Ито Огава

КАНЦТОВАРЫ

ЦУБАКИ

УДК 821.521.0-31

ББК 84(5Япо)-44

О36

小川糸

ツバキ文具店

Перевел с японского Дмитрий Коваленин

Дизайн обложки: Flora Waycott

手紙：萱谷恵子（カヤタニ・ケイコ）

(Иероглифы:  Keiko Kayatani)

Огава, Ито

О36 Канцтовары Цубаки : [роман] / Ито Огава ; [пер. с яп. Дмитрия Коваленина]. — Санкт-Петербург : Polyandria NoAge, 2023. — 288 с.

ISBN 978-5-6048275-4-3

© 2016 Ito Ogawa. All rights reserved. Original Japanese edition published by Gentosha Inc., Tokyo. Russian language translation rights arranged with Gentosha Inc. through The English Agency (Japan) Ltd.

© Коваленин Д. В., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Поляндрия Ноу Эйдж», 2023

ВОЗРОЖДАЯ ДЫХАНИЕ СЛОВ

Записки юной каллиграфессы

Предупреждаем сразу: данное чтиво — сугубо эстетское. Настолько, что даже предисловие к этой книге хочется, вздохнув поглубже, начать с дисклеймера:

«Любители головоломных японских убийств, кровожадных самураев и коварных гейш, проходите мимо! Такая книга, наверное, все-таки не для вас. Слишком уж она спокойная и медитативная».

Слишком «свежая и простодушная», как выразилась одна из японских читательниц на веб-сайте Ито Огавы.

А другая тут же добавила: «Да! Одна из комфортнейших книг, какие я читала за последние годы! В ней настолько мягко и уютно, что хочется читать все дальше и дальше — под очередную чашку зеленого чая. И даже в самый промозглый зимний день угадывать в воздухе едва различимые ароматы грядущей весны».

Повествование здесь похоже на вроде бы простенький салат из трех ингредиентов:

а) сценки из обычной жизни 25-летней девушки-каллиграфа по имени Ха́токо;

б) размышления героини о смысле бытия;

в) техническое описание процессов и стилей написания японских писем.

Все! Казалось бы, вот нам и весь роман. В котором даже любовная интрига происходит не с главной героиней, а с ее подругой, и не на основной сцене, а где-то за кулисами этой истории...

Впору спросить: так о чем же тогда история?

А история эта — о японских письмах. Или, еще точнее — о призраках писем, которые являются нашим глазам в виде разных человеческих почерков.

Некоторые из персонажей этой истории вполне себе живы, некоторые — уже мертвы. Но и те, и другие продолжают активно воздействовать друг на друга, являясь нам в виде букв и иероглифов. Знаки эти прописываются кистями, перьями, шариковыми ручками, фломастерами, карандашами, но главное — руками самых разных людей. С разными судьбами, характерами и страстями. Которые то и дело сплетаются перед глазами Хатоко в очередное батальное полотно — панораму еще не оконченного сражения, исход которого зависит и от нее самой.

Смотря что — и как — она напишет в ответ.

Ведь наша юная мастерица древнего искусства юхи́цу обладает поистине колдовским умением каллиграфической мимикрии. Или, говоря проще, она умеет переселяться в чужие почерки.

Совершенно не случайно сцена действия книги — бывшая столица Японии, древний город Кама́кура, основанный еще в XII веке первым японским сёгуном Минамото-но Ёритомо. Именно здесь он построил свою непобедимую крепость, защищенную горами и морем, в которой удерживал власть над страной и побеждал любого, кто пытался его свергнуть. В этих междоусобных войнах погибло столько народу, что даже сегодня, в XXI столетии, неуспокоенными душами убитых воинов, по выражению Ха́токо, «кишат все улочки Камакуры» — и слухи об очередной встрече с тем или иным призраком расползаются по городу чуть ли не ежедневно...

Впрочем, слухи эти известны в основном лишь самим горожанам, которые предпочитают «не выносить сор из избы» — и не отпугивать от Камакуры главных «кормильцев». Ведь хотя сам город совсем небольшой (около 200 тыс. чел.), в нем расположено аж 176 древнейших японских храмов, которые ежегодно притягивают сотни тысяч туристов со всего мира. А уж о живописных диких пляжах залива Сагами нечего и говорить.

Из всех ныне существующих городов Японии по глубине исторических традиций с Камакурой могут потягаться разве только Киото и Нара.

Вот почему здесь до сих пор еще сохранилось древнее ремесло юхицу, которым так гордится Хатоко и которое уже практически не встречается в повседневной жизни всей остальной Японии.

Писцы-каллиграфы юхицу — как правило, женщины — оказывали уникальные услуги всем тем, кто не умел выражать себя на письме. Эти образованнейшие дамы писали красивые письма от имени любых заказчиков. Самые виртуозные мастерицы были вхожи во внутренние покои сёгуна. Как правило, таких на весь город было всего человека два или три. Им доверяли свои политические и любовные тайны главные лица государства. По первому зову, в любое время дня и ночи они должны были предстать перед высочайшими заказчиками — и, перевоплотившись в них, выразить их волю и чувство на письме. Эти виртуозы каллиграфии называли себя Воинами Тени (影武者 — кагэ́-муся́) — невидимыми хранителями языка тех, от чьего имени они пишут послания.

Одной из таких «воительниц тени», как гласит предание уже в начале книги, и была древняя прапрапрабабка Хатоко.

Точно так же, как в любом другом японском ремесле, тайны и навыки юхицу передавались по женской линии от матерей к дочерям, по цепочке через века. А потому девочек в роду потомственных каллиграфов с ранних лет обучали грамоте и кистевому письму настолько серьезно, что их повседневная жизнь напоминала, скорее, аскезу отшельниц в женском монастыре.

От этих мастериц требовалась не только максимальная концентрация при письме, но и безупречное чувство слова. А также знание вековых традиций корреспонденции, включая умение выбрать нужные тушь, кисть, бумагу, конверт и даже марку — исходя из самой ситуации, а также времени года, настроения заказчика и желательного результата переписки.

Стоит ли говорить, что к концу ХХ столетия профессия юхицу оказалась на грани вымирания. И в этом смысле «Канцтовары Цубаки» — своеобразный реквием рукописному тексту. Оглушительный успех этой книги в Японии объясняется еще и тем, что Ито Огава своей книгой затронула очень деликатную для соплеменников тему. О том, как это важно — на фоне всеобщей механизации, компьютеризации, универсализации и так далее — сохранить в словах тепло человеческого дыхания, а в буквах — тепло человеческой руки.

Многие обычаи и традиции, которые приходится соблюдать Хатоко в ходе работы (как и в повседневной жизни простого обывателя «храмовой столицы» Камакуры), сегодня практически утрачены. Так, например, судя по отзывам японских читателей, мало кто из японской молодежи вообще слышал, что такое алтарь для сожжения писем фуми́дзука. А подавляющее большинство горожан искренне считают камелию (цуба́ки) «похоронным цветком», хотя раньше она означала нечто куда более жизнерадостное.

В итоге «Канцтовары Цубаки» явились для японской публики напоминанием о том, чем люди дорожили веками, но о чем сегодня вспоминают с большим трудом, если помнят вообще. И таких ностальгических напоминаний японцам «о том, какими они были еще недавно» набралось на целый роман.

Мы старались объяснять подобные нюансы как в расширенном переводе, так и сносками.

Но главная, и самая интересная, проблема, над которой пришлось поломать голову и переводчику, и издателю этой книги на русском, заключалась в другом. Вопрос философского порядка: если составной частью текста книги должен быть рукописный текст японского мастера юхицу, не значит ли это, что и на русском в идеале мы должны приглашать своего, российского каллиграфа, который написал бы одно письмо «рассерженно-колючими» таракашками, другое — «возвышенно-соболезнующей» вязью, третье — «нежно-влюбленной» летящей скорописью?

Как переводчик, я искренне надеюсь на успех этой книги и у нас. И буду очень рад, если при ее переиздании мы, даст бог, еще вернемся к этому вопросу. Так, любопытно, что до нас «Канцтовары Цубаки» перевели только на два языка: китайский и французский. При этом китайские версии каллиграфических писем Хатоко понравились далеко не всем китайцам, а французские коллеги, судя по всему, пока не осмелились приглашать для «передачи почерков» своего французского каллиграфа, а сделали примерно то же, что и мы.

В любом случае очень здорово, что благодаря Ито Огаве у нас есть еще один шанс воспеть гимн живому Слову, которое веками соединяло человеческие сердца и помогало людям понимать друг друга даже в самых спорных и деликатных ситуациях, разрешая любые конфликты на бумаге, а не на поле брани.

И так же здорово, что один из главных, на мой взгляд, вопросов книги так и остался открытым — ровно настолько, чтобы возвращаться к нему снова и снова.

Если ты настоящий профессионал, должен ли твой почерк «прогибаться» под любое письмо, даже если ты не согласен с его содержанием?

Отличный вопрос. Мне как переводчику показалось, что ответ на него можно найти в финальном письме этой книги.

Возможно, нечто подобное покажется и вам?

Удачи!

Дмитрий Коваленин

ЛЕТО

Мой домик ютится у подножия невысокой горы. По адресу: префектура Канага́ва, город Кама́кура1. Но при этом на самой окраине: добираться до центра пешком — отдельное приключение.

Раньше я жила там с Наставницей, но три года назад она умерла. С тех пор в этом стареньком доме я одна.

Впрочем, особенно одинокой себя не чувствую. Всегда ощущаю вокруг чье-нибудь присутствие. И хотя по ночам окружающие улочки замирают и погружаются в могильную тишину, напоминая город призраков, с рассветом воздух снова приходит в движение и отовсюду слышатся чьи-нибудь голоса.

По утрам, как обычно, я первым делом умываюсь, затем набираю воды в чайник и ставлю его на плиту. А пока он закипает, подметаю полы, прохожусь везде мокрой тряпкой. Полы на кухне и в прихожей, татами в гостиной, лестницу на второй этаж — все это, одно за другим, освежаю для нового дня.

Чайник тем временем послушно закипает. Я прерываю уборку, чтобы залить чай в заварнике кипятком. И, пока заваривается, дотираю шваброй полы.

Запустив стиральную машину, я наконец-то присаживаюсь глотнуть чайку. Из фарфоровой чашки, благоухающей чуть дымчатым ароматом. О том, что слегка подкопченный чай — это вкусно, люди вокруг меня стали думать совсем недавно2. И я долго не могла понять, зачем мои предки обязательно прокаливают чайные листья перед ошпариванием. Но теперь, даже в самом разгаре лета, без горячего копченого чая по утрам мое тело просто не просыпается.

Я рассеянно прихлебываю этот чай — и наблюдаю, как в стене дома напротив, на лестнице между первым и вторым этажом, открывается маленькое окошко. Это моя соседка слева, госпожа Барбара. То есть с виду-то она вроде бы стопроцентная японка, но почему-то все зовут ее именно так. Может, когда-то за границей жила, кто ее знает...

— Доброе утро, Поппо-тян!

Ее радостный голосок несется по ветру игриво, как доска виндсерфера по волнам.

— Доброе утро! — отзываюсь я, как всегда чуть повысив голос.

— Чудный сегодня денек! Освободишься — заглядывай на чай! Мне прислали отличную кастеллу3 из Нагасаки!

— Большое спасибо! И вам хорошего дня!

Обмениваться с нею приветствиями, пока она торчит у себя в окошке между первым и вторым этажом, — тоже часть моего распорядка. Прямо как Ромео с Джульеттой, думаю я всякий раз, воркуя с ней таким образом, — и едва удерживаюсь от смеха.

Поначалу, конечно, я была в замешательстве. Все эти странные разговоры новой соседки, ее кашель и голос, который она то и дело повышала на кого-то по телефону, а также периодический шум сливного бачка в чужом туалете создавали иллюзию, будто мы с нею живем под одной крышей. Даже если о ней не думаешь, эти звуки постоянно напоминают: ты не один.

Но постепенно я привыкла к ее присутствию и начала здороваться с ней по утрам. Теперь наш обмен репликами поутру — словно некий сигнал, по которому очередной день приходит в движение.

Зовут меня Ха́токо. Амэ́мия Ха́токо. «Голубка в храме Дождя»4... Так уж назвали предки. Понятное дело, в честь храма Цуругао́ка-Хатима́н-гу5. А поскольку первый иероглиф имени бога, восьмерка, похож на голубиные крылья, с раннего детства, сколько я себя помню, все зовут меня Поп­по-тян6.

Но как же надоела эта жара спозаранку! Стоит признать, летний зной в Камакуре — это нечто особенное. Французские булочки, едва вынутые из печи, от жары совсем расползаются, а морская капуста, твердая с виду, тает во рту, как желе.

Развесив во дворе белье, выношу мусор — на ближайшую свалку, которую еще называют «станцией», у самого берега речушки Никайдо́.

Сгораемый мусор со «станции» забирают дважды в неделю. Раз в неделю все остальное: бумагу и ткань, пластик и дерево, бутылки с жестянками. А по субботам закрывают «станцию» на уборку. Несгораемый и габаритный мусор увозят раз в месяц. Поначалу, когда эти правила ввели7, такая тщательная сортировка мусора казалась слишком нудной и хлопотной, но теперь стала делом привычным и даже напоминает забавную игру.

Время мусора заканчивается, наступает время школьников с ранцами. Детишки нашей улицы, как по команде, выбегают из своих домов, строятся в шеренгу и дружно шагают по улице в начальную школу за пару кварталов отсюда. Именно эти школьники и составляют чуть ли не половину всех моих покупателей в лавочке «Канцтовары Цуба́ки».

Подходя к дому, я окидываю его взглядом снаружи. Старые раздвижные двери, верхние половинки застеклены. На левой — надпись «Канцтовары», на правой — «Цубаки». А сразу перед входом, будто в подтверждение серьезности такого названия, растет огромная камелия, оберегая дом от напастей8.

На стене рядом с дверью прибита деревянная, давно потемневшая от времени табличка. Если приглядеться, на ней еще можно прочесть фамилию: «Амэ́мия». Знаки выписаны кистью — словно бы второпях, но уверенным почерком каллиграфа. Обе надписи, конечно же, оставили мои предки.

Дело в том, что с самого начала эпохи Э́до9 наш род, Амэмия, — потомственные написатели писем. Когда-то это мастерство называлось гордым словом юхи́цу — «кисть в помощь» — и заключалось в умении составить и написать письмо за любого большого начальника, аристократа или просто уважаемого человека. Подобные мастера обладали столь образцовыми грамотностью и опытом каллиграфии, что имена трех особо искусных юхицу, служивших при сёгунате Камакуры, вспоминаются по сей день.

Во времена Эдо мастериц юхицу вызывали для написания писем не только в кабинеты больших начальников и приватные комнаты знати, но и во внутренние покои именитых людей. Среди тех, кто работал чуть ли не у постели своих заказчиков, была и моя прародительница, основательница нашей династии по фамилии Амэмия.

Из поколения в поколение опыт и мастерство каллиграфии передавались по женской линии. Наставница, как мать моего отца, являлась уже десятой мастерицей династии, а роль следующей, одиннадцатой, юхицу Амэмия была с рождения уготована мне.

Да, «мать моего отца» по идее означала ее кровную связь со мной. Хотя ни бабулей, ни даже просто бабушкой я не назвала ее ни разу в жизни. Для меня она всегда оставалась Наставницей, которая в одиночку заправляла нашим семейным магазинчиком, а заодно воспитывала и меня.

Но в отличие от древних мастеров юхицу сегодняшние каллиграфы в основном только и делают, что надписывают конверты для денежных подношений от близких к свадьбам или похоронам да выводят иероглифы для гравировки на памятниках, вывесках и уличных объявлениях.

Вот и моя Наставница бралась за любую работу, о чем бы ее ни просили: от росписи кубка чемпиона по гейтболу в клубе для престарелых до оформления настенных меню для ресторанчиков японской кухни или написания резюме для соседского сына, оставшегося без работы. Эдакое агентство «Тысяча услуг» для всего, что касается письменных знаков. Хотя с виду обычная лавочка канцтоваров...

Напоследок я меняю воду в молельной чаше перед фумидзу́кой10 в саду. Казалось бы, всего лишь большой булыжник — а в доме Амэмия он почитался чуть ли не выше самого Будды. Шутка ли — целое кладбище тысяч написанных писем! А теперь этот камень обнесен стыдливой оградкой и густо зарос ирисами...

На этом моя утренняя уборка завершена.

До половины девятого — времени открытия «Канцтоваров Цубаки» — остается еще немного времени. И я отправляюсь к госпоже Барбаре на утренний чай.

Оглядываясь назад, я понимаю, что все последние полгода крутилась как белка в колесе. После смерти Наставницы разгребать завалы из незакрытых счетов и задолженностей семейного магазинчика выпало тетушке Су́сико. Но с тех пор, как я удрала от них за границу, обнаружилась целая куча проблем, которые тетя не могла решить самолично, и теперь их пришлось потихоньку, одну за другой, улаживать мне. Все равно что отскабливать нагар со старых кастрюль и сковородок. Особенно же много нагара скопилось в вопросах передачи прав на наследство.

Казалось бы, что мне, в мои двадцать с хвостиком, проблемы чьего-то наследства? Но поскольку весь этот дом когда-то унаследовала Наставница, которую наш род удочерил еще во младенчестве, сам факт ее смерти обнажил целую россыпь неожиданных «подводных камней».

По мне, так собрать бы уже весь этот мусор из прошлого да выкинуть с чистым сердцем. Но как я ни надеялась, что взрослые отнесутся к ситуации хотя бы с юмором, увы — слишком много моей родни, которую я толком и знать не знала, стало вдруг заглядывать ко мне «в гости» со звериной серьезностью на лице.

Все они рассчитывали на одно. Как только я подпишу бумагу о том, что жить в этой «средневековой рухляди» не собираюсь, этот дом тут же снесут и отстроят на его месте какую-нибудь многоэтажку для сдачи в аренду или автостоянку, прибыль от которых можно делить на всех собственников понемногу. А заодно, разумеется, срубят под корень и нашу старую камелию.

Но это огромное дерево я обожала с детства и хотела сберечь его, чего бы мне это ни стоило.

В тот день, уже после обеда, я проснулась от звяканья дверного колокольчика и тут же вскочила с дивана.

Похоже, сама не заметила, как заснула. Мелкий дождик, тихонько накрапывая по земле, убаюкивал лучше всякой колыбельной. Так моросило сразу после обеда вот уже несколько дней подряд.

Двери для посетителей я открываю в 9:30 утра и несколько часов до полудня провожу за конторкой, а потом скрываюсь за стенкой на маленькой кухоньке и обедаю. С утра я обычно не ем — разве что заедаю горячий чай какими-нибудь сладостями, — но уж в обед стараюсь подкрепиться как следует.

Клиентами то утро меня не баловало, я заклевала носом и прикорнула на кухонном диванчике. Думала, подремлю минут десять — и опять за конторку. Да так и провалилась в глубокий сон. Возможно, оттого, что за полгода с моего возвращения это место наконец-то перестало меня напрягать, в последнее время глаза у меня так и слипаются средь бела дня.

— Простите! Вы работаете?

Какая-то женщина выкрикивала это уже не первый раз. Спохватившись, я метнулась обратно к конторке.

Голос ее показался мне смутно знакомым, и я не ошиблась: передо мной стояла госпожа Уо́фуку — жена хозяина рыбной лавки по соседству.

— О! Так это ты, Голубочек? — При виде меня глаза ее будто вспыхнули. — Когда ж ты вернулась-то?

Голос ее звучал все так же шершаво, а в руке она сжимала целую пачку почтовых открыток.

— В январе...

Услышав мой ответ, госпожа Уофуку приподняла край длинной юбки, кокетливо отвела одну ногу назад и склонилась в глубоком поклоне. Ах да, вспомнила я. Такой она всегда и была...

Все мое детство, когда Наставница посылала меня прикупить чего-нибудь к ужину, именно жена хозяина рыбной лавки украдкой угощала меня чем-нибудь — то конфетой, то шоколадкой, то леденцом на палочке. Она знала, что Наставница запрещает мне сладкое, и уже поэтому баловала меня очень упорно. Так, что еще в дошкольные годы я частенько мечтала: эх, вот бы такая женщина была моей настоящей мамой!

Как же мы с нею за эти полгода ни разу не встретились, хотя живем по соседству, удивилась я. Но она как будто прочла мои мысли.

— А у нас матушка в деревне совсем слегла, ухода требует. Пришлось ненадолго вернуться к ней на Кю́сю. Потому мы с тобой и не виделись... Но ты, Голубочек, вижу, держишься молодцом! Вот и я то и дело у мужа спрашивала: как там наша Птичка из храма Дождя?

Этот муж у госпожи Уофуку уже второй. Первый несколько лет назад скончался от тяжелой болезни. Об этом мне написала тетушка Сусико, пока я на своих «каникулах» подрабатывала в Канаде.

— Ну слава богу! Каждое лето столько народу ждет открыток на День большого зноя!11 Вот и на этот раз просто не знала, что делать... И тут слышу — говорят, ваша «Камелия» снова открылась. Да неужто? Пришла проверить — и правда! Какая радость...

Проговорив все это вежливо и напористо, госпожа Уофуку протянула мне пачку пустых открыток. Девственно-белых, с разлиновкой для адреса и почтовой марки на лицевой стороне.

При этом, насколько я знаю, сама госпожа Уофуку пишет отнюдь не как курица лапой. Почерк у нее приятный и легкий, знаки словно порхают в воздухе. Тем не менее из года в год она заказывает каллиграфию для летних пожеланий у нас в «Цубаки». Исключительно потому, что была давней подругой Наставницы.

— В общем, прошу оформить все так же, как и всегда!

— Да, конечно... — машинально отвечаю я.

Заказ принят, сделка заключена. Госпожа Уофуку, попрощавшись, уходит. Проводив взглядом ее старенький передник, юбку до щиколоток, белые носочки и челку до бровей, я как будто на пару секунд возвращаюсь в детство. Теперь госпожа Уофуку живет на попечении сына и нянчится с внуком. А детей у нее трое, и все мальчики. Кто знает, может, когда-то она так баловала меня, потому что видела во мне свою дочь?

Перелистнув страницу календаря, я обвожу ярко-желтым маркером День большого зноя и День начала осени. И до, и после этих «пиковых» лунных дат еще будут День начала сливовых дождей и День окончания жары, к которым также пишутся отдельные пожелания. Для меня же это означает одно: танцевать с кистью придется все лето.

Я споласкиваю лицо, изгоняю остатки сна и начинаю подготовку к работе.

Первым делом нужно достать нашу старенькую резиновую печать с изображением рыбы12 и проштамповать ею все открытки с изнанки. Оформлять изнанку совсем не сложно — этим можно заниматься, даже сидя за прилавком. Летние пожелания от госпожи Уофуку наша писчая контора оформляет уже много лет, не сказать — десятилетий. Сама работа проста, угнетает лишь ее количество. Но все инструменты, которые Наставница годами использовала для этих заказов, давно подобраны и хранятся в специальном футляре. А сама клиентка настолько давняя, что даже содержание ее пожеланий можно не вычитывать заранее. В общем, у меня есть все, чтобы и нынче исполнить заказ госпожи Уофуку безукоризненно, как по нотам.

Хотя, конечно, в отличие от изнанки лицевая сторона — с именем и адресом получателя — всякий раз требует отдельного внимания и усилий. У каждой открытки свой адресат, и поставить такую работу «на поток», как в конвейере, практически невозможно.

Ужинаю я, как правило, где-нибудь в городе. От такой привычки, понятное дело, мой коэффициент Энгеля задирается до небес, но готовить ужин дома только для одной себя просто выше моих сил. По счастью, в таком туристическом раю, как наша Камакура, вопроса, где вкусно поесть, не возникает вообще: шагай по любой улочке да выбирай чего душа пожелает.

Сегодня — впервые в этом году — душа моя пожелала охлажденного рамэна. А уже после лапшевни захотела вернуться немного в обход — через святилище Кама́кура-гу13. Конечно, к дамочкам, разгуливающим в одиночку после заката, Камакуре не привыкать, но по вечерам ее улочки просто жуть какие темные. Особенно те, что ближе к горам: фонари там почти не горят. На часах еще нет и восьми, а вокруг хоть глаз выколи.

Чтобы придать себе смелости, я постукивала и пришаркивала деревянными сандалиями при ходьбе. Дождь к вечеру перестал, но тучи над головой могли разразиться очередным ливнем в любую секунду.

Но если храм Хатиман-гу — обитель духа Минамо́то Ёрито́мо14, который основал здешний сёгунат, то храм Камакура-гу возносит молитвы за души тех, при ком этот сёгунат пал. На его заднем дворе до сих пор сохранилась темница, в которой доб­лестный принц Морина́га перед тем, как лишиться головы, томился целых девять месяцев. И за небольшую плату можно даже заглянуть туда внутрь.

Вот почему всякий раз, когда я оказываюсь у двух этих храмов, посещать их оба мне слишком неловко, а предпочесть какой-то один не хватает решимости.

В итоге я, как всегда, поднялась по каменной лестнице, что ведет к ним обоим, и на верхней площадке просто сложила в молитве руки — перед огромной головой дракона, подсвеченной лучами прожекторов.

Вернувшись домой, я освежилась под душем. Затем достала из ящика стола павлониевую шкатулку для писем, которой так дорожила Наставница. Осторожно открыла крышку. Внутри были кистевые фломастеры, ручки с пером и так далее — полный набор инструментов для каллиграфии.

Лакированная крышка снаружи инкрустирована перламутровыми голубями. Когда-то эту шкатулку по особому заказу Наставницы изготовил мастер в Киото. Но драгоценные камни из птичьих глазниц давно выпали, а длинные перышки на хвостах незатейливо подклеены прозрачным скотчем — лишь бы не потерялись. Для меня эта шкатулка — немое свидетельство, напоминание о тенях зловещего прошлого.

Первым, что я выучила наизусть, были слова детской песенки «Ироха́»15.

И-ро-ха-ни-хо-хэ-то — и так далее, до самой последней буковки, су. Все эти полсотни слогов я могла перечислить один за другим без запинки уже годика в полтора, а написать на бумаге — в три. Блестящий результат усилий Наставницы, приучившей меня к этим навыкам сызмальства и на всю оставшуюся жизнь.

За кисть я взялась в шесть лет. Шестого числа шестого месяца. «Без хорошей тренировки — ни уменья, ни сноровки!» — объявила Наставница и подарила мне первую в жизни персональную кисточку. Из волосинок, которые состригли с меня же новорожденной.

Тот день я до сих пор вспоминаю отчетливо, во всех деталях.

Когда я вернулась из школы, Наставница уже дожидалась меня с парой белых гольфов. Самых обычных, до колен — без особых прикрас, если не считать голубых зайчиков на икрах. Не успела я натянуть их, как Наставница отчеканила:

— Хатоко. Сядь сюда.

И лицо ее непривычно окаменело.

Я уселась, как велено, за низенький столик, уперев колени в татами. Застелила столешницу грубым крафтом. Выложила перед собою стандартный лист волокнистой бумаги, прижала его по краям деревянными пресс-папье. Ритуал, который до сих пор на моих глазах исполняла Наставница, пора повторить и мне. Перед моими глазами — бумага, кисть, брикетик туши, каменная тушечница. Все «друзья каллиграфа»16 застыли наизготовку.

Слушая голос Наставницы, я решительно подавляю в себе желание куда-нибудь смыться. Или сами ее наставления вдохновляют меня так, что я не чую под собою ног?

И вот, наконец, можно подготовить тушь. Капнуть на каменное донышко водой — раз, другой — и вдумчиво растирать в ней черный брикетик до полного растворения. Уютный, заветный процесс, погрузиться в который я мечтала уже так давно.

До того дня Наставница не позволяла мне даже притрагиваться к ее инструментам. Всякий раз, обнаружив, что я развлекалась с ними вместо игрушек, она запирала меня в чулане. А то и оставляла без ужина. Но, насколько я помню, чем яростнее она повторяла: «Даже приближаться не смей!» — тем неотвратимее меня к ним тянуло.

Из всех «сокровищ каллиграфа», помню, сильнее всего меня притягивала тушь. Так и подмывало лизнуть этот загадочный кирпичик и понять, каков он на вкус. Уж наверняка покруче леденцов или шоколада, думала я, изнывая от любопытства. А от слабого, таинственного аромата, что растекался вокруг Наставницы, когда она растирала тушь, я просто замирала в восторге.

Вот почему шестой день шестого месяца, когда мне стукнуло шесть лет от роду, стал еще и днем моего каллиграфического дебюта. Увы! Даже завладев заветным брикетиком, я еще долго не понимала, как с ним обращаться, и получала от Наставницы один нагоняй за другим.

Казалось бы, чего проще — три себе тушь о камень да размешивай в воде. Однако мне, шестилетней, этот процесс показался жутко мудреным и долгим. Чтобы его ускорить, я попыталась держать брикетик под наклоном, но тут же получила от Наставницы по рукам. А о том, чтобы лизнуть заветную черноту на вкус, даже думать забыла.

В тот первый день я только и делала, что прописывала колечки. Спираль за спиралью, строка за строкой выводила кистью на стандартном листе пузатую букву «но»17. Пока Наставница направляла мою руку своей, это казалось совсем не сложно. Но как только пробовала я сама, линии тут же начинали вихлять из стороны в сторону, превращаясь то в худосочных червячков, то в извивающихся змей, то в обожравшихся крокодилов, из-за чего я никак не могла успокоиться.

Кисть не заваливай, держи вертикально.

Локоть оторви от стола, пиши на весу.

Спину выпрями.

По сторонам не зыркай, гляди только перед собой.

Следи за дыханием.

Изо всех сил я старалась выполнить все эти наставления сразу, но в результате лишь сильнее напрягалась, тяжелее дышала да испуганнее суетилась.

Вскоре столешницу передо мной докуда хватало глаз устилали бумажные листы, испещренные моими перекошенными колечками. Чем упорнее я пыталась выписать их как следует, тем корявее они выходили. Оно и понятно, чего еще ожидать от первоклашки?18

Было ясно: мой первый день обучения ремеслу, мягко говоря, успехами не увенчался.

Боясь обмануть надежды Наставницы, я упрямо выводила колечко за колечком снова и снова. Но как только я наловчилась выдавать большое и ровное «но» одним движением руки, мне тут же велели вывернуть ту же букву наизнанку и закручивать ее теперь уже против часовой стрелки, справа налево.

С тех пор каждый день моего детства, как правило, заканчивался одинаково: сразу после ужина наступало время каллиграфии. До второго класса — по часу, до четвертого — по полтора и до шестого — по два часа в день Наставница неотступно нависала надо мной, готовя себе преемницу — очередного потомственного мастера кистевого письма.

Зеркальная «но» давалась мне с неохотой — пальцы не понимали, куда выворачивать кисть. Лишь попытки с тридцатой начала выходить и она — нужных размеров, баланса и толщины.

Поскольку хирагана — азбука прописная, ее мягкие, волнистые знаки могут прописываться и слитно, будто вышитые одной нитью. Умение писать красиво, почти не отрывая кисти от бумаги, Наставница считала основой нашего мастерства и именно эти навыки вколачивала в меня с особой дотошностью.

Ее старания принесли свои плоды: со временем я научилась даже с закрытыми глазами выписывать, не отрывая кисти, самые мудреные завитушки элегантным сплошным ручейком.

Разобравшись с окружностями, мы перешли к алфавиту «ироха» и отточили написание всех пятидесяти букв. Шлифуя свой почерк до автоматизма, для каждого из знаков я сочинила свой неповторимый образ.

い — «и» — добрый дружочек, что весело болтает со мной, сидя на земле в чистом поле.

ろ — «ро» — грациозный лебедь, плывущий по глади озера.

は — «ха» — самолет, который садится на посадочную полосу, но тут же снова взмывает в небо и выписывает акробатический пируэт.

Для каждой новой буквы я сперва изучала образец, написанный Наставницей, и старалась копировать его один в один. Потом прописывала снова и снова у себя на листе. Пока наконец не заучивала очередную букву наизусть и уже тогда с одобрения Наставницы переходила к следующей.

У каждого знака хираганы — своя история и свой неповторимый характер. Свыкнуться с этим мне, тогда еще совсем маленькой, было непросто и порой, чтобы запомнить очередную загогулину, приходилось отслеживать, от какого иероглифа она когда-то произошла.

В этих случаях мы открывали увесистый художественный альбом и изучали письмена 3-го свитка «Ко́я-гирэ́» — самой древней из сохранившихся копий «Кокинсю́»19. Любоваться истинной красотой — один из способов оттачивания мастерства, то и дело повторяла Наставница, так что все свое детство я разглядывала фотографии замшелых свитков вместо обычных книжек с картинками.

И хотя смысл древних стихов, сочиненных самим Ки́-но Цураю́ки20, оставался для меня непостижим, от этих знаков и правда веяло таким совершенством, что делалось не по себе. Я скользила взглядом по ручейкам безотрывной хираганы, и казалось, будто некая красавица из императорской знати разворачивает перед читателем один за другим все двенадцать слоев своего кимоно.

На оттачивание пятидесяти знаков хираганы и еще стольких же букв катаканы21 я потратила года два. И лишь когда перешла в третий класс, прямо с летних каникул основательно занялась иероглифами.

С началом каникул требования Наставницы утроились, и мне пришлось заниматься еще упорнее. Ни на какие походы с друзьями в бассейн или в кафе-мороженое времени не осталось совсем. Заводить себе тех, кто назвал бы меня своим другом, стало просто некогда. Подозреваю, в глазах одноклассников я так и осталась некой призрачной тенью, на которую в суете дня и внимания не обратишь.

Моим первым иероглифом был знак «долгий» (永), за ним последовали «весна», «лето», «осень», «зима» (春夏秋冬), и лишь после этого я отточила на всю дальнейшую жизнь свою подпись — Амэмия Хатоко, «Голубка в Храме Дождя» (雨宮鳩子).

В отличие от знаков алфавита, число иероглифов, которые мне предстояло освоить, было практически неограниченным. Я словно отправилась в путешествие безо всякой конечной цели. Зато целых три рукописных стиля — уставный (кайсё́), полукурсив (гесё́) и скоропись (сосё́) — завораживали меня так, что я готова была часами отслеживать, как у одного и того же иероглифа в зависимости от манеры письма меняется танец кисти.

Вот как вышло, что все шесть лет начальной школы я угрохала на занятия каллиграфией.

Ничего радостного и светлого из тех своих лет я припомнить не могу, как ни стараюсь. «Расслабишься хоть на сутки — наверстывать придется три дня!» — ворчала то и дело Наставница, поэтому и в летнем лагере, и на школьных экскурсиях я не расставалась с кистевым фломастером и продолжала упражняться тайком от учителей. Сам этот процесс казался мне таким естественным, что никаких угрызений совести я не испытывала.

Вот и сегодня, начиная растирать тушь, я вспомнила те дни и невольно выпрямила спину.

Теперь-то я уже не разбрызгиваю из тушечницы ни капли. И черный брикетик под пальцами больше не заваливается набок.

Говорят, растирание туши здорово успокаивает. «Давненько же я этим не занималась!» — еще успеваю подумать я, и все тело погружается в уютную бессознательность.

В сон при этом не клонит. Просто сознание медленно угасает, погружаясь в нечто темное и бездонное. Так и кажется: еще миг — и достигнешь полного, блаженного растворения.

Проверяя тушь на густоту, набрасываю несколько знаков в черновиках. И уже затем принимаюсь за лицевую сторону открытки.

Изящно и без единой погрешности выписать данные адресата — базовый навык каллиграфа, которому Наставница обучила меня в первую очередь. Ведь имя и адрес — это лицо сообщения, а значит, они должны выглядеть особенно элегантно и считываться легко.

Я прописываю новые имя и адрес строго по центру очередной открытки и перехожу к следующей, следя за тем, чтобы надпись не съезжала в сторону.

Изяществу письма Наставница была предана фанатично и оттачивала его до конца своих дней. Что, в общем, и объясняло как ее суховатую над­менность, так и постоянную ко мне придирчивость.

«Сколь виртуозно ты ни владеешь кистью, — повторяла она, — если написанное тобой не считывается с первого взгляда, значит, ты просто выделываешься, создавая безвкусицу».

Иными словами, даже в самых красивых буквах нет смысла, если они не доносят суть послания до адресата. Такова была ее философия. Иногда, в числе прочих стилей, она обучала меня и беглой скорописи сосё, но сама при заказах почти никогда ею не пользовалась.

«Истинная мудрость всегда проста».

Этот нехитрый девиз, который и отличает писчую контору от обычной нотариальной, Наставница вколотила в мою голову с раннего детства. И теперь уже я сама, без ее подсказок, понимаю, что для лицевой стороны открыток нужен уста́вный стиль «кайсё», прочесть который сумеют даже на самом захолустном деревенском почтамте.

Помимо авторских версий для алфавитов и иероглифов, Наставница придумала еще и кистевые начертания для арабских цифр — так, чтобы те считывались любыми японцами без ошибок.

Не прошло и недели, как открытки для госпожи Уофуку были готовы. Мне самой при этом не пришлось потратить ни иены.

Пока я возилась с заказом, июнь подошел к концу. Сезон сливовых дождей22 в этом году выдался совсем коротким и продолжаться, похоже, не собирался.

Тридцатого июня в храме Хатиман-гу, начиная с обеда, проводится обряд Великого очищения23.

Выйдя из дома пораньше, я отправляюсь к храму окольной дорогой. По случаю праздника «Канцтовары Цубаки» отдыхают и в субботу, и в воскресенье, так что хотя бы сегодня можно гулять до утра.

Все, кто на этом празднике посещает храм, получают новенькие о-хара́и — обереги из рисовой соломы в форме колец, которыми горожане украшают двери своих домов до следующего Великого очищения. Но если в июньские о-хараи вплетаются голубые ленточки, то у декабрьских такие ленточки красные. А на дверях «Камелии» никто не менял о-хараи с прошлого лета.

Сама-то я вовсе не набожна и особо не суеверна, но в дни Великого очищения стараюсь выполнять положенные ритуалы. Вот и Наставница, как бы ни была занята, дважды в году обязательно выкраивала часок для посещения храма.

Добираюсь как раз вовремя. Отдаю на воротах три тысячи иен24 — подношение богам для участия в церемонии. Получаю новое о-хараи.

Уже перед самым храмом прохожу по тропинке сквозь кольцо Ти-но-ва́25 — огромное, из колючих стеблей осоки — и в этот миг ощущаю: вот оно и пришло, настоящее лето! Пронзительная синева над головой как будто распахивается еще шире, сияет еще лазурнее.

«А ведь год в Камакуре и правда начинается с июля!» — внезапно думаю я. И, обернувшись, смотрю, как пара коршунов гордо парит в небесах по ту сторону зазубренного кольца.

Мелкими шажками я выписываю на тропинке восьмерку — вперед, назад и снова вперед — и таким образом трижды прохожу через кольцо Великого очищения. Служительница-мико́ угощает меня храмовым саке. Я делаю глоток, и «напиток богов» как будто ослабляет узлы, что уже так долго стягивали мое сердце. Небесная синь, став совсем бездонной, готова принять меня с головой.

Возвращаюсь навеселе, ноги чуть заплетаются, но прежде чем зайти в дом, вешаю над входной дверью свежее о-хараи. Вот теперь, с новым настроем, и можно встретить лето как полагается...

Вокруг — никого, и я в одиночку бормочу себе под нос: «С Новым годом, о боги!» Уж не знаю, долетает ли мой голос до адресатов, но в тот же миг налетает ласковый южный ветерок — и голубые ленточки, радостно встрепенувшись, пританцовывают у меняперед глазами.

А уже со следующего утра, словно подтверждая приход настоящего лета, начинают трещать цикады. Чудеса: еще вчера от них не было слышно ни звука, но стоило перевернуть страницу в календаре, как их свиристение заполнило собой все вокруг. Да, в этом году, благодаря тому, что сливовые дожди отшумели так рано, настоящее лето и правда началось с первого же дня июля.

Хотя, конечно, стоит признать: лето для нашего магазинчика — время спячки средь бела дня. Да что магазинчик! Вся Камакура под палящим солнцем словно вымирает. Какое-то оживление еще можно заметить вокруг вокзала, но все эти люди едут из города прочь: их цель — морские пляжи Юигаха́ма или Дзаймо́кудза26. Вот и в гортензиевых садах вокруг храма Мэйгэ́цу к началу июля все цветы либо срезаны, либо уже отцвели, и отдыхающим там делать особо нечего. В городе такое пекло, что всякое желание разглядывать достопримечательности испаряется.

И поскольку за конторкой остается только носом клевать, я пропадаю в задней части дома, пытаясь разобрать вещи, оставшиеся после смерти Наставницы. Какую-то их часть разобрала тетушка Сусико, но много всего так и валяется без толку по всем углам.

Все, что можно хоть как-то продать, забрал бы старьевщик. Да только ни одно из «сокровищ» Наставницы исторической ценности не имеет. Почти все это — никому не нужные, выцветшие бумажки. Среди которых, похоже, затесались и мои каллиграфические экзерсисы. Я сгребаю их, кучка за кучкой, в очередной мешок для мусора. Слава богу, хотя бы звонок в этом доме устроен так, что, если придет посетитель, колокольчик зазвякает даже на заднем дворе.

Рабочий день в «Канцтоварах Цубаки» — с полдесятого утра и до захода солнца. В тот вечер солнце уже садилось, и я готовилась закрывать магазин.

Но тут зазвенел колокольчик. Один раз, потом другой.

Выскочив из подсобки, я поспешила обратно к кассе — и обомлела. Передо мной стояла женщина глубоко за шестьдесят. На первый взгляд — классическая «мадам Камакура». Но при этом совершенно мне не знакомая.

Ее миниатюрную фигурку облегало платье с рукавами-буф, темно-синее в белый горошек. И даже зонтик в ее руках был подобран в тон платью — темно-синий, с такими же горошинами. Элегантная соломенная шляпка, белые кружевные перчатки — ну просто ходячая реклама новомодных кефиров «Ка́льпис»27.

— Добро пожа... — начала было я, но Мадам Кефир прервала меня на полуслове.

— Сегодня утром в семье господина Суна́ды скончался бедный Конноскэ́! — внезапно сообщила она.

Видимо, хочет заказать соболезнование, догадалась я. По крайней мере, на покупательницу канцтоваров она уж точно не похожа. Что-что, а такие нюансы я умею различать не хуже Наставницы.

Как и указано на вывеске, «Канцтовары Цубаки» — всего лишь маленькая лавочка, торгующая писчими принадлежностями. О том, что здесь оказывают услуги писца-каллиграфа, знают лишь соседи по нашей улочке да старые завсегдатаи, каких по пальцам пересчитать.

— Кон... но... скэ? — переспросила я.

Ни человека с таким редким старинным именем, ни кого-либо по фамилии Сунада я знать не знала.

— Как? — удивилась она. — Вы даже не в курсе? Это же местная знаменитость!

— Прошу прощения... — смутилась я. Разговор, похоже, предстоял долгий, и я жестом предложила гостье присесть. Чуть прихрамывая, она прошла к столику для посетителей и присела на стульчик.

Я достала из холодильника гречишного чаю, налила в чашку, поставила на поднос и молча подала ей.

— О его больном сердце я, конечно, слышала уже давно, — продолжала Мадам Кефир. — Но такая жара, что говорить, из всех нас вытягивает последние силы... Что поделаешь! Уже завтра бедняжку отпевают, а послезавтра кремируют!

— Вот как... — протянула я. И даже сочувственно зацокала языком, хотя все еще не понимала, что именно от меня требуется. Слухи о том, что поблизости кто-то умер, явно обошли меня стороной.

— А с моей-то ногой — куда мне! И хотела бы проститься, да столько не выстою. Вот и решила: пошлю им хотя бы конверт с подношением28. Верно же?

Лишь теперь, приглядевшись, я увидела, что ее левая лодыжка плотно перевязана телесного цвета бинтами. Видно, хромала Мадам Кефир уже давненько.

— Да, конечно, — покорно кивнула я. И снова зацокала языком.

— Ну вот! А к деньгам приложу письмо с соболезнованием. И хочу, чтобы вы написали его за меня. Как можно красивее... И как можно скорее!

— Понимаю, — только и ответила я, рассеянным взглядом скользя по ее перчаткам. «Не заглядывай в глаза тому, от чьего имени пишешь! — учила меня Наставница. — Лучше сосредоточить взгляд на его руках». Руки у Мадам Кефир были темными от загара и, пожалуй, слишком мускулистыми для ее хрупкой фигурки.

— Как, наверно, скорбит госпожа Сунада... Даже представить страшно! — добавила Мадам Кефир и, достав из сумочки носовой платок, промокнула — то ли от слез, то ли от пота — верхнюю часть лица. Платок, разумеется, оказался в тот же горошек, что и ее наряд.

— А вы могли бы в двух словах описать, каким он был, господин Конноскэ? — спросила я.

Мадам Кефир взяла обеими руками чашку и залпом осушила ее до дна. Хотя шел уже седьмой час, стрелка термометра на стене упрямо застыла на 30 градусах. Но чтобы сочинить письмо-соболезнование, я должна была знать об усопшем хоть что-нибудь конкретное.

— Он был очень смышленым мальчиком! — ответила Мадам Кефир так, будто ей не терпелось этим похвастать. — Своих детей, как известно, госпоже Сунаде боги не дали. Вот они с мужем и решили взять на воспитание маленького Конноскэ. Хотя, насколько я слышала, вся их родня была против!

— То есть... господин Конноскэ был их приемным сыном? И они воспитывали его как родного? — уточнила я. Тогда хотя бы понятно, какого рода утрате придется соболезновать в этом письме.

— О да, пожалуй. Можно сказать и так! — вроде бы согласилась Мадам Кефир, осторожно подбирая слова. А затем достала из сумочки мобильник и заскользила пальцами по экрану. — Вот, нашла! Это и есть Конноскэ...

С видом, будто доверяет мне великую тайну, она повернула экранчик ко мне и показала слегка размытый портрет. Чей именно — я разглядела не сразу. Но с первого взгляда было ясно одно: это не человек.

— То есть... вы хотите сказать... господин Конноскэ — обезьянка? — пролепетала я, не веря своим глазам.

Мадам Кефир кивнула и захлопнула телефон29.

— Предыдущие хозяева от него отказались, отдали в приемник. Там-то госпожа Сунада его и нашла...

Сказав так, она достала из сумочки конверт для пожертвований и положила передо мною на стол. Из конверта торчала записка с именем и фамилией самой Мадам Кефир.

— Уж простите за ужасный почерк. Я так спешила... Умоляю, это все очень срочно!

— Да, конечно. Сразу же приступлю.

— Оплатить обещаю завтра же. Приготовьте счет, будьте добры!

С этими словами Мадам Кефир поднялась с места и, помогая себе зонтом взамен трости, захромала к дверям. Уходя, она двигалась как будто немного легче, чем в минуту своего появления.

Я же, закрыв магазин, немедленно принялась за работу.

Классические письма-соболезнования составляются по строго установленным правилам, и черновиков для подобных текстов в архивах Наставницы хоть отбавляй.

Отыскав, на мой взгляд, самый подходящий для ситуации образец, я перевожу дух и приступаю к растиранию туши.

В случае с соболезнованиями черный брикетик вращают в лужице не как обычно — слева направо, а против часовой стрелки. Привыкнуть к этому непросто, рука поначалу не слушается. И тем не менее я слежу за тем, чтобы не растирать слишком много. Для выражения скорби тушь не делают слишком густой — знаки должны оставаться полупрозрачными.

То же самое с подбором правильных слов. Ни одно слово нельзя использовать дважды, никаких повторов и тавтологий. Никаких уважительных титулов рядом с именем адресата. Смерть не любит выводов, постскриптумов и умозаключений, поэтому финал лучше оставить открытым...

И вот наконец я заношу над бумагой кисть.

Собираю в душе всю скорбь, на которую только способна, чтобы слегка защипало в глазах. Вспоминаю все смерти, потрясшие меня до сих пор, — от гибели золотой рыбки, которая у меня была в детстве, до кончины тетушки Сусико.

«Получив известие о господине Конноскэ, растерянно гляжу в небеса. Какое страшное несчастье...

