Спасти огонь [Гильермо Арриага] (fb2) читать онлайн

Спасти огонь: [роман]  Гильермо Арриага

Посвящается моим родителям, Карлосу Арриаге Алариду и Амелии Хордан Сусилье, зачинателям огня

Salvar el fuego

Guillermo Arriaga

В конечном счете внутри бюрократизированных буржуазных обществ взрослый — это тот, кто довольствуется неполноценной жизнью, чтобы не бросаться навстречу смерти. Секрет молодости, однако, состоит вот в чем: жизнь означает риск смерти, яростная воля к жизни означает стремление к трудностям.

Эдгар Морен

Что бы я спас из огня, если бы у меня случился пожар? Я бы спас огонь.

Жан Кокто

Я давно сгорела, язвы покрыли меня снаружи и внутри, а твой сын стал для меня водицей — я ждала от него детей, земли, здоровья; но тот, другой, был темной рекой под ветвями, он подбирался ко мне, шелестел камышами, напевал сквозь зубы. Я бежала подле твоего сына, водяного холодного мальчонки, а тот, другой, насылал на меня птиц сотнями, и они заграждали мне путь и рассыпали иней на мои раны несчастной увядшей женщины, женщины, оглаженной огнем.

Федерико Гарсия Лорка

Я не умею любить вполсилы, я не умею жить ложью.

Клариси Лиспектор

Эта страна делится надвое: на тех, кто боится, и тех, кто в ярости.

Вы, буржуи, боитесь.

Боитесь лишиться своих драгоценностей, дорогих часов, мобильников.

Боитесь, что ваших дочерей изнасилуют.

Боитесь, что ваших сыновей похитят.

Боитесь, что их убьют.

Вы живете в темнице собственного страха.

Вы заперлись в своих бронированных машинах, в своих ресторанах, клубах, в своих тупых торговых центрах.

Окопались.

Оцепенели от страха.

А нами движет ярость.

Мы всегда в ярости.

У нас ничего нет.

Наши дочери рождаются изнасилованными.

Наши сыновья рождаются похищенными.

Мы рождаемся без жизни, без будущего, без всего. Но мы свободны, потому что мы не боимся.

Да, мы растем в грязи и дерьме, да, вы переплавляете нас в своих тюрьмах, да, в конце концов мы оказываемся в ваших моргах неопознанными трупами. Ну и пусть. Нам все равно.

Мы свободны.

Мы можем питаться отбросами, дышать тухлым воздухом канализации, пить мочу, нырять в сточные воды, страдать поносом, дизентерией, тифом, сифилисом, спать на навозе, вонять потом, землей, смертью — неважно, нам все нипочем.

Вы с вашими рыхлыми Телесами, с вашими мягкими мозгами и минуты не протянете за пределами своего страха.

И сколько бы ваши полиция и армия нас ни истребляли, мы не сдадимся. Нас не возьмешь. Мы размножаемся, как крысы. Уничтожат одного — на смену ему придут тысячи. Мы выживаем на свалках. Прячемся в норах.

Вы с ума сходите от горя, если теряете хоть одного своего. До усрачки боитесь даже слова «смерть». А мы нет. Мы свободны. В нас нет страха. Одна ярость. И свобода.

Хосе Куаутемок Уистлик

Заключенный № 29846-8

Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство, совершенное неоднократно

По проспекту бежит женщина. Несется огромными скачками. Преследователи отстают. В руке у женщины револьвер. Посреди улицы стоит целая семья. Не замедляя бега, женщина старается спрятать револьвер. Прижимает к бедру. Стоящая спиной старушка вдруг отступает вправо. Женщина на бегу отпрыгивает вбок, но все равно сшибает старушку. Та падает на спину. Женщина выкрикивает «простите!» и бежит еще быстрее. Старушкин родственник возмущенно кричит ей вслед: «Дура!» Женщина оборачивается. Преследователи превратились в крошечные точки. Они ее не догонят. У них не такие сильные ноги, как у нее. Она не сбавляет скорость. Нельзя останавливаться. Нельзя. «Если нас накроют, уходи переулками», — сказал он. Там будет безопасно. Если затеряться в тесном лабиринте улочек. Она бежит дальше. Шаг у нее широкий, какой и должен быть у высокой, мускулистой, атлетически сложенной женщины. Вдали маячат узкие проулки. Туда ей нужно попасть, чтобы спастись. Она задыхается. Потеет. За ней гонятся, хотят убить. Несколько минут назад совсем рядом с ней гремели выстрелы. Две пули попали в машину, мимо которой она пробегала. Другие пролетели над головой. Потому что преследователи целились в голову. Чтобы женщина рухнула как подкошенная. Как рухнул убитый ею. Это было похоже на вспышку молнии. Он возник из ниоткуда и направил на нее ствол. Но она оказалась быстрее. Даже не целилась. Просто подняла револьвер и выстрелила. Попала в шею. Кровь прыснула на белую стену. Женщина видела, как он упал замертво. Пугаться или раскаиваться было некогда. Она бежит дальше. Унидад-Модело, квартал, где вырос он, всего метрах в шестидесяти. Там она оторвется от них. Надо поднажать. Переулок все ближе. Она рвется туда, но вдруг раздается выстрел. Она падает, откатывается под дерево, замирает. Пуля вошла в грудь и раздробила грудину. Женщина смотрит на рану. По футболке кругом растекается кровь. Женщина пытается приподняться. Не получается. Хватается за ветку, повисает на ней, но ветка выскальзывает из рук. В легких жжет. Она кашляет кровью. Подбегает человек с пистолетом. Она оглядывается в поисках своего револьвера. Револьвер валяется в нескольких шагах. Человек наводит на нее пистолет, целится в глаза: «Добегалась, сука».

Если вдуматься, моя жизнь начала меняться с того дня, когда Эктор позвал нас к себе в Тепостлан: «Приезжайте, Марина, в субботу. Будут Артеага, Мими, Клаус, Лаура с бойфрендом, Альхуре, Рувалькаба, Сеси, Хулио, ну и, может, еще кто-то впишется». Я приняла приглашение, хотя точно знала, что Клаудио возбухнет. Он терпеть не мог моих дружков-хиппарей, точнее, гениев недоделанных, по его словам. Ему с ними было скучно, не о чем разговаривать. Клаудио считал, что хороший фильм — это смешной фильм, простецкая комедия, «чтоб забыть про геморрой на работе». Длинные медленные картины, снятые Эктором, его не вдохновляли. «Скучнее нарочно не придумаешь», — ныл он, и неважно, чего они там в Каннах или Венеции наполучали. В общем, так или иначе, в ту субботу мы поехали в Тепостлан, и там-то, да, там все и началось. Если бы я отказалась от приглашения, если бы Клаудио настоял, чтобы мы вместо Тепостлана поехали, как обычно, на ужин к его родителям, сейчас я по-прежнему жила бы счастливой, упорядоченной, предсказуемой жизнью, а часики не тикали бы, отсчитывая время до катастрофы.

Клаудио соблазнился солнечным днем и обещанием Эктора включить ему по телевизору футбол, плей-офф Лиги чемпионов. Да и дети обожали бывать у Эктора, играть с обитателями домашнего зверинца, который Эктор и его партнер Педро устроили у себя в поместье: одиннадцать обезьян-ревунов, два енота, три игривых приставучих лабрадора, четыре кошки, а еще шесть лошадей — на них детям позволялось кататься по холму Тепостеко. «Поехали, поехали!» — в восторге кричали все мои трое. Они и вправду всегда отлично проводили там время. И я уверена, что Клаудио тоже, хоть и воротил нос. Все это якобы отвращение к моим друзьям наверняка было наигранным, потому что некоторых он знал с детства.

Приехали мы рано. Эктор и Педро только что проснулись и вышли нас встречать лохматые и несвежие. «Извините, засиделись вчера. Да вы заходите, Лучита вам что-нибудь сварганит, пока мы в душ. Чилакилес будете? На столе апельсиновый сок, только выжали. Вон в той комнате можете переодеться. В общем, устраивайтесь». Не успели Эктор с Педро удалиться в ванную, Клаудио отпустил свою типичную шуточку. «У них, у паршивцев, до сих пор вазелином из задницы несет», — сказал он и хохотнул. Он всегда так говорил про геев: «Вазелином из жопы несет». Это выраженьице они с одноклассниками придумали, глядя на манерных падре, которые вели уроки у них в школе. Неисправимые падре действительно совратили не одного школьника, а у Клаудио развилась легкая гомофобия. Не то чтобы он был воинствующим противником геев. Надо делать скидку на то, что в понятие «пидор» он вкладывал собственный опыт католической школы. Там один учитель начальных классов приводил семи- или восьмилетних мальчиков к себе в каморку и говорил сладким голосом: «Яд греха вошел в меня и медленно убивает. Сам папа римский, зная о моих злоключениях, разрешил, чтобы невинный рот высосал из меня яд и обезвредил его своей чистотой».

Эктор имел славу enfant terrible мексиканского кинематографа и всячески старался эту славу поддерживать. С прессой держался отвратительно, нарочито откровенно, высокомерно. Коллег судил свысока, большинство считал посредственными пустышками. В его фильмах действовали монструозные извращенцы, отличавшиеся неуемным сексуальным аппетитом. На экране мелькали карлики, насилующие толстух, сцены мастурбации первым планом, разукрашенные целлюлитом зады, варикозные вены, огромные члены. По меткому выражению Клаудио, фильмы Эктора проливались на зрителей гноем и мочой. Критики и фестивальные жюри его боготворили. «Монд» назвала его «гениальным создателем могучих образов». «Шпигель» описывал его творчество так: «Вот что получилось бы, если бы Данте и Босх решили вместе снимать кино». Эктор наслаждался, когда его освистывали зрители, когда они сбегали из зала, сдерживая рвоту, и поносили его. Он с радостью играл роль режиссера, который «клеймил буржуазию и воздавал ей по заслугам». В действительности буржуа был он сам. Унаследовав состояние, добытое бесчеловечной эксплуатацией сотен шахтеров-угольщиков, он ни разу не задался вопросом, сколько горя и нищеты породили его предприятия. После смерти родителей он не продал бизнес, а стал управлять советом директоров. Его фильмы снимались на деньги безымянных, черных от угля людей с легкими, испорченными многолетним вдыханием вредной пыли в шахтах. «Black lungs matter»^[1], — бросил ему на пресс-конференции один журналист, провокационно перефразировав знаменитое «Black Lives Matter». Эктор мгновенно велел вытолкать его из зала и перевел стрелки: «Очередной злопыхатель, проплаченный моими врагами. Наверняка его послал…» — и, не задумываясь, выдал имя какого-то коллеги или критика, невзлюбившего его работы.

Несмотря на нахальную манеру держаться на публике и репутацию отщепенца, в обычной жизни Эктор был милым, приятным человеком и верным другом, всегда готовым помочь. Не сказав Клаудио ни слова, он велел своему финансовому директору вложить крупную сумму в фонд, которым Клаудио управлял. Просто по доброте и ради меня, из любви ко мне, в честь нашей многолетней дружбы. И надо сказать, наша экономическая ситуация ощутимо улучшилась. Восемьдесят миллионов долларов — это не шутки. А в руках Клаудио, опытного финансиста, капитал быстро начал давать постоянную прибыль. Эктор взял с меня обещание никогда не говорить Клаудио, кто сделал такой щедрый жест. А тот, дурак, знай только поливал Эктора грязью, не ведая, что за свое недавнее обогащение должен благодарить «голубого киношника».

Педро также происходил из хорошей семьи, занимавшейся недвижимостью. Конечно, его состояние было гораздо меньше, чем у Эктора, но и больше, чем у 99 % смертных. Тепостланское ранчо, как он любил его называть, принадлежало его бабушке и дедушке. Двадцать гектаров необработанной земли, на которой выстроили дом по проекту, разумеется, лауреата Притц-керовской премии. Отделкой занималось Ten Rainbows, знаменитое нью-йоркское бюро дизайна интерьеров. Двенадцать работников содержали поместье в порядке. «Даже участочку своему маникюр делают», — шутил Клаус.

Эктор и Педро занимались меценатством. Их поддержку получали музеи, галереи, школы искусств, оркестры и библиотеки. Мою танцевальную труппу они тоже спонсировали. Я старалась, чтобы бухгалтерия у меня была полностью белой, но их пожертвования давали свободу для маневра, и нас не связывали такие бюджетные ограничения, как в других труппах. Я могла арендовать под наши выступления лучшие театры, приглашать с мастер-классами всемирно известных танцовщиков, брать самых квалифицированных людей на постоянные контракты.

Благотворительным фондом занимался Педро. Он был щедрым меценатом, что не мешало ему получать от фонда немалый доход. Иногда галеристы дарили моим друзьям картины какого-нибудь начинающего художника, который пришелся им по вкусу, и через пару лет эти картины взлетали в цене в двадцать — тридцать раз. Когда спонсируемый оркестр отправлялся на гастроли за границу, они получали часть гонорара. Ну и конечно, большая часть пожертвований освобождалась от налогов.

Мужу я изменила один-единственный раз в жизни. И что интересно, как раз с Педро. Он тогда тоже признался мне, что никогда раньше не наставлял Эктору рога. Мы были, так сказать, малоопытными изменниками. Началось все с глупых шуток. «Ты единственная женщина, с которой я согласился бы переспать», — заявил он как-то в кругу друзей. Комплимент встретили дружным хохотом. Даже Клаудио понравилось: «На мою старушку даже у собак встает». С того дня у нас завязалась игра в банальный флирт. Педро не упускал случая оказать мне внимание, хотя до поры до времени все это больше походило на невинные подколы гея, ласково относящегося к своей по-друге.

Я и подумать не могла, что мы окажемся в постели. Виновата, конечно, текила и тот факт, что мы были полуголые. Весь вечер мы провели с детьми у бассейна на ранчо. Клаудио привез нас в пятницу утром, пообедал и вернулся в Мехико на совещание. Эктор слегка перебрал, и его сморило в лежаке. Детей увел на прогулку верхом кто-то из работников. Мы с Педро вошли в бассейн, встали у бортика и стали болтать ногами, то и дело касаясь друг друга. Поначалу это выглядело невинно, но вскоре наши ноги сплелись. Мы с улыбкой переглянулись. «Стой», — сказала я, обнаружив, что довольно сильно возбудилась. «Если ты к нему обращаешься, то он уже стоит», — ответил он и показал на свои плавки. Под тканью вздыбился бугор. «Тебе же никогда не нравились женщины», — упрекнула его я. «Не нравились и не будут. Но ты, Марина, не женщина, ты — богиня». Потом он улыбнулся и поцеловал меня. Я попыталась увильнуть, но он держал мою голову обеими руками. Через несколько секунд мы отпрянули друг от друга. Я кивнула в сторону Эктора, спящего на лежаке глубоким сном: «А на него тебе наплевать?» — «Конечно, нет. Он любовь всей моей жизни. Но я хочу попробовать». Мы помолчали. К бассейну спикировала сорока, схватила оливку с тарелки и взмыла ввысь. Мы следили за ее полетом, пока она не села на пальму. «Я всегда хотел узнать, как это бывает с женщиной. И женщины лучше тебя мне не найти, — проговорил Педро. — Но если хочешь, давай прекратим». Я покачала головой. Никогда ни о чем таком не задумывалась. К тому же ни у одного из нас не было причин изменять. Мы состояли в счастливых отношениях. Хотя, повторяю, текила и соприкосновение обнаженной кожи под водой сделали свое дело.

Мы ушли в домик для гостей и начали целоваться. Я думала, что геи целуют мягче. Но нет, поцелуи Педро оказались крепкими, настойчивыми. Он то и дело кусал мне губы чуть ли не до крови. Тут до меня дошло, что раньше он целовался только с мужчинами. Он мял мои ягодицы, держал меня за затылок, вылизывал плечи. И эти примитивные грубые ласки меня не отталкивали, а, наоборот, возбуждали.

Мы переместились на кровать. Он снял с меня лифчик и медленно ощупал грудь. «Мягкая, как одеяло, — заметил он. — Недаром натурастам она так нравится». Он потянул за шнурок бикини, и я осталась голая. Он оглядел меня с некоторым удивлением, как будто держал в руках неопознанный предмет. А потом без лишних проволочек устроился сверху и с силой вошел. Я впилась ногтями ему в спину. Он задвигался на мне, все резче и резче. «Не вздумай кончить внутрь», — предупредила я. Он замотал головой, не открывая глаз. Я зависла на грани оргазма, когда он попытался выйти: «Кончаю». Я крепче обняла его: «Не смей вынимать». Кончил он и через секунду я. У меня много лет не случалось оргазмов во время секса с мужчиной.

Потом мы переспали еще четыре раза. Но ни один не мог сравниться с первым. У него не получалось возбудиться, а меня утомили его жаркие поцелуи и скорое проникновение, к которому я оказывалась не готова. На третий раз он предложил анальный секс. «В этом я разбираюсь», — сказал он. Я отказалась. Такого у меня раньше не бывало, и я чувствовала, что право на эту мою последнюю девственность принадлежит Клаудио.

Пятый раз оказался самым нежным и мягким. Он не душил меня поцелуями, не набрасывался на меня в первую минуту. Долго ласкал мою грудь, попросил раздвинуть ноги. Наклонился и несколько минут водил языком по клитору, чего раньше не делал. Потом лег на меня и очень медленно ввел член. Сделал пару движений бедрами и замер. Погладил меня по лицу: «Я хотел, чтобы мне понравилось, но совсем не нравится. Прости меня», — сказал он. «Мне тоже», — призналась я. Мы уселись на краешек кровати. Он взял меня за руку, поиграл моими пальцами. Я осмотрелась. Кремовые обои. Мягкие ковры. Классические кресла. Балкон с видом на сад. Роскошь на роскоши. С моими предыдущими возлюбленными — даже с Клаудио — я всегда бывала в мотелях. Мне нравилось чувствовать, что я в месте, специально выстроенном для того, чтобы люди занимались там сексом. Мне с детства внушали благоговение перед гигиеной и дезинфекцией, но меня дико возбуждала мысль, что в этих самых четырех стенах трахались десятки тайных любовников — яростно, безудержно, внимательно, нежно или боязливо. Педро возмутился, когда я предложила отправиться в мотель, где нас никто бы не узнал: «Я не хожу по крысиным норам, где работяги сношаются». Как и Эктор, он превыше всего ценил хороший вкус, и поэтому теперь мы сидели в номере категории sénior suite в отеле «Фор Сизонс», не зная, что сказать друг другу.

После полудня мы вышли из отеля, печальные и разочарованные. К счастью, дружба с Педро не испортилась, а стала только крепче. Мы ни разу не упрекнули друг друга, вообще не упоминали о случившемся. Но между нами осталось ощущение сообщничества и близости. Он снова стал верным спутником Эктора, а я — счастливой супругой Клаудио. И не кто иной, как Педро, сам того не зная, привел меня прямиком к ураганной любви, которая с корнем выкорчевала основы моей жизни и исказила ее до неузнаваемости.

Сеферино, о чем ты думал, сидя вечерами в инвалидном кресле, когда мой брат вывозил тебя на террасу и оставлял на милость погоды, все равно — под дождем ли, в темноте ли, на холоде ли? Было ли тебе горько чувствовать себя никчемным и униженным, не способным двигаться, выражать мысли, защищаться? Или ты бесконечно плавал в раздумьях о своем нищем прошлом и угнетенном народе?

«Я бы все на свете отдал, лишь бы изменить ход истории, чтобы мои так не страдали», — помнится, говорил ты. И, раз уж ход событий вспять было не повернуть, ты в ослеплении взялся излагать их с более справедливой точки зрения, чтящей равноправие. Переписать эти события, сказал ты нам, — вот твоя главная задача. Поэтому ты так жадно проглатывал книги по истории — чтобы утолить одержимость прошлым, чтобы никогда не забывать. Школа была для тебя святилищем. «Все ключи — в образовании», — наставлял ты нас. Твой отец внушил тебе и остальным своим детям, что учеба — единственный выход. Сам он так и не выучился грамоте. По-испански знал не больше дюжины слов. В пример вам ставил Хуареса, «такого же индейца, как мы, который выбился в президенты». Не то чтобы твой отец верил, будто кто-то из восстанет президентом или вообще далеко пойдет. Он просто хотел, чтобы вы оттуда вырвались. Из горной глуши, из нищеты, из голода, прочь от дома, выстроенного из глины и веток, от дымящего очага, от тако, политых маслом, в котором до этого жарили оленину, от ботинок, ношенных сперва одними детьми, потом другими, потом третьими и только после этого доставшихся вам. Ботинки жали и натирали ноги до волдырей, но отец строго велел ходить в ботинках, потому что индеец без ботинок в люди не выйдет. Инженеры, адвокаты, учителя крестьянских сандалий не носят.

Тихо сидя в своем кресле, вспоминал ли ты, как скучными вечерами в горах пас коз, следил, чтобы койоты их не унесли? Дед рассказывал, как однажды после хорошего урожая сменял несколько мешков маиса на шесть худосочных коз без единого козла, чтоб хоть двух-трех козлят им заделал. Всех коз, ребра у которых выпирали сквозь чесоточную шкуру, вам пришлось съесть, когда засуха затянулась на месяцы и на твердых бесплодных комьях крошечного участка было ничего не посеять. Всех коз отец поручил зарезать тебе. «Сеферино слезами обливался, когда их на куски разделывал», — рассказывал дед. Эти козы были твоими сестрами, с ними ты проводил вечера в глуши. Представляю, как тебе было больно убивать их одну за другой и видеть на тарелке.

Нам не разрешалось пропускать школу ни по какой причине. Пусть мы плохо себя чувствовали, температурили, ломали кости. Ты рассказывал нам воодушевляющую историю, как однажды утром у тебя оторвалась подошва и ты прихромал в школу в одном ботинке, а вторая, босая нога кровоточила после четырех километров пути. «Это была моя единственная обувь. На другую денег не было. Так я и ходил каждый день, и сотни шипов впивались мне в ногу, и пальцы сбивались в кровь на каменистой горной дороге. Шесть лет мне было, а я ни разу не пожаловался. Только через много месяцев накопили мне на новую обувку». После такой одиссеи — одной из многих твоих одиссей — отлынивать от школы никак не получалось. Ни один довод не помогал, а любая жалоба влекла за собой суровое наказание вплоть до порки.

Наверное, в своем инвалидном кресле ты, немой, вспоминал морозные ночи, когда приходилось обниматься с собакой, чтобы не окоченеть, и выдерживать порывы холодных северных вихрей. Дед упоминал, как тебя пугали эти ветры. Ты не хотел умереть так, как, по рассказам твоей матери, умерла ледяной ночью ее мать. Твоя бабка отправилась искать козочку, которая не вернулась вместе с остальными, и не заметила, как пала ночь. Она свернулась калачиком в кустах, чтобы укрыться от ветра, который разбушевался, едва стемнело. Твоей матери было восемь лет, когда ее мать пропала. На следующий день она с отцом, братьями и сестрами отправилась на поиски. Нашли твою бабку четыре дня спустя, вздувшуюся, смердящую, распахнувшую рот в последней попытке глотнуть воздуха. Глаза ей к тому времени выели муравьи. Так тебе описала труп твоя мать — вот откуда пошел твой страх перед ветрами. В детских кошмарах тебе грезилось, что красные муравьи пожирают твои глаза, снуют внутри ноздрей? Ты боялся однажды не выдержать дикого холода и кончить, как она: лежать окоченелым, сизым, с пустыми глазницами, вывалив распухший лиловый язык? И надо же, папа, тебе повезло куда меньше, чем твоей бабке твой мозг захлестнуло неудержимой красной волной кровоизлияния, твои нейроны утонули, и ты, обездвиженный, немой, скрюченный, оказался в инвалидном кресле.

Я помню тот вечер, когда ты пожаловался на внезапную мигрень, сказал маме: «Плохо мне, в глазах красно», рухнул на ковер в спальне и больше не мог ни говорить, ни двигаться. «Вот она, смерть», — наверное, думал ты, пока мама вопила: Вставай! Вставай!» И, вероятно, в глазах по-прежнему было красно, все краснее и краснее. Мама звонила в скорую, а ты плавал в красном мире.

Подоспели двое других твоих детей, и Хосе Куаутемок, сволочь, улыбнулся. Разве тебе не захотелось встать и сбить с него эту тупую улыбку, расквасить морду, как ты не раз делал? Скорая все не ехала, и мы понесли тебя вниз по лестнице, но ты выскользнул из наших неуклюжих рук и скатился по ступеням на пол кухни, где мы тебя и оставили, чтобы лишний раз не двигать, и ты, я знаю, ощутил холод плитки, потому что произнес свое последнее слово: «холод», и твой сын Хосе Куаутемок снова улыбнулся, и ты, наверное, подумал: «Будь проклята кровь от крови моей!», и через два часа приехала скорая, и тебя доставили в больницу Института социального страхования на шоссе Эрмита-Истапалапа, и врачи осмотрели твои зрачки, и один доктор повернулся к нам и сказал: «У него случилось кровоизлияние в мозг, нужно срочно оперировать, чтобы остановить кровотечение».

Что ты подумал несколько месяцев спустя, когда Хосе Куаутемок облил тебя бензином, прошептал тебе на ухо: «Ад существует», поджег спичку, бросил тебе на колени и ты занялся пламенем? Что ты подумал, папа? Скажи мне, пожалуйста, что ты подумал?

Остальные гости собирались на ранчо весь день. Мои дети вместе с детьми моих друзей купались в бассейне, катались верхом, ловили лягушек и удили мелкую рыбешку в ручье, пролетавшем через поместье. То и дело приходилось со скандалом отрывать их от интересных занятий и мазать кремом от солнца. Мой отец умер от рака кожи, и я с неотступным упорством каждые полчаса обновляла защитный слой.

Между Эктором и Рувалькабой завязался спор о Лете — такой был псевдоним у одного посредственного художника. Все понимали, что творчество Лета никак нельзя назвать значительным, но Эктор, любитель противоречий, вдруг принялся защищать его, словно самого талантливого живописца современности. «Его искусство есть жест рептилии, пожирающей мелких мошек капитализма», — заявил он, и трудно было подобрать метафору, которая резче контрастировала бы с великолепным днем и стайкой детей, резвящихся у бассейна. Аргумент Эктора: «Он подрывает зыбкие основы существования буржуазии» — звучал прямо-таки нелепо на фоне обширных садов и непомерной роскоши вокруг нас. Меня смешил этот выпендреж. В глубине души Эктор был не более чем избалованным мальчиком, стремившимся избавиться от строгой религиозной морали, которую навязало ему его вычурное аристократическое семейство. Гей, который провел столько лет в темном тесном шкафу, превратился в бойцового петушка, как только высунул наружу голову. Правда, петушка без шпор на ногах, не способного выйти из зоны комфорта, отказаться от многомиллионных прибылей, от компаний, пропитанных шахтерским потом.

Перепалка между Эктором и Рувалькабой достигла совсем уж идиотского накала. Кому вообще интересно обсуждать типа, который называет себя Лето? Они утомили меня своей дуростью, и я ушла к Клаудио, который сидел в доме и смотрел матч Лиги чемпионов между мадридским «Реалом» и «Баварией». Вся жизнь Клаудио вращалась вокруг «Реала». Он мог прервать совещание совета директоров или сбежать со свадьбы, лишь бы залечь на два часа у телевизора. Взлеты и падения «Реала» влияли на его настроение. Мне казалось странным это увлечение мадридским клубом, учитывая, что у Клаудио почти не было испанской крови. Сам Клаудио считал, что тут виноват легендарный мексиканский форвард Уго Санчес, много лет игравший за «Реал». Многие соотечественники его обожали.

Педро тоже к нам присоединился. Несмотря на уточенный вкус, он любил футбол. «Постыдное удовольствие», — оправдывался он перед Эктором, презиравшим это увлечение. «Дурацкая игра, придуманная для тупоголовых работяг с гомосексуальными наклонностями», — вызывающе говорил Эктор. По его мнению, в футбол играли в шортах не ради удобства, а с целью возбудить «потных мужичков, только что вышедших с фабрики». Сам он, признавался Эктор, тоже иногда балуется просмотром матчей, но исключительно чтобы пялиться на крепкие ноги игроков.

Мы смотрели футбол в той самой комнате, где мы с Педро несколько месяцев назад переспали. Мне показалось, что Педро нарочно привел Клаудио именно сюда, будто заявил права на территорию. «Здесь я отымел твою жену, гомофоб несчастный». Хотя Педро не сделал совершенно ничего, что указывало бы на верность моих догадок. В памяти вспышками пронеслись тот миг, когда он распустил узел на моем купальнике, резкое проникновение, мой потрясающий оргазм. Перед телевизором сидели рядом двое моих единственных мужчин за последние двенадцать лет. Правда, недолговечная тяга к Педро давно улетучилась.

Матч закончился, и мы вернулась на улицу, под пальмовый навес. К счастью, тема Лета исчерпала себя, и теперь Эктор объяснял, почему имел право поджечь для съемок дом одного из своих сотрудников. Он так желал снять убедительную сцену, что не раздумывая обратил в кучку пепла фамильную мески-товую мебель несчастного шахтера, колыбельку его первенца, альбомы с фотографиями. «Ни один художник-постановщик не выстроил бы таких подлинных декораций», — хвастался Эктор. Человек вернулся после десятичасового рабочего дня и обнаружил съемочную группу вокруг дымящихся останков его дома. Ему ничего не оставалось, кроме как принять щедрую компенсацию, несмотря на весь гнев и обиду. Подай он на Эктора в суд — не выиграл бы даже с лучшими на свете адвокатами.

Фильм выиграл Гран-при в Каннах. Жюри впечатлилось тем, сколько боли и человечности написано на лице шахтера, безутешно созерцающего утрату домашнего очага. Теперь Хайме напустился на Эктора. «Ты человеку жизнь сломал», — прямо сказал он. Эктор ехидно усмехнулся: «Дом гроша ломаного не стоил, а кино вечно». Хайме в ответ процитировал Орсона Уэллса: «Жизнь важнее кино». Я тоже часто задумывалась: что важнее? Искусство или жизнь? Не раз пыталась решить знаменитую дилемму: если бы загорелась библиотека с ранее неизвестными текстами Шекспира, я бы кинулась спасать книги или библиотекаря? И склонялась к библиотекарю. Эктор меня ругал: «Ты слишком мягкая, поэтому и танцы ставишь пресные». Я бесилась. Кто дал ему право меня обесценивать? Я хотела, чтобы танец был как можно ближе к человеческой жизни. Чтобы хореография отражала жизненные противоречия: любовь — ненависть, жестокость — красота, рождение — смерть. Критики всегда писали о выверенности и целостности моих постановок. Никто не упоминал о том, что было важнее всего для меня: об эмоциях. И тут Эктор оказывался прав, как ни противно было это признавать. Моим работам недоставало силы. Я думала, может, материнство позволит мне глубже проникнуть в тайну жизни и это отзовется в моем творчестве. Надеялась даже, что мимолетный роман с Педро даст новую, свежую энергию. Ничего подобного. Мои постановки были по-прежнему безупречны с точки зрения техники, но лишены жизненной силы. Пара специалистов сочла это отсутствие эмоций достоинством. Эмоциональность в искусстве, помнится, писал Флобер, — признак дурновкусицы, водевиля. Искусство должно быть холодным и сдержанным, чтобы зритель, а не автор вкладывал в него чувство — не наоборот. Иначе это манипулирование. Я отказывалась так мыслить. Несколько раз я видела работы Бийю, знаменитой сенегальской танцовщицы и хореографа. В каждом движении, в каждом повороте полыхал огонь. Сцена была пронизана электричеством. Из тел, казалось, вот-вот ударят молнии. Разумеется, труппа Бийю выступала на лучших европейских площадках, а нам приходилось довольствоваться приглашениями от американских и латиноамериканских университетов. В чем состояла разница? Ни один критик ни разу не упрекнул меня в плохой работе, в некачественной хореографии. Но — больно признавать это — в ней отсутствовали необходимые черты, превращавшие движение на сцене в чистый жизненный порыв. Для этого мне нужно было перейти границу, не требовать от танцоров запредельных физических усилий, а толкать каждого к краю собственной эмоциональной бездны. Побуждать, принуждать. Эктор знал, что искусство не знает преступлений. Что только сволочь может дойти до высшей точки. Что искусство — это не «победила дружба», а борьба за результат. Не пятиться, не отпираться, не отступать. Хотя, с другой стороны, разве не прав Орсон Уэллс? Разве жизнь не должна цениться выше искусства, библиотекарь — выше рукописей Шекспира?

Хайме потерпел поражение. Его приторные гуманистические аргументы оказались смяты напором Эктора. В искусстве, и особенно в киноискусстве, провозгласил он, нет места милосердию. Ничто не должно сбивать режиссера, поэтому он может помыкать актерами, шантажировать продюсеров, угрожать всей съемочной группе, орать, унижать, соблазнять, обласкивать. «В конце концов, — заключил Эктор, — остается только то, что на экране, все прочее отправляется в чулан с курьезными историями со съемок».

Мне понравилось, как Эктор размазал Хайме по стенке. Поэтому я им и восхищалась: никто не мог устоять перед его порывами, перед ним как яростным художником и яростным человеком. Педро, попытавшись разрядить обстановку, как-то пошутил. Не помогло. Эктор не просто одержал верх в споре, он обидел Хайме. Обозвал идиотом и слюнтяем. Оставалось либо драться, либо ретироваться. Хайме с женой предпочли второе. Педро уговаривал их: «Не уходите, скоро мясо подоспеет». Но они все равно собрались. Рита, жена Хайме, рвала и метала: «Какого хрена ты зовешь людей в гости? Чтоб было кого обосрать?» Они направились к машине. Эктор решил догнать их и попросить прощения. Я схватила его за руку: «Оставь их, сами вернутся». Он отмахнулся и пошел следом. Хозяин и гости перекинулись парой слов и все втроем вернулись на вечеринку.

Сьюдад-Акунья. Что он забыл в этом потном, пыльном городишке? Машина велел приехать к нему после отсидки. «Работы там хоть отбавляй, Хосе Куаутемок, — сказал он, — никаких тебе факин проблем с безработицей». Машина — элитный киллер на службе у наркокартеля. Очередной преступник, которого вытащили из тюрьмы силой чистого бабла, или, как сам он говорил, чистой головы. Ни один судья не мечтает получить голову своего помощника в переносном холодильнике, вместе с дюжиной пива. «Как поживаете, ваша честь? Сделаете одолжение, отпустите нашего? Или еще подарочков вам послать? На здоровье, наслаждайтесь холодненьким!» — и судья в ужасе отменяет приговор «за отсутствием доказательств», потому что следующая голова может оказаться головой его жены или ребенка. «Умеем убеждать», — говорил Машина. Приземистый, широкие плечи, крепкие руки. Автмеханик, специализация — трактора и фуры. Поначалу моторы перебирал. А в конце концов стал убирать несговорчивых, которые не делились бизнесом. «А не хрен жаться. Что им, сложно посотрудничать?»

Как и многие северяне, Машина родился по ту сторону границы, но вырос по эту. «Я чистый гринго, видишь, какой крепкий пацан. У меня америкэн пасспорт. Только вот я не блондинистый и не синеглазка. А так — дип эт харт, чистопородный реднек». Повязали его в Мехико, снес там башку одному пидо-расу. Прям в упор снес. «Мне его заказали за то, что считать не умел, — рассказывал Машина Хосе Куаутемоку. — Дна плюс два — четыре, пять плюс пять — десять, а он, засранец, складывал шесть да шесть и получал пять. Боссы этого не любят. Так дела не делаются, май френд. Я и племяшкам всегда говорю, налегайте на математику: если много себе позволяешь, если у тебя циферки не сходятся — жди последствий. Либо деньгами спросят, либо кровушкой». Машине не повезло в том смысле, что он «уже на примете был у столичных полицаев. Стуканул какой-то дятел, ну и накрыли меня».

В общем, Машина присел. Камера у него была на троих с такими же субчиками. А с Хосе Куаутемоком познакомился в столовке. Сошлись. С ним можно было по-английски, если что. Так-то мало кто понимал из зэков. «Зис мэн лайкует шороху навести», — предупреждал Машина, чтобы Хосе Куаутемок вел себя с кем-то осмотрительнее. Он попросил боссов, чтобы те нажали на тюремное начальство и Хосе Куаутемока перевели к нему в камеру. Ну а боссы, они на то и боссы: начальство это их послушалось. Хосе Куаутемок и Машина крепко подружились. «Туки-туки за себя и за всех моих друзей», — говорят дети, когда играют в прятки. В преступном мире то же самое. «Вот даст мне сучий судья проходку, вырвусь из этой живопырки, — говорил Машина, — сразу на родину вернусь». И вправду вернулся, как только вышел. «Приезжай ко мне в Акунья-Сити, бро, как дадут тебе фри тикет. Оттопыримся как положено».

Была у Машины веская причина, чтобы с замиранием сердца рваться в родной город: «Живет у меня там чабби-ямми, фэтилишес моя, булочка сдобная». Эсмеральда, любовь всей его жизни. Крашеная блондинка, кровь с молоком, а в постели вообще факин тигрица. «Знает, зараза, чем как вращать, — говорил Машина про свою бабу, — чистый ураган».

Откинувшись, Хосе Куаутемок первым делом решил с прошлым не связываться. Не слушать больше нытье сестры, упреки брата, причитания безвольной матери. Убраться подальше от этой покорной боязливой семейки. Не сообщать, когда вышел, куда поехал. Поработать месяцок, скопить на билет на реабилитационном производстве (есть такие фирмы под управлением тюремного начальства, устроенные якобы для того, чтобы бывшие зэки могли достойный грошик на первое время заработать, а на самом деле эксплуатация в чистом виде), а потом сразу — к автовокзалу и прямиком на север. Там Машина должен пособить. Только никаких картелей, это Хосе Куаутемок еще давно ему сказал. Не по моральным соображениям, пусть хоть тыщами людей кладут, а потому что не даст он кому-то собой помыкать даже в страшном сне. Не желает он, чтобы пузатый старый пердун, у которого изо рта воняет, говорил ему, что делать. Надо будет — на ранчо пойдет работать или в автосервис, можно даже в школу, ребятишек учить, но не под чье-то начало.

Машина его понял. «Есть люди, которые терпят, а есть, которые нет. Ты вот не терпишь, и менять тебя все равно без толку».

Машина нашел ему работу: камни возить в строительную фирму. «Собственный бизнес, кореш. Твой, больше ничей. Едешь к речке, набираешь там булыжника сколько хочешь и толкаешь этим бродерам. Джаст ду ит». Ну он и сделал.

По утрам Хосе Куаутемок доезжал до ранчо Санта-Крус, принадлежавшего доктору Умберто Энрикесу, открывал ворота, по грунтовке вел машину до реки, там, если хотел, собирал камни, а если нет — плавал, рыбачил, дремал или читал. Дело хорошее: он, можно сказать, пристрастился читать в тишине, под сенью дубов, на бережку. Потом ехал в Морелос, и там один чел по прозвищу Ошметок Медина платил по семь песо за кило камня. Жил в комнате за магазинчиком сети «Оксо» на шоссе Санта-Эулалия. Комнату нашел ему Машина. Если Хосе Куаутемок был в настроении — работал, а нет — так нет. Не жизнь, а сказка.

Машина подживал со своей пухленькой чабби-ямми, влюблен был по уши. Боссы временно его отстранили, как и прочих киллеров. Времена были неспокойные, кругом военные, даже морпехов нагнали. Лучше не привлекать внимания. Ничего, все наладится. Как только где-то еще запахнет жареным, солдат с морпехами туда перебросят. Поэтому боссы посылали шестерок, которых не жалко, мутить воду во владениях конкурирующего картеля: «Замочите пару телок или политика какого третьесортного, в общем, не стесняйтесь, устройте там». И молокососы, еще вчера работавшие на мойках и парковках, отправлялись гасить население направо и налево. Женщин насиловали и расчленяли, мужчинам отрубали головы, а трупы подвешивали на мостах, несговорчивых членов муниципалитета чикали посреди улицы. Поднимался кипиш, боссы другого картеля приказывали разобраться с гребаными нарушителями спокойствия, вот вам и массовые убийства. Федеральное правительство направляло в зону заварухи вооруженные силы, освобождая от последних «наш факин грейт Акунья-сити». Но пока схема поджога соломы в чужом дворе не начала работать, Машину отправили обратно в автосервис. Он здорово разбирался в движках, чинил трансмиссии, тормоза, гидроусилители. Внедорожникам боссов, сплошным «субурбанам» и «эскаладам», полагалось быть всегда в порядке, так что Машина с его золотыми руками очень пригодился. В свое время вернется на работу, будет мозги прочищать владельцам местных баров, если отстегивать не захотят. Успеется.

Возвращался Хосе Куаутемок поздно, готовить не успевал и договорился с корешем: он ему платит, а Эсмеральда стряпает. Контейнеры она оставляла под дверью. Бдительный Машина следил, чтобы она не относила обеды, когда Хосе Куаутемок дома. «Факин девил только и ждет, как бы что учинить», — говорил он. Зачем ему двойная утрата? И бабу потеряет, и друга. Лучше держать их порознь. Хосе Куаутемок должен был ему звонить, как отъедет на ранчо. Тогда Машина давал Эсме-ральде отмашку: можно нести.

Хосе Куаутемок и в мыслях не имел мутить с женой кореша. Оно ему надо? В Акунье ему нравилось. Бабы красивые, бары дешевые, много мест, где вкусно кормят, народ вежливый, гостеприимный. Только вот жара летом адская. Бля. Сорок пять, сука, градусов в тени. А где жара, там и комарье. Весь исчешешься. Руки волдырями покрываются, пухнут, зудят нещадно, ничего не помогает. Сначала он для отпугивания комаров курил сигары. Где-то читал, что Фидель Кастро и Че Гевара потому и пристрастились к сигарам, что в Сьерра-Маэстре ими спасались от кровососов. Но в знойный день на реке Сан-Антонио табачный дым — как слону дробина. Там от комаров все черным-черно. Хосе Куаутемок с ног до головы обливался репеллентом, надевал шапку, перчатки, на шею платок. Но сучьи комары прокусывали даже джинсовую ткань. Потом не стало житья от клещей, которые впивались в любую часть тела. В ноги, в руки, в ляжки, в затылок. Однажды он так утомился, таская камни, что уснул под открытым небом. Проснулся весь в красной корке. Тысячи клещей проникли в самые невообразимые места: в десны, в язык, в ноздри, в анус, в веки, под мышки, под мошонку. Ошалев от чесотки, он вытащил нож и начал соскребать с себя слой клещей. И зря. Крошечные клешни, которыми цеплялись паразиты, остались в коже, и воспаление не заставило себя ждать. По всему телу вскочили гнойники, начался безудержный понос, температура подскочила так, что на Хосе Куаутемоке тортильи можно было печь.

После двадцати непринятых вызовов Машина отправился к нему домой. Хосе Куаутемок лежал на полу, трясся и бредил. «Прям как жаба, раздулся, как жаба, и глаза жабьи, и шкура жабья, и урчал, как жаба», — сказал Машина своему начальству, к которому, за неимением лучшего решения, и привез Хосе Куаутемока. Сам главный положил его в больницу и оплатил счет. Иначе можно было бы уже в очередь на кремацию записываться. «Биг мистэйк» — так отозвался Машина о беспечности друга: тот, кто засыпает на улице, отдает себя на растерзание клещам и комарам. Вторая биг мистэйк — не обратиться за помощью, а температурить и дристать до обезвоживания у себя в каморке. Третья биг мистэйк — задолжать самому главному боссу за больницу. Сто тридцать семь тысяч пятьсот двадцать четыре монеты выложил капо за то, чтобы спасти кореша своего киллера. Сто тридцать семь тысяч пятьсот двадцать четыре монеты Хосе Куаутемоку придется выложить своему благодетелю. Придя в сознание на десятый день реанимации, Хосе Куаутемок обозлился на Машину. «Теперь я в долгу у гребаного наркобарона», — сказал он. Причем навечно, даже если полностью рассчитается. Он теперь жизнью обязан, а за это нарко берут пожизненные проценты. Биг мистэйк,только на Машину нечего катить. Если б не Машина, лежать бы ему сейчас в гробу. Лучше быть живым с долгами, чем покойником с чистой совестью. Как же, нах, теперь избавиться от нарко? Ну ничего, что-нибудь придумает. Обязательно придумает.

Последний скандал на той вечеринке закатила моя подруга Кармен, поэтесса, писавшая донельзя пошлые эротические стихи. Кармен была ярой защитницей животных. Ее возмущало, что касаток и дельфинов держат в закрытых водоемах, и она часто приносила нам на подпись петиции о запрете использования водных млекопитающих в парках аттракционов. Тем не менее сама она обрекла своих пятерых котов на пожизненное заключение и ничуть не стыдилась. Несчастные коты ни разу не видели мира за пределами ее квартиры площадью шестьдесят четыре метра. «Они счастливы, я с ними как с родными детьми», — возражала Кармен. Это ей не казалось жестокостью по отношению к животным. Как и одевание котов в разные жилеточки, кастрация и вообще лишение всех признаков принадлежности к кошачьим. Декотизированные коты. Жертвы неуравновешенной, едва ли не психически больной женщины.

Клаудия, Даниела и Мариано прибежали показать нам девятимесячного детеныша обезьяны-ревуна. Педро и Эктор гордились этим малышом. Ревуны — редкий вид, и в неволе почти не размножаются. На ранчо попадали только звери, оказавшиеся у природоохранных служб. Среди прочих — целый выводок ревунов, конфискованный у одного незадачливого политика из штата Чьяпас. Педро с Эктором наняли лучших ветеринаров — специалистов по приматам, и те невероятными усилиями спасли десять обезьян. Рождение малыша было встречено бурной радостью и очередной вечеринкой на ранчо. Кармен же считала, что держать обезьян в неволе, пусть даже в огромных вольерах и при отличном уходе, — безобразие. Сдуру она выхватила малютку из рук моего сына и решительно направилась к опушке рощи. Обезьянка вырывалась и кричала от ужаса. Педро выскочил наперерез Кармен и поинтересовался, что она намерена делать. «Освобожу его», — заносчиво ответила она. Детеныш и пяти минут не продержался бы в лесу. Это не его среда обитания, да и вообще ревун такого возраста не готов к выживанию в одиночку. Но куда уж городской поэтессе, которая почерпнула все свои знания о природе из «Эни-мал плэнет», разобраться в таких биологических сложностях. Педро довольно резко забрал у нее обезьянку и отнес обратно в клетку. Кармен разорялась вслед ему: «Из-за таких, как вы, в мире всё через одно место!» Повеселевший Педро вернул обезьянку родителям и бегом бросился под пальмовый навес, предоставив Кармен выкрикивать свои экологические лозунги в никуда. Даже ее дочки, которых она назвала несусветными именами Сельва и Прерия, потешались над ее истерикой.

Больше эксцессов не было. Жара не спадала, и на закате многие снова стянулись в бассейн. Мы с детьми плавали, а Клаудио беседовал с Клаусом, сидя у бортика. Официанты принесли напитки в бокалах из нержавейки (хрустальные могли разбиться, пластиковые стаканчики были под запретом). Я облокотилась на бортик с «Кровавой Мэри» в руках. Подошел Педро и спросил: «Что собираешься делать в следующем месяце?» — «Что всегда. Возить детей в школу, репетировать. А что?» Он немного помолчал, как бы задумавшись. Я подумала — сейчас предложит снова встретиться наедине. «Я тебе рассказывал про мою тюремную программу?» Я пару раз что-то такое слышала, но не вслушивалась. «Вообще-то нет». — «Мы с Хулианом Сото уже три месяца ведем культурные проекты для заключенных. По вторникам и четвергам я хожу с ним в тюрьму вести семинар по писательскому мастерству».

Хулиан Сото был одним из лучших писателей не только Мексики, но и всей Латинской Америки. Его свирепая, жесткая проза разительно отличалась от медоточивой и приторной писанины авторов его поколения. Мне она казалась такой мужской, такой настоящей, что иногда даже возбуждала. Из каждого предложения сочились феромоны. Кроме того, Хулиан имел славу агрессивного типа. Однажды он пришел в редакцию литературного журнала и избил критика, который высмеял его роман. Критик отделался переломом челюсти и повреждением правой глазницы. А Хулиана посадили за хулиганство, незаконное проникновение на частную территорию и даже покушение на убийство.

Дали ему шесть лет, но вышел он через три года и четыре месяца стараниями писательских союзов, вставших на его защиту (как сказал президент одного из этих обществ: «Какой же автор не мечтает набить морду полудурку-критику?»). Педро рассказал мне, что тюрьма сильно повлияла на Хулиана. Он познал самую неприглядную сторону жизни и наслушался историй от заключенных. Поэтому по окончании отсидки решил вернуться и организовать писательскую мастерскую, уговорив Педро оказать финансовую поддержку этой культурной инициативе и некоторым другим. Педро очень воодушевился: он собрал по разным издательствам двадцать тысяч книг в качестве пожертвования, подарил тюремной видеотеке тысячу DVD-дисков с шедеврами современного кино и оплатил строительство двух помещений — под библиотеку и под зал на двести пятьдесят мест, где можно было ставить спектакли и устраивать концерты. «Этим людям нужно расширить кругозор, — говорил Хулиан, — сейчас они не в состоянии представить себе мир, где есть что-то, кроме нищеты, несправедливости и безнаказанности». По словам Педро, тексты из писательской мастерской Хулиана выходили неровные, часто наивные, но полные живого трепета. «Все эти писатели из модных душу бы продали, лишь бы выдать хоть строчку уровня наших зэков».

Педро и Хулиан несколько раз привозили в тюрьму спектакли и получили хороший отклик. И в тот вечер, в бассейне, пока рядом резвились дети, а официанты сновали с бокалами и подносами хамона и французских сыров, Педро сделал мне предложение, перевернувшее всю мою жизнь: «Ты не хотела бы приехать к нам в тюрьму со своей труппой? Обещаю, все заключенные отнесутся и к тебе, и к твоим балеринам с должным уважением. Это будет лучшая публика в твоей жизни, сама увидишь». Звучало заманчиво. «Мне нужно посоветоваться с коллегами», — сказала я, хотя про себя уже решила: мы поедем.

Здесь

Нет бога

Нет родителей

Нет детей

Нет братьев

Нет покоя

Нет мира

Нет любви

Нет мечты

Нет деревьев

Рек, гор, небес

Есть тела

Есть пот

Есть кровь, голод, крики

Есть отчаяние

Есть кошмары, цемент, решетки

Есть удары

Есть бесы

Есть раны

Есть скука, вонь, заброшенность

И иногда есть друзья и иногда шахматы и иногда смех и иногда свинина с портулаком и иногда сиесты и иногда солнце во дворе и иногда посетители и иногда книги и иногда настольный футбол и иногда играет радио и иногда, да, иногда есть надежда.

Макарио Гутьеррес

Заключенный № 27755-3

Мера наказания: семнадцать лет и пять месяцев за вооруженное ограбление и покушение на убийство

Босс всех боссов не замедлил нарисоваться в жизни Хосе Куаутемока. Сам он видел себя этаким благожелательным и великодушным патроном. Никогда не выбивал долги. Наоборот, ссужал деньгами, раздаривал дома, тачки и даже донью Беля-ночку целыми килограммами. «Наш босс не такой мудак, как в остальных картелях. Без показухи вот этой, без шоу-офф. Что сказал, то и сделал», — отзывался о нем Машина. Но каким бы покорным слугой и прочей херней ни рисовался капо, брал-то он на самом деле куда больше, чем давал. «Не стоит благодарности, это ж я от чистого сердца. Друзья друзей для меня все равно как родня», — промурлыкал Хосе Куаутемоку босс боссов, когда навестил на следующий день после выписки. «Слушай сюда, король ацтеков, — сказал Машина, — главный босс хочет тебя видеть, а если он так хочет, значит, так оно и будет. Он не буллшитует, фигни не порет. Четкий чувак. Сам увидишь, какой крутой». И главный босс в самом деле проявил крутизну и вроде даже искренне беспокоился о здоровье Хосе Куаутемока и спрашивал, хорошо ли за ним ухаживали в больничке. «Я и доктора особо за тебя попросил, но больше всего, конечно, молился святому Мартину де Порресу^[2]», — по-отечески ласково прожурчал главный босс. «Видал? — сказал потом Машина, — другой говнюк за тебя Святой Смерти^[3] молился бы, а наш нет, наш тебя поручил не кому-то там, а, можно сказать, Обаме всех святых». Но Хосе Куаутемок от отца выучился никому не дове рять. «Не обольщайся, — предупреждал отец, — люди говорят одно, а думают другое». Так и главный босс: говорил одно и обмозговывал своим злодейским умом совсем другое. «Спасибо, сеньор», — ответил Хосе Куаутемок. «Не за что, братан. Сам понимаешь: сегодня я за тебя, завтра ты за меня». Оно скоро наступит, это самое завтра, подумал Хосе Куаутемок. Скоро Машина заявится к нему домой и скажет: «Главный босс просит тебя об одолженьице…», и одолженьице будет состоять не в убийстве какого-нибудь захудалого чижика, голодранца из серии метнись-мне-за-литром-пивка-а-заодно-замочи-копа. Ничего подобного. Ему поручат убрать главного капо другого картеля. Босс ему жизнь спас, хули. Не устрой он его в больницу имени профессора Марко Антонио Рамоса Фрайхо, лежал бы сейчас Хосе Куаутемок и червей кормил. «Вы чудом спаслись, сеньор Уистлик, — сказал врач, — острая инфекция, вызванная риккетсиями, осложненная лихорадкой и недостаточным питанием, едва не свела вас в могилу». Отчего это все врачи так мерзко выражаются? — подумал Хосе Куаутемок. Откуда такая хрень: «…свела вас в могилу»? Хотя он прав. Врачи его с того света достали. «Шит, белобрысина ты неместная.

Я уж думал, ты с безносой в футбол сыграешь, а нет — просто мега-Иисус Христос Суперзвезда, взял и воскрес».

Шли дни, недели, а босс об одолженьице все не просил. Хосе Куаутемок вернулся к обычной жизни. Собирал булыжник на реке, продавал Ошметку Медине, иногда ужинал с доктором Энрикесом и отправлялся домой, где его ждал контейнер от Эсмеральды, мясистой фэтилишес, любимой женщины его кореша Машины. Про полицию он и не подозревал — что за ним давно следят. Полиции было интересно, крупная ли он рыба. Если сам главный оплатил ему лечение, значит, довольно крупная. Может, даже акула, а может, и кит.

В один прекрасный день нарисовался-таки полицейский в черной форме. Федеральная то бишь полиция, они же смурфы, южане, уродцы, выжималки, очки, племяши. В дверь постучали около семи утра. Хосе Куаутемок осторожно выглянул из-за занавески в окно, увидел патрульную машину и двух полицейских, оба держали правую руку на кобуре. Открыл дверь. В конце концов, он чист перед законом. «Доброе», — поздоровался крупный мужик в форме и солнечных очках. «Доброе», — ответил Хосе Куаутемок. «Хосе Куаутемок Уистлик Рамирес?» Полное имя знают — значит, пробили по базе. «Да». Полицейский угрожающе придвинулся. Хосе Куаутемок смерил его взглядом. Если нужно будет вырубить такого, он справится затри секунды. С виду амбалистый, но рыхлый. А Хосе Куаутемок, благодаря спартанским тренировкам, которые в детстве навязал отец и сам он не оставлял в тюрьме, — чистые мышцы. «Откуда знаешь дона Хоакина?» — спросил полицейский. Очки его отсверкивали. «Я с ним лично не знаком», — сказал Хосе Куаутемок. Полицейский улыбнулся. Вытащил из заднего кармана сложенную бумажку, развернул и ткнул Хосе Куаутемоку под нос: «А как же этот счет из больницы Рамоса? Поговаривают, за тебя как раз дон Хоакин заплатил». Гребаные клещи, гребаная жара, гребаный наркобосс с его счетами, гребаный он сам, что оказался в долгу у того, у кого меньше всего хотел оказаться в долгу. «Сами знаете, какой он. Иногда помогает незнакомым людям». Это была правда. Машина ему рассказывал: босс ведрами зелененькие отстегивал народу. Этакий Санта-панк: ребятишкам на День ребенка — игрушки, мамашкам на Mother’s Day — стиралки. «Дон рулит в Синко-Манантьялес, Сабинасе, Нуэва-Росита и даже в Монклове. И он не такой, как остальные утырки, которые только вымогать и мочить могут. Дон Кино людей уважает, и они его уважают. Он, считай, как дон Корлеоне из кино, только весь в, Версаче“». Вот это точно сказано: босс был прямо турбоверсией Версаче. Не каждый день встретишь пузатого нарко при шляпе, одетого как попугай. «Одно дело — облагодетельствовать больного человека, и совсем другое — знаться лично, офицер». Хосе Куаутемока жизнь в тюрьме научила сохранять спокойствие в разговорах с «начальниками» и не давать себя запугивать. «Хорош заливать!» — рявкнул полицейский. «Один раз мельком видел, когда меня выписывали. С тех пор ни разу». Хосе Куаутемок не врал, но федерал отказывался верить. «Слушай внимательно. Я тебе объясню. Нам насрать, что творит картель. Пусть солдатики с морпехами его контролируют. Но доля в бизнесе нам положена. Понимаешь?» Хосе Куаутемок понимал, о чем он. Полицейский хотел вроде как удобрить поле, чтобы кукуруза лучше взошла. На простом криминальном: копы должны участвовать в дележке добычи. «Мы уверены, что ты работаешь на босса, так что пора тебе включаться», — сказал полицейский. «Простите, не понял», — сказал Хосе Куаутемок. «Меня зовут капитан Галисия, новый начальник здешних правоохранителей. Я пока почву тут у вас прощупываю. С доном Хоакином, к несчастью, незнаком, а потому не устроишь ли ты нам совместный пикничок? Познакомимся. Что-нибудь скромное, для друзей. Барбекю, пивко, телочки, музыка живая. Нуты понял». Нет, не понял. «Я вам повторяю, что лично дона Хоакина не знаю и представить его вам, боюсь, не смогу», — медленно выговорил Хосе Куаутемок. Капитан снова улыбнулся: «Принесешь мне в понедельник подробный отчет: что делаешь каждый день, во сколько и с кем. Если в восемь утра у меня на столе не будет отчета, приготовься загреметь еще на двадцать лет. Мы таких борзых, как ты, на раз усмиряем, чтоб ты понимал».

Потом он погрузился в тачку и уехал. Хосе Куаутемок долго смотрел вслед патрульной машине. Ну все, капец. Его размеренная, спокойная жизнь накрылась медным тазом. Вечера, когда можно спокойно читать у реки, пока кругом бродят дикие индейки, тишина, спокойствие, редкие ночи с молоденькими ласковыми шлюшками, независимость, благодушие — все это навсегда осталось в прошлом.

Хосе Куаутемок рассказал про наезд федерала Машине. «Мать его за ногу, заразу, — сказал Машина. — Муниципала мы бы уже давно утихомирили. Местные легавые все от нас кормятся. А федералов присылают из столицы, с ними сложнее. Их же постоянно переводят с место на место, вот они и норовят загрести побольше, пока зацепились. Обычно мы их не трогаем, если сами не нарываются». Не трогать, не запугивать, не бить, не мочить, не похищать, не дурить, пальцем не прикасаться. Даже наоборот: нужно было их поглаживать по шерстке, чтобы секли поляну и докладывали о готовящихся операциях военных против картеля. Давать им поиграть во взрослых, делиться куском пирога, но чтоб не борзели. Приголубить время от времени, всего и делов. Такие копы — не проблема. А вот неподкупные — заноза в заднице. Элиоты Нессы^[4] мексиканской федеральной полиции. И с каждым днем таких все больше и больше, вот в чем подлость. Откуда они там понабирали столько совестливых, которые ни одного жалкого сентаво не возьмут? Ни одного. Предлагай им хоть что: ранчо, самолеты, чемоданы долларов, внедорожники, женщин, кокс, траву, черта лысого, все что угодно. Не берут. И еще политика их эта против бешенства: «Бешеных собак пристреливают». И вправду отстреливали ребят безжалостно. Махнул калашом в их сторону — прощайся с жизнью. «Таке no prisoners^[5], — говорили они, — убиваем на месте». Кто попался, тот попал. Никакого суда, никаких прав человека и прочего соплежуйства. Свинцетерапия. Укол калибра 243. Три дырки в башке — приговор вынесен на месте. Такие вот неподкупные федералы — натуральная отрава. Из-за них в зонах влияния картелей никакого порядка. Шефов всех положат, а потом разные сосунки начинают бороться за контроль над территорией. Зеленые совсем, вообще не шарят, что к чему, халтурщики. Все беды в стране — от честных, прямодушных, квадратных федералов. Смертоубийства, разборки, беспредел. Совсем другое дело, если коп стучится и спрашивает: «Какой наш процент?» Спросит — и отлегло. С такими можно договориться, за кофейком, за домино. Такие как масло. Ими бизнес смазывается, чтобы легче шел. Одно плохо: тасуют их без предупреждения, пиарщики картелей не успевают новеньких обрабатывать. «Федералов баловать нужно, — говорил дон Хоакин, — гостинцами угощать, подарки дарить, хорошо им делать». Так что Галисии светит тринадцатая зарплата, и новогодняя премия, и оплаченный отпуск в Лас-Вегасе на двоих с женой. А личному составу в участок станут присылать горячих цыпочек, еженедельную порцию граммов снежка, да еще и шоколадную конфету на палочке каждому сунут и по спинке похлопают. «Ты за Галисию не кипишуй, кореш. Никакого, на хрен, отчета ему не носи, обойдется. Ты не местный, не знаешь еще, как мы тут дела улаживаем».

Как ты думаешь, Сеферино, вместе с обугленным куском мяса, в который ты превратился, мы схоронили и твою индейскую гордость? И дисциплину, что ты вбивал в нас? И твой план сделать из нас приличных людей путем непрерывных оскорблений? И твою безудержную жестокость?

Помнишь, как я однажды назвал тебя «папочка», а ты в ответ дал мне пощечину? «Я тебе отец, понял? Чтоб я больше не слышал „папочка". Это для голубых словечко». Помнишь, как запирал нас с Хосе Куаутемоком в клетках, подвешенных на дереве, в пяти метрах над землей? Мы там качались в дождь и в жару, холодные и голодные. «Я и не такое в детстве терпел, так что не нойте. Только так из вас мужики получатся». И не приведи господи перечить — схлопочешь еще больше побоев, еще больше суток в клетке. Ни мама, ни Ситлалли ничем не могли нам помочь. Ты им затыкал рты кулаком. Веемы четверо должны были молчать и слушаться. Якобы ради нашего же блага. Tbi делал из нас солдат, способных перенести будущие тяготы жизни.

«Учение любит розги», — говорил ты. Пичкал нас греческими классиками: Софоклом, Эсхилом, Платоном, Аристотелем. Заставлял зубрить историю майя, ацтеков и прочих народов, когда-либо населявших нашу страну, читать Хуареса, Сервантеса, Геродота, Шекспира, Ницше, Канта, Вольтера. Учить наизусть стихи Несауалькойотля^[6]. Учить языки: науатль, майя и сапотекский. Заниматься спортом утром, днем и перед сном. Тысяча отжиманий, двести подтягиваний, тысяча на пресс. Бег полтора часа без остановки. Мудрецы-качки. Никто нас таких не унизит. Никто не прошипит: «Сраные индейцы». Мы будем бронзовой расой, победоносной, идеальной расой.

Ты отступился от католичества и презирал испанцев, наших врагов. Что не помешало тебе жениться на нашей матери Беатрис, внучке гачупинов^[7], голубоглазой и белокурой. Прелестная фарфоровая куколка, только ростом повыше тебя. Брак с представительницей врагов ты объяснял тем, что он поможет продолжить твою древнюю расу, поскольку твои гены возобладают над признаками вырождения жены. Однажды, надравшись этим своим священным пульке, ты гордо заявил всем нам, троим детям, что женился на нашей матери, потому что тебе нравилось видеть, как твои медные пальцы входят в ее розовую вульву. Индеец обратил Конкисту вспять. Теперь не Кортес насиловал Малинче^[8], а индеец бесчестил белую. Как же ты наслаждался, придумав свой личный способ перелицевать историю.

И как же ты радовался, увидев в роддоме меня, младенца с черным пухом на макушке и кожей землистого цвета. Как был счастлив, что Ситлалли пошла в твою бабушку: смуглая, раскосые глаза, гладкие волосы. А вот Хосе Куаутемок подкачал: родился светловолосым и голубоглазым, хоть и с индейскими чертами. По твоему мнению, именно на нем природа отдохнула. Поэтому ты терзал его больше всех нас. Хосе Куаутемок, нелюбимая белая ворона.

Надо отдать тебе должное, Сеферино: несмотря на вспыльчивый и трудный характер, ты старался поступать правильно и вложить в нас стремление восстановить достоинство, отобранное у нашего рода. «Вы не знаете, каково это, когда тебя выгоняют из ресторана, потому что ты индеец, не берут на работу в офис, потому что ты индеец, не принимают в шкалу, потому что ты индеец, считают уродом, потому что ты индеец, обзывают, потому что ты индеец, насмехаются, потому что ты индеец». Ты постоянно вспоминал, как тебя принижали, и таких случаев было бесконечное количество. «Нас, индейцев, заставляли молчать, ну так теперь мы скажем свое слово», — заявлял ты. Этим оправдывал то, как плохо с нами обращался, как смешивал нас с грязью. Твое маниакальное желание сделать из нас воинов-орлов сломало нам жизнь. Мне, по крайней мере, сломало. На что мне сдались физическая сила и огромный запас знаний, если я переломлен внутри?

Мы со Ситлалли капитулировали. Не вынесли напора твоих оскорблений и запретов. А Хосе Куаутемок не сдался. Он невозмутимо сносил твою ругань и битье. Вызывающе молчал в ответ. Хотя мог ответить на твоем родном языке. Мог спорить с тобой о диалогах Платона или «Критике чистого разума». Ты сделал из него блудного сына, вскормил собственного палача. Годами он копил в себе злость, а когда скопил, поджег тебя. На суде он сказал в свою защиту, что хотел спасти тебя от жалкого существования. Разумеется, он не упомянул, сколько раз лупил тебя, чахнущего в инвалидном кресле, по щекам, сколько раз вывозил на балкон во время грозы и оставлял на ночь, не обращая внимания на мать и сестру, умолявших его сжалиться. «Я не мучаю его, просто напоминаю о дисциплине, которую он нам привил. Воин должен все перетерпеть», — говорил он твоими словами, пока над тобой же измывался.

Адвокат ухватился за эту идею: мол, Хосе Куаутемоком двигали гуманистические соображения. «Глубоко понятное желание положить конец страданиям отца толкнуло моего подзащитного на странный поступок, и в своем намерении он переступил грань милосердия» — так витиевато выразился он на языке законников. Эта уловка сработала: судья проявил благосклонность к твоему сыну-отцеубийце и приговорил к пятнадцати годам тюрьмы за простое убийство, а не к более долгому сроку за совершенное с особой жестокостью убийство лица, заведомо для виновного находящегося в беспомощном состоянии.

Убийцу Хосе Куаутемока Уйстлика Рамиреса, названного в честь последнего императора ацтеков и твоего деда Хосе Девото, перевели в Восточную тюрьму города Мехико через месяц после того, как он тебя поджарил. Ох, Сеферино! Видел бы ты, в какую бесформенную массу превратился. Прокуратура рекомендовала тебя кремировать, и мы восприняли это как неуместную шутку. Поэтому мы похоронили тебя, папочка, вопреки твоему желанию быть развеянным над горами в Пуэблё, где ты вырос.

Мама молилась за тебя, так и знай. Просила Христа (которого ты называл лицемерным страдальцем, упивающимся собственным мазохизмом) упокоить тебя во царствии Его. Фактически она тебя предала. Точнее, предала твою душу Богу белых, именем которого прикрывались кровожадные конкистадоры, истребляя твой народ. Богу, враждебному твоей культуре и твоим соплеменникам. Ты блеванул бы в гробу, если бы узнал, что Ситлалли ходит в церковь вместе с ней. Обе часто исповедовались, словно хотели стереть копоть, очернившую наши души после твоей смерти.

Я пришел сюда, на кладбище, не за тем, чтобы призывать тебя к ответу, Сеферино. Я просто хочу выказать сыновнюю любовь. Я осуждаю подлый и преступный порыв моего брата и с высоты прожитых лет благодарю тебя за то, что воспитал во мне боевой дух. Никто никогда не называл меня сраным индейцем.

Я начала заниматься классическим танцем в семь лет. Заболела балетом по совершенно банальной причине. Бабушка подарила мне музыкальную шкатулку: когда я ее открывала, играла музыка и появлялась фарфоровая балерина, она кружилась над маленьким зеркальцем. Я мечтала танцевать, как она и рассказала об этом родителям. В конце концов так их достала, что они записали меня в хореографическую школу в Койо-акане. Уроки для начинающих вела молодая учительница Клариса. Она преподала нам основы. Первая, вторая, трети позиция, деми-плие, гран-плие, релеве. Высокий кудрявый зеленоглазый мужчина по имени Альберто Альмейда иногда заходил в класс и молча наблюдал за нами. Клариса относилась к нему с большим уважением. Мы тогда не знали, что Альберто — отсеиватель. Он и сам был знаменитым танцовщиком, но вышел на пенсию и теперь выбирал талантливых девочек, которые могли бы в будущем стать профессиональными балеринами.

Однажды Альберто остался после занятий и назвал имена пятерых из нас. «Подойдите поговорить со мной в главный зал». Раньше нас не допускали в легендарный главный зал. Там, при закрытых дверях, занималась только элита нашей школы. Под грозным взором Альмейды мы боязливо вступили в просторную комнату, где стены были сплошь зеркальными. Пахло потом и лопнувшими мозолями. Альмейда попросил нас сесть перед ним в кружок. «Я вас вызвал, потому что мы с вашей учительницей думаем, что вы лучшие в классе». Мы удивленно переглянулись. «Мы считаем, что у вас есть будущее в балете, но, прежде чем поговорить с вашими родителями, хотим узнать, готовы ли вы перейти на следующий уровень. Это значит, что приходить сюда нужно будет с понедельника по пятницу с четырех до семи и в субботу с десяти утра до часу. Уроки буду давать я. Кто готов?» Руку подняли только три девочки, я в том числе.

Мои родители приехали переговорить с Альберто. Они волновались, что я стану так уставать от танцев, что запущу учебу в школе. Альмейда объяснил им, что от ежедневных тренировок только польза: «Это прививает дисциплину и воспитывает характер, то есть в любом случае пригодится в жизни, даже если она не будет заниматься танцем». К моей безграничной радости, родители согласились.

Альмейда оказался очень строгим наставником. Он заставлял нас повторять движение по сто раз, пока не получится как надо. Если мы давали слабину, он становился перед нами и смотрел прямо в глаза. «Скажите: „Я могу“». «Я могу», — мямлили мы. «Громче!» — требовал он. Приходилось кричать: «Я могу, я могу, я могу!», чтобы Альмейда остался доволен. «Так, а теперь еще раз вращения».

Не знаю, как ему это удавалось, но сначала он два часа пятьдесят минут вынимал из нас душу, а в последние десять минут давал нам понять, что мы лучшие балерины на свете. Мы выпархивали из класса, полные адреналина и уверенности в себе, и на следующий день наш педагог-перфекционист заново выжимал нас до последнего.

Альмейда тренировал меня до тринадцати лет, потом я перешла к Габине. Она была главной из совладельцев школы и самым суровым педагогом. Мания совершенства Альмейды и в подметки не годилась ее мании. Ее методы граничили с садизмом. Мы для нее были просто оравой посредственных неумех: «Во Франции и России самая последняя ученица в тысячу раз лучше вас. Если хотите сделать карьеру в балете, терпите».

Я стоически переносила кошмарные занятия с Габиной. К несчастью, генетика оказалась не на моей стороне. В четырнадцать лет я начала быстро расти. За два года вытянулась с метра шестидесяти до метра семидесяти шести. В довершение всего у меня появилась пышная грудь. Мое новое длинное тело с соблазнительными формами перестало быть инструментом танца. Мои партнеры, даже двадцатилетние, не могли меня поднять в па-де-де. Габина теряла терпение. «Еще раз, Марина. Еще раз. Еще. Еще». Однажды она при всех сказала мне: «Ты больше похожа на профессора Жирафа, чем на Алисию Алонсо». Алисия Алонсо, великая кубинская балерина, долгое время была педагогом Габины. И я походила не на нее, а на долговязого и неуклюжего профессора Жирафа из старого сериала. Я не заплакала и не опустила голову. Стояла и молчала, а внутри меня клокотала ярость.

Эта история дошла до ушей Альмейды. На следующий день он вызвал меня к себе в кабинет. «Послушай, Марина, твоя преподавательница — неплохой человек. Ее учили на Кубе, а там все особенно жестко. Она выдерживала невероятную нагрузку и потому считает, что и вы должны выдерживать». Я сказала, что несправедливо сбрасывать меня со счетов из-за роста. «Это называется „стандарт Камарго"», — ответил Альберто. Мари Камарго была самой знаменитой балериной XVIII века, в эпоху, когда балет начинал набирать силу. Современники вспоминали ее как великолепную исполнительницу, обладавшую безупречной техникой как раз благодаря пропорциям тела. Ее рост — метр шестьдесят четыре сантиметра — стал эталонным для балерин. Это меня не убедило. В свои шестнадцать я была усердной, строгой к себе танцовщицей с прекрасной техникой. Рост — еще не повод меня исключать.

Когда я закончила жаловаться, Альмейда подбодрил меня — это он отлично умел. Он подошел к видеомагнитофону и вставил кассету. «Видела когда-нибудь работы Уильяма Форсайта или Матса Эка?» Я покачала головой. Впервые слышу. Он нажал кнопку, и на экране стали сменяться кадры, навсегда изменившие мое представление о танце. «Артефакт-сюита» Форсайта и «Путешествие» Эка ошеломили меня. И то, и другое представляло собой переосмысление танца в более выразительных, более интенсивных движениях. А балерины были похожи на меня. Высокие грудастые немки и шведки в обычной одежде, а не в пачках и трико. Я ткнула пальцем в экран: «Я тоже так хочу».

В выходные Альмейда привел меня в большой особняк в районе Сан-Анхель. На двери значилось: «Танцедеи». Внутри оказался огромный зал с паркетным полом. Четыре танцовщицы и четыре танцовщика выполняли упражнение лежа. Педагог давала указания: «Раз, два, три, раскрытие». Восемь человек в унисон сели на шпагат. «Поползли». Каждый прямо в шпагате откатился в свою сторону. Ничему такому меня не учили. Я пришла в восторг.

В конце занятия представил мне Сесилию Росарио, директора труппы и владелицу школы современного танца «Танце-деи». Сесилия пожала мне руку и с чистейшим пуэрториканским акцентом сказала: «Добро пожаловать в наш бедлам».

Во мне заново родилось желание танцевать. В «Танцедеях» царил теплый дух сотрудничества в сочетании с нерушимой дисциплиной и строгостью. Сесилия наполняла хореографию элементами повседневности. Вот пара ждет автобуса на остановке, а вот двое парней нападают посреди улицы на человека, а прохожие равнодушно идут мимо. Мы изучали не только Форсайта и Эка, но и Пину Бауш, Мориса Бежара, Джона Ноймайера. Жизнерадостная пуэрториканка Сесилия побуждала нас искать собственный стиль, импровизировать, обновлять наши движения.

Мне все больше становилась интересна работа хореографа. Я хотела не просто исполнять, я хотела выражать. Сесилия направляла меня и разрешала испытывать какие-то находки на моих однокашниках. В девятнадцать лет я с гордостью представила свою постановку на Национальном молодежном смотре танца. Отзывы были превосходные, критики прочили мне долгую карьеры балерины и хореографа.

Сесилия и Альмейда добились для меня стипендии в бельгийской школе Люсьена Ремо, едва ли не самого именитого и смелого мастера современного танца в мире. Ремо открыл мне новую гамму возможностей тела. «Нюхайте, смакуйте, чувствуйте. Танец должен апеллировать ко всем чувствам. Спотыкайтесь, промахивайтесь, будьте неуклюжими. Возражайте, сталкивайтесь». Если я ошибалась в каком-нибудь па, Люсьен не исправлял меня, не заставлял повторять движение, пока оно не станет совершенным. «Открывай новое в ошибке. Экспериментируй. Доводи движения до пределов, о которых ты не подозревала». Танец Люсьена являл собой течение жизни с ее неудачами, парадоксами, радостями.

Я влюбилась в Густава, товарища по школе, очень стройного бородатого шведа со светло-каштановой шевелюрой. До того у меня была всего пара мимолетных романов с одноклассниками в старшей школе — я боялась загубить свою танцевальную карьеру всякими сентиментальными глупостями. А Густав разделял не только мою любовь к танцу, которым мы оба были одержимы, но и вкусы в еде (оба душу продали бы за тартар из говядины), литературе (книги скандинавских и латиноамериканских авторов), искусстве. Через две недели после того, как мы начали встречаться, я переехала к нему. Я думала, что нашла любовь всей моей жизни, и фантазировала, сколько у нас будет детей.

И как только мне стало казаться, что я на верном пути к профессиональному успеху и стабильной личной жизни, раздался международный звонок. Звонила моя мама: «Марина, мы только что от врача. Опухоль в руке у твоего отца оказалась злокачественной. Думаю, тебе нужно возвращаться, дорогая».

Визит Галисии выбил Хосе Куаутемока из колеи. Когда на рассвете к тебе стучится полицейский и начинает быковать, это, знаете ли, вредно для печени. Ладно бы за ним не было багажа. Но он знаменитый отцеубийца из Истапалапы, ни больше ни меньше. Заголовки желтых газет рисовали его хладнокровным садистом: «Поджарил собственного отца»; «Сжег заживо беспомощного родителя»; «Устроил отцу ад на земле». Галисия не поленился изучить дело Хосе Куаутемока. Стоило только заглянуть в Национальный реестр правонарушителей, и он практически напал на алмазное месторождение. Отцеубийца отсидел пятнадцать лет, а теперь наркобарон оплачивает его больничные счета. Чем не дойная корова?

Хосе Куаутемок не хотел уезжать из Акуньи. Непросто найти работу в другом городе с судимостью и без связей. Непросто найти новых друзей, спокойное место, такую синекуру, как у него сейчас. Да блин. Ему ведь так нравилось на речке. Таскай себе камни, грузи в тачку, толкай тачку до машины, огибая кусты, а потом складывай в кузов — вообще ни о чем после отцовских тренировок с гирями. Он отлично проводил время с Ошметком Мединой и доктором Энрикесом. Какие обжираловки они устраивали на закате с Лало, Серхио, Сантьяго, Хорхе, Марко и остальными! Так нет же, приперся этот Галисия и лишил его счастья и покоя. Да еще должок боссу на нем висит.

Он попросил кореша найти ему новое жилье, где капитан его не достанет. Машина нашел хибарку в эхидо, то бишь сельскохозяйственной коммуне, Ла-Провиденсия, в тридцати километрах от Эль-Ремолино. Хотя бесплодная, выжженная солнцем Ла-Провиденсия находилась точнехонько у черта на рогах, Хосе Куаутемок все равно предпочел не общаться с односельчанами. Там, где заправляют нарко, ты всегда на виду, и лучше помалкивать. Местные понимали, что от хорошей жизни в развалюху у них в эхидо жить не переедешь. Если и появлялся чужак, так явно скрывался от кого-то. В эхидо Ла-Провиденсия не происходило ровным счетом ничего. Вот в Эль-Ремолино, да, что ни день, то движуха. Там есть дорога в горы, а в горах есть путь к границе, поэтому нарко шастали туда-сюда постоянно, а за ними следом солдаты и морпехи. Иногда по восемь — десять трупов в кузовах военных грузовиков провозили. В основном малолетки по четырнадцать-пятнадцать, которые возомнили себя супергероями и вписались в картель адреналина ради. Скакали, как бэтмены, по горам с автоматами. Таких первыми клали в разборках. «Live fast, die fast» — лозунг наркомолодежи.

Но это только в Эль-Ремолино. В Ла-Провиденсии — тишь да гладь. Чтобы туда попасть, нужно было съехать влево с асфальтированной дороги на раздолбанную в хлам просеку, выбоина на выбоине. Тридцать километров глотаешь пыль — и добро пожаловать в деревню-призрак, Лувину штата Коауила, не хуже, чем в рассказе Рульфо. Здесь ничего не росло. Ничегошеньки. Ни кукуруза, ни сорго, ни фасоль. Люди питались, чем могли: выращивали коз и кур, охотились на горлиц с рогатками, ставили силки на полевых мышей, ели яичную болтушку с цветками юкки или пресные плоды опунции. Поэтому Ла-Провиденсию стали называть Ла-Помирансией. Каждый четвертый ребенок не доживал до пяти лет.

Хосе Куаутемоку эти ебеня не понравились, прямо скажем. Тридцать или сорок местных жителей бродили по улицам в полном молчании. Не разговаривали, козам не свистели, никогда не кричали. Такие пыльные и тихие, что можно было их спутать с сухостоем. Ходячие кусты, которые еще дышат и срут. «Я же тебе говорил, это место — просто кинг-суперлюкс, если надо затихариться», — подбодрил его Машина, в очередной раз привезя ему обеды на неделю вперед. Эсмеральде не с руки было самой доставлять сюда еду. Да и Машина не позволял: а то еще положит его пухлокиска глаз на кореша, а если не глаз, то пуссипуши свою. «Я тебя в этот зомбиленд привез, потому что здешние чуваки ни котам, ни уродам не насвистят». Свистеть — стучать, сливать, капать, фискалить, сдавать с потрохами. Коты — федералы, легавые, гниды, полицаи, полирасты, копы, архангелы. Уроды — нарко, лиходеи, бандиты, господа хорошие, дружки, эти, неназываемые, шефы, крысы, когти, утырки, ушлая братва. «Киносы», картель дона Хоакина, держал всю округу и всех местных ястребов. Хосе Куаутемок мог жить спокойно, никто бы к нему не сунулся.

Имелось у Ла-Провиденсии и преимущество: оттуда до ранчо Санта-Крус ехать было ближе, чем из Сьюдад-Акуньи. Хосе Куаутемок вернулся в обычный режим. Доезжаешь до грунтовки у границы ранчо, открываешь ворота, заводишь туда машину, едешь к реке, собираешь камни, подтаскиваешь к кузову, складываешь, потом заплыв, чтоб освежиться, обед, часик почитал, вздремнул, снова собираешь, подтаскиваешь, грузишь, еще один заплыв, чтобы смыть пот и грязь, пока комары не налетели, везешь груз Ошметку Медине в Морелос, выпиваешь с ним пива, возвращаешься в эхидо, тако на ужин, теплой кока-колой запил, зубы почистил и баиньки.

Но недолго длилось это счастье. Хосе Куаутемок как знал, что «сделай паузу, и пусть весь мир подождет» — такого ему не светит. Сидя однажды в воскресенье перед домом и наслаждаясь тенечком, он увидел, как вдали поднимается мощный столб пыли. Видно, подъезжало сразу несколько машин. Судя по тому, что обитатели эхидо при виде пыльной завесы молча, но быстро потянулись в горы, ничего хорошего она не предвещала. Может, это федералы, может, южане, или «Киносы», или уроды из другого картеля, или морпехи, или муниципалы, или сельский патруль. Хосе Куаутемок подумал было тоже отступить в заросли, к горным ручьям, где жили только кабаны-пекари. «Если будет погоня, глушись», — советовал Машина. «Глушиться» — «залечь в кусты и лежать неподвижно. Одеваться, учил Машина, в кричащие цвета нельзя. Красный, оранжевый, желтый, ярко-зеленый под запретом. «Только коричневый, бежевый, буро-зеленый» — вдруг придется в буераки отходить. Но для боссов эта схема не работала. На то они и боссы, на то им и «Версаче».

Хосе Куаутемок глушиться не стал. Никуда он не побежит. Он никому ничего не сделал. Поводов за ним охотиться нет. Вымогать у него нечего, надавить на него можно только этим драным больничным счетом. Эхидо опустел. Тишина стала еще тише. Остались только кое-какие козы за частоколами да куры с собаками на улицах.

Тут Хосе Куаутемок увидел автомобили. «Субурбаны», «чероки», «хаммеры», «эскалады». Точно нарко. Надо только понять, из какого картеля. Увидев в караване «форд» Машины, он успокоился. А когда вся вереница пронеслась, не снижая скорости, через эхидо, снова забеспокоился. Были — и нету. Остались только расшуганные куры и пыль. С той же стороны показалась еще одна колонна машин. Был бы это вестерн, получилось бы, что вроде как кавалерию преследуют индейцы.

В свои двадцать я вернулась из Антверпена прямо навстречу смерти. Всего за три недели рак показал зубы. Злокачественные клетки распространялись по телу моего отца быстрее, чем действовала химиотерапия. Меланома на руке, маленькая припухлость, которую врачи рассчитывали легко удалить, протянула щупальца почти ко всем органам. Консилиум онкологов пришел к заключению, что помочь ничем нельзя. Папа умер. Умер как раз в тот момент, когда медсестры попросили нас выйти, пока они будут перестилать койку. Как всегда, постарался нас не беспокоить.

Густав, в котором я видела главную опору, повел себя неожиданно холодно. Как будто я уехала в Мексику на каникулы, а не к умирающему отцу. По телефону он болтал о какой-то ерунде, рассказывал про Люсьена, про новые поставленные танцы. Ни разу не спросил о здоровье папы. Когда я обиделась, он выдал нечто идиотское: «К чему вспоминать о грустном? Лучше уж я буду стараться тебя развеселить». В Мексику он ехать отказался, ссылаясь на нехватку денег (вранье: у его родителей был многомиллионный мебельный бизнес, процветавший за счет престижа шведского дизайна). Я сказала, что могу оплатить ему билет. Тогда он сказал, что репетирует новую хореографию. «Вернешься и все мне расскажешь», — отмахнулся он от меня и снова завел речь про свою счастливую жизнь, пока я на другом конце мира задыхалась от горя по отцу. Я порвала с Густавом. На что мне сдался такой равнодушный спутник жизни?

Мама решила, что я, как совершеннолетняя, должна получить долю наследства. Я стала обладательницей внушительного банковского счета, десяти квартир, четырех домов и нескольких складских помещений. Одной только прибыли от сдачи в аренду всей это недвижимости хватало, чтобы жить безбедно, не прикасаясь к банковским вкладам и не думая о прочих инвестициях.

Полгода спустя я решила вернуться в Антверпен. Но пока я собиралась, болезнь снова смешала мои планы. Мама Сесилии, заядлая курильщица, заработала эмфизему легких. Прикованная к кислородному баллону, она не могла сама даже выйти из комнаты. Сесилия с мужем решили вернуться обратно в Пуэрто-Рико, в Майягуэс, чтобы за ней ухаживать.

Сесилия объявила труппе, что уезжает и закрывает «Танцедеи». Когда всему, казалось бы, пришел конец, я выступила с предложением: я куплю школу, особняк в Сан-Анхеле и права на бренд. Сесилия согласилась. Так я стала главным акционером (у моей мамы тоже было небольшое количество акций) и художественным руководителем труппы. Я написала Люсьену, почему вынуждена отказаться от стипендии. Он совсем не расстроился, а наоборот, так воодушевился, что мы стали филиалом Академии «Ремо» — это было мое первое достижение в качестве хозяйки школы.

Альберто Альмейду я сделала начальником учебной программы, а еще в пику Габине переманила пять ее лучших педагогов. «Танцедеи» стали считаться лучшей школой современного танца: за нас говорило и безупречное качество образования, и бесчисленное количество выпускниц, с успехом работавших на профессиональном рынке. Я старалась избегать рисков, и труппа жила за счет продажи билетов, выступлений для частных клиентов и государственных субсидий. Эктору и Педро, согласившимся нас спонсировать, я была страшно благодарна. В наших финансовых делах комар бы носа не подточил, и нам даже удалось отремонтировать помещение.

Перестрелку было слышно трое суток кряду. Без перерыва. Стрекот автоматов.Вспышки. Взрывы. У уродов были гранаты и даже гранатометы. По склонам вверх-вниз ездили внедорожники. Жители Ла-Помирансии носу не казали домой. Так и сидели в кустах, тихонько съежившись под листвой. Самым мелким ребятишкам вставляли кляпы, чтобы не плакали. Во время таких разборок стреляют туда, откуда идет шум. Сперва тебя мочат, а потом уже выясняют, кто ты есть Чего нарываться на дыру в башке? Хосе Куаутемок не убежал. Сидел дома, свет не зажигал. Снаружи слышалось только, как визжат тормоза, когда внедорожники проносятся через деревню. Понять, кто берет верх — «Киносы» или другие, было невозможно.

В последнюю ночь выстрелы стали звучать ближе. Хосе Куаутемок выглянул через щель: по темной улице пробегали люди и прятались за домами, за хлевами, за машинами. Крики, грохот, блеяние коз, жалобные стоны. Раненые ползли по дороге. Подстреленные мулы сучили ногами в пыли.

Пара пуль влетела в окна. Одна попала в кувшин с водой, другая — в рекламный календарь мясной лавки над койкой. Хосе Куаутемок рухнул на пол и укрылся за плитой — самым крупным предметом в хибаре. Пока стрельба не кончилась, лежал неподвижно.

На рассвете одна колонна машин уехала. Хосе Куаутемок ясно слышал, как шины стучат о камни, когда внедорожник пересекает ручей, и как взревывают движки на подъемах. Он приподнялся и увидел, что тачки, около двадцати, уезжают по грунтовке. Когда точно все улеглось, вышел на улицу и обнаружил кучу трупов. Штук двадцать пять или тридцать. Дома снесены сплошным огнем. Козы в испуге разбежались. Он сделал несколько шагов и почувствовал чей-то взгляд. Обернулся. Из-за обломка стены на него пристально уставилась олениха. Она, похоже, была в шоке. Дрожала. Хосе Куаутемок шикнул на нее. Олениха не пошевелилась. Он заметил рядом с ней мертвого олененка. Они, наверное, сбежали от грохота в горах и попали к домам. Шальная пуля задела олененка, разворотила ему живот. Хосе Куаутемок решил попозже за ним вернуться. Нельзя бросать такое вкусное нежное мясо.

Он начал искать среди убитых Машину. Переворачивал только низкорослых и крепких, как его кореш. Над некоторыми уже вились мухи. Некоторым черви выедали глаза. В глазницах все так и кипело белым. Машину он не нашел. Оставалось проверить тех, кого положили в горах.

Он прошелся по деревне и на углу уловил движение. Кто-то из лежащих шевельнул рукой. Хосе Куаутемок подобрал рядом с одним трупом автомат и подошел посмотреть поближе. Целясь в голову, приблизился. Пацан, не старше пятнадцати, валялся, вроде придавленный трупом толстяка. Наверняка притворился мертвым, как опоссум, чтобы не добили. «Эй, ты!» — крикнул Хосе Куаутемок. Парень не дернулся. Хосе Куаутемок уставил дуло ему в переносицу: «Открывай глаза, или мозги вышибу». Глаза тут же открылись. «Вылезай оттуда, если жизнь дорога». Пацан выпростался из-под объемистого мертвого тела. Голубая футболка пропиталась кровью. «Ранен?» Пацан кивнул и показал на дыру в лодыжке. «Жить будешь. Сядь там». Сел. Жить будет, но ногу, скорее всего, отрежут. Мышца и кость в хлам. «Что тут было?» — спросил Хосе Куаутемок. «Обложили нас», — сказал пацан. «Кто обложил?» Тот помолчал. «Другие». У нарко всегда так: есть «наши» и «другие». «А ты за кого был?» Снова молчание. Ответ вполне мог отправить пацана прямиком на тот свет. «А вы за кого?» — «Я ни за кого. Я местный, из деревни», — сказал Хосе Куаутемок. Парень был похож на ученика вечерней школы. Тощенький, смуглый, в картель пошел, надо думать, по приколу: покрасоваться в опупенных тачках да попялиться на жопы в стрип-клубах. А теперь он не знает, замочит его этот любопытный мужик или нет. «Я из Сарагосы», — сказал он. «И что?» — «Кто из Сарагосы — заодно со здешними». Тактика выживания — двусмысленность. Не следует называть имен членов своей банды, когда тебя держат на прицеле. «Здешние — это кто?» — спросил Хосе Куаутемок. «Сеньор, вы меня убьете?» — спросил пацан. Не исключено. Да уж, вполне возможно. Хосе Куаутемок был на адреналине. На жаре и в трупной вони руки так и чешутся убивать. «Убью, если не скажешь сейчас же, за кого ты был», — предупредил Хосе Куаутемок. Следующий шаг, согласно тактике выживания, — назвать кличку мелкого посыльного, шестерки, но никак не одного из боссов. «Со Стекляшкой». Хосе Куаутемок начал терять терпение. «А Стекляшка за кого был?» Молчание. Парень совсем потек. Жгучее солнце, пылища, кости из ноги торчат, трупаки смердят, мухи жужжат, да еще и темное дуло автомата на тебя наставлено. Он заплакал. «Убьете ведь?» Гребаный сопляк, подумал Хосе Куаутемок. Пристрелить бы его за дурость, за то, что возомнил себя героем комиксов. И за плаксивость. И, почти уже нажав на спуск, Хосе Куаутемок сам спас пацану жизнь, задал нужный вопрос: «Машину знаешь?» Будущий хромой перестал хныкать и поднял глаза. «Да, — сказал он, утирая слезы, — он из наших». Но Хосе Куаутемок не сразу клюнул: «Опиши». Пацан сглотнул, собираясь с силами: «Низенький такой. Упитанный, но спортивный». Да, точно знает. Хосе Куаутемок опустил автомат: «Где он?» Сопляк вытянул руку и махнул в сторону гор: «Там».

Смерть за плечами

Сегодня был дождь, и пол намок. Профессор Хулиан говорит, лучше писать так: «Сегодня был дождь. Вода сочилась в щели между плитками». Красиво, но кореша не поймут. Я сам не знал, что за плитки такие, пока Хулиан не объяснил. Плитки — это, типа, пол. Профессор говорит, чтобы мы писали, как говорим. А зачем тогда говорить, что «плитки» красивее звучит? Поэтому я так и пишу: сегодня был дождь, и пол намок. Во дворе еще оставалась кровь Начо. Его Говорливый куском стекла порешил. Раз пырнул, а потом еще и еще. Кровищи было море. Начо унесли, а кровь осталась напоминать нам, что на этом месте его убили. Потом пошел сильный дождь и смыл кровь. Только чуть-чуть в углу осталось. Это, получается, все, что нам осталось от Начо. Падре на мессе сказал, чтобы мы запомнили его смех, его шутки, его как друга, но кровь — это не сам Начо. Это он неправильно сказал. Сам-то он говорил про то, что Начо делал, но не про то, кем он был. А был он как раз капельками этой крови. Однажды утром Говорливый харкнул в это пятнышко. Ни за что, просто так, мудак потому что. Так и осталась харкотина поверх кровушки Начо. Этим он нас выбесил. Одно дело — убить Начо, и совсем другое — бесчестить его. Убийство — это их личные дела. Кто знает, что у них там было. Но харканья мы не потерпели. Так Говорливому и сказали: «С живыми грызись, а мертвых не трогай». Теперь Говорливый знает, что один из нас его убьет, потому что приговор мы ему уже вынесли. Он не знает кто, но кто-то точно убьет. Если бы он не обхаркал память о Начо, все бы было по-другому. Но он обхаркал, и теперь у Говорливого смерть за плечами.

Альберт Джон Санчес Мартинес

Заключенный № 27438-5

Мера наказания: тридцать лет за убийство

Я знала, что танцы, которые я ставлю, свободны и текучи, что они органичны, иногда даже рискованны. Но в них не хватало крошечной частички, превращающей творческий акт в лавину. Вот чего я хотела: лавины, которая снесла бы зрителей, чтобы они не могли ни дышать, ни думать, ни отвлекаться. Поглотила бы их на два часа и сделала другими людьми, не такими, какими они пришли в театр. Перенесла бы их в прежде невообразимое место. Утешало меня только то, что этого не мог добиться даже Люсьен. Всего несколько хореографов в мире могли. Как найти эту бесконечно малую частицу, которая делает произведение великим, а отсутствуя, обрекает на посредственность? Как ее создать, где украсть, где подсмотреть? Я предположила, что эта редкая, неуловимая сущность обитает в повседневных темах. Что с факта обычной жизни нужно снять множество верхних слоев и дойти до ядра, и там-то и будет прятаться эта частица, и она, подобно энзиму, катализирует творческий акт и приведет к самому яркому изображению парадоксов бытия.

Я решила следовать советам Люсьена. Танец нужно нюхать, щупать, вкушать. Я начала сознательно прислушиваться ко всему, что сопровождало мою повседневную жизнь. Что там за звук в отдалении? Какие запахи пронизывают воздух? Жарко или холодно? Снились ли мне накануне кошмары? Стала ездить на работу на метро. Мой отец пришел бы в ужас: он вкалывал с ночи до утра, чтобы его дочерей не хватали за попу извращенцы в общественном транспорте. Я специально не пользовалась женскими вагонами. Я хотела вызова, гормонов, неприличных каламбуров, прижиманий, комплиментов, пота. Меня сминала толпа в час пик, мрачная, вывалившая из офисов, набившаяся в вагоны толпа. Но папа зря волновался за неприкосновенность моих ягодиц. Никто так и не ухватил меня и попу. То ли я отпугивала мужчин в метро своим ростом и атлетической фигурой, то ли просто не привлекала. Чииов-ники, секретарши, рабочие, студенты были погружены в свои мысли или в телефоны. Иногда в вагой заходили музыканты или торговцы. Музыканты нестройно играли какую иибудь популярную мелодию, а потом проходили по вагону с байкой, собирая деньги. Я обязательно давала пару песо. Это были мои коллеги по искусству, и они нуждались в поддержке. Торговцы продавали всякую ерунду: игрушки, блокноты, орехи, кошельки из кожзама. Их гнусавое зазывательство казалось мне глубоко музыкальным. Я закрывала глаза и старалась запомнить эти голоса, чтобы потом воспроизвести в своей работе.

Я поставила танец, показывающий поездки в метро как метафору отчуждения в современном обществе. Танцоры в тишине передвигались по сцене, волоча ноги и не поднимая глаз друг на друга, уставившись в пол. Ежедневное путешествие в метро, разобщенность. Критикам номер понравился. Публика скучала. Три месяца концептуального труда. Полгода репетиций. Неделя в репертуаре. Ни одного приглашения в другие города. Тем более за границу.

Я не сдалась. Творческому человеку нельзя опускать руки. Те, кто не занимается искусством, — счетоводы, бизнесмены — считают, что искусство измеряется триумфами и провалами. Им совершенно неведома суть этого явления. Искусство само по себе есть наслаждение творить. Достижения, аплодисменты — это, конечно, приятно. Это вишенка на торте, но не сам торт. Торт — это ежедневная работа. Радость оттого, что ты зарабатываешь на жизнь собственной страстью, а не просто сидишь восемь часов в офисе, возвращаешься домой, ужинаешь, говоришь пять минут с мужем или женой, смотришь телевизор, ложишься спать и просыпаешься на следующий день в семь утра, чтобы начать все заново. На творчество подсаживаешься вне зависимости от того, успешен ты или нет.

Я забыла про метро и стала задумываться о своей женской природе. Мое тело было создано, чтобы дарить жизнь другому существу, но каждые четыре недели отказывалось от такой возможности. Менструация: потенциальный ребенок, выпихнутый с кровью и болью. Жизнь, превращающаяся в не-жизнь. Я прислушивалась к каждой минуте своих месячных. Текстуры, гормональные изменения, перепады настроения, запахи, спазмы, колики. Когда-то, вскоре после свадьбы, я предложила Клаудио заняться сексом во время месячных. Я желала ощутить его пенис в моей кровоточащей, не способной к зачатию вагине, почувствовать эякуляцию, вообразить поток сперматозоидов, идущий сквозь сгустки во встречном потоке из моей матки. Я его всячески подбадривала. Но он, не успев войти, с отвращением отстранился от меня. «Там все в крови», — сообщил он, и член его опал. Несмотря на неудачу, я постаралась запомнить каждое ощущение и каждый образ в надежде, что когда-нибудь они пригодятся мне для работы. И вот — бинго! — я, кажется, уловила частицу: жизнь и смерть в одном мгновении — менструация. В волнении я начала разрабатывать концепцию танца. Изучила эту тему в разных культурах. Где-то менструирующая женщина считалась нечистой, поскольку несла внутри себя смерть, и ее удаляли от общины. А где-то месячные рассматривались как священный этап, когда женщина входит в контакт с самыми глубокими тайнами существования.

Я изложила свои мысли труппе, и труппа встретила их с энтузиазмом. Да, месячные — это загадка, в которой стоит разобраться поподробнее. Все женщины, в том числе я, решили синхронизировать циклы с помощью противозачаточных. Примерно через полгода у нас получилось. Репетиции мы проводили в самые обильные дни. Когда одновременно танцует множество менструирующих, вскрывается самая животная сторона женственности. Мужчинам мой проект тоже был интересен. Они признавались, что их будоражит гормональная волна, исходящая от сцены, когда мы танцуем. Я была убеждена, что на сей раз мы завоюем не только критиков, но и зрителя и впервые я сделаю могучий, душераздирающий танец.

Хореография была трехчастной, и каждой части соответствовала разная музыка и разная динамика. Первая была медлительная, с гармоничными, спокойными движениями. Метафора начала, зарождения жизни в женском теле. Освещение здесь полагалось мягкое, с играми света и тени. Вторая — звенящая, лучистая, с более быстрыми и хаотичными перемещениями: тело готовится принять семя и начать растить нового человека. Третья — темная: тело выталкивает возможность жизни. Третью мы танцевали в свободных шортах, чтобы кровь стекала по ногам. На всякий случай мы наняли человека, который делал спецэффекты для кино, и он прикрепил к костюмам мешочки с красной жидкостью, похожей на кровь. Поворачиваясь на сцене, мы могли незаметно нажать, и бутафорская кровь лилась по ляжкам. В финале мы раздевались и вывешивали на веревке белые шорты, выпачканные красным, словно окровавленные знамена.

Я внушала своим танцовщицам, что крови не надо стесняться. Это самое естественное проявление женской сущности, и хватит уже его стыдиться. Мы должны показать, по словам Люсьена, то, что мы отказываемся видеть, но оно есть.

Клаудио возражал, чтобы я раздевалась. Мысль, что его жену увидят нагишом, была для него непереносима. Я, с одной стороны, не хотела его расстраивать, но, с другой, точно знала, что на этот раз нащупала частицу. Я предчувствовала, что мне удастся избежать словосочетания «идеальная, но холодная как лед», которым критики часто награждали мою хореографию в рецензиях. Клаудио должен был понять, что я не могу требовать от своих танцовщиц раздеться, а самой оставаться в стороне. После долгих препирательств он сдался. На первых трех показах буду танцевать я, просто чтобы доказать приверженность искусству, а потом меня заменит другая балерина. Это была ошибка. Моя публичная нагота куда сильнее ранила Клаудио, чем я могла предвидеть.

Я назвала этот спектакль «Рождение мертвых». В программке написала про свободную яйцеклетку, что всплывает из наших набухших влагалищ, про существо, которое могло бы появиться на свет, но не появится, и особо указала, что у всех балерин в момент танца идут месячные. Премьера стала для меня тяжелым ударом. Впервые я подверглась унизительному освистыванию. Большая часть публики, среди которой было немало известных критиков, оглушительно свистела в знак протеста. Лишь маленькая кучка зрителей, в том числе Эктор и Педро, бешено аплодировала. Рецензии были безжалостны. Меня обвиняли в претенциозности, безвкусице, пошлости. Если я и открыла частицу, частица оказалась амбивалентной и, взорвавшись, обратила на меня свою разрушительную силу. Эктор меня поздравил: «Наконец-то ты ударила как следует». Ударила кого? Я хотела чествовать женское тело, а не бить или вступать в спор. Какая наивность с моей стороны! Я думала, что этой постановкой, полной жестов нежности и сочувствия, подвигну зрителей изумляться женскому телу, а не нанесу оскорбление.

Выступления продолжались, и отклики становились все злее и злее. Многие уходили с середины спектакля, громко выражая недовольство. Ругательства слышались чаще аплодисментов, и я рассорилась с парой критиков, разразившихся особенно желчными рецензиями. Ни умственно, ни эмоционально я не была готова выдерживать такой напор ненависти. «Любой готов к поражению, никто не готов к успеху», — учил меня отец, когда я была подростком. Но не предупреждал, как опустошает неоднозначная и колкая реакция. Эктор сталкивался с подобным с самого первого фильма, который снял в двадцать три года. В отличие от меня, он стремился мотать людям нервы, вызывать неприятные чувства. У меня не было такого боевого настроя. Эктор наслаждался, когда его поносили, и ничуть не страдал из-за отрицательных отзывов. Освистывание, неодобрение, ругань он воспринимал как знаки почета. Его творчество, которое сам он называл «кинонадругательство», должно было быть агрессивным и отлично справлялось с этой задачей.

В какой-то момент у меня не хватило духу продолжать показы «Рождения мертвых». Мы отменили выступления, хотя театр даже просил нас продлить сезон. Недобрая слава прорвала пузырь танцевального мира, и моей постановкой заинтересовались широкие круги. По меткому выражению Альмейды, всего за три дня мы сменили балетную публику на любителей рестлинга.

Я тяжело переживала все это. Заперлась дома и бесконечно обдумывала провал. В довершение неприятностей мне приходилось выслушивать возмущенные речи Клаудио о моей наготе. Его друзья ходили на наше выступление. «Они видели то, что должен видеть только я», — кипятился он. Я была так подавлена, что у меня не хватало сил бороться с его мачизмом, его собственничеством, его уязвленным эго или чем там еще. Я подумывала бросить танцы навсегда. Начинала подозревать, что у меня нет вкуса, я не способна породить идею, я профнепригодна.

Труппе тоже приходилось нелегко. Бешеный энтузиазм времен премьеры сменился пессимизмом. Но никакой разобщенности между нами не было. «Теперь мы знаем, как не надо», — сказала Валерия, одна из моих балерин. Вот что больнее всего: вырвать из себя с корнем стремление к эксперименту. Я откатилась назад, в зону комфорта, к академической пресной хореографии, которая вызывала восторги критиков, но оставляла равнодушными всех остальных.

С Клаудио я договорилась больше на сцене не раздеваться. Столько изнурительных ссор — и все ради чего? «Огромное красное пятно на профессиональной репутации Марины Лонхинес», — написал один критик. Отношения некоторое время шли ни шатко ни валко, но мало-помалу радость вернулась в наш брак. Мы снова с удовольствием проводили время вместе, были рядом, ходили ужинать, в кино, занимались любовью по воскресеньям после обеда.

Мою утраченную веру в себя отчасти восстановил Люсьен, сам того не желая. На ужине, который давал Энрике Сьерра, главный редактор «Интриганте», самого крупного журнала о танцах в Латинской Америке, один подвыпивший тип, муж некой адвокатессы, завел речь о том, что Мексике, мол, не хватает таланта и дисциплины и мы обречены вечно оставаться посредственным четвертым дивизионом. «Здесь никто не старается, не хочет быть творцом мирового уровня, вроде Пикассо или Камю». Люсьен терпеливо выслушал эти инвективы, а потом спросил: «Вы играете или когда-то играли в футбол?» Тип горделиво выпрямился на стуле: «Конечно. Даже чуть не попал в основной состав, Пум“». Люсьен улыбнулся: «Ах, в основной. Усердно тренировались, наверное?» Футболист выпятил грудь: «Еще как!» Люсьен снова улыбнулся: «Так почему же вы не стали игроком уровня Зидана?» (В разговорах о футболе Люсьен всегда придерживался французской линии. Никакого Марадоны, Пеле, Месси или Криштиану Роналду.) Тип вскинул руки: «Ну куда уж мне!» Люсьен не отставал: «Но вы же усердно тренировались?» Тип неуверенно улыбнулся: «Не так-то это просто». Люсьен впился в него взглядом: «Значит, можно сказать, что у вас не получилось?» Тип кивнул. «Так вот в искусстве то же самое, друг мой. Делаем, что получается». Подвыпивший, кажется, удивился: «Значит, вы не то чтобы не хотите, просто у вас не получается». — «Вот именно, — сказал Люсьен, — в искусстве человек делает не то, что хочет, а то, что может».

Тем самым он слегка успокоил мой дух. В конце концов, в искусстве человек делает, что может. Только и всего.

Помню, как однажды ты пришел домой, сияя от радости. Обычно мы должны были в знак приветствия целовать твою руку, не поднимая глаз, но в тот день ты ласково потрепал нас по волосам, Потом повернулся к маме: «Беатрис, поприветствуй нового председателя Латиноамериканской ассоциации географических и исторических обществ». Ты добился едва ли не главной своей цели в мире белых, Сеферино. С высоты кафедры, которую давал тебе новый пост, ты мог призывать к пересмотру истории Латинской Америки. Чистокровный индеец, представитель древней расы, обладавший большими правами на эти земли, чем любой европейский эмигрант, готовился руководить конгрессами по истории, исследованиями, монографиями. Ты обошел кандидатов из Аргентины и Колумбии. За тебя проголосовало втрое больше людей, чем за них обоих, вместе взятых, похвастался ты. Твое упорство привело тебя на вожделенный престол. Теперь ты мог рассуждать перед учеными со всего света о необходимости защищать и распространять индейское травничество как эффективную традиционную медицину. Мог отстаивать права арауканских мапуче, чьи земли захватывали белые поселенцы. Бороться за сохранение индейских языков.

Мы надеялись, что это начало перемен, что ты теперь ослабишь хватку, станешь менее одержим дисциплиной, учебой, жесткими тренировками. Мы ошибались. В тот вечер ты в одиночку сел обмывать новую должность пульке. Ничего другого ты не пил. Виски, водка, вино, пиво — все это были вражьи зелья для порабощения угнетенных народов. А вот пульке — истинно наш напиток. Солнце, ветер, дождь годами сосредоточивались в сердцевине агавы и образовывали непорочный сок, который твои предки научились ферментировать и превращать в добрый нектар. «Пульке не туманит разум, не то что пойло колониалистов, — утверждал ты, — наоборот, высвечивает действительность, чтобы человек видел ее такой как есть, а не такой, какой его заставляют ее видеть». Поэтому ты накачивался пульке. Пускал слюни, сквернословил и угрюмо, исподлобья, как домашняя скотина, смотрел на нас.

Не знаю, от кого тебе достался такой вспыльчивый характер, если твой отец был сама приветливость, а твою мать все знали как добрейшую женщину. Твои братья и сестры тоже совсем на тебя не походили. Они никогда не мечтали уехать в город. Занимались огородами, разводили коз, по вечерам садились лущить кукурузу. В них не бушевала эта воля отвоевать гордость расы. Ты считал их тряпками, их бездействие — позором.

Я восхищался твоей закалкой и твоими достижениями. Да и как иначе? Ты был воплощенной силой воли. Когда ты перебрался с гор в Пуэблу учиться в педагогическом училище, то продавал сладости водителям, выстроившимся в очередь перед будками оплаты за проезд по автомагистрали Мехико — Пуэбла. Ты работал не покладая рук, пока не накопил достаточно, чтобы снять комнатушку в центре и купить новую одежду. Для тебя это было важно: не носить рубашек, у которых воротничок не гнулся от въевшегося землистого пота, и грубых, пропахших навозом штанов. Для приближения к цели ты использовал силу символов, а что может быть символичнее одежды?

С самого начала ты заботился о том, чтобы отличаться от одноклассников, в основном таких же индейцев-крестьян, как ты сам. Они не задумывались о внешнем виде. На занятия ходили в том же, в чем работали в поле. На классной фотографии ты один в костюме и галстуке, остальные — со взъерошенными волосами, в драных сандалиях, дырявых штанах, грязных рубашках.

Я знаю, как ты страстно желал откреститься от них. Твои однокашники возвращались в нищие деревни учить нищих детей, а ты общался с политиками и интеллектуалами. Всего за пятнадцать лет прошел путь от учителя начальной школы до замминистра образования. Это достойно восхищения, учитывая не только твое скромное происхождение, но и возраст. В тридцать четыре ты уже был в высших эшелонах власти. И, оказавшись там, словно переродился и стал провокатором, говорящим от лица матери-земли и ее попранных сынов. Разжигал ожесточенные дискуссии, жестко отвечал оппонентам, разносил их доводы в пух и прах. На трибуне ты был просто страшен.

Даже злейшие противники признавали твой выдающийся интеллект. Бессонные ночи, когда ты читал греческих классиков, штудировал немецких философов, анализировал историю коренных народов, наконец-то давали плоды. Тебя невозможно было победить в споре. «Наседай на противника, — советовал ты каждому из нас, — не оставляй ему выхода. Отрезай все пути.

И всегда будь физически готов — вдруг придется применить насилие. Иногда один хороший удар работает лучше тысячи аргументов». Мышцы — мозг. Моя сестра получала тот же урок. Ты хотел, чтобы она была сильной, образованной, умной. Не такой, как наша функционально неграмотная мать. Ты, фанатик образования, женился на женщине, которая с трудом окончила среднюю школу. Вот ей ты не давал развиваться. Пусть и дальше читает свои женские журналы. Но на этом все. Ты даже такую незатейливую отраду, как телевизор, ей запретил. В твоем храме знания не было места зомбоящику.

Ты постоянно бахвалился тем, что дал нам свободу, позволял нам ходить, куда захотим. Знал, что нет необходимости держать нас на поводке с тех пор, как ты посеял в нас зерна страха. И этот страх, словно внутренний ошейник, никогда не переставал давить на нас.

Хосе Куаутемок посадил пацана на капот своей машины и привязал за здоровую ногу, чтобы не сбежал. Дал белую рубашку — махать, пока они будут ездить по горам и искать Машину. Сначала они двинулись в сторону холма, на котором больше всего стреляли. Мелкий время от времени вроде отключался и сползал мордой в землю, но потом приходил в себя и опять устраивался на капоте. Хосе Куаутемок, опустив стекло, спрашивал, куда ехать, и пацан давал указания.

Они довольно долго петляли по холмам, а потом выехали на ровное место. Там-то и случился самый замес, видно было. Внедорожники «Киносов» были больше похожи на решето. Двери прострелены, колеса спущены, лобовые стекла вдребезги. Парочку сожгли — еще дымилось. «Ты точно из банды дона Хоако?» — спросил Хосе Куаутемок. «Святой Девой клянусь», — сказал пацан. «Тогда начинай махать рубашкой, чтоб они видели, что мы с миром и из своих». Пацан затряс рубашкой. Излишняя предосторожность, учитывая, что кругом были сплошные жмурики. Кто-то сидел за рулем, кто-то держал пистолет, кто-то наполовину высунулся из машины. Ничего себе мясорубочку устроили другие «Киносам». Их, наверное, раз в шесть больше было. Иначе такую бойню не объяснишь. И застали, должно быть спящими, или пьяными, или с бодуна, или просто врасплох. У трупов были в основном пистолетики да обрезы. А у других — базуки и гранаты, судя по тому, что некоторые трупы валялись с выпущенными кишками, без рук и без ног. Хосе Куаутемок вылез посмотреть, не попадется ли тут Машина. Не-а, только неопознанная человечина.

Пацан еще пару раз махнул белой рубашкой и свесил башку, как индюк. Хосе Куаутемок сжалился и дал ему воды. Тот вроде немного отошел, перестал в обморок падать. Над раздробленной лодыжкой вилась тучища мух. «Почему они столько ваших положили?» — спросил Хосе Куаутемок. Пацан проглотил наконец воду. «Кто-то нас им сдал, дон. Мы отдыхали, с оркестром, с официантами, выпивали. А по нам палить стали. Мы по тачкам и давай оттуда, только они нас все равно достали, сами видите. Мы пьяненькие были, четыре часа бухали, когда началось».

Расслабились, выходит. Золотое правило нарко — не расслабляться и всегда быть начеку. А эти возомнили, что умнее всех, думали, их не достанут. Дон Хоакин управлял территорией как хотел, но за порядком следил. Никаких потрясений, никакого вымогательства; эмигрантов, бегущих в Штаты, никто не трогал, насильников и воров не выгораживал. Дон сам договорился об этом с правительством и слово свое держал. «Я — оттуда досюда, вы — отсюда дотуда». Занимался своим наркотрафиком, и все. А чтоб не наседали, гарантировал снижение прочей преступности. «Первого же насильника кастрирую» — эти его слова все слышали. И так было, пока не появились «Самые Другие», чужаки, пираньи с юга. Дон Хоакин их к делу не подпускал. Отбуцкивали конкретно и без перерыва. Поэтому «Самым Другим» на этой территории было никак не зацепиться. Если только не пособят немножко. Точнее, множко.

И ведь пособили: кто-то высокого полета пришел им на подмогу. Генерал какой-нибудь, или адмирал, или полицейский начальник. Если людей дона Хоакина застали врасплох, значит, точно какая-то шишка их слила.

Хосе Куаутемоку на дона Хоакина со товарищи было на срать. Пусть хоть четвертуют друг дружку эти нарко — ему неинтересно. Рыскал по горам и осматривал трупами он ради Машины. На Машину ему было не насрать. Сегодня я за тебя, завтра ты за меня, и Машина свое «я за тебя» уже выполни.!. Пора отплатить услугой за услугу. «Куда ломанулись те, кто живой остался?» Пацан показал на край поляны. Там начинался овраг, и в него спускалась оленья тропа. Хосе Куаутемок сходил посмотреть. В пыли видны были следы протектора. «И Машина тоже туда ушел?» Пацаненок кивнул. Видно было, что он сейчас опять отрубится. Аж шатался. «В обморок не падай, пока я не скажу», — велел Хосе Куаутемок, как будто пацан мог это контролировать. Лучше, когда он сидит на капоте. Чего доброго, примут его тачку за транспорт «Других Других», и свои же сделают из него теннисную ракетку. А если парень правда из их банды, они не станут стрелять.

Они поехали вниз по тропе. Тропа была каменистая, заросшая кустарником. Машину водило в стороны. Пацан хватался за дворники, чтобы не сорваться. Он становился все бледнее. Нелегко вести по кустам. Хосе Куаутемок высунулся в окошко и высматривал впереди места поровнее. Чуть подальше началась примятая поросль. Видно было, что, убегая, выжившие ехали прямо поверх лежащих стволов, мескитовых кустов и валунов. Сильно их прижимало. Пара машин так тут и осталась — оси не выдержали.

Потыкавшись туда-сюда, Хосе Куаутемок увидел метрах в трехстах пять внедорожников, выставленных кругом. Точно так же гринго в вестернах ставили повозки, когда ждали нападения индейцев. Он попросил пацана привстать на капоте и посильнее махать рубашкой, чтобы их не подстрелили. Тот, бедняга, не смог. Так и остался сидеть, уставившись на кровавую котлету на месте своей ноги. Бляха, подумал Хосе Куаутемок. Теперь он сам должен размахивать рубашкой и орать во весь голос, мол, без кипиша, он не из других, просто ищет своего кореша Машину. Нет. Это плохая мысль. Те, кто ныкается, любят стрелять в сторону любого движения. Он прикинул, не вернуться ли, но все же решил не отступать. Взобрался на капот и стал махать белым полотнищем: «Не стреляйте, я ваш!» Хотя так-то он не ихний и ничейный. Просто друг Машины.

Никакого ответа. Ни выстрелов, ни ругани. Он поставил ладонь козырьком и всмотрелся в точку, где выстроились автомобили. Никто не шевелился. Видно, утекли в глушь. Подъехал. Действительно, никого. Узнал тачку Машины по брелоку со скорпионом в куске прозрачной пластмассы, свисающему с зеркала. На тачке ни царапины. Ни одного пулевого отверстия, а вот остальные — будто рябые. Ему стало поспокойнее. Скорее всего, Машина жив, не ранен и прячется где-то недалеко.

Хосе Куаутемок повернулся к пацану, хотел кое-что спросить. Тот был похож на спящего куренка. Голова упала на грудь, глаза полуприкрыты, дышит медленно. Хосе Куаутемок отвязал его и отнес в тень акации. Похлопал по щекам. Не реагирует. Одной ногой здесь, другой уже там. Хосе Куаутемок смочил рубашку водой из радиатора и выдавил пару капель ему в рот. Пацан уходил, дыхание замирало, кожа становилась все молоч-нее, веки набрякали. Хосе Куаутемок стоял и смотрел на умирающего. Был индюшонок, да весь вышел. Как это он не догадался, что малой не вынесет тряски на капоте?

До конца он ждать не стал. Оставил пацана под акацией и вернулся в машину.

Я и представить себе не могла, как на меня подействует неудача с «Рождением мертвых». Как будто маленькая часть меня заржавела и со временем коррозия распространилась и проела дыру в доспехах моей уверенности. Ставя новые танцы, я взвешивала каждое перемещение, каждый поворот. Не пошлость ли это? Не безвкусица ли? Органично ли? Я не знала, как двигаться вперед без этого постоянного страха оступиться.

Непробиваемость таких творцов, как Эктор или Хулиан, восхищала меня. Каждая новая книга Хулиана вызывала шквал ядовитых рецензий. В некоторых кругах нелюбовь к нему была воистину поразительной. Люди из этих кругов всегда льстили друг дружке, но если книгу публиковал кто-то, кроме них, разражались потоком насмешек и нападок. Однако стоило трем-четырем писателям первого ряда высказаться положительно, как они тут же умолкали, словно обиженные гномы. «В литературе полно карликов духа», — говорил Хулиан. Эго не спасало его от злобы и презрения недоброжелателей. «Пусть я лучше буду знаменит громкими провалами, чем посредственными успехами», — цитировал он одного из своих любимых романистов.

Был еще один человек, который изумлял меня в этом смысле, — Бийю, сенегальский хореограф. Раз за разом ее секли критики, а она, вместо того чтобы ограничиться более консервативными и безопасными формами, шла на больший и больший риск. Каждая ее постановка представляла собой шаг к бездне, заигрывание с тотальной катастрофой. «Провались лучше», — завещал Беккет. Бийю взвинтила ставки. Ее творчество опережало время, и критики, застрявшие среди старых авторитетов, не могли осознать ее величия. Сегодня ее работы считаются столпами современного танца. А критики выглядят идиотами, не сумевшими разглядеть истинного размаха. Откуда артисту черпать силы, чтобы противостоять самым кошмарным провалам?

Я же смирилась с тем, что меня будут знать по посредственным успехам, а не по громким провалам. В свою защиту могу сказать, что хотя бы создала спектакль, каким бы он ни был, хорошим или плохим. А вот большинство злопыхателей не могло этим похвастаться. Мне встречались десятки балерин, которые переросли стандарт Камарго, сдались и ушли из балета. Встречались девушки, которые не смогли справиться с потерей отца. Хореографы, которые не сумели завоевать уважение собственной труппы и отказались от работы, потому что ни один их танцовщик и ни одна танцовщица им не доверяли. Несмотря на свой рост, мне удалось найти нишу, чтобы не отказываться от страсти к танцу. Смерть папы опустошила меня, но я извлекла из нее урок: сдаваться нельзя. Я не положила свое наследство на безопасный банковский счет, а потратила на улучшение школы и труппы. Я родила троих детей, хотя очень многие балерины до ужаса боятся дряблых животов, лишних килограммов и растяжек, а потом вернулась в прежнюю форму, соблюдая прямо-таки военную дисциплину. И наконец, моя труппа всегда была предана мне. В самых темных глубинах депрессии я могла на них рассчитывать. Они не протестовали против моих методов, не ставили под сомнение мою хореографию. Никогда не переставали верить в меня. И я надеялась на их преданность, когда собрала во вторник, чтобы рассказать о предложении выступить в исправительном учреждении для мужчин, более известном как Восточная тюрьма города Мехико.

Моя тюрьма

Эта тюрьма, в которой я заперт, — не моя тюрьма Эти стены, эти решетки — не моя тюрьма. Эти сволочные надзиратели, эти переполненные камеры — не моя тюрьма. Эти переклички, эта роба — не моя тюрьма. Эти темные дворы, эти сырые коридоры — не моя тюрьма. Эти душевые, эта отвратная баланда — не моя тюрьма. Этот строгач, эти разряды электро-шокера — не моя тюрьма. Моя тюрьма — на воле, целуется с другими, гуляет с другими, ебется с другими. Моя тюрьма ест, дышит, мечтает без меня. Она, и только она, — моя тюрьма.

Хайме Обрегон Салас

Заключенный № 32789-6

Мера наказания: девять лет и восемь месяцев за вооруженное ограбление

Пару километров Хосе Куаутемок шел по следу. Когда он начал спускаться с очередного холма, раздался выстрел. Стреляли совсем близко. Другой бы дурак рухнул мордой в землю, но он-то не дурак. Он поднял повыше белую рубашку и стал махать как бешеный, будто кумбию отплясывал. Выстрелы прекратились. «Я друг!» — крикнул он и вытянул руки над головой. Из кустов вышли пятеро. Он замер, руки опускать не стал. Его окружили. Один подошел вплотную: «Чего ты тут забыл, пидор?» Хосе Куаутемок посмотрел на него и едва сдержался, чтобы не залепить прямо в рыло. «Мамашу твою, давалку», — ответил он. И чуть не получил пулю между глаз, но тут из кустов раздался голос: «Не стреляй, это мой факин кореш». И откуда ни возьмись, будто фея-крестная, появился Машина: «Вот зе фак ты тут делаешь, Джей Си?» Первый мужик, который чего-ты-тут-забыл-пидор, обернулся на Машину, как бы спрашивая, какие-бля-терки-у-тебя-с-этим-пидо-ром. Машина ладонью опустил направленный на друга ствол. «Это петух из нашего курятника, — сказал он и обнял Хосе Куаутемока. — Ты чего здесь-то?» — спросил он. «За тебя волновался. С чего бы я еще сюда полез?» Снова обнялись. Вот это настоящая дружба. «Я тебя не целую, — сказал Машина, — при пацанах. А то еще подумают, что ты свой велик у моей щелки паркуешь».

Когда они поняли, что бой проигран, попытались уйти на джипах как можно дальше. Других было больше, и они гнались за ними, пока не загнали в совсем уж непролазную глушь. Тогда они выставили тачки кругом, и под пулями семерым удалось скрыться в зарослях. Они ползли по-пластунски между опунциями и кустами кошачьего коготка. Расцарапывали руки, ноги и морду. По пути двое раненых окочурились. Выжили всего пятеро «Киносов».

Машина рассказал, как началась передряга. Дон Хоакин устроил в одном из своих домов барбекю в честь Галисии и его полицаев. Все шло зашибись, все красиво, пивас тут, виски там, пару дорожек снюхали, вот вам зелененьких, парни, ни в чем себе не отказывайте, попробуйте, эту траву гринго на крышах выращивают, типа органическая, посмотрите, каких украинок мы вам пригнали, ты видал такую жопу хоть раз, и тут стали стрелять. Дон Хоакин упал замертво — четыре пули в голову. Тощенький мальчонка, из тех, что на шелудивых псов смахивают, из тех, за которых и двух песо никто не даст, подскочил к нему и вынес в упор. Как только босс рухнул, федералы, хоть и братались только что с «Киносами», развернулись против них и давай палить. Восемь человек от них полегло. «Киносы» просекли подставу, метнулись на террасу и залегли за креслами. Долбаные плетеные кресла, хоть и с кожаными сиденьями, ни хрена не защищали. Пули сквозь них проходили, как сквозь масло. Еще кучка трупов. Потом и на улице стрельба пошла. «Самые Другие», с которыми федералы договорились слить «Киносов» с территории, взялись за телохранителей дона Хоакина, которые, не чуя дурного, перекусывали за домом. «Там и бежать-то некуда было, — рассказывал Машина. — Кто выжил, поскакали в траки и снесли ворота к чертовой матери». Федералы остались добивать раненых, а головорезы «Самых Других» сорвались за сбежавшими «Киносами». «Мы на Синко-Манантьялес уходить стали, а они у нас на хвосте повисли, тридцать коней, шутка ли».

Уходя от погони, «Киносы» обгоняли фуры по обочинам, пролетали через маленькие поселки под изумленными взглядами их обитателей. «Мы по рации переговаривались. Сюда сворачиваем, туда сворачиваем». На шоссе к Ремолино они развернулись, чтобы сбросить преследователей, но те смекнули, что к чему. «Киносы» растерялись, и Машина предложил ехать в Помирансию. Ошибка. Дороги в эхидо заканчивались, и дальше были только буераки, но на ста пятидесяти в час голова не варит.

Вскоре их догнали, прямо в деревне. Завязалась перестрелка. «Самых Других» было больше, поэтому они перекрыли выезды, и половина «Киносов» оказались в ловушке. Шансов у них не было никаких. Их расстреливали, как только они пытались выпрыгнуть из тачки. Только нескольким, в том числе Машине, повезло прорваться и уйти в заросли. Там они выставили джипы в круг. «Самые Другие» осадили их. Стемнело, а перестрелка все не прекращалась. От души строчили. С обеих сторон были потери.

Глубокой ночью главарь «Самых Других», натренированный в гринговской морской пехоте, сказал своим: «Остается только прямой штурм», и они ринулись вперед, как апачи. Почуяв неладное, «Киносы» включили дальний свет, и стало видно, что со всей поляны на них бегут десятки врагов. Машина умолял своих стоять до конца, но послушали не все: многие от ужаса ломанулись к домам и словили по пуле. А остальные отступили в горы, затерялись, и это спасло им жизнь.

Хосе Куаутемок рассказал им, сколько трупов валяется на улицах эхидо, и некоторые описал. «Киносы» сокрушенно говорили: «Вот ведь, такого-то и такого-то завалили, значит…» Боевые товарищи стали зловонными кучами мяса, пиром для мух. И про малолетку-ученика-вечерней-школы упомянул Хосе Куаутемок, и как оставил его полумертвого под акацией. Машина здорово удивился: «Иди ты!» Малой отлично показал себя в заварухе, и только благодаря ему Машину не убили. Он вышел наперерез «Самым Другим» и поливал их из автомата, пока прочие уходили из засады. Знать бы заранее — не стал бы Хосе Куаутемок мотылять его на капоте, как чучело.

Машина похвастался, что замочил четверых лысых. «По прическе видно — армейцы». На стороне «Самых Других» были бывшие военные, значит, «Киносы» с самого начала проигрывали. Сопляки из их рядов разборок не боялись, но в перестрелке вести себя не умели. Скакали, как зайцы, в свете фар, палили куда попало и ни в кого не попадали. Бывшие солдаты, те, наоборот, берегли боеприпасы пуще невинности своих сестер.

Дисциплинированные, падлы, и смертоносные. Курок не спускали, если не были уверены, что причешут чувака на прямой пробор. А малолетки по сто патронов расстреливали, и все без толку. «По этой факин причине уроды нас поимели. Спасибо, что не буквально».

«Киносы» схоронились в буреломе. Не по трусости. Многих бандитов из других картелей они на тот свет отправили, но то — когда были в форме. «А если тебя тепленького берут, пьяного, в рассеянности, тут у кого угодно очко заиграет, — пояснял Машина. — На вот столечко от Тощей ушли». Тощая: святая трещотка, черепушка, ледышка, безносая, кума, донья, сеньора, лысая, костлявая, молчунья, щеголиха, большеногая, жница, нежеланная, та, что за нами ходит, та, которую не называют, фиглярка. Словом, смерть.

Машина и его товарищи не знали, сколько «Киносов» пережило бой. Некоторые, наверное, тоже бродят по горам, контуженные. «Как поуляжется, разыщем всех наших, вернемся и вставим этим уродам по самое не могу». Это значило, что надо залечь в глуши еще на несколько дней и ждать, пока лазутчики не разузнают, как обстоят дела.

Хосе Куаутемок понял, что уж теперь-то его деньки в Аку-нье и окрестностях точно подходят к концу. Так он пригрелся на севере! А сегодня по вине какого-то недоделанного федерала и по жадности гребаного другого картеля все пошло к херам. Машинасо своей бандой не могли вернуться в город. «Самые Другие», наверное, уже начали заправлять и, недолго думая, вышибут им мозги. Хосе Куаутемок вызвался разведать обстановку. Поспрашивать осторожно там-сям, чего да как с новым картелем, и по-быстрому вернуться в горы. Машина и остальные с благодарностью приняли предложение. Хосе Куаутемок спросил, как зовут мелкого подлюгу, который завалил дона Хоакина. «Пепе зовут. Но погоняло у него Лапчатый», — сказал один из «Киносов». «Где живет, знаете?» — «Раньше с матерью жил в двух кварталах от таможни, а теперь, сдается мне, переехал к Галисии, чтоб ежедневно сношать его», — сказал Машина. На этом Хосе Куаутемок распрощался и обещал вернуться, как только чего узнает под носом у дьявола.

Пока он катил по сухостою, его начала брать злоба. Злоба на смертоубийство, на жару, на то, что выспаться не дали, на то, что ввязался в чужой геморрой. На то, что по вине Галисии и «Самых Других» ему теперь надо сматывать. Вот же ж. Так ему тут было хорошо. Он передумал: не станет он никому помогать, подставляться. Никого выслеживать, чтобы донесение доставить Машине и еще четырем утыркам, так, мол, и так. Хрен вам. Злоба пронизала его насквозь, и термиты смерти начали копошиться в мозгу. Он решил вернуться в Акунью и убить Галисию, а заодно того сопляка, который застрелил дона Хоакина. Может, тогда термиты уйдут и разрушительная злоба уляжется.

Прежде чем рассказать всем про выступление в тюрьме, я поговорила с Альберто Альмейдой. Мне нужна была его помощь, чтобы лучше сформулировать доводы в пользу этого дела. В Восточной тюрьме были люди, совершившие преступления против наших танцовщиц. Один изнасиловал Мерседес в туалете супермаркета. Она зашла сменить подгузник своей дочке, а этот тип прокрался следом и, не смущаясь присутствия ребенка, сбил Мерседес с ног, разодрал на ней одежду и надругался. Какая-то сеньора открыла дверь, увидела, что происходит, и закричала. Тип оказался серийным насильником, и полиция очень гордилась его поимкой.

Там же сидели два колумбийца, которые ограбили дом Элисы. Они вынесли все, что смогли: драгоценности, телевизоры, компьютеры, и заставили хозяев открыть сейфы, но действовали профессионально и физического вреда родителям и сестрам Элисы не причинили. Их поймали, потому что машина сломалась, когда они уезжали с награбленным. Одним словом, Мерседес и Элиса вряд ли мечтали танцевать на тюремной сцене.

Первым делом Альберто спросил: «Какая нам от этого выгода?» — «Это не вопрос выгоды или убытка, — ответила я. — Мы просто представим нашу работу иной публике». Альберто улыбнулся: «Хорошо, я скажу по-другому: какая тебе от этого выгода?» Он поставил меня в тупик. Я пролепетала какую-то нелепость типа: «Мы должны не побояться взглядов людей, для которых танец…» Альберто прервал меня: «Ты хочешь туда, потому что тебе нужно увлечься чем-то новым. Я думаю, тебе стало скучно с самой собой». Я сочла эти слова несправедливыми и так ему и сказала. Он не стал брать их назад: «Ты не сердись, а подумай». Нечего тут думать. Сам он скучный, вся его жизнь вертится вокруг танца, ни семьи, ни детей, ни нормальной личной жизни. Это я тоже ему выложила. Он высказал свое мнение обо мне — ну так теперь моя очередь. Он влачит жалкое существование. Когда-то он славился любвеобильностью, бесконечно менял балерин — незамужних, замужних, разведенных, но одна из них разбила ему сердце, и он превратился едва ли не в монаха. Альберто ничуть не обиделся и снова улыбнулся. Непробиваемый дзен. «Мы говорим не обо мне, а о тебе. Ты знаешь, что я всегда тебя поддерживаю. Если хочешь, чтобы мы выступили в тюрьме, я это устрою».

Во вторник я попросила всех остаться после репетиций. Рассказала, что мой друг Педро оказывает огромную поддержку культурных инициатив в системе исправительных учреждений для мужчин и попросил нас выступить в Восточной тюрьме. Некоторым идея сразу понравилась, но нашлись и возражения. Зачем выставляться напоказ перед уголовниками? «Они нас запомнят. Чем дальше от подобного сброда, тем лучше», — заявила Лайла. Альберто, как и обещал, пришел мне на помощь и стал увещевать народ: танец должен подпитываться самым разным опытом, и выступление перед людьми, обреченными на долгие годы заточения, может оказаться очень воодушевляющим. «Искусство в вакууме, незапятнанное, боящееся рискнуть, боящееся заглянуть в маргинальные слои общества, — есть искусство беззубое» — так он выразился. Его речь, следует признать, нашла отклик в труппе. Несогласные сменили тон. Они только хотели гарантий, что поездка в тюрьму не повлечет за собой неприятностей, что заключенным не назовут их имена и с первой до последней минуты будет обеспечено полицейское сопровождение.

Пока все спорили, я не отрываясь наблюдала за Элисой и Мерседес. Обе молчали и, казалось, напряженно думали. Альберто предложил голосовать, и мы договорились, что достаточно будет простого большинства. Но сказать «за» или «против» мало. Каждый должен привести свои доводы. Голосовавшие «за» в основном цитировали Альберто: «Искусство в вакууме — беззубое искусство». Наблюдался перевес в пользу сторонников моей идеи. Настала очередь Элисы. «Мне все равно, что решат остальные. Я туда не поеду. Не желаю больше видеть этих подонков». Что ж, имеет полное право. Кому захочется переживать заново такой тяжелый момент? Элиса добавила, что ей будет неприятно, если любой из нас отправится в эту треклятую тюрьму. Альберто, взявший на себя обязанности модератора, сказал, что уважает ее горе, но хотел бы выслушать и остальных. Голосование продолжалось. Когда дошел черед до Мерседес, в воздухе повисло немое ожидание. Если уж Элису не отпускает произошедшее, Мерседес, вероятно, живет в непрерывных муках. Мерседес медленно подбирала слова: «Я поеду, но с одним условием». Все замерли. «Я поеду, если мы будем танцевать „Рождение мертвых"». Такого никто не ожидал. Альберто, неизменно спокойный и рассудительный, спросил почему. Она долго молчала. Наверное, перед ее внутренним взором снова и снова вставала кошмарная сцена изнасилования. «Потому что я хочу доказать этому гаду и всем таким же, как он: они могут меня хоть тысячу раз изнасиловать, но мое тело принадлежит мне, и я одна ему хозяйка». Вот так, одним махом Мерседес придала моей хореографии подспудный смысл: решительное утверждение женского тела. Тем более стоит показать эту постановку в тюрьме. Женщины заявляют права на свои тела на глазах у сообщества преступников. Ничего провокационнее и быть не может. Альберто заметил, что, скорее всего, добиться разрешения именно на этот танец у тюремного начальства будет очень сложно. Наверняка зрелище четырнадцати женщин, которые в финале раздеваются и истекают менструальной кровью, покажется чиновникам агрессивным и неподобающим.

Альберто предложил обсудить правильность или неправильность такого выбора всем вместе. Для большей объективности я не стала участвовать. Конечно, я хотела выступить в тюрьме, но втайне была против «Рождения мертвых». Педро обещал полную безопасность, но никто не мог сказать, как отреагируют заключенные на такой дерзкий танец. Проголосовали: шестнадцать — за, трое — против. Одной из этих троих оказалась Элиса.

Я пригласила Мерседес, Элису и Альберто ко мне в кабинет. Элиса была ужасно раздражена. Отказалась садиться. «Предпочитаю стоять», — пробурчала она. Мерседес, напротив, выглядела очень спокойной. Я предложила им кофе, и тут Элиса совсем вскипела: «Не хотим мы кофе. Что тебе нужно?» — «Я хочу вас выслушать», — ответила я. «Поздно, тебе не кажется? — сказала Элиса. — Ты выставила нас дурами перед всей труппой. Ни капли такта». Она была права. Мне следовало сначала поговорить с ними двумя, а уж потом выносить предложение на суд труппы. «Когда с тобой случится то же, что случилось со мной и Мерседес, ты поймешь, как нас ранила». Мерседес отхлебнула кофе и повернулась к Элисе: «С тобой, дорогая, ничего не случилось. Тебя просто заперли в ванной вместе с родителями и сестрами. На тебя не орали, тебя не били. Ты не представляешь, каково это: твой ребенок плачет, надрывается на полу в сраном толчке, пока тебя трахает какое-то уебище. Каково это, когда кровотечение несколько дней не проходит. Каково это, когда месяц спустя пытаешься заняться любовью с мужем и снова чувствуешь мерзкое дыхание этого маньяка у себя на лице. Так что хватит строить из себя жертву. Если у тебя кишка тонка взглянуть в глаза говнюкам, которые тебя ограбили, так и скажи, и нечего истерить». Элиса смутилась. «Каждый переживает по-своему», — почти что всхлипнула она. Развернулась и тихо вышла из кабинета. Мы долго молчали. Наконец Мерседес сказала: «Надеюсь, у нас получится представить „Рождение мертвых". Я бы очень хотела. — Она встала и попрощалась. — Увидимся завтра».

Я понимаю, что ты был природной стихией, Сеферино. Вдохновляясь своим кумиром Бенито Хуаресом, ты учил языки так, как учил он. Хуарес знал латынь, английский, французский и испанский, не считая родного сапотекского, а ты, помимо родного науатль, выучил итальянский, французский, испанский, немецкий, английский и миштекский. Врожденных способностей к языкам у тебя не было. Ты рассказывал нам, как бился над испанским. Долбил и долбил, пока не заговорил свободно. Ты гордился, что можешь читать лекции по-английски и по-французски. Что в Италии общался с коллегами на их языке. С удовольствием вспоминал, как на одной конференции по проблемам коренных народов поразил аудиторию, заговорив намиштекском. Да, папа, все это достойно восхищения. Но, в отличие от Хуареса, который обожал жену и детей, с нами ты был неизменно черств. Ты говорил, что любовь можно проявлять по-разному. Когда ты нас бил, бранил, запирал, унижал — это, оказывается, было не по злому умыслу: это были проявления любви, так ты стремился пробудить лучшее в нас. И знаешь что? Отчасти я в это верю. Я вижу, как меня уважают и боятся сегодня. Не говоря уже о Хосе Куаутемоке — его уже в подростковом возрасте все боялись.

Если Бенито Хуаресом ты восхищался, то его потомство презирал. «Его дети умерли в детстве. Он их не закалял. А тот, который вырос, стал никчемным паразитом». Хуарес казался тебе исполином в политике и общественной жизни, но карликом в жизни личной. Тебя возмущали его письма к жене, Маргарите Mace. В особенности его обычная подпись: «любящий и желающий тебя супруг». «Мужчина не должен сочиться медом и быть мягким с женой. Как его уважать, если он рохля? — рассуждал ты. — Это явный признак слабости». Серьезно? Слабости? Это Хуарес-то слабак? Индеец, который стал президентом в разгар самого сурового политического кризиса в нашей истории, который, будучи окружен врагами, успешно отразил французское вторжение, не уступил ни сантиметра территории страны, определил ее облик. Дал ей направление и сущность. Это он казался тебе мягкотелым?

Его сына, Бенито Луиса Нарсисо, ты за человека не считал. Папенькин сынок, если тебе верить, болван и дармоед. Ах так? А как насчет твоего собственного сына Хосе Куаутемока, который отсидел полжизни за то, что сжег тебя заживо? Лучше отцеубийца, чем глуповатый, ничем не выдающийся отпрыск? Кто более успешный отец в глазах людей, как ты считаешь? Ты или Хуарес?

Я признаю, папа, ты не переставал удивлять меня долгие годы. Ты разбирался в бесконечном количестве предметов. Узнавал симфонию по коротенькому фрагменту, тут же вспоминал имя композитора и год написания. Я обалдел, когда ты на пальцах разложил мне тригонометрию перед моим экзаменом в старших классах. Скажи, как ты умудрялся столько всего знать? Я всегда считал себя прилежным учеником. Занимался часами. Прочитывал все книги, которые ты мне давал. Слушал твои пластинки на 33 оборота, пока зубрил уроки. Усердно учил языки. Но и близко не подошел к твоему уровню достижений.

Однажды, разбирая книжный шкаф, я наткнулся на томик «Закалки характера» Артура Рейнольдса. Помню, как ты одновременно подарил всем своим детям по экземпляру, чтобы это была наша настольная книга. «Каждый вечер прочитывайте по две страницы, даже если уже пять раз прочли целиком всю книгу».

В некоторых семьях на ночь молятся, в нашей читали Рейнольдса. Дедушка рассказывал, что ты нашел эту книгу в детстве. Ее забыл один пастор-гринго из тех, что бродили по горам, пытаясь обратить индейцев в протестантскую веру. Точнее, не забыл, а бросил прямо на поле, когда дед и твои братья начали кидаться в него камнями, чтобы убирался подобру-поздорову. «Как койот, понесся, — вспоминал дед, — достал нас своими божескими разговорчиками». Как я понял, в тринадцать лет эта книга перевернула твою жизнь. Я еще помню пометки, сделанные твоей рукой в том первом экземпляре. Ошеломленный подросток подчеркнул следующий пассаж: «Не трать энергию на лишние эмоции. Контролируй свои чувства. Они враги характера. Не плачь, не смейся, не проявляй неуемного рвения. Проявления любви также ограничь как можно строже. Чем больше энергии ты сохранишь, тем больше ее останется на достижение самых честолюбивых твоих целей».

Перечитав Рейнольдса, я лучше стал понимать тебя, Сеферино. Отсюда твое гранитное лицо, неласковость, отрывистые приказы, отстраненность. Я только не понимаю: разве крики, битье, унижение — не пустая трата энергии? Затуманивание разума с помощью пульке — не преступная расхлябанность? Что подпитывало твою индейскую озлобленность, твою тысячелетнюю обиду? Скажи мне, пожалуйста, почему ты отыгрывался на людях своей же крови? Ты ненавидел нас как носителей гена конкистадоров-убийц? Я не могу уяснить себе этого отвращения к нам. Мы, твои дети, были не виноваты. Ты сам решил обрюхатить «гачупинку». Это твой темный член прорвался в ее нутро и посеял там семя. Здесь мое понимание заканчивается. Потому что никаких причин издеваться над детьми нет и быть не может. Хочешь верь, хочешь не верь. Нет их.

Хосе Куаутемок вернулся к себе в Помирансию. Все эхидо уже кишело федералами, морпехами и солдатами. Он как ни в чем не бывало направился к дому. Понятно, что он вызовет больше подозрений, если станет шарахаться по окраинам. «Добрый день, офицеры», — сказал он солдатам. Те только посмотрели ему вслед. Он вошел в комнату и включил вентилятор. Налил стакан воды и закрыл глаза. На хрена было бойню устраивать? Литры крови пролились, чтобы малолетки из Висконсина или Небраски на весенних каникулах снюхали пару дорожек или укурились. Им, грингёнышам, все хиханьки да хаханьки, а по эту сторону границы сплошная юдоль слез. Дать бы им метлу и совок, и пусть бы трупы убирали.

Снаружи разорались солдаты, в основном индейцы из Оахаки, Пуэблы и Чьяпаса. Им и невдомек, что сивый бугай их понимает. Знали бы они, что он такой же индеец. Солдаты говорили на родных языках, чтобы их не понимали федералы. Они полицейским не доверяли. «Они майяте», — сказал какой-то сержант. Майяте: пидорас, трус, немужик, гадюка, предатель. Солдаты считали федералов хитрожопыми взяточниками. Тут свою роль играла и расовая, и классовая ненависть. Большинство федералов были метисы или белые. Требования к поступающим на службу в федеральную полицию: полное среднее образование, но предпочтение отдается кандидатам с высшим образованием; минимальный рост — метр семьдесят пять; вступительные экзамены; безупречное личное дело. То ли дело солдатня — чернявые мелкие индейцы, кое-кто и неграмотный, но уж втащат так втащат, если потребуется.

Судмедэкспертов ни армейцы, ни полицейские не привезли. Да и на что? Чтобы констатировать смерть от избытка свинца в организме? Только зря время терять. Лучше свалить вонючие трупы в военный грузовик, пересыпать известью, чтобы еще сильнее не засмердели, и прикрыть брезентом от мух. Отвезти в военную часть, там подержать в морге пару дней, вдруг кто явится на опознание, и в братскую могилу. Обычно опознавать приезжали только родичи боссов или нарко среднего звена. Долбаными люмпенами никто особо не интересовался. Малолетнего, который сдуру подался покрасоваться среди бандитов, даже мама родная не приедет забирать. С кем поведешься — так тебе и надо. «Мой с уродами связался. Кто его знает, где он сейчас», — говорили матери, точно зная, что рано или поздно их сыновья падут в сырую землю.

Пока «Самые Другие» стрелялись с «Киносами», властей было не видно и не слышно. Пускай себе грызутся. Дарвиновский закон в применении к нарко. Естественный отбор шлака. Солдаты, морпехи и федералы явились, только когда стрельба утихла, и сделали свою работу: выяснили, кто победил, отмыли деревню до блеска, никаких червивых жмуров, ни капли крови, и предупредили ошалевших местных: ничего-тут-не-было-вам-показалось-живите-спокойно-а-рот-на-замке-держите.

Хосе Куаутемок уснул с включенным вентилятором. И все равно вспотел. Долбаная жара. Сел на койке, весь мокрый. Вдали печально промычала корова. В заварухе подстрелили ее теленка, и теперь она бродила по улицам, искала его. Неизбежные потери среди мирного населения на нарковойне. Солдаты теленка увезли, как и олененка со вспоротым брюхом. Ничего, что мясо уже подванивало, варка всех микробов убивает.

На рассвете Хосе Куаутемок упаковал свои пожитки в чемоданчик, сел в джип и поехал в Сьюдад-Акунью. В зеркале заднего вида постепенно терялись пыльные улицы эхидо. Больше он сюда не вернется. В семь утра он позвонил в звонок; не самый приличный час, но он пришел как профессионал, так что с него взятки гладки, работа есть работа. Сначала не отвечали. Он еще раз позвонил. Наконец раздался хриплый голос фэтилишес: «Иду». Она открыла в халатике, заспанная. При виде Хосе Куаутемока испугалась. Решила, что он принес плохие вести. «С Чучо все в порядке?» Чучо — это Машина, но только она имела право так к нему обращаться. Он это имя не любил, в Гвадалахаре так собак называют, а он никакая не собака. «Да, все хорошо. Он ушел в горы на время, но все в порядке». Она вздохнула с облегчением. Слухи о разборке уже просочились в город. Хосе Куаутемок уставился на ее ненакрашенное лицо, с отпечатком от подушки. А она симпатичная. И похудела здорово. Теперь больше делишес, чем фэт. Чем ближе к кости, тем слаще мясо.

Хосе Куаутемок объяснил, что ему нужно где-то перекантоваться, пока он будет выяснять, чем занимаются Галисия и его люди утром, днем и вечером. «Я поищу кого-нибудь», — сказала ньюборн-худышка, потом смолкла и застыла в дверном проеме. Солнце начинало поджаривать все живое, что не успело спрятаться в тень. Хосе Куаутемоку не улыбалось обгореть, и он спросил, не угостит ли она его завтраком. Прежде чем ответить, она окинула взглядом улицу. Если Машина узнает, что в его отсутствие в дом заходил мужчина, пусть даже брат родной, ее роскошное тело станет удобрением для цветочков. Убедившись, что соседей не видно (кто вообще встает в семь утра?), она сказала, да, можно, только пусть припаркуется за два дома, чтобы не вызывать подозрений.

Хосе Куаутемок припарковался и пришел обратно. В звонок звонить уже не пришлось. Аппетитная экс-толстушка оставила дверь полуоткрытой. Блюдя честь жены своего кореша, он тоже посмотрел, не выглядывает ли из-за соседских дверей любопытный нос, но увидел только двух бездомных собак и вошел в дом.

Домик был скромный. Мебель в гостиной под целлофановыми чехлами, пол цементный, стены выкрашены в розовый, репродукция «Тайной вечери» и огромный телик посреди комнаты. Она выглянула в дверь кухни. «Я там кофе поставила, можешь налить себе. Пойду помоюсь, я недолго». Дать хочет, надумал дурного Хосе Куаутемок. Не хотела бы — сказала бы: «Вот тебе твой завтрак, я в фольгу завернула, чтобы не остыл. Кофе в термосе. Топай. Увидимся там-то тогда-то». Но нет. Она сказала: «Пойду помоюсь». Это значит: «Хочу быть свеженькой и хорошенькой». Экс-пампушка указала на газеты, лежащие на столе в столовой. «Можешь пока почитать, что пишут „Сокало" и „Вангуардия“ про смерть дона Хоакина». И ушла в душ. Хосе Куаутемок налил себе кофе и сел в обтянутое целлофаном кресло читать газеты.

Пресса представила смерть дона Хоакина как результат перестрелки между его ратью и федеральной полицией, пытавшейся его взять. На фотографиях он лежал посреди улицы, а рядом валялись трое телохранителей. Когда все успокоилось, полицейские вытащили его из дома, разместили на углу и поскорее, пока не окоченел, вложили в руку пистолет. Рядом еще жмуриков подсыпали, тоже со стволами, и позвонили газетчикам. Клик-клик камерами, и вот он, босс, с соответствующим пулевым ранением в башке первым планом. «Убит капо», — гласил один заголовок. «Хоакин Гарсия уничтожен федеральными силами», — сообщал другой. Про остальных, кто там полег, ни полслова. Ничегошеньки. Дым, призраки. Парой десятков больше в списках без вести пропавших. Ни одного упоминания о бойне в Провиденсии. Тот, кто умирает в Нар-коленде, получает one way ticket в Сумеречную зону.

Эсмеральда долго не выходила. Наверняка для него прихорашивается. Наконец вышла бывшая чабби, а нынче ямми. В обтягивающем зеленом платье, волосы еще мокрые. «Жара невыносимая, скажи?» — сказала она. Хосе Куаутемок кивнул. Еще восьми нет, а на градуснике уже все тридцать пять. Она взяла пульт и включила кондиционер. «Я на время только включаю, иначе дерут за свет». Ветерок охладил лоб Хосе Куаутемока, уже начавший покрываться испариной. «Что хочешь на завтрак? Могу сделать омлет с фаршем, горячие бутерброды. Еще хлопья есть, „Чоко Криспис"». Хосе Куаутемок выбрал омлет с фаршем, «без чили и без лука, пожалуйста». Она помолчала. «А не хочешь посидеть на кухне, поболтать, пока я готовлю?» Хосе Куаутемок мысленно перевел: «Посмотрим, не получится ли у нас замутить кесадилью погорячее». «Конечно», — сказал он и пошел за ней на кухню.

Она налила масла в сковородку и начала взбивать яйца. Если вдуматься, Эсмеральда ему очень даже нравится. С тех самых пор, как он заметил, что она посматривает на него исподтишка, в тот день, когда Машина нашел ему комнату на шоссе Санта-Эулалия. И вот он у нее на кухне, ее муж в бегах, а сам он готов утолить желание. Хосе Куаутемок встал со стула и молча двинулся к ней.

Один

В тюрьме ты никогда не бываешь один, даже если ты один. Вокруг всегда шум и взгляды. Засыпаешь и все время слышишь храп, хлопанье дверей, крики. Иногда некоторые встают по ночам проораться. Или они вдруг понимают, что никогда не выйдут, или что они больны и уже не вылечатся, или скучают по детям, или просто охота поорать. Каждую ночь кто-то кричит. И еще храп этот. Некоторые храпят так громко, что за десять камер слышно.

И взгляды, кругом одни взгляды. Как только сюда попадаешь, все начинают на тебя глазеть. Хотят посмотреть, можно ли тебя доить, можно ли в банду принять. Пидоры присматриваются, большой у тебя или маленький. Надзиратели тоже есть пидоры, они глазками заигрывают, кто-то хочет тебя раком поставить, а кто-то — чтоб ты его. Или прикидывают, нельзя ли тебя шестеркой сделать или посыльным. Просто из вредности. Нравится некоторым козлам командовать.

В тюрьме везде камеры. Ни одного местечка нет без камер. Привыкай, что смотреть будут на все, что ты делаешь. Я долго не мог привыкнуть, что сру на людях. Параши-то эти ебучие на виду у всех. В камере она прямо посередке стоит, от сокамерников никуда не укроешься. Только присядешь, подкалывать начинают. То им громко, то воняет. Не сосредоточиться. А в общих сортирах не лучше. Стоят унитазы рядком, без дверей. Пошел туда облегчиться — и там на тебя пялятся. Мне говорили, в Древнем Риме сенаторы законы обсуждали сидя на горшках. Вот откуда, значит, традиция такая, чтобы от сенаторов одно говно было, а не верите, взгляните на нашу страну. Как другие срут или пердят, смотреть, слушать и нюхать — тоже не радость. И как подтираются, и как бумажку к глазам подносят, посмотреть. Вот на хера? Противно до жути. Потом забрасывают бумагой своей толчок, он засоряется, говно остается плавать, и всю ночь не заснешь от смрада. И когда моешься, тоже смотрят. В душевых нельзя закрывать глаза. Большую часть людей в тюрьмах убивают как раз в душе, а заранее никогда не угадаешь, не надумал ли кто тебя порешить. Поэтому надо быть начеку. Потом еще эти, гамадрилы, на хрен твой пялятся, пока ты мылишься. Этих сильнее всех не люблю. Смотрят и дрочат, хоть сколько им ни обещай морду набить. Сворачивают гусю шею, пока не кончат. Не перевариваю гомосятину эту.

Вот что такое для меня тюрьма. Шум и взгляды. Ты никогда не бываешь один, даже если ты один. Когда выйду, не знаю, как я буду без шума и без этого чувства, что все на тебя смотрят. Не знаю, смогу ли спать в тишине. Думаю, стану просыпаться по ночам и ждать, когда закричат. И если не дождусь, сам буду кричать. И не знаю, смогу ли опростаться, когда на меня не смотрят. Может, даже запор заработаю и ни разу в жизни больше не посру, как нормальный человек.

Когда у тебя такая жизнь, когда ты привык к вечному шуму и вечным взглядам, ты чувствуешь, что ничего своего у тебя нет. Даже ты сам — не свой. Вот что такое для меня тюрьма.

Джонатан Мартин Оливо

Заключенный № 35554-2

Мера наказания: восемь лет за мошенничество в особо крупных размерах

Я рассказала Эктору и Педро, что мы хотим танцевать в тюрьме «Рождение мертвых». Вопреки моим ожиданиям, Эктор не пришел в восторг. «Вы их спровоцируете», — сказал он. Я подумала, что он шутит, и улыбнулась: «И что? Ты-то у нас король провокаций». Эктору было не смешно. «Да, но я не дурак. Одно дело — подкалываться буржуев, которые много о себе мнят, а другое — лезть в клетку к убийцам». Все-таки, как ни старался, Эктор не мог вывести буржуя из себя самого. Одно только слово «клетка» отлично показывало, какое у него классовое мышление. «Я думаю, это будет интересно», — осторожно заметил Педро. Меня удивило, что он идет наперекор Эктору. Обычно он подстраивался под мнение бойфренда. Не то чтобы у Педро не было собственного мнения, но Эктор высказывался так безапелляционно, так рубил с плеча, что переспорить его все равно не удавалось. «Интересно будет, когда эту девочку там убьют», — сказал Эктор. «Девочку». В наших кругах нужно дожить до глубокой старости, чтобы тебя перестали называть девочкой или мальчиком. Часто говорят «Встретилась бы ты с этим мальчиком» или «Потрясающая девочка!» про людей, которым сильно за сорок. Язык совершенно инфантилизиру-ется и порождает сорокалетних подростков. «Ничего с ней не случится, — сказал Педро. — Я дважды в неделю там бываю, и на меня даже голос никто ни разу не повысил». Эктор ехидно усмехнулся: «А ты подожди, вот узнают они, что ты пидор и что у тебя жених имеется». Педро вроде бы обиделся, но не отступил. Литературная мастерская в Восточной тюрьме была одной из немногих вещей в его жизни, к которым Эктор не имел отношения. «Да знают они, и никаких проблем у меня не было. Это ты насмотрелся гринговских сериалов про тюрьмы и думаешь, что люди там заняты только тем, как бы присунуть в первую попавшуюся дырку. Жертва стереотипов». Теперь обиделся Эктор. Он ненавидел банальности и сейчас, когда его обвинили в слепом следовании стереотипам, чувствовал себя оскорбленным. Я редко видела, чтобы они ссорились. Почти всегда Педро уступал, но тут тема касалась его лично. «Это ты жертва стереотипов: веришь в спасение грешных душ. Вот и подавался бы в деревенские падре», — презрительно парировал Эктор. Оба начинали закипать, и я решила развести их по углам: «Так, ну-ка хватит. Замолчали сейчас же, или я уйду». Они обменялись вызывающими взглядами и одновременно прыснули.

Каждый изложил свою точку зрения на показ «Рождения мертвых». Педро считал, что элементы крови и смерти могут в новых условиях придать постановке более глубокий смысл. Эктор же возражал: как раз наоборот, она указывает на клише «преступник равно кровь и смерть». Педро сказал: «Но они же здесь связаны не с преступлением, а с женской природой, причем с такого угла, который ни одному мужчине не доступен».

Может, мы преувеличиваем и заключенные, выросшие в маргинальных слоях и привычные к самым неприглядным сторонам человеческой жизни, не проникнутся нашим спектаклем. Они могут освистать нас, как предыдущие зрители, или просто уснуть от скуки при виде недоступного им искусства. Тронет ли их танец как таковой? Педро считал, что да. «Заключение ведет к постоянному заглядыванию внутрь себя и, следовательно, повышенной чувствительности».

Мы решили, что часть с раздеванием лучше опустить. Эктор сказал, что показать ее будет не только рискованно, но и жестоко. «Это как воду разогреть, а мыться человека не пустить: подлянка», — сказал он. В остальном хореография будет прежней. Педро пообещал договориться с тюремным начальством о дне и часе выступления. И попросил меня подумать о двух запасных вариантах на случай, если какой-нибудь чиновник найдет «Рождение мертвых» неподобающим. Я отказалась: «У меня нет плана Б».

Вечером я сообщила труппе, что начала организаторскую подготовку к нашему выступлению в тюрьме. Раненная моим наплевательским отношением к ее чувствам, Элиса решила взять полугодовой отпуск, чтобы успокоиться. Я попыталась убедить ее остаться, но она не вняла моим просьбам. «Не знаю, вернусь ли я», — честно предупредила она. Довольно скоро она подписала контракт с другой труппой. Первая наша расплата за визит в тюрьму.

Через два дня в школу приехал Педро и рассказал об условиях, поставленных тюремным начальством. Чтобы принять такую многочисленную группу, им требовались копия удостоверения личности или паспорта, справка о регистрации по месту жительства, справка о доходах, домашний и мобильный телефон, группа крови, свидетельство о рождении и справка о несудимости каждого участника. Кафкианский списочек.

От перспективы столкнуться с бюрократическим адом труппа приуныла. Пепе рассказал, как однажды измучился, пытаясь получить справку о несудимости. Беатрис заметила, что предоставлять данные небезопасно: «Вы правда думаете, что я соглашусь дать этим продажным тюремщикам свой адрес и телефон? Я еще пока в своем уме». Рикардо не мог понять, зачем им группа крови. «Это на тот случай, если нас там прирежут и надо будет переливание делать?»

Никто не согласился на такие абсурдные требования. Слишком много усилий для одного бесплатного выступления. Прощай, спектакль. «Хлюпики! — бросила Мерседес остальным после собрания. — Кучка хлюпиков, вот вы кто».

Эсмеральду потянуло к Хосе Куаутемоку, как только они познакомились. Он был совсем не похож на Машину. Видно, что из образованных. Машина мужик хороший, внимательный, но простой, механик из тех, что у себя в боксе обклеивают стены календарями с аппетитными телочками. А этот светленький чиланго^[9] более изысканный, другая у него повадка. Не чета здешним.

Когда Хосе Куаутемок обнял ее сзади, она изобразила удивление: «Ты чего это?» Он не ответил. Стоял и молча сжимал ее в объятиях. Она присмотрелась к его рукам, совсем не таким, как у Машины. Пальцы длинные и сильные, а не коротенькие, как обрубки. Ногти чистые, и ладони не почерневшие от машинного масла. Потом от него несло — четыре дня не мылся же, — но это даже скорее заводило. У Машины пот по-другому пахнет, каким-то прогорклым салом, и двух часов не пройдет после душа — воняет.

Она высвободилась и встала руки в боки: «Я тебе кто? Шлюха, что ли?» Хосе Куаутемок задумался. Зачем ему лишние неприятности? И так уже их выше крыши. Но гормон сильнее нейрона. А уже в нем гормоны разыгрались не на шутку. Прямо как кони скачут. «Мне уйти?» — спросил он, осторожно забрасывая удочку. Она стояла посреди кухни. Пальцы ног так и плясали в шлепанцах. «Омлет почти готов», — сказала она. «Это что значит? Мне уйти или остаться?» Она посмотрела ему в глаза, как бабы умеют, как бы говоря: «да, но нет». «Оставайся, но с условием, что больше приставать не будешь». Он поднял руки и отступил на два шага: «Всё, смотри, отошел».

Эсмеральда дожарила фарш, время от времени поглядывая на Хосе Куаутемока через плечо. Он стоял, опершись на краешек стола, и чистил мандарин. Когда омлет был готов, она пошла за тарелками. Проходя мимо Хосе Кауатемока, пробормотала «простите», чтобы он отодвинулся, но он не отодвинулся. Ее ягодицы коснулись его ширинки. Эсмеральда открыла буфет, и Хосе Куаутемок прильнул к ней сзади. Она обернулась и с упреком сказала: «Ты же обещал». Он снова поднял руки: «А я что, я ничего. Просто хотел тебя понюхать». Он наклонился и уткнулся носом ей в шею. «Я серьезно, хватит уже. Ты Чучо как брат». Это точно. Машина — его кореш, родная душа, верный товарищ, но стол накрыт, и как уже теперь не сесть и не поесть? «Все, отстал», — сказал он и отстранился, но тут же коснулся носом ее плеча. Она попыталась высвободиться, он не дал. «Скажи уже, мне уйти или остаться?» Эсмеральда замерла, словно статуя, не сводя с него глаз. «Останься». Хосе Куаутемок придвинулся вплотную, взял ее лицо в руки и поцеловал. Она жадно поцеловала его в ответ. Едкий запах Хосе Куаутемока будоражил ее. «Почему раньше не приходил, дурак?» Хосе Куаутемок поднял ее за талию и, не переставая целовать, притянул к себе. Просунул правую руку в трусы и указательным пальцем нажал на кольцо ануса. Она крепко прижалась к его груди. Левой рукой спустил трусы до колен, продолжая водить пальцем по темному эдему. Эсмеральда застонала. Он расстегнул все пуговицы на ее платье. Пригодная дамочка, чего уж там, прямо пей не хочу. Он вылизал верхнюю часть груди, выступавшую из лифчика, а потом просунул язык далеко под ткань, до соска. Она запустила руку ему в волосы. Хосе Куаутемок подвел правую руку ей под бедра и одним движением усадил ее на стол. Эсмеральда ощутила ягодицами ламинатную поверхность и разгорячилась еще больше. Она обхватила его ногами и подтолкнула к самому бермудскому треугольнику. Он спустил штаны и резко вошел в нее. Она вскрикнула: «Ох, сласть!» — и вцепилась в него изо всех сил. Он насадил Эсмеральду на себя как можно глубже и пробудил в ней самую заповедную веру, судя по тому, как она воскликнула: «Божечки, как же хорошо, господи!» Ее таз завибрировал. Оргазм. Хосе Куаутемок не стал останавливаться. Два. Три. «Убьешь ведь, хватит, хватит», — взмолилась она и отпрянула. С края столешницы потек маленький водопад вагинальных соков. Четыре вдоха, четыре выдоха. Он снова вошел в нее. Четыре оргазма, пять, а на шестой раз — долгожданный, единственный, не всем достающийся одновременный. Минуты на три они застыли в обнимку, потом разделились. Она застегнула платье и кивнула на сковородку: «Омлет остынет».

После завтрака пришла пора поговорить о делах насущных. «Одолжи мне пистолет». — «А откуда я тебе его достану?» — «Из тех, что у Машины припрятаны». — «Так они его, не мои. Я не могу не свое раздавать». — «Это для его же блага. Он поймет». — «Ага, сейчас, поймет он. Если узнает, что ты вообще заходил, прикончит меня». — «Это если он первый в горах не сдохнет». — «А на что тебе пистолет вообще?» — «Кое-что уладить». — «Сейчас ничего не уладить, все плохо. Ты что, не слышал про побоище?» — «Я побоище своими глазами видел, дорогуша. Потому и пришел, чтобы ты мне помогла». — «Чем помогла-то?» — «Я же сказал: достать пушку и парочку адресов». — «Чьих адресов?» — «Пацана по прозвищу Лапчатый и капитана Галисии». — «Лапчатый живет в трех кварталах отсюда. Я его мать знаю. Сама его Машине рекомендовала, чтобы взял в команду». (Команда: братва, картель, «Киносы».) «Вот он-то мне и нужен. Он убил дона Хоакина». — «Господи боже! Точно он? Он же ребенок еще». — «Никакой он не ребенок. Он иуда, и я его положу». (Положить: порешить, убить, завалить, убрать, пришить, выпилить, отправить к праотцам, уволить, отправить с поклоном к безносой, укокошить.) «С ума сошел? Нельзя так». — «Меня твой муж попросил». — «Ну так и просить о таком нельзя». — «Он четыре пули в голову дону Хоакину всадил». — «На него, наверное, давили. Что ты, не знаешь, что ли, как боссы в таких делах себя ведут? Я другого мальчонку знала, так его тоже попросили убрать какого-то нарко. А когда он отказался, ему на крыльцо на следующий день подбросили голову его брата, с запиской: „Шефу нельзя говорить «нет»". И знаешь, что он тогда сделал? Повесился. Так что не тебе Лапчатого судить. У него свои причины были». Тут Эсмеральда была полностью права. Мало разве таких, кто вынужден убивать, чтобы не убили их близких? Насчет Лапчатого Хосе Куаутемок обещал подумать. Но Галисию, падлу, точно завалит. С первого дня капитан ему не понравился. А потом еще и замарал его во всем этом вчерашнем свинарнике. Чего он к другому не сунулся? Сучий потрох. Теперь по его милости он должен бежать из этих краев. От мирной, сука, жизни. Так что он его точно убьет. Да, за одно это, чисто из злости. Не из-за кучи трупов на улицах Помирансии. Не за то, что он предал «Киносов», продажный полираст. А за то, что с корнем выдрал его из рая у реки и в квартирке на шоссе Санта-Эулалия, отнял работу с камнями, лишил радости плавать в прозрачной воде и читать под сенью дубов, забрал единственное место, где он жил спокойно за всю свою треклятую жизнь.

Эсмеральда отправилась за пистолетом («Вот убьешь ты Галисию, а Машина потом узнает, что пушка-то его была, сам подумай. Тут мне и каюк. Нетушки, паря. Я так рисковать не собираюсь. Хочешь завалить федерала, вали, но чьим-нибудь другим стволом, а не моего мужа») и за адресом Галисии. Не только за адресом — надо было узнать, живет он один или с семьей, во сколько приходит на службу и во сколько уходит, по каким дорогам обычно ездит, как одевается по гражданке, откуда он родом, сильно ли завязан с «Самыми Другими», где завтракает, обедает, перекусывает, на каких машинах ездит, с какими номерами, сколько у него охраны, в каких он отношениях с военным комендантом и с адмиралом, начальником над морпехами, кто его крышует, кто ему друг, кто враг. Ствол должен быть чистый, незарегистрированный, нигде не засвеченный. Хосе Куаутемок попросил минимум двадцать патронов и, по возможности, пистолет, а не револьвер. «Их перезаряжать быстрее, и осечек не дают».

Эсмеральда велела, пока ее не будет, из окон не выглядывать, дверь не открывать, к телефону не подходить и на улицу не соваться. Не дай бог соседи узнают, что он у нее. Ей нужно беречь репутацию (а значит, и жизнь: изменить нарко — все равно что подписать себе смертный приговор). «Значит, так, имей в виду, я не перед каждым ноги раздвигаю, у меня там не гараж, и я тебе не прошмандовка. Я женщина порядочная, Машине никогда не изменяла. С тобой — не знаю, как так получилось, но получилось, и какой смысл делать вид, будто ничего не было? Я трепаться не собираюсь и надеюсь, ты тоже. Помогаю я тебе, потому что ты помогаешь моему мужу и больше нипочему. Вернусь ближе к вечеру. Если проголодаешься, там есть бананы, яйца, молоко, фарш и помидоры. Пить захочешь — есть кола и минералка. Если вдруг появится Чучо, наврешь ему, что взломал замок и зашел, а меня дома не было. Убьет тебя или оба друг дружку поубиваете — это уже дело ваше. Но постарайся его все же не убить, не хочу одна оставаться».

Как только она ушла, Хосе Куаутемок разлегся под вентилятором. Освежился немного. Потом решил помыться. Включил душ. Несмотря на адскую жару, от которой собаки спекались на улицах (в Акунье говорили, что так хот-доги и получаются:.выгоняешь пса на тротуар и ждешь, пока зажарится), сделал горяченную воду — холодную он ненавидел. В тюрьме была только ледяная. Комиссия по правам человека всегда доставала начальство на тему здорового сбалансированного питания в кутузке, а вот чтоб котельные нормально работали, так это у них не очень получалось. Хосе Куаутемоку на кормежку было наплевать — он мог жрать одну курицу утром, днем и вечером. Но холодный душ — это паскудство.

