Раз-два! Сперва все ножи я воткнула в песок крестнакрест, и получилась прекрасная решетка, совсем как
вокруг губернаторского садика на Расстанной. Потом ста
ла по очереди вытаскивать их и снова втыкать — так было
веселее работать. В общем., я даже любила чистить ножи,
мне нравилось, когда они начинали блестеть. Вытирать
посуду — это тоже было ничего, если бы Домна Ефимовна
не сердилась, когда нужно было просить у хозяйки чистое
полотенце. Сердилась она на хозяйку, а попадало-то мне!
Мыть тарелки — это было хуже всего, потому что офици
анты ставили глубокие тарелки на мелкие селедочные, а
селедку у нас жарили на постном масле, и такую посуду
было очень трудно отмыть.
Сильный мороз стоял на дворе, и левая рука так замерз
ла, что даже хотелось постучать ею, как деревяшкой. Но
все-таки я вычистила ножи, все до единого, только не ста
ла натирать кирпичом. Трактир Алмазова был в городе, а
мы с мамой жили за рекой, в посаде Замостье, и на том бе
регу начиналась дорожка, по которой ночами я боялась хо
дить. Черные тени косо пересекали ее, а над головой гул
ко стучали сухие, замерзшие ветки. Тихонько, чтобы не
услышала Домна Ефимовна, я поставила под крыльцо
ящик с песком и вернулась на кухню. Лучше было уйти
незаметно, тем более что еще несколько грязных тарелок
стояло на плите — эти были уже не от гостей, должно
быть, сама хозяйка принесла их, пока я чистила ножи на
дворе. Осторожно, чтобы не загреметь, я засунула тарелки
подальше в стол — вымою утром. Но в эту минуту Домра
7
Ефимовна вышла из своей каморки и закричала: «Ты
что же это делаешь, дрянь этакая!» — хотя прекрасно ви
дела, что я уже помыла лохань. Пришлось засучить рука
ва и снова приняться за работу.
Теперь я уже не думала о дорожке на том берегу, по
тому что все равно стемнело, городовые сменились, и газо
вый фонарь — единственный на всю Застенную — зажегся
подле трактира. Теперь я беспокоилась, как бы мама не
вздумала пойти мне навстречу, а она нездорова и утром,
когда мы пили чай, все охала и жаловалась па сердце. То
ропливо вымыла, вытерла я хозяйскую посуду, прибрала
кухню и, обвязавшись крест-накрест платком, стала натя
гивать на себя старенькую жакетку. Но Домна Ефимовна
снова вылезла из каморки — тощая, злющая, в очках, с се
дой крысиной косичкой.
— А керосин? Забыла?
Батюшки, да что ж это я? Керосин кончается, хозяйка
велела сбегать к Бобриковым, а я забыла! Да не потеря
ла ли еще пятиалтынный? Нет, цел, слава богу.
— Сейчас сбегаю, Домна Ефимовна.
— Сбегаешь! Небось закрылись уже!
— Не беда, зайду с черного хода.
Вот когда действительно нужно было спешить! А что,
если Бобриковы не отпустят с черного хода? Бутыль стоя
ла в сенях, я схватила ее, опрометью выбежала на ули
цу — и в двух шагах от меня промчались покрытые бога
той медвежьей пблстью широкие сани.
— Дорогу!
Сани круто повернули за угол, но я успела заметить,
что в них сидят какие-то люди в светлых шинелях,— гим
назисты или офицеры?
Бобриковы отпустили с черного хода, я отдала керосин
Домне Ефимовне, побежала домой и, спускаясь с Ольгинского моста, снова увидела этих людей в светлых шинелях.
Они раздвоились или у меня стало двоиться в глазах, но
за первыми двумя поодаль шли еще двое. Потом они за
медлили шаги и стали негромко разговаривать; до меня,
к сожалению, не доносилось ни слова. Они стояли и разго
варивали, как будто был не декабрь месяц, а май, когда
молодежь из окрестных деревень приезжала погулять в
посаде.
Это было действительно странно! Зачем они приехали
сюда так поздно? Зачем свернули с набережной и пошли
через поле? Что собираются делать в двух шагах от коже8
венного завода, у которого теперь, во время войны, всегда
стояла охрана? Почему двое отошли в сторону, а двое за
курили и, постояв, стали крупно шагать по полю, точно
собрались измерить его шагами? Снег был глубокий, они
проваливались, но все-таки продолжали шагать. Почему
двое оставшихся в стороне сняли шинели? Было очень хо
лодно, но они как ни в чем не бывало бросили на снег ши
нели и медленно, как бы нехотя пошли навстречу друг
другу...
Луна была ясная, и, когда они остановились в двадца
ти шагах друг от друга, я, как на экране, увидела их в
гимназических куртках, с ремнями и светлыми бляхами, на
которых, казалось, можно было даже различить большие
буквы «Л. Г.» — Лопахинская гимназия.
В ту пору я все выбирала — у меня была такая при
вычка. Среди учениц прогимназии Кржевской, которых я
видела лишь издалека в их белых передничках и коричне
вых платьях, я выбирала подруг. Я выбирала дома, в ко
торых мне хотелось бы жить. Сейчас из двух гимназистов,
стоявших друг против друга, я выбрала того, который сто
ял слева. Он был высокий, прямой, с откинутыми назад
плечами. Фуражка у него была надета низко, и нос из-под
козырька казался неестественно длинным. Он смотрел
мрачно, пристально, исподлобья. Но все-таки я выбрала
его, потому что второй был какой-то неприятный — пол
ный, с короткими ногами. Должно быть, ему было холодно,
потому что время от времени он начинал трястись, тороп
ливо дыша на дрожащие пальцы.
Мне тоже было холодно, и я бы охотно ушла — мама,
должно быть, заждалась! Но это былс невозможно, потому
что я никак не могла понять, что они собираются делать.
И вдруг мне пришло в голову, что это дуэль.
Правда, я знала, что такое дуэль, и это хождение ночыо
в поле и разговоры были совершенно на нее не похожи.
Я видела в кино, как настоящие мужчины дрались на на
стоящей дуэли. Они были красивые, в цилиндрах, и когда
подоспела полиция, один был уже убит, а другой ранен.
Но и это была дуэль! Меня даже затрясло, так стало
вдруг интересно. Очевидно, те, которые отмеривали шаги,
уговаривали тех, которые стояли. Они доказывали что-то,
убеждали — в чем и зачем? Но эти уговоры не привели
ни к чему, потому что, совершенно одинаково махнув ру
кой, те, которые отмеривали шаги, достали откуда-то два
револьвера...
9
В эту минуту облако нашло на луну, снег перестал иск
риться, лужок потемнел. По-прежнему молча стояли друг
против друга два гимназиста, но точно что-то новое,
страшное вдруг отделило их от двух других, которые ото
шли теперь далеко, как бы отчаявшись что-либо изменить.
Мрачно, из-под низко надвинутой фуражки смотрел на
своего противника первый гимназист. Крепко прижавшись
к плечу щекой, выставив вперед ногу, испуганно-злобно
и как бы с отчаянием смотрел второй.
Я хотела крикнуть им, что здесь нельзя стрелять — во
енный завод! Но было уже поздно. Полный гимназист под
нял руку, выстрелил... И ничего не произошло, должно
быть, промахнулся.
Теперь стал целиться другой, в надвинутой на лоб фу
ражке. Без сомнения, он нарочно целился так долго — то
в лицо, то в живот. Наконец, сказав: «А, черт с тобой!» —
он отвел руку и выстрелил в сторону. Он выстрелил в мою
сторону, это я поняла еще прежде, чем услышала выстрел.
Он выстрелил в меня и, кажется, попал, потому что я уви
дела небо — и вовсе не там, где оно было мгновение тому
назад. Не там, над гимназистами, над полем, которое, пе
реходя за Степановским лужком в косогор, поднималось к
черной громаде завода, а высоко перед собой.
Только что мне было холодно, я не хотела, чтобы они
стреляли, и волновалась. А теперь мне было не холодно,
и я нисколько не волновалась. Я лежала и смотрела в небо.
Я знала, что он попал в меня и убил и что сейчас все кон
чится навсегда.
Придя в себя, я прежде всего вспомнила эту минуту —
когда почувствовала, что сейчас кончится не знаю что, но
самое последнее в жизни. Я лежала, не открывая глаз, и
думала. Было трудно вздохнуть, но все это происходило
уже после той последней минуты. После! Я стала радостно,
шумно дышать. И потом несколько раз возвращалась к
этому счастливому «после».
Но где я? Что со мной? Что это за маленькая высокая
комната с темным кругом на потолке? Какая-то таблица
висела на стене, два одинаковых темно-красных комода
стояли рядом, покрытые одной довольно грязной накидкой
с кистями,— значит, я не в больнице? И не дома?
Я хотела привстать, оглядеться, но в эту минуту где-то
очень близко за стеной раздались шаги и что-то тяжелое
10
стало толкаться о стены. С медленно бьющимся сердцем
я долго слушала эти удаляющиеся, тяжело переступающие
шаги. Огромный зверь вроде мамонта, которого я видела
в «Природоведении» у Лельки Алмазовой, представился
мне, и я почти увидела, как он спускается с лестницы, упи
раясь в стены боками.
Шаги умолкли, и с другой стороны, за стеной, послы
шались скрип пера и долгое невнятное бормотанье. Я при
слушивалась, переставала, снова прислушивалась — все
скрипело да скрипело перо, кто-то грустно бормотал за
стеной.
Но самое главное заключалось в том, что в этой комна
те я была не одна.
Он был совсем другой, чем вчера,— я еще не знала,, что
меня чуть живую привезли в этот дом не вчера. Тогда под
тенью козырька у него было острое, злое лицо. А сейчас —
доброе и веселое, как у ангела на картинке, которую ма
дам, Гутман, хозяйка писчебумажного магазина, бесплатно
выдавала всем, кто покупал у нее больше чем на пятьде
сят копеек.
Подложив под щеку ладонь,, скорчившись так, что под
бородок упирался в колени, он крепко спал в старом кожа
ном кресле у моего изголовья. Он спал, хотя было утро или
день и яркое солнце смотрело в окно, освещая странные
домики с многоэтажными крышами, изображенные на вы
горевших обоях.
Мне было трудно дышать, какие-то твердые бинты с
палками на груди мешали мне, я не могла даже подняться
на локте. Но я все-таки поднялась. Я долго разглядывала
его. Он неслышно дышал, и вокруг было так тихо, как буд
то дом был заколдован и все остановилось в этой солнеч
ной, однообразной тишине, прерываемой лишь скрипом
пера да сонным бормотаньем за стеной. К счастью, мамонт
больше не спускался с лестницы, хотя теперь мне даже
немного хотелось, чтобы он спустился еще раз.
Зато я сама куда-то спускалась, очень медленно —* как
будто даже нарочно так медленно, чтобы не было
страшно...
Когда я очнулась или проснулась снова, был уже ве
чер, потому что пагоды на стене — я потом узнала, что эти
зданьица с многоэтажными крышами называются «паго
ды»,— были красными от заходящего солнца. Два голоса
спорили надо мной, и, прежде чем совсем открыть глаза,
я несколько раз приоткрывала их и опять закрывала.
11
— Мало того что ты чуть не утопил мальчика из пре
красной семьи,— сердито говорил женский голос,— теперь
еще эта история, о которой говорит весь город! Имей в ви
ду, что больше я не ударю пальцем о палец! Расхлебывай
сам эту кашу. Тебя исключат...
Вот тут я в первый раз широко открыла глаза. Я уви
дела полную даму в пенсне, которая, гордо закинув голову,
смотрела куда-то мимо меня. У нее была старомодная твер
дая прическа с валиком — таких уже давно никто не но
сил, и мне показалось, что все на ней такое же твердое,
как эта прическа,— юбка до земли, шнурок от пенсне. Да
же боа (она была почему-то в боа), которому по природе
полагается быть мягким, тоже как-то твердо лежало на ее
полных плечах. Давешний гимназист, улыбаясь, стоял у
меня в изголовье.
— Мамочка, честное слово, не стоит так волноваться!
В крайнем случае переведут куда-нибудь... И еще лучше!
На пари — золотая медаль!
— Не переведут, а исключат.
— Однако Раевского не исключили.
— У Раевского отец — директор банка.
— Тем более! Неудобно же его оставить, а меня исклю
чить.
Полная дама сняла пенсне, и я увидела, что ее близо
рукие глаза были полны слез.
— Да что говорить,— сказала она и безнадежно мах
нула рукой.— Никогда я не думала, сколько будет горя
с тобой. И так бьешься как рыба об лед, только и думаешь,
как бы вытянуть вас, а ты...
Она хотела уйти, но гимназист обнял ее, даже не обнял,
а обхватил сверху, потому что оказалось, что она ему едва
по плечо.
— Конечно, плохой, что же делать? — с нежностью
сказал оп.— Но ведь я же слово дал, вы об этом забыли?
Если Таня поправится...
Я смотрела на него через щелки век, но, когда он ска
зал «Таня», поскорее снова закрыла глаза.
Они еще спорили, но я больше не слушала их. Мне ста
ло так страшно, что я не поправлюсь, что я даже сжала ко
лени и положила ладони на грудь. Нужно было сделать
что-нибудь — встать или крикнуть.
— Мамочка!
Полная дама вздрогнула и бросилась ко мне.
— Очнулась? Таня, милая! Очнулась?
12
— Очнулась? — дрожащим голосом спросил гимназист.
Он выбежал, и из комнаты в комнату стало передавать
ся: «Очнулась, очнулась!» Сперва переспросил высокий
мальчишеский голос, потом старческий — кажется, тот са
мый, который только что бормотал за стеной. Залаяла со
бака, захлопали двери, и старик в длинном сюртуке, в из
мятых штанах, засунутых в огромные боты, вошел и, опи
раясь на две палки, остановился в дверях.
Я снова закричала:
— Мамочка!
Все стало сдваиваться перед глазами, домики с много
этажными крышами снялись со стен и рядами стали ухо
дить от меня.
Полная дама взволнованно сказала кому-то: «Полотен
це!»— и, называя мою мать по имени-отчеству —это по
разило меня,— послала кого-то за ней. Страшный старик,
тяжело опираясь на палки, подошел к моей постели и не
сел, а свалился в кресло. Он взял меня за руку и стал при
слушиваться, глядя прямо в мое лицо грустными глазами.
И все на цыпочках вышли.
Возможно, что он поил меня с ложечки какой-то жид
костью, довольно приятной на вкус, которую непременно
нужно было выпить — так он сказал, — чтобы пришла моя
мама. Я послушалась, и правда — мама пришла, и я, как
всегда, немного огорчилась, что у нее такие черные, прова
лившиеся глаза и такая морщинистая, худая шея.
Я сказала ей:
— Мама, возьми меня домой.
Она поцеловала меня и стала говорить, что теперь —
скоро, а прежде нельзя было, доктор не велел. Я уснула,
держа ее руку в своей.
О чем рассказал
Андрей
Мальчик лет тринадцати в гимназической серой ру
башке неторопливо подошел ко мне, когда я очнулась. Он
был чем-то похож на давешнего гимназиста, и я подумала,
что они, наверное, братья. У того были веселые серые гла
за, а у этого тоже серые, но тяжелые, с ленивым выраже
нием.
— Тебе нужно что-нибудь? — спросил он.— Хочешь
чаю?
13
Я покачала головой.
— Ничего не ела целый день,— медленно сказал маль
чик.— Ну, хлеба с маслом? Съешь,, пожалуйста, а то мне
неприятно, что ты голодная.
Я сказала:
— Потом.
— Ладно.— Он подумал.— А теперь вот что: ты имей
в виду...
Он смотрел прямо на меня — даже не смотрел, а разгля
дывал,— и так внимательно, что мне стало неловко.
— Ты имей в ниду, что все это вранье.
— Что вранье?
— А вот что мать говорит, что она к тебе привязалась.
Она твоей матери сказала, я слышал. Это невозможно хотя
бы потому, что ты все время была без сознания. К тебе
можно было так же привязаться, как к бревну. Она это
утверждает, чтобы твоя мать не подняла шуму. То же
самое и насчет прогимназии.
— Какой прогимназии?
— Когда ты поправишься,— задумчиво продолжал
мальчик,— она обещала отдать тебя в прогимназию Кржевской.
— Меня? В прогимназию Кржевской?— Я открыла рот,
чтобы не задохнуться от счастья, и поскорее положила ру
ку на грудь. Я буду ходить в коричневом платье с черным
передником, носить книги на левой руке, учить уроки, по-»
лучать отметки...
— Твоя мать портниха?
- Да.
— Значит, ты бедная?
Я пробормотала:
— Не знаю.
— Наверно, бедная, если даже не можешь поступить в
прогимназию Кржевской. Мы тоже бедные, хотя мать по-»
чему-то не хочет в этом сознаться.
Он помолчал.
— Тебе интересно, что происходит в душе?
Я сказала, что интересно.
— Один день я совершенно не врал. Кажется, что
это очень мало. А на деле — много, потому что большин
ству людей приходится врать буквально на каждом ша
гу. Например, ты утверждаешь, что не хочешь чаю. Это
вранье из вежливости. Ты вежливая и поэтому врешь.
Бывает вранье от гордости, страха и так далее. Я соста14
вил таблицу — видишь, висит на степе. Я тебе ее потом
объяспю.
Оп вышел и через несколько минут принес мне стакан
чаю и два сухаря.
— Да, здорово тебе досталось,— сказал он, поставив
чай и сухари на комод (так, что я все равно не могла их
достать) и забираясь в кресло с ногами.— Просто чудо, что
ты осталась жива. Очевидно, крепкий организм. Он трое
суток возле тебя просидел.
- Кто?
— Митька. Сам чуть не умер. Возможно, что он тебя
жалел, раскаивался. Но, по-моему, он боялся не того, что
ты вообще умрешь, а того, что если ты умрешь, его отправят
на каторгу или в арестантские роты. Впрочем, полной уве
ренности у меня нет, так что пока ты думай что хочешь.
Я помолчала. Мне было приятно, что он так серьезно со
мной говорит.
— У меня мать боится городовых,— снова сказал маль
чик.— Это странно, потому что она ни в чем не виновата.
Но, видя городового, она становится очень любезной, чего
не бывает почти никогда. Она их подкупает.
— Зачем?
— Они приходят с протоколами на Митьку, и она каж
дый раз дает им по рублю. В среднем это выходит по пяти
рублей в месяц. Но, конечно, то, что он тебя чуть не убил,
обойдется дороже... Это уже бенефис. Ты застрахована?
Я не знала, что такое «застрахована», но на всякий слу
чай сказала, что да.
— Тогда придется еще и твою страховку платить.
Он увидел чай и сухари на комоде, и у него стало рас
строенное лицо.
— Ах, так?— сказал он и правой рукой стал закручи
вать кожу на левой. Он ущипнул себя, изо всех сил закру
тив кожу.— Не удивляйся,— добавил он и улыбнулся, хо
тя я видела, что ему очень больно.— Это я отучаюсь. По
нимаешь?
— Нет.
— От рассеянности.
Он взял чай с комода и поставил на стул, у моей посте
ли.
— Пей, пожалуйста. Что тебе еще принести? Ты ведь
теперь можешь жевать?
— Могу.
— Вот и хорошо. Я тебе еще принесу хлеба с маслом.
15
Вот что рассказал мне Андрей — так звали этого маль
чика. Оказывается, когда Митя выстрелил в меня, я так
закричала, что ему потом чудился этот крик до утра. Они
подбежали ко мне, но долго не могли понять, что случи
лось, пока не заметили, что у меня на груди платок весь
мокрый от крови. Раевский предложил отправить меня в
больницу, но Митя сказал: «Я это сделал, я и буду отве
чать»,— и повез меня к Агнии Петровне, к той полной даме
в пенсне, которая была, как я потом узнала, матерью Ан
дрея и Мити.
— Но возможно, что как раз наоборот,— заметил в этом
месте Андрей.— Он боялся, что придется отвечать за тебя,
и именно поэтому настоял, чтобы тебя не отправляли в
больницу.
Так или иначе, но меня привезли в этот дом, когда я
уже почти не дышала. Агния Петровна чуть не со
шла с ума. Митя тоже был в таком отчаянии, что при
шлось отнять у него револьвер, чтобы он не покончил- с со
бой.
Главный врач военного госпиталя, которого он разбудил
в два часа ночи и от которого не ушел, пока этот врач-гене
рал не согласился поехать, сказал, что меня нельзя трогать
с места. Он сказал, что я все равно, вероятно, умру, но ес
ли меня начнут таскать, то я умру очень скоро. Пуля про
шла очень близко от сердца, к счастью навылет, и только
слегка задела что-то такое, без чего совсем нельзя жить, да
же десять минут.
И вот меня уложили, а Митя уселся подле моей постели
и не уходил трое суток, пока наконец сама Агния Петровна
не уговорила его отдохнуть.
Несколько раз мне было совсем плохо. Тогда Агния
Петровна плакала и говорила, что Мите обеспечены арес
тантские роты. Мою мать она всячески стремилась подку
пить — во-первых, деньгами, а во-вторых, прогимназией
Кржевской. Но мать не понимала, чего от нее хотят, и бес
смысленно уверяла, что я все равно поправлюсь. «Бессмы
сленно»,— так сказал Андрей, но я-то поняла, что совсем
не бессмысленно, а потому что она гадала па меня и вы
шло, что я поправлюсь.
Глаша Рыбакова тоже приходила ко мне, по Агния
Петровна ее не пустила.
— А кто эта Глаша Рыбакова?
— Да, ведь ты не знаешь,— сказал Андрей.— Это ба
рышня, в которую влюблены Раевский и Митя.
16
Глаша была гимназисткой восьмого класса. Она была
красавица, но Агния Петровна не хотела, чтобы Митя же
нился на ней, во-первых, потому, что ее родители были ка
кие-то темные люди, а во-вторых, потому, что у нее брат
«зачитался» и его отправили в сумасшедший дом. Зачитал
ся — это означало, что он прочел больше книг, чем могла
переварить его голова. Но Агния Петровна утверждала,
что это только предлог, а на самом деле все Рыбаковы идио
ты. Об этом она часто спорила с Митей, и одпажды Ан
дрей слышал, как Митя сказал, что он все равно женится
на Глашеньке, потому что иначе у пего будет «кукольный
дом». А Агния Петровна сказала, что для Мити Ибсеп важ
нее, чем мать. Ибсен был писатель, в которого Митя верил
как в бога и который, оказывается, написал пьесу «Ку
кольный дом».
Все это было очень интересно, хотя я и не все поняла.
Красавица — вот что меня поразило! Как наяву, я увиде
ла ее с распущенными белокурыми волосами, в бальном
платье с белым атласным корсажем. Таких красавиц я ви
дела на новогодних открытках.
— А она знала, что они собираются драться?
Оказывается, знала. Один из секундантов заехал к ней
накануне, но она засмеялась и сказала, что она тут вообще
ни при чем.
— Это подло, правда?— спросил Андрей, подумав.
Я согласилась, что подло.
Что же произошло после этой дуэли? Ничего особенно
го! Исправник вызвал Агнию Петровну, и если.бы у него
не стоял на прокате самый лучший концертный рояль, за
который он уже целый год ничего не платил, Митя был бы
выслан в уезд. При чем тут концертный рояль — это было
не очень-то ясно. Но Андрей не стал объяснять, а я только
подумала и не спросила.
«Депо проката
роялей и пианино»
«Депо проката роялей и пианино» — вот как называл
ся этот дом, в котором я лежала и поправлялась, хотя врачгенерал объявил, что я непременно умру. Я и прежде зна
ла, что в нашем городе существует такое депо. Это была
первая вывеска, которую мне удалось самостоятельно про
читать, и я на всю жизнь запомнила большие белые буквы
17
с веселыми хвостиками на ярко-зеленом фоне. Правда, мне
казалось, что в этом депо, так же как и в пожарном, долж
на быть вместо лестницы дырка со столбом, по которому
можно мгновенно спуститься вниз в случае тревоги. Но хо
тя дырки не оказалось, все-таки это был не совсем обыкно
венный дом, навсегда оставшийся для меня именно «депо»,
то есть местом, где все происходит неожиданно и ничего
нельзя предсказать. Неожиданно, например, за стеной
появлялись мамонты, спускались и поднимались по лест
нице — это грузчики таскали вверх и вниз тяжелые инст
рументы.
Кстати, это стало одним из воспоминаний моего детст
ва: крики на лестнице: «Тащи, заходи!»—и беспомощно
плывущий по воздуху рояль, похожий на какое-то живот
ное, у которого только что отрубили ноги.
Я провела у Львовых шесть недель. Но все, что я уви
дела и услышала в «депо», было так ново для меня, что эти
шесть недель еще и теперь кажутся мне чем-то очень дол
гим, интересным и стоящим как бы отдельно от того, что
случилось потом. Конечно, мне запомнилось только самое
главное, то, что поразило меня, когда врач позволил мне
вставать. Я обошла всю квартиру и в каждой комнате на
шла самое главное, а уже за ним, в отдалении, нарисова
лось — и рисуется до сих пор — все остальное. Таким са
мым главным в комнате Андрея, где я лежала, отгорожен
ной двумя комодами и полинялым ковром от столовой, бы
ла «таблица вранья», на которой он каждый вечер отмечал,
сколько раз ему пришлось соврать и по какой причине.
Посреди таблицы шла зигзагами синяя линия—«кри
вая», как объяснил мне Андрей. При помощи «кривой» он
определял силу и зависимость вранья от различных обсто
ятельств жизни. Таблица висела над изрезанным столом,
который был завален тетрадками — не Андрея, а Мити и
вообще старшего поколения, учившегося в той же Лопахинской гимназии. Эти тетрадки тоже поразили меня. Все, что
угодно, можно было найти в них: и труднейшие алгебраи
ческие и геометрические задачи с решением, и письменные
работы по латыни, и русские сочинения на любую тему. Не
только Андрей, но весь его 4-й класс «Б» списывал с этих
тетрадок. Это называлось «заглянуть к Шнейдерману».
Шнейдерман был старший брат одного из Митиных това
рищей и учился давно, лет десять назад. У него все было
правильно решено, а по домашним сочинениям всегда
стояло не меньше «четырех с плюсом».
18
В столовой самым главным для меня был портрет бело
курого молодого человека с бородой и усами, в таком высо
ком стоячем воротнике, что сразу становилось ясно, поче
му у молодого человека такой растерянный, полузадушенный вид. Андрей сказал, что это «шарж на отца», то есть
что художник нарочно нарисовал отца в смешном виде,
чтобы друзья и знакомые подсмеивались над ним. Отец Ан
дрея и Мити был известный адвокат, которого в Киеве чер
носотенцы убили камнем, когда он ехал из суда в откры
той пролетке. После этого Агния Петровна с детьми уеха
ла из Киева и поступила к фабриканту Юлию Генриху
Циммерману, который открыл в Лопахине одно из своих
«депо». Дом, в котором помещалось «депо», принадлежал
Циммерману, и за свою квартиру Агния Петровна тоже
платила ему.
В Митиной комнате самым главным была лежавшая на
столе запаянная стеклянная трубка, о которой Андрей ска
зал, что это яд кураре и что одной капли этого яда доста
точно, чтобы отравить сто семьдесят шесть человек. А сто
семьдесят седьмой уже не умрет, но на всю жизнь останет
ся инвалидом. Тут же он добавил, что, вероятно, это вранье
и что в данном случае Митя врет «из желания порисовать
ся». Я не знала, что такое «желание порисоваться», и
решила, что Митя просто хочет, чтобы его нарисовали.
Таким образом, от меня надолго ускользнула таин
ственная связь между ядом кураре и этим невинным
желанием.
Кроме яда кураре, у Мити на столе стояли пепельница
из черепа и красная голова какого-то старика с острой бо
родкой и разлетающимися бровями.
Андрей сказал, что это бес Мефистофель и что он выве
ден в знаменитой опере «Фауст». На лысой голове Ме
фистофеля, на бородке и даже на носу было множество
надписей и изречений — некоторые очень странные и
запомнившиеся мне навсегда. На носу было написано:
«Гений или безумство!» Я спросила у Андрея, что такое
гений, и он ответил, что гений — это, например, Шней
дерман.
В комнате Агнии Петровны самым главным было то,
что комната была красная. Обои, гардины, кушетка с дву
мя низенькими пуфами по бокам, ковер над кушеткой,
абажур на толстых шнурах — все было красное или розо
вое, но розовое лишь потому, что выгорело на солнце. Это
было устроено очень давно и не для Агнии Петровны, а для
19
ее сестры, которая никак не могла выйти замуж. По мне
нию Андрея, у нее была «отталкивающая внешность». Но
на фоне этой красной комнаты ее внешность уже не так от
талкивала, так что в конце концов один пожилой вете
ринарный врач сделал ей предложение. И сестра уехала, а
комната так и осталась красной. Андрей сказал, что если
в эту комнату поместить быка, он сначала взбесится, а по
том увидит, что абсолютно все красное, и станет смирным,
как теленок.
Комнату, которая находилась рядом со мной, занимал
родной брат Агнии Петровны, дядя Павел, который так на
пугал меня, когда я очнулась. Он был больной и очень ста
рый, чуть не на двадцать пять лет старше Агнии Петровны.
Это он постоянно скрипел пером и бормотал за стеной. Но
когда я присмотрелась к нему, мне показалось, что он не
такой уж страшный. Стуча своими двумя палками, согнув
шись пополам, он ходил по дому.
Дядя Павел был доктором, но уже давно почти никого
не лечил. Зато он писал, и стоило заглянуть к нему в ком.нату, чтобы убедиться в том, что это у него получалось
прекрасно. Вся комната была завалена бумагой, исписанной
отчетливым мелким почерком — каждая буква отдельно.
Под столом, на окнах, на шкафу — всюду лежали журна
лы, из которых торчали закладки. Он писал «труд», как
сказал мне Андрей.
Все у Павла Петровича было ветхое и старомодное:
ковровое кресло с выдвижной скамейкой для ног, столик
для курения, висевшая над постелью выцветшая малино
вая скатерть, оклеенная голубыми раковинками туфля
для часов и очень много фотографий, на которых была
одна и та же красивая дама — то в бархатном платье с
длинным шлейфом, то в шлеме и латах, то в русском на
циональном костюме. Сам доктор тоже был снят — еще со
всем молодой, с бородой и усами, в цилиндре и в белом
жилете.
В комнате было два окна с широкими подоконниками.
На одном стоял прибор, о котором Андрей сказал, что это
микроскоп, вроде подзорной трубы, но подзорная труба уве
личивает в сто раз, а микроскоп — в тысячу. На другом
подоконнике было много стеклянных трубочек, заткнутых
ватой, и в старом, треснувшем стакане постоянно лежало
что-нибудь заплесневелое — кусочек сыру или апельсин
ная корка. В комнате всегда немного пахло плесенью, йот
самого Павла Петровича — тоже.
20
Такая же ветхая, как и все в этой комнате, фисгармо
ния стояла в углу. Иногда доктор играл па ней, и тогда
фисгармония начинала вздыхать, как будто она была жи
вым существомт которому нужно было набрать воздуху,
чтобы не задохнуться.
Скоро домой
Мама приходила ко мне каждый день, одетая наряд
но, в кашемировой шали, которую она надевала только
по праздникам или когда шила у Батовых — был в Лопа
хине такой богатый купеческий дом,.
Мне не правилось, что, когда входила Агния Петровна,
мама начинала говорить о забастовках на кожевенном или
о том, что в Германии тоже голод, так что запрещено крах
малить белье, и Вильгельм II лично приказал чистить не
сырой, а вареный картофель. Вообще что-то изменилось
в маме за те дни, что я лежала у Львовых. Казалось, она
была еще чем-то глубоко расстроена — не только тем, что
случилось со мной.
Я думала об этом, а потом забывала.
Мне было некогда — просто не запомню, когда еще я
была так занята! Андрей дал мне книгу «Любезность за
любезность», я читала ее каждый день и каждый день узна
вала такие вещи, которые прежде не могли мне даже при
сниться.
Суп, оказывается, нужно было есть совершенно бесшум
но, причем ложку совать в рот не сбоку, а острым концом.
Подливку не только нельзя было вылизывать языком, как
я это делала постоянно, но даже неприличным считалось
подбирать ее с тарелки при помощи хлеба. Пока девушка
не замужем, она, по возможности, не должна выходить со
двора одна или с двоюродным братом. Нельзя было спро
сить: «Вам чего?», а «Извините, кузина, я не поняла», или:
«Как вы сказали, дедушка?» В спальне молодой девушки
все должно, оказывается, дышать «простотой и изящест
вом». С родителями — вот это было интересно! — следовало
обращаться так же вежливо, как и с чужими. Дуть па суп
нечего было и думать, но зато разрешалось тихо двигать
ложкой туда и пазад для его охлаждения.
Но больше всего меня поразило, что при всех обстоя
тельствах жизни девушка должна быть «добра без слабо
сти, справедлива без суровости, услужлива без унижения,
остроумна без едкости, изящно-скромна и гордо-спокойна».
21
Я представляла себе жизнь по книге «Любезность за
любезность»: муж в крахмальном воротничке сидит и чи
тает газету; дети тоже сидят и молтат, потому что за сто
лом, кроме «мерси», дети не должны произносить ни слова;
никто пе сопит, не зевает, не хлебает громко и не дует на
суп. Вдруг припосят телеграмму: неприятное известие —
мы разорены. Я читаю и остаюсь изящно-скромной и гордо
спокойной.
Да, это была интересная книга, хотя она надолго отра
вила мне жизнь: почти полгода я не могла двинуть ни
рукой, пи ногой, не вспомнив прежде, что советует по это
му поводу «Любезность за любезность».
Но, конечно, не только эта книга заставила меня на
время совершенно забыть свою прежнюю жизнь.
Прежняя жизнь — это был трактир Алмазова, в котором
однажды я полдня простояла на коленях за пятнышко на
столовом ноже. Это были поздние возвращения домой, спер
ва очень страшные и тоскливые, а потом привычные и всетаки страшные, особенно когда я поднималась на Ольгинский мост и картина бедного посада, раскинувшегося ме
жду рекой и полем, издалека открывалась передо мной.
По крутой обледеневшей лестнице я спускалась на набе
режную, и голые, черные тополя встречали мепя глухим
звоном ветвей.