Зная о том, как стойко господин Конноскэ боролся с постигшим его недугом, все никак не могу поверить, сколь безвременно он отправился в свое последнее путешествие.

С безграничной благодарностью вспоминая, сколь бережно и деликатно он относился даже к таким неприметным персонам, как Ваша покорная, от всего сердца молюсь за его счастье в следующем из миров.

Желаю Вашему сердцу обрести силы, чтобы справиться с такой неизбывной печалью.

Несмотря на все мое желание увидеться с Вами в сей трудный час, больная нога не позволяет мне навестить Вас лично, поэтому все, что мне остается, — это послать хотя бы скромное подношение в надежде на упокой столь близкой Вам души.

Не желая быть многословной, нижайше прошу принять мои самые искренние соболезнования.

Последние слова — о соболезнованиях — я намеренно прописываю еще бледнее обычного. Традиционно так делается, чтобы создать впечатление, будто в тушечницу капали мои слезы, от которых к концу письма тушь совсем размыло. Но мне так и чудится, будто Мадам Кефир стоит за моей спиной, а в какой-то момент накрывает мою руку своей и водит кистью вместе со мною.

Покрыв белый листок бледными письменами, я складываю его, но не знаками внутрь, как обычно, а текстом наружу. И выбираю конверт: не двойной, как для формальных писем, а простой, однослойный. Так поступают только в случае с соболезнованиями — ведь одно несчастье не должно повторяться дважды. Цвет у конверта, понятно, такой же белый, как и само письмо. По той же логике никто не приходит на похороны в ярком макияже и с украшениями.

На конверте — все такими же бледными знаками — я выписываю имя и адрес получателя. Затем даю туши высохнуть и вкладываю в конверт письмо.

Очередной заказ выполнен, и я ставлю его на полочку домашнего алтаря с портретами Наставницы и тетушки Сусико. Там-то уж точно не помнется и не испачкается. Хотя запечатывать конверт я пока не тороплюсь. Конечно, все эти фразы и обороты речи отшлифованы веками настолько, что сомневаться в них не приходится. Но лучше подожду до утра и перечитаю еще разок на свежую голову.

«В письмах, написанных после захода солнца, прячутся демоны!» — не раз говорила Наставница. Возможно, еще и поэтому сама она почти никогда не работала по вечерам.

Когда я закончила, стрелки часов подползали уже к девяти. Цикады, так яростно свиристевшие весь этот день, ближе к ночи наконец-то умолкли, и за окном растеклась тишина. Точно в каком-нибудь тайном царстве за семью горами. Абсолютно спокойном, хотя и все равно душноватом.

Пора бы перекусить, решила я, сунула в карман кошелек и вышла из дома. Камакура встает спозаранку и закрывается, как правило, ранним вечером, но даже после заката всегда найдется хотя бы несколько ресторанчиков, работающих допоздна. После всех моих стараний над «письмом скорби» захотелось немного выпить и расслабиться. Иначе как следует не засну...

Неподалеку от станции я зашла в бар, заказала бокальчик розового вина и выпила за упокой господина Конноскэ, закусывая белой фасолью с фисташковой пастой. Письмо-соболезнование я написала впервые в жизни, и то ли от радости, что выполнила заказ как следует, то ли еще почему, но захмелела довольно быстро. И уже в полдесятого вышла из бара, чтобы не пропустить последний автобус на Камакура-гу.

На следующее утро я перечитала заново все, что написала вчера. Медленно и придирчиво, только что не вылизывая каждое предложение, проверила, все ли знаки верны, все ли буквы на месте, все ли фразы уместны для такого особого случая. И, заклеив конверт, проставила на нем с изнанки свой личный штампик — красный иероглиф «юмэ́»30.

Дело сделано.

Запаковав конверт в похоронный «мешочек для благовоний», я отправила его Мадам Кефир заказным письмом.

Воскресным утром, когда я снимала с веревки во дворике высохшее белье, меня окликнула из своего окошка госпожа Барбара:

— Может, сходим куда-нибудь позавтракать?

— Отличная мысль! — отозвалась я.

Воскресенье у «Канцтоваров Цубаки» — выходной, можно и отдохнуть. Хотя никаких особых планов у меня не было, я подумывала прогуляться до ближайшего храма и поучаствовать в дзенском ретрите. Но жарища с утра стояла такая невыносимая, что от одного развешивания белья у меня уже перехватывало дыхание. Пожалуй, и правда, будет куда веселее в кои-то веки позавтракать в каком-нибудь ресторанчике.

— А куда пойдем? — уточнила я чуть громче, чтобы она лучше расслышала.

Прячась за живой оградкой из гортензий, госпожа Барбара аккуратно подкрашивала губы. Гортензии на ее участке от долгой жары совсем поникли. На мой взгляд, нет зрелища печальнее, чем обтрепанные гортензии, но, как бы тесно мы ни дружили с госпожой Барбарой, подстригать захиревшие цветы в ее садике — увы, не моя забота.

— Как соберешься — дай знать! — проговорила она уже ярко-розовыми губами, когда я снимала с веревки последний лифчик.

Но если кому и нужно долго собираться перед выходом, так это ей самой. Вот и сейчас, небось, продолжала вертеться перед зеркалом, плямкая губами и поправляя на них помаду — м-па! м-па!

Такая уж у нас с нею «соседская дружба» — можем вот так вдвоем сорваться куда-нибудь без всякой предварительной договоренности. Не могу припомнить, чтобы дружила с ней, когда была маленькой. Да и Наставница не особенно с ней любезничала, хотя вроде и не враждовала. Если и виделись, то разве только в дверях, когда нужно было передать очередной циркуляр из жилищной конторы.

И тем не менее когда я, уже взрослая, уехала из Камакуры, а потом вернулась, мы, как ни странно, сошлись с госпожой Барбарой характерами и стали общаться теснее. Не очень близко, но вполне дружелюбно.

В начале девятого я сажаю ее на багажник велосипеда, и мы стартуем. Возить на багажнике женщину преклонных лет — задачка не для слабонервных, но с рефлексами у госпожи Барбары пока еще все в порядке, и за мою талию она держится крепко. Сидит боком, свесив обе ноги на одну сторону, и в такой позе напоминает невинную первоклашку.

В такой ранний час тротуары Кома́ти31 почти безлюдны, и мы несемся по ним с ветерком.

— Погода чудесная... Может, в «Га́рден»? — предлагает моя пассажирка. Я киваю: сама подумывала о том же.

На железнодорожном переходе мы спешиваемся, перебираемся через пути ветки Ёко́сука. Их обочины, докуда хватает глаз, утопают в белых цветах. Одного взгляда на этот прекрасный пейзаж хватает, чтобы почувствовать: вот оно, настоящее лето!

Оказавшись на Имако́дзи, добираемся до «Киноку́нии»32, сворачиваем за угол и, не доходя до «Старбакса», попадаем в открытое кафе «Гарден». Сейчас, в разгар лета, трапезничать за столиком на веранде, любуясь горными склонами, — удовольствие особое.

Я заказываю тосты, госпожа Барбара выбирает мюсли с орехами и изюмом. Мы неторопливо завтракаем, болтая ни о чем. В основном обсуждая местные новости. Там-то открылся новый магазинчик, в таком-то ресторане совсем испортился вкус, в такой-то кофейне хозяин пристает к молоденьким официанткам — и все прочее в том же духе. Как всегда, за щебетанием о том, что в принципе совершенно нас не волнует, и пролетает время.

Кофе мы допиваем уже к одиннадцати. Госпожа Барбара открывает любимую плетеную корзинку из ротанга, достает новенький айфон.

— Ух ты! Совсем новый... Купили, что ли? — удивленно спрашиваю я.

— Поклонник принес. Сказал, по этой трубке он всегда сможет со мной связаться...

Мой взгляд скользит по глянцевому экранчику. На фото в режиме ожидания — один из ее ухажеров. Мужчина явно моложе госпожи Барбары, но, как и всё, что ее окружает, безупречно красивый.

«Сколько же, интересно, у нее бойфрендов?» — с завистью думаю я. С таким плотным графиком свиданий эта сердцеедка должна быть постоянно занята!

И тут ее айфон начинает звонить.

«Алло, алло...» — доносится до меня мужской голос. И продолжает болтать — с такими игривыми интонациями, что у меня по спине бежит холодок. Может, госпожа Барбара заколдовывает собеседника, сама о том не подозревая? И хотя его слов я разобрать не могу, мне все сильнее мерещится, будто эти двое занимаются сексом по телефону.

Закончив разговор, госпожа Барбара неловко пожимает плечами.

— Ну вот, он уже здесь, в «Старбаксе»! Так хотел увидеться, что примчался раньше назначенного. Сидит там и ждет... Легок на помине, а? Как будто услышал, что мы о нем говорим!

Последнюю фразу она произносит, понизив голос, и сокрушенно цокает языком. А затем достает из корзинки косметичку и быстро подкрашивает губы.

Витрины «Старбакса» на Онарима́ти поблескивают через дорогу от нас. Раньше в том доме была творческая резиденция знаменитого художника-мультипликатора Ёкоя́мы Рюи́ти33, и «Старбакс», заселившись в здание, не тронул его исторического дизайна. Маленький пруд обнесли оградкой, а сакуры с глициниями оставили как есть. Когда хочется посидеть где-нибудь спокойно за книжкой, я частенько забредаю в этот «Старбакс». Мне нравится, что здесь можно провести хоть весь день и никто из персонала не посмотрит на тебя косо.

Сегодняшняя «программа свиданий» у госпожи Барбары такова: прокатиться в машине поклонника до Хая́мы34, пробежаться там по музеям, а к вечеру поужинать местной тэ́мпурой35 — и назад. Она приглашает с собой и меня, но я не представляю, куда девать велосипед, да и мешать сладкой парочке неохота, так что я благодарю и отказываюсь.

«Ну, тогда до скорого!» — бросает мне госпожа Барбара, встает из-за столика и проворным шагом уходит. Оставив на листочке со счетом деньги — 550 иен, точную цену ее мюслей. В дружбе между соседями каждый платит за себя, тут я с ней солидарна.

На веранду стекается все больше туристов. Вскоре поднимаюсь и я.

Приезжих среди жителей Камакуры можно вычислить с первого взгляда. Как только наползает июльская жара, улицы заполняются рослыми молодыми токийцами, рвущимися на местные пляжи.

С началом школьных каникул наш и без того сонный магазинчик впадает в настоящую летнюю спячку. Однажды Наставница, не в силах терпеть такое вынужденное безделье, даже выстроила вдоль прилавка несколько столиков и попыталась вести мастер-классы по каллиграфии, но все ученики от такой жарищи почти сразу сникли и приходить перестали.

В целом же «Канцтовары Цубаки» — магазинчик до ужаса старомодный. Весь его ассортимент — тетради, ластики, деревянные карандаши, компасы, линейки, фломастеры, ножницы, клей, канцелярские кнопки, резиновые колечки, бумага для писем, почтовые конверты... Унылая классика, которая не меняется десятилетиями.

Конечно, в любом деле без «основы основ» далеко не уедешь, но как по мне, здесь катастрофически не хватает игры, развлечения. Потому и цвета у всех этих вещей такие безрадостные. Будь на то моя воля, я бы давно уже расширила ассортимент. И продавала бы канцтовары не только для детей, а, скажем, и для своих ровесниц: что-нибудь модное, с красивым, современным дизайном. Только вся беда в том, что никакой «воли» для этого я в себе найти не могу. Ну не лежит ко всему этому сердце, хоть тресни.

Подкашивает торговлю еще и то, что мы не продаем механических карандашей со сменными стержнями. Это «священное правило» установила еще Наставница.

— В магазине для чистописания не место всякой механике! — упрямо повторяла она. — Только дерево!

Всем детям, которые хотели купить механические карандаши или сменные стержни, она, сделав большие глаза, читала нотации.

— Может, вам еще шариковые ручки подавай? — язвительно вопрошала она. — Чтобы вы писали как курица лапой?!

Зато уж деревянных карандашей, которые мало кто покупает, мы предлагаем хоть отбавляй. Причем самой разной мягкости, которая указывается цифрами перед латинской буквой «B». Чем больше цифра, тем легче таким карандашом писать и тем жирнее получается линия. Лучше всех продаются «полумягкие» — HB и 2B, хотя выбор гораздо шире. А «супермягкий» стандарт 10В, у которого стержень вдвое толще обычного, продается как «элитный» товар аж по 400 иен за штуку. Его еще называют «кистевой карандаш».

Когда жара становится невыносимой, прибираться в доме не остается никаких сил, я бездельничаю за прилавком, сжимая в пальцах «кистевой карандаш» и прописывая буквы хираганы.

Единственный в доме кондиционер вышел из строя, а когда я обратилась в ремонтную лавочку по соседству, мне сказали, что таких запчастей давно уже не выпускают и починить его невозможно.

Находиться в таком доме — все равно что париться в бане. Только над прилавком еще крутится прибитый к стене вентилятор, и потому я не отхожу от него ни на шаг. Так и сижу под ним весь рабочий день, подпирая ладонью щеку.

い ろ は に ほ へ と ... ち り ぬ る お... わ かよた ...

И-ро-ха-ни-хо-хэ-то... Ти-ри-ну-ру-о... Ва-ка-е-та...

Не дописав стишок и до середины, я, похоже, опять засыпаю, хотя пальцы продолжают сжимать «кистевой карандаш». С тех пор как сломался «кондишен», я клюю носом с утра до вечера. Но, насколько я слышала, сонливость — это защитная реакция организма в ответ на жару. Так не проще ли позволять своему телу защищаться, как ему удобнее?

Открываю глаза и вздрагиваю: прямо в меня упирается взгляд какой-то маленькой девочки.

«Что? Опять?!» — проносится в голове, и я съеживаюсь от страха. Хвастать тут нечем, но приходится признать: новости о том, что кто-нибудь снова увидел призрака, будоражат этот город практически беспрерывно. И особенно часто в таком медвежьем углу, где обитаю я. Что удивляться? Именно здесь, в Камакуре и вокруг нее, веками велись меж­доусобные войны, плелись заговоры и гремели страшные битвы, совершались убийства и вырезались целые семьи от мала до велика. Следами тех жутких событий испещрено все вокруг. Иначе говоря, для охотников за привидениями Камакура — настоящий рай.

Впрочем, на сей раз это, кажется, все-таки не привидение. Ошалело моргнув, я понимаю, что уже видела эту малявочку раньше. Только вот где и когда? Эту ровную челочку до самых бровей, идеальную стрижку под куклу-кокэ́си36... Кто же она?

— Красивые буквы, тетя! — говорит мне Куколка, даже не поздоровавшись.

Что ж. В глазах такой пигалицы, пожалуй, даже я в свои двадцать с хвостиком выгляжу «тетей». Тем более сегодня, когда в такую жарищу не нашла ничего лучше, чем надеть свободное, «миссионерское» платье без рукавов, в котором раньше частенько ходила Наставница. Такое и правда состарит кого угодно!

— Ты... что-нибудь ищешь? — уточняю я. И уже собираюсь добавить: «Механических карандашей у нас нет», но язык не слушается. Коварные демоны сна расслабляют все тело до последней клеточки.

Угрюмо нахмурившись, Куколка торопливо обмахивается круглым веером на бамбуковой рукоятке. Слабые обрывки воздушных волн долетают до меня, и я опять оживаю.

— А письма вы тоже пишете? — вопрошает Куколка, продолжая сверлить меня взглядом. Ну и дела, поражаюсь я. А я-то думала, она зашла за каким-нибудь ластиком. Что-что, а писем от лица первоклашки я не писала еще ни разу!

— Пожалуйста... Напишите за меня письмо! — уже почти умоляет Куколка, вдруг поменявшись в лице.

— Но...

— Я заплачу сколько нужно! — поспешно добавляет она.

Как будто дело в деньгах, думаю я. Для начала понять бы, что вообще происходит!

— Что за письмо? Кому? Объясни все толком!

— Сенсею, — неохотно признается малявочка.

— И о чем же ты хочешь написать сенсею?

Ее пухлое личико мрачнеет. От моих расспросов она лишь замыкается еще больше.

По традиции магазинчика клиенту, пришедшему заказать каллиграфию, предлагается какой-нибудь чай. На минутку оставив Куколку, я переползаю в подсобку и достаю из холодильника пару банок мандаринового сидра. Деликатес острова Сикоку, присланный госпоже Барбаре ее бойфрендом из префектуры Ко́ти, которым она, в свою очередь, поделилась со мной.

— Угощайся!

Откупорив банку, выставляю перед носом Куколки мандариновый сидр. Из другой банки угощаюсь сама. Пот стекает градом по позвонкам. При каждом глотке пузырьки леденящей пены скачут во рту, будто крошечные золотые рыбки. А затем проделывают в теле глубокий прохладный тоннель.

— Ра́бу... — коротко буркает Куколка. И замолкает, точно на полуслове.

Мои брови подпрыгивают. Или я ослышалась?

— Какому еще «рабу»?

Правду из этой малявочки нужно вытягивать, как нитки из распущенного свитера.

— Рэ́та, — добавляет она.

Кусочки пазла наконец соединяются у меня в голове. Love letter? Ах вот оно что!

— То есть... ты хочешь отправить сенсею... любовное послание? — уточняю я, осторожно подбирая слова. — Я правильно поняла?

Куколка наконец-то берет банку с сидром. Подносит ко рту. И, уже не в силах сдержаться, за один присест выхлебывает все до дна. Приглядевшись, я различаю легкий пушок вокруг ее губ. Когда она заговаривает вновь, до меня доносится сладкий аромат мандаринов.

— Если напишу я, он догадается, что написал ребенок. И не поймет, что я чувствую на самом деле! Вот бабуля мне и сказала. Что здесь живет еще одна бабушка, которая всегда все напишет как надо...

Слово «бабушка» громыхнуло эхом в моих ушах. Значит, эта малявочка ищет мою бабушку, то есть Наставницу? Ту, кому ее бабушка раньше заказывала свои письма?

— ...И что благодаря ей у бабули когда-то возникла небесная связь с дедулей. Пожалуйста, напишите!

Выкрикнув это, она низко кланяется. Того и гляди вот-вот бухнется передо мной на колени.

Что ей ответить — я навскидку сообразить не могу.

— Даже не знаю... — честно говорю я. — Может, дашь мне время подумать?

Принять подобный заказ — дело рискованное. Судя по виду, сейчас эта Куколка классе в пятом или шестом. Еще не взрослая женщина, но уже и не наивное дитя. И если из-за того, что такая пигалица пишет любовные письма собственному учителю, начнутся какие-нибудь неприятности...

Решиться на это сразу я не могу. А значит, и не должна ничего обещать впопыхах...

— Спасибо за сидр! — выкрикивает она вдруг. И, резко вскочив, вылетает из магазинчика.

Я долго гляжу в окно, провожая взглядом ее улепетывающую фигурку. А летнее солнце затапливает всю нашу улочку сплошными оранжевыми оттенками.

Мадам Кефир явилась уже на закате.

Заперев магазин, я сидела на веранде у госпожи Барбары, которая позвала меня на охлажденную со́бу37. Заходить к ней вечером мне доводилось редко, но на этот раз у нее, похоже, отменилось очередное свидание, «взамен» которого она и решила позвать меня. Услыхав чей-то голос со стороны «Канцтоваров Цубаки», я выглянула наружу и меж веток камелии различила миниатюрную женскую фигурку.

На пришедшей была форма для гольфа, и о том, что это Мадам Кефир, я догадалась по ее носочкам — темно-синим в белый горошек. «Как же она играет в гольф? Или нога уже не болит?» — удивилась я, но решила не спрашивать.

— Добрый вечер! — сказала я, подходя к Мадам Кефир со спины. Вздрогнув от удивления, она обернулась. На обочине, в трех шагах от нее, громоздился ярко-красный BMW. Видимо, от солнцезащитного крема ее лицо белело в надвигавшихся сумерках, будто лишенное всякого тела.

— Я проезжала мимо, — сообщила Мадам Кефир. — Но готова оплатить выполненный заказ. Мы могли бы сейчас рассчитаться?

Что ж, подумала я. Магазин, конечно, уже закрыт. Но не прогонять же клиента, заглянувшего сюда специально, да еще с такой целью!

Заскочив в дом с черного хода, я отперла входную дверь изнутри и с поклоном пригласила Мадам Кефир к прилавку.

— Очень вам признательна! — сказала она, входя. — Вы меня просто спасли. Госпожа Сунада специально звонила, чтобы поблагодарить. Сказала: «Какое тонкое, душевное послание!» И даже расплакалась! — с гордостью подчеркнула Мадам Кефир.

— Серьезно? Я очень рада! — сказала я. Мысль о том, что мои старания кому-то пригодились, и правда радовала мне сердце.

— Можно увидеть счет? — уточнила Мадам Кефир.

— Да, конечно!

Выдвинув ящик стола, я достала конверт со счетом, выписанным на ее имя.

— Вот, прошу вас...

Мадам Кефир открыла конверт, развернула листок, и тут из ее горла вырвался нечеловеческий крик. «Неужто переборщила?» — внутренне сжалась я.

— Так дешево?! — воскликнула она возмущенно. И, раскрыв роскошный кожаный бумажник, выложила на стол десятитысячную банкноту38. Свеженькую, только что отпечатанную.

— Сдачу оставьте себе, — проговорила она небрежно, пододвигая деньги ко мне. И, заметив мою растерянность, добавила нечто странное: — В том, что теперь я могу себе это позволить, огромная заслуга вашей матушки.

Тут я запуталась окончательно. Ни одной женщины, которую можно назвать моей «матушкой», я в жизни не помнила, хоть убей.

Теперь уже смутилась она.

— Я о той госпоже, что всегда здесь была... — пояснила она в затянувшейся паузе. — Ведь она — ваша мать? Или я ошибаюсь?

— Это моя Наставница. Скорее уж, соответствует бабушке, —ответила я, подчеркивая глагол.

Сама я полжизни провела в заблуждении, считая Наставницу своей бабкой. Чего уж тут ожидать от других!

— Когда-то она написала за меня письмо, которое поразило моего мужа в самое сердце! И связало нас с ним на всю жизнь...

Что на это сказать, я не представляла.

— А! То есть вы и не знали? — удивилась она.

Впрочем, кое-что я все-таки уяснила.

— Значит, тогда вы и поняли, что здесь пишут письма?

— О да! Я тогда жила в Коцубо́39, частенько сюда заглядывала... Ваша ма... э-э, простите, ваша бабушка была знаменита на весь Сёна́н! Давно уже собиралась заглянуть к ней, поблагодарить, да все как-то не до того было... А как узнала про бедного Конноскэ, тут же о ней вспомнила! Надо бы заглянуть, думаю, к ее светлости. Может, напишет для меня соболезнование? Смотрю — а вместо нее уже юная принцесса! Ну, я, конечно, удивилась сперва... Но ведь написала же, да как здорово! Внучке своей рассказываю, так она сразу глазки таращит: что же там за магазинчик «Цубаки» такой? И мигом смотреть побежала! Ну и дела...

Вот оно что, осенило меня. Так вот кого мне так явно напоминала малявочка, что забегала в обед!

— Я ей говорю: не будь той бабушки, тебя бы и самой на свете не было! А она любопытная. Сразу все сама увидеть хочет! Вы уж на нее не серчайте...

Но тут за окошком просигналил автомобильный клаксон. Ее BMW, загородив пол-улицы, не давал проехать почтовому фургону.

— Ох! Совсем заболталась, простите неба ради! Ну все, я побежала...

Мадам Кефир вскочила и, уже не приволакивая ногу, вылетела из магазинчика.

Извиваясь в поклонах и извинениях, она с резкого старта газанула задом и тут же скрылась из глаз. Оставив после себя только глубокую ночь.

Однажды я устроила Наставнице бунт. Давно, еще первоклашкой.

— Но это же притворство! — закричала я, больше не в силах сдерживаться. — Ведь это же полная чушь и вранье!

До той минуты я исправно выполняла все, что она говорила. Это был мой первый протест.

— Можешь считать это притворством, дело твое, — пожала плечами Наставница. — Только не забывай, что на свете много людей, которые очень хотят кому-нибудь написать, да не могут. С древних времен мы существуем, как Воины Тени, которых не замечают при свете дня. Но они несут свою службу на пользу людям, а люди благодарят их чем могут, и этим они живут...

Сказав так, Наставница достала из вазы подаренную кем-то конфету.

— Хочешь поспорить, Хатоко? Вот тебе пример...

Она пристально посмотрела мне в глаза.

— Представь, ты хочешь кого-то отблагодарить. И решаешь купить ему коробку о-ка́си40. Ты ведь наверняка идешь именно в ту лавочку, которая тебе кажется вкуснее прочих, не так ли? И эти о-каси тебе вручает тот, кто изготовил их своими руками, верно? И после этого ты хочешь сказать, что в купленных тобою подарках нет ничего личного?

Что на это ответить — я понятия не имела. И потому ждала, что она скажет дальше.

— Ну, так или нет? Даже если не ты готовила все эти сласти, ты очень старательно выбирала их среди всех остальных в округе. И это твое старание присутствует в них по-любому... Вот так же и с написанием писем. Кто это умеет сам, тот в нашей помощи не нуждается. Но кто не умеет, тому без нас никуда. И мы представляем его — передаем куда нужно его мысли и чувства, которые благодаря нашим усилиям достигают цели точнее и полнее всего...

Она вздохнула.

— Думаешь, я не понимаю, чем именно ты недовольна? Прекрасно понимаю, не сомневайся. Да только будь все так просто, в этом мире было бы тесно жить! Думаешь, зря говорят: «покупай рыбу у рыбака»? Пока живы люди, готовые доверить свою презентацию мастерам, наше ремесло не исчезнет... Это все, что я могу тебе сказать!

Я чувствовала, что Наставница изо всех сил, хотя и по-своему, старается донести до меня какую-то очень важную истину. И пусть я не поняла ту истину до конца, сама ее суть рассеянным облаком осела в моем сознании.

Сильнее всего, конечно, мою детскую фантазию покорил ее наглядный пример с о-каси. «Значит, наша каллиграфия — что-то вроде изысканных сладостей для горожан», — запомнила я для начала.

А теперь я поднимаю голову — и встречаюсь глазами с усопшей, что глядит на меня с портрета на полочке домашнего алтаря. На пару с тетушкой Сусико, чей портрет стоит тут же рядом. Как и при жизни, эти две всегда бок о бок. Напряженная, собранная Наставница — и довольная, словно только что вкусно отобедала, тетушка Сусико. По факту рождения — однояйцевые близнецы, а по характеру — полные противоположности.

Обеих близняшек родители отдали на воспитание роду Амэмия, когда малышкам не было еще и года. Никто никогда не мог вспомнить, чтобы эти две когда-либо играли друг с дружкой, ели за одним столом или вместе мылись в ванне. Впрочем, о тех временах не только Наставница держала рот на замке, но и обычно болтливая тетушка Сусико старалась помалкивать.

А сблизились они лишь после того, как я окончила шестой класс. Когда тетушка Сусико навещала нас, суровая Наставница тут же смягчалась. С тетушкой мы всегда ели суси или пиццу, так что каждый ее визит для меня всегда был как настоящий праздник.

Если же тетушка решала у нас еще и заночевать, мои вечерние прописи отменялись и мне даже разрешалось смотреть телевизор. А еще она всегда приносила целую кучу сладостей, которыми я лакомилась после ужина вместе со всеми, млея от счастья.

Теперь их прах покоится в совместной могилке — одной на двоих, которую Наставница приготовила заранее. Первой туда попала она сама и стала дожидаться сестрицу.

Давным-давно они пообещали друг дружке: «В утробе матери мы были вместе, но затем жили порознь так долго, что хотя бы после смерти долж­ны воссоединиться уже навсегда».

— Поппо-тян! — доносится до меня голос госпожи Барбары.

— Я здесь! — кричу я в ответ.

— Твоя со́ба тебя дожидается!

— Уже бегу!

Пожалуй, это и правда удобно, когда можешь вот так общаться на расстоянии без всякого телефона: просто говоришь чуть громче обычного, и все дела...

Спохватившись, я достаю из холодильника персики. Купила их в овощной лавке несколько дней назад, чтобы при случае полакомиться с госпожой Барбарой. В этом стареньком городе, где новых знакомств все никак не заводится, она, можно сказать, моя единственная подруга.

Персики как раз дозрели: на ощупь еще крепкие, но пахнут уже сладковато.

Что скрывать, бывали в моем прошлом и минуты позора. У каждого человека в памяти есть одно или два события, которые он хотел бы стереть. У меня же одно, но такое, что от стыда хоть разорвись.

Возражать Наставнице на словах мне случалось и раньше, но настоящий, классический бунт я закатила на летних каникулах, когда уже училась в средних классах. Рано или поздно «трудный возраст» дал себя знать.

До того дня она стремилась исправить во мне буквально все: от умения пользоваться палочками для еды до манеры держаться и говорить. И я очень терпеливо, изо всех сил старалась ее указаниям следовать. Но однажды всякие силы с терпением иссякли и я взорвалась:

— Да заткнись уже! Ведьма!!!

Помню, впервые в жизни я поразилась: все запретные слова, которые до этой минуты пугливо роились где-то на задворках моего сознания, вдруг начинали выскакивать из меня одно за другим... И запихнуть их обратно уже не получалось, хоть тресни!

— Хватит указывать, как мне жить!.. Лучше следи за собой!

Не переставая орать, я бешено колотила по татами ни в чем не повинной кисточкой — той самой, из своих первых волос.

— Да кому она сдалась в наши дни, твоя дурацкая каллиграфия?!

Я в сердцах пнула павлониевую шкатулку с кистями. Голубки на перламутровой крышке от удара раскололись на куски.

Все мои одноклассники ездили отдыхать то на море, то в горы. Даже унылые серые мышки, которые пока еще заговаривали со мной, прыгали до небес, собираясь в какой-нибудь Диснейленд на два дня с ночевкой. В том числе и тот мальчик из кружка по рисованию, что нравился мне чуть больше других. А ведь поначалу все они только и звали меня — давай, мол, с нами. Но мне, конечно же, приходилось отказываться...

«Так за каким чертом ты одна должна, как последняя дура, день за днем в любую жару сидеть дома и прописывать чертовы иероглифы?!» — спрашивала я себя как можно спокойнее.

Но ответа не находила.

И тогда все сомнения и обиды, скопившиеся в моем сердце за всю маленькую жизнь, перелились через край. Да так мощно, что даже Наставнице остановить меня было уже не под силу.

Я выбежала из дома, вскочила на велосипед и понеслась в кафешку фастфуда у самого вокзала.

Заполучив свой гамбургер, я набросилась на него — и после первой же атаки выдула залпом полстакана колы. До этого дня, свято блюдя заветы Наставницы, ни фастфуда, ни колы я не пробовала еще ни разу.

С тех пор я и стала дрянной девчонкой. По школе разгуливала в спущенных гольфах и юбке, подвернутой на талии до предела, с каштановой шевелюрой и дырками для пирсинга в ушах. Задники у башмаков были стоптаны в хлам, ногти ярко накрашены. Все в лучших традициях гангуро́41.

Прозябавшая до тех пор, точно серая мышка, я вдруг преобразилась у всех на глазах. «Серая голубка» вдруг превратилась в гордую и независимую орлицу. Одноклассники, конечно, от моих перемен только рты разинули. Вот и прекрасно, думала я. И, развернувшись на сто восемьдесят градусов, убегала от их постылой жизни в квартальчики гангуро.

С Наставницей я теперь постоянно ссорилась. И даже дралась иногда, выпуская свои коготки. Что ни говори, а это было мое первое в жизни Сопротивление. Героическая борьба за свободу и справедливость.

С одной стороны, я дико хотела отомстить Наставнице за украденное детство. А с другой — если детства уже не вернуть, жаждала наверстать все в юности. Одеваться во что пожелаю, краситься, как мне нравится, и лакомиться тем, что люблю.

Став маленькой дрянью, я ни с кем не дружила — держалась одинокой волчицей, особняком. Одноклассники, хотя и поглядывали с любопытством, предпочитали наблюдать издалека. Теперь, вспоминая об этом, я не испытываю ничего, кроме стыда. Но тогда меня заносило так, что даже стыдиться было некогда.

От репутации невоспитанной дурочки с крашеными волосами я избавилась уже после школы, когда поступила в дизайнерский колледж. Но еще долго напрягалась, встречая тех, кто помнил меня в образе гангуро. Даже узнавая их, старалась тут же опустить глаза и как можно незаметнее прошмыгнуть мимо.

Не успел отгреметь Фестиваль фейерверков42, как уже на следующее утро поступил заказ на очередное письмо.

На этот раз известие о разводе.

Я тут же задумалась. Как должно выглядеть известие о женитьбе — я могу представить легко. А вот с разводом, похоже, придется еще попотеть. Среди образцов, что остались от Наставницы, подобных писем я не встречала. Никаких рекомендаций,как такую бумагу следует сочинять и писать, в ее дневниках не нашла. Значит, эту тропинку мне предстоит прокладывать самой.

Исходя из содержания, тон письма должен быть скорее сдержанным, хотя и не слишком деловым. По словам Бывшего Супруга, он просто хотел бы в письменной форме отчитаться о состоявшемся разводе перед всеми, кто когда-то гулял на их пышной свадьбе. Значит, детей в их браке не родилось, догадалась я. Причина развода предельно проста: Бывшая Супруга начала встречаться с другим.

— Однако мне совсем не хотелось бы делать из нее злодейку... — негромко добавил Бывший Супруг, аккуратно пригубливая минералку за столиком для посетителей.

— Но причину развода все-таки указать конкретно? — тут же уточнила я. — Или же объяснить иносказательно?

Вопрос принципиальный. Решать ему.

Бывший Супруг задумчиво хмыкнул и опустил взгляд. Причину развода и правда можно выразить другими словами — например, упомянуть, что у Бывшей Супруги «переменчивый характер», и все в таком духе...

Заказчик долго молчал. И наконец решился.

— Пишите как есть... — хрипло выдавил он. — Но обязательно укажите, что до всего этого мы жили счастливо.

Я спросила у Бывшего Супруга, какое воспоминание о Бывшей Супруге он любит больше всего. И когда закончила конспектировать, в глазах моих стояли слезы.

Подумать только! Прожить вместе столько прекрасных лет, чтобы из-за какой-то завитушки судьбы послать друг друга к чертям и все-таки развестись?! Сама я ни замуж не выходила, ни разводилась еще ни разу, и для меня все это звучало как дурная фантастика. Да и человека, с которым мне хотелось бы прожить до самой смерти, я на своем пути пока не встречала.

Напоследок Бывший Супруг поглядел мне прямо в глаза и отчетливо произнес:

— «Все хорошо, что хорошо кончается» — верно же говорят? Именно это я и хотел бы сказать в письме. Но сам написать его как следует не могу. Слишком мешают эмоции... Вот и прошу вас помочь мне.

Забавно, подумала я. Казалось бы, куда проще разослать это письмо по электронной почте. Но нет, ему нужно, чтобы это было обязательно написано кистью на бумаге. Наверное, очень надежный и порядочный человек.

Они прожили вместе пятнадцать лет. И когда развелись, Бывшему Супругу исполнилось уже тридцать девять, а Бывшей Супруге — сорок два.

Первым делом я составила на компьютере черновик.

Будь то обычное письмо, я набросала бы самое главное простыми словами, а уж затем наводила бы «оживляж» при помощи вежливых оборотов. Но для такого послания каждое слово нужно подбирать очень тщательно. В подобных случаях даже Наставница, хотя и не пользовалась компьютером, подолгу корпела над черновиками в тетради.

Самое важное — это найти слова благодарности для тех, кто когда-то отнесся к тебе с теплотой. Убедить помогавших в том, что их помощь была не напрасной. Очень искренне повиниться за то, что при всех стараниях сохранить этот брак не удалось. И выразить надежду на то, что отныне оба будут счастливы по отдельности.

Кроме этого, нужно выбрать подобающие случаю кисть и бумагу с конвертом.

Письмо, адресованное частному лицу, обычно пишется волосяной кистью на рулонной бумаге, вертикальной строкой. Но это послание, как и приглашение на свадьбу, будет разослано одновременно целой сотне людей!

Можно, конечно, написать письмо кистью, а потом нашлепать сотню его ксерокопий. Но для человека, получившего копию вместо оригинала, все эти слова будут выглядеть неискренне, а это уже моветон...

Секрет хорошего письма — не только в аккуратном изложении мыслей и чувств, которые обуревают писавшего. Но и в умении не обмануть ожиданий того, кто будет все это читать.

Немного поколебавшись, я решаю отказаться от написания кистью и отпечатать текст в типографии. Ведь если под ним будут значиться имена обоих бывших супругов, то именно печать подчеркнет их единодушие куда убедительнее кисти. А мягкий, немного скругленный шрифт полуустав поможет сохранить как официальную интонацию, так и живые эмоции обоих авторов текста...

Неделю спустя, после нескольких собеседований с Бывшим Супругом, я закончила текст письма. Бывшая Супруга уже съехала к новому любовнику на Окинаву и, понятно, в «Канцоварах Цубаки» больше не появлялась. Но раз уж без ее имени под таким текстом не обойтись, Бывший Супруг как посредник пересказывал мне все ее пожелания.

И вот наконец я сдала письмо в типографию. Бывший Супруг готов доплатить сколько нужно, лишь бы его послание оформили в лучшем виде. И я заказала литерную печать, в которой для каждого знака вытачивается свой отдельный брусочек. Для передачи настроения авторов письма, пожалуй, удачнее не придумаешь. А если приглядеться, можно почуять даже легкий намек на то, что им самим тот развод, возможно, и в радость... Хотя, конечно, с такими нюансами главное — не переборщить.

Когда-то литерная печать использовалась повсеместно. Брусочки для каждого знака один за другим собирали на наборной доске, с которой потом и делался оттиск страницы. Это сегодня основной способ печати — офсетный принт. Но все старые книги, газеты и прочие печатные издания набраны именно литерами. Если присмотреться, можно заметить, что литерные буквы немного «пляшут» — как по оси, так и по глубине канавки, из-за чего от подобных текстов веет теплом человеческих рук. Именно этого ощущения я и старалась добиться.

С направлением строк — вертикально или горизонтально? — не могла определиться до последней минуты, но в итоге выбираю горизонтальное. Все-таки вертикальное письмо принято разделять на абзацы: шапка — основной текст — заключение — подпись — примечание... Тут уж волей-неволей скатишься в официоз.

В горизонтальном же виде все это можно подогнать под нужный тебе формат — так, что даже известие о твоем разводе, если захочешь, будет читаться вполне жизнерадостно. Не случайно противников горизонтального письма на свете с каждым годом все меньше.

Всю сотню писем в типографии отпечатали замечательно — так и тянет потереться о них щекой. На хлопковой бумаге фирмы «Крейн» каждая буковка смотрится независимо, целомудренно и учтиво.

Для отправки горизонтальных писем я подбираю особо длинные конверты, сложенные вчетверо по-европейски. Тоже из крейновской бумаги. Изнутри они проложены уже другой бумагой — тоненькой, цвета вечернего неба такой сказочной синевы, словно оттуда вот-вот посыплются звездочки для загадывания желаний.

Вооружившись кистью, я заполняю конверт за конвертом именами и адресами получателей. Список имен нынешних адресатов почти полностью совпадал с перечнем гостей на свадьбе 15 лет тому назад — за исключением тех немногих, кто за эти годы сменил место жительства.

Чтобы выписать имена с адресами горизонтально, я отложила кисть и взялась за ручку с пером. Чернила выбрала от фирмы J. Herbin, а из всех 30 ее знаменитых цветов — Gris Nuage. Говорят, с французского это переводится как «пепельная туча».

Сначала я попробовала на черновике. Получилось слишком размыто — прямо как в письме-соболезновании. Чтобы сделать чернила гуще, я открыла крышку пузырька и дала им немного подсохнуть. Если добавить осушителя, жидкость будет испаряться быстрее.

Подсохший и загустевший «Гри-Нюаж» прекрасно ложится на хлопковую бумагу — знаки получаются элегантными и контрастными. Густо-пепельный — лучший цвет для настроения, с которым я и выполняю эту работу. И при этом совсем не грустный. Ведь за каждой пепельной тучей обязательно синеет чистое небо...

Над выбором марок приходится думать отдельно.

Если аверс конверта — лицо письма, то марка на нем — помада, которая привлекает внимание. И если помада смазана или стерта, красота лица уже бессильна. Казалось бы, всего лишь марка, но именно она, словно театральный софит, подсвечивает на конверте истинные чувства писавшего.

Странное получилось письмо — вроде бы не о радости, но и не о горе. Обычная практика — наклеивать марку с картинкой грядущего времени года — кажется мне слишком банальной. Какой-нибудь символ Камакуры, где они прожили счастливо столько лет, в сочетании с этим письмом, пожалуй, вызовет недоумение. Я перетряхнула всю коллекцию марок Наставницы, но ничего путного так и не нашла.

Отчаявшись, залезла в интернет. И уже через несколько минут заказала сотню экземпляров марки, выпущенной 15 лет назад. В год, который связал их жизни воедино.

В том, чтобы на конвертах красовалась марка того самого года, мне чудился некий особый смысл.

お世話になった皆様へ

鎌倉の夏の縁が、ひときわ元気よく輝く季節となりました。

皆様は、いかがお過ごしでしょうか？・・・

ВСЕМ, КТО ПОДДЕРЖИВАЛ НАС ВСЕ ЭТИ ГОДЫ

Вот и настали дни, когда летнее солнце Камакуры сияет радостнее всего.

Как поживают уважаемые господа?

Со дня нашей свадьбы в храме Цуругаока Хатиман-гу миновало уже пятнадцать лет.

Так и кажется, будто время пролетело, как птица.

Тот славный день, когда в воздухе танцевали лепестки сакуры, а мы на Ваших глазах стали законными мужем и женой, до сих пор остается одним из самых счастливых воспоминаний нашей жизни.

С тех пор прошли годы, за которые мы успели насладиться не только успешными трудовыми буднями или сказочными путешествиями на море и в горы, но и бесценным счастьем нашего супружества.

Все эти годы мы прожили под сенью Вашего благословения, от всего сердца стремясь укрепить наш брачный союз пониманием и любовью.

Хотя Судьба не одарила нас счастьем отцовства и материнства, нашу единственную питомицу, собаку по имени Ханна, мы растили и баловали, как дорогое дитя. Путешествие вместе с Ханной на Окинаву до сих пор остается в нашей памяти символом безоблачного семейного счастья.

Тем огорчительнее на сей раз беспокоить Вас не самой радостной новостью. Дело в том, что в конце июля мы приняли совместное решение о расторжении нашего брака.

Немало времени мы провели в обсуждениях и поисках способа уберечь наш союз. Прислушиваясь к советам близких и друзей, от всего сердца пытались направить наш жизненный путь в благодатную сторону.

Но страстная надежда жены на то, что ее новый союз поможет ей пройти тот же путь без сожаления о потерянном времени, была столь сильна, что противиться ей далее было бы уже неестественно. И в результате мы пришли к печальному выводу, что развестись будет лучше всего.

Горько осознавать, что это решение навеки лишит нас возможности вновь помолиться рука об руку с Вами за наше совместное счастье. Теперь, когда мы освободились от брачных уз, остается молиться за процветание каждого из нас по отдельности. Будем рады, если Вы сочтете наше решение смелым поступком двух людей, желающих счастья друг другу.

Но еще горше понимать, что, несмотря на все тепло, которым Вы одарили нашу семью, оправдать Ваших ожиданий нам не удалось.

С нижайшим поклоном благодарим Вас за Ваши радушие и симпатию. Нити, связавшие наши с Вами судьбы, не должны исчезнуть. Так пускай же они и дальше связывают с Вами каждого из нас по отдельности.

Будем счастливы когда-нибудь снова увидеть Вашу улыбку и обсудить с Вами очередные новости и перспективы.

Спасибо за все.

Весь текст занимал ровно две печатные страницы и заканчивался именами обоих бывших супругов.

Знаки препинания в вертикальном письме обычно сокращаются, но в горизонтальном присутствуют обязательно. Благодаря чему этот текст, как я и задумывала, напоминал скорее официальный документ.

В каждом письме — по две страницы. Я аккуратно сложила каждый листок по отдельности и пару за парой разложила их по конвертам.

Напоследок запечатала конверты восковым сургучом. Цвет воска — турецкий голубой, то есть позитивно-бирюзовый. Бывшая Супруга почти никак не высказалась о самом письме, но цвет печатей на конвертах оговорила отдельно.

Я зажгла спиртовую горелку и в серебряной ложке, которой пользовалась еще Наставница, медленно и не спеша растопила бирюзовые гранулы. По воздуху растекся медовый аромат — отличительная особенность именно этого воска.

Когда же он начал плавиться, я капнула им на эрзацы конвертов. И каждую расплывшуюся лужицу тут же придавила штампиком. На оттисках отпечаталась эмблема со стилизованной латинской буквой «M» — инициалом фамилии Бывшего Супруга.

По его словам, этот штампик он купил случайно в свадебном путешествии по Италии. Но по странной иронии судьбы воспользовался им только теперь и лишь для того, чтобы сообщить всем вокруг о своем разводе.

Чуть подтекшие, но все-таки затвердевшие, эти бирюзовые печати просто чудо как хороши. Раз за разом я продавливала воск до упора, ждала секунд пять, когда он остынет, затем отнимала штампик и переходила к следующему конверту. Если оттиски смазывались, я переплавляла их и штамповала заново.

Завтра утром я отнесу все это на привокзальный почтамт, и работа, отнявшая у меня столько времени и сил, будет завершена. После рассылки этих писем развод, который официально уже состоялся, наконец-то станет для кого-то реальностью.

В качестве заключительного аккорда я решила взвесить это послание на весах. На очень стареньких весах, которыми пользовалась еще моя прабабка.

За отправления весом до 25 грамм почта обычно берет 82 иены. Если окажется тяжелее, придется доплачивать за 10-иеновые марки.

Что ж, это письмо весит 18 грамм. Беспокоиться не о чем.

Мой взгляд упал на страницу календаря. Вот и август настал. Обо́н уже на носу43... Отпылал Фестиваль фонарей, Черный Дзидзо́44 облегчил грешникам души, и каждое утро теперь — так внезапно, словно из ушей вынимают затычки, — наполняется зудом цикад.

Всю неделю Обона мы с «Канцтоварами» будем отдыхать. А в последний день той недели я сяду в утренний поезд на линии Еко́сука и всего через час прибуду на Токийский вокзал. Чем дома без толку сидеть, куда полезнее поохотиться за марками в Токио, решила я. Камакура — город небольшой, но в магазинах все есть, так что столичный шопинг мне не интересен. Пускай это будет просто ностальгическое паломничество в старый добрый Токио.

Как поведал мне Бывший Супруг, извещение о разводе уже получили все адресаты. И хотя причина развода так и осталась в нем не указана, это, похоже, никого особо не озадачило. Многие из тех, о ком он уже и думать забыл, вдруг вышли на связь, чтобы его подбодрить, сообщил мне «господин М», и голос его звучал куда жизнерадостнее прежнего.

Да, видимо, самим решением известить всех вокруг о своем разводе эти двое совершили в своих жизнях огромный прорыв. Как для Бывшего Супруга, так и для Бывшей Супруги это письмо стало поистине судьбоносным.

Я же все досадовала на себя за то, что с выбором марки, пожалуй, поторопилась. «Наверняка ведь могла бы найти и что-нибудь более подходящее!» — так и зудело где-то в голове. Чтобы хоть немного заглушить этот зуд, я и решила пополнить свои марочные арсеналы.

Теперь, после выполнения такого большого заказа, во мне вдруг начало просыпаться нечто вроде гордости за писчее ремесло.

Сколько я ни скандалила перед Наставницей, сколько ни проклинала свою судьбу «рожденной писцом», похоже, многолетние навыки начали проникать мне под кожу. Да и годы учебы в колледже дизайна, видать, не пропали даром. И когда после смерти Наставницы я, возненавидев все на свете, сбежала за океан, именно способность красиво писать иероглифы не позволила мне совсем пропасть.

