Полное собрание сочинений в 13 томах. Том 5 [Фридрих Вильгельм Ницше] (pdf) читать онлайн

* КУЛЬТУРНАЯ

Институт философии
Российской академии наук

Фридрих Ницше

полное собрание
сочинений
в тринадцати томах
Редакционный совет
П.П. Гайденко, A.A. Гусейнов,
СВ. Казачкову В.Н. Миронову
Н.В. Мотрошилова, В.А. Подорога,
К.А. Свасьян, Ю.В. Синеокая,
H.A. Эбаноидзе

Издательство
«Культурная Революция»
Москва

Институт философии
Российской академии наук

Фридрих Ницше

полное собрание
сочинений
Пятый том
По ту сторону добра и зла
К генеалогии морали
Случай «Вагнер»
Перевод с немецкого

Издательство
«Культурная Революция»
Москва го 12

ББК 87.3 Герм
Н70
ПереводН.Н. Полилов, К А Свасьян
Общая редакцияН.Ъ. Мотрошилова («По ту сторону добра
и зла», «К генеалогии морали»), И.А. Эбаноидзе («К гене­
алогии морали, «Случай "Вагнер"»)
Сверка, научноередактирование А.Г. Жаворонков,
Н.В. Мотрошилова, И.А. Эбаноидзе
Подготовка примечаний АХ. Жаворонков, И.А. Эбаноидзе
Оформлением. Бернштейн
Ницше, Фридрих.
Н70
Полное собрание сочинений: В 13 томах / Ин-т фи­
лософии.— М.: Культурная революция, 2005Т. 5: По ту сторону добра и зла. К генеалогии морали. Слу­
чай «Вагнер»./ Пер. с нем. H.H. Полилов, К.А. Свасьян. 2012.-480 с.
ISBN 978-5_25°"°609б-7
В пятый том полного собрания сочинений Ф. Ницше вошли
центральные философские работы немецкого мыслителя, в ко­
торых наиболее последовательно изложено его учение о морали
- «По ту сторону добра и зла» и «К генеалогии морали», - а также
памфлет «Случай "Вагнер"». Знакомые нашему читателю по пре­
дыдущим изданиям переводы Н. Полилова и К. Свасьяна были
тщательно сверены и отредактированы, перевод «Случая "Ваг­
нер"» - частично переработан. Издание снабжено обширными
примечаниями, отражающими, в частности, историю работы Ниц­
ше над этими произведениями.

Издано при поддержке Д. Фьюче и сайта vrum).nietzsche.ru.

© Культурная революция, 2012
© КА Свасьян. Перевод, 2012
© Н.В. Мотрошилова, И.А. Эбаноидзе. Редакция перевода, 2012
© А.Г. Жаворонков. Подготовка примечаний, 2012.
© И. Бернштейн. Оформление, 2012

Содержание
7

П о т у С т о р о н у д о б р а И ЗЛа (пер. Н. Полилова)
Предисловие

g

Раздел первый. О предрассудках философов

13

Раздел второй. Свободный ум

37

Раздел третий. Религиозное существо

59

Раздел четвертый. Афоризмы и интермедии

ηη

Раздел пятый. К естественной истории морали

gg

Раздел шестой. Мы, учёные

i2i

Раздел седьмой. Наши добродетели

141

Раздел восьмой. Народы и отечества

167

Раздел девятый. Что благородно?

îgi

На высоких горах. Заключительная песнь

225

2 2 9 К Г е н е а л о г и и м о р а л и (пер. К. Свасьяна)
Предисловие

231

Рассмотрение первое.
«Добро и зло», «хорошее и плохое»

241

Рассмотрение второе.
«Вина», «нечистая совесть» и тому подобное

273

Рассмотрение третье.
Что означают аскетические идеалы?

Зх5

3 8 3 С л у ч а й « В а г н е р » {пер. Н. Полилова)
Предисловие

3^5

Случай «Вагнер».Письмо из Турина. Май ι888 ....387
Дополнение

411

Второе дополнение

4*6

Эпилог

4Х9

423 Примечания

По ту сторону добра и зла
Прелюдия к философии будущего

Предисловие
Предположим, что истина есть женщина, - как? разве не
обоснованно подозрение, что все философы, поскольку
они были догматиками, плохо понимали женщин? что ужа­
сающая серьезность и неуклюжая назойливость, с которой
они до сих пор имели обыкновение относиться к истине,
были неловким и непристойным средством для того, чтобы
пленить именно женщину. Да она и не дала себя пленить
- и всякого рода догматика стоит нынче с печальным и уны­
лым видом. Если только она вообще еще стоит! Ибо есть
насмешники, утверждающие, что она пала, что вся догма­
тика распростерта на земле, даже более того, - что она на­
ходится при последнем издыхании. Говоря серьезно, есть
довольно прочные основания для надежды, что всякое дог­
матизирование в философии, какой бы торжественный вид
оно ни принимало, как бы ни старалось казаться чем-то по­
следним и окончательным, было всего лишь благородным
ребячеством и только зачином; и, быть может, недалеко то
время, когда снова поймут, чего, собственно, уже хватило
бы, чтобы послужить фундаментом для таких величествен­
ных и безусловных философских построек, какие возво­
дились до сих пор догматиками, - какое-нибудь народное
суеверие из незапамятных времен (например, суеверие ду­
ши, которое еще и сейчас не перестало бесчинствовать,
приняв вид суеверных понятий «субъект» и Я), быть может,
какая-нибудь игра слов, какой-нибудь грамматический со­
блазн или смелое обобщение очень узких, очень личных,
очень человечески-слишкомчеловеческих фактов. Фило­
софия догматиков, будем надеяться, была всего лишь обе­
щанием на тысячелетия вперед, подобно тому как еще ра­
нее того обстояло дело с астрологией, на которую было
затрачено, быть может, больше труда, денег, остроумия,
терпения, чем на какую-нибудь действительную науку, - ведь
ей и ее «сверхземным» притязаниям Азия и Египет обязаны
высоким стилем в архитектуре. Кажется, что все великое

ΙΟ

По ту сторону добра и зла

должно сначала побродить по миру в чудовищном, внуша­
ющем ужас карикатурном облике, чтобы запечатлеться в
сердце человеческом в форме вечных требований: такой
карикатурой была догматическая философия, например
учение Веданты в Азии и платонизм в Европе. Не будем же
неблагодарны по отношению к ней, хотя, несомненно, следует вместе с тем признать, что самым худшим, самым хро­
ническим и самым опасным из всех заблуждений было до
сих пор заблуждение догматиков, именно, выдумка Платона
о чистом духе и о добре самом по себе. Но теперь, когда
оно преодолено, когда Европа передохнула от этого кош­
мара и по крайней мере может наслаждаться более здоро­
вым сном, мы, чью задачу составляет само бодрствование, яв­
ляемся наследниками всей той силы, которую взрастила
борьба с этим заблуждением. Говорить о духе и добре так,
как говорил Платон, - это значит, без сомнения, перевора­
чивать истину с ног на голову и отрицать само перспектив­
ное, т. е. основное условие всяческой жизни; можно даже
спросить, подобно врачу: «откуда такая болезнь у этого пре­
краснейшего отпрыска древности, у Платона? уж не испор­
тил ли его злой Сократ? не был ли Сократ в самом деле раст­
лителем юношества? и не заслужил ли он своей цикуты?».
- Но борьба с Платоном, или, говоря понятнее и для «на­
рода», борьба с христианско-церковным гнетом тысячеле­
тий - ибо христианство есть платонизм для «народа», - по­
родила в Европе роскошное напряжение духа, какого еще
не было на земле: из такого туго натянутого лука можно
стрелять теперь по самым далеким целям. Конечно, европе­
ец ощущает это напряжение как бедственное состояние; и
уже дважды делались грандиозные по стилю попытки осла­
бить тетиву, в первый раз - посредством иезуитизма, во
второй - посредством демократического просвещения. По­
следнее при помощи свободы прессы и чтения газет в са­
мом деле может достигнуть того, что духу впредь не так уж
легко будет почувствовать себя «бедствующим»! (Немцы
изобрели порох - хвала им и честь! но они снова расквита­
лись за это - изобрели прессу.) Мы же, не будучи ни иезуита­
ми, ни демократами, ни даже в достаточной степени нем­
цами, мы, добрые европейцы и свободные, очень свободные
умы, - мы ощущаем еще и все бедственное положение духа

Предисловие

11

и все напряжение его лука! а может быть, и стрелу, задачу,
кто знает? цель...
Зильс-МариЯу Верхний Энгадин,
июнь 1885

Раздел первый
О предрассудках философов
1

Воля к истине, которая соблазнит нас еще не к одному от­
важному шагу, та знаменитая истинность, о которой до сих
пор все философы говорили с благоговением, - что за во­
просы уже предъявляла нам эта воля к истине! Какие стран­
ные, коварные вопросы, склоняющие к новым вопросам!
Долго уже тянется эта история - но разве не кажется, что
она только что началась? Что же удивительного, если мы
наконец становимся недоверчивыми, теряем терпение, не­
терпеливо отворачиваемся? Что если мы, в свою очередь,
учимся у этого сфинкса задавать вопросы? Кто собственно
тот, кто предлагает нам здесь вопросы? Что собственно в
нас волит двигаться к «истине»? - Действительно, долгий
роздых дали мы себе перед вопросом о причине этого воления, пока не остановились окончательно перед другим,
еще более глубоким. Мы спросили о ценности этого воления. Положим, мы хотим истины, - отчего же мы не хотим
скорее неправды? Неопределенности? Даже не-ведения? Про­
блема ли ценности истины сама предстала нам, или это мы
подступили к проблеме? Кто из нас здесь Эдип? Кто сфинкс?
Право, кажется: это какое-то свидание вопросов и вопро­
сительных знаков. И поверит ли кто, если в конце концов
нам взбредет на ум, будто проблема эта еще никогда не бы­
ла поставлена и что мы впервые увидали ее, обратили на
нее внимание, отважились на нее? Ибо в этом есть риск, а
большего риска, быть может, и не существует.

14

По ту сторону добра и зла
2

«Как могло бы нечто возникнуть из своей противополож­
ности? Например, истина из заблуждения? Или воля к исти­
не из воли к обману? Или бескорыстный поступок из свое­
корыстия? Или чистое, солнцеиодобное созерцание мудре­
ца из ненасытного желания? Такого рода возникновение
невозможно; кто мечтает о нем, тот глупец, даже хуже; вещи
высшей ценности должны иметь другое, собственное проис­
хождение, - в этом преходящем, полном обольщений и об­
манов ничтожном мире, в этой суматохе безумств и вожде­
лений нельзя искать их источников! Напротив, в недрах
бытия, в непреходящем, в скрытом божестве, в «вещи са­
мой по себе» - там их причина, и больше нигде!» - Сужде­
ние такого рода представляет собою типичный предрас­
судок, по которому постоянно узнаются метафизики всех
времен; подобное установление ценности стоит у них на
заднем плане всех применяемых ими логических процедур;
исходя из этой своей «веры», они трудятся над своим «зна­
нием», дабы получить нечто такое, что напоследок торже­
ственно нарекут именем «истины». Основная вера метафи­
зиков есть вера в противоположность ценностей. Даже самым
осторожным из них не пришло на ум уже здесь, у порога,
где это было нужнее всего, прибегнуть к сомнению - хотя
бы они и давали обеты следовать принципу «de omnibus
dubitandum1». A усомниться следовало бы в том, во-первых,
существуют ли вообще противоположности и, во-вторых,
не представляют ли собою народные оценки ценностей и
противопоставление ценностей, к которому метафизики
приложили свою печать, пожалуй, только оценки передне­
го плана, только предварительные перспективы, к тому же,
может быть, перспективы из угла, открывающиеся при взгля­
де снизу вверх, как бы лягушачьи перспективы, если употре­
бить выражение, принятое у живописцев. При всей цен­
ности, какая могла бы принадлежать истинному, правдиво­
му, бескорыстному, могло же быть так, что более высокая
и более неоспоримая ценность для всей жизни была при­
писана иллюзии, воле к обману, своекорыстию и вожделеI во всем сомневаться (лат.).

ι. О предрассудках философов

15

нию. Возможно даже, именно то, что составляет ценность
хороших и почитаемых вещей, заключается в их фатальном
родстве как раз с дурными, мнимо противоположными ве­
щами, в привязанности к последним, прикрепленное™ к
ним, а быть может, в сущностной тождественности с ними.
Может быть! - Но кому охота тревожить себя такими опас­
ными «может быть» ! Для этого нужно выжидать появления
новой породы философов, таких, которые имели бы какойлибо иной, превратный вкус и иные склонности в сравне­
нии с прежними, - философов опасного «может быть» во
всех смыслах. - И говоря совершенно серьезно: я вижу по­
явление таких новых философов.

3

После того, как я довольно долго приглядывался к фило­
софам и читал у них между строк, я говорю себе: большую
часть сознательного мышления нужно еще отнести к дея­
тельности инстинкта, и это даже в случае философского
мышления; тут нужно переучиваться, как переучивались
по части наследственности и «прирожденного». Сколь ма­
ло акт рождения принимается в расчет в полном предшест­
вующем и последующем процессе наследования, столь же
мало «сознательность» в каком-либо решающем смысле
противоположна инстинктивному, - большею частью созна­
тельного мышления философа тайно руководят его инстинк­
ты, принудительно направляющие движение этого мыш­
ления по определенным путям. Да и позади всей логики,
кажущейся самодержавной в своем движении, стоят оцен­
ки ценностей, точнее говоря, физиологические требова­
ния, направленные на поддержание определенного вида
жизни. Например, оценки, согласно которым определен­
ное будто бы имеет большую ценность, нежели неопреде­
ленное, а иллюзия - меньшую ценность, нежели «истина»,
- такого рода оценки, при всем их важном регулятивном
значении для пас, все же могут быть только оценками перед­
него плана картины, известным родом niaiserie1, который
ι вздор (фр.).

l6

По my сторону добра и зла

может быть нужен как раз для поддержки существования
таких созданий, как мы. При условии, что вовсе не человек
есть «мера вещей»...

4
Ложность какого-либо суждения еще не служит для нас воз­
ражением против суждения; тут наш новый язык, возмож­
но, звучит наиболее странно. Вопрос в том, насколько суж­
дение споспешествует жизни, поддерживает жизнь, поддер­
живает вид, даже, возможно, способствует воспитанию вида.
И мы в принципе склонны утверждать, что самые ложные
суждения (к которым относятся синтетические суждения
a priori) - для нас самые необходимые, что без допущения
значимости логических фикций, без измерения действи­
тельности по меркам чисто вымышленного мира безуслов­
ного, самотождественного, без постоянного фальсифици­
рования мира посредством числа человек не мог бы жить,
- и что отречение от таких ложных суждений было бы от­
речением от жизни, отрицанием жизни. Признать неправ­
ду за условие, от которого зависит жизнь, - это, конечно,
рискованный способ сопротивляться привычному чувству
ценности, и философия, отваживающаяся на это, уже од­
ним этим ставит себя по ту сторону добра и зла.

5
Смотреть на всех философов отчасти недоверчиво, отча­
сти насмешливо нас побуждает не то, что нам постоянно
приходится убеждаться, насколько они наивны, как часто
и как легко они промахиваются и заблуждаются, говоря ко­
роче, побуждает не их ребячество и детское простодушие,
а то, что дело у них ведется недостаточно честно: когда все
они дружно поднимают великий и добродетельный шум
каждый раз, едва лишь, пусть только издалека, затрагива­
ется проблема истинности. Все они дружно притворяются
людьми, якобы дошедшими до собственных мнений через
саморазвитие холодной, чистой, божественно беззаботной

ι. О предрассудках философов

ιη

диалектики (в отличие от мистиков всех степеней, которые
честнее и тупее их, - эти говорят о «вдохновении»), - меж­
ду тем как в сущности они с помощью подыскиваемых за­
дним числом оснований защищают какое-нибудь предвзя­
тое положение, внезапную мысль, «внушение», а по боль­
шей части - превращенное в абстракцию и профильтро­
ванное сердечное желание. - Все они, вместе взятые, суть
адвокаты, не желающие называться этим именем, и даже
в большинстве лукавые ходатаи своих предрассудков, ко­
торые они осеняют именем «истин», - очень далекие от му­
жества совести, которая признается себе в этом, именно в
этом; очень далекие от хорошего вкуса мужества, которое
дает это понять даже если речь идет о том, чтобы предо­
стеречь друга или недруга, или же из заносчивости и ради
насмешки над собой. Настолько же чопорное, насколько
и благонравное тартюфство старого Канта, с которым он
заманивает нас на окольные диалектические пути, ведущие,
вернее, совращающие к его «категорическому императи­
ву», - это зрелище у нас, людей избалованных, вызывает
улыбки, так как нам не доставляет ни малейшего удоволь­
ствия наблюдать за тонкими кознями старых моралистов
и проповедников морали. Или еще этот фокус-покус с ма­
тематической формой, в которую Спиноза заковал, словно
в броню, и замаскировал свою философию, - в конце концов
«любовь к своей мудрости», если толковать это слово пра­
вильно и справедливо, - чтобы заранее поколебать муже­
ство нападающего, который осмелился бы бросить взгляд
на эту непобедимую деву и Палладу-Афину: как много соб­
ственной боязливости и уязвимости выдает этот маскарад
больного отшельника!

6
Мало-помалу для меня выяснилось, чем была до сих пор
всякая великая философия: как раз исповедью ее творца,
чем-то вроде mémoires, написанных им помимо воли и не­
заметно для самого себя; равным образом для меня выяс­
нилось, что моральные (или не-моральные) цели составля­
ют в каждой философии подлинное жизненное зерно, из

ι8

По my сторону добра и зла

которого каждый раз вырастает целое растение. В самом
деле, мы поступим хорошо (и умно), если для выяснения
того, как, собственно, возникли самые отдаленные метафи­
зические утверждения данного философа, зададимся спер­
ва вопросом: какая мораль здесь пробивается (какую он хо­
чет утвердить)? Поэтому я не думаю, чтобы «позыв к по­
знанию» был отцом философии, а полагаю, что здесь, как
и в других случаях, какой-либо иной инстинкт, порыв поль­
зуется познанием (и незнанием! ) только как орудием. А кто
приглядится к основным инстинктивным порывам челове­
ка, исследуя, как далеко они могут простирать свое влияние
именно в данном случае, в качестве вдохновляющих гениев
(или демонов и кобольдов), тот увидит, что все они неког­
да уже были побуждающими началами для философии, и
что каждый из них очень хотел бы представлять собою по­
следнюю цель здесь-бытия и изображать правомочного господинавсех остальных инстинктов. Ибо каждый инстинкт
властолюбив и, как таковой, пытается философствовать.
Конечно, у ученых, у настоящих людей науки дело может
обстоять иначе - «лучше», если угодно, - там может дейст­
вительно существовать нечто вроде побуждения к позна­
нию, какое-нибудь маленькое независимое колесо часового
механизма, которое, будучи хорошо заведено, затем отваж­
но работает без существенного участия всех остальных ин­
стинктов ученого. Настоящие «интересы» ученого сосредо­
точиваются поэтому обыкновенно на чем-нибудь совершен­
но ином, например на семействе, или на заработке, или на
политике; и даже почти все равно, приставлена ли его ма­
ленькая машина к той или иной области науки и представ­
ляет ли собою «подающий надежды» молодой труженик
хорошего филолога, или знатока грибов, или химика: будет
он тем или другим, это не характеризует его. Наоборот, в
философе нет совершенно ничего безличного, и в особен­
ности его мораль явно и решительно свидетельствует, кто
он такой, т. е. в каком отношении по рангам состоят друг с
другом сокровеннейшие инстинкты его природы.

ι. О предрассудках философов

ιg

7
Сколь злобными могут быть философы! Я не знаю ничего
ядовитее той шутки, которую позволил себе Эпикур по от­
ношению к Платону и платоникам: он назвал их Dionysiokolakes. По смыслу слова это значит прежде всего «льстецы
Дионисия», стало быть, челядь тирана и его плевколизы;
но кроме того, это слово еще говорит нам, что «всё это ко­
медианты, что в них нет ничего неподдельного» (ибо слово
Dionysokolax было популярной кличкой актера). А послед­
нее есть, собственно, стрела злобы, пущенная Эпикуром в
Платона: его раздражали эти величественные манеры, эта
самоинсценировка, в чем знали толк Платон и его ученики
и чего не понимал Эпикур, старый учитель с острова Самос,
скрывавшийся в своем садике в Афинах и написавший три
сотни книг, - кто знает, - может быть, из честолюбия и яро­
сти, направленной против Платона. - Понадобилось сто­
летие, пока Греция не раскусила, кем было это садовое бо­
жество, Эпикур. - Да и раскусила ли она это?

8
В каждой философии есть пункт, где на сцену выступает
«убеждение» философа, или, говоря языком одной старин­
ной мистерии:
adventavit asinus
pulcher et fortissimus1.

9
Вы хотите жить «согласно с природой»? О благородные
стоики, какой обман слов! Вообразите себе существо, подоб­
ное природе, - безмерно расточительное, безмерно равно­
душное, без намерений и оглядок, без жалости и справед­
ливости, плодовитое и бесплодное, и неустойчивое в одно
и то же время, представьте себе безразличие в форме вла­
сти, - как могли бы вы жить согласно с этим безразличием?
ι Явился осел, прекрасный и сильнейший (лат.).

го

По ту сторону добра и зла

Жить - разве это не значит как раз желание-быть-другим,
нежели природа? Разве жизнь не есть оценивание, предпо­
чтение, желание быть несправедливым, ограниченным,
отличным от прочего? Если же предположить, что ваш импе­
ратив «жить согласно с природой» означает в сущности то
же самое, что «жить согласно с жизнью», то каким же обра­
зом вы не могли бы этого сделать? К чему создавать прин­
цип из того, чем вы и так являетесь и чем должны быть?
- В действительности дело обстоит совсем иначе: утверж­
дая с восторгом, что вы вычитали канон вашего закона из
природы, вы хотите кое-чего обратного, вы, причудливые
актеры и самообманщики! Это ваша гордость хочет пред­
писать природе, даже природе свою мораль и свой идеал,
хочет внедрить их в нее; вы желаете, чтобы она была при­
родой, «согласной со Стоей», и хотели бы заставить все
бытие бытийствовать исключительно по вашему образу и
подобию - к безмерной, вечной славе и всемирному рас­
пространению стоицизма! Со всей вашей любовью к ис­
тине вы так долго, так упорно, так гипнотически-обалдело
принуждаете себя к фальшивому, именно стоическому взгля­
ду на природу, пока наконец не теряете способности к ино­
му взгляду, - и какое-то глубоко скрытое высокомерие в кон­
це концов еще вселяет в вас безумную надежду: раз вы уме­
ете тиранизировать самих себя - а стоицизм есть самотира­
ния, - то и природу тоже позволено тиранизировать, ибо
разве стоик не является частицей природы?.. Но это старая,
вечная история: что случилось некогда со стоиками, то слу­
чается еще и ныне, как только какая-нибудь философия на­
чинает верить в самое себя. Она всегда создает мир по свое­
му образу и подобию, она не может иначе; философия сама
есть этот тиранический инстинкт, духовная воля к власти,
к «сотворению мира», к causa prima1.

ίο

Усердие и тонкость, мне хотелось бы даже сказать - хи­
трость, с которыми нынче всюду в Европе возятся с проI первопричина (лат.).

ι. О предрассудках философов

21

блемой «о действительном и кажущемся мире», дают повод
поразмыслить и поприслушаться; и кто не слышит за всем
этим ничего, кроме «воли к истине», тот, без сомнения, не
может похвастаться очень острым слухом. В отдельных и
редких случаях в этом действительно может принимать уча­
стие подобная воля к истине, какое-нибудь чрезмерное и
ищущее приключений мужество, некое честолюбие утра­
тившего свои позиции метафизика, который в конце кон­
цов все еще предпочитает пригоршню «достоверности»
целому возу прекрасных возможностей; может быть, есть
даже такие пуритане-фанатики совести, которые скорее
готовы положить жизнь за прочное Ничто, чем за непроч­
ное Нечто. Но это - нигилизм и признак отчаявшейся, смер­
тельно усталой души, какую бы личину мужества ни наде­
вала на себя подобная добродетель. У мыслителей же более
сильных, более полных жизни, у мыслителей, еще жажду­
щих жизни, дело, кажется, обстоит иначе: принимая сторо­
ну противников кажимости и произнося слово «перспектив­
ный» уже с высокомерием, приблизительно так же мало
ценя достоверность собственного тела, как и достоверность
очевидности, говорящей нам, что «земля недвижима», и
таким образом, по видимости добродушно выпуская из рук
вернейшее свое достояние (ибо что же считается ныне бо­
лее достоверным, чем собственное тело?), - кто знает, не
хотят ли они в сущности отвоевать назад нечто такое, что
некогда было еще более верным достоянием, нечто из старой
собственности веры былых времен, быть может, «бессмерт­
ную душу», быть может, «старого Бога», словом, идеи, за
счет которых жилось лучше, а именно, полнее и веселее,
нежели за счет «современных идей»? В этом сказывается
недоверие к названным современным идеям, неверие во все
то, что построено вчера и сегодня; к этому примешивается,
может быть, легкое пресыщение и насмешливое презре­
ние, не могущее более выносить того bric-a-brac1 самых раз­
нородных по происхождению понятий, который нынче
выносится на рынок так называемым позитивизмом, - при­
мешивается отвращение более изнеженного вкуса к ярма­
рочной пестроте и ветоши всех этих философастеров дейI мешанина (фр.).

22

По ту сторону добра и зла

ствительности, в которых нет ничего нового и неподдель­
ного, кроме самой пестроты. И мне кажется, следует отдать
должное этим скептическим подобиям антидействитель­
ности и микроскопистам познания: инстинкт, который го­
нит их из этой современной действительности, необорим,
- какое дело нам до их ретроградных окольных путей! Су­
щественно в них не то, что они хотят идти «назад», а то,
что они хотят уйти прочь. Немного больше силы, порыва,
мужества, артистизма - и они захотели бы вон из этой дей­
ствительности, - а не назад!

11

Мне кажется, что теперь всюду стараются не замечать под­
линного влияния, оказанного Кантом на немецкую фило­
софию, и благоразумно умалчивать именно о том, какую
ценность он сам приписывал себе. Кант прежде всего гор­
дился своей таблицей категорий; с этой таблицей в руках
он говорил: «вот самое трудное из всего, что когда-либо
могло быть предпринято для целей метафизики». -Уразу­
мейте-ка это «могло быть»! Он гордился тем, что открыл в
человеке новую способность, способность к синтетическим
суждениям a priori. Положим, что он в этом обманул сам
себя, но развитие и быстрый расцвет немецкой философии
связаны с этой гордостью и с соревнованием всей младшей
братии, стремившейся открыть, по возможности, что-ни­
будь еще более заслуживающее гордости, и во всяком случае
«новые способности»! Однако поразмыслим на сей счет:
здесь этому самое время. Как возможны синтетические суж­
дения a priori? - спросил себя Кант; и что же он, собствен­
но, ответил? В силу способности1: к сожалению, однако, не в
трех словах, а так обстоятельно, с таким достоинством и с
таким избытком немецкого глубокомыслия и витиеватости,
что люди пропустили мимо ушей веселый niaiserie alleman­
de 2 , скрытый в подобном ответе. Эта новая способность
сделалась даже причиной чрезвычайного возбуждения, и
ι В оригинале игра слов: «vermoege eines Vermoegens».
2 немецкий вздор ( фр. ).

ι. О предрассудках философов

23

ликование достигло своего апогея, когда Кант вдобавок от­
крыл в человеке еще и моральную способность, ибо тогда
немцы были еще моральны, а не «реально-политичны». Настал медовый месяц немецкой философии; все молодые
теологи Тюбингенской семинарии тотчас же удалились в
кусты, - все искали новых «способностей». И чего только
ни находили в ту невинную, богатую, еще юношескую пору
германского духа, которую вдохновляла эта злая фея ро­
мантизма, в то время, когда еще не умели различать поня­
тий «обрести» и «изобрести»! Прежде всего была найдена
способность к «сверхчувственному»: Шеллинг окрестил ее
интеллектуальным созерцанием и угодил этим самому го­
рячему желанию современных ему, в сущности, благоче­
стиво настроенных немцев. Но как бы смело ни рядилось
это задорное и сумасбродное движение в туманные и стар­
ческие понятия, все же оно было периодом юности, и нель­
зя оказать ему большей несправедливости, чем смотреть
на него серьезно и трактовать его чуть ли не с негодовани­
ем возмущенного нравственного чувства; как бы то ни бы­
ло, мы стали старше - сон улетел. Настало время, когда мы
начали тереть себе лоб: мы трем его еще и поныне. Все гре­
зили - и прежде всего старый Кант. «В силу способности»
- так сказал или, по крайней мере, так думал он. Но разве
это ответ? Разве это объяснение? Или это скорее лишь по­
вторение вопроса? Почему опиум действует снотворно? «В
силу способности», именно, virtus dormitiva, - отвечает из­
вестный врач у Мольера:
quia est in eo virtus dormitiva,
cujus est natura sensus assoupire1.
Но подобным ответам место в комедии, и наконец настало
время заменить кантовский вопрос: «как возможны синте­
тические суждения a priori?» -другим вопросом: «зачем нуж­
на вера в такие суждения?» - то есть настало время понять,
что для целей поддержания жизни существ нашего рода
должно верить, что такие суждения истинны; в силу чего
они, разумеется, могли бы быть еще и ложными суждения­
ми! Или, говоря точнее, - грубо и решительно: синтетичеI ибо в нем есть усыпляющая сила, природа которой в том, что­
бы усыплять чувства (лат.).

24

По ту сторону добра и зла

ские суждения a priori вовсе не должны бы быть «возмож­
ны»; мы не имеем на них никакого права; в наших устах это
совершенно ложные суждения. Но, конечно, нужна вера в
их истинность, как вера в авансцену и иллюзия, входящая
в состав перспективной оптики жизни. -Воздавая напосле­
док должное тому огромному действию, которое произве­
ла «немецкая философия» во всей Европе (я надеюсь, что
всем понятно ее право на кавычки), не следует, однако, со­
мневаться, что в этом принимала участие известная virtus
dormitiva; в среде благородных бездельников, Добродеев,
мистиков, художников, на три четверти христиан и поли­
тических обскурантов всех национальностей были очень
рады иметь, благодаря немецкой философии, противоядие
от все еще чрезмерно могучего сенсуализма, который ши­
роким потоком влился из прошлого столетия в нынешнее,
словом - «sensus assoupire»...

12

Касательно материалистической атомистики можно ска­
зать, что она принадлежит к числу легче всего опровержи­
мых теорий, и, вероятно, в настоящее время в Европе нет
больше таких неучей среди ученых, которые признавали
бы за нею кроме удобства и сподручности для домашнего
обихода (именно, в качестве сокращения терминологии)
еще какое-нибудь серьезное значение - благодаря прежде
всего тому поляку Босковичу, который, совместно с поля­
ком Коперником, был до сих пор сильнейшим и победоноснейшим противником очевидности. Тогда как именно
Коперник заставил нас верить, наперекор всем чувствам,
что земля «устоит непоколебимо, Боскович учил, что надо
отречься от веры в последнее, что оставалось «непоколе­
бимого» от Земли, от веры в «вещество», в «материю», в
остаток земного, в комочек-атом. Это был величайший три­
умф над чувствами из всех достигнутых доселе на земле. Но нужно идти еще дальше и объявить беспощадную, смер­
тельную войну также и «атомистической потребности»,
которая, подобно еще более знаменитой «метафизической
потребности», все еще опасно существует в таких областях,

ι. О предрассудках философов

25

где ее никто не чует; нужно прежде всего доконать также
и ту другую, еще более роковую атомистику, которой успеш­
нее и дольше всего учило христианство, атомистику душ.
Да будет позволено назвать этим словом веру, считающую
душу за нечто непреходящее, вечное, неделимое, за монаду,
за atomon, - эту веру нужно изгнать из науки! Между нами
говоря, при этом вовсе нет надобности освобождаться от
самой «души» и отрекаться от одной из старейших и достой­
нейших уважения гипотез, к чему обыкновенно приводит
неуклюжесть натуралистов, которые, как только прикос­
нутся к «душе», так сейчас же и теряют ее. Но путь к ново­
му изложению и утонченной обработке гипотезы о душе
остается открытым; и такие понятия, как «смертная душа»,
«душа как множественность субъекта» и «душа как обще­
ственный строй инстинктов и аффектов», с этих пор тре­
буют себе права гражданства в науке. Готовясь покончить
с тем суеверием, которое до сих пор разрасталось вокруг
представления о душе с почти тропической пышностью,
новый психолог, конечно, как бы вытеснил самого себя в
новую пустыню и в новую область недоверия, - возможно,
что старым психологам жилось удобнее и веселее, - но в
конце концов именно благодаря этому он сознает, что обре­
чен на изобретения и - кто знает? - быть может, на обретения.

1

3

Физиологам следовало бы поразмыслить насчёт взгляда на
инстинкт самосохранения как на кардинальный инстинкт
органического существа. Прежде всего нечто живое хочет
распространять свою силу - сама жизнь есть воля к власти:
самосохранение есть только одно из косвенных и много­
численных следствий этого. - Словом, здесь, как и везде,
нужно остерегаться излишних телеологических принципов!
- одним из них является инстинкт самосохранения (мы обя­
заны им непоследовательности Спинозы -). Таково именно
требование метода, который в сущности должен быть бе­
режливым по отношению к принципам.

26

По ту сторону добра и зла
14

Быть может, в пяти-шести головах и брезжит нынче мысль,
что физика тоже есть лишь толкование и упорядочение ми­
ра (по нашей мерке! с позволения сказать), а нгмирообъяснение; но, раз она опирается на веру в чувства, то счита­
ется и еще долго в будущем будет считаться за нечто боль­
шее, а именно, за объяснение. За нее ручаются и глаза, и
руки, очевидность и осязаемость: на век, наделенный пле­
бейскими вкусами, это действует чарующе, убеждающе, убе­
дительно - ведь он инстинктивно следует канону истины
извечного народного сенсуализма. Что становится ясным,
что - «объясненным»? Только то, что можно видеть и ося­
зать, - до таких пределов и нужно разрабатывать всякую
проблему. Наоборот: как раз в противоборстве по отноше­
нию к ощутимости и заключались чары платоновского об­
раза мыслей, а это был благородный образ мыслей, и он имел
место в среде людей, обладавших, быть может, более силь­
ными и более взыскательными чувствами, нежели наши
современники, однако видевших высшее торжество в том,
чтобы оставаться господами этих чувств; они достигали
этого при посредстве бледной, холодной, серой сети поня­
тий, которую набрасывали на пестрый водоворот чувств,
на плебс чувств, как говорил Платон. В этом одолении мира,
в этом толковании мира по способу Платона было наслаждениеиного рода, нежели то, какое нам предлагают нынеш­
ние физики, равным образом дарвинисты и антителеологи
среди физиологов с их принципом «минимальной затраты
силы» и максимальной затраты глупости. «Где человеку не­
чего больше видеть и хватать руками, там ему также нечего
больше искать» - это, конечно, иной императив, нежели
платоновский, однако для грубого, трудолюбивого поколе­
ния машинистов и мостостроителей будущего, назначение
которых - исполнять только черную работу, он, может стать­
ся, как раз и есть надлежащий императив.

15
Чтобы с чистой совестью заниматься физиологией, нужно
держаться того, что органы чувств к* суть явления в смыс-

ι. О предрассудках философов

27

ле идеалистической философии: как таковые, они ведь не
могли бы быть причинами! Тем самым сенсуализм есть по
крайней мере регулятивная гипотеза, чтобы не сказать эв­
ристический принцип. - Как? а некоторые говорят даже,
что внешний мир есть будто бы творение наших органов.
Но ведь тогда наше тело, как частица этого внешнего мира,
было бы творением наших органов! Но ведь тогда сами на­
ши органы были бы творением наших органов! Вот, по-мо­
ему, полнейшая reductio ad absurdum1, при условии, что
понятие causa sui2 есть нечто вполне абсурдное. Следова­
тельно, внешний мир не есть творение наших органов?

16
Все еще есть такие безобидные самосозерцатели, которые
думают, что существуют «непосредственные достоверно­
сти», например «я мыслю» или, в духе суеверия Шопенга­
уэра, «я хочу» - будто здесь познаванию дается возможность
схватить свой предмет в чистом и обнаженном виде, как
«вещь саму по себе», и ни со стороны субъекта, ни со сто­
роны объекта нет места фальши. Но я буду сто раз повто­
рять, что «непосредственная достоверность» точно так же,
как «абсолютное познание» и «вещь сама по себе», заклю­
чает в себе contradictio in adjecto3: нужно же наконец когданибудь освободиться от словооболыцения! Пусть народ ду­
мает, что познавать - значит узнавать до конца, философ
же должен сказать себе: «если я разложу событие, выра­
женное в предложении «я мыслю», то получу целый ряд
смелых утверждений, обоснование коих трудно, быть мо­
жет, невозможно; например, что это Я - тот, кто мыслит;
что вообще должно быть нечто, что мыслит; что мышление
есть деятельность и действие некоего существа, мыслимо­
го в качестве причины; что существует Я; наконец, что уже
установлено значение слова «мышление»; что я знаю, что
такое мышление. Ибо если бы я не решил всего этого уже
ι доведение до абсурда (лаж).
2 причина самого себя (лат.).
3 противоречие между определяемым и определением (лат.).

28

По ту сторону добра и зла

про себя, то как мог бы я судить, что происходящее теперь
не есть «хотение» или «чувствование»? Словом, это «я мыс­
лю» предполагает, что я сравниваю мое мгновенное состо­
яние с другими моими состояниями, известными мне, что­
бы определить, что оно такое; из-за этой отсылки к друго­
му «знанию» оно как раз не имеет для меня никакой «непо­
средственной достоверности». - Вместо этой «непосред­
ственной достоверности», в которую пусть себе в данном
случае верит народ, философ получает таким образом це­
лый ряд метафизических вопросов, настоящих вопросов
совести для интеллекта, которые гласят: «Откуда беру я по­
нятие мышления? Почему я верю в причину и действие?
Что дает мне право говорить о каком-то Я и даже о Я как
причине и, наконец, еще о#как причине мышления?» Кто
отважится тотчас же ответить на эти метафизические во­
просы, ссылаясь на некоторого рода интуицию познания,
как делает тот, кто говорит: «я мыслю и знаю, что это по
меньшей мере истинно, действительно, достоверно», - тому
философ нынче ответит улыбкой и парой вопросительных
знаков. «Милостивый государь, - возможно, озадачит его
философ, - это невероятно, чтобы вы не ошибались, но
почему же тогда нужно непременно говорить об истине?».

Что касается суеверия логиков, то я не устану вновь и вновь
подчеркивать один маленький факт, неохотно признавае­
мый этими суеверными людьми, а именно: мысль приходит,
когда «она» хочет, а не когда хочу «я»; так что будет искаже­
нием сущности дела говорить: субъект «я» есть условие пре­
диката «мыслю». Мыслится: но что это «-ся» есть как раз
старое знаменитое Д это, выражаясь мягко, только пред­
положение, только утверждение, и прежде всего отнюдь
не «непосредственная достоверность». В конце же концов
этим «мыслится» уже много сделано: уже это «-ся» содержит
в себе толкование события и само не входит в состав его.
Обыкновенно делают заключение по грамматической при­
вычке: «мышление есть деятельность; ко всякой деятель­
ности причастен некто действующий, следовательно -».
Примерно по подобной же схеме старая атомистика поды-

ι. О предрассудках философов

29

скивала к действующей «силе» еще тот комочек материи,
где она гнездится и откуда действует, - атом; более строгие
умы научились наконец обходиться без этого «остатка зем­
ного», и, может быть, когда-нибудь логики тоже приучатся
обходиться без этого маленького «-ся» (в которое, испарив­
шись, превратилось честное, старое Л).

ι8
Поистине немалую привлекательность каждой данной те­
ории составляет то, что она опровержима: именно этим
влечёт она к себе более тонкие умы. Кажется, что сто раз
опровергнутая теория о «свободной воле» обязана продол­
жением своего существования именно этой привлекатель­
ности: постоянно находится кто-нибудь, кто чувствует себя
достаточно сильным, чтобы её опровергнуть.

Философы имеют обыкновение говорить о воле как об из­
вестнейшей в мире вещи; Шопенгауэр даже объявил, что
единственно воля-де известна нам доподлинно, вполне, без
всякого умаления и примеси. Но мне постоянно кажется,
что и Шоненгауэр сделал в этом случае лишь то, что обык­
новенно делают философы: перенял народный предрассудок
и еще усилил его. Мне кажется, что воление есть прежде
всего нечто сложное, нечто имеющее единство только в ка­
честве слова - и как раз в выражении его с помощью одного
слова сказывается народный предрассудок, господствую­
щий над всегда лишь незначительной осмотрительностью
философов. Итак, будем же осмотрительнее, перестанем
быть «философами» - скажем так: в каждом волении есть,
во-первых, множество чувств, именно: чувство состояния,
от которого мы стремимся избавиться, чувство состояния,
которого мы стремимся достигнуть, чувство этого движе­
ния «от» чего-либо или «к» чему-либо, затем еще сопутству­
ющее мускульное чувство, возникающее в момент этого «мы
хотим» благодаря некоторого рода привычке, подчас и без

Зо

По ту сторону добра и зла

приведения в движение наших «рук и ног». Во-вторых, по­
добно тому как чувства - и именно разнородные чувства нужно признать за ингредиент воления, так же обстоит дело
и с мышлением: в каждом волевом акте есть командующая
мысль; однако нечего и думать, что можно отделить эту
мысль от «воления» и что тогда будто бы останется еще во­
ля! В-третьих, воля есть не только комплекс чувств и мыш­
ления, но прежде всего еще и аффект- и к тому же аффект
команды. То, что называется «свободой воли», есть в сущно­
сти командующий аффект по отношению к тому, который
должен подчиниться: «я свободен, «он» должен повино­
ваться», - это сознание кроется в каждом волении так же,
как и то напряжение внимания, тот прямой взгляд, фикси­
рующий исключительно одно, та безусловная оценка поло­
жения «сейчас нужно это и ничто другое»,та внутренняя
уверенность, что повиновение будет достигнуто, и все про­
чее, что еще относится к состоянию повелевающего. Чело­
век, который валит, - приказывает чему-то в себе, что пови­
нуется или о чем он думает, как о повинующемся. Но об­
ратим теперь внимание на самую удивительную сторону
воли, этой столь многообразной вещи, для которой у наро­
да есть только одно слово: поскольку в данном случае мы
являемся одновременно приказывающими и повинующи­
мися и, как повинующимся, нам знакомы чувства принуж­
дения, напора, давления, сопротивления, побуждения, воз­
никающие обыкновенно сразу же за актом воли; поскольку,
с другой стороны, мы привыкли не обращать внимания на
эту двойственность, обманчиво отвлекаться от нее при по­
мощи синтетического понятия Я,-к волению само собой
пристегивается еще целая цепь ошибочных заключений и,
следовательно, ложных оценок самой воли, - таким обра­
зом, что волящий совершенно искренне верит, будто воле­
ния достаточно для действия. Поскольку в огромном боль­
шинстве случаев воление проявляется там, где можно ожи­
дать и воздействия повеления, стало быть, повиновения,
а значит, и действия, постольку видимая сторона дела, буд­
то тут существует необходимость действия, претворилась в
чувство; словом, волящий с достаточной степенью уверен­
ности полагает, что воля и действие каким-то образом со­
ставляют одно, - он приписывает самой воле еще и успех,

ι. О предрассудках философов

31

исполнение воления и наслаждается при этом приростом
того чувства мощи, которое несет с собою всяческий успех.
«Свобода воли» - вот слова для этого многообразного со­
стояния удовольствия волящего, который повелевает и в
то же время сливается в одно существо с исполнителем, который в качестве такового наслаждается совместно с ним
торжеством одоления препятствий, но втайне думает, буд­
то в сущности это сама его воля одолевает препятствия.
Таким образом, волящий присоединяет к чувству удовольст­
вия повелевающего еще чувства удовольствия исполняю­
щих, успешно действующих орудий, служебных «подчинен­
ных воль» или подчиненных душ, - ведь наше тело есть толь­
ко общественный строй многих душ. L'effet c'est moi1: тут
случается то же, что в каждой благоустроенной и счастли­
вой общине, где правящий класс отождествляет себя с об­
щественными успехами. При всяком волении дело идет не­
пременно о повелевании и повиновении, как сказано, на
почве общественного строя многих «душ», отчего философ
должен бы считать себя вправе рассматривать воление само
по себе уже под углом зрения морали, причем под моралью
подразумевается именно учение об отношениях власти, при
которых возникает феномен под названием «жизнь». -

го

Что отдельные философские понятия не представляют со­
бою ничего произвольного, ничего для-самого-себя-произрастающего, а вырастают в соотношении и родстве друг с
другом; что, несмотря на всю кажущуюся внезапность и про­
извольность их появления в истории мышления, они все
же точно так же принадлежат к известной системе, как все
виды фауны к какой-либо части света, - все это сказывает­
ся напоследок в той уверенности, с которой самые различ­
ные философы постоянно заполняют некую основопола­
гающую схему возможных философий. Под незримым яр­
мом они постоянно вновь пробегают по одному и тому же
круговому пути, и, как бы независимо ни чувствовали они
ι действие - это я ( фр. ).

32

По ту сторону добра и зла

себя друг от друга со своей критической или систематиче­
ской волей, нечто внутреннее ведет их, нечто гонит их в
определенном порядке друг за другом - та самая прирожден­
ная систематичность и родство понятий. Их мышление в
самом деле в гораздо меньшей степени есть открывание ново­
го, нежели опознавание, припоминание старого, - возвраще­
ние под родной кров, в далекую стародавнюю общую вотчи­
ну души, в которой некогда выросли эти понятия, - в этом
отношении философствование есть род атавизма высшего
порядка. Удивительное фамильное сходство всего индий­
ского, греческого, германского философствования объяс­
няется довольно просто. Именно там, где наличествует род­
ство языков, благодаря общей философии грамматики (т.
е. благодаря бессознательной власти и руководству одина­
ковых грамматических функций), все неизбежно и загодя
подготовлено для однородного развития и последователь­
ности философских систем; точно так же как для некото­
рых иных объяснений мира путь является как бы закры­
тым. Очень вероятно, что философы урало-алтайских на­
речий (в которых хуже всего развито понятие «субъект»)
иначе взглянут «в глубь мира» и пойдут иными путями, не­
жели индогерманцы и мусульмане: ярмо определенных грам­
матических функций есть в конце концов ярмо физиологи­
ческих суждений о ценностях и расовых условий. - Вот что
можно сказать в опровержение поверхностных взглядов
Локка на происхождение идей.

21

Causa sui - это самое вопиющее из всех доселе выдуманных
самопротиворечий, своего рода логическое насилие и про­
тивоестественность; но непомерная гордость человека до­
вела его до того, что он страшнейшим образом запутался
как раз в этой нелепости. Требование «свободы воли» в том
метафизическом, раздутом смысле, который, к сожалению,
все еще царит в головах недоучек, побуждение самому не­
сти всю без изъятия ответственность за свои поступки, сняв
ее с Бога, с мира, с предков, со случая, с общества, - есть
не что иное, как притязание быть той самой causa sui и с

ι. О предрассудках философов

33

более чем мюнхгаузеновской смелостью вытащить самого
себя за волосы в бытие из болота Ничто. Но допустим, что
кто-нибудь раскусит-таки мужицкую простоватость этого
знаменитого понятия «свободная воля» и выкинет его из
своей головы, - в таком случае я уж попрошу его подвинуть
еще на шаг дело своего «просвещения» и выкинуть из голо­
вы также и инверсию этого лжепонятия «свободная воля»;
я разумею «несвободную волю», являющуюся следствием
злоупотребления понятиями причины и действия. «Причи­
ну» и «действие» было бы ошибочно овеществлять, как дела­
ют натуралисты (и те, кто нынче, следуя их манере, перено­
сит натурализм в сферу мыпыения), в согласии с господст­
вующей механистической глупостью, заставляющей при­
чину давить и толкать, пока она не начнет «действовать».
«Причиной» и «действием» нужно пользоваться как чисты­
ми понятиями, т. е. как конвенциональными фикциями, при­
меняемыми в целях обозначения, соглашения, а не объяс­
нения. В «самих вещах» нет никакой «причинной связи»,
«необходимости», «психологической несвободы»: там «дей­
ствие» наследует «за причиной», там не царит никакой «за­
кон». Это мы, только мы выдумали причины, следование
одного за другим, существование одного для другого, отно­
сительность, принуждение, число, закон, свободу, основа­
ние, цель; и если мы примысливаем, примешиваем к вещам
этот мир знаков как нечто «само по себе», то мы снова по­
ступаем так, как поступали всегда, именно, мифологически.
«Несвободная воля» - это мифология: в действительной
жизни дело идёт только о сильной и слабой воле. - Если мыс­
литель во всякой «причинной связи» и «психологической
необходимости» уже чувствует некоторую долю приневоливания, нужды, необходимости следствия, давления, не­
свободы, то это почти всегда симптом того, чего не хватает
ему самому: чувствовать именно так - предательство: лич­
ность выдает себя. И вообще, если верны мои наблюдения,
«несвобода воли» понимается как проблема с двух совер­
шенно противоположных сторон, но всегда с глубоко лич­
ной точки зрения: одни ни за что не хотят отказаться от
собственной «ответственности», от веры в себя, отличного
права на свои заслуги (к этой категории принадлежат тщес­
лавные расы); другие, наоборот, не хотят ни за что отве-

34

По ту сторону добра и зла

чать, ни в чем быть виновными и желали бы, из чувства
внутреннего самопрезрения, иметь возможность сбытькуда-нибудь самих себя. Последние, если они пишут книги,
нынче имеют обыкновение защищать преступников; род
социалистического сострадания - их любимая маска. И в
самом деле, фатализм слабовольных удивительно украша­
ется, если он умеет отрекомендовать себя как «la religion
de la souffrance humaine1»: это его «хороший вкус».

22

Пусть простят мне, как старому филологу, который не мо­
жет отделаться от злой привычки клеймить скверные улов­
ки толкования - но эта «закономерность природы», о ко­
торой вы, физики, говорите с такой гордостью, как если
бы — существует только благодаря вашему толкованию и
скверной «филологии», - она не есть положение дел, не
есть «текст», а скорее только наивно-гуманитарная подправ­
ка и извращение смысла, которыми вы вдосталь угождаете
демократическим инстинктам современной души! «Везде
существует равенство перед законом; в природе дело об­
стоит в этом отношении не иначе и не лучше, чем у нас»;
благонравная задняя мысль, которой еще раз маскируется
враждебность черни ко всему привилегированному и само­
державному, маскируется второй, более тонкий атеизм. «Ni
dieu, ni maître8» - этого хотите и вы, - и потому «да здрав­
ствует закон природы!» - не так ли? Но, как сказано, это
- толкование, а не текст, и может явиться кто-нибудь такой,
кто с противоположным намерением и искусством толко­
вания сумеет вычитать из той же самой природы и при­
менительно к тем же самым явлениям как раз тиранически
беспощадную и неумолимую настойчивость претензий на
власть; может явиться толкователь, который представит
вам неуклонность и безусловность всякой «воли к власти»
в таком виде, что почти каждое слово, и даже слово «тира­
ния», в конце концов покажется недостаточным, покажет1 религия человеческого сострадания (фр.).
2 ни Бога, ни господина (фр.).

ι. О предрассудках философов

$5

ся уже ослабляющей и смягчающей метафорой, покажется
слишком человеческим; и при всем том он, может быть, в
конце концов будет утверждать об этом мире то же, что и
вы, а именно - мир имеет «необходимое» и «поддающееся
вычислению» течение, но не потому, что в нем царят за­
коны, а потому, что абсолютно пет законов и каждая власть
в каждое мгновение выводит свое последнее заключение.
Положим, что это тоже лишь толкование - и у вас хватит
рвения возражать на это? - Ну что ж, тем лучше.

Вся психология до сих пор оставалась скованной мораль­
ными предрассудками и опасениями: она не отваживалась
проникнуть в глубину. Понимать ее как морфологию и уче­
ние о развитии воли к власти, как ее понимаю я, - такого еще
ни у кого не было даже и в мыслях; если вообще позволи­
тельно в том, что до сих пор написано, опознавать симптом
того, о чем до сих пор умалчивали. Сила моральных пред­
рассудков глубоко внедрилась в умственный мир человека,
по видимости самый холодный и беспредпосылочный, - и,
само собою разумеется, она действует вредоносно, тормо­
зит, ослепляет, искажает. Физиопсихологии как таковой
приходится бороться с бессознательными противодействи­
ями в сердце исследователя, ее противником является «серд­
це»: уже учение о взаимной обусловленности «хороших» и
«дурных» побуждений (как более утонченная безнравствен­
ность) удручает даже сильную, неустрашимую совесть, еще хуже действует учение о выводимости всех хороших
инстинктов из дурных. Но положим, что кто-нибудь при­
нимает даже аффекты ненависти, зависти, алчности, вла­
столюбия за аффекты, обусловливающие жизнь, за нечто
принципиально и существенно необходимое в общей эко­
номии жизни, за то, что, следовательно, должно еще раз­
растаться, усиливаться, если это же происходит с самой
жизнью, - тогда он будет страдать от подобной направлен­
ности своих суждений, как от морской болезни. Однако
даже эта гипотеза далеко не самая мучительная и не самая
странная в этой чудовищной, почти еще новой области опас-

ных познаний: и в самом деле есть сотни веских доводов
за то, что каждый будет держаться вдали от этой области,
- кто может\ С другой стороны: раз наш корабль занесло
туда, ну что ж! крепче стиснем зубы! будем смотреть в оба!
рукою твердою возьмем кормило! - мы переплываем прямо
через мораль, мы попираем, мы раздробляем при этом, может
быть, остаток нашей собственной моральности, отважива­
ясь направить наш путь туда, - но что толку говорить о над.
Никогда еще отважным путешественникам и искателям при­
ключений не открывался более глубокий мир прозрения: и
психолог, который таким образом «приносит жертву» (но
это wtfsacrifizio deirintelletto1, напротив!), будет по меньшей
мере вправе требовать взамен, чтобы психология была сно­
ва признана властительницей наук, для служения и подго­
товки которой существуют все прочие науки. Ибо психо­
логия теперь снова образует путь к основным проблемам.

ι принесение ума в жертву ( um. ).

Раздел второй
Свободный ум

О sancta simplicitas1! В каком диковинном опрощении и в
какой фальши живет человек! И если когда-нибудь откро­
ются глаза, невозможно будет вдосталь надивиться на это
чудо! Каким светлым, и свободным, и легким, и простым
сделали мы всё вокруг себя! - как сумели мы дать своим чув­
ствам свободный доступ ко всему поверхностному, а своему
мышлению - божественную страсть к резвым скачкам и лож­
ным заключениям! - Как же догадались мы с самого начала
сохранить свое неведение, чтобы наслаждаться едва ли по­
стижимой свободой, несомненностью, неосторожностью,
неустрашимостью, веселостью жизни, - чтобы наслаждаться
жизнью! И только уже на этом прочном гранитном фунда­
менте неведения было до сих пор позволено возвышаться
науке, воле к знанию - на фундаменте гораздо более силь­
ной воли, воли к не-знанию, к неопределенному, к не-истинному! И возвышаться не в качестве ее противополож­
ности, а в роли ее утонченного варианта! Пусть даже язык,
как в данном, так и в других случаях, не может выйти из
своей неповоротливости и продолжает говорить о проти­
воположностях везде, где только есть степени и кое-какие
тонкости в оттенках; пусть также закоренелое тартюфство
морали, ставшее теперь составной частью нашей непобе­
димой «плоти и крови», даже у нас, знающих, извращает
слова в устах наших - порой мы понимаем это и смеемся,
видя, как и самая лучшая наука хочет всеми силами удер­
жать нас в этом опрощенном, насквозь искусственном, склад­
но сочиненном, складно подделанном мире, видя, как и она,
ι святая простота (лат.).

38

По ту сторону добра и зла

волей-неволей, любит заблуждение, ибо и она, живая, - лю­
бит жизнь!

25
После такого веселого вступления да будет выслушано и
серьезное слово: оно обращается к серьезнейшим. Береги­
тесь, философы и друзья познания, и остерегайтесь мучени­
чества! Остерегайтесь страдания «во имя истины»! Остере­
гайтесь даже собственной защиты! Это лишает вашу совесть
всякой невинности и тонкого нейтралитета, это делает вас
твердолобыми перед лицом возражений и красными тряп­
ками, это отупляет, озверяет, уподобляет вас быкам, когда
в борьбе с опасностью, поруганием, подозрениями, изгна­
нием и еще более грубыми последствиями вражды вам при­
ходится в конце концов разыгрывать из себя защитников
истины на земле, - будто «истина» такая простодушная и
нерасторопная особа, которая нуждается в защитниках! И
именно в вас, о рыцари печального образа, господа зеваки
и пауки-ткачи духа! В конце концов вы довольно хорошо
знаете, что нет решительно никакой разницы, окажетесь
ли именно вы правыми, так же как знаете, что до сих пор
еще ни один философ не оказывался правым и что в каж­
дом маленьком вопросительном знаке, который вы стави­
те после ваших излюбленных слов и любимых учений (а
при случае и после самих себя), может заключаться более
достохвальная правдивость, чем во всех торжественных
жестах, которыми вы козыряете перед обвинителями и су­
дилищами! Отойдите лучше в сторону! Скройтесь! И на­
деньте свою маску и хитрость, чтобы вас путали с другими!
Или хоть немного боялись! И не забудьте только о саде, о
саде с золотой решеткой! И окружите себя людьми, подоб­
ными саду, - или подобными музыке над водами в вечерний
час, когда день становится уже воспоминанием, - изберите
себе хорошее одиночество, свободное, веселое, легкое оди­
ночество, которое даст и вам право хоть в каком-нибудь
смысле оставаться хорошими! Какими ядовитыми, какими
хитрыми, какими дурными делает людей всякая долгая вой­
на, которую нельзя вести открытою силой! Какими личными

2. Свободный ум

39

делает их долгий страх, долгое наблюдение за врагами, за
возможными врагами! Эти изгнанники общества, эти дол­
го преследуемые, злобно травимые, - также отшельники
по принуждению, эти Спинозы или Джордано Бруно - в кон­
це концов всегда становятся рафинированными мстителя­
ми и отравителями, хотя бы и под прикрытием духовного
маскарада и, может быть, бессознательно для самих себя
(докопайтесь-ка хоть раз до дна этики и теологии Спино­
зы!), - нечего и говорить о бестолковости морального него­
дования, которое у всякого философа всегда служит безо­
шибочным признаком того, что его покинул философский
юмор. Мученичество философа, его «принесение себя в
жертву истине» обнаруживает то, что было в нем скрыто
агитаторского и актерского; и если предположить, что на
него до сих пор взирали только с артистическим любопытст­
вом, то по отношению к иному философу, конечно, может
показаться понятным опасное желание увидеть его когданибудь также и в состоянии вырождения (выродившимся
в «мученика», в крикуна подмостков и трибун). Лишь бы
при подобном желании непременно ясно понимать, что
при этом во всяком случае придется увидеть: только драму
сатиров, только эпилог в виде фарса, только непрерывное
доказательство того, что долгая подлинная трагедия кон­
чилась, - при условии, конечно, что всякая философия в
своем возникновении была долгой трагедией.

26

Каждый избранный человек инстинктивно стремится к сво­
ему замку и тайному убежищу, где он избавляется от толпы,
от многих, от большинства, где он вправе забыть правило
«человек», будучи исключением из него, - за вычетом од­
ного случая, когда еще более сильный инстинкт прямиком
наталкивает его, как познающего в широком и исключи­
тельном смысле, на это правило. Кто, общаясь с людьми,
не отливает при случае всеми цветами злополучия, зеленея
и серея от отвращения, пресыщения, сочувствия, сумрач­
ности, уединенности, тот наверняка не человек с высшими
вкусами; но положим, что он не берет на себя добровольно

40

По ту сторону добра и зла

всю эту тягость и докуку, что он постоянно уклоняется от
нее и, как сказано, продолжает безмолвно и гордо скры­
ваться в своем замке, - в таком случае верно одно: он не
создан, не предназначен для познания. Иначе он должен
бы был в один прекрасный день сказать себе: «к черту мой
хороший вкус! ведь правило интереснее, нежели исключе­
ние - нежели я как исключение!» - и отправился бы вниз,
прежде всего «в среду». Изучение усредненного человека, дол­
гое, серьезное, и с этой целью множество переодеваний,
самопреодолений, фамильярности, дурного обхождения
(всякое обхождение дурно, кроме обхождения с себе подоб­
ным), - составляет необходимую часть биографии каждого
философа, быть может, самую неприятную, самую зловон­
ную, самую богатую разочарованиями часть. Если же на до­
лю его выпадает счастье, как подобает баловню познания,
то он встречает людей, поистине сокращающих и облегча­
ющих его задачу, - я разумею так называемых циников, т.
е. таких людей, которые просто признают в себе живот­
ность, пошлость, «правило» и при этом обладают еще той
степенью ума и кичливости, которая заставляет их гово­
рить о себе и себе подобных перед свидетелями: иногда даже
и в книгах они точно валяются в собственном навозе. Ци­
низм есть единственная форма, в которой пошлые души
соприкасаются с тем, что именуется искренностью; и выс­
шему человеку следует навострять уши при каждом более
крупном и утонченном проявлении цинизма и поздравлять
себя каждый раз, когда прямо перед ним заговорит бесстыд­
ный скоморох или научный сатир. Бывают даже случаи,
когда при этом к отвращению примешивается очарование:
именно, когда с таким нескромным козлом и обезьяной по
прихоти природы соединяется гений, как у аббата Галиани,
самого глубокого, самого проницательного и, может быть,
самого грязного из людей своего века; он был гораздо глуб­
же Вольтера и, следовательно, также в значительной степе­
ни молчаливее его. Гораздо чаще бывает, что, как мы дали
понять, ученая голова насажена на туловище обезьяны, ис­
ключительно тонкий ум соединен с пошлой душой, - среди
врачей и физиологов морали это не редкий случай. И где
только кто-нибудь без раздражения, а скорее добродушно
говорит о человеке как о брюхе с двумя потребностями и

2. Свободный ум

41

как о голове - с одной; всюду, где кто-нибудь видит, ищет и
хочетвидетъ подлинные пружины людских поступков толь­
ко в голоде, половом вожделении и тщеславии; словом, где
и когда о человеке говорят «дурно», но совсем не злобно, там любитель познания должен чутко и старательно при­
слушиваться, и вообще он должен слушать там, где говорят
без негодования. Ибо негодующий человек и тот, кто по­
стоянно разрывает и терзает собственными зубами самого
себя (или взамен этого мир, или Бога, или общество), мо­
жет, конечно, в моральном отношении стоять выше смею­
щегося и самодовольного сатира, зато во всяком другом
смысле он представляет собою более обычный, менее зна­
чительный, менее поучительный случай. И никто не лжет
так много, как негодующий.

27

Трудно быть понятым: особенно если мыслишь и живешь
как gangasrotogati1 среди людей, которые все поголовно
иначе мыслят и живут, именно, как kurmagati2 или в лучшем
случае как поспешающие «аллюром лягушки3», mandeikagati4, - не делаю ли я все для того, чтобы меня «понимали
с трудом»? - и нужно быть сердечно признательным за до­
брую волю к некоторой тонкости толкования. Что же ка­
сается «добрых друзей», которые всегда слишком ленивы
и полагают, что именно в качестве друзей имеют право на
леность, - то поступишь хорошо, если заранее предоста­
вишь им просторную арену недоразумений: тогда можно
еще и посмеяться; или можно совсем избавиться от них, от
этих добрых друзей, - и тоже посмеяться!

ι идущий ходом Ганга ( санскр. ) .
2 ходом черепахи ( санскр. ) .
3 У Н. в кавычках: nach der Gangart des Frosches - ходом лягушки,
что еще и перекликается с «ходом Ганга» (Gang по-немецки - «ход»).
4 ходом лягушки ( санскр. ) .

42

По ту сторону добра и зла
28

Что труднее всего поддается переводу с одного языка на
другой, так это темп его стиля, коренящийся в характере
расы, или, выражаясь физиологически, в среднем темпе
ее «обмена веществ». Есть переводы, считающиеся добро­
совестными, но являющиеся почти искажениями, как не­
вольные опошления оригинала, просто потому, что не мо­
гут передать его смелого, веселого темпа, который переска­
кивает, переносит нас через все опасности, кроющиеся в
вещах и словах. Немец почти неспособен в своей речи к
presto, a стало быть, само собой разумеется, и ко многим
забавным, смелым nuances свободной, вольной мысли. На­
сколько чужды ему буффон и сатир, телесно и ментально,
настолько же непереводимы для него Аристофан и Петроний. Всякие тяжеловесные, неповоротливые, торжествен­
но неловкие, всякие томительные и скучные разновидно­
сти стиля развились у немцев в чрезмерном разнообразии
- да простится мне констатация того факта, что даже про­
за Гёте, представляющая собою смесь чопорности и изяще­
ства, не составляет исключения, как отражение «доброго
старого времени», к которому она относится, и как выра­
жение немецкого вкуса того времени, когда еще существо­
вал «немецкий вкус» - вкус рококо, in moribus et artibus1.
Лессинг является исключением благодаря своей актерской
натуре, которая многое понимала и во многом знала толк,
- недаром он был переводчиком Бейля и охотно искал при­
бежища у Дидро и Вольтера, а еще охотнее у римских коме­
диографов: Лессинг тоже любил в темпе духовную воль­
ность, бегство из Германии. Но как смог бы немецкий язык,
хотя бы даже в прозе какого-нибудь Л ессинга, перенять темп
Макиавелли, который в своем «Principe» овевает нас сухим,
чистым воздухом Флоренции и который принужден изла­
гать серьезнейшие вещи в неукротимом allegrissimo - быть
может, не без злобно артистического чувства того контра­
ста, на который он отваживается: длинные, тяжелые, суро­
вые, опасные мысли - а тут темп галопа и самого развесе­
лого настроения. Наконец, кто посмел бы отважиться на
ι в нравах и искусствах (лат.).

2. Свободный ум

43

немецкий перевод Петрония, который, как мастер presto
в вымыслах, причудах, словах, был выше любого из великих
музыкантов вплоть до настоящего времени, - и что такое
в конце концов все болота больного, дурного мира, также
и «древнего мира», для того, кто, подобно Петронию, име­
ет ноги ветра, полет и дыхание его, освободительный язви­
тельный смех ветра, который всё оздоровляет, приводя всё
в движение. Что же касается Аристофана, этого просветляю­
щего и восполняющего гения, ради которого всему эллинству прощается его существование, - при условии, что люди в
совершенстве поняли, что именно во всем тогдашнем нужда­
ется в прощении, в просветлении, - я и не знаю ничего та­
кого, что заставляло меня грезить о скрытности Платона и
его натуре сфинкса больше, нежели тот счастливо сохранив­
шийся petit fait1, что под изголовьем его смертного ложа
не нашли ничего подобного «Библии», ничего египетского,
пифагорейского, платоновского, - а нашли Аристофана.
Как мог бы даже и Платон вынести жизнь - греческую жизнь,
которую он отрицал, - без какого-нибудь Аристофана!

29

Независимость - удел немногих: она - преимущество силь­
ных. И кто решается ее испробовать, хотя бы и с полней­
шим правом, но не будучи обязан к ней, тот доказывает, что
он, вероятно, не только силен, но и смел до разнузданно­
сти. Он вступает в лабиринт, он в тысячу раз увеличивает
число опасностей, которые жизнь сама по себе несет с со­
бою - не самая малая из них в том и состоит, что никто не
видит, как и где он заблудится, - удалится от людей и будет
разорван на части каким-нибудь пещерным Минотавром
совести. В случае, если такой человек погибает, это случа­
ется так далеко от сферы людского уразумения, что люди
не чувствуют этой гибели и не сочувствуют ей, - а он уже
не может больше вернуться назад! Он не может более вер­
нуться к состраданию людей!

ι маленький факт ( фр. ) .

44

По ту сторону добра и зла

Наши высшие прозрения должны - и должны непременно!
- казаться безумствами, а смотря по обстоятельствам, и пре­
ступлениями, если они запретными путями достигают слу­
ха тех людей, кто не создан, не предназначен для этого.
Различие между эксотерическим и эсотерическим, как его
понимали встарь в среде философов, у индусов, как и у гре­
ков, персов и мусульман, словом, всюду, где верили в касто­
вый порядок, а ш в равенство и равноправие, - это разли­
чие основывается не на том, что эксотерик стоит снаружи
и смотрит на вещи, ценит, мерит их, судит о них не изну­
три, а извне: - более существенно здесь то, что он смотрит
на вещи снизу вверх, - эсотерик же сверху вниз! Есть такие
высоты души, при взгляде с которых даже трагедия пере­
стает действовать трагически; и если совокупить в одно
всю мировую скорбь, то кто отважится утверждать, что это
зрелище неизбежно соблазнит нас к состраданию и тем са­
мым принудит к удвоению скорби?.. То, что служит пищей
или усладой высшему роду людей, должно быть почти ядом
для слишком отличного от них и низшего рода. Добродете­
ли заурядного человека были бы, пожалуй, у философа рав­
носильны порокам и слабостям, и возможно, что человек
высшего рода, если он, предположим, вырождается и поги­
бает, только благодаря этому становится обладателем таких
качеств, которые заставляют низший мир, куда привело
его падение, теперь уже почитать его как святого. Есть кни­
ги, имеющие обратную ценность для души и здоровья, смо­
тря по тому, пользуется ли ими низкая душа, низменная жиз­
ненная сила или высшая и мощная: в первом случае это
опасные, разъедающие, разлагающие книги, во втором клич герольда, призывающий самых доблестных к их до­
блести. Общепринятые книги - всегда зловонные книги:
запах маленьких людей пристаёт к ним. Там, где толпа ест
и пьёт, даже где она поклоняется, - там обыкновенно во­
няет. Не нужно ходить в церкви, если хочешь дышать чи­
стым воздухом.

2. Свободный ум

45

З1
В юные годы мы чтим и презираем еще не обладая тем ис­
кусством учитывать нюансы, которое составляет лучшее
приобретение жизни, и нам по справедливости приходится
потом жестоко расплачиваться за то, что мы соответствен­
но набрасывались на людей и на вещи с нашими безуслов­
ными «да» и «нет». Все устроено так, что самый худший из
вкусов, вкус к безусловному, подвергается жесточайшему
осмеянию и насилию, покуда человек не научится вклады­
вать в свои чувства некоторую толику искусства, а еще луч­
ше, пока он не рискнет произвести опыт с искусственным,
как и делают настоящие артисты жизни. Гнев и благогове­
ние, два элемента, подобающие юности, кажется, не могут
утихомириться до тех пор, пока не исказят людей и вещи
до такой степени, что ополчатся на них самих: юность есть
сама по себе уже нечто искажающее и вводящее в обман.
Позже, когда юная душа, измученная сплошным рядом ра­
зочарований, наконец становится недоверчивой к самой
себе, все еще оставаясь пылкой и дикой даже в своем недо­
верии и угрызениях совести, - как же негодует она тогда
на саму себя, как нетерпеливо себя терзает, как мстит себе
за свое долгое самоослепление, словно то была слепота по
собственному произволению! В этом переходном состоя­
нии мы наказываем самих себя недоверием к своему чув­
ству, мы истязаем наше вдохновение сомнением, мы даже
чувствуем уже и в чистой совести некую опасность, как бы
самозаволакивание и усталость более тонкой честности, и
прежде всего мы становимся противниками, принципиаль­
ными противниками «юности». - Но проходит десяток лет,
и мы понимаем, что и во всем этом еще была юность!

32

В течение самого долгого периода истории человечества
- его называют доисторическим - достоинство или негод­
ность поступка выводились из его следствий: поступок сам
по себе так же мало принимался во внимание, как и его про­
исхождение; и примерно так, как в Китае заслуги или позор

46

77о ту сторону добра и зла

детей до сих пор переходят на родителей, так и в те време­
на обратно действующая сила успеха или неудачи руково­
дила человеком в его одобрительном или неодобрительном
суждении о данном поступке. Назовём этот период доморальньш периодом человечества: императив «познай само­
го себя!» был тогда ещё неизвестен. Наоборот, в последние
десять тысячелетий на некоторых больших пространствах
земной поверхности люди шаг за шагом дошли до того, что
предоставили решающий голос в вопросе о ценности по­
ступка уже не его следствиям, а его происхождению: вели­
кое событие в целом, достойная внимания утончённость
взгляда и масштаба, несознаваемое последействие господ­
ства аристократических достоинств и веры в «происхож­
дение», признак периода, который в более тесном смысле
слова можно назвать моральным, - тем самым была пред­
принята первая попытка самопознания. Вместо следствий
происхождение: какой переворот перспективы! И, наверно,
переворот, достигнутый только после долгой борьбы и ко­
лебаний! Конечно, роковое новое суеверие, характерная
узость толкования именно благодаря этому достигли свое­
го господства: происхождение поступка истолковывалось
в самом определённом смысле, как происхождение из на­
мерения; люди пришли к единению в той вере, будто ценность
поступка заключается в ценности его намерения. Видеть в
намерении всё, что порождает поступок, всю его предшест­
вующую историю - это предрассудок, основываясь на кото­
ром почти до новейшего времени выражали всякую мораль­
ную похвалу, порицание, вершили моральный суд и даже
философствовали. - Но не пришли ли мы нынче к необхо­
димости решиться ещё раз на переворот и радикальную
перестановку всех ценностей, благодаря новому самоос­
мыслению и самоуглублению человека, - не стоим ли мы
на рубеже того периода, который в негативном смысле сле­
довало бы определить прежде всего как внеморальный: нын­
че, когда, по крайней мере среди нас, имморалистов, заро­
дилось подозрение, что именно в том, что непреднамеренно
в данном поступке, и заключается его окончательная цен­
ность и что вся его намеренность, всё, что в нём можно
видеть, знать, «сознавать», составляет ещё его поверхность
и оболочку, которая, как всякая оболочка, нечто открыва-

2. Свободный ум

47

ет, но ещё более того скрывает} Словом, мы полагаем, что
намерение есть только признак, симптом, который надо
сперва истолковать, к тому же признак, означающий слиш­
ком многое, а следовательно, сам по себе почти ничего не
значащий, - и что мораль в прежнем смысле, стало быть,
мораль намерений, представляла собою предрассудок, не­
что опрометчивое, быть может, нечто предварительное,
вещь приблизительно одного ранга с астрологией и алхи­
мией, но во всяком случае нечто такое, что должно быть
преодолено. Преодоление морали, в известном смысле да­
же ее самопреодоление - пусть это будет названием той дол­
гой тайной работы, которая предоставлена самой тонкой,
самой честной и вместе с тем самой злой современной со­
вести как живому пробному камню души.

33
Делать нечего: чувства самопожертвования, принесения
себя в жертву за ближнего, всю мораль самоотчуждения
нужно безжалостно привлечь к ответу и к суду - точно так
же как эстетику «незаинтересованного созерцания», под
прикрытием которой кастрация искусства довольно лукаво
пытается нынче очистить свою совесть. Слишком уж мно­
го чар и сахару в этих чувствах под вывесками «для других»,
«не для себя», чтобы не явилась надобность удвоить здесь
свое недоверие и спросить: «Не соблазнили это, пожалуй?»
- Что они нравятся - тому, кто ими обладает, и тому, кто
пользуется их плодами, а также рядовому зрителю, - еще
не служит аргументом в их пользу, а как раз побуждает к
осторожности. Итак, будем осторожны!

34
На какую бы философскую точку зрения ни становились
мы нынче, со всех сторон обманчивость мира, в котором,
как нам кажется, мы живем, является самым верным и проч­
ным из всего, что еще может уловить наш взор, - мы на­
ходим тому основания за основаниями, которые, пожалуй,

48

По ту сторону добра и зла

могут соблазнить нас на предположение, что принцип об­
мана заложен в «сущности вещей». Но тот, кто возлагает
ответственность за фальшивость мира на само наше мыш­
ление, стало быть, на «дух» - почтенный выход, которым
пользуется всякий сознательный или бессознательный advocatus dei, - кто считает этот мир вместе с пространством,
временем, формой, движением за неправильный вывод, тот,
по крайней мере, имеет прекрасный повод проникнуться
наконец недоверием к самому мышлению вообще: разве
оно уже не сыграло с нами величайшей шутки? и какие мо­
гут быть даны гарантии, что оно не будет продолжать де­
лать то, что делало всегда? Кроме шуток, есть что-то тро­
гательное и внушающее глубокое уважение в невинности
мыслителей, позволяющей им еще и нынче обращаться к
сознанию с просьбой, чтобы оно давало им честные ответы:
например, «реально» ли оно и почему, собственно, оно так
решительно отстраняет от себя внешний мир, и еще на мно­
гие подобные вопросы. Вера в «непосредственные досто­
верности» - это моральная наивность, делающая честь нам,
философам; но ведь не должны же мы, наконец, быть «толькоморальными» людьми! Если отвлечься от морали, такая
вера есть глупость, делающая нам мало чести! Пусть в бюр­
герском быту постоянное недоверие считается признаком
«дурного характера» и, следовательно, относится к катего­
рии неразумного; здесь, среди нас, по ту сторону бюргер­
ского мира и его «Да» и «Нет», - что могло бы препятство­
вать нам быть неразумными и сказать: философ-то, собст­
венно говоря, и имеет право на «дурной характер», как су­
щество, которое на Земле до сих пор постоянно подверга­
лось жесточайшему одурачиванию, - он ныне обязан быть
недоверчивым, бросать злобные косые взгляды из каждой
пропасти подозрения. - Да простят мне шутку, выраженную
в такой мрачно-карикатурной форме: ведь я сам давно на­
учился иначе думать об обмане и обманутости, иначе оце­
нивать их и готов попотчевать по крайней мере парой ту­
маков слепую ярость, с которой философы всеми силами
противятся тому, чтобы быть обманутыми. Почему бы и
нет} Что истина ценнее иллюзии, - это не более как мо­
ральный предрассудок; из всех предположений, какие толь­
ко существуют, оно доказано даже хуже всего. Нужно со-

2. Свободный ум

49

знаться себе в том, что не существовало бы никакой жизни,
если бы фундаментом ей не служили перспективистские
оценки и кажимости; и если бы вы захотели, воспламенясь
добродетельным вдохновением и бестолковостью иных фи­
лософов, совершенно избавиться от «кажущегося мира»,
ну, в таком случае - при условии, что вы смогли бы это сде­
лать, - уж от вашей «истины» тоже ничего не осталось бы!
Да и что вообще побуждает нас к предположению, что есть
существенная противоположность между «истинным» и
«ложным»? Разве не достаточно предположить, что суще­
ствуют степени кажимости, как бы более светлые и более
темные тени и тона иллюзии - различные valeurs1, говоря
языком живописцев? Почему бы миру, имеющему к нам не­
которое отношение, не быть вымыслом? И если кто-нибудь
спросит при этом: «но вымысел подразумевает творца?»
- разве нельзя ему ответить коротко и ясно: с чего бьд А мо­
жет быть, само это слово «подразумевает» подразумевает
вымысел? Разве не позволительно относиться с некоторой
иронией как к субъекту, так и к предикату и к объекту? Разве
философ не смеет стать выше веры в незыблемость грам­
матики? При всем уважении к гувернанткам - не пора ли
философии отречься от веры гувернанток?

35
О Вольтер! О гуманность! О слабоумие! Ведь «истина», ведь
искание истины что-нибудь да значит, и если человек посту­
пает при этом слишком по-человечески - «il ne cherche le vrai
que pour faire le bien2» - бьюсь об заклад, он не найдет ничего!

Допустим, что нет ничего реально «данного», кроме нашего
мира вожделений и страстей, что мы не можем спуститься
или подняться ни к какой иной «реальности», кроме реально1 оттенки (фр.).
2 он ищет истину лишь для того, чтобы творить добро (фр.).

50

По ту сторону добра и зла

сти наших инстинктов - ибо мышление есть только взаимо­
отношение этих инстинктов, - не позволительно ли в таком
случае поставить опыт и задаться вопросом: не достаточно
ли этой «данности», чтобы понять из ей подобных и так
называемый механический (или «материальный») мир? Я
разумею, понять не как обман, «иллюзию», «представле­
ние» (в берклиевском и шопенгауэровском смысле), а как
нечто, обладающее той же степенью реальности, какую име­
ют сами наши аффекты, - как более примитивную форму
мира аффектов, в которой еще замкнуто в могучем единст­
ве все то, что потом в органическом процессе ответвляет­
ся и оформляется (а также, разумеется, становится нежнее
и ослабляется - ) , как род инстинктивной жизни, в которой
все органические функции, с включением саморегулиро­
вания, ассимиляции, питания, выделения, обмена веществ,
еще синтетически вплетены друг в друга, - как зародышевую
форму жизни? - В конце концов поставить такой опыт не
только позволительно, - это даже повелевает совесть мето­
да. Не предполагать существования нескольких родов кау­
зальности, пока попытка ограничиться одним не будет дове­
дена до своего крайнего предела (до бессмыслицы, с позво­
ления сказать), - вот мораль метода, от которого не смеют
нынче уклоняться; это следует «из самого его определения»,
как сказал бы математик. Вопрос заключается в конце кон­
цов в том, действительно ли мы признаем волю за действу­
ющую, верим ли мы в каузальность воли: если это так - а, в
сущности, вера в это есть именно наша вера в саму каузаль­
ность, - то мы должны попытаться установить гипотетиче­
ски каузальность воли как единственную каузальность. «Во­
ля», естественно, может действовать только на «волю», а
не на «вещества» (не на «нервы», например -); словом, ну­
жно отважиться на гипотезу - не везде ли, где мы признаем
«действия», воля действует на волю, и не суть ли все меха­
нические явления, поскольку в них действует некоторая
сила, именно сила воли, - действия воли. - Допустим, на­
конец, что удалось бы объяснить совокупную жизнь наших
инстинктов как оформление и разветвление одной основ­
ной формы воли - именно, воли к власти, как гласит моё
положение; допустим, что открылась бы возможность отнес­
ти все органические функции к этой воле к власти и найти в

2. Свободный ум

51

ней также разрешение проблемы зачатия и питания (это
одна проблема), - тогда мы приобрели бы себе этим право
с однозначностью определить всю действующую силу как
волюк власти. Мир, рассматриваемый изнутри, мир, опреде­
ляемый и обозначаемый сообразно его «интеллигибельному
характеру», был бы «волей к власти», и ничем, кроме этого.

37 1
«Как! Так, значит, популярно говоря: Бог опровергнут, а
чёрт нет - ?» Напротив! Напротив, друзья мои! Да и кто
же, чёрт побери, заставляет вас говорить популярно!

38
То, чем представилась при полном свете новейших времен
французская революция, этот ужасающий и, если судить о
нем с близкого расстояния, излишний фарс,к которому,
однако, благородные и восторженные зрители всей Евро­
пы, взирая на него издали, так долго и так страстно при­
мешивали вместе с толкованиями свои собственные него­
дования и восторги, пока текст не исчез под толкованиями,
- так, пожалуй, некое благородное потомство могло бы еще
раз ложно понять все прошлое и лишь таким образом сде­
лать его зрелище выносимым. - Или лучше сказать: не слу­
чилось ли это уже? Не были ли мы сами тем «благородным
потомством»? И не покончено ли с ним именно теперь, по­
скольку мы это поняли?

39
Никто не станет так легко считать какое-нибудь учение за
истинное только потому, что оно делает счастливым или
добродетельным, - исключая разве милых «идеалистов»,
страстно влюбленных в доброе, истинное, прекрасное и
ι Пер. К. Свасьяна.

52

По ту сторону добра и зла

позволяющих сновать в своем пруду всем родам пестрых,
неуклюжих и добродушных желательностей. Счастье и до­
бродетель вовсе не аргументы. Но даже и осмотрительные
умы охотно забывают, что если учение делает несчастным
и злым - это в столь же малой степени является контрар­
гументом. Нечто может быть истинным, хотя бы оно было
в высшей степени вредным и опасным: быть может, даже
одно из основных свойств существования заключается в
том, что полное его познание влечет за собою гибель, - так
что сила ума измеряется, пожалуй, той дозой «истины»,
какую он может вынести, говоря точнее, до какой степени
ему понадобилось ее разбавить, завуалировать, подсластить,
притупить, исказить. Но не подлежит никакому сомнению,
что для открытия известных частей истины злые и несчаст­
ные находятся в более благоприятных условиях и имеют
больше шансов на успех; не говоря уже о злых, которые
счастливы, - вид людей, замалчиваемый моралистами. Быть
может, твердость и хитрость служат более благоприятными
условиями для возникновения сильного, независимого ума
и философа, чем то кроткое, тонкое, уступчивое благонра­
вие и искусство компромисса, которое ценят в ученом, и
ценят по справедливости. Подразумевается, конечно, что
понятие «философ» не ограничивается лишь философами,
пишущими книги или даже излагающими в книгах свою фи­
лософию! - Последнюю черту к портрету свободомысляще­
го философа добавляет Стендаль, и я не могу не подчер­
кнуть ее ради немецкого вкуса - ибо она противна немец­
кому вкусу. «Pour être bon philosophe, - говорит этот по­
следний великий психолог, - il faut être sec, clair, sans illusion. Un banquier, qui a fait fortune, a une partie du caractère
requis pour faire des découvertes en philosophie, c'est-à-dire
pour voir clair dans ce qui est»1.

ι Чтобы быть хорошим философом, нужно быть сухим, ясным,
лишенным иллюзий. Банкир, наживший состояние, отчасти обла­
дает чертой характера, нужной для того, чтобы делать открытия
в философии, то есть ясно видеть то, что есть (фр.).

2. Свободный ум

53

4о
Всё глубокое любит маску; самые глубокие вещи питают да­
же ненависть к образам и подобиям. Не противоположность
ли служит той истинной маской, в которую облекается стыд
бога? Достойный внимания вопрос, - и было бы удивитель­
но, если бы какой-нибудь мистик уже не отважился втайне
на что-либо подобное. Бывают события такого нежного
свойства, что их полезно припорошить грубостью и сде­
лать неузнаваемыми; бывают деяния любви и безудержно­
го великодушия, после которых не остается ничего иного,
как взять палку и поколотить очевидца, дабы затуманить
его воспоминания об увиденном. Иные знают толк в том,
чтобы затуманивать и истязать собственные воспомина­
ния, дабы отомстить, по крайней мере, хоть этим послед­
ним свидетелям: стыдливость изобретательна. Ведь больше
всего мы стыдимся отнюдь не самых дурных вещей; и не
одно только коварство скрывается под маской - в хитрости
бывает так много доброго. Я мог бы себе представить, что
человек, которому нужно скрыть что-нибудь драгоценное
и легкоуязвимое, прокатился бы по жизненному пути грубо
и кругло, как старая, с патиной, тяжело окованная винная
бочка: этого требует утончённость его стыдливости. Чело­
век, обладающий глубиной стыдливости, встречает также
веления своей судьбы и свои деликатные решения на таких
путях, которых немногие когда-либо достигают и о сущест­
вовании которых не позволено знать его ближним и самым
искренним друзьям: опасность, грозящая его жизни, прячет­
ся от их взоров так же, как и вновь завоеванная безопас­
ность. Такой скрытник, инстинктивно пользующийся речью
для умолчания и замалчивания и неистощимый в способах
уклонения от сообщительности, хочеттото и способствует
тому, чтобы в сердцах и головах его друзей маячил не его
образ, а его маска; если же, положим, он не хочет этого, то
всё же однажды глаза его раскроются и он увидит, что там
всё-таки есть его маска - и что это хорошо. Всякий глубокий
ум нуждается в маске, - более того, вокруг всякого глубокого
ума постепенно вырастает маска, благодаря всегда фальши­
вому, а именно, плоскому толкованию каждого его слова, каж­
дого шага, каждого подаваемого им признака жизни.

54

По ту сторону добра и зла
41

Нужно дать самому себе доказательства своего предназна­
чения к независимости и к повелеванию; и нужно сделать
это своевременно. Не должно уклоняться от самоиспыта­
ний, хотя они, пожалуй, являются самой опасной игрой,
какую только можно вести, и в конце концов только испы­
таниями, которые будут свидетельствовать перед нами са­
мими и ни перед каким иным судьей. Не привязываться к
личности, хотя бы и к самой любимой, - каждая личность
есть тюрьма, а также угол. Не привязываться к отечеству,
хотя бы и к самому страждущему и нуждающемуся в помо­
щи, - а это потруднее, чем отвратить свое сердце от отече­
ства победоносного. Не прилепляться к состраданию, хотя
бы оно и относилось к высшим людям, исключительные
мучения и беспомощность которых нам довелось случайно
увидеть. Не привязываться к науке, хотя бы она влекла к
себе человека драгоценнейшими и, по-видимому, для нас
уготованными находками. Не привязываться к собствен­
ному освобождению, к этим опьяняющим далям и чужби­
нам, над которыми все выше взмывает птица, чтобы все
больше видеть под собою, - опасность для того, кто умеет
летать. Не привязываться к нашим собственным доброде­
телям и не становиться всецело жертвою какого-нибудь од­
ного из наших качеств, например нашего «гостеприимст­
ва», - такова опасность из опасностей для благородных и
богатых душ, которые относятся к самим себе расточитель­
но, почти что с равнодушием, и доводят до порока доброде­
тель либеральности. Нужно уметь сохранять себя: это силь­
нейшее испытание независимости.

42

Нарождается новый род философов: я рискну окрестить
их одним небезопасным именем. Насколько я догадываюсь,
насколько они позволяют догадаться о себе - ибо им свой­
ственно желание кое в чем оставаться загадкой, - эти фило­
софы будущего хотели бы по праву, а может быть и без вся­
кого права, называться искусителями [ Versucher]. В конце кон-

2. Свободный ум

55

цов само это имя есть только попытка [Versuch] и, если
угодно, искушение [Versuchung].

43
Новые ли это друзья «истины», эти нарождающиеся фило­
софы? Вполне вероятно, ибо все философы до сих пор лю­
били свои истины. Но наверняка они не будут догматиками.
Их гордости, а также их вкусу должно претить, если их ис­
тина окажется вдобавок истиной для каждого, - что было
до сих пор тайным желанием и скрытым смыслом всех дог­
матических устремлений. «Мое суждение есть мое сужде­
ние: далеко не всякий имеет на него право», - скажет, быть
может, такой философ будущего. Желать согласия со мно­
гими - это дурной вкус, и от него надо избавляться. «Благо»
- это уже не благо, если о нём толкует сосед! А как могло
бы существовать ещё и «общее благо»! Эти слова противоре­
чат сами себе: что может быть общим, то всегда имеет мало
ценности. В конце концов дело должно обстоять так, как
оно обстоит и всегда обстояло: великие вещи остаются для
великих людей, пропасти - для глубоких, нежности и дрожь
ужаса - для чутких. Одним словом: всё редкое - для редких.

44
Нужно ли мне добавлять еще после всего этого, что и они
будут свободными, очень свободными умами, эти философы
будущего, - несомненно, кроме того, что это будут не толь­
ко свободные умы, а нечто большее, высшее и коренным
образом иное, и этого нельзя будет не признать и спутать
с другим. Но, говоря это, я чувствую почти настолько же
по отношению к ним самим, как и по отношению к нам, их
герольдам и предтечам, к нам, свободным умам! - повин­
ность отогнать от нас старый глупый предрассудок и недо­
разумение, которое слишком долго, подобно туману, непро­
ницаемо заволакивало понятие «свободный ум». Во всех
странах Европы, а также и в Америке есть нынче нечто зло­
употребляющее этим именем, некий род очень узких, огра­
ниченных, посаженных на цепь умов, которые хотят почти

56

По ту сторону добра и зла

противоположного тому, что лежит в наших намерениях
и инстинктах, - не говоря уже о том, что по отношению к
этим будущим новым философам они окажутся лишь наглу­
хо закрытыми окнами и запертыми на засов дверьми. Од­
ним словом, они принадлежат к числу нивелировщиков, эти
ошибочно названные «свободные умы» - словоохотливые
рабы-борзописцы демократического вкуса и его «современ­
ных идей»: всё это люди без одиночества, без собственного
одиночества, неотесанные, бравые ребята, которым нель­
зя отказать ни в мужестве, ни в почтенных нравах, - только
они несвободны и до смешного поверхностны, прежде все­
го с их коренной склонностью видеть в прежнем, старом
общественном строе едва ли не причину всей людской нище­
ты и уродства; истине при этом приходится благополучно
стоять вверх ногами! То, чего им хотелось бы всеми силами
достигнуть, есть общее стадное счастье зеленых пастбищ,
с его надежностью, безопасностью, привольностью, облег­
чением жизни для каждого; две песни, которые они чаще
всего распевают, две вещи, которые они усерднее всего про­
поведуют, зовутся «равенство прав» и «сочувствие всему
страждущему», - и само страдание они считают чем-то та­
ким, что должно быть устранено. Мы же, люди противопо­
ложных взглядов, чьи глаза и совесть открыты для вопроса,
- где и как до сих пор растение «человек» наиболее мощно
взрастало ввысь, - полагаем, что это всякий раз происхо­
дило в противоположных обстоятельствах, что для этого
опасность его положения сперва должна была достигнуть
чудовищной степени, сила его изобретательности и при­
творства (его «дух») под долгим гнетом и принуждением
должна была обрести утонченность и неустрашимость, его
воля к жизни должна была возвыситься до степени безус­
ловной воли к власти: мы полагаем, что суровость, насилие,
рабство, опасность на улице и в сердце, скрытность, стои­
цизм, хитрость искусителя и чертовщина всякого рода, что
всё злое, ужасное, тираническое, хищное и змеиное в че­
ловеке столь же способствует возвышению вида «человек»,
сколь и противоположное всему этому. - Даже сказав это,
мы говорим далеко еще не всё, но при этом, со всеми наши­
ми словами и нашим умолчанием, уже находимся на другом
конце всякой современной идеологии и стадной желатель­
ности: быть может, как ее антиподы? Что же удивительного

2. Свободный ум

57

в том, если мы, «свободные умы», не самые общительные
умы, если мы не всегда желаем открывать, от чего может
освободиться ум и куда, пожалуй, в таком случае направится
его путь? И что означает опасная формула «по ту сторону
добра и зла», которою мы, по меньшей мере, охраняем се­
бя, чтобы нас не путали с другими: мы суть нечто иное, не­
жели «libres-penseurs», «liberi pensatori», «свободомысля­
щие» и как там ещё называют себя эти бравые ходатаи «со­
временных идей». Мы были как дома или, по крайней мере,
гостили во многих областях духа; мы постоянно вновь по­
кидали затерянные милые уголки, где, казалось, нас держа­
ли пристрастные любовь и ненависть - юность, происхож­
дение, случайные люди и книги или даже усталость стран­
ников; желчные к приманкам зависимости, которые таятся
в почестях, или деньгах, или должностях, или в воодушев­
лении чувств; благодарные даже нужде и чреватой переме­
нами болезни, потому что она всегда освобождала нас от
какого-нибудь правила и его «предрассудка»; благодарные
Богу, дьяволу, овце и червю, скрытым в нас; до порочности
любопытные, до жестокости пытливые, с уверенными паль­
цами, способными схватывать неуловимое, с зубами и желуд­
ками, годящимися для самых неудобоваримых вещей; го­
товые на всякий промысел, требующий остроумия и острочувствия; готовые на всякий риск благодаря преизбытку
«свободной воли»; с парадными и потайными душами, в
последние намерения которых не так-то легко заглянуть; с
авансценами и перспективами, которые ни одна нога не
посмела бы пройти до конца; сокрытые под мантиями све­
та; покорители, хотя и выглядящие наследниками и рас­
точителями; с утра до вечера занятые упорядочиванием
собранного; скряги нашего богатства и наших битком на­
битых ящиков; экономные в учении и забывании; изобре­
тательные в схемах; порой гордящиеся таблицами катего­
рий, порой педанты; порой ночные совы труда даже и сре­
ди белого дня; а при случае - а нынче как раз тот случай даже пугала: именно, поскольку мы прирождённые, неиз­
менные, ревностные друзья одиночества, нашего собствен­
ного, глубочайшего, полночного, полдневного одиноче­
ства, - вот какого сорта мы люди, мы, свободные умы! И
может быть, и вы тоже представляете собою нечто подоб­
ное, вы, грядущие, - вы, новые философы?

Раздел третий
Религиозное существо
45
Душа человека и ее границы, вообще достигнутый до сих
пор объем внутреннего опыта человека, высоты, глубины и
дали этого опыта, вся прежняя история души и ее еще не ис­
черпанные возможности - вот охотничье угодье, предназна­
ченное для прирожденного психолога и любителя «боль­
шой охоты». Но как часто приходится ему восклицать в
отчаянии: «я один здесь! ах, только один! а кругом этот
огромный девственный лес!» И вот ему хочется иметь в
своем распоряжении несколько сот егерей и обученных
ищеек с острым нюхом, которых он мог бы послать в об­
ласть истории человеческой души, чтобы там загонять свою
дичь. Но тщетно: он вновь и вновь бесповоротно, с горе­
чью убеждается в том, сколь мало пригодны помощники и
собаки для отыскивания всего того, что возбуждает его лю­
бопытство. Неудобство посылать ученых в новые и опас­
ные охотничьи угодья, где нужны мужество, ум и тонкость
во всех смыслах, заключается в том, что они уже более не­
пригодны там, где начинается «большая охота», а вместе с
нею и великая опасность: как раз там они теряют свое ост­
рое зрение и нюх. Чтобы, например, отгадать и установить,
какова была до сих пор история проблемы знания и совести
в душе homines religiosi, для этого, может быть, необходи­
мо самому быть таким глубоким, таким уязвленным, таким
необъятным, как интеллектуальная совесть Паскаля, - и
тогда все еще понадобилось бы, чтобы над этим скопищем
опасных и горестных переживаний распростерлось небо
светлой, язвительно меткой духовности, которое могло бы
обозреть их с высоты, привести в порядок, заковать в фор­
мулы. - Но кто оказал бы мне эту услугу! Но у кого хватило

6ο

По ту сторону добра и зла

бы времени ждать таких слуг! - они являются, очевидно,
слишком редко, во все времена их появление так неверо­
ятно! В конце концов приходится делать все самому\ чтобы
самому знать кое-что, - это значит, что приходится делать
много! - Но любопытство, подобное моему, все же остается
приятнейшим из всех пороков, - прошу прощения! я хотел
сказать: любовь к истине получает свою награду на небесах
и уже на земле.

4б

Вера в том виде, как ее требовало и нередко достигало пер­
воначальное христианство, среди скептического и южно­
свободомыслящего мира, которому предшествовала и в ко­
тором разыгрывалась длившаяся много столетий борьба
философских школ, параллельно с воспитанием в духе тер­
пимости, которое давала Imperium Romanum, - это нетэ.
чистосердечная и сварливая вера подданных, которая связы­
вала какого-нибудь Лютера, или Кромвеля, или еще какогонибудь северного варвара духа с их Богом и христианством;
скорее, это вера Паскаля, так ужасающе похожая на мед­
ленное самоубийство разума - упорного, живучего, черве­
образного разума, который нельзя умертвить сразу, одним
ударом. Христианская вера есть с самого начала жертвова­
ние: жертвование всей свободой, всей гордостью, всей уве­
ренностью духа в самом себе, и в то же время отдание само­
го себя в рабство, самопоношение, самокалечение. Жесто­
кость и религиозный культ финикиян сквозят в этой вере,
которую навязывают расслабленной, многосторонней и
избалованной совести: ее предпосылка в том, что подчи­
нение ума связано с неописуемой болью, что все прошлое и
все привычки такого ума противятся тому absurdissimum,
каким предстает ему «вера». Современные люди с приту­
плённым по части всякой христианской номенклатуры вос­
приятием уже не испытывают того ужасного суперлативного потрясения, которое для античного вкуса заключа­
лось в парадоксальной формуле: «Бог на кресте». Нигде и
никогда не бывало еще до сих пор столь смелого поворота,
чего-либо столь же страшного, вопрошающего и пробле­
матичного, как эта формула: она предвещала переоценку

3· Религиозное существо

6ι

всех античных ценностей. Это Восток, глубокий Восток, это
восточный раб мстил таким образом Риму и его благород­
ной и фривольной терпимости, римскому «католицизму»
веры, - и, конечно, не вера, а свобода от веры, эта полустои­
ческая и усмехающаяся беззаботность относительно серьез­
ности веры, - вот что всегда возмущало рабов в их господах,
вот что возмутило их против своих господ. «Просвещение»
возмущает: ведь раб хочет безусловного, он понимает толь­
ко тираническое, также и в морали, он любит, как и нена­
видит, без нюансов, до глубины, до боли, до болезни, - вся­
кие его скрытые страдания возмущаются против благород­
ного вкуса, который, по-видимому, отмахивается от страда­
ния. Скептическое отношение к страданию - в сущности
лишь поза аристократической морали - не в малой степени
причастно к возникновению последнего великого восста­
ния рабов, которое началось с французской революцией.

47
Всюду, где только до сих пор проявлялся на земле религиоз­
ный невроз, мы встречаем его в сочетании с тремя опасны­
ми диетическими предписаниями - одиночеством, постом
и половым воздержанием, - причем невозможно с уверен­
ностью заключить, где здесь причина, а где следствие, и
есть ли здесь вообще связь между причиной и следствием.
Право усомниться в последнем нам дает то обстоятельство,
что как у диких, так и у ручных народов к числу постоянных
симптомов этого явления принадлежат и внезапные взры­
вы бьющего через край сладострастия, которые затем так
же внезапно превращаются в судороги покаяния и в мирои волеотрицание: не следует ли истолковывать и то и дру­
гое как замаскированную эпилепсию? Но здесь больше, чем
где-либо, следует воздержаться от толкований: до сих пор
ни один тип не расплодил вокруг себя такой массы вздора
и предрассудков, ни один, по-видимому, в большей степени
не заинтересовал людей и даже философов, - кажется, на­
стало время несколько охладеть к этому явлению, научить­
ся осторожности, даже еще лучше: отвратить взор, отойти
от него. - Еще на заднем плане последней философии, шо­
пенгауэровской, стоит, почти как самостоятельная проб-

62

По ту сторону добра и зла

лема, этот страшный вопросительный знак религиозного
кризиса и пробуждения. Как декможквволеотрицание? как
возможен святой? - это и был, по-видимому, тот вопрос, с
которого Шопенгауэр стал философом и с которого нача­
лась его философия. В том-то и сказалась истинно шопен­
гауэровская последовательность, что самый убежденный
из его приверженцев (а заодно, быть может, и последний,
если говорить о Германии - ) , а именно Рихард Вагнер, за­
вершил как раз на этом свою творческую деятельность и
напоследок еще вывел на сцену в лице Кундри этот страш­
ный и вечный тип, type vécu1, во всей его осязаемости; и
это в то самое время, когда психиатры почти всех стран
Европы имели случай изучать его на близком расстоянии
повсюду, где религиозный невроз - или, как я называю это,
«мания религиозности» - проявил себя в последней эпиде­
мической вспышке в виде «армии спасения».
Если же мы спросим себя, что, собственно, так сильно
интересовало людей всех рас и времен, а также и филосо­
фов в феномене святого, - так это, без сомнения, связанная
с ним видимость чуда, а именно, непосредственная последо­
вательность противоположностей, диаметрально противопо­
ложно оцениваемых в моральном отношении душевных
состояний: верили, что здесь воочию видно, как из «дур­
ного человека» разом делается «святой», хороший человек.
Прежняя психология потерпела на этом месте кораблекру­
шение: не произошло ли это главным образом оттого, что
она подчинилась господству морали, что она сама поверила
в ценностные противоположности морали и всмотрела,
вчитала, втолковала эти противоположности в текст и в сущ­
ность дела? - Как? «Чудо» - это всего лишь ошибка интер­
претации? Нехватка филологии?

4»
Кажется, что латинские расы имеют более тесную внутрен­
нюю связь со своим католицизмом, нежели мы, жители Се­
вера, со всем христианством вообще, и что, следовательно,
неверие в католических странах означает нечто совершенI пережитый тип ( фр. ).

3· Религиозное существо

бз

но иное, нежели в протестантских, - именно, своего рода
возмущение против духа расы, тогда как у нас оно является
скорее возвращением к духу (или к отсутствию духа) расы.
Мы, жители Севера, несомненно происходим от варвар­
ских рас, что видно также и по нашей способности к рели­
гии: мы плохо одарены ею. Следует исключить отсюда кель­
тов, которые тоже служили прекрасной почвой для вос­
приятия христианской инфекции на Севере; во Франции
христианский идеал достиг полного расцвета, насколько
это позволило бледное солнце Севера. Как непривычно
благочестивы для нашего вкуса даже еще эти последние
французские скептики, если в их роду есть сколько-нибудь
кельтской крови! Какой католический, какой не немецкий
запах слышится нам в социологии Огюста Конта с ее рим­
ской логикой инстинктов! Каким иезуитизмом веет от этого
любезного и умного Цицерона из Пор-Рояля, Сент-Бёва, не­
смотря на всю его враждебность к иезуитам! И даже Эрнест
Ренан, - как чуждо звучит для нас, северян, речь одного
такого Ренана, чью сластолюбивую в более тонком смысле
и любящую покой душу каждое мгновение выводит из рав­
новесия самое ничтожное религиозное напряжение! Стоит
только повторить за ним эти красивые фразы - и какая озор­
ная злость тотчас же поднимается в ответ на них в нашей,
вероятно, менее прекрасной и более суровой, именно, бо­
лее немецкой душе! «Disons donc hardiment que la religion
est un produit de l'homme normal, que l'homme est le plus
dans le vrai quand il est le plus religieux et le plus assuré d'une
destinée infinie... C'est quand il est bon qu'il veut que la vertu
corresponde à un ordre éternel, c'est quand il contemple les
choses d'une manière désintéressée qu'il trouve la mort révoltante et absurde. Comment ne pas supposer que c'est dans ce
moments-là, que l'homme voit le mieux?..»1 Эти фразы являют/ Скажем смело, что религия есть продукт нормального челове­
ка, что человек наиболее прав, когда он наиболее религиозен и
наиболее уверен в бесконечной судьбе... Только когда он добр, он
хочет, чтобы добродетель соответствовала извечному распорядку,
только когда он созерцает вещи незаинтересованным взглядом,
он находит смерть возмутительной и абсурдной. Как не предполо­
жить, что в эти мгновения человек видит лучше всего?., (франц.).
Пер. К.А. Свасьяна.

64

По ту сторону добра и зла

ся до такой степени антиподами моего слуха и привычек,
что, когда я наткнулся на них, то в первом порыве негодо­
вания приписал сбоку: «la niaiserie religieuse par excellence!»1
- а в последнем его порыве даже еще и полюбил их, эти
фразы, с их вверх тормашками перевернутой истиной! Это
так мило, так необычайно - иметь собственных антиподов!

49
Что возбуждает наше удивление в религиозности древних
греков, - так это чрезмерный избыток изливаемой ею бла­
годарности: в высшей степени благородна та порода лю­
дей, которая так относится к природе и жизни! - Позже,
когда перевес в Греции перешел на сторону черни, страх
стал превозмогающим элементом также и в религии; под­
готавливалось христианство.

5°
Страсть к Богу: она бывает мужицкой, чистосердечной и
назойливой, как у Лютера, - весь протестантизм обходится
без южной delicatezza. Бывает в ней восточное неистовство,
как у раба, незаслуженно осыпанного милостями или воз­
величенного, например у Августина, который самым обид­
ным образом лишен всякого благородства в манерах и стра­
стях. Бывает в ней женственная нежность и страстность,
стремящаяся стыдливо и невинно к unio mystica et physica,
как у мадам де Гюйон. Во многих случаях она проявляется
довольно причудливо, как маскировка половой зрелости
девушки или юноши, временами даже как истерия старой
девы, а также ее последнее тщеславие. Церковь не раз уже
в подобных случаях признавала женщину святой.