Прежняя жизнь — это была наша комната в доме «лич
нопочетного гражданина Валуева» (как было написано на
доске у ворот), в деревянном двухэтажном доме с такими
тонкими перегородками, что мы с мамой привыкли шеп
таться, хотя нам нечего было скрывать от соседей. Как я ни
была мала, но уже тяготилась знанием всего, что каждый
час происходило в доме.
Прежняя жизнь — это была, например, Лелька Алма
зова, которая, возвращаясь после уроков, нарочно прохо
дила мимо меня со своей круглой заячьей муфточкой
на шнурах, муфточкой, которая так нравилась мне, что
один раз мне даже приснилось, что я ее съела. Лелька
была дочерью хозяина и училась в прогимназии Кржев
ской.
Да мало ли чем еще была эта прежняя жизнь!
Так или иначе, она волшебно оборвалась в то мгнове
ние, когда, сказав: «А, черт с тобой!» — высокий гимназист
в сдвинутой на лоб фуражке направил на меня револьвер.
Оборвалась, и я нисколько не жалела об этом. Напро
тив, с тоской думала я о том, что пройдут две или три не,22
дели, и все это — трактир Алмазова, тополя, мамин шепот
и ее непонятные слезы по ночам — все начнется снова, а
то, что я увидела и узнала в «депо», так и останется в
«депо» навсегда. И больше всего я жалела, что не будет
наших удивительных разговоров с Андреем.
Он приходил ко мне каждый день после гимназии, и я
уже ждала его, хотя, конечно, не подавала виду и, когда он
входил, всегда оставалась «гордо-спокойной». Книги, стя
нутые ремешком, летели на пол, он усаживался в кожаное
кресло и сразу начинал говорить. Когда я рассмотрела его,
он оказался довольно плотным мальчиком с широкими пле
чами и широкой грудью. Но первое впечатление медли
тельности, пристального внимания и озабоченности чем-то
таким, что для других людей не представляет интереса,
сохранилось и даже стало сильнее.
В те дни, когда я поправлялась и уже начинала попемногу вставать, он был озабочен главным образом Митины
ми делами.
— Возможно, Митя даже не боится, что его исклю
чат,-— сказал он мне однажды,— потому что он уверен, что
скоро будет революция, а после революции могут стать со
вершенно другие законы. У них в классе есть один монар
хист.
Я не знала, кто это монархист. В подобном случае пола
галось «учтиво молчать». Я промолчала.
— Все остальные — эсеры, эсдеки и три кадета,— про
должал Андрей.— А монархист — один Катык. Знаешь
«Гильзы Катыка»? Но это тоже вранье. Просто он хочет
отличаться хоть чем-нибудь от других.
Мне захотелось спросить, зачем Катыку отличаться хоть
чем-нибудь от других, но, чтобы не попасть впросак, я про
молчала. Впрочем, куда больше меня интересовало другое,
и, постаравшись придать своему лицу «изящно-скромное»
выражение, я спросила Андрея, как он думает: женится ли
Митя на Глашеньке Рыбаковой?
— Женится,— подумав, сказал Андрей.— Но для него
это не имеет большого значения. Мама говорит, что это
первая любовь, хотя, по-моему, не первая, потому что Митя
уже несколько раз собирался жениться.
Насчет первой любви я прочитала, что она «не хочет
быть подмеченной посторонним взглядом». Но это, очевид
но, не имело отношения к нашему разговору, хотя бы по
той причине, что насчет Митиной первой любви, о которой
23
говорил весь город, нельзя было сказать, что она «не хочет
быть подмеченной посторонним взглядом».
— Ему вообще не так легко жениться,— помолчав, про
должал Андрей.— У него ведь компания.
— Какая компания?
— Зернов, Ковалевский, Лазарев, Колышкин из «А»
класса и Рубин. Эта компания на пего влияет, чтобы он не
женился, особенно Рубин. Но если Митя решится — кон
чено! Увезут.
— Кого?
— Глашеньку. Увезут на тройках в Петров, и ищи вет
ра в поле.
Петров был соседний городок.
— У них все за одного, один за всех. Знаешь, что у них
на выпускном жетоне будет написано? «Счастье — в жиз
ни, а жизнь —в работе». Между прочим, я почти согласен
с этим девизом. Хотя что счастье — в жизни, это глупо. Не
счастье — тоже в жизни. Но они таким образом выводят,
что счастье — в работе. Это, пожалуй, верно. Как ты ду
маешь?
Я сказала, что смотря какая работа...
Самого Митю я почти не видела. С тех пор как я очну
лась и главный врач-генерал объявил, что как это ни стран
но, но я, очевидно, поправлюсь, Митя исчез и совершенно
перестал интересоваться моей судьбой. Только раз, загля
нув в мою комнату, он спросил бодрым, равнодушным го
лосом: «Ну, как дела, Татьяна? Вид прекрасный!» — хотя
у меня не мог быть прекрасный вид, потому что я в тот
день объелась стручками.
Андрей сказал, что это для него характерно.
— В данном случае ты — это прошлое,— объяснил
он.— А для людей типа Мити прошлое вообще не имеет
большого значения.
Мама сказала, что на днях возьмет меня домой, и ка
ким же коротким показалось мне это «на днях» в сравне
нии с теми длипными, однообразными годами, которые я
должна была провести в посаде Замостье. Агния Петровна
подарила мне книгу — сочинения Пушкина, а маме — свое
старое бальное платье из шелка дамасэ, покрытое тюлем,
по которому были нашиты блестки. Уже меня пригласили
к столу и был подан обед, который никто не называл про
щальным, но который все-таки был прощальным, потому
2i
что меня в первый раз пригласили к столу. Между прочим,
за этим обедом я поразила весь дом своей вежливостью, ни
разу не спросив: «Чего?», а говоря: «Как вы сказали, Агния
Петровна?», пли: «Извините, дедушка, я не поняла».
На суп я, правда, подула, но сразу же спохватилась и ста
ла двигать ложкой туда и назад для его охлаждения.
Уже Андрей спросил меня равнодушно:
— Уезжаешь?
И соврал, потому что он вовсе не был так уж равноду
шен к тому, что я уезжаю.
Уже мне представилось, как я буду прощаться с паго
дами на обоях, с кожаным креслом, с кругом от керосино
вой лампы на потолке, на который я всегда смотрела, за
сыпая. В последний раз я услышу стук посуды, доносив
шийся из столовой, вздохи старой фисгармонии, голоса Ми
тиных друзей, каждый вечер споривших о старшем брате
Рубина — «политическом», который был арестован в про
шлом году. Уже я уложилась, то есть завязала в платок
две книги, рукоделие и резинку «Слон», которую подарил
мне Андрей. И вдруг обо мне забыли! Весь дом, начиная с
Агнии Петровны и кончая прислугой Агашей, оказался так
занят, что обо мне забыли, и я осталась у Львовых еще на
несколько дней.
Старый доктор
В комнате Андрея были антресоли, большая полка
под потолком для хранения вещей. Время от времени Ан
дрей приносил стремянку и доставал с антресолей
«Ниву» — иллюстрированный еженедельный журнал, вы
ходивший в СПб. с 1869 года. Эту «Ниву» Андрей решил
прочитать всю и, когда я лежала у Львовых, уже дошел
до 1904 года.
Но на этот раз со стремянкой явилась Агаша. Пыхтя,
она влезла на антресоли — снаружи остались торчать толь
ко толстые голые пятки — и спустилась вниз с большим че
моданом.
— Поехали в Петроград,— сказала она и ушла.
Я не очень удивилась, потому что знала от Андрея, что
Агния Петровна иногда ездила в Петроград. Там жил Юлий
Генрих Циммерман, которому принадлежало лопахинское
«Депо проката». На некоторых роялях и пианино его фа
милия была написана по-немецки. Кроме того, Агния Пет
ровна ездила в Петроград за артистами. Она занималась
25
устройством концертов, и в этом отношении у нее, по мне
нию Андрея, были большие заслуги.
В Петроград она собралась поехать за артистами — так
я поняла Агашу.
Ничего подобного! Агаша вернулась, снова полезла на
антресоли, на этот раз за ремнями, и, спустившись, объяви
ла, что Агния Петровна едет к министру.
— Едем к графу-министру,— сказала она загадочно.—
А там — что бог даст. Так не оставим.
Мы с Агашей подружились за тот месяц, что я лежала
у Львовых. Она была толстая, пугливая и все любила пред
ставлять в таинственном виде.
Я спросила:
— К графу или министру?
— К графу-мипистру,— строго повторила Агаша.— Бу
дем жаловаться.
И она опять ушла, погрозив кому-то ремнями. Это было
интересно, хотя загадочный граф-министр существовал, ра
зумеется, лишь в воображении Агаши. Я сунулась за ней
на кухню, но она выгнала меня. Немного огорченная, я
принялась за книгу. Вот кто-то постучал, Агаша открыла,
и мужской голос спросил, дома ли Митя. Мити не было
дома.
Вот Агния Петровна прошумела платьем по коридору,
и я услышала, как она приказала Агаше звать ее, если бу
дут спрашивать Митю, а сама торопливо вернулась к себе
и закрыла двери на ключ. Что-то тревожное почудилось
мне в этих быстрых шагах, хлопанье дверей, щелканье зам
ка, даже в шуме ее тяжелого платья. Должно быть, па этот
раз Митя действительно «устроил бенефис», если нужно
было хлопотать за него в Петрограде.
Старый доктор вздохнул за стеной, и я вдруг решила
пойти к нему — может быть, он скажет мне, что случилось?
На цыпочках я прошла через все комнаты и заглянула
к нему — дверь была приоткрыта.
— Здравствуйте, дядя Павел.
Он кивнул и продолжал писать. Прежде он писалнето
ропливо, приставляя одну круглую буквочку к другой.
А сегодня — я посмотрела — очень быстро, неразборчиво и
уже поставил несколько клякс, но не обратил на них ни
какого внимания.
Я сказала любезно:
— Вы сегодня гуляли, дядя Павел? Мороз семь граду
сов, но день прекрасный.
26
Старый доктор поднял левую руку и помахал — очевидно, чтобы я замолчала. Я хотела уйти, по он снова пома
хал — очевидно, чтобы я оставалась. Я осталась. Он писал
молча, с крепко сжатыми губами. Перо сломалось, он про
бормотал энергично «черт!» и схватил другое.
Это продолжалось долго — так долго, что мне стало ка
заться, что это было всегда: старый доктор всегда сидел и
писал, а я всегда смотрелась в зеркало над умывальником
и строила рожи. Теперь, когда я стала худенькая и бледная
после болезни, с этими скулами, большими глазами и ко
сичками, которые в разные стороны торчали над ушами,
у меня стали выходить великолепные рожи. Потом я по
смотрела на доктора, на его согнутую спину. Что оп пи
шет? О чем думает в эту минуту? Почему не хочет, чтобы
я уходила? Как это странно, что я думаю об одном, а он —
совершенно о другом! Я пришла, чтобы спросить о Мите,
что случилось и зачем Агния Петровна собралась в Пет
роград. А он и не думает об этом. Он пишет «труд», и ему
все равно, чем заняты Агния Петровна, и моя мама, и Ага
ша, и Митя. Не знаю, как передать это чувство, но в ту
минуту я впервые сознательно оценила ход чужой мысли,
которая стремится вперед, не обращая внимания на тысячи
других маленьких мыслей, окруживших ее со всех сторон.
Наконец доктор оставил свое писание. Он снял очки,
и я увидела его круглые грустные глаза с ободком вокруг
цветного колечка, как это бывает у очень старых людей.
—- Вот слушайте,— сказал он.
Оп сказал «слушайте», как будто перед ним был весь
мир, а не одна-единственпая худенькая девочка с косичка
ми, которая не попяла ни слова из того, что он прочитал.
Сперва эта девочка слушала внимательно, потом устала и
снова начала коситься в зеркало, с трудом удерживаясь,
чтобы не состроить еще одну рожу. Потом выпрямилась,
вспомнив, что нужно сидеть, не касаясь спинки стула.
А доктор все читал. Глаза его сияли, красные пятна
выступили на щеках, там, где борода переходила в мягкую,
симпатичную шерстку под глазами. Он спорил о чем-то
и один раз, рассердившись, даже ударил кулаком по
столу.
В другом месте он закинул голову и с детским торже
ством взглянул на меня из-под очков. Улыбаясь, он два
раза с расстановкой повторил какую-то фразу. Он лукаво
прищуривался, закусывал бороду, поднимал брови и умол
кал, как будто ожидая от меня возражений.
27
Через много лет среди его рукописей я нашла эту стра
ницу. Я узнала ее по кляксам и еще по тому, что одна из
клякс была чем-то похожа па кошку. Вот что старый док
тор писал о задачах пауки:
«Пытаться объяснить достоверные, но кажущиеся пора
зительными факты как следствие других, уже давно извест
ных. Подорвать их необычайность. Рассеять видимость чу
десного. Познакомить человечество с новыми и действи
тельно чудесными явлениями, перед которыми бледнеют
мнимые чудеса...»
Он замолчал и, совершенно забыв обо мне, стал переде
лывать какую-то фразу. Я посидела еще немного и побежа
ла к себе, потому что кто-то опять спросил Митю и Агния
Петровна разговаривала с пришедшим в передней, а из
моей комнаты было слышно все, что происходило там.
Это пришел Митин товарищ, Рубин, маленький, удиви
тельно черный и умевший широко открывать один глаз, а
другой в то же время закрывать без единой морщинки. Это
получалось смешно. Андрей говорил, что Рубин — самый
спокойный человек на свете и что он только один раз в
жизни потерял равновесие: когда его старшего брата, сту
дента, посадили в тюрьму. Старший Рубин был большеви
ком — об этой партии мне почти ничего не удалось узнать
от Андрея.
— Приятная новость, нечего сказать,— в десятый раз
повторила Агния Петровна.— Только этого еще не хватало!
— Агния Петровна,— сказал Рубин,— по-моему, это
все подлец Борода.
«Борода» было прозвище латиниста.
— При чем тут Борода? Где Митя?
— Ей-богу, не знаю. Логически он должен быть дома.
Но поскольку он находится под влиянием некоего алогиче
ского чувства, он может в данный момент оказаться вне
дома.
— То есть он у Глашеньки? — с гневом спросила Агния
Петровна.
— Возможно.
— Так вот иди к нему и скажи, что если он не явится
сию же минуту...
И она сказала то, что говорила всегда: что она никуда
не поедет, пе ударит пальцем о палец, и так далее.
Рубин ушел, в передней стало тихо, и я бесшумно при28
открыла дверь. Сквозь щелку была видна не вся Агния
Петровпа, но даже и по ее щеке, по руке с кольцами, ко
торую опа держала у виска, можно было заключить, что
она глубоко расстроена и не знает, на что решиться. Мне
захотелось сказать ей, что все обойдется, но в эту минуту
опять постучали. Агнпя Петровна открыла, и в шинели
нараспашку вошел улыбающийся, но взволнованный Митя.
— А, это ты? — странным голосом спросила Агния Пет
ровна.— Что, доигрался?
Он перестал улыбаться, и лицо стало, как во время дуэ
ли, напряженным и мрачным, с пристальным взглядом.
— Пойдем ко мне и поговорим,— повелительно сказала
Агния Петровна.— Я сегодня еду.
И они ушли. Это было уже не просто интересно — это
была какая-то тайна, и я не могла найти себе места, до
жидаясь, когда Андрей вернется из гимназии и расскажет,
в чем дело.
Наконец он явился. Я увидела его через кружок, кото
рый надышала на замерзшем стекле. Нос и рот у него были
запачканы чем-то темным, но мне и в голову ничего не
пришло — так неторопливо и важно он шел. Только когда,
присев на корточки, он стал прикладывать снег к лицу, я
поняла, что это кровь, потому что спег сразу становился
красным.
Не знаю, что удержало меня,— я едва не выбежала к
нему из дому. Может быть, то, что он в это мгновение
оглянулся — наверное, не хотел, чтобы кто-нибудь видел,
как он сидит у крыльца и прикладывает снег к разбитому
носу.
Но вот он постучался. Агаша открыла, и, отвернувшись
от нее, он быстро прошел в комнату Мити. Я сразу побежа
ла за ним, постучалась, позвала. Не тут-то было!
— Кто там?
— Это я! Таня!
— Приходи через час,— сказал Андрей.— Или вот что:
приходи завтра.
Загадка
Сани стояли у подъезда, заиндевевшая лошадь была
похожа на косматого яка в оглоблях, и, хотя кружок па
стекле замерз, я все-таки узнала по крупной, полной фигу
ре, спускавшейся с крыльца, Агнию Петровну, а в тонкой
и высокой — Митю, выскочившего без шинели. Извозчик
29
отстегнул полсть, Митя подал ему чемодан, и Агния Пет
ровна села, подняв плечи и держась очень прямо, как буд
то была привязана к невидимой палке. Сани тронулись, и
у крыльца все стало как пять минут назад: тишина и сне
жинки, заметные, лишь когда они пролетали через полосу
света...
В «Любезности за любезность» не было ни слова насчет
того, как поступить, если мальчику разбили нос и он не
вежливо сказал знакомой девочке: «Приходи завтра».
Но там был интересный совет: «В затруднительных слу
чаях ставь себя на место того, с кем ты находишься в тех
или других отношениях». Я поставила, и получилось, что,
если бы мне разбили нос, я бы тоже не вышла из своей
комнаты, и не день или два, а может быть, неделю. Поэтому
на другой день, подождав для приличия, пока Андрей
умоется и позавтракает — было воскресенье, и он встал
очень поздно, в десятом часу,— я зашла к нему и поздоро
валась, как будто ничего не случилось:
— С добрым утром!
Он поднял глаза от книги и тоже сказал:
— С добрым утром!
Мы помолчали. Потом я спросила, что он читает.
— Ната Пинкертона. «Злой рок шахт Виктория»^
— Интересно?
— Очень.
Мы опять помолчали. Нос у него порядочно распух, и я
не знала, что вежливее — спросить про нос или сделать
вид, что я ничего не замечаю. Но Андрей сам решил эту
задачу, и, как всегда, очень просто.
— Очевидно, тебе хочется спросить, отчего у меня рас
пух нос? — спросил он серьезно.
Я сказала, как дура:
- Да.
— Мне его разбил Валька Коржич,
- Ну?
Коржича я немного знала. Это был беленький, хоро
шенький мальчик, о котором Андрей говорил, что с ним
интересно, потому что у него сильная воля. Он приходил
списывать «у Шнейдермана» алгебру.
— Из-за Мити,— продолжал Андрей.— Ты знаешь, что
его исключили с волчьим билетом?
И он объяснил, что теперь Митя не может поступить
ни в одно казенное учебное заведение, а только в частное,
и придется давать огромную взятку, потому что в свиде30
тельстве за семь классов будет сказано, что он исключен
с волчьим билетом. Мать поехала в Петроград.
— Зачем? Хлопотать?
Андрей кивнул.
— Чтобы отменили волчий билет?
- Да.
Мы опять помолчали. Мне хотелось спросить, при чем
тут Коржич и за что он разбил Андрею нос. Но я чувство
вала, что не следует торопиться.
— Вообще это неправильно, что его исключили с волчь
им билетом. Я говорю не как брат, а как посторонний.
Директор сам сказал, что Митя талантливый, но что нельзя
всегда отыгрываться на таланте. А по-моему, можно. На
пример, Юлий Цезарь в детстве был хулиган, а потом всю
жизнь отыгрывался на таланте.
Я сказала:
— Безусловно.
Он замолчал и грустно потрогал нос — наверно, ему еще
было больно.
— Но главное, понимаешь, заключается в том, что
Митя считается неблагонадежным. Например, все знают,
что он дружил со старшим Рубиным, которого в прошлом
году забрали. Потом Борода один раз нашел у него в парте
запрещенную книгу. Словом, здесь политическая под
кладка.
И Андрей рассказал, что скоро должна произойти ре
волюция, и поэтому, что бы ни случилось, все сразу смот
рят — это «за» революцию или «против». Митя написал
сочинение о причинах упадка Римского государства, и все
поняли, что под Римским государством подразумевалось
наше — значит, «за». Директор вызвал Агнию Петровну и
швырнул ей это сочинение — «против». На кожевенном за
воде рабочие забастовали, и восьмой класс устроил в их
пользу сбор — «за». Исправник приказал задерживать
«всех лиц, виновных в возбуждении обывателей, стоящих
в очереди за съестными продуктами»,— «против». Митю
исключили за политическую неблагонадежность — тоже,
разумеется, «против».
На заседании педагогического совета победили «пра
вые», вот почему с Митей расправились так беспощадно.
А «левые» остались в меньшинстве. Правда, Раевского
тоже исключили, но ему наплевать, потому что он едет в
Петроград и поступает в Училище правоведения, а это еще
выше гимназии.
31
Все это было очень сложно, но, в общем, понятно. Од
нако Андрей рассказывал с таким выражением, как будто
эта борьба имела отношение к его разбитому носу,— вот это
было уже непонятно! Я послушала еще немного, а потом
спросила:
— А Коржич?
— Ах да! — сказал Андрей и крепко ущипнул себя за
левую руку.— Совсем забыл! Мы подрались из-за его стар
шего брата.
— Из-за его старшего брата?
— Ну да. У него есть старший брат, который тоже про
тив Мити, потому что Митя чуть не утопил его прошлым
летом. Я сказал, что это нечестно, и мы подрались. Но по
том я пожалел, что мы дрались, потому что Валька все-таки
«левый». А его брат — «правый». В общем, все-таки жалко,
что мама уехала,— неожиданно сказал Андрей.— Когда она
уезжает, это всегда кончается более или менее плохо.
В самом деле, на другой день после отъезда Агнии Пет
ровны все изменилось в «депо». К Агаше с утра пришли
гости — между прочим, жандарм с женой, о котором я еще
расскажу. Водки не было, но жандарм принес ханжу и рас
сказал, что в Петрограде не хватает соли, сахара, мяса,
муки, дров и керосина.
Старый доктор забыл, обедал он или нет, и очень уди
вился, когда я ему сказала, что нет. Но все это были пустя
ки в сравнении с пакетами, которые принесли Митины
товарищи Зернов и Рубин.
Первым принес пакет Ваня Зернов, о котором Андрей
говорил, что он безумно богат, потому что у его отца «Мяс
ная, зеленная и курятная». Он долго хохотал и топал в
Митиной комнате, а потом, хватаясь за живот, вывалился
из дверей как раз в ту минуту, когда я совершенно случай
но проходила мимо. Дверь сразу захлопнулась, но я успела
заметить, что Митя стоит перед зеркалом в каком-то стран
ном наряде: на нем были широкие короткие штаны, из ко
торых торчали длинные ноги, и пиджак, надетый на голое
тело.
Потом пришел Рубин, тоже с пакетом. Раздеваясь, он
положил его на стул, а мне нужно было посмотреть, где
стоят мои калоши в передней, и я совершенно случайно
толкнула этот пакет. Он упал мягко и развернулся.
Я вскрикнула вежливо:
32
— Ах, виновата!
И бросилась поднимать пакет. В нем тоже был пиджак
и что-то белое, манишка или рубашка, и ото всего этого
сильно пахло нафталином. Рубин оттолкнул меня и сам
поднял пакет. На пороге он обернулся и один глаз закрыл
без единой морщинки, а другим посмотрел на меня — мне
показалось, что с подозрительным выражением.
Это была загадка! Новые взрывы хохота донеслись из
Митиной комнаты — заливистого, от всей души. Это смеял
ся Рубин.
Минут двадцать спустя он унес сверток.
Я слышала, как он ругал «бабье, которому приходят
в голову нелепые мысли», и Митя не возражал, только
спросил с отчаянием:
— Что же делать?
Я даже вспотела — так напряженно думала о том, что
это значит. Конечно, я могла бы спросить у Андрея, но мне
смертельно хотелось догадаться самой.
Может быть, в Дворянском собрании бал? Но в Лопа
хине никогда не бывало больше одного бала в году, и этот
единственный бал состоялся на днях.
Может быть, Митя хочет пойти к директору па дом в
новом костюме и дать ему в морду? Он ненавидел директо
ра, и я сама слышала, как оп кричал Агнии Петровне, что
на выпускном акте откажется подать ему руку. Да, это бы
ло самое вероятное! Я никогда не видела директора, но мне
представился коротенький толстяк с красным лицом вроде
нашего посадского пристава, и этот толстяк спрашивает:
«Чем могу служить?» А Митя, очень бледный, с мрачным
пристальным взглядом, подходит и бьет его сверху.
Эта мысль так взволновала меня, что я не выдержала
и побежала к Андрею.
Он уже кончил «Злой рок шахт Виктория» и читал тол
стую книгу «Новый метод лечения».
— Значит, штаны были короткие? — спросил он, когда
я рассказала ему эту загадочную историю.
- Да.
Он подумал.
— Немного ниже колен?
Я была поражена.
— Откуда ты знаешь?
— Я сделал заключение,— сказал Андрей.— В самом
деле, откуда Зернов мог взять штатский костюм? Он ста
щил его у отца. А отец у него маленький, немного больше
2 В. Каверин, т. 4
33
двух аршин. Но вообще это нечто такое, что стало возмож
но, только когда уехала мама. Вчера мама была дома, и ни
каких костюмов сюда никто не таскал. Следовательно, это
подготовка к тому, чего при маме Митя сделать не мог.
Я согласилась.
— Теперь подумаем, зачем Митьке штатский костюм?
Может быть, теперь, когда его выгнали из гимназии, он ре
шил выступать?
— Как выступать?
— А разве ты не знаешь, что он семь лет учился играть
на скрипке? Но потом бросил, потому что мама повезла его
в Петроград и знаменитый скрипач Кубелик сказал, что
у него не хватает слуха.
И он стал доказывать, что это вполне возможно; подоб
ным способом Митя мог бы убить двух зайцев: во-первых,
показать презрение к «правым», во-вторых, прекрасно за
работать. Кстати, за последнее время «депо» почти не при
носит дохода, и Юлий Генрих Циммерман уже грозился,
что уволит маму, и тогда ей останется только поступить
учительницей музыки в прогимназию Кржевской.
Так мы и решили: Митя будет «выступать». Я немного
расстроилась, а Андрей ничуть. Впрочем, вскоре выясни
лось, что мы понимали под этим словом разные вещи: он
думал,, что Митя будет давать концерты вроде Мозжухина
или Шаляпина в Дворянском собрании. А я решила, что
Митя будет ходить по дворам и играть на скрипке, а потом
обходить всех с шапкой и дворники будут его гнать, а из
открытых окон ему будут бросать пятаки, завернутые в бу
магу. Поскольку Кубелик не нашел у него слуха, такое
будущее казалось мне вполне вероятным.
Свидание
Все стало ясно для меня после этого разговора: Митя
готовится к концерту. И когда я услышала—впервые за
время, проведенное у Львовых,— что он играет на скрипке,
я совершенно успокоилась и пошла погулять на дворе.
Это было второй или третий раз, что я выходила после
выздоровления. Закутанная в три платка, похожая на ба
бушку—поверх платков Агаша еще накинула на меня
большую деревенскую шаль,— я немного постояла у зад
него крыльца, а потом тихонько обошла вокруг дома.
Когда впервые после болезни я вышла на двор и уви
дела крепкий снег, скрипящий под ногами, и высокое зим34
нее холодное небо, мне стало тоскливо, и я сразу же запро
силась домой. Теперь я привыкла и гуляла с удовольствием,
тем более что у Львовых был интересный двор. У них во
дворе стояли ящики от роялей и пианино, так что можно
было прятаться, играть в «казаки и разбойники» и приду
мывать, что ящики — это города. Гимназисты, удрав с
большой перемены, отсиживались в этих ящиках, играя в
карты, чтобы время не пропало даром.
Сейчас на дворе было пусто, и, побродив среди ящиков,
я собралась домой, когда за калиткой показалась барышня
в беленьком полушубке. Полушубок был хорошенький, об
шитый мехом на рукавах и внизу, и барышня тоже хоро
шенькая: в этом я убедилась, когда, недолго постояв, она
распахнула калитку и нерешительно перешагнула порог.
Она была нежно-румяная, с большими глазами и какая-то
хрупкая — это я почувствовала, когда, разговаривая со
мной, она сняла рукавичку и стала поправлять волосы, ко
торые выбились из-под меховой шапки вроде папахи,
— Девочка, ты здесь живешь?
— Да.
— А как тебя зовут?
— Таня.
Вот тут она сняла рукавичку и поправила волосы. Она
волновалась. Вдруг она бросилась ко мне.
— Таня! Ты — Таня! Ну, как ты? Поправилась? Ты
выходишь?
Я сказала любезно:
— Благодарю вас. Ничего. Значительно лучше.
— Как я рада!
Мы стояли посредине двора, и я видела, что она чего-то
боится. Но, кажется, она еще и стыдилась, что приходится
чего-то бояться. Я тоже волновалась, потому что давно по
няла, что это Глашенька Рыбакова. Она не была красави
цей с распущенными волосами, в белом атласном корсаже,
но все-таки она тоже была красавицей, и я влюбилась в нее
с первого взгляда.
Я сказала:
— Может быть, мы зайдем за ящики? Здесь что-то дует.
Она улыбнулась, и лицо стало еще нежнее. У нее были
белые, удивительно ровные зубы и на верхней губке за
метный, тоже беленький, заиндевевший пушок. Но в глазах
было что-то мрачное — я заметила это, когда она улыбну
лась.
— Нет, ведь я на минуту. Я хотела..,
2*
35
Она опять сняла рукавичку, теперь с левой руки, и ста
ла вытряхивать из нее записку. Записка выпала, и она по
дала ее мне.
— Ты не можешь... Митя дома?
— Дома.
— Ты не можешь передать ему эту записку?
Я сказала вежливо:
— Сию минуту. Подождите, пожалуйста.
И не торопясь отправилась домой.
На всю жизнь запомнилось мне чувство ожидания чегото необычайного — чувство, с которым я шла к Мите, креп
ко держа записку в руке. Честное слово, я бы не удиви
лась, если бы двери дома в эту минуту распахнулись сами
собой!
Митя еще играл на скрипке, не зная, что его ожидает.
Продолжая играть, он обернулся и недовольно вскинул
брови, когда я вошла. Я осторожно отдала записку, точно
это было что-то живое.
С этой минуты к чувству ожидания чуда присоедини
лось еще одно чувство, не оставлявшее меня весь этот день
и потом еще много дней, когда я уже давно жила у себя
в посаде. Это было чувство всматривания в то неизвестное,
что заставило Митю мгновенно побледнеть, покраснеть,
выбежать со скрипкой в руках на крыльцо, окинуть двор
нетерпеливым, нежным и вместе с тем властным взглядом
и побежать наперерез по нетронутому снегу прямо к ящи
кам, за которыми стояла она. То неизвестное, что заставило
его через несколько секунд выйти вместе с Глашенькой и
почтительно предложить ей руку, которую она приняла
свободно и гордо. То неизвестное, которым были полны
их движения, их лица, и то, что он вел ее, ничего не. боясь,
а она шла с прелестной улыбкой, немного несмелой, но со
вершенно доверяясь ему. То неизвестное, которое вдруг
преобразило (не только для них, но и для меня — я смутно
догадалась об этом) весь этот заваленный снегом двор,
ящики и суровое зимнее небо.
Замирая от восторга, от счастья, я смотрела на них.
Я отпрянула, когда они поднялись па крыльцо, точпо
это были не люди, а какие-то волшебные существа, кото
рые могли исчезнуть, если бы им этого очень захотелось.
Они не затворили за собой дверь, и я очнулась, лишь когда
Агаша закричала па меня из кухни таким обыкновенным,
грубым голосом, как будто до того, что произошло, ей не
было никакого дела.
36
Вовсе не концерт занимал Митю и не в Дворянском со
брании собирался он выступать. Он хочет жениться на
Глашеньке — вот зачем ему штатский костюм.
Очевидно, у меня был торжественный вид, когда я при
шла со своей догадкой к Андрею, потому что он долго рас
сматривал меня, а потом сказал с интересом:
— Ты делаешь носом, как кролик.
Мне захотелось подразнить его, что я что-то знаю, а он
не знает. Но я не успела. Вдруг приехала на извозчике
мама и увезла меня домой.
Замостье
Ничего как будто не переменилось в нашей комнате
за то время, что я провела у Львовых: так же стояли на
своих местах темно-красный комод под вышитой скатер
тью, обеденный стол и другой, маленький стол в углу со
швейной машиной. Так же везде лежали и висели коврики
и половики из цветных тряпок — мама шила их на прода
жу, но в последнее время их не стали брать, потому что во
время войны жилось тяжело, а такая вещь, как коврик,
была все-таки роскошь. На своем месте висела афиша, объ
являвшая о спектакле «Бедность не порок», и точно так
же среди действующих лиц и их исполнителей можно было
найти П. Н. Власенкова— так звали моего отца. Все постарому! Только котенок, которого еще осенью я подобрала
на Плоской, стал большим пушистым котом да кенар пере
стал петь и сидел нахохлившись, сердитый и грустный.
Но вскоре я поняла, что изменилось многое.
Еще когда я лежала у Львовых и мама приходила ко
мне каждый день, я чувствовала, что она держится со мной
как-то иначе, чем прежде. С Агнией Петровной она разго
варивала гордо, как будто для того, чтобы показать, что
между ними нет никакой разницы, а со мной — торопливо
жалко, точно она была в чем-то передо мной виновата. Те
перь мне все время казалось, что она что-то скрывает от
меня — скрывает и боится, что я догадаюсь. Но и без вся
ких догадок я знала, что, если мама плачет по ночам и си
дит на постели с остановившимся взглядом, значит, снова
что-то случилось с отцом.
Это очень странно, но хотя мне минуло семь лет, когда
отец уехал на Камчатку, я как-то сбивалась в своих пред
ставлениях о нем — он казался мне то одним, то совершен
но другим. Только что я привыкала к тому, что папа слу37
жит в духовной консистории, как он являлся домой в форме
Вольного пожарного общества, в блестящей медной каске,
с какими-то черными звенящими веревками на груди. Он
часто «менял должности», как говорила мама, и в каждой .
новой должности чувствовал себя совершенно другим. .
Каждый раз он был очень доволен, клялся маме и мне, что
бросит пить, и много говорил о значении своей профессии
для государства, так что мне, например, начинало казаться,
что, если бы папа не поступил в Вольное пожарное обще
ство на платную должность, Россия могла бы погибнуть от
неосторожного обращения с огнем.