Всякий раз, когда у меня кончались деньги, я развлекала чужестранцев, очарованных Японией, какой-нибудь простенькой каллиграфией. Там, где я тогда обитала, на все восточноазиатское был настоящий бум. Молодые люди с гордостью носили иероглифы на футболках, а то и на собственной коже в виде татуировок. Увы! Большинство из тех знаков были написаны криво, неправильно или переведены так странно, что ничего, кроме саркастической улыбки, вызвать у меня не могли.

Например, многие вместо знака «самурай» (侍) то и дело писали «ожидание» (待), а какая-нибудь юная девица могла разгуливать по городу с иероглифами «бесплатно», поскольку была уверена, что именно так пишется японское слово «свобода».

Все эти люди очень радовались, когда я писала для них кистевыми фломастерами что-нибудь по-японски. Я впервые в жизни испытала, каково это — зарабатывать искусством на пропитание. И впервые в жизни благодарила Наставницу, хотя сообщить ей об этом, увы, уже не могла.

А когда умерла и тетушка Сусико, «Канцтовары Цубаки» по наследству достались мне, и я вернулась в Камакуру. Кажется, мрачные видения о том, что я стану хозяйкой писчей конторы, не зря посещали меня за границей. Теперь они воплощались в реальность.

Закупив побольше разных марок, я, очень довольная, вернулась на станцию Камакура. Но не успела миновать турникеты Восточного выхода, как меня тут же окликнули. Вечно на этом Восточном выходе яблоку негде упасть...

— Поппо-тян! — донеслось до меня, и я внутренне съежилась. Неужто опять какая-нибудь бывшая гангуро из моего разгильдяйского прошлого? Но по интонации вроде не похоже, решила я — и все-таки обернулась. На другом берегу людского потока стояла госпожа Барбара и старательно махала мне рукой. Я с трудом протолкалась к ней через толпу.

Судя по всему, она только что вышла из парикмахерской: кончики коротких, до плеч, волос закручены в долговременной укладке.

— Вам очень идет! — похвалила я.

— Спасибо! — просияла она. — Ты куда-то съездила?

— В Токио. Закупила почтовых марок...

— Значит, еще не ужинала?

— Как раз собираюсь, — ответила я.

— Так, может, поужинаем вместе у моря? — предложила она, продолжая сиять, как лампочка в сотню ватт. Всю неделю Обона мне пришлось есть одной, и сегодня я действительно не отказалась бы от ужина в чьей-то компании. Даже если составить эту компанию никому, кроме госпожи Барбары, не суждено...

И вот мы шагаем с ней по проспекту Вака́мия в сторону моря. От непривычно яркого заката болят глаза.

Дошагав до торговых рядов, решаем купить пару булочек с соевой пастой. Официально эти торговые ряды называются «Фермерский рынок Камакуры», и открыты они круглый год, не считая первых четырех дней января. Ежедневно с восьми утра фермеры со всех пригородов Камакуры торгуют здесь свежими овощами. А на самом углу этой улочки ютится крошечная булочная под названием Paradise Alley — «Райские кущи» или вроде того. Вот там-то и продают самые вкусные в мире булочки с соевой пастой. Круглые и пышные, со смайликом на сахарной пудре, только что из печи.

Вдоль набережной, докуда хватает глаз, плотной цепочкой тянутся прибрежные домики. На лестнице, ведущей к пляжу, мы сбрасываем босоножки, и я впервые за долгое время ступаю по земле босиком. А ноготочки госпожи Барбары поблескивают белоснежным лаком.

Спустившись по бетонным ступеням, мы ступаем на пляж, и прохладный песок наконец-то остужает наши горячие ступни.

— Обожаю бегать по песку босиком! — кричит госпожа Барбара с восторгом пятилетней девчонки и тут же срывается с места.

— Да, здорово! — отзываюсь я и несусь вдогонку за ней. Песок, осыпаясь с ног на бегу, щекочет пятки, будто стайка веселых феечек.

Для нашего «пира у моря» госпожа Барбара выбирает целую вереницу пляжных ресторанчиков тайской кухни. Народу вокруг хватает. Заняв на террасе свободный столик с видом на море, мы заказываем блюда сразу у нескольких поваров. Я выбираю весенние блинчики харумаки и тушеный китайский шпинат, а госпожа Барбара — жареную рисовую лапшу падта́й. Каждое блюдо мы раскладываем на двоих и поедаем, делясь впечатлениями.

Мы и не замечаем, как солнце исчезает за горизонтом. Ночь сгущается прямо на глазах. Под нами, у самой воды, дети пускают фейерверки — словно пытаются накормить огнями эту ночь, как только что народившуюся зверушку. А ласковый прибой мурлычет ей свою колыбельную и нежно, волна за волною, гладит ночной песок. Одинокая собака уплывает все дальше и дальше от берега. Как и мой рассеянный взгляд...

— Поппо-тян! — Тенорок госпожи Барбары звучит у самого уха. — Морской закат — это тоже здорово, но лапша-то сейчас остынет!

Она подкладывает мне добавку. Ноздри щекочет замысловатый азиатский аромат: кисло-сладкий, распадающийся на целую гамму оттенков потоньше.

Стоит подцепить эту лапшу грубоватыми палочками, как от нее танцующими клубами валит белесый пар. А хрустящий жареный арахис придает танцу особый ритм, отчего поедать все это становится еще вкуснее.

Под зубками госпожи Барбары румяные харумаки потрескивают особенно деликатно. Воистину тех, кто скитался по белу свету, уже не испугает ни кориандр, ни соус нам-пла.

Тушеный шпинат, к моей радости, оказался просто идеален — ровно с той кислинкой, какая нужна, и не более.

При этом все порции такие огромные, что тремя блюдами на двоих мы наелись до отказа.

Когда я снова смотрю на море, над ним уже загорелись звезды. Почему же именно над морем, как я заметила, привычные созвездия выглядят особенно крупными и растянутыми?

Глядя на эти звезды, я пытаюсь беседовать с ними без слов.

— Ах... Вот и лету конец! — вздыхает госпожа Барбара и устало сутулится.

Да, закончится Обон — и этот оживленный морской пейзаж опустеет, а к началу сентября и все летние ресторанчики уберут отсюда.

— А какое у вас любимое время года, госпожа Барбара? — спрашиваю я, продолжая глядеть на море.

— Да каждое, конечно! — удивляется она вопросу. — А как же иначе? Весной сакура цветет. Летом можно купаться в море. Осенью всегда очень вкусно, а зимой — тишина и красивые звезды... Я ненасытная, всех люблю. Весну-лето-осень-зиму... Всех четверых одинаково!

Я улыбаюсь: госпожа Барбара в своем репертуаре...

— Ну а ты, Поппо-тян? — спрашивает уже она. — Какое у тебя любимое?

— До сих пор считала, что лето... — невнятно промычала я.

— О! Значит, это лето тебя не очень порадовало?

— Ну... Не то чтобы, но...

Я натянуто улыбнулась.

Дети прикончили все фейерверки, собака вернулась на берег. Ветер с моря начал крепчать. Как бы жарко ни было днем, по ночам здесь все-таки зябко. Я уже открыла сумку, чтобы достать кардиган, как вдруг госпожа Барбара предложила:

— А давай погреемся чайком где-нибудь во-­он там?

Под «вон там» она подразумевает кафешки пляжа Дзаймо́ку-дза́. Перебраться туда из Юигаха́мы можно по узенькому деревянному мосту, перекинутому через речку Намэри как раз для тех, кто желает перебраться с пляжа на пляж напрямую, а не карабкаться по лестнице вверх, до самого шоссе, и снова спускаться вниз.

По-прежнему босиком мы перебегаем по мостику на берег Дзаймоку-дза. Если Юигахама вечно кишит приезжими со всего света, то в Дзаймоку-дза куда чаще отдыхают местные жители.

Песок под ногами уже совсем холодный. Под раскатистые ритмы «Сазан Олл Старз» мы потягиваем маленькими глоточками горячий жасминовый чай. И только теперь понимаем, что мерзнем уже давно. Тепло жасмина отогревает до самого сердца.

После чая мы начинаем клевать носами, а потому уходим от моря подальше. Все-таки у него очень сильная энергетика: даже просто находясь на берегу, тело становится тяжелее.

Двигаясь в сторону Хатиман-гу, мы добредаем до «станции Первых ворот» — вокзала И́ти-но-То́рии45. Говорят, еще до того, как открылась линия Ёко́сука, отсюда убегала вверх по склону самая первая дорога к храму.

В небе наконец-то показывается луна. Госпожа Барбара задумчиво мурлычет себе под нос какую-то детскую песенку. И вдруг говорит, что перед возвращением домой хотела бы пробежаться по магазинам. Так что у самой станции мы расстаемся. На часах скоро восемь, но, по крайней мере, в «Кинокунию» она еще успевает. Мне же покупать ничего не нужно, поэтому я тут же сажусь в автобус до Камакура-гу. На то, чтобы возвращаться домой пешком, ни сил, ни желания уже не осталось.

Днем в часы пик этот автобус постоянно дергается и тормозит, застревая в пробках. Зато вечером мчаться в нем по Вакамия-Одзи плавно и с ветерком — удовольствие особое.

Хотя Обон завершился, над входом в кондитерскую «Тосима-я» еще красуется огромное, как гимнастический обруч, кольцо-о-хараи. А храм Хатиман-гу, даже подсвеченный лучами прожекторов, все так же напоминает дворец Морского Дракона...

Зачарованная этим зрелищем, я вдруг вспоминаю о булочках с соевой пастой. Мы купили их с госпожой Барбарой специально, чтобы полакомиться на берегу, а теперь они обе лежат у меня в сумке. «Как неудобно вышло!» — думаю я, прямо в автобусе кусая одну из них.

Под ее плотным мякишем из рисового теста скрывается легкая, почти воздушная начинка из соевой пасты. Именно та, что я люблю больше всего, — с легкой кислинкой от какого-то фрукта вроде абрикоса.

Пакетик с булочкой для госпожи Барбары я решаю повесить на ручку ее входной двери. А уже с завтрашнего утра «Канцтовары Цубаки» откроются снова...

Наконец я добираюсь и до своей двери. Отпираю ее, вхожу в дом, и тут до меня доносится какой-то странный звук.

Похоже, пока меня не было, в доме поселился сверчок, думаю я. Слабое, унылое потрескивание повторяется снова и снова. Что ж, как только поймаю, прогоню обратно на волю. Ну а пока будет шанс оценить по достоинству все оттенки сверчковых трелей.

Хочется чего-нибудь выпить. Из запасов тетушки Сусико достаю сливовый ликер, наливаю зеленоватую жидкость в стакан. И упираюсь взглядом в портреты, висящие бок о бок над алтарем.

Молясь за то, чтобы обе девочки всегда ели вкусно и досыта, их настоящие родители придумали им необычные имена. Наставницу назвали Ка́сико — в честь японских конфет «о-ка́си». А ее сестру-близняшку — Су́сико, как рисовую лепешку «о-су́си».

Насколько их жизни соответствовали столь необычным именам — судить трудно. Но как бы там ни было, прах госпожи Конфетки и мадам Лепешки теперь дружно покоится в одной могилке...

Вспомнив о прошедшем Обоне, я вздрагиваю и, плеснув ликера в отдельную чашечку, подношу его Будде на полочку алтаря.

Тетушка Сусико иногда напивалась в хлам, а Наставница за всю жизнь не взяла в рот ни капли спиртного. Несмотря на все их внешнее сходство, по характеру они различались как небо и земля. Когда им дарили неожиданные подарки, Наставница-Касико всегда сжималась и смущенно извинялась за причиненное беспокойство. А Лепешка-Сусико благодарила так громко и жизнерадостно, что все вокруг расплывались в улыбке.

Стараясь попасть в ритм сверчка, я звоню в алтарный колокольчик. Всего один раз. И складываю руки в молитве.

Похоже, этот сверчок принес с собой осень.

По всему дому, задувая неведомо откуда, гуляют зябкие сквозняки.

ОСЕНЬ

Может быть, осень — то самое время года, когда хочется написать кому-то письмо?

Вот и у нашей конторы заказов на письма все больше.

Как правило, это письма о том, что заказчик затрудняется высказать вслух, а потому решает изложить на письме: любовное прощание, просьба принять пожертвование, сообщение о потере работы, покаяние за пьяную выходку в кабачке и так далее.

Во всей этой веренице деликатных поводов и причин обычное, ни к чему не призывающее письмо — случай редкий и по-своему любопытный.

— Значит, просто письма вы тоже пишете? — повторяет свой вопрос Соно́да-сан. — Я просто хотел бы сообщить кое-кому, что все еще жив...

Его голос звучит безмятежно, как ветерок, теребящий траву на вершине холма.

— И кто же ваш адресат? — уточняю я в тон ему, как можно беспечнее.

— Мы дружили с раннего детства. Когда-то я даже обещал жениться на ней, да не сложилось... Я женился на другой, нарожал детей... А на днях случайно узнал, что она тоже нашла себе кого-то и живет с ним счастливо в небольшом северном городке. Так что уже и выяснять между нами нечего. Просто... этим письмом я хочу сообщить ей, что до сих пор жив-здоров, вот и все.

«Тогда почему бы не написать самому?» — удивляюсь я, но вслух ничего не говорю. Похоже, не все так просто.

— Сегодня даже говорить об этом неловко, но... когда-то я и правда очень любил ее. И мечтал прожить с ней до самой смерти. Да только...

Смущенно запнувшись, Соно́да-сан опускает взгляд.

За окном щебечут какие-то пташки. Судя по тому, как они клюют землю, задирая хвосты на бегу, — наверное, трясогузки.

Небо дышит осенью все ощутимее. Совсем скоро без керосиновой печки в магазине будет не обойтись.

Я совсем не желаю прерывать разговор, но решаю дать Соноде передышку и выхожу в подсобку заварить чай. С утра удалось купить в кондитерской свежие о-каси с каштанами. Разложив их на бумажной салфетке, выставляю чайник с чашками и десерты на столик для посетителей.

Когда наливаешь тонкой струйкой в старинную чашку черный чай, по деревянному дому растекается особый аромат — чуть терпкий, почти неуловимый, как солнечные лучи.

— Угощайтесь... — предлагаю я в надежде, что это поможет ему собраться с мыслями. Хорошо, если он не из тех, кто отказывается от сладкого.

Потягивая свой чай, я пробую на зуб пышное каштановое блаженство.

«Самое обычное письмо»?

В бесконечном потоке писем, сочиняемых людьми не просто так, «самое обычное письмо» — это просто вызов какой-то!

— Так о чем вы хотели бы написать? Может, о чем-то особенном? — уточнила я, смахивая с губ сахарную пудру.

— Только не подумайте, будто мне все равно... Сгодятся любые темы, кроме любви. Письма она обожает! В студенчестве, когда мы были влюблены друг в друга на расстоянии, она писала мне буквально каждый день. Я же писать не мастак, отвечал ей раз в месяц, не чаще... Но даже тогда она радовалась как ребенок! Тут же сочиняла мне пылкий ответ. И даже вкладывала в конверт какой-нибудь засушенный цветок... Ну а теперь и хотел бы ответить, да получается какая-то переписка за спиной у жены. И сразу руки опускаются...

— Понятно, — киваю я, и он продолжает:

— Поэтому хотя бы почерк пускай будет женским.

— Чей почерк? — уточняю я, совсем запутавшись. — Ее?

Вообще-то любые письма от лица мужчин пишутся мужским почерком. Это железное правило нашей профессии. Но Сонода-сан тут же добавляет:

— Теперь она живет гармоничной, счастливой жизнью. И эту гармонию мне очень не хотелось бы разрушать... Но что, если письмо, написанное мужским почерком, попадется на глаза ее мужу? Наверняка оно его не обрадует. А если писавший еще и мужчина, которого он не знает, вопросов будет хоть отбавляй. Эдак, глядишь, отношения их поползут по швам, и всем станет очень печально, не так ли?

Я энергично закивала головой.

— Но, по счастью, меня зовут Као́ру. Соно́да Као́ру. Имя как женское, так и мужское... Даже если муж заметит письмо, написанное женским почерком и подписанное «Каору», он просто решит, что это какая-нибудь давняя подруга-однокашница, и ничего странного не заподозрит. Хотя Сакура, конечно, тут же поймет, что письмо от меня... То есть Сакура — это уже ее так зовут. Ту, кому мы и пишем письмо.

— Ну что ж... Пожалуй, все верно! — невольно согласилась я.

Как бы там ни было, прошлое он вернуть не пытается, признаться в любви не рвется. Самое обычное письмо ни о чем, каких множество.

Сонода-сан пригубил уже подостывший чай, и его безмятежная улыбка набухла, словно бутончик камелии.

— Я уже много всего передумал...

Какая все же приятная у него улыбка, подумала я. И какая, должно быть, счастливая эта Сакура-сан, которую ему так не терпится побеспокоить самым обычным письмом...

Налив ему вторую чашку, я уточнила некоторые бытовые детали для описания его повседневной жизни, а напоследок попросила написать официальные фамилию и адрес Сакуры-сан.

— Выйдя замуж, она стала Сакурой вдвойне! — говорит Сонода-сан, пряча улыбку. И записывает на листочке координаты. — Имя с фамилией пишутся по-разному, но звучат одинаково...

Я читаю ее имя: 桜 佐倉 — «Са́кура Сакура́»?46

Госпожа Са́кура Сакура́ из маленького северного городка? Откуда это странное чувство, будто я давно ее знаю?

Залпом осушив вторую чашку, Санода-сан неловко указывает пальцем на оставшиеся десерты.

— А вы не против, если я возьму их с собой? — смущенно спрашивает он. — Моя дочка такие очень любит.

Он давно уже выбрал себе эту жизнь. Мир, в котором Сакуры-сан нет и в помине. И где женщина по имени Сакура Сонода не появится уже никогда. Зато маленькая дочурка, обожающая каштановые о-каси, ждет не дождется папу домой.

— Да, конечно! Я сейчас заверну...

Я порываюсь встать и сходить за пищевой пленкой, но он останавливает меня:

— Ну что вы! И так замечательно...

Не успела я глазом моргнуть, как Сонода-сан уже завернул мой десерт в салфетку.

— А с оплатой у вас как?

— Да как вам удобнее... Будете рядом — заглядывайте, мы всегда открыты, — добавила я, прощаясь с ним у дверей.

На смену ему в магазинчик забежали сразу три пигалицы в школьных костюмчиках. Эта троица мне уже знакома — в последнее время заглядывают частенько.

А ведь Сонода-сан мог бы запросто связаться с Сакурой-сан по интернету, думаю я. В наши дни способов сообщить о себе кому нужно хоть отбавляй... Как, впрочем, и случаев, когда переписка двух расставшихся когда-то людей перерастает в любовные драмы, а то и в трагедии.

Но Сонода-сан так не поступает. Видимо, знает, что Сакура-сан не захотела бы ему подыграть.

Так что это его письмо, вероятно, должно быть пропитано размышлениями о том, как важно жить, не переступая черту, как держать себя в руках и не позволять своим капризам рушить счастье тех, кто тебе же дорог.

Следующие несколько дней Сонода-сан не расставался со мной.

То есть, конечно, не сам он, а его послание.

А все потому, что мне хотелось как можно точнее передать на письме его мягкую манеру речи, его жесты и мимику, даже его запах. Хочешь не хочешь, а если ты пишешь письмо за кого-то, оно становится частью тебя.

Сонода-сан рассказал мне, что скоро ложится в больницу. Названия болезни не сообщил. И хотя заверил, что его жизни ничто не угрожает, тут же признался, что впервые начал серьезно задумываться о смерти и что в такие минуты он чаще всего вспоминает о Сакуре-сан.

— Даже если придется расстаться с жизнью, я не хочу ни о чем жалеть, — сказал он уверенно, глядя мне прямо в глаза. И, слабо улыбнувшись, добавил: — Хотя, возможно, я просто слишком нервничаю перед операцией...

Скорее всего, так и есть, осеняет меня. Когда ждешь операции, даже самой пустячной, невольно представляешь, как лежишь под наркозом, пока твое тело кромсает скальпель хирурга. И готовишься к худшему. Как ни крути, а такое состояние мозга нормальным не назовешь. Не нависни над ним эта операция — может, ему и в голову бы не пришло написать Сакуре-сан?

Думая обо всем этом, я невольно вспоминаю о Наставнице. Незадолго до смерти она тоже перенесла операцию. Но я в это время была не с ней.

За эти несколько дней я составляю приблизительный черновик письма и приступаю к выбору инструмента.

Одно и то же письмо, смотря чем оно будет написано — шариковой или авторучкой, кистевым фломастером или волосяной кистью, — произведет совершенно разное впечатление. Грифельный карандаш как инструмент не рассматривается вообще: послание карандашом — неуважение к адресату.

Послание к Сакуре-сан я, поразмыслив, решаю выписать стеклянной кистью. Пожалуй, именно стекло точнее всего передаст ту всепроникающую мягкость, которую излучает Сонода-сан. Очень хочется сделать так, чтобы его письмо стало для Сакуры-сан еще и маленьким красивым подарком.

Впервые за многие годы я открываю наследие Наставницы — старинный футляр, в котором дремлет ее стеклянная кисть. Вся целиком — от длинной рукоятки до острого кончика — отлитая из стекла.

Когда-то я полагала, что стеклянную кисть придумали в Европе, но это оказалось не так. Первую кисть из стекла изготовил в 1902 году японский мастер дверных колокольчиков Саса́ки Тэйдзиро́. А уже затем необычный инструмент распространился во Франции и Италии.

Вокруг ее стеклянного кончика спиралью закручено восемь канавок наподобие волокон обычной кисти. Чернил, заполняющих эти канавки, хватает на три-четыре строки, после чего кисть нужно обмакивать снова. Сама я пользуюсь ею нечасто и только для писем с особым настроением, которого ничем, кроме стеклянной кисти, не передать.

Кисть Наставницы отлита из нежно-розового стекла. Писать ею адресату по имени Сакура — лучше и не придумаешь.

Бумага для такого инструмента должна быть мягкой, но только не волокнистой. За любые волокна стеклянный кончик начнет цепляться, так что классическая ва́си47 в данном случае будет помехой.

В итоге я выбираю бельгийскую кремовую бумагу верже́. На такой писали при дворах королевской Европы еще в глубоком Средневековье. На бумаге верже, если приглядеться, можно различить следы от проволоки, которой ее скрепляли во время прессовки, — тонкие параллельные линии, чуть продавливающие текстуру, из-за чего поверхность листа кажется слегка неровной, а белизна его подернута странными тенями, похожими на силуэты застывших волн. Когда держишь эту бумагу в пальцах, от нее так и веет мягкостью и теплотой. Для настроения, которое хочет передать Сонода-сан, — вариант оптимальный.

Формат письма — скорее открытка в конверте. Письмо в две-три страницы наверняка покажется Сакуре-сан слишком многозначительным. Но если послать открытку саму по себе, ее запросто может прочесть кто-нибудь третий! А чувства Соноды-сан настолько беспечными не назовешь... Так что да, лучше всего вложить открытку в конверт, чтобы и посторонний не прочитал, и та, кому это пишется, не восприняла все слишком серьезно.

Цвет чернил — однозначно сепия. После первой же беседы с Сонодой-сан именно сепия не выходит у меня из головы.

Откупорив флакон, погружаю туда кисть. В тот же миг канавки вокруг стеклянного кончика вбирают в себя чернила и прозрачное стекло окрашивается цветом пожухлой листвы.

Первым делом на лицевой стороне открытки я прописываю обращение: Госпожа Сакура...

さくら様・・・

Отложив кисть, дожидаюсь, когда чернила на открытке подсохнут.

Чтобы написать эти два слова именно так, мне пришлось решить весьма непростую головоломку: которой же из двух «сакур» к ней лучше обращаться? Какими иероглифами? По имени Са́кура — Госпожа Вишневое Дерево? Или все же по фамилии Са́-Кура́ — Госпожа Запасной Амбар? А может, чтобы не попасть впросак, совсем официально — Госпожа Са́кура Сакура́?

佐倉桜様 — Сакура́ Са́кура-са́ма?

Но сплошной частокол иероглифов читается тяжело. Да и последнее «-са́ма» выглядит так, будто это тоже часть имени... Может, хотя бы его прописать хираганой?

Конечно, на официальном уровне «-са́ма», прописанное буквами, может восприниматься как пренебрежение — этакий взгляд на собеседника сверху вниз. Но если между пишущим и читающим уже возникли неформальные отношения, тогда, напротив, ничего, кроме дружелюбия, такое написание не выражает, разве не так?

Я прописала в черновиках все возможные варианты.

佐倉さま — Сакура́-са́ма.

桜さま — Са́кура-са́ма.

佐倉桜さま — Сакура́ Са́кура-са́ма...

И убедилась: э, нет. Все-таки «-сама», прописанное иероглифом, куда лучше передает возвышенность чувств, которые питает к этой женщине Сонода-сан... А вот слово «Сакура» для пущей легкости лучше изобразить порхающей хираганой. И предоставить Сакуре-сан свободу самой решать — имя это или фамилия. Почему бы и нет? Галантный жест широкой души!

Надпись «Сакура-сама» с лицевой стороны высыхает, и я осторожно переворачиваю открытку. В целом я представляю, что писать, и без всяких черновиков. Это будет импровизация. Но не длинная, на две или три страницы, а мимолетная, как вдох и выдох. Задумчивый вздох, который я воспроизведу на изнанке этой открытки как можно элегантнее. И который, пожалуй, выразит настроение Соноды-сан полнее всего.

Выровняв дыхание, я вновь обмакиваю в сепию кисть. А затем перевоплощаюсь в человека по имени Сонода и вызываю в сердце лучшие слова, которыми он мог бы пожелать счастья Сакуре-сан.

Острый кончик скользит по бумаге свободно и гладко — с особым, чуть скрипучим шепотком. Не встречая ни малейших препятствий, стеклянная кисть вытанцовывает на бумаге мудреные па — жизнерадостно, как опытная фигуристка на белом сияющем льду в лучах рассветного солнца.

Улыбаетесь ли Вы каждый день?

Надеюсь, что да! Ведь это же Вы... Да при этом, наверное, еще и напеваете какие-нибудь веселые песенки?

Сам я жив-здоров.

В последнее время по выходным даже брожу по горам — вместе с дочкой, она у меня большая егоза.

Вот и мы с Вами когда-тоисходили немало гор. А однажды, когда взобрались на Цукия́му, даже чуть не погибли в ужасной буре...

Теперь же я вспоминаю все это с большой теплотой.

Если Вы счастливы, ничего радостнее для себя не могу и представить.

Вот и моя нынешняя жизнь наполнена счастьем.

Не забывайте беречь Ваше драгоценное здоровье.

Из своего далека молюсь небесам о вашем благополучии и покое.

Не смею более отвлекать,

искренне Ваш... —

вывожу я на одном дыхании, не задумываясь. Стеклянная кисть при письме не требует ни малейшего нажатия. Слова из нее, как я и рассчитывала, будто вытекают сами собой.

Едва успеваю вывести «искренне Ваш», как чернила в стеклянных канавках иссякают. Обмакиваю кисть заново и вывожу как можно отчетливее фамилию с именем Соноды-сан.

Чтобы столь ценное послание не пострадало в пути от влаги, конверт я подбираю непромокаемый. За многие годы в тесной кладовке «Канцтоваров Цубаки» мы с Наставницей насобирали огромный запас самых разных конвертов и бумаги для писем. Там-то я и нахожу вощеный конверт нужного размера. Плотный и крепкий, он защитит открытку от любых воздействий снаружи.

Адрес с именем получателя я прописываю на конверте тонким несмываемым маркером. Обычная марка от вощеного конверта может отклеиться, поэтому я выбираю специальную марку-самоклейку.

На марке изображено яблоко. Как рассказал мне Сонода-сан, их детская дружба прошла в городе, знаменитом своими яблоками.

Кто знает, возможно, играя вдвоем, они забирались вместе на любимую яблоню, а то и грызли одно яблоко на двоих. А сейчас как раз приходит пора вкусных яблок, так что даже если эта марка попадется на глаза тому, кто не в курсе их отношений, никакого особого смысла в этом яблоке он не увидит.

Конверт я заклеиваю, обмакнув кончик пальца в мед. И для надежности залепляю сверху прозрачным скотчем. Теперь уж точно не отклеится.

Закончив, я вытираю кисть хлопчатой тряпицей. Но в канавках чернила все равно остаются, и я промываю ее под краном. Под напором воды желтоватая муть исчезает почти мгновенно, и стеклянный кончик вновь становится прозрачным, как сосулька.

А поскольку от любого удара кисть тут же расколется, я осторожно заворачиваю ее в марлевую салфетку и лишь затем прячу обратно в футляр.

Письма о любви в народе называют «любезными посланиями». Если так, в «любезности» посланию Соноды-сан уж точно не откажешь. На первый взгляд оно выглядит совершенно обычным письмом, но очень надеюсь, растрогает Сакуру-сан до глубины души. По крайней мере, я постаралась сделать все, чтобы именно так оно и случилось.

Не успел затихнуть один тайфун, как тут же разразился другой.

Этот новый тайфун наползал на соседний регион Канто́, поэтому я с самого утра прицепила к дверям «Канцтоваров Цубаки» бумажку с объявлением «Экстренный выходной».

Ветер к этому часу уже сбивал с ног, дождь хлестал все сильнее. Даже оставь я магазинчик открытым, вряд ли нашелся бы сумасшедший, которому приспичит в такое ненастье тащиться за канцтоварами, подумала я.

И ошиблась: такой сумасшедший нашелся. Хотя настойчивый стук в дверь я различила не сразу.

— Простите! Кто-нибудь есть? — послышалось в паузе между порывами ветра. Голос был женским. Сама же я находилась на втором этаже, в бывшей спальне Наставницы, убирала постель в стенной шкаф. Приоткрыв окно, я высунула голову наружу и различила у входа внизу промокшую женскую фигурку.

— Что случилось? — крикнула я.

Задрав голову, женщина увидела меня и закричала:

— Прошу вас! Нужна ваша помощь!

Ее волосы и одежда промокли насквозь. Видно, приехала на экскурсию, не зная о грядущей буре, а теперь ищет, где бы укрыться...

Не было забот, вздохнула я. Висит же объявление — «выходной»! Но раз уж я с нею заговорила, то и не открыть ей уже не могла. Найду для нее полотенце, и пускай пережидает бурю в «Цубаки», за столиком для посетителей.

Я спустилась по лестнице в магазинчик. За стеклом входной двери маячил женский силуэт. Мое объявление про «экстренный выходной», похоже, сорвало ветром и унесло неведомо куда. Что ж тогда удивляться, снова вздохнула я. Кто бы ни постучал, обижаться не на кого...

Едва я отперла стеклянную дверь, как меня окатило промозглым ветром с каплями дождя. Что бы там у нее ни стряслось, не оставлять же ее снаружи. Этак и до воспаления легких недалеко.

Впустив ее в магазин, я захлопнула дверь и метнулась было снова наверх, за полотенцем, но женщина взмолилась:

— Помогите, прошу вас! Я страшно ошиблась. Бросила в почтовый ящик письмо, которое нельзя отправлять!

Голос ее дрожал. Я обернулась и увидела глаза, полные слез.

— Спохватилась, но поздно, — продолжала женщина. — Оно уже там, внутри! Тогда я села рядом с ящиком и стала ждать, когда почтальон приедет за письмами. А его все нет и нет. В такую-то погоду... И когда появится — непонятно!

На вид ей лет тридцать с хвостиком. Вот-вот разревется. Стильно одетая, ухоженная — это сразу бросается в глаза. А оттого, что вымокла под дождем, еще и эротична до неприличия.

— Ну, этот ящик у нас вообще...

Сама я стараюсь этим ящиком не пользоваться. Ярко-красный, похожий на старинную копилку для монет, со стороны он выглядит даже приветливо. Но увы! Письма из него вынимают только дважды в день — с утра и после обеда, и этого, конечно же, недостаточно. Поэтому ничего, кроме деловой переписки, я туда обычно не опускаю. Важные послания и все, что касается заказов, я отправляю с почтамта у центрального вокзала. Даже Наставница всегда говорила, что так оно и быстрее, и надежнее.

В десятый раз оглянувшись на почтовый ящик за окошком, женщина уперлась взглядом в часики на руке.

— Ох... Ну все... Дальше я ждать уже не могу!

Казалось, еще секунда — и она разрыдается в голос.

— Умоляю! Я понимаю, как неприлично просить о таком постороннего человека! Но вы не могли бы дождаться почтальона и отменить отправку этого письма?

Она выпалила все это на одном дыхании и тут же согнулась в поклоне. Явно готовая, если нужно, валяться у меня в ногах.

Что ж, похоже, в том письме и правда было за что стыдиться. Но мне показалось, я понимаю ее отчаяние. Чего только в жизни не бывает. Кто-то после жуткой ссоры отошлет близкому человеку известие о том, что между ними все кончено, а потом успокоится и кусает локти, ведь на самом деле не желает расставаться. А кто-то отправит деловое письмо и вдруг с ужасом понимает, что о самом-то главном написать и забыл... Как бы там ни было, этой женщине, судя по ее глазам, не до шуток.

Хотя беспокоиться ей, в общем-то, не о чем. Насчет того, как вернуть уже отправленное письмо, существуют стандартные правила. Ситуации вроде этой случаются редко, но неизбежно. Все-таки почта — не такая уж бессердечная система, чтобы у только что отправленного письма не было дороги назад.

В этом же случае письмо, скорее всего, из ящика еще не забрали. А если так, то и вернуть его совсем не сложно.

— Да не вопрос... Из-за этой погоды все равно заняться нечем! — ответила я.

Мне хотелось хоть немного успокоить ее. Не зря ведь говорят, что даже случайные встречи связывают судьбы. Да и по сравнению с тем, как это жизненно важно для нее, оказать ей такую услугу — сущий пустяк. Тем более что и почтовый ящик расположен прямо напротив — буквально у меня перед носом.

Достав из ящика стола ручку с блокнотом, я попросила женщину написать свое имя и координаты. А также имя и адрес письма, которое нужно изъять. Ну и на всякий случай — как оно выглядит.

Закончив писать, женщина немного успокоилась и рассказала мне о своих злоключениях подробнее.

— Отец при смерти, — сообщила она. — Мне велено срочно ехать к родителям. Если опоздаю на вечерний самолет, могу уже не успеть...

«Разве самолеты летают в такую погоду?» — чуть не выпалила я, но прикусила язык. А вместо этого пообещала, глядя ей прямо в глаза:

— Ваше письмо обязательно вернется, не беспокойтесь!

Судя по тому, что она написала, звали ее Хо́ко. Совершенно неяпонское имечко48. А фамилию я даже прочесть не смогла. Иероглиф как будто похож на «лавровое дерево». Но на каком языке? Чтобы не гадать, я про себя окрестила эту женщину Лаврушкой. Но задерживать ее дальше было нельзя. Я заставила себя выгнать Лаврушку обратно под дождь, и она, перепрыгивая через лужи, помчалась на свой самолет.

Дожидаясь почтальона, я села на втором этаже у окна и уставилась в пелену дождя за стеклом.

Дождь хлестал все безумнее. Густые ветви камелии, обычно почти недвижные, подрагивали, как на пружинах. Хорошо, хотя бы госпожа Барбара не участвует в этом кошмаре, подумала я. Сейчас она путешествует с бойфрендом по Европе...

Ближе к вечеру дождь перестал. За окном растекся не виданный доселе закат — розово-черный, в таких угрюмых оттенках, будто небеса объявляли о наступающем конце света.

И снаружи, и в доме резко похолодало. Но закат, несмотря на угрюмость, все же был нереально красив.

И тут наконец к почтовому ящику подрулил такой же красный мотоцикл.

Сбежав по лестнице вниз, я выскочила на улицу. И, точно заправский спринтер, понеслась к почтовому ящику, во все горло крича:

— Подожди-и-те-е!

Наконец я добежала до почтальона и, не успев отдышаться, принялась объяснять ему ситуацию. А чтобы не затягивать разговор, сказала, что письмо и написала, и отправила я сама.

Почтальон, по счастью, оказался приветлив и сообразителен. Сегодня он обнаружил в ящике одно-единственное письмо — с Лаврушкиным именем на конверте. Которое тут же без лишних вопросов мне и отдал.

Имя адресата на конверте было мужское. Иероглифы, нацарапанные шариковой ручкой, местами расплылись. От дождя? Или от чего-то еще?

Случайно ли Лаврушка заскочила в «Канцтовары Цубаки»? Или знала об этом месте заранее? И решила, что, раз дело касается писем, ей как-то помогут именно здесь?

Или это каприз Судьбы? Судя по обратному адресу на конверте, сама она живет в Дзу́си, за пару станций от меня. Но с какого перепугу женщине из пригорода тащиться под ураганным ливнем в Камакуру, чтобы бросить письмо именно в этот почтовый ящик?

Сплошные загадки. Несмотря на которые ясно одно: Лаврушка сделала все возможное, чтобы ее письмо не доставили адресату, и в результате это письмо — у меня в руках. Сообщить бы ей об этом поскорее...

В прояснившемся небе порхали стрекозы — их стеклянные крылышки казались пунцовыми от заката. У подножия фумидзуки я заметила опрокинутую ветром чашечку для подношений. Я подобрала ее, отнесла в дом, отмыла от грязи и листьев. Наполнив свежей водой, водрузила обратно на ритуальную полочку. И тут заметила, как буйно распустились ликорисы: красные и белые лучики их лепестков заполонили весь угол сада.

На пятый день после атаки тайфуна госпожа Барбара вернулась из своего заморского путешествия. И уже ближе к вечеру заглянула в «Канцтовары Цубаки».

— Поппо-тян? А вот и я!

— С возвращением! — Услышав ее голос, я чуть не подпрыгнула от радости. — Ну, как съездили?

Загар к ее бледной коже, похоже, все-таки приставал.

— Великолепно! После Парижа решили смотаться еще и в Марокко. Бесподобное место. Так и осталась бы там на всю оставшуюся жизнь!

— Да что вы? Очень рада за вас!

О том, что поездка удалась, было видно по ней и без слов.

— А это тебе подарок! — объявила она и вручила мне элегантный бумажный пакет с какими-то флакончиками.

— Здесь аргановое масло и розовая вода! С маслом получаются изумительные салаты. А розовой водой протирают кожу.

— Ох, как здорово!

У меня как раз заканчивался последний лосьон.

— Представь себе, аргановое масло изготавливают только там, и больше нигде на свете. Настоящая драгоценность!

Она откупорила флакончик, и в воздухе приятно запахло кунжутом.

— Представь себе, его тоже втирают в кожу.

— Спасибо огромное...

И тут — пока я рассыпа́лась в поклонах и благодарностях — откуда ни возьмись появилась Лаврушка.

К моему удивлению, госпожа Барбара среагировала на это первой.

— О? Привет, Па́нти! — воскликнула она.

Панти?49 Значит, у этой «Лаврушки» еще и кличка «Детские Трусики»? С ума сойти. Но каким тайфуном ее занесло сюда снова? И откуда ее знает госпожа Барбара?

— Я у вас в школе преподаю, — пояснила она, заметив мое удивление. — Имя — Ханко, профессия — teacher. Вот дети и сократили сначала в «Хан-ти», а потом и в «Пан-ти». Ужасно, правда? Всякий раз краснеть приходится! Но что поделаешь! Тем более что сама я обожаю пан-багеты. С чаем! Вот и терплю. Но те, кто не в курсе, здорово удивляются...

Так вот почему на ней школьный спортивный костюм, сообразила я. От местной школы досюда — пять минут пешком. Неудивительно, что госпожа Барбара знает, как эту учительницу дразнят дети.

— А я забежала поблагодарить за помощь с письмом! Вы меня просто спасли... — прощебетала Лаврушка по прозвищу Панти. И поклонилась мне чуть ли не в пояс.

— Ну что вы... Какие пустяки! — замахала я руками.

На самом деле, конечно, в тот день она здорово меня загрузила. Когда все закончилось, я позвонила по номеру, что она мне оставила, и сообщила автоответчику, что письмо уже у меня.

Отперев ящик стола, где хранятся самые ценные вещи, я достала пакет с письмом. Который для пущей надежности был на всякий случай еще и заклеен.

— Вот, держите... — сказала я, вручая пакет Лаврушке. И, чтобы не обсуждать важные вещи стоя, усадила ее на стульчик рядом с госпожой Барбарой. Вопрос, чем закончилась та история, все это время не выходил у меня из головы.

— Так что же в итоге... ваш отец... — уточнила я, не представляя, как тут лучше спросить.

— Я не успела. Из-за тайфуна вылет самолета задержали. Но папа держался спокойно, ушел с миром. А я после похорон решила еще немного побыть с мамой. Вернулась только сегодня... Да, кстати! Я же испекла для вас небольшой гостинчик. Прошу, примите в знак благодарности!

Она достала из сумочки бумажный сверток, протянула мне. В воздухе растекся пряный, соблазнительный аромат.

— Хлеб?

— Пан-багеты, — кивнула она. — Я под настроение обожаю что-нибудь печь. Это очень меня успокаивает.

— Пан-багеты от Панти — самые вкусные в мире! — вставила вдруг госпожа Барбара, молча слушавшая нас до сих пор. — Кажется, пока я порхала по Европам, бедняжке Панти пришлось нелегко? — добавила она с явным сочувствием в голосе.

— Да уж...

Я и сама в досаде закусила губу. Ведь заприметь я тогда Лаврушку чуть раньше, может, и не пришлось бы караулить почтальона? И тогда она еще успела бы на предыдущий рейс, который вылетел вовремя?

Похоже, эта Хоко-сан запала в душу и мне.

— Ну что вы! Если подумать, я сама виновата, что так живу. Слишком далеко от родителей, чтобы успеть заглянуть им в глаза перед смертью... Но сейчас для меня куда важнее, чтобы этого письма не увидел тот, кому оно адресовано!

Хоко-сан опустила взгляд на пакет с письмом у себя на коленях.

— Когда я узнала, что отец при смерти, у меня в голове что-то сдвинулось, — продолжала она. — И я написала письмо человеку, которого даже не люблю. В котором соглашалась на его предложение выйти замуж. Но как только пришла в себя, поняла, что это неправильно. И что... папа этому совсем не обрадовался бы!

При упоминании об отце в глазах Хоко-сан заблестели слезы. Но она сдержалась и все-таки не расплакалась.

— Схожу-ка я за десертом, — сказала госпожа Барбара, поднимаясь на ноги.

— Ох, простите! Что-то я совсем... разоткровенничалась! — выдавила Хоко-сан и, натянуто улыбаясь, захлопала ресницами.

— А я заварю черный чай, — добавила я. — Хоко-сан! Вам с сахаром или с молоком? Ах, да... надеюсь, вам никуда не нужно бежать?

Кто знает, вдруг подумала я, — может, официально она еще на работе.

— Нет-нет, на сегодня работа закончилась. О времени можно не волноваться! Зовите меня просто Панти. Все равно все дети уже только так и зовут...

— Ну, тогда и вы меня зовите Поппо-тян. Хотя на самом деле я Хатоко.

— Рада познакомиться, Поппо-тян!

— И я!

Не успел чай завариться, как госпожа Барбара вернулась с большой коробкой в руках.

— Это я купила в аэропорту Парижа уже перед самым отлетом домой. Для сегодняшних посиделок, по-моему, в самый раз!

— «Макароны»? — с удивлением прочитала Панти золотистые буквы на коробке. Хотя картинка на крышке пестрела какими-то разноцветными печенюшками.

— Макаруны! — тут же поправила госпожа Барбара. — От кондитерского дома «Ладюрé»... Пальчики оближете!

Под их восторженное щебетание я разлила по чашкам свежезаваренный чай.

— Ну? На кого какое смотрит? — предложила госпожа Барбара, открыв коробку. Я выбрала ярко-желтенький макарун, самый крайний слева. И даже не представляла, что у него за вкус, пока этот нежный цитрусовый крем не расплылся по языку... Значит, макаруны от «Ладюре». В жизни таких не пробовала!

— Бери-бери, не стесняйся! — подбодрила госпожа Барбара.

Вот и Панти, еще недавно глотавшая слезы, с явной радостью выбрала себе светло-коричневую кругляшку. А нежно-лососевый макарун гармонично оттенял пальчики госпожи Барбары.

春苦しみ、夏は酢のもの、秋辛み、冬は油と心して食え

Весной ешь горчинку, летом — кислинку, осенью — пряность, зимою — жиры...

Этот лозунг, выписанный кистью Наставницы, до сих пор висит на кухонной стене. Много лет назад она вывела его на обороте закончившегося календаря. Некогда белоснежная бумага давно пожелтела и покрылась брызгами от масла. Сколько раз собиралась ее выкинуть, да все не поднималась рука. Так и висит, словно застывшая в небе звезда для загадывания желаний.

Впрочем, как выяснилось, Наставница оставила после себя не только исписанные бумажки.

Однажды, разгребая постельный шкаф в ее спальне, я наткнулась на огромный картонный ящик. Внутри оказались канцелярские принадлежности из каких-то давно забытых времен. Среди чисто японских были и зарубежные, но большинством из этих инструментов не пользовались ни разу.

Деревянные линейки, американские ножи для бумаги, металлические угольники, жестянки с клеем, точилки для карандашей, ножницы, наклейки для заметок, замазка для букв, точилки для ножей, скрепки, записные книжки, тетради для конспектов, степлеры, шариковые ручки, флуоресцентные маркеры, цветные карандаши, мелки для рисования, пачки писчей бумаги... Ну и, конечно, целый развал простых карандашей.

Почему все это хранилось именно в спальне, я понятия не имела, но почти каждую из вещей еще можно было использовать. А элегантный налет забытого прошлого даже придавал этому старью неожиданно свежий вид.

Перебрав все одно за другим, я дотошно проверила каждую фирму-изготовителя и страну производства. Какие-то из фирм уже исчезли, а какие-то давно не производили подобных изделий. Но почти все канцтовары — высшего качества и даже сегодня стоят немало...

В общем, настоящий клад для торговца. Продавай — не хочу!

Тут же прибравшись на прилавках, я высвободила место и для новых старых товаров. Что говорить, до сих пор там было слишком много пустот, заполнить которые труда не составило. К каждой «новинке из старых запасов» прицепила по бирке с пояснением, что это. А совсем винтажные вещи, которые уже даром никому не нужны, — древнюю пишмашинку, глобус и так далее — выставила для красоты в витрине. Теперь, когда в облике магазинчика добавилось старины, он как будто стал солиднее и взрослее.

В начале октября я решила проветрить старые непроданные тетради. И, расстелив у крыльца большую клеенку, начала выкладывать на нее одну тетрадь за другой. Как вдруг за спиной у меня раздалось:

— Эй! Послушай-ка!

Я оглянулась. Надо мной нависал Барон. Что это за человек — я понятия не имела, но по местным улочкам он передвигался исключительно в строгом мужском кимоно и фетровой шляпе, точно герой романов эпохи Мэйдзи. До сих пор я не заговаривала с ним ни разу, но его шляпа частенько маячила в ближайшем кафе, где он регулярно пил кофе и читал газеты. Эту шляпу, украшенную одиноким перышком, он, похоже, не снимал никогда. А все вокруг почему-то называли его Бароном.

— Мне нужно, чтобы ты написала ответ... вот на это! — прорычал Барон и достал из-за пазухи какое-то письмо. Развернув бумажку, он резким движением протянул ее мне.

— Вы хотели бы сделать заказ? — уточнила я.

— А что ж еще?!

Хотя бы для того, чтобы он перестал нависать, я взяла из его пальцев письмо.

Писать ответы на полученные кем-то письма мне приходилось уже не раз. Когда о подобной услуге просили друзья, мне еще удавалось постепенно спускать эту тему на тормозах. Но серьезным заказчикам или людям, перед которыми я в долгу, отказать не получалось. Не говоря уже о тех, кто неспособен писать письма от природы. Многие из таких бедолаг прибегают к писцам в отчаянии, терзаемые чувством вины за то, что уже слишком долго заставляют кого-то ждать.

Но случай с Бароном, похоже, был особенный.

— Какой-то прохиндей клянчит у меня деньги в долг! Откажись под любым предлогом! Но так, чтобы он не мог сказать, будто я в чем-то его обвиняю! Оплата — по результату, идет?

Все это он выпалил без остановки, даже не заглянув мне в глаза. И, оставив меня с бумажкой в руке, куда-то исчез.