ι в чистом виде религиозная глупость {франц.).

3· Религиозное существо

65

51
До сих пор самые могущественные люди все еще благого­
вейно преклонялись перед святым, как перед загадкой са­
мообуздания и намеренной крайности в лишениях: почему
преклонялись они? Они чуяли в нем, как бы за вопроси­
тельным знаком его хилого и жалкого вида, превосходящую
силу, которая хотела испробовать себя на таком обуздании,
силу воли, в которой они узнавали и умели почтить соб­
ственную силу и жажду владычества: почитая святого, они
почитали нечто в себе. Кроме того, вид святого внушал им
подозрение: к такой чудовищности отрицания, противо­
естественности нельзя стремиться беспричинно, так гово­
рили и так вопрошали они себя. На это есть, быть может,
основание, какая-нибудь великая опасность, насчет кото­
рой аскет, пожалуй, лучше осведомлен, благодаря своим
тайным утешителям и посетителям? Словом, сильные мира
узнали новый страх пред лицом его, они учуяли новую мощь,
неведомого, еще не укрощенного врага: «воля к власти» при­
нудила их остановиться перед святым. Они должны были
справиться у него —

52

В иудейском «Ветхом Завете», в этой книге о Божественной
справедливости, есть люди, вещи и речи такого высокого
стиля, что греческой и индийской литературе нечего со­
поставить с ним. С ужасом и благоговением стоим мы перед
этими чудовищными останками того, чем был некогда че­
ловек, и в нас рождаются печальные думы о древней Азии
и её выдавшемся вперед полуостровке, Европе, которой
хотелось бы непременно приобресть по отношению к Азии
значимость «человеческого прогресса». Конечно: кто сам
- только слабое ручное домашнее животное и знает только
потребности домашнего животного (подобно нашим ны­
нешним образованным людям вкупе с христианами «обра­
зованного» христианства), тому нечего удивляться, а тем
более огорчаться среди этих руин, - вкус к Ветхому Завету
есть пробный камень по отношению к «великому» и «мало-

66

По ту сторону добра и зла

му» - быть может, Новый Завет, книга о милости, всё ещё
будет ему более по сердцу (от него сильно потягивает душ­
ком праведных, нежных, тупых богомольцев и мелких душ).
Склеить этот Новый Завет, своего рода рококо вкуса во всех
отношениях, в одну книгу с Ветхим Заветом и сделать из
этого «Библию», «Книгу в себе», есть, быть может, вели­
чайшая смелость и самый большой «грех против духа», ка­
кой только имеет на своей совести литературная Европа.

531
Откуда нынче атеизм? - «Отец» в Боге основательно опро­
вергнут; равным образом «Судья» и «Воздаятель». Опро­
вергнута и его «свободная воля»: он не слышит, а если бы
и слышал, всё равно не сумел бы помочь. Самое скверное
то, что он, по-видимому, не способен толком объясниться:
не помутился ли он? Вот что, из многих разговоров, рас­
спрашивая и прислушиваясь, обнаружил я в качестве при­
чин упадка европейского теизма; мне кажется, что, хотя
религиозный инстинкт мощно пошел в рост, - он как раз с
глубоким недоверием отвергает удовлетворение, сулимое
ему теизмом.

54
Что же делает, в сущности, вся новейшая философия? Со
времен Декарта - и именно больше в пику ему, нежели ос­
новываясь на его примере, - все философы под видом кри­
тики понятий «субъект» и «предикат» покушаются на ста­
рое понятие «душа», - это значит: покушаются на основную
предпосылку христианского учения. Новейшая философия,
как теоретико-познавательный скепсис, скрытно или явно
антихристианская, хотя, если говорить для более тонкого
слуха, она отнюдь не антирелигиозна. Прежде верили в «ду­
шу», как верили в грамматику и грамматический субъект;
говорили, «я» есть условие; «мыслю» - предикат и обусловI Пер. К.А. Свасьяна.

3· Религиозное существо

67

ленное; мышление есть деятельность, к которой далженбыть
в качестве причины мыслим субъект. И вот с упорством и
хитростью, достойными удивления, стали пробовать, нель­
зя ли выбраться из этой сети, - не истинно ли, быть может,
обратное: «мыслю» - условие, «я» - обусловленное; «я» стало быть, только синтез, производимый при посредстве
самого мышления. Кантхотел, в сущности, доказать, что,
исходя из субъекта, нельзя доказать субъект, - а также и
объект: быть может, не всегда ему была чужда мысль о воз­
можности мнимого существования субъекта, стало быть, «ду­
ши», - та мысль, которая однажды в виде философии Ве­
данты и во всем своем чудовищном великолепии уже при­
сутствовала на земле.

55
Существует большая лестница религиозной жестокости со
многими ступенями; но три из них самые важные. Некогда
жертвовали своему Богу людьми, быть может, именно таки­
ми, которых больше всего любили, - сюда относится прине­
сение в жертву первенцев, имевшее место во всех доистори­
ческих религиях, а также жертва императора Тиберия в
гроте Митры на острове Капри - этот ужаснейший из всех
римских анахронизмов. Затем, в моральную эпоху челове­
чества, жертвовали Богу сильнейшими из своих инстин­
ктов, своей «природой»; эта праздничная радость сверка­
ет в жестоком взоре аскета, вдохновенного «противника
естества». Наконец, - чем ещё осталось жертвовать? Не
пришлось ли в конце концов пожертвовать всем утешитель­
ным, священным, целительным, всякой надеждой, всей ве­
рой в скрытую гармонию, в будущие блаженства и справед­
ливость? не пришлось ли пожертвовать самим Богом и, из
жестокости к себе, боготворить камень, глупость, тяжесть,
судьбу, Ничто? Пожертвовать Богом за Ничто - эта пара­
доксальная мистерия последней жестокости осталась по­
колению, которое растет именно сейчас: мы все уже коечто об этом знаем.

68

/7b my сторону добра и зла

56
Кто, подобно мне, с какой-то загадочной алчностью долго
старался продумать пессимизм до самой глубины и высво­
бодить его из полухристианской, полунемецкой узости и
наивности, с которой он напоследок предстал в этом сто­
летии, именно, в образе шопенгауэровской философии;
кто действительно заглянул когда-нибудь азиатским и сверх­
азиатским оком в глубь и на дно этого образа мыслей, само­
го мироотрицающего из всех возможных, - заглянул с той
стороны добра и зла, а не пребывая во власти и среди за­
блуждений морали, как Будда и Шопенгауэр, - тот, быть
может, тем самым открыл для себя, помимо собственной
воли, обратный идеал: идеал самого задорного, витального
и жизнеутверждающего человека, который не только на­
учился довольствоваться тем и мириться с тем, что было и
есть, но хочет повторения всего этого так, как оно было и
есть, во веки веков, ненасытно взывая da capo1 не только
к себе, но ко всей пьесе и зрелищу, и не к одному лишь зре­
лищу, а в сущности к тому, кто нуждается именно в этом зре­
лище - и кто делает его нужным; потому что он беспрестан­
но нуждается в себе - и делает себя нужным - - Как? Разве
это не было бы - circulus vitiosus deus2?

57
Вместе с силой духовного зрения и прозрения человека
растёт даль и как бы пространство вокруг него: его мир ста­
новится глубже, его взору открываются всё новые звёзды,
всё новые загадки и образы. Быть может, всё, на чем духов­
ное око упражняло своё остроумие и глубокомыслие, было
только поводом для его упражнения, игрушкой, чем-то, пред­
назначенным для детей и детских головок. Быть может, са­
мые торжественные понятия, за которые больше всего бо­
ролись и страдали, например понятия Бога и греха, пока­
жутся нам когда-нибудь не более значительными, чем ка1 снова и снова ( urn. ) .
2 порочный круг Бога (лат.).

3· Религиозное существо

69

жутся старому человеку детская игрушка и детская печаль,
- и, может быть, тогда «старому человеку» опять понадо­
бится другая игрушка и другая печаль, - и он окажется всё
ещё в достаточной мере ребёнком, вечным ребёнком!

58
Замечено ли, насколько для истинно религиозной жизни
(а так же для ее любимой микроскопической работы само­
исследования, как и для того нежного, тихого настроя, кото­
рый называется «молитвой» и представляет собою постоян­
ную готовность к «пришествию Божьему») нужна внешняя
праздность или полупраздность, - я разумею праздность с
чистой совестью, исконную, родовую, которой не так уж
чуждо аристократическое чувство, что работа оскверняет, - а
именно, опошляет душу и тело? И что, следовательно, со­
временное, шумливое, не теряющее времени даром, гордое
собою, глупо гордое трудолюбие, больше, чем все осталь­
ное, воспитывает и подготавливает именно к «неверию»?
Среди тех, например, кто нынче в Германии живет в сторо­
не от религии, я встречаю людей, проникнутых «вольно­
думством» самого разного вида и происхождения, но пре­
жде всего множество тех, в ком трудолюбие, из поколения
в поколение, уничтожило религиозные инстинкты, - так
что они уже совершенно не знают, на что нужны религии,
и только с каким-то тупым удивлением как бы регистриру­
ют их наличие в мире. Они и так чувствуют себя изрядно
обремененными, эти бравые люди, и собственными дела­
ми, и собственными удовольствиями, не говоря уже об «оте­
честве», газетах и «семейных обязанностях»: у них, кажет­
ся, вовсе не остается времени для религии, тем более что
им не ясно, идет ли тут речь о новом гешефте или о новом
удовольствии, - ибо невозможно, говорят они себе, ходить
в церковь просто для того, чтобы портить себе доброе рас­
положение духа. Они вовсе не враги религиозных обрядов;
если в известных случаях, например, со стороны государ­
ства, требуется участие в таких обрядах, то они делают что
требуется, как и вообще делают многое, - с терпеливой и
скромной серьезностью и без особого любопытства и не-

ηο

По ту сторону добра и зла

довольства: они живут слишком в стороне и вне всего это­
го, чтобы быть в душе «за и против» в подобных вещах. К
этим равнодушным относится нынче большинство немец­
ких протестантов средних сословий, особенно в больших
торговых и транспортных центрах, где идет кипучая рабо­
та; равным образом относится к ним большинство трудо­
любивых ученых и весь университетский состав (исключая
теологов, возможность существования которых в этом заве­
дении задает психологу все большее число все более тонких
загадок). Благочестивые или даже просто воцерковленные
люди редко представляют себе, сколько доброй воли, мож­
но сказать произвола, нужно нынче для того, чтобы немец­
кий ученый серьезно отнесся к проблеме религии; все его
ремесло (и, как сказано, ремесленное трудолюбие, к кото­
рому его обязывает современная совесть) склоняет его в
отношении религии к сознающей свое превосходство, поч­
ти снисходительной веселости, к которой подчас приме­
шивается легкое пренебрежение в адрес «нечистоплотно­
сти» духа, предполагаемой им там, где еще ходят в церковь.
Лишь при помощи истории (а стало быть, не на основании
своего личного опыта) ученому удается прийти в отноше­
нии религий к почтительной серьезности и какому-то роб­
кому уважению; но даже если его чувство возвысится до
благодарности в отношении к ним, все-таки он лично ни
на шаг не подвинется ближе к тому, что еще существует в
виде церкви или благочестия, - скорее, наоборот. Практи­
ческое равнодушие к религиозным вещам, в котором он
рожден и воспитан, обычно сублимируется в нем в осмо­
трительность и чистоплотность, которая страшится сопри­
косновения с религиозными людьми и вещами; и, быть мо­
жет, именно глубина его терпимости и человечности велит
ему уклониться от тех затруднительных коллизий, которые,
бывает, влечет за собою само проявление толерантности.
- У каждой эпохи есть свой собственный божественный
род наивности, и в том, что она его изобрела, другие эпохи
ей могут только позавидовать. И сколько наивности, досто­
почтенной, ребячливой и совершенно бестолковой наи­
вности в этой вере ученого в свое превосходство, в чистой
совести его толерантности, в ни о чем не догадывающейся,
простодушной уверенности, с которой его инстинкт смо-

3· Религиозное существо

7ΐ

трит на религиозного человека как на нестоящий и при­
митивный типаж, который он сам перерос, - он, малень­
кий, заносчивый карлик и плебей, прилежно-расторопный
умственный ремесленник «идей», «современных идей»!

59
Кто глубоко заглянул в мир, догадывается, конечно, какая
мудрость заключена в том, что люди поверхностны. Это
инстинкт самосохранения научает их быть непостоянны­
ми, легкомысленными и лживыми. Порой мы встречаем
страстное и доходящее до крайности поклонение «чистым
формам», как у философов, так и у художников, - не подле­
жит сомнению, что тот, кому до такой степени нужен культ
поверхности, когда-нибудь да сделал злосчастную попытку
проникнуть под нее. Что касается этих обжегшихся детей,
прирожденных художников, которые находят наслаждение
жизнью только в том, чтобы искажать ее образ (как бы в
затянувшуюся отместку жизни), то для них, может быть,
существует даже еще и табель о рангах; в какой мере у них
отбита охота к жизни можно заключить из того, до какой
степени искаженным, разбавленным, опотустороненным,
обожествленным хотят они видеть ее образ, - и можно бы
отнести homines religiosi к числу художников, в качестве
их высшего ранга. Это глубокая подозрительная боязнь не­
исцелимого пессимизма принуждает целые тысячелетия
вгрызаться в религиозное истолкование бытия: боязнь, при­
сущая тому инстинкту, который чает, что, пожалуй, можно
слишком рано стать обладателем истины, еще до того, как
человек сделается достаточно сильным, достаточно твер­
дым, в достаточной степени художником... Благочестие,
«жизнь в Боге», рассматриваемые с этой точки зрения, яви­
лись бы тогда утонченнейшим и крайним порождением
страха перед истиной, художническим поклонением по­
следовательнейшей из всех подделок и опьянением ею, во­
лей к переворачиванию истины, к неправде любой ценой.
Быть может, до сих пор не было более сильного средства,
чем благочестие, для того чтобы приукрасить самого челове­
ка: благодаря ему человек может сделаться до такой степе-

72

По ту сторону добра и зла

ни искусственным, поверхностным, переливчато красоч­
ным, добрым, что вид его перестанет вызывать страдание.
6о

Любить человека ради Бога - это было до сих пор самым
благородным и отдаленным чувством, до какого смогли воз­
выситься люди. Что любовь к человеку без какой-либо ос­
вящающей ее и скрытой за нею задачи есть только лишняя
глупость и скотство, что приверженность этому человеко­
любию должна получить сперва свою меру, свою утончен­
ность, свою крупицу соли и пылинку амбры от некоей выс­
шей приверженности: кто бы ни был человек, впервые по­
чувствовавший и «переживший» это, как бы ни запинался
его язык в то время, когда он пытался выразить такую неж­
ность, - да будет он для нас навеки святым и достойным
почитания как человек, полет которого был до сих пор са­
мым высоким, а заблуждение - самым прекрасным!

6i
Философ, как понимаем его лш, свободные умы: как чело­
век, несущий всестороннюю ответственность, на совести
которого лежит общее развитие человека, - такой философ
в своих культивирующих и воспитательных целях так же
воспользуется религиями, как и прочими политическими
и экономическими обстоятельствами. Селективное, куль­
тивирующее и дисциплинирующее, то есть всегда столь же
разрушительное, сколь и творческое и формирующее, вли­
яние, которое может быть оказано с помощью религий,
разносторонне и многообразно, смотря по роду людей, по­
ставленных под их опеку и охрану. Для сильных, независи­
мых, подготовленных и предназначенных повелевать, тех,
в ком воплотился разум и искусство господствующей расы,
религия является лишним средством к преодолению со­
противления, к возможности господствовать; это узы, связу­
ющие властелина с подданными и предающие, вверяющие
ему их совесть, то их скрытое и сокровенное, что охотно

3· Религиозное существо

73

уклонилось бы от повиновения; и если отдельные натуры
такого знатного происхождения вследствие своей высокой
духовности склонны к более уединенной и созерцательной
жизни и оставляют за собой только самый утонченный вид
властвования (над избранными учениками или членами ор­
дена) , тогда и сама религия может послужить средством
того, как оградить свой покой от шума и тягот более грубого
правления, а свою чистоту - от необходимой грязи всякого
политиканства. Так смотрели на дело, в частности, брах­
маны: с помощью религиозной организации они присвои­
ли себе власть назначать народу его царей, меж тем как сами
держались и чувствовали себя в стороне от правления, вне
его, как люди высших,сверхцарственных задач. Между тем
религия дает также некоторой части подчиненных руко­
водство и повод для подготовки к будущему господству и
повелеванию, - тем медленно возвышающимся классам и
сословиям, в которых вследствие благоприятствующего
строя семейной жизни постоянно возрастают сила и воз­
буждение воли, воли к самообузданию: им религия пред­
лагает достаточно побуждений и искушений идти стезями
высокой духовности, испытать чувства великого самопре­
одоления, молчания и одиночества. Аскетизм и пуритан­
ство почти необходимые воспитующие и облагораживаю­
щие средства, если раса хочет возвыситься над своим пле­
бейским происхождением и потрудиться над собою во бла­
го своего будущего господства. Наконец, людям обыкно­
венным, большинству, существующему для служения и для
общей пользы и лишь постольку имеющему право на суще­
ствование, религия дает неоценимое чувство удовлетворе­
ния своим положением и жизненным устройством, мир в
душе на самый разный манер, облагороженное чувство по­
слушания, еще одно счастье и еще одну боль, переживае­
мые с себе подобными, и нечто наподобие преображения
и украшения, нечто вроде оправдания всей обыденности,
всей низменности, всего полуживотного убожества их душ.
Религия и религиозная значимость жизни озаряет светом
солнца таких всегда угнетенных людей и делает их сносны­
ми для самих себя; она действует, как эпикурейская фило­
софия на страждущих более высокого ранжира, подкреп­
ляя, придавая утонченность, как бы используя страдание,

74

По ту сторону добра и зла

наконец, даже освящая и оправдывая его. Быть может, са­
мое почтенное в христианстве и буддизме - это их искус­
ство научать и самого низменного человека встраивать себя
путем благочестия в высший иллюзорный порядок вещей
и благодаря этому продолжать довольствоваться действи­
тельным порядком, жить в котором ему достаточно тяжко,
- но эта-то тяжесть и нужна!

62

Однако напоследок, дабы подсчитать убыток от подобных
религий и осветить их зловещую опасность, нужно сказать
следующее: если религии появляются средствами воспита­
ния и дисциплинирования в руках философов, а действуют
самостоятельно и самодержавно, если они хотят сами пред­
ставлять собою последние цели, а не средства наряду с дру­
гими средствами, то это всегда обходится дорогой и страш­
ной ценой. Человечество, как и всякий другой животный
вид, изобилует неудачными экземплярами, больными, вы­
рождающимися, хилыми, страждущими поневоле; удачные
случаи также и у человека являются всегда исключением,
а учитывая, что человек есть ещё неустановленное животное,
даже редким исключением. Хуже того: чем выше тип, пред­
ставляемый данным человеком, тем меньше вероятность
того, что он удастся. Случайность, закон бессмыслицы, го­
сподствующий в общем хозяйстве человечества, выказыва­
ет себя наиболее устрашающим образом в своём разруши­
тельном воздействии на высших людей, жизненные усло­
вия существования которых, во всей их тонкости и много­
образии, чрезвычайно трудно рассчитать. Как же относят­
ся обе названные величайшие религии к этому излишку не­
удачных случаев? Они стараются поддержать, упрочить
жизнь всего, что еще как-то может держаться, они, как ре­
лигии для страждущих, даже принципиально принимают
сторону всего неудачного, они признают правыми всех тех,
кто страдает от жизни, как от болезни, и хотели бы добить­
ся того, чтобы всякое иное восприятие жизни считалось
ложным и невозможным. Как бы высоко ни оценивали эту
щадящую и оберегающую заботу, которая окружала все типы

3· Религиозное существо

75

людей, включая и высший, до сих пор почти всегда оказы­
вавшийся наиболее страждущим, всё равно в общем балан­
се прежние и как раз суверенные религии являются главными
причинами, удерживавшими тип «человек» на более низ­
кой ступени; они сохранили слишком многое из того, что
должно было погибнуть. Мы обязаны им неоценимыми бла­
гами, и у кого же достанет благодарности, чтобы не истра­
тить ее всю на то, что, к примеру, сделали до сих пор для
Европы «священнослужители» христианства! И всё-таки,
если они приносили страждущим утешение, внушали угне­
тённым и отчаивающимся мужество, давали несамостоя­
тельным опору и поддержку и заманивали в монастыри и
душевные тюрьмы, прочь от общества, людей с расстроен­
ным внутренним миром и обезумевших; что ещё, кроме это­
го, пришлось им совершить, чтобы со спокойной совестью
так же основательно трудиться над сохранением больных
и страждущих, то есть, по существу и на деле, - над ухудше­
нием европейской расы? Поставить все расценки ценностей
на голову - вот что пришлось им совершить! И сломить силь­
ных, оскорбить великие ожидания, бросить подозрение на
счастье, заключенное в красоте; всё самовластное, муже­
ственное, победительное, властолюбивое, все инстинкты,
столь свойственные высшему и наиболее удавшемуся типу
«человека», согнуть неуверенностью, нечистой совестью,
саморазрушением; всю любовь к земному и к господству над
землёй обратить в ненависть к самой земле и всему земному
- вот задача, которую поставила и должна была поставить
себе церковь, пока в её оценке «отречение от мира», «отре­
чение от чувств» и «высший человек» не сплавились в одно
чувство. Если допустить, что кто-нибудь сумел бы насмешли­
вым и беспристрастным оком эпикурейского бога окинуть
причудливо-горестную и столь же грубую, сколь и утончён­
ную комедию европейского христианства, - то он, сдаётся
мне, не смог бы вдоволь надивиться и посмеяться; не ка­
жется ли вам, что Европой в течение восемнадцати веков
правило единственное желание - сделать из человека возвы­
шенного выродка? Но тот, кто с совершенно противополож­
ными потребностями, уже не по-эпикурейски, а с неким бо­
жественным молотом в руке подошёл бы к этому почти про­
извольно вырождающемуся и гибнущему человеку, каким

представляется европейский христианин (например, Пас­
каль), разве не закричал бы он с гневом, состраданием и от­
вращением: «О болваны, чванливые сострадательные бол­
ваны, что же вы наделали! Разве это была работа для ваших
рук! Как же искромсали, как изгадили вы мне мой лучший
камень! Что вы позволили себе!» - Я хотел сказать вот что:
христианство до сих пор было наиболее роковым видом
зазнайства человека. Люди недостаточно возвышенные и
твёрдые для того, чтобы работать над человеком так, как ра­
ботают художники; люди недостаточно сильные и дально­
видные для того, чтобы сделать над собою высокое усилие
и дать свободу действия тому очевидному закону, по которо­
му рождаются и гибнут тысячи неудавшихся существ; люди
недостаточно благородные для того, чтобы видеть зияю­
щие пропасти в иерархии людей, отделяющие их друг от
друга, - вот такие люди с их заявлением, что «перед Богом
все равны», вершили до сих пор судьбы Европы, пока не
вырастили наконец измельчавшую, почти смешную породу,
какое-то стадное животное, нечто добродушное, хилое и
посредственное, - нынешнего европейца...

Раздел четвертый

Афоризмы и интермедии

Тот, кто учитель до мозга костей, рассматривает все вещи
лишь применительно к своим ученикам, - в том числе и
самого себя.

б4
«Познание ради познания» - это последние силки, расстав­
ляемые моралью: с их помощью можно еще раз полностью
запутаться в ее сетях.

65
Привлекательность познания была бы невелика, если бы
на пути к нему не приходилось преодолевать столько стыда.

65а
Бесчестнее всего люди относятся к своему Богу: ему нельзя
грешить.

66
Стремление унизиться, дать себя обворовать, оболгать и экс­
плуатировать может быть стыдливостью Бога среди людей.

78

По ту сторону добра и зла

67
Любовь к одному есть варварство: ибо ее испытывают в
ущерб всем остальным. Также и любовь к Богу.

68
«Я это сделал», - говорит моя память. «Я не мог этого сде­
лать», - говорит моя гордость и остается непреклонной. В
конце концов память уступает.

69
Мы плохо всматриваемся в жизнь, если не замечаем в ней
той руки, которая щадя - убивает.

7о

Если имеешь характер, то имеешь и свое типичное пере­
живание, которое постоянно повторяется.

Мудрец в роли астронома. - Пока ты еще чувствуешь звезды
как нечто «над тобою», тебе еще не хватает взгляда позна­
ющего.

72

Не сила, а продолжительность высших ощущений создаёт
высших людей.

4· Афоризмы и интермедии

79

73
Кто достигает своего идеала, тем самым идет дальше.

73*
Иной павлин прячет от всех свой павлиний хвост - и на­
зывает это своей гордостью.

74
Гениальный человек невыносим, если не обладает при этом,
по крайней мере, еще двумя качествами: чувством благо­
дарности и чистоплотностью.

75
Степень и характер сексуальности человека достигают вы­
сочайших вершин его духа.

76
В мирной обстановке человек воинственный нападает на
самого себя.

77
Своими принципами мы пытаемся угнетать наши привыч­
ки, либо оправдать, либо почтить, либо обругать или скрыть
их; очень вероятно, что два человека с одинаковыми прин­
ципами желают достичь принципиально разного.

8ο

По ту сторону добра и зла
78

Презирающий самого себя при этом все же чтит себя как
человека презирающего.

79
Душа, знающая, что ее любят, но сама не любящая, выка­
зывает всю муть, осевшую на ее дне: самое низкое в ней
всплывает наверх.

8о
Разъяснившаяся вещь перестаёт интересовать нас. - Что имел
в виду тот бог, который давал совет: «познай самого себя» !
Может быть, это значило: «перестань интересоваться со­
бою, стань объективным» ! - А Сократ? - А «человек науки»?

8ι
Ужасно умереть в море от жажды. Зачем же так солить свою
истину, чтобы она никогда более не утоляла жажды?

82

«Сострадание ко всем» было бы суровостью и тиранией по
отношению к тебе, сударь мой, сосед!

83
Инстинкт. - Когда горит дом, то забывают даже об обеде.
- Да - но его наверстывают на пепелище.

4- Афоризмы и интермедии

8ι

84
Женщина научается ненавидеть в той мере, в какой она
разучивается очаровывать.

»5
Одинаковые аффекты у мужчины и женщины все-таки раз­
личаются по своему темпу - поэтому мужчина и женщина
не перестают не понимать друг друга.

86
У самих женщин в глубине всякого личного тщеславия всег­
да таится безличное презрение - презрение к «бабе».

«7
Сердце в цепях, дух свободен. - Если крепко заковать свое серд­
це и держать его в плену, то можно дать много свободы сво­
ему духу, - я говорил это уже однажды. Но мне не верят в
этом, если, конечно, сами уже не знают этого...

88
Очень умным людям начинают не доверять, если видят их
повергнутыми в смущение.

89
Ужасные переживания жизни позволяют угадать, не ужасен
ли тот, кто их переживает.

82

По ту сторону добра и зла

9°
Тяжелые, угрюмые люди становятся легче именно от того,
что отягощает других, от любви и ненависти, и на время
всплывают к своей поверхности.

91
Такой холодный, такой ледяной, что об него обжигают паль­
цы! Всякая рука содрогается, прикоснувшись к нему! - Именно
поэтому некоторые считают его раскаленным.

92

Кому не приходилось хотя бы однажды жертвовать самим
собою за свою добрую репутацию?

93
В снисходительности к людям нет ненависти, но именно
потому - слишком много презрения.

94
Зрелость мужчины - это новое обретение той серьезности
в игре, которая была у ребенка.

95
Стыдиться своей безнравственности - это одна из ступеней
той лестницы, на вершине которой стыдятся и своей нрав­
ственности.

4· Афоризмы и интермедии

83

96
С жизнью нужно расставаться, как Одиссей с Навсикаей,
- скорее благословляющим, чем влюбленным.

97
Как? Великий человек? - А я все еще вижу лишь актера его
собственного идеала.

98
Если дрессировать свою совесть, она будет целовать нас,
- и когда кусает.

99
Разочарованный говорит: «Я слушал эхо, а услышал лишь
похвалу».

100

Наедине с собою мы представляем себе всех устроенными
проще, чем мы сами: таким вот образом мы отдыхаем от
наших ближних.

ιοί
В наше время познающему, пожалуй, легко почувствовать
себя богом, воплотившимся в звере.

84

По ту сторону добра и зла
102

То, что любящему ответили взаимностью, вообщето должно
бы его отрезвить относительно любимого существа. «Как?
Прямо-таки любить тебя - не слишком ли скромно с его
стороны? Или даже глупо? Или - или -».

юз
Опасность счастья. - «Теперь все служит на благо мне; те­
перь мила мне всякая судьба. Итак, кому охота быть моей
судьбою?»

104

Не человеколюбие, а бессилие их человеколюбия мешает
нынешним христианам предавать нас сожжению.

105

Вольнодумцу, этому «праведнику познания», еще меньше
по вкусу (претит его «праведности») pia fraus, нежели impia
fraus. Отсюда его глубокое непонимание церкви, типически
свойственное «вольнодумцу», - как его несвобода.

юб
С помощью музыки страсти сами услаждают себя.

107

Закрывать уши даже перед основательнейшим контраргу­
ментом, коль скоро решение уже принято - это признак
сильного характера. Словом, то и дело проявляющаяся во­
ля к глупости.

4· Афоризмы и интермедии

85

ю8
Нет никаких моральных феноменов, а только моральное
истолкование феноменов...

log
Преступник зачастую не дорос до своего деяния - он ума­
ляет и порочит его.

но
Адвокаты преступника редко бывают настолько артистами,
чтобы всю прелесть ужаса деяния обратить в пользу его
виновника.

111

Наше тщеславие труднее всего уязвить именно тогда, когда
уязвлена наша гордость.

112

Кто чувствует свое предназначение в том, чтобы смотреть,
а не в том, чтобы верить, для того все верующие слишком
шумливы и назойливы, - он сторонится их.

^3
«Хочешь расположить его к себе? Притворись смущенной».

86

По ту сторону добра и зла
114

Непомерные ожидания, которые женщины связывают с
плотской любовью, и стыд этих ожиданий заранее портят
женщинам все перспективы.

Там, где не подыгрывает любовь или ненависть, женщина
играет посредственно.

и6
Великие эпохи нашей жизни наступают тогда, когда мы об­
ретаем мужество переименовать наше злое в наше лучшее.

117

Воля к преодолению аффекта есть в конце концов лишь
воля к другому или нескольким другим аффектам.

п8
Есть невинность восхищения: ею обладает тот, кому еще
не приходило в голову, что и им когда-нибудь могут восхи­
титься.

119

Отвращение к грязи может быть столь велико, что оно вос­
препятствует нам очиститься - «оправдаться».

4· Афоризмы и интермедии

87

120

Часто чувственность опережает рост любви, так что корень
остается слабым и легко вырывается.

121

Тонкость в том, что, решив стать писателем, Бог выучил
греческий, - и что он не выучил его получше.

122

Иной, радуясь похвале, обнаруживает этим только учти­
вость сердца - и прямую противоположность тщеславию
духа.

123

Даже конкубинат развращен - браком.

124

Кто ликует даже на костре, тот торжествует не над болью,
а над тем, что не чувствует боли там, где ожидал ее. Притча.

125

Если относительно кого-либо нам приходится менять свое
мнение, то причиняемые этим неудобства мы со всей стро­
гостью записываем на его счет.

88

По ту сторону добра и зла
126

Народ - это окольный путь природы к шести-семи великим
людям. - Да, - и чтобы потом обойти их.

127

Наука уязвляет стыдливость всех настоящих женщин. При
этом они чувствуют себя так, точно им заглянули под кожу
или, что еще хуже, под платье и убор.

128

Чем абстрактнее истина, которую ты хочешь преподать,
тем сильнее ты должен обольстить ею еще и чувства.

129

У чёрта открываются на Бога самые широкие перспективы;
оттого он и держится подальше от него - чёрт ведь и есть
закадычный друг познания.

13°
Что человек собою представляет, начинает открываться
тогда, когда ослабевает его талант, - когда он перестаёт по­
казывать то, что он может. Талант ведь - тоже наряд; а на­
ряд - тоже укрытие.

131

Оба пола обманываются друг в друге - это значит, что они,
в сущности, чтут и любят только самих себя (или, лучше
сказать, свой собственный идеал). Так, мужчина хочет ви­
деть женщину миролюбивой, - а между тем как раз женщи-

4· Афоризмы и интермедии

8g

на по существу своему неуживчива, подобно кошке, как бы
хорошо она ни выучилась выглядеть миролюбивой.

132

Сильнее всего наказывают за добродетели.

133
Кто не умеет найти дороги к своему идеалу, живет более
легкомысленно и дерзко, чем человек без идеала.

134
Только из области чувств и берется всякая достоверность,
всякая чистая совесть, всякая очевидность истины.

135
Фарисейство - это не вырождение доброго человека: на­
против, в фарисействе немало такого, что является скорее
условием этой доброты.

136

Один ищет акушера своим мыслям, другой - человека, ко­
торому он может помочь; так рождается добрая беседа.

137
Вращаясь среди ученых и художников, очень легко оши­
биться в обратном направлении: нередко в замечательном
ученом мы находим посредственного человека, а в посред-

9°

По ту сторону добра и зла

ственном художнике очень часто - чрезвычайно замеча­
тельного человека.

i38

Мы ведем себя наяву так же, как во сне: сперва придумыва­
ем и сочиняем себе человека, с которым общаемся, - и тот­
час же забываем об этом.

139
В мщении и любви женщина более варварское создание,
чем мужчина.

140

Совет в виде загадки. - «Если узелок не рвется, раскусить его
придется».

ι4ι
Брюхо - причина того, что человеку не так-то легко возо­
мнить себя богом.

142

Вот самые стыдливые слова, которые я слышал: «Dans le =
véritable amour c'est l'âme, qui enveloppe le corps»1.

1 в подлинной любви именно душа охватывает тело ( фр. ).

4· Афоризмы и интермедии

g1

ИЗ
Нашему тщеславию хочется, чтобы то, что мы делаем луч­
ше всего, считалось самым трудным для нас. К вопросу о
происхождении некоторых видов морали.

144
Если женщина обнаруживает научные склонности, то обыч­
но с её половой сферой что-нибудь да не так. Уже бесплодие
располагает к некоторой мужественности вкуса; мужчина
же, с позволения сказать, как раз «бесплодное животное».

Н5
Сравнивая в целом мужчину и женщину, можно сказать следу­
ющее: женщина не была бы так гениальна в искусстве наря­
жаться, если бы у нее не было инстинкта ко вторым ролям.

146
Тому, кто сражается с чудовищами, следует остерегаться,
как бы самому при этом не стать чудовищем. И если ты дол­
го смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.

47
Из старых флорентийских новелл, - а кроме того, из жиз­
ни: buona femmina e mala femmina vuol bastone1. Sacchetti
Nov. 86.

/ хорошая женщина и дурная женщина требуют кнута (um.).

92

По ту сторону добра и зла
148

Соблазнить ближнего на хорошее о ней мнение и затем всей
душой поверить этому мнению ближнего, - кто сравнится
в этом фокусе с женщинами!

149
То, что одна эпоха считает злом, обыкновенно есть несво­
евременный отзвук того, что прежде считалось добром, атавизм более древнего идеала.

15°
Вокруг героя всё становится трагедией, вокруг полубога
- сатировской драмой, а вокруг Бога всё становится - чем
же? быть может, «миром»?

Иметь талант недостаточно: нужно еще иметь на него ваше
разрешение, - не так ли, друзья мои?

152
«Где древо познания, там всегда рай» - так вещают древ­
нейшие и новейшие змеи.

153
Всё, что делается из любви, происходит всегда по ту сто­
рону добра и зла.

4. Афоризмы и интермедии

93

154
Возражение, смена темы, веселое недоверие, насмешли­
вость суть признаки здоровья: все безоговорочное отно­
сится к патологии.

155
Чувство трагического ослабевает и усиливается вместе с
чувственностью.

156
Безумие единиц - исключение, а безумие целых групп, пар­
тий, народов, эпох - правило.

157
Мысль о самоубийстве - сильное утешительное средство:
с ней легко пережить иную мрачную ночь.

ι58
Нашему сильнейшему инстинкту, тирану в нас, подчиняет­
ся не только наш разум, но и наша совесть.

159
Следует отплачивать за добро и зло, но почему именно то­
му, кто сделал нам добро или причинил зло?

94

По ту сторону добра и зла
ι6ο

Мы охладеваем к тому, что познали, как только поделимся
этим с другим.

ι6ι
Поэты бесстыдны по отношению к своим переживаниям:
они эксплуатируют их.

162

«Наш ближний - это не наш сосед, а сосед нашего соседа»
- так думает каждый народ.

163
Любовь выносит на свет высокие и скрытые качества лю­
бящего - редкое, нетипичное в нем: поэтому она с легко­
стью вводит в заблуждение насчёт того, что служит у него
правилом.

164
Иисус сказал своим иудеям: «Закон был для рабов - возлю­
бите Бога, как люблю его я, сын Божий! Какое дело нам,
сынам Божьим, до морали!»

165
Применительно ко всякой партии. - Пастуху всегда нужен ба­
ран-вожак, иначе ему самому придется побыть бараном.

4· Афоризмы и интермедии

95

166
Ртом люди, конечно, лгут, но физиономией, которую они
при этом строят, они все же говорят правду.

167
У суровых людей душевность является предметом стыда
- и некой ценностью.

i68
Христианство дало Эроту выпить яду: он от этого хотя и
не погиб, но выродился в порок.

169
Много говорить о себе - тоже способ себя скрывать.

170

В похвале больше навязчивости, чем в порицании.

ι7ι
Сострадание в человеке познания почти так же смешно,
как нежные руки у циклопа.

172

Из человеколюбия мы иногда обнимаем первого встречно­
го (потому что нельзя обнять всех): но именно в этом нель­
зя признаваться первому встречному...

96

По ту сторону добра и зла
173

Ненавидеть начинают не когда считают человека ниже се­
бя, а лишь когда считают его равным или выше себя.

174
И вы, утилитаристы, вы тоже любите все utile только как
повозку ваших склонностей - и вы тоже на самом деле не
выносите скрипа его колес?

175
В конце концов мы любим наше собственное вожделение,
а не предмет его.

176
Чужое тщеславие приходится нам не по вкусу только тогда,
когда оно задевает наше тщеславие.

177
Насчет того, что такое «достоверность», может быть, еще
никто не удостоверился в достаточной степени.

178
Мы не верим в глупости умных людей - какое ущемление
прав человека!

4· Афоризмы и интермедии

97

179
Последствия наших поступков хватают нас за волосы, не
обращая никакого внимания на то, что мы тем временем
«исправились».

ι8ο
Бывает невинность во лжи, и она служит признаком благой
веры в какое-нибудь дело.

ι8ι
Бесчеловечно благословлять там, где тебя проклинают.

l82
Откровенность вышестоящего раздражает, потому что на
нее нельзя ответить тем же.

ι83
«Меня потрясло не то, что ты меня обманул, а то, что я те­
бе больше не верю».

184
Бывает заносчивость добра, которая выглядит как злоба.

ι85
«Он мне не нравится. - Почему? - Я не дорос до него». От­
вечал ли так хоть кто-нибудь?

Раздел пятый
К естественной истории морали
ι86
Нравственное чувство в нынешней Европе настолько же
тонко, зрело, многообразно, восприимчиво, рафинирован­
но, насколько соответствующая ему «наука морали» еще
молода, зачаточна, неуклюжа и простовата, - интересный
контраст, который становится порой даже видимым, во­
площаясь в лице какого-нибудь моралиста. Уже слова «на­
ука морали», если принять во внимание то, что ими обо­
значается, слишком кичливы и противны хорошему вкусу,
всегда склонному к более скромным словам. Следовало бы
со всей строгостью признаться себе в том, что здесь еще
долгое время будет необходимым и что покамест единст­
венно правомерно: сбор материала, понятийный охват и
сочленение огромного множества тонких ощущений цен­
ностей и различий ценностей - ощущений и различий, ко­
торые живут, растут, зачинают и погибают; нужно, быть
может, пытаться наглядно изобразить повторяющиеся и
наиболее распространенные виды этой живой кристалли­
зации, - в качестве подготовки к учению о типах морали.
Конечно, до сих пор не были настолько скромны. Все фи­
лософы с надутой серьезностью, возбуждающей смех, тре­
бовали от себя кое-чего несравненно более великого, более
притязательного и торжественного, как только им прихо­
дилось иметь дело с моралью как наукой: они хотели обо­
снования морали, - и каждый философ до сих пор вообра­
жал, что обосновал ее; сама же мораль считалась при этом
«данностью». Как далека была от их неповоротливой гор­
дости эта кажущаяся незначительной и оставленная в пыли
и плесени задача описания, хотя для нее даже самые ис­
кусные руки и тонкие чувства были бы недостаточно тонки!

ÎOO

По my сторону добра и зла

Именно от того, что философы морали были знакомы с
фактами из этой области только в грубых чертах, как с про­
извольными выдержками или случайными фрагментами
- к примеру, с нравственностью окружающих их людей, сво­
его сословия, своей церкви, духа своего времени, своего
климата и географического пояса, - именно от того, что
они были плохо осведомлены насчет народов, эпох, про­
шлого, и даже проявляли мало любознательности в этом
отношении, они вовсе и не узрели подлинных проблем мо­
рали, которые обнаруживаются только при сравнении мно­
гих моралей. Как это ни странно, но всей «науке морали»
до сих пор недоставалопроблемы самой морали: недостава­
ло подозрения, что здесь есть нечто проблематичное. То,
что философы называли «обоснованием морали» и чего
они от себя требовали, было, если посмотреть на дело в
должном освещении, только ученой формой твердой веры
в господствующую мораль, новым средством ее выражения,
стало быть, фактом, который сам коренится в области опре­
деленной нравственности; в сущности, даже чем-то вроде
отрицания того, что эту мораль можно понимать как про­
блему, - и во всяком случае чем-то противоположным ис­
следованию, разложению, сомнению, вивисекции именно
этой веры! Послушайте, например, с какой едва ли не ува­
жения заслуживающей невинностью еще Шопенгауэр пони­
мает собственную задачу, и сделайте потом свои заключе­
ния о научности такой «науки», позднейшие представите­
ли которой все еще рассуждают как дети и старушки: «Прин­
цип, - говорит он (с. 136 «Основных проблем этики»), основоположение, с содержанием которого по сути соглас­
ны все моралисты: neminem laede, immo omnes, quantum
potes, juva1 - вот собственно положение, обосновать которое
стараются все моралисты ... собственно настоящий фунда­
мент этики, которого ищут тысячелетиями, как философ­
ский камень». - Обосновать приведенное положение дол­
жно быть, конечно, очень затруднительно - как известно,
не посчастливилось с этим и Шопенгауэру, - и кто вполне
восчувствовал, как безвкусно-фальшиво и сентиментально
звучит этот тезис в мире, эссенцию которого составляет
ι никому не вреди, и даже всем, насколько можешь, помогай (лат. ).

5· Κ естественной истории морали

ιοί

воля к власти, - пусть тот вспомнит, что Шопенгауэр, хоть
и был пессимистом, собственно- играл на флейте... Еже­
дневно, после обеда; прочтите об этом у его биографа. И
вот еще между прочим вопрос: пессимист, отрицатель Бога
и мира, который останавливается как вкопанный перед мо­
ралью, - который утверждает мораль и играет на флейте
во славу laede-neminem-морали: как? разве это собственно
- пессимист?

187
Не говоря уж о ценности утверждений вроде того, что «в
нас есть категорический императив», всегда еще можно
спросить: что говорит такое утверждение о том, кто его
высказывает? Есть морали, назначение которых - оправ­
дывать их создателя перед другими; назначение одних мо­
ралей - успокаивать его и приводить его в согласие с собою;
другими он хочет пригвоздить самого себя к кресту и сми­
рить себя; третьими - отомстить, с помощью четвертых спрятаться, с помощью еще других - преобразиться и воз­
нестись на недосягаемую высоту. Одна мораль служит ее
создателю для того, чтобы забывать, другая - чтобы заста­
вить забыть о себе или о какой-нибудь стороне своей нату­
ры; один моралист хотел бы испытать на человечестве мощь
и творческие причуды; какой-нибудь другой, быть может,
именно Кант, дает понять своей моралью следующее: «во
мне достойно уважения то, что я могу повиноваться, - и у
вас должно быть не иначе, чем у меня!» - словом, морали
также являются лишь жестикуляцией аффектов,

ι88
Всякая мораль в противоположность к laisser aller1 есть сво­
его рода тирания по отношению к «природе», а также и к
«разуму» - но это ещё не возражение против неё, ибо де­
кретировать, что всякая тирания и всякое неразумие непо1 нерадение, вседозволенность (фр.).

102

По ту сторону добра и зла

зволительны, пришлось бы ведь опять-таки, исходя из ка­
кой-нибудь морали. В каждой морали существенно и бес­
ценно то, что она является долгим гнётом: чтобы понять
стоицизм, или Пор-Рояль, или пуританизм, стоит только
вспомнить о том гнёте, под влиянием которого до сих пор
всякий язык достигал силы и свободы, - о метрическом гнё­
те, о тирании рифмы и ритма. Сколько трудов задавали се­
бе поэты и ораторы всех народов! - не исключая и некото­
рых нынешних прозаиков, в слухе которых живёт непре­
клонная совесть, - «ради глупости», как говорят остолопыутилитаристы, воображающие, что изрекают нечто пре­
мудрое, - «из покорности законам произвола», как говорят
анархисты, мнящие себя поэтому «свободными», даже сво­
бодомыслящими. Но удивительно то обстоятельство, что
только в силу «тирании таких законов произвола» и раз­
вилось всё, что существует или существовало на свете сво­
бодного, тонкого, смелого, танцующего и мастерски уве­
ренного, будь то в сфере самого мышления, или правления
государством, или произнесения речей и убеждения слуша­
телей, как в искусствах, так и в сфере нравственности; и
велика вероятность, что именно это-то и является «приро­
дой» и «природным», а вовсе не laisser aller! Всякий худож­
ник знает, как далеко от чувства этого самотёка самое «есте­
ственное» его состояние, когда он свободно приводит в
порядок, устанавливает, распоряжается, придаёт формы в
минуты «вдохновения», - и как строго и тонко повинуется
он именно тогда тысяче законов, которые ускользают от
всякой понятийной формулировки именно вследствие своей
строгости и точности (даже самое определённое понятие
заключает в себе, сравнительно с ними, нечто расплывча­
тое, многообразное, многозначащее). Существенное, по­
вторяю, «на небесах и на земле», сводится, по-видимому, к
тому, чтобы повиновались долго и в одном направлении; след­
ствием этого проистекает и всегда надолго проистекало
нечто такое, ради чего стоит жить на земле, например до­
бродетель, искусство, музыка, танец, разум, духовность, нечто просветляющее, утончённое, безумное и божествен­
ное. Долгая несвобода ума, гнёт недоверия в области сооб­
щения мыслей, дисциплина, которую налагал на себя мыс­
литель, заставляя себя мыслить в пределах установленных

5· Κ естественной истории морали

103

духовной и светской властью правил или исходя из аристо­
телевских гипотез, долгое стремление ума истолковывать
всё случающееся по христианской схеме и в каждой случай­
ности заново открывать и оправдывать христианского Бога
- всё это насильственное, произвольное, суровое, ужасаю­
щее, идущее вразрез с разумом оказалось средством, при
помощи которого европейскому духу была привита его си­
ла, его необузданное любопытство и тонкая подвижность;
прибавим сюда, что при этом также должно было безвоз­
вратно пропасть, задохнуться и погибнуть много силы и
ума (ибо здесь, как и везде, «природа» выказывает себя та­
кою, какова она есть, во всём своём расточительном и равно­
душном великолепии, которое возмущает, но тем не менее
благородно). В течение тысячелетий европейские мысли­
тели только о том и думали, как бы доказать что-нибудь нынче, напротив, для нас подозрителен всякий мыслитель,
который «хочет нечто доказать», - для них всегда уже напе­
рёд предопределённым оказывалось то, что должно было
явиться результатом их строжайших размышлений, как это,
например, было встарь в азиатской астрологии или как это
бывает ещё и теперь при безобидном христианско-моральном истолковании ближайших приватных обстоятельств:
«во славу Божию» и «во спасение души» - эта тирания, этот
произвол, эта строгая и грандиозная глупость воспитала дух;
по-видимому, рабство в более грубом и в более тонком смыс­
ле является также необходимым средством для духовной
дисциплины и наказания. Взгляните с этой точки зрения на
любую мораль, и вы увидите, что её «природа» в том и за­
ключается, чтобы учить ненавидеть laisser aller, ненавидеть
слишком большую свободу и насаждать в нас потребность
в ограниченных горизонтах, в ближайших задачах; онаучит
сужению перспективы, а стало быть, в известном смысле, глу­
пости как условию жизни и роста. «Ты должен повиновать­
ся, кому-нибудь и долго: иначе ты погибнешь и потеряешь
последнее уважение к самому себе» - таким кажется мне
моральный императив природы, правда не категорический,
чего хотел от него старик Кант (отсюда и «иначе»), и об­
ращенный не к единицам - какое дело природе до единиц?
- а к народам, расам, эпохам, сословиям, прежде же всего
ко всему животному виду «человек», к людям.

104

По ту сторону добра и зла
i8g

Трудолюбивым расам очень тяжело переносить праздность:
то был мастерский трюк английского инстинкта - сделать
воскресенье до такой степени священным и скучным, что­
бы англичанин незаметно для себя снова начал сладостраст­
но помышлять о своих будних и рабочих днях; это нечто
вроде умно придуманного, умно вставленного поста, чему
много примеров мы находим и в античном мире (хотя у
южных народов, как и следует ожидать, не по отношению
к труду). Должны существовать посты различных видов; и
всюду, где господствуют мощные инстинкты и привычки,
законодателям следует позаботиться об установлении таких
дней, когда подобные инстинкты оказываются в цепях и
снова учатся жить впроголодь. С более высокой точки зрения,
целые поколения и века, если они одержимы каким-нибудь
моральным фанатизмом, предстают такими установленны­
ми периодами неволи и поста, в течение которых данный
инстинкт учится пригибаться и падать ниц, а вместе с тем
очищаться и обостряться; также и отдельные философские
секты могут быть истолкованы таким образом (например,
Стоя среди эллинской культуры с ее воздухом, насыщенным
афродисийскими ароматами и пропитанным сладострасти­
ем). - Тем самым дан и намек для объяснения того парадок­
са, почему именно в христианский период Европы и вообще
впервые под давлением христианской оценки вещей поло­
вой инстинкт сублимировался до любви (amour-passion).

190

В морали Платона есть нечто, собственно Платону не при­
надлежащее, а только находящееся в его философии, можно
бы сказать, вопреки Платону: сократизм, для которого он
был собственно слишком аристократичен. «Никто не хочет
причинять себе вреда, поэтому всё дурное делается неволь­
но. Ибо дурной человек сам наносит себе вред: он не сделал
бы этого, если бы знал, что дурное дурно. Поэтому дурной
человек плох только по причине своего заблуждения; если
вывести-его из заблуждения, то он неизбежно станет хоро-

5· Κ естественной истории морали

105

шим». - Такой способ заключения отдает чернью, которая
видит только неприятные следствия дурных поступков и,
в сущности, рассуждает, что «г/гуwo поступать дурно»; при­
чём слово «хороший» она прямо отождествляет с «полез­
ным и приятным». При всяком утилитаризме морали мож­
но заранее догадаться о подобном ее источнике и руковод­
ствоваться своим обонянием: ошибки в этих случаях быва­
ют редки. - Платон сделал все, чтобы втолковать в тезис
своего учителя нечто тонкое и благородное, прежде всего
самого себя; он был наиболее смелым из всех толкователей
и взял всего Сократа с улицы только как популярную тему,
как народную песню, чтобы варьировать ее до бесконеч­
ности и до невозможности: именно, во всех своих собствен­
ных масках и на все лады. Говоря в шутку и к тому же в стиле
Гомера, - что же такое платоновский Сократ, если не
πρόσθε Πλάτων οπιθέν те Πλάτων μέσση те Χίμαιρα1.

!9*
Старая теологическая проблема «веры» и «знания» - или,
точнее, инстинкта и разума, - стало быть, вопрос, заслужива­
ет ли инстинкт при оценке вещей большего авторитета,
нежели разум, ставящий вопрос «почему?», требующий осно­
ваний, стало быть, целесообразности и полезности, - это
все та же старая моральная проблема, которая явилась впер­
вые в лице Сократа и еще задолго до христианства произве­
ла умственный раскол. Правда, сам Сократ сообразно вкусу
своего таланта, таланта превосходного диалектика, встал
сперва на сторону разума; и в самом деле, что же он делал
в течение всей своей жизни, как не смеялся над неуклюжей
неспособностью современных ему знатных афинян, кото­
рые, подобно всем знатным людям, были людьми инстинкта
и совершенно не умелидатьудовлетворительных сведений
о причинах своих поступков? Напоследок же, втихомолку
и втайне, он смеялся и над самим собою: перед лицом своей
более чуткой совести подвергнув дознанию самого себя,
ι Спереди Платон, сзади Платон, а посередине чушь (греч.) См.
прим.

ι об

По ту сторону добра и зла

он нашел в себе то же затруднение и ту же неспособность.
Но к чему, сказал он себе, освобождаться из-за этого от ин­
стинктов! Нужно дать права и им, и разуму, - нужно следо­
вать инстинктам, но убедить разум, чтобы он при этом оказы­
вал им помощь вескими доводами. В этом-то собственно и
заключалась фальшь великого таинственного насмешника;
он довел свою совесть до того, что она удовлетворялась
своего рода самообманом; в сущности, он прозрел иррацио­
нальное в моральном суждении. - Платон, будучи более не­
винным в таких вещах и не обладая лукавством плебея, упо­
треблял все силы - величайшие силы, какие только прояв­
лялись до сих пор философами! - чтобы доказать себе, что
разум и инстинкт сами по себе идут к одной цели, к добру, к
«Богу»; и со времен Платона все теологи и философы стоят
на том же пути - то есть в вопросах морали до сих пор побеж­
дал инстинкт, или, как это называют христиане, «вера»,
или, как я называю это, «стадо». Следовало бы исключить
отсюда Декарта, отца рационализма (а значит, деда револю­
ции) , который признавал авторитет только за разумом, - но
разум есть всего лишь орудие, а Декарт был поверхностен.

192

Кто проследил историю развития какой-нибудь отдельной
науки, тот находит в ее развитии путеводную нить к уразу­
мению древнейших и самых общих процессов всякого «зна­
ния и познавания»: и там и здесь прежде всего развились
скороспелые гипотезы, вымыслы, глупая добрая воля к «ве­
ре», недостаток недоверия и терпения; наши чувства позд­
но научаются, и никогда не научаются вполне, быть тонки­
ми, верными, осторожными органами познания. Нашему
глазу при случае легче воспроизводить уже много раз вос­
произведенную картину, нежели удерживать в себе отличи­
тельные, новые черты какого-нибудь впечатления: послед­
нее требует больше сил, большей «моральности». Слушать
нечто новое уху томительно и тяжело; чуждую музыку мы
слушаем плохо. Слыша чуждую речь, мы невольно делаем
попытки соединять слышанные звуки в такие слова, кото­
рые звучат для нас интимнее и роднее: так, например, не-

5· Κ естественной истории морали

107

когда германец переделал слышанное им слово arcubalista
в слово Armbrust1. Новое тоже находит наши чувства враж­
дебными и неприязненными; и вообще даже в «простей­
ших» случаях чувственного восприятия господствуюттзкие
аффекты, как страх, любовь, ненависть, а также и пассив­
ные аффекты лени. - Подобно тому, как нынешний чита­
тель не прочитывает всех отдельных слов (или же слогов),
помещенных на странице, а скорее выбирает случайно из
двадцати слов приблизительно пять и «отгадывает» отно­
сящийся к этим пяти словам вероятный смысл, - совершен­
но так же и мы, видя какое-нибудь дерево, не отдаем себе
точного подробного отчета, каковы его листья, ветви, цвет
и вид; нам гораздо легче создавать при помощи фантазии
некое подобие дерева. Даже переживая что-нибудь необы­
чайное, мы поступаем все так же: мы выдумываем себе боль­
шую часть переживаемого, и нас едва ли можно заставить
смотреть на какое-нибудь событие не в качестве «изобрета­
телей». Все это значит, что мы коренным образом и издрев­
ле привыкли ко лжи. Или, выражаясь добродетельнее и ли­
цемернее, словом, приятнее: мы в гораздо большей мере
художники, нежели это нам известно. - Нередко посреди
оживленного разговора, в зависимости от мысли, которую
высказывает мой собеседник или которая кажется мне вы­
званной в нем мною, я вижу его лицо настолько отчетливо,
вижу в нем такое тонко определенное выражение, что сте­
пень этой отчетливости далеко превосходит силу моей зри­
тельной способности, - тонкость игры мускулов и выраже­
ние глаз должны быть, очевидно, присочинены мною. По
всей вероятности, лицо моего собеседника выражало чтото иное или даже совсем ничего не выражало.

193
Quidquid luce fuit, tenebris agit2 - но также и наоборот. То,
что мы переживаем в сновидении, при условии, что мы пере1 арбалет, самострел. Слово, составленное из немецких слов «рука»
и «грудь».
2 Что бывает при свете, то действует и во мраке (лат.).

ιο8

По my сторону добра и зла

живаем это часто, точно так же составляет часть внутрен­
него мира нашей души, как и что-нибудь пережитое «реаль­
но»: оно делает нас богаче или беднее, даёт нам одной по­
требностью больше или меньше, и в конце концов среди
белого дня и даже в самые светлые минуты нашего бодр­
ствующего духа нас до некоторойстепени убаюкивает то,
к чему мы приучены нашими сновидениями. Положим, что
кто-нибудь часто летал во сне и в конце концов, стоит ему
забыться, как он чувствует в себе силу и искусство летать,
точно свою привилегию, а также как свое неотъемлемое и
завидное счастье: разве такому человеку, который верит в
свою способность по малейшему импульсу описывать любые
круги и изгибы, которому знакомо чувство некой божест­
венной легкости, знакомо движение «вверх» без напряже­
ния и принуждения, движение «вниз» без падения - без тя­
жести! - разве человеку, испытавшему это и привыкшему
к этому в своих сновидениях, слово «счастье» не явится в
конце концов в иной окраске и значении также и наяву!
как может он не предъявлять к счастью особь«: требований?
Эмоциональный «подъем», как его описывают поэты, должен
казаться ему, по сравнению с этим «полётом», слишком зем­
ным, мускульным, насильственным, слишком уж «тяжёлым».

194
Различие между людьми сказывается не только в различии
скрижалей их благ, стало быть, не только в том, что они
считают желанными различные блага и вместе с тем не схо­
дятся в том, что более или менее ценно, в установлении
табели о рангах общепризнанных благ, - оно сказывается
еще более в том, что считается ими за действительное об
ладание и владение каким-нибудь благом. По отношению к
женщине, например, более скромному в своих требовани­
ях человеку уже право располагать ее телом и сексуальное
наслаждение кажутся достаточным и удовлетворяющим его
признаком обладания и владения; другой человек, со своей
более недоверчивой и более притязательной алчностью к
владению, видит в таком обладании «вопросительный знак»,
видит только его призрачность и хочет более тонких до-

5· Κ естественной истории морали

log

казательств прежде всего, чтобы знать, готова ли женщина
просто отдаваться ему, или же она готова бросить ради него
все, что имеет или чем очень дорожит, - лишь это и значит
для него «владеть». Но третий и тут не останавливается в
своем недоверии и жажде обладания; если женщина всем
для него жертвует, то он спрашивает себя, не делает ли она
этого ради фантома, созданного ее воображением: чтобы
быть вообще любимым, он хочет прежде быть основатель­
но, до глубочайших недр своих узнанным, - он отваживает­
ся дать разгадать себя. - Лишь тогда чувствует он, что впол­
не обладает своей возлюбленной, когда она уже не обманы­
вается на его счет, когда она любит его так же сильно за его
зло и скрытую ненасытность, как и за его доброту, терпение
и умственное развитие. Один хотел бы владеть народом - и
все высшие ухищрения Калиостро и Каталины годны в его
глазах для этой цели. Другой, наделенный более утончен­
ной жаждой обладания, говорит себе: «нельзя обманывать
там, где хочешь владеть», - его раздражает и беспокоит
мысль, что сердцем народа владеет его маска: «итак, я дол­
жен дать узнать себя, прежде же должен сам узнать себя!»
У людей готовых помогать и благодетельных мы почти ре­
гулярно встречаем то грубое лукавство, которое сперва кро­
ит для них того, кому следует помочь: как будто он, напри­
мер, «заслуживает» помощи, жаждет именно их помощи и
за всякую помощь будет им глубоко благодарен, признате­
лен и предан; с такими фантазиями они распоряжаются
нуждающимся как собственностью, так как именно стрем­
ление к собственности и заставляет их быть благодетель­
ными и готовыми на помощь людьми. Они становятся рев­
нивыми, если в деле благотворительности кто-то столкнет­
ся с ними или опередит их. Родители невольно делают из
ребенка нечто себе подобное - они называют это «воспи­
танием», - ни одна мать не сомневается в глубине души, что
рожденный ею ребенок составляет ее собственность, ни
один отец не подвергает сомнению своего права подчинить
его своим понятиям и оценкам. А некогда отцам даже каза­
лось справедливым распоряжаться жизнью и смертью но­
ворожденного по своему благоусмотрению (как у древних
германцев). И как отец, так в наше время еще и учитель,
сословие, пастор, князь видят в каждом новом человеке
несомненный повод к новому обладанию. Из чего следует...

no

По my сторону добра и зла
195

Евреи - народ, «рождённый для рабства», как говорит Та­
цит и весь античный мир, «избранный народ среди наро­
дов», как они сами говорят и думают, - евреи проделали
тот фокус выворачивания ценностей наизнанку, благодаря
которому жизнь на земле получила на пару тысячелетий
новую и опасную привлекательность: их пророки слили во­
едино «богатое», «безбожное», «злое», «насильственное»,
«чувственное» и впервые сделали бранным слово «мир». В
этом перевороте ценностей (к которому относится и упо­
требление слова «бедный» в качестве синонима слов: «свя­
той» и «друг») заключается значение еврейского народа: с
ним начинается восстание рабов в морали.

\ф
Можно сделать заключение о существовании возле Солнца
бесчисленного количества темных тел - таких, которых мы
никогда не увидим. Говоря между нами, это притча; и психо­
лог морали читает все звездные письмена только как язык
символов и знаков, позволяющий о многом умалчивать.

197
Мы совершенно не понимаем хищного животного и хищ­
ного человека (например, Чезаре Борджиа), мы не понима­
ем «природы», пока еще ищем в основе этих здоровейших
из всех тропических чудовищ и растений какой-то «болез­
ненности» или даже врожденного им «ада», - как до сих
пор делали все моралисты. По-видимому, моралисты пита­
ют ненависть к девственному лесу и тропикам. По-видимо­
му, «тропического человека» хотят во что бы то ни стало
дискредитировать, все равно, видя в нем болезнь и вырож­
дение человека или сроднившиеся с ним ад и самоистяза­
ние. Но для чего? В пользу «умеренных поясов»? В пользу
умеренного человека? Человека морального? Посредствен­
ного? - Это к главе «Мораль как робость».

5· Κ естественной истории морали

111

ι98
Все эти морали, обращающиеся к отдельной личности в
целях её «счастья», как говорится, - что они такое, если не
правила поведения, соответствующие степени опасности,
которая сопровождает жизнь отдельной личности; это ре­
цепты против её страстей, против её хороших и дурных
склонностей, поскольку они обладают волей к власти и же­
лали бы разыгрывать из себя господина; это маленькие и
большие благоразумное™ и ухищрения, пропитанные зат­
хлым запахом старых домашних средств и старушечьей му­
дрости. Все они странны по форме и неразумны - потому
что обращаются ко «всем», потому что обобщают там, где
нельзя обобщать; все они изрекают безусловное и считают
себя безусловными; всем им мало для приправы одной толь­
ко крупицы соли - они, напротив, становятся сносными, а
иногда даже и соблазнительными лишь тогда, когда чрез­
мерно сдобрены пряностями и начинают издавать опасный
запах, прежде всего запах «иного мира». Все это, по интел­
лектуальной мерке, имеет мало ценности и далеко еще не
«наука», тем паче не «мудрость», но повторяю еще раз, и
повторяю трижды, благоразумие, благоразумие и благораз­
умие, смешанное с глупостью, глупостью и глупостью, - будь
это даже то равнодушие и мраморная холодность к пылким
дурачествам аффектов, которую рекомендовали и приви­
вали стоики; или будь это «не плакать» и «не смеяться» Спи­
нозы, столь наивно рекомендуемое им уничтожение аф­
фектов посредством их анализа и вивисекции; или будь это
низведение аффектов до степени безвредной посредствен­
ности, при которой они получают право на удовлетворе­
ние, - аристотелизм морали; или будь это даже мораль как
наслаждение аффектами, намеренно разреженными и оду­
хотворенными символикой искусства, например музыки,
или в форме любви к Богу и любви к человеку «ради Бога»,
ибо в религии страсти снова приобретают право граждан­
ства, при условии, что... ; или будь это, наконец, та преду­
предительная и шаловливая покорность аффектам, которой
учили Хафиз и Гете, когда смело отпускаются поводья, та
духовно-плотская licentia morum1 в исключительных слуI распущенность нравов (лат.).

112

По ту сторону добра и зла

чаях, касающихся старых, мудрых забулдыг, которым это
«уже не опасно». Это тоже к главе «Мораль как робость».

199
Во все времена человечества существовали также и чело­
веческие стада (родовые союзы, общины, племена, народы,
государства, церкви) и большое число повинующихся по
сравнению с небольшим числом повелевающих. Принимая
во внимание, что до сих пор повиновение с большим успе­
хом и очень долго практиковалось среди людей и приви­
валось им, можно сделать справедливое предположение,
что в общем теперь каждому человеку привита от рождения
потребность подчиняться, как нечто вроде формальной со­
вести, которая велит: «ты должен делать что-то безусловно,
а чего-то безусловно не делать», словом, «ты должен». Эта
потребность стремится к насыщению, к наполнению своей
формы содержанием; при этом вследствие своей силы и
напряжённого нетерпения, малоразборчивая, как грубый
аппетит, она бросается на всё и исполняет всё, что только
ни прикажет ей кто-нибудь из повелевающих - родители,
учителя, законы, сословные предрассудки, общественное
мнение. Необыкновенная ограниченность человеческого
развития, его медленность, томительность, частое возвра­
щение вспять и вращение на месте - всё это основывается
на том, что стадный инстинкт повиновения передаётся по
наследству очень успешно и в ущерб искусству повелевания.
Если представить себе, что этот инстинкт дойдет когда-ни­
будь до последних пределов распутства, то, наконец, совсем
не будет начальствующих и независимых людей; или они
будут внутренне страдать от нечистой совести, и для воз­
можности повелевать им понадобится предварительно соз­
дать себе иллюзию: именно, делать вид, будто и они лишь
повинуются. Таково ныне фактическое положение в Европе
- я называю это моральным лицемерием повелевающих.
Они не умеют иначе защититься от своей нечистой сове­
сти, как тем, что корчат из себя исполнителей старейших
и высших повелений (своих предшественников, конститу­
ции, права, закона или даже Бога) или заимствуют сами у

5· Κ естественной истории морали

113

стадного образа мыслей стадные максимы, называя себя,
например, «первыми слугами своего народа» или «орудия­
ми общего блага». С другой стороны, стадный человек в
Европе становится теперь в такую позу, как будто он един­
ственно дозволенная порода человека, и прославляет как
истинно человеческие добродетели те свои качества, ко­
торые делают его смирным, уживчивым и полезным стаду:
стало быть, дух общественности, благожелательство, по­
чтительность, прилежание, умеренность, скромность, сни­
сходительность, сострадание. Там же, где считают невоз­
можным обойтись без вождей и баранов-передовиков, одну
за другой предпринимают попытки заменить начальников
совокупностью умных стадных людей: такого происхожде­
ния, например, все представительные общественные орга­
ны. Какое благодеяние, какое освобождение от нестерпи­
мого гнета вопреки всему приносит с собою для этих стад­
ных животных, европейцев, появление какого-нибудь абсо­
лютного повелителя - последним великим свидетельством
этому служит воздействие, произведенное феноменом На­
полеона: история этого воздействия есть почти что исто­
рия высшего счастья, которого достигло все текущее сто­
летие в лице своих наиболее значимых представителей и
в самые свои значимые моменты.

200

Человек эпохи распада, смешивающей расы без всякого
разбора, человек, получивший вследствие этого весьма раз­
нообразное племенное наследие, то есть противополож­
ные, а часто даже и не просто противоположные инстин­
кты и ценностные нормы, которые борются друг с другом,
почти не давая себе покоя, - такой человек поздних культур
и преломленных лучей в среднем становится слабее: глав­
нейшее стремление его клонится к тому, чтобы наконец
кончилась война, которую он собою олицетворяет. В духе
успокоительной (например, эпикурейской или христиан­
ской) медицины и образа мыслей счастье представляется
ему преимущественно как счастье успокоения, безмятеж­
ности, сытости, конечного единства, «субботой суббот»,

114

По ту сторону добра и зла

говоря словами блаженного ритора Августина, который и
сам был таким. - Если же внутренний разлад и война дейст­
вуют на такую натуру как еще одна возбуждающая приманка
и щекотка жизни; и если, с другой стороны, вместе с мощ­
ными и непримиримыми инстинктами ею унаследованы и
ей привиты также подлинные мастерство и тонкость в веде­
нии войны с собою, то есть самообуздание и умение пере­
хитрить себя, - то перед нами появляются те волшебные,
непостижимые и невообразимые, те предназначенные по­
беждать и соблазнять загадочные люди, лучшими предста­
вителями которых были Алкивиад и Цезарь (я охотно при­
соединил бы к ним первого европейца в моем вкусе, Фридриха
Второго Гогенштауфена), а из художников, быть может, Лео­
нардо да Винчи. Они появляются как раз в то самое время,
когда на передний план выступает вышеупомянутый сла­
бейший тип со своим стремлением к покою: оба типа свя­
заны друг с другом и порождены одинаковыми причинами.

201

Пока полезность, господствующая в моральных суждениях
о ценности вещей, есть только стадная полезность, пока
внимание обращено единственно на поддержание общины,
а безнравственное ищут именно и исключительно в том,
что кажется опасным для существования общины, - до тех
пор ещё не может быть «морали любви к ближнему». По­
ложим, что и тут уже человек постоянно понемногу упраж­
няется в уважении, сострадании, справедливости, крото­
сти, взаимопомощи; положим, что и на этой ступени раз­
вития общества уже действуют все те инстинкты, которые
позже получают почётные имена «добродетелей» и в конце
концов почти совпадают с понятием «нравственности», тем не менее в то время они ещё вовсе не подпадают под
юрисдикцию моральных оценок - они ещё внеморалъны. В
лучшие времена Рима сострадание, например, не называ­
лось ни добрым, ни злым, ни нравственным, ни безнрав­
ственным; и если даже подобный поступок удостаивался
похвалы, то с этой похвалой, однако, прекрасно уживалось
нечто вроде невольного презрения, именно, при сравне-

5· Κ естественной истории морали

115

нии его с каким-нибудь таким поступком, который споспе­
шествовал благу целого, или res publica. В конце концов
«любовь к ближнему» является всегда чем-то побочным,
отчасти условным и произвольно-мнимым по отношению
к страху перед ближним. Когда общественный строй вполне
упрочен и обеспечен от внешних опасностей, тогда эта бо­
язнь ближнего опять создаёт новые перспективы для мо­
ральных оценок. Некоторые сильные и опасные инстинк­
ты, как, например, предприимчивость, безумная смелость,
мстительность, хитрость, хищничество, властолюбие, кото­
рые до сих пор ввиду их общеполезности приходилось не
только чтить - разумеется, под другими именами, нежели
только что приведённые, - но даже развивать и культиви­
ровать воспитанием (потому что в них всегда нуждались
во время общей опасности, против общих врагов), - эти
инстинкты теперь уже приобретают в глазах людей удво­
енную силу по своей опасности - теперь, когда для них нет
отводных каналов, - и шаг за шагом их начинают клеймить
как безнравственные и предавать проклятию. Теперь мо­
ральные почести выпадают на долю противоположных ин­
стинктов и склонностей; стадный инстинкт шаг за шагом
выводит своё заключение. Насколько велика или насколь­
ко мала опасность для общества, опасность для равенства,
заключающаяся в каком-нибудь мнении, в каком-нибудь со­
стоянии и аффекте, в какой-нибудь воле, в каком-нибудь
даровании, - вот какова теперь моральная перспектива; и
здесь опять-таки боязнь есть мать морали. От высших и силь­
нейших инстинктов, когда они, прорываясь в страстях,
увлекают отдельную личность далеко за уровень, высоко
за планку стадной совести, гибнет чувство собственного
достоинства общины, гибнет её вера в себя, как бы перела­
мывается её хребет - следовательно, именно эти инстинк­
ты люди будут сильнее всего клеймить и поносить. Великий
независимый дух, желание оставаться одиноким, великий
разум кажутся уже опасными; всё, что возвышает отдельную
личность над стадом и причиняет страх ближнему, называ­
ется отныне злым, умеренный, скромный, приспособляю­
щийся, нивелирующий образ мыслей, посредственность во­
жделений оказываются в нравственном почете. Наконец,
в слишком мирных условиях представляется всё меньше и

ιι6

По my сторону добра и зла

меньше случаев и побудительных причин воспитывать своё
чувство в духе строгости и суровости; теперь уже всякая
строгость, даже в деле правосудия, начинает тревожить со­
весть; величавое и суровое благородство и принятие на се­
бя ответственности за свои поступки кажется почти обид­
ным и возбуждает недоверие; «ягнёнок», а тем паче «овца»
выигрывает в уважении. В истории общества бывают мо­
менты болезненного размягчения и изнеженности, когда
оно само заступается за своего обидчика, преступника, и
делает это вполне серьёзно и честно. Наказывать кажется
ему в некоторых случаях несправедливым - можно сказать
с уверенностью, что сами представления о «наказании» и
«обязанности наказывать» причиняют ему нравственную
боль, возбуждают в нём страх. «Разве не достаточно сделать
его неопасным? Зачем ещё наказывать? Наказание само - не­
что ужасное!» - этим вопросом стадная мораль, мораль ро­
бости, делает свой последний вывод. Если бы можно было
вообще уничтожить опасность, причину страха, то вместе
с тем была бы уничтожена и эта мораль: она стала бы уже
ненужной, она сама сочла бы себя уже ненужной! - Кто ис­
следует совесть нынешнего европейца, тот найдёт в тыся­
че моральных изгибов и тайников одинаковый императив,
императив стадной робости: «мы хотим, чтобы наконец
однажды нам было больше нечего бояться!» Воля к этому «од­
нажды» и путь к нему сегодня повсюду в Европе называют­
ся «прогрессом».

202

Уши современного человека остаются глухи к тем истинам
- нашим истинам, - которые мы уже неоднократно выска­
зывали. Поэтому вернемся к ним еще раз. Нам уже доста­
точно хорошо известно, как оскорбительно звучит, когда
кто-нибудь без всяких прикрас и уподоблений прямо при­
числяет человека к животным; и нам уж, конечно, будет
почти что поставлено в вину то обстоятельство, что имен­
но по отношению к людям «современных идей» мы посто­
янно употребляем выражения «стадо», «стадный инстинкт»
и тому подобные. Но что же делать! Мы не можем посту-

5· Κ естественной истории морали

117

пать иначе, потому что как раз в этом и состоит наш новый
взгляд. Мы пришли к выводу, что вся Европа, включая стра­
ны, где господствует её влияние, единодушна во всех глав­
ных моральных суждениях: в Европе очевидно знают то,
что казалось неизвестным Сократу и чему некогда обещал
научить знаменитый древний Змий, - в Европе «знают» нын­
че, что значит добро и зло. И как бы резко и неприятно для
слуха это ни звучало, мы все же повторяем: то, что в данном
случае мнит себя знающим, что само себя прославляет сво­
ей похвалой и порицанием, само себя называет добрым,
есть инстинкт стадного животного «человек», - инстинкт,
прорвавшийся сквозь другие инстинкты, достигший над
ними перевеса, преобладания и все усиливающийся в этом
отношении по мере физиологического сглаживания разли­
чий между особями, симптомом чего он и является. Мораль
в Европе есть нынче мораль стадных животных: это, стало быть,
на наш взгляд, только один вид человеческой морали, кро­
ме которого, до которого и после которого возможны или
должны быть возможны многие другие, прежде всего выс­
шие, морали. Против такой «возможности», против такого
«должны быть» эта мораль защищается всеми силами; не­
преклонная и упорная, она твердит: «я - сама мораль, и ни­
что, кроме меня, не есть мораль!»... С помощью религии,
которая всегда была к услугам возвышеннейших стадных
вожделений и льстила им, дело дошло даже до того, что и
в политических, и в общественных установлениях мы ви­
дим все более явное выражение этой морали: демократиче­
ское движение наследует христианскому. Что, однако, темп
его еще слишком медлителен и вял для более нетерпели­
вых, для больных и страждущих выразителей названного
инстинкта, это видно из того, как все неистовее воют и все
откровеннее скалят зубы анархистские псы, которые сло­
няются теперь по подворотням европейской культуры. Ка­
залось бы, их отделяет целая пропасть от миролюбивых и
работящих демократов и идеологов революции, а еще бо­
лее - от бестолковых философастеров и фанатиков брат­
ства, которые называют себя социалистами и хотят «сво­
бодного общества», в действительности они, однако, схо­
дятся с ними в глубокой и инстинктивной враждебности
ко всякой иной форме общества, кроме автономного стада

ιι8

По ту сторону добра и зла

(доходя в этой враждебности до отрицания самых понятий
«господин» и «раб»; ni dieu ni maître1, гласит одна социали­
стическая формула). Они сходятся с ними в упорном со­
противлении всякому исключительному притязанию, вся­
кому исключительному праву и преимуществу (что в конце
концов означает всякому праву: ибо тогда, когда все равны,
никому уже не нужны «права»). Они сходятся в недоверии
к карающему правосудию (как будто оно есть насилие над
слабейшим, несправедливость по отношению к необходимо­
му продукту всего прежнего общества); но они также сходят­
ся и в религии сострадания, в сочувствии, проявляемом
всюду, где только чувствуют, живут и страдают (нисходя до
животного и возносясь до «Бога»: разнузданность в «состра­
дании к Богу» свойственна демократическому веку). Все
они сходятся в крике и сострадающем нетерпении, в смер­
тельной ненависти к страданию вообще, в почти женской
неспособности оставаться при этом зрителями и позволять
страдать. Они сходятся в невольной мрачности и изнежен­
ности, иго которых, по-видимому, грозит Европе новым
буддизмом; они сходятся в вере в мораль общего сострадания,
как будто она есть мораль сама-по-себе, как вершина, как
достигнутая вершина человека, как единственная надежда
будущего, утешительное средство в настоящем, великое от­
пущение всей исконной вины. - Все они сходятся в вере в
общность как освободительницу, стало быть, в стадо, в «себя»...

203

Мы же, люди иной веры, - мы, которые видим в демокра­
тическом движении не только форму упадка политической
организации, но и форму упадка, точнее, измельчания че­
ловека, низведение его на степень посредственности и по­
нижение его ценности, - на что должны мы возложить свои
надежды? - На новых философов - иного выбора нет; на лю­
дей, обладающих достаточно сильным и самобытным умом
для того, чтобы положить начало противоположной оцен­
ке вещей и переоценить, перевернуть «вечные ценности»;
ι ни Бога, ни господина (фр.).

5· Κ естественной истории морали

ι ig

на предтеч новой эры, на людей будущего, закрепляющих
в настоящем тот аркан, который увлечёт волю тысячелетий
на новые пути. Чтобы научить человека смотреть на будущ­
ность человека как на свою волю, как на нечто зависящее
от человеческой воли, чтобы подготовить великие риски
и совокупные опыты в деле воспитания и дисциплинирования с целью положить конец тому ужасающему господ­
ству абсурда и случайности, которое до сих пор называлось
историей, - абсурд «большинства» есть только его послед­
няя форма: для этого когда-нибудь понадобится новый род
философов и повелителей, перед лицом которых покажутся
бледными и ничтожными все существовавшие до сих пор на
Земле скрытные, грозные и благожелательные умы. Образ
именно таких вождей витает перед нашим взором - смею
ли я сказать это во всеуслышание, вы, свободные умы? Об­
стоятельства, которые должны быть отчасти созданы, отча­
сти использованы для их возникновения; вероятные пути
и испытания, с помощью которых душа могла бы достиг­
нуть такой высоты и силы, чтобы почувствовать принужде­
ние к этим задачам; переоценка ценностей, под новым гнё­
том, под молотом которой закалялась бы совесть и сердце
превращалось бы в бронзу, чтобы вынести бремя такой от­
ветственности; с другой стороны, необходимость подоб­
ных вождей, страшная опасность, что они могут не явить­
ся или не удаться и выродиться, - вот что, собственно, за­
ботит и омрачает нас, - знаете ли это вы, свободные умы?
Это тяжёлые, далёкие мысли и грозы, проходящие по не­
босклону нашей жизни. Едва ли что-нибудь может причи­
нить больше страданий, чем некогда увидеть, разгадать,
прочувствовать, как выдающийся человек выбился из сво­
ей колеи и выродился. А кто наделён редкой способностью
прозревать общую опасность, заключающуюся в том, что
сам «человек» вырождается, кто, подобно нам, познал ту
чудовищную случайность, которая до сих пор определяла
будущность человека, - случайность, не направлявшуюся
не только рукой, но даже и «перстом Божьим»! - кто раз­
гадывает то роковое, что таится в тупоумной незлобивости
и доверчивости «современных идей», а ещё более во всей
христианско-европейской морали, - тот испытывает такую
тоску и тревогу, с которой не сравнится никакая другая. -

Ведь он охватывает одним взглядом всё то, что при благо­
приятном накоплении и росте сил и задач ещё можно было
бы взлелеять в человеке, он знает всем знанием своей совести,
как неисчерпаем ещё человек для величайших возможно­
стей и как часто уже тип «человек» стоял перед таинствен­
ными решениями и новыми путями; ещё лучше знает он,
по самым мучительным своим воспоминаниям, о какие ни­
чтожные преграды обыкновенно разбивались в прошлом
находившиеся в становлении существа высшего ранга, надла­
мывались, опускались, оказывались ничтожными! Общее вы­
рождение человека, вплоть до того «человека будущего», в ко­
тором бестолковые и пустоголовые социалисты видят свой
идеал - вырождение и измельчание человека до совершен­
ного стадного животного (или, как они говорят, до челове­
ка «свободного общества»), превращение человека в карли­
ковое животное с равными правами и притязаниями воз­
можно, в этом нет сомнения! Кто однажды продумал до кон­
ца эту возможность, знает одной мерзостью больше, чем
остальные люди, - и, может быть, знает также новую задачу!

Раздел шестой
Мы, учёные
204

Рискуя, что морализирование и здесь окажется тем, чем
оно было всегда, - а именно, безбоязненным montrer ses
plaies1, по выражению Бальзака, - я отваживаюсь выступить
против того неподобающего и вредного смещения рангов,
которое нынче совершенно незаметно и как бы со спокой­
ной совестью грозит установиться в отношениях между на­
укой и философией. Полагаю, что нужно иметь право вы­
сказывать свое мнение о таких высших вопросах ранга на
основании своего опыта- а опыт, думается мне, не означает
ли всегда скверный опыт? - чтобы не говорить, как слепые
0 цветах или как женщины и художники говорят против
науки («ах, эта скверная наука! - вздыхают их инстинкт и
стыдливость, - она всегда разоблачает]»). Провозглашение
независимости человека науки, его эмансипация от филосо­
фии есть одно из более тонких следствий демократическо­
го строя и неустройства; самопрославление и самопревоз­
ношение ученого всюду находится нынче в поре полного
цветения и лучшей своей весны, - однако это еще не зна­
чит, что самовосхваление в этом случае благоухает. «Долой
всех господ!» - вот чего хочет и здесь плебейский инстинкт;
и после того как наука с блестящим успехом отделалась от
теологии, у которой она слишком долго была «служанкой»,
она стремится в своей чрезмерной заносчивости и безрас­
судстве предписывать философии свои законы и со своей
стороны разыгрывать «господина», - да что я говорю! философа. Моя память - память человека науки, с позволе­
ния сказать! - битком набита наивными выходками высоко1 обнажение своих ран ( фр. ).

122

По ту сторону добра и зла

мерия, которые я наблюдал со стороны молодых естество­
испытателей и старых врачей в отношении к философии
и философам (не говоря уже об образованнейших и спесивейших из всех ученых, о филологах и педагогах, в обоих
случаях являющихся таковыми по призванию). То узкий
специалист отлынивал и инстинктивно оборонялся, когда
дело доходило до синтетических задач и способностей; то
прилежный работник, почуяв запах otium1 и аристократи­
ческой роскоши в душевном хозяйстве философа, ощущал
при этом обиду и унижение. То проявлялся дальтонизм ути­
литариста, не видящего в философии ничего, кроме ряда
опровергнутых систем и расточительной роскоши, которая
никому «не приносит пользы». То выскакивал страх перед
замаскированной мистикой и урегулированием границ по­
знавания; то пренебрежение отдельными философами, не­
вольно распространившееся и на всю философию. Чаще
же всего у молодых ученых за их высокомерным неуваже­
нием к философии я находил дурное влияние какого-нибудь
философа, которого они, правда, в общем-то и не призна­
вали, но тем не менее не избежали воздействия его пре­
зрительных оценок в адрес других философов, - следстви­
ем же явилось общее отрицательное отношение ко всей
философии. (Таковым кажется мне, например, влияние
Шопенгауэра на современную Германию: проявлением сво­
ей неинтеллигентной яростью по отношению к Гегелю он
довел дело до того, что все последнее поколение немцев
оторвалось от немецкой культуры, которая была вершиной
и провидческой тонкостью исторического чувства, но имен­
но в этом сам Шопенгауэр оказался до гениальности бед­
ным, невосприимчивым, не немецким.) По большому же
счету, быть может, прежде всего человеческое, слишком
человеческое, короче говоря, духовная убогость самих но­
вейших философов радикальнейшим образом подорвала
уважение к философии и раскрыла ворота плебейскому ин­
стинкту. Должны же мы сознаться себе, до какой степени
далек от нашего современного мира весь род Гераклитов,
Платонов, Эмпедоклов - и как бы там еще ни назывались
все эти царственные, великолепные отшельники мысли,
ι праздность (лат.).

6. Мы, учёные

123

- и что перед лицом тех представителей философии, кото­
рые нынче благодаря моде так же скоро возвышаются, как
и низвергаются, - в Германии это, например, оба берлин­
ских льва, анархист Евгений Дюринг и амальгамист Эдуард
фон Гартман, - честный человек науки вправе чувствовать
себя существом более достойного рода и происхождения.
В особенности же способен заронить недоверие в душу мо­
лодого, честолюбивого ученого вид тех философов всякой
всячины, которые называют себя «философами действи­
тельности» или «позитивистами»: ведь сами они в лучшем
случае ученые и специалисты - это ясно как день! - ведь
все они суть побежденные и вновь покоренные наукой люди,
которые некогда захотели от себя большего, не имея права
на это «большее», не имея права на ответственность, - и
которые теперь добросовестно, злобно и мстительно, сло­
вом и делом представительствуют собой неверие в царствен­
ную задачу и царственное значение философии. И в конце
концов, как же могло быть иначе! Наука нынче процветает
и кажется с виду чрезвычайно добросовестной, меж тем
как то, до чего постепенно опустилась вся новейшая фило­
софия, этот остаток философии наших дней, возбуждает
недоверие и досаду, если не насмешку и сострадание. Фило­
софия, сведенная к «теории познания» и по сути представ­
ляющая собой не более, чем робкую эпохистику и учение
о воздержании ; философия, которая вовсе
не переступает порога и с мучениями отказывает себе в пра­
ве на вход, - это философия при последнем издыхании,
конец, агония, нечто возбуждающее сострадание. Как мог­
ла бы такая философия - господствовать!

205

Опасности, грозящие нынче развитию философа, поис­
тине столь многообразны, что впору усомниться, может
ли еще вообще созревать этот плод. Вавилонская башня
наук выросла до чудовищных размеров, а вместе с ней - и
вероятность, что философ уже во время учения утомится
или остановится где-нибудь и «специализируется», так что
ему уже будет не по силам подняться на свою высоту, от-

124

По ту сторону добра и зла

куда доступны обзор, кругозор и взгляд сверху вниз. Или же
он дойдет туда слишком поздно, когда уже минует его луч­
шая пора и ослабеют его силы; или он достигнет ее испор­
ченным, огрубевшим, выродившимся, так что его взгляд,
его общее суждение о ценности вещей будут иметь уже ма­
ло значения. Быть может, именно утонченность его интел­
лектуальной совести заставляет его медлить по пути и за­
держиваться; он боится соблазна стать дилетантом, сороко­
ножкой и насекомым с тысячью щупалец, он слишком хо­
рошо знает, что человек, потерявший уважение к самому
себе, и как познающий уже не повелевает, не ведет за собою,
- разве что он захотел бы стать великим актером, фило­
софским Калиостро и крысоловом духов, одним словом,
соблазнителем. Это в конце концов вопрос вкуса, если бы
даже он и не был вопросом совести. Затруднения филосо­
фа усугубляются еще и тем, что он требует от себя утверди­
тельного или отрицательного суждения не о науках, а о
жизни и о ценности жизни, - что он с неохотой научается
верить в свое право или даже обязанность на такое сужде­
ние, и только на основании многочисленных, быть может,
тревожнейших и разрушительнейших переживаний, часто
медля, сомневаясь, безмолвствуя, он должен искать своего
пути к этому праву и к этой вере. В самом деле, толпа долгое
время не узнавала философа и смешивала его то с челове­
ком науки и идеальным ученым, то с религиозно-вдохно­
венным, умертвившим в себе все чувственное, «отрекшим­
ся от мира» фанатиком и Божьим пьянчугой; и если даже
в наши дни доведется услышать, что кого-нибудь хвалят за
то, что он живет «мудро» или «как философ», то это озна­
чает не более как «с умом и в стороне». Мудрость: это ка­
жется черни чем-то вроде бегства, средством и искусством
безнаказанно выходить из опасной игры; но истый фило­
соф - не так ли нам кажется, друзья мои? - живет «не пофилософски» и «не мудро», прежде всего не с умом, и чув­
ствует бремя и обязанность подвергаться многим испыта­
ниям и искушениям жизни: он постоянно рискует собою,
как раз опасную игру-то он и ведет...

6. Мы, учёные

125

20б

По сравнению с гением, то есть с существом, которое за­
чинает или рождает, если брать оба слова в самом широком
смысле, - ученый, средний человек науки всегда имеет не­
которое сходство со старой девой: ибо ему, как и послед­
ней, незнакомы два самых ценных отправления человека.
В самом деле, их обоих, и ученых и старых дев, словно бы
в качестве компенсации признают достойными уважения
- в этих случаях акцент ставится на уважении, - и к этому
вынужденному признанию в равной степени присоединя­
ется досада. Рассмотрим подробнее: что такое человек на­
уки? Прежде всего это человек незнатной породы, с добро­
детелями незнатной, то есть негосподствующей, не обла­
дающей авторитетом, а также несамодостаточной породы
людей: он трудолюбив, умеет терпеливо стоять в строю,
его способности и потребности равномерны и умеренны,
у него есть инстинкт чуять себе подобных и то, что нужно
ему подобным, - это, например, та частица независимости
и тот клочок зеленого пастбища, без которых не может быть
спокойной работы, то притязание на почет и признание
(которое предполагает прежде всего и главным образом,
чтобы его замечали, чтобы он заметен), тот ореол доброго
имени, то постоянное скрепление печатью своей ценности
и полезности, которому непрерывно приходится побеж­
дать внутреннее недоверие, составляющее коренную черту
зависимого человека и стадного животного. Ученому, как
и подобает, свойственны также болезни и дурные привыч­
ки незнатной породы: он богат мелкой завистью и облада­
ет рысьими глазами в отношении низменных качеств таких
натур, до высоты которых не может подняться. Он довер­
чив, но лишь как человек, который позволяет себе идти, а
не стремиться; и как раз перед человеком великого стрем­
ления он становится еще холоднее и замкнутее, - его глаза
тогда подобны строптивому гладкому озеру, которого уже
не рябит ни восхищение, ни сочувствие. Самое дурное и
опасное, на что способен ученый, проистекает у него из
инстинкта посредственности, свойственного его породе,
от иезуитизма его посредственности, который инстинктив­
но работает над уничтожением необыкновенного человека

126

По ту сторону добра и зла

и старается сломать или - еще лучше! - ослабить каждый на­
тянутый лук. Именно ослабить - осмотрительно, осторож­
ной рукой, конечно, - ослабить с доверчивым состраданием:
это подлинное искусство иезуитизма, который всегда умел
рекомендовать себя в качестве религии сострадания.

207

Как бы ни были мы всегда благодарны объективному уму, - а
кому же еще не надоело уже до смерти все субъективное с
его проклятой крайней солипсозностью! - тем не менее
следует в конце концов научиться быть осторожным в своей
благодарности и воздерживаться от преувеличений, с ко­
торыми нынче прославляют отречение от своего Ли обе­
зличение духа, видя в этом как бы цель саму по себе, как бы
освобождение и просветление, - что именно и происходит
обыкновенно внутри пессимистической школы, имеющей
со своей стороны веские причины для преклонения перед
«бескорыстным познаванием». Объективный человек, ко­
торый уже не проклинает и не бранит, подобно пессимисту,
идеальный ученый, в котором научный инстинкт после ты­
сячекратных частичных и полных неудач наконец расцве­
тает и отцветает, без сомнения, представляет собою один
из драгоценнейших инструментов, какие только есть, - но
находится он в руках более могущественного. Он только
орудие, скажем: он зеркало, - он вовсе не «самоцель». Объек­
тивный человек в самом деле представляет собою зеркало:
привыкший подчиняться всему, что требует познавания,
не знающий иной радости, кроме той, какую дает познава­
ние, «отражение», - он ждет, пока не возникнет нечто, и
тогда он нежно распластывается так, чтобы на его поверх­
ности и оболочке не пропали даже следы и мимолетные
касания существ, наделенных духом. Все, что еще остается
в нем от «личности», кажется ему случайным, часто произ­
вольным, еще чаще беспокоящим: до такой степени сделал­
ся он в своих собственных глазах проводником и отражате­
лем чуждых ему образов и событий. Возвращения к «себе»
даются ему с напряжением, они часто неверны; он легко
смешивает себя с другими, он ошибается в том, что касает-

6. Мы, учёные

127

ся его собственных потребностей, и единственно в этом
случае бывает непроницательным и нерадивым. Быть мо­
жет, его удручает нездоровье или мелочность и домашняя
атмосфера, созданная женой и друзьями, или недостаток
товарищей и общества, - и вот он принуждает себя пораз­
мыслить о том, что тяготит его, - но тщетно! Его мысль
уже уносится прочь, к более общему случаю, и назавтра он
столь же мало, как и вчера, знает о том, что может ему по­
мочь. Он потерял способность серьезно относиться к себе,
а также досуг, чтобы заниматься собой: он весел ne от от­
сутствия нужды, а от отсутствия пальцев, которыми он мог
бы ощупать свою нужду. Обыкновение идти навстречу каж­
дой вещи и каждому переживанию; лучезарное, наивное
гостеприимство, с которым он встречает всё, с чем сталки­
вается; свойственное ему неразборчивое благожелательст­
во, опасная беззаботность сказанных им «Да» и «Нет»: ах,
случаев хватает, когда ему приходится раскаиваться в этих
своих добродетелях! - и, как человек, он слишком легко
становится caput mortuum1 этих добродетелей. Если от него
требуется любовь и ненависть, я имею в виду любовь и нена­
висть, как их понимают Бог, женщина и животное, - он сде­
лает что может и даст что может. Но нечего удивляться, ес­
ли это будет немного, - если именно в этом случае он выка­
жет себя ненастоящим, хрупким, сомнительным и дряблым.
Его любовь деланная, его ненависть искусственна и больше
похожа на un tour de force2, на мелкое тщеславие и преуве­
личение. Он неподделен лишь там, где может быть объек­
тивным: лишь в своем безмятежном тотализме он еще пред­
ставляет собою «натуру», еще «натурален». Его отражаю­
щая, как зеркало, и вечно полирующая себя душа уже не
может ни утверждать, ни отрицать; он не повелевает; он
также и не разрушает. «Je ne méprise presque rien3», - говорит
он вместе с Лейбницем: заметьте и оцените это presque4!
Он также не может служить образцом; он не идет ни впере­
ди других, ни за другими; он вообще становится слишком
ι
2
3
4

бренные останки (лат.).
здесь: уловка, прием (фр.).
Я не презираю почти ничего (фр.)
почти (фр.).

128

По ту сторону добра и зла

далеко от всего, чтобы иметь причину брать сторону добра
или зла. Если его так долго путали с философом, с этим цеза­
ристским взращивателем и насильником культуры, то ему
оказывали слишком много чести и проглядели в нем самое
существенное - он орудие, некое подобие раба, хотя, без
сомнения, наивысший вид раба, сам же по себе - ничто presque rien1! Объективный человек есть орудие; это доро­
гой, легко ломающийся и тускнеющий измерительный при­
бор, зеркало тонкой работы, которое надо беречь и ценить;
но он отнюдь не цель, не выход и всход, он не дополняет
других людей, он не комплементарный человек, в котором
обретает оправдание все остальное бытие, он не заключе­
ние, еще того менее начало, зачатие и первопричина; он не
являет собою что-либо крепкое, мощное, на-себя-самого-опирающееся, что хочет господствовать: скорее это нежная,
выдутая, тонкая, гибкая, литейная форма, котораядолжна
ждать какого-либо содержания и объема, чтобы «принять
вид» сообразно с ними, - обыкновенно это человек без со­
держания и объема, «безличный» человек/Следовательно,
не представляющий интереса и для женщин, in parenthesi2.

208

Если нынче какой-нибудь философ дает понять, что он не
скептик, - я надеюсь, это понятно из только что приведен­
ного описания объективного ума? - то такое никому не нра­
вится; на него начинают смотреть с некоторой опаской,
людям хотелось бы спросить, спросить столь многое... и с
этих пор боязливые подслушиватели, которых теперь так
много, считают его опасным. Им чудится, что в то время,
как он отвергает скептицизм, они издали слышат злове­
щий, угрожающий шум, словно где-то испытывают новое
взрывчатое вещество, некий духовный динамит, быть мо­
жет, новооткрытый русский нигилин, пессимизм bonae voluntates3, который не только говорит «Нет», хочет «Нет»,
ι почти ничто (фр.).
2 в скобках (лат.).
3 доброй воли (лат.).

6. Мы, учёные

129

но - даже страшно подумать! - делает «Нет». Против тако­
го рода «доброй воли» - воли к настоящему, фактическому
отрицанию жизни - как признано, нет нынче лучшего усыпи­
тельного и успокоительного средства, чем скепсис, мягкий,
приятный, убаюкивающий мак-скепсис; и самого Гамлета
современные врачи предпишут как средство против «ума»
и его подземного буйства. «Разве не полны уже все уши зло­
вещим шумом? - скажет скептик как любитель покоя и поч­
ти что страж порядка. - Это подземное «Нет» ужасно! За­
молчите же наконец вы, пессимистические кроты!» Скеп­
тик, это нежное создание, пугается слишком легко; его со­
весть так вышколена, что вздрагивает, будто укушенная, от
всякого «Нет» и даже от всякого решительного, твердого
«Да». «Да!» и «Нет!» - это противоречит его морали. На­
оборот, он любит благородным воздержанием доставлять
удовольствие своей добродетели, говоря, например, вместе
с Монтенем: «что я знаю?». Или вместе с Сократом: «я знаю,
что ничего не знаю». Или: «здесь я не доверяю себе, здесь
нет передо мной открытой двери». Или: «положим, она бы­
ла бы открыта, зачем же тотчас входить?» Или: «на что го­
дятся все скороспелые гипотезы? Вполне вероятно, что
признак хорошего вкуса - не строить никаких гипотез. Раз­
ве вы должны непременно сейчас же выпрямлять то, что
криво? Непременно законопачивать какой-нибудь паклей
всякую дыру? Разве это не успеется? Разве у времени нет
времени? Ах вы, чертенята, разве вы совсем не можете по­
дождать? Ведь неизвестное тоже имеет свою прелесть, и
Сфинкс в то же время Цирцея, а Цирцея также была фило­
софом». - Так утешает себя скептик; и правда, он нуждает­
ся в некотором утешении. Ведь скепсис есть наидуховнейшее выражение известного многообразного физиологиче­
ского свойства, которое на обыкновенном языке зовется
слабостью нервов и болезненностью; оно возникает всякий
раз, когда решительным и внезапным образом скрещива­
ются долгое время разъединенные между собой расы и со­
словия. Новое поколение, как бы унаследовавшее в своей
крови различные меры и ценности, олицетворяет собой
беспокойство, тревогу, сомнение, попытку; лучшие силы
действуют в нем, как тормоза, даже добродетели не дают
друг другу вырасти и окрепнуть, в душе и теле не хватает

13°

По ту сторону добра и зла

равновесия, центра тяжести, перпендикулярной устойчи­
вости. Но что в этих полукровках сильнее всего болеет и
вырождается, так это воля: они уже совершенно не знают
независимости в решении, храброго азарта в хотении, даже в своих грезах они сомневаются в «свободе воли». На­
ша нынешняя Европа - арена бессмысленно-внезапного
опыта радикального смешения сословий и, следовательно,
рас - скептична поэтому на всех высотах и глубинах, то тем
непоседливым скепсисом, который нетерпеливо и похот­
ливо перескакивает с ветки на ветку, то мрачным, как об­
ремененная вопросительными знаками туча, - и часто ей
до смерти надоедает собственная воля! Паралич воли: где
только ни встретишь теперь этого калеку! И часто еще ка­
кого разряженного! Как обольстительно разряженного!
Для этой болезни есть роскошнейшие одежды, сотканные
из лжи и блеска; и что, например, большая часть выставля­
емого нынче напоказ под названием «объективности», «на­
учности», «l'art pour Fart», «очищенного от волюнтаризма
познавания» есть лишь разряженный скепсис и паралич
воли, - за такой диагноз европейской болезни я поручусь.
- Болезнь воли распространена в Европе неравномерно:
сильнее и многообразнее всего она проявляется там, где
уже давно привилась культура, и исчезает в той мере, в ка­
кой «варвар» под болтающейся на нем одеждой западного
образования еще - или вновь - предъявляет свои права.
Поэтому в нынешней Франции, как это ясно до очевидно­
сти, болезнь воли наиболее сильна; и Франция, всегда обла­
давшая мастерским умением превращать даже самые роко­
вые свои умственные течения в нечто привлекательное и
соблазнительное, выказывает нынче, как настоящая школа
и выставка всех чар скепсиса, свое культурное превосход­
ство над Европой. Сила волить, и именно волить всею во­
лею, уже несколько сильнее в Германии, и опять-таки в се­
верной Германии сильнее, нежели в средней; значительно
сильнее она в Англии, Испании и на Корсике, там в связи
с флегматичностью, здесь с прочностью черепов, - не го­
воря уже об Италии, которая слишком молода еще, чтобы
знать, чего ей хочется, и которая сперва должна доказать,
может ли она хотеть; но величайшей и удивительнейшей
мощи достигает она в том громадном срединном государ-

6. Мы, учёные

1

S1

стве, где как бы начинается отлив Европы в Азию, - в Рос­
сии. Там сила волить откладывается и накопляется с давних
пор, там воля - и неизвестно, воля отрицания или утверж­
дения, - угрожающе ждет того, чтобы, по излюбленному
выражению нынешних физиков, высвободиться. И не толь­
ко войны в Индии и осложнения в Азии нужны для того,
чтобы с Европы была снята тяжесть величайшей ее опас­
ности, нет, для этого необходимы внутренние перевороты,
раздробление империи на мелкие части и прежде всего вве­
дение парламентского идиотизма с присовокуплением сю­
да обязательства для каждого читать за завтраком свою га­
зету. Я говорю так не потому, что желаю этого: мне было бы
больше по сердцу противоположное, - но я подразумеваю
под этим такое усиление угрозы, исходящей от России, ко­
торое заставило бы Европу решиться стать в равной степени
угрожающей, то есть посредством новой господствующей
над ней касты обрести единую волю, долгую, страшную собст­
венную волю, которая на тысячелетия вперед поставила
бы себе цели, - чтобы наконец окончилась затяжная коме­
дия ее мелких государств, а также ее династическое и демо­
кратическое многоволие. Время мелкой политики прошло:
уже грядущее столетие несет с собою борьбу за господство
над всем земным шаром, - принуждениек великой политике.

sog
Насколько новый воинственный век, в который, очевидно,
вступили мы, европейцы, благоприятствует развитию дру­
гого и более сильного вида скепсиса, это мне хотелось бы
пока выразить лишь в притче, которую, конечно, поймут
любители немецкой истории. Тот не вызвавший опасений
энтузиаст - поклонник красивых рослых гренадеров, кото­
рый, будучи королем Пруссии, дал начало духу милитариз­
ма и скептицизма, - а тем самым, в сущности, и новому, как
раз теперь победоносно восходящему типу немца, - этот
странный и сумасбродный отец Фридриха Великого в од­
ном пункте сам обладал хваткой и счастливыми когтями
гения: он знал, чего не хватало тогда в Германии и какой
недостаток ощущался в сто раз страшнее и острее, чем, ска-

132

По ту сторону добра и зла

жем, недостаток образования и недочеты по части хоро­
шего тона, - его отвращение к молодому Фридриху выте­
кало из глубоко инстинктивного страха. Не хватало мужей;
и, к величайшей своей досаде, он подозревал, что его соб­
ственный сын не в достаточной степени муж. В этом он
обманулся - но кто на его месте не обманулся бы? Он видел
своего сына подпавшим под влияние атеизма, влияние es­
prit и сластолюбивого жуирства остроумных французов,
- он видел на заднем плане великого кровопийцу, паука скеп­
сиса, он подозревал неисцелимое убожество сердца, кото­
рое уже не обладает достаточной твердостью ни для добра,
ни для зла, надломленную волю, которая уже не повелева­
ет, не может повелевать. Между тем в его сыне развивался
более опасный и более суровый новый вид скепсиса - и кто
знает, в какой степени этому благоприятствовала ненависть
отца и ледяная меланхолия обреченной на одиночество
воли? - скепсис отважной мужественности, близко родст­
венный военному и завоевательному гению и впервые по­
явившийся в Германии в образе великого Фридриха. Этот
скепсис исполнен презрения и тем не менее все прибирает
к своим рукам; он совершает подкопы и захваты; он лишен
веры, но при этом не утрачивает себя; он дает духу опасную
свободу, но держит в строгости сердце; это немецкая форма
скепсиса, который в виде последовательного фридрицианизма, поднявшегося до самых высот духа, на долгое время
подчинил Европу влиянию германского духа и его крити­
ческого и исторического неверия. Благодаря необоримо
сильному и стойкому мужественному характеру великих
немецких филологов и исторических критиков (которые,
если правильно на них взглянуть, все без изъятия были так­
же артистами в деле разрушения и разложения), постепен­
но, и наперекор всей романтике в музыке и философии,
прочно установилось новое понятие о германском духе, в
котором решительно выделялось влечение к мужественно­
му скепсису: будь то, например, неустрашимость взгляда,
или смелость и твердость все разрушающей руки, или же
упорная воля к рискованной погоне за открытиями, к от­
важным экспедициям к Северному полюсу под пустынными
и опасными небесами. Вероятно, есть веские причины на
то, что теплокровные и поверхностные приверженцы че-

6. Мы, учёные

*33

ловечности открещиваются именно от этого духа: cet esprit
fataliste, ironique, méphistophélique, как не без содрогания
называет его Мишле. Если же захотят прочувствовать, на­
сколько значительна эта боязнь «мужественности» герман­
ского духа, пробудившего Европу от ее «догматической дре­
моты», то пусть вспомнят прежнее понятие об этом духе,
которое пришлось вытеснять новому, - пусть вспомнят тот
не очень давний факт, как одна мужеподобная женщина в
своей разнузданной надменности осмелилась возбуждать
сочувствие Европы к немцам, как к кротким, добросердеч­
ным, слабовольным и поэтичным пентюхам. Нужно же на­
конец понять как следует удивление Наполеона, когда он
увидел Гете: оно выдает то, что в течение целых столетий
считалось «германским духом». «Voilà un homme» - это зна­
чило: «вот это муж\ А я ожидал увидеть всего лишь немца! »

210

Итак, если мы предположим, что какая-нибудь черта в обра­
зе философов будущего дает возможность угадать, не долж­
ны ли они быть скептиками в только что указанном смысле
слова, то этим будет, однако, охарактеризовано лишь нечто
в них, -г. не они сами. С таким же правом они могут назы­
ваться критиками; и конечно, это будут сторонники экс­
периментов. Именем, которым я отважился окрестить их,
я особенно подчеркнул склонность производить опыты и
удовольствие, ими доставляемое: не потому ли, что они,
будучи критиками душой и телом, любят пользоваться экс­
периментами в новом, быть может более обширном, быть
может более опасном смысле слова? Не должны ли они при
своей страсти к познанию пойти в отважных и мучитель­
ных опытах дальше, чем это может допустить мягкий и из­
неженный вкус демократического века? - Без сомнения,
эти грядущие менее всего вправе обходиться без тех серьез­
ных и небезобидных качеств, которые отличают критика
от скептика, - я подразумеваю уверенность в оценке, со­
знательное соблюдение единства метода, изощренное му­
жество, самостоятельность и способность отвечать за себя;
да, они признают, что им правится отрицание и членение

134

По ту сторону добра и зла

и известная трезвая жестокость, умеющая верно и искусно
владеть ножом даже тогда, когда сердце истекает кровью.
Они будут суровее (и, быть может, не всегда лишь по отно­
шению к себе), чем хотелось бы гуманным людям, они не
будут якшаться с «истиной» для того, чтобы она «доставляла
им удовольствие» или «возвышала» и «воодушевляла» их:
наоборот, они едва ли будут верить в то, что именно исти­
на доставляет такие приятности чувству. Они усмехнутся,
эти строгие умы, если кто-нибудь скажет им: «эта мысль воз­
вышает меня: как может она не быть истиной?» Или: «это
произведение восхищает меня: как может оно не быть пре­
красным?» Или: «этот художник возвышает мой дух: как
может он не быть великим?» - И, пожалуй, не только усмеш­
ку, а настоящее отвращение возбудит в них все до такой
степени мечтательное, идеалистическое, женственное,
гермафродитское. Тот, кто смог бы проникнуть в сокровен­
ные тайники их сердец, вряд ли нашел бы там намерение
примирить «христианские чувства» с «античным вкусом»,
а тем более с «современным парламентаризмом» (подоб­
ного рода миролюбие в наш отличающийся крайней неуве­
ренностью, следовательно, весьма миролюбивый век мо­
жет встречаться даже у философов). Эти философы буду­
щего не только станут требовать от себя критической дис­
циплины и приучивания ко всему тому, что ведет к чистоте
и строгости в духовной сфере: они даже были бы вправе
выставлять их напоказ, как свое украшение, - и тем не ме­
нее они еще не захотят называться поэтому критиками. Им
покажется немалым поношением философии, если ее ста­
нут декретировать так, как это часто случается нынче: «са­
ма философия есть критика и критическая наука - и ниче­
го более!» Пускай эта оценка философии пользуется одо­
брением всех позитивистов Франции и Германии (и очень
возможно, что она польстила бы даже сердцу и вкусу Канта:
припомните-ка заглавия его главных творений), наши но­
вые философы скажут, невзирая на это: критики суть ору­
дия философа и именно поэтому, как орудия, сами далеко
еще не философы! И великий китаец из Кенигсберга тоже
был лишь великим критиком.