Я помню, как однажды мама взяла меня на дневной
спектакль «80 тысяч лье под водой». Это была феерия,
очень интересная и поразившая меня тем, что все действи
тельно происходило под водой и даже была видна большая
зеленая акула с неподвижно разинутой пастыо. В этом
Спектакле участвовал папа. Я не узнала его, потому что он
прошел по сцене только один раз в каком-то халате и ска
зал глухим голосом: «Нет, это судно!»
Но мама объяснила, что это был папа и что его так
плохо слышно, потому что он под водой. Во втором акте
он уже не был занят и вместе с другими свободными арти
стами дул на кисею, изображавшую море.
Это хорошее время скоро кончилось, потому что пошли
дожди, антрепренер разорился, и папа получил за весь се
зон одиннадцать рублей пятьдесят копеек.
Потом были другие должности: он являлся домой то в
виде носильщика, то почтальона, так что это превратилось
в какой-то номер с переодеваниями, который я однажды
видела в цирке. Но это был не номер. Это был папа, кото
рый каждое утро со стоном расчесывал перед зеркалом ред
кие пушистые волосики и крепко брал в кулак маленький
красный нос.
С тех пор прошло несколько лет, он давно уехал на
Камчатку и в 1917 году должен был вернуться с капита
лом в 3548 рублей, не считая драгоценных шкур, которые
ему ничего не стоили, потому что он служил приказчиком
и камчадалы, по его словам, так уважали его, что почти
каждую неделгр дарили по одному соболю и одной чернобурой лисице. Таким образом, к тому времени, когда, со
гласно договору, он мог уехать с Камчатки, у него должно
было, по моему подсчету, накопиться 215 соболей и столько
же черно-бурых лисиц. Мы с мамой так часто говорили об :
этих соболях и лисицах, что в конце концов отец стал
38
представляться мне каким-то Робинзоном Крузо: в остро
конечной меховой шапке, меховой куртке, меховых штанах
и сапогах — все из соболей и черно-бурых лисиц. Он сидит
на скале, а перед ним стоит голый черный Пятница с пе
рышками на лбу — в «Ниве» я видела такую картинку.
Постепенно этот образ, который очень нравился мне, за
слонил все другие...
Мама умела шить не только коврики и половики, а во
обще была превосходной портнихой, получившей швейное
образование в Петербурге, но заказов во время войны ста
новилось все меньше, и ей все чаще приходилось гадать,
хотя прежде она гадала только для друзей и знакомых.
А потом и с гаданьем стали плохи дела, потому что в нашем
посаде поселился звездочет, который гадал совершенно
иначе, чем мама, и к нему стали приезжать даже из уезда,
а у мамы гадали теперь только старухи, платившие иногда
по две копейки. С разрешения полиции у звездочета на за
боре были нарисованы звезды, он одевался под индуса, да
вал советы молодым и «объяснял призвание», то есть в ка
кое высшее учебное заведение идти после окончания гимна
зии. А мама ничего этого не умела, и мне пришлось посту
пить сперва к Валуеву разбирать тряпки, а потом в трактир
Алмазова судомойкой. И вот чем хуже шли наши дела, тем
более могущественным рисовался мне папа.
Он был маленького роста, а теперь стал казаться боль
шим. Он привезет огромный капитал и меха, и мне не нуж
но будет чистить ножи и вилки толченым кирпичом, а маме
не придется, сидеть за шитьем по ночам и будить меня,
чтобы я вдела нитку в иголку: под утро мама почти пере
ставала видеть.
В 1915 году папа прислал письмо, в котором не было
ни одного слова о войне, и это еще больше уверило меня
в его необычайном могуществе и силе. У нас тут гимнази
сты учатся в две смены, потому что новое здание отдано
под лазарет, в посаде каждую ночь ловят дезертиров, почти
всех извозчиков взяли на войну, и даже на тройках возят
мальчикц или бабы, а его там, на Камчатке, все это совер
шенно не интересует.
По-прежнему камчадалы таскают ему драгоценные
шкуры, и он, задрав кверху свой уже не маленький, а боль
шой красный нос, меняет соболей на табак и водку.
39
Была ли мама такого же высокого мнения о его кам
чатских делах? Не знаю. Она не жаловалась, но я видела,
что ей тяжело. Все время у нее как будто что-то кипело на
сердце. По ночам она теперь стонала, и когда, проснувшись,
я кричала испуганно:
—- Что с тобой, мама?
Она отвечала с глухим стоном:
— Не спрашивай.
Но не только с мамой произошло что-то непонятное за
те шесть недель, что я провела у Львовых. Дома стояли
на своих местах. К Валуеву по-прежнему везли на возах
грязные разноцветные тряпки. Звездочет, одетый как ин
дус, в чалме и белом халате, по-прежнему сидел у окна,
раскладывая свои знаки и звезды. Но все как бы сдвину
лось в глубине, и я в особенности чувствовала это, когда
забегала в «Чайную лавку и двор для извозчиков», нахо
дившуюся напротив нашего дома.
От Лопахина пятнадцать верст до железной дороги, ио
извозчиков брали не только к вокзалу, айв соседний городок Петров.
В Петров почему-то любили ездить гулять купцы, хотя
это был грязный городишко, куда меньше Лопахина и сто
явший не на реке, а в скучном еловом лесу. Среди извоз
чиков были «одиночки» и «троечники», ездившие на трой
ках и носившие синие кафтаны и низенькие бархатные
шапки с павлиньими перьями. Троечники были богатые и
к одиночкам относились с презрением.
Когда началась война, почти всех извозчиков взяли в
армию, но некоторые троечники вернулись—«откупились»,
как говорили в посаде. Под утро, поставив лошадей во дво
ре, они заходили в чайную и молча садились за стол в шел
ковых рубашках, подпоясанных кушаками, на которых бол
тались гребенки.
Мне всегда казалось немного странным, что все уже
было, когда я появилась на свет: дома, люди, земля, солн
це, которое точно так же всходило и заходило. Но в том,
что существовали эти троечники, у меня никогда не возни
кало ни малейших сомнений. Меня не было, а они точно
так же сидели в шелковых рубашках, потные, бородатые,
с расстегнутыми воротниками, и долго пили чай, а потом
перевертывали стаканы и говорили «аминь».
И вот теперь, когда я вернулась домой, что-то переме
нилось в этом извечном чаепитии.
Во-первых, новые люди появились на постоялом дво40
ре.— худые, беспокойные, в папахах и солдатских шине
лях. Я слышала, как посадский пристав спросил одного та
кого солдата:
— Какого полка?
Тот ответил:
— Битого, мятого, сорок девятого.
И засмеялся, когда пристав от неожиданности смешно
шлепнул губами.
Во-вторых, в чайной появился Синица. Синица был тро
ечник, который еще в мирное время славился тем, что у
него были лошади по пятьсот рублей и он возил только
«купечество и дворянство». На второй год войны он пропал,
а теперь вернулся и завел тройку с сеткой и фонариками.
Сетка была синяя, с кисточками и накидывалась па выезд,
а фонарики Синица для шику зажигал на оглоблях. Он
был маленький, страшный и носил черную бороду и усы,
под которыми неприятно открывались красные губы. Он
сверкал глазами, когда говорил, и вдруг становились видны
желтые белки. В такие минуты я всегда вспоминала, как
мама говорила о нем, что еще в мирное время он завез в
лес и убил офицера.
Этот Синица теперь мало возил. Прекрасно одетый, в
синей расстегнутой поддевке, под которой была видна алая
шелковая рубашка, в лакированных сапогах, он сидел в
чайной и читал вслух «Газету-копейку».
— С точки зрения национально-прогрессивного блока,
университеты до конца войны надо закрыть,— сказал он
однажды,— а студенчество отправить в окопы. А там на
выбор, господа,— столбняк или пуля!
Я долго думала, «правый» он или «левый», но после
этих слов решила, что «правый».
Вообще троечники были «правые», а рабочие с коже
венного, которые иногда заходили в чайную, были, конеч
но, «левые», а Синица нарочно громко читал «Газету-ко
пейку», когда они торопливо — совсем не так, как извоз
чики,— ели ситничек с чаем. На Синицу они поглядывали
кто сумрачно, кто равнодушно.
Все это была, конечно, политика. У Львовых мне каза
лось, что политика существует только для того, чтобы объ
яснить, почему Митю исключили с волчьим билетом. Как
бы не так!
В Лопахине пропало мясо и масло — это была политика.
Какого-то Протопопова назначили министром внутренних
дел — тоже. Когда на кожевенном заводе бастовали, дирек41
тор сказал рабочим: «Да я вас из снега накатаю сколько
угодно»,— тоже. Но однажды я видела, как по Лопахину
провели большую партию «политических», закованных в
кандалы, и какая-то старая женщина бросилась к арестан
там (потом говорили, что она узнала сына), и конный горо
довой ударил ее по лицу нагайкой. Вот когда я поняла, что
политика — это не только очереди за мясом, Митин волчий
билет, Протопопов, а что-то гораздо более серьезное, что-то
ссорившее и разъединявшее людей и в то же время объеди
нявшее их, связывая между собой необыкновенно далекие
события и предметы.
Письмо. Мамино детство.
Снова у Львовых
Мне больше не нужно было ходить в трактир, потому
что, пока я болела, Алмазов нанял другую судомойку. Мама
дала мне работу — переписать «Новый полный чародейоракул». Это была редкая книга, которую она брала у одно
го букиниста, и только за чтение платила двугривенный в
день. Я принялась, и так усердно, что мама даже забеспо
коилась — она считала, что от чтения и писания «надры
вается грудь».
Жандарм, которого я однажды видела у Агаши, в этот
вечер явился к нам, хотя мама была с ним почти не знако
ма. Он пришел с женой — он повсюду ходил с женой — и
сперва не заводил разговора насчет гаданья, а все расска
зывал о том, что в полиции теперь стало почти невозможно
служить. Настроение — как в пятом году, а содержание и
обмундирование значительно хуже. Жена тоже сказала, что
хуже и что у Николая Николаевича — так звали жандар
ма — миокардит. Я запомнила эту болезнь, потому что у
Агнии Петровны тоже был миокардит и она часто о нем
говорила.
Мама поддакивала, хотя ей было неприятно, что они так
долго тянут: я видела, как несколько раз она сердито под
жимала губы. Но жандарм вдруг вытащил из кармана ши
нели бутылку вина, и мама оживилась.
Не буду рассказывать о том, как они пили,— это не
интересно. Жандарм все хотел рассказать о своем началь
стве.
— Наш полковник — интересная личность,— начинал
он? но жена перебивала его, и он умолкал. Он был грубый,
42
но робкий и, как видно, очень боялся жены. Потом мама
принялась за гаданье, и вот тут стало ясно, зачем они при
шли. Начальство предложило жандарму идти в шпики: пе
ревестись в армию и там подслушивать разговоры, а потом
доносить, кто и при каких ^обстоятельствах высказывался
за революцию и, следовательно, против царя.
— Слушать и брать на карандаш,— объяснил жан
дарм.— Вот тебе и нечаянной радости царица небесная!
Он сомневался, стоит ли идти в шпики, тем более что в
армии настроение не лучше, чем дома. Один знакомый жан
дарм пошел и «хватил шилом патоки». Короче говоря, он
решил погадать и теперь надеялся лишь на то, что Наталья
Тихоновна поможет выйти из этого затруднительного поло
жения.
Я сидела за столиком и переписывала, но одним ухом
прислушивалась к гаданыо: что мама скажет жандарму?
Конечно, ничего хорошего. Она жандармов ненавидела и
называла их «охломоны». Сквозь прореху в тряпичном ков
ре, которым была разделена комната, мне было видно ее
худое доброе лицо со впалыми щеками, седеющие рыже
ватые волосы, цыганские серьги-кольца. Она подделы
валась под цыганку и время от времени говорила: «ча
одарик, ча север» — «иди сюда, иди скорей» или «хохавеса» — «обманываешь». Это было все, что мама знала
по-цыгански.
Жандарма я не видела, только нос и усы, но и по этим
толстым стоячим усам легко было представить себе тупое
внимание, с которым он слушал маму. Жена подлезала под
эти усы и верещала так, что маме приходилось время от
времени сурово взглядывать на нее, ожидая, когда она
кончит.
Иескрлько раз я засыпала над «Чародеем-оракулом» и
просыпалась, а жандарм все не мог решить, идти ему в
шпики или нет. Самые простые выражения, вроде «казен
ный дом», «пиковый интерес» или «пустая мечта», пугали
его. Он спрашивал:
— Что значит?
И мама наконец сердито сказала ему:
— Жандарм ты — так и оставайся жандармом! По
крайней мере шпоры хлопают, люди слышат...
Мне почудилось, что где-то плачет мама, и так вдруг не
захотелось переходить от чего-то хорошего, что я видела
во сне, к э^им слезам и непонятным мученьям! Я выгля
нула из-под коврика — да, мама! Жандарма уже не было,
43
на его месте сидела с папиросой в зубах паша соседка Пе
лагея Васильевна, а мама расхаживала, держа в руке ка
кую-то бумагу, и читала.
— «У нас забрали в армию двух артельщиков,— про
читала она,— из коих один подал жалобу на решение воин
ского присутствия, но оставлена без последствий. Так
что в лавке я теперь один и дела идут отлично. У нас
теперь два кинематографа. Черная мука — две копейки
фунт».
Я сидела, обхватив руками колени, и мне хотелось, что
бы она скорее прочитала то самое страшное, из-за чего она
время от времени останавливалась и, стиснув зубы, смот
рела на Пелагею Васильевну.
— «Ты меня зовешь домой,— продолжала она,— но
я знаю эту проклятую жизнь, и лучше мне пойти на
поле брани, чем жить, как у Пушкина: «...старик со
своей старухой тридцать лет и три года». Старуха
я для него! — незнакомым, грубым голосом крикнула
мама.
Пелагея Васильевна слушала, покашливая. У нее была
чахотка, и в доме все говорили, что весной она непременно
умрет. Потухшая папироса торчала у нее в зубах, и она
перекатывала ее из одного угла рта в другой с задумчи
вым, озлобленным выражением.
— «Тридцать лет и три года»!—злобно повторила
мама.— «Вот почему я решил остаться здесь навсегда. Суди
меня, мне нет возврата, судьба решается моя, и если ждет
меня расплата, пускай за все отвечу я. Или по крайней
мере до 1921 года, когда кончится новый договор — пять
лет без вычета процентов натурой...» Хорош? А я тут
живи — подыхай!
Больше я не слушала ее. Неужели отец не вернется к
нам никогда? Вот отчего мама не спит по ночам. Она не го
ворила со мной об этом письме, потому что стеснялась, что
отец отказался от нее. Он бросил нас оттого, что с нами
ему тяжело, а па Камчатке ему будут платить жалованье
без вычета каких-то процентов натурой.
Я не плакала. Но если бы в эту минуту он явился ко
мне в том прекрасном наряде, который я придумала для
пего и который он, наверно, никогда не носил, я бы сделала
вид, что даже не знаю его. Я бы не сердилась, как мама.
Я бы равнодушно спросила: «Кто вы такой?» И если бы
он бросился передо мной на колени, я бы скорее умерла,
чем простила его.
44
Прежде я не очень-то прислушивалась к маминым рас
сказам — все казалось, что мама говорит не о себе, а о комто другом. А теперь каждый вечер я просила ее рассказы
вать и слушала, слушала без конца.
— Отец решил отдать меня в город к портнихе учить
ся. И что же я увидела в этом ученье? Мы были две де
вочки, и хозяйка пас клала в прихожей вместе с собакой.
Мы радовались этой собаке — она была мохнатая, теплая,
а из-под двери ужасно, Танечка, дуло... Но пришел отец и
взял меня от этой портнихи. У нас была семья шесть чело
век, и он получал в день семьдесят пять копеек, как рабо
чий, но он был гордый человек и сказал, что не потерпит,
чтобы его дочь спала рядом с собакой. В это время приез
жает к матери двоюродный брат портной и помогает устро
ить меня в придворную мастерскую.
Много раз я слышала историю о том, как мама работала
на Малой Конюшенной, в придворной мастерской, но ни
когда прежде мне не приходило в голову поставить себя
на место маленькой девочки, двенадцати лет, которая каж
дое утро выходила из каких-то загадочных Нарвских во
рот и два с половиной часа шла па работу. Два с половиной
часа! За это время наш Лопахин можно было обойти по
меньшей мере три раза.
— Почему я не ездила? Потому, что конка — это был
расход: шесть копеек внизу, четыре наверху, а мой отец
оставался на Путиловском молотобойцем и все время стоял
па семидесяти пяти копейках. Вот я и шла с Чугунного к
Нарвской заставе, потом по Старо-Петергофскому, Екатерингофскому, мимо Мариинского театра, а там уж было
недалеко совсем — по Казанской. Зато ночыо, когда воз
вращалась домой,— это было, Танечка, жутко! Подходишь
к Нарвским — кабак, потом мостик, река Таракановка. По
том поле, развалины и снова кабак — положительно на
каждом шагу. Я по тротуару не шла — оп был гнилой, до
щатый,— а по мостовой, и то приходилось все время пере
бегать с одной стороны на другую. Пьяные, страшно, тем
но, того и гляди отволтузят... И вот работаю я года три,
научилась не хуже других, сижу на сарафанах — это была
такая парадная форма, из бархата лилового, голубого и
желтого цвета. Сижу я па сарафанах, а нужно так шить,
чтобы примерка была без булавок — как надела платье,
так и сняла. А жалованья мне платят восемь с полтийой.
Я прошу: «Мадам Бризак,— наша начальница была мадам
Бризак,—я работаю третий год и на княгиню Юсупову шью
45
полгода». А она мне говорит: «Девочка, ты прибавки от
меня не дождешься. Не годится быть такой гордой, ты
очень бедная и очень серая». Я прихожу к мастерицам, а
они спрашивает: «Ты ей руку поцеловала?» — «За что? За
мою работу?» А старшая услышала и говорит: «Ты моло
денькая, живешь на заводе, у вас волнения, и я тебе сове
тую держать язык за зубами».
До сих пор мама рассказывала громким голосом, оче
видно с целью показать всему дому, что она не такой чело
век, чтобы целовать у какой-то мадам Бризак руку. Но по
сле слова «волнения» она начинала говорить шепотом, и я
догадывалась, что сейчас речь пойдет о Василии Алексее
виче Быстрове. Василий Алексеевич был тоже рабочий, как
мамин отец, но его часто сажали в тюрьму, так что в конце
концов он стал «нелегальный». Однако в тюрьме он ни
сколько не исправлялся и, едва его выпускали,, опять начи
нал работать в какой-то «организации» — это слово мама
произносила так тихо, что его можно было угадать только
по движению губ. Он был «большевиком», как старший
Рубин.
Почему у мамы становилось нежное лицо, когда она рас
сказывала об этом человеке? Почему она задумывалась и
вдруг со смехом вспоминала, как Василий Алексеевич од
нажды пригласил ее в Екатерингоф на гулянье и вздумал
пройти по вертящемуся столбу и свалился? Почему отВа
силия Алексеевича она неизменно переходила к истории
о том, как однажды она ехала на конке и какой-то прилич
ный господин с пушистыми усами подсел к ней и спросил,
что она читает.
— А я читала «Воскресение» Толстого и только поняла,
что ради Катюши Масловой Нехлюдов бросил свое богат
ство. Господин говорит: «Вы правы. Позвольте вас прово
дить». А я отвечаю: «Нет. Я из рабочей семьи и вам не
пара».
Этот господин с усами был мой отец — и тут кончался
мамин рассказ, начинались слезы.-.
Должно быть, письмо отца и то, что он отказался от нас,
заставило меня надолго забыть о Львовых. Шесть недель,
проведенных мною в «депо»* теперь стали казаться мне ка
ким-то мгновением, подобным тому мгновению, когда па
дает звезда и нужно успеть пожелать самое заветное до
того, как она упадет. Она сверкнула и исчезла, а я не усне46
ла ничего пожелать — вот чувство, с которым я вспоминала
о Львовых.
Несколько раз я проходила мимо «депо» — толстая
крыша из снега висела над вывеской, все так же весело за
дирали вверх свои хвостики большие белые буквы. Что слу
чилось в этом доме после того, как я ушла из него? Верну
лась ли Агния Петровна? Женился ли Митя на Глашеньке?
Едва ли, потому что весть о подобном событии донеслась
бы и до посада. Вывел ли Андрей заключение из своей «та
блицы вранья»? Разумеется, я могла просто зайти к нему —
ведь теперь мы были прекрасно знакомы. Но это было не
легко — зайти, когда тебя никто не зовет. Кроме того, Льво
вы могли подумать, что я пришла, чтобы напомнить Агнии
Петровне ее обещание отдать меня в прогимназию Кржев
ской.
Но вот наступил день, когда я пришла в этот дом и под
няла в нем целую бурю.
День этот начался прекрасно. С утра запел кенар — это
было, оказывается, хорошим предзнаменованием. Ситный
теперь редко удавалось достать, а я достала свежий, да еще
с изюмом. Веселые, мы сели завтракать, и мама» как всегда,
когда у нее становилось легче на душе, рассказала о екатерингофском гулянье и об особой «копорской дорожке»,
по которой всегда гуляли девушки из Старорусского уезда,
приезжавшие к лету на огороды. Эта дорожка виднелась
издалека, потому что девушки были в розовых, желтых» зе
леных платьях, юбки до земли, с воланами... И мама приня
лась подробно описывать «копорские» платья.
На зимнее пальто (для меня) и ботинки (для мамы)
давно были отложены пятнадцать рублей, и после завтрака
мы пошли на базар. Правда, все время получалось, что
если купить пальто получше — не останется на ботинки, а
если ботинки получше — не останется на пальто, так что
мы бродили целый день и до того измучились, что пришлось
посидеть у менялы и съесть расстегай с луком. Но в конце
концов мы все-таки купили отличное пальто с бобриковым
воротником и ботинки на шнурках, совершенно целые и
почти до колена.
Было уже темно», когда мы вернулись домой. Мама ста
ла разогревать обед, а я забралась на постель с ногами —
замерзла. И вдруг я услышала, что мама свистит. Она чуд
но умела свистеть и» когда я была еще совсем маленькая,
всегда не пела, а насвистывала мне колыбельные песни.
Но это было давно, а за последние годы я и думать забыла,
47
что мама умеет свистеть. Должно быть, старое и очепь хо
рошее вспомнилось ей. Я вскочила и крепко поцеловала ее.
Потом мы пообедали, и я уселась за «Новый полный ча
родей-оракул».
Глаза слипались после утомительного морозного дня на
базаре, но я время от времени крепко зажмуривала их, что
бы прогнать сон, и продолжала писать. В нашем доме редко
случалась тишина, а тут вдруг настала, только из «Чайной
лавки» доносился как бы сдержапный гул голосов да где-то
далеко позвякивала упряжь, скрипели полозья, ямщик
окликал лошадей...
Далеко, далеко! А вот и поближе. Еще поближе. Еще —
и все оборвалось, но не у «Чайной лавки», где обычпо
останавливались тройки, а подле нашего крыльца. Что за
чудо?
Кто-то быстро взбежал по лестнице и распахнул дверь
не стучась. Это был Синица.
— Наталья Тихоновна, дома ты? — спросил он нетерпе
ливо.— Звездочета нет, а я баришню привез, гадать хочет.
В Петров едем... Ну? Быстро надо.
Он говорил, как цыган,— «баришня».
Почему я подумала в эту минуту, что Синица привез
Глашеньку и что они с Митей едут в Петров венчаться,—
не знаю! Это мелькнуло мгновенно и даже как будто еще
прежде, чем тройка остановилась у нашего дома. Еще пре
жде, чем Синица сбежал вниз и другие, легкие шаги послы
шались на лестнице, я знала, я была твердо убеждена, что
это Глашенька. И не ошиблась.
Она была в том же беленьком полушубке, в котором я
впервые увидела ее у Львовых, по шапочку держала в руке,
и волосы, небрежно заколотые, вот-вот готовы были рассы
паться по плечам. Она была совсем другая, чем тогда, хотя
такая же хрупкая и с таким же нежным румянцем на тон
ком лице. Но в этой хрупкости теперь было что-то отчаян
ное, как будто она решилась или была готова решиться па
опасный, рискованный шаг.
Мама сделала движение, чтобы встретить ее, и Гла
шенька вдруг бросилась к ней. Это было так, как будто
мама, которую она видела впервые в жизни, могла еще
спасти ее — от кого?
— Что, барышня, милая, голубчик мой?
Глашенька так же порывисто отшатнулась.
Прошло немало времени, прежде чем сквозь туман дет
ского обожания я разглядела Глашеньку Рыбакову. Но то48
гда... Кого не поразили бы эти глаза, полные мрачного
света, как бы изнутри озарившего Глашенькино лицо, ко
гда она склонилась над картами, которые неторопливо рас
кладывала мама?
Глашенька сидела, опершись локтями о стол, обхватив
голову руками. Распустившиеся волосы упали на руки, но
она не поправляла их. Мама переставила лампу со стола
на комод, чтобы было просторней гадать, свет падал Гла
шеньке прямо в лицо, и она не отстранялась, не заслоня
лась, как будто нарочно для того, чтобы я запомнила ее
навсегда.
— ...И будут тебе от этого короля хлопоты,— медленно
говорила мама.— И через хлопоты получишь богатство.
А еще предстоит тебе дорога дальняя. Поздняя,— прибави
ла она, и хотя уже давно стемнело и было ясно, что Гла
шеньке предстоит поздняя дорога — как будто не эта, а
другая, страшная дорога открылась в картах на гадальном
столе.— Но этот король фальшивый, и ищет тебя с ним
одна пустая мечта.
Тысячу раз я слышала, как гадает мама, и всегда так
знакомо звучали для меня эти привычные слова, которые
она складывала то так, то эдак, стараясь угадать «судьбу».
И еще привычнее было взволнованное выражение доверия,
надежды, которые я видела на лицах приходивших к ней
женщин, перед которыми она испытывала — так мне каза
лось — полусознательный стыд. Но в этот вечер я слушала
ее, как будто она была какая-то чародейка, которая дей
ствительно знала то, что, кроме нее, не знал ни один чело
век на земле.
Червонная дама легла между семеркой и восьмеркой
бубен — это означало измену; потом пошли пики и пики:
восьмерка — слезы, десятка — разлука. И мама все назва
ла — и разлуку и слезы.
Понимала ли она то, чего не понимала я, сколько пи
глядела на эти тонкие руки, сжимавшие голову, на волосы,
рассыпавшиеся по рукам, на мрачное лицо с широко откры
тыми глазами? Разумеется, понимала. Недаром же, ото
рвавшись от карт, она вдруг грустно сказала не «гадальпым», а своим обыкновенным голосом:
— Эх, барышня! Себя обманываешь, кого винить бу
дешь?
И Глашенька вздрогнула и взглянула ей прямо в лицо.
Это была минута, когда я вдруг испугалась, что вовсе
не с Митей едет Глашенька венчаться в Петров. Почему он
49
остался внизу? Что он делает у крыльца, на морозе? Я слы
шала, как Синица что-то спросил у него — он не ответил.
Наконец, разговаривая, они стали подниматься по лест
нице, и первым вошел и остановился у порога ямщик, а
Митя остался в коридоре, точно скрывался от нас. Почему?
— Пора, баришня, пора,— сказал Синица.
От него пахло холодом, он похлопывал по валенкам
кнутом, а за ним в глубине стоял и молчал Митя. Молчал
и все не заходил. Почему?
Я тихонько вышла в коридор. Это был не Митя. Это был
Раевский. Я сразу поняла, что это он, хотя он был в штат
ском, в огромной шубе с поднятым воротником и стоял в
стороне, точно прячась. Под бобровой шапкой было видно
его полное, взволнованное лицо. Я негромко ахнула и побе
жала назад.
Мне были известны такие истории. В кино «Модерн» я
видела драму, в которой барышня была влюблена в своего
жениха, а убежала с другим, но для этого у нее были серь
езные причины! Ее жених был старик, и ему не нрави
лось, что- она играет на сцене. Но тут было совсем другое.
Как живая, стояла передо мной Глашенька — не эта, мрач
ная, с распущенными волосами, а веселая, обрадовавшаяся,
когда Митя выбежал к ней из дому, застенчивая, когда он
предложил ей руку, гордая, когда она приняла ее свободно,
как королева. Она любила его! Почему же вдруг разлюби
ла? Как она могла променять Митю на этого полного, не
приятного человека с короткими ногами, который, как мед
ведь, ворочался в коридоре, а потом зашел и, не здороваясь,
положил на стул кучу смятых трехрублевых бумажек?
Какое-то странное оцепенение нашло на меня. Кажется,
я видела, а может быть, и нет, как мама, кончая гаданье,
наудачу вытащила последнюю карту, и этой картой оказа
лась десятка пик — удар или больная постель, как Гла
шенька каким-то несмелым движением смахнула карты со
стола, встала, качнулась и упала бы, если бы Синица не
подхватил ее. Он понес ее по лестнице на руках, но чуть не
выронил, и Глашенька спустилась сама. Я выбежала вслед
за мамой.
...Путаясь в шубе, Раевский сел подле Глашеньки и стал
застегивать полсть. У него пальцы не слушались. Синица
крикнул:
— Эй вы, распрекрасные, дети любимые!
И снова забренчала упряжь, заскрипели полозья —
только что близко, а вот уже дальше и дальше. Мы верну50
лись домой, и все время, пока мама, вздыхая, жалела Гла
шеньку, ругала Раевского, мне казалось, что я слышу
далекий скрип и бренчанье убегающей тройки. И потом,
вернувшись к себе, я еще долго прислушивалась к этим
звукам, точно было невозможно допустить, что Глашенька
уехала, а мы ничего не сделали, чтобы помочь ей, остано
вить ее...
Ах, какое у нее было лицо, когда она встала и смахнула
карты со стола! Мне было жаль ее. Но еще больше я жале
ла Митю. Быть может, я должна сразу же бежать к нему?
И мне представилось, как я бегу по набережной, глухо,
грустно звенят тополя, Ольгинский мост открывается под
ясной луной. Вот и «депо», Митя не спит, а играет на
скрипке. Запаянная трубка с ядом кураре лежит у него на
столе. Дрожа, я говорю ему, что Глашенька убежала с
Раевским. Он отвечает: «Я презираю ее».
И снова берется за скрипку, как будто ничего не слу
чилось.
А может быть, действительно ничего не случилось? Мо
жет быть, он поссорился с Глашенькой? Может быть, у него
уже прошла любовь? Ведь недаром же Андрей говорил,
что «для людей типа Мити прошлое вообще не имеет зна
чения». Может быть, компания в конце концов повлияла
на него и он раздумал жениться?
Я все лежала, и думала, и прислушивалась — и все чу
дилось далеко-далеко позвякиванье упряжи, скрипенье по
лозьев, глухой стук копыт по наезженной, крепкой дороге.
Еще когда я уезжала от Львовых, Андрей дал мне кни
гу «Мысли мудрых людей», так что у меня был прекрасный
повод, чтобы отправиться к нему и спросить, знает ли
Митя, что Глашенька убежала с Раевским. Прежде мне
казалось неудобным возвратить книгу, пока я ее ле прочла.
А теперь я решилась, тем более что это была довольно
скучная книга.
Оказалось, что это трудновато: подойти к «.дело» и по
звонить не с кухни, а в парадную дверь. Но я все-таки по
звонила и, когда Агаша открыла, сказала ей вежливо;
— Доброе утро.
Она стала ахать, что у меня хорошенькое пальто и что
я сама стала хорошенькая. Я поблагодарила;
— Спасибо. Андрюша дома?
51
В эту минуту он сам вылез из своей комнаты, какой-то
бледный, с завязанным горлом, и сказал:
— Здравствуй. Ты молодец, что пришла. Иди-ка сюда,
я тебе покажу одну штуку.
У него ничего не переменилось в комнате, только силь
но пахло валерьяновыми каплями и на полу стояла боль
шая стеклянная банка. Я сразу заметила, что в ней тарака
ны, но не обыкновенные, рыжие, а черные, которых, гово
рят, нарочно разводят, чтобы они приносили счастье.
Андрей внимательно посмотрел на меня. Кажется, ему
понравилось, что я не удивилась.
— Я их усыпляю,— сказал он.— Понимаешь? Л потом
буду вскрывать. Хочешь мне помочь? Нужно сесть на
банку.
На банку, оказывается, нужно было сесть потому, что,
если просто закрыть ее картонкой или фанерой, тараканы
не уснут или уснут в ужасных мучениях. Когда я пришла,
Андрей как раз ломал себе голову над этим вопросом. Оп
уже влил в банку эфирно-валерьяновых капель, и эфир
испарится, если кто-нибудь не сядет па банку. Он бы сам
сел, но ему нужно готовить какие-то препараты.
Я сказала:
— Ну, пожалуйста.
И хотела снять пальто. Но Андрей сказал, что так даже
лучше. И вот в новом зимнем пальто я уселась на банку.
Это было довольно глупое положение, в котором я но
могла, разумеется, завести разговор о Мите, раздумал ли
он жениться па Глашеньке и знает ли, что она убежала.
Я только спросила:
— А они будут долго?
— Что долго?
— Засыпать.
Андрей сказал, что черных тараканов ему не приходи
лось усыплять, по они похожи на жуков, а жуки от эфира
в конце концов засыпают.
— Тебе неудобно сидеть? — заботливо спросил он.—
Хочешь, я принесу тебе что-нибудь почитать?
Я поблагодарила и отказалась.
Интересно, что, сидя па этой банке, неудобно было раз
говаривать не только о Мите. Я спросила:
— Ну, что нового?
И даже этот вежливый, обыкновенный вопрос показался
мне каким-то неловким. Но Андрей, кажется, не заметил,
что я смущена. Озабоченный, он сидел на корточках и дол53
го смотрел на тараканов. Потом вышел, вернулся с доской,
на которой рубили мясо, и начал вкалывать в нее булавки.
Я спросила беззаботно:
— А зачем тебе их вскрывать?
Он посмотрел на меня, не видя и думая о чем-то
своем,— я знала это выражение с раздвинутыми от вни
мания бровями.
— Видишь ли, я хочу выяснить, есть ли у них сердце.
Я мог бы просто спросить у дяди, он знает наверняка, по
тому что даже сказал, как называется черный таракан полатыни. Но мне хочется самому. Я поспорил с Валькой, что
есть, а он говорит, что поверит только в том случае, если
увидит собственными глазами. Это его девиз: «Верю тому,
что вижу». В бога он не верит тоже потому, что не видит.