Ну и торопыга... Клиента, решившего сделать заказ, принято хотя бы чаем напоить. Но этот Барон даже не заглянул в магазин!

Солнце светило вовсю. Оставив тетради сушиться, я зашла в дом и пробежала глазами оставленное Бароном письмо. Действительно, то была просьба об одолжении довольно крупной суммы. Но сам текст выглядел очень странно. Глаз резали бесчисленные ошибки и пропущенные буквы, а также путаные намеки на то, что когда-то автор письма чуть ли не спас адресату жизнь.

«Какой-то прохиндей клянчит у меня деньги в долг!» — вспомнила я презрительный возглас Барона. Что ж, его можно понять. Получи такое письмо я сама — желания помогать его отправителю деньгами у меня бы точно не возникло.

Чтобы немного развеяться, я прогулялась до храма Хонка́ку-дзи. На его задворках зашла в ресторанчик «Фукуя́», где угощают блюдами префектуры Ямага́та. Совсем крохотный: барная стойка с табуретами, без столов. Но как ни заглянешь — вечно полно народу. И хотя в таких местах я всегда боюсь встретиться с кем-нибудь из прошлого, о котором не хочу вспоминать, по счастью, такого не случилось еще ни разу.

Я забралась на самый дальний табурет и для начала съела пару шашлычков из коння́ку50 под охлажденное саке. А затем — порцию собы с карри и тушеной картошкой. К концу трапезы первые строки послания в голове были готовы. И уже на ходу, по дороге домой, досочиняла письмо до конца. Скорее бы записать это все, пока не забыла...

Вернувшись домой, я тут же приняла душ. Чтобы совсем протрезветь, выпила крепкого зеленого чаю. И наконец уселась за рабочий стол.

Чтобы написать письмо-отказ быстро и безу­пречно, крайне важно быть в хорошей физической форме. Тогда, если повезет, все получится гладко с первого раза и не придется возиться с черновиками, сомневаясь в написанном и перекраивая неуклюжие формулировки.

На сей раз я решила, что для настроения Барона куда больше подойдет не кисть, а перо, и выбрала авторучку «Монблан». Цвет чернил — «во́роново крыло». Бумага для писем от фабрики «Ма́суя», которую я вынула из ящика загодя, уже белела передо мной.

И я попробовала написать все сразу — без черновиков.

В ответ на твое письмо сообщаю.

Сам я живу так скудно, что никаких денег одолжить не могу.

Плохо о тебе не думаю, просто поищи удачи с кем-нибудь еще.

А начнешь совсем голодать — приезжай в Камакуру. Деньгами не помогу, но накормлю до отвала чем только пожелаешь.

Близятся холода, береги здоровье.

Не болей,

_________

Бумага «Масуя» не подвела — перо скользило по ней легко и приятно. Говорят, когда эту бумагу изобретали, ее протестировали на совместимость с самыми разными видами перьев и чернил. Хотя лично я сомневаюсь, что в их «тестовом списке» значилось такое редкое перо, как «Монблан Майстерштюк 149». Эта модель продавалась еще до войны, но по-прежнему идеальна для мужского почерка: если писать с нажимом, перо откликается сильной, уверенной линией.

Основной текст письма я аккуратно скомпоновала в центре страницы на 400 знаков. В конце отступила на строку, проставила дату и фамилию Барона. А сверху, перед именем в обращении, дописала: «Глубокоуважаемый». Без этого словечка, в принципе, можно было и обойтись. Но мне показалось, оно как нельзя удачнее передавало скрытый хохот Барона.

Конверт подобрала из японской бумаги ва́си51 кремовых тонов. Для образа Барона в кимоно лучше и не придумаешь. Но фактура у васи волокнистая, и, чтобы выписать адрес с фамилией, я сменила перо на кисть.

Уже на конверте я приписала к фамилии получателя знак «господин». И, чуть подумав, еще раз добавила: «Глубокоуважаемый». Сильные иероглифы на конверте подчеркнут непреклонность скрытого в нем решения.

А затем наклеила марку. Со статуями Конго́-ри́киси52. Все-таки это письмо-отказ. И хотя стоит такая марка целых 500 иен53, надеюсь, Барон согласится, что именно так его намерение — не одалживать денег ни при каком раскладе — выглядит еще убедительнее. А выбери я марку поприветливее, получатель письма, чего доброго, мог бы решить, будто игра еще не проиграна.

Готовое, но еще не запечатанное письмо я, как всегда, оставила до утра на полочке домашнего алтаря. Завтра я перечитаю, что получилось, в последний раз. А уже потом заклею и проставлю на конверте деревянный штампик: «Ва́рэ, та́да та́ру-о си́ру».

Довольствуйся тем, что имеешь54.

Слова, которые никогда не плохо сказать себе в порядке самокритики. И хотя из письма этого человека было неясно, что именно его разорило, почему-то мне захотелось использовать эту мысль в дополнение к ответу Барона.

Дальше оставалось только ждать «результата».

Как известно, все традиционные японские письма должны начинаться словом «хайкэ́й» (拝啓), а заканчиваться словом «кэйгу́» (敬具). Первое означает «смиренно обращаюсь», а последнее — «с почтением умолкаю».

Для тех же, кто хочет написать еще вежливее, существуют и другие словесные пары с подобным значением. Например, «кинкэ́й» и «кэйха́ку» (謹啓 / 敬白).

То есть все это — слова-поклоны. И точно так же, как бывают разные почерки — устав, полукурсив, курсив, существует много способов начать и закончить письмо поклонами разной глубины и степени прогиба.

Другое дело, что эти слова китайские: жесткие, громоздкие, неуклюжие. Поэтому японские женщины часто начинают письма каким-нибудь хитофудэ́-моосиагэма́с («Беспокою Вас росчерком кисти»), а заканчивают грациозным касико́, сокращением от касикома́ру («Остаюсь преданно ваша»), что уже совсем близко к светскому ко́рэ-дэ сицурэ́й симас («На сем смиренно исчезаю»).

Разумеется, если бы на это письмо отвечала я сама — от своего, женского лица, — я бы прежде всего поблагодарила человека за послание. А в конце непременно добавила бы что-нибудь вроде «Нижайше прошу извинить, не взыщите». Да и в целом, что говорить, выражалась бы куда мягче и приветливее.

В особо вежливых случаях имя адресата (а также имена его родственников) принято выписывать иероглифами чуть крупнее основного текста. А если это имя встречается уже посреди предложения, то перед ним делается уважительный отступ примерно на ширину одного знака. И наоборот, свое имя (а также имена своих родственников) лучше писать помельче и поубористее...

Подобных рекомендаций на самом деле великое множество. Но если стараться скрупулезно следовать им всем до единой, письмо выйдет очень формальным, сухим и натянутым. Ведь по большому счету искусство переписки ничем не отличается от искусства «живых» отношений. Сколько вложишь в нее формального уважения, а сколько искреннего сочувствия, столько же и того, и другого получишь в ответ. Сам же стиль письма не бывает «правильным» или «неправильным». Какой танец предложишь партнеру, так он с тобой и станцует.

Когда я только начинала работать ассистенткой Наставницы, никакой деловой переписки — так называемых business letter — нам не заказывали вообще. Но в последнее время даже самые примитивные тексты никто не хочет писать от руки. Сам термин «писчая бумага» становится архаизмом, и уже никто не удивляется людям, которые вообще ни разу не написали ни одного бумажного письма. Электронной почты для жизни вполне достаточно.

Утром первого понедельника ноября, не успела я открыть магазин, в двери почти вбежал энергичный парень в костюме с галстуком. Совсем молоденький, на вид — явно моложе меня.

Если это агент по продаже канцтоваров, тут же его спроважу, решила я. Но не угадала.

— О том, что я приходил, прошу никому не рассказывать! — сразу же заявил он, протягивая мне визитку. На визитке значилось название крупного, всем известного издательского дома. Изъяснялся он вежливо, выглядел свежо и опрятно. Довольно симпатичный. Однако, непонятно с чего, показался мне каким-то поверхностным, неглубоким.

Я молча ждала продолжения.

— А если точнее... Мы хотим заказать отзыв одному известному критику. И для этого нужно составить заявку.

Наверное, окончил какой-то элитный вуз, подумала я. И в то же время мне почудилось, будто с парнем что-то не так. Не понимая, откуда это странное чувство, я отогнала его прочь.

«Хочешь мыслить хладнокровнее — выпей горячего чаю!» — сказала я себе и пошла ставить чайник. Парень тут же уткнулся в айфон и все время, пока я возилась в подсобке, шевелил одними лишь пальцами.

Дешевый чай, как назло, закончился, пришлось заваривать элитный «гекуро́». Разлив его в чашки, которыми обычно не пользуюсь, я подала его на подносе:

— Угощайтесь!

Оторвавшись от айфона, парень наконец посмотрел на меня.

— Итак! О каком заказе речь? — прямо спросила я. Поскольку так и не поняла, чего от меня хотят.

— Вот я и подумал... — тут же отозвался он, ничуть не смутившись. — Может, кто-нибудь другой напишет эту заявку лучше меня? Мой старший товарищ посоветовал вас...

Говорил он расслабленно, почти бормоча.

— Если точнее, текст совсем несложный, — добавил он после паузы. — Нужно просто перечислить все наши пожелания и условия... Примерно вот так!

Он развернул экранчик айфона и показал мне образец стандартной формы-заявки на оказание услуг.

— Ну как, возьметесь?

— Но почему бы вам просто не заполнить форму? — спросила я уже в лоб.

— Не пойдет... Сперва я и сам так подумал! Только фамилию нужную вставил, а дальше оставил как есть... Но шеф сказал: нет, такого наш клиент не одобрит! Слишком бездушно, без настроения. Иди, говорит, пиши сам...

Что ж, вздохнула я. Придется все-таки изучить чужие дела.

— Ну так сядьте и напишите. С настроением. Что мешает? — усмехнулась я, пожимая плечами. Можно не сомневаться: Наставница на моем месте давно уже послала бы его куда подальше. Зачем я вообще пустила его за порог?

— Если точнее... Этого я, хм... не умею.

Третий раз, отметила я про себя. Больше молчать нельзя.

— Послушайте. С самого начала вы только и повторяете: «если точнее», «если точнее». Однако точнее ваша речь не становится! Что именно вы хотите сказать? Может, объясните уже?!

Да, я выпустила когти. Но дальше терпеть не могла. Понимаю, что хвастаться этим глупо, однако бунтарская юность школьной оторвы не проходит бесследно.

— Вы сами — редактор, я правильно поняла? Но редактор, пусть даже совсем неопытный, — это человек, который работает со словами. Так, может, для начала хотя бы разберетесь с собственной речью? Желаете, чтобы другие писали за вас, так уж напрягитесь и проявите это свое желание! А раз не способны даже любовного письмеца настрочить, увольняйтесь из редакторов и идите подавать саке в ночном клубе!

Я понимала, что практически хороню свою репутацию, но тормозить было поздно. Давненько я не оттягивалась от души...

— Да, я пишу письма на заказ. Любые, какие попросят. Но только для тех, кто в этом остро нуждается. Чтобы помочь людям стать хоть немного счастливее. Но вы — человек избалованный и просто валяете дурака, не так ли? И даже не собираетесь обратиться к собеседнику напрямую! Я понимаю, что ремесло каллиграфии — это прошлый век. Но это не значит, что о нас можно вытирать ноги. Видимо, до сих пор у вас получалось так уживаться с миром вокруг. Но со мной этот фокус не пройдет. Садитесь и пишите сами свою заявку, а меня увольте!

Выпалив все это, я наконец осеклась. Передо мной сидел какой-никакой, а все же клиент. С которым такие речи просто недопустимы. Но... как я могла промолчать?

Японское слово «письмо» (手紙) состоит из двух иероглифов — «рука» и «бумага». Но по-китайски ровно те же знаки означают просто «туалетная бумага». Вот так же теперь ощутила себя и я. Будто этот чертов клиент захотел, чтобы я своими руками подтирала его грязный зад...

— Прошу прощения! — воскликнул парень, срываясь со стула. И, коротко поклонившись, выскочил вон.

Да уж, вздохнула я. При таком отношении к клиентам, боюсь, мне самой ужиться с этим миром не светит.

В последние выходные ноября опять зарядили дожди. Похоже, надвигался второй тайфун. Чтобы испортить осень, хватило и первого, но природа не унималась, и очередной фронт холодного воздуха наползал на Японские острова.

А за пару дней до этого в магазинчик заглянула госпожа Уофуку.

— Поппо-тян! У меня тут билет... Не хочешь сходить? Купила по случаю, да за внуками смотреть будет некому. Никак из дома не вырваться!

И она достала из кармана фартука билет на представление театра ракуго́55.

— Это в субботу вечером. Сходи, если сможешь. Считай, это тебе подарок от Тетушки Рыбы на счастье!56

Жена хозяина рыбной лавки в шутку называла себя Тетушкой Рыбой. В этом и правда было что-то забавное.

Афишу этого шоу я в городе видела и даже запомнила. Известный ракуго́ка — по слухам, лучший из молодых — выступал в одном из залов храма Коме-дзи. В ракуго я особо не разбираюсь, но, конечно, по телевизору смотрю иногда. А вот вживую не видела еще ни разу.

— Деньги я вам отдам! — пообещала я, причем несколько раз, но под натиском Тетушки Рыбы сдалась и все-таки приняла билет в подарок. Теперь не пойти было уже просто нельзя.

Дождь постепенно стихал, но на всякий случай я надела сапоги и плащ. От «Цубаки» до храма Коме-дзи дорога пешком занимает чуть меньше часа. Вышла я даже раньше, чем нужно, брела по улочкам не спеша и прибыла к храму за пять минут до начала шоу.

Сцену для представления устроили в главном корпусе храма, прямо перед статуей Будды Амитабхи. На высоком помосте установили классическую ширму из золотых листьев, перед которой и сидел актер, рассказывая свои истории. Просторный зал Омидо́ был забит до отказа — как взрослыми, так и детьми. И все, от мала до велика, с очень серьезным видом внимали каждому слову рассказчика.

Шоу закончилось, я вышла на улицу. Дождь почти перестал. А когда я проходила через самые огромные в Камакуре храмовые ворота Санмо́н, меня вдруг кто-то окликнул. Точнее, я даже не поняла, что обращались ко мне, и пошла себе дальше. И тогда меня окликнули снова, уже громче, а затем еще и хлопнули по плечу.

Я с удивлением обернулась. Передо мною стоял Барон. Вынув из одного уха таблетку наушников, он проворчал:

— Зову тебя, зову! Сколько можно меня игнорировать?!

Изъяснялся он, как и прежде, сплошными упреками.

— Простите! Я вас не заметила...

«Что за чушь!» — прочиталось на его лице. Из наушника в его руке доносился какой-то джаз. Лас­ковое воркование саксофона растворялось в ночной тиши.

— Ходила на ракуго?

— А куда ж еще? В такой день и в такую погоду? — сказала я и тут же угодила ногой в глубокую лужу. Он в испуге отпрянул, и я опять извинилась.

— Ох, простите!

Барон тем не менее даже не думал от меня отставать. Говорить ему, что ракуго мне понравилось, я не стала. Не хватало еще заводить с ним беседу. Но тут он спросил меня в лоб:

— Хатоко! У тебя есть немного времени?

Откуда он знает меня по имени? И за каким чертом ему тратить мое время?

Я не нашла, что ответить, и он продолжил.

— А то письмо ты написала отлично! — процедил он, глядя куда-то в сторону.

— Ну слава богу! Спасибо!

Уточнять, доволен ли он результатом, я не решилась. Но хотя бы один из камней с моей души наконец свалился.

— В качестве вознаграждения готов накормить тебя любым обедом, какой пожелаешь. Выбирай что угодно. Я все оплачу...

В сыром ночном воздухе его нагловатый голос звучал особенно резко. Оставив храм за спиной, мы зашагали по улице в сторону автобусного терминала.

Вообще-то, я предпочла бы оплату деньгами, но с таким типом, как этот Барон, лучше не спорить, подумала я. А если вообще отказаться от денег, еще неизвестно, как он себя поведет. Пускай уж будет как ему удобнее. В конце концов, даже получив с него деньги, я все равно спустила бы их на что-нибудь вкусненькое. А так даже побалую себя деликатесами подороже!

В затянувшейся паузе лишь его деревянные сандалии звонко клацали по мокрому асфальту.

— Тогда хочу жареного угря! — решилась я наконец. В принципе, я с самого начала хотела угря, но паузу выдержала, чтобы он не подумал, будто мне все равно. Не сомневаюсь, он бы и это вывернул себе на пользу.

— Угря? Ну что ж. Угря так угря... — Барон раздул ноздри с важным видом знатока и резко ускорил шаг. — За мной!

Полы его кимоно хищно раздувались на ветру. Догонять его пришлось чуть ли не бегом. В отличие от бодрого клацанья его сандалий мои резиновые сапоги хлюпали по лужам, скорее, жалобно.

В итоге он привел меня в «Цуруя́» — старенький трактир на отшибе набережной Юигахама, известный своими лучшими угрями в городе. Сама я, правда, в последний раз там угощалась еще старшеклассницей и за последние лет десять об этом месте даже не вспоминала. А если точнее, может, и вспоминала, да позволить себе не могла.

Остро-сладкий аромат соуса тарэ́ защекотал мои ноздри еще у входа. Само зданьице было узким и длинным. И правда, напоминало угря. Чтобы попасть в его чрево, я нырнула вслед за Бароном за раздвижную стеклянную дверцу в боковой части витрины.

— Ирасся́й!57 — тут же раздалось нам навстречу.

Барон, похоже, был здесь завсегдатаем. Поймав взгляд хозяина, он дружелюбно махнул рукой.

— Как всегда, но на двоих! — крикнул он. И вывел меня обратно на улицу.

— Одними угрями ужинать неинтересно, — заявил он мне. — Для начала заморим червячка салатами! Как тебе идея?

И он потащил меня через дорогу — теперь уже к итальянскому ресторанчику, чья витрина так и ломилась от салатовых муляжей. Мы уселись за барной стойкой и даже не стали заглядывать в меню. Барон заказал себе бокал шерри, а я попросила слегка охлажденного испанского красного. Нам тут же принесли хлеба и настрогали с ножа ветчины. Ветчина была из иберийских черных кабанчиков, а хлеб разогрели прямо перед нашими глазами на крошечной сковороде в специальной печи.

— Если набьем живот здесь, угорь потом не влезет, — предупредил Барон. — Так что пробуем только ветчину!

Вообще-то, хлеб мне тоже понравился, но я послушно поступила как велено и не пожалела.

— Ого... как вкусно! — сорвалось с моих губ, едва я попробовала кусочек. Нежнейшая ветчина с белоснежными жировыми прожилками просто таяла на языке.

— А то! — гордо усмехнулся Барон.

Прозрачные ломтики ветчины мы брали прямо руками. Барон почти моментально осушил бокал. Без напоминания, как старому клиенту, хозяин тут же подлил ему еще шерри.

От вина и электрокамина под боком я быстро согрелась. И уже пыталась охладить разгоряченные щеки ладонями, когда принесли салаты. Из крабов с пастой мисо под пьемонтским чесночно-анчоусным соусом «Ба́нья Ка́уда». А сразу за ними последовали еще и сами анчоусы, обжаренные в кипящем масле, которые Барон тут же элегантно спрыснул для меня лимоном.

— Жуй скорей, пока не остыли!

Что и говорить, грубоватость языка довольно чудно́ сочеталась в нем с галантными манерами.

И я поступила как велено. Подула на дымящуюсярыбешку, положила ее на язык, и мой рот заполнился вкусом моря. Я попробовала крабовый салат. Соус в крабах был дразнящим и смачным.

— Этак мы и здесь можем поужинать... — заметила я.

— Глупости! — одернул меня Барон. — Главное блюдо еще впереди. Ешь понемногу, не спеши! Что останется, всегда можно забрать с собой...

А ведь он прав, согласилась я. Большинство из нас почему-то уверено: чтобы насладиться вкусом блюда, нужно сразу доесть его до конца. Заглатываем побыстрее — и уже через пару секунд не помним, что именно съели. А вот если делать это медленно, с расстановкой, то и вкус смакуется дольше, и сытость приходит поздней...

Минут через тридцать Барон скользнул взглядом по часам на руке. И расплатился по счету. Мы снова пересекли набережную и вернулись в «Цуруя».

В ожидании угрей, шкворчащих на жаровне перед глазами, мы выпили по пиву. Его нам подали сразу в бутылочках, с какими-то хлопьями, оседающими на дно. Тут же, на маленьких блюдечках, что-то темное и дымящееся.

— О! Печенка гриль! Под пиво — самое то! — протянул Барон и блаженно прищурился.

Он налил пива в мой бокал. Я, как положено, в ответ налила ему.

— Ты ведь не хозяйка дома. К чему такие манеры? — заметил он. Я промолчала. И он, вроде как спохватившись, добавил:

— Просто пиво лучше всего наливать себе самому... Когда пиво наливают малолетние зассанки, от него отдает мочой!

Я подумала, что ослышалась. Что за дурацкий юморок? Ну и тип! Вечно всем недоволен. То ворчит невпопад, то острит, как прыщавый подросток...

Сладковато-терпкая печень, сдобренная соевым соусом и мелко наструганным имбирем, действовала почти как наркотик: оторваться от такой закуски было невозможно.

И тут Барон произнес:

— Хорошо, что ты не похожа на свою бабку... Та вообще ни капли в рот не брала!

Я вздрогнула.

— Так вы знали мою Наставницу?

О чем-то подобном я, конечно, смутно подозревала. Но хотя бы теперь можно было выяснить напрямую.

— Знал ли — хороший вопрос... Будешь долго по свету шататься, с кем только судьба не сведет! Но если захочешь узнать, кто тебе подгузники менял, этот герой сидит прямо перед тобой, — ответил он и прикончил последнюю печенку в своей тарелке.

— Что? Правда?!

Ни о чем подобном от Наставницы я не слышала ни разу в жизни. Я вдруг страшно смутилась — так, словно увидела какую-то неизвестную себя со стороны. Но если Барон не врет, получается, я у него в долгу?

— Моя жена с твоей бабкой дружила. И как раз тогда же мне сына родила. Молока у моей было много, делила на вас двоих... Вот и вся история.

— Да что вы говорите?.. Очень вам благодарна...

— А ты была жутко вредная! Орала не переставая.

Щеки Барона раскраснелись — то ли от выпивки, то ли от чего-то еще. О себе в настолько раннем детстве я не знала практически ничего. И столь деликатная информация о себе самой прозвучала для меня как гром среди ясного неба.

Но в этот миг официантка принесла нам наших угрей.

— Простите за ожидание... Ваш «Рай в шалаше», прошу вас!

Рай в шалаше?

Наши угри возлежали перед нами так, как заведено веками, — в прекрасных шкатулках со знаменитой лаковой росписью Камакуры. Под плотно закрытыми крышками. Не в силах более ждать, каждый сорвал крышку со своей порции, и нас тут же обдало горячим паром. А уже в следующий миг — букетом фантастических ароматов. Каждая клеточка моего тела ликовала оттого, что я снова, столько лет спустя, наконец-то отведаю жареных угрей.

Снаружи хрустят, внутри тают. Терпко-сладкий соус тарэ́ — ровно той густоты, какой нужно, — обтекает длинные белые ломтики жареной плоти. Из-под них проглядывает рис, утопающий в соусе так деликатно, что просто язык проглотишь. При этом жареная рыба проложена не только сверху, но и на самом дне...

— «Рай в шалаше»? — удивленно спросила я.

Уже поднеся ко рту палочки с рисом, Барон горделиво усмехнулся:

— Что? Впервые пробуешь?

Я кивнула.

— Вообще-то, у них в меню это называется «двойной рыбный слой»... Ну а я называю это «Рай в шалаше», вот они и привыкли. Иногда и такой роскошью побаловаться не грех! — торжественно объявил он. И, обнаружив у себя на лице приставшие рисинки, запихал их в рот одну за другой.

Перед моим внутренним взором замаячил образ Наставницы.

— Я помню, Наставница очень любила угрей, — сказала я.

Все знаменательные даты моего детства — и когда я пошла в первый класс, и когда праздновала свои трех-, пяти- и семилетие, и когда сдала экзамены в старшую школу, и так далее — были отмечены тем, что Наставница, которая обычно не ходила по ресторанам, приводила меня сюда, в «Цуруя».

Именно здесь, в зале с татами на втором этаже, мы заказали самое дешевое блюдо из угрей, когда моя Наставница посоветовала тетушке Сусико развестись.

Я вспомнила об этом, и на глаза навернулись слезы. Блюдо из угрей в тот странный вечер наложилось на сегодняшнее угощение так идеально, что на секунду мне показалось, будто сама Наставница сидит сейчас передо мной.

А в наш последний приход сюда мы с ней разругались. Я убежала домой, оставив ее одну. И в моей шкатулке с лаковой росписью осталась недоеденной чуть ли не половина угря.

«С тех пор ты больше не приходила сюда, не так ли?» — всем своим видом вопрошал мой сегодняшний угорь.

— Ты чего это? Так вкусно, что аж на слезы пробило?!

Из-за пазухи своего кимоно Барон достал носовой платок, протянул его мне.

— Простите... — всхлипнула я и, благодарно кивнув, взяла у него платок. Совсем простой, хлопковый, но идеально отглаженный.

— Давай-ка подотри сопли! Приведи себя в порядок и возвращайся к угрю!

Чего в тех словах было больше — грубости или скрытой заботы, я так и не поняла.

— А платком я все равно не пользовался. Так что дарю его глупышке Хатоко!

Он снова назвал меня по имени.

— Поппо-тян, Хатоко-детка — хочешь, дам от слез конфетку? Или таблетку?.. Перестань реветь, дуреха! Еще подумают, что я тебя обижаю!

Поддразнив меня детской песенкой и в очередной раз поддев, он с нарочито громким стуком палочек набросился на остатки своей «двухъярусной пагоды».

Я смахнула слезу и тоже взялась за палочки.

Несмотря на салаты, проглоченные загодя, насытиться я не могла довольно долго. Как если бы угорь пролетал мимо желудка и оседал где-то еще. Лишь под конец трапезы я почувствовала, что наелась до отвала, но к той минуте успела съесть никак не меньше Барона.

— Объ-е-дение! — протянула я, поднимая взгляд на него.

Барон задумчиво кусал зубочистку. А затем вдруг крикнул:

— Счет!

Его окрик разнесся по ресторанчику, эхом отскакивая от деревянных стен. На кухне уже убирали перед закрытием. Похоже, повара специально задержались на работе ради Барона. Никаких посетителей, кроме нас, на втором этаже давно не осталось.

— Идем! — скомандовал Барон.

Спохватившись, я вскочила с места. Да что ж ему все неймется?

Уже выйдя на улицу, я робко пропищала ему в угрюмую спину:

— Спасибо за угощение!

— Все по результату! — обронил он в ответ. — Ты своим трудом себя кормишь, так что меня благодарить особо не за что. Одолжи я тому подонку деньги, мирно бы это не закончилось, точно тебе говорю! Вообще, одалживать деньги можно только в одном случае: если ты считаешь, что можешь их подарить и готов к тому, что они к тебе не вернутся. Во всех остальных случаях делать этого нельзя... Тому мерзавцу ты отказала весьма убедительно. За что уже я должен благодарить тебя. Отличная работа!

Что ж. Значит, вот как благодарит Барон. Я не знала, что на это ответить, но украдкой благодарно поклонилась в его широкую спину. Вопрос закрыт...

— А раз так, пойдем-ка еще вон туда! Там, за углом, всю ночь подают отличные десерты. Ты же у нас, полагаю, сама невинность, так? И дома тебя никто не ждет?

И он расхохотался собственной шутке. Я, конечно, давно поняла, что этот старикашка слишком много себе позволяет, но в данном случае он оказался прав и возразить по существу было нечем.

Бар, куда он меня привел, находился прямо напротив «Цуруя». Я уже слышала, что на перекрестке Рокудзидзо́ открылся какой-то любопытный десертный бар, но живу я в таких предгорьях, что до моря добираюсь нечасто.

— Итак, прошу!

Барон распахнул передо мною дверь. Подняв голову, я прочла старое название этого здания: «Офис пляжа Юигахама».

— А еще раньше здесь, кажется, был какой-то банк?

С одной стороны, было немного странно узнать, что Барон разбирается и в таких новомодных заведениях. Хотя и не скажешь, что этот стиль ему не к лицу... Кто он, вообще, такой? Что за темная лошадка?

Перед нами распахнулся совсем небольшой зальчик. У входа — забытая всеми конторка с кассовым аппаратом, деньги из которого, похоже, давно унесли куда нужно. Высокие потолки. В целом весьма уютно.

Мы с Бароном устроились на диване неподалеку от входа. За барной стойкой сидели несколько посетителей и мирно потягивали свои напитки.

— Ты что будешь? — спросил он меня, с наслаж­дением освежая лицо и руки тут же предложенными влажными полотенцами. — Обычно я коктейли пью.

Я в нерешительности заглянула в меню.

— Решай скорей, официант уже заждался!

Вот же непоседа, только и вздохнула я.

— Ну, тогда какой-нибудь коктейль с сезонными фруктами... Он ведь не очень крепкий?

Кивнув, Барон крикнул вслед официанту:

— И шоколад!

— Вот уж не знала, что в Камакуре есть такие чу́дные бары, — заметила я, освежая полотенцем руки.

— На то она и Камакура! — заметил Барон. — Почему бы им здесь не быть?!

И снова он угадал. В мегаполисах вроде Токио или Кобе такой камерной атмосферы не создать ни за что... Утопать в черном кожаном диване было чистым блаженством, а линялые стены с облупившейся штукатуркой придавали заведению особый шик.

— Сперва здесь и правда был банк. Потом детская поликлиника. А теперь вот бар. Хотя я здесь еще ребенком бывал на осмотрах.

— Да что вы?

— В общем, доброе здание. Хорошо, что сохранилось до сих пор.

В ответ на заказ Барона — «как всегда» — бармен выставил перед нами нечто мною невиданное.

— Что это?! — поразилась я.

— «Самбука с мухами»! В обычную самбуку бросают кофейные зерна. Затем алкоголь поджигают и подают уже горящим.

Так вот что это за голубоватое пламя над бокалом...

— Господин Барон всегда заказывает именно это.

От сочетания «господин Барон» я едва удержалась от смеха. Но тут перед моим носом поставили фруктовый коктейль. Совершенно неописуемой расцветки.

Барон позволил мне погасить его самбуку. И я, задув голубоватое пламя, чокнулась с ним за этот вечер уже в третий раз.

Мой коктейль благоухал мягким цитрусовым ароматом.

— Мандарин и грейпфрут выдавили в шампанское? — догадалась я.

Мы закусили шоколадом ручного приготовления. Не слишком сладким, для взрослых в самый раз.

— Что? Хорошо иногда расправить крылышки и полетать? — ухмыльнулся Барон.

Я лишь молча кивнула. Вообще-то, я собиралась просто посмотреть ракуго и потому надела скромное платье. Но в итоге уже сменила три ресторана!

Барон разговорился с барменом, я вышла в уборную помыть руки. И в дверях вдруг услышала:

— Поппо-тян?

Я обернулась и увидела Панти. Камакура — городок небольшой. Все знакомые то и дело где-нибудь пересекаются.

— А я услышала твой голос, хотела позвать, да смотрю — ты не одна! Ну, думаю, раз такое дело — мешать не буду... Но я тебя сразу узнала.

Кажется, Панти восприняла наши отношения с Бароном как-то совсем неправильно. Однако объяснять ничего не хотелось. Я оставила все как есть и сменила тему:

— Сегодня тоже работала в школе?

— Да, но только с утра. А к вечеру пошла прогуляться и добралась досюда. Я-то сама алкоголя не пью. Но здесь просто хмелею от самой атмосферы...

Теперь, за стойкой в баре, Панти выглядела еще соблазнительнее, чем обычно. Ее длинные точеные ножки постоянно пританцовывали, будто стрелки компаса, не способные замереть ни на секунду.

— Слушай... А давай как-нибудь вместе хлеб испечем?

Судя по голосу, Панти и правда уже захмелела. Чтобы не терять с ней контакта, отвечаю так же расслабленно:

— Конечно, давай! Только я хлеба никогда не пекла. Но тот, что ты приносила, — просто необыкновенный!

И это была чистая правда. Хлеб Панти я тогда смела в один присест и даже забыла поблагодарить ее за угощение.

Заметив, что Барон начал заматывать шею шарфом, я наскоро попрощалась с Панти.

Мы вышли из бара, перешли улицу на светофоре.

— Поздно уже, — сказал Барон. — Давай-ка отвезу тебя на такси.

Не дожидаясь моего ответа, он тут же остановил такси и полез в салон первым.

Такси понесло нас в сторону храма Хатимана. Я сказала водителю, что могу выйти и на Камакура-гу, но он любезно довез меня, петляя по закоулкам, до самых дверей «Канцтоваров Цубаки».

— Большое вам спасибо! — сказала я Барону, выходя из машины. — Спокойной ночи!

— Снов! — только и буркнул он. Дверь захлопнулась, и такси унеслось в темноту.

Вернувшись домой, я сложила ладони перед алтарем.

Я думала, что в детстве останусь одна, но все было не так просто. Родила меня мама, это понятно. А другая женщина спасла меня от голодной смерти, выкормив своим молоком. И этого бы не случилось, когда бы меня не оберегала моя Наставница.

Я безмерно, до глубины души благодарна всем, кто меня родил, оберегал и воспитывал. Но в их ряду Наставница занимает особую роль. Насколько я помню, она была первым человеком, который улыбнулся, глядя мне прямо в глаза.

В своем строгом кимоно она держалась неизменно подтянуто, а взгляд ее из-за роговой оправы очков оставался всегда суров. Единственным местом, где она позволяла себе расслабиться, была веранда. Там она иногда курила. Но в такие минуты я не смела к ней даже приблизиться.

И хотя до тех пор на ее лице я привыкла видеть лишь строгость и напряжение, почему-то именно в тот вечер она улыбалась радостно и светло.

* * *

А на следующей неделе случилось вот что.

В «Канцтовары Цубаки» вдруг заявилась странная женщина.

Сначала я приняла ее за киноактрису. Высокая, элегантная, от лица просто глаз не отвести. Осанка, мимика, манера держаться — буквально все в этой женщине дышало поразительной красотой и ухоженностью высочайшей пробы.

«Может, на соседней улице снимают кино? — подумала я. — И звезда экрана в свободное время решила прогуляться по окрестностям и заглянула в “Канцтовары Цубаки”?»

Когда же я поняла, что все это мне просто снится, женщина посмотрела мне прямо в глаза и сказала:

— Я — сплошная кара́куля!

Она шагнула ко мне, и на меня пахнуло сладким букетом из ароматов персика, клубники, ванили и корицы одновременно.

— Кара... куля? — повторила я как попугай, ибо никогда еще такого слова не слышала. Какое-то редкое имя? А может, под этим мудреным словом скрывается что-нибудь неприятное — скажем, болезнь? Но зачем приходить с болезнями в магазинчик канцтоваров?

Пока я соображала, что на это сказать, женщина вздохнула и добавила:

— И поэтому у меня совершенно чудовищный почерк!

На вид ей было лет двадцать пять, максимум тридцать. Почерк человека — это он сам. Так мне часто повторяла Наставница. Дескать, посмотрев внимательно на чье-то письмо, можно понять, что за человек его написал.

Но я была уверена: эта красавица просто наговаривает на себя из скромности. Люди вокруг постоянно жалуются на свой почерк, а посмотришь — ничего страшного, просто у каждого свои индивидуальные особенности. Таких примеров сколько угодно!

— Я так и знала, что вы не поверите! — продолжала женщина. — Поэтому написала все пятьдесят знаков хираганы. Вот они... Мне очень стыдно, но вы непременно должны их увидеть! И тогда поймете, что у меня за беда...

Со слезами на глазах она сняла с плеча сумку, достала оттуда пакет. В каждом ее движении сквозили грация и достоинство. Я даже подумала, что подобной красоты можно достичь только чудом — например, если лебедя превратить в человека...

Но увы. От того, что я увидела, у меня действительно отнялся язык. Да что язык! Меня зашатало из стороны в сторону и замутило так, что едва не вырвало. Бедная женщина оказалась права. Настолько чудовищных и неприятных букв я не видела никогда в жизни.

— А ведь я старалась изо всех сил! — всхлипывала она. — Выписывала как можно красивее... Вот, посмотрите — это же первые буквы нашего алфавита! А, и, у, э, о...

Как ей можно помочь — я понятия не имела. Интересно, чем бы на моем месте утешила эту бедняжку закаленная в боях Наставница?

— Я налью чаю, хорошо?

Только спокойствие, решила я и вышла в подсобку.

Печка в «Цубаки» теперь наконец работала, да еще как. Отчаявшись что-либо починить, я решила задействовать древнюю цилиндрическую керосинку, которой Наставница пользовалась, когда меня и на свете не было, и на которой теперь кипятился огромный, всегда горячий металлический чайник.

Я как раз пополнила запасы чая с ю́дзу58, поэтому тут же, плеснув кипятку, заварила его и разлила по чашкам для кафе-о-ле. Как же здорово, когда в холода можно заваривать чай, не отходя от кассы и не бегая на кухню вглубь дома...

Мы пили цитрусовый чай, и я снова, уже подробнее, слушала ее историю.

Эта женщина стыдилась показывать людям свой почерк. Для нее это было еще ужасней, чем оказаться на людях голой. Можно представить, чего стоило этой бедняжке собраться с силами и все-таки прийти сюда! Мне захотелось помочь ей. Очень уж искренне и растерянно она поведала мне свои страхи при первой встрече.

Звали ее Карэ́н.

— На самом деле там иероглифы «цветок» и «лотос» (花蓮). Но я никак не могу это написать красиво, так что пишу свое имя ката́каной, как иностранное... Да, моя ката́кана тоже каракули, но хотя бы не такой кошмар!

В первый раз в жизни я подумала: а ведь людям, умеющим писать красиво, даже неведомы адские муки тех бедолаг, чей почерк и вправду ужасен!

— Кем же вы работаете, Карэн-сан?

— Бортпроводницей. На международных рейсах, — прощебетала она. — Вообще-то я хотела стать школьным учителем. Но как представила, что придется писать своим почерком на глазах у детей... Нет уж, ничего у меня не выйдет, решила я, да и махнула рукой. Так и живу, стараюсь при живых людях вообще ничего не писать. А уж при покойниках... И на свадьбы потому не хожу, и на похороны. Когда приглашают, отказываюсь изо всех сил. Наверное, еще и поэтому... когда напрягаюсь, у меня буквы дрожать начинают!

— Ну еще бы! — поддакнула я. Ничего более подходящего мне в голову не пришло.

А что тут скажешь? День ото дня мы все реже пишем что-либо от руки. Наставница, упоминая об этом, всегда недовольно сдвигала брови. И тем не менее даже людям с такими проблемами, как у Карэн, иногда все-таки приходится писать рукой. В тех ситуациях, когда телефонные сообщения не спасают.

Карэн совсем помрачнела.

— На самом деле я хотела попросить вас... написать за меня кое-что. Дело в том, что матушка очень педантична во всем, что касается писем... «Матушка» — это моя свекровь.

Она тяжело вздохнула. Я молча ждала, что дальше.

— Родители постоянно беспокоились по поводу моего почерка. С детства занимались со мной, даже отправляли в коррекционную школу. Бесполезно. Скорее всего, у меня что-то с мозгом. Не могу укладывать знаки в определенные кем-то формы. Так что даже резюме за меня всегда писала мама. Ну, кое-как пережили ту бурю... А когда я встретилась с моим нынешним мужем, страшно напряглась. Потому что из-за моих каракулей меня уже не раз отвергали. И, чтобы не пришлось потом сожалеть, решила ему открыться. Показала, как я пишу, и спросила: ну что, ты готов жить с таким кошмаром? Вот с того разговора у нас все серьезно и началось.

— Значит, у вас очень добрый муж? — уточнила я.

Карэн смущенно улыбнулась.

— А он мне ответил, что в таком редчайшем и совершенном создании, как я, просто обязан быть какой-нибудь недостаток. И что я своим признанием, напротив, здорово его успокоила. Эти его слова просто спасли меня! Не хватало еще, чтобы из-за проклятого почерка рушилось семейное счастье...

— Да уж! С супругом вам повезло, — согласилась я.

Что еще тут сказать? Сегодня мужей, прощающих своим женам их недостатки, почти не бывает. Зато очень многие в ссоре разят своих близких именно туда, где всего больней.

— Только все упирается в матушку! — добавила Карэн и стиснула зубы. Слово «матушка» в ее устах прозвучало так, будто она от этой матушки отбивалась.

— С родной матерью у меня все отлично, а вот у свекрови характер жесткий. Когда отдыхали с мужем за границей, поздравили ее с чем-то просто по мейлу — такой скандал закатила! С тех пор к Рождеству, дням ее рождения и так далее сидим, надписываем открытки как миленькие... Свекровь считает, что ужасный почерк — это что-то вроде проклятия или скверны, которые можно снять, если постараться. Записала меня, не спросясь, на какие-то очередные курсы. Но я же работаю, когда мне на них ходить? Да и сколько их уже было? Эту болезнь никакими курсами не вылечить! Но матушка настаивает, чтобы я все равно там занималась...

— М-да... — протянула я. — Кошмар какой-то.

До сих пор я даже не сомневалась в том, что почерк человека — это портрет его натуры. У людей грубых буквы рваные и агрессивные, а натуры тонко устроенные пишут убористо и изящно. Так или иначе, но хотя бы в общих чертах через почерк проступает характер. Бывают идеально красивые письмена, от которых за версту веет холодом, а бывают размашистые каракули, читать которые тепло и уютно...

В таком убеждении я пребывала довольно долго. Но лишь встретившись с Карэн, поняла, что ошибалась. Что таких несчастных, как она, в мире тоже хватает. А считать их беду проклятием или скверной — уже просто садизм какой-то.

— А свекрови на днях исполняется шестьдесят, — продолжала Карэн. Чай в ее чашке почти закончился. — Подарок-то мы с мужем для нее приготовили. Но без поздравительной открытки никак! Вот я и подумала... Нельзя ли поручить ее вам?

После стольких объяснений бедняжка добралась-таки до сути своего визита. Ну что ж! Если таким людям не помогать, зачем тогда вообще существует наша писчая контора?

— Я принимаю заказ, — объявила я уверенным тоном. И, не вставая с места, коротко поклонилась. Лицо Карэн засияло от облегчения.

Оказалось, открытку для поздравления она уже подыскала.

— Какая изящная! — оценила я.

— Я нашла ее в одном крохотном писчебумажном магазинчике в Бельгии. По-моему, к образу свекрови подходит неплохо...

По обороту открытки рельефным тиснением разбегался узор из листьев.

Осторожно, чтобы не оставить следов, я погладила выпуклые листья кончиком пальца.

— И даже антикварная, так?

— Похоже на то. В магазинчике сказали, что открытке уже более сотни лет...

— Это правда. На ощупь — как из другого мира!

И в самом деле, к ней хотелось прижаться щекой. Держать в руках открытку такого качества — все равно что гладить кошку редчайшей породы.

— Это срочно? — уточнила я.

— До юбилея время еще есть. Но завтра у меня очередной загранрейс, так что...

Чем скорее, тем лучше, догадалась я.

— Все понятно. Немного повожусь, но к вечеру можете забирать!

Надписать открытку — в принципе, дело несложное. Да и текст поздравления Карэн уже заготовила.

— Огромное спасибо! Вы меня просто спасаете! Мои родители живут по соседству, в Кома́ти. Так что вечерком я опять загляну! — сказала Карэн и с неописуемой грацией поднялась со стула.

«Стой, как белый пион, сиди, как алый пион, на ходу же — качайся, как лилия...»59

Каждому из этих критериев Карэн отвечала на все сто.

Разгар дня миновал, других клиентов вроде бы уже не предвиделось, и я решила закрыть магазинчик пораньше.

Прибрав на столе, я первым делом разложила перед собой все полсотни букв алфавита, намалеванных Карэн. И вызвала в памяти ее образ. Теперь моя задача — как можно удачнее совместить первое со вторым.

Буквы, написанные правильно, с соблюдением всех пропорций, — еще не значит «красивые буквы». Наперекор всем пропорциям буквы умеют быть теплыми или холодными, они способны улыбаться и сочувствовать, волноваться и успокаивать. Лично мне такие знаки нравятся больше всего.

Обаяние Карэн, конечно же, куда ценнее, чем чары стандартных красоток с телеэкрана. Ее истинная красота — в самом ее сердце. И потому мне захотелось писать за нее, но именно ее буквами — теми, на которые способна только она одна. Приблизительно так, как она сама написала бы, если б умела.

Инструментом на сей раз я выбрала не перо, а шариковую ручку. И вот почему. Будь тех открыток хотя бы две, я могла бы на одной потренироваться. Но второй такой открытки на свете и быть не могло, и пробовать не на чем. А тут еще и бумага вековой давности! Вообще-то, на европейской бумаге чернила из авторучек обычно не расплываются. Но кто знает, как поведет себя бумага, изготовленная сто лет назад? Растекутся буквы — и уже ничего не исправишь!

Чтобы не рисковать драгоценной бельгийской открыткой, я и решила писать шариковой ручкой. Но не обычным дешевым шариком с прерывистой линией, а старинным, любимым с детства металлическим красавцем Romeo No. 3.

Эту модель породила на свет в 1915 году фирма «Ито́я». Оригинальный гибрид шариковой ручки со сменными капсулами. Того «Ромео», которым решила писать я, сжимала в пальцах еще моя прабабка.

Перехватив «Третьего Ромео» поудобнее, я попробовала набросать пару фраз из текста Карэн на страничке черновика.

Однако все оказалось сложнее, чем я думала. Такими, как я их представила, буквы не получались, хоть плачь.

Иногда задуманное слово выписывается сразу, одним движением руки. А иногда не получается вовсе, изведи на него хоть сто листов, хоть двести. Иными словами, процесс написания букв чем-то похож на женские циклы. Сколько ни стараешься прописать все чистенько и красиво, все равно хоть как-то да испачкаешься. И сколько ни бейся в конвульсиях, сколько себя ни ругай, не пишется — значит, не пишется. Вот какие страшные это чудовища — буквы...

И тут откуда-то из-за уха я вдруг слышу голос Наставницы:

— Буквы пишут не головой, а телом...

И правда, осеняет меня наконец. Я же действительно пытаюсь придумать их головой!

Солнце уже зашло. В стеклянные двери магазинчика заглядывает ночная мгла, и слабый контур моего лица, отражаясь в их черных стеклах, напоминает серп молодой луны.

Иероглифы «Канцтовары Цубаки», выведенные на этих стеклах самой Наставницей, даже изнутри выглядят по-прежнему безупречно. А все потому, что в этой надписи она отказалась от жесткого печатного устава и писала слегка расслабленно...

Итак, говорю я себе и концентрирую волю где-­то в районе пупка.

Размещаю открытку прямо перед собой. Сплетаю пальцы вокруг «Ромео». И медленно закрываю глаза. Текст для написания уже выгравирован на изнанке моего мозга.

Я начинаю сближаться с образом Карэн-сан. Тихонько накрываю ее правую руку своей. И в такт своему дыханию наношу на открытку букву за буквой.

Позвольте от всего сердца поздравить Вас с днем рождения!

В честь Вашего славного юбилея просим принять от нас в подарок 60 алых роз!

Гармония, царящая в Вашем доме, всегда останется для нашей пары идеалом супружеского счастья.

Крепкого Вам здоровья!

Карэн

Я медленно открыла глаза. И заскользила ими по буквам настолько чужим, будто их писала не я, а кто-то другой, кого я и знать не знаю...

Да, выбрать «Третьего Ромео», похоже, было отличной идеей. Его тонкий глубокий нажим куда удачнее любого пера передавал ту ауру детской чистоты и самоконтроля, которой так трогательно веяло от Карэн. Убедившись, что работа закончена, я спрятала открытку в конверт.

Забрать открытку Карэн пришла уже после семи. В благородном темно-синем пальто и белом шарфе, которые были ей очень к лицу.