6. Мы, учёные

135

211

Я настаиваю на том, чтобы перестали наконец смешивать
философских работников и вообще людей науки с фило­
софами, - чтобы именно здесь строго воздавалось «каждо­
му свое» и чтобы на долю первых не приходилось слишком
много, а на долю последних - слишком мало. Для воспита­
ния истинного философа, быть может, необходимо, чтобы
и сам он постоял некогда на всех тех ступенях, на которых
остаются и должны оставаться его слуги, научные работни­
ки философии; быть может, он и сам должен побыть и кри­
тиком, и скептиком, и догматиком, и историком, и, сверх
того, поэтом и собирателем, и путешественником, и отгад­
чиком загадок, и моралистом, и прорицателем, и «свободо­
мыслящим», и почти всем, чтобы пройти весь круг челове­
ческих ценностей и ощущений ценности, чтобы иметь воз­
можность смотреть разными глазами и с разной совестью
с высоты во всякую даль, из глубины во всякую высь, из угла
во всякий простор. Но всё это только предусловия его за­
дачи; сама же задача требует кое-чего другого - она требует,
чтобы он создавал ценности. Упомянутым философским ра­
ботникам следует, по благородному почину Канта и Гегеля,
прочно установить и втиснуть в формулы огромный налич­
ный состав оценок - то есть прежних ценностных устано­
вок, ценностных творений, которые сделались господству­
ющими и долгое время назывались «истинами», - все равно,
будет ли это в области логической, ИЛИ политической (мораль­
ной), или художественной. Этим исследователям надлежит
сделать ясным, доступным обсуждению, удобопонятным,
сподручным все случившееся и оцененное, надлежит сокра­
тить все длинное, даже само «время», и одолеть все прошед­
шее: колоссальная и удивительная задача, служение кото­
рой может удовлетворить самую утонченную гордость, са­
мую упорную волю. Подлинные же философы суть повелители
и законодатели, они говорят: «так должно быть!», они-то и
определяют «куда?» и «зачем?» человека и при этом распо­
ряжаются подготовительной работой всех философских
работников, всех победителей прошлого, - они простира­
ют творческую руку в будущее, и всё, что есть и было, ста­
новится для них при этом средством, орудием, молотом.

136

По ту сторону добра и зла

Их «познавание» есть созидание, их созидание есть законо­
дательство, их воля к истине есть воля к власти. - Есть ли
нынче такие философы? Были ли уже такие философы?
Не должны ли быть такие философы?..

212

Мне все больше и больше кажется, что философ, как необ­
ходимый человек завтрашнего и послезавтрашнего дня, во
все времена находился и должен был находиться в разладе
со своим «сегодня»: его врагом всякий раз был сегодняш­
ний идеал. До сих пор все эти выдающиеся сиоспешествователи человечества, которых называют философами и ко­
торые редко чувствовали себя друзьями мудрости, а скорее
неприятными безумцами и опасными вопросительными
знаками, - находили свою задачу, свою суровую, невольную
и неизбежную задачу, а в конечном счете и величие их зада­
чи в том, чтобы быть злой совестью своего времени. При­
ставляя, подобно вивисекторам, нож к груди современных
им добродетелей, они выдавали то, что было их собственной
тайной: желание узнать новоевеличие человека, новый, еще
не изведанный путь к его возвеличению. Всякий раз они
открывали, сколько лицемерия, лени, несдержанности и
распущенности, сколько лжи скрывается за самым уважае­
мым типом современной моральности, сколько добродете­
лей уже отжило свой век; всякий раз они говорили: «мы дол­
жны идти туда, где вы сегодня менее всего можете чувство­
вать себя дома». Перед лицом мира «современных идей»,
который хотел бы загнать каждого в какой-нибудь угол, в
какую-нибудь «специальность», философ - если бы в наше
время могли быть философы - был бы вынужден отнести
величие человека, понятие «величия» как раз к его широте
и разносторонности, к его цельности в многообразии: он
даже определил бы ценность и ранг человека сообразно
тому, сколь многое и сколь разное он может нести и взять
на себя, - как далеко могла бы простираться его ответствен­
ность. Современный вкус и добродетель ослабляют и раз­
жижают волю; нет ничего более современного, чем сла­
бость воли: стало быть, в идеале философа в состав поня-

6. Мы, учёные

!37

тия «величия» должны входить именно сила воли, суровость
и способность к поддержанию решимости; с таким же точ­
но правом, как противоположное этому учение и идеал роб­
кой, самоотверженной, смиренной, бескорыстной чело­
вечности подходили противоположному по характеру веку
- такому, который, подобно шестнадцатому столетию, стра­
дал от запруженной энергии воли, от свирепого потока и
бурных волн себялюбия. Во времена Сократа среди людей,
поголовно зараженных усталостью инстинкта, среди кон­
сервативных старых афинян, которые давали волю своим
чувствам - по их словам, «к счастью», на деле же, к удоволь­
ствиям - и которые при этом все еще говорили старинные
громкие слова, на которые их жизнь не давала им более
права, - тогда для величия души, *быть может, и была нужна
ирония, та сократическая злая уверенность старого врача
и плебея, который беспощадно вонзался в собственную
плоть так же, как в тела и сердца «знатных», - вонзался взо­
ром, довольно ясно говорившим: «не притворяйтесь предо
мной! здесь - мы равны!» Напротив, нынче, когда в Европе
одно лишь стадное животное достигает почёта и раздаёт
почести, когда «равенство прав» слишком легко может обер­
нуться равенством в бесправии, то есть всеобщей враждеб­
ностью ко всему редкому, чуждому, привилегированному, к
высшему человеку, к высшей душе, к высшему долгу, к выс­
шей ответственности, к творческому избытку мощи и власт­
ности, - нынче к понятию «величия» относятся: аристокра­
тизм, воление к-бытию-для себя, способность-быть-иным,
само-стояние, обязанность-жить-на свой страх и риск; и фи­
лософ выдаст кое-что из собственного идеала, если выдви­
нет правило: «величайшим будет тот, кто может быть самым
одиноким, самым скрытным, самым непохожим на всех,
- человек, стоящий по ту сторону добра и зла, господин
своих добродетелей, наделенный огромным запасом воли;
вот что должно называться величием: способность отличать­
ся такой же разносторонностью, как и цельностью, такой
же широтой, как и полнотой». И мы еще раз спрашиваем:
возможно ли нынче - величие?

ι38

По my сторону добра и зла
213

Научиться понимать, что такое философ, трудно оттого,
что этому нельзя выучить: это нужно «знать» из опыта - или
нужно иметь гордость не знать этого. Однако в наши дни
все говорят о вещах, относительно которых не могут иметь
никакого опыта, а это главным и удручающим образом вер­
но в отношении философов и философских состояний:
очень немногие знают их, имеют право их знать, все же
ходячие мнения о них ложны. Так, например, истинно фи­
лософское сочетание смелой, необузданной одухотворен­
ности, которая мчится presto, и диалектической строгости
и необходимости, не делающей ни единого ошибочного
шага, большинству мыслителей и ученых по их собствен­
ному опыту не известна, отчего и кажется им чем-то неве­
роятным, если с ними об этом заговорить. Они представ­
ляют себе всякую необходимость в виде нужды, в виде му­
чительного подчинения и принуждения, и само мышление
считается ими за нечто медленное, томительное, почти что
за тяжкий труд, и довольно часто за труд, «достойный пота
благородных людей», - а вовсе не за нечто легкое, боже­
ственное и близко родственное танцу, резвости! «Мыслить»
и «серьезно подходить» к делу, «понимать с трудом» - это
для них неотделимо одно от другого: только в таком виде
они это и «переживали». - У художников в данном случае
уже более тонкое чутье: им слишком хорошо известно, что
как раз тогда, когда они уже ничего не делают «произволь­
но», а все по необходимости, их чувство свободы, утончен­
ности, полновластия, творческого обладания, композиции,
воплощения достигает своей вершины, - словом, что тогда
необходимость и «свобода воли» составляют у них единое
целое. Наконец, существует иерархия душевных состояний,
которым соответствует иерархия проблем; и высшие про­
блемы беспощадно отталкивают всякого, кто осмелится
приблизиться к ним, не будучи величием и мощью своих
духовных сил предназначен для решения их. Какой прок
от того, что ловкие всезнайки или неловкие бравые меха­
ники и эмпирики, как это часто случается нынче, прибли­
жаются к ним со своим плебейским честолюбием и как бы
ломятся в эту «святая святых»! Ведь по таким коврам ни-

6. Мы, учёные

139

когда не смеют ступать грубые ноги: об этом уже позабо­
тился изначальный порядок вещей; для этих назойливых
двери остаются закрытыми, хотя бы они бились в них го­
ловами и размозжили себе их! Для всякого высшего мира
нужно быть рожденным; говоря яснее, нужно быть взращен­
ным для него: право на философию - если брать это слово
в широком смысле - можно иметь только благодаря своему
происхождению: предки, «порода» имеют решающее зна­
чение также и здесь. Многие поколения должны потрудить­
ся для возникновения философа; каждая из его добродете­
лей должна быть по отдельности приобретена, выпестова­
на, унаследована дальше и воплощена в нём, - и не только
смелый, лёгкий и плавный ход и течение его мыслей, но
прежде всего готовность к огромной ответственности, ве­
личие царственного взгляда, чувство своей изолированно­
сти от толпы и её обязанностей и добродетелей, милости­
вое охранение и защита того, что дурно понято и оклеватано, - будь то Бог, будь то дьявол, - склонность и привычка
к великой справедливости, искусство повелевания, широ­
та воли, спокойное око, которое редко удивляется, редко
смотрит ввысь, редко любит...

Раздел седьмой
Наши добродетели
214

Наши добродетели? - Очень вероятно, что и у нас ещё есть
собственные добродетели, хотя, само собою разумеется,
уже не те чистосердечные и неотесанные добродетели, за
которые мы чтили наших дедов, в то же время несколько
отстраняя их от себя. Мы, европейцы послезавтрашнего
дня, мы, первенцы двадцатого столетия, - при всём нашем
опасном любопытстве, при нашей многосторонности и ис­
кусстве переодевания, при нашей дряблой и как бы под­
слащённой жестокости ума и чувств, - нам, вероятно, будь
у нас добродетели, выпали бы на долю лишь такие, которые
могли бы прекрасно ладить с самыми тайными и самыми
близкими нашему сердцу склонностями, с самыми жгучими
нашими потребностями. Что ж! поищем-ка их в наших ла­
биринтах, где, как известно, столь многое теряется, столь
многое пропадает вовсе. И есть ли что-нибудь прекраснее,
чем искание своих собственных добродетелей? Не означает
ли это почти веру в собственную добродетель? А эта «вера
в свою добродетель» - разве не то же, что некогда называ­
лось «чистой совестью», не та ли это достопочтенная, длин­
нохвостая коса понятий, которую наши деды привешивали
к своему затылку, а довольно часто и к своему уму? И по­
тому, сколь бы далёкими ни считали мы себя во всём прочем
от старомодности и дедовской степенности, похоже, что
в одном пункте мы всё-таки являемся достойными внуками
своих дедов, мы, последние европейцы с чистой совестью:
и мы ещё носим те же косы. - Ах, если бы вы знали, как
скоро, скоро уже станет иначе!

142

По ту сторону добра и зла
215

Как в царстве звёзд порой бывает два солнца, определяю­
щие путь одной планеты, как иной раз над одной планетой
сияют разноцветные солнца, заливая её то красным, то зе­
лёным светом, а затем освещают ее одновременно и пёстро,
- так и мы, люди нового времени, благодаря сложной ме­
ханике нашего «звёздного неба» определяемся различными
моралями; наши поступки отсвечивают попеременно раз­
ными цветами, они редко однозначащи, - и нет недостатка
в случаях, когда мы совершаем пёстрые поступки.

2i6

Любить своих врагов? Я думаю, что люди научились этому
хорошо: это случается нынче на тысячи ладов, как в малом,
так и в великом; порой даже случается нечто более возвы­
шенное и превосходное, - мы учимся презирать в то время,
когда любим, и именно когда любим сильнее всего: но все
это мы делаем бессознательно, без шума и торжественно­
сти, с той стыдливостью и скрытностью доброты, которая
запрещает устам произносить торжественные слова и фор­
мулы добродетели. Мораль как поза нам нынче не по вкусу.
Это тоже прогресс: подобно тому как прогресс наших отцов
заключался в том, что им наконец стала не по вкусу религия
как поза, включая сюда и вражду и вольтеровскую желч­
ность в отношении религии (и всё то, чем некогда рисова­
лись вольнодумцы). Это музыка в нашей совести, танец в
нашем уме, с которыми не хотят гармонировать все при­
читания пуритан, всяческие моральные проповеди и прямодушничанье.

217

Следует остерегаться тех, кто высоко ценит доверие к сво­
ему моральному такту и тонкости морального распознава­
ния: они никогда не простят нам, если им случится оши­
биться перед нами (или же в нас), - они неизбежно стано-

η. Наши добродетели

ИЗ

вятся нашими инстинктивными клеветниками и обидчи­
ками, даже и оставаясь еще нашими «друзьями». - Блаженны
забывчивые, ибо они «покончат» и со своими глупостями.

218

Психологи Франции - а где же еще есть теперь психологи?
- все еще не исчерпали того горького и разнообразного
удовольствия, которое доставляет им bêtise bourgeoise1, слов­
но бы... но хватит того, что они этим кое-что выдают. На­
пример, Флобер, этот бравый руанский буржуа, в конце
концов уже не видел, не слышал и не замечал ничего друго­
го: то была его разновидность самоистязания и утонченной
жестокости. Я же рекомендую для разнообразия - потому
что прежнее становится скучным - другой предмет для вос­
хищения: ту бессознательную хитрость, с которой все до­
бродушные, нетонкие, честные посредственные умы отно­
сятся к высшим умам и их задачам, ту изощренную крючко­
творную иезуитскую хитрость, которая в тысячу раз тонь­
ше ума и вкуса этого среднего сословия в лучшие его мину­
ты - и даже тоньше ума их жертв: это может послужить еще
раз доказательством того, что из всех открытых доселе ви­
дов интеллектуальности «инстинкт» есть самый интеллек­
туальный. Словом, изучайте-ка вы, психологи, философию
«правила» в борьбе с «исключением»: это будет для вас зре­
лище, достойное богов и божественной злости! Или, гово­
ря еще яснее: производите вивисекцию над «добрым чело­
веком», над «homo bonae voluntatis2»... над собою\

219

Моральное суждение и осуждение - это излюбленная месть
умственно ограниченных людей людям менее ограничен­
ным, это в некотором роде возмещение того, что природа
плохо позаботилась о них, это, наконец, случай для них
ι буржуазная глупость (фр.).
2 человек доброй воли (лат.).

144

По ту сторону добра и зла

сделатъсяумнее и утонченнее: злость развивает умственно.
В глубине души им очень приятно, что существует масштаб,
перед которым с ними уравнены люди, богато одаренные
умственными сокровищами и преимуществами, - ограни­
ченные люди борются за «всеобщее равенство перед Бо­
гом», и уже для этого им нужна вера в Бога. Между ними
встречаются сильнейшие противники атеизма. Они приш­
ли бы в ярость, если бы им кто-нибудь сказал, что «высокое
умственно-духовное развитие несопоставимо с какою бы
то ни было честностью и достопочтенностью человека все­
го лишь нравственного»: я остерегусь сделать это. Напро­
тив, я склонен скорее польстить им, говоря, что высокое
умственно-духовное развитие само есть лишь последний
выродок моральных качеств; что оно есть синтез всех тех
состояний, которые приписываются «всего лишь нравст­
венным» людям, после приобретения их порознь, долгой
дисциплиной и упражнением, быть может, целой цепью
поколений; что высокое умственно-духовное развитие есть
одухотворение справедливости и той милостивой строго­
сти, которая сознает себя призванной блюсти табель о ран­
гах в мире, даже среди вещей, - а не только среди людей.

220

При столь популярном нынче восхвалении «незаинтере­
сованности» нужно, быть может не без некоторой опасно­
сти, уяснить себе, в чем собственно народ видит интерес и
чем вообще основательнее и глубже всего озабочен зауряд­
ный человек, в том числе и люди образованные, даже уче­
ные и, если не ошибаюсь, пожалуй, и философы. При этом
обнаруживается тот факт, что громадное большинство ве­
щей, интересующих и привлекающих людей с более тон­
кими и избалованными вкусами, более возвышенные нату­
ры, кажутся среднему человеку совершенно «неинтерес­
ными», - если же, несмотря на это, он замечает привержен­
ность к ним, то называет ее «désintéressé» и удивляется тому,
что возможно поступать «бескорыстно». Были философы,
сумевшие дать этому народному удивлению еще и обольсти­
тельное, мистически-нездешнее выражение (- не потому ли,

η. Наши добродетели

Мб

быть может, что знание высшей натуры они черпали не из
опыта?) вместо того, чтобы установить голую и в высшей
степени простую истину, что «незаинтересованный» по­
ступок есть очень даже интересный и «заинтересованный»,
при условии, что... «А любовь?» - Как! даже поступок из
любви к кому-нибудь «неэгоистичен»? Ах вы, дурни! «А хва­
ла жертвующего?» - Но кто действительно принёс жертву,
тот знает, что он хотел за это получить нечто и получил, быть может, нечто от себя самого за нечто своё же, - что
он отдал здесь, чтобы получить больше там, быть может,
чтобы вообще быть чем-то большим или хоть чувствовать
себя «большим». Но это целая область вопросов и ответов,
в которую неохотно пускается более избалованный ум: тут
истина должна употребить все силы, чтобы подавить зевоту,
если ей приходится отвечать. Но в конце концов ведь она
женщина - не следует применять к ней насилие.

221

Случается иногда, сказал один педант и крохобор морали,
что я уважаю и отличаю бескорыстного человека: но не по­
тому, что он бескорыстен, а потому, что, на мой взгляд, он
имеет право приносить пользу другому человеку в ущерб
самому себе. Словом, вопрос всегда в том, что представля­
ет собою первый и что - второй. Например, у человека, пред­
назначенного и созданного для повелевания, самоотрече­
ние и готовность скромно отступить были бы не доброде­
телью, а расточением добродетели - так кажется мне. Вся­
кая неэгоистичная мораль, считающая себя безусловною
и обращающаяся ко всем и каждому, грешит не только про­
тив вкуса: она является подстрекательством к греху неис­
полнения своего долга, она представляет собою лишний
соблазн под маскою человеколюбия - и именно соблазн и
вред для людей высших, редких, привилегированных. Нуж­
но принудить морали прежде всего преклониться перед
табелью о рангах, нужно усовестить их не быть высокомер­
ными, пока они наконец не согласятся друг с другом, что
безнравственно говорить: «что справедливо для одного, то
справедливо и для другого». - Итак, заслуживал ли действи-

146

По ту сторону добра и зла

тельно мой педант морали и bonhomme, чтобы его высмея­
ли, когда он подобным образом увещевал морали быть нрав­
ственными? Но нужно быть не слишком правым, если хо­
чешь чтобы насмешники были на твоей стороне; крупица
неправоты есть даже признак хорошего вкуса.

222

Там, где нынче проповедуется сострадание, - а в сущности
говоря, теперь уже не проповедуется никакая иная рели­
гия, - пусть психолог навострит уши: сквозь все тщеславие,
сквозь всю шумиху, свойственную этим проповедникам (как
и всем проповедникам), он услышит хриплый, стонущий
подлинный вопль презрения к себе. Оно связано с тем помра­
чением и обезображиванием Европы, которое нарастает в
течение целого столетия (и первые симптомы которого до­
стоверно описаны уже в одном наводящем на размышления
письме Галиани к m-me д'Эпине), - если только оно не является
его причиной! Человек «современных идей», эта гордая обезья­
на, страшно недоволен собой - это неоспоримо. Он стра­
дает, а его тщеславие хочет, чтобы он только «со-страдал»...

223

Европейский метис - в общем довольно безобразный пле­
бей - непременно нуждается в костюме: история нужна ему,
как кладовая, наполненная костюмами. Конечно, он замеча­
ет при этом, что ни один из них не приходится ему впору,
- и вот он все меняет и меняет их. Присмотритесь к девят­
надцатому столетию, обратите внимание на эти быстрые
смены пристрастий к маскарадам разного стиля, а также
на минуты отчаяния, вызываемого тем, что никакой наряд
нам «не идет». - Тщетно выряжаться в романтическом, или
классическом, или христианском, или флорентийском сти­
ле, или в стиле барокко, или в «национальном», in moribus
et artibus1: все это нам «не к лицу»! Но «дух», в особенности
/ в нравах и искусствах (лат.).

7· Наши добродетели.

147

«исторический дух», усматривает и в этом отчаянии свою
выгоду: благодаря ему постоянно пробуется, перекладыва­
ется, откладывается, упаковывается, прежде всего изучается
что-нибудь новое из древнего и иностранного, - наш век
является первым по части изучения «костюмов», я хочу ска­
зать, моралей, верований, художественных вкусов и рели­
гий; он подготовлен, как никакое другое время, к карнава­
лу большого стиля, к духовному масленичному смеху и ве­
селью, к трансцендентальной высоте высшего дурачества
и аристофановского осмеяния мира. Быть может, именно
здесь мы откроем область для наших изобретений, ту область,
где еще и мы можем быть оригинальными, например как
пародисты всемирной истории и шуты Божьи - быть мо­
жет, если ничто из нынешнего и не имеет будущности, всетаки именно смех nam еще имеет ее!

224

Историческое чувство (или способность быстро отгадывать
ранговый порядок оценок, которыми руководствовался в
своей жизни данный народ, общество, человек, «пророче­
ский инстинкт», прозревающий отношения этих оценок,
отношения авторитета ценностей к авторитету действую­
щих сил) - это историческое чувство, на которое мы, евро­
пейцы, притязаем как на нашу особенность, явилось к нам
в свите того чарующего и сумасбродного полуварварства, в
которое Европа погрузилась благодаря демократическому
смешению сословий и рас, -лишь девятнадцатому столетию
известно это чувство, как его шестое чувство. Благодаря
этому смешению в наши «современные души» вливается
прошлое всех форм и образов жизни, прошлое культур, рань­
ше тесно соприкасавшихся друг с другом, наслаивавшихся
одна на другую; наши инстинкты теперь устремляются на­
зад по всем направлениям, и сами мы представляем собой
нечто вроде хаоса - в конце же концов «дух», как сказано,
усматривает в этом свою выгоду. В силу полуварварства на­
шей плоти и вожделений нам всюду открыт тайный доступ,
чего не знал век аристократизма, и прежде всего - доступ
к лабиринтам не обретших завершения культур и к любому

148

По ту сторону добра и зла

полуварварству, когда-либо существовавшему на земле; а
так как наиболее значительная часть человеческой культуры
была до сих пор именно полуварварством, то «историче­
ское чувство» означает почти то же, что чувство и инстинкт
ко всему, то же, что вкус ко всему, - в чем оно сразу и выка­
зывает себя неаристократическим чувством. Мы, например,
снова наслаждаемся Гомером: быть может, в том наше счаст­
ливое преимущество, что мы умеем наслаждаться Гомером,
которого не так-то легко могут и могли усвоить люди ари­
стократической культуры (например, французы семнадца­
того столетия, как Сент-Эвремон, упрекающий его за esprit
vaste1, и даже отзвук их - Вольтер), - ведь наслаждаться Го­
мером они едва разрешали себе. Весьма определенные «да»
и «нет» их вкуса, их легко возбуждаемое отвращение, медли­
тельная сдержанность по отношению ко всему чужестран­
ному, боязнь безвкусия, кроющегося даже в живом любо­
пытстве, и вообще нежелание всякой аристократической
и самодовольной культуры признать в себе новые вожде­
ления, неудовлетворенность собственным, удивление пе­
ред чужим - все это настраивает их недоброжелательно
даже по отношению к самым лучшим вещам в мире, если
последние не составляют их собственности или не могут
сделаться их добычей, - и никакое иное чувство не являет­
ся менее понятным для таких людей, чем именно истори­
ческое чувство с его покорным плебейским любопытством.
Не иначе обстоит дело и с Шекспиром, с этим изумитель­
ным испано-мавро-саксонским синтезом вкуса, который
уморил бы со смеху или разозлил бы древнего афинянина
из поклонников Эсхила, - мы же, напротив, принимаем с
сокровенным доверием и сердечностью именно эту дикую
пестроту, эту смесь самого нежного, самого грубого и само­
го искусственного, мы наслаждаемся ею как именно для
нас сбереженными ухищрениями искусства, причем нас
так же мало беспокоит зловоние и близость английской
черни, в соседстве с которой живут искусство и вкус Шекс­
пира, как и на Chiaja в Неаполе, где мы со всеми нашими
чувствами очарованно и по собственной воле прокладываем
себе путь, несмотря на всю вонь, которая несется из квар/ разносторонний дух ( фр. ) .

7· Наши добродетели

149

талов черни. Мы, люди «исторического чувства», имеем
как таковые, бесспорно, и свои добродетели - мы непри­
тязательны, бескорыстны, скромны, мужественны, полны
самопреодоления, готовы на самопожертвование, испол­
нены благодарности, терпения, предупредительности, при всем том, быть может, мы не обладаем особенно хоро­
шим вкусом. Признаемся-ка себе наконец: ведь то, что нам,
людям «исторического чувства», труднее всего постичь,
почувствовать, попробовать на вкус, полюбить, то, к чему
в сущности мы относимся с предубеждением и почти враж­
дебно, есть именно совершенное и напоследок созревшее
в каждой культуре и искусстве, истинно отборное в творени­
ях и людях, их мгновение гладкого моря и халкионической
самодостаточности, то золотое и холодное, что свойствен­
но всем законченным вещам. Быть может, наша великая
добродетель исторического чувства является необходимым
контрастом хорошему или, по крайней мере, наилучшему вку­
су, и мы лишь в слабой степени, лишь с трудом и принуж­
дением можем воспроизвести в себе те краткие мгновения
высшего счастья и преображения человеческой жизни,
сверкающие порою там и сям, те чудесные мгновения, ког­
да великая сила добровольно останавливалась перед без­
мерным и безграничным, - когда ощущался избыток тон­
кого наслаждения, порождаемого моментальным укроще­
нием и окаменением, остановкой и утверждением себя на
колеблющейся еще почве. Мера чужда нам, сознаемся в этом;
нас щекочет именно бесконечное, безмерное. Подобно всад­
нику, мчащемуся на фыркающем коне, мы бросаем поводья
перед бесконечным, мы, современные люди, мы, полуварвары, - и там лишь находим нагие блаженство, где нам гро­
зит и наибольшая опасность.

225

И гедонизм, и пессимизм, и утилитаризм, и евдемонизм все эти образы мыслей, определяющие ценность вещей по
возбуждаемому ими наслаждениюи страданию, т. е. по сопут­
ствующим им состояниям и побочным явлениям, отлича­
ются поверхностностью и наивностью, на которую каждый,

15°

По ту сторону добра и зла

кто чувствует в себе творческие силы и совесть художника,
не может смотреть без насмешки, а также без сострадания.
Сострадание к вам\ это, конечно, не сострадание в том смыс­
ле, как вы понимаете его: это не сострадание к социальной
«нужде», к «обществу» и его больным и обездоленным, из­
начально порочным и изломанным, распростертым вокруг
нас на земле; еще менее сострадание к ропщущим, угнетен­
ным,мятежным рабам, которые стремятся к господству,
называя его «свободой». Наше сострадание более высокое
и более дальновидное: мы видим, как человек умаляется, как
вы умаляете его! - и бывают минуты, когда мы с неописуе­
мой тревогой взираем именно на ваше сострадание, когда
мы защищаемся от этого сострадания, - когда мы находим
вашу серьезность опаснее всякого легкомыслия. Вы хотите,
по возможности, - и нет более безумного «по возможности»
- устранить страдание, а мы? - похоже, мы хотим, чтобы
оно стало еще выше и еще тяжелее, чем когда-либо! Благо­
денствие, как вы его понимаете, - ведь это не цель, нам-то
кажется, что это конец\ Состояние, делающее человека тот­
час же смешным и презренным, - заставляющее желатьего
гибели! Воспитание страдания, великого страдания, - раз­
ве вы не знаете, что только это воспитание возвышало до
сих пор человека? То напряжение души в несчастьи, кото­
рое прививает ей крепость, её содрогание при виде великой
гибели, её изобретательность и храбрость в перенесении,
претерпевании, истолковании, использовании несчастья,
и всё, что даровало ей глубину, тайну, личину, ум, хитрость,
величие, - разве все это не было даровано ей под оболоч­
кой страдания и воспитания великого страдания? В чело­
веке тварь и творец соединены воедино: в человеке есть
материал, обломок, избыток, глина, грязь, бессмыслица,
хаос; но в человеке есть также и творец, ваятель, твёрдость
молота, божественный зритель и седьмой день - понимае­
те ли вы это противоречие? И понимаете ли вы, что ваше
сострадание относится к «твари в человеке», к тому, что
должно быть сформовано, сломано, выковано, разорвано,
обожжено, закалено, очищено, - к тому, что неизбежно стра­
дает и должно страдать? А наше сострадание - разве вы не
понимаете, к кому относится наше сопротивляющееся состра­
дание, когда оно защищается от вашего сострадания как от

7· Наши добродетели

*5*

самой худшей изнеженности и слабости? - Итак, сострада­
ние против сострадания! - Но, скажем еще раз, есть более
высокие проблемы по сравнению со всеми проблемами на­
слаждения, страдания и сострадания; и каждая философия,
которая занимается только этим, - наивность.

226

Мы, имморалистьа - Этот мир, который близок нам, в кото­
ром ком суждено бояться и любить, этот почти невидимый,
неслышимый мир утонченного повелевания, утонченного
повиновения, мир, где во всем царит «почти», полный крюч­
ков, коварный, колючий, нежный мир, - д а , он хорошо за­
щищен от грубых зрителей и фамильярного любопытства!
Мы оплетены крепкой сетью и кожухом обязанностей и не
можем выбраться оттуда - именно в этом и мы, даже мы,
суть «люди долга»! Порою, правда, мы привольно танцуем
в наших «цепях» и среди наших «мечей»; чаще же, и это
тоже правда, мы скрежещем зубами под их тяжестью и ме­
чемся нетерпеливо в сознании таинственной суровости на­
шего жребия. Но мы можем делать что угодно: болваны и
очевидность говорят против нас - «это люди без чувства
долга», - болваны и очевидность всегда против нас!

227

Честность - допустим, что это наша добродетель, от кото­
рой не можем избавиться мы, свободные умы, - так что же,
будем работать над этой единственно оставшейся у пас до­
бродетелью со всей злостью и любовью, будем неустанно
«совершенствоваться» в ней: пусть некогда блеск ее озарит,
подобно позолоченной лазурной насмешливой вечерней
заре, эту стареющую культуру с ее тупой и мрачной серьез­
ностью! И если, однако, наша честность в один прекрасный
день устанет и начнет, потягиваясь, вздыхать, и найдет нас
слишком суровыми, и захочет, чтобы ей сделалось лучше,
легче, чтобы с ней обращались мягче, как с приятным по­
роком, - останемся все-таки суровыми, мы, последние стоики!

152

По ту сторону добра и зла

и пошлем ей на помощь всю свойственную нам чертовщи­
ну - наше отвращение ко всему грубому и приблизительному,
наше «nitimur in vetitum1», наше мужество авантюристов,
наше изощренное и избалованное любопытство, нашу тон­
чайшую, переодетую до неузнаваемости духовную волю к
власти и покорению мира, волю, которая алчно реет и носит­
ся над всеми царствами будущего, - придем со всеми наши­
ми «чертями» на помощь нашему «Богу»! Очень вероятно,
что из-за этого нас не узнают и перепутают с другими, - ну
и что ж! О нас скажут: «их "честность" - это их чертовщина,
и ничего более! » - ну и что с того? Даже будь это так, - разве
не были до сих пор все боги такими канонизированными,
перекрещенными чертями? И что же мы в конце концов
знаем о себе? И как мог бы зваться тот дух, который ведет
нас (тут дело в названиях)? И сколько духов таим мы в себе?
Позаботимся же о том, мы, свободные умы, чтобы наша
честность не сделалась нашим тщеславием, нашим нарядом
и роскошью, нашей границей, нашей глупостью! Всякая
добродетель тяготеет к глупости, всякая глупость - к доброде­
тели; «глуп до святости», говорят в России, - позаботимся
же о том, чтобы не сделаться в конце концов от честности
святыми и скучными! Разве жизнь не слишком коротка, что­
бы скучать! Ведь нужно верить в вечную жизнь, чтобы...

228

Да простят мне открытие, что вся моральная философия
была до сих пор скучна и относилась к числу снотворных
средств - и что, на мой взгляд, ничто не причинило такой
вред «добродетели», как эта скучностъее ходатаев, чем, од­
нако, я еще не хочу сказать, что не признаю общеполез­
ности такого их качества. Очень важно, чтобы о морали
размышляло как можно меньше людей, - следовательно,
чрезвычайно важно, чтобы мораль не сделалась когда-нибудь
интересною! Но на сей счет можно не беспокоиться. Дело
и теперь обстоит все так же, как обстояло всегда: я не вижу
в Европе никого, кто имел бы (или дал бы) понятие о том,
ι мы склонны к запретному (лат.).

7· Наши добродетели

153

что размышление о морали может быть опасным, риско­
ванным, соблазнительным, - что в нем может заключаться
нечто роковое. Присмотритесь, например, к неутомимым,
неотвязным английским утилитаристам, как тяжеловесно
и с каким достоинством шествуют они взад и вперед по сто­
пам Бентама (гомеровское сравнение выражает это яснее),
точно так же, как сам он вышагивал по стопам достопоч­
тенного Гельвеция (нет, это был вовсе не опасный человек,
этот Гельвеций). Ни одной новой мысли, никакого более
утонченного поворота и развертывания старой мысли, да­
же никакой подлинной истории передуманного ранее: в
общем это невозможная литература для того, кто не сумеет
приправить ее некоторым количеством злости. В души этих
моралистов (которых нужно непременно читать с какойнибудь посторонней целью, если уж их приходится читать)
тоже прокрался старый английский порок, который назы­
вается cant1 и есть моральное тартюфство, скрытое на этот
раз под новой формой научности; у них также нет недо­
статка в тайной защите от укоров совести, от которых будет
неизбежно страдать прежняя раса пуритан при всяком на­
учном отношении к морали. (Разве моралист не есть нечто
противоположное пуританину? Именно как мыслитель, ко­
торый смотрит на мораль как на нечто сомнительное, ста­
вит ее под вопрос, словом, берет ее как проблему. Разве
само морализирование не безнравственно?) В конце концов
все они хотят, чтобы была признана английская нравствен­
ность, поскольку именно она больше всего споспешествует
человечеству, или «общей пользе», или «счастью большин­
ства», - да нет! счастью Англии', они изо всех сил стремятся
доказать себе, что стремление к английскому счастью, то
есть к comfort и fashion (и, самое главное, к креслу в парла­
менте), вместе с тем есть истинный путь добродетели, так
что даже вся доселе существовавшая в мире добродетель
состояла именно в таком стремлении. Ни одно из этих не­
поворотливых стадных животных со встревоженной со­
вестью (которые занимаются продвижением эгоистических
интересов в качестве интересов всеобщего блага) не жела­
ет ни знать, ни чуять того, что «всеобщее благо» вовсе не
ι ханжество (англ.).

154

По ту сторону добра и зла

идеал, не цель, не какое-нибудь удобоваримое понятие, а
только рвотное, - что справедливое для одного вовсе ещё
не может быть справедливым для другого, что требование
одной морали для всех наносит вред именно высшим лю­
дям, словом, что есть разница в рангах между человеком и
человеком, а, следовательно, также между моралью и мо­
ралью. Они суть скромная и глубоко посредственная по­
рода людей, эти утилитаристы-англичане, и, как сказано,
поскольку они скучны, то нельзя быть высокого мнения об
их полезности. Их следовало бы еще подбодрить, что я от­
части и попытаюсь сделать нижеследующими стихами:
Слава вам, трудягам грубым,
Вам, «что дольше, то и любо»,
Вы влачите ваши дни
В беспросветном отупенье,
Без крупицы вдохновенья,
Sans genie et sans esprit1!

229
В позднейшей эпохе, имеющей право гордиться человеко­
любием, осталось столько боязни, столько суеверной боязни
перед «диким жестоким зверем», победа над которым и со­
ставляет гордость этих более гуманных времен, что даже
очевидные истины не высказывались в течение целых сто­
летий, словно по уговору, потому что казалось, будто они
снова призывают к жизни этого дикого, наконец умерщ­
вленного зверя. Я рискую, быть может, кое-чем, отпуская
от себя такую истину, - пусть другие снова изловят ее и на­
поят ее таким количеством «молока благочестивого обра­
за мыслей», пока она не успокоится и не уляжется, забытая,
в своем старом углу. - Нужно усвоить себе другой взгляд на
жестокость и раскрыть глаза; нужно, наконец, научиться
нетерпению, чтобы такие нескромные, упитанные заблуж­
дения, как те, например, что были вскормлены старыми и
новыми философами относительно трагедии, не смели боль­
ше с дерзким и добродетельным видом расхаживать по земI без гения и без духа ( фр. ).

η. Наши добродетели

*55

ле. Почти всё, что мы называем «высшей культурой», по­
коится на одухотворении и углублении жестокости- таково
моё положение; «дикий зверь», о котором шла речь, вовсе
не умерщвлён, он живёт, он процветает, он только обожест­
вил ся. То, что составляет мучительную сладость трагедии,
есть жестокость; то, что приятно действует в так называ­
емом трагическом сострадании, в сущности даже во всем
возвышенном, до самых высших и нежнейших содроганий
метафизики, получает свою сладость исключительно от
примеси жестокости. Римлянин на арене, христианин в
восторгах креста, испанец перед костром или зрелищем
боя быков, современный японец, стремящийся к трагедии,
рабочий парижских предместий, страстно тоскующий по
кровавым революциям, вагнерианка, с изнеможённой во­
лей «претерпевающая» Тристана и Изольду, - все они с та­
инственной алчностью наслаждаются и упиваются одним и
тем же - зельями великой Цирцеи «жестокости». При этом,
конечно, нужно отогнать прочь дурацкую старую психоло­
гию, которая умела твердить о жестокости только одно,
что она возникает при виде чужих страданий: есть большое,
слишком большое наслаждение также и в собственном стра­
дании, в причинении страдания самому себе, - и во всех
случаях, когда человек склоняется к самоотречению в рели­
гиозном смысле или к самоискалечению, как у финикиян и
аскетов, или вообще к умерщвлению похоти, к умерщвле­
нию и сокрушению плоти, к пуританским судорогам пока­
яния, к вивисекции совести, к sacrifizio deirintelletto 1 Па­
скаля, - его тайно влечет и толкает вперед собственная
жестокость, им движут опасные содрогания жестокости,
обращенной против самой себя. В конце концов следует при­
нять во внимание, что даже познающий действует как ху­
дожник, прославляющий жестокость, когда он заставляет
свой дух наперекор его стремлению и довольно часто напе­
рекор желаниям своего сердца познавать, то есть отрицать
то, что он хотел бы утверждать, любить, чему он хотел бы
поклоняться; уже в каждом проникновении вглубь и к са­
мим основаниям заключается насилие, желание причинить
страдание коренной воле духа, которая неустанно стремитI интеллектуальной жертве ( итал. ) .

156

По ту сторону добра и зла

ся к кажимости и к поверхности, - уже в каждом стремле­
нии к познаванию есть капля жестокости.

230

Быть может, сразу же покажется непонятным то, что я ска­
зал здесь о «коренной воле духа»; да позволено же мне будет
объяснить. - Повелительное нечто, которое народ назы­
вает «духом», хочет быть господином в себе и вокруг себя,
хочет чувствовать себя господином: оно обладает волей,
стремящейся к единству из множественности, связываю­
щей, обуздывающей, властолюбивой и действительно власт­
ной волей. Его потребности и способности в этом отноше­
нии те же самые, какие установлены физиологами для все­
го, что живет, растет и размножается. Способность духа
усваивать чуждое обнаруживается в сильной склонности
уподоблять новое старому, упрощать разнообразное, игно­
рировать или отбрасывать то, что полностью противоре­
чиво: точно так же, как он по своему произволу сильнее
подчеркивает, выделяет и подделывает под себя известные
черты и линии во всем чуждом ему, в каждой части «внеш­
него мира». При этом его целью является усвоение новых
«опытов», встраивание новых вещей в старые ряды, - стало
быть, увеличение роста, говоря еще точнее, чувство роста,
чувство увеличенной силы. Той же самой воле служит кажу­
щееся противоположным стремление духа, внезапно воз­
горающаяся решимость оставаться в неведении, замкнуть­
ся по своему произволу, запереть свои окна, внутренний
отказ от той или иной вещи, недопускание до себя, нечто
вроде оборонительной стойки против многого, что доступ­
но знанию, удовлетворенность темнотою, замыкающим го­
ризонтом, когда незнанию говорят «да» и когда его называ­
ют одобрительными именами: как же всё это бывает нужно
в зависимости от степени усваивающей силы духа, или, го­
воря образно, его «переваривающей силы», - «дух» и в са­
мом деле во многом подобен желудку. Равным образом сю­
да относится проявляющаяся порой воля духа поддаваться
обману, быть может, в озорном предчувствии того, что это
на самом деле не так, а только так считается; наслаждение

η. Наши добродетели

157

всем непрочным и многозначащим, ликующее самоуслаж­
дение произвольно выбранной теснотой уютного угла, слиш­
ком близким, передним планом, увеличенным, уменьшен­
ным, смещенным, приукрашенным, - самоуслаждение про­
извольностью всех этих проявлений мощи. Наконец, сюда
же относится эта довольно подозрительная готовность духа
обманывать другие умы и притворяться перед ними, этот
постоянный гнет и давление творящей, формирующей си­
лы, способной производить изменения: причем дух наслаж­
дается разнообразием своих масок и своим лукавством, а
также чувством собственной безопасности, - ведь именно
благодаря своему искусству Протея он лучше всего защи­
щен и скрыт! - Этой воле к кажимости, к упрощению, к ма­
ске, к плащу, словом, к поверхности - ибо всякая поверх­
ность есть плащ - противодействуеттз. возвышенная склон­
ность познающего, которая рассматривает и хочет рассма­
тривать вещи глубоко, многосторонне, основательно: она
является чем-то вроде жестокости интеллектуальной со­
вести и вкуса, которую каждый более смелый мыслитель
признает в себе, при условии, что он, как и подобает, доста­
точно долго закалял и изощрял свое зрение по отношению
к самому себе и привык к строгой дисциплине и к строгим
словам. Он скажет: «есть что-то жестокое в склонности мо­
его духа» - пусть попробуют разубедить его в этом добро­
детельные и любезные люди! В самом деле, это звучало бы
учтивее, если бы, говоря о нас, нам вместо жестокости при­
писывали бы потом, скажем, «чрезмерную честность» и
тихонько прославляли бы за нее нас, свободных, слишком
свободных умов, - что ж, не такою ли и в самом деле не­
когда будет наша посмертная слава? А пока - ибо до тех пор
еще довольно времени - мы меньше всего склонны рядить­
ся в подобную мишуру и бахрому моральных слов: вся наша
прежняя работа отбивает у нас охоту именно к этому вкусу
с его резвящейся роскошью. Это прекрасные, блестящие,
трескучие, праздничные слова: «честность», «любовь к ис­
тине», «любовь к мудрости», «жертва ради познания», «ге­
роизм человека правдивого», - в них есть нечто раздуваю­
щее человеческую гордость. Но мы, отшельники и сурки,
мы уже давно убедили себя в тайниках нашей отшельниче­
ской совести, что и эта достойная словесная роскошь при-

158

По ту сторону добра и зла

надлежит к старому лживонарядному тряпью и блесткам
бессознательного человеческого тщеславия и что под та­
кой льстивой окраской и размалевкой должен быть снова
распознан страшный подлинник homo natura. Перевести
человека обратно на язык природы; овладеть многочислен­
ными тщеславными и мечтательными толкованиями и от­
тенками смысла, которые были до сих пор нацарапаны и
намалеваны на этом вечном подлиннике homo natura; сде­
лать так, чтобы и впредь человек стоял перед человеком,
как нынче, закаленный дисциплиной науки, он стоит перед
прочей природой с неустрашимым взором Эдипа и залеплен­
ными ушами Одиссея, глухой ко всем приманкам старых
метафизиков-птицеловов, которые слишком долго напева­
ли ему: «ты больше! ты выше! ты иного происхождения!»
- это была бы редкостная и безумная задача, но именно за­
дача- кто стал бы это отрицать! Зачем выбрали мы ее, эту
безумную задачу? Или, спрашивая иначе: «зачем вообще
познание?» - Всякий спросит нас об этом. И мы, припертые
таким образом к стене, мы, задававшие сами себе сотни раз
этот вопрос, мы не находили и не находим лучшего ответа...

231

Ученье преобразует нас, оно делает то, что делает всякое пи­
тание, которое тоже не только «поддерживает», - как извест­
но физиологам. Но в основе нашего существа, там, «на самом
дне», конечно, есть нечто необучаемое, некий гранит ду­
ховного фатума, предопределенного решения и ответа на
предопределенные избранные вопросы. При каждой кар­
динальной проблеме что-то неизменное говорит: «это я»;
скажем, в теме мужчины и женщины мыслитель не может
переучиться, а может только выучиться, - только раскрыть
до конца то, что в нем на сей счет «твердо установлено».
Порою мы находим некие решения проблем, которые имен­
но нам внушают сильную веру; может быть, с этих пор мы
начинаем называть их своими «убеждениями». Позже мы
видим в них только следы нашего движения к самопозна­
нию, только путевые столбы, ведущие к проблеме, которую
представляем собою мы, - вернее, указующие на великую

7· Наши добродетели

159

глупость, которую мы представляем собою, на наш духовный
фатум, на тот не поддающийся обучению элемент, который ле­
жит там, «на самом дне». - В виду той изрядной учтивости,
какую я только что проявил по отношению к самому себе,
мне, может быть, скорее будет дозволено высказать некото­
рые истины о «женщине самой по себе»: допустив, что те­
перь уже наперед известно, насколько это лишь мои истины.

232

Женщина хочет стать самостоятельной: и для этого она
начинает просвещать мужчин насчет «женщины самой по
себе», - вот что является одним из самых пагубных шагов
прогресса в деле всеобщего обезображения Европы. Ибо чего
только не вынесут на свет эти неуклюжие попытки женской
учености и самообнажения! У женщины так много причин
стыдиться: в женщине скрыто столько педантизма, поверх­
ностности, наставничества, мелочного высокомерия, ме­
лочной разнузданности и нескромности - стоит только при­
глядеться к её обхождению с детьми, - всего, что, в сущ­
ности, до сих пор лучше всего сдерживалось и обуздывалось страхом перед мужчиной. Горе, если только «вечноскучное в женщине» - а она богата им! - осмелится выйти
наружу! Если она начнет принципиально и основательно
забывать свое благоразумие и искусство, умение быть гра­
циозной, игривой, отгонять заботы, доставлять облегче­
ние и самой легко относиться ко всему, - если она основа­
тельно утратит свою тонкую приспособляемость к прият­
ным вожделениям! Уже и теперь раздаются женские голоса,
которые - клянусь святым Аристофаном! - внушают ужас;
с медицинской ясностью раздается угроза относительно
того, чего женщина хочет от мужчины прежде всего и в ко­
нечном счете. Разве это не проявление самого дурного вку­
са, если женщина старается таким вот образом стать уче­
ной? До сих пор, к счастью, просвещать было делом и даром
мужчины, - благодаря этому можно было оставаться «сре­
ди своих»; а всё то, что женщины пишут о «женщине», дает,
наконец, полное право усомниться, что женщина желала
просветить нас на свой счет - и что она могла этого хотеть...

ι6ο

По my сторону добра и зла

Если, поступая так, женщина не ищет для себя нового паряда, - а я полагаю, что искусство наряжаться сопряжено
с Вечно-Женственным? - значит, она хочет внушить к себе
страх: может быть, она хочет этим достичь господства. Но
она не хочет истины - какое дело женщине до истины! Преж­
де всего ничто не может быть в женщине страннее, непри­
ятнее, противнее, нежели истина - её великое искусство
есть ложь, самое важное дело для нее - иллюзия и красота.
Сознаемся-ка мы, мужчины: ведь мы чтим и любим в жен­
щине именно это искусство и этот инстинкт; нам тяжко
живется, и для собственного облегчения мы охотно при­
соединяемся к обществу этих существ, под руками, взорами
и нежными глупостями которых наша серьезность, наша
тяжеловесность и глубина начинают казаться нам почти
глупостью. Наконец, я ставлю вопрос: разве бывало когданибудь, чтобы сама женщина признала в каком-либо жен­
ском уме глубину, в каком-либо женском сердце справедли­
вость? И разве не правда, что, вообще говоря, до сих пор
«к женщине» относилась с наибольшим презрением женщи­
на же, а вовсе не мы? - Мы, мужчины, желаем, чтобы жен­
щина перестала компрометировать себя просвещением; в
том и сказалась мужская заботливость и бережность к жен­
щине, что церковь постановила: mulier taceat in ecclesia1!
На пользу женщине пошло и то, что Наполеон дал понять
не в меру словоохотливой госпоже де Сталь: mulier taceat
in politicis2! - а я думаю, что настоящий друг женщин тот,
кто нынче возопит к ним: mulier taceat de muliere3!

233

Это признак порчи инстинкта - не говоря уже о том, что
это признак дурного вкуса, - когда женщина ссылается пря­
мо на госпожу Ролан, или на госпожу Сталь, или на госпо­
дина Жорж Санд, как будто этим можно доказать что-нибудь
в пользу «женщины самой по себе». Для мужчин упомянутые
ι женщина да молчит в церкви (лат.).
2 женщина да молчит в политике (лат.).
3 женщина да молчит о женщинах (лат.).

η. Наши добродетели

l6l

особы - только три комические женщины как таковые, - не
более! - и как раз сильнейшие невольные контраргументы
против эмансипации и женского самодержавия.

234

Глупость на кухне; женщина в качестве кухарки; ужасающее
отсутствие мысли в заботе о питании семейства и его главы!
Женщина не понимает, что значит пища, а хочет быть кухар­
кой! Если бы женщина была мыслящим созданием, то, ко­
нечно, будучи кухаркой в течение тысячелетий, она должна
была бы открыть величайшие физиологические факты, а
равным образом и овладеть врачебным искусством. Из-за
дурных кухарок, из-за полного отсутствия разума на кухне
развитие человека задерживалось дольше всего, ему был
нанесён сильнейший ущерб; да и в наше время дело обсто­
ит не лучше. Эта речь обращена к дщерям высшего склада.

235

Есть обороты и изречения человеческого ума, есть сентен­
ции - этакие небольшие пригоршни слов, в которых вне­
запно кристаллизуется целая культура, целое общество. Сю­
да относятся и следующие случайные слова, сказанные гос­
пожой де Ламбер своему сыну: «mon ami, ne vous permettez
jamais que de folies, qui vous feront grand plaisir1» - между
прочим, самые достойные матери и умные слова, которые
мать когда-либо обращала к сыну.

236

То, что Данте и Гете думали о женщине, - первый, когда он
пел «ella guardava suso, ed io in lei2», второй, когда он переι мой друг, никогда не позволяйте себе ничего, кроме сумасбродств,
которые доставляют вам большое удовольствие (фр.).
2 она смотрела ввысь, а я в нее (итал.).

1Ô2

По ту сторону добра и зла

вел это так: «вечная женственность тянет нас к ней» - я не
сомневаюсь, что всякая более благородная женщина будет
противиться такому убеждению, потому что то же самое она
думает о Вечно-Мужественном...

237
Семь женских поговорочек:
Где мужчина к нам ползет, мигом скука прочь уйдет!
**
Седина, ах! и наука - добродетели порука.

Как бы умной мне прослыть? Молча черное носить.
* *

Счастье в дом, тоска из дому. Слава Богу - и портному!
* *

Молода: цветущий грот. Чуть стара: дракон ползет.
* *

Знатен, статен, ну и, к слову, он мужчина: мне б такого!
* *

Мало слов, одна лишь суть - для ослицы скользкий путь!

237

До сих пор мужчины обращались с женщинами, как с пти­
цами, которые сбились с пути и залетели к ним с каких-то
вершин: они принимают их за нечто в высшей степени тон­
кое, ранимое, дикое, причудливое, сладкое, полное души,
- но в то же время и за нечто, что необходимо держать вза­
перти, дабы оно не улетело.

7· Наши добродетели

163

238
Впасть в ошибку при разрешении основной проблемы «муж­
чина и женщина», отрицать здесь глубочайший антагонизм
и необходимость вечно враждебного напряжения, мечтать
здесь, может быть, о равноправии, о равенстве воспитания,
равенстве притязаний и обязанностей - это типичный при­
знак плоскоумия; мыслителя, оказавшегося плоским в этом
опасном пункте - плоским в инстинкте! - следует вообще
считать подозрительным, более того, вполне разгаданным,
выведенным на чистую воду; вероятно, и во всех вопросах
жизни, к тому же и будущей жизни, он окажется слишком
«недалеким» и не достигнет никакой глубины. Напротив,
человек, обладающий как глубиной ума, так и глубиной во­
жделений, а также и той глубиной благоволения, которая
способна на строгость и жесткость и с лёгкостью бывает
смешиваема с ними, может думать о женщине всегда толь­
ко по-восточному: он должен видеть в женщине предмет об­
ладания, собственность, которую можно запирать, нечто
предназначенное для служения и совершенствующееся в
этой сфере - он должен в данном случае положиться на ко­
лоссальный разум Азии, на превосходство ее инстинкта,
как это некогда сделали греки, эти лучшие наследники и
ученики Азии, - которые, как известно, от Гомера до Перикла, вместе с возрастающей культурой и расширением
власти, шаг за шагом делались строже к женщине, короче,
делались более восточными. Насколько это было необходи­
мо, насколько логично, насколько даже по-человечески жела­
тельно, - пусть каждый обдумает это про себя!

239
Слабый пол никогда ещё не пользовался таким уважением
со стороны мужчин, как в наш век, - это столь же присуще
демократическим склонностям и основным вкусам, как не­
почтительность к старости, - что же удивительного, если
тотчас же начинают злоупотреблять этим уважением? Хо­
тят большего, научаются требовать, находят наконец эту
дань уважения почти оскорбительной, предпочитают до-

164

По ту сторону добра и зла

могаться прав, даже вести за них настоящую борьбу: сло­
вом, женщина начинает терять стыд. Прибавим тотчас же,
что она начинает терять и вкус. Она разучивается бояться
мужчины: но, «разучиваясь бояться», женщина жертвует
своими наиболее женственными инстинктами. Что жен­
щина осмеливается выступать вперёд, когда внушающая
страх сторона мужчины или, говоря определённее, когда
мужчина в мужчине становится нежелательным и не взра­
щивается воспитанием, это довольно справедливо, а также
достаточно понятно; труднее понять то, что именно благо­
даря этому - женщина вырождается. Это происходит в наши
дни - не будем обманываться на сей счёт! Всюду, где только
промышленный дух одержал победу над военным и аристо­
кратическим, женщина стремится теперь к экономической
и правовой самостоятельности приказчика: «женщина в
роли приказчика» стоит у врат нового общества
модерна. И в то время как она таким образом завладевает
новыми правами, стремится к «господству» и выставляет
женский «прогресс» на своих знамёнах и флажках, с ужаса­
ющей отчётливостью происходит обратное: женщина идёт
назад. Со времён французской революции влияние женщи­
ны в Европе умалилось в той мере, в какой увеличились её
права и притязания; и «женская эмансипация», поскольку
её желают и поощряют сами женщины (а не только тупицы
мужского рода), служит таким образом примечательным
симптомом возрастающего захирения и притупления наи­
более женственных инстинктов. В этом движении заклю­
чается глупость, почти мужская глупость, которой всякой
удавшейся женщине - а каждая такая женщина умна - сле­
довало бы стыдиться всем существом своим. Утратить чутьё
к тому, на какой почве вернее всего можно достигнуть побе­
ды; пренебрегать оружием, которым она владеет по-настоя­
щему искусно; распускаться перед мужчиной до такой сте­
пени, чтобы, может быть, присваивать себе решающую роль
там, где прежде соблюдалась дисциплина и тонкая лукавая
скромность; с добродетельной дерзостью противодейство­
вать вере мужчины в скрытый в женщине совершенно иной
идеал, в нечто Вечно- и Необходимо-Женственное; настой­
чивой болтовней разубеждать мужчину в том, что женщину,
как очень нежное, причудливо дикое и часто приятное до-

η. Наши добродетели

165

машнее животное, следует беречь, окружать заботами, ох­
ранять, щадить; неуклюже и возмущенно выискивать эле­
менты рабства и крепостничества, заключавшиеся и всё
ещё заключающиеся в положении женщины при прежнем
общественном строе (точно рабство есть контраргумент,
а не, напротив того, условие всякой высшей культуры, вся­
кого возвышения культуры), - что означает всё это, как не
разрушение женских инстинктов, утрату женственности?
Конечно, много есть тупоумных друзей и развратителей
женщин среди учёных ослов мужского пола, которые со­
ветуют женщине отделаться таким путём от женственности
и подражать всем тем глупостям, какими болен европей­
ский «мужчина», больна европейская «мужественность»,
- тех ослов, которые хотели бы низвести женщину до «все­
общего образования», даже до чтения газет и политиканст­
ва. В иных местах хотят даже сделать из женщин свободных
мыслителей и литераторов: как будто женщина без благо­
честия не представляется глубокомысленному и безбожному
мужчине чем-то вполне противным или смешным, - почти
всюду расстраивают их нервы самой болезненной и самой
опасной из всех родов музыки (нашей новейшей немецкой
музыкой) и делают их с каждым днём всё истеричнее и не­
способнее к выполнению первого и последнего женского
призвания - рожать здоровых детей. И вообще, хотят ещё
более «культивировать» и, как говорится, сделать сильным
«слабый пол» при помощи культуры: как будто история не
учит нас убедительнейшим образом тому, что «культивиро­
вание» человека и ослабление - именно ослабление, раз­
дробление, захирение силы воли - всегда шли рука об руку
и что самые могущественные и влиятельные женщины ми­
ра (наконец, и мать Наполеона) обязаны были своим могу­
ществом и превосходством над мужчинами силе своей во­
ли, а никак не школьным учителям! То, что внушает к жен­
щине уважение, а довольно часто и страх перед ней, - это
её натура, которая «натуральнее» мужской, её истая хищ­
ническая, коварная грация, её когти тигрицы под перчат­
кой, её наивность в эгоизме, её неподвластность воспита­
нию и внутренняя дикость, непостижимое, необъятное,
неуловимое в её вожделениях и добродетелях... Что, при
всём страхе, внушает сострадание к этой опасной и краси-

вой кошке, «женщине», - так это то, что она является более
страждущей, более уязвимой, что она больше нуждается в
любви и больше обречена на разочарования, чем какое бы
то ни было животное. Страх и сострадание: с этими чув­
ствами стоял до сих пор мужчина перед женщиной, всегда
уже одной ногой в трагедии, которая терзает и в то же вре­
мя чарует его. - Как? И этому должен настать конец? И рас­
колдовывание женщины уже началось? И женщина будет
делаться постепенно всё более и более скучной? О Европа!
Европа! Мы знаем рогатого зверя, который всегда казался
тебе особенно притягательным, - от которого тебе все еще
грозит опасность! Твоя старая басня может еще раз стать
«историей», - еще раз чудовищная глупость может овладеть
тобою и унести тебя! И за нею не скрывается никакой бог,
нет! только «идея», «современная идея»!..

Раздел восьмой
Народы и отечества
240

Я слушал, снова как в первый раз - увертюру Рихарда Ваг­
нера к Мейстерзингерам: это роскошное, перегруженное,
тяжелое и позднее искусство, которое гордится тем, что
для своего понимания предполагает еще живыми два столе­
тия музыки, - хвала и честь немцам, что такая гордость не
ошиблась в расчете! Какие только соки и силы, какие време­
на года и климаты не смешаны здесь! Эта музыка прельща­
ет нас то чем-то старинным, то чем-то чуждым, терпким и
сверх меры юным, в ней столько же произвольного, сколь­
ко и помпезно-традиционного, она нередко плутовата, а
еще чаще дюжа и груба, - она дышит огнем и мужеством, и
вместе с тем в ней чувствуется дряблая, поблекшая кожа
слишком поздно созревающих плодов. Она струится ши­
роко и полно, - и вдруг наступает мгновение необъяснимо­
го замедления, как бы некий зазор, вклинивающийся меж­
ду причиной и действием; какой-то гнет, заставляющий нас
грезить, почти кошмар, - но вот уже снова растет и ширит­
ся прежний поток наслаждений, разнообразнейшего на­
слаждения, старого и нового счастья, с очень сильной при­
месью собственного счастья художника, которого он не хо­
чет скрывать, с примесью его удивленного счастливого со­
знания мастерства, проявляющегося в употребленных им
здесь новых средствах, новоприобретенных, неиспробованных художественных средствах, - вот что он, по-видимому,
хочет разгласить нам. В общем, в этой музыке нет красоты,
нет юга, в ней не чувствуется ни южной прозрачной ясно­
сти небес, ни грации, ни танца, почти никакой воли к ло­
гике; есть даже некоторая неуклюжесть, которая еще под­
черкивается, точно художник хотел сказать нам: «это вхо-

ι68

По my сторону добра и зла

дило в мои намерения»; какое-то громоздкое одеяние, чтото своенравно варварское и торжественное, какая-то рябь
ученых и почтенных драгоценностей и кружев; нечто не­
мецкое в лучшем и худшем смысле слова, нечто на немец­
кий лад разнообразное, бесформенное и неисчерпаемое;
известная немецкая мощь и полнота души, которая не бо­
ится прятаться под raffinements упадка, - которая, быть мо­
жет, только там и чувствует себя прекрасно; чистый, истый
признак немецкой души, одновременно юной и состарив­
шейся, перезрелой и еще переполненной будущим. Музыка
этого рода лучше всего выражает то, что я думаю о немцах:
они люди позавчерашнего и послезавтрашнего дня, - у них
еще нет дня сегодняшнего.

241

И у нас, «добрых европейцев», бывают часы, когда мы по­
зволяем себе лихой патриотизм и снова бултыхаемся в вол­
ны старой любви и узости - я только что привел тому при­
мер, - часы национального возбуждения, уязвленного пат­
риотизма и всякого иного допотопного преизбытка чувств.
С тем, что у нас ограничивается часами и до конца прои­
грывается в несколько часов, умы более неповоротливые
могут справиться только за более продолжительные про­
межутки времени, одни за полгода, другие за пол челове­
ческой жизни, в зависимости от скорости и силы, с кото­
рой они переваривают и совершают свой «обмен веществ».
Да, я мог бы представить себе тупые и инертные расы, ко­
торым даже и в нашей расторопной Европе понадобилось
бы полвека, чтобы превозмочь такие атавистические при­
падки патриотизма и привязанности к клочку земли и сно­
ва вернуться к разуму, я хочу сказать, к «доброму европеиз­
му». И вот, покуда я распространяюсь на тему об этой воз­
можности, мне выпадает случайно подслушать разговор
двух старых «патриотов»: оба они, очевидно, были тугова­
ты на ухо, а потому говорили очень громко. «Кто думает и
знает о философии столько же, сколько мужик или член
студенческой корпорации, - сказал один из них, - тот еще
невинен. Но что теперь с того! Нынче век масс: они пол-

8. Народы и отечества

i6g

зают на брюхе перед всем массовым. И то же самое in policitis. Государственный муж, который построит им новую
вавилонскую башню, создаст какое-нибудь чудовищно мо­
гущественное государство, называется у них «великим» что толку в том, что мы, более осторожные и сдержанные,
пока еще не отступаемся от старой веры в то, что только
великая мысль сообщает величие делам и вещам. Положим,
что какой-нибудь государственный муж доведет свой народ
до такого положения, что тому придется с этих пор вести
«великую политику», к чему он плохо приноровлен и под­
готовлен от природы: так что он будет вынужден в угоду
новой сомнительной посредственности пожертвовать сво­
ими старыми и несомненными добродетелями, - положим,
что какой-нибудь государственный муж обречет свой народ
на «рассуждения о политике» вообще, между тем как этот
народ до сих пор мог делать нечто лучшее, мог думать о чемнибудь лучшем и сохранил в глубине своей души предусмо­
трительное отвращение к беспокойству, пустоте и шумной
бранчливости народов, действительно любящих рассуж­
дать о политике, - положим, что такой государственный
муж разожжет заснувшие страсти и вожделения своего на­
рода, представит ему его прежнюю робость и желание оста­
ваться в стороне неким позорным пятном, вменит ему в
вину его любовь к иноземному и тайное стремление к беско­
нечному, обесценит в его глазах самые сердечные его склон­
ности, вывернет наизнанку его совесть, сузит его ум, сдела­
ет его вкус «национальным» - как! разве государственный
муж, который проделал бы все это, деяния которого его
народ принужден был бы искупать в течение всего своего
будущего, если у него есть будущее, - разве такой государ­
ственный человек был бы великим!}» - «Без сомнения! - от­
ветил ему с жаром другой старый патриот. - Иначе он не
смог бы этого сделать! Может быть, было безумием желать
чего-либо подобного. Но возможно, что все великое и бы­
ло вначале всего лишь безумием!» - «Это злоупотребление
словами! - воскликнул его собеседник. - Он силен! силен!
силен и безумен! Но невелик!» - Старики заметно разгоря­
чились, выкрикивая таким образом в лицо друг другу свои
истины; я же, чувствуя себя счастливым и стоящим по ту
сторону всего этого, размышлял о том, скоро ли над силь-

170

77ο ту сторону добра и зла

ным встанет еще более сильный господин, и о том, что ду­
ховное опошление одного народа уравнивается духовным
углублением другого народа.

242

Пускай то, в чем нынче ищут отличительную черту евро­
пейцев, называют «цивилизацией», или «гуманизацией»,
или «прогрессом»; пусть это обозначается просто, без по­
хвалы и порицания, с помощью политической формулы
«демократическоедвижение Европы», - за всеми моральны­
ми и политическими рампами, на которые указывают эти
формулы, совершается чудовищный и все более интенсив­
ный физиологический процесс - процесс взаимоуподобления
европейцев; происходит их возрастающее освобождение
от условий, среди которых возникают расы, связанные кли­
матом и сословиями; увеличивается их независимость от
всякой определенной среды, которая в течение целых столе­
тий с одинаковыми требованиями стремится запечатлеть­
ся в душе и плоти человека, - стало быть, совершается мед­
ленное возникновение по сути своей сверх-национального
и кочевого вида человека, отличительной чертой которо­
го, говоря физиологически, является maximum искусства
и силы приспособления. Этот процесс становления европей­
ца, который может быть замедлен в темпе сильными реци­
дивами, но, возможно, как раз благодаря этому выигрыва­
ет в силе и глубине и развертывается далее - сюда относят­
ся все еще свирепствующие ныне буря и натиск «нацио­
нального чувства», а также и возникающий на наших глазах
анархизм: этот процесс, по всей вероятности, ведет к таким
результатам, на которые меньше всего рассчитывают его
наивные поборники и панегиристы, апостолы «современ­
ных идей». Те же самые новые условия, под влиянием ко­
торых в общем совершается уравнивание людей и приве­
дение их к уровню посредственности, то есть возникнове­
ние полезного, трудолюбивого, на многое пригодного и
ловкого стадного животного «человек», в высшей степени
благоприятствуют появлению исключительных людей, об­
ладающих опаснейшими и обаятельнейшими качествами.

8. Народы и отечества

171

И вот в то время, как упомянутая сила приспособления,
постоянно пробуя всё новые и новые условия и вместе с
каждым поколением, почти с каждым десятилетием начи­
ная новую работу, делает совершенно невозможной мощ­
ность типа; в то время как такие будущие европейцы, по
всей вероятности, будут производить общее впечатление
разношерстной толпы болтливых, бедных волею и пригод­
ных для самых разнообразных целей работников, нуждаю­
щихся в господине и повелителе, как в хлебе насущном; в
то время как, стало быть, демократизация Европы клонит­
ся к нарождению типа, подготовленного к рабству в самом
тонком смысле слова, в это же самое время сильному челове­
ку в отдельных и исключительных случаях выпадет уродить­
ся сильнее и богаче, чем он, может быть, был когда-либо
до сих пор, - благодаря беспредрассудочности его воспи­
тания, благодаря огромному выбору упражнений, искусств
и масок. Я хочу сказать, что демократизация Европы есть
вместе с тем невольное мероприятие для выращивания ти­
ранов - если понимать это слово во всех возможных смыс­
лах, и также в смысле духовном.

243

Я с удовольствием слышу, что наше Солнцебыстро движет­
ся к созвездию Геркулеса, - надеюсь, что человек на Земле
подражает в этом отношении Солнцу. И прежде всего мы,
добрые европейцы!

244

Было время, когда вошло в привычку называть немцев «глу­
бокими», - теперь же, когда наиболее успешный типаж но­
вого немечества жаждет совсем иных почестей и, быть мо­
жет, замечает, что во всем обладающем глубиной недостает
«удали», почти своевременно и патриотично будет усом­
ниться, не обманывали ли себя некогда этой похвалою, словом, не есть ли в сущности немецкая глубина нечто иное
и худшее - и как раз такое, от чего, слава Богу, намерены с

172

По ту сторону добра и зла

успехом отделаться. Итак, сделаем попытку переучиться
насчет немецкой глубины: для этого нужно только произ­
вести небольшую вивисекцию немецкой души. - Немецкая
душа прежде всего разносторонна, источники, давшие ей
начало, различны, она скорее составлена и сложена, чем
действительно построена, - это коренится в ее происхож­
дении. Немец, который осмелился бы сказать: «ах! две души
живут в груди моей», жестоко погрешил бы против истины,
вернее, остался бы на много душ позади истины. Как народ,
происшедший от чудовищного смешения и скрещивания
рас, быть может даже с преобладанием до-арийского эле­
мента, как «народ середины» во всех смыслах, немцы явля­
ются по натуре более непостижимыми, более широкими,
более противоречивыми, менее изведанными, труднее под­
дающимися оценке, более поражающими, даже более ужас­
ными, нежели другие народы в своих собственных глазах,
- они ускользают от определения и уже одним этим приводят
в отчаяние французов. Характеристичен для немцев тот
факт, что их вечно занимает вопрос: «что такое немецкое?»
Коцебу наверняка знал довольно хорошо своих немцев: «мы
узнаны», - ликовали они ему навстречу, но и Занд думал,
что знает их. Жан Поль знал, что делал, когда с такой яро­
стью ополчился на лживую, но патриотическую лесть и пре­
увеличения Фихте, - но очень вероятно, что Гёте думал о
немцах иначе, чем Жан Поль, хотя и соглашался с ним отно­
сительно Фихте. Что же собственно думал Гете о немцах?
- Но он никогда не высказывался ясно о многом окружаю­
щем его и всю жизнь умел сохранять тонкое молчание: ве­
роятно, у него были на это веские причины. Достоверно
то, что не «войны за свободу» заставили его веселее смо­
треть на жизнь и не французская революция, - событием,
благодаря которому он передумал своего Фауста и даже всю
проблему «человека», было появление Наполеона. Есть сло­
ва Гете, которыми он, точно иностранец, с нетерпеливой
суровостью произносит приговор тому, чем гордятся нем­
цы; знаменитое немецкое Gemüth1 он определяет как «сни­
сходительность к чужим и своим слабостям». Разве он не
ι нрав, душа (нем.) - слово, всегда имеющее в немецком позитив­
но-задушевную окраску.

8. Народы и отечества

173

прав в этом? - Для немцев характерно то, что по отноше­
нию к ним редко бывают совсем уж неправыми. В немецкой
душе есть ходы и переходы, в ней есть пещеры, тайники и
подземелья; в ее беспорядке много прелести таинственно­
го; немец знает толк в окольных путях к хаосу. И так как
всякая тварь любит свое подобие, то и немец любит облака
и все, что неясно, что пребывает в становлении, все суме­
речное, влажное и скрытое завесой: все неведомое, несформовавшееся, перекатывающееся, растущее кажется ему «глу­
боким». И сам немец не есть, он становится, он «развивает­
ся». Поэтому «развитие» является истинно немецкой на­
ходкой и вкладом в огромное царство философских фор­
мул: оно представляет собою то доминирующее понятие,
которое в союзе с немецким пивом и немецкой музыкой
стремится онемечить всю Европу. Иностранцев изумляют
и привлекают те загадки, которые задает им противоречи­
вая в своей основе природа немецкой души (загадки, кото­
рые Гегель привел в систему, а Рихард Вагнер в конце кон­
цов даже положил на музыку). «Добродушный и коварный»
- такое сопоставление, бессмысленное по отношению ко
всякому другому народу, к сожалению, слишком часто оправ­
дывается в Германии - поживите-ка только некоторое вре­
мя среди швабов! Тяжеловесность немецкого ученого, его
занудство в обществе ужасающим образом уживаются в нем
с внутренней эквилибристикой и легкомысленной отвагой,
которой уже научились бояться все боги. Кто хочет проде­
монстрировать «немецкую душу» ad oculos1, пусть тот толь­
ко приглядится к немецкому вкусу, к немецким искусствам
и нравам: какое мужицкое равнодушие к «вкусу»! Как часто
самое благородное и самое пошлое стоят здесь рядом! Как
беспорядочно и богато все это душевное хозяйство! Немец
возится со своей душой: он возится со всем, что пережива­
ет. Он плохо переваривает события своей жизни, он никог­
да не может «покончить» с этим делом; очень часто немец­
кая глубина есть только тяжелое, медленное «переварива­
ние». И так как все хронически больные, все диспептики
имеют склонность к удобству, то и немец любит «откровен­
ность» и «прямодушие»: как удобно быть откровенным и пряI воочию (лат.).

174

По ту сторону добра и зла

модушным! - Эта доверчивость, эта предупредительность,
эта игра в открытую немецкой честности является в наше
время опаснейшей и удачнейшей маскировкой, на которую
способен немец, - это его подлинное мефистофелевское
искусство, с ним он еще может «далеко пойти»! Немец жи­
вет на авось, к тому же смотрит на все своими честными,
голубыми, ничего не выражающими немецкими глазами
- и иностранцы тотчас же путают его с его домашним ха­
латом! Я хотел сказать: пусть «немецкая глубина» будет чем
угодно - между собой мы, может, и позволим себе посмеять­
ся над ней? - но мы поступим хорошо, если и впредь будем
относиться с почтением к ее внешнему виду, к ее доброму
имени и не променяем слишком дешево нашей старой ре­
путации глубокомысленного народа на прусскую «удаль» и
берлинское остроумие и пыль. Умен тот народ, который
выставляет себя и позволяет выставлять себя глубоким, не­
ловким, добродушным, честным и глупым: возможно, в этом
он даже - глубок! В конце концов: надо же оказать честь
своему имени, - ведь недаром зовешься das «tiusche» Volk,
das Taeusche-Volk1...

245
«Доброе старое время» прошло, оно отзвучало в мелодиях
Моцарта, - как счастливы мы, что нам еще что-то говорит
его рококо, что его «хорошее общество», его нежная мечта­
тельность, его детская страсть к китайскому и вычурному,
его сердечная учтивость, его влечение к изящному, влюб­
ленному, танцующему, трогательному, его вера в Юг может
все еще апеллировать к какому-то остатку в нас! Ах, когданибудь и это станет прошлым; но кто может сомневаться в
том, что еще раньше этого перестанут понимать Бетховена
и наслаждаться им! - ведь он был только отзвуком перехода
и перелома стиля, а не, подобно Моцарту, отзвуком великого,
многовекового европейского вкуса. Бетховен представляет
ι народ-обманщик (нем.). Эта экспромтная этимология - игра
слов, основывающаяся исключительно на внешнем созвучии «тойше» и «дойче».

8. Народы и отечества

175

собой промежуточное явление между старой, дряхлой ду­
шой, которая постоянно разбивается, и будущей сверхъюной
душой, которая постоянно нарождается; его музыку озаряет
этот сумеречный свет вечной утраты и вечной, необуздан­
ной надежды, - тот самый свет, в лучах которого купалась
Европа, когда она грезила вместе с Руссо, плясала вокруг
древа свободы революции и напоследок чуть не боготво­
рила Наполеона. Но как быстро меркнет теперь именно
это чувство, как трудно дается в наши дни даже понимание
этого чувства, - как чуждо звучит для нашего уха язык этих
Руссо, Шиллера, Шелли, Байрона, которые все вместе выра­
зили словами ту же самую судьбу Европы, что сумела пропеть
себя в музыке Бетховена! - То, что появилось в немецкой
музыке после, относится к области романтизма, то есть в
историческом отношении к еще более непродолжительно­
му, еще более мимолетному, еще более поверхностному дви­
жению, чем тот великий антракт, тот переход Европы от
Руссо к Наполеону и к водворению демократии. Вебер - но
что такое для нас теперь «Вольный стрелок» и «Оберон»!
Или «Ганс Гейлинг» и «Вампир» Маршнера! Или даже «Тангейзер» Вагнера! Отзвучавшая, хоть еще и не позабытая
музыка. Кроме того, вся эта музыка романтизма была недо­
статочно благородной, недостаточно музыкой, чтобы полу­
чить признание еще где-то, кроме как в театре и перед тол­
пой; она с самого начала была музыкой второго ранга, кото­
рую настоящие музыканты не особенно принимали в рас­
чет. Иначе обстояло дело с Феликсом Мендельсоном, этим
алкионическим маэстро, который благодаря своей ничем
не омраченной, чистой, полной счастья душе скоро стяжал
лавры и так же скоро был забыт: это был прекрасный ин­
цидент в немецкой музыке. Что же касается Роберта Шу­
мана, который относился к делу серьезно и к которому с
самого начала также отнеслись серьезно, - он был послед­
ним из основателей школ - разве не кажется нам теперь
счастьем, облегчением, освобождением то, что с этой шума­
новской романтикой наконец покончено? Шуман, удира­
ющий в «саксонскую Швейцарию» своей души, созданный
по образцу не то Вертера, не то Жан Поля, но уж наверня­
ка не Бетховена! наверняка не Байрона! - музыка его «Манфреда» представляет собой какой-то невероятный промах

176

По ту сторону добра и зла

и недоразумение, - Шуман, со своим вкусом, который был
в сущности мелочным вкусом (а именно, опасной, а среди
немцев вдвойне опасной склонностью к тихому лиризму и
опьянению чувства), Шуман, всегда идущий стороной, пу­
гливо медлящий и отступающий назад, благородный нежен­
ка, утопающий в чисто анонимном счастье и горе, пред­
ставляющий собою с самого начала нечто вроде девицы и
noli me tangere: этот Шуман был уже только немецким собы­
тием в музыке, а не европейским, каким был Бетховен, а в
еще большей степени Моцарт, - в лице его немецкой музы­
ке грозила величайшая опасность перестать быть голосом
души Европы и принизиться до голой отечественности.

246

- Какое мучение представляют собою написанные по-не­
мецки книги для того, у кого есть третъеухо\ С какой неохо­
той стоит он возле этого медленно кружащегося болота
звуков без звучности, ритмов без танца, которое у немцев
называется «книгой»! А сам немец, читающий книги! Как
лениво, как неохотно, как плохо он читает! Многие ли нем­
цы знают и считают своим долгом знать, что в каждом хоро­
шо составленном предложении кроется искусство, - искус­
ство, которое нужно разгадать, если хочешь понять пред­
ложение! Скажем, стоит только неверно взять его темп, и
само предложение будет неверно понято. Что нельзя до­
пускать сомнения относительно ритмически решающих
слогов, что нужно чувствовать преднамеренность и пре­
лесть в нарушении слишком строгой симметрии, что нуж­
но улавливать чутким терпеливым ухом каждое стоккато,
каждое рубато, что надо угадывать смысл в последователь­
ности гласных и дифтонгов, которые могут получать такую
нежную и богатую окраску и так изменять ее в зависимости
от их чередования, - у кого из читающих книги немцев до­
станет доброй воли признать такого рода обязанности и
требования и прислушиваться ко всему искусству и наме­
рениям, выраженным в языке? В конце концов у них «нет
на это уха»: таким образом сильнейшие контрасты стиля
остаются незамеченными, а тончайшие ухищрения худож-

8. Народы и отечества

177

ника расточаются, словно перед глухими. - Таковы были
мои мысли, когда я заметил, как грубо и с каким отсутстви­
ем чутья смешивали друг с другом двух мастеров прозы:
одного, у которого слова падают медленно и холодно, как
капли со сводов сырой пещеры, - он и рассчитывает на их
глухие звуки и отзвуки, а другого, который владеет речью,
как гибкой шпагой, и всем телом чувствует опасное счастье
дрожащего, слишком острого клинка, который хочет ку­
сать, шипеть, кромсать.

247

Как мало внимания уделяет немецкий стиль благозвучию
и слуху, видно из того факта, что именно наши выдающиеся
музыканты пишут плохо. Немец не читает вслух, он читает
только глазами, а уши на это время кладет в ящик. Античный
человек, если он читал - это случалось довольно редко, - то
читал себе вслух, и притом громким голосом; если кто-ни­
будь читал тихо, то этому удивлялись и втайне спрашивали
себя о причинах. Громким голосом - это значит со всеми
повышениями, изгибами, переходами тона и изменениями
темпа, которыми наслаждался мир античной публичности.
Тогда законы письменного стиля были теми же, что и за­
коны стиля ораторского; законы же последнего зависели
частично от изумительного развития, от утонченных по­
требностей уха и гортани, частично от силы, крепости и
мощи античных легких. В глазах древних период есть пре­
жде всего физиологическое целое, поскольку его нужно
произносить одним духом. Такие периоды, какие встреча­
ются у Демосфена и Цицерона, с двумя повышениями и
двумя понижениями - и все это не переводя дыхания, - до­
ставляли наслаждение древним людям, которые, исходя из
собственной выучки, умели ценить в этом талант, умели
ценить редкое искусство и трудность произнесения таких
периодов, - мы собственно не имеем права на длинные пери­
оды, мы, современные люди, мы, страдающие одышкой во
всех смыслах! Ведь все эти древние были сами любителями
в ораторском искусстве, следовательно, знатоками, следо­
вательно, критиками, - этим они заставляли своих орато-

178

По ту сторону добра и зла

ров доходить до крайних пределов совершенства; вроде
того, как в прошлом столетии, когда все итальянцы и ита­
льянки умели петь, виртуозность вокального искусства (а
вместе с тем и искусство мелодики) достигала у них куль­
минации. В Германии же (до самого недавнего времени,
когда нечто вроде трибунного красноречия стало довольно
робко и неуклюже распускать свои молодые крылья) был
собственно только один род публичного и мало-мальски ху­
дожественного ораторства: он раздавался с церковной ка­
федры. Только проповедник и знал в Германии, какое значе­
ние имеет каждый слог, каждое слово, насколько фраза бьет,
прыгает, низвергается, течет, изливается, только в его слу­
хе и обитала совесть, довольно часто нечистая совесть: ибо
есть предостаточно причин, в силу которых именно немец
редко, почти всегда слишком поздно научается искусству
хорошо говорить. Шедевром немецкой прозы является по­
этому, как и следовало ожидать, шедевр величайшего не­
мецкого проповедника: Библия была до сих пор лучшей не­
мецкой книгой. По сравнению с Библией Лютера почти
все остальное есть только «литература» - нечто, выросшее
не в Германии, а потому не вросшее и не врастающее в не­
мецкие сердца, как вросла в них Библия.

248
Есть два вида гения: один, который главным образом про­
изводит и стремится производить, и другой, который охот­
но даёт оплодотворять себя и рождает. Точно так же между
гениальными народами есть такие, на долю которых выпа­
ла женская проблема беременности и таинственная задача
формирования, вынашивания, завершения, - таким наро­
дом были, например, греки, равным образом французы, - но
есть и другие, назначение которых - оплодотворять и ста­
новиться причиной нового строя жизни - подобно евреям,
римлянам и - да не покажется нескромным наш вопрос - уж
не немцам ли? - народы, мучимые и возбуждаемые какойто неведомой лихорадкой и неодолимо влекомые из границ
собственной природы, влюбленные и похотливые по отно­
шению к чуждым расам (к таким, которые «дают оплодотво-

8. Народы и отечества

179

рять» себя) и при этом властолюбивые, как всё, что созна­
ёт себя исполненным производительных сил, а следова­
тельно, существующим «Божьею милостью». Эти два вида
гения ищут друг друга, как мужчина и женщина; но они так­
же не понимают друг друга, - как мужчина и женщина.

249
У каждого народа есть свое собственное тартюфство, ко­
торое он называет своими добродетелями. - Лучшее, что
есть в нас, остается неизвестным, - его невозможно знать.

250

Чем Европа обязана евреям? - Многим, хорошим и дурным,
а прежде всего одним, что одновременно из числа наилучше­
го и наихудшего: высоким стилем в морали, грозностью и
величием бесконечных требований, бесконечных значений,
всей романтикой и возвышенностью нравственных сомнительностей, - а следовательно, всем, что есть самого при­
влекательного, самого обманчивого, самого отборного в
этом переливе цветов, в этих приманках жизни, отблеском
которых горит нынче небо нашей европейской культуры,
её вечернее небо, - и, быть может, догорает. Мы, артисты
среди зрителей и философов, благодарны за это - евреям.

251

Приходится мириться с тем, что если какой-нибудь народ
страдает и хочет страдать национальной горячкой и поли­
тическим честолюбием, то его дух заволакивают тучи и на­
стигают разные расстройства, словом, он испытывает не­
большие приступы одурения: например, у современных
немцев появляется то антифранцузская глупость, то анти­
еврейская, то антипольская, то романтико-христианская,
то вагнерианская, то тевтонская, то прусская (взгляните
только на этих бедных историков, на этих Зибелей и Трейч-

ι8ο

По my сторону добра и зла

ке с их туго забинтованными головами), их и не перечтешь,
все эти маленькие помрачения немецкого ума и совести.
Да простят мне, что и я после непродолжительного, но рис­
кованного пребывания в сильно зараженной области до
некоторой степени тоже подвергся болезни и, следуя обще­
му примеру, уже стал беспокоиться о таких вещах, которые
меня вовсе не касаются, - первый признак политической
инфекции. Например, насчет евреев - послушайте. Я еще
не встречал ни одного немца, который относился бы благо­
склонно к евреям; и как бы решительно все осторожные и
политичные люди ни отрекались от антисемитства в собст­
венном смысле, все же эта осторожность и политес направ­
лены не против природы самого этого чувства, а только
против его опасной чрезмерности, в особенности же про­
тив пошлого и скандального выражения такой чрезмерно­
сти, - не стоит обманываться на сей счет. Что в Германии
более чем достаточно евреев, что немецкому желудку, не­
мецкой крови трудно (и еще долго будет трудно) справить­
ся хотя бы и с этим количеством «еврея», - как справились
с ним итальянец, француз и англичанин вследствие своего
более энергичного пищеварения - таково явственное выска­
зывание и таков язык общего инстинкта, к которому надо
бы прислушиваться, в соответствии с которым надо дейст­
вовать. «Не пускать больше новых евреев! И запереть двери
особенно с востока (а также из Австрии)!» - так велит ин­
стинкт народа, обладающего пока еще слабой и неустано­
вившейся натурой, вследствие чего она могла бы легко сту­
шевываться и заглушаться более сильной расой. Евреи же,
без всякого сомнения, самая сильная, самая цепкая, самая
чистая раса из всего теперешнего населения Европы; они
умеют пробиться и при наиболее дурных условиях (даже
лучше, чем при благоприятных), в силу неких добродете­
лей, которые нынче охотно клеймятся как пороки, - преж­
де всего благодаря решительной вере, которой нечего сты­
диться «современных идей»; они изменяются, если только
они изменяются, всегда лишь так, как Россия расширяет
свои владения, - как государство, у которого есть время и
которое не вчера родилось, а именно, следуя принципу:
«как можно медленнее!» Мыслитель, на совести которого
лежит будущее Европы, как бы он ни набрасывал себе образ

8. Народы и отечества

ι8ι

этого будущего, будет считаться с евреями и с русскими как
с наиболее надёжными и вероятными факторами в великой
игре и борьбе сил. То, что нынче называется в Европе «на­
цией» и собственно есть больше res facta, чем nata1 (даже
порою до того походит на res ficta et picta2, что их легко спу­
тать), есть во всяком случае нечто становящееся, молодое,
неустойчивое, вовсе еще не раса, не говоря уже о таком
аеге perennius3, как евреи: этим «нациям» следовало бы тща­
тельно остерегаться всякой рьяной конкуренции и враждеб­
ности! Что евреи, если бы захотели - или если бы их к тому
принудили, чего, по-видимому, хотят добиться антисемиты,
- уже и теперь могли бы получить перевес, даже в буквальном
смысле господство над Европой, это несомненно; так же
несомненно, что они кг домогаются и не замышляют этого.
Пока они, напротив, и даже с некоторой назойливостью
стремятся в Европе к тому, чтобы Европа их впитала и ас­
симилировала, они жаждут возможности осесть наконец
где-нибудь прочно, законно, пользоваться уважением и по­
ложить конец кочевой жизни, «вечному жиду»; и конечно,
следовало бы обратить внимание на это влечение и стрем­
ление (в котором, может быть, сказывается уже смягчение
еврейских инстинктов) и пойти навстречу ему: для чего
было бы, пожалуй, полезно и справедливо выгнать из стра­
ны антисемитских крикунов. Пойти навстречу со всей осто­
рожностью, с разбором; примерно так, как это делает анг­
лийское дворянство. Очевидно, что увереннее всего пойти
на сближение с ними могли бы более сильные и уже более
прочно оформившиеся типажи новой Германии, скажем,
знатный бранденбургский офицер: было бы во многих от­
ношениях интересно посмотреть, не приобщится ли, не
привьется ли к наследственному искусству повелевания и
повиновения - в обоих упомянутая провинция может счи­
таться нынче классическою - гений денег и терпения (и
прежде всего некоторое количество ума и духовности, чего
в указанных местах сильно не хватает). Но на этом мне сле­
дует прервать мою веселую германоманию и торжествен1 сделанная вещь ... рожденная (лат.).
2 выдуманная и разукрашенная вещь (лат.).
3 прочнее меди (лат).

l82

По my сторону добра и зла

ную речь: ибо я касаюсь уже моей серьезной проблемы, «ев­
ропейской проблемы», как я понимаю ее, воспитания но­
вой, господствующей над Европой касты.

252
Они вовсе не философская раса - эти англичане: Бэкон зна­
менует собою нападениенз. философский ум вообще, Гоббс,
Юм и Локк - продолжавшееся больше столетия унижение
и умаление значимости понятия «философ». Против Юма
восстал и поднялся Кант; Локк был тем философом, о кото­
ром Шеллинг осмелился сказать: «Je méprise Locke»; в борь­
бе с англо-механистическим оболваниванием мира были
единодушны Гегель и Шопенгауэр (заодно с 1ère), эти враж­
дебные друг другу братья-гении в философии, стремивши­
еся к противоположным полюсам германского духа и при
этом относившиеся друг к другу несправедливо, как могут
относиться только братья. - Чего не хватает и всегда не
хватало в Англии, это довольно хорошо знал полуактер и
ритор, нудный путаник Карлейль, пытавшийся скрыть под
гримасами страсти то, что он знал о самом себе: именно,
чего не хватало в Карлейле - настоящей духовной мощи, на­
стоящей глубины духовного взгляда, словом, философии.
-Для такой нефилософской расы характерно, что она стро­
го придерживается христианства: ей нужна его дисципли­
на для «морализирования» и очеловечивания. Англичанин,
будучи угрюмее, чувственнее, сильнее волею, брутальнее
немца, - именно в силу этого, как натура более низменная,
также и благочестивее его: христианство ему еще нужнее,
чем немцу. Более тонкие ноздри уловят даже и в этом ан­
глийском христианстве истинно английскую примесь спли­
на и злоупотребления алкоголем, против которых эта рели­
гия вполне основательно применяется в качестве целебного
средства, - именно, как более тонкий яд против более гру­
бого: отравление утонченным ядом в самом деле является
у грубых народов уже прогрессом, ступенью к одухотворе­
нию. Христианская мимика, молитвы и пение псалмов еще
вполне сносно маскируют английскую грубость и мужицкую
серьезность, вернее, - разъясняют ее и перетолковывают;

8. Народы и отечества

i8S

и для такого скотского племени пьяниц и развратников,
которое некогда упражнялось в моральном хрюканье под
принудительным воздействием методизма, а с недавнего
времени снова упражняется в том же в качестве «армии спа­
сения», судорога покаяния действительно может представ­
лять собою в чем-то высшее проявление «гуманности», како­
го оно только в состоянии достичь, - с этим можно вполне
согласиться. Но что шокирует даже в самом гуманном ан­
гличанине, так это отсутствие в нем музыки, говоря в пере­
носном (а также и в прямом) смысле: в движениях его души
и тела нет такта и танца, нет даже влечения к такту и танцу,
к «музыке». Послушайте, как он говорит, посмотрите, как
ходят прелестнейшие англичанки, - ни в одной
стране нет более прекрасных голубок и лебедей, - наконец:
послушайте, как они поют! Но я требую слишком многого...

253
Есть истины, которые лучше всего познаются посредствен­
ными головами, потому что они вполне соответствуют им;
есть истины, кажущиеся привлекательными и соблазни­
тельными только посредственным умам, - на такой, быть
может, неприятный вывод наталкиваешься именно теперь,
когда дух почтенных, но посредственных англичан - на­
зову Дарвина, Джона Стюарта Милля и Герберта Спенсера
- начинает брать перевес в средних слоях европейского
вкуса. В самом деле, кто бы сомневался в пользе того, что
такиеумы временно достигают господства? Было бы ошиб­
кой считать, что именно высокородные и парящие в сто­
роне умы обладают особенной способностью устанавли­
вать многочисленные мелкие общие факты, собирать их и
втискивать в выводы: как исключения, они скорее оказы­
ваются в заведомо неблагоприятном положении по срав­
нению с «правилами». В конце концов они должны делать
нечто большее, чем только познавать, - они должны быть
чем-то новым, означать что-то новое, представлять новые
ценности! Пропасть между «знанием» и «умением», быть
может, больше, а также страшнее, чем думают: возможно,
что могущий в высшем смысле, то есть творящий, должен

184

По ту сторону добра и зла

быть незнающим, - тогда как с другой стороны научным
открытиям, подобным открытиям Дарвина, пожалуй, даже
способствует известная узость, сухость и рачительность,
словом, нечто английское. - В конце концов не следует забы­
вать того, что англичане с их глубокой посредственностью
уже однажды были причиной общего понижения уровня
европейского духа: то, что называют «новейшими идеями»,
или «идеями восемнадцатого века», или также «француз­
скими идеями», - то, следовательно, против чего с глубоким
отвращением восстал немецкий дух, - было английского про­
исхождения, в этом не может быть сомнения. Французы
были только обезьянами и актерами этих идей, вместе с
тем их лучшими солдатами и, к сожалению, равным обра­
зом их первой и самой значительной жертвой: ибо от про­
клятой англомании «новейших идей» Гате française1 сде­
лалась в конце концов такой истонченной и истощенной,
что мы теперь вспоминаем о ее шестнадцатом и семнадца­
том столетиях, о ее глубокой страстной силе, о ее изобре­
тательном аристократизме, почти не веря, что это было
когда-то. Но нужно крепко держаться этого исторически
верного положения и защищать его от мгновения и види­
мости: европейская noblesse - чувства, вкуса, обычаев, сло­
вом, noblesse во всяком высшем смысле - есть дело и изо­
бретение Франции, а европейская пошлость, плебейство
новейших идей - дело Англии.

254
Еще и теперь Франция является средоточием самой возвы­
шенной и рафинированной духовной культуры Европы и
высокой школой вкуса - но нужно уметь находить эту «Фран­
цию вкуса». Кто принадлежит к ней, тот умеет хорошо скры­
ваться: быть может, есть небольшое число людей, в кото­
рых она воплощается и живет, к тому же, быть может, людей,
не очень твердо стоящих на ногах, отчасти фаталистов,
угрюмых, больных, отчасти изнеженных и пропитанных
искусственностью, таких людей, которых честолюбие заставI французская душа ( фр. ).

8. Народы и отечества

ι85

ляет скрываться. У них всех есть нечто общее; они затыка­
ют уши перед неистовой глупостью и крикливой болтовней
демократических bourgeois. Действительно нынче на аван­
сцене валяется одуревшая и огрубевшая Франция, - она учи­
нила недавно, на похоронах Виктора Гюго, настоящую ор­
гию безвкусицы и самолюбования. У них есть также и дру­
гая общая черта: добрая воля защищаться от духовной гер­
манизации - и еще большая неспособность к этому! Может
быть, уже и теперь в этой Франции духа, являющейся вме­
сте с тем и Францией пессимизма, Шопенгауэр более у се­
бя дома, более пришелся ко двору, чем когда-либо в Герма­
нии; не говоря уж о Генрихе Гейне, уже давно вошедшем в
плоть и кровь более тонких и притязательных лириков Па­
рижа, или о Гегеле, который теперь в образе Тэна - т. е.
первого из живущих ныне историков - пользуется почти ти­
раническим влиянием. Что же касается Рихарда Вагнера,
то, чем более французская музыка будет примериваться к
действительным нуждам de Гате moderne1, тем более будет
она «вагнеризироваться», это можно предсказать заранее,
- она уже и теперь делает это в достаточной мере! Однако
есть три вещи, на которые еще и нынче французы могут
указывать с гордостью как на свое наследие и отличие, неутраченный признак их старого культурного превосходства
над Европой, несмотря на всю добровольную или невольную
германизацию и вульгаризацию вкуса: во-первых, способ­
ность к артистическим страстям, приверженность к «фор­
ме», для которой в числе тысячи других выдумано выраже­
ние J 'art pour J 'art, - в течение трех столетий в этом не было
недостатка во Франции, и, опять-таки благодаря уважению
к «меньшинству», это всегда делало возможным существо­
вание в литературе чего-то вроде камерной музыки, чего,
пожалуй, не найти в остальной Европе. - Второе, на чем
французы могут основывать свое превосходство над Евро­
пой, есть их старая многосторонняя моралистическая куль­
тура, благодаря которой в общем мы встречаем даже у ма­
леньких газетных romanciers2 и случайных boulevardiers de

ι современной души ( фр. ).
2 романистов (фр.).

ι86

По my сторону добра и зла

Paris1 такую психологическую восприимчивость и любоз­
нательность, о какой в Германии, например, не имеют ни­
какого понятия (не говоря уже о фактическом отсутствии
таких качеств!). Немцам не хватает для этого пары столе­
тий моралистической работы, на которую, как сказано, не
поскупилась Франция; кто называет немцев в силу этого
«наивными», тот хвалит их за недостаток. (Противополож­
ностью немецкой неопытности и невинности in voluptate
psychologica2, состоящей в не очень дальнем родстве со ску­
кой немецкой общественной жизни, и удачнейшим выра­
зителем истинно французской любознательности и изобре­
тательности в этой области нежных трепетов может счи­
таться Анри Бейль, этот замечательный предтеча и про­
возвестник, прошедший наполеоновским темпом через свою
Европу, через многие столетия европейской души, как сле­
допыт и первооткрыватель этой души, - понадобились це­
лых два поколения, чтобы хоть как-нибудь догнать его, что­
бы разгадать некоторые из загадок, мучивших и восхищав­
ших этого чудного эпикурейца и человека вопросительных
знаков, который был последним великим психологом Фран­
ции). У французов есть еще и третье право на превосход­
ство: в их натуре представлен наполовину удавшийся син­
тез Севера и Юга, что дает им понимание многих вещей и
заставляет их делать другие, которых англичанин никогда
не поймет; их то поворачивающийся к Югу, то отворачи­
вающийся от него темперамент, в котором порой закипает
провансальская и лигурийская кровь, сохраняет их от ужа­
сающей северной бесцветности, пасмурной призрачности
понятий и малокровия, - от нашей немецкой болезни вкуса,
против чрезмерного развития которой были тотчас же весь­
ма решительно прописаны кровь и железо, т. е. «великая
политика» (в духе довольно опасной медицины, которая
учит меня ждать и ждать, но до сих пор еще не научила на­
деяться). Еще и теперь во Франции можно встретить пони­
мание и предупредительность к тем редким и редко доволь­
ствующимся людям, которые слишком широки для того,
чтобы удовлетворяться каким-либо патриотизмом, и умеют
ι парижских театралов ( фр. ).
2 в психологическом сладострастии {лат.)

8. Народы и отечества

187

любить в Севере Юг, а в Юге Север, - прирожденных средиземцев, «добрых европейцев». - Для них написал свою
музыку Визе, этот последний гений, увидевший новую кра­
соту и новые чары, - открывший в музыке уголок Юга.

255
По отношению к немецкой музыке я считаю необходимым
соблюдать некоторую осторожность. Если кто-нибудь лю­
бит Юг так, как люблю его я, как великую школу оздоров­
ления в наидуховнейшем и наичувственнейшем смысле,
как край, изобилующий светом и солнечным сиянием, из­
ливающимся на самовластное, верящее в себя бытие, - то
такой человек научится несколько остерегаться немецкой
музыки, ибо она, портя его вкус, портит вместе с тем и его
здоровье. Такой южанин, не по происхождению, а по вере,
если только он мечтает о будущности музыки, должен также
мечтать об освобождении музыки от Севера, и в его ушах
должна звучать увертюра более глубокой, более мощной,
быть может, более злой и таинственной музыки, сверхнемец­
кой музыки, которая не смолкнет, не поблекнет, не побледне­
ет перед синевой сладострастного моря и сиянием средизем­
ных небес, подобно всякой немецкой музыке; сверхъевропей­
ской музыки, которая не потеряла бы своих прав и перед
бурыми закатами в пустыне, музыки, душа которой родст­
венна пальме и знает как жить и блуждать среди больших,
прекрасных, одиноких хищных зверей... Я мог бы предста­
вить себе музыку, редкостные чары которой заключались
бы в том, что она не знала бы уже ничего о добре и зле и
над которой лишь порой проносилось бы что-то похожее
на ностальгию моряка, пробегали бы какие-то золотые те­
ни и нежные истомы: искусство, к которому, ища убежища,
стекались бы издалека краски угасающего, ставшего почти
непонятным морального мира и которое было бы достаточ­
но гостеприимным и глубоким для приема таких запозда­
лых беглецов.