Валька — это был Коржич. Значит, Андрей с ним по
мирился.
— Но это вообще интересно, верно?
Я согласилась, что интересно. Тараканы налезали друг
на друга и издалека трогали стенки усами. Смотреть на
них можно было только сбоку и то, если поднять пальто.
По-моему, они и не думали засыпать, хотя я сидела очень
плотно и могла поручиться, что ни одна частица эфирновалерьянового газа пе пропала папрасно. Но Андрей ска
зал, что они засыпают.
— Это у них возбуждение,— объяснил он.— Кошки бе
сятся от валерьянки, а тараканы, вероятно, сперва возбуж
даются, а потом засыпают.
Мы помолчали. Потом я спросила:
— Ну, как Агния Петровна? Вернулась из Петрограда?
— Вернулась.
—- Отменили волчий билет?
— Отменили. Митя едет в Ивановен.
Я твердо решила спросить насчет Глашеньки, когда та
раканы заснут. Но не выдержала:
— Что же он? Как видно, раздумал жениться?
— Нет, не раздумал.
Не раздумал! Я чуть не вскочила, но вовремя опомни
лась и только немного повертелась на банке.
— Интересно. А помнишь, ты говорил, что они, воз
можно, убегут венчаться в Петров?
— Помню. И что же?
— Ничего.
Я помолчала. Тараканы все шевелили усами, и я опять
не выдержала:
53
— А вот и не убегут.
Наверно, у меня в голосе было что-то трагическое, по
тому что Андрей бросил свою доску и с удивлением обер
нулся ко мне:
— Почему ты думаешь?
— Потому, что Глашенька уже убежала.
Прежде я не замечала, чтобы у него так быстро меня
лось выражение лица. Только что было видно, что он глу
боко занят тараканами, как будто на лице было написано:
«Тараканы». А теперь кто-то мгновенно написал: «Гла
шенька убежала».
— Этого не может быть,— медленно сказал он.— Как
убежала?
— Вчера вечером она заезжала к маме погадать, и с ней
был этот Раевский. Мама сказала, чтобы я не говорила, что
они были, но раз Митя не знает, я считаю, что было бы
подло скрывать.
Я подобрала пальто и посмотрела на тараканов с такой
ненавистью, что если у них было сердце, как предполагал
Андрей, оно бы сжалось от этого взгляда.
— Она не хотела.
- Кто?
— Глашенька. Не то что не хотела, а расстраивалась.
Она была в отчаянии,— сказала я торжественно,— потому
что любит Митю, а убежала с другим!
Тут надо было бы рассказать, как Глашенька, войдя,
бросилась к маме, как, сжимая виски, смотрела на карты,
точно ждала спасенья от этих растрепанных карт. Но, сидя
на тараканах, я не могла рассказывать об этом.
— Вот что,— сказал Андрей,— ты останься, а я сейчас
же пойду.
— Куда?
— К нему.
Теперь у него стало решительное лицо. Он сжал губы и
вышел.
Вероятно, это было подло с моей стороны, но, подождав
немного, я осторожно встала и на цыпочках пошла за Ан
дреем. Это было свыше моих сил — в такую минуту усып
лять тараканов! Кроме того, я надеялась, что они прекрас
но подохнут под доской, которую я положила на банку.
Митя был в столовой, зубрил, обложившись книгами,—
наверно, твердо решил получить в Ивановске золотую ме
даль. Дверь в коридор была открыта. Когда я на цыпочках
подошла к ней, Андрей стоял у буфета — очевидно, только
54
что начал говорить, потому что я еще видела, как Митя
поднял к нему недовольное лицо — сердился, что ему по
мешали.
У меня сильно билось сердце, и я была убеждена, что
Андрей сейчас прямо скажет ему: «Убежала с Раевским»,
как он однажды прямо спросил у меня: «Тебе хочется
знать, отчего у меня распух нос?»
Ничего подобного. Он мялся, и я видела, что ему очень
трудно.
— Ты не беспокойся,— наконец мягко сказал он,— тем
более что это может оказаться неправдой. Но, видишь ли,
дело в том... ко мне пришла Таня, и она говорит, что вчера
Глашенька гадала у Таниной мамы.
— Гадала?
— Да. И Таня говорит, что она была не одна.— Андрей
говорил совершенно как взрослый.— Она была с Раевским.
Он замолчал. Он не смотрел на Митю.
— В общем, они уехали. Таня говорит, что в Петров.
Митя встал. Я никогда не думала, что можно так по
бледнеть. Он коротко крикнул — не знаю что, просто так —
и взялся руками за стол. Мне показалось, что он взялся,
чтобы не упасть, а он вдруг двинул стол и с грохотом по
валил его, так что тетради и книги посыпались на пол и,
между прочим, разбилась прекрасная белая лампа, которой
Агния Петровна гордилась и говорила, что какой-то ар
тист привез ей эту лампу из Вены.
Потом все произошло очень быстро. Митя выскочил
в переднюю, сорвал с вешалки шинель. Стук палок раздал
ся в коридоре — это старый доктор, услышав крик, вышел
из своей комнаты и спросил тревожно:
— Что случилось?
Андрей сказал ему странным голосом:
— Дядя, идите сюда, скорее, скорее!
И я увидела, что Митя, полузакрыв глаза, стоит у стены
и, шатаясь, трогает стену руками. Но вот он шагнул, рас
пахнул двери, и, когда мы с Андреем выбежали за ним,
только шинель, которую он перекинул через плечо, мельк
нула в калитке.
Павел Петрович
С этого дня я стала снова бывать у Львовых — во-пер
вых, потому, что поправилась старому доктору, а во-вто
рых, потому, что все-таки интересно было узнать, есть ли
у тараканов сердце.
55
Но сперва я расскажу о Мите.
Агнии Петровны не было дома, когда мы сказали ему,
что Глашенька убежала с Раевским, и Андрей решил, что
нужно «немедленно найти маму, потому что Митя может
покончить с собой». Он привел меня в Митину комнату и
взял со стола трубку с ядом кураре.
— Возможно, что это и не кураре,— сказал он.— Но на
всякий случай нужно убрать его подальше. Дай-ка платок.
Он завернул трубку и сказал, чтобы я держала ее в
левой руке.
— Ты можешь упасть,— объяснил он,— А падая, чело
век инстинктивно опирается на правую руку. А теперь от
правляйся домой, а я пойду искать маму.
Это было глупо, что я согласилась: пока я дойду до дому
и вернусь обратпо, у Львовых могли произойти важные со
бытия. Я подумала об этом, но поздно — уже когда шла че
рез Ольгинский мост. Теперь оставалось только снести яд
и поскорее вернуться.
В кухне у Львовых — на этот раз я позвонила с кухни —
было большое общество и сидели даже какие-то важные
люди — например, горбатый чиновник, о котором гимнази
сты говорили, что он страшный силач. Агаша стояла у пли
ты и рассказывала о Мите. Оказывается, она служила у
Львовых с 1904 года, и с Митей еще тогда было мученье:
как увидит даже на той стороне улицы мальчика или
девочку, сразу перебежит и побьет. Потом она рассказала,
что Митю ищут по всему городу и нигде не могут найти,
хотя прошло уже пять часов с тех пор, как он, выйдя от
Рыбаковых, бросился вниз по Сергиевской, к Тесьме,— и
пропал.
В этом месте она собралась зареветь, но удержалась,
потому что горбатый чиновник придвинулся к ней и спро
сил:
— А яд-то?
И Агаша ответила загадочно:
— Так и пе можем найти.
Я еще слушала, пе понимая.
— Очевидно, отравился — и в прорубь,— заметил чиновпик.
Агаша заревела. Все задумчиво смотрели на нее. Я —
тоже. И вдруг я поняла: яд! Они думают, что Митя отра
вился ядом кураре! До сих пор я тихонько стояла в углу
и даже немного боялась, как бы меня не прогнали, а те
перь вышла и встала подле Агаши,
53
— Агашенька, Агния Петровна думает, что Митя отра
вился тем ядом, который лежал у него на столе?
Она сказала, что да и что Агния Петровна чуть не упа
ла в обморок, а теперь ходит с жандармом и ищет Ми
тин труп. И что Андрей тоже как ушел с утра, так и
нету.
— Хорошо. Тогда я пойду к дяде,— сказала я твердо.—
Мне нужно сказать ему несколько слов.
Без сомнения, старый доктор тоже беспокоился насчет
Мити. Он привстал с кресла, как только я появилась в две
рях, и спросил тревожно:
— Нашли?
Я сказала:
— Здравствуйте, дядя Павел. Как ваше здоровье? Дело
в том, что Агния Петровна напрасно беспокоится: яд у
меня. Это трубка с чем-то красным. Андрей дал ее мне. Она
в комоде. Если хотите, я принесу.
Он внимательно посмотрел на меня и улыбнулся, хотя,
кажется, я не сказала ничего смешного.
— Да, да,— сказал он.— Мы взволновались, хотя я го
ворил Ане (так он называл Агнию Петровну), что это не
может быть кураре и вообще, вероятно, не яд. Но все-таки
где же Митя?
— Видите ли, дядя Павел,— сказала я оживленно,—
интересно еще, где Андрей. Понимаете, Андрей ведь тоже
пропал. Это меня утешает.
Доктор был без очков, когда я пришла, а теперь надел и
снова посмотрел на меня, как будто увидел впервые.
— Так, так,— серьезно сказал он.— Почему же это тебя
утешает?
— Потому, что он тоже беспокоится и пришел бы до
мой. А он не пришел. Значит, у него есть причина.
— Почему ты думаешь?
Я сказала, как Андрей:
— Потому, что сделала заключение. В самом деле, дядя
Павел. Куда Андрей мог пропасть на весь день? Он не вер
нулся домой из-за Мити. Вы читали «Злой рок шахт
Виктория»? Он следит за Митей, как Нат Пинкертон.
Следовательно, они придут оба в одно время, один за
другим.
Я была в таком вдохновении, что прослушала зврнок
и в первую минуту не поняла, почему Агаша сказала:
«Ай, батюшки!» Она выбежала в коридор, я за ней, по
сразу вернулась, потому что старый доктор потянулся к
57
палке, лежавшей на полу, и чуть не упал. Я подала ему
палку.
Агашины гости высунулись из кухни, чтобы посмот
реть, кто пришел. Это был Митя. Он снял шинель в перед
ней. Проходя мимо Агашиных гостей, он двинулся на них
и сказал грозно, совершенно как Агния Петровна:
— Это еще что такое?
Потом прошел к себе и закрыл дверь на ключ.
А через несколько минут снова раздался звонок, и при
шел Андрей. Он пришел страшно замерзший и долго от
малчивался, шмыгая носом и мрачно глядя на свои поси
невшие пальцы. Я сказала, чтобы он приложил их к живо
ту — верное средство. Он приложил.
Оказалось, что он все время сидел во дворе у Рубиных
и ждал Митю. Он не хотел показываться, чтобы Митя его
не прогнал. Но в общем, сказал он, это была ерунда, пото
му что он играл с ребятами в снежки и стал замерзать,
только когда этих ребят позвали обедать.
Агния Петровна тоже пришла — откуда-то она уже зна
ла, что Митя нашелся. Она сняла пальто п, сердито проти
рая запотевшее пенсне, долго стояла в передней. Все от нее
удрали. Она постучалась к Мите, и я слышала, как он
сказал:
— Мамочка, если можно, потом.
Я ушла. Старый доктор почему-то поцеловал меня, ко
гда я заглянула к нему, чтобы проститься.
Павел Петрович предложил заниматься со мной по всем
предметам прогимназии Кржевской, и я стала ходить, в
«депо», как в прогимназию, с тетрадками и книжками, ко
торые дал мне Андрей. Это были книжки по арифметике
и географии, а по природоведению и по русскому доктор
сказал, что не нужно, потому что он и без книг знает эти
предметы. Я приходила и садилась у его ног на скамеечке.
Он спрашивал — между прочим, строго, а я отвечала. Те
перь я, нисколько не боялась, а, напротив, привыкла к ста
рому доктору и полюбила его. Входя к нему, я всегда чув
ствовала, что для того, чтобы заговорить со мной, ему
нужно вернуться откуда-то издалека. Я чувствовала, что
он одинок. Например, он любил прочитать газету и пого
ворить о политике, а кроме меня, никто не хотел его слу
шать. Я расстраивалась, когда его обижали. Он очень об
радовался, когда Митя решил пойти на медицинский фа58
культет, и хотел по этому поводу прочитать ему свою
статью, которая называлась «Защитные силы», но Митя
сказал: «Ох, дядюшка, ради бога!» — и это было так грубо,
что Агния Петровна сделала ему замечание.
Старому доктору было скучно постоянно находиться в
своей комнате, иногда он выходил посидеть на крыльце, и
Агния Петровна сразу же начинала ворчать, как будто это
было трудно — подать ему шубу и шапку и немного под
держать под локоть в дверях.
Словом, непонятно почему, но в «депо» были как бы
две партии: одну составляли Агния Петровна и Митя, а
другую — этот старый человек, очень вежливый, который
ничего не требовал, ни на что не жаловался и только сидел
в своей комнате и писал. Мне казалось, что очень трудно
быть вежливым, когда приходится ходить, опираясь
на палку и тряся головой, висящей как-то отдельно от
тела.
Я давно хотела поговорить с Андреем об этих странных
отношениях, тем более что он жалел Павла Петровича и
часто заходил к нему. Наконец решилась, и Андрей отве
тил, что мог бы объяснить, но не стоит, потому что я все
равно ничего не пойму.
— Ты знаешь, что такое принцип? — спросил он.
— Нет.
— А что такое микроб?
— Тоже.
— Вот видишь.
Но я стала приставать, и тогда он сказал, что Агния
Петровна рассердилась на доктора за то, что он из прин
ципа отказался лечить за деньги. К другим врачам бедняки
не ходят, а к нему ходят, потому что он с них ничего
не берет или самое большее двадцать копеек. Между
тем он мог бы зарабатывать десять рублей в день — Анд
рей сам слышал, как Агния Петровна сказала об этом
Агаше.
Но немного он все-таки зарабатывает, главным образом
на медицинские журналы, которые ежегодно выписывает
из Петрограда и Москвы. Он интересуется микробами, но
из этого тоже ничего не выходит, потому что тут главное —
опыты, а для опытов нужны аппараты. Впрочем, может
быть, старому доктору они не очень и нужны, потому что
Он занимается плесенью. Как это ни странно, он считает,
что плесень не только совершенно безвредна, но действует
лучше многих лекарств.
59
Когда-то он жил в Петербурге, но потом его выслали,
потому что он выступил против царя на каком-то съезде.
В Лопахин он попал не сразу, а сперва три года провел гдето в Сибири.
— Между прочим, ко времени моего рождения он уже
ходил с палкой,—добавил Андрей.— А потом, когда мне
стало года четыре,— с двумя.
Я спросила, чем болен Павел Петрович, и Андрей объ
яснил, что это тяжелый ревматизм, которым он заболел,
когда его отправляли в Сибирь по этапу. Но он не лечился,
потому что большинство лекарств, по его мнению,— сплош
ное жульничество, за исключением двух-трех, которые
были известны еще Гиппократу.
— Знаешь, кто такой Гиппократ?
Мне хотелось учтиво промолчать, чтобы вышло, как
будто я знаю, но Андрей понял и сказал:
— Эх ты, Гиппократа не знаешь!
И он объяснил, что в древности был такой врач, кото
рый мог даже не осматривать больного, а только посмотрит
ему в глаза — и готово! Уже известно, выздоровеет больной
или нет.
Стало быть, Агния Петровна сердилась на брата из-за
какого-то принципа? Или из-за Гиппократа?
Я долго думала над этим вопросом и решила, что Ан
дрей ошибается. Просто доктор был стар и болен, а на ста
рых и больных всегда сердятся. Это я заметила еще, когда
у меня была бабушка, которая умерла в 1913 году. Особен
но если нечего надеяться, что они когда-нибудь смогут за
платить за еду и квартиру.
На другой день после истории с Митей я принесла в
«депо» трубку с ядом кураре, и старый доктор приветливо
закивал, увидев меня:
— А, злой рок шахт Виктория!
Это было у крыльца, он сидел закутанный, только длин
ные брови торчали из-под нахлобученной шапки.
— Ну как, сделала заключение?
Я сказала:
— Здравствуйте, дядя Павел. Как ваше здоровье? На
счет чего заключение?
— Насчет яда кураре,— сказал доктор и засмеялся.
Разумеется, он шутил, я и не собиралась делать заклю
чение насчет яда кураре.
60
Я сказала:
— Между прочим, Андрей думает, что это не яд. Вот
посмотрите, дядя Павел. Хотя он красный, но прозрачный.
А яд — например, жидкость для клопов — он мутный.
Доктор взял у меня трубку и положил ее на перила.
Потом расстегнул шубу и достал из кармана перочинный
нож. Он вывернул карман и вытряхнул из него комочки
ваты и крошки. Он нисколько не торопился, так что мне в
в голову не могло прийти, что он собирается делать. Я толь
ко ахнула, когда он взял в правую руку нож и сильно уда
рил им по стеклянной трубке.
— Дядя Павел!
Кончик отлетел, и доктор налил немного яду кураре па
ладонь и понюхал его, потом тронул языком и энергично
сплюнул.
Я заорала:
— А-а-а!
Он сказал сердито:
— Молчи, болван!
Потом засмеялся, бросил трубку в снег и сказал, что это
вода, подкрашенная кармином.
Андрей потом говорил, что здесь сыграла роль быстро
та плевания и что он берется таким образом попробовать
даже какую-то царскую водку. Но водка, даже и царская,
было одно, а яд — совершенно другое. Кто еще в Лопахине
решился бы попробовать яд?
Митя уехал в конце января, и в «депо» стало пусто без
него — так много говорили о нем и столько оп всем достав
лял беспокойства. Перед отъездом он зашел к Глашеньки
ным родителям и просидел у них страшно долго; Андрей
потом рассказывал, что Агния Петровна уже принялась
было искать в его комнате записку: «Прошу в моей смерти
никого не винить». Когда он надолго пропадал, она прежде
всего искала эту записку.
Я спросила у Андрея, как он думает, почему все-таки
Глашенька любила Митю, а убежала с Раевским, и Андрей
объяснил, что это сложный вопрос, в котором может разо
браться только наука. Но. в литературе ему известны по
добные факты. Например, в пьесе Островского «Беспридан
ница» одна девушка чуть не убежала с богатым купцом, и
когда жених стал упрекать ее, она отвечала: «Поздно! Те
перь у меня перед глазами заблестело золото, засверкали
бриллианты». Возможно, что то же самое произошло и с
Глашенькой, тем более что отец Раевского — директор бан61
ка и в Лопахинском уезде ему принадлежит большое име
ние «Павы». Но они убежали не в имение, а в Петроград,
потому что Раевский все равно собирался перевестись в
Петроград. Он хочет кончить Училище правоведения и
стать дипломатом.
Мне запомнился вечер, когда уехал Митя. Компания
устроила ему проводы, и Агния Петровна стояла у ворот
и смотрела, нет ли поблизости городовых, потому что гим
назисты пели запрещенные песни.
Мы с Андреем вышли во двор, и она нас тоже заставила
сторожить, хотя пение едва доносилось из-за двойных рам,
был десятый час и городовые спали. Потом извозчики по
дали к крыльцу, и оказалось, что товарищи едут провожать
Митю за пятнадцать верст на вокзал, хотя и непонятно
было, как они поместятся в двух маленьких санках. Они
вышли, обнявшись, в расстегнутых шинелях, с фуражками
па затылках, и Агния Петровна снова стала бояться — уже
не полиции, а гимназического начальства. Наконец все
расселись, уехали, и наступила та пустота, о которой я уже
рассказала.
Теперь я бывала в «депо» почти каждый день и остава
лась, даже когда Андрея не было дома. Случалось, что
Агаша просила меня помочь: я убирала комнаты или то
пила печи. Но чаще я сидела у старого доктора и читала
что-нибудь или смотрела, как он пишет. Мы подружились.
Я рассказала ему, как мы с мамой живем в посаде и как
коврики и половики совсем перестали брать, а гадать ходят
теперь к звездочету, хотя он только обманывает публику
своими фокусами да звездами на заборе. Доктор попросил
меня объяснить значение карт, и я объяснила, что бывают
разные способы гаданья — цыганский и французский «Ленорман-Етейла». Самый трудный — французский, а самый
верный — цыганский, потому что только одни цыгане еще
верят в судьбу. Но это было уже из «Оракула», которого,
кстати, пришлось вернуть, потому что букинист набавил за
день четыре копейки. Потом доктор наудачу вытащил се
мерку, десятку, короля и валета бубен и спросил;
— Ну-ка, что это значит?
И я, не задумываясь, ответила:
— Это значит, что после прогулки вы свидитесь дома
с вашим предметом и вступите в брак, к досаде и огорче
нию старого родственника.
62
Доктор слушал с интересом.
— Значит, «Ленорман-Етейла»,— сказал он задумчи
во.— Так... А сколько семью девять, ты знаешь?
Я сказала, что знаю только до «шестью шесть», и он
задал мне до «семью девять».
В другой раз я рассказала ему, как к маме приходил
жандарм с женой, и Павел Петрович сказал загадочно:
— Крысы бегут с тонущего корабля.
Я видела, что ему хочется поговорить о политике, и
нарочно спросила:
— Дядя Павел, а при чем же здесь крысы?
И он объяснил, что в данном случае монархия, то есть
самодержавие,— это корабль, а крысы — это те, кто дога
дывается, что он непременно потонет. Но догадываются
далеко не все, тем более что самодержавие устраивает за
говор, чтобы победить народ, который стремится к свободе.
— Дядя Павел, а вы стремитесь к свободе?
Он засмеялся и сказал:
— О да!
В свою очередь, помещики и буржуазия тоже устраи
вают заговор, чтобы устранить царя, потому что они боят
ся, что у царя не хватит сил справиться с народом. Но из
всех этих заговоров все равно ничего не выйдет, потому
что народ просыпается или уже проснулся, и низверже
ние самодержавия, безусловно, произойдет — возможно
даже, что через три или четыре года.
Это было очень трудно выговорить — «низвержение са
модержавия». Но потом получилось, и заодно я рассказала
Павлу Петровичу все, что знала о политике, то есть что
есть разные партии и что Синица, по-моему, «правый»,
потому что хочет отправить всех студентов на фронт.
Доктор выслушал и, к моему изумлению, сказал, что
все эти партии почти ничем не отличаются друг от друга.
— Два мира борются между собой,— еказал он,—мир
богачей и мир тружеников, которые всю жизнь работают
на этих богачей и тем не менее остаются бедняками.
Мне захотелось спросить, кто же я — богатая или бед
ная, тем более что в посаде мы с мамой считались не осо
бенно бедными. Но он задумался,, уставившись в одну
точку, широко открыв свои грустные, потускневшие глаза.
И я не спросила.
В другой раз он заговорил о болезнях. Он думал, ока
зывается, что мы заболеваем не потому, что у нас что-ни
будь болит, а потому, что нас точат микробы.
63
Я не поняла, но кивнула. И вдруг старый доктор рас
сказал мне сказку о ночном стороже, который любил
смотреть через увеличительные стекла. Это было давно,
лет двести тому назад, и не у нас в России. Сторож был чу
дак, и ему было интересно, что, например, делается в го
лове у мухи или как устроен глаз у быка. Увеличитель
ные стекла, которые мальчишки покупали, чтобы выжи
гать разные слова на заборах, он делал сам, причем та
кие сильные, что обыкновенные волосы выглядели под
этими стеклами как толстые, мохнатые бревна.
И вот однажды он набрал в стеклянную трубочку не
много воды и посмотрел на нее через стекла, хотя всем
было ясно, что как бы воду ни увеличивать, она все равно
остается водой. Но оказалось, что в воде плавают какието маленькие животные — такие маленькие, что он про
сто не поверил глазам, причем это были не рыбы.
Я сказала:
— Дядя Павел, ну какие маленькие? Как соринка?
— Меньше.
— Как пылинка?
— Еще меньше.
Меньше пылинки был, по-моему, только глаз у какой-ни
будь букашки вроде комара. Но мне показалось неудобным
сравнивать маленьких животных, о которых так серьезно
рассказывал старый доктор, с глазами каких-то букашек.
И вот ночной сторож стал повсюду искать маленьких
животных — он почему-то решил, что они должны водить
ся не только в воде. И действительно, оказалось, что их
сколько угодно, например, в перце, если его размочить.
Сторож стал даже разводить их — кажется, в соусе или
в компоте.
По вечерам он зажигал фонари, по ночам ходил с
ружьем и кричал: «Спите спокойно!» А днем сидел над
своими маленькими животными и рассматривал их через
увеличительные стекла.
В общем, это была довольно интересная история, хотя
я так и не поняла, каким образом нас точат микробы.
Мне понравилось, что сторож ходил по улицам и кри
чал: «Спите спокойно!» Вот если бы у нас был такой ноч
ной сторож в посаде! Насчет маленьких животных я хо
тела сказать, что зачем же их разводить, если от них нет
ни малейшей пользы? Но у доктора было такое печальное,
доброе лицо, когда он рассказывал эту историю, что я
только подумала — и не сказала.
64
Зимним вечером; снег падает на затерянный в глуши
городок, толстая белая крыша над вывеской «депо» стано
вится все толще и, наконец, обрушивается с бесшумным
вздохом. Время идет — минута за минутой. Необыкновен
ные события происходят в мире, и так как они действи
тельно необыкновенны, другие, еще более необыкновен
ные, вообразить невозможно. Люди верят, надеются,
ждут...
Все медленнее летят тяжелые, крупные хлопья — воз
дух полон ими от земли до небес. Они сходятся и расходят
ся, точно пляшут какой-то неторопливый старомодный та
нец. Поднимается ветер — и они поднимаются вверх. Ве
тер падает — и они покорно ложатся на землю.
Держа на коленях раскрытую книгу, девочка сидит у
ног старого человека. Снизу она видит его бороду и очки,
которые едва держатся на кончике толстого носа. Она чи
тает, он слушает. Иногда он строго поправляет ее.
Такими ушли от меня детские годы.
ГЛАВА ВТОРАЯ
СТАРЫЙ ДОКТОР
Для кого!
Это было вечером, в десятом часу. Маме, засидев
шейся за шитьем, захотелось чаю, и она послала меня на
постоялый двор. Размахивая пустым чайником, я пере
бежала дорогу —и остановилась: навстречу мне шел Ру
бин,’изменившийся, постаревший, в измятом, изорванном
пальто, с черными руками. Он взглянул на меня и сказал
тихим голосом:
— Не найдется ли водички, девица?
Это было невероятно, чтобы Рубин, который, встре
чаясь со мной, всегда закрывал один глаз и делал серьез
ное, смешное лицо, ни с того ни с сего назвал меня «деви
цей» и притворился, что мы не знакомы.
Я ответила растерянно:
— Сейчас принесу,— и со всех ног побежала в «Чай
ную лавку».
Уж не помню, когда меня осенила догадка, что это во
все не Рубин, которого я превосходно знала, а его брат,
большевик. Помню только, что все время, пока старший
3 В. Каверин, т. 4
65
Рубин пил, мне хотелось спросить, не попал ли он под
лошадь, «= месяц назад у нас в посаде был такой случай.
— У вас пальто разорвалось. Зайдите к нам, мама за
шьет.
— Некогда, девица.
Он хотел погладить меня по голове, но взглянул на
свою черную, запачканную руку и передумал.
— Тебе сколько лет?
— Одиннадцать.
— Ну и счастливая же ты, девица! Хорошая у тебя
будет жизнь.
Я спросила:
— Почему вы так думаете?
— Я не думаю. Я знаю.
Пошатываясь от усталости, он двинулся дальше, а я
стояла и долго смотрела вслед — до тех пор, пока он на
конец не скрылся за поворотом.
На другой день мы с мамой узнали, откуда он шел и
почему у него были черные руки. Сибирский казачий
полк, вызванный Временным правительством в Петро
град, должен был проехать через станцию Лопахин, и ра
бочие кожевенного завода под руководством Рубина раззобрали пути и уговорили казаков вернуться.
Ни годы войны, ни Февральская революция почти ни
чего не изменили в Лопахине. Зато теперь, когда под раз
ными предлогами я каждый день бегала из посада в го
род, можно было подумать, что от одного до другого раза
проходили не часы, а годы.
Перемены были огромные, необыкновенные, и касались
они решительно всех — это в особенности меня поражало.
В садике перед домом уездной управы, где помещался
совдеп, появились солдаты, которые раздавали листовки,
и я сама видела, как директор мужской гимназии взял
такую листовку и сейчас же с негодованием, швырнул на
землю. На заборах, на стенах домов появилось воззвание,
подписанное «Военно-революционный комитет», и трудно
передать, какую бурю произвел в Лопахине этот малень
кий листок бумаги! Я была у Львовых, когда к Андрею
пришел его одноклассник фон дер Боль, сын уездного
предводителя дворянства. Сперва они говорили о гимна
зических делах — правда ли, что в Петрограде латынь
уже отменили? А потом фон дер Боль стал ругать Воен
но-революционный комитет. Андрей возражал спокойно,
только один раз спросил сквозь зубы:
66
— Ты этого не понимаешь? Значит, у тебяиначе
устроен головной мозг.
Но фон дер Боль не унимался, и тогда Андрей подо
шел к нему так близко, что они едва не стукнулись лба
ми, и сказал ровным голосом:
— Еще одно слово — и я тебя арестую.
Вчера это показалось бы просто смешным — то, что
один ученик пятого класса собирается арестовать другого.
А сегодня... сегодня фон дер Боль побледнел и торопливо
вышел.
На тряпичной фабрике Валуева был устроен митинг,
и представитель Совета рабочих, крестьянских и солдат
ских депутатов сказал, что посадские получат квартиры
в городе, а буржуи — в посаде.
Прогимназию Кржевской слили с городским учили
щем, мальчики и девочки стали учиться вместе, и у
подъезда, на котором с замирающим сердцем я видела
однажды самое мадам Кржевскую, полную, величествен
ную, в хвостатой накидке из соболей, появилась надпись:
«Первая единая трудовая школа».
Зимним вечером извозчичьи санки останавливаются пе
ред бывшим «депо». На санках —узлы, среди них два
живых — я и мама. Агния Петровна упросила маму съез
дить в деревню, чтобы обменять на муку и крупу вещи
из комнаты тети. Мы сидим под узлами и молчим — за
мерзли. Извозчик, с которого снег падает большими кус
ками, слезает с козел и кричит:
— Ай живы?
Андрей, веселый, довольный, выходит на крыльцо и
говорит нам:
— Здравствуйте. Как ваше здоровье?
И вот дом, в котором все происходило неожиданно и
ничего нельзя было предсказать, в котором я узнала так
много нового, в котором никто не удивлялся яду кураре,
«таблице вранья», «Любезности за любезность», стано
вится обыкновенным, домом. С незнакомым, страпным
ощущением полного равенства между мамой, Агашей и
Агнией Петровной, между Андреем и мной я брожу по
«депо» — вот новое открытие, от которого веселый холод
так и ходит в душе. Впрочем, скоро это чувство проходит,
и начинает казаться, что так было всегда. Все вместе, за
одним столом, мы едим оладьи в жарко натопленной кух
не. Потом мы все вместе ложимся спать на полу, а Ан
дрей будит меня, потому что ему приходит в голову ин3*
67
тересный логический вывод: на крупу и муку удалось об
менять красные вещи из комнаты тети. Тетя была дурна
собой. Следовательно, она спасла нас от голода, потому
что, если бы она была хороша собой, Агнии Петровне не
пришлось бы с помощью красной комнаты устраивать ее
семейную жизнь.
Проходит зима, и мы получаем прекрасную комнату
на Малой Михайловской, в квартире бывшего прокурора
судебной палаты, убежавшего за границу во время граж
данской войны. Больше не надо говорить шепотом — за
стеной уже не живут такие же несчастные, говорящие
шепотом люди, как мы. Теперь за стеной направо живет
маленькая, тоненькая женщина — Мария Петровна, а за
стеной налево — высокая, полная — Надежда Петровна.
Вместе с мамой они работают в швейной мастерской Церабкоопа.
Новая комната — просторная, светлая, и, просыпаясь, я
думаю о том, что прежде мы с мамой как будто прята
лись, а теперь вышли на волю, и после темноты стало
даже больно глазам — так сияет по утрам во всех трех ок
нах солнечный свет. Мебель у нас теперь тоже новая — два
мягких кресла, белый шкаф и ковровый диван. Из посада
мы перевезли только комод, мамину кровать и афишу,
объявлявшую о спектакле «Бедность не порок» с участи
ем П. Н. Власенкова, о котором, кстати сказать, мы с ма
мой уже давно ничего не слыхали.
Карта военных действий висит на Революционной пло
щади (бывшей Церковной), нитка фронта, поддерживае
мая красными флажками, описывает круг, и с каждой не
делей этот круг становится больше и больше.
События, величие которых переоценить невозможно,
происходят в границах этого круга,— что значат в срав
нении с этим маленькие события, волнующие маленький
город? Но без первых не было бы вторых,— я делаю и эго
открытие! В «Красном набате» появляется сообщение о
наборе служащих для Дома культуры, и горсовет пред
лагает Агнии Петровне заведовать этим Домом, как пре
восходному знатоку артистического и музыкального мира.
Уполитпросвет организует издательство, и среди первых
книг выходит брошюра Павла Петровича под названием
«Мировоззрение и медицина» — тоненькая, в розовой об
ложке, с обращением к читателям, в котором автор объяс
няет, почему он не ссылается на источники и не «угоща
ет читателей мудростью энциклопедических словарей».
68
«Времени мало,— пишет он,— а хочется сказать так мно
го». Смутно упоминает он о большом, труде, посвященном
изучению целебных сил организма. На обороте обложки,
под ценой, он указывает свой адрес, и по этому адресу
вдруг начинают приходить письма. Они приходят из Мо
сквы и Петрограда, из Киева, Севастополя и Одессы. Ста
рому доктору пишут студенты и рабочие, профессора и
врачи — те, кто согласен, что «силы натуры» излечивают
болезни, и те, кто не согласен.
Наконец — торжественный день! — почтальон прино
сит письмо от знаменитого Т., и старый доктор, которого я
спрашиваю, чем прославился этот человек, придя в ужас
от моего невежества, целую неделю рассказывает мне о
заслугах Т. перед русской и мировой наукой.