— В общем, я попробовала вот так... — сказала я не очень уверенно. И вручила ей конверт с заказом.

Едва взглянув на открытку, Карэн издала радостный вопль.

— Вот это да! — закричала она восторженно, как дитя. — Будто я сама написала... Вот спасибо!

Протянув через стол грациозную руку, она с благодарностью пожала мне ладонь. Видимо, к вечеру уже здорово похолодало, подумала я, поскольку ее пальцы были совсем ледяные.

— Да ничего особенного...

Я пыталась отмахнуться, но Карэн было уже не остановить.

— Невероятно! — прошептала она сквозь слезы. — Всю жизнь я мечтала писать именно такими буквами!

— Буду счастлива пригодиться... — ответила я. Почему-то слезы душили уже и меня.

Я не могла бы описать, что именно происходило со мной, когда я надписывала открытку. Помню лишь страстное желание слиться с Карэн и писать один в один с ее сердцем.

— Я сама необычайно вам благодарна! — призналась я, размазывая горячие слезы по щекам. — Всю жизнь до сих пор я страшно ошибалась, считая, что почерк — это портрет души человека. Что если человек пишет криво, значит, такая у него кривая душа... Оказалось, что это совсем не так. Это — мой предрассудок, за который мне перед вами очень неловко. Если бы не вы, я никогда бы этого не поняла. Простите меня, прошу вас!

— Вас?.. Да за что же?..

Лицо плачущей Карэн сморщилось, как печеное яблоко. Но даже так оставалось по-своему прекрасным. Как же она страдает из-за этих несчастных букв!

— Обязательно заходите еще. Буду рада помочь!

Она только всхлипнула на прощание.

Вот что имела в виду Наставница, когда рассказывала мне про Воина Тени, подумала я. Так оно и есть...

Как все-таки здорово, что эта контора осталась за мной.

Начался декабрь, жизнь окрасилась ожиданием Нового года. В этот месяц, как правило, на «Цубаки» обрушивается целый шквал заказов на каллиграфию для новогодних открыток.

Предвидя все это, я очень старалась соглашаться только на крупные заказы от ресторанов и гостиниц. Которые заказывают как минимум сто поздравлений сразу и платят по заранее оговоренной цене. Но спрос на мои буковки только растет, и поток частных заказчиков в «Цубаки» не иссякает.

Поэтому весь декабрь я провожу за конторкой, с утра до вечера расписывая открытки новогодними поздравлениями. День за днем, неделя за неделей проносятся, повторяя друг друга. И лишь когда оглядываешься случайно на календарь, вдруг понимаешь, что декабрь уже на исходе. Снова глянь — и Рождество за спиной, и соседи уже развешивают на дверях домов новогодние украшения. Прошедший год тихонько прощается с Камакурой, окрашивая город в праздничные тона.

Наконец-то покончив с заказами, я весьма запоздало приступаю к новогодней уборке.

Добраться до последней открытки, ни разу не напортачив, оказалось жуть как непросто. Мои пальцы распухли, плечи окаменели, и вдобавок я умудрилась слегка простыть. Так что в последний день декабря, посещая храм Хатимана, немного покашливаю. В предыдущий визит сюда я отмечала наступление лета. Надо же! Эти полгода пронеслись как стрела...

Получив свежее о-хараи, я спешу домой, чтобы повесить его над дверями магазинчика. Дверные стекла я уже надраила до блеска перед уходом. И вот уже не голубые, а красные ленточки отражаются в них, танцуя на студеном ветру... Слава богам за то, что эти полгода я прожила безбедно!

Перед тем как вернуться в дом, я замечаю в почтовом ящике письмо. Совсем заработавшись, я не проверяла почту уже несколько дней. Тем более что после смерти Наставницы даже газет не выписываю.

Вынув из ящика длинный белый конверт, я смотрю на имя отправителя. Икэ́да Сато́ру? Не знаю такого. Но адрес указан здешний, да еще и приписано: «Канцтовары Цубаки»... Может, почта перед праздниками извещает о том, когда заработает снова? Надо бы это запомнить, думаю я и, зайдя в дом, вскрываю конверт ножом для бумаги.

Надрывать конверты руками Наставница не позволяла мне никогда. И я до сих пор стараюсь вскрывать любые конверты только специальным ножом.

Надеюсь, в эти последние дни уходящего года Вы здравствуете достойно.

Позвольте поблагодарить Вас за беседу. Ваши советы очень мне помогли.

За всю мою жизнь на меня так серьезно не сердился еще никто. Даже мои родители. Так что поначалу я жутко расстроился. Но, уже отъезжая с вокзала Камакуры обратно в издательство, снова задумался над Вашим вопросом: почему я вообще решил стать издателем?

До сих пор я себе такого вопроса не задавал, так что мысль была мне в диковинку. И я ответил: потому что хотел писать так, чтобы это нравилось другим.

Заявку для рецензента я написал в итоге сам. А он ее отклонил. Но я не собираюсь сдаваться. Буду писать ему снова и снова, пока он ее не примет.

Напоследок еще раз спасибо за Ваши искренние и серьезные слова.

В надвигающихся холодах прошу Вас еще внимательнее беречь Ваше драгоценное здоровье.

Икэда

P.S. Не считая рабочей переписки, это первое письмо в жизни, которое я написал сам!

Я представила, сколько душевных сил ушло на это письмо у Икэды. Бедняге все-таки удалось побороть гордыню! Хотя, конечно, больше всего меня рассмешил его упрямо всклокоченный почерк. Если таким почерком парень переписывается с коллегами и партнерами по работе, неудивительно, что никто не принимает его всерьез!

И все-таки это письмо он наконец-то писал словами, которые родились в нем самом...

Когда-то в эту ловушку довелось попасться и мне. Слишком уж долго я не могла смириться с тем, что вколачивала в меня Наставница. А именно с мыслью о том, что настоящий Воин Тени — это профессионал, который с одинаковой готовностью и равной улыбкой берется за любое письмо от любого клиента. Даже если с посланием он не согласен, а от клиента его тошнит.

О тех своих страданиях я уже почти позабыла, но письмо Икэды всколыхнуло их вновь. Ну и слава богам. По крайней мере, на земле стало еще одним написателем писем больше...

Оттого ли, что замена о-хараи над входом в «Цубаки» наложилась на неожиданное письмо Икэды, в моей голове что-то сдвинулось. Не выпуская послания из рук, я завалилась на диван и перечитала весь текст сначала.

Сегодня, если подумать, даже среди моих ровесников чуть ли не больше половины тех, кто посылает новогодние открытки по электронке. Что же говорить о сверстниках Икэды, еще лет на пять младше меня? Среди них человек, за всю жизнь не написавший письма от руки, не удивляет уже никого... С этой тяжелой мыслью я провалилась в сон.

А когда я вновь открыла глаза, вокруг меня была мгла. И непонятно откуда доносился голос моей соседки:

— Поппо-тян? Ты дома?

— Да-а! — преувеличенно бодро отозвалась я и села.

— Может, сходим ударить в колокол?

Тут я наконец вспомнила, какое сегодня число. Сколько же я спала?

— Я сейчас! — спохватилась я. — Мигом соберусь!

Вскочив с дивана, я замотала шею шарфом. Надо же так проспать! Издалека уже доносились мерные колокольные переливы. Буддийских храмов в Камакуре много, и в последнюю ночь уходящего года они дают своим колоколам потрезвонить от всей души60.

По затихшим вечерним улочкам мы с госпожой Барбарой выбираемся к речному берегу. Ее шею обнимает ностальгическое меховое кашне из рыжей лисицы. Очень похожее иногда надевала Наставница. Видимо, в свое время лисий мех был у японских модниц в большом почете. И только теперь еле слышно отдает нафталином.

На холодном ветру мы идем, прижимаясь друг к дружке — локоток к локотку. С наших губ слетают одинаковые облачка белоснежного пара. Меж сливовых крон, растерявших последние листья, мерцают звезды.

— Поппо-тян! — говорит моя спутница. — Хочешь, открою полезный секрет?

— Полезный? Давайте!

— Всю жизнь им пользуюсь и ни разу не пожалела! — она легонько хихикнула. — Такое секретное заклинание. Чтобы разгонять тоску и быстро становиться счастливой.

— И какое же?

— А просто говори своему сердцу: «Звезди, звезда...» Закрой глаза и глубоко-глубоко в душе скажи это сама себе несколько раз. Звезди-звезда... звезди-звезда... И уже очень скоро увидишь, как мрак на душе рассеивается и звездное небо распахивается внутри тебя до самого горизонта!

— Просто повторять пару слов? И все?

— Проще некуда, верно же? Делать это можно когда захочется, где угодно. И тогда все тяжелое и печальное, что накопилось у тебя внутри, превратится в мерцающее звездное небо... Вот попробуй, прямо сейчас!

Взяв ее под руку, я закрыла глаза и замедлила шаг.

«Звезди, звезда! — произнесла я глубоко-глубоко в своем сердце. — Звезди-звезда, звездизвезда...»

Странное дело, но я действительно увидела, как посреди черной мглы, что окутывала меня изнутри, замерцали звезды. Поначалу едва заметные, они разгорались все ярче и наконец засияли так ослепительно, что заболело в глазах.

— Просто... колдовство какое-то!

— Ну я же говорю! Очень эффективное заклинание. Пользуйся на здоровье. Дарю! — прошептала госпожа Барбара.

— Вот спасибо! — отозвалась я, продолжая любоваться звездами своих персональных небес.

ЗИМА

Земля за порогом искрилась, как звездное небо. Тихонько ступив на палую листву, я услышала легкий, чуть запаздывающий скрип инея. Утро первого января. Страшно хотелось круассана.

Несмотря на холод, небо оставалось ясным и таким свежим, что на глазах выступали слезы. Для новогодней молитвы в храме просто идеальные небеса, подумала я. И бодро, почти бегом засеменила вниз по горной тропинке в сторону моря.

Цок-цок...

Миновав остановку автобуса, я спустилась в жилые квартальчики с прекрасными камелиями вдоль обочин. Именно здесь, в храме Ю́и-Вака́мия, вот уже много веков наша семья произносит первую молитву нового года.

Согласно семейным преданиям, куст камелии, что растет перед входом «Канцтоваров Цубаки», также из этого храма. Веточку, обломанную тайфуном, принесла домой и на пробу посадила в землю то ли сама Наставница, то ли кто-то из моих прабабок еще до нее. Всем на удивление та веточка прижилась и в итоге превратилась в роскошный куст.

Этот маленький скромный храм расположен на самой окраине города, в районе Дзаймо́ку-дза́. Основан он также в честь Хатимана, а местные жители так до сих пор и зовут его — «Старый Хатиман». При жизни Наставницы в первое утро нового года мы ели на завтрак дзо́ни — праздничный суп с овощами, а затем выдвигались в храм. Пожалуй, ни в каком другом храме Камакуры я не чувствую на сердце такого покоя, как здесь.

Маленькую синтоистскую молельню окружают буйные заросли из кустов и деревьев. На фоне этих джунглей, а также нескольких банановых пальм, растущих в храмовом дворике, так и кажется, так и чудится, будто я оказалась в какой-нибудь тропической стране.

В такой день долго пробыть у алтаря в одиночестве мне, конечно, не удалось: юная служительница-майко́ в ярком кимоно, приветливо улыбаясь, предложила мне ритуальную чашку саке.

— С наступившим вас! — прощебетала она.

— Спасибо, вас также!

— Не откажетесь?

— Да-да, спасибо...

Таков был мой первый разговор в наступившем году.

С госпожой Барбарой мы расстались, вернувшись со вчерашних колоколов, еще до полуночи. А поскольку утром из ее дома никаких звуков не раздавалось, возможно, очередной бойфренд выманил ее на праздничный променад.

Храмовое саке показалось мне и горьковатым, и сладковатым одновременно — весьма необычный вкус для начала года. Перекатывая терпкую жидкость на языке, я осушила чашечку в три глотка. По ее белоснежному донышку вился едва различимый орнамент из журавликов.

По традиции храма Юи-Вакамия чашечку, из которой ты выпил новогоднее саке, можно забрать с собой. В доме Амэмия вся верхняя полка на кухонном шкафу уже заставлена такими чашечками до отказа. В храме Хатиман-гу используют точно такие же чашечки, но уносить их с собой не дают. Так что эта коллекция — в своем роде семейное сокровище, которое, впрочем, иногда использовалось для подачи на стол каких-нибудь соусов.

То ли от алкоголя с утра, то ли еще почему, в голове моей расплывался легкий туман. Я присела на скамеечку в храмовом дворике и стала смотреть на небо. Более абсолютной, насыщенной голубизны, чем у этого неба, — от зенита до горизонта — в природе, наверное, и быть не могло.

К этой небесной голубизне тянулись всеми веточками кусты храмовых камелий. А на земле перед ними чинно прогуливались воробушки — такие откормленные и по-праздничному ленивые, что без улыбки смотреть на них не получалось.

Все еще глядя на небо, я задумалась, какое бы слово написать первым в новом году. «Авангард»? «Рассвет»? «Променад»? Или, может, «пожелание»?

Я перебирала все больше разных слов, но ничего, что совпало бы с моим нынешним настроением, не находилось.

Я все думала, а ветер с моря все вытанцовывал с моей челкой медленный вальс. Этот мягкий и теплый ветерок доносил до меня из морских просторов лишь самое прекрасное. А ведь говорят, что когда-то море плескалось прямоперед храмом Юи-Вакамия...

В храмовый дворик прибыла большая семья с ватагой галдящих детишек, и я медленно открыла глаза. Жалобные, точно детский плач, крики чаек донеслись до моих ушей. Почему-то именно от этих криков у меня вечно сжимает сердце.

Сев на автобус у вокзала, я поехала домой, но вышла немного загодя — у синтоистского храма Дзюнисо́. А оттуда прогулялась вдоль ручья Татиара́и до горной тропы Асахи́на, свято надеясь, что хотя бы в этой глуши не увижу туристов. Увы! Прямо навстречу мне жизнерадостной вереницей, да еще и разряженные под новогодних чертей, со склона спускались мужчины и женщины — любители побродить по горам.

Родник Татиараи — «ручей омовения меча» — входит в «пятерку чистейших ручьев Камакуры». А назвали его так после того, как один из могучих самураев древности порубил здесь немало врагов, а затем омыл свой клинок от крови в здешней воде.

Сполоснув для начала руки, я зачерпываю воду в ладони и глоток за глотком выпиваю все до последней капли.

Как ни жаль, но на сегодня из «пяти чистейших ручьев», пригодных для питья, осталось лишь два: этот и еще один, Дзэ́ни-Ара́и, в котором, судя по иероглифам, отмывались какие-то деньги.

Достав из сумки пластиковую бутылку, я вставляю в ее горлышко стебелек бамбука и наполняю ключевой водой до краев, чтобы унести домой.

Каждый год моего детства Наставница приводила меня сюда. И даже она не могла точно сказать, сколько лет — а то и столетий — свою первую новогоднюю воду семья Амэмия пьет только отсюда.

А на следующий день я наконец решилась на то, чего не делала уже несколько лет. Мне вдруг захотелось растереть тушь в «новогодней» воде и понять наконец, какое же слово составят мои первые в этом году иероглифы.

Итак.

Молясь про себя о том, чтобы этот год был удачным, я аккуратно раскладываю вокруг себя инструменты для письма и подушки для сидения на полу. Достаю из сумки пластиковую бутылку, наполняю родниковой водой крошечный калабас. Эту тыквенную бутылочку для соевого соуса расписывал тот самый Ёкояма Рюити, который когда-то жил напротив «Старбакса». В нашем семействе этого мангаку все обожали, и на кухне хранится полная коллекция из сорока восьми соусниц с портретами его героев, которую собирали годами. И, уже оттуда подливая каплю за каплей в тушечницу, старательно растираю по камню черный брикетик.

Сегодня — в кои-то веки — я пишу не для кого-то, а для себя. По роду своей профессии мне приходится постоянно перевоплощаться в чужие слова и буквы. Не хочу себя перехваливать, но такого рода имитациям я научилась неплохо.

Тем не менее, как должен выглядеть мой собственный почерк, я понятия не имею. Точно так же в моем теле течет моя собственная кровь, но где бы я это тело ни поцарапала, никаких объяснений (вроде формулы ДНК), чем же именно она отличается от всех остальных, я еще ни разу не обнаруживала.

У Наставницы собственный почерк был. Почему я и не снимаю со стены на кухне лозунг, написанный ее рукой. В тех знаках и по сей день чувствуется ее дыхание.

Сколько бы подобной работы Наставница ни выполняла, она никогда не теряла себя. Сохраняла свою манеру и стиль до самой смерти. Даже когда ничего не осталось от ее тела, душа внутри написанных ею строк живет рядом со мной до сих пор.

Набираю в волосяной кончик побольше туши и, опустошив свое сердце, медленно опускаю кисть на бумагу.

Весной ешь горчинку, летом — кислинку, осенью — пряность, зимою — жиры...

Внезапно на бумаге появляются ровно те же слова, что когда-то писала Наставница.

Закончив последний знак, рука моя взмывает — легко и беззвучно, как тарелочка инопланетян в небеса. Мои легкие наполняются свежим воздухом. Кажется, лишь на миг, но мне все-таки удалось достичь Абсолютного Му?

Но нет. Чего-то недостает. То ли тяжести в основаниях букв, то ли четкости линий, то ли... ощущения жизни? В общем, что-то принципиально не так. Но такова моя нынешняя реальность.

С этой мыслью и прицепляю к стене свой новогодний девиз. Зеленоватым маскировочным скотчем рядом с девизом Наставницы.

* * *

Проходит еще три дня, и почтовый ящик «Канцтоваров Цубаки» начинает заполняться посланиями. Прежде всего теми, что предназначены для сожжения на алтаре фумидзуки.

Письма, полученные на свое имя, люди обычно не могут выкинуть сразу. Ведь, что ни говори, а это чьи-то застывшие во времени мысли. Но если эти письма так и хранить при себе, их скапливается такое количество, что сама реальность заставит установить для них в доме какой-то терпимый предел.

Семейство Амэмия все это предусмотрело.

Не знаю, уместно ли так говорить, но мои прародительницы передавали этот ритуал из поколения в поколение так же, как любители поминок по сломанным иглам или фанаты кремации любимых кукол. Они давали священный обет: провожать на тот свет Духов Слов, принимающих форму того или иного письма, через обряд сожжения.

Как, видимо, и следует ожидать, подавляющее большинство таких писем — любовные послания. Письма от бывших любовников я выкинуть не могла, все хранила под рукой, а избавлялась от них, лишь когда им вдогонку приходило сообщение о том, что разбитое сердце утешилось и связало себя узами брака с кем-либо еще. Но, конечно, даже после этого я не выбрасывала их в мусорную корзину.

Некоторые из «разбитых сердец» прилагали к письму для сожжения целый ворох открыток, включая новогодние, и писем, полученных от предмета своих обожаний за минувший год. А в качестве оплаты за дополнительные услуги — или как подношение духам за беспокойство — вкладывали в конверт еще и почтовые марки на сумму по прейскуранту. Такие послания мы принимаем для сожжения в течение всего января, а уже в феврале-марте разбиваем их на несколько групп и предаем огню с надлежащими прощальными молитвами. Превращать чьи-то слова в священный прах — чуть ли не древнейшая из услуг, которые оказывали мои прабабки, и уж точно важнейшая из всех, что они выполняли в течение года.

С января «Канцтовары Цубаки» возобновили этот сервис после нескольких лет перерыва. Когда умерла Наставница, магазинчиком стала заведовать тетушка Сусико, и таких услуг больше не предлагалось. До тех пор, пока сюда не вернулась я.

К январю таких писем стало приходить все больше, хотя ни одно из них не было адресовано лично мне. И от этого, конечно, становилось немного грустно. Весь декабрь я провозилась с оформлением чужих открыток, и на то, чтобы посылать такие открытки самой, меня уже не хватало. Все друзья, что остались у меня за границей, давно уже поздравляли друг друга по мейлу. А посылать новогоднюю открытку госпоже Барбаре, живущей у меня перед носом, было бы как минимум странно.

В этом году «Канцтовары Цубаки» открылись аж 4 января. Хотя многие магазины Камакуры по традиции отдыхают только 31 декабря, а уже с 1 января вновь открывают двери для посетителей. В сравнении с ними «Цубаки», пожалуй, заведение слишком расслабленное.

Я наивно полагала, что в первые дни января клиентов ожидать не стоит, но просчиталась. Не успел магазинчик открыться снова, как в него тут же начали забегать туристы, приехавшие посетить храмы Камакуры с новогодней молитвой.

В первый же день я продала все десять подарочных наборов, которые еще в декабре собрала на пробу из канцтоваров, продать которые уже и не надеялась. Добрый знак, подумала я. Если так пойдет дальше, может, стоит закрыться опять, чтобы собрать еще с десяток таких же?

Но тут в магазин заглянула Мадам Кефир на пару со своей внучкой-кокэси. Я как раз была занята с покупателями и не могла поболтать с ними подольше, но поняла, что они вернулись из родительского дома, куда ездили на праздники погостить. Нога у Мадам Кефир совсем зажила, а Куколка с нашей последней встречи подросла чуть ли не на целую голову. Обе выглядели вполне жизнерадостно.

Уже прощаясь с ними, я тихонько спросила у Куколки, как там вопрос с ее «секретным письмом».

— Про сенсея можно забыть! Он женился, — отрубила малявочка, не задумываясь. Видно, уже нашла себе новое развлечение, подумала я и улыбнулась, увидев ленточку в волосах Мадам Кефир — такую же синюю в белый горошек, как и весь остальной наряд.

Эти бабушка с внучкой наверняка удивились бы, расскажи я им о своих отношениях с Наставницей. Из магазинчика они выходили, взявшись за руки, точно лучшие подружки, которых слегка разделяет возраст.

Барон навестил «Цубаки» ближе к вечеру шестого января.

К тому часу почти непрерывный поток клиентов ненадолго иссяк. Склонившись над бумагами за конторкой, я услышала цоканье деревянных сандалий. А когда подняла голову, передо мной уже стоял Барон с белым пластиковым пакетом в руке.

— Нанакуса́!61 — крикнул он вместо приветствия и, развернувшись, уже собрался выйти вон, когда я окликнула его:

— Подождите!

Чтобы задержать Барона хоть ненадолго, я предложила ему саке. Не задумываясь и таким растерянным тоном, что стыдно и вспоминать.

Спешно разогрев на печке кастрюльку с саке, я налила горячий напиток в бумажный стаканчик и протянула ему — так, как это положено предлагать клиентам всю первую неделю января.

— Сладкое саке обычно пьют летом, не так ли? — брякнул он, едва пригубив.

Я остолбенела от удивления. Всю жизнь полагала, что сладкое саке — напиток зимний.

— Разве?

— «Сла-адкое саке — с жаро-ой накоротке!» — протянул он нараспев. — Когда-то так кричали на улицах зазывалы. Сладкое саке — отличное средство для поддержания температурного баланса, заруби себе на носу!

Так заявил Барон и залпом осушил стаканчик до дна. Наверное, обжег себе горло, подумала я, глядя на его покрасневшую вмиг физиономию.

— Но раз оно летнее... Значит, его и разогревать не нужно? — робко уточнила я, совсем запутавшись.

— Вот именно! Оно и охлажденное вкусное! — ухмыльнулся Барон. И, буркнув короткое «спасибо», растворился в дверном проеме.

После него на столе остался белый пакет. Развязав узелок, я почуяла запах свежей, стылой земли. Неужели Барон сам сходил в горы и нарвал для меня дикоросов?

А ведь в этих семи травках прячется самый ранний аромат весны! Вдыхая его, я тут же вдруг вспомнила о своих ногтях. В последний раз я подстригала их аккурат перед Новым годом. А в детстве, помню, именно 7 января нужно было стричь ногти на руках и ногах. И никак не раньше, даже если те успели отрасти так, что за все цеплялись.

— Подстрижешь ногти с «семью травами» — целый год не будешь болеть! — всякий раз приговаривала Наставница. И вплоть до старших классов я воспринимала это правило как нечто само собой разумеющееся. А затем у меня начался период бунтарства. Я заявила Наставнице, что этот обычай — дремучее суеверие, выкинула его из своей жизни и больше ни разу о нем не вспоминала.

Теперь же, как только Барон ушел, я сразу положила травы в тазик и тщательно промыла холодной водой. Дикая зелень в блестящем тазике из нержавейки выглядела так радостно, будто еще не понимала, что ее разлучили с матушкой-землей навсегда.

На следующее утро я ставлю тазик на пол и погружаю руки в травяной настой. Вода за ночь не просто остыла, а даже подернулась еле заметной корочкой льда.

Тихо и спокойно, почти в медитации, я принялась за стрижку ногтей в настое из семи трав. И вспомнила: когда я делала это в последний раз, мои детские ногти были мягкими, как лепестки сакуры, и неровными, как морские ракушки. Теперь же, как ни посмотри, это крепкие, гладкие ногти взрослого человека.

Аккуратно обстригаю кусачками влажные, до синевы похолодевшие ногти на левой руке. Затем на правой. Тот же «травяной ритуал» десять лет спустя.

Теперь, с обновленными пальчиками, можно приготовить и травяную кашу. Кстати, этим же утром я решила первой поприветствовать госпожу Барбару. Это важно. После нашего похода к колоколу мы не виделись еще ни разу. Все ли у нее в порядке?

— Доброе утро! — кричу я в окошко сдавленно, словно откуда-то из живота.

И тотчас же слышу в ответ:

— А, Поппо-тян? Кажется, я одна еще не поздравила тебя с наступившим? Ну что ж, поздравляю!

Ее голос, как всегда, полон жизненных сил.

— Вас также! Всех благ в новом году! — отзываюсь я скороговоркой, стараясь не выдать себя. На самом деле мне хотелось кричать во все горло от радости. Всю эту неделю, пока мы не виделись, меня не отпускало опасение, что с госпожой Барбарой могло что-нибудь случиться. И только теперь, услышав все тот же энергичный голос, я понимаю, что волновалась напрасно.

— Ну как, ты смогла попробовать вкусного дзо́ни? — спрашивает она, бодрым тоном рассеивая остатки моих тревог.

Новогодний суп в этом доме обычно готовила Наставница. В лучшей лавке возле станции она самолично выбирала утиный фарш, приносила домой, лепила из него маленькие фрикадельки и готовила с ними потрясающий овощной суп. Но теперь, когда я живу здесь одна, готовить что-либо особой охоты нет, и никакого дзони на этот Новый год мне отведать не довелось. Все, что мне остается, — это перехватить в разговоре инициативу.

— А вы, госпожа Барбара? — спрашиваю теперь уже я. — Хорошо отпраздновали?

Но вместо ответа слышу сухой, плохо сдерживаемый кашель.

— Вы что, простудились?

Я испугалась. Может, ей нездоровилось и она спала? А я ее разбудила?

— Кто знает... Но вечером было холодновато!

— А я готовлю кашу из семи трав! Хотите, вместе съедим?

Итак, самый важный вопрос на сегодня задан. Но в ответ снова доносится сдавленный кашель. И лишь затем ее голос, хотя и по-прежнему жизнерадостный:

— Вот здорово! Значит, я могу заглянуть к тебе на угощение?

— Да, конечно! Но я только начала. Придется немного подождать. Я все быстро сделаю! Как только будет готово, я вас позову, хорошо?

— Э, нет! — неожиданно возражает она. — Только не торопись! Нанакуса, приготовленная второпях, совсем не так вкусна!

Все ясно, думаю я. Значит, сразу прийти не может и тянет время. Раскусив ее планы, я меняю формулировку.

— Ну что ж! — кричу, доставая нож и разделочную доску. — Тогда спешить не буду, пускай готовится подольше!

— Спасибо! Нанакуса — это так ностальгично! Столько лет уже не пробовала... Жду с нетерпением! — кричит госпожа Барбара напоследок, и наша беседа заканчивается.

Принесенные Бароном травы я откидываю на дуршлаг. Ледяная корочка на воде давно растаяла.

В глиняную жаровню засыпаю риса на двоих, наливаю воды из крана. Бутылка с родниковой водой еще ждет своего часа в холодильнике. Рис варится. За границей, где в принципе едят мало риса, я обычно готовила сразу побольше такой вот «каю́» — жидковатой каши — и ела ее понемногу, но часто.

Для нас с госпожой Барбарой это будет первый совместный завтрак в новом году. Если подумать, мы не виделись всего неделю. Но мне уже кажется, будто прошла куча времени. И только звук ее голоса возвращает меня в обычную, сегодняшнюю реальность...

После обеда, когда в небе Камакуры закружились крохотные снежинки, у входа в «Канцтовары Цубаки» появился мужчина с очень серьезным лицом.

— К вам можно? — громко спросил он и, учтиво сняв шляпу у самых дверей и отряхнув снег с пальто, вошел в магазин.

На улице, похоже, здорово похолодало. Внутри магазина даже за плотно закрытыми стеклянными дверями было не согреться, а уж когда входил покупатель, морозная волна с улицы докатывалась до самого прилавка.

Без лишних слов мужчина прошагал прямиком от входа ко мне, бережно сжимая в руках какой-то небольшой узелок. Вот точно закажет сейчас какое-нибудь важное письмо, подумала я.

— Присаживайтесь, прошу вас!

Указав мужчине на стул перед конторкой, я сняла с плиты чайник и залила кипятком муку из корней маранты.

Мужчина снял пальто, сел на стул. Аккуратно сложил пальто на коленях. Длинное, с пелериной — из тех, в какие любят наряжаться частные детективы. Не помню точно, как называется та пелерина — то ли «коршун», то ли «белка-летяга». В общем, какое-то живое существо62.

— Угощайтесь, пока горячее! — Тщательно размешав ложечкой заваренную маранту, я поставила перед мужчиной дымящуюся чашку для посетителей. Себе налила того же в большую кофейную кружку из «Старбакса». И тоже присела — не напротив, но чуть по диагонали от него. Маранту привезла мне в подарок госпожа Барбара — из Нары, куда и ездила с любовником в конце декабря.

Взяв чашку в ладони, мужчина погрел руки о ее глиняные бока. И, выпустив серебристое облачко пара, произнес:

— Свое имя, если возможно, я напишу.

Убедившись, что его пальцы согрелись, я положила перед ним бумагу и ручку.

Почерком уверенным и размашистым — иероглифы словно потягивались спросонья — мужчина вывел на бумаге: «Сирака́ва Сэйтаро́».

— Чем могу служить? — спросила я. На что он с обреченным видом ответил:

— Надо бы как-то успокоить мою престарелую мать...

— Вашу матушку?

«Успокоить»? Что он имеет в виду? На секунду я представила некую злобную ведьму, орущую на весь дом, но тут же отогнала это видение прочь. Явно в большом затруднении, Cэйтаро глубоко вздохнул.

— Характер у нее упрямый. Пока девяносто не стукнуло — жила в Иокогаме одна, ни у кого помощи не просила, справлялась со всем сама. Но едва переехала в дом престарелых, начала говорить всякие странности... Папаша-то мой, старый торгаш, давно уже на том свете. А она теперь убеждена, что он написал ей очередное письмо, которое вот-вот придет, и потому ей нужно срочно вернуться домой... Отец мой был угрюмым мужланом. Если честно, ничего хорошего о нем я вспомнить не могу. Дома он появлялся редко и даже тогда не улыбался вообще. В детстве никогда ни во что со мной не играл. Если же я набирался смелости о чем-то его спросить, он меня игнорировал. Заскорузлый мачо, женщин вообще за людей не держал. Мать за всю жизнь ни подарка от него не получила, ни ласкового словечка. Хотя при этом не пил, не буянил, рук не распускал, вроде и не обвинишь ни в чем. Но в то, что такой чурбан вообще писал матери письма, я в жизни бы не поверил!.. Однако вчера моя старшая сестра поехала в родительский дом прибираться. И в самой глубине шкафа откопала вот это...

Сэйтаро медленно опустил взгляд на узелок у себя в руках.

Я взяла кружку, отхлебнула уже подостывшей маранты. Легкий, беззаботно уютный привкус рассеялся по языку.

Осторожно развязав узелок, Сэйтаро извлек из него пачку писем. И протянул мне. Толстая пачка, перетянута красным шнурком. Большинство писем голые, хотя некоторые все же в конвертах.

— Пожалуйста, разверните и пробегите глазами!

Как он и предложил, я обеими руками взяла у него увесистую пачку и поместила на конторку перед собой.

От старой бумаги веяло застарелой пылью. Стоило мне легонько потянуть за шнурок, как вся пачка будто взорвалась изнутри и, мягко шурша, разлетелась веером по прилавку.

Самой верхней оказалась открытка с черно-белой фотографией. Люди в старомодных купальниках весело плещутся в огромном бассейне.

— Что, правда можно читать?

Прежде чем погружаться в строки, обращенные не ко мне, я всегда испытываю большую неловкость как перед тем, кто это письмо писал, так и перед его адресатом. Но Сэйтаро одним своим взглядом уже чуть не приказывал мне читать, и я, отвесив неловкий поклон неведомо кому, перевернула открытку в пальцах.

— Чтобы такой угрюмый зануда, как мой папаша, так развлекался? В жизни бы не поверил! — бормотал Сэйтаро, пока мои глаза пробегали по диагонали одно письмо за другим. Похоже, он отлично знал, что написано в каждом из них, и на каждое реагировал по-своему. — Здесь он просто другой человек... Совершенно мне не знакомый!

Слова эти Сэйтаро почти выдавливал из себя, но в голосе его так и слышалась некая скрытая радость, а взгляд все больше теплел.

— Получи мы с сестрой хоть одну такую открытку — кто знает, может, вся наша жизнь была бы совсем другой...

Так или иначе, кто бы ни написал эти строки, любовь этого человека к матери Сэйтаро была очевидна, да он и не пытался ее как-либо маскировать. Было ясно, что волнуется за жену так, что не находит себе места и потому пишет ей часто и много. А порой и по два письма в день.

— Да, позавидовать можно... — тихонько вздохнула я.

— Хотя, если подумать, ничего странного нет! — добавил Сэйтаро. — Наши мать с отцом были такие же мужчина и женщина, как и все остальные. Просто мы, дети, о том никогда не задумывались...

— Значит, ваша матушка всю жизнь прожила, ожидая от мужа очередного письма? — осенило меня. — Поэтому ждет и теперь?

Вместо ответа Сэйтаро закрыл глаза и медленно кивнул.

— Оттого и умоляет отвезти ее обратно домой. Каждый раз, когда я это слышу, у меня разрывается сердце. Выходит, все детство она пронянчилась с нами, одним глазком постоянно заглядывая в почтовый ящик? Что же это за тайная любовь, которую приходится скрывать от детей?

Все это Сэйтаро произнес на одном дыхании, но уже посреди этой долгой речи голос его задрожал. Договорив, он смахнул украдкой непрошеную слезу и, выпрямившись на стуле, посмотрел на меня в упор.

— Могли бы вы написать моей матери письмо от отца... из рая? — тихо, но очень отчетливо попросил он.

И смахивать слезу пришлось уже мне самой.

В тот вечер я просмотрела все письма, которые отец Сэйтаро написал его матери, то есть своей жене. Почерком небрежным и напористым, каким часто писали одинокие мужчины полстолетия назад. С любимой авторучкой он, похоже, не расставался даже на работе. За исключением пары-тройки писем шариковой ручкой, почти все свои послания он писал одним и тем же толстым пером. Да и цвет чернил везде был один и тот же.

Передается ли почерк с генами по наследству? Никогда прежде я не задавалась этим вопросом, но почерк Сэйтаро был почти неотличим от отцовского.

Вот только в знаках отца, несмотря на всю их маскулинность, ощущалась еще и нежная любовь к своей жене. Неслучайно почти все письма начинались словами «Милая Тии-тян!» или «Родная Тии-тян!», а заканчивались неизменно: «Любящий тебя крепче всех на свете — твой я».

Насколько я поняла, отец был намного старше матери. Вполне вероятно, он относился к любимой жене почти как к дочери. В каждом его знаке заключалось столько бережности и любви, что само время оказалось неспособно их выветрить.

Можно было не сомневаться: каждое такое письмо мать Сэйтаро готова была ждать сколько угодно. И это ожидание наполняло смыслом все те долгие дни, когда его не было рядом.

Будь он жив, какое письмо написал бы он ей сегодня?

Задавшись этим вопросом, я расправила крылья воображения.

Первый черновик этого письма я сожгла в жаровне храма Хатиман-гу 15 января. Говорят, чем выше пламя у горящих черновиков, тем удачней получается оригинал. Тот черновик горел красиво — пламя плясало в воздухе, точно дракон, пока от бумаги не остался лишь пепел.

Как бы там ни было, красиво прописанные иероглифы — далеко не единственная цель работы настоящего каллиграфа.

Конечно, для написания поздравлений, наградных грамот или резюме знаки просто обязаны выглядеть безупречно. Большинству людей вообще свойственно думать, что рукописные иероглифы тем красивее, чем ближе они к эталону, который напечатала бы и машина. Мало кому приходит в голову, что в любом рукописном знаке, помимо внеш­ней красоты, скрывается кое-что еще.

Год от года почерк человека взрослеет вместе с его хозяином. Каракули, что мы выводили в третьем классе, никак не похожи на знаки, нацарапанные нами же в старшей школе, а наши письмена в двадцать лет будут отличаться от того, что мы напишем в сорок. Не говоря уже о нашем почерке лет в 70 или старше. Никакая бабушка уже не сможет написать что-либо тем же почерком, каким она писала в семнадцать. И это совершенно естественно. Наши буквы меняются с возрастом так же, как и мы сами.

В отличие от бесстрастного эталона красота рукописного иероглифа обязательно сообщает нам еще и возраст человека, его написавшего. Но какими знаками отец Сэйтаро писал бы сегодня? Эту загадку я пока разгадать не могла.

Все свое детство я делила крышу с Наставницей. Никаких мужчин в доме не было. Даже о том, как выглядит мой родной отец, я не имела ни малейшего представления.

И хотя текст письма был давно готов, я прописывала черновики за черновиками, но по-прежнему не понимала, как эти буквы должны выглядеть на бумаге.

Снова и снова переписывая заколдованное письмо, я билась в агонии на полу и корчилась в муках так, будто съела какую-то гадость. Но даже намека на тот почерк, который требовался, не выходило, хоть тресни. С каждой новой попыткой лабиринт становился лишь запутаннее и непроходимее.

Одним словом — полный затор. До сих пор мне еще не доводилось разбивать себе лоб о стену. Теперь же я была не просто озадачена, но обездвижена и обескрылена.

Рабочий затор похож на кишечный запор. Хочешь выдавить из себя, да не можешь. Есть что выдавить, но не выходит. Жалкое, мучительное состояние.

Ночи напролет я ворочалась на футоне без сна. До сих пор такое творилось со мной крайне редко. Хочешь, чтобы кто-нибудь пришел и спас тебя, но никто не приходит. «Надо писать! Надо писать!» — кошмарит тебя собственный голос, и ты падаешь в болото без дна, которое засасывает все сильней. Когда-то в таком же упадке я пыталась найти прибежище у Наставницы. Но ее гордый взгляд был, как всегда, устремлен в послезавтра, и ничего утешительного я не услышала.

В этой вязкой неопределенности я протянула полмесяца. Пока однажды утром, надраивая в доме полы, не услышала за окном голос госпожи Барбары, которая и предложила мне:

— Поппо-тян! В это воскресенье в храмах встречают Семь Богов Счастья!63 Ты пойдешь на шествие? А вчера, представляешь, я столкнулась на улице с Панти! Жаль, говорит, что встретили Новый год без дружеской вечеринки. А завтра как раз Новый год по лунному календарю. Давайте, говорит, сходим все вместе, а потом ко мне! В воскресенье у тебя выходной, не желаешь присоединиться? Посидим, поболтаем за кафе-о-ле. А там, глядишь, и Барон опять забежит за хлебушком. А это отдельное шоу...

— Что? Барон тоже придет?!

— Ну да, а что? С ним не соскучишься... Ты сама-то как? Смотрела прогноз погоды? Небо скоро испортится. Ты когда-нибудь встречала Богов Счастья?

Если честно, идти никуда не хотелось. Прямо сейчас мне было совершенно не до фестивалей. Но слова отказа почему-то застряли в горле. «Или все же сходить?» — пронеслось в голове. Возможно, из-за того, что встретилась взглядом с портретом над алтарем — только не Наставницы, а тетушки Сусико. Которая будто подмигивала мне, намекая: да ладно, милая, отчего бы и не сходить?

— И когда общий сбор? — спросила я и, стоя на четвереньках и елозя тряпкой по полу, посмотрела на календарь. А ведь верно: завтра старый Новый год!

— Да пока не решили, но Барон сказал, что закажет для всех праздничные бэнто. А я, пожалуй, буду отвечать за конфеты! — обрадовалась госпожа Барбара, явно предвкушая отличную вечеринку.

— Ну, давайте я тоже что-нибудь приготовлю...

Не успела я договорить, как она ответила:

— Ах! Так ты придешь? Я счастлива! Жду не дождусь, вся дрожу от нетерпения! А если дрожать на таком ветру, недолго и простудиться! — затараторила она уже скороговоркой. — Хорошего дня, Поппо-тян!

— Вам тоже!

И тут в окошко над лестницей хлынули солнечные лучи. Так внезапно, что мне даже почудился слабый щелчок. Ослепительные до головокружения лучи, в которых даже пыль танцевала красиво.

Первым на место общего сбора явился Барон.

— Э-э? Вы что же... пойдете в таком наряде? — спросила я, от удивления забыв поздороваться. Вообще-то, церемония встречи Семи Богов Счастья включает прогулку по горному перевалу! На Бароне же из теплых вещей был один лишь жакетик хао́ри поверх обычного кимоно...

— Для встречи Нового года — самое то! — бодро отозвался Барон. — Зато обувь уж точно не подведет!

И он, задрав полу кимоно, притопнул по асфальту крепкими, попугайной расцветки кроссовками.

— Прямо сейчас нам готовят отменные ина́ри-дзу́си!64 Подожди немного вон там, на скамейке! Остальные вот-вот подтянутся... — сказал Барон и с наслаждением сунул в рот сигарету.

По правилам Камакуры за курение на тротуарах можно и штраф схлопотать, но я не стала напоминать об этом Барону, боясь его разозлить.

Его сигарета не догорела и до середины, когда на выходе из турникетов показалась Панти. Со стороны она напоминала резиновый мячик, который подпрыгивает и не может остановиться — слишком много всего сталкивается и дрожит у него внутри.

Завидев ее, Барон спохватился, бросил окурок наземь и придавил кроссовкой. Возмутившись, я уже собралась попросить его хотя бы не мусорить, но он, будто опередив меня, тут же нагнулся, подобрал окурок с асфальта и спрятал в карманную пепельницу, что хранилась в рукаве его кимоно. Что ни говори, а элементарные приличия этот грубиян все-таки соблюдал.

И вот наконец явилась госпожа Барбара. После утренней переклички каждая из нас озаботилась своими приготовлениями, так что на общую встречу мы пришли поодиночке.

— Доброе утро! — поздоровалась она сразу со всеми.

— Не «доброе утро», а «с Новым годом»! — тут же поправил ее Барон.

Формально он прав: сегодня ведь и правда старый Новый год! И уже от этих слов стало заметней, в какие теплые, подрумяненные тона окрасило всю Камакуру январское солнце.

— С наступившим!.. Всех благ в новом году!.. — начали поздравлять друг друга все разом — четверо друзей совершенно разного возраста. Зимнее небо раскинуло над нами от края до края лазурное, без единого облачка покрывало.

— С погодой нам повезло!

— Ветер прохладный, но на ходу не замерзнем...

— Целых семь Богов Счастья? Жду не дождусь!

Отступив от трех щебечущих женщин, Барон постоял немного под солнечными лучами, а затем куда-то исчез. Видно, пошел забирать приготовленные инари-дзуси. Мы поболтали еще немного, и он вернулся, держа в руках большой узелок, от которого исходил сладковатый аромат уксуса мирин. Я невольно сглотнула слюну. Время обеда еще не пришло, но аппетит уже разыгрывался не на шутку.

— Вперед! — скомандовал Барон. И мы зашагали к первой цели нашего паломничества — храму Чистого Знания, Дзёти-дзи́.

Сколько в этом городе храмов — наверное, точно не знает никто. Но мрачная шутка «Вся Камакура — одна большая могила», пожалуй, не просто фигура речи. Куда ни поверни — всюду сплошные храмы. Неудивительно, что слухи о встречах с призраками так и расползаются среди горожан...

Углубившись в кедровую рощу, поднимаемся по каменной лестнице в храм Дзёти-дзи. Здесь обитает покровитель монахов Хотэй — бог сострадания с большим животом.

Прибыв сюда, мы тут же застреваем в очереди к прихрамовой конторке, где каждый получает по штампику и специальную запись в персональной «карте паломника».

— Ну напридумывали! — приглушенно, так, чтобы слышали только мы, бормочет госпожа Барбара. — Тут уж никаких нервов не хватит, чтобы дойти до конца...

— И не говорите! — звонко, на всю очередь возмущается Панти. — Уже и не паломничество, а какая-то охота за штампиками!

То ли в силу профессии, то ли просто голосистая от природы, но говорить приглушенно Панти не умеет, как ни старается.

Получая свой штампик, я наблюдала, как танцует кисть в руке монаха, выводя иероглифы в очередной «карте». С древних времен параллельно ремеслу писцов-каллиграфов, которым доверяли сочинение и написание писем, существовали и вот такие копировальщики, которые с утра до вечера выписывали одни и те же фразы да вставляли между ними очередные незнакомые имена. Без черновиков — и без права на ошибку. Неужели они вообще не ошибаются? А если ошибутся, какое их ждет наказание?

Последним из нас штампик получает Барон. Дождавшись его, мы спускаемся по каменной лестнице обратно к кедрам.

На одной из ступенек я остановилась перевести дух и глотнуть воды из пластиковой бутылки.

— Ну ты даешь! — поддел меня Барон. — Вроде из всех нас самая молодая... А дышишь как паровоз, да еще и воду хлещешь, как лошадь!

В самом начале пути я беспокоилась, хватит ли сил на подобный демарш у госпожи Барбары. Но теперь вижу, что беспокоилась зря. Возможно, благодаря танцклубу, в котором она разминает косточки с недавних пор, госпожа Барбара оказалась в неплохой физической форме.

— Ну что? Дальше куда? — обернувшись, спросила Панти у семенящего сзади Барона.

— Дальше? — переспросил он. — Дальше движемся тропой Тэнъэ́н по задворкам храма Кэнтё-дзи, а перед самым храмом сворачиваем в лес и поднимаемся на гору.

Странно, думаю я. Похоже, с Панти этот грубиян разговаривает очень даже учтиво — совсем не так, как со мной.

Ох уж эти походы в горы! Хоть сама я родилась и выросла в Камакуре, все мои «восхождения» можно по пальцам пересчитать. Но так или иначе, добраться до второй цели нашего пути оказалось совсем непросто. «Задворки» храма Кэнтё-дзи были слишком просторными. Мы всё шли и шли, но никакого храма перед глазами не появлялось.

Когда же мы наконец увидели то, к чему так долго стремились, оказалось, что главное испытание еще впереди. От заднего дворика храма к вершине бежали, цепляясь за горный склон, бесконечные каменные ступени.

— Что-о?! Нам правда туда? — не выдержав, простонала я. Разве не проще вернуться к вокзалу и всего за пару станций добраться до той стороны горы? Я уже вспотела, как лошадь.

Никто не ответил на мой вопрос. Лишь госпожа Барбара, выдержав паузу, вдруг сказала:

— Ну-ка, покатай на язычке!

И протянула мне одну из своих «конфеток». Леденец был мятным и горьким, но здорово освежал. Едва я положила его на язык, меня словно окатило приятным летним ветерком.

— Ну как, Поппо-тян? Вкусно? Теперь точно сил прибавится...

Как получается, что госпожа Барбара, которая старше меня чуть не вдвое, все еще бодра как огурчик? Этого я не могла понять, хоть убей.

Но вот уже и Панти, хотя и без особой охоты, начала ступень за ступенью карабкаться вверх. Все, что мне оставалось, — это делать то же, что и она. Отключив мозги, которые и так уже не работали, я потащилась вверх, упираясь взглядом в ее круглую задницу, похожую на беспокойного сказочного зверька...