ι88

По my сторону добра и зла
256

Благодаря болезненному взаимному отчуждению народов
Европы, порожденному и еще порождаемому национали­
стическим безумием, также благодаря близоруким и быстроруким политикам, которые нынче с его помощью всплывают
наверх и совершенно не догадываются о том, что полити­
ка разъединения, которой они следуют, неизбежно является
лишь политикой антракта, - благодаря всему этому и коечему другому, в наше время совершенно невыразимому, те­
перь не замечаются или произвольно и ложно перетолко­
вываются несомненнейшие признаки, свидетельствующие
о том, что Европа стремится к объединению. У всех более глу­
боких и обширных умов этого столетия в основе таинствен­
ной работы их душ в сущности лежало одно общее стрем­
ление - подготовить путь для этого нового синтеза и в виде
опыта упредить европейца будущего: они были сынами сво­
его «отечества» только с внешней стороны или в минуты
слабости, как, например, в старости, - они отдыхали от са­
мих себя, становясь «патриотами». Я имею в виду таких
людей, как Наполеон, Гете, Бетховен, Стендаль, Генрих Гей­
не, Шопенгауэр: да не зачтется мне в упрек, если я причис­
лю к ним также и Рихарда Вагнера, насчет которого нас не
должно вводить в заблуждение его собственное самонепо­
нимание, - гениям этого рода редко бывает дано понимать
самих себя. Еще менее того, конечно, должен нас обманы­
вать неприличный шум, подымаемый нынче во Франции
людьми, открещивающимися от Рихарда Вагнера, - несмо­
тря на это, теснейшая внутренняя связь позднейшего фран­
цузского романтизма сороковых годов с Рихардом Вагнером
остается фактом. Они родственны, кровно родственны друг
другу на всех высотах и глубинах своих потребностей: это
Европа, единая Европа, душа которой выражает в их много­
стороннем и бурном искусстве свое стремление в какую-то
даль и высь - куда? не к новому ли свету? не к новому ли
солнцу? Но кто в состоянии точно высказать то, чего не
могли высказать ясно все эти мастера новых средств выра­
жения? Достоверно лишь то, что их мучили одни и те же
бури и натиски, что они шли в своих исканиях одними и
теми же путями, эти последние великие искатели! Они под-

8. Народы и отечества

i8g

властны литературе всем своим существом вплоть до глаз
и ушей - эти первые художники со всемирно-литературным
образованием, - большей частью они даже сами пишущие,
сочиняющие, посредники и смесители искусств и чувств
(Вагнер как музыкант принадлежит к живописцам в той же
мере, как поэт - к музыкантам, как художник вообще - к
актерам); все они фанатики выражения «во что бы то ни
стало» - укажу в особенности на Делакруа, близко родствен­
ного Вагнеру, - великие первооткрыватели в области воз­
вышенного, а также безобразного и отвратительного, еще
большие первооткрыватели в области эффектов, в искус­
стве выставлять напоказ, в искусстве витрины; все они таланты далеко за пределами сферы их гения, виртуозы до
мозга костей, с неслыханными доступами ко всему, что со­
блазняет, привлекает, принуждает, опрокидывает; прирож­
денные враги логики и прямых линий, алчные ко всему чуж­
дому, экзотическому, чудовищному, кривому, самопротиво­
речащему; как люди они Танталы воли, плебеи-выскочки,
не знавшие ни в жизни, ни в творчестве аристократическо­
го темпа lento - вспомните, например, Бальзака, - не знаю­
щие удержа работники, почти губящие себя работой; антиномисты и мятежники в области нравов; честолюбивые,
ненасытные люди без равновесия и наслаждения; в конце
концов все они гибнут от христианского креста и падают
ниц перед ним (и это совершенно справедливо: ибо разве
кто-нибудь из них был достаточно глубок и изначален для
философии Антихриста}). В общем это отважно-смелая,
великолепно-мощная, высоко парящая и высоко устремля­
ющаяся порода высших людей, которые впервые препо­
дали своему столетию - а ведь это столетие масс\ - понятие
«высший человек»... Пусть немецкие друзья Рихарда Ваг­
нера поразмыслят наедине, представляет ли собою вагнеровское искусство нечто исключительно немецкое, или не
заключается ли, напротив, его отличительная черта имен­
но в том, что оно вытекает из сверхнемецких источников и
инстинктов; причем не следует игнорировать того обсто­
ятельства, что для формирования такого типа, как Вагнер,
был необходим именно Париж, куда в самое решительное
время его влекла глубина его инстинктов, и что вся его ма­
нера выступать перед публикой, все его самоапостольство

могло достигнуть своего апогея только под влиянием об­
разцов французского социализма. Может быть, при более
тщательном сравнении мы найдем, к чести немецкой на­
туры Рихарда Вагнера, что он был во всем сильнее, смелее,
суровее, выше, чем мог бы быть француз девятнадцатого
столетия, - благодаря тому обстоятельству, что мы, немцы,
стоим ближе к варварству, чем французы, - может быть,
самое замечательное из того, что создал Рихард Вагнер,
останется не только теперь, но и навсегда недоступным,
непонятным, неподражаемым для всей столь поздней ла­
тинской расы: я говорю об образе Зигфрида, этого очень
свободного человека, который, пожалуй, в самом деле слиш­
ком свободен, слишком суров, слишком жизнерадостен,
слишком здоров, слишком антикатоличен на вкус старых и
дряблых культурных народов. Он, пожалуй, является даже
грехом против романтизма, этот антироманский Зигфрид;
но Вагнер с избытком расплатился за этот грех в сумрачные
дни своей старости, когда он сам - предвосхитив вкус, при­
вившийся тем временем к политике, - со свойственным
ему религиозным рвением если и не пошел по пути к Риму,
то начал проповедовать его. - Во избежание превратного
понимания моих последних слов я призову на помощь не­
сколько крепких рифм, которые даже и не особенно тонко­
му слуху откроют то, что я хочу сказать, - что я имею против
«последнего Вагнера» и музыки его «Парсифаля»:
- Что тут немецкого?
В немецком духе разве эти завыванья?
В немецком теле эти самоистязанья?
Иль это рук горе вздыманье
И чувств кадильное благоуханье?
То замирать в молитвенном экстазе,
То падать ниц - в немецком духе разве?
А эти звоны, эти переливы
И к небесам фальшивые порывы?
_ цТО jyj, немецкого?
Нет, вы в преддверьи лишь, я уверять готов:
Ведь в этих звуках Рим, - католицизм без слов\

Раздел девятый
Что благородно?
257
Всякое возвышение типа «человек» было до сих пор (и будет
всегда) делом аристократического общества - общества,
которое верит в длинную лестницу рангов и в разноценность людей и которому в некотором смысле нужно раб­
ство. Без пафоса дистанции, порождаемого воплощенным
различием сословий, привычкой господствующей касты
смотреть испытующе и свысока на подданных, служащих
ей орудием, и столь же постоянным упражнением ее в по­
виновении и повелевании, в порабощении и умении дер­
жать подчиненных на почтительном расстоянии, совер­
шенно не мог бы вырасти и другой, более таинственный
пафос - стремление к увеличению дистанции в самой душе,
достижение все более возвышенных, более редких, более
отдаленных, более напряженных и широких состояний,
словом, не могло бы иметь места именно возвышение типа
«человек», продолжающееся «самопреодоление человека»,
- если употреблять моральную формулу в сверхморальном
смысле. Конечно, не следует поддаваться гуманитарным
обманам насчет истории возникновения аристократиче­
ского общества (то есть предусловия этого возвышения ти­
па «человек»): истина сурова. Скажем же беспощадно о том,
как начиналась до сих пор всякая высшая культура на земле!
Люди, еще естественные по натуре, варвары в самом ужас­
ном смысле слова, хищные люди, обладающие еще не над­
ломленной силой воли и жаждой власти, бросались на бо­
лееслабые, более цивилизованные, более миролюбивые
расы, быть может занимавшиеся торговлей или скотовод­
ством, или на старые, одряхлевшие культуры, остатки жиз­
ненной силы которых сгорали в ослепительных фейервер-

192

По ту сторону добра и зла

ках духа и порчи. Каста знатных вначале всегда была кастой
варваров: превосходство ее заключалось прежде всего не
в физической силе, а в душевной, - то были более цельные
люди (что на всякой ступени развития означает также и
«более цельные звери»).

258

Разложение общества [Corruption] как выражение того,
что внутреннему миру инстинктов грозит анархия и что
потрясен основной строй аффектов, называемый «жиз­
нью», - разложение, в зависимости от склада жизни, при
котором оно проявляется, представляет собою нечто в кор­
не различное. Если, например, аристократия, как это было
во Франции в начале революции, с каким-то возвышенным
отвращением отрекается от своих привилегий и приносит
сама себя в жертву распущенности своего морального чув­
ства, то это разложение: это был собственно лишь заклю­
чительный акт того длившегося веками разложения, в силу
которого она шаг за шагом уступала свои права на господ­
ство и принизилась до функции королевской власти (а в кон­
це концов даже до ее наряда и украшения). Но в хорошей
и здоровой аристократии существенно то, что она чувству­
ет себя не функцией (всё равно, королевской власти или
общества), а их смыслом и высшим оправданием - что она
поэтому со спокойной совестью принимает жертвы огром­
ного количества людей, которые должны быть подавлены
и принижены ради неёдо степени людей неполных, до роли
рабов и орудий. Её основная вера должна заключаться имен­
но в том, что общество имеет право на существование не
для общества, а лишь как фундамент и помост, могущий слу­
жить подножием некоему виду избранных существ для вы­
полнения их высшей задачи и вообще для высшего бытия:
ее можно сравнить с теми стремящимися к солнцу вьющи­
мися растениями на Яве, - их называют Sipo Matador, - ко­
торые охватывают своими ветвями ствол дуба до тех пор,
пока не поднимутся высоко над ним, и тогда, опираясь на
него, вволю распускают свою крону и выставляют напоказ
свое счастье.

g. Что благородно?

193

259
Взаимно воздерживаться от оскорблений, от насилия и экс­
плуатации, соразмерять свою волю с волею другого - это
может становиться в некотором огрубленном смысле до­
брым обычаем среди индивидуумов, если для этого нали­
чествуют условия (а именно, их фактическое сходство по
силам и достоинствам и принадлежность к одной корпора­
ции). Но как только мы попробуем взять этот принцип в
более широком смысле и по возможности даже сделать его
основным принципом общества, то он тотчас же окажется тем,
чем он и является, - волей к отрицанию жизни, принципом
распадения и гибели. Тут нужно основательно вдуматься в
самую суть дела и воздержаться от всякой сентиментальной
слабости: сама жизнь по существу своему есть присваивание,
нанесение вреда, подавление чуждого и более слабого, угне­
тение, суровость, насильственное навязывание собствен­
ных форм, аннексия и по меньшей мере, по мягкой мере,
эксплуатация, - но зачем же постоянно употреблять имен­
но такие слова, которые издревле используются в целях
злоречия? И та корпорация, отдельные члены которой, как
сказано ранее, считают себя равными - а это имеет место
во всякой здоровой аристократии, - должна сама, если толь­
ко она представляет собою живой, а не умирающий орга­
низм, делать по отношению к другим корпорациям всё то,
от чего воздерживаются её члены по отношению друг к дру­
гу: она должна быть воплощённой волей к власти, она будет
стремиться расти, усиливаться, присваивать, будет старать­
ся достигнуть перевеса, - и всё это не в силу какой-то мо­
ральности или аморальности, а в силу того, что она живёт
и что жизнь и есть воля к власти. Но именно в этом пункте
труднее всего сломить общие убеждения европейцев; те­
перь всюду мечтают, и даже под прикрытием науки, о буду­
щем состоянии общества, лишенном «характера эксплуа­
тации», - это производит на меня такое впечатление, как
будто мне обещают изобрести жизнь, которая воздержива­
лась бы от всяких органических функций. «Эксплуатация»
не является принадлежностью испорченного или несовер­
шенного и примитивного общества: она входит в сущность
всего живого как основная органическая функция, она есть

194

По ту сторону добра и зла

следствие подлинной воли к власти, которая именно и есть
воля жизни. - Пусть как теория это нечто новое, - как ре­
альность это изначальный факт всей истории: будем же на­
столько честны по отношению к самим себе!

гбо
Странствуя по многим областям утонченных и грубых мо­
ралей, какие до сих пор господствовали или доныне господ­
ствуют на земле, я постоянно наталкивался на некоторые
черты, закономерно повторяющиеся в их совместности и
взаимосвязи - пока наконец мне не открылись два основ­
ных типа и одно основное различие между ними. Есть мо­
раль господ и мораль рабовг, - спешу прибавить, что во всех
высших и смешанных культурах мы видим также попытки
согласовать обе морали, ещё чаще видим, что они перепле­
таются одна с другою, взаимно не понимая друг друга, ино­
гда же упорно существуют бок о бок - даже в одном и том
же человеке, в одной душе. Различения моральных ценно­
стей возникли либо среди господствующей касты, которая
с удовлетворением сознаёт своё отличие от подвластных
ей людей, - либо среди подвластных, среди рабов и зави­
симых всех степеней. В первом случае, когда понятие «хо­
роший» устанавливается господствующей кастой, отличи­
тельной чертой, определяющей ранг, считаются возвышен­
ные, гордые состояния души. Знатный человек отделяет
себя от таких существ, в которых налицо нечто противо­
положное таким возвышенным, гордым состояниям: он пре­
зирает их. Следует заметить, что в этой морали первого
рода противоположение «хороший» и «плохой» значит то
же самое, что «знатный» и «презренный», - противополо­
жение «добрый» и «злой» другого происхождения. Презре­
нием клеймят человека трусливого, малодушного, мелоч­
ного, думающего об узкой пользе, а также недоверчивого,
со взглядом исподлобья, унижающегося, собачью породу
людей, допускающую дурное обхождение с собой, попро­
шайку-льстеца и прежде всего лжеца: все аристократы глу­
боко уверены в лживости простого народа. «Мы, правди­
вые» - так называли себя благородные в Древней Греции.

g. Что благородно?

195

Очевидно, что морально-ценностные обозначения прила­
гались сначала к людям, и только потом абстрагировались
и были перенесены на поступки; поэтому историки морали
делают грубую ошибку, беря за исходную точку, например,
вопрос: «почему восхвалялся сострадательный поступок?»
Люди знатной породы чувствуют себя мерилом ценностей,
они не нуждаются в одобрении, они говорят: «что вредно
для меня, то вредно само по себе», они сознают себя тем,
что вообще только и придаёт достоинство вещам, они со­
зидают ценности. Они чтут всё, что знают в себе, - такая
мораль есть самопрославление. Тут на первый план высту­
пает чувство избытка, мощи, бьющей через край, счастье
высокого напряжения, сознание богатства, готового дарить
и раздавать: и знатный человек помогает несчастному, но
не или почти не из сострадания, а больше из побуждения,
вызываемого избытком мощи. Знатный человек чтит в се­
бе человека мощного, а также такого, который властвует
над самим собой, который умеет говорить и безмолвство­
вать, который охотно проявляет строгость и суровость по
отношению к самому себе и благоговеет перед всем стро­
гим и суровым. «Твёрдое сердце вложил Вотан в грудь мою»,
говорится в одной старой скандинавской саге; по праву сло­
жились эти слова в душе гордого викинга. Такая порода лю­
дей гордится именно тем, что она создана не для сострада­
ния, - отчего герой саги и предостерегает: «у кого смолоду
сердце не твёрдо, у того оно не будет твёрдым никогда».
Думающие так знатные и храбрые люди слишком далеки
от морали, видящей в сострадании, или в альтруистических
поступках, или в désintéressement отличительный признак
нравственного; вера в самого себя, гордость самим собою,
глубокая враждебность и ирония по отношению к «само­
отвержению» столь же несомненно относятся к морали
знатных, как и лёгкое презрение и осторожность по отно­
шению к сочувствию и «сердечной теплоте». - Если кто уме­
ет чтить, так это именно люди сильные, это их искусство,
это изобретено ими. Глубокое уважение к древности и к
происхождению - всё право зиждется на этом двойном ува­
жении, - вера и предрассудок, благоприятствующие пред­
кам и неблагоприятствующие потомкам, типичны для мо­
рали людей сильных; и если, наоборот, люди «современных

ig6

По my сторону добра и зла

идей» почти инстинктивно верят в «прогресс» и «будущее»,
всё более и более теряя уважение к древности, то это уже
в достаточной степени свидетельствует о незнатном проис­
хождении этих «идей». Но более всего мораль людей власт­
вующих чужда и тягостна современному вкусу из-за строго­
сти своего принципа, что обязанности существуют только
по отношению к себе подобным, а по отношению к сущест­
вам более низкого ранга, по отношению ко всему чуждому
можно поступать по благоусмотрению или «по влечению
сердца», во всяком случае, находясь «по ту сторону добра
и зла», - сюда уже может относиться сострадание и тому
подобное. Долг долгой благодарности и долгой мести и спо­
собность к ним - то и другое лишь в среде равных, - изощ­
рённость по части возмездия, утончённость понятия друж­
бы, до известной степени необходимость иметь врагов (как
бы в качестве отводных каналов для аффектов зависти,
сварливости и заносчивости, - в сущности, для того, чтобы
уметь быть хорошим другом) - всё это типичные признаки
морали знатных, которая, как сказано, не есть мораль «со­
временных идей», и оттого нынче её столь же трудно во­
счувствовать, сколь трудно выкопать и раскрыть. - Иначе
обстоит дело со вторым типом морали, с моралью рабов. По­
ложим, что морализировать начнут люди насилуемые, угне­
тённые, страдающие, несвободные, не уверенные в самих
себе и усталые, - на что будут похожи их моральные оцен­
ки? Вероятно, в них выразится пессимистически подозри­
тельное отношение ко всей участи человека, быть может
даже осуждение человека вместе с его участью. Раб смотрит
недоброжелательно на добродетели сильного: он относит­
ся скептически и с недоверием, с изощренным недоверием
ко всему «хорошему», что чтится людьми сильными, - ему
хочется убедить себя, что само счастье их не истинное. На­
оборот, он выдвигает на первый план и окружает ореолом
такие качества, которые служат для облегчения существо­
вания страждущих: и тогда начинают чтить сострадание,
услужливую, готовую к помощи руку, сердечную теплоту,
терпение, прилежание, кротость и дружелюбие, - ибо здесь
это наиполезнейшие качества и почти единственные сред­
ства, дающие возможность выносить бремя существования.
Мораль рабов по существу своему есть мораль полезности.

g. Что благородно?

197

Вот где источник знаменитого противоположения «доб­
рый» и «злой» - в категорию злого зачисляется всё мощное
и опасное, обладающее грозностью, тонкостью и не допу­
скающей презрения силой. Стало быть, согласно морали
рабов, «злой» возбуждает страх; согласно же морали господ,
именно «добрый» человек возбуждает и стремится возбуж­
дать страх, тогда как «плохой» вызывает к себе презрение.
Контраст достигает своего апогея, когда в конце концов,
вследствие логики рабской морали, к тому, кто по ее кри­
териям «добр», начинают относиться с примесью прене­
брежения - пусть даже лёгкого и благодушного, - ибо до­
брый, по понятиям рабов, должен быть во всяком случае
неопасным человеком: он добродушен, легко поддаётся об­
ману, быть может, немножко глуп, un bonhomme. Всюду,
где преобладает мораль рабов, язык обнаруживает склон­
ность к сближению слов «добрый» и «глупый». - Последнее
коренное различие: стремление к свободе, инстинктивная
жажда счастья и наслаждений, порождаемых чувством сво­
боды, столь же необходимо связана с рабской моралью и
моральностью, как искусство и энтузиазм в благоговении
и преданности являются закономерным симптомом аристо­
кратического образа мыслей и аристократической оценки
вещей. - Отсюда понятно само собою, отчего любовь как
страсть - эта наша европейская особенность, - непремен­
но должна быть знатного происхождения: как известно,
она изобретена провансальскими трубадурами, этими ве­
ликолепными и изобретательными представителями «gai
saber1», которым Европа обязана столь многим и даже едва
ли не самою собой.

2Ô1

К вещам, быть может менее всего доступным пониманию
знатного человека, относится тщеславие: он попытается
отрицать его даже там, где люди другого сорта не сомнева­
ются в его очевидности. Для него проблема даже в том, что­
бы просто представить себе таких людей, которые стараI веселой науки (старопрованс.).

ι98

По my сторону добра и зла

ются внушить о себе хорошее мнение, хотя сами о себе его
не имеют - и, стало быть, также его не «заслуживают», - и
которые, однако, затем сами проникаются верой в это хоро­
шее мнение. Это кажется знатному, с одной стороны, на­
столько безвкусным и недостойным по отношению к само­
му себе, с другой - настолько нелепым и неразумным, что
он предпочитает считать тщеславие исключением и в боль­
шинстве случаев, когда о нем заходит речь, сомневаться в
самом его наличии. Он может сказать, например: «я могу
заблуждаться насчет собственной ценности и тем не менее,
с другой стороны, желать, чтобы и другие оценивали меня
так, как это делаю я сам, - но это вовсе не тщеславие (а вы­
сокое мнение о себе или, гораздо чаще, то, что называют
«смирением», а также «скромностью»)». Или он скажет: «я
по многим причинам могу радоваться хорошему о себе мне­
нию других людей, быть может, потому, что я уважаю и люб­
лю их и радуюсь каждой радости их, а быть может, также
потому, что их хорошее мнение санкционирует и укрепля­
ет во мне веру в мое собственное хорошее мнение, а еще,
быть может, потому, что хорошее мнение других, даже в
случаях, когда я не разделяю его, все-таки приносит мне
пользу или обещает ее в будущем, - но все это не тщеславие».
Только с большим усилием, в особенности с помощью исто­
рии, знатный человек может представить себе тот факт,
что с незапамятных времен во всех сколько-нибудь зависи­
мых слоях народа заурядный человек был только тем, чем
его считали: вовсе не привыкший сам устанавливать цену,
он и себе не придавал никакой другой цены, кроме назна­
ченной его господами (создавать ценности - это истинное
право господ). Можно, пожалуй, видеть следствие чудовищ­
ного атавизма в том, что обыкновенный человек и теперь
все еще сперва ждет мнения о себе и затем инстинктивно
подчиняется ему: и вовсе не только «хорошему» мнению,
но также дурному и несправедливому (обратите, например,
внимание на большую часть тех самооценок и самонедоо­
ценок, которым верующие женщины научаются от своих
духовников и вообще верующие христиане от своей церк­
ви). Фактически в настоящее время, вследствие возникаю­
щего мало-помалу демократического порядка вещей (и его
причины - кровосмесительства господ и рабов), все более

9· Что благородно?

199

и более усиливается и распространяется редкое и исконно
аристократичное стремление самому себе устанавливать
цену и «хорошо думать» о себе; но ему постоянно противо­
действует склонность более древняя, шире распространен­
ная и глубже укорененная, - и в феномене «тщеславия» эта
древнейшая склонность побеждает позднейшую. Тщеслав­
ный человек радуется каждому хорошему мнению, которое
он слышит о себе (совершенно независимо от его полезно­
сти, а также не обращая внимания на его истинность или
ложность), точно так же как от всякого дурного мнения он
страдает: ибо он подчиняется обоим, он чувствует себя под­
властным им в силу того древнейшего инстинкта подчине­
ния, который проявляется в нем. Это «раб» сказывается в
крови тщеславца, это остаток лукавства раба - а сколько «раб­
ского» осталось, например, еще до сих пор в женщине! силится соблазнить на хорошее мнение о себе, и тот же раб
падает тотчас ниц перед этими мнениями, как будто не сам
он вызвал их. - И говоря еще раз: тщеславие есть атавизм.

Возникновение вида, упрочение и усиление типа соверша­
ется под влиянием долгой борьбы с одинаковыми по своей
сути неблагоприятными условиями. Напротив, из опытов
заводчиков известно, что виды, на долю которых достаются
излишки корма и вообще много ухода и заботы, тотчас же
начинают обнаруживать склонность к варьированию типа
и богаты диковинными и чудовищными отклонениями (а
также и чудовищными пороками). Посмотрим же теперь
на какое-нибудь аристократическое общество, скажем, на
древний греческий полис или Венецию, как на доброволь­
ное или недобровольное учреждение для целей культиви­
рования породы: мы увидим там живущих вместе и предо­
ставленных собственным силам людей, которые стремятся
отстаивать свой вид главным образом потому, что они долж­
ны отстаивать себя или подвергнуться страшной опасности
быть истребленными. Тут нет тех благоприятных условий,
того изобилия, той защиты, которые благоприятствуют
варьированию типа; тут вид необходим себе как вид, как

200

77o ту сторону добра и зла

нечто такое, что именно благодаря своей твердости, одно­
образию, простоте формы вообще может отстаивать себя
и упрочить свое существование при постоянной борьбе с
соседями или с восставшими, или угрожающими восстани­
ем угнетенными. Разностороннейший опыт учит его, каким
своим свойствам он главным образом обязан тем, что еще
существует и постоянно одерживает верх, наперекор всем
богам и людям, - такие свойства он называет добродетелями
и только их и культивирует. Он делает это жестко, он даже
хочет этой жестокости; всякая аристократическая мораль
отличается нетерпимостью, идет ли речь о воспитании юно­
шества, о главенстве над женщиной, о семейных нравах,
об отношениях между старыми и молодыми, о карающих
законах (обращенных только на отщепенцев): эта мораль
даже причисляет саму нетерпимость к числу добродетелей,
именуя её «справедливостью». Таким образом на много по­
колений вперед прочно устанавливается тип с немногими,
но сильными чертами, устанавливается вид людей строгих,
воинственных, мудро-молчаливых, живущих сплоченным
и замкнутым кругом (и в силу этого обладающих утончен­
ным пониманием всех чар и nuances общества); постоянная
борьба со всегда одинаковыми неолагоприятнымиуУСЛОВИЯМИ,
как сказано, является причиной того, что тип становится
устойчивым и твердым. Но наконец наступают-таки благо­
приятные обстоятельства, огромное напряжение ослабе­
вает; быть может, среди соседей уже нет более врагов, и
средства к жизни, даже к наслаждению жизнью, имеются
в избытке. Разом рвутся узы, и исчезает гнет прежней дис­
циплины: она уже не ощущается необходимостью, условием
существования - если бы она хотела продолжить свое суще­
ствование, то могла бы проявляться только в форме роско­
ши, архаизирующего вкуса. Вариации, в форме ли отклонения
(в нечто высшее, более тонкое, более редкое) или вырож­
дения и чудовищности, вдруг появляются на сцене в вели­
ком множестве и в полном великолепии; индивид отважи­
вается стоять особняком и возвышаться над общим уров­
нем. На этих поворотных пунктах истории сосуществуют
и часто сплетаются друг с другом великолепное, многооб­
разное, первобытно-мощное произрастание и стремление
ввысь, что-то вроде тропического темпа в состязании роста

g. Что благородно?

201

и чудовищная гибель и самоуничтожение из-за свирепству­
ющих друг против друга, как бы взрывающихся эгоизмов,
которые борются за «солнце и свет» и уже не знают никаких
границ, никакого удержа, никакой пощады, к чему могла
бы их обязывать прежняя мораль. Ведь сама эта мораль и
способствовала столь чудовищному накоплению сил, ведь
сама она и натянула столь угрожающе тетиву лука: вот те­
перь она «отжила» или еще отживает свой век. Достигнута
та опасная и зловещая граница, за которой поверх старой
морали вживается более высокая, более разносторонняя,
более широкая жизнь; увлеченный ее потоком «индивидуум»
вынужден теперь сделаться своим собственным законода­
телем, измышлять разные уловки и хитрости для самосо­
хранения, самовозвышения, самоосвобождения. Мы видим
сплошные новые «зачем», сплошные новые «как», больше
нет никаких общих формул, непонимание и неуважение
заключают тесный союз друг с другом, гибель, порча и выс­
шие вожделения ужасающим образом сплетаются между
собой, гений расы изливается из всех рогов изобилия Доб­
рого и Дурного, наступает роковая одновременность весны
и осени, полная новой прелести и таинственности, которые
свойственны юной порче, еще не исчерпавшей своих сил
и не знающей усталости. Снова появляется опасность, вели­
кая опасность, мать морали, - на этот раз она кроется в са­
мом индивидууме, в ближнем и в друге, на стогнах, в соб­
ственном ребенке, в собственном сердце, во всех самых
задушевных и затаенных желаниях и устремлениях: что же
должны проповедовать теперь философы морали, появля­
ющиеся в это время? Они обнаружат, эти проницательные
наблюдатели и поденщики, что все идет к близкому концу,
что все вокруг них портится и наводит порчу, что ничто не
устоит до послезавтрашнего дня, кроме одного вида людей,
неизлечимо посредственных. Одни посредственные только
и имеют шансы продолжать существовать и плодиться, - они
люди будущего, единственные, кто переживет настоящее;
«будьте такими, как они! сделайтесь посредственными!»
- вот что повелевает единственная мораль, которая еще
имеет смысл и которой еще внемлят. - Но ее трудно пропо­
ведовать, эту мораль посредственности! - она ведь никогда
не посмеет сознаться, что она такое и чего она хочет! она

202

По ту сторону добра и зла

должна говорить об умеренности и достоинстве, об обязанно­
стях и любви к ближнему, - ей будет трудно скрывать иронию!

263

Есть инстинкт распознавания ранга, который уже сам более
чем что-либо является признаком высокого ранга; есть вкус к
нюансам почитания, и он указывает на знатное происхож­
дение и связанные с ним привычки. Утонченность, добро­
качественность и возвышенность души подвергается опас­
ному испытанию, когда перед ней проходит нечто принад­
лежащее к первому рангу, но еще не защищенное возбуж­
дающим трепет авторитетом от нахального обращения и
грубостей: когда нечто ничем не отмеченное, неразгадан­
ное, испытующее, быть может умышленно скрытое и пере­
одетое, идет своей дорогой, как оживший пробный камень.
Кто ставит себе задачей исследование душ и занимается
им, тот будет пользоваться этим искусством в его различ­
ных формах именно для того, чтобы вполне определить
ценность данной души, определить неизменный, прирож­
денный ей ранг: он будет подвергать ее испытанию со сто­
роны ее инстинкта почитания. Différence engendre haine1:
пошлость иной натуры прорывается внезапно и брызжет,
как помои, когда мимо проносят какой-нибудь священный
сосуц, какую-нибудь драгоценность, извлеченную из заперто­
го хранилища, какую-нибудь книгу с печатью великой судь­
бы; с другой стороны, бывает иной раз, что человек неволь­
но немеет, во взгляде появляется нерешительность, движе­
ния будто замирают, - это значит, что душа его чувствует
близость чего-то достойного поклонения. Способ, которым
до сих пор в Европе поддерживается благоговение перед
Библией, есть, быть может, лучшее в дисциплинированны
и утончении нравов, каковыми Европа обязана христиан­
ству: книги такой глубины и предельной значимости должны
быть охраняемы извне тиранией авторитета, дабы просуще­
ствовать столько тысячелетий, сколько необходимо для
исчерпания и разгадки их смысла. Уже достигнуто многое,
ι различие порождает ненависть ( фр. ).

g. Что благородно?

203

если большому количеству людей (всякого рода тупицам и
спорым кишечникам) наконец привито это чувство, гово­
рящее им, что они не ко всему могут прикасаться, что есть
священные события, перед которыми они должны снимать
обувь и держать подальше свои нечистые руки, - это едва
ли не их высшая степень в восхождении к человечности.
Напротив, ничто не возбуждает большего отвращения к
так называемым интеллигентам, исповедующим «современ­
ные идеи», как отсутствие у них стыда, спокойная наглость
взора и рук, с которой они всё трогают, лижут и ощупыва­
ют; и возможно, что в народе, среди низших слоев, особен­
но у крестьян, нынче сравнительно больше благородства вку­
са и такта в почитании, чем у читающего газеты умствен­
ного полусвета, у этих образованных людей.

264

Из души человека нельзя изгладить того, что больше всего
любили делать и чем постоянно занимались его предки:
были ли они, например, трудолюбивыми скопидомами, не­
разлучными с письменным столом и денежным сундуком,
скромными и буржуазными в своих вожделениях, скромны­
ми также и в своих добродетелях; жили ли они, привычно
повелевая с утра до вечера, предаваясь грубым удовольстви­
ям и при этом, быть может, еще более грубым обязанностям
и ответственности; или они, наконец, некогда пожертвова­
ли своими привилегиями рождения и собственности, что­
бы всецело отдаться служению своей вере - своему «Богу»
- в качестве людей, обладающих неумолимой и чуткой со­
вестью, краснеющей от всякого посредничества. Совер­
шенно невозможно, чтобы человек ^унаследовал от своих
родителей и предков их качеств и пристрастий, что бы ни
говорила против этого видимость. В этом заключается про­
блема расы. Если мы знаем кое-что о родителях, то позво­
лительно сделать заключение о детях: какая-нибудь отвра­
тительная невоздержанность, затаенная зависть, грубое
самооправдывание - три качества, служившие во все вре­
мена неотъемлемой принадлежностью плебейского типа,
- все это столь же неизбежно должно перейти к детям, как

204

По ту сторону добра и зла

и испорченная кровь; и с помощью самого лучшего воспи­
тания и образования можно достигнуть лишь обманчивой
маскировки такого наследия. - А к чему же иному стремится
нынче воспитание и образование! В наш слишком народ­
ный, лучше сказать плебейский, век «воспитание» и «обра­
зование» должно быть по существу своему искусством обма­
нывать - обманывать насчет происхождения, обманчиво
скрывать унаследованное душой и телом плебейство. Вос­
питатель, который стал бы теперь прежде всего пропове­
довать правдивость и постоянно взывал бы к своим питом­
цам: «будьте правдивыми! будьте естественными, кажитесь
тем, что вы есть!», - даже такой добродетельный и прямо­
душный осел научился бы со временем прибегать к furca1
Горация, чтобы naturam expellere: с каким успехом? «Чернь»
usque recurret.

265
Рискуя оскорбить невинный слух, я говорю: эгоизм свой­
ствен сущности аристократической души; я подразумеваю
непоколебимую веру в то, что существу, «подобному нам»,
должны по природе своей подчиняться и приносить себя
в жертву другие существа. Аристократическая душа при­
нимает этот факт собственного эгоизма без всякого вопро­
сительного знака, не чувствуя в нём никакой жестокости,
никакого насилия и произвола, напротив, усматривая в нём
нечто, быть может коренящееся в изначальном законе ве­
щей, - если бы она стала подыскивать ему имя, то сказала
бы, что «это сама справедливость». Она признаётся себе
при случае, хотя сперва и неохотно, что есть существа равно­
правные с ней; но как только этот вопрос ранга становится
для неё решённым, она начинает вращаться среди этих рав­
ных и равноправных, соблюдая по отношению к ним ту же
стыдливость и тонкую почтительность, какую она соблюда­
ет по отношению к самой себе, сообразно некой прирожI вилы {лат.). В этом и след. предложении отсылка к Горацию:
«Будешь гнать природу вилами, она все равно будет возвращаться»
(Epist. I, 10, 24).

g. Что благородно?

205

денной небесной механике, в которой знают толк все звёз­
ды. Эта тонкость и самоограничение в обращении с себе
подобными является ещё одним проявлением её эгоизма всякая звезда представляет собой такого эгоиста: она чтит
себя в них и в правах, признаваемых ею за ними; она не со­
мневается, что обмен почестями и правами также относит­
ся к естественному порядку вещей, являясь сущностью вся­
ких отношений. Аристократическая душа даёт, как и берёт,
подчиняясь страстному и чрезвычайному чуткому инстин­
кту возмездия, таящемуся в её глубине. Понятие «милость»
не имеет inter pares1 никакого смысла и аромата; быть мо­
жет, и есть утончённый способ получать дары, как бы до­
пуская, чтобы они изливались на нас свыше, и жадно упи­
ваться ими, как каплями росы; но к такому искусству и к
такому жесту у аристократической души нет способностей.
Её эгоизм препятствует этому: она вообще неохотно устрем­
ляет взор свой в «высь», предпочитая смотреть или перед
собой, горизонтально и медлительно, или сверху вниз: она
сознаёт себя на высоте.

гбб
«Истинно почитать можно лишь того, кто не ищет самого
себя»8. - Гёте советнику Шлоссеру.

267
У китайцев есть поговорка, которой матери учат уже своих
детей: сяо-син, «уменьши свое сердце!»3. Такова по сути
основная склонность поздних цивилизаций - я не сомне­
ваюсь, что античному греку и в нас, нынешних европейцах,
прежде всего бросилось бы в глаза самоумаление, - уже од­
ним этим мы пришлись бы ему «не по вкусу».

ι среди равных (лат.).
2 См. прим.
3 См. прим.

2θ6

По my сторону добра и зла
268

Что же в конце концов такое общность? - Слова суть звуко­
вые знаки для понятий; понятия же - это более или менее
определенные образные знаки для часто повторяющихся
и одновременно проявляющихся ощущений, целых групп
ощущений. Чтобы понимать друг друга, недостаточно еще
употреблять одинаковые слова, - нужно еще обозначать
теми же словами один и тот же вид внутренних пережива­
ний; нужно в конце концов иметь общий опыт с другими.
Оттого-то люди, принадлежащие к одному народу, понима­
ют друг друга лучше, чем представители разных народов,
даже пользующиеся одним языком; или, скорее, если люди
долго жили вместе в сходных условиях (климата, почвы,
опасностей, потребностей, работы), то из этого возникает
нечто «взаимопонимающее» - народ. Во всех душах одина­
ковое число часто повторяющихся переживаний получает
перевес над более редкими: в этой сфере люди начинают
понимать друг друга все быстрее и быстрее - история языка
есть история процесса сокращения, - а это быстрое пони­
мание порождает все более и более тесную взаимную связь.
Чем больше опасность, тем больше и потребность быстро
и легко сговориться о необходимом; отсутствие взаимного
непонимания в момент опасности - вот без чего людям ни­
как нельзя обойтись в общении. Даже всякая дружеская или
любовная связь подвергаются такому же испытанию: она
не может быть прочной, если выяснится, что один из двоих
при тех же словах чувствует, думает, чует, желает, боится не
так, как другой. (Боязнь «вечного непонимания» - вот тот
доброжелательный гений, который так часто удерживает
особей разного пола от слишком поспешной связи, хотя к
ней склоняют чувства и сердце, - а вовсе не какой-то шопен­
гауэровский «гений рода»!) Какие группы ощущений бы­
стрее всего пробудятся в глубине души, заговорят и начнут
давать приказания, - это имеет решающее значение для
всей табели о рангах ценностей души и в конце концов опре­
деляет скрижаль ее благ. Оценки, исходящие от данного
человека, до некоторой степени раскрывают строение его
души и то, в чем она видит условия своего существования,
в чем испытывает подлинную нужду. Положим теперь, что

g. Что благородно?

207

нужда сближала издревле лишь таких людей, которые могли
выражать сходными знаками сходные потребности, сходные
переживания, тогда в общем оказывается, что легкая сообщаемостпънужды, то есть в сущности переживание только сред­
них и обыденных переживаний, должна быть величайшею
из всех сил, распоряжавшихся до сих пор судьбою человека.
Более сходные, более обыкновенные люди всегда были и
остаются в выигрыше, люди же избранные, более утончен­
ные, более необычные, труднее понимаемые, легко остают­
ся одинокими, в своей разобщенности подвергаются злоклю­
чениям и редко продолжают свой род. Нужно призвать на
помощь колоссальные противодействующие силы, чтобы
воспрепятствовать этому естественному, слишком естествен­
ному progressus in simile1, преобразованию человечества в не­
что сходное, усредненное, обычное, стадное - в нечто общее.

2бд

Чем более психолог - прирожденный, неизбежный психо­
лог и разгадчик душ - начинает заниматься выдающимися
случаями и людьми, тем более грозит ему опасность задох­
нуться от сострадания: ему нужна суровость и веселость
больше, чем кому-либо другому. Порча и гибель высших лю­
дей, душ иного склада, как раз является правилом: ужасно
иметь такое правило постоянно перед глазами. Многооб­
разные мучения психолога, который открыл эту гибель,
который раз открыл и затем почти беспрерывно снова от­
крывает в объеме всей истории эту общую внутреннюю «не­
исцелимость» высшего человека, это вечное «слишком позд­
но!» во всех смыслах, могут, пожалуй, в один прекрасный
день сделаться причиной того, что он с ожесточением вос­
станет против своего собственного жребия и сделает по­
пытку саморазрушения, - что он сам наведет на себя «пор­
чу». Почти у каждого психолога замечается предательское
пристрастие и склонность к общению с заурядными и уравно­
вешенными людьми: этим выдает себя его постоянная нуж­
да в исцелении, в чем-то вроде забвения и бегства от того,
/ прогресс в подобном (лат.).

2θ8

По my сторону добра и зла

чем отягощают его совесть собственные прозрения и вскры­
тия, его «ремесло». Ему слишком знаком страх перед соб­
ственной памятью. Он легко становится безгласным перед
суждением других: с бесстрастным лицом внимает он, как
поклоняются, удивляются, любят, прославляют там, где он
видел, - ИЛИ он даже скрывает свое безгласие, нарочно согла­
шаясь с каким-нибудь поверхностным мнением. Быть мо­
жет, парадоксальность его положения доходит до такой ужа­
сающей степени, что как раз там, где он научился великому
состраданию наряду с великим презрением, толпа, образо­
ванные люди, мечтатели учатся великому почитанию - почи­
танию «великих людей» и прочей диковинной живности,
ради которых благословляют и чтут отечество, землю, досто­
инство человечества, самих себя, на которых указывают
юношеству, по образцу которых его воспитывают... И кто
знает, не случалось ли до сих пор во всех значительных слу­
чаях одно и то же, - а именно, что толпа поклонялась богу, а
«бог» был лишь бедным жертвенным животным! Успех все­
гда был величайшим лжецом, - а ведь и само «творение» есть
успех; великий государственный муж, завоеватель, перво­
открыватель замаскирован в своих творениях до неузнава­
емости; «творение» художника или философа только и со­
здает того, кто его создал, кто должен был его создать; «ве­
ликие люди» в том виде, как их чтут, представляют собою
после этого ничтожные, слабенькие выдумки; в мире исто­
рических ценностей господствует фальшивомонетничество.
Эти великие поэты, например эти Байрон, Мюссе, По, Леопарди, Клейст, Гоголь, - если взять их такими, каковы они
на самом деле, какими они, пожалуй, должны быть, - люди
минуты, экзальтированные, чувственные, ребячливые, легко­
мысленные и взбалмошные в своем недоверии и в доверии;
с душами, в которых обыкновенно надо скрывать какуюнибудь трещинку; зачастую мстящие своими произведения­
ми за внутреннюю загаженность, зачастую ищущие в своих
взлетах забвения от слишком верной памяти; зачастую заблуд­
шие в трясине и почти влюбленные в неё, пока они наконец
не уподобятся блуждающим болотным огням, притворяясь
в то же время звездами, - народ называет их тогда идеали­
стами; зачастую борющиеся с постоянным отвращением,
с возвращающимся призраком неверия, который обдает

g. Что благородно?

год

холодом и заставляет их жаждать gloria и кормиться «верой
в себя» из рук опьяненных льстецов. - Каким мучением яв­
ляются эти великие художники и вообще высшие люди для
того, кто наконец разгадал их! Понятно, почему именно в
женщине, отличающейся ясновидением в мире страданий
и, к сожалению, одержимой такой страстью помогать и спа­
сать, которая далеко превосходит ее силы, они с такой лег­
костью вызывают те вспышки безграничного и самоотвер­
женного сострадания, которых толпа, и прежде всего по­
читающая толпа, не понимает и в изобилии снабжает ис­
полненными любопытства и самодовольства толкования­
ми. Это сострадание регулярно обманывается в своей силе:
женщине хочется верить, что любовь может всё, - таково
ее своеверие. Ах, сердцевед прозревает, как бедна, глупа, бес­
помощна, притязательна, склонна к ошибкам и скорее па­
губна, чем спасительна, даже самая сильная, самая глубокая
любовь! - Возможно, что под священной притчей и покро­
вом жизни Иисуса скрывается один из самых болезненных
случаев мученичества от знания, что такое любовь: мучени­
чество невиннейшего и глубоко страстного сердца, которое
не могло удовлетвориться никакой людской любовью, кото­
рое жаждало любви, жаждало быть любимым и ничем, кро­
ме этого, жаждало упорно, безумно, с ужасающими вспыш­
ками негодования на тех, кто отказывал ему в любви; исто­
рия бедного не насытившегося любовью и ненасытного в
любви человека, который должен был изобрести ад, чтобы
послать туда тех, кто не хотел его любить, - и который, на­
конец, познав, что такое людская любовь, должен был изо­
брести Бога, представляющего собой всецело любовь, спо­
собность любить, - который испытывал жалость к людской
любви, видя, как она скудна и как слепа! Кто так чувствует,
кто такое знает о любви - тот ищет смерти. - Но зачем иметь
пристрастие к таким болезненным вещам? Если допустить,
что этого от нас не требуется. -

270

Духовное высокомерие и брезгливость каждого человека,
который глубоко страдал, - а то, сколь глубоко могут стра-

2 ίο

По ту сторону добра и зла

дать люди, почти определяет их ранг - его ужасающая уве­
ренность, которой он насквозь пропитан и окрашен, что
благодаря своему страданию он знает больше, чем могут знать
самые умные и мудрые люди, что ему ведомо много далеких
и страшных миров, в которых он некогда был «как дома»
и о которых «вы ничего не знаете!» — это духовное без­
молвное высокомерие страдальца, эта гордость избранни­
ка познания, «посвященного», почти принесенного в жерт­
ву нуждается во всех видах переодевания, чтобы оградить
себя от прикосновения назойливых и сострадательных рук
и вообще от всего, что не равно ему по страданию. Глубокое
страдание облагораживает; оно обособляет. Одной из са­
мых утонченных форм переодевания является эпикуреизм
и связанное с ним выставление напоказ известной доблести
вкуса, которая легко относится к страданию и защищается
от всего печального и глубокого. Есть «веселые люди», поль­
зующиеся веселостью для того, чтобы под ее прикрытием
оставаться непонятыми: они хотят, чтобы их не понимали.
Есть «люди науки», пользующиеся наукой, потому что она
придает бодрый вид и потому что ученость позволяет при­
йти к заключению, что человек поверхностен: они хотят
соблазнить на такое ложное заключение. Есть свободные
дерзкие умы, которые хотят скрыть и отрицать, что в гру­
ди у них разбитое, гордое, неисцелимое сердце, и порой
даже само дурачество служит маской злосчастному, слиш­
ком несомненному знанию. - Отсюда следует, что иметь
уважение «к маске» и не заниматься всуе психологией и лю­
бопытством есть дело утонченной гуманности.

271

Самая глубокая пропасть между двумя людьми образуется
в случае различного понимания смысла и степеней чисто­
плотности. Тут ничего не поделаешь - к чему вся добросо­
вестность и взаимная польза, к чему обоюдная добрая воля,
если они «не могут выносить запах друг друга»! Высший
инстинкт чистоплотности ставит одержимого им человека
в чрезвычайно странное и опасное положение одиноче­
ства, похожее на одиночество святого: ибо высшее одухот-

g. Что благородно? .

211

ворение названного инстинкта есть именно святость. По­
знание неописуемой полноты счастья, доставляемого ку­
паньем, страсть и жажда, постоянно влекущая душу от ночи
к утру и от мрачного, от «скорби», к светлому, сияющему,
глубокому, утонченному - насколько такое влечение выде­
ляет людей - ибо это влечение благородное, - настолько
же оно и разобщаетих. Сострадание святого есть сострада­
ние к грязи человеческого, слишком человеческого. А есть
такие ступени и высоты, на которых самое сострадание он
ощущает осквернением, грязью...

272

Признаки аристократичности: никогда не помышлять об
унижении наших обязанностей до обязанностей каждого
человека; не желать передать кому-либо свою ответствен­
ность, не желать делиться ею; свои преимущества и поль­
зование ими причислять к своим обязанностям.

273

Человек, стремящийся к великому, смотрит на каждого встре­
чающегося ему на пути либо как на средство, либо как на
задержку и препятствие - либо как на временное пристани­
ще. Свойственная ему высокопробная доброта к ближним
может проявиться лишь тогда, когда он достигнет своей
вершины и станет господствовать. Нетерпение, сознание,
что дотех пор он обречен на беспрерывную комедию - ибо
даже война есть комедия и скрывает нечто, как всякое сред­
ство скрывает цель, - это сознание постоянно портит его
обхождение: такие люди знают одиночество и все, что в
нем есть самого ядовитого.

274

Проблема ожидающих. - Нужен какой-нибудь счастливый слу­
чай, нужно много такого, чего нельзя предусмотреть зара-

212

Поту сторону добра и зла

нее, чтобы высший человек, в котором дремлет решение
известной проблемы, еще и вовремя начал действовать чтобы его, можно сказать, «прорвало». Обыкновенно это­
го кг случается, и во всех уголках земного шара сидят ожи­
дающие, которые едва знают, в какой мере они ждут, а еще
того менее - что ждут напрасно. Иногда же призывный клич
раздается слишком поздно, слишком поздно является тот
случай, который даёт «позволение» действовать, - тогда,
когда уже прошли лучшие годы юности и лучшие творче­
ские силы атрофировались от безделья; сколь многие, «вско­
чив на ноги», с ужасом убеждались, что члены их онемели,
а дух уже чересчур отяжелел! «Слишком поздно», - воскли­
цали они тогда, утрачивали веру в себя и становились на­
всегда бесполезными. - Уж не является ли «безрукий Ра­
фаэль»1, если понимать это выражение в самом широком
смысле, не исключением, а правилом в сфере гения? - Ге­
ний, быть может, вовсе не так редок: но у него редко есть
те пятьсот рук, которые нужны ему, чтобы тиранизировать
καιρός, «нужный момент», чтобы схватить за волосы случай!

275
Кто не хочет видеть высоких качеств другого человека, тот
тем пристальнее присматривается к низменному и поверх­
ностному в нём, - и этим выдает сам себя.

276

Всякого рода обиды и лишения легче переносятся низмен­
ной и грубой душой, чем душой знатной: опасности, грозя­
щие последней, должны быть больше, вероятность, что она
потерпит крушение и погибнет, при многосложности ее
жизненных условий, слишком велика. - У ящерицы снова
вырастает потерянный ею палец, у человека это не так.

ι См. прим.

g. Что благородно?

213

277
- Довольно скверно! Опять старая история! Окончив по­
стройку дома, замечаешь, что при этом незаметно научил­
ся кое-чему, что непременно нужно было знать, прежде чем
начинать постройку. Вечное несносное «слишком поздно»!
- Меланхолия всего законченного!..

278
- Странник, кто ты? Я вижу, как ты идешь своей дорогой
без насмешки, без любви, с непроницаемым взором; про­
мокший и печальный, как лот, который, не насытясь, воз­
вращается к дневному свету с любой глубины - чего искал
он там? - твоя грудь не издаёт вздоха, уста скрывают отвра­
щение, рука медлительна: кто ты? что делал ты? Отдохни
здесь: это место гостеприимно встречает каждого, - отдох­
ни же! И кто бы ты ни был - чего хочешь ты теперь? Что
поможет тебе отдохнуть? Лишь назови это: все, что имею,
я предложу тебе! - «Отдохнуть? Отдохнуть? О любопытный,
что говоришь ты! - Но дай мне, прошу тебя - -» Что? Что?
говори же! - «Еще одну маску! Вторую маску!»

279
Люди глубокой скорби выдают себя, когда бывают счаст­
ливы: они так хватаются за счастье, будто хотят задавить
и задушить его из ревности, - ах, они слишком хорошо зна­
ют, что оно сбежит от них!

28о
«Дело плохо! Смотрите, разве он не отступает?» - Да! Но
вы плохо понимаете его, если сетуете на это. Он отходит
назад, как всякий, кто готовится сделать большой прыжок.

214

По ту сторону добра и зла
28l

- «Поверят ли мне? но я очень желаю, чтобы мне в этом
поверили: я думал о себе всегда лишь дурно, лишь в очень
редких случаях, лишь по принуждению, всегда без всякого
увлечения «предметом», готовый отвлечься от «себя», всег­
да без веры в результат, благодаря необоримому сомнению
в возможности самопознания, которое завело меня так да­
леко, что даже в допускаемом теоретиками понятии «непо­
средственное познание» я вижу contradictio in adjecto1, весь этот факт есть почти что самое верное из всего, что я
знаю о себе. Видно, нечто во мне противится тому, чтобы
считать о себе что-нибудь определенное. - Быть может, за
этим скрывается загадка? Весьма вероятно; но, к счастью,
она не для моих зубов. - Быть может, этим выдает себя та
порода, к которой я принадлежу? - Но выдает не мне - что
вполне отвечает моему собственному желанию.»

282

- «Но что же случилось с тобой?» - «Я не знаю, - произнес
он нерешительно, - быть может, гарпии пролетели над мо­
им столом». - В наше время бывает, что кроткий, скромный
и сдержанный человек вдруг приходит в ярость, бьет тарел­
ки, опрокидывает стол, кричит, неистовствует, всех оскорб­
ляет - и наконец отходит в сторону, посрамленный, взбе­
шенный на самого себя, - куда? зачем? Чтобы умереть с голо­
ду в сторонке? Чтобы задохнуться от своих воспоминаний?
- Кто алчет высоко и разборчиво и лишь изредка находит
свой стол накрытым, свою пищу приготовленной, тот во
все времена подвергается большой опасности; в наше же
время эта опасность особенно велика. Будучи заброшен в
шумный и плебейский век, с которой он не в силах есть из
одной миски, он легко может погибнуть от голода и жажды
или, если он тем не менее наконец «набросится» на пищу,
- от внезапной тошноты. - Вероятно, уже всем нам случа­
лось сиживать за столами там, где не следовало; и именно
ι противоречие в определении (лат.).

g. Что благородно?

215

самым умным из нас, самым привередливым по части пи­
тания знакома эта опасная dyspepsia, порождаемая внезап­
ным прозрением и разочарованием в нашей трапезе и со­
трапезниках, - тошнота на десерт.

Если у человека вообще есть желание воздавать хвалу, то с
его стороны будет утонченным и вместе с тем аристокра­
тичным самообладанием хвалить всегда лишь в тех случаях,
когда нахвалят другие: иначе ведь приходилось бы хвалить
и самого себя, что противоречит хорошему вкусу; но, конеч­
но, это самообладание дает приличный повод и толчок к
тому, чтобы постоянно оставаться не понятым. Чтобы иметь
право позволять себе эту подлинную роскошь в области
вкуса и нравственности, нужно жить не среди болванов, а
среди тех, чье непонимание и ошибки могут даже доставить
удовольствие своей утонченностью, - в противном случае
за нее придется дорого платить! - «Он хвалит меня, следова­
тельно, воздает мне должное» - этот ослиный вывод портит
нам, отшельникам, половину жизни, ибо он делает ослов
нашими соседями и друзьями.

28 4
Жить, сохраняя неимоверное гордое спокойствие; всегда
по ту сторону. - По собственному произволению иметь свои
аффекты, свои «за» и «против», или не иметь их, снисхо­
дить до них на время; садиться на них, как на лошадь, за­
частую как на осла: ведь нужно уметь пользоваться как их
глупостью, так и их пылом. Сохранять в своем обиходе три
сотни показных мотивов, а также темные очки: ибо есть
случаи, когда никто не должен заглядывать нам в глаза, а
еще того менее в наши «мотивы». И взять себе в компаньоны
этот плутоватый и веселый порок - учтивость. И быть го­
сподином своих четырех добродетелей: мужества, прозор­
ливости, сочувствия, одиночества. Ибо одиночество у нас
добродетель, как свойственное чистоплотности утончен-

2l6

По my сторону добра и зла

ное влечение, которое провидит, какая неизбежная нео­
прятность должна иметь место при соприкосновении лю­
дей между собою, - «в обществе». Как бы ни было, когда бы
ни было, где бы ни было, - всякая общность «опошляет».

285

Величайшие события и мысли - а величайшие мысли суть
величайшие события - постигаются позже всего: поколе­
ния современников таких событий не переживают их - жизнь
их протекает в стороне. Здесь происходит то же, что и в
царстве звёзд. Свет самых далёких звёзд доходит до людей
позже всего, а пока он ещё не дошёл, человек отрицает,
что там есть звёзды. «Сколько веков нужно гению, чтобы
его поняли?» - это тоже масштаб, с помощью которого мож­
но создать ранговый порядок и этикет - для гения и звезды.

286
«Здесь вид свободный вдаль, здесь дух парит высоко». - Од­
нако есть противоположный вид людей, которые тоже сто­
ят на высоте и тоже имеют перед собой свободный вид - но
смотрят вниз.

287

- Что благородно? Что означает для нас сейчас слово «бла­
городный»? Чем выдаёт себя, по чему можно узнать благо­
родного человека под этим тёмным, зловещим небом на­
чинающегося господства черни, небом, которое делает всё
непроницаемым для взора и свинцовым? - Не по поступ­
кам: поступки всегда многозначны и в этом неисчерпаемы;
также и не по его «творениям». В наше время среди худож­
ников и учёных есть немало таких, которые выдают своими
творениями, что глубокое стремление влечёт их к благо­
родному, - но именно эта потребность в благородном ко­
ренным образом отличается от потребностей благородной

g. Что благородно?

217

души и как раз служит красноречивым и опасным призна­
ком того, чего им недостаёт. Нет, не творения, а вера- вот
что решает здесь, вот что устанавливает ранги, - если взять
старую религиозную формулу в новом и более глубоком
смысле: какая-то глубокая уверенность благородной души
в самой себе, нечто такое, чего нельзя искать, нельзя най­
ти и, быть может, также нельзя потерять. - Благородная душа
чтит сама себя.
288
Есть люди, обладающие таким умом, которого никак нель­
зя скрыть; они могут сколько угодно изощряться и закры­
вать руками предательски выдающие их глаза (- будто бы
рука не такой же предатель! -): в конце концов все-таки вид­
но, что они обладают чем-то таким, что скрывают, а имен­
но, умом. Одно из лучших средств для того, чтобы, по край­
ней мере, обманывать возможно дольше и с успехом пред­
ставляться глупее, чем на самом деле, - что в обыденной
жизни зачастую приносит такую же пользу, как зонтик от
дождя, - называется энтузиазмом: включая и то, что сюда
относится, например добродетель. Ибо, как говорил Галиани, должно быть знавший это: vertu est enthousiasme1.

289
В писаниях отшельника нам всегда чудятся какие-то отзву­
ки пустыни, какой-то шорох и пугливая оглядка одиноче­
ства; даже в самых сильных его словах, в самом его крике
слышится новый, более опасный вид молчания и замалчи­
вания. Кто из года в год и день и ночь проводит время на­
едине со своей душой в доверительных ссорах и диалогах,
кто, сидя в своей пещере - а она может быть и лабиринтом,
но также и золотым рудником, - сделался пещерным мед­
ведем, или искателем сокровищ, или сторожем их и драко­
ном, - у того и самые понятия получают в конце концов
ι

добродетель это энтузиазм ( фр. ) .

218

Поту сторону добра и зла

какую-то особенную мерцающую окраску, какой-то запах
глубины и вместе с тем плесени, нечто невыразимое и про­
тивное, обдающее холодом всякого, кто проходит мимо.
Отшельник не верит тому, чтобы философ - если принять,
что философ сперва всегда бывает отшельником, - когдалибо выражал в книгах свои подлинные и окончательные
мнения: разве книги не пишутся именно для того, чтобы
скрыть то, что таишь в себе? - он даже склонен сомневать­
ся, можетли вообще философ иметь «окончательные и под­
линные» мнения и не находится ли, не должна ли находить­
ся у него за каждой пещерой еще более глубокая пещера более обширный, неведомый и богатый мир над каждой
поверхностью, пропасть [Abgrund] за каждым основанием
[Grunde], под каждым «обоснованием» [Begründung]. Вся­
кая философия есть философия авансцены - так судит от­
шельник: «есть что-то произвольное в том, что он остано­
вился именно здесь, оглянулся назад, осмотрелся вокруг,
что он здесь не копнул глубже и отбросил в сторону заступ,
- тут есть также что-то подозрительное». Всякая филосо­
фия скрывает в свою очередь некую философию, всякое
мнение - убежище, всякое слово - маску.

290

Каждый глубокий мыслитель больше боится быть понятым,
чем непонятым. - В последнем случае, быть может, страда­
ет его тщеславие, в первом же - его сердце, его сочувствие,
которое постоянно твердит: «ах, зачем вы хотите, чтобы
и вам было так же тяжело, как мне?»

291

Человек, это всячески изолгавшееся, искусственное и не­
проницаемое животное, страшное другим животным боль­
ше хитростью и смекалкой, нежели силой, изобрел чистую
совесть для того, чтобы наслаждаться своей душой, как чемто простым; и вся мораль есть не что иное, как смелая и
продолжительная фальсификация, благодаря которой во-

9· Что благородно?

2ig

обще возможно наслаждаться созерцанием души. С этой
точки зрения понятие «искусство» заключает в себе, быть
может, гораздо больше, чем обыкновенно думают.

292

Философ: это человек, который постоянно переживает не­
обыкновенные вещи, видит, слышит, подозревает их, наде­
ется на них, грезит о них; которого его собственные мысли
настигают будто бы извне, будто сверху и снизу, как его ро­
да события и грозовые разряды; который, быть может, сам
представляет собою грозовую тучу, чреватую новыми мол­
ниями; это роковой человек, вокруг которого постоянно
что-то погромыхивает, рокочет, потрескивает и происходит
всякая жуть. Философ: ах, это существо, зачастую убегаю­
щее от самого себя, зачастую боящееся себя, - но слишком
любопытное, чтобы вновь и вновь не «приходить в себя»,
не возвращаться к себе.

293
Человек, который говорит: «это нравится мне, я возьму
это себе и буду беречь и защищать от каждого»; человек,
который может вести какое-нибудь дело, выполнить какоенибудь решение, оставаться верным какой-нибудь мысли,
удержать женщину, наказать и сокрушить дерзкого; чело­
век, у которого есть свой гнев и свой меч и которому охот­
но, от природы подчиняются слабые, страждущие и угне­
тенные, а также звери, словом, человек, по природе своей
являющийся господином, - если такой человек обладает со­
страданием, что ж, тогда это сострадание имеет цену! Но
какой прок в сострадании тех, которые страждут! Или тех,
которые даже проповедуют сострадание! Теперь почти всюду
в Европе можно встретить болезненную чувствительность
и восприимчивость к страданиям, а равным образом отвра­
тительную невоздержанность в жалобах, изнеженность,
пытающуюся вырядиться в нечто высшее при помощи рели­
гии и разной философской дребедени, - теперь существует

220

По ту сторону добра и зла

форменный культ страдания. Немужественностьтого, что в
кругах таких экзальтированных людей нарекают «состра­
данием», по-моему, первым же делом бросается в глаза. Следовало бы основательно и крепко обуздать этот дурной
вкус новейшего рода ; и я желал бы в конце концов, чтобы
люди носили как средство против него и в сердце, и на шее
прекрасный амулет «gai saber» - или, говоря яснее для мо­
их соотечественников, «веселую науку».

294
Олимпийский порок. - Вопреки тому философу, который, как
истый англичанин, попытался опорочить смех всех мыс­
лящих голов, сказав: «смех есть злой недуг человеческой
природы, победить который будет стремиться всякая мыс­
лящая голова» (Гоббс), - я позволил бы себе даже устано­
вить ранжир для философов сообразно рангу их смеха, по­
ставив на высшую ступень способных к золотому смеху. И
если предположить, что боги тоже философствуют - к чему
мне уже случалось приходить в своих заключениях, - то я
не сомневаюсь, что и они при этом смеются новым, сверх­
человеческим смехом - и в ущерб всем серьезным вещам!
Боги насмешливы: по-видимому, даже священнодействуя,
они не могут удержаться от смеха.

295
Гений сердца, свойственный тому великому Сокровенному,
богу-искусителю и прирожденному крысолову совестей, чей
голос умеет дойти до самой преисподней каждой души, кто
и слова не скажет, и взгляда не бросит без скрытого намека
на соблазн, кто обладает мастерским умением казаться - не
тем, что он есть, а тем, что все болеепобуждает следующих
ему рваться к нему и со все более глубоким и сильным вле­
чением следовать за ним; гений сердца, который заставля­
ет замолкать и учит прислушиваться все громкое и самодо­
вольное, который разглаживает заскорузлые души, давая
им отведать нового желания, - быть неподвижными, как

g. Что благородно?

221

зеркало, чтобы в них отражалось глубокое небо; гений серд­
ца, который научит неловкую и слишком торопливую руку
брать медленнее и нежнее; который угадывает скрытое и
забытое сокровище, каплю добра и сладкой одухотворен­
ности под тёмным толстым льдом, и служит волшебным
жезлом для каждой крупицы золота, долго лежавшей по­
гребенною в своей темнице из ила и песка; гений сердца,
от прикосновения которого каждый становится богаче, но
не облагодетельствованным и ошеломленным, не осчаст­
ливленным и подавленным чужими благами, а богаче самим
собою, новее для самого себя, проявленным, обвеянным и
выслушанным теплыми ветрами, быть может, не столь уве­
ренным, более нежным, ломким и даже надломленным, но
полным надежд, которым еще нет названья, полным новых
желаний и приливов, полным новых нежеланий и отливов...
но что я делаю, друзья мои? О ком говорю я вам? Неужели
я так забылся, что даже не назвал его имени? Но разве вы
уже сами не догадались, кто этот загадочный дух и бог, ко­
торого подобает хвалить таким образом? Как случается с
каждым, кто с детских лет постоянно находился в пути и
на чужбине, так случилось и со мной: много странных и
небезопасных духов перебегало мне дорогу, главным же об­
разом и чаще всего тот, о ком я только что говорил, не кто
иной, как бог Дионис, этот великий и двуликий бог-иску­
ситель, которому, как вы знаете, я некогда от всего сердца
и с полным благоговением посвятил моих первенцев (бу­
дучи, как мне кажется, последним из тех, кто приносил ему
жертвы: ибо я не встретил ни одного человека, который
понял бы, что сделал я тогда). Тем временем я узнал многое,
слишком многое о философии этого бога и, как сказано,
из его собственных уст, - я, последний ученик и посвящен­
ный бога Диониса, - так не имею ли я, наконец, права дать
вам, моим друзьям, насколько это мне дозволено, отведать
кое-что из этой философии? Разумеется, говорить при этом
нужно вполголоса: ибо дело идет здесь о чем-то тайном,
новом, чуждом, удивительном, зловещем. Уже то, что Дио­
нис - философ и что, стало быть, и боги философствуют,
кажется мне новостью, и новостью довольно коварной, ко­
торая, быть может, должна возбудить недоверие именно
среди философов, - в вас же, друзья мои, она встретит уже

222

По ту сторону добра и зла

меньше противодействия, если только явится своевремен­
но, а не слишком поздно: ибо, как мне донесли, вы нынче
не очень-то верите в Бога и в богов. Но, может быть, в сво­
ем откровенном рассказе я зайду дальше, чем допускают
строгие привычки вашего слуха? При подобных диалогах
названный бог заходил дальше, гораздо дальше, и был всег­
да намного впереди меня... Если бы это было дозволено,
то я стал бы даже, по обычаю людей, называть его велико­
лепными именами и приписывать ему всякие добродетели,
я стал бы превозносить его мужество в исследованиях и
открытиях, его смелую честность, правдивость и любовь
к мудрости. Но весь этот почтенный хлам и мишура вовсе
не нужны такому богу. «Оставь это для себя, для тебе по­
добных и для тех, кому еще это нужно! - сказал бы он. - У
меня же нет никаких причин прикрывать мою наготу!» Понятно: может быть, у такого божества и философа нет
стыда? - Так, однажды он сказал: «порою мне нравятся лю­
ди, - намекая при этом на Ариадну, которая была тут же,
- человек, на мой взгляд, симпатичное, храброе, изобрета­
тельное животное, которому нет подобного на земле; ему
не страшны никакие лабиринты. Я добр к нему и часто ду­
маю о том, как бы мне еще улучшить его и сделать сильнее,
злее и глубже». - «Сильнее, злее и глубже?» - спросил я с
ужасом. «Да, - сказал он еще раз, - сильнее, злее и глубже;
а также прекраснее» - и тут бог-искуситель улыбнулся сво­
ей алкионической улыбкой, точно он изрек что-то очаро­
вательно учтивое. Вы видите, у этого божества отсутствует
не только стыд; многое заставляет вообще предполагать,
что боги в целом могли бы поучиться кое-чему у нас, людей.
Мы, люди, - человечнее...

296
Ах, что сталось с вами, моими пером и кистью написанны­
ми мыслями! Еще недавно вы были так пестры, юны и злы,
полны шипов и тайных пряностей, заставлявших меня чи­
хать и смеяться, - а теперь? Вы уже утратили свою новизну,
некоторые из вас, к моему отчаянию, готовы стать истина­
ми: такими бессмертными выглядят они, такими трогатель-

g. Что благородно?

223

но порядочными, такими скучными! Но бывало ли когданибудь иначе? Что же списываем и малюем мы, мандарины,
своей китайской кисточкой, мы, увековечивающие все, что
поддается описанию, - что в состоянии мы срисовать? Ах,
всегда лишь то, что начинает блекнуть и выдыхаться! Ах,
всегда лишь удаляющиеся и исчерпавшие себя грозы и по­
желтелые поздние чувства! Ах, всегда лишь таких птиц, ко­
торые летели устало и устали лететь, и тут уж даются в руки
- в наши руки! Мы увековечиваем лишь то, чему уже недол­
го осталось жить и летать, все усталое и дряблое! И только
для вашей послеполуденной поры, мысли мои, написанные
пером и кистью, только для них есть у меня краски, быть
может множество красок, много пестрых нежностей и це­
лых пятьдесят миров желтого и бурого, зелёного и красно­
го - но по ним никто не угадает, как вы выглядели на заре,
вы, внезапные искры и чудеса моего одиночества, вы, мои
старые любимые - скверные мысли!
*

*
*

Н а высоких горах
Заключительная песнь
О полдень жизни! Дивная пора!
Пора расцвета!
Тревожным счастием душа моя согрета:
Я жду друзей с утра и до утра,
Где ж вы, друзья? Сюда! Пора, пора!
Для вас уже и глетчера бока
Оделись в розы.
Ручей вас ищет. И забывши грозы,
Клубятся в выси ветр и облака,
Чтоб легче вас найти издалека.
Здесь пир готовлю я друзьям своим.
Кто к далям звездным
Живет так близко? Кто - к зловещим безднам?
Где царство, равное владениям моим?
А мой нектар, - кто наслаждался им?
Вот вы, друзья! - Но, горе! вижу я,
Что не ко мне вы...
Вы смущены. О, лучше б волю гневу
Вы дали вашему! Так изменился я?
И чем я стал, то чуждо вам, друзья?
Я стал иным? И чуждым сам себе?
Я превратился
В бойца, который сам с собою бился?
На самого себя наперекор судьбе
Восстал и изнемог с самим собой в борьбе?
Искал я, где суровей край ветров?
Ушел в пределы,

226

По ту сторону добра и зла
Где из живых - один медведь лишь белый,
Забыл людей, хулы, мольбы, богов?
Стал призраком, блуждающим средь льдов?
Друзья, я, вижу, вас врасплох застал,
Вы молчаливы.
Уйдите ж! Здесь прожить бы не смогли вы:
Здесь, между царством льда и царством скал,
Охотником я стал и серной стал.
Охотником - и злым! Взгляните, лук
Натянут туго!
Тяжел был путь; и тетива упруга,
Стрела сильна: что как соскочит вдруг?
Уйдите же, прошу я вас, как друг...
Ах, вы ушли! Что ж, сердце, соверши
Судьбы веленье
И новым дверь друзьям открой! Без сожаленья
Воспоминание о старых заглуши!
Здесь новой юностью ты расцвело в тиши!
Кто разберет те знаки прежних лет,
Союз победный?
Любовь писала текст... Какой он ныне бледный!
Пергамент смят и принял бурый цвет,
И в руки взять его охоты нет.
Уж не друзья - лишь призраки их вы,
Друзья-виденья !
Они мои смущают сновиденья
И говорят: «все ж были мы?» Увы!
Слова увядшие, - как розы, пахли вы!
Влеченье юности, не понятое мной!
Кого желал я,
Кого себе подобными считал я,
Состарились и разошлись со мной...
Лишь кто меняется, тот мне родной.

На высоких горах
О полдень жизни! Новой юности пора!
Пора расцвета!
Тревожным счастием душа моя согрета:
Я новых жду друзей с утра и до утра,
Прийдите же! Сюда! Пора, пора!
*

*
*

Умолкла песнь, томленья сладкий стон
В устах угас.
То сделал маг, явившись в верный час,
Полдневный друг, - зачем вам знать, кто он Один в двоих был в полдень превращен...
И праздник праздников настал для нас,
Час славы бранной:
Пришел друг Заратустра, гость желанный!
Смеется мир, завеса порвалась,
В объятьях брачных со светом тьма слилась...

К генеалогии морали
Полемическое сочинение

Предисловие
ι
Мы неведомы себе, мы, познающие, мы сами не знаем себя:
на то имеется своя веская причина. Мы никогда не искали
себя - как же могло случиться, чтобы мы однажды нагили
себя? Справедливо сказано: «где сокровище ваше, там и серд­
це ваше»; наше сокровище там, где стоят улья нашего по­
знания. Как прирожденные пчелы и медоносцы духа мы
всегда заняты одним; в сердце нашем гнездится одна лишь
работа - что бы такое «принести домой». Что до жизни во­
обще, до так называемых «переживаний» - кто из нас до­
статочно серьезен для этого? Или достаточно празден? С
этими делами, боюсь, мы никогда не бывали действительно
«у дел»: к этому не лежит наше сердце - и даже наш слух!
Скорее, как некто блаженно рассеянный и погруженный в
себя мигом просыпается, когда часы изо всей силы бьют
над его ухом свои полуденные двенадцать ударов, и спра­
шивает себя: «сколько же, собственно, пробило?», так и мы
временами протираем себе задним числом уши и спраши­
ваем совсем удивленно, совсем озадаченно: «что же, соб­
ственно, такое мы пережили?» - больше того: «кто, собст­
венно, мы такие?», и пересчитываем задним, как сказано,
числом все вибрирующие двенадцать часовых ударов на­
ших переживаний, нашей жизни, нашего существования ах! и обсчитываемся при этом...Мы по необходимости оста­
емся чуждыми себе, мы не понимаем себя, мы должны пу­
тать себя с другими, извечным пребывает для нас положе­
ние: «Каждый наиболее далек самому себе» - в отношении
самих себя мы не являемся «познающими»...

232

К генеалогии морали
2

- Мои мысли о происхождении наших моральных предрас­
судков - ибо о них идет речь в этом полемическом сочине­
нии - получили свое первое, все еще оглядчивое и предва­
рительное выражение в том собрании афоризмов, которое
озаглавлено «Человеческое, слишком человеческое. Книга
для свободных умов» и которое было начато в Сорренто,
зимою, позволившею мне сделать привал, как делает при­
вал странник, и окинуть взором обширную и опасную стра­
ну, по которой до той поры странствовал мой дух. Это слу­
чилось зимою 1876-1877 года; сами мысли старше. По суще­
ству, это были те же мысли, которые я снова возобновляю
в предлежащих рассмотрениях, - будем надеяться, что дол­
гий промежуток пошел им на пользу, что они стали более
зрелыми, ясными, сильными, совершенными! Что, однако,
я придерживаюсь их еще и сегодня, что и сами они тем вре­
менем все крепче прилегали друг к другу, даже вросли друг
в друга и срослись, - это усиливает во мне радостную уверен­
ность, что они с самого начала возникли во мне не разроз­
ненно, не по прихоти и не спорадически, а из одного обще­
го корня, из некой повелевающей в глубинах, все определен­
ней изъявляющей себя, требующей все большей определен­
ности радикальной воли познания. Так единственно это и
подобает философу. Мы не имеем права быть в чем-либо
разрозненными: нам негоже ни заблуждаться в розницу, ни
в розницу настигать истину. Скорее, с тою же необходимо­
стью, с каковою дерево приносит свои плоды, растут из
нас наши мысли, наши ценности, наши «да» и «нет», «если»
и «или» - совокупно родственные и связанные друг с другом
свидетельства одной воли, одного здоровья, одной почвы, од­
ного солнца. - По вкусу ли они вам, эти наши плоды? - Но
что до этого деревьям! Что до этого нам, философам!...

3

При свойственной мне недоверчивости, в коей я неохотно
сознаюсь, - она относится как раз к морали, ко всему, что до­
ныне чествовалось на земле как мораль, - недоверчивости,

Предисловие

233

которая проявилась в моей жизни столь рано, столь незванно, столь неудержимо, в таком противоречии с окружением,
возрастом, примером, происхождением, что я чуть ли не
вправе был бы назвать ее своим «а priori», - мое любопыт­
ство, равно как и мое подозрение, должны были со време­
нем остановиться на вопросе: откуда, собственно, берут свое
начало наши добро и зло. В самом деле, уже тринадцатилет­
ним мальчиком я был поглощен проблемой происхождения
зла: ей я посвятил в возрасте, когда «сердце принадлежит
наполовину детским играм, наполовину Богу», свою первую
литературную детскую игру, свою первую философскую про­
бу пера, - что же касается моего тогдашнего «решения» про­
блемы - ну, я воздал, как и следовало, честь Богу и сделал его
Отцомзпъ. Требовало ли именно этогоот меня мое «а priori»?
то новое, неморальное, но меньшей мере имморалистическое «а priori» и глаголящий из него, ах! столь антикантовский, столь загадочный «категорический императив», кото­
рому я тем временем дарил все больше внимания, да и не
только внимания?.. По счастью, я постепенно научился от­
делять теологический предрассудок от морального и не ис­
кал более истоков зла позади мира. Небольшая историческая
и филологическая выучка, а также врожденная разборчи­
вость по части психологических вопросов вообще, обра­
тили вскоре мою проблему в другую проблему: при каких
условиях изобрел человек себе эти ценностные суждения о
добре и зле, и какую ценность имеют сами они? Препятство­
вали они или содействовали до сих пор человеческому про­
цветанию? Являются ли они признаком бедственного со­
стояния, истощения, вырождения жизни? Или, напротив,
обнаруживается в них полнота, сила, воля к жизни, ее сме­
лость, уверенность, будущность? - На это я нашел и на соб­
ственный риск дал разные ответы, я провел различия в эпо­
хах, народах, ранговых ступенях индивидов, я специали­
зировал свою проблему, и ответы оборачивались новыми
вопросами, исследованиями, догадками, вероятностями,
покуда я не обрел наконец, собственную страну, собствен­
ную почву, целый безмолвный, растущий, цветущий мир,
как бы тайные сады, о которых никто и не смел догадывать­
ся... О, как бываем мы счастливы, мы, познающие, при усло­
вии, если сумеем только достаточно долго промолчать!..

234

К генеалогии морали
4

Первый толчок огласить кое-что из моих гипотез относи­
тельно происхождения морали дала мне ясная, опрятная
и умная, даже старчески умная книжка, в которой передо
мной впервые отчетливо явилась вывернутая наизнанку и
извращенная разновидность генеалогических гипотез, их
собственно английская разновидность, и это привлекло меня
- тою притягательной силою, каковая присуща всему про­
тивоположному, всему противостоящему. Заглавие книжки
было: «Происхождение моральных чувств», автор д-р Пауль
Рэ; год издания 1877· Мне, пожалуй, никогда не доводилось
читать что-либо, чему бы я в такой степени говорил про
себя «нет» - фразе за фразой, выводу за выводом, - как этой
книге: но без малейшей досады и нетерпения. В названном
раньше произведении, над которым я тогда работал, я по
тому или иному поводу или без повода ссылался на поло­
жения этой книги, не опровергая их - какое мне дело до
опровержений! - но, как и подобает положительному уму,
заменяя неправдоподобное более правдоподобным, а при
известных условиях и одно заблуждение другим. Тогда, как
сказано, я впервые извлек из-под спуда те гипотезы проис­
хождения, которым были посвящены упомянутые рассмо­
трения, - и сделал это весьма неловко (что мне меньше все­
го хотелось бы скрыть от самого себя), все еще несвободно,
не обладая еще собственным языком для этих собственных
вещей, полный всяческих рецидивов прошлого и колеба­
ний. Что касается частностей, сравните сказанное мною в
«Человеческом, слишком человеческом» (с. 51) о двойной
предыстории добра и зла (именно из сферы благородных
и из сферы рабов); равным образом на с. 119 ел. о ценности
и происхождении аскетической морали; равным образом
на с. 78» 82 и II с. 35 ° «нравственности нравов», той гораздо
более старой и изначальной разновидности морали, кото­
рая toto coelo отстоит от альтруистического способа оценки
(в каковом д-р Рэ, подобно всем английским генеалогам мо­
рали, усматривает способ моральной оценки самой по себе);
равным образом на с. 74»B «Страннике» на с. 29 и «Утренней
заре» на с. 99 ~ ° происхождении справедливости как баланса
между приблизительно равномощными натурами (равнове-

Предисловие

235

сие как предпосылка всех договоров, стало быть, всяческого
права); равным образом о происхождении наказания («Стран­
ник», с. 25, 34)» Для которого террористическая цель не яв­
ляется ни существенной, изначальной (как полагает д-р Рэ,
- она скорее привнесена сюда позднее, при известных об­
стоятельствах и всегда как нечто побочное и привходящее).

5
В сущности, душа моя была полна тогда чем-то гораздо бо­
лее важным, нежели собственными или чужими гипотезами
о происхождении морали (или, точнее: все это было толь­
ко одним из многих средств для достижения некой цели).
Речь шла у меня о ценности морали, - а по этой части мне
приходилось сталкиваться едва ли не исключительным обра­
зом с моим великим учителем Шопенгауэром, к которому,
как к некоему современнику, обращается та книга, страсть
и скрытый антагонизм той книги (ибо и она была «полеми­
ческим сочинением»). Речь в особенности шла о ценности
«неэгоистического», инстинктов сострадания, самоотре­
чения, самопожертвования, которые именно Шопенгауэр
так долго озолачивал, обожествлял и опотустороннивал,
покуда они наконец не остались у него подобием «ценно­
стей в себе», на основании каковых он и сказал «нет» жизни,
как и самому себе. Но именно против этих инстинктов вы­
говаривалась из меня все более основательная подозритель­
ность, все глубже роющий скепсис! Именно здесь видел я
великую опасность, грозящую человечеству, самую утончен­
ную приманку и соблазн для него, - но ведущие куда? в Ни­
что? - именно здесь увидел я начало конца, остановку, озира­
ющуюся усталость, волю, замахивающуюся на жизнь, вор­
кующе и меланхолично предвещающую себе последнюю
болезнь; мораль сострадания, все более расширяющаяся
вокруг себя, охватывающая даже философов и делающая
их больными, открылась мне как самый жуткий симптом
нашей жутью обернувшейся европейской культуры, как ее
окольный путь - к новому буддизму? к буддизму европейцев?
к - нигилизму}.. Это современное предпочтение и переоценка
сострадания со стороны философов есть нечто совершенно

236

К генеалогии морали

новое: именно в признании никчемности сострадания сходи­
лись до сих пор философы. Назову лишь Платона, Спинозу,
Ларошфуко и Канта, четыре ума, как нельзя различные во
всем, но согласные в одном: в низкой оценке сострадания.
6

Эта проблема ценности сострадания и морали сострадания
(я враг позорной современной изнеженности чувств) ка­
жется поначалу лишь чем-то изолированным, неким вопро­
сительным знаком, поставленным для себя; кто, однако,
однажды задержится здесь, кто научитсяздесъ вопрошать,
с ним случится то же, что случилось со мной, - ему откроет­
ся чудовищно новая перспектива, некая возможность напа­
дет на него головокружением, всплывут недоверчивость
всякого рода, подозрительность, страх, пошатнется вера
в мораль, во всякую мораль, - наконец раздастся новое тре­
бование. Выскажем же его, это новое требование: нам необ­
ходима критика моральных ценностей, сама ценность этих
ценностей должна быть однажды поставлена под вопрос, - а дл
этого необходимо знание условий и обстоятельств, из ко­
торых они произросли, среди которых они развивались и
менялись (мораль как следствие, как симптом, как маска,
как тартюфство, как болезнь, как недоразумение; но также
и мораль как причина, как снадобье, как стимул, как пре­
пятствие, как яд), - знание, которое отсутствовало до сих
пор и которого даже никто не жаждал. Ценность этих «цен­
ностей» принимали за данность, за факт, за нечто стоящее
по ту сторону всякого вопрошания; до сих пор ни капельки
не сомневались и не колебались в том, чтобы считать «до­
брого» более ценным, чем «злого», - более ценным в смыс­
ле содействия, пользы, плодотворности для человека вооб­
ще (включая и будущее человека). Как? а если бы истиной
было обратное? Как? а если бы в «добром» был заложен
также и симптом упадка, а равным образом - опасность,
соблазн, яд, наркотик, посредством чего настоящее, ска­
жем, жило бы за счет будущего?Возможно, уютнее, безопас­
нее, но и в более мелком стиле, низменнее?.. Так что имен­
но мораль была бы виновна, окажись навеки недостижи-

Предисловие

237

мой сама по себе возможная высочайшая могущественность
и роскошность типа человек? Так что именно мораль была
бы наибольшей опасностью из всех?..

7
Довольно и того, что сам я, когда мне открылась эта пер­
спектива, имел основания высматривать себе ученых, сме­
лых и трудолюбивых сотоварищей (я и сегодня еще делаю
это). Настало время, снарядившись, пуститься в странствие
по чудовищному, далекому и столь таинственному матери­
ку морали - действительно существовавшей, действительно
бывшей морали, - но сделать это, запасшись исключитель­
но новыми вопросами и взирая как бы новыми глазами: и
не значит ли это почти - открыть названный материк впер­
вые?.. Если я думал при этом, среди прочих, и об упомяну­
том д-ре Рэ, то оттого лишь, что нисколько не сомневался
в том, что сама природа его вопросов натолкнула бы его
на более верную методику обретения ответов. Обманулся
ли я в этом? Таковым было во всяком случае мое желание
- дать этому столь острому и нейтральному взору лучшее
направление, обратить его к действительной истории мо­
рали и вовремя предостеречь его от подобного рода англий­
ских гипотез, растворяющихся в лазури. Ведь вполне оче­
видно, какой цвет во сто крат важнее для генеалога морали,
чем этот голубой: именно серый, я хочу сказать, докумен­
тальный, действительно поддающийся констатации, дейст­
вительно бывший, короче, весь длинный, трудно дешифри­
руемый иероглифический свиток прошлого человеческой
морали! - Оно было неизвестно д-ру Рэ; но он читал Дарвина
- и, таким образом, в его гипотезах забавным, по меньшей
мере, способом учтиво подают друг другу руку дарвинов­
ская бестия и наисовременнейший скромный маменькин
сынок морали, который «больше не кусается»; последний
делает это с выражением явно добродушного и утонченно­
го безразличия на лице, к которому примешивается крупи­
ца пессимизма, усталости, словно бы это, собственно, не
стоило и гроша ломаного - столь серьезно принимать все
эти вещи - проблемы морали. Мне же вот сдается, напро-

238

К генеалогии морали

тив, что нет вообще вещей, которые бы в большей мере
стоили серьезного к себе отношения; вознаграждением, на­
пример, стало бы однажды дозволение отнестись к ним ве­
село. Как раз веселость или, говоря на моем языке, веселая
наука и есть награда: награда за долгую, смелую, трудолюби­
вую и подземную серьезность, которая, разумеется, не каж­
дому по плечу. Но в тот день, когда мы от всего сердца ска­
жем: «вперед! и старая наша мораль есть всего лишь коме­
дия!» - мы откроем новую интригу и новую возможность
для дионисической драмы «Участь души»: а он-то уж сумеет
использовать ее, можно побиться об заклад, он, великий,
старый, извечный комедиограф нашего существования.

8
Если это сочинение кому-либо непонятно и плохо усваива­
ется на слух, то вина за это, как мне кажется, не обязательно
ложится на меня. Оно достаточно ясно, если предположить
- это я и предполагаю, - что предварительно прочитаны
мои более ранние сочинения и что при этом не поскупи­
лись на некоторые усилия: те сочинения и в самом деле не
легко доступны. Что, например, до моего «Заратустры», то
я никому не позволю слыть его знатоком, кто хоть однажды
не был бы ранен глубоко и хоть однажды глубоко не восхи­
щался каждым его словом: лишь тогда вправе он наслаж­
даться преимуществом быть благоговейно причастным халкионической стихии, из которой родилось это произведе­
ние, ее солнечной ясности, дали, широте и достоверности.
В других случаях трудность возникает в связи с афористи­
ческой формой: трудность в том, что к форме этой отно­
сятся сегодня как к недостаточно весомой. По-настоящему
отчеканенный и отлитый афоризм, будучи прочитанным,
еще вовсе не «дешифрован»; скорее, именно здесь должно
начаться его толкование, для которого потребно целое ис­
кусство толкования. В третьем рассмотрении этой книги
я преподнес образец того, что я в подобном случае называю
«толкованием», - этому рассмотрению предпослан афоризм,
само оно - комментарий к нему. Конечно, дабы практико­
вать таким образом чтение как искусство, необходимо пре-

Предисловие

239

жде всего одно свойство, от которого на сегодняшний день
основательно отвыкли - и оттого сочинения мои еще не
скоро станут «разборчивыми», - необходимо быть почти
коровой и уж во всяком случае не «современным челове­
ком»: искусство пережевывания...
Зилъс-Мария, Верхний Энгадин,
в июле 1887 года

Рассмотрение первое
«Добро и зло», «хорошее и плохое»
ι
Эти английские психологи, которым мы до сих пор обяза­
ны единственными попытками создать историю возник­
новения морали, сами задают нам тем, что они собою пред­
ставляют, немалую загадку; они имеют даже - признаюсь в
этом - в качестве воплощенной загадки некоторое суще­
ственное преимущество перед своими книгами - они и сами
интересны! Эти английские психологи - чего они, собствен­
но, хотят? Вольно или невольно, но всегда застаешь их за
одним и тем же занятием, именно, они заняты тем, что вы­
тесняют на передний план partie honteuse1 нашего внутрен­
него мира и ищут наиболее действенные, руководящие, ре­
шающие для развития факторы как раз там, где меньше все­
го желала бы находить их интеллектуальная гордость чело­
века (скажем, в vis inertiae2 привычки, или в забывчивости,
или в слепом и случайном сцеплении и механике идей, или
в чем-нибудь чисто пассивном, автоматичном, рефлектор­
ном, молекулярном и основательно тупоумном), - что же,
собственно, влечет всегда названных психологов именно
в этом направлении? Не тайный ли это, коварный, пошлый
и, быть может, не сознающий самого себя инстинктумале­
ния человека? Или пессимистическая подозрительность,
недоверчивость разочарованных, помраченных, отравлен­
ных и позеленевших идеалистов? Или мелкая подпольная
враждебность и rancune3 к христианству (и Платону), ко­
торая, должно быть, даже не дошла до порога сознания?
ι постыдная часть ( фр. ).
2 сила инерции (лат.).
3 злоба, злопамятность (фр.).

242

К генеалогии морали

Или же похотливый вкус к неприятно-странному, к болез­
ненно-парадоксальному, к сомнительному и бессмысленно­
му в существовании? Или, наконец, - всего понемногу, ма­
лость пошлости, малость помрачения, малость антихри­
стианства, малость щекотки и потребности в перце?.. Но
мне говорят, что это просто старые, холодные, скучные
лягушки, которые ползают и прыгают вокруг человека и в
самом человеке, словно бы там они были вполне в своей
стихии, а именно - в болоте. Я внемлю этому с сопротивле­
нием, больше того, я не верю в это; и ежели позволительно
желать там, где нельзя знать, то я от всего сердца желаю,
чтобы с ними все обстояло наоборот - чтобы эти исследо­
ватели и микроскописты души были в сущности храбрыми,
великодушными и гордыми животными, способными обуз­
дывать как свое сердце, так и свою боль и воспитавшими
себя к тому, чтобы приносить в жертву истине всякие же­
лания - всякой истине, даже простой, горькой, безобразной,
отвратительной, нехристианской, неморальной истине...
Ибо имеются ведь и такие истины.

2

Итак, всяческое уважение добрым духам, царящим в этих
историках морали! Но достоверно, к сожалению, и то, что
им недостаёт как раз исторического духа, что как раз все до­
брые духи истории бросили их на произвол судьбы! Все
историки морали без исключения, как это издавна заведе­
но у философов, мыслят неисторически по существу, в этом
нет никакого сомнения. Халтурность их генеалогии мора­
ли тотчас же проявляется там, где речь идёт о внесении
ясности в происхождение понятия и суждения «хорошо».
«Первоначально, - так постановляют они, - неэгоистиче­
ские поступки расхваливали и называли хорошими те, кто
пожинал их плоды, стало быть, те, кому они были полезны;
позднее источник этой похвалы бьы предан забвению, а не­
эгоистические поступки, просто потому, что их по привычкевсегда превозносили как хорошие, стали и воспринимать­
ся таковыми - как если бы они и сами по себе были чем-то
хорошим». Сразу видно: это первое выведение содержит

ι. «Добро и зло», «хорошее и плохое»

243

уже все типичные черты идиосинкразии английских психо­
логов - мы имеем тут «полезность», «забвение», «привычку»
и под конец «заблуждение», всё это - в качестве подпорки
для той расценки ценностей, каковой до сих пор гордился
высший человек как своего рода преимуществом человека
вообще. Эта гордость должна быть унижена, эта расценка
- обесценена: достигнуто ли это?.. Ну так вот, прежде всего
для меня очевидно, что самый очаг возникновения понятия
«хорошо» ищется и устанавливается этой теорией на лож­
ном месте: суждение «хорошо» берёт своё начало не от тех,
кому было сделано «доброе»! То были, скорее, сами «до­
брые», т. е. знатные, могущественные, высокопоставлен­
ные и возвышенно настроенные, кто воспринимал и вы­
ставлял себя и свои деяния как хорошие, как нечто перво­
сортное, в противоположность всему низкому, низменно
настроенному, заурядному и плебейскому. Исходя из этого
пафоса дистанции они впервые присвоили себе право тво­
рить ценности, чеканить названия ценностей: что им было
за дело до пользы! Точка зрения полезности как раз в мак­
симальной степени чужда и несоизмерима с таким горячим
источником высших суждений ценности, учреждающих и
определяющих табель о рангах: именно здесь температура
чувства подскочила до прямого контраста к тому низкому
градусу тепла, который предполагает всякая расчётливая
смышлёность, всякая смета полезности - и не разово, не
на один час в порядке исключения, а надолго. Пафос знат­
ности и дистанции, как сказано, длительное и доминирую­
щее общее и коренное чувство высшего господствующего
рода в отношении низшего рода, «низа» - таково начало
противоположности между «хорошим» и «плохим». (Право
господ давать имена заходит столь далеко, что позволитель­
но было бы рассматривать само начало языка как проявле­
ние власти господствующих натур; они говорят: «это есть
то-то и то-то», они опечатывают звуком всякую вещь и со­
бытие и тем самым как бы завладевают ими.) Из этого на­
чала явствует, что слово «хорошо» вовсе не заведомо не­
обходимым образом связуется с «неэгоистическими» по­
ступками, как это выходит согласно суеверию названных
генеалогов морали. Скорее, это случается лишь при упадке
аристократических суждений ценности, когда противопо­
ставление «эгоистического» и «неэгоистического» всё боль-

244

К генеалогии морали

ше и больше навязывается человеческой совести - с нею
вместе, если пользоваться моим языком, в конце концов
берёт слово (и словеса) стадный инстинкта. Но и тогда ещё
проходит долгое время, пока названный инстинкт обретет
такое господство, при котором моральная расценка цен­
ностей буквально застревает и вязнет в этой противопо­
ложности (как то имеет место, например, в современной
Европе: господствующий предрассудок, согласно которому
«моральный», «неэгоистический», «désintéressé» суть равно­
ценные понятия, приобрел нынче силу «навязчивой идеи»
и душевного расстройства).

3

Во-вторых, однако, - совершенно отвлекаясь от историче­
ской несостоятельности этой гипотезы о происхождении
оценки «хорошо», заметим: она страдает внутренней психо­
логической бессмыслицей. Предполагается: полезность не­
эгоистического поступка- это источник его восхваления, и
источник этот был позабыт - как же возможно подобное заб­
вение? Следует ли отсюда, что полезность таких поступков
однажды прекратилась? Имеет место как раз обратное: эта
полезность, скорее, во все времена была повседневным опы­
том, стало быть, чем-то непрерывно и наново подчёркивае­
мым; следовательно, не исчезнуть должна была она из созна­
ния, не погрузиться в забвение, но всё отчётливее вдавли­
ваться в сознание. Насколько разумнее та противополож­
ная теория (это, впрочем, не делает её более истинной),
которую, например, защищает Герберт Спенсер: он, в сущно­
сти, приравнивает понятие «хороший» к понятию «полез­
ный», «целесообразный», так что в суждениях «хорошо» и
«плохо» человечество суммировало-де и санкционировало
как раз свой незабытый и незабываемый опыт о полезно-целе­
сообразном и вредно-нецелесообразном. Хорошо, согласно
этой теории, то, что с давних пор оказывалось полезным:
тем самым полезное может претендовать на значимость «в
высшей степени ценного», «ценного самого по себе». И этот
путь объяснения, как сказано, ложен, но, по крайней мере,
само объяснение разумно и психологически состоятельно.

ι. «Добро и зло», «хорошее и плохое»

245

4
Ориентиром, выводящим на правильный путь, стал для ме­
ня вопрос, что, собственно, призваны означать в этимологи­
ческом отношении принятые в различных языках обозна­
чения «хорошего»: я обнаружил тут, что все они отсылают
к одинаковому преобразованию понятия- что «знатный», «благо­
родный» в сословном смысле всюду выступают основным
понятием, из которого необходимым образом развивается
«хороший» в смысле «душевно-знатного», «благородного»,
«душевно-возвышенного», «душевно-привилегированного»:
развитие, всегда протекающее параллельно с тем другим,
где «пошлое», «плебейское», «низменное» в конце концов
переходит в понятие «плохое». Красноречивейшим при­
мером последнего служит само немецкое слово schlecht (пло­
хой), тождественное с schlicht (простой) - сравни schlecht­
weg (запросто), schlechterdings (просто-напросто) - и обозна­
чавшее поначалу простого человека, простолюдина, пока­
мест без какого-либо подозрительно косящегося смысла,
всего лишь как противоположность знатному. Приблизи­
тельно ко времени Тридцатилетней войны, стало быть, до­
вольно поздно, смысл этот смещается в нынешний расхо­
жий. - Относительно генеалогии морали это кажется мне
существенным усмотрением; его столь позднее открытие
объясняется тормозящим влиянием, которое демократи­
ческий предрассудок оказывает в современном мире на все
вопросы, касающиеся происхождения. И это простирается
вплоть до объективнейшей, как кажется, области естество­
знания и физиологии, что может быть здесь лишь обозна­
чено. Но какие бесчинства способен учинить этот предрас­
судок, разнузданный до ненависти, особенно в сфере морали
и истории, показывает пресловутый случай Бокля; плебей­
ствосовременного духа, несущее на себе печать английско­
го происхождения, снова прорвалось на родной почве, за­
пальчивое, как вулкан, извергающий грязь, с пересолен­
ным, назойливым, пошлым красноречием, какое до сих пор
было свойственно всем заговорившим вулканам.

246

К генеалогии морали
5

Относительно нашей проблемы, которая из веских сооб­
ражений может быть названа безмолвной проблемой и кото­
рая выборочно обращается лишь к немногим ушам, отнюдь
небезынтересно установить, что в словах и корнях, обозна­
чающих «хорошее», часто еще просвечивает существенный
нюанс, на основании которого знатные как раз и ощущали
себя людьми высшего ранга. Хотя в большинстве случаев
они, пожалуй, именуют себя просто сообразно своему пре­
восходству в силе («могущественными», «господами», «пове­
лителями») или сообразно явственному знаку этого превос­
ходства, например «богатыми», «владетельными» (таков
смысл слова агуа1; и соответственно в иранских и славян­
ских языках). Но также и сообразно типичному характерному
признаку, и именно этот случай интересует нас здесь. Они
называют себя, например, «истинными»; прежде всего гре­
ческая знать, рупором которой был мегарский поэт Феогнид. Отчеканенное для этого слово ϊσνλός по корню свое­
му означает того, кто есть, кто обладает реальностью, кто
действителен, кто истинен; затем, субъективизируясь, озна­
чает истинного как правдивого: в этой фазе преобразова­
ния понятия оно становится лозунгом и девизом знати и
без остатка переходит в смысл слова «знатный», отделяясь
от лживого простолюдина, как его понимает и изображает
Феогнид, - покуда наконец, с упадком знати, это слово не
сохраняется для обозначения душевного благородства и
как бы наливается зрелостью и сладостью. В слове κακός2
как и в δβιλο?3 (плебей в противоположность άγαυός4), под­
черкнута трусость: это, по-видимому, служит намеком, в ка­
ком направлении следует искать этимологическое происхож­
дение многозначно толкуемого άγανός. В латинском языке
malus5 (с которым я сопоставляю μέλας6) могло бы характе1 Первоначальный санскритский смысл слова агуа - принадле­
жащий к друзьям, благородный. - Прим. К. Свасьяна.
2

ЗЛОЙ.

j
4
5
6

низменный.
доброму.
дурной.
черный.

ι. «Добро и зло», «хорошее и плохое»

247

ризовать простолюдина как темнокожего, прежде всего
как темноволосого («hic niger est»), как доарийского оби­
тателя италийской почвы, который явственно отличался
по цвету от возобладавшей белокурой, именно арийской
расы завоевателей; по крайней мере, гэлльский язык дал
мне точно соответствующий случай - fin (например, в име­
ни Fin-Gal), отличительное слово, означающее знать, а под
конец - доброго, благородного, чистого, первоначально
блондина, в противоположность темным черноволосым
аборигенам. Кельты, между прочим, были совершенно бело­
курой расой; напрасно тщатся связать те полосы типично
темноволосого населения, которые заметны на более тща­
тельных этнографических картах Германии, с каким-либо
кельтским происхождением и примесью крови, что позво­
ляет себе еще и Вирхов: скорее, в этих местах преобладает
доарийское население Германии. (То же относится почти ко
всей Европе: в целом покоренная раса здесь окончательно
возобладала по цвету, укороченности черепа, быть может,
даже по интеллектуальным и социальным инстинктам: кто
поручился бы за то, что современная демократия, еще более
современный анархизм и в особенности эта тяга к «commu­
ne», к примитивнейшей форме общества, свойственная те­
перь всем социалистам Европы, не означает, в сущности,
чудовищного рецидива - и что раса господ и завоевателей,
раса арийцев, не потерпела крах даже физиологически?..)
Латинское bonus, сдается мне, позволительно толковать в
значении «воин», - если допустить, что я прав, возводя bo­
nus к более древнему duonus (сравни: bellum = duellum =
duen-lum, где, как мне кажется, присутствует и duonus).
Стало быть, bonus как человек раздора, раздвоя (duo), как
воин: ясное дело, что в древнем Риме составляло в человеке
его «доброту». Да и само наше немецкое «Gut»: не должно
ли было оно означать «божественного» («den Göttlichen»),
человека «божественного рода»? И не идентично ли оно
названию народа (поначалу дворянства) готов? Здесь не
место приводить обоснования этого предположения.

248

К генеалогии морали
6

Из правила, согласно которому понятие политического пер­
венства всегда растворяется в понятии душевного первен­
ства, поначалу не является исключением (хотя и дает повод
к исключениям) и то обстоятельство, что высшая каста ока­
зывается одновременно и жреческой кастой и, стало быть,
предпочитает для своего общего обозначения предикат,
напоминающий о ее жреческой функции. Здесь, например,
впервые соотносятся в качестве сословных отличительных
признаков понятия «чистый» и «нечистый»: и здесь же позд­
нее понятия «хороший» и «плохой» развиваются уже не в
сословном смысле. Следует, впрочем, заведомо остерегать­
ся брать эти понятия «чистый» и «нечистый» в слишком
тяжелом, слишком широком или даже символическом смыс­
ле - напротив, все понятия древнего человечества пони­
мались первоначально в едва ли вообразимой для нас сте­
пени грубо, неотесанно, внешне, узко, топорно и в особен­
ности без всякой символики. «Чистый» поначалу - это просто
человек, который моется, который воспрещает себе извест­
ного рода пищу, влекущую за собой кожные заболевания,
- который не спит с грязными бабами из простонародья,
который чувствует отвращение к крови - не больше того,
не многим больше того! С другой стороны, разумеется, из
самой породы преимущественно жреческой аристократии
становится ясным, отчего как раз здесь крайности оценок
могли столь рано принять опасно углубленный и заострен­
ный характер; и в самом деле, с их помощью наконец раз­
верзлись пропасти между человеком и человеком, через
которые даже Ахилл свободомыслия перепрыгнет не без
дрожи ужаса. Есть нечто изначально нездоровое в таких жре­
ческих аристократиях и в господствующих здесь привыч­
ках, с их отвращением к деятельности, частью высиженных
на размышлениях, частью на пароксизмах чувств, следстви­
ем чего предстает почти неизбежная у священников всех
времен интестинальная болезненность и неврастения; что
же касается снадобий, изобретенных ими самими против
собственной болезненности, то не впору ли сказать, что
по своим последствиям они оказываются в конце концов
во сто крат более опасными, нежели сама болезнь, от ко-

ι. «Добро и зло», «хорошее и плохое»

249

торой они должны были избавить? Само человечество еще
страдает последствиями этой жреческой лечебной наивно­
сти! Подумаем, например, об известных формах диеты (воз­
держание от мясной пищи), о постах, о половом воздержа­
нии, о бегстве «в пустыню» (вейр-митчелловское изолиро­
вание - разумеется, без последующего режима усиленного
питания и откармливания, в котором содержится эффек­
тивнейшее средство от всяческой истерии аскетического
идеала): включая сюда и всю враждебную чувственности,
гнилую и изощренную метафизику священников, ее само­
гипноз на манер факиров и браминов - где Брама использу­
ется в качестве стеклянной пуговицы и навязчивой идеи, - и
напоследок слишком понятное всеобщее пресыщение с его
радикальным лечением - через Ничто (или Бога - стрем­
ление к unio mystica с Богом есть стремление буддиста в
Ничто, в Нирвану - не больше!). Именно у жрецов о с т а ­
новится опаснее: не только целебные средства и способы
врачевания, но и высокомерие, месть, остроумие, распут­
ство, любовь, властолюбие, добродетель, болезнь - с не­
которой долей справедливости можно, конечно, прибавить
к сказанному, что лишь на почве этой принципиально опасной
формы существования человека, жреческой формы, чело­
век вообще стал интересным животным, что только здесь
душа человеческая в высшем смысле приобрела глубину и
стала злою, - а это суть как раз две основные формы превос­
ходства, до сих пор возвышавшие человека над прочими
животными!..

7
Вы угадали уже, с какой легкостью жреческий способ оцен­
ки может ответвиться от рыцарски-аристократического и
вырасти затем в его противоположность; повод для этого
в особенности случается всякий раз, когда каста жрецов и
каста воинов ревниво сталкиваются друг с другом и не жела­
ют столковаться о цене. Предпосылкой рыцарски-аристо­
кратических суждений ценности выступает мощная теле­
сность, цветущее, богатое, даже бьющее через край здоро­
вье, включая и то, что обусловливает его сохранность, -

250

К генеалогии морали

войну, авантюру, охоту, танец, турниры и вообще все, что
содержит в себе сильную, свободную, радостную активность.
Жречески-знатный способ оценки - мы видели это - имеет
другие предпосылки: для него дело обстоит достаточно
скверно, когда речь заходит о войне! Священники, как из­
вестно, - злейшие враги. - Отчего же? Оттого, что они суть
бессильнейшие. Из бессилия ненависть разрастается у них
до чудовищных и жутких размеров, до самых духовных и
самых ядовитых форм. Величайшими ненавистниками в
мировой истории всегда были священники, также и остро­
умнейшими ненавистниками - в сравнении с духом священ­
нической мести всякий иной дух едва ли заслуживает вни­
мания. Человеческая история была бы вполне глупой зате­
ей без духа, который проник в нее через бессильных, - возь­
мем сразу же величайший пример. Все, что было содеяно
на земле против «знатных», «могущественных», «господ»,
«власть предержащих», не идет ни в малейшее сравнение с
тем, что содеяли против них евреи; евреи, этот жреческий
народ, умевший в конце концов брать реванш над своими
врагами и победителями лишь путем радикальной пере­
оценки их ценностей, стало быть, путем акта крайней духов­
ной мести. Так единственно и подобало жреческому народу,
народу наиболее вытесненной жреческой мстительности.
Именно евреи рискнули с ужасающей последовательностью
вывернуть наизнанку аристократическое уравнение цен­
ности (хороший = знатный = могущественный = прекрас­
ный = счастливый = боговозлюбленный) - и вцепились в
это зубами бездонной ненависти (ненависти бессилия),
именно: «только одни отверженные являются хорошими;
только бедные, бессильные, незнатные являются хороши­
ми; только страждущие, терпящие лишения, больные, урод­
ливые суть единственно благочестивые, единственно на­
божные, им только и принадлежит блаженство, - вы же,
знатные и могущественные, вы, на веки вечные злые, же­
стокие, похотливые, ненасытные, безбожные, и вы до скон­
чания времен будете злосчастными, проклятыми и осуж­
денными!»... Известно, к то унаследовал эту еврейскую пе­
реоценку... Я напомню, в связи с чудовищной и сверх вся­
кой меры пагубной инициативой, которую выказали евреи
этим радикальнейшим из всех объявлений войны, положе-

ι. «Добро и зло», «хорошее и плохое»

251

ние, к которому я пришел по другому поводу («По ту сто­
рону добра и зла» с. 118), - именно, что с евреев начинает­
ся восстание рабов в морали, - восстание, имеющее за собою
двухтысячелетнюю историю и ускользающее нынче от взо­
ра лишь потому, что оно - было победоносным...