Что же написал Павлу Петровичу великий ученый?
Кто знает! Должно быть, нечто необычайное, потому что
после его письма «труд» откладывается, и старый доктор,
помолодев лет на двадцать, принимается за краткую
статью, в которой, как он объясняет мне и Андрею, бу
дет изложена лишь самая сущность теории...
Снова зимний пасмурный вечер, но с каждым часом
яснеет, загораются звезды, и луна неторопливо устраива
ет по-своему все, что ни окинешь взглядом: в маленьком,
тесном городке становится просторнее, и дома начинают
казаться стройнее и выше.
Девушка семнадцати лет сидит на скамеечке у ног
старого доктора, но больше он не спрашивает у нее,
сколько шестью семь или семью девять. Он диктует ей,
она записывает — краткая статья постепенно превраща
ется в книгу.
— И вот человечество вновь остановилось перед во
просом, которому гениальные умы прошлого отдавали все
свои силы,— диктует старый доктор.— Кто уносит мил
лионы жизней, погибающих от сыпного тифа, оспы, ис
панки, бешенства и других болезней, возбудителей кото
рых еще никому не удалось обнаружить? По мере того
как эти болезни внимательно изучались...
У Львовых гости
Это был вечер, когда я вспомнила, что давно не была
у старого доктора, и, забежав после школы к маме на ра
боту, решила пойти не домой, а к Львовым. Я шла по
улице Карла Маркса и думала о себе в третьем лице, но
69
не просто думала, а как бы писала: «Ей семнадцать лет,
неужели уже семнадцать?» Это выходило смешно. «Кто
знает, что ждет ее впереди? Еще два года — нет, полто
ра! — и, окончив школу, она поедет в Москву».
Радостный, поющий дом., летящий вперед и освещен
ный, как пароходы по вечерам на Тесьме, почему-то пред
ставился мне, когда я шепотом произнесла это слово:
«Москва!» Я увижу Москву. Я стану врачом. Старый док
тор говорит, что в Москве собрались самые лучшие меди
цинские силы.
Я пробежала вечевую площадь, поднялась по Иванов
ской — и замерла: у Львовых все окна были освещены,
тени мелькали за ними, и снег крутился в столбах света,
падающих из окон во двор, совершенно так же, как перед
домом, который только что представился мне.
Я влезла на мусорный ящик и, прижавшись к стеклу,
увидела старого доктора, который, сгорбившись, сидел за
столом. Агния Петровна стояла за его спиной, держа в
руках чашку, в которой горел —- что за чудо! — круглый
синеватый огонь. Окно было все в крестиках и звездочках
и как-то преломляло свет, так что вдруг передо мной
мелькнули и пропали не один, а два старых доктора. Но
вот я нашла Андрея, сидевшего как-то по-своему, спо
койно и прямо. Вот кто-то очень высокий встал и, смеясь,
стал зачерпывать синеватый, колеблющийся огонь раз
ливательной ложкой. Что все это значит?
Я подошла к черному ходу, постучала, и Агаша, ко
торая по-прежнему жила у Львовых, открыла мне как ни
в чем не бывало.
Приехал Митя — вот что это значит! Он приехал из
Ростова-на-Дону, где еще служил в Красной Армии, хотя
многие врачи были уже демобилизованы и разъехались
по домам.
Агаша сделала загадочное лицо.
— Выпьем, а потом на станцию,— сказала она.— Ре
шенный вопрос.
— Зачем?
— Гулять. Интересные такие приехали и вино привез
ли.
В том, что гости привезли вино, пе могло быть сомне
ний хотя бы потому, что Агаша ежеминутно делала боль
шие глаза без всякой причины. Я спросила, где Митя, и
она сказал таинственным шепотом, как будто, кроме
меня, никто на свете не должен был этого знать;
70
— Там.
Потом она взяла меня под руку, и мы пошли на кух
ню, в которой было полутемно, потому что горела слабая
угольная лампочка. Я спросила почему, и Агаша объяс
нила, что в столовой Мите показалось мало света и он
вывернул лампочки у подъезда, в кладовой и на кухне.
— Дивный сон,— сказала она и ушла.
Я стояла и волновалась. Митя! Мне тоже захотелось
сразу пойти в столовую. Но я решила, что это неудобно
и лучше зайти завтра, а сейчас вернуться домой.
В эту минуту высокий человек — тот самый, которого
я видела через окно,— вбежал в кухню и энергично, сер
дито крикнул:
— Агаша!
Он недовольно поднял брови, как Митя, и шумно
вздохнул. Это и был Митя, и еще прежде чем он увидел
меня, я успела огорчиться, что он стал такой большой,
просто огромного роста.
— Здравствуйте, Митя.
Он шагнул ко мне и сказал с изумлением:
— Неужели Танечка? А почему на кухне?
Я сказала:
— Случай, который объяснить очень просто. Услови
лись, что зайду к доктору, а он, без сомнения, занят в
связи с вашим приездом. Пожелаю вам доброго вечера,
вот и все.
Это вышло слишком гладко, но я, когда смущалась,
всегда говорила гладко.
Митя засмеялся. От него немного пахло вином, и те
перь это был уже почти прежний Митя.
— Э, нет! — сказал он.— Отпустить старую знакомую,
которую я однажды чуть не убил? Которая так чудно го
ворит: «Пожелаю доброго вечера, вот и все»? Это не в
моих интересах.
Он взял меня за руку, но я твердо сказала:
— Нет, к сожалению.
И отняла руку.
Я не ломалась, а просто раздумала, потому что на мне
было старенькое ситцевое платье, а бежать домой перео
деваться было неловко.
Все-таки он притащил меня в столовую и как раз ког
да все говорили шепотом: «Тише, тише!» — потому что
старый доктор поднялся и объявил, что хочет сказать не
сколько слов. Митя пробормотал: «Ох, дядюшка!» —но на'
71
него зашикали, и тогда он знаками комически представил
меня своим друзьям — высокому человеку в военной фор
ме, с большим, лениво-добродушным лицом и маленькому
черному штатскому, который при виде меня широко от
крыл один глаз, а другой закрыл без единой морщинки.
Первый был незнакомый, а второй — наш, лопахинский,
я сразу вспомнила — Рубин.
В столовой было натоплено, накурено. Голубоватый
огонь горел в чашке посреди стола, согнувшийся старый
доктор говорил что-то сильным, помолодевшим голосом.
,..Я только что успела немного привыкнуть к тому, что
Агния Петровна, в бальном платье, гордо распоряжается
за столом, к тому, что Андрей, вдруг оказавшийся ма
леньким рядом с высоким братом, смотрит на него с обо
жанием, которое напрасно старается скрыть,— словом, ко
всему, что в этот вечер прямо с неба свалилось в «депо»,
как Митя подсел ко мне и взволнованно спросил:
— Ты знаешь, что Глашенька Рыбакова вернулась в
Лопахин?
Это было неожиданно, и я не сразу ответила, тем бо
лее что в кухне оп называл меня на «вы» и мне это по
нравилось, а теперь вдруг на «ты». Кроме того, он спросил
так, как будто Глашенька только вчера вернулась, в то
время как она уже больше года жила в Лопахине. Она
приехала совершенно другая, робкая, в некрасивом паль
то, сшитом из клетчатой шали, и когда я ее встречала, мне
всегда казалось, что она старается идти поближе к забо
ру, чтобы занять поменьше места на улице и вообще на
земле.
Я сказала:
— Давным-давно.
— Ты знаешь, где она живет?
— Знаю.
— Я хочу попросить тебя проводить меня к ней.
Я сказала вежливо:
— Пожалуйста.
Но мне почему-то ужасно не захотелось его провожать,
и все время, пока Павел Петрович говорил свою речь, я
думала о том, как это неприятно, что я согласилась.
В сущности говоря, какое мне было дело до того, что
Глашенька обещала выйти за Митю, а потом убежала с
другим?
В свое время мы с Андреем решили, что она совершила
страшную подлость, тем более что Митя любил ее и был
72
в отчаянии, когда она убежала. Андрей утверждал, что
это клятвопреступление, за которое во времена Петра
Первого отрубили бы правую руку. Но, с другой стороны,
мало ли какие причины могли заставить ее отказаться от
Мити?
Теперь мне было не одиннадцать лет, я понимала, что
любовь — это сложное чувство. Но все-таки было досадно,
что у него не хватает чувства достоинства и он бежит к
Глашеньке в первый же день приезда.
Доктор кончил свою речь. Оказалось, что в лице Мити
и Курочкина — так звали высокого военного — он привет
ствует молодое поколение врачей, которому был бы счаст
лив передать свой многолетний опыт.
— Итак, открыт путь, о котором мы не могли и мечтать
в прежние годы. Науке предстоит осветить целую область
неведомого. В эту область неизбежно должны прийти но
вые, молодые силы!
Все стали аплодировать, а Митя с Курочкиным под
хватили Павла Петровича и хотели качать. Но Агния
Петровна не дала и сказала, что ему «вообще на сегодня
хватит».
Все говорили о гимназии, когда, проводив Павла Пет
ровича, я вернулась в столовую, и Рубин, который снял
куртку (оказалось, что у него на ремне висит маленькая
плотная кобура с револьвером), утверждал, что гимназия
была хороша своей дисциплиной.
— А «Премудрость» еще висит в рекреационном
зале? — спросил он.— «В войнах и тишине храня пре
мудры средства, копьем врагов разит, своих хранит от
бедства».
И он объяснил, что «Премудрость» — это была карти
на, изображавшая богиню Минерву, поражающую копьем
дракона. А под картиной были стихи, которые он прочи
тал. Я все смотрела на Рубина и думала, что он удиви
тельно изменился. Как странно он говорит: с небрежным
выражением, как будто над всем Лопахином и даже не
много над нами у него была какая-то тайная власть. Впро
чем., это только мелькнуло среди других мыслей, из кото
рых самая главная была: «Не хочу я провожать Митю
к Глашеньке. Что я за провожатая! Попросил бы Андрея.
Не пойду, вот и все!»
Но это было уже невозможно.
Ничего не объясняя, Митя посмотрел на меня и вы
шел. Он посмотрел повелительно и вместе с тем умоля73
юще, как будто это было важнее всего на свете — бежать
со всех ног к Глашеньке, которая, может быть, давнымдавно и думать забыла о нем. Я шепнула Агаше, что ско
ро вернусь, и тоже вышла. Андрей с удивлением взглянул
на меня.
Встреча
Ветер упал, чистая луна высоко стояла в морозном
небе. Митя говорил без умолку. Я молчала, сердилась. Но
иногда мне становилось смешно, потому что он то начинал
неловко шутить со мной, как с маленькой (и тогда стано
вилось видно, что он вообще не умеет обращаться с деть
ми), то переходил на неопределенно-взрослый тон, особен
но когда я ему холодно отвечала. Например, он спросил,
понравился ли мне Курочкин, и я удачно ответила, что
вужно быть гением в психологии, чтобы судить о человеке
с первого взгляда. Но Митя пропустил это замечание
мимо ушей и стал рассказывать, что Курочкин — один из
ближайших учеников известного профессора Красовско
го, но что когда-нибудь его загубит лень, потому что по
духу — это «гений и беспутство».
Он шел быстро — шинель развевалась, большие уши
шлема откидывались — и нисколько не замечал, что я
едва поспеваю за ним.
— Где она служит? — вдруг спросил он.— Ах да, ты
сказала, в школе для взрослых. А старики?
Родители? Они убежали.
•— Как убежали? Уехали?
— Да, уехали.
— Куда же?
— Не знаю, кажется, на Дальний Восток.
В Лопахине говорили, что Глашенькины родители
уехали к белым, но я не стала передавать Мите эти слухи.
Ему могло показаться странным, что я так хорошо зна
ла все, что касалось Глашеньки Рыбаковой. Можно было
подумать, что ее судьба интересует меня.
Глашенька жила в последнем доме на Развяжской, а
дальше начиналось Поле жертв революции, бывшее Стре
лецкое, на котором стоял памятник лопахинцам, погиб
шим во время гражданской войны. Поле было снежное,
голубое. Какой-то закутанный человек медленно шел че
рез поле — должно быть, по целине. Тропинки были зане
сены давешней вьюгой.
74
— Танечка, лучше, если зайдете первая вы. Я подож
ду, да?
Было так светло, что я видела у Мити на щеке дрожа
щую жилку, как у Агнии Петровны, когда она волнова
лась. Я тоже волновалась.
— Митя, очевидно, вы думаете, что мы хорошо знако
мы? Между тем я не уверена даже, узнаем ли мы друг
друга.
Я хотела сказать, что Глашенька едва ли узнает меня,
но это показалось мне обидным, и я повернула таким об
разом, что я тоже могу ее не узнать.
— Тонечка!
— Простите, Митя, но мне пора домой.
— Подождите же хоть пять минут! Окна темные, на
верно, ее нет дома.
Как будто в моих руках было счастье его жизни — так
горячо он стал убеждать меня, чтобы я подождала! Зачем
я была ему нужна? Не понимаю. Если бы уж так была
нужна, он мог бы, кажется, запомнить, как меня зовут,
а не называть «Тонечка». Наконец я согласилась подо
ждать пять минут,— ровно! — и он мигом повернулся и,
как буря, ворвался во двор.
В Лопахине всегда ложились рано, а уж в те годы —
особенно рано, и Глашенькины хозяева видели, должно
быть, второй сон, когда Митя взбежал по заскрипевшими
ступеням, оглушительно загремел чем-то в сенях, навер
но ведрами, а потом чуть слышно постучал в двери.
Очевидно, его спросили: «Кто там?» — потому что он
ответил:
— Извините. Могу я видеть Глафиру Сергеевну?
Тогда спросили: «Вы кто?» или что-нибудь в эюм роде,
и он ответил:
— Старый знакомый Глафиры Сергеевны.
Желтый огонек вспыхнул и погас за мутным, замерз
шим стеклом,. Снова вспыхнул — зажгли свечу. Я волно
валась. Дома ли Глашенька? Да мне-то что за дело?
Глашеньки не было дома, и Мите наконец сообщили
об этом, так и не открыв дверей, хотя свеча ходила туда
и сюда,— должно быть, хозяева колебались, открыть или
нет. Митя с громом скатился с крыльца, хлопнул калит
кой и мрачно сказал мне:
— Пошли.
Еще прежде я заметила, что человек, который давеча
шел через поле — женщина, и эта женщина направляется
75
прямо ко мне или к дому, подле которого я тогда стояла
одна. Потом я забыла о ней, а теперь снова вспомнила,,
потому что Митя, выбежав из калитки, вдруг остановился
и стал смотреть на эту женщину, которая была еще до
вольно далеко от нас. Не знаю, кто прежде догадался, что
это Глашенька,— кажется, я, потому что сразу же взгля
нула на Митю, а у него еще было мрачное лицо с недо
вольно поднятыми бровями — еще сердился, что не за
стал Глашеньку дома. Но вот узнал и он! Боже мой! Он
сделал шаг и замер. Мне показалось, что я слышу, как
бьется его сердце. Он стоял в распахнутой шинели, стре
мительный, бледный, вдруг растерявшийся, вдруг поху
девший.
А Глашенька-то! Она и думать пе думала, кто ждет
ее! Она шла медленно и думала, без сомнения, о чем-ни
будь самом обыкновенном. Заметив нас, она пошла еще
медленнее: должно быть, незнакомые люди подле дома ис
пугали ее.
Это было так долго — она шла, а мы стояли и ждали,—
что мне стало казаться, что не только мы, а весь город,
притаившийся под снегом, в котором бесшумно пропада
ли шаги, ждет ее и волнуется: как они встретятся, что
сейчас будет?
— Глашенька!
Она остановилась, вздрогнула, и первое движение, пер
вое чувство было — бежать! Но она еще не верила и, ка
жется, только поэтому не трогалась с места.
— Глашенька, ты не узнала меня?
Таким полным, сильным голосом она крикнула:
«Митя!», так рванулась к нему, с такой тоской, с таким
трепетом протянула руки, что я сама, чтобы не запла
кать, поскорее крепко закрыла глаза... Почудилось ли
мне, что она хочет стать перед ним на колени? Не знаю.
Митя подхватил ее.
Ух, как я пустилась бежать! Со всех ног, даже сердце
зашлось и закололо в боку, и пришлось немного постоять
на углу Карла Либкнехта и Развяжской. Пусто было в
городе, пусто и светло от луны; низенькие дома стояли
под крышами из толстого снега, и все было так, как будто
ничего не случилось. Люди спали в домах, не зная, как
загадочна, необыкновенна любовь! Я пролетела улицу
Карла Либкнехта, потом Вечевую площадь и свернула на
Ольгинский мост. Часовой в огромной бараньей шубе с
удивлением посмотрел на меня.
76
Слушайте, все люди, мужчины и женщины, те, кото
рые узнали, что на свете бывает любовь, и те, кто поверил
этому и кто не поверил, и те, кто в эту ночь, в этот час не
знают, что делать со своей душой: никогда, никого я не
буду любить! Слушайте, те, которые в семнадцать лет
идут по городу ночью и видят свет луны, волшебно изме
няющий мир: никогда, никого я не буду любить!
Я шла очень быстро и разговаривала с собой, горько
каялась, что вчера кокетничала с Володей Лукашевичем
из выпускного класса, и клялась, что этого больше не бу
дет, и, лишь перейдя Ольгинский мост, вспомнила, что
уже скоро два года, как мы переехали из посада в город.
Мне стало смешно — так забыться из-за какой-то любви!
Очень медленно, чтобы успокоиться, я сказала вслух:
— Любовь есть ничтожный эпизод в истории органи
ческой жизни земли.
И побежала домой.
Друзья
Что-то изменилось с приездом Мити, как изменялось
всегда — ив прежние, далекие времена. Но теперь это
была другая перемена — без сомнения, потому, что он сам
стал совершенно другим. Теперь это был взрослый чело
век, военный врач, вернувшийся на родину, в прекрасном
кожаном костюме, который подарил ему командующий
дивизией за посадку раненых под жестоким обстрелом.
Митя приехал не один, а с Рубиным, который служил
в Реввоенсовете Первой Конной, а теперь был назначен
директором лопахинского кожевенного завода, с Курочки
ным, о котором Андрей сказал, что этот доктор командо
вал полком и участвовал в штурме Перекопа. Узкая гор
ная дорога почему-то представлялась мне, когда я слы
шала эти слова — «Реввоенсовет», «Перекоп». Чуть позвя
кивая шпорами, оружием, молчаливые конники едут по
этой дороге — едут, переговариваются не спеша,— и ни
слова о том,, что поперек дороги легли, скрещиваясь, чер
ные, грозящие гибелью тени...
Разумеется, это можно объяснить простым совпадени
ем, но никогда еще в нашей школе не было так много
принципиальных объяснений, разговоров, неожиданных
ссор — словом, всего, что нарушает равномерное течение
жизни, как в эти дни, после приезда Мити. Мы уговорили
его выступить в «Клубе старой и молодой гвардии» с док77
ладом о нэпе, и он прекрасно объяснил, что такое нэп и
почему он необходим на данном этапе. Правда, иногда
Митя немного хвастал, без всякого повода упоминая о
своем участии в гражданской войне, но все-таки его расСказами можно было заслушаться, и все заслушивались,
особенно я.
После его лекции мы долго спорили о том, как нужно
вести себя в условиях нэпа.
Мы — это были Андрей, Гурий Попов, Володя Лука
шевич, Нина Башмакова и я.
Случалось ли вам видеть групповые портреты, на ко
торых художник стремится изобразить несколько человек,
объединенных общей профессией или общим стремлени
ем к цели? Вот такой портрет нашей компании я вижу
удивительно ясно, и не только фигуры и лица, с их раз
нообразным выражением молодой мысли и молодых,
искренних чувств, но и фон — высокий берег Пустыньки,
с которого далеко открывалась наша Тесьма, освещенная
первыми лучами солнца, только что скользнувшими гдето высоко, а теперь опустившимися прямо на нас. Та ноч
ная прогулка и раннее утро на Пустыньке навсегда запом
нились мне. Но я забегаю вперед...
Андрей — вот кто был главным в нашей компании. Он
стал теперь плотным, крепкого сложения молодым чело
веком, неповоротливым, но сильным, и к этой силе забав
но примешивалась доброта, которую он как бы скрывал и
сердился, когда она открывалась.
Мы очень интересовались в те годы «познанием при
роды вещей». Андрей первый объявил, что в основе всех
вопросов должно лежать революционное мировоззрение, и,
выступив в школе с докладом «Происхождение жизни на
Земле», объяснил, почему в данном вопросе правы мате
риалисты.
Революционное мировоззрение в теории и на практике
волновало нас больше всего. Соответствует ли мировоз
зрению то, что я живу с мамой, которая заведует поши
вочной мастерской Церабкоопа, а не зарабатываю сама,
хотя и могла бы, поскольку мне уже шел восемнадцатый
год? На практике, в жизни, я обходила этот вопрос. Но
в глубине души он все-таки беспокоил меня, между про
чим., еще и потому, что отчасти перекликался с вопросом
о том, как должен вести себя активист в условиях нэпа.
Нина Башмакова — это была моя лучшая подруга —<
считала, что нэп даже полезен для мировоззрения, по78
скольку он является испытанием — и, возможно, самым
легким из тех, которые нам еще предстоят. Вообще Нина
была принципиальнее, чем я. Меня она ругала за гор
дость, за сдержанность, за скрытое кокетство и главным
образом за «розовые очки», то есть необоснованный оп-.
тимизм. Таким, образом, у меня было много поводов для
угрызений совести, а у нее только один: ее мучило, что
она никак не могла понять, есть ли уже у нее мировоззре
ние или еще нет, и когда наступает минута, после кото
рой человек может определенно сказать, что у него «сло
жились самостоятельные взгляды на мир».
Андрей велел ей прочитать книгу «Мировые загадки»,
но только я одна знала, что это чтение остановилось на
словах: «Итак, приступая к предмету...»
Гурий Попов —- вот о нем можно было без всякой иро
нии сказать, что у него сложились самостоятельные взгля
ды на мир.
Это был черный вспыльчивый, похожий на негра юно
ша, без которого в Лопахине не обходилось ни одно обще
ственное дело. Он был в ЧОНе (часть особого назначе
ния), когда белые подходили к Лопахину, несмотря на то
что ему тогда едва исполнилось четырнадцать лет.
Замечали ли вы, что в каждом групповом портрете ктонибудь стоит в стороне, как бы прислушиваясь к тому,
чем глубоко заняты другие? Его смутную фигуру лишь
с трудом можно отличить от фона, на котором написан
портрет. Таков был Володя Лукашевич, о котором Гурий
как-то с досадой сказал, что если Володю посадить в зем
лю, то через неделю пробьются зеленые веточки, а еще
через две — на веточках появятся почки. Но это вовсе не
значило, что Володя был деревянный, как бывают люди
с какой-то деревянной душой. Он действительно был бли
зок к природе — быть может, тем, что в нем никогда
не чувствовалось ни малейшего напряжения, и он поче
му-то был нужен всем, а сам неизменно оставался в тени.
Володя был русый, высокий, с ровным румянцем, веч
но гудевший басовые партии. Он играл в школьном
оркестре па геликоне — так называется очень большая
труба.
В журнале «Юный пролетарий» он больше всего лю
бил читать отдел «Комсомол — шеф Красного флота».
С детских лет Володя решил стать моряком.
79
И вот эта чудная компания, эти друзья, которые то и
дело строили планы, каким, образом мне перешагнуть че
рез класс, чтобы вместе с ними поступить в институт,
объявили, что они больше не желают знать меня и встре
чаться со мной.
Голосую «против»
Эта история началась с того, что в нашей школе
освободилось место преподавателя географии и Глашенька
Рыбакова подала заявление о том, что из школы для
взрослых она хочет перейти в нашу школу.
Это было еще до приезда Мити, и тогда ее желание не
встретило ни малейших возражений, тем более что педа
гоги получали сравнительно небольшой паек. Вот почему
мы были поражены, когда Нина Башмакова, которая
жила в одной квартире с француженкой, очень взволно
ванная, прибежала ко мне и объявила, что на школьном
совете Глашеньку решено провалить. В нашей компании
никто до сих пор не интересовался Глашенькой. Но про
валить ее — это было несправедливо! И Гурий предложил
выступить в ее защиту на школьном совете.
Прежде всего он предложил «изготовить мандаты». Во
лодя Лукашевич, Гурий и я были представителями учкома в совете, и до тех пор никому не приходило в голову
проверять наши мандаты. Но Гурий сказал, и Ниночка
помчалась и достала четыре листа великолепной бумаги:
три для нас, а четвертый для председателя домового ко
митета.
Была и вторая задача: привести на школьный совет
председателя домового комитета. По какому-то закону, о
котором мы впервые узнали от Гурия, право решающего
голоса имел еще председатель домового комитета. Наша
школа помещалась в бывшей прогимназии Кржевской, но
во время революции Отнаробраз несколько классов отдал
под квартиры, и в школьном здании образовался домовый
комитет.
Председателем его был тот самый горбатый чиновник,
который некогда приходил в гости к Агаше. Теперь он
служил в продовольственном, отделе. С моей точки зрения,
его не следовало приглашать, потому что он был неприят
ный тип, ко всему на свете относившийся с необъясни
мым злорадством. Но Гурий возразил, что вопрос принци
пиальный и что математик Шахунянц, например, тоже
80
является неприятной личностью, однако это обстоятель
ство, к сожалению, не лишает его права подать свой голос
против Глашеньки на школьном совете. И Гурий быстро
сбегал к бывшему чиновнику и, вернувшись, сказал, что
тот согласился прийти.
Это очень трудно — хотя бы в самых общих чертах
нарисовать заседание совета Лопахинской единой трудо
вой школы II ступени. Еще труднее поверить, например,
тому, что школьные занятия казались нам каким-то при
датком ко всякого рода кампаниям, заседаниям, вечерам,
к работе комсомольской ячейки — словом, ко всему, что
составляло главное содержание нашей жизни.
Заседание совета, на котором решалась судьба Гла
шеньки Рыбаковой, происходило в швейцарской — самое
теплое место в школе,— и, помнится, перед Глашеньки
ным вопросом было два других — «дрова» и «танцульки».
Дрова — это был важный вопрос. У Лопахина с осени
стояли баржи с дровами, и Гортоп предлагал за выгрузку
одной сажени четыре фунта хлеба, фунт рыбы и сто мил
лионов дензнаками 1921 года. Француженка взяла слово
и объявила, что она, с ее больным сердцем, не в силах вы
грузить даже один грамм. В ответ выступил Гурий и
разъяснил, что выгрузка дров является общепролетар
ским делом и, следовательно, единая трудовая школа не
имеет права от него уклоняться.
У нас был почтенный, седовласый зав с большой бо
родой, умевший все объяснить и всех примирить. В про
шлом он был латинист, а потом, когда латынь отменили,
стал преподавать историю материальной культуры, кото
рую тоже отменили, так что ему больше ничего не оста
валось, как сделаться завом. Он сказал, что Гурий и фран
цуженка одинаково правы. Итак, tertium non datur —
третьего не дано. Но школа потребует деньги и рыбу впе
ред, и тогда третье появится, ибо на полученное возна
граждение можно будет нанять людей, которые исполнят
работу.
Следующим вопросом были «танцульки» — так называ
лись танцевальные вечера, которые устраивались у нас по
меньшей мере три раза в неделю. Что делать? Математик
Шахунянц — сердитый старик с запавшими, горящими
глазами — взял слово и сказал, что он знает, «что делать»:
после занятий нужно немедленно запирать школу на ключ.
На днях он спросил ученика выпускного класса, сколько
а + b в квадрате, и тот ответил 2аЬ. В школу нужно хо81
дить, чтобы учиться, а для танцев есть общественные ме
ста.
Я молчала, потому что на этих «танцульках» мы с Ни
ной всегда были первые. Но Гурий возразил, что запирать
школу на ключ нельзя, потому что единая трудовая шко
ла должна быть открыта для учащихся днем и ночью. Что
касается «танцулек», то с ними, по его мнению, нужна
бороться с помощью больших кинофильмов, не меньше
чем в двух сериях* причем обе должны идти непременно
в один сеанс! Тогда на «танцульки» не останется времени,
и ребята, как правило, должны будут отправляться спать.
В заключение он сказал, что «призраки прошлого еще
реют над школой», и мне представился старый, небритый
Шахунянц, который, сморкаясь, летит над школой в рас
пахнутой шубе.
Словом, это была блестящая речь, но, к изумлению ора
тора, она не произвела особенно сильного впечатления на
школьный совет, и «танцульки» решено было ограничить
одним воскресным вечером в неделю.
Бывший чиновник пришел, когда прения по поводу Гла
шеньки были в полном разгаре. Он приоделся и выглядел
очень прилично в высокой котиковой шапке и пальто с
бобриковым воротником.
Зав посмотрел на него вопросительно, очевидно поду
мав, что чиновник пришел по ошибке. Но тот сел как ни
в чем не бывало, злорадно откашлялся и зачем-то положил
на стол свой мандат.
Это была неприятная минута; педагоги взяли мандат и
стали его рассматривать, передавая из рук в руки. Фран
цуженка иронически-злобно засмеялась. Нужно было спа
сать положение, и Гурий опять сказал речь — на этот раз
неудачную, но не по содержанию, а потому* что почувство
валось, что он стремится исправить неловкость этого не
приятного типа, которого — я была права — незачем было
приглашать на совет;
— Я считаю, что подобное заявление, поступившее от
Глафиры Сергеевны Рыбаковой, знающей два языка,— ска
зал Гурий,— является честыо для нашей школы.
Я видела, что француженка просто кипит*— мне даже
казалось, что от нее идет пар и слышно бульканье и ши
пенье. Гурий кончил. Француженка взяла слово. Она по
благодарила Глашеньку за «неслыханную честь». Относи
тельно двух языков она сказала, что от души рада за то
варища Рыбакову, хотя и не видит прямой связи между
82
знанием иностранных языков и географией родной стра
ны. Тут она сделала подлый намек на Глашеньку, назвав
ее . «особой», и хотя вообще в этом слове не было ничего
особенного, но.в данном случае оно прозвучало подло.
Мне кажется, именно в эту минуту у меня наступило
то странное состояние духа, которое я даже не знаю, как
объяснить, и которое еще и теперь ипогда бывает у меня,
но с каждым годом все реже: как будто время останавли
вается и все вокруг себя я начинаю видеть в новом, не
ожиданном свете. Барышня в беленьком полушубке яви
лась предо мной как наяву, румяная, нежно-хрупкая, с
большими глазами.. Она стояла на дворе у Львовых и вы
тряхивала из рукавички записку. Митя выбежал к ней,
взволнованный, без шинели. Он гордо вел ее, она шла улы
баясь, и они были полны той любви, перед которой у меня
занялось дыхание.
И другая Глашенька вспомнилась мне — та, которая
зимним вечером явилась к нам вместе с холодом и звонким
побрякиванием упряжи на разлетевшейся тройке. Забив
шись в мамину постель, я смотрела, смотрела на тонкие
руки, сжимавшие голову, на волосы, рассыпавшиеся по
рукам, на мрачное лицо с широко открытыми глазами.
«Поздно,— вот что говорило это лицо.— Теперь у меня пе
ред глазами заблестело золото, засверкали бриллианты»...
— Удовлетворим ли мы просьбу Глафиры Сергеевны
Рыбаковой? — услышала я, как во сне.— Кто «за» — под
нимите руки.
«За» был Гурий, один из учителей, бывший чиновник
и Володя. У француженки стало торжествующее выраже
ние лица, и все уставились на меня, потому что я не под
няла руку. Это было ужасно. Рука висела и была очень
тяжелая п, наверно, я сошла с ума, потому что мне одно
временно и хотелось поднять ее и не хотелось.
Гурий посмотрел на меня долгим презрительно-укоряю
щим взглядом, и через минуту все кончилось. Глашенька
провалилась.
Зав, который, между прочим, воздержался, объявил об
этом с сожалением.
— Сомневаясь, приходим к истине,—сказал он.—Хо
датайство отклонено.
Когда мы выходили из школы, Гурий догнал меня:
— Одну минуту.
Я обернулась. От:волнения у меня задрожало лицо, но
я сразу же справилась и даже гордо откинула голову, как
83
будто мне было глубоко безразлично то, что я услышу сей
час. Если бы безразлично!
— Вот что,— холодным голосом сказал Гурий,— ты по
ступила подло, и мы объявляем тебе бойкот.
Думаю
Из школы я забежала в Дом культуры: мне нужно
было спешно посмотреть слово «бойкот» в энциклопедии
Брокгауза и Ефрона. Сидя на полу в библиотеке, я читала
статью об этом слове, когда Агния Петровна налетела на
меня, пощупала лоб и руки, сказала, что жар, и прогнала
домой.
Это было очень странно, но ничего не переменилось
в нашей комнате, несмотря на то что я совершила под
лость, причем общественную, а не личную, поскольку я
была обязана предупредить ребят, что голосую «против».
Кошка сладко спала в кресле — ей было все равно, что
Гурий объявил мне бойкот. Часы за стеной у Марии Пет
ровны захрипели, долго собирались пробить и не пробили,
успокоились — так было вчера и третьего дня. Уходя, мама
оставила на столе картошку и нож, чтобы я почистила —
она не любила картошку в мундире. Все как было! Что же
случилось со мной?
В энциклопедии было сказано, что такое бойкот. Так
звали, оказывается, какого-то капитана, который заявил,
что не будет платить арендных денег за землю, и тогда
«земельная лига» приказала местным жителям — это было
в Ирландии — «забыть о его существовании». Почтальоны
не носили ему писем, ни один человек не здоровался с ним,
от него ушли рабочие и домашняя прислуга, и в конце кон
цов сам господь бог послал убийственный град на его
поля,— стало быть, даже бог интересовался, внес ли капи
тан арендные деньги. Но ведь это были деньги, из-за кото
рых — даже странно было подумать — некогда объявляли
бойкот! А в данном случае это было неправильно, хотя бы
потому, что Гурий должен был прежде выяснить мотивы,
по которым я голосовала «против», а уже потом объявлять
бойкот. Но хорошо, что он не стал выяснять эти мотивы!
Все равно я не могла бы выразить их теми обыкновенны
ми словами, которыми мы всегда говорим.