В душе он побрился бритвой, которой каждое утро пользовался Машина. Вытерся полотенцем Машины. Побрызгался дезодорантом Машины. Съел два банана и выпил две кока-колы из Машининого холодильника. Потом лег в постель Машины. Положил голову на подушку Машины и уснул.

К моему сожалению, выступление в тюрьме не состоится — так я думала. Опасно было предоставлять личные данные каким-то неизвестным. При таком низком уровне безопасности в стране это было бы безумием. Может, где-нибудь в Швеции или Новой Зеландии так и делают, но в Мексике это чревато ограблением, похищением, изнасилованием, убийством. Я понимала логику тюремного начальства. Достаточно было посмотреть в новостях, какие там случаются бунты, чтобы понять: наши тюрьмы — логово дракона. Я не стала давить на коллег, чтобы они выполнили поставленные требования. Я бы вконец извелась, если бы кто-то из них стал впоследствии жертвой преступления. Альберто попытался утешить меня знаменитой присказкой для пораженцев: «Значит, так надо было» (моя бабушка сказала бы: «Бог не захотел»). Да, для пораженцев, потому что, если ты не согласен смириться, обстоятельства не могут тебя остановить. И среди нас был человек, не готовый смириться, — Мерседес. Какие-то внутренние демоны нашептывали ей, что нужно бороться за визит в тюрьму. Во время судебного процесса ее адвокат, наоборот, всеми силами старался, чтобы личная информация — адрес, телефон, имена родственников или номера банковских счетов — никак не могла просочиться к насильнику или кому-то из его семьи. Но в этот раз Мерседес, кажется, было все равно. Она позвонила мне однажды утром и попросила встретиться наедине, в кафе. Прошло уже две недели с тех пор, как мы отказались от нашей затеи, и я думала, что у нее ко мне какое-то другое дело. Зря я так думала. Она села за столик и тут же выложила мне под нос папку. «Открой», — скомандовала она. Внутри оказались копии ее удостоверения личности и паспорта, анализ на группу крови, копия свидетельства о рождении, справка о регистрации и налоговая декларация. Я просмотрела документы. Не хватало только справки о несудимости, но ее уже делают, сказала Мерседес, скоро будет готова. «И ничего я не мучилась, чтобы ее запросить. Пепе все наврал». Цель нашей встречи, сказала она, — убедить меня, чтобы мы с ней показали в тюрьме «Рождение мертвых» только вдвоем. «Давай сделаем версию для двух танцовщиц — тебя и меня. Придумай что-нибудь новенькое, ты же можешь». Теперь уже я начала волноваться за ее ментальное здоровье. Я поняла, откуда эта необходимость показать насильнику, что она преодолела травму, похвастаться выдержкой. Ткнуть его мордой в тот факт, что, пока он гниет в камере, она свободна и может раздеваться перед кем ей заблагорассудится. Стало совершенно ясно, что за этими доводами скрывается болезненная созависимость по отношению к насильнику. Постановка превратилась в предлог, чтобы встретиться с ним, в извращенную идею фикс.

Я захлопнула папку и толкнула к ней: «Не надо пользоваться нами для разрешения своих внутренних конфликтов». Она пристально посмотрела на меня: «Ты сама все это начала, Марина, не забывай». — «Верно.Но я не слепая и вижу, какие трудности это может принести труппе». В ее взгляде появился вызов. «Я же предложила пойти нам вдвоем. Как это осложнит жизнь остальным?» Я промолчала, покоробленная ее агрессивностью. «Не могу поверить, что ты струсила», — проговорила она. Мерседес нарочно подначивала меня, добиваясь реакции. Ей, одной из немногих, я призналась, что боюсь провала. Теперь она пустила эту информацию в ход против меня. «Это не страх, Мерседес. Это ответственность. У нас обеих есть дети, и мы обязаны позаботиться, чтобы им не угрожала никакая опасность». Она помотала головой: «Да ты просто в ужасе. Тебя жрет изнутри гребаный страх. — Она встала. — Заплатишь за мой кофе?» Я кивнула. Она забрала папку и затерялась в глубинах заведения.

Встреча с Мерседес вывела меня из равновесия. Я догадалась о глубоких психологических ранах, не дающих ей жить, — но и она, из глубины своих ран, сумела уязвить меня. Они с Альберто ясно показали мне, что ограничивает мою зону комфорта: страх и потакание себе. Да, все мое время заполнено профессиональными и семейными делами. День за днем у меня нет ни минуты передышки. Но вся эта суета — лишь ширма, чтобы скрыть бездействие. «Хомяки пробегают сотни и сотни километров в колесе и никуда не попадают. А львы, заметь, валяются день и ночь, но когда встают, без труда ловят буйвола», — поучал меня Альберто. Движение не равнозначно прогрессу. Я понимала, что, пусть мои профессиональные успехи ничтожны, в семейной жизни я все же многого добилась. Мои дети растут здоровыми, и мы с Клаудио стараемся давать им все возможности для разностороннего развития — от уроков игры на фортепиано до тренировок по стрельбе из лука, а также фехтования, французского, волейбола, плавания, прыжков в воду и, естественно, балета. Логистика развозки всех детей по всем кружкам была довольно сложной, и без шофера — наш недавно уволился, а нового, такого, которому бы доверили детей, мы пока не нашли — приходилось творить чудеса с собственным рабочим расписанием.

Возможно, пришло время оставить мечты о великом. Превратиться в идеальную мать, на сто процентов раствориться в муже и детях. Забыть, что только в танце я могу достичь своих целей и жить в согласии со своими возможностями. Другими словами, смириться с собственной посредственностью и безвольностью.

Вечером я поговорила с Клаудио. Мы сидели у камина, и я рассказала ему, что у нас с Мерседес случилось утром. Он внимательно выслушал. Я редко вываливала на него проблемы. Я не из тех женщин, что день-деньской ноют мужу о своих неприятностях, но при этом не желают от него совета. Мы любили говорить о работе, о повседневных делах, с удовольствием обсуждали книги. Наши вкусы редко совпадали. Я предпочитала художественную литературу. Он больше любил книги по экономике, политике и лидерству. Я не раз с сомнением спрашивала его, можно ли лидерству научить. «Харизма — это врожденное. А вот навыки управления и менеджмента вполне развиваемы», — считал он. Его мир, мир финансов и бирж, был полной противоположностью моему миру, и это меня обогащало. В тот вечер, после того, как я с ним поделилась, Клаудио встал и пошел к полке. Поискал среди книг, вынул одну, сел и зачитал мне пассаж из «Харизматического лидерства» Марка Воллера: «Авторитарный лидер принимает решения, не обсуждая с группой, демократический — основываясь на воле группы, харизматический — сначала решает, а потом убеждает группу. Авторитарный навязывает, демократический согласовывает, харизматический подводит. — Он закрыл книгу. — Мне очень нравятся эти слова. В них полностью раскрывается роль лидера. Лидер — это тот, кто соблазняет, а потом заставляет остальных думать, что его индивидуальное решение было принято всеми вместе. Ты решаешь, ехать вам в тюрьму или нет. Не Мерседес, не Пепе, не Альберто». Я пояснила, какие это может повлечь риски. «Если тебя так беспокоят риски, значит, на самом деле ты не хочешь ехать».

Ночью я не могла уснуть. Все обдумывала события дня. Слова Мерседес — «тебя жрет изнутри гребаный страх» — порождали во мне сомнение, и ярость, и желание доказать ей, что я такая же лихая, как она (хотя не знаю, хватило бы у меня характера пережить изнасилование или нет). В шесть утра я все еще ворочалась и не спала. Не оттого, что не могла решить насчет выступления в тюрьме, нет. Мне нужно было срочно переосмыслить себя.

Я тихонько, чтобы не разбудить Клаудио, вышла из спальни и направилась в гостиную. Набрала домашний номер Эктора и Педро. Я знала, что Педро не спит. В половине шестого приходил его тренер по йоге на утреннее занятие. Он ответил после второго гудка. «Это Марина. Можешь говорить?» Педро расхохотался: «Конечно. Я-то могу, а вот ты какого ляда звонишь в такой час?» Я сразу перешла к делу: «Я хочу выступить со своей труппой в тюрьме. Помоги мне обойти эти идиотские требования». — «Я думал, мы про это забыли», — ответил он. Я рассказала, как разволновались мои ребята из-за опасностей, связанных с разглашением личных данных. Педро в ответ сообщил, что недавно сменили замминистра внутренних дел, отвечающего за пенитенциарную систему, и с новым Эктор был в большой дружбе. Педро уже удалось надавить, чтобы смягчить формальности на входе.

Повесив трубку, я немедленно позвонила на мобильный Альберто. «Алё», — сказал он. «Я хочу показать спектакль в тюрьме», — выпалила я. «Это будет сложно», — сказал Альберто. «Ничего, мы все равно покажем. Надо только убедить наших», — сказала я и отключилась. Первый шаг по переосмыслению себя был сделан.

Проснулся он, не соображая, где находится и который час. Простыни намокли от пота, сквозь занавески лился свет. Он перевернулся на постели и попробовал узнать комнату. Получилось, только когда увидел на стене свадебную фотографию бывшей кубышки Эсмеральды и все еще кубышки Машины. Повернул голову и обнаружил на тумбочке будильник, показывавший 17:02. Он проспал почти девять часов. Кондиционер исправно гудел, но солнце, казалось, прожаривает стены насквозь. С Хосе Куаутемока лило, как со свиньи. Он взял льда из морозилки, закинул в полиэтиленовый пакет и приложил ко лбу и затылку. В Акунье недолго и растаять до смерти.

В гостиной он изучил семейную коллекцию дисков. Нет, нетушки, только не это, и не предлагайте. Вкуса им явно недостает. Сплошная попсня, якобы в жанре «северная кумбия» (Сельсо Пинья удавился бы, узнав, что теперь называют кум-бией). Он мысленно задался вопросом, что, блин, общего у исконной колумбийской кумбии с мексиканской пустыней и почему на вечеринках в эхидо и на ранчо теперь ничего другого не услышишь. Он попробовал ставить разные группы, но ни одна не прошла отбор. Ни единая. Он, воспитанный отцом на Малере, Моцарте, Ревуэльтасе и Монкайо, а с друзьями слушавший «Дорз», «Лед Зеппелин», Хендрикса и мексиканский рок вроде «Революции Эмилиано Сапаты» или «Бандидо», отказывался полнить уши оголтелыми воплями «Психов из Монкловы», «Камикадзе», «Бэнда с винтовкой» и прочих истребителей музыкальной гармонии. Он решил оказать супругам услугу: разломал диски на конфетти. Лучше сидеть в тишине, чем под эту нестройную болтушку.

Почитать тоже оказалось нечего — сплошной мусор. Журнальчики со сплетнями про телезвезд и все те же музыкальные группы. Он еще раз провел акцию по освобождению от дурного вкуса. Порвал все журналы на полоски и, чтобы Эсмеральда не достала их обратно из мусорки, сжег и смыл пепел в раковину на кухне.

Он думал было сходить за книжкой в машину, но вспомнил, что нельзя компрометировать его аппетитную хозяйку. На районе полно глаз и ушей. Глаз и ушей самых разных людей. Слежка — работа командная: тут и таксисты задействованы, и продавцы продуктовых, и уборщики, и официанты. Нарко повсюду навострили антенны. А если не соглядатаи, так языкастые старухи или пенсионеры-сплетники проболтаются: «Не слыхали? Тут от Эсмеральды выходил один. На брата вроде не похож, да и вообще на родича». Во избежание слухов Хосе Куаутемок решил просто полежать до возвращения доньи.

Он снова уснул. Часов в одиннадцать вечера услышал шум. Спросонья схватил пустую пивную бутылку и спрятался за дверью. Если это кто-то чужой, бутылкой по кумполу — и готово. Эсмеральда что-то такое предвидела. Приоткрыв дверь, она прошептала: «Хосе Куаутемок, ты тут?» Включила свет и обнаружила Хосе Куаутемока в трусах прямо перед собой. Она прошла в спальню, села на кровать, вытащила из сумочки пакет, развернула и вытряхнула на кровать револьвер смит-вессон (смитиуесо, как их называли во времена Мексиканской революции) тридцать восьмого калибра и десять патронов. Новизной револьвер не отличался. Воронение уже совсем сошло, а рукоятка заржавела. Хосе Куаутемок вставил патроны в барабан, крутанул и взвел курок. Вроде работает. Эсмеральда купила его у охранника в частном охранном агентстве из тех, что без лицензии. Отдала пять штук. Дороговато за пистолетик, выпущенный раньше 1970 года, да еще и, судя по всему, годами ржавевший в сыром ящике.

Зато разведчица из Эсмеральды получилась просто топ оф зе лайн. Она оббегала весь город и составила полную картину. Лапчатому заплатили хренову тучу зеленых, чтоб он продырявил башку дону Хоакину. Теперь он ездил на новой тачке, да не какой-нибудь, а на двухцветном четырехдверном пикапе «Форд 350 Лариат», номера FBT-2O-23. С бухты-барахты сопляк на таком танке ездить не станет.

Про Галисию Эсмеральда тоже собрала все, что можно. Жил капитан на улице Независимости, дом № 8, но у него было еще два дома, один на улице Лукаса Серверы, 69, а второй на улице Пятого мая, 3, оба для целей безопасности. В каком из трех домов он заночует сегодня, не знали даже его прихвостни. Машины две, ездил в одиночку, внешность изменял. Белый пикапчик «ниссан», номер FBT-07-18 и красный «додж-джорни», номер FGY-03-05. Неказистые с виду машинки были бронированы по высшему классу защиты, из смит-вессона такие двери и окна не пробить даже близко. Охрана состояла из четырех федеральных полицейских, одетых по форме, и четырех, одетых по гражданке. По форме: Бесерра, Гарсия Ребольо, Ортега и Аскойтиа. По гражданке: Франко, Салданья, Де Вальдес и Анайя. Пятнадцать лет женат, старшему сыну четырнадцать, младшему одиннадцать. Несколько раз был замечен в компании Хани, босса «Самых Других». Ходили слухи, что в обмен на голову дона Хоакина Хани подарил ему ранчо площадью четыре тысячи акров, которое примыкало к плотине Амистад с техасской стороны и стоило примерно шесть миллионов долларов, а также квартиру в столичном районе Поланко. Даже Мата Хари не выяснила бы столько, сколько выяснила сладкая бывшая булочка. КГБ и ЦРУ нервно курили в сторонке.

Совершенно вымотанная Эсмеральда прилегла на кровать, не раздеваясь. Видно было, что ей пришлось побегать. Под мышками на платье образовались липкие белесые круги, а пахло от нее улицей и солнцем. Этот душок поубавил у Хосе Куаутемока охоты вставить ей прямо сразу. Целый день он ее вспоминал и облизывался, но теперь от нее несло, как от шкварок, и желание пропало. Она, видимо, поняла, в чем дело, лениво встала, разделась и пошла в душ. Залезла под струю ледяной воды, в самый раз после зноя, и быстро намылилась. Больше она не станет изменять Машине. Днем она успела заскочить в церковь Иоанна Крестителя и принести обет Святой Деве. Так она думала, когда Хосе Куаутемок забрался к ней и начал целовать и целовать, и мало-помалу обет померк.

Позвонил Педро и сообщил отличные новости: «Мы с Эктором были у замминистра, и он согласился, чтобы вас пропустили по одной только справке о несудимости. Адрес, телефон и все остальное теперь можно не предоставлять». Я вроде бы должна была обрадоваться, но только промямлила «спасибо». Снова противоречивые чувства. Почему простой визит в тюрьму вызывает у меня такую тревогу?

В четверг после обеда я собрала труппу и рассказала, как движется дело. Но перед этим позвонила Мерседес и позвала ее поговорить в кафе. «Вселенная к нам благосклонна, — сказала я, как только она села напротив меня, — и у нас получится выступить в тюрьме». Ее лицо просветлело. «Ты не представляешь, как я рада, что ты наконец решилась», — сказала она с улыбкой. Подошел официант. Мерседес заказала капучино без кофеина, а я мятный чай с медом.

«Мерседес, мне нужно кое-что тебе сказать», — произнесла я, наблюдая, как она бросает в кофе сахарозаменитель. Она улыбнулась: «Конечно». Я помешала чай, чтобы мед лучше растворился. «Я не хочу, чтобы ты участвовала в этой постановке». Мерседес удивленно воззрилась на меня. «Тобой движут мотивы, отличные от мотивов труппы», — осторожно сказала я. Мерседес изменилась в лице. «Почему я туда иду — мое дело!» — почти прокричала она. Люди за столиками начали оборачиваться на ее голос. Я старалась сохранять спокойствие. «Мерседес, ты хочешь отомстить своему насильнику, а мы не можем зациклиться на этом». Она едва сдерживала возмущение. «Я умею работать в команде», — сказала она, повысив голос. «Я это знаю. Но мы не можем все время думать, что ты отчебучишь на сцене, чтобы привлечь внимание этого типа». Она пристально посмотрела на меня и сварливо спросила: «Это же я тебя убедила поехать. Так в чем дело?» — «Я решила, что ты не едешь, и решения своего не изменю». Она совсем смешалась. «Это подлость с твоей стороны», — сказала она. «Нет, это ты задумала подлость», — возразила я. И попросила счет. С плохо скрываемым бешенством она сказала: «Предупреждаю: если меня не возьмут в тюрьму, я уйду из труппы». К такому шантажу я была готова. «Нет, Мерседес. Не уйдешь. Иди домой, подумай над тем, что я тебе сказала, и увидимся на следующей неделе». Официант принес счет, я положила на стол двести песо и, не дожидаясь сдачи, встала. «Пока, Мерседес».

В «Танцедеи» я пришла в расстроенных чувствах. Не знаю, как мне хватило смелости пойти наперекор Мерседес. В глубине души она понимает, что я права. С ее стороны безответственно отправиться в тюрьму, только чтобы бросить вызов насильнику, и использовать нас в своих целях. Как руководитель труппы, я не могла этого допустить. Я понимала ее ярость, но это была ее ярость, а не наша. Нечего марать нас своей болью.

Я рассказала танцорам, что большую часть требований упразднили. Некоторые все равно остались недовольны. Справка о несудимости — самый муторный документ из списка.

«Я приняла решение: я туда иду. Если кто-то хочет присоединиться, милости прошу». Я предупредила, что никто и ничто не гарантирует нам безопасности. «Риск вполне реален, но меня, например, это не остановит. Страху не место в моей жизни». Ехать или не ехать — личное дело каждого, хотя мне, конечно, будет жаль, если кто-то откажется от столь ценного коллективного опыта. Что касается справок, я могу нанять нам всем юриста, чтобы дело шло быстрее.

Один за другим мои ребята говорили «да». Некоторые сомневались дольше остальных, но ни один человек не отказался. По дороге домой я позвонила Педро: «Назначай день для выступления».

Через пару часов после убийства я позвонил твоим родителям, точнее, позвонил на общественный телефон в ближайшей к их участку деревне. Пока парень, дежуривший у телефонной будки, ездил к ним на велосипеде, а они добирались в деревню, чтобы перезвонить, прошло семь часов. Позвонил дед. О твоей смерти сказал ему я. На науатль соврал, что ты умер от еще одного инсульта. Как расскажешь, что его внук сжег его сына? Дед только попросил не хоронить тебя, пока они не приедут. Между твоим родным домом и Мехико меньше четырехсот километров, а добирались они тридцать часов. Ничто так ясно не говорит, каким жалким было твое детство, как эти тридцать часов. Десять — чтобы дойти пешком до деревни, откуда бывала попутка до другой деревни, откуда ходил автобус до третьей деревни, где был автобус до четвертой, и так до самой столицы.

Они приехали прямо на бдение. Желая попрощаться с тобой, бабушка совершила ошибку и приподняла крышку гроба. И увидела бесформенный ком, на котором с трудом угадывались зубы. Моя молчаливая и тихая, как все индианки с гор, бабушка только и смогла, что обернуться и спросить у меня: «Что это такое?» У меня не хватило духу сказать ей: «Это все, что осталось от твоего сына».

На следующий день после похорон таблоиды написали про убийство, и везде на первом плане красовалась крупная фотография Хосе Куаутемока, которого выводили в наручниках из дома. Видимо, какой-то полицейский слил фото, несмотря на строгий запрет со стороны начальников, твоих, кстати, знакомых. Скоро в кругу твоих друзей расползлись слухи не только об ужасной истинной причине твоей смерти, но и о том, как ты над нами измывался. На допросах Хосе Куаутемок подробно рассказал следователям, почему решил тебя поджечь.

Но невзирая на то, что твоя жестокость и твои унижения выплыли наружу, репутация твоя не пострадала. Общественное мнение оказалось непробиваемо. Хочу сказать, что ты можешь быть спокоен: тобой по-прежнему восхищались и признавали твои заслуги. Твой портрет кисти известного художника украсил актовый зал Мексиканского географического и исторического общества. Более того, ученый совет постановил присвоить имя Сеферино Уистлика зданию общества, и еще в твою честь назвали пару школ. Не переживай, твой образ интеллектуала — правдоруба жив и процветает.

Мама вопреки твоей воле заказала девять заупокойных месс Испанская католичка, забитая твоим индейским гневом, ожила в ней. Когда я спросил, почему она так поступила, она разразилась дешевой ламентацией на тему спасения душ и прочими банальностями, которых ты терпеть не мог. Она такая красавица. Как тебе удалось ее заполучить? Ты, скромный выпускник педагогического училища, завоевал не только ее, но и моего деда-расиста. И обзавелся женой — предметом мебели, женой-трофеем, женой-невидимкой. Да, невидимкой. Тенью на стене. Ты пробуждал во мне жгучую ненависть, но к маме я испытывал куда более постыдное чувство: презрение. Я ни разу не слышал, чтобы она высказала самостоятельную мысль, чтобы хоть как-то противилась твоим издевательствам, вообще против чего бы то ни было возражала. Она была вазой, ты засовывал в нее член, и из вазы появлялись дети. Красивой вазой из испанской майолики. Что с того, что она была ласковой и милой, если молча сносила твое обращение? Ты сдувал ее, как ураган. За две минуты источал столько энергии, сколько она не источила за всю жизнь.

Чистый рай — эта деваха, спящая у него на груди. Столько наготы для него одного. Много лет такого не случалось. Всю ночь и все утро лизать, сосать, кусать, целовать, обнимать, ласкать.

Входить и выходить. Выходить и входить. В одну дырку, в другую, в третью. И вся такая свежая, мылом пахнет. Кожа гладкая, без волос. Красота, а не кожа. Он спал, просыпался, притягивал ее к себе, смачивал слюной где надо, всаживал ей, а она ластилась спросонья, сластилась, мурлыкала, ворковала, стонала шепотом: «Сладко… сладко…» Льнула к нему. Груди сплющивались под его грудью, ягодицы помещались у него в ладони. Оргазмы, близость, тишина, ровное дыхание. Хосе Куаутемок знал: это только станция «Рай», а следующая станция будет «Пропасть». Он предал кореша худшим способом: присвоил тело любимой женщины. Но кореш должен понять, что это последняя просьба приговоренного к смерти. Через несколько часов он отправится улицами Акуньи убивать Лапчатого, мелкого-убийцу-предателя-сукиного-сына, а потом вершить справедливость над Галисией, продажным-капитаном-про-клятым-сукиным-сыном. Если бы он не решил убить их, то и не спутался бы никогда с Эсмеральдой. Никогда в жизни. Как бы его к ней ни тянуло. Никогда в жизни. Как бы сильно она ему ни нравилась. Никогда в жизни. Жены друзей — это запретная зона, кроме исключительных случаев вроде неминуемой смерти. Вот как сейчас. Поэтому он не чувствовал вины, кончая в нее раз за разом.

Эсмеральда в какой-то момент так утомилась, что вырубилась. Хосе Куаутемок сидел на краешке постели, смотрел на нее голую, и ничто не закрывало ему обзор. Ничегошеньки. Даже сережек и колец на ней не было. Красивая, зараза. Не зря Машина так на нее запал. Четкая, жженая, со своим уличным ноу-хау. Из тех баб, что знают, какие они красавицы и как их все хотят, и понимают, что продлится это недолго, а пользу может принести немалую. Эсмеральде удалось устроить стабильную личную жизнь с нарко среднего звена и не завидовать шустрым бабенкам, отхватившим себе больших шишек. Вкус у нее отвратный, это, конечно, минус. Окультурить бы ее не помешало. Зато не страдает неизлечимыми пороками, нету в ней дурости, блядства, продажности и охоты зазря душу мужику мотать.

Хосе Куаутемок провел руками по круглым ягодицам женщины, с которой только что трахался. И подумал: вот она, нирвана. Запустил палец поглубже и вытащил. Палец был мокрый от вагинальных соков и его собственной спермы. Понюхал. Все запахи мира в одном. Все тайны природы в одном запахе. Все загадки вселенной, вся эволюция видов, вся неистовость творения в одном запахе. Облизал. Горько-сладко-солено-кислый вкус жизни. Нирвана.

Солнце только встало, а от жары уже асфальт плавился. Кондиционер начинал проигрывать битву. Из-под двери врывались горячие потоки воздуха. Занималось жгучее утро. Хосе Куаутемок поднялся и голышом пошел к холодильнику. Пошарил: ветчина, сыр, авокадо, пиво, кока-кола, яйца, фарш. Неплохи дела у скромного нарко. Прямо средний класс. Ни образования, ни наследства, ни связей — настоящий селф-мейд-киллер.

Хосе Куаутемок сделал себе сэндвич и, как в легенде про влюбленные вулканы Попокатепетль и Истаксиуатль, уселся подле спящей подруги. Скоро она тоже уедет отсюда. «Самые Другие» заняли город и теперь будут отстреливать «Киносов» и их родственников до последнего. «Самые Другие» сметают конкурентов не глядя. Поэтому она и пошла на измену. Апокалипсис для «Киносов» начался ровно в ту секунду, когда Лапчатый спустил курок и снес башку дону Хоакину. Все равно конца не миновать, так почему не потешить тело, не уступить искушению? Знакомый ей мир вот-вот рухнет. Изгнание будет долгим и трудным. Скоро пойдут слухи, что, мол, жена Машины выспрашивала там и сям про Лапчатого и про Галисию. Она достаточно пообтесалась на здешних улицах, чтобы понимать: не сегодня завтра ей объявят наркофетву.

Хосе Куаутемок доел сэндвич. Стряхнул крошки с покрывала и пошел мыться. Кто знает, когда его теперь ждет горячий душ. И когда он опять увидит голую женщину. Пластиковый козырек над крыльцом щелкал от зноя. Потолок звенел от зноя. Окна трещали от зноя. Весь мир, вся вселенная чуть не лопались от зноя.

Он вылез из душа и вытерся полотенцем, которым накануне вытиралась Эсмеральда. От полотенца до сих пор пахло ею. Он оделся и снова присел на кровать, обозрел прекрасный пейзаж спящей женщины. Поцеловал ее в плечо. Прошептал: «Увидимся, Эсмеральда». Она не пошевелилась, глубоко спала, усталая. Он наклонился над ее ягодицами, раздвинул их, погрузил нос в темный эдем, втянул ноздрями запах. Нирвана.

Взял с тумбочки револьвер, шесть патронов зарядил в барабан, оставшиеся четыре спрятал в левый карман брюк. Засунул ствол за пояс и пошел к двери.

Последний день

Наступил тот самый день. Я проснулся, ополоснул лицо и побрился. Долго выбирал, что надеть, может, это будет последняя моя одежа в этой жизни. Выбрал джинсы, черную футболку и кроссовки. В чем я с ней познакомился. Съел на завтрак болтунью, выпил растворимого кофе. На этом самом столе я ее пялил. И на этом стуле, и на этом диване, и на этой кровати. Достал из ящика пистолет и засунул за пояс. Мне его мой кум Рыжий подогнал. Он знал зачем. Я пешком дошел до проспекта и сел на маршрутку. Внимательно на все смотрел, пока ехал. На машины, на магазины, на людей, на собак. Старался запомнить мир на тот случай, если это последний день в моей жизни. Вышел у базарчика. Раз уж неизвестно, буду жив или нет, решил напоследок съесть кесадилью с мозгами в забегаловке у Сивой. Съел три, запил кока-колой и пошел по ее душу. Я знал, что она там, у лотка, вместе с этим уродом. У лотка, который они вдвоем у меня украли. У лотка, где работали мои родители, а потом работал я. Туда я и направился. Как подошел поближе, перекрестился. Попросил Боженьку, чтобы дал мне сил не струхнуть, и он услышал: я как пустился, так все мне стало нипочем. Подошел прямо к ней. Она, когда меня увидела, испугалась, будто я из мертвых воскрес и ей явился. Даже крикнуть не успела. У меня уже пистолет в руке был. Засадил ей пулю прямо в лоб. До сих пор помню, какие у нее стали удивленные глаза. Она упала назад и повалила все пиратские диски на землю. А урод этот хотел уйти, но я ему в пузо попал. Он согнулся. Я еще дважды выстрелил. В ногу и в шею. Он упал и начал чего-то там клокотать горлом. Слова с кровью мешались. Я хотел сказать: будешь знать, как чужих жен уводить. Но потом не стал, просто добил его в нос. Думал самому застрелиться, и дело с концом. Все равно уже решил, что это будет мой последний день. Но нет. По правде, я был рад, что их порешил. Приятно было видеть, как они там валяются, будто свиньи. Другие продавцы меня схватили и повалили на землю. Связали по рукам и ногам ремнями и агавовыми веревками. Потом полиция приехала. Посадили меня в машину и привезли в изолятор. Потом суд, приговор и сюда, в кутузку. И сидеть мне здесь, пока не помру. Вы, может, думаете, что я в тюрьме раскаялся. Ничего подобного. У меня совесть спокойна. Они там, где им положено быть, а я там, где я есть. Они мертвые, а я живой. Не выйду так не выйду. Я человек чести, а честь — штука недешевая. А станет скучно сидеть, повешусь, и всего, делов. Вообще-то мне нравится, что я жив, а они сдохли. Я могу дышать, спать, есть, смеяться. А они нет, и так им и надо.

Мисаэль Абелино Сьерра Гонсалес

Заключенный № 40720-9

Мера наказания: сорок лет за убийство

Мы начали репетировать «Рождение мертвых». Половина труппы не успела поучаствовать в первых — они же последние — публичных показах. Новеньким не терпелось досконально разобраться в движениях и сценографии. Я решила отказаться от раздевания, но по-прежнему считала, что без крови нам не обойтись. Элемент, конечно, крайне провокационный в тюремных условиях, но не буду же я жертвовать всей постановкой, лишь бы никого не оскорбить.

Энтузиазм рос с каждой репетицией. Танцы — они как животные: обладают собственной жизнью и иногда уходят в неожиданных направлениях. Ты можешь сколько угодно воображать, будто все контролируешь, но в конце концов хореография тебя одолевает. Магический эффект более заметен, когда в танце много участников. В этом и состоит красота танца: он питается энергией, интуицией, порывами каждого танцора. Хореография по-разному дышит в зависимости оттого, кто ее исполняет. Новенькие балерины добавили свежести нашему номеру. Он стал более органичным, усилилось ощущение текучести на всем протяжении танца. Предыдущая версия была не такой плавной и ритмичной. А теперь прибавилось гармонии и пластики.

Однажды в зале появилась Мерседес. Она пришла без предупреждения, в середине репетиции. Мы застыли, смутившись ее присутствием. «Здравствуй, Мерседес», — сказала я, стараясь не выдать волнения. «Здравствуй, — ответила она, подошла и поцеловала меня в щеку. — Можно я останусь посмотрю?»

Я не могла отказать. Она вела себя неизменно вежливо, не отворачивалась от труппы. «Конечно, будем рады». Мерседес тихонько села в уголке и стала наблюдать.

Дотанцевав, мы услышали всхлипывания. Мерседес плакала. Я попыталась ее обнять, но она не дала, выставила вперед руку. Плакала, пока не выплакалась. Я протянула ей бумажный платок, она высморкалась. «Как ты?» — спросила я. Она утерла слезы тыльной стороной ладони и глубоко вздохнула. «Спасибо», — выговорила она. «За что спасибо?» — «За то, что не позволила мне пойти в тюрьму», — сдавленно произнесла Мерседес. Снова подступили слезы. Двумя пальцами она нажала на переносицу, как будто это движение могло остановить поток слез. Но они полились сквозь пальцы. «Я бы сошла с ума, — сказала она, преодолевая икоту. — Я и так схожу с ума». Я попросила остальных выйти и обняла ее. На этот раз она не отстранилась. Положила голову мне на плечо и разрыдалась.

Я проводила Мерседес до машины. Она открыла дверцу. Попыталась изобразить улыбку. «Я не вернусь в, Танцедеи“», — сказала она. «Решай сама, как лучше для тебя, — ответила я.

И помни, что здесь тебе всегда рады». Мы обнялись. Она села в машину, завелась и рванула с места.

Выйти от Эсмеральды в десять часов утра значило нарваться на сплетни. Все равно что пнуть корзину со змеями. Стоит только зародиться одному-единственному слуху о том, что он входил в дом к Машине, и разразится война. Машина посвятит всю оставшуюся жизнь тому, чтобы повесить усушенную башку Хосе Куаутемока в зале славы своего гребаного бесславия. Чистая шекспировская трагедия: два практически брата враждуют не на жизнь, а на смерть.

Чтобы не пересечься с шиномонтажником, который чинил колесо трактора напротив дома Эсмеральды, с продавщицей тако на углу, с мужиками, работавшими на соседней стройке, с двумя тучными сеньорами, которые имели обыкновение присаживаться на тротуаре и перемывать косточки соседям, Хосе Куаутемок решил уйти крышами. Он поднялся по винтовой лестнице из прачечного дворика, проверил, нет ли кого на смежных крышах, и двинул вперед, петляя между цистернами и параболическими антеннами. Спустился в гад, где не наблюдалось собак, и попал на улицу в трехстах метрах от жилища Эсмеральды.

Дошел до своего пикапа. Открыл дверцу и чуть не упал от хлынувшего изнутри жара. Северомексиканская сауна, две по цене одной. Сел. Пластиковые панели почти кипели. К рулю не притронуться. Включил кондиционер. Пока система охлаждалась, из воздуховодов несся горячий пыльный ветерок. От жары Хосе Куаутемок совсем осоловел. Вот оно, проклятие северного лета: тагоны. Так называются волны жара, идущие от земли. От них будто заживо варишься. Он открыл окна, чтобы кондиционером продуло вонь жженого винила. Блин, непросто будет завалить кого-то в таком густом утреннем зное, когда кругом сплошные миражи, глаза заливает потом, а свет с синего безоблачного неба так и слепит. Нужно купить темные очки. Не щуриться же на солнце — как-то это не подобает киллеру.

Наконец стало попрохладнее. Он поднял стекла — так жара останется снаружи, а холод внутри. Липкий пот, не дававший нормально двигаться, высох, и Хосе Куаутемок смог взяться за руль. Зачем вообще убивать двух типов, которые лично ему ничего не сделали? Живы Галисия и Лапчатый или мертвы — в его жизни ничего не изменится. Вот отправит он их в сабвей ту хелл — и что? Вынужден будет годами скрываться. Нет, ну правда, чего их мочить? Он чуть было не повернул к югу и не собрался ехать, пока на шоссе не появится плакат «Добро пожаловать в Мехико!», но тут в нем засвербело желание убивать. По вине этих двух идиотов он лишился своего оазиса. Они не заслуживают жизни.

Он поехал налево, туда, где, по словам Эсмеральды, жил Лапчатый. Описала она его приблизительно. С виду лет девятнадцать. Худосочный, мордаха детская, крашеный блондин, не высокий, не низкий. Голос писклявый, но, с тех пор как порешил дона Хоакина, с командирскими нотками, типа, «я тут главный по шкваркам». Совершеннолетний; значит, можно без угрызений совести всадить ему между глаз. Кто со стволом играет, от пули умирает.

Достать его будет либо трудно, либо легко. Трудно, если он бродит заодно с хитрожопыми «Самыми Другими». Подобраться близко, когда радом еще четыре-пять вооруженных бугаев, — это не жук чихнул. Ну а если мелкого засранца наградили за смерть дона отпуском и теперь он просто разъезжает по округе на своем новом «Форде 350 Лариате», — тогда как два пальца обоссать. Выследить машину и подстрелить водилу.

Он подъехал к дому Лапчатого. Повезло: «лариат» стоял прямо у входа. Он припарковался метрах в тридцати, у перекрестка, откуда просматривался весь квартал. Нужно запастись терпением. Может, Лапчатый появится через десять минут, а может, через две недели. Может, он днем спит, а ночью гуляет, а может, встает на работу с петухами. Тут уж не угадаешь. Остается только куковать в ожидании решающего момента.

Глушить мотор он не стал, чтобы кондиционер работал. Машина стояла в тени акации, но солнце все равно так жарило по кузову, что и климат-контроль не особо спасал. Бродячий кот отважился перебежать улицу и обжег лапы о брусчатку. Заскакал, как на батуте, стараясь спастись от раскаленной поверхности. Чуть не сварился там. Проехала машина с колонками, рекламируя однодневную распродажу хрен знает чего хрен знает где. Интонациями тот, кто нес запредельную белиберду в матюгальник, напоминал мычащую телку.

Час, два, три. Бензина все меньше, кондиционер холодит все хуже. Если останется меньше четверти, придется отменять миссию и ехать заправляться. Валить людей на пустой бак не отвечает официальным мексиканским стандартам киллерской техники безопасности. Хосе Куаутемок прождал еще пятьдесят минут. Он чуть было не захрапел, но тут из дома вышли двое. Один точно был Лапчатый. Во-первых, тощий и сутулый, как говорила Эсмеральда; во-вторых, ножищи огромные, не меньше четырнадцатого гринговского размера. Как ботинки у клоуна. Второй, наверное, был младший брат, пацаненок лет двенадцати, похож на Лапчатого. Хосе Куаутемок поразился, какое у Лапчатого ангельское личико, хоть в алтарь ставь. Милые детские черты. Поэтому кажется, что он младше своего возраста. Но Хосе Куаутемок разной фауны в тюрьме насмотрелся и стал экспертом по уголовным рожам: у этого, например, точно тень зла на лице присутствует.

Они подошли к машине. Раздался сигнал — разблокировали дверцы дистанционным ключом. Пора действовать. Хосе Куаутемок вышел из пикапа и решительно зашагал к ним. «День добрый», — поздоровался он. Оба насторожились и пристально уставились на него. У обоих за поясом торчали пистолеты. «Не знаете, где тут пива купить? — спросил Хосе Куаутемок. — Чего-то ездил-ездил, а магаза так и не нашел». Младший махнул рукой вправо: «Через три квартала завернете налево, и там на углу „Оксо“». Хосе Куаутемок поблагодарил и повернулся к Лапчатому: «Время не подскажешь?» Лапчатый поднял левую руку и принялся разбирать время на своем фальшивом, как банкнота в два песо и двадцать два сентаво, «Ролексе». Хосе Куаутемок выхватил револьвер и прицелился ему между глаз. Младший брат все еще соображал, правильно ли рассказал дорогу до «Оксо», и даже не заметил, что старшего вот-вот порешат. Лапчатый поднял взгляд, открыл рот, собираясь сказать, который час, и тут прогремел выстрел.

Позвонил Педро: «Выбрали дату для спектакля». Я так обрадовалась, словно нас пригласили выступить во Дворце изящных искусств. Педро и Хулиан старались нести культуру в тюрьмы, вернуть заключенным хоть немного человеческого достоинства. Это была очень смелая инициатива, в особенности со стороны Педро, открытого гомосексуала. В Восточной тюрьме сидело несколько агрессивных гомофобов, которые не просто убивали геев, а еще и изобретательно пытали их перед смертью. В каком бешенстве пребывал, например, Леобардо Рейес, когда на куски разрезал еще живого Игнасио Сантаскоя? Это же кошмар за гранью вообразимого. Запредельная жестокость.

Но Хулиан и Педро обращались с Леобардо точно так же, как с остальными учениками их литературной мастерской. «Я думал, у меня кровь закипит при виде него, — рассказывал Педро, — а он оказался застенчивым, учтивым мужчиной, никакой не зверь, как я себе вообразил».

Выступление назначили на двенадцатое августа (я осталась очень довольна, потому что это был папин день рождения). Редко когда будущее выступление вызывало у труппы столько восторгов и столько конфликтов одновременно. Мы лишились двух важных членов коллектива, но обрели единство, сплоченность, творческую энергию и, главное, взаимовыручку. Я приняла радикальное решение: поменяла музыку. Раньше мы танцевали под произведение Халифы, знаменитого ливанского композитора, но хореография изменилась, и теперь его мелодии нам не подходили. Люсьен попросил послать ему видео с репетиции, чтобы он мог найти что-нибудь подходящее. Через два дня он написал, и мы договорились встретиться в скайпе. Я чуть не упала, когда в окошечке на экране рядом с Люсьеном появился Кристиан Йост, один из величайших композиторов современности. Кристиан видел репетицию и предложил написать оригинальную музыку к нашему танцу.

Я не верила своим ушам. Осторожно спросила про гонорар. Кристиан ответил, что сочтет за честь поучаствовать безвозмездно.

Две недели спустя он прислал музыку. Она была глубокой, но дерзкой и свежей, ничего общего со строгой академической работой Халифы. Неоценимый вклад. В знак признательности за такой щедрый жест я пригласила Кристиана приехать из Франкфурта на наше выступление. Он обещал, что постарается, хотя у него на носу премьера оперы и неизвестно, получится ли.

На генеральную репетицию я привела своих детей. Хотела видеть, как они отреагируют на мою работу. Понять, выдержат ли в свои девять, семь и шесть лет полуторачасовой балет без театрального освещения, без ярких костюмов и спецэффектов. Подвергнуть их чистой хореографии. Танцуя, я не спускала с них глаз. Им, кажется, вовсе не было скучно, они смотрели как завороженные. Только Даниела иногда отвлекалась. В финале все трое захлопали. Я спросила, что они думают о танце. Клаудия сказала — «интересный», Мариано — «красивый», а Даниела — «смешной». Наивно было полагать, что я услышу от них объективную оценку. Больше всего их заинтересовало количество татуировок у танцовщиков и танцовщиц. Во времена моего отца наколки были только у моряков и зэков. Почему они вошли в моду у обеспеченной молодежи? Хулиан имел соображения на этот счет: «Средний и высший класс живут сегодня в такой безопасности, их существование так всесторонне контролируется, что у них не бывает шрамов. Вместо шрамов они наносят татуировки. По той же причине новая одежда, которую они покупают, похожа на рванину, искусственно состарена, как будто в ней годами тяжело трудились. Этим поколениям не хватает ран, ударов, улицы». И ведь он был прав. Все эти драные, заплатанные вещи с фальшивыми пятнами масла или краски. Шмотки механиков и работяг в гардеробе ухоженных молодых людей, которых у дверей дожидается шофер и которых пускают в самые эксклюзивные заведения. Шрамы от несуществующих ран на коже и ткани.

Альберто съездил в тюрьму за неделю до спектакля вместе с техническим персоналом, чтобы определить, как расставить свет и декорации. Работа осложнилась тем, что им не разрешили пронести внутрь инструменты. Как они ни старались убедить охрану, что у них специальное оборудование, пришлось довольствоваться теми приспособлениями, что им выдали в тюрьме, довольно примитивными и ржавыми. Мне не терпелось узнать, какое у Альберто осталось впечатление от поездки. «Сильное, — сказал он. — Как побывать на другой планете». Я спросила, было ли ему страшно за свою неприкосновенность. «Да пес с ней, с неприкосновенностью, мне было страшно за мой рассудок». В особенности его поразили взгляды заключенных: «Они изучают тебя в упор. Следят. И не догадаешься, о чем они думают. Большинство выглядят как побитые псы, но смотришь на них и даже не сомневаешься, что они способны в два счета выгрызть тебе внутренности».

Пять раз в неделю, с понедельника по пятницу, ты заставлял нас проплывать три километра. Хосе Куаутемоку едва исполнилось десять лет, мне было тринадцать. Ты записал нас в школу плавания при Олимпийском бассейне и потребовал от тренеров строго следить за выполнением твоего норматива: три километра. Ты хоть представляешь, что значит для ребенка изо дня в день шестьдесят раз подряд проплывать бассейн? Вместо того, чтобы играть с друзьями на улице, мы блюли твой спартанский режим. «Не хочу, чтобы у вас оставались силы думать о дурных привычках». О каких дурных привычках? Мы были маленькие. О чем ты вообще толковал? «Самые высокие жизненные идеалы, — разглагольствовал ты, — выковываются ежедневной дисциплиной».

После плавания мы должны были возвращаться домой пешком. Шесть тысяч двести семьдесят четыре шага отделяли Олимпийский бассейн от нашего квартала Унидад-Модело. Денег ты нам не давал, чтобы мы не садились на 73-й автобус, маршрут «Попо-Сур», у которого была остановка на другой стороне проспекта Рио-Чурубуско, в двух кварталах от нашего дома. В отличие от мамы, тебя не волновало, что нас может сбить машина, что на нас могут напасть, что мы можем заблудиться. «Улица им на пользу пойдет», — провозглашал ты. С четырех дня до семи вечера мы тренировались в бассейне, а с семи до половины девятого добирались домой. «Я босой ходил в школу за много километров, с рюкзаком, который едва мог поднять — столько там было учебников, и не ныл, и не сдавался. И дорога у меня была не ровная, как у вас. Сплошные склоны, вверх-вниз. И под дождем ходил, и от жажды умирал, а ходил. И голодал. Вечером приползал, и доставались мне две жалкие тортильи с жареным кактусом. Так что попробуйте мне только пикнуть — по губам получите».

Ты был прав. Как мы могли жаловаться после того, что тебе пришлось вытерпеть в детстве? Мы за день съедали столько, сколько ты и за год не видел: яйца, молоко, какао, мясо, хлеб, сыр, курица, овощи, салаты. Диета на основе белка, чтобы накачать мышцы, кальций для роста и витамины для здорового развития. «От плавания они вытянутся, — сученым видом уверял ты маму, — очень высокие будут». Тебе не давал покоя малый рост твоей расы. Ты винил во всем плохое питание и приводил в пример некоторых игроков в американский футбол, мексиканцев родом из Оахаки, переехавших в США. Их родители были совсем низенькие, а сыновья вымахали по метру девяносто пять, «а все благодаря питательному рациону и физкультуре». Отправив нас на плавание, ты убивал двух зайцев: не дать нам забить себе голову дурными мыслями и вытянуть нас.

В Олимпийском бассейне мы утопили свое детство. Мы плавали годами напролет, без каникул, без перерывов. После плавания мы должны были приготовить все уроки, даже если валились с ног от усталости. Иногда засыпали прямо над тетрадями от переутомления. Заботливая милая мама ласково будила нас. Она боялась, что ты застанешь нас спящими, поэтому спешила опередить тебя.

Твоя плавательная стратегия — с удовольствием признаю это — принесла плоды. Пока мы гребли и гребли, у нас не оставалось времени на пороки. Мы с братом никогда не пили и не баловались наркотиками, в отличие от Ситлалли, которая не в состоянии взаимодействовать с внешним миром, не приняв по крайней мере четыре порции виски. Имы действительно вытянулись, еще как. Я до метра восьмидесяти восьми, брат до метра девяноста. Ты гордо похлопывал нас по спине и приговаривал: «Добились мы своего». И мы, твоималенькие Франкенштейны, улыбались и смотрели на тебя сверху вниз. Образцовые спортсмены. Широкие спины, выпуклые бицепсы, объемистые трицепсы, мощные ноги. И примерные ученики, каждый — первый в своем классе. Не столько из прилежания, сколько из дикого страха.

Четверка означала розги. «Лучше колы носите, чем эти посредственные четверки!» — орал ты. Но за кол нам тоже доставалась взбучка. Ты насильно сделал нас первыми учениками. Мы могли без запинки назвать столицы всех стран. Умели извлекать квадратные корни в уме. Наизусть перечислять все элементы периодической таблицы с обозначениями. Помнили даты правления всех ацтекских тлатоани, вице-королей и президентов Мексики. Разбирались в философии, истории, географии. Ты обожал, когда твои друзья задавали нам каверзные вопросы, а мы отвечали без ошибок. «Столица Тайваня?» — «Тайбэй». «Когда был у власти Мануэль Пенья-и-Пенья?» — «Дважды временно занимал пост президента: с 16 сентября по 13 ноября 1847 года и с 8 января по 2 июня 1848 года». «В каком году Кант опубликовал „Критику чистого разума “?» — «Первое издание в 1781 году, второе, исправленное, в 1787-м». Мы были бездонными ларцами, полными разных сведений, цирковыми обезьянками, натасканными на потеху твоим друзьям. Эрудированными, прилежными, здоровыми подростками, которых, как ты считал, ждут великие дела, подвиги тела и духа. На самом деле ты сломал нам жизнь. Да, я стал успешным бизнесменом, но я не способен к человеческому общению. У меня нет жены, нет детей, нет друзей. А брат с сестрой — и вовсе сплошное разочарование. Сестра — хроническая алкоголичка, которой повезло подцепить приличного мужчину, терпящего ее запои и измены. А про Хосе Куаутемока и говорить нечего.

Лапчатый упал на спину, не издав ни звука. Младший брат окаменел от ужаса. Хосе Куаутемок навел револьвер на его лицо: «Медленно достань пистолет и брось на землю». Мальчонка-я-играю-в-киллера-но-ссусь-от-страха будто не слышал. Люди начали выглядывать из окон. Хосе Куаутемок понял, что действовать нужно быстро. Наверняка многие из «Самых Других» живут неподалеку и скоро заявятся по его душу с автоматами. «Бросай пушку». Пацаненок отмер, когда темный металлический цилиндр ока зался совсем близко от его глаз. Он поднес трясущуюся руку к поясу, вы пул пистолет, точнее, револьвер, медленно нагнулся и, стараясь не попасть в растекающуюся лужу крови, положил на брусчатку. Брат успел научить его, что оружие при падении может зазубриться, и не хватало еще, чтобы ствол выщербинами пошел. Хосе Куаутемок от такой аккуратности со стороны сопляка-киллера-ссусь-от-страха занервничал и чуть не устроил ему инвазивную лоботомию лобной доли мозга. Но немного успокоился, когда парень все-таки оставил ствол на земле и поднял руки. Он подобрал револьвер, забрал беретту Лапчатого и бросился к пикапу. Взвизгнул шинами. Вовремя смотался, потому что на районе действительно проживало несколько уродов из «Самых Других», которые, заслышав выстрел, вооружились и выбежали посмотреть, что происходит.

Все произошло так молниеносно, что убийцу никто не запомнил. Младший брат вообще ничего не отдуплял после того момента, как вышел к машине. «Переклинило провода», — сказал один из уродов. При убийстве малой будто бы и не присутствовал. Не видел, как в брата пальнули, не видел, как этот шкаф направил дуло ему самому прямо в рожу. Вообще ничегошеньки. Вернулся с луны только полчаса спустя, когда Лапчатого уже прикрыли простыней, а вокруг собралась целая уйма бандитов, дружно клявшихся отомстить и расчленить убийцу.

Хосе Куаутемок пролетел по улицам Акуньи, не замечая светофоров. На всех парах свернул на Санта-Эулалию и пропер до самых гор. Там съехал на грунтовку и через два километра поставил пикап под дубами. Заглушил двигатель. Руки у него дрожали. Убить Лапчатого, как оказалось, совсем не то же самое, что убить отца. Отца он сжег живьем, чтобы в этом пламени спалить свою ярость. А теперь, вот только что, отправил на тот свет пацана зеленого за здорово живешь. Всего тридцать одна секунда прошла между тем, как он выбрался из машины, и тем, как продырявил мальцу башку.

Его все еще трясло, когда он вылез из кабины и рухнул в тени акации. Зубы стучали, кости трещали, глаза слезились. Зачем он его убил? Какой такой вирус заставил его убивать? После отсидки он пообещал себе не творить глупостей. Жить спокойно, без разборок. Но понаделал кучу ошибок, и первой из них стал билет на автобус до Акуньи. «Я еду к моему корешу-нарко, чтоб он мне нашел работу, но с нарко ни в жисть не стану связываться». Ага. Щас. Разбежался. Читал, читал историю, Геродота читал, Шекспира, Фолкнера, а все равно не допер, во что вляпывается.

Убийство Лапчатого и убийством-то назвать нельзя. Так, понарошку. В чем тут прикол: стрельнуть в харю пацаненку из любительской команды? А вот завалить босса «Самых Других», укокошить Галисию — это да, это уже премьер-лига. Галисия заслужил. Потому что продажный, потому что дилер, потому что мудак. Ну да чего сейчас раздумывать? Пора за руль, развернуться и втопить по меньшей мере до Монкловы. Вряд ли уроды станут его перехватывать. Лапчатый того не стоит. Он расходный материал. Нарко любят нанимать одноразовых сопляков. Он, само собой, стал работником месяца, все-таки завалить дона Хоакина это не хухры-мухры. Не у каждого хватит яиц выхватить ствол посреди толпы «Киносов» и всадить боссу четыре пули между ухом и виском. Но ничего, найдется новый смельчак. Нет в Акунье такого мойщика машин, который, заслышав позвякивание ключей новенького «форда», не согласится на халтур ку вроде этой. Им не деньги и не дома нужны, им подавай четырехдверный «форд»-пикап и бонусом мини-холодильник, такой, который через прикуриватель можно подключить, как раз на упаковку пива, шесть бутылок. «Самые Другие» не станут терять время, разыскивая убийцу Лапчатого. Матери неустойку, похороны с оркестром и тамалес, младшему пообещают работу найти, и прости-прощай, Лапчатый.

Он долго не мог успокоиться. Никогда бы не подумал, что покойник ему прямиком в мозжечок ввинтится. Перед глазами стояло лицо Лапчатого за тысячную долю секунды до выстрела и не хотело уходить. Испуганное, искаженное страхом лицо, как бы говорившее: все, пропал я на веки вечные! Жизнь за миг до смерти. Хосе Куаутемок старался не закрывать глаза, чтобы этот образ не отпечатался на сетчатке. Если отец не отпечатался, то этот сопляк тем более не должен. Надо было отвлечься, пройтись, словом, как-то стряхнуть окаянный взгляд Лапчатого.

И еще надо было решить, убирать Галисию или нет. Начал он с Лапчатого, потому что после Галисии на него набросятся и федералы, и военные, и морпехи. Порешить начальника полиции — это не шутка. Это серьезная тема. Он спросил себя, стоит ли наваливать еще один груз себе на плечи. С другой стороны, тонюсенький голос совести взывал к нему и велел действовать. Да, Машина, дон Хоакин, «Киносы», «Самые Другие», словом, все они — отборное отребье. Ядовитые змеи нашего общества. Кому вообще не насрать, жив нарко или мертв? Уродом больше, уродом меньше, разве только родственники всплакнут. А так какой обычный гражданин, что работает свои восемь часов, платит налоги, мечтает вырастить детей и завести собаку, которая будет радостно облизывать ему лицо, встречая с работы, интересуется жизнью и смертью нарко? Но Хосе Куаутемок интересовался. Человек есть человек, и все тут. Машина, кем бы он там ни трудился, — верный товарищ. Дон Хоакин оплатил Хосе Куаутемоку лечение и взамен ничего не просил, хотя казалось, будто очень даже просит. Нарко — народ нелицемерный. Да, бизнес они ведут по-своему, и он у них связан с убийствами, взятками, угрозами, слежкой. Ну так они этого и не скрывают. Сами скрываются, а дел своих не скрывают. Честно заявляют, чего хотят и как именно. И цену платят высокую: с самого начала они точно знают, что рано или поздно их завалят. Хреново знать, что жребий твой брошен. Нарко не прикидываются, они согласны, что они бандиты и сволочи.

А Галисия, наоборот, мерзкий стервятник. Ему платят за то, чтобы он защищал народ, а он над народом измывается, да еще как. От покойников кормится, козлина. Дракула-Сракула недоделанный. Такую плесень нужно стирать с лица земли, и поэтому Хосе Куаутемок взял на себя задачу выписать Галисии пропуск на кладбище.

Для поездки мы арендовали школьный автобус. Пройти контроль нам полагалось в три часа, закончить выступление — к семи, а встретились мы в «Танцедеях» в час дня. Хулиан и Педро напомнили правила. С собой удостоверение личности. Никаких часов, колец, цепочек, кулонов, сережек. Никаких пластиковых карт, наличными не больше трехсот песо, и, само собой, никаких марихуаны, кокаина, кристалла или сигарет. Хулиан посоветовал женщинам не смотреть в глаза заключенным. Это может быть расценено как попытка заигрывания, а потом расхлебывай последствия. Альберто примерно описал зал, где нам предстояло выступать, и ответил на кое-какие технические вопросы.

Без четверти два мы сели в автобус. За нами ехали три внедорожника с телохранителями, которых предоставил Педро. Все вместе походило на президентский кортеж. Остановились на заправке. Некоторые танцовщицы хотели сходить в уборную, чтобы не пришлось пользоваться унитазами, залитыми мочой зэков. Альберто, вообще-то, говорил, что нам выделили несколько помещений в качестве гримерных и там есть чистые туалеты, но многие предпочли все-таки не рисковать. Пока они толклись в очереди в крошечную уборную — не исключено, что не менее или даже более замызганную, чем тюремные, — Хулиан в соседнем «Оксо» накупил орешков, чипсов и шоколадок для бывших сокамерников. Я осталась наедине с Педро. «Нервничаешь?» — спросил он. «Не без этого». — «Знаешь, я думаю, ты там сегодня познакомишься с одним мужчиной, который тебе очень понравится», — сказал он. «Да? А тебе он нравится?» — «Да, еще как, но думаю, это больше твой тип». — «А какой мой тип?» Педро озорно улыбнулся: «Ну вот как я, только мачо». Мы рассмеялись. «Я тебе его показывать не буду, сама поймешь, кто это».

Мы могли опоздать. Педро забеспокоился. Тюремное начальство оставило точные указания: ровно в три ноль-ноль мы должны быть на входе. Запустить в тюрьму двадцать пять человек, считая всех танцоров и техперсонал, — процедура долгая и сложная. Педро опасался, что, если мы опоздаем на десять минут, представление отменят или перенесут на неопределенный срок. Мы поторопили народ и отправились дальше.

По мере приближения к Восточной тюрьме я замечала, как мир вокруг меняется. Район Истапалапа был для меня и людей моего круга чем-то вроде территории команчей, местом, куда такие, как мы, забредать не должны. Из всех щелей сквозило бедностью. Почти везде над домами колючая проволока, кругом вонючие лужи, своры бродячих собак, битые машины, разросшаяся трава на разделительных полосах, высохшие деревца, размалеванные металлические жалюзи закрытых заведений, на углах смуглые мускулистые мужики сосут пиво из литровых бутылок — преамбула к тому, что нам предстоит. От одного вида этих улиц мне стало страшно. Педро заметил и постучал кулаком по стеклу. «Бронированное, — сказал он и махнул на едущие за нами машины, — а они тоже не дадут нас никому в обиду». Они — значит охранники. Всего шестнадцать человек в трех машинах и автобусе. Стажировались у мосса-довцев, все специалисты по боевым искусствам и тактикам безопасности, так что волноваться не о чем.

Вдали показалась тюрьма, огромное строение с высокими стенами и еще более высокими вышками, обнесенное мощной решетчатой оградой с полосой колючей проволоки. У меня даже сердце чаще забилось, как только я ее увидела.

Ровно в три мы подъехали к главному входу. Нас ждали два чиновника. Педро и Хулиан поздоровались с ними, как со старыми знакомыми. Позади труппы выстроилось четверо бдительных охранников. Педро представил меня: «Марина Лонхинес, руководитель коллектива». Один из двух чиновников, более упитанный, пожал мне руку. Ладонь у него была пухлая и потная. «Очень приятно, сеньорита. Моя фамилия Дуарте, я начальник отдела внешних связей». Я поздоровалась со вторым типом, высоким и худосочным. «Лопес, из администрации», — представился он. После Дуарте рука у меня осталась влажной. Я украдкой достала флакончик с антибактериальным гелем, выдавила капельку на ладонь и растирала, пока не почувствовала, что руки сухие.

Дуарте велел заходить по одному и следовать указаниям охраны. В особенности он напирал на то, что мы не должны разделяться, шуметь и заходить туда, куда вход воспрещен. Две женщины-полицейские досмотрели нас. Многим стало явно не по себе от ощупываний. Дуарте лаконично проинформировал, что это обычная процедура для входа в исправительное учреждение, и если кто-то откажется от досмотра, они, к великому сожалению, вынуждены будут отказать в доступе. По правде говоря, проверяли не очень строго и даже сделали вид, что не заметили серебряную цепочку на лодыжке у Ханни.

Наконец досмотр закончился, и нас пропустили внутрь. Ворота отворились, и передо мной предстали недра Восточной тюрьмы.

Хосе Куаутемок поехал в салон подержанных машин и обменял свой пикап на модель постарше, но побольше. Продавец не задал ни единого вопроса. Ему такие срочные обмены были только на руку. Понятно же, если мужику нужно сбыть тачку, значит, тачка засвечена. Завтра они у себя же на сервисе ее покрасят, а потом подмажут кого надо и раздобудут новые номера и новое свидетельство. Этакая прачечная, где отмывают грязные тачки, типа мы-люди-рабочие-и-честные-а-бизнес-у-нас-по-торговле-автомобилями-с-пробегом-вполне-законный.

Хосе Куаутемок выбрал четырехдверный «додж-рам» с расширенным салоном и надстройкой-кемпером на кузове. Заплатил десять штук за оформление, точнее, за то, чтобы стереть из людской памяти предыдущую машину. Купил старых сосновых досок, матрас и устроил себе в кузове лежанку. Еще купил вентилятор и к нему аккумулятор на двенадцать вольт. Если внутри дует вентилятор, кузов не превращается в водяную баню, и в пикапе можно ночевать, несмотря на тагоны. Всем известный отель «Уличный».

После этого он продумал, как подобраться к Галисии. Парковаться у его дома или возле участка нельзя: засекут. Он решил встать около кафе напротив логова федералов. Сунер ор лэйтер Галисия туда зайдет. В этом Хосе Куаутемок не сомневался. Он видел: там обедает много федералов. Хотя они тоже не дураки, всегда двоих на стреме в дверях ставят. Одни поели, другие зашли. Карусель легавых.

Но сперва придется обмануть бдительность четырех тираннозавров с автоматами. Начальник уровня Галисии не станет разъезжать по улицам неспокойного города без охраны. Поэтому подойти достаточно близко, чтобы прописать пятьдесят грамм свинца в серое вещество, практически невозможно. Оставалась призрачная надежда, что Галисия вследствие своего альянса с «Самыми Другими» утратит нюх, решит, что ему теперь бояться некого, и расслабится. Поэтому Хосе Куаутемок и следил за рестораном. Ему всего-то и надо секунд тридцать. Возможно, в воскресенье. В воскресенье у телохранителей выходной, день для барбекю, пивка, приятелей, для тетушек, которые приехали с ранчо навестить племянников, день для просмотра матча «Клуб Америка» — «Сантос Лагуна», день для того, чтобы смотаться в Дель-Рио на техасской стороне и слопать стопку блинчиков в «Айхоп».

Хосе Куаутемок поставил себе срок. Если за десять дней он не убьет Галисию, значит, не судьба гаду умереть, и тогда Хосе Куаутемок со спокойной душой уедет. Примерно неделю он куковал возле кафе. Места все время менял, чтобы не спалиться. Десятками покупал тако в «Ранчерите», знаменитом заведении Йоланды, складывал в корзинку и продавал народу на улице. Скромный продавец тако не привлекал внимания. Впрочем, скромный-то скромный, а денег заработал неплохо. Покупал он тако по десять песо, продавал по восемнадцать. И уходили они влет. Если с киллерством не выгорит, можно продолжить жизненный путь в качестве такеро.

К пятнице Галисия так и не появился. Даже мельком. Бухал, наверное, с боссами «Самых Других», праздновал сокрушительную победу над «Киносами». От Машины и прочих выживших Хосе Куаутемок тоже известий не получал. Надо думать, они так и скрывались в горах, ожидая, пока Хосе Куаутемок или кто другой даст отмашку: мол, успокоилось, можно выходить.

В субботу он решил передохнуть. Ему уже осточертело спать в машине и торчать на солнцепеке, подстерегая неуловимого капитана. Он посчитал свои доходы от тако, и оказалось, что их хватит на ночь в мотеле с горячим душем. Так-то он только купался на водохранилище Амистад. А хотелось душ, кондиционер и дрыхнуть целый день.

Он поехал в мотель «Альпы» и снял номер, выходивший не на дорогу. Спросил у девушки на стойке, где тут можно вкусно, недорого и красиво поужинать, и она посоветовала заведение под названием «Корона»: «Поужинать можно, а вот завтраки у них отстойные». Хосе Куаутемок поставил машину напротив своего номера. Войдя, сразу же включил кондиционер на 60’ по Фаренгейту. Аппарат загудел, Хосе Куаутемок встал прямо под струю воздуха. Ох, вот оно, блаженство! Потом разделся и пошел в душ. Пока ждал, когда нагреется вода, из стока вылез таракан. Хосе Куаутемок наступил на него босой ногой. У кукарачи, у кукарачи в лапках вся пропала прыть. Таракан теперь лежал на спинке и перебирал лапками. Хосе Куаутемок потоптался на нем, пока не осталось только пятнышко горчичного цвета.

Снаружи послышался шум двигателя и хлопающих дверец машины. Хосе Куаутемок взял револьвер и подкрался к двери.

Посмотрел в глазок. Семья чиканос^[10] — мама, папа и трое подростков — сняла соседний номер. Блин! В мотеле пусто, а этим приспичило поселиться рядом с ним. Если дети будут орать и не дадут ему спать, у него найдется шесть способов их утихомирить.

Он вернулся в ванную. Зеркало запотело от пара. Шагнул в душ и сразу же вспомнил про аппетитную худышку, бывшую толстушку Эсмеральду. Хорошо так вспомнил, по стойке смирно и шагом марш. Высоко поднялось древко в Эсмеральдину честь. Все-таки правильно, что именно с ней он раз и навсегда закрыл тему баб в своей жизни. Теперь он, чистый и ароматный, опять готов к смерти и крови. Он лег на кровать. Покрывало было кое-где прожжено сигаретами, а постельное белье чуть не расползалось от старости, но зато сияло чистотой, ни тебе слюнявых следов от предыдущих постояльцев, ни волос на подушках, ни пятен от месячных. Просто пятизвездочный отель.

Вскоре он заснул и проснулся в семь утра. Больше пятнадцати часов подряд давил на массу. На неверных спросонья ногах подошел к окну. Чиканосовской машины не было. Наверное, уехали рано утром. Перед другими номерами стояли два трейлера. На бортике кузова пикапа, припаркованного под боковым флигелем, собралась стая мексиканских сорок. Хосе Куаутемок любил этих черных птиц. Их пение, похожее на журчание воды в фонтане, поразило его с первого раза. Никто так не воркует, как сороки. Когда он будет вспоминать Акунью, ему неизменно будет приходить на ум это воркование.

В девять он оделся и вышел. Жара уже вилась над тротуарами. Через три часа на улице невозможно станет находиться. Он оставил ключ на ресепшене, сел в машину и поехал в центр. Пора позавтракать, а то больно проголодался. Надо опробовать уже эту «Корону». Сейчас он там перекусит и отправится блуждать вокруг дома Галисии. Может, сегодня повезет.

Он сел за столику большого окна. Официант оставил меню и ушел обслуживать остальных клиентов. По телевизору, висевшему на стене, передавали дурацкую воскресную программу. Ведущие орали как ненормальные, и какие-то девицы танцевали в нелепых шортах, выставляя напоказ вены и целлюлит. Сплошная суматоха и попса. Он взял с соседнего столика забытую кем-то газету и начал листать. Передовицу составляли новости про систему канализации, рекордную жару и победу местной баскетбольной команды над командой из Дель-Рио. Ни слова о бойне в Помирансии.

Просматривая объявления — пятнадцать лет исполняется дочери такого-то, в брак вступают такие-то, а у такой-то бэби-шауер, — он вдруг увидел, что по противоположной стороне улицы идет Галисия. Не в форме, один, без охраны, вид мечтательный. Хосе Куаутемок хорошенько присмотрелся. Да, точно он. Он нащупал за поясом револьвер, встал из-за стола и, не сводя глаз с цели, направился к выходу.

Петиметр — так ты назвал меня, папа, когда я захотел элегантно одеться на вечеринку в старших классах. Несколько лет подряд дед, мамин отец, дарил мне на день рождения деньги, и я накопил на голубую льняную рубашку, темно-синий пиджак и бежевые брюки. Я хотел произвести впечатление на одноклассницу, которая мне нравилась и вроде бы отвечала мне взаимностью: мы немного флиртовали. Она была не красавица, но улыбка у нее была чудесная. И к тому же она единственная обратила на меня внимание. Ты понял, папа? Единственная! Но нет, тебе обязательно нужно было принизить меня. «Чего это ты так разоделся, петиметр?» — выпалил ты без всякого снисхождения. Я не знал, что такое петиметр. Ты заметил это по моему смущенному лицу и отправил меня за словарем. Петиметр (от французского petit maitre: щеголеватый мужчина, одевающийся в женственной манере, франт). «Понял, кто ты такой?» — сказал ты. Ясно было, что ты имел в виду: «Вылитый пидор», а тебя, как мы прекрасно знаем, от геев тошнило. «Переоденься, а это выброси на помойку», — приказал ты. Я заикнулся о вечеринке и о девочке, которая мне нравилась. «Учись, чтобы женщины любили тебя за тебя самого, а не за тряпки».

Видимо, ты хотел преподать мне урок. Но ты не должен был обзывать неуверенного в себе подростка каким-то непонятным словом, фактически означавшим «голубой». А мне следовало наплевать на тебя, развернуться и уйти на вечеринку. Загулять с этой девочкой и через месяц лишить ее девственности в каком-нибудь мотеле. Пойдя тебе наперекор, я бы заслужил твое уважение. Но я чуть не плача поднялся к себе в комнату, снял новые вещи, повесил на вешалку и навсегда убрал в шкаф. Пристыженный, лег в постель и никуда не пошел. Девочка — ее имя стерлось у меня из памяти — решила, что я ее продинамил, и больше со мной не разговаривала.

Мне трудно это признавать, но мой младший брат всегда действовал более решительно и смело, и с женщинами тоже. Однажды, когда ему было тринадцать, мама отправила его отдать долг своей парикмахерше. Он пришел, как раз когда та закрывала салон. Она пропустила его внутрь и притворила дверь. Он отдал ей деньги, она положила их в ящик стола и заперла на ключ. Хосе Куаутемок уже собирался уходить, когда она взяла его за руку и утянула в подсобку. «Ты мне нравишься», — сказала она, усадила его на табурет и стала целовать. Потом спустила с него штаны, сама задрала юбку. Повернулась к нему спиной, взяла его член и ввела себе во влагалище. И стала двигать своими розовыми ягодицами взад-вперед. Хосе Куаутемок кончил почти сразу же, и она, почувствовав это, вскрикнула и содрогнулась.

Когда он мне это рассказал, я не поверил. Он ненавидел, когда его называли вруном, и потому предложил мне в следующий раз подсмотреть за ними. Так мы и поступили. Он зашел в парикмахерскую, а пять минут спустя я прилип к замочной скважине. Все оказалось правдой. Голая парикмахерша скакала верхом на моем брате.

Меня снедала зависть. Почему он, а не я? Воображаю твой ответ: «Потому что он блондин, а ты чернявый». Ты считал, что в нашей стране процветает «точечный» расизм. Во всех сериалах главные герои всегда были светленькие. В красивой рекламе снимали только белых. Такие, как я, смуглые люди с прямыми волосами и грубыми чертами, не вписывались в каноны красоты, статуса, власти. Только белая кожа гарантировала доступ в высшие сферы политики и общества. Но я отказываюсь думать, что парикмахерша спала с моим братом из-за этого. Просто он ей нравился.

Я лишился девственности с той же женщиной, что и Хосе Куаутемок. И умирал со стыда, потому что он сам, после нескольких месяцев романа с ней, попросил ее оказать мне такую услугу. Парикмахерша воспротивилась. Она не проститутка, сказала он, а с ним завела роман из нежных чувств. Нежных чувств? Видимо, она оговорилась, хотела сказать: «У меня от тебя слюнки текут». Сегодня, в эпоху политкорректности, она бы уже сидела за растление малолетних. А в те времена считалась щедрой секс-наставницей. Она согласилась переспать со мной только после того, как Хосе Куаутемок пригрозил ее бросить. Представляешь себе? Тринадцатилетний сопляк шантажировал замужнюю женщину, чтобы его старший брат познал радости плотской любви.

Я обработал парикмахершу в том же месте и в тот же час, что мой брат. Вошел в то же влагалище, сосал те же соски, сжимал те же ягодицы. Это было быстро и неприятно. Кончил я молниеносно, а она злорадно усмехнулась: «Ты своему брату и в подметки не годишься, скорострел». Жутко унизительно. Ты так не считаешь, Сеферино? Хосе Куаутемок окончательно утвердился как альфа-самец. Он решил, когда и с кем у меня будет первый раз, и если бы не он, я бы еще на добрый десяток лет остался девственником. В четырнадцать лет Хосе Куаутемок уже уверенно передвигал фигуры по доске половой жизни.

Пока я едва мог завязать разговор с девушкой, мой брат продолжал свои жеребцовые похождения. Его нельзя было назвать красавцем. Привлекательность Хосе Куаутемока состояла в том — это я слышал от самих женщин, — что он излучал не истовство. «Его взгляд, — говорила мне одна из его многочисленных девиц, — всегда на тебе. Он как лев, готовый напасть в любую секунду». Некоторые — а для многих он был первым мужчиной — признавались, что он их пугает. Они не могли объяснить, чем именно. Хосе Куаутемок был спокойным, приятным, даже очаровательным молодым человеком и ни одну из своих девушек не обидел ни словом, ни делом. Но в его руках, глазах, улыбке неизменно таилась угроза. Учитывая, что сейчас он осужден на бог знает сколько лет тюремного заключения, страхи этих девушек оказались вполне оправданными.

Я бы дорого дал, чтобы унаследовать самые блестящие черты твоего характера, те, о которых твои друзья-американцы метко отзывались: «largerthan Ufe»^[11]. Из всех животных я бы сравнил тебя со слоном. Где бы ты ни появлялся, тут же проявлял свое толстокожее превосходство. В тебе было меньше метра шестидесяти, но своим громовым голосом, самоуверенностью, чеканной поступью ты затмевал людей на двадцать сантиметров выше себя. Я сам был из таких, но в воспоминаниях ты всегда возвышаешься надо мной. Если спросить у знакомых про твой рост, любой скажет, что не менее метра восьмидесяти. Удивительно, как личность может оказывать влияние на пропорции тела.

Ответь мне, Сеферино, с высоты твоего слоновьего великан-ства: а каким животным мог бы быть я? Робкой и чуткой антилопой куду? Умной гориллой? Или, может, вспоминая петиметра, павлином? Я, признаюсь, больше вижу себя рептилией.

В подростковом возрасте я, наверное, напоминал ящерицу. Увертливую, боязливую. А со временем стал крокодилом. Точно, крокодилом. Колоссальным ящером из тех, что бревном лежат на речном берегу, а потом внезапно нападают, утаскивают своих жертв в илистые глубины и там с удовольствием поедают.

Ты не представляешь себе, папа, как безжалостно я научился вести бизнес. Мои конкуренты, довольные собой, высокомерные, садились напротив меня в своих сшитых на заказ костюмах, со своими портфелями из дорогущей кожи, набриолиненными волосами, дизайнерскими галстуками, часами за хренову тучу долларов и надеялись обобрать меня. Я внимательно и спокойно их выслушивал. Не жестикулировал, не спорил, не уговаривал. Просто сидел и ждал возможности нанести удар. Они никогда этого не ожидали. Когда они были точно уверены, что вот-вот победят меня, я обходил их и завладевал их состоянием. Они намеревались вывести меня из игры, но сами сходили с доски. Не думай, Сеферино, будто я сговаривался с продажными политиками или вообще жульничал. Нет. Я всегда был безупречно честен. Это ты, среди прочих ценностей, привил мне честность, папа, и я от нее не отступался. Крокодил с принципами. Я уверен, ты бы мною гордился, Сеферино. Очень, очень гордился.

Заключенные смотрели на нас с любопытством, но, вопреки моим ожиданиям, никто не отпустил комплимента или сальности. Возможно, их предупредили, что строго накажут, если они станут вести себя неподобающе, а может, они просто нас опасались. Некоторые балерины превосходили ростом большинство заключенных, а наши тела, натренированные долгими часами танца, были более мускулистыми, более эластичными и рельефными, чем их бесформенные тела. Лишь немногие выглядели на метр восемьдесят, хотя я увидела и пару человек выше двух метров. Длинными коридорами, выкрашенными в фисташковозеленый цвет, — стены обшарпаны, по сторонам стоят пластиковые ведра, и на веревках сушится белье — мы прошли в концертный зал. Это оказалось первоклассное театральное помещение, полностью построенное на средства из фонда Эктора и Педро. Новые удобные кресла, правильное освещение, отличный занавес, на полу ламинат, а поверх ламината прочные ковры. Можно без проблем показывать балет, драму, концерты.

Хулиан и Педро действительно проделывали огромную работу, стараясь дать заключенным качественное образование в сфере культуры и искусства. После всего увиденного я осознала, как важно наше выступление и какое неизгладимое впечатление оно может произвести на мужчин, привыкших к самому низкопробному телевидению и самой вульгарной музыке.

В офисах, превращенных в гримерки, было безупречно чисто, а продезинфицированные туалеты благоухали хлоркой. На столе стояли чипсы, орешки, соки, минеральная вода. Контраст с коридорами, по которым мы только что прошли, был разительным. Чувствовалась рука Педро, который уверял, что, если бы ему позволили, переделал бы всю тюрьму, чтобы стала более уютной и стильной.

Помня о словах Педро, я старалась по дороге приметить кого-нибудь, кто показался бы мне хоть отчасти привлекательным. Но мне не попалось ни одного красивого или даже просто видного мужчины. Море одинаковых низеньких людей, в котором никто не выделялся. Педро сказал, это потому, что нам встретились в основном мелкие преступники, происходившие из самых низов общества. «На выступление стянется крупная рыба, — пообещал он. — Ты их в темноте не увидишь, но они там будут». Я поинтересовалась, придет ли мой загадочный кавалер. «Конечно, и ты его сразу же узнаешь».

К шести мы были готовы. Несмотря на воодушевление, мы мандражировали. В женской гримерке многие трещали без умолку — все от нервов. Я попросила всеобщего внимания. «Думаю, нам пора помолчать и сосредоточиться. Пусть ничто из того, что вы сегодня видели, не повлияет на ваш танец. Ваша забота — произведение, а не публика». Все умолкли, и в тишине мы завершили подготовку.

В половине шестого мы услышали, как зал начал заполняться людьми. Мы не должны были думать о том, кто придет на нас посмотреть, но все же я не могла забыть про контекст. Эмоциональную нагрузку этого места нельзя было просто сбросить со счетов. Гул в партере нарастал. Заключенные были в предвкушении. Видимо, таких мероприятий, как наше, раньше здесь не проводили. Я предположила, что сравнить нашу работу им будет не с чем, и вызов от этого стал еще серьезнее. Я выглянула из-за кулис. Аншлаг. Глубоко вздохнула и покрутила головой, чтобы растянуть мышцы. В первый раз в жизни заметила, что у меня вспотели руки.

Ровно в семь Хулиан вышел на сцену с микрофоном: «Добрый вечер, друзья! Добро пожаловать на выступление труппы „Танцедеи", которая великодушно согласилась приехать сегодня к нам и показать свою работу. Сегодняшний спектакль называется „Рождение мертвых", его придумала и поставила Марина Лонхинес. Мы надеемся, что вы отнесетесь к танцорам с уважением и будете наслаждаться выступлением в тишине. Большое спасибо, друзья».

Хулиан сошел со сцены, свет погас. В зале наступила полная темнота. Руки у меня вспотели еще сильнее. Включился прожектор и осветил центр сцены. Я обернулась к балеринам и дала знак начинать.

Хосе Куаутемок вышел на улицу, под слепящее солнце, на кипящий асфальт. Галисия прогуливался весь из себя спокойный и причепуренный, будто непобедимый, или невидимый, или неуязвимый, или неубиваемый. Начальник полиции, по самое не могу увязший в наркотрафике, не станет просто так шататься по улицам. Видимо, он считает, что город завоеван его дружками, а значит, и кругом одни дружки. Черт его знает, то ли он малоопытный, то ли тупой, то ли страх потерял, то ли наглость его греет. Хосе Куаутемок прошел примерно квартал по другой стороне улицы параллельно Галисии, чтобы оценить обстановочку. Да, так и есть, он один, без охраны.

Тогда Хосе Куаутемок ускорился. Капитан шагал медленно и пялился в разные стороны, прямо пенсионер на прогулке. Хосе Куаутемок перешел улицу и встал на углу. Прислонился к стене. Жара усиливалась, и он почувствовал, как капля пота стекает у него по переносице. Еще не хватало, чтобы в глаз попала в решающую минуту.

Теперь Галисия был в двух метрах от него. «Добрый день», — поздоровался Хосе Куаутемок. «Добрый день», — ответил Галисия. Недолго думая, Хосе Куаутемок отделился от стены, вытащил револьвер и прицелился Галисии в голову. Тот только и смог, что еле слышно пролепетать: «Нет». Прогремел выстрел. У капитана чуть всколыхнулись волосы, будто ветерок растрепал. Он уставился на Хосе Куаутемока, как бы спрашивая: «Уот зе мэттер?», пока из него вытекали мозги, и дурные мысли, и просто мысли, а по шее бежала струйка крови, и все это в замедленной съемке, как во второсортных фильмах про злодеев. Хосе Куаутемок сделал еще два выстрела, и Галисия рухнул навзничь, глаза налились кровью, рот раскрыт.

Хосе Куаутемок засунул пистолет за пояс, развернулся и быстро пошел — не побежал. Те, кто бежит, практически объявляют себя виновными. Убийство видели только два сеньора. Оба после первого выстрела бросились на землю и закрыли голову руками. Никто его не опознает. Он отлично провернул свое смертоносное нападение. Хосе Куаутемок надеялся, что девушка с ресепшена, которая порекомендовала ему «Корону», не оказалась поблизости. Она единственная знала, кто он. Если только она что-нибудь сболтнет, полиция тут же заявится в мотель «Альпы» и снимет его отпечатки пальцев.

Он пошел прямиком к машине, сорвался с места и двинул к шоссе на Сарагосу. Нужно убраться из города прежде, чем военные и федералы выставят заставы. А они начнут, не пройдет и пяти минут. «Спокойно, спокойно…» — сказал он себе. Руки тряслись. Под ложечкой сосало. В горле встал ком. Нога на педали газа так и плясала. Убийство никого не оставляет равнодушным. Никого. Те, кто не убивал, любят говорить о хладнокровном убийстве. Не бывает такого. Кровь убийцы всегда закипает. В его венах словно роятся осы. И в пальце, который спускает курок. От этого роения кровь резко выплескивается в мозг.

Он промчался мимо мотеля «Альпы». Было бы время, облил бы номер бензином и поджег. Стер бы свои следы, стер бы пребывание в этом горячем городе, который он так полюбил, городе, где желал счастливо состариться. Он пересек всю Акунью и выехал на шоссе в сторону Сарагосы. На окраине, как обычно, стоял солдатский пикет, но они, к счастью, проверяли только тех, кто въезжал, а не тех, кто выезжал. Хосе Куаутемок сбросил скорость и кивнул солдатам. Отъехав чуть подальше, оказался на бесконечной прямой, теряющейся в пустыне, и втопил.

Недоношенный зародыш вины начинал грызть его. Зачем, блин, он их убил? Миру ведь от этого ни жарко ни холодно. На место Галисии пришлют нового продажного лиса. Новый малолетний тупой люмпен пополнит ряды бандитов. Единственная разница в том, что теперь он сам стал гребаным, сука, киллером. Низшим звеном криминального мира. Убийцей четвертого разряда. Гребаный стыд. А раскаиваться поздно. «Ту лэйт», — сказал бы Машина.

Остановился он только в Морелосе, в полутора часах езды. Нужно было заправиться, а наличность кончилась. Делать нечего: придется завернуть к Ошметку Медине в загородный дом. По телефону предупреждать, что заедет, он не стал. С этими штуками лучше держать ухо востро. Они те еще шкуры. Техника так далеко зашла, что копы всегда знают, где, когда и кому человек звонит. Лучше пусть будет выключен и разряжен. Всем известно, что телефоны, как и пушки, заряжает сам дьявол.

Он подкатил к границе большого участка, отмеченной двумя высокими пальмами. Проехал по неасфальтированной дороге сквозь ореховую рощу и припарковался на гравиевой площадке перед домом. Ошметок готовил мясо в компании родичей и Друганов. Барашка в глиняной печи. Хосе Куаутемок смущенно вылез из машины и остался стоять. «Давай к нам, бро! — крикнул Ошметок. С ним сидели его братаны Лало и Кот и его сыновья Хави и Карлос. — Поешь с нами?» Эх, он бы сейчас заточил баранью ножку, но нужно сливаться вот прям немедленно. Скоро тут все кишеть будет людьми в зеленом, синем и черном.

Хосе Куаутемок отвел Отшметка в сторону. «Слушай, будь другом, одолжи денег, мне нужно из штата уехать». Ни о чем не спросив, Ошметок вытащил бумажник и отдал ему все деньги, что там были: шесть тысяч восемьдесят песо. «Как смогу, сразу отдам», — сказал Хосе Куаутемок. «Да не парься. Отдашь так отдашь, а не отдашь — тоже ничего страшного». Хорошие мужики этот Ошметок и его братья. И по-человечески приятные, и не прижимистые.

На прощание они обнялись. Он был уже одной ногой в машине, когда прибежал Лало, крепкий дылда с ручищами как бейсбольные рукавицы, смахивавший на линейного из «Даллас ковбойс», и протянул ему контейнер с жареной бараниной. «На дорожку», — сказал он. Обнялись. Давай, увидимся, осторожнее там смотри. Вот по чему он будет тосковать: простая жизнь, жареное мясо, вечера у реки, бейсбол прямо в пустыне, охота на оленей, на пекари, на диких индюшек. Когда-нибудь жена, дети. А теперь все пиздецом поросло из-за этих говнюков. Прощай, Коауила, прощай навсегда!

По шоссе он вел, будто на автопилоте. Заметил на рубашке капли крови. Снова кровь жертвы. Потрогал лицо. Забрызгано. Съехал на обочину. Посмотрелся в зеркало. Весь в крови, как в веснушках. Интересно, Ошметок заметил? Поплевал на рубашку, потер. Пятна расползлись. Теперь он похож на трехдневный тампон в мусорке. Долбаные покойники, всегда найдут, как вернуться и тебя достать.

Но стоять на шоссе и пережевывать собственную дурость было некогда. Шевелись, тупорылый, а то догонят, сказал он сам себе. Тупорылый и есть. Завелся и поехал. До Монкловы останавливаться нельзя. Можно надеяться, что в той стороне военных застав нет. Миллиарды потрачены на то, чтобы наркотики не попадали в Юнайтед Стейтс. Но эта война проиграна.

Горизонт темнел. Гроза собирается. Наконец хоть жара спадет. А через два дня добро пожаловать обратно в северную сауну. Чтобы пивас с потом вышел, чуваки. Только Хосе Куаутемока уже здесь не будет.

Сначала мы ошибались. Неправильно перемещались по сцене. Нечаянно толкали друг друга. Но потом собрались прямо на ходу, и движения потекли сами собой. Теория Люсьена о мгновенном откровении обрела ясный смысл. Наши ошибки не были промахами, они были новыми гранями, которые раньше нам не показывались. Безусловно, публика тоже сыграла свою роль — именно благодаря ей это выступление стало лучшим в нашей жизни. Мы почти не видели заключенных в полумраке. Но чувствовалось, что они сосредоточены и не упускают ни одной детали. Иногда раздавались восклицания. Мы позволили хореографии превратиться в живое существо, и оно дышало, как хотело. Мы питались энергией зала, поэтому наше исполнение было мощным, органичным, настоящим. Мы не могли наврать заключенным. Не могли спрятаться за своей техникой. Мы просто двигались на сцене, как никогда обнаженные, беззащитные, хрупкие, сильные, могучие. Сила и правда танца, и ничего больше.

Наступил момент, когда по ногам у нас должна была заструиться кровь. На предыдущих показах нас начинали освистывать как раз в эту минуту. Мы быстро переглянулись, потому что заранее договорились отменить спецэффекты, если не почувствуем, что публика заинтересовалась спектаклем. Я кивнула, и мы приступили. Когда полилась кровь, зал разом охнул. Зрители вытянули шеи. Их взгляды говорили сами за себя. Кровь отозвалась у тюремной публики так, как ни разу не отзывалась у другой аудитории.

Танец завершился, наступила полная тишина. Потом стали слышны перешептывания, и вдруг грянули долгие аплодисменты. Никто не улюлюкал и не вскакивал на ноги. Чувствовалось, что люди тронуты. Некоторые даже вытирали слезы. Нам хлопали несколько минут. Мы снова переглянулись, теперь уже радостно. Наши переживания, разочарования, борьба с бюрократией оказались не напрасны. Помнится, Люсьен говорил мне: «Когда-нибудь ты найдешь свое племя». У меня было чувство, что вот оно, мое племя.

Мы добились абсолютного триумфа. Без прессы, без критиков, без рецензий. Добились не пафосного успеха среди знатоков, а высшего и чистейшего триумфа. По улыбкам танцовщиц было заметно, как они довольны. Наша техническая команда пребывала в приятном волнении. А мы были просто счастливы. Педро и Хулиан тоже аплодировали из-за кулис. Это ведь и их достижение. Зажегся свет, и ряд охранников встал вкруг сцены. Нельзя забывать, где мы находимся. Ход мыслей и поступки этих людей не предугадать.

Хулиан позвал на сцену группу заключенных. Это были члены культурного комитета, шесть человек, ответственных за организацию мероприятий и порядок во время них. Пока они шли, я пробежала глазами зал в поисках неведомого кавалера, которого посулил мне Педро. Заметила в толпе Карлоса Ачара, миллионера ливанского происхождения, осужденного на семь лет за беззастенчивую попытку мошенничества в отношении партнера по бизнесу, гораздо более богатого и влиятельного, чем сам Ачар.

Он, без сомнения, был красивый мужчина. Волнистые волосы, длинные ресницы, черная поросль на предплечьях, хорошее телосложение. Словом, идеальный левантийский тип, хотя мне он всегда казался скучноватым. Он часто входил в списки самых хорошо одетых мужчин Мексики. А это сразу, как говорят гринго, tum off. Какая женщина захочет встречаться с мужчиной, который тратит больше времени на свою внешность, чем она? Он подошел ближе к сцене, и я заметила следы пластики на его лице — подтяжка придавала ему какой-то кукольный вид. Нет, не может быть, чтобы у Педро оказался такой плохой вкус.

Члены комитета подарили нам по букету. Компания у них подобралась разношерстная. Смуглый мужчина с веракрусским выговором, толстяк, не перестававший платком утирать пот со лба, женоподобный юноша, сплошь татуированный здоровяк,благородного вида мужчина лет пятидесяти и бритый наголо парень с наколками в виде слез под глазами. Мужчина лет пятидесяти — по-видимому, глава комитета — поздравил меня с успехом. Потом вынул из кармана рубашки листик, надел очки, взял микрофон и стал читать: «Марина, от имени заключенных я хочу поблагодарить вас и вашу труппу за то, что вы скрасили наши серые будни. Мы заперты в кубе из бетона и железа, и наши дни протекают в дурмане скуки. Мы впадаем в спячку, мы ожесточаемся, и нам легко утратить надежду. Но сегодня вечером ваш спектакль напомнил нам, что истинная свобода обитает в нас самих. Сегодня вы сделали нас свободнее». Его речь произвела на нас впечатление, особенно учитывая окружающую обстановку. Люди, чья вольная жизнь отменилась на долгие годы, почувствовали себя свободнее благодаря танцу. Чего еще можно требовать от искусства? Эти отщепенцы — и есть мое племя. Наше племя.

Я попросила у оратора разрешения обнять его, и публика встретила просьбу аплодисментами. Кто-то из заключенных в шутку выкрикнул: «И поцеловать!» Оратор учтиво поднял руку и покачал пальцем. Тогда я спросила, нельзя ли мне взять речь. Он протянул мне написанный от руки текст, где несколько слов было зачеркнуто.

Комитет проводил нас до выхода из зала. Некоторые заключенные просили автографы. Все вели себя как джентльмены. У самой двери стоял высокий крепкий светловолосый мужчина. «Музыка Кристиана Йоста — прекрасный выбор», — сказал он мне. Я удивилась, как он узнал. Йост — один из самых выдающихся современных композиторов, но широкой публике он не известен. «Спасибо», — сказала я. Этого мужчину сложно было не заметить. Он выделялся на фоне остальных заключенных. Ачар рядом с ним выглядел просто сосунком. «Барток тоже подошел бы». И снова я была изумлена. Я брала музыку Белы Бартока для первых репетиций «Рождения мертвых». «Что именно?» — спросила я, чтобы испытать его. «Музыка для струнных, ударных и челесты», — ответил он. Я использовала другое произведение, но сходное по тону. Мужчина, который прочел речь, произвел на меня неизгладимое впечатление, но этот блондин просто убил наповал.

Он протянул мне бумажку с телефонным номером: «Может, ты как-нибудь позвонишь? Я с удовольствием поговорил бы с тобой». Он сказал это уверенно, глядя мне в глаза и не переставая улыбаться. Его прозрачные голубые глаза меня напугали. «Конечно, — сказала я, — очень постараюсь». Он вытянул вперед огромную руку: «Договорились?» Я взяла эту руку и попыталась невозмутимо пожать. Не получилось. Ее было просто не охватить, эту ручищу. Сомнения отпали: вот про кого говорил мне Педро.

Я попрощалась с ним, и меня увлекло дальше в окружении целого роя охраны. Несколько заключенных пошли за нами. На прощание они помахали и прокричали: «До скорой встречи!» Не просто «до свидания», а «до скорой встречи». И мы уже хотели вернуться к ним, к нашему новому племени.

Хосе Куаутемок не мог этого знать, но, как только он уехал из Акуньи, Эсмеральде подписали приговор. Она выказала себя хитроумной шпионкой. Высосала нужную информацию, как колибри высасывает нектар. Можно сказать, сварила суп и подала с пылу с жару, от души налила. Лапчатого Хосе Куаутемок выследил благодаря карте, которую она нарисовала. Здесь, здесь и здесь. С Галисией ему тупо повезло, но повезло в той системе координат, которую она расписала. Никто не видел, как Хосе Куаутемок убил Галисию. На землях нарко вообще никто никогда ничего не видит, и даже тот, кто видит, на самом деле не видит. Экран от страха гаснет, наступает полный фэйд аут. Когда кругом стреляют, мозг становится на паузу и говорит себе «плей», когда покойник уже валяется в луже крови. Хосе Куаутемок уложил гада в упор, и никто, ни единый человек, не смог описать его рост, цвет волос или одежду.

Ни одна камера на столбах не записала, как свинец встрепал Галисии прическу. Вот такой он, местный Большой Брат. Куда там. В Нарколенде полицейскими камерами заправляют бандиты. Отключают за милую душу. А конкретно эти вывели из строя, потому что собирались убрать очередного бизнесмена, который отказался отстегивать.

Ни свидетелей, ни записей с камер — Хосе Куаутемок, хотя и таскал двух покойников за плечами, мог спокойно бродить по свету. И вот тут, леди и джентльмены, в игру опять вступает наисладчайшая Эсмеральда. Когда Лапчатого порешили, боссы «Самых Других» забеспокоились — не из-за малолетнего засранца, а из-за того, что по городу, как выяснилось, ходит дамочка и задает много вопросов. Трансфер Галисии в клуб мертвецов их тоже особо не расстроил. Более того, они сами с некоторых пор собирались свернуть ему шею, а то больно петушился и многого хотел: «Мне нужно то, мне нужно се, то еще одно ранчо, то еще что…» Прямо не коп, а звезда телесериала. Так что нарколеопарды были даже благодарны, что кто-то взял на себя труд отнять у капитана соску. Только вот разбередился город. Блокпосты, задержания, предупреждения. Пришлось отправить посланника к военному коменданту, чтобы передал: «Это не мы. Клянемся священной памятью наших матушек, да пребудут они в царствии небесном. Обязуемся сдать вам того, кто это сделал, падла». Генерал им поверил. Ему тоже очень кстати пришлась смерть стервятника. Он был из хороших, неподкупных, из тех, что пошли в армию, дабы служить на благо Мексики, а не доить ее. Из тех, у кого хватало духу недрогнувшей рукой отправлять бандитов куда следовало, хотя Комиссия по правам человека смотрела на него косо. Итак, генерал обрадовался, что Галисия, обезьянья морда, отдыхает в морге. Но, хоть капитан и не был его любимчиком, убийцу поймать все равно требовалось, для чего и следовало воспользоваться неоценимой помощью «Самых Других». В таких делах уроды знали толк. Меньше чем за сутки человека вылавливали, если был на примете. Не хуже гестапо. Вот тогда-то они и взялись за Эсмеральду. Некий таксист капнул им, мол, одна баба собирает сплетни по улицам Акуньи. Жена нар-ко по прозвищу Машина — сам он то ли сдох, то ли хоронится в горах, как загнанный койот. Главный босс послал за ней. Пришли домой и, само собой, никого там не нашли. Вряд ли она стала бы сидеть в своем целлофановом кресле и их дожидаться. Она знала, что скоро нагрянут по ее душу, и перебралась к двоюродной сестре пересидеть.

Эсмеральд почувствовала, что она в безопасности. И двоюродная сестра, и ее муж в бандитизме замешаны не были. Она занималась малютками, полуторагодовалыми близнецами, а он работал в две смены на макиладоре^[12]. Приличные люди, такие никого не трогают, живут себе спокойно и счастливо и не мечтают о новых внедорожниках, ранчо и особняках с бассейнами. Любят побалагурить, выходят на прогулки и иногда бывают в кино.

Но недолго продлилось счастье Эсмеральды. Когда уроды твердо решают кого-то найти, то находят — а для этого запускают свою стукаческую машину. Эсмеральда выведала все про Лапчатого и Галисию, но и на нее саму нашлись выведыватели. У бандюганов был целый отряд, внедренный в гущу населения: обычные, ничем не примечательные женщины. Швеи с макиладоры, продавщицы из «Оксо», банковские кассирши, домохозяйки, домработницы. Братва платила мегапремию той, которая помогала найти нужного человечка. В пять минут соглядатайши выдали боссам все, что касалось Эсмеральды.

Две ночи спокойно поспала экс-чабби-ямми, нынче аппетитная худышка. Рано поутру в дверь двоюродной сестры постучали. Сестра попросила Эсмеральду последить, как малыши справляются с завтраком, и пошла открывать. На пороге стояли двое двойников Тони Монтаны, которые велели ей тихо пустить их в дом и не наводить шороху. Эсмеральду они застали в футболке, шортах и босоножках. Не будь она из вражеского стана, тут же объявили бы ее местной королевой красоты. А так — просто наставили на нее пушки и позвали на выход. Сестра попробовала истошно выкрикнуть: «Никуда она с вами не пойдет!» Но тут одну из пушек перевели на ее младенца, и она заткнулась.

Эсмеральду забрали. Увезли в конспиративный дом на окраине Акуньи и допросили, что на политкорректном означает «пытали, пока не раскололась». Она сначала терпела, но на четвертом вырванном клещами зубе назвала Хосе Куауте-мока. Фамилию и адрес, сказала, не знает; знает только, что он с ее мужиком сидел. Призналась, что белокурый ацтек провел ночь у нее дома, но подчеркнула, что друг к дружке они и пальцем не притронулись (вот уж тайны перепихона она им ни за что не поведает. Это две большие разницы). Ее спросили, зачем это она задавала столько вопросов, и она прямо ответила, что сивый хотел завалить Лапчатого и Галисию за их паскудство.

На пятом зубе Эсмеральда сообщила, что добыла ему ствол. Ее оставили — скрученной по рукам и ногам и с повязкой на глазах. Изо рта будто чай каркаде лился. Предупредили: «Скоро вернемся». Она спросила, убьют ли ее, и они сказали, мэйби йес, мэйби ноу, посоветуются с боссами и ей сообщат. И покинули королеву красоты, опухшее месиво из кровоподтеков.

Все-все всплыло в ходе допроса: Хосе Куаутемок Уистлик, отцеубийца, отсидел пятнадцать лет. После освобождения приехал в Акунью, где прожил полтора года. Друг Машины, автомеханика (эпизодически) и элитного киллера на службе у «Ки-носов». Продавал булыжник в строительную фирму Ошметка Медины. Трудовых отношений с доном Хоакином не имел, даже не халтурил на него, хотя был перед боссом в долгу, потому что тот оплатил ему лечение в больнице, когда он подхватил инфекцию. Кроме того, удалось снять отпечатки пальцев Уист-лика в доме сеньоры Эсмеральды Интериаль.

Боссы снова послали гонца к генералу: «Мы пришлем вам данные на убийцу Галисии, если вы дадите нам спокойно делать дела. Обещаем навести порядок и мирное население не доставать». Генерал назвали свои условия перемирия, довольно жесткие: «Очистите город от всякого сброда, тогда и поговорим». Боссы согласились. Генерал заполучил имя убийцы, личную информацию, историю судимости и отпечатки пальцев, а в обмен на это отменил все операции против «Самых Других».

Боссы сдержали слово. Перестали собирать рэкетирские, вымогать деньгу с нелегальных мигрантов, устраивать облавы на бизнесменов, притормозили торговлю людьми, точнее, цыпочками из соседних штатов, отказались от продажи наркотиков в начальной школе и торговли запчастями от угнанных машин. Картель взялся за ум и занялся своими прямыми обязанностями: переправлять наркоту через границу — в конце концов, на то они и нарко, а не какие-то там вшивые уголовники. Но перебить «Киносов», залегших в горах, все равно собирались. Они враги, а врагов не щадят.

Генерал продлил перемирие на неопределенный срок. Если «Самые Другие» будут паиньками, пусть работают. Скоро появятся другие «Самые Другие», попытаются свергнуть местных, и тогда снова все пойдет к чертям. Что касается Эсмеральды, то боссы решили ее не казнить. Пощадить в знак доброй воли, чтоб генерал видел. С другой стороны, хоть военные и не любят, когда убивают баб, отпустить ее запросто так тоже нельзя. Ей отрезали язык и бросили голой в пустыне, чтобы неповадно было совать нос куда не следует. До Акуньи она доползла только через два дня. С тепловым ударом, калечная и вся перебитая, но живая.

Мой пес

Когда меня повязали, у меня был пес. Папы-мамы, братьев-сестер, родных-двоюродных — никого не было, а только пес был. Звали его Рэй, и любил я его больше всего на свете. И не то что я там сирота был — просто не общался с родней. А общался с Рэем. Очень был смышленый пес. Понимал меня, это я точно знаю. Я ему рассказывал, как, например, поцапался с Лупитой, и он так голову поворачивал, будто говорил: «Вот ведь бабы!» Про печали свои, про страхи рассказывал, как у меня день прошел. Он спал в моей постели. Когда холодрыга наступала, он ко мне прижимался, и так мы вместе согревались. Обедал в одно время со мной, ужинал в одно время со мной. По вечерам я ходил с ним гулять и иногда встречал отца, и отец давал крюка, чтобы со мной не здороваться. Он очень на меня обижался. Со мной все в семье перестали разговаривать в тот день, когда отец сказал, что он меня не так воспитывал и такого от меня не ожидал. Это он правду сказал. Сам он был хороший человек. Работал в две смены, чтобы нас кормить. Мама шила и стирала по людям. Братья и сестры тоже все впахивали. А меня лень одолела, я не стал учиться и пошел по плохой дорожке. Да, грабил, но зла никому не делал. Только этой, которая орать принялась. Ну, пришлось заткнуть ее. Мне говорят, она по моей вине осталась инвалидом, в кресле, да еще и онемела. Я бы с удовольствием попросил у нее прощения, но вроде она меня не поймет, потому что она теперь как овощ. Я на суде попросил прощения у ее родственников, так ее отец сказал, что убьет меня. Я раскаиваюсь, вот честное слово, раскаиваюсь. А еще раскаиваюсь, что бросил собаку. Когда меня забрали, Рэй дома сидел, взаперти. Я попросил легавых зайти ко мне и выпустить его. Хрен они зашли. Мне потом сосед рассказывал, что собака моя выла и лаяла весь день и всю ночь. Сначала лай был громкий, но мало-помалу стал утихать и совсем утих. Сосед с товарищами перепрыгнул через забор посмотреть, что там с ним. А мой Рэй уже дохлый лежит, смердит, мухи вьются. С отчаяния он погрыз комоды, стулья, старые газеты, у меня их много валялось. Рэй был лучший пес на свете. Самый добрый, самый умный, самый ласковый. А умер от голода или от горя. Я его больше всех на свете любил, уж так плакал, когда мне рассказали. Как представлю, что он с голодухи ножки стульев хотел сожрать, так сердце разрывается. Вот мое худшее наказание — что мой пес по моей вине умер.

Честное слово, когда выйду, я буду хорошим. Буду подбирать бездомных собак и кормить их в память о Рэе. И, если родственники мне позволят, стану ухаживать за Сесилией, за той женщиной, которую я калекой сделал. Хочу доказать ей, что я не плохой, и даже если и был когда-то злым, то больше уже никогда не буду.

Фиденсио Гутьеррес

Заключенный 35489-0

Мера наказания: восемнадцать лет и семь месяцев за вооруженное ограбление и причинение тяжкого вреда здоровью

Сеферино, я так и остался жить с мамой в скромном доме, который ты купил в Унидад-Модело, но внес одно новшество: выкупил четыре соседних дома и попросил архитектора соединить их с нашим. Ты даже не представляешь, какое огромное получилось пространство. Твоя комната стала гардеробной при спальне. Столовую сделали на двенадцать персон, а не на шесть. Кухню тоже расширили. Громадная стала кухня, девяносто два квадратных метра. Мама, как всегда мечтала, заполучила простор, чтобы готовить, нарезать, чистить, поджаривать. Ты знаешь, как она обожала стряпать по рецептам своей прапрабабушки. Крокеты, осьминога, лангустинов (ты терпеть не мог это слово — для тебя это были креветки и креветки), крабов, треску.

Комнату сестры я оставил за ней, следуя твоему обещанию, что «твой дом» всегда будет «нашим домом». Комната Ситлалли была почти такая же большая, как главная спальня. Ивею ее она забила коллекцией мягких игрушек, старых и пыльных. С годами вкусу Ситлалли не менялся: она так и рассаживала их на кровати. А стены выкрасила в сиреневый цвет. Скажи на милость, Сеферино, кто вообще станет жить в сиреневой комнате? Она сказала, что это будет в радость двум твоим внучкам. Странно с ее стороны было думать, что счастье девочек зависит от цвета стен, а не от того, что каждые три дня они вынуждены присутствовать при ссоре их пьяной матери с отцом.

Твоя дочь жила неделю у себя, неделю у нас. Как разругается с мужем, с Маноло (да, да, именно с ним, из мясной лавки. Не думай, будто он ничего из себя не представлял. Дела у него шли отлично. Открыл шесть магазинов и торговал говядиной ко-бе), — собирает вещи и переезжает в свою сиреневую комнату.

Мама жалела девочек и старалась куда-нибудь увести, чтобы не видели, как их мать несет заплетающимся языком всякую белиберду, осушив полбутылки текилы. Трезвая она была молчаливая и покорная, как наша мама. Но по мере того, как спиртное заливало ей мозг, становилась скандальной и легкомысленной, а если называть вещи своими именами — распутной.

Однажды утром, папа, — еще и двенадцати не было, а твоя дочь уже напилась — она привела к себе в комнату мужика. Думала, мы не заметим, но так отупела от пьянства, что в результате первыми все поняли ее дочки. Оставила, идиотка, дверь открытой, и ее стоны долетали даже на кухню, где девочки обедали. Мама закрылась с ними у себя, подальше от этого морального падения. Ситлалли вообще не скрывала своих измен. После нескольких подобных случаев я запретил ей водить любовников к нам: «О детях подумай, стерва». В ее смутном пьяном сознании что-то отозвалось, и она сменила сиреневую комнату на машины своих мужиков. Теперь она кувыркалась полуголая там, не обращая внимания на охочих до развратного зрелища прохожих. Запиралась с очередным хахалем, и давай. Десять минут экспресс-секса, а потом я пошла, меня дочки ждут. Зять мой вел себя то ли как придурок, то ли как святой. Его жена подставляет зад и сиськи другим мужикам, а он, бедняга, сидит дома с детьми. Возможно, он мыслил, как мужья порноактрис: те знают, что жены, перетрахав на работе кучу народу, послушно возвращаются домой к супружескому сексу и теплу домашнего очага.

Если тебе интересно, сохранили ли мы комнату для Хосе Куаутемока, то да, сохранили. Это было единственное помещение, которое архитектор по моей просьбе вообще не трогал. Она осталась ровно такой же, как в день, когда он тебя сжег. На письменном столе лежит книга, которую он тогда читал. В шкафу висят его брюки, пиджаки, рубашки. Пока еще он не возвращался домой. Я подчеркиваю: пока еще, потому что не теряю надежды, что в один прекрасный день он вернется. На этот случай дома его всегда ждут чистая постель, чистая одежда и любимые книги. Мы с мамой его простили. Ситлалли не смогла. Я хотел бы верить, что ты — из могилы — тоже когда-нибудь сумеешь его простить.

Когда мы оказались за воротами тюрьмы, я попросила Педро и Хулиана поехать в автобусе вместе со всеми. Мне казалось, будет неправильно, даже как-то не по-товарищески, если мы сядем в машину и не разделим радость триумфа с труппой. И мы, ликуя, покатились. Я позвонила Клаудио и рассказала, как все прошло. Я едва справлялась со своими чувствами. Говорила взахлеб, без пауз. Он выслушал меня, не перебивая. Потом поздравил и включил громкую связь, чтобы я поговорила с детьми. Им я тоже все рассказала. Больше всех заинтересовалась Клаудия, даже попросила взять ее в следующий раз с собой. Ладно, не исключено, что ей пойдет на пользу такой опыт: еще в детстве узнать, как глубоко может пасть человек. Я отключила телефон и улыбнулась.

Мы подъезжали к «Танцедеям», когда Пепо, наш электрик, молчаливый и сдержанный человек, встал и попросил внимания: «Я хочу сказать несколько слов». Мы молча замерли, глядя на него. Он вообще был не любитель толкать речи, поэтому мы удивились. «Я полагаю — и, надеюсь, не задену ничьих чувств, — сказал он, — что этот автобус должен отвезти нас прямиком в диско-клуб „Калифорния"». Труппа взорвалась аплодисментами. «Покрутим попами!» — выкрикнула Лаура.

И мы отправились во Дворец танца. Педро послал вперед одного телохранителя. По субботам очереди на вход собирались длинные, и столиков не хватало. Телохранителю велели забронировать нам шесть столов и вручили достаточно денег на взятки вышибалам и хостес, чтобы поскорее нас обслуживали. Трюк сработал. Когда мы подъехали, нас уже ждали и молниеносно провели через черный ход. Досталось нам не шесть столиков, а всего четыре, но на деле больше и не понадобилось, потому многие сразу же кинулись танцевать под Лусио Эстраду и его тамаулипскую кумбию.

Я немного потанцевала с Педро. Двигался он будь здоров. Признался, что они с Эктором брали уроки танцев у частного преподавателя, но прекратили, когда преподаватель начал заигрывать с Эктором. Сам Педро в тот вечер кокетничал со мной. Мы оба знали, что между нами никогда больше ничего не будет, но в ту минуту было забавно.

Мы танцевали, пока не стало слишком жарко. Я ненавижу потеть. Всегда опасаюсь, что от меня будет вонять или под мышками растекутся мокрые пятна. Мне кажется, это очень противно смотрится. Мы сели за столик. На танцполе изгибался Хуанчо, один из моих танцоров. Мы с Педро стали за ним наблюдать. Удивительно было, что мужчина, которого с детства учили балету, мужчина, великолепно владеющий своим телом, так отвратительно танцует кумбию и сальсу. Прямо как турист-гринго в круизе по Карибскому морю.

Официант принес бутылку рома и несколько банок диетической колы. Я сделала себе «Куба либре». Со столика на балконе отлично просматривался весь запруженный танцпол. Человеческая масса, как морская гладь, качалась в едином ритме. Зазвучал ремикс «Чан-чана», и мои танцовщики и танцовщицы, поднявшиеся было передохнуть, снова бросились танцевать. Это наша любимая песня с тех пор, как мы сделали номер на классическую уже версию Компая Сегундо.

Мы с Педро остались вдвоем. Перекрикивая музыку, я рассказала, как меня впечатлила речь того пятидесятилетного мужчины из тюрьмы. «Его зовут Рубен Васкес», — сказал Педро. И добавил: Рубен Васкес в порыве ревности убил свою жену куском трубы. Его посадили на двадцать лет. Дети перестали с ним общаться, и только шурин, брат покойной жены, навещал его. «Но речь не он написал». Я была разочарована. «А кто? Хулиан?» Педро покачал головой: «Ты поняла, про кого я тебе говорил?» — «Кажется, да. Но он какой-то душный». Я соврала. Он меня привлек — не снобским упоминанием о Бартоке, а манерой двигаться и смотреть. «Понравился, значит?» Я не собиралась признавать победу за Педро так быстро. «А тебе он как?» — «На сто процентов мой тип», — сказал он, улыбаясь. «Я думала, тебя тянет на более утонченных, не из…» Педро перебил: «Рабочего класса?» Именно это я и хотела сказать. Не то чтобы он выглядел, как будто только что вышел с фабрики, но что-то в чертах его лица не сходилось со светлыми волосами и голубыми глазами. С другой стороны, рабочий никогда в жизни не узнал бы музыку Йоста. «Да нет, просто у него лицо…» Педро снова меня опередил: «Слишком ацтекское?» Ну, это, конечно, расизм, но именно так я и собиралась сказать. Он был вылитый «Индеец» Фернандес, только блондин. Нарочно не придумаешь, чтобы было все в одном: лицо ацтекского принца, шевелюра викинга, великанский рост. «Мне он показался интересным», — проговорила я. «Я знал, что ты будешь сражена, — с довольным видом заключил Педро. — Это он написал речь. Сымпровизировал сразу после выступления. Хулиан считает, что из него может получиться хороший писатель».

Я призналась, что он дал мне бумажку со своим именем и номером телефона. «Заключенным запрещено иметь телефоны, и вообще там антенна блокирует сигнал», — сказал Педро. Чтобы заиметь мобильник и принимать звонки, нужно сговориться с надзирателями. В определенные часы начальство отключает антенну, и тогда можно разговаривать. Большинство использует телефоны для виртуального вымогательства. Набирают номер наугад и втирают ответившему, будто похитили его родственника и что, мол, если человек не положит столько-то денег на такой-то счет «Электры», похищенного убьют. Многие покупаются и кладут. И только потом понимают, что никакого похищения не было.

«Ставлю все что угодно: он раздобыл телефон исключительно ради тебя, чтобы ты могла позвонить». Я расхохоталась. Нелепая мысль. Почему это именно я должна была ему понравиться? Нас там было много красавиц. Я не учла, что Педро, первоклассный сводник, подготовил его заранее: «Там будет одна балерина, она тебе точно понравится». К его радости, мы действительно зацепили друг друга. Сильно зацепили.

Заночевал он в пикапе, припарковавшись в тупике, отходившем от шоссе недалеко от Монкловы. В городе решил не задерживаться, чтобы копы не пристали. На сельской дороге тоже стоять опасно. Там начинается ничья земля, где все и вся под подозрением. Внедорожник, припаркованный ночью в глуши, словно сияет мигающей неоновой надписью: «Опасность! Опасность!» Причем опасность и для тех, кто в машине, и для тех, кто снаружи. Для тех, кто в машине, — потому что могут напасть мелкие бандиты, могут привязаться военные, могут уроды похитить или просто изрешетить машину свинцом, так, на всякий пожарный. Для тех, кто снаружи, — потому что неизвестно: то ли это берлога нарко, то ли там груз коки, то ли просто фермер шуры-муры разводит не с законной супругой. А еще пикап не должен быть слишком чистый или слишком грязный. Если чистый — значит, ты при бабле и можешь башлять кому-то, кто будет содержать твою тачку в порядке. Если пыльный — значит, много ездишь по бездорожью, а так ездят только охотники, фермеры или нарко, которые переправляют тайными тропами товар. Так что правило такое: пикап не блестит, но и не в грязи по самую крышу.

Хосе Куаутемок поужинал барашком, сидя на положенной плашмя дверце кузова. В шесть залез в надстройку и разложил матрас на ночь. Рядом с собой распределил все три ствола: тот, что добыла Эсмеральда, и те, что он забрал у Лапчатого с братом. Ботинки снимать не стал на всякий случай, так и спал в них. Посреди ночи его разбудил лай. Выглянул. Ничего. Ни машин, ни людей. Наверняка койот бродит поблизости. Через два часа снова забрехали собаки. На этот раз он увидел, что в его сторону колонной едут три автомобиля. Плохой знак, просто, блядь, отвратительный. Это либо солдаты, либо федералы, либо, что еще хуже, братва подоспела.

Он открыл дверцу, засунул два пистолета за пояс, бесшумно выскользнул и, пригибаясь в чапаррале, отступил в пустыню. Пробежал метров двести и спрятался за кустами в надежде, что караван пройдет мимо. Ни хрена. Остановились вкруг его машины и осветили фарами. Вышли несколько человек, тоже окружили тачку. Хосе Куаутемок разглядел стволы. «Открывай!» — прокричал один. «Он слился, — крикнул другой. — Вон след идет». Хосе Куаутемок не стал дожидаться и выяснять, кто именно за ним явился. Начал продираться дальше по заросшему кустарником руслу ручья, по лужам вонючей воды. Спугнул стадо пекари, они с хрюканьем бросились наутек. Преследователи врубили прожектор. Свет долетал метров на пятьсот. Хосе Куаутемок ясно видел, как впереди зигзагами несутся пекари. Он замер и постарался не дышать. Только у военных и у нарко есть такие игрушки. Если это военные, то они могут выследить его и биноклями ночного видения, и тепловизорами. Ему Машина рассказывал: «Когда за тобой погоня, уходи на четвереньках, медленно, как старушка, которая выпала из инвалидного кресла и ищет по полу контактные линзы. Не потей, не разогревай тело, так тебя быстрее прижучат». Для маскировки Хосе Куаутемок извалялся в смрадной грязи. Грязь, размазанная по коже, охладит тело, и, может, его даже примут за пекари-альбиноса, чем черт не шутит.

За ветвями показались шестеро: они шли в его сторону, обшаривая местность фонарями. Сомнений не осталось — им нужен именно он. Хосе Куаутемок отполз дальше по ложбинке. На него, как к бесплатному мини-бару, слетелись тучи комаров. Кто ж откажется от свежей кровушки? Вонзились в лицо, в руки, в лодыжки. Отгонять их было нельзя. Махнешь рукой — пойдет волна тепла. Терпя зуд, он пополз вперед со скоростью ленивца. Услышал, как пекари обгладывают корни и кактусы метрах в двухстах от него. Взял курс на стадо. «Глушись», — сказал он себе.

Преследователи рассеялись по окрестностям, но вскоре один позвал остальных к краю ложбинки: «Тут след!» Фонарями сделали знак тем, кто оставался рядом с машиной. Те запрыгнули в свои тачки и рванули вверх по руслу. Хосе Куаутемок услышал, как под колесами трещит кустарник. У них не пикапы, а военные внедорожники. Значит, это точно солдаты. Обложили со всех сторон, как волкодавы.

Тут уж насрать, сколько тепла выделяешь. Хосе Куаутемок поднажал, надеясь оторваться от преследователей. Змейкой устремился по ручью. Нужно уйти от них до рассвета, потому что днем они вызовут подкрепление, чтобы точно его достать. Тем и славятся военные — упертые они. Не успокоятся, пока не охомутают его. Даже у нарко при виде солдат очко играет. Низкорослые индейцы из Оахаки и Чьяпаса не отступаются от своего. Мелкие, но злобные. Никогда не жалуются. Есть могут раз в день. Терпят жару, холод, комарье, пиявок, клопов, клещей. Им нипочем автоматы, гранаты, реактивные системы залпового огня. Малый рост позволяет им передвигаться по чапарралю со скоростью гепарда. Он легко огибают заросли кошачьего коготка, опунции, бычерогой акации. В глуши покрывают расстояния вдвое быстрее, чем здоровые бугаи. Если нужно уходить быстро, им не помеха буераки, холмы, болота, они прут напрямик. Льюисы Хэмилтоны мексиканских дебрей.

Хосе Куаутемок на четвереньках, раня шипами ладони и предплечья, раздирая колени, продвигался вперед, надеясь прорваться к вершине холма, а оттуда на едва различимое во мраке ровное место, где его широкий, как у датского дога, шаг даст преимущество перед мелкими, как таксы, преследователями.

Он уже проклял себя за идиотскую мысль бежать по руслу ручья. Кругом гребаные непролазные заросли. Растительная паутина. Когда фонари начинали шарить поблизости, он съеживался и пережидал. Потом бросался дальше, напролом, задыхаясь, хватаясь для скорости за корни и ветки, как за рычаги. Машина рассказывал, что военные как клещи, вцепятся и не отпускают. «Если уж напали на твой след, идут по нему до конца. Не остановятся, пока тебя не повяжут». Они и не останавливались. Хосе Куаутемок слышал их крики все ближе за спиной. Вот тут и пожалеешь о своих метре девяноста. Каланче в подлеске труднее. Он цеплялся за якорцы и не мог полностью спрятаться под покровом веток. Да к тому же еще врезался в колючую проволоку. Не заметил в темноте и запутался. Правая нога застряла в шипах, и чем отчаяннее он пытался высвободиться, тем глубже они впивались. Когда наконец получилось, военные были уже метрах в восьмидесяти. Он хотел прорваться дальше, но заросли в ложбине стояли перед ним, как ебучая стенка. И еще он ни хрена не видел. Луна была молодая, и глушь освещали лишь звезды. Куда он ни тыкался, везде вляпывался в шипастые кусты.

Впереди маячили выход из ложбинки и очертания холма. До свободного места оставалось пятьдесят метров, не больше, но заросли держали и не давали пройти. Он полз по-пластунски к кусту кошачьего коготка, но в лабиринте веток и грязи потерял цель. Ни единого огонька, на который можно было бы ориентироваться. Тычешься, как дурак, вслепую.

Солдаты, отключившие на время фары, припустили быстрее, заслышав треск ломающихся веток. Водитель одного внедорожника догадался, куда пытается уйти их добыча, и рванул наперерез. Из кузова повыпрыгивали семеро с винтовками и выстроились вдоль ложбинки через каждые двадцать метров.

Хосе Куаутемок обнаружил, что растительный туннель, по которому он собирался бежать, перекрыт фигурами в зеленой форме. Он быстро сменил направление — аллигаторы стояли теперь метрах в тридцати. Варианта оставалось два: снова забуриться в непролазную чащобу или рискнуть и попробовать пропереть мимо ряда военных, поджидавших его с оружием наперевес. Если внезапно выскочить из ложбинки и бежать зигзагами, может, и удастся увильнуть от сплошного огня из винтовок с инфракрасным прицелом.

Он прополз еще десять метров. Листва стала такой густой, что он вообще ничего больше не видел. Словно повязка на глаза из листьев и веток. Подумать только, такая пышная растительность посреди пустыни! Стоит струйке воды протечь по руслу вроде этого, и вокруг все взрывается зеленым. Пополз дальше и наткнулся кадыком на колючую проволоку. Кто тут участки, блин, разделяет? Тут же ни хрена нет. Ни коров, ни овец, ни коз, ни лошадей. Ничего. Так нет же, обязательно людям надо все поделить, пусть даже, блин, лысую гору.

Он использовал проволоку в качестве ориентира. Если ставили изгородь, должны были валить деревья и кусты. Хоть путь посвободнее будет. Ошибка: вокруг все уже заросло колючей бычерогой акацией. Дальше было не пробиться. Он развернулся, и тут же в лицо ему ударил луч. Второй, третий. Кто-то проорал: «Руки вверх!» Хосе Куаутемок поднял руки. Свет слепил; те, кто его поймал, суетились, как кролики во мраке. Ему велели встать на колени. Он повиновался. Лишнее движение — и его изрешетят. Услышал, как солдаты подходят ближе. «Хосе Куаутемок Уистлик?» — спросил голос из темноты. Бежать было некуда. Впереди тюрьма или смерть. «Да, это я», — ответил он.

В последнем классе школы Хосе Куаутемок влюбился в Марию, зеленоглазую смуглянку, очень красивую. Он писал ей длинные романтичные письма. И давал мне прочесть, чтобы туда не просочилась какая-нибудь безвкусица. Но в этом не было необходимости. Он писал чисто, элегантно. Сам Педро Салинас им бы гордился. Да и ты тоже — такая у него была безупречная манера, размеренный язык, ясный стиль, без дешевых словесных уловок. Кроме того, Хосе Куаутемок унаследовал твой прекрасный почерк (не могу забыть твои стройные изысканные буквы. Один раз соседи даже попросили тебя написать приглашения на свадьбу кого-то из их детей).

В течение двух лет, пока встречались, они переписывались почти ежедневно. Приходили сутра в школу и вручали друг другу свои послания. Этот ритуал был нарушен, когда она с семьей переехала в Египет — ее отца назначили военным атташе. Они пытались поддерживать переписку, но почта стран третьего мира, каковыми являются и Мексика, и Египет, убила их любовь на расстоянии. Письма шли месяцами или вовсе терялись в лабиринтах почтовых отделений. Если бы тогда существовали электронная почта, скайп, ватсап и прочие технологии, чувства влюбленных, вполне возможно, успешно прошли бы это испытание.

Письма Марии были написаны трогательно неуклюжими фразами со множеством орфографических ошибок. Удивительно было, как старшеклассница могла так плохо писать. Лишь годы спустя я узнал, что у нее была дислексия, мешавшая нормально изъясняться на бумаге. Но зато, как и письма моего брата, ее послания излучали любовь и преданность. С ней Хосе Куаутемок понял разницу между «трахаться» и «заниматься любовью». Трахался он с парикмахершей, а занимался любовью с Марией.

Наедине они оставались после уроков. За неимением лучшего места для секса научились залезать в чужие дома, пока хозяев не было дома. Я им помогал. Мы узнали, как вскрывать замки и снимать засовы. Они быстро проникали в дом и предавались любви. А я, словно умелый сводник, стоял на стреме. Они никогда ничего не крали. Просто делали свое дело и, покидая дом, оставляли его точно таким же, как до прихода.

Мне нравилось быть сообщником и покрывать их роман.

Я сблизился с братом. Каждый из нас знал самые потаенные секреты второго. Мы стали неразлучны и не расставались до самого отъезда Марии. Когда она уехала, внутри Хосе Куаутемока что-то сломалось — открылась трещина вроде тех, что образуются подледниками и, проникая все глубже и глубже, откалывают огромные айсберги.

Всего за пару месяцев Хосе Куаутемок превратился в скрытного и циничного типа. С каждым новым днем без Марии мой брат все больше удалялся от себя самого, как будто его тело стало пустой оболочкой, но внутри уже никто не жил. Возможно, ты помнишь те времена, потому что перемены было трудно не заметить. Хосе Куаутемок стал высокомернее, агрессивнее. Он часто смотрел на тебя вызывающе, и ты уже не мог так легко контролировать его, как прежде. Расставание с девушкой показало, как хрупка и неустойчива была сфера его эмоций. Ожесточение являло собой не что иное, как механизм защиты. Чем жестче, тем меньше ран. Чем жестче, тем меньше уязвимости. Чем жестче, тем меньше покорности тебе.

Любовь к Марии впервые принесла Хосе Куаутемоку то, чего он был лишен дома, в семье: единение, ласку, принятие. Мама была образцом самых противных нам качеств: самоотречения, мягкости, послушания. А Мария — жизнерадостная, независимая, остро мыслящая — полной противоположностью. Может, мы оба ее идеализировали. Свалили на нее все эмоциональные потребности сбитых с толку, потерянных подростков. Несомненно, она оставила след в нашей жизни. След любви — в жизни Хосе Куаутемока, след сообщничества — в моей.

Пока Хосе Куаутемок сидел в тюрьме, я узнал, что Мария погибла в Париже, случайно отравилась газом. Увидел некролог и небольшую заметку в газете. В тот вечер на меня навалилась печаль. С ней ушло все лучшее в моем брате. А я-то воображал, как она вернется и все будет хорошо. Даже тюрьма не сможет победить столь крепкую и долгую любовь. Я был уверен, что она простит его за отцеубийство и они вновь полюбят друг друга, еще более страстно, чем раньше. Я не ожидал ее смерти. Смерть всегда некстати. И почти всегда она незаслуженная. Я так и не сказал брату, что Марии больше нет.

Если бы она тогда не уехала в Египет, все обернулось бы по-другому. Покой, который она дарила Хосе Куаутемоку, сгладил бы его зловещие преступные наклонности. Годами мой брат в голос умолял о передышке. Она дала ему передышку. Двадцать пять месяцев он пребывал в мире. Пятнадцать процентов своей жизни на тот момент. Еще бы пятнадцать — и он полностью изменился бы. Мария вывела бы его в тихую гавань. Но она уехала, и клокотания тьмы в моем брате было уже не заглушить.

Проснулась я поздним утром, почти в двенадцать. Неужели уже столько времени? В комнате было темно, шторы перекрывали поток света. Я, словно оглушенная, сползла с кровати и отодвинула штору. Моросило. Пасмурное небо словно велело вернуться в постель, накрыться одеялом и дремать дальше. У меня болела голова. Я пила очень редко, и пять или шесть «Куба либре» сильно по мне ударили.

Телефон отключился — забыла поставить с вечера на зарядку. Идти за зарядкой было лень. Я позвонила на кухню. Трубку сняла Нане, кухарка. Я попросила ее принести мне снизу зарядку, а еще минеральной воды «Теуакан» с лаймом и солью и две таблетки аспирина. Через три минуты все было доставлено. Пока я отпивалась минералкой, Нане сообщила, что сеньор Педро звонил уже пять раз, а Клаудио с детьми приедут обедать в два.

Я подключила телефон и легла. Я смутно помнила, что мы с Педро и Хулианом договаривались выпить кофе в шесть. Наверняка он звонил спросить, все ли в силе. Я бы, конечно, с удовольствием отменила, но, учитывая его вчерашнюю великодушную помощь, было уже неудобно. Телефон ожил, я проверила ватсап. Точно, Педро хотел узнать, встречаемся ли мы сегодня. Непонятно, как он вообще держался на ногах. Если бы я выпила такое количество рома, текилы, виски и водки, как он вчера, уже умерла бы. В первый раз он написал мне в 7:19, перед йогой. Кто, блин, вообще занимается йогой после грандиозной попойки? Только Педро и занимается. Чтобы не звонить — хотелось еще поспать, — я просто написала: «Увидимся в шесть, как договаривались».

На тумбочке валялись две записки от того блондина. Не знаю, как они туда попали. Я, наверное, с пьяных глаз перечитывала их в постели. На одной было написано имя и телефон: «Хосе Куау темок Уистлик. 5553696994». На другой речь, которую зачитал Рубен Васкес:  Марина, от имени заключенных я хочу поблагодарить вас и вашу труппу за то, что вы скрасили наши серые будни. Мы заперты в кубе из бетона и железа, и наши дни протекают в дурмане скуки. Мы впадаем в спячку, мы ожесточаемся, и нам легко утратить надежду. Но сегодня вечером ваш спектакль напомнил нам, что истинная свобода обитает в нас самих. Сегодня вы сделали нас свободнее». Почерк в самом деле совпадал.

Педро отказался сказать, за что этот человек сидит и какой у него срок. «Сама узнаешь». Я презрительно рассмеялась. Кто сказал, что я захочу еще раз увидеться с этим господином? «Любопытство погубит кошку», — многозначительно сказал Педро. И ведь он прав, зараза! Любопытство искушает, а меня искушал этот мужчина. Неприятно было самой себе в этом признаваться. Я ничего не знала о нем, кроме скудных данных, которые удалось выудить у Педро. Кроме того, с чего он вообще взял, что меня может заинтересовать уголовник, бог знает за что осужденный?

Я опять уснула, и разбудили меня голоса мужа и детей. Я с трудом разлепила веки. Мариано и Даниела ворвались в спальню и набросились на меня с поцелуями. За ними подоспели Клаудио и Клаудия. Завалили вопросами про тюрьму. Все четверо опасались, что со мной там что-нибудь случится. Я наскоро рассказала про выступление, про реакцию заключенных и про то, как мы растрогались. Дети подарили мне рисунки, нарисованные специально к случаю. Я чуть не умерла со смеху. Я танцевала за решеткой, а преступники свирепо и коварно пялились на меня.

Мы пообедали все вместе, а в половине шестого я выехала в книжное кафе «Маятник» в районе Поланко, где мы договаривались встретиться с Педро и Хулианом. Из-за дождя, как водится, город встал в пробках, и я опоздала на сорок пять минут. За столиком сидел только Педро, он спокойно читал и ждал. При виде меня он улыбнулся и не стал выговаривать мне за задержку. Вскоре появился Хулиан, еще одна жертва безумного городского движения.

Они рассказали, что днем были в тюрьме. Начальник принял их и сообщил, что выступление имело невероятный успех. Заключенным выдали небольшую анкету для оценки мероприятия, и отзывы были исключительно положительные. Когда Хулиан отошел в уборную, Педро повернулся ко мне с улыбкой. «Видел твоего нового друга в тюрьме», — сообщил он. «Он мне никакой не друг, как я тебе уже сказала». Улыбка по-прежнему играла на его лице. «Я не говорю, что ты должна с ним замутить, но он интересный человек и, возможно, поможет тебе стать не такой мажоркой». — «Сам ты мажор, — отрезала я. — Ни дня в жизни не работал». Мой выпад его совершенно не задел. «Да уж, к моему великому счастью. — И он снова улыбнулся. — Я просто хочу, чтобы ты немного расширила кругозор. Я вот офигительно расширил свой в этой тюрьме. И сама знаешь: не будь я геем, влюбился бы в тебя в два счета. Я хочу, чтобы этот мужчина стал точкой, на которой мы с тобой сойдемся. Мне он нравится, тебе тоже. Мне он интересен, может, заинтересует и тебя». От такого полупризнания в любви я размякла. Он протянул мне руку: «Мир?» Я пожала: «Мир».

Вернулся Хулиан. Не подозревая о нашем с Педро разговоре, он первым делом пригласил меня поучаствовать в его тюремной литературной мастерской: «Мы с Педро будем очень рады. Ты не представляешь, какие тексты пишут эти зэки. Они перевернут твой мир. Мы хотим, чтобы ты выслушала их истории. Ты увидишь самую темную сторону реальности». Мы договорились, что я приду на следующее занятие. Когда мы прощались, я прошептала Педро: «Это ведь ты убедил его пригласить меня?» Педро с улыбкой отстранился: «Ничего подобного, он сам это придумал». Поцеловал меня в щеку и удалился вместе с Хулианом.

Один солдат подошел поближе, держа его на прицеле: «Сеньор Уистлик, вывооружены?» Хосе Куаутемок кивнул. На него наставили шесть фонарей. За фонарями было не видно толпу индейцев-сапотеков, готовых набить его металлом, как свинью-копилку. Он не опускал рук, пока мелкотравчатый галдя — тик его обыскивал. Тот забрал оба ствола и отступил. «Встаньте на ноги», — приказал он. Поднимаясь, Хосе Куаутемок слегка поскользнулся и чуть не спровоцировал стрельбу. «Медленно, а то уложу ненароком». Он слышал, как взволнованно дышали солдаты. Пахло потом. «Повернитесь спиной», — скомандовал чей-то голос. Он неспешно развернулся. Справа приближались еще фонари. Как они его нашли? Как узнали его имя? «Надеть наручники», — громко приказал голос из темноты. Хосе Куаутемок опустил руки и сложил за спиной. Ему нацепили браслеты и повели вниз по склону.

Дорога вышла долгая. За ним гонялись три часа, и он успел проделать примерно два километра. Начало светать, и стало видно, сколько на нем царапин и ран от кустарника и колючей проволоки. Ноги и грудь рассечены. Руки изрезаны. На коленях ссадины. Лицо все исполосовано. Кровь идет. Несет от него грязью и пекариным дерьмом. Сам с виду как тамаль в красном соусе.

Когда вышли к машине, было уже совсем светло. Он обернулся. Еще чуть-чуть, и он вырвался бы на вершину холма. Пятьдесят сучьих метров не хватило. Пятьдесят. В чистом поле он легко бы ушел от чернявых бесов. Вот что значит прогуливать уроки и не продумывать заранее план отступления. Если бы не кинулся в ложбину, а ушел к домам — ариведерчи, вояки!

У машины ждали еще военные. Высокий здоровенный мужик с шикарными звездами на погонах подошел к нему. «Подполковник Харамильо, — представился он. — Вы знаете, за что вас задержали?» Хосе Куаутемок кивнул. Подполковник прошел специальный тренинг по правам человека. После нескольких казней нарко мексиканские вооруженные силы весьма пошатнулись в глазах общественности, и тогда отобрали группу военных и послали во Францию изучать методы допроса, не предполагающие попрания человеческого достоинства подозреваемых. «Вы убили капитана федеральной полиции Умберто Галисию дель Рио?» Хосе Куаутемок снова кивнул. Обычно задержанные лягались, отрицали обвинения или уходили в принципиальную несознанку, даже если были с ног до головы в крови недавних жертв. Этот к тому же не оскорблял солдат, не орал «сраные индейцы», «пидорасы» и прочих прелестей. Некоторые военные вообще не задерживали бандитов. Просто расстреливали на месте, а в рапорте всегда можно было написать, что случилось сопротивление аресту. Такая стратегия работала. По крайней мере, нравилась населению. Они очистили от нарко несколько городов. Никаких тебе прав человека и подобной фигни. В мусорку уродов. Потому что они и есть мусор. Им ведь, поганцам страшным, мало было загребать лопатой деньжищи от наркотрафика. Нет, они еще и похищали, грабили, насиловали, убивали. Психованные утырки с неуемной жаждой власти. Таких жалеть не надо. Ах ты факин грабишь. Так факин сдохни. Ах ты факин людей похищаешь. Так факин сдохни. Будешь гражданских донимать — взорвем тебя на хрен.

Ну и само собой, нашелся не один видеолюбитель, снявший на телефон, как казнят очередного безоружного бандита. Все в интернет, а оттуда в СМИ, а там и до международного осуждения недолго. Уроды — они ведь тоже чьи-то сыновья, отцы, мужья, друзья, просто пошли по плохой дорожке, потому что приятели сгоношили / потому что моего мальчика заставили вступить в картель / потому что что еще оставалось моему делать, два года без работы, а на шее пятеро / потому что у буржуев даже псы лучше кормятся, чем половина рабочего народа / потому что стать нарко — это революционно / потому что это самое яркое проявление новой классовой борьбы / потому что нечего государству в это лезть, в конце-то концов, травка и кока идут туда, к гринго, и все такое. Семьи казненных утверждали, что это всё невинные люди, что оружие им подкинули, а вообще они работяги или таксисты, а их порешили, как курей.

Словом, скандал неописуемый.

Повылезали изо всех щелей международные комиссии по охране правового государства, по вопросам четкого соблюдения процессуальных действий, по вопросам прозрачности ведения уголовных дел. И солдаты, которых учили воевать, а не ловить бандитов, просто не поняли, с чего это их-то судят как злодеев. В меня стреляют — я стреляю. Наших хладнокровно убивают — мы их хладнокровно убиваем. В общем, все было сложно, и поэтому подполковника Харамильо, сведущего в трудах Фуко и Гаэтано Моски, окончившего магистратуру по политической истории и аспирантуру по правам человека, прислали на границу бороться со злоупотреблениями и представлять армию с человеческим лицом. «Известно ли вам, насколько тяжкое преступление вы совершили?» Хосе Куаутемок опять кивнул. «Вам заплатили за это убийство? И если да, то кто заплатил?» — «Мне никто не платил. Я сам все сделал, motu proprio». «Motu propio» впечатлило полковника. На границе обычно латынью не пользуются. «В таком случае зачем вы это сделали?» Хосе Куаутемок взглянул на подполковника: «Не знаю». Такие ответы затрудняли допрос. Задержанные отказывались сдавать подельников. Сдать — значит унизиться. Сдают болтливые сопляки, а не настоящие мужчины. «Вы можете называть имена. Я гарантирую вам абсолютную конфиденциальность». «Софт» против «харда». Доказано, что стратегия «хард» — или, чтобы было понятнее, пытки — малоэффективна для получения информации (какое угодно имя назовешь, лишь бы перестали тыкать электрошокером в жопу или отрубать пальцы по очереди). Харамильо был обучен подбираться потихоньку: мягко, учтиво и сокрушительно. Один и тот же вопрос следовало задавать по-разному, пока допрашиваемый не начинал путаться в показаниях, и таким образом, постепенно разматывая спутанный клубок, доходить до правды. Фрейд бы, наверное, оргазмировал от такого метода. Подполковник снова пошел в атаку: «Вы сделали это в одиночку?» — «Да». — «А послал вас?..» — «Никто не посылал». — «Я тебе повторяю, мы не станем болтать лишнего». — «Я вам повторяю, меня никто не посылал. Это была моя идея». — «Извините уж, но капитанов полиции просто так не убивают». — «А я и не просто так». — «Вы же сказали, у вас не было ясных мотивов». — «Ясных не было, но вообще мотивы были». — «Вы также убили наемного убийцу по прозвищу Лапчатый?» — «Да». — «Также по собственному решению?» — «Да». — «Можно узнать почему?» — «Можно. По вине этих двоих убили невинных людей». — «Каких, например?» — «Людей из эхидо, где я жил».

Харамильо пустил в ход весь свой арсенал «софт»-уловок. Хосе Куаутемок не путался в показаниях. В его деле и вправду не упоминались никакие связи с «Киносами», за исключением оплаты счета за лечение. «Дон Хоакин тоже был одним из этих невинных людей?» — «Нет». — «Как вы связаны с „Киносами"?» — «Дружил с одним из них». В деле говорилось, что Хосе Куаутемок — приятель Машины и бывший сокамерник, но больше к картелю он никакого отношения не имел.

Простояв два битых часа на жарком утреннем солнце, Харамильо решил, что пора показать зубы. «Я предоставил вам прекрасную возможность рассказать все, что вам известно, сеньор Уистлик. Вы совершили ошибку, скрыв от меня факты. У нас есть и другие способы получить от вас информацию, а пока я даю вам еще один, последний шанс». Экстремальная тактика в рамках «софт»-стратегии: можем порубить твои яйца в капусту, тебе же скормить без соли, и это будет только начало. «Я вам правду говорю», — ответил Хосе Куаутемок. Блондин вроде говорил искренне и вообще скорее нравился Харамильо. Но что в действительности подвигло его убить Галисию? Харамильо потянул за последнюю ниточку. «Вы коммунист, социалист или анархист?» — поинтересовался он. Хосе Куаутемок улыбнулся: «Нет, подполковник, я обычный говнюк, только и всего». Харамильо тоже улыбнулся. Ну что ж, не дождешься от него ничего путного. Нечего и время терять. «Уводите», — приказал он.

Во вторник тюрьма выглядела совсем по-другому. Будоражащий романтичный ореол исчез. Истапалапа смотрелась не так отвратно, как в прошлый раз, но все равно дышала опасностью.

За окнами автомобиля протекала повседневная жизнь: играли дети, женщины мели улицы, на углах подростки нюхали растворитель, на тротуарах валялись пьяные, машину провожали мрачными взглядами исподлобья. Наш кортеж из черных бронированных автомобилей последних моделей наверняка казался местным беднякам вызывающим.

Мастерская работала утром по вторникам и четвергам. В ней участвовало довольно много заключенных, человек двадцать. Компьютеры в исправительных учреждениях под запретом, поэтому писали от руки или на древних пишущих машинках. Добывать ленты для машинок и вообще поддерживать их в рабочем состоянии было нелегко. Поэтому Педро скупал ломаные машинки десятками — на запчасти. Ходил по правительственным конторам и приобретал там списанную технику. Как ни странно, еще сохранились места, где работали без компьютеров.

Не все ученики мастерской умели читать и писать. Неграмотных она мотивировала просто рассказывать свои истории. Они диктовали текст, а Хосе Куаутемок или Хулиан подправляли порядок слов и фраз, чтобы лучше читалось.

В этот раз я почувствовала, что на меня уставились десятки глаз. Как и говорил Альберто, тюрьма оказалась вселенной взглядов. Никто не обронил ни единой непристойности, не отпустил ни одного сомнительного комплимента. Видимо, четверо телохранителей производили впечатление.

Помещение, где проводилась мастерская, находилось во флигеле корпуса камер. Рядом отдельное здание библиотеки, спонсируемой фондом. Педро и Хулиан показали мне ее. Библиотека меня просто потрясла: двадцать тысяч томов, пожертвованных десятком издательств и тщательно, с большим вкусом отобранных. Если не знать, и не скажешь, что это тюремная библиотека. Просторная, светлая, с кожаными креслами, со столами для чтения. Минималистичное сооружение из стали, стекла и бетона легко могло потягаться с современными архитектурными сооружениями европейских столиц.

Через большое окно я увидела, как заключенные входят в аудиторию. Хосе Куаутемок выделялся ростом. При виде него я засмущалась, как школьница. Трудно было его не заметить, ох как трудно. Неловко признаться, но накануне я набрала номер, который он мне оставил. Я надеялась услышать его голос, но услышала: «Абонент, которому вы звоните, находится вне зоны действия сети». Я снова набрала. Снова вне зоны. И удивилась собственной подростковой взволнованности. Я чувствовала себя идиоткой. С чего мне вообще пришло в голову звонить на зэковский номер?

Я сидела напротив Хосе Куаутемока. Ничто в нем не выдавало убийцу. Он часто улыбался и высказывал много дельных замечаний о текстах, которые читали его товарищи. (Остальные тоже брали слово, но выражались куда более неуклюже. Видно было, что пробелы в образовании и недостаток общей культуры мешают им вникнуть глубже. Хотя их анализ тоже был небезынтересен.) Взгляды заключенных на жизнь и искусство отличались наивностью, но и поражали новизной. В их произведениях заключалась такая сила и такая оригинальность, которые и не снились писакам, воображавшим себя полновластными хозяевами мексиканской литературы, единственными достойными претендентами на признание, гранты и премии. Хулиан отказывал этим мягкотелым писателям в уважении. Их вообще можно было сразу сбрасывать со счетов, поскольку темы их никогда не бывали значительны, а мысль была лишена размаха, несмотря на идеальную поэтическую и стилистическую упаковку. Он предпочитал шершавую прозу преступников пустопорожним стилизациям и прочему рококо. Или, как это называл Рикардо Гарибай, слабосильной красивости мексиканской литературы.

После выступления заключенного по имени Фиденсио Хулиан захотел услышать мое мнение. Я пришла в ужас, потому что была не готова высказываться на этот счет. Пролепетала в ответ: «Очень трогательна его любовь к собаке…» — и на этом мои мысли закончились. «Почему?» — не дал мне замолчать Хулиан. «Потому что собака означает дружбу, которая…» — и тут я снова умолкла, боясь, что сейчас скачусь в сплошные банальности. Что могла сказать такая женщина, как я, таким мужчинам, как они? Повисло молчание, и вдруг на помощь мне пришел Хосе Куаутемок. «Наша индивидуальность зависит от связей, которые мы создаем; неважно — с людьми или с животными. Мы — те, с кем мы общаемся», — веско сказал он. Тоже не бог весть какой глубины сентенция. Но все равно формулировка гораздо лучше моих затасканных аргументов. Хулиан снова пошел в бой: «Ты с этим согласна, Марина?» Я судорожно вздохнула. Папа всегда советовал мне: «Прежде чем заговорить, сделай хороший вдох, чтобы кислород попал к мозгу». Заключенные уставились на меня с любопытством. «Коллега прав, — сказала я, избегая называть Хосе Куаутемока по имени, — наша индивидуальность бывает искалечена, когда мы теряем близкое существо. Я говорю это по собственному опыту». — «Какому именно опыту?» — спросил Хулиан. «Смерть отца», — ответила я. Наступило молчание. «Я понимаю, о чем ты», — сказал Хосе Куаутемок. По какой-то причине молчание сделалось еще более неловким, чем прежде. Только некоторое время спустя я поняла, что в этом замечании крылась ирония.

Чтения продолжались, и скоро очередь дошла до Хосе Куаутемока. Он раскрыл папку, достал несколько напечатанных листочков, откашлялся и начал: «Манифест… Эта страна делится надвое: на тех, кто боится, и тех, кто в ярости. Вы, буржуи, боитесь. Боитесь лишиться своих драгоценностей, дорогих часов, мобильников. Боитесь, что ваших дочерей изнасилуют…» Пока он читал, у меня закружилась голова. Каждое слово было как удар кинжала, направленный против такой женщины, как я, против моей семьи, моих друзей, моих близких. Вместе эти слова вызывали у меня тошноту, боль, замешательство, тревогу. Хосе Куаутемок был прав. Мой класс умирал от страха.

Некоторые слушатели посмеивались. «Манифест» казался им очень забавным. Строчку «Мы размножаемся, как крысы» встретили шумным ликованием. Если так думают миллионы бедняков по всей стране, революция неизбежна.

Хосе Куаутемок дочитал, и мы с Педро переглянулись. «Манифест» — камень в наш с ним огород. Как реагировать на эту лавину, сметающую мой удобный и безопасный, милый искусственный мир? Эти слова застрянут во мне на долгие дни, на месяцы. Я не смогу вернуться к своей всегдашней жизни и не думать о разящих фразах. Разве возможно рассказывать сказки детям, зная, что в мире куда больше волков, чем Красных Шапочек?

Хулиан собирался передать слово следующему, но тут Хосе Куаутемок перебил его: «Извини, я написал небольшой текст под впечатлением от балета, который мы видели на днях, и хотел бы прочесть его, пока Марина здесь». Хулиан кивнул. Хосе Куаутемок достал еще один листок из папки и зачитал: «В алом потоке, несущемся из женской утробы, плавают трупы тех, кто мог бы родиться и не родился. Жилка за жилкой, пять или шесть дней подряд они срываются в плавание. Пытаются ухватиться за ту, что могла бы стать их матерью, но все равно падают в никуда. С ними уходят надежды, уходит свет. Женщины закрывают глаза, с болью смотрят внутрь себя и в изумлении обнаруживают в глубине биение жизни. Она притаилась там и ждет своего часа. И тогда каждая женщина понимает, что чудо жизни питается реками ее крови».

Хосе Куаутемок замолчал. На этот раз никто не смеялся.

У меня в горле встал ком. Хосе Куаутемок положил лист на стол и поднял лицо ко мне.

Военные понимали, что, если они передадут Хосе Куаутемока гражданским властям штата, тот и наносекунды не проживет. «Самые Другие» глубоко запустили щупальца в местную полицию. Существовал также риск, что его уберут федералы.

Вряд ли им очень понравилось, что их человека отправили на тот свет, хотя, по чесноку, мертвый Галисия сильно облегчал жизнь высокому начальству. Он ведь совсем ссучился. Брал на хранение грузы «небесной перхотки», предупреждал картели о готовящихся против них операциях, вступал в сговоры с неразборчивыми политиками, защищавшими наркобандитов, требовал свою долю с рэкетиров, с нелегальных проводников через границу и даже с похитителей людей. На всех стульях одной жопой сидел, козлина. Начальство его терпело, потому что контролировал он вверенные ему города довольно ловко. Умел замерять температуру преступной деятельности и, когда дело начинало пахнуть жареным, договаривался, сторговывался, словом, знал, когда пора действовать. Но, ослепленный легким баблом, утратил нюх, то есть способность считывать сигналы.

Чтобы не заморачиваться, солдафоны запихали сивого в бронированный хаммер и отправили прямехонько в лапы федеральной судебной инстанции города Мехико. Если шавки Галисии пожелают прикончить его на зоне, это уже не их головная боль, хотя, по справедливости, капитан был такой падлой подколодной, что даже и билет покупать не стоит на поезд мести. Чего воду мутить, если потом начнется пинг-понг?

Я этого убил, а я в отместку того, а я тогда двоих, а я троих, и так до скончания времен.

А вот кого Хосе Куаутемоку точно стоило опасаться, так это Эсмеральды. Если она вознамерится его достать — пиши пропало, потому что униженная женщина превращается в пантеру. Хосе Куаутемок ведать не ведал, что его нашли, потому что бандиты пытали ее, пока не выбили его имя, что не убили ее из чистой любезности и что теперь она, безъязыкая и запуганная, бродит по миру и только и мечтает что о мести.

Дело на Хосе Куаутемока завели за умышленное убийство, совершенное неоднократно, при отягчающих обстоятельствах и с особой жестокостью. Государственный защитник — довольно зубастый и въедливый — упирал на то, что отсутствие свидетелей мешает установить вину и прямых доказательств участия его клиента в преступном деянии не имеется. Обвинение заявило в ответ, что баллистическая экспертиза подтвердила соответствие выпущенных пуль типу нарезки ствола и калибру оружия, находящегося во владении сеньора Уистлика. К тому же, согласно проведенной пробе Харрисона, именно обвиняемый трижды нокаутировал свинцом дона капитана. Да и вообще, помимо всяких проб, подозреваемый сам заявил, что в смерти офицера Галисии просит считать виновным себя, и только себя.

Заметив, что адвокат у него скользкий и тертый, Хосе Куаутемок усмотрел для себя возможность выйти с суда безнаказанным. Он поменял показания и стал настаивать на своей невиновности. Суд заиграл новыми красками. В отсутствие свидетелей, при недостаточности доказательств обвинения и одних только косвенных уликах судья склонялся к оправдательному вердикту. Хосе Куаутемок почуял, что сейчас забьет олимпийский гол на четвертой минуте добавленного времени второго тайма. Вэлкам бэк либерти. Но не тут-то было. Его адвокату начали угрожать: «Если этот козел не сядет, мы сначала твою семью убьем, а потом и тебя». Однако чувак на пятку не надавил, он и сам был с района, так что знал, что почем.

Когда все начало указывать на то, что Хосе Куаутемок не попадет в душегубку, случилось непредвиденное. Не деяние карающей длани, а простая сучья непруха: адвоката при переходе улицы снесла бешеная маршрутка. Государственный защитник Хайме Артуро Контрерас очутился на обочине, без ботинок, в разодранном пиджаке, с двадцатью переломами и кровоизлиянием в мозг. Преставиться не преставился, но стал овощем. Дело взял студент частного университета, которому нужно было пройти практику. Его тоже попугали расправой — он пришел в ужас. И отказался от стратегии своего предшественника. Вернулся к изначальному признанию вины и согласился с результатами экспертизы на наличие родизоната натрия. Другими словами, зассал и допустил, чтобы Хосе Куаутемока упаковали на пятьдесят лет.

К тому времени, когда Контрерас вышел из комы, Хосе Куаутемок успел отсидеть девять месяцев и семнадцать дней. Впрочем, возвращение адвоката из радужной страны снов никак делу не помогло, поскольку показатели интеллекта у него остались примерно такими же, как во время комы.

Вечером я прочла труппе текст Хосе Куаутемока: «В алом потоке, несущемся из женской утробы, плавают трупы тех, кто мог бы родиться и не родился». Мы обсудили эту мысль, и в результате возникло два противоположных мнения. Первое: самые глубинные, самые простые явления должны стать для нас источником вдохновения. Искусство, даже такое элитарное, как танец, не может отворачиваться от наитемнейших закоулков человеческого бытия. Мы заперты в своих микроскопических мирах и теряем из виду самую жизнеспособную и неприукрашенную часть нашей же сущности. Это противоречило тезису Люсьена, который утверждал, что творец должен питаться тем, что знает из первых уст, и не пытаться расшифровать вселенные, далекие от его обычной жизни. Я была согласна с Люсьеном. Как мы можем рассказать об опыте заключенного или проститутки — абсолютно противоположном нашему опыту? Почему жизнь других по определению должна быть нам интереснее? Мелкобуржуазные темы — поиск пары, расставание влюбленных, уход детей из семейного гнезда — менее важны, чем темы, связанные с жизнью угнетенных классов?

Я понимала, что искусство должно простираться дальше, за пределы нашей розовой безопасной жизни, но мы рисковали впасть в искусственность, в карикатурность. Разве удастся нам влезть в шкуры мужчин и женщин столь далеких от нашей действительности? Не лучше ли говорить о себе самих?

Что более достойно восхищения: искренняя попытка препарировать тягомотное течение времени в паре или фальшивая история убийцы, обезглавливающего своих жертв? «Делайте ставку на аутентичность», — говорил Люсьен. Не нужно перегружать танец порочной массой идеологических установок или, тем более, отравлять его ядом добрых намерений. Мы так и не пришли к единому заключению, хотя все были согласны, что нам пора меняться. Выступление в тюрьме показало, что и снаружи есть публика, жаждущая, чтобы ей бросили вызов. И текст Хосе Куаутемока это подтверждал.

В то утро, когда занятие в мастерской закончилось, я, беседуя с Хулианом, украдкой посмотрела на Хосе Куаутемока. Он пристально разглядывал меня из угла аудитории. Совершенно очевидно, старался подстегнуть мое любопытство. Он знал, какой притягательной силой обладает. Потом он повернулся ко мне всем телом и улыбнулся. Я в ответ нервно изобразила улыбку и тут же притворилась, что мне очень интересно то, о чем в данный момент рассуждает Хулиан. Пару минут спустя я снова бросила взгляд туда, где стоял Хосе Куаутемок, но его больше не было. Я огляделась. Он исчез.

Мы направились к выходу из тюрьмы, и я понимала, что поговорить нам не удастся. Когда мы пересекали двор, сзади послышались голоса. Телохранители Педро перехватили Хосе Куаутемока, который рвался к нам. Педро сделал знак, чтобы его пропустили. Тот подошел ко мне и вручил лист бумаги: «Я хотел подарить тебе то, что написал про твою постановку». Я взяла лист, сложила, спрятала в нагрудный карман и протянула ему руку. И снова моя рука безнадежно утонула в его ручище. Мы коротко переглянулись, и я ушла вместе с остальными.

Домой попала к двум часам дня. Надо было принять душ. Кто знает, какие бактерии и вирусы бродят по тюрьме. Пока нагревалась вода, перечитала написанное Хосе Куаутемоком. Тот же почерк, что и в речи. Элегантный синтаксис, продуманная пунктуация — совсем не как у зэка. По крайней мере, не у типичного зэка в моем представлении.

Дочитав, я перевернула листок. Там было написано: «Когда будешь звонить в следующий раз, оставь сообщение на голосовой почте. Я смогу говорить в четверг, в три часа дня. Жду твоего звонка».

Надо же было до такого додуматься — подвешивать нас в запертых клетках. Ты устроил так, чтобы их можно было поднимать на дерево с помощью блокового механизма и оставлять там болтаться на пятиметровой вышине. Сделал ты это не по наитию. О нет. Ты рассчитал крепость полов, окружность прутьев, толщину канатов. Что там кипело, в твоей больной головенке, что ты целые дни напролет держал нас в этих клетках, словно обезьян в третьесортном зоопарке? Только полусумасшедший способен на такое. Серьезно, только псих. Как бы мне хотелось так же запереть тебя, чтобы ты понял! Это было невыносимо, Сеферино.

Ты не стал делать в клетках потолка, чтобы дождь и солнце проникали внутрь беспрепятственно, чтобы нас пропекали горячие лучи, чтобы поливали грозы. «Вы выйдете оттуда, заимев сердца воинов. Я все детство провел в нищете и горестях, так что и с вами ничего не случится, если пару деньков повисите. Это укрепит ваш характер». Да, Сеферино, условия у тебя и вправду были ужасные, подчас нечеловеческие, но все-таки ты спал под крышей и вдоволь, а не вжимался в прутья решетки под стеной ливня. Тебе даже не хватило совести выстроить клетку, в которую мы с Хосе Куаутемоком помещались бы вдвоем. Висели каждый в своей, на расстоянии метра. Надо признать, что ты установил внутри металлические ящики, чтобы вода не попадала на нашу еду: бананы, яблоки, яйца вкрутую, вяленое мясо, вареные овощи, булочки, шоколад. Бутыли по галлону воды в каждом углу клетки. Ты позаботился, чтобы мы не померли от голода или жажды. «Будьте благодарны, что я обеспечиваю вам питательную еду. Я в детстве жрал корешки и цветки пальмы». Ты запретил нам кричать или просить о помощи. «Если только сосед скажет, что у нас тут кто-то стонет, накажу по-настоящему». Ах ты ж черт! Что для тебя значило «по-настоящему»? Макать нас ногами в серную кислоту? Битой ломать нам челюсти? Колошматить нас по яйцам, пока не лопнут? Поясни, пожалуйста. Если ты не в курсе, мало что может для ребенка сравниться по ужасу с тем, чтобы болтаться всю ночь в крошечной клетке в нескольких метрах над землей. Я говорил, что готов простить тебе все. Но понять этого я не могу. Ты неустанно повторял, что в конце концов мы еще будем тебе благодарны, что научил нас выносить одиночество и заключение. Надо думать, Хосе Куаутемоку после этих экспериментов тюремные камеры показались королевскими люксами.

Ты стремился подготовить нас к войне с расизмом, с нищетой, с несправедливостью. «Истинные битвы закаляют нас изнутри», — провозглашал ты. Ты называл свою борьбу донкихотской, тебя завораживало это прилагательное, а нам оно казалось пошлым и старомодным. Ах, Сеферино! Ты унаследовал от Дон Кихота не идеализм, а бредовую тягу к величию. Твоя личность больше напоминала Гитлера — самого ненавидимого тобой исторического лица, — чем благородного ламанчского идальго. Как и Гитлер, ты был красноречив, нетерпим, склонен к морализаторству, неподатлив, строг и одновременно привлекателен, убедителен, очарователен.

На самом деле ты готовил нас к своим же нападениям. Я не знаю никого более свирепого и жестокого, чем ты. Если мы были способны выдержать тебя, мы должны были выдержать все, что могла преподнести нам будущая жизнь. Никакая внешняя угроза не сравнилась бы с твоим натиском. Парадокс: тренироваться, чтобы защищаться от тренера.

Когда ты наконец выпускал нас из клеток, то допрашивал, будто мы только что вернулись из бойскаутского летнего лагеря: «Чему вы научились?» Мы выдумывали ответы, чтобы тебя не разочаровать: «Мы научились, что, если тучи становятся похожи на вату, значит, скоро пойдет дождь»; «Что воробьи садятся в кроны деревьев, когда начинает темнеть». Мы жаждали твоего одобрения. Удивительно, какова детская психика, с ее неуемным желанием привязанности, несмотря на издевательства. Я даже начал верить, что ночи в клетке в пяти метрах над землей — и вправду уникальная возможность, педагогическая находка.

Запирать нас ты перестал, когда мы были уже подростками и не помещались в клетки. Нас спасли кантабрийские гены и плавание. В последние разы нам приходилось сгибаться в три погибели в маленьком пространстве. Отчаянно болела спина. От плавания становилось лучше — мышцы и связки растягивались. Но некоторые раны так и не зажили, папа. Ты и из могилы не даешь мне дышать, душишь. Я простил тебя, примирился с тобой, чтобы примириться с самим собой.

Несколько недель спустя после твоей смерти, когда запах горелого мяса и пластика выветрился, я спросил у мамы, любила ли она тебя. Она уверенно сказала: да. Представляешь себе? Твоя покорная забитая жена — жертва стокгольмского синдрома. Она старалась не располнеть, чтобы не перестать тебе нравиться. «Полпорции» — такое у нее было правило. Никакого хлеба, тортилий, сахара, шоколада, десертов. Овощи, курица гриль и салаты. Лучше уж голодать, чем рисковать фигурой, ведь ты предупредил ее, что уйдешь к другой, если она разжиреет и обрюзгнет. Из-за твоего мачизма она всю жизнь провела на диете. Она понимала, что удерживает тебя подле нас своей красотой и точеным телом, а потому не позволяла себе хоть чуточку отъесться, не позволяла хоть миллиметру целлюлита образоваться на бедрах.

Мне интересно, Сеферино, бывал ли у тебя секс с другими женщинами. Учитывая твою упертую нравственность, сомневаюсь. Но ты был из тех мачо, что гордятся ежедневным совокуплением с женой. Ты был перманентно одержим мыслью о том, как бы снова отымешь свою благоверную. Ни одного шанса не упускал. Интересно, сдерживался ли ты, когда ездил в командировки в качестве президента Латиноамериканской ассоциации географических и исторических обществ. Подцеплял ли девиц, восторженно внимавших твоим лекциям, или ты был из тех греховодников, что справляются у таксистов, где найти лучших проституток? Вообще-то я не могу представить, как ты протягиваешь стопку банкнот шлюхе или сидишь в каком-нибудь кабаке в окружении мелких чиновников и служащих и похотливо пялишься на высоченных голых блондинок. Думаю, ты оставался верным мужем и во время одиноких ночей в зарубежных отелях предпочитал мастурбировать, вспоминая белесые груди моей матери, а не гоняться за другими.

Зато уж с мамой ты не стеснялся. Мы с братом часто слышали вас сквозь тонкие стены. Громче всего отдавался твой рев во время оргазма. А вот мамины стоны едва доносились. Возможно, их заглушал стук изголовья кровати о стенку. Тук-тук-тук. Так что и в изголовье, и в стенке оставались щербины. Интересно, заботился ли ты о ее удовольствии или был из этих: раздвинул-сунул-поводил-выстрелил-уснул? Склоняюсь ко второму варианту. Я убежден, что ты принадлежал к тому роду мужчин, которые видят в женщинах сосуд, куда можно сливать сперму, и нимало не беспокоятся, хорошо ли их партнершам. Но не мне критиковать тебя, папа. Я-то не раз прибегал к услугам проституток.

Вы с мамой страстно хотели иметь больше детей. По какой-то неясной причине фигурировала цифра девять. Чего вы добивались? Создать армию недолюбленных? Ты и троим-то почти не уделял ласки, а сколько могло достаться девятерым? Воображаю, как бы еще шестеро детей боролись за крохи внимания. Вот была бы конкуренция так конкуренция. Все девять на голове бы ходили, лишь бы добиться от тебя доброго слова. Хотя, если вдуматься, имея девятерых детей, ты, возможно, остался бы жив. Злость, скопившаяся в Хосе Куаутемоке, распределилась бы равномернее. А нас было всего трое, и одному выпало сосредоточить в себе всю обиду, всю ярость, все отвращение, вызванные твоей нелюбовью и жестокостью. Мой брат стал кем-то вроде духовного лидера несчастных детей Сефери-но. Он представлял нас и разжег костер от нашего имени. Прости, папа, но твоя смерть освободила нас.

На пятом году нового срока он познакомился с Хулианом Сото, писателем, которого посадили за то, что прописал люлей какому-то критику. Хосе Куаутемок еще раньше читал его книжки, и они ему нравились. Он подружился с Хулианом. После завтрака они встречались во дворе и разговаривали о литературе. Хулиан советовал, каких новых авторов почитать. Каждый дружбан, который навещал Хулиана в тюрьме, привозил ему кучу книг. Хулиан прочитывал и отдавал Хосе Куаутемоку, и тот возвращал их два-три дня спустя, испещрив пометками на полях. Хулиан обожал разбирать эти пометки. Литература поверх литературы.

Дружба их день ото дня крепла. Хосе Куаутемок держал нового приятеля под защитой. Не то чтобы Хулиан не мог сам управиться — просто в тюрьме отморозков хоть отбавляй. Хулиан был хорош в драке, но предугадывать грязные ходы не умел. А вот Хосе Куаутемок давно стал экспертом по тюремным раскладам. Первым делом он научил друга, что в перепалке нужно всегда держаться спиной к стене, да поближе. Всегда. Даже если с цирковым карликом махаешься. Неизвестно, когда второй цирковой карлик подскочит сзади с розочкой и исполосует тебе спину. И еще научил распознавать тюремный язык: какой взгляд искоса предшествует нападению; зачем мимо тебя дважды проходит один и тот же чмошник и будто мысленно измеряет; какие терки у надзирателей. Рассказал всякие уловки: «Если кто-то повалил тебя на пол и навис сверху, запусти ему ногти в веко и расцарапай. Кровищи будет море, и он, считай, ослепнет». Или: «Забудь, что тебе противно, запусти ему руку в штаны и вырывай яйца». Научил метить локтем в трахею, высвобождаться, если накинулись сзади, уходить от ударов. Такому только годы в тюряге учат. Хулиан предпочел в разборки не ввязываться и досиживать мирно. Одно дело расквасить морду щуплому критику, и совсем другое — выходить против бандитов, которые немало других бандитов порезали.

Хосе Куаутемок разъяснил ему тюремную иерархию: «Этот шестерка, ничтожество, значит. Этот „маргаритка", жених одного нарко. Этот наемный убийца, на зоне продолжает работать, так что только ты на него глянешь — и тебя захочет убить. Про этого вообще можешь не думать, так, шелупонь. С этим мелким лучше не связывайся. Он из блатных, да еще и кровожадный, сучонок». Хулиан это все записывал. Если Альваро Мутис создал свою великую хронику после отсидки в тюрьме Лекумберри, то его задача — «Восточная тюрьма: перезагрузка».

Хулиан предложил Хосе Куаутемоку попробовать себя в писательстве. Тот отказался: «На хрена?» Но кореш пристал как клещ и в конце концов убедил. «Сам напросился», — сказал Хосе Куаутемок и тут же что-то придумал. Записал от руки и отдал Хулиану, который ожидал увидеть средненький текст с правильными предложениями и запятыми, но по мере чтения у него аж, как выражались наши бабушки, захолонуло. «Смерть — беззубый рот, высасывающий из нас жизнь минута за минутой. Он питается нашим дыханием, пока оно не кончится. Вбирает нашу память, превращает ее в забвение, а потом выплевывает нас, как абрикосовую косточку. Мы в последний раз смотримся в зеркало: сухощавое тело, бледное, как пергамент, лицо, изъеденная кожа, — и просим прощения у самих себя: мы не смогли стать теми, кем хотели».

«Впервые что-то подобное пишешь?» — спросил Хулиан. «Что, совсем швах?» — «Нет, наоборот. Пару мест только надо подправить». Хосе Куаутемок забрал листик и прямо там начал перечеркивать и переписывать. Пару минут спустя вернул Хулиану: «Смерть — беззубый рот, высасывающий из нас жизнь минута за минутой. Он питается нашим дыханием, пока оно не кончится, и вбирает нашу память, пока не превратит в забвение. А потом выплевывает нас, как абрикосовую косточку. Мы в последний раз падаем на землю, изможденные и сухощавые, и просим прощения у самих себя: мы не смогли стать теми, кем хотели». Хулиану понравилось, хотя он нашел в тексте пару клише. «Значит, точно чушь спорол. Ну и пусть тогда в море тонет, — сказал Хосе Куаутемок. Забрал листик, скомкал и щелчком отправил в лужу: — Увидимся, кореш. Пойду вздремну», — и свинтил к себе в берлогу. Хулиан вынул бумажку из лужи. Потряс, чтобы вода стекла, и унес с собой. Он и не подозревал, что только что подсадил Хосе Куаутемока на писательство, как на героин, с которого тот больше никогда не слезет.

Хулиана вскоре выпустили, потому что юристы разных писательских союзов здорово наседали на побитого критика, чтобы заявил, что претензий к Хулиану больше не имеет (не-малую роль сыграл и тот факт, что Педро раскошелился). Он пообещал Хосе Куаутемоку приезжать к нему каждые две недели. Брехня. Хосе Куаутемок знал, что слова тот не сдержит.

Таскаться в тюрьму — тот еще геморрой. Два часа на дорогу, час в очереди, два часа обратно, только ради того, чтобы пятьдесят минут лицезреть его моську, — такого и влюбленные не выдерживают, куда уж Хулиану.

Жизнь протекает на разной скорости, в разнообразных ритмах. Иногда мы долгое время живем медленно, а потом вдруг в очень коротком промежутке времени лихорадочно сменяются события, так радикально меняющие все вокруг, что мы больше не узнаём себя. Как и зачем человек вступает в этот бурный неведомый поток — загадка. Мы жалуемся на серые будни, но зачастую они — наше спасение. Беспорядочное существование дурно влияет на нас. В глубине души большинство людей мыслят, как добросовестные чиновники: они ценят гарантированную зарплату, расписанные по часам дни, пробуждение рядом с одним и тем же человеком. Предсказуемую жизнь, в которой не надо тратить энергию, пытаясь угадать, что уготовил тебе завтрашний день. Тишину и спокойствие, без американских горок, от которых перехватывает дыхание и к горлу подкатывает тошнота. И все же какая-то часть нашего существа не любит порядка и бунтует, и мы, вопреки доводам разума, бросаемся в бездну неизвестности, бездну опасности, подчас смертельной. Здравый смысл велит остановиться, но нет — внутри нас бушует адреналин. Неважно, что мы можем все потерять, неважно, что мы подвергаем риску свою жизнь и жизнь наших любимых, неважно, что мы бежим навстречу смерти. Мы не тормозим. Кровь пульсирует, внутренности завязываются в узел, взгляд туманится. Жизнь вновь утверждается как жизнь, возвращается в свою самую примитивную и неприглядную форму. В форму жизни ради жизни.