Какая-то лестница в ад, пронеслось у меня в голове.

— А кстати, — послышался сзади голос Барона, — этот храм был построен на развалинах Адской долины!

— Адской долины? — эхом отозвалась я.

На самом деле отзываться мне совсем не хотелось, но обижать Барона молчанием было бы совсем невежливо.

— Когда-то здесь казнили преступников!

Казалось, Барон специально провоцирует меня на дальнейшие вопросы. Но кроме него, хвала небесам, больше никто разговаривать не пытался.

Пухлые ляжки Панти издевательски мельтешили перед моими глазами. Да уж, горько усмехнулась и я. Могла ведь отметить Новый год, лакомясь в уютном месте рисовыми лепешками, а не шататься по Адской долине, рискуя сорваться вниз вслед за теми, кого здесь когда-то казнили... И что меня дернуло согласиться на эту встречу Семи Богов?!

— Гляди, Поппо-тян! Наша цель — смотровая площадка! — закричала Панти, еле сдерживая смех. Судя по голосу, находилась она немногим выше меня. — Осталось совсем чуть-чуть!

А вскоре и госпожа Барбара, посмеиваясь, окликнула меня оттуда же.

Когда же я все-таки выбралась на смотровую, лицо мое было пунцовым, как осенняя листва, от меня валил пар, как из чайника в подсобке «Канцтоваров Цубаки». Тем не менее все мои спутники уже выровняли дыхание и как ни в чем не бывало любовались пейзажем.

Да и сама я, пускай и не с лучшей точки обзора, впервые в жизни увидела всю Камакуру целиком. А по левую руку, вдалеке, виднелась кромка залива Сагами.

И все-таки это еще не главная цель. Смотровая площадка — всего лишь начало очередного маршрута...

Но чем дольше я сидела на каменной скамье, тем отчетливее казалось, будто мой зад уже пустил корни в эту про́клятую всеми богами землю.

Поднявшись, я рванула под гору первой.

Стоит признать: несмотря на такой жесткий старт, маршрут вниз по склону оказался на удивление легким и даже приятным. Панти, шагая сразу за мной, всю дорогу горланила какие-то песенки, а остальные потихоньку ей подпевали. Кажется, Панти — фанатка рок-группы «Шпиц», догадалась я.

Но зачем взрослым людям лазать по горам, распевая песни? Неужели им больше нечем заняться?

Конечно, голос у Панти чистый, красивый, никогда не фальшивит. Может, это и придает уверенности на маршруте всем, кто идет рядом с ней?

Чем ниже мы опускались, тем легче было идти. Запах сырой земли будил в душе самые разные воспоминания. И как ни странно, где-то с середины маршрута я уже почти радовалась тому, что согласилась на эту новогоднюю авантюру.

С горы мы спустились в долину красных кленов, Момидзидани. Дальнейшую дорогу я знала так хорошо, что могла бы дошагать прямо до дома с завязанными глазами.

— Горы пробуждают в людях аппетит, — заметила госпожа Барбара. — Я дико проголодалась!

— И я! — весело крикнула Панти.

— Не пора ли где-нибудь устроить привал и подкрепиться? — предложил Барон.

«Но где?» — удивилась я. Или он знает в этих окрестностях хоть одно местечко, где можно сесть и спокойно съесть бэнто? Это храмов в Камакуре пруд пруди, а нормального парка, где можно сесть и передохнуть, днем с огнем не сыщешь!

— И лучшее место поблизости — только одно... — продолжал Барон, и у меня засосало под ложечкой. — «Канцтовары Цубаки»!

Все-таки помыть с утра полы было отличной идеей, мелькнуло у меня в голове.

— Ух ты! — радостно воскликнула Панти. — Я давно мечтала пообедать в магазине канцтоваров...

— Поппо-тян? Тебя правда можно побеспокоить? — тут же уточнила госпожа Барбара, украдкой изучая мое лицо.

В ответ я промычала что-то невнятное. С одной стороны, «Цубаки» и правда ближайшее место, где можно спокойно перекусить. С другой стороны, дом госпожи Барбары стоит сразу рядом с моим и в принципе он точно такой же. Но о том, чтобы устроить привал у нее, никто из них даже не заикается! Оно и понятно. Завалиться в гости к даме преклонного возраста было бы слишком нахально...

— Ну, тогда решено. Перекусим в той развалюхе и потащимся дальше встречать богов!

Так, согласно вердикту Барона, мы и решили отобедать в «Канцтоварах Цубаки».

В магазин мы вошли со служебного входа, и я наскоро расчистила у прилавка побольше места для четверых. Госпоже Барбаре и Панти вручила по табуреточке для посетителей, Барону предложила деревянный стул со спинкой, на котором обычно сижу за прилавком сама, а себе положила на пол подушку для сидения.

На кухне в глубине дома я вскипятила воды, заварила в огромном заварнике, которым обычно не пользуюсь, побольше зеленого чая и вместе с чашками понесла на подносе гостям.

На журнальном столике у прилавка нас уже дожидались инари-дзуси. В чашки из разных наборов я разлила чай на четверых.

— Итадакима́с!65 — объявила я, сложив ладони перед носом. Все хором помолились за мной, и наша трапеза началась. Из открытых коробочек бэнто по воздуху расплылся томный, кисловато-сладкий аромат мирина.

Какое-то время мы ели молча. Внутри сладковатой кожицы жареного тофу крепкий рис распадался по зернышкам.

— Ну вот... А я даже не знала, что инари-дзуси — это так вкусно! — чуть не плача, протянула Панти.

— Ты что, никогда «лучезарных»66 не пробовала? — удивляюсь я.

— Даже не знала о таких!

Прикусив язычок, я краснею и закашливаюсь — наверное, рис не в то горло попал.

— Держи свой чай... — говорю я наконец и подвигаю к Панти ее чашку. Она тут же хватает ее и жадно осушает до дна.

С самого дна рюкзачка я выудила четыре мандарина, которыми запаслась на десерт. Знала бы, что эти мандарины еще вернутся домой, не стала бы утяжелять поклажу...

Так что после обеда каждому досталось по мандарину. Последнее инари-дзуси в своей коробочке я решила оставить на потом и тоже переключилась на десерт. Мандарин был не кислым, не сладким. Я бы сказала, пассивно рассеянный вкус.

Барон во что бы то ни стало хотел завершить свой обед крепким кофе, и мы решили по пути заглянуть в кофейню «Бергфельд». Дома я кофе обычно не пью. Кофе на одного в этом доме всегда выходит невкусным. Где-то в глубине кухонного шкафа еще хранилась банка растворимого, которым любила побаловаться тетушка Сусико. Но предлагать такое Барону я не осмелилась.

Оставив мытье посуды на вечер, я застегнула рюкзак, и мы все снова вышли на улицу.

Срезав дорогу, дошагали до храма Камакура-гу, где совершили «якува́ри» — древнийместный обряд, в котором даже я, родившаяся в Камакуре, участвовала впервые.

В маленькую плошку из необожженной глины, которую называют каваракэ́, нужно дунуть, чтобы оставить на глине все плохое. А затем со всей силы швырнуть эту плошку в специальный храмовый камень, дабы та разлетелась вдребезги со всем своим содержимым.

Наша четверка кидалась плошками с очень серьезным видом. А с самым красивым звуком — трень-нь! — разбилась плошка госпожи Барбары.

— Есть! — радостно воскликнула она, вскидывая кулак в позе победителя. — Наконец-то с моими невзгодами покончено навсегда!

Избавившись от всего плохого, мы двинулись дальше и перед храмом Эга́ра-Тэнси́н свернули на узенькую боковую тропинку. В самый разгар зимы людей на улицах было раз-два и обчелся. При этом все, кого ни встретишь, — исключительно местные жители. Какая-то охотничья собака долго бежала передо мной, а затем остановилась у электрического столба и задрала заднюю лапу. Я увидела, как белый пар от ее струйки поднимается в небеса, и мне стало еще холоднее.

Пока мы пили кофе в «Бергфельде», небо затянуло тучами так, что вокруг потемнело. Прогноз погоды на сегодня оказался сплошной ерундой.

— Надо же! А с утра была такая благодать... — вздыхали мы, глядя в окно кофейни. — Похоже, собирается дождь.

— Для начала дойдем до храма Хока́й-дзи. А там посмотрим! — предложил Барон, и вся наша четверка дружно поднялась.

Несмотря на непогоду, проезжая часть была забита машинами под завязку, и по зебре перехода мы переправились торопливым гуськом.

Пришлось признать: с начала нашего путешествия только придорожные травы стали длиннее. Мы же сами не достигли пока ничего: из списка храмов, указанных в «карте паломника», мы посетили только один.

— Ну, и который из Семи Богов обитает в Хокай-дзи? — уточнила Панти.

— Бисямонтэ́н, — ответил Барон.

— Осенью там красиво! — подхватила госпожа Барбара. — Частенько туда заглядывала...

Я же отлично помнила, как выглядят те храмовые ворота, поскольку всю жизнь пробегала мимо, но в самом Хокай-дзи не бывала еще ни разу. Возможно, просто потому, что там берут плату за вход.

Собрав по 100-иеновой монетке с носа67, мы опустили их в ящик у входа и прошли в храмовый двор, где нас тут же встретили цветущие сливы68. Их элегантные пурпурно-белые лепестки были похожи на засахаренную рисовую глазурь. Стоит закрыть глаза и глубоко вдохнуть, как все тело до последнего уголка заполняется легким сладковатым ароматом. Как бы ни было холодно, весна приближается, и остановить ее никому не под силу.

— Кр-расота-а! — прошептал кто-то, и я открыла глаза. Рядом со мной стояла Панти и точно так же, с прикрытыми веками, наслаждалась запахом сливы. При взгляде на эту красавицу сбоку нельзя не заметить, как волнуется ее полная, высокая грудь.

Получив по штампику в «карты паломника», мы начали обсуждать, к какому храму двигаться дальше. Но тут на лицо мне упала капля, потом другая, и стало окончательно ясно, что дождя нам не избежать.

— Тогда, может, сразу пойдем к Хатиману? — предложила госпожа Барбара, и все тут же с ней согласились. Что ни говори, а по лунному календарю сегодня — первый день нового года. Есть ради чего потревожить великих богов...

Уворачиваясь от гигантских экскурсионных автобусов, мы перешли дорогу и нырнули в огромные ворота-то́рии. Здесь, в храме Хатиман-гу, на островке Накадзи́ма посреди пруда Гэ́ндзи-икэ́, обитает богиня мудрости и искусств Бэнтэ́н. Хотя меня это место скорее отталкивает. На островке Накадзима живет слишком много голубей. Куда ни глянь, сплошные белые крылья. А большие голубиные стаи ничего, кроме кошмаров, не вызывают. Понимаю, как странно это звучит: «голубка Хатоко не любит голубей», но я действительно никогда в жизни не находила этих птиц ни милыми, ни просто красивыми.

Наскоро обойдя храмовый двор, мы получили очередные штампики. Теперь наши «карты паломников» гласили, что за нашей спиной остались уже три божьи обители из семи.

Спустившись по каменной лестнице, мы отыскали на тротуаре пятачок побезлюднее и попытались решить, что нам делать дальше.

Встречать Богов Счастья под мокрыми зонтиками никому не хотелось. Это было ясно без слов. И тогда в наступившей паузе Панти, улучив момент, предложила:

— Ну что? Тогда продолжим завтра?

Вот что значит школьный учитель, подумала я. Мгновенный анализ ситуации!

— Да уж! Сегодня небо точно не прояснится!

— И то верно. Что осталось — добьем потом...

— Ну, тогда на сегодня все! — с легкой улыбкой подытожила Панти. — Расходимся?

Лихо, подумала я. Пара-тройка точных фраз — и уже никто никуда не идет. Состояла бы наша компания из тинейджеров или даже моих ровесников, наверняка все так и рванули бы дальше — встречать богов под дождем и градом, лишь бы выполнить поставленную задачу до конца.

Барон сказал, что совсем замерз и пойдет погреет кости в онсэне Инамурагэса́ки. Панти тут же присоединилась к нему. Оба начали приглашать еще и меня, но возвращаться домой из Инамурагэсаки было бы слишком утомительно, и я отказалась. А госпожа Барбара сообщила, что вечером идет на урок в танцевальный клуб.

Я проводила глазами Барона и Панти, уходящих рука об руку в сторону станции.

— А ты, Поппо-тян? Поедешь домой? — спросила госпожа Барбара, но я пока ничего не решила. Возвращение домой означало бы вечер насмарку.

— Ну, тогда держи. Тебе пригодится! — сказала она и отдала мне свой огромный зонт.

— А как же вы?!

— За меня не беспокойся. Сейчас позвоню дружочку, он за мной и приедет!

Сказав так, госпожа Барбара достала из рюкзака походную куртку, выудила из ее кармана айфон, пробежала пальцами по кнопкам и вызвала нужного абонента.

— В общем, я на этом прощаюсь! Спасибо всем за сегодня! — еще успела добавить она и, прижав к уху трубку, замерла в ожидании с рассеянной улыбкой на устах.

Не желая отвлекать ее, я попрощалась одними жестами и побрела по тротуару куда глаза глядят. Она помахала мне вслед.

Чтобы не распахивать огромный зонт на такой узкой улочке, я старалась шагать под кронами больших деревьев. И добрела до парка, заставленного огромными скульптурами, где в самом центре располагался Музей современного искусства. Лучшего укрытия, пожалуй, и не найти.

Осмотрев экспозицию, я зашла в буфет, попросила стакан лимонада и присела за ближайший столик. Окно буфета было распахнуто настежь. За ним, сквозь дымку дождя вперемежку с градом, просматривался лотосовый пруд. В этом музее всегда так, подумала я. Как ни придешь сюда, настроение вечно одно и то же. Очень скоро перестаешь понимать, в каком времени ты находишься.

Лимонад оказался слишком сладким и кислым до невозможности. Но оставлять его недопитым было жалко, и, глядя на лотосы, я постепенно осушила стакан до дна. Никаких посетителей, кроме меня, в музее не было. Огромная фреска на противоположной стене, тюлевые занавески в стиле ретро, оранжевые стульчики за столиками вокруг — все они как будто прислушивались к голосу моего сердца.

И тут внутри меня что-то заскрежетало и сдвинулось с места. Сперва я подумала, что просто хочу в туалет. Но нет же. Скрежетало не в желудке, а в сердце. Из крохотного семечка на свет пробивался мягкий, хрупкий росток и давил изнутри, точно узник, пытающийся разрушить стены своей темницы.

Мне захотелось писать об этом. Выплеснуть это все на бумагу. Прямо здесь и сейчас. То было внезапное озарение.

Буквы Сиракавы-отца буквально срывались с кончиков моих пальцев. Прямо родовые схватки, подумала я. Так и тянуло вцепиться в шариковую ручку.

Спохватившись, я открыла рюкзак. Увы! Никаких письменных принадлежностей, как назло, я с собой не взяла. Беспомощность охватила меня. Тоже мне потомственная каллиграфесса!

Ладно. Некогда сопли размазывать. Ближайшая цель — найти, чем все это записать...

— Прошу прощения! — окликнула я буфетчика, полоскавшего за стойкой стаканы. Похоже, моя неприкаянная фигурка давно уже озадачивала его. — У вас не найдется карандаша и бумаги? Что угодно, лишь бы записать!

— Разве что вот это... — отозвался буфетчик. И, достав из кармана фартука шариковую ручку, неуверенным жестом протянул ее мне. — А из бумаги — только бланки для счетов. Ничего? — добавил он, словно извиняясь.

— Ничего, бланки тоже сгодятся. Можно парочку?

В любую секунду буквы отца Сэйтаро могли заснуть в моем сердце уже навеки.

— Ну, этого сколько угодно. Понадобится еще — говорите...

Получив от буфетчика заветные ручку с бумагой, я ринулась обратно к столику.

Глубоко вздохнув, я уняла бурю в сердце. Расслабила пальцы левой руки. Такие любовные письма обычно пишутся левой.

Милая Тии-тян!

Прямо сейчас я наблюдаю прекраснейшие пейзажи.

И вижу все, что с тобой происходит.

Школу танцев на этом шарике я окончил раньше тебя.

Поэтому, когда встретимся снова, мы возьмемся за руки и будем гулять сколько захотим.

А пока тот день не настал, будь веселой и не болей!

Любящий тебя крепче всех на свете —

твой я.

— Но это же... почерк отца! До последней черточки! — воскликнул Сэйтаро-сан, прочитав это дважды, если не трижды, прежде чем взглянуть на меня.

Насчет почерка я даже не сомневалась. Будь его отец жив, он писал бы именно такими буквами, это уж наверняка.

«Танцы на шарике» — выражение, которым отец Сэйтаро пользовался в письмах уже не раз. Землю он представлял в виде шарика, на котором ему выпало танцевать. Возможно, с таким взглядом на мир ему было легче подшучивать над своей запутанной жизнью?

Письмо, написанное на обороте расчетного бланка, я вклеила в паспарту из плотной бумаги с рукодельным узором. Теперь эти строки обрамлял узор из прессованных цветов, а лицевая сторона бланка так и осталась тайной, о которой уже никто никогда не узнает.

По словам самого Сэйтаро, его мать обожала цветы и всю жизнь выращивала их в своем садике на окраине Иокогамы.

Ну, а это письмо из рая. То есть из прекрасного цветочного сада. Кому-то, возможно, такая аллегория покажется слишком наивной. Но если бы отец Сэйтаро и правда писал из рая, разве его письмо не выглядело бы точно так же?

— Будто сам же отец писал... — повторил Сэйтаро-сан после долгой паузы, перечитав письмо в очередной раз. — Но как вам удалось собрать столько сезонных цветов?

Он осторожно провел пальцем по цветочному узору. Тот состоял из нескольких прессованных цветов, а также четырехлистного клевера.

— Вот этот найти было сложнее всего, — призналась я.

Когда я только написала это письмо — шариковой ручкой, в буфете Музея современных искусств, — я собиралась сделать его фотокопию на какой-нибудь антикварной открытке. Но даже на самой аккуратной копии исчезла бы объемность линий — глубина нажима, с которой ручка продавливала бумагу. Хорошенько подумав, я решила оставить «живую» бумагу как она есть.

— А весенних и летних цветов у меня запас, с ними особых проблем не возникло...

На самом деле проблема как раз и заключалась в том, что стояла середина января. Прямо сейчас расцветала слива, но ограничиваться только сливой было бы слишком уныло.

Из крупных цветов я выбирала пинцетом лишь отдельные лепестки, а маленькие использовала целиком, как они и расцвели.

— Роза, фиалка, нарцисс, гортензия... А этот, рыжеватый, — кажется, саркандра? Я сам в цветах не очень-то разбираюсь, но... Похоже, вы даже кизил нашли?

Написав письмо, я отправилась на поиски прессованных цветов по лавочкам коллекционеров в квартале Дэнга́ку-Су́дзи. И вдруг прямо на улице встретила Панти с целой ватагой учеников, выполнявших какое-то внеклассное задание. В двух словах я объяснила ей, что ищу, и в тот же день, едва закончив занятия, она притащила мне целый альбом гербариев, собранных ее питомцами еще прошлым летом.

— Нам он больше не нужен. Уже выбросить собиралась. Так что можешь использовать на всю катушку, — сказала Панти.

На ловца и зверь бежит, подумала я тогда. Но этими гербариями Панти и вправду меня спасла.

— Прямо не письмо, а шкатулка с сокровищами! — чуть смущенно улыбнулся Сэйтаро-сан. Что говорить, эти яркие лепестки всех мастей и оттенков, собранные вместе, напоминали коллекцию самоцветов.

— Они ведь еще живые, правда? — уточнил Сэйтаро-сан, заглядывая мне в глаза.

— Да... Я думаю, что живые.

Даже если эти цветы разлучили с землей и солнечными лучами, они продолжают жить в той форме, какую мы видим. Может, смерть и есть вечная форма жизни, кто знает? О подобных вещах я думала постоянно, пока оформляла письмо.

— Как и отец, не так ли? — добавил после долгой паузы Сэйтаро-сан.

Получив любовное письмо из рая, мать Сэйтаро радовалась как дитя. Трудно сказать, сошло ли на старушку небесное озарение, но после этого она перестала проситься домой. А конвертик с письмом стала хранить у себя на груди, как амулет.

Когда Сэйтаро-сан рассказал мне об этом, у меня словно камень с души свалился. Но он помолчал, задержав дыхание, а затем добавил:

— Вся эта радость пришлась на ее последние дни. Умерла она очень спокойной... И все благодаря вашему письму.

Чтобы сообщить мне об этом, он специально пришел в «Цубаки» на седьмой день после ее смерти. Со дня получения письма она прожила совсем недолго. Так, может, эта «весточка из рая» лишь ускорила ее кончину? — испугалась я. Но беспокоилась я, похоже, напрасно.

— Полагаю, мать наконец-то утешилась... — очень мягко добавил Сэйтаро-сан. — До тех пор лицо ее постоянно искажалось от скорби. И лишь получив письмо, она в кои-то веки заулыбалась. Уже за это я... то есть мы с сестрой... бесконечно вам...

Спохватившись, он полез в карман за платком. Я отошла в подсобку налить нам обоим какао. Сколько ни повторяй, что весна уже близко, Камакура перестанет зябнуть еще не скоро.

Когда я вернулась, Сэйтаро-сан ждал меня, выпрямив спину.

— Угощайтесь! — предложила я, ставя дымящуюся кружку перед ним.

— Все письма отца она забрала с собой на небеса, — сказал Сэйтаро-сан.

— Правда? — удивилась я. Судя по количеству тех посланий, гроб его матушки перед кремацией был просто набит письмами изнутри. — Я думаю, это прекрасно.

«Хотела бы и я отправиться в рай, похоронив себя в письмах от любимого человека!» — думала я, потягивая какао напротив Сэйтаро.

После нескольких дней сжигания писем я решила почистить щеткой каменную полочку фумидзуки.

Росточки гиацинтов выглядывали из земли вокруг, точно любопытные тюленята из морского прибоя.

— Здрас-сте? — окликнул меня с улицы какой-то незнакомый паренек. По-японски он говорил неважно. — Меня зовут Аньоло. Я из... Италии? Я — принес вам? — письмо от бабули!

Интонация Аньоло скакала вверх-вниз, точно дикий баран по горам. Парень вскинул руку в салюте:

— Рад познакомиться?

А глаза Аньоло сияли, как звезды на рождественской елке. Вроде паренек неплохой.

— У вас есть время? Может, выпьете чаю? — предложила я, невольно перенимая его странную манеру речи.

— Время есть, много! — ответил он. — И завтра, и послезавтра — тоже нормально?

Из всех этих слов нормально, по-японски, прозвучало только слово «нормально».

За конторку «Цубаки» я вернулась уже с Аньоло.

— Сейчас налью чаю! — объявила я и отошла в подсобку. Не знаю, что у этого Аньоло за письмо, но если с ним говорить медленно, можно хотя бы выяснить, что вообще происходит.

— Простите, но чай только зеленый...

Пока я наливала чай, его ноздри дрожали, как у собаки.

— Хороший запах, да? Так пахнет зима в Италии.

Нос у него при ближайшем изучении оказался длинным, как у Пиноккио. Кожа как у младенца, пухлые нежные щеки.

— Прошу вас? Горячее, осторожно!

Махнув рукой на интонацию, я решила обходиться без мудреных вежливых слов, которых ему не понять, и говорила как можно проще.

Отхлебнув подкопченного чая, Аньоло задумался. С таким видом, будто никак не мог подобрать этому вкусу название. Но затем спохватился, взглянул на меня и, расстегнув свой рюкзак, достал оттуда бумажный пакет. К моему удивлению, его рюкзак был забит такими же пакетами.

— Вот. Это писала ваша бабуля.

«Бабуля»? О чем это он?

С чувством, будто меня морочат лисы, я замерла, и он пояснил:

— Моя мамуля японка. Отец — итальянец. Мамуля в Италии познакомилась с вашей бабулей, и они потом долго... писали письма? «Пен-френды» — как это по-японски?

Слово «пен-френды» он проговорил быстро. Но японские «мамули» с «бабулями», похоже, здорово запутали его.

— Вы хотите сказать, у моей бабушки с вашей мамой была переписка?

— Да-да! Переписка! То есть они были... подругами?

О том, что у Наставницы есть подруга замужем за итальянцем, я не слышала ни разу в жизни.

— Мамуля очень любит вашу бабулю! — добавил Аньоло.

— Да что вы? Ничего об этом не знала. А они вообще встречались когда-нибудь в реальности?

Похоже, этого вопроса он не понял. Я переспросила словами попроще.

— А... — сообразил он. — Нет-нет! Не встречались! Но моя мамуля очень хотела встретиться. Даже хотела приехать на... поминки? Но у нее тоже заболела... мама мужа? И она не могла уехать из Италии. А мамы мужа уже больше нет.

— Вот как? То есть они не встречались, но переписывались?

— Si, si, si! — радостно закивал паренек. — Ваша бабуля все время писала про... Хато-тян? Поэтому я решил вернуть ее письма вам.

— Да не может быть! — невольно вырвалось у меня.

В глазах Аньоло блеснули слезы.

— Я вас не обманываю. Аньоло — людям — не врет!

— Ох, простите! — тут же поправилась я. — Я не в этом смысле... Просто не могу поверить!

— Вот! Почитайте сами — поймете. Ваша бабуля очень добрая. И очень вас любит.

Вот еще, фыркнула я про себя. Но почему-то уже и сама едва не расплакалась.

— А теперь Аньоло... пойдет? Был очень рад вас увидеть!

— Как? Уже уходите? А что у вас дальше?

— Дальше я... учу японский дальше! Иностранный студент, — ответил он невпопад. С таким гордым видом, что, хотя вопрос мой был не об этом, я не стала ничего уточнять.

— Спасибо за все. Grazie!

Он взвалил обратно на спину рюкзак — теперь уже заметно легче прежнего. И, рассыпаясь в неуклюжих поклонах, попятился к двери. На журнальном столике остался пакет — якобы с письмами Наставнице от итальянской подруги.

Читать эти письма я не торопилась. Возможно, боялась встречи с какой-то новой, неведомой мне Наставницей. Но пока решила так и оставить письма в бумажном пакете.

Пакет был из какого-то итальянского супермаркета. Простецкий дизайн, на боку нарисованы какие-то фрукты-овощи.

Желание проверить, что это за письма, пришло ближе к вечеру. День пролетел так незаметно, что о закрытии магазина я вспомнила куда позже обычного.

Чем ближе весна, тем чаще охота прокатиться на велосипеде. Или я такая одна? Заперев двери «Цубаки», я сунула пакет с письмами в багажную корзину над рулевым колесом. Для встречи с Наставницей лицом к лицу нужно особое состояние. В домашних стенах мне его не достичь. Да и Наставница не из тех, кого можно одолеть первым же росчерком кисти.

В такие минуты я обычно отправляюсь в «Саха́н».

Этим крохотным трактирчиком в трех шагах по дороге от станции заправляет женщина, и кормят там очень изысканно. Торопясь, чтобы местные гурманы не успели разобрать все деликатесы, я налегла на педали и понеслась туда.

Припарковав велосипед у входа, я поднялась по узкой лесенке наверх. Слава богу, к раздаче успела. На этой неделе все их комплексные ужины подавались по-японски — с белым рисом и супом мисо. Ни хлеба, ни европейских бульонов не предлагалось. Так что мне, любительнице риса, считай, повезло.

В горле у меня пересохло, и я заказала пива. Почему здесь мне всегда спокойно? На входе я получила жетончик в форме гусенка. Значит, сегодня ужинаю за стойкой. Сразу за табуретом — окно, из которого видны перроны вокзала Камакуры.

Отхлебнув пива, я выждала с полминуты и наконец раскрыла бумажный пакет у себя на коленях. Писем там оказалось и правда до чертиков. На всех конвертах, понятно, один и тот же адрес синей латиницей от руки: Italy, бла-бла-бла — и красный штампик с буквами Air mail.

Конверты при этом использовались не европейские, а японские, удлиненные, чтобы было удобней прописывать длинные местные адреса вертикальными строками. Здесь же адрес располагался горизонтально.

Конверты были самые разные: и с тиснением, и с разноцветным дизайном, но в основном самые обычные: белые, двуслойные. Самые же старые из них давно выцвели, подернулись пятнами и пылью времен.

Но, даже хорошенько подумав, я не могла припомнить ни единого случая, когда Наставница использовала бы латиницу и арабские цифры вместо родных японских. Ее знаки всегда получались строгими, внятными, исключающими любое ошибочное прочтение.

В ожидании своей порции я приступила к чтению.

Открыла первый попавшийся конверт, извлекла письмо, развернула странички...

И услышала голос Наставницы.

Бон джорно!

Прямо сейчас я варю в кастрюле картошку.

Прошла ли простуда у Вашего мальчика?

Даже не представляю, сколько на Вас навалилось, когда заболел еще и супруг!

В Камакуре холода пока не кончаются.

За всю эту неделю после рождения Хатоко я впервые пробую сыр!

Когда я узнала, что в Италии детей с младенчества кормят сыром, я решила, пускай запоздало, устроить такое и у себя в семье. Не зря же все только и говорят о том, как полезен сыр для здоровья...

Кстати, что за сыр Вы упоминали в прошлом письме? Случайно, не горгонзолу ли с голубой плесенью? Недавно я прочитала, что некоторые кладут на свежесваренный рис горгонзолу и поливают соевым соусом. Но я так и не смогла представить, что это за вкус! Решила приготовить сама — и давай искать этот сыр в местных супермаркетах. Но горгонзолы нигде не нашла...

Тогда я проделала все это с камамбером. Вкус у него мягкий, без горчинки, но очень вкусно!

Постараюсь понемногу прививать Хатоко только самые лучшие вкусы.

Однажды, Сэйко-сан, мы с Хатоко еще приедем в Италию, чтобы встретиться с Вами и Вашим семейством. Даже не знаю, что может быть радостнее того дня!

А сейчас Хатоко вот-вот привезут с прогулки. И я варю картошку, чтобы всех накормить. Приправить хотела сливочным маслом, но теперь думаю: может, с сыром будет вкуснее? Камамбер в холодильнике еще остался...

Верно говорят: чем больше пишешь ерунды, тем сложнее остановиться.

Поэтому откладываю кисть.

Берегите Ваше драгоценное здоровье.

P.S. Теперь Ваша очередь рассказать мне свой самый любимый рецепт! Кстати, так это правда, что все итальянцы едят спагетти практически каждый день? Сама я женщина старомодная, поклонница кухни простой и натуральной.

Оторвавшись от письма, я бросила взгляд за окно и невольно встретилась глазами с девушкой на перроне. Возраста примерно моего. Кажется, улыбнулась. Знакомая? Но никого похожего не вспоминалось. И я просто улыбнулась ей в ответ.

Письмо, несомненно, писала рука Наставницы. Ее почерк. Ее манера заплетать хвосты у фраз то беглой скорописью, то сокращенными иероглифами.

И все-таки эта Наставница чем-то неуловимо отличалась от той, которую знала я. Чем именно — я сформулировать не могла, и это меня терзало.

Но чтобы Наставница пользовалась латиницей для слова «постскриптум»?! В жизни бы не поверила! Кто, как не она, покрикивал на меня когда-то: «Постскриптум по-японски — цуйси́н (追伸), так что будь добра, пиши как положено!» Да и сыра на нашем столе отродясь не водилось... Когда я приходила из школы, она кормила меня сплошной вареной картошкой, и уж сыр я бы точно запомнила!

Неожиданно я заметила, что все конверты с изнанки пронумерованы красной ручкой. Порядковые номера? Если так, то проставляла их уже не сама Наставница, а эта Сэйко-сан в Италии, причем относительно недавно.

Иногда она хотела поделиться впечатлением от прочитанной книги. Иногда просила у Сэйко-сан совета по жизни. Камелия у дверей зацвела, любимая чашка разбилась, речка после тайфуна вышла из берегов, в саду появились змеи. В каком-то из писем она терпеть не могла всех людей вообще, а в каком-то опасалась семейства тетушки Сусико...

Мой заказ наконец приготовили, и на какое-то время я прервала эти странные чтения. Поедая жареные рулетики с луком и пекинской капустой, я подумала: а ведь этот Аньоло прав! Практически в каждом из всех этих писем — как грустных, так и веселых — обязательно упоминалась я. «Хатоко», «Хат-тян», «Поппо», «внучка», «нахальная девица». Эпитетов хоть отбавляй.

Чтобы не расплескать переполнявших меня эмоций, я набросилась на еду. Все-таки приехать в «Сахан» было отличной идеей. Каждый глоток еды я запивала пивом. Прикончив все за один присест, я тут же вернулась к письмам.

Следующее послание оказалось целиком обо мне.

Сэйко-сан

Иногда эта жизнь бывает слишком тяжелой, не так ли? В последнее время я чувствую это все чаще. Возможно, будь матерью я сама, все было бы по-другому. Но между Хатоко и мной слишком огромная разница в возрасте, да и мне рядом с ней оставаться уже недолго. Пожалуй, я слишком наивно рассчитывала на то, что Хатоко поймет меня, ответит мне взаимностью. Я делала все, что могла, лишь бы дать ей достойное образование, но боюсь, она поняла это совсем не так. А недавно, заливаясь слезами, потребовала, чтобы я перестала «высасывать из нее жизнь»... Моя вера в то, что я существую ради нее, оказалась моей же одинокой иллюзией...

Как с ней общаться дальше — понятия не имею. До сих пор я была уверена, что строгость — свидетельство любви. Но если своей строгостью я лишь мучила ее все эти годы, ничего, кроме горького раскаяния, в моем сердце не остается.

Неужели однажды наступит день, когда мы расстанемся с ней навеки? Мне сегодняшней даже представить такое не под силу. Вот и наши «планы» приехать к Вам в Италию — конечно, всего лишь мои мечты. Этакий «сон во сне». Теперь, когда терзавшие Вас невзгоды наконец улеглись, не хватало только нас двоих на Вашу бедную голову!

Простите за сумбурное послание. Кроме Вас, мне совершенно не с кем поделиться. А сегодня было особенно тяжело. И лишь написав все это, я успокоилась хоть немного.

Спасибо, дорогая, за Вашу поддержку и помощь.

Низкий Вам поклон.

Обещаю, что мое следующее письмо будет куда веселее и безоблачнее.

Никаких сомнений: это письмо было написано сразу после моего первого «бунта».

Похоже, выводя эти строки, она плакала: буквы местами словно расплылись от слез. Да и в целом все знаки плясали так, что ее почерка было почти не узнать. Ни один иероглиф не был прописан как следует хотя бы полууставом. Сплошная нервная скоропись покрывала обе страницы плотно, без отступов и без какого-либо воздуха между строк.

Расплатившись за ужин, я вышла на улицу. Солнце совсем зашло. Возвращаться нам с велосипедом пришлось пешим ходом — в гору.

Неужели я все еще ненавижу ее? И поэтому не сумела заплакать даже на похоронах?

Как ни странно, я до сих пор не чувствую, что Наставницы больше нет со мной рядом. Так и кажется: сверну за ближайший угол — и она снова будет рядом со мной.

Вернувшись домой, я дочитала все письма, которые не успела прочесть за стойкой. Благодаря нумерации Сэйко-сан сориентироваться в этом ворохе стало гораздо легче.

Все последние письма Наставницы посвящались исключительно нашему с ней конфликту. В то же время именно по этим посланиям было заметно, что возраст не щадит ее. Она писала их так, будто уже не стремилась ни к какой красоте письма: буквы прыгали, расползались, а то и ошибки проскальзывали. И хотя гордая спина Наставницы по-прежнему не сгибалась, ее почерк неизбежно старился вместе с ней.

А потом я заметила то, что привело меня в полное замешательство.

Никаких ответов ей никто не писал.

У этих писем не было конечного адресата.

Письмо № 113. Почерк убористый, без прикрас.

Дорогая Сэйко-сан

Возможно, это мое письмо будет последним

На этот раз я пишу Вам с больничной койки

Боюсь, повидаться с Хатоко мне уже не удастся

Я понимаю это головой, но сердце все еще спрашивает: а вдруг?

Звуки ее шагов слышатся все слабее

Всю жизнь я обманывала ее

Это я лишила ее родной матери, заменив эту мать собой

Но так и не сумела построить — ни с собственной дочерью, ни тем более с внучкой — даже хрупкого моста

Главная проблема — во мне самой

Я слишком боялась остаться совсем одна

И как только Хатоко родилась, загребла ее в свои руки

На самом деле мать пыталась забрать ее

Но я не позволила

Вся эта трескотня о семейном бизнесе — сплошная ложь

Истории о прабабках, передававших наше ремесло по наследству, я выдумала от начала и до конца

В действительности «Канцтовары Цубаки» я основала сама

Но Хатоко так искренне верила в мою ложь!

Никакими традициями наш род не богат, и наследовать нечего

Все это были мои фантазии, если не бред сумасшедшей

Но я не испытывала за это никакого стыда

Пока Хатоко не взбунтовалась

Как бы я хотела сейчас повиниться перед ней

Но даже не знаю толком, где она теперь

Если бы не болезнь, я перерыла бы всю Японию, лишь бы найти Хатоко и попросить у нее прощения

Чтобы она освободилась от этого наваждения

Сможет ли эта девочка стать свободной, когда я умру?

Простите меня. Из этих бесконечных вопросов к Вам все равно уже ничего не родится

Жизнь слишком беспомощна

Я не нашла, чему у нее научиться

Жизнь пролетает как миг.

Всего один миг!

Поэтому я хочу, чтобы Вы берегли себя и, насколько хватает сил, радовались этой жизни как можно больше и чаще.

А мне, боюсь, осталось уже недолго.

Если следующего письма не придет дольше месяца, знайте, что в этом мире меня уже нет.

Вы, Сэйко-сан, — мой единственный друг.

Как все-таки странно, что мы до сих пор не встречались.

Знание о том, что Вы есть, всегда помогало мне держаться.

А наша с Хатоко поездка в Италию — просто моя мечта. Так хотелось наконец увидеться с Вами, отведать настоящей итальянской еды, побродить по улочкам Рима в поисках лавочек канцтоваров

Теперь, конечно, этому сбыться не суждено

Уж простите. Откровенность никогда не дается легко

Но хотя мы с Вами и не встречались, я очень рада, что могу говорить Вам все, что думаю на самом деле

А сейчас мне пора на процедуры

Даже не знаю, передалось ли Вам мое настроение

Так или иначе — grazie!

Благодарю Вас за все и обязательно буду молиться за Вас и Вашу семью с далеких небес.

Это письмо было и правда последним.

Написанное второпях дешевой шариковой ручкой письмо под номером 113. Перевернув страничку, я увидела на обороте выпуклые оттиски букв, написанных ее рукой.

Я закрыла глаза и пробежалась по этим выпуклостям кончиками пальцев. Касаясь их с нежностью — так, как не касалась самой Наставницы ни разу в жизни.

Даже получив сообщение о ее приступе, я так ни разу и не приехала к ней в больницу. Я понятия не имела, какая мягкая у Наставницы кожа. И как тверды ее кости.

В тот вечер я забралась под одеяло с последним письмом Наставницы и уснула, прижимаясь к нему щекой. Так ее присутствие ощущалось куда ближе, чем в молитвах у домашнего алтаря. Хотя бы одно касание. Хотя бы один разок...

Кто знает? Может, если бы мы с ней засыпали в одной постели, вся жизнь как у меня, так и у нее повернулась бы по-другому?

И тем не менее даже письма Наставница писала не мне, а той, кого она никогда не встречала.

Вчерашний прогноз предсказывал «небольшой дождь», но с утра в небе не мелькало ни облачка. По лунному календарю сегодня 3 февраля, или День сожжения писем.

Этот день я отмечала впервые за четыре года. С утреннего неба лились прекрасные золотые лучи. Заварив, как обычно, копченого чая «кебан», я набрала ведро воды и принесла его на задний дворик. Все дома вокруг меня деревянные, полыхнет один — мигом загорятся и все остальные. Поэтому для сожжения писем я всегда запасаюсь ведром воды и не отхожу от огня ни на шаг. Как и настаивала Наставница.

Росточки гиацинтов, которые всего пару дней назад только высунулись на свет, уже успели вытянуться и окрепнуть. Поменяв воду в чашечке для подношений, я поднесла к носу сложенные ладони и, как положено, согнулась в поклоне перед каменным алтарем.

На заднем дворике царил вековечный бардак. Пока магазином временно заведовала тетушка Сусико, она, похоже, полола здесь грядки и даже выращивала овощи и цветы, но с тех пор, как я вернулась из-за границы, все так и осталось нетронутым. Летние травы, проросшие где ни попадя, давно пожухли, отчего весь дворик выглядел запущенно и уныло.

Писем для сожжения в этот особый день набралось аж на четыре картонных короба. Одно за другим, я доставала каждое письмо из конверта, затем ножницами вырезала из конверта марку — вдруг еще пригодится? — и уже потом отправляла послание в горку у алтаря.

Все эти бумажные письмена, несмотря на общее название, состоят из самой разной бумаги. И горят они тоже по-разному. Поэтому я рассортировала их на несколько горок, чтобы каждая горка горела ровнее. Дольше и неохотней всего сгорают фотооткрытки.

Чтобы лучше разгоралось, я перемешивала письма с палыми листьями. Когда набиралась очередная горка, я поджигала ее и возвращалась к тому, что еще оставалось в коробах, не забывая следить за огнем и вовремя подбрасывать ему очередную добычу.

Для извлечения огня Наставница использовала огниво с кресалом. Но я такими штуками пользоваться не умела, да и сами они куда-то запропастились, так что зажигала от самых обычных спичек. Фирменных спичек из бара, в который меня приводил Барон.

Свернув в рулончик кусок газетной бумаги, я подожгла его от спички и поднесла к горке бумаги. Поначалу огонь не хотел разгораться, и первый костер потух. Я попробовала разжечь его снова. Опять неудача. B легкой рассветной дымке солнце поднялось из-за гор. Откуда-то доносило ветром томный, сладковатый аромат. Похоже, камелия перед домом наконец зацвела.

Тут я вспомнила, что Наставница раздувала огонь при помощи веера. Вернулась в дом с черного хода, взяла веер и пришла обратно.

Уже с новой энергией я опять чиркнула спичкой.

На сей раз я решила добавить в костерок еще и веточки деревьев, особенно разветвленные буквой «у». С их помощью огонь пробирался в самые недра кучи бумаг, и тогда все горело ровно. А чтобы пламя не гасло, я раздувала его веером снаружи. Для сильных взмахов одной руки не хватало, и я держала веер двумя.

Пата́-пата́. Пата́-пата́...

Когда подошла очередь газетных вырезок, из костерка повалил сизый дым. Этот дым поднимался все выше так настойчиво, словно торопился предупредить небеса о чем-то важном и неизбежном.

Я принесла себе чаю и присела отдохнуть, когда услышала за спиной голос госпожи Барбары:

— Сегодня с утра ты полна сил, Поппо-тян!

Оглянувшись, я увидела, как она выглядывает из окошка, старательно изогнув шею.

— Сжигаешь старую листву? — уточнила госпожа Барбара.

— Вроде того... — ответила я.

— Приятный запах! Еще и картошку печешь? — спросила она, принюхиваясь. А ведь и правда. О том, что горящие письма пахнут печеной картошкой, я не задумывалась еще ни разу. Но печеный картофель с горящей старой листвой, пожалуй, и правда отличная пара...

— Сейчас я как раз ничего не подкладываю. Так что можно попробовать! — ответила я, прихлебывая чай. Где-то вдали, хотя и не очень уверенно, прочищал горлышко соловей.

— Тогда, Поппо-тян, хочу тебя попросить...

— О чем же?

— Можно ли на твоем огоньке запечь мой баумкухен?69

— Да, конечно! — в ту же секунду ответила я.

В конце концов, чем сжигание старых писем так уж отличается от сжигания палой листвы?

— Так, может, сразу и онигири разогреть? Я еще не завтракала, а ты?

— Давайте-давайте! Несите что хотите!

— Ну, здорово! Устроим пикничок! Или как теперь говорят — «аутдо́рчик»? Я уже давно об этом подумывала... Ты ведь и сама еще не завтракала, верно? — проговорила она уже скороговоркой.

— Угадали! Я собиралась поесть после костра...

— Ну, тогда я буду в самый раз! Значит, завтрак на углях, согласна?

— Отлично! Запекать, наверное, лучше в фольге?

— Я поняла! Ну, тогда сейчас все принесу... Надо же! Благодаря Поппо-тян еще один денек превратился в маленький праздник... Спасибо тебе!

— Взаимно!

Я снова подняла голову, но госпожи Барбары уже не увидела.

Гора из писем горела хорошо, прощание с ними шло по плану.

Вскоре появилась госпожа Барбара со всякой снедью для запекания. Так прощальный костер превратился еще и в жаровню кулинаров-экспериментаторов.

Рисовые колобки, баумкухен, картофель, сыр камамбер, жареный рыбный фарш с овощами сацуагэ, французские булки. Камамбер, похоже, в особом приоритете...

Оттого ли, что их вовремя сняли с огня, кожица с картофелин слезала сама, а внутри они были мягкими и рассыпчатыми — идеально подавать со сметаной. Мы накинулись на них своими палочками, заедая то булками, то онигири. Но с сацуагэ оказалось вкуснее всего.

— Ах... Марьяж! — с улыбкой воскликнула госпожа Барбара. — Идеальные сочетания!

— Сразу хочется белого вина... — невольно замечаю я.

— Да и шампанское подошло бы, не так ли? — тут же оживилась она. — Послушай, у меня с прошлого года хранится бутылка шампанского, подаренная мне на Рождество! Поппо-тян, ты как? Выпьешь немного?

— Что... сейчас?

— Ну, иногда себе можно позволить, чего ты? Там всего по бокалу на нос!

С криками «ура!» госпожа Барбара скрылась в доме. Но не успела я оглянуться, как она уже вновь стояла передо мной с маленькой бутылкой шампанского и двумя бокалами наперевес.

Так сожжение писем неожиданно превратилось в жизнерадостный пикничок.

Пробка вылетела с ласковым щелком.

— Какая вкуснотища... — протянула я, пригубив из бокала.

— Как здорово жить! — с пафосом подхватила госпожа Барбара.

Я продолжала жечь письма — подкладывала в костер очередные, помахивая веером.

— Так ты что же, сжигаешь старые письма? — осенило ее наконец.

— Именно так.

— И все эти письма писались тебе?

— Ну что вы! Не лично мне. Их просто отправляли на мое имя.

«Письмо № 113» от Наставницы к Сэйко-сан в этом костре не горело. С этим письмом я решила побыть еще немного — и оставила его в бумажном пакете от Аньоло.

— Вот оно что! А я уж было подумала, что ты у нас популярна, как телезвезда!

— Да что вы! Я за всю жизнь столько писем не получала... Я что, молодежный кумир?

— О чем ты? — Госпожа Барбара гордо поджала губы. — Для Камакуры, Поппо-тян, ты самый настоящий кумир!

Я не поняла, что она имеет в виду, и промолчала.

Почему-то, когда смотришь на горящий огонь, разговаривать не особо хочется. Зато можно слушать друг друга сердцем.

Соловей вдалеке продолжал свои упражнения.

О-кей, о-кей, о-кей...

Просто «бандзай» какой-то, усмехаюсь я70.

— Решено, — вдруг сказала госпожа Барбара. — Можно я сожгу здесь одно из своих?

— Вы о письме?

— Ну да.

Я кивнула, и она, легонько поднявшись, опять удалилась в дом. Мне вдруг почудилось, будто глаза ее подернулись каким-то странным сиянием. Хотя, возможно, то были просто слезы.

В ожидании госпожи Барбары меня посетило нечто вроде фантастического дежавю. Дело было в камамбере. Именно про него писала Наставница своей подруге в Италию. А уже на эту сцену наложился камамбер от госпожи Барбары.

И хотя к Наставнице, своей кровной родне, я так и не сумела стать хотя бы немного добрее, с госпожой Барбарой из соседнего дома я завтракала камамбером, и сердце мое припевало от благодарности и любви.