Я шагала по комнате и думала, думала... Итак, я под
лец, и мне объявили бойкот. По каким же мотивам голо
совала я против Глашеньки? Я не люблю ее? Не знаю.
84
Правда, встречая ее, я всегда переходила на другую сто
рону улицы, хотя Глашенька все равно не узнавала меня.
Но мне просто неприятно видеть ее такой нерешительной,
робкой, в этом странном пальто из клетчатой шали. Мне
было жалко ее, пока не приехал Митя.
Пока не приехал Митя? Эта мысль поразила меня.
«Да,—продолжала я думать, как будто распутывая в
душе какой-то клубочек, в котором была спрятана тайна.—
Мне не понравилось, что он побежал к ней в первый же
вечер, оставив даже гостей, что было вообще неприлично.
Но мало ли что еще не понравилось мне. Он должен был,
например, спросить меня, как я живу, как учусь. Он
не должен был называть меня Тонечкой, как будто я
ребенок, о котором можно не думать — обидится он
или нет.
Когда мы сломя голову бежали на Развяжскую, он мог
бы не рассказывать о Курочкине — просто так, чтобы
о чем-нибудь говорить, а хотя бы вспомнить то время, во
семнадцатый и почти весь девятнадцатый год, когда Льво
вы голодали и мы с мамой ездили по деревням, меняя на
продукты мебель и разные вещи. Юлий Генрих Циммер
ман уехал в Париж, и Агния Петровна отдала Музотделу
все его инструменты, но одно пианино осталось, и мы с ма
мой очень выгодно обменяли его на крупу. Нам пришлось
взять в свои руки все хозяйство в «депо» — об этом-то
Митя мог бы сказать хоть слово!
Но при чем же здесь Глашенька, боже ты мой?»
Мама пришла сердитая и сказала, что у станции Ашево
бандиты напали на почтовый поезд. Мы ужинали, и она
все говорила об этой истории, хотя ничего особенного не
произошло: почтовые служащие отстрелялись.
...День прошел, и даже Андрей не заглянул ко мне, а
он-то, без сомнения, давно уже знает все от Гурия или от
Нинки! День прошел — вот и мама ложится. Сейчас она
погасит свет и уснет, и я снова останусь одна и снова буду
думать — о чем? Я уткнулась в подушку и немного попла
кала — тихонько, чтобы не слышала мама.
Где я читала, что усилием воли можно заставить себя
уснуть? Я постаралась в душе сделать это усилие. Не знаю,
помогло ли оно, но я стала засыпать — уже смутно услы
шала скрежет ключа в замочной скважине и грузные шаги
Надежды Петровны по коридору. «Как хорошо, что кон
чился этот день!» — подумала я, а почему хорошо, уже
не могла вспомнить, забыла.
85
И вдруг сон пропал. Поджав ноги, я села на постели и
прислушалась. Но все было тихо вокруг, я снова легла,
и тогда кто-то точно взял меня за руку и привел к домику,
где жила Глашенька на Развяжской. Темные окна отсве
чивали под луной. По снежному голубому полю медленно
шла Глашенька, и мы с Митей ждали ее. Как это было
страшно, как стыдно, что она хотела встать перед ним
на колени! Как томительно отозвался во мне этот крик,
полный тоски и счастья и еще какого-то непонятного чув
ства, от которого мне захотелось убежать куда глаза гля
дят, чтобы ни один человек на свете в ту минуту не уви
дел меня...
Всю ночь я ворочалась, читала, старалась уснуть, ела
холодную картошку, долго стояла в одной рубашке у окна,
за которым была ночь, и ночной снег, и ночное зимнее
небо. Потом пришел день, очень грустный, потому что за
болела мама.
С утра она еще храбрилась, даже задумала перетопить
прогорклое масло и чуть не устроила пожар, пытаясь во
преки законам физики смешать масло с соленой водой.
Но часам к двенадцати села на кровать, очень бледная, и
сказала, чтобы я сбегала в швейную мастерскую преду
предить, что сегодня она не придет. Я побежала, но сперва
к доктору Беленькому, который всегда лечил маму, а по
том в мастерскую.
Был прекрасный воскресный полдень, солнце сияло
так, что на снег было больно смотреть, и уже весна чув
ствовалась в этом теплом сиянии, а я шла несчастная-пре
несчастная и думала о том, что у меня странная душа,
в которой непомещаются огорчения. Из моей души они
всегда почему-то торчат, и все видят их хвостики и видят,
как мне хочется, чтобы огорчения кончились поскорее.
И я мысленно спрятала хвостики и сделала непроницае
мое лицо — очень кстати, потому что в эту минуту из-за
угла выскочила и вприпрыжку побежала ко мне навстречу
Леночка Бутакова.
Я училась тогда во втором классе второй ступени, а вся
наша компания в третьем. Леночка тоже училась в третьем,
но она была еще такая маленькая, что играла в куклы и
читала «Голубую цаплю», о которой сказала мне однажды,
что это самая хорошая книга на земле и она не понимает,
как можно написать еще лучше. И вот эта Леночка, на ко86
торую мы смотрели, как на ребенка, подойдя ко мне, за
кинула голову и, не здороваясь, прошла мимо как ни в чем
не бывало.
Все ясно! Не только Гурий, весь третий класс прези
рает меня. Скоро я не смогу показаться не только в шко
ле, но просто на улице, если от меня осмелилась публично
отвернуться даже эта маленькая Леночка Бутакова.
От волнения я пробежала мимо Власьевской, на кото
рой жил доктор Беленький, и вернулась, стараясь издалека
рассмотреть, не идет ли еще кто-нибудь из третьего или
нашего класса. У доктора был маленький сын, и когда он
открыл мне дверь, я стояла несколько мгновений молча,
как дура, точно этот мальчик лет десяти, весь в черни
лах, тоже мог показать, что он презирает меня. Но маль
чик только втянул носом воздух и сказал, что папы нет
дома.
Одним духом пролетела я Власьевскую — на этой улице
была городская библиотека. Не глядя ни на кого, пробра
лась я через толпу мальчишек и девчонок, стоявших в оче
реди у кино. Расстроенная, взволнованная, забежала в
швейную мастерскую, сказала, что мама больна, и вышла
черным ходом, чтобы попасть не на улицу Карла Либк
нехта, а на Овражки.
Солнце зашло, деревья на Овражках стояли некраси
вые, черно-голые, снег потускнел и лежал не блестя. Вот
такая же потускневшая, скучная я вернулась домой и на
лестнице догнала Андрея.
Он принес новый номер «Юного пролетария», в кото
ром была интересная статья, и не менее получаса мы го
ворили об этой статье, как будто ничего не случилось.
Потом Андрей осторожно сказал, что вчера Гурий про
сидел у него целый день. Они спорили. Я спросила:
«О чем?» — он ответил:
Об антропоцентризме.
Я тогда не знала, что это идеалистическая теория, со
гласно которой человек считает себя центром вселенной,
и не поняла, какое отношение имеет антропоцентризм ко
мне. Но на всякий случай я сказала иронически:
— Вот как!
Мама охала и кряхтела за ширмой, и Андрей сказал,
что он попросит Митю зайти, чтобы посмотреть ее. Я по
благодарила.
Потом спросила небрежно:
— Итак, что ты думаешь об этой истории?
87
— Я думаю,—серьезно сказал Андрей,—что это тра
гедия.
Мне захотелось спросить: для кого трагедия, для меня
или Глашеньки? Но я не спросила.
— Вот как? Почему же?
— Потому, что Митя может бросить ее,—продолжал
Андрей. (Значит, для Глашеньки.) — И тогда будет луч
ше, если она останется в нашей школе, а не в школе для
взрослых.
Почему лучше, это было неясно. Но другое поразило
меня.
— Как бросить?
— Очень просто. Кончится отпуск, и Митя уедет —
возможно, даже в Москву. Ты уверена, что он возьмет ее
с собой? У него там, между прочим, нет квартиры. И вооб
ще, мне кажется, для нее было бы лучше, если бы она
не любила его.
— Почему?
— Потому, что тогда она казалась бы ему загадкой.
Он давно разлюбил бы ее, если бы она не убежала с Раев
ским.
— Какая ерунда!
— Нет, не ерунда,— медленно возразил Андрей,— я бы
тоже давным-давно ее разлюбил.
- Ты?
— Да, я. Ведь это только кажется, что мы с Митькой
не похожи.
Я закричала:
— Ого-го!
— Так могла бы ответить и лошадь,— сказал Андрей.—
У нас семейное сходство. Я прежде не думал об этом, а те
перь часто думаю, особенно с тех пор, как он приехал.
Насчет бойкота я тоже буду думать — вот только еще не
знаю когда.
— Ах, вот как? Еще не знаешь когда. Это прекрасно.
Андрей помолчал.
— Бойкот — это вообще устаревшая форма. Так что я
считаю, что Гурий принципиально не прав,— сказал он.—
Другое дело, если бы он согласовал свою точку зрения с
ячейкой. Послушай, а ведь я понял, почему ты голосовала
«против».
Мама опять закряхтела — как раз в ту минуту, когда
я собралась сказать Андрею, что он понял то, чего я не
понимала сама.
88
— Из-за Америго Веспуччи,—• сказал Андрей,-— и я
считаю, что с этой точки зрения ты была совершенно пра
ва. Преподавательница географии обязана знать подобные
вещи.
Америго Веспуччи? Я едва успела сделать значитель
ное выражение лица.
— Но остается неясным, почему ты не предупредила
ребят. Я объяснил это так: ты забыла об этом и на засе
дании вспомнила. Спохватилась, но поздно, а пойти про
тив совести не могла.
«Забыла об этом»? Я чуть не спросила: о чем?
— А ты в данном случае пошел бы против совести, вот
скажи?
— Нет.
— Ну вот. Тогда за что же,— сказала я с горечью,—
Гурий объявил мне бойкот?
Уставясь на меня, Андрей замолчал, и я увидела по
его глазам, что он мысленно удаляется от меня, от этой
комнаты, от нашего разговора.
— Что такое бойкот? — наконец спросил он.— Вынуж
денное одиночество, верно? Однако Робинзон Крузо тоже
находился в вынужденном одиночестве — и что же? Это
только обострило его способности, кстати сказать, очень
средние, поскольку он, вообще говоря, был человеком
средним...
В конце концов мне удалось выудить у него историю
с Америго Веспуччи. Оказалось, что в школе для взрослых
один из слушателей спросил Глашеньку, кто открыл Аме
рику, и она сказала, что Америго Веспуччи, а то, что это
была именно Америка, а не Индия, доказал Колумб. Ко
нечно, это было просто смешно, что с подобными знаниями
Глашенька хотела преподавать географию в семилетке,
которая дает право на поступление в вуз! Если бы я рань
ше знала об этом факте — да кто же может сомневаться,
что я голосовала бы «против»? Все возвращалось на свое
место, и когда мы с Андреем прощались, мне уже каза
лось, что нет на свете девушки честнее и благороднее,
чем я...
Разговор с Глашенькой
Мы вышли вместе, потому что мама просила меня
зайти в кооператив и в аптеку, и, возвращаясь, я все ду
мала о том, насколько серьезнее Андрей относится к жиз89
ни — безусловно, искреннее и серьезнее, чем я! Он прав
дивый и внутренне отвечает перед собой, а я, очевидно,
не отвечаю, иначе не схватилась бы за этого Америго, в то
время как в глубине души...
Но я не успела на этот раз заглянуть в глубину души,
потому что, войдя в переднюю, услышала голоса и мигом
поняла, что у нас Глашенька и Митя.
Это было странно, что он пришел с Глашенькой, и
я только потом догадалась, что просто он повсюду хо
дил с ней — вот так же явился и к нам. Они только что
сняли пальто и здоровались с мамой — оба молодые,
красивые, румяные, точно умывшиеся снегом,— кажет
ся, в целом мире невозможно было подобрать лучшую
пару.
Я не помню, чтобы прежде Митя был так весел, так
разговорчив, так любезен,— можно было подумать, что ему
немедленно нужно завоевать уважение и даже восхищение
мамы.
Он сделал вид — это было особенно мило,— что пришел
не для того, чтобы посмотреть маму, а просто в гости.
Каждую минуту он называл ее по имени-отчеству, а
меня — Танечка, причем не ошибся ни разу. Мама спроси
ла его, надолго ли он в Лопахин, и он отвечал, что пробу
дет еще недели две, а потом поедет в Москву, потому что
па фронте сделал одну работу по сыпному тифу и его при
гласили в научно-исследовательский институт. На этот раз
он нисколько не хвастался. Очень весело он рассказал, как
на какой-то станции попал в плен и ему удалось не только
самому убежать — это было нетрудно,— но и перегнать на
нашу сторону белый санпоезд.
— Правда, пришлось по-дружески поговорить с на
чальником поезда,— сказал он и живо обернулся ко мне.—‘
Танечка, вы не играете в шахматы? Так вот — он оказался
в цейтноте. Я показал ему револьвер, он немного поду
мал и согласился, что проиграл...
Но не для нас с мамой была эта вежливость, и стрем
ление очаровать, и веселая энергия, с которой он расска
зывал о своих приключениях, а для той, которая молча си
дела за столом и, как кукла, поворачивала большие глаза
то к маме, то к Мите. Точно что-то хрупкое, построенное,
похожее на карточный домик было у нее в душе, и она ста
ралась не очень шевелиться, боясь, как бы не упал этот
домик. Я смотрела на Глашеньку и сердилась, но не на
нее, а на себя: за то, что мне было не все равно, какая она
90
и почему не смеется, а лишь едва улыбается в ответ на
Митины шутки.
Между тем Митя очень ловко перевел разговор на ме
дицину, рассказал о том, как, занимаясь сыпным тифом,
он сам захворал и чуть не умер, и, когда мама стала жало
ваться на свои болезни, вдруг сказал весело:
— Да, кажется, у меня стетоскоп с собой!
И вытащил из кармана пальто стетоскоп.
Вот тут я пожалела, что Андрей не предупредил, когда .
Митя зайдет, чтобы послушать маму! У нее действительно
часто болело сердце, но я была уверена, что это нервная
болезнь, связанная с ее увлечениями, о которых я, разу
меется, не могла говорить при маме. Например, в 20-м году,
когда мы только что переехали на Михайловскую и в доме
не было ничего, кроме сушеных овощей (так что мне при
ходилось каждый день класть в кастрюлю одинаковое ко
личество палочек моркови, свеклы и репы), мама вдруг
увлеклась кино.
Сперва все было хорошо, может быть потому, что шли
картины из иностранной жизни и мама оставалась равно
душной к страданиям чуждых ей «королев полусвета». Но
потом содержатель кино нашел где-то в самом Лопахине
много русских картин с участием Мозжухина и Веры Хо
лодной, и мама так увлеклась, что ни о чем больше не
могла ни думать, ни говорить. Каждый вечер, возвращаясь
из кино, она приглашала Марию Петровну и Надежду Пет
ровну и, помолодевшая, повеселевшая, с воодушевлением
рассказывала очередную фильму — тогда говорили не
фильм, а фильма. Особенно сильные сцены она изобража
ла в лицах и однажды чуть не выбросилась через окно,
играя Лисенко в «Не подходите к ней с расспросами...» —
это была знаменитая фильма.
Это повторилось совсем недавно, когда мама вдруг за
тосковала по Петрограду, по Нарвской заставе, вообще по
тем годам, когда она работала у мадам Бризак за восемь
с полтиной в месяц. Я стала доказывать, что это политиче
ская незрелость, но она ответила: «Ах, Танечка, ты не по
нимаешь, я была тогда молода!» Давным-давно она не вспо
минала о Василии Алексеевиче Быстрове, а тут вдруг села
писать ему на Путиловский завод и рассердилась, когда я
стала подшучивать, что этот загадочный Василий Алек
сеевич, наверно, был в нее когда-то влюблен. Две недели
только и было разговоров о том, что летом мама возьмет
отпуск, поедет со мной в Петроград и найдет Василия
91
Алексеевича, который теперь, после революции, по мами
ному мнению, должен был стать по меньшей мере пред
седателем горсовета.
Но вот кончилось и это увлечение, и в несколько дней
мама так изменилась, что ее стало трудно узнать. Скуч
ная, усталая, она бродила по комнате и жаловалась на
сердце. Какой-то врач велел ей прикладывать к сердцу
блин из белой глины, и каждый день она прикладывала
этот блин, но сердце не проходило.
Вот о чем мне непременно нужно было рассказать Мите!
Но было уже поздно, потому что он сказал весело:
— А теперь я послушаю Наталью Тихоновну, а этих
девушек мы попросим исчезнуть, как дым.
Он ласково взглянул на Глашеньку и прибавил изви
няющимся голосом:
— На десять минут.
Десять минут! Еще из передней услышав Глашенькин
голос, я решила, что даже если мне придется умереть, все
равно я попрошу у нее прощения и расскажу обо всем. Но
я не знала, что она будет сидеть молча и лишь едва-едва
снисходительно улыбаться в ответ на Митины, такие остро
умные, шутки. Я не знала, что у меня каждую минуту бу
дет останавливаться от волнения сердце — от волнения и
непонятного чувства, казавшегося мне ненавистью к Гла
шеньке — к Глашеньке, которая была не виновата ни
в чем!
Словом, в ту минуту, когда мы вышли в переднюю и,
небрежно оглянувшись, уселись на сундук, еще недавно
принадлежавший прокурору судебной палаты, я почувство
вала, что мне гораздо легче проглотить язык, чем произ
нести хоть слово.
— Глафира Сергеевна,— помолчав, пробормотала я
сдавленным голосом,— я хотела сказать, что это я прова
лила вас на школьном совете. Я голосовала против вас, и
как раз одного голоса не хватило.
Мне было бы легче, если бы она удивилась. Если бы
хоть спросила меня — почему? Но она молчала, и только
в глазах мелькнуло и скрылось осторожное мрачное чув
ство.
— Возможно, что это было подлостью,— продолжала я
с отчаянием.— Но мне сказали, что в школе для взрослых
вас спросили, кто открыл Америку, и вы ответили — Аме
риго Веспуччи.
Глашенька засмеялась.
92
— И правда, я что-то напутала,— сказала она,— но это
было давно, в прошлом году. А что? Разве мое заявление
обсуждалось на школьном совете?
Боже мой! Она ничего не знала! Перед собственной со
вестью я призналась, что лучшие друзья были правы, счи
тая меня подлецом. Я не могла понять, что со мной, и на
конец решила, что большего несчастья у меня не было
в жизни. А та, из-за которой началась эта мука, поднялась
эта буря, даже не знала, что ее заявление обсуждалось нашкольном совете! Это было просто смешно, и я бы от души
рассмеялась, если бы мне не захотелось заплакать.
— Вот хорошо,— сказала я очень спокойно.— А мы-то
волнуемся! Значит, для вас это все не имеет никакого зна
чения?
Глашенька закинула руки, зажмурилась, потянулась.
— На той неделе уезжаем в Москву,— сказала она.—
Ох, как я рада, передать не могу! Надоел этот Лопахин
противный, повернуться нельзя, сплетни на каждом
шагу...
Я немного проводила Глашеньку и Митю и по дороге
рассказала им о маминых увлечениях. Митя сказал, что
это не беда, пускай увлекается, но сердце все-таки очень
больное. Не ясно, отчего эти припадки, вроде сегодняш
него,— может быть, от повышенного кровяного давления?
Нужно пойти в больницу и прежде всего измерить кровя
ное давление.
Я вернулась и стала пугать маму. Но она возразила, что
у нее вообще нет и никогда не было кровяного давления и
что когда придет Мария Петровна, она попросит ее поста
вить банки.
Дебют
В «Юном пролетарии» появилась статья «Член РКСМ
не имеет права съесть кусок хлеба, если часть его не от
дал голодающим». Мы обсудили ее, и Гурий предложил
поставить спектакль в пользу Помгола. До сих пор мы
устраивали только сборы, которые давали немного.
В Лопахине не было театра, и приезжие актеры высту
пали в бывшем клубе Дворянского собрания, где теперь по
мещался Дом культуры. Но в двадцатом году к нам при
шел пароход-театр «Красный волгарь». Тесьма была мелка
для него, приходилось далеко идти по мосткам над водой,
93
и мне запомнились эти дрожащие, прогибающиеся мостки,
которые вели — трудно поверить! — в самый настоящий
московский театр.
Шла трагедия «Коварство и любовь», но с переделан
ным концом, потому что заключительные слова президен
та: «Он простил меня» — противоречили идеологическому
направлению спектакля. Вообще «коварство» было показа
но в более сильных красках, чем «любовь», очевидно чтобы
доказать, что самая высокая любовь гибнет, когда страной
руководят подобные президенты. Спектакль был поставлен
странно: занавеса не было, на полу лежало хорошее, почти
новое сукно, и мне было жалко, что по нему ходили. Но все
равно! В каком-то оцепенении смотрела я на сцену. Нина
толкала меня, Гурий шепотом восторгался, уверяя, что та
кой постановки не увидишь даже в Москве, а я сидела не
подвижная, похолодевшая...
Грузчики — большинство зрителей были грузчики — за
волновались, стали шуметь и стучать ногами, когда пре
зидент приказал арестовать Луизу. Лишь тогда я очну
лась от этого заколдованного сна.
Разумеется, мы не смогли рассчитывать на подобную
постановку — со сложной бутафорией и тонкой психоло
гической игрой. Театральный кружок, который мы с Ни
ной организовали в школе, никак не налаживался по раз
ным причинам, самой важной из них была, по-моему, та,
что все хотели играть главные роли. Но на этот раз мы
дали слово беспрекословно слушаться Гурия как режиссе
ра — это был выход из положения если не для нас, то для
него, потому что он предложил нам поставить свою пьесу.
В пьесе главную роль должна была играть я, и, мне ка
жется, именно это незаметное на первый взгляд обстоя
тельство повлияло на оценку моего поведения на школьном
совете. Впрочем, когда в городе узнали, что Глашенька
едет с Митей в Москву, наша ссора стала какой-то бесцвет
ной, хотя оказалось, что вообще это даже интересно — вы
яснять отношения и объявлять друг другу бойкот.
Я сказала, что Гурий предложил поставить пьесу.
Но фактически это была не пьеса, а киносценарий — вот
в чем заключалась главная оригинальность его предложе
ния!
Мы должны были играть молча, как в настоящем кино,
а ведущий тем временем объяснял бы зрителям, что про
исходит на сцене. Ведущего играл, разумеется, Гурий. Это
была самая большая роль, потому что объяснять прихо04
дилось много: на сцене происходили важные военные и по
литические события, которые очень трудно было изоб
разить при помощи одних только движений.
Но и у меня была интересная роль — женщины-героини
Анны, которая остается в городе, занятом белыми, и вы
ведывает их тайные планы, появляясь то в главном штабе,
то у секретного телеграфа.
Конечно, мы не могли достать фанфар и другого рек
визита; кроме того, многое в сценарии происходило при.
помощи каких-то театральных машин, о которых сам ав
тор не имел никакого понятия. Но это не имело большого
значения, поскольку Гурий доказал, что даже Шекспир,
когда у него не было денег на декорации, выходил на сцену
и говорил: «Лес» — если нужно было, чтобы зрители уви
дели лес, или: «Буря» — если по ходу пьесы происходила
буря.
Весь апрель я разучивала свою чудную роль. Тогда
у меня еще не было книги «Великие актеры и актрисы»,
и мне приходилось самой догадываться, какими движения
ми выражаются гордость, готовность к борьбе, надежда,
угроза. Каждое утро, не произнося ни слова, я перед зерка
лом «репетировала лицо», принимая разные выражения,
соответствующие тем или другим местам моей роли. По
мнению Гурия, это был лучший способ придать лицу ар
тистическую «эластичность». Не знаю, удавалась ли мне
эластичность, но мама всякий раз с ужасом смотрела на
меня и говорила: «Свят, свят!»
Накануне премьеры Гурий объявил, что нужно «бро
сить все и уйти в себя с целью сосредоточиться на внут
ренней проверке своей готовности к роли». Для некоторых
актеров, например для Нины, это оказалось нелегко, по
тому что она никак пе могла определить, ушла ли она в
себя или еще нет.
А для меня — легко. Бледная, похудевшая, я бродила
по городу, и мне становилось то холодно, то жарко, то
как-то торжественно — особенно когда я представляла себе
почти бездыханную Анну, лежащую на холме среди дыма
курящейся земли, в то время как в глубине сцены прохо
дят радостные войска в парадных мундирах. Она погибает,
свершая свой долг. Перед смертью она обращается.к вра
гам со следующей речью: «Злодеи! Напрасно вы подни
маете руки к небу, которое отказалось от вас. Вы. первые
бросили нам вызов! Но знайте же, что, когда вы расстре
ливали невинных, я была среди них».
95
Увы! Лишь в моем воображении Анна произносила эту
пылкую речь. По ходу действия она должна была молча,
лежать на холме, в то время как ведущий объяснял зри
телям, о чем она думает, умирая.
В общем это был интересный опыт, который, безуслов-.
но, удался, поскольку в публике он имел шумный успех.
Правда, это был несколько другой успех, чем мы ожида
ли, потому что спектакль был задуман как тратический,
а зрители почти все время смеялись. Но их нельзя за это
винить, потому что автор сознательно пошел на искажение
жизненной правды. Например, ведущий не должен был
говорить: «Появляется верхом на лошади молодая жен
щина, черты лица которой нам знакомы», в то время как
молодая женщина (это была я) появлялась пешком. По
нятно, что публика начинала кричать: «Где лошадь?»,
и т. д. Потом Гурий упрекал ребят в бедности воображе
ния. Но, по-моему, он был не прав. Мы живем не во вре
мена Шекспира, и слова ведущего должны были хотя бы
до некоторой степени совпадать с тем, что происходило на
сцене.
Еще хуже вышло с занавесом. У нас не было занавеса,
и Гурий утверждал, что это очень хорошо, потому что за
навес давно устарел и на сцене его должна заменить аб
солютная темнота. Но абсолютной темноты не получилось,
и всякий раз, когда гасили свет, становились видны ребята
из младших классов, сидевшие между кулисами на полу
и кричавшие то громко, то тихо, чтобы получилось впе
чатление, что они то наступают, то отступают.
Но все это были мелочи, а главное — то, что мы игра
ли, впервые в жизни играли на сцене!
Я выходила, и таинственный, темный зал начинал сле
дить за каждым моим движением. Я была уже не я в
этом новом, страшном мире освещенной сцены. Все дро
жало во мне, и ни до чего нельзя было дотронуться, пото
му что все вокруг было такое же горячее и дрожащее,
как я.
Наконец кончилось это счастье, это мученье! В зале за-:
хлопали, взволнованный, потный Гурий нашел меня за
матами и вытащил на сцену. Я поклонилась. Нинка гово
рила, что кланяться нужно, не выходя из роли; я вспо
мнила об этом и поклонилась снова, но уже в духе моей
героини. В зале засмеялись, и когда я вышла второй раз,,
это был уже наш привычный школьный зал, в котором я
стала даже различать отдельные лица.
96
Ночь на пустыньке
Как всегда после волнения, у меня немного болела
голова и хотелось, чтобы вокруг было тихб. Что-то оста
лось в душе после нашего спектакля, и я чувствовала, что
разговариваю и смеюсь, а сама невольно берегу это чудес
ное «что-то». Короче говоря, когда Гурий предложил вме
сто танцев отправиться на Пустыньку — так назывался
заброшенный монастырь на берегу Тесьмы,— я охотно со
гласилась и уговорила Нину. Одна девочка, жившая ря
дом со мной, обещала зайти к маме и сказать, что я вер
нусь очень поздно.
Почему с такой силой запомнилась мне эта ночь, о ко
торой я даже не знаю, что и как рассказать? Так хороши,
как никогда еще, были Овражки с первой сквозящей зе
ленью вязов, с лежащими на земле тенями маленьких ли
стиков и тоненьких веток, с этими неясными купами на
берегу Тесьмы, в которых трудно было узнать старые ивы,
слившиеся со своими тенями!
Мальчики спорили о спектакле, причем Гурий все вре
мя говорил «теамастерство» или «теастихия» и защищал
«новые формы, властно зовущие театр из душных коро
бочек на вольные просторы площадей». Потом перешли
на статью Луначарского, который писал, что в консерва
торию нужно принимать не по социальному признаку, а по
таланту. Андрей вдруг сказал:
— А вы знаете, что Ленин был в Лопахине?
Все закричали: «Как был, когда?» — и Андрей расска
зал, что Ленин на лето приезжал из Симбирска, еще когда
был гимназистом.
— Но возможно, что Митя напутал... Мне Митя ска
зал, а в биографии — я нарочно еще раз прочел — об этом
ни слова.
Но я все-таки решила, что был, и мигом вообразила
Ленина-гимназиста в мундире с блестящими пуговицами,
в открытом крахмальном воротничке, с выпуклым лбом и
зачесанными назад светлыми волосами. Вот в садике пе
ред гимназией он узнает о казни старшего брата. «Мы пой-*
дем другим путем». Вот он выходит на Овражки задумчи
вый, стараясь не наступать на тоненькие тени веток..с
— Чьи это слова? —- спросил Володя.
Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво...
— Вот загадка! Пушкина,— ответил Андрей.
4 в. Каверин, т. 4
97
И мальчики заспорили о том, что такое «прекрасное» и
знает ли гений о том, что он совершает прекрасное, или
не знает. Гурий утверждал, что не знает и что, по мнению
Пушкина, прекрасное, то есть великое, м^жет совершить
лишь тот, кто «психологически одинок», то есть свободен
от чувств — все равно, плохих или хороших.
Он прочел:
...Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?
— Между тем человек никогда не бывает психологиче
ски одинок,— сказал он.— В самом деле, только что ро
дился, как у него появляется мать.
— Ты хочешь сказать: он появляется у матери...
— Не вижу разницы. Он подрастает, поступает или не
поступает в школу, кончает или не кончает вуз и совер
шает тому подобные поступки, свойственные человеческо
му индивиду. Так?
— Допустим.
— С первой минуты жизни он находится в условиях,
исключающих одиночество. И эти условия отнюдь не ме
шают ему участвовать в создании величайших творений.
Ты согласен со мной?
— Согласен.
— Лга! — с торжеством закричал Гурий.— Следова
тельно, ты считаешь, что Пушкин не прав?
Мы расхохотались, и Ниночка объявила, что в такую
ночь грешно заниматься философией. Но Андрей даже не
улыбнулся, и я почувствовала, что этот спор глубоко вол*
нует его.
— Что значит «великое»? — возразил он.— Египетским
фараонам казалось, что они совершают великое, воздвигая
пирамиды. Мы убеждены, что великое — это то, что совер
шается во имя и для счастья народа. В основе одиночест
ва лежит разочарование, ненависть, злоба. Чтобы совер
шить великое, надо любить.
Он сказал это, когда мы стояли на старом плавучем
мосту и смотрели, как одна баржа стала отходить, чтобы
пропустить расшиву — так у нас на Тесьме назывались
парусные грузовые суда. Расшива была видна издалека,
еще когда мы шли по Овражкам, а теперь приблизилась,
и можно было различить, как под большим надувшимся
парусом двигаются и что-то делают люди.
98
Мне почудилось, что руки Андрея, лежавшие на пери
лах рядом с моими, немного дрожат. Я взглянула на него —
и поразилась. У пего были полузакрыты глаза, и лицо с
крепко сжатыми губами было торжественным и сумрач
но-важным. Трудно поверить, но я поняла в этот миг, что
в его душе еще звучат слова: «Чтобы совершить великое,
надо любить»,—и что они сливаются с этой картиной ноч
ной реки, расшивы, которая под белым трепещущим пару
сом гордо прошла, точно разрезала мост пополам. Лоцман
стоял на корме в полушубке и закуривал — выбивал искры
из кремня,— и искры гасли и гасли...
Вот и Пустынька! Она была незнакомая ночыо, ручьи
шумели на дне оврага, лунный свет был пе такой, как
в городе,— таинственнее, мягче. Пустынька стояла на
четырех оврагах, и прежде через них вели мосты. Но
мосты давно прогнили, сломались, и теперь нужно было
знать тропинку, чтобы подойти к монастырскому зда
нию.
Мы спустились этой тропинкой в овраг, и стало так тем
но и так шумно, что мальчики, которые спорили теперь
о том, что такое любовь, должны были почти кричать, что
бы услышать друг друга. Володя подхватил меня и перенес
через ручей так бережно, как будто я была стеклянная и,
если бы он уронил меня, разлетелась бы на кусочки. Он
был очень милый, я чувствовала, что он волновался, и в
этот вечер мне было все равно, что он немного туповат и
однажды признался мне, что никак не может одолеть
«Мертвые души».
На дне оврага был свой, шумный, пахнущий сыростью
мир, и когда из этого мира мы поднялись наверх, я даже
ахнула — таким необычайным показалось мне здание ста
рого монастыря с его чистыми строгими стенами, глухими
окнами и высокой башенкой, в которой виднелись коло
кола.
Мы зашли во двор — как все пустынно, печально! Ка
менная панель вела к разрушенному зданию ризницы.
Толстая железная дуга была подвешена на цепи посреди
двора. Гурий постучал по дуге палкой, и сдержанный су
ровый звон отозвался и замер.
До утра мы бродили по Пустыньке, ломали черемуху,
пели.
Потом Андрей куда-то пропал; я нашла его на разва
лина*?; монастырской стены, над обрывом, с которого дале
ко виднелась Тесьма, и мы долго сидели и молчали...
4*
99
— Да, совершить великое, но не вообще, а конкрет
но,— наконец сказал он.— Например, открыть тайну бел
ка. Ведь это было бы подвигом в науке?
— О да!
Я чуть не спросила его, можно ли совершить подвиг,
посвятив свою будущность театру, но такой вопрос пока
зался мне легкомысленным в сравнении с тайной белка.
— Как ты думаешь, чтобы решить такую задачу, нуж
но быть гениальным?
— Я думаю, да.
Андрей замолчал. Потом переспросил упавшим голосом:
- Да?
Очевидно, он не считал себя гениальным.
— Да, но мы можем стремиться к великому,— вдруг
живо сказал он.— Представь себе, насколько все становит
ся яснее, когда в жизни появляется главная цель. К ней
можно прислушиваться и проверять себя. Ее можно хра
нить в тайне или доверить только близким друзьям. Ты
знаешь, я убежден, что очень скоро в нашей стране вели
кое будет совершаться почти ежедневно.
Я спросила:
— А несчастья?