В тот четверг, в три часа дня я могла принять сотню иных решений. Поиграть с детьми, съездить в магазин, попросить Клаудио приехать домой пообедать и потом заняться со мной любовью, позвать подруг в кафе, поставить новый танец или просто сводить Клаудию в кино. Самым мудрым из этих решений стало бы не звонить Хосе Куаутемоку. Но жизнь взяла свое.

Гудок раздался пять раз. Я собиралась отключиться, но тут трубку сняли. «Привет, Марина», — сказал он. Я ответила не сразу, гадая, начинать разговор или нет. «Привет, Хосе Куаутемок. Что делаешь?» — наконец спросила я, чтобы прервать неловкое молчание. «Пришел к себе в камеру и ждал твоего звонка». Я попросила описать камеру. «У нас четыре койки. Я сплю на левой нижней. Сокамерник справа очень набожный, у него вся стена в иконках. Тот, что надо мной, — фанат „Атланте", там над койкой плакаты девяносто третьего года, когда они чемпионат выиграли. А у того, который сверху справа, в изголовье семейные фотографии». Я спросила, верующий ли он, и он ответил: «Воинствующий атеист. — И добавил: — Бог — это отлично написанный литературный персонаж».

Хулиан рассказал, что Хосе Куаутемок успел доучиться только до второго курса медицинского. Хотел заниматься нейропсихиатрией. Тюрьма сломала его карьеру. Он был сыном профессора Сеферино Уистлика, одного из самых влиятельных интеллектуалов в сфере борьбы за права коренных народов, если верить «Википедии». Раньше я про такого ничего не знала, но теперь он стал мне попадаться. Его именем было названо несколько школ, политики упоминали его наследие в речах, его цитировали журналисты. Он, как и многие, был совершенно неизвестен за пределами своей сферы, но косвенно оказывал огромное влияние на общество. Про его смерть было написано, что она произошла при странных, невыясненных обстоятельствах и в связи с ней его сын Хосе Куаутемок получил наказание в виде лишения свободы сроком на пятнадцать лет.

Я думала, что мы быстро поговорим и разойдемся. Мне нужно было везти Мариано на фехтование, а Даниелу на конный спорт. Беседа продлилась сорок пять минут и восемнадцать секунд. За это время я успела попросить домработницу погладить Клаудио пару рубашек, проследить, чтобы дети не объелись шоколадным пудингом, и заплатить за газ. Я постаралась, чтобы Хосе Куаутемок не заметил, что в течение нашего разговора я занимаюсь домашними делами.

В конце он спросил, приду ли я еще на мастерскую Хулиана. Я ответила, что целыми днями занята мужем и детьми и не знаю, вернусь ли. Дала понять, что семейная жизнь целиком поглощает меня, и тем самым отсекла всякую попытку флирта.

«Позвони мне в субботу в одиннадцать утра», — попросил он. Я сказала, что постараюсь, но ничего не обещаю. Повесила трубку и застыла с телефоном в руках. Без стука ворвался в своей фехтовальной форме Мариано и напугал меня. «Поехали, что ли, ма?» — нетерпеливо сказал он. Мыслями я была не дома, не на фехтовании, даже не в собственной голове. «Да, солнышко, поехали».

Как только Хулиан вышел из тюрьмы, издательство устроило банкет в его честь. Никто не считал его изгоем, наоборот, у него появился ореол аутсайдера-который-врезал-суке-критику-и-сел-но-на-зоне-выжил-и-вернулся-героем. Группа литературных евнухов, к которой принадлежал избитый, осудила досрочное освобождение и в своих блядских журналах — которые только они сами и читали — выразила опасения в связи «с предоставлением трибуны таким неандертальцам, как Хулиан Сото, чье место в камере, а не в издательстве». Этот пассаж вышел евнухам боком. Издатель Хулиана усмотрел в их рвении катализатор продаж. «Нам как раз не хватало своего Жана Жене», — высказался он на совещании, намекая на дела такого давнего прошлого, что миллениалы из отдела маркетинга даже близко не поняли, о чем тот толкует.

На аванс от великого тюремного романа, который он обязался написать, Хулиан снял дом в районе Унидад-Модело. Хосе Куаутемок рассказывал ему, какое это клевое место. Настоящий городской квартал из старых, где до сих пор был свой мясной магазин, парикмахерская, маленькие продуктовые, лавка, где пекли тортильи, и овощной. И общаться там можно было с настоящими людьми, без творческих претензий. Хулиан не понимал, как он мог раньше жить в богемном районе Кондеса, все жители которого вечно носились со своими проектами: «Я готовлюсь писать роман»; «Ищу финансирование для своего нового фильма». Сплошное бла-бла-бла малолеток-недохипстеров. Он хотел слушать, как сеньора жалуется, что не дотягивает до получки, как парикмахер сетует на отсутствие клиентов. К тому же Унидад-Модело был кварталом на грани благополучия (with ап edge, как сказали бы гринго).

А Хосе Куаутемок, пока его кореш наслаждался пятнадцатью минутами славы, вернулся к пресному киселю тюремной жизни. Только нашел родную душу, как эту душу выпустили, и он снова оказался в отправной точке. Он скучал по их разговорам, по книгам, по тому, как они все обстебывали. Снова гребаная скука. Встал, помылся, позавтракал, шахматы, двор, обед, двор, почитал, железо потягал, двор, ужин, на боковую. Репит. Но в кончиках пальцев ужесвербело желание печатать. Однажды вечером он заперся в комнатке, где стояли пишущие машинки. И пошел строчить. От постукивания становилось не так одиноко. Как будто радио слушаешь, хотя радио и нет. Выходил один лист за другим. Поток слов, как из крана, только кран было не закрыть. Каждый вечер. Туки-тук. Листок за листком.

Вечерами он зачеркивал и замазывал, а когда объявляли отбой и выключали свет, продолжал править в уме. Часами не спал, обдумывая текст. Эту фразу убрать, эту оставить, это слово пойдет, это нет. А на следующий день все по-новому отпечатать. Написал, убрал, вставил, стер, изменил. Пальцы прыгали по клавишам, будто жили собственной жизнью. Какой же, блин, кайф изобретать миры на бумаге!

«Радикальное» крыло труппы предложило план, который показался мне наивным и прекраснодушным: искусство должно стать двигателем перемен в обществе. Представители этого крыла считали, что отныне мы будем рупорами тех, кто страдает от несправедливости, нищеты, дискриминации, и предложили поставить танец, отражающий болезненную тюремную среду, которую мы недавно лицезрели. «Мне нужно время, чтобы переварить тюремный опыт», — ответила я. На самом деле я хотела как можно дальше уйти от влияния Хосе Куаутемока. Я думала о нем, просыпаясь, думала о нем, засыпая, думала о нем, пока ела, спала, ходила, работала. Не следовало ему звонить и вести себя как глупенькая влюбленная девочка-подросток. Чтобы исправить эту ошибку, я задумала номер о материнстве — невозможно было придумать тему, которая меньше сочеталась бы с тюрьмой и, следовательно, с Хосе Куаутемоком.

Я считала минуты до одиннадцати часов утра в субботу, когда он просил меня позвонить. Без двух минут одиннадцать я оставила детей играть в саду и заперлась в своей студии. Я не стала набирать номер. Я сидела и смотрела на экран телефона, как будто оттуда должен был поступить ответ на все мои жизненные вопросы. Минуты шли. Пять, десять, тридцать. Я надеялась, что он сам мне позвонит. Но он не позвонил. В двенадцать я встала и вернулась в сад к детям. Они измазались в грязи. Я не стала их ругать. Я не проследила за ними, потому что голова у меня была занята убийцей, запертым в тюрьме, на расстоянии целых световых лет от моей обычной жизни. Поэтому я и решила проработать тему материнства — чтобы убедиться: дети для меня важнее, чем приключение в духе четве-росортной мадам Бовари.

Хореография отражала трудности и радости, через которые проходит мать. От момента, когда узнаешь про беременность, к родам и до времени, когда дети выпархивают из родительского дома. Танцовщицы должны были быть в возрасте от двадцати двух до пятидесяти. Это давало ветеранам возможность вернуться на сцену. Я отвлеклась на постановку, и это помогло мне немного унять нелепую гормональную бурю, вызываемую Хосе Куаутемоком. Если уж я не могу перестать думать о нем, то хотя бы разбавлю эти мысли другими.

Вопреки уговорам Педро и Хулиана я две недели не участвовала в мастерской. Ссылалась на избыток работы, на детей, на разные договоренности, какие-то деловые завтраки. Педро почуял, что со мной что-то неладно. Пригласил на кофе в своем любимом ресторане «Сан-Анхель Инн». Мы встретились за столиком в саду. Он спросил, как работа, как семья. В труппе все хорошо. В академии все хорошо. С Клаудио все отлично. Дети лучше некуда. Рассказал, что, возможно, они с Эктором скоро поженятся. Раньше Эктор сопротивлялся, не потому, что не любил Педро, а потому что брак казался ему мелкобуржуазным и устаревшим институтом, а гомосексуальность предполагает вечный вызов существующим устоям.

Сам он устаревший. В наши времена быть геем — никакой не вызов. Более того, капитализм завладел гомосексуальным дискурсом и поставил его на службу коммерции. Существуют гей-френдли-курорты, гей-френдли-города, гей-клубы, организаторы гей-свадеб. Какой, на хрен, вызов каким устоям? Эктор мнит себя этаким enfant terrible, хотя на самом деле он просто капиталист-эксплуататор, а сейчас ведет себя как капризный младенец.

Педро мечтал о свадьбе с тех самых пор, как Мексика легализовала однополые браки. Он считал, что брак — это способ еще раз утвердиться в правах, отвоеванных десятилетиями борьбы (к несчастью, нескольких его друзей убили двадцать лет назад, когда по стране прокатилась волна гомофобии). Я же считала, что он просто сентиментальный нюня, который спит и видит церемонию на берегу моря, вечеринку на восемьсот приглашенных с голландским диджеем на какой-нибудь бывшей асьенде в Кампече, грандиозную пятидневную попойку. Я так ему и сказала, а он не стал возражать и проворковал: «Хорошо же ты меня знаешь, — а потом сразу добавил: — И я тебя хорошо знаю, так что признавайся, что за мыслишки кипят в твоей безумной головушке». — «Никаких мыслишек», — отрезала я. «Не верю». — «Сам знаешь, я как белка в колесе». Педро покачал головой: «А когда ты не была как белка? Нет, тут что-то другое». Я пожала плечами. «Ты так хотела прийти на мастерскую к Хулиану, а теперь выясняется, что у тебя дел по горло и время никак не выкроить». Я сказала: «Ну да, так оно и есть». Педро не клюнул. Он и впрямь хорошо меня знал. «Только не говори мне, что запала на этого блондинистого зэка». Я изобразила изумление: «Ты вообще о ком?» Неправильный выбор фразы. Мы ведь столько обсуждали Хосе Куаутемока, да и потом, Педро видел, как я с ним говорила. Так что я выбрала не ту тактику. «Я так и знал, так и знал: Хосе Куаутемок тебя зацепил». Я сказала, мол, нечего валять дурака, я и видела-то его всего два раза, и вообще он отцеубийца, что само себе меня отталкивает. Педро расхохотался. А где, интересно, я это узнала? Потому что ни он, ни Хулиан, если ему не изменяет память, мне об этом не сообщали. Снова я влипла. Возразить было нечего. Педро взял мои руки в свои: «Когда я сказал, что он тебе понравится, я ведь шутил, Марина.

Я и представить себе не мог, что он на самом деле западет тебе в душу». К чему отнекиваться? К чему отрицать очевидное? Мне нужен был наперсник и сообщник. Все равно для чего — для того ли, чтобы забыть Хосе Куаутемока или чтобы подпитывать мои девичьи мечты.

Я ничего не утаила от Педро. Рассказала про долгий телефонный разговор, призналась, как мне интересен Хосе Куаутемок и как сильно я в то же время хочу отдалиться от него. Педро сказал, что прекрасно меня понимает. «Будь он хоть капельку гей, я бы переживал точно так же, как ты сейчас. Но, к сожалению, он из тех настоящих мачо, которые любят только папайю, а на бананы и не смотрят, так что лучше не тешить себя напрасными надеждами. Ну а ты, детка, развлекайся, соблазняй его, не спи ночами время от времени. Фантазируй, играй в дурочку, но если ты решишь, что между вами возможно нечто большее, я лично упеку тебя в сумасшедший дом». Он рассмешил меня. И он был прав: наши отношения — если их можно так назвать — должны были ограничиваться взглядами украдкой, разговорами по телефону и редкими встречами на литературной мастерской. Я не могла себе представить, что целую его или, тем более, занимаюсь с ним любовью.

Мы договорились, что во вторник я поеду с ними на занятие мастерской.

В первый раз я приехал к Хосе Куаутемоку, когда он уже полгода отсидел. Поначалу не хотел его видеть. Не мог простить, что он тебя убил. Но потом решил поехать, потому что мне было необходимо узнать, что им двигало. Возможно, это прозвучит нелепо, но он словно успокоился. Не знаю — то ли вследствие долгих часов в одиночестве, то ли потому, что, убив тебя, он высвободил тонны накопленной злости.

Сначала его определили в камеру, где было семь человек на четыре койки. Его, как новенького, хотели оставить спать на полу. Но ом силой дал понять, что командовать теперь будет он. Вышвырнул типа с верхней койки и сам там засел. Тогда один сокамерник заимел на него зуб. Вырвал в уборной кусок трубы из ПВХ и потихоньку смастерил из нее заточку. Привязал к икре и так хранил, выжидал, пока мой брат уснет глубоким сном и можно будет вонзить заточку ему в сердце. Остальные в камере тоже были в курсе. Той ночью убийца, уже занеся оружие над грудью Хосе Куаутемока, нечаянно ногой толкнул доску, закрывавшую парашу. Хосе Куаутемок от шума проснулся. Тот, другой, решил не останавливаться. Он ударил, но Хосе Куаутемок успел инстинктивно увернуться в темноте, и заточенная труба лишь немного оцарапала ему плечо. Нападавший ударил снова, и на сей раз Хосе Куаутемок поймал его руку. Край койки он использовал как рычаг, чтобы вывихнуть тому мужику локоть. Тогда остальные скопом набросились на него. Завязалась потасовка, и вскоре прибежали надзиратели.

Хосе Куаутемок действовал в целях самозащиты, но его все равно отправили на три недели в одиночку. Там он, по крайней мере, мог спокойно выспаться — никто не храпел над ухом и не доносился нескончаемый шум из соседних камер. После одиночки его поселили всего с двумя сокамерниками. Четыре койки на троих. С этими Хосе Куаутемок подружился, особенно с одним мелким нарко по прозвищу Машина.

Я без обиняков спросил, почему он тебя поджег. Он сказал, что ты в тот день бросил ему: «Так всю жизнь идиотом и останешься». Это оскорбление покоробило его настолько, что он предал тебя огню. Я сомневаюсь, что это правда. Кровоизлияние серьезно повредило зону мозга, отвечающую за речь. Твои тщетные попытки что-то сказать всегда ограничивались бессмысленными гортанными звуками. Своего рода растительным ревом, скрипом древесного ствола.

Но за долгие годы Хосе Куаутемок наслушался от тебя такого, что, вероятно, навострился переводить твое мычание в слова. Ты превосходно умел ранить нас прозвищами. Я всегда был дурачком, Ситлалли — дефективной, а Хосе Куаутемок — увальнем. Ты что, не понимал, какой эмоциональный вред наносят нам эти едкие клички? В конце концов забрасывание нас унизительными словами привело к тому, что мой брат чиркнул спичкой и швырнул ее на облитого бензином тебя.

Из тюрьмы я вышел в глубокой печали. Я только тогда в полной мере осознал, что потерял и отца, и брата. Он был моим лучшим другом, Сеферино. Я рассказывал ему про свои проблемы, признавался в своих страхах и сомнениях. Он давал советы мне, а я ему. Две безвозвратные утраты. Ты превратился в обгорелый пень, а он в незнакомца, в чужака, в постороннего. Мы с Хосе Куаутемоком перестали разговаривать на одном языке. В постороннего, папа. В постороннего. В Мерсо, вскормленного твоими издевательствами и унижениями, папа.

Через три месяца после того, как откинулся, Хулиан вернулся в бутылку (бутылка: тюрьма, каталажка, заколот, зона, клетка, зоопарк, дыра, передай-курева, казенный дом, псарня, курятник, каземат, откуда-не-выйти, ящик, яма, клозет, загон, могила, мешок). Хосе Куаутемок, прямо скажем, удивился, когда охранники ему сказали, что его бойфренд дожидается. Он и забыл, что Хулиан обещался заехать. Они обнялись, и Хулиан рассыпался в извинениях: «Прости, кореш, что я долго не появлялся. Нужно было жизнь на воле наладить». — «Да забудь, мужик. Не парься». Хулиан привез ему пять книг. «А вот за это спасибо. Мне уже нечего читать тут стало». Хосе Куаутемок видеть не мог сокровища скудной тюремной библиотеки: книги по самопомощи, этике и этикету, старые альманахи со статистикой выращивания кукурузы в Тласкале, а также двадцать три разные версии Библии (с чего начальство взяло, что преступники желают примириться с Богом?).

Они немного поболтали, как дела, да все путем, а у тебя как, да тоже не жалуюсь, и Хосе Куаутемок между делом обронил, что пишет. Хулиан был заинтригован. В каком жанре? Как часто? О чем? Хосе Куаутемок не стал тратить слов — пусть лучше Хулиан сам прочтет. «Ну так давай тексты», — сказал Хулиан. «Ну так сейчас схожу».

Хосе Куаутемок быстро сбегал за текстами и разложил перед Хулианом целую стопку листов. Тот удивился: там было по меньшей мере двести страниц. Сколько времени он это все печатал? Начал читать. Хосе Куаутемок поднялся и стал нервно ходить вокруг стола. Что-то подумает кореш о его первых шагах?

Хулиан жадно вчитывался в отпечатанные на машинке строки. Во фразах чувствовалась широкая поступь и биение жизненной силы. Отдельный удивительный мир. Что было тому причиной: годы за решеткой, близкое знакомство со смертью или чистой воды талант? Эти тексты, конечно, не были готовы для публикации. Требовалось подправить стиль, убрать воду, отточить синтаксис. Но лайнер уже стоял на взлетной полосе и готов был оторваться от земли. Хулиан спросил, есть ли у Хосе Куаутемока копия. Тот покачал головой: «Нет, у меня только черновики». Тогда Хулиан спросил, нельзя ли ему взять рукопись с собой и скопировать. «Милости прошу».

Хулиан примостил стопку листов под мышкой, словно сундучок с рубинами. Крутые тексты, достойные того, чтобы их прочло много людей — издателей, коллег, друзей Хулиана. На мгновение он заколебался, стоит ли продвигать Хосе Куаутемока. Он же сам теперь проклятый-автор-тюремной-прозы, а если эти истории увидят свет — прощай, престол! Да и хрен с ним. У него в руках строки, которые просто кишки вывернут читателям, и по-любому нужно их до этих читателей донести.

Первым делом он позвонил Педро Лопесу Ромеро, коллекционеру предметов искусства и меценату, продвигавшему культуру среди наименее привилегированных слоев общества (читай — среди самых пропащих). Они подружились много лет назад — познакомились в одном издательстве и отметили знакомство грандиозной пьянкой в нехорошем баре в нехорошем районе Тепито (когда едешь в нехороший бар в Тепито в сопровождении восьми телохранителей, едешь на самом деле не в нехороший бар, а на экскурсию). Хулиан много общался с Педро и с его бойфрендом, Эктором де Хесусом Камарго де ла Гарсой, миллиардером и кинодеятелем. Они все время звали его на вечеринки к себе домой и знакомили со всякими крутанскими красотками: хозяйками галерей, фотографами, архитекторами, писательницами, режиссерами, актрисами. Хулиан с некоторыми из них встречался. Женщин не смущало, что лицом он смахивает на кабана, а лысиной на тибетского монаха. Он им нравился, потому что был радикал и бунтарь (жил бунтарь в невероятно опасном и жутком районе Кондеса, где в худшем случае на тебя могла напасать банда стартаперов и заговорить до смерти). В общем, дружба у Хулиана и Педро была такая крепкая, что последний — один из немногих — даже навещал первого в тюрьме.

«Мне нужно тебе кое-что показать», — сказал Хулиан по телефону. На следующее утро они встретились в «Сан-Анхель Инн» за завтраком: горячие бутерброды с фасолью и сыром за двести песо, глазунья за триста и кофе за шестьдесят. Хулиан выложил на стол переплетенную стопку листов: «Ну-ка взгляни». Педро начал просматривать текст и вскоре вроде как увлекся. Одна фраза тянула за собой другую. «Выглядит неплохо», — сказал он. Хулиан тут же предложил ему открыть литературную мастерскую в тюрьме: «Нигде так не нужна культура, как за решеткой. Она может стать плотиной, удерживающей людей от преступления». Педро так просто не повелся. Разве не лучше инвестировать в еще не состоявшихся уголовников, душить преступность в зародыше, а не когда она уже расцвела пышным цветом? «В тюрьмах кроется твердое ядро маргинальности. Если мы будем работать с этим ядром, сможем сломать цепочку порока. Культура даст этим людям индивидуальность, даст будущее. К тому же там есть интереснейшие истории, сам увидишь, какие книжки получатся».

Было три часа ночи. Хулиан дрых, пуская слюни в подушку, и тут у него зазвонил мобильный. Он похлопал по тумбочке, нащупал телефон и снял трубку. «Скажи только честно: ты сам это написал?» Он долго не мог сообразить, кто это говорит и о чем. Ниточка слюны стекла по уголку губ. Он утер ее и от* ветил: «Если бы. Это написал один зэк по имени Хосе Куаутемок». — «Не заливаешь?» — «Нет». — «А остальные зэки тоже могут так писать?» — «Не на этом уровне, но им точно есть что рассказать». Педро секунду помолчал. «Я берусь за этот проект с тюрьмой, но при условии, что мы все делаем серьезно, без дураков, договорились?» Хулиан был готов начать хоть в тот же миг.

Совсем недавно меня день и ночь терзало землетрясение по имени Хосе Куаутемок, а теперь я успокоилась и была вновь счастлива. Я могла наслаждаться его присутствием в моей жизни, но при этом оно никак не нарушало ее ход. Я могла подчиняться его животной притягательности. Признавать, что меня безумно занимал — хоть и против моей воли — тот факт, что он убийца. Это было сложно объяснить. Может, во мне говорил вирус бунта против моего собственного класса и его ценностей? И я таким образом сопротивлялась моему розовому миру, такому упорядоченному и безупречному?

Я отождествляла себя с героиней рассказа Д. Г. Лоуренса «Солнце»: замужняя британка едет на каникулы в Италию и предается эротическим мечтам, которые навевает на нее загорелый крестьянин с голубыми глазами, полыхающими под соломенной шляпой. «С ним она могла бы омыться иным солнечным светом: густым, огромным, потным. А потом — забвение. Как человек он не существовал. Он стал бы для нее потоком горячей и могучей жизни; после — расставание и забвение, — пишет Лоуренс и добавляет: — Она видела, как играет кровь на его загорелом крестьянском лице, видела вспыхнувшее и изливавшееся теперь на нее пламя в его раскаленных глазах и внушительное восставание плоти. И все же она никогда не пошла бы к нему; она не осмеливалась, слишком многое было против. Поэтому ею овладеет ее аккуратный муж, городской житель, обладатель бледного тельца и лихорадочного органа, которому суждено посеять в ней нового ребенка»^[13].

Лоуренс как будто про меня написал: «она никогда не пошла бы к нему, она не осмеливалась». Звонить Хосе Куаутемоку по телефону не значило «пошла к нему». Посещать мастерскую Хулиана не значило «пошла к нему». Думать о нем не значило «пошла к нему». Мастурбировать, думая о нем, не значило «пошла к нему». Кончать, занимаясь любовью с мужем, а представляя себе его, не значило «пошла к нему». Я просто приближалась к солнечному свету, заряжалась его силой, чувственностью и умом.

Рано утром во вторник Педро и Хулиан заехали за мной, и мы направились в тюрьму. Я не могла ничего с собой поделать: у меня зашкаливал адреналин, когда я думала о том, что вот-вот снова увижу его. Мы катились по шоссе Эрмита-Истапалапа, и когда переехали проспект Рио-Чурубуско, Хулиан махнул куда-то влево: «Это район Унидад-Модело, я теперь здесь живу». Окрестности красотой не отличались, чего уж там. Я собиралась отвернуться, но тут Хулиан добавил: «Здесь вырос Хосе Куаутемок». Я внимательнее всмотрелась в городской пейзаж. Много автосервисов, хозяйственных магазинов, кафешек. Я растрогалась, узнав, откуда родом Хосе Куаутемок.

Приехали. После полагающихся формальностей направились в аудиторию. Хосе Куаутемок прошел мимо меня и даже не повернулся. Я решила, он обиделся, что я ему не позвонила. Не буду придавать этому значения. Не скачусь в эту дурацкую игру: то ты мне интересна, то не интересна. Во время чтения мы не обменялись ни единым взглядом. Я даже специально села с той же стороны, что и он, чтобы не смотреть на него в упор.

Истории, написанные другими заключенными, глубоко взволновали меня. Перенесли в иную реальность: несвобода, одиночество, изоляция, отчаяние. Чувствовалось, что эти люди голодны до общения. Видимо, поэтому Педро и ездил сюда каждый вторник и каждый четверг, несмотря на свой плотный график. Но текст Хосе Куаутемока оказался просто ударом под дых: «Время здесь студенистое. Пытаешься схватить его, а оно просачивается сквозь пальцы. В ладонях остается только пустота, воздух. Ничто не меняется. В воздухе разлиты тоска и смерть. Может, мы уже умерли? И вот однажды ты обнаруживаешь тоненькую ниточку. Она тянется снаружи. Ты внимательно разглядываешь ее. Она может оказаться ловушкой. Подходишь ближе. Ниточка золотая, платиновая, из какого-то неведомого сплава. Ты касаешься ее кончиками пальцев. Касаешься спешно, ведь скоро ее утянут обратно наружу. Она вернется туда, где ей суждено быть: в чистую землю свободы. Ты хватаешься за нее, как за веревку, которая должна вытащить тебя из этого масляного морока. Сжимаешь пальцы, но ниточка ускользает. Но и режет тебя до крови. И теряется за воротами. Ты смотришь на свои раны. В них мерцает золото, платина, драгоценный неведомый сплав. Ты садишься ждать ее возвращения. Ниточка не возвращается, но на расстоянии продолжает тебя резать».

Хосе Куаутемок перестал читать и застыл, устремив взгляд в страницу. Хулиан попросил собравшихся прокомментировать услышанное. Смуглый мужчина лет сорока поднял руку. «Что такое массный мох?» — спросил он. «Масляный морок», — поправил Хулиан. «Это как будто воздух, стены, кожа — все намазано маслом», — пояснил Хосе Куаутемок. Он повернулся ко мне, смерил меня взглядом и опять обратился к группе. Тот, кто задавал вопрос, сказал: «Да, так я себя здесь и чувствую, будто весь чем-то вымазался. Какой-то липкой дрянью, которую никак не смыть».

Еще трое прочитали свои истории. Пощечина в каждой строчке. Мужчины, отравленные ревностью. Смертельно больные мужчины, которые никогда не выйдут на свободу. Мужчины, посаженные по несправедливому приговору купленных судей, хотя ясно как день, что они невиновны. Этих мне было жаль больше всего. В их текстах сквозил не гнев, а недоумение. Некоторые даже не знали, за что их здесь держат. Их просто затолкали в патрульную машину, без ордера на арест, без объяснений. За решетку, и точка. И так они и сидели годами, иногда всю жизнь, не зная почему.

Занятие закончилось, заключенные стали собирать свои вещи со столов. Хосе Куаутемок демонстративно отвернулся от меня и пошел к двери вместе с двумя товарищами. Я хотела догнать его, попросить прощения; пусть, если не передумал, назначит мне новый день и час для звонка. Но он быстро вышел и направился к камерам. Я видела его всего три раза, но по какой-то таинственной причине мне хотелось взять его лицо в свои руки и не отпускать, чтобы смотрел мне прямо в глаза. Вскоре его фигура совсем исчезла из виду в коридоре.

Однажды начав писать, Хосе Куаутемок больше не останавливался. Лист за листом, еще и еще. Без остановки. Писать, замазывать, переписывать, продолжать. Начхал он, тронет ли кого-то его творчество, опубликуют его книгу или нет. Он подсел на процесс поиска нужного слова, выстукивания строчки за строчкой, раздумий, поставить точку или запятую, выдумывания имен для персонажей, переноса на бумагу того мира, что трепетал у него внутри. Как же он раньше не знал о таком наркотике?

Сокамерники попросили прочитать им вслух, чего он там все строчит. И обалдели. На простой бумаге, измазанной чернилами, была их жизнь, их проблемы, серость, шумы, эхо, страхи, насилие, дружба, ненависть, раны, шрамы.

По зоне пронесся слух: «Хосе Куаутемок четко пишет, всем надо его послушать». И он читал. Народ собирался толпами. Начальство насторожилось. Кучкуются мужики вокруг кого-то одного. Не к добру это. Может, мятеж готовят. Неповиновение.

Чтение запретили. Ответные протесты подавили. У Хосе Куаутемока забрали написанное и писать запретили. «Я ничего плохого не делаю», — сказал он. Это как посмотреть. Слово пугает власть имущих.

Чмошники-бюрократы пообещали изучить механизм возможного проведения литературных мероприятий и схемы, которые направят в здоровое русло культурные интересы заключенных. Сделайте, падлы, такую милость. Как ни назови, а все одно это — предлог для подавления и контроля. И тут на сцену выходят Педро и Хулиан. Факин тайминг. «Глубокоуважаемый господин директор! Профессор Педро Лопес Ромеро, председатель фонда „Встреча", принял решение профинансировать постройку необходимой инфраструктуры с тем, чтобы контингент вверенного вам учреждения получил доступ к различным образовательным и культурным мероприятиям. Проект включает зал на двести пятьдесят мест, аудитории для проведения занятий, библиотеку вместимостью двадцать тысяч томов, видеотеку и кинозал, а также предполагает привлечение квалифицированных преподавателей и оплату необходимых пособий и материалов. Осуществление проекта не зависит от финансового участия государства. Средства в полном объеме будут поступать из фонда».

Директор недоверчиво прочел письмо и с подозрением задал типичный для продажного бюрократа вопрос: «А вам с этого какая выгода?» Педро поерзал на стуле. «Неге we come again»^[14], — подумал он на английском, выученном в частной школе в Коннектикуте. Сейчас последует неизбежный второй вопрос: «А мне как директору тюрьмы какая с этого выгода?»

И он одним махом пресек всю эту хренотень: «Наша выгода в том, что Мексика станет лучше». Хотя, если уж совсем начистоту, фонд здорово помогал уходить от налогов и хотя бы немного отмывал имидж сомнительного угольного бизнеса Эктора.

Перед лицом такого неопровержимого довода директору ничего не оставалось, кроме как пробурчать: «Мне нужно по[15] советоваться с вышестоящим начальством». На политическом жаргоне это значило: «Я поговорю с начальником службы исполнения наказаний, потому что сам ссу принимать решение (да и зачем его принимать, если с него ничего не обломится?)». На что начальник службы исполнения наказаний ответит: «Мне нужно посоветоваться с вышестоящим начальством», и на политическом жаргоне это означало: «Спрошу у замминистра, потому что…» Педро прикинул, что решение затянется месяца на три.

Пока Педро и Хулиан загоняли бычка по имени Мне Нужно Посоветоваться С Вышестоящим Начальством, Хосе Куаутемок пребывал в бешенстве. У него забрали любимый наркотик, и теперь он собирался снова раздобыть его во что бы то ни стало. Даже если придется кровью на стенках камеры писать.

Прошло несколько недель, а от Хулиана ни слуху, блин, ни духу. Хосе Куаутемок по десятому разу перечитал книги, которые тот привез в прошлый раз. Но случилось чудо: несуществующий младенец Иисус из Аточи^[15] послал ему карандаш, прямо на футбольном поле. Поначалу показалось, это веточка в грязи валяется. Хосе Куаутемок чуть не вознес благодарственную молитву за этот жалкий карандашик. Бай-бай, воздержание. Он начал писать на полях книг: афоризмы, анекдоты, микрорассказы. «Ученые много лет не могли понять, что забывчивость вызывается червем, который живет в мозгу и питается воспоминаниями». Изобретал фразы со словами, которые попадались на печатной странице, иногда бессмысленные: «трепещут знамена в желточном мешке», «в крови строчит артиллерия», «тигры побеждают в храмах».

Да уж, писать весело, заковыристое это дело. Но если начальство так разволновалось из-за него, значит, вообще всего боится до усрачки. Почему бы тогда не попробовать сотворить что-то более жгучее, в духе отца? Если Сеферино жизнь положил на то, чтобы сделать видимыми индейцев, почему бы Хосе Куаутемоку не поступить так же с преступниками? Он сел на койке и начал набрасывать манифест.

За ужином я долго смотрела на Клаудио. Интересно, изменял он мне когда-нибудь? Как он ведет себя наедине с друзьями? Что они обсуждают? Что бы он сделал, узнав, что я думаю о другом, пока мы занимаемся любовью? Понял бы меня? Пришел бы в ярость и потребовал развода? На что был похож его секс с предыдущими девушками? Многие мои подруги уверяли, будто знают своих мужей как свои пять пальцев. Прямо так и заявляли: «Мы встречаемся с шестнадцати лет. Я с закрытыми глазами могу сказать, что он закажет из меню или какой сериал захочет посмотреть сегодня вечером». Как они осмеливались утверждать, что познали другого человека? Мы касаемся только поверхности, но нам неизвестно, что творится в душе. Если я в курсе, что Клаудио любит хорошо прожаренное мясо, а сегодня ему больше хочется суши, чем теппаньяки, это еще не значит, что я его хорошо знаю. А он, например, всегда учитывает, что я ненавижу слишком горячий суп, не переношу сырой лук, обожаю играть в бадминтон, никогда в жизни не стану смотреть кино про супергероев, что мой пунктик — грамотная речь, я люблю слова и стараюсь выражаться правильно.

Это еще не доказывает, что он знает меня настоящую. Я смотрела, как он ест, и размышляла, насколько мы способны расшифровать друг друга. Ему нравилось говорить о себе, что он простой человек, без закидонов. До некоторой степени так оно и было. Но его родители рассказывали, что в детстве он тяжело переживал происходящее вокруг и у него часто бывали депрессии. Они как будто описывали кого-то совсем другого, не моего мужа. Поэтому я начала подозревать, что ребенком его домогались священники в католической школе, хотя сам он всегда энергично отрицал это. Были в нем затаенные уголки, куда я не могла достучаться. «Ты знаешь, кто я?» — выпалила я в тот момент, когда он на вилке поднес кусок курицы ко рту. Он улыбнулся. «Конечно, ты моя жена», — сказал он просто и снова занялся курицей. Я опять на него уставилась. Он выглядел утомленным. У него быстро росла щетина, и к вечеру лицо делалось от нее сизоватым. Он тщательно следил за внешностью и иногда брился дважды в день, утром и днем. Его воспитали в том духе, что встречают по одежке. Отец научил неизменно следить за одеждой и внешним видом. Костюм из очень хорошей ткани, сшитый по мерке, безукоризненного кроя. Галстук никогда не должен быть кричащих цветов. По воскресеньям он одевался не менее стильно, чем в будни. Из него получилась бы идеальная модель «Скаппино» или «Брукс Бразерс». «Твой муж родился стариком», — сказала мне одна подруга. И она была права. Когда я рассказала об этом ему, он возразил: «Я не старик, я классический вариант».

Я любила Клаудио. Он был добрый, прямодушный, остроумный, красивый, приятный, и мне жилось с ним очень хорошо, хотя он и близко не пленил меня так, как пленил Хосе Куаутемок. Возможно, проблема крылась в моем неумении восхищаться. Да, он был успешным финансистом, нюхом чуял, как поведет себя биржа, и заключал выгодные сделки. Коллеги прозвали его Барракудой — за инстинкт, позволявший атаковать рынок в нужный момент. Но вне профессии он казался мне довольно плоским, посредственным и, да, старомодным. Если отвлечься от его финансовых озарений, я никогда не слышала от него ничего, что меня бы поразило или заставило смотреть на вещи по-другому. И сексуально он меня не возбуждал. Я обожала его поцелуи — это да. Но между ног у меня ничего не вспыхивало при виде него. Он был слишком причесанным, слишком аккуратненьким. Всегда все под контролем, никаких безумств, никакой грубости и того, что мы с подругами в старшей школе называли свинством, — желания исследовать тело, пить его, целовать, проникать в него. Если бы меня спросили, почему я выбрала Клаудио в мужья, я бы сказала: потому что он мне подходит, потому что с ним интересно и он умеет меня смешить, потому что он порядочный и милый, потому что трудолюбивый и ответственный. По словам моей мамы, идеальный муж. Она считала, что мне нужен кто-то с меньшим количеством тараканов в голове, чем у меня. Кто-то надежный, не склонный к резким переменам настроения. Я вышла замуж, осознавая, что у нас мало общего, что скоро нам не о чем станет разговаривать за обедом, что я никогда не пойму страсти, которую пробуждает в нем Кубок чемпионов, а он и на пушечный выстрел не приблизится к пьесе Шекспира. Мне пришлось приспособиться к старомодным песням Луиса Мигеля, к боевикам, к ужинам в дорогущих затхлых ресторанах, к его консервативным родственникам, вечно озабоченным людским мнением. Это была моя фаустовская сделка. Я сменяла бури на стабильность — ее я вначале ценила, но довольно скоро эта ценность померкла в моих глазах. Это не значит, что я перестала любить Клаудио. Наоборот, с каждым днем я любила его все сильнее, понимая, что выбрала лучшего отца для своих детей. Но, черт возьми, как же мне было скучно. Мне вообще не нравилось ходить куда-то с ним и его друзьями. Я засыпала в кинотеатре, когда фильм выбирал он. Мне казались безвкусными сложносочиненные претенциозные блюда в якобы французских ресторанах, куда он меня водил. Как вообще можно наслаждаться едой, когда вокруг сидят люди, которые в свои тридцать восемь выглядят как сущие мумии? И, подозреваю, Клаудио чувствовал себя так же на мой счет. Он ненавидел мои любимые фьюжн-рестораны и еще более любимые забегаловки на рынках. Брезговал деревенскими гостиницами, в то время как я терпеть не могла безликие сетевые отели, будь у них хоть двадцать тысяч звезд. Из общего у нас была только любовь к шоколаду, просмотр сериалов в постели, привычка спать допоздна в выходные и безумная тяга к американским торговым центрам. Мы любили бывать на пляже, вместе тренироваться и играть с детьми. Мы часто ездили в Испанию (с обязательным посещением стадиона «Сантьяго Бернабеу»), объедались тапас и наслаждались жарким средиземноморским летом.

После ужина мы сразу отправились в спальню. Клаудио пошел чистить зубы и прикрыл за собой дверь. Он считал, что все гигиенические процедуры и отправления тела — сфера глубоко интимная. Он ни разу не мочился, не брился и не приводил себя в порядок при мне. Более того, мы никогда не принимали вместе душ. Никогда в жизни. То, что мне казалось проявлением любви, он расценивал как вторжение в личную жизнь. Со своими предыдущими бойфрендами я могла часами нежиться под душем или в ванне и долго не могла привыкнуть к скованности Клаудио. Поначалу мне его привычки показались даже забавными, но потом стали утомлять. Иногда он чуть ли не час прихорашивался, а я из-за этого не могла попасть в туалет. Ссоры не заставили себя ждать и продолжались, пока мы не переехали и во время ремонта не приняли радикальное решение: сделать на каждого отдельную ванную и отдельную гардеробную одинаковых размеров. В его защиту могу сказать, что таким его воспитали. Его родители, происходившие из ультраконсервативных и якобы аристократических семейств, потомки ярых католиков с Халисканского нагорья, считали гигиену делом строго личным, которое ни с кем нельзя делить. Я могла понять нежелание испражняться в чьем бы то ни было присутствии, но принимать душ? Причесываться? Бриться?! Однажды я попыталась узнать у свекрови, в чем смысл такой преувеличенной стыдливости, и ее ответ был достоин заключения в рамочку: «Тщеславие — грех, дочка».

В тот вечер сквозь приоткрытую дверь я видела, как мой муж чистит зубы. Он отдавался этому занятию целиком и смотрелся в зеркало. Пижамную куртку он снял. Его натренированное в спортзале тело начинало стареть. В районе талии образовывались валики жира. Я вгляделась в него и постаралась испытать возбуждение. Так, чтобы заниматься любовью, думая о нем, и только о нем. Наслаждаться близостью, которой можно достичь, когда годами спишь в одной постели с одним человеком.

Он накинул верх пижамы и стал репетировать перед зеркалом разные выражения лица. Поднимал бровь и бросал взгляд искоса, прикидывая, как он выглядит лучше всего. Я чуть не расхохоталась. Если ад существует, то там, наверное, всем позволено видеть, какие рожи строит человек в одиночестве. Он застегнул пижаму. Я метнулась на кровать и разлеглась. Нарочно голая. Он вышел из ванной и воззрился на меня: «Какая муха тебя укусила?» Я похлопала по кровати, чтобы он сел рядом. «Вон та муха пусть меня укусит», — сказала я и указала пальцем на его гениталии. Потом прижалась к нему и поцеловала. Он одарил меня в ответ одним из своих потрясающих поцелуев. Я погладила его по спине и стянула пижамную куртку. Он снял штаны, навис лежа надо мной и приник к моим соскам. Я хотела сосредоточиться на его запахе, на его руках, шарящих по моему телу. На нем, на нем одном. Он вошел в меня и через пару минут кончил. Я не обиделась, скорее испытала прилив нежности. Клаудио и его преждевременное семяизвержение. В свое оправдание он говорил, что якобы я ему так нравлюсь, что он не в состоянии сдержаться. С женщинами до меня он выказывал себя марафонцем, а вот я безмерно его возбуждала. Во благо нашего брака я приняла это на веру. Однажды в городе я столкнулась с Сандрой, его бывшей, с которой он встречался три года и лишился девственности. Едва не поинтересовалась, каким в постели был Клаудио в те времена. Но, к счастью, застеснялась, прикусила язык и стала болтать о каких-то пустяках и детях.

Клаудио мгновенно заснул — оргазмы его вырубали — и начал во сне негромко причмокивать. Я выключила лампу, накрыла его одеялом и села в постели, уставившись широко раскрытыми глазами в темноту. Я занялась любовью с мужем, чтобы унять желание заняться любовью с Хосе Куаутемоком. Но оно только разгорелось сильнее.

Я встала, голая. Взяла телефон и вышла в коридор. Спустилась в кухню, в потемках прошла к гостиную. Разблокировала телефон и нашла Хосе Куаутемока в контактах. Провела пальцами по виртуальной клавиатуре. Нажимать или не нажимать маленький кружок с изображением трубки? Если ответит, я сразу сброшу. Если уйдет в голосовую почту, скажу «привет» и отключусь. Я не решилась. Боялась, что сейчас за мной придет Клаудио и обнаружит, что я сижу голая с телефоном в руке.

Я встала; нужно идти спать. Звонить ему — безумие. Стала подниматься по лестнице и на середине остановилась. Хосе Куаутемок. Хосе Куаутемок. Хосе Куаутемок. Развернулась и прошла прямиком в гостевую ванную. Закрылась на ключ и позвонила. Раздалось три гудка, и, когда я уже собралась сбросить, включилась голосовая почта. На сей раз Хосе Куаутемок оставил там сообщение: «Если ты это слушаешь, значит, звонила мне, Марина. Этот номер есть только у тебя. Я смогу говорить завтра с десяти до одиннадцати утра. Если ты не позвонишь, я буду считать, что золотая нить навсегда разорвана». В испуге я бросила трубку. Я смотрела на телефон, будто на колюще-режущий предмет, способный проткнуть мне мозг. У меня никогда раньше не перехватывало дыхание от звонка, тем более от такого, в котором и разговора-то не состоялось. Я вышла из ванной в совершенно растрепанных чувствах. Мне сводило ноги — я едва смогла подняться по лестнице. Перед тем как войти в спальню, глубоко вдохнула и выдохнула. Еще разбужу Клаудио силой своей тревоги.

Надела пижаму, скользнула под одеяло и обхватила подушку. Черт! Что со мной творится?

Тень

Однажды я вышел во двор, сделал несколько кругов, и вдруг что-то меня отвлекло. Когда я опять опустил глаза, моей тени не было. Я искал ее везде. Ничего. Спросил других, не видел ли кто ее. Нет. Вечерело, и сколько бы я ни рыскал по тюрьме, тень не объявлялась. Если полностью стемнеет, она больше не вернется. Станет частью ночи и затеряется среди других теней. В отчаянии я позвал ее: «Вернись, тень!» Она не ответила. Я нагнулся и посмотрел под скамейками. Ничего. Может, она так играет. Но нет. Слишком много времени прошло для простого розыгрыша. Я вгляделся в тени своих приятелей. Может, один из них украл ее. Тоже нет. Их тени явно были их тенями. Я загрустил. Жить без тени все равно что жить без половины себя. Солнце село. В последних лучах заката я прошелся по коридорам. Поднимался и спускался по лестницам. Смотрел под столами, под стульями. Ничего. Хотел вернуться во двор. Надзиратели не пустили. «Ты знаешь правила», — сказали они. В восемь нужно быть в камере, готовым ко сну. Через полчаса гасят свет. Нет, нельзя гасить свет. Это моя последняя надежда. Я так и сказал начальнику надзирателей: «Я не могу найти свою тень. Не гасите, пожалуйста, свет в моей камере». Он смерил меня взглядом. «Вы о ней не заботились, вот она и потерялась. Это ваша вина, не моя». Я умолял, но он не уступил. Он был побитый жизнью тип. Двадцать лет работал в тюрьме. Такой же заключенный, как мы. Один охранник подслушал наш разговор и отозвал меня в сторонку: «За сотню раздобуду тебе зажигалку». За сто песо мог бы и фонарик раздобыть. «Не могу. Они все пронумерованы, на учете. Если меня поймают, еще работу потеряю». Но, увидев, в какой я печали, он дал мне зажигалку без денег.

Приближалось время отбоя, и я рассказал сокамерникам, что со мной случилось. Они тоже немного поискали, но без толку. Объявили отбой, и я чиркнул зажигалкой. Все лампы погасли. Темнота. Огонек порхал по моей камере. Я подставил руку под свет, проверить, не вернулась ли тень. Ничего. В зажигалке было мало газа, и огонек начал гаснуть.

Я чуть не плакал. У моего тела отмирала тень. Когда я совсем уже отчаялся, в углу вдруг что-то шевельнулось. Я поднес робкий огонек туда, и у меня защемило сердце. Там, в углу камеры, съежилась моя тень. Она дрожала в испуге. Я стал подзывать ее свистом. Но она забилась глубже в угол и не осмеливалась вылезти. Что-то ужасное пугало ее. Огонек замигал. Он вот-вот погаснет, а вместе с ним пропадет и моя тень. Я опустился на колени и стал умолять ее вернуться. Она затихла и не двигалась. Я протянул к ней руку. Она отпрянула, как загнанный зверек. Огонек мерцал совсем слабо, готовясь угаснуть. «Пожалуйста, иди сюда», — взмолился я из последних сил. Тень в углу не двигалась. Я хотел схватить ее, но она легко увернулась. Вспыхнул финальный огонек зажигалки, и во вспышке я в последний раз увидел ее, а потом она растворилась в потемках.

Подавленный, я сел на койку. Еще несколько секунд, и я бы ее вернул. А теперь она исчезла навсегда. Грудь мне сдавило. Я нажал пальцами на уголки глаз, чтобы не заплакать. Глубоко вздохнул и закрыл глаза. Завтра будет новый день.

Хосе Куаутемок Уистлик

Заключенный № 29846-8

Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство, совершенное неоднократно

Да, нет, начальник сказал, министерский комитет не ответил на запрос, посмотрим, может быть, на следующей неделе, не беспокойтесь, все будет в лучшем виде. Отговорки, сплошные отговорки. Фонд «Встреча» готов профинансировать значительные усовершенствования в Восточной тюрьме, а пенитенциарные деятели беспокоятся неизвестно о чем. А если нарко возбухнут, а если убийцы возбухнут, тюрьма вам не курорт, и вообще какую пользу это принесет заключенным? В конечном счете все сводилось к одному вопросу: откаты будут?

У Педро не осталось выхода. Он попросил о встрече с замминистра, перепрыгнув через начальника службы исполнения наказаний. Зачем говорить со зверями, если можно сразу с директором цирка? Замминистра завел такую же волынку, как и все остальные: «Послушайте, Педро, мы, разумеется, заинтересованы в вашем проекте, но вы должны учитывать, в каком тяжелом положении сейчас находятся исправительные учреждения, и я уверен, что вы сознаёте все последствия вашего шага». Политики умеют переливать из пустого в порожнее так, чтобы в результате ни одного путного слова не было сказано. Педро ответил просто: «У меня есть сорок пять миллионов песо, которые я могу вложить в библиотеку, аудитории, концертный зал и приходящих преподавателей. Если я не услышу от вас положительный ответ в течение тридцати секунд, я отзываю свое предложение, иду к газетчикам и рассказываю им,как было дело. И все, кончен бал…» Замминистра офигел. Никто никогда не говорил с ним в таком тоне. С ним, первейшим переговорщиком правительства, нельзя обращаться, как с таксистом. «Знаете, дон Педро, я не привык, чтобы мне угрожали. Я предпочитаю думать и просчитывать последствия каждого решения». Педро затряс головой. Если этот тип — чемпион переговоров, то кто же в хвосте турнирной таблицы? Поэтому в стране, куда ни плюнь, всюду марши протеста и беспорядки по куче поводов. Все из-за политиков, которые возвели бездействие в принцип. Он договорил: «…погасли свечи. Большое спасибо, что приняли меня, господин заместитель министра». И встал. Замминистра не воспринял это всерьез. Ошибка. Ни Педро, ни Эктор, ни фонд «Встреча» не станут строить библиотеки под контролем бандитов, которые похищают, грабят и убивают людей своего же социального класса и вымогают у них деньги. Педро всем своим видом говорил: «Чао-какао, а если свидимся, при встрече не признаю». Замминистра еще немного посидел в кресле, уверенный, что миллионщик сейчас вернется и станет его упрашивать. Ни шиша, умотал прямиком к своему бронированному джипу и телохранителям.

Выйдя от министра, Педро сразу же позвонил Хулиану: не будет библиотеки, не будет концертного зала, не будет мастерских, не будет культуры в тюрьмах. Хулиан опешил: «Как так?!» Педро сказал, что ему осточертели выебоны правительственных чиновников. «Нельзя из-за них останавливаться», — сказал на это Хулиан. Это же не просто библиотека и концертный зал, это спасательный круг для заключенных. Он сам видел, как они усыхают за решеткой, будто изюм, и не хотел, чтобы они усыхали и дальше. Нет, они не пойдут на попятный из-за подлости и глупости лилипутов от бюрократии. «Нельзя сдаваться», — повторил Хулиан. Но Педро не внял его доводам. Он уже сомневался, есть ли смысл помогать тем, кому нельзя помочь? Зачем тратить энергию, если половина заключенных так и будет чахнуть в тюрьме, пока не пойдет на корм червям? Зачем спасать эту касту илотов, парий, прокаженных, души которых уже изъедены струпьями и сочатся гноем?

Хулиан не отступал. Разговаривая с Педро по телефону, он отчаянно жестикулировал, будто итальянский водопроводчик. Для фонда «Встреча» сорок пять миллионов — ничто, для Восточной тюрьмы — все. Культура! Во время войны в Югославии армии разрушали библиотеки противника, музеи, археологические памятники, чтобы отнять у людей идентичность, отнять смысл жизни. Без культуры народ — ничто, насинг, ньенте. Может, сами заключенные больше обрадуются, если на эти сорок пять миллионов им построят еще один корпус с камерами, чтобы не жаться, как в курятнике, или направят на то, чтобы еда стала обильнее и вкуснее. Но дело не в этом. Надо совершить перемену и пробудить человечность, солидарность и надежду, дремлющие в сердцах узников. И он, Хулиан, не собирается сдаваться, дамы и господа.

У меня началась бессонница из-за Хосе Куаутемока. Я представляла, как он лежит в своей камере. Накануне страну накрыла волна холода, и температура в городе резко упала. Есть ли у него матрас, или он спит прямо на бетонной койке? Достаточно ли там одеял? Как он спит — в пижаме, в нижнем белье или в той же робе, в которой ходит днем? Им выдают подушки или он сворачивает валик из одежды и кладет под голову? Как там с теплыми свитерами? Как проходят его ночи? Мир тюрьмы для большинства из нас — тайна за семью печатями. Недоступная, непознаваемая вселенная.

Шесть утра. До звонка Хосе Куаутемоку еще четыре часа. Нужно чем-то занимать себя все это долгое время, чтобы не сойти с ума. А то у меня уже какая-то нездоровая одержимость. Клаудио спустился к завтраку. Безупречный костюм, начищенные ботинки, чисто выбрит, благоухает лосьоном. Завтракал он всегда одинаково: омлет из белков с авокадо, несколько долек грейпфрута и два стакана воды. Ничего, что могло бы испачкать костюм. Поедая омлет, он сказал мне, что сегодня у него power lunch с партнерами. Он обожал называть это по-английски. Power lunch. Обед с влиятельными и высокомерными типами в каком-нибудь классическом ресторане, где в меню какие-нибудь чесночные трюфели. Он покончил с завтраком, поцеловал меня и ушел.

Без четверти десять я уже была готова к разговору. Может, это глупо, но я нарядилась. Я сидела на кровати в легком платье из черного шелка с цветочным рисунком, босая. Даже нанесла две капельки духов на шею и две на грудь. Отношения строятся на невидимых другому моментах, про которые он никогда не узнает.

В десять ноль восемь (я не хотела звонить ровно в десять, чтобы не выказывать излишнего рвения) набрала номер. Гудки, гудки, без ответа. Я повесила трубку и выждала восемнадцать минут (восемнадцать — мое счастливое число). Набрала снова. Пять гудков, и я отключилась, прежде чем заработала голосовая почта. Меня начинала раздражать эта безответность. Видимо, это реванш, способ показать мне, что золотую нить можно порвать в разных местах. Я не хотела думать о плохом. Может, случилось что-то непредвиденное, сеть обрубили или просто конфисковали мобильный. Без шести одиннадцать я позвонила еще раз. Семь гудков и ничего. Я ночь не спала, подготавливаясь к этой минуте, а он не ответил.

В отвратительном настроении я поехала в «Танцедеи». Мы с Альберто обсуждали новую хореографию. Я не могла сосредоточиться. Хосе Куаутемок занимал девяносто девять процентов моих мыслей. Да кем он себя возомнил? С ним все хорошо? Или он просто таким образом посылает меня далеко и надолго? Я так погрузилась в эти размышления, что Альберто пришлось хлопнуть в ладоши у меня перед носом и вытащить из забытья: «Что с тобой?» — «Ничего, все хорошо». — «Видимо, на какой-то другой планете у тебя все хорошо. Потому что на этой ты отсутствуешь».

Мы продолжали пробовать новые движения, и я снова начала отвлекаться. Альберто остановил меня посреди вращения: «Марина, можно задать тебе вопрос?» Я улыбнулась: «Конечно». Он посмотрел мне в глаза: «Ты влюбилась в кого-то, верно ведь? Иначе я не понимаю, почему у тебя лицо как у блаженной». Надо было ему сказать: точно, как у блаженной. Меня сводит с ума убийца-зэк, я непрестанно думаю о нем и понятия не имею, что с этим делать. Вместо этого я сказала: «Спала плохо, вот и все».

В пять вся труппа собралась на репетицию. Во время разминки у меня зазвонил телефон. Я забыла выключить звук. Отошла сбросить звонок и увидела на экране номер Хосе Куаутемока. «Секунду, — сказала я своим, — это срочный разговор». Нервно бросилась в угол и ответила. Я и представить себе не могла, что он позвонит. Он же говорил, у него нет денег на телефоне, он может только принимать входящие. «Привет, Марина. Как дела?» Я глубоко вздохнула. Нельзя, чтобы он заметил мое волнение. «Хорошо, очень хорошо», — сказала я. Хосе Куаутемок немного помолчал. «Прости, что не ответил тебе утром. У нас был обыск, пришлось спрятать телефон». Он спрятал его за ножкой койки. А родственник одного надзирателя любезно положил на его счет пятьдесят песо. Ко мне вернулось дыхание.

Он попросил меня перезвонить, чтобы не тратить баланс, и мы проговорили еще десять минут, пока вся труппа ждала меня, чтобы начать репетицию. Он спросил, во что я одета. «В легкое черное платье с цветочками», — сказала я, оглядывая свои треники и майку на бретельках. Альберто жестом велел мне закругляться. На прощание Хосе Куаутемок попросил меня обязательно прийти на следующую мастерскую.

Я вернулась к труппе. Альберто подошел ко мне и прошептал на ухо: «Как хорошо, что ты ни в кого не влюбилась».

Он писал не останавливаясь. Исписал все поля в книгах, а когда поля кончились, начал писать между строчками. Книга в книге. Чем больше он писал, тем ближе чувствовал себя к отцу. Начинал по-новому оценивать масштаб его достижений, силу его речей, значение его идей. Сеферино чтил слово: «У каждого слова есть собственный вес. Никакое другое не может его заменить. Синонимы выражают разное. Они — сближение, но не само слово».

Пришло время написать самую запретную из всех историй: историю отцеубийства. Передать мгновение, когда он поджег его. Он вспомнил бульканье этой проклятой увечной игуаны, которое принял за ругань. Неужели отец и вправду его обозвал? Вернувшись из университета, он подошел к отцу и принюхался. Пахло дерьмом. Надо сменить ему подгузник. «Несет от тебя, как от свиньи», — бросил Хосе Куаутемок. Отец взглянул на него, не в силах пошевелить своим немым телом, и что-то прощелкал, словно какаду. Может, хотел попросить стакан воды или дать понять, что ему холодно, но Хосе Куаутемоку послышалось: «Заткнись, гаденыш». Его захлестнуло черной волной. Он спустился в гараж, взял канистру с бензином и в три скачка преодолел лестницу. Облил отца, зажег спичку и бросил ему на колени. Вспыхнуло пламя, огненные сталагмиты достали до потолка. Сеферино выл, как койот, и на этот вой сбежалась семья. Все трое застыли в дверях, зачарованные костром. Старикан горел, а никто из них и не подумал тушить его, пока крики не прекратились. Франсиско Куитлауак вылил на него ведро воды, только когда на месте отца осталась жуткая обугленная рептилия.

Хосе Куаутемок месяцами вспоминал это событие по капелькам. В памяти то и дело вспыхивали отдельные детали. Разрозненные образы огня, запах паленого, вопли, обуглившаяся кожа. Грязные беспорядочные кусочки, не желавшие собираться в единую картину. И все же он об этом написал, не без усилия, но написал. На берегу, куда его выбросило после кораблекрушения, воспоминания сверкали, как стеклышки, которые настолько обкатаны прибоем, что уже не режутся. Прошлое больше не будет ранить его. Наконец наступает свет. Свет.

Хосе Куаутемоку сказали, что Хулиан дожидается его в зоне посещений еще с каким-то мужиком. Хулиан привел в тюрьму Педро, чтобы тот понял, что это за место. Проникся потом, взглядами, голосами заключенных. Увидел, пощупал, вдохнул хотя бы краешек этой реальности. Может, это подвигнет его не бросать проект, несмотря на ссученных, закомплексованных плоских бюрократов.

Свинцовое небо предвещало грозу. Хулиан и Хосе Куаутемок рассказали Педро, как течет крыша в камерах во время ливней и как зэкам приходится уворачиваться на койках от струек воды, чтобы более или менее высыпаться. Педро и помыслить не мог, как это: спать в одной комнате с незнакомцами, да еще в сырости, плесени и вони. Нет, нет и нет. Лучше застрелиться.

После краткого экскурса в тюремные условия Хосе Куаутемок рассказал, что у него отобрали все написанное, ручки, карандаши, бумагу и право печатать на машинке после того, как он прочел свои тексты вслух другим заключенным. «А почему так?» — удивился Педро. «Потому что эти пидоры больше боятся слов, чем ножей», — ответил Хосе Куаутемок.

В отсутствие писчей бумаги, добавил он, приходится писать в книгах: на полях, между фразами, на чистых страницах в начале и конце каждого издания. «Если и это отнимут, у меня мозг омертвеет», — сказал Хосе Куаутемок. Педро попросил показать ему такую книгу. Все страницы и вправду были испещрены написанными от руки текстами. Рассказы, размышления, эпиграфы, стихи, воспоминания. Литература в своей радикальной ипостаси. Литература-акула.

Время посещения кончилось, пора было прощаться. «Будь другом, привези мне еще книжек», — попросил Хосе Куаутемок у Хулиана. «Мы тебе не просто книг привезем, — встрял Педро. — Мы тебе привезем целую библиотеку и все, что нужно, чтобы писать». Они с Хулианом переглянулись. Теперь уже никто и ничто не остановит их культурный проект.

Когда мой прадед Флоренсио впервые приехал в Мексику, меня поразили его громадные ручищи и глубокие морщины на обветренном лице. Широкоплечий рыбак, ноги как сваи у причала, белая борода, тигриный загривок. Хемингуэй размера XL, более дикий и простой (а ты-то думал, что нас вытянуло плавание, а не материнские гены). В его лице, так не похожем на твое, чувствовались море и соль, волны и холод. Мама рассказывала, у себя в деревне он прославился тем, что мог убить свинью, один раз дав ей кулаком по голове. Бац! И свинья падала замертво. Побывав в Сан-Висенте-де-ла-Баркера, я убедился, что мой прадедушка и вправду известен как человек огромной физической силы. «Он тунцов по полтораста кило тягал, как куриные перышки», — сказал мне один старичок, прадедушкин ровесник и, по его словам, товарищ по работе.

Уж не знаю, за что ты его презирал, если он происходил из такой же бедной среды, как ты сам. В каком отчаянии надо быть, чтобы посадить своего ребенка на торговое судно и отправить в Веракрус в поисках лучшей жизни? Мой дед в возрасте всего двенадцати лет вынужден был пробивать себе дорогу один в чужой стране. Ты обесценивал его подвиг. «Он был белый испанчик, таким все легко дается». Да неужто, Сеферино? Мальчик без единого сентаво в кармане и без единой знакомой души во всей Мексике. Его смелость заслуживала хотя бы уважения.

Тебе никогда не хватало терпения внимательно послушать моего прадеда. Ты недолюбливал этого великана за крайне консервативные взгляды и ревностный католицизм. Несмотря на разницу в росте, умудрялся как-то нависать над ним. С другой стороны, неграмотного человека, не привыкшего рассуждать, в споре победить легко. Всякий раз, как он заводил разговор о Боге и христианских ценностях, ты обрушивал на него поток аргументов, которые он не мог опровергнуть. Ты наслаждался, сокрушая его деревенскую логику.

Великан пережил тебя, папа. Он немного не дотянул до своих ста четырех. В сто он еще выходил в море, на лодке, которую купил ему мой дед. Он уже не мог ворочать гигантских тунцов, но сил ловить их на удочку ему хватало. Через пару лет после твоей смерти я поехал навестить его в Сан-Висенте-де-ла-Баркера. Ты даже представить себе не можешь, как там красиво. Все дома каменные, древние. Когда-то те земли завоевали римляне и от того места, где теперь стоит деревня, отплывали в Британию. За деревней высятся снежные пики, откуда спустились на побережье предки моего прадеда. Они жили в таких труднодоступных горных долинах, что не перемешались с римлянами. Мятежные племена, которые не дали империи завоевать себя, сохранили самостоятельность в неприступных кантабрийских горах. Понял, Сеферино? Они не позволили себя завоевать.

Предки мамы по материнской линии были овцеводами, бедными неграмотными людьми с гор, людьми с железной волей, способными сносить суровые зимы, голод, изоляцию, болезни. Если бы ты не был ослеплен предрассудками об испанцах, то смог бы познать эту богатую и сложную культуру. Не все они были конкистадорами, не все мечтали разграбить землю твоих предков и уничтожить твой народ.

Я побывал в скромном домике моего прадеда, увидел его рыболовные снасти, вырезанные вручную весла, сети, сплетенные старинным способом. В его занятиях крылась вековая мудрость. Он знал, как называется каждая рыба, каждый моллюск, каждый рачок. Различал волны по размеру и напору — у них тоже были разные названия. Умел ориентироваться по звездам. В открытом море знал, куда плыть даже в непроглядном тумане. И — ты удивишься — в восемьдесят лет выучился живописи. Своими кувалдами-ручищами писал акварелью такие пейзажи, что они могли бы потягаться с работами маститых маринистов. Пережив первый шок от того, что его внучка вышла замуж за мехи-канского индейца (ты бы плюнул ему в лицо, если бы услышал, как он это произносит через «х»), он принял нас и полюбил. С гордостью представил меня своим друзьям: «Это мой правнук. Он, видите, цвета камня». Согласись, красивое выражение: цвета камня.

Откажись ты хоть на вечер от своих предубеждений, мог бы на славу потолковать с ним. Или он бы приехал к тебе в горы, а ты к нему на взморье. Я уверен, у вас нашлось бы куда больше общего, чем ты мог предположить.

Из одного документального фильма я узнала, что на склонах Эвереста лежит более двухсот трупов. Некоторые погибли, сорвавшись с высоты в двести метров. Другие не выдержали трудностей восхождения, умерли от переохлаждения или недостатка кислорода. Эти тела невозможно забрать, они оказались в недоступных местах, и операции по вывозу связаны со смертельным риском. Большинство так и лежат, в одежде и сапогах. Альпинисты даже дали некоторым прозвища и используют их как отметки на маршруте.

Я подумала, не взять ли мне тему трупов на Эвересте для постановки. Повод задуматься о свободе, покинутости, отчуждении и акте смерти. И в большой степени уловка, чтобы избежать вопроса, который на самом деле меня беспокоил: одинокое существование обреченных на пожизненное заключение.

Утром за мной заехал Хулиан на своей маленькой машинке. Педро поел в ресторане каких-то морских гадов и отравился. В качестве извинения — будто не пришел ко мне на вечеринку — он прислал коробочку органического шоколада от Хуана Карлоса Рамиреса, знаменитого шоколатье. В тюрьму мы отправились с Хулианом вдвоем.

Несмотря на свою славу грубияна и громкий судебный процесс, Хулиан был очень приятным человеком. С ним было интересно разговаривать, он обладал здоровым — и изощренным — чувством юмора. И пользовался успехом у женщин. Их привлекало его остроумие и открытость, хотя через некоторое время проявлялся вспыльчивый характер, и они его бросали.

На подъезде к тюрьме я разнервничалась. Теперь, когда я смотрела не из окна бронированного автомобиля и не находилась под защитой телохранителей, район выглядел опаснее. На нас косились, делали угрожающие жесты. На улицах было столько совершенно ненужных здесь лежачих полицейских, что приходилось ехать медленно. Иногда на поворотах мы забирались колесами на тротуар, и Хулиан сбрасывал скорость.

Это ставило нас в уязвимое положение. Нас могли догнать и приставить пистолет к виску. И пытаться уйти было бы бесполезно. Натри квартала приходилась дюжина лежачих полицейских — не улица, а мечта налетчика.

Я по-настоящему испугалась, проезжая через этот кордон нищеты. И сказала об этом Хулиану. Он мрачно пошутил в своем духе: «Не переживай, я договорюсь, чтобы первым насиловали меня». Если бы я не знала, что Хосе Куаутемок ждет меня, то потребовала бы развернуться и поехать домой. «Спокойно, ничего страшного не случится. Я раз пятьдесят тут ездил», — сказал Хулиан. «В следующий раз, если Педро не предоставит машину, я просто не поеду». Хулиан посмотрел на меня с укором. «Не думал, что ты такая королевишна», — сказал он. Это меня задело. Королевишнами и королевичами называли представителей самого ненавидимого слоя общества: бездельников — отпрысков миллионеров или высокопоставленных политиков, юных мажоров, которым нечем было похвастаться, кроме привилегированного положения родителей, но при этом они отличались высокомерным нравом, любили командовать, мнили себя и впрямь чуть ли не королевскими особами и унижали тех, кого считали существами низшего порядка: домработниц, шоферов, администраторов, хостес, уборщиков. Я взбесилась: «Ты меня не знаешь». — «Прости. Неудачно пошутил», — извинился Хулиан. «Так держи свои шутки подальше от меня», — сварливо сказала я. «Здесь живут и хорошие, работящие, достойные люди. Не ведись на внешнюю сторону», — примирительно заметил Хулиан. Что ж, может, он и прав, только это совсем не избавило меня от страха.

Мы прибыли в тюрьму. Атмосфера была какая-то тяжелая. Заключенные нас не задирали и не говорили ничего неприличного, но шушукались, когда мы проходили мимо, и я ощутила на себе похотливые взгляды. Неприятно, раньше такого не было. Телохранители Педро приостанавливали зэков. А теперь мы стали легкой добычей. «Ты, главное, иди, не останавливайся, — велел Хулиан, — и в глаза им не смотри».

Я запаниковала, заметив краем глаза, что со спины к нам приближается какая-то тень. Попросила Хулиана идти быстрее, но преследователь догнал нас. «Как жизнь?» — услышала я и в испуге обернулась. Это оказался Хосе Куаутемок. Он улыбнулся. Я нервно поздоровалась. Он взял меня за плечо и поставил между собой и Хулианом. «Мы тебя в обиду не дадим», — сказал он. Мы проходили мимо группок заключенных, все глазели на нас с любопытством. Хосе Куаутемок не отпускал мою руку. Его пальцы кольцом обхватывали мой бицепс. На тыльной стороне лопаты-руки вздымались толстые вены и шли дальше к предплечьям. Волосы у него были скорее светло-каштановые, чем белокурые. Голубые глаза, недельная щетина.

Мы попали в узкий коридор и теперь шли совсем близко друг к другу. Наконец я уловила его запах. И пропала навсегда. Его запах, черт, его запах. От его кожи исходил сильный, притягательный аромат. Совершенно не отталкивающий. Ничего подобного. Не заглушенный лосьонами и духами. Много лет я не вдыхала такого чистого, беспримесного запаха. Почему мужчины моего круга так упорно стараются скрыть, как они пахнут? Зачем поливаться всем этим табачным, древесным, кожаным парфюмом? Хосе Куаутемок пах только самим собой. Это был ни с чем не сравнимый, яркий запах. Чувствовались слабые нотки дешевого мыла, но они не могли перекрыть излучаемого Хосе Куаутемоком телесного духа. Мне захотелось уткнуться носом ему в шею и упиться этим духом.

Мы пришли в аудиторию. Остальные заключенные еще только собирались. Хулиан отвлекся на одного, с которым давно не виделся; они сердечно поздоровались. Мы с Хосе Куаутемоком остались наедине. «Хорошо, что ты пришла», — сказал он. «Мы же договаривались», — ответила я. Его запах и рука на моем плече все во мне переворачивали. И, видимо, это было заметно со стороны. «Хочешь воды?» — спросил он. Я помотала головой. Я хотела только одного: чтобы он снова взял меня за плечо, чтобы стоял близко, а я часами вдыхала бы его запах.

Перед началом мастерской Хосе Куаутемок протянул мне книгу. «Сердце тьмы» Джозефа Конрада. «Я бы хотел, чтобы ты прочла и мы бы потом ее обсудили». Я сказала, что начну сегодня же вечером. В тюрьму я вернусь только в следующий вторник. Не увижусь с ним почти сто двадцать часов.

Мы условились, что я позвоню завтра в десять. Дала слово. «Если ты не звонишь, здесь становится нечем дышать», — сказал он. Если бы он знал, что там, снаружи, мне тоже нечем дышать без него. Я оглянулась в поисках свободного места, и мне на лицо упала прядь. Он мягко отодвинул ее. Его синий взгляд, казалось, пронзал все насквозь. Взгляд охотника или — чего уж там — убийцы.

Хулиан попросил всех рассаживаться и показал мне на место рядом с собой. Я прошептала Хосе Куаутемоку: «Завтра», отделилась от него и пошла садиться.

Педро пришлось достучаться до Олимпа, чтобы проект фонда «Встреча» в Восточной тюрьме запустился поскорее. Друг одного друга, который был знаком с другом другого друга, устроил ему аудиенцию. Преимущества принадлежности к ближнему кругу, то есть к Олимпу. Пятнадцати минут хватило, чтобы изложить самому (президенту, гаранту, первому лицу) подробный план и смету. Выслушав Педро, президент повернулся к своим подчиненным: «Какой идиот застопорил реализацию этой программы?» Педро не стал называть чиновников, которые поочередно бойкотировали проект, отвергали его, тормозили, откладывали, ставили палки в колеса. Сорок пять миллионов песо ни много ни мало увязли по вине боязливых второстепенных бюрократов. Одна такая никчемная гнида еще и руку подняла: «Господин президент, мы оценивали возможные риски осуществления проекта такого масштаба, учитывая нормы безопасности внутри исправительных учреждений». Сам посмотрел на него, как бы говоря: «Серьезно-ты-вообще-о-чем-говоришь-они-предлагают-построить-бибилотеку-и-концертный-зал-ты-что-не-соображаешь-что-мы-сможем-заткнуть-рот-этим-правозащитникам-от-которых-житья-нет-и-заодно-пропиариться-на-международном-уровне-сказать-посмотрите-какие-у-нас-образцовые-тюрьмы-почти-как-шведские-кретина-ты-кусок?» Чиновник «я-открываю-рот-только-чтобы-нести-всякую-чушь-и-даже-с-закрытым-умудряюсь» немедленно выбыл из конкурса на лучшего правительственного работника месяца. Нет, его, конечно, не уволили. Друзья самого могли творить какие угодно глупости и оставаться на своих хлебных местах, потому что когда-то учились с первым лицом в начальной школе. Не успел президент произнести: «Проект одобрен», как промежуточные начальники уже начали названивать директору тюрьмы: «Завтра же чтоб запустил рабочих. Придумай, как им пропуска сделать, да проследи, чтобы они там не снюхались с нарко и прочим сбродом». Хулиан тем временем обронил, как бы между делом, что тюремное начальство запретило заключенным писать и читать свои произведения вслух. Президент уже одной ногой вышел из кабинета, но тут прислушался. «А что они пишут-то?» — «Рассказы и поэзию, господин президент». Для самого слова «рассказы» и «поэзия» звучали так же непонятно, как «квантовая физика» или «молекулярная биохимия», — чтение было, как говорится, не его. «И про что там, в этих рассказах?» — заинтригованно спросил он. «Это истории из их жизни, — сказал Хулиан, — ничего необычного». Президент повернулся к одному из многочисленных помощников: «Немедленно позвоните начальнику тюрьмы и скажите, что я велел разрешить заключенным писать и читать вслух». Помощник вытянулся в струнку: «Да, сеньор, сейчас позвоним». И президент со свитой переместился в другой зал, где его дожидались другие просители.

В десять часов сорок две минуты того же понедельника двое надзирателей явились в камеру к Хосе Куаутемоку с папкой в руках: «Это тебе передал сеньор директор». Хосе Куаутемок открыл папку; там оказались его тексты. «А еще передал, что с сегодняшнего дня можешь писать, как твое левое яйцо захочет, и читать, кому правое яйцо захочет». Хосе Куаутемок пролистал тексты. Все было на месте, и их никто не трогал. Не перечеркивал слова, не исправлял, не оставлял на полях никаких цензорских заметок. Кроме того, по указу президента ему выдали двадцать тетрадей в узкую клетку по двести листов каждая и двадцать ручек «Бик». Хосе Куаутемок обрадовался им, как подарку на Рождество. Эти тетради — все равно что путешествие куда душа пожелает. Он будет писать, писать и писать. Никогда больше не остановится. Никогда. Меньше чем за месяц заполнит все эти тетради, а потом донесет до президента, что они закончились, и тот пришлет ему еще и еще. Не понадобилось: на следующий день к нему приехали Педро и Хулиан с портативной пишущей машинкой и коробкой с десятью упаковками офисной бумаги по пятьсот листов. Счастливый смайлик.

Они рассказали ему про проект, который, по их расчетам, поможет заключенным улучшить качество жизни и положительно повлиять на коммьюнити через художественное творчество. Хосе Куауемоку это показалось прекраснодушной белибердой. Как это писанина может «положительно повлиять на коммьюнити»? Она же не песни «Битлз». Нет, пишут, чтобы выплескивать отчаяние, червоточины, удушье, шум и ярость. Чтобы выплевывать, выблевывать, исторгать. Чтобы пожирать, поглощать, пить жизнь. Так он подумал, но им не сказал. Раз уж они вознамерились играть во Франциска Ассизского, он не станет разбивать их иллюзий. К тому же пять тысяч листов — лучший на свете подарок. Пять тысяч листов, на которых он сможет создавать миры, изобретать их, сталкивать, устраивать революции. Сотни накопившихся историй наконец-то найдут свое место. Дом для слов.

Как только они ушли, Хосе Куаутемок обновил пишущую машинку. Сел на койку, достал лист бумаги, заправил в валик и застучал по клавишам. Мимо прошли несколько надзирателей, и на него все они смотрели кисло, потому как конфисковать машинку теперь не могли. Вообще-то в камерах они запрещены, но куда уж тягаться с Самсоном. Другими словами, против президентского слова не попрешь.

Хосе Куаутемок писал всю ночь, хотя сокамерники возражали. Колотил по клавишам, как будто сражался с кем-то не на жизнь, а на смерть. Заканчивал один рассказ и, не правя, начинал другой. Даже на завтрак не пошел. Отпечатанные листы складывались в стопочку. Он был благодарен отцу, который с маниакальной одержимостью учил их десятипальцевой печати. Скорость набора, приобретенная долгими годами мучений, а также способность использовать мизинцы для букв «а» и «э» теперь приносили плоды. Фигура Сеферино стояла за каждым написанным словом. Очко в пользу монстра: он принуждал их к совершенству.

Архитекторы Франсиско Хавьер Угарса и Роландо Серрано явились в тюрьму в сопровождении телохранителей Педро. Открытые геи, ни капельки не стеснявшиеся своей феминности, они основали самое передовое архитектурное бюро в Латинской Америке и единственные не побоялись проектировать здание библиотеки на территории старой тюрьмы. «Авангард питается классикой», — заявил Серрано.

По совету Педро, архитекторы попросили дать им возможность поговорить с Хосе Куаутемоком. Он был не только вдохновителем проекта, но и образованным человеком, и его amazing input (по словам Угарсы) мог это проект обогатить. Хосе Куаутемоку не понравилось, что его прерывают. Чего он им может рассказать про то, как строить, на хрен, библиотеку? Но надзиратели все равно привели его к ним. Оба — они не были парой — всполошились при виде него: Хосе Куаутемок представлял собой вполне аппетитный экземпляр. Он с ними долго сидеть не собирался. Ему не терпелось вернуться к машинке, но они, как попугайчики, у которых случился всплеск феромонов, не переставали чирикать.

Хосе Куаутемок посоветовал не ставить библиотеку на месте футбольного поля. «Если у народа забрать футбол, до смертоубийства дойдет», — предупредил он. Гораздо лучше и безопаснее — во дворе. Зэкам все равно, большой у них двор или маленький. Он им нужен, чтобы погреться на солнышке, чтобы побалякать с приятелями, чтобы размять кости или просто посмотреть на облака.

Архитекторы рассыпались в благодарностях. «Ты вывел нас к свету, учитель, — сказал Угарса. — Без тебя мы бы пропали». Обниматься с ними на прощание ему не очень понравилось. Не потому что голубые — это его как раз не волновало. А потому что от обоих несло цветочным парфюмом. В тюрьме нет ничего хуже, чем посторонние запахи, и нет запаха более постороннего, чем запах роз и корицы.

По дороге назад он обнюхал свою футболку на предмет корично-розового душка. К счастью, ткань пахла, как раньше, стиральным порошком и потом. Он пришел в камеру, радуясь, что ему больше не придется терпеть душных архитекторов, и снова взялся писать.

Моя история любви

Когда я с тобой познакомился

Спросил

Откуда ты родом

Ты сказала из Акапулько

А я сказал скорее уж из Красотулько и ты улыбнулась

Я спросил может ты из Покой-и-Нега

А тебе послышалось из Пьедрас-Неграс

Нет-нет, из Покой-и-Нега

и ты улыбнулась

Потом я спросил не из Сахара ли ты

А тебе послышалось из Соноры,

Нет, я спросил не Сахара ли ты, сахарная И ты улыбнулась

Я спросил в кого ты такая крутынья

А тебе послышалось крикунья

Нет, крутынья и ты улыбнулась

У меня на стене твои фото

Когда засыпаю

Я тебя целую

Когда просыпаюсь

Я тебя целую

И думаю: что-то она там делает?

И тихонько шепчу

Я люблю тебя

И на фото

Ты улыбаешься

И неважно что случится со мной за день

Я вспоминаю тебя и улыбаюсь.

Хайро Норберто Лакон

Заключенный № 32178-4

Мера наказания: двенадцать лет и четыре месяца лишения свободы за изнасилование

Волнение от встречи с Хосе Куаутемоком пересилило мой страх враждебных окраин Истапалапы. Нужно привыкать к этому пути. У меня не всегда будут охранники Педро. Чаще всего я наверняка буду ездить в тюрьму одна с Хулианом в его скромном автомобильчике. Я задавалась вопросом, как здешние женщины не боятся ходить по улицам. Может, их все знают и потому не трогают? Есть какое-то неписаное правило к ним не приставать? Уважают ли их? Насилуют ли? Нападают ли?

Когда мы наконец свернули на Рио-Чурубуско, я испытала облегчение. На восьмидесяти километрах в час мы неслись к прекрасному и безопасному району, где находился мой дом. Район этот — непроницаемый для всякого сброда пузырь. Там плохо одетого или просто подозрительного человека сразу же берут в оборот полицейские, которым за дополнительную услугу вскладчину платят местные жители. Кто такой? Где живешь? К кому пришел? И бедняга лепечет в ответ: «Да я штукатур, приехал стенку ровнять» или «У меня сестра тут служанкой, так я к ней». Вне зависимости от ответа его имя и адрес записывают, а самого его фотографируют и не выпускают из виду. Таким людям, наверное, так же не по себе там, как мне в их районе. Когда кто-то забредает не в свой район — с любой стороны, — это означает угрозу или провокацию.

Женщин моего класса наверняка до чертиков напугает вереница раздолбанных автомобилей с затемненными стеклами на наших улицах, так же как жительниц Истапалапы — кортеж бронированных внедорожников, вроде тех, что у телохранителей Педро. И там, и там могут быть вооруженные люди. Но снаружи ведь этого не понять. В Истапалапе вряд ли знают, что в кортеже бизнесмен-гей едет в тюрьму заниматься благотворительностью. Может, это какой-нибудь приезжий нарко жаждет мести или продажный политик присматривает себе участки земли, чтобы завладеть ими неправедным путем. А внутри раздолбанных машин, чье появление в такой транс вгоняет моих подруг, вполне может оказаться оркестр марьячи, направляющийся петь кому-то серенаду, или любительская футбольная команда, которая решила срезать путь, а не банда злодеев, высматривающих, кого бы тут ограбить или убить. В нашей стране все мы разделены невидимыми барьерами и с подозрением относимся друг к другу.

Домой я вернулась совершенно без сил. Раньше после возвращения из тюрьмы я немедленно шла в душ и бросала всю одежду в стирку. Но не на этот раз. Вопреки собственному правилу никогда не ложиться в постель в уличной одежде, скользнула под одеяло. Мне было странно, что я до сих пор в нечистой одежде, но забавно оттого, как я бунтую против собственных гигиенических устоев. Возможно, Альберто Альмейда прав: упорядоченная стерильная жизнь меня душит, и я хочу придать ей другое направление, — поступить, как травматолог, который ломает неправильно сросшуюся кость, чтобы выправить ее.

Я взяла «Сердце тьмы» и начала листать. Я и не думала, что обнаружу там такое. На всех страницах между строками Конрада шли строки, написанные почерком Хосе Куаутемока. Читать их одновременно было невероятно волнующе.

Едва ступив на берег, я видел след — широкий след в траве. Помню, с каким торжеством

Я дождался, пока крыса вылезет из своего логова. Рано или поздно она оголодает и

я сказал себе: «Он не может идти… ползет на четвереньках… я его поймал». Трава была

тогда вынуждена будет рискнуть. Я лег на живот, как можно ближе ко входу в нору,

мокрая от росы. Сжимая кулаки, я шел быстро. Кажется, я хотел налететь

в правой руке кирпич. Как только выскочит, отплатит мне за то, что сожрала мою

на него и прибить. Не знаю^[16].

единственную еду в ту ночь.

Я прочла несколько глав и незаметно уснула. Сквозь сон услышала, что звонит телефон. Я нащупала его и ответила: «Алло!» На другом конце молчали. «Алло!» — сонно повторила я. «Ты занята?» — спросил мужской голос, который я не узнала. «Кто это?» — «Это я, Хосе Куаутемок». Я едва сумела пролепетать «привет». «Я тебя отвлекаю?» — спросил он. «Нет, я тут одна». Он попросил перезвонить, чтобы у него не кончились деньги на телефоне. Я перезвонила и рассказала, как мне понравилось читать его строки, переплетенные со строками Конрада. «Я просто хотел кое-что записать, — ответил он, — а бумаги не было». А я-то думала, это такой утонченный эксперимент с формой.

Мы проговорили полчаса. В конце он сказал: «Я хочу тебя кое о чем попросить». — «О чем?» — сухо спросила я. Подумала, сейчас он начнет меня шантажировать или попросит денег. «Завтра у меня день посещений. С одиннадцати до двенадцати. Я хотел бы, чтобы ты ко мне приехала». Эта просьба застала меня врасплох. Я думала о чем угодно, только не об этом. «Не знаю, получится ли. У меня дела, но мы обязательно увидимся на мастерской». — «Приходи завтра. Я хочу видеть тебя наедине». Я чуть было не ответила: «И я тоже хочу, страстно желаю, умираю от желания видеть тебя наедине». Но осмелилась сказать только: «Я попробую». Хосе Куаутемок собирался что-то ответить, и тут связь прервалась.

Работы продвигались с головокружительной быстротой. И двух недель не прошло, как архитекторы представили планы, включая внутреннее устройство помещений. На новейших материалах и новейших технологиях не экономили. В библиотеке нержавеющая сталь, закаленные стекла, встроенные кондиционеры и увлажнители воздуха, полы из тропических пород дерева. В театре кресла с регулируемыми спинками, акустика, разработанная Рудольфом Лейном, главным по тарелочкам в архитектуре звука. Гуд теист, свойственный Педро, плюс гормоны роста. Creme de la сгёте. Посторонись, Линкольн-центр.

Среди заключенных провели кастинг и наняли тех, у кого был строительный опыт: разнорабочих, электриков, столяров, сантехников. «Мэйк Восточную тюрьму грейт эген» — такой у Серрано и Угарсы был лозунг. Уголовники — отличная рабочая сила: по дешевке и не придется заморачиваться с пропусками для рабочих с воли.

В корпусе камер нашли неиспользуемое помещение, поэтому котлован копать или оттяпывать кусок от двора не стали. Все шло как по маслу, но тут случился первый затор. Разрешение-то они получили от официальных властей, но не от настоящих боссов — капо, которые контролировали тюрьму. Капо эти были, конечно, из средненьких, но не обламывались, крыше-вали кого надо, контролировали потоки кэша, шмали, коки, кристалла и мобильников на территории тюрьмы и отстегивали чиновникам, чтобы действовать безнаказанно. Все, что сдаивали, капо должны были отправлять в казну картеля.

Узнав про стройку, они впали в ярость. Они чё там, индюки, страх потеряли: затеяли движуху, не получив разрешения? Передали послание — не тюремному начальству, эти не при делах, а инженерам-строителям: «Или вы отстегиваете, или мы вам рабочих поубиваем». Инженеры запаниковали. Один из них уже и так работал на строительстве завода в Тамаулипасе, и, когда тамошние не поддались на шантаж нарко, у них убили пятерых бригадиров. С капо есть только три варианта: заплатить, заплатить или заплатить.

Сообщили Серрано: «Дон, с нас требуют двадцать лимонов налом, иначе рабочих почихают». Серрано сначала даже не понял, о чем прораб толкует. Пришлось одному из напуганных инженеров перевести: «Если не заплатим мафии двадцать миллионов, станут убивать наших людей». Тогда Серрано тоже впал в панику и, заикаясь, передал Педро, какую любезность требуют совершить от них агли-уанс.

«Этого еще не хватало, — сказал Педро Хулиану по телефону, — платить мзду, чтобы преступников же и облагодетельствовать». Может, тормозные бюрократы были не так уж и неправы. Внутри Мексики есть другая страна, которая живет по своим законам. «Думаю, придется все свернуть», — заключил Педро. Нет, только не это. Ни в коем случае. «Я все улажу», — пообещал Хулиан. «Серьезно?» — усомнился Педро. «Конечно. Ничего не отменяй. Я с ними поговорю». Повесив трубку, Хулиан ощутил, как по спине у него сползает ледяная змейка. С чего, блин, он взял, что может все уладить? Вести переговоры с капо — все равно что играть в русскую рулетку с шестью пулями в барабане. «Что ж я за дурак такой безмозглый!»

На следующий день он рассказал Хосе Куаутемоку, какое пожертвование требует с них дон Пепе, здешний капо. В тюрьмах капо всегда называют «дон» или «сеньор». Погоняла не в ходу. У дона Пепе, кстати, было погоняло — Крыса. Он и был крыса — не только потому, что отлично ориентировался в канализации, через которую внутрь попадали наркотики, но и потому, что и впрямь напоминал с виду крысу. Но называть его так лучше не стоило. Это де-факто был смертный приговор.

В обычные тюрьмы посылали мелких капо, шелупонь среди капо. Крупные рыбы, важные шишки, крестные отцы, боссы боссов, акулы садились в колонии строгого режима или просто высылались в Юнайтед Стейтс. Дон Пепе пользовался большой властью, потому что работал на больших боссов. Уже к тридцати он снискал славу убийцы. Тех, кто вставал между боссами боссов и бизнесом, он либо убирал сам, либо отдавал соответствующее распоряжение. Поводя своим острым носом и точеными зубами, он бросал киллерам поя своим началом: «Этого козла завали» или «Устрой ему свинцовую сыпь». Договариваться нужно было как раз с ним. Он имел такое влияние в тюрьме, что Хулиану пришлось записываться на прием к нему у секретарши директора. Которого, кстати, нарко хорошо подмазывали, а он не хотел усложнять себе существование и предпочел закрыть глаза на все эти разборки. Прием должен был состояться в понедельник. Хосе Куаутемок сказал, что пойдет с Хулианом.

Хулиан чувствовал себя идиотом. Ляпнул лишнего, а теперь вынужден взаимодействовать с самым лютым из капо. Дон Пепе был известен как жуткий изверг, и одно не понравившееся ему слово могло разбудить в нем жажду к смертоубийству. Как с ним торговаться? Как избежать, чтобы ему, Хулиану, прямо на месте не затолкали в жопу бутылку «Короны» и не занасиловали до смерти? Чтобы отвлечься от тревожных мыслей, Хулиан приналег на сотоль и на разнузданный секс с бывшими.

Наступил понедельник, день встречи с омерзительной Крысой. Хулиан рано приехал в тюрьму. Процедура встречи с доном Пепе сильно отличалась от формальностей при посещении простых заключенных. Надо было входить через другую дверь, пересекать другие зоны контроля, заполнять другие формуляры. Обыскивали в четырех разных точках. В первых двух работали плохо питающиеся и плохо зарабатывающие надзиратели. В последних двух — бойцы нарко. Дюжие мрачные бугаи, по виду северяне.

С Хосе Куаутемоком Хулиан встретился после второго официального досмотра. Потом они вместе прошли два поста нарко. Нечего и думать пронести кусок стекла или заточку, чтобы выпустить кишки из наркогрызуна. Хосе Куаутемок теоретически способен задушить его голыми руками, но не получится. Плюгавого капо охраняют шесть амбалов. Все шестеро не ниже Хосе Куаутемока, а может, и повыше.

Наконец все кордоны остались позади, и очередной телохранитель провел приятелей к люксу дона Пепе. Тот играл в бильярд со своими бычарами. Даже не обернулся, когда они вошли, занят был однобортным карамболем. Он походил вокруг стола с кием в руках, прикидывая траекторию шара, по-пригибался, чтобы лучше оценить расклад, натер кий мелом и ударил. Прямо скажем, неудачно. Белый шар четырежды ткнулся в борта, а к красному и близко не подкатился. Крыса взглянул на вошедших. «Дон Пепе, — почтительно сказал примат, который сопровождал Хулиана с Хосе Куаутемоком, — деловые пришли». Он не сказал «посетители», или «друзья», или «товарищи», или «мужики», или«партнеры», он сказал «деловые». «Пусть подождут в кабинете», — проговорила тщедушная облезлая крыса.

Их провели в офис площадью квадратных метров сто. Педро сразу же поплохело бы от такой кичеватой обстановки, но Хулиану и Хосе Куаутемоку было не до эстетики. Бугай-конвоир, который с виду был вроде не злой (ходили даже слухи, будто он плачет горькими слезами, когда душит своих жертв), предложил им присаживаться на розовые кожаные кресла. «Шеф сейчас подойдет. Не желаете пока сериальчик посмотреть какой-нибудь?» Они кивнули, и шкафандр включил хрензна-етсколькодюймовую плазму. Оставил им пульт и ушел. Как только он удалился, Хулиан подсел поближе к Хосе Куаутемоку и хотел что-то сказать, но тот цыкнул и показал на несколько мест в комнате. По углам висела пара камер, а на столе стояли какие-то вазочки, в которых явно прятались микрофоны. Хулиан все понял и принялся жать на пульт. Остановился на передаче про аляскинских следопытов, которые охотились в снегах на рысей.

Наконец час спустя появился дон Пепе. Он прошагал через весь кабинет и сел за пластмассовый стол с прозрачными ножками, в которые были вделаны настоящие гремучие змеи и скорпионы. Какой-то народный художник, видимо, был в курсе работе Дэмиена Херста и создал ранчо-версию. Дон Пепе вытащил из ящика стола пульт и выключил телевизор. «Сколько готовы заплатить, деловые?» — осведомился он, не поздоровавшись. Напрямик попер, без вазелина. Хосе Куаутемок встал с кресла, подошел к столу и наклонился к Крысе. Шесть амбалов приняли боевую стойку. «Низ», — сказал он. Хулиан не понял. Грызун улыбнулся: «Ты либо безбашенный, либо безмозглый». В эту секунду Хулиан догадался и сглотнул. Низ: нисколько, ничего, ньенте, ни фига, ничегошеньки, ни сентаво. Низ. Низколько.

Несправедливо было бы не учитывать и счастливые моменты, которые мы пережили рядом с тобой. Как, к примеру, тогда, в воскресенье, когда ты посадил нас троих в машину и сказал маме, что мы вернемся к ужину. Мы спросили, куда ты нас везешь, и ты сказал, это сюрприз. Приехали к большому особняку в районе Педрегаль. Помнишь? Ты позвонил, и тебе открыл статный мужчина в костюме и галстуке. «Я к сеньору Карва-халю», — сказал ты. «Кто спрашивает?» Я разглядел у него за поясом пистолет. «Профессор Сеферино Уистлик», — горделиво ответил ты. Он попросил подождать и закрыл ворота. «А кто здесь живет?» — сгорая от любопытства, спросила Ситлалли. «Один друг», — сказал ты. Широкоплечий снова открыл дверь и пропустил нас внутрь. То, что предстало нашим глазам, просто ошеломило меня. Во дворе стоял десяток машин, между ними ходили мужчины, тоже в костюмах и галстуках. Горничные в форме наблюдали за нами издалека. Я поймал твою руку. Мне было не по себе от этого места и от количества охранников. Мы пошли к дому, и далеко впереди я увидел огромный сад с бассейном. Вода поступала в центр бассейна из обломка акведука колониальной эпохи (годы спустя я узнал, что это был настоящий акведук XVI века, пролегавший через деревню, откуда твой «друг» был родом, и что «друг» просто выкрал его оттуда для своего поместья). Какой-то человечек, тоже в костюме и галстуке, непривычных для воскресенья, подошел к нам, улыбаясь, и протянул тебе руку: «Профессор Уистлик, рад познакомиться. — Он долго тряс твою руку, как будто не мог нарадоваться твоему приходу. — Я Росендо Лопес, помощник профессора Карвахаля». Мы стали мысленно гадать, в каком таком университете преподает профессор Карвахаль, если отгрохал себе этот особняк.

Росендо провел нас к дальней границе участка. Навстречу нам выбежали красивые щенки-веймаранеры, а за ними взрослые собаки, полностью соответствовавшие стандартам породы: поджарые, с короткой серой шерстью и голубыми глазами. Чистокровные, образцовые. «Профессор Карвахаль дарит нам щенка», — сказал ты, улыбаясь. Мы разволновались. Породистый веймаранер, конечно, станет предметом зависти всех наших приятелей по району. Мы подошли поближе к стайке щенков, и из гущи вынырнул один, черный и желтоглазый. Росендо взял его на руки и повернулся к нам: «Вот этого мы выбрали для вас. Правда красавец?» Вообще не красавец. Щенок был тот еще уродец. Ты погладил его по голове: «Нужно придумать ему имя».

Ягодами задавался вопросом, почему такого, как ты, приняли в доме, где бродили толпы телохранителей и обслуги. Пока однажды не наткнулся на фотографию «профессора» Карвахаля в газете. Он был главой учительского профсоюза. Ты, ярый противник коррупции, поборник честности, не погнушался беспородным щенком в подарок от такого отвратительного типа. Какие неведомые добродетели таились в нем, что он заслужил твое внимание? Я всегда гордился твоей несгибаемой неподкупностью и цельностью. И разочаровался бы, узнай, что ты отклонился от своего морального компаса, чтобы взобраться благодаря этому человеку по служебной лестнице.

Щенка мы назвали Тито. Мы его обожали. Он был шаловливый и очень добрый. Придя из школы, мы тут же кидались играть с ним во двор. Он затронул в тебе какую-то струну из детства, потому что ты явно его любил. Ты, всегда чуравшийся сюсюканья, обласкивал его и нахваливал и даже разрешал ему спать у тебя в ногах в кабинете. Когда Тито заразился лейшманиозом, я очень горевал. Наш верный товарищ быстро угас. В девять лет я столкнулся с огромной болью утраты. Мы не плакали, потому что ты запретил. Не знаю, как мы это выдержали, — на всех троих его смерть произвела ужасное впечатление.

Еще один счастливый момент — это когда ты учил меня кататься на велосипеде. Ты принес новый велик, и я места себе найти не мог от предвкушения. Это означало новый этап. Только большие мальчики пересаживаются с трехколесного на взрослый. Ты снял с велосипеда маленькие боковые колесики. «Если будешь быстро крутить педали, не упадешь. А упадешь — встанешь и поедешь дальше». И я испугался. Не упасть, а разочаровать тебя.

Ты привез меня в парк Чапультепек, где много аллей. Мы долго шли, пока не напали на одну дорожку совсем без людей. Как только я сел на велосипед, сердце у меня отчаянно забилось. Ты объяснил, как жать на ручной тормоз на руле. Я запомнил твои наставления: крутить педали, не останавливаться, жать на тормоз, снова разгоняться, не падать. Начал крутить. Ты бежал рядом и поддерживал седло, чтобы я не скатился вбок. Как только я выровнялся, ты отпустил меня. Я проехал метров шестьдесят. Сам не мог в это поверить. Вот только дорожка кончилась, а я не знал, что делать. И врезался на всех парах в мексиканский кипарис. Я ударился лбом и остался лежать в мощных корнях у подножия дерева. Повернул голову, пытаясь найти тебя. Ты спокойно шел ко мне и широко улыбался. «Очень хорошо, — сказал ты. Поднял велосипед и велел: —А теперь еще раз, только без аварий».

Я взгромоздился на велосипед, еще не оправившись от удара. Поднес руку ко лбу. Совсем вроде не разбил, но над правым глазом образовалась ссадина. Быстро поехал. Без приключений добрался до поворота, а там резко затормозил. Велосипед встал как вкопанный, а я опять рухнул. И порвал брюки. Я думал, сейчас ты на меня наорешь: «Ты что, болван, думаешь, ваша одежда с неба валится?» Но ты так же подошел, улыбаясь: «Все хорошо?» Я кивнул, хотя все было плохо. У меня ужасно болела коленка. «Ты быстро учишься», — заметил ты. И добавил, что тормоз нужно выжимать мягко, а изо всех сил — только в чрезвычайных случаях.

Я снова сел на велосипед. Проехал всю аллею из конца в конец. Остановившись, сумел быстро опустить ноги, чтобы велик не занесло вбок. Ты подошел, светясь гордостью за меня. «Вот это дело», — сказал ты. Ты не представляешь, как я обрадовался этим словам. Ни единого окрика, ни единого упрека. В тот вечер я не мог заснуть, потому что в ссадине на лбу стреляло, а колено жгло как огнем, но я был доволен. Очень доволен.

Третий момент счастья — первый поход в кафе-мороженое «Сибериана». Ты сам выбрал вкусы: шоколад и кофе. Объеденье. Мы вышли с мороженым и сели на скамейку на тенистой площади. Ты велел нам провести языком по нёбу: «Вы почувствуете маслянистость на нёбе». Мы послушались и действительно ощутили нечто вроде тонкого слоя сливочного масла. «Это значит, что мороженое здесь делают из настоящих сливок, а не на растительном жире, как магазинное». Мы занялись мороженым и замолчали. Только время от времени ты салфеткой промокал капли, стекавшие по нашим рожкам. Эти короткие минуты, когда мы просто молчали и смотрели на прохожих, — одно из немногих моих воспоминаний о единении с тобой.

Любопытно, что ни в одном из счастливых эпизодов моего детства не фигурирует мама. Она — едва различимый призрак моих детских и отроческих лет. Мы проводили рядом с ней большую часть дня, но я никогда не переживал подле нее незабываемых мгновений. Говорят, в Лиме всегда пасмурно, но никогда не идет дождь. Вот так я запомнил дни подле мамы — серые, дымчатые, без молний и ураганов. С тобой жизнь была бурной, словно непрекращающаяся гроза, но с неожиданными проблесками света. Ты выполнил одно из предназначений истинного отца: дарить мгновения.

Мне нужно было решить, поеду я завтра к нему или нет. Я стремилась увидеться с ним наедине, пусть даже это «наедине» предполагало присутствие других заключенных, других посетителей и многочисленной охраны вокруг. По крайней мере, я смогу поговорить с ним спокойно и нам не помешают Хулиан, Педро или другие участники мастерской. Но это будет сложно. Не то же самое, что встретиться с первой школьной любовью, с которой у вас когда-то не получилось, и вот теперь, двадцать лет спустя, вы решили дать друг другу второй шанс. Хосе Куаутемок — убийца, это я четко понимала. Нельзя сбрасывать такое со счетов. Существовала вероятность, что он на меня нападет даже в присутствии надзирателей, хотя эту мысль я наивно старалась задвинуть подальше. Я доверяла ему, несмотря на его жуткие преступления, оправдывая себя тем, что моя интуиция якобы не могла подвести. Наверняка к убийствам его подтолкнули обстоятельства. Может, он как раз и расскажет мне поподробнее. Я даже фантазировала, что он защитит меня от самого себя. Если я туда отправлюсь, то одна, на свой страх и риск. Никто не будет знать о моей вылазке. Если со мной что-то случится, об этом станет известно слишком поздно.

Вечером я собрала своих танцоров. Рассказала им, что хочу поставить танец о трупах на Эвересте как метафоре человека, побежденного природой. Тела, вписанные в пейзаж. Гора как назидание. Им это показалось интересным, хотя даже вообразить такую хореографию трудно. Как изобразить снег, утесы, смерть? Я попросила набросать идей. Люсьен привил мне представление, что в мире танца должна царить вертикальная иерархия, но мне нравилось всех включать в процесс. Да, хореограф в одиночку задумывает структуру постановки, но выслушать предложения коллег бывает нелишним.

Это оказалось полезно и помогло уловить некоторые нюансы. Да, рассказать о трупах на Эвересте будет нелегко. Для творческого человека одно-единственное событие или образ могут стать отправной точкой, и вокруг них выстроится целое произведение. В свободном потоке ассоциаций одна тема влечет за собой другую, а та — третью, и все начинает собираться в единую картину. Поэтому я не стала отвергать даже самые безумные идеи.

Из «Танцедеев» я вышла часов в десять вечера. Клаудио чуть раньше прислал мне сообщение в ватсапе: «Дети вымыты, накормлены, уложены. Я без сил. Совсем засыпаю. Спокойной ночи. Люблю тебя». Мы с Альберто и несколькими балеринами отправились в веганский ресторан. Некоторые мои танцовщицы выступали против «жестокого обращения с животными со стороны трупоедов». А вот я прямо-таки затосковала по тако «гаонера» с вырезкой и тако с ребрышками. Несмотря на нотации моих подружек-веганок, я отказывалась пренебрегать мясом. Неизменно противоречивый Эктор считал, что в будущем человечество разделится на две половины: на «доминирующих», чья жизненная сила и острота ума всегда будут на высоком уровне за счет поедания мяса, и «мягкотелых» — веганов, которых диета сделает вялыми, слабыми, податливыми и робкими. Хосе Куаутемок, вероятно, думал так же. В одном стихотворении он написал: «Я питаюсь кровью и жизнью. Внутри меня скачут животные. Я слышу, как стучат их копыта. Я тоже — они. Те, кто травояден, не слышат в себе гула табунов».

Отужинав чечевичным супом, кускусом с овощами и кофе с миндальным молоком и тростниковым сахаром, я вернулась домой. Внизу разулась, чтобы мои шаги никого не разбудили. Деревянные полы скрипели. А мы с Клаудио терпеть не могли ковры. Содрогались при одной мысли о количестве потенциально скапливавшихся там микробов.

Я легла. Клаудио спал крепко и не проснулся, когда я до него дотронулась. Я перевернулась на бок и посмотрела на мужчину рядом со мной, мирно дышащего во сне. Мой муж. Отец моих детей. Мой друг. Мой товарищ. Стоит ли Хосе Куаутемок предательства? Но я всегда рассматривала свои измены — и с Педро, и, возможную, с Хосе Куаутемоком — как ограниченные. Педро переспал со мной, просто чтобы доказать самому себе, что секс с женщинами его не интересует.

А я с ним — просто чтобы удовлетворить жажду приключений. Для измены же с Хосе Куаутемоком вообще нет никакой возможности и подходящих обстоятельств.

Я решила, что утром поеду к нему. Обняла подушку и попыталась уснуть.

Хосе Куаутемок угроз Крысы не испугался. Чхать он хотел на вшивого капо. На дешевую борзую мелкую сошку. В иерархии нарко он — заместитель директора филиала, но никак не топ-менеджер. Гнида, привыкшая убивать без угрызений совести. Туповатый деревенский задира, обласканный обстоятельствами. В другие времена он бы и до шестерки не поднялся. Но ему выпала эпоха расцвета коки и травы, фентанила и героина, экстази и кристалла. Американской анаконды с широко раскрытой пастью, которой все было мало.

Сочное дельце со стройкой в тюрьме было для Крысы козырем. Если он добудет боссам боссов дивиденды, то отсрочит собственную смерть минимум на пять лет. Но это если главного босса раньше не порешат. Таково уж колесо бизнес-фортуны. Шеф помер — грядут чистки. Братва зубами вгрызается за место на верхушке. И таких мудаков, как Крыса, убирают первыми. Дону Пепе для улещивания патрона нужен был кэш, а тут откуда ни возьмись вылезает этот малахольный и говорит, мол, «низ». «Слушай сюда, убогий, — сказал он Хосе Куаутемоку, — я тебе по-простому разложу. Если завтра у меня не будет всего бабла чистыми банкнотами, тебя и твою зазнобу, — тут он кивнул на Хулиана, — на ленточки порежут».

Хулиан судорожно вздохнул, но Хосе Куаутемок оставался невозмутим. «Послушай, — сказал он Крысе, — ну закроют эту стройку, вот и все. За нее не государство платит. Ее частные лица затеяли, чтобы нас, зэков, облагодетельствовать». Крыса обернулся на своих головорезов и снова уставился на Хосе Куаутемока: «Да мне насрать, кто платит, государство, не государство. Похер. Либо у меня будет лавэ, либо вас сцапает костлявая». Хосе Куаутемок ни одним мускулом не двинул: «Мы столько не стоим, братан. За нас и десяти тысяч песо никто не даст. А хочешь убивать работяг — вперед, хоть жри их с зеленым соусом». Хулиан изумлялся этому хладнокровию. Можно было подумать, Хосе Куаутемок обсуждает, как расставить футболистов в дворовой команде. Дон Пепе подался вперед и пристально вгляделся ему в лицо. «Что нам с этого будет?» — спросил он. «Слушай, братан, — Хосе Куаутемок отказывался называть этого дурного психа доном, — ты своими угрозами добьешься только одного: стройка встанет». Крысе горделивый тон пришелся не по нраву. «Да я вас без денег, просто так убью», — сказал он. Хосе Куаутемок был холоден как лед. Он понимал, что это не просто брехня. Их и вправду могут хлопнуть прямо сейчас. Но так дело не пойдет. «Этот проект одобрен президентом, — сказал он, — и за ним стоят очень серьезные люди». А Крысе-то что до президента? Через два года придет новый, и договариваться будут уже с ним. «А мне по барабану», — сказал он. «Тебе, может, и по барабану, а вот шефам нет». Крыса собирался ответить, но тут рот открыл Хулиан: «Мы можем попросить президента приостановить экстрадиции». В газетах все время муссировалось недовольство нарко тем, что их отправляют в США. Одно дело — когда тебя судят и сажают в Мексике, где при удаче и попутном ветре, может, чего и обломится: кабельное телевидение, свободный доступ телочек, тако по-пастушьи, мягкая перина, и совсем другое — когда ты попадаешь в тюрягу строгого режима к гринго, где тебя никто не знает, секут круглыми сутками и даже жалкого одеяла не допросишься. Почти всегда попавшихся больших боссов отбук-совывали в Гринголенд. По политическим соображениям: парочка крупных рыб для нового американского президента — отличный подарок на Рождество. Такие решения обратной силы не имеют, и дон Пепе это знал. «Да так и так их отправят к янки. Хрена лысого вы тут сделаете». Конечно, они ничего не могли сделать. Но Хулиан вынул козырь из рукава: «Для шефов не сделаем, а для вас, дон Пепе, очень даже сделаем». Крыса американцам на хрен не упал. Обычный тупорылый мясник, не в курсе откатов политикам, не в курсе перекачки порошка и прочих веществ, не в курсе бизнесменов — отмывателей чужого добра, не в курсе счетов в офшорах вроде Панамы или Каймановых островов. Зачем экстрадировать сифилитика, вся ценность которого — в умении мочить людей? «Я гринго не сдался. Я им ничего не сделал», — сказал Крыса с некоторой тоской в голосе. Хосе Куаутемок сообразил, к чему клонит Хулиан, и вставил: «Раньше — может быть. Но не теперь». Дон Пепе воззрился на них. Они что-то знают или так, лапшу вешают? Экстрадиция для него смерти подобна. Пожалуй, и похуже смерти будет. В этих клятых тюрьмах человеку даже повеситься не дают. Только узел из футболки начнешь вязать, как уже заходит десяток вертухаев и самого тебя вяжут. Дон Пепе всякого наслушался про колонию в Колорадо. Холоднее, чем в сибирской тундре, а жратва хуже, чем в «Макдоналдсе».

«А ты откуда знаешь, что я у янки на примете?» — подозрительно спросил он. «Век воли не видать, — сказал Хосе Куаутемок. — Думаешь, я тебе с какого перепою низ-то предлагаю? А этих шестерых с тобой заберут, если будешь еще выеживаться». Шестеро амбалов переглянулись. А их-то за что? Они простые труженики преступного мира, дешевая рабочая сила. Им и в кошмарах не снилось, что они, оказывается, на примете. «Так что я тебя предупредил, братан. До нас больше не докапывайся». Дон Пепе заколебался. Больно борзые они. Без хорошей крыши так не разговаривают.

В общем, они договорились. Дон Пепе не станет брать мзду за стройку. По низам. Чисто по-братански он попросил сто тысяч на всех (двадцать ему, полтос боссам, по две штуке каждому амбалу, а остальное на «оперативные расходы») и не экстрадировать его. Договор скрепили рукопожатием. «Я думал, нам каюк», сказал, выйдя, Хулиан. «Я не думал, я точно знал», — ответил Хосе Куаутемок.

Сто тысяч перешли из рук в руки на следующий день. Для Педро это вообще были не деньги, так, смотаться на выходные в Авандаро на море. Но все равно зря потратились. Босс всех боссов, которому надоели Крысины косяки, приказал его «сместить». Труп дона Пепе обнаружили в тюремной прачечной, с полусотней ножевых ранений. И да, закололи его все те же шестеро амбалов.

Одна только мысль, что завтра я увижусь с Хосе Куаутемоком, не давала мне уснуть, я ворочалась с боку на бок. Когда мне наконец удалось провалиться в сон, зазвонил будильник у Клаудио. Как обычно, он поцеловал меня в лоб, встал и отправился в душ. Снова эти его прихорашивания и притирания. Я одним глазом посмотрела, как он идет в ванную. Рядом с этим мужчиной я состарюсь — у меня не было никаких сомнений. Пусть в наших отношениях не обходилось без проблем, пусть мы жили в двух разных мирах, пусть иногда он выводил меня из себя, я все равно не представляла себе будущего без него. Ему жилось легче, чем мне, его не одолевали экзистенциальные сомнения. Как-то раз я заметила маме, что Клаудио — простак. Она мудро ответила: «Он простой, а не простак». Важное отличие, если вдуматься. Я пришла к заключению, что он одновременно и простой, и простак. Простак, потому что довольствуется весьма ограниченными горизонтами. Не пытается расширить свое видение мира, не рискует, не совершает радикальных перемен. Простой — потому что ему мало нужно для счастья. Он не требовал безраздельного внимания, не был токсичным, не высасывал из меня энергию. У моих подруг были не мужья, а кошмар. Трудные, ревнивые, посредственные, пошлые, вечно отсутствующие, неверные, депрессивные, неряшливые, не мывшиеся, глупые, собственники, маньяки контроля, женоненавистники, идиоты. Клаудио, по крайней мере, не портил мне жизнь. Помогал с детьми, много смеялся, не позорил меня на людях, не ругался, не повышал голос и умел просить прощения. Я изменила ему и, кажется, шла к новой измене не потому, что он был недостойным человеком или я его не любила. Это были чисто мои заскоки, необходимость экспериментировать, находить что-то воодушевляющее, толкающее к действию. Я знаю, некоторые думают, лучше порвать с человеком, чем изменять ему. Но для меня не существовало дилеммы «или он, или другой», я хотела, чтобы «и он, и другой». С рациональной точки зрения непреодолимое влечение, которое я испытывала к Хосе Куаутемоку, представляло собой чистый абсурд. Оно и к лучшему: если уж я нуждалась во встряске, пусть она случится с совершенно запретным мужчиной, с кем-то как будто из стратосферы моей жизни.

Я больше не раздумывала. Схватила ключи от машины, вбила адрес в навигатор и, вверившись всем богам былого и грядущего, отправилась на свидание.

Ты

Ты можешь быть той, что не приходит, той, что я позабыл про то, что не бывает так, чтобы все уходило. Ты ищешь, когда уже известно, что не было такого. Ты не знаешь, потому что знать — это когда ничего не было. Ты потеряла путь того, что ты не знала, что оно идет. Ты спрашиваешь и спрашиваешь, когда уже наступило то, чего было навалом. Ты требуешь того, что было чистым враньем. Ты больше не спотыкаешься, когда падаешь, хотя все так и есть. Ты раскаиваешься в том, что, когда пришло, уже не прибыло, потому что и так было рядом. Ты чувствуешь, что это не то, даже когда ты думала, что я буду просить прощения. Ты хотела всего, чего уже не было, потому что оно никогда не вернется. Ты, и только ты, просишь у меня того, что уже не отменить, потому что идет далеко. Поэтому в конце концов ты сделаешь то, что прощается, потому что этого хочу я и это нужно тебе.

Брайан Франсис Бадильо Мартинес

Заключенный № 53487-1

Мера наказания: двадцать два года и восемь месяцев за убийство, совершенное при отягчающих обстоятельствах

Через семь месяцев все было готово. Те самые чиновники, которые не уставали чинить проекту препятствия, на торжественном открытии лучились гордыми улыбками. Чисто в пику им Педро и Хулиан позвали Хосе Куаутемока перерезать ленточку. Начальники, которые не желали, чтобы на фотографиях был хоть один зэк, чуть инфаркт не заработали. Клик-клик-клик, вот они, трое, с ножницами в руках. Директор тюрьмы взвился: «Преступнику передовицу отдаем!» Мог бы так не переживать: смазанную фотографию поместили на последней странице рубрики «Городская жизнь» газеты «Реформа», а в «Эксельсиоре», «Универсале» и «Хорнаде» вообще обошлись без картинок, просто черкнули пару строк под заголовком «В Восточной тюрьме открыли новые помещения». Вот и все. Эх. Но уж в интернете фонд «Встреча» стесняться не стал. Фотографии в соцсетях, лавина твитов и мейлов по всей базе данных. Лилиана Торрес, знаменитая Лилли, супершикарная пиарщица фонда, гордилась тем, что умеет «прокудахтать о снесенном яйце», и теперь ее кудахтанье раздавалось ой как громко. Широкая публика ее не интересовала. Какая, на хрен, разница, знает ли об открытии домохозяйка из района Дель Валье или офисный работник из центра? Нет, сеньоры, нужно было достучаться до сливок общества, до тех трехсот воротил, что заправляли страной, до людей типа мой-номер-у-самого-президента-забит-мы-с-ним-в-ватсапе-трещим. Педро поздравляли кинодеятели, бизнесмены, высокопоставленные функционеры, интеллектуалы, писатели и даже его первый бойфренд (нынче женатый на дородной хозяюшке из Чодулы отец девятерых — сколько Бог пошлет, тем и рады будем — ребятишек, ревностный католик и противник однополых браков, что не мешало ему шляться по рабочим кабакам в поисках членов пролетариата).

Хулиану эта слава тоже была на руку. Укрепилась его двойственная репутация: с одной стороны, талантливый и эрудированный литератор, с другой — грубиян хорошенько-подумайте-гребаные-критики-прежде-чем-до-меня-докапываться-а-то-ведь-начищу-мандаринку-то (знали бы эти критики, как он потек, когда ему пригрозил Крыса). Хулиана стали считать выдающимся защитником культуры и даже вроде бы выдвинули кандидатом в сенаторы от какой-то захудалой партии.

И тут раз — факин серпрайз! На культурные мероприятия записалось больше народу, чем на спортивные. Меньше на бокс, чем на чистописание. Пришлось даже увеличить группы и проводить занятия вдвое чаще. Согласно распоряжениям Педро, преподавателям платили вчетверо больше по сравнению с частными университетами. За ваши деньги — хоть звезды с неба, а когда в кошельке не пусто, тогда и педагогический талант расцветает.

Хосе Куаутемок с самого начала верховодил. Главный по тюремным гуманитарным наукам. Он уговорил своих крокодилов-корешей записаться в литературную мастерскую. Некоторые приссали, сказали, мол, пишут хуже дошкольника. «Без паники, дорогие мои рептилии, — ответил им Хосе Куаутемок. — Всем по Хемингуэю, как вы пишете. Тут главное — вытащить наружу то, что вас гложет изнутри».

Хосе Куаутемоку в кайф было снова читать свои тексты вслух, на публику. Получается, он делал как раз то, для чего и нужно писать. Писать, чтобы делиться, чтобы бросать вызов, чтобы провоцировать. Писать, чтобы бунтовать. Писать, чтобы самоутверждаться. Писать, чтобы не сойти с ума. Писать, чтобы ухватывать. Чтобы укреплять. Чтобы успевать. Писать, чтобы не умирать все время. Писать, чтобы выть, чтобы лаять, чтобы кусаться, чтобы рычать. Писать, чтобы вскрывать раны. Писать, чтобы заживать. Писать, чтобы исторгать, чтобы очищать. Письмо как антисептик, антибиотик, антиген. Письмо как яд, отрава, токсин. Писать, чтобы приближаться. Писать, чтобы удаляться. Писать, чтобы открывать. Писать, чтобы теряться. Писать, чтобы находиться. Писать, чтобы бороться. Писать, чтобы сдаваться. Писать, чтобы побеждать. Писать, чтобы погружаться. Писать, чтобы всплывать на поверхность. Писать, чтобы терпеть кораблекрушение. Писать ради кораблекрушения. Писать ради потерпевшего кораблекрушение. Писать, писать, писать.

Зэки начали передавать тексты из рук в руки. Читали их собравшись. Первый кружок, потом второй, потом третий. Так они яснее видели себя. Что у них, блин, болело, чего они, блин, боялись, какая слюнка надежды вытекала у них изо рта.

С наркопубликой проблем вообще не возникало. Шеф, которого посадили на место Крысы, был из грамотных. Он отучился почти два курса по специальности «Коммуникации» в одном частном университете в Тихуане и даже читал пару книжек Хулиана. Сам он на мероприятия не ходил, но не мешал и не угрожал. Дон Хулио, погоняло Текила. Лет сорок, выходец из среднего класса, родом из Энсенады, в нарко подался, когда они с однокурсниками решили, что будет по приколу поработать киллерами на капо. Они жаждали улета, эйфории, им наскучил куцый мирок, где были только упаковки пива, гламурные фифы, вечно один и тот же кабак, косяки да шопинг в Сан-Диего. В итоге дон Хулио один из всех не оказался в шести футах под землей. Девятерых товарищей, которые вместе с ним вошли в дело, накормили свинцом, когда им не исполнилось и двадцати шести. Он ловко лавировал между разными картелями и в конце концов прибился к главному — к «Этим». В Восточную тюрьму Текила прибыл мотать всего шесть лет за торговлю наркотиками, хотя лично успел положить человек сорок. Он был известен как один из самых жутких убийц, хотя его невеста отзывалась о нем в выражениях типа «самый милый и внимательный мужчина на свете». В бизнесе, где основными словами были «пидор ебаный» и «пиздец тебе, уебище», он ни разу не позволил себе выругаться. Крайне вежливо объяснял своим жертвам, по какой причине он собирается их убить, а потом палил прямо в глаза. Его спокойствие и манеры английского лорда наводили ужас даже на таких же отъявленных головорезов, как он сам.

Культурный проект цвел и пах. В киноклубе крутили фильмы разных жанров, от победителей Каннского фестиваля (ясен-красен, без картин Эктора не обошлось, куда там) до тюремной классики (куратором выступал все тот же Эктор): «Полуночный экспресс», «Крутая добыча», «Все или ничего», «Мотылек», «Побег из Алькатраса», «Побег из Шоушенка», «Вальсирующие», «Пожизненное заключение», «Пророк», «Карандиру», «Хладнокровный Люк», «Брубейкер», «Поезд-беглец». Заключенные в дни тюремных фильмов набивались в кинозал, как сардины в банку, и отрывались по полной. «Вон тот ушлепок на Пениса нашего похож», «Да отымей его уже, козлина!», «Вмажь ему в бубен!» — вопили они в экран.

После показа Педро и Хулиан устраивали обсуждение фильма. Подосланный директором тюрьмы наушник мотал на ус, что там говорили. «Жратву получше требовать начнут, про это фильм был» или «А теперь команду по американскому футболу им подавай». Бздливые чиновники время от времени пытались запретить те или иные фильмы, книги, спектакли, но Педро мгновенно подключал свои связи, и вскоре раздавался звонок от помощника координатора ассистентов канцелярии личного секретаря президента. А в мире политического естественного отбора выживает тот, от кого пахнет администрацией президента, а не несет тюрягой.

Никогда не забуду то воскресное утро, в которое ты отвез нас в гости к одному твоему хорошему другу. Мы спросили, зачем мы туда едем; ты сказал: «На детский праздник». В передней резвилось с десяток белокурых детишек. Нам навстречу вышел человек: «Добро пожаловать, Сеферино!» Ты сказал нам: «Познакомьтесь, это Симон Абрамович». И тут Симон Абрамович сделал то, чего остальные твои друзья никогда не делали. Он наклонился так, что его лицо оказалось на одном уровне с нашими лицами. «Очень приятно», — сказал он и пожал нам руки.

В то утро, должен тебе признаться, я отлично провел время. Поначалу мы с Хосе Куаутемоком чувствовали себя немного скованно. Остальные дети, казалось, были давно знакомы между собой и смотрели на нас косо. Но по наущению отца маленькие Абрамовичи вовлекли нас в свои игры. Звали их непохоже на наших одноклассников: Хакобо, Даниэль, Абраам, Давид. Мы играли в прятки, в футбол, разбили пиньяту. Под конец мы уже считали их своими лучшими друзьями и умоляли тебя пригласить их теперь к нам.

По дороге домой ты рассказал нам, что они евреи и что это удивительный народ. «Нам бы всем у них поучиться, — веско произнес ты. Веками их жестоко преследовали за их обычаи и веру, но они все равно добились высочайших успехов в интеллектуальном труде, и не только. — Мир менялся благодаря евреям».

Тогда, мальчишками, мы не очень-то понимали, кто такие евреи, но со временем осознали их роль в производстве знания и развитии критического мышления. Классические работы Маркса, Фрейда, Эйнштейна укрепили нас в убеждении, что евреи дали миру невероятно много.

Ты всегда повторял, что коренные народы, также преследуемые и уничтожаемые, должны брать пример с евреев. «Нам не хватает веры в себя. Нам нужно перенять у евреев способность к сопротивлению».

Мама потом рассказывала, что ты годами старался заслужить их доверие, подружиться с ними. Сначала не очень получалось. Тысячелетия гонений сделали их осторожными. Но ты дал понять, что тоже являешься потомком гонимого народа, и мало-помалу они приняли тебя в свой круг. Я помню, что, когда какой-нибудь из них приходил к нам на ужин — а такое случалось нечасто, — ты засыпал его вопросами, стремясь найти ответы на общие для вас с ним вопросы. Как они сохраняют традиции? Как продвигают свои идеи? Как ощущают свое единство, если селятся по всему миру? Это были единственные люди, в присутствии которых ты выказывал скромность и готов-ность слушать.

Теперь я понимаю, почему ты предпочитал нанимать юриста-еврея, лечиться у врача-еврея, вкладывать деньги по совету финансиста-еврея. Они обладали непревзойденной дисциплиной ума, порядочностью, проницательностью. Держу пари, если бы ты не был таким убежденным атеистом, то обратился бы в иудаизм.

Я унаследовал от тебя контакты с еврейской общиной. Благодаря их связям, их благородству, их честности, с ними отлично вести дела, в том числе и очень крупные сделки. В разных предприятиях у меня есть партнеры-евреи. И они великодушно продолжают приглашать нашу семью на разные события. Для меня эти отношения, безусловно, едва ли не самое ценное из того, что ты оставил.

Я не знаю, какие у других женщин бывают решающие моменты. Моменты, когда они понимают, что они полновластные хозяйки над собой. Когда можешь сказать себе: «Да, я смогла». Я впервые почувствовала себя настолько храброй и уверенной в себе не когда поставила свой первый спектакль и не когда родила Клаудию без обезболивания, а когда — как бы нелепо это ни звучало — поехала одна в тюрьму. Эта поездка символизировала победу не только над личными страхами, но и над классовыми предрассудками. Я просто села в свою «акуру», включила навигатор и поехала, но мне казалось, что я совершаю героический поступок. Навигатор «Уэйз» отлично определяет, как объехать пробку, но в таком городе, как наш, важнее знать, на опасной ты улице или нет, а этого он как раз не умеет. Я вела машину по пустынным переулкам Истапалапы и была уверена, что в конце концов меня тут изнасилуют и расчленят. Некоторые переулки даже не были заасфальтированы, приходилось ехать по каким-то тошнотворным лужам, рискуя застрять и стать легкой добычей для банд татуированных юнцов.

В довершение неприятностей я не смогла припарковаться прямо у тюрьмы и шла от машины несколько кварталов. Путь пролегал по узким улочкам и перекрестку с большим проспектом, где было полно автобусных остановок и лотков с едой. Я была одета очень скромно и шла быстро, глядя только прямо перед собой, и все равно совершенно не вписывалась в обстановку.

Не считая пары сальных комплиментов и одной попытки хлопнуть меня по заднице, до ворот я добралась без происшествий. На этот раз с формальностями было куда сложнее. «К кому вы? Вы адвокат? Какие у вас отношения с заключенным?» Некоторые из этих охранников уже не раз меня видели, но, вероятно, желали показать свою крохотную власть. Как только я попала внутрь, меня попыталась обыскать надзирательница. Я возмущенно отпрянула. «У вас же есть металлоискатели». Она добродушно рассмеялась. И пропела куплет из детской песни: «В золотом дворце живет наша белая принцесса…» Я не поняла. Тогда она облила меня презрением: «Мадам, ты либо дура, либо притворяешься». Упустила я из виду нюансы жаргона, а также уличную и тюремную сметливость. «Белая принцесса» — это кокаин. Наркотой заключенных снабжают «подруги». Они проносят ее во влагалище, в анусе, в прическе, в носках.

Я назвалась «подругой», а не женой или родственницей, поэтому сработала тревога. К счастью, в этот момент меня узнал еще один надзиратель и поверил моим уверениям, что ничего запрещенного у меня нет. Я спаслась, а иначе меня бы раздели, отвели в отдельную комнату и начали копошиться в моих гениталиях.

Я в одиночестве пошла через двор. В сторону зоны посещения впереди меня шагала еще одна женщина, и я с ней поравнялась. «Кого-то навещаете?» — спросила я, надеясь перекинуться словом с кем-то в моем же положении. Она взглянула на меня, как на букашку. Низенькая, плотная, лицо индейское, одета в юбку с традиционной выщивкой. Скорее всего, она из Оахаки, с Теуантепекского перешейка. «Ваше какое дело?» — сказала она. Я смутилась, но все же сделала вторую попытку пробить ее недоверчивость «Меня зовут Марина. Я тоже пришла на свидание». Она на меня даже не взглянула. Шла себе невозмутимо и шла. Но мне рядом с ней было спокойнее, я чувствовала себя не такой уязвимой. И заключенные ко мне не приставали. А на нее и вовсе не осмеливались поднять глаз — наверное, она была сестрой или женой какого-то уважаемого зэка. Мы молча прошли вместе остаток пути. Складки ее юбки шелестели на ходу. Несмотря на холодный пасмурный день, она потела. Я краем глаза видела, как по лбу у нее стекают две капли. В дверях она повернулась ко мне и требовательно спросила: «Ты к кому пришла?» — «К Хосе Куаутемоку Уистлику». Она смерила меня пронзительным взглядом с головы до ног: «Раньше приходила?» — «Да, на занятия по литературе». Она пристально смотрела на меня: «Знаешь, кто я такая?» Я покачала головой. «Знала бы, не шла бы со мной», — сказала она, отвернулась и проследовала в большой зал, где принимали посетителей.

В тот день нас было не много. Обычно народ стекался в выходные. Хулиан рассказывал, что по воскресеньям тут атмосфера как на народных гуляньях. А сейчас — всего пять-шесть человек. Женщина, с которой я шла, уселась с рябым мужчиной лет, наверное, семидесяти, таким же грузным, как она. Густые черные волосы выдавали индейское происхождение. Тоже миштекского типа. За ними следили три надзирателя. Опасные, видимо, люди.

Я осмотрелась в поисках Хосе Куаутемока. Не хватало еще, чтобы он забыл про наше свидание. Я звонила ему утром, и он не ответил. Я оставила сообщение: «Еду к тебе. Буду в десять. Пока».

Я села за самый дальний столик, в противоположном от двери углу. Прошло десять минут. Хосе Куаутемок не появлялся. Ближайший охранник заметил, что я сижу одна, и подошел. «Что такое, беляночка? Родственник не спустился?» — радушно спросил он. «Может, он забыл, что я приду», — сказала я. «Да что вы, беляночка! Такую, как вы, не забудешь». После всех услышанных сегодня гадостей этот комплимент показался мне даже элегантным. Я поблагодарила доброго охранника. Он спросил имя моего «родственника». «Хосе Куаутемок Уистлик». Он улыбнулся: «Беленькая к беленькому пришла». Симпатичный парень, такого не ожидаешь встретить в тюрьме. «Сходить за ним?» — вызвался он. Я кивнула. «Сейчас приду». И он попросил другого охранника присмотреть за мной. «Последи за куколкой, а то как бы ее не свели со двора». Я рассмеялась. По крайней мере, проблеск любезности. Второй охранник, более серьезный и правильный с виду, подошел и сказал: «К вашим услугам, сеньорита». Я в этот момент смотрела на женщину со двора и ее рябого родственника. «Кто это?» — спросила я у него. Он повернул голову: «Люди, с которыми лучше не водиться».

Через несколько минут появился первый охранник. Он издалека улыбнулся мне и показал большим пальцем себе за спину, на идущего следом Хосе Куаутемока.

Среди записавшихся в литературную мастерскую многие писали неплохо, но никто — так сокрушительно, как Хосе Куаутемок, который ручкой орудовал, словно молотом. Хулиан им восхищался и, если уж начистоту, даже завидовал. Хосе Куаутемок творил яростно, напролом. Никто и ничто не могло остановить его. На каждое занятие он приносил новый текст. Из этих текстов брызгало потом, кровью, спермой, жизнью, смертью. Каждая фраза кусала, царапала, ранила. Вот такая литература должна преобладать, думал Хулиан. Хватит уже паинек, пытающихся подражать французским символистам. Хотя куда им до символистов и уже тем более до французов. «Разговорчивые губы меж твоих ног источают чарующее зелье, в волосах твоего лобка прячутся словеса, шепот твоих прилагательных скользит по моей коже», — написал У. С. Мартин (он же Умберто Хеласио Сантос Мартинес), один из самых тонких и выдающихся прозаиков нашего времени. Его строки пронизаны чистой поэзией, по словам того самого критика, которому Хулиан пересчитал зубы. Он ненавидел якобы неумолимых критиков, которые изъяснялись, как манерные малолетки: «Этому роману не хватает неминуемого флера поэтической магии, дрожи глагола» или «У него нет такого музыкального трепета, каку…», и дальше упоминался какой-нибудь малоизвестный писатель из Центральной Европы. Им полезно иногда начистить рыло. Но как бы Хулиан ни силился изобразить крутого мужика, до текстов, написанных зэками, ему было далеко. «Из них сочится правда», — сказал он своему редактору, который не всегда разделял его восторги. Редактору как раз нравилась всякая рококошная писанина, которую словно покупали в кондитерской, а не брали из самой жизни. Безобидные фразы без острых мест, без лезвий. Пустые бездыханные произведения, не влекущие за собой ни резонанса, ни последствий. Конфеты с начинкой из воздуха. Хулиан тосковал по предыдущему издателю, который говорил, что предпочитает корявый роман талантливого писателя идеальному роману посредственности. Хулиан тогда попросил уточнить. «В тексте талантливого писателя всегда есть фраза, пусть даже одна-единственная, которая изменит твою жизнь. У посредственности можно научиться, самое большее, грамотно писать».

Хулиану слова бывшего издателя про единственную фразу, которая изменит жизнь, запали в душу. Это не значит, что фраза должна быть поэтичной (и, следовательно, донельзя банальной), из тех, которыми украшают календари с цветочками. Нет, она должна быть, как прямой в голову: чтобы у читателя сперло дыхание и на середине страницы он был вынужден остановиться перевести дух. Можно позабыть ее строение, но не ее эффект. Ее никто не цитирует, но все помнят. Она вроде бы написана легко, но имеет большой вес, тяготеет. Точно, это должна быть фраза с встроенной гравитационной силой, черная дыра, пожирающая все вокруг себя.

Хулиану как серпом по яйцам были писатели, которых больше заботила аллитерация, чем нутро текста. Также ему опротивели авторы-онанисты (онинасты, называл он их, или попросту дрочилы), то есть те, кто писал про литературную среду — можно подумать, в ней есть что-то интересное. Романы про интриги в правительственных комитетах по грантам, про книжные ярмарки, про зависть, про презентации книг. «Херь же на постном масле», — втолковывал он своему издателю. «А мне нравится, как они грызутся», — отвечал издатель. Хулиан не понимал, как такое может нравиться кому-то, кроме тех, кто наслаждается сплетнями в разделе «Культура» светского журнала «Ола!». Всем остальным людям стопроцентно насрать.

Хулиан сделал своим лозунгом фразу «Рассказывайте, а не пойте!» — именно этого требовал от своих учеников в Мексиканском писательском центре Хуан Рульфо. Делал ставку на человеческие истории — настолько человеческие, что их структура становилась незаметна. Поэтому он так тащился, слушая тексты своих подопечныхв тюремной мастерской. Тексты, написанные когтями, клыками, мослами, кулаками.

На спектаклях всегда бывал аншлаг. Актерам пришлось привыкнуть к оглушительным выкрикам из зала. «А ты не обу-ел ли, кукурузная харя!», «Вон тот хмырь его убил!». Какая уж тут к хренам четвертая стена, когда накал в театре был почище, чем на матче «Сакатепек» — «Ирапуато». Молодые актеры — те поначалу вообще не врубались, застывали в разгар сцены, как оглушенные, не знали, что делать. На помощь приходили ветераны, повидавшие на своем веку не один шарабан: «Ты либо с ними в ответ шуткуешь, либо не обращаешь внимания, только не стой столбом».

Прошло несколько месяцев, и Педро с Хулианом решили, что пора обратиться к более рискованным творческим начинаниям. Стали привлекать больше художников-абстракционистов. Привозили авангардные спектакли. Расширили линейку деятельности уроками актерского мастерства, истории, философии, шахмат. Тогда-то Педро и пришло в голову пригласить «Танцедеев». Хулиан был против. Постановки Марины он считал претенциозными и тягомотными (точнее, он говорил «розовые сопли» и «отстой»). Какие-то полуголые балерины бегают по сцене, а за ними бегают балеруны, от которых было бы больше толку, нарядись они пальмами и стань на заднем плане. Но Педро придерживался иного мнения. «"Танцедеи“ — это и-де-аль-но», — сказал он так восторженно, что напомнил Хулиану тюленя, хлопающего ластами. Заключенным необходим контакт с женской сущностью. До сих пор в спектаклях не участвовали женщины (пьесы нарочно подбирались только с мужскими персонажами). Единственной феминой на проекте была почтенная восьмидесятилетняя Ребека Ортис, преподавательница художественного ваяния.

«К вам, может, балерин привезут выступать, — между прочим заметил Хулиан Хосе Куаутемоку, на лице которого не дрогнул от этого известия ни один мускул. — Что такое? Красоток не любишь или только задом теперь паркуешься?» Кому другому Хосе Куаутемок уже бы яйца вырвал за такое, но тут он просто улыбнулся. Красотки или не красотки — одна фигня. От них одни траблы. Он хотел, чтобы ничто не отвлекало его от океана творчества. Нет уж, месье. Он наконец-то схоронил свои плотские желания, причем в самом дальнем углу кладбища ненужной дряни. Желание в тюряге ведет к одному — как раз таки к парковке задом, а это дело — также известное как «замена масла» — не его. Он не хотел думать о женщинах. Не хотел представлять их голыми. Не хотел мечтать о них, сходить из-за них с ума. Ему не нужен был секс и они были не нужны. В любом смысле — ни их голоса, ни их чувствительность, ни их представление о мире, ни глаза, ни руки, ни пальцы, ни губы, ни покой, ни буря. А теперь этот окорочок Хулиан как ни в чем не бывало заявляет, что сюда явится куча баб. Они вторгнутся и разбередят былое. Вновь сернистое биение их запаха. Вновь одержимость их кожей, их ласками, их влажностью, теплом их тел, словами, которые только они и умеют произносить. Да ну на хрен. Ужасная идея — привезти их в тюрьму.

Пока Хосе Куаутемок шел ко мне через зал, я успела бы раскаяться, поблагодарить его за приглашение и улизнуть обратно в свой мир. Но я сидела на месте, как парализованная. Внутри закипал адреналин. Правая рука тряслась. Предплечья покрылись пятнами, грудь и шея — наверняка тоже. Все указывало на надвигающуюся опасность, но мозг отказывался верить.

«Привет!» — сказал Хосе Куаутемок, подходя. Охранникам он бросил: «Как сами, братаны?», на что один кокетливо ответил: «Да вот, блюдем твоего ангелочка, чтобы крылышки не испачкались». Хосе Куаутемок сел рядом со мной. Свет из высокого окна падал ему на лицо. Я раньше не замечала, какие голубые у него глаза, оттенка переливающейся бирюзы. Орлиный нос, выдающиеся скулы, широкая мускулистая шея. Большие узловатые руки. На губах пара шрамов. Черты лица не слишком тонкие. Даже скорее грубые, но четкие и правильные. Зубы, не желтые и не щербатые, выглядят на удивление здоровыми, учитывая, сколько лет он провел за решеткой. Он разглядывал меня, не переставая улыбаться. «Не могу поверить, что ты пришла», — сказал он. Я ответила: «И я тоже». Мне даже ворочать языком было трудно. От Хосе Куаутемока шла какая-то властная волна, в его присутствии невозможно было вести себя как обычно.

«Нервничаешь?» Я кивнула. К чему отрицать очевидное? Как в прошлый раз, он протянул свою гигантскую руку и отодвинул прядь волос у меня со лба за ухо. Каждый его жест намекал на близость. Чтобы скрыть перевозбуждение, я кивнула на женщину, сидевшую с рябым типом: «Кто они?» Хосе Куаутемок посмотрел: «Его зовут Руперто Гонсалес. Прозвище — Хряк. А жена — Росалинда дель Росаль. Это у нее имя такое, да-да». Что-то знакомое. Наверное, я про них читала, точно не помню. «Он с братьями похищал девиц в Лас-Ломасе и Педре-гале. Богатых и избалованных. А она и ее двоюродные сестры следили за похищенными. Руперто договаривался о выкупе. Жестко договаривался. Если ему не шли навстречу, отдавал приказ резать, и тогда Росалинда, по прозвищу Мачете, отрубала им пальцы или уши, и все это посылали родственникам. А некоторых просто убивали, даже если за них уже заплатили выкуп. Те еще сволочи. Двадцать лет назад их сцапали. Ей дали восемнадцать, ему — пятьдесят. А двум его братьям повезло меньше. У них перевернулась машина, когда они уходили от полиции. Оба погибли. Двоюродных сестер Росалинды тоже повязали. Одна повесилась в тюрьме, вторая умерла от рака, как только вышла». Мне от описания всех этих ужасов стало плохо. Я попросила Хосе Куаутемока не продолжать. Не зря она мне говорила, что рядом с ней лучше не держаться. Меня аж затошнило, хотелось уйти и больше не возвращаться.

Хосе Куаутемок сжал мое плечо, стараясь успокоить: «Ты хорошо себя чувствуешь?» Я помотала головой. Я терпеть не могла плаксивых женщин. Они всегда казались мне манипуля-торшами и шантажистками, и вот теперь я сама чуть не рыдала от испуга. «Не надо мне было так подробно… — сказал Хосе Куаутемок. — Обещаю никогда больше не говорить тебе ничего неприятного».

Если честно, его рука на моем плече и вправду успокаивала. Ну и пусть это был всего лишь предлог, чтобы до меня дотронуться. Я наслаждалась близостью Хосе Куаутемока и его… запахом. Черт, как он умудряется так пахнуть? «Можно я тебе кое в чем признаюсь?» — спросил он. Я взглянула ему в глаза. Теперь он не держал меня за плечо, а легонько перебирал кончиками пальцев по моей коже. Мне хотелось коснуться его в ответ, принять эту связь. Смириться с тем, что я умираю как хочу его поцеловать и все что угодно отдам, лишь бы он и дальше трогал мое плечо, а потом перешел бы на ключицу, на шею, на грудь. «Да, конечно». Не отнимая руки, он ответил: «Я не мог уснуть сегодня, все думал о твоем приходе». Это прозвучало не как обычная выдумка третьесортного бабника. Человек, который остаток жизни проведет за решеткой, не станет разбрасываться замусоленными фразочками, чтобы соблазнить женщину. Что ж, если бы мы стали обмениваться признаниями, мне пришлось бы рассказать, что я с первой встречи не могу выкинуть его из головы, что я десятки раз мастурбировала, представляя его обнаженное тело, что один его запах заводит меня сильнее, чем запахи всех, с кем я когда-либо спала, вместе взятые, включая — хоть и больно об этом думать — моего мужа. «Правда?» — притворно удивилась я. Его ответ меня просто осчастливил: «Мы, зэки, врем только адвокатам и судьям. А тем, кто нам действительно дорог, всегда говорим правду». Казалось, он подбирал каждое слово, чтобы оно производило большее впечатление. Или он говорит искренне, или он опытный ловелас. В любом случае я была ослеплена им. Не прошло и десяти минут, как я отчетливо поняла, почему не побоялась в одиночку вторгнуться в Истапалапу, на эту территорию ко-манчей.

Я отодвинула плечо, и его рука упала на стол. Подалась назад, подальше от него. Я ходила в католическую школу и там выучилась определять границы личного пространства. «Какой у тебя любимый писатель?» Отвлекающая суть этого вопроса была настолько очевидна, что Хосе Куаутемок просто проигнорировал его. «Дай мне руку обратно», — приказал он. Я всегда гордилась, что не слушаюсь мужчин, какими бы добрыми ни были их намерения. Команды мгновенно вызывали у меня сопротивление. Да, внутри меня жила тихоня, но жила и свободная решительная женщина. «Зачем?» — невинно спросила я. «Ты положи», — снова велел он. Я послушалась, вытянула руку и положила на стол всем предплечьем. Он погладил мою ладонь, поднялся по запястью к локтю, а оттуда по внутренней стороне, почти до подмышки. Его пальцы гуляли вверх-вниз.

Я возбудилась, сильно возбудилась. И решила, что не ему контролировать нашу близость. Взяла его за лицо обеими руками и поцеловала в губы.

Его отец любил цитировать Ницше: «Но дух льва говорит: я сделаю». Его просто бесило, что некоторые переводчики ставили в конце этого предложения неоднозначное «я хочу». Он считал это глупой ошибкой и в доказательство обращался к оригиналу: «Aber der Geist des Lowen sagt „ich will"». «„Will" на немецком означает волю, — утверждал он. — „Я хочу" — не то же самое, что „я могу" или еще более категоричное „я сделаю"». Хосе Куаутемок почти забыл любимое выражение отца, но теперь, когда стал непрерывно писать, часто вспоминал для бодрости. «Я сделаю… я сделаю…» Никакого «я хочу». «Хотеть» не вяжется с духом такого свирепого создания, как лев. Это больше подходит нюням. Хотеть — одно, а делать — совсем другое. «Я сделаю» звучит как принятое решение, когда никто и ничто уже не может ему воспрепятствовать. Иначе говоря: костьми лягу, а сделаю.

Он решил, что должен писать не меньше пяти страниц в день. И не собирался сбавлять темп. Каждая строчка ставила жизнь выше потери свободы. «Дух льва говорит: я сделаю». Но теперь его воля вновь под угрозой. Эти балерины, которые приедут, — они, скорее всего, красотки, у них соблазнительные фигуры и хорошенькие личики (не как у пухлых жен его сокамерников, те-то питаются одним жареным и запивают газировкой). А он так был счастлив, что избавился от тирании секса. Ведь для мужчины и вправду нет худшего деспота, чем секс. Результат тысячелетней эволюции. Секс, великий диктатор, отдающий приказы. Он ищет, соблазняет, нападает, крутит, дерется, затаивается, набрасывается. «Есть писатели, которые пишут головой, — говорил Хулиан, — другие сердцем, некоторые — нутром, а самые крутые, те бьют по клавишам хером». Хосе Куаутемок был как раз из последних.

Наступил день спектакля. После обеда Хосе Куаутемок сел за машинку. Педро ему уже успел что-то наплести про цыпочку, которая его точно зацепит: «Запомни имя: Марина». И описал ее: она такая-то и такая-то. «Тебе точно понравится». Зачем этот говнюк над ним стебется? Зачем вбивает ему в голову какое-то имя? Вероятность, что его обладательница вообще его заметит, — 0,000000000000001 %. К чему все это?

Только баба, которая сходит с ума от скуки в своей затхлой, как болото, жизни, может заинтересоваться убийцей с пожизненным. Марина эта, судя по словам Педро, вроде особо не скучала. «Она замужем, у нее дети, и вообще она крутая, но понравиться вы точно друг другу понравитесь». Ну не мудак ли этот Педро? И что он ей скажет? «Привет, Марина, давай выпьем кофе? Где предпочитаешь, во дворе или прямо в камере?»

По коридорам разнесся слух: «Приедут балерины, говорят, фигуристые, а при них балеруны, и эти все как один — пидоры». Так что предстоящий спектакль тешил умы заключенных с разными сексуальными предпочтениями (один из самых кровожадных уголовников, Беспалый — кличку он получил после того, как лишился большого, указательного и безымянного: гранату не успел бросить, — был как раз гей. Конечно, так или тем более пидором никто его называть не мог, но шуры-муры с сокамерником у него были по высшему разряду. Беспалый себя голубым не считал: «Это я ему сую, а он у меня отсасывает. Он пидовка-то, не я»).

Педро и Хулиан очень просили потенциальных зрителей не вести себя как шайка голодных макак при виде грозди бананов. Чтобы не пытались прижаться там, не орали «эй, красавица!», не щипали за задницы. Если все пройдет без сучка без задоринки, можно будет и дальше приглашать танцевальные труппы и включать женщин в театральные постановки. Педро, Хулиан и Хосе Куаутемок провели отбор: «этого можно, он не нарывается»; «этому фигушки, он точно к кому-нибудь пристроится»; «а у этого чувака точно крышу снесет от балерунов». Записалось больше тысячи человек. Выбрали двести пятьдесят.

В шесть часов вечера по тюрьме пронеслось: «Приехали!»

А через пару минут легким ветерком от тех, кто успел одним глазком глянуть: «Зачетные, отвечаю». Хосе Куаутемок остался в камере. Хулиан просил его пойти с ними встречать танцоров, но он ни в какую. В его положении приближаться к бабам — все равно что пытка инквизиции.

Чуть после начала спектакля он встал, прошел по коридору, в потемках просочился в зал и сел сбоку в последнем ряду. Он сразу узнал ту самую Марину, про которую толковал Педро.

Потому что она полностью вписывалась в его идеал женщины: ноги от ушей, рельефные мышцы, личико «я и мухи не обижу» и этакое порочное же-не-се-куа. При виде нее у него сразу же слюнки потекли. Он не сводил с нее взгляда, следил за малейшим изменением выражения лица, за каждым движением. Кандалы сомкнулись.

Заключенные вели себя тише воды, ниже травы и вроде даже восхищались постановкой — по крайней мере, не отвлекались. Никто не клевал носом, не зевал, не выходил в уборную. Некоторые особо чувствительные пустили слезу. У других, чего уж там, встал рычаг переключения передач.

После спектакля грянули аплодисменты. В отличие от утренних телепрограмм, к которым привыкло большинство, программ, где все орут и размахивают руками, а ведущие лопочут, как попугаи, сочетание музыки и тишины, грациозные движения, женские тела, полные животной силы, кровь, стекающая по ногам, ошеломили публику. Народ собрался позырить на телочек, а оказался растроган до глубины души.

Хосе Куаутемок наотрез отказался войти в состав культурного комитета, назначенного, чтобы вручить букет цветов художественному руководителю. Нет, спасибо, не пойдет он на поводу у своего конца, а уж сердца — и подавно (а вдруг эта мадам пробудит в нем сюсипусечную сторону?). Лучше уж пусть Рубен, секретарь комитета, толкнет речь. Но писал Рубен хуже пьяного опоссума, поэтому Хосе Куаутемок спешно нацарапал пару строк на листике: «Марина, от имени заключенных я хочу поблагодарить вас и вашу труппу за то, что вы скрасили наши серые будни. Мы заперты в кубе из бетона и железа, и наши дни протекают в дурмане скуки. Мы впадаем в спячку, мы ожесточаемся, и нам легко утратить надежду. Но сегодня вечером ваш спектакль напомнил нам, что истинная свобода обитает в нас самих. Сегодня вы сделали нас свободнее». Быстренько сбегал до первого ряда и передал листик Рубену. Тот засунул его в карман рубашки. «Прочтешь вслух, — наказал Хосе Куаутемок, — и смотри не проболтайся, что это я написал».

Рубен прочел, и Марина, казалось, была взволнована. Хосе Куаутемок, не отрываясь, глядел на нее с другого конца зала. Она. Она. Она. Когда они уже собирались на выход, он все-таки выступил из полумрака и подошел к ней: «Музыка Кристиана Йоста — прекрасный выбор». Она обернулась и сказала: «Спасибо». — «Барток тоже подошел бы». Марина смерила его взглядом, как бы говорящим: «Откуда этот пещерный человек столько знает?» И закинула удочку: «Что именно?» — «Музыка для струнных, ударных и челесты», — наугад ответил Хосе Куаутемок, просто чтобы показать уровень. Вблизи она ему еще больше понравилась. Черты лица теперь казались резкими, ничего общего с фарфоровой куколкой. А какие плечи — сильные, выразительные, целуй не хочу, кусай не хочу, лижи не хочу. Нет, не даст он ей просто так уйти. На обрывке бумаги он записал номер — некоторое время назад ему удалось обзавестись мобильником. «Может, ты как-нибудь позвонишь? Я с удовольствием поговорил бы с тобой». Она ответила: «Конечно. Очень постараюсь». Чтобы скрепить договоренность, Хосе Куаутемок протянул руку. Она крепко пожала ее. Он почувствовал ее кожу. Черт. Ее кожа. Приехали. Снова над ним господствовала женщина. Женщина как ось мира, как ось его жизни, как ось всей вселенной. Она попрощалась и пошла к выходу. В эту минуту его как никогда бесило, что он заключенный. Что он не может броситься за ней и сказать: «Останься».

Она со своей свитой исчезла, даже не обернувшись. Она.

А уж как забыть политические речи, которые ты произносил за обедом или ужином? «Социалисты должны понять, что основная проблема — не экономическая, а расовая». Ты считал, что применять теории Маркса к современной Мексике ошибочно, потому что разрабатывались они для Европы XIX века. Показывал нам, что неравноправие вытекает из конфликта не только классов, но и рас. «Истинной демократии можно будет достичь, лишь когда у коренных народов будет политическая власть. Социалистическая революция в странах, колонизированных белыми, не возымеет эффекта, если доступ в правящие круги не будет обеспечен тем, у кого отобрали землю». Это относилось не только к Мексике. «В Соединенных Штатах все изменится, когда в президенты выберут апача или сиу, в Канаде — когда премьер-министром будет инуит или кри, в Австралии — когда ее судьбами будет управлять абориген». Пролетарская революция никому не нужна, если бюрократы, заправляющие госаппаратом, препятствуют приходу во власть политиков из коренных народов. «Разве на Кубе, при кастристском режиме, решения принимают тайно или другие индейцы? — яростно спрашивал ты, ставя в неловкое положение своих соратников-социалистов. — Нет, там все прибрали к рукам потомки испанцев, а неграм и индейцам — кукиш!» Могу тебе сообщить, папа, что после твоей смерти Хуарес, которого ты так взыскательно ждал, так и не пришел. Нами по-прежнему правят белые. А твои люди, вразрез с благонамеренностью политиков, обречены на отчуждение и маргинализацию. Как ты бы сказал — обречены оставаться невидимыми.

Должен признать, Сеферино, твои публичные лекции производили на меня большое впечатление. Ты утверждал, что индейцы смогут управлять страной более эффективно. За ними — вековая мудрость, им известны самые глубокие тайны земли, на которой они выросли. Знания о почвах помогут им подбирать более подходящие культуры, и тем самым миллионы людей будут спасены от голода. «Белые думают, они такие умные, а на самом деле они только и умудрились, что убить плодородие пахотных земель. Не умеют сеять, не понимают природных ритмов. После них остаются пустыри вместо полей». Ты приводил в пример сельскохозяйственную катастрофу в США 30-х годов, случившуюся из-за непонимания принципа ротации культур: «Мы, индейцы, не разоряем природу. Не разрушаем леса и сельвы. А белый, к чему ни притронется, все испортит».

Некоторые твои коллеги считали, что в Мексике индейцам повезло больше, чем в Соединенных Штатах или Аргентине, где их едва ли не истребили. Ты парировал: Между быстрым геноцидом и медленным геноцидом нет разницы. И то, и другое — уничтожение. Единственное отличие — в скорости, с которой убивают». Сокрушительный ответ, Сеферино. Браво.

Я все еще вспоминаю тот вечер, когда ты позвал нас в кабинет и разложил перед нами фотографии. Пьяный абориген валяется на красной земле посреди австралийской деревни; молодой навахо прислонился к стенке с бутылкой бурбона в руках и отсутствующе смотрит в одну точку; женщина-отоми с грудным ребенком сидит подле блюющего мужа, а рядом лежит бутылка из-под дешевой водки. Ты рассказал нам, что порабощенные люди из коренных народов, обреченные на жизнь в нищете и бесчестии, искали выход в алкоголе и преступлениях. И это еще не все: утратив культуру, идентичность, землю, которую молено было бы назвать родной, они становились людьми второго сорта. Признавали, что остается только склонить голову, подчиняться приказам и мириться с беззаконием. Целые поверженные народы.

Но ты был исключением, Сеферино. Ты бесстрашно сражался и отказывался капитулировать. Ты нелселал становиться на место жертвы, поскольку считал это главной стратегической ошибкой. Нет. Нужно предпринимать «шаги силы». Ты их перечислял, а я запомнил наизусть, вот послушай: первый шаг — вернуть себе достоинство. Сбросить шоры самоотверженности и признать себя потомками могучей цивилизации. Второй — наводнить общественные площадки, чтобы послание было услышано. Третий — изменить образовательные модели, способствующие расовой дискриминации. Четвертый — предлолсить новые программы на всех уровнях образования и включить индейские языки в число обязательных предметов. Пятый — добиваться уничтожения национальных символов и празднеств, принижающих индейское население. Шестой — развернуть кампанию по возрождению ценностей коренных народов. Седьмой — продвигать среди индейской молодежи активизм и готовить ее к политическим постам высшего уровня. И восьмой — если ничто из вышеперечисленного не сработало, прибегнуть во имя перемен к насилию.

Надо же, Сеферино. Все прописано четко и ясно. Твой план действий как реальная и определенная дорожная карта. Только вот меня гложет сомнение: почему ты никогда не применял эти тактики у себя дома? Ты был ярым защитником этнических меньшинств, но как насчет женщин? Они исключались из твоей повестки? А если бы мы вписали слово «женщина» вместо слова «индеец» во все твои выкладки, что бы было тогда? Раз ты боролся за равенство, объясни мне: почему ты обращался с мамой, как с надувной куклой, чья основная обязанность состояла в том, чтобы служить сливом для твоего семени? Образ высокосознательного интеллектуала как-то не вяжется с образом мужа и отца-тирана. Мой брат, видимо, очень близко к сердцу принял восьмой пункт твоего манифеста: «Прибегнуть во имя перемен к насилию». Дома ты сам был тем авторитарным, деспотичным государством, которое было тебе так отвратительно. Ты правил железной рукой, пока не явился радикальный анархист и не положил конец твоему террору. От тебя несло диктатурой, и Хосе Куаутемок решил залить ее огнем.

Мы целовались так, будто виделись в последний раз в жизни. До этой минуты я была довольно благовоспитанной женщиной. Прилюдные проявления любви мне не нравились. Я никогда не целовалась на улице или там в парке — ни с Клаудио, ни с предыдущими бойфрендами. Мне казалось это вульгарным, неприличным. А сейчас я целовалась с практически незнакомым человеком в тюремном зале для свиданий.

Я была рада, что руки он держит при себе. Рада не за него, за себя. Я была готова заняться любовью прямо на этом столе, на глазах у всех. Вдали от своего круга, не боясь осуждающих взглядов, я чувствовала себя свободной, как никогда.

Мы целовались, пока не прозвенел звонок, означавший конец времени посещений. Мы отделились друг от друга, и Хосе Куаутемок взял мое лицо в свои руки. «Увидимся на занятиях», — сказал он. Поцеловал меня в губы, поднялся и пошел к выходу. У двери обернулся, помахал на прощание и затерялся в коридорах, ведущих к камерам.

Может, дело было в поцелуях, а может, еще в чем-то, что я испытала в тот день, но на улицу я вышла гораздо более смелой, чем утром. Опасный район оставался опасным районом. Ровно таким же, как раньше. Но я чувствовала, что теперь готова ответить на угрозу. Разумеется, это был сбой восприятия. Идя к машине, я совершила массу ошибок. Я достала телефон, чтобы вбить адрес в навигатор. За несколько метров открыла дверцы дистанционным ключом. Не обратила внимания на окрестности и на людей вокруг. Таких глупостей опасные кварталы не прощают.

Ощущая себя Чудо-женщиной в гормональном турборежиме, я рванула домой. «Уэйз» показал мне отличную дорогу. Я объехала скопление маршруток на кольце и набитый до отказа рынок на колесах, вокруг которого образовалась дикая пробка. Правда, путь шел все более мрачными и отдаленными улицами. К счастью, обошлось без приключений. Я самоуверенно вырулила из Истапалапы. Возвращение получилось бы триумфальным, если бы меня не остановила дорожная полиция. Я превысила разрешенную скорость сорок километров в час — нелепое ограничение, наложенное единственно с целью законного и незаконного вымогательства. Полицейский спросил у меня права и дорожную карточку. Сказал, что я потеряю столько-то баллов и, возможно, у меня отберут права. Я попросила выписать мне штраф. Он снисходительно посмотрел на меня и протянул: «Знаете, дамочка, что вам светит, если я вас оштрафую? Минус шесть баллов, а у вас их всего двенадцать».

Я сказала, мне все равно. «Может, лучше договоримся?» Я была на таком взводе, что достала телефон и начала его снимать: «Будьте любезны, повторите: что вы мне сейчас сказали?» Это его взбесило. Он заговорил в рацию: «У меня четыре-четыре, повторяю, четыре-четыре». Дешевое запугивание: якобы он вызывает подкрепление. Обычный набор уловок взяточника. Он минут пятнадцать поизображал «четыре-четыре», после чего сдался и вернул мне документы. «Свободны. Ведите осторожно», — кисло сказал он и уехал.

Инцидент оставил неприятный осадок, зато помог вернуться с небес на землю. Я не Джейн, подруга Тарзана, а простая богатейка, которую только что пытался развести дорожный полицейский. По мере возвращения в реальность во мне начало расти чувство вины. Мои забавы с Педро были, как бы сказать, несерьезными, безобидными. Настолько безобидными, что мы продолжали дружить вчетвером, а мы с Педро даже сблизились, хотя совершенно не собирались повторять. То, что происходило у нас с Хосе Куаутемоком, было совсем другого порядка. Это была вылазка на запретную территорию по ту стороны измены. Все равно что коснуться грани преступления, подойти вплотную к смерти. Самой настоящей, не метафорической. Да, Хосе Куаутемок восхитительно пах, великолепно целовался и привлекал меня, как никто другой в жизни. Но я ничего не знала о его половом здоровье, к примеру. Какими вирусами и бактериями кишат его вены? Со сколькими людьми он спал? Отвечает ли он стереотипу заключенного, который утоляет свой сексуальный голод с другими заключенными? Может, у него ВИЧ, или генитальный герпес, или гепатит С, или хламидиоз, или гонорея? Не говоря уже о ментальном здоровье. Он всегда такой галантный и серьезный или иногда превращается в необузданного кровожадного монстра? Не впадает ли в безумие? А если он психопат, умело маскирующийся под нормального?

На меня он производил впечатление человека спокойного, хоть от него и исходила угроза. Это читалось в его глазах, в росте, в мощи мышц, даже в написанных им текстах. Я не могла себе представить, что он проявит ко мне жестокость. Наоборот, мне казалось, он станет обо мне заботиться. Но, возможно, я ошибаюсь и по моей вине пострадаю не только я сама, но и моя семья. Вдруг он заразит меня неизлечимой венерической болезнью, а я передам ее Клаудио? От одной згой мысли мне становилось дурно. С другой стороны, разве Педро не мог являться носителем смертоносной инфекции? До того, как они сошлись с Эктором, он трахался направо и налево. «Пять-шесть человек в неделю», — хвастался он. Да и сам Эктор в прошлом успел намутить. И все же с Педро мы не пользовались презервативом, и я даже не задумывалась, здоров он или нет. Хосе Куаутемок полжизни провел за решеткой. Вряд ли за те недолгие годы, что он наслаждался свободой, он успел сравниться в активности с Эктором и Педро.

Я пришла домой, пообедала с Клаудио и детьми, но продолжала думать только о его поцелуях. Я еще чувствовала его вкус, его дыхание. Так одержимо силилась вспомнить каждую подробность, что задумалась уже о собственном ментальном здоровье.

После обеда я помогла Даниеле с уроками. Она складывала и вычитала, а я вдруг взяла ее за руку и попросила прощения. Она изумленно взглянула на меня. «За что простить, мама?» — «За то, как я могу с вами поступить», — сказала я, как будто она могла понять весь смысл этой фразы. «А как ты можешь поступить?» — забеспокоилась она. Тут я поняла, что своим дурацким чувством вины только сбиваю ее с толку. И легонько ткнула ее пальцем в живот: «Могу тебя защекотать!» Мы посмеялись, и она опять занялась уроками. Я не выдержала. Встала, заперлась в ванной и разрыдалась.

Сосед

В детстве я однажды выиграл на ярмарке четырех цыплят. Два были выкрашены в оранжевый цвет, а два — в зеленый. Я посадил их в картонную коробку. Давал им хлебные крошки и поил из пипетки. На ночь закрывал коробку и ставил рядом с кроватью. Выключал свет. Они попищат-попищат, а потом затихнут. Тогда я открывал крышку, брал фонарик и смотрел на них. Они спали стоя, с закрытыми глазами. И я гладил их по головкам, потому что очень их любил.

Как только вставало солнце, они снова начинали пищать. Прямо не умолкая. Не знаю, как они догадывались, что уже утро, — коробка-то была закрыта. Но как-то соображали и принимались голосить. Брат сердился, что они ему спать не дают. Попросил маму убрать их из комнаты, и мама выставила коробку в коридор. А я хотел быть при цыплятах, поэтому вынес туда одеяло и спал рядом с ними в коридоре. Один цыпленок умер. Я очень расстроился. Спросил маму, где мы его похороним, но она велела не валять дурака. Кинула цыпленка в унитаз и смыла. Сказала, в мусор его класть рискованно, с меня станется его оттуда достать и схоронить. А еще сказала, что предавать животных погребению — святотатство, потому что мы тогда якобы возвышаем их души до людских душ, а на мессе падре сказал, что мы не животные. Учительницы в школе рассказывали, что мы происходим от обезьян, но когда я про это сказал маме, она влепила мне оплеуху со всей силы и сказала, если еще раз услышит от меня такие глупости, вообще меня из школы заберет.

Цыплята росли. Получились два петушка и одна курочка. Они бродили по дому и, по правде сказать, довольно сильно его загадили. Мама отправила их жить на крышу. Дядя помог мне построить им курятник из дощечек и проволоки. Дядя, а не папа, потому что папу убили. Как только я приходил из школы, сразу же поднимался к ним наверх. Открывал им дверцу и гонял их по крыше. Но потом один петушок попытался взлететь и чуть не свалился через край, и тогда я играть с ними перестал.

Вскоре мои петухи начали петь по утрам. Так уж прекрасно пели! Кукареку! Как будто где-то в деревне. Мне очень нравилось, а вот одному соседу — нет. Однажды он постучался к нам и поговорил с мамой. Сказал, мол, сраные петухи ему спать не дают.

Я рассердился. Никакие они не сраные. Но мама сама на него напустилась, сказала, а вот ей спать не дают его сраные собаки, лают всю ночь напролет. Сосед ответил, что нечего ему тут предъявлять, благодаря его собакам на районе спокойно, а если мама желает доказательств, то на днях поймали воров, которые залезли к донье Мелро, потому что его собаки разлаялись и подняли тревогу. Наглое вранье. Воров поймали, потому что сеньора та завопила как резаная и соседка вызвала полицию.

В общем, его собаки так и остались лаять, а мои петухи так и остались петь. Сосед начал на нас косо смотреть. По утрам он выходил и говорил: смотрите, какие у меня мешки под глазами из-за ваших сраных петухов. А мама ему отвечала: а я, смотрите, в каком дурном настроении из-за ваших сраных собак. В таком духе. Однажды я поднялся на крышу, а птички мои мертвые лежат, с перерезанным горлом.

В луже крови. Я успел соседа углядеть, как он с крыши прыгнул. Я чуть не умер от горя. Он тайком их убил, сволочь этакая. К счастью, я пришел сразу после того, как он им горло перерезал. Мама сказала, что мы не можем курятиной разбрасываться, и сварила из них суп. Я целую неделю проплакал.

Я поклялся, что отравлю его собак. Когда я рассказал про это маме, она рассердилась, но не за то, что я хотел их убить, а за то, что деньги бы впустую потратил. К тому же, сказала она, несчастные собаки ни в чем не виноваты. «Тогда уж его убей». Лучше бы она этого не говорила, потому что с того дня я только и поджидал случая его укокошить. Мне было двенадцать, и ножом бы я вряд ли справился. Один приятель с района сказал, что для этого нож нужно всадить до конца и поворочать там, в кишках. Сам-то он, засранец, уже двоих козлов порешил, так что знал, про что говорит. Посоветовал мне его не резать, потому как я хиздряк и сил его до конца убить у меня не хватит.

Я придумал кое-что получше. Наша крыша выходила на его двор. Вот дождусь, когда он выйдет машину мыть, и сброшу ему горшок с цветами на бошку. Собаки меня знают, лай не поднимут. Я выследил, что он намывает тачку каждый вечер после работы. Было бы что намывать. Ведро, «додж-дарт» хрен пойми какого года. В общем, как-то во вторник я притаился на крыше с горшком герани. Часов в шесть он выполз. Мыл он не из шланга, а из ведра, такой был жмот. Прямо как бабу машину свою наяривал. Оглаживал ласково так, мочалкой. Когда он совсем вошел во вкус, я с края крыши метнул горшок ему в голову. И попал ведь. Он сначала рухнул на машину, а потом свалился на землю. Кровищи натекло. Он стонал, извивался и руками сжимал разбитую башку.

Но не умер. Поэтому я отправился за следующим горшком. У мамы штук десять гераней было. Она их любила так же, как я любил своих цыплят. Я уже представлял, как она взбесится, когда узнает, что я из ее цветов бомбы сделал. Сосед тем временем уже пытался встать на ноги. Я кинул второй горшок и не попал. Попал в машину, получилось громко. Вмятина в крыше знатная образовалась. Если не помрет, точно обозлится, как собака, что я ему тачку попортил. Он поднял голову, увидел меня и попробовал залезть в машину, но видно было, что его ведет как попало. Я рванул за третьим горшком, чтоб он от меня не ушел. Уронил как раз в ту секунду, когда он дверцу открывал. Отлично попал, прямо по кумполу. Опять кровь фонтаном. Не помрет — так точно дурачком останется. Я смотрел, как его корчит, и тут слышу, вопит какая-то тетка. Соседка, та, у которой язык как помело. «Я все видела! Я все видела!» — орет. Не хватало еще, чтобы она меня сдала. Я побежал по крышам к ее дому, чтобы и ей башку размозжить. Но она юркнула в дом и закрылась на ключ. Я подумал, она испугалась и будет помалкивать, но нет: она, дура склочная, вызвала полицию. Чего ей стоило промолчать, старой перечнице?

Словом, поместили меня в исправительную для малолетних. Долго там держали и якобы там же и учили. Про ученье — все брехня. Учителя нас боялись до усрачки и на уроки не приходили. В исправительной я стал буйным. Много там всякой шушеры обреталось, а я был из самых мелких, вот меня и чмырили почем зря. Потом подрос, научился защищаться. Был там один тощий, длинный дебилоид, так постоянно до меня докапывался. Все время мутузил. А я-то наученный, как с крыш в людей кидаться. Однажды влез на крышу столовки и взял пяток кирпичей, там валялись. Никто меня не видел: я тайный ход знал. Дождался полдника. Когда все заходили в столовку, я подобрался к краю, высмотрел этого урода и запулил ему кирпичом прямо в тыкву. Надо было мне питчером становиться. Прямехонько в лоб попал. Его другая увидел, как он рухнул, и все понял. Обернулся и пальцем в меня тычет. Я рассердился и в него тоже кирпичом запустил. Не попал, но он хоть дунул оттуда. А тот на земле валяется. Ну, я ему еще три кирпича, и все по башке. Говорю же, отличный бы питчер из меня получился. Этого я не убил, но покалечил. Говорят, он в инвалидном кресле теперь слюни пускает, как животина какая. Так ему, уебышу, и надо.