8
Но вы не понимаете этого? У вас нет глаз для того, чему
потребовалось две тысячи лет, дабы прийти к победе?.. Здесь
нечему удивляться: все долгосрочные вещи трудно увидеть,
трудно их обозреть. Но вот ведь в чём событие: из ствола
того дерева мести и ненависти, еврейской ненависти - глу­
бочайшей и утонченнейшей, создающей идеалы и пересоз­
дающей ценности, ненависти, никогда не имевшей себе
равных на земле, - произросло нечто столь же несравнен­
ное, новая любовь, глубочайшая и утонченнейшая из всех ро­
дов любви, - да из какого еще другого ствола могла бы она
произрасти?.. Но пусть и не воображают, что она выросла
как прямое отрицание той жажды мести, как противопо­
ложность еврейской ненависти! Нет, истинно как раз об­
ратное! Любовь выросла из этой ненависти, как ее крона,
как торжествующая, все шире и шире раскидывающаяся в
чистейшее сияние и солнечную полноту крона, которая с
тем же порывом устремлялась в царство света и высоты - к
целям той ненависти, к победе, к добыче, к соблазну, - с
каким глубже и вожделеннее впивались корни самой нена­
висти во все, что имело глубину и было злым. Этот Иисус
из Назарета, как воплощенное Евангелие любви, этот «Спа­
ситель», приносящий бедным, больным, грешникам бла­
женство и победу, - не был ли он самим соблазном в наи­
более жуткой и неотразимой его форме, соблазном и околь­
ным путем, ведущим именно к тем иудейским ценностям и
обновлениям идеала? Разве не на окольном пути этого «Спа­
сителя», этого мнимого противника и отменителя Израиля
достиг Израиль последней цели своей утонченной мсти­
тельности? Разве не входит в тайное черное искусство до­
подлинно большой ПОЛИТИКИ мести, дальнозоркой, подзем­
ной, медленно настигающей и предусмотрительной в рас-

252

К генеалогии морали

четах мести, то, что сам Израиль должен был перед всем
миром отречься от орудия собственной мести, как от смер­
тельного врага, и распять его на кресте, дабы «весь мир» и
главным образом все противники Израиля могли не мор­
гнув глазом клюнуть как раз на эту приманку? Да и слыхан­
ное ли дело, с другой стороны, при всей изощренности ума
измыслить какую-то еще более опасную приманку? Нечто та­
кое, что по силе прельстительности, дурмана, усыпления,
порчи равнялось бы этому символу «святого креста», этому
ужасному парадоксу «Бога на кресте», этой мистерии не­
мыслимой, последней, предельной жестокости и самораспинания Бога во спасение человека!.. Несомненно, по край­
ней мере, то, что Израиль sub hoc signo1 до сих пор снова
и снова торжествовал своей местью и переоценкой всех
ценностей над всеми прочими идеалами, над всеми более
благородными идеалами.

9
- «Но что вы тут ещё разглагольствуете о более благородных
идеалах! Покоримся фактам: победил народ - «рабы» ли,
«плебеи», или «стадо», или как вам угодно ещё назвать это,
- и если это случилось благодаря евреям, ну так что же! в
таком случае никогда ещё ни один народ не имел более все­
мирно-исторической миссии. «Господа» упразднены; побе­
дила мораль простолюдина. Если соизволят сравнить эту
победу с отравлением крови (она смешала расы), - я не буду
ничего иметь против; несомненно, однако, что интоксика­
ция эта удалась. «Спасение» рода человеческого (именно
от «господ») на верном пути; всё заметно обиудеивается,
охристианивается, оплебеивается (разве слова тут что-то
меняют!). Ход этого отравления по всему телу человечества
выглядит безудержным, отныне темп его и течение могут
даже позволить себе большую медлительность, тонкость,
невнятность, осмотрительность - ведь времени предоста­
точно... Остается ли ещё у церкви в этой перспективе не­
обходимая задача, вообще право на существование? Можно
ι под этим знаком (лат.).

ι. «Добро и зло», «хорошее и плохое»

253

ли обойтись без неё? Quaeritur1. He похоже ли, что она ско­
рее тормозит и задерживает этот ход, вместо того чтобы
ускорять его? Что ж, в этом-то и могла бы быть её полез­
ность... Несомненно, что она постепенно делается чем-то
грубым и мужицким, что перечит более деликатному уму,
действительно современному вкусу. Не следовало бы ей,
по меньшей мере, стать чуточку более рафинированной?..
Нынче она отталкивает в большей степени, чем соблазня­
ет... Кто бы из нас стал свободным умом, не будь церкви?
Нам противна церковь, а не её яд... Не считая церкви, и мы
любим яд...» - Таков эпилог «свободного ума» к моей речи
- честного животного, каковым он с избытком засвидетель­
ствовал себя, к тому же демократа; он слушал меня до сих
пор и не вытерпел, слыша меня молчащим. Мне же в этом
месте есть о чём умолчать.

ίο

Восстание рабов в морали начинается с того, что ресентимент сам становится творческим и порождает ценности:
ресентимент таких существ, которые не способны к дейст­
вительной реакции, реакции, выразившейся бы в поступке,
и которые вознаграждают себя воображаемой местью. В то
время как всякая благородная мораль произрастает из тор­
жествующего «Да», сказанного самому себе, мораль рабов с
самого начала говорит Нет «внешнему», «иному», «не-себе»:
это «Нет» и оказывается её творческим деянием. Этот по­
ворот оценивающего взгляда - это необходимое обращение
вовне, вместо обращения к самому себе - как раз неотъем­
лем от ресентимента: мораль рабов всегда нуждается для
своего возникновения прежде всего в противостоящем и
внешнем мире, нуждается, говоря физиологическим язы­
ком, во внешних раздражениях, чтобы вообще действовать,
- её акция исходно является реакцией. Обратное явление
имеет место при аристократическом способе оценки: по­
следний действует и произрастает спонтанно, он ищет сво­
ей противоположности лишь для того, чтобы с большей
ι спрашивается (лат.).

254

К генеалогии морали

благодарностью, с большим ликованием говорить «Да», его негативное понятие «низкий», «пошлый», «плохой» есть
лишь последовый блеклый контрастный образ по отноше­
нию к его положительному, насквозь пропитанному жиз­
нью и страстью основному понятию: «мы благородные, мы
добрые, мы прекрасные, мы счастливые!» Если аристокра­
тический способ оценки ошибается и грешит против реаль­
ности, то только в той сфере, которая недостаточно ему
известна и знакомства с которой он чопорно чурается: при
известных обстоятельствах он недооценивает презирае­
мую им сферу, сферу простолюдина, простонародья; с дру­
гой стороны, пусть обратят внимание на то, что во всяком
случае аффект презрения, взгляда свысока, высокомерного
взгляда - при условии, что он фальсифицирует образ прези­
раемого, - много уступает той фальшивке, которою - разу­
меется, in effigie1 - грешит в отношении своего противни­
ка вытесненная ненависть, месть бессильного. На деле к
презрению примешивается слишком много небрежения,
слишком много легкомыслия, слишком много глазения по
сторонам и нетерпения, даже слишком много радостного
самоощущения, чтобы оно было в состоянии преобразить
свой объект в настоящую карикатуру и в пугало. Не следует
пропускать мимо ушей те почти благожелательные nuances,
которые, например, греческая знать влагает во все слова,
каковыми она отдаляет от себя простонародье; как сюда
постоянно примешивается и приелащивается сожаление,
тактичность, терпимость, пока наконец почти все слова,
подходящие простолюдину, не остались определениями
для «несчастного», «жалкого» (сравни &iAoç, SeiXaioç, πονηρός,
μοχυηρός, последние два по сути обозначают простолюдина
как невольника и вьючное животное), - и как, с другой сторо­
ны, «плохой», «низкий», «несчастный» никогда не переста­
вали звучать для греческого уха в одной тональности, в одном
тембре, в коем преобладал оттенок «несчастного»: таково
наследие древнего, более благородного, аристократическо­
го способа оценки, который не изменяет самому себе даже в
презрении (филологам следовало бы вспомнить о том, в ка­
ком смысле употребляются οϊζυρός, ανολβός, τγημων, δυςτυχ€ϊν,
ι в изображении (лат.).

ι. «Добро и зло», «хорошее и плохое»

255

ξυμφορα). «Высокородные» чувствовали себя как раз «счаст­
ливыми»; им не приходилось искусственно конструировать
своё счастье лицезрением собственных врагов, внушать
себе при случае это и лгать самим себе (как это по обыкно­
вению делают все люди ресентимента); они умели в равной
степени, будучи цельными, преисполненными силы, стало
быть, необходимо активными людьми, не отделять деятель­
ности от счастья - деятельное существование необходимым
образом включается у них в счастье (откуда берет свое нача­
ло eu πράττ€ΐν) - всё это в решительной противоположности
к «счастью» на ступени бессильных, угнетённых, гноящих­
ся ядовитыми и враждебными чувствами людей, у которых
оно выступает, в сущности, как наркоз, усыпление, покой,
согласие, «шабат», передышка души и потягивание конеч­
ностей, короче, пассивно. В то время как благородный че­
ловек полон доверия и открытости по отношению к себе
(yevvaioç «высокородный» подчеркивает нюанс «откровен­
ности» и, пожалуй, даже «наивности»), человек ресенти­
мента лишён всякой откровенности, наивности, честности
и прямоты по отношению к самому себе. Его душа косит,
ум его любит укрытия, лазейки и задние двери; всё скрытое
привлекает его как его мир, его безопасность, его услада; он
знает толк в молчании, злопамятстве, ожидании, в сиюми­
нутном самоумалении и самоуничижении. Раса таких людей
ресентимента в конце концов неизбежно окажется умнее,
нежели какая-либо знатная раса; она и ум-то будет почитать
в совершенно иной мере, а именно, как первостепенное
условие существования, тогда как ум у благородных людей
слегка отдаёт тонким привкусом роскоши и рафинирован­
ности - как раз здесь он и отступает на задний план, осво­
бождая место для полной уверенности в функционирова­
нии бессознательно управляющих инстинктов или даже
для известного безрассудства, храбро пускающегося напро­
лом - на опасность ли, на врага ли; или для той мечтатель­
ной внезапности гнева, любви, благоговения, благодарно­
сти и мести, по которой во все времена опознавались бла­
городные души. Сам ресентимент благородного человека,
коль скоро он овладевает им, осуществляется и исчерпыва­
ется в немедленной реакции; оттого он не отравляет, с дру­
гой стороны, его, как правило, и вовсе не бывает там, где

256

К генеалогии морали

он неизбежен у всех слабых и немощных. Неумение долгое
время всерьёз принимать своих врагов, свои злоключения,
даже свои злодеяния - таков признак крепких и цельных
натур, в которых бьет через край пластическая, воспроизво­
дящая, исцеляющая, а также стимулирующая забывчивость
сила (хороший пример этому в современном мире - Мирабо, который был начисто лишён памяти на оскорбления и
подлости в свой адрес и который лишь оттого не мог про­
щать, что - забывал). Такой человек однимрывком стряхива­
ет с себя множество гадов, которые окапываются у других;
только здесь и возможна, допустив, что это вообще возмож­
но на земле, - настоящая «любовь к врагам своим». Как мно­
го уважения к своим врагам несёт в себе благородный чело­
век! - а такое уважение и оказывается уже мостом к любви...
Он даже требует для себя своего врага, как знака отличия;
он и не выносит иного врага, кроме такого, в котором нече­
го презирать, зато очень многое заслуживает уважения! Пред­
ставьте же теперь себе «врага», каким измышляет его чело­
век ресентимента, - вот где его деяние, его творчество: он
сочинил «злого врага», «злого» как раз в качестве основного
понятия, уже исходя из которого в качестве копии и анти­
пода он выдумывает и «доброго» - самого себя!..

11

Итак, ровно наоборот, нежели у благородного, который
исходно и спонтанно, из самого себя сочиняет основное
понятие «хороший», «добрый» и лишь затем создаёт себе
представление о «плохом»! Это благородное по своему про­
исхождению «плохое» и то выкипевшее из пивоваренного
котла ненасытной ненависти «злое»: первое - отголосок,
побочное, дополнительный цвет, второе, напротив, - ори­
гинал, начало, настоящее деяниев концепции морали рабов
- как по-разному смотрятся оба этих противопоставленных
якобы одному и тому же понятию «добрый» слова - «пло­
хой» и «злой»! Но это не то же самое понятие «добрый» пусть лучше спросят себя, кто, собственно, есть «злой» в
смысле морали ресентимента. Если ответить со всей стро­
гостью: как раз «добрый» иной морали, как раз благород-

ι. «Добро и зло», «хорошее и плохое»

257

ный, могущественный, господствующий, но только пере­
крашенный, только переиначенный, только пересмотрен­
ный ядовитым зрением ресентимента. Здесь меньше всего
хотелось бы нам отрицать одно: кто узнал тех «добрых»
лишь в качестве врагов, тот узнал их не иначе как злых вра­
гов, и те же самые люди, которых inter pares1 нравы, почи­
тание, обычай, благодарность, а ещё более взаимный кон­
троль и ревность строго удерживают в рамках, которые, с
другой стороны, выказывают в отношениях друг с другом
такую изобретательность по части такта, сдержанности,
чуткости, верности, гордости и дружбы, - эти же люди за
пределами своей среды, стало быть, там, где начинается
чужое, чужбина, ведут себя немногим лучше выпущенных
на волю хищных зверей. Здесь они смакуют свободу от всяко­
го социального принуждения; в диких зарослях вознаграж­
дают они себя за напряжение, вызванное долгим заключе­
нием и огороженностью в мирном сожительстве общины;
они возвращаются к невинной совести хищного зверя как
ликующие чудовища, которые, должно быть, с задором и
душевным равновесием идут домой после ужасной череды
убийств, поджогов, насилий, пыток, точно речь шла о сту­
денческой проделке, убеждённые в том, что теперь поэтам
надолго хватит что воспевать и восхвалять. В основе всех
этих благородных рас нельзя не признать хищного зверя,
роскошную, похотливо рыщущую в поисках добычи и по­
беды белокурую бестию, этой скрытой основе время от вре­
мени требуется разрядка, зверь должен наново выходить
наружу, наново возвращаться в заросли - римская, араб­
ская, германская, японская знать, гомеровские герои, скан­
динавские викинги - в этой потребности все они схожи
друг с другом. Благородные расы, именно они на всех пу­
тях, где только ни ступала их нога, оставили за собою поня­
тие «варвар»; ещё и высшая из этих культур обнаруживает
сознание этого и даже гордится этим (когда, например, Перикл говорит своим афинянам в той прославленной над­
гробной речи: «Ко всем странам и морям проложила себе
путь наша смелость, всюду воздвигая себе непреходящие
памятники в хорошем и дурном»). Эта «смелость» благород/ меж равными (лат.).

258

К генеалогии морали

ных рас, безумная, абсурдная, внезапная в своих проявлени­
ях, непредвиденность, даже неправдоподобность их пред­
приятий - Перикл особенно выделяет ραυνμια1 афинян, - их
равнодушие и презрение к безопасности, телу, жизни, удоб­
ствам; их ужасающую неомраченность и глубину удоволь­
ствия, испытываемого от всяческого разрушения, всяче­
ского сладострастия победы и жестокости, - всё это сли­
валось для тех, кто оказывался претерпевающей стороной,
в образ «варвара», «злого врага», скажем «гота», «вандала».
Глубокое ледяное недоверие, ещё и теперь возбуждаемое
немцем, стоит только ему прийти к власти, является всё
ещё неким рецидивом того неизгладимого ужаса, с которым
Европа на протяжении столетий взирала на свирепства бе­
локурой германской бестии (хотя между древними герман­
цами и нами, немцами, едва ли существует какое-либо идей­
ное родство, не говоря уже о кровном). Однажды я обратил
внимание на затруднение Гесиода, когда он измыслил по­
следовательность культурных эпох и силился выразить их
в золоте, серебре, меди: с противоречием, на которое он
натолкнулся в великолепном и в то же время столь ужас­
ном, столь насильственном мире Гомера, ему удалось спра­
виться не иначе, как сделав из одной эпохи две и заставив
их следовать друг за другом - сначала век героев и полубо­
гов Трои и Фив, каковым этот мир и сохранился в памяти
благородных поколений, имевших в нём собственных пред­
ков; затем медный век, каковым тот же мир предстал потом­
кам растоптанных, ограбленных, поруганных, угнанных и
проданных в рабство: век меди, как было сказано, твёрдый,
холодный, жестокий, бесчувственный и бессовестный, всё
перемалывающий и заливающий кровью. Если принять за
истину то, что нынче во всяком случае принимается за «исти­
ну», а именно, что смыслом всякой культуры является выведе­
ние из хищного зверя «человек» некой ручной и цивилизо­
ванной породы животного, домашнего животного, то следо­
вало бы без всякого сомнения рассматривать все те инстин­
кты реакции и ресентимента, с помощью которых были
окончательно погублены и раздавлены благородные поко­
ления со всеми их идеалами, как собственно орудия культуI беспечность (греч.).

ι. «Добро и зло», «хорошее и плохое»

259

ры; из чего, разумеется, не вытекало бы ещё, что носители
этих инстинктов одновременно представляют саму культу­
ру. Не только вероятно, но и очевиднонъте скорее противопо­
ложное! Эти носители гнетущих и вожделеющих отмщения
инстинктов, отпрыски всякого европейского и неевропей­
ского рабства, в особенности всякого доарийского населе­
ния - представляют движение человечества вспять! Эти
«орудия культуры» - позор человека и, больше того, подо­
зрение, падающее на «культуру» вообще, контраргумент
против неё! Может быть, совершенно правы те, кто не пе­
рестаёт страшиться белокурой бестии, таящейся в глубинах
всех благородных рас, и держит перед нею ухо востро, - но
кто бы в сто раз охотнее не предпочёл страх, при условии
что здесь в то же время есть чем восхищаться, просто от­
сутствию страха, за которое расплачиваешься невозмож­
ностью избавиться от гадливого лицезрения всего неудач­
ливого, измельчавшего, чахлого, отравленного? И разве
это не наша напасть? Чем нынче подстрекается наше отвра­
щение к «человеку»? - ибо мы страдаем человеком, в этом
нет сомнения. - ffe страхом; скорее, тем, что нам нечего
больше страшиться в человеке; что пресмыкающееся «чело­
век» занимает авансцену и кишмя кишит на ней; что «руч­
ной человек», неисцелимо посредственный и тщедушный,
уже сноровился чувствовать себя целью и вершиной, смыс­
лом истории, «высшим человеком», - что он не лишён даже
некоторого права чувствовать себя таким образом, посколь­
ку ощущает некоторую дистанцированность от того избыт­
ка неудачливости, болезненности, усталости, изжитости,
которым начинает нынче смердеть Европа, стало быть,
чувствует себя чем-то по крайней мере сравнительно удач­
ным, по крайней мере ещё жизнеспособным, по крайней
мере говорящим жизни свое «Да!»...

12

- Я не могу подавить на этом месте вздоха и погасить по­
следний проблеск надежды. Что же именно мне здесь столь
невыносимо? То, с чем я один не в состоянии справиться,
что душит и доводит меня до изнеможения? Скверный воз-

2ÔO

К генеалогии морали

дух! Скверный воздух! То, что ко мне приближается нечто
неудавшееся; то, что я вынужден обонять потроха неудавшей­
ся души!.. Какой только нужды, лишений, ненастья, хвори,
невзгод, изоляции не способны мы вынести? В сущности,
со всем этим удаётся справиться, если ты рождён для под­
земного и ратного существования; снова и снова выходишь
на свет, снова переживаешь золотой час победы - и тогда
стоишь там, первозданный, несокрушимый, напряжённый,
изготовившийся к новому, к более трудному, более далёко­
му, точно лук, который лишь туже натягивается всяческой
нуждой. - Но время от времени дайте же мне - если допу­
стить, что существуют небесные воздаятельницы, по ту сто­
рону добра и зла, - взглянуть, хоть раз взглянуть на что-ни­
будь совершенное, до конца удавшееся, счастливое, могу­
щественное, торжествующее, в чём ещё было бы чего стра­
шиться! На такого человека, который оправдывает человека,
на вседополняющий и искупительный счастливый случай
человека, ради которого мы были бы вправе сохранять ве­
ру в человека}... Ибо дело обстоит так: измельчание и ниве­
лирование европейского человека таит в себе величайшую
пашу опасность, ибо зрелище это утомляет... Нынче мы не
видим ничего, что хотело бы вырасти; мы предчувствуем,
что всё будет скатываться ниже и ниже, в разжиженное,
более добродушное, более смышлёное, более уютное, более
посредственное, более безразличное, более китайское, бо­
лее христианское - человек, без всякого сомнения, делается
всё «лучше»... Здесь и таится рок Европы - вместе со стра­
хом перед человеком мы утратили и любовь к нему, уваже­
ние к нему, надежду на него, даже волю к нему. Вид челове­
ка отныне утомляет - что же такое сегодня нигилизм, если
не это}.. Мы устали от человека...

Но вернёмся назад: проблема другого источника «добра»,
проблема добра, каким его измыслил себе человек ресентимента, требует подведения итогов. - Что ягнята недо­
любливают крупных хищных птиц, это не кажется стран­
ным; но отсюда вовсе не следует, будто надо ставить в упрёк

ι. «Добро и зло», «хорошее и плохое»

261

крупным хищным птицам, что они хватают маленьких яг­
нят. И если ягнята говорят между собой: «Эти хищные пти­
цы злы; и тот, кто меньше всего является хищной птицей,
кто, скорее, их противоположность, ягнёнок, - не должен
ли он быть добрым?» - то на такое воздвижение идеала не­
чего и возразить, разве что сами хищные птицы взглянут
на это с легкой насмешкой и, быть может, скажут себе: «Мы
вовсе не злы на них, этих добрых ягнят, мы их даже любим:
что может быть вкуснее нежного ягнёнка». - Требовать от
силы, чтобы она не проявляла себя как сила, чтобы она не
была желанием возобладания, желанием усмирения, жела­
нием господства, жаждою врагов, сопротивлений и триум­
фов, столь же бессмысленно, как требовать от слабости,
чтобы она проявляла себя как сила. Квантум силыявляется
таким же квантумом побуждения, воли, действования - бо­
лее того, он и есть не что иное, как само это побуждение,
желание, действование, и лишь под влиянием соблазна,
заложенного в языке (и в нём же окаменевших коренных
заблуждений разума), который понимает (и недопонимает)
всякое действование как нечто обусловленное действую­
щим, «субъектом», может это представляться иначе. Со­
вершенно так же, как народ отделяет молнию от ее сверка­
ния и принимает последнее за акцию, за действие некоего
субъекта, именуемого молнией, так же и народная мораль
отделяет силу от проявлений силы, как если бы за сильным
наличествовал некий индифферентный субстрат, который
был бы волен проявлять либо не проявлять силу. Но такого
субстрата нет; не существует никакого «бытия», скрытого
за поступком, деянием, становлением; «деятель» просто
присочинен к деянию - деяние есть всё. По сути, народ удва­
ивает деяние, вынуждая молнию сверкать: это - деяниедеяние; одно и то же событие он полагает один раз как при­
чину и затем еще раз как ее действие. Естествоиспытатели
поступают не лучше, когда они говорят: «сила двигает, си­
ла причиняет» и тому подобное, - вся наша наука, несмотря
на ее сдержанность, ее свободу от аффекта, находится еще
под чарами языкового соблазна и не избавилась от подбро­
шенных ей ублюдков-«субъектов» (таким подкидышем яв­
ляется, к примеру, атом, равным образом кантовская «вещь
в себе»); чему ж тут удивляться, если вытесненные, скрыто

2б2

К генеалогии морали

тлеющие аффекты мести и ненависти используют для себя
эту веру и не поддерживают, в сущности, ни одной веры с
большим рвением, чем веру в то, что сильный волен быть
слабым, а хищная птица - ягненком; ведь тем самым они
обретают право вменять в вину хищной птице то, что она
- хищная птица... Когда угнетенные, растоптанные, под­
вергшиеся насилию увещевают себя из мстительной хитро­
сти бессилия: «будем иными, чем злые, а именно, добрыми!
А добр всякий, кто не совершает насилия, кто никого не
оскорбляет, кто не нападает, кто не воздает злом за зло, кто
препоручает месть Богу, кто подобно нам держится в тени,
кто уклоняется от всего злого, и вообще немногого требует
от жизни, подобно нам, терпеливым, смиренным, правед­
ным», - то для холодного и непредубежденного слуха это
звучит, по сути, не иначе как: «мы, слабые, попросту слабы;
хорошо, если мы не делаем ничего такого, для чего мы недоста­
точно сильны»; но эта голая констатация, эта смышленность
самого низшего ранга, присущая даже насекомым (которые
в случае большой опасности прикидываются дохлыми, что­
бы избежать «слишком многих» действий), вырядилась, бла­
годаря указанной фабрикации фальшивых монет и самооду­
рачиванию бессилия, в роскошь самоотверженной, тихой,
выжидающей добродетели, точно слабость самого слабого
- то есть сама его сущность, его деятельность, вся его един­
ственная неизбежная, неотъемлемая действительность представляла бы собою некую добровольную повинность,
нечто поволенное, предпочтенное, деяние, заслугу Этот сорт
людей из инстинкта самосохранения, самоутверждения нуждаетсяв вере в индифферентного, вольного в своем выборе
«субъекта», в котором по обыкновению освящается всякая
ложь. Субъект (или, говоря популярнее, душа), должно быть,
оттого и был доселе лучшим догматом веры на земле, что
он давал большинству смертных, слабым и угнетенным вся­
кого рода, возможность утонченного самообмана - истол­
ковывать саму слабость как свободу, а превратности ее су­
ществования - как заслугу.

ι. «Добро и зло», «хорошее и плохое»

263

14
- Хочет ли кто-нибудь глянуть сверху на тайну того, как на
земле фабрикуются идеалы!У кого хватит духу на это?.. Ну,
так что ж! Здесь открытый вид в эту темную мастерскую.
Подождите еще мгновение, господин нескромник и сорви­
голова: Ваш глаз должен сперва привыкнуть к этому фаль­
шивому переливчатому свету... Так! Достаточно! Говорите
теперь! Что происходит там, внизу? Рассказывайте, что Вы
видите, человек опаснейшего любопытства, - теперь я тот,
кто слушает. - «Я ничего не вижу, но тем больше слышу. Это вкрад­
чивый, коварный, едва различимый шепот и шушуканье во
всех углах и закоулках. Мне кажется, что здесь лгут; каждый
звук липнет от обсахаренной нежности. Слабость следует
перелгать в заслугу, это бесспорно - с этим обстоит так, как
Выговорили»,
- Дальше!
- «а бессилие, неспособное свести счеты, - в "добро­
ту"; трусливую подлость - в "смирение"; подчинение тем,
кого ненавидят, - э "послушание" (тому, о ком они говорят,
что он предписывает это подчинение, - они именуют его
Богом). Безобидность слабого, сама трусость, которой у
него вдосталь, его топтание у дверей, его обреченность на
ожидание получает здесь слишком ладное имя - "терпение",
ее, пожалуй, назовут и добродетелью; неумение отомстить за
себя называется нежеланием мстить, может быть, даже про­
щением («ибо они не ведают, что творят, - только мы веда­
ем, что они творят!"). Говорят также о "любви к врагам сво­
им" - и потеют при этом».
- Дальше!
- «Они убоги, нет никакого сомнения, все эти шепту­
ны и подпольные фальшивомонетчики, хотя им и тепло на
корточках друг возле друга, - но они говорят мне, что их
убожество есть знак Божьего избранничества и отличия,
что бьют как раз тех собак, которых больше всего любят;
это убожество, может статься, есть также некая подготовка,
экзамен, выучка, может статься, и нечто большее - нечто
такое, что однажды будет возмещено и с огромными про-

264

К генеалогии морали

центами выплачено золотом, нет!, счастьем. Это называют
они "блаженством"».
-Дальше!
- «Теперь они дают мне понять, что они не только луч­
ше, чем сильные мира сего, господа Земли, чьи плевки им
надлежит вылизывать ( не из страха, вовсе не из страха! Но
понеже Бог велит почитать всякое начальство), - что они
не только лучше, но что и им "лучше", во всяком случае од­
нажды будет лучше. Но довольно! Довольно! Я не выношу
больше этого. Скверный воздух! Скверный воздух! Эта ма­
стерская, где фабрикуют идеалы, - мне кажется, она вся про­
воняла ложью».
- Нет! Еще мгновение! Вы ничего еще не сказали о
шедевре этих чернокнижников, которые из всякой сажи
изготовляют белила, молоко и невинность, - разве Вы не
заметили, в чем верх их утонченности, самая смелая, самая
тонкая, самая остроумная, самая лживая их артистическая
уловка? Слушайте же внимательно! Эти подвальные крысы,
набитые местью и ненавистью, - что же именно делают
они из мести и ненависти? Слышали ли Вы когда-либо эти
слова? Разве пришло бы Вам в голову, доверяя лишь их сло­
вам, что Вы находитесь сплошь и рядом среди людей ресентимента?..
- «Я понимаю, я снова навостряю уши (ах! ах! ах! и
зажимаю нос). Только теперь я слышу, что они столь часто
уже говорили: «Мы, добрые, - мы справедливы», - то, чего
они требуют, они называют не возмездием, но «торжеством
справедливости»', то, что они ненавидят, это не враг их, нет!
они ненавидят «несправедливость», «безбожие»; то, во что
они верят и на что надеются, есть не надежда на месть, не
упоение сладкой местью («сладкой, как мёд», называл её
еще Гомер), но победа Бога, справедливогоБогз. над безбожни­
ками; то, что остаётся им любить на Земле, это не их братья
в ненависти, но их «братия во любви», как говорят они, все
добрые и справедливые на земле».
- А как называют они то, что служит им утешением от
всех жизненных страданий, - свою фантасмагорию огово­
ренного будущего блаженства?

ι. «Добро и зло», «хорошее и плохое»

265

- «Как? Не ослышался ли я? Они именуют это "Страш­
ным судом", пришествием их царства, "Царства Божия", ну а до тех пор они живут "в вере", "в любви", "в надежде"».
- Довольно! Довольно!

15

В вере во что? В любви к чему? В надежде на что? - Эти
слабые - когда-нибудь и они захотят быть сильными, - это
бесспорно, когда-нибудь грядет и их «Царствие» - как ска­
зано, оно называется у них просто «Царствие Божие»: они
ведь во всем так смиренны! Уже для того, чтобы пережить
это, требуется долгая жизнь, за пределами смерти - требу­
ется даже вечная жизнь, чтобы можно было вечно возна­
граждать себя в «Царствии Божьем» за ту земную жизнь «в
вере, в любви, в надежде». Вознаграждать за что? Возна­
граждать чем?.. Данте, сдается мне, жестоко ошибся, когда
он с вгоняющей в оторопь прямотой проставил над врата­
ми своего Ада надпись: «и меня сотворила вечная любовь»,
- над вратами христианского Рая с его «вечным блажен­
ством» могла бы, во всяком случае с большим правом, сто­
ять надпись: «и меня сотворила вечная ненависть» - если
допустить, что над вратами, ведущими ко лжи, могла бы
стоять истина! Ибо ^жоесть блаженство того рая?.. Мы бы
уж, наверное, сумели это угадать; но лучше, если нам вы­
разительно засвидетельствует это авторитет, которого в
таких вещах никак нельзя недооценивать, Фома Аквинский,
великий учитель и святой. «Beati in regno coelesti, - говорит
он кротко, точно агнец, - videbunt poenas damnatorum, ut
beatitudo illis magis complaceat» '. Или угодно услышать это
в более мощной тональности, из уст торжествующего отца
церкви, который не рекомендовал своим христианам же­
стокие наслаждения публичных зрелищ - отчего же? «Ведь
вера дает нам гораздо больше, - говорит он (de spec tac. с.
29 ss.), - гораздо более сильное; благодаря искуплению нам ведь
заповеданы совсем иные радости; вместо атлетов у нас есть
ι Блаженные в царствии небесном узрят наказания осужденных,
дабы блаженство их более услаждало их (лат.).

266

К генеалогии морали

наши мученики; а захочется нам крови, что ж, у нас есть
кровь Христова... А что ждет нас в день Его пришествия,
Его торжества!» - и вот он, сей восторженный визионер,
продолжает: «At enim supersunt alia spectacula, ille ulltimus
et perpetuus judicii dies, ille nationibus insperatus, ille derisus,
cum tan ta saeculi vetustas et tot ejus nativitates uno igne haurientur. Quae tunc spectaculi latitudo! Quid admirer! Quid ndeam!
Ubi gaudeam! Ubi exultem, spectans tot et tantos reges, qui in coelum recepti nuntiabantur, cum ipso Jove et ipsis suis testibus
in imis tenebris congemescentes! Item praesides (наместники
провинций) persecutores dominici nominis saevioribus quam
ipsi flammis saevierunt insultantibus contra Christianos liquescentes! Quos praeterea sapientes illos philosophos coram
discipulis suis una conflagrantibus erubescentes, quibus nihil
ad deum pertinere suadebant, quibus animas aut nullas aut
non in pristina corpora redituras affirmabant! Etiam poetas
non ad Rhadamanti nee ad Minois, sed ad inopinati Christi
tribunal palpitantes! Tunc magis tragoedi audiendi, magis sci­
licet vocales (голосистее, еще большие крикуны) in sua pro­
pria calamitate; tunc histriones cognoscendi, solutiores multo
per ignem; tunc spectandus auriga in flammea rota totus rubens, tunc xystici contemplandi non in gymnasiis, sed in igne
jaculati, nisi quod ne tunc quidem illos velim vivos, ut qui malim ad eos potius conspectum insatiabilemconferre, qui in domi­
num desaevierunt. «Hie est ille», dicam, «fabri aut quaestuariae
filius (как показывает все последующее, а в особенности это
известное из Талмуда обозначение матери Иисуса, с этого
места Тертуллиан имеет в виду евреев) sabbati destructor,
Samarites et daemonium habens. Hie est, quem a Juda redemistis, hie est ille arundine et colaphis diverberatus, sputamentis dedecoratus, feile et aceto potatus. Hie est, quem clam
discentes subripuerunt, ut resurrexisse dicatur vel hortulanus
detraxit, ne lactucae suae frequentia commeantium laederentur». Ut talia spectes, ut talibus exultes, quis tibi praetor aut con­
sul aut quaestor aut sacerdos de sua liberalitate praestabit? Et
tarnen haec jam habemus quodammodo perfidem spiritu ima­
ginante repraesentata. Ceterum qualia ilia sunt, quae nee oculus vidit nee auris audivit nee in cor hominis ascenderunt? ( ι
Кор. 2, 9). Credo circo et utraque cavea (в первом и четвер­
том ярусе или, по мнению других, на комической и траги-

ι. «Добро и зло», «хорошее и плохое»

267

ческой сцене) et omni stadio gratiora» 1 . - Perfidem; так и на­
писано.

ι6
Подведем итоги. О б е противопоставленные ценности - «хо­
рошее и плохое», «доброе и злое» - бились на земле тыся­
челетним смертным боем; и хотя несомненно то, что вто­
рая ценность давно уже взяла верх, все-таки и теперь еще

ι Есть еще и другие зрелища, тот последний и вечный день суда,
тот неожиданный для насмехающихся над ним язычников день,
когда вся эта ветошь мира и ее порождения будут сожжены одним
огнем. Какое захватывающее зрелище! Чему я буду удивляться! Чему
смеяться! Там я возрадуюсь! Там приду в восторг, видя стольких царей
о которых возвещалось, что они были взяты на небо, и которые
будут стонать в кромешном мраке вкупе со своим Юпитером! Уви­
жу также наместников провинций, гонителей имени Господня,
жарящихся на огне более свирепом, чем тот, на котором они сжи­
гали христиан! Увижу и мудрецов философов, подрумяниваемых
на огне вместе с их учениками, которых они учили, что нет Бога,
что души не существуют и не возвращаются в свои прежние тела!
Увижу еще и поэтов, трепещущих не перед судом Радаманта и Миноса, но перед нежданным трибуналом Христа! Тогда можно будет
послушать и трагиков, которые будут кричать громче, чем на сце­
не, вопя о собственном страдании; можно будет узнать и скомо­
рохов, подстегиваемых огнем; тогда увидим и возницу, раскрас­
невшегося в пламенном колесе; не ускользнут от взора и атлетыксистики, мечущиеся не в гимнастических залах, а в огне; и далее
я устремлю свой ненасытный взор на тех, кто глумился над Госпо­
дом. «Вот он, скажу, - сын плотника и блудницы, нарушитель суб­
боты, знающийся с самаритянами и демоном. Вот он, купленный
тобою у Иуды, битый тростником и кулаками, оплеванный, напо­
енный желчью и уксусом. Вот он, тайно украденный учениками
во разглашение его воскресения или садовником, страшащимся,
что частые посетители испортят его салат». Какой же претор,
или консул, или квестор, или жрец в силах доставить тебе такие
зрелища, такой восторг} А мы вот, одною верою, можем уже и ныне
представить себе все это в духе и воображении. Впрочем, это ве­
щи, которых не видел еще ни один глаз, не слышало ни одно ухо,
не помышляло ни одно сердце человеческое (ι Кор. 2:9)· Думаю,
это приятнее того, что можно лицезреть в цирке, в двух амфите­
атрах и на всем ристалище (лат,).

268

К генеалогии морали

нет недостатка в местах, где борьба продолжается вничью.
Можно бы было сказать даже, что она тем временем воз­
носилась все выше и оттого становилась все глубже, все
духовнее, так что нынче, должно быть, нет более решающе­
го признака «высшей натуры», натуры духовной, чем носить
в себе в этом смысле разлад и быть в самом деле ареной
борьбы для названных противоположностей. Символ этой
борьбы, запечатленный в письменах, которые поверх всей
человеческой истории можно разобрать до сих пор, гласит:
«Рим против Иудеи, Иудея против Рима» - до сих пор не
было события более великого, чем эта борьба, эта поста­
новка вопроса, это смертельное противоречие. В еврее Рим
ощутил нечто вроде самой противоестественности, как бы
своего монстра-антипода; в Риме еврей считался «уличен­
ным в ненависти ко всему роду человеческому»: и по праву,
поскольку есть полное право на то, чтобы связывать благо­
получие и будущность рода человеческого с безусловным
господством аристократических ценностей, римских цен­
ностей. Что же, напротив, испытывали к Риму евреи? Это
угадывается по тысяче симптомов; но достаточно и того,
чтобы снова принять во внимание иоанновский Апокалип­
сис, это наиболее опустошительное из всех извержений
словесности, в коих повинна месть. (Не будем, впрочем,
недооценивать глубинную последовательность христиан­
ского инстинкта, подписавшего эту книгу ненависти как
раз именем ученика любви, того самого, которому он по­
дарил влюбленно-мечтательное Евангелие: здесь есть доля
правды, сколько бы литературного мошенничества ни бы­
ло затрачено для этой цели). Ведь римляне были сильны и
знатны в такой степени, как до сих пор не только не быва­
ло, но никогда и не грезилось на земле. Каждый след, остав­
ленный ими, каждая надпись восхищает, если допустить,
что удается отгадать, что именно пишет тут. Евреи, напро­
тив, были тем священническим народом ресентимента par
excellence, в котором жила беспримерная народно-мораль­
ная гениальность; достаточно лишь сравнить с евреями род­
ственно-одаренные народы, скажем китайцев или немцев,
чтобы почувствовать, что тут первого ранга, а что пятого.
Кто же из них победил тем временем, Рим или Иудея? Но
ведь тут не может быть никакого сомнения: достаточно

ι. «Добро и зло», «хорошее и плохое»

269

вспомнить, перед кем преклоняется нынче сам Рим как
перед воплощением всех высших ценностей - и не только
Рим, но и почти половина земного шара, всюду, где человек
стал либо хочет стать ручным, - перед тремя евреями, как
известно, и одной еврейкой (перед Иисусом из Назарета, ры­
баком Петром, ковровщиком Павлом и матерью названно­
го Иисуса, зовущейся Мария). Это весьма примечательно:
Рим, без всякого сомнения, потерпел поражение. Правда, в
эпоху Ренессанса произошло блистательно-жуткое пробуж­
дение классического идеала, благородного способа оценки
всех вещей: сам Рим зашевелился, как разбуженный летаргик, под давлением нового, надстроечного иудаизированного Рима, являвшего аспект некой экуменической синаго­
ги и именуемого «церковью», - но тотчас же снова восторже­
ствовала Иудея, благодаря тому основательно плебейскому
(немецкому и английскому) движению ресентимента, кото­
рое называют Реформацией, включая сюда и то, что должно
было воспоследовать за нею: восстановление церкви - вос­
становление также и прежнего могильного покоя класси­
ческого Рима. В каком-то даже более решительном и глубо­
ком смысле, чем тогда, с французской революцией Иудея
еще раз одержала верх над классическим идеалом: послед­
нее политическое дворянство, существовавшее в Европе,
дворянство семнадцатого и восемнадцатого французских
столетий, пало под ударами народных инстинктов ресен­
тимента - никогда еще на земле не было слышно большего
ликования, более шумного воодушевления! Правда, в этой
суматохе случилось самое чудовищное, самое неожиданное:
сам античный идеал выступил во плоти и в неслыханном
великолепии перед взором и совестью человечества, - и
снова, сильнее, проще, проникновеннее, чем когда-либо,
прогремел он в ответ на старый лозунг ресентиментной
лжи о преимущественном праве большинства, в ответ на волю
к равнинам и уравниванию, к снижению, к скату и закату
человека - страшный и восхитительный встречный лозунг
о преимущественном праве меньшинства}. Как последнее зна­
мение другого пути явился Наполеон, этот самый единич­
ный и самый запоздалый человек из когда-либо бывших, и
в нем воплощенная проблема аристократического идеала само­
го по себе - пусть же поразмыслят над тем, что это за про­
блема: Наполеон, этот синтез нечеловекаи сверхчеловека...

270

К генеалогии морали

17
П о к о н ч е н о ли с этим? Было ли это величайшее противо­
речие идеалов отложено тем самым на все времена ad acta1?
Или только отсрочено, надолго отсрочено?.. Н е должен ли
когда-нибудь снова запылать старый пожар с гораздо более
страшной, дольше копившейся силой? Более того: не следо­
вало бы изо всех сил желать как раз этого} даже способство­
вать этому?.. Кто, подобно моим читателям, станет на этом
месте обдумывать и додумывать сказанное, тот едва ли ско­
р о закончит с этим - вполне достаточное основание для
меня самому закончить с этим, при условии, если уже давно
стало достаточно ясно, чего я хочу, к чему именно я выдви­
гаю тот опасный лозунг, который неразделен с моей по­
следней книгой: «По ту сторону добра и зла»... Это, по мень­
шей мере, н£ означает: «по ту сторону хорошего и плохого».

Примечание. Я пользуюсь случаем, который дает мне это рассмо­
трение, чтобы публично и официально выразить пожелание, вы­
сказывавшееся мною до сих пор лишь в случайных беседах с уче­
ными: а именно, что какой-нибудь философский факультет мог
бы стяжать себе честь серией академических конкурсов в поощ­
рение штудий по истории морали, быть может, сама эта книга по­
служит тому, чтобы дать мощный стимул как раз в указанном на­
правлении. В предвидении такой возможности пусть будет пред­
ложен следующий вопрос: он в равной мере заслуживает внима­
ния как филологов и историков, так и собственно профессио­
нальных философов.
«Какие указания дает языкознание, в особенности этимологическо
исследование, по части истории развития моральных понятий ?»
С другой стороны, разумеется, столь же необходимо привлечь к
этой проблеме (ценности существовавших доселе расценок цен­
ности) физиологов и врачей; причем философам-специалистам
и в этом особом случае может быть предоставлена роль ходатаев
и посредников, после того как им в целом удастся преобразить
изначально столь чопорное и недоверчивое отношение между
философией, физиологией и медициной в дружелюбнейший и
плодотворнейший обмен мыслями. В самом деле, все скрижали
j здесь: в долгий ящик (лат.).

ι. «Добро и зло», «хорошее и плохое»

271

благ, все «ты должен», известные истории или этнологическому
исследованию, нуждаются прежде всего в физиологическом освеще­
нии и толковании, во всяком случае больше, чем в психологиче­
ском; равным образом все они подлежат критике со стороны ме­
дицинской науки. Вопрос: чего стоит та или иная скрижаль благ
и «мораль»? - требует постановки в самых различных перспекти­
вах; главным образом не удается достаточно тонко разобрать: « на
что она годна?» Скажем, нечто такое, что имеет явную ценность
с точки зрения возможных шансов на долговечность какой-либо
расы (или с точки зрения роста ее приспособляемости к опреде­
ленному климату, или же поддержания максимальной численно­
сти), вовсе не обладает той же ценностью, когда речь идет о фор­
мировании более сильного типа. Благополучие большинства и
благополучие меньшинства суть противоположные ценностные
точки зрения: считать первую саму по себе более высококачествен­
ной - это мы предоставим наивности английских биологов... Всем
наукам предстоит отныне подготавливать будущую задачу фило­
софа, понимая эту задачу в том смысле, что философу надлежит
решить проблему ценности, что ему надлежит определить табель о
ценностных рангах. -

Рассмотрение второе
«Вина», «нечистая совесть»
и тому подобное
ι
Выдрессировать животное, которое вправе давать обещания,
- не это ли как раз та парадоксальная задача, которую при­
рода поставила себе в отношении человека? не это ли соб­
ственно проблема человека?.. Что проблема эта в немалой
степени решена, наверняка покажется тем удивительнее
тому, кто сполна умеет отдавать должное противодейству­
ющей силе, силе забывчивости. Забывчивость не является
простой vis inertiae1, как полагают верхогляды; скорее, она
есть активная, в строжайшем смысле позитивная сдержи­
вающая способность, которой следует приписать то, что
все переживаемое, испытываемое, воспринимаемое нами
в состоянии переваривания (позволительно было бы на­
звать это «душевным усвоением») столь же мало доходит
до сознания, как и весь тысячегранный процесс, в котором
разыгрывается наше телесное питание, так называемое «ор­
ганическое усвоение». Закрывать временами двери и окна
сознания; оставаться в стороне от шума и борьбы, которая,
в согласии или в противоречиях, ведется в подземном ми­
ре наших рабочих органов; немного тишины, немного tabu­
la rasa сознания, чтобы опять очистить место для нового,
прежде всего для более благородных функций и функционе­
ров, для управления, предвидения, предопределения (ибо
организм наш устроен олигархически), - такова польза ак­
тивной, как сказано, забывчивости, как бы некой приврат­
ницы, охранительницы душевного порядка, покоя, этикета,
из чего тотчас же можно взять в толк, что без забывчивости
ι сила инерции (лат.).

274

К генеалогии морали

и вовсе не существовало бы никакого счастья, веселости,
надежды, гордости, никакого настоящего. Человек, в кото­
ром этот сдерживающий аппарат повреждается и выходит
из строя, схож (и не только схож) с диспептиком - он ни с
чем не может «справиться»... Именно это по необходимо­
сти забывчивое животное, в котором забвение представля­
ет силу, форму могучего здоровья, взрастило в себе противо­
положную способность, память, с помощью которой забыв­
чивость в некоторых случаях упраздняется - в тех именно
случаях, где речь идет об обещании: стало быть, никоим
образом не просто пассивное неумение отделаться от вцарапанного однажды впечатления, не просто несварение
данного однажды ручательства, с которым нельзя уже спра­
виться, но активное нежелание отделаться, непрерывное
воление однажды поволенного, - настоящую память воли,
так что между изначальным «я хочу», «я сделаю» и собствен­
но разряжением воли, ее актом спокойно может быть встав­
лен целый мир новых и чуждых вещей, обстоятельств, даже
волевых актов, без того чтобы эта длинная цепь воли лопну­
ла. Что, однако, все это предполагает? То именно, насколь­
ко должен был человек, дабы в такой мере распоряжаться
будущим, научиться сперва отделять необходимое от слу­
чайного события, развить каузальное мышление, видеть и
предупреждать далекое как настоящее, с уверенностью уста­
навливать, что есть цель и что средство к ней, уметь во­
обще считать и подсчитывать - насколько должен был сам
человек стать для этого прежде всего исчислимым, регуляр­
ным, необходимым, даже в собственном своем представле­
нии, чтобы смочь наконец, как это делает обещающий, ру­
чаться за себя как за будущность!

2

Именно это и есть длинная история происхождения от­
ветственности. Задача выдрессировать животное, которое
вправе обещать, заключает в себе, как мы уже поняли, в
качестве условия и подготовки ближайшую задачу сделать
человека до известной степени необходимым, единообраз­
ным, равным среди равных, регулярным и, следовательно,

2. «Вина», «нечистая совесть» и тому подобное

275

прогнозируемым. Чудовищная работа над тем, что было
названо мною «нравственностью нравов» (ср. «Утренняя
заря», с. 7» 13» rô), - действительная работа человека над
самим собою в течение самого долгого отрезка существо­
вания рода человеческого, вся его доисторическая работа
обретает здесь свой смысл, свое великое оправдание, сколь­
ко бы черствости, тирании, тупости и идиотизма ни заклю­
чалось в ней при этом: с помощью нравственности нравов
и социальной смирительной рубашки человек был действи­
тельно сделан прогнозируемым. Если, напротив, мы пере­
несемся в самый конец этого чудовищного процесса, туда,
где дерево уже наконец приносит свои плоды, где общество
и его нравственность нравов обнаруживают уже нечто та­
кое, для чего они служили просто средством, то наиболее
спелым плодом этого дерева предстанет нам суверенный ин­
дивид, равный лишь самому себе, вновь освободившийся от
нравственности нравов, автономный, сверхнравственный
индивид (ибо «автономность» и «нравственность» исклю­
чают друг друга), короче, человек собственной независи­
мой долгой воли, смеющий обещать, - и в нем гордое, трепе­
щущее во всех мышцах сознание того, что наконец оказа­
лось достигнуто и воплощено в нем, - сознание собствен­
ной мощи и свободы, чувство совершенства человека во­
обще. Этот вольноотпущенный, действительно смеющий
обещать, этот хозяин свободной воли, этот суверен - ему ли
было не знать, каким преимуществом обладает он перед
всем тем, что не вправе обещать и ручаться за себя, сколь­
ко доверия, сколько страха, сколько уважения внушает он
- то, другое и третье суть его «заслуги» - и что вместе с этим
господством над собою ему по необходимости вверено и
господство над обстоятельствами, над природой и всеми
слабовольными и ненадежными созданиями? «Свободный»
человек, обладатель долгой несокрушимой воли, распола­
гает в этом своем владении также и собственным мерилом
ценности: глядя на других со своей колокольни, он чтит или
же презирает; и с такою же необходимостью, с какой он
уважает равных себе, сильных и надежных людей (тех, кто
вправе обещать), - стало быть, всякого, кто, как суверен,
обещает с трудом, редко, медля, кто скупится на свое до­
верие, кто награждает своим доверием, кто дает слово как

276

К генеалогии морали

нечто такое, на что можно положиться, ибо чувствует себя
достаточно сильным, чтобы сдержать его даже вопреки не­
счастным случаям, даже «вопреки судьбе», - с такою же не­
обходимостью у него всегда окажется наготове пинок для
шавок, дающих обещания без всякого на то права, и розга
для лжеца, который нарушает свое слово, еще не успев его
выговорить. Гордая осведомленность об исключительной
привилегии ответственности, сознание этой редкостной
свободы, этой власти над собою и судьбой проняло его до
самой глубины и стало инстинктом, доминирующим инстин­
ктом - как же он назовет его, этот доминирующий инстинкт,
если предположить, что ему нужно подыскать для него сло­
во? Но в этом нет сомнения: этот суверенный человек на­
зывает его своей совестью...

3
Своей совестью?.. Можно заранее угадать, что понятие «со­
весть», которое мы встречаем здесь в его высшем, почти
необычном оформлении, имеет уже за собою долгую исто­
рию и долгий метаморфоз. Уметь ручаться за себя и с гор­
достью, стало быть, сметь также говорить «Да» самому себе
- это, как было сказано, спелый плод, но и поздний плод сколь долго плод этот должен был терпким и кислым висеть
на дереве! А еще дольше он оставался и вовсе незримым
- никто и не посмел бы обещать его, хотя наверняка все на
дереве было приуготовлено к нему и шло именно в его рост!
- «Как сотворить человеку-зверю память? Как в этой от­
части тупой, отчасти вздорной мимолетной мыслительной
способности, в этой воплощенной забывчивости запечат­
леть нечто таким образом, чтобы оно оставалось?»... Эта
древнейшая проблема, надо полагать, решалась отнюдь не
нежными ответами и средствами; может быть, во всей пре­
дыстории человека и не было ничего более страшного и
жуткого, чем его мнемотехника. «Выжигать, дабы осталось
в памяти: лишь то, что не перестает причинять боль, оста­
ется в памяти» - таков основной тезис наидревнейшей (к
сожалению, и наиболее живучей) психологии на земле.
Можно даже сказать, что всюду, где нынче существует еще

2. «Вина», «нечистая совесть» и тому подобное

277

на земле торжественность, серьезность, тайна, мрачные
тона в жизни людей и народов, там прооолжает действовать
нечто от того ужаса, с которым некогда повсюду на земле
обещали, ручались, клялись: прошлое, отдаленнейшее, глу­
бочайшее, суровейшее прошлое веет на нас и сочится из
нас, когда мы делаемся «серьезными». Никогда не обходи­
лось без крови, пыток, жертв, коль скоро человек считал
необходимым сотворить себе память; наиболее зловещие
жертвы и залоги (сюда относятся жертвоприношения пер­
венцев), омерзительные увечья (например, кастрации),
жесточайшие ритуальные формы всех религиозных культов
(а все религии в глубочайшей своей подоплеке суть системы
жестокостей) - все это берет начало в том инстинкте, ко­
торый разгадал в боли могущественнейшее подспорье мне­
моники. В известном смысле сюда относится вся аскетика:
нужно было сделать несколько идей неизгладимыми, посто­
янно присущими, незабвенными, «навязчивыми» в целях
гипнотизации всей нервной и интеллектуальной системы
посредством этих «навязчивых идей» - аскетические же
процедуры и жизненные формы служат средством к тому,
чтобы избавить эти идеи от конкуренции со всеми прочи­
ми идеями, чтобы сделать их «незабвенными». Чем хуже у
человечества обстояло «с памятью», тем страшнее выгля­
дели всегда его обычаи; суровость карающих законов, в
частности, является масштабом того, сколько понадоби­
лось усилий, чтобы одержать верх над забывчивостью и
сохранить в памяти этих мимолетных рабов аффекта и вож­
деления несколько примитивных требований социального
сожительства. Мы, немцы, явно не считаем себя особенно
жестоким и бессердечным народом и уж тем более особен­
но ветреным и беспечным; но пусть только взглянут на на­
ши старые уложения о наказаниях, чтобы понять, каких
усилий на земле стоит выдрессировать «народ мыслите­
лей» (я хочу сказать, тот народ Европы, в котором и по
сей день можно сыскать еще максимум доверия, серьез­
ности, безвкусицы и деловитости и который в силу этих
свойств имеет право выращивать всяческих европейских
мандаринов). Эти немцы ужасными средствами сколотили
себе память, чтобы обуздать свои плебейские коренные
инстинкты и их звериную неотесанность: пусть вспомнят

278

К генеалогии морали

о старых немецких наказаниях, скажем о побивании кам­
нями (еще предание велит жернову упасть на голову вино­
вного), колесовании (доподлиннейшее изобретение и спе­
циальность немецкого гения по части наказаний!), забра­
сывании кольями и дубинками, разрывании или растапты­
вании лошадьми («четвертование»), сваривании преступ­
ника в масле или вине (еще в четырнадцатом и пятнадца­
том столетиях), об излюбленном сдирании кожи («выре­
зывание ремней»), вырезании мяса из груди; также злодея
обмазывали медом и предоставляли его мухам под паля­
щим солнцем. С помощью подобных зрелищ и процедур
сохраняют наконец в памяти пять-шесть «не хочу», отно­
сительно которых и давали обещание, чтобы жить, пользуясь
общественными выгодами, - и в самом деле! с помощью
этого рода памяти приходили в конце концов «к уму-разу­
му»! -Ах, разум, серьезность, обуздание аффектов, вся эта
мрачная затея, называемая размышлением, все эти при­
вилегии и украшения человека: как дорого пришлось за них
расплачиваться! сколько крови и ужаса заложено в основе
всех «хороших вещей»!..

4

Но каким же образом явилась в мир та другая «мрачная за­
тея», сознание вины, вся эта «нечистая совесть»? - и здесь
мы возвращаемся к нашим генеалогам морали. Говоря еще
раз - или я еще не говорил этого? - они никуда не годятся.
Некий пяти пяденей во лбу самодельный, начисто «современ­
ный» опыт; никакого знания, никакой воли к знанию минув­
шего; еще меньше исторического инстинкта, требующегося
именно здесь «дара провидения» - и с этим^го приниматься
за историю морали: ясное дело, это должно повести к ре­
зультатам, которые не имеют к истине даже и чопорного
отношения. Могло ли названным генеалогам морали приви­
деться хотя бы во сне, что, например, основное моральное
понятие «вина» произошло от материального по­
нятия «долги» ? Или что наказание как возмездие
развилось совершенно независимо от всякого допущения
свободы или несвободы воли? - и это в такой степени, что,

2. «Вина», «нечистая совесть» и тому подобное

279

напротив, всегда необходимой оказывается прежде всего
высокая ступень очеловечивания, чтобы животное «чело­
век» начало проводить гораздо более примитивные разли­
чия, вроде «преднамеренно», «неосторожно», «случайно»,
«вменяемо» и противоположные им и учитывать их при
определении наказания. Столь расхожая нынче и выглядя­
щая столь естественной, столь неизбежной мысль, на кото­
рую вынужденно ссылаются в объяснение того, как вообще
возникло на земле чувство справедливости: «преступник
заслуживает наказания, так как он мог поступить иначе» эта мысль фактически представляет собою крайне запозда­
лую, даже рафинированную форму человеческого сужде­
ния и умозаключения; кто помещает ее в начальные стадии
развития, тот грубыми пальцами посягает на психологию
древнейшего человечества. На протяжении длительней­
шего периода человеческой истории наказывали отнюдь
не оттого, что призывали зачинщика к ответственности за
его злодеяние, стало быть, нев силу допущения, что наказа­
нию подлежит лишь виновный, - скорее, все обстояло ана­
логично тому, как и теперь еще родители наказывают своих
детей, гневаясь на понесенный ущерб и срывая злобу на вре­
дителе, - но гнев этот удерживался в рамках и ограничи­
вался идеей, что всякий ущерб имеет в чем-то свой эквива­
лент и действительно может быть возмещен, хотя бы даже
путем боли, причиненной вредителю. Откуца получила власть
эта незапамятная, закоренелая, должно быть, нынче уже не
искоренимая идея эквивалентности ущерба и боли? Я уже
предал это огласке: из договорного отношения между заимо­
давцем и должником, которое столь же старо, как и «субъек­
ты права», и восходит, в свою очередь, к основополагаю­
щим формам купли, продажи, обмена и торговли.

5
Реминисценция этих договорных отношений, как и следо­
вало бы ожидать после предыдущих замечаний, влечет за
собою всякого рода подозрения и неприязнь в отношении
создавшего или допустившего их древнейшего человече­
ства. Именно здесь давалось обещание, именно здесь речь

28θ

К генеалогии морали

шла о том, чтобы внушить память тому, кто обещает; имен­
но здесь - как можно заподозрить - находится месторож­
дение всего жесткого, жестокого, мучительного. Должник,
дабы внушить доверие к своему обещанию уплаты долга,
дабы предоставить гарантию серьезности и святости сво­
его обещания, дабы зарубить себе на совести уплату, как
долг и обязательство, закладывает в силу договора заимо­
давцу - на случай неуплаты - нечто, чем он еще «обладает»,
над чем он еще имеет силу, например свое тело, или свою
жену, или свою свободу, или даже свою жизнь (или, при опре­
деленных религиозных предпосылках, даже свое блажен­
ство, спасение души, вплоть до могильного покоя: так бы­
ло в Египте, где труп должника не находил и в могиле покоя
от заимодавца, - конечно, именно у египтян покой этот
что-нибудь да значил). Но главным образом заимодавец мог
подвергать всем разновидностям глумлений и пыток тело
должника, скажем, срезать с него столько, сколько на глаз
соответствовало величине долга, - с этой точки зрения в
ранние времена повсюду существовали разработанные, кое
в чем до ужасающих деталей, и имеющие правовую силу рас­
ценки отдельных членов и частей тела. Я считаю это уже
прогрессом, доказательством более свободного, более щед­
рого на руку, более римского правосознания, когда законода­
тельство двенадцати таблиц установило, что безразлично,
как много или как мало вырежут в подобном случае заимо­
давцы: «si plus minusve secuerunt, ne fraude esto»1. Уясним
себе логику всей этой формы погашения: она достаточно
необычна. Эквивалентность устанавливается таким обра­
зом, что вместо выгоды, непосредственно возмещающей
убыток (стало быть, вместо погашения долга деньгами, зем­
лей, имуществом какого-либо рода), заимодавцу предостав­
ляется в порядке обратной выплаты и компенсации неко­
торого рода удовольствие - удовольствие от права безнака­
занно проявлять свою власть над бессильным, сладостра­
стие «de faire le mal pour le plaisir de la faire»2, наслаждение
в насилии: наслаждение, ценимое тем выше, чем ниже и
ι да не будет поставлено в вину отрежут ли они больше или мень­
ше (лам.).
2 делать зло из удовольствия его причинять (фр.).

2. «Вина», «нечистая совесть» и тому подобное

281

невзрачнее место, занимаемое заимодавцем в обществе, и
с легкостью смогшее бы показаться ему лакомым куском,
даже предвкушением более высокого положения. Посред­
ством «наказания», налагаемого на должника, заимодавец
причащается к праву господ: в конце концом и он приходит
к окрыляющему чувству дозволенности глумления и надру­
гательства над каким-либо существом как «подчиненным»,
- или по крайней мере, в случае если дисциплинарная власть,
приведение приговора в действие перешло уже к «началь­
ству», - лицезрения, как глумятся над должником и как его
истязают. Компенсация, таким образом, состоит в ордере
и праве на жестокость.

6
В этой сфере, стало быть, в долговом праве, таится рассад­
ник мира моральных понятий: «вина», «совесть», «долг»,
«священность долга» - корни его, как и корни всего велико­
го на земле, долго и обильно орошались кровью. И не следо­
вало ли бы добавить, что мир этот, в сущности, никогда уже
не мог в полной мере избавиться от запаха крови и пыток?
(даже у старика Канта: от категорического императива раз­
ит жестокостью...) Здесь впервые жутко и, пожалуй, намерт­
во сцепились крючки идей «вина» и «страдание». Спросим
ещё раз: в какой мере страдание может быть погашением
«долгов»? В той мере, в какой причинение страдания достав­
ляло высочайшее удовольствие, в какой потерпевший вы­
менивал свой убыток, в том числе и дискомфорт в связи с
убытком, на чрезвычайное контрнаслаждение: причинять
страдание - настоящий праздник, нечто, как было сказано,
тем выше взлетавшее в цене, чем больше противоречило
оно рангу и общественному положению заимодавца. Это
сказано в порядке предположения: ибо трудно вглядывать­
ся в корни подобных подземных вещей, не говоря уже о
мучительности этого; и тот, кто грубо подбрасывает сюда
понятие «мести», тот, скорее, затуманивает свой взгляд,
нежели проясняет его (ведь и сама месть восходит к той
же проблеме: «как может причинение страдания служить
удовлетворением?»). Мне кажется, что деликатность, боль-

282

К генеалогии морали

ше того, тартюфство ручных домашних зверей (я хочу ска­
зать, современных людей, я хочу сказать, нас) противится
тому, чтобы в полную мощь представить себе, до какой сте­
пени жестокость составляла великую праздничную радость
древнейшего человечества, примешиваясь, как ингреди­
ент, почти к каждому его веселью; сколь наивной, с другой
стороны, сколь невинной предстаёт его потребность в же­
стокости, сколь существенно то, что именно «бескорыст­
ная злость» (или, говоря словами Спинозы, sympathia malevolens1) оценивается им как нормальное свойство человека,
- стало быть, как нечто, чему совесть от всего сердца гово­
рит Да! Для более проницательного взора, пожалуй, ещё
и сейчас было бы что заприметить в этой древнейшей и
глубиннейшей праздничной радости человека; в «По ту сто­
рону добра и зла», с. 117 и ел. (а ранее уже в «Утренней заре»,
с. 17, 68, Ю2),я осторожным касанием указал на возрас­
тающее одухотворение и «обожествление» жестокости, ко­
торое пронизывает всю историю высшей культуры (и в не­
котором значительном смысле даже составляет её). Во вся­
ком случае, ещё не в столь отдалённые времена нельзя было
и представить себе монаршьих свадеб и народных празд­
неств большого стиля без казней, пыток иликакого-нибудь
аутодафе, равным образом нельзя было и вообразить себе
знатного дома без существ, на которых могли без малейших
колебаний срывать свою злобу и пробовать свои жестокие
шутки (достаточно, к слову, вспомнить Дон-Кихота при дво­
ре герцогини: мы перечитываем сегодня «Дон-Кихота» с
горьким привкусом на языке, почти терзаясь, и мы показа­
лись бы в этом отношении весьма странными, совершенно
непонятными его автору и современникам последнего они читали его со спокойнейшей совестью, как веселейшую
из книг, и чуть не умирали со смеху над ним). Видеть стра­
дания - приятно, причинять страдания - ещё приятнее:
вот суровое правило, но правило главное, старинное, мо­
гущественное, человеческое-слишком-человеческое, под
которым, впрочем, подписались бы, должно быть, и обе­
зьяны: ибо говорят, что в измышлении причудливых жестокостей они уже вполне предвещают человека и как бы
ι злонамеренная симпатия {лат.).

2. «Вина», «нечистая совесть» и тому подобное

283

«настраивают инструмент». Без жестокости нет праздника
- так учит древнейшая, продолжительнейшая история че­
ловека, - и даже в наказании так много праздпичного\

7
- Этими мыслями, говоря между прочим, я вовсе не намерен
лить новую воду на расстроенные и скрипучие мельницы
наших пессимистов, перемалывающие пресыщение жиз­
нью; напротив, следует со всей определённостью засвиде­
тельствовать, что в те времена, когда человечество не сты­
дилось ещё своей жестокости, жизнь на земле протекала
веселее, чем нынче, когда существуют пессимисты. Небо
над человеком мрачнело всегда в зависимости от того, на­
сколько возрастал стыд человека перед человеком. Усталый
пессимистический взгляд, недоверие к загадке жизни, ле­
дяное «Нет» отвращения к жизни - это не суть признаки
злейших эпох рода человеческого: скорее, они выходят на
свет как болотные растения, каковы они и есть, лишь тог­
да, когда наличествует болото, к коему они принадлежат,
- я разумею болезненную изнеженность и измораленность,
благодаря которым животное «человек» учится наконец
стыдиться всех своих инстинктов. Стремясь попасть в «ан­
гелы» (чтобы не употреблять здесь более грубого слова),
человек откормил себе испорченный желудок и обложен­
ный язык, через которые ему не только опротивели радость
и невинность зверя, но и сама жизнь утратила вкус, - так
что временами он стоит перед самим собой, зажав нос, и,
хмурясь, составляет с папой Иннокентием Третьим каталог
своих сквернот («нечистое зачатие, омерзительное пита­
ние во чреве матери, загрязнённость вещества, из коего
развивается человек, мерзкая вонь, выделение мокрот, мо­
чи и кала»). Нынче, когда страдание должно всегда выпя­
чиваться в ряду аргументов п/ютм# существования как наи­
более скверный вопросительный знак его, было бы полез­
но напомнить себе о тех временах, когда судили обратным
образом, так как не хотели обходиться без причинения стра­
даний и усматривали в нём первоклассное волшебство, на­
стоящую приманку, совращающую к жизни. Быть может,

284

К генеалогии морали

тогда - говоря в утешение неженкам - боль не ощущалась
столь сильно, как нынче; по крайней мере, так вправе будет
судить врач, лечивший негров (примем последних за пред­
ставителей доисторического человека) с тяжёлыми вну­
тренними воспалениями, которые доводят почти до отча­
яния даже отменно крепких европейцев, -но не негров.
(Кривая человеческой восприимчивости к боли, похоже,
в самом деле резко и почти внезапно падает, стоит только
оставить позади верхние десять тысяч или десять миллио­
нов сверхкультуры; и лично я не сомневаюсь, что рядом с
одной мучительной ночью одной-единственной истеричной
образованной самки страдания всех животных, вместе взя­
тых, которых до сих пор допрашивали ножом с целью полу­
чения научных ответов, просто не идут в счёт.) Быть может,
позволительно даже допустить вероятность того, что и на­
слаждению от жестокости вовсе не обязательно было исче­
зать полностью: оно лишь нуждалось - поскольку боль ста­
ла нынче ощутимее - в некоторой сублимации и субтилизации; следовало перевести его как раз на язык воображае­
мого и душевного, где оно представало бы в такой сплошной
косметике благонадёжных наименований, что даже самая
чуткая лицемерная совесть не учуяла бы здесь никакого под­
воха («трагическое сострадание» есть одно из подобных
наименований; «les nostalgies de la croix»1 - другое). Что,
собственно, возмущает в страдании, так это не само стра­
дание, но бессмысленность страдания; а между тем ни для
христианина, втолковавшего в страдание целую тайную машинерию спасения, ни для наивного человека более древ­
них времён, гораздого толковать себе всякое страдание с
точки зрения соглядатая или мучителя, не существовало
вообще подобного бессмысленного страдания. Дабы сокро­
венное, необнаруженное, незасвидетельствованное стра­
дание могло быть устранено из мира и честно оспорено,
были почти вынуждены тогда изобрести богов и промежу­
точных существ со всяческих высей и из всяческих глубин,
короче, нечто такое, что блуждает даже в сокровенном, ви­
дит даже во мраке и охоче до интересного зрелища боли.
С помощью именно таких изобретений и удалось жизни
ι тоска по кресту ( фр. ).

2. «Вина», «нечистая совесть» и тому подобное

285

выкинуть всегда удававшийся ей фортель самооправдания,
оправдания своего «зла»; нынче, пожалуй, для этого понадо­
бились бы другие вспомогательные изобретения (скажем,
жизнь как загадка, жизнь как проблема познания). «Оправ­
дано всякое зло, видом коего наслаждается некий бог» - так
звучала допотопная логика чувства, - и в самом деле, только
ли допотопная? Боги, помысленные как охотники до же­
стоких зрелищ, - о, сколь далеко вдаётся это первобытное
представление ещё и в нашу европейскую очеловеченность!
можно справиться на сей счёт у Кальвина и Лютера. Досто­
верно во всяком случае то, что ещё греки не ведали более
приятной приправы к счастью своих богов, чем утехи же­
стокости. Какими же, думаете вы, глазами взирали боги у
Гомера на судьбы людей? Каков был последний, по сути,
смысл троянских войн и схожих трагических ужасов? Нет
сомнения: они бьыи задуманы как своего рода фестивали
для богов; и - поскольку поэт больше прочих людей уро­
дился «в богов» - также для поэтов... Не иначе и философыморалисты Греции представляли себе позднее очеса Божьи
взирающими на моральные ристалища, на героизм и само­
истязания Добродеев: «Геракл долга» был на подмостках и
сознавал, что он на виду: добродетель без свидетелей оказы­
валась чем-то совершенно немыслимым для этого народа
актёров. Разве то столь отважное, столь роковое изобрете­
ние философов, сделанное тогда впервые для нужд Европы,
изобретение «свободной воли», абсолютной спонтанности
человека в добре и зле - разве не было оно прежде всего
предназначено для того, чтобы узаконить представление,
что интерес богов к человеку, к человеческой добродетели
никогда не может быть исчерпан? На этих земных подмостках
вообще не должно было быть недостатка в действительно
новом, в действительно неслыханных напряжениях, ин­
тригах, катастрофах: мир, измысленный в полном согласии
с правилами детерминизма, был бы для богов легко отга­
дываемым и, следовательно, скоро наводящим скуку - до­
статочное основание для этих друзей богов- философов, не
считать своих богов способными на подобный детермини­
стический мир! Всё античное человечество, будучи миром
сугубо публичным, сугубо наглядным, не мыслившим себе
счастья без зрелищ и празднеств, преисполнено чутких зна-

286

К генеалогии морали

ков внимания к «зрителю». - А как уже было сказано, и в
большом наказании так много праздничного!..

8
Чувство вины, личной обязанности, - скажем, чтобы воз­
обновить ход нашего исследования, - проистекало, как мы
видели, из древнейших и самых изначальных личных от­
ношений, из отношения между покупателем и продавцом,
заимодавцем и должником: здесь впервые личность высту­
пила против личности, здесь впервые личность стала тя­
гаться с личностью. Ещё не найдена столь низкая ступень
цивилизации, на которой не были бы заметны хоть какието следы этого отношения. Устанавливать цены, измерять
ценности, измышлять эквиваленты, заниматься обменом
- это в такой степени предвосхищало начальное мышление
человека, что в известном смысле и было самим мышлени­
ем: здесь вырабатывались древнейшие повадки сообрази­
тельности, здесь хотелось бы усмотреть и первую накипь
человеческой гордости, его чувства превосходства над про­
чим зверьём. Должно быть, ещё наше слово «человек» (таnas1) выражает как раз нечто от этого самочувствия: чело­
век обозначил себя как существо, которое измеряет цен­
ности, которое оценивает и мерит в качестве «оцениваю­
щего животного как такового». Купля и продажа, со всем
их психологическим инвентарём, превосходят по возрасту
даже зачатки каких-либо общественных форм организации
и связей: из наиболее рудиментарной формы личного пра­
ва зачаточное чувство обмена, договора, долга, права, обя­
занности, уплаты было перенесено впервые на самые грубые
и изначальные комплексы общины (в их отношении к схо­
жим комплексам) одновременно с привычкой сравнивать,
измерять, исчислять власть властью. Глаз так и приспосо­
бился к этой перспективе: и с топорной последовательно­
стью, присущей тяжёлому на подъём, но затем неуклонно
следующему в одинаковом направлении мышлению более
ι от индогерманского понятия manisco, означающего «мысля­
щий».

2. «Вина», «нечистая совесть» и тому подобное

287

древнего человечества, в скором времени пришли к вели­
кому обобщению: «всякая вещь имеет стоимость; все может
быть оплачено» - к древнейшему и наивнейшему мораль­
ному канону справедливости, к истоку всякого «добродушия»,
всякой «правомерности», всякой «доброй воли», всякой
«объективности» на земле. Справедливость на этой первой
ступени предстаёт доброй волей людей приблизительно
равномощных поладить друг с другом, «сговориться» путём
очередной сделки, - а что до менее мощных, вынудить их
к сделке между собой.

9
Если мерить всё ещё мерой глубокой древности (каковая
древность, впрочем, есть и возможна во все времена): в
том же важном изначальном отношении заимодавца к сво­
им должникам стоит и община к своим членам. Живёшь в
общине, пользуешься преимуществами коллектива (о, что
за преимущества! нынче мы недооцениваем их временами),
влачишь своё существование под сенью защиты и попече­
ния, в мире и доверии, не обременяя себя заботами о неми­
нуемых убытках и нападках, которым подвержен человек
вовне, находясь «вне закона», - немец понимает, что должно
было означать первоначально слово «Elend»1, elend, - имен­
но на фоне этих убытков и нападок закладываешь себя общи­
не и связываешь себя обязательствами перед ней. Что про­
изойдёт в противном случае? Коллектив, обманутый заимо­
давец, заставит-таки уплатить себе сторицей - за этим дело
не станет. Речь идёт здесь, по меньшей мере, о непосред­
ственном вреде, причинённом вредителем; если отвлечься
и от этого, то преступник оказывается прежде всего «от­
ступником», нарушителем договора и слова в отношении
целого, в отношении всех благ и удобств общинной жизни,
в которой он доселе имел долю. Преступник есть должник,
который не только не возмещает предоставленных ему благ
и кредитов, но и покушается даже на своего заимодавца:
оттого, по справедливости, он не только лишается впредь
ι нищета, нужда, в изначальном значении - «чужбина» (нем.).

г88

К генеалогии морали

всех этих благ и преимуществ - ему напоминают теперь,
чего стоят все эти блага. Гнев потерпевшего заимодавца, гнев
общины, снова возвращает его в дикое и внезаконное со­
стояние, от которого он был доселе защищен: община ис­
торгает его из себя, - и теперь он открыт всем видам враж­
дебных действий. На этой ступени культуры «наказание»
является просто отражением, мимом нормального отноше­
ния к ненавистному, обезоруженному, поверженному врагу,
лишившемуся не только всякого права и защиты, но и вся­
кой милости; стало быть, правом войны и торжеством vae
victis1! во всей его беспощадности и жестокости, - из чего
явствует, что именно война (включая и воинственный культ
жертвоприношений) дала все те формы, в которых в исто­
рии выступает наказание.

ίο

С усилением власти община не придаёт больше такого зна­
чения прегрешениям отдельных лиц, поскольку они не мо­
гут уже казаться ей столь же опасными и пагубными, как
прежде, для существования целого: злодей не объявляется
больше «вне закона» и не изгоняется, всеобщий гнев не
вправе уже обрушиться на него с прежней необузданностью,
- напротив, отныне целое предусмотрительно берёт под
свою протекцию злодея, защищая его от этого гнева, в осо­
бенности гнева непосредственно потерпевших лиц. Ком­
промисс с гневом главным образом пострадавших от зло­
деяния; усилия вокруг того, чтобы локализовать случай и
предотвратить более широкую или даже всеобщую вовле­
ченность и беспокойство; попытки найти эквиваленты и
урегулировать тяжбу в целом (compositio); а прежде всего
- всё определённее выступающая воля считать каждый про­
ступок в каком-то смысле оплачиваемым, стало быть, по край­
ней мере до известной степени изолировать друг от друга
преступника и его деяние - таковы черты, которые всё от­
чётливее отпечатываются на дальнейшем развитии уголов­
ного права. С возрастанием власти и самосознания общины
ι горе побежденным (лат.).

2. «Вина», «нечистая совесть» и тому подобное

289

уголовное право всегда смягчается; всякое ослабление её
и более глубокая подверженность угрозам снова извлекают
на свет суровейшие формы последнего. «Заимодавец» всег­
да становился гуманным по мере того, как он богател; под
конец мерклом его богатства оказывается даже то, какое ко­
личество убытков он в состоянии понести, не страдая от
этого. Нет ничего невообразимого в том, чтобы предста­
вить себе общество с таким сознанием собственного могущства, при котором оно могло бы позволить себе благород­
нейшую роскошь из всех имеющихся в его распоряжении
- оставить безтшказанньштого, кто наносит ему вред. «Какое
мне, собственно, дело до моих паразитов? - вправе было
бы оно сказать в таком случае. - Пусть себе живут и про­
цветают: для этого я ещё достаточно сильно!»... Справед­
ливость, начавшая с того, что «всё подлежит уплате, всё
должно подлежать уплате», кончает тем, что смотрит сквозь
пальцы и отпускает неплатёжеспособного, - она кончает,
как и всякая хорошая вещь на земле, самоупразднением. Это
самоупразднение справедливости - известно, каким пре­
красным именем оно себя называет: милостью - остаётся,
как это разумеется само собой, преимуществом наиболее
могущественного, лучше того, потусторонностью его права.

11

Здесь - слово для отвода предпринятых недавно попыток
обнаружить источник справедливости на совершенно иной
почве - а именно, на почве ресентимента. Говоря на ухо
психологам, в случае если им будет охота изучить однажды
ресентимент с близкого расстояния, - это растение процве­
тает нынче наилучшим образом среди анархистов и анти­
семитов, как, впрочем, оно и цвело всегда, в укромном ме­
сте, подобно фиалке, хотя и с другим запахом. И поскольку
из подобного должно с необходимостью следовать подоб­
ное, то нечего удивляться, видя, как именно из этих кругов
исходят попытки, не раз уже имевшие место, - ср. выше,
с. зо - освятить местыюд именем справедливости, точно спра­
ведливость была бы, по сути, лишь дальнейшим развитием
чувства обиды, - и вместе с местью возвеличить задним чис-

2СЮ

К генеалогии морали

лом вообще все реактивные аффекты. Последнее шокирова­
ло бы меня меньше всего: оно казалось бы мне даже некой
заслугой с точки зрения всей биологической проблемы (от­
носительно которой ценность упомянутых аффектов до
сих пор недооценивалась). На что я только обращаю внима­
ние, так это на обстоятельство, что именно из духа самого
ресентимента произрос этот новый нюанс научной объек­
тивности (в пользу ненависти, зависти, недоброжелатель­
ства, подозрительности, rancune, мести). Названная «науч­
ная объективность» тотчас же стушёвывается и уступает
место акцентам смертельной вражды и предвзятости, как
только речь заходит о другой группе аффектов, имеющих,
на мой взгляд, гораздо более высокую биологическую цен­
ность, нежели те реактивные, и оттого но праву заслужи­
вающих научной оценки и уважения: именно, о действитель­
но активных аффектах, как то властолюбие, корыстолюбие
и им подобные. (Е. Дюринг: «Ценность жизни», «Курс фи­
лософии», в сущности, всюду.) Это что касается возраже­
ний против данной тенденции в целом; что же до частного
тезиса Дюринга, что родину справедливости надлежит ис­
кать на почве реактивного чувства, то, правды ради, прихо­
дится противопоставить ему следующий резко перевёрну­
тый тезис: последней почвой, покоряемой духом справедли­
вости, является почва реактивного чувства! Если и в самом
деле случается, что справедливый человек остаётся спра­
ведливым даже в отношении лица, причинившего ему вред
(и не просто холодным, умеренным, посторонним, равно­
душным: быть справедливым предполагает всегда позитивнуюустановку), если даже под напором личной обиды, надруганности, заподозренности не тускнеет высокая, ясная,
столь же глубокая, сколь и снисходительная объективность
справедливого, судящего ока, ну так что же, тогда это экзем­
пляр совершенства и высочайшего мастерства на земле даже нечто такое, на что, по благоразумию, и не надеешься
здесь, чему во всяком случае не так-то легко веришь. В сред­
нем несомненно, что даже для порядочнейших людей до­
статочной оказывается уже малая доза посягательства, зло­
сти, инсинуации, чтобы пригнать им кровь в глаза, а объек­
тивность выгнать из глаз. Активный, наступающий, престу­
пающий человек всё ещё на сто шагов ближе к справедли-

2. «Вина», «нечистая совесть» и тому подобное

291

вости, нежели реактивный; ему-то и не нужно вовсе ложно
и предвзято оценивать свой объект на манер того, как это
делает, как это должен делать реактивный человек. Оттого
фактически во все времена агрессивный человек, в каче­
стве более сильного, более мужественного, более знатного,
обладал и более свободным взглядом, более спокойной совестью;
напротив, не стоит труда угадать, на чьей совести вообще
лежит изобретение «нечистой совести», - это человек ресентимента! В конце концов осмотритесь же в самой исто­
рии: в какой именно сфере укоренялось вообще до сих пор
на земле соблюдение права, собственно потребность в пра­
ве? Быть может, в сфере реактивных людей? Вовсе нет: ско­
рее, именно в сфере активных, сильных, спонтанных, агрес­
сивных. С исторической точки зрения - и к досаде назван­
ного агитатора (он сам однажды сделал о себе признание:
«Учение о мести красной нитью справедливости прошло
через все мои труды и старания») - право на земле пред­
ставляет как раз борьбу против реактивных чувств, войну
с ними со стороны активных и агрессивных сил, которые
частично обращали свою мощь на то, чтобы положить чер­
ту и меру излишествам реактивного пафоса и принудить
его к соглашению. Всюду, где практикуется справедливость,
блюдётся справедливость, взору предстаёт сильная власть,
изыскивающая в отношении подчинённых ей более слабых
лиц (будь то группы или одиночки) средства, дабы поло­
жить конец охватившему их бессмысленному бешенству
ресентимента, либо вырывая из рук мести объект ресентимента, либо заменяя месть собственной борьбой с врагами
мира и порядка, либо изобретая, предлагая, а при случае
и навязывая компромиссы, либо, наконец, возводя в норму
известные эквиваленты урона, к которым отныне раз и на­
всегда отослан ресентимент. Но самое решительное, что
делает и внедряет высшая власть, борясь с преобладанием
враждебных чувств и их последышей, - а она делает это
всякий раз, когда так или иначе имеет на то достаточно
силы, - есть принятие закона, императивное разъяснение
того, что вообще, с её точки зрения, должно считаться до­
зволенным, правильным, а что воспрещённым, неправиль­
ным: относясь по принятии закона к злоупотреблениям и
самочинствам отдельных лиц либо целых групп как к пре-

292

К генеалогии морали

ступлениям перед законом, как к неповиновению высшей
власти, она отвлекает чувства своих подданных от ближай­
шего нанесённого такими преступлениями вреда и доби­
вается тем самым прочного эффекта, обратного тому, чего
желает всякая месть, не видящая и не признающая ничего,
кроме точки зрения потерпевшего, - отныне глаз прино­
равливается ко всё более безличной оценке поступка, даже
глаз самого потерпевшего (хотя он-то и в последнюю оче­
редь, как было отмечено прежде). - Сообразно этому «пра­
во» и «бесправие» существуют лишь как производные от
установления закона (а не от акта нарушения, как того жела­
ет Дюринг). Говорить о праве и бесправии самих по себе ли­
шено всякого смысла; сами по себе оскорбление, насилие,
эксплуатация, уничтожение не могут, разумеется, быть чемто «бесправным», поскольку сама жизнь в существенном, имен­
но в основных своих функциях, действует оскорбительно,
насильственно, грабительски, разрушительно и была бы
просто немыслима без этого характера. Следует признать­
ся себе даже в чём-то более щекотливом: именно, что с выс­
шей биологической точки зрения правовые ситуации могут
быть всегда лишь исключительными ситуациями, в качестве
частичных ограничений доподлинной воли жизни, наце­
ленной на власть, и как частные средства, субординативно
включённые в её общую цель, - средства как раз к созданию
более значительных единиц власти. Правовой порядок, мыс­
лимый суверенно и универсально, не как средство в борьбе
комплексов власти, но как средство против всякой борьбы
вообще - приблизительно по коммунистическому шаблону
Дюринга, гласящему, что каждая воля должна относиться
к каждой воле, как к равной, - был бы жизневраждебнымпринципом, разрушителем и растлителем человека, покушени­
ем на будущее человека, признаком усталости, контрабан­
дистской тропой в Ничто.

12

Здесь ещё одно слово о происхождении и цели наказания
- двух распадающихся либо вынужденно распавшихся про­
блемах; к сожалению, их по привычке смешивают воедино.

2. «Вина», «нечистая совесть» и тому подобное

293

Как же поступают в этом случае знакомые нам генеалоги
морали? Наивно, как они и поступали всегда: они отыскива­
ют какую-либо «цель» в наказании, скажем месть или устра­
шение, простодушно помещают затем эту цель в начале, в
качестве causa fiendi1 наказания, и - хоть кол на голове те­
ши! Но «цель права» лишь в самую последнюю очередь мо­
жет быть применена к истории возникновения права: на­
против, для всякого рода исторического исследования не
существует более важного положения, чем то, которое бы­
ло достигнуто с такими усилиями, но которого и в самом
деле следовало достичь, - а именно, что причина возникно­
вения какой-либо вещи и её конечная полезность, её фак­
тическое применение и включённость в систему целей toto
coeio2 расходятся между собой; что нечто наличествующее,
каким-то образом осуществившееся всё снова и снова ис­
толковывается некой превосходящей его силой сообразно
новым намерениям, заново конфискуется, переустраивает­
ся и переналаживается для нового употребления; что вся­
кое свершение в органическом мире есть возобладание и господствование и что, в свою очередь, всякое возобладание
и господствование есть новая интерпретация, приноровление, при котором прежние «смысл» и «цель» с неизбеж­
ностью должны померкнуть либо вовсе исчезнуть. Как бы
хорошо ни понималась нами полезность какого-либо физи­
ологического органа (или даже правового института, обще­
принятого обычая, политического навыка, формы в искус­
ствах или в религиозном культе), мы тем самым еще вовсе
не начинаем что-то смыслить в его возникновении, - сколь
бы неудобно и неприятно ни звучало это для пожилых ушей;
ибо с давних пор привыкли верить, что из наглядной зада­
чи, из полезности какой-либо вещи, формы, устройства мо­
жно также понять и причины их возникновения: глаз создан-де для зрения, рука создана-де для хватания. Так пред­
ставляли себе и наказание, как изобретенное якобы для
наказывания. Но все задачи, всякая полезность суть лишь
симптомы того, что некая воля к власти возобладала над
чем-то менее могущественным и сама прочно наделила его
ι причина возникновения (лат.).
2 здесь: целого произведения (лат.).

294

К генеалогии морали

значением определенной функции; и оттого совокупная
история всякой «вещи», органа, навыка может предстать
непрерывной цепью знаков, поддающихся все новым ин­
терпретациям и приспособлениям, причины которых не
нуждаются даже во взаимосвязи, но при известных услови­
ях чисто случайно следуют друг за другом и сменяют друг
друга. Сообразно этому «развитие» вещи, навыка, органа
менее всего является progressus к некой цели, еще менее
логическим и наикратчайшим, достигнутым с минимальной
затратой сил progressus, - но последовательностью более
или менее укоренившихся, более или менее не зависящих
друг от друга и разыгрывающихся здесь процессов возобла­
дания, включая и чинимые им всякий раз препятствия, проб­
ные метаморфозы в целях защиты и реакции, даже резуль­
таты удавшихся противоакций. Форма текуча, а «смысл»
тем более... Не иначе обстоит дело даже и внутри каждого
отдельного организма: всякий раз с существенным ростом
целого смещается и «смысл» отдельных органов - при не­
которых обстоятельствах их частичное разрушение, их чис­
ленное сокращение (скажем, путем уничтожения средних
звеньев) может оказаться признаком возрастающей силы
и совершенства. Я хочу сказать: даже частичная утрата полез­
ности, чахлость и вырождение, исчезновение смысла и це­
лесообразности, короче, смерть относится к числу условий
действительного progressus, каковой всегда является в гештальте воли и пути к большей власти и всегда осуществляется
за счет многочисленных меньших сил. Величина «прогрес­
са» измеряется даже количеством отведенных ему жертв;
человечество, пожертвованное в своей массе процветанию
отдельного более сильного человеческого экземпляра, вот что
было бы прогрессом... Я подчеркиваю эту основную точку
зрения исторической методики, тем более что она в корне
противится господствующему нынче инстинкту и вкусу дня,
который охотнее ужился бы еще с абсолютной случайно­
стью и даже с механистической бессмысленностью всего
происходящего, нежели с теорией воли власти, разыгрываю­
щейся во всем происходящем. Демократическая идиосин­
кразия ко всему, что господствует и хочет господствовать,
современный мизархизм (дабы вылепить скверное слово
для скверной штуки) постепенно в такой степени переме-

2. «Вина», «нечистая совесть» и тому подобное

295

стился и переоделся в духовное, духовнейшее, что нынче
он уже шаг за шагом проникает, осмеливается проникнуть в
наиболее строгие, по-видимому, наиболее объективные нау­
ки; мне кажется даже, что он прибрал уже к рукам всю фи­
зиологию и учение о жизни, продемонстрировав, разумеет­
ся в ущерб последним, фокус исчезновения у них одного
фундаментального понятия, собственно понятия активно­
сти. Под давлением этой идиосинкразии выпячивают, на­
против, «приспособление», то есть активность второго ран­
га, голую реактивность, и даже саму жизнь определяют как
все более целесообразное внутреннее приспособление к
внешним условиям (Герберт Спенсер). Но тем самым не­
узнанной остается сущность жизни, ее воля к власти; тем
самым упускается из виду преимущество, присущее спон­
танным, наступательным, преступающим, наново толкую­
щим, наново направляющим и созидательным силам, след­
ствием которых и оказывается «приспособление»; тем са­
мым в организме отрицается господствующая роль высших
функционеров, в которых активно и формообразующе про­
является воля жизни. Припомним, в чем Гексли упрекал
Спенсера: в «административном нигилизме», - но речь-то
идет о большему чем «администрирование»...

13

- Следует, таким образом, - возвращаясь к теме, а именно,
к наказанию - различать в нём двоякое: с одной стороны,
относительно устойчивое, навык, акт, «драму», некую строгую
последовательность процедур, с другой стороны, текучее,
смысл, цель, ожидание, связанное с исполнением подоб­
ных процедур. При этом сразу же допускается per analogiam,
согласно развитой здесь основной точке зрения историче­
ской методики, что сама процедура есть нечто более древ­
нее и раннее, чем её применение к наказанию; что послед­
нее лишь вкрапливается, втолковывается в (давно существу­
ющую, но в ином смысле применявшуюся) процедуру; ко­
роче, что дело обстоит нетж, как полагали до сих пор наши
наивные генеалоги морали и права, вообразившие себе все
до одного, будто процедура была изобретена в целях нака-

296

К генеалогии морали

зания, подобно тому как некогда воображали себе, будто
рука изобретена в целях хватания. Что же касается того
другого - текучего - элемента наказания, его «смысла», то на
более позднем этапе культуры (например, в нынешней Евро­
пе) понятие «наказание» и в самом деле представляет от­
нюдь не один смысл, но целый синтез «смыслов»; вся преды­
дущая история наказания, история его применения в самых
разных целях, кристаллизуется напоследок в своего рода
единство, трудно растворимое, с трудом поддающееся ана­
лизу и, что следует подчеркнуть, совершенно неопределимое.
(Нынче невозможно со всей определённостью сказать, по­
чему, собственно, наказывают: все понятия, в которых семи­
отически резюмируется процесс как таковой, ускользают
от дефиниции; дефиниции подлежит только то, что лише­
но истории). На более ранней стадии этот синтез «смыс­
лов» предстаёт, напротив, более растворимым, также и бо­
лее изменчивым; можно ещё заметить, как в каждом отдель­
ном случае элементы синтеза меняют свою валентность и,
сообразно этому, порядок, так что за счёт остальных вы­
деляется и доминирует то один, то другой, и как при случае
один элемент (скажем, задача устрашить) словно бы устра­
няет все прочие элементы. Чтобы по меньшей мере соста­
вить представление о том, сколь неопределен, дополните­
лен, побочен «смысл» наказания и каким образом одна и
та же процедура может использоваться, толковаться, под­
готавливаться в принципиально различных целях, здесь
будет дана схема, которая сама предстает мне на основании
сравнительно малого и случайного материала. Наказание
как обезвреживание, как предотвращение дальнейшего уро­
на. Наказание как возмещение в какой-либо форме убытка
потерпевшему (даже в виде компенсации через аффект).
Наказание как средство изоляции того, что нарушает равно­
весие, во избежание распространяющегося беспокойства.
Наказание как устрашение со стороны тех, кто назначает
наказание и приводит его в исполнение. Наказание как сво­
его рода компенсация выгод, которыми дотоле наслаждал­
ся преступник (например, когда он используется в качестве
раба на рудниках). Наказание как выбраковка выродивше­
гося элемента (при случае целой ветви, как это предписы­
вает китайское право: стало быть, как средство сохранения

2. «Вина», «нечистая совесть» и тому подобное

297

чистоты расы или поддержания социального типа). Нака­
зание как праздник, именно, как акт насилия и надругатель­
ства над поверженным наконец врагом. Наказание как вко­
лачивание памяти: тому, кто подвергается наказанию - это
называется «исправлением», -либо свидетелям казни. На­
казание как уплата своего рода гонорара, оговоренного со
стороны власти, которая оберегает злодея от излишеств
мести. Наказание как компромисс с естественным состоя­
нием мести, покуда последняя отстаивается ещё могуще­
ственными родовыми кланами и притязает на привилегии.
Наказание как объявление войны и военная мера против
врага мира, закона, порядка, начальства, с которым борют­
ся как с опасным для общины существом, как с нарушителем
предпосланного общиною договора, как с неким смутья­
ном, изменником и нарушителем порядка, борются всеми
средствами, сродными как раз войне.

И
Этот список наверняка не полон; очевидно, что наказание
перегружено выгодами всякого рода. Тем живее следовало
бы вычесть из него мнимую выгоду, которая - разумеется,
в популярном восприятии - слывёт существеннейшей его
выгодой, - вера в наказание, нынче в силу множества при­
чин расшатанная, именно в названной выгоде всё ещё на­
ходит для себя сильнейшую опору. Наказанию вменяют в
заслугу то, что оно пробуждает в виновном чувство вины, в
нём ищут доподлинный instrumentum той душевной реак­
ции, которая именуется «нечистой совестью», «угрызени­
ями совести». Но тем самым грешат против действитель­
ности и ПСИХОЛОРИИ даже по меркам сегодняшнего дня; мол­
чу уж о всём историческом и доисторическом прошлом че­
ловека! Настоящие угрызения совести - нечто в высшей
степени редкое как раз среди преступников и каторжников;
тюрьмы, исправительные дома - не инкубаторы для благо­
приятного разведения этого вида гложущего червя - в этом
сходятся все добросовестные наблюдатели, которые во мно­
гих случаях крайне неохотно и вопреки собственным жела­
ниям решаются на подобное суждение. По большому счёту

298

К генеалогии морали

наказание закаляет и охлаждает; оно концентрирует; оно
обостряет чувство отчуждения; оно усиливает сопротивля­
емость. Если случается, что оно надламывает энергию и
приводит к жалкой прострации и самоуничижению, то на­
верняка такой результат еще менее отраден, нежели обыч­
ный эффект наказания с характерной для него сухой и мрач­
ной серьёзностью. Подумав же о доисторических тысяче­
летиях человечества, можно сказать без колебаний, что
развитие чувства вины сильнее всего было заторможено
именно наказанием, - по крайней мере это касается тех
жертв, на которых распространялась карающая власть. Не
будем недооценивать того, насколько само зрелище судеб­
ных и экзекутивных процедур мешает преступнику ощутить
саму предосудительность своего поступка, своего образа
действий: ибо он видит, что совершенно аналогичный об­
раз действий поставлен на службу правосудию, где это санк­
ционируется и чинится без малейшего зазрения совести,
- стало быть, шпионаж, коварство, взяточничество, ловуш­
ки, всё крючкотворное и продувное искусство полицейских
и прокурорских чинов, затем основательный, не извиняе­
мый даже аффектом грабёж, насилие, глумление, арест, пыт­
ки, умерщвление, как это заведено в различных видах нака­
зания, - в итоге целый ряд процедур, отвергаемых и осуж­
даемых его судьями вовсе не по существу, но лишь в извест­
ном практическом отношении и применении. «Нечистая
совесть», это самое жуткое и самое интересное растение
нашей земной флоры, произросла не на этой почве - по
существу, в течение длительнейшего периода времени в
сознании судящих, самих наказующих ничто не свидетель­
ствовало о том, что приходится иметь дело с «виновным».
Речь шла просто о каком-то вредоносце, безответственном
осколке рока. И тот, на кого впоследствии, опять же как
осколок рока, падало наказание, не испытывал при этом
иной «внутренней муки», чем в случаях, скажем, внезапной,
непредвиденной напасти, ужасного природного бедствия,
срывающейся и раздавливающей каменной глыбы, с чем
уже и вовсе нельзя бороться.

2. «Вина», «нечистая совесть» и тому подобное

299

Это дошло как-то, каким-то мудрёным образом до сознания
Спинозы (к досаде его толкователей, прямо-таки стараю­
щихся исказить его в этом месте, например Куно Фишера),
когда однажды в послеобеденное время - кто знает, о какое
он тёрся воспоминание, - ему пришлось размышлять над
вопросом, что собственно осталось в нём самом от знаме­
нитого morsus conscientiae1 - в нём, выдворившем добро и
зло в область человеческого воображения и злобно защи­
щавшем честь своего «свободного» Бога от тех кощунни­
ков, чьи утверждения доходили до того, будто Бог творит
все sub ratione boni2 («это, однако, значило бы подчинить
Бога судьбе и было бы поистине величайшей из всех бес­
смыслиц»). Мир для Спинозы снова вернулся к невинно­
сти, в которой он пребывал до изобретения нечистой со­
вести, - что же тем самым вышло из morsus conscientiae?
«Противоположность gaudium, - сказал он себе наконец,
- печаль, сопровождаемая представлением о некой про­
шедшей вещи, которая не оправдала надежд». Eth. Ill pro­
pos. XVIII schol. I, И. Не иные, чем Спиноза, чувства в отноше­
нии своего «прошедшего проступка» испытывали на про­
тяжении тысячелетий настигнутые карой зачинщики зла:
«тут что-то нежданно пошло вкривь и вкось», а не. «я не дол­
жен был делать этого», - они покорялись наказанию, как
покоряются болезни, несчастью или смерти, с тем храбрым
безропотным фатализмом, каковым, например, ещё и сего­
дня русские превосходят нас, западных людей, в жизненном
поведении. Если тогда и существовала критика поступка,
то в этой критике изощрялся ум: без сомнения, мы должны
искать собственно эффект наказания прежде всего в изо­
щрении ума, в продлении памяти, в намерении идти впредь
надело с большей осторожностью, недоверчивостью, скрыт­
ностью, в осознании того, что многое раз и навсегда ока­
зывается не по плечу, в росте самокритичности. Чего в ито­
ге можно достичь наказанием у человека и зверя, так это
увеличения страха, изощрения ума, подавления страстей:
ι угрызение совести (лат.).
2 с точки зрения блага (лат.).

з°°

К генеалогии морали

тем самым наказание приручает человека, но оно не делает
его «лучше» - с большим правом можно было бы утверждать
обратное. («Беда учит уму», - говорит народ; а насколько
она учит уму, настолько же учит она и дурному. К счастью,
она довольно часто учит и глупости).

16
Здесь мне не избежать уже того, чтобы не начертать в пер­
вом, предварительном, наброске мою собственную гипо­
тезу о происхождении «нечистой совести»: её не легко дове­
сти до слуха, и с ней надобно не только повозиться мысля­
ми, но и бодрствовать и спать. Я считаю нечистую совесть
глубоким заболеванием, до которого человеку пришлось
опуститься под давлением наиболее коренного из всех из­
менений, выпавших на его долю, - изменения, случивше­
гося с ним в момент, когда он окончательно осознал на себе
ошейник общества и мира. Не иначе, как это вышло с во­
дяными животными, когда они были вынуждены стать на­
земными либо погибнуть, то же случилось и с этими счастли­
во приспособленными к зарослям, войне, бродяжничеству,
авантюре полузверями - одним махом все их инстинкты
были обесценены и «сняты с петель». Отныне им прихо­
дилось ходить на ногах и «нести самих себя» там, где пре­
жде их несла вода: ужасное бремя легло на них. Они чув­
ствовали себя неловко при простейших естественных от­
правлениях; в этот новый незнакомый мир они вступали
уже без старых своих вожатых, бессознательных и надёж­
ных инстинктов-регуляторов, - они, эти несчастные, были
сведены к мышлению, умозаключению, исчислению, ком­
бинированию причин и следствий - редуцированы к свое­
му «сознанию», к наиболее жалкому и промахивающемуся
своему органу! Я думаю, что никогда на земле не бывало
такого чувства убожества, такого свинцового недомогания,
- и при всём том те старые инстинкты не сразу перестали
предъявлять свои требования! Лишь изредка и с трудом
выпадала возможность угодить им: главным образом им при­
ходилось искать себе новых и как бы уже подземных удов­
летворений. Все инстинкты, не разряжающиеся вовне, об-

2. «Вина», «нечистая совесть» и тому подобное

301

ращаются вовнутрь - это и называю я уходом-в-себя человека:
так именно начинает в человеке расти то, что позднее на­
зовут его «душою». Весь внутренний мир, поначалу столь
тонкий, будто он затиснут меж двух шкур, разошёлся и рас­
поролся вглубь, вширь и ввысь в той мере, в какой сдерживалась разрядка человека вовне. Те грозные бастионы, кото­
рыми государственная организация оборонялась от старых
инстинктов свободы, - к этим бастионам прежде всего от­
носятся наказания - привели к тому, что все названные ин­
стинкты дикого свободного бродяжного человека оберну­
лись вспять, против самого человека. Вражда, жестокость,
радость преследования, нападения, перемены, разрушения
- всё это, повёрнутое на обладателя самих инстинктов: та­
ково происхождение «нечистой совести». Человек, кото­
рый, за отсутствием внешних врагов и препятствий, втис­
нутый в гнетущую тесноту и регулярность обычая, нетерпе­
ливо терзал, преследовал, грыз, изнурял, истязал самого
себя, этот бьющийся до крови о решётки своей клетки зверь,
которого хотят «приручить», этот лишенец, изводящий се­
бя ностальгией по пустыне, которому пришлось создать из
самого себя авантюру и застенок, некое подобие ненадёж­
ной и опасной целины, - этот дурень, этот тоскующий и
безутешный пленник стал изобретателем «нечистой сове­
сти». Но с этого и началось величайшее и тревожнейшее
заболевание, от которого человечество не оправилось и
по сей день, страдание человека человеком, самим собою, как
следствие насильственного расставания со звериным про­
шлым, как бы некоего прыжка и падения в новую обстанов­
ку и условия существования, объявления войны старым ин­
стинктам, на которых зиждились доныне его сила, радость
и внушаемый им страх. Добавим сразу же, что, с другой сто­
роны, с самим фактом обернувшейся на себя, выступающей
против себя души животного на Землепоявилось нечто
столь новое, глубокое, неслыханное, загадочное, противо­
речивое и перспективное, что благодаря этому сама конфи­
гурация Земли претерпела существенное изменение. Дей­
ствительно, понадобились божественные зрители, чтобы
отдать должное завязавшейся таким образом комедии, чей
исход остаётся ещё совершенно непредвиденным, - слиш­
ком утончённой, слишком чудесной, слишком парадоксаль-

3°2

К генеалогии морали

ной комедии, чтобы позволительно было разыгрывать её
бестолково неприметным образом на каком-нибудь незнача­
щем созвездии! С тех пор человек поставлен па кони предо­
ставлен самым неожиданным и самым волнующим выбро­
сам игральных костей, которыми мечет «великое дитя» 1ераклита, называйся оно Зевсом или Случаем, - он приковы­
вает к себе интерес, напряжение, надежду, почти уверен­
ность, словно бы с ним нечто возвещается, нечто приуготавливается, словно бы человек не цель, но лишь путь, ин­
цидент, мост, великое обещание...