Он не понял, и я объяснила, что борьба с эгоизмом —
внутренняя, а есть еще внешняя — против несчастий и
огорчений, которые тоже очень часто встречаются в жиз
ни. Андрей подумал и ответил, что в подобных случаях
должна помочь воля, а воля и стремление к цели — это
две стороны одного и того же явления.
Звезды стали бледнеть, первые лучи солнца скользнули
по башенке, по куполам, потом спустились прямо на пас.
Большой красный шар стал подниматься на той стороне
Тесьмы, над полями. Похожая на флаг сосна стояла на об
рыве шагах в двадцати от нас. До сих пор она была не
заметная, ночная, а теперь под утренним солнцем
стала красная, стройная, точно ее преобразило какое-то
чудо.
Стрижи взвились с колокольни прямо к солнцу, кры
лышки блеснули, как будто кто-то рассыпал в воздухе
осколки стекла. Все вокруг — на небе и на земле — было
теперь красным и золотым от солнца, и уже не прежние
угрюмые купы стояли на берегу, а серебристые ивы с мо
лодыми листьями, поворачивающимися под утренним вет
ром своей нежной, беленькой стороной. Как все было пре
красно! Как великолепно было, что наступило утро, и что
100
я вижу солнце и небо, и что никто не знает, как я счаст
лива, и только я знаю, что буду еще счастливее — счаст
ливее всех людей на земле!
Почему-то много пароду было у нас в передней,— так
рано? — когда я вернулась домой. Какие-то женщины гром
ко говорили, ахали и вдруг замолчали, расступились, уви
дев меня. Мария Петровна в пальто, в туфлях на босу ногу,
непричесанная вышла из нашей комнаты и, поджав губы,
уставилась на меня.
— Что случилось?
— Ничего, ничего!
Кто-то белый был в нашей комнате; я вошла и увидела
Митю в халате. Разобранный шприц лежал перед ним на
столе, он укладывал его в коробочку и, когда я вошла, за
чем-то рассматривал одну иголку перед лампой. У него
было усталое, напряженное лицо, энергично-хмурое, со
сдвинутыми бровями.
— Что случилось?
Он поспешно бросил иголку, подошел ко мне и взял
мои руки в свои. Я бросилась к маме. Она лежала ровно,
неподвижно, с неподвижным лицом. Она была такая же,
как всегда, только глаза закрыты и руки крест-накрест
сложены на груди...
Несколько дней
Митя ушел, еще раз крепко пожав мне руки, какие-то
женщины заглядывали в нашу комнату и долго разговари
вали в передней, я слушала и не слышала их и, помнится,
удивилась, когда Мария Петровна рассказала, что мама
очень ждала меня и, когда ей становилось полегче, все го
ворила: «У Тани будет успех, оттого что она по натуре
артистка».
С маминой службы прислали фельдшера, он поставил
ей банки, но маме не стало легче, и она попросила Марию
Петровну сходить за Митей. Митя пришел и остался у пас
на всю ночь. Бледный, нахмуренный, он сидел на постели
и каждый час впрыскивал камфору. Под утро он послал
Марию Петровну в аптеку за каким-то редким лекарством
и, когда лекарства не оказалось, так набросился на нее,
что мама даже стала смеяться. Она не знала, что умирает»
А Митя уже снова колол ее и делал еще что-то. Потом
101
закричал: «Чашку!»—и вскрыл маме вену, но кровь не
пошла.
Вдруг он наклонился над мамой и громко назвал ее по
имени: «Наталья Тихоновна!» И Мария Петровна ясно ви
дела, как у нее в последний раз вздрогнули и закатились
глаза...
Меня увели из пашей комнаты, потому что маму
нужно было «готовить», и я долго сидела у Марии Пет
ровны.
Андрей приходил несколько раз, но как-то незаметно,
так, что я даже забывала о нем. Потом я вернулась к маме;
она лежала причесанная, чистая, и рукава белого платья
были наспех крупными стежками приметаны друг к дру
гу, так что нитки порвались бы, если бы мама подняла
руки. На глазах у нее лежали медяки. Эти медяки и сши
тые рукава — это было то, что никогда не делают с живы
ми. Опа умерла, ее нет, ветки цветущей черемухи лежат
у нее в ногах, потому что она умерла!
В Лопахине кладбище расположено на Павской горе,
поросшей сосновым лесом, и мальчики с Ниной без меня
выбрали высокое, чистое место. Не знаю, откуда они взяли
цветы — садоводство было только в Петрове, но когда мы
уходили, между цветами был едва виден некрасивый пес
чаный холмик, под которым лежала мама.
Какой холодной, слишком просторной показалась мне
наша комната, едва я переступила порог! Во всем, что я ви
дела вокруг, была мамина жизнь, ее заботы, ее прошлое,
ее увлечения, а моя в этой комнате была только полоч
ка с книгами, да и эти книги мама прочитала прежде
меня.
Без мысли, без чувства стояла я у окна, глядя на улицу
и слушая, как за стеной у Марии Петровны маятник ходит
туда и назад, равнодушно отбивая секунды. Еще одной
больше, с тех пор как она умерла!
Еще одной!
Мы почти не расставались — как же вышло, что она
даже не простилась со мной? Часы захрипели, собрались
бить, но раздумали, и маятник — тик-так — снова стал от
бивать секунды. Почти не расставались, вот в чем дело!
Все было обыкновенным, незаметным, привычным,—вот
почему я не замечала, не ценила, как нежно мама любила
меня...
102
Андрей пришел, когда я колола дрова под лестницей
(нужно было затопить «буржуйку», вымыть пол, пости
рать—прежде все это делала мама), и, не сказав ни сло
ва, отнял у меня топор. Он наколол и натаскал так много
маленьких аккуратных поленьев, что их некуда было де
вать и пришлось сложить под кроватью. Каждый раз, ко
гда он приносил вязанку, мы недолго разговаривали — и
он опять уходил. В первый раз он сказал:
— Неприятный шум из-за этой женитьбы. Ты знаешь,
о ком я говорю?
— О Глафире Сергеевне и Мите.
— Да. Причем я совершенно согласен с тобой. Она
только кажется сложной.
Он подумал и сказал, что был бы очень рад, если бы
они уехали поскорее.
— В конце концов доказано, что любовь — это состоя
ние, зависящее от прилива крови к продолговатому моз
гу,— серьезно объяснил он.— И мне, например, не ясно,
почему из-за этого факта, имеющего место в организме
моего старшего брата, весь дом должен переворачиваться
вверх ногами.
«Вверх ногами», по его мнению, перевернулась Агпия
Петровна, которая плачет и жалуется, что еще не слыша
ла от Глашеньки ни одного умного слова. Тем пе менее
она продала серьги, чтобы купить молодым шесть простынь
из ярославского полотна и кружевную накидку. Но Гла
шенька только сделала вид, что она довольна, а Митя от
кровенно сказал, что «это мещанство».
Андрей нарочно рассказывал о «молодых»,— наверно,
хотел, чтобы я хоть ненадолго забыла о маме.
— Между прочим, это ерунда, что Глашенька не знала
о заседании педсовета, на котором ее провалили,— продол
жал он.— Прекрасно знала^ Сама говорила Митьке, я слы
шал...
Он искоса посмотрел на меня,— должно быть, думал,
что я буду поражена. А мне стало горько и смешно, что
еще так недавно эта глупая история волновала меня. «Да,
она сложная и страшная,— подумалось мне о Глашеньке.—
И я была жалкой девчонкой, когда, дрожа, разговаривала
с ней в передней. Какое счастье, что они уезжают и я на
веки забуду о них».
Второй раз он спросил, думала ли я о пашем послед
нем-разговоре.
— Я хочу сказать,—он немного покраснел,—что тебе
103
стало бы легче, если бы ты иногда вспоминала, что согла
силась со мной. Помнишь, я говорил о стремлении к ве
ликому, и ты спросила: «А несчастья?» Ведь ты согласи
лась, что воля и стремление к цели очень тесно связаны
между собой?
В другой раз он вернулся с каким-то тощим гражда
нином в измятом пальто и полотняной шляпе. Я сразу
узнала его: это был звездочет из посада. Без чалмы у него
был довольно жалкий вид, в особенности когда он снял
шляпу и оказалось, что у него большая плешь, которая
смешно сморщивалась, когда он говорил.
— Имею честь видеть перед собой дочь покойной На
тальи Тихоновны?
Впервые маму назвали покойной. Я ответила:
- Да.
— Очень приятно. Ваша мамаша была выдающаяся
женщина, и я, могу сказать, всегда был счастлив, что со
стоял, если можно так выразиться, ее коллегой.
Он высоко поднял брови, и плешь сморщилась. Он был
вежливый, но неприятный.
— Теперь, так-с... Мне известно, что от вашей мамаши
остались книги, как-то: «Гадание девицы Ленорман», «Ма
гический круг царя Соломона», «Оракулы» и другие, кото
рые она брала у меня. Теперь я прошу вас вернуть, по
скольку вам, осмелюсь полагать, не особенно нужны эти
книги.
С тех пор как мама стала работать в швейной мастер
ской, она не прикасалась к картам. У звездочета она ни
когда не брала книг, так что он мог бы не приходить за
ними на другой день после ее похорон.
Должно быть, я побледнела, потому что Андрей подви
нул стул и сказал мне повелительно:
— Сядь.
— Значит, как-с? — спросил звездочет.— Вернете доб
ровольно или прикажете через суд?
Андрей осторожно обошел меня и, странно улыбаясь,
взял звездочета за шиворот. Никогда прежде я не видела,
чтобы Андрей так улыбался. Звездочет крикнул: «Ай!»
Пальто стало сниматься с него, и Андрею пришлось оста
новиться, чтобы свободной рукой всунуть звездочета в
пальто. Они исчезли в передней, но через открытую дверь
я видела, как Андрей, приладившись, поставил звездоче
та на верхнюю ступеньку лестницы и толкнул ногой в
поясницу. Звездочет все повторял жалобно: «Ай, ай!»
104
Потом наступило молчание, и его голос донесся уже
снизу:
— Ай! Шляпу!
Андрей вернулся и бросил в пролет лестницы шляпу.
Несколько раз мне казалось той ночью, что я засыпаю,
но как будто кто-то толкал меня: «умерла!», и, вздрогнув,
я открывала глаза. То чудилось мне, что мама бродит по
темному, незнакомому дому и входит в комнату, где я одна
сижу за столом. И с отчаянием, с ужасом я догадываюсь,
что она не видит меня. То мне слышался ласковый голос:
«Доченька, спишь?» Так она по утрам окликала меня. То
мы мчались куда-то в пролетке — она молодая, как я, с зо
лотыми кольцами-серьгами в ушах, в развевающейся шали,
а у театра уже стоял актер Максимов, в которого она была
влюблена, и, сияя, старомодно кланяясь, она представляла
меня: «Подруга». То, сверкая черными глазами, мама
страстно защищала кого-то... То стояла у окна, а на Ми
хайловской происходило что-то из древней истории: всад
ники — половцы или скифы,— громко разговаривая, сле
зали с коней...
Я очнулась. Я спала с- открытыми глазами, а этот шум,
смятенье, разговоры всё продолжались, как будто всадни
ки, приснившиеся мне, ожили, раскинув лагерь подле на
шего дома. Я встала и не поверила глазам: в слабом пред
утреннем свете я увидела множество коней и телег, пере
путавшихся и тесно надвинувшихся друг на друга. Какието тонкие, желтые люди в армяках, в полушубках сидели
и лежали среди этой тесноты на мостовой, на телегах. Сре
ди них ходили, распоряжаясь, наши лопахинские — стар
ший Рубин и другие. Митя в шинели и шлеме вышел из-за
угла и громко сказал председателю горсовета:
— Прежде всего нужно мобилизовать людей на прожа
ривание тряпья — ив баню.
Мария Петровна зашла ко мне испуганная, в одной ру
башке, и я впервые заметила, какие у нее острые, худень
кие плечи.
— Таня, ты не спишь? — сказала она.— Привезли го
лодающих с Поволжья...
Каждый день я читала в «Красном набате» о голодаю
щих Поволжья. У бывшей аптеки Принца висел плакат:
растрепанная седая женщина с обезумевшими глазами дер
жала па руках мертвого ребенка — и внизу было написа105
по: «Помни о голодающих». «Юный пролетарий» обратил
ся с воззванием к молодежи. В «Синем журнале» я читала
о том, что известный путешественник Нансен «опровергает
клевету буржуазных газет о том, что его снимки поддель
ные». Он сделал несколько тысяч снимков, и один из них
был напечатан в «Синем журнале» — бесконечная белая
равнина, по которой, держась друг за друга, шатаясь,
бредут люди, а в стороне лежат две мертвые женщины,
полузанесенные снегом... В Лопахине открылся магазин
Помгола. Весь сбор с нашего спектакля пошел в Помгол,
и, помнится, мы выручили около ста миллионов — по тому
времени это была довольно крупная сумма. Но все это —
спектакль, магазин, плакат — было так бесконечно далеко
от скрипа телег, ржания коней, тесноты, смятенья — всего,
что вдруг появилось на Малой Михайловской под окнами
нашего дома.
Я оделась и обошла весь город. Окрестные крестьяне
привезли голодающих па телегах, и на всех улицах — на
Овражках, вдоль набережной до самой Пустыньки, вокруг
маленьких костров, над которыми висели закопченные чай
ники,— сидели тонкие, желтые, исхудалые люди. Многие
были в высоких войлочных шляпах, в онучах и лаптях.
Некоторые неподвижно сидели на мостовой, другие ходили,
шатаясь, в распахнутых полушубках, и было очень много
детей, разговаривающих между собой серьезно и тихо.
У бани висело объявление: «Требуются рабочие за повы
шенную плату»,— и Гурий сидел за столом и скучал: за
писывалось мало — боялись сыпного тифа. Он сказал мне,
что комсомольцы мобилизованы, и я тоже хотела бежать
врайком, но в эту минуту Гурий вскочил и закричал:
— Вот он!
Я обернулась: Митина кавалерийская шинель мелькну
ла и скрылась в переулке.
— Какой организатор, а?
— Кто?
— Доктор Львов,— сказал Гурий с восторгом, и я не
сразу поняла, что он говорит о Мите.
Это были дни, запомнившиеся мне на всю жизнь, и пе
только потому, что я впервые ъстретилась с настоящим бед
ствием, поразившим меня до глубины души, но и потому,
что я впервые почувствовала себя участницей борьбы с не
счастьем многих.
...Можно было подумать, что Митя приказал всем лонахинцам от мала до велика стать добрыми и храбрыми,
106
а кто не захотел подчиниться приказу, на тех он кричал,
топал ногами, и они волей-неволей поступали так же, как
другие, на которых не приходилось кричать. Я сама ви
дела, как он выбежал из кино «Модерн», где развертывал
ся госпиталь, и схватил за шиворот сторожа с мельницы
бывшей Лассен, который отказывался куда-то идти и де
лать то, что приказывал Митя. Сторож вывернулся, и Митя
в бешенстве схватился за кобуру, которая, к счастью, ока
залась пустой.
Он распределил детей по квартирам, и мы с Марией
Петровной тоже взяли ребеночка, еще совсем маленького
и такого худенького, что невозможно было без подступаю
щих слез смотреть на его тонкие темные ножки.
На заседании горсовета Митя предложил открыть со-*
рок банных пунктов — у него был широкий размах. Рабо
чие кожзавода взялись доставить на эти пункты дрова, и
это дело — сложное, потому что в Лопахине не было тран
спорта,— организовал тот же Митя. Он был везде — каза
лось, что за каждым углом мелькают его длинная шинель
и шлем с развевающимися ушами. Он привел из соседнего
городка военную часть, красноармейцы раскинули лагерь, и
голодающие поселились в палатках. Забежав на минуту до
мой, он накричал на Андрея за то, что до сих пор мы, уча
щиеся, активно не включились в работу, и уже через час
Андрей докладывал в райкоме план помощи голодающим.
Мы организовали горячее питание из походных кухонь,
разливали суп, раздавали хлеб. Сбор вещей мы провели не
только в городе, но и в районе. Мы устраивали по част
ным домам детей, нуждавшихся в особом уходе. Митя назна
чил Гурия «главным дезинсектором», и мы с Ниной круг
лые сутки «жарили» в бане над плитой армяки и рубашки.
Это была неприятная работа главным образом потому,
что я боялась вшей, именно вшей, а не сыпного тифа. Гу
рий говорил, что это «идиосинкразия» и что то же самое
было у Петра Великого, который боялся черных тарака
нов. Но даже это лестное сравнение не помогло мне изба
виться от страха.
Острое положение, когда был мобилизован весь город,
продолжалось только несколько дней.
Со странным чувством вернулась я в свою опустевшую
комнату — вошла и с удивлением остановилась на пороге,
точно попала в незнакомый дом. Знакомые вещи стояли на
своих- привычных местах. Но в другом свете я увидела эту
комнату и себя, стоящую на пороге и внимательно всмат107
ривающуюся во что-то новое — я сама еще не знала, во что.
Как будто не в комнате, а в душе я ничего не нашла на
старом месте. И горе, которое было прежде болезненно
резким и настолько «моим», что я невольно отстранялась,
когда в это «мое» заглядывали даже близкие люди, немно
го отошло, отодвинулось — так, что теперь я могла смотреть
на него издалека.
«Синема — чудо XX века»
Когда я вошла, Павел Петрович спал в кресле так
тихо, что казалось, его большая, склонившаяся на грудь
голова больше никогда не поднимется и старые глаза с
ободком вокруг цветного колечка никогда не взглянут на
меня с добродушно-грустным выражением. Я сидела подле
него, думала, прислушивалась, и, как в детстве, когда я ле
жала у Львовых, звуки дома — из кухни, из столовой, из
комнаты Агнии Петровны — стали собираться ко мне. Вот
Агаша выбросила из кухни кота и с шумом захлопнула
двери. Вот легкие шаги послышались в коридоре, Митя за
смеялся, и мне представилось, что Глашенька, крадучись,
подходит, чтобы сзади закрыть его глаза руками, но он
обернулся, она легко вскрикнула и убежала. Вот Митя
с грохотом помчался за ней и в передней наткнулся на
Рубина, которого я тоже узнала по голосу и который иро
нически сказал, раздеваясь:
— Импульсивная энергия молодых собак.
И, разговаривая и смеясь, они прошли в столовую.
Я сидела, слушала и нисколько не раскаивалась, что
пришла. Сейчас доктор проснется и придет Агния Петров
на, которая была на маминых похоронах и вообще очень
сердечно относилась ко мне.
— Ну, Таня?
Доктор уже не спал.
— Дай твою руку.
Он взял меня за руку.
— Митя сказал, что ничего нельзя было сделать.
— Я знаю, Павел Петрович. Он и так сделал все, что
мог.
Мы помолчали.
— Я в этих случаях ставил горчичник на сердце. Не
знаю, теперь лечат иначе.
Он погладил меня п задумался.
— Вот что, Таня. У меня есть вещи, лично мои. Золо108
той портсигар с монограммами и другие. Ты возьми и
продай.
— Спасибо, Павел Петрович. Мне ничего не нужно»
Я уселась подле него на скамеечке, как бывало, и не
много поплакала. Он не утешал, только крепко обнял меня
за плечи.
До позднего вечера я просидела у Львовых. Митя уез
жал — весь дом был полон его делами. Портной принес ему
штатский костюм; Мптя кричал, что в новых брюках у него
ноги кривые, и я, между прочим, вспомнила, как Андрей
однажды сказал мне: «Для Мити внешняя сторона играет
огромную роль». Слесарь явился с «микротомом» — так на
зывается прибор для гистологических срезов. Микротом
тоже не вышел — срез, по мнению Мити-, получался недо
статочно тонким. Агния Петровна пришла из Дома куль
туры какая-то растерянная — несмотря на свой гордый
вид,—долго рассказывала мне, как после смерти мужа
осталась одна с маленькими детьми, но не потеряла при
сутствия духа и какой-то настройщик с абсолютным слу
хом устроил ее к Юлию Генриху Циммерману. Вдруг она
забыла обо мне и стала жаловаться, что еще не слышала
от Глашеньки ни одного умного слова.
— То сидит, как дикарка! А то «мамочка, мамочка!».
Что я для нее за «мамочка»?
Уже двигали стулья в столовой, готовились к ужину.
Ни с кем не прощаясь, я тихонько убежала домой.
Когда мама умерла, я поступила на службу библиоте
карем-хранителем книжного склада Уполитпросвета. Это
была легкая служба: на моей обязанности было снабжать
городские библиотеки литературой. Но, во-первых, в горо
де была только одна библиотека, во-вторых, хотя склад
был завален книгами, привезенными из помещичьих уса
деб, на эти книги, в огромном большинстве иностранные,
в лопахинской библиотеке почти не было спроса.
Я бы не стала рассказывать об этом «полу сне-полу служ
бе», как называл мое сидение на складе Андрей, если бы
среди множества книг, сваленных в беспорядке на пол,
мне не попалась серия «Синема — чудо XX века». Это
были биографии знаменитых киноактрис, о которых, меж
ду прочим, в афишах всегда писали «красавица»: напри
мер, «с участием красавицы Франчески Бертини».
Одна биография показалась мне особенно интересной:
оказывается, киноактриса Жанна Николь в детстве была
109
так неуклюжа, что учитель танцев пе в силах был разучить
с нею самое незамысловатое па. Но она дала себе слово,
что придет время, и она станет «великой». И вот она на
чала работать над своим голосом, движениями, выраже
нием лица. Если ей было грустно, она старалась принять
беззаботный и даже радостный вид. Она нарочно причи
няла себе боль и одновременно заставляла свое лицо изоб
ражать безмятежность. Она научилась управлять своим
взглядом. Так она приобрела полную власть над собой.
Дальше было неинтересно, потому что все биографии ве
ликих киноактрис в общем были похожи.
Итак, она чувствовала одно, а заставляла себя изобра
жать совершенно другое! Значит, актеру совсем пе нужно
«перевоплощаться», как утверждал, например, Гурий, ко
гда мы репетировали его пьесу-сценарий. Наоборот! Чем
глубже спрятаны личные чувства, тем с большей свободой
актер может изобразить другого, абсолютно непохожего на
него человека. Эта мысль поразила меня.
Закутавшись в мамину шаль — склад помещался в под
вале, и даже летом в нем было прохладно,— я читала, чи
тала. Я сидела на кпигах, и везде, надо мной и вокруг
меня, были книги; чтобы прочесть их, наверное, не хвати
ло бы человеческой жизни. Читая, я время от времени
поглядывала на светлый квадрат солнца, падавший на
лестницу и казавшийся мне ослепительным из глубины
темноватого склада, и у меня было странное чувство, что
все в мире остановилось и ждет, пока я переверну страни
цу. Я переворачивала ее, и что-то переставлялось в мире,
как, постепенно уходя, менял свое место в течение дня
солнечный квадрат у входа.
Теперь, через много лет, мне кажется странным, что
эта дешевая серия «Синема — чудо XX века» так увлекла
меня, что я сперва незаметно, а потом все более сознатель
но начала думать о театре. Но, может быть, эта мысль за
брела в мою голову значительно раньше — в тот день, ко
гда, играя героиню Аяну, я выходила на сцену и таин
ственный, темный зал начинал следить за каждым моим
движением? Так или иначе, но она явилась, эта чудесная
мысль, и что ни день, то все с большей уверенностью
принялась распоряжаться моей душой. Сперва она как
будто не коснулась моего давнишнего решения пойти на
медицинский факультет,— решения, о котором мы часто
говорили с Павлом Петровичем и которое давным-давно
стало для меня таким же привычным, как сам Павел Пет110
рович. Потом я подумала, что можно учиться одновремен
но в двух вузах — в медицинском и в театральном,— это
был выход! Правда, подозрительный по своей легкости, но
все-таки выход!
...Кино «Модерн» представлялось мне: очень холодно,
девушкп снимают туфли и сидят то на правой, то на ле
вой ноге, лектор в валенках появляется перед экраном.
«В главной роли,—- говорит он,—выступает молодая ар
тистка, пожелавшая остаться неизвестной».
И вот гаснет свет, аппарат начинает трещать за спи
ной, пар от дыхания становится виден в расширяющейся
полосе света, падающего из окошечка будки... Она!
А молодая артистка, одетая очень скромно, сидит в по
следнем ряду и плачет и смеется от счастья...
В конце июня, получив выпускные свидетельства, Нина
и мальчики пришли «снимать меня с работы», как сказал
Андрей. Не знаю, что переменилось в них, но между нами
уже как будто легла та новая, студенческая жизнь, о ко
торой они так весело говорили, в то время как я с грустью
думала, что пройдет еще месяц, и я останусь одна.
Нина собиралась в консерваторию. Вопрос о мировоз
зрении теперь меньше беспокоил ее, поскольку из статьи
Луначарского она сделала неожиданный вывод, что для
талапта не только социальный признак, но и мировоззре
ние пе играет существенной роли. В феврале был объявлен
добровольный набор двух тысяч комсомольцев в школы
учебных отрядов флота. Володя Лукашевич послал бума
ги и вскоре должен был ехать в Кронштадт. Гурий решил
поступить на петроградские курсы техники речи. По его
словам, это были единственные в мире курсы, на которых
существовало специальное ораторское отделение. Люди, не
умеющие связать двух слов, поступали на это отделение и
через каких-нибудь два-три года превращались в перво
классных ораторов.
Андрей собирался в Москву, на медицинский факуль
тет университета. Я спросила: «К Мите?», но он ответил,
что у Мити и без него довольно хлопот. Это было сказано
как-то неопределенно, небрежно, хотя я прекрасно зна
ла — от Андрея же,— что именно Митя горячо убеждал
его подать на медицинский. Но для Андрея было почему-то
важно, чтобы никто не сомневался в его полной самостоя
тельности в этом вопросе.
— Кстати, ты знаешь мою идею? — сказал он.— Я уго
ворил дядю прочесть нам курс.
111
Слушаю курс
На дворе у Львовых уже не стояли ящики от роялей и
пианино: ящики сожгли во время гражданской войны.
Двор зарос и стал похож на сад. В Лопахине каштаны —
редкость, а тут откуда-то взялся и вырос большой каштан.
Накинув на плечи старую шаль, Павел Петрович сидел под
каштаном в своем кресле; вот почему, когда я впослед
ствии вспоминала лекции старого доктора, в моем вообра
жении прежде всего появлялся каштан в полном цвету,
с прямыми, нарядными свечками, розовыми от заходяще
го солнца.
Очевидно, слова «прочесть курс» произвели на меня
глубокое впечатление, иначе, собираясь на первую лекцию,
я не надела бы свое единственное нарядное платье — мар
кизетовое с воланами. Кажется, это было ошибкой. Мар
кизетовое платье ’я всегда надевала на танцы, и теперь
у меня тоже сразу стало скорее танцевальное, чем научное
настроение. Должно быть, поэтому я больше смотрела на
мальчиков, чем слушала Павла Петровича. Потом я стала
смотреть на них «психологически» — иногда это получа
лось забавно. «Вот Гурий,— думалось мне,— какой он?
Почему все девочки влюбились в него, и даже мне — хотя
я не влюбилась — хочется, чтобы он ухаживал за мной, а,
например, не за Ниной?»
Неизвестно, что это значит, но вот Володя Лукашевич
с его добрым румяным лицом — неинтересный, и мне все
равно, что он краснеет и старается не смотреть па меня, а
Гурий с его толстыми, как у негра, губами — иптересный,
и девочки от него без ума.
Но я все-таки подумала: «Нет»,— как будто Гурий объ
яснился мне в любви и с волнением ждал ответа. Мне не
нравилось, что он с равной легкостью рассуждал обо всем
и слишком любил выступать — он чувствовал себя хорошо,
только находясь в центре внимания. Вот и сейчас, сидя
на траве, как турок, он быстро записал что-то в тетрад
ку и с недоумением пожал плечами, как будто был не
согласен с Павлом Петровичем. «Нет, нет»,— снова по
думалось мне. И я стала «психологически» смотреть на
Андрея.
У него был рассеянный взгляд, но в глубине скрыва
лась какая-то неподвижность, и по этой неподвижности
было видно, что он слушает с напряженным вниманием.
Он слушал и думал — хотелось бы мне догадаться о чем?
112
Да, он был совсем не похож ни на Гурия, ни на Воло
дю, и неизвестно, что я ответила бы ему, если он вдруг
взял да и объяснился мне в любви. Впрочем, это было не
возможно. Он сам однажды сказал, что никогда не влю
бится, потому что «любовь — это власть одного человека
над другим, причем обычно женщины над мужчиной».
Между тем доктор все читал, и, должно быть, лекция
была интересная, потому что я заметила, что Нина заги
бает пальцы, чтобы потом по счету вспомнить самое глав
ное и дома повторить,— у нее был такой мнемонический
способ. Я посмотрела на ее сосредоточенное хорошенькое
лицо, подумала, что она правильно делает, что идет в кон
серваторию, где нужен только талант, вздохнула и стала
слушать.
В этот день Павел Петрович рассказывал о вирусах,
о невидимых микробах, но начал он с истории ночного
сторожа, любившего рассматривать «маленьких живот
ных» через увеличительные стекла. Разумеется, давнымдавно я знала, что это вовсе не сказка, что имя ночного
сторожа Антоний Левенгук и что он был первым челове
ком, заглянувшим в мир мельчайших живых существ, ми
риады которых живут в воде, в воздухе, на земле, под зем
лей, в телах людей, животных, насекомых и птиц. Но всетаки это был видимый мир, и заслуга Антония Левенгука
заключалась именно в том, что он его увидел.
— Представьте же себе,— говорил Павел Петрович,—
что, кроме этого мира видимых микробов, жизнь которого
открывается нам под линзами микроскопа, есть еще и
другой, абсолютно невидимый мир. То мир настолько неиз
меримо малых микробов, что нет ни малейшей возможно
сти увидеть его даже через самые сильные микроскопы.
Как бы вы ни напрягали зрение, сколько бы ни смотрели
на два тончайших стеклышка, между которыми заключена
частица этого мира, вы не увидите ничего.
И старый доктор объяснил, что этот невидимый мир
был открыт еще в 1892 году русским ботаником Иванов
ским.
Доктор читал нам весь июль, и ребята не пропустили
ни одной лекции — даже Нина, которая откровенно при
знавалась, что когда Павел Петрович рассказывал о враж
де микробов, она с удивительным постоянством вспомина
ла сказку «Война мышей и лягушек», которую в детстве
читал ей отец. А когда Павел Петрович доказывал, что
лекарства нужны лишь для того, чтобы «пробудить приИЗ
роду от сна», ей неизменно представлялась старая дама
в пенсне, вроде Агнпи Петровны, которая клюет носом на
скамейке в саду и которую нужно поскорее разбудить, а
то опа упадет со скамейки.
В этот день с утра шел дождь, и мы собрались не на
дворе, а в комнате старого доктора. Те же старинные фото
в перламутровых рамках стояли па фисгармонии; вот дама
в длинном платье идет по аллее, подбирая волочащийся
шлейф. Вот высокий широкоплечий господин в свободном
летнем костюме стоит на мосту, легко опершись на пери
ла, а внизу под мостом пезнакомая иностранная река в
плавных, как будто шелковых складках волн. Неужели это
доктор — с такими ясными, веселыми глазами навыкате,
с такой странной, немного раздвоенной верхней губой, ко
торая теперь была не видна под усами? Да, это он
в 1871 году. Как давно! И я вспомнила рассказ Андрея
о том, что Павел Петрович жил в Париже во время Ком
муны.
Он обещал нам рассказать на этот раз о своей работе
над зеленой плесенью, в которой находил лечебные свой
ства, но начал издалека — с вопроса об опыте и наблю
дении.
— Увлекшись опытом,— сказал он,— медицина со вре
мен Пастера почти оставила наблюдение, которое некогда
лежало в основе науки о природе вообще и о человеке в
частности. Именно это обстоятельство повлекло за собой
пренебрежение к защитным силам, которые организм вы
работал внутри себя в течение тысячелетий.
Это была главная мысль Павла Петровича, и он не
сколько раз возвращался к ней, как будто боясь, что вот
он замолчит — и эта мысль, которая так дорога ему, сме
шается с другими и станет просто шумом, таким же, как
шум дождя за окном.
Согнувшись, положив на колени маленькие, энергич
но сжатые кулаки, доктор говорил и все всматривался,
переводя глаза с одного лица на другое. Мне стало
даже немного страшно, когда его умные глаза, смот
ревшие из глубины темных впадин, остановились на мне.
Он как будто ждал чего-то от нас, надеялся, верил.
И я стала думать, что теория старого доктора дав
но превратилась в чувство, вроде чувства безнадежной
любви.
Ш
Агаша вошла, когда Павел Петрович, вернувшись к зе
леной плесени, рассказывал о том, как этот пример за
ставил его задуматься над процессами, происходящими
в организмах микробов. У Агаши был торжественно-за
гадочный вид. Она постояла на пороге, подумала и впер
вые в жизни назвала меня на «вы»:
Танечка, к вам!
Отец
Последнее время я часто думала об отце — между
прочим, задолго до маминой смерти. Однажды, тайком от
мамы, я написала ему на Камчатку и получила ответ, что
такой-то уже не работает в Петропавловске, а переехал
на станцию Алексеевск Амурской железной дороги. Это
было странно — по карте от Петропавловска до Алексеевска было три тысячи верст. Я подумала — и не стала боль
ше писать. Но когда мама умерла, я снова послала отцу
письмо и с тех пор стала думать о нем очень часто. Преж
ний, давно забытый образ сильного, влиятельного человека,
которым за эти годы должен был стать мой отец, вер
нулся ко мне, хотя теперь, разумеется, я не представляла
его в виде Робинзона Крузо, одетого с ног до головы в
шкуры из соболей и черно-бурых лисиц. Почему-то мне
казалось, что я получу от него телеграмму: «Глубоко скорб
лю выезжаю встречай»,—и зимним утром поеду на стан
цию рано-рано, когда две длинные, поблескивающие, убе
гающие от саней полосы будут смутно видны в темноте.
Вот на пустой, заиндевевшей платформе я стою и вол
нуюсь — мне страшно, что он не сразу узнает меня. Вот,
гремя и выпуская из-под колес облако пара, приближает
ся поезд, п высокий, полный военный в небрежно распах
нутой шинели выходит из вагона. У отца свободные, уве
ренные движения; он говорит, и я слышу сильный, пове
лительный голос. Остановившись, он обводит глазами
платформу и находит меня:
«Таня!»