С тех пор так и пошло. Чуть кто на меня бочку начинает катить, того убиваю. К двадцати двум годам человек шесть уже оформил. Говорю приблизительно, потому что про одного не знаю, до смерти ли, а тот, который идиотом стал, не знаю, считается ли… Иногда я задумываюсь, как бы пошла моя жизнь, если бы тот тип не убил моих петушков и курочку. Или вообще — если бы я в тот день не пошел на ярмарку и не выиграл бы никаких цыплят? Думаю, я был бы нормальный пацан, спокойный. Я портным хотел стать, знаете, таким, которые все что хочешь перешить-заштопать могут, и не видно будет. Но убили моих птиц, одно за другое, и поэтому я здесь сижу.

Бульмаро Peca Леон

Заключенный № 45288-9

Мера наказания: пятьдесят лет за убийство, совершенное неоднократно

Правду говорят: худшая тюрьма — это баба, которая на воле гуляет. Когда знаешь, что у нее там своя жизнь, свобода, а тебе ее не достать, тошно жить становится. Зачем он, дурак, прикипел к этой Марине? Хоть бы она не возвращалась. Хоть бы не позвонила. Хоть бы ей муж запретил в тюрьму ездить. Хоть бы она провалилась совсем. Хоть бы позвонила. Хоть бы вернулась. Хоть бы захотела меня поцеловать. Хоть бы никогда не уходила. Или лучше пусть уходит. Подальше. За тридевять гребаных земель. На выдуманную планету. Тюрьма, да и только: она.

Хосе Куаутемок понимал, что выйдет он ногами вперед прямиком в секционный зал Национального автономного университета, а оттуда в общую могилу. Куча нарубленного мяса, готового стать органическим удобрением. Что толку барахтаться в этом экзистенциальном овраге? Либо поедом себя съешь, либо чокнешься, либо надо учиться или… творить. Хосе Куаутемок выбрал творить и пер на полных парах, пока дорогу ему не перешла краля ростом метр семьдесят шесть с глазами медового цвета.

Мобильник он решил раздобыть на следующий день после того, как Педро заморочил ему голову: «Будет там одна, тебе ой как понравится…» А это ни разу не просто. На зоне даже самый говенный телефон — предмет роскоши. Такой, чтобы чисто звонить и писать эсэмэски. Промышляли ими надзиратели. Загоняли по такой цене, будто телефоны эти брильянтами усыпаны. Целое состояние — ну, по меркам зэков. Двадцать тыщ за китайское пластиковое фуфло, произведенное для стран тридцать третьего мира. Мобильники для крестьян и разнорабочих и вообще для всех, кто стоит на нижней ступени в невидимой системе каст, сложенной неолиберализмом. Интересно, знают китайцы, как их продукт подскакивает в цене в исправительных учреждениях? Так-то они не больше пятнадцати долларов стоят, а тут в пятьдесят раз дороже. Хосе Куаутемоку телефон нужен был как рация, чтобы переговариваться только с Мариной — больше ему и звонить-то было некому. Если не понадобится, продаст, и дело с концом, хвост огурцом.

Первая часть уравнения — купить саму мобилу. Вторая — пользоваться ею в те часы, когда начальство отключает блокировку сети. А чтоб знать, какие это часы, тоже надо дать на лапу. Начальники-то не дураки: они ради лишней денежки расписание все время меняют — то с одиннадцати до двенадцати дня, то с трех до четырех утра, то с восьми до девяти утра опять же. В кошки-мышки играли, чтоб звонившие не расслаблялись.

Хосе Куаутемок был при бабле — заработал, когда сувениры делал в столярной мастерской, их потом в магазины Национального фонда народных промыслов продавали. Купил у охранника и знал, что прятать нужно как можно лучше, а то тот же охранник во время шмона его найдет и перед начальством выслужится, удивленно так спросит: «А это у вас откуда?» Такие в тюряге торгово-денежные отношения. Я тебе продал, я у тебя же забрал и тебе же снова продал.

Засвербело у Хосе Куаутемока, и вот результат: за свою слабость и влюбчивость он теперь привязан к етитскому телефону, ждет, не соизволит ли она ему позвонить. Только этого, бля, и не хватало — еще одних наручников.

На следующий день я вернулась в тюрьму в сопровождении Педро и его службы безопасности. Большую часть пути я молчала. После долгих поцелуев, которые вчера заняли место разговоров, я боялась влюбиться в Хосе Куаутемока, а это все равно что поверить в дьявола, такая же нелепость. Я буду блокировать любые зачатки романтических чувств. Отношения у нас будут яркие, страстные, но без обязательств. Встречаться будем в свободном режиме; я готова все оборвать, как только оно выйдет из-под контроля. Нужно помнить: я ищу эмоций, а не чувств.

Я приняла решение: ездить к нему буду на занятия в мастерской и в дни посещений. Я мечтала заняться с ним любовью, ощутить его огромный вес на себе. Годами я наблюдала тела танцовщиков. Это самые прекрасно сложенные мужчины на свете: четкие мускулы, сила, ловкость, гибкость. Некоторые даже выше Хосе Куаутемока. Но он источал мужественность, у него была аура вожака стаи. Одним своим размером он громко заявлял о себе. И еще он обладал тем, чего многие мои коллеги были лишены: взглядом. Взглядом, способным проникать внутрь черепа, внутрь нейронов, тайн и сметать любое сопротивление. Говоря, Хосе Куаутемок не сводил глаз с собеседника. Он впивался в тебя глазами и не отпускал. Никто из моих знакомых и близко не мог сравниться с ним в сексуальной притягательности.

На входе в этот раз не было таких проблем и препятствий, как когда я приходила одна. Да и заключенные не пялились, как вчера. Власть, конечно, меняет восприятие. Телохранители Педро расчистили нам путь до зала. Там уже ждали заключенные. Хосе Куаутемок тепло поздоровался, отчего я немного успокоилась.

Мастерская прошла как обычно. Хосе Куаутемок вел себя ровно — назовем это так. После вчерашней бездны поцелуев я ожидала, что он попробует снова меня поцеловать или хотя бы дотронуться до руки. Ничего подобного. Он держался приветливо, но на расстоянии.

После занятия он незаметно подошел ко мне. «Завтра?» — спросил он. Я кивнула. На прощание мы пожали друг другу руки. Вышли из аудитории. Я считала, что у меня получается не подавать виду, но Педро спросил: «Влюбляешься уже?» Что я сделала, что он так подумал? Какая часть моего тела, моего взгляда, моего дыхания выдала меня? «Вот еще. А вот ты, похоже, и впрямь скоро в него втрескаешься», — беззаботно сказала я, притворяясь, что мне все равно. Но через несколько шагов я совершила ошибку: бессознательно оглянулась, ища Хосе Куаутемока глазами. Педро заметил и улыбнулся: «Какое там „влюбляешься"! Уже влюбилась по самые уши!» К чему отрицать? Я в самом деле постепенно подсаживалась на Хосе Куаутемока, как никогда и ни на кого раньше.

С женщиной от мужчины уходит куча всего. Блин, даже не перечислить. Мужик в бабе находит покой, порыв, страсть, тишь, приключение, постоянство, безумие, благоразумие, жизнь, а иногда и любовь, а с любовью — смысл, а со смыслом — цель, а с целью — ту же бабу, и вот он уже вертится на этой карусели, а они, бабы, и знать не знают, сколько места занимают в жизни мужиков и как неодолимо желание погрузиться в теплый, мягкий, сладкий мир — в тело и сердце бабы. Поэтому в песнях про любовь часто поется, как ты будто плаваешь, ныряешь, погружаешься, пропитываешься. Бабы — они как аквариумы, бассейны, моря, реки, океаны и даже лужи.

Хосе Куаутемоку сказать бы этой Марине: «Слушай, красавица, ты мне нравишься, с ума сводишь, спать не даешь, я от тебя как яйцо на тефлоновой сковородке. Не ходи сюда больше, а если все же явишься, упертая ты моя, пойми, что, если обещалась позвонить, звони, а не играй, если уж собралась — звони, и трубку не бросай, а главное, не надо вот этого вот«может-позвоню-а-может-и-нет», потому что могла бы понять уже, что мы, зэки, выживаем за счет того, что мы привязаны к тоненьким-претоненьким ниточкам, а если ниточки рвутся, мы распадаемся на такие микроскопические частицы, что потом нас уже не соберешь. Знаешь, Марина, расстрелять бы задним числом того гада, который тюрьмы придумал. Выкинуть живого человека из жизни — что может быть хуже? Разные бывают вещи, а изгнание за решетку — это такая вещь, которая похлеще многих других вещей овеществляет и из человека тоже делает чуть ли не вещь. Вот ведь какая вещь, нелегко быть вещью, и только вещью. Ты можешь выйти из тюрьмы, но тюрьма из тебя никогда не выйдет, а что еще хуже — из всех остальных она тоже никогда не выйдет. Садишься в кутузку, в каталажку, в затвор, и хоть ты там всего пару недель проси дел, она пожизненно с тобой повсюду. В Новой Англии прелюбодейкам на лбу выбивали букву „ГГ, а узникам наколку в самой душе бьют, чтобы никогда не забывали своей преступной природы. Тюрьму не смоешь ни водой, ни мылом. Она не уходит, даже если тебя оправдают. Не уходит, даже если сорок мозгоправов за тебя возьмутся. Не уходит, даже если твоя семья тебя встретит с тортом и шариками и пропоет: „А вот и наш славный парень, а вот и наш славный парень!" Тюрьма никогда не уходит. Тебе всегда дают пожизненное. Или, вы думаете, можно забыть запахи, звуки, страхи, сомнения, неизвестность, драки, холод, жару, круги по двору, угрозы, предупреждения, косые взгляды, розочки, шаги за спиной, крики, приказы, издевательства, унижения, ржавые решетки, обшарпанные стены, фисташковую краску на них, вонь дерьма, жратву, которая воняет дерьмом? Сеньоры и сеньориты, дамы и господа, мальчики и девочки: ЧЕЛОВЕК ВЫХОДИТ ИЗ ТЮРЬМЫ, НО ТЮРЬМА НЕ ВЫХОДИТ ИЗ ЧЕЛОВЕКА. Точка. Не верьте адвокатам, священникам, судьям, психологам, соцработни-кам, самоотверженным мамашам, счастливым детишкам, заботливым падре, добросовестным работодателям. Тюрьма никогда, никогда, никогда, никогда не выходит. Она остается в нутре, и ее нельзя удалить, как кисту. Ты можешь это понять, Марина? Будь так любезна, сделай усилие и в качестве синаптической тренировки синергетической эмпатии влезь в мою шкуру и подумай, что ты со мной творишь. Пожалей меня немножко, сеньора из Лас-Ломаса, или Сан-Анхеля, или Педрегаля, или Санта-Фе, или откуда тебя там принесло, и не появляйся здесь больше. Если ты уйдешь сейчас, мне будет больно, как только ты уйдешь, безумное желание, чтобы ты была рядом, начнет трескаться, испарится возможность быть вместе, затеряется где-то твоя нагота, которой я так жажду, но я лучше быстро истеку кровью разочарования сейчас, чем высохну потом, когда вся моя жизнь будет завязана на тебе, а ты вдруг исчезнешь. Оставь меня в покое. И вообще всех зэков в этой тюрьме оставь в покое. Не возвращайся со своей толпой балетных красавиц и андрогинных красавцев бередить нам душу, она у нас и так не на месте. Да, от твоих танцев, и твоих девочек, и твоих мальчиков веет ветром свободы, становится легче дышать, но вы уходите, а ваш воздух остается и гниет здесь день ото дня. Ты не представляешь себе, Марина, как он смердит. Проникает к нам в кровь, окисляет ее, и она становится комковатой едкой сывороткой. Вы нас душите. Не возвращайтесь в наши края.

Не рискуй своей удобной благостной жизнью. Не ставь на пару двоек, когда у тебя каре тузов. Там ты уже выиграла. Не приходи сюда, не проигрывай, не строй из себя героиню сериала, которая, желая страсти, или желая приключений, или просто желая, покидает свою замкнутую вселенную, выстроенную вокруг спокойной и крепкой любви между мужчиной и женщиной, любви, о которой можно только мечтать. Глубоко вдохни и сосчитай до десяти, а лучше — до ста, а лучше — до миллиона, прежде чем прийти сюда. Подумай, поразмышляй. И даже когда будешь уже садиться в машину, поверни головку и окинь взглядом все, что ты покидаешь. Поверь мне, я знаю, что говорю. Нет ничего, слышишь, ничего лучше свободы. Вообще ничего.

Марина, если ты готова лишиться свободы или жизни, если хочешь броситься в огонь, тогда приезжай. Я жду тебя здесь, я устрою для тебя место, место для нас двоих, место для возможного, место для невозможного, место для всего. Я покажу тебе лезвие, которое изрубит тебя, и ты возродишься более живой и настоящей. Я сам изрублю себя, и отдамся тебе более живым и настоящим, и отдам тебе все, что у меня есть, и буду целовать твои руки и благодарить тебя за любовь, и ночами буду думать о тебе, и улыбнусь, зная, что ты вернешься, и ты увидишь, как я улыбаюсь при виде тебя, и я обниму тебя и поделюсь лучшим во мне. А если ты попросишь, я кулаками пробью стены и выйду из этой вонючей тюрьмы к тебе. Приходи. Сегодня. Ко мне».

Хосе Куаутемок занимал весь мой мозг, как инвазивная опухоль. Я отвлекалась от повседневных дел. Ни на что не реагировала. Детей сдала няням и шоферам. Витала так высоко в облаках, что даже финансы «Танцедеев» пошатнулись. Не зря говорят: «Под хозяйским глазом и конь жиреет». Я упустила, что зарплату преподавателям задержали. Танцоры пожаловались, что репетиций давно не было. Я попросила Альберто всем этим заняться.

Клаудио не нравилось, что я забросила семейную жизнь. Я соврала, что у меня все силы уходят на проект с Педро и Хулианом: «Это только на время». Я расписывала ему, как важно помогать заключенным выражать себя в искусстве: «Если бы ты сам там оказался, то увидел бы, сколько всего делается». Он вызвался как-нибудь поехать со мной. Я окаменела. До сих пор он, кажется, не видел ничего подозрительного в моих походах в тюрьму. Привык, что меня обычно с головой засасывают разные проекты, решил, наверное, — это очередной. Но если он туда поедет, то в два счета догадается о нас с Хосе Куаутемоком, не потому, что такой проницательный, а потому что трудно не догадаться.

Педро и Хулиан знали про наши тайные встречи. Педро предложил мне бронированный внедорожник, шофера и пару телохранителей, но я отказалась. Я, конечно, дико боялась каждый раз, но предпочитала ездить одна и не привлекать излишнего внимания. Я даже отчасти надеялась, что рано или поздно в пути со мной случится что-то настолько ужасное, что я перестану видеться с Хосе Куаутемоком. Wishful thinking^[17]. Если уж я сама не способна унять свои подростковые порывы, обстоятельства сделают это за меня. Изнасилование, нападение, попытка похищения поставят мою голову на место.

С другой стороны, меня воодушевляла история Бийю. Первая среди африканских звезд танца, она едва не пустила свою карьеру под откос ради внебрачного романа с белым мужчиной. Она была замужем за Пьером Сиссоко, лучшим танцовщиком Сенегала, и у них подрастали четыре дочки. В глазах общества — идеальный брак. Их часто приглашали качестве почетных гостей на разные события в странах Африки: они как бы воплощали творческую и артистическую мощь континента. Никто и не думал, что Бийю тайно встречается с Луиджи Дзингаро, римским галеристом, который часто сопровождал ее на гастролях.

Бийю решила развестись, чем привела Пьера в отчаяние. В Африке его почитали не меньше ее, и общественное мнение моментально склонилось на его сторону. Бийю обвинили в предательстве — не только семьи, но и расы. В Сенегале, где раньше ей аплодировали на улицах, ее начали оскорблять, и она потеряла опеку над дочерями.

Тогда они с Луиджи решили перебраться в Танзанию, надеясь, что нападки утихнут. Но они только усилились. Неверность Бийю нанесла пощечину всей черной Африке, не только Сенегалу. Снова оскорбления и выпады. У нее началась депрессия, она заперлась дома и только иногда ездила навестить дочек. Луиджи предложил радикальное решение, и они переехали в Рио-де-Жанейро. Там Бийю принялась заново выстраивать карьеру. Стала искать людей для новой труппы. Лучшие чернокожие танцовщицы Бразилии не желали с ней работать. Мир танца невелик, и их сотрудничество с Бийю могло означать, что в будущем перед ними закроют все двери.

Тогда она решила поступить смело и поехала по всей Бразилии разыскивать новые таланты. И нашла идеальных танцоров среди капоэйристов. В этих потных, черных как уголь мужчинах и женщинах проглядывали самые чистые африканские корни, как будто их только что свели на берег с рабовладельческого судна. Нетронутая глубина.

Бийю обучила их технике танца и поставила сложный спектакль, несомненно самый рискованный в ее биографии. Спустя два года репетиций состоялась премьера в Муниципальном театре Рио-де-Жанейро. И публике, и критикам постановка пришлась по нраву. Посыпались приглашения из Лондона, Парижа, Нью-Йорка, Рима. Бийю восстановила репутацию и через пять лет вернулась в Сенегал, где ее снова встретили как африканскую богиню танца. И вернулась она рука об руку со своим любимым, Луиджи. Три из четырех дочерей, к тому времени уже подростки, захотели переехать к ней. Наладились отношения и с Пьером. Вскоре он тоже переехал в Рио с младшей дочерью и стал преподавать новым участникам труппы Бийю.

Ее опыт меня вдохновлял. Я буду видеться с Хосе Куауте-моком, пока позволяют обстоятельства, и, как вампир, питаться его кровью, высасывать новые ощущения. Все эти гормоны, адреналин, дрожь, страх подстегнут мою фантазию. Я тешила себя мыслью, что встреча с ним оживит меня настолько, что я круто изменю свое творчество и наконец достигну в нем желанных высот. Но мне хотелось и влюбиться. Вновь разбудить, казалось бы, навсегда угасшие чувства. Целовать кого-то так, будто хочешь в нем затеряться. Закрывать глаза и не слышать постороннего шума. Только наше дыхание. Чувствовать его ласки, жар его тела. А потом выходить на улицу, в полной готовности встретиться с жизнью лицом к лицу.

Я целовала Хосе Куаутемока так, будто мира вокруг не существовало. Не обращала внимания на взгляды надзирателей и шушуканье других заключенных. Каждый раз мы садились за самый дальний столик, и Хосе Куаутемок обнимал меня и гладил. Я тонула в его широкоплечих объятиях. И весь отведенный нам час мы целовались без передышки.

На занятиях в мастерской нам удавалось поговорить. Педро и Хулиан, наши верные сообщники, задерживались после окончания минут на пятнадцать — двадцать, чтобы дать нам пообщаться. Мы садились за парты рядом и болтали об искусстве, политике, экономике. Но чаще всего о литературе. Его увлекали возможности языка, способы повествования, создание характеров.

О своей семье он упоминал очень редко и расплывчато. Иногда рассказывал какую-то историю про них с братом и сестрой, которых — уточнил он — не видел долгие годы. Об отце заговаривал лишь в отдельных случаях, всегда со смешанным чувством восхищения и ненависти. Только раз заикнулся об убийстве: «Ты знаешь, что я убил своего отца?» Я кивнула. «Знаешь, что я его сжег заживо?» Я кивнула. «А знаешь, что я еще двоих убил?» Я кивнула. Он помолчал. «Боишься, что я тебе наврежу?» Я помотала головой. «Доверяй мне», — одобрительно сказал он.

Я рассказала Педро о моих визитах. «Будь осторожна, — предупредил он. — От убийцы можно ожидать чего угодно. Не оставайся с ним наедине». Я не сумела последовать этому совету. Несколько дней спустя Хосе Куаутемок сказал, что нам нужно встретиться в более интимной обстановке. В голове у меня отозвались слова Педро: «Не оставайся с ним наедине». «Зачем?» — спросила я. Он взял меня за подбородок и посмотрел в глаза: «Хочешь заняться со мной любовью?» Конечно, я хотела. Больше всего на свете хотела. «Только куда мы пойдем?» Он сказал, что в тюрьме есть комнатки для супружеских свиданий. Я попросила время на раздумье. «Думай сколько нужно», — ответил он. А потом повторил слова, которые я уже слышала раньше: «И доверяй мне».

Я очень радовался, когда ты возил нас к бабушке с дедушкой. Мы бесконечно тащились по извилистым грунтовым дорогам в горах Пуэблы, но я наслаждался путешествием. Необъятные леса тянулись к чистому, невозможно синему небу. Удивительно, почему на этих плодородных землях так бедствовали люди. Мы с братом и сестрой соревновались, кто первым увидит маленькую оштукатуренную хибарку, где ты вырос. Она возникала крохотной точкой вдали, за очередным поворотом дороги. «Вон домик!» — весело кричали мы.

Зимой бывало ужасно холодно. Невыносимо. Я не знаю, как бабушка с дедушкой это выдерживали. Когда на долину спускался туман, приходилось сбиваться в кучу, чтобы согреться. Даже коз брали в дом, их тоже хорошо было обнимать для тепла. Да и сами они в загоне чуть ли не стучали зубами. В тех краях дети младше четырех лет часто умирали в такую пору — от воспаления легких или от переохлаждения. Выживали только самые крепкие. Сила естественного отбора. Ты остаешься, а ты уходишь. Ты остался, папа, и это, учитывая условия, в которых ты рос, уже большая заслуга. Ну, а бабушкой и дедушкой, которые в свои девяносто с гаком по-прежнему стойко переносили эти заморозки и абсолютную нищету, можно было только восхищаться.

Летом непрерывно шли дожди. Как говорила бабушка, хорошо для урожая, плохо для людей. Крыша хижины еле выдерживала яростные грозы. Во многих местах текла. Швы между оцинкованными листами расходились, и на нас, спящих, проливался маленький водопад. Ты поднимал нас посреди ночи и заставлял заделывать дырку глиной и корнями, как сам сотни раз заделывал в детстве.

Ты рассказывал, что однажды с вершины сошел сель и, пронесшись мимо вашего дома, забрал с собой загоны, коров, коз и единственного осла. Скотина оказалась под многометровым слоем грязи. Вы часами ее откапывали. Все три коровы погибли, а из коз чудом осталось в живых две. Их спасли стены загона — его снесло с места, но целиком, отчего внутри лавины образовалась пустота.

Однажды, когда мы гостили у бабушки с дедушкой, вечером спустился густой туман. Он застал нас с Хосе Куаутемоком и двоюродными братьями далеко от дома. Мы ушли за несколько оврагов и ущелий, и возвращаться вслепую мне было очень страшно. Деревенские братья только посмеялись. Они привыкли гулять по горам впотьмах. Мы двинулись в обратный путь. Хосе Куаутемок шел следом за братьями, старался поспевать за их быстрым шагом. Я осторожно тыкал перед собой палкой, боясь упасть в расселину. Они ушли вперед, и я перестал слышать их голоса. Я стал кричать, чтобы подождали. Ответа не было. Тишина. Раздавалось только мое дыхание. Городской мальчик недолго протянет на сырых холодных склонах. Я уже думал, конец близко. Если я остановлюсь, меня никто не найдет до наступления ночи. И я умру от переохлаждения. Если пойду дальше, оступлюсь и упаду в пропасть. В непроглядном белом мраке я иногда слышал, как надо мной хлопают крыльями, пролетая мимо, плачущие горлицы. Я наткнулся на куст и запутался в ветках.

С трудом высвободился и тут понял, что окончательно потерял направление. Я кружил и не понимал, где я. Я заплакал. И вдруг услышал смешки. Хосе Куаутемок и двоюродные братья спрятались в нескольких метрах от меня и теперь издевались над моими страданиями. Словно привидения, они вынырнули из завесы тумана. Я на них наорал. «Будешь наезжать, опять бросим», — сказал Хосе Куаутемок, и все трое исчезли в молочной белизне. Я хныкал и просил их вернуться. Безуспешно. Вокруг лишь тишина и редкий шелест крыльев. Я пошел вправо, где, как мне казалось, мог находиться дом, но тут тишину прорезал громкий крик. Я остановился как вкопанный. «Не шевелись. — Из тумана вышел мой двоюродный брат Ранульфо и взял меня за локоть. — Иди-ка сюда». Худший мой кошмар едва не сбылся. Я стоял на самом краю ущелья. Больше никто не смеялся и не шутил надо мной. Остальные были напуганы не меньше моего. Мы пошли дальше. Привязались друг к дружке ремнями, чтобы не потеряться. Через два часа мы были дома.

Хосе Куаутемока не задело, что Марина вернулась в тюрьму под предлогом занятий в мастерской Хулиана. Главное, она была здесь, во всей своей красе. В обычной одежде — джинсах и футболке — она выглядела даже лучше. И теперь она не густо накрашена, как на сцене. Никакой красной помады. Она звонила ему, а он не смог ответить. Потом они снова увиделись, и он попросил, чтобы она перезвонила. И она перезвонила. Они говорили, и говорили, и говорили. Хосе Куаутемок рассказал, каково быть постояльцем отеля «Восточная тюрьма», и в подробностях описал, как проходят его дни. Как выглядит его берлога и как все устроено, чтобы в таком маленьком пространстве уживались четверо уголовников. Как плотно трамбуется в тюрьме время, как вечерами он сидит во дворе и смотрит на облака и пролетающих птиц, а в дождь тоже выходит, просто чтобы намокнуть и тем самым напомнить себе, что на свете еще есть природа. Пока они беседовали, она вроде бы отвлекалась. Была чем-то занята. Иногда прикрывала рукой динамик, кому-то что-то говорила, а потом бросала в трубку «м-м-м» или «ага», явно не понимая, о чем он ведет речь. Она в своей домашней вселенной отдавала распоряжения домработницам, шоферам, няням, занималась детьми, занималась ужином, занималась тысячей разных дел, а он сидел на койке и слушал ее. Он — в ледяных степях Аляски. Она — на лесистых равнинах Моравии.

Она въелась ему в самый гипофиз. Он так подвис, что начал писать ради нее и для нее. Раньше он писал, чтобы писать. Теперь он писал, чтобы она прочла. Она, и только она. На занятии он прочел свой «Манифест». Он хотел, чтобы она больше о нем узнала. Узнала, что существует глубинный жестокий мир, что под толстой коркой бурлит голод, преступность, отчаяние. Хотел показать ей кривые пути, ведущие за решетку, одним махом вскрыть у нее на глазах брюхо реальности и вывалить кишки, но в то же время поведать о человечности и солидарности заключенных. Хотел рассказать, что надзиратели и зэки, мучители и жертвы иногда становятся друзьями. Под слоем обид и недоразумений попадается осадок человечности, как в песке мутных рек остаются золотые самородки. В иле и тине скрываются преданность и прощение.

Тот, кто не сидел, не понимает ужаса заточения. Человек не заходит в тюрьму, она его поглощает. Гигантская змея распахивает черную пасть в ожидании добычи. Туда массой вливаются преступники, а также целые гурты невинных, которым не повезло оказаться не в том месте не в то время или в лапах не того адвоката. Страх тюрьмы сидит и в самом саблезубом капо, и в пацане, который свинчивает зеркала с машин. Тюрьма — она и есть тюрьма. Любого дрожь проберет, если ему светит присесть. Есть такие, кто понтуется, мол, им по фигу. Вранье. Это только поначалу так говорят, а какие-то дохлые две недели спустя даже самый крутой перец ломается. Все хотят бежать. Некоторые рисуют планы своих зон. Как только попадают внутрь, начинают запоминать детали: забор, столовая, медпункт, футбольное поле, мастерские, прачечная, кухня. Надзиратели знают, что по крайней мере каждый третий зэк нацарапывает себе карты каких-то там маршрутов для побега. Наивные. Знали бы они, как бесполезно исписывать салфетки или выбивать планы на кирпичных стенах. У того, кто хочет сбежать, три расклада: либо очень нормально платишь и охранники отводят глазки, а ты сливаешься через судебные залы; либо за тобой о-о-о-очень серьезные люди; либо у тебя охренительный инженерный талант и ты способен обнаружить слабые места в системе наблюдения и сливаешься вчистую, никого не убиваешь, никого не подкупаешь, никто тебе не нужен. Таких на тюремном жаргоне называют хирургами. Они шифруются, другим зэкам своих планов не выдают, охранников не подмазывают. Медицинский побег, по выражению экспертов.

Большую часть ловят в первые полгода после побега. Достаточно следить за друзьями и родственниками. Самые умные никому даже не сообщают, что рванули. Исчезают без следа. Не звонят по телефону, не заходят, на ночлег не просятся, все тишком. Молчат как рыбы. Отходят себе незаметно на пустырь, а потом, как только представится случай, переодеваются в гражданское. Таких редко метут. Но все меняется, когда в игре замешана женщина. Эх! Тут-то беглые и прокалываются. «Follow the rnoney», — говорят копы гринго. Ни хрена подобного, отвечают мексиканские: фоллоу за бабенкой. Беглые, все одно что зверушки, тут же бросаются к своей зазнобе самочке. Хосе Куаутемок, конечно, тоже о побеге подумывал. И схемки рисовал со своими собственными маршрутами. Hoco временем отказался от этой затеи. К чему весь этот гемор, если на воле его ничего не ждет? Пока не объявилась отличница по имени Марина.

Она была, слов нет, крутая, прямо опупенная. И ему повезло, что она на него запала. Он задумывался, а уж не поблядуш-ка ли она, часом. Вроде нет. Но по лицу не скажешь, а у пизды не спросишь. Вот что его гложет. Что она гуляет, как ветер, на воле и может спать сегодня с этим, а завтра с третьим. Стоило ему представить ее голую в чужих объятиях, как у него начинало крутить мозг, и сердце, и живот, и яйца, и желчный пузырь. Зря он себе нафантазировал, что у них что-то может быть, а вот нафантазировал же и сидит, на слюнки исходит.

Марина сказала, что позвонит, и не позвонила. Дура, подумал Хосе Куаутемок, хотя потом поправился: сам я дурак.

С какого перепою он вообще взял, что интересен ей? Что, взаправду поверил в эту сказочку, ты да я, да мы с тобой, долго и счастливо? Марина НЕ ПОЗВОНИЛА. Как удар под дых, не проблеваться бы. Вот почему зэк не должен никогда ничего ждать с воли. Никогда-никогдень.

Она не позвонила, и Хосе Куаутемок готов был кидаться на решетку. Двинул кулаком в стену. Разбил костяшки. Потом попытался успокоиться. Может, не могла, не успела, или звонила, а им сеть вырубили, или муж рядом вился, или просто не соизволила, стерва. Посмеяться над ним хотела, подколоть или так, из чистой вредности. «Слушай, дорогуша, ты, может, и возомнил себя королем джунглей, но я над своими пальчиками сама хозяйка, и только я решаю, набирать или не набирать. Так что, дражайший Хосе Куаутемок Уистлик, заключенный номер 29846-8, осужденный на пятьдесят лет лишения свободы за убийство, совершенное неоднократно, решаю тут я, и если моя головушка решила не набирать, то пальчики ее слушаются и не набирают, и засим покеда, муравьеда!»

Хосе Куаутемок сам дал ей доступ к клавишам «плей», «вперед», «назад», «пауза», «стоп». Вот она и играет: плей, назад, плей, стоп, вперед, пауза. И картинка по имени Хосе Куаутемок скачет по экрану туда-сюда. Сам виноват, нехрен было высовываться. Так что нечего нюнить. Он чуть не рванул рубашку. «Стреляй, Марина, стреляй, губительница, прямо в сэрдце». Успокойся уже, Хосе Куаутемок. Подожди, пускай сама расскажет, почему не позвонила. А если она больше не придет? Черт, черт, черт! Недолго думая, он уселся писать: «Время здесь студенистое. Пытаешься схватить его, а оно просачивается сквозь пальцы. В ладонях остается только пустота, воздух. Ничто не меняется. В воздухе разлиты тоска и смерть. Может, мы уже умерли? И вот однажды ты обнаруживаешь тоненькую ниточку. Она тянется снаружи. Ты внимательно разглядываешь ее. Она может оказаться ловушкой. Подходишь ближе. Ниточка золотая, платиновая, из какого-то неведомого сплава. Ты касаешься ее кончиками пальцев. Касаешься спешно, ведь скоро ее утянут обратно наружу. Она вернется туда, где ей суждено быть: в чистую землю свободы. Ты хватаешься за нее, как за веревку, которая должна вытащить тебя из этого масляного морока. Сжимаешь пальцы, но ниточка ускользает. Но и режет тебя до крови. И теряется за воротами. Ты смотришь на свои раны. В них мерцает золото, платина, драгоценный неведомый сплав. Ты садишься ждать ее возвращения. Ниточка не возвращается, но на расстоянии продолжает тебя резать».

«Ад — это правда, явившаяся слишком поздно», — изрек Эктор. Вчера он вдруг позвонил мне: «Нужно поговорить». И пригласил на ужин. Я думала, он хочет обсудить проект нового фильма. Как-то он рассказывал, что ему понадобится танцовщица, и я была уверена, что об этом и пойдет речь.

Я приехала в «Сан-Анхель Инн» на пятнадцать минут позже назначенного времени. Эктор не отличался пунктуальностью, и я не хотела дожидаться его в одиночестве. Но, к моему удивлению, он уже был на месте. Я села и заказала текилу, чтобы расслабиться. Он пристально смотрел на меня. «Что?» — спросила я с улыбкой. С Эктором никогда не знаешь. Он может повернуться к тебе своей конфликтной стороной, а может вести себя мило и благородно. Он по-прежнему сверлил меня взглядом. «Я не могу взять в толк, чего ты добиваешься», — сказал он. «Ты о чем?» — смутилась я. «Ты понимаешь о чем», — отрезал он. «К чему ты клонишь?» — «Иногда мне кажется, я тебя знаю. А иногда я в этом сомневаюсь». Я начинала нервничать. Теперь мне казалось, что он прослышал о моем коротком романе с Педро и решил меня попрекнуть. Или только подозревает и расставляет ловушки, чтобы вывести нас на чистую воду. «Ты меня знаешь как никто», — сказала я. «Я тоже так думал, — ответил он, — но вижу, что ошибался». Выражение лица у него было крайне серьезное. Что же это за игра такая? К счастью, появился официант. Не успел он поставить мою текилу на стол, как я ее опрокинула. «Принесите еще одну, пожалуйста. Или знаете что? Давайте сразу две». Если уж Эктор вознамерился меня четвертовать, пусть лучше я буду под мухой.

«Марина, мне кажется, ты совершаешь большую глупость». Снова ничего не понятно. «Ты про какую именно?» — спросила я. Он наклонился вперед: «Педро рассказал мне про твои амурные дела с этим уголовником». При всей своей якобы бунтарской натуре он иногда выражался как юноша из знатного семейства середины девятнадцатого века. «Амурные дела», не «шуры-муры». Я вздохнула с облегчением. Значит, речь не о нас с Педро. «Ты понимаешь, как можешь пошатнуть свой брак? Свою семью?» — вопросил он. «Думаешь, я не думала о последствиях?» Эктор покачал головой: «А хуже всего, что ты замараешь Педро, а значит, и меня своей дуростью». Как их касались мои отношения с Хосе Куаутемоком, отношения, у которых, кроме всего прочего, имелся срок годности? Пара супружеских свиданий утолит мою жажду, и вообще, я больше чем уверена, что нам придется заниматься этим в таком неприятном и угнетающем месте, что я не захочу повторять. «Это только на время», — сообщила я Эктору. Он ехидно улыбнулся и заметил: «Насколько я тебя знаю, ты не сможешь просто так порвать с ним». «Мы с ним ненадолго, и ему это известно», — заверила я. «Не очень-то можно доверять человеку, который заживо сжег собственного отца», — сказал Эктор. «Хосе Куаутемок дает мне то, что я ни от кого никогда не получала». Я сама удивилась, что произнесла его имя. «Ах, Хосе Куаутемок? Педро не говорил мне, как его зовут. Позволь тебе заметить, имечко у него как у автора книг по самопомощи. Уже одно это должно было бы тебя оттолкнуть». — «А ты разве не призываешь рвать с устоями? Ставить всю жизнь на кон страсти?» — вызывающе спросила я. «Мир сложнее, чем тебе кажется, деточка. Если Клаудио узнает, это его убьет». — «Да откуда он узнает?» — отмахнулась я. «Ад — это правда, явившаяся слишком поздно», — промолвил Эктор. Видимо, он услышал эту сентенцию когда-то в своей католической школе и так впечатлился, что теперь вворачивал ее в разговор с особым пафосом.

На прощание он предупредил меня: «Перед тобой сейчас множество дверей. Будь осторожна, открывая их. Никогда не знаешь, что тебя ждет по ту сторону». Я поблагодарила его за совет. Вообще-то, с его стороны довольно мило так искренне обо мне беспокоиться.

Я все время прокручивала это в голове: «Будь осторожна, открывая двери. Никогда не знаешь, что ждет тебя по ту сторону». Он прав: я должна быть начеку. Но и отступать я не собираюсь. Может, стоит подождать, прежде чем решиться на супружеское свидание. Скорее всего, Эктор имел в виду как раз эту дверь. Приближался переломный момент, целый букет решений, о последствиях которых следовало задуматься заранее. Нужно отложить полную близость с Хосе Куаутемоком и удостовериться, что открытые двери не заведут меня туда, откуда уже не будет возврата.

«Тебя начальник вызывает», — сказал надзиратель. Хосе Куаутемок удивился: «Зачем?» Надзиратель пожал плечами: «Шут его знает. Там скажут». Шестеро дюжих охранников препроводили его в кабинет замдиректора тюрьмы. «Здравствуй», — сказал тот. «И вам не хворать», — ответил Хосе Куаутемок. «Дружище Куау, — задушевно произнес замдиректора, — через пять минут тебе позвонит некая весьма важная персона». Хосе Куаутемока всего передернуло от «Куау». Да кем себя возомнил этот говнюк, чтобы куаутекать ему? «Что за персона?» — спросил он. Замдиректора улыбнулся. На зубах у него были брекеты. Прямо подросток, только что вышедший от ортодонта. «Полковник Харамильо, командир военного округа Акунья».

Ага, Харамильо, значит, повысили в звании. Ну молодец, чё. Заслужил. Хосе Куаутемоку он тогда понравился. «А про что ему со мной говорить?» Брекетир снова расплылся в лошадиной ухмылке: «Ох, дружище Куау! Ну а мне-то откуда знать?» Заманал уже со своим «Куау». Дать бы ему в сопелку, да неохота влезать в неприятности.

Конская морда указал на телефон за одним из столов. «Вот по этой линии будет звонить, дорогой мой Куау». Еще одно «Куау» — и точно правой в рожу получит. Но это полгода одиночки. Плюс пара лет к сроку и обязательное избиение. Зато какое удовольствие затолкать этому слизняку-замдиректора челюсть в самую глотку.

Через минуту зазвонил телефон. Ответил клоун: «Добрый день, полковник! Очень приятно, замдиректора Мартинес, к вашим услугам… Да, полковник… Да, он здесь, сейчас дам вам его… Чудненького вам дня!» Бля, да он безнадежен. Ну не говорят «чудненького дня» полковнику, который бог знает сколько раз чудом спасался от пуль и потерял множество товарищей под ливнем автоматных очередей. Хосе Куаутемок вообразил выражение лица полковника. Вот зе фак. «Жопа у тебя чуднень-кая, дебил». Он снял трубку: «Приветствую, полковник». «День добрый, — ответил Харамильо и, как истинный военный, перешел сразу к делу: — Ты был знаком с Марией Эсмеральдой Интериаль?» Судя по слову «был», Хосе Куаутемок прикинул, что среди живых ее больше нет. «Да, а что?» — «Мы обнаружили ее труп. Ее, голую, насадили на кол и отрубили голову». Каким бы тертым и прожженым мужиком ты ни был, такое описание, да еще без предисловия, без предупреждения типа лучше-присядь-я-тебе-сейчас-тот-еще-пипец-расскажу, ранит, бьет наотмашь, отзывается болью, сбивает с ног.

«Кто ее убил, полковник?» — спросил Хосе Куаутемок, стараясь держать лицо. Малахольный замдиректора смотрел на него и улыбался, как будто спрашивал: «Ну как болтается, дружище Куау?» «Мы не знаем, кто ее убил, тем более с такой жестокостью. Я потому тебе и звоню — узнать, нет ли у тебя на этот счет соображений». Нет, у Хосе Куаутемока не было никаких соображений. Со времен его отъезда все так поменялось, что Коауила, прежде один из самых опасных штатов страны, стала просто оазисом безопасности. «Нет, полковник, не знаю». — «Убийство Эсмеральды, — размеренно сказал полковник, — вещь в наши времена неслыханная. Много месяцев ничего такого не случалось». Они помолчали. «Ты знал, что вскоре после твоего отъезда ей отрезали язык?» Нет, и этого Хосе Куаутемок не знал. Он судорожно сглотнул. Ласковую красотку Эсмеральду сделали пугалом, посадили на жердь и оставили пугать ворон посреди равнины. «Полковник, можно попросить вас об одолжении?» — «Смотря о каком», — ответил Харамильо. «Если найдете убийцу, отрежьте ему яйца и запихайте в глотку». Харамильо долго молчал в трубку. «Правосудие свершится, Хосе Куаутемок. В этом можешь быть уверен», — уклончиво сказал он. Как-то неубедительно. Но одно прозвучало совершенно ясно: за убийцей будут гоняться, пока не найдут.

По выражению лица Хосе Куаутемока, когда тот положил трубку, малахольный понял, что дела хреново, и очередное «Куау» придержал. Приказал охранникам: «Отведите его обратно». Они доставили его ко входу в корпус. Как только охранники слились, Хосе Куаутемок сел, где стоял, на лестнице. Эсмеральда была последней женщиной, с которой он занимался любовью, и, если не выгорит с Мариной, так последней в его жизни и останется. Он вспомнил бархатистость ее кожи, ее запах, вкус ее сосков, ее улыбку, как она его обнимала, как вцепилась в него ногтями в момент оргазма. А теперь она — пузырящийся трупными газами куль на столе у патологоанатома. Эсмеральда сломленная. Эсмеральда униженная. Эсмеральда безъязыкая. Эсмеральда-прошлое. Эсмерапьда-труп. Воспоминание о ней не давало покоя. Кто ее убил и за что? Про Машину Хосе Куаутемок с тех самых пор, как его повязали, не слышал. Скорее всего, его убили где-нибудь в лесу. Бойня в эхидо наверняка зашла гораздо дальше. Зачистка, как выражались боссы. «Зачистим территорию от швали». Перевод: убьем всех, кто на стороне противника. Каждый четвертый из тех, кто попадал под раздачу, был невинным гражданином. Хотя для нарко невинных не бывает. Если в городе есть нарко из другого картеля, значит, народ их терпит. Боссы не задумывались о том, что у народа чаще всего просто нет выбора. Посопротивляешься, когда тебе прямо в тыкву берет-ту наставили. Перестрелки, похищения, трупы, подвешенные на пешеходных мостах, коррумпированные полицейские, вымогательство — никакой мало-мальски разумный гражданин лезть в бутылку в таких условиях не станет. На семь бед один ответ — улыбаемся и терпим. Но боссам эти подробности по фигу. На войне между картелями любой, кто ходит на двух ногах, — мишень. А Эсмеральда и подавно не была безвинной. Уже одно то, что она приходилась женой киллеру из «Кино-сов», делало ее врагиней, а врагов, как известно, казнят через обезглавливание.

Я неуклюже попыталась объяснить Хосе Куаутемоку, почему отказываюсь пока с ним спать. Рассказала всю эту тему про двери, которые открыть-то можно, а вот закрыть потом не получится. Он пристально смотрел на меня. Перед этим, как и на всех предыдущих свиданиях, мы долго целовались и трогали друг друга — не нарушая правил приличия, чтобы его не наказали за нарушение правил поведения. «Марина», — гулко произнес он и замолчал. Которую неделю мы уже тут сосемся, как подростки, а я все еще колеблюсь, вступать ли в половые отношения. Я ожидала, что сейчас он упрекнет меня в инфантильности. Но нет. Он огляделся и снова повернулся ко мне. «Ты, наверное, не поняла, с кем ты и где ты», — сказал он. «Почему не поняла? Я уже хорошо тебя знаю», — энергично ответила я. «Тогда, значит, ты понимаешь, что мы, возможно, видимся в последний раз?» Я пропустила эти слова сквозь узкую рамку своей реальности и решила, что он устал от моих страхов и сомнений и хочет со мной порвать. «Почему ты так говоришь?» — доверчиво спросила я. «Я живу в заключении. Мне кажется, ты об этом забываешь». Забудешь тут — я четырежды в неделю езжу к нему через всю Истапалапу. «Я всегда об этом помню», — заверила я. «Меня хотят убить, Марина», — спокойно сказал он. «Что?!» — удивилась я. «Рано или поздно всякого, кто сидит в тюрьме, пытаются убить. Сейчас очередь дошла до меня».

Когда он сказал это, воздух стал плотнее, звуки стали хуже через него прорываться, свет потускнел. «Ты уверен?» Он кивнул, не отводя от меня взгляда. «Откуда ты знаешь?» — «Тот, кто хочет меня убить, уже послал знак». Тут во мне опять включилось ограниченное видение девочки из католической школы. А если это просто шантаж, чтобы я с ним переспала? «А ты не заливаешь?» — нахально, едва ли не грубо сказала я. Мужчина моего круга обиделся бы, что его подозревают во лжи, встал бы из-за стола и направился прочь, ожидая, что я побегу за ним и стану извиняться за свою наглость. Хосе Куаутемок и бровью не повел. От его следующих слов меня бросило в дрожь: «Хочешь, можем больше не видеться. Если боишься, что и с тобой может что-то случиться». Об этом я как-то не подумала — что охота идет на него, а задеть может меня. Я обернулась (Хосе Куаутемок садился лицом к залу, а я к стенке — так и он мог следить, что происходит вокруг, и я был защищена от лишних взглядов). Все охранники и все преступники, сидевшие со своими посетителями, представились мне потенциальными убийцами. А вдруг кто-то начнет строчить в нас из автомата или на Хосе Куаутемока набросятся с ножами, а я попадусь под руку? Я могла бы сказать: «Извини, но мне дико страшно, и давай-ка не будем встречаться, пока ты не уладишь свои дела». Но вместо этого я вдохновенно выпалила: «Я тебя не брошу!» Он подался вперед и поцеловал меня. В этом поцелуе было еще больше глубины, больше близости, больше любви. Я закрыла глаза и выпала из пространства и времени. Гормон сильней нейрона, поцелуй сильней гормона.

Время посещений закончилось. Хосе Куаутемок проводил меня до выхода. Мы держались за руки, как пара юных влюбленных, планирующих медовый месяц. Не знаю уж, когда я успела превратиться в наивную девчонку, но в ту минуту я была счастлива шагать мимо преступников и тюремщиков рука об руку с мужчиной, которого, как ни странно, любила, невзирая на смертельную опасность, сгущавшуюся над ним, а вернее — над нами.

Эсмеральда вскоре стала невыносимым грузом. Есть покойники, которые весят больше других, и одна Эсмеральда давила, как сотня трупов. Столько смертей повидал Хосе Куаутемок, а сломила его именно эта. У него ведь не бывало депрессий; он, как трактор, всегда пер вперед. Прямо-таки комбайн в плане эмоций. И не из таких вонючих трясин выбирался: вина, голод, заключение, зной, холод, массовые убийства, пыль, солнце, смерть, раны. Ему все это и многое другое оказалось нипочем. Почему смерть одной-единственной бабенки, с которой он почти и знаком-то не был, не давала ему дышать, будто хук в солнечное сплетение.

Эмеральда являлась, как и полагается уважающему себя призраку, в самые неожиданные моменты. Являлась, когда Хосе Куаутемок сидел на параше. Являлась в клубах пара в душе. На дне тарелки с вермишелевым супом, в зыбких углах камеры, под одеялом. Эсмеральда-призрак без головы, насаженная на кол, трепещущая на нем, словно приспущенный стяг. Эсмералвда-призрак, проникающая в его кости, как вредная ядовитая сырость. Эсмеральда-воспоминание, шрам, трещина, пропасть: призрак.

В его воображении они с Мариной менялись телами и головами. В результате получалось что-то вроде скандинавской богини Хель, обитательницы темных пещер подземного мира, наполовину покойницы, наполовину живой. Так они обе представали ему в кошмарах. Улыбающаяся Эсмеральда, обезглавленная Марина. Эсмеральда говорила Марининым голосом, Марина смотрела Эсмеральдиными глазами. Призрачная Марина. Живая Эсмеральда. Марина. Марина. Где же Марина?

Марина снова пришла на мастерскую. Хосе Куаутемок сделал вид, что ему до звезды. Старался ее не замечать. Не тут-то было. Она ему засела в самый ути ва мгонго^[18]. Ему хотелось оттащить ее в угол зала и сказать: «Слушай меня, дура, идиотка: мне тошно от того, как ты мне стала нужна. Я сожалею, что так нуждаюсь в тебе. Не успеваю подумать о тебе, как тут же раскаиваюсь. Если ты мне снишься, я стираю сон. Произношу твое имя и тут же замолкаю, чтобы случайно его не повторить. И все равно вот он я, зациклен на тебе. Одурманенный, тупой. Да, ты не первая женщина в моей жизни. Но ты будешь последней. После тебя — ничего. Я не хочу слов другой женщины, не твоих. Не хочу проливать свое семя в другое влагалище, не твое. Пока ты в тюрьме, оглядись вокруг. Посмотри на стены, на вышки, на колючую проволоку. Ты увидишь, что отсюда не выбраться. Пойми уже наконец: мне некуда идти, кроме как к тебе. Так что, Марина, если собираешься меня бросить, бросай давай или оставайся и никогда больше не уходи».

В то утро он был как айсберг. Ни словечка. Вышел из аудитории и быстренько слился. Но краем глаза приметил, что она на него смотрит, и мгновенно понял: больше она не отдалится. Просто прочел во взгляде. Теперь он был уверен, что Марина вернется.

Следующим вечером он обнаружил непринятый звонок. Этот номер был только у нее. Чары работали в обе стороны. Нить не порвалась. Крепкая и прочная, она была протянута между ними. Марина вернулась.

Мы похоронили тебя на кладбище Пантеон-Хардин. Мама хотела, чтобы поближе, собиралась часто навещать могилу. Сам понимаешь, как это не понравилось бабушке и дедушке. Они хотели отвезти тебя обратно, на малую родину, и схоронить на семейном кладбище прямо позади дома. Там покоились останки твоих прапрадедов, прадедов, дедов, дядьев, братьев. Каждую могилу обозначал просто холмик земли. Не было ни могильных плит, ни надписей с именами. Они были не нужны. В памяти твоих родичей четко сохранялся план: кто именно где похоронен. Ты первый упокоился не на этом кладбище. Твои родители переживали это как ампутацию.

В их гранитных лицах читалась скорбь. На своем куцем испанском они не смогли объяснить маме, как важно для них предать тебя земле на их погосте. Она не уступила. Она вдова, она решает. Для бабушки с дедушкой это было полной дикостью. Воля жен не выше воли родителей. Они привели тебя в мир, они тебя кормили и растили. Кто она такая, эта женщина, чтобы перечить им?

Бабушка предложила маме решение: они увезут с собой часть твоей одежды и других твоих вещей. «Вещи, — сказала она на смеси испанского и науатль, — хранят наши запахи, наши радости, наши печали, нашу жизнь». Мама согласилась. Бабушка и дедушка пришли к нам и попросили нас с сестрой помочь. Маму они выставили за дверь, пока выбирали вещи. Мы занимались этим много часов подряд. Вещь за вещью, предмет за предметом, они выспрашивали у нас, откуда они у тебя взялись, в каком возрасте ты был, когда они появились, часто ли ты ими пользовался.

Они упаковали в чемодан твою бритву, зубную щетку, расческу, лосьон после бритья, две пары ботинок, две пары брюк, три рубашки, три пары трусов, четыре пары носков, две майки, два ремня, две шляпы, два галстука, очки для чтения, одни наручные часы, кое-какие из твоих дипломов, копии твоих лекций и памятное кольцо выпускника педагогического училища.

Мы с Ситлалли сопровождали их на обратном пути. Взяли напрокат минивэн, чтобы все твои родственники поместились. И долго добирались в горы. Я спросил дедушку, почему они решили жить на такой высоте. Он ответил на науатль: он там родился, и дед его там родился, и дед его деда. «Думаю, мои предки хотели коснуться неба», — произнес он на сладком наречии твоего детства.

Мы ехали к вершине, и облака вскоре оказались под нами. Из их белой толщи то и дело возникал орел и снова исчезал. Священная птица ацтеков, которой мы обязаны были нашими именами: Куитлауак — «орел на воде», Куаутемок — «орел, летящий вниз». Начался дождь. Дорогу размыло, ехать стало опасно. Шины минивэна, не предназначенные для такой местности, буксовали в грязи, и несколько раз мы едва не сползли к самому краю пропасти. Мы с Ситлалли сидели ни живы ни мертвы, хотя дедушка с бабушкой, дяди и тети, двоюродные братья и сестры не теряли спокойствия.

Добрались мы только к полуночи — пятнадцать часов в общей сложности взбирались по склонам. Спали вповалку в хижине. Я не мог уснуть от стука дождя по цинковой крыше. Так и лежал, смотря в темноту,до четырех часов ночи, когда наконец распогодилось.

На следующее утро меня разбудил стук молотка. Я не выспался и плохо соображал. В доме никого не было. Я вышел. Дедушка сооружал из грубых сосновых досок ящик. Я спросил, что это. Он, не оборачиваясь, ответил на науатль: Гроб для твоего отца». Я не понял. Посмотрел в сторону кладбища. Братья и дядья копали могилу. Что они собирались там хоронить?

Они похоронили твои пожитки, Сеферино. Бабушка с большой любовью выложила твою одежду в импровизированном гробу так, чтобы было похоже на человеческую фигуру. Брюки, рубашка, пара ботинок. На месте головы положила очки, под правый рукав рубашки — кольцо. На закате вся семья собралась на прощание. Гроб опустили в яму и вознесли молитву на науатль. В Мехико, когда мы предавали земле твое тело, я сдержал слезы. А на этих символических похоронах разрыдался, как только в могилу упала первая лопата земли. На кладбище Пантеон-Хардин остался обгорелый ком из плоти, ткани и пластика. А на семейном — то, что человеку ближе всего. Одежда, наполненная тобой. Ты выбирал ее, она определяла тебя. Ты в ней дышал, потел, обитал.

В тот вечер дождя не было, и в следующий тоже, как будто природа решила проявить уважение к свежей могиле. На третий день мы уехали. Как раз в момент отъезда небо затянуло тучами. Начиналась гроза. На горизонте сверкали молнии. Я обнял бабушку и дедушку и на науатль сказал им, как я их люблю.

Некоторые зэки по стольку лет проводили за решеткой, что в большом мире шугались всего. На улице их начинало плющить просто оттого, что навстречу двигалась орда человеческих особей. В тюрьме-то все более или менее друг друга знают. А улица кишела незнакомцами. Каша из безымянных лиц. На то, чтобы начать общаться с людьми на воле, уходило долгое время. Психологи подсчитали, что на каждый год заключения нужно три месяца адаптации. Ну да, конечно. Иногда от одного дня и за три жизни не оправишься.

А бывает, что в человеке так пышно цветут преступные наклонности, что он в скором времени опять садится. Если сам таким не страдаешь, то и не поймешь. Проще всего сказать, мол, виновата отсидка: «Тюрьмы — школы преступности». Ни шиша подобного. Преступник — он по природе своей преступник, и таковым был еще до первого срока, и даже в финских тюрьмах подобных личностей исправить очень редко получается. Это всё в крови.

Хосе Куаутемок прекрасно знал это по себе. Никто его не учил по учебнику, как завалить Галисию. Ни на каких пальцах ему этого в тюряге не показывали. Сам сообразил — как. Убийца-самородок. Ну и добро пожаловать обратно в казенный дом. Чтоб ему пусто было, этому хренову вирусу, который побудил его спустить курок.

Зэков с большими сроками называли в тюрьме стационарными котлами. Так и говорили: «Ты стационарный или туда-сюда мотаешься?» Стационарные котлы: неисправимые, по-стоянка, дюраселл, вечные, кирпичи, завсегдатаи, хроники, неизлечимые, бессрочное попадалово, холодные копыта, корешки, домашние, мебель. Железное спокойствие нужно иметь, чтобы не повеситься, зная, что откинешься ты только в сторону кладбища.

Хосе Куаутемок перестал мечтать о воле. Заключение стерло идею свободы. «Единственный способ выдержать зону — жить сегодняшним днем», — сказал ему дон Чучо, когда он впервые туда попал, и посоветовал: «Найди себе какое-никакое занятие. Мозг — штука хлипкая, чуть что — подводить начнет, не обрадуешься». Дон Чучо знал, о чем говорит. От безделья зэки попадали в ловушку разума, начинали зацикливаться на чем угодно. Многие ударялись в ипохондрию. Когда у тебя вагон свободного времени, а сделать с ним ничего не сделаешь, поневоле начинаешь следить, где что кольнет, и воображать худшее. Колика — рак в конечной стадии. Кашель долго не проходит — СПИД. Мигрень — кровоизлияние в мозг.

Вот так накрутят себя, решат, что одной ногой в могиле стоят, и давай кричать: «Врача мне!» Надзиратели просто внимания не обращали. Короли драмы угрожали в суд подать по правам человека. «Да заглохни ты уже и спи», — добродушно отвечали надзиратели. Некоторые из ипохондриков такого не выдерживали: кто-то вешался, кого-то в тюремную дурку перевести приходилось, там и досиживали, что-то все бурча, как сурки. Но большинство исцелялись и с нетерпением начинали ждать следующего воображаемого смертельного недуга. «О, опять наш королек бузить начинает», — посмеивались надзиратели, а королек и вправду кидался на пол и бился в корчах в полной уверенности, что у него саркома.

У других от избытка времени развивалась паранойя. Им повсюду чудились враги. Они выстраивали уму непостижимые теории заговора и уверяли, что вокруг полно злокозненных личностей, мечтающих отправить их на тот свет. Так они жили в постоянном страхе убийства, а потом решали пришить вра-жину, пока вражина не пришила их. И сказано — сделано: параноик перерезал горло какому-нибудь бедняге, который даже не подозревал о его существовании. И успокаивался — на время, пока в воображении не нарисуется новый враг.

Дон Чучо дело говорил. Это Хосе Куаутемок сразу понял.

С самого начала стал искать себе занятия, чтобы не сидеть и не плевать в потолок, потому что с потолка-то дурные мыслишки и берутся. Ипохондрии и паранойи он избежал. А вот третью ловушку праздного мозга не учел. Третья — зацикленность на бабах. Точнее, в его случае — на ЖЕНЩИНЕ.

Ураган «Марина» вынес ему мозг. Чем она сейчас занята? Спит ли она с мужем? Есть ли у нее любовник? Думает ли она обо мне? К счастью, по какой-то удачной непонятной случайности она вроде бы тоже на него запала. Завертелось понемногу: все больше перезванивались, все больше переглядывались, дотрагивались, перегоняли друг дружке энергию. Повезло ему, что она играла в ту же игру. Повезло ему, что она решила прийти на мастерскую. Повезло, что ей нравилась его писанина. Несказанно повезло.

Вот так Хосе Куаутемок не попал в ловушку одержимости.

Чтобы попасть на супружеское свидание, нужно было пройти массу довольно неприятных вещей. Во-первых, я поняла смысл выражения «обращаться, как с марамойкой». Я раньше вообще не особо понимала, кто такая эта «марамойка». Но в тот день узнала, как с ними обращаются. Сначала мне устроили подробный допрос, и каждый мой ответ ставили под сомнение. У них были все мои данные, они знали, что я не раз бывала в тюрьме, видели меня с Хулианом, Педро и его телохранителями — и все равно подвергали одному унижению за другим. Культура у нас до сих пор мачистская — в этом не приходится сомневаться. Если женщина, пришедшая на супружеское свидание, не официальная жена или сожительница заключенного, тюремное начальство рассматривает ее буквально как ма-рамойку, дешевую шлюху. Над которой можно измываться и насмехаться.

У меня пытались вымогать деньги, мне угрожали. Пришлось улестить их всеми наличными, что были у меня с собой, и пожертвовать свои часы, чтобы меня пропустили без медицинского осмотра. Чтобы показать, какую власть он надо мной имеет, какой-то очередной идиот-чиновник шутливо передал привет Клаудио. Я поняла, насколько я уязвима. У них достаточно информации, чтобы выдать меня семье и друзьям. Так работает шантаж: или платишь, или мы тебя сливаем. Один неверный шаг — и Клаудио узнает о моих сексуальных похождениях с Хосе Куаутемоком. Я подумывала, не развернуться ли и уйти. Но не стала. Поздно уже давать задний ход. Пора разгребать последствия. Я старалась действовать скрытно и все равно рассыпала вокруг кучу улик своей измены. Одной больше, одной меньше — сделанного не воротишь. Для шантажа у них наверняка и без того полно записей, на которых я целуюсь с Хосе Куаутемоком в зоне посещений. Поэтому не имеет смысла сдаваться. Лучше не идти у них на поводу.

И я прошла внутрь. Охранница и надзиратель провели меня незнакомыми проходами в какой-то дальний флигель. Раньше я его никогда не видела: из аудиторий, где проходила мастерская, он не просматривался. Проходы наводили тоску. Дождя давно не было, а на асфальте стояли лужи. Потом я поняла, что вода туда попадает из слива прачечной. Поэтому лужи были мыльные и натекали в самые разные места. За большими окнами виднелись промышленные стиральные машины. Заключенные складывали робы и простыни и грузили на парусиновые тележки.

Мы дошли до зоны супружеских свиданий. На входе охранница снова меня ощупала, будто до этого мало успели поиздеваться. Провела рукой по моей промежности, по ягодицам, по груди. Похожа она была больше на добродушную старушку, а не на тюремщицу. Но все равно велела мне спустить штаны и раздвинуть ноги. «Зачем это?» — спросила я. «Наркотики, наличность в письке не прячешь?» Я замотала головой. «Точно?» Я кивнула. «Ну, смотри, красавица. Если найду, пеняй на себя». Разговаривала она грубовато, хотя внешне больше всего напоминала всемексиканскую кинобабушку Сару Гарсия. «Хочешь — ищи», — вызывающе ответила я. Она вроде бы разозлилась: «Ты мне не тыкай». Не на ту напала. «Мне тыкают — я тыкаю. Ты меня уважаешь — я тебя уважаю». Мне она больше ничего не сказала. Повернулась к надзирателю: «Она чистая, запускай».

Надзиратель повел меня по коридору мимо пронумерованных железных дверей. Открыл ключом дверь № 3. «Заходи, беляночка. Сейчас твой суженый явится». Я вошла и хотела закрыть дверь. Он не разрешил: «Нет, беляночка, пока хахаль не придет, нельзя. Для твоей же безопасности». — «Ладно», — сказала я.

На полу валялся матрас. С засиженного мухами потолка свисала голая лампочка. Маленькое окошко было закрыто ветхой тряпицей. На матрасе лежало два пледа, один со львами, второй с диснеевскими персонажами. Было холодно и сыро. Основательно же я отъехала башкой, если заявилась сюда. Полностью отъехала.

Я села на матрас и стала ждать. Не было даже телефона хоть пасьянс разложить пока, чтобы отвлечься. Телефон изъяли на входе. От холода я укуталась в плед. Странно, конечно, было, что на меня пялятся Микки и Минни. Следует признать, в комнате царила чистота. Получше, чем во многих мотелях, где мне довелось бывать. Пледы пахли кондиционером для белья и даже, вследствие какого-то изощренного заскока памяти, напоминали мне о детстве. Отличное сочетание: Дисней и кондиционер для белья за минуту до перепихона с закоренелым убийцей.

Привели еще двух женщин. Одна — низенькая, кругленькая, с крашеными рыжими волосами; вторая — высокая и мускулистая, настолько мускулистая, что я почти наверняка могла сказать — транссексуал. На ней была мини-юбка (бедняга — в таком-то холоде), а на ляжках просматривались довольно длинные волосы. Они вошли в две комнаты на другой стороне коридора и, как я, уселись на матрасы. Низенькая мне улыбнулась. Я улыбнулась в ответ. Мускулистая — или мускулистый — достала зеркальце и начала поправлять макияж. Движения у нее были очень женственные. Не манерные, а грациозные и мягкие.

От их присутствия мне стало спокойнее. Выходить мы будем, скорее всего, в одно и то же время. Супружеские свидания проводились с одиннадцати утра до двенадцати дня, хотя уже почти полчаса от этого времени прошло. По правде говоря, я даже испытывала приятное любопытство. Стоило попасть сюда, хотя бы ради того, чтобы увидеть задворки тюрьмы. Жизнь не готовила меня к матрасу на полу, веселеньким пледам и таким соседкам, как эти две.

Мускулистая спросила меня через коридор: «Кто твой кавалер?» Я сказала. Она аж рот открыла от изумления: «Ох, сестричка, сорвала же ты куш. Я прямо таю от твоего — без обид. Такой мачо, всё при нем». По разговору я окончательно убедилась, что она транс. Спросила, а кого она дожидается. Она назвала некоего Пако де ла Фуэнте. Я сказала, что не знаю такого. «Не такой красавчик, как твой, но тоже настоящий мужчина. Сильный, прямо как вепрь». Я улыбнулась. Интересно было бы взглянуть, кто с ней спит. «Меня Микаэла зовут, а тебя, сестричка?» Я назвалась. «Ага! Звезда морей! Вот это удача». Я посмеялась над таким умозаключением. От Микаэлы исходила естественная и заразительная симпатия. Росту в ней было не меньше метра восьмидесяти пяти. Пластичная. Мощные руки. Выдающаяся челюсть. Рельефные квадрицепсы. Кудри до плеч.

Послышались мужские голоса. Низенькая поднялась навстречу мужу, который шел первым. Тоже низкорослый и полноватый. Он зашел в комнату, и они закрылись. Следом шел Пако. Он и в самом деле был очень крупный. Платяной шкаф, как сказали бы наши бабушки. Чуть пониже Микаэлы. Смуглый, широкая спина, бычья шея. Позже я узнала, что Пако был одним из самых беспощадных киллеров на службе у картелей. Ходили видеозаписи, где он обезглавливал членов конкурирующих банд. А Микаэлу по документам звали Мигель Санти-баньес, и она тоже была киллером, только ее вины доказать не могли, и она никогда не сидела. Два киллера-гея предаются любви. Пако проследовал в комнату и с силой захлопнул дверь.

В коридоре гулко отдался грохот железа.

Хосе Куаутемок пришел чуть позже. Я вышла ему навстречу. Он улыбался. «Наконец-то», — сказал он и обнял меня. От этого объятия все мои тревоги и сомнения улеглись. Он взял меня за руку, провел в глубь комнаты и закрыл дверь.

Когда жизнь кажется тебе медом, когда дела идут как по маслу, подкрадывается сучья непруха, или как вам угодно ее называть — обстоятельства, плохие вибрации, гадство, карма, и засирает вам всю малину. Если на воле судьба подкладывает людям свинью, то зэкам она подсовывает мегахряка. За решеткой не бывает ничего, абсолютно ничего стабильного. Счастье — мимолетная иллюзия. Нельзя забывать, что большинство преступников все-таки отщепенцы, говнюки, сволочуги, больные, уроды, ублюдки, подонки, подранки и вообще сукины дети. Рано или поздно им от судьбы прилетает.

Может, тюрьмы и не школы преступности, но обмену опытом между злодеями разного масштаба все же способствуют. Во второстепенные учреждения общего режима вроде Восточной иногда попадали и субчики, которые досконально разбирались в большой движухе: кого похищать, в каких фирмах бабки отмывать, какие банки легче грабить, через какие прорехи на границе лучше переправлять товар, на каких ган-шоу в Техасе дешевле продают стволы, с какими колумбийцами или боливийцами можно по понятиям дела вести, кто рулит первоклассными русскими, словацкими и украинскими шлюхами, какой политик кого покрывает и так далее.

Поэтому многие из тех, кто выходил на свободу якобы с чистой совестью, немедленно обращались к благам рекрутинга в преступном мире, и было у них при этом огромное преимущество: на зоне оставались готовые к оказанию услуг кореша, а услуги по большей части состояли в том, чтобы убрать другого сидельца. «Слышь, бро, шефу нужно тут одного положить», и за сдельную плату всегда находился тот, кто с энтузиазмом выполнял поручение.

У Хосе Куаутемока все было заебись. Отношения с Мариной, прежде пробуксовывавшие, теперь развивались на отлично. Любовь-морковь. И с высоты своего гребня волны не заметил он тварей подколодных. Был бы повнимательнее — давно бы понял, что на него охотятся. День за днем, минута за минутой парочка утырков следила за ним, выжидала, когда бы засунуть ему под ребро. Они изучили его распорядок дня, выяснили, за каким столом он сидит в столовой, какие углы двора предпочитает, в каком душе моется. Действовали не по собственному почину. Они и знать-то Хосе Куаутемока особо не знали. Жили в другом корпусе, сидели по омерзительной статье изнасилование и убийство девочек — и подросткового возраста, и совсем малолетних. На тюремном жаргоне они были гиены, падальщики, червяки, стервятники, одним словом, хуже говна. В тюряге их встретили шваброй в жопу. «Чтоб понимали, каково тем девчушкам было». У преступников собственные категории морали. Убийцы малолетних, насильники малолетних отправляются прямиком в вонючий четвертый дивизион зоны. Они ничтожество. Но на этом зиждется и их смелость: кто способен изнасиловать, запытать и расчленить девятилетнюю девочку, способен вообще на все. Низкопробные душегубы, психопаты с зачатками чувства вины, они прут против каждого, кто попадется им на пути. Им на всех и на все насрать.

Оба типа: и Мясной, погоняло получивший по профессии — на воле был мясником, и Морковка, прозванный так за микроскопический детородный орган («Девушкам, которых он насиловал, вероятно, казалось, что он делает это мизинцем» — так выразился даже репортер, бравший интервью у оставшихся в живых жертв, ну а зэки убедились, что природа Морковку обделила, пока пихали ему швабру в задастан), шестерили и за мелкую мзду выполняли всякую бытовую работенку для влиятельных зэков. «Мясной, убери-ка блевотину. Ко мне вчера птица-перепил прилетала», «Морковка, метнись в ларек за куревом» — и они бросались выполнять приказы.

Все знали, какие они по нутру. Послушные, тупые, безжалостные, покорные, сволочные. Ролекс, кличку получивший за котлы из розового золота, которыми щеголял на воле, предложил Мясному и Морковке сделку: «Даю каждому по пять тыщ за голову Хосе Куаутемока Уистлика». Они такого не знали. «Сивый такой бугай, обросший», — описал Ролекс. А, теперь поняли: горилла бледнолицая. Такого так просто не завалишь, даже ножом. Больно здоровущий, еще отправит их в открытый космос. «Неинтересно поешь, — сказал Морковка, — мы здоровьем рискуем, а то и похуже». Ролекс посмеялся: «Ссыте, что ли?» — «Ссым — не ссым, а оцениваем трезво». — «По восемь тысяч на рыло — мое последнее слово». Сошлись. Не самое великое бабло, зато, если дело выгорит, они приобретут репутацию и будут лучше котироваться на тюремной бирже труда как убийцы внутреннего применения.

Взялись за дело. Сначала они вместе ходили по пятам за Хосе Куаутемоком. Ролекс поставил им на вид, что так их слишком заметно и лучше разделиться. «Ты по понедельникам и средам, ты по вторникам и четвергам, а не каждый божий день, а то слишком глаза колете». Расписание установили — и ждем. Каждый охотник желает знать. «А за что ты его убить-то хочешь?» — поинтересовался Мясной. Ролекс усмехнулся: «Это не я хочу. Кое-кто крупный его заказал». Мясной, как всякий порядочный лавочник, умел поддерживать разговор вследствие постоянного общения с покупательницами, а потому снова поинтересовался: «Акто этот крупный?» Ролекс сверкнул зубом: «А вот этого, уважаемый, ты никогда не узнаешь».

Грустно, что мозг не способен запоминать в подробностях каждую секунду нашей жизни. В памяти остаются только разрозненные кусочки. Да и особенности восприятия, бывает, играют с нами злую шутку. Действительно происходившие события накладываются на воображаемые, и то, что мы считали фактом, оказывается выдумкой. Воспоминания о прошлом лежат где-то посередине между вымыслом и истиной.

Я часто забываю лицо отца. Это меня печалит, я стараюсь восстановить его черты и не всегда могу. Его образ ускользает от меня, становится расплывчатым. Где у него было то родимое пятно? Чем он пах? Он был правша или левша? Какой у него был голос? Долгие годы рядом с ним свелись к молниеносным двадцати — тридцати мгновениям, да и те — зыбкие, смутные, из них не сложить пазл целиком. Первые воспоминания, связанные с папой, крутятся вокруг моего четвертого дня рождения. В памяти всплывают пиньяты, лица подружек, жуткий клоун. Папу я едва различаю во всей этой аморфной массе.

Следующий, более четкий момент — когда мне одиннадцать. Однажды он повел меня и моих подруг кататься на коньках. Вот он наклоняется и зашнуровывает мне коньки. Я его подгоняю. Остальные уже на катке, и мне хочется скорее к ним. Но он обстоятельно завязывает узел: «Подожди, а то как бы не разболтались. Упадешь ведь». Эти его слова я помню лучше сотен остальных слов, что он успел сказать мне за всю жизнь. Слова ласкового и заботливого отца. Как только узел готов, я выскакиваю на лед и лечу к подружкам. Он поднимается и смотрит на меня с улыбкой.

Его смерть подвигла меня собирать моменты. Я уже знала, что все утекает в воронку забвения, и старалась сохранять даже самые мелочи: запахи, цвета, текстуры, звуки, голоса, лица, места. Я обнаружила, что память работает лучше, если все подробности собрать в цепочку. Одно звено тянет за собой другое, а то — третье, и так, пока не выстроится более прозрачная картина. Впервые я применила эту технику как раз в день похорон папы. Я чувствовала себя виноватой, что в последние месяцы меня не было рядом, и хотела по возможности уловить каждую деталь его последнего пути. Я пыталась запомнить, как пахла земля, в котором часу начали зарывать могилу, в каких туфлях была мама, насколько часто я дышала, как косо падал свет в пять часов вечера. Если бы у меня был талант к живописи, я могла бы сверхточно изобразить те похороны на холсте.

Смерть отца разделила мою жизнь на «до» и «после», и я была уверена, что так же произойдет и с нашей первой близостью с Хосе Куаутемоком. Я не желала упустить ничего из того, что окружало меня в комнате. Отметила затхлость воздуха, далекий запах канализации, стоны в соседних комнатах, металлический скрип дверей, шум пролетавших самолетов, тусклозеленые стены, красно-синий плед с диснеевскими персонажами, еще один — кофейно-желтый со львами, серый пол.

Все перевернулось с ног на голову, когда появился он. Как только мы легли рядом, в мире не осталось ничего, кроме его запаха. Его проклятого дикого запаха. Я не помню, как и когда мы разделись. Раньше я щупала его торс и руки сквозь одежду, но не представляла себе, какой же он великан, когда голый. В его мощном теле я могла бы свободно заблудиться. Мне казалось, после стольких лет за решеткой он будет резким и неумелым. Но он был гораздо нежнее со мной, чем Педро. Он не торопился. Просто сжимал меня в объятиях, пока я не успокоилась. Потом неспешно пробежался пальцами по моей спине, поцеловал в губы, в шею, спустился к груди, к лобку. Это я, ослепнув от желания, не вытерпела и оседлала его. Не знаю, что там соответствует преждевременному семяизвержению у женщин, но через две минуты после того, как его член оказался внутри, у меня случился фантастический оргазм. Возбуждение не ушло, я хотела галопировать и дальше, но Хосе Куаутемок взял мою голову в свои руки и посмотрел мне в глаза. Мы замерли и замолчали. Он гладил меня по лицу. Никогда прежде, занимаясь любовью, я не глядела на партнера так пристально и прямо. «Медленно», — сказал он. Я начала медленно двигаться вперед-назад. Потом мне захотелось разогнаться, но он не дал, обездвижив меня руками. «Медленно», — повторил он. Я продолжала. Мы не отрывали друг от друга глаз. На грани оргазма он вдруг снял меня со своего члена и притянул к себе на грудь. «Тужься», — скомандовал он. Я вся содрогалась и не очень-то сообразила, о чем он, но как только попыталась тужиться, из меня струей полилось что-то горячее. Не знаю, моча или что-то другое, но оно не останавливалось. Я замочила ему всю грудь. Он взял меня за ягодицы и опять вошел. Новый оргазм. Хосе Куаутемок снова рывком снял меня с себя, и снова я залила его торс. С каждым разом наслаждение становилось ярче. Оргазм не прекращался, пока не стал уже болезненным. Я не выдержала. Рухнула на плед со львами, совершенно мокрый от моих жидкостей. На животе у Хосе Куаутемока образовалась лужа. Я понюхала пальцы. Нет, это не моча. Знаменитый миф о сквирте оказался не таким уж и мифом. Золотой нектар богинь, как называли его древние греки, излился в самом неожиданном месте в самое неожиданное время Почему теперь? Почему именно с ним?

Я легла и какое-то время не давала себя трогать. Чувстви тел ьность кожи обострилась до предела. Мало-помалу пришла в себя и поняла, что мы не воспользовались презервативом. Я принесла пару штук в заднем кармане джинсов, но от возбуждения забыла про них. У меня началась паника. Мое поколение выросло, испытывая ужас перед СПИДом и особенно ужасными вариациями гонореи и сифилиса, устойчивыми к антибиотикам. «Ты здоров?» — спросила я. Хосе Куаутемок не понял вопроса: «Ты о чем?» Я выразилась яснее: страдает ли он или страдал ли в прошлом венерическими заболеваниями? Он наплевал на мое беспокойство. Просто взял меня за талию и притянул к себе. Одним движением уложил меня на матрасе лицом вниз и, покусывая мне шею, вошел. Сначала он двигался мягко, но постепенно стал водить членом вперед и назад все интенсивнее и быстрее. Я уже чувствовала, что сейчас снова кончу, но тут он согнулся дугой, протолкнул член в самую глубину влагалища и замер. Я попыталась пошевелиться, но он крепко держал меня. От того, что он был внутри меня чуть ли не по самую матку, я возбудилась еще сильнее. По телу как бы проходил внутренний ток, с головы до пят. Я вцепилась зубами в плед, чтобы заглушить собственный крик (я всегда очень стеснялась, занимаясь любовью с Клаудио. Старалась не производить вообще никакого шума, чтобы дети не услышали. А здесь меня даже на улице, наверное, было слышно). Меня затрясло. Я никогда настолько не теряла контроль над своим телом. Хосе Куаутемок начал неистово биться тазом в мои ягодицы, пока не кончил. Он не стонал, как мои прежние мужчины. У него вырвался глубокий и хриплый рык, распаливший меня еще больше.

Под конец мы уже барахтались во влаге, в сперме, в поту.

В какой-то момент у меня и слезы непроизвольно полились. Хосе Куаутемок лежал на мне. Я едва могла дышать под его весом, но мне нравилось чувствовать себя маленькой подле его огромного тела. Мы полежали так несколько минут, а потом в металлическую дверь забарабанили. «Время вышло», — прокричали из-за двери. Хосе Куаутемок поднялся, а я лежа смотрела, как он одевается. «Ты такая красивая», — сказал он и улыбнулся. Надзиратель снова постучал: «На выход!» Хосе Куаутемок недовольно крикнул: «Да иду я, блин!» Он застегнул ширинку, наклонился и поцеловал меня. «Завернись. Не хочу, чтобы он видел тебя голой». Я послушно завернулсь в плед со львами. Он в последний раз поцеловал меня и пошел к двери. Открыл ее, обернулся, произнес: «Спасибо» — и закрыл за собой.

Я осталась одна, в полном ошеломлении. Запах Хосе Куаутемока пропитал меня насквозь. Я привстала. По правой ноге потекла его сперма. Я пальцем подцепила бегущую по ляжке каплю. Поднесла к носу. Его аромат, сосредоточенный в одной капле. Наши отношения — и есть эта капля. Я слизнула ее и долго смаковала. И, словно мантру, начала повторять: «Не вздумай влюбиться, не вздумай влюбиться…» Само собой, так говорит только тот, кто уже влюблен по уши.

Не успела я выйти из этой комнаты, как уже начала скучать по ней. И поняла, что сделаю все что угодно, лишь бы вернуться туда как можно скорее.

Смерть приходит не наскоком, она накапливается. Годами табак оседает в теле вредными веществами, пока одна клетка не говорит «хватит уже» и не ополчается против остальных клеток. Годами жирная пища медленно-медленно забивает артерии, пока они не становятся, как кольцевая дорога воскресным вечером в дождь. Годами спиртное раздувает печень, пока она не начинает напоминать мокрую швабру в ведре. Может, кто-то думает, что автомобильные аварии не есть результат накопления, но это ошибка: они результат накопления усталости — сбившая тебя фура десять часов ехала по шоссе. Мы днем и ночью таскаем за собой свою смерть. Она наша вторая кожа.

Смертный приговор Хосе Куаутемоку тоже был результатом накопления. Оно началось в ту минуту, когда он позвонил в дверь Эсмеральды. Посмотрел по сторонам, остерегаясь лишних глаз. Ни одного возможного свидетеля не было видно. Но он не заметил, что со второго этажа дома метрах в семидесяти за ним наблюдают. Будь он приземистым и чернявым, как большинство мужиков в тех краях, его бы не опознали. А высокого накачанного блондина вычислить — как два пальца.

Машина долгие месяцы бродил по пустыне. Высасывал сок из опунций, питался цветами юкки и корнями. Ставил силки; попадались мыши, пару раз — лягушки. Жрал он их сырыми, чтобы огонь не выдал его «Самым Другим», которые не оставляли надежд устроить ему курс лечения свинцепрофеном. С еще одним выжившим в бойне товарищем Машина бежал в горы. Но эти козлы и туда за ними полезли. Босс «Самых Других» отдал приказ: или доставляете их мертвыми, или привозите их трупы. Выбирайте. Ну они и выбрали.

Машина и второй мужик прятались в пещерах, заползали в логова койотов, делали себе плащ-палатки из веток акации, чтобы слиться с местностью. И все равно его только чудом не порешили. На воробьиную слюнку от смерти был. Однажды они заспались, не проснулись с рассветом. Преследователи заметили их издалека: солнечный луч сверкнул на пряжке ремня того второго мужика. Сразу поняли, что это они: в природе ничто такого блеска не дает. И начали палить. Машина и его приятель проснулись от свиста пуль. Машина откатился за груду камней и схоронился. А второму лузеру не повезло. Ему дважды всадили в живот. Он взялся вопить: «Помоги! Помоги!» Машина попробовал высунуться, но над головой снова засвистели пули. «Если я с места двинусь, меня тоже поимеют, кореш». И точно — выползи он из укрытия, было бы там два трупа. Он попытался рукой дотянуться до товарища и оттащить к камням, но того добили выстрелом в голову.

Машина стал отступать. Вокруг все так и кипело, пули чиркали по камням. Он углядел щель между утесами. Щель прямо-таки звала в нее просочиться. Но до нее было метров тридцать по открытому пространству. Делать нечего. Пополз меж кустами. Выстрелы становились все чаще, как барабанная дробь. Он понял, что дело совсем швах, и решил рискнуть. Вскочил на ноги и понесся, как безголовая курица. Добежал до утесов, юркнул в щель и рванул дальше, не останавливаясь, пока дыхалка не кончилась, но к тому времени он уже был далеко за третьей базой.

Несколько месяцев скитался по горам. Потом наступила зима, и стало совсем туго. Днем температура поднималась до двадцати восьми, ночью падала до минус семи. Разборка-то приключилась летом, когда днем случалось сорок четыре в тени, и одет Машина был в тот момент легче лодочника, катающего туристов в Акапулько. Для зимы явно неподходяще. У него началось воспаление легких. Они словно горели изнутри, будто туда залили дизель и подожгли. В лихорадке он стал бредить. Ему мерещились монстры, они гнались за ним по пятам. Он ходил во сне, метался по темной глуши, шарахался от них. По утрам очухивался весь расцарапанный, в изодранной одежде, как будто с ним пума брачные игры вела.

Он кашлял кровью. Забрызгивал опунции алыми каплями. Яркой свежей кровью. Кончалась пневмония — начинался понос. Брюшной тиф и дизентерия разом разъедали стенки его кишечника. Он испражнялся кровавыми медузами. Но не сдавался. Как же он иначе вернется к своей фэтилишес? Он припадет к ней на грудь, а она обласкает его и залечит его раны. Она его свет. Единственный смысл ногтями и зубами держаться за эту дрянь, которую принято называть жизнью.

Иногда он спускался с гор, делал вылазки в разные эхидо. Дожидался темноты. Крал еду у людей, которым самим почти нечего было есть. Пару тортилий, козий сыр, яйца. Хватал и, как зверь, возвращался в глушь и только там, давясь, пожирал добычу. Людям на глаза не показывался. Стоит «Самым Другим» засечь его, он, считай, не жилец. Они его, маслорожие, хорошо знали. Чего ему, дураку, на жопе ровно не сиделось, когда он работал с «Киносами». Нет же ж, блядь. Хотел быть на доверии у дона Хоакина, делать грязную работенку, прослыть бездушным убийцей и лучшим прокачивателем тачек. Он проклинал себя за былое стремление попасть на доску наркопочета. Не высовывался бы — сидел бы сейчас развалившись в кресле, с пивком и смотрел бы, как «Америка» играет. Куда там. Хорошо быть звездой картелей, когда бегать по кустам не надо. Если хоть одна живая душа заметит его в эхидо, на ранчо или просто где-нибудь на дороге и скажет кому надо, видал, мол, такого-то и такого-то типа, его преследователи тут же поймут: «Точно этот козел, Машина. Где его видели?» И все. «Самые Другие» не успокоятся, пока его не щелкнут.

Паскуды неблагодарные. Когда они на мойках да на перекрестках стеклышки в машинах протирали, «Киносы» им работу дали, из нищеты вывели. Все заебца шло. Военные населению с наводнениями помогали и не лезли куда не надо. Гринговская миграционка в унисон с картелем работала. Тишь, гладь, мегаблагодать. Но заявились эти ебанаты, «Самые Другие». Полицию купили, армию разбередили, бордер-патрулю вдвое больше на лапу давать стали, переманили. Сопляки немытые от «Киносов» отвернулись, перекинулись к этим новым пидорам. Боссы «Самых Других» им повыше классом работенку стали подкидывать. Ну им, малолеткам, глаза-то и залило отхваченной властью. Сами они были из низов, вот и решили воевать с «Киносами» как с верхами. Завидовали их внедорожникам, их автоматам, их баблу. Машина был не из последних в картеле, поэтому щенки на него взъелись. «Орал на нас, козел, еще и обзывался», — припоминали они. Не отстанут ведь, бло-хастые. Пока не набьют его свинцом и не повесят на меските, а потом сфоткают на телефон и по ватсапу боссам отправят с подписью: «Поимели мы свиноту».

Машина блуждал без цели. От любого шума полошился. Даже если перепелка ворковать начинала, кидался на землю. Кругом слышал и видел одних врагов. И до одури хотел поесть снова по-человечески, сидя за столом. Так он шлялся несколько месяцев, пока не вышел к Рио-Браво, в районе Бокильяс-дель-Кармен. Перешел реку, которая зимой превращалась в крохотный ручеек, и ушел в глубь Техаса. Ему удалось обойти стороной пограничников и толпы туристов в национальном парке Биг-Бенд. Закоченелый, голодный, в жутких лохмотьях, в сапогах почти что без подошв он ночами перебрался до Алпайна. Так привык к животной жизни, что питался только отбросами со свалок. Обкусанными тамалес, просроченной ветчиной, почерневшими бананами, лопнувшими помидорами, заплесневелыми шоколадками. Даже в гринговских краях держался тихо. Знал, что «Самые Другие» и здесь его могут достать. Расслабляться было рано.

Как-то ночью ему удалось забраться в товарняк, идущий на восток. По крышам он пропрыгал до вагона, в котором везли мешки с кукурузой. Под стук колес уснул и впервые за многие месяцы проспал двенадцать часов подряд. Проснулся, не понимая, где находится. Поезд тормозил. Машина прочел название станции: Рокспрингс. Знакомое местечко. Еще мальчишкой он нелегально ходил через границу, работал на ранчо Бейкера погонщиком лонгхорнов.

Как только поезд снизил скорость, Машина спрыгнул. Фа-кин козлы из миграционки, мексы, которых угораздило появиться на свет в какой-нибудь вонючей больничке по эту сторону границы и получить гринговское гражданство, знали, что в товарняках полно зайцев-нелегалов. Сволочи из бордер-патруля у картелей прикормлены — это он тоже знал, — и, если его загребут, он достанется «Самым Другим» как не хрен делать. Он откатился по насыпи в чапарраль. Затаился и увидел, как из других вагонов сыплются нелегалы. Не меньше десятка скатились в траву. Не знают, дураки, что бежать нужно следом за поездом. А они только колючек себе насажали и рванули в глушь. Это зря. Бордеры уже их там поджидают с собаками, машинами и всей петрушкой.

Машина пролежал в кустах до темноты. Когда стало ясно, что миграционщики слились, пошел в городок. Вспомнил, что там в одном магазине у него Друган работал. И точно, стоит за прилавком, только пузо отрастил и поседел весь. Признали друг дружку, обнялись. Тот ничего не знал про картельные похождения Машины. Когда они в последний раз виделись, Машина еще ковбоем подвизался. Друган, по имени Сехисмундо, вызвался найти ему работенку где-нибудь на ранчо в окрестностях. На ранчо мигра не совалась, можно было жить спокойно.

Машина попросил позвонить. Не терпелось ему узнать, как там его большая любовь Эсмеральда. Он опасался, что ее казнили ему в наказание. По телефону долго не отвечали, потом подошла какая-то тетка. Машина спросил, а где жена. Тетка объяснила, что Эсмеральде трудно говорить, ей же язык отрезали: «Вы ее и не поймете даже». Машина, как загнанный зверь, метался по магазинчику, пока слушал, что ему пытается сказать его сисястенькая. На том конце как будто обезьяна чего-то булькала. Он молча слушал и ни хрена не понимал. Каждый мык Эсмеральды закипал в нем яростью. Он живьем четвертует тех, кто ее так изувечил. «Я скоро к тебе приеду», — пообещал он. Рассказал, где был, и поклялся больше никогда не оставлять ее одну. Трубку повесили, и Машина, то ли от усталости, то ли от долгого озверения, впервые с детства заплакал навзрыд.

Во мне живут африканские звери

Внутри себя

Я слышу их топот

Их рык

Их гулкие крылья

Их иноходь

Я чувствую их голод

Их инстинкт

Их ярость

Эти звери неукротимы

Они не прячутся

Не боятся

Нападают

Дерутся

Ранят

И я не стану

Никак

Их

Останавливать

Хосе Куаутемок Уистлик

Заключенный № 29846-8

Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство, совершенное неоднократно

Я оделась и еще немного посидела в комнатке, пока за мной не пришел надзиратель: «Закончилось посещение, сеньора». Я в последний раз окинула обстановку взглядом. Может, я сюда больше и не попаду никогда. Вышла. Надзиратель запер дверь. Я уже зашагала к выходу, но тут он меня остановил: «Сеньорита, мой начальник хочет с вами поговорить». Уму непостижимо, как легко в тюрьме переходят от «сеньоры» к «сеньорите». «Зачем?» Видимо, это очередная попытка вымогательства. «Не знаю. Я мыслей начальства читать не могу». Видно было, что он из совсем простых. Все его движения и даже взгляд выдавали привычку к подчинению. Поколения его предков выполняли приказы и слушались вышестоящих. Мексика делится пополам: на них и нас.

Он вел меня какими-то новыми внутренностями тюрьмы.

Я не уставала удивляться этой запутанной архитектуре, как будто пространство специально задумали, чтобы расчеловечи-вать человека. Узкие коридоры, вонючие ямы, потрескавшиеся стены, наводящие тоску дворы. Поблуждав по лабиринтам, мы вышли к большой открытой площадке. За ней стоял еще один корпус камер, который я раньше не видела. Сюрприз за сюрпризом. Ко мне подошел высоченный, метра под два, и очень грузный мужчина. «Спасибо, что приняли мое приглашение, сеньора. — Он протянул мне руку, громадную, как бейсбольная перчатка. — Хуан Кармона, к вашим услугам». Я думала, он сразу же перейдет к вытягиванию из меня денег. Но нет, он решил сначала проявить притворную любезность: «Сеньора, вы, как я вижу, дама высокого класса, высокого полета, прямо-таки на сто процентов „Паласио"». Только этого не хватало — чтобы меня сравнивали с моделями из рекламы универмага «Паласио-де-Йерро». «Не соблаговолите пройти со мной? Я хочу вам кое-что показать».

Мы перешли площадку. Я только позже поняла, почему стены вокруг свежевыкрашены, а газон выглядит ухоженным. Мои подозрения подтвердились, когда навстречу нам попался Амадор Рентериа, миллиардер, осужденный на семь лет тюрьмы за мошенничество. С ним прогуливался Мигель Наранхо, известный как Инженер, владелец дорожно-строительной компании, которого судили за отмывание денег для картелей. Оба дела подробно освещались в мексиканских СМИ и в нашем социальном кругу. Рентериа и Наранхо прошли мимо нас и сели на скамейку, поболтать на солнышке. Толстяк, заметив, что я их узнала, улыбнулся. «Здесь у нас одни тяжеловесы», — сказал он. Этот корпус разительно отличался от остальных в лучшую сторону. Здесь не пахло никакой мерзостью, не было ржавчины, никто злобно не смотрел исподлобья.

Кармона провел меня коридором вдоль камер. Помещения прямо-таки сияли чистотой. На первом этаже оказался небольшой ресторанчик, не хуже какой-нибудь модной траттории в районе Рома. Официантами выступали заключенные, одетые в свежую, хорошо отглаженную форму — а не такую, как я видела раньше, ветхую, едва не расползающуюся. За одним из столиков обедал Мартин Молина, актер телесериалов, в порыве ревности прикончивший свою невесту. Он немного располнел, но все равно оставался неотразимым красавцем. Он обернулся, увидел меня и одарил улыбкой, прославившей его на всю страну. Половине моих подруг Мартин являлся в сексуальных фантазиях, а тут, пожалуйста, сидит себе спокойно и наслаждается спагетти болоньезе.

Кармона показал мне несколько камер — скорее роскошных апартаментов. Обиталище Амадора Рентериа состояло из пяти совмещенных камер. Там была гостиная, столовая, комната для телевизора, кухня, игровой зал и две спальни, из которых одна — гостевая. Решеток не было. Единственное, что напоминало о тюрьме, — бронированные стальные двери. В другой камере оказались джакузи, бильярд и бар из красного дерева. Невероятная роскошь. Мимоходом Кармона приоткрыл еще одну дверь и показал мне большую комнату, а в ней кровать кинг-сайз с одеялом и подушками из гусиного пуха и ванна каррарского мрамора. Вполне себе люкс отеля сети «Уэстин». «Сеньорита, вы заслуживаете всего самого лучшего. За две с половиной тысячи песо вы можете арендовать эту комнату для супружеских свиданий. Вам совершенно не обязательно пользоваться общим свинарником. Кто знает, что там можно подцепить. Здесь же мы гарантируем стерильную чистоту, а также у нас есть ресторанное и барное меню. За дополнительные пятьсот песо мы можем провести вас через отдельную вахту, и вам не придется толкаться вместе со всяким сбродом». Я была в шоке. Городские легенды о богатеях, сидящих в королевских условиях, оказались правдой. Я и раньше слышала, что у политиков, миллионеров и знаменитостей в тюрьме есть свои шеф-повара, готовые состряпать любое яство, свои официанты и слуги. Но не слишком-то верила. А теперь убедилась, и предложение Кармоны, казалось бы весьма соблазнительное, вызвало у меня отторжение. Стало противно от коррупции, от неравенства, от наглости этой.

В неприлично роскошной комнате я буду чувствовать себя распоследней шлюхой. Честнее и, как ни странно, романтичнее выглядело, с моей точки зрения, свидание в захудалой каморке. Я была уверена, что Хосе Куаутемок будет чувствовать себя униженным, если я приведу его сюда, в этот пятизвездочный номер. Да и я сама стану казаться себе грязной, недостойной дешевкой.

Но Кармоне я своего отвращения не выдала. За время, проведенное в стенах тюрьмы, я научилась не выставлять чувства напоказ. «Я подумаю». Но он не отстал: «Решайтесь, дорогая, и я вам ее сейчас же забронирую. Бутылка вина в подарок, как вам предложение?» Я соврала, что для меня это очень дорого и таких денег у меня нет. «Послушайте, дорогуша (как быстро я прошла путь от сеньоры до сеньориты, от сеньориты до дорогой, от дорогой до дорогуши), давайте я вам уступлю ее на месяц за восемнадцать штук. Останется исключительно за вами. И вы, кстати, туда и других женихов можете приводить, не только тюремных, обслуживание все равно будет по высшему классу. А если любите экзотику — тройнички там, хлысты, садо, — никто вас не осудит, не волнуйтесь. Полная конфиденциальность. Болтать не станем». Вместо начальника надзирателей Кармоне нужно было становитьсяпродавцом таймшера в Канкуне.

Я не поддалась: «Повторяю, мне нужно подумать. Не знаю, продолжу ли я отношения со своим бойфрендом. (Ого. Я назвала Хосе Куаутемока бойфрендом.) Посмотрим». Кармона улыбнулся: «Понимаю вас, донья. В любви бывают черные и белые полосы, хотя я ведь видел вас вдвоем, и, судя по виду, вы безумно влюблены. Не упускайте хорошую возможность. Не сегодня завтра явится другая сеньора вашего класса и заберет люкс себе». Вне сомнения, он был бы звездой телемагазинов. Я снова сказала, что мне нужно время на принятие решения. Он пожал плечами: «Как бы вам не раскаяться, начальница».

К моему неудовольствию, он тащился за мной до самого выхода, по дороге расписывая достоинства люкса и уверяя, как мне повезло, что он оказался не занят, потому что спрос на него большой, а он, Кармона, не желает даме из высшего общества кувыркаться в гадючнике для супружеских свиданий. Отделаться от него удалось только за проходной.

Я прислонилась к стенке у входа. Разумнее было бы уехать поскорее, но я хотела осмыслить пережитое с Хосе Куаутемоком. Переговоры с коробейником Кармоной наложили неприятный отпечаток, заслонили от меня нашу встречу. Но мало-помалу ко мне вернулись запахи, вес его тела на моем, текстура его кожи, его взгляд, наши оргазмы. И часа не прошло, а я уже безумно скучала. До боли. Меня тянуло к нему как магнитом, его отсутствие ранило. Почему меня так накрывает? И я была уверена, что Хосе Куаутемоку сейчас так же грустно, как мне. Никто не может так потрясающе заниматься любовью, если не влюблен. Никто. Мы не говорили «я люблю тебя» словами, но говорили поцелуями, ласками, объятиями. Ах, эти его объятия. В одно такое помещался целый мир. И все-все-все в этом мире.

Машину взяли работать на охотничье ранчо. Его обязанности состояли в том, чтобы засыпать кукурузу в автоматизированные кормушки. На двадцати тысячах гектаров таких кормушек было разбросано сто шесть штук. Кроме того, он должен был проверять заряд солнечных батарей и поддерживать в порядке двигатели. Владелец ранчо, бизнесмен из Монтеррея, купил его, чтобы было где охотиться самому. Но потом поставил высокий забор, закупил африканских зверей и стал брать плату за право охоты на своих землях. Спрос был бешеный. Всем хотелось попасть в круглосуточный и круглогодичный охотничий рай. Когда у какого-то вида был не сезон, находился десяток других, которых можно было отстреливать. Машине страшно нравилось наблюдать и за экзотическими животными: зебрами, страусами, саблерогими антилопами, буйволами, жирафами, — и за местными: белохвостыми оленями, пекари, дикими индюшками.

Каждый вечер он обязательно звонил Эсмеральде. Мало-помалу начал понимать ее похрюкивание. В нем неожиданно проснулось поэтическое призвание, и он вдохновенно описывал ей пейзажи Западного и Центрального Техаса и белоснежные облачка, застывшие над горизонтом: «Все равно как кеды, на проводах подвешенные, а кругом зверушки, прямо как в „Короле Льве"».

Старый приятель, бывший начальник полиции в Дель-Рио, а теперь живший на пенсии в Увальде, просветил его, как обстояли дела в Акунье. «Самые Другие» с их непомерными амбициями распространили свое влияние на новые территории, оставляя за собой все больше расстрелянных председателей муниципалитетов, обезглавленных местных жителей, массовых убийств, целых разоренных городков. Они перли вперед, словно термиты, пока босс боссов не совершил наихудшую глупость — не переоценил свою власть. Он взъелся на губернатора за изъятие центнера порошков для интраназального потребления и решил отыграться на супруге. Команда из сорока головорезов похитила ее, изрубив в капусту шестерых телохранителей. Через три дня ее выбросили из машины на центральный проспект в Сальтильо, голую, со следами пыток, сексуального насилия и пятью огнестрельными ранениями в лицо. К животу была прицеплена дощечка с надписью: «Договор нужно выполнять, козел. Следующими будут твои дети».

Всякое действие имеет противодействие, и «Самым Другим» пришлось столкнуться с решительным противодействием со стороны государства. Через двое суток боссы боссов были мертвы. В своих рубашечках от «Ральф Лорен» и мокасин-чиках от «Феррагамо» они лежали на тротуарах, и в каждого было всажено не меньше ста пуль. За ними началась охота похуже, чем за «Киносами», власти преследовали их неотступно. Приказ был: «Пленных не брать». Бандита взяли — бандита прикончили. Укладывали любого, кого видели со стволом, с гранатой, с автоматом. «Самые Другие» попрятались в глуши, как прежде «Киносы». Силовики не собирались отступаться, пока всех не перебьют. Их выслеживали дронами в каньонах, в руслах ручьев, на равнинах и палили по ним с вертолетов «Апач».

За две недели вся структура картеля обратилась в труху. Лишившись боссов и оружия, «Самые Другие» в замешательстве решили бежать в другие штаты. Губер послал своих ящеров в приграничные зоны для перехвата. Началась небывалая резня. Казнили даже сдававшихся без боя. Каждому выпускали по пять пуль прямо в фейс, так же, как они поступили с губерской благоверной.

Власти штата сделали публичное предупреждение. Отныне, кто будет рыпаться, пусть пеняет на себя. Забудьте про суды, предварительное заключение, права человека. Будем вас гонять, пока не сдохнете. Варианта у вас два. жить по закону или жить по закону. И все стали жить по закону. Те, кто хотел и дальше заниматься наркотрафиком, вынуждены были затаиться в глубине гор. Вот пусть там с медведями да барсуками тусят, нечего больше по городам и селам на бронированных «субурбанах», «чейеннах» и «эскаладах» гонять, как гребаный Джеймс Бонд. Хватит у честных предпринимателей деньги вымогать, хватит устраивать перестрелки посреди города, хватит трупы на пешеходных мостах развешивать. Бандиты стали послушнее детсадовцев.

Машина этой чистке нарадоваться не мог. Теперь ему не нужно было мстить тем, кто пытал Эсмеральду и отрезал ей язык. Полицейские и военные облегчили ему жизнь. Всех и так перебили и оставили в горах на корм стервятникам. Падаль они и есть падаль, и так ей, падали, и надо.

Наконец-то Машина смог вернуться в Мексику и счастливо воссоединиться с возлюбленной. Поначалу целовать ее, безъязыкую, ему показалось странно. Он поклялся, что раздобудет ей новый язык для пересадки. «Сердце вон пересаживают же. Или печенку. А язык, наверное, и вовсе легче простого». Несколько недель Машина наслаждался любовным гнездышком, а потом соседка — не жилось ей, сплетнице, спокойно — рассказала ему, что видела, как в дом заходил высокий белобрысый, шевелюристый такой тип и остался на всю ночь. Яд сомнения отравил Машине кровь, ворвался в вены, как стая злобных головастиков. Машина начал там-сям расспрашивать и потихоньку выяснил, что язык-то Эсмеральде отчикали как раз за шпионство для Хосе Куаутемока. Ревность, ревность, ревность, ревность. Ярость, бешенство, злоба, ревность, ревность.

Он допросил Эсмеральду. На своем обезьяньем она все отрицала. Но увлажнившиеся глаза ее выдали. Машина притворился, будто поверил. Неделю спустя попросил ее съездить с ним на ранчо. Они долго ехали грунтовыми дорогами, а за ними — еще один джип. Остановились где-то в глуши. Там Машина раздел Эсмарельду догола, порезал ножичком в разных местах, чтобы помучить, а потом насадил на кол, который нашел тут же, на лужку, и заострил с одного конца. Пятнадцать минут Эсмеральда орала от боли и махала руками, тщетно пытаясь освободиться от разрывающего ее изнутри кола. В напрасной надежде прекратить пытку она призналась в измене и даже без языка сумела прокричать: «Прости! Прости! Прости!» Ни один мускул не дрогнул на лице Машины. Он велел своим сообщникам подтянуть ноги Эсмеральды книзу, чтобы кол вошел поглубже во внутренности. Она была еще жива, когда он снес ей голову мачете.

Жребий Хосе Куаутемока был брошен. Машина поклялся убить не только его, но и любую женщину, которая будет с ним. И виной этим смертям будут ненависть, ревность, слепая ярость, неодолимая скорбь, безумие. Эсмеральда, любовь моя, зачем ты это сделала? Эсмеральда, мой дом, мое логово, мой ад, мои небеса, мое проклятие, моя хозяйка, моя рабыня, мой палач, моя тьма.

Новый Отелло отдал приказ: убейте Хосе Куаутемока. Убейте медленно по возможности. Убейте, глядя ему в глаза. Убейте дважды, трижды, сотню раз. Убейте, как он убил меня. Убейте в упор, в спину, в бок. Убейте, а потом убейте снова, а потом убейте опять. Убейте в этой жизни, убейте в следующих и так без конца. Убейте, чтобы я перестал умирать. Убейте, убейте, убейте его.

Возможно ли остаться собой после такого глубокого, радикального опыта? Некоторые мои подруги изменяли и совершенно не волновались по этому поводу. «No big deal»^[19], — говорила мне одна. «Любовник — залог счастливой семьи», — говорила другая. Это можно было отнести к моему быстротечному роману с Педро: «No big deal». Моя жизнь никак после него не изменилась. Дверь ненадолго распахнулась и захлопнулась. Но мои отношения с Хосе Куаутемоком, словно сель, смыли меня прежнюю. Эта лавина складывалась из тюрьмы, его криминального прошлого, улиц Истапалапы, постоянного страха смерти, из тревоги, любви, желания, отчаяния, нежности. Не самый легкий для желудка коктейль, но вызывающий тяжелое привыкание.

Рядом с Хосе Куаутемоком я чувствовала, что меня защищают, что обо мне заботятся. Никогда не ощущала угрозы или опасности. Печально признаваться, но в ситуации, в которой речь шла бы о жизни и смерти, я предпочла бы оказаться с Хосе Куаутемоком, а не с Клаудио. Он оставался бы спокоен. Не сбежал и не оставил бы меня одну — такого просто невозможно себе представить. Надо отдать должное Клаудио: он тоже не струсил бы. Трусом он вовсе не был, но я видела, что он человек хрупкий, не готовый к серьезному кризису. И дело здесь не в росте или мышцах, дело в настрое. Улица и тюрьма закаляют, учат проницательности, и Хосе Куаутемок был бы способен не только дать отпор опасности, но и просчитать ее заранее.

Хулиан рассказывал, что в тюрьме могут убить за самое мелкое оскорбление или один неосторожный взгляд: «Первым делом, когда попадаешь в тюрьму, нужно выучить шифры». Он описывал сложную систему сигналов и символов, которая позволяла определить, кто есть кто в иерархии, а также разбираться в оттенках обид. Каждая категория преступников интерпретировала эту систему по-своему. То, что для киллера было обычной шуткой, для насильника могло стать смертельным оскорблением.

Как девушке заключенного, мне следовало разобраться в тонкостях тюремной грамматики и понять, как мое присутствие нарушает хрупкое равновесие. Признать, что высокая, явно обеспеченная женщина со светлой кожей, хорошо одетая и пахнущая дорогим мылом, не слишком-то вписывается в суровую местную обстановку и рано или поздно это приведет к конфликту. И тут я полностью доверяла Хосе Куаутемоку. Знала, что у него достанет умения достойно встретить и разрешить этот конфликт.

Выйдя из тюрьмы после свидания, я направилась в «Танце-деи», хотела успеть претворить свои свежие ощущения в новую постановку. Не получилось — их было не перевести на язык танца. Я не смогла даже объяснить труппе, о чем говорю, и чем дольше пыталась, чем чаще ловила себя на том, что произношу завуалированные фразы, чтобы скрыть свой тайный роман.

После репетиции на меня напустился Альберто: «Ну и что это была за клоунада? Никто и полслова не понял из твоего словесного поноса. Во что ты ввязалась?» — «Ни во что». — «Если это то, о чем я думаю, оно очень плохо кончится», — резко сказал он. «А о чем ты думаешь?» — спросила я. Он только закатил глаза. В том-то и беда с друзьями: они так хорошо нас знают, что обо всем догадываются даже издалека.

Я чуть не позвала его выпить кофе. Мне необходимо было выговориться, рассказать, как я шаг за шагом превратилась из дамочки, запертой в хрустальном ларце, в любовницу убийцы. Я догадывалась, что Альберто будет читать мне нотации — от чистого сердца, но ханжеские и нудные. Я не могла в красках описать ему, да и никому другому, какую жизненную силу пробуждает во мне Хосе Куаутемок. Может ли ситуация выйти из-под контроля? Может. Может ли навредить моей семье? Может. Может так случиться, что меня глубоко ранят и унизят? Может. Еще не поздно исправить оплошность и укрыться в тепле домашнего очага. Спрыгнуть с безумного поезда, несущегося в пропасть. Но я не хотела и, главное, не могла. Я нутром чувствовала, что не должна отступаться. Сердцем, мозгом, кровью. Я не смогу быть хорошей матерью, если мои дети будут догадываться, что я рохля. И, как бы парадоксально это ни звучало, даже Клаудио перестанет меня уважать.

Только вот как изложить эти безумные доводы Альберто, или Хулиану, или Педро? Педро, конечно, мой союзник, но даже он попытается меня приструнить. «Ну покувыркайся немножко со своим ненаглядным, и бай-бай», — скажет он, как будто обязательное условие романа на стороне — кратковременность. Однажды я прочла в каком-то стихотворении: «Птица не всегда пускается в дальний полет. Она просто порхает с ветки на ветку, но с новой ветки открывает новый мир». Да, мне открылся новый, до боли новый мир. Не самый светлый, но самый завораживающий. Головокружительный. Притяжение бездны, назвал бы это Ницше.

Расскажи мне, Сеферино, о чем вы с мамой разговаривали, когда оставались наедине? Я вообще редко слышал, чтобы ты обращался к ней, если не просил передать соль или поправить галстук или предупреждал, что вернешься после обеда. Ты явно увиливал, даже когда она сама пыталась заговорить с тобой. «Мне не до этих глупостей», — отмахивался ты. И вправду, какая морока слушать, что счет за газ не приходил, что в спальне сломался замок, что соседка от химиотерапии лысеет. Ты ведь общался с лучшими умами страны и не хотел приземляться на скучной планете повседневности, где обитала твоя жена. Ты спорил с ректорами университетов, сучеными, писателями, художниками, политиками самого высокого уровня, а потом был вынужден съезжать по шкале интеллектуальности до самого нуля. Ты предпочитал говорить с нами, потому что воспитал в нас тягу к чтению, учению, критической мысли. Пытался сделать из нас (правда, как видим, безуспешно) собственные маленькие копии, способные поддерживать более или менее связный диалог.

Я не понимаю, как образованный человек, космополит, сведущий в вопросах общества, сумевший стать одним из главных мыслителей страны, женился на невежественной, ограниченной, узколобой внучке испанских крестьян, которая ни разу в жизни не проявила и проблеска любознательности, какого-либо желания, собственного поиска. Мама тихо и послушно выполняла свою роль и потакала твоей эмоциональной и физической жестокости. Сегодня психологи называют такое поведение созависимостью. Этим словом обозначают гидру, которая душит одного из партнеров в паре. Щупальца гидры проникают так глубоко в психику, что женщина не в состоянии перерубить их. Она воспринимает свое приниженное положение как нечто естественное. Феминистки давно борются против деспотизма мачо, и в нынешнем мире жестокость партнера по отношению к женщине наказывается даже тюремным заключением. Бить женщину, оскорблять ее, унижать — незаконно. Зная тебя, думаю, ты бы боролся против обратного насилия, против женщин, которые измываются над мужьями, угнетают их, позорят и даже бьют, и предложил бы закон, одинаково наказывающий жестоких супругов, вне зависимости от пола. Это была бы контратака для отвлечения внимания.

Мама была красавица. Ослепительная красавица. После троих родов у нее сохранялась фигура королевы красоты. Повезло с обменом веществ — она и после шестидесяти оставалась стройной. Мои друзья только и трещали о том, какая она красивая. Ходили к нам якобы делать вместе уроки, а на самом деле поглазеть на нее.

Один раз — и думаю, ты бы избил меня до полусмерти, если бы узнал, — я подсмотрел за ней в замочную скважину, когда она выходила после душа. Мне стыдно признаться, что я возбудился при виде ее ягодиц, и до сих пор, папа, я мучаюсь этим воспоминанием. Возбудился настолько, что в ту ночь мастурбировал, думая о ней. И потом не упускал случая снова за ней подсмотреть. Я убеждался, что брата с сестрой рядом нет, и приникал к замочной скважине. Иногда даже кончал, наблюдая за мамой. Без рук, просто от волнения, что вижу ее голой. Я пытался разобраться с этим извращенным и гнусным эпизодом моего сексуального прошлого, чтобы раз и навсегда избавиться от чувства вины, которое меня гложет. Я оправдываю себя тем, что мне было от силы двенадцать, что эдипов комплекс проявляется даже в более позднем возрасте, что наверняка другие мальчики и подростки поступают так же. Но, по правде говоря, папа, я не могу этого преодолеть.

Хосе Куаутемок ненавидел, когда вы занимались сексом, и твои стоны долетали до нас сквозь тонкие стены спальни, смежной с вашей. «Хоть бы заткнулись уже», — говорил он и затыкал уши. А я возбуждался, как только вы запирались. В темноте, ночами я представлял себе, как ты мнешь ее круглые белоснежные ягодицы, и у меня вставал. Мой брат фыркал и плевался, а я под одеялом доводил себя до оргазма.

Оглядываясь назад, думаю, что именно по этой причине у меня ничего не получалось с женщинами. С одной стороны, я винил мать за то, что она пассивно потакала твоей жестокости, с другой — мучился от чувства вины за подглядывание, и все вместе привело к тому, что у меня сложился ложный образ женщины вообще. Это мучает меня, Сеферино. Даже сегодня, хоть и тошно это признавать, у меня бывают эротические сны о молодой обнаженной маме. Я это не контролирую. Если бы я мог, то, клянусь, вырвал бы эти мысли из головы навсегда. Но они внезапно возникают из подсознания и надолго угнетают меня.

Но я уверен, что желание увидеть ее голой никогда не проснулось бы во мне, если бы я так часто не слышал твоих стонов во время совокупления. Твое восприятие мамы как сексуального объекта было настолько всепроникающим, что по дому как будто витали запахи твоей спермы и ее вагинальных выделений. Ты же трахал ее везде, папа. Ни одного уголка в доме не забыл. В кухне, в гостиной, в кабинете, в нашей комнате, в ванной. Мы видели, как ты хватаешь ее за локоть и утаскиваешь от нас, и уже знали — зачем. Серьезно, как мне было справиться с необузданным желанием по отношению к ней?

Я перестал обнимать маму. Боялся, что тело меня подведет и она почувствует мою эрекцию. Я отдалился, и до сегодняшнего дня сокрушаюсь об этом. Но больше всего меня терзает, прямо-таки рвет на куски другое: я подозреваю, что она ЗНАЛА, что я за ней подглядываю. Мысль об этом не дает мне покоя. Она никогда ничем не заслоняла замочную скважину. Выходила из ванной, снимала халат и медленно начинала втирать крем во все тело. Я успевал насмотреться на ее груди, ягодицы, почти безволосый лобок. Она так медлительно это делала, что я начинаю думать, будто ей было известно о моих взглядах.

Я поведал тебе самую постыдную свою тайну. В горле у меня кисло, подкатывает тошнота. Не знаю, что труднее вынести: тот факт, что мой брат убил моего отца, или безудержные эротические фантазии, подстегнутые наготой моей матери. Как мне спастись от самого себя, отец? Давай, восстань из своего смертного сна и поговори со мной, хоть секунд десять. Ты же главная сволочь, у тебя, наверное, и ответ имеется. Давай, Сеферино, помоги мне.

Всякий бандит знает разницу между «противниками» и «врагами». Копы, вояки, морпехи — противники, а не враги. Даже некоторые конкурирующие картели — противники. Противник поступает так, как поступает, потому что должен. Должен он тебя гонять, вот и гоняет. Но он не враг. Генерал армии или капитан полиции не просто так идет против нарко. Такая уж у него работа, а твоя работа — сопротивляться и не давать себя гонять. Но ненавидеть их за это нельзя, тем более вырезать их семьи. Убивают их, исключительно чтобы не мешались, ну вот как комаров шлепают — кусаются же, заразы. Так же и с другими картелями. Честная борьба — за территорию, за точки, за клиентов. Нет бизнеса — нет конфликта. Годы спустя встретились на улице: здорово, каксам? Ничёкореш; чёподелываешь? Дасменилпрофессиюятеперьлавочник, и все в таком духе. Но иногда противник переступает некую черту и становится врагом. Убил того, кто тебе дорог, — враг. Оскорблял и насмехался — враг. Осквернил труп — враг. Нарушал договор — враг. Предал — враг. Замутил с бабой своего лучшего друга, задушевного приятеля, кореша — враг, враг, враг. Враг в девяносто сучьей степени.

Машина знал: чтобы завалить Хосе Куаутемока, придется вступить в союз с бывшими противниками. «Киносов» в живых не осталось, поэтому он набрал маленькую банду киллеров из каких-то мутных сопляков: они в основном трудились в супермаркетах — помогали людям складывать покупки в пакеты, — а потому предложение поработать на Машину за десять штук в месяц приняли с восторгом. За неделю у него образовалось уже четыре малолетних дебила, вооруженных автоматами. Когда двое из них блеванули, насадив Эсмеральду на кол, при виде хлынувшей горлом и носом крови, он понял, что они не сгодятся. На основную цель таких не бросишь. Обосрутся со страху. Так, чисто для количества нужны. Не хотел Машина, а пришлось ему обратиться к бывшим членам более не существующего картеля «Центр», с которым «Киносы» насмерть воевали за маршруты в Торреоне и Монтеррее. Благородная была война: головы никто никому не отрубал, родственников не убивал, кинжалов в спину не всаживал. В классическом стиле: за бизнес бьемся насмерть, но уважать друг друга уважаем.

Но чтобы договориться с центральными, Машине нужно было бабло. Работая на «Киносов», он примечал, где боссы прятали чемоданы с долларами: вмуровывали в стены конспиративных домов, в кровли, спускали в канализацию, закапывали под мескитовыми кустами, упаковывали в целлофан и топили в колодцах. Пока они этим занимались, Машина строил из себя дурачка, мол, он не смотрит, но на самом деле сек фишку. Тогда-то, попробуй он прибрать к рукам хоть одну закладку, получил бы пулю между глаз. Но теперь все по-другому. «Киносов» стерли с лица земли. Денежки по праву его.

Он начал обыскивать точку за точкой. Зачастую он не помнил точного места. Это его не останавливало: он рыскал по склепам, ломал стены, совался в канализацию, копался в навозе. Там, где он помнил точное место, он как раз ничего не нашел — надо думать, какой-то хмырь подсуетился раньше него.

Но он не отчаивался. Работал как помешанный и однажды ночью обнаружил-таки чемоданчик, до отказа набитый купюрами. Со счета зелененьких сбился на двухстах пятидесяти тысячах. И оставалась еще кучка поболе той, что он успел пересчитать. Целое состояние. Тут бы ему и забыть, кто такая на хрен была эта Эсмеральда. С таким количеством гринов можно до скончания времен трахать самых аппетитных баб и вообще жить, как рок-звезда. Но нет. С ревностью не шутят. Ревность есть ревность. Каждым гребаным центом этих денег он вымостит дорогу к отмщению.

Машина поехал к Короткорукому в Серритос, штат Сан-Луис-Потоси. Короткорукий был кровожадным боссом, но справедливым. Прозвали его так, потому что одна рука у него была маленькая, как у пластмассовой куклы. Его мать, пока была беременная, принимала от тошноты талидомид, и, как у многих малышей, рожденных в конце пятидесятых, на месте левой руки у него виднелся только куцый отросток с крохотной ладошкой. В детстве над ним так издевались, что он обрел вкус к смертоубийству. Первого доставалу зарезал в одиннадцать лет: воткнул кинжал ему в грудь прямо в классе. В двенадцать запустил второму в голову булыжником. В тринадцать проткнул третьему шею шилом, и так и повелось, пока Короткорукий не возглавил картель «Центр». Одно его имя вселяло ужас. Он, падла, был того же пошиба, что Текила, то есть просто так никого не убивал, а всегда спокойненько разъяснял будущему покойнику, за что собирается отправить его на тот свет (в другой район, в череполенд, на кладбище, на вечные квартиры, в могилу). «Ясейчастебяубьюпотомучтотыитвоинепонимаетечтоэтузонумыдержим, ноничеголичного, ятебедвадцатьштукпесовкарманштановположучтобывдовебылоначтожитьинемучитьсяпокрайней-мерепервоевремяпокадругогосебене-найдет». И ведь клал. В карманах трупов находили аккуратные пачки банкнот и записку, в которой Короткорукий приносил извинения семейству убитого. Так что его боялись, но и уважали сильно.

Их картели махались годами; народу полегла куча, но потом дон Хоако и Короткорукий решили все же ситуацию слегка попустить. Поделили территории, маршруты трафика и точки перехода границы. Выкурили трубку мира, и все разошлись по домам и зажили долго и счастливо. Пока не явились «Самые Другие», которые нюхались с федералами, а значит, и «Центру» от них досталось на орехи.

Поймав Короткорукого, «Самые Другие» казнить его не стали. Слишком уважаемый человек. Отпустили, взяв обещание танцевать только медляки. И он обещание одержал, танцевал только медляки. Уехал в родной Серритос выращивать сорго и коз. Еще и ресторан открыл, где коронным блюдом была козлятина, запеченная с перчиками «огонек» в глиняной печи. Выгодное дельце.

Вот туда-то и отправился Машина. Встретились как друзья. Выразили друг другу соболезнования по поводу товарищей, убитых «Самыми Другими», и с ностальгией вспомнили прежние времена. Машина рассказал, какую свинью подложила ему Эсмеральда с Хосе Куаутемоком, и попросил помощи. Короткорукий тут же проникся. «Так с корешами не поступают, — изрек он. И пообещал пособить: — Несколько человек моих в Восточной срок мотают. За сто тыщ управимся». Машина и не думал торговаться. Это еще дешево за сивого. Тут же и передал оплату. Сделку скрепили объятием. Ну, полуобъятием — Короткорукий одной рукой обнимался. Машина оставил свой телефон и просил позвонить, когда кровь сивого уже с пола отмоют.

Через два дня гонец Короткорукого отправился в столицу на автобусе, и вез он семьдесят тысяч песо наличными (тридцать Короткорукий оставил себе в качестве комиссии). С автобусного вокзала он отправился прямиком в тюрьму. Десять штук дал охранникам на входе, чтобы пронести остальные шестьдесят. Ему устроили личную встречу с Ролексом, бывшей правой, точнее, левой рукой Короткорукого. Гонец протянул ему записку: «Уважаемый мною Ролекс! Мне нужно, чтобы ты в течение месяца убрал господина по имени Хосе Куаутемок Уистлик Рамирес. Петух потоптал чужую курицу. Отправляю шестьдесят тысяч на расходы. Распоряжайся как хочешь. Крепко обнимаю, Лауреано». Ролекс велел гонцу передать, что все будет в лучшем виде, и щедро, как учил Короткорукий, отстегнул ему три тысячи на чай.

Ролекс разузнал, кто его клиент. Очень скоро выяснилось, что это тот самый белобрысый дылда, который завалил Галисию. Хитрый и опытный — к такому обычных убийц не подошлешь. Они же все как из сериала: за километр видно, чем промышляют. Тут нужны придурковатые с виду.

Проведя мысленный кастинг, он остановился на Мясном и Морковке, в душе бездушных негодяях, а внешне — благостных кретинах. Он вызывал их к себе, изложил план и договорился. Особо подчеркнул, что провал недопустим, а справиться с задачей нужно за месяц. В противном случае его босс рассерчает и они сами, все втроем, отправятся на жесткие койки в морге.

Свадебное платье

Отец повесил в шкаф свадебное платье дочери, окровавленное и с двумя пулевыми отверстиями.

Хосе Куаутемок Уистлик

Заключенный № 29846-8

Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство, совершенное неоднократно

Домой я приехала только вечером. Клаудио и дети ужинали. При виде меня дети повскакали с мест и бросились целовать, а я бросилась целовать их. Клаудио довольно улыбался. Я все еще пахла сексом и тюрьмой, диснеевским пледом и сырыми стенами, но на душе было удивительно спокойно, и чувство вины вовсе не терзало меня. «А почему они так поздно не спят?» — удивилась я. «Мы с папой ходили в кино, а завтра можно спать сколько угодно, потому что в школу не идем», — выпалила Клаудия. Завтра же не выходной. «Почему?» Клаудио по-прежнему улыбался. «Мы хотели тебе предложить всем впятером прогулять завтра школу и работу». Получается, я не попадаю на мастерскую к Хулиану. А мне хотелось срочно увидеться с Хосе Куаутемоком. «Я не могу, мне нужно завтра с Педро в тюрьму». Клаудио удивленно посмотрел на меня: «Ну и что?» — «Ну, мы договорились, что я туда езжу по вторникам и четвергам». — «А Педро тебе платит, что ли?» — вопрос от истинного финансиста. «Нет, мне просто нравится туда ездить, вот и вся оплата», — резковато ответила я. «Нравится больше, чем проводить время с семьей?» Неотразимый аргумент. «Нет, конечно, но у меня обязательства перед Педро, я не могу вот так с бухты-барахты все отменить». Они рассказали, что собираются сходить сначала в зоопарк, а потом в ресторан. Если бы утром я не переспала с Хосе Куаутемоком и меня не жгло изнутри желание видеть его, я бы немедленно передумала. «Я быстренько съезжу по делам и догоню вас в зоопарке», — предложила я. Дети радостно закричали: «Да-а-а!»

Я укладывала Мариано, и пока читала ему сказку, мы оба уснули. Меня убаюкало его дыхание и тепло его маленького тела. Через полчаса мне на плечо легла рука. Я встрепенулась. «Ты заснула, дорогая», — прошептал Клаудио.

В спальне на тумбочке я заметила бутылку шампанского. Клаудио чуть улыбнулся. «Мы сегодня завершили сделку», — сказал он. Сделка касалась управления очень крупным немецким инвестиционным фондом. Сумма составляла около миллиарда евро. Клаудио многие месяцы подряд уламывал инвесторов, и в общем это было большое достижение, поскольку оно укрепляло его профессиональную репутацию, и теперь ему могли довериться еще более гигантские фонды. «Поздравляю», — сказала я. «Поэтому я и решил взять выходной, хотел с вами отпраздновать». Я попробовала улыбнуться. «Выпьем?» Только этого мне не хватало. Я боялась, что моя кожа до сих пор источает запах нашего с Хосе Куаутемоком утреннего нектара, а Клаудио явно рассчитывал на романтическую ночь на волне успеха.

«Я только приму душ», — сказала я. Мне нужно было стереть любые следы запаха Хосе Куаутемока. Обычно мы не закрывали ванные на щеколду. Просто была договоренность, что мы не заходим в ванную друг к другу ни при каких обстоятельствах, но в тот вечер я не хотела рисковать и заперлась. Вдруг он увидит меня голой, а у меня на попе отпечатались пятерни Хосе Куаутемока или на груди остались засосы. Пока нагревалась вода в душе, я внимательно осмотрела себя в зеркале, спереди и сзади. Никаких синяков или других следов.

Я залезла в душ. Докрасна растерлась мочалкой. Хорошенько отмылась от любых возможных капель спермы Хосе Куаутемока. Закрыла глаза и подставила лицо под струю горячей воды. Зачем я посвятила столько людей в то, что должно оставаться строжайшей тайной? Зачем сдуру разболтала все Хулиану, Педро, а потом еще и Эктору? Если я и дальше буду, как говорила моя бабушка, языком молоть, слухи скоро дойдут до Клаудио и детей. Нужно быть осторожнее, в тысячу раз осторожнее.

Клаудио постучал в дверь: «Дорогая, ты чего так долго?» — «Иду!» — крикнула я. Я вышла из душа и завернулась в банный халат. Открыла дверь. Клаудио, тоже в халате, сидел на кровати. Он разлил шампанское в два бокала баварского хрусталя, которые его бабушка с дедушкой подарили нам на свадьбу. Мы ими пользовались только по особым случаям. Он поднял бокал мне навстречу: «За тебя!» Я села рядом, и мы чокнулись. «И за тебя. Я очень тобой горжусь». Он рассказал, какая у него была одиссея с этой сделкой, сколько звонков, сколько совещаний и как волнительно было сегодня завершить ее, чуть ли не крупнейшую в его сегменте финансов. Я восхищалась его работоспособностью и упорством, потому что знала, насколько это были сложные переговоры и каким терпением и силой убеждения нужно было обладать, чтобы успешно довести их до конца.

Рассказав мне о своих приключениях, он вдруг спросил: «Что там такого, в этой тюрьме, что ты туда ездишь, как на работу?» Мне показалось, у меня на лице нарисован подробный маршрут моих поездок по Истапалапе и, хуже того, подробный путь, приведший меня сегодня в комнату для супружеских свиданий. «Мне интересны истории заключенных. Я даже думаю, они мне пригодятся для новых постановок», — я постаралась, чтобы это прозвучало как можно убедительнее. «Ни на кого там случайно не запала?» Одно из безусловных достоинств Клаудио заключалось в абсолютном отсутствии ревности и собственничества, но, видимо, сейчас я всем своим видом говорила: «Да, запала. Еще как запала, он сводит меня с ума, и я недавно занималась с ним любовью». Пытаясь сохранять спокойствие, я отпустила самое снисходительное замечание, которое только смогла придумать: «Ну, можешь сам съездить взглянуть на них. Они далеко не красавцы… — и вовремя заткнула себе рот, прежде чем сказать нечто глубоко уничижительное и пропитанное классовой дискриминацией: — …мелкие, чернявые и конченые». Подсознание, вскормленное социальными предрассудками, всегда готово нас предать. «Насколько я знаю, там сидит Мартин Молина, а уж его уродом не назовешь…» — заметил Клаудио. Я воззрилась на него в притворном удивлении: «Во-первых, ни разу его там не видела. Во-вторых, не люблю сериальных актеришек. В-третьих, конфетка леденистая'—не мой тип». — «А какой твой тип?» — коварно спросил Клаудио. «Ты — мой тип. И только ты». Он улыбнулся: «Вот это я и хотел услышать». Он отпил шампанского и придвинулся ко мне. Мысленно я повторяла: «Только бы не поцеловал, только бы не поцеловал, только бы не поцеловал…»

Сто подтягиваний, сто отжиманий, сто на пресс, сто приседаний и час бега вокруг футбольного поля. «Спарта—Афины», — учил отец. Мозг — мышцы. «Когда аргументы в разговоре закончатся, можно будет прибегнуть к физической силе». Хосе Куаутемок собирался тренироваться до конца жизни, невзирая на пожизненное заключение. Как эти долбаные львы, которые в зоопарке не перестают мотаться туда-сюда по милипиздрич-ной клетке. Зверь борется за то, чтобы остаться зверем.

Вместе с ядом любви Марина напоила его ядом побега. Побег из любви. Наихудший вариант для простого смертного под круглосуточной охраной в тюряге с шестиметровыми внешними стенами, увенчанными колючей проволокой, с собаками, натасканными на беглых, и снайперами на вышках. Змеиный яд вперемешку со скорпионьим и с цианидом.

Вот для этого и нужно качаться. Ему хватит сил забраться вверх по стенам, хватит сил разодрать колючую проволоку, хватит сил вывихнуть челюсти собакам, хватит сил петлять на бегу, чтобы снайперы не достали. Бежать, бежать, чтобы спать рядом с ней, просыпаться рядом с ней, заниматься любовью с ней одной.

Он начал писать еще яростнее, стараться еще сильнее, чтобы произвести на нее впечатление. Мнение Хулиана и остальных заключенных его вообще не волновало, а вот ее мнение — еще как. Они договорились увидеться тет-а-тет в день посещений. Она поклялась, что придет, но он все равно не очень-то верил. Отважится ли она одна пересечь минное поле Истапалапы? Нет, вряд ли. Марина не похожа на Красную Шапочку, готовую очертя голову пуститься по лесу навстречу волку. Разумные женщины так не поступают, а Марина вроде бы очень разумная. Точно ведь скоро сообщение напишет: «Извини, у меня не получилось». Лучше уж сразу привыкнуть к этой мысли. Хосе Куаутемок занялся своими делами.

Он сидел и писал, и тут по его душу пришел надзиратель. Он ненавидел, когда такое случалось. Не так-то просто настроиться, а когда настроишься, вечно припрется какой-нибудь урод и отвлечет. «Ты зачем ангелочка с небес позвал, а сам к нему не пошел?» — спросил надзиратель. Он о чем вообще? Тот, увидев, что Хосе Куаутемок не въезжает, улыбнулся: «Принцесса твоя тебя дожидается. Бегом давай, а то фея другого принца ей найдет».

Марина пришла. Да, да, да! В четыре скачка он спустился по лестнице и, как тягач без тормозов, полетел к зоне посещений. На пороге остановился отдышаться. Не надо, чтобы она увидела, как он скачет, будто щенок, которого вывели погулять. Он разглядел ее издалека. Она сидела и рассеянно смотрела в одну точку: кетцаль среди воронья. Он медленно пошел к ней. Ему хотелось подкрасться незаметно, увидеть, как она удивится и воскликнет: «Ты пришел!» Он улыбался на ходу. А как не улыбаться, если его ждет не кто-нибудь, а она? Но вскоре блаженная улыбка сползла с его лица. Он забыл главное тюремное правило: бди, всегда бди. Быть начеку, изучать местность, анализировать. Окинул взглядом помещение: что за народ, кто к кому пришел, где сидят, в каком ряду столов. «Бди, — повторил он себе, — всегда бди».

Марина срывающимся голосом сказала: «Привет». Хосе Куаутемок заметил, как у нее дрожат руки. Сел рядом с ней. Теперь уже у него затряслись руки. Оба дико нервничали. «С тобой все хорошо?» — спросил он. Она кивнула. У Марины дрожала губа и пульсировала вена на шее. Нет, ее все-таки сильнее кроет, гораздо сильнее.

Понемногу отпустило. Она полюбопытствовала, что это за толстяк и с ним женщина в длинной юбке за дальним столом.

Он поведал ей отвратительную историю Хряка и его супружницы Росалинды дель Росаль. Она засмеялась, услышав это имя. «Я точно знаю, что ее так и зовут», — сказал он. Росалинда дель Росаль: прекрасная роза из розария. Красивое многозна чительное имя дали родители, не подозревая, какая зловещая судьба ждет их кровиночку.

Хосе Куаутемок думал, они ограничатся смол-током. Минут десять и вправду поболтали: ну и погода! долго добиралась? на входе сильно допекали? — и прочие глубокомысленные реплики. А потом она схватила его обеими руками за лицо и поцеловала. И не то что чмокнула. Ничего подобного. Настоящим поцелуем. Поцелуищем. За пару секунд они друг на друга настроились Губы у нее были пухлые, классные. И не мясистые, и не тонкие. И такое чувство, будто она льдинку сосала прямо перед этим. Дыхание легкое, свежее. Как в кедровой роще очутился. Волосы пахнут кедром. Затылок — кедром.

Они целовались и целовались. Один поцелуй взывал к другому, а тот — к новым, и новым, и новым. Он, такой из себя крутой, такой мужик — и так растаял от этих поцелуев. Затерялся в кедровой роще ее поцелуев. Они, эти поцелуи, заглушили весь шум, весь бетон, всю ржавчину, все крики, все отчаяние, всю смерть, весь морок. И так он был занят поцелуями, что не заметил двух субчиков, следивших за ним издалека. Мясной и Морковка поняли, как далеко в этот момент витают Хосе Куаутемок и его телка. Легче легкого всадить им, пока они сосутся, как в женских романах. Но еще рано. Время еще придет.

Сеферино, твое прошлое захлопнулось, как только над тобой закрылась крышка гроба. Пришлось основательно потрудиться, чтобы узнать, какие родники питали твою сверхъестественную силу. Я начал просматривать ящики твоего стола, документы, вещи. Меня удивило, какой у тебя царил безупречный порядок.

Запонки разложены ровными рядами. Галстуки распределены по цветам. Начищенные до блеска ботинки выставлены шеренгой. Кабинет — сама опрятность. Ничего лишнего. После твоей смерти мы всё оставили, как при тебе. На столе пишущая машинка и перьевая ручка с чернильницей (ты любил щеголять безупречным почерком). На соседнем столе — толковый словарь Марии Молинер, все тома этимологического словаря Жоана Короминаса и словарь синонимов Фернандо Коррипио (я ими потом много пользовался). На стене фотография нас пятерых, сделанная в студии маэстро Серхио Ясбека, и портрет твоих родителей в Пуэбле, в каком-то парке. В застекленном шкафу — лаковая шкатулка из местечка Олинала в штате Герреро, але-брихе из Оахаки, отделанный бисером череп койота — работа мастеров отоми — и керамическое блюдо, расписанное твоим дядей.

В ящиках стола лежали документы, распределенные по дате. Я не знал, что ты отмечал дату и время, когда начинал и заканчивал рукопись, и вместе с каждым текстом хранил все черновики к нему. Интересно было прослеживать ход твоих мыслей: ты перечеркивал по двадцать слов, пока не добирался до нужного, переделывал предложения, монтировал между собой абзацы. Труд часовщика. На карточках площадью 15 на 7 сантиметров ты писал заметки и размышления о своих текстах годы спустя после того, как сочинял их. Пятидесятилетний ты критиковал себя двадцативосьмилетнего. Наверное, думал, что твое наследие будут изучать. Только тот, кто помышляет о бессмертии, так аккуратно выстраивает свой архив.

Шаг за шагом я разбирался в том, как работал твой мозг. Ты начинал с кома не связанных между собой идей и оттачивал их до придания полной ясности. Даже после нескольких правок в текстах сохранялась изначальная кипучесть. Строки полыхали огнем. Невозможно было не проникнуться твоими статьями. Вулканический темперамент проглядывал в каждом слове. Черт, как тебе это удавалось? Видимо, эта темная раскаленная магма, двигатель блестящих идей, порождала и твою злобу к нам.

Слишком многое в тебе горело, папа. Отсюда твой сексуальный пыл, мания контроля, вспыльчивость. Ты был непрестанно извергающейся лавой.

Когда ты на машине возил нас в Северную Дакоту знакомиться с представителями племен сиу, кроу и лакота, мы по пути завернули в заповедник Йеллоустоун. Там ты оставил нас с мамой на выходные, а сам отправился на съезд индейских активистов. Я помню прерии, по которым бежали горячие ручьи. Какой-то тупоголовый турист решил перепрыгнуть ограду и пройтись до центра равнины, где к небу поднимался пар. Он мгновенно обжег себе ступни. Попытался выскочить, но споткнулся, упал и буквально сварился за минуту. Когда труп вытащили, плоть уже отходила от костей. К счастью, мы не были тому очевидцами. Это произошло за пару дней до нашего приезда, и рейнджеры рассказывали о несчастном случае, чтобы предупредить потенциальных нарушителей правил. Ты, папа, был таким же кипящим источником: всякий, кто приближался к тебе, рисковал обжечься.

В том путешествии на север Соединенных Штатов нам открылась неприглядная правда о белом завоевании. Не только в музеях, где с точки зрения коренных народов рассказывалось про геноцид, лишение исконных земель и порабощение, но и в проблемах современных обитателей резерваций: алкоголизме, наркозависимости, убийствах и самоубийствах. Некогда воинственные и горделивые народы, жившие в гармонии с ритмами природы, пали жертвами худших пороков, к которым ведет маргинализация. Утратив будущее и возможности, оторвавшись от земли и вековой мудрости предков, молодые сиу и лакота бродили по своим селениям и не имели ни работы, ни денег, ни достоинства. Их прекрасные бронзовые лица и сильные тела были обезображены виски и отчаянием. Один из старейшин племени, твой давний друг попереписке, рассказал нам о постигшей их катастрофе. Прямой потомок воинов, до конца сопротивлявшихся войскам Кастера, он сетовал на судьбу своего народа. «Что плохого мы сделали? За что нас убивали? За что угнетают сегодня? Хотят истребить нашу культуру, наши обычаи, наши языки, наши ритуалы, наши верования».

На вопрос старого лакота: «Что мы сделали?» — ты заносчиво ответил: «Неважно, что мы сделали. Важно, что мы сделаем. Настало время действовать». Я помню, он взглянул на тебя потухшими глазами: «Чем действовать, если у нас все отобрали?» Ты ткнул пальцем себе в сердце: «Тем, что у нас внутри». Теперь он смотрел на тебя с некоторой снисходительностью. Сколько проигранных битв уместилось в его взгляде? «Это они забрали первым».

До зоопарка я добралась раньше Клаудио с детьми. Было уже двенадцать, а они еще даже не выехали из дома. Клаудио перенапрягся накануне, а потом еще и выпил шампанского, и в результате долго не мог проснуться. А дети, которых освободили от школы, тоже не спешили вставать.

Я одна обошла зоопарк. Народу было мало, никакой толкучки. Отправилась к вольерам хищников. Лев с великолепной темной гривой бродил по клетке туда-сюда. Я какое-то время наблюдала за ним, стоя совсем близко. Он тоже подошел к разделительному стеклу. Смотрел на меня и облизывался. Так мы и стояли. Я даже решила, что сыграю с ним, кто кого переглядит. Несколько минут мы не отводили глаз друг от друга. Страшно себе представить, что бы произошло, если бы стекла не было. В желтых глазах читалось явственное желание сожрать меня. Лев раскрыл пасть. Клыки у него был величиной с мой палец. Он напрягся и зарычал. Наверное, его возмущала прозрачная преграда между нами. Развернулся и ушел. Я как бы победила его силой мысли. Это, разумеется, иллюзия. Без стекла я давно бы пошла ему на второй завтрак.

Рано утром за мной заехал шофер Педро. Во время занятия мы с Хосе Куаутемоком не уставали перебрасываться мимолетными взглядами. После этого я сразу же ушла, торопясь в зоопарк; мы успели сказать друг другу только пару слов. «Хочу скорее снова тебя увидеть», — прошептал он мне на ухо. Меня как током ударило от его дыхания на моем ухе. «И я», — пролепетала я.

Я не спала всю ночь. Клаудио, воодушевленный триумфом, хотел секса. Как я ни старалась, увильнуть от поцелуев не получилось. Он начал целовать меня в плечо, потом в шею. Я притворилась, что мне щекотно, и отодвинулась. Он улыбнулся. Видно было, что он уже навеселе. «Я тебе больше не нравлюсь, милая?» — спросил он и начал вылизывать мне шею. Он вообще-то приятный и красивый мужчина, мой муж. Он обхватил меня и прижал к себе. Мне хотелось вырваться. Не могла я целовать и любить одного утром, а другого вечером. Нет, нет и нет.

Но, несмотря на мое явное нежелание, Клаудио не отставал. Осознание своей победы и спиртное подстегивали его. Деваться было некуда. Мне казалось, если я не пойду ему навстречу, он что-то заподозрит, а перспектива расспросов до ужаса меня пугала. Даже после душа я все еще слышала аромат Хосе Куаутемока у себя на коже. И боялась, что Клаудио тоже его уловит. Желая сделать мне приятно — он ведь знал, что мне нравится, — он продолжал целовать меня везде. Чтобы прекратить это, я притянула его к себе, поцеловала в губы, и он вошел в меня. Через две минуты кончил и вскоре уже храпел спиной ко мне.

Странная штука — чувство вины. Я совершенно не мучилась от того, что изменила Клаудио, но теперь чувствовала, что предала Хосе Куаутемока. И это чувство так давило, что я взяла телефон и тихонько ускользнула в ванную, чтобы оставить ему сообщение в голосовой почте. Закрылась на щеколду, в темноте села на пуфик перед зеркалом и вдруг обнаружила на экране пропущенный звонок. В одиннадцать восемнадцать, как раз когда я занималась любовью с Клаудио. Просто я всегда отключала звук. Иначе чувствуешь себя обязанной ответить всякому, кто звонит, а это бесит.

Это он оставил мне сообщение в голосовой почте: «Спасибо за все». Я прослушала двадцать раз. Набрала его номер, зная, что он не ответит. Хотела поблагодарить в ответ и сказать, что всегда буду стараться как можно скорее снова увидеться с ним. Но бросила трубку, как только включилась запись. Не смогла произнести ни слова — из-за чувства вины, замешательства, тревоги.

Вернулась в спальню. Клаудио беспробудно спал. Я села на кровать. Обвела взглядом его крепкие руки, круглые дельтовидные мышцы, широкую грудь — результат ежедневных занятий в спортзале. Погладила его по лбу. Он храпел с открытым ртом. Что бы ни случилось, я не собираюсь его бросать, потому что тогда окажусь без почвы под ногами. Если я и пустилась в приключение с Хосе Куаутемоком, то только потому, что знала: мне точно есть к кому и куда вернуться.

Я более или менее держалась, но боялась, что могу сорваться прямо в зоопарке на глазах у детей. Это было бы ужасно, да еще и невыносимо пошло: разрыдаться без видимых причин или впасть в ступор. Чертовы монахини привили мне в детстве понятие греха и вины. Я металась из стороны в сторону: перед Клаудио виновата, перед Хосе Куаутемоком виновата, перед детьми виновата. Почему тот простой факт, что чей-то пенис оказался в чьей-то вагине, влечет за собой столько волнений, столько возмущения, столько боли, столько одиночества, столько зависти, столько радости, столько потрясений, столько осуждения, столько чувств?

Но на деле семейная прогулка меняспасла. Некогда думать о сидящем за решеткой любовнике, если нужно поднять себе на плечи ребенка, который хочет посмотреть на волков, объяснить трем пытливым юным умам, почему кенгуру выращивают детей в сумке, или пробежаться наперегонки до тележки с мороженым. Домой я вернулась измотанной физически и эмоционально, зато Хосе Куаутемок остался где-то далеко во вчерашнем дне. Ну а завтра будет и вовсе новый день.

Нет

Нельзя так просто заявиться и сказать,

что у тебя рак.

Если нужно, я выпью твои опухоли и

и сожру злокачественные клетки,

их больше не будет.

Я помню, как держал тебя на руках,

когда ты только родилась.

Едва увидев тебя, я понял,

что ради тебя готов

драться против всех

и вся.

Пусть врачи

говорят, что тебе

недолго осталось, —

я погружу пальцы в твою плоть

и вырву недуг.

Я только прошу тебя, дочка,

вместе со мной выйти на битву.

Я не могу позволить,

чтобы тебя не стало в мире.

Правда не могу.

Сопротивляйся. Побеждай. Будем драться вместе.

И когда война закончится,

мы сядем и будем смотреть на море

или просто выпьем по пиву.

Хосе де лас Мариас Пино Эрнандес

Заключенный № 37587-9

Мера наказания: тридцать три года лишения свободы за убийство, совершенное при отягчающих обстоятельствах

В преступном мире самый быстрый способ расстаться с жизнью — много выставляться и болтать языком. Трепачи, хвастуны, те, кто много о себе чирикает или сверкает бабками, долго не живут. Самые крутые боссы на радарах не появляются. Не носятся, визжа покрышками, на охренительных внедорожниках, не одеваются как попугаи, не заказывают песен в свою честь у разухабистых марьячи. Миллионные сделки они проворачивают молчком, без лишнего шума, осторожненько. А те, кто много показывается, кто зовет на свои попойки артисточек из сериалов, знается с нечистоплотными политиками и вообще ведет себя, как этакий Брэд Питт от наркотрафика, того со временем берут за горло вояки или конкуренты, и спит он в какой-нибудь халупе, жрет одни рыбные консервы да крекеры и каждые три дня перебирается с квартиры на квартиру, впадая в панику от малейшего шума. Крупные рыбы, которые всем-то и рулят на самом деле, — люди скромные, живут без излишеств, как правило, где-нибудь повыше в горах и выезжают оттуда только верхом. В кортежах из бронированных танков по пыльным сельским дорогам не гоняют.

Ролекс тему более или менее сек. Он достаточно на своем веку извалялся в выгребных ямах криминала, чтобы отличать, что тебя замарает, а что нет. Мясному и Морковке он строго-настрого велел держать язык за зубами, иначе повесят их как собак. Такой в тюряге конец у незадачливых фуфлодуев. Будущие убийцы сивого поклялись, что и словом о плане не обмолвятся. И все равно план просочился наружу.

Преступный мир делится на категории, а категории — на подкатегории, а те — на еще более мелкие подкатегории, и так — до самых недр, чавкающих грязью и кишащих червями. В этих недрах секреты выбалтываются легче всего. Хосе Куаутемоку капнули про возможное покушение двое из тех самых супермаркетных упаковщиков, которых Машина пытался превратить в киллеров. Они-то своими соломенными бошками и представить не могли, что сказанное в захудалом баре в Сью-дад-Акунья пролетит тысячу триста сорок два километра и доберется до Восточной тюрьмы. Эти полудурки выболтали каким-то шлюшкам, что ездили со своим боссом в городок Серритос заказать еще одному боссу, из прежних, убийство мужика, который чалится в колонии где-то в Истапалапе, то ли Хуана Куаутемока, то ли Хорхе Куаутемока. Шлюшки притворились просто шлюшками, типа вообще не при делах. А на самом деле по ниточке выведали все подробности предстоящего убийства. Нет, они, конечно, в натуре были проститутки. Бабки получали за то, что их имели или они кого-то имели. Ноги раздвигали, короче. Но, помимо этого, подвизались еще и как шпионки — работали на «Тех Самых», картель из далекой Нижней Калифорнии, вырвавшийся недавно на первое место по стране.

С падением «Самых Других» «Те Самые» обрели надежду занять образовавшийся вакуум. Для этого они рассеяли своих людей в барах, ресторанах, борделях, пунктах таможни, участках и даже среди гринговской полиции и мигры. Большинство агентов были женского пола. Не красавицы, не уродины, не толстые, не худые. Чем незаметнее, тем лучше. Им в Акунье не скандалы устраивать полагалось, а, наоборот, слушать и помалкивать. «Те Самые» держали их на зарплате, и специально обученные люди всегда готовы были отдубасить любого, кто попытается обойтись с ними неподобающе. Обученные не у кого-нибудь, а у гватемальских каибилей^[20]. Убийцы, сведущие в самых смертоносных техниках самообороны, а с виду простые официантики «я-всего-лишь-пытаюсь-наскрести-не-сколько-песо-для-моей-маменьки-болеет-она-у-меня».

Горе-киллеры-экс-упаковщики проболтались, а ночные бабочки, заправские Маты Хари, доложились своему непосредственному начальнику, он же сутенер. Он доложился своему шефу, а тот — своему. И шести часов не прошло, а боссы «Тех Самых» уже знали, что кто-то хочет порешить мужика по имени Хосе Куаутемок Уистлик, постояльца Восточной тюрьмы города Мехико. Они звякнули дону Хулио, своему ставленнику в Восточной: «Как сам, кореш? Знаешь такого-то и такого-то?» Текила подтвердил: знает. «Нормальный мужик. С приветом маленько. Все сидит, на машинке пишущей строчит. Но не враг и ни с кем не цапается. А что?» Пояснили: Короткорукий, мол, его заказал. За что — неизвестно, но, как говорится, посылочка уже в почтовом ящике.

Дону Хулио блондин нравился. Он даже кое-какие его рассказы читал. Но если заказали — значит, где-то довыебывал-ся. Стал выяснять. Узнал про отцеубийство, про то, что дон Хоакин в свое время оплатил ему больницу, а сам он дружил с некоторыми из «Киносов» и отправил на тот свет Лапчатого и Галисию. И еще — что его навещает некая Марина Лон-хинес. Бабу тоже пробил. Замужняя, трое детей, при бабле, по профессии хореограф, а муж — финансист, но деньги вроде никому не отмывает. Сопоставил инфу: может, это рогоносец Хосе Куаутемока со свету сжить хочет? Ни фига. Муж, видать, типок не прижимистый, кроткий, как и большинство буржуев, которых сам Текила в своей прошлой буржуйской жизни навидался. Даже если узнает, что Марина налево ходит, не станет, как некоторые, заказывать и жену, и любовника. По-прежнему, получается, непонятно, за что Короткорукий — или кто там за ним стоит — вознамерился убить Хосе Куаутемока.

Текилу боссы послали в тюрьму решать вопросики картеля, а не спасать людей от смерти. Его задача была — держать открытыми пути, чтобы порошок, кристалл, трава и бухло исправно поступали зэкам. На воле грамм кокса стоит двести песо, а за решеткой и за пять тыщ с руками отрывают. Еще нужно было следить за нарко из других картелей, мотающими срок в Восточной. Никакой серьезной угрозы на горизонте не наблюдалось. Шелупонь, расходный материал, пехота. Дон Хулио не обязан был защищать Хосе Куаутемока и вообще никого, кроме своих. С другой стороны, картель «Те Самые» наладил контакт с большими шишками из правительства и вот-вот должен был подобраться к важнейшим соглашениям. Наклевывались великие дела, и никому не нужен был лишний кипеш, который обязательно поднимется, если по неизвестной причине свернут шею хахалю миллионерши, другану миллионера и корешу знаменитого писателя. Ну да Текила разберется.

Моя бабушка, мамина мама, обожала поговорки. У нее на каждый жизненный случай находилось особенное выражение. Однажды, увидев, как я разрядилась на вечеринку в старших классах, бабушка, одержимая идеей выдать меня замуж девственницей и опасавшаяся в этом смысле возможного эффекта моей мини-юбки, провозгласила: «Главная девичья краса — стыдливость». Иногда она изъяснялась загадочно: «Кто сам не натворил, тот и на других не наговорил». А если видела, как мы с сестрами ссоримся, то бросала: «Каждая макака — на свой шесток!»

Если бы мне пришлось снабжать поговорками своих внучек, я бы придумала такую: «Кто нашел — тот давно искал, даже если сам того не знал». Не так отточенно, как у моей бабушки, но тоже поучительно. Мои подруги, изменявшие мужьям — а таких, признаться, было много, — оправдывались: «Я никого не искала, оно случайно так вышло». По своему опыту с Хосе Куаутемоком я могла сказать, что само ничего не выходит, ко всему человек подталкивает себя сам. Какие-то бессознательные порывы побудили меня искать отношений с Хосе Куаутемоком. Какие именно — не знаю, но кто нашел — тот давно искал, даже если сам того не знал. В конце лабиринта меня поджидал грозный и непредсказуемый Минотавр, но я все равно решила рискнуть. Я нашла его, потому что искала, а остальное было не важно.

Я снова пришла к нему в день посещений. На этот раз нервничала сильнее, чем обычно. После секса отношения обрели иной вес. Для некоторых моих подруг интим ничего не значил. «Сиськи-письки, только и всего», — как-то сказала мне одна. Но не для меня. После близости я не могла просто встать, отряхнуться и обо всем забыть. Мне было непонятно, как мужчина и женщина могут достичь пика единения, слиться в одно, а потом распрощаться: «Ничего так было. До скорого!» Возможно, мои заморочки шли от католической школы, где монахини внушили мне, что секс — это путь к греху. Но мои одноклассницы никогда не отказывали себе в удовольствии one night stand^[21]. «Очень прикольно, — рассказывали они мне, — наслаждаешься, и всё. Без обязательств, без всяких глупостей, ни к кому не привязываешься». Может, они и были правы, но мне установленные внутри консервативные фильтры мешали пускаться в авантюры на одну ночь. Хотя немалую роль играл и страх, что попадется тип с дурным запахом изо рта, прыщами на заду или генитальным герпесом.

Едва оказавшись рядом, Хосе Куаутемок обнял меня. Долгое, успокоительное объятие: он словно догадался, что мне сейчас больше всего нужно. Я прижалась к его широченной груди. Как будто нырнула в пещеру укрыться от себя самой. Я ведь боялась, что он заговорит со мной сухо или вообще не станет разговаривать. Никогда не знаешь, как повернутся отношения после секса.

Мы сели за всегдашний столик. «Ты как?» — спросила я. «Хорошо — насколько это возможно без тебя. А ты?» Я подумала, не рассказать ли, что случилось у нас с Клаудио. Я желала, чтобы Хосе Куаутемок знал про меня все, но вдруг это потом обернется против меня? Такое бывает Открываешь кому-то душу и не знаешь, как он на это отреагирует. «Тоже хорошо — насколько это возможно без тебя». Хосе Куаутемок погладил меня по руке. «Почему ты здесь?» — спросил он. Я посмотрела ему в глаза: «Почему ты спрашиваешь?» — «Ты могла бы быть, с кем захочешь». — «Я и так с тем, с кем хочу». Он сжал мою руку, притянул меня к себе и поцеловал. Потом отодвинулся и заглянул мне в глаза: «Ты ведь знаешь, что будешь последней женщиной в моей жизни, правда?»

Я одновременно испугалась и растрогалась. Да, отношения определенно стали гораздо серьезнее. Последняя женщина. У меня даже голова закружилась. И, наверное, я побледнела, потому что он взял меня под локоть: «Ты хорошо себя чувствуешь?» Нет, не хорошо. Минотавр в конце лабиринта. Я кружила и кружила, пока не столкнулась с тяжело дышащим зверем, готовым меня сожрать. Этот зверь — уверенность, что возврата нет. На меня навалилась глубокая печаль. Сомнений не осталось: Хосе Куаутемок должен стать последним мужчиной в моей жизни.

Кто контролирует кухню, тот контролирует всю тюрьму. Кухня — брильянт короны. Красная дорожка, по которой внутрь свободно поступают наркотики, телефоны, наличные деньги, презервативы, ноутбуки, айпады, пиратские CD- и DVD-диски, виагра, огнестрельное оружие, холодное оружие и прочая хренотень. Кристалл можно прятать в коробках стирального порошка, клей — в упаковках молока, банкноты — в пачках салфеток. На дне плошки с супом зэк может обнаружить ампулу с героином. Под салатом — пакетик травы. В портулаке на гарнир — пару грамм «небесной перхотки».

Тюремные кухни — всегда предмет бешеной борьбы. Туда попадают десятки нелегальных товаров, и там крутятся очень большие деньги. Фирмы, занимающиеся готовкой, берут по двадцать пять песо за завтрак на одно заключенное лицо, сорок — за обед и тридцать — за ужин. Продукты обычно отвратительного качества, часто просроченные или вовсе полутухлые. Чистая прибыль с каждой порции — около семидесяти процентов. А если это помножить на двенадцать тысяч человек, то ежедневный доход от кухни попадает в топ-10 среди нечистых околотюремных дел, и, естественно, начальство желает получить свою долю.

По закону, на обеспечение исправительного учреждения питанием объявляется тендер. В теории разные фирмы представляют предложения, и начальство выбирает наиболее рациональное из них. Но это сказочка, в которую не поверит даже сказочный дурак. Фирму отбирают не по конкурсу, а по размерам откатов. Сразу в нескольких крупных колониях и тюрьмах страны недавно объявили тендеры, и «Те Самые» уже были вот на столечко от того, чтобы ударить по рукам с политическими небожителями и оттяпать эти тендеры себе, в рамках сделки более — прямо-таки куда более — крупных масштабов.

Текила так и не смог выяснить, за что блондина хотят убить. Странно было, что приказ отдал Короткорукий, который отошел от дел давнее, чем хозяйство папы римского. Текила вызвал Хосе Куаутемока к себе. Тот, мягко говоря, удивился. Зачем он мог понадобиться Текиле? Либо хочет что-то выведать, либо о чем-то попросить, либо отправить на новое место жительства — на два метра под землю. Капо такого уровня просто так не зовет. Пошел Хосе Куаутемок не сразу: решил проверить, насколько дело срочное. Вызов передали во второй раз: «Ты обурел? Босс ждать не любит». Ясно-понятно. Уже мчится. Зачем создавать себе проблему на пустом месте?

Во владениях Текилы его обыскали аж до пальцев ног. Ничего, чист как стеклышко. «Заходи, босс ждет», — пробасил один из телохранителей. Дон Хулио принял его любезно, пригласил присаживаться в кресло. Ну хоть начало хорошее. Если капо решил порубить тебя на мелкие кусочки, вряд ли он станет расшаркиваться. А этот даже выпить предложил, прямо-таки весельчак. Дон Хулио, вот неожиданность, угощал текилой «Дон Хулио». «Нет, спасибо. Не пью», — сказал Хосе Куаутемок. Хотя отказаться выпить с нарко — все равно что подписать себе смертный приговор, моментально приводимый в исполнение. «Заговоренный, что ли?» — осведомился Текила. Проще простого было бы сказать: «Да, дал обет Святой Деве Гваде-лупской двадцать лет не пить». Но нет, тут надо характером сыграть: «Да нет. Просто бухло не люблю». Божечки! Другой капо, более чувствительный, озверел бы, но Дон Хулио был не такой. Более непробиваемый, но и более гибкий. Нержавейка, одним словом. «Зря, зря. Текила-то выдержанная. Как родная идет».

После чего он честно сообщил Хосе Куаутемоку, что его собираются убить. «Кто — не знаю, но собираются точно. Вроде замутил Короткорукий, хотя тут бабка надвое сказала, заранее не проссышь». Хосе Куаутемок вообще не понял, о чем он. Что еще, бля, за Короткорукий? Текила продолжал: «Но ты не загоняйся, мужик. Я тебе забор-то подопру». Дон Хулио вызвал Гиену, Топаза, Тапца, Горшка, Стакана и Чанока^[22]. Явилось шестеро разношерстных типов — от накачанного Чанока до худосочного Тапца. У Стакана не хватало одного уха. «Я хочу, чтобы вы этого хмыря берегли пуще жопы собственной сестры. Усекли?»

«С чего мне такая честь, что сами „Тигры Севера"^[23] меня охранять будут?» — поинтересовался Хосе Куаутемок, когда удалая шестерка покинула помещение. «С того, что от тебя живого больше толку, чем от мертвого». — «Уже скоро, что ли, убивать придут?» Дон Хулио покачал головой: «Пока я на месте, не придут. Но сам понимаешь, в жизни ничего постоянного нету». В этом он был прав. И в этом было главное отличие тюремного общения: да, но как бы нет. Сегодня одно, завтра другое. Сегодня ты мне брат родной, а завтра я тебе яйца отрежу, сучий ты хвост. Хрупкий мир рушится от любых самых мелких терок. «У нас все ровно?» — уточнил Хосе Куаутемок напоследок. «Ровно», — подтвердил Текила.

Хосе Куаутемок отправился к себе в камеру. Краем глаза заметил, что два дьявола-хранителя и вправду издалека его секут. Капо не болтал языком. Он осмотрелся — не увидит ли какого-то типа, желающего на него наброситься. Куда уж тут. В проходах толпились десятки зэков. Нужно все время быть начеку, а главное — беречь Марину. Даже ценой собственной жизни.

Твоя библиотека — восемь тысяч томов — была необыкновенно разнообразной. Большинство книг ты густо исписал заметками. «Использовать цитату в статье о…» или «Важно!». В каждом абзаце ты подчеркивал заинтересовавшие тебя строки. «В человеческом существе до сих пор обитают орды обезьян» — выделил ты маркером у Джона Харриса, выдающегося натуралиста XIX века. Позже ты ввернул эту фразу в размышления о клановом чувстве при совершении убийства. «Человек — прежде всего природа, а не цивилизация. Если мы не смиримся с нашим животным началом, то потерпим крах как вид» — тоже из Харриса. Или из Ральфа Уолдо Эмерсона: «The end ofthe human race will be that it will eventually die ofcivilization». «Конец человечеству положит — когда-нибудь — цивилизация».

Как и в случае с собственными работами, ты отмечал дату начала и окончания чтения. Видимо, время являлось для тебя важнейшей категорией измерения. Неудивительно, учитывая, сколько значила для тебя история. Тебя завораживали ритмы времени, его колебания, его плотность. Ты поразительно быстро читал. Например, «Шум и ярость» Фолкнера начал 18 ноября 1972 года в 15:15, а закончил 21 ноября в 4:14 ночи. Бросается в глаза и скорость, с которой ты проглотил непростой текст старины Уильяма, и поздний час, когда перевернул последнюю страницу.

В огромном количестве книг я нашел подтверждение твоей склонности читать допоздна — притом, что просыпался ты неизменно в восемь. Надо полагать, ты страдал хроническим недосыпом, существовал едва ли не на грани удара. Но никогда не подавал признаков усталости. День за днем излучал энергию, достойную военачальника. Наверняка в твоем инсульте эти ночные бдения тоже сыграли свою роль. Твоя культурная прожорливость сгубила тебя. Артерии мозга не выдержали и лопнули. Нейроны утонули в лужах крови.

Невыносимо было видеть твое поражение. Тело бывшего оловянного солдатика стало вялым и сухощавым. Ты начал походить на безобразного птенца хищной птицы. Разевал клюв, а мама закладывала туда овощные и фруктовые пюре. Речь уступила место отчаянным гортанным возгласам. Ты пытался помогать себе руками, чтобы тебя поняли. Мама думала, что внутри этой больной оболочки все еще обитаешь прежний ты, и читала тебе вслух. Следы понимания, видимо, сохранялись, потому что ты переставал жестикулировать и слушал молча. Что отдавалось внутри твоего черепа? Некоторые врачи советовали стимулировать тебя, они были уверены, что в мозгу устанавливаются загадочные связи, миллиметр за миллиметром отвоевывающие утраченное. Другие утверждали, что сделать ничего нельзя, что твой мозг превратился в кровавое болото, где уцелели только клетки, необходимые для поддержания жизни. Я верил первым. Одного твоего взгляда мне хватало, чтобы понять: ты не сдался, и в глубине твоей темницы все еще бушует яростная воля к жизни.

Признаюсь, Сеферино, просматривать твои работы, твои книги, твои вещи меня толкало отчасти нездоровое любопытство. Я хотел узнать тебя другого, более веселого, более распущенного. Ты был настолько пропитан сексом, что я ожидал обнаружить тайные письма к любовницам, воспоминания о походах в грязные бордели или, по крайней мере, подробное описание твоего всепоглощающего полового аппетита. Я уж было подумал, что наткнулся на сокровище, найдя в глубине ящика пачку писем (ты маниакально снимал копии со всех своих посланий). Жадно вчитался, надеясь докопаться до самых страшных твоих секретов. Ничего. Почти все письма были к коллегам. Я разочаровался. В них Сеферино представал не интересным и пикантным, а еще более скучным морализатором, чем в жизни. Ни единого упоминания о возможном посещении жриц любви в каком-нибудь особняке района Хуарес, — вместо этого обличительные речи против проституции как явления, извращающего две важнейшие, по твоему мнению, человеческие ценности: любовь и товарищество. Я чуть не расхохотался, читая. Тебе-то, чемпиону по жестокости, откуда про них знать?

Тогда я обратил свое нездоровое любопытство на нашу святую матушку. Такое самоотверженное служение тебе могло быть продиктовано чувством вины. Почти наверняка — берущей начало в тайной любви. Ревнивостью как таковой ты не отличался, а вот собственником был и желал всех и вся контролировать. Любил появляться из ниоткуда в самый неожиданный момент. «Никогда не позволяй другим просчитать твой следующий ход. Сбивай их с толку». Так, словно за шахматной доской, ты испытывал на нас свои теории власти. Если они срабатывали, применял их к иным сферам жизни. Если нет — продолжал эксперименты внутри семейного микрокосма в поисках более эффективных. (Некоторые твои советы оказались весьма полезны, следует признать. Я пользовался ими в бизнесе. Старался быть непредсказуемым, и это помогало. Другие не могли влиять на переменчивость моих позиций. Я предлагал одну сумму, через неделю — следующую, а еще через неделю — третью. Конкуренты сходили с ума и в конце концов уступали, лишь бы покончить с этой проклятой болтанкой. К тому времени я уже контролировал цену, форму оплаты и имел гарантии, что они не пойдут на попятный. Спасибо, Сеферино.)

На маме ты опробовал всю гамму методов контроля. Ты считал, что она не способна на измену, и знал, что ей никуда не деться с твоей орбиты. Время от времени являлся за ней куда угодно — к ее подругам или к бабушке, в супермаркет, в аптеку. Тебе нравилось привязывать ее к себе такими неожиданностями и постоянной слежкой.

Домработницы у нас не было, мама сама ходила за покупками и занималась всеми домашними делами. Вероятно, ей было нелегко таскать сумки с продуктами. Вследствие твоей любви к фасоли (пережиток нищего детства), рису и молоку мама два раза в неделю навьючивала на себя по меньшей мере пятнадцать кило, возвращаясь из супермаркета «Гигант» (прибавь сюда вес чечевицы, сыра, газировки, сахара, курицы, мяса, салата, брокколи и прочего). Иногда мы ходили с ней, но чаще она все-таки тащила все это одна (к счастью, мама была довольно сильная и крепкая — брать такси, чтобы проехать километр двести метров от магазина до дома, ты ей категорически запрещал. Как и закупаться в лавочке на углу, якобы несусветно дорогой. А все ради какой-то вшивой пары песо).

Мама всегда торопилась. Быстро уходила и еще быстрее возвращалась, чтобы ты не настиг ее где-нибудь на улице. Я задавался вопросом: не успела ли она в этих стремительных вылазках изменить тебе? Вынужденная вечно опасаться твоих засад, она, должно быть, основательно развила навыки ускользания. Она прекрасно знала твой вспыльчивый характер и понимала, что ты, узнай об измене, свободно мог убить и ее, и любовника. Могла ли она пойти на риск?

Я взялся шарить по ее ящикам с еще большим нетерпением, чем по твоим. Нашел только письма от родителей и открытки от испанской родни. Любовником или даже просто тайным поклонником и не пахло. Я был убежден, что под ее покорностью таились жаркие страсти, не хуже, чем у Анны Карениной. Но, сколько ни рылся, в ящиках больше ничего не нашлось.

Однажды я в шутку спросил у одной сотрудницы в офисе: «Где женщины прячут письма от любовников?» Она посмотрела на меня и улыбнулась. По улыбке этой замужней дамы я понял, что она изменяет или изменяла мужу. «В коробках из-под обуви. У нас их столько, что ни один мужчина не сумеет подступиться». У мамы были десятки обувных коробок (видимо, ты компенсировал свое скотское отношение, заваливая ее туфлями. Вы двое прямо-таки идеально вписывались в стереотип. Прекрасный способ смыть вину, что и говорить). Итак, я начал обыскивать мамину гардеробную. На успех не слишком надеялся. Но моя подруга была права: внутри очередного сапога лежал носок, а в него оказались завернуты шесть любовных писем.

Снова унижения на входе в тюрьму перед супружеским свиданием. Неоправданные досмотры, вымогательство, провокации. По-видимому, стратегия, чтобы вынудить меня арендовать люкс в отеле «Уэстин». Заплатить было бы проще всего, но я решила не уступать. Они меня не сломят — могут сколько угодно угрожать осмотром вагины на наличие наркотиков или шантажировать видео с камер наблюдения, запечатлевших мою измену. Все это — понты с целью запугивания. Я наивно полагала, что, видя мою несгибаемость, на третий или четвертый раз они утомятся и оставят меня в покое. Но я ошибалась. В тюрьмах никогда не перестают запугивать — наоборот, не жалеют на это новых сил.

Я полтора часа проходила кордоны безопасности. Отпечатки пальцев, фотографирование, ожидание в серых офисах, забитых пыльными бумагами, презрительные взгляды, сальные замечания, насмешки. Девочка из хорошей семьи строит из себя прожженную, но они попрожженнее меня будут. Они стремились переполнить чашу моего терпения, измывались как могли. У меня на лбу было написано «деньги», и они не собирались отступаться, покуда не выдоят меня. Наконец меня провели в комнатку для свиданий — нарочно самыми мерзкими путями. Десятки заключенных пожирали меня глазами. Я решительно шагала вперед, стараясь не обращать внимания на вульгарные выкрики и попытки меня облапать. Надзиратели не считали нужным скрывать, что меня мучают специально: «Эх, беляночка. Вот что бывает, когда не идешь навстречу».