17

Предпосылкой этой гипотезы о происхождении нечистой
совести служит, во-первых, то, что названное изменение
не было ни постепенным, ни добровольным и представля­
ло собою не органическое врастание в новые условия, но
разрыв, прыжок, принуждение, неотвратимый рок, против
которого не было никакой борьбы и даже ресентимента.
Во-вторых же, то, что вгонка доселе необузданного и ли­
шенного формы населения в жесткую форму не только нача­
лась с акта насилия, но и доводилась до конца путем сплош­
ных насильственных актов, - что сообразно этому древней­
шее «государство» представало и функционировало в виде
страшной тирании, некой раздавливающей и беспощадной
машины, покуда наконец сырье, состоящее из народа и по­
луживотных, оказывалось не только размятым и тягучим,
но и сформованным. Я употребил слово «государство»; не­
трудно понять, кто подразумевается под этим - какая-то
стая белокурых хищников, раса покорителей и господ, ко­
торая, обладая военной организованностью и организа­
торской способностью, без малейших колебаний налагала
свои страшные лапы на, должно быть, чудовищно превос­
ходящее ее по численности, но все еще бесформенное, все
еще бродяжное население. Так вот и затевается «государ­
ство» на земле: я думаю, что томные грезы, возводящие его
начало к «договору», отжили уже свой век. Кто может по­
велевать, кто по природе является «господином», кто пред­
стает насильником в поступках и жестах - какое ему дело

2. «Вина», «нечистая совесть» и тому подобное

з°3

до договоров! Такие существа не подотчетны; они появля­
ются, как судьба, беспричинно, безрассудно, бесцеременно,
безоговорочно, они как молния, слишком ужасные, слиш­
ком внезапные, слишком убедительные, слишком «иные»,
чтобы можно было их даже ненавидеть. Их дело - инстин­
ктивное созидание форм, штамповка форм; они суть самые
подневольные, самые непредумышленные художники из
когда-либо существовавших - там, где они появляются, воз­
никает в скором времени нечто новое, творение власти,
которое живет, части и функции которого разграничены
и соотнесены, в котором вообще нет места тому, что не бы­
ло бы предварительно «всмыслено» в структуру целого. Им,
этим прирожденным организаторам, неведомо, что такое
вина, ответственность, оглядка; в них превозмогает тот ужас­
ный эгоизм художника, который отсвечивает бронзой и
наперед чувствует себя навеки оправданным в своем «тво­
рении», как мать в своем ребенке. Не в них произросла «не­
чистая совесть», это понятно с самого начала, - но она не
выросла бы без них, эта уродливая опухоль; ее и не было бы
вовсе, если бы под тяжестью их молота, их артистического
насилия из мира, по крайней мере из поля зрения, не исчез
и не стал, так сказать, латентным некий чудовищный квантум свободы. Это насильственно подавленный инстинкт
свободы - как мы поняли уже, - это вытесненный, отступив­
ший, запертый внутри и в конце концов лишь в самом себе
разряжающийся и изливающийся инстинкт свободы: вот
чем только и была вначале нечистая совесть.

ι8
Поостережемся, как бы не проглядеть всего этого феноме­
на оттого лишь, что он загодя предстает столь уродливым
и болезненным. В сущности, речь ведь идет о той же актив­
ной силе, которая в лице названных художников насилия
и организаторов роскошествует и строит государства и ко­
торая здесь внутренне, в меньших масштабах, мелочнее,
пятясь, в «лабиринте груди», говоря словами Гёте, мастерит
себе нечистую совесть и строит негативные идеалы - это
и есть как раз тот инстинкт свободы (на моем языке: воля к

304

К генеалогии морали

власти): разница лишь в том, что материалом, на который
изливается формообразующая и насильственная природа
названной силы, оказывается здесь сам человек, вся полнота
его давнишней животной самости - а не другой человек, другие
люди, как в том более значительном и более броском фено­
мене. Это тайное насилие над собою, эта жестокость худож­
ника, эта радость придавать форму себе как трудному, со­
противляющемуся, страдающему материалу, вжигать в себя
волю, критику, противоречие, презрение, отказ, эта жуткая
и ужасающе насладительная работа своевольно раздвоенной
души, причиняющей себе страдания из удовольствия причи­
нять страдания, вся эта активная «нечистая совесть», будучи
настоящим материнским лоном идеальных и воображае­
мых событий, произвела в конце концов на свет - читатель
уже догадывается - изобилие новых странных красот и ут­
верждение и, быть может, вообще саму красоту... Ибо что
же представляло бы собою «прекрасное», если бы противо­
речие сперва не осознало самое себя, если бы безобразное
не сказало прежде самому себе: «я безобразно»?.. По край­
ней мере, после этого намека не столь загадочной окажется
уже загадка, в какой мере в противоречивых понятиях, вро­
де самоотверженности, самоотречения, самопожертвованиям
жет проступить некий идеал, некая красота; и впредь, я не
сомневаюсь в этом, одно будет известно наверняка - имен­
но, какого copra, удовольствием с самого начала является удо­
вольствие, испытываемое человеком бескорыстным, само­
отверженным, жертвующим собою: удовольствием жесто­
кости. - Таков предварительный итог размышлений о про­
исхождении «неэгоистического» как моральной ценности и
о разметке почвы, на которой произросла эта ценность:
только нечистая совесть, только воля к самоистязанию слу­
жит предпосылкой для ценности неэгоистического.

Нечистая совесть - болезнь, это не подлежит сомнению,
но болезнь в том же смысле, в каком болезнью является
беременность. Если мы примемся отыскивать условия, при
которых болезнь эта достигла своего ужаснейшего и одухо-

2. «Вина», «нечистая совесть» и тому подобное

з°5

творённейшего пика, то мы увидим, что собственно послу­
жило причиной её вступления в мир. Для этого, однако,
потребна большая выдержка - и нам следует прежде всего
ещё раз вернуться к более ранней точке зрения. Гражданскоправовое отношение должника к своему заимодавцу, о чём
уже пространно шла речь, было - притом в историческом
отношении на крайне примечательный и щекотливый лад
- перетолковано в ключе ещё одного отношения, которое,
должно быть, остаётся наиболее непонятным для нас, ны­
нешних людей: речь идёт об отношении современников к сво­
им предкам. В рамках первоначальной родовой кооперации
- мы говорим о первобытной эпохе - каждое живущее по­
коление связано с более ранним и в особенности со старей­
шим, родоначальным поколением неким юридическим обя­
зательством (а вовсе не простой признательностью чувст­
ва: это последнее, и не без оснований, следовало бы в от­
ношении длительнейшего периода истории рода челове­
ческого вообще поставить под вопрос). Здесь царит убеж­
дение, что род обязан своей устойчивостью исключительно
жертвам и достижениям предков - и что следует оплатить
это жертвами же и достижениями: тем самым признают за
собою долг, который постоянно возрастает ещё и оттого,
что эти предки в своём посмертном существовании в каче­
стве могущественных духов не перестают своею силой пре­
доставлять роду новые преимущества и авансы. Неужели
же даром? Но для того неотёсанного и «нищего душой» вре­
мени не существует никакого «даром». Чем же можно воз­
дать им? Жертвами (первоначально на пропитание, в гру­
бейшем смысле), празднествами, часовнями, оказанием
почестей, прежде всего послушанием, - ибо все обычаи,
будучи творениями предков, суть также их уставы и пове­
ления. Достаточно ли им воздают? - это подозрение оста­
ётся и растёт: время от времени оно вынуждает к большому
выкупу оптом, к какому-то чудовищному возвращению дол­
га «заимодавцу» (скажем, пресловутым жертвоприношени­
ем первенца, кровью, человеческой кровью во всяком слу­
чае). Страх перед родоначальником и его властью, сознание
задолженности ему, согласно этого рода логике, неизбежно
возрастает в такой же точно мере, в какой возрастает власть
самого рода, в какой сам род предстаёт всё более победо-

Зоб

К генеалогии морали

носным, независимым, почитаемым, устрашающим. Отнюдь
не наоборот! Каждый шаг к упадку рода, все беды и злопо­
лучия, все признаки вырождения, наступающего распада,
напротив, только уменьшают страх перед духом его осно­
вателя и постепенно сводят на нет представление о его уме,
предусмотрительности и властном присутствии. Доведем
эту неотёсанную логику до конца: под натиском фантазии
нарастающего страха прародителям наиболее могуществен­
ных родов приходится в конце концов самим вырастать до
чудовищных масштабов и отодвигаться во мглу божествен­
ной жути и невообразимости - в итоге прародитель преобра­
жается в бога. Может быть, именно здесь таится происхож­
дение богов, происхождение, стало быть, из cmpaxal.. И кто
счёл бы нужным добавить: «но также из благочестия!», едва
ли смог бы выдержать поверку своей правоты наиболее про­
должительным периодом человеческого рода, его доисто­
рическим прошлым. И уж тем более - промежуточным пе­
риодом, когда формируются благородные поколения - те
самые, которые действительно с лихвой отплатили своим
созидателям, праотцам (героям, богам) всеми свойствами,
проявившимися тем временем в них самих, - благородными
свойствами. Позже мы ещё бросим взгляд на овельможивание и облагораживание богов (что, конечно, не является
причислением их «к лику святых»); пока же проследим до
конца весь этот ход развития сознания вины.

20

Как учит история, сознание задолженности божеству вовсе
не уходит даже после упадка основанной на кровном род­
стве формы организации «общины»; аналогично тому, как
человечество унаследовало понятия «хорошо» и «плохо»
от родовой знати (вместе с её коренной психологической
тягой к учреждению табелей о рангах), оно получило в на­
следство наряду с родовыми и племенными божествами
также и тяжесть не оплаченных ещё долгов и стремление
к их погашению. (Переходную ступень образуют те обшир­
ные популяции рабов и крепостных, которые принорови­
лись - принудительно ли, подобострастно ли и через mi-

2. «Вина», «нечистая совесть» и тому подобное

з°7

micry1 - к культу богов своих господ: от них затем и разли­
вается это наследство во все стороны.) Чувство задолжен­
ности божеству не переставало расти на протяжении мно­
гих тысячелетий, и притом всё в той же пропорции, в какой
росло на земле и взмывало вверх понятие Бога и ощущение
Бога. (Вся история этнической борьбы, побед, примире­
ний, слияний, всё, что предшествует окончательной иерар­
хии народных элементов в каждом великом расовом син­
тезе, отражается в генеалогической неразберихе их богов,
в сагах об их борениях, победах и примирениях; переход
к всемирным империям сопряжён всегда с переходом к все­
мирным божествам; деспотизм, превозмогая независимое
дворянство, всегда также расчищает путь какому-нибудь мо­
нотеизму). Восхождение христианского Бога, как макси­
мального Бога, достигшего пика градации, повлекло за со­
бою и максимум чувства вины на земле. Допустив, что мы
наконец вступили в обратное движение, позволительно бы­
ло бы с немалой степенью вероятности заключить из неу­
держимого упадка веры в христианского Бога, что уже и
теперь в человеке налицо значительный спад сознания ви­
ны; в любом случае не следует исключать шанса, что полная
и совершенная победа атеизма смогла бы освободить чело­
вечество от всего этого чувства задолженности своему на­
чалу, своей causa prima. Атеизм и своего рода вторая невин­
ность связаны друг с другом.

21

Сказанное вкратце и вчерне относится к связи понятий
«вина», «долг» с религиозными предпосылками: я умыш­
ленно не коснулся покуда собственно морализации этих
понятий (смещения их в совесть, точнее смешения нечи­
стой совести с понятием Бога) и даже в конце предыдущей
главки высказывался в таком ключе, словно бы этой морали­
зации и не было вовсе, а значит так, словно бы названные
понятия впредь неизбежно близились к концу с устранени­
ем их предпосылки - веры в нашего «заимодавца», Бога.
ι мимикрия (англ.).

Зо8

К генеалогии морали

Реальное положение вещей до ужаса расходится с этим. С
морализацией понятий вины и долга, со смещением их в
нечистую совесть предпринята, собственно говоря, попытка
обратить вспять направление только что описанного разви­
тия, по меньшей мере амортизировать его движение: именно
теперь должна была раз и навсегда пессимистически за­
крыться перспектива окончательной уплаты, теперь взгляд
должен был безутешно отпрянуть от железной невозмож­
ности, теперь должны были эти понятия «вина» и «долг»
обернуться вспять - против кого же} Сомнений нет: прежде
всего против «должника», в котором отныне нечистая со­
весть приживается, въедается, распространяется и поли­
пообразно растёт вширь и вглубь, покуда наконец с неиз­
бывностью вины не зачинается и неизбывность искупления, мысль о её неоплатности (о «яичномнаказании»), - но
под конец все обращается даже против «заимодавца», будут
ли при этом думать о causa prima человека, о начале рода
человеческого, о родоначальнике его, связанном отныне
проклятием («Адам», «первородный грех», «несвободаво­
ли»), или о природе, из лона которой вышел человек и в
которую отныне вкладывается злой принцип («демонизация
природы»), или вообще о существовании, остающемся без
собственной ценности (нигилистический разрыв с ним, тоска
по Ничто или тоска по его «противоположности», по ино­
бытию, буддизм и то, что сродни ему), - пока мы разом не
останавливаемся перед парадоксальным и ужасным палли­
ативом, в котором замученное человечество обрело себе
временное облегчение, перед этим штрихом гения христи­
анства: Бог, сам жертвующий собою во искупление вины
человека, Бог, сам заставляющий себя платить самому себе,
Бог, как единственно способный искупить в человеке то,
что в самом человеке стало неискупимым, - заимодавец,
жертвующий собою ради своего должника, из любви (неуже­
ли в это поверили?), из любви к своему должнику!..

22

Возможно, уже угадали, что собственно свершилось со всем
этим и под этим: свершилась воля к самоистязанию, та зата-

2. «Вина», «нечистая совесть» и тому подобное

з°9

ившаяся жестокость загнанного вглубь, спугнутого вовнутрь
самого себя зверочеловека, в целях приручения запертого
в «государство», изобретшего нечистую совесть, дабы при­
чинять себе боль, после того как был заткнут естественный
выход этой потребности причинять себе боль, - этот чело­
век нечистой совести завладел религиозной предпосыл­
кой, дабы довести самоистязание до ужасающей жестоко­
сти и остроты. Вина перед Богом: эта мысль становится для
него орудием пытки. Он схватывает в «Боге» самые край­
ние противоположности, какие он только смог найти в про­
тивовес собственным и неотторжимым животным инстин­
ктам, он перетолковывает сами эти животные инстинкты
в вину перед Богом (как вражду, восстание, бунт против
«Господа», «Отца», предка и первоначала мира), он впря­
гает себя в противоречие «Бог» и «Дьявол», всякое «нет!»,
которое он говорит себе, природе, естественности, фак­
тичности своего существа, он выбрасывает из себя как некое
«да!», нечто бытийствующее, телесное, действительное,
как Бога, святость Божью, суд Божий, палачество Божье,
потусторонность, вечность, муку без конца, ад, несоизме­
римость наказания и вины. Это своего рода исступлённость
воли в элементе душевной жестокости, решительно не име­
ющая равных себе: воля человека чувствовать себя винов­
ным и негодным вплоть до неискупимости, его воля считать
себя наказанным, хотя и наказание никогда не могло бы
быть эквивалентно вине, его воля заразить и отравить по­
доплёку вещей проблемой наказания и вины, чтобы раз и
навсегда отрезать себе выход из этого лабиринта «навяз­
чивых идей», его воля водрузить идеал - идеал «святого
Бога» - и перед лицом его быть осязаемо уверенным в своей
абсолютной недостойности. О, эта безумная жалкая бестия
человек! До каких только затей не додумывается он, какая
противоестественность, какие пароксизмы вздора, какая
бестиальность идеи вырываются наружу, стоит лишь чуточку
воспрепятствовать ему быть бестией на дела.. Всё это до чрез­
вычайности интересно, но и полно такой чёрной, беспро­
светной, изнуряющей тоски, что следует насильно возбра­
нять себе слишком долго вглядываться в эти пропасти. Здесь,
что и говорить, явлена болезнь, ужаснейшая болезнь из всех
бешенствовавших до сих пор в человеке, - и кто в состоя-

310

К генеалогии морали

нии ещё слышать (но в наше время не имеют уже ушей для
этого! ), как среди воцарившейся ночи мученичества и абсур­
да звучал крик любви, крик томительнейшего восторга, спа­
сения в любви, тот отворачивается, объятый непобедимым
страхом... В человеке так много ужасного!.. Земля слишком
уж долго была домом для умалишённых!..

23

Сказанного раз и навсегда достаточно о происхождении
«святого Бога». - Что концепция богов сама по себе не обя­
зательно должна вести к порче фантазии, которую мы вы­
нуждены были на миг представить себе, - что существуют
более благородные повадки обращения с вымыслом богов, не­
жели самораспинание и самоосквернение человека, по ча­
сти коих последние тысячелетия Европы добились своего
мастерства, - в этом, к счастью, можно ещё убедиться с каж­
дого взгляда, брошенного на греческих богов, эти отображе­
ния благородных и суверенных людей, в которых животное,
таящееся в человеке, чувствовало себя обожествлённым и
истерзало самого себя, «£свирепствовало против самого
себя! Эти греки длительное время пользовались своими
богами как раз для того, чтобы не подпускать к себе близко
«нечистую совесть», чтобы наслаждаться свободой своей
души: стало быть, в смысле, обратном тому, во что употре­
било своего Бога христианство. Они заходили в этом весьма
далеко, эти роскошные и исполненные львиной храбрости
сорванцы; и не какой-нибудь авторитет, а сам гомеровский
Зевс даёт им там и сям понять, что они слишком легкомыс­
ленно относятся к делу. «Странно!» - говорит он однажды
- речь идёт о случае Эгисфа, весьма скверном случае Странно, как смертные люди за всё нас, богов,
обвиняют!
Зло от нас, утверждают они; но не сами ли часто
Гибель, судьбе вопреки, на себя навлекают
безумством?
Но в то же время здесь слышно и видно, что и этот
олимпийский зритель и судья далёк от того, чтобы невзлю­
бить их за это и быть о них дурного мнения: «что за сума-

2. «Вина», «нечистая совесть» и тому подобное

%и

сброды\ » - так думает он, взирая на злодеяния смертных, - а
«сумасбродство», «безрассудство», толику «чокнутости» до­
пускали в себе даже греки наиболее сильного и отважного
времени в качестве причины множества скверных и гибель­
ных вещей - сумасбродство, негрех! понимаете ли вы это?..
Но даже и эта чокнутость была проблемой: «а как она воз­
можна? откуда могла она собственно возникнуть в таких
головах, как наши, у нас, людей благородного происхожде­
ния, счастливых, удавшихся на славу, из лучшего общества,
аристократичных, добродетельных?» - так на протяжении
столетий спрашивал себя благородный грек при виде каж­
дой непонятной ему мерзости и злодеяния, которыми бес­
честил себя один из равных ему. «Его, должно быть, одура­
чил бог», - говорил он себе наконец, покачивая головой...
Эта увёртка типична для греков... Таким вот образом служи­
ли тогда боги для того, чтобы до известной степени оправ­
дывать человека и в дурном; они служили причиной зла:
они брали на себя в то время не наказание, а - что гораздо
благороднее - вину...

- Я заканчиваю тремя вопросительными знаками, это впол­
не очевидно. «Воздвигается ли здесь по сути идеал или раз­
рушается?» - так, может статься, спросят меня... Но доста­
точно ли вы спрашивали самих себя, как дорого оплачива­
лось на земле воздвижение всякого идеала? Сколько действи­
тельности должно было быть очернено и недопонято ради
этого, сколько лжи освящено, сколько совести сбито с тол­
ку, сколько «Бога» всякий раз пожертвовано? Чтобы можно
было воздвигнуть святыню, нужно разбить святыню: это за­
кон - покажите мне случай, где он не был исполнен!.. Мы,
нынешние люди, мы предстаём наследниками целых тыся­
челетий вивисекции совести и жестокого обращения с жи­
вотными в самих себе: в этом наша длительнейшая выучка,
возможно, наше художество, во всяком случае наша истончённость, избалованность нашего вкуса. Слишком долго
смотрел человек «дурным глазом» на свои естественные
склонности, пока наконец они не породнились в нём с «дур-

312

К генеалогии морали

ной совестью». Сама по себе была бы возможна и обратная
попытка - но у кого достанет на это сил? - именно, пород­
нить с нечистой совестью неестественные склонности, все
эти устремления к потустороннему, противочувственному,
противоинстинктивному, противоприродному, противоживотному, короче, прежние идеалы, являющиеся в совокуп­
ности жизневраждебными и мироклеветническими. К кому
обратиться нынче с такими надеждами и требованиями?..
Это значило бы - восстановить против себя как раз добрых
людей; к тому же, как и полагается, тяжёлых на подъём,
смирившихся, тщеславных, экзальтированных, усталых...
Что может быть более оскорбительным, более отталкива­
ющим, чем обнаружить нечто от строгости и уровня высо­
ты, с которыми подходишь к самому себе? И напротив сколь предупредительно, сколь ласково относятся к нам
все, стоит лишь нам поступать как все и как все «надеяться
на авось»!.. Для этой цели понадобились бы иного рода умы,
чем те, которых следует ожидать именно от нашей эпохи:
умы, укреплённые войнами и победами и испытывающие
даже нужду в покорении, авантюре, опасности, боли; пона­
добилась бы привычка к острому разреженному воздуху, к
зимним вылазкам, ко льду и горам во всех смыслах, понадо­
билась бы своего рода утончённая злость, крайнее и предель­
но сознающее себя озорство познания, сопряженное с вели­
ким здоровьем, понадобилось бы, коротко и довольно горь­
ко говоря, именно это великое здоровье!.. Возможно ли оно
именно сегодня?.. Но однажды, в пору более сильную, не­
жели эта трухлявая, сомневающаяся в себе современность,
он-таки придёт, человек-искупитель, человек великой люб­
ви и презрения, зиждительный дух, чья насущная сила веч­
но гонит его из всякой посторонности и потусторонности,
чьё одиночество превратно толкуется людьми, словно оно
было бы бегством от действительности - тогда как оно есть
лишь погружение, углубление в действительность, пропа­
дание в ней, дабы, выйдя снова на свет, он принёс бы с собой
искупление этой действительности: искупление проклятия,
наложенного на неё прежним идеалом. Этот человек буду­
щего, который избавит нас как от прежнего идеала, так и от
того, что должно было вырасти из него, от великого отвраще­
ния, от воли к Ничто, от нигилизма, этот бой полуденного

2. «Вина», «нечистая совесть» и тому подобное

зх3

часа и великого решения, наново освобождающий волю,
возвращающий земле её цель, а человеку его надежду, этот
антихрист и антинигилист, этот победитель Бога и Ничто
- он-таки придет однажды,..

- Но что я говорю тут? Довольно! Довольно! На этом месте
мне приличествует лишь одно - молчать: я посягнул бы ина­
че на то, что дозволено только более юному, более «буду­
щему», более сильному, чем я, - что дозволено только Заратустре, Заратустре-безбожпику...

Рассмотрение третье
Что означают аскетические идеалы?
Беззаботными, насмешливыми,
сильными - такими хочет нас
мудрость: она - женщина
и любит всегда только воина.
Так говорил Заратустра
ι
Что означают аскетические идеалы? - У художников ничего
либо слишком многое; у философов и ученых нечто вроде
нюха и инстинкта на наиболее благоприятные предусловия
высокой духовности; у женщин, в лучшем случае, дополни­
тельный шарм обольстительности, немного morbidezza1 на
красивой плоти, ангельский вид прелестного жирного зверь­
ка; у физиологически увечных и разлаженных (у большин­
ства смертных) попытку выглядеть в своих глазах «слиш­
ком хорошими» для этого мира, священную форму разгула,
их главное средство в борьбе с изнурительной болью и ску­
кой; у священников собственно священническую веру, их
лучшее орудие власти, также «высочайшее» соизволение
на власть; у святых, наконец, предлог к зимней спячке, их
novissima gloriae cupido2, их упокоение в Ничто («Бог»), их
форму помешательства. В том, однако, что аскетический
идеал вообще так много значил для человека, выражается
основной факт человеческой воли, его horror vacui3: он нуж­
дается в цели - и он предпочтет скорее хотеть Ничто, чем
ничегогахотеть. - Понимают ли меня?.. Поняли ли меня?..
«Решительно нет, сударь мой!» - Итак, начнем сначала.
ι томность (итал.).
2 последняя жажда славы (лат.).
3 боязнь пустоты (лат.).

3i6

К генеалогии морали
2

Что означают аскетические идеалы? - Или, беря отдельный
случай, относительно которого со мной довольно часто кон­
сультировались, что означает, например, когда художник,
как Рихард Вагнер, на старости лет восхваляет целомудрие?
В известном смысле, конечно, он делал это всегда; но лишь
под самый конец в аскетическом смысле. Что означает эта
перемена «смысла», этот радикальный выверт смысла? ибо таковым он и был: Вагнер впал тем самым в свою про­
тивоположную крайность. Что это значит, если художник
впадает в свою противоположную крайность?.. Здесь - при
условии, что мы не прочь немного задержаться на этом во­
просе, - нам тотчас же приходит на память лучшая, силь­
нейшая, задорнейшая, отважнейшая пора, какая только бы­
ла в жизни Вагнера: это было тогда, когда он сокровенно
и глубоко вынашивал мысль о «Свадьбе Лютера». Кто знает,
какими судьбами достались нам нынче вместо этой свадеб­
ной музыки «Мейстерзингеры»? И в этих последних, по­
жалуй, сколько же отголосков той? Не подлежит, однако,
сомнению, что и в названной «Свадьбе Лютера» дело шло
бы о похвале целомудрию. Правда, и о похвале чувствен­
ности - и именно так, по мне, должно было это быть, имен­
но так было бы «по-вагнеровски». Ибо между целомудрием
и чувственностью не существует неизбежного противоре­
чия; всякий добрый брак, всякая настоящая, идущая от серд­
ца любовная связь выступают за рамки этого противоре­
чия. Вагнер, сдается мне, поступил бы хорошо, снова дав
почувствовать своим немцам с помощью невинной и от­
важной лютеровской комедии эту приятную реальность,
ибо среди немцев есть и было всегда множество клеветни­
ков на чувственность; и ни в чем, пожалуй, заслуга Лютера
не сказалась столь значительным образом, как именно в
том, что он обладал мужеством перед лицом своей чувствен­
ности (ее называли тогда, довольно деликатно, «евангель­
ской свободой»... ). Но даже и в том случае, когда между цело­
мудрием и чувственностью действительно существует про­
тиворечие, ему, к счастью, еще долгое время не приходится
быть противоречием трагическим. Это, по крайней мере,
следует отнести на счет всех лучше удавшихся, более бо-

3· Что означают аскетические идеалы?

з*7

дрых смертных, которые далеки от того, чтобы без обиня­
ков причислять свое шаткое равновесие между «зверем и
ангелом» к аргументам против существования, - наиболее
утонченные и просветленные, подобно Гете, подобно Хафизу, усматривали в этом даже дополнительную привлека­
тельность жизни. Такие «противоречия» как раз и являют­
ся соблазном к существованию... С другой стороны, слиш­
ком очевидно, что если уж увечных свиней довести до того,
чтобы они поклонялись целомудрию - а такие свиньи су­
ществуют! - то они будут видеть и чтить в нем лишь свою
противоположность, противоположность увечной свиньи
- о, с каким трагическим хрюканьем и рвением! можно во­
образить это себе, - ту именно мучительную и чрезмерную
противоположность, которую Рихард Вагнер, бесспорно,
намеревался к концу своей жизни переложить на музыку и
инсценировать. Зачем же?- уместно будет спросить. Ибо
какое дело было ему, какое дело нам до свиней?

3

При этом, конечно, нельзя обойти и другого вопроса: ка­
кое, собственно, было ему дело то той мужского пола (ах,
столь немужественной) «деревенщины», до того бедолаги
и бурсака природы Парсифаля, которого он под конец столь
ухищренными средствами делает католиком - как? был ли
этот Парсифаль вообще задуман всерьез? Право, можно бы­
ло бы соблазниться на обратное предположение, даже по­
желание - чтобы вагнеровский Парсифаль был задуман в
шутку, словно развязка и сатирическая драма, посредством
которой трагик Вагнер самым подобающим ему образом
желает проститься с нами, а также и с собой, прежде же
всего с трагедией, - а именно, с помощью эксцесса возвы­
шенной и забавнейшей пародии на само трагическое, на
всю ужасающую земную серьезность и земную юдоль былых
времен, на преодоленную наконец грубейшую форму противоестества аскетического идеала. Так, я уже сказал, это было
бы единственно достойно великого трагика, который, как
и всякий художник, лишь тогда достигает пика своего ве­
личия, когда оказывается в состоянии смотреть на себя и

318

К генеалогии морали

свое искусство сверху вниз - когда обнаруживает способность
смеяться над собой. Есть ли «Парсифаль» Вагнера тайный
смех его превосходства над самим собой, триумф достиг­
нутой им последней высочайшей свободы художника, по­
тусторонность художника? Этого, как сказано, можно было
бы пожелать; ибо чем оказался бы Парсифаль, задуманный
всерьез? Действительно ли нужно видеть в нем (как вырази­
лись в мой адрес) «выродка взбесившейся ненависти к по­
знанию, духу и чувственности»? Некое проклятие чувствам
и духу одним махом, не переводя ненависти и дыхания? От­
ступничество и поворот к христианско-болезненным и об­
скурантистским идеалам? И под конец даже самоотрица­
ние, самозачеркивание со стороны художника, который
до той поры всею силою своей воли ратовал за противопо­
ложное, именно, за высочайшее одухотворение и очувствление
своего искусства? И не только своего искусства: также и
своей жизни. Вспомним, сколь вдохновенно шел в свое вре­
мя Вагнер по стопам философа Фейербаха: слово Фейерба­
ха о «здоровой чувственности» звучало тогда, в тридцатых
и сороковых годах, для Вагнера, как и для многих немцев
(они называли себя «молодыминемцами»), словом освобожде­
ния. Отучился ли он под конец от этого? По крайней мере,
впечатление таково, что он в конце концов был готов разу­
читься... И не только тромбонами Парсифаля, ревущими со
сцены, - в мутных, столь же натянутых, сколь и беспомощ­
ных литературных опусах его последних лет разбросаны
сотни мест, в которых предательски просвечивают потаен­
ное желание и воля, робкое, неуверенное, не признающе­
еся себе в этом намерение проповедовать поворот вспять,
обращение, отрицание, христианство, Средневековье и
сказать ученикам своим: «все это пустяки! ищите спасения
в другом!» Даже «кровь Спасителя» призывается однажды...

4
Это я высказал свое мнение об одном подобном случае, в
котором немало болезненного - а это типичный случай: на­
верняка лучше всего было бы в такой степени отделить ху­
дожника от его творения, чтобы не принимать самого его

3· Что означают аскетические идеалы?

з*9

столь же всерьез, как его творение. В конце концов он лишь
предусловие своего творения, материнское лоно, почва,
при случае удобрение и навоз, на котором, из которого оно
и вырастает, - и, значит, в большинстве случаев нечто та­
кое, что следует забыть, если только желают насладиться
самим творением. Вникать в предистокитворения пристало
физиологам и вивисекторам духа, но никогда и ни при ка­
ких обстоятельствах - эстетическим натурам, артистам!
Поэту и созидателю Парсифаля столь же мало довелось из­
бежать глубокого, коренного, даже ужасного вживания и
нисхождения в душевные контрасты Средневековья, враж­
дебного чурания всяческой высоты, строгости и дисципли­
ны духа, своего рода интеллектуальной перверсивности (ес­
ли угодно будет простить мне это слово), как беременной
женщине - тошнот и причуд беременности, - каковые, я
говорил уже, надлежит забыть, чтобы радоваться ребенку.
Нужно остерегаться путаницы, в которую слишком легко
впадает художник путем психологической contiguity1, как
это называют англичане: как если бы сам он был тем, что
он в состоянии изобразить, измыслить, выразить. Факти­
чески же дело обстоит так, что, будь он этим самым, ему ре­
шительно не удалось бы изобразить, измыслить, выразить
это; некий Гомер не сочинил бы Ахилла, некий Гёте Фауста,
если бы Гомер был неким Ахиллом, а Гёте неким Фаустом.
Совершенный и цельный художник на веки вечные отделен
от «реального» и действительного; понятно, с другой сторо­
ны, как подчас ему может осточертеть эта вечная «нереаль­
ность» и фальшивость сокровеннейшего его существова­
ния, - и что тогда-то и решается он на попытку вторгнуться
однажды в самую запретную для него зону, в действитель­
ное, быть действительным. С какими шансами на успех? О
них нетрудно будет догадаться... Это типичная прихоть ху­
дожника: та же прихоть, которой подпал и постаревший
Вагнер и за которую ему пришлось так дорого, так фаталь­
но поплатиться (из-за нее он потерял лучшую часть своих
друзей). В конце концов, однако, отвлекаясь и от этой при­
хоти, кто бы не пожелал вообще, ради самого Вагнера, что­
бы он иначе распростился с нами и со своим искусством: не
ι ассоциации идей (англ.).

320

К генеалогии морали

Парсифалем, а победнее, самоувереннее, более по-вагнеровски - не вводя так в заблуждение, менее двусмысленно
в отношении всего своего воления, менее по-шопенгауэ­
ровски, менее нигилистически?..

5
Ну, так что же означают аскетические идеалы? В случае ху­
дожника, мы начинаем это понимать: просто ничего!.. Или
столько всего, что все равно что ничего!.. Исключим пре­
жде всего художников: эти последние далеко не столь не­
зависимо чувствуют себя в мире и по отношению к миру, что­
бы присущие им расценки и их преобразование заслужи­
вали сами по себе участия! Они были во все времена камер­
динерами какой-нибудь морали, философии или религии;
не говоря уже о том, что им, к сожалению, довольно часто
приходилось бывать чересчур гибкими царедворцами сво­
их поклонников и покровителей и льстецами с отличным
нюхом на уходящее или только что объявившееся началь­
ство. По меньшей мере они постоянно нуждаются в оплоте,
опоре, уже установившемся авторитете: художники никог­
да не ограничиваются самими собой, холостяцкая жизнь
перечит глубочайшим их инстинктам. Так, например, Ри­
хард Вагнер, когда «пришла пора», взял своим проводни­
ком, своим защитником философа Шопенгауэра - кому бы
пришло в голову, что у него хватило бы духу на аскетический
идеал без поддержки, каковую предлагала ему философия
Шопенгауэра, без авторитета Шопенгауэра, достигшего
перевеса в семидесятые годы в Европе? (не говоря уж о том,
мог ли вообще существовать в новой Германии художник, не
вскормленный молоком набожного, имперски-набожного
образа мыслей). - И таким образом мы подошли к серьез­
нейшему вопросу: что это значит, когда аскетическому идеа­
лу присягает на верность действительный философ, действи­
тельно положившийся на себя ум, как Шопенгауэр, доблест­
ный муж и рыцарь со стальным взглядом, имеющий муже­
ство быть самим собой, умеющий держаться себя и не упо­
вающий на проводников и указания свыше? - Нужно будет
учесть здесь сразу же своеобразное и для известного рода

3· Что означают аскетические идеалы?

32 г

людей чарующее отношение Шопенгауэра к искусству: ибо
оно-то, по всей очевидности, и вынудило прежде всего Ри­
харда Вагнера перейти на сторону Шопенгауэра (после уве­
щеваний одного поэта, как известно, 1ервега), причем столь
решительно, что это обернулось совершенным теоретиче­
ским противоречием между ранним его и более поздним
эстетическим кредо - между тем, что было выражено, ска­
жем, в «Опере и драме» и в сочинениях, изданных после
1870 года. Что, пожалуй, поражает больше всего, так это
главным образом бесцеремонное изменение его суждения
о ценности и месте самой музыки: велика важность, что до
сих пор он делал из нее средство, медиум, «женщину», кото­
рая для преуспеяния решительно нуждалась в цели, в муж­
чине - именно, в драме! Его разом осенило, что с шопен­
гауэровской теорией и реформой можно сделать большее in
majorem musicae gloriam1 - именно, благодаря суверенности
музыки, как ее понимал Шопенгауэр: музыка, стоящая особ­
няком от всех прочих искусств, независимое искусство са­
мо по себе, кг предлагающее, подобно им, слепки феноме­
нального мира, а глаголящее, напротив, языком самой волиу
раздающееся непосредственно из «бездны», как наиболее
сокровенное, изначальное, непроизводное откровение ее.
Вместе с этим исключительным повышением ставок музыки,
как оно, по-видимому, проистекало из шопенгауэровской
философии, единым махом и неслыханно набил себе цену
и сам музыкант: отныне он становился оракулом, жрецом,
даже больше, чем жрецом, своего рода рупором «в себе»
вещей, неким телефоном потустороннего - он вещал впредь
не только музыку, этот чревовещатель Бога, - он вещал ме­
тафизику: что удивительного в том, что в один прекрасный
день он стал наконец возвещать аскетические идеалы?..

6
Шопенгауэр воспользовался кантовским пониманием эсте­
тической проблемы - хотя наверняка он взирал на нее не
кантовскими глазами. Кант полагал оказать искусству честь,
j к вящей славе музыки (лат.).

322

К генеалогии морали

выделив и выпятив среди предикатов прекрасного те имен­
но, которые составляют честь познания: безличность и обще­
значимость. Здесь не место разбирать, не было ли это в су­
щественном ошибкой; что я единственно хотел бы подчер­
кнуть, сводится к тому, что Кант, подобно всем философам,
вместо того чтобы визировать проблему, исходя из данных
художника (творящего), отталкивался в своих размышле­
ниях об искусстве и прекрасном только от «зрителя» и при
этом незаметным образом втиснул самого «зрителя» в по­
нятие «прекрасного». Если бы хоть этот «зритель» был, по
крайней мере, достаточно известен философам прекрасно­
го! - именно как значительный факт личнойжизни и опыта,
как полнота самоличных сильных переживаний, страстей,
внезапностей, восторгов по части прекрасного! Но дей­
ствительным, боюсь, оказывалось всегда противополож­
ное: и таким вот образом получаем мы от них с самого нача­
ла дефиниции, в коих, как в той знаменитой дефиниции,
данной прекрасному Кантом, уживается под видом жирно­
го червя коренного заблуждения нехватка более утонченно­
го самонаблюдения. «Прекрасно то, - сказал Кант, - что нра­
вится незаинтересованно». Незаинтересованно! Сравните с
этой дефиницией ту другую, которую дал действительный
«зритель» и артист - Стендаль, назвавший однажды прекрас­
ное: une promesse de bonheur1. Здесь, во всяком случае, откло­
нено и вычеркнуто то именно, что Кант единственно под­
черкивает в эстетическом состоянии: le désintéressement2.
Кто прав, Кант или Стендаль? - Поистине, если нашим эсте­
тикам не опостылеет бросать в пользу Канта на чашу весов
то соображение, что под чарующим воздействием красоты
можно «незаинтересованно» созерцать даже обнаженные
женские статуи, то вполне позволительно будет немного
посмеяться за их счет - опыты художников в этом щепетиль­
ном пункте «более интересны», и во всяком случае Пигма­
лион не был непременно «неэстетичной натурой». Будем
тем лучшего мнения о невинности наших эстетиков, отра­
жающейся в подобных аргументах; зачтем, например, в за­
слугу Канту умение поучать с наивностью сельского пасто1 обещание счастья (фр.).
2 незаинтересованность (фр.).

3· Что означают аскетические идеалы?

з23

ра относительно странностей чувства осязания! - И здесь
мы возвращаемся к Шопенгауэру, который в совершенно
иной степени, чем Кант, был близок к искусствам и все-таки
не вышел из-под чар кантовской дефиниции: как это слу­
чилось? Ситуация довольно странная: слово «незаинтере­
сованно» он истолковывает себе на самый что ни на есть
личный лад, исходя из опыта, который у него должен был
принадлежать к числу наиболее регулярных. Мало о чем
распространяется Шопенгауэр столь уверенно, как о вли­
янии эстетического созерцания: он засчитывает ему то,
что оно противодействует как раз половой «заинтересован­
ности», не иначе, стало быть, как лупулин и камфара; он
никогда не уставал превозносить это избавление от «воли»
как великое преимущество и выгоду эстетического состо­
яния. Так и подмывает спросить, не восходит ли его основ­
ная концепция «воли и представления», мысльо том, что
освобождение от «воли» возможно единственно посред­
ством «представления», к обобщению этого сексуального
опыта. (Кстати говоря, во всех вопросах, касающихся шо­
пенгауэровской философии, никогда не следует упускать
из виду, что она принадлежит двадцатишестилетнему юно­
ше, так что в ней имеет долю не только специфика самого
Шопенгауэра, но и специфика этого жизненного возраста).
Послушаем, например, одно из бесчисленных выразитель­
нейших мест, написанных им во славу эстетического со­
стояния (Мир как воля и представление 1231), вслушаемся
в тон, выдающий страдание, счастье, благодарность, с ко­
торыми произнесены следующие слова: «Мы испытываем
то безболезненное состояние, которое Эпикур славил как
высшее благо и состояние богов: ибо в такие мгновения
мы сбрасываем с себя унизительное иго воли, мы праздну­
ем субботу каторжной работы желания, и колесо Иксиона
останавливается»... Какая пылкость речи! Какие картины
мучения и долгого пресыщения! Какая почти патологиче­
ская конфронтация времен: «таких мгновений» и постыло­
го «колеса Иксиона», «каторжной работы желания», «уни­
зительного ига воли»! - Но если допустить, что Шопенгауэр
стократно прав в отношении своей собственной персоны,
что дало бы это для уразумения сущности прекрасного? Шо­
пенгауэр описал один из эффектов прекрасного, эффект

324

К генеалогии морали

Болеутоляющий - единственно ли он регулярный? Стен­
даль, как сказано, - натура не менее чувственная, но более
счастливо удавшаяся, чем Шопенгауэр, - подчеркивает дру­
гой эффект прекрасного: «прекрасное сулит счастье»; су­
щественным предстает ему как раз возбуждение воли («интере­
са») через прекрасное. И разве нельзя было бы в конечном
счете возразить самому Шопенгауэру, что он совершенно
зря мнит здесь себя кантианцем, что он понял кантовскую
дефиницию прекрасного решительно не по-кантовски, что и ему прекрасное нравится из «интереса», даже исклю­
чительно сильного и исключительно личного интереса:
интереса терзаемой души, избавляющейся от своих терза­
ний?.. И - возвращаясь к нашему первому вопросу - «что
это значит, когда аскетическому идеалу присягает на вер­
ность философ?» - мы получаем здесь по крайней мере пер­
вый намек: он хочет избавиться от пытки.

7
Остережемся при слове «пытка» корчить тотчас же угрю­
мую рожу: как раз в этом случае есть что не скидывать со
счетов, есть что заложить впрок, - есть даже над чем посме­
яться. Главным образом не будем умалять того, что Шопен­
гауэр, действительно третировавший половое чувство как
личного врага (включая и орудие его, женщину, сей «instrumentum diaboli»), нуждался во врагах для хорошего само­
чувствия; что у него была слабость к свирепым, желчным,
черно-зеленым словам; что он гневался ради самого гнева,
из страсти; что он заболел бы, сделался бы пессимистом (ибо
при всем желании он не был таковым) без своих врагов,
без Гегеля, женщины, чувственности и всей воли к суще­
ствованию, пребыванию. Иначе Шопенгауэр не пребывал
бы, можно биться об заклад, он сбежал бы: но его удержи­
вали враги его; враги все снова и снова совращали его к
существованию; его гнев, совсем как у античных циников,
был его усладой, отдохновением, возмещением, его remedium1 от тошноты, его счастьем. Все это касается чисто личI лекарство (лат.).

3· Что означают аскетические идеалы?

з25

ного момента в случае Шопенгауэра; с другой стороны, в
нем есть и нечто типичное - и тут вот мы снова приходим
к нашей проблеме. Не подлежит никакому сомнению, что
покуда на земле есть философы и всюду, где только их ни
было (от Индии до Англии, если брать крайние полюсы
философской одаренности), налицо чисто философская
раздражительность и rancune к чувственности - Шопенга­
уэр лишь наиболее красноречивая и, если на то есть уши,
наиболее пленительная и чарующая вспышка ее; равным
образом налицо и чисто философская предрасположен­
ность и задушевность по отношению ко всему аскетическо­
му идеалу - на сей счет не должно быть никаких иллюзий.
То и другое свойственно, как было сказано, типу; если фи­
лософу недостает того и другого, он - будьте уверены - всег­
да лишь «так называемый». Что это значит?Ибо названная
ситуация должна быть прежде истолкована: сама по себе она
маячит перед глазами, глупая до скончания времен, как и
всякая «вещь сама по себе». Каждое животное, а стало быть,
и la bête philosophe инстинктивно стремится к оптимуму
благоприятных условий, при которых оно может развер­
нуться во всю силу и достичь максимума чувства власти; каж­
дое животное столь же инстинктивно - и обнаруживая при
этом такую тонкость чутья, перед которой «пасует всякий
разум», - отшатывается от любого рода беспокойств и пре­
пятствий, которые лежат или могли бы лежать на его пути
к оптимуму (я говорю не о его пути к «счастью», а о его пути
к могуществу, к действию, к непомерной активности и в
большинстве случаев фактически к несчастью). Таким вот
образом философ чурается супружеской жизни и всего, что
могло бы совратить к ней, - супружеской жизни как препят­
ствия и роковой напасти на его путях к оптимуму. Кто из
великих философов до сих пор был женат? Гераклит, Пла­
тон, Декарт, Спиноза, Лейбниц, Кант, Шопенгауэр - не бы­
ли; более того, их невозможно даже представить себе же­
натыми. Женатый философ уместен в комедии, таков мой
канон: и то исключение, Сократ - злобный Сократ, кажет­
ся, оттого, собственно, и женился ironice, чтобы как раз
продемонстрировать этот канон. Всякий философ загово­
рил бы, как некогда заговорил Будда, когда его известили
о рождении сына: «Рахула родился у меня, оковы выкованы

326

К генеалогии морали

для меня» (Рахула означает здесь «демоненок»); каждому
«свободному уму» отпущен час раздумий, если допустить,
что предшествующий час был часом необдуманности, как
некогда был он отпущен и Будде, - «сжата в тиски, - думал
он про себя, - домашняя жизнь, очаг нечистот; свобода в
оставлении дома»: «поелику он так размышлял, покинул он
дом». В аскетическом идеале предуказано такое множество
мостов, ведущих к независимости, что философ не способен
без внутреннего ликования и не хлопая в ладоши внимать
истории всех тех смельчаков, которые в один прекрасный
день сказали Нет всяческой неволе и ушли в какую-нибудь
пустыню: даже если то были просто выносливые ослы и ре­
шительная противоположность сильного духа. Итак, что
же означает аскетический идеал у философа? Мой ответ
- это давно уже разгадано: лицезрея сей идеал, философ
улыбается оптимуму условий, потребных для высшей и от­
важнейшей духовности, - он нг отрицает этим «существо­
вание», напротив, он утверждает в нем свое существование,
и толькосвое существование, и, возможно, в такой степени,
что ему остается рукой подать до кощунственного желания:
pereat mundus, fiat philosophia, fiat philosophus^aw 1 !..

8

Ясное дело, их не назовешь неподкупными свидетелями и
судьями по части ценности аскетического идеала, этих фи­
лософов! Они заняты мыслями о себе- что им до «святого»!
Они думают при этом как раз о собственных насущных нуж­
дах: о свободе от гнета, помех, шума, отдел, обязанностей,
забот; о ясности в голове; танце; прыжке и полете мыслей;
о чистом воздухе, остром, прозрачном, вольном, сухом, ка­
ков он в горах, где одухотворяется и окрыляется всякое
одушевленное бытие; о покое во всех подземельях; о всех
собаках, основательно посаженных на цепь; о том, что нет
лая вражды и лохматой rancune, гложущих червей задето­
го честолюбия; о скромных и верноподданных потрохах,
ι да погибнет мир, да будет философия, да будет философ, да
буду я (лат.).

3· Что означают аскетические идеалы?

з27

прилежных, как мельничные колеса, но далеких; о сердце
чужом, нездешнем, будущем, посмертном, - они разумеют,
в итоге, под аскетическим идеалом веселый аскетизм обо­
жествленного и оперившегося зверька, который больше
парит над жизнью, чем почивает в ней. Известно, каковы
суть три высокопарных щегольских слова аскетического
идеала: бедность, смирение, целомудрие; и вот рассмотритека однажды повнимательнее жизнь всех великих плодови­
тых изобретательных умов - в ней всегда можно будет до
известной степени обнаружить эту троицу. Разумеется, ни­
сколько не в том смысле, что это-де их «добродетели» - ка­
кое им дело, этого сорта людям, до добродетелей! - но как
доподлиннеишие и естественнеишие условия их оптималь­
ного существования, их совершенной плодовитости. Вполне
возможно при этом, что доминирующей в них духовности
пришлось сперва обуздать неукротимую и раздражитель­
ную гордость или расшалившуюся чувственность; возмож­
но и то, что ей приходилось прилагать немалые усилия,
чтобы поддерживать свою волю к «пустыне», сопротивля­
ясь тяге к роскоши и изысканности, а равным образом и
расточительной либеральности сердца и руки. Но она де­
лала это, будучи именно доминирующим инстинктом, навя­
зывающим свои требования всем прочим инстинктам, она делает это и поныне; не делай она этого, она как раз не
доминировала бы. Оттого в ней нет и следа «добродетели».
Впрочем, пустыня, о которой я только что говорил, пусты­
ня, куда удаляются и уединяются сильные, независимые по
натуре умы, - о, сколь иначе выглядит она в сравнении с
тем, что грезят о ней образованные люди! - при случае они
и сами суть пустыня, эти образованные. И ясное дело, ее
решительно не вынесли бы все комедианты духа - для них
она далеко не романтична и все еще недостаточно сирий­
ская, недостаточно театральная пустыня! Правда, и в ней
нет недостатка в верблюдах: но этим и ограничивается все
сходство. Напускная, должно быть, безвестность; сторонение самого себя; пугливая неприязнь к шуму, почестям, га­
зетам, влиянию; маленькая должность, будни, нечто охот­
нее скрывающее, чем выставляющее напоказ; при случае
знакомство с безобидным веселым зверьем и всякой жив­
ностью, один вид которых действует благотворно; горы,

328

К генеалогии морали

заменяющие общество, но не мертвые, а с глазами (то есть
озерами); временами даже комната в переполненном про­
ходном дворе, где можешь быть уверен, что тебя примут
не за того, и безнаказанно беседуешь с кем попало - вот
какова здесь «пустыня»: о, достаточно одинокая, поверьте
мне! Когда Гераклит уединялся в галереях и колоннадах
огромного храма Артемиды, эта «пустыня», допускаю, бы­
ла достойнее, отчего у нас отсутствуют такие храмы? (они,
должно быть, не отсутствуют и у нас: припоминаю как раз
свою удобнейшую рабочую комнату на Piazza di San Marco,
весною, до полудня, между десятью и двенадцатью часами).
Но то, чего избегал Гераклит, того же сторонимся нынче
и мы: шума и демократической болтовни эфесцев, их по­
литики, их новостей об «Империи» (персидской, читатель
понимает меня), базарного скарба их «актуальностей», ибо мы, философы, прежде всего нуждаемся в покое от од­
ного, от всяческих «актуальностей». Мы чтим все притихшее,
холодное, благородное, далекое, прошедшее, все такое, при
виде чего душе нет надобности защищаться и сжиматься,
- нечто, с чем можно говорить, не повитая голоса. Вслушай­
тесь-ка хоть однажды в тембр, присущий уму, когда он при­
нимается говорить: каждый ум имеет свой тембр, любит
свой тембр. Вот этот, к примеру, должен наверняка быть
агитатором, я хочу сказать, пустозвоном, пустым горшком:
что бы в него ни входило, всякая вещь выходит из него при­
глушенной и утучненной, отягощенной эхом великой пу­
стоты. Тот другой редко когда говорит неохрипшим голо­
сом: домыслился он, что ли, до хрипоты? Могло бы статься
и так - справьтесь у физиологов, - но тот, кто мыслит сло­
вами, мыслит как оратор, а не как мыслитель (это выдает,
что, по сути дела, он мыслит не предметы, не предметно,
но лишь в связи с предметами и, стало быть, себя и своих
слушателей). Вот еще один, третий, он говорит назойливо,
он вплотную подступается к нам, нас обдает его дыханием
- непроизвольно мы закрываем рот, хотя он говорит с нами
через книгу; тембр его стиля объясняет, в чем дело - что
ему некогда, что он почти не верит в самого себя, что он
выложится сегодня или никогда уже. Но ум, уверенный в
себе, говорит тихо; он взыскует укромности, он заставляет
ждать себя. Философа узнают по тому, что он чурается трех

3· Что означают аскетические идеалы?

з29

блистательных и громких вещей: славы, царей и женщин,
- чем отнюдь не сказано, что последние не приходят к не­
му. Он избегает слишком яркого света: оттого и избегает
он своего времени и его «злободневности». Здесь он подо­
бен тени: чем дальше закатывается от него солнце, тем боль­
ше он растет. Что до его «смирения», то, мирясь с темно­
той, он мирится также с известного рода зависимостью и
стушевыванием; более того, он боится быть настигнутым
молнией, его страшит незащищенность слишком обособ­
ленного и бросающегося в глаза дерева, на котором всякая
непогода срывает свои причуды, а всякая причуда - свою
непогоду. Его «материнский» инстинкт, тайная любовь к
тому, что растет в нем, подсказывает ему ситуации, где ему
нет нужды заботиться о себе, аналогично тому, как инстинкт
матери в женщине поддерживал до сих пор зависимое по­
ложение женщины вообще. В конце концов они малопри­
тязательны, эти философы, их девиз гласит: «кто обладает,
тот обладаем», - не (я вынужден это все снова и снова по­
вторять) из добродетели, не из похвальной воли к невзы­
скательности и простоте, а поскольку этого требует в них
их верховный господин, требует умно и беспощадно, кон­
центрируясь только на одном и только для этого одного
собирая и скапливая все: время, силу, любовь, интерес. Та­
кого сорта людям не по душе, когда их беспокоят враждами,
а также дружбами; они легки на забвение и презрение. Им
кажется дурным вкусом корчить из себя мучеников; «стра­
дать за истину» - это предоставляют они тщеславцам и актеришкам духа и всем вообще праздношатающимся (им са­
мим, философам, есть что делать для правды). Они эконо­
мят на высокопарных словах; говорят, им претит даже слово
«истина»: оно звучит кичливо... Что касается наконец «це­
ломудрия» философов, то плодовитость этого рода духа
сказывается, очевидно, иначе, чем в производстве детей;
иной, по-видимому, оказывается и посмертная жизнь их
имени, их маленькое бессмертие (еще менее скромно выра­
жались среди философов в древней Индии: «на что потом­
ство тому, чья душа - мир?»). Здесь днем с огнем не сыщешь
и грана целомудрия, взлелеянного какими-либо аскетиче­
скими терзаниями и умерщвлением плоти; это такое же
целомудрие, как и то, когда некий атлет или жокей воздер-

ЗЗО

К генеалогии морали

живаются от сношений с женщинами: этого требует скорее
- по крайней мере в периоды великой беременности - их
доминирующий инстинкт. Каждому артисту известно, как
вредно действует в состояниях большого умственного на­
пряжения и подготовки половое сношение; наиболее мо­
гущественные и инстинктивно застрахованные среди них
обходятся здесь даже без предварительного опыта, сквер­
ного опыта - как раз их «материнский» инстинкт в инте­
ресах становящегося творения беспощадно распоряжается
здесь всеми прочими запасами и субсидиями силы, vigor
животной жизни: большая сила потреоляеттогдэ. меньшую.
- Продумайте, впрочем, согласно этому толкованию, ого­
воренный выше случай Шопенгауэра: вид прекрасного яв­
но подстрекал и возбуждал в нем главную силу его натуры
(силу вдумчивости и углубленного взгляда), так что она взры­
валась и моментально овладевала сознанием. Тем самым
отнюдь не исключается возможность, что своеобразная сла­
дость и насыщенность, свойственные эстетическому состо­
янию, могли бы проистекать как раз из ингредиента «чув­
ственности» (как проистекает из того же источника «иде­
ализм», свойственный девушкам на выданье), - что, стало
быть, с наступлением эстетического состояния чувствен­
ность не упраздняется, как полагал Шопенгауэр, à лишь
преображается и не осознается уже как половое возбужде­
ние. (К этой точке зрения я вернусь в другой раз, в связи с
еще более деликатными проблемами столь не затронутой
и неизведанной доныне физиологии эстетики.)

9
Известный аскетизм, мы видели это, твёрдая и спокойная
готовность к отречению по доброй воле относится к благо­
приятным условиям высшей духовности, равным образом
и к наиболее естественным последствиям её; поэтому нет
ничего заведомо удивительного в том, что аскетический
идеал всегда обсуждался философами не без некоторого
пристрастия. При серьезной исторической ревизии связь
между аскетическим идеалом и философией обнаружива­
ется даже еще более тесной и строгой. Можно было бы ска-

3· Что означают аскетические идеалы?

33 х

зать, что лишь на помочах этого идеала философия вообще
научилась делать свои первые шаги и шажочки на земле ах, столь еще неуклюже, ах, с такими еще досадующими ми­
нами, ах, с такой еще готовностью шлепнуться и лежать на
пузе, этот маленький застенчивый увалень и неженка с кри­
выми ножками! С философией поначалу обстояло как со
всеми хорошими вещами - они долгое время пребывали в
нерешительности, они постоянно озирались вокруг, нет
ли кого, кто захотел бы прийти к ним на помощь, более
того, они боялись всех, кто смотрел на них. Попробуйте-ка
просчитать по порядку отдельные побуждения и доброде­
тели философа - его побуждение к сомнению, его побуж­
дение к отрицанию, его побуждение к выжиданию («эфектика»), его побуждение к анализу, его побуждение к иссле­
дованию, поиску, риску, его побуждение к сравниванию,
уравниванию, его волю к нейтральности и объективности,
его волю ко всякому «sine ira et studio1»: наверное, уже ста­
ло ясно, что в течение долгого времени все они противи­
лись самопервейшим требованиям морали и совести? (не
говоря уже о разумности вообще, которую еще Лютер любил
величать: «Госпожа Умница, умная девка»). Наверное, уже
поняли, что философ, осознай он самого себя, вынужден
был бы чувствовать себя без обиняков как воплощенное
«nitimur in vetitum»2 - и, стало быть, остерегался бы «чувство­
вать себя», осознавать себя?.. Не иначе, как было сказано,
обстоит дело со всеми хорошими вещами, которыми мы
нынче гордимся; даже по мерке древних греков все наше
современное бытие, коль скоро оно есть не слабость, а си­
ла и сознание силы, выглядит сплошной hybris3 и безбожи­
ем: ибо вещи как раз противоположные тем, кои мы нынче
почитаем, в течение самого продолжительного времени
имели на своей стороне совесть и охранялись Богом. Hybris
нынче - вся наша установка по отношению к природе, наше
насилие над природой с помощью машин и столь бесцере­
монной изобретательности техников и инженеров; hybris
ι без гнева и пристрастия (лат.).
2 мы склонны к запретному (лат.). Цитата из Овидия: Amores Ш
4>ΐ7·
3 дерзость, безбожие (греч.).

332

К генеалогии морали

- наша установка по отношению к Богу, я хочу сказать, к
какому-то мнимому пауку конечной цели и нравственности,
притаившемуся за великой паутинно-рыболовной сетью
причинности, - мы вправе были бы сказать, подобно Карлу
Смелому в самый разгар битвы с Людовиком Одиннадца­
тым: «je combats l'universelle araignée1»; hybris - наша уста­
новка по отношению к нам самим, ибо мы производим над
собою такие эксперименты, каких не позволили бы себе
ни над одним животным, вспарывая забавы и любопытства
ради собственную душу при живом теле; что толку для нас
еще в «спасении» души! Затем мы сами лечим себя: болезнь
поучительна, мы и не сомневаемся в этом, поучительнее
самого здоровья - болезнетворцы кажутся нам нынче даже
более насущными, нежели какие угодно знахари и «спаси­
тели». Мы нынче сами насилуем себя, никакого сомнения,
мы, щелкунчики души, мы, вопрошатели, сами достойные
вопроса, как если бы жизнь была не чем иным, как щелка­
нием орехов; оттого-то и должны мы с каждым днем неот­
вратимо делаться все более достойными вопроса, все более
достойными задавать вопросы, и оттого-то, быть может, и
более достойными жить!.. Все хорошие вещи были некогда
дурными вещами; из каждого первородного греха вышла
какая-то первородная добродетель. Брак, например, долгое
время выглядел прегрешением против права общины; не­
когда платили штраф за столь нескромную потребность при­
своить себе женщину (сюда относится, например, jus pri­
mae noctis2, еще и поныне остающееся в Камбодже приви­
легией жрецов, этих блюстителей «старых добрых нравов»).
Кроткие, благожелательные, податливые, жалостливые чув­
ства, приобретшие со временем столь высокую ценность,
что стали почти что «ценностями в себе», долгое время бы­
ли в человеке прямо-таки объектом его собственного пре­
зрения: мягкости стыдились так же, как нынче стыдятся
черствости (ср. «По ту сторону добра и зла», с. 232). Пови­
новение праву-о, как роптала всюду на Земле совесть бла­
городных кланов, когда им приходилось отказываться от
вендетты и переходить в распоряжение права! «Право»
ι я сражаюсь с всемирным пауком (φρ.).
2 право первой ночи (лат.).

3· Что означают аскетические идеалы?

333

долгое время и было vetitum, святотатством, новшеством,
оно проявлялось насильственно и как насилие, которому
покорялись, лишь стыдясь самих себя. Каждый крохотный
шаг на земле стоил некогда духовных и телесных мучений:
эта точка зрения - я разоблачил ее в «Утренней заре» (с. 17
ел.) - звучит нынче для нас столь чуждым образом: «в своих
бесчисленных мучениках нуждалось не просто продвиже­
ние вперед, нет! - а главным образом продвижение вообще,
движение, изменение». «Ничто не далось такою дорогой
ценой, - сказано там же (с. ig), - как эта толика человече­
ского разума и ощущения свободы, составляющая нынче
предмет нашей гордости. Но как раз эта-то гордость и есть
то, из-за чего нам сегодня почти уже невозможно ощущать
те чудовищные эпохи «нравственности обычаев», что пред­
шествовали «всемирной истории», как подлинную и карди­
нальную основную историю, определившую характер чело­
вечества: ведь это тогда страдание было добродетелью,
зверство - добродетелью, притворство - добродетелью,
месть - добродетелью, отречение от разума - добродете­
лью, а вот зато хорошее самочувствие - опасностью, любо­
знательность - опасностью, мирное состояние - опасно­
стью, сострадание - опасностью, сочувствие - позором, труд
- позором, безумие - божественным, изменение -чем-то без­
нравственным и сулящим погибель!»

ίο

В той же книге (с. 39) разъяснено, во что оценивалось, под
каким прессом оценки существовало старейшее поколение
созерцательных людей - презираемое как раз в той мере,
в какой оно не внушало страха! Созерцание поначалу по­
явилось на земле в замаскированной форме, с двусмыслен­
ным видом, со злым сердцем и часто с перепуганной голо­
вою: в этом нет никакого сомнения. Все неактивное, вы­
сиживающее птенцов, невоинственное в инстинктах со­
зерцательных людей долгое время создавало вокруг них
атмосферу глубокого недоверия: против этого не было ино­
го средства, как решительно вызывать к себе страх. Старые
брамины, к примеру, знали в этом толк! Древнейшие фил о-

334

К генеалогии морали

софы умели придавать своему существованию и облику та­
кой смысл, такую выдержку и такую подоплеку, что это при­
учало бояться их: говоря точнее, это проистекало у них из
более фундаментальных потребностей, именно, из потреб­
ности самим проникнуться страхом и благоговением перед
собою. Ибо все присущие им суждения ценности предста­
вали им обращенными прошив них самих; им приходилось
подавлять всякого рода подозрительность и сопротивле­
ние к «философу в себе». Будучи людьми ужасной эпохи,
они осуществляли это ужасными средствами: жестокость
к себе, изобретательное самоистязание - таково было глав­
ное средство этих властолюбивых отшельников и новато­
ров мысли, которым понадобилось сперва изнасиловать в
самих себе богов и отцовские обычаи, дабы и самим смочь
поверитъв собственное новаторство. Напомню знаменитую
историю царя Вишвамитры, который силою тысячелетних
самоистязаний проникся таким чувством власти и довери­
ем к себе, что вознамерился воздвигнуть новое небо: жуткий
символ древнейшей и новейшей философской канители
на земле - каждый, кто хоть однажды воздвигал «новое не­
бо», обретал надлежащие полномочия в собственном аду...
Сожмем существо вопроса в краткие формулы: философ­
ский дух должен был поначалу всегда облачаться и окукли­
ваться в установленнъмрапеетипы созерцательного человека,
как-то: жреца, кудесника, вещуна, религиозного человека
вообще, дабы хоть с грехом пополам оказаться возможным:
аскетический идеал долгое время служил философу формой
проявления, предпосылкой существования - он вынужден
был представлять этот идеал, чтобы мочь быть философом,
он вынужден был верить в него, чтобы мочь представлять
его. Причудливо мироотрицающее, жизневраждебное, не­
доверчивое к чувствам, обесчувствленное положение фило­
софов вне игры, продержавшееся до последнего времени
и тем самым почти приобретшее статус философской позиции
самой, по себе, - оно есть прежде всего следствие чрезвычай­
ных условий, в которых возникала и утверждалась фило­
софия вообще: ибо на протяжении самых продолжитель­
ных в истории периодов философия была бы просто невозможна без аскетической власяницы и пострижения, без ас­
кетического самонедопонимания. Выражаясь наглядно и

3· Что означают аскетические идеалы?

335

зримо: аскетпический священник представлял собою до послед­
него времени гадкую и мрачную форму личинки, под кото­
рой только и смела жить и ползала философия... Действи­
тельно ли это изменилось?Действительно ли пестрое и опас­
ное крылатое насекомое, «дух», скрываемый в этой личинке,
стало-таки напоследок расстригой, благодаря более сол­
нечному, более теплому, более просветленному миру, и вы­
порхнуло на свет? Достаточно ли уже в наличии гордости,
риска, отваги, самоуверенности, воли духа, воли к ответ­
ственности, свободы воли, чтобы отныне на земле действи­
тельно был возможен - «философ»?..

11

Лишь теперь, узрев контуры аскетического священника, мы
принимаемся за нашу проблему: что означает аскетический
идеал? принимаемся по-серьёзному - лишь теперь стано­
вится это «всерьёз»: перед нами отныне действительный
представитель серьезности вообще. «Что означает всякая серь­
ёзность?» - этот ещё более принципиальный вопрос, долж­
но быть, уже здесь щекочет наши уста: вопрос, как и пола­
гается, для физиолога - мы же покуда коснёмся его вскользь.
В названном идеале заключена не только вера аскетическо­
го священника, но и его воля, его власть, его интерес. Его
право на существование держится благодаря этому идеалу
и рушится вместе с ним: ничего удивительного, что мы стал­
киваемся здесь со страшным противником - если допустить,
что мы бы и были противниками этого идеала? - с таким
противником, который отстаивает своё существование, бо­
рясь против отрицателей этого идеала... С другой стороны,
заведомо невероятным выглядит то, что подобная заинтере­
сованность в нашей проблеме особо пошла бы ему на поль­
зу; аскетический священник едва ли сам окажется успеш­
ным защитником своего идеала, в силу той же причины,
по которой женщине обыкновенно не удаётся защитить
«женщину вообще», - и уж тем более не станет он объек­
тивным критиком и судьёй затронутой здесь контроверзы.
Скорее всего - это уже и теперь очевидно - нам придётся
ещё помогать ему как следует защищаться от нас, да так,

ззб

К генеалогии морали

чтобы самим нам не пришлось опасаться быть как следует
опровергнутыми им... Мысль, из-за которой здесь разгора­
ется борьба, касается оценки нашей жизни со стороны аске­
тических священников: последняя (вместе со всем, к чему
она принадлежит: «природою», «миром», совокупной сфе­
рою становления и непостоянства) соотносится ими с не­
ким совершенно иначе устроенным существованием, ко­
торому жизнь противостоит и которое она исключает, если
только она не оборачивается против самой себя, не отрица­
ет самое себя, в этом случае - случае аскетической жизни жизнь считается мостом, перекинутым в названное иное
бытие. Аскет обращается с жизнью как с ложным путём,
который в конечном счёте надлежит пройти вспять, до са­
мого его начала; или как с заблуждением, которое опровер­
гается - должно быть опровергнуто действием: ибо он тре­
бует, чтобы следовали за ним, всюду, где только может, он
навязывает свою оценку существования. Что это значит?
Столь чудовищный способ оценки фигурирует в человече­
ской истории отнюдь не под рубрикой исключений и ку­
рьёзов: он представляет собою один из самых распростра­
нённых и самых продолжительных фактов. Прочитанное
с какого-нибудь отдалённого созвездия, маюскульное письмо
нашего земного существования соблазнило бы, пожалуй,
к выводу, что Земля является по сути аскетической звездой,
уголком, заселённым надутыми, высокомерными и гадкими
тварями, которые не в состоянии отделаться от глубокой
досады на себя, на Землю, на всякую жизнь, и только тем
и заняты, что причиняют друг другу боль из удовольствия
причинять боль - возможно, единственного их удовольст­
вия. Примем, однако, во внимание, с какой регулярностью,
с какой непреложностью всплывает аскетический священ­
ник почти во все времена; он не принадлежит к какой-ни­
будь отдельной расе; он преуспевает повсюду; он произрас­
тает из всех сословий. Не то чтобы он выращивал свой спо­
соб оценки по наследству и насаждал его дальше наследни­
кам: как раз напротив - глубокий инстинкт, вообще говоря,
скорее запрещает ему продолжение рода. Должно быть,
есть какая-то необходимость первого ранга, которая всё
снова и снова способствует произрастанию и преуспеянию
этой жизневраждебной разновидности, - должно быть, это

3· Что означают аскетические идеалы?

337

в интересах самой жизни, чтобы такой тип самопротиворе­
чия не вымер. Ибо аскетическая жизнь есть противоречие
себе: здесь царит беспримерный ресентимент, ресентимент
ненасытимого инстинкта и воли к власти, которой хоте­
лось бы господствовать не над чем-либо в жизни, а над са­
мой жизнью, над глубочайшими, сильнейшими, фундамен­
тальными её условиями; здесь делается попытка применить
силу для того, чтобы закупорить источники силы; позеле­
невший и злобный взгляд устремляется здесь на самое фи­
зиологическое процветание, в особенности на то, что его
выражает, - красоту и радость; между тем как удовольствие
ощущается и ищется в неудавшемся, чахлом, в боли, в зло­
получии, в безобразном, в самовольном ущербе, в обезли­
чивании, самобичевании, самопожертвовании. Всё это в
высшей степени парадоксально: мы стоим здесь перед не­
кой раздвоенностью, которая сама волит быть раздвоен­
ной, которая сама наслаждается собою в этом страдании и
даже делается всё более уверенной в себе и торжествующей
по мере спада самой предпосылки своего существования
- физиологической жизнеспособности. «Торжество при
последнем издыхании»: под этим знаком суперлатива с дав­
них пор боролся аскетический идеал; в этой загадке совра­
щения, в этом образе восторга и муки опознавал он свой
слепящий свет, своё спасение, свою окончательную победу.
Crux, nux, lux1 - это собрано у него воедино.

12

Допустим, что подобная воплощённая воля к контрадикции
и противоестеству была бы употреблена для философство­
вания: на чём бы она дала проявиться своему сокровенней­
шему произволу? На том, что по всей очевидности ощуща­
ется как истинное, как реальное: именно там, где собствен­
ный инстинкт жизни безусловнейшим образом полагает
истину, станет она искать заблуждение. Она, к примеру, - как
это делали аскеты философии Веданта - сведёт телесность
к иллюзии; равным образом боль, множественность, оппоI Крест, ядро, свет (лат.).

338

К генеалогии морали

зиция понятий «субъект» и «объект» - всё это окажется за­
блуждениями, и ничем, кроме заблуждений! Отказать в ве­
ре своему Я, самому отрицать собственную свою «реаль­
ность» - какое торжество! - уже не только над чувствами,
над явственно зримым, но некий гораздо более высокий
вид торжества: свирепый акт насилия над разумом, сладо­
страстие, достигающее кульминации в тот самый момент,
когда аскетическое самопрезрение, самоиздевательство ра­
зума постановляет: «естьцарство истины и бытия, но разумто как раз и исключениз него!»... (Говоря между прочим: даже
в кантовском понятии «интеллигибельного характера ве­
щей» сохранилось ещё нечто от этой похотливой раздвоен­
ности аскета, гораздой обращать разум против разума: «ин­
теллигибельный характер» как раз и означает у Канта та­
кого рода специфику вещей, о которой интеллект понима­
ет ровно столько, что она для интеллекта - ровным счетом
не понятна.) - В конце концов не будем, именно в качестве
познающих, неблагодарными за столь решительные вы­
крутасы привычных перспектив и оценок, которыми дух,
по-видимому, слишком долго кощунственно и без нужды
изводил самого себя: увидеть однажды всё иначе, захотеть
увидеть иначе есть немалая выучка и подготовка интеллек­
та к возможной своей «объективности» - если разуметь под
последней не «незаинтересованное созерцание» (каковое
есть чушь и нелепость), а умение оперировать своими «за»
и «против», заставляя их возникать и исчезать по усмотре­
нию и учась, таким образом, применять в целях познания
именно разнообразие перспектив и аффективных интерпре­
таций. Будем-ка лучше, господа философы, держать впредь
ухо востро перед опасными старыми бреднями понятий,
полагавшими «чистый, безвольный, безболезненный, без­
временный субъект познания»; убережём себя от щупаль­
цев таких контрадикторных понятий, как «чистый разум»,
«абсолютная духовность», «познание само по себе»; что тре­
буется в них всегда, так это мыслить глаз, который никак
не может быть помыслен, глаз, который должен быть на­
чисто лишён взгляда и в котором должны быть парализова­
ны, должны отсутствовать активные и интерпретирующие
силы, только и делающие зрение способностью узреть; здесь,
стало быть, от глаза всегда требуется чушь н нелепость. Су-

3· Что означают аскетические идеалы?

339

шествует только перспективное зрение, только перспектив­
ное «познавание»; и чем большему количеству аффектов пре­
доставим мы слово в обсуждении какого-либо предмета,
чем большеглаз, различных глаз, сумеем мы для этого моби­
лизовать, тем полнее окажется наше «понятие» об этом
предмете, наша «объективность». Устранить же волю во­
обще, вывести из игры все без исключения аффекты, при
условии что нам удалось бы это: как? Не значило бы это кастрировать интеллект?..

*3

Но вернёмся назад. Внутреннее противоречие, каким оно
предстаёт в аскете под видом «жизни против жизни», явля­
ется - по всей очевидности - с физиологической, а не с пси­
хологической уже точки зрения, попросту бессмыслицей.
Оно может быть лишь кажущимся; оно должно быть своего
рода предварительным выражением, толкованием, форму­
лой, приноровлением, психологическим недопониманием
чего-то, чья действительная природа долгое время не могла
быть понята, долгое время сама по себе не могла быть обо­
значена, - чистейшей голословицей, затыкающей старую
пробоину человеческого познания. И чтобы сразу же про­
тивопоставить этому существо дела, замечу: аскетический
идеал коренится в инстинкте-хранителе и инстинкте-спасите
ле дегенерирующей жизни, стремящейся во что бы то ни стало
удержать себя и борющейся за своё существование; он ука­
зывает на частичное физиологическое торможение и уста­
лость, против которых с помощью всё новых средств и ухищ­
рений бесперебойно воюют глубочайшие, оставшиеся не­
вредимыми инстинкты жизни. Аскетический идеал и есть
одно такое средство: дело, стало быть, обстоит как раз об­
ратно тому, что мнят на сей счёт поклонники этого идеала,
- жизнь борется в нём и через него со смертью и против
смерти; аскетический идеал есть маневр с целью сохранения
жизни. Что он изловчился, как учит история, достичь такой
власти над человеком и так возобладать над ним, в особен­
ности повсюду, где человек был цивилизован и приручен,
в этом выражается некий значительный факт, а именно:

340

К генеалогии морали

болезненность, присущая известному нам доныне типу чело­
века, по крайней мере человека, сделанного ручным, фи­
зиологическая агония человека, борющегося со смертью
(точнее: с пресыщением жизнью, с усталостью, с желанием
«конца»). Аскетический священник есть ставшее плотью
желание некоего ино-бытия, где-нибудь-еще-бытия, да к то­
му же высшая степень этого желания, его подлинная пыл­
кость и страсть; но как раз мощь его желания и оборачивает­
ся здесь связующими его путами: она-то и делает его орудием,
сподручным для создания более благоприятных условий
здесь-бытия и человеко-бытия, - именно посредством этой
мощи приковывает он к существованию целое стадо неудач­
ников, недовольцев, лишенцев, горемык, в-себе страдаль­
цев всякого рода, инстинктивно идя впереди них, словно
пастух. Меня уже понимают: это аскетический священник,
этот мнимый враг жизни, этот отрицатель - он-то и при­
надлежит к великим консервирующим и утверждающим силам
жизни... С чем связана она, названная болезненность? Ибо
человек - что и говорить - болезненнее, неувереннее, из­
менчивее, неопределеннее любого другого животного - он
и есть больное животное; отчего так? Верно и то, что он
больше рисковал, новаторствовал, упрямствовал, бросал
вызов судьбе, нежели все прочие животные вместе взятые:
он, великий экспериментатор над самим собой, неугомон­
ный, ненасытный, борющийся со зверьми, природой и бо­
гами за право быть первым, - неисправимый строптивец,
вечный заложник будущего, которому не дает покоя его соб­
ственная прущая куда-то сила, так что и само его будущее
беспощадно, точно шпора, вонзается в плоть каждого пере­
живаемого им момента, - возможно ли, чтобы такое отваж­
ное и щедрое животное не бывало чаще всего взято на муш­
ку и не оказалось наиболее затяжно и запущенно больным
среди всех больных животных?.. Часто это порядком надо­
едает человеку, случаются целые эпидемии подобного пре­
сыщения (так, к 1348 году, во время пляски смерти); но даже
и это отвращение, эта усталость, эта досада на самого себя
проступают в нем столь властным образом, что тотчас же
оборачиваются новыми путами. Его «Нет», которое он го­
ворит жизни, как бы по волшебству извлекает на свет целое
изобилие более нежных «Да»; и даже когда он ранит себя,

3· Что означают аскетические идеалы?

34 1

этот мастер разрушения, саморазрушения, - то сама-то ра­
на и принуждает его после этого жить...

И
Чем нормальнее болезненность человека - а мы не можем
оспаривать этой нормальности, - тем больше следовало бы
дорожить редкими случаями душевно-телесной мощи, счаст­
ливыми случаями человека, тем строже оберегать удавшихся
от сквернейшего воздуха, воздуха больных. Делается ли
это?.. Больные представляют величайшую опасность для
здоровых; не от сильнейших идет пагуба на сильных, а от
слабейших. Знают ли это?.. Вообще-то говоря, надлежало
бы желать вовсе не уменьшения страха перед человеком:
ибо страх этот вынуждает сильных быть сильными, при
случае и страшными, - он сохраняет у удавшегося типа че­
ловека прямую осанку. Чего надобно бояться, что действует
пагубнее любой другой пагубы, так это не великий страх,
а великое отвращениек человеку; равным образом и великая
жалость к человеку. Если допустить, что обе эти пагубы спа­
рились бы однажды, на свет тотчас же неизбежно появи­
лось бы нечто неописуемо жуткое - «последняя воля» че­
ловека, его воля к Ничто, нигилизм. И в самом деле - по
этой части уже немало сделано. У кого, чтобы нюхать, есть
не только нос, но и глаза и уши, тот чует повсюду, куда он
только нынче ни ступит, нечто вроде атмосферы сумасшед­
шего дома, больницы - я говорю, понятное дело, о зонах
культуры человека, о всякого рода «Европе», где бы она ещё
ни встречалась на земле. Болезненные люди суть великая опас­
ность человека: кг злые, кг «хищники». Заведомо увечные,
поверженные, надломленные - слабейшие суть те, кто по боль­
шей части минируют жизнь под человеком, кто опаснее
всего отравляют и ставят под вопрос наше доверие к жиз­
ни, к человеку, к самим себе. Куда увернешься от него, это­
го пасмурного взгляда, глубокая скорбь которого въедается
в тебя навсегда, от этого попятного взгляда исконного не­
доноска, с головой выдающего его манеру обращаться к
самому себе, - этого взгляда-вздоха! «Вот быть бы мне кемнибудь другим! - так вздыхает этот взгляд - но тут дело ги-

342

К генеалогии морали

блое. Я таков, каков я есмь: как бы удалось мне отделаться
от самого себя? И всё же - я сыт собою по горло\»... На такой
вот почве презрения к себе, сущей болотной почве, произра­
стает всяческий сорняк, всяческая ядовитая поросль, и всё
это так мелко, так подспудно, так бесчестно, так слащаво.
Здесь кишат черви переживших себя мстительных чувств;
здесь воздух провонял скрытностями и постыдностями;
здесь непрерывно плетётся сеть злокачественнейшего за­
говора - заговора страждущих против удачливых и торже­
ствующих, здесь ненавидят самый вид торжествующего. И
сколько лживости, чтобы не признать эту ненависть нена­
вистью! Какой парад высокопарных слов и поз, какое ис­
кусство «достохвальной» клеветы! Эти неудавшиеся: какое
благородное красноречие льётся из их уст! Сколько саха­
ристой, слизистой, безропотной покорности плещется в
их глазах! Чего они, собственно, хотят? По меньшей мере
изображать справедливость, любовь, мудрость, превосход­
ство - таково честолюбие этих «подонков», этих больных!
И как ловко снует подобное честолюбие! Не надивишься
в особенностиловкости фальшивомонетчиков, с каковою
здесь подделывается лигатура добродетели, даже позвякивание, золотое позвякивание добродетели. Что и говорить,
они нынче целиком взяли себе в аренду добродетель, эти
слабые и неизлечимо больные: «одни лишь мы добрые, спра­
ведливые, - так говорят они, - одни лишь мы суть homines
bonae voluntatis». Они бродят среди нас как воплощённые
упрёки, как предостережения нам - словно бы здоровье,
удачливость, сила, гордость, чувство власти были уже сами
по себе порочными вещами, за которые однажды пришлось
бы расплачиваться, горько расплачиваться: о, до чего они,
в сущности, сами готовы вынудить к расплате, до чего жаж­
дут они быть палачами. Среди них полно переодевшихся
судьями мстительных типов, с чьих уст не сходит, точно
ядовитая слюна, слово «справедливость», - вечно стисну­
тых уст, готовых ежемгновенно оплёвывать всё, что не име­
ет недовольного вида и в охотку идёт своим путём. Нет среди
них недостатка и в той омерзительнейшей породе тщеславцев, изолгавшихся недоносков, которые горазды корчить
из себя «прекрасных душ» и сбывать на рынке под видом
«чистоты сердца» свою испорченную чувственность, завёр-

3· Что означают аскетические идеалы?

343

нутую в стихи и прочие пелёнки: породе моральных она­
нистов и «самоудовлетворителей». Воля больных изобра­
жать иод какой угодно формой превосходство, их инстинкт
окольных путей, ведущих к тирании над здоровыми, - где
только не встретишь её, эту волю к власти, характерную
как раз для наиболее слабых! В особенности у больной жен­
щины: никто не превзойдёт её в raffinements по части го­
сподства, гнета, тирании. Больная женщина не щадит для
своих целей ничего живого и ничего мёртвого, она заново
раскапывает от века схороненную ветошь (богосы говорят:
«женщина - это гиена»). Взгляните за кулисы любой семьи,
любой корпорации, любой общины: повсюду вам бросится
в глаза борьба больных против здоровых - борьба испод­
тишка, чаще всего с помощью малых доз ядовитого порош­
ка, булавочных уколов, коварной мимики страдальца, но
временами и с тем фарисейством громких жестов, какими
больной охотнее всего разыгрывает «благородное негодо­
вание». Вплоть до святилищ науки тщится донестись этот
хриплый лай негодования больных псов, кусачая лживость
и бешенство этих «благородных» фарисеев (- ещё раз на­
помню читателям, имеющим уши, о том берлинском апо­
столе мести Евгении Дюринге, который в нынешней Гер­
мании неприличнейшим и мерзким образом паразитирует
на моральной шумихе, - Дюринге, первом моральном гор­
лопане из подвизающихся нынче, даже среди собственной
братии, антисемитов). Всё это люди ресентимента, эти фи­
зиологически увечные и источенные червями существа,
целый вздрагивающий пласт подземной мести, неистощи­
мый, ненасытимый на извержения против счастливых и
равным образом на маскарады мести, на поводы к мести,
- когда же, собственно, удалось бы им отпраздновать свой
последний, пышный, утончённейший триумф мести? Не­
сомненно тогда, когда они уловчились бы свалить на совесть
счастливым собственную свою безысходность, всю безыс­
ходность вообще, так что эти последние стали бы однажды
стыдиться своего счастья и, пожалуй, так переговариваться
между собой: «это просто срам - быть счастливыми! кругом
так много безысходности!»... Но нельзя и придумать больше­
го и более губительного недоразумения, чем если счастли­
вые, удавшиеся, сильные телом и душою усомнятся в своем

344

К генеалогии морали

праве па счастье. К чёрту этот «извращённый мир»! К чёрту
эту позорную изнеженность чувства! Пусть больные не де­
лают больными здоровых - а это-то и было бы той самой
изнеженностью - вот что должно бы стать верховной точ­
кой зрения на земле, - но для этого понадобилось бы пре­
жде всего, чтобы здоровые были отделеныот больных, осте­
регались даже вида больных, не смешивали себя с больны­
ми. Или, может, у них и нет иной задачи, кроме как быть
санитарами и врачами?.. Но худшего непонимания и отри­
цания своей задачи им и в голову не могло бы прийти - выс­
шее не должно деградировать до орудия низшего, пафос дис­
танции долженъо веки веков блюсти различие их задач! Ведь
их право на существование, их преимущество полнозвуч­
ного колокола перед надтреснутым и дребезжащим тыся­
чекратно большее: они одни суть гаранты будущего, они
одни завербованы человеческим будущим. То, что в их силах,
что в их обязанностях, того никогда не посмели бы осилить,
тем никогда не посмели бы обязать себя больные: но дабы
осилить то, к чему только они и обязаны, разве же вольны
они были бы разыгрывать ещё врача, утешителя, «спасите­
ля» больных?.. И посему свежего воздуха! свежего воздуха!
и во всяком случае подальше от всех домов для умалишён­
ных и всех больниц культуры! И посему хорошего обще­
ства, нашего общества! Или одиночества, раз уж этого не
миновать! Но во всяком случае подальше от тошнотворных
испарений внутреннего разложения и тайной червоточины
больных!.. Чтобы хоть на время, друзья мои, защитить самих
себя от двух злейших эпидемий, которые, может статься,
уготованы как раз для нас, - от великого отвращения к челове­
ку! от великой жалости к человеку!..

Если читатель понял уже во всей глубине - а здесь-то имен­
но и требую я схватывать глубоко, понимать глубоко, - до
какой степени это просто невозможно, чтобы задачей здо­
ровых было ухаживать за больными, лечить их, то тем са­
мым понята ещё одна необходимость - необходимость во
врачах и санитарах, которые и сами больны: и тут-то мы обе-

3· Что означают аскетические идеалы?

345

ими руками заарканиваем смысл аскетического священни­
ка. Аскетический священник должен рассматриваться нами
как предопределённый спаситель, пастырь и стряпчий боль­
ной паствы: только так поймём мы его чудовищную истори­
ческую миссию. Господствовав страждущими - царствие его;
на это ему указует его инстинкт, в этом его оригинальней­
шее искусство, его мастерство, его вариант счастья. Он и
сам должен быть болен, он должен быть в корне родствен
больным и обездоленным, чтобы понимать их - чтобы най­
ти с ними общий язык; но он должен быть вместе с тем и
силен, должен больше владеть собою, чем другими, должен
быть неприкосновенным в своей воле к власти, дабы стя­
жать себе доверие и робкое благоговение больных, быть
им поддержкой, отпором, опорой, принуждением, настав­
ником, тираном, богом. Ему вверено защищать её, свою
паству, - от кого? От здоровых, в этом нет сомнения, также
и от зависти к здоровым; он должен быть естественным
врагом и презрителем всякого неотесанного, бурного, раз­
нузданного, жесткого, насильственно-хищнического здо­
ровья и могущества. Священник есть первая форма более
деликатного животного, которому легче дается презрение,
нежели ненависть. Участь его - вести нескончаемую войну
с хищниками, войну, предпочитающую тактике насилия так­
тику хитрости («духа»), это разумеется само собой, - для
этого ему приходится при случае воспитывать в себе почти
новый тип хищника, по крайней мере означать, - новый
животный ужас, в котором как бы соединены в одно столь
же притягательное, сколь и устрашающее целое белый мед­
ведь, гибкая, хладнокровная, выжидающая тигрица и не в
последнюю очередь лиса. Будь на то нужда, он, должно быть,
даже посреди другой породы хищников выступит косолапосерьезным, достопочтенным, умным, холодным, обманчивопревосходящим, этаким герольдом и рупором более таин­
ственных сил, полный решимости в меру своих возмож­
ностей рассыпать на этой почве семена страдания, разлада,
внутреннего противоречия и чересчур уверенною хваткою
искусника ежемгновенно прибирать к рукам страждущих.
Он носит с собою мази и бальзам, в этом нет сомнения; но
чтобы стать врачом, ему надобно прежде наносить раны;
утоляя затем боль, причиняемую раной, он в то же время

346

К генеалогии морали

отравляет рану - уж здесь-то он знает толк, этот чародей и
укротитель хищных зверей, в чьем окружении все здоровое
неизбежно делается больным, а все больное - неизбежно
ручным. На деле он весьма недурно защищает свое больное
стадо, сей диковинный пастух, - защищает его и от него же
самого, от теплящейся в самом стаде низости, коварства,
злокозненности и всего, что заведено между больными и
одержимыми; он умно, твердо и исподтишка борется с анар­
хией и саморазложением, перманентно возникающим в ста­
де, в котором все скапливается и скапливается опаснейшее
взрывчатое вещество, ресентимент. Обезвредить эту взрыв­
чатку таким образом, чтобы она не разнесла в клочья ни
стадо, ни пастуха, - в этом и состоит его своеобычный фо­
кус, в этом также высшая его полезность; если бы понадоби­
лось уместить ценность священнического существования
в кратчайшую формулу, то пришлось бы сказать без стес­
нения: священник есть переориентировщик ресентимента.
Ибо каждый страждущий инстинктивно подыскивает при­
чину к своему страданию; точнее, зачинщика, ещё точнее,
предрасположенного к страданию виновника -короче, не­
что живое, на котором он мог бы кулаками или in effigie1
разрядить под каким-либо предлогом свои аффекты: ибо
разряжение аффекта для страдающего есть величайшая по­
пытка облегчения, т. е. обезболивания, непроизвольно вожделеемый им наркотик против всякого рода мучений. Тутто, подозреваю я, и следует искать действительную физио­
логическую причину ресентимента, мести и родственных
им явлений, стало быть, в потребности заглушить боль путем
аффекта, - обыкновенно же причину эту весьма ошибочно,
на мой взгляд, ищут в оборонительном контрударе, в про­
стой защитной реакции, в «моторном рефлексе» при вне­
запном повреждении или угрозе, вроде того, как это делает
обезглавленная лягушка, чтобы избавиться от едкой кисло­
ты. Но разница тут фундаментальная: в одном случае хотят
избежать дальнейших повреждений, в другом - заглушить
мучительную, подспудную, изводящую боль более резкой
эмоцией какого угодно рода и хотя бы на мгновение вы­
теснить её из сознания - для этого нужен аффект, как нельι в изображении (фр.).

3· Что означают аскетические идеалы?

347

зя более дикий аффект, а для возбуждения его - первый
подвернувшийся под руку повод. «Кто-нибудь должен же
нести вину за то, что мне плохо» - такого рода умозаклю­
чение характерно для всех болезненных существ, и притом
тем в большей степени, чем глубже скрыта от них истинная
причина их дурного самочувствия, причина физиологиче­
ская (- она, к примеру, может корениться в заболевании
nervus sympathicus, или в чрезмерном выделении желчи,
или в низком проценте серно- и фосфорнокислого калия
в крови, или в спазмах брюшины, задерживающих крово­
обращение, или в дегенерации яичников и т. п.). Всем стра­
дающим без исключения свойственна ужасающая охочесть
и изобретательность в отыскании предлогов к мучитель­
ным аффектам; они наслаждаются уже своей подозритель­
ностью, ломая головы над всяческими злыми умыслами и
мнимыми ущемлённостями, они роются в потрохах своего
прошлого и настоящего в поисках тёмных, сомнительных
историй, где им дозволено сибаритствовать среди избытка
мучительных подозрений и опьяняться ядом собственной
злобы, - они бередят старые раны, они истекают кровью из
давно залеченных рубцов, им мерещатся злодеи в друзьях,
женщинах, детях, во всех ближних. «Я страдаю: должен же
кто-нибудь быть в этом виновным» - так думает каждая хво­
рая овца. А пастух её, аскетический священник, говорит
ей: «Поистине, овца моя! кто-то должен быть виновным в
этом: но этот кто-то есть ты сама, ты сама и виновна в этом
- ты сама только и виновна в себе!»... Это сказано достаточно
смело, достаточно лживо: но одно по крайней мере достиг­
нуто этим, я говорил уже, - переориентировка ресентимента.

1б

Читатель уже догадывается, на что, согласно моему пред­
ставлению, как минимум покусился врачующий инстинкт
жизни в роли аскетического священника и к чему понадоби­
лась ему временная тирания таких парадоксальных и пара­
логических понятий, как «вина», «грех», «греховность»,
«пагуба», «осуждение»: к тому, чтобы до известной степени
обезвредить больных, уничтожить неисцелимых их собст-

34»

К генеалогии морали

венными руками, строго ориентировать не столь уж безна­
дёжных на самих себя, обратить вспять направление их ресентимента («одно только нужно») и таким образом исполь­
зовать дурные инстинкты всех страждущих в целях самодисциплинирования, самоконтролирования, самопреодо­
ления. Совершенно очевидно, что при такого рода «медикации», простой аффектотерапии, не может быть и речи
о действительном исцелении больных в физиологическом
смысле; было бы непозволительно даже утверждать, что в
намерения и виды инстинкта жизни вообще входило здесь
исцеление. Своего рода сплачивание и организация боль­
ных, с одной стороны (слово «церковь» есть популярней­
шее наименование этого), своего рода обеспечение удав­
шихся более здоровыми, полнее отлитых экземпляров - с
другой, стало быть, разверзание пропасти между здоровым
и больным - к этому и сводился надолго весь фокус! И это­
го было достаточно! этого было более чем достаточно^... [Как
видите, я исхожу в этом рассмотрении из некой предпо­
сылки, обосновывать которую мне вовсе нет надобности,
принимая во внимание подобающих мне читателей: «гре­
ховность» в человеке не есть положение дел, скорее лишь
интерпретация некоего положения дел, именно, некой фи­
зиологической разлаженности, где эта последняя рассма­
тривается в морально-религиозной перспективе, ни к чему
уже нас не обязывающей. - Тем, что некто чувствует себя
«виновным», «грешным», вовсе ещё не доказано, что он
вправе чувствовать себя так; столь же мало некто оказыва­
ется здоровым оттого лишь, что чувствует себя здоровым.
Стоит только припомнить знаменитые процессы ведьм:
тогда даже и самые проницательные и человеколюбивые
судьи не сомневались в том, что налицо вина; не сомневались
в этом и сами «ведьмы» - и тем не менее вина отсутствовала.
- Выражая названную предпосылку в более расширенной
форме: сама «душевная боль» котируется мною вообще не
как положение вещей, а только как истолкование (каузаль­
ное истолкование) всё ещё небрежно формулируемых фак­
тов; стало быть, как нечто, что всё ещё целиком парит в
воздухе и научно необязательно, - по сути, лишь упитанное
слово вместо хотя бы и тощего, как жердь, вопросительного
знака. Если кто-нибудь не в силах справиться с «душевной

3· Что означают аскетические идеалы?

349

болью», то «душе» его, говоря грубо, нет до этого дела; бо­
лее вероятно, что до этого есть дело его брюху (грубо гово­
ря, как было сказано: чем ещё вовсе не высказано пожела­
ние быть и грубо услышанным, грубо понятым...). Сильный
и удавшийся на славу человек переваривает свои пережива­
ния (в том числе деяния и злодеяния), как он переварива­
ет свои обеды, даже когда ему случится проглотить жёсткие
куски. Если он не в состоянии «справиться» с каким-либо
переживанием, то этот род несварения столь же физио­
логичен, как и тот другой - и на деле во многих отношени­
ях является следствием того другого. - С такой точкой зре­
ния, говоря между нами, можно всё равно оставаться ре­
шительнейшим противником всякого материализма...]

17
Но является ли он действительно врачом, этот аскетиче­
ский священник? - Мы уже поняли, с какими натяжками
позволительно называть его врачом, сколь бы охотно сам
он ни чувствовал себя «спасителем-исцелителем», сколь бы
охотно ни давал почитать себя за такового. Он борется лишь
с самим страданием, с неудовольствием страдающего, - не
с его причиною, нес болезнью вообще - таким должно быть
наше принципиальнейшее возражение против священни­
ческой терапии. Но достаточно лишь однажды стать в пер­
спективу, одному лишь священнику ведомую и открытую,
как уже не перестанешь дивиться тому, что привелось ему
в ней видеть, искать и найти. Облегчение страдания, «утеше­
ние» всякого рода - вот в чём обнаруживается его действи­
тельный гений; с какой изобретательностью понял он свою
задачу утешителя, с какой находчивостью и смелостью по­
добрал к ней средства! В особенности христианство можно
было бы назвать великой сокровищницей остроумнейших
утешительных средств - столько всего услаждающего, смяг­
чающего, наркотизирующего накоплено в нём, столько опас­
нейших и отважнейших усилий затрачено для этой цели,
столь тонко, столь утончённо, столь по-южному утончённо,
было, в частности, угадано им, какими стимулирующими
аффектами может быть хотя бы на время осилена глубокая

350

К генеалогии морали

депрессия, свинцовая усталость, чёрная скорбь физиологи­
чески заторможенных существ. Ибо, вообще-то говоря: во
всех великих религиях дело главным образом шло о борьбе
с некоего рода усталостью и тяжестью, принявшими харак­
тер эпидемии. Можно заведомо счесть вероятным, что вре­
мя от времени в определённых очагах земного шара широ­
кими массами должно почти непременно овладевать чув­
ство физиологической заторможенности, которое, однако, по
недостатку знаний в области физиологии, не осознаётся
таковым, так что его «причина» и устранение могут ока­
заться предметом лишь психологически-моральных поис­
ков и опытов (именно такова моя предельно общая формула
для того, что по обыкновению именуют «религией»). Назван­
ное чувство заторможенности может быть самого различно­
го происхождения: скажем, следствием скрещивания слиш­
ком чужеродных рас (или сословий - сословия выражают
всегда также и различия, касающиеся происхождения и рас:
европейская «мировая скорбь», «пессимизм» девятнадцато­
го столетия по существу есть следствие абсурдно-внезапного
смешения сословий); или результатом ошибочной эмигра­
ции - раса, очутившаяся в климате, для которого ей недо­
стаёт аккомодационной силы (случай индусов в Индии);
или последействием старости и утомления расы (париж­
ский пессимизм с 1850 года); или ложной диеты (алкого­
лизм Средних веков, вздор vegetarians, опирающихся какникак на авторитет шекспировского рыцаря Кристофа);
или заражения крови, малярии, сифилиса и тому подобных
вещей (немецкая депрессия после Тридцатилетней войны,
заразившей половину Германии дурными болезнями и под­
готовившей тем самым почву для немецкого лакейства, не­
мецкого малодушия). В каждом таком случае предприни­
мается всякий раз грандиозная попытка борьбы с чувством
недовольства; справимся вкратце о её важнейших приёмах
и формах. (Я опускаю здесь по понятным причинам собст­
венно философскую борьбу с чувством недовольства, которая,
как правило, всегда протекает одновременно с вышеназ­
ванной и где-то сбоку припёка, - она достаточно интересна,
но слишком абсурдна, слишком практически безразлична,
слишком похожа на паутину, скапливающуюся по углам, ког­
да, скажем, должно быть доказано, что боль есть заблужде-

3· Что означают аскетические идеалы?

35 1

ние, и для этого берётся наивная предпосылка, что боль,
раз уж в ней опознали ошибку, должна-де исчезнуть - но вот
же! ей и в голову не приходит исчезнуть...) С тем домини­
рующим недовольством борются, во-первых, средствами, со­
кращающими до самого минимума чувство жизни вообще.
Никакой, насколько это возможно, воли, никаких вообще
желаний; избегать всего, что приводит к аффекту, что выра­
батывает «кровь» (не употреблять в пищу соли: гигиена фа­
кира); не любить; не ненавидеть; невозмутимость; не мстить
за себя; не обогащаться; не работать; нищенствовать; по
возможности никакой женщины или как можно меньше
женщины; в духовном плане принцип Паскаля: «il faut s'abêtir1». Результат, выражаясь морально-психологически, «обезличение», «иже во святых»; выражаясь физиологиче­
ски: гипнотизирование - попытка устроить для человека
нечто вроде того, чем является зимняя спячка для некото­
рых животных видов и летняя спячка для многих тропиче­
ских растений, некий минимум потребления веществ и об­
мена веществ, при котором жизнь едва теплится, не дохо­
дя собственно до сознания. Для этой цели было пущено в
ход поразительное количество человеческой энергии - точ­
но ли впустую?.. Что названным sportsmen «святости», ко­
торыми изобилуют все времена и почти все народы, дей­
ствительно удалось избавиться от того, с чем они боролись
путем столь жесткого training, - в этом нисколько нельзя
сомневаться: в бесчисленных случаях они и вправду отделы­
вались от той глубокой физиологической депрессии с по­
мощью своей системы гипнотизирующих средств; оттогото их методика и относится к числу наиболее общих этноло­
гических фактов. Равным образом недопустимо причис­
лять уже само по себе такое намерение взять измором плоть
и плотские страсти к симптомам умопомешательства (как
это соизволит делать неотесанная порода жрущих ростби­
фы «вольнодумцев» и рыцарей Кристофов). Но тем досто­
вернее, что оно, оказывается, может оказаться путем ко
всякого рода душевным расстройствам, скажем к «иллюми­
нациям», как у исихастов на Афонской горе, к слуховым и
зрительным галлюцинациям, к сладострастным излияниям
ι нужно поглупеть (фр.).

352

К генеалогии морали

и экстазам чувственности (история святой Терезы). Толко­
вание этих состояний со стороны самих одержимых было
всегда, разумеется, в высшей степени экзальтированнофальшивым: но стоит прислушаться к тону убежденнейшей
благодарности, который звучит уже в самой воле к такого
рода интерпретациям. Высшее состояние, само избавление,
тот достигнутый наконец общий гипноз и тишина котиру­
ются ими всегда как довлеющая себе тайна, выражение ко­
торой неподвластно даже и самым высоким символам, как
некая репатриация в сущность вещей, как освобождение
от всяческих иллюзий, как «знание», как «истина», как «бы­
тие», как разрешение от каждой цели, каждого желания,
каждого деяния, как некое по ту сторону, в том числе и добра
и зла. «Доброе и злое, - говорит буддист, - равно оковы:
тот, кто достиг совершенства, равно господин над обоими»;
«содеянное и несодеянное, - говорит адепт Веданты, - не
причиняют ему боли; доброе и злое стряхивает он с себя,
точно мудрец; царства его не омрачает уже ни один посту­
пок; над добрым и злым равно возвысился он» - стало быть,
вполне индийское воззрение, одинаково браманическое и
буддийское. (Ни в индийском, ни в христианском образе
мыслей не считается, что это «избавление» достижимо пу­
тем добродетели, путем морального развития, как бы вы­
соко ни ставилась ими гипнотизирующая значимость до­
бродетели, - это следует твердо усвоить - впрочем, таково
попросту фактическое положение вещей. Тут они как раз
оставались правдивы, и это, пожалуй, можно рассматривать
как лучшее проявление реализма, свойственное трем вели­
чайшим, во всем остальном столь основательно пропитав­
шимся моралью религиям. «Для знающего нет обязанно­
сти»... «Стяжаниемдобродетелей не осуществляется избав­
ление: ибо оно в слиянии с неспособным умножать совер­
шенства Брахманом; столь же мало и устранением недостат­
ков: ибо Брахман, слияние с которым и есть избавление,
извечно чист» - это отрывки из комментария к Шанкаре,
цитируемые первым действительным знатоком индийской
философии в Европе, моим другом Паулем Дейссеном.) Мы,
стало быть, намерены воздать должное «избавлению» в ве­
ликих религиях; и напротив будет трудновато сохранять
серьезность при оценке глубокого сна, каковая свойственна

3· Что означают аскетические идеалы?

353

этим уставшим от жизни, уставшим даже сновидеть людям,
- глубокого сна, оказывающегося уже погружением в Брах­
мана, достигнутой ипго mystica с Богом. «Когда он цаконец
полностью погрузился в сон, - сказано об этом в древней­
шем и почтеннейшем «писании», - и достиг совершенного
покоя, не нарушаемого никакими видениями, тогда, о Вы­
сокочтимый, он соединился с Сущим, проник в самого се­
бя - объятый уподобленным познанию Собою, он не соз­
дает уже ни внешнего, ни внутреннего. Не переходят этого
моста ни день, ни ночь, ни годы, ни смерть, ни жизнь, ни
доброе, ни злое деяние». «В глубоком сне, - говорят еще
верующие этой глубочайшей из трех великих религий, душа возносится над телом, проникает в высочайший свет
и выступает вследствие этого в присущем ей виде; тут она
сама есть высочайший дух, что скитается, шутя, играючи
и развлекаясь, будь то с женщинами, или с колесницами,
или ç друзьями; тут она и не вспоминает уже об этом при­
датке тела, в который впряжена прана (дыхание жизни),
точно вьючное животное в повозку». Тем не менее мы на­
мерены и здесь, как и в случае «избавления», иметь в виду,
что, при всей пышности восточного преувеличения, этим
в сущности выражена та же оценка, каковая была присуща
ясному, трезвому, по-гречески трезвому, но страдающему
Эпикуру: гипнотическое ощущение Ничто, покой глубочай­
шего сна, короче, безболезненность -уже одно это может при­
ниматься страждущими и вконец разочарованными людьми
за высшее благо, за нечто бесценное, одно это должно оце­
ниваться ими положительно, ощущаться как само положи­
тельное. (По той же логике чувства Ничто во всех пессими­
стических религиях называется Богом.)

ι8
Гораздо чаще, чем такое гипнотическое общее притупление
чувствительности, восприимчивости к боли, которое пред­
полагает уже более редкие силы, прежде всего мужество,
презрение к толкам, «интеллектуальный стоицизм», - про­
тив депрессивных состояний применяется иной training,
во всяком случае легче дающийся: машинальная деятельность.

354

К генеалогии морали

Вне всякого сомнения, ею в значительной степени облег­
чается юдоль существования: этот факт нынче, несколько
лицемерно, называют «благословением труда». Облегчение
состоит в том, что интерес страждущего существенно от­
влекается от страдания, - что сознание непрестанно заня­
то действиями и, следовательно, не в состоянии уделить
хоть сколько-нибудь заметного места страданию: ибо она
тесна, эта камера человеческого сознания! Машинальная
деятельность и всё, что относится к ней, как-то: абсолютная
регулярность, пунктуальное автоматическое послушание,
единожды и навсегда адаптированный образ жизни, запол­
нение времени, некоторого рода разрешение на «безлич­
ность», на самозабвение, на «incuria sui»1, даже культивация
их - как основательно, как тонко сумел аскетический свя­
щенник воспользоваться этим в борьбе с болью! Когда ему
попадались в особенности пациенты из низших сословий,
невольники или заключённые (либо женщины, которые
ведь чаще всего являются тем и другим одновременно, не­
вольниками и заключёнными), то здесь требовалось не боль­
ше, чем пустячное искусство переименования и перекре­
щения ненавистных вещей, дабы они представали впредь
неким благодеянием и относительным счастьем, - недо­
вольство раба своей участью во всяком случае было изо­
бретено не священниками. - Ещё более почтенным сред­
ством в борьбе с депрессией оказывается предписание кро­
хотных доз радости, которая легко доступна и может быть
взята за правило; этим рецептом часто пользуются в связи
с только что оговоренным. Наиболее частой формой тако­
го рода врачебного предписания радости является радость
причинения радости (через благодеяния, одаривания, под­
спорье, помощь, увещевания, утешение, похвалу, поощре­
ние); предписывая «любовь к ближнему», аскетический свя­
щенник предписывает этим в сущности возбуждающее сред­
ство сильнейшему, жизнеутвердительному инстинкту, хотя
и в крайне осторожной дозировке, - инстинкту воли к вла­
сти. Счастье «ничтожнейшего превосходства», доставляе­
мое всяческим благодеянием, умением быть полезным, нуж­
ным, предупредительным, служит неисчерпаемым средстI беспечность в отношении себя (лат.).