Наставница же, как выяснилось, могла изливать свою душу в письмах к той, кого не встречала ни разу в жизни. Каждая из нас будто подстроилась под кого-то еще...

— Вот!

Через пару минут госпожа Барбара вернулась. Письмо в коричневом конверте она с огромной бережностью держала обеими руками.

— Как же заветно я его берегла! Но, видно, пришло время выпустить его на волю... Слишком уж оно печальное. Возможно, самое несчастное письмо на свете.

— Вы уверены?

— Да, конечно. Я уже все решила.

Когда она передавала мне коричневый конверт, из-под открытого уголка показалось что-то похожее на прядь волос.

— Я поняла вас. Так простимся же с ним от чистого сердца! — объявила я и бросила письмо в огонь.

— Большое тебе спасибо, — услышала я.

Письмо, которое она так заветно берегла, обратилось в пепел почти мгновенно. Так, будто само не могло дождаться, когда это с ним случится.

— Ну вот! Просто камень с души! А то всё меня отпускать не хотело... вот здесь. — Она похлопала ладонью по груди.

— Госпожа Барбара! А когда вы в своей жизни были счастливее всего? — неожиданно для себя спросила я.

— Да прямосейчас! — ответила она моментально.

Другого ответа я от нее не ждала.

— Это да, — согласилась я. — Прямо сейчас — это самое счастливое время!

Я вовсе не собиралась подыгрывать ей. Просто сама считала так же в глубине души.

Мы с госпожой Барбарой — «друзья через стенку». И уже одно это, возможно, заключает в себе огромный смысл. И точно так же возможно, что это она — уже там, на небесах, — срежиссировала все так, чтобы мы с госпожой Барбарой подружились.

Мне же на вопрос «а что ты сделала для нее?» куда проще вспомнить все то, чего я для нее не сделала.

И все-таки, может, еще не поздно?

Так думала я, пока госпожа Барбара сидела со мною рядом и, беззаботно болтая ногами, жевала камамбер.

ВЕСНА

...прочитала я то, что извлекла из почтового ящика.

Буковки хираганы — корявые, детские. Чуть не половина из них — задом наперед. Кто же — и как — умудрился доставить такое сюда?

Отправителя, впрочем, я вычислила почти сразу. Кюпи-тян! Нацарапала это разноцветными карандашами на изнанке листочка для оригами и, надписав конверт лаконичным «Для Попо», подсунула мне в почтовый ящик.

Слишком уж много букв в зеркальном виде. То самое «зеркальное расстройство», которым и знаменита на весь город Кюпи-тян. Та пятилетняя малявочка, что в последнее время иногда заглядывает ко мне.

Едва я вскрыла конверт, из него тут же повеяло чем-то сладким. Шоколад? Буквы большие, разлапистые. На обороте — картинка, намалеванная зеленым и красным фломастерами. Цветущий тюльпан.

Это письмо хотелось перечитывать бесконечно. И каждый раз, когда я делала это, тюльпаны распускались в моей душе.

Подробностей я не знала, но матери у Кюпи-тян, по-моему, не было. А отец ее вроде бы в одиночку заправлял какой-то закусочной неподалеку.

По субботам, уже на закате солнца, она забегала ко мне в магазинчик во время прогулки, чтобы спокойно съесть свой походный ланч. Клиентов не ожидалось, я сидела одна, и малявочка развлекалась тем, что помогала мне по хозяйству.

Разумеется, «Кюпи-тян» — это прозвище. Настоящее имя у девочки было другое. Просто именно так — латинским сокращением QP — называл ее почему-то отец. Да так это прозвище к ней и прилепилось. Очень уж ей к лицу.

Это письмо от Кюпи-тян для меня уже третье. Конечно, я храню их бережно все до единого. Но именно это растрогало меня так, что уже после обеда, неся свою вахту за прилавком, написала малышке ответ.

Формат ответа — мини-письмо. Жаль, что им мало кто пользуется в наши дни. В таком формате и конверт, и письмо составляют единое целое, и отправка сего послания стоит совсем гроши.

Прежде всего яркими разноцветными мелками я нарисовала в центре листа большую радугу. В письме для такой фантазерки все должно быть как можно ярче.

И уже вокруг радуги вписала текст.

В итоге получилось нечто вроде рекламной листовки.

Милая Кюпи-тян!

Спасибо за письмо.

Я была очень рада.

У тебя получился такой милый тюльпан!

Тебе скоро в садик, это правда?

Найди себе там хороших друзей.

Будешь пробегать мимо — заскакивай в гости!

Если захочешь, то знай: я всегда рада порисовать с тобой или поделать раскраски!

По утрам еще очень холодно.

Смотри не простужайся!

А я скоро зайду к твоему папе что-нибудь скушать.

Жду не дождусь скорой встречи!

Поппо

Это письмо к Кюпи-тян почему-то напомнило мне классические любовные письма. «Ну, вот и у меня завелась подруга по переписке!» — обрадовалась я. И мне показалось, что я стала хотя бы немного ближе к Наставнице.

Мини-письмо, дважды сложенное пополам, аккурат влезет еще и в отдельный мини-конвертик, подумала я и тут же, тремя мазками клея, смастерила его.

В поисках, чего бы еще подобрать, я обнаружила очень милую наклейку с какой-то зверюшкой. И, налепив ее, положила послание на весы. Двадцати пяти грамм не превысило. Обойдется всего в 2 иены, вижу я и наклеиваю на конверт двухиеновую марку.

Раньше я любые мелочи отправляла по обычному, шестидесятииеновому тарифу. Но когда поднялись налоги, мне стало выгоднее даже открытки сортировать по весовым категориям.

Заперев магазин, я направилась к почтовому ящику, чтобы опустить туда свое послание. Оно не деловое, не срочное; пускай себе летит до адресата сколько потребуется. Я взглянула на ящик и тут же вспомнила, что именно здесь повстречалась с Панти. Тогда она была мокрая, потерянная и вся дрожала, а теперь стала одной из моих лучших подруг.

Опустив письмо в ящик, я услышала легкий шелест и слабый стук.

Счастливого пути!

А через несколько дней поутру я услышала голос госпожи Барбары:

— Слушай, Поппо-тян! У тебя найдется сгущенное молоко?

За эти несколько дней весна стала ближе. За окном заливались жизнерадостные воробьи.

— Хотела клубничкой побаловаться, а сгущенка закончилась!

— Минутку! Сейчас проверю... — отозвалась я, вскочила и побежала к холодильнику. — Нашла! Сейчас принесу!

— Вот спасибо! Клубнику для тебя уже накладываю!

Наши с ней «диалоги через стенку» становились все виртуознее. Если смотреть совсем сверху, мы с госпожой Барбарой жили фактически под одной крышей.

Через пару минут мы с ней обменялись сгущенкой и клубникой.

— А сама ты клубнику со сгущенкой не ешь?

— Клубнику я люблю с молоком и медом, — ответила я.

— О? Это интересно, надо попробовать!

— Буду рада, если понравится!

О том, что в доме есть сгущенка, я даже не подозревала. Значит, ее покупала еще тетушка Сусико? Вот и хранилась она в консервной банке, а вовсе не в тюбике, как это продают теперь. В крышке такой банки обычно делалось два надреза, из которых густая жидкость и вытекала как нужно. И хотя сладости мне в принципе запрещались, как вредные для зубов, сгущенку из моего рациона Наставница почему-то не исключала.

Когда сгущенки в банке оставалось совсем немного, Наставница вскрывала банку консервным ножом и ставила на плиту. Чуть погодя белая жидкость становилась коричневой, и тогда из нее можно было делать мои любимые карамельки.

От внезапных воспоминаний на глаза навернулись слезы. Редкие минуты, когда мы с Наставницей все-таки были счастливы, из моей памяти исчезать не хотели.

После внезапной клубники с утра мое настроение стало совсем весенним. До самого обеда, пока в магазин не поступил очень странный и, я бы даже сказала, неподобающий заказ.

Если коротко — меня попросили написать любовное письмо-расставание. Послание, которым обрывают с кем-то связь.

Перед конторкой возникла дама, скажем так, сильно глубоко за пятьдесят. Красивая и ухоженная, явно богатая. С величественной осанкой и требовательным взором.

— То есть... вы собираетесь расстаться с кем-то навсегда? — на всякий случай уточнила я.

— Ну да. Получается, что так. Почему нет? — пожав плечами, отозвалась Миссис Икс.

Обычно я не обсуждаю новых заказов, пока клиенты не заполнят простенькую форму, сообщив о себе хотя бы самое главное — имя и способ связи. Эта же гордячка наотрез отказалась что-либо заполнять, за что и получила у меня прозвище Миссис Икс.

— Если можно, хотелось бы отослать это письмо уже завтра! — объявила она. — Мне, конечно, очень хочется написать его самой, как настоящее проклятие, кровью. Так мучительно хочется, аж пальцы зудят! Но ей, конечно, такого кошмара я посылать не стану. Все, чего я хочу, — это чтобы между нами все было кончено раз и навсегда.

В ее голосе ни особых мучений, ни лютой ненависти я не услышала. Да и выражение лица вроде бы оставалось вполне безмятежным.

— Вы были друзьями? — уточнила я машинально. Анонимность анонимностью, но без такой информации прощального письма не сочинить.

Хотя, если честно, в душе я все еще колебалась. Внутренний голос твердил мне: от такого заказа лучше отказаться сразу.

Ведь гордость истинного каллиграфа в том, что своим мастерством он помогает людям стать счастливее. А писать, чтобы сделать кому-то больно? Зачем этим вообще заниматься?

С другой стороны, работа есть работа. Наш магазинчик — не волонтерский кружок, здесь этим зарабатывают на рис. И разве не пора мне переключиться в режим «был бы клиент доволен, а остальное не мое дело»?

Два противоположных решения сталкивались в моем сердце, клацая друг о друга. И ни одно не хотело сдаваться.

— Конечно, мы друзья. Еще какие! Иногда нас даже принимали за сестер... Но теперь все иначе. Видеть ее больше не желаю. Вы не поверите, но даже от воспоминаний о ней тошнит!

Похоже, Миссис Икс наконец-то разговорилась.

Орнамент из лепестков сакуры на донышке моей чашки слегка задрожал. А как поступила бы на моем месте Наставница? С одной стороны, мне почему-то хотелось верить, что уж она от такой сомнительной работенки отказалась бы сразу и в лоб. С другой стороны, было нетрудно представить, как она же, учтиво раскланиваясь, принимает даже этот заказ и выполняет его безупречно... Совсем запутавшись, я решила спросить еще:

— Вы когда-нибудь путешествовали вдвоем?

На какой-то миг глаза ее вспыхнули.

— Ну, это само собой! Весь мир вдвоём истоптали! Уж поверьте, путешествовать с лучшей подругой — в тысячу раз веселее, чем с мужем... Но моя подруга та еще лисица. Однажды очень сильно мне солгала, и ложь затянулась. Этого я ей простить не могу. И встречаться с ней более не желаю. Ни писем, ни звонков. Хватит! Хочу наконец жить спокойно.

Воля Миссис Икс оставалась твердой и неколебимой. Колебалась здесь только я.

— И вы не боитесь, что пожалеете о таком письме?

Слова на бумаге останутся. Можно было не сомневаться: как только подруга их прочитает — обратно ее не вернешь.

— Да нет... Возможно, в мои годы бросать друзей кому-то покажется глупостью. Но весь этот мир взрослых и есть сплошная несусветная глупость! Что веселого в этой взрослой жизни? Зачем постоянно встречаться с кем тебе не хочется? Пускай мужчины вечно думают об отношениях запутанно и извилисто, бог с ними. Но женщина свободна как кошка! И с кем ей дружить — выбирает сама! А когда против воли снова и снова встречаешься с нелюбимыми, накапливается дикий стресс, который в итоге изматывает обоих! В такие игры я больше не играю. Хватит! Я уже выросла!

Возможно, и так, подумала я.

— Значит, вы ей нравитесь, а она вам нет? — уточнила я. — Что же делать?

— Ну да, безответность. Куклы, обрывающие свои нити, обречены на одиночество. А без взаимности лучше было и не начинать!

Миссис Икс явно завелась. И, уже не в силах остановиться, продолжала:

— Лично я не собираюсь проводить остаток жизни в чьей-либо лжи! А ложь, насколько я заметила, бывает двух видов. Первую внушаешь себе сама, а вторую — кому-то другому. Эта женщина жила, постоянно обманывая себя. Вот чего я ей простить не могу. А кто кого любит и насколько — хватит уже эту резину тянуть! Так и взяла бы портновские ножницы да отсекла бы все это начисто!

— Портновские? — удивилась я.

— Ну да! Огромные, такими режут с особым усилием. Вж-жик — и готово! И больше никто никого не мучает... Но если я сделаю это одна, покажется как-то несправедливо. Вот я и решила прибегнуть к вам — как к третьей, независимой стороне. Здесь ведь работают профессионалы, не так ли?

Любопытно, подумала я. Почему бы и нет?

— Если честно, — сказала я, — поначалу я сомневалась: реально ли вообще написать такое письмо за другого? Но, выслушав вас, решила — пожалуй, возьмусь! Может, у вас будут какие-то особые пожелания?

Решение принято. Дальше остается лишь шаг за шагом его выполнять. Я — профессиональный каллиграф. Не зря в письме итальянской подруге Наставница пишет, что хотела бы «отпустить меня на свободу». Что ж. Пускай все эти байки о древней династии и семейном ремесле — сплошная выдумка. Но то, что я родилась именно в этом доме, — неоспоримый факт. И кровь каллиграфов действительно течет в моих венах.

— Главное — дать ей понять, что принятое мною решение не изменится до скончания веков! Я очень рада, что вас нашла. Признаюсь, до вас я обошла аж четыре подобные конторы. Но куда бы ни обратилась, со мной обсуждали только сумму аванса! Вы — первая, кто меня выслушал и понял, чего я хочу. Большое вам за это спасибо!

И Миссис Икс с благодарностью наклонила гордую голову.

Сначала она показалась мне самой обычной женщиной. Но чем больше она говорила, тем больше менялась — и тем лучше я как будто бы понимала ее. Постоянно обманывать свое сердце, конечно, можно. Так делают многие. Но только не Миссис Икс. Видимо, она поняла, что из таких отношений ничего хорошего не выйдет, сколько ни притворяйся.

— Так что можете хоть топором махать, лишь бы все это прекратилось! — невесело усмехнулась она.

— Значит, не ножницами? Уже топором?

— О да... Иначе разрубить не получится!

— Я постараюсь.

Поднявшись со стула, Миссис Икс протянула мне правую руку. Честно сказать, в такой ситуации я пожимала руку впервые. Ее пальцы стиснули мою кисть. С благодарностью за то, что я приняла заказ, и с надеждой на то, что ее послание будет оформлено в лучшем виде. Оставив свое имя и номер для связи, она удалилась.

На конверте вместо имени отправителя она попросила написать «От бывшей сестры». А когда улыбнулась, на щеках проступили детские ямочки.

Обворожительная особа, что и говорить.

Итак, письмо-отказ. «Прощай навеки...»

Отказ давать деньги в долг я для Барона уже сочиняла. Но это послание — совсем другого уровня. Здесь уже речь о том, чтобы оборвать любые отношения навсегда.

Проводив Миссис Икс, я мыла в подсобке чашки, когда на меня накатила волна раскаяния. Я прокрутила в памяти разговор с Миссис Икс. Но это же просто наваждение какое-то! Выходит, поддавшись ее ворожбе, я приняла заказ, о котором и слышать сперва не хотела?

Недоброе предчувствие охватило меня. Не хватало еще очередного «творческого запора»... О боги, только не это! Какого черта я так легко на все соглашаюсь? Или я совсем идиотка? Своими руками затягиваю петлю у себя на шее!

Миссис Икс пожелала, чтобы уже завтра я отправила письмо адресату. Времени совсем в обрез.

Но, как назло, именно сегодня в нашем тихом магазинчике случилось какое-то столпотворение. Клиенты повалили один за другим. До самого вечера я возилась с ними без продыху, будто в кошмарном сне. Обычно всегда молчавший телефонный аппарат возле кассы разрывался от звонков, а почтовые курьеры сменяли один другого, как заведенные.

Передышка наступила, лишь когда за окном начало темнеть. Я взглянула на часы. Полшестого. Ну и ну! Я уже боялась, этот день не кончится никогда...

Выйдя на улицу, я заперла магазин, как вдруг за спиной тренькнул звонок велосипеда. Обернувшись, я увидела отца Кюпи-тян. Корзинка перед рулем у него была забита овощами, а в детском креслице за спиной сидела малявочка в велосипедном шлеме. И, похоже, крепко спала.

— Добрый вечер! Я должен был тайно доставить вам вот это... — Отец Кюпи-тян достал из кармана куртки маленький цветастый конверт. — Но вы меня обнаружили!

— Спасибо, что не забываете! — поклонилась я в ответ.

— Автор письма планировал бросить его в ваш ящик своими руками... Но заснул!

Обернувшись к спящей дочери, он потрепал ее по щеке.

— Ах, не будите ее! Так сладко заснула...

Но Кюпи-тян продолжала спать — с таким довольным видом, будто смотрела чудесный сон, от которого не оторваться.

— Ей ужасно нравится ваша переписка. Наверное, здорово отвлекает вас от дел? В принципе, ответов можно и не писать... — проговорил извиняющимся тоном отец.

— Ну что вы! Мне и самой очень нравится. Жду ее писем каждый день! Значит, это вы их привозите? Вы так любезны!

Отец Кюпи-тян кажется мне похожим на актера второго плана из популярной теледрамы.

— Ну, до встречи? — махнул он рукой.

— Скоро забегу к вам на ланч! — поклонилась и я.

Какая, наверное, каторга — воспитывать дочь в одиночку. Что же случилось с его женой? Впрочем, мы не так уж близко знакомы, чтобы совать в это нос...

Их велосипед покатил вверх по склону. Я рассеянно помахала их спинам рукой. В потемневшем небе забрезжил серпик луны. Совсем тоненький, будто спящий — так же крепко, как Кюпи-тян.

Не в силах ждать, я вскрыла конвертик прямо на улице. Наклейку с пандой, которую я послала ей в прошлый раз, она старательно переклеила сюда. Как мило!

Но торчать посреди дороги не время.

Письмо. Которое нужно отослать уже завтра. Ничего сложного, сказала я себе. Ты же все-таки профи. Раз уж согласилась — хоть ужом вейся, хоть в лепешку разбейся, а сядь и напиши как положено.

Дочитав письмо от Кюпи-тян, я вернулась в дом и заперлась изнутри.

В сегодняшней запарке я забыла даже пообедать. Кроме утренней клубники от госпожи Барбары, за весь день так ничего и не съела. Обычно в такой ситуации я просто беру кошелек и выбираюсь куда-нибудь перекусить. Но сегодняшний вечер принадлежит письму. А на голодный желудок такую работу лучше не начинать.

В поисках еды я обшарила кухонные полки. Кажется, где-то еще оставалась моментальная лапша. Слава богу, нашла. Одной рукой вскипятила воды. В холодильнике завалялась пара яиц. Но зеленый лук кончился. Чего бы придумать для вкуса? Вроде бы на заднем дворике Наставница когда-то сажала петрушку...

Вопреки ожиданиям, лапша с яйцом и петрушкой вышла просто отменной. Возможно, свою роль сыграла и ложечка раю71, добавленная в последний момент. Я же проголодалась так, что даже бульон из тарелки вылакала до дна.

Чтобы прогнать сонливость, стоило бы выпить кофе, но его в доме не было, и я заварила копченого чаю покрепче. Впереди всего одно дело. Я знала это. Но никак не могла сосредоточиться. Перемыла посуду. И, хотя в том не было никакой срочности, до блеска начистила раковину.

В таком заказе важно выбрать правильную бумагу. Это письмо обрывает связь между людьми. Потому и бумага должна быть такой, какую без усилия не разорвать. А по большому счету — какая не сгорела бы даже при пожаре.

Если так, нужен овечий пергамент. По свойствам он точь-в-точь как бумага, но делают его не из растительного сырья, а из кожи животных, раскатанной до толщины бумажного листа. Овечьим он только называется. На самом деле его куда чаще изготавливают из кожи ягнят, телят, оленят и поросят. А самым дорогим и изысканным считается пергамент из кожи мертворожденных телят. Пергамент научились делать еще в раннем Средневековье, но до появления бумаги им пользовались в основном в Европе — для изготовления священных книг, официальных документов и особо важных посланий.

Для письма на пергаменте нужны специальные чернила с танином — дубильным веществом, благодаря которому они хорошо въедаются в кожу. Европейцы добывали танин из наростов на коре и листьях больных деревьев. Наросты эти срезали, измельчали, перемешивали с металлическими опилками, а потом заливали уксусом или красным вином, которые вбирали в себя всю ржавчину. Так был изобретен западный вариант чернил.

Сама я такими чернилами не писала еще ни разу. Обычную авторучку ими не зарядишь, так что я откопала в архивах Наставницы настоящее гусиное перо. Около тысячи лет европейцы пользовались для письма натуральными птичьими перьями и лишь к концу XVIII века стали насаживать расщепленный кончик пера на длинную металлическую рукоятку.

Пристроив колени на полу под журнальным столиком, я разместила перед собою пачку пергамента, баночку чернил, гусиное перо и простой карандаш.

На часах почти десять. Не начну сейчас — не успею вообще. А поскольку на пергаменте я не писала еще никогда, нужно было потренироваться на черновике. И для начала простым карандашом, с последующей обводкой.

Что бы такое написать?

Задумавшись, я по старой привычке закусила зубами карандаш и ощутила на языке прохладный, знакомый с детства привкус горького шоколада.

Но чем больше я думала, тем сильнее мне хотелось перечитать письма от Кюпи-тян. Письма этой малявочки — противоположная крайность, или антипод того, что нужно написать мне.

Сегодняшнее письмо от нее — уже четвертое. Я развернула их все и пробежала глазами одно за другим. Совсем коротенькие, эти письма, едва начавшись, сразу заканчивались, и потому их тут же хотелось перечитывать снова и снова... Отличный способ убегать от реальности, что говорить.

Но особенно меня притягивали буквы, которые малявочка вывернула наизнанку. Пузатая «ва» (わ) раздувалась уже не вправо, а влево. Закорючка «си» (し) смахивала на латинскую J...

Интересно. А как все это выглядит в зеркале?

Поднявшись из-за стола, я взяла последнее письмецо и отправилась в ванную. Зажгла свет и, повернувшись к зеркалу, выставила эти буквы перед собой.

Вот оно! — осенило меня. Именно то, что мне нужно!

Вылетев из ванной, я спикировала обратно к столику и схватилась за карандаш.

Следующие полчаса я упорно, буква за буквой, тренировалась писать каждый из пятидесяти знаков хираганы наизнанку. И затем еще полчаса, уже строчка за строчкой, переписывала в зеркальном виде всю алфавитную песенку «Ироха́».

Все это, разумеется, я проделывала на бумаге для черновиков. И лишь когда начало получаться как следует, опробовала гусиное перо на маленьком обрезке пергамента.

Каждый обычный лист пергамента сто́ит столько, что ошибки в процессе написания недопустимы. Неудивительно, что в кладовой «Канцтоваров Цубаки» я нашла всего несколько листов.

Клювик гусиного пера очень тонок и неустойчив. Признаюсь, писать таким пером — то еще наказание. Но деваться некуда. Никакой другой способ не подойдет.

За тот час, пока я тренировалась писать японский алфавит наизнанку, в голове моей постепенно, фраза за фразой, сложился и текст письма.

Беседуя сегодня с Миссис Икс, я не могла не почувствовать всей глубины ее чувств. Казалось, ее сердце разрывали пополам две полярно противоположные силы.

Их теснейшая, многолетняя женская дружба давно уже перешла в нечто вроде сестринской любви. Если связь между ними не оборвать прямо сейчас, она будет длиться вечно. Как будет длиться и ложь, которая уже навсегда пролегла между ними. Этот зеркальный мир я и постараюсь показать на письме, вывернув все буквы наизнанку.

Дрессировка букв и прочая суета заняли кучу времени: на циферблате было уже два часа ночи.

Наставница говорила, что в письмах, написанных ночью, поселяется колдовство. Но теперь уже ничего не поделаешь. Да и в «послании, обрывающем нить» немного ворожбы не помешает.

Теперь мне уже самой хотелось написать идеальное прощальное письмо. Мой топор должен рубить наотмашь.

Взяв перо в правую руку, я легонько опустила его в баночку с тушью.

Приписав сверху имя адресата, я отложила перо.

Эти буквы словно ужались и побледнели от выплаканных слез. Однако их металлическая основа давала о себе знать: с каждой новой строкой чернила, окисляясь на воздухе, проступали из глубины закорючек все отчетливее, темнее — и уже под конец письма, достигнув кульминации, словно бы успокаивались в легких коричневатых оттенках. И сила, и слабость волевого решения, принятого Миссис Икс, были видны как на ладони.

Тут я заметила, что средний палец моей правой руки весь в чернилах. И решила принять душ, оттереть бедный палец да завалиться в постель. А закончить, что осталось, уже поутру.

Утром, едва проснувшись, я подошла к домашнему алтарю, сняла с полочки письмо, развернула. При одном виде этих букв у меня засосало под ложечкой. В обычной реальности таких писем не бывает. Возможно, у адресата волосы встанут дыбом. Но это и будет означать, что «письмо, обрывающее связь» выполнило свою задачу!

Отношение к обману, вывернутое наизнанку. Более удачного способа трансляции для воли Миссис Икс, по-моему, не найти.

Отправить же этот пергамент я решила в форме свитка. Свернула в рулончик, обернула водонепроницаемой бумагой. Диаметр 3 сантиметра, длина — 14. На почте должны принять без вопросов. Адрес получателя написала на отдельной бирке, а бирку прицепила к рулончику проволокой с обоих концов — так, чтобы уж точно не оторвалась.

В общем, выложилась по полной. И теперь заслуживала хотя бы небольшой передышки.

Откуда мне было знать, что после этого заказа на меня тут же посыплются очередные?

Отправив письмо-прощание на привокзальном почтамте, я вернулась домой. Но не успела открыть магазин, как уже через пару минут в «Цубаки» появилась молодая дама в кимоно. Поначалу эта дама просто разглядывала товары на полках, и я уже решила, что она и правда хочет что-нибудь купить. Но вскоре красавица обратилась ко мне и смущенно призналась, что хотела бы кое о чем посоветоваться.

— Что? Опять?! — невольно вырвалось у меня.

Второй заказ на письмо за два дня — само по себе огромная редкость. Но как только из уст красавицы прозвучали слова о «прерывании отношений», я спинным мозгом почуяла: что-то не так.

Может, она каким-то образом узнала от Миссис Икс, что именно в «Цубаки» ей напишут все, что нужно? Но Миссис Икс не зря предпочитала анонимность. Да и вряд ли эти две женщины могут быть как-то связаны между собой. Скорее всего, такое совпадение — редкая, но все же случайность. Если, конечно, не допустить, что всю планету охватил бум прощальных писем, просто я об этом еще не слыхала.

— И с кем же вы хотите прервать отношения? — уточнила я, изучая собеседницу уже внимательнее. Лет ей было навскидку едва за тридцать. Выглядела спокойной и уравновешенной, хотя, возможно, так казалось лишь благодаря кимоно.

— С учителем чайной церемонии, — ответила Мадам Кимоно. Говорила она слегка в нос, с тем эротичным тембром, который так сводит мужчин с ума.

— С этим учителем я занимаюсь со старших классов. Много лет все было хорошо, но почему-то... с некоторых пор наши занятия превратились в кошмарный сон. Теперь на уроках я слышу одни оскорбления. Меня постоянно обзывают то бездарью, то криворучкой, то ошибкой природы. Сперва я говорила себе: но это все-таки твой учитель, а ты же так любишь чайную медитацию, так что терпи... Но какая уж тут медитация?

Под тяжестью воспоминаний она обреченно уронила голову и украдкой выудила из сумочки носовой платок.

— Пока эта враждебность касалась только меня, я терпела. Но когда начинают прилюдно сочинять гадости про моего мужа и сына... уже хочется переехать отсюда куда глаза глядят. Но у мужа здесь работа, у сына — школа, и оборвать все это слишком непросто... Да и сама я люблю Камакуру. Почему я должна ее покидать?!

И она упрямо пожала плечами.

— Моя близкая подруга считает, что вся проблема — в моей покорности. Которую я путаю с уважением. И что пока я сама не скажу ей: «Хватит!», пока не выставлю ей какой-нибудь ультиматум, она от меня не отстанет...

— Погодите! — наконец сообразила я. — То есть... ваш учитель не мужчина?

Если честно, в моем воображении уже почти нарисовался портрет учителя-маньяка, который запал на эту красотку так безнадежно, что стал ревновать ее к мужу и сыну.

— Да нет же! Учитель — женщина... Чтобы хоть как-то от нее отдохнуть, я решила на время не ходить на уроки. Но она принялась бомбить меня сообщениями по мейлу — почему не приходишь, где тебя носит и так далее... Я дошла до грани нервного срыва. А потом вдруг начали приходить посылки с дорогими подарками... В общем, я умоляю... Поппо-тян, выручай!

Вздрогнув, я вскинула голову и уставилась на нее. Пару секунд мы смотрели друг на друга не отрываясь. Пока моя память не прояснилась.

— Май-тян?.. Ты, что ли?!

— Ну наконец-то! — хором закричали Май-тян и Мадам Кимоно.

— Глазам не верю! Правда ты?!

— Конечно, кто ж еще? А я уже вся извелась: да когда ж ты узнаешь-то? А вдруг бы не узнала вообще? Вот был бы кошмар!

— Прости, прости!

От страшного удивления все дальнейшие слова повылетали у меня из головы. А я-то всерьез полагала, что передо мной — рассудительная дамочка на несколько лет старше меня! А оказалось, моя одноклассница из начальной школы. Та самая, что частенько выручала меня и заступалась за угрюмую отшельницу, не умевшую заводить друзей.

— Прикинь, Поппо-тян? Я до сих пор храню бейджик, который ты мне надписала! — защебетала она уже по-простому, отбросив проклятую вежливость.

— Что? Какой еще бейджик?

— Ну, ты же всему классу такие подписывала, не помнишь уже? — Покопавшись в сумочке, она и правда достала какой-то бейджик. — Вот этот!

«Май Онодэ́ра», — прочитала я иероглифы, выписанные на бейджике черным маркером.

— А я-то сама никогда не умела писать красиво. И когда ты написала это за меня, я так радовалась! Все мечтала: вот бы и мне так уметь. С тех пор так и ношу с собой!

— Что? Больше двадцати лет?! — поразилась я.

— Ну да, а что? Это же мой талисман...

С какой-то особой нежностью она прижала бейджик к изящной груди. И я вдруг вспомнила, что в среднюю, частную школу Май поступала уже в Иокогаме, куда переезжала ее семья.

Да, похоже, наши дорожки разбежались в разные стороны...

— Мой сын уже в первом классе! — добавила она, улыбаясь.

— Да ты что? Серьезно?!

На секунду я оторопела. Значит, и вокруг меня сейчас мог бы носиться сынишка со школьным ранцем за спиной?

Сказать, что она изменилась, — значит ничего не сказать. Изменилась сама энергетика, что от нее исходила. Сколько я ни таращилась, никак не могла поверить, что передо мной — моя одноклассница.

— Так что там насчет письма? — спохватилась я.

В глубине души я очень надеялась, что страшилку про учителя чайной церемонии Май-тян сочинила специально, чтобы меня напугать.

— Так ради него я тебя и нашла! — выпалила она. — Недавно была вечеринка одноклассников. Вдруг начали вспоминать тебя. Кто-то сказал, что ты здесь. А я как раз ломала голову, что делать с моей учительницей. Вот и решила: надо бы посоветоваться с Поппо-тян! У тебя же писчая контора.

А и верно, вспомнила я. Приглашение на вечеринку одноклассников приходило в рассылке и мне. Но я, со стыдом вспоминая о своем «оторванном» детстве, на подобные сборища никогда не ходила. Вот и на этот раз отписалась, мол, всем привет, но прийти не смогу.

— Я тебя поняла. Ультиматум предоставь мне! — сказала я твердо и посмотрела ей прямо в глаза. Я хорошо помнила, сколько раз она защищала меня от неприятеля. Теперь моя очередь.

Но как же меняются люди! В младших классах Май-тян была той еще задирой. Даже мальчишки убегали от нее в слезах. А теперь — полюбуйтесь! — готовая модель для журнала «Миры кимоно».

— Так ты и чайной церемонией занималась? Круто... — с уважением протянула я.

— О да... — вздохнула Май-тян. И чуть смущенно добавила: — Но тобой, Поппо-тян, я восхищалась всегда!

— Что?! — Я подумала, что ослышалась. — Это кем же? Унылой замухрышкой, которая не умеет дружить? Классный объект для восхищения!

— Ну да, от людей ты шарахалась, это я помню. Но ты всегда держалась так строго, так воспитанно. И знала так много слов. Глядя на тебя, я только и думала: эх, вот бы и мне такому научиться... А уж о твоем суперпочерке можно поэмы писать!

— Ну разве что о нем, — пожала плечами я. На школьных конкурсах каллиграфии золотой кубок всегда доставался мне.

— О чем ты? — удивилась Май-тян. — По тебе даже парни сохли, я помню!

— Не гони! Такого просто быть не могло! — рассмеялась я.

— Ну слава богу, хотя бы ты не меняешься. Все такая же! Я так рада... — Май-тян тихонько вздохнула.

Выходит, я все такая же, как в младших классах? Ну-ну. Тут уж, как говорится, у кого что болит...

— Ох, прости! Даже чаю тебе не предложила!

Завороженная чарами Мадам Кимоно, я начисто забыла о гостеприимстве.

— Ох, да не суетись уже! Я ведь еще забегу! А насчет ультиматума... Что, правда можно тебя попросить? Сама-то я уже начинала, несколько раз. Но как это все правильно изложить — понятия не имею!

Она умоляюще сложила ладошки у себя перед носом.

— Ваш заказ принят, моя госпожа! — важно протянула я тоном актера театра кабуки, плавно склоняя шею.

Мы обменялись телефонами и адресами.

— Спасибо тебе! — крикнула Май-тян на прощание.

Когда она распахнула дверь, нас окатило порывом свежего ветра.

— Ах... Совсем уже весна! — прощебетала Май-тян, принюхиваясь к запахам.

Скорее бы уж сакура зацвела, подумала я. А уж ее нежно-розовым лепесткам всегда улыбается небо.

Весь этот вечер я посвятила ультиматуму для Май-тян.

Адресат — учитель чайной церемонии. Режим учтивости — максимальный. Значит, беремся за кисть.

В этом послании я бы очень хотела передать боевой дух той задиры Май-тян, которую знала еще в младших классах.

После вчерашней бессонной ночи я уже задыхалась как рыба, но заказ от Май-тян поступил следом за предыдущим. Значит, благодаря заказу от Миссис Икс моя голова уже перешла в режим «ультиматум» и готова к бою. Конечно, отсечь от себя такого противника будет непросто. Ранить его самолюбие в мою задачу не входит. Равно как и вызвать в его душе неприязнь...

Воистину: заточивший свою кисть под ультиматумы без риса не останется никогда...

Тщательно растирая тушь по камню, я вызвала в своем сердце образ письма. Тушь — черная, точно глаза Май-тян. «Справедливость прежде всего!» — требуют эти глаза всякий раз, когда она вступает в драку. И в каждой беседе глядят на тебя практически неотрывно.

Странно звучит, но ведь нам самим и правда никогда не понять, как мы выглядим на самом деле. Мы можем запросто разглядеть свои руки или ноги, но чтобы увидеть спину или что пониже, уже обращаемся к зеркалу. Как ни крутись, окружающим мы видны куда лучше, чем себе самим. Вот и с мыслями точно так же. Что бы человек о себе ни думал, люди воспринимают его совсем иначе... Вспомнить даже наш сегодняшний разговор с Май-тян.

Наконец я довела тушь до бездонно-черного состояния. Большей бездонности для взгляда Май-тян, пожалуй, уже не сыщешь.

Обмакнула кисть в баночку, набрала побольше туши в упругие волоски. И уже в следующий момент отключилась.

Все это письмо написалось в один присест, без отрыва.

В эту минуту я была Онодэра Май-тян.

Этим утром я проснулась от сладковатого аромата волчьей ягоды...

Весна уже на самом пороге, не так ли?

Ваши семинары по искусству чайной церемонии я посещаю вот уже более десяти лет.

Поначалу я была совсем неумехой и даже не могла принять от Вас чай как положено. А сколько раз после долгого сидения на коленях не могла подняться на ноги!

Несмотря на все это, все эти годы Вы принимали меня очень тепло и любезно, приучая двигаться вперед и не отчаиваться при неудачах.

В наших занятиях хватало и радостей, и сложностей, но мне никогда не забыть те дни, когда я выходила с Ваших занятий, поднимала голову к небу и смеялась, счастливая уже оттого, что повстречалась с Вами в этом бескрайнем мире.

Я действительно убеждена, что главный урожай нашей жизни постигается через чайную церемонию.

А потому даже самые жестокие слова сенсея вдохновляли меня так же, как и слова любви.

И тем не менее продолжать наши занятия далее было бы затруднительно.

Искренне сожалею, что не имею возможности сообщить Вам об этом лично, поскольку чувствую себя неважно и нанести Вам визит не смогу.

Нижайше прошу извинить, если столь важные для меня слова вдруг покажутся Вам неучтивыми.

Любезно присланную Вами говядину мы пожарили как ския́ки и с удовольствием съели втроем. Воистину говядина «Мацуса́ка» — мясо премиум-класса! Мой сын пробовал этот деликатес впервые в жизни. Огромное Вам спасибо.

И тем не менее с огромным смущением в сердце вынуждена напомнить Вам, что мой муж — служащий, а сын уже пошел в первый класс. Но даже этих бесценных для меня созданий никогда не будет достаточно, чтобы расплатиться с Вами за всю Вашу неустанную доброту.

Как бы ни печалило расставание с Вами, я продолжу нести в этот мир свет и мудрость учения, которое Вы мне преподали.

От души желаю Вам крепкого здоровья при любых обстоятельствах.

Будьте счастливы.

Я закончила — и воздух с шумом вырвался у меня из груди.

Мне даже послышалось резкое хлопанье крыльев, будто стайка напуганных птиц разлетелась из-под ног в разные стороны.

На следующее утро я перечитала письмо и положила его в конверт.

Письма супервежливого формата по древней традиции складываются втрое, после чего углы у верхнего и нижнего полей загибаются треугольниками.

В конверт я решаю положить бледноватый цветочек ифейона, что расцвел сегодня на заднем дворе. Ифейон обычно увязывают с «печалью разлуки», так что не помешает.

Вывожу на конверте адрес получателя.

Переворачиваю и уже мелкими буквами прописываю адрес Май-тян.

На этом все...

— Поппо-тян? У меня к тебе просьба! Не возражаешь? — слышу я голос соседки, как только заканчиваю утреннюю уборку.

— Я сейчас! Секундочку!

Сунув в рот остатки вчерашней ячменной лепешки, вскакиваю из-за стола и распахиваю окно. Синеву над головой рассекает долгий, в полнеба, белый след самолета.

— Очень прошу! Можешь забежать ко мне прямо сейчас? — добавляет госпожа Барбара. Сегодня ее голос звучит как-то сдавленно.

Как была, в шерстяной пижаме, я спешно всовываю ноги в пляжные сандалии и подбегаю к садовой оградке.

Она подползает ко мне со своей стороны оградки. В скрюченной позе и двигаясь боком, точно какой-нибудь краб.

«Может, шею свело во сне?» — тут же думаю я.

— Прости, что потревожила... Но больше некого попросить! — с трудом говорит она и, чуть покраснев от смущения, просит меня застегнуть ей пуговицы любимой кофточки на спине.

— Мне правда очень неловко! Ты ведь так занята... — продолжает она извиняться.

— Вовсе нет! Сегодня у меня выходной! — отзываюсь я, застегивая пуговку за пуговкой.

Как бы там ни было, кофта и правда роскошная. Цвета черной земли, а пуговки на спине — красные, белые и голубые.

— Кофточка у вас просто блеск! — говорю я, застегивая последнюю пуговицу. — Что за бренд?

— Ох! Да какой там бренд? — усмехается госпожа Барбара. — Ей уже полвека! Моя мать носила ее чуть ли не каждый день. Ну а я надеваю только зимой, когда холодно. Недавно пуговицы на новые заменила, да все никак не привыкну... Помнишь ту пуговичную лавку у самого вокзала, напротив торговых рядов?

— Точно, была такая... Названия, правда, не помню.

— Вот там и купила, а пришивала уже сама. Раньше могла спокойно застегивать каждую, но в последнее время прямо беда. Руки совсем не гнутся!

— Для меня это сущий пустяк. Всегда зовите, как только понадоблюсь!

Легким движением руки она поправила волосы, разметавшиеся по плечам. Густые и серебристые, будто свитые из паутины.

— Серьезно? Вот спасибо! — Она лукаво улыбается. — Если так, пожалуй, и правда еще позову... Но скажи-ка мне, а что у тебя за планы на выходные?

— Да пока никаких.

— А сакуру встречать не собираешься?

— Хорошо бы! Уже вот-вот зацветет!

Любоваться первыми цветами сакуры меня всегда водила Наставница. И неизменно в парки храма Данка́дзура, вспомнила я.

— А я хочу собрать вечеринку у себя дома, — говорит она вдруг. — Придешь?

— Что... Можно?

— Ну конечно! Все чего-нибудь принесут понемногу, так и отпразднуем. Мой садик тебе из окна не видно? Ты даже еще не знаешь, какие там чудесные сакуры! Вот и соберу под ними старых друзей, пускай все порадуются. В основном, конечно, все такие же старушки. Сколько этим сакурам осталось цвести — бог его знает...

— Ну зачем вы так?

— Ох, Поппо-тян! Только не делай печальное лицо! В любой жизни наступает момент, когда перестаешь шевелиться.

Так-то оно так, согласилась я. Но мне все же очень хотелось, чтобы госпожа Барбара шевелилась как можно дольше.

— Значит, сакура на дому? — слезаю я с грустной темы. — Вот здорово!

— Ну еще бы! — кивает госпожа Барбара. — Когда смотришь на сакуру, понимаешь, что все-таки жил не зря... Так что приводи побольше друзей!

— Как? — удивляюсь я. — Вы что, собираете целую кучу народа? Но у меня и подруг-то почти нет...

А одна из этих подруг и так уже здесь, передо мной, добавляю я про себя.

— Друзья измеряются верностью, а не числом! — назидательно произносит госпожа Барбара. — Если у тебя есть с кем смотреть на первую сакуру, обязательно приводи, вот и все!

— Большое спасибо! — с поклоном говорю я.

— Раньше, чтобы посмотреть на первую сакуру, я готова была сорваться куда угодно. Но в последнее время предпочитаю любоваться из дома. В моем садике сакура — самая красивая! Так что пускай все, кто это понимает, собираются у старушки Барбары...

— Вовсе вы не старушка! — тут же протестую я.

— Спасибо за комплимент, Поппо-тян, — смеется она. — Ты настоящий друг!

«Какой еще комплимент?» — удивляюсь я. Могу поклясться на алтаре, до сих пор я не воспринимала госпожу Барбару как старушку. Наоборот, иногда онаказалась мне и бодрее, и моложе меня самой...

— Ну так вот, — продолжает она. — А командиром назначим Панти. Она у нас учитель, вот пускай и управляет коллективом!

— О да! — соглашаюсь я. — Лучше Панти не справится никто!

Я гляжу за окно. Хвост самолета в небе уже растаял.

— А пока побегу обратно, — говорю я. — Пора открывать магазин!

— Давай! — кивает она. — Ну а я, пожалуй, прокачусь кое с кем до «Костко»72...

— «Костко»? — Я не верю своим ушам. Госпожа Барбара — и склады распродажи? Очень странное сочетание.

— Ну да... На машине вмиг доберемся! Хотя место, конечно, опасное. Вечно накуплю там чего-нибудь ненужного!

И с этими словами госпожа Барбара удалилась обратно в дом. И разноцветные пуговки на ее кофточке — красные, белые, голубые — поблескивали в такт ее шагам.

Плям, плям, плям...

В воскресное утро кухня сотрясается от вибраций.

— Сильнее, Поппо-тян! — скомандовала Панти. — Со всей дури лупи! Кулачками!

— «Со всей дури»? А как это? — тут же уточнила Кюпи-тян в кухонном фартуке. Но на вежливые объяснения для малявочки у Панти не всегда хватает сил.

Главным блюдом вечеринки мы выбрали хлеб, испеченный самостоятельно. Если объяснить Кюпи, что для этого нужно, она с радостью захочет нам помогать. Что я, что она — обе печем хлеб впервые в жизни.

— Чем сильнее ты колотишь по тесту, когда его месишь, тем вкуснее будет хлеб! — наконец поясняет Панти. — Так что нужно очень стараться!

На наших глазах из просто воды и просто муки вдруг получилась странная, плотная, шевелящаяся масса.

— Оно что, живое? — с любопытством спрашивает Кюпи-тян.

— Еще как живое... — страшным голосом отвечает ей Панти. — Живее всех живых!

Эти двое познакомились только сегодня. И тут же разболтались, как старые боевые подруги.

На пару с Кюпи мы пыхтим над тестом еще минут пятнадцать. И лишь после этого строгая Панти наконец принимает нашу работу. Мои руки и поясница, не привыкшие к таким нагрузкам, от усталости стонут и подрагивают.

Мы решаем немного передохнуть и подождать, пока тесто не поднимется само, увеличившись примерно вдвое. А заодно и позавтракать онигирьками, которые налепил для нас отец Кюпи-тян.

Закончив свой завтрак, Кюпи-тян с банкой медового лимонада в руке подбежала к домашнему алтарю.

— А это кто? — спросила она, указывая пальчиком на портреты.

— Это моя Наставница, — говорю я. — А это тетушка Сусико...

— А Наставница — это кто? — не унималась малявочка.

— Ну, в общем... моя бабуля.

— А мамуля где?

— Ее больше нет.

— Улетела на небо?

— Как знать... Я на небесах еще не была. Может, и там ее тоже нет.

Под наши разговоры Панти отошла к раковине и принялась отмывать под краном миски, ложки и все остальное, что успело изваляться в муке. Похоже, решила оставить нас с Кюпи-тян наедине.

— А твоя мама где, Кюпи-тян? — спросила уже я.

— Моя улетела в рай, — чуть помолчав, ответила малявочка. — А когда слишком грустно, можно делать вот так... Вз-зык!

Закрыв глаза, она скрестила руки на груди и резко, изо всех сил сжала себя в объятиях.

— Вз-зык! — повторила она, не открывая глаз. — Поппо-тян, давай вместе!

Я послушно скрестила руки на груди вслед за ней и точно так же стиснула себя в объятиях.

— Вз-з-зык!!

Моя мать и забеременела, и родила меня, когда ей еще не было и двадцати.

Об этом мне рассказала по секрету тетушка Сусико.

Подозреваю, мать с Наставницей вечно ссорились как кошка с собакой. Как еще объяснить, почему во всем доме ни одной материной фотографии не сохранилось?

Сама же я о ее существовании не ведала с рож­дения. Тот факт, что ее нет, казался мне совершенно естественным. А потому и желания увидеться с ней не возникало. Ну а если она все же где-нибудь есть — кто знает, может, когда-нибудь и свидимся?

— Ну все, хватит! — пищит малявочка. — Можно больше не взыкать. Ну как, Поппо-тян? Больше не грустно?

Под щебетание Кюпи-тян я медленно открыла глаза и вдруг почувствовала, как ее крошечные пальчики гладят меня по голове. Так же нежно, как, наверное, все матери гладят своих детей.

Из оставшегося теста Панти решила напечь блинов. А к ним хорошо бы бекон и сметану. Взявшись за руки, мы с Кюпи-тян отправились в ближайший супермаркет.

Дошагав до Камакура-гу, мы сели в автобус и, не доезжая до станции одну остановку, вышли у огромного супермаркета.

Уже стоя у полок с продуктами, я спросила у Кюпи-тян, чего ей хочется. Она ответила, что ничего.