Они ушли, а я осталась стоять у порога той же комнаты, что в прошлый раз. Из-за проволочек наше время перенеслось с одиннадцати на двенадцать. И женщины в этот раз были новые. Одна — совсем юная и с двумя маленькими детьми, примерно года и двух с половиной лет от роду. Самой ей вряд ли было больше восемнадцати. Красивая, изящной формы лицо, янтарные глаза. Она вежливо поздоровалась: «Добрый день, сеньора. Как поживаете?» — «Хорошо, — ответила я и перешла коридор, поболтать с ней. — Как тебя зовут?» — «Дайан». Мне в моей буржуазной голове послышалось «Диана». «Как принцессу?» Она рассмеялась и помотала головой. «Все так спрашивают, — сказала она. И произнесла по буквам: — Д-а-й-а-н». Я улыбнулась. Детей звали Моррис (я думала, Морис) и Пиер (я думала, Пьер). Это я заключила из татуировок у нее на предплечьях. Она пришла к мужу, осужденному за вооруженное ограбление. «Он вправду виновен?» — спросила я. «Вообще-то, да. Его повязали, когда он на светофоре часы у одного старпера снял. Детей-то кормить надо. — Тут она увидела мужа издалека: — Вон он идет». Такой же молодой, как она. Тщедушный, смуглый, гладкие волосы. Он приветливо поздоровался: «Добрый день». Я представилась: «Марина, очень приятно». Он пожал мне руку: «Йон Карлос, рад познакомиться, сеньора». Они с детьми вошли в комнату и закрылись. Три минуты спустя раздались стоны Дайан.

Йон Карлос принадлежал к огромной армии оборванцев, грабящих людей в пробках. Таких, по мнению моих одноклассниц из католической школы, следовало расстреливать.

«Нужно изничтожить эту прорву воров, убийц и насильников. Иначе в нашей стране никогда ничего не будет», — высказалась одна на встрече выпускников. Большинство — кроме меня и еще двух девочек — согласилось. Левачки-бунтарки — так нас обозвали. Мне стыдно признаваться, но, когда сумочку попытались вырвать у моей мамы, я тоже предложила убивать таких на месте. Без суда, без защиты, без раздумий. Казнить, как только попадутся с поличным. Нулевая толерантность. Теперь я сгорала от стыда при одной мысли об этом. Фашизм живет внутри нас помимо нашей воли.

Пришли еще четыре женщины. Две сразу же юркнули в комнаты. Видимо, их смущало мое присутствие. Третья слегка кивнула мне, а четвертая посмотрела с вызовом. В ее глазах сверкнула ненависть. «Здравствуйте», — сказала я. Она и не подумала ответить, прошла внутрь и хлопнула дверью.

Хосе Куаутемок появился через несколько секунд. Он видел последнюю сцену. «Не обращай внимания, — сказал он. — Наверное, ей устроили на входе». Если бы он знал, что устроили мне. Мы зашли в комнату. Несмотря на диснеевско-львиные пледы, обшарпанные стены и матрас на полу, я тысячу раз предпочла бы ее люксу.

Мы легли. В этот раз я не брала с собой презервативы и не мучилась параноидальными раздумьями о венерических болезнях. Я доверяла ему. Точка. Мы быстро разделись. Хосе Куаутемок сосредоточился на моих грудях. Он языком обводил соски по кругу, а потом нежно посасывал их. Я чуть не кончила уже от этого. Раньше такого не случалось — у меня не очень чувствительная грудь. Да, мне нравилось, когда ее ласкали и целовали, но не до оргазма. Что меня так возбуждало? Обстоятельства? Адреналин? Или секрет в любовных умениях Хосе Куаутемока?

Он оставил грудь и спустился к животу, потом к лобку и остановился между ног. Клаудио не слишком любил оральный секс, и ощущения у меня были странные. Я сжала ляжки, чтобы не дать ему продолжить. Чувствительность так обострилась, что почти невозможно было выдержать прикосновения там. Хосе Куаутемок раздвинул мои ноги и стал действовать мягче. Его язык медленно спускался и поднимался по моему клитору. Он ввел указательный палец мне во влагалище, а средним начал поглаживать анус. Я попыталась его остановить: «Пожалуйста, не надо там». Он не отреагировал. Я никому, даже Клаудио, не позволяла себя там трогать. Мне казалось, это слишком интимная точка, не предназначенная для сексуальных игр. Я повторила: «Правда, не надо». Закрылась рукой. Хосе Куаутемок не обиделся, а просто проскользнул языком сквозь мои пальцы и начал вылизывать анус. Я выгнулась от наслаждения. Постепенно я убрала руку, а он запустил язык внутрь. Я буквально взорвалась. Этот оргазм был совершенно не похож на все испытанные мною прежде. Я никогда не думала, что анус — эрогенная зона. Трое детей, восемь любовников в течение жизни, почти сорок лет, а обнаружила это в задрипанной комнатенке внутри тюрьмы.

Хосе Куаутемок не останавливался, лизал и лизал, и каждое прикосновение отдавалось волной удовольствия. В какой-то момент мне стало так хорошо, что я начала постукивать его по голове. Не агрессивно, а чтобы подстегнуть: пусть бы он вообще не останавливался. Он погрузил большой палец во влагалище, а указательный в анус. Меня передернуло, когда я почувствовала палец сзади. Я боялась, что будет больно — больно и было, но наслаждение пересиливало.

Пока я извивалась, он без предупреждения насел на меня и начал вводить член в зад. Моя последняя девственность, которую я собиралась когда-нибудь преподнести Клаудио, вот-вот останется в прошлом. Я поставила ладони ему на грудь и предупредила: «Я никогда так не пробовала». Он на секунду застыл и посмотрел мне в глаза: «Хочешь, перестану?» Я смирилась с тем, что изменила Клаудио, но вот предавать его мне не хотелось, а сейчас я совершенно очевидно его предаю. Я погладила Хосе Куаутемока по лицу и прошептала: «Нет, продолжай». Он послюнил мой анус и аккуратно продвинул чуть вперад кончик члена. Я закрыла глаза. «Расслабься», — сказал он, поигрывая моим клитором. Я глубоко вдохнула и выдохнула. С каждым новым выдохом член входил все глубже и глубже, пока не оказался внутри целиком. Хосе Куаутемок закачался на мне. Меня удивило, с какой легкостью он входит и выходит. Я кончила три раза прежде, чем он начал эякулировать. Я чувствовала, как его налитая головка выпускает семя в самую глубь меня. Я вцепилась в него, и мы кончили одновременно. Он издал первобытный неистовый рев. Вены у него на шее едва не лопались, словно от ключицы к челюсти подбирались вздыбленные щупальца.

Он несколько минут лежал у меня на груди, оставаясь внутри. Потом член опал и выскользнул из ануса. Я смотрела на потолок, на обсиженную мухами лампочку, москитов, роящихся в углу, пятна сырости на стене. Запустила руку в волосы Хосе Куаутемока, погладила. Раньше я думала, что для анального проникновения обязательно становиться по-собачьи. Но нет, мы сделали это лицом к лицу. «Больно было?» — спросил он. «Только с самого начала, чуть-чуть». — «Нам еще много чего надо перепробовать», — убежденно сказал он. Я подумала — куда уж дальше? Я ошибалась. Эта девственность было первой в бесконечной череде девственностей, которых мне предстояло лишиться с Хосе Куаутемоком.

Сколько народу хочет его убить? Двое, трое, четверо? Больше? Дон Хулио дал ему защиту. Почему? Кто его знает. Так или иначе, он чувствовал, что постоянно окружен незримой охраной. Но это еще не гарантия. Отвлекись его хранители на долю секунды, чья-то рука свободно вонзит ему лезвие в горло. Но если так суждено, пусть уж костлявая застанет его за письмом.

Теперь он писал особенно яростно. Восемь, десять страниц в день. Потом исправлял, убирал лишнее, шлифовал строки, натягивал их до предела, как тетиву перед выстрелом. Целился в самое нутро. Пускал стрелу-фразу и ждал, когда она раздерет, разорвет, рассечет цель.

Любовь с Мариной развивалась на скорости болида. Они часами целовались в зоне посещений. Она, можно сказать, его девушка. Точно, девушка. Правда, замужняя, но ничего. Пока целовались, Хосе Куаутемок сек поляну. Кто где, кто когда вошел. Быстро прикидывал, кто странный с виду, а кто нет. Расслабишься на пять секунд — и раз тебе по затылку. И вот занят сладкими поцелуями, а сам вынужден следить, не убивает ли тебя кто в данный момент.

Один раз он заметил двух незнакомых мужиков. Они быстро мимо прошуровали, не успел присмотреться. А надо было: эти двое — явно будущие убийцы. Хлипковатые, поэтому он должного внимания и не обратил. Из тех, что от одного удара валятся, как снопы. Зря он так думал. Они хитрожопые и нападают со спины. Тем более если Ролекс давит: «Вы его убивать собираетесь? Или мне нанять не таких тормозов?» Тормозов? Можно подумать, завалить кого-то так легко. Одно дело — похищать малолеток, насиловать, перерезать горло и швырять в канализацию, и другое — присунуть перо говнюку на двадцать сантиметров выше тебя и ловкому, как ягуар.

Дон Хулио тоже на месте не сидел. Провел расследование: сколько человек из картеля Короткорукого мотает в Восточной? Оказалось, больше пятнадцати. Поди тут пойми, кто из них назначен убрать Хосе Куаутемока. Короткорукий славился тем, что всегда действовал молчком и наместников своих не выдавал. «Вы, как контрабандный кукурузник, на бреющем должны летать», — говорил он своим бандосам.

Текила решил всю эту хреномудию с выяснениями не устраивать, а обратиться к капо напрямую. В конце-то концов, они из одного теста: люди разумные, вежливые, негодяйствую-щие только по необходимости. Он написал письмо и отправил в Серритос гонца: «Глубокоуважаемый дон Лауреано! Рад Вас приветствовать и надеюсь, Вы пребываете в добром здравии.

Я узнал, что Вы приказали убить господина Хосе Куаутемока Уистлика, отбывающего срок в Восточной тюрьме, откуда и пишу Вам с уверениями в почтении. Причины, наверняка весомые, мне неизвестны. По не менее весомым соображениям и со всем уважением прошу Вас отменить приказ об убийстве. Мы сторицей вознаградим Вас за эту уступку. Обнимаю Вас, Хулио Яспик».

Дон Короткорукий принял посланца и первым делом хорошенько накормил, не вскрыв еще письма. Прошли времена, когда гонцов убивали. Тот-то, бедняга, думал, что Серритос станет для него последним пристанищем. Драматическим тоном, словно в венесуэльском сериале, он в слезах распрощался с родителями, братьями, сестрами и невестой. Никак, бедолага, не ожидал, что ему подадут огромное блюдо запеченного козленка со свежими тортильями, белым рисом, початками кукурузы, тушеной фасолью и холодным пивом. Пока он отъедался, дон Лауреано прочел письмо, взял ручку и сочинил ответ: «Дорогой друг! Получил Вашу просьбу. Вы должны знать, что я всего лишь посредник. Тот, кто желает убить этого господина, заплатил мне. Вам известно, что в таких делах договоренности нужно выполнять, а я дал ему слово. Мне жаль, если причинил Вам неудобство. Надеюсь, оно не станет поводом для разногласий между нами. Обнимаю Вас в ответ, Лауреано Беласоагойтиа».

Дон Хулио ответом остался недоволен. При других обстоятельствах за такое письмо надо было бы к Короткорукому десяток головорезов отправить. Кем он себя, старый пердун, возомнил? Отказывает, видите ли. С другой стороны, трудно упрекнуть его в неправоте: давши слово — держись. А развязывать войну из-за какого-то мутного парниши, неизвестно чем неизвестно кому насолившего, — дело рискованное. Уважающие себя нарко не открывают боевых действий на пустом месте. Воюют, когда есть за что воевать. А за что воевать с лидером ныне не существующего картеля? Смысла нет. К тому же, если его положить, так никогда и не узнаешь, кто заказал Хосе Куаутемока, и легче не станет. Так что надо танцевать медляки: «Дон Лауреано! Разумеется, между нами не будет никаких разногласий. Мы понимаем, что Вы связаны обязательствами. В таком случае, если других решений нет, прошу Вас хотя бы отсрочить убийство на два месяца. V нас в данный момент разворачивается одно деликатное дело с правительством, и не хотелось бы, чтобы оно провалилось. Уповаю наВаше понимание и надеюсь, Вы предоставите нам время решить наши проблемы. Обнимаю, Хулио Яспик».

Короткорукий прочел и повернулся к гонцу: «Передай, я согласен. Два месяца мы подождем». Потом вызвал подручного: «Езжай к Ролексу в кутузку и скажи: заказ откладываем до третьего мая. И чтоб не возбухал. Это не обсуждается. Усек?»

Враг

Боятся. Они боятся. Они не трусы. Они прошли множество войн. Они не страшатся смерти. Знают, что рано или поздно она все равно явится. Боятся они другого: гнилостного ветра, недугов, принесенных ядовитым песчаным вихрем. Боятся ослепнуть и не видеть самих себя, бегать кругами и никуда не добегать, не узнать жену и детей, зарезать людей, утверждающих, что они их родители, вырвать сердце у друзей, изнасиловать бабушку. Боятся безумия, помешательства.

Армия содрогается. Зловонный ветер дует над их головами. Они начинают ощущать его воздействие. Волосы встают дыбом. Глаза слезятся. В носу зудит, Мышцы сводит. Пытаться бежать бесполезно, от него нигде не спрячешься. Порывы ветра сносят палатки. Знамена срывает с древков. Храбрецы жаждут начать битву. Броситься с мечом в руках на штурм укрепленного города, где засел вражеский народ. Но не получается. Вонючий ветер дует уже по всей равнине.

Солдаты задерживают дыхание. Они предпочли бы умереть обезглавленными, чем впасть в безумие. Генерал замечает, как исказились их лица. Он выходит к войскам. Хочет воодушевить их на бой. «Если суждено сойти с ума, сходите в сражении. Лучше резать нечестивых, чем закалывать друг друга. Умрите убивая!» Никто его не слушает: проклятый вихрь проник в их головы. Они пялятся в никуда, кривят рты, не могут сдержать дрожь в руках. Блюют кровью. У них лопаются барабанные перепонки. Трещат кости. Они бродят потерянные. Бормочут непонятные слова. Невидимые тигры начали пожирать их.

На том берегу реки враги засели в осажденном городе. Не веря своим глазам, они наблюдают творящийся ужас. Их яростные противники убивают друг друга. Они поднимают взгляд к небу и видят, что теперь туча идет на них. Им хочется обратиться в паническое бегство. Но это никого не спасет. Ветер все равно нагонит и разделается со всеми. Они решают переждать. Чудо еще возможно. Вдруг милосердное божество направит ветер в другую сторону?

Вихри беспощадны. Солдаты теперь — всего лишь булькающие тряпичные марионетки. Лошадей тоже коснулась зараза. Они бесконечно скачут кругами, как попало. Давят трупы, рассеянные по полю, пробивают им животы, выпуская наружу кишки, уродуют копытами лица. Морды у них в пене. Они истощенно ржут, но не останавливаются. Носятся, пока не упадут замертво от разрыва сердца.

Генерал, которого по непонятной причине не берет яд, созерцает свое обезумевшее войско. Так недолго оставалось до почестей, до финального триумфа. Вероятно, некий демон разгневался на них, а может, долетело смердящее дыхание дракона, обиженного на старые раны.

Генерал не молится никакому богу. Боги не заслуживают его молитв. Они злобные и жестокие существа. Он берет меч и подымает к солнцу. Лезвие отсвечивает далеко, до самого горизонта. Он выйдет против этих жалких врагов в одиночку. Он решительно пускается вперед, обходя попадающихся на пути мертвых. Выжившие недоуменно пялятся на него.

В своем полоумии они не понимают, зверь перед ними или человек, — так свирепо он потрясает клинком. Генерал переходит священную реку, в водах которой плавают льдины, обагренные кровью его людей. Он исполнен уверенности, что погибнет. Это лучше, чем изрыгать несуразицу и черную желчь.

Он подходит к воротам проклятого города. Не останавливаясь, разрубает их мечом и ступает в образовавшуюся прореху. Вокруг никого. На улицах внутри крепостных стен пусто. Он поворачивает к сторожевым башням. Ни лучников, ни аркебузиров. Тишина. Генерал идет дальше. Чувствует за спиной первые струйки отравленного воздуха. Враги, вероятно, затаились в засаде.

Твердой поступью он преодолевает улицы. Никто не выходит ему навстречу. Ни один доблестный воин не желает встретиться с ним лицом к лицу. Он выбирает наугад дом. Опрокидывает одним махом входную дверь. Осматривает комнаты. Никого. Ни единой души. Идет в кухню. В очаге еще тлеют угольки. На жаровне кипит похлебка. Наверняка это ловушка. Обитатели дома где-то рядом. Он осматривает все кругом. Ничто не колышется.

Ветер усиливается. Хлопают ставни. Генерал кружит по дому. Где же враг? Он выходит и встает посреди улицы: «Выходите на бой, крысы! Или вам не одолеть меня?!» Слышен только шум ветра. Где враги? Где? Покинули город? Тщетная предосторожность. Ядовитый ветер все равно настигнет их. Как и его бойцы, они будут извиваться на земле, пускать слюни, корчить рожи и нести бред на птичьем языке.

Генерал идет к границам города. Возможно, враги засели в нишах крепостной стены или укрылись в заранее вырытых туннелях. Изучает местность. Ничто не указывает на возможные тайники. Он не находит ни ложных дверей, ни темных подземных ходов. Город пуст.

Он останавливается и поднимает глаза к небу. Отравленное облако вот-вот поглотит его. Он зажмуривается, готовясь встретить свою судьбу. И тут на его голову обрушивается удар. Он падает как подкошенный. Коварный враг обманул его. Сквозь щелочку между приоткрытых век он видит, что его окружили люди. Они одеты в белое, на них маски. Он хочет осыпать их проклятиями, прокричать, какие они трусы, но из горла вырывается только рык. «Спокойно, все будет хорошо», — говорит один из нападавших. Он пытается поднять руку и задушить его. Не получается. Его связали. За это он и ненавидит изменников: за коварство, за подлость. Один из них наклоняется к нему. Гладит по лбу. Что он себе позволяет, идиот? Враг снимает маску. Это женщина. «Ты выкарабкаешься, любимый». Другой враг упрекает ее: «Сеньора, наденьте маску, пожалуйста». Она не слушается, поворачивается к остальным: «Он меня понимает?» Самый пожилой враг отвечает: «У него симптомы бешенства, сеньора. Мы не знаем, насколько поврежден его мозг». Генерал наблюдает за ними. В голове вспыхивают какие-то следы, мимолетные мгновения далекого прошлого, и он смутно припоминает лицо женщины. Она враг. Враг.

Хосе Куаутемок Уистлик

Заключенный № 29846-8

Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство, совершенное неоднократно

Я вышла из тюрьмы и направилась к машине, стоящей в нескольких кварталах поодаль. Я не хотела парковаться на тюремной стоянке: мне казалось, это еще опаснее, чем на улице. Своими глазами видела, как там снимают зеркала или задние фары, а охранники и ухом не ведут. Воры молниеносно раздевали автомобили — многие стояли на кирпичах вместо покрышек. А на улице я заручилась дружбой продавщицы. Я парковалась у ее лотка, давала пару песо, и она любезно присматривала за машиной.

По дороге проверила телефон. Двенадцать пропущенных от Клаудио и двадцать пять сообщений в ватсапе, от «Дорогая, мне нужно с тобой поговорить» до «Где тебя черти носят?». Я постаралась взять себя в руки. Надо срочно ему перезвонить, а для этого — успокоиться и выдумать правдоподобную историю. Я набрала номер. Он тут же схватил трубку и сердито спросил: «Ты где?» — «В тюрьме». — «Неправда, я звонил Педро и Хулиану, они сказали, сегодня занятий нет. Куда ты подевалась?» Я глубоко вдохнула: «Я сама приезжала, давать мастер-класс по движению». — «И сколько он длился, этот мастер-класс, что ты там торчишь все утро?» Странно, что Клаудио в таком бешенстве. Он ведь абсолютно не ревнивый. «Когда я приезжаю без Педро, тут только на вход часа два нужно». Я старалась говорить как можно спокойнее. «Ты туда одна ездишь?» Главное, не запутаться в собственных ответах и не выдать себя. Нужно собраться. «Только в этот раз. Обычно Педро шофера присылает». — «Ты что, с ума сошла? Соваться туда одной, без сопровождения!»

Я размеренно ответила на последовавший шквал вопросов. Сказала, что на всем пути от проходной до аудитории со мной несколько надзирателей. «Меня ни на минуту не оставляют одну. У машины встречают даже. И до машины провожают», — врала я. В конце концов он мне поверил и вернулся в обычное беззаботное состояние духа.

А названивал он так настойчиво, потому что ему срочно нужно было вылетать в Хьюстон, подписывать какие-то контракты. Вечером он должен был забирать детей из кружков и хотел предупредить меня пораньше, что не сможет. «Не волнуйся», — сказала я. «Может, и вы ко мне подскочите? Детей в океанариум сводим». Упоминание о детях сразу после анального проникновения вызвало у меня тошноту. «Вечером решим». Клаудио отключился и переслал мне по ватсапу номер своего рейса и название отеля. Я сделала селфи на фоне тюрьмы и отправила ему: «Чтобы ты видел, что у меня все в порядке». Он ответил счастливым смайликом. Я вздохнула с облегчением. Фух, пронесло.

И стала в гневе названивать Педро и Хулиану. «Вы чего меня подставляете? — набросилась я на них по очереди. — Придумайте что-нибудь, я не знаю. Но не говорите, что мастерской не было». Педро я попросила одолжить мне на ближайшие две недели одного их своих шоферов-телохранителей. «А то Клаудио начнет что-то подозревать». После разговора мне стало стыдно. Я вела себя так, будто прикрывать меня — их обязанность. Будто они мои слуги и обязаны лгать во имя моего романа на стороне. Я снова позвонила обоим и извинилась. Они сказали, что совсем не обиделись, и пообещали в будущем усовершенствовать свои навыки сообщников.

Поездка Клаудио подвернулась очень кстати. Он пробудет там шесть дней. Значит, я два раза успею сходить на супружеское свидание, ничего не выдумывая. Скажу ему, что ехать со всеми детьми на одни выходные слишком сумбурно. Лучше запланируем на попозже.

В упоении я пересекла Истапалапу, позабыв про былые страхи. Моя прямая кишка пульсировала в ритме сердца, и я не могла отделаться от ощущения, что пенис Хосе Куаутемока все еще там, внутри. Ощущение это я не смогла бы описать. Странное, но точно не неприятное. Оно было таким сильным, что мне приходилось то и дело снижать скорость и поудобнее устраиваться на сиденье. Я как будто увезла частичку Хосе Куаутемока с собой, в самой глубине моего существа.

Домой я добралась незадолго до возвращения детей из школы. Дала кухарке указания по поводу обеда и поднялась в спальню. Зашла в ванную и спустила штаны. Мне было интересно, остались ли следы моей утраченной анальной девственности. Да, остались. Смесь крови и спермы, а возможно, и экскрементов запятнала эротичные кружевные трусики, надетые специально к случаю. Я понюхала их. В ткань въелся аромат Хосе Куаутемока. Я поднесла ее еще ближе к носу и упилась его запахом. Его запахом, его запахом.

Это может показаться нелепым, но я уложила грязные трусики в вакуумный пакет и спрятала в ящике, под грудой свитеров и кофточек. Они представляли собой доказательство того, что я без остатка отдалась Хосе Куаутемоку. Я не стану их стирать, а в безвоздушном пространстве запах сохранится, и я смогу вдыхать его снова и снова.

Меня начинало беспокоить, что анус никак не сокращается до прежних размеров. Это насовсем? Да нет, не может быть. Геи испытывают проникновение бессчетное число раз и не имеют никаких проблем со сфинктерами — по крайней мере, я так думала. Я чуть не позвонила Педро или Эктору и не поинтересовалась: «Слушай, у тебя тоже после первого раза анус раздался до диаметра водопроводной трубы? Ты тоже чувствовал, будто даже плакать из него можешь?» Глупые вопросы, я знаю, но в ту минуту они меня невероятно беспокоили. Я на-придумывала всяких ужасов: инфекции, недержание, разрывы, неизлечимый геморрой, трещины. К счастью, стыдливость одержала верх над приступом ипохондрии, и я не стала звонить.

В надежде унять поднадоевшие уже сокращения ануса, я присела над биде. В воде показались струйки крови. Я в тоске глядела, как они утекают в слив. И продолжала воображать худшее: гигантский член Хосе Куаутемока повредил мне прямую кишку, и придется делать восстановительную операцию, а что я скажу Клаудио? «Дорогой, у меня случился такой запор, что кишка лопнула». Ага, так он и поверил (хотя, с другой стороны, он такой простак, что, может, и поверит).

Я хорошо намылилась и ополоснулась ледяной водой. Вуаля! Это сработало. Сокращения прекратились, и анус снова стал обычного размера. Никогда еще я его так пытливо не ощупывала. Наконец окружность вернулась к масштабам мелкой монетки. Пушечное дуло в заднице, к счастью, было не навсегда.

Из мини-бара Клаудио в спальне я достала бутылку красного вина и налила себе бокал. Нужно перезагрузиться, пока дети не вернулись. Расслабить тело, справиться с эмоциями.

Я включила Моцарта на айпаде и закрыла глаза. Не могу же я сесть обедать с детьми, пока внутри бушует гормональный ураган. Музыка и два бокала вина сделали свое дело: мало-помалу я перешла в режим «мама» и собралась встречать свое потомство.

В тех шести письмах крылась мамина тайна, Сеферино. Я открыл их, сгорая от любопытства и предвкушая нечто неприличное. Я ведь столько раз видел ее голой и теперь воображал описание страстных любовных сцен, строки, сочащиеся сладострастием и бурными чувствами. Сплошное разочарование. Никакого эротизма, никакой всепоглощающей любви. Скорее набор самых безвкусных клише из телесериалов. Написавший эти письма учился с мамой в средней школе. Видимо, в подростковом возрасте у них что-то намечалось. Но не зашло дальше робких слов и взглядов. Много лет спустя они встретились в супермаркете, возле овощей и фруктов. Представляю лицо мамы, когда она увидела, как ее школьная любовь выбирает грейпфруты. Он, уже облысевший и с брюшком — так он сам описывал себя, — изумился, почему она, красавица с умопомрачительной фигурой, обратила на него внимание. «Я увидел тебя издалека, — писал этот тип, по имени Роберто Бланко (знакомое имя, папа? Знал такого когда-нибудь?), — и чуть не упал». Послания Роберто отдавали засахаренной ностальгией. Он горевал об утраченном времени, о неданных поцелуях, уверял, что мама ему безумно нравилась.

Вероятно, она запала на грузного лысого сорокалетнего мужика, потому что он был отдушиной, отдыхом от твоих постоянных измывательств. Они целовались. Не думаю, что очень много — мама, наверное, не могла справиться с нервами. Но сам факт зафиксирован в письме: Роберто говорит, что этот «мимолетный трепетный поцелуй был на вкус как кусочек рая». Отвратительно пошлая поэзия. Ничего общего с пожаром твоей прозы. Но эти сладкие капли сахариновой сентиментальщины, видимо, создавали необходимый контраст с твоим непробиваемым мачизмом.

Интересно, как у нее было с половым влечением после твоих сладострастных вакханалий. Ей вообще хотелось совокупиться с Вето (так он подписывался), когда ты энергично имел ее по нескольку раз на дню? И потом, она, великолепно сложенная и миловидная, могла бы заполучить кого угодно. Но связалась с «самым страшным из всех», как он сам писал.

Они встречались в мертвые часы в отделе чистящих средств, когда в супермаркете почти никого не было и риск столкнуться с соседями сводился к минимуму. Я представляю, как мама стоит и нетерпеливо смотрит по сторонам. Если бы ты ее застукал, всей истории, а может, и маминой жизни пришел бы конец.

Я загуглил имя. Выпало человек двести по имени Роберто Бланко, от никарагуанцев до бразильцев. Примерно половина — лысые толстяки. Тогда я стал сверять их с мамиными школьными фотографиями. И нашел. Шатен, глаза неопределенного цвета, немного щекастый, лицо без всякого выражения. Мама стоит точно над ним и улыбается. Стройная белокурая красавица. На моей памяти она не улыбалась. Ты постепенно отобрал у нее всю радость. На семейных портретах она серьезно глядит в какую-то точку между затвором фотоаппарата и пустотой.

Больше никаких писем и упоминаний о других мужчинах я не нашел. Отношения мамы и Вето, если эти свидания в супермаркете можно назвать отношениями, продлились около года. Последнее письмо довольно бессвязное и написано каким-то затравленным тоном. Кажется, Роберто вручил ей его в супермаркете после их последнего разговора и больше не писал. «Я никогда не думал, что со мной может стрястись нечто подобное. Надеюсь, дорогая, ты поймешь: я не могу оставаться в Мексике. Надвигается ужасающий кризис. Мне нужно как можно скорее перейти границу, а оттуда я напишу, где меня искать. Все не так, как кажется. Когда-нибудь я тебе объясню. На сей раз звезды были к нам неблагосклонны. Точнее, ко мне. Что за злосчастная судьба! Счастье было так близко, и вот! Я не исчезну, мой сахарочек. Мне просто нужно время, чтобы уладить дела с властями. Ты ведь поймешь меня, правда? Я люблю тебя».

Больше писем не было. Принц на белом коне не прискакал за мамой, и она осталась в заточении у своего жестокого похотливого мужа. Даже после того, как она овдовела, Роберто Бланко не явился к ней. Почему он так внезапно пропал — неизвестно. Мошенничество? Убийство? Или мама ему просто наскучила, и он решил, что уводить ее от мужа слишком хлопотно. Или боялся тебя. Я бы хотел узнать, что с ним в итоге сталось. Сам знаешь, для того, кто одержим любопытством, нет ничего хуже незавершенной истории.

Короткорукий повесил трубку, и Машина шваркнул телефон об пол. Он обещался уделать Хосе Куаутемока за полтора месяца, а теперь ждать еще два. «Уговор есть уговор, — сказал капо, — и я уговор исполню, гарантирую. Но чуть попозже». Для Машины это было ни хрена не «чуть». Два месяца — это целая ебучая вечность. Тот, кто жаждет мести, жаждет ее неотложно. Чем скорее, тем лучше. Пословицу, что якобы «месть — это блюдо, которое подают холодным», придумал какой-то мудак, у которого в жилах текла не кровь, а кисель. Уничтожить обидчика тебя толкает как раз кипучая кровь. Даже слышно, как она бурлит. Стоит только подумать о нанесенном уроне, и желание убивать прорывается на поверхность, как пузырьки — тысяча, две, десять. Благоразумнее было бы выждать, но у Машины в жопе засело шило мести, и он лично отправился в столицу, намереваясь внедриться в тамошние криминальные джунгли и найти себе другого сообщника в Восточной, готового завалить Хосе Куаутемока.

Ролекс тем временем, не вдаваясь в объяснения, дал Мясному и Морковке отбой и объявил, что работа откладывается — будто они должны были ему стену отштукатурить. Горе-наемники остались недовольны. Смертоубийственный инстинкт в них уже проснулся и требовал крови. Адреналин зашкаливал, и они не раз в красках представляли, как убивают белобрысого. А через два месяца перехочется, будет уже не то.

Тогда они, инициативные кретины, решили действовать сами. Никто не мог избавить их от жажды убивать. Так же и с девчонками было. Начинали и не могли остановиться. Кайфовали от того, какая им власть над жизнью человеческой дана. Ничто их так не заводило, как тоненький голосок, молящий о пощаде: «Пожалуйста, не надо… Пожалуйста, не надо…» Эффект почище виагры — хоть двадцать таблеток сожри. Максимальное возбуждение.

А в случае с Хосе Куаутемоком вообще улет до самых Гималаев. Аж гипофиз пригарцовывал, стоило только представить себе дылду в луже крови. Если девчушки — виагра, то это, наверное, чистый кокаин без побочных эффектов. Приход на месяцы вперед. Как это у них отберут любимый наркотик — убийство? Нет уж, голодную свинку преступной зависимости пора кормить.

Бандитское правило номер один: не доверять другим бандитам. Текила вот не стал доверять словам Короткорукого. «Вычислите мне тех козлов, которых Короткорукий бросил на сивого. А как вычислите — обезвредьте» («обезвредить» — красивое слово, замена более прозаическому «сделать из него брокколи», то бишь голову размозжить, руки-ноги на кусочки порубить, позвоночник перебить, а рожу так разукрасить, чтобы на выкидыш утконоса было похоже). Дон Хулио будет присматривать за Хосе Куаутемоком, пока у боссов не выгорит с правительством, а потом оставит на волю судьбы. Он, конечно, за него болеет, но не всей душой.

Хосе Куаутемок знал, что сезон охоты открыт. Охоты на него. А живет он не в заповеднике и не на частной территории. Охотников может быть двое, а может быть двадцать. Не очень-то приятно, когда тебя выслеживают, как оленя. Ну да и охотнику достанется. Хосе Куаутемок готов взять с собой на тот свет любого.

Пока решалось, жить ему или помирать, он занялся своими делами: Мариной, письмом, книжками. Читал запоем. С нескольких слов решал, стоящая книжка или нет. Вычитанное у Борхеса выражение «гневный шрам» будто огрело его, на несколько дней вывело из строя. Он видел в коридорах порезанные лица и думал о Борхесе. Сколько гнева кроется в каждом таком шраме? Сколько гнева скопилось в стенах тюрьмы? Прямо электростанция гнева.

От строк Эдмона Дювиньяка, французского поэта и преступника (жившего в XIX веке и отсидевшего за убийство), у него тоже все внутри переворачивалось: «Жизнь, рассеянный пар, тверда, как камень в ледяной степи, и готова вновь стать рассеянным паром» или «орлы клюют глаза слепцов, пока не вернут им зрение». Для человека на воле такие фразы, может, бессмыслица, но зэк их с ходу ловит. «Медленной ложкой поедаю минуты, подобные крысам» или «мои синие глаза серы, кожа сера, волосы серы, только кровь по-прежнему красна».

Ничто не вечно. Новый директор тюрьмы может запретить литературную мастерскую или даже библиотеку. И сколько бы там ему ни пели: президент то, президент се, он ведь, собака, всегда найдется ответить: «У меня тут двенадцать тыщ зэков. Хотите — сами с ними разбирайтесь». И вот тебе пиньята, кот-обормот — книги запретят, писать запретят, мастерскую запретят.

Да и отношения с Мариной могут пошатнуться из-за любой ерунды. Какой-нибудь очередной мудак-чиновник запретит посещения. Мало ли предлогов можно выдумать: беспорядки, планирование побега, попытки бунта. Так и раньше делали. Полгода без посещений, пока проверяли слухи. За полгода вся любовь пойдет псу под хвост. С другой стороны, у Марины свои тамагочи: дети, муж и все прочее. Нет-нет да и почувствует себя виноватой и порвет с ним. Или муж про все узнает, пригрозит разводом. Или станет в очередь желающих убить его, сукиного сына.

«Орлы клюют глаза слепцов, пока не вернут им зрение». Ему вот вернули.

Я задавалась вопросом, связано ли отношение к сексу с социальным статусом человека. То, что я познала с Хосе Куаутемоком, выходило далеко да пределы моих представлений об интимной жизни. Клаудио и все мои предыдущие мужчины были одного со мной круга; большинство, как и я, учились в католических школах. Да, и с ними я не чуралась экспериментов, даже пробовала какие-то позы из «Камасутры». Но с Хосе Куаутемоком сексуальность обрела новое, неведомое мне измерение. Стала первобытной, свободной и невероятно мощной.

Следующее супружеское свидание прошло, можно сказать, обычно. Мы целовались, занимались любовью в трех или четырех разных позах и даже успели полчасика поспать в обнимку, ложечками. Разбудил нас стук надзирателя. «Свидание окончено. Пять минут на освобождение помещения». Хосе Куаутемок сонно поцеловал меня и начал подниматься, но я его удержала: «Слушай, если у меня получится, хочешь в субботу провести со мной всю ночь?» До возвращения Клаудио из Хьюстона оставалось четыре дня. Идеальный момент, чтобы попытаться. Хосе Куаутемок улыбнулся: «Здесь такое не разрешается». — «А если мне все-таки разрешат? Хочешь?» Он удивленно посмотрел на меня: «Конечно, хочу». — «Тогда я попробую это устроить». Он еще раз поцеловал меня на прощание и закрыл за собой дверь.

Выйдя, я попросила надзирателя отвести меня к Кармоне.

«У вас назначено?» — спросил он тоном секретаря при высокопоставленном лице. «Нет, но мне нужно с ним увидеться». Он принялся передавать через рацию какие-то зашифрованные сообщения, как шпион из кинофильма. После чего сообщил: «Шеф сможет вас принять через двадцать минут». Я спросила, нельзя ли подождать в комнате. «Нет, мадам. Там прибраться должны. Скоро следующее посещение». — «Через сколько?» — «Да вот минут через пять уж. Вы пока тут постойте, я сейчас за вами приду». Как только он увел остальных шестерых посетителей, прибыли шестеро заключенных с ведрами и тряпками. Они распределились по двое и начали убирать комнатки. Один мыл пол, а второй проходился мокрой тряпкой по пледам. А я-то, дурочка, думала, их стирают после каждого перепихона.

Потом уборщики ушли. Надзиратель привел пять новых женщин, показал, кому куда идти. Вскоре подоспели и мужчины, и через пару минут со всех сторон уже неслись стоны наслаждения. Вернулся один уборщик, стал подглядывать через решетку металлической двери в одну из комнат и, совершенно не стесняясь ни меня, ни надзирателя, вытащил член и принялся мастурбировать. Я была шокирована, а надзиратель только посмеивался. Я отвернулась и в ужасе подумала: а если он и на нас так пялился? Если и мы служили порно-шоу этому извращенцу?

По прерывистому дыханию уборщика, который стоял довольно близко, я предположила, что он уже все. Краем глаза заметила, как он, уходя, вручил надзирателю двадцать песо, а тот преспокойно положил к себе в карман. Интересно, сколько раз и сколько людей наслаждались видом моей задницы, пока я трахалась с Хосе Куаутемоком, и всего-то за двадцать песо? Нет, нужно блокировать эту мысль, иначе я больше не смогу приходить на супружеские свидания.

Надзиратель снова начал произносить в рацию какую-то тарабарщину: «Колокольчик Ха-Ха четыре Мастодонт два Эр». Ответ пришел в том же духе: «Добро Колокольчику». Он повернулся ко мне: «Пройдемте, шеф вас ждет». И отвел меня в офис на первом этаже ВИП-корпуса. Офис оказался прямо-таки гимном кичу. На стенах плакаты с полуголыми моделями вперемешку с вырезками из криминальной хроники: «Убийца съел сердце своего соперника», «Человеческой головой играли в футбол», «Молодой человек наказал девушку за распутство, засунув бутылку ей в задний проход». Толстяк Кармона сидел положив ноги на стол. Но при виде меня встал: «Проходите, донья Марина». Мы пожали руки. Он заметил, что я читаю заголовки из газет: «Все эти безобразия натворили ребятки, которые здесь сидят». У меня мурашки побежали — и от откровенных фотографий в статьях, и от того, что Кармона называл убийц ребятками.

Он, видимо, понял, что мне не по себе, потому что сразу же сменил тему: «Рад вас снова видеть. Предполагаю, вас интересует люкс». Я вывела его из заблуждения: мне интересно, сколько будет стоить арендовать обычную комнатку на всю ночь, чтобы остаться со своим бойфрендом. Я совершила самый страшный промах, который только можно совершить в стенах тюрьмы: проявила интерес к чему-то и дала понять, что готова заплатить. «О чем вы, донья Марина, какую комнатку? Это же не ваш уровень! — возразил он. — Вы даже себе не представляете, какой там собачий холод по ночам. Зачем вам мучиться, если люкс свободен? Там отличный обогреватель, а кроме того, мы можем приготовить для вас романтический ужин». В очередной раз я убеждалась, что жизнь забросила Кармону не на ту работу. Он впустую растрачивал свой недюжинный талант к продажам. Я продолжала настаивать на комнатке. Он бросил на меня злобный взгляд, придвинулся и навис надо мной: «Дамочка, вы не слушаете, что вам говорят.

А это нехорошо, даже грубо, и чтобы преподать вам урок вежливости, я скажу, что люкс обойдется вам в десять тысяч, плюс семь за разрешение для вашего жениха, плюс десять за ужин, плюс пять за мои потраченные нервы. Если хотите комнатку, она вам будет стоить пятьдесят тысяч, плюс двадцать разрешение для сеньора Уистлика». Я рассмеялась. Это какие-то абсурдные суммы — так я ему и сказала. «Послушайте, донья, — сказал он угрожающим тоном, — хватит валять дурака. Мы все знаем, на какой тачке вы сюда приезжаете — и марку, и модель, и год. И адрес ваш знаем, и сколько бабла у вас, у вашего дружка-пидора и у его муженька. Финансовых проблем у вас нет, а, как говорится, за ваши деньги хоть звезды с неба». Я сказала, что меня это не интересует, и собралась уходить. Кармона смягчился и из сволочного начальника надзирателей снова превратился в бодрого страхового агента: «Слушайте, ну зачем нам ссориться? Это ведь никому не выгодно. Сколько вы предлагаете за комнату и сколько за разрешение?» Силки расставлены. Если я предложу мало, он притворно оскорбится и в назидание откажет мне в супружеских визитах. Если много — создам прецедент для будущего вымогательства. Какого черта мне было мало обычного времени? Откуда мне пришла эта идиотская романтическая идея — провести ночь с Хосе Куаутемоком?

Я прикинула в уме, сколько может стоить ночь в «Уэстин», если бронировать на сайте. Долларов двести пятьдесят, по курсу обмена 18,50 получится четыре тысячи шестьсот двадцать пять песо. Извращенец заплатил надзирателю двадцатку за пять минут, значит, допустим, час в комнатке должен обойтись где-то в двести сорок песо. Если я проведу с Хосе Куаутемоком шесть часов, получится тысяча четыреста сорок. Мое предложение — две тысячи за комнату, тысяча — за разрешение. Кармона презрительно рассмеялся: «Вы это серьезно, дамочка? Вам нужна романтика или не нужна?» Понятно, почему Бретон назвал Мексику самой сюрреалистической страной в мире. «Ну так скажите, сколько вы хотите». Теперь Кармона смотрел на меня снисходительно: «Мадам, я вам уж и стол накрыл, и стул подставил, вы сядьте да скажите, сколько готовы дать по справедливости. Только не обижайте». Да блин. Почему в Мехико никто ничего не может попросить прямо, вечно какие-то экивоки? «Не думаю, что мое предложение может обидеть». Кармона замотал головой: «Что же вы никак не учитесь, сеньора?» Жестокая дилемма Мексики в одной-единственной фразе. Сам того не зная, он показывал мне, какая я узколобая, какая заносчивая и какая чужачка в своей собственной стране. Мне следовало отступить на свою территорию, поблагодарить его за ускоренный курс в полевых условиях, попятиться до самых дверей тюрьмы, выйти и больше никогда не возвращаться. «Я научусь, если меня научат, — сказала я. — Скажите, сколько вы хотите». Кармона почесал в затылке, будто надеялся обнаружить под ногтями правильный ответ на вопрос — сколько. «Значит, так, уважаемая. Я вам сделаю предложение, от которого вы не сможете отказаться. Вы снимаете у меня люкс на полгода. Платите вперед, и у вашего жениха в любой момент будет разрешение. Хоть каждую ночь приходите. За мой счет — шесть романтических ужинов, а в качестве бонуса мы вам продлим дневные свидания на сорок пять минут и гарантируем доступ через отдельный вход, без досмотров и прочей фигни. Идет?» Не хватало только голоса за кадром: «А если вы позвоните в течение часа, мы добавим к нашему эксклюзивному предложению набор секс-игрушек, включая вибратор с подогревом и подзарядкой и комплект пледов с персонажами Уолта Диснея». Кармона был создан работать зазывалой в телемагазинах на кабельных каналах.

Я обдумала предложение. Да, возможно, я буду чувствовать себя шлюхой, буду сама себе противна и каждый божий день буду клясть себя за это решение, но, по правде говоря, оно значительно облегчит мне жизнь — по крайней мере, я так думала. «Так сколько вы просите?» — «Ну, помните, я говорил, что месяц аренды люкса стоит восемнадцать тысяч. За полгода возьму с вас девяносто». Я согласилась. Девяносто тысяч — сходная цена за спокойствие и уединение. И гарантию от вуайеристов, хотя, как я уже поняла, в тюрьме нет никаких гарантий.

Мы договорились, что аренда начнется с субботы, а девяносто тысяч я ему привезу в пятницу. Мы скрепили договор рукопожатием, и он записал номер моей машины, чтобы я могла «ставиться на служебной стоянке». Я спросила, что будет, если его переведут на другую должность. «Ну, таковы риски, мадам. Но не переживайте, я здесь уже как мебель». На этом мы с ним распрощались. Надзиратель провел меня к выходу из корпуса. Я направилась было к главным воротам, но он меня остановил: «Не туда. Пойдемте, покажу, где вы будете теперь ходить». И он доставил меня к отдельной вахте, с дверью на улицу со стороны заднего фасада тюрьмы. Охранники вежливо поздоровались. Я хотела спросить, а как же мои личные вещи, но не успела: один из охранников открыл ящик и вручил мне пакет с моим телефоном, ключами от машины, бумажником и даже часами, которые выцыганили раньше. Быстро же Кармона работал. Оказывается, он не только гений продаж, но и талантливый менеджер.

Я вспомнила очередную бабушкину поговорку: «За деньги и собаки пляшут». А в нашей стране целая свора всегда готова пуститься в пляс.

«Вкруг твоей постели бродят волки — ждут, когда тебе приснятся овцы», — написал Дювиньяк. Только чуваку, который ночевал в камере, могла прийти в голову такая точная строчка. Хосе Куаутемок ровно так себя и чувствовал. В любую минуту его сон о любви могли сожрать. В тюрьме должны сниться только волки. А сладкие и обнадеживающие сны — словно барашки, которых вот-вот разорвут на части.

Хосе Куаутемок знал, что куча зэков ему завидует. Баба у него и вправду была на зависть. Такое тело в тюрьме не увидишь, да и на воле тоже. Даже в журналах таких красоток не бывает. Волки намеревались не только убить его, но и сожрать его аппетитную богатенькую овечку.

Но нужно остерегаться и мадам Паранойи. Если в каждом уроде видеть убийцу или насильника, точно в дурке окажешься. Стоит только перейти границу мании преследования, как начнешь маниакально всех сечь и в каждом угадывать супостата. Он не раз видал параноиков. Они сидели в камерах, как привязанные, не ели, боясь, что их отравят, и не мылись, боясь, что их прирежут в душевых. Глаза каку чучела набитого, сами тощие, вонючие: ходячие говняшки. От любого шума до потолка подскакивали. Всю жизнь терзались подозрениями да так и помирали, скрюченные, кляня воображаемых смертных врагов.

Нет, он не утонет в болотах паранойи. Появление Марины в его жизни — чудо, как будто летающая тарелка прилетела. Один шанс на миллион. И он не загубит свою счастливую любовь мышиной возней умалишенного. Нет, сэр. Никакого бреда, никаких навязчивых идей, никакой тревоги. Только наслаждаться, радоваться и любить. Точно: любить, а потом любить, а потом снова любить.

Но одно дело — не впасть в паранойю, а другое — успеть остановить прущего на тебя убийцу. Нет, сэр. От его спокойствия суть дела не изменится: его все равно заказали. Машина смерти завелась и рано или поздно собьет его. Отелло из пустыни явился в Мехико и окунулся в преступный мир столицы в поисках нужных рук. Деньжищ у него было с лихвой, чтобы купить билет до единственного желанного ему пункта назначения: без пересадок в Порт-Месть. Ни на что другое он тратиться не станет. Детей заводить не будет, собственность ему тоже не сдалась, а уж бабу новую даже под факин наркотой до себя не допустит, чтоб опять швырнула его сердце в грязную лужу.

Он змеей вился по переулкам, свалкам, автомобильным кладбищам и пустырям, ища подход к самым воинственным бандам. К «Сообществу» из Тепито, к «Смурфам» из Унидад-Висенте-Герреро, к «Отморозкам» из Рохо-Гомес, к «Гадюкам» из Чимальуакана, к «Ацтекам» из Несы, к «Черепам» из трущоб Санта-Фе, к «Хренам» из Канделарии, к «Тертым» из Сан-Андрес-Тетепилько, к «Калибрам» из Ла-Араньи и даже к «Кастри-цам» из Педрегаль-де-Санто-Доминго — последняя банда состояла целиком из девах (они отлавливали насильников и кастрировали, за что и получили такое название). Словом, ко всем видам фауны городского дна.

Появление Машины в преступных кругах вызвало подозрения. На него наставляли стволы, ему угрожали. Но это его не пронимало. Убить его — значит убить курицу, несущую золотые яйца. Отобрать у него две тысячи — значит отобрать у себя возможность заработать двадцать. Словом, его послушали. Предложение Машины звучало так: «Найдите, кто в Восточной уберет мне этого засранца, а я вам нал прямо в рученьки передам». Поверили не все. А вдруг это федерал под прикрытием? А вдруг нет? Нормальные бабки проебем, получится. Нет уж, нетушки, ни фига, никогдень.

Подпольные сети всколыхнулись: нужен чел в Восточной для мокрого дела. Повсплывали погоняла тамошних сидельцев-душегубов: Каннибал (эту кликуху пояснять не требуется), Пердопроходец (любитель присунуть другим в известный проход), Бешеный (за характер, как у бешеной собаки), Мелкий (два метра ростом), Конфетка (темный снаружи, мягонький внутри), Кен (красавчик, как тот, что у Барби), Мозоль (потому что нажил себе мозоль от своего AR-15, когда много часов подряд отстреливался от вояк) и Дикобраз (прическа ежиком).

Словно усердный начальник отдела кадров, Машина запросил рекомендации. Не расстанется он просто так с баблом, исходя из одного только погоняла. Надо убедиться, что задание будет выполнено в лучшем виде. Молодых, до тридцатника, сразу отмел. Больно они быстро раскочегариваются, конфуз может выйти. Жирных тоже, а еще мелких, ниже метра семидесяти пяти. Таких Хосе Куаутемок мог одной рукой уложить.

И опыт человекоубийства должен иметься, чтобы рука не дрогнула. Он проредил список и оставил четверых кандидатов: Каннибала, Бешеного, Мелкого и Мозоль. Все четверо были из разных банд. Тандемы Машине на хрен не сдались: эффективность падает, когда двое киллеров норовят поцапаться за вознаграждение и за славу. Да, за славу. Представьте себе, у бандитов тоже сердечко имеется, ну а доброе слово и кошке приятно.

Другое дело — нанять четверых по отдельности, чтобы никто друг друга лично не знал и каждый старался пришить сивого в обход неведомых конкурентов. Вот это будет ой как эффективно. Первый, кто добьется успеха, как в реалити-шоу, получит главный приз. Шуршание двадцати тысяч песо — отличная мотивация, а страх, что другой тебя опередит, — гарантия скорости исполнения.

В доказательство серьезности своих намерений Машина выдал по штуке каждому избранному через главарей соответствующих банд. Все пообещали заказ выполнить. Сорок банкнот, с которых смотрит Диего Ривера, по окончании операции — от такого не отказываются. К тому же северный акцент и легкость раздачи бабла свидетельствовали, что заказчик — нарко из тяжеловесов. Да и стальные яйца нужно иметь, чтобы забуриться, куда он забурялся: в такие места, куда на машинах не суются, на лестницы, ведущие к затерянным городам, в насквозь бандитские кварталы, в халупы на берегах ручьев, берущих начало в сточных водах. Стальные яйца нужно иметь, чтобы заносить туда нал, когда из активов у тебя только два девятимиллиметровых и хорошо подвешенный язык. Местные авторитеты, если кто-то вот так, без предупреждения, забредает на район, либо расступаются и дают пройти, либо мочат, чтоб не шлялись где ни попадя. Перед Машиной расступались. Мелкие сошки умеют отличить крестного отца с железными шарами.

Однако вследствие незнания особенностей столичных терок Машина совершил глупейшую ошибку новичка. Он думал, что в двадцатитрехмиллионном мегаполисе останется незамеченным. А вот и нет, молодой человек. Тот, кто разгуливает с пачкой наличных и пытается с их помощью решить свои рогоносные проблемы, автоматически превращается в неоновую рекламу. Сложная сеть сообщающихся сосудов, сотканная «Теми Самыми», молниеносно его вычислила. Боссы немедленно капнули прикормленным копам. Разведайте, мол, кто такой, чего хочет.

По наивности Машина купил групповой тариф и раздал свой номер всем главарям, чтобы звонили, когда отправят сивого по последнему адресу. Надо было сделать наоборот: самому взять их номера и самому решать, кому, как и когда звонить. А так, при современных-то технологиях, его легко могли отследить. И полиции, и картелю ничего не стоило прижать его, забрать бабло или вообще прикончить — почему бы и нет?

Машине было фиолетово, прикончат его, ограбят, живьем четвертуют — все это не так больно, как когда лучший друг отымел твою возлюбленную фэтилишес. Он и мертвый не отступится. Даже из склепа разрулит, чтобы его злейшего врага отправили на тот свет. Ревность двигала им и будет двигать.

Улавливаешь, какая ирония, Сеферино? Нет, ну признай, это даже забавно: мама нашла себе любовника по фамилии Бланко — Белый. Белые, белые, белые, твои расовые враги. Мистера Брауна заменил мистер Уайт. Смешно, правда? Бедная мама. Она уже решилась, а кавалер сбежал. Испарился дон Бланкито. Ариведерчи, будущее, прощай, надежда. Мама осталась дома, привязанная к тебе и к нам. Страдающая. Распятая. Представляю, какой дурой она себя чувствовала. Думаю, именно поэтому Ситлалли получилась такой шлюховатой, ой, простите, легкомысленной. Видимо, мамин пример фрустрировал ее и она решила ни за что не оказаться на месте пассивной и забитой домохозяйки. Может, мама рассказала ей свою тайну? «Знаешь, доченька, я ведь хотела уйти от твоего отца. Да только в самую последнюю минуту любимый меня бросил».

Ах, мама, мама. Красавица, дурочка, пустое место. Ты — ураган пятой категории. Она — крохотный остров в Карибском море. Ты ее опустошил, папа. Сломил. Ее фантазии об этом нерешительном типе разбились о стену твоего шквалистого ветра. Роберто Бланко стал последней горстью земли на ее прижизненной могиле.

Я спрашиваю себя, о чем размышляла мама, старея. В какой момент она полностью отказалась от себя, утратила ту, кем могла бы стать? Думаю, ни одна женщина в мире не мечтает выскочить замуж за такого, как ты. Ее ацтекский принц не поселил ее в замке, и она не жила с ним долго и счастливо. Наоборот, она попала прямиком на пирамиду для жертвоприношений. Все трое детей разочаровали. Каково это — быть матерью убийцы, распущенной алкоголички и эмоционального инвалида, не способного любить? Я всегда был ее любимчиком. Потому что заботился о ней, защищал, взял на себя финансовые вопросы. Хотя содержать ее было не так уж и накладно. Она ела, как птичка. Булочка с кофе на завтрак и на ужин, а в полдень на обед — куриный суп с овощами и желе.

За сестрой я тоже присматривал. Муж, конечно, терпел ее измены, попойки и пренебрежение детьми, но рано или поздно его терпение должно было кончиться. Если бы он ее бросил, Ситлалли, при всей ее образованности и уме, не выжила бы сама — настолько она была зависима от спиртного и секса. Без мужа она бы пропала. А я, может, и эмоциональный евнух, но это не мешает мне быть щедрым. Я создал для мамы, сестры и племянниц траст. Они обеспечены на всю жизнь.

О твоих родителях, братьях и сестрах я тоже позаботился. Деньги я им не посылал, чтобы не обижать, но тайно помогал. Они думали, ветряную водокачку им установили в рамках государственной программы, ветеринарную помощь козам и коровам предоставляет Министерство сельского хозяйства, а электричество провела Федеральная комиссия по электроэнергии. На самом деле все это оплатил я. Мне приятно знать, что сегодня твоя родня живет гораздо лучше.

Я могу сказать, что понимаю тебя. Твои мотивы ясны. А мамины —загадка. Она, конечно, всю себя посвятила детям. Была самоотверженной и доброй матерью. Но что скрывалось под этим панцирем? Мама утратила красоту. Превратилась в чахлую морщинистую старуху и находила утешение только в церкви, в молитвах несуществующему Богу, который был тебе ненавистен, Богу-палачу, притворявшемуся жертвой. Мама обращалась к кому-то, кто никогда ее не услышал бы. Даже если бы Бог существовал, зачем ему слушать трусливую женщину? Разве Бог отвечает мягкотелым и никчемным страдальцам?

От мамы остались кожа да кости. Она только и делала, что сидела в кресле и смотрела телевизор. Распоряжалась, чтобы прислуга — довольно многочисленная и, кстати, происходившая отчасти из твоей дальней родни — готовила, подметала, прибирала, гладила. Выходила из дому только на мессу и, очень редко, в супермаркет. Вероятно, она утратила надежду встретиться с Роберто Бланко и почти всегда посылала за покупками одного из шоферов.

Глубоко подавленная, она словно приросла к креслу-качалке. Я старался вытаскивать ее на ужин, на прогулку по солнышку, с внучками на карусели. Она изредка соглашалась. А когда заболела, отказывалась ходить к врачам. Я потратил тысячи песо, чтобы лучшие специалисты вылезали из своих дорогостоящих кабинетов и приходили к нам на дом. Я старался угождать ей, папа. Возместить годы твоих издевательств и пренебрежения. Хоть как-то, папа. Хоть как-то.

В субботу я устроила в «Танцедеях» небольшой корпоратив — это был предлог провести ночь не дома. Назначила на семь вечера, собираясь улизнуть в тюрьму к десяти. Сначала я хотела попросить у Педро шофера, но потом решила поехать сама. Мне ни к чему, чтобы шофер знал, во сколько я вошла в тюрьму и во сколько вышла. Нахлебавшись тюремного обращения, я решила никому не доверять. «Убер» тоже отвергла. Зачем оставлять лишние следы?

С Хосе Куаутемоком я договорилась, что в пятницу на супружеское свидание не приду, чтобы успеть организовать все к следующей ночи. Когда я рассказала, что сняла люкс, он не поверил: «Я думал, это такая городская легенда». Он был очень взволнован тем, что мы наконец-то проведем ночь вместе.

Накануне я привезла Кармоне деньги. Зашла через ВИП-вахту. Как он и обещал, все получилось легко, без происшествий. Надзиратель отвел меня в офис. Первым делом я протянула Кармоне семь чеков на предъявителя со счета «Танце-деев» на разные суммы, вместе — девяносто тысяч. Кармона расплылся в улыбке: «Я уж думал, обманет дамочка, но нет, сдержала слово». Я попросила, чтобы чеки обналичивали разные люди в разных офисах банка, чтобы не вызывать подозрений. Он добродушно рассмеялся: «Не извольте беспокоиться, мы свои фокусы знаем». Подтвердил, что Хосе Куаутемоку дают разрешение и с восьми вечера он будет ждать меня в люксе. «А чтобы вам лишний раз не переживать, как вы сюда в поздний час доберетесь, вышлю вам двоих своих надзирателей, куда скажете. Они вас будут охранять». Он попросил по три тысячи на каждого из ребяток (в тюрьме, кажется, все были «ребятки») — чисто символически, за труды. Интересно, со сколькими женщинами моего круга приходилось общаться этому ушлому Кармоне, если он заранее предугадывал все мои страхи и колебания? «А это не должно быть включено в стоимость?» — напористо спросила я. Он покачал головой: «У ребяток свои потребности, мадам. Они приедут вооруженные и будут вас хорошенько охранять. Разве ваша жизнь не стоит шести тысяч песо?» Вот ведь сукин сын, лучший продавец на планете, внебрачный сын Ога Мандино и Стивена Кови. Ему бы в Стэнфордскую высшую школу бизнеса — причем преподавать. Я согласилась. Эти шесть тысяч песо действительно будут потрачены не зря.

Кармона протянул мне карточку со своим номером телефона: «Я прослежу, чтобы все было по высшему разряду. Если что, звоните, а уж я предоставлю весь здешний персонал к вашим услугам». Я вынуждена была признать, что он начинал мне нравиться. У меня слабость к профессионалам, а Кармона был как раз из таких. Я уже выходила из офиса, когда он окликнул меня: «Донья Марина, вы не сказали, что хотите на ужин». Я и забыла про романтический ужин. «Все равно». — «Тогда устроим вам сюрприз. Попрошу шефа сообразить что-нибудь особенное». Позже я узнала, что имелся в виду самый настоящий топовый шеф — Хосе Мария Лагунес, знаменитый галисийский повар, владелец ресторана «Корунья», осужденный за сбыт наркотиков. Этот идиот сделал из своего супермодного заведения прикрытие для торговли героином и кокаином. Его посадили на двадцать лет, и теперь он за отдельную плату готовил для отбывающих срок миллионеров. Напоследок Кармона запустил еще один дротик: «Донья, в стоимость ужина входит бутылка вина, но, по правде говоря, плохонького. За две тысячи добудем вам французское, отличное, что скажете?» Я сказала, спасибо, но обойдусь и дрянным. Кармона не стал настаивать, он и так уже достаточно из меня вытянул.

После этого я поехала в «Танцедеи» готовить субботний корпоратив. Я убедила труппу, что нам просто жизненно необходимо обговорить наши разногласия за вином и текилой и тем самым укрепить единство. Лаура и Ребека с восторгом взялись мне помогать, не подозревая, что это всего лишь банальное прикрытие для романтического приключения. Но Альберто, старый лис, не клюнул на мои россказни. «Странные, конечно, у тебя фокусы», — сказал он. Второй раз за день я услышала слово «фокусы». Вселенная явно что-то задумывает в отношении меня — то ли в мою пользу, то ли против. «Альберто, я тебя умоляю. Ну сам подумай, какие у меня могут быть скрытые намерения?» Актриса из меня получалась очень плохая. «Пока не знаю, но думаю, скоро это выяснится». Если Кармона был экспертом по продажам, то Альберто — по психологии неверных жен. Я не понимала, как он проник в мою тайну, услышав одну-единственную фразу. Слава богу, Клаудио не обладает такими телепатическими способностями.

Из «Танцедеев» я поехала домой. По дороге позвонила Клаудио. Он был в отличном настроении. «Стандарт-энд-Пурс» утром подняла рейтинг Мексики, и поэтому финансисты, к которым он поехал в Хьюстон, были готовы вложить вдвое больше денег в его фонд, чем изначально планировалось. Клаудио получит большие дивиденды и еще большее признание в финансовой среде. Очередное поразительное достижение моего мужа. По его словам, он превращался в международного игрока, и ему уже звонили из нескольких компаний с Уолл-стрит. «Если что-то выгорит, в следующем году можем переехать в Нью-Йорк, как тебе такая мысль?» Я похолодела и, запинаясь, произнесла: «Я не могу оставить „Танцедеи"». Он только рассмеялся: «Отдашь их Альберто, а сама откроешь школу в Нью-Йорке. Назовешь „Dancelovers"». При других обстоятельствах я бы прыгала от радости. Я обожала Нью-Йорк. Разумеется, мне хотелось ходить на выступления лучших танцевальных трупп мира, гулять по бесчисленным музеям, общаться с известными художниками, критиками, писателями, издателями, но разрыв с Хосе Куаутемоком просто не входил в мои планы. Нет, нет и еще раз нет. «Скоро будешь собирать чемоданы», — весело сказал Клаудио и распрощался. У меня остался странный осадок. Конечно, я стремилась к профессиональному росту, но не ценой расставания с Хосе Куаутемоком.

Домой я вернулась совершенно измотанная и сразу пошла в душ. Раздеваясь, с ужасом обнаружила пятна крови на трусах. Черт, месячные начались. По моим расчетам, они должны были прийти не раньше среды. Какие-то боги точно ополчились на меня. Менструации у меня всегда были очень обильные. Прямо-таки как из крана. Никакая прокладка, никакой тампон не справлялись с кровавым потоком. Парадокс: я познакомилась с Хосе Куаутемоком на показе «Рождения мертвых», а теперь кровь загубит романтическую ночь, которую я с таким трудом устроила. Ну что ж. Значит, любовью заниматься не будем. Поужинаем, поболтаем, разденемся и станем целоваться и обниматься, пока не уснем. Рано встанем, чтобы он успел на перекличку, а я прокралась домой, пока дети и няни не проснулись.

Старая мексиканская пословица гласит: «Хочешь насмешить Бога — расскажи Ему о своих планах». Улица учит, что смешим мы не Бога, а дьявола. Машина разработал план и вбил в него кучу бабок. Если четверо нанятых им палачей не убьют Хосе Куаутемока, через два месяца это сделают наемники Короткорукого. Идеальная стратегия. Одного он не учел: контрразведки картеля «Тех Самых» и их обширной сети стукачей.

«Те Самые» выдвинулись на первое место благодаря сложным договоренностям с правительством. Боссы обязались поддерживать порядок на подконтрольных им территориях, а за это власть позволяла им производить, распространять и продавать препараты всех цветов и вкусов без ограничений по времени, а также уступала контроль над кухнями всех исправительных учреждений, включая, разумеется, казенные дома в Такограде Великом, то бишь в Мексико-Сити. Они гарантировали, что не станут собирать мзду с предпринимателей, торговцев и фермеров, а также заниматься параллельным бизнесом: никаких борделей, контрабанды, торговли женщинами, потакания нелегальной миграции, самогоноварения, откачки топлива из трубопроводов, похищений. Высокие лица знали: чтобы страна засияла чистотой, «Те Самые» должны омыть ее кровью. Жертвы, конечно, будут, тысячи и тысячи, но все это — сброд, и их трупы не станут выкидывать из машин посреди проспектов, а отрубленные головы — подбрасывать на вечеринки в честь пятнадцатилетия. Их будут тихонько растворять в кислоте, и шито-крыто.

И ничего страшного, что слухи об этих грязных пактах проникли в прессу. Страна нуждается в мире — и она его получит.

Лучше иметь дело со спокойными и профессиональными нарко, чем с разъяренными и неукротимыми. Единственное условие: железный контроль над вверенными городами и тюрьмами. Малейший признак беспредела — и все договоренности аннулируются, возвращаемся к отправной точке.

До дона Хулио дошли слухи, что какой-то борзый северянин башляет любому, кто возьмется оприходовать Хосе Куаутемока Уистлика, и набрал четверку киллеров. Текила никак не мог понять, что ж такого натворил блондин, что на него так охотятся. Варианты он рассматривал следующие: а) спер груз коки; б) присвоил чужое бабло; в) прикончил чьего-то любимого кореша; г) замутил с чужой бабой; д) непреодолимые разногласия; е) предал своих; ж) просто, сучара, заслуживает смерти. Склонялся к вариантам а, б и г. Только разборки из-за дури, денег и баб приводят к такому накалу ненависти.

Дон Хулио собирался поддерживать мир внутри Восточной, пока картель не выиграет тендеры на обслуживание тюремных кухонь и не договорится о свободной переправке товара в страну Скруджа Макдака. Как только сделки состоятся, он даст волю скопившейся за время перемирия ненависти, неудовлетворенным обидам и прочим гадам, обитающим в душах человеческих. Один зэк желает отдубасить другого — ноу проблем. Массовые драки — ноу проблем. Хоть оргии. Ноу проблем. Завалить блондина? Ноу проблем. Даст им две недели на беспредел, а после этого все возвратятся к рах romana, и тот, кто его нарушит, будет лишен прописки на этом свете.

Система информирования у картеля была выстроена так хорошо, что Текила в два счета узнал, кто именно вызвался убить Хосе Куаутемока: Каннибал, Бешеный, Мелкий и Мозоль. Живописная команда. Страшнее атомной войны — все как на подбор. «С такими рожами поневоле в киллеры запишешься», — сострил капо, когда ему показали фотографии. Никто не знал имени северянина, который их нанял, но по описаниям со слов главарей столичных банд один дружественно настроенный криминалист составил портрет. Дон Хулио всмотрелся, но не увидел ни кого-то из нарко-супертяжей, ни одного из полулегких политиканов. Стало быть, это кто-то в среднем весе. Возможно, из тех посредственных функционеров, которым в один прекрасный день улыбается судьба, и они оказываются наверху, даже не стараясь. При бабках — да. Стальные яйца — да. Четкий мен.

Боссы распорядились, чтобы дон Хулио кончал с этим цирком. У них такая система шпионажа, а они до сих пор не знают, кто заказчик. «Этому козлу, дон Хулио, уже давно полагается в канализации плавать с колом в жопе». Ну, пока суть да дело, пока разыщут, кол в жопу забили всем четверым киллерам. Питбули на службе у Текилы спустили с них штаны и вкололи в самое нежное место лошадиную дозу древесины. «Подойдешь к Хосе Куаутемоку — и мы тебе туда автобус засунем, уебыш». Все четверо оказались в тюремном лазарете и перенесли восстановительную операцию на дристалище. Заговор был наполовину раскрыт.

В другое время анальная дефлорация повлекла бы за собой настоящую кровавую баню. Унижение члена воинственной банды непростительно, и главари точно начали бы: глаз-за-глаз-убью-твою-бабу-и-башку-ее-тебе-домой-подброшу-чтоб-неповадно-было-наших-опускать. Но, узнав, от кого исходил приказ, главари присмирели. Босс боссов представлял организацию, намного превосходившую все остальные по боеприпасам, личному составу и инфраструктуре. Наезд на одного из «Тех Самых» был равнозначен полному истреблению вражеской банды в двадцать четыре часа. Босс боссов был вообще-то спокойный и склонен к переговорам. Но уж если начиналась война — тот еще изверг. Его подручные отрядами врывались в дома обидчиков, выволакивали их вместе со всем семейством и убивали. Буквально — со всем семейством. От бабули до младенцев, плюс собака и канарейки. И все это — при полном попустительстве властей. Так зачем лишний раз шоколад мутить? Поимели наших? Ну чё, такова жизнь.

Текила снова вызвал Хосе Куаутемока. Он уже начал к нему привязываться. «Что ты такого набаламутил, падла, что тебя все пришпилить хотят?» Хосе Куаутемок точно не знал, что набаламутил, зато насчет заказчиков у него были версии: может, это родичи Галисии, или дружки Лапчатого, или какой-нибудь зэк из тех, что он в свое время отмутузил, или муж его зазнобы. Он даже думал: уж не его ли собственный старший брат. Список можно было продолжать до бесконечности.

Дон Хулио отвел его посмотреть на четверых обесчещенных киллеров. Хосе Куаутемок ни одного лично не знал. «Запоминай хари. Им немало пообещали за твою тушку». Он запомнил и хари, и имена. «Увижу тебя в ближе чем за пятьдесят метров, — сказал он каждому больному, — моргала вырву и с солью сожру, понял?» Он так спокойно это произнес и так посмотрел им в глаза, что у несостоявшихся убийц не осталось сомнений: он точно способен обглодать каждого из них живьем и выплюнуть косточки. У Каннибала, который, бывало, поедал груди убитых им женщин, — и у того мурашки по спине побежали.

Есть и другие желающие его убрать — предупредил дон Хулио, — но их он не вычислил, знает только, что подосланы Короткоруким. «Дон согласился дать нам отсрочку на два месяца, пока мы крупные вопросы не порешаем. Два месяца тебя никто и пальцем не тронет. Но потом мы перестанем тебя пасти, разве только станешь на нас работать». Хосе Куаутемок поблагодарил и за защиту, и за вакансию, но предпочел и дальше самостоятельно справляться со своими трудностями. «Лады, кореш. Дело твое. Передумаешь — дай знать».

Потом Текила достал из стола словесный портрет и показал Хосе Куаутемоку: «Вот он тебя заказал. Узнаешь?» За секунду в голове сложился весь пазл: от ужасной смерти Эсмеральды до толпы гоняющихся за ним наемных убийц. «Узнаю». — «Что за чел?» Хосе Куаутемок подумал, прежде чем ответить: «Это наши с ним личные разборки». — «Были ваши, стали наши», — возразил Текила. Что правда, то правда — надо сказать, и дело с концом. «Зовут Хесус Понсиано Роблес де ла Фуэнте. Кличка — Машина. Работал на дона Хоакина». Текила непонимающе воззрился на Хосе Куаутемока: «Знакомый твой?» Хосе Куаутемок кивнул: «Да. Точнее, лучший друг был». У Текилы не осталось сомнений: блондин точно бабе его засадил. Иначе такое остервенение не объяснить. «Ты не кипешуй. И тебя, и кралю твою в обиду не дадим».

Маминому пониманию индейский мир не поддавался. Она не улавливала особенностей этой культуры: едкого юмора, выстраивания приоритетов, избирательной немоты. Детьми, если мы хотели что-то от нее скрыть, переходили на науатль. Она обижалась: «Что это вы мне не говорите?» Мы улыбались. На самом деле ничего важного. Она так и не научилась переводить с твоего родного языка, а значит, не понимала и нас.

Ты никогда не ругал нас на науатль. Видимо, слишком уважал его, ведь он заключал в себе огромную часть мира, где ты вырос, и ты не хотел осквернять язык, произнося бранные слова. Зато на испанском поносил нас от души. Извлекал из своего заумного арсенала самые унизительные архаизмы, значения которых мы не знали: остолоп, охламон, юрод, простофиля, межеумок, лоботряс, страхолюдина, обалдуй. Объясни мне, почему ярый противник колонизации так искусно пользовался языком колонизаторов, чтобы унижать других?

Ты уже этого не застал, Сеферино, но тысячи молодых людей родом с гор Пуэблы нелегально эмигрировали в США. Большинство осели в Нью-Йорке — его даже стали называть Пуэбла-Йорком. На каждом рейсе в «Большое Яблоко» можно было столкнуться с двадцатью твоими земляками, особенно в бизнес-классе. Они везли исконно мексиканские продукты: соус моле, сыр, съедобную опунцию, а также письма, одежду, подарки — все совершенно законно. Они все это декларировали на американской таможне и платили соответствующую пошлину — как мне рассказала моя соседка по рейсу, женщина в традиционном костюме, когда я летел на один конгресс. Это был такой бизнес: летали они туда-обратно по четыре раза в неделю. Места в бизнес-классе оплачивали бешеным количеством накопленных миль. Они служили мостом между мигрантами и их семьями на родине. Обратно в Мексику везли подарки, еду, деньги — и тоже декларировали на мексиканской таможне.

Как и следовало ожидать, смесь запахов всяческой снеди и крестьянского пота раздражала некоторых пассажиров бизнес-класса. Сам знаешь, расовая и классовая дискриминация начинается с обоняния. Особенно брезгливые жаловались стюардессам: «Сеньорита, я заплатил две тысячи долларов, чтобы лететь с комфортом, а не нюхать эти ароматы». Бедные стюардессы были вынуждены увещевать возмущенного топ-менеджера в костюме и галстуке: «Простите, но они тоже заплатили за билет». — «Да, сеньорита, вот только вам следует внимательнее смотреть, кому вы билеты продаете». И так без конца. Постоянные клиенты грозились сменить авиакомпанию. Бесполезно. На любом рейсе в Нью-Йорк атмосфера была как на уличном рынке, почти доколумбовом. Меня вовсе не раздражали тюки и запахи — наоборот, переносили в счастливую пору детства у бабушки с дедушкой, к свежему козьему сыру, который готовили мои тетушки, к ароматам кухни, пашни и хлевов.

Узнав, что моя соседка — с соседнего с твоим хутора, я заговорил с ней на науатль. Она улыбнулась и ответила по-испански: «Ох, сударь! Кто бы мог подумать, что вы по-нашему умеете?» Это «сударь» прозвучало даже оскорбительно. Какой я ей сударь? Она была одета в вышитую юбку, а я — в спортивный твидовый пиджак и вельветовые брюки: ничего такого, чтобы сразу же выстроить иерархию. Я на науатль сказал, что мой отец тоже был с гор. Она прыснула: «Вы меня простите, но я вас и не понимаю почти. Мы теперь не особо по-мексикански говорим». Где произошел сбой? Почему эта женщина так отдалилась от своего языка и, следовательно, от своей идентичности? Ты бы прочел ей нотацию. Язык — последний бастион сопротивления.

Узнав о таком непростительном упадке, я решил спонсировать изучение науатль во всех начальных школах в горах Пуэблы. Может, я просто желал сберечь драгоценные минуты детства или косвенно пытался тебя вернуть. Неким образом науатль отчасти определял меня как человека, и я отказывался его терять. Когда тысячи детей заговорят на нашем языке — да, я зову его нашим, — я буду знать, что твоя борьба и моя тоже были не напрасны.

Уснуть не получилось — бурлили эмоции. С одной стороны, возбуждение при мысли, что я проведу ночь с Хосе Куаутемоком. С другой, шквал мыслей о том, как все может пойти не по плану. А вдруг Хосе Куаутемок просто не придет? Или ребятки Кармоны меня похитят? Ни одна живая душа не знает, куда я собираюсь улизнуть ночью. Меня могут просто убить где-нибудь в переулке и бросить мой труп крысам. Ну и худший кошмар — что Клаудио обо всем узнает.

Я вертелась в постели. То в полусне обнимала подушку, как Хосе Куаутемока. То просыпалась от очередного мини-приступа паники. Задыхалась и пила воду, чтобы успокоиться. В довершение всего из меня лило как из ведра. Пришлось четыре раза менять тампон. У меня всегда были до нелепости сильные месячные. Зато хоть настроение не менялось, не бывало перепадов, какими страдают некоторые женщины. Я не становилась раздражительной, плаксивой, гиперчувствительной. А вот живот болел — хоть вешайся. И боль не снималась даже десятью таблетками бускопана. К счастью, болезненными месячные бывали не каждый раз. Я молилась, чтобы на следующую ночь меня не настигла эта напасть. Когда накатывало, я от боли даже говорить не могла. Просто съеживалась и лежала в позе зародыша, пока не становилось полегче. Когда боль наконец отступала, я была так вымотана, что хотела только спать. Но этой ночью мое состояние вроде бы не предвещало колик, так что мне было чуть-чуть спокойнее. Они начинились не сразу, а подступали несколько часов подряд, усиливаясь и усиливаясь.

К тому времени, когда проснулись дети, я уже успела испечь оладьи. Есть вредную пищу им разрешалось только по субботам. Я перекусила с ними, потом мы поехали кататься на велосипедах, я отвела их съесть по замороженному йогурту и купила винтажные головоломки — дома мы их собрали. А потом посмотрели фильм. В обнимку. Я обожала, когда все мои трое детенышей прижимались ко мне разом.

В пять наступил «тихий час» — так мы называли время, когда каждый в доме должен был читать. Мы договорились прочитывать минимум по две книжки в месяц. Кто не выполнял норму, становился рабом остальных на один день. Больше всех отлынивали Клаудио и Даниела. Наказание: по воскресеньям готовить завтрак, мыть посуду и застилать кровати.

Все разошлись по комнатам. Я не могла сосредоточиться. Скоро уходить, и я была вся на нервах. В шесть я не выдержала. Попрощалась с детьми, снедаемая чувством вины. Расцеловала их с головы до пят. Если со мной что-то случится, я ведь могу больше никогда их не увидеть. Они тоже ластились ко мне. Я осчастливила их, сказав, что они могут смотреть мультики за ужином.

Я отправилась в «Танцедеи», но, проехав три квартала, остановилась. Скинула Кармоне сообщение в ватсапе: «Пожалуйста, пришлите своих людей на угол улиц Реформа и Рейна в Сан-Анхеле к 21:45». И долгих десять минут пялилась в экран, пока не пришел ответ: «Не вопрос, мадам. Будут как штыки. Доброй ночи». Я не поняла, крылась ли в последнем предложении насмешка, или это было искреннее пожелание. Но склонялась ко второму варианту. Нельзя во всем искать тайные намерения.

В «Танцедеи» я приехала одновременно со службой кейтеринга — заранее заказала лучшие блюда в ресторане «Нобу». Я была хорошо знакома с менеджером их филиала в Мехико, и он согласился организовать доставку. На корпоративах я старалась не экономить. Ключ к успеху — чтобы люди были довольны и чувствовали, что их ценят. А любые разногласия сглаживаются за хорошей едой и изысканным вином.

Все прошло отлично. В дружеской атмосфере, с юмором мы предали забвению накопившиеся конфликты, недоразумения и обиды. Люди были настроены очень сердечно, обнимались и просили друг у друга прощения. То и дело благодарили меня за отличную идею собраться вместе и за превосходный ужин. Пока мои коллеги веселились, я не переставала поглядывать на часы. Я, конечно, тоже неплохо проводила время, но умом была за 24,3 километра от «Танцедеев». Машинально улыбалась и не вникала в слова собеседников. Альберто наблюдал за мной издалека — и смотрел неодобрительно (хотя, возможно, мне только так казалось из-за чувства вины).

Время подбиралось к десяти, а я никак не могла придумать, под каким предлогом сбежать, но тут мне повезло: Лаура предложила поехать потанцевать в клуб «Калифорния». Труппа оживилась: «Да! Да! Поехали в „Калифу"!» Начался сумбур, все стали вызывать «Убер». Я сказала, что я пас, сослалась на менструальную колику — многие знали, что у меня действительно бывают нещадные боли.

По дороге к выходу меня остановил Альберто: «Ты не поедешь?» Я поднесла руки к животу: «Нет, плохо себя чувствую. Женские проблемы». Вот теперь он точно окинул меня неодобрительным взглядом: «Я прекрасно знаю, какие у тебя бывают женские проблемы. Если бы это были они, ты бы уже на полу корчилась от боли». Мне хотелось ответить: «Да какое твое собачье дело?», но Альберто был для меня своего рода отцовской фигурой, и я не находила в себе сил ему нагрубить. «Я чувствую, что скоро живот разболится. Лучше поеду домой, чем меня скрючит прямо на танцполе». Он проницательно улыбнулся: «Надеюсь, ты и вправду поедешь прямиком домой».

Как только он отвернулся, я послала сообщение Кармоне: «Опаздываю на пятнадцать минут. Передайте, пожалуйста, пусть подождут». Ответ пришел сразу же: «Не переживайте, мадам. Они вас ждут». Подъехали «юконы» и «субурбаны», заказанные моими танцорами. София и Ребека сделали последнюю попытку уговорить меня. «Если полегчает, я вас догоню», — сказала я. На самом деле я бы с удовольствием запрыгнула в такси и отправилась с ними в клуб. Я обожала танцевать сальсу и кумбию.

В 22:14 я подъехала на перекресток улиц Реформа и Рейна. Обе они — мощеные, и там редко кто появляется, но видеонаблюдение ведется постоянно. Я припарковалась и осмотрелась. Никого не видно. Подождала пару минут и написала Кармоне: «Их нет на месте». — «Они отошли. Их патруль начал допрашивать, кто такие, кого надо. Сейчас вернутся». Ладно, хоть буду знать, что мы в Сан-Анхеле не зря деньги платим службе безопасности.

Вскоре появились «ребятки», и я убедилась, что они и вправду ребятки. Двое тощих подростков, на вид не больше девятнадцати. Прямо как из фильма «Уличные мальчишки», малолетние грабители с проспекта Обсерваторио. «Можно?» Я думала, мне пришлют двух бугаев на внедорожнике, а не школьников, которых я же еще и должна буду везти.

Я разблокировала дверцы. Мальчики сели в машину и вежливо поздоровались. «К вашим услугам, сеньора». Это мне понравилось. Тот, что сел на переднее сиденье, был вообще очень приятный. «Знаете, как ехать, сеньора? Или показать вам дорогу? Мы в этих краях выросли». Я попросила показать — хотела посмотреть новый маршрут. «Выезжайте на Чурубуско, а там мы скажем, куда дальше». Тут он приподнял футболку, под которой обнаружился заткнутый за пояс пистолет. Я было подумала, что сейчас меня будут грабить. Душа ушла в пятки. «Мы вас в обиду не дадим, сеньора». Я вздохнула с облегчением, завелась и рванула с места.

Мы доехали до Эрмиты и через несколько километров нырнули в лабиринт улочек. «Здесь безопасно?» — спросила я при виде пустынных темных кварталов. «Мы отсюда родом, сеньора. Нас здесь все знают, а кто не знает, тот познакомится с нашей подругой», — и он снова показал мне пистолет.

Друг другу они приходились двоюродными братьями. В детстве, рассказали они, пошли по плохой дорожке. «Клей нюхать стали, бузить, сеньора». Один их дядюшка, христианин-евангелист, начал водить их на собрания в храм, и там они исправились. «Раньше мы озоровали, потому что Христа не знали, а теперь знаем, как Он нас любит, и колобродить больше не хотим. В исправительную вот на работку устроились». Надзирателями они решили стать, потому что множество их родственников и друзей сидели в Восточной тюрьме. Они хотели подавать им пример и показывать путь к свету. За всю поездку они не произнесли ни одного бранного слова или вообще чего-то неподобающего — напротив, вели себя крайне вежливо и тактично.

К тюрьме мы подъехали в одиннадцать. Завернули сбоку на стоянку для сотрудников, где мне разрешили парковаться. Несмотря на поздний час, меня впустили без всяких проблем. Охранники только попросили оставить на входе телефон, ключ от машины и громоздкую пряжку от ремня — последние два предмета заключенные могли легко превратить в смертоносное оружие.

Ребятки дошли со мной до корпуса. «Дальше нам воспрещается, сеньора», — сказал один. Я хотела вручить им шесть тысяч песо. «Нет, сеньора, это вы капитану Кармоне отдайте, а он потом уж нам заплатит». Я настаивала, но они ни за что не соглашались. К нам подошел другой надзиратель: «Прошу за мной, сеньора». Ребятки попрощались. Я вспомнила, что не спросила, как их зовут, но, когда обернулась, их уже нигде не было. Их поглотила тюрьма.

Несмотря ни на что, Сеферино, я всегда восхищался твоей смелостью. Как ты бесстрашно всходил на трибуну на международных конгрессах и потрясал аудиторию невероятными гневными речами! Наша третья и последняя семейная поездка в Соединенные Штаты едва не обернулась кошмаром. Тебе наверняка сейчас смешно, а вот нам тогда вовсе не было. Твоя лекция в Далласе, самом сердце техасского консерватизма, повергла нас в шок. Я не мог поверить, что ты говоришь эти слова публике, к тому же преимущественно белой. «Соединенные Штаты утверждают, будто они — страна свободы, но на самом деле это страна порабощения, где законы пишутся в угоду меньшинству. Это самая лицемерная страна в мире. Вы строите из себя пуритан, но и глазом не моргнув истребили коренные народы и погубили тысячи африканцев, которых вы привезли сюда в качестве рабов, а сегодня жестоко притесняете их потомков. Вам мало было отнять почти половину территории у Мексики — вы по-прежнему донимаете нас своей хищнической империалистской политикой. Вы не стесняетесь поддерживать тиранов и путчи, как будто правительства других стран — просто фигурки в ваших геополитических играх. Поведение ваших полицейских больше подобает диктатуре, чем государству, которое кичится тем, что свобода в нем — высшая ценность. Ваша политика ведет к преумножению хаоса, ненависти, нетерпимости. Ваши руки и ваш дух запятнаны кровью. Я призываю вас отказаться от агрессии и пересмотреть свои губительные импульсивные решения. Другие страны не замедлят пойти против вас. Вы плохо кончите и к тому времени натворите столько зла, что никто в мире не подаст вам руки. Мексика и Канада, mark ту words^[24], окрепнут, станут могущественными странами, и вы поплатитесь за обиды, десятилетиями наносимые им».

Хосе Куаутемок слушал тебя с улыбкой. Он унаследовал от тебя склонность провоцировать людей. Я вжался в кресло и приходил во все больший ужас по мере того, как в зале начинали раздаваться возмущенные выкрики. Я опасался, что нас линчуют. Мама, ни слова не знавшая по-английски, только вертела головой в разные стороны, пытаясь понять, что происходит. Организаторы вывели тебя через черный ход, а мы остались в окружении разъяренной враждебной толпы. Из зала мы вышли под ругательства и тычки.

Высокий крепкий мужчина, представившийся сенатором от великого штата Техас, указал нам на дверь: «Я позабочусь, чтобы вас вышвырнули из страны и аннулировали визы, сраные фа-солежоры». Мама и Ситлалли затравленно озирались. Только мой брат сохранял спокойствие и, казалось, наслаждался заварухой, которую ты устроил.

Спас нас один из организаторов — вывел на улицу и посадил в такси. Мы спросили, куда ты подевался, и он сказал, что ты нас догонишь. В отеле ты появился только поздно вечером. Ты был счастлив. Я не мог понять, чему ты так радуешься. «Так им и надо, болванам», — сказал ты.

Я думал, что угрозы и агрессивная реакция слушателей подвигнут тебя отменить остальные лекции, но я ошибался. «Следующий пункт — Мобил, штат Алабама», — объявил ты. Меня передернуло от одной мысли, что нам нужно отправиться в еще более консервативное место. Там нас уж точно линчуют. Когда я предпринял робкую попытку убедить тебя вернуться в Мексику, ты, если помнишь, залепил мне пощечину: «Вот сам и убирайся, если так боишься, слабак».

И мы потащились за тобой, как за пламенным проповедником, жаждущим обличить Соединенные Штаты именно в оплотах косности: Джексон, Литл-Рок, Саванна, Каспер, Хелена. «Гастроли по Холидей Инн» так ты это называл. Чем закос-нелее была публика, тем сильнее ты наслаждался, нападая на нее. Ты хотел не столько вызвать их на бой, сколько распалить. Тебя освистывали. В тебя швырялись разными предметами. Тебя выгоняли, не дослушав. Тебе было совершенно наплевать, что ты подвергаешь риску и нас. Мы думали, что едем в увеселительную поездку, а на деле боялись и шагу ступить.

К счастью, чиновники из университета, который спонсировал твое лекционное турне, поняли, что ты ведешь себя как шоумен-провокатор, и урезали финансирование. Мы несказанно обрадовались окончанию американского тура, правда, на последней лекции ты успел заявить, что намерен «начать диалог с тем, чтобы американские власти очнулись и прекратили свою преступную империалистскую политику».

Ты уехал из Штатов навсегда, породив противоречивый резонанс, на который с восторгом реагировали латиноамериканские и европейские радикальные левые круги. Прослыл не только мастером полемики, не побоявшимся в одиночку противостоять враждебной публике, но прорицателем, за много лет предсказавшим коллапс американской системы.

Я, как ты мог бы догадаться, потом испытывал большие проблемы с въездом в США. Тебе это, вероятно, смешно, но финансисту, такому, как я, жизненно важно туда ездить. У меня ушли годы на то, чтобы доказать: хоть я и твой сын, я ни на йоту не разделяю твоих радикальных убеждений. Визу мне дали с условием, что я не буду выступать публично. В конце концов ты добился своего. Даже после смерти достал их.

Хосе Куаутемок не видел смысла пугать Марину. Текила гарантировал защиту им обоим. Можно было не сомневаться, что он сдержит слово. Он был человек чести. Хосе Куаутемок заметил, что теперь за ним присматривают не шесть, а все десять субчиков. Марина, конечно, ничего не замечает, но за каждым ее шагом внутри тюрьмы тоже следит не одна пара глаз.

По Марине было видно, что она по уши влюблена, но и боится до смерти. Да уж, приезжать в одиночку к нему на обычные свидания — это она смелая. А как дошло до постели — она в кусты. Поцелуи-поцелуи, обжималки-обжималки, но на этом все. Вообще-то Хосе Куаутемок не собирался ее торопить, еще чего. Она ездит к нему, любит его, читает его писанину, целует его — это и так уже офигенный новогодний подарок. Но неотвратимость смерти заставила его пересмотреть планы. Ужасно быть одной ногой в могиле и не иметь возможность спать с женщиной, которую полюбил как никого другого и будешь любить даже в следующей жизни.

Несколько дней Хосе Куаутемок все же раздумывал, рассказывать ли Марине о планах северного Отелло на его бренную личность. Он опасался, что она перетрусит и больше не вернется. Что ему тогда без нее делать? Заключение станет еще более тягучим, собьется в липкую массу долгих пустых часов. Даже письмо не заполнит собой пустоту. Наркотик по имени Марина и его побочные эффекты. А над головами обоих тем временем завис дамоклов меч, готовый обрушиться и раскроить им черепа.

«Меня хотят убить, Марина», — выпалил он наконец. Она уставилась на него, явно не врубаясь. Слова «убить» не было в ее маленьком иллюстрированном словаре. «Рано или поздно всякого, кто сидит в тюрьме, пытаются убить. Сейчас очередь дошла до меня». Марина не понимала — то ли он пытается ее облапошить, то ли это такой дешевый трюк, чтобы затащить ее в койку. Если бы она в ту минуту посмотрела вверх, то увидела бы дамоклов меч у них над головами. Но, даже не смотря вверх, она вроде бы поверила, что говорит он серьезно.

Когда они прощались, на ней лица не было. Белая, как бумага, в глазах слезы, губы сухие. Хосе Куаутемок заметил, что у нее вспотели руки, а такое нечасто случалось. Ему захотелось сказать: «Да что ты! Смерть — слабачка. Я вот с ней каждый день дерусь. А ты только про нее услышала — и на тебе, вся расклеилась».

Она ушла. Хосе Куаутемок постарался запомнить ее силуэт в дверях. Думал, что потерял ее навсегда. Зачем ей возвращаться туда, где смертельно опасно? Длинная тень легла на стены тюрьмы. Большая хищная птица вилась над ними. Хосе Куаутемок посмотрел в небо и отчетливо увидел, как на него стремительно пикирует сокол, чтобы выклевать глаза. «Орлы клюют глаза слепцов, пока не вернут им зрение».

Во всем теле засвербело. Ногам нестерпимо захотелось броситься за нею следом. Разогнаться, оттолкнуться, перебежать дворы, перепрыгнуть колючую проволоку, увильнуть от пуль, увернуться от собак, перемахнуть через стены, упасть по ту сторону, снова перепрыгнуть колючую проволоку, ринуться дальше, выбежать на улицу, пропетлять между машинами, снести изгородь какого-то дома, взобраться на крышу, пробежаться по соседним крышам, спрыгнуть на проспект, не замедлить бега, улизнуть от сокола, бежать, и бежать, и добежать до нее, схватить за руку и забрать с собой далеко-далеко, на зеленую равнину в неведомой стране, рядом с озером, обрамленным белоснежными горами и чистым синим небом, и обрести новые лица, и стать мистером и миссис Грин или Роуз или обзавестись еще какой-нибудь цветной англосаксонской фамилией и быть в покое, вдвоем. Только вдвоем.

По мере того, как мы приближались к люксу, я начала видеть все вокруг как будто внутри туннеля. Блокировала то, что попадало в поле бокового зрения. Зато звуки становились все громче и громче. Меня поразила тишина коридоров в этом корпусе. Только наши шаги и где-то очень далеко едва различимая классическая музыка, кажется Дворжак. Неожиданный выбор для тюрьмы. Наконец пришли. Надзиратель постучал и, не дожидаясь ответа, распахнул дверь. На кровати сидел Хосе Куаутемок и ждал меня. Он встал и коротко поцеловал меня в щеку. «Сейчас подадим ужин», — сказал надзиратель и ушел.

Комнату мягко освещали две прикроватные лампы. От постели исходил тонкий удовый аромат. Одеяло на гусином пуху. Кажется, я зря так сопротивлялась идее люкса. Хорошо, что я его сняла. В отличие от комнатки, в битые окна не задувал ветер, и ни один извращенец не мог подсматривать за нами, потому что никаких щелей не было. Но я все равно проверила, нет ли где инфракрасных камер. Никаких признаков не нашла, хотя на сто процентов быть уверенной, что они нигде не спрятаны, тоже нельзя.

Одетый в белое заключенный притолкал тележку с ужином. Точь-в-точь как в дорогих ресторанах, блюда были укрыты металлическими колпаками. Зэк-официант приподнял их поочередно и рассказал про каждое из яств: «Легкий сливочно-омаровый биск, морские черенки в трюфельном масле, осьминоги с паприкой, филе камбалы с ореховым соусом и на десерт галисийские блинчики с растопленным шоколадом и ванилью из Папантлы». Еще одна ипостась мексиканского сюрреализма. Шеф Лагунес вложил всю душу в наш ужин. «Есть ли у вас вопросы по блюдам?» — спросил зэк-официант. «Нет, нету», — быстро сказала я. Мне хотелось, чтобы он поскорее ушел. «Сеньора, — сказал он учтивейшим тоном, — здесь оставлены два конверта для чаевых: кухне и обслуживающему персоналу. Капитан Кармона рекомендует по пятьсот песо в каждый конверт». Хосе Куаутемок повернулся ко мне в притворном изумлении. «Грабеж средь бела дня», — пошутил он. Чаевые в пятьсот песо — очередной виток предпринимательского таланта Кармоны. Я достала четыреста песо из кошелька и протянула официанту: «Это все, что у меня есть с собой». Он взял, аккуратно разложил по конвертам и напыщенно спросил: «Желаете, чтобы я забрал посуду попозже, или предпочитаете, чтобы вас не беспокоили?» Приторная услужливость начинала утомлять. Хосе Куаутемок ответил на тюремном: «Канай, и чтоб три дня я тебя не видел». Зэк-официант натянуто хихикнул и закрыл за собой дверь.

Все это напоминало урок в швейцарской школе гостиничного дела. Одна подруга моей сестры Каталины училась в такой в Лозанне и описывала в точности наш люкс. Безупречная чистота. Подушки тоже из гусиного пуха. Простыни из египетского хлопка. Ковры мягкие и только что вычищенные. Я сижу в мужской тюрьме в одном из самых опасных районов Мехико и сейчас буду есть ужин от шефа с претензией на мишленов-скую звезду, а подавал его официант, словно вышколенный в ресторане «Беллингхаусен». Абсурд на абсурде и абсурдом погоняет. Я не знала, во всех ли тюрьмах предлагают такие услуги, или это эксклюзивное новшество, внесенное Кармоной.

Ужин оказался выше всяких похвал. Шеф Лагунес был вполне достоин и трех мишленовских звезд. Невероятно, как ему удалось сотворить такие чудеса на тюремной кухне. Когда мы покончили с едой, я сказала Хосе Куаутемоку, что мне нужно ненадолго в ванную. Закрыла дверь, но щеколды не было, как и на двери в люкс. Уединение — первое, что утрачивается в тюрьме. Какие двери запираются, а какие нет, здесь решают за тебя. Мрамор, мыльца и шампуни от «Булгари». Джакузи, пушистые полотенца, банные халаты. Какой архитектор и какой дизайнер интерьеров здесь работали? Позже я узнала, что весь этот корпус ремонтировали согласно указаниям кровожадного — и, видимо, тонко чувствующего красоту — капо Луиса Капистрана. Он использовал корпус как отель для навещавших его родственников и друзей. Два года назад он умер, и люксы освободились.

Я почистила зубы и воспользовалась ополаскивателем для рта, который обнаружила рядом с мыльцами. Поменяла тампон, до отказа пропитанный кровью. Я немного протекла. Просто водопад какой-то. Дурацкие месячные. Хорошенько подмылась над биде (да, биде там тоже было), чтобы во влагалище не осталось сгустков. Вставила тампон и вышла.

Хосе Куаутемок стоял и ждал меня, голый. Несколько секунд мы просто смотрели друг на друга, а потом он протянул руку: «Иди ко мне». Я взяла его руку, он рванул меня к себе. Целуя меня, он начал расстегивать пуговицы на моей блузке. Я его остановила: «Сначала мне нужно тебе кое-что сказать. У меня очень сильные месячные, и сегодня ничего не получится». «Раздевайся», — приказал он. «Хорошо, но мы правда можем только целоваться и обниматься».

Я разделась до трусов. Покрылась гусиной кожей, отчасти от холода, отчасти от возбуждения. Он поцеловал меня в шею — слабое место. Я содрогнулась. Очень медленно он перешел к груди, к соскам. Я почувствовала, как они твердеют под его губами и языком. Запустила руки в его шевелюру. Как же я в него влюблена.

Он уложил меня на кровать, не прерывая поцелуев. Прошелся губами по ребрам, по животу, по лобку. У меня задрожали ляжки. Он легонько укусил меня во внутреннюю часть бедра, а потом начал целовать лобок поверх ткани. Я отодвинула его голову. Мне было не по себе, казалось, что там может плохо пахнуть. «Нет, там не надо», — предупредила я. Он не послушал, не отвлекся от своего занятия. В этом, по-видимому, состояло главное свойство егохарактера: он всегда делал, что хотел. «Пожалуйста, не надо», — снова попросила я. Вместо ответа он взялся за концы моих трусиков и потянул вниз. Я попыталась ему помешать: «Нет». Тогда он ловко погрузил язык в ткань и начал лизать мой клитор. «Я серьезно, не надо». Он снова мягко потянул трусики, и я уже не смогла удержать их пальцами. Сопротивляться было бесполезно. Пришлось снять.

Он целовал меня между ног. «Обними меня», — сказала я и снова попыталась вернуть его оттуда. Но он не вернулся, а вместо этого потянул за веревочку от тампона. Я почувствовала, как тампон скользит к выходу. «Нет, только не это». Он просто раздвинул мои ноги и просунул язык во влагалище. Я только и делала, что повторяла: «Пожалуйста, не надо, пожалуйста, не надо». Наконец он остановился. Встал и, не спуская с меня глаз, запустил внутрь меня палец. Сделал там несколько вращательных движений и вытащил палец, весь в крови. Показал мне и начал рисовать им линии у себя на лице, как будто предавался какому-то первобытному племенному ритуалу.

А потом положил палец в рот и обсосал до чистоты.

Я завороженно смотрела на него. Мне было вовсе не противно, наоборот, я распалилась до предела. Ни с одним мужчиной никогда у меня не было орального секса во время месячных, да и никакого другого тоже, если не считать тот неудачный раз, когда Клаудио через секунду убрал член, не в силах преодолеть отвращения. Да, видимо, это зависит от социального статуса. То ли вследствие этого, то ли вследствие долгого заключения Хосе Куаутемок был совершенно не против кровавых сгустков у меня между ног.

Он снова начал лизать меня, время от времени проникая языком внутрь, пока я не кончила. Как и анальные оргазмы, этот отличался от всех, что я испытывала прежде. Он еще длился, а Хосе Куаутемок уже вошел в меня. Кровь в вагине, видимо, дала какой-то особый эффект и вызвала новый, необыкновенно долгий оргазм.

Не вынимая члена, он повернул меня так, чтобы я оказалась сверху. Я с ужасом смотрела, как у него на животе образуется лужа из крови и вагинальных соков и стекает на белоснежное пуховое одеяло, но мне было не до чистоты. Он все рвался и рвался внутрь, и чем глубже входил, тем сильнее били красные струи. Вдруг он остановился. Снял меня с себя и уложил рядом. «Отсоси мне», — скомандовал он. Я подумала, он шутит. Рассмеялась, мотая головой. «Отсоси мне», — повторил он. Весь член был покрыт кровавыми сгустками. «Нет», — твердо ответила я. «Можешь уже перестать говорить „нет“ и начать говорить, да“». Жизненная философия, упакованная в одну фразу во время безумного секса. Он прав: я должна начать говорить «да». Я наклонилась к его члену. Хотела немного протереть, но он не дал: «Нет, давай как есть». Я зажмурилась и обхватила его губами. К моему удивлению, запах крови не вызвал у меня отвращения. На вкус она была железистая, но и это было скорее приятно.

Я скользила вверх-вниз по члену, помогая себе рукой. Никто еще не кончал мне в рот. Я всегда отскакивала в последний момент. Мне было тошно даже думать о вкусе и липкой консистенции спермы. С Хосе Куаутемоком все было по-другому: я страстно желала, чтобы он извергнулся мне в рот. Через несколько минут я почувствовала, как головка набухает. Я ускорила движение рукой, и сперма толчками пошла мне в рот, на язык и в глубь глотки. Я закрыла глаза. Снова я отдалась без остатка — и вот новое доказательство.

Мы оба откинулись на подушки. Он подвел руку под мою спину и прижал меня к плечу. Я положила голову ему на грудь. У него сильно билось сердце. Он погасил свет, и мы остались в полной темноте. Я поцеловала его грудь, он погладил меня по волосам. Я потянулась к его уху и шепотом произнесла то, чего произносить не собиралась — даже шепотом: «Я люблю тебя».

Ты делаешь выпад, и я вижу, как лезвие входит в мою грудь. Поднимаю на тебя глаза. Ты улыбаешься. Смотрю на кинжал. Торчит только рукоятка. Остальное погружено в меня. Струйка крови бежит по моей сорочке. Алые капли падают на пол. Это я в красном цвете. Ты поворачиваешь лезвие, чтобы нанести рану сильнее. Ткани моего тела расходятся. Мышцы, бронхи, артерии, хрящи. Ты улыбаешься.

Я беру тебя за руку и отталкиваю. Ты не уступаешь. Подаешься вперед, чтобы надавить на кинжал. Он жжет, черт, как же он жжет. Ты вонзаешь его глубже, до самых позвонков. И пристально глядишь мне в глаза. Я тщетно пытаюсь высвободиться. Откуда у тебя столько сил? Натекает лужа крови. Это мои лейкоциты, мои кровяные тельца, кровяные пластинки: жизнь. Первая смертная судорога пробирает мое тело. Я пытаюсь произнести хоть слово. Но не выходит ни звука. Наконец ты вынимаешь кинжал. Во мне осталась дыра.

В ране трепещет сердце. Второго удара ты не наносишь. Просто смотришь. Я чувствую вторую смертную судорогу. Ее волны затмевают мне зрение, сковывают язык. Мне не хватает воздуха.

Ты перестаешь улыбаться. Изменяешься в лице. Какая-то мысль поражает тебя. «Что с тобой, любовь моя?» спрашиваешь ты, когда накатывает третья и последняя смертная судорога. Теперь уже я улыбаюсь. У тебя по щеке течет слеза. Я падаю на пол. Закрываю глаза.

Хосе Куаутемок Уистлик

Заключенный № 29846-8

Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство, совершенное неоднократно

Хосе Куаутемоку, если он хотел жить, следовало быть начеку и не доверять текиловским подосланцам. Каких-то пятьдесят песо — и один из его хранителей сольется в нужный момент, чтобы мясники могли подобраться сзади. Надо иметь глаза на затылке. Машина не уймется, пока не увидит его окровавленный труп.

Но он тоже не так-то прост. В душевых всегда выбирал последнюю кабинку, чтобы видеть всех, кто ошивается поблизости. В коридорах ходил по стеночке, чтобы сбоку не набросились с пером, а в столовке ни к кому не поворачивался спиной. Во двор выходил минимум с двумя надежными товарищами, хоть слово «надежный» и не зарегистрировано в Словаре Королевской академии тюремного языка. Каждые десять метров оборачивался и считывал рожи вокруг. Убийцу всегда выдают либо нетерпение, либо нервы, либо кровожадность, либо спешка. Что-то в теле всегда заметно. Ему ли не знать — сам двоих завалил.

Текила вкалывал, как вол, чтобы содержать Восточную в порядке. Если соглашение о кухнях подпишут, босс боссов повысит его. В наркомире это разница между пятьюстами тысячами долларов в год и тремя миллионами зелененьких в месяц. В месяц. Вот назначат его шефом территории из первой пятерки, и приидет царствие его: будет купаться в бабле, общаться со знаменитостями, красоток иметь толпами, а чем больше бабла — тем лучше красотки. В Канкун, например, назначили бы — вот это мечта, а не жизнь. Жил бы себе в кондоминиуме у пляжа и распространял наркоту по отелям, барам и ресторанам, а тысячи и тысячи гринго, канадцев, французов, испанцев и пресловутых спрингбрейкеров потребляли бы ее как подорванные.

Держать в узде двенадцать тысяч зэков нелегко. Работка была 60/60/24/7/31/365. В месте, где столько людей набито, как свиней в фуру, мелкие дрязги легко превращаются в пожизненную ненависть и жажду убийства. Этот козел ложился на мою койку, а тому утырку больше супа налили, а про того мне сказали, что он сказал, а тот мне по морде врезал, а тот на мою жопу засматривался и т. д. и т. п. Первым средством разрешения конфликтов для дона Хулио был диалог. Свести обиженного с обидчиком и чтобы: «Ну ты извини, на…» и «Да лан, с кем не бывает». Если не помогало, в ход шла капустка: «Ты давай прости его, а я тебе сотню для успокоения». Ну а если и бабки не срабатывали — отмутузить обоих в воспитательных целях, и дело с концом.

Запутка с Хосе Куаутемоком была для Текилы все равно что бомба замедленного действия, которая в любой момент могла рвануть прямо в руках. Этак скоро придется разминировать. Он не может себе позволить, чтобы какой-то псих дорывался порешить зэка такого уровня, как Хосе Куаутемок. И дон Хулио спустил ищеек.

Некоторые уже предупреждали Машину, чтобы схоронился. «Те Самые» прознали про план с убийством и основательно попортили замешанных в нем корешей. Пес его знает, чем сивый так дорог боссам, но ясно одно: они идут по пятам заказчика. «Как тебя зовут, уже выяснили, — сказал один главарь Машине, — и портрет твой забабахали, очень жизненно получилось, вылитый ты. Твоя харя на всех углах висит, братан. И нас просили тебя слить. Кучу лавэ за тебя дают. Но мы работаем по понятиям и такой хрени творить не станем. Ты к нам по-человечески, мы к тебе по-человечески. Но прикрыть мы тебя, братан, не можем. Новый картель не шутит. Снюхались с легавыми, жизни не стало. Даже кто зеркало с тачки свинтит — и тому сразу пиндец. Ничего не прощают, уроды. Если хочешь мой совет: утекай отсюда, пока не нашли».

Машина знал, что искать его будут даже под землей и весь Мехико будет гудеть. Поэтому, пока все уляжется, он решил зашкериться там, где уж точно никто не станет искать — в монастыре в штате Идальго. Один из «Киносов», выйдя из картеля, решил постричься в монахи в надежде, что тогда он перестанет слышать крики десятков убитых им жертв. Но даже монастырская тишина не заглушила их. И раз уж Бог не внял ему, он повесился на балке в келье, чтобы хоть так перестать слышать шум, производимый толпой мертвецов. Вот в этот-то монастырь и направился Машина.

Монахи не стали задавать ему вопросов. Они давали приют любому, кто в нем нуждался. А уж судит всякого пусть Бог. По правилам монастыря, просящему давали стол и кров. Но за это человек давал обет молчания. Машина согласился. Как и его покойный товарищ, он был полон шума и ярости. Ему на пользу пойдет помолчать чуток.

«Те Самые» начали выполнять обещания, данные властям: нулевая толерантность к криминалу. Прочесывать преступный мир, словно Годзилла. Без лишнего шума они, словно питоны, удушили воров, насильников, вымогателей, налетчиков, похитителей, сутенеров и прочую неблагонадежную фауну. Куча народу по-тихому отправилась в ад, без визы и пересадок.

Власти смотрели на эту едва ли не гитлеровскую зачистку благосклонно, поскольку результаты были выдающиеся. Пускай «Те Самые» разберутся с обычным криминалом, а потом берутся за отмороженный картель «Самые-Самые Другие», засевший на северо-востоке страны. Картель подлый и кровожадный, стадо гиен, которым интереснее убивать и рушить, чем строить бизнес. Правительство сделало ставку на «Тех Самых», надеясь, что скоро они прижучат «Самых-Самых Других».

Мясной и Морковка тем временем сигналов не воспринимали и действовали сами по себе. Им не терпелось получить остаток денег, и сложное понятие «перемирие на два месяца» просто не укладывалось в их тупых головенках. Все должно быть здесь и сейчас, остальное — лишние подробности. Они уже разузнали, какой у сивого распорядок дня, какие маршруты, какие привычки. Поразмыслили, в какой момент лучше всего подобраться: когда он милуется со своей бабой в зоне посещений или когда в душе намыливается. Прикинули за и против. В первом случае — охраны кругом больше, плюс придется убивать еще и бабу, а это все усложняет. Бабы от страха визжать начинают — тоже лишний геморрой. Если на визг сбегутся надзиратели, на ломтики сивого уже не порежешь — не успеешь. Так что проще в душевой, хоть он, падла, и моется в последней кабинке. Голому да на мыльном полу защищаться труднее. Если навалятся вдвоем, вполне возможно засадить в яремную вену.

И Мясной с Морковкой назначили дату: убивать пойдут в следующую пятницу.

Спали мы обнявшись. Я поставила будильник на пять, чтобы к шести быть дома. По воскресеньям няни поднимались только где-то к семи тридцати. Зазвонил будильник, я медленно пришла в себя. Хосе Куаутемок глубоко дышал во сне. Я постаралась тихо встать, чтобы не разбудить его. Но как только пошевелилась, он молниеносно схватил меня за запястье — я даже напугалась. Притянул меня к себе и заключил в объятия: «Не уходи». Кто знает, сколько еще раз мне удастся провести с ним ночь? «Обещаю, в следующий раз останусь подольше, а сейчас мне нужно идти».

Я прижалась к его груди. Если бы это зависело от меня, я бы целыми днями не вылезала из этой постели. Мне показалось, что Хосе Куаутемок как-то ушел в себя. То хотел заговорить, то передумывал. «С тобой все хорошо?» — спросила я. Его дыхание едва заметно участилось. «Почему ты никогда не спрашивала про убийство моего отца?» Вопрос выбил меня из колеи. Я специально избегала этой темы. «Мне не нужно это знать», — соврала я. На самом деле я хотела знать про него всё. «Ты боишься меня?» В полной темноте я вдруг задумалась, насколько я уязвима. Мне вообще не приходило в голову, что Хосе Куаутемок может на меня напасть, но нельзя и забывать, кто со мною рядом. «Если бы боялась, меня бы здесь не было». Он сжал меня крепче и стал нежно целовать мое лицо. И водил ручищей по моей спине, от затылка до ягодиц. Это не было приглашение к сексу, и я не заметила, как снова уснула.

Проснулась, думая, что только на секундочку закрыла глаза. Посмотрела на телефон: пять пятьдесят восемь. Я проспала почти час. «Мне нужно идти», — встревоженно пробормотала я и включила свет. Надо принять душ. Постель, подушки, одеяла — все было испачкано моей кровью. Так же, как и его живот, лицо, руки, моя промежность, мой живот. Наши тела алели, словно у людей из древнего племени, соединенных кровавым обрядом. Обрядом моей крови.

Мы вместе вымылись. Потом снова занялись любовью, и я потеряла счет времени. Когда я вышла наконец из люкса, над вулканами уже занималась заря. Было около семи. Надзиратель сидел в конце коридора. Неохотно процедил: «Доброе утро». Видимо, все эти часы прождал меня. Довел до вахты, что-то недовольно хмыкнул на прощание и ушел. Мне вернули мои вещи, а одна охранница подмигнула: «Хорошая ночка была, видно». Мне этот идиотский комментарий, мягко говоря, не понравился. Я поспешила на выход.

Ехала очень быстро. Нельзя, чтобы няни встали раньше, чем я попаду домой: тогда все узнают, что ночью меня не было. Эх, выйти бы мне на полчаса пораньше, всего на полчаса, не пришлось бы сейчас гнать как сумасшедшей. Хоть пробок нет — воскресенье. Я подъехала к дому в семь сорок. Чтоб лишний раз не шуметь, не стала загонять машину в гараж. Осторожно прокралась в дом и не застала никого ни в кухне, ни на лестнице. Проскользнула к себе в спальню. Закрыла дверь, заперлась.

Вздохнула с облегчением. Через несколько минут раздались шаги и голоса. Пронесло. А могло бы и не пронести. Нужно быть осторожнее. Не рисковать, не делать глупостей, придерживаться разработанного расписания и попросить Хосе Куаутемока помогать мне не опаздывать, потому что это единственный способ не дать нашей любви погибнуть.

Я надела пижаму и расстелила постель. Открыла дверь, как будто только что проснулась. Прямо перед дверью стояла Аурора. «Доброе утро, Аурора. Дети уже проснулись?» — «Нет, пока нет, Марина». Аурора была еще моей няней, с самого младенчества. Ей было около семидесяти, и она уже вышла на пенсию, но по выходным приходила поработать — не хотела нас бросать. Я ей доверяла, как себе. «У меня болит голова. Посплю еще чуть-чуть. Не шумите там, ладно?»

Я задернула шторы и легла. Очнулась только в два часа дня. По мне проехался товарняк, товарняк по имени Хосе Куаутемок Уистлик. Села, проверила телефон. Одно сообщение от Клаудио в 8:05, буквально через пару минут после того, как я вырубилась. Я давно отключила у себя в ватсапе функцию «был(-а) тогда-то во столько-то», чтобы он не мог отследить мое появление в чатах. «Доброе утро. Скучаю по тебе. Пошел играть в гольф с клиентами. Потом тебя наберу». Я ему позвонила. «Привет, любимая», — жизнерадостно ответил он. «Не хотела мешать тебе играть», — соврала я. «Лучше бы помешала, потому что играю я хреново». На заднем плане послышались мужские смешки. «Сто двадцать восемь ударов, — прокричал по-английски Мартин, его давний партнер и друг, — а мы только до пятнадцатой лунки добрались!» Разом много американцев одобрительно загомонили. «Придется мне за их выпивку и обед платить», — весело сказал Клаудио. «Ну ты же разбогател, — ответила я. — Вот и угости их». Он ласково попрощался и отключился.

Так, а вот это уже интереснее. Девять пропущенных от Кармоны. Зря я дала ему свой номер. И три сообщения в голосовой почте. Первое в 9:27: «Это капитан Кармона, перезвоните, пожалуйста». Второе в 9:38: «Мадам, звякните, как сможете». Последнее в 10:18: «Сеньора, при всем уважении, что вы устроили в люксе? Хорошо еще, что мои люди видели, как вы уходите. А то можно ведь подумать, ваш женишок вас четвертовал. Какой-то свинарник, мадам. Вот уж от кого-кого, а от вас такого не ожидал. Знаете, сколько стоит отстирать одеяла, подушки, простыни? Так ведь не делается. Меня, по крайней мере, не так воспитывали. Если хотите еще раз воспользоваться люксом, придется заплатить двенадцать тысяч за уборку и семь тысяч ребяткам, которые контрабандой вынесут все это безобразие, чтобы директор не подумал, что у нас кого-то убили. Вот уж удружили вы нам своим поведением. Дайте слово, что в следующий раз после вас будет чище. А не так, будто там свиней резали. Иначе, к моему великому сожалению, я буду вынужден запретить вам доступ. Прошу вас, ведите себя, как подобает даме. Доброго дня».

Кем себя возомнил этот кретин? Двенадцать тысяч за чистку одеяла, которое стоит не больше четырехсот евро? Мы с Клаудио покупали наше белье «Фретте» в мадридском «Корте-Инглес», и обошлись нам все комплекты в шестьсот, если не меньше. Именно столько хочет с меня стрясти Кармона. Да еще «ребяткам» надо дать на лапу. Телохранители Эктора, стажировавшиеся в Израиле, получают двадцать тысяч в месяц, а этот идиот требует семь за то, что два сопляка сбегают в химчистку. Еще и разговаривает в таком тоне: «Прошу вас, ведите себя, как подобает даме». Он думает, я кто? Шлюха? Не омерзительному продажному чиновнику вроде Кармоны судить о моем воспитании и моих ценностях!

Я уже начала набирать его номер, но, к счастью, передумала. Сделала глубокий вдох. «Дисциплина, дисциплина», — повторяла я себе. Кармона прав. Мы в первый раз ночевали в люксе, и там вправду после нас будто свиней резали. В «Уэстин» или «Фор Сизонс» я бы такого себе ни в коем случае не позволила, правильно? Никто не давал мне права обращаться с чужой собственностью, как со своей личной помойкой.

Я понимала, что он берет с меня деньги не за уборку, а за молчание о наших тайных встречах. И мог бы ежедневно тянуть из меня и тянуть. Да, я в пять-шесть раз переплачиваю за все услуги, но это все равно дешевле, чем разводиться, судиться за опеку над детьми и иметь дело с последствиями скандала в СМИ, который, возможно, приведет к закрытию «Танцедеев». Мне нужно привыкать к мысли, что дальнейшие отношения с Хосе Куаутемоком повлекут очень, очень большие расходы.

Я написала Кармоне сообщение в ватсапе: «Прошу меня простить, капитан. Я не знала, что у меня начнется менструация, а половой акт ускорил кровотечение. Было так темно, что мы заметили пятна только утром, когда я уже убегала. Обещаю, это больше не повторится, и с удовольствием возьму на себя все расходы, связанные с причиненными неудобствами. Спасибо и доброго дня». Ответ пришел сразу же: «Не беспокойтесь, сеньора. Такое случается. Я по-прежнему к вашим услугам и надеюсь скоро снова вас видеть. Всего хорошего». И гифка: медвежонок собирается тебя обнять. Надо же, еще один сюрприз от месье Кармоны.

Я набрала номер Хосе Куаутемока, хотя знала, что в это время он не сможет ответить. Мне было все равно. Я рада уже тому, что он потом увидит пропущенный звонок и обрадуется. После шестого гудка переключилось на голосовую почту. «Я скучаю по тебе, я скучаю по тебе, я скучаю по тебе», — проговорила я и повесила трубку. Я и вправду безумно скучала.

Ты ценил кинематограф и фотографию как лучшие способы выразить человеческую сущность. Но вследствие какого-то засевшего в тебе пережитка индейской культуры тебя пугала мысль о том, что на экране и на снимках могут быть и мертвые к настоящему моменту люди. Актрисы времен твоей юности, которым ты и твои сверстники посвящали сеансы рукоблудия, теперь превратились в плесень, в корнеплоды. И вид их, прекрасных и цветущих, запечатленных алхимической силой нитрата серебра, страшно тебя тревожил. Этой тревогой ты, кстати, заразил и моего брата. «На фотографиях остается доля секунды — навечно. А мне интересно знать, что они делали за пять минут до и через пять минут после».

Когда его собирались фотографировать, Хосе Куаутемок тщательно изучал обстановку. Он хотел запомнить каждую деталь непосредственно предшествующего снимку мира. Куда он пойдет потом, в каком направлении дует ветер, кто нас окружает, что на нас надето. Для него фотографирование было серьезным ритуалом, мгновением, которое не должно пройти незамеченным.

Ты был прав, папа. Фотографируясь, нужно всегда четко осознавать контекст. Нельзя просто так, с бухты-барахты, жать на кнопку. Запечатленный миг будет представлять нас после смерти. Он будет рассказывать, кто мы такие и — в некоторых случаях — что у нас внутри. Этому в первую очередь нужно учить будущих фотографов: пониманию значения мига. Если бы я занимался фотографией, я бы не меньше внимания уделял фиксации обстоятельств, чем выстраиванию кадра.

В ящиках твоего стола я нашел четыре твои детские и юношеские фотографии. На самой старой ты в лесу. Там тебе, наверное, лет шесть. По обычаю твоего народа, на тебе холщовые штаны и рубаха. А еще сандалии и шляпа. На заднем плане пара овец. Заметно, что бабушка специально нарядила тебя в новое. Видимо, это было большое событие для твоих родителей. Снимок сделал наверняка один из студентов-антропологов, что изучали в те времена горные общины. Дедушке это не очень-то нравилось: «Что мы им, зверушки, чтобы нас изучать?» Этим типам с их фотоаппаратами, блокнотами, бестактными вопросами, приторными манерами и нарочитой вежливостью нельзя было доверять. Поэтому сам факт существования этой фотографии — такой умышленной, такой симметричной, с таким безупречно одетым тобой — удивителен. Почему твои родители разрешили тебя сфотографировать?

На второй фотографии ты стоишь рядом с младшей сестрой. Она плачет. А ты, восьмилетний, смущенно смотришь в камеру. Видимо, вас что-то напугало. Бабушка с дедушкой не помнят, где и когда было сделано это фото. Позади вас виднеются домики, рассеянные по равнине. Дедушка говорит, что в таком месте не бывал. Я пытался его найти — не получилось.

На третьей ты сидишь на краю пропасти. Это место я как раз нашел, недалеко от вашего дома. Тебе, наверное, лет десять, а пропасть явно глубокая. Одно неосторожное движение — и тебе конец. Этот снимок — как метафора тебя: вечно на грани. Дедушка утверждает, что снимал мой двоюродный брат Хасин-то, одноразовым фотоаппаратом.

На четвертой ты, в серых брюках, белой рубашке и черных туфлях, стоишь в центре Пуэблы. Тебе примерно шестнадцать. Твой отец отлично помнит, как ее сделали: на полароид. Вы еще удивились, как быстро проявляется изображение. «Десять песо стоила», — вспоминал дедушка. Целое состояние для вас, но и повод был: вы праздновали твое поступление в педагогическое училище.

Почему-то ты никогда не показывал нам эти фотографии, единственные материальные следы твоего детства. Признаюсь, я был взволнован, увидев тебя в атмосфере бедности и безнадеги, ведь именно там ты и рос. Мне даже захотелось съездить к брату в тюрьму и показать ему снимки, но потом я передумал. Дурной тон — возить убийце фотографии убитого.

Какими бы получились снимки Хосе Куаутемока за пять минут до убийства и через пять минут после? Что изменилось бы в его выражении лица? Можно бы было усмотреть какие-то намерения в его жестах? Насколько радикально они бы отличались? Я точно знаю одно, папа: обаятельный и веселый Хосе Куаутемок, которого я знал, сгорел в том же костре, что и ты. В тот день мне пришлось разом схоронить двух покойников.

Мясной и Морковка решили, что будут поджидать поблизости от душевых и, когда белобрысый намылится, бросятся на него, как пираты на абордаж. Главная загвоздка — найти оружие. Ролекс выдал им две суперострые заточки, способные рассечь связки, разрезать мышцы, разрубить кости и вообще прошпилить человека насквозь. Сделаны они были из арматуры, и тот, кто их сделал, дело свое знал. Стоящая вещь. Помещались в ладони, но при надобности дошли бы до самого сердца. Другая проблема: в душевых ты только нагишом не вызовешь подозрений. Но куда тогда спрятать заточки? Заранее под плитку — не вариант. В полотенце — тоже не вариант. Надзиратели как раз для того полотенца и перетряхивают, чтобы никто ничего в душевые не проносил. И руки на входе нужно подымать и показывать. Надзирателя тоже не подкупишь, потом хлопот не оберешься. Да и Ролекс предупреждал: молчок, а то самих положим.

И тут Морковку осенило: «А если в жопу спрятать?» Мясной только посмеялся: «Сам себе суй. Ты-то привыкши. А я ни хрена себе туда совать не собираюсь». Морковка не отставал: «Мы их в чехлы упакуем, в перделку запустим и в душ. Булки сожмем, чтобы не выскользнули раньше времени. Никто и не заметит». Это Мясного все равно не вдохновило: «А давай ты заточку спрячешь, а я лучше его держать буду, пока ты режешь». Куда там. Хосе Куаутемок тот еще бугай, его вдвоем валить требуется. «Не, тогда другой способ искать надо. Не стану я тут, как пидор, с заточкой в жопе разгуливать».

Однако на следующее утро Мясной передумал: «Все же неплохая мысль, если разобраться». Морковка улыбнулся. У него плохих и не бывает. Он же не один день думал, как им подобраться к Хосе Куаутемоку, не вызывая подозрений. А кто станет подозревать двух голых мужиков в душевой?

Стали кумекать, как изготовить чехол, чтобы не повредить свою анисовку острыми заточками. Если чехол прорвется — прощай навсегда возможность посрать без душераздирающих воплей. От одной мысли, что острие прорвет их нежные внутренности, убийц пробрал озноб. Деликатный это вопрос для настоящих мужчин. Мясной никогда не мог понять, как это одному мужику может нравиться, что другой его имеет. Нет, нет и нет. Нот гуд. Если насильно, как их тогда в первый день отсидки, то понятно. Но добровольно?

Чехлы должны быть прочные. Чего доброго, еще заточки их прорвут, а заодно и выхлопную трубу. Плохонький материал не сгодится. Нужна кожа, вот только как, блин, ее раздобыть? Ремни на зоне под запретом, потому что зэки любят вешаться. Ботинки? Так жалко единственную пару. Да и охранники заподозрят, если они босиком шляться будут. Можно у других спереть, но трехэтажные разборки начнутся. Шмон по всем камерам, а как выяснят, кто играет в Деда Мороза, — газированной водой в нос, чтобы язык развязался, и на полгода в одиночку.

Морковка, который при всех умственных ограничениях был самым башковитым из двух, начал раздумывать, что могло бы им подойти. Пробовал даже из пластиковой бутылки, которую случайно нашел, чехол устроить. Ни хрена. Заточка вошла в пластик, словно скальпель в тощую ляжку. Наконец озарение наступило, когда Морковка смотрел, как зэки гоняют в футбол. Мяч! Ебучий круглый мяч. Их уже, конечно, не кожаными делают, но материал все равно прочный, хоть и синтетический.

После матча он, вроде как не при делах, вроде как размышляя, сколько ангелов помещается на булавочной головке, просочился в помещение для спортинвентаря. Бинго! Надзирателя поблизости не оказалось. Присмотрелся: куча баскетбольных мячей, футбольных, для американского футбола, и бейсбольных перчаток детского размера (зэки были такие мелкие, что взрослые перчатки с них сваливались). Мяч так просто не утащишь, а вот перчатку — пожалуй. Морковка схватил одну, засунул в штаны и умотал к себе в камеру.

Ночью в темноте ощупал. Годов семидесятых еще производства, из свиной кожи. Покоцанная, конечно, но из пальцев вполне можно чехлы сделать. Они толстые, и если заточку острым концом туда засунуть, то и кишка цела останется.

На ощупь же обрезал пальцы теми же заточками. Проверил, подходят ли. Как на заказ. Самую чуточку ушить бы только. Положил в раковину мокнуть, чтобы подсели. Утром проверил. Сунул внутрь заточки, покрутил. Не крутятся. За-е-бись. Да он, сука, гений. Осталось только в задницу их удачно вставить. Показал Мясному: «Совсем обурел? На член карлика похоже». Кстати, у самого Морковки он был и покороче, и потоньше. «Даже под наркотой такое себе не затолкаю», — заявил Мясной. «Да не ори ты», — шикнул на него Морковка. На аванс, выданный Ролексом, они проплатили себе камеру на двоих. Надзиратели считали, что они голубые. Ну, парочкой больше, парочкой меньше — по фигу. На самом деле они отбашляли, чтобы обсуждать свои планы без лишних ушей. «Смазка нужна, чтоб хорошо входил», — сказал Морковка, не обращая внимания на анальные сомнения товарища. Ничего похожего на аптеку, где можно было бы купить вазелин или лубриканты, в тюрьме не было (хотя многим не помешало бы). Так что придется импровизировать.

Мясной не успокаивался: «Серьезно, на меня не рассчитывай». Морковка рассердился, что говнюк с IQ, каку землеройки, ставит под сомнение его гениальную придумку. «Тогда сам кумекай, как его завалить. Скумекаешь — скажешь». Он создал идеальный план, а этого недоделанного мачо, видите ли, не устраивает. Подумаешь, свечу размером с сосиску в зад сунуть. Это ж не за просто так, а за деньги и славу. Если они порешают такую гориллу, как сивый, их престиж серьезно повысится.

После переклички они пошли завтракать. Взбешенный Морковка не желал разговаривать с Мясным. Он прошуровал прямиком к стойке, где выдавали пищу. Национальная комиссия по правам человека до грамма выверила размер порции и до калории питательную ценность всего, что давали заключенным. Все тюремные кухни должны были следовать этим нормам. В то утро на завтрак давали яйца в соусе из перца гуа-хильо с жареными кактусами, две тортильи, клубничный кисель и кусок авокадо. Звучит вкусно, а на самом деле та еще шняга. Яйца были омлетом из яичного порошка, перечный соус — из банки, просроченный, кактусы — списанные из супермаркетов, кисель — водичка с растительным жиром и вкусовой добавкой «клубника» для желе, а авокадо наполовину почернел.

Поглощая питательный и полезный завтрак, Морковка наблюдал, как его напарник с наслаждением откусывает от авокадо. «Больше не ешь», — велел он, когда Мясной собирался второй раз запустить зубы в зеленую мякоть. «Почему это?» — удивился Мясной. «Потому что я придумал, какая у нас будет смазка».

Дела в бизнесе у Клаудио шли превосходно. Теперь он ездил не только в Штаты, но и в Англию, Китай, Францию. Ему делали выгодные предложения по работе. Даже <Голдман Сакс» пытались заманить его, но он отказался. Никакая зарплата, никакие бонусы не могли сравниться с тем, что он получал от собственной компании. Его частые командировки пока препятствовали нашему возможному переезду в Нью-Йорк.

В его отсутствие я могла проводить ночи с Хосе Куаутемоком, хотя возникли новые проблемы. Заботясь обо мне и детях, Клаудио нанял еще больше прислуги. Новых нянь, кухарок, шоферов. Мне это действовало на нервы. Когда самого Клаудио не было, его шофер постоянно спрашивал: «А теперь какие будут указания, сеньора?» Меня раздражала эта услужливость. Я пыталась услать его домой, но он не уходил — мыл машины, поливал сад, чинил какую-то сантехнику. Я уже начала подозревать, не нанял ли его Клаудио, чтобы тайно следить за мной. У меня развилась легкая мания преследования.

Сам Клаудио, должна сказать, был ласков со мной, как никогда. Чем большего успеха он добивался, тем больше любви изливал на меня и детей. В мужья мне достался не жмот и не зануда, а совсем наоборот, очаровательный и внимательный мужчина. Он слал мне цветы, оставлял, уезжая в командировку, на подушке любовные записочки, устраивал сюрпризы вроде ужинов и встреч с друзьями. Каждое из этих проявлений щедрости и тепла усугубляло мою вину. Я несколько раз задумывалась, не порвать ли с Хосе Куаутемоком. Но не смогла. Мне даже представить было трудно, как это он пропадет из моей жизни. Он был противовесом, делавшим эту жизнь более полной, более глубокой. Более осмысленной. Моя семейная повседневность несказанно радовала меня, но иногда казалось, что выстроила все это не я, а меня туда просто занесло случайным потоком событий. Я дрейфовала. А вот отношения с Хосе Куаутемоком были якорем, зацепившимся за мою душу. Такую жизнь я выбрала сама, со всеми рисками и опасностями, со всей мощью и глубиной. Хотелось мне того или нет, пора было признать, что моя любовь нерушима и такой останется.

Мы провели вместе несколько ночей. В отношении времени я соблюдала военную дисциплину. Разнообразила репертуар предлогов и стала экспертом по плетению паутин лжи. Словно трудный подросток, я сбегала из дому, когда все засыпали, и возвращалась как раз перед всеобщим пробуждением. Клаудио занимался своими многочисленными бизнес-обязанностями, и у него не оставалось ни времени, ни сил подвергать меня допросам. Наши телефонные разговоры были теплыми и поверхностными. Мы бросали друг другу: «Целую, люблю», и я передавала трубку детям. И что было особенно удобно: по пятницам и субботам он в своих командировках ужинал с клиентами и, поскольку любил выпить, а спиртное вгоняло его в сон, засыпал глубоким сном сразу по приезде в отель. Отзванивался только на следующий день ближе к вечеру, похмельный и с больной головой.

Есть такая поговорка: «Наставляющий рога мучается сильнее рогоносца». В моем случае это было на сто процентов верно. Я жила в постоянной тревоге и непрерывных угрызениях совести. Пока Клаудио спокойно разъезжал по миру, мной овладевала экзистенциальная тоска и не давала мне нормально существовать. Я только и твердила себе: «Главное — не навредить». Не навредить, не навредить, не навредить. Меня вечно снедал страх нанести нечаянный урон своим, но даже он не мог меня остановить.

Фейерверк секса с Хосе Куаутемоком завел меня в неведомые мне раньше пределы. Я никогда прежде настолько не ощущала себя женщиной. Близость в режиме крещендо. Тело как головокружительная бездна, без табу, без границ, без отвращения, без стыда, без тормозов. Хосе Куаутемок пронзал все мои отверстия, которые только можно было пронзить, иногда по восемь раз за ночь. Мы трахались без перерыва, и тюрьму я покидала такой походкой, как будто только что слезла с быка на родео. Чувствительность так обострялась, что иногда даже от прикосновения трусов становилось больно. Я старалась не сводить ноги при ходьбе. Но мне было все равно — я воспринимала это как боевое ранение или что-то вроде медали за заслуги перед любовью.

Я четко понимала, почему влюбилась в Хосе Куаутемока, но вот почему он влюбился в меня? Как-то раз, в один из случавшихся у меня приступов неуверенности в себе, я так и спросила. «Потому что в тебе есть любопытство к жизни, и ты торопишься жить», — ответил он. Я попросила пояснить. «Ты идешь вперед и не останавливаешься. Не у всякого есть сила и воля идти вперед. А ты прешь и прешь, и вот ты здесь со мной». Никто никогда обо мне так не говорил. Мне понравилось: «любопытство к жизни», «торопишься жить». И да, этими словами можно было описать женщину, которой я хотела стать с детства: пытливую, не боящуюся приключений, готовую зайти как угодно далеко. «А какие недостатки ты во мне видишь?» — спросила я, рискуя получить слишком искренний ответ. «Никаких», — сказал он шутливо. Я сдуру стала настаивать: «Нет, ну правда, хоть один назови». Он повернулся ко мне и взглянул прямо в глаза: «Ты хозяйка мира, но не хозяйка улицы». Я похолодела. Одной-единственной фразой он препарировал мою сущность.

Свою жизнь до Хосе Куаутемока я рассматривала как питательный, но пресный бульон. И мои постановки ясно об этом говорили. Они отражали узость моего мышления. Повторяю, жаловаться мне было не на что. Я находилась в привилегированном положении, где все стояло на своих местах — кроме меня. Часть меня тонула в море стабильности и покоя. В бод-леровском сплине, происходящем из благополучия и довольства. Совершенство душило меня.

Я научилась сочетать тайную жизнь с совершенно обычным повседневным существованием. Как только я поняла, что наши отношения нерушимы, в голове все сложилось. Может, это покажется цинизмом с моей стороны, но тюремная любовь значительно улучшила все остальное в моей жизни. Я стала больше ценить время, проведенное с детьми. Сильнее ощущала ответственность за «Танцедеев». К лучшему изменились даже — я знаю, это звучит несусветно, — сексуальные отношения с Клаудио. Я просто снизила ожидания (для высоких ожиданий мне теперь с лихвой хватало Хосе Куаутемока). Его преждевременные оргазмы больше меня не раздражали. Я наслаждалась его нежностью, его теплом и не зацикливалась на том, чтобы непременно кончить. Близость свелась к поцелуям и объятиям, успокаивающим и по-своему приятным. Отношения с Клаудио стали тихой гаванью, где я отдыхала от урагана, переживаемого с Хосе Куаутемоком.

Мое видение творчества тоже изменилось. Еще как изменилось. Я перестала думать о публике, о критиках, даже о собственных танцорах. Не пытаясь никому втолковать ничего важного, я начала строить движения скорее на импровизации, чем на рациональном подходе. Вне всякого порядка и связности. Раньше я была одержима концепцией, а теперь послала ее подальше. К черту Эверест, к черту материнство. Моя хореография развивалась без стержня, без направления. Пусть мои работы будут столь же анархическими, как мой роман с Хосе Куаутемоком. Плевать я хотела на технику и правильность. Добро пожаловать, неуклюжесть, уродство, безобразие, неуправляемость!

Искусство начало рождаться у меня на глазах — раньше я так его не видела. Человеческое, неидеальное, настоящее. Чем хаотичнее были репетиции, чем больше ступора мой хаос вызывал у танцовщиц и танцовщиков, тем лучше оказывался результат. Манеры паиньки, вечно боящейся кого-то обидеть, повысить голос, не создать достаточно демократичную и комфортную атмосферу, уступили место неопределенности и беспорядочности. Даже агрессии, наезду. Хореография начала складываться сама по себе. Фрагменты органично укладывались в единое целое. Мои коллеги, сначала с подозрением отнесшиеся к моему новому методу, точнее, отсутствию метода, были поражены рождением новой постановки. Альберто, флегматичный, спокойный, невозмутимый Альберто, заплакал на генеральной репетиции. «Наконец-то, — растроганно сказал он мне, — наконец-то».

Сначала потренировались на свечах. Обрезали по размеру пальца от перчатки и проверили, могут ли ходить с ними в заднице. Обоим стоило трудов засунуть свечу внутрь. Морковке особенно, хотя идея была его. Вечная дилемма инженерного дела: разница между проектом и его воплощением. Они задумчиво рассматривали куски воска, обмазанные авокадо. «Ты первый», — сказал Мясной. Морковка неприязненно пялился на масляный фитиль. Нелепо, глупо, как в плохом кино, но правда остается правдой: единственный способ прикончить Хосе Куаутемока в душе — спрятать заточки в деликатных мужских сфинктерах.

Морковка обязан был подать пример. Сам такую хрень выдумал. Он набрал воздуха для храбрости, еще раз убедился, что свеча хорошо смазана, залез под одеяло, чтобы не смущать изумленную публику, раздвинул ноги и медленно, но деловито начал вводить. Видимо, примерно то же чувствовали жертвы, когда они насиловали их сзади. Но только примерно. При первом соприкосновении свечи с отверстием Морковка громко выругался. Мясной внимательно наблюдал за процессом. Если Морковка надавит на пятку, то и он тоже. Но тот, кажется, был решительно настроен пойти по извилистой дорожке прободанного мачо.

Морковка унял дыхание, чтобы расслабить прямую кишку. По мере погружения свечи боль сменилась ощущением застрявшей какашки. «Готово», — с гордостью сказал он. Непростой рубеж преодолен. Мясной с недоверием откинул одеяло, желая убедиться, что свеча и вправду исчезла в святая святых кореша. Да, и вправду исчезла.

Настала его очередь. Он так наяривал свечу куском авокадо, что Морковке показалось, будто перед ним скрытый, но убежденный геюга. Но он ошибался: Мясной просто отличался обстоятельностью. Наконец свеча была готова. Он тоже накрылся одеялом и приступил. У него особого неприятия процесс не вызвал. В детстве мать при первых признаках простуды всаживала ему суппозиторий — ощущения были похожие. Совсем не такие, как от швабры при тюремном крещении. Он вдохнул, выдохнул, расслабил булки и через две минуты уже был на ногах. Они собирались дойти до душевых, помыться, вытереться, одеться, вернуться в камеру и таким образом проверить, сработает ли их план, достойный шедевров тюремного кинематографа. Если свеча выскочит или они не смогут с ней идти нормальной походкой, операция отменяется, надо искать новую альтернативу.

В стране тем временем пахло жареным все сильнее и сильнее. Пока картель «Те Самые» устанавливал мир в подконтрольных штатах, другой картель, владевший куда меньшей территорией, окончательно распоясался и упивался насилием. «Самым-Самым Другим» вся эта херота а-ля Махатма Ганди, творимая «Теми Самыми», вообще не заходила. Единственный способ заставить договориться власти Мексики, США, Колумбии, Боливии и Аргентины состоял, по их мнению, в экстремальном беспределе. В отличие от других картелей, старавшихся лишний раз не волновать свои территории, «Самые-Самые Другие» обожали выпустить пчел из роя. Любимый приемчик: выловить солдата или федерала, заставить на камеру рассказать, какие в правительстве все продажные, записать казнь и запустить в интернет. А если это не работает, то есть другая, не менее или даже более эффективная тактика: похищение и расчленение юных дочек местных богачей. Видео с голыми избитыми девочками, умоляющими о пощаде за секунду до того, как по ним пройдется бензопила, производили должное впечатление. «Хотите, чтобы мы перестали? Тогда будьте паиньками и соблюдайте наши требования по всем пунктам».

Власти решили не поддаваться на провокации гнусного картеля и уж тем более не предавать своих новых союзников.

Пакт с «Теми Самыми» — единственный способ привести страну к миру. Гринго должны срочно одобрить его. Война против наркотрафика была проиграна в ту же минуту, как началась, и лучше остановить ослабляющее страну кровопролитие.

Гринговское правительство негласно одобрило сделку. Взбесившись, «Самые-Самые Другие» решили прописать ему по первое число, чтоб неповадно было подвякивать всякой хрени. Под раздачу попадали жены мэров, звезды американского футбола, белокурые детишки в сельских школах ин зе мидл оф ноувер. Но рук не пачкали, с мексов взятки гладки. Все убийства совершали наркоши-реднеки, тоскующие по дозе, которым «Самые-Самые Другие» обещали ежедневный подвоз герыча в течение пятиследующих лет. Поэтому домохозяек в супермаркетах отстреливали вполне себе рыжие субъекты. Ничего нет лучше, чем иметь хорошего инсайдера.

Создатель картеля имел четкое представление: власть не должна быть у какого-то одного мудака. Или двух. Взять хотя бы ацтеков: ну вот был у них тлатоани, вроде как император. Ну так их и завоевали за пару месяцев. Поимели этого Куаутемока — и прощай, ацтекская империя. Зато апачей триста лет не могли усмирить. Вот это дело. Одного вождя убьют — на его место тут же приходят двое. Этих двоих порешат — глядь, новых уже шестеро. И так до бесконечности. Тактика Управления по борьбе с наркотиками в обезглавливание картелей — принесла столько же пользы, сколько поросят мог бы принести боров. Сколько бы ни сажали главарей, преступность только множилась. Картели запустили свои метастазные щупальца во все слои населения. И огромное количество оборванцев увидело в них долгожданный способ расквитаться за те столетия, когда простого человека только и делали, что нагибали. Великая революция, осмысленная Марксом, началась не с пролетариата, а с организованной преступности и продажных политиков, позволявших ей развиваться. Правильно Рамос Фрайхо говорил: не бывает преступления без сговора.

Босс боссов «Тех Самых» посоветовал властям не впадать в отчаяние: «Эта шваль беспределом питается. Пусть себе убивают, насилуют, четвертуют, пока не надоест. Не суйтесь. Скоро они так разгонятся, что сами друг друга перебьют». Его не послушали. Государство мощно выступило против безбашенного картеля. Послало войска, танки, вертолеты, не понимая, что этим только подливает масла в огонь. Безбашенные только обрадовались. Больше смерти, больше террора, больше способов тянуть деньги из населения. Государство, упорно придерживавшееся примитивной политики «око за око, зуб за зуб», подкармливало бестию. В какой-то момент картелю «Те Самые» пришлось вмешаться и охолонить этих мандавошек.

Однажды утром, когда я пришла на очередное супружеское свидание, надзиратель велел мне следовать за ним: «Вас хочет видеть сеньор директор». Я спросила зачем. «Просто поприветствовать». В тюрьме просто так никто никого не приветствует; если тебя хотят видеть, значит, это какая-то ловушка. Наверное, собрался шантажировать меня или, в духе Кармоны, сдать еще более роскошный и дорогой люкс. Его вроде недавно назначили — начинает собирать мзду. «Спасибо, мне неинтересно», — сказала я. Надзиратель жалко улыбнулся: «Сеньорита, вы меня тоже поймите. Не могу же я директора ослушаться». Как, впрочем, и я, чего уж там.

Он доставил меня к офисам. Пришлось пройти через несколько зарешеченных и накрепко запиравшихся проемов. Наконец перед нами распахнулась железная дверь. Под взглядом шести охранников с автоматами мы проследовали в элегантный кабинет. Кожаные кресла, ковер, литографии Руфино Тамайо и в глубине комнаты — стол секретарши. При виде меня она встала, подошла и энергично потрясла мою руку: «Рада с вами познакомиться, Марина. Прошу сюда. — Она провела меня в маленькую приемную и предложила сесть. — Желаете что-нибудь выпить?» Я попросила кофе. «С сахаром или заменителем?» Ничего себе, у них и заменитель имеется. «Два пакетика заменителя, пожалуйста». Она сварила кофе, подала мне и любезно сказала: «Директор примет вас через минуту».

После чего села работать за компьютером. Она не вписывалась в обстановку. Одежда от «Зары», но все отлично подобрано. Волосы естественного оттенка, никаких платиновых прядей. Первые седые волоски тоже не закрашены. Маникюр. Почему она вообще работает секретаршей у директора тюрьмы?

За бронированным оконным стеклом текла тюремная жизнь. Надзиратели обходили территорию. По двору бродили несколько заключенных. Часовые на вышках смотрели в бинокли. Собаки отдыхали в клетках. Вдалеке виднелось футбольное поле в лужах от недавних дождей.

Зазвонил телефон, секретарша ответила: «Сию минуту, сеньор директор. — Повесила трубку и повернулась ко мне: — Сеньора Лонхинес, следуйте за мной, пожалуйста». Она распахнула передо мной дверь кабинета и пропустила внутрь. Директор ждал меня стоя. Вид у него был еще более элегантный, чем у секретарши. Лет пятидесяти, высокий, стройный, густые волосы, седая прядь на лбу. Явно сшитый на заказ костюм из очень хорошей ткани. Безупречный галстук. Не так себе представляешь директора тюрьмы. «Благодарю вас, Марина, что приняли мое приглашение. Меня зовут Франсиско Моралес, но вы можете звать меня Панчо».

Секретарша вышла и закрыла за собой дверь. Директор показал на столик, где стояла бутылка «Courvoisier XO Imperial». «Не желаете коньячку?» Я покачала головой. Вполне в стиле коррумпированных мексиканских политиков — дорогой коньяк и импортные бокалы как мини-проявление власти. А как макси-проявление — платиновые часы «Vacheron Constantin Patrimony» у него на запястье.

«Я большой поклонник вашего творчества», — внезапно сказал он. Я сначала даже не поняла. Что тюремный функционер может знать об особенностях моего танца? Лапшу вешает. «Знакомы с моими постановками?» — недоверчиво спросила я.

Он улыбнулся: «Конечно. Когда я был послом в Бельгии, видел кое-что из того, что вы ставили с Люсьеном Рамо. Но вы тогда были еще очень молоды». Все это какой-то абсурд. «Вы были послом?» — «Да, Марина. Послом в Бельгии и в Нидерландах, а также в Португалии, Швеции и Израиле. А еще дважды был сенатором. Ну и федеральным депутатом, и замминистра. — Панчо заметил мое замешательство: — Вы, наверное, задаетесь вопросом, как я попал сюда. Сказал и сделал нечто, что не понравилось господину президенту, и меня, вместо того чтобы наказать назначением в Гондурас, отправили на этот мелкий пост. Как вы знаете, политика — штука причудливая».

Я поняла, откуда этот коньяк, часы за миллион песо, шелковый галстук. Он динозавр от политики. Наверное, купается в неправедно нажитых деньгах. Вся эта сладкая речь типична для коррупционеров, стремящихся скрыть свое недостойное поведение. Как бы они ни щеголяли манерами, все равно остаются волками в овечьей шкуре. «Ваша профессиональная траектория впечатляет, директор», — сказала я, памятуя, что политики обожают лесть. «Панчо, зовите меня Панчо». Его вежливость окончательно сбивала меня с толку. «Простите, Панчо, а зачем вы меня вызвали?» Он снова улыбнулся: «У нас ведь есть общие друзья, Марина. Да тот же Люсьен — я несколько раз приглашал его отужинать в резиденции посла. Очень приятный, кстати, человек». Мне стало неловко. Вернулись мысли о возможном вымогательстве. «Я все еще не понимаю, зачем я здесь, Панчо», — сказала я, упирая на «Панчо». Он сел рядом со мной: «Я вызвал вас, чтобы предупредить, Марина. Думаю, вы не знаете, с кем связались и во что впутались». Я чуть было не ответила: «А вам-то какое дело?» Но сдержалась. Слишком много Панчо про меня знал. «О чем вы говорите?» — притворно невинно спросила я. «Марина, мы, конечно, можем валять дурака и притворяться, будто не знаем, о чем идет речь. А можем взять быка за рога и поговорить откровенно». Я промолчала. Да, бык, которого следовало взять за рога, определенно имелся. «У вас же семья, трое чудесных деток, успешная карьера, прекрасный дом в Сан-Анхеле и уважаемый в финансовом мире муж. Я прекрасно понимаю, что у женщины может случиться роман на стороне. Но почему с таким типом, как Уистлик?»

Да уж, господин посол, наказанный должностью в заднице заднего мира, действительно много про меня знает. Я легкая добыча для любых его намерений. «Понимаю, о чем вы, сеньор директор, — на сей раз я подчеркнула «сеньор директор». «Панчо» и любых других проявлений доверия теперь следует избегать. — Но любовь загадочна, и наш выбор порой непонятен даже нам самим». Он ехидно улыбнулся и проговорил отеческим тоном: «Какая красивая замена слову „идиотизм”. Марина, вы хоть знаете, за что сидит в тюрьме сеньор Уистлик?» Этот придурок считает меня малолетней девчонкой — или идиоткой, он сам сказал. «Да, знаю», — твердо ответила я. «А я вот сомневаюсь, что знаете, — продолжал Панчо. — Хосе Куаутемок Уистлик Рамирес заживо сжег своего отца, восстанавливающегося после тяжелой болезни. Он облил его, сидящего в инвалидном кресле, бензином и поджег. Отсидел за это убийство пятнадцать лет и вышел на свободу. И знаете что? Очень зря его выпустили. Оказавшись на свободе, этот психопат немедленно убил девятнадцатилетнего юношу и капитана федеральной полиции. Он вам про это рассказывал?» Я кивнула. Он взглянул на меня с изумлением: «И все равно спите с ним, зная, что он убийца и вас тоже может убить при малейшей провокации?» Не стану же я ему объяснять, что целиком и полностью доверяю Хосе Куаутемоку. «Только я решаю, с кем мне спать, а с кем нет», — высокомерно сказала я. Он пристально уставился на меня. Сейчас нанесет удар. Я думала, он затребует непомерную сумму денег под угрозой рассказать Клаудио о моем романе. Святая наивность! Я совершенно не ожидала дальнейшего поворота событий. Он склонился ко мне и медоточивым голосом произнес: «Я могу предложить тебе гораздо больше, Марина». Я честно не понимала, что он пытается сказать и чего хочет. «О чем вы, директор?» Он улыбнулся: «Марина, если уж тебе необходим любовник, то пусть это будет кто-то стоящий. Такой мужчина, как я». С чего это, интересно, этот кретин решил, что он стоящий? Меня чуть не вырвало. Черт! Черт! Черт! Как я не догадалась? Все равно ведь рано или поздно кто-нибудь ко мне бы подкатил — не он, так другой. «Благодарю вас, но я ни в чем не нуждаюсь». Он опять ехидно улыбнулся: «Мне кажется, ты не понимаешь, Марина. Одно дело, если тебя застукают с мужчиной твоего круга. Другое — если с представителем отбросов общества».

Я постаралась не нервничать. Я в его власти. Видео, фотографии, записи в журнале посещений, свидетели. Он вполне способен стереть меня в порошок. Мне нужно выпутаться как можно элегантнее. «Мы же с вами совсем не знакомы, директор. Я впервые вас вижу. Хотелось бы…» Он прервал меня, положив свою руку на мою. Я инстинктивно отодвинула руку. «Мы можем увидеться где-нибудь не здесь. Поговорить, познакомиться. Вот увидишь, я лучше, чем ты обо мне думаешь». Приехали. Весть мир говорит о #МеТоо, и вот оно докатилось и до меня — в худшем из возможных вариантов. «Я люблю… — Я чуть было не сказала «Хосе Куаутемока». — …Клаудио, своего мужа». Это его не смутило. «У меня есть предложение. Давай встретимся пару раз, куда-нибудь сходим. Лучше начнем понимать друг друга. Позвони Люсьену — он хорошо меня знает, расскажет, что я за человек. А пока, чтобы твой любовник тебя не отвлекал, я запрещаю тебе приходить в тюрьму. И если откажешься со мной встречаться, он отправится в одиночку. У обоих дурь из головы повыветрится в два счета».

Я чуть было не дала ему пощечину. Но это было бы ошибкой. Одно неверное движение — и он не только расскажет про мой роман Клаудио, но подвергнет Хосе Куаутемока одиночному заключению и ежедневным избиениям на неопределенный срок. Деваться было некуда. «Посмотрим», — только и сказала я. «Посмотрим, — повторил он и вручил мне карточку. — Вот мой номер телефона. Напиши сообщение, как только выйдешь из тюрьмы».

Он проводил меня до двери. И хотел на прощание поцеловать. Я ловко увернулась. Надзиратель повел меня к выходу. Я сказала, что у меня еще не кончилось время супружеского свидания и я хочу видеть своего бойфренда. «Простите, сеньорита, не положено». Не могу же я ворваться обратно к Панчо и наорать на него. Пришлось подчиниться.

Сеферино, какую семью ты хотел создать, уехав с хутора? Думал ли ты об идеале счастья: жена, дети, собака, собственный дом? Представлял ли, как мы открываем подарки под елкой и радостно обнимаемся? Или на твое понимание семьи повлияла крайняя нищета, в которой ты рос? Мне стало любопытно, отзывались ли в тебе эти рекламные ролики с белокурыми гринго, собирающимися у камина? Определили ли они твое видение личного будущего? Твои социально-политические идеи, безусловно, были противоположны той форме непрерывной колонизации, которой является мотивирующая реклама, но, возможно, ты воспринимал ее на подсознательном уровне — чего и добиваются рекламщики. Признайся, Сеферино, не может такого быть, чтобы эти идиллические образы, призванные транслировать теплоту и эмпатию, а также тронуть зрителя, не растопили твое сердечко. Наверняка ты жутко завидовал рождественским праздникам в белых буржуазных семьях. Забудь на минуту свой яростный настрой и скажи, не думал ли и ты когда-нибудь праздновать, бегая с детьми вокруг украшенной шарами елки, все в свитерах с узорами, мамочка и папочка довольно обозревают нажитое честным трудом — идеальная капиталистическая картинка. Возможно, именно этот скармливаемый нам образ мексиканского счастья и подвигнул тебя жениться на голубоглазой красотке-испаночке. Я наизусть помню всю эту петрушку про то, что нужно отомстить за изнасилование Малинче, но, может, ты попросту хотел стать таким же жизнерадостным и самодовольным блондином?

А знаешь, какую бы я хотел семью? Легкую. Да, ключевое слово — «легкий». И чтобы ты был легким. Я знаю, ты не мог справиться со своим вспыльчивым характером, но зачем при этом унижать людей? Друзья, оправдывая тебя, употребляли слова «необузданный», «яркий», «страстный». Конечно, они-то смотрели извне, не присутствуя при всех твоих приступах ярости. Вот бы эти оправдатели были вынуждены жить с тобой хоть по паре часов в день. Они бы и пяти минут не выдержали.

Я принадлежал к самой дисфункциональной семье в Мексике. Мы были тяжеловесами семейной нелюбви, Майками Тайсонами хаоса, несчастья, отсутствия привязанности. Ты породил поросль неприспособленных к жизни людей, папа. Единственная надежда — дочки Ситлалли. Хотя им пришлось расти в ненормальной, странной атмосфере нашего дома и видеть, как их мать то бредит, то блюет, то отключается, поэтому сомневаюсь, что они станут сокровищницами добродетелей. Они еще девочки, а в их косых взглядах и вспыльчивом характере уже нет-нет да и проглядывает твоя порода. Но, может, сын или дочь Хосе Куаутемока будут избавлены от нашего семейного проклятия. Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

Мертвая тишина в монастыре вовсе не уняла жажды убийства в Машине, — наоборот, сделала его ревность в пять раз сильнее. В уме бурлили образы голой Эсмеральды в объятиях Хосе Куаутемока. По-собачьи, 69, вот она согнулась, лежит на животе, лежит на спине, на коленях, трется об него задом, раздвигает перед ним ноги. Самая настоящая пытка. Машина не выдержал и решил убраться подобру-поздорову, пока мозги не взорвались. Он начал понимать того кореша, который здесь повесился. В этой сраной тишине слышишь оглушительный шум внутри себя. Эсмеральда. Эсмеральда. Эсмеральда. Сука. Сука. Сука.

Он перебрался в средней паршивости отель в Тлалнепантле, где никто не станет искать киллера. Не выходил — посылал коридорного за бургерами, молочными коктейлями и прочим фастфудом, потому что в долбаном рум-сервисе еда была такая, что и с голоду помереть недолго: куриная грудка, салат от шефа, бульон, клаб-сэндвич. На диете они там все, что ли? Денно и нощно отслеживал, нет ли чего в новостях про Хосе Куаутемока. Ничего. Зато правительство гордо рапортовало о снижении преступности в шестнадцати регионах страны. Как водится, политиканы, любители присвоить себе чужую славу, уверяли, что это из-за правильных стратегий, призванных победить неистовый бич преступности, а не из-за волшебной етитской силы картеля «Те Самые».

Машина, сведущий в метадискурсе, герменевтике, казуистике и эвристике преступности, понимал, что картель «Те Самые» неспроста так жестко подавил попытку убийства Хосе Куаутемока — видно, у них какие-то делишки с правительством. Сивого охраняют, чтобы вода не мутилась. Это ясно как божий день. Многие банды из Мехико жаловались, что некоторые их члены вознеслись, как Ремедиос Прекрасная, что тоже говорило о зачисточке со стороны «Тех Самых».

Картель выразился ясно: «Уебывай. Если найдем — на кусочки порежем». Но Машина не из тех, кто бегает. Он снюхается с картелем «Самые-Самые Другие». Предложит быть их наместником в центре страны. Возглавит банды, несогласные с владычеством «Тех Самых», и пообещает вернуть территории и подконтрольный бизнес. Но сперва нужно показать им себя во всей красе. Первый шаг: подорвать баланс мира и прогресса. Подстегнуть насилие. Устроить беспредел кинг-конговских масштабов, чтобы «Те Самые» света не взвидели. Философия камикадзе в чистом выражении. Не зря он все-таки столько в новости втыкал: поднаторел в передовых техниках международной преступности.

Оказавшись за пределами тюрьмы, я немедленно позвонила Педро: «Мне срочно нужно тебя видеть». Мы договорились встретиться в кафе рядом с его офисом. Когда я приехала, он уже меня поджидал. «Почему такая спешка?» Я в общих чертах обрисовала картину моих все более близких отношений с Хосе Куаутемоком, супружеских свиданий дважды в неделю, ночей в люксе, переговоров с Кармоной и того, как меня охраняли «ребятки». Педро изумился: «Да у тебя там почти что брак. А мы с Эктором ни слухом ни духом. Конспираторы!»

Он отругал меня, что я не поделилась своими похождениями раньше: «Ты соображаешь, как рисковала, когда ездила в тюрьму по ночам в сопровождении неизвестно кого? Это тебе не в загородный клуб на свидания кататься». Сказал, что я всегда могу на него рассчитывать. В следующий раз, когда соберусь встречаться с Хосе Куаутемоком, чтобы сообщила ему. Он даст указания Рокко, своему начальнику безопасности (которому не нужно ничего объяснять — он будет молчать как рыба), чтобы тот мне помог. Я согласилась. Рокко, серьезному неразговорчивому великану, руководившему восемью телохранителями Педро, можно было доверять.

«Я тебе еще не все рассказала». Педро удивился: «Куда уж больше?» Я поведала, какое предложение сделал мне Франсиско Моралес. Педро прекрасно его знал, как выяснилось. Политик старой закалки, член Институционно-революционной партии, не без грешков. За любезностью скрывается злобный хитрый тип. «Он покупал картины у нас в галерее. Денег не жалеет». Известно было, что он занимается нелегальным бизнесом. Судя по слухам в политической тусовке, добавил Педро, из Израиля, несмотря на посольский статус, его чуть не выдворили и не объявили персоной нон грата, и все из-за коррупционных скандалов. Каких — точно неизвестно, но основательно взбесивших израильские власти. Президент немедленно лишил его полномочий, и только так удалось избежать крупного дипломатического конфликта и потоков грязи в прессе. Именно поэтому — а не потому, что якобы обидел президента, — Панчо Моралес оказался на должности директора Восточной тюрьмы.

«Совесть у него отсутствует», — со знанием дела сказал Педро. Рассказывая мне про свою карьеру, Моралес не упомянул управление Федеральной службой разведки и работу в специальном отделе Министерства внутренних дел, занимающемся вопросами политического контроля. Он был экспертом по про-течкам режима, и могущество его состояло в распоряжении гигантским объемом информации. Он имел доступ к самым незначительным данным о любом гражданине: сколько тот истратил за месяц и на что именно, в каком банке хранит деньги, на ком женат, сколько детей, куда ездит, кому звонит и как часто, какую машину водит, какие штрафы получал, сколько налогов не заплатил, есть ли счета за границей, даже что покупает в супермаркете. От этих рассказов Педро мне стало дурно. Я и не представляла, что власти могут собрать столько информации о каждом из нас. «Захочет тебя погубить — погубит. И на секунду не задумается».

«А ты ничего не можешь сделать?» — спросила я. Педро подумал, прежде чем ответить. Моралес — опасный противник. Скорпион, засевший в самом нутре мексиканской политической системы. «В ближнем круге его не любят, — наконец сказал Педро, — но он получает поддержку от нечистоплотных политиков, которые ему чем-то обязаны. Иначе почему, ты думаешь, президент вступился за него? Он слишком много про слишком многих знает». В глубине души я надеялась, что Педро меня сейчас уверит: все будет хорошо. Ничего подобного. «Придется тебе подыгрывать ему, пока мы думаем, что делать. Может, что и получится. Но только не провоцируй его. А то дорого поплатишься».

Сомнений не оставалось: я в ловушке. Колодки сомкнулись вокруг моих щиколоток. Если я попытаюсь вырваться силой, только вызову неостановимое кровотечение. Придется с ним встретиться, хотя от одной мысли об этом тошнит. Не говоря уже о касаниях или поцелуях. У меня внутри все переворачивалось. Но образ Хосе Куаутемока в карцере или под пытками вызывал еще худшую тошноту. Достанется же ему за то, что связался с замужней богачкой, а он и знать не будет, откуда ему прилетело.

Педро пообещал мне помочь. «Ну ты и вляпала нас, милая». Меня немного успокоило, что он сказал это во множественном числе. Как только он ушел, я получила сообщение от Моралеса: «Я же сказал: напиши, как только выйдешь из тюрьмы». Я ответила сухим: «Здравствуйте, директор. Свяжусь с Вами позже». Когда отправила, меня забил озноб.

Потом я поехала в «Танцедеи». Моя новая анархическая хореография набирала силу. Это была самая волнительная моя работа, созданная с таким чувством необходимости творить, какого я не испытывала раньше. Движения, сценография, исполнение обозначали не только начало нового этапа в моей личной жизни, но и метаморфозу всей труппы. Впервые я видела, что все они работают в унисон и с глубоким уважением относятся к моей роли руководителя. Ни одного моего решения не было поставлено под сомнение. Танцоры беспрекословно слушались моих установок. Я все еще была за равноправие, но голосовать по какому-либо поводу в этот раз никого не приглашала. Командую я, и точка.

К ужину я вернулась домой. Припадать к теплому семейному очагу мне становилось все труднее. Эта атмосфера вызывала у меня одновременно чувство безопасности и тревогу. Экзистенциальную шизофрению, которая однажды меня доконает. Этого не происходило только из-за моей глубочайшей любви к детям. Их нежные голоса, поцелуи, объятия помогали мне выпрямлять спину и двигаться вперед.

Той ночью мы с Клаудио занялись любовью. Инициатором была я. Я разделась и прижалась к нему. Взяла его пенис в рот и начала сосать. Клаудио удивился: обычно я старалась этого избегать. Как только у него встал, он остановил минет и вошел в меня. Было больно, я была совершенно сухая и чувствовала, как его толчки буквально повреждают мне стенки влагалища. К счастью, он быстро кончил. Ничего страшного — я искала тепла, а не удовлетворения.

Зря я это затеяла. У меня снова возникло чувство, что я изменяю Хосе Куаутемоку. Вновь интимная близость с мужем отдаляла меня от любовника. Мою связь с Клаудио, искаженную привычкой и ослабленную очевидной разницей в наших взглядах на мир, поддерживали дети, привязанность, совместная жизнь, общий бюджет — что угодно, но совершенно точно не любовь. Я вообще уже не могла припомнить, была ли юогка-нибудь влюблена в него. Любить — любила, очень любила, но он никогда не будил во мне таких импульсов, как Хосе Куаутемок. Если я не виделась с Клаудио, даже когда мы еще не были женаты, я оставалась спокойна, настроение у меня не менялось. От перспективы не увидеть Хосе Куаутемока я начинала едва ли не задыхаться. Я была постоянно одержима желанием знать, что он сейчас делает. Но это не означало, что я хочу бросить мужа, или презираю его, или разлюбила.

Тот раз стал последним, когда мы с Клаудио занимались любовью.

Мясной и Морковка несколько раз меняли дату нападения и наконец решили завалить Хосе Куаутемока во вторую субботу месяца. Сам он весь день провел в сладком предвкушении: предстояла первая ночь с Мариной в люксе. Рили импортант дейт для всех четверых. Только двоим кровушку горячила любовь, а другим двоим — жажда убийства.

Морковка три часа вымачивал пальцы от перчатки, чтобы размягчить. Потом намазал авокадо. Вставить их оказалось не так уж трудно. Мешаются, конечно, дико, но походишь, походишь и привыкаешь. Морковка как раз на днях прочел в газете, что один террорист-мусульманин взорвал несколько человек, спрятав бомбу в заднем проходе. Морковка почувствовал себя злодеем-новатором на уровне мировых стандартов.

Хосе Куаутемок проснулся в ту субботу в расположении духа лучшем, чем у хомяка, которому подарили новое колесо. Нынче ночью у них будет Ночь. Он уже отбросил всякую надежду когда-нибудь в этой жизни переплестись в сладком экстазе с бабой, а вот поди ж ты, вследствие странных узоров судьбы у него, можно сказать, ремейк. Он будет заниматься любовью не с проституткой и не с каким-нибудь эфебом вроде тех, с которыми облегчают железы некоторые кореша, а с любимой женщиной. Да, да, с л-ю-б-и-м-о-й. Он спрашивал себя, что бы произошло, если бы они впервые увидели друг друга не здесь, а на улице, как обычные люди? Вспыхнул бы пожар или каждый пошел бы дальше своим путем? Возможно, в большом и чуждом мире она не заметила бы его. Очередного встречного мужика. Благословенна будь, тюрьма: хоть что-то хорошее принесла.

В душ ходили в две смены: в половине седьмого и в девять. В то утро Хосе Куаутемок решил помыться после завтрака. Он дружил с водой и мылом, в отличие от многих зэков, которые даже и слова-то такого не знали — «душ». Сальные и потные, они бродили по коридорам, обдавая ближних своими ароматами. Хосе Куаутемок считал, что гигиена и физические упражнения — лучший способ избежать деградации личности. Самоубийцы в большинстве своем были неопрятные и вонючие, с корками грязи на спине, полусгнившими зубами, длинными черными ногтями, кожным грибком и гноем в глазах. Смерть настигала их гораздо раньше, чем они вешались на решетке или пропарывали себе сонную артерию куском кафеля. Он не собирался до такого опускаться, тем более теперь, когда его жизнь была исполнена присутствия женщины.

Морковка и Мясной готовились пришить его в первую смену. Обычно он мылся в половине седьмого. Не увидев объект в душе, они приуныли. Готовились-готовились, а он, видите ли, не явился. Они оделись и по-быстрому вернулись в камеру. Пальцы в задницах уже начинали зудеть, и, как бы они ни сжимали ягодицы, чесотка не проходила.

В камере они вынули пальцы и минут десять чесались, а потом спустились в столовку. И вот, пожалуйста, — сидит себе, шкаф, и тако с жирной яичницей хавает. С еще двумя хмырями, незнакомыми. Мясной с Морковкой не знали, что хмыри были из тех, которых дон Хулио приставил для охраны. В половине девятого клиент встал и вышел из столовки. Мясной и Морковка решили пойти следом. Их краем глаза заметил один из хранителей, и они показались ему подозрительными. С чего это они так подорвались? Сделал знак другим: «Этих пасем».

Хосе Куаутемок зашел в камеру, взял полотенце и потопал в душ. Мясной и Морковка кинулись вставлять свои смертельные суппозитории. Хранители эту спешку засекли. Один шепнул Хосе Куаутемоку: «Гляди в оба, кореш, вроде на изготовку встали». Да тут даже не в оба, а в четверо глядеть надо.

В раздевалке он снял робу и аккуратно сложил на скамейке. Завернулся в полотенце и пошел к душевым. На входе надзиратели его проверили. Ничего. Никакого оружия, ни заточки, ни розочки, ни куриной кости, ни заостренной до отказа зубной щетки. «Проходи». Отправился прямиком в свой, последний у стенки. Оттуда панорамный вид открывался. Открыл кран, уповая на чудо — теплую воду. В душевых было еще три человека. Все трое сосредоточенно намыливались. Нет, точно не эти. Но вот еще два мазерфакера зашли, незнакомые. Один хранитель издалека сделал ему знак подбородком.

Новые два тукана разошлись по двум разным кабинам. Как и Хосе Куаутемок, открыли воду и стали делать вид, будто ждут, пока нагреется. При этом переглядывались, как голубки в медовый месяц, пока Мясной не кивнул едва заметно. Тогда оба потянули за веревочки и извлекли из задницы заточки.

Спрятали в ладонях и стали дальше делать вид, будто моются. Через некоторое время уже Морковка подал знак Мясному: настал момент уан-ту-фри. И на фри они с заточками наперевес бросились в атаку.

Триста раз

Триста раз я просил тебя перестать, а ты триста раз срать на это хотела. Триста раз умолял прекратить кокетничать, а ты срать на это хотела. Триста раз просил не встречаться с ним, а ты триста раз срать на это хотела. Триста раз пропадала с ним, а на меня срать хотела. Триста раз ты меня не слушала. Триста раз — это много. Правда много. Но ты срать хотела.

Поэтому пришлось триста раз ударить тебя ножом. Чтоб ты поняла наконец, что я чувствовал, когда ты на меня плевала, когда я просил тебя больше с ним не знаться, я ведь все равно что умирал каждый раз, как ты бралась за старое. Я погрузил в тебя нож столько же раз, сколько раз ты погружала меня в отчаяние.

Триста ударов ножом, любимая, и больнее от них мне, чем тебе.