3· Что означают аскетические идеалы?

355

вом утешения, которым по обыкновению пользуются физиологически-заторможенные существа, если, конечно, они
хорошо проинструктированы на сей счёт: в обратном слу­
чае они наносят вред друг другу, не переставая, разумеется,
подчиняться тому же коренному инстинкту. Ища начатки
христианства в римском мире, наталкиваешься на общины
взаимопомощи, общины бедных, больных, погребальные
общины, произросшие в самых низших подпочвенных сло­
ях тогдашнего общества, где сознательно культивировалось
то основное средство против депрессии, маленькая радость,
радость взаимной благотворительности, - должно быть,
тогда это представало чем-то новым, каким-то настоящим
открытием? В спровоцированной таким образом «воле к
взаимности», к формированию стада, к «общине», к «трапезничанью» должна была снова и более энергично про­
рваться наружу возбуждённая этим, хотя и в минимальной
степени, воля к власти: в борьбе с депрессией формирование
стада знаменует существенный шаг вперёд и победу. С ро­
стом общины наблюдается усиление нового интереса и у
отдельного индивида - интереса, который довольно часто
отрывает его от наиболее сокровенных очагов его уныния,
от его неприязни к ee&(«despectio sui»1 Гейлинкса). Все боль­
ные, хворые, тщась отряхнуть с себя глухое недовольство
и ощущение слабости, инстинктивно стремятся к стадной
организации: аскетический священник угадывает этот ин­
стинкт и потакает ему; всюду, где есть стада, они поволены
инстинктом слабости и организованы умом священника.
Ибо не следует упускать этого из виду: сильные с такою же
естественной необходимостью стремятся друг от друга, как
слабые друг к другу; если первые объединяются, то случа­
ется это лишь в перспективе общей агрессивной акции и
общего удовлетворения их воли к власти, вопреки совести
каждого из них; последние, напротив, сплачиваются, ис­
пытывая удовольствие как раз от этой сплочённости, - их
инстинкт при этом утоляется ровно настолько, насколько
по сути раздражается и возмущается организацией инстинкт
прирождённых «господ» (то есть человеческой породы хищ­
ника-одиночки). В основе каждой олигархии - вся история
ι презрение к себе (лат.).

356

К генеалогии морали

учит этому - всегда таится тираническая прихоть; каждая
олигархия непрерывно сотрясается от напряжения, необ­
ходимого каждому входящему в неё индивиду, чтобы оста­
ваться господином над этой прихотью. (Так обстояло, к
примеру, у греков: Платон свидетельствует об этом в сотне
мест, Платон, знавший себе подобных - и самого себя...)

19
Средства аскетического священника, описанные нами до
сих пор, - общее притупление чувства жизни, машинальная
деятельность, дозированная радость, прежде всего радость
«любви к ближнему», стадная организация, пробуждение
чувства коллективной власти, следовательно, заглушение
досады индивида на самого себя удовольствием при виде
коллективного процветания - таковы, по современной мер­
ке, его невинные средства в борьбе с неудовольствием; об­
ратимся теперь к более интересным, в которых есть «ви­
на». Во всех этих средствах дело идёт об одном: о каком-то
разгуле чувства - п р и использовании последнего в качестве
эффективнейшего обезболивающего средства против ту­
пой, парализующей, затяжной боли; оттого-то жреческая
изобретательность и оказалась прямо-таки неистощимой
на выдумки во всём, что касалось этого одного вопроса:
«чем достигается разгул чувства?»... Это режет слух: очевид­
но, было бы гораздо приятнее на слух и, пожалуй, доступнее
для ушей, скажи я, к примеру, следующим образом: «аске­
тический священник всякий раз извлекал себе выгоду из
воодушевления, свойственного всем сильным аффектам». Но
к чему, спрашивается, ласкать и без того изнеженные уши
наших современных маменькиных сынков? К чему бы нам,
с нашей стороны, уступать хотя бы на одну пядь их словесно­
му тартюфству? Для нас, психологов, это было бы тартюфством дела, не говоря уже о том, что нас тошнило бы от
этого. Если психолог может нынче хоть в чем-либо проя­
вить свой хороший вкус (другие, должно быть, сказали бы:
честность), то не иначе как противясь позорным образом
обмораленному жаргону, которым, точно слизью, обволакива­
ются постепенно все современные суждения о человеке и

3· Что означают аскетические идеалы?

357

вещах. Ибо не следует обманываться на этот счет: что состав­
ляет характернейший признак современных душ, современ­
ных книг, так это не ложь, а въевшаяся невинность в мора­
лизующей изолганности. Разоблачать эту «невинность» на
каждом шагу - таков, должно быть, неприятнейший пласт
нашей работы, всей этой далеко не благонадежной работы,
которую нынче берет на себя психолог; пласт нашей вели­
кой опасности - путь, ведущий, должно быть, нас самих к
великому отвращению... Я не сомневаюсь, на что единст­
венно сгодились бы, могли бы сгодиться современные кни­
ги (если допустить, что на их долю выпадает долгий век,
чего, правда, нет причин опасаться, а также допустить, что
некогда появятся потомки с более строгим, более суровым,
более здоровым, вкусом) - на что могло бы пригодиться этим
потомкам все современное вообще: на рвотные средства - и
именно в силу его моральной подслащенности и лживости,
его интимнейшего феминизма, который охотно именует
себя «идеализмом» и во всяком случае считает себя тако­
вым. Наши нынешние образованные, наши «добрые» не
лгут - это правда; но это наделает им чести! Настоящая ложь,
ложь доподлинная, энергичная, «честная» (о ценности ко­
торой послушать бы вам Платона) была бы для них чем-то
чересчур строгим, чересчур крепким; она потребовала бы
от них того, чего требовать от них нельзя: открыть глаза на
самих себя, научиться отличать «истинное» от «ложного»
в самих себе. Им к лицу лишь бесчестная ложь; все, что нынче
ощущает себя «добрым человеком», совершенно неспособ­
но относиться к какой-либо вещи иначе, чем бесчестно-изолгавшись, бездонно-изолгавшись, но и в то же время невинноизолгавшись, чистосердечно-изолгавшись, изолгавшись на
голубом глазу, добропорядочно-изолгавшись. Эти «добрые
люди» - все они изморалились нынче до самого дна и навек
осрамились по части честности: кто бы из них выдержал
ещё правду «о человеке» !.. Или, ставя более хваткий вопрос:
кто бы из них вынес правдивую биографию?.. Несколько при­
мет: лорд Байрон оставил о себе ряд заметок чисто личного
характера, но Томас Мур был для этого «слишком добр»: он
сжег бумаги своего друга. То же самое, говорят, сделал док­
тор Гвиннер, душеприказчик Шопенгауэра: ибо и Шопен­
гауэр набросал что-то о себе и, возможно, также против

35»

К генеалогии морали

себя elç βαυτόν1. Смекалистый американец Тайер, биограф
Бетховена, вдруг прервал свою работу: дойдя до какого-то
пункта этой почтенной и наивной жизни, он не выдержал
ее больше... Мораль: какой умный человек написал бы еще
о себе нынче искреннее слово? - ему пришлось бы для это­
го вступить в орден святого Сумасбродства. Нам обещают
автобиографию Рихарда Вагнера - кто сомневается в том,
что это будет умная автобиография?.. Вспомним еще тот
комический ужас, в который поверг Германию католиче­
ский священник Янссен своим непостижимо квадратным
и простодушным изображением немецкого движения Ре­
формации; что стряслось бы, расскажи нам однажды ктонибудь об этом движении иначе, расскажи нам однажды на­
стоящий психолог о настоящем Лютере, уже не с морали­
стической простотой сельского пастора, уже не со слаща­
вой и расшаркивающейся стыдливостью протестантских
историков, а, скажем, с тэновским бесстрашием, движимый
душевной силой, а не умной поблажкой в отношении силы?..
(Немцам, кстати сказать, удалось наконец в довольно изящ­
ной форме произвести классический тип названной поблаж­
ки - они вправе отнести это на свой счет, зачесть в свою
пользу: именно, в лице их Леопольда Ранке, этого прирож­
денного классического advocatus каждой causa fortior2, это­
го умнейшего из всех умных «приспешников факта»).

20

Но меня уже поняли - достаточное основание, не правда
ли, в общем и целом, чтобы мы, психологи, не могли нын­
че избавиться от толики недоверия к самим себе}.. Должно
быть, и мы все еще «слишком добры» для своего ремесла,
должно быть, и мы все еще жертвы, добыча, пациенты это­
го обмораленного вкуса эпохи, сколь бы мы ни презирали
его на свой лад, - должно быть, и в нас еще занесена его
инфекция. От чего предостерегал-таки тот дипломат, обра­
щаясь к своим коллегам: «Прежде всего, господа, не будем
ι познай себя (греч.).
2 более сильная причина (лат.).

3· Что означают аскетические идеалы?

359

доверять нашим первым душевным движениям, - сказал
он, - они почти всегда добры»...Так следовало бы нынче и каж­
дому психологу обратиться к своим коллегам... И вот мы
возвращаемся к нашей проблеме, которая и в самом деле
требует от нас некоторой строгости, некоторого недове­
рия, в особенности к «первым душевным движениям». Аске­
тический идеал на службе у умышленного разгула чувств - кто
вспомнит предыдущее рассмотрение, тот уже предвосхи­
тит в существенном дальнейшее изложение, сжатое в эти
восемь слов. Вывести однажды человеческую душу из всех
ее пазов, так глубоко окунуть ее в ужас, стужу, пекло и вос­
торги, чтобы она, точно молнией пораженная, мигом осво­
бодилась от всего мелочного и мелкого, липнущего к недо­
вольству, тупости, досаде, - какие пути ведут к этой цели?
и какие среди них самые верные?.. В сущности, способно­
стью этой наделены все значительные аффекты, при усло­
вии что им пришлось бы разрядиться внезапно: гнев, страх,
похоть, месть, надежда, торжество, отчаяние, жестокость;
и действительно, аскетический священник, без колебаний,
взял себе на службу целую свору диких псов, разлаявшихся
в человеке, попеременно спуская с цепи то одного, то дру­
гого, и всегда с одинаковой целью: разбудить человека из
томительной скорби, хотя бы на время обратить в бегство
его тупую боль, его нерасторопное убожество, все еще моти­
вируя это религиозной интерпретацией и «оправданием».
Понятно, что каждый такой разгул чувства задним числом
приходится оплачивать: он усугубляет болезнь - и оттого
такого рода пользование боли выглядит, по современной
мерке, «достойным осуждения». Однако, справедливости
ради, следует тем более настаивать на том, что оно при­
менялось с чистой совестью, что аскетический священник
прописывал его, нисколько не сомневаясь в его целесоо­
бразности, даже необходимости, - довольно часто и сам
почти что надламываясь при виде им же сотворенной юдо­
ли; добавим также, что стремительные физиологические
реванши подобных эксцессов, возможно, даже душевные
расстройства, в сущности не противоречат совокупному
смыслу этого рода процедур, целью которых, как отмеча­
лось прежде, было не исцеление от болезней, но борьба с
депрессивным состоянием, его смягчение, его приглуше-

Збо

К генеалогии морали

ние. Эта цель достигалась и таким вот путем. Коронный
прием, который позволял себе аскетический священник,
чтобы вызвучить человеческую душу всякого рода раздира­
ющей и экстатической музыкой, сводился - это знает каж­
дый - к манипулированию чувством вины. Генезис послед­
него был вкратце намечен в предыдущем рассмотрении как некий вариант психологии животных, не более: там
чувство вины представало нам как бы в виде сырья. Лишь
под руками священника, этого подлинного художника по
части всего чувствующего себя виновным, приобрело оно
форму - и какую форму! «Грех» - ибо так гласит священни­
ческое перетолкование животной «нечистой совести» (об­
ращенной вспять жестокости) - был доныне величайшим
событием в истории больной души: в нём явлен нам самый
опасный и самый напастный трюк религиозной интерпре­
тации. Человек, страдающий самим собою, каким-то об­
разом, во всяком случае физиологически, скажем, на манер
запертого в клетке зверя, не ведая: отчего, к чему? алчный
до доводов - доводы облегчают, - алчный и до снадобий и
наркотиков, он обращается наконец за советом к кому-то,
кто знает толк и в сокровенном, - и надо же! он получает
намёк, он получает от своего кудесника, аскетического свя­
щенника, первый намёк относительно «причины» своего
страдания: он должен искать её в себе, в какой-то вине, в каком^го сколке прошлого; само страдание своё должен он
понимать как наказание... Несчастный, он выслушал, он по­
нял: теперь с ним дело обстоит как с курицей, вокруг кото­
рой провели черту. Черту этого круга он уже не перейдёт:
из больного выкроен «грешник»... И вот, на пару тысяче­
летий - не навсегда ли? - мы обречены наблюдать этого
нового больного, «грешника», - куда ни глянь, всюду гип­
нотический взгляд грешника, намертво фиксированный в
одном направлении (в направлении «вины», как единствепной причины страдания); всюду нечистая совесть, это «гад­
кое животное», говоря словами Лютера; всюду отрыгнутое
и обратно пережёвываемое прошлое, исковерканный факт,
«мутный глаз» на всякое деяние; всюду возведённая до жиз­
ненной насущности воля к непониманию страдания, к переиначиванию его в чувства вины, страха и наказания; всюду
бичевание, власяница, изморенная голодом плоть, самоу-

3· Что означают аскетические идеалы?

з^ 1

ничижение; всюду самоколесование грешника в свирепом
колесе растревоженной, болезненно похотливой совести;
всюду немая мука, безотчётный страх, агония замученного
сердца, судороги незнаемого счастья, вопль об «искупле­
нии». С помощью этой системы процедур старая депрес­
сия, угнетённость и усталость были и в самом деле преодо­
лены, жизнь снова делалась очень интересной: бодрствую­
щий, вечно бодрствующий, с измождённым от бессонницы
лицом, раскалённый, обуглившийся, истощённый и всётаки не ощущающий усталости - таким вот выглядел чело­
век, «грешник», посвященный в этим мистерии. Старый ве­
ликий кудесник, тягающийся с унынием, аскетическийсвя­
щенник - он явно победил, его царствие пришло: на боль
уже не жаловались, боли жаждали; «болыие боли! больше бо­
ли!»- так столетиями напролет вопила тоска его учеников
и посвященных. Каждый разгул чувства, причинявший боль,
всё, что ломало, опрокидывало, крошило, отрешало, восхи­
щало, тайна застенков, изобретательность самого ада - всё
это было отныне открыто, разгадано, использовано, всё
было к услугам кудесника, всё служило впредь победе его
идеала, аскетического идеала... «Царствие моё не от мира
сего», - повторял он, как и прежде: был ли он всё ещё впра­
ве повторять это?.. Гёте утверждал, что существует всего
тридцать шесть трагических ситуаций, - можно было бы
отсюда догадаться, не знай мы этого уже, что Гёте не был
аскетическим священником. Тому - известно больше...

21

По отношению ко всему этому способу жреческого лече­
ния, способу «криминальному», всякое слово критики из­
лишне. Что названный разгул чувства, обыкновенно пред­
писываемый в таком случае аскетическим священником
своим пациентам (под священнейшими, разумеется, ярлы­
ками и при полной уверенности в праведности своей цели),
действительно пошёл впрок какому-либо больному - кого
бы угораздило ещё на подобного рода утверждения? Сле­
довало бы, самое меньшее, сговориться насчёт слова «прок».
Если этим хотят сказать, что такая система лечения улучши-

3Ö2

К генеалогии морали

ла человека, то я не стану перечить; я только прибавлю, что,
по мне, означает «улучшить»: не более, чем «приручить»,
«ослабить», «обескуражить», «изощрить», «изнежить», «оско­
пить» (стало быть, почти что нанести ущерб...). Но если речь
идёт по существу о больных, разлаженных, удручённых, то
система эта, если допустить даже, что она делала больного
«лучше», при всех обстоятельствах делает его больнее, спро­
сите-ка врачей-психиатров, каковы последствия методиче­
ского применения покаянных самоистязаний, самоуничи­
жений и судорог искупления. Загляните также в историю:
всюду, где аскетический священник внедрял этот способ
лечения больных, болезненность набирала зловещие тем­
пы роста вглубь и вширь. Что же получалось всегда «в ито­
ге»? Расшатанная нервная система вдобавок ко всему, что
уже было больным, - и это от мала до велика, в масштабах
отдельных лиц и масс. В свите, сопровождающей training
покаяния и искупления, мы обнаруживаем чудовищные эпи­
лептические эпидемии с небывалым в истории размахом,
вроде средневековых плясок св. Витта и св. Иоанна; иную
форму его последствий мы находим в ужасных столбняках
и затяжных депрессиях, вследствие которых при опреде­
ленных обстоятельствах раз и навсегда обращается в свою
противоположность темперамент целого народа или цело­
го города (Женева, Базель); сюда относится и истерия во­
круг ведьм, нечто родственное сомнамбулизму (восемь мощ­
ных эпидемических вспышек её только между 1564 и *6о5
годами); в названной свите находим мы также те массовые
психозы мании смерти, чей леденящий душу вопль «ewiva
la morte1!» раздавался по всей Европе, прерываемый то сла­
дострастными, то свирепо-разрушительными идиосинкразиями: то же чередование аффектов с одинаковыми пере­
боями и скачками ещё и нынче наблюдается повсюду, в каж­
дом случае, где аскетическая доктрина греха снова пользу­
ется большим успехом. (Религиозный невроз предстает в
форме «падучей» - в этом нет сомнения. Что же он такое?
Quaeritur2.) В целом аскетический идеал и его утончённоморальный культ, эта остроумнейшая, бесцеремоннейшая
ι да здравствует смерть ( um. ).
2 спрашивается (это вопрос) (лат.).

3· Что означают аскетические идеалы?

з^З

и опаснейшая систематизация всех средств чувственной
экзальтации под покровительством святых умыслов, имен­
но таким ужасным и незабываемым образом был вписан во
всю историю человека; и, к сожалению, не только в его исто­
рию... Едва ли я сумел бы сослаться на что-либо ещё, что
столь же разрушительно сказалось на здоровьем расовой кре­
пости, особенно европейцев, нежели этот идеал; его без
всякого преувеличения позволительно назвать настоящей
пагубой в истории здоровья европейского человека. Можно
было бы ещё, на худой конец, приравнять его влияние к
специфически германскому влиянию: я разумею алкоголь­
ное отравление Европы, которое до сих пор шло строго
вровень с политическим и расовым перевесом германцев
(всюду, где они прививали свою кровь, прививали они так­
же и свой порок). - Третьим по очереди следовало бы на­
звать сифилис - magno sed proxima intervallo1.

22

Аскетический священник, где бы он ни достигал господ­
ства, наводил порчу на душевное здоровье, стало быть, и
на вкус in artibus et litteris2 - он и поныне портит его. «Стало
быть?» - я надеюсь, со мною просто согласятся в этом «ста­
ло быть»; по меньшей мере я не намерен вдаваться здесь в
доказательства. Один лишь намёк: относительно поземель­
ной книги христианской литературы, её подлинной модели,
её «книги-в-себе». Ещё среди греко-римского великолепия,
бывшего также великолепием и книг, в самом средоточии
ещё не обветшалого и не пошедшего под снос мира антич­
ной письменности, в пору, когда можно было ещё читать
некоторые книги, за обладание которыми нынче стоило
бы отдать половину здравствующих литератур, простота и
тщеславие христианских агитаторов - их именуют отцами
церкви - дерзнула-таки постановить: «и у насесть своя клас­
сическая литература, мы не нуждаемся в греческой» - и при
этом гордо кивали на книги преданий, апостольские по1 ближайший по очереди, хотя и далеко отстоящий (лат.).
2 в искусстве и литературе (лат. ).

364

К генеалогии морали

слания и апологетические трактатишки, примерно так же,
как нынче английская «армия спасения» сродственной ли­
тературой борется с Шекспиром и прочими «язычниками».
Я не люблю «Нового Завета», читатель уже это угадал; меня
почти тревожит, что я до такой степени одинок со своим
вкусом относительно этого столь высоко оцененного и са­
мого переоцененного сочинения (вкус двух тысячелетий
против меня): но что поделаешь! «Здесь я стою, я не могу
иначе» - у меня есть мужество держаться своего дурного
вкуса. Ветхий Завет- вот это да: нужно отдать должное Вет­
хому Завету! В нём нахожу я великих людей, героический
ландшафт и нечто наиредчайшее на земле: несравненную
наивность сильного сердца; больше того, я нахожу здесь на­
род. В Новом, напротив, сплошь и рядом возня мелких сект,
сплошь и рядом рококо души, сплошь и рядом завитушки,
закоулки, диковинки, сплошь и рядом воздух тайных со­
браний; я чуть было не забыл сказать о случайном налёте
буколической слащавости, характерной для эпохи {и для
римской провинции), и не столько иудейской, сколько эл­
линистической. Смирение и важничанье, вплотную при­
легающие друг к другу; почти оглушающая болтливость чув­
ства; страстность и никакой страсти; мучительная жести­
куляция; тут, очевидно, недостаёт хорошего воспитания.
Ну допустимо ли поднимать такую шумиху вокруг своих ма­
леньких пороков, как это делают эти мужеподобные благочестивцы! Ни один петух не прокукарекает об этом; не го­
воря уже о Боге. В конце концов они взыскуют ещё «венца
жизни вечной», все эти провинциалы; к чему же? чего же
ради? - нескромность переходит здесь все границы. «Бес­
смертный» Петр - кто бы вынес такого\ Им свойственна
гордыня, вызывающая смех: что-то такое в них разжёвыва­
ет своё наиболее интимное, свои глупости, печали и нику­
дышные заботы, точно сама сущность вещей обязана была
печься об этом; что-то такое в них не устаёт впутывать и
самого Бога в мелкие дрязги, в коих они увязли по шею. А
это постоянное, самого дурного вкуса, запанибратство с
Богом! Эта еврейская, не только еврейская, назойливость,
гораздая лапать Бога и брать его глоткой!.. Есть на востоке
Азии маленькие презренные «языческие народы», у кото­
рых эти первые христиане могли бы научиться кое-чему

3· Что означают аскетические идеалы?

з^5

существенному, самой малости такта в благоговении; они
не позволяют себе, как свидетельствуют христианские мис­
сионеры, вообще ни капли имени Бога своего. Я нахожу
это достаточно деликатным; наверняка это слишком дели­
катно не только для «первых» христиан: чтобы ощутить
контраст, стоило бы вспомнить, скажем, о Лютере, этом
самом «красноречивом» и начисто лишенном скромности
мужике, какого только родила Германия, и о лютеровой
тональности, которая больше всего была ему по вкусу как
раз в его беседах с Богом. Сопротивление Лютера святымпосредникам церкви (в особенности «чертовой свинье папе»)
было в подоплеке, что и говорить, сопротивлением муж­
лана, раздраженного хорошим этикетом церкви, тем благо­
говейным этикетом гиератического вкуса, который впуска­
ет в святилище лишь более посвященных и более молчали­
вых и запирает его перед мужланами. Последним именно
здесь раз и навсегда возбраняется говорить - но Лютер,
мужик, просто захотел этого иначе, настолько это было
ему недостаточно по-немецки: он захотел прежде всего го­
ворить прямо, говорить самому, говорить «бесцеремонно»
со своим Богом... Что ж, он и сделал это. - Аскетический
идеал - можно, пожалуй, догадаться об этом - никогда и
нигде не был школой хорошего вкуса, тем паче хороших
манер - он был в лучшем случае школой гиератических ма­
нер, что значит: в нем самом на корню есть нечто смертель­
но враждебное всем хорошим манерам - недостаток меры,
неприязнь к мере, он и есть сам «поп plus ultra1».

23

Аскетический идеал испортил не только здоровье и вкус,
он испортил еще нечто третье, четвертое, пятое, шестое - я
поостерегся бы сказать, что именно (да и когда бы я подо­
шел к концу!). Не то, что натворил этот идеал, приходится
мне освещать здесь; напротив, только то, что он означает,
чему дает быть разгаданным, что таит за собою, под собою,
в себе, для чего является предварительным, смутным выраI верхний предел (лат.).

3 66

К генеалогии морали

жением, отягченным вопросительными знаками и недора­
зумениями. И лишь на фоне этой цели я не счел возможным
избавить своих читателей от чудовищной картины его воз­
действий, в том числе и роковых воздействий: дабы под­
готовить их к последней и наиболее ужасающей перспек­
тиве, в которой предстает мне вопрос о значении назван­
ного идеала. Что же означает само могущество этого идеала,
чудовищность его могущества? отчего был ему предоставлен
столь колоссальный полигон? отчего он не наткнулся на
достойное сопротивление? Аскетический идеал выражает
некую волю: где та соперничающая воля, в которой выра­
зился бы соперничающий идеал? Аскетическому идеалу при­
суща некая цель - достаточно общая, чтобы в сравнении с
нею мелкими и узкими выглядели все прочие интересы че­
ловеческого существования; он беспощадно насаждает себя
временам, народам, людям, подчиняя их этой единой цели,
он не допускает никакого другого толкования, никакой дру­
гой цели, он бракует, отрицает, утверждает, подтверждает
исключительно в смысле своей интерпретации (- а была ли
когда-нибудь более тщательно додуманная до конца систе­
ма интерпретации?); он не повинуется никакой власти, он
верит, напротив, в свое преимущество над всякой властью,
в свою безусловную ранговую дистанцию относительно вся­
кой власти - он верит в то, что нет на земле такой власти,
которая бы не из него стяжала смысл, право на существова­
ние, ценность, будучи орудием его труда, путем и средством
к его цели, к единой цели... Где противовес этой замкнутой
системе воли, цели и интерпретации? Отчего этот противо­
вес отсутствует}.. Где другая «единаяцель»?.. Но мне говорят,
что она не отсутствует, что она не только долго и успешно
билась с этим идеалом, но и превозмогла уже его во всем
существенном: наша современная наука в целом служит-де
тому ручательством - эта современная наука, которая, бу­
дучи доподлинной философией действительности, веритде только в себя самое, обладает-де мужеством держаться
самой себя, волей быть собою и довольно недурно обходи­
лась до сих пор без Бога, потусторонности и отрицающих
добродетелей. Меня, впрочем, нисколько не смущает по­
добный шум и агитаторская болтовня: эти трубачи действи­
тельности - плохие музыканты; хорошо слышно, что голоса

3· Что означают аскетические идеалы?

з^7

их раздаются не из глубины; вовсе не бездна научной совести
вещает из них - ибо научная совесть нынче и есть бездна,
- слово «наука» в глотках таких трубачей оборачивается
просто блудом, надругательством, бесстыдством. Истина
как раз противоположна тому, что утверждается здесь: на­
ука нынче начисто лишена какой-либо веры в себя, не гово­
ря уже об идеале над собой; и там, где она все еще - страсть,
любовь, пыл, страдание, она выступает не антиподом аске­
тического идеала, а, напротив, новейшей и благороднейшей
формой его. Вам это режет слух?.. И среди нынешних ученых
водится ведь немало бравого и скромного рабочего люда,
которому люб его маленький уголок и который именно от­
того, что этот уголок ему люб, временами чуть нескромно
повышает голос, требуя, чтобы нынче все непременно были
довольны, а тем паче в науке - там-де целый непочатый край
полезной работы. Я не перечу; меньше всего хотелось бы
мне разохотить этих честных тружеников от их ремесла:
ибо я радуюсь их работе. Но тем, что в науке нынче ведет­
ся строгая работа и не перевелись довольные труженики,
вовсе еще не доказано, что наука в целом обладает нынче
целью, волей, идеалом, страстью великой веры. Действи­
тельно, как было сказано, противоположное: где она не пред­
стает новейшею формой проявления аскетического идеа­
ла - дело идет здесь о крайне редкостных, благородных,
отборных случаях, едва ли способных поколебать общую
оценку, - там наука оказывается нынче неким пристанищем
для всякого рода унылости, безверия, гложущих червей,
despectio sui\ нечистой совести - там она само беспокойство
отсутствия идеалов, страдание от дефицита великой любви,
неудовлетворенность тем, чем приходится удовлетвориться.
О, чего только не скрывает нынче наука! сколько всего дол­
жна она, по крайней мере, скрывать! Трудолюбие наших
лучших ученых, их обморочное прилежание, их денно и
нощно коптящая голова, само их ремесленное мастерство
- сколь часто смысл всего этого сводится к тому, чтобы на­
меренно пропустить сквозь пальцы нечто! Наука как сред­
ство самоусыпления: знакомо ли вам это!.. Порою можно каждому, кто общается с учеными, это знакомо - безобидI презрения к себе (лат.).

3 68

К генеалогии морали

ным словом нанести им незаживающую рану; можно озло­
бить против себя своих ученых друзей в тот самый миг, когда
думаешь почтить их; просто выводишь их из себя оттого
лишь, что был достаточно груб, чтобы угадать, с кем, соб­
ственно, имеешь дело - со страждущими, которые не жела­
ют сами себе признаться в том, кто они такие, с оглушен­
ными и обмороченными, которые боятся лишь одного: как
бы не прийти в сознание...

А теперь присмотритесь-ка к тем более редкостным случа­
ям, о которых я говорил, - к последним идеалистам, дожи­
вающим нынче свой век среди философов и ученых: может,
в них^го и явлены искомые противники аскетического иде­
ала, его контридеалисты ? Они и в самом деле мнят себя та­
ковыми, эти «неверующие» (ибо всем им без исключения
свойственно неверие); казалось бы, в том именно и состо­
ит последний сколок их веры, чтобы быть противниками
этого идеала, настолько серьезными предстают они в этом
пункте, настолько страстными становятся именно тут их
слова, их жесты, - следует ли уже отсюда истинность того,
во что они верят?.. Мы, «познающие», в конце концов про­
никаемся недоверием ко всякого рода верующим; наше не­
доверие выучило нас постепенно делать выводы, обратные
тем, которые делались прежде: именно, всюду, где сила ве­
ры чересчур выпирает на передний план, заключать к из­
вестной слабости аргументов, к неправдоподобности самого
предмета веры. Мы также не отрицаем, что вера «делает
блаженным»: оттого-томы и отрицаем, что вера доказывает
что-либо, - сильная вера, делающая блаженным, возбужда­
ет подозрение к тому, во что она верит; она не обосновы­
вает «истину», она обосновывает некоторое правдоподо­
бие - правдоподобие иллюзии. Как же обстоит дело в этом
вот случае? - Эти нынешние отрицатели и непричастники,
эти неуклонные ревнители одной только интеллектуальной
опрятности, эти черствые, строгие, воздержанные, геро­
ические умы, составляющие честь нашей эпохи, все эти
бледные атеисты, антихристиане, имморалисты, нигили-

3· Что означают аскетические идеалы?

з^9

сты, эти скептики, эфектики, чахоточные духа, (чахоточны
в каком-то смысле все они без исключения), эти последние
идеалисты познания, в которых только и обитает нынче
воплощенная интеллектуальная совесть, - они и впрямь
мнят себя как нельзя эмансипированными от аскетическо­
го идеала, эти «свободные, весьма свободные умы»; и все же
- да разглашу я им тайну, которую сами они заприметить
не в силах, поскольку стоят слишком вплотную к самим се­
бе - этот идеал как раз и является одновременно и их иде­
алом, сами они, и, возможно, никто кроме них, и воплоща­
ют его ныне, сами они и предстают одухотвореннейшим
его вырождением, наиболее пробивным отрядом его воите­
лей и лазутчиков, его коварнейшей, чувствительнейшей,
неуловимейшей формой обольщения - если я в чем-то яв­
ляюсь разгадчиком загадок, то я хочу быть им как раз этой
констатацией!.. Они еще далеко не свободные умы: ибо они
верят еще в истину... Когда христианские крестоносцы на
Востоке натолкнулись на непобедимый орден асассинов,
орден свободных умов par excellence, чьи низшие чины жи­
ли в послушании, равного которому не достигал ни один
монашеский орден, они каким-то путем получили намек и
на тот символ и памятное слово, которое было сохранено
только за высшими чинами, как их secretum: «Нет ничего
истинного, все позволено»... Ну так вот, это была свобода
духа, этим даже самой истине было отказано в вере... Вы­
падало ли когда-нибудь какому-либо европейскому, христи­
анскому вольнодумцу затеряться в этом тезисе и его лаби­
ринтных последствиях? Знаком ли ему по опыту минотавр
этой пещеры?.. Сомневаюсь, больше того, знаю, что все
обстоит иначе - этим неуклонным ревнителям одного, этим
так называемым «свободным умам» ничто не чуждо в такой
степени, как свобода и раскованность в упомянутом смысле;
ни в каком отношении они не связаны крепче: их крепость
и неуклонность, как ни у кого другого, покоится именно на
вере в истину. Все это я знаю, должно быть, со слишком
близкого расстояния: эту достопочтенную философскую
воздержанность, к каковой обязывает такая вера, этот сто­
ицизм интеллекта, который в конце концов столь же стро­
го возбраняет себе говорить «нет», как и говорить «да», эту
волю к топтанию на месте перед всем фактическим, перед

370

К генеалогии морали

factum brutum, этот фатализм «petits faits» (ce petit faitalisme1, как я его называю), в котором французская наука
тщится снискать себе нынче своего рода моральное пре­
имущество перед немецкой, это отречение от интерпрета­
ции вообще (от насилия, подтасовок, сокращений, пропу­
сков, набивания чучел, измышлений, подделок и в чем бы
еще ни заключалась сущность всяческого интерпретирова­
ния) - все это, по большему счету, с таким же успехом выра­
жает аскетизм добродетели, как и любого рода отрицание
чувственности (здесь по сути дан лишь один модус такого
отрицания). Но то, что принуждает к нему, та неуклонная
воля к истине, и есть собственно вера в аскетический идеал,
хотя бы и под видом своего бессознательного императива,
не следует питать на сей счет никаких иллюзий, - вера в
метафизическую ценность, самоценность истины, как она един­
ственно засвидетельствована и удостоверена этим идеалом
(им держится она и с ним падает). Строго рассуждая, не
существует никакой «беспредпосылочной» науки, самая
мысль о таковой представляется немыслимой, паралогичной: нужно всегда заведомо иметь в наличии некую филосо­
фию, некую «веру», дабы предначертать из нее науке на­
правление, смысл, границу, метод, п/иш? на существование.
(Кто толкует это в обратном смысле, кому, скажем, взбредет
в голову поставить философию «на строго научную почву»,
тому придется сперва поставить с ног на голову не только
философию, но и саму истину: досаднейшее нарушение
норм приличия по отношению к двум столь респектабель­
ным дамам!) Да, никакого сомнения, - и сим я предостав­
ляю слово моей «Веселой науке», ср. ее пятую книгу (с. 263)
- «правдивый человек, в том отважном и последнем смыс­
ле слова, каким предполагает его вера в науку, утверждает
тем самым некий иной мир, нежели мир жизни, природы и
истории; и коль скоро он утверждает этот «иной мир», как?
не должен ли он тем самым отрицать его антипод, этот мир
- наш мир?.. Наша вера в науку покоится все еще на метаI Первое словосочетание (помещенное в кавычки) означает: «ма­
ленькие факты, незначительные события» (фр.). Второе - игра
слов, построенная на созвучии «фактов» и «фатализма», - может
быть переведено как «маленький фактолизм».

3· Что означают аскетические идеалы?

37 1

физической вере - и даже мы, нынешние познающие, мы, без­
божники и антиметафизики, берем наш огонь все еще из
того пожара, который разожгла тысячелетняя вера, та хри­
стианская вера, которая была также верою Платона, - вера
в то, что Бог есть истина, что истина божественна... А что
если именно это становится все более и более сомнитель­
ным, если ничто уже не оказывается божественным, разве
что заблуждением, слепотою, ложью, - если сам Бог ока­
зывается продолжительнейгией нашей ложью?» - На этом ме­
сте впору остановиться и погрузиться в размышления. Сама
наука нуждается отныне в оправдании (чем вовсе еще не
сказано, что таковое для нее имеется). Взгляните в этой
связи на древнейшие и новейшие философии: всем им не­
достает сознания того, в какой мере сама воля к истине нуж­
дается еще в оправдании; пробел этот очевиден в каждой
философии - отчего он возникает? Оттого, что над всей
философией господствовал до сих пор аскетический идеал;
оттого, что истина полагалась как сущее, как Бог, как сама
верховная инстанция: оттого, что истина и не смела быть
проблемой. Понимают ли это «не смела»? - С того самого
мгновения, когда вера в Бога аскетического идеала отри­
цается, налицо и некая новая проблема: проблема ценности
истины. - Воля к истине нуждается в критике - определим
этим нашу собственную задачу, - ценность истины должна
быть однажды экспериментально поставлена под вопрос...
(Кому сказанное покажется слишком кратким, тому я по­
зволю себе посоветовать перечитать тот отрывок «Веселой
науки», который озаглавлен: «В какой мере и мы еще на­
божны» (с. 2бо слл.), а лучше всего всю пятую книгу назван­
ного произведения и еще предисловие к «Утренней заре».)

25
Нет! Не говорите мне о науке, когда я ищу естественного
антагониста аскетического идеала, когда я спрашиваю: «Где
та враждебная воля, в которой выражается враждебный ему
идеал}» Науке для этого слишком еще недостает самостоя­
тельности, она во всех отношениях нуждается в идеале цен­
ности, в силе творящей ценности, на службе γ которой она

372

К генеалогии морали

только и смеет верить в себя, - сама же она никогда не тво­
рит ценностей. Ее отношение к аскетическому идеалу само
по себе еще никак не является антагонистическим; скорее,
в процессе его внутреннего формирования она даже пред­
ставляет по существу подстегивающую силу. Как выясняет­
ся при более тонкой проверке, она борется и вступает в
противоречие отнюдь не с самим идеалом, но лишь с его
передовыми укреплениями, экипировкой, маскарадом, с
его периодическим очерствлением, одеревенением, догматизацией - отрицая в нем эксотерическое, она наново
высвобождает в нем жизнь. Оба они, наука и аскетический
идеал, стоят-таки на одной почве - я уже давал понять это,
- а именно, на почве одинаково преувеличенной оценки
истины (вернее: на почве одинаковой веры в кедевальвируемость, нясритикуемость истины); в этом^го и оказываются
они неизбежными союзниками - так что бороться, если при­
ходится, и ставить их под вопрос возможно только сразу с
ними обоими. Оценка аскетического идеала неизбежно вле­
чет за собою и оценку науки: для этого протрите себе во­
время глаза и навострите уши! (Искусство, скажу я, забегая
вперед, ибо когда-нибудь я вернусь к этому более обстоя­
тельно, - искусство, в котором рукополагается сама ложь,
а на стороне воли к обману выступает чистая совесть, гораз­
до основательнее противопоставлено аскетическому иде­
алу, нежели наука: так инстинктивно чувствовал Платон,
этот величайший враг искусства, какого до сих пор порож­
дала Европа. Платон против Гомера: вот весь доподлинный
антагонизм - там пылкий доброволец «потустороннего»,
великий клеветник жизни, тут невольный ее обожатель,
золотая природа. Оттого наемничание художника на служ­
бе у аскетического идеала есть верх художественной кор­
рупции, к сожалению, явление из числа обычнейших: ибо
нет никого более падкого до коррупции, чем художник.)
Даже с физиологической точки зрения наука покоится на
той же почве, что и аскетический идеал: в обоих случаях
предпосылкой служит некое оскудение жизни- охлажденные
аффекты, замедленный темп, диалектика, вытеснившая ин­
стинкт, серьезность, запечатлевшаяся на лицах и в жестах
(серьезность, этот наиболее безошибочный признак затруд­
ненного обмена веществ, жизни, которая борется и кото-

3· Что означают аскетические идеалы?

373

рой приходится нелегко). Рассмотрите те эпохи в развитии
народа, когда на передний план выступает ученый: это эпо­
хи усталости, часто сумеречные, упадочные - хлещущая ото­
всюду сила, уверенность в жизни, уверенность в будущем ка­
нули здесь в прошлое. Перевес касты мандаринов никогда
не сулит ничего доброго - равным образом восхождение
демократии, мирных третейских судов вместо войн, равно­
правия женщин, религии сострадания и каких бы там еще
ни было симптомов ниспадающей жизни. (Наука, понятая
как проблема; что означает наука? - ср. в этой связи преди­
словие к «Рождению трагедии».) - Нет! эта «современная
наука» - раскройте лишь глаза на это! - остается покуда луч­
шей союзницей аскетического идеала, и как раз оттого, что
она есть самая бессознательная, самая непроизвольная, са­
мая тайная и самая подземная союзница! Они играли до
сих пор в одну игру, «нищие духом» и научные противники
этого идеала (к слову сказать, как бы их не приняли за про­
тивоположность первых, скажем, за богатых др^ом, - они
Пятаковы, я назвал их чахоточными духа). Эти прославлен­
ные победы последних: бесспорно, именно победы, - но над
чем? Аскетический идеал ни в малейшей степени не потер­
пел в них поражения, он был скорее ими усилен, то есть
выступил в более неуловимом, более духовном, более ко­
варном обличий, как раз оттого, что выстроенные им себе
крепостные стены и бастионы, представлявшие его в более
грубом виде, всякий раз беспощадно сносились и разруша­
лись наукой. Думают ли в самом деле, что крах, скажем, тео­
логической астрономии ознаменовал крах этого идеала?..
Стал ли человек менее нуждаться в потустороннем решении
загадки своего существования оттого, что существование
это с тех пор получило более произвольный, неприкаян­
ный, необязательный вид в зримом распорядке вещей? Разве
не пребывает со времен Коперника в безудержном прогрес­
се именно самоумаление человека, его воля к самоумале­
нию? Ах, вера в его достоинство, уникальность, незамени­
мость в ранговой очередности существ канула в небытие
- он стал животным, животным без всяких иносказаний,
скидок, оговорок, он, бывший в прежней своей вере почти
что Богом («чадом Божьим», «Богочеловеком»)... Со времен
Коперника человек очутился как бы на наклонной плоско-

374

К генеалогии морали

сти - теперь он все быстрее скатывается с центра - куда? в
Ничто? в «сверлящееощущение своего ничтожества»?.. Что
ж! это и было бы как раз прямым путем - в старый идеал?..
Всякая наука (а не только одна астрономия, об унизитель­
ном и оскорбительном воздействии которой обронил при­
мечательное признание Кант: «она уничтожает мою важ­
ность»...), всякая наука, естественная, как и неестественная
- так называю я самокритику познания, - тщится нынче
отговорить человека от прежнего его уважения к самому
себе, как если бы это последнее было не чем иным, как при­
чудливым зазнайством; можно было бы сказать даже, что
она изводит всю свою гордость, всю суровость своей стои­
ческой атараксии на то, чтобы поддержать в человеке это с
таким трудом добытое презрение к себе в качестве его последне­
го, серьезнейшего права на уважение перед самим собой (по
сути вполне резонно: ибо тот, кто презирает, все еще «не
разучился уважению»... ). Значит ли это, собственно, противо­
действовать аскетическому идеалу? Неужели еще всерьез
считают (как это некоторое время воображали себе теоло­
ги), что, скажем, кантовская победа над теологической дог­
матикой понятий («Бог», «душа», «свобода», «бессмертие»)
сокрушила этот идеал? - причем нам покуда нет дела до то­
го, входило ли вообще нечто подобное в намерения самого
Канта. Несомненно, что со времени Канта козыри снова
оказались в руках у трансценденталистов всякого пошиба
- они эмансипировались от теологов: какое счастье! - он
подмигнул им на ту лазейку, через которую они смеют впредь
на собственный страх и риск и с изысканнейшими научны­
ми манерами следовать «велениям своего сердца». Равным
образом: кто бы смог упрекнуть теперь агностиков, когда
они, будучи почитателями Неведомого и Таинственного
как такового, поклоняются нынче как Богу самому вопроси­
тельному знаку ? (Ксавье Дудан говорит где-то о ravages1, ко­
торые причинила «l'habitude d'admirerVinintelligible au lieu
de rester tout simplement dans l'inconnu2»; он считает, что
древние обошлись без этого.) При условии, что все, что
ι опустошениях (фр.).
2 привычка восхищаться непостижимым вместо того, чтобы по­
просту оставаться в неведомом (фр.).

3· Что означают аскетические идеалы?

375

«познает» человек, не удовлетворяет его желаниям, напро­
тив, противоречит им и приводит его в трепет, какая бо­
жественная увертка - быть вправе искать вину за это не в
«желании», а в «познании»!.. «Нет никакого познания; сле­
довательно, - есть какой-то Бог»: что за новая elegantia syllogismi1! Что за триумф аскетического идеала!

26

Или вся нынешняя историография нет-нет да и приняла
более жизнеуверенную, более идеалоуверенную позу? Ее
благороднейшая претензия сводится нынче к тому, чтобы
быть зеркалом; она отклоняет всяческую теологию; она не
желает больше ничего «доказывать»; ей претит разыгры­
вать судейскую роль, и в этом сказывается ее хороший вкус
- она столь же мало утверждает, как и отрицает, она кон­
статирует, она «описывает»... Все это в высокой степени
аскетично; но в то же время и в еще более высокой степени
нигилистично, пусть не обманываются на сей счет! Видишь
скорбный, суровый, но полный решимости взгляд - глаз,
который высматривает, как высматривает одинокий поляр­
ник (должно быть, для того, чтобы не вглядываться? чтобы
не оглядываться?..). Здесь снег, здесь онемела жизнь; по­
следние вороны, слышимые здесь, называются: «К чему?»,
«Напрасно!», «Nada2!» - здесь ничего больше не преуспе­
вает и не растет, разве что петербургская метаполитика и
толстовское «сострадание». Что же касается другого рода
историков, должно быть, еще «более современного» рода,
сластолюбивого, похотливого, строящего глазки как жиз­
ни, так и аскетическому идеалу, рода, пользующегося сло­
вом «артист», точно перчаткой, и относящего нынче це­
ликом на свой счет похвалу контемпляции, - о, после этих
сладеньких остроумцев испытаешь еще и не такую жажду
по аскетам и зимним ландшафтам! Нет! черт бы побрал эту
«созерцательную» братию! Насколько охотнее готов я еще
бродить с теми историческими нигилистами в самом мрач1 изящество силлогизма {лат,).
2 ничего ( порт. ).

376

К генеалогии морали

ном, сером, промозглом тумане! -да, я не остановлюсь даже
перед тем - допустив, что мне пришлось бы делать выбор,
- чтобы уделить внимание какой-нибудь вполне неистори­
ческой, противоисторической голове (тому же, скажем,
Дюрингу, чьими звучными речами упивается в нынешней
Германии покуда еще пугливая, еще не выделившаяся в от­
дельную разновидность species «прекрасных душ» - species
anarchistica в рамках образованного пролетариата). Во сто
крат хуже «созерцательные»; я не знаю ничего, что дей­
ствовало бы более тошнотворно, чем такое «объективное»
кресло, такой благоухающий сластена, потирающий руки
перед историей, полупоп, полусатир, parfum Ренан, кото­
рый уже одним высоким фальцетом своего одобрения пре­
дает огласке, чего у него не хватает, где у него не хватает,
где в этом случае Парка воспользовалась - ах! слишком хи­
рургически - своими жестокими ножницами! Это раздра­
жает мой вкус, также и мое терпение - пусть при подобных
зрелищах сохраняет свое терпение тот, кому нечего здесь
терять, - меня такое зрелище приводит в ярость, такие «зри­
тели» озлобляют меня против «спектакля» еще больше, чем
сам спектакль (сама история, вы понимаете меня); вдруг
откуда ни возьмись на меня нападают при этом анакреонти­
ческие причуды. Эта природа, давшая быку рог, а льву χάσ/ζ'
οδόντων1; зачем эта природа дала мне ногу?.. Чтобы топтать,
клянусь святым Анакреоном! а не только бежать прочь; что­
бы обеими ногами топтать трухлявые кресла, трусливую
созерцательность, похотливое евнушество перед историей,
флиртование с аскетическими идеалами, рядящееся в тогу
справедливости тартюфство импотенции! Все мое почте­
ние аскетическому идеалу, поскольку он честен, коль скоро
он верит в самого себя и не валяет с нами дурака! Но не
люблю я всех этих кокетливых клопов, чье честолюбие не
утоляется до тех пор, покуда от них не начнет разить беско­
нечностью, покуда наконец и от бесконечности не начнет
разить клопами; не люблю я гробов повапленных, разыг­
рывающих комедию жизни; не люблю усталых и использо­
ванных, которые упаковывают себя в мудрость и смотрят
на все «объективно»; не люблю разодетых иод героев агиI пасть с острыми клыками ( греч. ) .

3· Что означают аскетические идеалы?

377

таторов, которые напяливают шапку-невидимку идеала на
соломенные жгуты своих голов; не люблю честолюбивых
художников, желающих выдать себя за аскетов и жрецов и
представляющих собою, по сути, лишь трагических скомо­
рохов; не люблю и этих новейших спекулянтов идеализма,
антисемитов, которые нынче закатывают глаза на христианско-арийско-обывательский лад и пытаются путем нестер­
пимо наглого злоупотребления дешевейшим агитационным
средством, моральной позой, возбудить все элементы рога­
того скота в народе (то, что в нынешней 1ермании пользует­
ся немалым спросом всякого рода умничающее мошенниче­
ство, связано с непререкаемым и уже осязаемым запустением
немецкого духа, причину коего я ищу в питании, состоящем
сплошь из газет, политики, пива и вагнеровской музыки,
включая сюда и предпосылку этой диеты: во-первых, нацио­
нальное ущемление и тщеславие, энергичный, но узкий прин­
цип: «Deutschland, Deutschland über alles», во-вторых же,
paralysis agitans1 «современных идей»). Европа нынче гораз­
да в изобретении прежде всего возбуждающих средств; ни
в чем, должно быть, не нуждается она больше, чем в Stimu­
lantia и в спиртном: отсюда и чудовищная подделка идеа­
лов, этих неразбавленных спиртных напитков духа, отсю­
да же и противный, провонявший, изолгавшийся, псевдо­
алкогольный воздух повсюду. Мне хотелось бы знать, сколь­
ко судовых грузов кустарного идеализма, театрально-геро­
ического реквизита и громыхающей жести высокопарных
слов, сколько тонн засахаренного спиртного сочувствия
(торговая фирма: la religion de la souffrance2), сколько нож­
ных протезов «благородного негодования» в подмогу ум­
ственно плоскостопным, сколько комедиантов христизнскоморального идеала понадобилось бы экспортировать нын­
че из Европы, чтобы проветрить ее от этого зловония...
Ясное дело, в перспективе этого перепроизводства откры­
вается возможность новой торговли; ясное дело, с малень­
кими идолами идеала и соответствующим ассортиментом
«идеалистов» можно преуспеть в новом «гешефте» - не про­
пустите мимо ушей этот посаженный на кол намек! У кого
ι возбуждающий паралич (лат,).
2 религия страдания ( фр. ).

378

К генеалогии морали

хватит духу на это? - в наших руках «идеализировать» всю
землю!.. Но что я говорю о духе: здесь одно только нужно
- именно рука, раскованная, слишком раскованная рука...

27

Довольно! Довольно! Оставим эти курьезы и хитросплете­
ния новейшего духа, равно достойные и смеха, и сетова­
ний: как раз наша проблема может обойтись без них, проб­
лема значения аскетического идеала - какое ей дело до вче­
рашнего и сегодняшнего дня! Эти темы с большей основа­
тельностью и строгостью будут рассмотрены мною в другой
связи (под заглавием: «К истории европейского нигилиз­
ма»; я отсылаю с этой целью к подготавливаемому мною
труду: Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей). Здесь
же дело идет лишь о том, чтобы указать на следующее: и в
высших сферах духовности у аскетического идеала есть все
еще только одна разновидность действительных врагов и
вредителей - комедианты этого идеала - ибо они пробужда­
ют недоверие. Во всем же остальном, где нынче явственна
строгая, властная и лишенная всякого жульничества рабо­
та духа, он обходится вовсе без идеала (популярное выраже­
ние для этого воздержания есть «атеизм»), за вычетом его
воли к истине. Но эта воля, этот остаток идеала и есть, если
угодно поверить мне, все тот же самый идеал в наиболее
строгой, наиболее духовной его формулировке, насквозь
эсотерический, лишенный всего показного, стало быть, не
столько его осадок, сколько его сердцевина. Безусловный
порядочный атеизм (- а только его воздухом и дышим мы,
более духовные люди этой эпохи) не пребывает поэтому в
противоречии с этим идеалом, как могло бы показаться;
скорее, он представляет собою лишь одну из последних фаз
его развития, одну из заключительных форм его во внутрен­
ней логике становления - он есть внушающая трепет ката­
строфа двухтысячелетней выучки истине, которая под ко­
нец возбраняет себе ложь в вере в Бога. (Тот же ход развития
в Индии, совершенно независимый и оттого кое-что дока­
зывающий; тот же идеал, принуждающий к одинаковому
выводу; решающий пункт за пять столетий до европейско-

3· Что означают аскетические идеалы?

379

го летосчисления достигнут Буцдою, точнее: уже философи­
ей санкхья, впоследствии популяризированной и превра­
щенной в религию Буддой.) Что, если спрашивать со всей
строгостью, по сути одержало победу над христианским Бо­
гом? Ответ представлен в моей «Веселой науке» (с. 290)·
«Сама христианская мораль, все с большей строгостью при­
нимаемое понятие правдивости, утонченность исповедни­
ков христианской совести, переведенная и сублимирован­
ная в научную совесть, в интеллектуальную чистоплотность
любой ценой. Рассматривать природу, как если бы она бы­
ла доказательством Божьего блага и попечения; интерпре­
тировать историю к чести божественного разума как вечное
свидетельство нравственного миропорядка и нравствен­
ных конечных целей; толковать собственные пережива­
ния, как их достаточно долгое время толковали набожные
люди, словно бы всякое стечение обстоятельств, всякий
намек, все было измышлено и ниспослано ради спасения
души - со всем этим отныне покончено, против этого восстала
совесть, это кажется всякой более утонченной совести не­
приличным, бесчестным, ложью, феминизмом, слабостью,
трусостью, - если мы в чем-то и являемся добрыми европей­
цами и наследниками продолжительнейшего и отважней­
шего самоиреодоления Европы, то именно в этом»... Все ве­
ликие вещи гибнут сами собой, через некий акт самоупразд­
нения: так того требует закон жизни, закон необходимого
«самопреодоления», заложенный в самой сущности жизни,
- клич «patere legem, quam ipse tulisti1» в конце концов обра­
щается всегда и на самого законодателя. Так именно и по­
гибло христианство в качестве догмы - от собственной своей
морали; так именно должно теперь погибнуть и христиан­
ство в качестве морали - мы стоим на пороге этого события.
Цепь выводов, сделанных христианской правдивостью, упи­
рается напоследок в ее сильнейший вывод, в ее вывод против
самой себя; но это случится, когда она поставит вопрос: «что
означает всякая воля к истине}»... И здесь я вновь касаюсь
моей проблемы, нашей проблемы, мои неведомые друзья (ибо я не знаю покуда ни одного друга): в чем был бы смысл
всего нашего существования, как не в том, чтобы эта воля к
ι подчинись закону, который сам издал (лат.).

3 8o

К генеалогии морали

истине осознала себя в нас как проблему!.. В этом вот само­
осознании воли к истине таится отныне - без всякого сомне­
ния - погибель морали: великая драма в ста актах, зарезер­
вированная на ближайшие два века Европы, ужаснейшая,
сомнительнейшая и, возможно, наиболее чреватая надеж­
дами из всех драм...

28

Если закрыть глаза на аскетический идеал, то человек, жи­
вотное человек не имело до сих пор никакого смысла. Его
существование на земле было лишено цели; «к чему вообще
человек?» - представало вопросом, на который нет ответа;
для человека и Земли недоставало воли; за каждой великой
человеческой судьбой отзывалось рефреном ещё более ве­
ликое: «Напрасно!» Именно этой означает аскетический
идеал: отсутствиечего-то, некий чудовищный пробел, обсту­
пающий человека, - оправдать, объяснить, утвердить само­
го себя было выше его сил, он страдал проблемой своего
же смысла.Он и вообще страдал, будучи по самой сути сво­
ей болезненным животным: но не само страдание было его
проблемой, а отсутствие ответа на вопиющий вопрос: «к
чему страдать?» Человек, наиболее отважное и наиболее
привычное к страданию животное, не отрицает страдания
как такового; он желает его, он даже взыскует его, при ус­
ловии что ему указуют на какой-либо смысл его, какое-либо
ради в страдании. Бессмысленность страдания, а кг страда­
ние, - вот что было проклятием, тяготевшим до сих пор
над человечеством, - и аскетический идеал придал ему некий
смысл. То был доныне единственный смысл; любой случай­
но подвернувшийся смысл все-таки лучше полнейшей бес­
смыслицы; аскетический идеал был во всех отношениях
уникальным «faute de mieux» par excellence. В нём было ис­
толковано страдание; чудовищный вакуум казался заполнен­
ным; захлопнулась дверь перед всяким самоубийственным
нигилизмом. Толкование - что и говорить - влекло за собою
новое страдание, более глубокое, более сокровенное, более
ядовитое, более подтачивающее жизнь: всякое страдание
подводилось им под перспективу вины... Но вопреки всему

3· Что означают аскетические идеалы?

з^ 1

этому - человек был спасен им, он приобрёл смысл, он не
был уже листком, гонимым ветром, не был мячом абсурда
и «бессмыслицы», он мог отныне хотеть чего-то - безраз­
лично пока, куда, к чему, чем именно он хотел: спасена была
сама воля. Едва ли можно утаить от себя, что собственно
выражает всё это воление, ориентированное аскетическим
идеалом: эта ненависть к человеческому, больше - к живот­
ному, ещё больше - к вещественному, это отвращение к чув­
ствам, к самому разуму, страх перед счастьем и красотой,
это стремление избавиться от всякой кажимости, переме­
ны, становления, смерти, желания, самого стремления всё сказанное означает, рискнём понять это, волю к Ничто,
отвращение к жизни, бунт против радикальнейших пред­
посылок жизни, но это есть и остаётся волей!.. И чтобы по­
вторить в заключение сказанное мною в начале: человек
предпочтёт скорее хотеть Ничто, чем ничего не хотеть...

Случай «Вагнер»
Композитор как проблема

Предисловие
Сделаю небольшое признание. Это не просто чистое озор­
ство, когда в этом сочинении я хвалю Бизе за счёт Вагнера.
Под прикрытием всевозможных шуток я поднимаю тему,
которой шутить нельзя. Повернуться спиной к Вагнеру бы­
ло для меня судьбой; снова полюбить что-нибудь после это­
го - победой. Быть может, никто не срастался с вагнерианством в более опасной степени, никто не защищался от него
упорнее, никто так не радовался своему освобождению от
него. Длинная история! - Угодно ли, чтобы я рассказал её
одним словом? - Будь я моралистом, кто знает, как бы я на­
звал её! Быть может, самопреодолением. - Но философ не лю­
бит моралистов... Он не любит также красивых слов...
Чего в первую и в последнюю очередь требует от себя
философ? Преодолеть в себе своё время, стать «вневремен­
ным». С чем, стало быть, приходится ему вести самую упор­
ную борьбу? Именно с тем, в чём он - дитя своего времени.
Что ж! Я так же, как и Вагнер, сын этого времени, хочу ска­
зать, декадент: и в том лишь дело, что я понял это, что я
защищался от этого. Философ во мне защищался от этого.
Во что я глубже всего погрузился, так это действитель­
но в проблему декаданса, - у меня были основания для это­
го. «Добро и зло» - только вариант этой проблемы. Если
присмотреться к признакам упадка, то становится понятна
также и мораль - понимаешь, что скрывается за её священ­
нейшими именами и оценочными формулами: оскудевшая
жизнь, воля к концу, великая усталость. Мораль отрицает
жизнь... Для такой задачи мне была необходима самодис­
циплина: восстать против всего больного во мне, включая
сюда Вагнера, включая сюда Шопенгауэра, включая сюда
всю современную «человечность». - Глубокое отчуждение,
охлаждение, отрезвление по отношению ко всему времен­
ному, сообразному с духом времени: и, как высшее желание,
око Заратустры, око, наблюдающее из страшной дали весь
факт «человек» - видящее его ниже себя... Такая цель - какая

жертва была бы ей несообразна? какое «самопреодоление»!
какое «самоотречение»!
Моим высшим переживанием было выздоровление. Ваг­
нер относится всего лишь к числу моих болезней.
Не то чтобы мне хотелось быть неблагодарным этой
болезни. Если этим сочинением я поддерживаю положе­
ние, что Вагнер вреден, то я хочу ничуть не менее поддер­
жать и другое, - кому он, несмотря на это, необходим - фи­
лософу. В других случаях, пожалуй, и можно обходиться
без Вагнера: но философ не волен обойтись без Вагнера.
Ему приходится быть нечистой совестью своего времени,
- для этого он должен превосходно знать его. Но где бы
нашел он для лабиринта современной души более посвя­
щенного проводника, более красноречивого знатока душ,
чем Вагнер? Посредством Вагнера современность говорит
своим интимнейшим языком: она не скрывает ни своего до­
бра, ни своего зла, она потеряла всякий стыд перед собою.
И наоборот: мы почти подведём итог ценности современ­
ного, если разберемся в добром и злом у Вагнера. - Я пре­
красно понимаю музыкантов, которые нынче говорят: «я
ненавижу Вагнера, но не выношу более никакой другой му­
зыки». Но я понял бы также и философа, объявившего: «Ваг­
нер резюмирует современность. Ничего не поделаешь, при­
дется сперва побыть вагнерианцем...»

Случай «Вагнер».
Письмо из Турина. Май 1888
Ridendo dicere severurrï...
ι
Вчера я - поверите ли? - в двадцатый раз слушал шедевр
Визе. Я снова вытерпел до конца с кротким благоговением,
я снова не убежал. Эта победа над моим нетерпением пора­
жает меня. Как совершенствует такое творение! При этом
сам становишься «шедевром». - И действительно, каждый
раз, когда я слушал Кармен, я казался себе более филосо­
фом, лучшим философом, чем обычно: становясь таким
снисходительным, таким счастливым, таким индусом, та­
ким оседлым... Пять часов сидения: первый этап на пути к
святости! - Стоит ли говорить о том, что оркестровка Визе
почти единственная, которую я ещё выношу? Та другая ор­
кестровка, которая теперь в чести, вагнеровская, - бруталь­
ная, искусственная и «невинная» в одно и то же время и
потому разом обращающаяся к трём чувствам современной
души, - как вредна она для меня! Я называю её сирокко.
Досадный пот прошибает меня. Моя погода на этом пор­
тится.
Эта музыка кажется мне совершенной. Она приближа­
ется легко, гибко, с учтивостью. Она любезна, она не вгоня­
ет в пот. «Хорошее легко, всё божественное ступает нежно»
- первое положение моей эстетики. Эта музыка зла, утон­
чённа, фаталистична: при этом она остаётся популярной,
- она обладает утончённостью расы, а не отдельной лич­
ности. Она богата. Она точна. Она строит, организует, за­
канчивает: потому она являет собою контраст полипам в
музыке, «бесконечной мелодии». Слышали ли когда-нибудь
ι смеясь, говорить горькие вещи (лат.). См. прим.

3 88

Случай «Вагнер»

более скорбный трагический тон на сцене? А как он дости­
гается! Без гримас! Без чеканки фальшивых монет! Без лжи
высокого стиля! - Наконец: эта музыка считает слушателя
интеллигентным, даже музыкантом, - она и в этом являет
контраст Вагнеру, который, равно как и во все прочем, был
несомненно самым невежливым гением в мире (Вагнер от­
носится к нам как если бы - -, он повторяет одно и то же
до тех пор, пока не придёшь в отчаяние, - пока не пове­
ришь этому).
Повторю: я становлюсь лучше, когда ко мне обраща­
ется этот Бизе. В том числе лучше и как музыкант, и как
слушатель. Можно ли вообще слушать что-либо лучше? - Мои
уши вслушиваются еще и в то, что под этой музыкой, я слы­
шу её причину. Мне чудится, что я переживаю её возник­
новение - я дрожу от опасностей, сопровождающих какойнибудь смелый шаг, я восхищаюсь удачами, в которых Бизе
не волен. - И странно! в сущности я не думаю об этом или
не ведаю о том, сколь интенсивно мне на эту тему думается.
Ибо совсем иные мысли проносятся в это время в моей го­
лове... Замечали ли вы, что музыка делаетуы свободным} Даёт
мысли крылья? Что чем больше становишься музыкантом,
тем больше становишься философом? - Словно бы молнии
бороздят серое небо абстракции; свет достаточно силён,
чтобы разглядеть всякую филигрань; до великих проблем,
кажется, рукой подать; на мир смотришь, словно с верши­
ны. - Только что я определил философский пафос. - И не­
ожиданно ко мне, как в подол, сыпятся ответы, маленький
град из льда и мудрости, из региённыхпроблем... Где я? - Бизе
делает меня плодовитым. Всё хорошее делает меня плодо­
витым. У меня нет другой благодарности, у меня нет и дру­
гого доказательства для того, что хорошо.

2

И это творение тоже спасительно; не Вагнеру единому быть
«спасителем». Тут прощаешься с сырым Севером, со всяким
водяным паром вагнеровского идеала. Уже один только сю­
жет спасает от всего этого. Он получил от Мериме логику
в страсти, кратчайшую линию, суровую необходимость; в

Письмо из Турина. Май 1888

з^9

нем есть прежде всего то, что неотделимо от жаркого кли­
мата, - сухость воздуха, limpidezza1 в воздухе. Тут во всех
отношениях изменён климат. Тут говорит другая чувствен­
ность, другая чувствительность, другая ясность. Эта музыка
ясна; но не французской или немецкой ясностью. Ее ясность
африканская; над нею тяготеет рок, ее счастье коротко,
внезапно, беспощадно. Я завидую Бизе в том, что у него
нашлось мужество для этой чувствительности, у которой
не было до сих пор своего языка в культурной музыке Евро­
пы, - для этой более южной, смуглой, загорелой чувстви­
тельности... Как хорошо нам от желтых закатов ее счастья!
Мы выглядываем при этом наружу: видели ли мы когда-ли­
бо более спокойную морскую гладь? - И каким покоем веет
на нас от мавританского танца! Как насыщается наконец в
его сладострастной меланхолии даже наша ненасытность!
- Наконец любовь, переведённая обратно на язык природы!
Не любовь «высшей девы» ! Не Сента- и сенти-ментальность!
Но любовь как фатум, как фатальность, циничная, невин­
ная, жестокая - и именно в этом природная! Любовь, кото­
рая в средствах своих - война, а по сути - смертельная нена­
висть полов! - Я не знаю другого случая, где трагическая
ирония, составляющая сущность любви, выразилась бы так
строго, отлилась бы в такую страшную формулу, как в по­
следнем крике дона Хозе, которым оканчивается опера:
«Да! Яубил её,
я- мою обожаемую Кармен!»
Такое понимание любви (единственное достойное фи­
лософа) редко: оно выдвигает художественное произведе­
ние из тысячи других. Ибо в среднем художники поступают
как все, даже хуже - они превратно понимают любовь. Пре­
вратно понял ее и Вагнер. Они считают себя бескорыст­
ными в любви, потому что хотят лучшей доли для другого
существа, часто наперекор собственным выгодам. Но за
это они хотят владеть этим другим существом... Даже Бог
не является тут исключением. Он далек от того, чтобы ду­
мать: «что тебе до того, что я люблю тебя?» - он становит­
ся ужасен, если ему не платят взаимностью. L'amour - это
изречение справедливо и для богов, и для людей - est de
ι чистота (um.).

390

Случай «Вагнер»

tous les sentiments le plus égoïste, et, par conséquent, lorsqu'il
est blessé, le moins généreux1 (Б. Констан).

3

Вы видите уже, насколько исправляет меня эта музыка? II
faut méditerraniser la musique2 - y меня есть основания для
этой формулы («По ту сторону добра и зла», с. 22о). Возвра­
щение к природе, здоровье, ясность, юность, добродетель!
- И все же я был одним из испорченнейших вагнерианцев...
Я был способен всерьез относиться к Вагнеру... Ах, этот
старый чародей! чего только он не проделывал перед нами!
Первое, что предлагает нам его искусство, - это увеличи­
тельное стекло: смотришь в него и не веришь глазам своим всё становится большим, даже Вагнер становится большим... Что
за умная гремучая змея! Всю жизнь она трещала нам о «по­
корности», о «верности», о «чистоте»; восхваляя целомудрие,
удалилась она из испорченного мира! - И мы ей поверили...
- Но вы меня не слушаете? Вы сами предпочитаете про­
блему Вагнера проблеме Визе? Да и я не умаляю ее ценности,
она имеет свое обаяние. Проблема спасения - очень даже
почтенная проблема. Вагнер ни над чем так глубоко не заду­
мывался, как над спасением: его опера есть опера спасения.
У него всегда кто-нибудь хочет быть спасенным: то юнец,
то девица - это его проблема. - И как богато варьирует он
свой лейтмотив! Какие удивительные, какие глубокомыс­
ленные отклонения! Кто, если не Вагнер, учил нас, что не­
винность предпочитает спасать интересных грешников
(случай с «Тангейзером»)? Или что даже вечный жид, поже­
нившись, спасется и станет оседлым (случай с «Летучим гол­
ландцем»)? Или что старые испорченные бабы предпочита­
ют быть спасаемы целомудренными юношами (случай Кундри)? 3 Или что
ι любовь ... - это наиболее эгоистичное из всех чувств и, следо­
вательно, наименее великодушное, когда оно ранено (фр.).
2 музыку нужно осредиземноморить ( фр. ).
3 См. прим.

Письмо из Турина. Май 1888

39 1

красивые девушки больше всего любят, чтобы их спасал
рыцарь-вагнерианец (случай с «Мейстерзингерами»)? Или
что также и замужние женщины охотно приемлют спасение
от рыцаря (случай Изольды)? Или что «старого Бога», ском­
прометировавшего себя морально во всех отношениях, в
итоге спасет вольнодумец и имморалист (случай с «Коль­
цом»)? Подивитесь особенно этому последнему глубоко­
мыслию! Понимаете вы его? Я - остерегаюсь понимать его...
Что из названных произведений можно извлечь еще и дру­
гие уроки, это я готов скорее доказывать, чем оспаривать.
Что вагнеровский балет может довести до отчаяния, - и до
добродетели (ещё раз случай с «Тангейзером»)! Что может
иметь очень дурные последствия, если вовремя не ляжешь
в постель (ещё раз случай с «Лоэнгрином»). Что никогда
не следует со всей точностью представлять себе, с кем, соб­
ственно, вступил в брак (в третий уж раз «Лоэнгрин»). «Тристан и Изольда» прославляет совершенного супруга,
у которого в известном случае есть только один вопрос:
«но почему вы не сказали мне этого раньше? Ничего нет
проще!». Ответ:
«Того я не могу тебе сказать;
о чем спросил,
вовеки ты узнать не сможешь.»
В «Лоэнгрине» содержится торжественное предосте­
режение от исследования и спрашивания. Вагнер защища­
ет этим христианский постулат «ты должен и обязан ве­
рить». Быть научным - преступление против высшего, про­
тив самого святого... «Летучий голландец» проповедует
возвышенное учение, что женщина привязывает и самого
непостоянного, на языке Вагнера, «спасает». Тут мы позво­
лим себе вопрос. Положим, что это правда; разве это явля­
ется уже вместе с тем и желательным? - Что выйдет из «веч­
ного жида», которого боготворит и привязываетк себе жен­
щина? Он только перестанет быть вечным; он женится, нам
до него уже нет дела. Переводя на язык действительности:
опасность художников, гениев - а ведь это и есть «вечные
жиды» - кроется в женщине: обожающие женщины - это
их погибель. Почти ни у кого не хватает характера, чтобы
не быть погубленным - «спасённым», когда он чувствует,
что к нему относятся как к богу - он тотчас же опускается

392

Случай «Вагнер»

до женщины. Мужчина трусит перед всем Вечно-Женст­
венным; это знают бабёнки. - Во многих, и, быть может,
как раз самых знаменитых, случаях женская любовь есть
лишь тонкий паразитизм, угнездившийся в чужой душе, по­
рою даже в чужой плоти - и всякий раз для «хозяина» это
весьма накладно!
Известна судьба Гёте в моралино-кислой стародеви­
чьей Германии. Он всегда казался немцам неприличным,
он имел искренних поклонниц только среди евреек. Шил­
лер, «благородный» Шиллер, прожужжавший им уши вы­
сокими словами, - этот был им по сердцу. Что они ставили
в упрёк Гёте? «Венерину гору» и то, что он написал венеци­
анские эпиграммы. Уже Клопшток читал ему нравоучение;
было время, когда Гердер, говоря о Гёте, очень любил упо­
треблять слово «Приап». Даже «Вильгельм Мейстер» счи­
тался лишь симптомом упадка, моральным «обнищанием».
«Зверинец домашнего скота», «ничтожество» героя в нём
раздражало, например, Нибура: он разражается в конце
концов жалобой, которую мог бы пропеть Битерольф: «Ни­
что не производит более тягостного впечатления, чем ког­
да великий дух лишает себя крыльев и ищет своей виртуоз­
ности в чем-нибудь гораздо более низменном, отрекаясь от
высшего»... Но прежде всего была возмущена высшая дева:
все маленькие дворы, всякого рода «Вартбурги» в Германии
открещивались от Гёте, от «нечистого духа» в Гёте. - Эту
историю Вагнер положил на музыку. Он спасает Гёте, это
понятно само собой; но так, что вместе с тем благоразумно
принимает сторону высшей девы. Гёте спасается: молитва
спасает его, высшая дева влечет его ввысь...
- Что подумал бы Гёте о Вагнере? - Гёте раз задал себе
вопрос, какова опасность, висящая над всеми романтиками:
каков фатум романтиков? Его ответ: «подавиться от посто­
янного пережевывания нравственных и религиозных аб­
сурдностей». Одним словом: Парсифаль — Философ при­
бавит к этому ещё эпилог. Святость- быть может, последнее
из высших ценностей, что ещё видит толпа и женщина, го­
ризонт идеала для всего, что от природы близоруко. Для фи­
лософов же это, как и всякий горизонт, простое непони­
мание, своего рода засов на воротах там, где только начи­
нается шсмир, - их опасность, их идеал, их желанное... Вы-

Письмо из Турина. Май 1888

393

ражаясь учтивее: la philosophie ne suffit pas au grand nombre.
Il lui faut la sainteté1.

4
Я расскажу ещё историю «Кольца». Ей самое место здесь.
Это тоже история спасения: только на этот раз спасаемый
- сам Вагнер. - Вагнер половину своей жизни верил в револю­
цию, как верил в неё разве что какой-нибудь француз. Он
искал её в рунических письменах мифологии, он полагал,
что нашёл в лице Зигфрида типичного революционера. - «От­
куда берутся все бедствия в мире?» - спросил себя Вагнер.
От «старых договоров» - ответил он, подобно всем идеоло­
гам революции. В переводе: от обычаев, законов, моралей,
учреждений, от всего того, на чём зиждется старый мир,
старое общество. «Как устранить бедствия из мира? Как
упразднить старое общество?» Лишь объявлением войны
«договорам» (обычаю, морали). Это и делает Зигфрид. Он
принимается за это рано, очень рано: уже его возникновение
есть объявление войны морали - он рождается от прелюбо­
деяния, от кровосмешения... //^сказание, а Вагнер придумал
эту радикальную деталь: в этом пункте он поправил сказание...
Зигфрид продолжает, как начал: он следует лишь первому
импульсу, он переворачивает вверх дном всё традиционное,
всякое почтение, всякий страх. Что ему не нравится, то он
повергает в прах. Он непочтительно ополчается на старых
богов. Но главное предприятие его сводится к тому, чтобы
эмансипировать женщину, - «освободить Брунгильду»... Зиг­
фрид и Брунгильда; таинство свободной любви; начало зо­
лотого века; сумерки богов старой морали - зло уничтожено...
Корабль Вагнера долгое время весело бежал по этому пути.
Нет сомнения, что Вагнер искал на нём свою высшую цель.
- Что же случилось? Несчастье. Корабль наскочил на риф;
Вагнер крепко засел. Рифом была шопенгауэровская фило­
софия; Вагнер засел на противоположном мировоззрении.
Что он положил на музыку? Оптимизм. Вагнер устыдился.
/ для большинства одной философии недостаточно. Им нужна
святость {фр.). Цитата из «Жизни Иисуса» Ренана.

394

Случай «Вагнер»

К тому же ещё оптимизм, который Шопенгауэр заклеймил
эпитетом «нечестивый оптимизм». Он снова устыдился. Он
долго раздумывал, его положение казалось отчаянным...
Наконец ему забрезжил выход: а что, если тот риф, на кото­
рый он налетел, истолковать как цель, как тайное намерение,
как подлинный смысл своего путешествия? Потерпеть круше­
ние тут-это тоже была цель. Bene navigavi, cum naufragium feci1... И он перевёл «Кольцо» на язык Шопенгауэра. Всё
пошло наперекосяк, всё рушится, новый мир так же скве­
рен, как старый: Ничто, индийская Цирцея, манит... Брунгильде, которая по прежнему замыслу должна была закон­
чить песней в честь свободной любви, утешая мир социали­
стической утопией, с которой «всё станет хорошо», прихо­
дится теперь заняться кое-чем другим. Она должна сначала
изучить Шопенгауэра; она должна переложить в стихи чет­
вёртую книгу «Мира как воли и представления». Вагнер был
спасен... Совершенно серьезно, это было спасение. Благоде­
яние, которым Вагнер обязан Шопенгауэру, неоценимо. Лишь
философ декаданса дал художнику декаданса самого себя —

5
Художнику декаданса- слово произнесено. И с этого момен­
та я становлюсь серьёзным. Я далёк от того, чтобы безмя­
тежно созерцать, как этот декадент портит нам здоровье
- и вдобавок музыку! Человек ли вообще Вагнер? Не болезнь
ли он скорее? Он делает больным всё, к чему прикасается,
он сделал больною музыку Типичный декадент, который чувствует необходимость
своего испорченного вкуса, который заявляет в нём при­
тязание на высший вкус, который умеет подать свою ис­
порченность как закон, как прогресс, как завершение.
И никто не думает защищаться. Его сила обольщения
достигает чудовищного размаха, вокруг него курится фи­
миам, недоразумение, возникшее вокруг него, называет се­
бя «евангелием», - он склонил на свою сторону вовсе не
одних только нищих духом\
ι хорошо плыл, когда потерпел крушение (лат.).

Письмо из Турина. Май 1888

395

Мне хочется приоткрыть окна. Воздуха! Больше воз­
духа!-То, что в Германии обманываются насчёт Вагнера, ме­
ня не удивляет. Меня удивило бы обратное. Немцы состря­
пали себе Вагнера, которому они могут поклоняться: они
ещё никогда не были психологами, их благодарность вы­
ражается в том, что они понимают ложно. Но как могут
относительно Вагнера обманываться в Париже!? Где уже
практически перестали быть чем-либо, кроме как психоло­
гами. И в Санкт-Петербурге! Где угадывают такие вещи, ка­
ких не угадают даже в Париже. Как родственен должен быть
Вагнер общему европейскому декадансу, если последний
не чувствует в нём декадента! Вагнер его неотъемлемая
часть: он его главный герой, его величайшее имя... Пре­
вознося до небес его, чтут себя. - Ибо уже то, что от него не
защищаются, есть признак декаданса. Инстинкт ослаблен.
Привлекает то, чего следовало бы бояться. Подносят к ус­
там то, что может ещё скорее погубить. - Угодно пример?
Но стоит только понаблюдать за regime, который предпи­
сывают себе анемичные, или подагрики, или диабетики.
Определение вегетарианца: существо, нуждающееся в укре­
пляющей диете. Ощущать то, что вредно, как вредное, мочь
запрещать себе вредное - это ещё признак молодости, жиз­
ненной силы. Истощённого же привлекает вредное: вегета­
рианца - овощи. Сама болезнь может стимулировать жизнь:
только надо быть достаточно здоровым для этого стимуля­
тора! - Вагнер усиливает истощение: поэтому он привлека­
ет слабых и истощённых. О, это счастье гремучей змеи,
наверняка посещавшее старого мастера, который всегда
видел, что к нему приходят именно «детки»!
Прежде всего скажу вот что: вагнеровское искусство
больно. Проблемы, выносимые им на сцену, - сплошь проб­
лемы истериков, - конвульсивное в его аффектах, его чрез­
мерно раздраженная чувствительность, его вкус, требовав­
ший все более острых приправ, его неустойчивость, кото­
рая рядилась у него в принципы, не в последнюю очередь
выбор им героев и героинь, если посмотреть на них как на
физиологические типы (целая галерея больных!): всё это
вместе дает картину болезни, не оставляющую никакого

зФ

Случай «Вагнер»

сомнения. Wagner est une névrose1. Возможно, нет ничего, что
было бы нынче так хорошо известно, во всяком случае, так
хорошо изучено, как протеевский характер вырождения,
нарядившегося здесь художником и искусством. Для наших
врачей и физиологов Вагнер представляет собой интерес­
нейший случай, по крайней мере очень показательный.
Именно потому, что нет ничего более современного, чем
это общее недомогание, эта перезрелость и чрезмерная
раздражимость нервной машины, Вагнер - современный ху­
дожник par excellence, Калиостро современности. К его ис­
кусству самым соблазнительным образом примешано то, в
чем теперь весь мир нуждается больше всего, - три великих
возбудителя истощенных: брутальное, искусственноеи невин­
ное (идиотское).
Вагнер - великая порча для музыки. Он угадал в ней
средство возбуждать больные нервы, - тем самым он сделал
музыку больною. Велика его изобретательность в искусстве
подстрекать самых истощенных, возвращать к жизни полу­
мертвых. Он мастер гипнотических приемов, он и самых
сильных валит, как быков. Успех Вагнера - его успех у нер­
вов и, следовательно, у женщин - сделал всех честолюби­
вых музыкантов учениками его тайного искусства. И не
только честолюбивых, но и умных... Нынче наживают день­
ги только на больной музыке; наши большие театры живут
за счет Вагнера.

6
- Позволю себе снова немного повеселиться. Предположим,
что успех Вагнера воплотился, принял образ, что он, пере­
одевшись в человеколюбивого учёного музыканта, втёрся
в среду молодых художников. Как вы полагаете, что стал
бы он там говорить?
Друзья мои, сказал бы он, объяснимся в пяти словах.
Легче создавать плохую музыку, чем хорошую. Что? Ну а ес­
ли это, кроме того, и выгоднее? Действеннее, убедительнее,
победительнее, надёжнее? Более по-вагнеровски?.. Pulchrum
ι Вагнер - это невроз (фр.)·

Письмо из Турина. Май 1888

397

est paucorum hominum1. Довольно слабо! Мы понимаем ла­
тынь, но понимаем, быть может, и нашу выгоду. В прекрас­
ном тоже есть свои минусы; мы знаем это. Так зачем же не­
пременно красота? Почему бы не предпочесть великое, воз­
вышенное, гигантское, то, что движет массами? - И ещё раз:
гигантским быть легче, чем прекрасным; мы знаем это...
Мы знаем массы, мы знаем театр. Лучшие из сидящих
там, немецкие юноши, рогатые Зигфриды и прочие вагнерианцы нуждаются в возвышенном, глубоком, побеждаю­
щем. Все это мы еще можем. И другие, также сидящие там,
образованные кретины, маленькие чванливцы, Вечно-Жен­
ственные, счастливо-переваривающие, словом, парод, - так­
же нуждаются в возвышенном, глубоком, побеждающем. У
них у всех одна логика: «Кто сшибает нас с ног, тот силён;
кто возвышает нас, тот божествен, кто заставляет нас чтото почуять, тот глубок». Решимтесь же, господа музыканты:
будем сшибать их с ног, будем возвышать их, заставим их
почуять. Все это мы еще можем.
Что касается чутья, то здесь находится исходная точ­
ка нашего понятия «стиль». Прежде всего никакой мысли!
Ничто так не компрометирует, как мысль! Вместо этого состояние перед мыслью, напор ещё не рождённых мыслей,
обещание будущих мыслей, мир, каков он был до сотворения
Богом, - recrudescence2 хаоса... Хаос заставляет почуять...
Говоря языком мейстера: бесконечность, но без ме­
лодии.
Что касается, во-вторых, сшибания с ног, то это уже
относится частью к области физиологии. Прежде всего из­
учим инструменты. Некоторые из них действуют убедитель­
но даже на внутренности (- они открывают врата, как го­
варивал Гендель), другие завораживают спинной мозг. Здесь
все решает окраска звука; что звучит, это почти безразлич­
но. Рафинируем в этом пункте! Для чего тратиться на что-то
еще? Будем характеристичны в звуке до глупости! Если мы
будем задавать звуками множество загадок, это припишут
нашему гению! Будем возбуждать нервы, забьем их до смер­
ти, станем метать громы и молнии - это сшибает с ног...
ι Прекрасное принадлежит немногим (лат.) (Фраза из Горация:
Sat. Ig, 44)·
2 усиление (фр.).

398

Случай «Вагнер»

Но прежде же всего с ног сшибает страсть. - Догово­
римся относительно страсти. Нет ничего дешевле страсти!
Можно обойтись без всяких добродетелей контрапункта,
не нужно ничему учиться, - на страсть нас всегда хватит!
Красота даётся тяжело - остережемся красоты!.. И даже
мелодия! Опорочим, друзья мои, опорочим, если только для
нас действительно что-то значит идеал, опорочим же ме­
лодию. Нет ничего опаснее прекрасной мелодии! Ничто с
таким успехом не портит вкус! Мы пропали, друзья мои,
если опять полюбят прекрасные мелодии!..
Постулат: мелодия безнравственна. Доказательства Палестрина. Применение. Парсифаль. Недостаток мелодии да­
же освящает...
А вот определение страсти. Страсть - или гимнастика
безобразного на канате энгармонии. - Отважимся, друзья
мои, быть безобразными! Вагнер отважился на это! Будем
бесстрашно месить грязь отвратительнейших гармоний!
Не пощадим наших конечностей! Только так мы станем
естественными...
Последний совет! Быть может, он резюмирует всё. Будем идеалистами! - Это если не самое умное, то всё же самое
мудрое, что мы можем сделать. Чтобы возвышать людей,
надо самому быть возвышенным. Будем парить над облака­
ми, взывать к бесконечному, обставим себя великими сим­
волами! Sursum1! Bumbum! - нет лучшего совета. «Вздыма­
ющаяся грудь» пусть будет нашим аргументом, «прекрасные
чувства» - нашим адвокатом. Добродетель остаётся правой
даже в споре с контрапунктом. «Разве может не быть хоро­
шим тот, кто делает нас лучше?» - так рассуждало всегда
человечество. Будем же исправлять человечество! - так
делаются хорошими (так делаются даже «классиками». «классиком» сделался Шиллер). Погоня за низменным эмо­
циональным возбуждением, за так называемой красотой
истощила итальянцев - останемся немцами! Даже отноше­
ние Моцарта к музыке - Вагнер сказал это в утешение нам\
- было в сущности фривольным... Не допустим же никогда,
чтобы музыка «служила отдохновением»; чтобы она «увесе­
ляла»; чтобы она «доставляла удовольствие». Никогда не будем
доставлять удовольствие! - мы пропали, если об искусстве
ι ввысь (лат.).

Письмо из Турина. Май 1888

399

начнут опять думать гедонистически... Это скверный восем­
надцатый век... 1оворя в сторону, ничто не может быть полез­
нее против этого, чем некоторая доза - ханжества, sit venia
verbo1. Оно придаёт достоинство. - И выберем момент, ко­
гда окажется уместно взглянуть со всей мрачностью, пуб­
лично вздохнуть, вздохнуть по-христиански, выставить на­
показ великое христианское сострадание. «Человек испор­
чен: кто спасёт его? что спасёт его?» - Не будем отвечать.
Будем осторожны. Поборем наше честолюбие, которому
хотелось бы создавать религии. Но никто не должен со­
мневаться, что мы его спасаем, что только каша музыка спа­
сает... (статья Вагнера «Религия и искусство»).

7
Довольно! Довольно! Боюсь, что под моими весёлыми штри­
хами слишком ясно опознали ужасную действительность
- картину гибели искусства, а заодно и гибели художников.
Последнее, гибель характера, может быть, наверное, пред­
варительно выражено в следующей формуле: музыкант ста­
новится теперь актёром, его искусство всё более развива­
ется как талант лгать. У меня будет возможность (в одном
из разделов моего главного произведения, носящем заголо­
вок «К физиологии искусства») показать подробнее, что
это общее превращение искусства в актёрство с такой же
определённостью выражает физиологическое вырождение
(точнее, известную форму истерии), как и всякая отдель­
ная испорченность и увечность провозглашённого Вагне­
ром искусства: например, беспокойность его оптики, вы­
нуждающая каждое мгновение менять место по отношению
к нему. В Вагнере не понимают ничего, покуда видят в нём
лишь игру природы, произвол и причуды, случайность. Он
не был «фрагментарным», «неудавшимся», «противоречи­
вым» гением, как говорили. Вагнер представлял собою не­
что совершенное, типичного декадента, у которого отсутству­
ет всякая «свободная воля», всякая черта продиктована не­
обходимостью. Если что и интересно в Вагнере, так это
логика, с какой некое физиологическое нарушение, как
ι с позволения сказать (лат.).

400

Случай «Вагнер»

практика и процедура, как новаторство в принципах, как
кризис вкуса, делает вывод за выводом, шаг за шагом.
Я остановлюсь на этот раз лишь на вопросе стиля. - Чем
характеризуется всякий литературный декаданс? Тем, что
целое уже не проникнуто более жизнью. Слово становится
суверенным и выпрыгивает из предложения, предложение
перекидывается на все вокруг и затемняет смысл страницы,
страница оживает за счёт целого - целое уже не является
больше целым. Вот что служит подобием для всякого дека­
дентского стиля: всегдашняя анархия атомов, дисгрегация
воли, «свобода индивидума», выражаясь языком морали, а
если распространить это на политическую теорию - «равно­
правие для всех». Жизнь, равная жизненность, вибрация и
избыток жизни втиснуты в самые крохотные явления; во
всем остальном нехваткажизни. Всюду паралич, натужность,
оцепенение гит вражда и хаос: и то и другое всё более бро­
сается в глаза, по мере того как восходишь к высшим фор­
мам организации. Целое вообще уже больше не живёт: оно
составное, просчитанное, искусственное, артефакт.
У Вагнера началом служит галлюцинация: не звуков,
а жестов. К ним^го и подыскивает он звуко-семиотику. Если
хотите им восхититься, то посмотрите, как он работает
тут: как он тут сепарирует, как он добывает маленькие част­
ности, как он их оживляет, выращивает, делает видимыми.
Однако на этом его сила исчерпывается; остальное никуда
не годится. Как тщедушны, как неуверенны, какой профана­
цией отдают его приемы «развития», его попытка по край­
ней мере хоть воткнуть друг в друга то, что не выросло одно
из другого! Его манера при этом напоминает братьев Гон­
куров, которых вообще можно привлечь в качестве при­
мера, когда говоришь о стиле Вагнера: когда видишь, что
дело обстоит настолько плохо, возникает даже своего рода
сочувствие. То, что Вагнер переряжает в принцип свою не­
способность к созданию органичных образов, констатиру­
ет «драматический стиль» там, где мы констатируем лишь
его неспособность к стилю вообще, это соответствует сме­
лому обыкновению, сопровождавшему Вагнера всю жизнь:
он выдумывает принцип там, где у него не хватает способ­
ности (очень отличаясь этим, кстати сказать, от старика
Канта, у которого был другой излюбленный смелый ход: а
именно, всюду, где у него не хватало принципа, придумы-

Письмо из Турина. Май 1888

401

вать вместо него «способности» в человеке). Повторяю:
Вагнер достоин удивления и симпатии лишь в изобретении
мелочей, в измышлении деталей, - мы с полным правом
можем провозгласить его мастером первого ранга в этих
вещах, нашим величайшим музыкальным миниатюристом,
втискивающим в самое малое пространство бесконечность
чувств и сладостности. Богатство его красок, полутеней,
таинственностей угасающего света избаловывает до такой
степени, что почти все композиторы кажутся после этого
слишком грубыми. - Поверьте мне, что высшее понятие о
Вагнере можно получить не из того, что нынче в нём нра­
вится. Это изобретено для того, чтобы склонить на свою
сторону массы, наш брат отскакивает от этого, как от аля­
поватой фрески. Что ком вызывающая суровость увертюры
к «Тангейзеру»? Или цирк «Валькирии»? Всё, что из вагнеровской музыки обрело популярность, в том числе вне стен
театра, обладает сомнительным вкусом и портит вкус. Марш
из «Тангейзера», по-моему, возбуждает подозрение в мещан­
стве; увертюра к «Летучему голландцу» - это шум из ничего;
пролог к «Лоэнгрину» преподносит первый, разве что слиш­
ком рискованный, слишком удавшийся пример того, что с
помощью музыки тоже можно проводить сеансы гипноза
(я не терплю никакой музыки, честолюбие которой не про­
стирается дальше того, чтобы убедить нервную систему).
Но - если отвлечься от магнетизера и фрескового живо­
писца Вагнера, есть ещё другой Вагнер, откладывающий
маленькие драгоценности: наш величайший меланхолик
музыки, полный взоров, нежностей и утешительных слов,
в которых его никто не предвосхитил, мастер тонов тоскую­
щего и дремотного счастья... Лексикон интимнейших слов
Вагнера, сплошь короткие вещицы от пяти до пятнадцати
тактов, сплошь музыка, неизвестная никому... Вагнер обладал
добродетелью декадента - состраданием

8
- «Очень хорошо! Но как можно потерять свой вкус из-за
этого декадента, если ты часом сам не музыкант, если ты
часом сам не декадент?» - Наоборот. Как может это не случиться\ Поиробуйте-ка! - Вы не знаете, кто такой Вагнер:

402

Случай «Вагнер»

это очень большой актёр! Оказывает ли вообще театр бо­
лее глубокое, более тяжкое воздействие? Посмотрите-ка на
этих юношей - оцепенелых, бледных, бездыханных! Это
вагнерианцы: они ничего не понимают в музыке, - и, не­
смотря на это, Вагнер покоряет их... Искусство Вагнера
давит сотнями атмосфер: нагнитесь же, иначе нельзя... Ак­
тёр Вагнер - это тиран, его пафос ниспровергает всякий
вкус, всякое сопротивление. - Кто еще обладает в жестах
такой силой убеждения, кто видит жест с такой точностью
и до такой степени нацелен именно на него! Эта затаен­
ность дыхания вагнеровского пафоса, это непомерное же­
лание совершенно непомерного чувства не отпускать от
себя ни на шаг, эта внушающая ужас длительность таких со­
стояний, где уже одно мгновение готово задушить!
Был ли Вагнер вообще музыкантом? Во всяком случае
он был больше кое-чем другим: а именно, несравненным гистрионом, величайшим мимом, изумительнейшим гением
театра, какой только был у немцев, нашим инсценировщиком
par excellence. Ему место в какой-то другой области, а не в
истории музыки: с её великими именами Вагнера смешивать
нельзя. Вагнер и Бетховен - это кощунство - и вдобавок
даже несправедливость по отношению к Вагнеру... Также
и как музыкант он был лишь тем, чем был вообще: он сде­
лался музыкантом, он сделался поэтом, потому что скрытый
в нём тиран, его актёрский гений принудил его к этому. Мы
не угадаем в Вагнере ничего, пока не угадаем его домини­
рующего инстинкта.
Вагнер не был музыкантом по инстинкту. Он доказал
это тем, что отбросил все законы и, говоря определеннее,
всякий стиль в музыке, дабы сделать из неё то, что ему бы­
ло нужно, - театральную риторику, средство выражения,
усиления жестов, внушения, психологической изобрази­
тельности. Тут мы можем считать Вагнера изобретателем
и новатором первого ранга - он неизмеримо расширил речевые
возможности музыки - он Виктор Гюго музыки, ставшей ре­
чью. Если только считать само собой разумеющимся, что
музыка вправе при случае быть не музыкой, а речью, оруди­
ем, ancilla dramaturgica1. Музыка Вагнера, незащищенная
ι служанка драматургии (лат.).

Письмо из Турина. Май 1888

4°3

театральным вкусом, вкусом очень толерантным, - это по­
просту плохая музыка, быть может, вообще худшая из всего.
Если музыкант уже не может сосчитать до трёх, то он ста­
новится «драматическим», становится «вагнерианским»...
Вагнер почти что сделал открытие, сколько магии мож­
но сотворить даже при помощи разложенной на составные
элементы, так сказать амментарной, музыки. В том, насколь­
ко он это осознает, есть нечто жутковатое, как и в его ин­
стинкте, эдаком высшем законе, согласно которому стиль
вообще не нужен. Достаточной элементарного - звука, движе­
ния, окраски, словом, чувственности музыки. Вагнер нико­
гда не рассчитывает, как музыкант, исходя из некоей совести
музыканта: он хочет воздействия, ничего, кроме воздейст­
вия. И он знает, на что ему приходится воздействовать! - В
этом он обладает бесцеремонностью, какою обладал Шил­
лер, какою обладает каждый театрал, он обладает также и
его презрением к тому миру, который он повергает к своим
ногам!.. Ты актёр, если обладаешь одним знанием, дающим
фору перед остальными людьми: то, что должно произве­
сти искреннее впечатление, не вправе быть искренним.
Это положение сформулировал Тальма: оно заключает в
себе всю психологию актёра, оно заключает в себе - не со­
мневайтесь в этом! - и его мораль. Музыка Вагнера никогда
не бывает искренней.
- Но её считают таковою- и это в порядке вещей.
Покуда человек ещё наивен и впридачу вагнерианец,
он считает Вагнера даже богачом, даже крайним расточи­
телем, даже владельцем обширных поместий в царстве зву­
ка. В нём восхищаются тем, чем молодые французы вос­
хищаются в Викторе Гюго, - «царственной щедростью».
Позже и тот и другой начинают вызывать восхищение уже
по противоположным причинам: как мастера и образчики
экономии, как умные хозяева. Никто не сравнится с ними
в искусстве сервировать княжеский стол на скромные сред­
ства. - Вагнерианец с его верующим желудком даже насыща­
ется той пищей, которую наколдовывает ему его маэстро.
Нам же, иным людям, требующим от книг, как и от музыки,
прежде всего субстанции и едва ли удовлетворяющимся толь­
ко «сервированными» столами, приходится гораздо хуже.
По-немецки: Вагнер не даёт нам толком куснуть. Его recita-

404

Случай «Вагнер»

tivo - мало мяса, несколько больше костей и очень много
подливки - я окрестил «alla genovese»: чем отнюдь не хочу
польстить генуэзцам, но, скорее, старинному recitativo, геcitativo secco. Что же касается вагнеровского «лейтмотива»,
то он выходит за пределы моего кулинарного понимания.
Если бы меня вынудили к этому, я, быть может, определил
бы его как идеальную зубочистку, как случай освободиться
от остатков кушаний. Остаются «арии» Вагнера. - Но тут
уж я не скажу больше ни слова.

9

Также и в построении действия Вагнер прежде всего актёр.
Ему первым делом приходит в голову сцена, которая безу­
словно произведёт впечатление, настоящая actio* с барелье­
фом жестов, сцена, сшибающая с ног, - её он продумывает
до глубины, только из неё извлекает он характеры. Осталь­
ное вытекает отсюда сообразно технической экономии, у
которой нет никаких причин быть изысканной. Ведь перед
Вагнером не публика Корнеля, с которой ему следует обхо­
диться бережно, а просто девятнадцатый век. Вагнер, ве­
роятно, судил о том «одном, которое только и нужно» при­
близительно так же, как судит нынче всякий другой актёр:
ряд сильных сцен, одна другой сильнее, - а в промежутках
много глупостей, имеющих важный вид. Он преждевсего
стремится гарантировать самому себе воздействие своего
произведения, он начинает третьим актом, он доказывает
Примечание. Было истинным несчастьем для эстетики, что сло­
во «драма» всегда переводили словом «действие». Не один Вагнер
заблуждался в этом; весь мир до сих пор пребывает в заблуждении,
даже филологи, которым следовало бы знать это лучше. Античная
драма имела в виду великие сцены пафоса - она исключала имен­
но действие (переносила его в предысторию или за сцену). Слово
«драма» дорического происхождения, и согласно дорическому
словоупотреблению оно означает «событие», «историю», оба сло­
ва - в иератическом смысле. Древнейшая драма представляла
местную легенду, «священную историю», на которой основыва­
лось возникновение культа (стало быть не деяние, а событие: hpàv
по-дорически вовсе не означает «делать»).

Письмо из Турина. Май 1888

4°5

себе своё произведение его последним воздействием. Когда
руководишься таким пониманием театра, можно не опасать­
ся того, что ненароком создашь драму. Драма требует суро­
вой логики - но какое было дело Вагнеру вообще до логики!
Повторяю: это же кг публика Корнеля, с которой ему следо­
вало бы обходиться бережно, а просто немцы! Известно,
над какой технической проблемой изо всех сил бьются дра­
матурги, едва ли не истекая кровавым потом: придать необ
ходимостькак завязке, так и развязке, чтобы они были един­
ственно возможны, и чтобы обе производили впечатление
свободы (принцип наименьшего расходования силы). Ну,
при этом Вагнер меньше всего потеет кровавым потом: из­
вестно, что на завязки и развязки у него идет наименьший
расход силы. Возьмите какую-нибудь «завязку» Вагнера под
микроскоп - обещаю, что тут будет чему посмеяться. Нет
ничего забавнее завязки «Тристана», разве что завязка «Мей­
стерзингеров». Вагнер не драматург, не надо позволять себя
дурачить. Он любил слово «драма»; вот и всё - он всегда
любил красивые слова. Несмотря на это, слово «драма» в
его сочинениях просто недоразумение (а также благоразу­
мие: Вагнер всегда относился свысока к слову «опера»); вро­
де того, как просто недоразумением в Новом Завете явля­
ется слово «дух». - Он был недостаточно психологом для
драмы; он инстинктивно уклонялся от психологической
мотивировки - как? - а так, что всегда ставил на её место
идиосинкразию... Очень современно, не правда ли? очень
по-парижски! очень по-декадентски!.. Кстати сказать, те
завязки, которые Вагнер в самом деле умеет развязывать с
помощью драматических изобретений, совсем другого ро­
да. Приведу пример. Положим, Вагнеру понадобился жен­
ский голос. Целый акт без женского голоса - это не годится!
Но «героини» в эту минуту все несвободны. Что же делает
Вагнер? Он освобождает старейшую женщину мира, Эрду:
«Вставайте, бабуля! Вам надо спеть!» Эрда поёт. Цель Ваг­
нера достигнута. Он тотчас же спроваживает старую даму
обратно: «Зачем вы, собственно, пришли? Уходите! Спите,
пожалуйста, дальше!» - In summa: сцена, полная мифоло­
гического трепета, в которой вагнерианец что-то чует...
- «Но содержание вагнеровских текстов! их мифиче­
ское содержание, их вечное содержание!» - Вопрос: как

4o6

Случай «Вагнер»

проверить это содержание, это вечное содержание? - Хи­
мик отвечает: надо перевести Вагнера на язык реального,
современного, - будем ещё более жестоки! - на язык мещан!
Что выйдет при этом из Вагнера? - Между нами, я это пробо­
вал. Нет ничего более занимательного, ничего не могу так
порекомендовать для прогулок, как рассказывать себе Ваг­
нера в уменьшенных пропорциях: например, Парсифаль кандидат богословия с гимназическим образованием (по­
следнее совершенно необходимо для чистой глупости). Ка­
кие неожиданности переживаешь при этом! Поверите ли
вы мне, что вагнеровские героини, все без исключения,
если только их сперва очистить от героической шелухи,
как две капли воды похожи на мадам Бовари! И что, наобо­
рот, Флоберу ничто не мешало перевести свою героиню в
скандинавскую или карфагенскую обстановку и затем, ми­
фологизировав её, предложить Вагнеру либретто. Да, по
большому счету, Вагнер, по-видимому, не интересовался
никакими иными проблемами, кроме тех, какие интересу­
ют нынче маленьких парижских декадентов. Постоянно в
пяти шагах от больницы! Сплошь совершенно современ­
ные, совершенно городские проблемы! не сомневайтесь!..
Заметили ли вы (это относится к данной ассоциации идей),
что вагнеровские героини не рожают детей? - Они не могут
этого... Отчаяние, с которым Вагнер схватился за проблему
дать Зигфриду возможность вообще появиться на свет, выда­
ёт, насколько современно он ощущал этот пункт. - Зигфрид
«эмансипирует женщину» - однако без надежды на потом­
ство. - Наконец, факт, остающийся для нас непостижимым:
Парсифаль - отец Лоэнгрина! Как он это сделал? - Не следу­
ет ли тут вспомнить о том, что «целомудрие творит чудеса»}..
Wagnerus dixit princeps in castitate auc tori tas1.

10

Кстати, ещё несколько слов о писаниях Вагнера: они, меж­
ду прочим, являют собой школу предусмотрительности. Си­
стема процедур, которой владеет Вагнер, может быть приI сказал Вагнер, первый авторитет в целомудрии (лат.).

Письмо из Турина. Май ι888

4°7

менена к сотне других случаев - имеющий уши да слышит.
Быть может, я получу право на общественную признатель­
ность, если точно сформулирую три самые ценные про­
цедуры.
Всё, чего Вагнер не может, недостойно внимания.
Вагнер мог бы ещё многое; но он не хочет этого, из стро­
гого следования принципам.
Всё, что Вагнер может, никто не сделает после него, никто
не делал до него, никто не смеет сделать после него...
Вагнер божествен...
Эти три положения составляют квинтэссенцию вагнеровской литературы; остальное - «литература».
- Не всякая музыка до сих пор нуждалась в литературе:
мы правильно поступим, если поищем серьезных оснований
этому явлению. В том ли дело, что музыка Вагнера слиш­
ком трудна для понимания? Или он боялся обратного, что
её слишком легко поймут, - что её поймут без достаточного
труда} - Фактически он всю свою жизнь повторял одно по­
ложение: что его музыка означает не только музыку! А боль­
ше! Бесконечно больше!.. «Не только музыку» - так не ска­
жет никакой музыкант. Повторяю, Вагнер не мог творить
из целого, у него не было никакого выбора, он должен был
создавать поштучно «мотивы», жесты, формулы, дубликаты
и всякие стократности, как музыкант он оставался рито­
ром, - поэтому он должен был принципиально выдвигать
на передний план «сие означает». «Музыка всегда лишь сред­
ство» - такова была его теория, такова была прежде всего
вообще единственно возможная для него практика. Но так
не мыслит ни один музыкант. - Вагнеру была нужна литера­
тура, чтобы убедить всех воспринимать его музыку всерьёз,
считать её глубокой, «потому что она означает бесконеч­
ное»; он всю жизнь был комментатором «идеи». - Что оз­
начает Эльза? Ну, какие могут быть сомнения: Эльза - это
«бессознательный дух народа»? («это понимание с неизбеж­
ностью сделало меня совершенным революционером»).
Припомним, что Вагнер был молод в те времена, ког­
да Гегель и Шеллинг соблазняли умы; что он разгадал со
всей очевидностью то единственное, что немец принима-

4o8

Случай «Вагнер»

ет всерьёз, - «идею», хочу сказать, нечто тёмное, неведо­
мое, смутное; что ясность является среди немцев доводом
против, логика - опровержением. Шопенгауэр сурово ули­
чил эпоху Гегеля и Шеллинга в бесчестности, - сурово, но
также и несправедливо: он сам, старый пессимистический
фальшивомонетчик, поступал ничуть не «честнее» своих
более прославленных современников. Оставим в стороне
мораль: Гегель - это вкус... И не только немецкий, а евро­
пейский вкус! - Вкус, который понял Вагнер! - д о которого
он чувствовал себя доросшим! который он увековечил! Он просто применил это к музыке - он изобрёл себе стиль,
«означающий бесконечное», - он стал наследником Гегеля...
Музыка как «идея» —
И как поняли Вагнера! - Та же самая порода людей,
которая бредила Гегелем, бредит нынче Вагнером; в его
школе даже пишут по-гегелевски! - Прежде всех понял его
немецкий юноша. Двух слов, «бесконечный» и «значение»,
уже хватило: ему сделалось при этом несказанно хорошо.
/&музыкой покорил себе Вагнер юношей, а «идеей»: богат­
ство загадок в его искусстве, его игра в прятки под ста сим­
волами, его полихромия идеала - вот что ведет и манит к
Вагнеру этих юношей; это вагнеровский гений наслаива­
ния облаков, его кружение, скольжение и брожение по воздухам, его «всюду» и «нигде», точь-в-точь то самое, чем
прельщал и соблазнял их в своё время 1егель! - Посреди
вагнеровской многоликости, полноты и произвола они ока­
зываются как бы оправданными сами перед собой - «спа­
сёнными». - Изнывая от восторга, слышат они, как в его
искусстве с мягким рокотом доносятся из туманной дали
великие символы^ и их не раздражает, если то и дело на душу
накатывает что-то серое, мерзкое и холодное. Ведь они все
как и один, как и сам Вагнер, сроднились со скверной пого­
дой, с немецкой погодой! Вотан - их бог; а Вотан - бог сквер­
ной погоды... Они нравы, эти немецкие юноши, раз они
уже таковы: как могло бы недоставать им в Вагнере того, че­
го недостаёт нам, иным, нам, халкионцам - la gaya scienza;
лёгконогости; остроумия, огня, грации; логики широкого
охвата; танца звёзд; задорной духовности; зарниц юга; мор­
ской глади- совершенства...