— Пойдем скорее обратно! — потребовала она и, снова схватив меня за руку, потянула к выходу из магазина. Спохватившись, я едва успела найти бекон и сметану.

Расплатившись, мы вышли на улицу. По счастью, обратный автобус подошел в ту же минуту.

Воздух Камакуры становился с каждым днем все теплее, и на улочках появлялось все больше туристов.

Пока мы ходили, хлеб в корзинке поднялся, увеличившись, наверное, раза в три.

— А когда оно спит — оно храпит или сопит? — спросила Кюпи-тян.

— Гугукает, — очень серезно ответила ей Панти. — Как сова... Когда вы ушли — знаешь, как загугукало!

Если дотронуться до теста пальцем, можно почувствовать его тепло, похожее на тепло чьей-то кожи. Чтобы оно настоялось, Панти накрыла его сверху влажным полотенцем.

— Спи крепче! — прошептала я тесту. — Приятных снов!

Пока подходит тесто, Панти принялась печь блины, а мы с Кюпи-тян разложили уже по мисочкам сметану. Тут по кухне вдруг разнесся жизнерадостный голос госпожи Барбары:

— Доброе утро...

— Добра-утра! — первой прокричала в ответ Кюпи-тян.

Малявочка с моей соседкой видели друг друга впервые. Вторая, впрочем, старается на первую не глядеть.

— О... Кого я слышу? — картинно удивилась госпожа Барбара. — У кого это здесь такой милый голосок?

И лишь только после этого заметила Кюпи-тян.

— Пока все идет по плану, мэм! — отрапортовала я госпоже Барбаре. — В настоящую минуту пекутся блины!

— Погода хорошая! — радостно махнула рукою Панти. — Вечеринка будет супер!

— Помочь вам чем-нибудь? — спросила госпожа Барбара.

— Ну что вы, отдыхайте! Просто доверьтесь нам!

— Ну, тогда как задумано... — выдохнула она. — Стартуем ровно в двенадцать!

— Да, мэм! — козырнула я. — Не извольте волноваться, мэм!

И только тут поняла, что наш диалог с большим интересом слушает Кюпи-тян.

— Что ли, твоя соседка? — прошептала малявочка мне на ухо.

— Она самая, — кивнула я. — Лучшая в мире соседка. Зовут ее госпожа Барбара. Обязательно вас познакомлю!

Если госпожа Барбара — самая старшая из моих подруг, то Кюпи-тян — уж точно самая юная.

Мы сверили время. До начала сакура-шоу осталось всего два часа.

Подошедшее тесто увеличилось до предела и уже подрагивало в ожидании, когда же его наконец поставят в печь.

Уже к половине двенадцатого народу пришло немало.

Пока я перетаскивала через заборчик хлеб, сметану и бекон, в толпе гостей появился Барон. И тут же захватил инициативу. Принес подушки, разложил их все на полу деревянной веранды. С Бароном мы не встречались со дня нашего похода к Семи Богам.

Собралось человек пятнадцать, а то и двадцать. Все были жителями Камакуры и сразу нашли друг с другом общий язык. С кем ни разговоришься, обязательно найдется общий знакомый. Такова Камакура.

Я наконец присела на подушку. Кто-то из мужчин тут же предложил мне белого вина.

Госпожа Барбара угощала малявочку горячим лимонадом. А сакуры в ее садике были и правда великолепны. Прихлебывая лимонад, Кюпи-тян с очень серьезным видом поглаживала темный шершавый ствол.

— Сколько ей уже лет? — вдруг спросила она у госпожи Барбары.

— Мой папа посадил это дерево в день, когда я родилась, — объяснила старшая подруга. — Поэтому лет ей столько же, сколько и мне.

Улыбнувшись, она как будто сама превратилась в сакуру — та же грация, та же тяга к жизни и тот же покой на душе у всех, кто оказывается рядом с нею.

Стол ломился от угощений, но чемпионом всех блюд, несомненно, оказался наш хлеб.

А в самом разгаре трапезы все услышали звонкий голос Панти:

— Друзья! А теперь предлагаю всем по очереди представиться и рассказать немного о себе... Как зовут, откуда вы и чем занимаетесь, совсем коротко! Все согласны?

Отсчет начался слева — и я оказалась первая.

Немного стесняясь, я встала, слегка поклонилась.

— Хатоко Амэмия, прямая соседка госпожи Барбары! Заведую магазином-мастерской «Канцтовары Цубаки». До прошлого года несколько лет жила за границей. Кроме канцтоваров, предлагаю услуги писца по доверию. Обращайтесь! Буду счастлива пригодиться.

Мне всегда было непросто рассказывать «немного о себе», но тут свою роль, вероятно, сыграло выпитое вино, и прозвучало все вроде неплохо.

— Мы в Камакуру переехали недавно. Я живу с папой. Мне пять лет, — сообщила о себе Кюпи-тян. — Любимая еда — вареное яйцо с майонезом. Рада познакомиться!

Речь малявочки утонула в аплодисментах.

Какое грандиозное приветствие, подумала я. Все самое нужное — и ничего лишнего. Воистину краткость — сестра таланта!

Панти начала свою речь с того, что работает школьным учителем. И, не выдержав, тут же призналась:

— Но главное, пожалуй, в том, что скоро я выйду замуж! А жених мой вон там!

И она указала на сидевшего неподалеку Барона.

Тут же последовала буря восторгов и поздравлений.

Лицо Барона побагровело. Похоже, такого поворота событий не ожидал никто. Может, все-таки розыгрыш? — засомневалась я. Какой-нибудь День дурака? Но при взгляде на любого из них сомнения улетучивались.

Когда всеобщее ликование подутихло, я подошла к Панти и прошептала ей на ухо:

— Поздравляю!

Вопросов у меня, конечно, было хоть отбавляй. Но сейчас было важно просто поздравить.

— Спасибо! Я тебе так обязана, Поппо-тян!

— Мне? — удивилась я. — Да с чего бы?

— Ну как же! Если бы ты не вернула обратно то письмо из почтового ящика, вся моя жизнь перевернулась бы вверх тормашками! Прочитай это письмо тот, кому оно писалось, бог знает, что бы со мною стало. Возможно, я бы вышла замуж за нелюбимого человека!

Хотя Панти была из непьющих, мне почудилось, что она все же слегка подшофе.

— Вот как?.. Но с Бароном ты, конечно, всех удивила... А я-то, дурочка, вообще ничего не замечала! И давно у вас?

Сердце мое стучало, как паровозный движок, щеки пылали. Давненько же я ни с кем не обсуждала любовные дела!

— Ну, мы же ходили все вместе к Семи Богам, так? А потом пошел дождь, и мы укрылись в храме Хатимана. Вот, пожалуй, тогда все и началось. Но все-таки самый-самый первый сигнал я получила, если помнишь, в том самом баре...

— В баре?

Моя память меня явно не слушалась.

— Вспоминай! Приближался тайфун, а когда дождь закончился, ты как была, в резиновых сапогах, потопала сразу в бар. И там наткнулась на меня. Ну? Было такое?

— Ах, да... Помню, помню... Хм! Но ведь я же тогда с Бароном и пришла!

— Ну, а я тебе о чем? Я даже на ушко тебе прошептала — надо же, мол, какой интересный мужчина с тобой...

— Так вот оно что? Значит, поход к Семи Богам — уже не первая ваша встреча? Но после нее вы, кажется, отправились в баню на Инамурагэсаки?

— Ну да, ну да! А пока туда добирались, столько всего обсудили! Да все никак остановиться не могли. Я и сама не заметила, как влюбилась... Может, я из тех женщин, которые любят, когда ими повелевают?

— А кто первый признался? Наверное, все-таки ты? — выпытывала я.

Смущенно улыбаясь, Панти чуть заметно кивнула.

— Ох, Панти-тян! Жизнь — штука непредсказуемая. Никогда не знаешь, что с тобой дальше произойдет... Как бы там ни было, счастья вам!

Ближе к сумеркам почти все гости разошлись, и мы с госпожой Барбарой принялись за уборку в саду. Малявочку общество взрослых совсем утомило, и она заснула на подушках в углу веранды. Стараясь не разбудить ее, мы с госпожой Барбарой собирали пластиковые стаканчики и грязную посуду.

— Обожаю свой возраст: что ни день, то приключение! — пробормотала госпожа Барбара то ли мне, то ли себе самой. — И каждый раз что-нибудь новенькое...

— Но сакура-шоу сегодня и правда удалось! — отозвалась я. — Все любовались цветами, пили саке, общались по душам. Просто отличный день!

— Когда мы слишком долго счастливы, нам становится немного печально... — загадочно улыбнулась госпожа Барбара.

Налетевший с гор ветерок чуть заметно покачивал вишневые ветки. Казалось, пальцы самих богов перебирают их, как безмолвные струны.

Выманить меня на свидание кое-кому удалось лишь полтора месяца спустя.

— У меня к вам просьба! — объявил мне отец Кюпи-тян так решительно, что я немного опешила.

Стояла суббота, день клонился к закату. Заперев магазин, я отправилась, пускай запоздало, куда-нибудь перекусить.

— Я провожу одно расследование. И хочу, чтобы вы поучаствовали в нем! — пояснил отец Кюпи-тян из-за стойки своей закусочной, возвращая мне сдачу.

— Расследование? — невольно повторила я. Словечко было явно не из моего лексикона.

— Понимаю, как странно это звучит. Но мне очень важно узнать, что за карри готовят в одном весьма уважаемом ресторане. Но в то заведение принято ходить парами, и, боюсь, в одиночку меня туда просто не пустят... Вот я и осмелился вас попросить. Не хотели бы вы составить мне пару в моем расследовании? Блюда с карри в Камакуре становятся все популярнее. Я должен все это исследовать и приготовить лучший карри в этом городе! А вы бы мне в этом помогли...

Ну что ж, подумала я. Клиентов в «Цубаки» сегодня почти нет. Все-таки местечко для магазина не самое удачное. И если так пойдет дальше, разорение неизбежно.

— Почему бы и нет? Тем более если вы и правда потом приготовите лучший карри этого города!

Надо же. Еще год назад я бы на такое не повелась. Просто послала бы куда-нибудь повежливее. Тогда у меня все силы уходили на магазин, да и времени не хватало... Но теперь-то все изменилось. Как именно — толком не объяснить. Но уж точно было не так, как прежде.

— Ох! Спасибо огромное! Вы меня просто спасаете!

Не успел он поклониться, как из-под прилавка донесся радостный писк:

— Вот здорово, пап! Ты пригласил Поппо-тян на свидание!

Затаившись под стойкой, эта малолетняя хулиганка прослушала всю нашу беседу от первого до последнего слова.

— Это не свидание! — возмутился отец, невольно повторяя это слово своими губами. Глядя на их перепалку, я уже и сама начала понимать, что все-таки соблазнилась на свидание.

Ресторанчиков карри в Камакуре хоть отбавляй. Старики любят «Карэвэй», молодежь бежит в «Оксюморон». Но только в квартальчиках Оома́ти примерно раз в неделю появляется шанс отведать настоящего индийского карри. Названия той достойнейшей ресторации я, как назло, не запомнила.

Стоял воскресный вечер, и мы едва успели к последнему заказу, хотя посетителей в зале было не так уж много.

Мы заняли столик на троих с прекрасным видом из окна. Напротив меня сидела Кюпи-тян, а рядом — ее отец.

Я же, глядя на них, невольно думала о том, как явственно проступает кровная связь этих папы и дочери.

— Что-нибудь выбрали? — спросил нас официант.

— Ну... сегодня можно кима-карри по-японски, — сказала я, возвращая меню.

— А вы, Морикагэ-сан?

Так я впервые услышала их фамилию.

Настоящее имя Кюпи-тян оказалось Хару́на Морика́гэ. Но я знала ее как Кюпи-тян и была уверена в том, что второй такой Кюпи-тян не найти на всем белом свете.

— Хороший вопрос! Я ведь у вас впервые, так что... давайте традиционное чикен-карри!.. А ты, Кюпи-тян, что будешь?

— Пудинг!

— Спасибо, очень вкусно! — пропищала довольная Кюпи-тян. Она поглощала пудинг-желе, который на время превратился в смысл ее существования.

Предварительно мы договорились о том, что счет разделим на всех, но Морикагэ-сан в порыве благодарности за мое бесценное соучастие щедрой рукой оплатил все сам.

Теперь благодарить пришлось уже мне.

Как обычно под вечер в кварталах Оомати, улицы были почти пусты. Мы шагали по тротуару, держась за руки все втроем, с Кюпи-тян посерединке.

— Не подумайте чего лишнего, но... У меня сегодня первое в жизни свидание! — неожиданно признался Морикагэ-сан и, заметив мой удивленный взгляд, немедленно стушевался: — Ох, ну вот... Ляпнул лишнего?

— Нет-нет, что вы! Даже девушки то и дело назначают свидания своим подружкам, ничего тут «лишнего» нет...

Почему-то хотелось идти как можно медленнее и никуда не торопиться. Пальчики Кюпи-тян стис­кивали мою руку так, что я ни на секунду не забывала, как тесно мы с нею связаны.

— Может, выпьем где-нибудь кофе? — предложила я. — В благодарность за карри. Я угощаю!

— Спасибо! — обрадовался Морикагэ-сан. Голос его стал как будто еще теплее.

Мы свернули в маленький переулок, заняли столик на террасе уютной кофейни и заказали два кофе.

Кюпи-тян все никак не хотела отпускать мою левую руку, поэтому приходилось делать все только правой — брать чашку, расплачиваться за кофе и так далее. Интересно, за отца она цепляется точно так же? Морикагэ-сан держал чашку в левой. И на его безымянном пальце поблескивало изящное кольцо.

— А в продолжение моей истории могу добавить, — проговорил он вдруг, — что никогда еще до сих пор не думал о том, чтобы пригласить куда-нибудь девушку...

Его голос звучал так тихо, словно он говорил это лишь себе самому. Я же вслушивалась изо всех сил.

— Мать этой девочки скончалась внезапно. Я не знал, что мне делать. Каждый божий день глядел на дочь и думал, что лучше бы нам с ней умереть. Выпотрошенный, без всяких желаний, изо дня в день я валялся в темной комнате на татами в полном бреду. Сейчас, вспоминая себя такого, я вздрагиваю от ужаса. Полное одичание, вот что это такое! И тут я заметил, что малышка играет с тюбиком майонеза. Тянет его к себе в рот, вытягивает губки — тю-тю, — всю мордашку уже этим майонезом измазала... Тут-то я и ахнул. Как молнией прошибло. Так дальше нельзя...

Матери не стало, когда дочке не исполнилось и двух лет. Ее образ в памяти дочери, похоже, зафиксироваться вообще не успел. Однако до сих пор она иногда спит с тюбиком майонеза под щекой. Образ майонеза замещает в ее памяти отсутствие образа матери. И пока моя дочь старалась выжить изо всех своих крошечных сил, я, ее отец, совершенно расклеился. А потому должен немедленно взять себя в руки. Пора уже осуществить нашу с нею заветную мечту!

— Мечту? — переспросила я.

— Ну да, все мечтала когда-нибудь открыть свою кофейню.

— Здесь, в Камакуре?

— Для меня Камакура ничего особо не значила. Ничем со мною не связанная глухомань. Но встретились мы здесь. И очень друг другу понравились. И вроде от Токио совсем не далеко, но воздух с водой куда чище, а климат мягче! Обязательно, говорит, переедем сюда, когда дети родятся! И тут вдруг на́ тебе...

— Так что же с нею случилось? Болезнь?

Может, мне и не стоило так глубоко засовывать свой любопытный нос... Но уж очень хотелось.

— Фантомный убийца. Ножом в спину. Мы с дочкой в это время покупали продукты в супермаркете.

— Ох, простите меня, я не...

— Да ну что вы. Факты есть факты. Все уже позади.

— Может, еще немного пройдемся? — предложила я.

Морикагэ-сан поднялся.

— Тогда вперед! — отозвался он.

Расставшись с ними обоими, я возвращаюсь домой и завариваю копченого чаю.

Выставляю на столик три чашки, разливаю из большого заварника чай на троих.

Фуа-а, фуа-а, — пыхтит пар над струей кипятка.

Одну чашку я ставлю перед портретом Наставницы. Другую — перед тетушкой Сусико. И, позвонив в колокольчик, складываю ладони перед самым кончиком носа.

Ни с Наставницей, ни с тетушкой Сусико мне уже никогда не свидеться. Когда-то я лелеяла в себе надежду, что это возможно и что, когда мы снова встретимся, я обязательно все исправлю... Но такие надежды бессмысленны. Сегодня я поняла это, глядя на отца Кюпи-тян.

Что ж... Придется сделать еще один шаг в мир без наставницы.

Я сажусь за стол, ставлю чашку перед собой. Окошко над лестницей в доме госпожи Барбары горит оранжевым огоньком.

Допив чай, я выставляю перед собой на столик пенал с перламутровыми голубками.

Открываю треснувшую крышку, достаю авторучку.

Когда я только пошла в старшую школу, Наставница подарила мне в качестве талисмана перьевую ручку Waterman. Изобрел ее американец Льюис Эдсон Уотермен — первый, кто додумался заливать чернила внутрь писчего инструмента. С тех пор у нее было множество модификаций, моя была версией Le Man 100.

По ее гладкому черному корпусу пробегали отражения золотистых элементов колпачка, и от этой строжайшей красоты и правда хотелось вытянуться в струнку.

Но с каких-то пор писать этой ручкой я избегала. Хотя как инструмент для написания красивых писем она была безупречна. И от этого парадокса, я помню, меня здорово корчило по ночам.

— Прости... — выдыхаю я то, что должно упасть на бумагу.

От моих пальцев ручка постепенно согревается. Сама остается прохладной, но дышит живой теплотой.

Ну что, сказала я себе.

Пора просыпаться от долгого, долгого сна.

С молитвой об этом снимаю с авторучки колпачок.

Кончик пера слепит чистейшим золотым отливом...

Чистейшим?!

Не может быть! Подношу кончик пера к самым глазам. На нем ни капельки чернил. Ручка не заряжена, осеняет меня. В ней больше нечем писать...

А ведь когда-то я писала и этой ручкой! Потому и надеялась, что в ней еще остался запас... Не иначе как Наставница, заметив, что я избегаю ее амулета, вычистила ее и уложила так, чтобы та хранилась как можно дольше.

Мой «Человек воды» ждал меня все эти годы, готовый к бою.

Отвинчиваю верхний колпачок. Заправляю ручку чернилами цвета Blue Black.

Слова, которые годами копились во мне как попало, слипались в комья и топорщились буквами в разные стороны, — все эти слова в моем сердце начали наконец проясняться.

Спасибо, Морикагэ-сан. Вы отогрели во мне слова, которые уже совсем замерзали.

Слова, которыми я столько лет хотела написать это Долгое Письмо Наставнице.

Кому: Амэмии Касико

От: Амэмии Хатоко

Бабуля...

Как жаль, что я так и не успела обратиться к тебе этим словом.

Хотя в глубине души мне часто хотелось назвать тебя именно так.

Каждой весной я ходила смотреть на цветущие сакуры в храме Данкадзура.

Знаю, что даже в дни наших самых тяжелых размолвок ты продолжала выращивать эти прекрасные деревья и в своей, и в моей душе.

О чем же я думала тогда?

Может, о том, почему я никак не могу протянуть руку и коснуться тебя, шагающей всегда на какой-то шажок впереди?

Но ведь и ты ощущала ко мне то же самое, верно? В этом мы с тобой действительно одной крови.

Ты написала столько писем в Италию своей подруге!

В тех письмах речь постоянно шла обо мне.

Но главное — в тех письмах была Ты, Которой Я Никогда Не Знала.

Сколько я тебя помню, ты всегда заботилась прежде всего обо мне. Даже когда корчилась от обиды или выла от неизбывной тоски.

Я же почему-то считала, что ты на это в принципе неспособна.

Как же я ошибалась!

И ты снова корчилась от обиды и выла от безысходной тоски.

Откуда же мне было знать, что под маской Наставницы в тебе скрывается такая же, как и я, — та, что сражается за свои убеждения насмерть, но в душе остается робкой и полной сомнений?

В последнее время я часто вспоминаю вкус карамели, которую ты делала для меня из вареной сгущенки. Как всегда, этот вкус очень умиротворяет меня и приводит нервы в порядок.

Когда ты попала в больницу, то все время ждала, когда я приду, не правда ли?

А я ведь была просто уверена, что ты и видеть меня не захочешь!

В день, когда ты больше не могла пошевелиться, стояла зима.

Тетушка Сусико позвонила мне, и я тут же помчалась на вокзал.

Но вдруг испугалась твоего гнева так, что не смогла сделать больше ни шагу...

Прекрасно понимаю, что все это слабые отговорки.

Но я никак не могла поверить, что где-то может быть мир, в котором нет тебя.

Я даже не хотела признать, что однажды ты можешь умереть.

Но теперь это все оборачивается для меня настоящей мукой.

Как теперь жаль, что я не была на кремации и не держала в погребальных палочках твоего благородного праха.

Возможно, попрощайся мы должным образом, мне не пришлось бы сегодня страдать так горько и безнадежно.

Прости.

Чтобы сообщить тебе это, я и пишу письмо.

В Камакуре скоро зацветут твои любимые гортензии.

Благодаря тебе я узнала, что у гортензий прекрасны не только сами цветы. Никогда не любила увядших гортензий, но если приглядеться, в них прекрасно все — и листья, и ветки, и корешки...

Именно поэтому мне очень хотелось бы верить, что в нашей с тобой вселенной — мире, где ты обязательно есть, — ни одно время года не пропадает бесцельно.

В этом мне очень помог Морикагэ-сан. Это он подсказал мне способ вернуться в мир, из которого я убежала и не могу найти дорогу обратно.

Дети.

Кто знает? Возможно, я повторю твой путь и буду воспитывать ребенка, которого не рожала?

Дворик храма Кофуку-дзи все так же прекрасен — глаз не оторвать.

А ведь это ты принесла меня туда впервые! Принесла на закорках, еще когда я толком не умела ходить. Поверишь ли, я часто вспоминаю тепло твоей спины в те далекие годы. И всякий раз не могу сдержать слез.

Спасибо.

Еще одно слово — в список тех, что я так и не сказала тебе.

Ты часто повторяла:

«Знаки — это жизнь».

Понимаю, в моих каракулях ты всегда найдешь что поправить.

Но все-таки это мои каракули.

Которыми я все-таки написала это письмо.

Передавай привет тетушке Сусико.

Будьте счастливы в вашем раю,

наблюдая за нами.

Постскриптум:

Я теперь тоже заведую писчей конторой.

И тоже буду строить на этом жизнь.

* * *

Пам-м! — откладываю в сторону ручку.

Шух-х! — откатывается волною отлив.

Из моего тела будто выжали все силы до капли.

Оставив письмо распластанным на столе, я двинулась к дивану походкой лунатика. Сон сразил меня моментально.

Во сне я стояла на мосту.

Наставница рядом. Даже не видя ее лица, можно чуять ее присутствие.

На мосту собираются и другие люди, которых я знаю.

Двое идут, взявшись за руки. Да это же Кюпи-тян! А с нею и Морикагэ-сан...

И госпожа Барбара, и даже тетушка Сусико...

Панти с Бароном приближаются в одинаково полосатых парных майках.

А кто это там, за моей спиной?

Май-тян — всей семьей.

Мадам Кефир со своей внучкой, пигалицей-кокэси.

И вдруг та, кого я знать не могу, но чувствую, будто знаю очень близко. Она стоит чуть поодаль. Мама? Та самая мама, что меня родила!

Сам же мост я узнала постепенно. Один из камакурских мостов через речку Никайдо́. Грачи над рекой щебетали весьма жизнерадостно.

Кто-то вдруг вскрикнул и указал на воду.

Все повернули головы.

И в эту секунду он вспыхнул опять — крошечный свет в полуночной мгле...

Светлячки! Которых на этой речке великое множество!

Каждую новую весну они рождаются из этой реки и плавно танцуют над водой.

И это видит много людей на маленьком мосту.

«О-о!» — снова вскрикивает кто-то.

А жизнерадостные светлячки все вытанцовывают свои дивные танцы над темной речной водой.

Их призрачное сияние наблюдают десятки, сотни пар глаз. Казалось бы, что за нелепая блажь, но их лица так счастливы!

Открыв глаза, я долго соображала, сон это был или нет.

С одной стороны, мне казалось, я каким-то образом и правда умудрилась повидаться с Наставницей и увидеть с моста светлячков. А с другой — не верила, что такое возможно. Да и какая разница? Не проще ли все оставить как есть?

Там, где в моей груди, в кромешной тьме, еще теплилось крохотное живое сияние.

А как-нибудь вскорости написать бы еще и маме. Похоже, Наставница уже намекает на это. Вроде должно успеть...

За окном уже брезжит рассвет.

А что, если и лотосы в пруду Гэндзи у храма Хатимана уже зацвели?

Я беру со стола уже заждавшееся своего часа письмо и, аккуратно сложив, вкладываю в конверт.

А птицы, подбирая этой ночи прозвище поудачнее, галдят себе на всю округу.

Литературно-художественное издание

Ито Огава

Канцтовары Цубаки

Ответственный редактор Юлия Надпорожская

Литературный редактор Елена Яковлева

Художественный редактор Ольга Явич

Дизайнер Татьяна Перминова

Корректор Ксения Казак

Верстка Елены Падалки

Подписано в печать 01.09.2023.

Формат издания 84 × 108 1/32. Печать офсетная. Тираж 5000 экз. Заказ № 04019/23.

ООО «Поляндрия Ноу Эйдж».

197342, Санкт-Петербург,

ул. Белоостровская, д. 6, лит. А, офис 422.

www.polyandria.ru, e-mail: noage@polyandria.ru

Отпечатано в соответствии с предоставленными материалами в ООО «ИПК Парето-Принт», 170546, Тверская область, Промышленная зона Боровлево–1, комплекс № 3А,

www.pareto-print.ru

1 Кама́кура (яп. 鎌倉, букв. «склад серпов») — историческая столица Японии в эпоху Камакура (1185–1333), средоточие древнейших японских храмов и святилищ, сохранившихся до наших дней. Сегодня — небольшой современный город с населением ок. 200 тыс. чел., одно из популярнейших мест мирового туризма. Пригороды К. также знамениты живописными морскими пляжами — как дикими, так и оборудованными для купания и виндсерфинга.

2 Традиция слегка коптить листья чая перед завариванием возникла в Китае в конце XVII в. В Японии распространилась среди особых гурманов к концу ХХ в.

3 Кастелла (яп. カステラ, касутэра) — популярный в Японии бисквит из пшеничной муки с медом, появившийся в XVI в. благодаря португальским торговцам.

4 Амэ́мия Ха́токо (яп. 雨宮鳩子) — по иероглифическому ряду считывается как «Голубка (хато-ко) в храме Дождя (амэ-мия)».

5 Цуругао́ка Хатима́н-гу (яп. 鶴岡八幡宮) — главный синтоистский храм Камакуры, а также географический, культурный и музейный центр города, место проведения главных фестивалей и праздников Камакуры. Построен в 1063 г. в честь бога лучников и войны Хатима́на (яп. 八幡), чье имя, в свою очередь, означает «восемь небесных знамен», что спустились с небес, возвещая людей о рождении Первого Императора. Для доставки этого известия на землю он выбрал голубку, чье тело в полете копирует очертания лука и стрелы, а распахнутыми крыльями напоминает «восьмерку» (яп. 八 — ха́ти) из имени Хатимана.

6 По́ппо (яп. ポッポ) — звукоподражание для воркующих голубей, японское «гули-гули».

7 Муниципальная политика по разделению бытового мусора населением внедрена в Японии повсеместно примерно с середины 1990-х гг. Сегодня японцы разделяют утилизируемый мусор минимум на 4 категории (сгораемый, несгораемый, перерабатываемый и габаритный), но в зависимости от правил конкретного района таких категорий может вводиться и до 6–7.

8 Защитные свойства камелии (Camellia japonica, яп. цуба́ки) воспевались в Японии издревле. Поскольку период ее цветения более полугода, для японцев этот цветок — традиционный символ долголетия и один из амулетов богини солнца Аматэра́су. Во времена запрета в стране христианства (XVII–XIX вв.) камелия стала тайным символом Христа для японцев-католиков, которым запрещалось носить крест.

9 Период Э́до (яп. 江戸時代, эдо-дзида́й) — исторический период (1603–1868) Японии, эпоха правления клана сёгунов Токуга́ва.

10 Фумидзу́ка (яп. 文塚) — часть интерьера во дворике традиционного японского дома: место, где сжигают черновики написанных писем, стихов и важных документов. Как правило, оформляется в виде камня с памятной надписью и ритуальной полочкой для подношений (обычно чашечек с водой). Сжигая черновики, японцы молятся духу своего дома за то, чтобы письмо дошло до адресата, произведение было опубликовано, а документ пригодился.

11 Следуя давней традиции, ежегодно к началу июля японцы рассылают всем своим близким специальные почтовые открытки (яп. 暑中見舞, сёттю́:-мима́и) с пожеланиями благополучно пережить Дни большого зноя — пик летней жары. Для написания таких пожеланий существуют свои ритуалы и особый язык, нарушив которые можно даже задеть адресата. Несмотря на глобальную компьютеризацию, в Японии «живые» открытки, надписанные от руки, пока еще ценятся больше, чем «бездушные» послания по электронной почте.

12 Иероглифы фамилии Уо-фу́ку (яп. 魚福) буквально переводятся как «рыбное изобилие».

13 Синтоистский храм Кама́кура-гу (яп. 鎌倉宮) — одно из главных святилищ г. Камакура. Построен в 1869 г. по приказу императора Мэйдзи на месте казни обезглавленного в 1335 г. принца Морина́ги, который оборонял престол своего отца, императора Годайго́, от мятежного самурайского клана Асика́га.

14 Минамо́то(-но) Ёрито́мо (яп. 源 頼朝, 1147–1199) — основатель сёгуната Камакура и первый его правитель (1192–1199).

15 Ироха́ (яп. いろは歌, ироха́-ута́) — древнее восьмистишие (а позже и песенка для обучения детей грамоте), в котором все 50 слогов японской азбуки «хира́ганы» сложены в стихотворение, воспевающее мимолетность красоты. Автором традиционно считается «великий учитель» Кука́й (空海, букв. «море пустоты», 774–835) — философ и каллиграф, основавший буддийскую школу Синго́н.

16 «Четыре друга каллиграфа» (яп. 文房四友, бумбо:сию:), или «четыре сокровища каллиграфа» (文房四友, бумбо:сихо:) — в китайской школе кистевого письма — минимальный набор инструментов для каллиграфии. Классическая плоская тушечница должна быть из камня, удобного для растирания сухой туши.

17 Слог «но» в японском алфавите хирагана записывается знаком の. Кисть при этом выводит линию спиралью от центра буквы по часовой стрелке. В классической каллиграфии буква «но» считается эталоном идеальной окружности.

18 В японскую школу дети идут с 6 лет.

19 Кокинсю́ (яп. 古今集 ко:кинсю:, букв. «Собрание старых и новых песен») — одна из древнейших антологий японской поэзии, собранная по приказу императора Дайго́ в X в. Ее самая известная копия, созданная монахами храма Ко́я в начале XI в., состоит из 20 свитков и считается эталоном каллиграфии для азбуки хираганы.

20 Ки́-но Цураю́ки (яп. 紀貫之, ок. 866–945) — поэт и прозаик эпохи Хэйа́н, классик поэзии танка, вошедший в список «36 бессмертных поэтов» японского Средневековья. Один из авторов и главный составитель антологии «Кокинсю́».

21 Ката́кана — наряду с хираганой вторая азбука японского языка для изображения все тех же 50 слогов, но иными, более шрифтовыми знаками. Если хирагана разработана для письма кистью на бумаге, то катакана — для вырезания на твердой фактуре. Сегодня японцы пишут в основном на хирагане, а катаканой прописывают иностранные термины или же выделяют акцентируемые слова на манер нашего курсива.

22 Сливовые дожди (яп. 梅雨 — цу́ю или ба́йу) — сезон затяжных дождей на всем побережье Японского моря, включая приморские регионы Китая и Кореи. В Японии обычно длятся с конца мая до начала (максимум до середины) июля. Примерно тогда же в субтропиках ЮВА поспевает слива.

23 В японском язычестве синто не существует понятия греха, однако считается, что совершение «неправильных» действий может привести к духовному загрязнению — кэгарэ́ (яп. 穢れ). Для «очищения от скверны» (хара́и) в синтоистских храмах по всей Японии дважды в году — 30 июня и 31 декабря — проводятся ритуалы Великого очищения (яп. 大祓 — оо-хара́э) с подношениями богам, фестивалями и народными гуляньями.

24 Около 30 долл. США.

25 Ти-но-ва́ (яп. 茅の輪 — «кольцо из стеблей императы», т. е. соломы) — в синтоизме — ритуальное кольцо диаметром примерно в два человеческих роста, которое устанавливается вертикально на тропинке перед входом в храм для проведения обряда Великого очищения (оо-хара́э). Прошедший через это кольцо трижды считается очищенным от накопившейся скверны и получает благословение богов на очередные полгода жизни.

26 Дзаймо́ку-дза (яп. 材木座), Юигаха́ма (яп. 由比ガ浜) — два главных песчаных пляжа Камакуры. Разделяются устьем реки Намэ́ри, рассекающей центр города параллельно проспекту Вака́мия-О́дзи.

27 Молочные продукты не входили в рацион японцев вплоть до начала ХХ в. И хотя к молоку и сливочному маслу сегодняшняя Япония уже привыкла, такие изделия, как кефир, до сих пор считаются кулинарной экзотикой, символом «пришлой» западной культуры. С конца 80-х гг. и до сих пор фактически единственным производителем японских кефирных напитков является корпорация «Ка́льпис» (Calpis), чей дизайн для подобной продукции, как правило, выдержан в сине-белых тонах.

28 На японских похоронах принято вручать семье или близким усопшего особое подношение «кодэ́н» (яп. 香典, букв. «подношение благовоний»). Традиционно это могут быть благовония или цветы, но чаще всего деньги в особом конверте, который называется «мешочек для подношения благовоний» (яп. 香典, кодэ́н-букуро́). Размер подношения зависит от близости отношений с покойным, возраста и общественного положения участника, но чаще всего это сумма от 5 до 10 тыс. иен (ок. 50–100 долл. США).

29 В отличие от многих западных стран в Японии до сих пор популярны мобильные телефоны-«ракушки» с захлопывающейся крышкой. Социологи объясняют это стремлением абонентов защитить свое личное пространство от посторонних взглядов в густонаселенных мегаполисах (особенно в транспорте или уличной толчее).

30 Юмэ́ (яп. 夢) — сон, греза, мечта.

31 Здесь и далее: Кома́ти, Имако́дзи, Онарима́ти — центральные улочки Камакуры, на которых, несмотря на частичную модернизацию, до сих пор сохраняется колорит древних времен.

32 Киноку́ния (яп. 紀伊国屋) — старейшая и крупнейшая сеть книжных универмагов Японии (зачастую на подземных этажах также торгуют деликатесами и алкоголем).

33 Ёкоя́ма Рюи́ти (яп. 横山 隆一, фамилия первая, 1909–2001) — культовый японский манга́ка (автор комиксов-ма́нга), художник-мультипликатор и книжный иллюстратор, заслуживший в народе кличку «японский Дисней». Основатель одной из первых студий по производству мультфильмов в послевоенной Японии.

34 Хая́ма (яп. 葉山) — поселок и морской курорт на тихоокеанском побережье (залив Сага́ми) примерно в 20 км от Камакуры. «Столица» японского яхтового спорта, также знаменит своими музеями (в т. ч. императорской виллой XIX в.) и деликатесами из морепродуктов.

35 Тэ́мпура (яп. 天婦羅) — категория блюд японской кухни из морепродуктов и овощей, приготовленных в кляре и обжаренных во фритюре. Подается со специфическими соусами.

36 Кокэ́си (яп. 小芥子) — японская деревянная кукла, выточенная на токарном станке и покрытая росписью; отдаленный аналог русской матрешки. Традиционно фигуркабольшеголовой девочки с короткой прической и челочкой до бровей.

37 Со́ба (яп. 蕎麦) — популярная японская лапша из гречневой муки. В жаркий сезон часто подается охлажденной.

38 10 тыс. иен = ок. 100 долл. США.

39 Коцубо́ (яп. 小坪) — рыбацкий поселок на побережье Сёна́н залива Сага́ми. Курортная зона, от которой до самой Камакуры тянутся песчаные пляжи.

40 О-ка́си (яп. お菓子) — традиционные японские десерты ручной лепки. В основе — натуральные продукты: бобовые (особ. красная фасоль адзу́ки), рис, бататы, агар-агар, каштаны, травы и чаи, а также традиционный японский сахар васанбон. Хотя о-каси считаются сладостями, их сладость не так очевидна, как у европейских десертов; кому-то они могут показаться не сладкими вообще. Элитные наборы свежих о-каси могут стоить дороже любых шоколадных конфет.

41 Гангуро́ (яп. ガングロ) — женская молодежная субкультура Японии, зародившаяся в середине 1990-х гг. Девушки-гангуро, дистанцируясь от традиционных взглядов на японскую женщину, пытаются как своим видом, так и манерами резко выделяться в японской толпе. Отличительные черты гангуро: глубокий загар, осветленные волосы (от просто светлых до серебристых) и яркая одежда. Речь пестрит молодежным жаргоном социальных сетей.

42 Фестиваль фейерверков Камакуры (яп. 鎌倉花火大会, Кама́кура хана́би-тайка́й) проводится ежегодно в середине июля на пляже Юигахама. Грандиозное огненное шоу длится примерно 50 минут, в течение которых выпускается ок. 4 тыс. залпов (в т. ч. и подводных).

43 Обо́н (яп. お盆) — японский праздник поминовения усопших. В зависимости от префектуры отмечается в июле или августе (7 дней 7-го месяца либо по лунному, либо по солнечному календарю) и продолжается до 1 недели. Считается, что в самое жаркое время года души предков навещают своих родных, поэтому большинство японцев стремятся в это время вернуться к своим семейным могилам. Тогда же — или, как в Камакуре, за несколько дней до Обона — проводится Фестиваль фонарей: у входа в свои жилища люди зажигают бумажные фонари, подсказывая «гостям с того света» дорогу к дому; в храмах проводится чтение священных книг, подносятся дары к алтарям, а на главных улицах городов исполняется массовый танец бон-одо́ри, призванный успокоить души предков.

44 «День связи с Черным Дзидзо́» (яп. 黒地蔵縁日, куро́-дзидзо́: энни́ти) — буддийский праздник, традиционно отмечаемый в одном из древнейших храмов Камакуры — Какуо́ндзи. Как гласят поверья, в ночь с 10 на 11 августа — «самую черную ночь в году» — святой паломник Дзидзо́, отвечающий за утешение страждущих, спускается в ад, чтобы облегчить страдания грешников.

45 И́ти-но-То́рии (яп. 一の鳥居 — букв. «первые ворота храма») — железнодорожная станция, построенная в Камакуре в 1913 г. Сохранявшиеся рядом с нею первые ворота, ведущие к храму Хатиман-гу, были уничтожены Великим кантосским землетрясением 1923 г.

46 Фонетические омонимы, различимые только на письме: женское имя Са́кура (яп. 桜) — японская вишня (Prunus nipponica) и популярная фамилия или топоним Са́-кура́ (яп. 佐倉, букв. «запасные склады», «вспомогательные амбары») — феодальное княжество в Японии периода Эдо (1593–1871), а также современный город в преф. Ти́ба.

47 Ва́си (яп. 和紙) — традиционная японская бумага, оптимальная для обычной кистевой каллиграфии. Производится из волокон коры деревьев редких пород — викстре́мии, эджво́ртии или бруссоне́тии (более дешевые сорта — из бамбука, пеньки, риса или пшеницы). Отличается прочностью, белизной, а также характерной неровной структурой.

48 Традиция записи имен китайскими иероглифами, помимо самого Китая и Японии, сохраняется в Корее, частично — во Вьетнаме и некоторых прочих странах ЮВА. Хотя в каждой из этих стран именные иероглифы произносятся по-разному, их смысловое значение, как правило, не меняется. Имя Хо́ко (букв. «парусинка») значится в списке японских имен, но считается редким.

49 Па́нти (от англ. panty) — женские или детские трусики.

50 Коння́ку (яп. 蒟蒻、コンニャク) — плотное желе со вкусом картофеля, популярное в Китае, Корее и Японии. В основе — диетическая мука из клубнелуковиц аморфофа́ллуса (Amorphophallus konjak).

51 Ва́си (яп. 和紙) — традиционная японская бумага. Изготавливается из волокон коры викстремии (Wikstroemia ganpi), эджво́ртии (Edgeworthia chrysantha) или бумажной шелковицы (Broussonetia papyrifera); более дешевые сорта — из бамбука, пеньки, риса и пшеницы. Отличается прочно-

стью (невозможно порвать руками), белым цветом и характерной неровной структурой. Примерно с VIII в. использовалась для письма, оригами, оклеивания раздвижных дверей сёдзи, из нее делали одежду, светильники, веера и храмовые украшения. В наши дни применяется в основном для японской каллиграфии. В 2014 г. внесена в список нематериального культурного наследия ЮНЕСКО.

52 Конго́-ри́киси (яп. 金剛力士), тж. Дварапа́лы, или Ни́о (Защитники Ворот) — пара гневных и мускулистых богов-хранителей, символ могущества Будды. В Японии их статуи устанавливаются при входе в буддийские храмы, кладбища и прочие священные места для защиты от проникновения демонов и злых духов. Правую статую (Мисся́ку-конго́) изображают с открытым ртом, левую (Нараэ́н-конго́) — с закрытым, уподобляя их первой и последней буквам санскритского алфавита — «А» и «Ум». В таком виде они символизируют рождение и смерть всех вещей — категорию Ау́м (ॐ), то есть Абсолют.

53 Ок. 5 долл. США.

54 吾唯足知 (Ва́рэ, та́да та́ру-о си́ру) — «Я довольствуюсь тем, что я есть» (в других версиях перевода: «Истинный богач доволен тем, что имеет») — дзен-буддийский коан, выбитый на одной из каменных ваз храма Рёандзи (Киото, XV в.). В быту — своеобразный призыв к скромности и воздержанию. Особенно часто встречается в виде круговой чеканки на китайских и японских монетах.

55 Ракуго́ (яп. 落語, букв. «падающие слова») — литературно-эстрадный жанр, созданный в XVI–XVII вв. по принципу «театр одного актера». Устные миниатюры ракуго исполняются на малой сцене профессиональным рассказчиком (ракуго́ка). По форме отдельные номера таких шоу могут варьироваться от анекдота до весьма продолжительного рассказа.

56 Фамилия Уо́фуку пишется иероглифами «рыбное счастье» (魚福).

57 «Ирасся́й!» (разг., сокр. от «ирассяимасэ́!» — добро пожаловать, заходите) — уникальное японское приветствие от хозяина заведения к заходящему клиенту. Если при встрече подобных слов не звучит, значит, посетителю здесь не рады.

58 Ю́дзу (яп. 柚子) — популярный в странах ЮВА гибрид мандарина с ичанским лимоном.

59 «Стой, как белый пион, сиди, как алый пион, и на ходу покачивайся, как лилия на ветру» 「立てば芍薬、座れば牡丹、歩く姿は百合」 (Та́тэба сякуя́ку, сува́рэба бота́н, ару́ку суга́та ва ю́ри) — популярная японская поговорка для описания идеальной женской красоты. Белый пион (на стебле, символ легкости и чистоты) расцветает в июне; алый (на ветке дерева, символ роскоши и стабильности) — в июле, а лилия (символ женственности) — в августе. Таким образом перечисляются в сменном порядке три этапа в жизни японки — юность, замужество, материнство — и подчеркивается главная ценность каждого из них. Этой же поговорке обязано своей популярностью женское имя Ю́ри (лилия): покачивание цветка лилии на ветру традиционно сравнивают с походкой женщины в кимоно.

60 В ночь с 31 декабря на 1 января колокола в каждом буддийском храме Японии бьют ровно 108 раз. Эта традиция называется Дзёя-но-канэ́ (колокола в канун нового года). Согласно буддийским верованиям, человек одержим заблуждениями бонно́ — злобой, завистью и многими другими, которых в общей сложности насчитывается 108. С каждым ударом колокола человек очищается от очередной страсти. 107 ударов совершаются до полуночи,

а последний, 108-й, звучит уже с началом очередной даты, чтобы предостеречь людей от заблуждений в новом, только что начавшемся году. В некоторых храмах прихожанам разрешают принять участие в церемонии и ударить в колокол собственноручно.

61 Нанакуса́ (яп. 七草 — букв. «семь трав») — набор из семи особо жизнестойких дикоросов (омежник, пастушья сумка, сушеница, звездчатка, бородавник, турнепс и дайкон), из которых в т. н. старой Японии готовили традиционный рисовый суп, поедаемый утром 7 января, а также делали настой для оздоровления ногтей. В этом настое следовало замачивать ногти, прежде чем подстригать их впервые в новом году. Считалось, что именно 7 января благодаря этим травам здоровый дух закрепляется в теле на весь предстоящий год. В сегодняшней Японии, однако, этот обычай практически утрачен и помнят о нем, как правило, одни старики.

62 Пелерина инвернесского плаща — прототипа знаменитого пальто Шерлока Холмса — у англичан называется «черным коршуном», и японцы переводят этот термин буквально (англ. black kite, яп.トンビ, то́мби).

63 Семь Богов Счастья (яп. 七福神, Си́ти-фу́ку-дзин) — семь божеств, приносящих удачу в синтоизме. Часто изображаются в виде фигурок нэцке либо по одному, либо плывущими в одной лодке. Некоторые из них перешли в японский пантеон из мифов Китая и Индии, некоторые изначально синтоистские божества. Почти каждый покровительствует каким-либо профессиям или благам. Так, бог Э́бису — защитник рыболовов и торговцев, Дайко́ку — крестьян, Бисямонтэ́н — воинов, врачей и юристов, Бэнтэ́н — богиня искусств, Фукуро́кудзю — бог мудрости, Хотэ́й — покровитель монахов, а Дзюро́дзин — долголетия.

64 Ина́ри-дзу́си (яп. 稲荷寿司) — разновидность суси, у которых рис подается в мешочках из обжаренного соевого творога то́фу с кисло-сладким уксусом мирин. Названы так благодаря рыжему (т. е. «лисьему») цвету мешочков, который ассоциируется с синтоистской богиней плодородия Ина́ри — покровительницей лис и, согласно преданиям, большой любительницей жареного тофу.

65 Итадакима́с! (яп. 頂きます) — «Отведаем же то, что послали боги!» — уникальное японское выражение, короткая синтоистская молитва и стандартное приглашение к началу трапезы. Обычно ее произносит хозяин дома, виновник торжества или самый старший из едоков. На Западе часто переводится как «Приятного аппетита!», что в принципе неверно, поскольку в Японии упоминание за столом любых пищеварительных процессов считается дурным тоном.

66 «Лучезарная Инари-сан» (яп. 光線の稲荷, ко:сэ́н-но ина́ри) — фирменные инари-дзуси от городской сети суси-баров «Косэ́н» («Солнечный луч»). Традиционно считаются местным деликатесом.

67 100 иен — ок. 1 долл. США.

68 Благодаря мягкому климату слива в центральной части Японии цветет с середины января.

69 Баумку́хен (нем. Baumkuchen — «древесный пирог») — сладкая немецкая выпечка, разновидность рулета. Срез баумкухена напоминает спил дерева с годовыми кольцами, откуда он и получил свое название.

70 Бандза́й (яп. 万歳, букв. «10 тыс. лет процветания») — японское «да здравствует!». Традиционное японское пожелание для восхваления кого-либо или чего-либо. На войне — «ура!»

71 Раю́ (яп. ラー油) — растительное масло с перцем чили, т. н. красное масло. Популярная вкусовая добавка в японской кулинарии.

72 «Костко» (Costco) — крупнейшая в мире сеть складов-магазинов самообслуживания клубного типа, знаменитая своими скидочными кампаниями и оптовыми распродажами. Основана в Сиэтле в 1983 г.