Хуан де Дьос Ребольедо Мартинес

Заключенный № 73456-9

Мера наказания: тридцать пять лет лишения свободы за убийство

Проснувшись, я обнаружила сообщение в ватсапе: «В три часа обедаем в „Ле Кюзин“». Моралес знал, что я полностью в его власти, и даже не спрашивал, удобно ли мне, могу ли я. Но как сказал Педро: «Подыгрывай». Рано или поздно я найду выход. По крайней мере, я жила этой надеждой.

«Ле Кюзин» был одним из любимых ресторанов Клаудио, и недалеко от офиса: он часто обедал там с партнерами. Пан-чито наверняка это было известно. Он, гад, точно не просто так выбрал место. Я ответила: «Мы можем еще где-нибудь пообедать?» — и получила в ответ категорическое: «Нет. Жду тебя там». Вот ведь козел. Правильно говорят, кто владеет информацией, тот владеет ситуацией. А у него информации обо мне — тонны.

Делать нечего, нужно идти. Утром Клаудио уехал в Монтеррей. Хоть не встречу его там. Позже мы созвонились, и я вскользь обронила, что обедаю в «Ле Кюзин» с Педро, Хулианом и тюремным начальством. Он, миляга, посоветовал мне улитки с трюфелями. Даже не спросил, кто там еще будет.

На свидание с Моралесом я собиралась надеть самое простецкое и мешковатое платье из всех, что у меня были. Могла бы — вообще нарядилась бы в костюм курицы, как у зазывал в «Чокнуцыпе». И никаких водных процедур — я хотела вонять и отталкивать. После завтрака специально не почистила зубы в надежде, что бактерии сделают свое дело и изо рта у меня запахнет, как из помойки. Говорить намеревалась тягомотно и глупо, как можно менее увлекательно. Хотя это вряд ли поможет. Моралес нацелился на мою задницу, а не на мое красноречие.

«Ле Кюзин» был до нелепости дорогим рестораном. Вот в таких местах и случаются power lunch — где все по-дурацки напыщенно, клиенты обязаны быть в костюмах и галстуках, официанты одеты в униформу, на столах лиможский фарфор, приборы «Кристофль», фужеры «Сент-Луис» и ажурные скатерти из Брюгге. Находился он в финансовом квартале проспекта Реформа и принадлежал, поговаривали, лидеру профсоюза работников нефтяной промышленности. Рабочий класс служит правому делу.

Я чуть не позвонила Хулиану рассказать про приглашение Моралеса. Я была уверена, что, в отличие от Педро, он скажет: «Не ходи». Нельзя соваться в волчью пасть. Панчо учует мой страх и начнет меня обрабатывать. И не успокоится, пока не выжмет до конца — в сексуальном, а может, и в финансовом плане. Ему точно всего будет мало. Действовать нужно крайне осторожно. Я отправлялась в самую опасную часть Мексики, замаскированную под роскошный ресторан.

Я специально опоздала на десять минут. Не хотела прийти первой, сидеть одной и быть мишенью для любопытных взглядов. Хостес я сказала, что меня должен ожидать сеньор Моралес. «А, дон Франсиско? Прошу сюда». Не к добру это.

Мы прошли весь ресторан и остановились у дальнего столика. На ходу я старалась углядеть знакомых Клаудио. Если кто-то из них меня перехватит, нужно разговаривать как можно резче: «Прости, меня ждут. Рада была видеть». При виде меня Панчо поднялся. «Ваша гостья, дон Франсиско», — объявила хостес. Моралес поблагодарил легким кивком. Я с довольно приличного расстояния протянула руку, чтобы избежать любой попытки приветственного поцелуя. Он предложил мне сесть рядом с ним, но я уселась напротив, спиной к ресторанному залу. Столик стоял в углу, его хорошо было видно с разных сторон, а я не хотела, чтобы меня заметили, особенно если Моралес примется гладить мою руку или, чего доброго, захочет поцеловать.

Сбоку на столике стояло ведерко со льдом и бутылкой шампанского. «Охлаждаю, чтобы отпраздновать нашу встречу», — заметил Моралес. Как дешево смотрятся мужики, когда пытаются показать, сколько у них денег. «У меня от шампанского голова болит», — соврала я: я его обожаю, особенно если это брют Круг Винтаж» 2000 года, уже охлажденный. Но лучше уж я выпью его, когда мне заблагорассудится, и заплачу за него из своего кармана, чем позволю этой сволочи Моралесу меня напоить.

«Хорошо, что ты согласилась прийти». Вот ведь циник. Я чуть не сказала: «А разве у меня был выбор?», но ограничилась ледяной улыбочкой. От моего фальшивого оскала и вообще лицемерия зависело будущее Хосе Куаутемока. Но и о прямоте забывать не стоит: нужно не вестись на его намеки.

Каждое движение Моралеса выглядело искусственным, наигранным. Эктору и Педро хороший вкус был присущ естественно, вследствие воспитания и — к чему скрывать — чувства классового превосходства, а вот у Моралеса он был грубой имитацией. Это присуще высокопоставленным политикам. Их манеры выглядели притворством, а культурные интересы словно заучивались нарочно, для показухи, а не происходили из настоящей тяги к культуре. Моралес хотел казаться светским и интеллектуальным, хотя знаний явно набирался в «Википедии».

Он не переставая поминал своего «дорогого друга Люсьена». Уверена, позвони он Люсьену — тот его даже не вспомнил бы. А вот у Моралеса память была превосходная, как и полагается уважающему себя политику. Он продемонстрировал ее, когда к нашему столику подошла пара каких-то подхалимов. Он справился о здоровье их жен и детей, причем назвал всех по именам и точно вспомнил, когда виделся с ними в последний раз. Подхалимы удалились, радуясь, что чиновник его уровня так подробно их помнит.

После долгого перечисления балетов, на которых он успел побывать в течение жизни и пока был послом в разных странах, я осмелилась спросить, а зачем, собственно, мы встретились. «Я хочу, чтобы ты узнала меня поближе, Марина, — сказал он, поедая шоколадное суфле. — Тебе прекрасно известно, что я заинтересован в отношениях с тобой и в том, чтобы ты отдалилась от этого животного». Животного? Я больше чем уверена, Хосе Куаутемок страшно гордился бы таким эпитетом. «Что именно вы имеете в виду под отношениями?» — спросила я. В течение обеда он несколько раз просил обращаться к нему на «ты». Я не хотела. Это стало бы лишней прорехой в моей броне. «Ты девушка определенного круга, из хорошей семьи, из хорошего общества. Красивая, образованная. Чего еще желать?» Я спросила прямо, что он собирается со мной делать. «По возможности — проводить с тобой ночи, путешествовать, часто встречаться. Близкая дружба, без лишних осложнений. Вот увидишь, я гораздо лучше убийцы, с которым ты кувыркаешься в тюремных гадючниках». Какой красивый способ сказать: «Я хочу, чтобы ты была моей шлюхой и я мог тебе засунуть, как только приспичит». «Вы немного торопите события, вам не кажется?» — сказала я. Он улыбнулся. «Не упусти шанса изменить свою жизнь — со мной или без меня, — изрек он. — Поверь, мы отлично поладим. This is meant to be». Я чуть не прыснула. Английский в его устах звучал нелепо. Ни костюм с Сэвил-роу, ни золотые запонки, ни часы за сотни тысяч долларов ни на йоту не прибавляли ему благородства. «Хватит нам ходить вокруг да около, дорогая. Нас явно тянет друг к другу. У меня квартира в этом доме. Может, поднимемся и поболтаем в спокойной обстановке?» Я только и смогла, что, еле ворочая языком, произнести: «Вы женаты?» Он снова улыбнулся: «Ты тоже замужем, Марина. Но разве это так уж важно?»

В его представлении женщина моего социального положения, спящая с преступником, — шлюха, готовая лечь под любого. И наверняка так думает не он один, а еще миллионов пятьдесят мужиков. Не знаю, как я сама бы отреагировала, узнав такое, например, про свою подругу. Но уж точно не стала бы смешивать ее с грязью. Нужно сопротивляться стереотипам. «Всему свое время», — ответила я Моралесу, даже игриво.

На прощание он взял меня за руку и заглянул прямо в глаза: «У нас все сложится отлично, вот увидишь». Я изобразила ту же фальшивую улыбку, что в течение всего обеда: «Посмотрим». — «Надеюсь, у Клаудио в Монтеррее все получилось с делос Сантосами. Превосходный люкс снял он себе в „Кинта Ре-аль“. Номер сто два, вице-королевский. Я и сам не раз там останавливался. Прекрасный выбор». Во мне заклокотала ярость. «Послушайте, директор, мне не нравится, когда за мной шпионят и впутывают моего мужа». Во взгляде Моралеса появилась жесткость. «Марина, чем скорее мы договоримся, тем лучше». Федеральные службы разведки помогают ему в сексуальных домогательствах. Десятки наркомафиозных боссов разгуливают на свободе, а правительственные шпики заняты мною. Я подавила желание произнести это вслух. «И Хосе Куаутемока тоже, пожалуйста, не вмешивайте». — «Не беспокойся. Завтра ужинаем в „Ди Паоло", в двадцать тридцать. И оденься получше, а то еще не пустят. Доброго дня, дорогая». Он развернулся и зашагал к выходу. Какой-то человек привстал из-за столика поздороваться с ним. Я тоже поспешила убраться из ресторана как можно скорее.

Сеферино, ты обожал ругать психологов и насмехаться над любыми видами психотерапии. «Без неврозов мы не можем двигаться вперед, — говорил ты нам. — Мы годами приспосабливаемся к самым неблагоприятным условиям, а потом является какой-то жулик и за наши же деньги отбирает у нас с таким трудом добытое орудие борьбы. Не поддавайтесь на обман». Нам очень нравилось, как на это возражал Хосе Карраско, твой друг, психоаналитик по профессии: «Не неси чушь, Сеферино. Психолог освобождает тебя от груза, мешающего прогрессировать». Ты энергично сопротивлялся: «Это для слабаков. Сильные личности отталкиваются от груза и благодаря ему идут быстрее».

Карраско, представителя юнгианства, ты уважал. Вы часами спорили у нас в гостиной. И явно испытывали взаимное восхищение. С другими ты быстро терял терпение и называл их низшими умами — будь они хоть выдающимися историками, хоть успешными писателями, хоть влиятельными политиками. Да, Сеферино, приятно было посмотреть, как ты с ними разделываешься. А уж на трибуне ты и вовсе метал громы и молнии. Если один из этих ограниченных противников осмеливался возразить — жди беды. Ты просто топил их, без всяких усилий. Так жестко, что погубил интеллектуальную репутацию многих.

Для нас Карраско был все равно что близкий и любимый дядюшка. Добрый, заразительно хохочущий, богемный — и в тоже время истинный интеллектуал. Безжалостный в диспуте. Я обожал, когда он бывал у нас. Он нас очень любил и баловал. Из всех поездок обязательно привозил нам подарки.

Удивительно смешение рас и культур, породившее этого человека. Однажды он нарисовал нам с Хосе Куаутемоком свое генеалогическое древо. Правнук кантонцев, приехавших строить железные дороги в конце XIX века. Еще один прадед — арагонец, женатый на сирийской еврейке. Другой прадед, индеец тараума-ра, женился на чернокожей американке, отца которой линчевали в Алабаме. Как-то раз мы с тобой ходили в замок Чапультепек, и ты показывал нам картины неизвестных художников XVII века, на которых изображались расовые касты, существовавшие в колониальной Латинской Америке. «Вот они, предки Карраско», — сострил ты. Да, к его роду легко можно было бы отнести термины «волк», «поверни-назад», «летучий»^[25]. Ты, прямой потомок коренных народов, перешедших в незапамятные времена Берингов пролив, насмехался над этнической мешаниной в крови Карраско. Когда мы рассказали ему об этом, он тоже посмеялся:

«Да уж, я дворняга. Помесь чихуахуа, овчарки, добермана и болонки. — А потом пришпилил и тебя: — Зато ваш папаша — вылитый солоискуинтле^[26]. Лысый, страшный; три с половиной волосины и те торчком стоят».

Как и ты, Карраско был одержим историей. Ты специализировался на коренных народах, он — на великих переселениях. Ты изучал расы, веками сохранявшие место жительства и культуру, он — тайны изгнания тех, кто вынужден был сниматься с места из-за трагедий и нищеты. Он умел вытащить из тебя все самое лучшее. Побуждал быть точнее в теоретических выкладках, шлифовать подход. И всегда оставался спокоен. Легко улыбался, отличался щедростью и великодушием. Он не замечал, каким ты был чудовищем. Узнай он, как ты над нами издевался, — перестал бы с тобой общаться. Один раз он обнаружил синяк под глазом у Ситлалли. Ей тогда было десять, и ты ударил ее за то, что она оставила куклу на лестнице и ты споткнулся. Мы рассказали ему официальную версию: Ситлалли сама упала и стукнулась лицом о перила.

Тебе не приходилось поучать нас, что можно говорить, а что нет. Мы сами понимали, что такие вещи нужно замалчивать. В нас была встроена кнопка, заставлявшая менять картину событий. Точнее, внутри нас сидел маленький Геббельс и подсказывал, как именно нужно исказить правду, чтобы твой образ защитника рода человеческого не пострадал. Мы были твоими специалистами по связям с общественностью. Трое избиваемых детей и одна избиваемая женщина пели дифирамбы твоим добродетелям и молчали о том, в какое чудовище ты превращался, как только твои друзья уходили к себе домой. Карраско так и умер, пребывая в заблуждении, будто мы счастливая и дружная семья.

Его жена, даром что была доктором антропологии и ученицей самого Джозефа Кэмпбелла, всегда казалось мне глуповатой. Сам ты считал, что это следствие ее плохого английского и еще худшего испанского. А вообще-то Карраско на ней женился, потому что она блестящий эрудированный ум, утверждал ты.

Я подозреваю, что его привлекло, скорее, ее смешанное происхождение — отец венгр, мама туниска, — потому что я ни разу не услышал от нее ни единого интересного слова. Видимо, с ее помощью он хотел еще больше разнообразить экзотическую смесь кровей.

И, судя по их детям, получилось. Старшая дочь могла сойти за бедуинку, средний сын напоминал шведского футболиста, а младшая была вылитая карибская мулатка. Все трое были шумные и веселые — унаследовали жизнерадостный характер отца. Нас троих изумляла их открытость и разговорчивость. Ничего похожего на мрачный вид Ситлалли, мою неуверенность в себе, недобрые глаза Хосе Куаутемока. Они излучаликакой-то свет, контрастировавший с нашей нервозностью. На вопросы отвечали подробно и искренне. Мы, прежде чем ответить, оборачивались на тебя. «Какие воспитанные дети», — замечала недалекая жена Карраско. Если бы она впрямь была такой умной, как утверждал ее муж, догадалась бы, что ты нас не воспитал, а выдрессировал. Мы были домашними питомцами, обученными угождать хозяину.

Я очень любил Карраско, но не могу ему простить, что он не замечал наших синяков, нашего забитого поведения, пугливых взглядов, односложных ответов. В нем состояла наша единственная надежда на спасение. Он ничего не видел, а если и видел, то предпочел делать вид, что не видит. Но я думаю, скорее первое. Он, добряк, вряд ли умел читать между строк. Мы словно потерпели крушение и оказались на необитаемом острове, и вот на горизонте показался корабль, и мы запрыгали и закричали: «На помощь! На помощь!», но на борту нас так и не услышали.

Я очень хорошо помню, как однажды воскресным вечером у нас зазвонил телефон. Сообщили, что Карраско, его жена и дети погибли в автокатастрофе — их сбила фура, не остановившаяся на светофоре. То был единственный случай, когда я видел тебя подавленным и чуть не плачущим. Ты сел в кресло и недоуменно замотал головой. «Не может быть, не может быть…» — повторял ты. Твою необыкновенную дружбу одним махом перечеркнул рассеянный девятнадцатилетний дальнобойщик. Когда ты сообщил нам о гибели семьи Карраско, мы поняли, что последний шанс на спасение упущен.

На следующий день я не поехала на занятия в литературной мастерской. Написала записку Хосе Куаутемоку и попросила Педро передать: «Директор тюрьмы запретил мне видеться с тобой, угрожал отправить в одиночку, а я не стану ни на секунду подвергать тебя опасности. Объясню подробнее, когда увидимся. Я люблю тебя».

Все утро я не переставала думать о нем. Вспоминала его поцелуи, ласки, запах, этот треклятый упоительный запах. Его ум, страсть, силу. Как можно сменять его на кого-то вроде Моралеса? Или любого другого? Нет, я люблю его, и только его. И хочу, чтобы в моей жизни его было как можно больше.

Я не могла дождаться, когда Педро и Хулиан выйдут из тюрьмы, чтобы позвонить им. Не терпелось узнать, что сказал Хосе Куаутемок, получив мою записку. В надежде отвлечься я попыталась придумать несколько движений для новой постановки. Бесполезно: куда ни поворачивалась, повсюду видела только Хосе Куаутемока. В двенадцать не выдержала и сама позвонила Педро. Не ответил. Оставила сообщение на голосовой почте: «Пожалуйста, перезвони, как только получишь это сообщение». Снова набрала в 12:03 и 12:05. Снова ничего. Потом в 12:06,12:07,12:09,12:13. Каждый звонок без ответа ввергал меня во все большую тревогу. No news, good news^[27], говорят англичане. Но в этом случае no news было похоже на то, что Хосе Куаутемок обиделся.

Я поочередно звонила то Педро, то Хулиану в 12:18,12:21, 12:24,12:27 и так далее. Сдалась в 12:55. Ifte их носит? Занятие заканчивается в 11:30. По тюремным правилам, после его окончания можно оставаться не дольше пятнадцати минут в аудитории и не дольше получаса в самой тюрьме. Почему они еще не вышли?

Наконец в 13:58, почти два часа спустя, раздался звонок. «Что случилось? Почему ты не звонил?» — накинулась я на Хулиана. «Я не смог передать записку Хосе Куаутемоку, — выпалил он. — Его забрали в апандо». Апандо, объяснил он мне, — это крошечная камера в штрафном изоляторе. Настолько маленькая, что там и человеку с ростом метр тридцать не лечь нормально, не говоря уже о Хосе Куаутемоке. Их несколько, таких подпольных помещений, упрятанных в самой глубине тюрьмы, чтобы ни одна комиссия по правам человека не добралась. Бесчеловечных карательных камер, где за два дня можно легко сойти с ума. «Почему?!» — возмутилась я. «Мы хотели поговорить с Моралесом, но он продержал нас полтора часа в приемной, а потом велел передать: ты знаешь почему». Сукин сын Моралес. А я ведь ничего дурного ему не сказала и не сделала. «Еще он сказал, что ты должна быть ему благодарна и что твой женишок вполне вытерпит пару недель в одиночке». Сам бы попробовал вытерпеть в тюрьме хотя бы день, сволочь. Даже не в клаустрофобном кошмаре апандо.

Наивно думать, что Панчо выпустит Хосе Куаутемока, если я попрошу. С его стороны это стратегия похитителя: удерживать человека в заключении в обмен на экономические или сексуальные блага. Так и нужно в дальнейшем общаться с Моралесом — как с похитителем, требующим выкупа. Дело осложняется еще и тем, что в его распоряжении множество улик моей неверности. Не одно сработает, так другое.

Мы с Педро и Хулианом договорились вместе пообедать. Они побудут со мной до половины девятого, когда у меня назначена новая встреча с идиотом Моралесом. Встретились, как обычно, в «Сан-Анхель Инн». Я рассказала про события последних дней. Хулиан посоветовал не отчаиваться: «Не нужно недооценивать выносливость Хосе Куаутемока. Он сильнее, чем ты думаешь». Но дело ведь не в силе. В этой тесной дыре он повредит себе суставы, кости, связки. Плюс психологическая пытка. День и ночь сидеть в полной темноте, должно быть, чудовищно. Это прямая дорога к сумасшествию.

«Мы мало что можем сделать для его освобождения», — сказал Педро, когда я поделилась этими соображениями. Панчо Моралес — человек, близкий к камарилье президента и пользуется защитой этого политического круга. «Может, предложить ему денег?» — спросила я, проявив верх тупости. Хулиан неодобрительно покачал головой. Да уж, в самом деле глупо. «Тебе бы пришлось заложить все, что у тебя есть, чтобы хоть как-то его заинтересовать, и все равно он бы этим не удовлетворился. Через пару недель снова начал бы вымогать. Таким, как он, все мало».

«Я знаю одного человека, который, возможно, поможет, — сказал вдруг Педро. — Но если я стану просить его о помощи, Марина, мне придется рассказать про вас с Хосе Куаутемоком». К этому моменту меня уже интересовало только одно: вытащить Хосе Куаутемока из одиночки и избавиться от мерзавца Моралеса. «Постарайся не упоминать мою фамилию, если получится» — вот и все, о чем я попросила.

В шесть Педро оплатил счет и повернулся к Хулиану: «Ну что, поехали? У нас совещание в галерее». Хулиан не сдвинулся с места: «Если не возражаешь, я останусь еще поболтать с Мариной». — «Конечно. Тогда увидимся», — сказал Педро и был таков. Я молилась, чтобы Хулиан не начал читать нотации. Только этого мне не хватало. «Знаешь, я тобой восхищаюсь», — сказал он, как только Педро удалился. Я удивилась: «Я сейчас в такой заварухе, что не очень понимаю, чем тут восхищаться». — «Вот как раз заварухой и восхищаюсь». Он замолчал, а потом подозвал официанта: «Маэстро, два мескаля». Я не хотела пить: на встречу с Моралесом нужно было явиться трезвой. Но для расслабления стопочка мескаля не помешает.

Мы поговорили про моих детей, про Клаудио, про архитектора, который перестраивал здание «Танцедеев». Хулиан признался, что в последнее время, вслед за своим обожаемым Набоковым, заинтересовался бабочками. Рассказал, что Набоков был усердным энтомологом и обладал обширной коллекцией чешуекрылых, которых на протяжении долгих лет сам отлавливал сачком. Он так серьезно занимался этим хобби, что открыл около двадцати видов и помог классифицировать еще дюжину. В энтомологической среде его очень уважают и даже назвали в его честь два недавно обнаруженных вида: Eupitecia nabokovi и Nabokovia cuzquenha. Хулиан собрал около трехсот бабочек и надеялся, что какую-нибудь из них тоже назовут его именем.

Еще он рассказал про малоизвестного французского поэта Жана Фоллена: «Он был судьей, но жил исключительно поэзией. Его высоко ценят в литературных кругах. А погиб в автокатастрофе, на городском углу. Несомненно, поэтическая смерть». И процитировал стихотворение этого самого Фоллена, которое, по его мнению, хорошо описывало мою связь с Хосе Куаутемоком:

Беседа с Хулианом успокаивала меня, особенно учитывая, что мы опрокидывали мескаль за мескалем. К шестой стопке я уже была в стельку: не ворочала языком, а когда встала сходить в дамскую комнату, чуть не рухнула на пол. Что не помешало мне принять седьмую и восьмую. Не уснула я лицом в стол исключительно из-за приятности нашей беседы. «Такую пьяную, — медленно выговорила я, — сучонок Панчо меня поймает, как Набоков бабочку». Хулиан улыбнулся. «Пойдем-ка», — сказал он и отвел меня в садик за рестораном, где в этот час никого не было. Меня так штормило, что я еле-еле плелась. Мы прошли в глубь сада и стали за толстым древесным стволом. Хулиан достал пакетик и высыпал на ладонь белый порошок. «Поможет тебе справиться с этим клоуном», — объявил он. Я всю жизнь избегала кокаина. Боялась пристраститься. «Не, я пас», — отозвалась я откуда-то из глубин алкогольного дурмана. «Никогда не нюхала?» Я помотала головой. «Ну, у тебя два варианта: либо начинаешь, либо не динамишь Панчо».

Морковка и Мясной ринулись на Хосе Куаутемока под изумленными взглядами остальных моющихся. Голые и мокрые, они атаковали врага с флангов. Сивый заметил их краем глаза и успел вжаться в стенку, чтобы защитить спину. Более проворный Морковка подбежал первым и попытался ударить слева под ребра. Выгнувшись, Хосе Куаутемок чудом ушел от удара.

Подосланцы продолжали делать выпады заточками. Хосе Куаутемок отбивался руками. Мясному удалось кольнуть его в живот. Потекла кровь, вода в душе заалела. Морковка подскочил добить гада, но плохо рассчитал, и Хосе Куаутемок вмазал ему правой. Морковка рухнул на кафель, как лоток с яйцами. При виде окровавленной морды кореша Мясной еще яростнее бросился в атаку. Он так упоенно нападал, что не заметил, как сзади подкрался тип с куском трубы и огрел его изо всех сил. Мясной присоединился к отдыхающему на полу товарищу. Выглядели они даже симпатично: лежат себе голенькие под водичкой. Подкравшийся тип, недолго думая, принялся избивать их трубой.

Хосе Куаутемок поднес руку к животу. Острие едва пробило кожу и натолкнулось на ребро. Нападавшие валялись под ногами, словно две разбитые пиньяты. Его хранитель прямо-таки душу на них отвел. «Знаешь их?» — спросил он у Хосе Куаутемока. «Впервые вижу», — ответил он и двинул ногой по роже Морковке, захлебывающемуся сукровицей из носа. Верзила-хранитель склонился над несостоявшимися убийцами: «Приятно познакомиться, пидоры. Зовите меня Терминатором».

Подоспели обалдевшие надзиратели. Обычно они первыми узнавали, если кого-то собирались порешить, — потому что без них провернуть такое дело было почти невозможно. Но тут их обошли. «Что за разборки?» — борзо поинтересовался один.

Терминатор повернулся к нему: «Это лучше ты мне скажи». Бедняга аж начал заикаться, когда понял, кто перед ним. Терминатор был первым помощником дона Хулио, ответственным за порядок в тюрьме. «Сеньор, мы ничего не знали же», — пролепетал, умирая со страху, надзиратель.

Явился Кармона собственной персоной. Покушение состоялось в его смену, и это была, конечно, лажа. Он узнал обоих лохов: «Этот, с милипиздричным, — Эдгардо Фуэнтес Передо, кличка — Морковка, а второй, образина, — Луис дель Кристо Бенавидес Ортис, кличка — Мясной. Шелупонь, ломаного песо не стоят». Терминатору это показалось несправедливым: «Как это — не стоят? А кто сивого чуть не завалил? Мы тебе не за то платим, чтобы эти гребаные утырки творили чё хотят. Как хочешь — а они у тебя запеть должны».

И они запели. Даже электрошокер в задницу совать не пришлось. Достаточно оказалось влепить в те места, которые им Терминатор уже сломал. На пятом ударе оба начали заливаться хором: «Это Ролекс нас нанял». Через полчаса связанный по рукам и ногам Ролекс висел голышом вниз головой, а перед ним прохаживался Терминатор.

Ролекс клялся и божился, что приказал им соблюсти перемирие, предписанное боссом Короткоруким. «Ты не сумел внушить уважение этим гондонам. Тебе не хватило яиц, значит, они у тебя зазря. Вот мы их и отрежем», — вынес приговор Терминатор. Ролекс со слезами взмолился, чтобы из него не делали домашнего котика. Но дон Хулио не собирался его щадить. Если сейчас не устроить показательную кару, любой еблан решит, что ему тут все позволено. И, дабы показать, что он готов с корнем вырвать любую попытку бунта, лично и голыми руками вырвал Ролексу яйца. Крик несчастного долетел до Серритоса, и Короткорукий, услышав его, затрясся от ужаса. В иные времена сработал бы закон «око за око». Кастрировали одного из его главных приближенных. Но Короткорукий не хотел ввязываться в новые склоки и стерпел оскорбление. Может, Ролекс сам напросился. Если жеребцы перемахнули изгородь, значит, никто не следил за конюшнями. Вывод: конюх из Ролекса говеный.

Дон Хулио запретил доставлять Мясного и Морковку в медпункт. Оставил их на милость собственных ран и переломов. Заточку в жопу хватило ума засунуть — вот теперь пусть кумекают, как вылечиться без медицинской помощи. Может, шину себе сами на малоберцовую наложат или челюсть подвяжут, чтобы не отпадала.

Хосе Куаутемок остался цел — но не невредим. Рана в боку отдалась разбушевавшимися эмоциями: словно по глыбе льда легонько стукнули молотком и вся она пошла трещинами. Даже смешно, что его пытался убить мужичонка с мышиным хреном. Обхохочешься. Но реальная возможность отправиться на тот свет начала разъедать его изнутри. А ведь бороться нужно со страхом не только собственной смерти, но и смерти Марины. Машина жаждет реванша и вполне может порезать ее на кусочки. Око за око, баба за бабу. С точки зрения Машины, в смерти Эсмеральды виноват Хосе Куаутемок. Если бы он ее не трахнул, зеленое чудище, мирно дремавшее внутри Машины, никогда бы не проснулось. Машина чувствовал, что его душой овладела высшая сила: она-то и толкнула его на жестокое убийство возлюбленной. Как только он узнает о существовании Марины, тот же демон заставит его расчленить ее. Хосе Куаутемок знал это, и это его убивало.

Иногда

Иногда я забываю, что снаружи что-то есть. Иногда я забываю, что у меня никогда не было родителей, жены, детей, друзей. Иногда я забываю, что по улицам ездят машины, автобусы и велосипеды. Иногда я забываю, что женщины вкусно пахнут. Иногда я забываю, как вкусно есть тако «с головой» с уличного лотка. Иногда я забываю, что такое бежать, спасаясь от дождя. Иногда я забываю, что такое зонтик и для чего он нужен. Иногда я забываю, что на свете есть футбольные стадионы и как круто видеть, как твоя команда выигрывает. Иногда я забываю, что значит держать ребенка на руках. Иногда я забываю, как прекрасно разлечься в траве, в парке. Иногда я забываю, как здорово накосорезиться с друганами. Иногда я забываю, как это — ехать в машине с открытым окном и чтобы ветер дул в лицо. Иногда я забываю, как весело играть с собакой. Иногда я забываю, как что-то покупать на рынке. Иногда я забываю, как принимать ванну. Иногда я забываю, как переходить улицу. Иногда я забываю, как гулять в лесу.

Иногда я забываю, что такое жизнь.

Джонатан Перес Нарваес

Заключенный № 18096-0

Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство, совершенное неоднократно

Я в полном воодушевлении прибыла на место на полчаса позже назначенного. «Не вставай», — бросила я Моралесу, который попытался вскочить на ноги при виде меня. Я рывком отодвинула стул и рухнула на него. Моралес оглянулся убедиться, что никто не видит этого безобразия. «Добрый вечер, Марина. Ты немного припозднилась». Я уставилась на него и загоготала. «Ты в неподобающем состоянии», — заметил он. Вот идиот. «Нет, Панчо, я как раз в идеальном состоянии». Он еще раз окинул ресторан взглядом. Смотрел на нас только метрдотель, который и привел меня к столику — снова в глубине зала и с панорамным видом. Моралес явно опасается, что его подстрелят в спину. Садится у стеночки, в углу, где-нибудь подальше, чтобы не стать легкой мишенью.

Панчо попытался обрести контроль над ситуацией и сменил тему. «Как прошел твой день, прелестница?» — осведомился он. Я опять загоготала. На сей раз так громко, что пара дам за соседними столиками обернулись. «Охуенно. Просто охуен-но, Панчито. Ты сам-то как думаешь? Ты моего мужчину посадил в ебаную клетку». Я совершенно забыла, что не хотела обращаться к нему на «ты». «Я спасаю тебя от себя самой», — произнес он тоном сельского падре. «Слушай, Панчо, ты серьезно думаешь, что можешь спать со мной?» — вдруг выпалила я. Он подобрался на стуле и смерил меня взглядом: «Я же просил тебя одеться получше».

Научные исследования показали, что кокаин подавляет процесс обратного захвата дофамина в мозгу, отчего дофамин накапливается в синапсе, а это, в свою очередь, приводит к более сильному сигналу вещества, отвечающего за умственные состояния благополучия и удовольствия. В то же время он расширяет сосуды и способствует кровообращению. Я была такая пьяная, что валилась с ног, но стоило нюхнуть кокаина, как стероидный «Тирет» пробил мои артерии. Двух дорожек хватило, чтобы мескалевый туман рассеялся и уступил место эйфории и неуемной энергии. Я ощутила себя невероятно бесстрашной и дерзкой. Если всякий раз, как я надерусь, у меня будет случаться такой приход от коки, то добро пожаловать, кока, в мою повседневную жизнь! Недаром Фрейд утверждал, что она полезна всем, даже детям. «Наркотик счастья!» — провозглашал бородатый старикашка, отряхивая с носа остатки белого порошка. Только Хулиан не предупредил меня, на какие чудовищные глупости толкает тебя кокаин и какой отходняк наступает через несколько часов — кажется, будто ты уже одной нотой в могиле.

Из «Сан-Анхель Инн» я вышла потная, уверенная в себе и полная кипучей энергии, сочившейся аж через поры. Сердце закачивало чистую, насыщенную кислородом кровь в мозг. Шагая к выходу из ресторана, я ни разу не споткнулась и держалась исключительно прямой линии. Гордо и непринужденно, смотря перед собой, словно «Мисс Вселенная».

Я пребывала в таком возмущении, что не дала Моралесу и заикнуться в оправдание его низости. Мой напор ему совершенно не понравился. Он сидел в одном из «своих» мест, а я орала все громче и громче, и заткнуть меня было невозможно. К этому времени уже полресторана вслушивалось в мои агрессивные выкрики. Да уж, я не стеснялась в выражениях. «Мне не нравится твое поведение», — сказал он. «А мне — твое», — огрызнулась я.

Я разъярялась все сильнее и сильнее. Если он желает загубить мне жизнь — а он ведь желает (по крайней мере, мне так казалось, пока длился эффект кокаина), — то я пойду ему в этом навстречу. Я сказала, что даже в терминальной стадии рака не стала бы с ним спать. Заверила, что моему бойфренду нипочем сраный карцер и он спокойно просидит там, сколько будет нужно. Заявила, что Моралес ведет себя как ребенок: «Знаешь, первоклашки так за косички дергают девочку, которая им нравится».

«Посмотрим, сколько продержится это животное. И сколько продержишься ты, прежде чем у тебя под носом взорвется бомба, — пригрозил мне взбешенный Панно. — Ты только что совершила самую страшную глупость в своей жизни, Марина. — Он поднялся, одернул костюм и повернулся ко мне: — С твоего позволения. Хорошего вечера». И ушел, а я осталась сидеть за столом. Весь ресторан пялился на меня.

Боевой дух постепенно испарялся. Я проиграла сцену в уме: как будто посмотрела плохо снятый (кем-то, точно не мной) по плохому сценарию фильм со скверными актерами. Столько лет меня учили в католической школе подавлять свою невоспитанность, а кокаин за два часа разметал мое сдержанное степенное «я». Я взбеленила Моралеса. В назидание мне Хосе Куаутемока могли избить до полусмерти, оскопить, подвергнуть лоботомии, убить, да все что угодно. И втянуть мою семью в колоссальный скандал.

К одиннадцати вечера эйфория сменилась жуткими угрызениями совести. Я чуть не набрала его номер и не попросила прощения: «Извини за то, что я наговорила. Я напилась, и у меня развязался язык. Мне правда жаль». Я уже собиралась нажать кнопку, но тут позвонил Педро. «У меня хорошие новости, — сказал он. — Кажется, тот друг, про которого я тебе рассказывал, сможет нам помочь».

Дон Хулио не дал пошатнуться миру среди двенадцати тысяч бандерлогов. И сделал это с грацией пантеры. Заработал тач-даун, чего уж там. Договорам с федеральным правительством по-прежнему ничего не угрожало. «Те Самые» претендовали на контроль над тихоокеанскими морскими терминалами в Ласаро-Карденас и Мансанильо, куда на китайских судах завозили ингредиенты для изготовления кристалла и фентанила, а также над атлантическими портами Коацакоалькос, Веракрус и Тампико, чтобы переправлять кокс на европейские рынки. Ну и конечно, основными дорожными развязками, для беспрепятственного провоза наркотиков. А за это — мир и процветание стране.

Если «Те Самые» олицетворяли транснациональный капитализм корпоративного толка, то необузданные орды «Самых-Самых Других» символизировали анархическое течение. Адам Смит против Бакунина, Милтон Фридман против Че Гевары. «Наркота принадлежит тем, кто ее делает», — заявил Маседо-нио Гонсалес, основатель «Самых-Самых Других», протащивший анархистскую утопию в самый XXI век.

Машина уже уяснил, что «Те Самые» берегут Хосе Куаутемока пуще любимой собаки Пэрис Хилтон. Разве что бантики этому засранцу не завязывают. Как бы этим пидорасам «Тем Самым» рога-то пообломать? Дон Хоакин, большой любитель статистики, утверждал: «На поселок в десять тысяч пятидесяти братанов хватает. На мелкий город — трехсот, покрупнее — тысячи достаточно». Тысячи злодеев хватит, чтобы поднять на уши мегаполис масштабов Мехико. Случайные убийства, нападения, поджоги, перестрелки в моллах, отрубленные головы на детских площадках кого угодно доведут до предынфарктного состояния и усадят за стол переговоров.

Но откуда взять этих фидаинов? Уже и нанимать-то стало некого. «Те Самые» их даже из гугл-карт поистребили. Ни одной негодяйской души не осталось. Даже баб. Картель безжалостно расправился с плохишами. И с плохишками тоже. Ввязалась в беспредел — получай сполна.

Машина это дело обмозговал. «Самые-Самые Другие» — специалисты по рекрутингу бандитов. Им десять положат — они двадцать новых найдут. Двадцать положат — сто новых вылезет. Где они их столько берут, сволочи? Он заключил, что самые безбашенные, самые неприостановленные бойцы, жаждущие взорвать все вокруг к хренам, — это сыновья-подростки бандитов, убранных «Теми Самыми». Самые маргинальные маргиналы среди маргиналов. Чистое быдло, идеальные солдаты. Этих подранков только помани парой песо — и вот они уже вписались в джихад под началом злобного босса.

Он придумал план. «Ты то-то и то-то творишь, а я тебе бабки авансом. Отправляйся в торговый центр, где всякие фраера толкутся, и выстрели в рожу первой старухе, которая тебе не понравится. Или стекла у всех машин на парковке побей. Или все магазы на Реформе подожги, какие увидишь». Чем по аптекам шляться и играть там в сраные автоматы, лучше делом пусть займутся — заодно и за папашек отомстят, которые на корм червям отправились.

Для тощих недокормленных пацанов такая возможность сбросить с себя обрыдлые путы закона — на вес золота. Они пойдут на это ради своего общего сиротства. Многие из них — индейского происхождения, и так они отомстят за века бесправия. Про их подвиги будут рассказывать по телевизору, их фотографии напечатают в газетах. Они станут живыми легендами.

Машина знал, что стоит только накачать сопляков токсинами насилия — их будет не остановить. На насилие подсаживаешься не хуже, чем на героин. Ничто так не заставит этих отщепенцев ощутить себя живыми, как смерть. Live fast, die young. Армия разнузданных юнцов взбаламутит исполинскую столицу и ввергнет население в неопределенность и страх. Тысячи буржуев запрутся в своих домах, боясь выйти на улицу. Реки крови, кипящие мозги, вопли ужаса, террор, разъедающий ткань общества. Гнев забытых, сосредоточенный в бешеных, лютых квазидетях. Столетиями копившаяся ярость люмпенов бросит этих парней в пучину полного разрушения. Быстрая дорожка к славе. И девчонки не захотят остаться в стороне. Им тоже по нраву быть в стае. Феминизм требует равноправия на трудовом рынке, и преступная сфера не должна быть исключением. Нельзя перекрывать им доступ к адреналину толпы из-за тупого мачизма. В XXI веке интеграция — норма, и женщин никак невозможно оставить за бортом.

Да, этим ребяткам понравится участвовать в хаосе. Разве не волнующе видеть горящие магазины, изнасилованных бо-гатеек, случайно выбранных жертв убийства? Элиты с претензией на первый мир, внезапно сброшенные в ужас, в кровь, в трупную вонь, в запах клея своих юных палачей-токсикоманов. Машине всего-то и нужна сотня воинственных сопляков, чтобы поджечь город. Он осыплет их бабками. Пробашляет стволы и перья, раны и пули, агрессию, вызванную вдыханием токсичных веществ. Квазидети будут действовать быстро, словно хирурги. Они разом нападут со стольких флангов, что полиция не будет знать, куда кинуться. Крошечные убийцы рассеются по переулкам, по немощеным улицам, по лестницам, ведущим к затерянным городам.

Анархокартель «Самые-Самые Другие» в скором времени с радостью примет в свои ряды эту дистрофичную яростную армию. Фидаины хаоса загонят «Тех Самых» в угол и вынудят начать войну. А как только она начнется, Хосе Куаутемок останется без защиты и Машина сможет отомстить. Отелло пустыни сожжет целый город, целую страну, целый мир, целую вселенную — лишь бы смыть оскорбление. Член, попавший не в ту вагину, легко приводит к смерти и разрушению. Горе невинных, боль, страдания обитателей одного из самых больших городов на планете — плата за преданную любовь. Величайшая могила для изменников.

Следующие несколько дней я просто бродила, как зомби, мучаясь невыносимой тревогой и огромной пустотой, вызванной отсутствием Хосе Куаутемока. Рельсы моих двух жизней — тайной и повседневной — грозили вот-вот сойтись. Всякий раз, как раздавался телефонный звонок, я ждала, что это Моралес снова собирается мне угрожать. Всякий раз, как приходило сообщение от Клаудио, я заранее решала: «Он обо всем узнал».

Хосе Куаутемок по-прежнему сидел в апандо. Участники мастерской явно боялись рассказывать Педро и Хулиану про него. Их предупредили надзиратели: «Про этого заключенного больше ни слова». Моралес убивал его заживо, и я не могла этого вынести. Со мной Хосе Куаутемок всегда вел себя как джентльмен. Этот убийца намного превосходил в благородстве многих моих знакомых и уж точно был гораздо образованнее моих одноклассниц, не читавших ничего, кроме журнала «Опа».

Перед Клаудио я маскировала свою тоску гиперактивностью. Если навалить на себя побольше, можно притвориться, что ты занята, и тогда ничего не нужно объяснять. Какая наивность с моей стороны: именно лихорадочная деятельность и привлекла внимание моего мужа: «Что ты там опять задумала?» У меня похолодело в животе. Как ответить? Я соврала, что с тех пор, как он в разъездах, у меня освободилась куча времени и мне надо как-то его заполнять. Он пообещал уезжать пореже, чтобы не оставлять меня одну. Я возразила: ему не о чем беспокоиться, я понимаю, как важна его работа: «На тебе же такое давление. Ничего, я справлюсь сама».

Новая постановка быстро прогрессировала. Удивительно, что в один из самых тяжелых моментов жизни мое творчество так бурно развивалось. Впервые хореография действительно передавала то, что я стремилась донести. Внутренняя жизнь связалась с внешней. Предыдущие работы подчинялись пафосной необходимости сказать что-то важное. В этот раз все было по-другому. Я просто хотела выразить то, что появлялось в моей жизни ни с того ни с сего — что бы это ни было. И да, возможно, я была хозяйкой мира, но не хозяйкой улицы, но начинала исправлять этот недостаток частыми визитами в тюрьму и поездками по Истапалапе.

Оставаясь одна, я чередовала рыдания с мастурбацией. Желание переплеталось с болью. Я плакала, потому что мне дико хотелось дотронуться до Хосе Куаутемока, попросить у него прощения, ощутить его в себе. Я свободно передвигалась, куда хотела, а он едва мог пошевелиться в крошечной темнице. Проклятый трус Моралес! Родители учили меня никогда не желать смерти никому, даже тому, кого всем сердцем ненавидишь. Но тут я молилась всем богам, чтобы Моралеса стерло с лица земли.

И, видимо, один из этих богов услышал, потому что через несколько дней мне позвонил Педро: «Мой друг вышел на связь. Сказал, мы можем больше не переживать из-за Франсиско Моралеса, скоро будут новости». Имя друга он назвать отказался, как и пояснить, чего следует ожидать. «Он очень просил не упоминать, что это его вмешательством Моралеса скинули».

На следующий день грянул скандал. Израильская газета «Гаарец» опубликовала подробное расследование темных делишек бывшего мексиканского посла Франсиско Моралеса. Он скупал антиквариат у исламских террористов. В Тель-Авиве пытался сбыть некоему еврею-коллекционеру уникальные археологические ценности из музея в Мосуле, разграбленного ИГИЛ^[28]. Коллекционер сообщил об этом властям, и так четве-роразрядный подонок Панчито чуть было не спровоцировал международный конфликт огромного масштаба. Кроме того, он занимался в Израиле отмыванием денег других продажных бизнесменов-мексиканцев. «Гаарец» обвиняла президента Мексики в пособничестве и сговоре с израильским правительством с целью замести следы и прикрыть негодяя-посла. Словом, Моралес вынес повадки Институционно-революционной партии за пределы страны.

Мексиканские СМИ тут же ухватились за новость. У Моралеса имелись верные, купленные им союзники, но и десятки врагов он тоже успел нажить. И теперь эти враги учуяли возможность истребить не только его, но и президента со всей свитой.

Страшный толчок сотряс основы прогнившей политической системы и пошатнул мексиканские элиты. За пару часов вокруг дома Моралеса и тюрьмы частоколом выстроились репортеры. За связи с джихадистами американские власти заморозили его активы и потребовали от Мексики его экстрадиции. В США тоже многие хотели свести с ним счеты.

Панчо не стал дожидаться, когда его распнут. Прямо из тюрьмы рванул в аэропорт и, ничего не сообщив семье, улетел в Гватемалу. Там его след затерялся. Педро радостно позвонил мне: «Видала? Я же говорил, мой друг все уладит». Я тоже не могла прийти в себя от счастья. Мне всегда казалось, что понятие «плохая карма» — это просто новый способ сказать: «Боженька накажет». Но в этом случае явно сработала именно плохая карма. Все узнали, что Моралес мошенник. За его понтами скрывалось столько грязи, сколько многим преступникам и не снилось.

Политики защищали Моралеса не из дружбы, а потому что у этой сволочи был компромат на каждого из них. Даже президент боялся обладателя подробных данных о нем и его семье. Из поимки Моралеса устроили настоящий спектакль. Фотографии, полицейские под прикрытием, вертолеты, пресса, речь прокурора: «Никто не уйдет от руки закона!», девять месяцев тюрьмы. Когда день освобождения был уже близок, президент сделал неожиданный ход и разрешил экстрадировать Моралеса в Штаты. Панчо был неудобным во всех отношениях элементом, и лучше было услать его подальше.

В угаре погони за Панчо тюрьма отменила литературные мастерские, и я продолжала пребывать в неведении, выпустили ли Хосе Куаутемока из одиночки. Я написала сообщение Кармоне, попросила содействия. Он ответил лаконично: «Не беспокойтесь», чем вызвал у меня еще большее беспокойство.

Я боялась, что после стольких дней в апандо у Хосе Куаутемока начнутся необратимые расстройства.

Оставалось только ждать и терпеть. Я избавилась от угрозы Моралеса, но десятки улик моей неверности, которые вполне мог использовать и кто-то другой, никуда не делись.

Иногда я ложился на твою сторону вашей кровати и старался представить, как ты видишь мир. Смотрел на потолок, на прикроватную лампу, на книги, которые ты читал до инсульта и которые мама с тех пор не трогала. Поворачивал голову к маминой половине постели. Как только она входила в спальню, ты запирал дверь на ключ, велел маме раздеваться и не давал одеваться, пока вы не выйдете. А сам оставался в одежде. Не из стыда, а из ощущения власти. Ничто не заводило тебя сильнее, чем вид ее, голой, готовой утолить твою ненасытную сексуальность.

У нее редко случались оргазмы. Это она рассказывала Ситлалли, а та, сплетница, передала мне. Мама перечислила ей твои извращения. Я тебя не осуждаю, папочка. Близость каждой пары — ее личное дело. Но какое же у тебя было богатое воображение.

Однажды я стал подсматривать за вами в замочную скважину (повезло мне, что у нас были такие двери, с замочными скважинами). Я услышал твои стоны и не смог удержаться. Мама стояла спиной к тебе, нагнувшись, а ты ее обрабатывал. Она вцепилась руками в спинку стула. Ты силился протолкнуться все глубже и глубже. Я уже собирался перейти к рукоблудию, но тут кто-то сжал мое плечо. Меня обнаружил Хосе Куаутемок. «Что ты делаешь?» — спросил он. Глупый вопрос. Что значит «что я делаю»? Вместо ответа я кивнул на дверь. Хосе Куаутемок наклонился, припал глазом к скважине на несколько секунд, выпрямился и начал колотить в дверь. Ты зычно проорал: «Кто там?» Хосе Куаутемок промолчал. Снова раздались стоны, и снова он постучал в дверь. «Кто?» — недовольно отозвался ты. Хосе Куаутемок стал стучать еще сильнее. «Чего надо?» Брат сделал мне знак: спускаемся в столовую. Мы быстро спустились. Он по-прежнему не произносил ни слова. Налил себе стакан воды и спокойно сел во главе стола. Через несколько минут появился ты, раскрасневшийся после секса. Ты не скрывал ярости: «Кто из вас тарабанил в дверь?» Хосе Куаутемок, если и был напуган, ничем своего испуга не выдал. Он поднялся. Ты выглядел коротышкой рядом с ним. «Я», — невозмутимо ответил он. «Зачем?» Хосе Куаутемок смерил его взглядом: «Чтобы ты перестал вопить, как мартовский кот».

По лицу я видел, что ты хочешь дать ему пощечину и напомнить, кто тут главный. Он впился в тебя взглядом, и тогда я впервые уловил страх в твоих глазах. Именно тогда тебя свергли с престола. С той минуты в доме распоряжался мой брат.

Никакого скандала не было: ты просто смирился, что утратил контроль над младшим сыном. А вот я, по правде говоря, так и не перестал тебя бояться. Своей личностью ты подавлял меня, да и после смерти давишь. А Хосе Куаутемок, наоборот, излучал превосходство. Он не только мог бы избить тебя до полусмерти. Он стал неуязвим для твоих унижений и научился подчинять тебя.

Зигмунд Фрейд правильно написал в «Тотеме и табу», что дети должны символически или по-настоящему убить отца. В твоем случае этот процесс начался со слов: «Чтобы ты перестал вопить, как мартовский кот» — и закончился настоящим убийством. Совокупление великого мачо прервал один из его отпрысков. И ты не стал сопротивляться, ты съежился. Развернулся и вышел из кухни. А брат сказал тебе вслед: «И впредь не шумите так, когда трахаетесь».

Ты убрался в спальню. А по дороге, видимо, начал обдумывать месть. Он получит по заслугам в самый неожиданный момент. Этой тактике тебя научила улица. Только вот моего брата она тоже кое-чему научила. Он знал, что рано или поздно ты захочешь взять свое. И ни на секунду не расслаблялся. Новый властитель неусыпно следил, чтобы ты не отобрал трон обратно. Твоим унижениям настал конец, как и театральным сценам секса с мамой.

Хосе Куаутемок утвердился во власти. Я завидовал ему и одновременно желал, чтобы ты его уничтожил. Я скучал по старому порядку, при котором ты нами повелевал, а мы дружно склоняли головы. Меня бесило, что это у брата хватило смелости противостоять тебе, а не у меня. Вы вдвоем окончательно загубили мне жизнь. Не в силах выйти против тебя, я экстраполировал твою фигуру на мир бизнеса. Когда я побеждал конкурента или даже партнера, я как бы побеждал тебя. Давя их, давил тебя. Было одно маленькое отличие: ни один из них ни в чем не провинился передо мной. Они не понимали, почему я так жажду покончить с ними, иссушить их компании, истребить их. Мне нравилось крушить, грабить, ровнять с землей. Я приобрел немалый капитал, но и множество врагов. И думаю, больше наслаждался враждебностью по отношению ко мне, чем счетом в банке. Мне и к психологу ходить не нужно было, чтобы понимать, что это способ перенаправить ненависть к тебе и к себе самому, стратегия компенсации моего слабого характера.

Если бы ты победил Хосе Куаутемока, я не стал бы безжалостным. Не получал бы удовольствия от того, что выбрасываю целые семьи на улицу или разрушаю чей-то бизнес просто потому, что могу. А знаешь, что хуже всего, папа? Я ничего сам не построил. Мое главное умение состояло в захвате крепких фирм, созданных поколениями усердных, трудолюбивых людей. Я был вроде тех птиц, что вторгаются в чужие гнезда. И я даже заработал на этом признание. В финансовых журналах меня называли спасителем компаний на грани банкротства, спасителем рабочих мест. Вздор. Я пил кровь из этих пошатнувшихся предприятий, высасывал все, что можно было высосать, а потом избавлялся от них. Воспользовался хищническими возможностями капитализма, чтобы расквитаться с тобой и братом за причиненный мне вред. В глубине души я всегда знал, что остаюсь трусом.

Я с трудом научился подавлять отвращение к Хосе Куаутемоку. Если бы мне нужно было описать это словами, я бы сказал, что его присутствие умаляет меня. Я завидовал его обаянию, его успехам с женщинами, его решительности. Мои вечные колебания так отличались от его неиссякаемой энергии. Я ненавидел его не за то, кто он есть, а за то, кто есть я по сравнению с ним. Это самая дремучая зависть, она полностью запруживает узкий проток, ведущий нас к уверенности в себе.

Хосе Куаутемок удивился, увидев в коридорах Морковку и Мясного. Они больше походили на привидения, чем на живых существ. Шажок: боль. Еще шажок: боль еще сильнее. Когда шажки переставали даваться, они начинали передвигаться ползком. Зэки стали называть их змейками. А челюсти им так раздолбали, что питались они теперь только кашкой да соком. Спасибо Терминатору и его товарищам — приблизили старость.

Мясной взъелся на Морковку: «Мы бы его прекрасно уделали и через два месяца, как нас и просили. Так нет же, тебе моча в голову ударила, видите ли. Не терпелось тебе». Морковка не остался в долгу: «Да будь ты мужиком, мы бы его завалили. А ты, как пекинес, там чё-то подвякивал только». Мясной взял на вооружение аргумент противника: «Мужиком?! А кто придумал заточки в жопу пихать? Сам-то ты мужик, что ли?» И так они перебрасывались колкостями до бесконечности.

Однако, даже избитые и болезные, они сочли, что им повезло больше, чем Ролексу. Кастрированный, он непрестанно мучился от боли и фантомного зуда в утраченных помидорах и не имел никакой возможности почесаться. Думал он только об одном: как бы убить первого попавшегося ему на пути, и этим первым попавшимся оказался он сам. Через две недели он разбежался вдоль по коридору третьего этажа, вылетел в окно, рухнул вниз головой, словно мастер спорта по прыжкам в воду, и раскроил себе черепушку не хуже кокоса в Акапулько.

И после шести часов неостановимого кровотечения там же скончался. Труп даже не прикрыли, оставили лежать. Только на третий день забрали в морг.

Хосе Куаутемок решил не рассказывать Марине про Эсмеральду. Вон что делается — а все из-за каких-то нескольких часов с фэтилишес. Ролекс помер, Мясной и Морковка еще неизвестно как срастутся, четверо киллеров искалечены, а сам он на мушке. Машина не уймется. Нет, мадам. Ревность вызывает такие страдания, которые снимаются только разрушением, опустошением, умерщвлением. Ревность — библейская, онтологическая страсть. Она вызывала войны, падение империй, запустение царств. В ней берут начало великие битвы, эпопеи, цареубийства. Марк Антоний и Клеопатра, Елена и Ме-нелай, Зевс и Гера, Медея и Ясон. Ревность от начала времен.

Хосе Куаутемок понимал ярость Машины. Измена Эсме-ральды, вероятно, жгла его бывшего кореша, как ножевая рана на шее. Теперь он сам испытывал дикую, достойную мифов любовь к Марине и, случись с ним что-то подобное, уничтожил бы весь мир. Но сочувствие Машине не означает, что нужно лечь кверху лапками и ждать смерти. Инстинкт самосохранения все же сильнее. Пока Машина жив, он, Хосе Куаутемок, остается в первой десятке кандидатов на кремирование. Рано или поздно враг нанесет новый удар. Морковка с Мясным не прикончили его чисто по своей никчемности. Кто попрожженнее, всю бы кровушку из него выпустил, успел бы.

«Неважно, какого размера шавка в драке. Важно, какого размера драка в шавке», — гласит народная мудрость, а уж из-за любви к Марине драки внутри него поприбавилось. Поэтому он не даст себя убить, а если надо будет, и сам убьет ради Марины.

В ту субботу, когда они наконец-то спали рядом, он протянул в темноте руку и пощупал ее плечо. Какое счастье — чувствовать ее так близко. Он притянул ее к себе, обнял и в очередной раз занялся с ней любовью. Кончив, они улеглись рядом, как две креветки в креветочном коктейле, и он снова сказал себе: она здесь, она здесь, она здесь.

Приложил ухо к ее спине. Расслышал один из 446 760 000 вдохов, которые она сделает в течение жизни. Один каждые шесть секунд. Десять в минуту. Да, драка в нем росла. С каждым Марининым вдохом. Никто и ничто его не сломит. Никогда. Он будет отвоевывать каждый миллиметр. Против всех и вся. Его не победить, пока дышит эта женщина в постели рядом с ним.

Худшее

Худшее, что может произойти с тобой в тюряге, — это понос. Надзиратели думают, ты притворяешься, и в медпункт тебя не ведут. Ну, терпишь, пока можешь, а потом на парашу при всех. Тебя несет, а вокруг хиханьки да хаханьки. А иногда так прихватит, что и не добежишь, остаешься весь обосранный. Сами понимаете, какой запашок. Мне такое очень стыдно. В детстве бабушка велела мне всегда закрывать дверь уборной: «Это дело личное. Другим негоже тебя за ним видеть». Столько раз это повторяла, что у меня травма осталась.

Я никого не трогаю, если меня никто не трогает. А один, по фамилии Росас, все никак успокоиться не мог. Прозвал меня Говняшкой: Говняшка то, Говняшка се. Так надоел, что я его прутом проткнул. Ему повезло, что в живот попал, а мог бы и повыше — в сердце. Четыре раз ткнул — на! на! на! на! Хотел бы убить, убил бы, а так просто паясничать отучил немного. Короче, случилась у Росаса инфекция кишечника отэтого. Даже через полгода после того, как я его пырнул, он как пожрет — сразу пулей в толчок летит. Доктора сказали, это не что я ему проткнул там что-то в нутре, а просто прут — я-то его на футбольном поле нашел — был грязный и ржавый. До того ему поплохело, что вырезали кусок кишок и повесили пакетик такой для говна. Воняло, я вам скажу, знатно.

Отощал он, мешки под глазами сделались. Доктора говорили, поправится, надо просто дождаться, когда антибиотики подействуют, а они так и не подействовали. Брюхо раздулось, как у бабы на сносях.

Через год помер. Оно и к лучшему: он уже сам своей вони не выносил. Никто его тело не забирал. Он столько времени просидел, что родичи, наверное, и не помнили, что он живой. Даже мне его жалко стало, что так он умер. Под конец — это мне доктора рассказывали, я сам не видел — у него начались глюки. Все ругал кого-то. И на меня злился: мол, несправедливо это, что я здоровехонек, а он вот-вот дух испустит. В общем, помер, и хорошо: другим неповадно будет меня чмырить, когда я животом маюсь. Со временем врачи догадались, что у меня какая-то штука, которая называется «целиакия»; это значит, что у меня желудок не выдерживает никакую муку и мне нельзя есть пшеницу, ну а кухонные-то клали на это с прибором, они все готовят с этой ебучей пшеницей. То шницеля, то бутерброды с соусом, то суп с макаронами, то еще какую-нибудь хрень. Поэтому у меня такие боли и рези в животе, как у бабы в месячные.

Надзиратели у меня прут изъяли. Ничего, у меня розочка припрятана. Первому, кто меня обсмеет, полосну по шее. Болеть-то я буду, пока мне жрачку не поменяют. Уже доктора говорили с поваром, чтобы не давали мне этот глютен, или как там эта шняга называется, что я, мол, от него помереть могу. «Ну и пусть помирает», — повар сказал. Охота мне его приструнить. Просто руки отрубить, чтобы больше готовить не мог. Не может по-хорошему — будет по-плохому учиться, как Росас.

Леопольдо Гомес Сантойо

Заключенный № 29600-4

Мера наказания: двадцать два года лишения свободы за убийство, совершенное при отягчающих обстоятельствах, и разбойное нападение

Я по-прежнему не знала, что с Хосе Куаутемоком. Боялась худшего: новое начальство не знает, что он в одиночке, и его там забыли на всю оставшуюся жизнь. Я совсем забросила семью, полагая, что у Клаудио и детей все хорошо и спокойно, они счастливы. Зря я так считала. Однажды мне позвонили из школы: Мариано так торопился на переменку, что скатился с лестницы. Пришлось вызвать скорую. «Все очень серьезно, сеньора. У него, кажется, перелом черепа. Вам срочно нужно ехать в больницу», — прорыдала в трубку учительница. Я позвонила Клаудио. Мы договорились встретиться в больнице.

Водитель несся как мог. Он отлично знал город и бог весть какими закоулками срезал путь. Меня разъедало чувство вины.

Я думаю о каком-то там своем романе, а мой сын лежит в реанимации. Реальность нашла самый жесткий способ встряхнуть меня и поставить на место. Я поклялась: если он выживет, я полностью изменю свою жизнь и посвящу себя семье.

От машины я бегом помчалась ко входу в приемный покой. По тону учительницы я заключила, что, возможно, в последний раз застану его живым. Я представляла, как он лежит под трубками, обколотый обезболивающим и безмолвно, глазами, просит обнять его в последний раз. Я ворвалась и потребовала у медсестры за стойкой провести меня к сыну. Она не поняла, о ком я: «Подождите минуточку, сейчас вызову дежурного врача». Пять минут ожидания показались вечностью. Наконец появился безбородый интерн в белом халате. «У вашего сына перелом ноги», — сообщил он. Я не поняла. Учительница описала все в очень мрачных тонах. «А еще что?» Он как-то слишком долго молчал, прежде чем ответить. Я вообразила худшее. «Еще что?» — выкрикнула я. «Ну, — спокойно протянул он, — он сильно упал, было большое кровотечение. Но рана поверхностная, мы уже ее обработали».

Я все равно не успокоилась, пока не увидела Мариано. Он сидел в кресле-каталке. Правая нога загипсована, на голове, ближе к темени слева, повязка. Упал он и вправду страшно. Лежал почти без сознания под лестницей в луже крови. Некоторое время не отвечал на вопросы учительниц — поэтому одна из них и позвонила мне в таком расстройстве. И неудивительно. Белая рубашка полностью залита кровью, на голове — рана длиной сантиметров десять. К счастью, перелом оказался закрытый, и травматологи сказали, что все в лучшем виде заживет за два месяца.

Клаудио, как и я, чуть не сошел с ума, пока доехал до больницы. На нем лица не было. Увидев Мариано, он упал на колени и с плачем обнял его. Я растрогалась: все-таки мой муж очень предан семье. Мариано, казалось, наслаждался свалившимся на него вниманием. Ну а сломанная нога и шрам на голове сделают его героем в школе. Врач считал, что его еще пару дней нужно подержать в больнице, понаблюдать за раной.

Клаудио поехал домой к девочкам, а я осталась с сыном. Мариано скоро уснул. Несчастный случай эмоционально вымотал его. Я прилегла на кровать для сопровождающих. Было всего восемь, спать не хотелось. Я тихонько включила телевизор и стала поочередно смотреть новости и читать книжку. Роман оказался сложный и скучноватый. Одолев пару нудных страниц, я сдалась и переключилась на экран. И вдруг увидела Кармону — он стоял рядом с замминистра внутренних дел. Они явно делали какое-то небезразличное мне заявление. Я нашарила пульт и сделала погромче: как раз сказали, что Хуана Кармону назначили временно исполняющим обязанности директора Восточной тюрьмы города Мехико. Усердный продавец таймшера дожил до исполнения заветной мечты: под его начало перешла тюрьма, в которой он работал с восемнадцати лет. Его назначение меня успокоило. Я была уверена, что он не забудет про Хосе Куаутемока и скоро его освободит.

Мариано плохо спал. Ночью он проснулся от сильной головной боли, и его отправили на томографию, чтобы исключить воспаление паутинной оболочки или, что было бы хуже, какой-нибудь сгусток, давящий на мозг. Вновь страх, тревога, вина. Проклятая вина, проникающая в артерии и забивающая сердце. В моем искаженном представлении случившееся с Мариано могло быть следствием моей измены. Внутривенно влитый в детстве католицизм начал свое токсичное параноидальное действие.

Мариано продержали в аппарате полчаса. Ему сделали наркоз, чтобы он не двигался во время обследования. Я с комом в горле смотрела, как он лежит на этой доске, а рентгеновские лучи пронзают его мозговые ткани в поисках возможных повреждений. Сколько эмоций, воспоминаний, чувств встречается на пути этих лучей? Какие тайны гнездятся внутри этого черепа? Если бы можно было извлечь образы из мозга Мариано, какой матерью предстала бы я? Преданной, доброй, ласковой, заботливой? Или вечно отсутствующей, далекой, легкомысленной?

Вот они, мои кошмары: Хосе Куаутемок заперт в мизерной штрафной камере, а моего сына просвечивают лучами внутри аппарата, тоже способного вызвать приступ клаустрофобии. Две любви, раздирающие меня пополам. Мысль о том, что Мариано, возможно, борется в эту секунду с травмой мозга, а у Хосе Куаутемока случились необратимые психические изменения, вызвала у меня острую тревогу, вылившуюся в колющую боль в животе и мигрень одновременно.

В четыре часа ночи приехал доктор Хосе Антонио Сориано, лучший нейрохирург в стране, решивший осмотреть моего сына просто из чувства профессиональной ответственности.

Он поздоровался со мной и начал изучать снимки. Это заняло у него около десяти минут. Потом переговорил с врачами, которые занимались Мариано, и обратился ко мне. Заверил, что никаких тяжелых неврологических повреждений и внутричерепных гематом нет. Когда Мариано проснется, понадобится тест когнитивных и двигательных способностей, чтобы подтвердить диагноз.

Мариано привезли в палату. Я сразу же расцеловала его лицо и рану на голове. Он еще не отошел от наркоза и не ответил. Неважно. Главное, мой сын по-прежнему будет здоров, несмотря на ужасное происшествие. Я взяла его за руку и заплакала. Потом обняла. На простыне остались следы слез. Крокодиловых слез, пролитых в надежде на искупление. Кишечник завернулся узлом. Сердце колотится как бешеное. Желудок сокращается от долгой икоты. Ком в горле. Изжога в пищеводе. Язык как колючая проволока. Мозг заливает желчью.

Я не смыкала глаз с прошлого утра, а теперь уснула, прижавшись к животу Мариано. Его ровное дыхание успокоило меня. Через два часа меня разбудила медсестра. «Нам нужно снять жизненные показатели», — по-военному объявила она, несмотря на то что мы спали глубоким сном.

Больше уснуть мне не удалось. Эмоциональный всплеск заставил меня пересмотреть приоритеты. Нужно сосредоточиться на важном: на Клаудио и детях. Как бы ни было больно — а больно будет невыносимо, — я должна порвать с Хосе Куаутемоком. Я погрязла в иллюзии любви и, только когда близкий человек оказался на волосок от смерти, смогла очнуться. Я больше не вернусь в тюрьму и не заговорю с ним. Хосе Куаутемок поймет. В этом я была уверена.

Машина вылез из отеля и отправился на поиски своих бойцов. Он хотел создать троянское войско из озлобленных малолеток, способных разрушить мир эз ю ноу ит, взорвать бомбу прямо под носом у боссов «Тех Самых». Вызвать к жизни гиперболическое бешенство юных отщепенцев, готовых убивать, насиловать, жечь, рушить. Да приидет царствие омерзительных квазидетей. Только вот он упустил одну вещь: все его контакты в преступном мире Мехико либо полегли, либо залегли на дно, чтобы не полечь. От самого него шарахались, как от прокаженного. Стервятник, недобрая вещая птица этот Машина.

Наконец в лабиринтах квартала Агрикола-Ориенталь он встретил одного главаря. Тот тоже при виде него зассал: «Дуй отсюда, кореш. Тебя тут даже под камнями ищут». Он рассказал, что целые команды, подосланные «Теми Самыми», каждый божий день приходят по его душу: «Толпами шляются, братан. Не по двое тебе или трое. Скоро снова нагрянут, это точно, а если меня с тобой увидят, пипец мне». В глубине души Машине было лестно, что он пользуется таким успехом. «Серьезно, мужик, проваливай, а то ведь подстрелят тебя, а заодно и меня», — настаивал тощий главарь.

Чтобы его подбодрить, Машина помахал у него перед носом зелененькими. Но тот при виде долларов только головой замотал: «Нет уж. Теперь ты мне хоть выигрышный лотерейный билет принеси — я пас». Он рассказал, что на зоне за последнее время попортили еще двоих — Мясного и Морковку. «Они твоего вражину подрезать пытались. Но „Те Самые" их пасли и чуть не поубивали. Охраняют этого козла как зеницу ока». Машина спросил, когда это было. «Да вот на днях. Всех, кто к нему лез, поимели. Его даже перышком от колибри тронуть не смей».

Машина рассказал ему о своих планах собрать войско сопляков. Тощий главарь воззрился на него, как бы говоря: «Ты сам-то врубаешься, что несешь?» За ним «Те Самые» по всему городу охотятся, а он тут что-то лепит про тринадцатилетних бандитов. «Кореш, кончай дурить. Тебя лопнут скоро, как шарик. Утекай, отвечаю».

Тут главарь кого-то заметил вдалеке: «Вон, гляди, по твою душу». Пока Отелло отворачивался посмотреть, главареныш нырнул в переулок и затерялся между домами. Машина тоже рисковать не стал после таких предупреждений и слился. Его гениальный план по созданию армии сопливых моджахедов накрылся медным тазом.

Он усвоил урок: не доверять другим. Никто не сравнится с ним в закалке и воле, так и сочащихся из всех его пор. Он возьмет убийство блондина полностью на себя. Машина представил себя этаким самураем, одержимым благородной местью. Он убьет его, в этом можно ни секунды не сомневаться. Точно убьет.

Чисто случайно я узнал, что мой брат в тюрьме общается с Педро Лопесом Ромеро, наследником крупного состояния, нажитого на недвижимости, и бойфрендом Эктора Камарго де ла Гарсы, одного из богатейших людей страны и — по совместительству и велению души — известного режиссера и любителя эпатировать публику. С Эктором мы были и раньше знакомы. Входили в советы директоров пары компаний. Виделись на некоторых совещаниях и наладили не слишком близкие, но уважительные отношения, которые со временем привели к возможному сотрудничеству между одной из его фирм и фирмой, которую я недавно приобрел. Бизнес Эктора — угольный — был пережитком прошлого и в скором времени, учитывая тенденции в энергетике, должен был угаснуть. Я же считал, что будущее — за ветряной, солнечной, водяной и даже копроэлектрической энергией (да, да, ты не ослышался: это электричество от турбин, работающих на метане, получаемом из коровьего навоза). Я финансировал рентабельные проекты по чистой энергии не только в Мексике, но и Западном Техасе, Патагонии, Андалусии, а также на побережье Австралии.

Эктор пригласил меня на обед. Он хотел, чтобы я помог ему расширить инвестиционный портфель, поскольку доверял моему чутью в каких-то незнакомых ему самому областях. Я собирался предложить ему одно дело. Некий тип придумал сжимать уголь под таким высоким давлением, что он превращался в алмазы низкого качества, для ювелирного дела непригодные. Зато этими прочнейшими алмазами можно было резать толстые стальные листы. Я купил эту технологию и теперь нуждался в больших объемах угля. А к кому же, как не к Эктору, за этим обращаться?

Мы договорились встретиться в «Джакоме». За несколько минут до встречи он позвонил и спросил, не возражаю ли я, если к нам присоединится его бойфренд Педро. Я не унаследовал твоей пламенной гомофобии и совершенно не стал возражать, хотя, признаюсь, публичные проявления однополой любви подчас меня смущают.

Они пришли точно к назначенному времени. Наконец-то мексиканские бизнесмены научились, что опоздания могут фатально влиять на сделки. Эктор поздоровался сердечно, но сдержанно. Я, конечно, успешный предприниматель, но моя смуглая кожа и индейские черты вызывают подозрения у таких вот белых, как он. Будь я блондином, он наверняка бы меня даже обнял. Наверное, ему было странно вести дела с кем-то, походящим скорее на его шоферов. Он представил меня Педро, который проявил больше непринужденности. «Очень рад знакомству», — сказал он с улыбкой и тепло похлопал меня по спине.

После расшаркиваний Эктор перешел прямо к делу и начал расспрашивать меня про новейшие источники энергии. Я рассказал о достижениях в геотермальной энергетике, о том, как ученые оценивают перспективы использования тепловой энергии магмы, бурлящей в сотнях метров под землей. Мы договорились вместе инвестировать в эту сферу, а также в искусственные алмазы. Он будет поставлять уголь, я буду его перерабатывать, прибыль пополам.

За десертом заговорили о литературе и кино. Их поразило, что, в отличие от большинства деловых людей, я знаю, кто такие Гуссерль, Кант, Фолкнер, Бароха, и видел десятки фильмов каннской и венецианской программы. От культуры в общем мы перешли к любимому детищу Педро — фонду, а от фонда — к его проектам в Восточной тюрьме, литературной мастерской Хулиана Сото и оригинальным текстам, написанным заключенными. Услышав слова «Восточная тюрьма», я навострил уши. «Кого-то из этих авторов стоит опубликовать?» — осторожно поинтересовался я. Ответ можно было предугадать, папа. «Да, есть такой, Хосе Куаутемок Уистлик. Отбывает пятьдесят лет за убийство. Талантливый, хотя я, честно говоря, его немного побаиваюсь», — ответил Педро.

Видимо, им и в голову не приходило, что я могу оказаться братом Хосе Куаутемока. Подобно Гэтсби, я придумал себе персонажа с альтернативным прошлым. Франсиско Рамирес сильно отличался от Франсиско Куатилауака Уистлика Рамиреса (я не хотел, чтобы мое имя в бизнесе связывали с тобой, столь противоречивой фигурой). Я попросил у них тексты упомянутого автора: «Я недавно приобрел издательство. Может, получится опубликовать» (я купил его не из любви к литературе, папа, а потому что там можно печатать политические газеты и буклеты. Нам, людям с деньгами, нужен резонанс. Мы должны контролировать, что о нас говорят). Педро сразу клюнул. На следующий день один из его телохранителей принес мне в офис коробку с ксерокопиями отпечатанных на машинке листов. Так в мои руки попало творчество твоего сына.

Дома я прочел рукописи. И остался под большим впечатлением. Отличный рассказчик, каких мало. Я дал распоряжение о публикации. Это будет неплохое дельце, ко всему прочему. Сам знаешь, когда преступники хорошо пишут, их книги вызывают фурор. Зачем далеко ходить? Воришки Жене, Довиньяк, Нил Кэссиди снискали не только успешные продажи, но и восхищение критиков. Я уверен, что мой брат станет литературной знаменитостью. Мы устроим широкую и интенсивную рекламную кампанию. Лучшие маркетологи книжной индустрии создадут образ этакого enfant terrible, проклятого гения. Будем его про-моутировать как талантливого Чарльза Мэнсона.

Но у меня есть и еще один сюрприз: мое издательство опубликует полное собрание твоих трудов. Они были рассеяны по университетам и историко-географическим обществам, но я нанял людей, которые собрали твое наследие воедино. Стоимость перевода на основные мировые языки уже подсчитана. Будем распространять в разных странах. Ты окажешься на первых полках книжных магазинов по всем миру, тебя будут изучать в школах и университетах. Вот увидишь, вы с Хосе Куаутемоком наделаете много шуму.

В последние месяцы в моей жизни царил такой сумбур, что я упустила из виду многие события вокруг себя. Пока я наведывалась в тюрьму, Эктор успел снять фильм, очень быстро, на одной-единственной локации. Но почему-то загубил то, что могло бы стать прекрасной историей, ударившись в несусветную безвкусицу. Фильм рассказывал про ночного сторожа в морге судмедэкспертизы. Морг был под завязку забит свозимыми туда трупами, в основном жертв убийств и вообще не-контролируемоего насилия в стране. Сторож бродил между десятками трупов, пытаясь угадать, кто были эти люди, откуда они происходили, кто их убил. Очень трогательная история — но вдруг она принимала совершенно неожиданный оборот, из-за которого фильм и провалился. Сторож подходил к каждому телу и обнюхивал, определяя издаваемый им запах. «Ты пахнешь апельсином», — говорил он одному. «А ты — лимонной мятой». И мертвецы садились на своих металлических каталках и рассказывали ему какую-нибудь историю из своей жизни, связанную с деревьями или травами. В общем, тихий ужас. Фильм начинался как размышление о насилии в стране, опустошенной бессмысленной войной с наркотиками, а заканчивался как эпизод плохого сериала.

Вспыльчивый и задиристый Эктор поссорился с публикой прямо во время эксклюзивного показа в театре «Метрополитен» (эксклюзивных зрителей собралось тысяча двести человек, но вот в коммерческий прокат он действительно выпускать фильм не стал, чтобы с большей помпой прибыть в Канны). «Да пошли вы на хрен!» — проорал он аудитории, состоявшей в основном из друзей и родственников. Возмущенный свист усилился. Идеальная обстановка для Эктора: разногласия, освистывание, конфронтация.

Я поняла, насколько фильм плох, когда Клаудио сказал, что ему понравилось. «Этот я хоть понял», — с гордостью заявил он. Из всех работ Эктора эта больше всего походила на какой-нибудь ситком. Первый час был жестким, тревожным, пытливым взглядом на безнаказанность и отчаяние. Зато второй — помесью «Хэллоу Китти» с «Бойтесь ходячих мертвецов». И именно вторую часть высоко оценил Клаудио.

В тот вечер исполнялось ровно четыре недели, как я не видела Хосе Куаутемока. Я пыталась не думать о нас. Не получалось. Его было слишком много в моем организме. Мир без него казался пресным, куцым. Разговоры с друзьями — скучными. Эктор — смешным и, о ужас, посредственным. В свете тюремного опыта его фильмы, которыми я раньше упивалась, выглядели плоскими. Они перестали производить на меня впечатление.

Я пыталась нагрузиться обязанностями, чтобы заполнить пустоту. Ходила на все детские дни рождения, которые раньше терпеть не могла из-за сборищ сумасшедших мамаш. Я и сейчас старалась не общаться с мамашами, а больше играть с детьми. Сама возила своих на все кружки и оставалась посмотреть на занятия: конный спорт, карате, волейбол, фехтование, что угодно. Я была настроена не упустить ни одной минуты их детства. Начала ходить в кино с Клаудио, а если он не мог, с подругами. Мастурбировала, думая о Хосе Куаутемоке, и только о нем. Но механическая разрядка никак не могла заменить его рук на моем теле, его дыхания у меня на затылке, его животного неистовства.

Утра я проводила в «Танцедеях». Изменила расписания репетиций — перенесла их со второй половины дня на первую. Так я подавляла в себе желание запрыгнуть в машину и поехать в тюрьму. Хотя мне отчаянно этого хотелось. Я держалась только потому, что решила завязать с ним навсегда. Наши отношения вредили и мне, и, тем более, Хосе Куаутемоку. Мое присутствие могло снова спровоцировать произвол начальства по отношению к нему. Хулиан рассказал, что всего несколько недель назад его пытались убить. Хосе Куаутемок ничего мне не сказал. Наверное, не хотел меня пугать, хотя мне показалось несправедливым, что он утаил от меня такое важное событие. Впервые я почувствовала, что он не позаботился обо мне.

Хореография стала еще более беспорядочной и непредсказуемой — как и я сама. К моему удивлению, труппа вела себя еще более покладисто и уважительно, чем в те времена, когда я спрашивала их мнения по любому поводу. Складывалось ощущение, что они ждали, когда я сама начну принимать решения и навязывать их, ни с кем не советуясь. Так иногда маленькие дети ждут от родителей установления границ.

В постановке я постепенно различала нечто жизненное и настоящее. Нет, она была не идеальна, а некоторые движения выглядели грязными и даже неуклюжими. Как-то я слушала лекцию Хулиана Эрберта, одного из моих любимых писателей, и он упомянул о ваби-саби, японской концепции красоты, основанной на несовершенстве. Рассказал историю про Сэн-но Рикю, молодого человека, которому его учитель, Такэно Дзёо, велел привести в порядок сад. Рикю долгие часы провел за выполнением задания и, закончив, обозрел безупречные результаты своей работы. Все было красиво, но чего-то не хватало. Он подошел к вишневому дереву и потряс ствол, чтобы цветки осыпались на траву и тем самым придали пейзажу сущность и несовершенство. Такэно Дзёо высоко оценил жест своего ученика: тот воистину познал значение ваби-саби.

Тогда мне понравилась эта идея, хоть и относящаяся к чужой культуре. Теперь же она обрела глубину и протяженность: мое ваби-саби будет состоять в приятии всего человеческого с его недостатками и бессмыслицами. В погоне за совершенством я спутала строгость с обрубанием лишнего. Ампутировала предыдущим работам ни много ни мало дикое и грубое биение жизни. Как раз то, что Хосе Куаутемок привнес в мое существование.

Я работала над хореографией как одержимая, выкладываясь в каждом движении, но не прерывая естественного хода, — как художник, который тщательно делает набросок, но, откинувшись назад рассмотреть работу, капает на нее кистью. Сначала он недоволен, потом отходит на еще чуть большее расстояние и рассматривает получившееся. И понимает, что пятно — не случайность, что оно делает картину более живой и мощной. Он не стирает пятно, а рисует вокруг него, и, хотя картина получается мало похожей на набросок, результат куда органичнее.

Мариано быстро поправился. Чтобы полностью убить в себе чувство вины, я свела его к нескольким неврологам. Один за другим врачи подтверждали мне, что никакой серьезной травмы нет, но я продолжала, как помешанная, искать альтернативные мнения. Мариано воспротивился. Ему нелегко было скакать по врачам с загипсованной ногой, тем более что говорили все они одно и то же: у вашего сына прекрасные неврологические показатели. Идти к шестому он просто отказался: «Хватит уже, мам, пожалуйста. Я хорошо себя чувствую». Мои угрозы ни к чему не привели. Только когда он горько расплакался, я сдалась. Потому что только в эту минуту поняла, что просто отмываю с его помощью свою совесть.

Через три дня после назначения мне позвонил Кармона: «Мы освободили вашего кавалера из апандо, сеньора. Сидит целехонек в своей камере». Я спросила, как он с психологической точки зрения. «Он у вас настоящий мужик, сеньора. Представляете, сначала даже выходить не хотел. Пришлось мне лично его уговаривать». Я удивилась: «А почему он не хотел выходить?» — «А кто ж его знает. Зэки, бывает, и не такое отмачивают. Втемяшится им в какое-нибудь место, и все». Видимо, какое-то странное проявление стокгольмского синдрома. Я боялась, что у него острое душевное расстройство. И даже позвонить ему не могла, чтобы спросить о здоровье. Моралес конфисковал старый телефон, а учитывая, как трудно раздобыть новый, мы еще долго не сможем связаться. Кармона продолжал трещать. Новая должность не убила в нем дух таймшер-ного рекламщика. «Ваш мужчинка в прекрасном состоянии. Ему только одного и нужно: чтобы вы приехали и его приголубили. Вот это ему на пользу пойдет». Он подтвердил, что люкс, оплаченный вперед, по-прежнему в моем распоряжении, и не забыл вскользь упомянуть о дополнительной плате «за усовершенствования, которые приведут вас в восторг». Я сообщила, что больше не буду встречаться с Хосе Куаутемоком. «Сеньора, это будет ударом для него, прямо скажем. Он ведь в вас души не чает». Я сказала, что по моей вине он оказался в апандо и я не перенесу, если его подвергнут еще одному наказанию. «Сеньора, пока я на месте, обещаю: его никто и пальцем не тронет. Более того, за небольшую плату мы можем перевести его в ВИП-корпус, в отдельный шикарный номер, что скажете?» Теперь Кармона изъяснялся как метрдотель в модном заведении где-нибудь в Поланко. «Благодарю вас, но я решила с ним разойтись», — сказала я. На это он ответил, что не может вернуть мне деньги за люкс: «Я уже вам его отвел, а на денежки мы сделали небольшой ремонт, как я вам и сказал, донья». Он считает, что наш договор по-прежнему в силе и люкс остается за мной на условленное время. Я еще раз поблагодарила и поздравила его с новой должностью.

Из уважения к нашей любви и человеческому достоинству я обязана была изложить Хосе Куаутемоку причины моего решения. Разумеется, не лично. Если я увижу его и уловлю его запах, тут же не раздумывая снова к нему прилеплюсь. Написала короткую записку, постаравшись объяснить все как можно более прямо и честно, и передала с Хулианом. Мы с ним в последнее время сблизились. Когда у меня была ломка после Хосе Куаутемока, я только ему могла поплакаться. Без него, наверное, с ума бы сошла. Точнее, сойти-то я уже сошла. Но Хулиан не дал мне броситься в пропасть или протаранить на машине ворота тюрьмы, чтобы вызволить Хосе Куаутемока.

К тому же он один, как бывший зэк, мог понять, как будет чувствовать себя Хосе Куаутемок, когда я порву с ним в одностороннем порядке.

Шли дни, недели. Каждое утро я просыпалась с мыслью послать все к чертям собачьим и отправиться к Хосе Куаутемоку, но в течение дня понемногу успокаивалась. Если чувствовала, что уже не контролирую этот порыв, звонила Педро или Хулиану. Они терпеливо приводили меня в чувство. Я держалась. Иногда они сообщали мне кое-какие новости о нем. Он больше не участвовал в мастерской. Все время сидел в камере.

И когда я уже думала, что наконец справилась, раздался звонок от Педро.

В жизни все перекликается, Сеферино, все полно странных совпадений. Сложные повороты судьбы устроили так, что однажды я оказался в положении, с высоты которого мог оказать помощь Хосе Куаутемоку. Если с Эктором у нас были строго деловые отношения, то с Педро я близко подружился. Я не избегал его компании. Мы часто перезванивались и минимум раз в неделю выпивали кофе или ужинали вместе. Он стал мне доверять. Даже рассказал про свои романтические проблемы с Эктором и про то, как ему хотелось вступить в брак. Он не всегда понимал закидоны своего жениха. «Дома такой спокойный, а как выйдет — прямо павлин делается», — жаловался он. Он свято уделял внимание всем программам своего фонда, но тюремные мастерские были определенно его любимым детищем. Он восторженно рассказывал, как пишут заключенные, и искренне полагал, что творчество — лучший способ их реабилитировать.

Однажды он пригласил меня на завтрак и рассказал об одной проблеме. Его подруга, некая Марина Лонхинес — он не стал скрывать ее имени и фамилии, — влюбилась в Хосе Куаутемока Уист-лика, писателя, которого он раньше упоминал в наших беседах. Я сделал вид, что не помню, о ком он толкует. У этой женщины с моим братом вот уже несколько месяцев развивался страстный роман. Педро заметил, между прочим, что она замужем и совсем не из простых. Мужу всегда была верна, пока однажды не побывала в тюрьме и не познакомилась с Хосе Куаутемоком. Они стремительно влюбились. «Эти двое созданы друг для друга, но, к несчастью, встретились не в том месте и не в то время», — сказал Педро. Я внутренне наслаждался этой историей. Постигать романтическую сторону жизни брата оказалось увлекательнее, чем читать любовный роман.

Думаю, ты оценил бы всю иронию и необычайность этого совпадения. Почему из всех своих могущественных друзей, числом не меньше десятка, Педро обратился именно ко мне? Мы познакомились всего за месяц до этого. Как точно сказал Борхес: «Всякая случайная встреча — свидание». Франсиско Моралес, которого ты презирал как нечистоплотного и подлого политика, оказался в этой истории злодеем. Его недавно назначили директором тюрьмы, где сидел Хосе Куаутемок. И этот негодяй начал давить на нашу героиню: чтобы она согласилась с ним спать, заключил моего брата в одиночную камеру (апандо).

Каждая минута, что мой брат провел корчась в этой грязной душегубке, наверняка отзывалась радостью в душонке Моралеса. Дофамин, вероятно, резвился по всей префронтальной коре. Потому что такие жалкие субъекты, как он, испытывают наслаждение, попирая тех, кто уязвим по отношению к ним. «Держи их за яйца» — этому научил его Гуичо Баррьентос, твоя полная противоположность, печально известный бывший руководитель зловещего Управления безопасности, предшественник Моралеса на этом посту. Вот он и держал за яйца моего брата и мою прекрасную невестку.

Я придумал стратегию, как его утопить. Шпионы всегда думают, что они вне подозрений. Они столько знают про остальных, что воображают себя непобедимыми. Лучший способ борьбы с ними — противоядие от их же отравы: компромат на них самих. В тот же вечер я позвонил паре своих людей в правительстве. Через полчаса у меня уже был заветный ключ: мошеннические похождения Моралеса в бытность послом в Израиле. Все-таки не зря ты научил нас всегда быть в хороших отношениях с евреями. Мною в этом смысле всегда двигало искреннее восхищение и желание дружбы, но в результате я получил немалую выгоду. На следующий день я рассказал эту историю одному нашему старому другу. Он внимательно выслушал и пообещал кое с кем обсудить. Два дня спустя перезвонил: «Этот мудак натворил-таки в Израиле дел. Передадим его в руки израильских товарищей».

В тот же день со мной связался заместитель главного редактора израильской левой газеты «Гаарец», которому грязные делишки их правого премьер-министра с президентом Мексики (с целью укрывательства этого жулика) были весьма на руку для продвижения своей либеральной повестки. Мы составили целую стратегию: мошеннические операции бывшего посла Моралеса подвергнутся тщательному расследованию, а как только информация будет собрана, «Гаарец» даст передовицу, где расскажут, как консервативный кабинет покрывал факт немалой финансовой поддержки террористов и врагов Государства Израиль. Двух зайцев подстрелили разом: и Моралеса загубили, и премьер-министра замарали, доказав его участие в постыдном и достойном порицания международном сговоре.

Лучшего и желать было нельзя. Журналисты «Гаарец» прекрасно справились с работой и всему миру поведали о злостных махинациях Панчито Моралеса в Израиле. Как истинный трус, он сбежал из страны. Его поймали, потом экстрадировали. Жаль, не посадили в Восточную тюрьму, чтобы мой брат с лихвой отплатил ему за попытку посягнуть на его любимую женщину.

Странным образом судьбы твоих сыновей снова переплелись. Признаюсь, мною двигала глубоко упрятанная сентиментальность. Да, я полон цинизма и одержим деньгами, но даже я улыбнулся, когда любовь победила. Очень широко улыбнулся.

Машина сидел взаперти, выходил разве что в «Оксо», и винтики у него крутились в одну-единственную сторону: сторону мести. Бесов, засевших в нем, можно было изгнать, лишь убив обидчика. Только кровь смоет черный зловещий песок ревности, осевший глубоко в сердце, извергнет густой плевок унижения, створожившийся в набухших клапанах от яростного воспоминания о поцелуях и ласках неверной жены. Другими словами, ему нужно было избавиться от гребаной желчи, не дававшей ему жить спокойно.

Он разрабатывал план за планом. Думал запустить дроны со взры вчаткой, думал угнать самолет и на править его на тюрьму, устроить вселенский пожар, пропихнуть туда троянского коня, набитого киллерами, подбросить крыс — разносчиц чумы, внедрить проститутку-убийцу. В общем, разную неосуществимую хрень обдумывал.

Потом он вспомнил, как дон Хоако с удовольствием рассказывал историю Эухенио Берриоса. Этот червяк на службе у милейшей чилийской диктатуры производил газ зарин. Когда у Чили с Аргентиной случился территориальный конфликт, генерал Пиночет, человек мягкий и вкрадчивый, велел Берриосу найти решение. Неленивый Берриос решил, что можно изготовить колоссальные объемы зарина, запустить в водопроводную систему города Буэнос-Айрес и разом покончить с миллионами буэносайресцев и буэносайресек, их детей, собак, кошек и попугайчиков. «Вот уж кто мужик с яйцами был, — замечал дон Хоако, — не нюнил из-за парочки покойников» (и правда, два-три миллиона — не та цифра, чтобы нюнить).

В конце концов Берриос все-таки не посолил буэносайресскую водичку, зато несказанно вдохновил дона Отелло.

Если флакончика духов хватило на тридцать человек, значит, ведерка из-под майонеза будет достаточно, чтобы увести за жабры в мир иной примерно тысячу дармоедов. Стоит только облачку газа попасть в камеру, где спит этот сучий хрен, и дело сделано. В два счета околеет. Оставалось решить одну-единственную проблему: где, блин, достать газ, мать его, зарин? В аптеку же не пойдешь: «Дайте мне заринчика литра четыре». Надо найти своего Берриоса. Ав Мексике биохимики топ-оф-зе-лайн на дороге не валяются. В интернете тоже искать не станешь: «биохимик эксперт по зарину», и не позвонишь: «Добрый день, мне нужно тыщу человек положить. Сколько возьмете за такую халтурку?» Нет, незачем нанимать очередного мудака, тем более какого-нибудь гребаного ботана, который тут же копам настучит. Машина решил все сделать самостоятельно.

Берриос уоз райт. Лучший вариант кого-то укокошить — отравить воду. Вылить пару литров яда в трубы, ведущие в тюрьму, и дождаться, пока сивый рухнет на пол с посиневшей рожей и вываленным языком. Ну а если другие при этом помрут — что ж. Надо брать пример с неунывающего Берриоса: мышь из дому — коты в пляс. К тому же там не мальчики-зайчики. На зоне никто не заслуживает сочувствия. Человеческий мусор. Навоз никчемный.

Но сначала требуется сменить лук. Словно на Диком Западе, «Те Самые» развесили его словесный портрет во всех нехороших районах и предлагали награду за его голову. Машина перестал жрать, исхудал, отпустил патлы и бороду, оделся в рванину и отказался от водных процедур. Вонючий и косматый, он бродил вокруг тюрьмы. Спал, чтобы сбить соглядатаев с толку, прямо на улице. Подружился с бездомными псами. Ел из помойки. Словом, замаскировался под идеального истапа-лапского бездомного алкаша.

По ночам открывал люки и изучал водопроводные трубы. Сеть была сложная, расходилась тысячами ответвлений. Нужно было соблюсти осторожность, чтобы ненароком не прихватить младенцев, бабулек и домохозяек. Бумажных планов у него не было, поэтому он мысленно прикинул, какие именно трубы ведут в тюрьму. Он вскроет их и нальет туда отравы, и отрава, можно надеяться, достигнет глотки его бывшего закадычного кореша. Только Хосе Куаутемок сделает пару глоточков, как тут же отправится в древний ацтекский город Пипецкапецатлан.

Но подготовка подготовкой, а дело нескоро делается. Не хватает главного: эквивалента газа зарина. В таких сомнениях пребывал Машина, когда, смотря вечерние новости в своей каморке под самой крышей в квартале Рохо Гомес, услышал обнадеживающие слова: «Тысячи людей в Соединенных Штатах погибли от фентанила, синтетического наркотика, который производится мексиканскими картелями из веществ, нелегально импортируемых из Китая. Фентанил в сорок раз токсичнее морфина…» Бинго! Вот оно, решение! Он вполне может раздобыть себе партийку у картеля «Тамошние», который в Синалоа ведет бизнес с китайцами. У него там знакомый, не последний чел в картеле. Они с ним и пивас, и телок, и дорожки делили, и зубоскалили вместе, когда он на дона Хоакина еще работал. Наверняка отвалит ему пару кило. Машина спустит их в водопровод — и прощайте, канарейки, клетка ваша отперта!

И тут финтифлюшка в телике, как будто лично к нему обращалась, начала рассказывать про токсичность некоторых рыб из-за присутствия в тканях ртути. Бывшая вице-мисс Тла-скала, нынче ведущая, прямо так и заявила: «Однократного контакта с этим металлом достаточно для получения серьезных неврологических повреждений». Двойное бинго. Вторая отравушка в меню.

Полуфиналистка из Тласкалы продолжала: «Употребление этой рыбы в пищу приводит к накоплению ртути в организме, с необратимыми и в некоторых случаях даже летальными последствиями». Машина чуть не запрыгал от радости. Это даже лучше — чтобы Хосе Куаутемок до конца жизни оказался прикован к постели, типа, рука просит, нога косит, пускал слюни, не мог ни двигаться, ни говорить и мучился постоянными болями в печени и почках! Йес, йес, йес!

Воспользовавшись своим групповым тарифом с одним гигабайтом интернета и безлимитными звонками, он загуглил, какое соединение ртути опаснее всего, и выяснил, что хлорид ртути, используемый в некоторых промышленных процессах и довольно доступный. Раздобыть фентанил и хлорид ртути — это вообще ноу проблем эт олл. Его кореш из Синалоа организует поставочку.

Ты нужна.

твое

отсутствие

ТЯЖКО

я открываю глАзА

а

Тебя

нет

Что мне делать

с этим желанием поцеловать тебя

с этими ласками

с этими словами здесь

(з/а/п/е/р/т/ы/м/и/)

(с/о/ /м/н/о/й/)?

Мой корабль сел на мель

Он стоит

На необъятном пляже

пляж — это

Ты

Я

тону

этой

Пустоте

приди

помоги мне

Д = ы = ш = а = т = ь

Потому

Что

Я

Ис

Сыхаю

Без Тебя

Хосе Куаутемок Уистлик

твой

Я собиралась отвезти Даниелу на конный спорт, и тут зазвонил телефон. Мы опаздывали: урок начинался в четыре, а было уже без четверти. Я ответила по дороге к машине. Звонил Педро. «Привет», — сказала я. «Марина, включи Тринадцатый канал, прямо сейчас», — велел он. Я подумала, он шутит: «У тебя там интервью берут, что ли?» — «Включай давай, пока не закончились новости», — велел он очень серьезно. Я сказала Даниеле, чтобы подождала меня у машины, и побежала на кухню, где домработницы смотрели по маленькому телевизору сериал. Извинившись, я переключила канал. Показывали Восточную тюрьму, снятую с вертолета. Несколько заключенных в масках грозили вертолету кулаками. Некоторые флигели горели. Репортер рассказывал: «К настоящему моменту есть сведения как минимум о пятнадцати погибших. Власти оцепили тюрьму, и ожидается, что силы полиции скоро пойдут на штурм, чтобы обезвредить взбунтовавшихся заключенных».

Я окаменела у телевизора. Меня чуть не вырвало. Я десятки раз видела репортажи о бунтах в тюрьмах. Кадры, на которых родственники толпились у входа и требовали хоть какой-то информации о своих близких. Лица их искажала неуемная тревога. Наверное, и у меня стало такое лицо, потому что одна няня быстро подставила мне стул: «Садитесь, сеньора». Я узнавала знакомые места: дворы, зону посещений, аудитории, библиотеку, флигель супружеских свиданий. Многие из них полыхали огнем.

Я вышла из кухни. Незачем прислуге видеть мое волнение. Заперлась у себя в кабинете и набрала номер Кармоны: «Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети». Ну и заварушка ему досталась. Всего несколько дней назад вступил в должность и уже вынужден переживать худший из кошмаров, который только может выпасть на долю директора тюрьмы. Сердце бешено билось. Как там Хосе Куаутемок? А если он погиб? Впервые я на себе ощутила, как новости банализируют цифры. Про людей говорят, как про числа, словно смерть — исключительно факт статистики. Среди этих пятнадцати погибших могли оказаться мои знакомые с обеих сторон — и надзиратели, и заключенные. Насилие ворвалось в мою жизнь в самый неожиданный момент.

Нет, не может быть, чтобы с Хосе Куаутемоком что-то случилось. Как я буду жить, если он среди этих погибших? Я не смогу простить себе своего малодушия. Я даже не помню, какие последние слова он мне сказал. Черт, какие же? Мы воспринимаем жизнь как нечто само собой разумеющееся, но вот ударяет молния и разбивает нашу уверенность вдребезги.

Я попросила шофера и одну из нянь отвезти Даниелу на занятие. Шофер мигом сорвался с места. Тереса, новая няня, осталась стоять в дверях. «У вас там кто-то близкий сидит? Вы так разволновались», — сказала она. «Я ездила туда со своими друзьями Педро и Хулианом. Они там ведут уроки», — ответила я как можно суше. Не хотела, чтобы она догадалась об истинных причинах снедавшего меня беспокойства. «Вы, наверное, там кого-то знаете?» — спросила она. Мне не понравилось, в каком направлении развивался разговор. «Да, я много кого там знаю. Поэтому и тревожусь». Она немного помолчала. «А Элеутерио Росаса случайно не знаете?» Нет, имя незнакомое. «А что, Тереса?» — «Он муж моей двоюродной сестры. Его посадили за кражу. А он такой недотепистый. Я боюсь, что с ним что-то сделают». Я подошла к ней и обняла. Она заплакала мне в плечо. Я никогда не думала, что могу так сблизиться с домработницей. И вот мы обе жаждем узнать имена погибших в мятеже. Обе страдаем от боли, которую ни один человек моего круга понять не способен.

Я принялась скакать с канала на канал в поисках новой информации. Ничего. Сериалы, конкурсы, исторические документалки. По новостным каналам — занудные интервью с политологами. Схватила компьютер,загуглила. Большинство сайтов копировало первую новость, переданную три часа назад одним новостным агентством. Репортер на вертолете все это уже рассказывал. Зато есть фотографии. Зэки, с голым торсом или в майках, угрожающе выстроились на кровлях. Лица закрыты масками. Даже с высоты видны сжатые до белизны костяшек кулаки, злобные взгляды, решительные жесты. Я нашла фото с четырьмя трупами надзирателей, в том числе того радушного молодого человека, который в первый раз вел меня на свидание с Хосе Куаутемоком в общей зоне. Он лежал на спине в луже крови. Я зажмурилась от ужаса. Добрый, милый парень, один из лучших людей из всех, с кем я познакомилась в тюрьме. Он не заслуживал смерти.

Превозмогая страх и омерзение, я продолжала листать фотографии. Мне нужно было убедиться, что на них нет неподвижного тела Хосе Куаутемока. Большинство были смазаны, потому что делались в разгар драки. Статистика погибших, видимо, как раз и основывалась на этих фото, снятых на телефон и загруженных в Сеть самими надзирателями. Попадались искалеченные тела, обезображенные лица. Настоящая бойня.

Я два часа сидела в интернете. И все это время без конца названивала Педро и Хулиану. Хулиан волновался не меньше моего. Они решили приехать ко мне. Мы втроем засели в кабинете и стали дальше прочесывать интернет. Мало-помалу вырисовывались подробности. Группа заключенных начала протестовать в столовой, в шесть утра. Охрана попыталась разогнать их слезоточивым газом, и тогда грянула буря. У зэков оказалось полно оружия разного калибра. Три часа спустя тюрьма была целиком под их контролем. Мятежникам удалось прорвать кордоны безопасности и проникнуть в офисы начальства. Судьба Кармоны и прочих чиновников оставалась неизвестной.

Мы услышали приближающиеся голоса детей. Педро захлопнул ноутбук. «Ты чего?» — удивилась я. «Мы уже с ума сходим. Нужно отдохнуть». Я возмутилась: «Там ведь любовь всей моей жизни!» И сама удивилась своим словам. «Любовь всей моей жизни» — такое сильное утверждение сложно переварить. «Не пори чушь, — отрезал Педро. — Иди и займись детьми. Как появятся новости, мы тебе сообщим». Он был прав. Нужно заняться детьми, сделать с ними уроки, накормить ужином.

Они бросились ко мне с объятиями. Бедняжки, считают меня лучшей мамой на свете, а на самом деле я ходячая катастрофа с атрофированным материнским инстинктом. Я велела им надеть пижамы. Они зафыркали. «В шесть?» — изумилась Клаудия. Я хотела отделаться от них и вернуться к новостям. Спокойно, спокойно, сказала я себе. Нельзя жертвовать временем детей. Несправедливо втягивать их в конфликт, разворачивающийся на расстоянии световых лет от них. Я притворилась веселой, хотя внутри все переворачивалось от тревоги. Помогла им с уроками. Не могла сосредоточиться, медленно соображала — особенно когда отвечала Даниеле, которая билась с таблицей умножения.

Хулиан и Педро ушли в одиннадцать. Педро попытался подбодрить меня: «С ним все будет хорошо. Хосе Куаутемок может за себя постоять». Я попыталась поймать взгляд Хулиана в надежде, что он подтвердит оптимистичные слова Педро. Но он уставился в пол, словно не хотел лишний раз пугать меня мрачными мыслями. «Звони, если что понадобится», — сказал он мне на прощание. Я обняла его. За последнее время он стал мне почти как брат.

Я закрыла за ними дверь и тут же почувствовала, что кто-то стоит у меня за спиной. Это была Тереса. «Сеньора, вы извините, что я вас в такой час беспокою. Что-нибудь узнали?» Она наверняка надеялась на милосердную успокоительную ложь. «Все очень плохо, Тереса. Будем надеяться, что муж твоей сестры в безопасности». Она замолчала, и у нее навернулись слезы. «Сеньора, я вам кое-чего не сказала, — медленно произнесла она. — Элеутерио — мой молодой человек». Я подступила ближе к ней: «Разве он не женат на твоей сестре?» — «Да, женат. Я его любовница. — Она опустила голову. По щекам побежали слезы. — Вы не отпустите меня завтра? Я хочу сходить к тюрьме. Не могу больше сидеть и ничего не знать». Договорив, она сглотнула. Я взяла ее за подбородок и заставила посмотреть мне в глаза: «Я поеду с тобой. Я тоже больше не могу».

На зоне была уйма разных насекомых. Заправляли всем тараканы. Властители углов, кладовок и уборных. Некоторые из самых суровых мужиков чуть не блевали при виде них или визжали, как дети малые, когда давили, а из брюшка — вроде как детское пюре «Гербер Манго» ползет. Койки кишели cimex lectularius, более известными как ебучие клопы постельные. Просыпались зэки все в красных точках, как будто сходили на сеанс иглоукалывания. Блох, вшей, гнид и мандавошек тоже хватало: дрим-тим чесотки в башке, в яйцах и в жопе.

Комары играли за высшую лигу. Тюрьма стояла на высушенном озере, и стоило где-то только прыснуть водичке, как они тут же размножались как бешеные. Летом они враз облепляли дурачка, который осмеливался высунуть нос на улицу ближе к вечеру, а по ночам, сволочи, пищали так, что аж храп заглушали.

И только когда разных тварей становилось больше, чем народу на станции метро «Пино Суарес» в час пик, начальство решало проводить обработку. «Это вам не школа для девочек», — говорили благодетели, и — херак! — получите инсектицида, хоть в столовку, хоть в камеру, где вы спите. Никто не задумывался о всяких пустяках, типа, не является ли это вещество канцерогенным или не вызывает ли необратимые последствия в бронхах. Истребить гадов! Все равно, сколько у них ножек — шесть, восемь или две. Все одно гады.

Из всех долбаных насекомых Хосе Куаутемок сильнее всего ненавидел мух. Всепроникающих, вездесущих. Они засира-ли лампочки и окна, на парашах устраивали себе бар, садились на жратву и тонули в кувшинах с лимонадом. Некоторые зэки их прямо так и пили, говорили, мол, питательная ценность: чистый белок с говном, изюм в шоколаде. Но Хосе Куаутемок видеть не мог, как мухи тянут свои сраные хоботки к его хлебу или макаронам. Он заманивал их, просыпая сахар на стол, а когда собирались, прихлопывал огромной пятерней.

Гадючники для супружеских свиданий тоже собирали тучи мух. Они флегматично сидели по стеночкам, пока не начинался чей-нибудь перепихон. Видимо, какие-то гормоны в трахающихся их заводили, потому что они всей шоблой взмывали и пикировали на голые тела. А кому понравится ебстись, когда на спину, на рожу и на жопу все время норовят сесть мухи?

В первое супружеское свидание Хосе Куаутемок больше всего переживал как раз из-за мух. Он боялся, что Марина не вынесет прикосновения их засранных лапок к своей коже. Однажды она задремала у него на груди. Он гладил ее по спине, пока она не уснула глубоким сном. И тут, оу май гад, штук двадцать мух, привлеченных запахом вагинальных соков и семени, начали садиться ей на самые интересные места. Хосе Куаутемок отгонял их, но они как отлетали, так и прилетали обратно.

И этот момент показался ему самым унизительным за все годы за решеткой: мухи, обсасывающие анус его возлюбленной. Это он заслуживает мух, и клопов, и блох, и тараканов, и комаров, и амеб, и бактерий, и опрыскивания инсектицидом, а не она. Он хотел бы хранить ее в хрустальном ларце, защищая от насекомых, от грязи, от гнилостного воздуха, от убийц и от себя самого.

Люкс принес ему невероятное облегчение. Нормальный унитаз, отдельная ванная, горячая вода, гигиеничное приготовление пищи (никакой изюм в шоколаде по кувшинам не плавает), чистые полы и — аллилуйя! — одеяла без рисуночков. Ни следа мух и других насекомых. Они изгнаны из рая богатеев. Вон из храма, фарисеи с крылышками! Санитария покупается за большие деньги. Когда Марина сказала, что скучает по вонючей комнатке, он только посмеялся себе под нос. Типичная буржуйская реакция на кратковременный визит в обиталище низов общества. Первый мир чайной ложечкой прихлебывает из выгребной ямы третьего. Марине, видимо, показалось занятным кувыркаться на веселеньких пледах. Для него это было очередное свидетельство подлости тюремного начальства. Ты ебешься, а на твою жопу пялится какая-то жуткая мышара. Тычут прямо в нос, точнее, прямо в задницу своей властью. А для Марины это наивный китч. Ей прям нравилось кончать на перекошенные морды Гуфи, Микки и Минни. Истинное бунтарство, не то что дурацкие фильмы Эктора.

Хосе Куаутемок ценил Маринину буржуазную незамутнен-ность. Такая она наивная, такая простодушная, чистый ванильный «Несквик». Ее присутствие помогало ему отвлечься, забыть хоть на несколько минут тянучку мертвых тюремных часов. Он был не просто влюблен в нее — он был ей благодарен. И, словно неизлечимый больной, которого предупредили о скором конце, ждал неотвратимого часа, когда она перестанет приходить.

Мятеж, похоже, был частью масштабного плана. Взбунтовалась не только Восточная тюрьма, но и многие другие: Северная, Южная и Санта-Марта-Акатитла в Мехико; Кадерейта, Топо-Чико и Аподака в Нуэво-Леон, а также колонии в Тепике, Колиме, Пьедрас-Неграс, Сакатекасе и других городах. Власти не знали, что делать. «Мы не позволим кучке преступников угрожать стране и демократическим устоям», — заявил министр внутренних дел. Про кого он говорил? Кого имел в виду под «кучкой»? Кто организовал все эти восстания? Через год должны были состояться президентские выборы. Может, это борьба за власть между членами кабинета? Или внешними силами? Партиями? Наркокартелями?

Я не услышала, как в комнату вошел Клаудио и наклонился к моему плечу. Он смотрел на картинку в моем телефоне. «Что случилось, дорогая? Какие-то проблемы в тюрьме?» Я подскочила как ужаленная: «Не смей меня так пугать!» Клаудио улыбнулся: «Просто ты вся туда ушла». Я рассказала, что начался мятеж, что некоторые наши знакомые, в том числе вежливый охранник, убиты и что, похоже, кризис только усугубится. «Это знак, что нам нужно переехать в Нью-Йорк. Здесь нам делать нечего», — сказал он. В моем мире до Хосе Куаутемока это предложение имело бы смысл. А мне теперешней, влюбленной и сходящей с ума от страха за любимого, оно показалось оскорбительным. «Я не собираюсь уезжать из страны», — лаконично ответила я, хотя на самом деле имела в виду: «Ни за что на свете я не брошу Хосе Куаутемока».

Клаудио пошел в душ (он был так зациклен на гигиене, что мылся два раза в день), а я воспользовалась моментом, чтобы позвонить Педро. «Мне нужна бронированная машина и пара телохранителей. Завтра я поеду в тюрьму». — «А больше ничего не нужно? — раздраженно ответил он. — Не дам. Нечего играть в Ромео и Джульетту под пулями». Я сказала, что все равно поеду, с его помощью или без нее. Он попытался меня отговорить. Безуспешно. «Я поеду с Тересой, новой няней. У нее тоже там родственник». Наконец Педро согласился. «В последний раз ты меня впутываешь в свои интриги», — предупредил он.

Чуть позже я получила сообщение от Хулиана: «Приходит время, когда нужно снять ношеное платье, принявшее форму нашего тела, и позабыть пути, ведущие всегда в одно и то же место. Пора пуститься в плавание. И если мы не осмелимся отойти от берега, то так и останемся на всю жизнь вне себя. Фернандо Пессоа».

Я не поняла, зачем он мне это прислал. В какое плавание я должна была пуститься? К несбыточной иллюзорной любви?

Или он имел в виду, что мой единственный путь — возвращение к стабильной супружеской жизни? Только этого мне не хватало — новых вопросов и новых поводов не спать.

Я и не спала всю ночь — вертелась и поглядывала на будильник: час ночи, два ноль семь, три тридцать пять, четыре сорок. Отключилась где-то в пять. Не слышала будильника Клаудио. Проснулась, только когда за ним хлопнула дверь. Попыталась поспать еще несколько минут. Я была вымотана. Мысли утомляют, а навязчивые — тем более. Пора было поднимать детей в школу. Я старалась каждое утро будить их лаской. Но не в тот день. Я просто зажгла свет и дала полчаса на одевание и завтрак.

Отправила с шофером и няней. Сказала Тересе: «Сейчас уже поедем». Мы погрузились в бронированный внедорожник Педро, а за нами ехал еще один джип с четырьмя телохранителями. По мере приближения к тюрьме я начинала понимать, насколько все серьезно. По периметру стояло оцепление: десятки полицейских-спецназовцев. За десять кварталов нас развернули: полиция не пропускала транспорт. Наш водитель попытался договориться — не получилось. «Нет, молодой человек, проезд запрещен». Мы спросили, как нам попасть к тюрьме. «Пешком. Но не рекомендую: обстановка там сложная». Мы решили припарковаться как можно ближе и оттуда пройти к тюрьме.

Я тем временем проверила последние новости. Правительство после многочасовых безуспешных переговоров с мятежниками решило пойти на штурм. Ожидалась ожесточенная схватка. Репортеры предупреждали: «Не приближайтесь к зоне конфликта». С вертолетов снимали в прямом эфире. Мятежники собрались в центральном дворе, том самом, по которому я столько раз ходила. В середине круга сидели связанные охранники с кляпами во рту. Видна была линия баррикад из столов, матрасов и даже покрышек. Камеры наезжали на захваченных чиновников с поникшими головами. Один заключенный развернул навстречу вертолету плакат: «Требуем соблюдения прав человека в тюрьмах!» Я пыталась углядеть в толпе Хосе Куаутемока. Его легко узнать по росту и светлым волосам. Но камера шарахалась как попало, присмотреться не получалось.

В обмен на освобождение заложников заключенные требовали: предоставлять УДО сидящим по легким статьям, покончить с перенаселенностью, давать более разнообразную и питательную пищу, сделать расписание посещений более гибким, разрешить мобильные телефоны, и прочее. Правительство послало переговорщиков, но мятежники отказались их принять. Сначала пусть власти подпишут документ, подтверждающий, что они готовы пойти на выполнение выдвинутых условий во всех взбунтовавшихся тюрьмах. Сомнений не оставалось: кто-то руководил мятежами сверху. Оставалось выяснить, кто именно.

Мы с Тересой вышли из машины и в сопровождении шести телохранителей под командованием Рокко двинулись сквозь толпу. Похоже было на путь к стадиону перед футбольным матчем. Простые женщины держали за руку маленьких детей, ковыляли старики, попадались татуированные парни. Во всех чувствовалась тревога и возмущение. Беспорядки вышли из-под контроля, и власти будут виноваты, если с родными и близкими этих людей, сидящих в тюрьме, что-то случится.

Когда мы подошли к самой тюрьме, начали раздаваться хлопки. А потом взрыв. Люди в ужасе бросились назад. Рокко накрыл меня своим телом, остальные выстроились вокруг и оттащили меня. Снова взрывы и выстрелы. Рокко пригнул мою голову: «Вас могут подстрелить, сеньора». В облаках слезоточивого газа мы побежали к машинам. При виде нас остававшиеся там телохранители открыли дверцы; мы запрыгнули, дверцы тут же захлопнулись. Я осмотрелась. Мимо неслась обезумевшая толпа. «А где Тереса?» — «Мы ее потеряли, сеньора». — «Как это — потеряли?!» Мне не ответили. Машина рванула с места. Водитель ловко лавировал между десятками бегущих людей. Он вырулил на проспект, и мы покатили к дому.

Машина садится напротив не последнего человека в картеле «Тамошние»: сколько хочешь за это и это? Мен отвечает: столько-то и столько. Машина подсчитывает в уме: «Не. Это ты загнул. У меня такого баблища и близко нет». Мен смеется: «Ну так я и не игрушки тебе толкаю». Начинают торговаться. Да, нет. Ты меня уважаешь, я тебя уважаю. А как будто не уважаешь. Не уважал бы — сестру бы твою отделал. Сколько предлагаешь? Столько-то. Не. Ну столько еще сверху. Лады. Жмут друг другу руки: сделка состоялась. Машина закупает фентанила примерно на семь тысяч передозов. Бонусом мен дарит ему хлорид ртути. Четыре запечатанных контейнера с черепами и надписями: «Опасный материал. Обращаться с осторожностью. Вскрывать в противогазе».

Договариваются о времени и месте передачи фентанила. Машина забирает хлорид ртути, кладет в багажник, едет в отель, собирает манатки, выписывается. За пять тысяч нанимает двух таксистов, которые раньше выполняли «Киносам» всякую мелкую работку в Синалоа, и посылает забрать товар. Сам он ехать не собирается. Он много лет знает не последнего человека из картеля «Тамошние» и считает своим корешем, но в мире нарко никогда неизвестно, кто тебе на самом деле кореш, а кто нет.

Он просит таксистов скинуть местоположение и отзвонить-ся, когда прибудут в условленную точку. И не отключаться от звонка ни на секунду. Они садятся в прокатный фургон и отчаливают. Машина отъезжает на тридцать километров от города и прячется в лабазе у обочины, бывшем автосервисе. Стоит адская жара, с Машины градом льет пот. В тропической растительности трещат цикады.

Он дремлет на изъеденном жучками деревянном стуле. По полу раскиданы пожелтевшие газеты. В углу валяется ломаный диван. Пахнет дерьмом и мочой. Сюда дальнобойщики по нужде заходят. От жары дерьмо засохло. Но мухи все равно тучами роятся над ним. По ватсапу приходит местоположение. Они прибыли туда, где сменяют бабло на чемоданчик фентанила.

Если бы он покупал на грани це, за такую сумму ему досталось бы в десять раз больше. Сделка века, нах. Но ему это не интересно. А интересно одно: свернуть шею Хосе Куаутемоку.

Звонит таксист: «На подходе, шеф». «Не вешай трубку, — командует Машина, — положи телефон вверх ногами в карман рубашки и не отключайся, пока я не скажу». Вверх ногами — чтобы динамик не терся об ткань и было лучше слышно. «Лобро», — отвечает таксист, смуглый курчавый увалень.

Машина включает громкую связь и кладет телефон на проржавевшее оцинкованное ведро. Он слышит, как таксисты вылезают из тачки и здороваются с теми, кто прибыл на стрелку: «Здорово». — «Здорово». Все идет хорошо, но потом один из «Тамошних» спрашивает: «А где, на хрен, Машина?» — «Он не придет», — отвечает толстый таксист. Пауза. «А бабло?» Хлопает дверь, открывается застежка на портфеле. «Все здесь». Удаляющиеся шаги. Голоса вдалеке. Снова шаги. «Сейчас товар поднесут». — «Спасибо», — отвечает жирдяй. И вдруг раздается автоматная очередь. «Нет… нет…» — чуть слышится голос второго шофера. Тяжелое дыхание, стоны, голоса: «Добивай гада». Выстрелы, смех. «Мозгами меня забрызгал, козел», — жалуется кто-то. «Не хрен было так близко палить». Хи-хи, ха-ха. Двое типов валяются в пыли, как вытащенные из воды рыбы, а им хиханьки да хаханьки.

Машина выключает телефон. Берет булыжник и разбивает его вдребезги. Нельзя оставлять следов. Нужно как можно скорее сливаться. Через несколько минут на всех выездах из штата выставят блокпосты. На платных магистралях, на шоссе, на сельских дорогах. Как это он не догадался, что «Тамошние» под «Теми Самыми» ходят? Его кореш капнул, что Машина тут шопингом занимается, и босс боссов подослал к нему убийц.

Машина садится в пикап и топит на максимальной скорости. На шоссе не выезжает: там обычно военные стоят, и точно какой-нибудь урод привяжется. Дует по проселочной дороге на запад. На ста пятидесяти в час петляет меж плантациями сахарного тростника и полями под паром. Крестьяне и коровы изумленно смотрят ему вслед.

Так он покрывает километров семьдесят, а потом находит неприметный выезд на шоссе. Останавливается, только переехав границу штата Мехико. Шестьсот километров на одном дыхании — лишь бы не догнали. Наконец добирается до своей берлоги и вздыхает с облегчением. Ебаный, сука, пидор из «Тамошних». Чуть не нагнул его напополам, мудила. Но Машина почуял неладное и послал за товаром таксистов. Еще поплатятся — и пидор этот, и «Тамошние», и все, кто посмеет мешать его фараоновской мести.

Родиться

«Человек рождается не просто так, а зачем-то, — говорил мой дед. — И в жизни нужно знать, зачем ты родился». Он, к примеру, с детства знал, что родился быть столяром. Прям видно было, как он свою работу любит. Рассуждал, что работает с живым материалом, потому что деревья не умирают. Вечерами велел мне прислушиваться: «Замечаешь, как дышит, как шевелится?» Деревянная мебель и вправду потрескивала и пощелкивала.

А я вот не родился быть столяром. Ну не мог я часами простаивать с ножовкой и молотком. Хотя дед пытался меня к делу приспособить: «Учись, внучек, тебе мастерскую оставлю. А то ведь разбазарят». Да, грустно было представлять, что инструменты, станки, тиски достанутся кому-то другому. Но мне столярное дело не давалось. Я себе молотком пальцы отбивал, пилить мне лень было, занозы все время сажал. А бабушка волновалась: она считала, что занозы остаются внутри, доходят до сердца, колют его и человек истекает кровью. И божилась, что ее двоюродный брат, тоже столяр, умер от занозы. Но дед говорил, брехня это, от язвы он помер. Я на всякий случай все равно быть столяром передумал. Кто знает, еще дойдет заноза до мозгов и продырявит, вот тебе и конец.

«Сам Христос был плотником, — говорил дед, — надо следовать Его примеру». Но Христос недолго на этой работе продержался, переквалифицировался в Сына Божьего. Сыном Божьим и я бы поработал, но вслух такого не говорил, чтобы в дурку не забрали. Нельзя такие вещи говорить. Христу можно, а всем остальным нельзя.

В общем, не хотел я быть столяром. «Как бы никчемным не стал, как мама твоя», — сказал дед. Моя мама, по его словам, родилась быть вертихвосткой: «С детских лет все кокетничала с мужиками». Видимо, так оно и было, потому что меня она родила в тринадцать. Дед говорил, что мой папаша был его другом и ровесником: «Дурной совсем, ни к чему не пригодный». Я с ним знаком не был. Его нашли на улице с проломленной башкой. Ему так наподдали, что аж глаза, говорят, наружу вылезли, как будто кто их изнутри толкал. Я так думаю, это дед его и порешил, хотя сам он такого не говорил.

И вот я родился, но мамина легкомысленная, точнее, блядская натура от этого не поменялась. Любила она шуры-муры. Мне еще и трех месяцев не было, когда ее снова обрюхатили. На сей раз не сорокалетний мужик, а сопляк ее же возраста. Дед хотел их поженить, хотя обоим было по четырнадцать. Он говорил, честь надо блюсти, а какая уж тут честь, если мама уже от стольких молочка напилась. В общем, свадьбы не было, потому что женишок к грингам свалил.

Раз уж мама замуж не вышла, бабушка стала давать ей отвары для исторжения. Они так и назывались: «для исторжения». Но мама, говорят, от них только резями маялась и ничего не исторгала. А потом, где-то через неделю, — это мне тетка рассказывала — заорала, села орлом и вытолкала что-то, больше похожее на лягуху, чем на человека. Так тетка говорила: «Он еще шевелился. Ручками перебирал, как лягушка». Мама, говорят, расплакалась и лягушку положила в морозилку, только бабушка ее потом выкинула.

Но и тогда мама не успокоилась. Бе двоюродные сестры говорят, она была такая горячая, что даже палку от швабры туда себе совала. Минсоманка, тетка говорила, или как там это называется, больная на передок. И отучать без толку было. Все время беременела. Когда у нее женские дни не начинались, она хлестала эти отвары для исторжения, один за другим, а потом бежала в уборную, и там из нее выходили плоды греха, как говорил падре. По тетиным рассказам, некоторые тоже были похожи на лягушек, некоторые — на головастиков, а некоторые — просто на сгустки крови. А пять раз отвары не срабатывали и брюхо у нее росло, и тогда она себе длинный крючок засовывала, подцепляла и следующий плод вытаскивала.

Бабушка сказала деду, мол, раз уж она блядью родилась, то пусть хоть денег на этом подзаработает, чем забесплатно манду-то всем раздавать. Маме эта мысль понравилась, и стала она профессиональной проституткой. Зарабатывала в шесть раз больше деда. Я думаю, потому он ее из дома и попер — взбесился. Хотя сказал, что ему обидно, что его дочку каждый встречный и поперечный имеет во все дырки. Как и отца, маму нашли однажды поутру, шарахнутую по голове. Дед опять промолчал. Но я-то знал, что это он ее убил. Дед вообще-то был хороший, спокойный, но уж если злился, то тут на него управы не было. Бабка рассказывала, что он аж фыркать начинал, за это его и прозвали Бизоном.

Я спрашивал у тетки, расследовала ли полиция смерть моих родителей. Она сказала — нет. «Папаша твой был пьянь и голь перекатная, а мамаша — сам знаешь. Некогда полиции дохлыми алкашами да шлюхами заниматься».

Подросши, я понял, что родился быть умным. Я кучу разных штук придумывал, только вредных. Я говорил своим пацанам: «Давайте с той тачки колеса снимем». Они обалдевали, но я-то знал, как это делается. Мы домкратом машину подымали, ставили на кирпичи, а болты крестовым ключом снимали. Через две минуты у нас уже были новые покрышки. Еще я научился отмычками двери открывать. Кореша поверить не могли, как это я за десять секунд внутри дома оказывался. Называли меня Спорым. Крали нин-тендо, компьютеры, айпады, мобильники. Электронику всякую — она лучше всего продается. Потом поднялись, стали по хорошим районам в дома залезать. Там брали электронику, наличность и цацки. Я был самый башковитый, поэтому меня сделали главным и уважали.

Дед увидел, что я то в новых кроссах, то с новым телефоном с вот такенным экраном, и начал подозревать: «Откуда у тебя вся эта хренотень?» — «Друзья дарят», — ответил я. Он сказал, мол, если узнает, что я худым промышляю, самолично полицию вызовет. Потому что вором он отродясь не был. Может, людей и убивал, как родителей моих убил, но это так, когда накатит, а не от подлости. И чужого ему тоже даром не надо было.

Ну и начал меня пилить. А я, хоть и всем сердцем его любил, начал обижаться. Пусть своими делами занимается, а в мои не лезет. Однажды он не выдержал. Проследил за нами и увидел, как мы в чужой дом залезаем. И ведь вызвал, козел старый, полицию. Мы едва утекли — по крышам.

Этого я стерпеть не мог. А вспыльчивость, видимо, мне от него досталась. И вот однажды огрел я его со злости по голове лопатой. Хорошо так огрел, но он не упал. Обернулся, в кровище весь, и начал со мной драться, а сам орет, как бес: <Так-то ты платишь? Так-то ты со мной за все добро, которое я тебе сделал, да?» На крики соседи сбежались. Пытались нас разнять, но мы так сцепились, что куда там. Дед ловкий был, такого с ходу не одолеешь. Он меня душить стал. Ну, думаю, каюк мне. И вдруг вижу — на столе зубило лежит. Я, как мог, дотянулся и схватил его. Сначала в ляжку ему всадил. Тогда он меня отпустил, и тут я ему в шею. Он медленно согнулся, из раны кровь хлещет, и упал замертво. Бабушка и соседи на меня как на ирода смотрели. Я тоже в кровище — не отнекаешься, мол, не я его. Соседи меня окружили, один пистолет вытащил, говорит, ни с места, а то застрелю. Я его не послушал. Попробовал сбежать, ну он, козлина, и всадил мне пулю в ногу. Вот тогда точно каюк настал.

Если спросите, то да: я раскаиваюсь, что деда убил. Это потому, что я его характер унаследовал. Так что отчасти я виноват, а отчасти он. Но я родился быть умным, поэтому однажды придумаю, как мне свалить из этой долбаной душегубки.

Луис Милорд Уэска Мартинес

Заключенный № 45938-9

Мера наказания: тридцать лет лишения свободы за убийство

Возможно, с моей стороны это было легкомысленно или бесчувственно, но после того, как мы выбрались из переделки, я попросила Рокко свезти меня в «Танцедеи». По дороге обзвонила всю труппу и собрала на репетицию. Некоторые пытались сказать, что у них дела. Я отвечала категорично: «Сегодня обязательная репетиция. Не нравится — можешь увольняться». Я знала, что не должна так поступать. «Impossible with such short notice»^[29], — сказала мне одна балерина. Но за последнее время я поняла, что диктаторский стиль имеет свои преимущества и приятные стороны.

Пришла вся труппа. Пара человек еще поныли перед началом, и мне пришлось сказать речь: «С сегодняшнего дня вы переходите на круглосуточный ненормированный график. Как только вы мне нужны — должны немедленно явиться. Оправданий я не принимаю. Кому не нравится — может быть свободен. Кто согласен — удваиваю зарплату. Я принимаю только тех, кто готов дышать и потеть танцем, есть и пить танец. Репетиции будут, когда моя левая нога захочет, в том часу, в котором моя левая нога захочет. Не нравится — ваша проблема, не моя. Нанимайте нянь, шоферов, сиделок, пусть занимаются вашими детьми, родителями, домами. Для этого я удваиваю вам зарплату. А если вы не готовы сюда всю душу вложить, лучше уходите. С сегодняшнего дня все будет по-новому. Даю пять минут на размышление». Я сама удивилась своим словам. У меня зашкаливал адреналин. А на совести лежал роман, который я одним махом загубила из-за собственной трусости.

Никто не ушел. Пока они разошлись переодеваться, на меня напустился Альберто: «Ты с ума сошла?» — «Нет, я не сошла с ума, — ответила я, — но я сыта по горло нашей посредственностью. Или мы делаем крутой поворот, или наша труппа развалится». Альберто с упреком покачал головой: «Ты ошибаешься, мы на правильном пути. Новая постановка отлично получается». Мне этого было мало. Если уж я потеряла любимого мужчину, я хотя бы заменю его работой, ради которой готова буду убить.

Альберто заметил, что мое импульсивное обещание удвоить всем зарплату плачевно отразится на финансах «Танцедеев». Да, у нас была отчасти серая бухгалтерия, но большая часть доходов происходила из платы за школу и грантов фонда «Встреча». Удвоение зарплаты противоречило моей политике здоровых финансов. Но это меня не остановило. Клаудио купался в деньгах, наши счета росли день ото дня. К тому же, возразила я Альберто, если новая постановка позволит выйти на международный уровень, наши акции подскочат и нам станут предлагать более выгодные контракты. «Это был безответственный поступок, Марина», — не соглашался он. «Неважно. Я так решила. Не о чем больше разговаривать», — сухо ответила я.

Репетиция продолжалась семь часов. Раньше такого никогда не было. Я выжала танцоров до последней капли. Вложила в хореографию все недавно пережитое: страх, ярость, раскаяние, желание бороться, смелость, решительность, разочарование. Я не хотела упускать момент, человеческую трагедию, развернувшуюся внутри и вне меня.

Танцоры едва не падали. Я заставляла их повторять снова и снова. У одной девочки начали кровоточить ступни. «Я больше не могу», — пожаловалась она. «Не можешь — уходи», — велела я. Она, превозмогая боль, продолжала танцевать.

В конце я предупредила, что отныне все репетиции будут такими же марафонскими и все более требовательными. Никто и не пикнул. В зале пахло потом, сорванными мозолями, кровавыми выделениями. «Бокс на пуантах», — так называла балет Марго Фонтейн. Так теперь будет и у нас. Борьба не на жизнь, а на смерть с посредственностью и малодушием. Я была готова на все.

«Следует признать, что твоя стратегия сработала, — сказал Альберто. — Постановка совершила качественный скачок. Не знаю, что там у тебя в голове, а тем более в сердце, но эта твоя ярость делает тебя гораздо лучшим хореографом. Правда, гораздо худшим человеком». Я улыбнулась его иронии: «Я много лет сдуру пыталась всем понравиться, и это меня никуда не привело. Посмотрим, может, так я чего-то добьюсь». — «Добьешься, в этом нет сомнений. Неизвестно, какой ценой, но добьешься точно», — подытожил Альберто.

Я позвонила домой. Тереса так и не появлялась. И на телефон не отвечала, сказала Аурора. Я снова разволновалась, особенно когда заглянула в интернет и обнаружила неутешительные новости. Федеральная полиция пыталась взять тюрьму под контроль, но после долгой перестрелки оказалась отброшена назад. На окрестных улицах находили погибших. Я надеялась, что Тересы среди них нет.

По приказу Педро Рокко и его люди ждали, пока я закончу репетицию. Они даже обедать не ходили, чтобы в любой момент отвезти меня домой. Мне стало стыдно, и я предложила угостить их ужином. Они сначала отказывались, но я так уговаривала, что в конце концов они сдались. Пока мы ели, я спросила, не узнали ли они что-нибудь про Тересу. Они сказали, нет. Когда начался хаос, ее оттеснило толпой. Она маленького роста, поэтому разглядеть ее в гуще людей было невозможно, и они переключили внимание на спасение меня.

Большинство телохранителей Педро и Эктора были когда-то военными. Родриго, самого высокого и сильного из всех, военная разведка внедряла в среду нарко. Благодаря ему поймали одного известного капо в девяностые годы. Он дорого за это поплатился. На его дом напали и убили его молодую жену. Родриго на собственной шкуре испытал величайшую подлость, которую прогнившая система может сотворить: убийство близкого человека. Годы в разведке научили его читать между строк. Этот бунт казался ему подстроенным: «Ставлю что угодно, сеньора: большую часть людей, которых мы видели утром, туда специально согнали». Я не могла себе даже представить, что все эти женщины с маленькими детьми, плачущие старики, разъяренные подростки на самом деле не родственники заключенных, а люди, нанятые для массовки. Да, я знала, что иногда политики просто подкупают простой народ сэндвичами или футболками и сгоняют на свои предвыборные мероприятия. Но это одно дело, и совсем другое — сделать из них пушечное мясо во время протестов. Рокко и остальные были согласны с Родриго: этим людям заплатили, чтобы они мутили воду.

С тех пор, как я проникла в тюремную вселенную, мое представление о жизни менялось от часа к часу. Параллельная страна жила на совсем другой скорости. Она управлялась другими законами и двигалась в совершенно непонятном для меня направлении. Я едва коснулась пределов этой страны, и вся моя жизнь необратимо изменилась. На меня накатывали события, про которые я в прежние времена только читала в криминальной хронике. В моем эмбриональном мирке не бывало вымогательства, угроз, убийств, подавления, слезоточивого газа, метущихся толп и мертвецов, брошенных на тротуарах. Ни мои подруги, ни Клаудио, ни весь круг его финансистов-выпускников Мексиканского автономного технологического института, ни балерины из «Танцедеев», ни учительницы моих детей не подозревали о существовании этой необузданной и суровой страны. Общенациональная шизофрения. Мексику ошибочно называли сюрреалистической страной. Ничего подобного. Это гиперреалистическая страна, где самые мелкие подробности становятся необычайно важными. Страна, склонная к крайностям. Пока большинство боролось за выживание, мои дети и их приятели посещали занятия музыкой, английским, французским и занимались элитными видами спорта. Они росли в таком же неведении, как я сама, в пузыре, надутом, чтобы мы не заразились этой параллельной страной, полной нищеты, безнаказанности, коррупции и произвола.

Хосе Куаутемок знал, что любовь с Мариной дорого ему обойдется. Роман с женой крупного финансиста и матерью троих детей безнаказанно не проходит. Он ожидал, когда его огреет. Да и Кармона уже предупреждал: «Шефы хотят твою бабу об-ратать, кореш. И тебе тоже прилетит». И случилось это даже несколько позже, чем он думал.

Хосе Куаутемок подготовился к смертельному удару под кодовым названием «тебе тоже прилетит». Теперь за ним гонялся не только Машина, но и эти туманные существа, называемые шефами. Он начал мешать, а на зоне те, кто мешает, быстро отправляются на свалку. Prison trash^[30]. Он думал, что смертный час настал, когда Кармона явился с кучей надзирателей забирать его из камеры: «Пошли с нами». Он послушался. Чего зря рыпаться? Если будут убивать, пусть уж лучше раньше. Но он был уверен, что сам Кармона этого делать не станет. Не такой он человек. Скорее всего, какой-нибудь бугай, который сидит за убийство и спит и видит, как бы снова кого-нибудь укокошить, выполнит работу.

Его повели в самый дальний угол тюремной территории. Точно пиздец. Он ожидал выстрела в затылок. Но ошибался: ему приготовили кое-что похуже — апандо. Ходили слухи, будто несколько человек там померло чисто от сердечного приступа, вызванного клаустрофобией. От такого и самый крутой окочурится: сидеть в темноте, согнувшись в три погибели, ходить под себя, питаться объедками других зэков, и выпускают только на час раз в двое суток.

Хосе Куаутемок думал, что апандо — это такая городская легенда, пережиток времен, когда слова «права человека» еще не перекатывались сладкими конфетками в устах политиков. Ошибка. Вот она перед ним, проклятая дыра. Он смотрел в черное пространство, где его вот-вот должны были запереть на несколько дней, если не недель или месяцев. Кармона прошептал ему: «Постараюсь тебя отсюда вытащить, как только смогу.

Ты, главное, держись». Он даже оставил ему половинку гнилого банана и дал отпить пару глотков из бутылки.

Хосе Куаутемок забрался в темную землянку. Пахло плесенью, дерьмом, покойником. Устроился, как мог, и Кармона закрыл стальную дверь. Металлический звук заскакал по стенкам. Полная темнота. Он не видел даже своих ладоней. Попробовал вытянуть ноги. Не получилось. Его засунули в бетонный ящик размером с детский гроб. Вот оно, главное доказательство его любви к Марине.

Сучьи власти устроили апандо посреди пустыря в северном крыле тюрьмы. Подальше от всего остального, чтобы проныры из Комиссии по правам человека не прознали. Использовали эту камеру, чтобы сбить гонор с самых неукротимых или пригасить тех, что совершил запредельно жуткие преступления, такие, что и гиены обоссались бы со страху от одного рассказа. Выбирали, впрочем, по своим понятиям. Говнюков вроде Мясного и Морковки, насильников и убийц маленьких девочек, даже не рассматривали в качестве кандидатов на попадание в этот зал славы. А Хосе Куаутемока сцапали чисто за любовные куры.

Ночью (по крайней мере, Хосе Куаутемок подсчитал, что вроде должна была уже наступить ночь) началась гроза. По двери забарабанили капли. Глухой, едва различимый шум напоминал, что снаружи — небо, солнце, тучи, свет, дождь, ветер, жизнь и любовь. По стенкам стекали капли. Он прижался губами, чтобы смочить их. Но пить не стал, хотя жажда мучила. Ему не хватало только кишечной инфекции и вонючего поноса. Дождь перестал барабанить по металлической крышке, и в бетонное ведро просочилась сырая и резкая стужа. Как в промышленном холодильнике, только еще хуже из-за влажности. А когда сидишь в консервной банке, даже не размяться, чтобы согреться.

Утром в двери приоткрылось окошечко. В него полился свет. Хосе Куаутемок зажмурился. Надзиратель протянул ему бутылку воды и тарелку риса с волокнистым мясом: «Ты как тут?» Глупый вопрос, зато заданный с искренним сочувствием. Ослепнув от белизны, Хосе Куаутемок на ощупь взял тарелку и бутылку. Окошечко захлопнулось. Он залпом выпил воду и за секунду разделался с мясом и рисом. Когда теперь удастся поесть — неизвестно.

Чтобы не сойти с ума, он начал выдумывать истории. Воображение — единственное спасение. Словно слепой Борхес, стал писать в голове романы и рассказы. Запоминал их наизусть и шлифовал строчку за строчкой. Когда он выйдет, останется только сесть за машинку и напечатать этот поток скопившихся страниц. Он ни на минуту не остановится. И в этом будет состоять его месть. Шедевр, созданный в черной дыре. Памятник любви, сотканный из слов. Здание из ничего, возведенное по планам, написанным на воображаемом брайле. Литература — спасительный плот в необъятном темном океане метр на метр тридцать.

Он сосредоточился на повествовании. Боль, вонь, неудобные позы, голод, жажда подстегнули его творческую силу. Перед глазами рисовалась целая вселенная. Персонажи, места, ситуации, диалоги. Во сне ему тоже виделись истории; подсознательное подбрасывало то одну деталь, то другую. Истории, истории, истории. Жизнь, обращенная в слова.

Через двое суток его выпустили на прогулку. Хосе Куаутемок разозлился, что его прерывают. Если сорок восемь часов назад он только и мечтал вернуться на поверхность планеты Земля, то теперь желал остаться во вселенной Историй. Он даже хотел отказаться, но если совсем не двигаться, кровь застоится, может случиться тромб, а ему совсем неохота превращаться в живой труп из-за какой-нибудь закупорки сосудов мозга.

Он вылез из вонючей ямы и потянулся. Его отвели в отдельный пустой двор, подальше от любопытных взглядов, и обдали ледяным молчанием. Ни единого слова. С детьми подземелья разговаривать было запрещено под страхом недельного помещения в апандо. Так что тс-с-с, скромность украшает девушку, то есть надзирателя. «У тебя есть час», — только и сказал один из них.

Хосе Куаутемок начал пробежку по периметру. Скорость менял. Сто метров на полной, триста — трусцой. И так много раз. Нужно насытить кровь кислородом, разогнать ее. Поот-жимался, поприседал. Нельзя допустить, чтобы мышцы атрофировались. Надзиратели пялились на него, как бы говоря уотсземэттеруизюмазерфакер. Другие, вылезая из апандо, охреневали от дневного света, или у них крыша начинала ехать — психика не выдерживала смены обстановки. А кто-то пытался слиться, вопя, но так ослабевал в живопырке, что надзиратели его легко отлавливали и прописывали люлей: «Куда собрался, игуана ты сраная?» И отводили их, синюшных, обратно в райский порт Теменьленд. Но сивый по-другому держался. Прямо Брюс Дженнер, когда тот еще был Брюсом Дженнером. Образец выносливости, топовый атлет.

Его снова заперли. Перед этим Хосе Куаутемок всмотрелся в их лица — хотел запомнить и придать такую внешность некоторым персонажам. Ни один не выдержал взгляда. Он внушал страх. Хосе Куаутемок улыбнулся: боятся, значит, уважают. Это хорошо.

Тереса появилась поздно вечером — в состоянии нервного срыва. «Сеньора, — рыдала она, — я думала, нас убьют». Спецназ стрелял резиновыми пулями и распылил слезоточивый газ по толпе, пытавшейся прорваться к воротам тюрьмы. Бегущие сбили ее с ног. Она упала — вот почему телохранители перестали ее видеть, — и толпа пошла прямо по ней. В ту минуту Рокко прикрыл меня и оттащил к машине. Двое из людей Педро потом вернулись за ней, но не смогли найти.

Это ее не остановило. Твердо решив получить хоть какие-то известия об Элеутерио, она с другими, столь же решительными родственниками снова двинулась навстречу полицейским. Те сопротивлялись, достали дубинки. Несколько мужчин из толпы полезли на них, завязалась драка. В самый разгар боя, рассказывала Тереса, зазвучали выстрелы. На сей раз пули были уже не резиновые. «Рядом со мной упал один сеньор, его ранили в голову, сеньора. Сущий кошмар творился. Мы даже забрать его не смогли, полицейские наседали».

От описания этой сцены у меня волосы дыбом стали. Если бы не Рокко, который просто вынес меня оттуда, я тоже могла бы погибнуть. Я никак не ожидала, что полиция станет стрелять в народ. Резиновыми пулями — допустим. Применять методы насилия — допустим. Но не убивать же безоружных людей.

Тереса подтвердила то, что говорили в новостях: федеральной полиции не удалось взять тюрьму под контроль. Мятежники, вооруженные автоматами и винтовками, огнем встретили первый пытавшийся прорваться батальон. Перестрелка была такой интенсивной,что силам правопорядка пришлось отступить. Они не могли занять укрепленные позиции, не рискуя многочисленными потерями. «Не знаю, откуда у них оружие, но его точно не меньше, чем у федералов», — сказала Тереса. Репортеры говорили, что полицейские собираются перекрыть поступление в тюрьму продуктов и воды. Заключенных будут изматывать осадой, поджидая удобного случая для неожиданного штурма.

В новостях передавали, что погибших трое, но Тереса была не согласна: «Неправда это. Я сама видела, как четверо полегли. Да плюс полицейские, да плюс заключенные, которых подстрелили. Откуда это взяли, что трое?» Вряд ли Тереса преувеличивала. Видно было, в каком она ошеломлении. Ее рассказ расстроил и меня. Примкнул ли Хосе Куаутемок к восставшим? Или остался в стороне? Был ли он среди тех, кто стрелял в полицейских? И думал ли обо мне в этом хаосе? Скучал ли?

Если случай с Мариано вернул меня к благоразумной семейной жизни, то одна мысль о возможной гибели Хосе Куаутемока вновь пробудила безумную страсть и тягу к нему. «Завтра опять пойдешь?» — спросила я Тересу. Она удивленно посмотрела на меня: «А можно?» Я кивнула. «Тогда дайте мне разрешение каждый день ходить туда, пока не уладится». Тересу не пугали ни пули, ни трупы, ни полиция. Она собиралась вернуться к тюрьме и получить известия о своем мужчине. Мне стало стыдно за себя. Я поджала хвост, как напуганная мышка, а эта львица ростом метр сорок три когтями и зубами бьется против произвола власти. «Я пойду с тобой», — сказала я.

Я позвонила Педро и снова попросила прислать Рокко и компанию. Он расхохотался: «Что же ты все никак не успокоишься?» — «Я буду ездить туда каждый день, пока не буду уверена, что с Хосе Куаутемоком все в порядке», — уточнила я. «А какие гарантии, что ты что-то узнаешь, если прилипнешь там к забору, как служанка?» — спросил он саркастически. Я ненавидела слово «служанка» — почти так же, как «обслуга». «Не надо говорить „служанка", — упрекнула я его, — это ужасно звучит». Точнее, звучит, как из уст расиста и классиста. С другой стороны, это же я в данную минуту прошу его об одолжении. Не мне его поучать. «Да забудь ты про свою политкорректность, девочка из хорошей семьи с комплексом классовой вины. Завтра в восемь Рокко с парнями заедут за тобой».

Педро был прав. Чего я добьюсь, если даже прорвусь ко входу в тюрьму? Там ведь снова будет толпа огорченных — и разъяренных — родственников, и спецназ снова может пойти в атаку. Риск высок. Стоит ли оно того, чтобы соваться под тычки, удары дубинками, резиновые пули, перечный газ, избиение ногами и, весьма возможно, выстрелы? На этот вопрос ответила Тереса, когда попросила разрешения отправиться туда снова. Да, оно того стоит. Давить, настаивать на переговорах с восставшими. Полиция может смести толпу однажды, дважды. На третий раз разразится грандиозный скандал.

Я набрала номер Кармоны. Не ответил. Ему выпал худший кризис исправительной системы за многие десятилетия, его за одну минуту не разрешишь. Я оставила голосовое сообщение: спросила про Хосе Куаутемока и из вежливости справилась, как у него самого дела. Во всей этой передряге обо мне он станет думать в последнюю очередь, конечно. Пожары, трупы, взрывы, автоматные очереди — идеальный момент, чтобы ответить влюбленной женщине, желающей узнать о судьбе своего мужчины. Я даже не знала, не убили ли Кармону, не в заложниках ли он, не сидит ли в эту минуту на жестких переговорах. А может, успел сбежать из тюрьмы и теперь за километры оттуда дает указания по телефону.

Клаудио и дети пришли ко мне в кабинет, когда я рыскала в интернете в поисках последних новостей. Как обычно, я заперлась, чтобы они не застали меня врасплох и не напугали. Они начали стучаться — будто играли на бонго. Я открыла. Все четверо заливались смехом. Клаудио прокричал: «Рыбы!» Дети прыснули. Видимо, это какая-то шутка, известная им одним. «Что значит „рыбы"?» — простодушно спросила я. Они снова расхохотались. «Ну, рыбы, мам!» — выкрикнул Мариано под общий смех. Мне следовало порадоваться их веселью и дружбе, но я пребывала в таком состоянии, что только и смогла пролепетать: «Хватит вам уже паясничать». Это их совершенно не проняло. Тыкая друг дружку под ребра и вопя: «Рыбы!», они побежали мыть руки. «Я потом тебе объясню, о чем это они», — сказал Клаудио и отправился переодеваться. Он терпеть не мог ужинать в костюме. Его бросало в дрожь от одной мысли, что он может капнуть соусом на рубашку или пиджак. Вечное совершенство. Все на своих местах. Порядок превыше всего.

Хулиан позвонил мне за несколько минут до ужина. «Можно я приеду к тебе поговорить?» — «Зачем?» — «Ты знаешь зачем». — «Я сейчас не могу говорить дома на эту тему», — со значением сказала я. Он помолчал. «А если в кафе?» — «Мы ужинать садимся». Опять молчание. «Есть кто-то, кто стоит за происходящим в тюрьме, — наконец выговорил он, — но по телефону говорить об этом небезопасно». Теперь уже у меня не хватило слов. «В каком смысле — небезопасно?» — нервно спросила я. «Птички на проводе», — ответил он. У меня начинала развиваться паранойя. Мне раньше не приходило в голову, что телефон могут прослушивать. «Поговорим в кафе. Через час». Если я уйду после ужина, это вы зовет подозрения у Клау дио. Я так ловко избегала их, что теперь будет жалко снова оказаться в луже. «Я не могу, Хулиан. Увидимся завтра». — «Не вздумай ездить к тюрьме. Я знаю, что говорю», — сказал он на прощание.

На следующее утро Хулиан появился одновременно с Рокко и телохранителями. «Я приехал тебя переубеждать», — сказал он. Накануне я встала в позу и заявила, что все равно отправлюсь в тюрьму, что бы там ни происходило. Клаудио уехал на деловой завтрак, а детей увез в школу водитель. «Какая муха тебя укусила, что ты так рано поднялся?» — шутливо спросила я, когда мы с Хулианом зашли в мой кабинет. По лицу я поняла, что ему совсем не смешно. «Думаешь, мне делать нечего, кроме как тебя в шесть утра навещать?» Да, правда, нужно признать, что ему это далось нелегко. Он писал ночами, часов до пяти. «Я знаю, извини». — «Марина, я уже не понимаю, ты такая инфантильная, дурочка или просто сумасшедшая? Тебе что, вчерашнего не хватило? Там погибшие были, или ты не слышала?» Я обиделась. Вообще-то я сама там была, когда началась стычка с полицией. «Послушай, Марина, я в курсе, как это делается. Зэки — идеальные пешки для политических шахмат. Из десяти бунтов по истинным причинам возникает от силы один. Остальные девять — результат науськивания со стороны власть имущих, которые пользуются этим, чтобы отхватить кусок пожирнее».

Хулиан считал, что за мятежом стоит Моралес: «Только тип, который нажился на этой системе и годами руководил мексиканской разведкой, может устроить беспредел такого масштаба разом в двадцати тюрьмах». По версии Хулиана, Моралес, взбешенный тем, что он считал предательством со стороны людей из правительства, а может, и самого президента, решил отомстить обидчикам. Мне это все казалось какой-то научной фантастикой. Массы оборванцев согнаны к тюрьме по приказу Моралеса и идут под пули полиции. Зэки восстают под эгидой зловещего бывшего начальника разведки. Крайняя мерзость. Партия, разыгранная на доске смерти и отчаяния. А Хосе Куаутемок вляпался во всю эту грязь.

Хулиан волновался, что Моралес захочет причинить мне вред: «Он может догадаться, что его падение связано с тобой и что тебе помог могущественный союзник». Это он, наверное, про загадочного друга Педро. Кто-то с контактами такого уровня, что добился обличительной статьи в «Гаарец». Невероятно, конечно, что издание подобного масштаба согласилось участвовать в вендеттах мексиканских политиканов. Но, как показал мне только что преподанный Хулианом экспресс-курс по интригам (да и сама реальность), возможно все.

Я спросила, точно ли ему известно, что мятеж организовал Моралес, или это просто догадки. «Информация у меня не из первых рук, но могу тебя заверить, что я не ошибаюсь». Впрочем, его теории не хватило, чтобы отговорить меня от моих планов. «Сдается мне, ты спятила, — недовольно сказал он. — Моралес — опасный противник. Притормози, Марина».

Притормозить? Другими словами, струсить, пойти на попятный, вести себя как разумная и покорная женщина? Нет, не стану я притормаживать. Мне нужно убедиться, что с Хосе Куаутемоком все хорошо. Попытаться с ним увидеться и сказать, что я люблю его, я без него задыхаюсь. Так что пусть Моралес со своими шавками катится к чертовой матери.

Я направилась к двери и обернулась на Хулиана: «Мы с Тересой едем в тюрьму. Хочешь с нами?»

На фентаниле он потерял значительную часть своих сбережений. Неудачный бизнес, чего уж там. Он мог бы догадаться, что «Тамошние» связаны с «Теми Самыми». «Те Самые» де-факто управляют страной. По крайней мере, изнанкой, где на самом деле и принимаются все политические решения. За исключением «Самых-Самых Других», все картели склонили голову перед «Теми Самыми».

Возомнил себя невесть кем. Думал: «Щас смотаюсь, фентанила с хлоридом ртути прикуплю, вернусь, Хосе Куаутемока завалю, и в дамках». А теперь он в бегах. И не только «Те Самые» рыщут за ним по всей стране, но и у вояк с копами есть его словесный портрет. Обезумевший Отелло — все равно что слон в посудной лавке, только вот «Те Самые» не дадут ему ни стаканчика разбить.

Машина не собирается сдаваться. Выставляйте ему сколько угодно мышеловок. Он свершит месть, и никто его не остановит. Он умеет читать знаки. Поэтому и послал за фентанилом таксистов — так в прежние времена люди заставляли своих слуг пробовать грибы, чтобы узнать, ядовитые они или нет. На сей раз гриб оказался ядовитым. Точнее, его шоферов накормили свинцовыми шампиньонами.

С грузом хлорида ртути он прибывает в столицу. Решает каждый день ночевать в новом месте. Захудалых гостиниц на окраинах избегает — там обычно и останавливаются бандиты, и туда за ними являются другие бандиты. Выбирает безликие бизнес-отели американских сетей: дрянные завтраки и номера, пахнущие дезинфекцией. Постояльцы там скучные: менеджеры по продажам, мелкие чиновники, представители фармацевтических компаний, продавцы мебели да европейские туристы, которые не заработали на что получше и плохо себе представляли, где находятся эти отели, а находятся они обычно в промышленных зонах.

Справил себе фальшивые документы. Три удостоверения личности на разные имена и адреса. И слепому ясно, что они поддельные, но скучающим на ресепшенах сотрудникам отелей наплевать, кто к ним приехал — королева английская или Пабло Эскобар; главное — плати да сваливай не позже одиннадцати. Записывают имя, делают нечитаемую копию удостоверения личности, и пожалуйста, — ваш номер 718 или 502.

Первым делом, поднимаясь в номер, Машина всегда ищет эвакуационный выход. Составляет маршрут отступления, подсчитывает шаги и секунды возможного побега. По ночам выкладывает на тумбочку узи и два браунинга, а под подушку прячет обрез двенадцатого калибра.

В заведениях он не ест. Питается исключительно готовыми буррито и сэндвичами из «Оксо». Запивает кока-колой, ни в коем случае не пивом. Спиртного избегает. Пьяных всегда первыми пристреливают: они слишком медленно за пушки хватаются. Поэтому в той бойне столько «Киносов» полегло. В этиловом тумане они все еще спрашивали себя, уотс зе мэттер, а сами уже валились на пол с простреленной башкой и выражением лица «Зачем же я, дурак, столько пива усосал?».

Через несколько дней он решает, что страсти поулеглись и можно начать действовать. Ночью едет к тюряге. На нем оранжевый комбинезон — униформа столичных дворников. Паркуется возле водопроводных люков и лезет вниз с контейнерами хлорида ртути. Он наизусть помнит, где основная труба, а где второстепенные. Надевает латексные перчатки и противогаз. Тут достаточно вдохнуть или уронить на себя пару капель, и на счет десять космический рефери объявит тебе нокаут. И прости-прощай жизнь-жестянка.

Он идет к главной трубе, плоскогубцами закрывает вентиль. Вода перестает течь. Потом идет к второстепенным. Открывает заглушки. Уже собирается высыпать в трубу отраву, когда слабый проблеск совести заставляет его остановиться. Он ведь не знает наверняка, ведет ли эта труба прямо в тюрьму, или у нее где-то есть ответвление к соседним домам. Так можно и кучу невинных загубить. Он представляет себе, каку детей идет пена изо рта, как беременные выкидывают и одновременно зычно орут ругательства, словно кабацкие попугаи, как старушки падают и рассыпаются, подобно китайским вазам. Но одновременно он думает об Эсмеральде, как она стоит раком и кричит: «Еще, еще, еще!» Представляет, как Хосе Куаутемок сосет ее сиськи, трахает ее пальцем, а она кричит: «Еще, еще, еще!» Представляет, как они голые стоят в душе и она наклоняется и показывает ему зад, чтобы он вставил ей, а он намыливает ей дырочку, чтобы легче входил, а она кричит: «Еще, еще, еще!» Он представляет, как они оскверняют его чистую и непорочную любовь к ней. К горлу подкатывает рвота. Какая ему разница, сто человек помрет или сто тысяч, если вместе с ними отправится в ад сучий сын Хосе Куаутемок?

Он больше не раздумывает. Вскрывает все четыре контейнера и высыпает содержимое в разные трубы. Потом открывает основной вентиль, и вода начинает бежать по трубам. Вот его отвлекающий препарат от ревности, священная манна мести.

Он завинчивает болты и вылезает из люка. Поднимается на ноги, снимает противогаз и смотрит в сторону тюрьмы. Завтра будет новый день.

Правдива ложь того, кто говорит правду. Нельзя обольщаться; ясно одно: никто ничего не знает. Жизнь нас кружит, и у нас от этого кружится голова. А когда голова кружится, мы не знаем, куда податься, и, что самое худшее, оказываемся там, где не должны быть. Те, кто обманывает, знают, что человека обмануть нельзя, как ни обманывай. Потому что в конце концов все познается: даже с какой стороны игуана жует. И так мы и идем по жизни, не говоря другим, что они идут не туда, точнее, туда, куда не идем мы, хоть и хотим туда, а идут другие. Ничего нет хуже, чем оказаться там, где ты сам не знал, что ты там есть. Крутишься, крутишься, а потом оказывается, ты и с места не сдвинулся. Поэтому бегать и искать никуда не надо. Лучше стоять спокойно — так начинаешь различать. Если поднимаешься с места и идешь, обязательно на что-нибудь напорешься. А если заблудишься, не спрашивай, потому что остальные не будут знать, где ты заблудился. Твое место — это твое место, и ничто не в силах этого изменить. Даже если тебе кажется иначе. Потому что твое место — это, а не другое.

И это единственное, что ты должен понять.

Кармело Сантос Агирре

Заключенный 467289-0

Мера наказания: двадцать восемь лет лишения свободы за убийство, совершенное при отягчающих обстоятельствах

По дороге никто не разговаривал. Мы ехали по Истапалапе и молча смотрели в окна. Бездомные собаки, явно недоедающие молодые люди, женщины в очереди в тортильерию, механики, копающиеся под капотами. Интересно, как Тереса видит мирок Истапалапы — наверняка очень похожий на тот, из которого происходит она сама, — из-за бронированного стекла? И наоборот: что бы подумала она, увидев такую процессию, как наша, в своем квартале?

Улицы вокруг тюрьмы были перекрыты. Дорожные полицейские заворачивали машины. Хаос. «Думаю, дальше не получится», сказал Родриго и опустил стекло переброситься парой слов с постовым. «Нельзя, молодой человек». Родриго вытащил какие-то корочки и показал ему. Тот взял, изучил и отнес высшему по званию. Вместе они еще поизучали документ, а потом отогнали патрульную машину, перекрывавшую дорогу. Полицейский вернул корочки Родриго: «Там дела плохи, молодой человек. Осторожнее».

Мы поехали вперед. На улицах никого. Докатились до оцепления спецназа. Все выглядело совершенно не так, как накануне. Протестующих было совсем мало. Теория Родриго о согнанных массах начинала походить на правду. Напряжение чувствовалось, но никакого насилия, как вчера, не происходило.

Рокко вылез выяснить обстановку. Он направился вдоль вереницы спецназовцев к вроде бы главному. Побеседовал с ним и вернулся. «Сеньора, капитан полицейского отряда особого назначения советует не приближаться к тюрьме. Говорит, в данный момент ведутся переговоры с вожаками бунтующих, но обстановка в любой момент может накалиться». Мы с Тересой переглянулись. Мы не уйдем, пока не узнаем, что с нашими любимыми — хоть она и не знает, что мой любимый тоже в этой тюрьме. «Можете подойти со мной к нему?» — попросила я Рокко. «Как скажете, сеньора».

Мы с Рокко, Родриго и Хулианом подошли к капитану. Он не обрадовался. «Добрый день», — кисло сказал он. «Добрый», — ответил Хулиан с широкой улыбкой. Знает, зараза, как включить обаяние в нужный момент. Вдалеке группа протестующих начала нараспев скандировать: «Живыми их забрали, живыми их верните… Живыми их забрали, живыми их верните…» Хулиан глянул на меня и сделал движение подбородком влево. В переулке показалась группа бритых наголо молодых людей. Меньше всего они напоминали родственников заключенных. А больше всего — подосланную правительством ударную группу вроде знаменитых «ястребов», подавлявших беспорядки шестьдесят восьмого и участвовавших в резне на день Тела Христова в семьдесят первом. Видимо, людей в форме власти посылать не решались. Если понадобится подавлять, пусть это делают замаскированные под гражданских вооруженные формирования. Тезисы Хулиана постепенно подтверждались. Бунт устроили неведомые темные силы, и мне, глупой девчонке, невдомек были их мотивы.

Капитан посмотрел в сторону «ястребов». Лицо у него стало озабоченное. Он заговорил в рацию: «Вулкан, четыре прямо за вами, наблюдайте. Планета, перекрыть доступ на двух. — Повернулся к нам. Мы, совершенно очевидно, мешались под ногами. — Чем могу помочь?» Хулиан собирался ответить, и тут случилось нечто неожиданное: капитан его узнал. «Ты, часом, не Хулиан Сото, из семьдесят четвертой школы?» Хулиан удивленно кивнул. «Ая Виктор Варгас, Линти, помнишь?» По выражению лица Хулиана я поняла, что даже близко не помнит. «А-а-а! Как дела, Линти, братан? Рад снова тебя видеть!» Общение с капитаном мгновенно стало совсем другим. «Ты же теперь знаменитость, Кико!» — сказал он, назвав Хулиана прозвищем персонажа из известного сериала. Это не понравилось Хулиану. Линти попросил другого полицейского их сфотографировать. Какой-то сюр. Пока капитан полиции улыбался и показывал большой палец, позируя, к тюрьме с двух сторон стекалось все больше парней с битами.

Несмотря на напряженную ситуацию, капитану явно хоте лось поболтать о прежних временах. Рокко вертел головой в разные стороны. Он подошел и прошептал мне на ухо: «Сеньора, думаю, нам пора уходить». Хулиан заметил это и прервал ностальгические излияния Виктора Варгаса: «Мужик, а не подскажешь, как бы нам узнать, нормально там с двумя нашими? Зовут Элеутерио Росас и Хосе Куаутемок Уистлик. Они заключенные. Мы про них ничего не слышали с начала этого цирка». Капитан связался по рации с каким-то подчиненным: «Васкес, есть список погибших в тюрьме?» Через несколько секунд Васкес ответил: «Капитан Варгас, список при мне. Но это только те трупы, которые нам удалось опознать». «Проверь, есть Икс-пять Элеутерио Росас и Хосе Куаутемок Уистлик?» Икс-пять — странный код для обозначения покойника. «Нет, капитан, пока нет». Две новости: плохая и хорошая. Хорошая: в списке их нет. Плохая: пока. Я спросила, знают ли они, что с директором Кармоной. «Его взяли в заложники. И не отпустят, пока все требования не будут выполнены». Я расстроилась. Кармона был мне симпатичен. И потом, он был единственный, кто мог помочь Хосе Куаутемоку в тюрьме.

Капитан посоветовал нам поскорее уходить: «Тут скоро такое начнется!» С соседних улиц стекались и стекались «ястребы». Группы протестующих родственников оказались в окружении. «Спасибо, Линти», — сказал Хулиан. Они обнялись. Мы развернулись и пошли к машинам. Хулиан приказал мне: «Едем немедленно домой». Я замотала головой: «Мы с Тересой остаемся». Рокко посмотрел на меня, явно не веря своим ушам: «А зачем сеньоре тут оставаться?» Я и сама точно не знала зачем. «Не дури», — сказал Хулиан. Это и вправду была дурость.

Я ничем или почти ничем не могу помочь Хосе Куаутемоку.

И все-таки мне казалось, мой долг — остаться. Я бросила его и теперь должна компенсировать это преданностью и своим присутствием, даже если ради этого придется рисковать жизнью. «Мы не можем этого допустить, сеньора, — сказал Рокко. — Сеньор Педро распорядился вас охранять, а для этого мне придется вас увести». Я повернулась к нему: «Рокко, ты что, угрожаешь увести меня силой?» Хулиан встрял и не дал Рокко ответить: «Да, Марина, силой. Оставаться глупо. А ты еще и вынуждаешь Рокко и остальных оставаться с тобой. Ты подвергаешь их опасности». Слова Хулиана не убедили меня, а только подзадорили. «Они могут идти, я их не держу». — «Ну, как хочешь, Бэтгерл», — саркастически сказал Хулиан.

Спецназовцы начали перемещаться ко входу в тюрьму. В воздухе нависло неотвратимое столкновение. Да уж, не убраться отсюда будет верхом глупости. «Сеньора Марина, пожалуйста, пойдемте», — взмолился Рокко. Если такой амбал, прошедший десятки перестрелок с бандитами, просит нас уйти, значит, дело действительно дрянь. «Вы идите», — сказала я. Хулиан взял Рокко за плечо: «Оставьте ее, пусть делает, что хочет». Хулиан защищал меня. Он действовал в моих интересах, и среди этих интересов фигурировало сохранение моей жизни. Но мне совершенно не нравился его снисходительный тон. «Да, я хочу остаться», — твердо сказала я. Рокко попытался привести меня в чувство: «Посмотрите вокруг. И скажите, чего вы добьетесь, если останетесь». Маленькую группку родственников теснили к воротам спецназовцы и группы «ястребов». Как я сдамся, если они не сдаются? «Я буду с ними», — сказала я и кивнула в сторону толпившихся. Хулиан ехидно усмехнулся: «Ах вот как? Чтобы тебя показали в новостях? Как ты потрясаешь кулаками и выкрикиваешь лозунги? Что ты скажешь Клаудио, детям, друзьям? Я, паинька из Сан-Анхеля, решила втереться в самые обездоленные слои населения? Потрясающая наивность», — припечатал он меня.

Над зданиями тюрьмы начали подниматься клубы дыма. С крыш доносились крики заключенных. Рокко обернулся на тюрьму, потом посмотрел на меня: «Поехали?» Я покачала головой. Нет, я не уеду.

Темнота. Тишина. Дыхание. Удары сердца. Дождь, стекающий по стенкам. Холод. Боль в суставах. Выдумывать. Творить. Сопротивляться. Побеждать. В голове он выстраивает новые миры. Слово за словом. Строчка за строчкой. Чернота как рамка для возведения. Здание историй. «Говори точным языком», — поучал отец. Подбирать нужное слово. Выверять идеальное сочетание существительных и глаголов. Остерегаться прилагательных. Выучивать каждый день пятьдесят новых слов. Военная дисциплина на службе у литературы.

Темнота. Тишина. Дыхание. Удары сердца. Он вытягивает руку в черную пустоту. Трогает сырые стены. Чувствует подушечками пальцев какое-то насекомое. Ощупывает его. Насекомое — возможно, уховертка — взбирается ему на руку и ползет вверх по предплечью. Он чувствует, как лапки перебирают по волоскам. Насекомое поднимается к бицепсу. Ползает там по кругу. Щекочет. Он нежно снимает его и сажает обратно на стену. Оно теряется в неведомом измерении тьмы.

Хосе Куаутемок включает уховертку в очередную историю. Человек, похороненный заживо, просыпается в безмолвии могилы. Понимает, что произошла ошибка. Он жив, а его похоронили. Он кричит, пытаясь привлечь внимание. Колотит по стенкам гроба. Ответа нет. Тщетно пытается столкнуть крышку. Его грызет тоска. С обеих сторон гроба на него начинают лезть уховертки. Тысячи. Они ползают по его телу, по лицу. Забираются в рукава рубашки, в штанины. Резвятся в складках. Человек начинает вопить. Черные реки насекомых вливаются в открытый рот и проникают в глотку. Он глотает лапки, надкрылья, клешни. У него рвотные позывы, но извергнуть ничего не удается. Уховертки спускаются к его внутренностям. Он захвачен изнутри и снаружи. Своими крошечными челюстями они начинают пожирать его. Он корчится от боли. Мелкие капли крови покрывают тело. Уховертки жадно пьют эту кровь. Подбираются к глазам. Пережевывают. Он машет руками, пытаясь стряхнуть их. Убивает одну, десять, тысячу.

На их место приходят две тысячи, пять тысяч, сто тысяч. Роуховерток ослепляет его. Съедает его язык. Через ноздри они попадают в мозг. Поглощают нейроны. Человек начинает терять сознание. Его тело кишит уховертками. Клешнями они растаскивают его по кусочкам. Человек делает последнее… Открывается дверь. Удар света. Хосе Куаутемок зажимает глаза. Просто закрыть недостаточно. Солнечные лучи поджаривают его веки. «Прогулка», — говорит надзиратель. Хосе Куаутемок еще полон историей об уховертках. Челюсти, жвалы, укусы. Он убирает руку. Глаза понемногу привыкают к оранжевому шару. Он потерял счет времени. Солнце в зените, полдень. Он пытается подняться. Все тело затекло. Он двигается, как несмазанный робот. «Пошевеливайся, не целый день тебе гулять». В суставах стреляет. В кишках урчит. Он с трудом выныривает из ямы. Расправляет спину. Позвонки скрипят. От него несет грязью и сыростью. Насекомыми. Уховертками. Корнями. Дождем.

Надзиратель отводит его на бетонный четырехугольный двор. Больше там никого нет. Хосе Куаутемок вращает шеей в разные стороны. Берется за правое колено, подносит к груди. Потом левое. Разминает плечи. Он не может позволить себе заработать артроз или артрит. Глубоко вдыхает. Чистый воздух попадает в легкие и сметает токсины заключения. Он поднимает голову и улыбается. Просто чтобы их позлить, чтобы знали: хрен он им дастся. Начинает кружить по периметру. Сначала ходит, потом бегает трусцой, потом срывается в быстрые стометровки. Разогнать кровь, насытить тело кислородом. Нужно быть сильным. Марина, наверное, ждет его. Нужно быть сильным для нее. Ради нее.

Выйдя из апандо, он немедленно напишет три, четыре книги. Истории, кажется, сами по себе прорастают в его теле. Он — поле историй. Историй, выведенных из его клеток. Хосе Куаутемок сжимает и разжимает кулаки. Нужно закалить пальцы, чтобы печатать, не останавливаясь, месяцами, годами, пятилетками. Ничто не остановит этот поток. Его пальцы не предадут водопад историй, скопившихся в мозгу.

Надзиратель требует вернуться в яму. Хосе Куаутемок меряет его взглядом. Один удар собьет с него эту злорадную улыбочку, типа «мы-держим-тебя-за-яйца-придурок». Но надо подавить желание убить его. Потому что это будет значить: больше наказания, больше апандо, меньше Марины. Нет уж. Он терпит только потому, что она его ждет.