Письмо из Турина. Май ι888

4°9

11

- Я сказал, где место Вагнеру - не в истории музыки. Что
же он тем не менее означает в её истории? Пригиествие актё­
ра в музыке - капитальное событие, дающее повод для раз­
мышлений, а быть может, и опасений. Если описать этой
формулой: «Вагнер и Лист». - Ещё никогда честность музы­
кантов, их «подлинность», не подвергалась столь опасному
испытанию. Ведь очевидно: большой успех, успех у масс
уже не на стороне подлинных, - надо быть актёром, чтобы
иметь его! - Виктор Гюго и Рихард Вагнер - они означают
одно и то же: что в упадочных культурах, повсюду, где в руки
масс попадает возможность решать, подлинность стано­
вится лишней, убыточной, вызывающей пренебрежение.
Лишь актёр еще может возбуждать великое воодушевление.
- Этим начинается золотой векцдя актёра - для него и всего,
что сродни его породе. Вагнер марширует с барабанами и
дудками во главе всех мастеров декламации, перевоплоще­
ния, виртуозности; он убедил прежде всего капельмейсте­
ров, машинистов и театральных певцов. Не забудем и музы­
кантов оркестра - он «спас» их от скуки... Движение, создан­
ное Вагнером, перекидывается даже на сферу познания:
целые соответствующие науки медленно всплывают из ве­
ковой схоластики. Чтобы привести пример, я особенно под­
чёркиваю заслуги Римана в ритмике, первого, кто приме­
нил также и к музыке основное понятие знаков препинания
(к сожалению, посредством довольно безобразного слова:
он называет это «фразировкой»). - Всё это, говорю с благо­
дарностью, лучшие из почитателей Вагнера, самые достой­
ные уважения - они просто-таки имеют право почитать Ваг­
нера. Общий инстинкт связывает их друг с другом, они видят
в нём свой высший тип, они чувствуют себя силой, даже
большой силой, с тех пор как он воспламенил их собствен­
ным жаром. Если где-нибудь влияние Вагнера было дейст­
вительно благотворным,, то именно тут. Никогда ещё в этой
сфере столько не думали, столького не хотели, столько не
трудились. Вагнер вложил во всех этих художников новую
совесть: чего они требуют от себя, добиваются от себя те­
перь, того они никогда не требовали до Вагнера - они бы­
ли слишком скромны для этого. В театре царит другой дух

с тех пор, как там царит дух Вагнера: требуют самого труд­
ного, порицают сурово, хвалят редко - хорошее, выдающе­
еся считается правилом. Вкус уже больше не нужен; даже
голос. Вагнера поют только разбитым голосом: это воздей­
ствует «драматически». Даже талант исключается. Espres­
sivo любой ценой, как этого требует вагнеровский идеал,
идеал декаданса, плохо уживается с талантом. Для espressi­
vo нужна просто добродетель - хочу сказать, дрессировка,
автоматизм, «самоотречение». Ни вкуса, ни голоса, ни та­
ланта: вагнеровской сцене нужно только одно - германцы!..
Определение германца: послушание и длинные ноги... Есть
глубокий смысл в том, что пришествие Вагнера хронологи­
чески совпадает с пришествием «рейха»: оба явления до­
казывают одно и то же - послушание и длинные ноги. - Ни­
когда еще так не повиновались, никогда еще так не отдава­
ли приказы. Вагнеровские капельмейстеры в особенности
достойны той эпохи, которую потомство некогда с робким
почтением назовёт классической эпохой войны. Вагнер умел
командовать; в этом он тоже был великим учителем. Он
командовал, как непреклонная воля к себе, как дисциплинирование себя, длившееся всю жизнь - Вагнер, который, быть
может, являет собою величайший пример самоизнасилова­
ния в истории искусств (он превзошёл даже близкородст­
венного ему в остальном Альфьери. Примечание туринца).

12

С констатацией того факта, что наши актёры более достой­
ны уважения, чем когда-либо, не уменьшается осознание
угрозы, которую они несут... Но кто ещё сомневается в том,
чего я хочу,- каковы три требования, которые на этот раз
влагает в мои уста мой гнев, моя тревога, моя любовь к ис­
кусству?
Чтобы театр не становился хозяином над искусствами.
Чтобы актёр не становился соблазнителем подлинных.
Чтобы музыка не становилась искусством лгать.
ФРИДРИХ НИЦШЕ.

Дополнение
Серьёзность последних слов позволяет мне привести здесь
ещё некоторые положения из одной ненапечатанной ста­
тьи, которые по меньшей мере не оставляют сомнения в
моём серьёзном отношении к этому делу. Названная статья
озаглавлена: Во что нам обходится Вагнер.
Приверженность к Вагнеру дорого обходится. Смут­
ное ощущение этого присутствует уже сейчас. Даже успех
Вагнера, его победа не искоренили этого чувства. Но неко­
гда оно было сильным, было страшным, нависало, как мрач­
ная ненависть, - почти три четверти вагнеровской жизни.
То сопротивление, которое он встретил у нас, немцев, до­
стойно самой высокой оценки и почтения. От него защи­
щались, как от болезни, - кг доводами - болезнь ведь не
опровергнешь, - а препонами, недоверием, досадой, от­
вращением, с мрачной серьёзностью, точно в его лице нас
всюду подстерегала великая опасность. Господа эстетики
скомпрометировали себя, когда, исходя из трёх школ не­
мецкой философии, они разными «если» и «ибо» объявили
абсурдную войну принципам Вагнера - какое было ему дело
до принципов, даже собственных! - У самих немцев оказа­
лось достаточно разума в инстинкте, чтобы не позволять
себе тут никаких «если» и «ибо». Инстинкт ослаблен, если
он рационализируется: ибо тем, чтооп рационализируется,
он ослабляется. Если и есть признаки того, что, вопреки
общему характеру европейского декаданса, в немецком су­
ществе всё ещё живёт некоторая степень здоровья, инстин­
ктивное чутье вредного и чреватого опасностью, то я менее
всего хотел бы, чтобы в их числе игнорировали это тупое
сопротивление Вагнеру. Оно делает нам честь, оно даже
позволяет надеяться: столько здоровья Франция уже не мог­
ла бы выказать. Немцы, замедлители par excellence в исто­
рии, теперь самый отсталый культурный народ Европы: в
этом есть своё преимущество - именно в силу этого они
относительно и самый молодой народ.

412

Случай «Вагнер»

Приверженность к Вагнеру дорого обходится. Немцы
лишь совсем недавно отучились от своего страха перед ним
- желание избавиться от него возникало у них при всяком
удобном случае.* - Помнят ли ещё то курьёзное обстоятель­
ство, при котором совсем под конец, совершенно неожи­
данно сызнова проявилось то прежнее чувство к Вагнеру?
При погребении Вагнера первое из немецких Вагнеровских
обществ, мюнхенское, возложило на его гроб венок, надпись
которого тотчас же прославилась. «Спасение спасителю!»
- гласила она. Всякий удивлялся высокому вдохновению,
продиктовавшему эту надпись, вкусу, на который привер­
женцы Вагнера имеют привилегию; однако многие (это бы­
ло довольно странно! ) сделали в ней одну и ту же маленькую
поправку: «Спасение от спасителя!» - Вздох облегчения.
Приверженность к Вагнеру дорого обходится. Изме­
рим её по её воздействию на культуру. Кого собственно вы­
двинуло на передний план вызванное им движение? Что
оно так старательно взращивало? - Прежде всего, наглость
профанов, идиотов в искусстве. Они организуют теперь
союзы, они хотят насаждать свой «вкус», они хотели бы
даже разыгрывать судей in rebus musicis et musicantibus.
Во-вторых, всё большее равнодушие ко всякой строгой, бла­
городной, совестливой выучке в служении искусству; на её
место поставлена вера в гений, по-немецки: наглый диле­
тантизм (формула для этого имеется в «Мейстерзингерах»).
В-третьих, и это самое худшее: театрократию - сумасброд­
ную веру в превосходство театра, в право театра господствоПримечание. - Был ли вообще Вагнер немцем? Есть некоторые
основания, чтобы задать такой вопрос. Трудно найти в нем какуюлибо немецкую черту. Будучи великим учеником, он научился под­
ражать многому немецкому - вот и все. Сама его натура противо­
речит тому, что до сих пор воспринималось как немецкое, - не
говоря уж о немецких музыкантах! Его отец был актер по фамилии
Geyer. Geyer - это уже почти что Adler... То, что до сих пор
имело хождение в качестве «Жизни Вагнера», это fable convenue,
если не хуже. Признаюсь в своем недоверии к каждому пункту,
который засвидетельствован только самим Вагнером. Ему недо­
ставало гордости для какой бы то ни было правды о себе, менее
гордого человека не найти; он, совершенно так же, как Виктор
Гюго, остался верен себе и в биографии, - он остался актером.

Дополнение

413

ватънад искусствами, над искусством... А следовало бы сколь­
ко угодно, хоть сто раз, высказать в лицо вагнерианцам,
что такое театр: всего лишь низ искусства, всего лишь нечто
вторичное, нечто огрублённое, нечто извернувшееся, извра­
тившееся на потребу масс! В этом даже Вагнер ничего не
изменил: Байройт - большая опера, а вовсе не хорошая опе­
ра... Театр есть форма демолатрии в вопросах вкуса, театр
есть восстание масс, плебисцит против хорошего вкуса...
Именно это и доказывает случай Вагнера: он покорил толпу,
он испортил вкус, он испортил даже наш вкус к опере!
Приверженность к Вагнеру дорого обходится. Что она
делает с умами? освобождает ли Вагнер умы? - Ему свойствен­
на всякая двойственность, всякая двусмысленность, вооб­
ще всё, что убеждает невежд, не доводя их до осознания
того, в чем их убедили. В этом Вагнер соблазнитель боль­
шого размаха. Среди усталого, отжившего, опасного для
жизни и клевещущего на мир в вопросах духа нет ничего,
что не было бы тайком взято под защиту его искусством,
- самый чёрный обскурантизм скрывается у него под свет­
лыми покровами идеала. Он льстит всякому нигилистиче­
скому (- буддийскому) инстинкту и переодевает его в музы­
ку, он льстит всякой христианскости, всякой религиозной
форме декаданса. Откройте уши: всё, что вырастало когдалибо на почве оскудевшей жизни, вся фабрикация фальши­
вых монет трансценденции и потустороннего, имеет в ис­
кусстве Вагнера своего высшего защитника - не формулами:
Вагнер слишком умён для формул, - а убеждением чувствен­
ности, которая в свою очередь снова делает ум дряблым и
усталым. Музыка как Цирцея... Его последнее произведение
является в этом его величайшим шедевром. Парсифаль веч­
но сохранит своё значение в искусстве соблазнения - как
гениальный приём соблазнения... Я поражаюсь этому творе­
нию, я хотел бы быть его автором; за неимением этого я
понимаю его... У Вагнера никогда не было такого вдохнове­
ния, как в конце. Утончённость в соединении красоты и
болезни заходит здесь так далеко, что как бы бросает тень
на прежнее искусство Вагнера: оно кажется слишком свет­
лым, слишком здоровым. Понимаете ли вы это? Здоровье,
ясность, представшие тенями? едва ли не возражением?.. Мы
уже до такой степени чистые глупцы... Мир еще не знал бо-

414

Случай «Вагнер»

лее великого мастера удушливых иератических благовоний,
- не бывало ещё подобного знатока всяческой малой беско­
нечности, всякой дрожи и чрезмерности, всяческих феминизмов из идиотикона счастья! - Отведайте только, друзья
мои, волшебного зелья этого искусства! Вы нигде не найдё­
те более приятного способа энервировать ваш дух, забыть
о вашем мужестве под розовым кустом... Ах, этот старый
чародей! Этот Клингзор из Клингзоров! Как воюет он этим
с пами\ с нами, вольными умами! Как угодливо говорит он
каждой трусости современной души чарующими звуками
девичьего голоса! - Никогда не встречалось такой смертель­
ной ненависти к познанию! - Надо быть циником, чтобы не
соблазниться здесь, нужно уметь кусаться, чтобы не бого­
творить здесь. Что ж, старый соблазнитель! Циник предо­
стерегает тебя - cave canem1...
Приверженность к Вагнеру дорого обходится. Я на­
блюдаю юношей, долгое время подвергавшихся его инфек­
ции. Ближайшим, сравнительно невинным, действием яв­
ляется вкуса. Вагнер действует, как продолжающе­
еся употребление алкоголя. Он притупляет, он засоряет
желудок. Специфическое воздействие: вырождение рит­
мического чувства. Вагнерианец называет в конце концов
ритмическим то, к чему я применяю греческую поговорку
«мутить болото». А уж куда опаснее порча понятий. Юноша
становится недоноском - «идеалистом». Он перегнал науку;
в этом он достиг высот мейстера. Взамен он разыгрывает
философа; он пишет байройтские листки; он разрешает
все проблемы во имя отца, сына и святого мейстера. Самым
жутким, конечно же, остаётся порча нервов. Пройдитесь
ночью по большому городу - вы услышите всюду, как с тор­
жественной яростью насилуют инструменты - то и дело к
этому примешивается дикий вой. Что там происходит? Юноши молятся Вагнеру... Байройт смахивает на водоле­
чебницу. - Типичная телеграмма из Байройта: bereits be­
reut2 (уже покаялись). - Вагнер дурно действует на юношей;
ι берегись собаки (лат.).
2 уже покаялись (нем.). Двойная аллитерация, поскольку bereut
[беройт] перекликается не только с bereits [берайтс], но и с Bay­
reuth [Байройт]. - Прим. ред.

Дополнение

415

на женщину он действует роковым образом. Что такое, с
точки зрения врача, вагнерианка? - Мне кажется, что врач
должен с предельной серьезностью ставить совесть моло­
дых особ перед следующей альтернативой: или одно или
другое. - Но они уже выбрали. Нельзя служить двум госпо­
дам, если один из них зовется Вагнером. Вагнер спас женщи­
ну; женщина построила ему за это Байройт. Вся - жертва,
вся - покорность: нет ничего, чего бы она ему не отдала.
Женщина беднеет на благо мейстера, становится трогатель­
ной, остается перед ним нагой. Вагнерианка - самая пре­
лестная двусмысленность, какие только нынче существуют:
она воплощает дело Вагнера, - она является знамением по­
беды сто дела... Ах, этот старый разбойник! Он крадёт у нас
юношей, он крадёт даже наших жён и тащит их в свою пе­
щеру... Ах, этот старый Минотавр! Во что он нам уже обо­
шелся! Ежегодно приводят ему в его лабиринт вереницы
прелестнейших дев и юношей, чтобы он проглотил их, ежегодно взывает вся Европа: «собирайтесь на Крит! со­
бирайтесь на Крит!»...

Второе дополнение
- Моё письмо, похоже, стало причиной одного недоразуме­
ния. На известных лицах появилось выражение призна­
тельности; я слышу даже скромное ликование. Предпочёл
бы тут, как и во многом другом, быть понятым. Однако с
тех пор как в виноградниках немецкого духа завелось новое
животное, имперский червь, знаменитая риноксера1, не по­
нимают более ни одного моего слова. Даже Крестовая газе­
та демонстрирует мне это, не говоря уже о Центральном
литературном листке. - Я дал немцам глубочайшие книги,
какие у них только есть, - достаточная причина, чтобы нем­
цы не поняли в них ни слова... Если я в этом сочинении
воюю с Вагнером - и попутно с одним немецким «вкусом»,
- если у меня есть суровые слова для байройтского крети­
низма, то я менее всего хотел бы устраивать этим праздник
на улице каких-либо других музыкантов. Другие музыканты
в сравнении с Вагнером в счёт не идут. Дело вообще обсто­
ит скверно. Упадок всеобщий. Болезнь коренится глубоко.
Если Вагнер остаётся именем для разрушения музыки, как
Бернини - для разрушения скульптуры, то всё же он не яв­
ляется его причиной. Он лишь ускорил его tempo - хотя,
конечно, так, что стоишь с ужасом перед этим почти вне­
запным низвержением, падением в бездну. У него была наи­
вность декаданса - это было его преимуществом. Он верил
в него, он не останавливался ни перед какой логикой дека­
данса. Другие медлят-их отличает это. И больше ничего!..
Общее у Вагнера с «другими» - я перечислю: упадок органи­
зующей силы, злоупотребление традиционными средства­
ми без оправдывающей способности, без целесообразности;
фабрикация фальшивых монет в подражание великим фор­
мам, для которых нынче никто не силен, не горд, не уверен
в себе и не здоров в достаточной мере; чрезмерная жизненI Придуманное Н. слово, образованное, по-видимому, из Rhino­
zeros (носорог) и «филоксера».

ность в самом малом; аффект любой ценой; утончённость
как выражение оскудевшей жизни: всё больше нервов вместо
мяса. - Я знаю лишь одного музыканта, который в наше вре­
мя еще в состоянии вырезать увертюру из цельного дерева- и
никто его не знает... Кто нынче знаменит, тот, по сравне­
нию с Вагнером, создаёт не «лучшую» музыку, а лишь более
нерешительную, более безразличную - более безразлич­
ную потому, что половина уничтожается тем, что здесь суще­
ствует целое. А Вагнер был целым; а Вагнер был всею пор­
чей; а Вагнер был мужеством, волей, убеждением в порче что нам до Иоганнеса Брамса!.. Его успех был немецким
недоразумением: его приняли за антагониста Вагнера -нуж­
дались в антагонисте! - Такие не создают необходимой музы­
ки, такие прежде всего создают слишком много музыки! Если человек не богат, ему следует быть достаточно гордым
для бедности!.. Симпатия, бесспорно внушаемая там и сям
Брамсом, совершенно независимо от этого партийного ин­
тереса, партийного недоразумения, долго оставалась для
меня загадкой, - пока наконец почти случайно я не дознал­
ся, что он действует на определённый тип людей. У него
меланхолия неспособности; он творит не от избытка, он
жаждет избытка. Если вычесть то, в чём он подражает, что
он заимствует от великих старых или экзотически совре­
менных форм стиля - он мастер в копировании, - то оста­
нется тоска, как его сокровенное... Это угадывают тоскую­
щие и неудовлетворённые всякого рода. Он в слишком ма­
лой степени личность, в слишком малой степени средото­
чие... Это понимают «безличные», периферийные, - они
любят его за это. В особенности это композитор некой раз­
новидности неудовлетворённых женщин. Пятьдесят шагов
дальше, и находишь вагнерианку - совершенно так же, как
в пятидесяти шагах от Брамса находишь Вагнера, - вагне­
рианку, лучше выраженный, более интересный, прежде все­
го более прелестный тип. Брамс трогателен, пока он втайне
мечтает или сокрушается о себе - в этом он «современен»,
- он становится холоден, становится нам безразличен, ког­
да начинает наследовать^ классиков... Брамса любят назы­
вать наследником Бетховена - я не знаю более осторожного
эвфемизма. - Всё, что нынче в музыке претендует на «вы­
сокий стиль», тем самым фальшиво либо по отношению к

нам, либо по отношению к себе. Эта альтернатива наводит
на размышления: она заключает в себе казуистику относи­
тельно ценности обоих этих случаев. «Фальшиво по отно­
шению к нам»: против этого протестует инстинкт большин­
ства - оно не хочет быть обманутым; я же сам, конечно,
предпочёл бы этот тип другому («фальшиво по отношению
к себе»). Это мой вкус. - Выражаясь понятнее, для «нищих
духом»: Брамс - или Вагнер... Брамс не актёр. - Можно под­
вести добрую часть других музыкантов под понятие Брамс.
- Не скажу ни слова об умных обезьянах Вагнера, напри­
мер, о Гольдмарке: с «Царицей Савской» человеку место в
зверинце - можно выставляться напоказ. - Создавать хо­
рошо, создавать мастерски нынче умеют только маленькое.
Только тут возможна честность. - Но ничто не может изле­
чить музыку в главном от главного, от обреченности быть
выражением физиологического противоречия, - быть со­
временной. Самое лучшее обучение, самая совестливая вы­
учка, глубочайшая интимность, даже изоляция в обществе
старых мастеров - всё это остаётся паллиативным, строже
говоря, иллюзорным, потому что не воплощаешь уже предус­
ловий для этого, - будь то сильная раса какого-нибудь Генде­
ля или бьющая через край животность какого-нибудь Рос­
сини. - Не всякий имеет правонъ всякого учителя: это отно­
сится к целым эпохам. - Сама по себе не исключена воз­
можность, что где-нибудь в Европе есть ещё остатки более
сильных поколений, типически несвоевременных людей:
оттуда можно было бы ещё надеяться на запоздалую красоту
и совершенство также и в музыке. То, что мы в лучшем слу­
чае ещё сможем пережить, будут исключения. От пратиш
же, что всем заправляет порча, что эта порча фатальна, не
спасёт музыку никакой бог.

Эпилог
- Удалимся же наконец, чтобы перевести дыхание, на мгно­
вение из того тесного мира, в котором заставляет пребы­
вать дух всякий вопрос о ценности личностей. У философа
есть потребность вымыть руки, после того как он так долго
занимался «случаем Вагнера». - Д а ю моё понятие современ­
ного. - В том, в какой мере сильна та или иная эпоха, зало­
жена и мера того, какие добродетели этой эпохе дозволе­
ны, а какие запрещены. Либо она несет добродетели вос­
ходящей жизни, - тогда самыми своими основами она про­
тивится добродетелям нисходящей жизни. Либо она сама
есть нисходящая жизнь, - тогда она нуждается и в доброде­
телях упадка, тогда она ненавидит всё, что оправдывается
только полнотою, только избыточным богатством сил. Эсте­
тика неразрывно связана с этими биологическими предпо­
сылками: есть эстетика декаданса, есть классическая эстетика;
а «красота сама по себе» - это химера, как и весь идеализм.
- В более тесной сфере так называемых нравственных цен­
ностей нельзя найти большего контраста, нежели контраст
морали господи морали христианских понятий о ценностях:
последняя выросла на гнилой насквозь почве (Евангелия
показывают нам точь-в-точь те самые физиологические ти­
пы, которые описаны в романах Достоевского), мораль же
господ («римская», «языческая», «классическая», «ренес­
санс»), наоборот, является символическим языком того,
что удалось на славу, восходящей жизни, воли к власти как
принципа жизни. Мораль господ столь же инстинктивно
утверждает, как христианская - отрицает («Бог», «иной
мир», «самоотречение» - сплошные отрицания). Первая
отдаёт вещам от своей полноты - она проясняет, она украша­
ет, она осмысливает мир, - последняя обедняет, обесцвечи­
вает, обезображивает ценность вещей, она отрицает мир.
«Мир» - это христианское ругательство. - Обе ЭТИ противо­
положные формы в оптике ценностей равно необходимы:
это способы видения, с которыми не справиться никакими

420

Случай «Вагнер»

основаниями и опровержениями. Христианства не опро­
вергнешь, как не опровергнешь болезни глаз. То, что с пес­
симизмом боролись как с некоей философией, было верши­
ной учёного идиотизма. Понятия «истинный» и «неистин­
ный», как мне кажется, не имеют в оптике никакого смысла.
- Против чего только и следует защищаться, так это против
фальши, против инстинктивного двуязычия, не желающего
ощущать эти противоположности как противоположности:
какова, например, была воля Вагнера, который достиг в
такой фальши немалого мастерства. Поглядывать испод­
тишка на мораль господ, на аристократическую мораль (а
исландская сага является едва ли не важнейшим её свиде­
тельством) и при этом проповедовать противоположное
учение о «евангелии низших», о потребности в спасении!..
Я удивляюсь, кстати сказать, скромности христиан, ходя­
щих в Байройт. Я сам не вынес бы известных слов из уст
какого-нибудь Вагнера. Существуют понятия, которым в
Байройте вместо... Как? христианство, состряпанное для
вагнерианок, быть может, ими самими - ибо Вагнер в дни
старости был совершенно feminini generis1? Повторяю, ны­
нешние христиане кажутся мне слишком скромными... Ес­
ли Вагнер был христианином, ну, тогда Лист, быть может,
был отцом церкви! - Потребности в спасении, сущности всех
христианских потребностей, нечего делать с такими шута­
ми: она - самая честная форма выражения декаданса, самое
убеждённое, самое мучительное утверждение его в возвы­
шенных символах и практиках. Христианин хочет освобо­
диться от себя. Le moi est toujours haïssable2. - Аристокра­
тическая мораль, мораль господ, наоборот, коренится в
торжествующем «да», обращенном к себе - она есть само­
утверждение, самопрославление жизни, она также нужда­
ется в возвышенных символах и практиках, но лишь «по­
тому, что её сердце слишком полно». Всё прекрасное к всё
великое искусство относится сюда: сущность их обоих - бла­
годарность. С другой стороны, от неё нельзя отделить ин­
стинктивного отвращения тс декадентам, насмешки, даже
ужаса, вызываемого их символикой: все это служит почти
ι женского рода (лат. ) .
2 «я» всегда ненавистно (фр.).

Эпилог

421

что её доказательством. Знатный римлянин воспринимал
христианство как foeda superstitio1; напомню о том, как от­
носился к кресту последний немец с благородным вкусом,
Гёте. Более ценных, более иеобходимых противоположностей
не сыскать...*
- Но такая фальшь, как фальшь байройтцев, не являет­
ся нынче исключением. Всем нам знакомо неэстетичное
понятие христианского юнкерства. Эта невинностьпосреди
противоположностей, эта «чистая совесть» во лжи скорее
современна par excellence, этим почти определяется совре­
менность. Современный человек представляет собою в био­
логическом отношении противоречие ценностей, он сидит
между двух стульев, он говорит разом Да и Нет. Что же уди­
вительного, что именно в наше время сама фальшь стано­
вится плотью и даже гением? что Вагнер «жил средь нас»?
Не без оснований назвал я Вагнера Калиостро современно­
сти... Но и все мы, не сознавая того, против воли носим в
себе ценности, слова, формулы, морали противоположных
происхождений, - мы, если смотреть с физиологической
точки зрения, фальшивы... Диагностика современной души-с
чего началась бы она? С решительного взреза этой противо­
речивости инстинкта, с высвобождения её противополож­
ных ценностей, с вивисекции, произведённой на её поучи­
тельнейшем случае. - Случай Вагнера для философа - счаст­
ливый случай, это сочинение, услышьте, вдохновлено благо­
дарностью...

ι мерзкое суеверие (лат.). См. прим.
Примечание. О противоположности «благородной морали» и
«христианской морали» говорилось прежде всего в моей «Генеа­
логии морали»: быть может, не бывало более решительного пово­
рота в истории религиозного и нравственного познания. Этой кни­
ге, моему оселку для того, что мне сродни, посчастливилось ока­
заться доступной лишь для самых возвышенных и строгих умов:
остальным для нее не хватает ушей. Надо обладать страстностью
в таких вещах, в каких ее нынче ни у кого нет...

Примечания

Список сокращений
Произведения
А - «Антихрист».
ВН- «Веселая наука».
ГМ- «К генеалогии морали».
ДД- «Дионисовы дифирамбы».
EH- «Ecce homo».
HB- «Ницше contra Вагнер».
ПСДЗ- «По ту сторону добра и зла».
РВБ- «Несвоевременные размышления: Рихард Вагнер
в Байройте».
СВ- «Случай "Вагнер"».
СИ- «Сумерки идолов».
ТГЗ- «Так говорил Заратустра».
УЗ- «Утренняя заря».
ЧСЧ- «Человеческое, слишком человеческое», т.ι.
ЧСЧ(СЕТ)- приложение к ЧСЧ «Странник и его тень».
ЧСЧ (СМИ) - приложение к ЧСЧ «Смешанные мнения
и изречения».
ШВ- «Несвоевременные размышления: Шопенгауэр как
воспитатель».
Издания
KSA - Nietzsche F. Sämtliche Werke. Kritische Studienausgabe in 15 Bde. Hrsg. v. G. Colli u. M. Montinari. München: Deutscher Taschenbuch Verlag / Berlin: W. De Gruyter, 1999.
KCB- Ф. Ницше. Сочинения в 2 τ. Μ.: «Мысль», 199°·
Под ред. К. Свасьяна.
НП- Ф. Ницше. Письма. М., «Культурная революция»,
2007. Пер. и сост. И. Эбаноидзе.
ПСС- Ф. Ницше. Полное собрание сочинений в тринад­
цати томах. М.: «Культурная революция», 2005 -.

426

Примечания

Сиглы
Рукописи:
M III ι - тетрадь в l/s листа, ι6ο стр. (заметки к ВН, на­
броски и фрагменты); весна - осень 1881 г. Т. $: 11.
Μ ΠΙ 4 - тетрадь в ]/8 листа, 218 стр. (заметки к ВН и ПСДЗ;
планы, наброски, фрагменты). Осень 1881 г., весна-лето 1883 г.
T. g: 15. Т. 10:7.
Тетради:
ZIι- тетрадь в VA листа, 58 стр. (наброски к ЧСЧ (осень
1878 г.), афоризмы, записи к ТГЗ I и ПСДЗ, стихотворения);
лето - осень 1882 г. Т. 10:3·
ZI2- тетрадь в VA листа, 122 стр. (афоризмы, записи к
ТГЗ I и ПСДЗ, наброски и фрагменты); ноябрь 1882 г. - фев­
раль 1883 г., август-сентябрь 1885 г., осень 1885 г. Т. ι о: 5. Т. 11:
39-43ZI % - тетрадь в VA листа, 308 стр. (афоризмы, частично
из более ранних произведений Н., записи к ТГЗ и ПСДЗ; чи­
стовая рукопись ТГЗ II); лето 1883 г. Т. ι ο: 12.
WI ι - тетрадь в 1/8 листа, 166 стр. (записи к ТГЗ; планы,
проекты, фрагменты); весна 1884 г. Т. 11: 25.
Wl2 - тетрадь в VA листа, 168 стр. (планы, проекты, фраг­
менты; наброски к ТГЗ IV); лето - осень 1884 г. Т. 11: 26.
WIj - тетрадь в VA листа, 136 стр. (планы, проекты, фраг­
менты; наброски к ПСДЗ); май-июль 1885 г., начало 1886 г. Т. 11 :
35- T. 12:3.
WI4 - тетрадь в VA листа, 54 CTP- (планы, проекты, фраг­
менты; наброски к ПСДЗ); июнь-июль 1885 г. Т. 11: 36.
WIj - тетрадь в VA листа (фрагмент), 48 стр. (планы, про­
екты, фрагменты; наброски к ПСДЗ); август-сентябрь 1885 гТ. и : 41·
WI6- тетрадь в VA листа, 8о стр.; записана Луизой РёдерВидерхольд; корректуры и дополнения внесены Ницше (фраг­
менты, часть набросков к ПСДЗ); июнь-июль 1885 г., осень
1885 г. Т. 11: 37-45WI 7 - тетрадь в VA листа, 8о стр. (фрагменты; наброски
к ПСДЗ); август-сентябрь 1885 г., начало ι886 г. Т. 11:40. Т. 12: з·
Wi 8- тетрадь в VA листа, 290 стр. (планы, проекты, фраг­
менты; наброски к ПСДЗ и к предисловиям 1886/87 Γ·)> осень
1885 - осень ι886 г. Т. 12: 2.

Список сокращений

427

WII3 - тетрадь в Уъ листа, гею стр. (планы, проекты, фраг­
менты, выборки; большая часть фрагментов на первых 40 стра­
ницах пронумерована Ницше с 301 по 372); ноябрь 1887 - март
ι888 г. Т. 13: I L
WIIj - тетрадь в Уч листа, ι до стр. (планы, проекты, фраг­
менты); весна ι888 г. Т. 13: МWII6-тетрадьвУг листа, 146стр. (планы, проекты, фраг­
менты; наброски к СВ, СИ и ЕН); весна 1888 г., сентябрь-ок­
тябрь ι888 г. Т. 13: 15· 19-23WII 7 - тетрадь в У\ листа, 164 стр. (планы, проекты, фраг­
менты; наброски к СВ и СИ); весна-лето 1888 г., октябрь 1888 г.
Т. 13: 16.23.
WIIç - тетрадь в 1А листа, 132 стр. (планы, проекты, фраг­
менты; наброски к СИ и ЕН); май-июнь 1888 г., сентябрь-ок­
тябрь ι888 г. Τ 13: ΐ7· 19-24-25·
Записные книжки:
N VII ι - тетрадь в % листа, 194 стр. (планы, проекты,
фрагменты, наброски к ПСДЗ, мелкие заметки и черновики
писем); апрель-июнь 1885 г. Т. 11: 34N VII 2 - тетрадь в 1/8 листа, 194 стр. (планы, проекты,
фрагменты, наброски к ПСДЗ, мелкие заметки и черновики
писем); август-сентябрь 1885 г. Т. 11: 39- Т. 12: ι.
Ν VIIз - тетрадь в % листа, ι88 стр. (планы, проекты,
фрагменты, наброски к ПСДЗ и ГМ, мелкие заметки и черно­
вики писем). Т. 12: 5·
Папки:
Мр XVI ι - наброски к ПСДЗ; июнь - июль 1885 г., зимавесна ι886 г. Т. 11: 38. Т. 12: 3· 4Специальные обозначения, используемые в коммента­
рии:
Dm (Druckmanuskript) - рукопись для печати (на ее ос­
нове делается первое издание).
he (Handexemplar) - рабочий экземпляр.
Rs (Reinschrift) - чистовая рукопись, предшествующая
рукописи для печати.
Vs (Vorstufe) - предварительная стадия: заметки, исполь­
зованные в чистовой рукописи.

КиМ- Д. Колли и М. Монтинари.
КН- книги из библиотеки Ницше.
/
[-]
[]

[]
—

конец строки в рукописи.
нечитаемое слово.
замечание издателя.
добавление издателя.
вычеркнутый Ницше текст.
пропущенные слова в рукописи.
незавершенное предложение.

По ту сторону добра и зла

В написанном в период лета-осени 1886 г. (см. ПСС 12, 6
[4] ) и позднее использованном Н. для ЧСЧН предисловии
ко второму, так и не увидевшему свет тому По ту сторону
добра и зла есть четкое указание на то, какое место занима­
ет это произведение в ряду других работ Ницше: В его ос­
нову положены мысли, первые записи и наброски всяческого р
- все это относится к моему прошлому, а именно к тому изо
лующему загадками времени, когда родилось «Так говорил За
тустра»: уже это совпадение во времени может дать полез
указания для понимания только что названной труднодосту
ной книги. В том числе и особенно - для понимания того, к
она возникла: это имеет кое-какое значение. Подобные размы
ления служили мне тогда отчасти для отдыха, а отчасти
качестве самодопроса и самооправдания в самый разгар одно
безмерно отважного и ответственного предприятия: попроб
бы кто-нибудь воспользоваться выросшею из них книгой с по
ной целью! Или хотя бы даже в качестве запутанной тропин
что незаметно заводит все дальше и дальше на ту опасную
вулканическую почву, из которой выросло только что назван
Евангелие от Заратустры. И хотя этот «пролог к философ
будущего» определенно не дает и не должен давать коммент
ев к речам Заратустры, но все же, вероятно, может служи
своего рода предварительным глоссарием, в котором где-то
падаются и именуются важнейшие понятийные и ценностн
новинки этой книги - события, для которого во всей литерат
ре не сыскать ни примера, ни образца, ни подобия.
Хронологически самый старый слой По ту сторону добра и
зла относится ко времени публикации Веселой Науки, по­
скольку некоторые афоризмы Н. взял из M III ι и M III 4а
(весна-осень 1881 г.). «Афоризмы и интермедии» взяты
из тетрадей ΖΙ ι Η Ζ Ι 2 , Τ Ο есть относятся ко времени не­
посредственно перед написанием ΤΓ3Ι (осень 1882 г. зима 1882/1883 гг.). Остальные афоризмы происходят из
M III 4b. В По ту сторону добра и зла были использованы и
наброски из тетрадей W Ι ι и W I 2 (весна-осень 1884 г.).
Среди множества проектов 1885 г. (после опубликования
7713IV) особое место занимает планируемое Н. новое изда­
ние ЧСЧ (Н. хотелскупить и уничтожить еще не продан-

Примечания

43°

ные экземпляры этого труда; см. письмо Кёзелицу от 24
января ι886 г.). Провал данного предприятия дал Н. им­
пульс к написанию нового труда - По ту сторону добра и зла.
Рукопись была завершена Н. зимой 1885/1886 гг. Помимо
упомянутых выше, Н. также использовал тетради 1885 г.
(WI з, W14, W15, W16, WI 7), записные книжки N VII ι,
N VII2 и, отчасти, N VII3, a также листы из папки Мр XVI
ι. История возникновения По ту сторону добра и ала демон­
стрирует, что данное произведение выделилось неиз мате­
риала к так называемой Воле к власти. Это было приготов­
ление, «прелюдия» к чему-то, что должно было появиться,
но так и не появилось. Печать длилась с конца мая по август
ι886 г. Корректуры (до нас не дошедшие) были вычитаны
Н. и Генрихом Кёзелицем. Книга По ту сторону добра и зла.
Прелюдия к философии будущего (Jenseits von Gut und B se.
Vorspiel einer Philosophie der Zukunft, Leipzig 1886, Druck
und Verlag von CG. Naumann; далее - ПСДЗ) была опубли­
кована на средства H. Наряду с упомянутыми рукописями,
сохранилась собственноручная рукопись Н. для печати, а
также рабочий экземпляр с его записями. В этом рабочем
экземпляре сделаны отдельные сокращения и добавления,
учитывавшиеся редакторами при последующих изданиях
ПСДЗ, в частности тех, с которых были сделаны дорево­
люционные русские переводы. Все случаи правки Н. в ра­
бочем экземпляре книги (в дальнейшем обозначаемом
аббревиатурой he) не воспроизводятся в нашем издании,
но отмечены в нижеследующих примечаниях.
Перевод черновых вариантов к ПСДЗ, ГМи Со выполнен
А.Г. Жаворонковым.
Варианты заглавия см. в ПСС 11, 25 [238.49°· 5°°li 2 ^ [4*6];
34 [1]; 35 [ 8 4]; 3 6 [ΐ· 66]; 4θ [45· 4^]; 4* Ν ·

Предисловие

Ср. ПСС 11,35 [S5l: S» [Siплатонизм для «народа». - Dm: вульгаризированный платонизм.
Мы же ... цель... - Dm: Как бедствие понимал его, например,
Паскаль: от чрезвычайного напряжения этот глубочайший че-

По ту сторону добра и зла

43 г

ловек Нового времени изобрел убийственный смех, доводивший д
смерти тогдашних иезуитов. Вероятно, ему недоставало лиш
здоровья и десяти лет жизни - или, с моральной точки зрения,
южного неба вместо завесы облаков Пор-Рояля - чтобы засмея
до смерти даже свое христианство.
ι.

Vs (первая редакция BW17): Стремление к истине, которое
вело меня ненадежными путями, то и дело вкладывало в мои уст
всё тот же вопрос, склоняющий к новым вопросам; дольше все
я задержался перед вопросом о причинах этого стремления, а в
конце концов остановился у вопроса о его ценности. Передо мною
предстала проблема истинности; поверители, но мне кажется,
будто ее впервые поставили, увидели, отважились на нее?
2. нигде!» - Vs (W I 7)· Нигде! Говоря еще решительнее: вещи и со
стояния высшего порядка вообще не могут возникнуть; станов
ление было бы недостойно их, лишь они есть [сущее], а существ
ет лишь Бог, так что они - Бог.
могла бы... бескорыстному. - Vs (W15): истине, правдивости,
действию, названному бескорыстным, «спокойствию моря», ув
денному художником.
И говоря... философов. - Vs (W15): ( 1 ) В конце концов, было бы
даже возможно -ия также сознаюсь в этом, - что ценное в те
самых изначально прославленных вещах ценно лишь постольку,
поскольку они, если проникнуть взглядом в их основу, нечто иное
как темнимо противоположные вещи [, чья слава до сих пор игр
ла столь скверную шутку с метафизиками - и чья честь еще не
была никем «спасена»,] и состояния. Ноу кого хватит смелости
взглянуть на эти «истины» без покровов! Быть может, сущест
вует некая допустимая стыдливость перед такими проблемами
и возможностями. - ( 2 ) это моя вера! Быть может следует пр
двинуть свое подозрение на шаг вперед, -ия это сделал. Ведь ещ
было возможно, чтобы то, что составляет ценность тех самы
хороших и почитаемых вещей, заключалось бы именно в их форма
ном, близком родстве (а быть может, и не только родстве) с те
дурными, мнимо противоположными вещами, (а) Но кому охота
тревожиться об этих «может быть»! Когда истина становит
столь неприличной, срывает свои покровы и отрицает всякую ст
ливость, это противоречит хорошему вкусу, в первую очередь до
детели; так неследуетли предостеречь от этой дамы ? (Ь) Мож
быть! Но кому охота тревожить себя такими опасными «мо-

432

3·

4·
5·

6.

Примечания

жет быть». Это противоречит хорошему вкусу, говорите вы м
это противоречит и добродетели. Когда истина становится
столь неприличной, когда эта добропорядочная дама срывает
свои покровы и отрицает всяческий стыд, - долой, долой эту
соблазнительницу! Пусть отныне она идет своею дорогой! С та
кой дамой никогда не окажешься настолько предусмотритель
ным, насколько это требуется! «Уж лучше, - говорите вы мн
подмигивая, - было бы идти об руку со скромным и стыдливым
заблуждением, с маленькой учтивой ложью — » .
при всем их... вещей»... - Vs: при помощи которых воля к власти
пронизывает определенное существо (такие существа должны
видеть все легким, близким, определенным, исчислимым, то ест
в принципе исходить из логической перспективы).
суждения. - Из: понятия.
самые ложные. - Rs: самые ложные, то есть самые старые.
Первая редакция в Vs (N VII г): Недоверчивым ко всем фило­
софам меня сделало не то, что я увидел, как часто и легко они
промахиваются и заблуждаются, а то, что я не находил у них
достаточно честности. Все они дружно притворяются, будт
открыли и достигли чего-то с помощью диалектики, в то время
как в сущности они с помощью некоего доказательства защища
ют предвзятое положение; они ходатаи своих предрассудков и
недостаточно честны, чтобы признаться в этом и сразу объя
вить нам. Тартюфство старого Канта, искавшего свои окольны
пути к «катег императиву», вызывает улыбку Ил
еще этот математический обман зрения, с помощью которог
Спиноза своим велениям сердца прочность, - нечто
неизбежно вселявшее боязнь в нападавшего.
Ср.ПССю,з [ι] 79 и п и с ь м °Н.кЛуфонСаломе(НП, ig°)·
Первая редакция в M III 4: Япривык рассматривать великие
философии как невольные исповеди их творцов, а моральную част
- как творческое зерно всей философии, так что в определенны
целях, принадлежащих моральной области, следует искать нач
ло самых далеких метафизических предпосылок. Я верю не в ин­
стинкт познания, а в те инстинкты, которые пользуются позна
нием как орудием. И кто перечислит инстинкты, тот поймет,
что все они уже были побуждающими началами для философии
и охотно утверждают себя в качестве последней цели здесьбыт
С «учеными» дело обстоит иначе: их мышление нередко и в само
деле маленькая машина, работающая безучастия всей системы

По ту сторону добра и зла

433

инстинктов ч. Поэтому сами интересы человека обыкно­
венно сосредотачиваются на чем-то ином, как у всех людей про­
фессии: на семействе, государстве или заработке. Случай решает,
в каком месте науки поставить такие машины; получится из
этого филолог или же химик - человека это не характеризует.
Напротив, в философиях нет совершенно ничего безличного, и в
особенности мораль - это личность, а именно - свидетельство о
том, какой ранговый порядок инстинктов заключен в человеке.
7· Эпикур. - Ed. Arrighetti, Fr. 93, 18-19.
8. Ср. ПСС и , 2 б [ 4 б 6 ] .
adventavit... fortissimus. - Ср. цит. в G. Chr. Lichtenberg, Ver­
mischte Schriften. Göttingen, 1867, V, 327, КН.
д. Первая редакция в N VII ι : Жить «согласно с природой» ? О
стоики, какая благородная ложь! Вообразите себе существо расто­
чительное, равнодушное, без намерений и жалости, плодовитое
и бесплодное, представьте себе само безразличие, - как могли бы
вы жить согласно с этим безразличием! Разве жизнь не желаниебыть-другим, нежели эта природа?Жить согласно с жизнью?
Каким же образом вы не могли бы этого сделать? К чему созда­
вать из этого принцип! В действительности вы создаете при­
роду лишь по образу вашего мудреца! А затем вы хотите форми­
ровать себя по образу вашего образа! Это распространяется на
Гете, Тэна и др.
гипнотически-обалдело. - Использована редакция К. Свасьяна
по КСВ 2, 246.
ίο. некое честолюбие... «достоверности». - Использована редак­
ция К. Свасьяна по КСВ 2, 247·
какую бы ... добродетель. - Из Dm: ведь о смерти и гибели речь
идет везде, где из своей добродетели делают распутство,
за счет которых ... «современных идей» ? - Использована ре­
дакция К. Свасьяна по КСВ 2, 247·
философастеров действительности. - Намек на Евгения Дю­
ринга.
отдать должное... инстинкт. - Dm: отдать им должное [: все эти
Кант и Шеллинг, Гегель и Шопенгауэр и всё, что выросло из них]: вы

i l . Ср. ПСС i l , 25 [303]; 26 [412]; 30 [ю]; 34 [6г. 79· 8 *·
38 [7].

l8

5]î

Первая редакция в N VII ι : «Как возможны синтет
суждения a prion?» - В силу способности ответить: они возмож­
ны, они здесь, мы это можем. Но вопрос в «как ?». Таким образом,

434

Примечания

Кант констатирует факт «что», но ничего не проясняется
конце концов, «способность» - гипотетическая сила, допущ
того же порядка, что и vu soporifica в опиуме. Вот моя точ
зрения: все идеи, «казуальность», необходимость, душа, бы
материя, дух
понятия возникли логически неправильны
путем; представление об этом дает этимология: одна харак
ристика служит для обозначения схожих вещей. С обострен
чувств и внимания схожесть стали признавать всё реже. Д
внутреннего обозначения вещи дух перебирал ряд опознават
ных знаков, знаков для повторного опознавания: так он схват
вал вещь, понимал ее, - в этом заключается понимание и сх
тывание. Ср. ПСС i l , 38 [14]·
12. Ср. ПСС ίο, 15 [ a i ] ; 11, 26 [302. 410. 432]·

14.

15.

16.
17.

ι8.
19.

«ι.

поляку Босковичу. - Руджеро Джузеппе Боскович был не по­
ляком, а далматинцем. В Базеле (в 1873 г·» с м - ПСС η) Η.
читал его труд «Philosophiae naturalis Theoria redueta ad
unicam legem virium in natura existentium» (Viennae, 1769).
обречен ...на обретения. - Использована редакция К. Свасья­
на по КСВ 2, 250.
по нагией мерке! - Использована редакция К. Свасьяна по
КСВ 2, 251.
как говорил Платон. - См. Законы 68д а-Ь.
«минимальной... глупости. - Использована редакция К. Сва­
сьяна по КСВ 2, 251.
Vs: Чтобы заниматься физиологией, нужно верить, что орга
чувств не просто явления: ведь сами по себе они не могут бы
причинами. Тем самым сенсуализм есть регулятивная гипот
так и в жизни. Ни один человек не считает бифштекс явлени
но... об истине?» - Добавлено в Dm.
мысль... хочу «я». - Ср. Шопенгауэр, Parerga 2,54» см · также
Ж.-Ж. Руссо, «Исповедь», 4~я книга: «Les idées viennent
quand il leur plait, non quand il me plaît» («идеи приходят
когда им угодно, а не когда мне угодно»).
Ср. ПСС ю, 4 [72]; 5 M 24; 12 [1] 156.
как сказано... «жизнь». - Из Dm: общественного строя инсти
ктов и аффектов, да простят мне новшество в философско
терминологии: у меня сама «воля» рассматривается как мора
ный феномен.
инверсию этого лжепонятия. - Использована редакция К.
Свасьяна по КСВ 2, 256.

По ту сторону добра и зла

435

в согласии... «действовать». - Из Dm: не исключая и позитивистов,
почти всегда... самому. - Из Dm: признак слабости самой воли.
Ив самом деле... вкус». - Dm: Повторяю: понятие «ответствен­
ности» не ограничивается вещами как таковыми, - этого не
может ни одно понятие.
2 j . Сила... бороться. - Rs: Область моральных предрассудков гораз­
до глубже вросла в человека, чем до сих пор казалось психологам,
не говоря уже о наивных à la Гоббс, которые
2 4 . Ср. ПСС 9 , 15 [ ι ] .
«5· твердолобыми. - Использована редакция К. Свасьяна по КСВ
2, гбо.
зеваки и пауки-ткачи. - Использована редакция К. Свасьяна
по изданию КСВ 2, 261.
которыми вы козыряете. - Использована редакция К. Свасья­
на по КСВ 2, 26l.
И наденьте ... путали с другими. - Использована редакция
К. Свасьяна по КСВ 2, 261.
которое у всякого... юмор. - Dm: безошибочным признаком это­
го служит то, что опускаются до философа.
«6. Vs ( W14) : О преодолении отвращения. - Высший человек, человекисключение должен (если только ему предопределено быть познаю­
щим) снизойти до изучения правил, то есть - усредненного челове­
ка; причем здесь, пожалуй, не обойдется и без некоторого отвра­
щения. Это изучение трудное и обстоятельное, ибо усредненный
ч закутывается в отговорки и красивые слова. Это перво­
степенная находка, если ищущий встречает того, кто просто
признает в себе животность, пошлость или правило и при этом
обладает той степенью ума и кичливости, которая заставляет
его цинично говорить о себе и себе подобных и валяться в собствен­
ном навозе. Ведь цинизм - единственная форма, в которой пош­
лые души соприкасаются с тем, что именуется честностью, ис­
кренностью. Для высшего человека любая форма грубого цинизма
- это предмет, которому нужно учиться и навострятьуши. Его
стоит поздравлять всякий раз, когда заговорит несерьезный са­
тир и шут. Бывают даже случаи, когда его почти очаровывают;
примером является Петроний, а из последнего века - аббат Галиани:у него «дух», и даже «гений», соединен с обезьяной. Еще чаще
бывает так, что «науч голова» насажена на туловище
обезьяны, а исключительный ум соединен с правилом пошлой ду­
ши; такая комбинация нередка среди врачей. И если кто-то без

436

2η.

«8.
29·

Зо.

Примечания

раздражения, а скорее добродушно говорит о человеке как о суще­
стве, движимом тщеславием, половыми вожделениями, забота­
ми о пропитании и ничем другим, тогда высший человек должен
старательно прислушиваться, - короче говоря, повсюду, где ци­
низм говорит без возмущения. Ибо негодующий цинизм (как и
тот, кто постоянно разрывает собственными зубами самого
себя, «мир», бога или общество) более высокого и редкого проис­
хождения, - подобно зверю, страдающему от своей животности.
Ср. ПСС 12, ι [182]; з [ ι 8 ] .
Vs: трудно понять меня; я был бы дураком, если бы не дал своим
друзьям некоторое пространство для недоразумений и не признателен за добрую волю к некоторой свободе толкования.
Ср. ПСС и , з 4 [ ι ο ί ] .
как и где... совести. - И з Dm: и никто не знает, как он собьет­
ся с пути, испортится, рассыплется, разобьется
В случае... людей! - И з Dm: он сам видит это и еще не может
выдержать, чтобы видели его, даже не может вернуться к со­
страданию людей.
Ср. ПСС i l , 4о [66].
Vs (W15), первая редакция: Наши высшие прозрения должны
- и должны непременно - казаться преступлениями, если они
запретными путями достигают слуха тех, кто не создан и не
предназначен для этого. Различие между «жсотерическим» и
«эсотерическим», как его понимали встарь в среде философов, у
индусов, греков и мусульман, словом, всюду, где верили в кастовый
порядок людей, а не в «равенство перед богом», - это различие не
«взгляда извне» и «взгляда изнутри», а скорее «взгляда снизу вверх»
или - сверху вниз! То, что высшему роду служит пищей или усла­
дой, должно быть почти ядом для слишком отличного от них и
низшего рода. И наоборот, добродетели заурядного человека долж­
ны быть у философа пороками и пятнами на его репутации;
если он вдруг заболевает и лишается себя, он, наверное, замечает,
как в уважении к своей болезни он приближается к маленьким
людям и их добродетелям. Есть книги, имеющие разное значение
для души и здоровья, в зависимости от того, пользуется ими низ­
кая душа и низменное здоровье или же высшая. Что для малень­
ких людей евангелие, подкрепление сил, лучшее утешение души,
- то может быть невозможным для обладающих высокими чув­
ствами. К самым известным книгам пристает запах маленьких
людей. Где «толпа» поклоняется, там воняет. Не нужно ходить

П о ту сторону добра и зла

437

в церкви, если хочешь дышать чистым воздухом; но не каждый
имеет право на «чистый воздух».
запах... воздухом. - Vs: пристает самый стойкий запах. Где ест
и пьет толпа, даже где она поклоняется, там воняет, - и это не
возражение ни против их пищи, против их поклонения. К при­
меру, не нужно ходить в церкви, если хочешь дышать чистым воз­
духом, - однако есть немногие, кто имеет право на «чистый воз­
дух», кто не погибнет от чистого воздуха. Это моя защита от по­
дозрения, будто я хочу пригласить «свободомыслящих» в мои сады.
31. Ср. ПСС i l , 41 [2] ι.
32. Заглавие в Rs: Мораль как предрассудок.
В конце Vs карандашом написано: постморальная эпоха.
Первая редакция в Vs: В течение самого долгого периода истории
человечества ценность поступка измерялась его последствиями:
она прибавлялась, примерно так, как заслуги или позор китай­
ца до сих пор переходят на его родителей. Однако в последние
столетия в несколько больших этапов пришли к соглашению опре­
делять ценность или малоценность поступка по намерениям.
Не стоим ли мы сегодня на пороге полного преобразования этого
суждения! Мы чувствуем: именно в том, что непреднамеренно
в поступке, скрывается его ценность или малоценность; наме­
рение составляет поверхность, оболочку «внутреннего человека»,
- оно ничего не значит, ибо может означать слишком многое - Конечно, мы не дадим кому-то просто так право измерять
ценность или малоценность поступка с помощью этого нового
лота. Самое время считать моральное поношение или прослав­
ление признаками плохого вкуса и вульгарными манерами.
34· гувернанток ?- Vs: гувернанток ? Что если этот мир был бы чемто обманчивым, а мы, как принадлежащие миру, - сами могли
обманывать? и даже должны были бы обманывать?
35· Vs (W I I ) : «il ne cherche le vrai que pour faire le bien», Вольтер. - И
потому не нашел ее.
36. Ср. ПСС i l , 38 [ i 2 ] .
37- Ср. ПСС 12, ι [ н о ] .
38. Vs (M III 4): Французская революция, ужасающий и к тому же
излишний фарс, если наблюдать его с близкого расстояния; одна­
ко зрители, находившиеся вдалеке, приписывали ей все свои по­
добающие ощущения и восторги. Так, пожалуй, некое благородное
потомство могло бы еще раз ложно понять всё прошлое и сделать
его зрелище выносимым.

438

Примечания

39· «Pour... est», - Ср. ПСС 11, гб [294· 39^1 ϊ с м · цитату у П.
Мериме в «Notes et souvenirs" (из Стендаля, «Correspon­
dence inédite", Paris 1855, KH).
40. Такой скрытник... жизни. - Rs: Человек постепенно, не без холод­
ности и изумления, знакомится с маской, в качестве которой он
путешествует в головах и сердцах своих друзей; но сколько же
тайной горечи еще придется испить ему, пока он не научится
искусству и доброй воле больше не «разочаровывать» своих друзей,
иначе говоря, - сначала переместить свою нужду и свое счастье
на поверхность, в «маску», чтобы иметь возможность поделить­
ся с ними чем-то от себя.
В конце Dm зачеркнуто: Правда, это пугает, когда в первый
раз обнаруживаешь маску, которой кажешься:
41. С р . П С С 9 , з [ 1 4 б ] .
4*. Vs (W 16): Нарождается новый тип философов; я рискну окре­
стить их одним небезопасным именем. Насколько я знаю их, на­
сколько я знаю самого себя - ибо я принадлежу к этим грядущим,
- эти философы будущего были бы по многим причинам, в том
числе по некоторым невысказанным, рады Называться искуси­
телями. В конце концов само это имя есть только попытка и,
если угодно, искушение.
43· Первая редакция в Vs (WI 6): Мы не догматики; нагией гор­
дости противно, чтобы наша истина оказалась вдобавок исти­
ной для каждого, что является скрытым смыслом всех догмати­
ческих устремлений. Мы любим смотреть на мир множеством
глаз, пусть даже глазами сфинкса; это относится к числу тех
прекрасных содроганий, ради которых стоит быть философом:
вещь, увиденная из-за угла, выглядит совсем иначе, нежели мож­
но предположить, пока ищешь ее прямым взором и на прямых
путях Ср. ПСДЗ Предисловие.
44- Ср. ПСС i l , 34 [ М б ] .
истине... ногами! - Dm: в этом я угадываю niaiserie moderne par
excellence [в высшей степени современную глупость (фр.)].
растение «человек». - См. фразу Витторио Альфиери: «la pl­
anta uomo nasce piu robusta qui che altrove» («растение че­
ловек произрастает более мощно, чем какое-нибудь дру­
гое»), - процитированную у Стендаля: «Rome, Naples et
Florence», Paris 1854, 383, KH (место подчеркнуто Н.).
45. Душа... wligiosL - Из Vs (W 16) : Когдая был моложе, я воображал,
будто мне не хватает сотни ученых, которых я мог бы послать,

П о ту сторону добра и зла

47·

48.

56.
59·

6i.

6«.

439

как ищеек, в заросли - то есть в историю человеческой души, в ее
прошлое и будущее, чтобы там вспугивать мою дичь. Тем временем
я, не без сопротивления, научился тому что для вещей, привлекавши
моелюбопытство, трудно найти помощников и даже собак. Неудоб
ство посылать ученых в опасные охотничьи угодья, где требуются
свобода, тонкость и надежность во всех смыслах, - заключается в
отсутствии у них зрения и нюха как раз там, где начинается
опасность и хорошая охота. Чтобы, например, отгадать и уста­
новить, какова до сих пор была история проблемы знания и совести.
Vs (W I I ) , первая редакция: Одиночество, пост и половое воздер­
жание - типичные формы, из которых возникает религиозный
невроз. Чередование крайнего сладострастия и крайнего благо­
честия. Отстраненное созерцание себя: словно они стакан или
два человека.
полного расцвета. - Далее в Rs зачеркнуто: Французское воль­
нодумство и вся французская просветительская война имеют
что-то от накала религиозного движения. Меня снова и снова
поражают темные краски.
Заглавие в Vs (W I 3): Circulus vitiosus deus [«бог - п о р о ч н ы й
круг» (лат.)].
что... художником... - Vs (Ν VII2 ) : что опровергнуть бога мож­
но, а дьявола нельзя.
Ср. ПСС 12, ι [ н о ] .
Vs (N VII ι ) , первая редакция: Смысл религии многозначен:
для более сильных и независимых она средство управления или
обретения покоя даже от тягот правления (например брамины);
для вырастающих более сильными видов ч она дает
возможность укрепить волю и научиться стоицизму и даже гиб
кости (например иезуиты); обык л она дает
надежные горизонты, утешение и соединение счастья и боли, а
также некоторое приукрашивание обыденной жизни, придавая
значимость всем событиям.
Первая редакция в Vs (N VII ι ) : Утешать страждущих, все­
лять мужество в угнетенного и слабого, вести несамостоятель­
ных, приводить невоздержанных к обращению и послушанию,
- но также и разбивать сильных (по меньшей мере, делать их
неуверенными), насылать болезнь на великие надежды, заронять
подозрение к великому счастью и красоте, уверенности в себе,
властолюбивым и гордым мужским инстинктам: вот что было
до сих пор задачей христианства.

440

Примечания

6 3 . Ср. ПСС ю , з [ ι ] 150; ПСС i l , 3 i [52]; 32 [9].
64. Ср. ПСС 10, 3 [ ι ] 133·
6 5 . Ср. ПСС ί ο , з [ ι ] 132; ПСС i l , 31 [52]; 32 [8].
65а. Ср. ПСС ί ο , з [ ι ] и 8 .
66. Ср. ПСС ί ο , ι [40]; з [ ι ] 226.
67. Ср. ПСС ю , з [ ι ] 21468. С р . П С С ю , 3 [ ι ] 240.
69. Ср. ПСС ί ο , з [ ι ] 22 9 ; ПСС i l , 31 [53]; 32 [9]·
70. Ср. П С С ю , з [ ι ] 258.
71. С р . П С С ю , з [ ι ] 256.
7«. Ср. ПСС ю , з [ ι ] 252.
73- С р . П С С 1 о , з [ 1 ] 2 б 4 .
73а. Ср. ПСС ю , з [ ι ] 270; 12 [ ι ] 98.
74- Ср. П С С ю , з [ ι ] 265.
75- С р . П С С ю , з [ ι ] 275·
76. Ср. ПСС ю , з [ ι ] 290.
77- С р . П С С ю , з [ ι ] 276.
78. Ср. ПСС ю , з [ ι ] 28ι.
79- Ср. ПСС ю , 2 [47]; 3 [ ι ] 64. 72; 22 [ 3 ] ; ПСДЗ ι 6 3 .
8о. Ср. ПСС ю , з [ι] 45; 22 [3]; ПСС 11,31 [39]; 32 И ; 773IV Тень.
8 ι . Ср. П С С ю , 5 [ ι ι ] ; ΐ 2 [ ι ] 138; 13 [8].
82. Ср. ПСС ю , з [ ι ] 44; 12 [ ι ] 117; 22 [3].
83. С р . П С С ю , i l [ i l ] .
85. С р . П С С ю , ι [50.111]; з [ ι ] 23,22 [ з ] .
86. С р . П С С ю , ! [ 7 ] ; 3 [ ι ] 2о.
88. Ср. ПСС ю , з [ ι ] 393; χ 2 [ ι ] 109.
89. С р . П С С ю , 3 [ 1 ] 5 9 ; 2 2 [ з ] .
90. Ср. ПСС ю , з [ ι ] 4ΐ; 22 [ 3 ] ; ПСС i l , 3 o [g]; 31 [39]·
9 1 . Ср. ПСС ю , з [ ι ] 11445·
92. Ср. ПСС ю , 2 [44]; 3 N 6 l ·
93. Ср. ПСС ю , з [ ι ] 429; 22 [ з ] .
94- Ср. П С С ю , з [ ι ] 31395- Ср. ПСС ю , з [ ι ] 299·
9 6 . Ср. П С С ю , з [ ι ] 327·
97- Ср. ПСС ю , з [ ι ] 360.405.
98. Ср. ПСС ю , з [ ι ] 138335; 12 [ ι ] 107; 13 [8].
9 9 . Ср. ПСС ю , з [ ι ] 2 4 з ; ΐ 2 [ ι ] ι ο ί ; ι 3 [ ι 6 ] ; ι 6 [ 7 ] ; 2 3 [5]; ПСС
ι ι » 3 ΐ [35·3^];32 [ ι ] .
100. Ср. ПСС ю , з [ ι ] 205.
ι ο ί . Ср. ПСС ί ο , з [ ι ] 249; 12 [ ι ] ю о ; ПСС 11, 31 [54]; 3 2 [ 8 9 ] ·

П о ту с т о р о н у д о б р а и зла

44 х

102. Ср. ПСС ю , з [ ι ] 244·
ю з - Ср. ПСС ί ο , 2 [g]; 3 Ы 3°7104. Ср. ПСС ю , з t 1 ] 355·
ю5.Ср.ПССю,з[1]378·
ю б . Ср. ПСС ί ο , 3 [ ι ] 3^9107. Ср. ПСС ю , з [ ι ] 37°·
ю 8 . Ср. ПСС ί ο , з [ ι ] 374îog· Ср. ПСС ίο, з [ i ] 375ί ТГЗ\ О Бледном преступнике,
т . Ср. ПСС ίο, з [ ι ] 395112. Ср. ПСС ί ο , з [ ι ] 394и З . С р . П С С ю , з [ ι ] 3 8 2·
ιΐ4· Ср. ПСС ί ο , ι [87]; ι [ ю 8 ] 4; 5 N 62; 12 [1] 194.
116. Ср. ПСС ю , 4 [26]; 5 [ ι ] 5 6 ·
и7.Ср. ПССю, 5 [ι]58·
и 8 . С р . ПСС ίο, 5 [ ι ] П 2 ; 12 [ ι ] ig6.
119. Ср. ПСС 10, 4 [37]; 5 [1] 86.
120. Ср. ПСС ίο, з [ ι ] 4 2 3·
121. Ср. ПСС ю , з [ ι ] 445·
122. Ср. ПСС ΙΟ, 3 [ l ] 421·
ΐ23· Редакция К. Свасьяна. Ср. ПСС ю , з [ ι ] 4*6125-Ср. ПСС ι о, з [ ι ] 428.
12б.Ср.ПССю,з[1]433·
128. Ср. ПСС ίο, ι [45· ю д ] ; 5 [ ι ] 5°·
129· Редакция К. Свасьяна. Ср. ПСС ί ο , ι [70]; з [ i ] 5°î 22 [3];
ПСС 11, 31 [3 8 ·46].
130. Ср. ПСС ίο, ι [дз]; 3 Ы 3î *2 [ ι ] ΐ 2 ΐ ; 22 [ ι ] .
132. Ср. ПСС ю , з [ ι ] 25; 4 [ З 1 ! : l 6 [ 8 8 l î l 8 [24]; 22 [1]; ПСС
11, 2д [56] ; з ι [35] ; ^ 3 I О базарных мухах.
133· Ср. ПСС 10> ι [ 7 ° ] ; 3 [ ! ] 4 9 î 2 2 [ з ] .
135· Ср. ПСС ίο, з [ ι ] 3 1 ; 4 [26]; 7T3III О старых и новых скри­
жалях.
136.Ср.ПССю, ι [57];ЗМ48·
137· Редакция К. Свасьяна. Vs (N VII г), первая редакция: Вра­
щаясь среди ученых и художников, ошибаются в обратном на­
правлении: в великом ученом ожидают найти замечательного
человека - и разочаровываются, а в посредственном художнике
ожидают найти посредственного человека - и ошибаются снова.
138.Ср.ПССю,з[1]24;22[з].
139· Зачеркнутое в Dm заглавие: Возвращение к природе.
Ср.ПССю,з[1]24;22[з].

Примечания

442

Ио. Ср. ПСС ίο, ι [97]; 3 N 5 1 ; !2 [ ι ] 72141. Ср. ПСС ю , 12 [ ι ] ι ι 6 .

из· Ср. псс m, з [ι] ig; 4 [43]·
147. Ср. ПСС 11, 26 [337]·
148. Редакция К. Свасьяна. Ср. ПСС ι ο, ι [50.111]; з [ ι ] 16.
L49. Ср. ПСС g, з [66]; ПСС ю , з M 76.
150. Ср. ПСС ю , з [ ι ] 94; 12 [ ι ] 192.
L5i. Ср. ПСС ю , з [ ι ] Ч б ; 5 Ш ι 6 7 ·
15«. Ср. ПСС ίο, з [ ι ] 134154- Ср. ПСС ίο, з [ i ] 4 3 î 5 [25]; П С С 11, 31 [53·64ΐΐ 33 N î
ТГЗIV О высшем человеке.
L55· Ср. ПСС ίο, з [ ι ] 4 ° ·
1 5 6 . С р . П С С ю , з [ 1 ] 159·
L57. Ср. ПСС 10, 3 [ ι ] 174L58. Ср. ПСС ίο, з [ ι ] 176.
L 5 9 . C p . n C C i o , 3 [ i ] 185.
160. Ср. ПСС ю , 2 [2б];з [ ι ] 191194; ПСС i l , 31 Ы ·
L6I. Ср. ПСС ίο, 2 [27]; 3 [ ι ] *93î ПСС 11, 3 ι [5].
ι6«. Ср. ПСС ίο, з [ ι ] 202; 12 [ ι ] 204.
L6 3 . Ср. ПСС ίο, 2 [47]; 3 [ ι ] 6472; 22 [ S ]; ПСД379.
L64- Ср. ПСС ю , з [ ι ] 68; 4 [42].
L65.Cp.nCCio,3[i]7i;22[3].
L66. Ср. ПСС ю , з [ ι ] 422; 12 [ ι ] 88; 22 [3].
L67- Ср. ПСС ю , з [ ι ] 4 ΐ 8 .
168. Ср. ПСС ίο, з [ ι ] 4ΐ7·
1 6 9 . Ср. ПСС ю , з [ ι ] 349; ™ M 90; 13 [16]; 16 [7]; ПСС 11, 3 ι

[зб].
1 7 0. Ср. ПСС ю , з [ i ] Mi; 12 [ ι ] ю8; ПСС 11, 3 ι [sslî 32 [9];
ТГЗ I О базарных мухах.
7ΐ· Ср. ПСС ίο, з [ ι ] 4ΐο; 17 [ i s l ; **[$]·
72. Ср. ПСС ίο, з [ ι ] 3 2 4·
73.Cp.nCCio,3[i]3i8.
74· Ср. ПСС ю , з [ ι ] 109; 4 [59]; *2 [ ι ] 132; ПСС 11,31 [52];
32 [Ю].
75· Ср. ПСС ίο, з [ ι ] 10576. Ср. ПСС ίο, з [ ι ] 10478. Ср. ПСС ίο, з [ ι ] 139; *2 [ ι ] 109; 3 1 [53]; 32 [9]·
79· Ср. ПСС ίο, з [ ι ] 86; 12 [ ι ] 113.
8о. Ср. ПСС ίο, з [ ι ] 8г; 22 [3].
8 ι . Ср. ПСС ίο, з [ ι ] 272; 4 [ i ° 4 l ; ТГЗ Ι Об укусе змеи.

По ту сторону добра и зла

443

ι82. Ср. ПСС ю , з [ι] 339183. Ср. ПСС ю, з [ι] 347; 5 [ЗЗ· 351; !2 [ι] И«.
184. Ср. ПСС ю , з [ι] 195; 5 M 127·

185. Ср. ПСС ίο, з [ ι ] 36ι.
ι86. с. 136. - Нумерация по изданию Фрауэнштедта (Frauest dtAusgabe); вероятнее всего, имеется в виду с. 137·
ι88. анархисты. - Например Евгений Дюринг; ср. 131, ΐ3·
и в каждой ... Бога. - Перевод К. Свасьяна по КСВ 2, з°9189. amour-passion. - См. Стендаль, «О любви», кн. ι, гл. ι.
190. Vs (M III4), первая редакция: Античная глупость морали. Никто не хочет причинять себе вреда, поэтому всё дурное неволь­
но. - Ибо дурной человек сам наносит себе вред, но думает, что на­
оборот. Предпосылка: добро, - то, что приносит нам пользу
собственно ... философии. - Rs: что я хотел бы назвать сокра­
тической глупостью par excellence, - ибо она не принадлежит
собственно Платону, а находится в его философии.
проаве ... Χίμαιρα. - Парафраза стиха «Илиады» (VI, ι 8 ι ) .
192. Vs (M III 1, осень ι88ι г.): Происходящее в истории наук проли­
вает свет на исторические процессы познания. Здесь тоже изна­
чально были гипотезы, вымыслы, скороспелое принятие на веру
Надежное «чувственное восприятие», например зрение, - появи­
лось очень поздно. Намного легче воспроизводить уже много раз
воспроизведенную картину (фантазия строит с помощью ста­
рых заученных механизмов, а само строительство ей удобнее ве­
сти привычным способом). Видеть и слышать новое - томитель­
но и трудно: обычно, мы сразу соединяем услышанные нами звуки
чужого языка в знакомые лишь нам слова; так, слово «Armbrust»
германец услышал в «Arcubalista». Чуждую музыку мы слушаем
плохо. К новому мы относимся враждебно и с неприязнью. Наше
чувственное восприятие создается из любви, ненависти, страха и
т.п.- уже здесь господствуют аффекты, а также лень и др. Меж­
ду движением и восприятием нет причинно-следственной связи:
последнее есть высвобождение собственной силы, а первое дает
импульс к этому, - такие отношения невозможно измерить. Ис­
тория познания начинается с истории сочинительства. Возмож­
но, процессы сейчас протекают в наших чувствах, переносящих
вымыслы в природу (краски ? гармонии ?). Всех этих существ, напри­
мер этих крестьян, мы поспешно придумываем сами, а не действи­
тельно видим; так же невнимательно мы читаем страницу кни­
ги: основной смысл отгадывается - и, как правило, неверно (при бы-

444

Примечания

стром чтении). Лишь малая часть действительно может сказат
что произошло вокруг них и даже что происходит внутри них.
Поверх всей страницы написано: Или ?
193· Положим ... «тяжелым». - Dm: В своих снах я часто летал, и
стоит мне забыться, как я чувствую в себе силу летать, точно
свою привилегию, а также как свое неотъемлемое и завидное сч
стье. Способность по малейшему импульсу описывать любые ду
и изгибы, быть летающей геометрией, чувствовать божестве
ную легкость, это движение «вверх» без напряжения и принуж
дения, это движение «вниз» без падения - без тяжести! - разв
этот род переживаний не явил бы слово «счастье» в иной окраск
и значении также и наяву - как могу я не предъявлять к счастью
особых требований? по сравнению с другими? Эмоциональный
«подъем», как его описывают поэты, должен казаться мне, п
сравнению с этим «полетом», слишком мускульным, насильст­
венным, слишком уж «тяжелым».
Ср.ПСС9,7[37];15[6о].
195· Vs (W I I ) Первая редакция: Пророки как народные трибуны:
они слили воедино «богатое», «безбожное», «злое» и «насильст
ное». - В этом значение еврейского народа: это восстание рабо
в морали. (Согласно Тациту, евреи и сирийцы рождены для раб­
ства.) «Роскошь как преступление». Слово «бедный» (эвион) сд
лалось синонимом «святого» и «друга Божия». Ср. ПСС 13, 11
[405] (Ренан) и прим.
Тацит. - История V, 8.
196. таких... не увидим. - Из Dm: как известно астрономам.
позволяющий... умалчивать. - Dm: в котором он как раз и нуж­
дается.
198. аристотелизм. - Из: сократизм.
199· какое... моменты. - Vs (W16): вопреки всему приносит с собою
для этих стадных животных появление какого-нибудь абсолют
ного повелителя; последний великий пример этому - воздействи
произведенное феноменом Наполеона. Существует схожая по­
требность всех познающих и исследующих низшего ранга в абсо
лютно повелевающем философе: иногда они устанавливают скр
жали ценностей познания на целые тысячелетия, как, напри­
мер, Платон, - ибо христианство есть лишь вульгаризированный
платонизм, - и подобно тому, как сегодня половина Азии всё еще
следует популяризованной Буддой системе санкхья. Ср. выше
вариант предисловия к ПСДЗ.

П о ту сторону добра и зла

445

2θο. волшебные... причинами.-Vs (N VII ι): повелевающие натуры,
например Цезарь и Наполеон. Поэтому самые сильные л
появляются в периоды расовых и сословных смешений, т.е. во
времена великого стремления к счастью толпы, например Афины
во времена Перикла, Рим во времена Цезаря, Европа во времена
Н. Последний период только начинается; позднее
можно будет ожидать намного более высокий тип человека там,
где начнутся великие расовые смешения, в то время как духовные
и материальные средства власти станут огромными.
203. Vs (W14), первая редакция: К предисловию. - Чтобы толкать
людей к новым решениям, влияющим на будущность человече­
ства, - для этого нужны вожди, люди с образом мыслей, которо­
го, быть может, еще не было ни у кого. Образ этих вождей по­
стоянно чудится моему взору: средства, которыми их можно
создать, мысли, благодаря которым они могут вынести ужасный
груз такой задачи, - вот что меня занимает. Едва ли что-то
может причинить больше страдания, чем наблюдать, как выби­
вается из своей колеи и вырождается выдающийся ч. Но
кто однажды поставил перед своей душою чудовищную случай­
ность, до сих пор управлявшую целыми судьбами народов, их отно­
шениями и разделением, страдает от ни с чем не сравнимого
недуга: воодушевляющее счастье, которое можно было бы создать
при накоплении сил и энергии, - о какие жалкие вещи вдруг разби­
вается находящееся в становлении существо высшего ранга
204. влияние... исторического чувства - Dm: влияние Шопенгауэра:
своим непониманием Гегеля он лишил всё последнее поколение его
связи с последней и подлинной вершиной немецкого духа,
которые нынче ... Гартман. - Dm: которые нынче так же бы­
стро всплывают наружу, как и «проваливаются», - например
Герберт Спенсер в Англии, Эдуард фон Гартман и Евгений Дю­
ринг в Германии.
2о6. породы людей: он. - Rs: породы людей (которая, согласно его соб
ственному пониманию, по этой причине всё еще может быть столь
же ценной, сколь и необходимой [- примечание для ослов!]), он.
2о8. Ср. ПСС i l , 34 [67]·
Vs (W16), первая редакция: Наш девятнадцатый век являет
себя в своей высоте и глубине как век скептический, то есть как
продленный и утонченный восемнадцатый век. Почти все тон­
кие гении и люди искусства сегодня скептики, пусть даже они и
не желают признаться в этом себе и другим. Исключение, прав-

446

Примечания

да, составляет пессимизм, как образ мыслей, говорящий «Нет»
его можно связать с любовью к уюту, свойственной всякому дем
кратическому времени. Когда скептик вырождается, то есть
становится ленивым, он превращается в пессимиста. Но бодра
голова, способная сохранить некоторую свободу знания и совест
вместо «Нет» сегодня произносит «здесья не доверяю себе». И
«здесь открыта дверь; зачем же тотчас входить! К чему эти
скороспелые гипотезы ? зачем сейчас же выпрямлять то, что кр
во ? зачем же законопачивать какой-нибудь паклей всякую дыру
Давайте подождем: и неизвестное имеет свою прелесть; Сфинк
в то же время Цирцея». Так утешает себя скептик; и правда, он
нуждается в некотором утешении. Ведь скепсис есть наидухо
нейшее выражение известного многообразного дЗизиологическо
свойства, возникающего при великом и внезапном скрещивании
рас и сословий. Унаследованные ценности различного происхож
дения конфликтуют друг с другом, они не дают друг другу вы­
расти и окрепнуть, в душе и теле не хватает равновесия, центра
тяжести, перпендикулярной устойчивости. Но что в этих полу
кровках природы распадается и слабеет больше всего, так эт
воля; пропадает прежняя независимость и изначальность реше
ний. Никто уже не может толково говорить сам по себе. Отсю
всеобщая таинственная боязнь перед большой и малой ответ­
ственностью и отсюда страстная тяга спрятать голову и со
весть среди какого-нибудь множества. Но кто сегодня наследуе
сильную повелевающую и движущую волю - случай допускает п
добные исключения, - у того больше надежд, чем когда-либо, д
стичь власти. Неуверенность большинства нуждается и вопие
о тех, кто абсолютно повелевает.
год. Ср. ПСС и , 34 Ι>57· 221].
обманулся... немца, - Rs (W15), первая редакция: заблуждал­
ся, предубеждение о скепсисе обмануло его: человек мужицки (и
телесно) ограниченный, он не знал, что есть два противополож
ных вида скепсиса: скепсис слабых - и скепсис отваги и высоко­
мерия. Он думал о первом, когда нашел своего сына предающимс
французскому атеизму, esprit и эстетическому сибаритству; в
роятно, огшсность поворота в эту сторону и в самом деле был
значительной. Но то был второй вид скепсиса, близко родствен
ный военному и завоевательному гению, впервые появившийся в
Германии, - новый род отважной мужественности, которая в
конце концов всё же значила больше, чем здоровые члены, высока

По ту сторону добра и зла

447

фигура и все гренадерски-мужественное. Этот отважный скеп
разделяют все лучшие духовные вожди и любители приключений
которых произвела Германия, и то подавляющее влияние в Европ
которым Германия обязана своим критикам, филологам и исто
рикам, связано с этим небезопасным элементом отважного ске
сиса и некоторого духовного «милитаризма» и «фридрицианиз
ма». Прекрасная и отчаянная раса Лессинга, Гердера, Канта,
Фридриха Августа Вольфа, Нибура и всех остальных смельчаков
принадлежит [sic!] к признакам пробуждающейся немецкой
мужественности и доблести, физиологическую прелюдию к ко
торой исполнили солдаты Фридриха Великого: это признаки
новой, медленно появляющейся и укрепляющейся расы. Между
тем по-прежнему сохранялся ослабевший и хилый тип прежнег
немца [- он существует и поныне]; временами он даже брал вер
(немецкая романтика и немецкая музыка); часто другие страны
находились в сомнении, не зная, какой мерой нужно измерять
«немцев» (этому сомнению и промедлению сегодняшняя Герман
[вероятно] обязана большой частью своих внезапных успехов).
Например, то, как веками представляли себе - и с полным на
то правом - немецкого ученого и «поэта» за границей, - можно
понять по словам удивленного Наполеона, увидевшего Гете (слов
эти никогда не понимают как следует): «Voll un homme» что
значит: «Вот муж! настоящий муж! А я ожидал увидеть лишь
немецкого поэта».
Мишле. - Источник неизвестен.
Нужно... немца!». - Ср. ПСС 11, 34 [97]* Гете, Беседа с На­
полеоном, ι8ο8 г., набросок (г октября ι8ο8 г.): «Внима­
тельно посмотрев на меня, он сказал: "Vous êtes un homme". Я поклонился». Анналы и записные книжки с 1749 п о
конец 1822 г.; см. также ШВ 3.
211. художественной. - Далее в Dm зачеркнуто: (сюда также от­
носится история).
212. И мы... величие?- В Dm отсутствует; вместо этого следую­
щие зачеркнутые предложения: Протей с новыми глазами,
ныряльщик жизни, безопасно погружающийся во всё новые глу
бины жизни. И снова вопрос: [возможен ли еще нынче философ ?
возможно ли еще нынче такое величие?
Но говорю еще раз:
разве возможно нынче что-либо подобное?
213· Vs (W12), первая редакция: Существует аристократия про­
блем, которая отталкивает от себя многих людей. Эти проб

448

Примечания

лемы оказываются связанными с высокими и необыкновенными
состояниями, которые бывают у немногих. Совершенно неважн
занимаются ли этими проблемами проворные всезнайки (как
Эдуард фон Гартман) или неуклюжие бравые эмпирики (как Ев­
гений Дюринг). Их природа не должна сюда ступать: двери оста
ются закрытыми или - над ними смеются.
219· Ср. ПСС 9,3 t 6 9]î 1]L>25 [492].
я остерегусь ... людей. - Rs: Мой тезис заключается в том, что
всякое высокое умственно-духовное развитие есть лишь последни
выродок моральных качеств: оно объединяет все состояния, к
торые приписываются моральному человеку, чтобы вообще фун
ционировать.
224· Vs (W I I ) , первая редакция: Наше историческое чувство есть
следствие нашего полуварварства - из-за плебейского характер
наших образованных сословий. В силу этого мы можем воспри­
нимать большую часть прошлого, ибо оно почти всегда было по
варварским: наши вершины - Гомер и Шекспир (этот испаномавро-сакс). Но недоступными остаются для нас самые удавши
еся труды и люди, такие как Корнель, Расин, Софокл um. д., подлинно благородные труды и люди, в которых великая сила
останавливается перед всем безграничным, а тонкое наслажде
ние укрощено и, дрожа, стоит в неподвижности, подобно всад
нику на фыркающем от нетерпения коне.
Сент-Эвремон. - Источник неизвестен.
мы... черни. - W11, 52: Шекспира и Бальзака: сколько грубости
и грязи, как много черни всегда находится поблизости! Это дей
ствует на меня подобно прогулке по очаровательной chiaia в Н
аполе. В воздухе постоянная вонь, несущаяся из кварталов черни
Ср. ПСС 11,25 [!23]·
225· сострадание, когда ... наивность. - Использована редакция
К. Свасьяна по КСВ 2, 34^~347·
226. Ср. ПСС 12, ι [ι68]; 2 [185].
227· Vs (N VII г), первая редакция: Мы хотим так усовершенство­
вать и возвысить нашу честность, чтобы она, подобно позол
ченному шпилю, стояла над этим тупым и мрачным веком. И
где она слабеет или кажется колеблющейся, туда посылаем м
на помощь наше любопытство, наше мужество авантюристов
нашу жестокость, наше «Nitimurin vetitum» и всю дьявольщину
нашей единственной и последней добродетели: пусть их переп
тают с подобными, -ну и что ж!

По ту сторону добра и зла

449

«nitimurin vetitum». - Ср. Овидий, Любовные элегии, III, 4,
17·
228. Гельвеций!- he: Гельвеций, ce sénateur Pococurante, говоря слова
ми Галиани. Ср. Galiani, Lettres à Madame d'Epinay, I, 217,
КН.
Слава... sans esprit - Ср. ПСС 11, 28 [45-46]·
22g. Rs (W I 6), первая редакция: Тот познающий, кто познал,
что во всяком росте и наряду со всяким ростом господствует
закон гибели, что неумолимое разложение и уничтожение тре­
буется ради созидания, - должен научиться своего рода радост
в этом взгляде, чтобы выдерживать его, - иначе он впредь уж
будет негоден к познанию. Это значит, что он должен быть
способен к утонченной жестокости и готовиться к ней с откры
тым сердцем. Если же его сила стоит выше в иерархии сил, а
сам он не зритель, но один из созидающих, тогда недостаточн
способности к жестокости при взгляде на множество страда
ний, вырождение, умирание: такой человек должен быть способ
причинять боль со вкусом, он должен познать жестокость не
только глазами духа, но и своими руками и делами. Добродетельн
лицемерие не захочет произнести, что добрая часть высшей кул
туры покоится на развитии и одухотворении жестокости, что
болезненное наслаждение в трагедии, подобно наслаждению в
боях быков, кострах и сражениях на арене, принадлежит же­
стокости и что почти всё кажущееся сегодня приятным в тра­
гическом сострадании обретает свою сладость от примеси ж
стокости. Пошлым является представление, будто наслажден
жестокостью должно возникать лишь при виде чужих страда
ний; напротив, намного более богато и изобильно наслаждение
в собственном страдании, в причинении страдания самому себе
например во всех религиях, требующих от человека самоискале
чения, или судорог покаяния, или аскезы, или сокрушения совести
или всего лишь тонкого sacnficio deWinteüetto, - склоняют его ко
всему этому посредством соблазнительных тайн и содрогания
жестокости, обращенной против самой себя. В конце концов сл
дует принять во внимание, что каждый познающий заставля­
ет свой дух наперекор его стремлению и обыкновенно напереко
желаниям своего сердца трудиться, т. е. отрицать там, где о
хотел бы утверждать и поклоняться, - и что в проникновении
вглубь уже заключается своего рода противоречие и жестокост
по отношению к коренной воле духа, стремящейся к свету и к

450

Примечания

поверхности; таким образом, и в духовной деятельности челове
ка как художника уже господствует жестокость,
«молока ... мыслей». - Почти дословная цитата из «Виль­
гельма Телля» Шиллера (IV з).
«ЗО. Vs (N VII ι ), первая редакция: Перевести человека обратно на
язык природы, овладеть многочисленными ложными толкования
и оттенками смысла, нацарапанными инамалеванными тщесла
вием л поверх природного текста «человек» и рядом с ни
чтобы сделать так, что человек будет стоять перед л что именно они вызвали наибольшее возмущение.
УнсеКлопшток... нравоучение. - Ср. V. Hehn. Gedanken über
Goethe, 6off.
Гердер... «Приап». - Ср. там же, с. дб.
«Зверинец ... высшего»... - Ср. там же, с. ι oof.
«нечистого духа». - Ср. там же (с. 11 о) цит. из письма Фр. Г.
Якоби от ι8 февраля 1795 г·
«подавиться ... абсурдностей». - Ср. там же (с. 11 о) цит. из
письма Гёте Цельтеру от 2θ октября 1831 г. Слова Гёте от­
носятся к Фридриху Шлегелю.
Святость... близоруко. - WII з» 8: Святость есть непонимани
философ отрицает святых, подобно тому как отрицает и чу
творцев. Однако толпа и женщина имеют право на подобное
нимание: эта степень истины, мудрости еще доступна их взо
la... sainteté. - Цит. по кн. Э. Ренана «Жизнь Иисуса»: Е. Re­
nan. Vie de Jésus. Paris, 1863, 45 if.
4. «нечестивый оптимизм». - См. А. Шопенгауэр, Мир как во­
ля и как представление, § 59: «Впрочем, не могу здесь удер­
жаться от заявления, что оптимизм [...] представляется
мне не просто абсурдным, но и поистине бессовестным
воззрением, горькой насмешкой над невыразимыми стра­
даниями человечества» (пер. Ю.И. Айхенвальда).
Bene navigavi... feci. - H. неоднократно цитирует это изре­
чение Зенона-стоика (Diog. Laert. VII, 4)· Ср. ПСС 7» 3 [ 19\
и ПСС 13, ι6[44ΐ·
5· Типичный декадент... как завершение. - Ср. ПСС 13, 15 [^8].
И в Санкт-Петербурге. - Подразумевается Достоевский.
Wagner... névrose. - Перекличка с «Дневниками» братьев
Гонкур (И, 279) > которые Н. читал как раз в это время: «А
выражение доктора Моро де Тура: "гений - это невроз"».
Калиостро современности. - Сопоставление Вагнера с Ка­
лиостро у Н. впервые можно найти в ВНдд\ ср. письмо Н.

Случай «Вагнер»

473

Генриху Кёзелицу от 25 июля 1882 г. и относящийся к тому
же периоду набросок письма Мальвиде фон Мейзенбург.
К его искусству ... (идиотское). - Ср. ПСС 13, 11 [3*4]· Здесь
следует учитывать, что в этот период Н. употребляет сло­
во «идиот» в том значении, которое оно несет в романе
Достоевского.
Друзья мои ... - Этому тексту в WII6, 116 предшествует за­
главие: О влиянии Вагнера на музыкантов. Фарс.
Pulchrum... hominum. - См. Гораций, Сатиры I, g, 44·
Будем же... человечество. - Ср. СИ, «Исправители» человече
(ПСС 6, 49" 53)·
создавать религии... «Религия и искусство». - Сочинение «Ре­
лигия и искусство» было впервые опубликовано в ι88ο г.
в «Байройтских листках» («Bayreuther Blätter»), а позднее
вошло в лейпцигский сборник - вместе с текстом о «Парсифале» и другими трудами позднего Вагнера: Richard Wag­
ner. «Parsifal». Ein Bühnenweihfestspiel und andere Schriften
und Dichtungen. На с 322 Вагнер пишет: «Автора данного
сочинения могли бы спросить: "Не хотите ли Вы создать
религию?*». См. также с. 321 : «[·..] мы предполагаем, мы
даже чувствуем и видим, что и этот неизбежно темный мир
воли есть лишь состояние, преходящее по сравнению с
Единым: "Я знаю, что мой спаситель жив!"». На с. 289 Ваг­
нер намекает на Н. в контексте обсуждения «свободных
духом», не желающих верить в первородный грех челове­
чества.
Ср.: ПСС 13, i l [321]; в этом фрагменте упомянут Поль
Бурже, чьи идеи оказали большое влияние на размышле­
ния Н. о стиле декаданса.
«К физиологии искусства». - Данный заголовок предпослан
записям, которые Н. делает во время т.н. «туринской весны»
в тетради WII д. Некоторые из этих записей были позднее
использованы в СИ (см. Набеги Несвоевременного & - 11 ). На­
броски, посвященные той же тематике, можно найти и в
других тетрадях и отдельных листах данного периода.
Чем характеризуется ... целым. - Ср. П. Бурже, «Эссе о со­
временной психологии» (Paul Bourget. Essais de psycholo­
gie contemporaine. Paris, 1883,1, 25): «Тот же закон управля­
ет развитием и упадком другого организма - языка. Стиль
декаданса разрушает единство книги, чтобы предоставить

474

Примечания

независимость странице, разрушает единство страницы,
чтобы дать независимость фразе, и разрушает единство
фразы, чтобы обрело независимость слово». Первым на
данное заимствование указал Вильгельм Вайганд: Wilhelm
Weigand. F. Nietzsche. Ein psychologischer Versuch. München,
1893,67f. См. ТЖ. упоминания у Э. Бертрама ( 1918), И. Хофмиллера (1931) и К. фон Вестернхагена (в работах 1938 и
1956 г.). Н. впервые отметил для себя это место у П. Бурже
зимой 1883-1884 г. (уже тогда связав его с Вагнером): см.
ПССю, 24[6].
Как тщедушны ... сочувствие. - WII 7, 4 2 : Как нагло, как неу­
клюже он спотыкается! Как вымученно звучит его фальшивый
контрапункт! Его манера - шлифование вместо вдохновения
- при этом напоминает братьев Гонкуров; когда видишь, что
дело обстоит настолько плохо, возникает сочувствие,
(очень отличаясь ...в человеке). - Ср. ПСДЗ 11.
Повторяю ... миниатюристом. - Ср. фрагмент о Вагнере,
датированный летом 1878 г. (ПСС 8, 30 [50])·
Поверьте мне... фрески. - WII η, ηη\ Все остальное - актерство,
фальшивомонетничество или, если угодно, музыка для [«идио­
тов»] «массы».
Что нам ... состраданием. - Ср. записи Н. под заголовком
Личные мнения о вкусе вагнеровской музыки (WII6, 11 ο-111 ):
Все, что из вагнеровской музыки обрело популярность вне стен
театра, обладает сомнительным вкусом и портит вкус. Проти
вызывающей суровости увертюры к «Тангейзеру» я сегодня пр
тестую так же сильно, как и в детстве; при этом я превращаюс
в эстетического ежа, т.е. становлюсь колючим. / Ко всем эти
ранним произведениям Вагнера я не мог найти подход: что-то
предостерегало меня от того, чтобы опускаться до такого вку
«Это театральная музыка, мне нет дела до нее», - сказал я уж
в тринадцать лет. Вагнер стал для меня возможным лишь из-за
своего «Тристана», а доказанным - из-за «Мейстерзингеров».
Полагаю, нечто подобное случалось со многими... // Во времена
моей молодости на вершине была великая культура Мендельсона
благодаря ей мы учились опасаться вульгарности и самоуверен
ности in rebus musicis et musicantibus [в делах музыкальных и
музыкантских (лат.)]. / / Мы поддались Вагнеру, потому что
он внушил нам доверие своими средствами, представ в меньшей
степени актером: он преодолел наше инстинктивное предубеж

Случай «Вагнер»

475

дение против своей театральной патологии и чувствительно­
сти. Лишь самые верные его сторонники утверждали обратное:
будто вагнеровская чувствительность является особой и даже
немецкой... // Но мы, немцы, тогда не понимали, что и в му­
зыке могут быть свои актеры; боюсь, что мы не без причины
сопротивлялись этому руками и ногами. [...] Если мы постепен­
но- ах, очень постепенно! - поддавались Вагнеру, это происхо­
дило по мере того, как он внушал нам доверие к своим средствам,
- представ перед нами в меньшей степени актером. Это была
наивность [...]: на самом деле Вагнер стал еще лучшим актером!
[...] он лишь лучше обманывал нас!
шум из ничего. - Намек на комедию Шекспира «Много шума
из ничего».
первый... гипноза, - Ср. ПСС 13, 11 [ з 2 3 ] ·
Но - если... счастья... - Ср. письмо 1енриху Кёзелицу (НП,
с. 266), где Н. пишет об увертюре к «Парсифалю»: Найдем
ли мы хоть у одного живописца такой печальный взор любви,
какой нарисовал Вагнер последними акцентами своей увертюры ?
Виктор Гюго... речью. - Ср. вычеркнутый вариант в WII 6,
127: Вагнер совершил для музыки как языка примерно то же,
что сделал Виктор Гюго для языка как музыки. Вся чувственная
составляющая музыки [развивается до бесконечности] с тех пор
словно открыта заново: до Вагнера никто даже не догадывался
обо всем, что может сказать звук.
Вагнер... откусить. - Ср. СИ, Набеги Несвоевременного ι з (Карлейль об Эмерсоне).
Его recitativo... secco. - WII7» 83: Вагнеровасое recitativo, то trop­
po secco [слишком сухое (ит.)], то troppo bagnato («слишком
водянистое», «слишком много пара»).
Что же... понимания. - W I I 7 , 82: «Лейтмотив» я совершенно
не перевариваю и не могу перевести на кулинарный язык.
Примечание. - Ср. ПСС 8, 23 [74]·
«одном, которое только и нужно» - имеются в виду слова Еван­
гелия «одно только нужно» (Лк. 10:42).
вроде того, как ... «дух». - Ср. А 29·
Он... поёт, - Намек на заклинание Эрды Вотаном в начале
третьего акта «Зигфрида».
Wagnerus ... auctoritas. - W II η, 86: Вагнер учит этому, см. со­
брание сочинений. Сначала Н. действительно хотел проци­
тировать из Вагнера напечатанный вразрядку пассаж о том,

Примечания

476

что «целомудрие творит чудеса» (см. письмо Ницше Г. Кёзелицу от 17 июля ι888 г.). Упомянутое Н. место см. в работе
Вагнера «Религия и искусство» (с. г8осл.).
ίο. Любопытно, что ίο параграф РВБтакже посвящен Вагнеру
как писателю.
Эльза - это ... революционером». - Ср. эссе Р. Вагнера «Со­
общение моим друзьям» («Eine Mittheilung an meine Freun­
de»): «Эльза - это бессознательное, непреднамеренное, в
котором желает спастись сознательная, преднамеренная
сущность Л оэнгрина. [...] Эльза, женщина, - прежде недо­
ступная моему пониманию, а теперь понятая мной жен­
щина, необходимое выражение сущности чистейшей чув­
ственной непреднамеренности, - сделала меня совершен­
ным революционером. Она была духом народа, к которо­
му я, в том числе как человек искусства, стремился, чтобы
обрести свое спасение» (Gesammelte Schriften und Dich­
tungen. Leipzig, 1872, IV, 368f., KH).
И как поняли ... совершенства... - Ср. ПСС 13, 15 [6] 6.
11. Риманна. - Н. имеет в виду теоретика музь!ки lyro Риманна;
ср. письмо Н. Карлу Фуксу от 29 августа 1888 г.
требуют ... правилом. - Ср. ПСС 13, 14 [rôi]: B датирован­
ном весной ι888 г. фрагменте из W II 5 Ницше теми же
словами описывает «хорошую школу».
послушание. - WII 7» 64: мораль.

Дополнение

Ср. тезисы в ПСС 13, 15 t 1 1 ]·
Серьезность... обходится Вагнер. - WII7,57 : Примечание. Се
езность последних слов позволяет мне добавить несколько пр
жений из неопубликованного сочинения («Физиологическое о
вержение Рихарда Вагнера»),
Немцы, замедлители... народ. - Ср. А 61, EH Случай «Вагнер»
§4.ДЙБ4«Спасение от спасителя». - Последние слова в вагнеровском «Парсифале»; ср. письмо Г. Кёзелица к Ницше от 11
августа 1888 г.
Примечание ... остался актером. - Фамилия «Адлер» была
чрезвычайно распространена среди евреев. В то же время,

Случай «Вагнер»

477

Людвиг Гейер не был евреем и едва ли приходился Вагнеру
родным отцом. Колкость Ницше становится очевидной,
если вспомнить об антисемитизме Вагнера. Ср. письма Н.
к Г. Кёзелицу от 11 и 18 августа 1888 г., а также письмо Кёзелица к Н. от 11 августа 1888 г.
всё, что вырастало... потустороннего. - WIIη,53 : буддистск
Ничто [Нирвана].
Я поражаюсь ... понимаю его. - Ср. письмо Н. к Г. Кёзелицу
от 25 июля 1882 г.: В воскресенье я был в Наумбурге, чтобы не
много подготовить сестру к «Парсифалю». Все прошло край
необычно! В конце концов я сказал: «Моя дорогая сестра, в д
стве я занимался тем же родом музыки, когда писал оратори
- а затем извлек на свет старые записи и, после долгого пер
рыва, вновь сыграл по ним; совпадения в настроении и в спосо
выражения были просто сказочными! Некоторые места, нап
мер «Смерть королей», показались нам обоим более трогат
ными, нежели все, что мы исполняли из «Парсифаля», - но
то же время, совершенно «парсифальскими»! Признаюсь: я с
тинным ужасом вновь осознал свою близость к Вагнеру.
. - Добавление на основе WII η, 57·
Пройдитесь... или другое. - WII 7, 57: Безнаказанно никто не
путешествует в Байройт. - Еще более губительный вопрос п
ставляет собой влияние Вагнера на женщин. С точки зрени
девушек нельзя всерьез рассматривать эту альтернативу сов
или одно, или другое. Aut üben aut lynci [Или дети, или лирики
(лат. )].[...] Переживание и ощущение (в том смысле, в котор
эти два слова понимает Вагнер) постановки «Тристана» озн
чает разврат. Ср. ПСС 13, i6 [78], а также знаменитое из­
речение 1ете из романа «Избирательное сродство»: «Без­
наказанно никто не блуждает под пальмами» (пер. А. Фе­
дорова по изд.: Иоганн Вольфганг 1ете. Собрание сочине­
ний BIO томах. Т. 6. М., 1978)·
bereits bereut. - Ср. адресованное сестре письмо Н. из Байройта от 25 июля 1876 г.: Я почти покаялся! Ибо до сих пор
ситуация была плачевной. С полудня воскресенья до ночи по
дельника головные боли, а сегодня - усталость; я даже не м
водить пером.
собирайтесь на Крит!- Слова хора в оперетте Жака Оффенбаха «Прекрасная Елена» (1864); ср. письмо Н. к 1енриху
Кёзелицу от 24 августа 1888 г.

Примечания

478
Второе дополнение

ринаксера. - Ср. письмо Н. к И.В. Видманну от 15 сентября
ι888 г. и письмо к матери от з октября 1887 г.
Крестовая газета. - Имеется в виду консервативная «Новая
прусская газета» («Neue preussische Zeitung»), выходившая
в Берлине с 1848 по 1939 г· «Крестовой» ее называли из-за
изображения Железного креста, помещенного в центр за­
главия.
Центральном литературном листке. - Имеется в виду лейпцигский научный еженедельник «Literarische Zentralblatt
für Deutschland» (под ред. Ф. Царнке), в котором Ницше
и Э. Роде публиковали рецензии и объявления.
Бернини. - Ницше соглашается с мнением Стендаля и Я.
Буркхардта о Бернини; ср.: J. Burckhardt. Der Cicerone. Lepizig, 1869,6goff., КН. В книге «Рим, Неаполь и Флоренция»
Стендаль упоминает о своего рода «бернинизме» в музыке:
«... знаменитый Майер живет в Бергамо, как и престаре­
лый Давид. Мне представляется, что его и Маркези можно
назвать Бернини в вокальной музыке, великими талантами,
призванными ввести правление дурного вкуса» (Stendhal.
Rome, Naples et Florence. Paris, 1854, 404, KH). В связи с
барокко и музыкой см. ЧСЧ 219, ЧСЧ (СМИ) 171, a также
письма Н. Карлу Фуксу, отправленные в конце июля, гб
августа и 9 сентября (в последнем Н. открыто сравнивает
Вагнера с Бернини).
лишь одного музыканта. - Подразумевается Г. Кёзелиц; ср.
письмо Н. к нему от 9 августа 1888 г.
Если вычесть ... форм стиля. - Ср. письмо Г. Кёзелица к Н.
от 11 августа 1888 г.
для «нищих духом». - Ср. Мф. 5*3обезьянах... Гольдмарке. - Карл Гольдмарк - австрийский ком­
позитор; ср., однако, письмо Ницше Г. Кёзелицу от 2 де­
кабря ι888 г., где Н. восторженно отзывается об увертюре
«Сакунтала».
сильная раса ... Россини. - Ср. ЕН, Почему я так мудр § η (=
HB, Интермеццо).

Случай «Вагнер»

479

Эпилог
(Евангелия... Достоевского). - Ср. А $1.
о «евангелии низших». - Выражение, заимствованное Ницше
у Ренана; ср. СИ, Набеги Несвоевременного § 2.
Если Вагнер ...не сыскать... - Данный фрагмент был добав­
лен Ницше при внесении корректур. Лист с этим допол­
нением в настоящий момент хранится в Базеле (см. выше
о возникновении СВ).
Le moi... haïssable. - Ср. Б. Паскаль, Мысли III, ix; ср. ЧСЧ
(СМИ) $85и УЗ 79.
«потому, что... полно». - Ср. Мф. 12:34·
foeda superstitio. - Возможная аналогия с «exitiabilis superstitio» Тацита (см. Анналы XV, 44)·
как относился ... Гете. - Ср. «Венецианские эпиграммы»,
66.
Примечание... нет... - Ср. ГМУ Рассмотрение первое § ι ο-11.
Вагнер «жил средь нас» ?- Ироническая парафраза Ин. 1:14:
«И слово стало плотию, и обитало с нами».
Диагностика... благодарностью. - Дополнение Н. к эпилогу,
также содержащееся в «базельском» листе (ср. прим. выше).

Фридрих Ницше
Полное собрание сочинений
Том 5

Научный редактор
И.А. Эбаноидзе
Оформление и верстка
И.Э. Бернштейн
Корректор
А.Б. Клюева
Подписано в печать об. 11. 2θ 11.
Формат 84x108/32. Бумага офсетная № ι.
Гарнитура NewBaskervilleC. Печать офсетная.
Печ. л. 15. Тираж гооо экз. Заказ № 6443.
Издательство «Культурная Революция»
Адрес: Москва, ул. Новосущёвская, д. ig6
Телефон (499)973 1662, e-mail editor@kultrev.ru
При участии ООО «Агентство печати «Столица»
тел.: (495) 331-14-38; e-mail: apstolica@bk.ru
Отпечатано в ОАО «Первая Образцовая типография»,
филиал «Дом печати — ВЯТКА» в полном соответствии
с качеством предоставленных материалов
610033, г. Киров, ул. Московская, 122.
Факс: (8332) 53-53-80, 62-10-36
http://www.gipp.kirov.ru
e-mail: order@gipp.kirov.ru