Он спускается в дыру, надзиратель запирает дверь. Снова приглушенные звуки, болотная вонь, слепота, уховертки, корни. Он продолжает историю с того места, где его прервали. Уховертки пожирают тело человека. Грызут его крепкими челюстями. Самки откладывают яйца в ранах. Появляются личинки и тоже начинают поедать все вокруг себя. Им нужен белок для экзоскелета. Уховертки ускоряют свой яростный пир. Хотят побыстрее покончить с жертвой. Человек перестает сопротивляться. Спасения нет. Он решает погрузиться в спокойствие. Вспомнить жизнь, пока умирает. Осталось недолго. Он втягивает воздух. Последние вдохи. Начиная с подошв его сотрясает судорога. Она поднимается по нему, как змея. Распаленные уховертки не останавливаются. Кусают, кусают. Он выгибает шею и испускает последний вздох. Труп постепенно коченеет. Уховертки налегают. Скоро приползут черви. Нужно заглотить как можно больше. Несколько часов спустя они убираются к себе в берлогу. Безмолвие.

Хосе Куаутемок завершает историю. Несколько раз повторяет вслух, чтобы запомнить. С каждым повтором меняет слова, укорачивает предложения. Совершенствует. «Синонимов не существует». Нужно быть точнее. Писать — все равно что целиться. Переписывать. Исправлять. Выверять. В животе урчит. Умереть как хочется тако или сэндвич с сыром и ветчиной. Лучше об этом не думать. Голод может свести с ума. Жажда может свести с ума. Отсутствие Марины может свести с ума. С ума, с ума. Марина, Марина, Марина.

Он пытается уснуть и вдруг слышит, как по стальной двери бьют молотом. Вскидывается. Кто может так колотить? Прислушивается. Это град. Тук-тук-тук-тук-тук. Чертов летний град.

Словно бильярдные шары падают с неба. Оглушительный звук. Почти как перестрелка. Снова: тук-тук-тук. Вот теперь и впрямь можно сойти с ума. Как сбежать от этого ледяного грохота?

Нужно больше историй для сопротивления. Рассказывать. Рассказывать. Рассказывать. Безумие подбирается. Он понимает это. Больше историй. Больше. Спасение через истории. Больше историй. Больше.

К моему удивлению, Тереса не захотела оставаться. Она боялась новой стычки со спецназовцами и, узнав, что Элеутерио нет в списке погибших, предпочла уйти. Хулиан, хоть и был против моего решения, остался со мной. «Ты совсем шибзданулась, но я тебя люблю и не оставлю одну посреди этой хренотени». Рокко, Родриго и еще один телохранитель, Адриан Леаль, тоже остались. Остальные уехали с Тересой. «Я не могу рисковать своими людьми», — сказал Рокко. Вероятно, ему моя позиция казалась нелепым капризом богатой девчонки.

Спецназовцы встали вкруг тюрьмы непроницаемым строем. Выдвинули щиты, угрожающе ухватились за дубинки, приготовили контейнеры со слезоточивым газом. Меж рядами разъезжала конная полиция. Копыта цокали по асфальту. Я никогда не видела таких крупных мускулистых коней. Бритые молодые люди в гражданском явно действовали на нервы и спецназовцам, и родственникам, протестовавшим у ворот.

Рокко и Родриго, сообразуясь со своим военным опытом, оценили ситуацию. «Единственный способ подобраться ко входу — вон с той стороны». Мы отправили Адриана парковать машину, а сами пошли вперед. Вслед за сильными и в то же время легкими широко шагавшими телохранителями я направилась в сторону ближайшей к тюрьме парковки. Там стояло всего несколько автомобилей, все с разбитыми стеклами — следы вчерашних боев.

«Ястребы» в гражданском расступались перед нами. Ни ругательств, ни сальностей. Все они были очень молодые, не старше двадцати четырех. «Это, наверное, федералы», — прошептал мне Хулиан. Капитан Варгас, завидев нас, подошел: «Я бы не советовал идти дальше. Можете попасть под перекрестный огонь. Зэки отстреливаются как бешеные». Мы находились всего метрах в сорока от главных ворот. Так наверняка можно найти какого-нибудь гонца, чтобы сбегал к Хосе Куаутемоку и попросил выйти ко мне. Я просто хотела сказать ему пару слов. Заверить, что по-прежнему люблю его, и попросить прощения за то, что меня так долго не было. Я ни за что не собиралась отступать. «Мы все равно пойдем», — сказала я капитану. «Под вашу ответственность», — ответил он и жестом показал своим, чтобы нас пропустили.

Мы подошли к группе родственников. Их было человек пятьдесят. Простые люди, в основном деревенские. На обветренных лицах и в сгорбленных телах читалась бедность. Немалой отвагой нужно обладать, чтобы стоять здесь, под дулами, в ожидании новостей или высматривать издали родного человека. Их со мной связывала одна и та же надежда.

Пахло мочой и экскрементами. Многие из этих людей ночевали перед воротами тюрьмы и устроили импровизированные уборные в синих пластиковых бочках. Вонь стояла невыносимая. Они посмотрели на нас искоса. Мы, вероятно, выглядели пугающе. Двое амбалов в костюмах, высоченная, выше любого из них, женщина и косматый бородатый тип. Сквозь толпу мы прошли к воротам. Их охраняла федеральная полиция. Такие же большие и крепкие мужики, как Рокко и Родриго. Видимо, на потенциальный штурм послали элиту.

«Что вам нужно?» — спросил один полицейский. «Убедиться, что с другом этой сеньоры все в порядке», — ответил Рокко. Слово «друг» ясно выдавало истинную природу моих отношений с Хосе Куаутемоком. «Вот последние списки погибших и раненых», — сказал он и кивнул на прикрепленный к стенке листик. На нем фломастером были нацарапаны клички жертв: Блоха, Плюгавый, Пузан, Утка, Шкода, Чанок, Медведь. Изредка фигурировали и фамилии Тамаль Сантибаньес, Картоха Санчес. Всего четырнадцать человек, из которых восемь — убитые. Я испытала облегчение, не увидев прозвищ, под которыми был известен Хосе Куаутемок: Блондин, Бугай, Викинг.

«Я хотела бы поговорить с моим другом», — сказала я полицейскому. Он обернулся на меня. В его взгляде сквозило бесконечное презрение. «Что-нибудь еще, сеньора?» — издевательски спросил он. «Нет, больше ничего», — ответила я твердо. Полицейский переглянулся с товарищем и хитро усмехнулся. «Так заходите, позовите», — сказал он и отошел от двери. Я заглянула внутрь: за турникетами и колючей проволокой творилось неописуемое. Десятки заключенных в масках из футболок дежурили во дворах. Горели костры. Матрасы и парты из аудиторий пустили на баррикады. Я видела все это по телевизору и в интернете. А теперь жестокая сущность бунта трепетала прямо передо мной.

«А никого попросить нельзя, чтобы сбегал за моим другом?» — наивно спросила я. Полицейский расхохотался. Хулиан обалдело воззрился на меня. Просьба была совершенно дикая, учитывая обстоятельства. «Сеньора беспокоится за нашего друга», — извиняющимся тоном сказал Хулиан. Слово «наш» несколько сгладило четкий намек на любовника в слове «мой». «У всех, кто вон там толпится, тоже внутри родичи, и никто сюда со всякой фигней не лезет», — отрезал полицейский. «Если сеньора не готова зайти и сама найти своего жениха, тогда не мешайтесь и отойдите к остальным».

Рокко отвел меня в сторону: «Марина, вашего знакомого, — он избегал слова «друг», — нет в списках погибших. Прошу вас, давайте уйдем». Делать там и вправду больше было нечего. Я могла бы проторчать под стенами тюрьмы еще неделю и, может, вызнала бы какие-то крупицы информации о Хосе Куаутемоке. Я нафантазировала себе, что кто-то вызовет его ко мне на разговор. Даже если этот кто-то найдется, нет никаких гарантий, что Хосе Куаутемок захочет со мной говорить.

Мы снова прошли сквозь толпу родственников, ряды спецназовцев и ударные группы. Далекая галактика отчуждения и насилия. Конные полицейские смотрели на нас свысока, как на отвратительных вонючих тварей. Мы представляли из себя аномалию, чистую эксцентрику.

Адриану не удалось припарковаться поблизости, и нам пришлось долго до него идти. Рокко не хотел опять появляться перед фасадом тюрьмы и повел нас переулками. По дороге мы набрели на кафешку с сэндвичами. Ели мы давным-давно, и я пригласила всех пообедать. За едой расспросила Рокко и Родриго: «Вы говорили, что в первый день людей, якобы протестующих, согнали специально? Кто мог это сделать?» Они переглянулись. Видимо, не хотели говорить в присутствии Хулиана. «Здесь все свои», — подбодрила я их. Мне хотелось узнать, разделяют ли они версию Хулиана относительно Моралеса или, вследствие долгого участия в борьбе против наркотрафика, подозревают кого-то еще. «Я думаю, — робко сказал Родриго, — что за всем этим стоят гринго». Такого я не ожидала. «Почему ты так думаешь?» Родриго посмотрел на Рокко, своего босса, ища одобрения. Рокко кивнул. «Гринго любят устраивать суматоху, когда на носу президентские выборы. Если страна впадает в беспорядки и анархию, им легче сказать, мол, Мексика — это крысят-ник, нужно их в чувство привести. Могу поспорить: они дали денег на покупку оружия для зэков, и пацаны эти, которые ниоткуда нарисовались, тоже проплачены американским посольством». Не такая уж безумная мысль. Рокко и Родриго обучались у военных, которые, в свою очередь, учились в Школе Америк^[31] и многое знали про способы дестабилизации неугодных американцам правительств. Именно так, например, раскачали социалистическое правительство Сальвадора Альенде.

Мне было интересно, что ответит Хулиан. Его теория о мести Моралеса была совершенно противоположна версии Рокко и Родриго. Он не собирался сдаваться и задал Родриго вопрос: «А зачем провоцировать конфликт именно в тюрьмах, а не, к примеру, в профсоюзах или университетах?» Родриго улыбнулся: «Этой страной заправляют преступники. Если нажать на преступность, пошатнется власть. И гринго смогут удить рыбку в мутной водице».

Да уж, если версия Хулиана показалась мне невероятной, то версия Рокко и Родриго просто вынесла мозг. Они рассказали, что во многих военных операциях, в которых им довелось участвовать, действовали агенты американской разведки, причем с обеих сторон войны с наркотрафиком. И уже не впервые ЦРУ использовало в своих целях тюремные бунты.

Вот так Хулиан и двое бывших военных проводили мне ускоренный курс избавления от наивняка. Я раньше и представить себе не могла всех этих извращенных хитросплетений. От интриг жаждущих мести политиков до зловещих операций, подпольно проводимых американскими агентами. Мир разворачивался перед моими глазами как объект тихой и искусной борьбы в интересах темных сил.

Педро позвонил узнать, как дела. «Мои люди берегут тебя, а ты, пожалуйста, береги их, — попросил он. — Надеюсь, вы как можно скорее оттуда уедете». Глубоко во мне — на беду или на пользу — засело чувство вины. Участвовать в протестах меня толкала не только любовь, но и это чувство. Я ощущала вину за то, что бросила любимого мужчину, вину, что мне не хватило смелости встать у дверей тюрьмы и не двигаться оттуда, вину, что я заперта в буржуазной реальности, насквозь фальшивой, как декорации к сериалу. Вину, что предала себя. Сложносочиненная католическая вина изъедала меня, если я не уделяла достаточно внимания Хосе Куаутемоку, а потом хлестала по щекам за то, что я забывала про семью. Я была марионеткой вины. Виноватой бунтаркой.

И не давала мне уйти от тюрьмы тоже вина. В своих романтических фантазиях я была убеждена, что Хосе Куаутемок каким-то образом догадается, что я приходила, была близко к нему. Может, кто-то из заключенных узнал меня, передал другому, тот — третьему, и так сообщение дошло до нужных ушей. Мне было важно, чтобы он это знал. Из-за любви, из-за вины, из-за чего угодно. «Я их не держу при себе, — ответила я Педро. — Я и сама справлюсь». Если восьмидесятилетние старухи не боятся, что их растопчут гигантские кони или изобьют дубинками полицейские, то как я могу бояться? Единственное отличие между нами: их пригнало к тюрьме не чувство вины, а моральный долг перед близкими.

Желая преподать мне урок, а может, надавить, Педро велел Рокко оставить меня: «Хочет рисковать своей шкурой — пожалуйста, пусть рискует. Но только не вы с Хулианом. Вы немедленно возвращайтесь». Я расслышала каждое слово, хотя Рокко очень старался прикрыть рукой трубку. «Простите, сеньора, нам нужно ехать, — извинился он. — Хорошо бы, конечно, и вы поехали с нами». Я повернулась к Хулиану. «Я с ними. Не вижу никакого смысла оставаться», — сказал он. У меня задрожали ноги. Настало время показать, из какого теста я сделана.

Они уехали, и я осталась одна. Снова пошла к воротам тюрьмы. С крыш поднималось все больше и больше дымных столбов. Вокруг было очень людно, но царила странная тишина, нарушаемая лишь редким ржанием полицейских лошадей.

Я пересекла оцепление спецназа. На этот раз почувствовала на себе похотливые взгляды. Без защиты дюжих телохранителей мне было неуютно. Но я не струсила, хотя, когда проходила между двумя спецназовцами, один ущипнул меня за задницу.

Я просто, не оборачиваясь, пошла дальше. Отчитывать его бесполезно — я только окажусь в еще более уязвимом положении.

И вдруг вдалеке я различила знакомую фигуру. Росалинда дель Росаль, знаменитая отрубательница пальцев, супруга Хряка, решительно рассекала ряды полицейских. Одета она была в традиционный костюм женщин масауа — розовую юбку и вышитую блузу. Видимо, ее слава опережала ее, поскольку полицейские при виде нее расступались. Я догнала ее: «Донья Росалинда, помните меня? Мы познакомились в зоне посещений». Она просто смела меня взглядом: «Да, ты подстилка того сивого бугая. Чего надо?» Нельзя отступать, тем более в таких обстоятельствах. «Вас очень уважают. Если вас пустят внутрь, можно мне пройти с вами?» Она несколько секунд изучала меня, с головы до ног: «Ладно, пошли. Посмотрим, что получится». Она двинулась с места и бесцеремонно ввинтилась в толпу.

Хлорид ртути смешался с водопроводной водой. Жидкая смерть потекла в краны, шланги, сифоны. Жидкая смерть забралась в стаканы, бутылки, сосуды, готовая разрушить органы пьющего. Н₂О + HgCl₂, идеальная комбинация, чтобы проникнуть в самое нутро врага и умертвить его. Наслаждение при мысли, как он будет корчиться и блевать, пересилило моральные колебания из-за возможной смерти других. Если Пабло Эскобар не моргнув глазом взорвал самолет с двумястами с чем-то пассажирами на борту исключительно ради того, чтобы стереть с лица земли кандидата в президенты, чего Машине переживать из-за кучки отбросов, которые и арахисовой скорлупки не стоят?

Машина перемещался из укрытия в укрытие. В каждом слушал радио и смотрел телевизор, чтобы не пропустить новости. Даже сидра прикупил в ожидании момента, когда бывшая вице-мисс Тласкала расскажет про массовые смерти в Восточной тюрьме и упомянет Хосе Куаутемока в списке погибших. Вот тогда можно будет поднять тост.

Ничегошеньки. Ни одной заметки про отравление — ни в тюрьме, ни в окрестностях. Все новости состояли из репортажей о манифестациях учителей и росте преступности на северо-востоке страны по вине «Самых-Самых Других». Передавали снимки Маседонио. Полиция сулила пятьсот штук зеленых тому, кто сообщит о его местонахождении. Маседонио, демонический властитель, упрямо опустошающий города, села, деревни. Иконоборец, вездесущий вандал. Машина начинал подумывать, что именно ему и предстоит стать естествен — ным преемником Маседонио, бравого Джеронимо от наркотрафика. Как только Маседонио уберут, он подхватит его дело.

В новостях этого не освещали, поэтому дон Отелло ничего не узнал, но в тюрьме внезапно заболели десятки заключенных. Начальство ничего не могло понять. Анализ пищи не выявил никаких микробов, которые могли бы вызвать подобные симптомы: вонючий пот, колики, желтая, как при малярии, кожа, пораженные в хлам почки, моча цвета кока-колы, нейропатия а-ля Тутанхамон, мозговые отклонения, кома и летальный исход. Ситуация усугубилась, когда целые семьи из соседних кварталов заболели тем же самым. Загадочный случай.

Массовое отравление быстренько спихнули на выбросы тяжелых металлов и промышленных отходов с ближайшей лакокрасочной фабрики. Из-за проржавевших труб вредные вещества просочились в водопроводную сеть. Чиновники поспешили наставить укоряющий перст на хозяев фабрики: «По вашей вине множество людеймучаются тяжелыми необратимыми последствиями и даже рискуют расстаться с жизнью». И так далее и тому подобное. Фабриканты не остались в долгу. И в помине не было: они никаких веществ в канализацию не спускают. Пакуют в бочки и свозят прямо на свалки опасных отходов. Власти «провели расследование» и выяснили, что это не фабрика. И все равно ее закрыли. Главное — найти не ответственных, а виноватых.

Замминистра наказал подчиненным языком не болтать: «Абсолютная конфиденциальность, господа». Нечего поднимать скандал в СМИ из-за пары дохлых зэков. Полный запрет на распространение информации. Родственникам жертв, по приказу замминистра, рассказали сказочку про фабрику-убийцу. «Ни один из этих хищников от бизнеса не уйдет от руки закона», — объявил замминистра. Фабрику остановили, — и «померла псина — конец бешенству», изящно выразился он.

Зэки тоже не рыпались. Прошел слух, что это была эпидемия эболы, начавшаяся с одного иммигранта из Нигерии. Все присели на очко. Никто и не вякнул. Заныкались по камерам и вздохнули с облегчением, когда всплыла «правда»: какие-то говнюки-лакокрасочники спустили в водопровод токсичные отходы.

Выжившие после хлорида ртути полностью, однако, не выздоровели. Наоборот, многие из них предпочли бы смерть. Здоровье их накрылось. Разного рода недомогания, потеря памяти, сокрушительные мигрени, колики, подобные ножевым ударам, парестезия. Смерть в замедленной съемке. Про это дон Отелло тоже не узнал. Ни единого словечка не просочилось в прессу, в интернет, на радио или телевидение. Вот так правительство в этой гребаной стране контролирует информацию. Машина, разочарованный отсутствием новостей, начал разрабатывать новый план мести, не ведая, что уже убил пятнадцать человек и пожизненно искалечил еще девяносто девять, и среди этих несчастных — эх, судьба, сука, судьбина — Хосе Куаутемока не было.

Он не попал в списки жертв по одной простой причине: пока остальные зэки глотали тамариндовую воду с ртутью, он сидел в темном ящике и бормотал бесконечные тексты. Вслух зачитывал сочиненные строки, чтобы не спрыгнуть с ума. Он так долго этим занимался, что начал считать, будто все это написал другой чувак. И начал с этим другим разговаривать. Спрашивал, кто он такой и что ему нужно. Через несколько минут догадывался, что потихоньку отъезжает крышей. «Никто со мной не говорит, никого здесь нет. Это я сам говорю вслух». Мало-помалу возвращался к реальности и снова начинал сочинять истории.

Отсутствие света привело к отсутствию смысла. Он выживал исключительно силой воли. Только благодаря ей не стал биться головой о бетонные стены вплоть до вытекания мозгов. Самоубийство через челобитие. Хосе Куаутемок не знал, но трое перед ним до такого уже додумались и осуществили это. Бейся и бейся, пока серое вещество не потечет. Но он этого делать не собирался. Слишком много историй и слишком много Марины ждало его за пределами ямы.

На ощупь он доставал свою биту и передергивал в мыслях о Марине. Кончал, поднимал руку и слизывал сперму, сочившуюся сквозь пальцы. Пил ее, чтобы помнить о Марине, пил, чтобы питаться. Через пару часов снова наяривал и давай, как Хронос, пожирать своих мини-Хосе Куаутемоков.

После оргазмов он становился вялый. Закрывал глаза — хотя зачем, когда живешь, как летучая мышь? — и дрых, пока не просыпался от колотья в суставах. Очнувшись, тут же снова начинал плести вслух истории. А потом — слушать невидимого чувака. «Кто такой? Чего тебе надо?» Он внимательно вслушивался в ответ, но ответ не приходил. Тишина. От возни уховерток он подскакивал. Да, там точно кто-то есть. Он замахал руками, чтобы отогнать его. И вдруг — свет. Солнечные иглы вонзились в сетчатку. Он закрыл глаза руками. «Время прогулки», — сказал призрак. «Кто такой? Чего надо?» — стучало в мозгу. Белесые сумерки сбили его с толку. Темень, промытая «клороксом». Потихоньку зрачки привыкли к бомбардировке светом. Он глянул вниз. Уйма уховерток разбегалась в разные стороны по бетону. Внутренний чувак развалился на красные кусочки. «Вылезай уже», — приказало белое пятно.

Он вылез, как ящерица на солнце. Кости, связки: битое стекло. Выпрямился и едва удержался на ногах. Он начал терять чувство пространства. Реальность перестала быть трехмерной, стала плоской, куцей декорацией. «Пошел», — сказал ему тот, кто стоял рядом. Хосе Куаутемок изучил землю под ногами. Как, блин, даже шаг пройти в этой дымке? Бесформенная масса подтолкнула его: «Давай, козлина, двигай». Чтобы не упасть, как стреноженная скотина, Хосе Куаутемок сделал два беби-шага. Маленький шажок для человека, огромный шаг для человечества. Кровь ударила куда-то из солнечного сплетения в голову. Десятки муравьишек очень медленно вернули ему осознание мира. Вот эта светящаяся слюнька — это надзиратель. Перед ним — двор. «Меня зовут Хосе Куаутемок Уистлик, и меня заперли в гребаном апандо. По моим расчетам, сейчас четверг. Месяц июнь. Мне сорок два года. Внутри со мной никого нет. Я не могу забыть ни одной истории из тех, что написал в голове. Я влюблен в Марину, и она меня ждет». Вопросы он задавал не невидимому чуваку-сокамернику, а самому себе. Он ответил на первый: кто ты такой? Оставалось ответить на второй: что тебе нужно?

О, Жизнь! Да, вот так, с большой буквы. Она без предупреждения отмачивает кувырок, и ты вдруг оказываешься в совершенно неожиданном месте. Отдельные обстоятельства связываются в узел, и — бац! — тебя, утлую лодочку, уносит подземным потоком в направлении, совершенно противоположном тому, куда ты собирался. Вернувшись из тюрьмы, я обнаружила на телефоне незнамо сколько сообщений. Педро и Хулиан, не останавливаясь, писали, чтобы я уходила оттуда. Оба не верили, что я осталась протестовать, и разволновались, увидев, что я не просматриваю сообщения несколько часов кряду. Хулиан писал: «Я раскаиваюсь, что оставил тебя там». Педро выражался более прямо: «Нет, я, конечно, знал, что ты идиотка. Но не до такой же степени. Перезвони уже». Я улыбнулась. В который раз я доказала, что все будет по-моему. Может, я и идиотка в фиг знает какой степени, но на моих условиях.

Среди всех сообщений выделялось одно, лаконичное, от Альберто: «Кое-что случилось. Приезжай в „Танцедеи" как можно скорее». Если у Педро и Хулиана словесный понос, то у Альберто, наоборот, запор. Слова из него клещами нужно вытаскивать. Запускать щипцы в глотку и оттуда добывать хоть пару жалких фраз. Только помнить при этом о последствиях. Фразы эти будут едкими, словно наконечники стрел, отравленные ядом ужасного листолаза. И звонить ему бесполезно. Я заранее знаю, что он скажет: «Приезжай, здесь поговорим». Так что я попросила таксиста поменять маршрут и отвезти меня в «Танцедеи».

«Кое-что случилось» может означать все что угодно: от тяжелой травмы до крупного мошенничества. Альберто по натуре не паникер. Он очень тактичный и побеспокоил бы меня только в самом крайнем случае. Видимо, это и есть такой случай. Когда я зашла в здание студии, сердце у меня сжалось от ужасающего контраста между девочками, которые, улыбаясь, выходили с занятий балетом, и женщинами, мающимися у ворот тюрьмы. Состояние духа у меня, прямо скажем, оставляло желать лучшего, но внутренне я была готова к любым плохим новостям: перелом у танцовщицы, нападение на школу, сексуальные домогательства.

Ничто в «Танцедеях» не указывало на катастрофу. Усталые лица репетировавших часами танцоров, деловитые мамы, разбирающие дочек, гул голосов, улыбки. Я прошла в кабинет Альберто. Он проверял почту на компьютере, но при виде меня поднялся и поцеловал в щеку. Ласковым его не назовешь, но выглядел он нынче довольным. «Что случилось?» — спросила я. «Есть одна хорошая и одна плохая новость». — «Давай сначала плохую». Альберто велел мне присесть. «Настолько плохая?» Альберто улыбнулся: «Помнишь, Лети записала на телефон одну репетицию?» Я покачала головой. Вообще не понимаю, о чем он. В последнее время я мысленно была на океаническом расстоянии от «Танцедеев». «Так вот, Лети выложила это видео в соцсети». Одно из строжайших правил школы — полный запрет на размещение материалов с репетиций в интернет. Это интимный, деликатный процесс, и совершенно незачем выставлять его на публичное обозрение. Лети попросила прощения, но Альберто все равно уволил ее. Учитывая мое вынужденное пренебрежение труппой в последнее время, я разрешила ему нанимать и увольнять людей без моего предварительного согласия. Лети в слезах отбыла. «Правильно сделал», — сказала я. Не лучшая наша танцовщица, а увольнение послужит уроком остальным.

«А хорошая новость, — сказал Альберто (вот он, неожиданный поворот Жизни), — в том, что видео это увидел Охад Нахарин и оно ему страшно понравилось. Он прислал письмо: спрашивает, не хотим ли мы выступить на Фестивале современного танца в Тель-Авиве, а потом в Линкольн-центре». Я оцепенела. Охад в мире танца все равно что полубог. Гений, новатор. Как и Бийю, один из самых оригинальных и смелых хореографов. О его приглашении можно только мечтать. «Когда?» — выпалила я. «В том-то и проблема, — ответил Альберто. — Через три недели».

Это значит, на три недели нужно безвылазно запереться в студии и оттачивать движения. Придется снова взять Лети, не будет времени переиначивать хореографию под другую танцовщицу. Работа изматывающая, требующая предельной концентрации. Придется пожертвовать всем ради профессионального триумфа. Я не сомневалась, что Клаудио меня поддержит. Он знал, как я восхищаюсь Охадом и что для меня значит выступить в Тель-Авиве. Дети разделят мою радость. Можно даже взять их с собой и показать высочайшие проявления танца.

Но эта уникальная, столь долгожданная возможность вынудит меня покинуть Хосе Куаутемока в такой критический момент. Я не смогу с ним видеться, разговаривать, заниматься любовью, быть рядом. Другими словами, придется вырвать отношения с корнем, а я делать этого не собираюсь.

Благодаря вмешательству Росалинды дель Росаль я в то утро наконец смогла встретиться с ним. Росалинда была в определенных социальных кругах фигурой мифической. Жестокость по отношению к жертвам, которых похищал ее муж, выдержка при общении с прессой, находчивые ответы, боевитость — все это внушало восхищение даже властям. Полицейские общались с ней уважительно, едва ли не услужливо, словно с первой леди, а не с обыкновенной кровавой похитительницей. Ее заслуга состояла в том, что она воплощала собой социальный гнев. Девочки, которым она отрезала пальцы и отсылала родителям в обмен на выкуп, были в основном дочками продажных политиков или мутных бизнесменов. Они не должны были расплачиваться за грехи отцов, которых подчас ненавидели. Просто папенькины дочки оказались идеальной приманкой для привлечения астрономических сумм. Когда ее поймали и представили репортерам, Росалинда смело смотрела в камеру и не отводила глаз. Она совершенно не нервничала. Наоборот, держалась высокомерно, разговаривала свысока. В ответ на вопрос одного из журналистов произнесла прославившую ее фразу: «Я отрубала пальцы, а мне и моему народу в этой сраной стране отрубили крылья и ноги». Это говорила индианка, ростом не больше метра пятидесяти. Она пристально смотрела на фотографов, и ее не смущала ни вереница полицейских в масках, ни вспышки, ни родители искалеченных девочек, мечтавшие расчленить ее заживо и выкрикивавшие ругательства.

Ее поэтичность, граничащая с безвкусицей, всех поразила. Огромная часть мексиканцев узнала себя в сказанном. Росалинда тем временем продолжала речь: «Я стала похитительницей, потому что об меня вытирали ноги, меня морили голодом, потому что к моим людям никогда не относились по справедливости, потому что наши дети умирают от поноса, а старики — от холода, потому что у нас отобрали наши земли и наши обычаи. Что еще делать такой женщине, как я, в стране, где заправляют сволочи? Да, я сама была сукой, сама наживалась на других, только знаете что? Пошли вы в жопу со своим мнением…»

В тот день я шагала к тюрьме бок о бок с Иди Амином в индейской юбке, самим воплощением Зла. Мы пробили себе путь между рядами спецназовцев. Никто не осмелился выйти ей наперерез или как-то еще помешать. Случайно пересекаясь с ней взглядами, спецназовцы испуганно опускали глаза. Росалинда являла собой извилистый гнилостный корень организованной преступности, и в глаза ей лучше было не смотреть.

У дверей она не раздумывая направилась к командиру федералов: «Здорово, милок». — «День добрый», — ответил тот. Я не знала, были ли они знакомы, но некоторая фамильярность между ними ощущалась. «Мы к мужикам своим пришли», — сказала она. Командир кивнул на баррикады во дворе, дымящиеся костры, десятки заключенных в масках и с голым торсом: «Ну, узнаете своих — зовите». Росалинда вгляделась в мятежников и снова повернулась к командиру: «Сам знаешь, ни мой, ни ейный в эту поебень мешаться не станут». Слушать эту коротышку было и впрямь интересно. Он говорила абсолютно уверенно и абсолютно бесстрашно. И так же бесстрашно направилась к турникетам. «Пойдем, беляночка, поищем наших петушков», — обратилась она ко мне. Командир не сделал ни малейшего усилия, чтобы нас остановить. Мы прошли мимо его подчиненных, и он только напоследок позвал ее: «Росалинда, только не шумите там. Там сейчас комиссия переговоры ведет. Не наделайте делов. Наделаете — придется вас пристрелить». Росалинда улыбнулась, как будто услышала самую смешную шутку на свете, а не угрозу расправы. «Не слушай этого уебка. Ему лишь бы языком помолоть», — сказала она мне и прошла за турникет.

Мне и раньше в тюрьме бывало страшно, а когда я увидела ее в состоянии бунта, меня чуть не подвел сфинктер. Одно дело — смотреть на захваченный двор снаружи, и совсем другое — встретиться лицом к лицу с армией зэков, готовых сорваться с катушек. Росалинда глянула на них с презрением: «Строят из себя бывалых, а на деле — другие их за ниточки дергают». Я даже близко не поняла, о чем она, но в ту минуту, с перекрученным животом и яичниками, подкатившими к горлу, была не в состоянии спрашивать.

Мы подошли к баррикадам и остановились. Росалинда обозрела заключенных и свистнула в два пальца. Несколько мятежников обернулись на нас. «Ну-ка подите сюда», — приказала она. Они переглянулись. Какой смельчак пойдет разговаривать с этой безумной старухой? Они не могут не знать, кто она такая. Они посовещались, от группы отделились двое и подошли к нам. «Что вы хотите, донья?» — спросил тот, что повыше. «Во-первых, чтоб ты тряпку с лица убрал, а то плохо тебя слышу», — потребовала она. Парень засомневался. Маска — гаран тия анонимности. Но все-таки снял. И оказался почти подростком. Над верхней губой рос легкий пушок. «Сходи за моим мужем и за ее хахалем». Он непонимающе посмотрел на нее: «А кто ваш муж?» Может, он слишком молодой, чтобы быть в курсе славы Росалинды дель Росаль и Хряка. «Сам знаешь кто. Кончай придуриваться. Его приведи и бугая того сивого, ее мужика». Он дернулся с места, но я его остановила: «Передай Хосе Куаутемоку, что к нему пришла Марина». Парень кивнул и вместе с еще одним унесся в глубь тюрьмы.

Через несколько минут они вернулись в сопровождении Хряка и Хосе Куаутемока. Едва я его увидела, у меня внутри все перевернулось. Все мышцы, с ног до головы, свело судорогой. Пробила дрожь. Я видела только его, остальное расплывалось в тумане. И вообще не запомнилось. Черт, как же я влюблена. Он подошел и остановился в нескольких сантиметрах: «Я думал, никогда тебя больше не увижу». Я не ответила, просто обняла его и прижалась головой к его груди. Его сердце тоже билось учащенно. Он поцеловал меня в лоб. Я обняла его крепче. «Прости», — приглушенно проговорила я. Как я могла жить без его запаха, без его поцелуев, без его ласк? Что я делала вдалеке от него? Он похудел, мышцы ослабли. «Ты отощал», — сказала я. Он отстранился и взял мое лицо в руки. «Дай я на тебя посмотрю», — сказал он. Мы несколько секунд глядели друг другу в глаза. «Обещаю, я больше никогда тебя не оставлю». Он покачал головой: «Не давай обещаний, которые не выполнишь».

Мы еще пару минут постояли вместе. Вокруг стал нарастать шум. Мы обернулись. С одной стороны двора начала выстраиваться шеренга федеральных полицейских в бронежилетах, шлемах и с автоматами. С другой, за баррикадами, встали наизготовку с оружием заключенные. «Уходите», — приказал Хряк. Он взял Хосе Куаутемока под локоть и без лишних слов уволок за собой. Мы быстро ретировались. Росалинда не знала страха, но она была не дура. Она знала, когда дело действительно пахло жареным. Я постаралась в последний раз разглядеть Хосе Куаутемока, но он сразу же затерялся среди мятежников. Вот-вот начнется сражение, и мы окажемся под перекрестным огнем. У меня от страха отяжелели ноги. Меня будто парализовало. «Давай, милая, а то решето из тебя сделают», — сказала Росалинда и подтолкнула меня вперед. «Я не могу, ноги не двигаются». — «Еще как можешь», — и она схватила меня за руку. Крошечная Росалинда оказалась необычайно сильной: она практически выволокла меня из тюрьмы. Мы, не останавливаясь, перли и перли, пока не оказались за оцеплением спецназа.

Уже вдалеке от тюрьмы Росалинда повернулась ко мне. «Дочка, — сказала она материнским тоном, — тебе это не по силам. Оставь ты в покое этого беднягу. Видно, что он по тебе с ума сходит. Только ты сама с ума сойдешь, если не успокоишься». Ноги у меня до сих пор были ватные. Желудок завязался узлом. Зубы стучали. «Я уже сошла», — твердо ответила я. «Нет, дочка, ты сама не знаешь, что говоришь. Уж я-то понимаю, что такое безумие. Тебе туда не надо. Тебе еще не поздно спастись. Послушай меня». Она несколько секунд смотрела на меня, потом повернулась и, не попрощавшись, ушла в запутанные переулки.

«Я подумаю», — сказала я Альберто. «О чем подумаешь?» — спросил он, как бы не веря своим ушам. «Поедем ли мы в Тель-Авив». Альберто вздохнул: «Нас позвал Охад Нахарин. Знакомое имя?» Несколько месяцев назад я бы уже открывала шампанское, вне себя от радости. Только вот несколько месяцев назад я была бы неспособна создать и двух процентов той хореографии, которую создала сейчас. У меня было то же тело, но в нем жила другая Марина. Совсем, совсем другая. «Конечно, знакомое. — сказала я. — Я подумаю».

Одна часть меня

Одна часть меня хочет остаться, другая хочет уйти.

Одна часть меня потерялась, другую я нашел

Одна часть меня на войне, другая в мире.

Одна часть меня умерла, другой — жить и жить.

Одна часть меня верит в ненависть, другая верит в любовь.

Одна часть меня не верит ни во что, другая верит в Бога.

Одна часть меня хочет бить, другая хочет ласкать.

Одна часть меня верит в небо, другая верит в землю.

Одна часть меня хочет мести, другая хочет простить.

Одна часть меня ищет, другая находит.

Одна часть меня уже не желает женщины, другая желает,

Одна часть меня ушла, другая на подходе.

Одна часть меня больше не со мной, другая остается.

Одна часть меня в заключении, другая будет свободной.

Одна часть меня гнилая, другая чистая.

Одна часть меня никогда больше не будет моей, другая будет.

Деметрио Хасинто Перес

Заключенный № 22481-8

Мера наказания: тридцать семь лет и четыре месяца лишения свободы за убийство

Наказание отбыл. Освобождается через две недели.

Пока Франсиско Моралес вместо того, чтобы следить за тюрьмой, пытался присунуть Марине, дон Хулио, истинный хозяин заведения, попытался выяснить, что на самом деле случилось с отравленными зэками. В тюрьме случайностей не бывает, так что он взял на себя труд расследования. Он ни на йоту не поверил сказочке про фабрику и горе-злодеев оттуда. Это пусть дуракам рассказывают, а не такому мозгу, как он. Он нанял судмедэкспертов для независимого вскрытия. Они постановили: отравление хлоридом ртути. Ни одно из используемых на фабрике веществ не могло привести к поражениям всей нервной системы и мозга. Не успели эксперты произнести: «Хлорид ртути», а дон Хулио уже понял, что это проделки долбаного северного Отелло. Картель «Тамошние» уже ему сообщил, что неугомонный механику них закупился.

Текила сообщал о подлости Машины боссу боссов. Босс не особо обеспокоился. В делах следует быть прагматичным и не поддаваться чувствам. Многие среди нарко обижались на всякие пустяки. А тут как раз о пустяках речь. Ничто так не бесило босса, как какой-нибудь хрен, который обувается в сапоги из змеиной кожи, цепляет на ремень серебряную пряжку, на шею — золотые цепи, на пояс — пистолет и начинает разыгрывать из себя крутого только потому, что товарищ на него косо посмотрел. Нет и еще раз нет. Босс любил понимание, мир, порядок и прогресс. Любил пачкать руки белужьей икрой, а не гемоглобином.

Он решил сам разыскать Машину и спросить, какого рожна ему надо. Худой мир лучше доброй войны. Зачем тратить силы на абсурдные перепалки. Только вот как его, болезного, найти? Машина все равно что призрак. Уже и дата рождения его всем известна, и цвет глаз, а найти все равно никак.

Машина тем временем сам понял, что имеет дело с карте лем, не похожим ни на один известный ему раньше. Сколько бы он ни башлял, сколько бы шестерок ни нанимал, а справиться с ними не мог. Они были альфой и омегой пищевой цепочки. Даже в союзе с «Самыми-Самыми Другими» их не победить. Надо найти другой способ отправить Хосе Куаутемока в ледяные степи ада.

Пока он пытался выяснить, случились ли в последнее время в Восточной тюрьме жмурики, ему передали, что босс боссов ищет его, чтобы поговорить и таки договориться. Машина написал записку на обрывке бумажного пакета и попросил одного из мелких главарей передать. А потом снова растворился во тьме.

Босс боссов прочел записку: «Я хочу только одного: чтобы умер Хосе Куаутемок Уистлик. Больше мне ничего не надо». Босс заглянул на другую сторону обрывка. Нет, там пусто. Да, Текила говорил, что все дело там в ревности. Подтверждение вывело босса из себя. Столько поставлено на карту, столько народу перемерло, столько, блядь, шума из-за одного перепи-ха. Тоже мне, злодей мультяшный этот гребаный Машина. Койот, который гоняется за Дорожным Бегуном, и тот лучше.

Ладно. Если Машина хочет, чтобы блондина порубили на колбасу, пусть даст кое-что взамен. Бесплатный только воздух. Босс нацарапал на листке несколько строк и вручил главарю, чтобы тот передал Машине. «Убей мне Маседонио, получишь Хосе Куаутемока». Главарь передал. Машина внимательно прочел. Они хотят от него невозможного. Как к нему подобраться? Маседонио, конечно, анархист-самоучка, но не блаженный. При нем, говорят, всегда не меньше полусотни телохранителей. Где уж тут подберешься.

Возможностей у Машины снова поубавилось. Теперь сивый стал разменной монетой картеля, и охранять его будут пуще прежнего. Варианта осталось два: либо пытаться убить Маседонио, а тут велик риск, что его самого завалят первым, либо дальше охотиться на Хосе Куаутемока, пусть даже придется подорвать всю тюрягу. «В жопу Маседонио», — ответил он. Такое послание настроит весь картель против него. Самый сильный враг из всех сам начнет на него охоту. Ну и пусть. Только пусть дадут прикончить гада, а потом могут делать с ним все, что хотят.

Босс боссов супермега рассвирепел. Проще всего было бы убрать блондина, чтобы этот Отелло на стероидах пригасился. Но не хрен этому козлу жизнь облегчать. Наоборот, теперь он бросит все силы, чтобы Машину нашли и распилили живьем. И не бензопилой. Нет, месье. Он заслужил распиливания по старинке, ножовкой. Пострадай, сучок. Пострадай за гордость свою тупую.

Оголодавшие Гензель и Гретель отправляются в лес в поисках еды. У них бедная семья, и их строгая несправедливая мать дает им только по паре краюх хлеба в день. По дороге они рассыпают крошки, чтобы по ним вернуться домой. Им невдомек, что птицы склюют крошки. Дети не могут найти обратную дорогу. Темнеет, а они одни в лесу, остались на милость волков и рискуют насмерть замерзнуть. Боязливо они идут вперед меж сосен, надеясь найти помощь. И находят домик, выстроенный из пирожных, печений и конфет. Ослабшие, утомленные, они входят в домик, ища укрытия и мечтая утолить голод. Слишком поздно понимают, что на самом деле это ловушка, расставленная слепой ведьмой-людоедкой для привлечения вкусных детей. Ведьма запирает их в клетке и откармливает. А потом, через несколько дней, сажает в печь. В отчаянной попытке освободиться Гретель толкает злую ведьму. Та падает прямо в печь. Дети быстро задвигают заслонку, и жуткая ведьма сгорает, испуская ужасные крики боли. Гензель и Гретель возвращаются домой целые и невредимые, с сундучком драгоценностей, которые они нашли в домике. И узнают, что их мучительница-мать умерла. Дети делятся драгоценностями с отцом, и все трое живут долго и счастливо до конца своих дней.

В том варианте сказки, что я читала на ночь Даниеле, все оказалось значительно мягче. Ведьма там была не слепая и не людоедка. Никто никого не запирал и не откармливал в клетке. Чудовищную гибель ведьмы опустили. Мать тоже осталась жива. Дерзкая кража драгоценностей не упоминалась. Политкорректная версия, согласно духу времени. И согласно буржуазной мании обкладывать отпрысков ватой. Лишь бы ничто их не запятнало. Нужно избавить их от всех лишений, огорчений, неприятностей. Нужно потакать им и беззаветно любить. Так растили нас с сестрами. Примерно так растили и Клаудио. Традиционный способ воспитания детей в хороших семьях.

В ту ночь мне, бессонной, то и дело на ум приходила проклятая сказка о белокурых детишках, заблудившихся в лесу. А какой след оставила я, чтобы по нему вернуться домой? Растерзают ли меня волки? Захочет ли какая-нибудь слепая ведьма-людоедка отужинать мною? Я ушла в самую темную глубь леса и не рассыпала за собой никаких спасительных крошек. Возможно, как указала мне Росалинда, я не готова оставаться там, среди хищных зверей, во тьме. Она выразилась вполне ясно: «Пора вернуться домой, дочка».

Судьба послала мне Охада. Он был известен своим нюхом на таланты. Если из-за одного видео в плохом качестве, выложенного в соцсети, он позвал нас на фестиваль в Тель-Авиве, значит, разглядел в нас нечто уникальное и особенное. Я всю жизнь ждала подобного приглашения, а теперь, влюбленная по уши, не знала, соглашаться или нет.

Альберто, видимо, совсем отчаялся из-за моих сомнений и попросил Люсьена сказать свое слово. «Прекрасно, Марина. Я посмотрел видео и хочу сказать, что ты достигла больших, очень больших высот. Высочайших вершин, я бы сказал. Думаю, эта работа ставит тебя на одну ступень с Бийю и с самим Охадом. Ты всех сделаешь, дорогая». Люсьен похвалами не разбрасывался. Как истинный фламандец, он был довольно сдержан и в прошлом только подбадривал меня, мотивировал, но никогда при этом не восхвалял. Если он так сказал, значит, и вправду так считает Охад был той дорожкой из крошек, по которой мне следовало идти, чтобы снова попасть к себе, к той, кем я хотела стать с детства, когда, залюбовавшись балериной из музыкальной шкатулки, потянулась к миру танца. Той, что мечтала однажды победить посредственность и создать сущностную постановку. Той, которую воспитали для создания дружной любящей семьи, где мать — главная опора детям. Той, что хотела показать сеньоре Габине, как она ошиблась, когда исключила меня из своей балетной школы. Той, что жаждала триумфа, признания и престижа. Той, которой гордился бы мой отец. Мой след из крошек склевали, но Охад насыпал новый. Всего-то и нужно, что ответить ему на письмо и принять приглашение.

Клаудио проснулся, как обычно, в превосходном настроении. Я должна была быть счастлива, что у меня такой позитивный и энергичный муж. «Плохо спала? Я заметил, что ты как-то беспокоилась». — «Уснула как убитая», — соврала я. Видимо, круги под глазами выдали меня, потому что он озорно улыбнулся: «А по личику не скажешь». Я еще ему не рассказывала про предложение Охада. Как я объясню отказ? Это все равно что Криштиану Роналду лично позвал Клаудио смотреть финал Лиги чемпионов из первого ряда, а он бы думал, идти или нет. «Я совершенно вымотана, мы репетировали много часов подряд», — опять соврала я. Узнай он про мое присутствие на околотюремных протестах, схлопотал бы инфаркт. Даже не от приступа ревности, а от простого осознания, что я была где-то, где легко могла бы попасть под пулю. «Тебе нужно остаться дома и отдохнуть», — предложил он. И был прав.

Как только он и дети уехали, я позвонила Педро. Он схватил трубку, явно встревоженный. «Где тебя носит, коза ты этакая?» — с беспокойством в голосе спросил он. Я не сообщила им с Хулианом, что благополучно вернулась домой. Они бросили меня на произвол судьбы у тюрьмы — это, может, не повод перестать с ними разговаривать, но помурыжить в неведении не помешает. Пусть помучаются, ничего не зная обо мне. «У меня все в порядке», — ответила я. «Мы с Хулианом тебя разыскивали как безумные». Я предпочла сменить эту поднадоевшую тему: «Можно я приеду сегодня в Тепостлан? А лучше пригласи еще и Хулиана. Мне нужно с вами поговорить». Педро помолчал и сказал: «Заеду в десять».

Хосе Куаутемок пытался не размышлять над вопросом: что тебе нужно? Хотеть-то он много хотел, но когда отсиживаешь пожизненное, репертуар сужается. Он, как мог, воспользовался тем, что предлагала тюрьма: мастерской, печатной машинкой, штангой, уроками столярного мастерства, футбольными и баскетбольными тренировками. Больше там ловить нечего. Естественно, он желал свободы, как и 92,7 % заключенных (остальные 7,3 % предпочитают оставаться в тюрьме: жизнь на свободе кажется им агрессивной и опасной), но шансы бежать равнялись 0,000001 %, а с тех пор, как его заперли в вонючей бетонной коробке, — 0,000000000001 %. Зачем тратить силы, придумывая какие-то несбыточные планы? Все равно что верить в Санта-Клауса. Даже если ему удастся чудом свинтить, скорее всего, его, как и 95,42 % беглецов, поймают.

Теперь место воображаемого существа заняла Марина. Переехала туда, к нему, в темноту. Хосе Куаутемок рассказывал ей истории, а она советовала, что в них поменять. А потом поцелуи и любовь. Они кончали вместе, и она лежала у него на груди, и они засыпали в обнимку и спали, пока надзиратель не открывал дверь. Хосе Куаутемок одним махом прикрывал священную наготу Марины.

Надзиратели ему подыгрывали. Они знали, что он на них будет бычить, если они решат подсмотреть за его голой подружкой. Они отворачивались — не из уважения к этой придуманной Марине, а потому что от Хосе Куаутемока несло, как от помойки. Он варился в собственном соку, и вонь била все олимпийские рекорды. Это его печалило. Он ведь такой чистоплотный, такой любитель намыливать подмышки и задницу, а также чистить зубы три раза в день. Ему боязно опротиветь Марине. Часть наказания состояла в том, чтобы лишить человека человеческого достоинства, свести его к животному. Первая ступень — вонять, как животное. Ну уж нет. Хосе Куаутемок сопротивлялся. Ладно бы превращали в какое-нибудь клевое животное, типа волка или тигра. Так нет — хотят сделать отвратную тварь: землеройку, сороконожку, крота. Точно, крота. Чтобы он пах, как крот, жил, как крот, вел себя, как крот, с голодухи жрал земляных червей, царапал бетонные стены, пытаясь прорыть туннель. Хрен им. Никаких кротов.

В щелку просочился солнечный свет, такой яркий, что казался жидким. Хосе Куаутемок закрыл глаза, а когда открыл, оказался с головой в реальности. В яме не было никакой Марины. Надзиратели заставили его выйти. Он попробовал подняться и рухнул. Встать не смог ни в какую. Пришлось вылезать ползком. «Нет, не хочу быть кротом». Сделал еще одно усилие подняться. Затекший позвоночник не дал.

Во двор он приполз в полуобморочном состоянии. Поднял руки, чтобы размять кости, но так и остался в позе Квазимодо. Все-таки заставил себя встать и идти. Колени скрипели, позвонки щелкали. Шагал, как орангутанг. Попытался бежать трусцой и упал мордой в землю. Долго лежал. Надзиратели и не подумали помочь. Если не выполнять указаний, самим можно загреметь в апандо.

Он встал, цепляясь за проволочную сетку. Думал, снова упадет, но удержался. Миллиметр за миллиметром по собственному почину вернулся в апандо, как коровы возвращаются в стойло. Там его ждали Марина и истории.

Пока дверь запирали, он подумал о словах отца: «Будь сильнее остальных». Так он и сделает. Не даст себя нагнуть, нет, господин генерал. В темноте рука Марины погладила его по лицу. «Все хорошо?» — спросила Марина. «Да», — пробормотал он. Она поцеловала его, устроилась у него под мышкой, и оба уснули.

Мы много часов подряд провалялись на лежаках у бассейна. Несмотря на жгучее солнце, я уснула. Хорошо, что Педро укрыл меня полотенцем, — хоть ноги не сгорели. А вот лицу, животу, плечам и рукам не так повезло. Я всегда так беспокоилась о раке кожи у детей — и вот сама уснула на открытом солнце без всякого крема. Полная безответственность. Адреналин последних дней измотал меня, и я даже не смогла принять меры предосторожности.

Проснулась сгоревшая, да к тому же одна половина лица была краснее другой. «Я не мог тебя добудиться, как ни тряси, — сказал Хулиан. У предусмотрительного Педро уже была наготове какая-то уксусная болтушка с травами от ожогов. «Будешь как костяшка домино», — посмеивался он. Я намазалась чудодейственной жидкостью, но она почти не облегчила моих страданий.

По дороге в Тепостлан они забросали меня вопросами о том, что случилось, когда я осталась у тюрьмы одна. Сначала я не хотела отвечать. Зачем, если они меня только осудят? Они поклялись, что не станут. Я еще поломалась и сдалась. Рассказала, как, благодаря Росалинде, смогла повидаться с Хосе Куаутемоком. «Что вы друг другу сказали? — спросил Педро, жаждавший подробностей. — Вы поцеловались? Ты призналась ему в любви?» Я улыбнулась. Педро, который так любит строить из себя мужика, интересовался моей личной жизнью, словно парикмахерша. «Да, я сказала, что люблю его и обещаю больше никогда его не покидать». Хулиан взъелся на меня: «Зачем ты ему врешь?» Я возразила: я не вру, я люблю его и сделаю все возможное, чтобы мы были вместе как можно дольше. «Ты сидишь на бомбе, и бомба эта скоро взорвется», — только и сказал Хулиан.

Невозможно было передать им магнетическую силу этой любви — я сама ее не вполне понимала. Я рассказала про приглашение Охада. Педро, который входил в попечительский совет «Танцедеев», прекрасно понимал, что это значит. «Марина, у тебя в руках выигрышный лотерейный билет», — радостно объявил он. «Не знаю, соглашаться или нет», — призналась я. Они не поверили своим ушам. «Не воображай, будто жизнь еще раз даст тебе такой шанс, — сказал Хулиан, — не упусти его». Я пояснила, как невыносимо будет мне не видеть Хосе Куаутемока даже всего месяц. «А если его убьют в тюрьме, что ты тогда будешь делать?» — спросил Хулиан. Да, это правда возможно. «Он непобедим», — отшутилась я. «Конечно, непобедим. Пока пуля в голову не прилетит», — возразил Хулиан.

Наступило молчание. Педро попробовал разрядить обстановку: «Мы не знаем, на сколько затянется бунт. Все это время ты не сможешь видеться с Хосе Куаутемоком. Поезжай в Тель-Авив, насладись, а потом возвращайся. Снова будете встречаться по вторникам и четвергам на мастерской, будешь к нему сбегать по средам и пятницам, иногда еще и в субботу на ночь, и вуаля! Вот оно, счастье». Это правда, мы не знали, как долго продлится бунт. И даже после его окончания тюрьма долгие месяцы будет возвращаться к нормальному режиму. Лучше принять предложение Охада. К тому времени, как я вернусь из Тель-Авива, страсти наверняка поулягутся, и мы сможем возобновить отношения. «Ладно, я сейчас же отправлю ему мейл». И я взяла телефон и написала Альберто, чтобы он от имени труппы подтвердил Охаду согласие.

День получился очень приятный. Педро и Эктор теперь нечасто бывали на ранчо, но содержали его в полном порядке. Бассейн чистый, ни одного листочка в воде. Газон подстрижен, кусты тоже, кругом все вылизано. На обед кухарка приготовила вяленую говядину по рецепту из Йекапистлы, кесадильи с кузнечиками, маленькие тако с уитлакоче и тамариндовую воду. Этот пир заставил меня позабыть все тюрьмы, танцы, бунты, романы и страхи.

В город мы вернулись около восьми. Клаудио ужинал с детьми. Все четверо посмеялись над моим видом. «Ты похожа на креветку!» — закричал Мариано. «На помидор!» — добавила Даниела. Очень дурной пример я подала детям, сгорев в клочья.

От меня до сих пор пахло уксусно-травяной болтушкой. «Я быстренько приму душ и к вам. Подождите, все не съедайте».

Я вошла в спальню и разделась. Посмотрелась в зеркало. Да уж, надо же было так сгореть. Вся в нелепых красных пятнах. Белые только ноги, ягодицы и спина. А живот, грудь, плечи, руки и лицо — ярко-алые. Как американская туристка только что из Канкуна.

Я открыла воду, чтобы нагревалась, и тут зазвонил телефон. Неизвестный номер. Я не ответила, как обычно. Через десять секунд он снова затрезвонил. Я отклонила. И уже почти вошла в душ, когда звонок раздался опять. Ответила. Молчание в трубке. Я уже собиралась отключиться, но наконец раздался мужской голос: «Марина, это Хосе Куаутемок». Я окаменела. «Привет, — выговорила я, — откуда у тебя телефон?» — наиболее идиотский вопрос из возможных. «Марина, ты меня любишь?» — просто спросил он. Я ответила не раздумывая: «Да, я тебя безумно люблю». Пауза. «Ты хочешь быть со мной всегда?» — «Да, — решительно ответила я, — всегда». Снова долгое молчание. «Я сбежал из тюрьмы, чтобы быть с тобой». На этот раз у меня не нашлось слов. Меня заколотило. «Я не хочу жить без тебя».

«Бойся своих желаний», гласит арабская поговорка. Мое желание исполнилось. «Как ты сбежал?» — еще более идиотский вопрос. «Я хочу тебя видеть, сейчас», — сказал он. «Давай завтра», — предложила я. «Нет, сейчас. Уедем вместе». Меня затрясло еще сильнее. Я повернулась к зеркалу. Мое сгоревшее лицо побелело. «Я не могу, вся семья дома». «Я напротив твоего дома. Выходи, и поехали». Я голая подошла к окну. Отодвинула штору. На другой стороне улицы стоял Хосе Куаутемок.

Он потерял счет. Не знал, продержали его в апандо дни, недели или месяцы и сколько раз выводили на прогулку. Однажды утром стальная дверь распахнулась. В молочном свете он едва различил какого-то седого мужика. «Выходи, Хосе Куаутемок, кончились твои мучения». Каспер, дружелюбное привидение, заговорил с ним. Опять, что ли, кто-то из этих невидимых? Он закрыл глаза. Свет вгрызался в сетчатку штопором. «Пошел в жопу», — сказал он. Открыл глаза проверить, исчез ли этот хрен. Не исчез. Это какая-то засада. Хосе Куаутемок развернулся обратно к яме в поисках Марины. Она скажет ему, настоящий этот тип или нет. Но Марина на свету начала таять. Он протянул к ней руку, чтобы удержать, но стоило до нее дотронуться, как она исчезла. Он в бешенстве врезал невидимой обезьяне. Точно призрак. Настоящий бы не упал. Хосе Куаутемок нырнул обратно в яму и стал ждать, когда дверь закроют. Но призрак не стал закрывать. Он поднялся на ноги и, ругаясь, ушел.

Хосе Куаутемок высунул голову, и в лицо ему ударил порыв ветра. На небе собирались тучи. Над ним пролетела стая черных дроздов. Хосе Куаутемок проследил за ними взглядом, пока они не скрылись за стенами тюрьмы. Гребаные птицы, подумал он, летают куда хотят. Он потянул за дверную ручку, чтобы закрыться. Свет здорово мешал. Чувак, который приходил, точно был галлюцинацией. Как и свет, и тучи, и птицы. Игра воображения, только и всего. Он уткнул голову в колени и зажмурился.

Дверь снова распахнули. Что ж им, сволочам, неймется. Блеск ударил прямо в глазной нерв. Он нагнул голову, чтобы уйти от этой световой шрапнели. «Хосе Куаутемок, это я, Кармона». Голос вроде знакомый. «Давай-ка руку. Сейчас вытащим тебя отсюда». Хосе Куаутемок замотал головой. Столько света — кто такое выдержит? «Давай, давай, можешь не волноваться. Моралес, сучонок, больше не заправляет тюрьмой». Кто такой, на хрен, этот Моралес? Он замер, но несколько человек подхватили его за руки и вытащили. Он пытался брыкаться, но они скопом его скрутили. «Помойте его, а то воняет дохлой псиной, зараза».

Он приоткрыл щелочку в веках, чтобы солнечные иголки не так впивались в них. Какой-то толстяк улыбался ему: «Что, уже и не помнишь меня, говнюк?» Сгорбленный, как верблюд, не в силах разогнуться, Хосе Куаутемок вытянул указательный палец и дотронулся до его формы. Вроде настоящий. В каком-то закоулке сознания нашлось воспоминание о пузане по фамилии Кармона. Он самый, начальник надзирателей. Он обернулся. В нескольких шагах позади осталась проклятая яма. «Тридцать четыре дня ты там просидел», — сказал пузан.

Хосе Куаутемок не мог идти. Его так скривило, что он напоминал старую умирающую обезьяну. Надзирателям пришлось его нести. Вонь, как от просроченной, сулящей ботулизм банки с сардинами, ознаменовала его появление в коридорах тюрьмы.

Его скинули на койку. Смердел он люто. Его оставили. Он едва смог прикрыться простыней. Тело как будто развалилось на щепки. Он попробовал разогнуть ноги, но в коленях так стрельнуло, что пришлось их поджать обратно.

Он проспал двадцать три часа подряд. Кармона, новоиспеченный директор тюрьмы, велел охранникам к нему не приставать: «Оставьте его в покое. Он авансом за все нарушения расплатился». Кармоне Моралес сразу показался редкостным мудаком. Он считал, что запереть Хосе Куаутемока в апандо по капризу непростительно. Одним из первых распоряжений на новом посту он велел засыпать эту окаянную дыру.

После того, как Хосе Куаутемоку дали отоспаться, его отвели в душ. С отвращением раздели. Он весь состоял из зловония и был хрупок, как крыло бабочки. Пришлось посадить его на стул и так мыть. Ни дать ни взять чашка японского фарфора — того и гляди разобьется.

Корку грязи снимали ножом. Коричневая масса, пахнущая кабаном в брачный сезон. Все тело протерли несколько раз. Кожа, мозг, сердце — все почернело. Сколько лет уйдет на очищение?

Днем он закрывал глаза, словно опускал жалюзи, и часами молчал. Хотелось снова в темноту. Шумы раздражали. Каждый скрип решетки, каждый крик будили в нем мистера Хайда, готового избить всех и каждого на своем пути.

Едва набравшись сил, он начал записывать то, что сочинил в апандо. На автопилоте печатал страницу за страницей. Как лазерный принтер. Хотел закончить до прихода Марины. Лично вручить ей свой бумажно-чернильный Тадж-Махал.

Лишенный телефона, он мог только ждать мастерской Хулиана, чтобы увидеться с ней. В четверг он явился на занятие, словно воскресший Лазарь. По крайней мере, так на него посмотрели остальные заключенные. Викинг-то уже не тот. Из серебряной гориллы он превратился в шимпанзе. Сел на всегдашнее место. В его отсутствие никто не осмелился занять его. Его престол уважали.

Марина не пришла. Н-Е П-Р-И-Ш-Л-А. Может, она не знает, что егооткопали. Он хотел, чтобы она первая услышала написанное в апандо, и отказался читать. Но Хулиан настоял. Ему не терпелось узнать, что там наварил котелок Хосе Куаутемока в черной дыре, в которую все включено.

Тексты произвели на присутствовавших большое впечатление. Кто его знает, что у него там внутри случилось, но качество письма прямо-таки подскочило. Компактное, напряженное, странное повествование. Хулиан не мог поверить. Откуда такая буря прозы в этом несчастном? Откуда эта таинственность, это животное начало, эта нежность, этот ужас, это безумие, эта надежда? Почему он сам не способен так писать? Что нужно, чтобы стать Моцартом, а не Сальери?

После занятия Хулиан подошел поздравить его. Хосе Куаутемок сухо поблагодарил. Кому нужны все эти «какие-невероятные-истории-у-тебя-получились», если единственная, кому они предназначались, не пришла? Хулиан достал из куртки письмо и вручил ему: «Это тебе от Марины».

Хосе Куаутемок, сгорая от нетерпения, прочел. Всего несколько строк: она разрывает отношения. «Я знаю, ты поймешь» — так эта хрень заканчивалась. Понять? Серьезно? Понять? Столько они любили, столько давали друг другу, столько выдержали, чтобы закончить вот так, сраной запиской? Ей даже не хватило эстрогена сказать это ему в лицо. А он-то напридумывал себе нескончаемую, неизбежную, нерушимую любовь. Точно, нерушимую. Они вдвоем всех и вся могли победить. Почему она пошла на попятный? Он не просил ее развестись, он просто хотел любить ее. Любить каждый квадратный сантиметр ее нутра. Как ее вернуть? Написать такую же записку? Не поможет. Нужно, чтобы они смотрели друг другу в глаза. Пусть тогда не побоится сказать: «Я тебя больше не люблю». Если произнесет эти слова, тогда acra ла виста, бэйби. Но она-то написала: «Я тебя люблю и буду любить всегда». Если любит, почему тогда уходит? Почему? Почему? Почему? Их любовь н-е-р-у-ш-и-м-а. Никто их не одолеет. Вернись, Марина, пожалуйста. Приходи, и поговорим лицом к лицу, и ты увидишь, что мы нерушимы.

Он не знал, порвать Маринину записку или сохранить. В конце концов аккуратно сложил и спрятал в карман робы. Этот клочок бумаги — последнее, что осталось от нее.

Я голая села на кровати. Левая нога непроизвольно дергалась. В животе образовалась пустота. Груди тряслись. Что делать? Что делать? Что делать? Там, на улице, — мужчина, которого я люблю, он же хладнокровный убийца. В тюрьме я никогда не боялась, что он мне что-то сделает, а теперь я просто умирала от страха. Он может запросто силой проникнуть в дом, чтобы забрать меня и убить Клаудио. Или, хуже того, детей. «Думай, Марина, думай». Я снова выглянула в окно: Хосе Куаутемока не было. Может, мимо проезжала патрульная машина и он сбежал. Или вообще все это плод моего воображения. Я посмотрела на экран телефона. Да, вот номер, с которого он звонил. Как он узнал, где я живу? Я ему не говорила, как он, блин, это узнал? «Думай, Марина, думай. Он не причинит тебе вреда. Он тебя любит. Думай, думай, думай». Снова зазвонил телефон. «Жду тебя на углу. Как выйдешь из дома, иди налево, — приказал он. — И принеси мне одежду. Я до сих пор в тюремной робе».

И повесил трубку. Я судорожно вздохнула. Внизу ужинает моя семья. Наверняка сейчас подшучивают над тем, как я сгорела. Или говорят про школу. Или смеются. Клаудио заставляет их доедать все до конца. Это ежевечерняя борьба. «Нельзя зря переводить еду. Множество людей в мире умирает от голода», — говорили мы детям, щеголяя своим прогрессивным сознанием. «Марина, сосредоточься». Хватит отвлекаться. Нужно принять решение. Позвонить Педро и Хулиану и все им рассказать? Попросить, чтобы они немедленно приехали? Вызвать полицию? «Он не причинит тебе вреда, он не причинит тебе вреда…» Руки отчаянно тряслись. Во рту пересохло. Пустота в животе все росла и росла. Воздуху мне, воздуху. «Он не причинит тебе вреда». Если я помогу ему, сама, возможно, окажусь в тюрьме. Укрывать беглецов незаконно. Я не могу одолжить ему вещи Клаудио, так я предам их обоих. К тому же Хосе Куаутемок выше и сильнее. Да, он похудел, но она все равно окажется ему тесна. «Марина, не отвлекайся. Сосредоточься. Думай, Марина, думай».

Я кружила по комнате. От меня несло уксусом, травами, потом и хлоркой из бассейна. «Думай, думай, думай». Мне на глаза попались семейные фотографии на комоде. Мы с Клаудио в день свадьбы. Моя мама и сестры. Отец держит меня маленькую на руках. Клаудия у меня на руках, Мариано на трехколесном велосипеде. Даниела в костюме хиппи для школьного спектакля. «Марина, думай». Я металась из стороны в сторону. Хосе Куаутемок ждал меня на улице. «Мужчина, которого я люблю и который любит меня», — повторила я себе для уверенности: ничего плохого не случится. Воздуха. Мне не хватает воздуха. Пустота в животе давит на кишки. Вот сейчас меня точно подведет сфинктер. Я сжала ягодицы, чтобы не обделаться. Я задыхалась, у меня кружилась голова. В глазах потемнело. «Не падай в обморок, не падай в обморок». Зубы стучали. Как в детстве, когда я плавала в ледяных бассейнах. Я снова закружила по комнате. Зубы колотились. «Думай, Марина, черт бы тебя подрал». Снова чувство, будто сейчас обкакаюсь. Я села на унитаз. Ничего не получилось. Надо дышать, а то задохнусь.

И помру в луже поноса, голая, багровая, сгоревшая. «Сосредоточься, Марина».

Я снова села на кровати. Еще вчера я готова была пойти на смерть, лишь бы увидеться с ним. Вся из себя крутая прохаживалась перед спецназом, прямо по полю боя, рискуя получить пулю в голову. Откуда сейчас этот чертов страх? Хосе Куаутемок — мой мужчина. Всего несколько часов назад я призналась в этом Хулиану и Педро. Сказала им, что беззаветно люблю его. Или Хосе Куаутемоков два? Точно два. Тот, что в тюрьме, и тот, что на воле. И тот, что на воле, приводит меня в ужас.

У меня не так много вариантов. Хосе Куаутемок ждет меня на улице. Если я не пойду к нему, он, возможно, ворвется в дом за мной и уничтожит любого, кто встанет у него на пути. Бросить его я тоже не могу. Не далее как вчера я поклялась, что больше никогда его не покину. Разве можно так стремительно отказаться от клятвы? Но одно дело — сказать такое человеку, которому сидеть в тюрьме ближайшие почти пятьдесят лет, и совсем другое — тому, кто вдруг является к твоему дому и требует с ним бежать. К такому я не готова. Даже близко. Мой мозг буржуазной искательницы приключений такой возможности не предвидел. Я, конечно, всегда рада приключениям, но до известной степени. Львы — очень красивые животные, когда видишь их через стекло. А когда они вырываются из вольера — страшные.

Звонить Педро или нет? Просить помощи или нет? Спуститься в кухню, отправить детей по комнатам и признаться Клаудио в измене или нет? Сбежать с любимым мужчиной или нет? Тут я вспомнила про предложение Охада. «Танцедеи», моя карьера, моя страсть к танцу — все это представало в ту минуту далеким, почти недостижимым. В круговороте тревоги мой мир расфокусировался. Стал зыбким. В глазах снова потемнело. Опять захотелось в туалет. И снова затрясло с головы до ног, чтоб меня. Чертова Жизнь, надо же так выбить меня из седла.

Мысли расползались. Я не могла принять решение. Внизу моя семья, на улице Хосе Куаутемок, в животе тигр пожирает мои внутренности. Недаром Росалинда дель Росаль дала мне такой совет: «Я-то знаю, что такое безумие. Тебе туда не надо». Мне и вправду туда не надо. Я не могу туда. Не умею.

Нужно реагировать быстрее. Сейчас они доужинают и поднимутся ко мне. Нельзя же, чтобы они застали меня голой и в нервном ступоре. «Думай, Марина. Думай, черт тебя побери». По странному капризу мозга я обращалась к себе во втором лице. Выхода нет. Мне нужно пойти к нему. Уж лучше я выйду, чем он зайдет. Я с трудом поднялась. Мышцы затекли, ноги не держали. Тело словно чужое, словно подчиняется чьему-то другому мозгу. И от меня по-прежнему несет уксусом, потом и хлоркой.

Я доковыляла до ванной и попыталась одеться в то, в чем была. Временный паркинсон не облегчил мне задачу. Руки тряслись так, что я целую вечность застегивала пуговицы на рубашке и молнию на джинсах. Я слишком медленно все делаю. В гостиной послышались веселые голоса детей. Нужно торопиться.

Я взяла спортивную сумку и вошла в гардеробную Клаудио. Одежды у него было очень много, но он был крайне аккуратен и всегда держал все на своих местах. Если я заберу хоть что-нибудь, сразу нарушу идеальный порядок. Я выбрала тренировочные брюки, футболку, свитшот и спортивную куртку. Засунула в сумку, несколько раз глубоко вдохнула, чтобы унять дрожь, и вышла.

С Клаудио и детьми я столкнулась на лестнице. «Ты так и не пришла, а мы тебя ждали», — упрекнул меня Клаудио. «Мне срочно нужно в „Танцедеи"», — соврала я. Клаудио подозрительно посмотрел на меня: «В такой час?» — «Да, там скандал. Точнее, кое-что отпадное. Потом расскажу, но новости большие, — сказала я и приподняла спортивную сумку. — Я у тебя одолжила треники и кофту для репетиции». Я обернулась к детям. Они разулыбались. Я присела на корточки и обняла Мариано: «Я тебя очень люблю, сынок». К нам тут же весело приникли Клаудия и Даниела. «А мы тебя любим». Они снова посмеялись над тем, что я похожа на креветку. Даниела ухватила меня за шею. От ее пальцев остался след на красной коже. Это насмешило детей еще больше. А я обняла их еще крепче. Я не представляла себе жизни без них. Потому что любила больше жизни. Я чуть было не выпрямилась и не рассказала Клаудио всю правду. Я не могла оставить детей. Но я только спросила: «Уложишь их?» На минуту я испугалась, что он сейчас захочет поехать со мной, но он только мягко сказал: «Конечно, уложу, не волнуйся».

Я села в машину, открыла ворота и поскорее выехала, прежде чем шофер успел вызваться подвезти меня. Повернула налево и стала на обочине перевести дух. Возможно, я больше не увижу свою семью. Мне нестерпимо захотелось расплакаться, раскаяться и повернуть назад, но я совладала с собой. Дрожь сменилась дикой головной болью. Адреналин расширил сосуды мозга.

У нас был очень спокойный район. Мы жили на мощеной улице с круглосуточным видеонаблюдением. Вряд ли Хосе Куаутемок остался незамеченным. По внутренним правилам микрорайона, частная полиция должна была расспрашивать всякого незнакомца и просить его удалиться. Но, возможно, они решили, что белокурый и высокий Хосе Куаутемок из здешних, и просто не заметили его тюремную униформу. Преимущества белизны в расистской стране.

Я увидела, как вдалеке кто-то переходит улицу, и поехала туда. Это оказался не Хосе Куаутемок. Домработница вышла выгуливать собачонку — мелкую, уродливую, таких сейчас много. Освещение в этой части Сан-Анхеля было приглушенное, чтобы не нарушать нарочитую ауру провинциальности. Я искала в полумраке Хосе Куаутемока и не находила. Может, он испугался частых здесь патрульных машин и решил уйти.

Я припарковалась в конце улицы. Включила аварийку, чтобы он понял, что это я, и звук на телефоне. Стала ждать. Чтобы успокоиться, принялась вспоминать моменты рядом с ним. И не нашла никаких признаков того, что он может причинить вред мне или моей семье, никаких причин для тревоги. По крайней мере, я предпочла так думать.

Наконец он появился. Огромная фигура вынырнула из-за угла и направилась к моей машине. Он осторожно подошел и, убедившись, что это я, открыл дверь. Сел на переднее сиденье, захлопнул дверь. Видно было, что он волнуется. «Здорово», — сказал он и улыбнулся. Я тоже улыбнулась и потянулась его поцеловать. Тут нас осветило фарами проезжавшей по перпендикулярной улице машины, и мы отпрянули друг от друга. Хосе Куаутемок следил за ней взглядом, пока она не скрылась из виду. «Все хорошо?» — спросила я. Не отрывая взгляда от окошка, он кивнул: «Поехали. В этом квартале полиции больше, чем во всей тюрьме».

Я завелась. Хотела газануть, но тут он опять приник ко мне. Поцелуи, много поцелуев, бесконечно много поцелуев. И его запах. Его проклятый запах. Я любила его. Как же я его любила.

Когда родился Хосе Куаутемок, мне было три года, почти четыре. Мне совершенно не понравилось, что он отнял у меня мамино внимание. Ласки, которыми она меня осыпала, закончились: ей нужно было заботиться о горластом требовательном младенце. В конце концов меня так достало его хныканье, что я решил поступить, как поступают ревнивые дети, когда чувствуют, что их оттеснили. Когда брат спал в колыбельке, я щипал его, чтобы он плакал. На плач прибегала мама. Она брала его на руки, он успокаивался. Потом снова клала в колыбельку и возвращалась к домашним делам. Я ждал в своей комнате, притворялся, будто играю. Но как только мама уходила, снова принимался его щипать.

Я поступал так много раз. Находил странное удовольствие в том, чтобы делать ему больно. Однажды вечером, когда вы с мамой закрылись в спальне, я сдавил его шею. Бедный ребенок извивался, силясь вдохнуть. Через несколько секунд я его отпустил, и он завопил. Вы, полуодетые, выскочили из спальни. Я, стоя за дверью, вслушивался, что вы говорили. Ты показал маме следы на его шейке. Прорыдав полчаса, мой брат успокоился, и я подумал, что вы снова уединились.

Я тихонько вышел из комнаты, намереваясь снова его помучить. В темноте подошел к колыбельке и опять стал его душить. Он задыхался и сучил ножками, и тут зажегся свет. Ты прятался в ванной и застукал меня с поличным. Я так испугался, что застыл на месте. «Ты хочешь убить своего брата?» — спросил ты. Я замотал головой, не в силах произнести ни слова. «Ненавидишь его?» Я снова замотал головой. «Мама так и знала, что это твоих рук дело». Ты навис надо мной: «Я приказываю тебе убить брата». Нет, я не хотел убить его, папа. Просто хотел показать ему, что скинуть меня с престола будет не так-то просто. Тысячи детей поступают также. Это способ установить иерархию, унять зависть и ревность. Но убивать его я не собирался. «Убей его», — отчеканил ты. Мне захотелось прошмыгнуть у тебя под ногами, выскочить из дома и бежать, пока он не превратится в крохотную точку. Ты взял меня под локоть и заставил просунуть руки сквозь прутья колыбельки: «Ты же хотел задушить его, так давай, души». Ты расправил мои пальцы и положил их ему на шею. А потом начал сдавливать своими руками мои. Хосе Куаутемок стал задыхаться. Как ни старался вдохнуть, не получалось. «Давай же, убивай его!» — взревел ты. Услышав это, мама вошла в комнату: «Сеферино, что ты делаешь?» Он велел ей убираться. «Пожалуйста, остановись!» — взмолилась она. Но ты продолжал сдавливать моими руками горло Хосе Куаутемока. Когда я уже думал, что больше он не выдержит, ты отпустил меня и толкнул назад: «Всякий раз, когда он будет плакать, виноватым у меня будешь ты. И всякий раз будешь платить». Я отчетливо помню твой летящий к моему лицу кулак. Я упал на спину. Не заплакал — плач захлебнулся в страхе. Ты взял Хосе Куаутемока на руки и в необычайном порыве нежности обнял.

В ту минуту я потерпел первое и окончательное поражение от Хосе Куаутемока. Он даже не понимал происходящего, а основа доминирования была заложена на всю жизнь. По глупости я оказался обречен заботиться о нем и защищать его. Он, видимо, интуитивно это понимал, потому что — не нарочно, следует признать — пользовался моими слабостями. Он сумел починить меня физически и эмоционально. Я так переживал, что он спихнет меня с трона, на который я претендовал по праву первородства, а в конце концов сам преподнес ему этот трон на блюдечке.

Возможно, из-за этой давней вины — или просто из искренней любви к брату — я чуть не нанял Хоакина Сампьетро, лучшего в стране адвоката по уголовным делам (ты, должно быть, помнишь его: такой тихий незаметный блондин, которого ты презирал, когда он работал у доктора Манисалеса), заниматься делом Хосе Куаутемока. Он заполучил славу — недобрую, — защищая наркобаронов, профсоюзных жуликов, хапуг-политиков, нечистых на руку предпринимателей. Он исправно служил неправому делу. Тот, кого ты называл пентюхом, стал черным лебедем мексиканского правосудия. Ловкий, со связями, дошлый. Фамилия у него была как у дворянина, хотя на самом деле он происходил из самого сердца простого района — Несы. «Народный блондин», этакий герой-любовник из мексиканского кино 40-х годов.

Сампьетро, словно тарантул, отлично разбирался в паутине судебной системы, и ему не составило бы труда вытащить Хосе Куаутемока из тюрьмы. В любом уголовном кодексе, даже самом цивилизованном, каку стран первого мира, есть лакуны, двусмысленности, тонкости, и хитрый адвокат умеет ими воспользоваться. Но, даже имея возможность обеспечить тогда свободу брату, я решил ему не помогать. Я побоялся, что на свободе он ополчится против семьи. Самые страшные враги, как утверждали древние греки, одной с тобой крови. Я не хотел рисковать, допуская, что он может убить маму или Ситлалли (чтобы убить меня, ему пришлось бы сначала прорваться сквозь строй моих телохранителей, а это практически невозможно). Кто знает, какая злоба кипела в нем.

Я помню его последний день дома. Утром он был в отличном веселом настроении. Ничто не предвещало трагедии. За завтра ком рассказывал, сколько болезней станет излечимыми, когда медицинская наука более полно поймет клеточные процессы: «Мы победим рак, деменцию, сколиоз, депрессию, гастрит, склонность к суициду». Задним числом я толкую его слова как предвосхищение того, что случилось позже. Видимо, это был крик о помощи, а я не смог его расшифровать. Не смог прочесть знаки его ментальной расшатанности. Знаю только, что в ту минуту, когда он спустился за канистрой с бензином, ничего изменить было уже нельзя.

Дон Хулио строго-настрого велел четверым судмедэкспертам не разглашать результатов вскрытия. Никомушеньки. Даже собственной, на хрен, подушке. Если он узнает, что хоть один проговорился, казнит всех четверых. Не станет терять время, выясняя, кто именно тут птичка певчая. Трое экспертов знали, что с картелем шутки плохи, и решили держать рот на замке. У четвертого чесался язык, и он рассказал секрет своей жене. Та пообещалась молчать, но у нее тоже чесался язык, и она быстренько разболтала все подруге, а та — кузине, а та — бойфренду, а тот корешу, который работал в министерстве, а тот — своему шефу, а тот — своему, а тот — замминистра внутренних дел. С каждым «знаешь-что-случилось-в-Восточной-тюрьме» вероятность смертной казни трех невинных и одного сплетника возрастала.

Замминистра уже считал дело закрытым. Несколько смертей от отравления — не приоритетная тема безопасности. Капут, финито, некст, переходим к водным процедурам — пока не прокатился слушок, что отравление-то было намеренное. Какие уж тут водные процедуры?

Тогда он потребовал провести эксгумацию для нового вскрытия, которое поручили пяти судмедэкспертам — в частности, двоим, нанятым ранее картелем «Те Самые». Приехав в морг, эти двое переглянулись. «Ты проболтался?» — «Да ты что! И в мыслях не имел». — «Сдается мне, это Пабло, козел». — «Да, он то еще помело. Все, пиздец нам». — «Ну и что нам теперь делать?» — «Подменим результаты. Скажем, что они от другого померли». — «А остальных троих как мы обдурим? Рамон, ботан гребаный, — приятель замминистра. Точно ради него расстарается, подлиза». — «А если сказать дону Хулио, что это не мы разболтали, а Пабло?» — «Тогда нам однозначно морозилка светит. Нет, лучше просто подменим результаты вскрытия».

У напуганных медиков было преимущество: трупы пролежали в земле несколько дней и находились в фазе посткорма для червей, что значительно усложняло рассечение, анализ тканей и прочую фигню. Найти следы хлорида ртути в настолько разложившихся телах — тот еще геморрой.

Первые данные не выявили никаких результатов. Хлорид ртути легко испаряется, и достаточной для отравления концентрации в трупах не обнаружили. Этиология смерти оставалась неясна: люди могли умереть от ботулизма, кокцидиоидомикоза, СПИДа, хламидий или любой другой хвори. Доказательства покушения отсутствуют. Но ботаник Рамон отказался подписать заключение. «Нужно провести дополнительные исследования», — заявил он, чтоб ему, зануде, пусто было.

Этот мудак решил провести фотохимический анализ костей. «В костных тканях токсичные вещества сохраняются гораздо дольше», — заявил он тоном вечного отличника. Три дня спустя Рамон явился пред светлые очи остальных экспертов и сообщил, что в костях обнаружен хлорид ртути. «Определенно, именно это вещество и стало причиной смерти», — провозгласил он, умильный, словно корги.

«Хренов сраный хрен», — подумали двое замешанных ранее экспертов, и очко у них заиграло. Если этот ботаномен отдаст такое заключение своему товарищу замминистра, власти признают отравление намеренным, и тогда жди не просто беды, а армагеддона Картель «Те Самые» сядет в лужу: станет ясно, что он не в состоянии контролировать свои территории. Договоренности пойдут по известному месту, и месяцы переговоров окажутся напрасными.

Очканувшие эксперты понимали, что время работает против них. Если правительство хоть на секунду заподозрит, что речь идет о массовом убийстве, босс боссов обеспечит их убийство индивидуальное. Стали кумекать. Первый вариант: укокошить Пабло и сказать дону Хулио, что они сделали работу за него: сами вычислили стукача. Второй: прикончить всезнайку, который прицепился со своим хлоридом ртути. Третий: собрать манатки, запихать семейство в самолет и отправиться жить в Замбию. Чем дальше, тем лучше.

Выбрали второй вариант. Но это им не помогло. Тем же днем умница Рамон отправил сообщение о результатах экспертизы замминистра по ватсапу. Тот немедленно связался со своим человеком в «Тех Самых» и сказал, что желает поговорить с боссом боссов прямо сейчас.

Через полчаса он уже орал на главного в картеле: «Какого хрена у вас там кто-то народ пачками травит? Или вы не обещались все держать под контролем, твари вы бесполезные?» Босс боссов выслушал это все спокойно, как саламандра. Он был не из тех, кто повышает голос или кого-то оскорбляет. «Послушайте, начальник, не знаю, откуда у вас такая информация, но это никакое не покушение. Ваши же люди сказали, что была утечка токсичных отходов с лакокрасочной фабрики». Замминистра продолжал орать: «Хочешь из меня идиота сделать? Не выйдет! До меня дошло, что кто-то подмешал хлорид ртути в водопроводную воду». Этой последней фразой он подписал шесть смертных приговоров. Четверым судмедэкспертам, ботанику и самому себе. На босса боссов не орут. И точка.

Проводивших первую экспертизу уложили в тот же день. Двое из них, как и собирались, успели незадолго до этого прикончить Рамона. Не хрен было лишнего болтать и докапываться. Они задушили его прямо в лаборатории, а труп еще и попинали. По его вине их могут убить — что и произошло три минуты сорок секунд спустя, когда их застрелили на выходе из клиники.

Замминистра убрали не сразу. «Те Самые» с такой крупной добычей всегда вели себя осторожно. Политиков его уровня отправляют на тот свет по-другому, мозгов им никто не вышибает. Выжидают пару недель, пока он не отправится в любимый клуб, нанятая шлюха подсунет ему какого-нибудь левого кокаина, и аста ла виста, бэйби, увидимся на попойке у дьявола.

Президент велел приостановить переговоры с «Теми Самыми». Нужно расследовать покушение на массовое убийство и смерть пяти судмедэкспертов. Но босс боссов не отступился. Дал понять, что его предложение по-прежнему в силе: мир в обмен на свободу действий. Однако, с точки зрения президента и его команды, имелась маленькая неувязочка: уйма покойников и куча инвалидов, испивших коктейля с хлоридом ртути. Как «Те Самые» могут гарантировать мир, если не способны обеспечить его даже на территории, где вроде бы их влияние максимально, — в тюрьмах? Взбешенный босс боссов впятеро взвинтил награду за поимку Машины. Из-за одного малахольного вся поляна поросла. Десять миллионов тому, кто принесет его окровавленную башку к ногам босса боссов.

До Машины тем временем тоже дошли слухи об отравлении хлоридом ртути, и он отметил это дело диетической кока-колой. Стратегия сработала. Яд проник внутрь защитного пузыря Хосе Куаутемока. Правда, неизвестно, покинул ли его враг эту бренную землю. Ну да рано или поздно он все равно узнает. Гадом будет, а узнает.

Обнимая его, я вдруг почувствовала какую-то липкую субстанцию у него на боку: кровь, В ужасе отдернула руку. Темноту рассеивал только тусклый свет дальнего фонаря, но я все равно увидела, что пальцы у меня испачканы красным. Сначала я подумала, что он ранен. Он ответил — нет. «Это не моя кровь».

Так или иначе, она резко напомнила мне о том, кто мой любимый мужчина. «Что произошло?» — спросила я и получила лаконичный ответ: «Много всего». Мне стало противно. Захотелось вытереть руку, но было нечем. Я брезговала трогать этой рукой машину, пятнать ее неизвестно чьей кровью. Жестокость тюрьмы проникла в мои самые безопасные, самые защищенные пространства. Хосе Куаутемок, нервничая, поглядывал в разные стороны. «Поехали отсюда». Как мне взяться за руль и вести машину кровавыми руками? Переднее сиденье тоже, наверное, все в крови. Кругом столько крови. Кровь, кровь, кровь. Подкатила тошнота. Вот бы сейчас выпрыгнуть из машины и убежать домой. Обнять детей, мужа и запереться с ними в комнате. Но эта возможность осталась в сотнях тысяч километров от меня. Я обернулась на дом. В горле стоял ком. Завелась, выжала рычаг коробки передач и поехала.

Через несколько кварталов я спросила: «Куда ты хочешь ехать?» — «Не знаю, — ответил он, — я уже плохо разбираюсь в городе». Он столько времени провел за решеткой, что не застал многих виадуков, скоростных магистралей да и просто новых строений, изменивших облик Мехико. Мы решили найти укромное тихое место, где он сможет переодеться. Поехали на запад по проспекту Толука, потом по Лас-Торрес. По дороге обнаружили заброшенное футбольное поле. Я въехала в карман и остановилась неподалеку от бывших ворот. Вдали мерцали огоньки на горе Серро-дель-Худио.

Хосе Куаутемок начал раздеваться. Его кожу высветила луна. Я протянула руку и погладила его по плечу. Он наклонил голову и поцеловал мои испачканные кровью пальцы. А потом обнял: «Все будет хорошо». Именно это мне и нужно было услышать. Но что значит «хорошо» в таких обстоятельствах?

На торсе Хосе Куаутемока я не заметила ран, по крайней мере крупных. Пока он был без рубашки, мы поцеловались снова. Я прижалась к нему. Понюхала его затылок. Запах успокоил меня лучше слов. Я словно зарядилась от него. По какой-то непонятной причине от его тела всегда исходило тепло.

В отличие от меня, с вечно ледяными ногами и руками, он сохранял неизменный жар.

Мы занялись любовью на заднем сиденье. Неспешно, без буйства. Я не раздевалась полностью — только так, чтобы он мог войти в меня. Ощутив его внутри, я окончательно успокоилась. И на минуту задумалась, а не убежать ли с ним далекодалеко. Построить новую жизнь. Просыпаться в обнимку. Завтракать голышом, целоваться и ласкать друг друга без устали. Заново родиться. Дождаться, пока дело о побеге закроют за давностью или власти просто забудут о нашем существовании. Лай неподалеку прервал мои мечты. Мы отделились друг от друга, не кончив. Хосе Куаутемок приподнялся и осмотрел поле. В темноте нас окружила целая свора собак. Лай мог привлечь внимание местных жителей. «Акура MDX» на площадке для дворового футбола — не самое обычное зрелище, и люди могут сообщить в полицию. Лучше поторопиться.

Хосе Куаутемок надел вещи Клаудио. Как я и ожидала, они оказались ему малы. Вот так я символически довершила свое предательство. Вещи моего мужа, пахнущие дорогим парфюмом, купленные в «Саксе», на Хосе Куаутемоке. Отвратительно. Я чуть было не попросила, чтобы он снял их. Не хотела принижать бунтарскую, свирепую натуру Хосе Куаутемока дизайнерскими тряпками. Но выбора не было.

Мы уехали за несколько кварталов и остановились в темном переулке. Хосе Куаутемок разодрал свою робу на мелкие полоски и выбросил на ближайшем пустыре. Пока он ходил, я проверила телефон. Несколько сообщений от Педро и Хулиана. «В тюрьме был массовый побег. Кажется, Хосе Куаутемок тоже сбежал», — писал Хулиан. Поздновато он меня предупредил. Прочитай я это часом ранее — была бы готова к случившемуся. Клаудио тоже написал: «Я уложил детей, долго не задерживайся. Поцелуешь меня на ночь. Люблю тебя». Мой муж в ту минуту казался мне обитателем далекой планеты. Такой милый и любящий. Какого черта я делаю в каком-то непонятном районе с особо опасным преступником?

Он вернулся и сел рядом со мной. Долго сидел с отсутствующим видом, уставившись в лобовое стекло. «Позвонить Хулиану?» — спросила я. Мне срочно хотелось рассказать, что стряслось, Педро или Хулиану. Я не знала, что мне делать с Хосе Куаутемоком. Может, хоть они посоветуют, как быть дальше. «Не звони», — отрезал он. «В какой-то момент мне придется вернуться домой», — осторожно сказала я. Он впился в меня взглядом: «Зачем?» Мне стало страшно. Очень страшно. «Не могу же я вот так бросить детей и мужа».

Хосе Куаутемок задумался. На виске пульсировала вена. Видимо, напряжение сжирало его изнутри. «Если ты не останешься со мной, я лучше вернусь в тюрьму, — наконец проговорил он. — Я сбежал ради тебя». Мы несколько раз фантазировали о том, какими бы были наши отношения на свободе. И вот даже не можем решить, где ночевать. Но все же во внезапном приступе ясности ума я поняла, что рядом с этим нелепо одетым в вещи с чужого плеча мужчиной, обладателем темного прошлого, я чувствую себя самой собой так, как не чувствую больше ни с кем. Ради него я совершала самые сумасбродные и смелые поступки. Он открыл мне невообразимые грани сексуальности, с ним я познала более радикальную и свободную любовь.

Если я останусь с ним, это нанесет неизлечимую рану моей семье. Я могла бы пережить разрыв с Клаудио, даже болезненный и непоправимый. Но я не могу потерять детей. Что бы ни случилось, я буду за них бороться. Никто и ничто не отнимет их у меня, даже если они не простят мне уход. Если я вернусь домой, то больше не выйду к Хосе Куаутемоку — я себя хорошо знаю. Укроюсь среди своих. Сдам его координаты полиции и попрошу Педро задействовать связи, чтобы его перевели в колонию в другом штате.

Я повернулась к нему и произнесла слова, определившие всю мою жизнь: «Я остаюсь с тобой».

Дон Хулио вызвал Хосе Куаутемока. Настроение у него было неважнецкое. Он рассказал, что случилось, пока блондин отсиживался в апандо: «Твой дружок, этот сучара Машина, так хотел тебя прикончить, что отравил воду в тюрьме. Положил немало зэков и местных. Такую жопу нам устроил, подлец». Хосе Куаутемок предположил, что его вызвали сообщить о предстоящей отправке на тот свет в качестве обмена: вот тебе твой дохлый враг, и останови уже свою абсурдную апокалиптическую месть. Он ошибался. Ни дон Хулио, ни тем более босс боссов ничего такого делать не намеревались. Вот еще — такие подарки уроду Машине дарить. «Нам надо, чтобы ты помог найти его. Когда найдем, сунем ногами в промышленную мясорубку, а потом скормим собакам».

Две недели спустя замминистра дал дуба в борделе. Нашли его на лоне у некоей дамы: он валялся там с открытыми глазами и скривленным ртом. Экспертиза показала смерть от передозировки, но ближний круг власти в это не слишком поверил. Больно много совпадений. По чесноку, разрыва договоренностей не хотел никто. Страна получит новый виток насилия, а кроме того, будет упущен мировой шанс вдохнуть новую жизнь в экономику. Здоровый обмен товаром подпитает ВВП и мексиканцев, и гринго без лишних расходов на содержание армии и полиции, гоняющихся за всякой шелупонью. Вот он — настоящий договор о свободной торговле. Никому не охота снова садиться на карусель с перестрелками, отрубленными головами и наркопосланиями. С другой стороны, нарко не должны бросать вызов федеральной власти, и «Те Самые» слишком далеко замахнулись, укоротив срок годности замминистра.

Власти нанесли ответный удар. Кухонные тендеры в нескольких тюрьмах ушли к левым фирмам. Картель правильно понял сигнал: будете безобразничать — станем по кусочку отбирать у вас, пока весь пирог не отберем. Контроль над кухнями в бизнесе «Тех Самых» был сегментом небольшим, но принципиальным. Тюрьмы — обиталище преступного рабочего класса, а кухни — дверь в это обиталище. Босс боссов послал эмиссара: остерегайтесь последствий. Правительство прислало ответ: у вас два варианта — либо ведете себя прилично, либо ведете себя прилично. И чтоб уж стало яснее некуда, устроило из этих тендеров публичное шоу. С большой помпой обсуждали его в прессе и даже опубликовали фотографии передачи символических ключей топ-менеджеру одной такой левой фирмы.

Босс боссов взбеленился. Хотят войны — получат войну. Он приказал своим людям устроить бунты в двадцати четырех колониях и тюрьмах. «Те Самые» задействовали СМИ и соцсети, выбрав стратегию виктимизации. Фотографии истощенных зэков, камер, забитых до отказа, человек по сорок, куриного бульона, в котором плавают тараканы, фактов трудового рабства. Боевые псы на зарплате у картеля сочинили передовицы для самых крупных газет: «Бесчеловечность в наших тюрьмах», «Гуманитарный кризис», «Ужасная действительность скрывается за мексиканскими „центрами реабилитации"». В общественном сознании страны и всего мира мексиканские власти предстали жестокими и продажными.

Президент наехал на министра внутренних дел. Тот казался поначалу ловким и опытным политиком, умеющим лавировать как надо, и потому он, президент, согласился дать ему такой пост, хоть тот и не входил в его группировку. А теперь разразилось черт знает что. Бичевание в прессе, ощущение анархии, нервные рынки, отвратительный имидж. Он, президент, несущий перемены, обещал людям равенство и прогресс, социальную справедливость и всемерное соблюдение прав человека — и вот из-за какой-то несусветной дурости на него несется снежный ком.

В глазах несведущих политиков бунт в тюрьме — дело незначительное, касающееся только самих зэков и их родичей. Ошибка. От таких бунтов идут центробежные силы, способные свергнуть режим. Тем паче если мятеж подстроенный. Босс боссов искусно разыграл эту партию. Устроил беспорядки и в тюрьмах, и за их пределами. Нагнал детей, женщин и стариков, чтобы выглядело по-голливудски. Власти догадались и протесты подавили. Только люмпеновских протестов им не хватало. Попались-таки на крючок. Спецназ начал стрелять резиновыми пулями, распылять слезоточивый газ и был вынужден открыть настоящий огонь, когда в толпах протестующих оказались вооруженные субъекты. Погибло довольно много народу. Покойнички оказались картелю очень кстати, прямо бомба пиара. Ничто так не воздействует на публику, как кадры в новостях, на которых детки плачут над лежащей на тротуаре и истекающей кровью мамочкой, смертельно раненной в голову.

Правительство проиграло первую битву. На следующем ходе босс боссов сменил тактику. Перестал посылать на убой овечек. Сопляков, баб и старых пердунов после перестрелки накануне можно было уже не использовать. У Восточной тюрьмы, например, собралось совсем немного родственников. Зато их окружили голиафовского масштаба полицейские силы, а также подосланные МВД ударные группы в гражданском, всем своим ретровидом ясно намекающие на беспорядки шестьдесят восьмого года. Нарко нарадоваться не могли: мирное население подавляется репрессивным государством. Журналистов завораживала символичность: беззащитные против палачей.

Но война развернулась не только против властей. Стычки внутри тюрем расшатали баланс сил. Воспользовавшись заварухой, «Те Самые» уничтожили конкурентов из других тюремных банд. Прошла жесткая чистка. Босс боссов, обучавшийся в свое время в элитных подразделениях вооруженных сил, применил заветы Сунь-цзы и фон Клаузевица: пользоваться любым шансом для дальнейшего наступления. А государство преподнесло ему множество таких шансов на блюдечке. Картель «Те Самые» установил полную гегемонию в тюрьмах: порвал пасть врагам и превратился в главного Самсона исправительной системы.

Правительство пребывало в трансе. Министр внутренних дел и представить себе не мог, что кухонные тендеры вызовут такую цепную реакцию. И тогда он совершил худшую из возможных ошибок: попытался одновременно и неожиданно взять все двадцать четыре взбунтовавшиеся тюрьмы штурмом. На это было были брошены немыслимые силы федеральной полиции. Но министр просчитался и разбередил осиное гнездо.

Я припарковалась у тротуара. В голове роились десятки мыслей. Нужно привести их в порядок. «Хочешь, я поведу?» — спросил Хосе Куаутемок, увидев, как я ошеломленно сижу за рулем. «Нет». Мне просто нужно было переждать, пока оглушительная стая разрозненных образов пролетит мимо. Хосе Куаутемок протянул руку и погладил меня по затылку. Мы уже два часа кружили по городу и не знали, что делать. Мы устали и хотели спать. У меня от солнечных ожогов начала чесаться кожа: невыносимый, ничем не утоляемый зуд. Я несколько раз предлагала позвонить Педро или Хулиану. Хосе Куаутемок противился. Он боялся, что они проболтаются или вообще нарочно нас предадут. Нам срочно нужно было найти, где спрятаться и переночевать. Спать в машине было опасно: нас могли ограбить, или, что хуже, мы могли вызвать подозрения у полицейского патруля.

Мы категорически не хотели оставлять следов, но деваться было некуда: пришлось заночевать в мотеле. Я знала один на шоссе в Куэрнаваку: когда-то несколько раз была там с молодым человеком. Тот факт, что я направляюсь в как-никак знакомое место, несколько успокоил меня. Приехали около полуночи; я заплатила полагавшиеся триста песо. Администратор записал номер машины. Я заметила две камеры у входа. Это плохо. Мы заехали в гараж, и администратор опустил дверь, чтобы укрыть машину от любопытных глаз. Как только мы вышли из машины, Хосе Куаутемок обнял меня. Его запах, смешанный с запахом туалетной воды Клаудио, вызвал у меня отторжение. Я уже возненавидела себя за то, что принесла ему эти вещи.

В номере было жутко холодно. Это пространство создавали не для сна, а для секса. Одно тонкое покрывало поверх простыни. Мы залезли в душ, чтобы согреться. Я еще хотела смыть уксус и пот. А Хосе Куаутемок, видимо, избавиться от запаха крови и тюрьмы.

Легли голышом. Из-за холода всю ночь проспали в обнимку. Я плохо спала: сквозь сон то и дело всплывали лица детей. Я уже безумно тосковала по ним. Мы расстались всего несколько часов назад, а я уже словно на другом конце непреодолимой пропасти. Поймут ли они меня когда-нибудь? Или возненавидят навсегда? Еще не поженившись, мы с Клаудио договорились, что в случае развода дети останутся со мной. Мы оба из консервативных семей и всегда считали, что детей должны воспитывать матери. Но мои безумные решения аннулировали этот давний договор. И все равно я не собиралась сдаваться. Я сделаю все возможное и невозможное, чтобы удержать их рядом.

К рассвету еще похолодало: спать стало невозможно. Мы ничего не ели со вчерашнего дня, и я предложила купить что-нибудь на завтрак. Я подняла дверь гаража и уже начала выруливать задом, но тут подошел работник: «Уже уезжаете, сеньора?» Я ответила отрицательно. «Понимаете, сеньора, если машина выезжает, администратор считает, как будто люди выехали. Следит». Я сказала, что только съезжу в магазин и сразу же вернусь. «Вы меня под монастырь подведете. Лучше скажите, что вам купить, и я куплю». Я дала ему двести песо и попросила принести тамалес, атоле и воды.

Я снова загнала машину в гараж и проверила телефон. Десятки пропущенных звонков, десятки сообщений от Клаудио, Педро и Хулиана. Тон сообщений Клаудио сначала был обеспокоенный, потом сердитый. «Ты не в „Танцедеях". Где тебя носит?» От трех последних у меня волосы дыбом стали. «За тобой пришла полиция. Они спрашивают про какого-то Хосе Куаутемока Уистлика. Это, блять, кто?!» «Во что ты вообще ввязалась?» «Ты с ним?» Голосовые сообщения были не лучше:

«Пожалуйста, Марина, выйди на связь. Я же не знаю, тебя похитили, или ты сбежала из дому, или замешана в каких-то делах с этим типом?» «Позвони мне». «Мать твою, Марина. Меня полиция допрашивает, а я даже не знаю, о чем речь. Что ты натворила?»

Я отключила телефон и быстро поднялась в номер. Хосе Куаутемок собирался в душ. «Одевайся, нам пора».

Он шел в столовку. Обстановка была какая-то странная. Шушуканье, косые взгляды. Хосе Куаутемок несколько дней не выходил из камеры. Ел, что приносили товарищи. Кусок булки, желе, остатки тушенки. Отсутствие Марины нокаутировало его, и, чтобы преодолеть боль, он писал. Час в день тренировался, а потом возвращался за машинку. Как-то вечером один братан предупредил: «Сегодня лучше приди на ужин». — «Зачем это?» — осторожно спросил Хосе Куаутемок. «Затем, что намечается писец».

Зэки шныряли по коридорам молча. Хосе Куаутемок заметил, что по всему пути стоят на стреме головорезы Текилы. И вправду светит что-то серьезное. В столовке он обнаружил дона Хулио со свитой, хотя они никогда не покидали свой корпус. Чтобы капо мешался с быдлом — где это видано? Так что тут вариантов два: либо его скоро выпускают и он великодушно желает проститься с остальными, либо, как и предупредили, подкрадывается писец.

Зэки, словно послушницы в монастыре, отужинали в тишине, шепотом произнося только: «Передай хлеба», «Водички налей, пожалуйста». Никаких громких фраз, которые могут оскорбить шефа. Беспредельщики стали паиньками. Дон Хулио ел задумчиво. Нынче вечером он, обычно довольно дружелюбный и обаятельный, походил на восковую куклу из Музея мадам Тюссо.

Доев, он встал. Мановением руки велел остальным сидеть. Надзиратели, которых предупредили, что босс обратится с речью, вышли из столовой. «Парни, — начал он, — вы все знаете, что я человек мирный и мои люди тоже мирные. Но власти этой страны мирных людей никак не научатся слушать. Для них мы стоим меньше, чем банка червей для рыбалки. Сегодня вечером любому, кто захочет пойти добровольцем, мы дадим оружие, финансовое вспомоществование и пригласим присоединиться к движению протеста против говенных условий в этой тюрьме. Завтра в шесть утра мы восстанем против тех, кто считает нас идиотами. Кто желает, может отметиться в списках, лежащих на задних столах. Кто не желает — мы с уважением отнесемся к вашему решению. Вы должны знать, что мы все равно станем защищать ваши права и драться ради вас. Если надумаете позже, когда начнется, — примем с распростертыми. Мы будем сражаться, пока эти пидоры не дадут нам то, что мы просим, и не отступим, пока они с нами не договорятся».

Хосе Куаутемока удивило, какой Текила красноречивый. Недаром он в университете учился. Но за его пышными прилагательными проглядывало истинное положение дел. «Не отступим, пока они с нами не договорятся». Серьезно? Мастерски лапшу вешает.Чего-то им власти недодали. Много недодали, если они науськивают наивных зэков. Понимая, что его сделают пешкой в чужой игре, он все же встал в длинную очередь желающих записаться. Ему по большому счету уже все равно, убьют его или нет.

Он стоял себе и ждал, но тут дон Хулио вытащил его из очереди. «Нет, тебе не надо, — сказал он. — Больно ты хорош для пехоты. Тебя на другой участок бросим». Текила нуждался в башковитых соратниках, готовых помочь в вопросах стратегии. «От тебя пользы больше по эту сторону, чем по ту», — загадочно выразился он, не пояснив, что именно находится с каждой из сторон. Попросил Хосе Куаутемока вечером помочь принять груз в зоне склада, а утром подняться вместе с остальными на кровлю, чтобы следить за реакциями полицейских сил, «оппозиционных нашему движению».

В одиннадцать вечера Хосе Куаутемок пошел с ними на склад. Обычно эту зону охраняли сильнее всего, но сейчас вокруг не наблюдалось даже сторожа. Ворота были широко распахнуты. Его подмывало сбежать. Вратаря нет на месте. Дон Хулио прочел его мысли: «Хочешь утечь — валяй. Но я советую — попозже. Сейчас они, падлы, знают, что надвигается. Всю зону оцепили». Хосе Куаутемоку все это показалось странным. Здесь никто не смотрит, а смотрят за несколько кварталов отсюда. Он не знал, что к этому времени бандиты Текилы уже взяли в заложники Кармону и остальных начальников, а в качестве доказательства серьезности своих намерений убили троих надзирателей и выбросили их тела за ворота тюрьмы. Война была объявлена, и Текила понимал, что скоро начнется осада.

Во двор въехало восемь фургонов. Картель действовал слаженно: полицейское оцепление прорвать удалось. Открыли дверцы. В парусиновых мешках оказался полный набор фаната оружия: пистолеты, автоматы, калаши, ружья, ножи, патроны, гранаты, пули и базуки. Все занесли внутрь, ворота заперли. «Славное будет побоище», — отметил Текила.

Ровно в шесть утра они запалили костры на крышах и сигнальными шашками дали понять, что теперь тюрьма под их контролем. Потом — выстрелы в воздух и сообщение в матюгал ьник: «Мы, заключенные всей страны, объединились и восстали против бесчеловечных условий, в которых власти годами содержали нас. Наше терпение лопнуло, и мы не отступимся, пока с нами не начнут обращаться по-человечески, а не как с собаками». Босс боссов уже подсуетился: прислал своих людей из СМИ. Журналисты, операторы, репортеры на зарплате у картеля начали оперативно освещать происходящее.

С крыши корпуса А Хосе Куаутемок бок о бок с людьми Текилы обозревал окрестные улицы и парковку. Было видно, как выстраиваются полицейские подразделения, какая у них тактика. Его задача состояла в том, чтобы предупредить нападение. Он рисовал примерные карты, где стрелочками и кружочками помечал передвижения копов, оцепления спецназовцев, пути подступа согнанной массовки и ударных групп. Работа — не бей лежачего, но информация и вправду была жизненно важна для принятия решений в бункере дона Хулио.

Шесть часов он, как детсадовец, рисовал на крыше картинки, а потом за ним прислали, мол, шеф хочет видеть. Его провели в ресторан ВИП-корпуса. Там за столом сидел Дон Хулио, его приближенные, а также Кармона и разные его замы. Когда ему сказали, что Кармону взяли в заложники, Хосе Куаутемок представил, что того связали по рукам и ногам и на глаза надели повязку. Но он никак не ожидал, что Кармона сидит за столом и болтает с похитителями. «Присаживайся, — сказал дон Хулио. На столе лежали нацарапанные им карты. — Мы тут изучаем твои планы». Хосе Куаутемок сел рядом с Кармоной. Тот подмигнул и сказал: «Твой люкс, любовничек, все еще за тобой».

Снаружи настоящая война, а эти сидят, жрут и срать хотели на погибших и раненых. Официант вручил ему меню: «Есть утиная грудка магре и курица в виноградном соусе». Дон Хулио добавил: «Еще мы мясца пожарили, свежее, только что с мангала». Хосе Куаутемок взял курицу. Очевидно, между нарко и Кармоной сговор. Кармона знает, что он ценная фигура в случае обмена, и в ус не дует. Сохранить ему жизнь — приоритет для министра внутренних дел. Тот не может допустить, чтобы его, пухленького, скормили червям. Это будет очередной позор. Кармона так и сказал за столом, не постеснялся: «У меня каждое кило тушки — на вес золота». Еще и поржал.

Послышались крики и выстрелы. «Когда меня вызвали, полиция собиралась на штурм. — Дон Хулио ни капельки не обеспокоился. — Ну, удачи им, — заметил он и показал на две заряженные базуки у стены: — Дрочила, иди-ка, шмальни из них пару раз по копам». Дрочила отправился выполнять приказ.

Зазвонил телефон. Дон Хулио ответил не выходя из-за стола. Тоном Зевса-громовержца он заявил собеседнику: «Приходите на переговоры сюда. Не пойдете — мы еще и не то покажем. — И зловеще, словно болливудский злодей, отшвырнул телефон на стол. — За три дня этих козлов обратаем, вот увидите».

Хосе Куаутемок вернулся на свой наблюдательный пост. Из разных точек тюрьмы поднимались костры. Возможно, бонвиванам, обедавшим в ВИП-ресторане, сражения казались забавными, но те, кто находился на передовой, на полном серьезе смотрели в глаза смерти. Да, это были наемные зэки, но все равно в их лицах читались и злость, и разочарование. Кипящая кровь, выпученные глаза, плевки сквозь зубы, смуглые мускулы. Они жаждали сжечь все вокруг, излить литры черной желчи. Жаждали опустить сраных копов, вытянуть лаву из их животов, порезать им морды, искупать их в дерьме, раздавить им мозги, вставить свинца в жопу.

С высоты стычка походила на бой игрушечных солдатиков. Безумный и хаотичный. Во дворе валялись зэки, словно туристы на пляже, только из этих текли густые красные струи. Баррикады в огне, люди в огне, небо в огне.

Человек

Вот выходит он, проклятый, бесславный. Под конвоем, руки за спиной сцеплены наручниками. На каменном лице — никаких чувств. Как только он появляется, его освистывают. Народное презрение обжигает его. Он горделиво поднимает голову. Взглядом бросает вызов толпе. Безымянность многим придает смелости. «Пидорас! Животное!» — кричат ему те, что несколько дней назад его боялись. Одно его имя вселяло ужас. Оборванная мстительная масса плюет в него. Искривленные рты. Угрожающие кулаки. Вот он, Враг. Схваченный, но не укрощенный. Зверь внушает страх тем, в кого впивается взглядом. Кажется, он запоминает лица. Он не забудет тех, кто его оскорблял, и позже отомстит. Бессмысленное действие за минуту до смерти. В пятидесяти шагах, посреди арены, ждут топор и палач.

Никто не способен выдержать его взгляд. Даже на расстоянии начинает кружиться голова. Храбрость злопыхателей улетучивается под его вихрем. Годами этот человек держал в страхе целый народ. Едва садилось солнце, дома запирались. Никто не желал встречи с ним, даже не в одиночку. Наверное, он заключил сделку с дьяволом: его свирепость была не человеческого свойства, не здешнего. Зверь. Злобная тварь. Одинокий лидер невидимых орд. Казалось, будто за ним следует многотысячное войско. Когда он шел, слышалось бряцание доспехов. Вот как он заявлял о своем присутствии.

Сотни в толпе требуют его смерти. Приятно видеть его так близко от орудий казни. Проклятия нарастают. Гомон трусов. Ничто не пошатнет достоинства и заносчивости. Человек, зверь, твердо шагает к своей судьбе. Палач под капюшоном исходит потом. Тошнота. Страх. Убить его — почти как убить божество. Он заработал свою ауру тяжелым кулаком, точнее, кровью и огнем. Он один загнал в угол целую страну. Наполовину волк, наполовину тигр. Огонь и ветер, ураган и пожар. Бурное море, землетрясение. Где набраться сил, чтобы опустить топор? Человек, зверь, идет к эшафоту. Это сборище паяцев не отравит ему последние минуты. Они мычат, как коровы. Трусы. Пусть метают в него насмешки и ругательства. Все это признаки малодушия, ничтожества. Издалека он замечает, как дрожат руки у палача. Бедняга. Может, это пекарь, насильно затолканный в шкуру того, кому полагается быть бесстрашным. Или портной, или мясник. Несколько монет в дополнение к жалованью. Опыт, о котором можно будет рассказать внукам. «Я отрубил голову Минотавру».

Но этот кроткий человек не расскажет, как народ не осмеливался зайти в лабиринт. В его лабиринт. Даже сотня добровольцев с факелами, шпагами и аркебузами — и та бы не осмелилась. На эти скалистые склоны, на эти утесы могут взобраться только козы или демоны. Точнее, только один демон. Говорили, что он питается сырой человечиной и с вершины скал бросает остатки в море. Внизу собирались на пир акулы, над поверхностью мельтешили плавники. Некоторые уверяли, что слышали крики вперемежку с хрустом костей. Души не отходили от тел, даже если тела были вот уже несколько дней как мертвы. Человек, зверь, подходит к деревянной колоде, на которую должен будет положить голову. Он знает, какую ценность обретут части его тела после казни.

Его большие пальцы послужат подвесками для женщин, желающих изменить судьбу. Из волос изготовят невообразимо дорогие мячи. Пенис будет сожран мужчиной, мечтающим обрести его сексуальные способности. Глаза будут высушены на солнце и перемолоты для чудодейственных мазей. Мошонка станет изящным поясным кошельком для монет. Его язык отварят с овощами, чтобы вместе с бульоном выпить его голос и слова. Ступни набальзамируют и установят в основании ворот королевского дворца. Ладони положат под подушки девственницам, чтобы уберечь от возможных насильников. Кровь будут хранить в закрытых сосудах и приправлять ею блюда. Из костей предплечий сделают кинжалы. Череп вымоют со щелочью и, когда он станет белым и гладким, повесят у входа в замок. Кишки превратятся в тетивы для метких луков. Мизинцы обрамят в золото и будут считать реликвиями проклятого прошлого. Человек, зверь — и с каждым шагом все больше полубог, — всходит на эшафот. Нетерпеливая толпа замолкает. Они годами жаждали этой минуты, а теперь боятся утратить своего врага. Без темной силы, исходящей от него, Иного, они заблудятся. Найдут в своей среде новых противников. В них есть что-то отвратительное, какое-то чудовищное дыхание, годами дремавшее под спудом общего врага. Очень скоро из их рядов появится его наследник-разрушитель. Человек, зверь, не пытается отсрочить смерть. Он не доставит им наслаждения. Не будет горьких вздохов и раскаяния. Он будет улыбаться. «Без меня вы станете хуже. Сброд. Лицемерный сброд. В глубине души каждый из вас хочет стать таким, как я. Давайте, убейте меня. Положим конец этому фарсу». Он встает на колени, не дожидаясь приказа.

Он решает, не они. Оборачивается на потеющего палача. «Не промахнись», — повелевает он. Капли пота стекают по шее палача. Столько ожиданий вокруг этого заточенного лезвия, а теперь ему не унять дрожь в руках. Топор пляшет в них. Перед ним — униженный человек-тигр, человек-дракон. Как убить его, подобного божеству? «Бей скорее! — рычит зверь. — Мне не терпится умереть».

Боязливый палач поднимает лицо к толпе. Безмолвие превратилось в густую массу. Он ищет поддержки, окончательного «да». Но не находит. Тень сомнения пробегает по рядам людей. Гул сменился замешательством. Что нужно делать, когда утрачиваешь врага? Палач сглатывает слюну. «Спокойно, — думает он. — Сделай свою работу, как делал до этого тысячи раз». Он лжет себе. Это не то же самое, что казнить воришек или наемников. У его ног — величайший миф. Его убийство может привести к остракизму — или к славе. Капюшон скрывает лицо, но не может скрыть ошеломленного взгляда, пересохшего рта, дрожащих рук.

Медлить больше нельзя. Он получил плату, и в знак признательности за работу ему предоставили почетное право первым выбрать себе кусочек трупа. «Возьми глаза», — будут советовать одни. «Вынь сердце. Съешь с рисом и вбери в себя его силу», — подскажут другие. Сквозь щелку в маске он смотрит на узловатую, мускулистую шею. Зверь одновременно и бык, и бизон.

Молчание все сгущается. Оно как стена. Человек, зверь, ревет: «Убей же меня!» Палач, привыкший к хныканью, к мольбам о пощаде, к моче приговоренных, забрызгивающей его башмаки, не знает, как ответить. Ему нравилось одним махом кончать с нюнями. А теперь он сам готов умолять и проливать слезы. Словно это он на волосок от смерти, а не тот, другой.

Он подымает лезвие, выкованное самыми знаменитыми кузнецами. Этот топор сделали с единственной целью: отделить от туловища голову человека, зверя. Его больше не будут использовать. Сразу после казни положат под стекло. К нему будут собираться очереди. Кровь с лезвия смывать не станут — она будет служить историческим уроком. Чтобы никогда больше не взрастить такого зверя.

Топор качается в руках палача. Лезвие блестит на ярком солнце. Раскаленном и печальном солнце. Он напрягает бицепсы. Чтобы отрубить голову зверю, потребуется вся его мощь. Он взвывает и наносит роковой удар. Лезвие едва входит в кожу. Толпа охает. Прыскает кровь. Всего одна струйка. Палач вновь лихорадочно опускает топор. Удар, еще удар, еще удар. Голова не отрубается. Человек, зверь, не издает ни единого стона. Стойко переносит неуклюжесть своего палача. Смотрит на алую лужу, натекающую перед глазами. «Убивай! — рычит он. — Убивай скорее!»

Палач произносит про себя те же слова: «Убивай скорее. Убивай скорее». Над ним будут насмехаться, его будут поносить за непригодность к делу. Жалкий неудачник, не способный нанести один чистый решающий удар. Пути назад нет. Чернь подвергнет его осмеянию. «Убивай скорее», — думает он, колотясь в вихре ударов. Руки начинают уставать. Топор тяжелый, он словно с каждым разом сильнее сопротивляется акту убийства.

Затылок человека — кровавое месиво из позвонков и связок. Неумело выкопанный колодец боли. Сброд закрывает глаза. Зрелище стало позорным. Позор пал на голову не только неумелого палача, но и всего народа, не способного принять великодушного врага, одинокого и могущественного врага.

Раненый зверь рычит. Это не достойная смерть. Он поднимается. Кровь как ожерелье, как монисто. Встает рядом с палачом. Как палач мал рядом с ним. Как мал народ рядом с ним. С перебитой трахеей он велит палачу снять капюшон: «Покажись, чтобы я знал, кого дожидаться в аду». Палач делает два шага назад. Нет, ни за что. Ему разрешили не открывать лицо. Это часть договора. «Сними капюшон, дай на тебя посмотреть!» — кричит человек, зверь. Эхо доносится до самых дальних пределов площади. Все сотрясается от этого рева. Кто-то в замершей толпе начинает плакать. Коллективная месть оборачивается смятением. «Что мы наделали?» Испрашивают они себя.

Палач мотает головой. Он не снимет капюшон. Жертва должна отправиться в ад одна. Он не выполнит ее последнего желания. Человеку, зверю, тяжело удерживать шею прямо. Она держится на двух волокнах. По горлу стекают сгустки крови. Он захлебывается. Только этого не хватало — умереть, утонув в крови. «Убивай уже!» — рычит он. Снова встает на колени. «Убивай уже» — теперь это похоже на предсмертный хрип. Палач набирается сил и наконец наносит смертельный удар. Голова зверя катится по земле и через несколько метров останавливается. Глаза палача и казненного снова встречаются, им еще хватает времени для последнего взгляда. Першероны увозят труп. Исполинские кони учуяли смерть и поначалу отказываются идти. Приходится понукать их кнутами. На песке остался багровый след. Палач поднимает голову за волосы и, согласно правилу, показывает толпе. Потом относит в укромную комнату, где уже покоится и тело. Там, в абсолютной тишине, жертва и палач прощаются. Большая честь — безмолвно перекинуться парой слов с немой окровавленной головой и выбрать желанный кусочек тела. Палач снимает плащ с капюшоном. Его лицо, словно сведенное судорогой, выдает вековую усталость. Он смотрит на труп у своих ног. Столько легенд, столько маяты, столько скорби для его народа. Он берет нож и аккуратно отрезает правую кисть. Она нужна ему целиком. Это будет его последняя награда. Он завялит ее в соли и поместит под стеклянный колпак. Он годами готовился к этой минуте. Двадцать лет назад стал палачом только ради того, чтобы добраться до него, чтобы покончить с полубожественным зверем — своим сыном.

Хосе Куаутемок Уистлик

Заключенный № 29846-8

Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство, совершенное неоднократно

«Раз уж наш дом горит, погреемся у огня», есть такая старая итальянская поговорка. У меня не было сомнения: мой дом горел. Как только полиция допросила Клаудио, порох занялся. Если бы знать, что Тереса будет держать язык за зубами, у меня еще осталась бы малая щелка, через которую я мота бы проникнуть в свою прежнюю жизнь. Я соврала бы, что Хосе Куаутемок угрожал мне или даже похитил меня. Он позвонил и угрожал убить моих детей, если я не выйду, — вот я и вышла. Заставил меня как заложницу возить его. Это звучит убедительно. Это хорошо продуманная ложь. Но единственный человек, которого мне не удалось бы убедить, — я сама. Всю оставшуюся жизнь мне пришлось бы, как попугаю, повторять эту сказочку, чтобы не запутаться в показаниях, — притом что десятки людей могли легко опровергнуть ее. Лучше признать, что мой дом горит. От моей прежней жизни остались лишь развалины. Единственный возможный выход — встретить огонь лицом к лицу. Жена и мать семейства испарилась и уступила место женщине, находящейся в бегах из-за любви. Вот она, моя новая реальность, и другой нет.

Полиция, наверное, уже распространила номер моей машины: 195ВМК. Сейчас столько ловушек и радаров, что отследить автомобиль не составит труда. Черт, ведь раньше я чувствовала себя в безопасности, зная, что в городе полно камер. А теперь за мной следил недреманный Большой Брат. В аналитическом центре просмотрят тысячи записей, увидят мою машину и, камера за камерой, проследят мой путь. И тогда нам крышка. Машину придется бросить.

Еще одна проблема — новенький айфон. Стоит только технарям из полиции заполучить мой номер, они активируют встроенный GPS и моментально узнают местоположение. Долбаный Стив Джобс со товарищи — что им стоило сделать телефон, из которого можно вынуть начинку? Злые языки говорят, что даже по выключенному айфону хакер может сказать, где находится человек, с точностью до метра. До чертова метра. Я не могу расстаться с телефоном. Он мой единственный спасательный круг.

В каком-то фильме я видела, как человек, которого преследует мафия, отключает телефон и заворачивает в фольгу, чтобы заблокировать геолокацию. Может, это бредовая выдумка киношников, но у меня все равно не было выбора. Я купила рулон фольги. Выключила телефон и завернула в шесть слоев. И на всякий случай запихала под сиденье. Купила зарядку. Еще не хватало, чтобы он разрядился.

Перед этим проверила сообщения. Десятки истеричных — от Педро и Хулиана. К ним тоже наведалась полиция; Хулиану даже угрожали. «Марина, выйди на связь. Мне сказали, если я не буду сотрудничать, меня отправят обратно в тюрьму. Кончай дурить и приходи сдаваться в любой участок». Педро умолял меня вернуться домой: «Клаудио звонил мне несколько раз. Он ничего не может понять. Он в ужасе. Хочет увезти детей в Штаты — боится, что Хосе Куаутемок им что-то сделает. Он с ума сойдет скоро».

Я рассказала Хосе Куаутемоку, что ко мне и моим друзьям приходила полиция. Странно, что сбежавших четыреста человек, а так рьяно взялись искать именно его. Хосе Куаутемока это не удивило. При массовых побегах полиция быстро решает, кого отлавливать первым. Наверху списка — убийцы полицейских, например он. Карманники, воришки, мошенники — мелкие рыбешки. Акулы — те, кто способен убивать других.

Мы оставили машину на парковке какого-то супермаркета и углубились в окрестные улицы. Я остановилась у банкомата и сняла, сколько могла, наличных с трех дебетовых и двух кредитных карт, которые были у меня с собой. Клаудио или сами банки не замедлят их заблокировать. Получилось шестьдесят тысяч песо, должно хватить на пару недель.

Я больше не могла видеть Хосе Куаутемока в вещах Клаудио. Мы зашли в магазин, и я купила три полных комплекта одежды. Хосе Куаутемок пообещал отдать мне все до последнего песо. «Я не привык, чтобы за меня платили», — сказал он. «Так привыкай», — ответила я. Когда он переоделся, мне полегчало. Столкновение двух столь разных натур просто убивало меня. Мы рассовали вещи Клаудио по разным мусорным бакам. Своеобразные символические похороны моего прошлого.

Мы проголодались и решили пообедать. За едой попытались составить план. Мы подождем несколько дней, пока страсти поулягутся, а потом сбежим в какое-нибудь дальнее селение. И там будем жить, пока полиции не наскучит нас искать. Сделаем себе новые документы.

Но нужно совершить следующий шаг. Я никогда не думала, что мир так съежится и не оставит нам никаких возможностей. И тут меня осенило: «Я знаю, кто нам поможет». Опасаясь, что звонок с мобильного отследят, я из телефона-автомата позвонила Альберто Альмейде. Он ответил, но, услышав мой голос, онемел. Потом выговорил: «Я думал, тебя убили». Я попросила его отойти от людей, если рядом с ним кто-то есть, для безопасности разговора. «Подожди секунду». Я услышала, как он прошел к себе в кабинет. «Готово», — сказал он, закрыв дверь.

Он рассказал, что следователи устроили допрос и ему. «Они с половиной „Танцедеев" переговорили. Это скандал, Марина». Я спросила, что им известно. «Точно известно, что ты сбежала с Хосе Куаутемоком. Мне показали фотографии вас двоих, голых, в постели. У меня такое впечатление, что ты сошла с ума». Сукин сын Кармона начинил камерами наш люкс. «Альберто, я хочу попросить тебя об одолжении и пойму, если ты откажешь. Мне нужно, чтобы ты пустил нас к себе на пару дней». Он помолчал. «Просишь, чтобы я пустил убийцу к себе в дом?» — «Нет, — ответила я, — прошу помочь мне. За Хулианом и Педро следят, потому что они знакомы с Хосе Куаутемоком, а я не хочу спать на улице». Он нехотя согласился. Я втягивала его в уголовное преступление. Он поможет двум скрывающимся от правосудия и станет сообщником. Альберто, конечно, педант и временами зануда, но он преданный и благородный человек, ему можно доверять.

Мы приехали к нему в Копилько. Он принял нас холодно и едва поздоровался с Хосе Куаутемоком. Альберто можно было понять. В его дом проник сбежавший из тюрьмы убийца. Ко всему прочему, он не одобрял мой роман — возможно, потому, что женщина, которая сломала ему жизнь и сделала из него аскета, тоже ему изменяла. Его жилище оказалось скромным, с минималистичным дизайном. Была только одна картина — в гостиной — и совсем мало мебели. Альберто выделил нам спальню с двуспальной кроватью, письменным столом и стулом. Мы прилегли и молниеносно уснули. Через час я проснулась. Стараясь не потревожить сон Хосе Куаутемока, сняла руку, которой он меня обнимал, и спустилась в гостиную. Альберто пил чай. Он налил мне чашку, и мы сели на диван.

«Ты бросила нас в решающий момент, — сказал он. — Вся труппа мечтала поехать в Тель-Авив». — «Обстоятельства изменились», — попыталась оправдаться я. «Тебе следовало прислушаться ко мне и вовремя выйти из этих отношений. И тогда ты не измазала бы нас этим дерьмом». Он был прав. Я разрушила основы, на которых строила семью, дружбу, школу, труппу. «Не отказывайтесь от предложения Охада, — сказала я. — Поезжайте без меня». Нелепая мысль. Охад хотел, чтобы приехала я. «Скажи, что я заболела. Придумай что-нибудь». Альберто очень не любил врать. И не стал бы этого делать, чтобы спасти мою репутацию. Его великодушие не знало границ — при условии, что его не толкали на неэтичные поступки и не заставляли подтасовывать факты. «Если со мной что-то случится, не дай „Танцедеям" умереть», — мелодраматично попросила я. И сама удивилась своим словам. Впервые я признала, что все может кончиться плохо. А ведь так оно и было, и вероятность этого возрастала с каждой секундой.

Альберто предпринял последнюю попытку урезонить меня: «Марина, хватит творить глупости. Сдайся полиции. Ты можешь сказать, что он тебя заставил. С твоими связями ты наверняка избежишь тюрьмы. И может, даже убедишь Клаудио простить тебя». — «А как мне самой простить себя?» — спросила я. Альберто пристально смотрел на меня: «Судя по всему, в тюрьме у тебя будет сколько угодно времени, чтобы подумать об этом».

Через несколько минут появился Хосе Куаутемок. Они смерили друг друга подозрительными взглядами. Альберто пригласил его сесть за стол в столовой. «Я приготовлю ужин», — сказал он и удалился в кухню. Хосе Куаутемок проводил его взглядом и повернулся ко мне. «Больше не оставляй меня одного, — сказал он. — Нам нельзя разлучаться, понимаешь? Мы вместе в этой заварухе». К добру или к худу, мы стали командой и должны держаться друг друга.

Хосе Куаутемок наблюдал с крыши за разворачивавшейся бойней. Рисуя стрелочки на бумажках, он чувствовал себя трусом. Трусами ему казались и дон Хулио со своими приспешниками. Были бы мужиками, стояли бы у орудий, а не распивали французские вина и не жрали бы всякую хрень в виноградном соусе. Боссы прекрасно умеют посылать других на смерть, а сами храбростью не отличаются. Стоит им одеться в «Версаче», обвешаться золотыми цепями, инкрустировать брюлики в свои пушки и начать трахать телочек со сделанными сиськами и жопами, как они мягчают. Зачем лезть в драку, если жизнь твоя так хороша? Если бы это зависело от Хосе Куаутемока, он бы сейчас внизу сражался плечом к плечу с остальными. Но как только он попытался спуститься, его перехватили бугаи Текилы: «Не, кореш. Тебе туда нельзя. Босс велел, чтобы ты был наверху».

После семичасового боя полицейские силы отступили для перегруппировки. Федералы пытались прорвать баррикады, но зэки встретили их ответным огнем на пятерку с плюсом. Как только перестрелка закончилась, Хосе Куаутемок ушел к себе в камеру. Но вместо того, чтобы вздремнуть, сел писать.

Когда стало светать, он все еще барабанил по клавишам. По коридорам прошли ушлепки Текилы, криками будя зэков: «Встаем, болезные! Эти козлы уже готовятся». Все засуетились. Намечался грандиозный махач. Хосе Куаутемоку было жалко останавливаться, потому что писалось как по маслу, но пришлось снова лезть на крышу.

Ровно в эйт ин да морнинг началась необычайная движуха. Министр внутренних дел прислал комитет на переговоры с доном Хулио. От результата этих переговоров зависели действия остальных мятежных тюрем, что дела не облегчало. Правительственные эмиссары зашли безоружными и без телохранителей, поверив гарантиям безопасности со стороны босса боссов. Их отвели в ВИП-ресторан и перекрыли все подступы к нему. На время переговоров объявили прекращение огня. Чернобыльское перемирие, блин.

Хосе Куаутемоку стало нечего делать, и он опять пошел писать. Час просидел над рассказом, и тут в камеру сунулся какой-то пацан: «Хосе Куаутемок?» Он недовольно повернул голову. «Чего надо?» — спросил он, краем глаза продолжая рассматривать неоконченное предложение. «Извини, чувак, там тебя во дворе какая-то баба спрашивает. Она с Росалиндой дель Росаль пришла». Хосе Куаутемоку на Росалинду было надри-стать. «А ей, на хрен, чего надо?» Пацан пожал плечами: «Не знаю, послала за тобой. Сказала, ее зовут Марина». У него мурашки побежали от этого имени. Какого черта тут делает Марина, если тюрьма скоро превратится в зажаренную на костре зефирку?

Он быстро спустился. На первом этаже его поджидал Хряк. Они лаконично поздоровались и зашагали вперед по коридору. Вышли во двор, пересекли баррикады и направились к двум ждавшим их женщинам. Хосе Куаутемок издалека увидел Марину и уже не мог отвести от нее взгляд.

Альберто, поборник монастырского режима, ушел спать срату после ужина. Он никогда не ложился позже девяти. Пожелал нам спокойной ночи. «Будьте как дома», — сказал он. Хосе Куаутемок следил за ним, пока тот не скрылся на лестнице. «Не волнуйся, — сказала я ему, — он нас не выдаст».

Мы поднялись в спальню. Я начала раздеваться на ночь, но он меня остановил: «Нет, оставайся одетой и обутой». Я, вследствие своих буржуазных гигиенических привычек, попыталась возразить: «Мы же недавно с улицы». Он даже не слушал. Его голова была занята другим — возможным предательством Альберто. Спать нужно одетыми, чтобы в случае чего сразу бежать.

Я провалилась в глубокий сон, как только мы погасили свет. В полночь я проснулась, хотела обнять Хосе Куаутемока, но не нашла его в постели. Он стоял у окна и смотрел сквозь жалюзи. Я подошла к нему: «Что случилось?» Он вздернулся и поднял кулак, намереваясь ударить. Но понял, что это я, опустил руку и обнял меня. «Я ему не доверяю», — сказал он. Приоткрыл мне щелочку в жалюзи и указал на фары патрульной машины вдалеке. Альберто, конечно, невыносимый моралист, но он не предатель. «Альберто на такое не способен», — возразила я. Он взял мое лицо в свои руки: «Нам нужно уходить». — «Куда?» Я чувствовала себя в гораздо большей безопасности у Альберто, чем на улице, где мы были, как говорят американцы, sitting ducks^[32]. «Не знаю, — ответил Хосе Куаутемок, — но здесь оставаться нельзя».

Мы собрали вещи и вышли из спальни, стараясь не шуметь.

Я заметила, что дверь комнаты Альберто открыта. Мне захотелось заглянуть и сказать, что мы уходим, но Хосе Куаутемок остановил мою руку, потянувшуюся к дверной ручке. «Нет», — резко сказал он.

Мы спустились по лестнице и направились к входной двери. Хосе Куаутемок не смог открыть ее. Она была заперта на ключ.

Он с силой нажимал на ручку, и тут из темноты раздался голос Альберто: «Ключи под зеркалом». Мы ошеломленно обернулись. Альберто сидел в столовой с бутылкой белого вина. «Вам не обязательно уходить, — сказал он, — но это ваше решение». Наступило молчание. В потемках я различила, как он достает из-за пояса револьвер и кладет на стол. Ощутила, как напрягся при виде револьвера Хосе Куаутемок. «Это моего деда, — пояснил Альберто. — Никогда не был зарегистрирован. Калибр тридцать два двадцать. — Он подтолкнул его в нашем направлении. Револьвер проскользнул до края стола. — Я им никогда не пользовался и не собираюсь. А вам пригодится. — Потом поднял с пола пластиковый пакет. — Здесь двадцать девять пуль, ни больше ни меньше». Пакет он тоже запустил в нашу сторону по столу.

Хосе Куаутемок, все еще напряженный, осторожно подошел забрать все это. Вставил шесть пуль в барабан и засунул револьвер за пояс, под рубашку. Они с Альберто снова посмотрели друг на друга. Альберто был очень спокоен. Он взял бокал с вином, поднял повыше: «Ваше здоровье» — и выпил до дна. Тут я поняла, что он пьян. Необходимость терпеть в доме убийцу, видимо, здорово действовала ему на нервы.

Хосе Куаутемок взял связку ключей. «Серебристый — от нижнего замка, а тот, что с несколькими отверстиями, — от главного». Пока Хосе Куаутемок поворачивал ключ, я подошла попрощаться с Альберто. Он остановил меня жестом: «Я не хочу тебя больше знать. Ты идиотка, Марина». Его жесткие слова выбили меня из колеи. «Ладно, — сказала я и едва слышно прошептала: — Прости». Он сардонически улыбнулся во мраке: «Ты за пределами прощения».

Я почувствовала холод спиной. Хосе Куаутемок открыл дверь, и снаружи долетал ветер. «Пойдем», — приказал он. Кивком Альберто тоже велел мне уходить. Мы в последний раз взглянули друг на друга, я развернулась и вышла с Хосе Куаутемоком на улицу.

«Жизнь — красный неумолимый зверь, в его влажной пасти зажаты чужие внутренности», — написал Довиньяк. Проклятый поэт сбежал из тюрьмы Ла-Кампань жарким вечером третьего мая 1878 года. Десятки заключенных взбунтовались и устремились в поля Бретани, убивая на своем пути пейзан и полицейских. Говорят, поэт заколол двух крестьян, которые пытались его задержать, и перерезал горло тюремщику — тот даже ничего понять не успел. Удар был такой силы, что голова повисла на тонком ошметке плоти, оставшемся от шеи.

Как только Росалинда и Марина ушли из тюрьмы, началось самое интересное. Федералы в своих кевларовых панцирях и шлемах а-ля «Даллас Ковбойз» группами выстроились по периметру тюрьмы. Если переговорщики не добьются положительных результатов, власти отвоюют тюрьму — готовьтесь, дамы и господа.

Хосе Куаутемоку не понадобилось подниматься на крышу, чтобы учуять надвигающуюся беду. Ее было не только видно. Ее можно было унюхать. Пот сотен снаружи мешался с потом тысяч внутри. Пот, в котором были растворены адреналин, страх, дрожь, гнев. Народ против народа. Раса против расы. Моей расой заговорит кровь^[33]. В воздухе носился дух шестьдесят восьмого. Перезагрузка. Зэки не допустят новой Карандиру. Нет уж. Если начнется резня, трупов будет поровну с обеих сторон.

Пока дон Хулио точил лясы с долбаными представителями министра внутренних дел и все они угощались изысканными провансальскими блюдами в хреноградном соусе, полиция подвезла доберманов и бельгийских овчарок, готовых выгрызть зэкам яйца. Свирепая свора рвалась в бой. Псы, которым наскучило кусать толстые ватные костюмы, почуяли настоящее мясо. Здесь их ждут не инструкторы, одетые, как мишленовские человечки. Здесь можно будет глубоко погрузить клыки в плоть, а не в наполнитель от подушки в придорожном мотеле.

«Жизнь — красный неумолимый зверь, в его влажной пасти зажаты чужие внутренности» — Хосе Куаутемок вспомнил строки поэта-убийцы, увидев вокруг тюрьмы плотные ряды полицаев в черной форме и стоящих в стойке псов. Если поедатели цесарок не договорятся, Данте в своей гробнице в Равенне будет потирать руки в предвкушении. Ад совсем близко. Резня выплеснется во все дворы и залы. Словно полярная воздушная масса, смерть зависнет над тюрьмой, и десятки трупов усеют напольные плиты.

Зэки вооружились всем, что только нашлось под рукой: пистолетами, винтовками, базуками, мачете, ножами. Запалили еще костров, чтобы нагнать на легавых страху. Небо окрасилось оранжевым в доказательство, что они готовы опустошить землю. Их орды не раздумывая подожгут все и вся. И это было известно федеральным черепашкам, ссущимся со страху в своих панцирях.

Зэки разграбили офисы при входе в тюрьму, брошенные бюрократами, которые сбежали, как только запахло жареным. Металлические столы растащили на баррикады, а архивные стеллажи вывернули посмотреть, не найдется ли в них чем поживиться. Десятки карточек о посещениях оказались разбросаны как попало всего в нескольких шагах от полицейских и собак.

Зэки использовали документы для подпитывания костров. В огне исчезали фотографии, данные, записи, разрешения. Хосе Куаутемок помчался к раскиданным по двору ящикам. Вдруг повезет найти дело его любезной Марины. Он на коленях принялся перелистывать папки. Понял, что перед ним дела людей с фамилиями на букву «В». Долго ползал на четвереньках, пока не нашел папки на букву «Л» — какой-то хрен как раз собирался пустить ее на костер. Начал листать, и — эврика! Вот карточка посещений сеньоры Марины Лонхинес Рубиалес с адресом, телефонами, копией удостоверения личности и записями о точном времени каждого ее входа и выхода из тюрьмы. И — вишенка на торте — ее черно-белая фотография. Серьезный вид, собранные в пучок волосы, светлые глаза смотрят прямо в камеру. Это до или после их знакомства?

Хосе Куаутемок провел по фотографии пальцем. Потом оторвал ее от листа и спрятал в кармане робы. Просмотрел дело. Выучил наизусть адрес и домашний телефон. Сложил лист с ними вчетверо и тоже убрал в карман.

Вернулся в корпус камер. Над тюрьмой вился дым. Двадцатиметровые черные башни. Над дымом начинали кружить рои вертолетов. Недобрый знак. Шмели, вооруженные барреттами и автоматами. Одна такая очередь — и ты уже как дуршлаг. Что там происходит, в ВИП-столовке, если снаружи — прямо война войной?

Ответ не заставил себя ждать. Комиссию министерства выпроводили обратно те же головорезы дона Хулио. Им гарантировали безопасность, и гарантии выполнялись. Другое дело — заложники. С ними можно поступать по произволению. Как только люди из министерства переступили порог тюрьмы, во двор вывели толстяка Кармону и еще четверых надзирателей. Руки и глаза у них были завязаны. Конвоировали их двадцать бугаев с автоматами. «Морские котики» «Тех самых», элитное подразделение Текилы.

Всех пятерых поставили на колени посреди двора. Снаружи телевидение снимало это шоу. Сокамерник позвал Хосе Куаутемока, наблюдавшего издалека: «Пошли, кореш. В столовке телик поставили, в прямом эфире показывают». Хосе Куаутемок не мог решить, пойти припасть к экрану или остаться и смотреть вживую. В конце концов предпочел следить за происходящим из первого ряда.

Операторы навели камеры на униженных надзирателей. Журналист вещал: «За несколько часов комиссия переговорщиков так и не пришла к соглашению с заключенными, восставшими в нескольких тюрьмах страны. Министерство внутренних дел считает, что требования заключенных невозможно выполнить. Назначена новая дата для возобновления переговоров. В эту самую минуту директора тюрьмы Кармону поставили на колени в центральном дворе вместе с четырьмя из его людей…» Тут речь оборвал выстрел, и один из надзирателей повалился как подкошенный: дон Хулио выпустил пулю ему в голову. Потекла кровь — для телеканалов просто конфетка. Капо послал первый знак: «Мы не шутим».

Хосе Куаутемок ясно видел, как Текила приставил девятимиллиметровый люгер к затылку стоящего на коленях надзирателя и спустил курок. Тот молниеносно рухнул. Хосе Куаутемок подумал о Кармоне. Всего пару часов назад он сидел и зубоскалил с нарко. Видимо, он этого не знал, но дон Хулио решил накормить его по-королевски в качестве последней подачки перед смертью. Методично, не задерживаясь, капо застрелил следующих трех надзирателей. Зная, что все это покажут по телевизору и распространят в интернете, он слегка помедлил перед тем, как застрелить толстяка, который к тому времени уже всхлипывал и молил о пощаде.

Полиция еще пуще насторожилась. Четыре выстрела не оставили копов равнодушными, тем более что после каждого в башке у очередного надзирателя образовывалась дыра, как в свинье-копилке. Пятый выстрел прозвучал сорок пять секунд спустя. Камеры, отснявшие первые четыре «пум-пум-пум-пум», замерли в ожидании, гадая, отправят ли пятого, директора тюрьмы, на встречу с вечностью. Отправили.

Кармона с шумом повалился, словно подпиленная гигантская сосна. В самый момент выстрела он издал звучный рык, отдавшийся эхом по всему двору. Хосе Куаутемок жалел его. Он был, конечно, жулье, но человек хороший. Слово свое держал, а за такое в тюрьме крепко уважают. Он даже подумал, а не ринуться ли ему останавливать казнь, но его самого точно казнили бы за десять метров от Кармоны.

Как только объемная туша ударилась о землю, Текила и его приспешники развернулись и неспешно направились к баррикадам. Федералы, страдающие острым воспалением пальца у курка и диким желанием изрешетить их свинцом, ожидали указаний свыше. Такие указания не могли исходить ни от их непосредственных начальников, ни от начальников их начальников, ни от директоров, ни от замминистра. Их могли дать только два человека: министр внутренних дел или Сам. Убийство Текилы вполне могло привести к коллапсу всей страны.

Через две минуты после убийства Кармоны федералы вырубили в тюрьме свет. Стемнеть еще не успело, стояли сумерки, и полумрак придал творящемуся еще более хаотический оттенок. Турбо-Хеллоуин. Тени, шарахающиеся туда-сюда. Больше костров для освещения территории. Если федералы пойдут на штурм, надо хоть видеть, куда именно.

Дело запахло керосином, когда министр внутренних дел прямиком с Олимпа позвонил командующему федеральной полицией: «Валите вшивых. Ни одного не щадите», — приказал он, взбесившись из-за убийства Кармоны в красках, в прямом эфире. Предельно понятная задача: убивать всех и каждого. Федералы бросились на штурм, вопя, словно апачи из спагетти-вестерна, хотя настоящие апачи находились по другую сторону баррикад.

Их встретили шквалом огня. «По ногам стреляйте, там у них бронежилета нет», — учил один из амбалов Текилы. Ну и стали стрелять по ногам. Множество федералов попадали, как подстреленные дрозды. Передние ряды не могли остановиться, потому что задние напирали. Им пришлось перепрыгивать через тех, кто корчился на земле и стонал: «В меня попали, в меня попали».

Едва заняв позиции, федералы начали стрелять из баррет-тов пятидесятого калибра. Ебучие пули пробивали металлические столы, как хлеб, размоченный в молоке. У раненых в районе грудины образовывалась кровавая дыра размером с кулак.

Кто бы мог подумать, что федералы припрут такие мощные пушки. Прям виагра в мире оружия.

Вертолеты под летели низко, врубили прожекторы и давай поливать огнем. Не скроешься. Фиг знает, как эти гребаные пилоты умудрялись целиться, но косило всю поверхность тюрьмы по диагонали. Дон Хулио дал приказ обстреливать вертолеты из базук. «Бомби пидоров!» — взревел он. Снаряды отправились прямо в пузо одному вертолету. Вывалив кишки, вертолет пару раз перекувыркнулся в воздухе и рухнул, точнехонько на невезучих федералов. При этом лопасти его по-прежнему вращались. Отсюда ампутация ног и туловищ. Нехилое вышло смертоубийство среди копов.

Остальные вертолеты ушли вверх. Незачем оставаться на мушке, чтобы тебе подстрелили брюхо. Сверху они продолжали вести огонь, хоть и не такой прицельный. Снизу били базуками. Авось и приклеится к кому-нибудь жвачечка. Снаряды не переставая взлетали в попытках взорвать летающую машину. Молнии перерезали небо, а шмели увертывались от них. Игра в кошки-мышки на земле ангелов.

Перестрелка теперь велась в ритме африканских барабанов. Костры постепенно погасли, стало совсем темно. Полиция перекрыла электричество и на соседних улицах. Даже тоненький месяц не освещал округу. Единственные сполохи света шли от гребаных вертолетов, порхавших над корпусами камер.

С обеих сторон жертв становилось все больше. Во тьме звучали стоны множеств и множеств. Хосе Куаутемок засел за покрышками, которые зэки поснимали с машин надзирателей. Они сложили их колоннами и связали, чтобы устроить баррикаду. Хосе Куаутемок раздобыл автомат и выпускал очереди по теням, метавшимся метрах в двухстах. Потешил указательный палец, пока боеприпасы не кончились. Не больше пяти минут стрелял.

Копы заметили его по отсверкивающему автомату. Как только он остановился, прописали тройную дозу свинцепрофена. И все — трассирующими пулями, чтобы остальным было видно, где засел заяц барабанщик. Хосе Куаутемок, как мог, вжался в пол. Выстрелы в клочья порвали покрышки, за которыми он прятался. Думал, не выберется. Даже попытался вспомнить, какой нынче день. Хосе Куаутемок Уистлик, родился такого-то числа такого-то месяца такого-то года, умер.умер. RIP. Си ю лэйтер аллигэйтор. Приятно было с вами прокатиться на этой планете. Зэтс ол, фолке.

Нет, не достанут они его. Пусть даже не стараются. Я скорее сам помру, чем дамся, сказал он себе. По-пластунски пополз в сторону камер. Путь вслепую оказался еще и с препятствиями: парты, покрышки, письменные столы, трупы. Куча трупов в запекшемся красном желе. Над головой — симфония свиста. Стоит чуть высунуться — и привет.

Он пополз дальше. И совсем почти дополз до безопасного места, когда наткнулся на тоже распростертого на полу и рыдающего навзрыд пацана. «Ты чего?» — спросил Хосе Куаутемок. «Не хочу умирать», — прорыдал пацан. «Ну так не умирай. Ползи к лестнице, а там внутрь прошмыгнешь». И он подхватил его под локоть, чтобы потянуть за собой. Рука у парнишки тряслась. «Не могу пошевелиться». — «Не пошевелишься — завалят копы». Парень дрожал, как лист на ветру. Хосе Куаутемок снова попытался сдвинуть его с места. Но тот был словно глыба лада и с места не двигался. «Давай, кореш!» — заорал на него Хосе Куаутемок. Все тщетно. Пули щелкали над головой. Не станет же он из-за обосравшегося сопляка жизнью рисковать.

Он дополз до лестницы. Выстрелы не прекращались ни на секунду. С обеих сторон. Поливали друг дружку за милую душу. Хосе Куаутемоку нужно было решить, подниматься по ступеням или залезть под лестницу. В темноте он ни хрена не видел. Ошибется — и сразу же хлебнет свинца. Можно дождаться, когда будет пролетать вертолет, и в его свете понять, как действовать, хоть это и рискованно: могут подстрелить сверху.

Он рискнул. Рванул как ошпаренный вверх по лестнице в полной темноте. Пули отскакивали от ступеней, в сантиметрах от него. Первые пять ступеней он преодолевал целую вечность. А спустя вечность с половиной добрался до лестничной площадки, потный, с пульсирующими венами. Пульсировало где-то за глазницами, как будто роговица сейчас лопнет. Он присел успокоиться. Представил, как Данте довольно улыбается, подпиливая пилочкой ногти. Девять кругов ада в одной полночной заварушке. Жертвы с обеих сторон. Он примерно прикинул количество трупов во дворе и вокруг лестницы — получилось не меньше тридцати. И это он видит только одну сторону баррикад — кто знает, сколько их на другой.

Он выбрался на крышу. Там обнаружил парочку снайперов. Лучшие профессионалы Текилы. Эти стреляли не из автоматов, а из винтовок с прицелом ночного видения (даже такие принес Санта-Клаус «Тем Самым» — на случай, если у кого-то оставались сомнения, кто заправляет страной и ее границами). Снайперы спокойненько прицеливались и сносили бошки врагов, словно дыни.

Вдалеке Хосе Куаутемок заметил кавалерию: подъезжали патрульные машины, джипы, автобусы. Федералам прислали подкрепление. Бойня обещала быть исторической. Ему нельзя здесь оставаться. Как угодно он должен бежать и разыскать Марину.

Мое тело

Мое тело рушится. Падают кирпичи, арматура гнется, стекла лопаются, дерево ломается. Ножи в желудке. Коррозия в горле.

Мои внутренности — заболоченная равнина. Что-то гниет внутри. Воняет. Мои клетки жуют друг друга. Я пожираю сам себя. Теряю стены, обваливаются потолки, скрипят балки, трубы ржавеют. Пещеры в легких, наплывы крови, трясучка, песчаная буря в глазах. Шепот, жалобы костей, заикающийся стон. Растрескавшиеся перегородки, битое стекло. Шум в ушах. Тремор в руках. Гнойная плоть. Пальцы без ногтей.

Пыль. Тучи. Муравьи в черепе. Осы. Змеи. Усталые колонны. Уничтоженные полы. Заваленные комнаты. Лестницы без ступеней. Трещины. Бесшумное биение. Усталость. Слом.

Мое тело.

Хосе Куаутемок Уистлик

Заключенный № 29846-8

Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство, совершенное неоднократно

Мы наобум шли по улицам. Хосе Куаутемок шагал молча, внимательно осматриваясь. Через несколько часов нам попался парк. Мы выбрали тропинку и двинулись по ней вглубь. На скамейках спали бездомные; большинство укрылись от холода картонками и газетами, а самые везучие — пледами. Мы отклонились от тропинки в сторону маленького лесочка и сели на траве. Хосе Куаутемок обнял меня. «Мы выберемся, любовь моя», — сказал он. Впервые так меня назвал. Да, мы выберемся.

Я падала от усталости. Эмоциональное напряжение доконало меня. Всего два дня назад я лежала на солнышке в роскошном загородном доме Эктора и Педро и вокруг меня вились официанты и кухарки. Теперь мне казалось, это было в доисторические времена. Если бы не зудящие солнечные ожоги, я вообще бы не поверила, что это случилось со мной. Может, с какой-то другой женщиной, но не со мной.

Я ужасно скучала по детям. Думала, как они там, рассказал ли им Клаудио про мое бегство, думают ли они обо мне. Я всегда считала, что нет хуже предательства, чем матери бросить детей. Оставить малышей на произвол жизненных ураганов — отвратительный поступок, как ни посмотри. Неужели я мерзавка? Неужели я их предала? Простят ли они меня? Возможно, предательство началось гораздо раньше, когда мы с Клаудио, много работая и хорошо зарабатывая, начали оставлять их на нянек и шоферов. Операция по разделению шла исподволь и, следует признать, безболезненно. Мы, конечно, делали усилия, чтобы присутствовать в их жизни, но факт остается фактом: свои прямые обязанности мы переложили на других. Мы отрекались от них, когда говорили няне: «Я вздремну, посмотри за детьми» — или велели шоферу отвезти их на занятия в кружках.

Одна подруга, родители которой были алкоголиками и очень плохо с ней обращались (мать к тому же трахалась направо и налево), как-то раз сказала нечто, показавшееся мне тогда абсурдом. Поняла я ее только в ту ночь в парке: «Родителей не выбирают. Они такие, какие есть, и чем раньше мы это примем, тем лучше для нас». Да, Клаудии, Мариано и Даниеле досталась такая мать, как я. А не какая-то другая. Я любила их всей душой, хоть и бросила, одиноких и беззащитных. Я знала, что они нуждаются во мне так же, как я в них. И по-прежнему наивно верила, что со временем волны улягутся, мы с Хосе Куаутемоком выплывем из этого бурного моря и достигнем суши. Мои дети вернутся ко мне, мы с Хосе Куаутемоком будем воспитывать их на далеком ранчо, без всяких нянь и шоферов, я стану самой самоотверженной матерью в мире, а он — любящим отчимом. Клаудио станет нежно дружить с нами. Он будет жить на соседнем ранчо и обедать с нами, в атмосфере доверия и товарищества. Мы даже отведем ему комнату в нашем доме, если вдруг он захочет оставаться на ночь. Так могут думать только дуры вроде меня, пересмотревшие диснеевских фильмов. С куда большей вероятностью мне светило стать бездомной, чем владелицей очаровательного скотоводческого ранчо посреди зеленой прерии.

Все было против меня, но я не могла позволить пессимизму овладеть мною. Мои новые обстоятельства были таковы. Если я решила уйти с Хосе Куаутемоком, значит, верила в достойный исход дела. Вряд ли он будет идиллическим — но вряд ли будет и катастрофическим. Может, я проживу с ним несколько недель и исчерпаю этот опыт до дна. Да, я никогда больше не стану прежней, и мои шансы вернуться в семью в любом случае меньше нуля. Попадание в тюрьму также очень вероятно. И все же я впервые чувствовала, что моя жизнь — в моих руках. Она, конечно, сломана, но она в моих руках. Не то чтобы раньше мной манипулировали. Я сама принимала решения. Я решила стать балериной, я решила купить «Танцедеи», я решила выйти замуж за Клаудио, я решила родить детей. Да, это были мои решения, хоть и определяемые разными прагматическими силами: моей консервативной семьей, католической школой, кругом подруг, одноклассниками. Страх, вина, мотивация, желания, контроль — все это вливалось в меня подспудно, незаметно. Мы думаем, будто что-то решаем, но ошибаемся: наши решения заложены в нашей ДНК с самого рождения. Я надеялась, что мои дети, по крайней мере, признают за мной отвагу и веру в любовь, какой бы трудной эта любовь ни была, и примирятся с этой незнакомкой — новой мной.

Я подумала об Охаде Нахарине, о приглашении в Тель-Авив и о том, как глубоко я разочаровала свою труппу. Наверняка Альберто, с его честностью и отвращением к замалчиванию, рассказал им все без экивоков. Бесполезно было бы просить его хранить тайну. Он предпочитал выполоскать грязное белье на людях, а не держать в доме, чтобы его вонь отравила коллектив. Он, может, не скажет, что я была у него дома, но точно не станет скрывать допросы полиции и доказательства моей супружеской измены с заключенным. «Мы не едем в Тель-Авив, потому что Марина удрала с беглым убийцей». Он попросит у танцоров тактичности: «Давайте не будем устраивать из этого скандал». Скандал. К этому времени меня волновало только одно: чтобы сплетни не отразились на моих детях. Мне хотелось бы, чтобы они оставались невредимыми, надо всем этим кошмаром. На собственную репутацию мне было уже наплевать. Уйдя с Хосе Куаутемоком, я отвернулась от своего круга. Пусть болтают, что хотят, пусть сплетничают, пока не надоест. Мне стало жаль Клаудио, который вынужден будет встретить грудью публичное осуждение из-за моего побега — побега с убийцей.

А вот Охад, может, даже посмеется, узнав. Артист его масштаба вряд ли станет осуждать меня. Наоборот, бунтари — двигатели творчества. По крайней мере, меня тешила мысль, что мои самые признанные коллеги оценят тот факт, что я сделала ставку на экстремальную любовь, и станут мною восхищаться вместо того, чтобы шушукаться за спиной. Я готова поспорить, многие из них дорого бы дали, лишь бы принять столь же радикальное решение. Быть такими же рисковыми, как Рембо, как Бийю. Какая наивность с моей стороны. Кто же захочет валяться в парке в два часа ночи, стуча зубами от холода, в окружении бомжей, без единой опоры в жизни, кроме любви к преступнику, скрывающемуся от правосудия?

Мы занялись любовью. Я не постеснялась раздеться полностью. Мне было все равно, даже если бы какой-нибудь из десятков спящих вокруг нищих увидел нас. Стояла непроглядная темнота, и я терялась в огромном теле Хосе Куаутемока, тоже совсем голого. Заметив, что трава меня колет, он лег на спину и посадил меня на себя.

Когда мы закончили, я прилегла к нему на грудь. Он руками укрыл меня от холода. Я сама удивилась своей столь открытой, столь дерзкой наготе. Да, раньше я тоже раздевалась на публике, но всегда в безопасном пространстве театральной сцены. Я находила это смелым и подрывающим устои. И в контексте моей прошлой жизни так оно и было. Но на самом деле это не предполагало никакого физического риска. А здесь я играла собственной жизнью. Голая женщина в парке ночью — приглашение к изнасилованию. Да, конечно, мой мужчина, мой гигант, защитит меня. Но что, если на нас нападут десять типов, вооруженных ножами и битыми бутылками? Совладаем ли мы с ними?

Границы, сдерживавшие меня раньше, стирались. Может, я двигаюсь прямиком к безумию? Или, наоборот, наконец-то обретаю свое подлинное «я»? Меня удивляло полное отсутствие чувства вины. Нет, на этот раз монашки из моей школы не одержат верх. Я уничтожу в себе токсины греховного сознания. Хватит этих мук. Нельзя, чтобы меня парализовало виной и я утратила способность ясно мыслить.

Мы оделись и обнялись, чтобы согреться. Я уснула как убитая. Всегда чувствительная к малейшему шуму, на этот раз не слышала гула машин и автобусов на соседнем проспекте, голосов и шагов тех, кто совершал в парке пробежку, криков уличных торговцев, которые с раннего утра предлагали купить атоле, апельсинового сока и тамалес спешившим по дорожкам рабочим и служащим.

Проснулась я только поздно утром. Пустынный ночью парк теперь был полон людьми. Некоторые смотрели на меня с любопытством. Наверное, они думали, эта богачка валяется на газоне, потому что вчера напилась и, не найдя дорогу домой, легла отсыпаться, где упала. Спросонья я протянула руку, пытаясь нащупать Хосе Куаутемока. Его не было. Я приподнялась, думая, что он откатился на пару метров. Нет. Я осмотрелась. Может, сидит на скамейке или отошел купить тамалес. И нигде его не обнаружила.

Я поднялась на ноги. Парочка старшеклассников целовалась на скамейке. Я подошла к ним. Парень гладил грудь девушки поверх блузки. «Извините», — начала я. Парень недовольно обернулся, явно желая сказать: «Пошла на хрен отсюда, старперша». Девушка поспешно одернула юбку и застегнула пуговички на блузке. «Вы не видели тут такого высокого блондина, с довольно длинными волосами, он вон там лежал со мной?» Девушка покачала головой: «Нет, сеньора, мы только пришли». Красные пятна на шее и груди, выдававшие возбуждение, говорили об обратном. Они не меньше получаса тут милуются, это точно. «Вон там он был, под деревом. Не проходил здесь?» Парень угрюмо ответил: «Мы же сказали — нет». Я не стала настаивать. Сказала «спасибо» и отошла. Он хотел продолжить начатое, но она не дала. Взяла рюкзак, встала со скамейки и пошла прочь. Он поплелся за ней, не забыв наградить меня гневным взглядом.

Я не могла поверить, что Хосе Куаутемок меня бросил. Я слепо отдалась на его волю, а он просто испарился. У меня началась паническая атака. В довершение неприятностей вдалеке показались двое полицейских. Может, он сдал меня, чтобы избавиться? Или предпочел уйти ради моего же блага? Или я ему просто наскучила? Да нет, не может он пропасть. Только неон.

Я вернулась к соснам, под которыми мы спали. Там я хотя бы вне поля зрения полицейских, которые, впрочем, не выглядели настороженными и явно никого не выслеживали. Прогуливались себе, и все. Наверное, просто дежурили в этом парке.

Я снова огляделась. Может, он пошел умыться из фонтана. Нет. По дорожкам рабочие шли к маршруткам, скучковавшим-ся у выхода на проспект. Один нищий снял рубашку и мыл подмышки тряпицей, смачивая ее в луже. Бездомные собаки рылись в переполненных урнах. Мамы вели маленьких детей в садики. Жизнь продолжалась, а я сидела одна в парке, задавленная грустью. Хосе Куаутемок, мужчина, которого я любила, как никого другого, бросил меня на произвол судьбы.

Кричат. Стреляют. Бегут. Нападают. Плачут. Стонут. Режут. Бьют. Ревут. Набрасываются. Налетают. Защищаются. Ранят. Убивают. Рычат. Продвигаются. Умирают. Тычки. Раны. Выстрелы. Тьма. Кровь. Вспышки. Сполохи. Смерть.

Федералы нападают. Зэки отбиваются. Рукопашная. Видны только тени. В кого стрелять? Кого пырнуть? Анархия. Приказы с обеих сторон. Отступайте. Давите их. Держитесь. Коридоры забиты трупами. Запах крови. Запах утраченной жизни. Шаги. Автоматные очереди. Крики боли. Мольбы о пощаде. Суета. Кто есть кто в этой темноте? Свист пуль. Осколки. Дыры. Раненые. Призывы о помощи. Разбрызганные мозги. Сломанные кости. Кровь. Последние вздохи. Дыхание рот в рот. Последние объятия. Прощания. Слезы. Доблесть. Ярость. Гнев. Отчаяние. Страх. Надежда.

Силы полиции врываются с нескольких флангов. Зэки отбивают их. «Те Самые» устроили ловушку. Несколько федералов вбегают в корпус. Взрыв динамита. Семь, восемь трупов. Полиция отводит войска. Отступление. Мятежники окружают их. Прободенные органы. Печенки. Легкие. Кишки. Поджелудочные железы. «Назад, назад, назад». Мечутся тени. Потемки. Снайперы. Трое, пятеро падают.

Псы рвутся в бой. Разодранная плоть. Вырванные мускулы. Лай. Рычание. Выстрелы. Вопли. Пули, выпущенные в собак. Предсмертные хрипы. Навостренные уши. Судороги. Холод. Дым. Огонь. Туман. Вертолеты. Огни. Преследование. Снаряды. Барретты пятидесятого калибра. Базуки. Винты. Дула. Минометы. Взрывчатка. Сполохи. Огонь. Жжение.

Убийцы. Воры. Насильники. Нарко. Мусор. Пехота. Глупая война. Зачем играть слабыми картами с нарко, когда соглашение было так близко? Хаос — это подарок. В мутной воде акулы кормятся. Война. Война. Война.

Хосе Куаутемок стреляет. Прячется. Вжимается в стену. Трудно двигаться вперед в этом черном океане. В этом густом черном океане, пахнущем порохом и голосами. Трудно на ощупь понять, в какой части тюрьмы находишься. Он думает, что он в корпусе В, не своем.

Дон Хулио и его приспешники засели в ВИП-корпусе. Оттуда они командуют наступлением. Нарко из бывших военных — их советники. «Разверните шеренгу по центру», «сверните позиции во дворе». Слепые приказы — кругом полная темнота. Все равно что разбивать пиньяту с завязанными глазами. Они чувствуют, что побеждают. Ливень пуль уже не такой плотный. Шмели улетели. Вражеские черепашки перегруппировываются. «Не расслабляться», — велит военный-нарко, знаток тонкостей контратаки.

Вдали слышатся сирены скорых. Много сирен. Сколько раненых там, снаружи? Сколько раненых здесь, внутри? Хосе Куаутемок подбегает к одному. Челюсть снесена пулей «дум-дум». Он что-то булькает. Машет руками. «Спокойно», — говорит Хосе Куаутемок. Но нельзя успокоить человека, у которого осталось пол-лица. Язык пляшет в месиве из крови и костей. Человек хочет что-то сказать. Но получается только шум радиоприемника. Ему уже ничем не помочь, разве что добить. Но Хосе Куаутемок не станет. У несчастного в руках нож. Хосе Куаутемок забирает его и прячет за пояс. «Удачи, братан», — говорит он и покидает его на пороге смерти.

Бой прерывается. Снова сирены скорых. Далекие крики. Хосе Куаутемок выходит во двор. Там творится сущий кошмар. Человечьи и собачьи трупы. И вдруг он слышит за спиной нарастающий гул. Оборачивается. Разгоряченная человеческая масса, догадавшись, что федералы отступили, несется к выходу. Это всякая шелупонь, низший разряд в тюремной иерархии. Воришки, карманники, насильники, проштрафившиеся на взятках мелкие чиновники, хлам, шестерня. Массовый исход. На бегу они стреляют по сторонам, отпугивая оставшихся черепашек. Гориллы дона Хулио пытаются их задержать. Они — приманка, червячок на крючке. Расходный материал. Нельзя их терять. Но делать нечего, табун вырвался из стойла. В спину их тоже не постреляешь. Пусть бегут, говорят нарко — военные советники. Лишние стычки не на пользу. И вот они бегут, эти мексиканские мариелитос^[34] заражать улицу зудом мятежа.

Хосе Куаутемок видит реальный шанс сбежать. Толпа неудержима. Ему хочется нестись вместе со всеми. Но он останавливается. Его тексты. Они лежат там, под койкой, в темноте. Стоит ли за ними возвращаться? Зэки могут пустить их на костер. Но разве не для этого тексты и служат: разжигать огонь? «Что бы я спас из огня, если бы у меня случился пожар?» Огонь, огонь, огонь. Сейчас или никогда, Хосе Куаутемок. Там, снаружи, Марина, придурок. Огонь. Огонь. Огонь. Забери свои тексты с собой в голове. Они хранятся там. Каждую историю ты помнишь наизусть. Иди за Мариной. Делай ставку на огонь, Хосе Куаутемок. Делай ставку. Ты в трехстах метрах от свободы.

Огонь. Огонь. Давай, козел. Беги с ними. Марина ждет тебя. Он оборачивается на корпус камер. «Что бы я спас из огня, если бы у меня случился пожар?»

Он больше не раздумывает. Присоединяется к несущимся бизонам. Впотьмах они спотыкаются о трупы, о раненых. Никто не останавливается. Перепрыгивают, огибают, избегают. Один вдруг встает как вкопанный. Ему неделя осталась до освобождения. Он-то куда поперся? Пусть эти горемыки удирают, а не он. Он пытается вернуться. Его толкают, матерят. Бизонам наперекор не пойдешь. Ему остается только снова влиться в этот поток надежды и пота.

Орды скапливаются у входных дверей. Образуется воронка. Они перепрыгивают турникеты и высыпают на улицу. Там по ним открывают огонь черепашки-ниндзя. Кладут целыми рядами. Это их не останавливает. Нет уж. Они с криками отстреливаются. Они, в конце концов, тоже вооружены. Стороны яростно перебрасываются автоматными очередями. Пять минут, не меньше. С обеих сторон валятся, как кегли.

Федералы отступают. Им-то есть что терять. Зарплата, жена, дети, собака, друзья. А зэкам нечего. Они язвы на теле общества и лучше помрут, чем будут дальше чалиться на зоне. Ни одного дня больше в душегубке не останусь, гадом буду. Жизнь, она, товарищи, коротка, а жопа, она, товарищи, длинна. И прут язвы вперед. Хесус Мальверде^[35] и Святая Смерть охраняют их на этом свете, а не повезет — станут охранять на том.

Федералы отступают к парковке и прячутся за здания. Некоторые трясутся от страха. Очко играет. Шлемы, жилеты — ничто не готовило их к буре свинца и вихрям смерти.

Пушки у Хосе Куаутемока нет, зато есть нож. И кто бы ни встал у него на пути, отправится в ад. «Жизнь — красный неумолимый зверь». Словно фулбэк, он бежит мимо стреляющих.

Размах ног у него, как у Усейна Болта, поэтому он легко вырывается вперед и успевает пересечь открытое пространство прежде, чем полицейские снова идут в атаку. Орды гуннов остались позади. Как только он оказывается за парковкой, перестрелка возобновляется.

Он бежит сломя голову. Различает огни улицы вдалеке: вот его цель. Несется туда. Всего метрах в ста завывает сирена скорой. В темноте мечутся красные фары. Он оборачивается. Позади — тюрьма в огне. Исполинская оранжевая головешка в черной ночи. Крики, стоны, взрывы. Стаи пуль летают туда-сюда.

Он почти добегает до границы между светом и тенью и вдруг сталкивается с четырьмя черепашками-ниндзя. Они рассеянно бредут по улице. Заметно, какие они уставшие. Кажется, они вышли из автобуса, припаркованного неподалеку. И не ожидали наткнуться на бегущего зэка. Один из них пытается поставить ему подножку. Хосе Куаутемок сам сбивает его с ног. Второй хочет вытащить пистолет, но получает ножом по горлу. Брызгает кровь, попадает на робу Хосе Куаутемока. Встревает третий. Хосе Куаутемок одной правой отправляет его в нокаут. Тот, которого он сбил с ног первым, подскакивает, словно пружина, и запрыгивает ему на спину в надежде, что товарищи сейчас подстрелят врага. Но у того, кто еще в строю, пистолет дает осечку. Хосе Куаутемок вырывается и всаживает нож прямо в жилет. Лезвие заходит диагонально и пропарывает левый желудочек. Полицейский падает и начинает ловить ртом воздух, как рыба. Из кармана у него вываливается мобильник.

Два выживших федерала сливаются. С таким великаном им даже вдвоем не справиться. Хосе Куаутемок хватает телефон и бежит в противоположную сторону. В руках окровавленный нож. Он готов выйти на бой с любым, кто попытается задержать его. Пробегает несколько улиц. Легкие — как воздушные шарики, которые вот-вот лопнут. На шаг он переходит только на проспекте. Где он находится — без понятия, но идет вперед, стараясь восстановить дыхание.

Он замечает, что рубашка у него забрызгана красным — в стиле Джексона Поллока. Нужно эту картину спрятать. На углу лежит бомж. Хосе Куаутемок снимает с него один из пледов, воняющий блевотиной и мочой, и накидывает на плечи. Плед прикрывает пятно. Хосе Куаутемок идет дальше. Огонь. Совсем скоро рассвет.

Джозеф Кэмпбелл, твой любимый антрополог, как-то написал, что, с точки зрения овец, хороший лев — это лев, который их не убивает. А с точки зрения львов, такой лев плохой, потому что он предает свою природу и свой дух. Один идиот в каком-то американском журнале уверял, будто для искоренения всякого зла люди должны генетически модифицировать хищников, чтобы уничтожить в них инстинкт убивать. Как только насильственная смерть исчезнет из дикой природы, зло рассеется. При таком идиллическом раскладе львы и прочие хищники станут вегетарианцами, и жестокость сойдет на нет также и в отныне нравственном и мирном сосуществовании человеческих особей. Если генетический эксперимент не удастся, тогда, по мнению этого философа, следует истребить виды, которые могут существовать, только убивая. Наступит рай на земле, и веганская идеология, столь пуританская и нетолерантная, победит на всей планете. Этот экоцид принесет бесчисленные преимущества. Кролики, олени и люди будут весело резвиться на траве, не боясь стать жертвами нападения (видимо, скорпионов, тарантулов, кобр и прочих ядовитых тварей тоже уничтожат). Мы вернемся в отправную точку, описанную в Библии, и Бог и прочие воображаемые существа счастливо улыбнутся.

Это все не такая уж и ложь, Сеферино. Для определенной части населения корень социальных проблем — не несправедливость, не неравномерное распределение богатств, не коррупция, не расизм, а этическое отклонение, вызванное потреблением мяса и, соответственно, неуважением к животным.

В рамках этой концепции, как стоит поступить с такими, как мой брат? Модифицировать их ДНК и превратить в эмоциональных кастратов? Или просто уничтожить всех преступников, чтобы изгнать из нового рая худшие остаточные инстинкты подлой и безжалостной человеческой натуры? Нужно ли отказаться от львиного духа, борьбы, конкуренции, заявления прав на свою территорию, альфа-самцов и альфа-самок?

Ты бы точно не прошел отбор. Вместе с сыновьями отправился бы прямиком на свалку. В веганской, аскетичной, асептической, беззубой вселенной такие, как мы, пошли бы в измельчитель. Малая жертва во имя всеобщего благополучия и благодушия. Фантазии нюнь. Слабость как политический лозунг. Тошнотворно.

Как Хосе Куаутемок вписался бы в подобный новый порядок? Тюрьма не исправила его, хищнический инстинкт никуда не делся. Ему мало оказалось сжечь тебя заживо и отправить на тот свет полицейского и подростка. Он сбежал из тюрьмы и по дороге убил еще двоих полицейских. Какие чувства он испытывал, лишая жизни человеческое существо?

Меня подмывало так прямо и спросить, когда я навестил его, за неделю до побега. Он пришел на встречу, потому что я его обманул. Хулиан Сото передал ему, что его хочет видеть хозяин издательства, заинтересованный в публикации его текстов. Единственное условие — встретиться наедине, без свидетелей. Брат клюнул на эту удочку.

Нам выделили какую-то каморку. Он сначала меня не узнал. Вошел и сел на стул напротив. Вид у него был больной, круги под глазами, физическое и моральное состояние — плачевное. Результат, по словам Хулиана, долгого заключения в апандо. «Добрый день», — сказал я. Он не ответил. Рассеянно разглядывал пространство. Стол, два стула, зеленые стены, бетонный пол, на полу окурки. «Как ты?» — спросил я. Он поднял глаза, удивленный моим задушевным тоном. «Это ты или просто похож?» — сказал он. «Сам скажи, я это или не я». Ему, видимо, не понравилось, что некий издатель Франсиско Рамирес оказался его братом Франсиско Куитлауаком. С моего последнего визита прошли годы. Я с тех пор поднабрал вес; волосы, благодаря индейским генам, оставались черными, и лысина мне не грозила. А в его белокурой отросшей шевелюре проглядывали первые седые волоски. «Как там мама и Ситлалли?» — спросил он. Я ответил лаконичным «хорошо». Не стал рассказывать, что мама уже одной ногой на том свете, а сестра проспиртована до предела. «Передавай привет», — бесцветно сказал он.

Мы перебросились парой ничего не значащих фраз, больше подходящих незнакомцам, чем братьям, некогда любящим и дружным. Спустя несколько минут такой беседы я, кажется, ему наскучил. Его внимание было обращено на что-то другое. Он не спросил, собираюсь ли я опубликовать его, хотя я уже решил, что да. Он мог бы стать классиком. Одна его биография чего стоила. Куда сложнее продвигать истории типов, чье нудное существование так же интересно, как поедание сырого яйца. А хуже всего то, что они и в книжках своих его описывают, причем до оскомины лениво. Сами они относят себя к счастливому меньшинству, хотя на самом деле принадлежат когорте оскопленных творцов, скрывающих под велеречивым интеллектуальным дискурсом свои ограниченные возможности. Таких, папа, мне совсем не интересно публиковать. Некоторые из них молоды, но от них несет старьем. Просроченная, прогорклая с самого рождения литература.

На прощание мы просто пожали друг другу руки. Из вежливости я протянул ему визитку. «Франсиско Рамирес. Финансы», — прочел он вслух и слегка улыбнулся. — Избавился, значит, от проклятия Уистликов», — сказал он и вышел из каморки, не оборачиваясь.

Наша короткая встреча перевернула жизнь обоих. Неделю спустя мы снова увиделись.

Я долго сидела под деревьями. Не знала, злиться мне или жалеть себя. Если я вернусь домой и скажу, что у меня было временное помрачение ума, это не спасет от неминуемого развода. Версия про то, что меня похитил ученик Хулиана, сбежавший из тюрьмы, перестала работать с той минуты, как Клаудио и Альберто показали видео, на которых я трахаюсь с этим самым учеником в тюрьме. Куда, интересно, прятал камеру этот козел Кармона? И если тюрьма по-прежнему в руках бунтовщиков, откуда эти фото и видео у полиции? Все это просто нереально. В каждой школе для богатеньких девочек нужно ввести обязательный курс по выживанию на городских улицах — с началки до самого университета.

Я отказывалась верить, что он ушел навсегда. Не такой он человек. Что случилось? «Хосе Куаутемок, Хосе Куаутемок…» — мысленно призывала я его, как святого, которому следует молиться о чуде.

Мало-помалу парк пустел. Даже нищие разошлись. Некоторые из них рылись теперь в урнах на проспекте в поисках объедков. А что, если и я кончу тем же? Пария, вышвырнутая на улицу собственной семьей и собственным кругом. Неприкасаемая без будущего. Любовь — дерьмо, самое настоящее дерьмо.

Я начала бродить по дорожкам. Нужно проветрить голову, выработать план. Мои кредитные карты и банковские счета уже, наверное, заблокированы. Телефон наверняка прослушивается. Конечно, ловкий адвокат смог бы вытащить меня из этого, вне всяких сомнений. Я останусь при своих деньгах и, возможно, даже не попаду в тюрьму, хотя с детьми, семьей, мужем и подругами придется попрощаться. А может, и с Педро, Эктором и Хулианом. Я потеряю школу. Ни одна уважающая себя мать не запишет дочек в школу под началом чокнутой, уголовницы и шлюшки. Меня, разумеется, побьют камнями. Бросить достойного мужа и троих детей ради убийцы — такому вообще нет названия. Я пошла против материнской природы и против морали, которую так долго вколачивали в меня монахини, семья, родители, друзья. Оставалась, как мне казалось, одна малюсенькая лазейка, все еще позволявшая спасти труппу. Нездоровый интерес ко мне как личности вызвал бы интерес ко мне как хореографу, обеспечил бы аншлаги и рецензии. Femme fatale, вымерший и случайно обнаруженный в вечной мерзлоте вид, выставляется напоказ перед милле-ниалами.

Опыт Бийю внушал мне надежду. Я бы возродилась, подобно ей, расправила крылья и взмыла из пепла. Но что я могу одна, дурочка, которая решила сыграть в крутую, а в результате выстрелила себе в ногу. Бийю родилась в крайней бедности и была чернокожей, и эти два обстоятельства, как ни странно, сыграли в ее пользу. Желание стать самой собой толкало ее сражаться, словно пантеру. Как победить сильную черную женщину родом из страшных трущоб? А я, без Хосе Куаутемока рядом, откуда возьму целостность и ярость, чтобы достойно встретить крушение своего мира?

В газетах, разбросанных по скамейкам, тех самых, которыми ночью укрывались бомжи, я стала искать новости про побег Хосе Куаутемока, возможно упоминавшие меня. Ничего. Газеты были пожелтевшие, не меньше недельной давности. Я шарила по скамейкам, пока не нашла позавчерашнюю. В передовице писали про резню, которая развернулась через пару часов после моего ухода из тюрьмы. Погибло сорок шесть заключенных и тридцать полицейских, не считая неизвестного количества лошадей и собак. У меня запершило в горле. Репортер говорил и о массовом побеге: «В абсолютной темноте более трехсот заключенных, завладев оружием различного калибра, ринулись на свободу через главный вход исправительного учреждения. Завязалась ожесточенная борьба с силами правопорядка, и известно, что с обеих сторон есть потери ранеными и убитыми».

Я загорала в Тепостлане, пока полы тюрьмы покрывал ковер из покойников. От фотографий кровь стыла в жилах. Трудно представить, что пережил Хосе Куаутемок в ту ночь. Откуда были эти красные пятна у него на робе? Куда он ушел сейчас?

Я грустно села на скамейку. Мне нужно очень хорошо определить следующие шаги. Я решила, что лучше всего позвонить Педро и в подробностях рассказать про случившееся. Он, конечно, будет клясть меня на чем свет стоит, но все равно он самый подходящий человек, чтобы вытащить меня из этого штопора.

Я достала телефон из сумки и уже начала разворачивать толстый слой фольги, но тут ко мне подошел крепкий человек в костюме: «Сеньора Лонхинес?» Я обернулась к нему. Солнце светило у него за спиной и слепило мне глаза. «Нет, меня не так зовут», — ответила я, вообразив худшее: Хосе Куаутемок сдал меня и теперь полицейские, одетые в гражданское, пришли меня арестовывать. Я мимолетно оглядела парк, прикидывая, как бы удрать. Быстро метнусь к проспекту, перебегу его и рвану дальше, пока не оторвусь. Это будет нелегко. Еще два бугая в костюмах перекрыли дорожки: «Сеньора, пройдемте с нами». Даже если я от них спасусь, куда, блин, мне идти? Лучше раз и навсегда покончить с этим фарсом. «Ладно», — сказала я.

Я поднялась на ноги, и он указал на два «субурбана», припаркованных на ближней улице: «Прошу вас, пойдемте со мной». Я глубоко вздохнула и пошла. Двое остальных следовали за нами на некотором расстоянии. Это было начало конца.

Нельзя просто так разгуливать по городу. На улицах народу больше, чем на стадионе «Астека» после матча «Америка» — «Гвадалахара». Он ушел маленькими улочками. Трудность в том, что улочки обычно кишат бдительными гражданами. «А это кто такой? Знаешь его? Подозрительный какой-то. Давай патрульным скажем на всякий пожарный». Гребаный квартал, весь зарешеченный, с будками частных охранников и объявлениями типа: «Воры и мошенники! Местные жители готовы к встрече с вами. Мы следим. Попробуйте сунуться, и убедитесь». Во времена своей свободы Хосе Куаутемок не видал такого разгула истерии. Окна с прутьями, гаражи с висячими замками, колеса у машин на сигнализации, мотоциклы цепями приторочены к столбам. Никуда не сунуться, ни влево, ни вправо. Закрытые улицы, закрытые переулки. Как отстойник для бешеных собак.

Он еле выбрался из того квартала. Куда ни плюнь — тупики и решетки. Лабиринт захудалых домов, из тех, где вместо штор вешают простыни, входные двери из ДСП, а с потолка свисают голые лампочки. Больно много замков на такие сокровища. Наверное, тут и вправду воры всех достали.

Наконец ему удалось покинуть паранойяленд. Пустынный проспект привел его к нехорошим районам. Нехороший их характер проявлялся в тощих псах, в музыке на полную громкость, в лужах с масляными пятнами, в ободранных машинах, в «воровайках», подведенных к столбам, в битых окнах, во взглядах, говорящих: «Чего вылупился, пидор сраный?» Видимо, объявления в соседнем районе адресованы как раз местным обитателям.

Он шагал мимо свор отщепенцев. Его провожали взглядами. Белого на районе не часто встретишь, но его пропустили. Местные были сплошь мелкие, с таким дылдой им не тягаться. Еще и форма на нем какая-то, цвета хаки. Может, он из беглых. Зачем лишний раз выяснять? Хосе Куаутемок прошел твердым шагом несколько кварталов, пока проспект из питбуля не превратился в золотистого ретривера. Лотки с едой, сеньоры, жарящие кесадильи в огромных раскаленных ковшах, развалы с пиратскими дисками, коробейники «эта-мазь-лечит-импотенцию-усталость-геморрой». Не очень-то разумно ему таскаться по этому торговому центру для бедноты. Какой-нибудь козел свободно может стукнуть копам, мол, шастает здесь один в тюремной робе. А в животе уже урчать начинает, да и глотка требует вливания жидкостей.

Хосе Куаутемок был без гроша, вообще нищий. Ему и в голову не приходило попрошайничать или угощаться за красивые глаза. Тем более воровать. Не мог он просто схватить с лотка порцию мишиоте и дернуть. В детстве он часто выискивал на земле возле булочных мелочь, чтобы наскрести на булочку или две. На рынках всегда у кого-то да падает сдача. И раз — он в мгновение ока насобирал двадцать восемь песо. Хватило на два тако с вырезкой и миндальную воду. Белки и углеводы для поддержания сил.

Он спросил у торговки, как добраться до Сан-Анхеля. Она про это место слыхом не слыхивала. С таким же успехом мог спросить, как добраться до Литвы. «Это где примерно?» — спросила она. «У проспекта Рио-Чурубуско». — «А, ну тогда туда», — и она махнула рукой на запад. Хосе Куаутемок решил ориентироваться по солнцу и отправился в путь. Снова углубился в мелкие улочки и снова наткнулся на решетки. Откуда ж такая нелюбовь к ближнему? Конституция Мексики гарантирует свободу передвижения, а эти подонки затрудняют проход даже торговцам тамалес и засахаренным бататом. Снова изволь шнырять по лабиринту, как лабораторная крыса.

На его беду, стояла жара. Он обычно отскребался до последнего, желая прибыть чистым и свежим на очередную встречу с Мариной, а сегодня явится к ней потный и вонючий. Какого ляда двадцать восемь градусов, если в Мехико всегда умеренная температура? Етитское изменение климата.

Он долго бродил по районам-отстойникам. По дороге наткнулся на пустырь, огороженный забором. Глянул в щель. Вроде никого. Самое то — отоспаться, пока спадет жара. Он оглянулся посмотреть, не пялится ли кто на него, разбежался и перемахнул забор. Местные сваливали сюда мусор. В одном углу высились мешки. Вот полудурки, мусороуборочной машины, что ли, не дождаться?

К счастью, пустырь был большой, тыщи две квадратных метров. В противоположном от смердящей пирамиды углу выросла небольшая рощица. Вот это другое дело. Зеленела травка, листья ясеней колыхались от ветерка, и даже пахло лесом. Идеальное место для романтического пикника с корзинкой, красно-белой клетчатой скатертью, хрустальными бокалами, французским вином и — чтоб уж не вышли совсем розовые сопли — достаточным количеством вареных яиц и теплой кока-колой в пластиковых стаканчиках.

Он разлегся в тени и стал смотреть в кроны деревьев. На синем фоне неба четко прорисовывались контуры листьев. Над ними пролетали маленькие белые облачка. Все это напомнило ему о вечерах на реке, где он собирал камни. Вот она, свобода, и он ни за что ее больше не потеряет. Он рассмотрел телефон копа. Старенькая модель, без камеры и без интернета. Все равно что рация. Несколько пропущенных звонков. Большинство — от контакта «Мама». Бедная сеньора, видимо, начала названивать сыну, когда увидела по телевизору новости про массовый побег. Сейчас она уже, наверное, в курсе, что ее кровиночка стала очередным херувимом на небесах. С этого телефона Хосе Куаутемок позвонит своей горячо возлюбленной.

Он вынул фотографию Марины и листок с адресом и телефоном. Больше нельзя таскать их с собой. Если его заметут, неприятности будут и у нее тоже. Он снова вчитался в номера. Как мантру, затвердил вслух. Потом разорвал листок на мелкие кусочки и разбросал по ветру. Положил фотографию у подножия дерева и сделал вокруг нее кольцо из камней. Если какой утырок ее найдет, скажет: «Вот поступок безумно влюбленного», разберет его маленький алтарь и положит фотку к себе в бумажник, хвастаться перед корешами светлокожей и светлоглазой фифой с прямым носиком: «Баба моя. Красивая, скажите?»

Он уснул, созерцая образ Марины. Веял ветерок, зноя не чувствовалось. Слышно было, как вдалеке играют дети, лают собаки, пролетают самолеты. Проснулся уже на закате. Поднялся, спросонья не соображая, где он. Столько лет в кутузке нарушают ориентацию в пространстве.

Что-то он передрых. Теперь нужно торопиться, чтобы попасть к дому Марины как можно раньше. Очень поздно приходить нельзя. Неизвестно, сова она или жаворонок. Он поцеловал фотографию. Положил на место, прошел до другого конца пустыря, перепрыгнул забор и начал путь к дому № 198 по улице Леона Фелипе в районе Сан-Анхель.

Пока мы шли к «субурбанам», мой провожатый сказал в телефон: «Мы на подходе, сеньор». Двое его братьев-близнецов вышли из машины и открыли заднюю дверцу. Высокий, смуглый, безупречно одетый мужчина выступил мне навстречу и протянул руку: «Очень приятно, Марина». Я ответила на рукопожатие. Он улыбнулся: «Мы еле тебя нашли. Тебя не было там, где нам сказали». Если он полицейский, то, видимо, в очень больших чинах. Костюм, сшитый на заказ, шелковый галстук «Шарве» и часы «Луи Муане Турбийон» выдавали уровень, доступный только очень богатым людям или взяточникам высокого полета.

Он пригласил меня сесть в «субурбан». Сам сел рядом со мной, а двое великанов заняли передние сиденья. Машина тронулась, за ней поехала вторая. Я старалась сохранять видимость спокойствия, но правая моя нога непроизвольно дрожала. Я была в ужасе. На миг мне показалось, что это Педро послал за мной, но телохранители были сплошь незнакомые. Да и откуда Педро знать, где я?

Мы свернули на Университетский проспект, а с него — на Мигель Анхель де Кеведо, на восток. Смуглый мужчина открыл какую-то дверку, за которой оказался миниатюрный холодильник. «Воды, лимонада, пива?» Я попросила воды.

Залпом выпила бутылку, и он тут же предложил мне вторую. Видно было, что он регулярно делает маникюр. В целом, выглядел он как телохранитель при деньгах, с манерами мальчика из хорошей семьи. Его элегантность сбивала меня с толку. Я осушила вторую бутылку. Пить мне вправду сильно хотелось. Стала смотреть в окошко. Может, это последний день моей свободы на ближайшие несколько лет. «Мой муж знает, что я у вас?» — спросила я. Он удивленно посмотрел на меня и сказал: «Не думаю». — «Я арестована?» На это он расхохотался, а вслед за ним и его свита. «Арестована? — переспросил он, будто не мог поверить, какую я придумала великолепную шутку. — Наоборот, мы приехали тебя спасти». Легче мне не стало. А если это похитители, которым мои данные слила полиция? Но он тут же разрешил мои сомнения: «Я друг Педро и Эктора», — сказал он, все еще улыбаясь. От их имен я впрямь вздохнула с облегчением: «Они знают, что я у вас?» Он покачал головой: «Нет, не знают. Давай перейдем на „ты“. Меня зовут Франсиско Рамирес».

Тот факт, что он был знаком с Эктором и Педро, говорил в его пользу. «Хорошо, Франсиско, давай на, ты“». Он повернулся ко мне. Больше не улыбался. «А полное мое имя Франсиско Куитлауак Уистлик Рамирес». У меня перехватило дыхание. «Ты знаешь, кто я такой?» Я кивнула. Хосе Куаутемок рассказывал про него как про далекое, бесплотное существо, не принадлежащее земному миру. И вот он возник из ниоткуда и пристально смотрит на меня. «А Хосе Куаутемок знает, что я у вас?» Я перестала говорить «ты». У меня внутри все переворачивалось. Называя его на «вы», я, возможно, смогу более ясно мыслить.

Франсиско улыбнулся. Кажется, это было единственное выражение его лица: улыбка как маска, чтобы что-то скрыть. «А куда мы едем?» — затравленно спросила я. Может, Хосе Куаутемок с братом организовали мое похищение и теперь везут на конспиративную квартиру. Мания преследования давала о себе знать. В конце концов, я влюбилась в закоренелого убийцу, и он вполне мог обмануть меня. В голове роились совершенно кошмарные мысли, и в то же времяя пыталась кое-как успокоиться. Нет, Хосе Куаутемок не причинил бы мне вреда. Нет, нет, нет, нет. А если да? Откуда у его брата столько денег? Он тоже преступник? Такой же, как тот, другой Франсиско, — продажная гиена, стервятник? А если этот смуглый тип с иссиня-черными волосами и каменными чертами лица, застывшими в вечной улыбке, — на самом деле никакой Хосе Куаутемоку не брат?

Правая нога по-прежнему тряслась. Франсиско, видимо, это заметил и — вот черт! — опять улыбнулся: «Не нервничай. Я хочу вам помочь». Почему он говорит во множественном числе? Где Хосе Куаутемок? Он понял, как я тревожусь. Вынул из кармана пиджака телефон и набрал номер: «Дай моего брата». Прошло несколько секунд. Кто-то ответил. Я узнала голос Хосе Куаутемока, и нога моя просто заколотилась. «Даю Марину», — сказал Франсиско и протянул мне телефон.

Стоило мне только услышать Хосе Куаутемока, как все сомнения рассеялись. Нет, он не бросил меня и не предал. Проснувшись рано утром, он осознал, что без помощи нам не обойтись, и ему в голову пришел единственный выход — позвонить брату. Его так долго не было, потому что он разыскивал телефон-автомат по всем соседним улицам. Телохранители забрали его с угла, неподалеку от телефона, а другие отправились за мной, только не нашли на месте.

Он ехал в другой машине — отдельно, чтобы нам не попасться вместе в случае ареста. Эту тактику предложил Франсиско. «Одного легче вытащить из тюрьмы, чем двоих», — сказал он. Нас везли в один из многочисленных домов Франсиско — в свое время тот увидел в Airbnb перспективный бизнес и приобрел довольно много недвижимости в районе Унидад-Модело, полагая, что туристы-гринго, как мухи на мед, будут слетаться на жизнь в аутентичном мексиканском квартале.

Франсиско тоже допрашивала полиция. У властей было больше информации, чем мы предполагали. Кармона, усердный, как и полагается уважающему себя начальнику надзирателей, предоставил полиции видео наших свиданий, данные всех посещений, отчеты. Франсиско сказал, что меня считают замешанной в побеге, поскольку видели в тюрьме незадолго до того, как все разразилось. Мне показалось абсурдным чье-то предположение, будто я могу даже не поддерживать какое-то движение, а просто участвовать в нем. Но, как ни странно, я оказалась замарана гораздо сильнее, чем предполагала.

«Мы все уладим, не переживай», — сказал Франсиско с улыбкой. В ту минуту я очень нуждалась в словах поддержки, а он так уверенно это произнес, что мне стало поспокойнее. Мы почти приехали. Какое совпадение — в этом же районе жил Хулиан. Я даже узнала его дом, когда мы проезжали мимо.

Остановились на проспекте. «Мы здесь выросли, — сказал Франсиско и показал на пешеходный проулок. — Наш дом в конце этого тупика». Хосе Куаутемок несколько раз описывал мне район, и он оказался точно таким, как я представляла себе по его рассказам. «Сейчас парни сходят проверят, все ли в порядке, а потом вы зайдете по отдельности». Чтобы сбить с толку возможных преследователей, вторая машина ехала другой дорогой.

Вскоре телохранители дали добро: можно идти. Мы отправились такими узкими переулками, что передвигаться по ним могли только собаки и пешеходы. Десятки собак разных пород лаяли на нас из-за решеток. Мы прошли мимо многоквартирного дома. Чудо, что он не обрушился во время очередного землетрясения. Здание было старое, в плохом состоянии. Большинство балконов и дверей зарешечено. Вокруг нестриженый газон. Большие горшки с засохшими растениями. Обитатели дома боязливо выглядывали при виде нас. Здесь собак было еще больше.

Мы вошли в нужный дом через крошечную дверь. Телохранители остались на улице. Я удивилась, с каким вкусом устроен интерьер. Кедровые полы, кожаная мебель, столы и стулья в скандинавском стиле, оригинальные литографии, белые стены. По площади всего метров сто пятьдесят, но благодаря чистому и минималистичному дизайну дом казался больше. Ни один гринго или европеец не придерется.

Франсиско провел меня по дому. Три спальни, каждая с отдельной ванной, и внизу туалет для гостей. Кухня, столовая, гостиная. Малюсенький дворик в глубине и винтовая лестница на крышу. В гостиной висела большая черно-белая фотография: индеец пристально смотрит в камеру. Лицо покрыто сеткой морщин, а глаза такие пытливые, что пугают, даже на портрете. «Это мой отец», — сухо сказал Франсиско. Передо мной был не кто иной, как легендарный Сеферино Уистлик. Фотограф отлично уловил суть этого неистового интеллектуала. Что подумает Хосе Куаутемок, узнав, что ему предстоит жить в доме с портретом убитого им отца во всю стену?

Послышались голоса. Мы обернулись к двери. Внушительная фигура Хосе Куаутемока показалась на пороге. Наконец-то я могла оценить, как он похож на отца. «Привет», — сказал Франсиско. Хосе Куаутемок легко кивнул в ответ. Подошел ко мне и обнял. И не отпускал долго-долго. Франсиско взглянул на меня, улыбнулся и тихо вышел из дома.

Беглец есть беглец, куда бы он ни направился. Даже если он скроется в горах Новой Зеландии или на равнинах Гамбии, печать побега навечно у него на челе. Беглец живет в постоянном страхе, что однажды кто-то постучится в дверь и скажет: ты не тот, за кого себя выдаешь, и ты арестован.

Если ты идешь по городу в тюремной робе, испачканной кровью, и в тебе метр девяносто росту, ты напрашиваешься на неприятности. Автостопом тоже не получится — кто его посадит в таком виде? Позаимствовать велик — не вариант. Угнать тачку — тем более. Ему только обвинений в краже не хватало для полного счастья. Пришлось ехать зайцем в грузовике со стройматериалами. Он нашел один, с грузом гравия. Дождался, пока шофер тронется с места, разбежался и со всего маху запрыгнул в кузов.

Он плохо понимал, по каким улицам едет. Городу провели пластическую операцию, и теперь в виадуках было не разобраться. Минут через двадцать он наконец узнал знакомое место: проспект Рио-Чурубуско. Его детство прошло рядом с этим проспектом — только тогда это был не проспект, а река. Потом ее засыпали. Он улыбнулся. Он все ближе и ближе к Марине.

Грузовик остановился у строящегося здания в нескольких кварталах от Университетского проспекта. Хосе Куаутемок осторожно высунулся. Длинная очередь фур выстроилась у въезда на стройку. Пора вылезать. Он спрыгнул и приземлился прямо в круг работяг, ужинавших тако, купленными всклад-чину. «Вечер добрый», — поздоровался он с онемевшими мужиками, которые пялились на него, как на гориллу-альбиноса, удравшую из зоопарка. И немедленно смылся. К тому времени, как они отмерли и разорались, мол, кто это да откуда он взялся, он была уже за два квартала.

В Дель-Валье, районе среднего класса, ему было спокойнее, чем в люмпеновских кварталах. Вряд ли все эти яппи и яппушки, выходящие из офисов, вообще догадываются, что его форма цвета детской неожиданности на самом деле официальное одеяние реабилитационного центра, известного также как Восточная тюрьма города Мехико. Здесь он, пожалуй, даже за менонита — торговца сыром может сойти.

Он решил отправиться прямиком в Сан-Анхель. Дошел до проспекта Повстанцев и повернул на проспект Мира в сторону памятника Революции. Чем дальше заходил, тем буржуаз-нее становилось вокруг. Яппи сменились безвозрастными ма-жорами и причипуренными телками. Они навеселе выходили из ресторанов и просили парковщиков подогнать машину. «Кайенны» для мальчиков, «лендроверы» для девочек, а пока ждут, мальчики принимают позу крутого мужика, девочки — позу киски.

В здешней толпе он чувствовал себя еще уютнее. Куда этим пижонам знать, что перед ними беглый зэк. Может, он баллоны газовые разносит по домам или грузовым лифтом управляет при кухне «Фонда дель Реаль» самого крутого ресторана на юге города. А вот парковщики — они-то люмпены, запросто могут узнать его по тюремной овчинке. Он заторопился от греха подальше.

Перешел проспект Революции и углубился в священные земли, где обитала его богиня. Город-макрофаг сжевал прежнее тихое селение и, переварив, выдал богатый район с мощеными улицами и особняками размером с Эмпайр-стейт-билдинг. La creme de la créme. Его отец ненавидел Сан-Анхель: «Меня оскорбляет любой топоним, где есть слово „Сан“. Все это — обозначение территорий, отобранных у наших предков и названных именами каких-то тупых святых».

Хосе Куаутемок ступил на брусчатку Сан-Анхеля, и сердце его тут же забилось, словно рыба, выброшенная на берег, он даже не заметил пару полицейских, которые стояли опершись на патрульную машину. Так работала система «Безопасный район», правительственная программа для снижения уровня преступности в самых навороченных кварталах. Копы просверлили его взглядом. «Куда направляемся?» — спросил тот, что поборзее. Хосе Куаутемоку тошно стало от того, как оборвали его предромантическое состояние. Он прикинул, что одной левой может отправить этого дохляка обратно в машину. Причем прямо с дверцей. Но сейчас не время бузить. Его миссия — попасть к Марине и не отклониться ни на дюйм. Сотни уроков английского не прошли даром, понял он в этот момент. «I am looking for ту hotel», — выдал он по-техасски. Полицай вроде удивился. «Уот?» — переспросил он с лучшим телевизионным выговором. «I am heading for ту hotel», — повторил Хосе Куаутемок. «Турист?» — спросил коп. «Yes officer, I am a tourist»^[36], — сказал Хосе Куаутемок, похожий одновременно на белокурого фермера и викинга, одетого в какие-то европейские тряпки. Полицейский решил оставить его в покое. Может, это такой миллионер хипповый. «Хэв э гуд найт», — отчеканил он на таксистско-английском. И спас себе жизнь: начни он хоть чуточку выпендриваться, Хосе Куаутемок быстро выписал бы ему билет на ту сторону. Никто и ничто не встанет между ним и его амортизатором (то есть его амурной зазнобой, друзья мои, не владеющие истапалапским наречием).

Он пошел дальше. Сплошные патрули, сплошные частные охранники, сплошные телохранители. Твердым шагом, не колеблясь. Он понятия не имел, где находится улица Леона Фелипе, но был уверен, что рано или поздно попадет на нее. Спрашивать ни у кого ничего не нужно. А то еще сообразят, что он не местный. Бродить кругами тоже нельзя. Строить из себя заплутавшего гринго и изображать ковбойский акцент дольше получаса не получится. Наконец он набрел на мекку: улица Леона Фелипе. На душе снова заскребли кошки. А если она не захочет с ним бежать? Да нет, быть такого не может. Она проникла в самые недра тюрьмы единственно ради того, чтобы признаться ему в любви. И не в какой-то там момент, а в разгар Великой войны. Ей пришлось перейти через горы спецназа и джунгли федералов. Вот какой у него амортизатор. Разве она может пойти на попятный после подобного риска? А если все же пойдет? Такая вероятность существует: за решеткой — иди ко мне, любимый, а на воле — пшел вон, грязный зэк.

За ее микрорайоном следили особенно тщательно. Еще больше патрулей, полицейских, частной охраны. Уйма легавых. И повсюду камеры. Сотни камер. На каждом столбе коробочки и на каждых воротах. Неизвестно, кого больше охраняют — зэков в тюрьме или богатеев в хороших районах.

Темнело. Много пересудов о безопасности, подсматривание за всеми и вся, а фонарей нормальных сделать не могут. Редкие, да и тусклые. На самом деле это совет соседей так решил, чтобы сохранить «провинциальный дух квартала». Прямо как в нацистской Германии. Буколическое селение и тотальная слежка.

Прежде чем подобраться к дому Марины, он выждал, когда станет еще темнее. Сделал пару кругов, чтобы просчитать пути к отступлению. По дороге с ним поздоровался частный охранник, робокоп в черной форме, шлеме, бронежилете и с дубинкой: «Добрый вечер». «Good night», — ответил Хосе Куаутемок, на сей раз подражая Клинту Иствуду, Услышав это, охранник даже слегка поклонился. Предатель родины, подумал Хосе Куаутемок и пошел дальше.

К дому № 198 он пока старался не подходить. Решился в половине девятого. Нашел дом. Он и представить себе не мог, что Марина живет в особнячище таких размеров. Нервы так шалили, что он чуть было не раскаялся и не убежал. Обычно он уверен в себе, а тут сдрейфил, как какой-нибудь тинейджер.

Он достал телефон. Снова десятки пропущенных вызовов. И все от контакта «Мама». У копа, надо думать, была аллергия на материнскую любовь. Он по памяти набрал номер Марины. Несколько гудков. Никто не взял трубку. А если она так и не ответит? Что тогда делать? Постучаться и спросить ее? Или следить за домом до тех пор, пока она не выйдет, и тогда украсть, как его прадедушка украл прабабушку? Снова набрал. На сей раз она отклонила звонок. Еще раз. И, когда он уже совсем было отчаялся, раздался ее голос. Кошки на душе вдруг выдышали весь кислород. Он едва смог произнести: «Марина, это Хосе Куаутемок».

Прощение

Жизнь была у меня в руках, а я ее упустил. Я мог бы выпить ее, а вместо этого превратил в грязную лужу. Я больше не увижу свободы. Не поем в ресторане, не поеду на такси, не пройдусь по рынку, не поиграю с детьми, не свожу жену к доктору. Я буду здесь смотреть на те же самые лица, на те же самые стены. Буду дышать гнилым воздухом параши, потом моих сокамерников. Я лишил человека жизни и тем самым лишил жизни себя. И нет никакого, способа вернуть жизнь ему или мне. Ни один мертвец не стоит этой смерти заживо. Ничто не исправит миг выстрела, или удара ножом, или удара дубинкой.

Я раскаиваюсь не в том, что убил другого, а в том, что убил себя. Жизнь лежала передо мной и давала бесконечные возможности. Любить, наслаждаться, смеяться, работать. Я разбазарил ее и теперь тоскую по ней. У меня нет никаких надежд. Я просто буду ждать, когда смерть положит конец этому медленному умиранию. Я не решаюсь на самоубийство. Не хочу испытывать терпение Бога. Есть Он или нет — не хочу этого выяснять. Мне и так хватает наказания. Остается только ждать. Терпеть разрушение тела, пока оно не распадется на кусочки. Закрыть глаза за миг до последнего вздоха и пробормотать: «Прости». Попросить прощения у себя и у жизни, которую я упустил.

Луис Анхель Уррутиа Хименес

Заключенный № 47563-0

Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство

Вечером, приняв душ и вздремнув, мы с Хосе Куаутемоком поднялись на крышу. Франсиско поставил там несколько лежаков и садовый стол со стульями. Горшки с новозеландским льном, свинчаткой и лавандой. Мадридская терраса с очагом и коллекцией чилийских вин на решетчатых полках в маленькой кирпичной пещерке. Для туристов, которые снимали дома Франсиско, аутентичность квартала должна была сочетаться с роскошью в деталях. Другие крыши являли собой хаос из телевизионных антенн, веревок для белья, пластмассовых цистерн, собак и хозяйственных пристроек. Идеальный фон для селфи, чтобы хвастаться в соцсетях, как ты не побоялся жить в таком районе.

С Хосе Куаутемоком я научилась ценить настоящее. Полное волнений и неожиданностей, но кипучее и яростное. Мое воспитание с детства было нацелено на будущее, только на будущее. Вся энергия уходила на преследование чего-то неосязаемого. Потому что в будущее, так или иначе, нужно верить: жить будущим — акт веры, ставка. Но теперь я предпочитала делать ставку на настоящее с любимым мужчиной. С ним мне не было скучно даже молчать. Его тело излучало яркий свет, мощь. И я говорю не о мышцах или размерах. Это было все равно что лежать рядом с волком или со львом. В Клаудио, несмотря на его финансовые успехи, чувствовался бычий, домашний дух. И я больше не хотела оставаться с ним.

Но ни в коем случае не собиралась отказываться от детей. Я стану сражаться за опеку изо всех моих сил. Они должны принять, что отныне я стану другой, не той нюней, к которой они привыкли. Я извлеку их из нездорового пузыря гиперопеки и сделаю из них более отважных, более дерзких, более готовых к драке людей. Больше не буду моментально потакать всем их капризам и не буду нагружать бессмысленными занятиями.

«Самое живое есть самое дикое», — утверждал Торо, и такими и будут мои дети: самыми живыми.

На закате район наполнился звуками. Собаки начали оглушительно передаиваться. Создавалось впечатление, что на каждом квадратном метре обитает по псу. В отличие от Сан-Анхеля, где все собаки воспитанные и сдержанные, поскольку их дрессировали подражатели Сесара Мильяна, знаменитого Переводчика с собачьего, и лишили всей собачьей природы. В Унидад-Модело лай никого не волновал. Мои соседи уже составили бы жалобу в совет района и, если бы это не подействовало, подали бы в суд.

Зазвучали голоса людей таких профессий, которые я давно считала исчезнувшими: продавцов засахаренного батата, продавцов птиц, старьевщиков, утильщиков, точильщиков, мороженщиков. Они перекрикивали лай. Шум как сущность квартала. Еще было слышно, как переговариваются хозяйки у булочной, как старшеклассники второй смены возвращаются из школы, как старики выходят подышать свежим воздухом на соседние крыши. Конечно, немец или японец не может не влюбиться в такой район. Жизнь во всем ее великолепии, без смягчающих фильтров, свойственных другим культурам.

На одной крыше я обнаружила телохранителя Франсиско, внимательно наблюдавшего за ближайшими переулками. Франсиско рассказал нам, какими путями отходить в случае появления полиции. По крышам добраться до телохранителя, и тот укажет дорогу дальше. Мы решили, что неделю пробудем в этом доме, потом на несколько дней переедем в другой и вернемся обратно.

Несмотря на шум, мы уснули на лежаках. В девять другой телохранитель поднялся сказать, что ужин готов. Мы сошли вниз. В столовой нас ждал Франсиско. Он рассказал, что встречался с Хоакином Сампьетро, знаменитым адвокатом по уголовным делам, чтобы тот рассмотрел наши дела и обдумал, какие могут быть варианты с точки зрения закона. У Хосе Куаутемока их было негусто: он почти наверняка садился обратно в тюрьму. А вот я, с помощью разных уловок и коррупционных схем, могла спастись от заключения. «Какова вероятность успеха, по мнению твоего адвоката?» — спросил Хосе Куаутемок. Франсиско улыбнулся своей заученной улыбкой и сказал не без иронии: «Сто процентов, если все будет хорошо, ноль процентов, если все будет плохо». И добавил: «Как только сможем, отправим вас подальше отсюда».

Она с ним. Наконец-то рядом с ним. На свободе. Кореша предупреждали, каким широким и неузнаваемым кажется мир после тюрьмы. Он прожил в городе чуть больше двадцати лет и многие улицы и проспекты помнил очень смутно.

Хосе Куаутемок был потерян, как девственность мальчика, обучавшегося у монахов-педофилов. Он не имел никакого факин представления, где находится. Куда, блин, их несет по городу. И все время боялся, что она сейчас скажет: «Иди на все четыре стороны, а я домоиньки». Но нет, его зазноба осталась с ним. Он начал верить в чудеса. Точнее, она уже давно была для него чудом. Поэтому он должен ей доказать, что этот пиз-дец — бросить все ради него — имеет смысл, что выход есть, что их ждет лучшее будущее.

Его начинала одолевать усталость. Сам-то он на любом пустыре мог заночевать, лишь бы не на нарах. Но, по здравом размышлении, нельзя подставлять Марину. Если к ней кто-то пристанет, придется этого мудака убить, а с убийствами пора завязывать. Иссечь из себя эту злокачественную опухоль.

В конце концов они приехали в мотель. Он с удовольствием содрал с себя тряпки соперника. Его воротило от чужих шмоток, тем более этих. Он никогда не считал себя ревнивым. А теперь закипал от одной мысли, что кто-то до нее дотронется, пусть даже муж. Нелепое чувство, учитывая обстоятельства: она-то с ним, и только с ним, а муж остался где-то за две тысячи планет отсюда.

Они занялись любовью под душем. Войдя в нее, изогнувшуюся под водой, он прошептал: «Я хочу от тебя ребенка». Она не услышала, душ заглушил слова. Хосе Куаутемок никогда не думал о детях. А теперь желал, чтобы между ними вырос нерушимый мост из плоти и крови. Если его достанут копы, если его убьют в перестрелке, в мире, по крайней мере, останется кусочек их обоих. В таких надеждах он кончил в нее, не подозревая, что его микроскопические лососи, спешащие против течения на нерест к желанной яйцеклетке, будут остановлены непроницаемой таможней — спиралью.

Ночью они замерзли как цуцики. В мотельной постели был только один тонюсенький плед, хуже даже тюремных. Таким даже клетку с попугаем не накроешь. От холода они сплелись ногами и спали в обнимку. Оба голые, как и пообещали друг другу ходить всегда, когда будут наедине.

Несмотря ни на что, ему удалось кое-как поспать, хотя от любого шума он настораживался. Открывал глаза и прислушивался. Нужно было понять: это двигатель отъезжающей или подъезжающей машины? Это крыша от холода гремит или кто-то по ней ходит? Хреново быть беглецом, особенно если похитил такую офигительную, такую прекрасную, такую настоящую женщину. Интересно, как скоро легавые просекут, что она сбежала с ним?

Вскоре это выяснилось: Марина в панике вернулась в номер. «Полиция была у меня дома. Допрашивали Клаудио». Мать твою Терезу, подумал Хосе Куаутемок. Когда мужу сообщают, что у него на лбу пробиваются два отростка, он бесится вчетверо сильнее. Ему хочется бодаться направо и налево. Еще один враг в списке.

Они по-быстрому слились из мотеля. Опять одеваться, как ебучий маленький принц, опять шататься, как сиротам, по улицам, опять лезть в лужу с пираньями. Но Марине он своих сомнений ни за что не выдаст. Она и так вся пересралась, как стая голубей над припаркованной машиной. По одному ее мизинцу видно, как ей страшно. Он должен сохранять спокойствне и в случае, если речь зайдет о жизни и смерти, поступить по морскому закону: капитан спасается последним.

Они купили новые шмотки. Он избавился от вещей Клаудио, которые сидели на нем, как костюм канатоходца, и оделся, как одевался в двадцать лет: в настоящую одежду. Поели, а то уже желудок к спине начал прирастать. Он потихоньку учился наслаждаться, как и мечтал, повседневной жизнью рядом с Мариной, пусть даже в захудалых кафешках и шарахаясь от каждого прохожего. Никто из этих прохожих и представить себе не может, что значит есть что хочется, где хочется и, самое главное, с кем хочется (и с тем, кого безумно любишь).

Пока они болтали за едой, Хосе Куаутемок не отрывал от нее глаз. Он никогда еще не видел ее такой красивой. Это оттого, что чувствовал: теперь она принадлежит ему, и только ему. Она не уйдет ночевать домой к другому мужику, а он не останется тосковать по ней под храп, крики и скрипение решеток. Он обнаружил такие подробности Марины, которых раньше не замечал: вены, как голубые ящерки, на предплечьях; крошечная родинка под левым нижним веком; созвездие желтых крапинок на радужке; маленький шрам у основания челюсти. Многогранная Марина в краю безоблачной ясности.

«А как же твои тексты?» — спросила Марина. Он чуть не поперхнулся тако. Его тексты, его обожаемые тексты уже, наверное, превратились в пепел. «Остались в камере, — ответил он и поднес палец ко лбу, — но вот тут они все сохранены». Злостная ложь: он забыл код от сейфа. Переписать их невозможно. Написанное им взовьется золой в языках пламени, станет словами из дыма. Он смирился: еще одна жертва ради того, чтобы быть с ней. «Попробуем их вернуть», — сказала Марина, как будто им требовалось сходить в супермаркет за забытой покупкой.

Хосе Куаутемоку не терпелось убраться из города, он только не мог придумать как. Полиция наверняка сечет все выезды. Триста с чем-то человек сбежали — это не жук чихнул.

Власти, конечно, сейчас отвлечены бунтом в тюрьмах, но все равно, ясен перец, так этого не оставят. Надо всех изловить, или поубивать, или, по крайней мере, хорошенько погонять. Не оставишь же их за просто так на воле. Пусть хотя бы помучаются ради свободы. Придется Хосе Куаутемоку с Мариной пару месяцев перетерпеть, пока снизится билирубин.

Марина заплатила за обед. Хреново, что он никак не может вложиться. Он пошел к выходу и в зеркале на стене увидел свое отражение. Вылитый лемур. Точнее, вылитая невы-спавшаяся ночная бабочка. Это все от стресса. Ему бы поспать часиков двенадцать. Но где такому, как он, преклонить голову, да еще с любимой женщиной? Он не хотел жить так, как, судя по рассказам, провел последние три месяца своей жизни Пабло Эскобар: жрать рыбные консервы, ежедневно менять укрытия, спать с пистолетом под подушкой. Как параноик, никому не доверял. Не станут же они с Мариной следующие несколько лет перебегать с места на место. Где-то на планете должен быть для них оазис. Он не сомневался, что они найдут его — как только оттуда прорвется малейший лучик света.

Мы прожили в доме четыре дня. Я то впадала в тревогу, то на меня снисходило спокойствие. Хосе Куаутемок, ласковый и понимающий, неотлучно был рядом. Когда он видел, что меня кроет, то просто обнимал и ничего не спрашивал. Спали мы как можно теснее прижавшись друг к другу. Дотрагиваясь до его тела, я начинала чувствовать себя увереннее. Я не раскаивалась в своем решении, но все равно дико тосковала по прежней жизни и особенно по детям. Мне хотелось их услышать, почувствовать их запах, когда они только проснулись, обнять их, поцеловать. Я не отказывалась от wishful thinking. Когда-нибудь все части головоломки встанут на место и прошлое с настоящим идеально сойдутся. Только вот как? — спрашивала я себя, лежа без сна. Как?

Еще мне хотелось увидеть друзей. Хулиан жил совсем рядом с нами. Если бы я могла увидеться с ним, Педро или Эктором, это помогло бы мне справиться с тоской и почувствовать поддержку. Франсиско возражал. Одно их лишнее слово — и на наш след нападет полиция. «Вас повсюду ищут», — сказал он. Принес газету, в которой сообщалось о моем бегстве с Хосе Куаутемоком. Там была моя фотография и подробный рассказ о наших встречах в тюрьме. Сбылся мой худший кошмар: о нашем романе стало известно всем. Наверное, сейчас я тема номер один в сплетнях моего круга, а Клаудио — мишень для бесконечных насмешек и попреков.

Несколько раз я заставала Хосе Куаутемока, когда он молча смотрел на фотографию отца. Я не решилась спросить, примирился ли он с воспоминаниями о нем, или они до сих пор его мучают. Отношения с отцом вылились в десятилетия тюрьмы. Сжечь его заживо было, конечно, чудовищно, но, как сказал он в один из тех редких случаев, когда мы поднимали эту тему, огонь зажгли они оба.

Я понимала, по каким причинам Хосе Куаутемок его ненавидел, хотя, видимо, что-то все же было в этом Сеферино Уист-лике, если его сын обладал таким гигантским объемом знаний и такой способностью раскладывать мир по палочкам. Франсиско тоже явно был прекрасно образован и обладал острой наблюдательностью. Еще более систематичный, чем брат, еще более расчетливый. Оба были непроницаемы, но совершенно по-разному. Если Хосе Куаутемок своей загадочностью напоминал зверя, то Франсиско — камень. И говорил как будто зашифрованным, косвенным языком.

На четвертый день Франсиско привел к нам Хоакина Сам-пьетро, адвоката, который теоретически должен был нас представлять. Хосе Куаутемок сердечно поздоровался с ним. Они были знакомы с юности. Одевался Сампьетро старомодно, как будто застрял в пятидесятых. Непонятно — вследствие то ли отсутствия вкуса, то ли избытка стиля. Но у него имелись даже аккуратно подстриженные усики.

Это был типичный языкастый адвокат. Он давал ловкие, но однозначные ответы. Разбирался в тонкостях законов и огромных прорехах судебной системы. «В этой стране любой может избежать тюрьмы, какое бы преступление ни совершил», — сказал он, на удивление цинично. Предупредил, что, возможно, какое-то время все-таки придется провести в тюрьме, но рано или поздно нас выпустят. «С Хосе Куаутемоком, понятно, будет посложнее. В особенности из-за того, что при побеге он убил двух офицеров федеральной полиции». Я изумленно обернулась на Хосе Куаутемока: «Каких офицеров?!» Сампьетро, видимо, понял, что сболтнул лишнего, и попытался сгладить свое заявление: «Хосе Куаутемока обвиняют в том, что он пырнул ножом двух полицейских, пытавшихся задержать его. Доказательств нет. Скорее всего, власти просто пытаются зарыть его поглубже». Теперь я поняла, откуда у него на робе были кровавые пятна.

Оговорка Хоакина не уняла моего ужаса. Я любила Хосе Куаутемока, и со мной он всегда был ласков и внимателен, но меня приводила в отчаяние его неспособность контролировать инстинкт убийцы. Я не знала, в каких обстоятельствах он напал с ножом на полицейских, но это ни на йоту не умаляло чудовищный груз моего знания.

Сампьетро советовал нам чаще менять конспиративные квартиры, и по его настоянию мы перебрались тем же вечером. Чтобы избегать шаблонов, переезжать следовало в произвольном порядке. Основная цель состояла в том, чтобы вывезти нас из страны, пока Хоакин будет улаживать юридическую сторону дела. Речь шла о Гватемале или даже, возможно, о Марокко. «За границей вам придется пробыть долго. Очень долго», — предупредил он.

Перед уходом я попросила его переправить записку Клаудио. За столом в столовой нацарапала несколько строк: «Клаудио, я знаю, ты никогда не поймешь случившегося. И знаю, как тебе сейчас больно. Я не хотела причинить тебе боль. Никогда не хотела. Я люблю тебя и буду любить всегда. Иногда жизнь заводит человека туда, где он совсем не ожидал оказаться. Я как раз в таком месте. Когда-нибудь я вернусь. Надеюсь, ты меня простишь и мы останемся друзьями. Я безумно люблю наших детей. В них вся моя жизнь. Надеюсь, со временем вы все поймете и мы сможем по-новому выстроить семейные связи. Все произошло очень быстро, на такой скорости, что я потеряла контроль. Правда, прости меня. Ты хороший человек, великолепный отец и всегда был мне любящим и преданным мужем. Повторяю, я не хотела тебя ранить. Я просто влюбилась. Может, это покажется тебе глупым. Может, так оно и есть. Мой выбор для тебя, наверное, абсурден, и ты ненавидишь меня за него. Я не могу объяснить, почему именно он. Сама не знаю. Не говори плохо обо мне перед детьми. Я бы не стала плохо говорить о тебе, если бы случилось наоборот. Я их мать, и даже если мой поступок кажется тебе ужасным, то ради них самих, ради их эмоционального состояния им лучше знать, что я сделала это не со зла, что я не плохая. Ты построишь новую жизнь. Надеюсь, через несколько месяцев мы встретимся и обговорим устраивающие всех условия развода. Я от всего сердца сожалею о том, через что тебе пришлось пройти. Мне правда жаль. Целую. Скажи детям, я люблю их. Марина».

Я отдала записку Хоакину. Он сказал, что отправит ее с кем-то, кто не имеет отношения к его адвокатскому бюро. Властям не следует знать, что мы на связи. Но записка, заверил он меня, дойдет до адресата.

Мы с Хосе Куаутемоком снова остались наедине. Молча уложили чемоданы. Франсиско купил нам достаточно одежды и обуви. Складывая вещи, я не выдержала и расплакалась. Не могла остановиться. «Что случилось?» — спросил он. Я не смогла внятно ответить. Он обнял меня, желая успокоить. «Ты правда убил тех двоих?» — спросила я, икая. Он помолчал и сказал: «Там было — либо они, либо я». Я заплакала еще сильнее. Он крепко сжал меня и погладил по голове. «Разве мало ты убивал раньше?» Он взял меня за подбородок, повернул мое лицо к себе. Утер мне слезы и серьезно посмотрел в глаза: «Я тебе клянусь, что больше никогда, ни при каких обстоятельствах, никого не убью». Я попыталась опустить голову, он не дал. «Я тебе клянусь».

В некоторых культурах тотемными считаются животные, но мне кажется, так же нужно думать и о некоторых датах, не правда ли, Сеферино? Если бы мне предоставили выбирать, я выбрал бы 13 августа 1521 года: день, когда Теночтитлан пал к ногам испанцев и их союзников. Ты согласен? Конечно, согласен. Это поражение причиняло тебе такую боль, словно ты лично участвовал в битве. «Не испанцы выиграли, а треклятые болезни, которые они нам привезли». Это правда. Черная оспа основательно выкосила гордый ацтекский народ. Твой народ? Я-то убежден, что твои предки, обитатели гор, не имели никакого отношения к величию ацтекской столицы, но ты обожал представляться прямым наследником побежденных в тот трагический день.

Каждое 13 августа ты заставлял нас блюсти строжайший траур, и горе было тому, кто осмеливался от него отклониться. Помню, какую взбучку ты устроил Ситлалли, когда застал ее слушающей музыку. И тот вечер, когда мы играли в футбол на улице и ты пинками затолкал нас в дом. Нам запрещалось идти в школу, говорить по телефону или даже улыбаться.

Не знаю, случайно или с неким зловещим умыслом мой брат сжег тебя именно в этот день. Говорят, убийцы и самоубийцы любят знаменательные даты. Не всегда это продуманное решение. Их подсознательное тонко переплетает нити времени и в конце концов создает из них трагическую сеть. Они сами порой не понимают значения выбранного дня. Но аллегория Хосе Куаутемока была совершенно прозрачной. Твой белый сын сжег тебя пятьсот лет спустя после того 13 августа.

Так же случайно или так же по чудной прихоти моего брата 13 августа у меня зазвонил телефон. Незнакомый номер. Обычно я не отвечал. Зачем мне говорить с кем-то, кого нет в моем списке контактов? Наверняка какой-нибудь банк предлагает кредит. Я был в офисе, вскоре начиналось совещание, и мне было некогда выслушивать трескотню какой-нибудь девицы из колл-центра в Эрмосильо. Но трубку я все-таки снял. «Алло», — сказал я как можно менее приветливо. «Франсиско Куитлауак?» Я тут же узнал голос Хосе Куаутемока. «Да, слушаю». — «Я сбежал из тюрьмы, — сказал он, не представляясь, — и мне нужна твоя помощь». Я знал, что рано или поздно этот момент наступит, и все равно оказался к нему не готов. «Где ты?» — спросил я. «На юге города. В районе университета, — ответил он и добавил: — Я не один». Я уже собирался сказать, что другому сбежавшему зэку помогать не стану, но тут он уточнил: «Я со своей девушкой». Я улыбнулся. Мой брат — романтик до мозга костей. «Перезвони мне через десять минут. Я подумаю, что можно сделать». Я попросил секретаршу отменить совещание и вообще все встречи в тот день.

Помогать ему или нет? Зачем усложнять себе жизнь? Я с таким трудом устроил ее. У меня, акулы бизнеса, ноги дрожали, как тростинки. Ровно через десять минут снова зазвонил телефон. Я велел Хосе Куаутемоку отправляться на определенный угол и не двигаться с места, пока не увидит два черных внедорожника. Быстро перезвонил своему главному по безопасности и велел подготовить машины. Если его девушка — та, о ком я думаю, дело пахнет жареным. Миллионерша, замужем за миллионером, а сбегает с беглым убийцей — это формула катастрофы. Тут нужны ум и осторожность.

13 августа, Сеферино. Я понял это только по дороге, когда сидел в машине. Мозг моего брата посылал дымовые сигналы, чтобы я вспомнил про роковую дату. Он ведь мог обратиться ко мне на день раньше или позже. Но нет. Сложные подсознательные связи заставили его сделать это именно нынче утром.

Мы забрали его на углу. Увидев машины, он вышел из-за эвкалипта, за которым прятался. Девушки с ним не было. «Она уснула в западной части парка» — так он выразился. Я послал ребят за ней, а мы вдвоем остались сидеть в машине. Впервые больше чем за двадцать лет мы оказались вместе на городских улицах.

Любому другому это обстоятельство показалось бы незначительным, но для нас то была важнейшая встреча. За несколько минут Хосе Куаутемок из незнакомца, которого я увидел в тюрьме и с которым не мог найти ничего общего, превратился обратно в моего лучшего друга, в моего любимого единомышленника. Теплого, близкого. Даже в таких непростых обстоятельствах наши отношения вернулись к первоначальному чистому состоянию: мы снова по-настоящему были братьями.

Мы просидели наедине сорок пять минут — достаточно, чтобы заново образовать между собой сообщающиеся сосуды. Мы узнали друг друга. Практически вернулись в то 12 августа, за день до твоей смерти, когда нами, несмотря на твои усилия, все еще двигала невинность.

Впервые с того далекого 13 августа, когда тебя не стало, я примирился с самим собой. Хосе Куаутемок был тем кусочком, которого мне не хватало. Хемингуэй написал: «Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе»^[37]. Да, я стал крепче с тех пор, как разбился вдребезги. Но мне не хватало одного фрагмента, чтобы стать самим собой. У японцев есть искусство кинцуги — умение заново склеивать разбитую керамику. Они смешивают лак уруси, добываемый из растений, с золотым порошком, и получается клей, которым скрепляют посуду. Покрытый золотистыми нитями предмет обретает прежде невиданные красоту и прочность. Красота из ран. Может, ты обвинишь меня в сентиментальности, но короткая встреча с Хосе Куаутемоком позволила затянуть мои раны золотом.

По рации мне сообщили, что девушку нашли. Я попрощался с братом и перешел во вторую машину. Когда я увидел Марину, я уже был другим человеком. Во мне произошла перемена, не окончательная, но перемена. Я решил, что перестану сражаться с другими, а главное — с собой. В этом больше не было необходимости. Я нашел недостающий фрагмент.

Он считал, что никто не должен знать об их местонахождении, но упрямица Марина убедила его пойти к ее другу по имени Альберто Альмейда. Он согласился, потому что на улице они каждую минуту рисковали попасть в лапы копов, и к тому же им нужно было поспать. А в мотелях столько камер, что того и гляди станешь звездой.

Альмейда этот встретил их, мягко говоря, нерадостно. Вылитый буддистский монах с поносом. И в общем, он был не так уж неправ: в доме у него дерьма свободно могло бы поприбавиться. Узнай полиция, что у него хоронятся эти два зверька, и всем однозначный каюк. Вот и будь после это отшельником и аскетом. В один прекрасный день к тебе на порог являются Бонни и Клайд XXI века.

Марина чуть ли не поклонялась этому надутому индюку, словно божеству. Альмейда стоял сложа руки и смотрел на них, как сельский падре, что Хосе Куаутемоку совсем не нравилось. Он выглядел достойным противником. Хоть и пожилой почти, а в драке с таким еще неизвестно, как дело обернется. Это если он взбесится или, что хуже, сдаст их с потрохами. Она сжала его руку, давая знак успокоиться: «Доверяй ему, он мне как отец». Доверять? Да никогда в жизни. Неприятный зажатый старикашка. Как отец, ха. Скорее уж Пьеро, и он точно постарается убедить Марину, что Хосе Куаутемок — Карабас-Барабас.

Они поужинали с мистером Правильным и пошли спать. Легли одетыми. А вдруг второй отец возьмет и стукнет копам? Лучше быть готовыми, чтобы сразу рвануть на крышу и удрать верхами.

Спал он урывками, все время будили порывы ветра. Эффект «последние-дни-Пабло-Эскобара» начинал давать о себе знать. Любой шумок наводил панику. А Марина — как младенец в колыбельке. Глазки закрыты, ротиком булькает. Бля, как же он ее любит.

Он услышал, как открылась дверь. Потом шаги на лестнице. Альмейда этот бродил по дому. Это Хосе Куаутемоку не понравилось. Чего ему не спится в два часа ночи? Он встал. Марина так и витала в далекой стране сна. Он выглянул в окно. По улице стремительно приближались красно-синие огни патрульной машины. План Б, план Б, стал соображать он. И вдруг почувствовал, что кто-то стоит у него за спиной. Чуть не врезал, но вовремя догадался, что это Марина. А еще секунда — и отправил бы ее к зубному за вставной челюстью. «Нам нужно идти», — командным тоном объявил он. «Куда?» — удивилась Марина. Он не знал — просто уходить, и все. Снова в открытое море улиц. Лучше шторм, чем эта мышеловка.

На выходе они столкнулись с Альберто. Он сидел в столовой, бухой. Плохой знак. А потом еще и пушку достал. Хосе Куаутемок приготовился напрыгнуть на него, как тигр. Точнее, вскочить на стол, выхватить ствол и отделать говнюка. Не понадобилось. Монах оказался не таким уже подлюгой, как он считал. Подарил им револьвер и двадцать девять пуль. Жизнь налаживалась. Лучше ты свинцом, чем в тебя.

Вышли. Ночь. Улица. Скоро дождь начнется. Спать хочется. Устали. На хера он вытащил Марину из теплой постельки? К тому же и гроза вот-вот разразится. Нет. Такая любовь нам не нужна. Промокнуть до нитки, не емши, не спамши, да еще трясешься, что за тобой стая косаток охотится.

Легли в парке, среди бомжей и бездомных собак. Сплелись, как змеи, под деревьями, чтобы согреться. Во сне Марина начала бормотать какие-то непонятные слова, как будто на утраченных языках. С какими невидимыми существами она общалась? Кого призывала на этом странном наречии? Он поцеловал ее в лоб и уснул под таинственный шепоток.

В половине седьмого солнце облизало ему лицо. На проспекте гудели первые машины. Он отделился от Марины и сел на газоне. Она свернулась от холода в клубок. Нужно решать проблему. Хосе Куаутемок легонько потрогал ее за плечо и прошептал: «Сейчас вернусь. Никуда не уходи».

Он побродил по парку, размышляя, что делать. Нельзя дальше жить, как бедуины. Это он привык к тяготам, а она-то нет. Он обернулся и посмотрел на нее издалека. Она так и посапывала под деревьями. И тогда он принял совершенно неожиданное решение. Пошел искать телефон-автомат. Через пять улиц нашел. Разнорабочий, по виду индеец-тотонак, разговаривал односложными фразами: «да», «нет», «да нет». Напоследок сказал: «Ладно, хозяин» — и повесил трубку. Хотел слиться, но тут Хосе Куаутемок остановил его: «Друг, не одолжишь карточку? Мне позвонить нужно». Тот даже не ответил. Развернулся и намылился удрать, но Хосе Куаутемок перешел на науатль: «Мне очень нужно». Паренек вылупился на него. Что это еще за хрен? С виду как антрополог-гринго, из тех, что вечно крутятся у них в деревне, только говорит без акцента. «Мне просто позвонить», — повторил Хосе Куаутемок на родном языке. Тот еще сильнее вылупился. Почему такой блондинистый, в жопу плюнуть — не достать, попрошайничает? «Хорошо, только много не наговори», — ответил он на науатль. Хосе Куаутемок набрал номер по памяти. После шестого гудка трубку сняли. «Франсиско Куитлауак?» На том конце ответили: «Да, слушаю». Неизвестно, пошлет он их на хрен или решит помочь. «Я сбежал из тюрьмы».

Пробуждение

Проснувшись, я почувствовал, что ноги у меня какие-то странные. Я осмотрел их и не нашел ничего необычного. Попробовал надеть ботинки, не получилось. Еще дважды попробовал. Никак. Может, ботинки скукожились. Сыро же.

Завтракать не пошел, дальше стал дремать. Пролежал минут пятнадцать, и тут у меня кольнуло в пятках. Я сел на койке и взял свою правую ногу, посмотреть поближе. Услышал легкий треск. Наклонился пониже и прислушался. Треск шел от подъема ступни, звук был такой, будто глиняный горшок постепенно раскалывается. Поднял вторую ногу. Такой же треск, непрерывный, едва слышный. Я опять подумал, что это от сырости.

Приближалась первая смена обеда. Жрать уже хотелось. Босым идти было нельзя, поэтому я просто примотал ботинки к ступням итак отправился по коридорам. В столовой попросил кореша взять мне обед. Он отстоял очередь и принес суп и жаркое. Пока я ел, двое мужиков стали пялиться на мои ноги. «Что это с тобой?» — спросил один. Я посмотрел. Ноги поменяли цвет, и на них появились какие-то шишки. «Стопа атлета?» Я улыбнулся. После обеда схожу в медпункт; может, что посоветуют.

Я не сильно волновался. Доел обед и, вставая, почувствовал сильную боль в стопах. Я посмотрел вниз. Между пальцами выросли маленькие клубеньки, а на подъеме — стебли. Сырость, подумал я, или агрессивный грибок.

До медпункта было далеко, и от боли я не смог дойти. Надзиратели помогли мне кое-как подняться в камеру. Положили на койку и пообещали прислать врача. Сокамерник дал старую-престарую аспирииину, почти рассыпавшуюся в пыль внутри упаковки. Боль улеглась, и я поспал.

Проснувшись, обнаружил новые отростки по всему телу. На ладонях, на плечах, на ляжках. Что это за странная болезнь? Стебли на ногах вытянулись и теперь напоминали ветки. Крошечные клубни превратились в корни. Срочно нужно было выяснить, что со мной.

Я попытался подняться на ноги. Из-за корешков на стопах потерял равновесие. На карачках преодолел коридор и кое-как спустился по лестнице. Вылез во двор и направился к медпункту. Шел мелкий дождик. Вокруг никого не было видно. В случае чего даже на помощь позвать некого.

Я пополз между лужами. Посередине двора остановился. Почки на руках распустились листьями. Туловище на глазах покрывалось шершавой коричневой коркой. Неужели же грибок?

Припустил дождь. Из-за кроны своих рук я едва различал путь к медпункту. Нужно, чтобы меня осмотрели врачи. Они наверняка подстригут ветви и остановят это древесное вторжение. Я попытался ползти по асфальту, но тело само откатилось к единственному кусочку земли во дворе. Корни на ступнях тут же углубились в почву. Я хотел позвать на помощь, но издавал только приглушенные стоны. С языка посыпались сухие листья. Вокруг глаз появились морщинистые наросты. Я застрял в грязи. Мимо прошли трое знакомых. Точнее, пробежали — не хотели намокнуть. Я попробовал протянуть руку, остановить их, попросить о помощи. Не получилось. Моя воля умерла.

Внутри меня ствол продолжал расти. Я еще успел увидеть кору, мох. К тому времени, как дождь прошел, древесное перевоплощение завершилось. Я превратился в дерево. Не мог произнести ни слова, но и безмолвным существом тоже не был. Просто стал изъясняться на другом языке. На ветру мои листья выражали идеи, чувства, эмоции и беззвучно молили о помощи.

Когда я не отозвался на перекличке, надзиратели забили тревогу. По громкой связи меня объявили во внутренний розыск. Залаяли спущенные с поводков бельгийские овчарки. Зажглись прожектора. Тщетные меры. Я хотел пояснить надзирателям свое новое состояние, убедить, что они гоняются за мной зря. Но они продолжали лихорадочные поиски. Из глубин своей древесной тишины я наблюдал за ними. Любопытные существа — люди. Предсказуемые, истеричные. Они носились туда-сюда, ни разу не взглянув в мою сторону. Не задавались вопросом, откуда внезапно взялось новое дерево. А если бы остановились рядом, то, может, расслышали бы глухой гул моего растительного языка. Узнали бы меня и посмеялись над своей ошибкой. Позвали бы специалистов, те послушали бы меня и назначили лекарство, чтобы обратить процесс, и тогда я вновь стал бы самим собой. Но они прошли мимо.

В своем новом состоянии я не перестал быть убийцей. Мои корни выросли и медленно задушили соседние деревья. Я победил их, и рядом со мной покоились теперь их увядшие останки. Без соперников, с которыми приходилось делить углекислый газ, воду, минералы, я стал особенно раскидистым.

Я уже долгие годы такой. Меняюсь с каждым сезоном. Летом листва у меня густая, непроницаемая, ослепительно-зеленая. А осенью ветви оголяются становятся хрупкими, и пол стволом моим групп листва.

Я утратил надежду снова стать человеком, я этого не хочу. Зачем мне возвращаться к людской суматохе? В нас, деревьях, есть великолепное спокойствие. Однажды наступит особенно суровая зима, и я навсегда усохну. Меня, ломкого и бессловесного, пустят на дрова, и я возрожусь, как огонь.

Хосе Куаутемок Уистлик

Заключенный № 29846-8

Мера наказания: пятьдесят лет лишения свободы за убийство, совершенное неоднократно

По воспоминаниям солдат Первой мировой, самое тяжелое в сражениях — это ожидание. В окопах на холодных европейских равнинах, в глине, под дождем они целыми днями дожидались, когда возобновится атака. Иногда не могли отойти на свои позиции. Вылезти на поле — тоже, потому что стали бы легкими мишенями. Приходилось терпеть в траншеях. Некоторые не выдерживали и от недосыпа и голода сходили с ума. Предпочитали скорее погибнуть, чем гнить под грузом этой тревоги. С винтовкой наперевес они перескакивали колючую проволоку и, не произнося ни слова, неслись по грязи навстречу противнику. Товарищи прилагали тщетные усилия, чтобы их остановить. Они как помешанные палили по вражеским позициям, пока их не подстреливал снайпер.

Больше всего я боялась, что у меня разовьется такой окопный синдром. Напряжение росло с каждой минутой. Давила неопределенность. От переездов посреди ночи я чувствовала себя уязвимой и начинала задаваться вопросом, а есть ли вообще выход. Хосе Куаутемок неизменно излучал оптимизм и был убежден, что все наши жертвы будут вознаграждены.

Я уже не ругала себя за свое решение. Поняла, что оно вызревало годами. Я не просто так влюбилась в Хосе Куаутемока. «Кто нашел — тот давно искал, даже если сам того не знал». Я нашла его. Процесс, приведший меня к нему, оставался тайной для меня самой. Я сожалела, что втянула в это Клаудио и детей. Я нанесла им неисцелимую рану. Клаудио написал на обратной стороне моего послания: «Пошла в жопу, сука» — и вернул его курьеру. Дети тоже уже, наверное, отравлены злостью отца. Как они справятся с моим внезапным отсутствием, с моей публичной изменой? По ночам эта мысль не давала мне дышать. Не раз мне хотелось позвонить им или вообще забыть всяческое благоразумие и явиться к ним в школу. Франсиско отговорил меня от этой грандиозной глупости. Мало того что дети наверняка к такому не готовы. Вокруг школы и дома, скорее всего, развернуто полицейское оцепление. Меня схватят, как только я туда сунусь. От бессилия я исписывала целые страницы тетради именами своих детей. Клаудия, Мариано, Даниела. Клаудия, Мариано, Даниела. Клаудия, Мариано, Даниела… Я люблю их, я люблю их, я люблю их.

Франсиско ограничил нам доступ к газетам и новостным программам. Они могли серьезно повлиять на наше настроение и даже вызвать депрессию. Но я настаивала, и тогда он принес пару газет, где упоминались наши имена. История Красавицы и Чудовища муссировалась на первой странице. Читатели жаждали пикантных подробностей. Хулиана и Педро осаждала пресса. «Без комментариев», — отвечали они. Клаудио и Альберто тоже хранили молчание. По крайней мере, самые близкие меня не предали.

Хосе Куаутемока изображали особо опасным преступником. Меня обвиняли в пособничестве бунту. Силовики изучили мою биографию и передвижение средств на моих банковских счетах. До смешного: меня связывали с наркокартелем и подозревали в отмывании денег. Моя репутация погрязла в зловонном болоте лжи и полуправды. В голове звучали слова Альмейды: «Кто таскается в свинарник, оказывается вымазан свинячьим дерьмом».

Франсиско был прав: газет лучше не читать. У меня начались приступы паники и бессонница. Меня успокаивали только объятия Хосе Куаутемока, его нежность и наша бешеная сексуальная активность. «То, что не убивает, делает тебя сильнее» — затасканное выражение, но я за него ухватилась. Я была уверена, что выйду из этой передряги, лучше владея собой, сильнее любя и ничего не боясь. Меня вдохновляло спокойствие Хосе Куаутемока. Он, казалось, ни в чем не сомневался. Попросил у Франсиско пачку бумаги и печатную машинку. «Мне нужно рассказать истории прежде, чем они забудутся», — сказал он. Ночами он безостановочно стучал на машинке, а по утрам мы читали его тексты вслух, и я позволяла себе вносить кое-какие предложения и изменения.

По каждому из наших домов мы ходили голые и занимались любовью в каждом уголке: в кухне, в гостиной, во дворике. Хосе Куаутемок был бесконечно изобретателен. Он засовывал кусочки льда мне в вагину и высасывал их оттуда, сажал меня на стол, чтобы входить в меня на разной высоте, смотрел, как я, сидя на стуле, мастурбирую, мы пробовали золотой дождь и самые невероятные позы. За один вечер у нас бывало больше секса, чем у меня с Клаудио за год. И я не желала останавливаться. Я хотела больше и больше.

Каждый оргазм напоминал мне о том, почему я с ним: чтобы избавиться от прогрессирующего обызвествления, убивавшего меня изнутри. На мне наросла корка, и я сама себя не узнавала. Каждая вибрация, каждая фибра наслаждения, каждый закоулок, исследованный губами, языком и пальцами Хосе Куаутемока вели меня прямиком к ядру жизни, МОЕЙ жизни. Я надеялась, что мои дети когда-нибудь поймут это или, даже лучше того, в самих себе обнаружат желание и силы, чтобы бороться за это ядро.

Две недели спустя Сампьетро сказал, что в следующий раз нам лучше переехать по отдельности, в разное время. Сначала Хосе Куаутемок, а потом, через несколько часов, я. Один человек меньше выделяется и не привлечет внимания соседей. «К тому же, — добавил он, — если поймают, то лучше уж одного, а не обоих». Я отказалась. Если я буду одна, приступы паники усилятся. Я не могла находиться без Хосе Куаутемока ни единой секунды. Мы даже в уборную ходили вместе. Раньше я и представить себе не могла, что буду испражняться на глазах у другого человека, тем более у мужчины. А с ним я делала это совершенно спокойно. Он даже вытирал мне задницу, и мы обсуждали результаты похода в туалет, включая размеры. Когда я писала, он подставлял пальцы, струя лилась прямо в ладонь. Потом он облизывал ее, и это невероятно меня возбуждало. В моем кругу нас назвали бы извращенцами, отвратительными любителями непристойностей. Если бы я хоть заикнулась о чем-то таком Клаудио, он сразу обозвал бы меня вырожденкой или чудовищем. Я впервые в жизни наслаждалась истинной близостью. Я не знала, как это можно было бы назвать, если не экстремальным проявлением любви.

Сампьетро, конечно, был прав, но и Хосе Куаутемок тоже воспротивился. «Я не собираюсь оставлять ее одну», — твердо сказал он. «Мы о ней позаботимся», — возразил Франсиско. Хосе Куаутемок оставался непреклонен. «Вы проведете порознь не больше получаса. Так вас безопаснее провести незамеченными по району, да и нам логистику облегчите», — увещевал Сампьетро.

В конце концов он нас убедил. Наша поездка за границу должна была вот-вот состояться, и следовало быть особенно осторожными, чтобы ничего не испортить. Мы должны были вылететь на частном самолете в Гватемалу, а оттуда — в Доминиканскую Республику. Там мы будем во временном убежище, пока не решится вопрос о месте постоянного. «Добудем вам свободу», — заверил нас Сампьетро. Неисчерпаемые юридические и финансовые ресурсы Франсиско вселили в меня надежду. Отъезд становился реальнее с каждым днем.

Перед уходом Хосе Куаутемок отдал мне револьвер Альберто. Научил заряжать, взводить курок, держать, целиться и прятать за поясом, чтобы под одеждой было не видно. «Всегда ходи с ним».

Мы поцеловались, и он ушел. Увидев в окно, как он идет без меня по улице, я впервые испугалась. И я не могла контролировать свой страх. Вскоре он перешел в нестерпимое желание выбежать на улицу с оружием в руках и проорать: «Я Марина Лонхинес! Попробуйте меня взять, если осмелитесь!»

Окопный синдром снова дал о себе знать.

Машина дочитал заметку в бульварной газетенке и улыбнулся. «Шакалы бегут из Восточной тюрьмы», — гласил заголовок. Хосе Куаутемок упоминался в числе самых опасных преступников среди сбежавших, и его поимка объявлялась приоритетной. Между правительством и «Теми Самыми» разразилась потасовка, и даже если нарко победят, им придется еще долго чинить поломанное. Сейчас блондина вряд ли охраняют. Сезон охоты официально открыт. Это властям, может, трудно найти Хосе Куаутемока. А бандитам как два пальца обоссать. Есть такая шутка: «Кто-нибудь когда-нибудь видел слона, спрятавшегося за цветком?» — «Нет, никогда». — «Они просто хорошо прячутся». Бандиты — мастера искать за цветочками, а Хосе Куаутемок — слон размера XXXXXXXL. Всего-то и нужно просмотреть все цветы.

Стоило только «Тем Самым» ослабить контроль, и мыши пустились в пляс. Пока боссы бодались с правительством, мелкие сошки взялись за старое. Снова повадились воровать, насиловать, похищать, грабить, обирать, вымогать. Воспользовались, так сказать, акцией. Показатели преступности взлетели на 1006 % за три дня. Столичная полиция тоже без дела не сидела, взятками свое получила, типа, ты-налетчик-а-я-твой-счетчик, и молчок, а то всем хуже будет. Добавьте к этому салату триста восемьдесят семь зэков, сбежавших из Восточной тюрьмы, плюс еще до хрена — из прочих тюрем. Все они не имели ни малейшего желания реинтегрироваться в общество, а имели очень большое желание наверстать упущенное за годы в кутузке. Бабло им нужно было срочно, что определило характер преступлений. Экспресс-похищения, кражи в универмагах, грабежи на Виадуке. Налетай, прилипалы, пока акулы отвлеклись.

Пока соглядатаи «Тех Самых» были заняты, Машина снова обрел полный доступ к преступному миру. Он вернулся в переулки, в тупики, на лестницы, ведущие к кварталам на берегах сточных вод (тех, куда сбрасывали мертвецов, — в Венецию трупов). Договорился с осмелевшими главарями и с полицейскими, у которых словно на лбу было написано: «Хочу бабла».

Скажитегдескрываетсясивыйбугайитакдамналапуостанетесь-довольны. Ничего. Ни крупинки информации. Никто ничего не знал. Да и какому бандиту интересен беглый зэк, когда в преступном мире наступила грандиозная «черная пятница».

Несмотря на мало обнадеживающие результаты, пустынный Отелло продолжал толкаться в низах общества. Правильно говаривал старик Гретцки: «Ты на сто процентов промахнешься, если не ударишь». Поэтому, сказал себе Машина, будем пытаться, ведь худшее событие — отсутствие событий.

Для друзей и родичей Эсмеральды она была уже не более чем воспоминанием, безголовым тельцем, похороненным на кладбище на окраине Сьюдад-Акуньи. Ее голос и лицо перешли в третий дивизион забвения. Но не для дона Ревнивого. Для него Эсмеральда была живее всех живых. В голове у него прокручивались не тысячи счастливых моментов, которые он пережил с ней, а ее ебля с Хосе Куаутемоком. Поцелуи этого сукиного сына козла вонючего мудака с этой сукиной дочкой овцой вонючей падлой. Как они друг друга лапают, кусают, сосут, как он ей вставляет, как его муде шлепают по мягким чистым ляжкам Эсмеральды. Эти образы вросли в его мозг и выпускали в него яд капля за каплей.

Неделями Машина прятался по разным каморкам, ни с кем не разговаривал, жрал сэндвичи и пил водянистый кофе из «Оксо». Платил сколько надо, сквозь зубы говорил «спасибо» и уматывал к себе в пещеру. Но однажды в очередном «Оксо» ему попалась опупительная бабенка, по крайней мере по стандартам кассирш в продуктовых. Муд у Машины был совсем не такой, чтобы влюбляться, особенно в свете его лихорадочных порно-гневных сеансов воображения, но что-то такое в ней было, что толкало на дабл тейк. Лет с виду не больше двадцати. И вылитая Эсмеральда: гладенькая кожа, белозубая улыбка, медовые глаза. Гребаный тип женщины, засел в мозгах, вот подлость. Как в одной форме их выпекали.

Первая заговорила с ним она: «Какие у вас огромные руки», — и попросила разрешения потрогать, нахалка. Он дал.

В магазине больше никого не было — как тут откажешь? Она провела указательным пальцем по венам на тыльной стороне его ладони. «А если стукачка?» — подумал он. Очень может быть. У «Тех Самых» в «Оксо» пруд пруди своих людей. А и хрен с ним. Телочка очень даже ничего, а дрочить ему уже остохренело. От такого стресса и одиночества и с ума спрыгнуть недолго.

Он взял ее руку и облизал один палец. «Ох, дон, какой вы быстрый», — обиженно сказала она. Машина уже завелся, столько желания в нем скопилось. «А ты не провоцируй», — упрекнул он ее. Она улыбнулась во все свои шестьдесят четыре зуба: «Я просто руку вашу хотела потрогать, вот и все». Ага, щас, подумал Машина. Некоторые бабы сразу бьют пенальти. Он пригласил ее на ужин. «Я заканчиваю в двенадцать, — сказала она. — И у меня парень есть. Названивать начнет, если задержусь». Тогда приходи завтракать на такой-то угол, сказал механик-отелло. На это она согласилась. Договорились на девять. «Как тебя зовут?» — спросил он. Она протянула руку: «Дженнифер, а вас?» Он нарочно невнятно пробормотал имя, чтобы она не поняла, а она из вежливости ответила, мол, очень приятно.

На следующее утро, в 8:55, Машина вышел на наблюдательный пункт — крышу, на которой снимал кладовку. С крыши хорошо просматривался угол, куда он ее позвал. Она пришла к назначенному времени. С высоты шестого этажа — сущая красавица. Машина на всякий пожарный выждал пятнадцать минут, не заметил ничего подозрительного и решил спуститься со сторожевой башни. Подошел к ней и извинился за опоздание. Она пожала плечами: «Ну не уходить же мне было, раз уже пришла». Она выглядела симпатичнее с мокрыми волосами и без штукатурки, в которой была вечером. Вручила ему пачку газет: «Вот, принесла вам. Вы же каждый раз все скупаете». Он взял газеты и сунул под мышку. «Есть хочешь?» Она помотала головой: «Не очень, с меня и кофе хватит». — «Поднимемся ко мне?» — сказал он без дальнейших проволочек.

Она внимательно посмотрела на него: «Зачем?» Он задумался, как ответить. Но она его опередила: «Если затем, зачем я подумала, то идем. Только мне нужны бабки на аренду. Парень мой урод, вообще не помогает».

Машина взорвался, как только засунул ей. Со спермой вышли тревога, беспокойство, злость, бессонница, разочарование и Эсмеральдин яд. Она приняла его нежно и не обиделась, что он так быстро кончил. Она больше об аренде думала.

Дженнифер уснула, лежа на животе. Машина залюбовался ее голым телом. Вот бы она послала этого парня куца подальше и осталась с ним навсегда. Начать новую жизнь, схоронить воспоминание об Эсмеральде, найти дом где-нибудь в джунглях, завести автомастерскую, как он всегда и мечтал, и каждый вечер приходить домой, обнимать ее и заниматься с ней любовью. Но нет. Нетушки. Никаких. Ни одна женщина не заслуживает и минуты его существования. Эта к тому же изменила своему парню, а значит, и ему изменит. А тогда — снова круговорот ревности, желание сжечь всех заживо, тяга расчленить гадов. Нет, красивая жопа и сочные губки не отвлекут его от великой цели.

Он легонько шлепнул ее по идеально круглой правой ягодице и сел на стул посмотреть газеты. Он тщательно искал новости про сукиного сына козла вонючего мудака. В первых двух ничего не нашел. В третьей была статья на всю первую страницу: «Знаменитая владелица школы танцев замешана в побеге заключенных». Он внимательно вчитался и обнаружил лучший подарок, который только могла преподнести ему жизнь: баба эта, по имени Марина Лонхинес, сбежала с опасным преступником Хосе Куаутемоком Уистликом, бросив мужа и детей. В статье много было про нее написано, имелась даже фотография. «Заключенный и упомянутая танцовщица несколько месяцев до побега состояли во внебрачной связи», — писал репортер.

«Так у него, говнюка, зазноба имеется», — подумал Машина.

Он впился взглядом в ее портрет. Запомнил черты лица. Он их никогда не забудет. От одной мысли, как он ее четвертует, у него случился хард-он. С мачтой наперевес он подошел к кровати, послюнил пальцы, смазал Дженнифер манду и без предупреждения вставил. Она проснулась. Ей понравилось, что он был уже внутри. Он тоже раздухарился. «Сильнее, — сказала она, — сильнее». И он всадил ей сильнее.

Я начала придумывать новые танцевальные движения. Пока Хосе Куаутемок сидел за столом и печатал, я, голая в постели, набрасывала перемещения и повороты. Своими звуками квартал вдохновил меня на новые образы. Наша полная изоляция шла вразрез с кипучей жизненной силой этих переулков. Стоило только открыть окно, и в комнату врывался бурный поток. Сколько жизни кишело вокруг нас! Во многих домах орало радио. Кто-то слушал рок, кто-то ранчеры. Живой музыки тоже было полно. Играли на барабанах, на гитаре, пели, и все это вперемешку с лаем, мяуканьем, кукареканьем, карканьем и даже блеянием. Это хаотическое многоголосие пробуждало во мне творческие силы. Десятки идей роились в голове, и мне срочно хотелось воплотить их в движение.

Даже сидя взаперти, боясь прихода полиции и не имея ни малейшего представления о своем будущем, я все равно наслаждалась совместной жизнью с Хосе Куаутемоком. Часто садилась голой к нему на колени, пока он писал. Он обнимал меня и нежно целовал в шею, а сам продолжал печатать. Здорово было наблюдать, как его истории обретают жизнь, как простые пятна чернил на бумаге начинают передавать чувство, волнение, напряжение. А он, в свою очередь, наблюдал, как я размышляю над хореографией. Обходил кровать и ложился мне на спину. Мне нравилось чувствовать его вес, его дыхание на моем ухе. Он внимательно смотрел на этюды и проницательно, умно, с большим вкусом их комментировал.

В отличие от Клаудио, который обожал темноту, тишину и задернутые шторы, Хосе Куаутемок любил держать окна открытыми. К счастью, большинство наших окон в разных домах выходило во внутренние дворики, и мы могли, не ооясь посторонних взглядов, разгуливать голыми. Занавески развевались на ветру, солнце лилось в комнату. Хосе Куаутемок компенсировал годы заточения утренним светом и прохладой, которые напоминали мне о картинах Эдварда Хоппера. Я обдумывала, как бы слить в едином танце этот свет, любовь и уединение.

Если бы мы не были в бегах, это была бы идеальная жизнь. Большая, хорошо проветриваемая комната. Рядом — голый Хосе Куаутемок, в любую минуту готовый заняться со мной любовью, выслушать, обсудить нашу работу. Беседовать, болтать о пустяках, гулять, целоваться, ласкать друг друга. Жить на ранчо. Спать под открытым небом. Скакать верхом. Плавать в озере. Видеть, как мои дети растут на свободе, на природе, как я всегда и мечтала.

Чары рассеивались, когда нам приходилось переезжать в другой дом. Согласно установленному правилу, Хосе Куаутемок уходил первым. Если вдруг засада, у меня оставалось несколько минут или даже секунд, чтобы удрать. Я настаивала, чтобы меня выпускали первой. В конце концов, мои преступления были не такими тяжкими, и я могла при помощи Сампьетро избежать заключения. А вот Хосе Куаутемока, опасного преступника, вполне могли застрелить во время ареста. Он отказался, мол, моя безопасность и мое благополучие важнее всего. Он-то давно привык к тюрьме, в то время как я и пяти минут не продержусь в этом гадючнике.

Как только Хосе Куаутемок уходил, у меня начинались приступы паники. Я металась по дому. До крови расчесывала руку. Ничего не могла с собой поделать. Просто чесала и чесала, пока не поврежу кожу. Я осознавала, что все против нас на 99,999 %. И цеплялась за оставшиеся 0,001 %. Краткие минуты вместе наполняли все мое существование, и одной памяти о них хватало, чтобы продолжать жить. Я думала, что готова к худшему, но это был самообман. У меня не хватило бы сил пережить главную утрату: смерть Хосе Куаутемока. Отсюда в основном и происходили тревога и паника.

Франсиско заметил мое состояние. Он стал оставаться со мной в те короткие промежутки времени, когда я оказывалась без Хосе Куаутемока. И в один из таких промежутков сообщил мне ужасающую новость: «Марина, Клаудио с детьми переехал в Нью-Йорк». Этого можно было ожидать, но я не ожидала. Клаудио не выдержал давления общества и СМИ. Не мог больше быть посмешищем, рогоносцем, жертвой столь хорошо задокументированной измены. С фактом супружеской неверности трудно справиться даже в приватной обстановке, а на людях — это просто ад. Его, вероятно, жалели, и от этого он чувствовал себя униженным. Все эти «вот бедняга», «и за что тебе только такая досталась», «эта сучка тебя недостойна» заставили его уехать из страны. Он был обязан уберечь детей от насмешек и агрессии и потому предпочел поселиться за четыре тысячи километров, в городе, где ему все равно никто не гарантировал безвестности. От такого поступка, как мой, в нашей среде, среди людей нашего положения, расходятся круги, которые легко могли бы достичь уоллстритовской тусовки, с которой ему предстояло работать. Возможно, позже он переберется в Лондон, Брюссель или Шанхай, где ему тоже предлагали работу, — куда с меньшей вероятностью долетят сплетни.

Фантазия о мирном, цивилизованном разрыве с Клаудио становилась все более нереальной с каждым днем, ведь мы не разговаривали. Он был благородным человеком с простым характером. Мое решение, наверное, подорвало его уверенность в себе, погребло в сомнениях и вопросах. В какой момент отношения так разладились, что я просто ушла? Что на самом деле случилось? Он остался без почвы под ногами. Его представление о счастье, впитанное с молоком матери, утекло. Ему вдруг пришлось встретиться лицом к лицу с нестабильностью, неопределенностью; его эго ранили, унизили. Клаудио — и мне пора было это принять — вел себя как враг. Наш враг.

На дне чемодана с одеждой я нашла завернутый в фольгу телефон, предмет из плейстоцена моего прошлого, археологическую ценность. Развернула. Этот треклятый телефон всегда был первым, что я видела, когда открывала глаза, и последним, что я видела перед сном. Там хранились сообщения, электронные письма, семейные фотографии, заметки, наброски композиций, видео с детских дней рождения, котировки ценных бумаг, счета, песни. Переносной музей прежней меня. Я просидела несколько минут в раздумьях, включать его или нет. С одной стороны, по нему меня могла отследить полиция, но, с другой, мне не терпелось прочесть тысячи накопившихся сообщений. И вот я, забыв об ответственности, нажала кнопку и ввела пароль. На экран извергающимся гейзером полились уведомления. Я зажмурилась. Я еще могла выключить телефон, остаться в настоящем, в мыслях о будущем и не погружаться в топи прошлого, откуда я сбежала навсегда. Но окопный синдром не дал мне этого сделать.

Сообщения от Клаудио, полностью написанные капсло-ком, состояли из оскорблений и угроз. Мама и сестры упрекали в том, что я их опозорила. «Никогда не думала, что воспитала преступницу», — жестко заявляла мама. Она ошибалась.

Я не преступница, я не совершала преступлений. Я не рассматривала уход к любимому мужчине как преступление. Педро не мог поверить в случившееся, Эктор впал в какую-то ханжескую праведную ярость, и только Хулиан проявил понимание и терпимость. Я послала ему сообщение: «Мне нужно с тобой поговорить». Он немедленно ответил: «Мне тоже. Где ты?» Несколько секунд я размышляла, следует ли давать ему адрес. «В паре кварталов от тебя». «Скажи мне, куда подойти», — ответил он.

В эту минуту в комнату вошли Франсиско и Сампьетро. «Пойдем?» — сказал Франсиско и заметил телефон у меня в руке. «А это еще что?» — удивился он. «Это мой», — ответила я, как дура. «Тебя может засечь полиция», — предупредил Сампьетро.

«Я знаю», — пролепетала я. Окопный синдром: помрачение ума, вызванное ожиданием никак не начинающегося боя. «Мне нужно встретиться с другом», — сказала я. «Это не самая удачная мысль, — сказал Франсиско. — Только не сейчас». И протянул руку за телефоном. Я отдала. «Придется его уничтожить».

Он позвал телохранителя. Велел провезти телефон по нескольким улицам, чтобы создать ложный след, и разбить где-нибудь в центре. Можно надеяться, что полиция, если уловила сигнал, отправится туда. «Думаю, — сказал Сампьетро, — пока мы ждем известий о том, удалось ли полиции локализовать телефон, вам с Хосе Куаутемоком лучше провести пару дней порознь». Меня прошиб холодный пот. Я не вынесу больше ни минуты без него. «Мы дадим вам рации для общения. Он всего в нескольких кварталах отсюда, но мы не можем рисковать. Вас не должны поймать вдвоем».

Я сопротивлялась, но они были непреклонны. Я просила позволить мне обсудить это с Хосе Куаутемоком. Они отказались. Это для него мое благополучие было важнее всего, а не для них. Франсиско в первую очередь защищал брата, а не его девушку. Вскоре мы должны были вылететь в Гватемалу, и он не хотел порушить весь план. «Расстанетесь всего на пару дней», — повторил Сампьетро. Сорок восемь часов наедине с собой, да я с ума сойду. И он тоже вряд ли выдержит мое отсутствие. «Мы помониторим район. Если не увидим ничего подозрительного, скоро вы снова будете вместе», — сказал Франсиско успокоительным тоном.

Меня увезли из хаоса улочек и доставили по адресу, звучавшему как «Тупик № 207». Дом был больше и удобнее предыдущего. Выходил на улицу и на заброшенную баскетбольную площадку. Можно убегать с двух сторон. Я попросила Франсиско привезти ко мне Хулиана. «Сделаем все возможное», — пообещал он. Перед уходом он оставил мне рацию: «Настройся на канал 13–18. Когда говоришь, нажимаешь кнопку. Хосе Куаутемок скоро позвонит».

Он ушел, и я осталась одна. Я запретила себе жаловаться. Дела налаживаются, и нужно радоваться. Через три-четыре дня мы улетим навстречу нашему будущему.

Франсиско совершенно огорошил Хосе Куаутемока размахом своей помощи. Он-то думал, что брательник одолжит ему пару песо, подбросит до захудалого мотеля в Тлальпане, и прости-прощай, родная кровь. Но ведь нет. Он добыл им жилье, адвоката, шмотки, еду. Когда Марина была в душе, они остались одни и Хосе Куаутемок обнял его. Франсиско чуть не рухнул от неожиданности. «Спасибо, братан, правда спасибо», — сказал ему Хосе Куаутемок под огромным портретом Сеферино. Два брата воссоединились, вопреки отцу-пожирателю, вопреки разделившему их отцеубийству. «Я люблю тебя», — сказал Хосе Куаутемок, и на этих трех словах их братство воспарило высоко в небеса. «И я тебя люблю», — ответил Франсиско. Объятие стало крепче, вопреки всему, назло всему, они вместе, и это самое главное.

Полностью свободным Хосе Куаутемок себя не чувствовал. Дом, где поселил их Франсиско, все равно был чем-то вроде места домашнего ареста. В то же время он снова обрел родину. Не как националист, типа «ВторойМексикинетнасвете» или «Мексикалюбимаяродная». И не ту родину, что про марьячи, про Педро Инфанте, про Сочимилько, про площадь Гарибальди, про Фриду и прочую фигню для интересующихся иностранцев. Его родиной было место, где он вырос. Она состояла из запахов, цветов, звуков, огней квартала. А еще его родиной была спящая рядом любимая.

Он решил больше не бриться. Не специально хотел изменить внешность, а как бы заявлял: «Я вам больше не зэк, говнюки». Борода придаст ему этакий диковатый вид, тоже изюминка. И Марина будет чувствовать, что этот, новый Хосе Куаутемок — ее, и только ее. Марине понравилось. С бородой он был еще мужественнее, больше похож на викинга и приятно щекотал, когда целовал плечи.

Несмотря на «последние деньки Пабло Эскобара», на неминуемую полицейскую облаву, несмотря на то, что он знал: все хорошее быстро кончается, немного покоя все же просачивалось в эту их беглую жизнь. Какое охренительное чудо — просыпаться, а рядом голая Марина. Идти в ванную, а рядом голая Марина. Печатать на машинке, а рядом голая Марина. Завтракать, а рядом голая Марина. Трахались они как кролики, и обоим все было мало. Оба в любой момент заводились.

«Те Самые» меж тем продолжали бодаться с правительством. Хуан Каманей^[38] против Чанока, Святой против Мумий^[39], Муфаса против Шрама. Вот что стоило министру внутренних дел уступить им тюремные кухни? Ведь ничего не стоило. Так нет же! Захотел мужик крема, а загремел в крематорий. Президент уже не знал, что делать со всем этим безобразием. Он туда армию с федералами направит, а бандиты отсюда вылезут. Он сюда, а они оттуда. Бесполезная драчка — и обе стороны это знали. Так, письками мерились. Рано или поздно все равно ведь замирятся.

Город пиздецом порос. Долго ему еще мира не видать. «Те Самые», сосредоточившись на федералах, позабыли про мелкого, но противного врага: столичную преступную шушеру. А те, подлюги, отыгрались на своих бывших тиранах. Когда увидели, что у картеля дела не гладко, начали охоту на соглядатаев. Получи, стукач, сплетник сраный, приговаривали они, протыкая их ножами по многу раз. Множество таксистов, продавцов, проституток, кассирш, курьеров на службе у «Тех Самых» пошли на колбасу.

После этой прополки Машине стало посвободнее. Он, конечно, не полностью расслабился, потому что в криминаленде никогда не знаешь, но — упертый сучок — снова нырнул в заводи преступного мира, чтобы нанять киллеров. На сей раз ни сивый, ни бледная от него не уйдут. Равнозначная месть, чего бы это ни стоило. Только нужно раскошелиться и нанять самых безбашенных, потому что на такого бугая, как Хосе Куаутемок, не каждый отважится полезть.

За два дня команда набралась. Пять бандитов, и у каждого шрамов больше, чем у шелудивого пса. Все пятеро — беглые, сивого знали хорошо, а трое — даже и бабу его. «Красивая, падла, — сказали они Машине. — Ей можно на жопу стакан пива поставить, и не упадет». Никто из пятерки с картелем связан не был и никому ничего не задолжал за время отсидки. Дернули, как мужики, напролом сквозь спецназ, сквозь коней, федералов и перекрестный огонь. Все пятеро мотали долгие сроки за убийство и знали, как всадить человеку пулю в кишки или мозги вышибить.

Машине этот квинтет обошелся недешево. Они знали, что рано или поздно их загребут, и хотели успеть поднять бабло. Но он не возражал — больше-то ему не на что было тратиться. Разведку тоже пришлось пробашлять. «Двести штук тому, кто мне найдет из-под земли Хосе Куаутемока Уистлика. Главный выигрыш, если узнаете, за каким цветком спрятался слон. А лучше — его слониха». В преступных районах двести кусков — лакомый кусок. За такое даже ослы тебе спляшут.

Пошли слухи: «Отвалят тому немало, кто найдет белобрысого индейца и его мажорку». Даже по ватсаповским чатам поползло, как письмо счастья: если увидите такого-то бобра и такую-то выдру, сообщите туда-то и туда-то, и получите столько-то и столько-то. И фотки обоих.

Двести штук — это куча бабла для разных оборванцев, а не для тех, кто на самом деле мог что-то знать про Красавицу и Чудовище. Через десятые руки до Машины дошло: «Сестра другана моего братана знает мужика, у которого есть человечек, который знает, где они, только ему двухсот штук мало, так что, если они тебе по серьезке нужны, прибавляй справа нолик, и тогда уи а токинг».

Машина подумал, что это больше похоже на шантаж, но все же решил встретиться с типом, который величал себя эмиссаром и утверждал, что у него есть человечек. Встретились они на ступенях лестницы к затерянному городу. Мужик оказался не из простых. Примодненный и разговаривает красиво, хотя чувствуется, что рос на районе. Поздоровкался наманикюренной такой, мягкой ручкой. «Правдивая реклама или так, булшит?» — поинтересовался Машина. «У меня репутация, бро. Если я сказал, значит, так оно и есть». Машина смерил его взглядом: «А ты всегда такой борзый? Норовишь на лодочке задарма проехаться?» Тот улыбнулся: «Хорошее все дорого, бро». Машина начинал выходить из себя: «А откуда мне знать, что ты знаешь?» Эмиссар помотал головой: «Не я знаю, а одна сеньора, а она слов на ветер не бросает. Этого сивого с бабой только ленивый сейчас не ищет, но все равно никто не знает, где они. А она знает». Говорил он размеренно. Уверенно. Машина сделал встречное предложение: «Скажи ей, даю шестьсот. Если согласна, хоть сейчас отстегну». — «Добро», — сказал эмиссар, и они скрепили договоренность рукопожатием.

Сеферино, есть какое-нибудь средство против смерти? Не окончательной, а той, от которой умираешь день за днем. Медленной смерти, погружающей нас в морок и апатию. Ужасно чувствовать, что существование наше течет, а мы не добиваемся ничего важного. Некоторые уверяют, будто лучшее противоядие — любовь. Мне это кажется нелепостью. Любовь тоже гибнет в застенках обыденности. Она держится на хрупких ножках. Это лекарство с коротким сроком годности. Ничего нет больнее, чем видеть двух некогда любящих людей, которые наскучили друг другу. Хотя все же есть, поверь моему опыту: еще больнее вообще не любить.

Люди творческие считают, что лучшая защита от смерти — искусство. Творчество — утверждение жизни, неподвластное времени. «Автор, — говорят они, — может умереть, но не его труды». Если бы. Сколько сотен книг публикуется каждый год? А сколько доживает до следующего сезона? Если их вообще кто-то читает. Сколько картин, скульптур, партитур, пьес оказываются никому не нужны? На каждого Шекспира, на каждого Пикассо, на каждого Фолкнера, на каждого Рульфо, на каждого Хендрикса приходятся тысячи удивительных бездарей. Посредственность в искусстве может сдержать смерть? Не думаю, папа, но и в художниках, и во влюбленных уважаю — хотя и те, и другие очевидно обречены на провал — упорство и умение придать жизни смысл.

Мой брат был как раз из таких. Стоило один раз увидеть его со своей девушкой. Я не знал, сколько они пробудут вместе. Возможно, после первого периода, когда все в новинку, рутина сожительства и добила бы их киношный роман, но они так ласково и преданно относились друг к другу, что хотелось верить в любовь так же, как верили они. Я испытывал огромное уважение к Марине. Сбежать из дома вот так, оставив позади устроенную жизнь, да к тому же рискуя быть убитой, — это, мне кажется, достойно восхищения. Не у каждой есть такая закалка и отвага. Либо она чокнутая на всю голову, либо наоборот, пример удивительной ясности ума. То, как они с братом были поглощены друг другом, то, через какие трудности им пришлось пройти, чтобы быть вместе, привели меня к убеждению, что любовь и в самом деле может отвратить смерть.

Я чуть не признался маме и Ситлалли, что прячу Хосе Куаутемока и его возлюбленную. Мама тосковала по своему младшему сыну. Твое убийство, конечно, непростительно, но она бы все отдала, лишь бы снова увидеть Хосе Куаутемока. Я не раз находил в мусорных корзинах, среди использованных одноразовых платков и шкурок от мандаринов (помнишь, как она любила их — и чистить, и есть?), обрывки писем, адресованных ему. Я терпеливо складывал кусочки бумаги. В некоторых письмах она ругала его. Ей, очевидно, было очень горько и обидно. В других говорила, что ее материнская любовь никуда не делась.

Ей недолго оставалось. В семьдесят с небольшим на нее внезапно навалилась старость. Она стала медленнее ходить. Каждые несколько метров случался приступ одышки, такой, что она даже говорить не могла. Часто наталкивалась на мебель из-за катаракты на левом глазу, которую отказывалась оперировать. Несмотря на худобу, врачи диагностировали у нее жировую болезнь печени, наследственную. Это приводило к пищевым расстройствам и нездоровому, желтому цвету лица.

Учитывая неминуемую скорую смерть, я задумался, а не свозить ли ее к брату. Слова сына подбодрили бы ее на исходе жизни. Но все же решил не рисковать. Одно ее лишнее слово, брошенное тетям или Ситлалли, могло привести к тому, что местонахождение Хосе Куаутемока будет раскрыто, а этого следовало всеми силами избегать.

О сестре и говорить нечего. Их встреча закончилась бы плачевно. Она притворялась, будто не может ему простить твоей смерти, как будто в самом деле тосковала по тебе (знаешь, сколько раз она была у тебя на могиле? Ноль). Она невероятно бесила меня в роли страдающей сиротки. Кроме всего прочего, чтобы польстить маме, она припала ко Христу. Но Христос, видимо, не припал к ней. Наоборот, вместо того, чтобы воспринять христианские ценности, она, по образному выражению мамы, окунулась в омут порока, а пороки объяли ее. Однако это не мешало ей строго судить брата: «Он заслуживает вечных мучений», — говорила Ситлалли.

Как-то раз, когда я остался наедине со своей невесткой (как ты считаешь, папа, чужую жену, любовницу моего брата, можно называть невесткой?), она попросила показать ей семейные фотографии. Она хотела больше знать о Хосе Куаутемоке. Твои фотографии оказалось легко найти. Достаточно было загуглить твое имя — и вуаля! Вот он, ты — ина официальных портретах, и на случайных снимках во время разных конгрессов. Но ее больше интересовали фото мамы, Ситлалли и нас с Хосе Куаутемоком в детстве.

Я привез ей альбом. Она внимательно просмотрела его и задержалась на карточке, где маме было лет двадцать. «Я никогда не думала, что она такая красивая», — сказала она. Безупречное лицо, прямой нос, голубые глаза, полные губы, белокурые локоны, рассыпанные по плечам. И рядом — ты: суровые черты, орлиный взгляд, маленькие узловатые руки. Ее поразил этот контраст. «Они ладили?» — спросила она слюбопытством. Ха! Что тут скажешь? «Как любая пара», — гладко и двусмысленно ответил я.

Досмотрев альбом, Марина проводила меня до выхода. И, несмотря на мои настойчивые возражения, даже выглянула на улицу. «Я хотела бы прогуляться, — сказала она. — Уже не выдерживаю этой cabin fever^[40]». Я улыбнулся ее смеси английского и испанского. Мы с Хосе Куаутемоком сказали бы: «этого сидения дома».

Я посмотрел по сторонам. Мой телохранитель в отдалении наблюдал за тупиком. Я не заметил ничего необычного. «Ну давай прогуляемся», — сказал я, и мы пошли. Это была худшая ошибка из всех, что я мог совершить.

«Вместе — всё, порознь — ничего» — такое было граффити на одной стене в Истапалапе. Я видела его из-за бронированного стекла внедорожника, когда ехала в тюрьму с людьми Педро. Неизвестно, был это революционный лозунг, строчка из стихотворения или из песни. Я ясно вспомнила его, когда нам с Хосе Куаутемоком пришлось разъехаться по разным домам. Мы часами переговаривались по рации, и все равно я дико по нему скучала. И чувствовала, что он в таком же раздрае, как и я. Разлука была не на пользу нам обоим. Я изводилась от чувства вины. Необдуманно написав Хулиану, я раскрыла другим наше местонахождение. Франсиско попытался облегчить мои угрызения совести: «Твое сообщение только все ускорило. Мы в любом случае собирались вас разделить».

«Вместе — всё, порознь — ничего» — эти слова символизировали историю нашей любви. Мое место было рядом с Хосе Куаутемоком, неважно — на два часа или на два века. Это была не просто любовь, а жизненный проект, возрождение для нас обоих. Чтобы восстать из пепла, я нуждалась в его присутствии.

И все, что бы ни происходило, даже самое ужасное, должно было происходить снами обоими.

«Вы проведете в разных домах всего сорок восемь часов», — заверял Сампьетро. Но сорок восемь часов растянулись на пять суток. Мы с Хосе Куаутемоком не знали почему. Франсиско и Сампьетро получили какую-то новую информацию? Может, их предупредили о возможной полицейской облаве, отсюда и задержка. Нельзя забывать, что они и сами под угрозой. Укрывают двух беглых преступников. Возможно, судить их не станут, но на карьере обоих это может отразиться. Сампьетро представлял множество могущественных темных личностей, и ему совершенно не нужен был скандал в СМИ из-за двух сбежавших влюбленных. Он помогал нам, потому что Франсиско был одним из его лучших клиентов и наверняка платил кучу денег. Но всему есть предел. То же можно было сказать и о Франсиско. Ему таких трудов стоило выстроить новую личность, выбраться из тени отца и Хосе Куаутемока. Криминальный скандал подорвет его безупречную деловую репутацию, заработанную годами усилий. Так что они тоже подстраховывались и старались избегать ошибок, которые отразились бы на всех нас четверых.

Сампьетро велел в разговорах по рации избегать любого упоминания имен и обстоятельств. Например, слов «тюрьма», «преступник», «побег», «полиция», «адвокат». Чем абстрактнее, тем лучше. И этот маленький запрет довел меня до еще более глубокого отчаяния.

Тревога начала разрушать мое тело. На руках появился нервный дерматит: они зашелушились, а линии ладоней пошли трещинками. От движения они кровоточили, и тогда ничего не помогало, кроме ледяных ванночек. Колющая боль в задней части черепа пугала перспективой кровоизлияния в мозг. Зуд во влагалище говорил о молочнице — тоже типичном следствии стресса.

Молодоженами мы с Клаудио отправились на машине по юго-западу США. Между Лас-Крусес и Альбукерке преодолели длинный-предлинный кусок пустыни, который испанцы некогда называли Переходом Мертвеца. Все, кто его пересекал в те времена, рисковал расстаться с жизнью. Именно так я чувствовала себя в разлуке с Хосе Куаутемоком — на невероятно тяжком, непреодолимом пути. Это был мой собственный Переход Мертвеца.

Я просила Франсиско не оставлять меня одну надолго. Он пообещал выбираться ко мне как можно чаще. За это я была ему благодарна. Он понимал мое ментальное состояние. Собственно, одного взгляда на мои руки было достаточно, чтобы понять, что меня терзает тревога. Он рассказал, как познакомился с Педро и Эктором, какой бизнес они вели вместе. Я удивилась. Они мне никогда про него не говорили. «Они не знают, что мы с Хосе Куаутемоком братья», — пояснил он. И признался, что именно он запустил убийственный механизм, покончивший с Франсиско Моралесом. Так вот кто, оказывается, таинственный друг Педро. Я со слезами обняла его. «Мне, дураку, нравятся романтические истории», — сказал он. Франсиско оказался настоящим товарищем. Меня перестали раздражать его нарочитые манеры, его странная манера говорить и несмываемая улыбочка. «Педро не должен знать, что я брат Хосе Куаутемока, — предупредил он. — Если он проболтается, весь план пойдет крахом. Надеюсь, ты понимаешь, почему я пока против, чтобы вы общались».

«Я ненадолго отъеду. Вернусь, и мы чем-нибудь перекусим», — сказал Франсиско. Я попросила его привезти фотографии Хосе Куаутемока и остальных членов семьи. Он пообещал захватить. Как только он ушел, я вызвала Хосе Куаутемока по рации. Конспиративный язык сильно затруднял дело. Мы придумали общий шифр, как в детской игре. В первые дни мы сдерживались, но потом нам стало все равно, что нас могут подслушать, и мы перешли на секс по телефону. Но продолжались эти радиосекусальные игры всего три дня. Потом у меня вся промежность опухла от вагинальной инфекции, и мастурбировать стало больно.

У нас с Хосе Куаутемоком не было доступа к интернету и телевидению. Франсиско и Сампьетро отключили кабельное и вайфай во всех домах. Они боялись, что новости приведут нас в еще большее волнение, хотя, казалось бы, куда уж больше. Я, по крайней мере, была на грани срыва. На ступнях и коленях тоже начался дерматит. Я всегда гордилась своей кожей, свежей, мягкой, чистой. Теперь это были какие-то кровавые ошметки. Я попыталась найти этому поэтическое обоснование. Как некоторые рептилии и насекомые меняют оболочку, так из-под этих красных пятен восстанет новая Марина, более сильная и решительная.

Франсиско сдержал слово и привез мне семейный альбом. Я с наслаждением погрузилась в прошлое Хосе Куаутемока. Увидела его ребенком — с диким, пугающим взглядом. Волосы светлее, чем сейчас, глаза почти прозрачной голубизны. Его мать походила на актрис итальянского неореализма. Простые платья, волосы, собранные в хвост, руки в боки. Хотя она явно стеснялась позировать. Смотрела вниз, отвлеченно. А Ситлалли я представляла себе по-другому. Угловатое смуглое лицо, большие черные глаза, широкая улыбка. Низенькая. В глазах какое-то — как бы его охарактеризовать? — глухое выражение.

Один портрет особенно привлек мое внимание: Сеферино в детстве, в горах. В сандалиях и холщовых штанах. За ним — поле посохшей кукурузы, а сбоку — крошечная хижина, где он вырос. Фотографию домика их дедушки и бабушки по материнской линии Франсиско тоже мне показал. Может, не такого нищего, но тоже очень скромного. От вида этих двух домов меня захлестнуло нежностью. Две бедные семьи объединяются через безнадежные отношения, в безнадежном городе, с безнадежным результатом. Алхимия случая. Я произошла из определенности. В том, что мои родители познакомились и поженились, была логика. Оба были из хороших семей, и все их окружение подталкивало молодых людей к общению между собой. То же произошло со мной и Клаудио. Мы ходили в одни бары, учились в одних университетах, у нас была куча общих друзей. Словом, неизбежная, продиктованная свыше встреча. А в Хосе Куаутемоке меня привлекло, возможно, именно космическое расстояние между нами. Нулевая вероятность пересечения. Эта встреча проветрила мою узкую вселенную и привнесла необходимую дозу кислорода.

Я долистала альбом, и Франсиско собрался уходить. Я попросила его прогуляться со мной немного. Он категорически отказался. «Тебя в новостях показывали, — сказал он. — Люди могут тебя узнать». Я думала, что здесь это маловероятно. В таком районе люди вряд ли внимательно следят за новостями по телевизору. «Я чокнусь взаперти», — взмолилась я, и Франсиско уступил моим мольбам.

Только что прошел дождик, и вечерний свет отражался в мокром асфальте. Нам попался кот, он взглянул на нас и проследовал к изгороди. Здесь было гораздо тише, чем в переулках, хотя отъехали мы всего на три квартала. На улице никого не было видно, кроме телохранителя Франсиско, прислонившегося к столбу вдалеке.

Мы шли наугад. Франсиско рассказывал про их с Хосе Куаутемоком приключения в детстве. «Раньше в сезон дождей на соседних пустырях образовывались большие лужи, и там откладывали икру лягушки и жабы. Откуда их столько бралось, не знаю, но вокруг все просто кишело головастиками. Мы их ловили в чулок, привязанный к палочке, и выращивали в пластмассовой ванночке. А когда они превращались в жаб и лягушек, продавали в зоомагазины». Передо мной открывался неведомый мир. В детстве я ни разу не видела в Мехико ни одной лягушки.

На углу завелся красный «ниссан-цуру» и поехал к нам. Охрана тут же насторожилась. Машина прокатилась мимо нас. Внутри сидели двое. Они уставились на нас. Франсиско взял меня под локоть и настойчиво повел к дому. «Похожи на полицейских», — нервно сказал он. Теперь он просто тащил меня за собой, мы передвигались чуть ли не скачками. «Цуру» развернулся и снова поехал в нашу сторону. «Беги!» — скомандовал Франсиско. На полной скорости мы примчались к двери. Как только заскочили внутрь, послышались выстрелы и крики. Франсиско достал пистолет и вжался в стену: «Беги к черному ходу». Я сломя голову понеслась за револьвером и пулями, которые подарил нам Альберто. Взвела курок и вернулась к Франсиско. Не станет же полиция в нас стрелять. «Какого хрена ты тут делаешь? — проорал он. — Беги, я сказал!» Я через гостиную метнулась к дворику. Снова выстрелы. Открыла дверь, выходившую на баскетбольные площадки, убедилась, что кругом никого, и выбежала из дома.

Машина взбесился, услышав от эмиссара, что этой бабе подавай не меньше двух лимонов за информацию о Хосе Куаутемоке: «Если ей так надо, пусть сама приезжает и цену называет». Посланец отошел на несколько шагов и набрал кого-то. Поговорил, вернулся: «Я ей сказал, а она на меня взъелась. Мол, она тебе не девочка по вызову. Она сама тебе назначит время и место. А чтоб тебе неповадно было дурить, теперь цена повысилась до трешки». Машина был на волосок от того, чтобы засадить ему пулю между глаз. Но удержался, не сдурил. Если эта карга такие понты кидает, значит, и вправду знает, где Хосе Куаутемок. За красивые глаза столько бабла не требуют.

«Я тебя найду, когда донья скажет», — бросил ему напоследок эмиссар и снова растворился в глубинах затерянного города, оставив столь же затерянным дона Отелло. Тот понуро вернулся к себе в берлогу. В городе уже черт знает что творилось. Даже он, бравый бандит, начинал очковать. От безопасности камня на камне не осталось, а тупоголовые «Те Самые» продолжали мериться с тупоголовым правительством.

На счастье, каждое утро его навещала Дженнифер. Вот уж легкая была телочка. По пустякам хай не подымала. Дурацких вопросов — «ты меня любишь?» да «ты по мне скучаешь?» и прочей фигни — не задавала. Поднималась, красивая такая, к нему в комнату, раздевалась без промедления и ложилась ждать его. И гондоном пользоваться не просила, что Машина очень даже ценил. Не его это — капюшон на бую, все равно что в наморднике жрать, никакого удовольствия.

Беспокоил Дженнифер только ее долбаный парень. «Он серчает, — оправдывалась она, что не может остаться у Машины на ночь, — и лупит меня, так что я даже детскую пюрешку прожевать не могу». Вот они, бабы, думал Машина, вечно одного до мук доведут, чтобы с другим миловаться. Не хватало еще, чтобы этот факин женишок ему башку прострелил. Дон Ревнивый убил дона Ревнивого. Он ведь не знал, кто это, а значит, не знал и чего ждать. Ну и решил на рожон не лезть. Чего со смертью заигрывать? Однажды утром переехал. Дженнифер не сказал, только оставил записку: «Оставляю две тысячи песо на аренду. На днях за тобой вернусь».

Жалко ему было, конечно, ее оставлять. Она была не из тех, что мычат, как коровы, пока трахаются, и не из тех, что думают, будто мужикам нравится, если они трясутся, как миксер. Ему нравилось, когда она садилась на него и двигалась этак аккуратненько, чтобы член входил как в замшевую перчатку. А не как будто его удав душит. «Медленно, чтоб кончить быстро», — говорил он бабам, но большинство не слушали и скакали на нем так, словно покалечить хотели. Поэтому бросать кассиршу ему не хотелось. Если он уберет этого уебка Хосе Куаутемока и его подстилку, то вернется за Дженнифер и увезет ее с собой.

Эмиссар доньи-всезнайки два дня не выходил на связь. Машина разволновался. Крепко обиделась, наверное. Спустил он стрелку в унитаз. Но нет. Вечером пришло сообщение по ватсапу: «Завтра в шесть утра на лестнице». Бля, ну и времечко. Да он даже когда нищебродом был, в шесть утра не вставал. Но теперь должен был унять жажду зверюги-ревности, и если у зверюги водопой в шесть, то в шесть он и явится.

Явился он даже в пять пятьдесят. Было еще темно, и на районе бурлила жизнь. Бандиты возвращались с ночных налетов, а рабочие садились на маршрутки до своих фабрик у черта на рогах. Эмиссар уже стоял там, опершись на перила.

«Я знал, что вы не подведете. Сеньора назначила нам встречу в семь в Поланко. Деньги при себе?» Про деньги он ничего не говорил. «Вообще-то нет», — сказал Машина. «Ох, шеф. Сделочка-то срывается. Донья и рта не раскроет, если вперед всю сумму не получит». Машина почуял фуфло: «Наебешь — на антрекоты порежу, сучий ты потрох». Эмиссар оскорбленно покачал головой: «Нет, босс. Я за проценты работаю. Я не вор. У меня и ствола-то нет. А в рукопашной мне против вас не тягаться». Вот это он точно сказал. Сам тощий дрищ, и даже наколок нету. «Я успеваю за баблом зайти?» — спросил Машина. «Если на такси поедем, думаю, да».

Поехали за баблом. Машина перевозил его с квартиры на квартиру в холщовых сумках. Отсчитал два лимона, а остальное спрятал под ковер. Хрен он старой перечнице три отдаст. Сел обратно в такси, и они отчалили в Поланко.

Из-за утреннего движения опоздали на двадцать две минуты. Машина смущенно зашел в кафе, где им назначили встречу. Больно выпендрежное место, не для таких, как он. Особенно если ты одет, как водила грузовика с кока-колой, и волочишь с собой холщовые сумки. Донья лет пятидесяти, крашеная блондинка, смахивающая на кого-то с картин из музея Прадо, ждала их за столиком в углу. Эмиссар указал на нее Машине, и они вместе пошли к ней. Сеньора одним взглядом дала понять: сели и молчим. Они так и сделали. «Могли бы и получше одеться», — первым делом попрекнула их она. Машине это не понравилось. Он знал, как таким рот затыкать. Шушера шушерой, а тряпок понацепляют и думают, будто они суперхай. Ни хрена подобного. Суперхай так до капусты не падки. «Я принес, что вы просили», — сказал он без проволочек. Она взглянула на сумки: «Все три?» Машина с дохляком-эмиссаром переглянулись. «Два. Больше не набрал», — сбрехнул он. Та не повелась. «Ну, мне тогда здесь делать нечего…» И начала вроде как уходить собираться. «Да ладно», — сказал Машина. Старая пердунья обернулась к эмиссару: «Ты разве молодому человеку не пояснил, какой уговор?» Тот сглотнул: «Пояснил, сеньора, все расписал». Машина хихикнул: «Послушайте, донья, давайте не будем горячиться из-за пары песо. Два — это большие деньги. И вы столько и просили поначалу». Старуха вроде призадумалась. «Там два, ни сентаво меньше?» Машина скрестил пальцы и поцеловал: «Клянусь Святой Девой и моей покойной матушкой, земля ей пухом».

Донья и в самом деле все знала про Хосе Куаутемока и его бабенку. «Их держат в двух разных домах. И если хочешь успеть, поторапливайся. Их скоро в Гватемалу перекинут». Машина удивился, откуда у нее столько информации: «Извините за такой вопрос, сеньора: а откуда вам все это известно?» Она посмотрела ему прямо в глаза: «Не твое собачье дело. — И протянула листок: — Она на этом адресе. В ближайшее время ее переводить не будут. А он сегодня здесь, но завтра перевезут в другой дом. Куда точно, не знаю, но там же, на районе. Кстати, при обоих охрана, так что осторожнее». На этом листочке каждая буква как слиток золота. Целая нефтяная скважина. «Уистлик со своей бабой переговаривается по рации. Частота тринадцать-восемнадцать. Обычные уоки-токи. У конвоя с наушниками частота шесть-пятнадцать. Ты можешь и голубков перехватить, и орангутангов», — сказала престарелая блондинка. «Вы уверены?» — спросил Машина. Она улыбнулась: «Слушай, мальчик. Я в общественных местах светиться не люблю. Я тебе все сказала. А теперь, с твоего позволения, у меня дела». И она встала. Тут же из ниоткуда нарисовались два шкафа и кинулись ей помогать. «Доброго дня, господа», — церемонно сказала бабка. Один шкаф подхватил сумки с баблом, и все трое были таковы. Даже мелочи за свой кофе с печенюшками не оставила, падла.

На улице Машина показал листок эмиссару: «Как думаешь, правда?» Тот кивнул: «Эта сеньора врать не станет. С ней шутки плохи. Высокого полета птица». — «Какого такого полета?» Эмиссар огляделся. Офисный планктон в костюмах бежал на службу. Кругом дорогие магазины. «Не растрясешь, если скажу, кто такая?» Машина снова поцеловал скрещенные пальцы:

«Богородицей и покойной маменькой». Тощий еще раз огляделся. «Она секретарша адвоката по фамилии Сампьетро. Он бандит почище нас двоих, вместе взятых. Сейчас ведет того мужика, которого ты порешить хочешь». Машина впечатлился: «А ты откуда такую тетку знаешь?» — «А я — ты не смотри, что скромный, — в высшей лиге играю. Сказал же, работаю за процент. Работа у меня такая — шишек сводить».

На этом он распростился. Кто бы мог подумать, что этот червяк такие связи имеет в преступных джунглях. «Я как телефонная станция, бро, — сказал он Машине перед уходом, — через меня все кабели в этом свинарнике проходят». А потом зашагал прочь и вскоре затерялся среди продавцов из «Гуччи» и «Дольче Габбана».

Машина ускорился. Сказала же старуха: скоро съедут в Гватемалу. Надо побыстрее вечеринку забабахать. Он вызвонил свой киллер-квинтет и велел всем подъехать в бутербродную на Пералвильо. Собрались они все в предвкушении: босс скоро даст отмашку. Сели за стол. Машина времени не терял. В интернет-кафе пробил по гугл-картам адреса. Каждый распечатал в шести экземплярах и раздал. Первой он решил прикончить подружку. Пусть Хосе Куаутемок, сука, помучается, как он мучился из-за Эсмеральды. Сделал чертеж на карте: «Вот в этом доме сученька его живет. Вы двое поодаль так встаньте и высматривайте, нет ли какой движухи. Как только ее увидите — расстреливайте на хрен. А вы двое по углам, на случай если их подстрелят. Тебя на конвой бросаем. И не раздумывать мне. Бабу убиваем сразу. Один в голову, а когда упадет — всю обойму разряжаем. И попробуйте мне только не добить».

Медлить больше было незачем. Боевые псы рвались в атаку.

С револьвером в руке я помчалась через баскетбольные площадки. Прямо под корзиной стояла полуразобранная машина. Раздались два выстрела. Пули чиркнули по кузову. Я обернулась на бегу. Те два типа из «куру» бежали за мной.

Не знаю, было так с тобой, Сеферино, или нет, но говорят, что, когда ты на грани гибели, картинки из прошлого сыплются на тебя неудержимой лавиной. За пару секунд твоя жизнь разделяется на фрагменты, и ты просматриваешь ее задом наперед. Со мной произошло наоборот. Когда я увидел прямо наставленное на меня в упор дуло пистолета, передо мной предстали образы будущего. Заново обретенная благодаря воссоединению с Хосе Куаутемоком жизнь расстелилась дорогой, по которой мне никогда не было суждено пройти.

Какой смысл бежать, если они оказались порознь? Сколько бы брат и адвокат ни уверяли, что так лучше, он сомневался. Одиночество добьет его. Ему нужна она, ее нагота, ее слова, ее ласки, ее поцелуи, ее глаза. Ничто не могло заменить ее присутствия.

От лязга пуль о кузов машины в окна выглянули соседи. Я закричала: «Помогите!», но они задернули шторы. Я припустила. Револьвер дрожал у меня в руке. Я снова обернулась: преследователи были медленнее меня, я начинала отрываться.

Дон Отелло перехватил сигнал рации. Несмотря на помехи, слышно было, какой сладкий голосок у этой бабы. Машина возбудился, как только услышал. Она же красотка. Высший класс. По крайней мере, на фотках. И вляпаны оба по уши. Прям огонь. Если бы он не нацелился задать им свинца, передернул бы на месте, пока слушал, какую они похабень друг дружке заливают. Высококачественное порноаудио. В исполнении будущих трупов. Потому что убьет он их непременно. Потом он перешел на частоту конвоя. «Беркут на базу два». Никакой фантазии. Почему босса всегда называют этой идиотской кличкой — Беркут? «База два» — дом, где держат бабенку. Скоро конец настанет порноаудио и всяким красивостям по рации. Даже жаль.

Я увидел будущее. Вдохновленный историей любви Марины и Хосе Куаутемока, пожелал собственной истории любви. Задумался о жене и детях. О женщине, с которой я мог бы говорить после работы. А лучше, мы бы вместе работали. О ком-то, кто пресек бы мою склонность уничтожать других и — чего уж там — самоуничтожаться. О ком-то, кому я мог бы доверять, кого я мог бы обнимать, перед кем мне не стыдно было бы плакать, с кем я мог бы просто быть рядом. Да, вот так просто, папа: быть рядом. Завести детей, видеть, как они растут, брать их на руки, кормить, воспитывать, любить. Возвращаться домой, к семье, к любви. Ах, любовь!

Слушая Марину, он всегда закрывал глаза. Хотел запомнить ее голос, если вдруг больше никогда его не услышит. Он сознавал, что каждый раз мог стать последним. Демоны давно вырвались наружу и не замедлят явиться за ними.

Снова выстрелы. Пули свистели рядом со мной. Четко прорывали воздух. Почему полиция стреляет по мне? Я бежала дальше, через какой-то заросший пустырь. Кругом валялись битые пивные бутылки, грязные подгузники, пластмассовые куклы без рук, давленые алюминиевые банки, пакеты, пожелтевшие газеты. Пожалуйста, пусть меня убьют не здесь. Я ускорилась, чтобы убраться с пустыря. Грохот не умолкал, пули сзади рикошетили по стенам. Нет, я не хочу умирать. Только не здесь.

Дон Отелло позвонил своим на «цуру»: «Псина идет на псарню. Если нужно будет завалить обсоса в костюме, валите. Это братан нашего факин уебыша». Они там в «цуру», пока ждали, пялились, пуская слюни, на телок с сиськами, надутыми велосипедным насосом, в журнале «Теленеделя», но тут оживились. Через минуту богатенький типок зашел в дом. Шифруется. На супертачках не разъезжает. Хорошая машина, но ничего из ряда вон выходящего. Охранники на расстоянии, всего парочка. Один за шофера, второй припухает на углу, типа не при делах. «Так, сейчас смотри в оба. Скоро начнется», — сказал один киллер другому. Они вскинули пушки и приготовили обоймы. По семь пуль, чтоб точно не промахнуться.

В отблесках будущего я увидел: мои дети в кюветках в роддоме, а я через стекло строю им рожицы, стараясь привлечь внимание. Увидел, как ношу их на руках, кормлю из бутылочки и тихонько пою, пока их утомленная мать спит. Увидел, как они произносят первые слова, делают первые шаги. Увидел, как они рассказывают мне про школу. Увидел, как я играю с ними в футбол и поддаюсь. Она, моя невидимая жена из будущего, стоит в отдалении и улыбается. Я время от времени подбегаю поцеловать ее и сказать, что люблю. Дети зовут меня обратно: мол, кончай с нежностями и возвращайся в игру. Она подмигивала и тоже жестом велела возвращаться. За три секунды до выстрела я посмотрел фильм о своем будущем. Потом пуля вошла в мою левую щеку, раздробила кости, порвала мышцы и связки и взорвалась внутри черепа. Падая, я все еще видел будущее. Передо мной развернулся экран. И на этом светлом экране были они: мои дети и жена. Будущее, папа, будущее.

«Никогда не забывайте про Икара, — с детства учил их отец. — Он упал с высоты, когда растаял воск, скреплявший его крылья. Это случилось потому, что он подлетел к самому солнцу — вот что главное». Хосе Куаутемок улыбнулся, вспомнив, какой у них был непростой старик. Слишком увлекался мифологией. Но разве его мечта о любви с Мариной не была икаров-ской? Стоило ли обзавестись крыльями, чтобы коснуться чего-то заведомо недостижимого? Стоило ли вытаскивать ее из красивой мажорной жизни, чтобы привести — куда? К домашнему аресту в двух разных домах? К ежеминутному страданию из-за этой вынужденной разлуки? Осмелившись взлететь к солнцу, не рухнут ли они с заоблачных высот навстречу верной смерти? Он собирался сесть за машинку, когда вдруг услышал какой-то грохот. Прислушался. Нет, не петарды. Вышел во дворик, чтобы лучше слышать. Точно выстрелы. Подумал о Марине, заскочил за девятимиллиметровой береттой, которую дал ему Франсиско, и рванул в направлении перестрелки.

Наконец я преодолела загаженный пустырь, бывший сквер. По крайней мере, я не умру в этом гадючнике. Повернула к углу, и из-за него навстречу мне выскочил человек. Только он поднял пистолет, я инстинктивно прицелилась и спустила курок. Пуля попала ему в шею. Кровь струей забрызгала белую стену. Он опустился на землю — как будто сел. Попытался открыть рот, но повесил голову, мертвый. Я побежала дальше. Обернулась на преследователей. Мне удалось оторваться метров на сто. Еще поднажала. Нужно прорваться к переулкам. Там я затеряюсь, как учил меня Хосе Куаутемок. Перемахну стену, упаду в чей-нибудь дворик, поднимусь на крышу и по крышам же уйду. Из одного дома высыпала целая семья. Я поравнялась с ними, не сбавляя скорости. Прижала револьвер к боку, чтобы они не заметили. Старушка не увидела меня и шагнула в мою сторону. Я, не успев увернуться, сбила ее с ног. Она покатилась по асфальту. Я просто перепрыгнула через нее и побежала дальше. «Дура!» — крикнул мне вдогонку парень, который вышел вместе с ней.

Наемники достали бинокль. «Как выйдет — газуй. Подъезжаем и стреляем, пока дверь не успел закрыть», — сказал тот, что был не за рулем. Но главная цель — не брат, а баба Хосе Куаутемока. Они видали ее в тюряге. Даже не верится, что такие бывают. Стейк идеальной прожарки, так и просится в рот. Кабы брюнетам да блондинистое бы счастье, подумал киллер по кличке Гудрон. А хорошо бы было, если бы шеф позволил им оттарабанить эту дамочку перед тем, как убить. Хоть на две минуты присунуть, окунуться в эту розово-чайную дырку. Однако приказ недвусмысленный: убить. Убить так убить. Только сначала нужно избавиться от препятствий. От гориллы у столба и от старпера в костюме. Но все будет в лучшем виде, не зря они так дорого берут.

Я упал на спину. Мозг дал рукам приказ стрелять, но руки уже не слушались. Пуля рассекла продолговатый мозг и часть мозжечка. Мозг: стреляй. Рука: не могу. Мозг: стреляй. Рука: не могу. Даже в таком обмякшем теле шел блокбастер про мое будущее. Дети, жена, вечера, полные радости, мой брат и Марина в безопасном месте. Мама и сестра примирились с самими собой. Река. Деревья. Смех. Две тени склонились надо мной и прервали показ. «Готов», — сказала одна, осмотрев меня. Пошел он в жопу. Я еще не был готов. Я мог слышать, видеть, дышать, чувствовать, желать, любить, ненавидеть, думать. Этот козел перешагнул через меня, как через свернутый ковер. Я хотел наорать на него. Язык, как и руки, не ответили на сигнал. Снова свет, снова кино. На экране мои дети. Они бежат показать мне, сидящему под сосной, лягушку. Жена обнимает меня, ее голова покоится у меня на плече. Мама, Ситлалли и девочки рядом с нами, кругом покой. С реки долетает ветерок, солнечные лучи льются сквозь ветви, колышется листва.

Я увидела впереди Унидад-Модело. Стоит мне только пересечь проспект, и я углублюсь в лабиринт переулков, собью погоню со следа. Я только что убила человека и сама не могла в это поверить. Рука отреагировала автоматически. Раскаиваться было глупо. Либо он, либо я. Я поднажала. Переулки были все ближе. Но я не успела вбежать в них: навстречу выскочил новый тип и, не сказав ни слова, выстрелил в меня. Я почувствовала удар в грудь и рухнула на землю, точнее, на тротуар под эритриной — деревом, напомнившим мне о детстве. Револьвер упал в двух метрах от меня. Не достать. Я ухватилась за колючие ветки и подтянулась, стараясь подняться. Шипы впились в ладони. Но, превозмогая боль, я все равно стремилась вверх. Нападавший подошел и прицелился мне в голову: «Добегалась, сука».

Он лавировал в проулках так быстро, как только мог. Не знал, куда бежать. Откуда послышались выстрелы? Он остановился. Нельзя метаться наугад. Последний выстрел вроде был на северо-востоке, но, может, это просто эхо так пошло между стенами. Куда же выскакивать, черт, куда же? Он повернул к проспекту Рио-Чурубуско. Это самый короткий путь к большим улицам. Не успев перебежать проспект, снова услышал выстрел слева, на сей раз гораздо ближе. Повернул и со всех ног помчался туда.

Если курица хочет, чтобы ей свернули шею, она сама в руки идет. Дамочке захотелось прогуляться. Можно подумать, она на набережной в Акапулько. Прям туристка. Вот дура. Киллеры в «цуру» глаза вылупили. «Эй, а это ведь она, скажи?» — спросил Гудрон у напарника. И точно, фланирует мексиканская Мария-Антуанетта, спокойненько себе так, будто пирожных купить вышла. «Так, убираем ее, пока опять домой не слилась», — скомандовал Гудрон. Еще бы кто-нибудь гориллу у столба завалил. Набрали Четырехглазому: «Эй, слеподырый, на тебе макака, что этих сечет. Дуй сюда». В «цуру» дождались подкрепления и, увидев его в зеркала заднего вида, пошли на бабу и старпера.

Не знаю, как там было у тебя, Сеферино, но я не видел никакого света и никакого туннеля, не чувствовал полного умиротворения и уж тем более Божественного присутствия. Просто экран погас, и фильм о моем будущем закончился. Я услышал выстрелы за спиной. Мне хотелось только одного: чтобы Марина спаслась. Мои мышцы начали сокращаться. Я вдохнул полную грудь воздуха. Выдохнул. Снова вдохнуть не смог. Правая нога медленно вытянулась, голова закатилась назад. Оставалось только смотреть в небо, пока все не потемнело.

Машина услышал выстрелы и попытался определить координаты. По рации в отчаянии орали телохранители: «Дона Франсиско убили, босса убили!» Уан даун. Это заденет сукиного сына за живое. Осталось только бабу порешить, а уж потом и его можно. «Она на улице, параллельной Чурубуско», — прокричал ему в рацию один из его киллеров. Машина кинулся на угол 201-го тупика и Восточного проспекта и там увидел, как она на полной скорости бежит к нему. Он спрятался за решетчатой оградой. Прямо газель, кобыла. На бегу снесла старушенцию. Бедная сеньора отлетела, как монетка. «Дура!» — наорал на нее какой-то пацан. Словно коровка на бойню, она шла прямо к нему. И все оборачивалась, оборачивалась, не зная, что в двадцати метрах впереди ее ждет прямой перелет в Каю-коакан.

Он подошел поближе, не переставая целиться. Смотрел на меня с ненавистью. Я из последних сил попыталась привстать, но не получилось. Уже думала, он меня добьет, но тут налетел Хосе Куаутемок и свалил его с ног. Он покатился по земле, Хосе Куаутемок запрыгнул на него. Стал избивать его пистолетом, выкрикивая: «Она тебе ничего не сделала, Машина, козел ебаный!» И вдруг остановился. У того шла кровь носом и ртом. Хосе Куаутемок повернулся ко мне, мы несколько секунд смотрели друг на друга. Потом он поглядел на поверженного врага. «Квиты», — сказал он. Тот попытался вырваться. Хосе Куаутемок приставил пистолет к его голове. Я подумала, сейчас он спустит курок. «Квиты», — повторил он. Тот успокоился. Сплюнул кровь. «Ладно, квиты», — сказал он. Хосе Куаутемок слез с него, и он поднялся на ноги. Развернулся, сделал знак тем, кто гнался за мной, и все трое ушли по проспекту.

Гудрон с напарником тронулись с места. Проехали мимо, чтобы убедиться: это та самая баба. Потом развернулись. Баба со старпером тем временем кинулись к дому. Когда охранник у столба хотел прийти на помощь, Четырехглазый снял его в спину. Тот упал с пулевым ранением в затылок и через две сотых секунды окостенел на асфальте, парализованный. Гудрон и напарник, приободрившись, вбежали в гараж. Старпер притаился за дверью и чуть только высунул пушку, Гудрон, которого в бытность военнослужащим мексиканских вооруженных сил тренировали гринговские морские пехотинцы, сделал три скачка зигзагом, приземлился напротив него и засадил ему прямо в рожу. Тот завалился на спину — скула снесена, в затылке дыра. Не снимая его с мушки, Гудрон нагнулся и увидел, что взгляд его остекленел, как у рыбы. «Готов, — сказал он напарнику. — Давай за бабой». Побежали дальше, а Четырехглазый отправился на другой конец квартала, чтобы перехватить.

Я была уверена, что умру. По футболке растекался кровавый круг. Дышать было трудно. Хосе Куаутемок подбежал ко мне, осторожно положил к себе на колени и руками зажал входное и выходное отверстия от пули. «Беги», — сказала я ему. Я не хотела, чтобы его поймали. Пусть хоть один из нас спасется. Он помотал головой: «Нет, я с тобой останусь». — «Я умираю». Он сердито посмотрел на меня: «Нет, не умираешь. Не говори глупостей». И сильнее зажал рану. Сквозь пальцы у него начала струиться кровь. Подбежал парень, который пару минут назад обозвал меня дурой. «Я уже позвонил в скорую и в полицию, — сказал он и наивно спросил: — На вас напали?» — «Да, на нас напали», — ответил Хосе Куаутемок.

Скорая и патрульные подъехали одновременно. Когда парамедики хотели отвести Хосе Куаутемока от меня, он отказался: «Если я уберу руки, она истечет кровью». Он поехал со мной в скорой. Я чувствовала, как жизнь утекает из меня. «Скажи моим детям, что я люблю их», — попросила я. «Ты сама скажешь», — ответил он. Всю дорогу он не переставал со мной разговаривать. Я хотела закрыть глаза, а он не давал: «Открой глаза. Слушай каждое мое слово».

Парамедики запросили операционную, пока мы ехали: «Пулевое ранение грудины, задето левое легкое. Обширное внутреннее кровотечение». Хосе Куаутемок наклонился и поцеловал меня в лоб. «Все будет хорошо», — сказал он. В который раз влил в меня надежду. Откуда у него были такие запасы уверенности?

Приехали в больницу. Нас ждали четыре врача. Меня спустили из скорой и покатили по коридорам. Хосе Куаутемок по-прежнему не отрывал рук от раны. Он дошел со мной до самой операционной. «Красавица, знаешь свою группу крови?» — спросила медсестра. «Третья положительная», — ответила я, проваливаясь в обморок. Один из врачей прокричал: «Четыре единицы третьей положительной! Срочно!»

Меня ввезли в операционную. Подключили к аппаратам, на лицо надели маску. Какой-то прибор отсчитывал мой пульс, и я видела, как он с каждой секундой становится реже: тридцать восемь, тридцать семь, тридцать шесть, тридцать пять… «Красавица, — спросила та же медсестра, — аллергия на лекарства есть?» — «Нет». — «Раньше кровь переливали?» Я помотала головой. Мне было удивительно, как это я так ясно мыслю и все помню, если я одной ногой в могиле.

Врач сделал мне укол в руку. «Через несколько секунд вы потеряете сознание», — предупредил он. Я повернула голову к Хосе Куаутемоку. Если я умру, пусть последним, что я увижу в жизни, будет его лицо. Он улыбнулся, и я улыбнулась в ответ. А потом отключилась.

Я не знаю, откуда взялось избитое выражение «земля ему пухом». Вряд ли тебе она пухом, потому что иногда я слышу, как ты ворочаешься, словно не можешь нормально устроиться в могиле. Я тоже не могу. В нас, мертвецах, есть некая кипучесть, движение, которое не следует путать с испускаемыми газами. Нет, это потоки жизни, все еще бегущие по артериям. Они долго не иссыхают. На то, чтобы отделаться от жизни, уходит целая вечность.

Я не могу упокоиться. Мне неудобно в этой темноте, в этой тесноте. Я тоскую по свету и воздуху. «Прах ты и в прах возвратишься», — говорится в Библии. Я отказываюсь превращаться в корни, в зловонные пары, в известковые останки, хотя теперь и знаю, что мы, топчущие землю, не уходим полностью. Кое-что остается.

Ответь мне, папа. Я много недель разговариваю с тобой, а ты упрямо хранишь молчание. Не думаю, что у тебя не осталось слов. Только не у тебя, великого оратора, непобедимого в диспуте интеллектуала, писателя, активиста. Почему ты не хочешь говорить со мной? Кровоизлияние в мозг — не оправдание. Взгляни на меня, болтуна с разнесенным продолговатым мозгом. Здесь то, что нас убило, уже не имеет значения. Говорит сама жизнь, папа. Так что не надо. Возможно, тебе не понравилось то, что я про тебя сказал. Но я просто хочу быть справедливым с тобой. Чтобы ты взглянул на себя со стороны, без прикрас. Как сын, преподношу тебе зеркало, отполированное любовью, восхищением, но также и обидой и, должен с сожалением заметить, ненавистью. У тебя впереди целые века и даже тысячелетия, чтобы смотреться в него и пролить немного света на себя самого.

Смерти, надо думать, было нелегко утихомирить такого ураганоподобного человека, как ты. В тебе, вероятно, оставались молекулы идей, ярости, желаний. ТЫ был как непрекращающийся ядерный взрыв. Где уж было смерти сдержать твою силу. Я иногда чувствую, как содрогается земля: это ты шевелишься со всей своей китовой мощью.

Мы не призраки и, думаю, вряд ли будем ими. Какая нелепость эти сказочки про неупокоенные души, разгуливающие между живыми. Один священник как-то хотел привести аргумент против твоего атеизма и сказал: «Ты можешь не верить в Бога, но Бог верит в тебя». Я до сих пор помню, с каким благостным видом он произнес это, как ему казалось, неопровержимое суждение. Ты блестяще парировал: «Ты можешь не верить в призраков, но призраки верят в тебя». Я чуть не умер со смеху. Бедный падре попытался, заикаясь, что-то ответить, но в конце концов промолчал. Я хотел бы сейчас верить в призраков, точнее, стать призраком. Много дал бы за возможность взаимодействовать с живыми. Я бы тихо сидел в парке и представлял, какая из гуляющих по дорожкам женщин могла бы стать моей любимой. Смотреть на мальчиков и девочек на детской площадке и думать, а какими были бы мои дети. Мне хотелось бы вернуться к брату и Марине. Узнать, выжили ли они после нападения, и если да, любоваться их любовью. Да, папа, я признаю, во мне проснулся романтик. Что уж тут поделать. Я знаю, ты ненавидишь сентиментальность. Я тоже с ней не очень дружил, пока не увидел этих двоих. Кто же затаенно не желает такой истории, в которой любовь побеждает?

Меня хоронили не так пышно, как тебя. Не было длинных речей, политиков, академиков, интеллектуалов и бывших учеников, оплакивающих твою утрату. Из гроба я услышал только краткий пересказ моей биографии, сделанный дорогим другом, который не уставал меня превозносить. Я даже улыбнулся себе под нос. Или он склонен преувеличивать, или знал меня только с одной стороны.

Мама и Ситлалли не придумали ничего лучше, чем заказать по мне заупокойную мессу. Не суди их строго. Им, наверное, нелегко было потерять двух мужчин в семье — причем оба были убиты, и в обоих случаях был замешан Хосе Куаутемок. Скоро и маму похоронят справа от тебя. Ты не представляешь, как она радовалась, когда ей удалось выкупить четыре места на кладбище рядом с тобой — как будто ей достались четыре премиальных участка на карибском побережье. «Все пятеро вместе ляжем», — мечтала она. Не думаю, что Хосе Куаутемок окажется здесь. Вообще не очень понимаю, почему мама решила купить ему место рядом с нами. Наверное, нафантазировала себе, как поведет его по извилистым дорогам потустороннего мира. Она еще не знает, что мы, мертвецы, остаемся заперты в этой темной туманности эманаций, что нет никакого рая, ни ангелочков, ни белых облачков.

Представь, что Хосе Куаутемока похоронят здесь. Это же будет гигантское противостояние. Вы будете устраивать грандиозные перепалки. А если Марину похоронят где-то далеко, он, чего доброго, еще выйдет из могилы и отправится к ней. Прокопается обратно на поверхность. Он будет одним из тех покойников, которые никогда не сдаются и для которых смерть — просто легкая помеха в достижении целей.

Ну же, Сеферино, поговори со мной. Мне хватит и нескольких слов. Потом, если захочешь, мы замолчим, будем заниматься каждый своими делами. Я больше не стану тебя прерывать. Суважением отнесусь к твоему молчанию и буду ждать, пока ты сам не захочешь заговорить. Мне сейчас важен даже не сам разговор, мне важно знать, что ты меня услышал.

Спичка горит всего несколько мгновений, но способна поджечь целый лес.

Хосе Куаутемок Уистлик

Заключенный № 29846-8

Приговор на стадии обжалования

Тюрьма оказалась вовсе не так страшна, как я себе представляла. Мне не попадалось ни агрессивных теток, желающих поставить меня на место, ни похотливых лесбиянок, готовых меня изнасиловать. Только бедные скромные женщины, многие из которых были наслышаны о моем знаменитом деле. Некоторые даже высказывали мне восхищение.

Здесь я чувствую себя, словно в стране лилипутов. Средний рост обитательниц тюрьмы вряд ли больше метра пятидесяти двух. Индейские черты многих моих товарок выдают расизм, о котором так много говорил Хосе Куаутемок. Женщины моего социального слоя и с моим цветом кожи попадают сюда, только если совершили очень тяжкое преступление, которому нет никаких законных оправданий, или если система хотела устроить показательную порку. Наказали не меня, а то, что я собой представляла. Мой же круг потребовал сурового приговора. Буржуазия не любит, когда идут против нее, и моя любовь — не более, чем любовь, — была воспринята как вопиющая дерзость.

Как бы нелепо это ни звучало, на меня возложили уголовную ответственность за массовый побег из Восточной тюрьмы. Влюбленная женщина, потеряв голову, решает профинансировать мятеж, чтоб помочь любовнику бежать. Курам на смех. Сам обвинитель в эти домыслы не верил, но прессе и соцсетям нужно было предъявить монстра. Общества нуждаются в ком-то, кто вызывает одновременно отвращение и восхищение, пугает и привлекает. Росалинда дель Росаль была монстром своего поколения и в конце концов сумела извлечь выгоду из своей известности. Я видела, как перед ней расступались федералы, и это внушило мне уверенность в собственном будущем. Может, обо мне и сплетничают у меня за спиной, зато лицом к лицу со мной готовы обделаться от страха.

Франсиско, которому до последнего вздоха не изменяло благородство, осознавал, на какой риск идет, защищая нас, и незадолго до смерти составил новое завещание. Он разделил свое крупное состояние на несколько частей: одну матери, одну — Ситлалли и ее дочерям, одну — нам с Хосе Куаутемоком и еще одну, самую значительную, — на развитие общин народа науа. Что касается нашей части, то он уточнил: в случае необходимости ее можно потратить на юридическую защиту, а также, что меня особенно удивило, на публикацию и продвижение текстов Хосе Куаутемока и мои постановки. Меня поразила его выдержка: в столь непростых обстоятельствах он четко следовал цели. Педро и Эктор, навещая меня, рассказали, что у него была слава человека холодного и алчного, что совершенно не совпадает с моими воспоминаниями о нем. Мы мало времени провели вместе, но я успела полюбить его и восхищалась им, а теперь еще и скучала.

Меня осудили на семь лет тюрьмы по разным статьям — от преступного сговора до отмывания денег. Обвинений в убийстве мне не предъявили, поскольку с моей стороны это была явная самозащита. Даже Сампьетро при всех его умениях не смог спасти меня от заключения. Учитывая общественный настрой, обвинение первоначально требовало тридцать лет тюрьмы. Сампьетро удалось сократить срок, и он был уверен, что, если подать апелляцию, получится сократить еще — до четырех лет.

Друзья не отвернулись от меня. Хулиан, Педро и Эктор часто меня навещают. Они даже пытались устроить меня куда-то типа нашего с Хосе Куаутемоком люкса, чтобы жилось поудобнее. Я отказалась. Я порвала с прежней Мариной, и разрыв должен был быть окончательным, со всеми последствиями. Альберто приходил дважды и вел себя как и всю жизнь: по-джентльменски. Он не одобрял моего поступка, но не позволил себе упрекать меня или осуждать в свете того, к чему этот поступок привел.

Первые несколько месяцев я почти не могла спать. Я была в ужасе и мучилась угрызениями совести: я убила человека. В голове постоянно прокручивался миг, когда я подняла руку и спустила курок. Просыпалась с бешено колотящимся сердцем от выражения лица того бандита, истекающего кровью. Это воспоминание мучило гораздо сильнее, чемвоспоминание о Машине, целящемся в меня из пистолета.

Сампьетро рассказал мне, кто такой Машина и почему он так хотел меня убить. Хосе Куаутемок поведал ему историю их дружбы и встречи с Эсмеральдой и попросил передать мне. Я, конечно, предпочла бы узнать ее пораньше. Я не стала бы его винить и уже тем более не ушла бы от него, а так, получалось, он оставил меня в темноте неведения, и я не владела всеми элементами для понимания нашей сложной ситуации. Но тот факт, что он мне не рассказал про Эсмеральду, не умалил и не умалит моей любви к нему. Она всю жизнь будет нерушима, эта любовь.

Про Машину мы больше не слышали. Как говорится, растворился. Гудрона, одного из его сообщников, убившего Франсиско, вскоре поймали. Он сделал невероятное признание: нас предала секретарша Сампьетро. Узнав об этом, Хоакин ей ничего не сказал. Но потихоньку сделал так, чтобы она впуталась в новое темное дело и села в тюрьму. Утопил ее и, чтобы мне не встретиться с ней, добился ее заключения в колонию в Керетаро. Он лично представил такие доказательства, что мерзавка загремела на пятнадцать лет. Которых вполне заслуживает женщина, ответственная за убийство двоих и полную инвалидность еще одного человека.

Врачи объяснили мне, что я не умерла только потому, что Хосе Куаутемок зажимал раны руками. Он передавил рассеченную артерию и тем самым остановил смертельное кровотечение, а также не дал выйти воздуху из моего простреленного легкого. Он мог бы сбежать и оставить меня умирать. Но он ни на минуту не отошел от меня, сознавая, что снова попадет в тюрьму. На выходе из операционной его ждали десятки полицейских. Он сдался без сопротивления. Попросил только, чтобы ему сообщили об исходе моей операции. Командовавший поимкой капитан сдержал слово и передал ему, что операция прошла успешно.

Пуля пробила мне грудину и задела нижнюю часть левого легкого. Легочная ткань была нарушена, но рана хорошо зарубцевалась, и новые вмешательства не понадобились. «Ты потеряла пятнадцать процентов легкого, но этот благородный орган может функционировать без осложнений даже при поражении такого масштаба, — сказал мне пульмонолог. — У большинства курильщиков картина хуже, чем у тебя».

Я пролежала в больнице десять дней, а потом меня сразу судили. Реабилитация моя проходила в предварительном заключении, что аукнулось частыми болями и ухудшениями. Но мало-помалу я полностью восстановилась и, самое главное, снова смогла танцевать.

Мама и мои сестры, Каталина и Паулина, элегантно повели себя в ситуации скандала и позора в семье. Они, разумеется, меня не одобряли, но и не давали моим ненавистникам разойтись. Стоило кому-то плохо заговорить обо мне, как они это пресекали. В нашем кругу все быстро становится известно, и Педро с Эктором не раз слышали, как мои близкие поддерживают меня. Но навещать меня они отказались. Одно дело — не потакать оговорам, и совсем другое — осмелиться на меня посмотреть. Я понимаю их нежелание приходить. Им, наверное, тяжело при одной мысли о том, как я беззастенчиво попрала ценности, которые они пытались мне привить.

В стране после долгих месяцев конфликта наступила стабильность. Сампьетро, знаток тонкостей мексиканской политики, растолковал мне подробности переговоров между властями и картелем «Те Самые». Борьба за власть начала затрагивать экономику страны и отношения с США. Обе стороны поняли, что больше теряют в противостоянии, чем выигрывают. Они заключили договор, и страна вновь стала на путь порядка и прогресса.

Мне было очень горько от убийства Кармоны в прямом эфире. Да, он проворачивал махинации, но вовсе не заслуживал прилюдного убоя. Тот, кто его казнил, тип по кличке Текила, стал разменной фигурой в переговорах с правительством. Он, конечно, всего лишь выполнял приказ «Тех Самых», но и создал картелю нежелательный жестокий имидж, так что от него предпочли избавиться. Его не убили, потому что приказа он не ослушался, но обрекли на еще худшую участь: экстрадировали в Штаты, где его приговорили к пожизненному заключению в печально знаменитой тюрьме строгого режима во Флоренсе, штат Колорадо.

Клаудио потребовал развода, как только приземлился в Нью-Йорке. У меня к нему не было никаких претензий, и я сразу же подписала все бумаги. Я превратила его спокойную, безопасную жизнь в ад. Злые языки не оставляли его в покое долгие месяцы. Избавиться от них он смог, только подписав контракт на работу в Цюрихе, где мало кто знал историю его неудачного брака с безумицей и изменницей. Там он познакомился с девушкой из хорошей семьи, и через несколько месяцев они должны пожениться. Со мной он не разговаривает до сих пор.

Я потеряла опеку над детьми и очень горюю от их отсутствия. Иногда мне кажется, что я сойду с ума от тоски по ним. Мои фантазии о счастливой семье, где все живут на ранчо и дружат между собой, ожидаемым образом рухнули. Только такая наивная, как я, могла надеяться, что никто не пострадает.

Я тоскую по множеству моментов рядом с детьми. По завтракам с оладьями, по семейным ужинам, по тому, как мы смотрели кино, валяясь в постели, по их рассказам, как прошел день, по детским праздникам, по каникулам на море. Все это ушло навсегда или, по крайней мере, до той поры, когда меня выпустят. Я не увижу остатка их детства. К тому времени, как я выйду, все трое будут уже подростками.

С помощью каких-то юридических уловок, с которыми я решила не бороться, Клаудио добился, чтобы мне запретили любое живое общение с детьми. Даже по телефону, даже по скайпу, даже по ватсапу (можно подумать, в тюрьме все это есть). Единственный способ связи — письма. Дети по-прежнему любят меня. Они повторяют это в каждом письме, а письма приходят примерно раз в месяц. Они не очень себе представляют, что именно я натворила, только знают, что что-то очень плохое. Я всегда плачу над их письмами. Я хочу только одного: чтобы они, где бы ни находились, были здоровы, счастливы и любили меня, несмотря на весь вред, который я им причинила.

Хосе Куаутемока перевели в колонию в штате Сонора, в двух тысячах километров отсюда. Давление в СМИ не позволило, чтобы его оставили в Восточной тюрьме. Общественность требовала разделить Ромео и Джульетту и тем самым преподать им жесткий урок. «Любовь, — писал Игорь Карузо, — есть акт неповиновения», и нам запретили не повиноваться.

Зато книги Хосе Куаутемока опубликовали. Предсказания Франсиско сбылись. Он стал проклятым писателем, культовым для многих молодых авторов. Франсиско утверждал, что его станут считать Чарльзом Мэнсоном от литературы, и так и произошло. Чтобы справиться со все растущей славой Хосе Куаутемока, начальство колонии посадило его в одиночку и запретило писать. Но было поздно: Хосе Куаутемок стал знаменитостью, и писательские союзы потребовали смягчения мер. В то же время консервативные объединения пытаются препятствовать распространению его текстов. С их точки зрения, убийца не заслуживает ни строчки в прессе и литературных журналах. Такое противостояние взглядов, естественно, подогрело его известность, и вскоре его должны перевести на несколько языков. Сампьетро воспользовался этой волной, чтобы обжаловать приговор и найти лазейки в законе. Он считает, что срок можно сократить с семидесяти до двенадцати лет. Разумеется, я тоже мечтаю об этом.

Задействовав свои связи, Педро добился пусть небольшого, но успеха: нам с Хосе Куаутемоком раз в две недели разрешают пятнадцатиминутный телефонный разговор. Мы знаем, что нас прослушивают, и развлекаемся, используя тайный язык, который выдумали, когда переговаривались по рации.

Когда я выйду на свободу, переберусь в Сонору, поближе к нему. Найду Кармону тамошней колонии и сниму люкс, чтобы заниматься любовью. Хосе Куаутемок рассказывал, какие там бывают перепады температур. Пятьдесят градусов летом, минус десять зимой. Если мы будем делать это в комнате для супружеских визитов, то либо замерзнем насмерть, либо утонем в поту. Но не беда, даже если люкса не будет. Мы будем вместе, а это главное.

Вопреки всем прогнозам, «Танцедеи» только выросли. Альберто был на сто процентов уверен в скором конце и последующем банкротстве школы, но его упорство и профессионализм сумели перевесить плохие ассоциации, связанные с преступницей — мною. Альберто удержал школу на плаву исключительно собственными усилиями, хотя, надо признать, многих новых учениц, юных бунтарок, влекло туда нездоровое любопытство. За преданность делу я уступила Альберто пятьдесят процентов своих акций.

В тюрьме я основала группу современного танца. Поначалу заинтересовались немногие. Мало кто понимал хаотичные прерывистые движения моей хореографии. Но со временем начало приходить все больше заключенных. Сегодня я с гордостью могу сказать, что набрала двадцать танцовщиц. Двигаются они неумело, и почти все, за исключением, может, двухтрех, напрочь лишены таланта. Но все же в них есть нечто аутентичное, первоначальное. Их движения продиктованы не разученной техникой, а необходимостью высвободиться от скопившейся несправедливости, нищеты, ежедневных унижений. Да, большинство их виновны, некоторые — в ужасных преступлениях, но если копнуть поглубже, выяснится, что у них просто не было выбора. Вспоминается вычурная фраза Роса-линды дель Росаль: «Я отрубала пальцы, а мне и моему народу в этой сраной стране отрубили крылья и ноги». Я и в самом деле жила теперь со многими эмоционально искалеченными женщинами, заложницами подавляющей их системы, мертвыми еще до рождения, как правильно выразился Хосе Куаутемок в своем манифесте.

Неделю назад сказали, что ко мне пришли двое посетителей. Я не знала, кто это мог быть. Никто из друзей вроде бы не собирался, а появление мамы или сестер и вовсе было маловероятно. Попав в зону посещений, я чуть не упала от удивления. Меня ждал Альберто, а с ним Бийю! Я ошеломленно подошла. Не знала, как себя вести. Робко, еле дыша, поздоровалась с Бийю. Альберто сказал, что она приехала на Сервантесовский фестиваль и настояла, чтобы он сводил ее ко мне.

Мы разговорились. Бийю была в курсе моей ситуации, а от Альберто знала, какое грандиозное влияние она оказала на мою работу. «Мы, влюбленные женщины, совершаем много глупостей, — сказала она на своем африканском английском. — Я знаю, потому что сама совершила их немало ради любви».

В результате «Танцедеи» все-таки выступили в Тель-Авиве. Альберто рассказал, что им устроили долгую стоячую овацию. Охад сожалел, что меня нет, — он ведь ничего не знал про мои криминальные дела. Бийю видела эту постановку и осталась под большим впечатлением. «Ты сделала такое, чего я раньше ни у кого не видела, — сказала она мне. Как и многих, ее привлекал мой ореол бунтарки. — Теперь я вижу, откуда в твоей работе такая жизненная сила». Она с большим любопытством отнеслась к моей хореографии и даже предложила совместный проект, когда я выйду из тюрьмы.

Я поблагодарила ее, но сказала, что, выйдя, сразу перееду в Сонору, чтобы быть ближе к Хосе Куаутемоку. «Но ты не можешь перестать творить, — возразила она. — Твоя работа дорогого стоит». Я пояснила, что совершенно не собираюсь бросать танец, просто приспособлю его к моей новой действительности: «Буду работать с доступными средствами и людьми, которых там найду».

Она заверила, что восхищена мною, и тепло попрощалась. Я, растрогавшись, обняла ее. Не знаю, обрадовалась бы я триумфу в Нью-Йорке, Лондоне или Рио-де-Жанейро так, как обрадовалась ее словам? Все же я не спустила свою жизнь в унитаз. Визит Бийю тому доказательство. Мое творчество отозвалось в людях, помимо моей воли. Решительный разрыв с прошлым породил невероятные смыслы. Посредственность, которой я больше всего страшилась в профессиональной жизни, посредственность, которая парализовала меня и сводила все мои усилия к легкомысленным одноразовым результатам, наконец-то осталась позади.

Альберто с Бийю ушли, а я все сидела, сама не своя от счастья и одиночества. В тот же день у меня была репетиция с группой. Когда я пришла, мои танцовщицы уже разогревались в своих штопаных лосинах, стоптанных балетках, драных трико — все это был секонд-хенд, пожертвованный «Танцедея-ми» и другими труппами. Я даже разволновалась от того, как они страстно и ревностно относятся к делу. Некоторые из них никогда не выйдут на свободу, а здесь готовы выжать из себя все ради танца, который, может, никто, кроме них самих, и не увидит.

Я встала посередине зала. Остальные выстроились вокруг, ожидая указаний. «Готовы?» — спросила я. Они кивнули. «Отлично. Начинаем».

Примечания

1

Букв.: «Черные легкие имеют значение» (англ.). Каламбур на основе лозунга «Black Lives Matter» («Жизни чернокожих имеют значение»).

(обратно)

2

Святой Мартин де Поррес (1579–1639) — перуанский монах, священник, врач. Первый американец-мулат, канонизированный Католической церковью. Изображается с метлой — символом скромности — в руках.

(обратно)

3

Святая Смерть — божество, почитаемое в Мексике в рамках синкретического культа, объединяющего элементы католицизма и верований доколумбовой эпохи. Изображается в виде скелета (в натуральную величину), наряженного в пышное платье. Популярно среди неблагополучных слоев населения, в том числе криминалитета.

(обратно)

4

Элиот Несс (1903–1957) — агент Министерства финансов США, прославившийся неподкупностью и поимкой многих знаменитых гангстеров, в частности Аль Капоне.

(обратно)

5

Пленных не брать (англ.).

(обратно)

6

Несауалькойотль (1402–1472) — тлатоани (правитель) города-государства Тескоко (расположенного неподалеку от Теночтитлана, ныне Мехико). Просвещенный монарх, мудрец, философ, поэт.

(обратно)

7

Гачупины — презрительное название испанцев в колониальной Латинской Америке.

(обратно)

8

Имеется в виду Малинцин (также известная как Малиналли, Малинче или донья Марина), индианка, подаренная местными вождями завоевателю Мексики Эрнану Кортесу, его переводчица и любовница.

(обратно)

9

Чиланго — житель Мехико.

(обратно)

10

Чиканос — в широком смысле: мексиканцы, проживающие в США,

(обратно)

11

Букв.: «больше, чем жизнь» (англ.), в значении «колоссальный», «яркая личность».

(обратно)

12

Макиладора — в узком значении: фабрика близ границы Мексики и США, использующая дешевую местную рабочую силу и производящая товары на экспорт. В широком смысле: любое подобное предприятие, в частности, в странах Азии.

(обратно)

13

Приводятся не настоящие цитаты из текста Лоуренса. Тем не менее минимальные совпадения есть, и в этих фрагментах используется русский перевод, выполненный Майей Кореневой.

(обратно)

14

Здесь: «Опять двадцать пять» (англ.).

(обратно)

15

Младенец Иисус из Аточи — весьма почитаемый в Мексике образ младенца Иисуса, находится в церкви городка Платерос, штат Сакатекас. Изображается в виде маленького ребенка, одетого как пилигрим, идущий по дороге Святого Иакова (атрибуты: посох, раковина, тыковка для воды, а также корзинка и пшеничные колосья). Поскольку, по легенде, Иисус из Аточи навещал в заключении плененных мусульманами христиан во времена Реконкисты, в Мексике развился культ, согласно которому Он — покровитель заключенных, особенно несправедливо заключенных, а также открыватель дорог.

(обратно)

16

Цитата из повести Джозефа Конрада «Сердце тьмы» приводится в переводе А. Кравцовой.

(обратно)

17

Принятие желаемого за действительное (англ.).

(обратно)

18

Позвоночник (суахили).

(обратно)

19

Ничего страшного» (англ.).

(обратно)

20

Каибили — элитные подразделения Вооруженных сил Гватемалы. Названы в честь вождя майя Каибиля Балама, жившего в XVI веке и оказывавшего сопротивление испанским завоевателям.

(обратно)

21

Секс на одну ночь (англ.).

(обратно)

22

Чанок — заглавный герой комиксов, созданных в 1959 году писателем Мартином де Лусенаем и художником Анхелем Морой. Мускулистый рыбак и ловец жемчуга, неутомимый искатель приключений Чанок живет на побережье Мексиканского залива в вымышленном селении Иштак.

(обратно)

23

«Тигры Севера» — существующая с 1968 года группа, исполняющая корридо нортеньо — баллады, характерные для севера Мексики.

(обратно)

24

Запомните мои слова (англ.).

(обратно)

25

«Волк», «поверни-назад», «летучий» — термины сложной системы расовых обозначений в колониальной Латинской Америке: «волк» — примерно: сын индейца и метиски (дочери испанца и индианки); «поверни-назад» — сын испанца и белой мулатки (дочери испанца и мулатки); «летучий» — сын испанца и «поверни-назад».

(обратно)

26

Солоискуинтле — мексиканская порода безволосых собак. Известна с доколумбовых времен. У ацтеков употреблялись в пищу. Согласно верованиям, сопровождали души умерших в загробный мир.

(обратно)

27

Отсутствие новостей — уже хорошие новости (англ.).

(обратно)

28

Запрещенная в России террористическая организация.

(обратно)

29

«Невозможно, так как не предупредили заранее» (англ.).

(обратно)

30

Тюремное быдло (англ.).

(обратно)

31

Школа Америк — специализированное военное учебное заведение, финансируемое правительством США. Основана в 1946 году, изначально находилась на территории Панамы. Готовила кадры для расшатывания прокоммунистических режимов в Латинской Америке, совершения государственных переворотов, установления диктатур.

(обратно)

32

Легкая добыча (англ.).

(обратно)

33

«Моей расой заговорит кровь» — перефразированный девиз Национального автономного университета Мексики (UNAM) «Моей расой заговорит дух». Авторство девиза принадлежит философу и историку Хосе Васконселосу (1882–1959), создавшему важнейшую для латиноамериканской идентичности работу «Космическая раса» (1925).

(обратно)

34

Мариелитос — исторический термин, обозначение кубинцев, эмигрировавших в США во время так называемого Мариельского исхода в 1980 году: вследствие напряженной социальной ситуации власти ка-стристского режима выпустили из страны около 125 000 человек, в том числе множество преступников (около пятой части от общего количества). Последний шаг был продиктован желанием создать отрицательный имидж кубинской эмиграции. Впоследствии термин распространился на членов кубинско-американских банд, действовавших в 80-е и в значительной степени «укомплектованных» участниками исхода.

(обратно)

35

Хесус Мальверде (1870–1909) — мексиканский бандит, живший в штате Синалоа. Почитается в рамках синкретического культа, наряду со Святой Смертью и апостолом Фаддеем, как покровитель преступников.

(обратно)

36

«Я ищу свой отель»… «Я иду в свой отель»… «Да, офицер, я турист» (англ.).

(обратно)

37

Цитата из романа «Прощай, оружие!» приводится в переводе Е. Ка лашниковой.

(обратно)

38

Хуан Каманей — персонаж многочисленных комедий, сыгранный в 80-90-х годах актером Луисом де Альбой, заносчивый горожанин.

(обратно)

39

Имеется в виду фильм «Мумии Гуанахуато» (1970), в котором знаменитый рестлер по прозвищу Святой (Родольфо Гусман Уэрта, 1917–1984) борется против мумий из музея в городе Гуанахуато.

(обратно)

40

Букв.: лихорадка хижины (англ.) — термин для описания нервозности и раздражительности, вызываемых долгим нахождением в закрытом пространстве.

(обратно)

Оглавление

Спасти огонь: [роман]  Гильермо Арриага

Здесь

Смерть за плечами

Моя тюрьма

Один

Последний день

Мой пес

Тень

Моя история любви

Ты

Сосед

Свадебное платье

Нет

Враг

Триста раз

Иногда

Худшее

Родиться

Одна часть меня

Человек

Мое тело

Прощение

Пробуждение

*** Примечания ***