И, плача от радости, я бросаюсь к нему...
Выйдя па кухню, я с недоумением уставилась на ма
ленького гражданина, который сидел у стола, держа на
коленях картуз, а теперь встал и неопределенно улыбнул
ся, увидев меня.
Я спросила:
— Вы ко мне?
115
— Да-с.
На нем была русская рубашка, некрасиво торчавшая
из-под измятого пиджака. Я ничего не чувствовала, толь
ко смотрела на его редкие пушистые волосики, на бело
курые седеющие усы, слишком большие для такого ма
ленького лица, и старалась вспомнить: «Где я видела это
го человека?»
— Не узнаете?
— Знакомое лицо,— сказала я неуверенно.
Он засмеялся.
— Вот так инцидент,— сказал он добродушно,— род
ная дочь — и не узнает. Получается драма.
Он сказал: «родная дочь», и Агаша, например, поняла
это выражение в буквальном смысле, то есть что я родная
дочь этого человека. Она стала толкать меня к нему, сер
диться. Я отстранила ее. Я не поняла: почему родная дочь?
Что это значит: «получается драма»?
В эту минуту маленькое усатое лицо дрогнуло, глаза
запрыгали, носик покраснел... Странное чувство, что мы
вдруг перестали быть далекими, чужими, передалось от
него ко мне, мгновенно смешавшись с разочарованием, жа
лостью, изумлением. Я спросила дрожащим голосом:
— Отец?
Он всхлипнул и обнял меня...
Помнится, я зачем-то вернулась в комнату старого док
тора и сказала Андрею шепотом:
— Вернулся отец.
И Андрей с изумлением посмотрел на меня.
Потом мы пошли домой, и я заметила, что отец очень
лихо попрощался с Агашей — закрутил усы и щелкнул
каблуками. Он еще не спросил меня о маме... Я ждала с не
терпением — сейчас! Но он все толковал, что купил для
меня у китайских купцов бархат на платье, но они обма
нули его.
— Ведь у нас как,— сказал он с гордостью,— попавши
в Петропавловск — продажа, баня, покупка вещей, рубаш
ка шелковая, шаровары плисовые, сапоги лакированные,
часы серебряные с двухаршинной цепочкой.
На улице Карла Либкнехта он остановился и стал дву
мя пальцами похлопывать себя по губам; потом я узна
ла, что он всегда делал это движение, когда что-нибудь
затрудняло или смущало его.
— Значит, теперь такая картина...— сказал он.— Ад
ская вещь, а? Я ведь с женой приехал,
Цв
Должно быть, я растерялась, потому что тетрадки, в
которых были записаны лекции, вдруг посыпались из моих
рук на панель.
Отец бросился подбирать тетрадки.
— Воображение работало, нет ли, черт знает,— сказал
он,— но я фактически не в состоянии был без жены обой
тись. Вообще отчубучил шутку, а? Сам не рад. Граждан
ский брак — будем так называть.
Я молча повернула назад. Куда я шла — не знаю. Отец
постоял немного и пошел за мной. Он бил себя пальцем
по губам и все говорил: «Тут всесторонне надо». На Овраж
ках он стал совать мне тетрадки, я взяла и сказала ему:
— Не ходите за мной.
Он остался на набережной, а я спустилась к Тесьме и
все шла и думала, пока ноги не подкосились и я не села
на зашумевшую гальку у самой воды.
Гкогда я вернулась домой, отец и его жена обедали. Стол
был накрыт, стояли консервы, большими кусками нарезан
был хлеб, и отец разливал по стаканам водку.
Интересно, что они встретили меня как ни в чем не
бывало: жена отца, худенькая, небольшая, с белыми рес
ницами и закрученным на затылке маленьким пучком во
лос, сказала мне: «Милости просим», как будто я была
гостья, а она хозяйка.
Отец засуетился, захлопотал, но скоро сел и стал рас
сказывать об амурских спиртоносах — в стаканах был, ока
зывается, спирт.
— Золото и спирт,— загадочно сказал он.— Ето наши
боги.
Он говорил «ето».
В общем, у них было хорошее настроение, и они не
очень расстраивались, что я сижу за столом и не говорю
ни слова. Мария Петровна заглянула в комнату, должно
быть, беспокоилась, что я долго не возвращаюсь домой, и
Авдотья Никоновна — так звали мою мачеху — сейчас же
пригласила ее к столу. Мария Петровна сперва стеснялась,
не. пила, я чувствовала, что ей неудобно передо мной, а
потом все-таки выпила и развеселилась. Потом пришла
торговка, с которой Авдотья Никоновна познакомилась
на базаре, и ее тоже пригласили к столу.
С безнадежным чувством прислушивалась я к неумолч
ной трескотне Авдотьи Никоновны, которая ела, пила, ре117
зала хлеб, открывала консервы, мыла посуду — и все это
быстро, ловко. С тем же чувством присматривалась к дро
жащим рукам отца, когда он подносил стакан к губам и,
опрокинув, сейчас же запивал спирт холодной водой. С от
вращением следила за торговкой, которая стала приставать
к Марии Петровне и вдруг захохотала неестественно тон
ким голосом, очень странным для такой грузной женщи
ны, с толстыми, как у борца, плечами.
Было уже поздно, гости ушли, а новые хозяева все
не ложились. Авдотья Никоновна убрала лишнюю посу
ду, но два стакана и бутылка остались. Я поняла: на
утро. Они были пьяны, но обращались со мной очень лю
безно. Авдотья Никоновна даже назвала меня сироткой и
хотела погладить — я так посмотрела на нее, что она про
лепетала что-то и отвернулась. Мне трудно было лечь,
но я все-таки легла, закрывшись с головой одеялом.
И вдруг я услышала, что они поют. Облокотясь на стол,
пригорюнившись, оба бледные, грустные, но довольные,
они сидели друг против друга и пели:
Славное море — священный Байкал,
Славный корабль — омулевая бочка.
Эй, баргузин, пошевеливай вал...
Первые дни я боялась, что Авдотья Никоновна ста
нет все переделывать на свой лад,— у меня заранее кру
жилась голова от чувства ревности и обиды за маму. Ни
чуть не бывало! Все осталось на месте. Авдотья Нико
новна даже не прибирала в комнате, а только мыла посу
ду, а все остальное по-прежнему делала я. Она была за
нята: в первую же неделю после приезда познакомилась
со всем Лопахином и теперь постоянно ходила куда-ни
будь в гости.
Базар отнимал у нее полдня и еще полдня — подроб
нейший рассказ о том, что она видела на базаре.
У отца тоже не было ни одной свободной минуты. Он
заявил, что не станет служить, поскольку «настало вре
мя — заря возрождения российского пролетариата миро
вого труда» и такие люди, как он, «должны на покое
подождать назначения». В ожидании назначения отец
писал рассказы. Однажды он с самодовольной улыбкой ска
зал мне, что в литературе он «доброволец-фанатик». Каж
дый день он писал по пяти рассказов, даже больше; та
ким образом, за год, что мы прожили вместе, накопилось
в общей сложности несколько сотен. Для примера приведу
118
только один — в подлиннике, потому что невозможно пе
редать его своими словами:
«Бабкин эпизод материной матери из крепостного
права.
Материна мать осталась вдовой. Ее стали выселять из
деревни па край, она с сестрой взяли котомки и отправи
лись к великой княгине. Приходят, дежурный генерал вы
нимает ассигнацию, кладет на стол, берет их за косы и
лбами как щелканет! Вот тебе и у парадного подъезда!»
Другие рассказы были в таком же роде.
Ему очень нравилось, что в моей комнате до сих пор
висела афиша «Бедность не порок», и он рассказал мне,
что это был его бенефис и что в роли Любима Торцова он
имел шумный успех. Цветов было столько, что он стоял
по горло в цветах и потом утром продал их одному купцу
за двести двадцать четыре рубля пятьдесят копеек. На
афише значилось, что П. Н. Власенков исполнял роль слу
ги, но отец сказал, что это было в другой раз, а на бене
фисе он играл Любима Торцова.
Но больше всего он любил рассказывать о спиртоносах.
На Амуре были какие-то спиртоносы — русские и китай
цы, и отец гордился, что те и другие в равной мере дове
ряли ему, потому что он никогда не выдавал китайцам
русских секретов, а русским — китайских. Это были до
вольно страшные истории: то спиртоносы охотились на
«косачей» — так они называли китайцев-золотоискателей.
То спиртоносы убивали кладовщиков; причем один неиз
менно хватал лошадь под уздцы, а другой говорил: «Ну,
друг любезный, выходи. Ты нас обвешивал, обманывал,
а теперь рассчитаемся». Другие истории были политиче
ские— в них отец всегда играл главную роль. На станции
Михайло Чесноков оп разоружал жандармов, и сам вах
мистр подарил ему свои золотые медали. 15 августа
1918 года он устроил первый субботник Дорпрофсожа. Он
обманул японского офицера, сказав ему: «Ваша солдата
стреляй, стреляй, а ты пиши, пиши»,— п офицер выдал
ему пропуск на склад, в котором под мешками с мукой
лежали берданки, и отец вывез берданки и передал их
партизанам.
Я просыпалась раньше всех и долго смотрела на него:
он спал на спине, упершись головой в подушку, точно
боялся, что ночью может взлететь. Авдотья Никоновна
лежала подле него, но до нее мне было мало дела. Отец!
Мне было легче думать о нем, когда он спал,— быть мо119
жет, потому, что во сне у него печально повисали усы,
носик бледнел, и становилось ясно, что он сам не знает,
что ему делать со всей чепухой, которой была набита его
голова. Отец! Мама всю жизнь не могла примириться с
тем, что он бросил ее, а он, вернувшись через восемь лет,
не спросил даже, отчего она умерла. Что же делать с этим
отцом, у которого даже во сне вдруг становилось жалко
хвастливое выражение лица? Который проснется, выпьет,
не умываясь, слабо взмахнет ручкой и начнет рассказы
вать — о чем? Не все ли равно?
Прощание
Володя Лукашевич перед отъездом зашел ко мне и
просидел ровно три часа, так что я стала бояться, что он
снова, как в прошлом году, скажет что-нибудь неожидан
ное и мне снова придется провести довольно сложную
разъяснительную работу. В прошлом году он вдруг
объяснился мне в любви, и пришлось долго растолко
вывать ему, что он не только не имеет права говорить
подобные вещи, но вообще не имеет понятия, что такое
любовь.
Потом уехала Ниночка в консерваторию, нужно было
держать испытания. А Гурий и Андрей могли явиться
незадолго до начала занятий, потому что для университета
я курсов техники речи достаточно было лишь свидетель
ства об окончании школы. Теперь мы втроем слушали
курс — с каждой лекцией он становился все интересней.
Потом Гурий, одновременно с курсами техники речи, ре
шил поступить в Стумазит — это была какая-то «Студия
массовых зрелищ и торжеств», в которой должны были
учиться около десяти тысяч человек. Он уехал, и мы оста
лись вдвоем. Но лекции продолжались.
Наконец в конце августа уехал Андрей, и все же ста
рый доктор продолжал читать, хотя теперь у него осталась
только одна слушательница — я.
Давно была окончена и отправлена Т. статья, в которой
Павел Петрович изложил сущность своей теории, но ответа
не было, и у старого доктора становилось сумрачное лицо,
когда я вспоминала об этом.
Мне запомнился день, когда уезжал Андрей, день, еще
совсем летний, хотя в конце августа у нас бывает уже
довольно холодно и идут дожди. Накануне мы услови
лись в семь часов утра встретиться на Овражках. Почему
129
именно в семь? Не знаю. Должно быть, потому, что никто
не назначал свиданий так рано.
На Тесьме стояли плоты — очень много, так что мож
но было, не замочив ног, перейти с одного берега на дру
гой. Плотовщики переговаривались, и голоса их были от
четливо слышны, как будто нарочно, чтобы участвовать
в этой картине свежего, ясного утра, сложившейся из
крупных, ровных бревен, за которыми кое-где поднима
лось белое облачко пара, из солнечных лучей, проходящих
через это облачко и вдруг вспыхивающих разными цве
тами, из полета чаек над Тесьмой, из чувства бодрости и
еще из какого-то деятельно-живого чувства, без которого
вся эта жизнь вдруг застыла бы и остановилась, как в за
колдованном сне.
Андрей ждал меня. Он был в серой курточке с блестя
щими пуговицами — бывшей Митиной, в глаженых брю
ках и туго перетянут ремнем. У него был парадный вид,
и я с огорчением подумала, что он уже за тридевять земель
от меня, от всего лопахинского... Я не подозревала, что
он больше чем когда-либо был полон всем лопахинским
в эти минуты.
— Ты сегодня придешь? Дядя будет читать,— сказал
он для того, как мне показалось, чтобы сказать что-ни
будь.
Я ответила, что непременно приду.
— Ну, как у тебя?
— Точно так же.
— Каждый день?
Это значило, что отец и мачеха пьют каждый день.
Я кивнула.
— От этого можно вылечиться,— сказал Андрей,— но
они, разумеется, не захотят, потому что им нравится на
пиваться. Между прочим, это интересный вопрос — роль
водки в жизни. Ты не можешь переехать от них?
— Куда?
— К нам. Хотя да! — Он поморщился.— Мама стала
какая-то странная последнее время.
После Митиного отъезда Агния Петровна немного по
мешалась на том, что у нее выходит слишком много про
дуктов. Прежде мы с Андреем не говорили об этом.
— Ладно, ничего,— сказала я,— последний год. А там...
— В Москву?
—г Нет, в Петроград.
— У тебя есть кто-нибудь в Петрограде?
Ш
Я сказала «нет», потому что нельзя же было рассчи
тывать на неведомого Василия Алексеевича, которому
мама написала большое письмо и не получила ответа.
Зато в Петрограде находился Институт экранного ис
кусства. Но Андрей еще не знал, что я решила стать ки
ноартисткой.
Он помолчал.
— В декабре я приеду на каникулы,—возразил он
серьезно,— и уговорю тебя послать бумаги в Москву. Ты
выбираешь Петроград под влиянием литературы. А на
деле медицинская жизнь гораздо богаче в Москве.
Мы дошли до пристани и, не сговариваясь, поверну
ли назад. Как обычно в дни сплава, базар с Торговой пло
щади переехал к Тесьме, и на пристани было грязно и
шумно.
— Андрей,— начала я с трудом,— мне давно хотелось
сказать тебе... Конечно, это покажется тебе неожиданным,
хотя на самом деле я решилась давно и просто скрывала,
потому что боялась, что ребята станут смеяться. И дейст
вительно... Возможно, что у меня нет таланта... Я имею
в виду театральный талант. Но ты понимаешь...
Андрей слушал спокойно, но, когда я сказала о теат
ральном таланте, у него удивленно дрогнуло лицо. Он рас
строился, я заметила это сразу.
— Я знаю, ты будешь упрекать меня за то, что я не
боролась с этим увлечением. Но мне было стыдно, потому
что я столько лет говорила, что пойду на медицинский,
а тут вдруг задумала стать артисткой, да еще артисткой
кино.
У Андрея снова дрогнуло лицо — и па этот раз с еще
большей тревогой.
— Постой-ка,— медленно сказал он.— Но ведь для
этого... Ну что получилось бы, если бы я вдруг задумал
учиться петь — ты знаешь, что у меня за голос! Нина по
ступает в консерваторию — так ведь нет сомнений в том,
что у нее есть дарование. И то неизвестно, артистическое
ли это дарование, потому что превосходные певцы иногда
совершеппо не умеют играть.
— Разумеется! Но ведь если все-таки человек обладает
хоть маленьким, хоть самым ничтожным талантом, можпо
развить его, если упорно работать. Я читала, например,
как одна артистка научилась, чувствуя одно, изображать
совершенно другое.
Андрей с огорчением пожал плечами.
122
— Мне кажется, это происходит как-то иначе,— мягко
сказал он.— В общем, мне кажется, что ты еще переду
маешь, Таня.
Я сказала:
— Может быть.
И подумала: «Ни за что!»
Мы снова дошли до пристани и повернули назад.
— Да, это трудно решить,— продолжал Андрей, ни
сколько не сомневаясь, что мы думаем об одном, то есть
о роли склонности в выборе профессии,— Например, Гу
рий утверждает, что я хочу заниматься медициной пото
му, что у меня пантеистическое отношение к природе. Это
ерунда, поскольку пантеизм — обожествление природы,
а я намерен ее изучать.
Мы были теперь па «утюге» — так называлось самое
высокое место набережной, здесь Тесьма огибала ее под
углом. С «утюга» была видна Пустынька, и я засмотрелась
на купол монастырской церкви, то сверкавший, то тем
невший, когда облака останавливались между ним и солн
цем. Непонятно, почему мне вдруг захотелось плакать. Но
я подумала, что, напротив, понятно: уезжает мой лучший
друг, с которым я всегда советовалась в сомнительных слу
чаях жизни, который любил повторять: «Только простое
может бросить свет на сложное»,— и был совершенно прав.
И вот теперь это «простое», бросавшее свет на все мое
«сложное», покидает меня, а сомнений с каждым днем ста
новится все больше и больше...
— Что с тобой? Ты плачешь? — Он осторожно взял
мои руки в свои.— Тебе грустно, что я уезжаю?
Я посмотрела на него. Андрей был совсем другой, по
бледневший, с сияющим взглядом. Он был какой-то летя
щий, точно ему ничего не стоило подняться в воздух и по
лететь над Тесьмой.
— Таня... Ты не знаешь...
И он быстро приложил мои руки к щекам. Это было
так странно, что на мгновение я перестала реветь, хотя
слезы время от времени продолжали капать. Я отняла
руки, п Андрей мгновенно стал прежним Андреем, как буд
то кто-то сильно дунул и погасил свет в его широко откры
тых глазах.
Это и было самое главное, что произошло во время на
шей встречи. Мы гуляли еще довольно долго, и, между
прочим, когда возвращались домой, я сама взяла Андрея
под руку, но ничего не случилось, кроме того, что он стал
Д23
смотреть перед собой совершенно прямо, а я шла некото
рое время, чувствуя, что моя рука лежит на чем-то дере
вянном, согнутом под прямым углом.
К десяти часам я была на складе, и дальше день про
шел как всегда: я читала, составляла библиотечку для раб
фака, готовилась к зачету по тригонометрии, который был
отложен по моей просьбе на осень. Но ко всему, что я ни
делала, кстати и некстати присоединялась мысль об этой
странной минуте — как под музыку, когда слушаешь, а
сама думаешь о чем-то своем. Сама не знаю, почему я
вспомнила, как в прошлом году Володя Лукашевич сказал,
что он любит меня, и мне пришлось долго объяснять ему,
что он не имеет права говорить подобные вещи, потому
что вообще не знает, что такое любовь.
Это было чудное, благородное объяснение, и я держа
лась прекрасно, потому что все было ясно: что говорить
Володе, а что — мне. А тут ничего не было ясно! Ведь Анд
рей не сказал, что любит меня.
Из рабфака пришли за библиотечкой, я выдала и про
должала думать... Да, не сказал! Так почему же, вспоми
ная об этой минуте, я чувствовала себя странно, неловко?
Я думала об этом весь день и, замучившись, решила
в конце концов, что было бы гораздо лучше, если бы Анд
рей остался тем самым Андреем, с которым мы знакомы
с детских лет и который некогда с моей помощью усыплял
тараканов...
Кажется, я не очень внимательно слушала старого док
тора, хотя лекция была интересная. Андрей, по-моему,
тоже не слушал. Мы простились в передней. Он сказал,
что напишет мне, как только приедет в Москву. Я вышла
и подумала: «Вот и все».
Было уже поздно, стемнело, я шла домой, и ласточки,
которые скоро тоже должны были улететь из Лопахина,
вились низко над старой часовней. Вот и все! Отец и маче
ха, должно быть, уже сидят и пьют. Можно подумать, что
как они в день приезда уселись за стол, на котором стояла
бутылка, консервы, тарелка с крупно нарезанным хлебом,
так и не вставали. Я прошла прямо к Марии Петровне —
последнее время мне часто приходилось ночевать у нее —
и легла на диван, не зажигая огня. Вот и все! Транзитный
поезд Архангельск — Москва пройдет через станцию Ло
пахин в два часа ночи, а сейчас у «депо» стоит извозчик
и Агния Петровна, которая сердится, когда чужие видят,
как ей трудно расставаться с детьми, гордо закинув голо124
ву, стоит у подъезда. Андрей неловко целует ее. Он са
дится, извозчик дергает вожжами, и вот медленно начи
нают двигаться по правую и левую руку старые-престарые,
знакомые-презнакомые дома, сады и заборы. Развяжская,
Большая Михайловская, Спуск проходят и исчезают. Кто
знает — может быть, навсегда?
У меня глаза были полны слез, и я не обратила внима
ния на стук, доносившийся с лестницы, точно кто-то тяже
ло застучал сапогами. Входная дверь у нас не запиралась,
и, хотя этот тяжелый стук не был похож на шаги Марии
Петровны, я все-таки решила, что это вернулась она. Но
это была не она. Кто-то постучал в дверь моей комнаты,
и отец сказал громко: «Тани нет дома». Я вскочила и рас
пахнула двери. Это был Андрей. Он стоял на верхней сту
пеньке лестницы в пальто, в высоких сапогах, без фураж
ки, и у него был нерешительный, растерянный вид.
Не помню, что я сказала,— кажется, просто «Андрей!»,
а он «Таня!». Потом он бросился ко мне и обнял —так
крепко, что даже немного приподнял над полом. Мы поце
ловались и стали что-то быстро, бессвязно говорить друг
другу. Вдруг он сказал прерывающимся голосом: «Не за
бывай!»
И побежал по лестнице. Я бросилась к себе, хотела по
дарить ему что-нибудь на память, не нашла, торопливо
спустилась вниз. Пролетка уже заворачивала на Спуск, и
извозчик высоко поднимал вожжи, готовясь придержать
коня.
Заботы
Это была трудная зима. Вокруг Лопахина в лесах по
явились банды, остатки «зеленых», и против них прихо
дилось вести настоящую войну, с облавами и засадами.
Комсомольцы пе были мобилизованы, но многие пошли
добровольно, потому что воинская часть, стоявшая в Пет
рове, к тому времени была переброшена и милиции не хва
тало. Я тоже хотела записаться, но девушек не принима
ли. В общем, банды были ликвидированы в несколько дней,
и наши ребята вернулись благополучно, а из заводских
погиб Шура Власов, тот самый петроградский комсомолец,
который был членом заводского управления.
В середине года был назначен новый директор, пора
зивший нас, между прочим, тем, что с первого слова пред
ложил комсомольской ячейке, прежде чем решать между425
народные вопросы, навести порядок в собственном доме,
а именно: вымыть полы и стены, починить и покрасить
парты. Потом он объявил, что главная задача школьника
заключается в том, что он должен учиться, и хотя на со
брании всего коллектива раздались голоса, что таким об
разом можно скатиться к старой, дореволюционной школе,
в которуютоже ходили, чтобы учиться, точка зрения но
вого директора победила, и начались регулярные занятия
в две смены согласно расписанию, вывешенному в разде
валке.
Разумеется, школьные занятия, которые в конце кон
цов стали отнимать почти все мое время, очень заботили
меня в ту памятную зиму. Но были и другие волнения,
другие заботы.
Была, например, забота, просыпавшаяся прежде меня.
Отец! На ощупь, с закрытыми глазами начинал он шарить
на столе, ища приготовленную с ночи бутылку. Весь день
он бродил по компате, по дому, по городу, а вечером, по
молодев, повеселев, с лихо закрученными усами, с крас
ным, сияющим носиком садился за стол. Он приходил ко
мне на склад и долго, с туманным выражением гордости
следил, как я читаю, составляю конспекты, решаю задачи.
Вдруг он начинал хвастать мной перед своими гостями,
среди которых самым почтенным были нэпман-кондитер,
открывший в Лопахине булочную «Симон».
Первое время мне казалось, что отец очень доволен
своей судьбой,— почему-то это больше всего раздражало
меня. В самом деле, ему нравилось все, что он делал: от
своих рассказов он был, например, в восторге. Он гордил
ся своим политическим прошлым и был, кажется, искренне
уверен, что если бы не оп, партизанское движение па Аму
ре было бы подорвано в самом начале и Дальний Восток
навсегда остался бы в руках интервентов и белых. Все, что
ин происходило в мире, имело прямое отношение к нему —
будь то переезд патриарха Тихона в Донской монастырь
или бегство из Константинополя султанской фамилии.
В особенности волповался он по поводу «живой церк
ви»; однажды даже проснулся ночью и сказал торжест
венно:
— Ну, теперь царству князей церкви конец!
Два-три раза в неделю, принарядившись, побрившись,
лихо закрутив усы, под руку с Авдотьей Никоновной, он
отправлялся в городской суд. Это было главное развлече
ние. Из суда они возвращались оживленные, довольные и
126
весь вечер, перебивая друг друга, горячо обсуждали при
говор; причем Авдотья Никоновна, особенно если судили
женщину, неизменно требовала более сурового наказания.
Словом, это были счастливые люди. Деньги, которые
они привезли с Амура, подходили к концу, но и это мало
беспокоило их. Авдотья Никоновна была суеверна и пер
вое время боялась, что мама может явиться ночыо и сделать
с пей что-нибудь — задушить или выгнать. Но потом она,
очевидно, справилась со своими опасениями, потому что
из комнаты стали постепенно исчезать мамины вещи.
Я сказала об этом Марии Петровне, и она взяла к себе на
хранение кашемировую шаль, серьги и книги. Между про
чим, это произошло в присутствии отца, и он ничуть не
смутился, а только зажмурил один глаз и спросил:
— Во избежание цапе?
Но вот однажды, ложась спать, я нашла под подушкой
следующее письмо:
«Ненаглядная дочь! На свою жизнь гляжу с отвраще
нием. Хоть пулю в лоб, не боюсь, да, видно, смерть боится
меня. Одиноко с женщиной, которая всю жизнь была круп
ной кухаркой — и только. Я просто высох, как скелет, стра
дая очень тяжко, мне стыдно, что я, твой отец, гублю тебя,
бедняжка.
Твой отец»,
Я не ответила на это письмо и через несколько дней
получила второе, потом третье. Конечно, это были смешные
письма — хотя бы потому, что почти в каждом письме он
сообщал, что ему «живется все хуже и хуже», как будто
мы были за тридевять земель друг от друга. Но было в них
и что-то очень грустное, так что теперь, глядя на отца,
я начинала смутно догадываться, что он не так уж счаст
лив, как могло показаться с первого взгляда.
Однажды мы остались одни, Авдотья Никоновна отпра
вилась в гости. У меня немного болело горло, весь день я
занималась дома, а к ночи прилегла с книгой и задремала,
прислушиваясь к монотонному шуму дождя. Ветер то ути
хал, то с силой бросал дождь на крышу, и, открывая в по
лусне глаза, я видела отца, который, опустив голову, ходил
из угла в угол, время от времени оглядываясь на меня с
робким и беспокойным выражением. Наконец, похлопывая
себя двумя пальцами по губам, оп остановился подле моей
127
постели. Казалось, он хотел заговорить со мной, но в это
мгновенье, сама не знаю почему, я крепко зажмурила гла
за и притворилась спящей. Ветер снова налетел, дождь
пронесся по крыше, затих, и, когда я открыла глаза, отец
на коленях стоял подле меня и плакал. Я сказала дрожа
щим голосом:
— Встань, папа.
Не помню, что он стал говорить, наверно, что-нибудь
глупое или смешное. Все равно это была минута, когда я
поняла: пьет он или не пьет и как бы ни был жалок — это
мой отец, о котором я не могу не заботиться и который лю
бит меня.
Трудно даже сказать, в чем изменились после этого ве
чера наши отношения. Но они изменились. Я почувство
вала это, когда на другой день он впервые заговорил со
мной о маме...
Новогодняя ночь
По-прежнему я бывала у старого доктора по воскре
сеньям и четвергам. Курс кончился, но как-то, заметив, что
ему трудно писать — у него стали получаться длинные,
дрожащие буквы, похожие на славянскую вязь,— я пред
ложила писать под его диктовку, и с тех пор два вечера
в неделю мы проводили за работой: он диктовал, а я запи
сывала и потом читала вслух каждую страницу.
Теперь многое стало для меня гораздо яснее, и «теория
защитных сил организма» стала представляться менее ту
манной, чем прежде. Но чем больше я понимала старого
доктора, тем меньше могла справиться с недоверием, неиз
менно охватывавшим меня, когда начинался разговор о
зеленой плесени, которой он с каждым днем придавал все
больше значения.
Все-таки это было очень похоже на «навязчивую
идею» — есть такая психическая болезнь, от которой очень
трудно вылечиться на старости лет. Но, словно догадав
шись о моем недоверии, он продиктовал мне однажды це
лую главу о чудесах науки. Суть ее заключалась в том, что
почти все величайшие открытия сперва казались совре
менникам чудесами. Но прошли годы, и оказалось, что это
были мнимые чудеса, которые объяснялись в общем до
вольно просто. «И необычайное имеет право на призна
ние» — этой фразой, тоже очень простой, заканчивалась
глава о чудесах науки...
128
Новый директор школы однажды зашел к старому док
тору и просидел целый вечер. Между прочим, он оказался
учеником одного товарища Павла Петровича по универ
ситету, так что это был интересный разговор-о той исто
рии, из-за которой Павел Петрович когда-то был выслан
из Петербурга. Директор познакомил Павла Петровича
с председателем Лопахинского горсовета, очень живым и
оригинальным человеком, и председатель заинтересовался
«трудом» Павла Петровича и предложил выпустить его
в издательстве Уполитпросвета, хотя подобная книга по
своему объему должна была составить почти три четверти
годового плана. Но Павел Петрович поблагодарил и от
казался.
— Работа еще не закончена. Самое главное — впере
ди,— сказал он.— Кроме того, я еще не потерял надежды
получить ответ от Т., которому послан краткий очерк
работы.
Словом, бывали вечера, когда старый доктор даже от
менял наши «диктовки», потому что у него собирались эти
уважаемые люди. Но вот пришел день, когда я встретила
у него человека, которого едва ли можно было назвать
уважаемым.
Это было в канун нового, 1923 года, и я забежала к Пав
лу Петровичу днем, потому что вечером в Доме культуры
был костюмированный бал. Без сомнения, я была глубоко
занята обдумыванием этого важного дела, иначе с первого
взгляда узнала бы полного человека в прекрасном сером ко
стюме, который вышел из комнаты старого доктора и оста
новился в передней, чтобы снять с вешалки шляпу.
Агаша тоже стояла в передней, и, обернувшись, я заме
тила, что он сунул ей в руку смятую бумажку — кажется,
деньги,— нечто знакомое почудилось мне в этом движении.
Потом, надев шляпу и взяв трость, он в распахнутом паль
то двинулся к двери, и я вдруг поняла, что это Раевский.
Я не видела его с тех пор, как сани, в которых лежала
полумертвая Глашенька, стояли у нашего дома в посаде,
и он, пугливо оглядываясь, застегивал полсть — застеги
вал, и что-то подлое было в этих путающихся, дрожащих
движениях. С тех пор из неуклюжего гимназиста он пре
вратился в солидного мужчину, прекрасно одетого, в паль
то с меховым воротником шалью, в шляпе, небрежно отки
нутой на затылок. Но что-то подлое осталось, и я невольно
5 В. Каверин, т. 4
129
подумала об этом, хотя он только мелькнул и исчез за
распахнутой дверью.
— Павел Петрович, вы знаете, кто был у вас? — закри
чала я, вбежав в комнату старого доктора.
— Да, Таня.
У него был очень расстроенный вид.
—- Раевский!
— Да, да.
— Зачем он приходил? Кто он теперь? Так одет пре
красно. Он будет жить в Лопахине? Вы разве были зна
комы?
— Нет,— сказал Павел Петрович.— Он, по-видимому,
издатель... То есть владелец издательства.
И он показал мне сложенный пополам кусочек картона,
на котором были напечатаны названия книг и наверху
большими буквами: «Издательство «Время».
— Он хочет издать ваш труд?
— О нет! — отвечал Павел Петрович.
Всегда я смело спрашивала его, чем он расстроен, и он
отвечал, потому что огорчения были связаны с его тепе
решней жизнью, проходившей перед моими глазами. Но
с детства я знала, что у него были еще и другие, особен
ные огорчения, о которых он никогда не упоминал,— огор
чения, касавшиеся того далекого, забытого мира, в котором
некогда жили высокий, широкоплечий господин,, стоявший
на мосту над рекой, и дама с темными глазами, любившая
сниматься в таких необычайных нарядах. Мне показалось,
что сейчас Павел Петрович расстроен чем-то, пришедшим
оттуда, и хотя было очень интересно узнать, при чем здесь
Раевский, лучше было ничего не спрашивать. И я не
спросила.
Мы поздравили друг друга с наступающим Новым го
дом, и, с трудом разобравшись в своих записках, Павел
Петрович стал диктовать.
Это было в три часа ночи. Мы возвращались из Дома
культуры, и у всех девочек так болели ноги от танцев, что
хоть снимай туфли и иди в чулках по сияющему голубому,
в искорках, снегу. Леночка Бутакова заговорила о гада
нии, и оказалось, что никто не знает, когда полагается
спрашивать у прохожего имя: одни говорили, что под Но
вый год, а другие — в сочельник. Мы шли по Овражкам,
спорили, громко смеялись — и невольно присмирели, когда
130
какой-то человек показался вдали, па пустынной набереж
ной, пересеченной косыми тенями деревьев.
— Ну что, девочки, слабо спросить? — сказала Ле
ночка.
Единственный фонарь горел на Овражках, и когда
скрывалась луна, его свет казался большой воронкой, в ко
торой, крутясь и падая, мелькали снежинки. Мы прибли
жались с противоположных сторон — мы и этот человек,
у которого был какой-то нелопахинский вид.
— Эх вы, трусихи!
И когда между нами оставался только свет фонаря, Де
почка выступила впереди спросила звонким голосом:
— Как ваше имя?
Это было мгновение, когда все произошло одновремен
но: я негромко вскрикнула, узнав Раевского, девочки за
смеялись и стали прятаться друг за друга, и луна вышла
из-за облаков,—как будто нарочно для того, чтобы осве
тить это полное лицо, на котором появилось ироническое
выражение.
— Позвольте осведомиться, с какой целью вам угодно
узнать мое имя? — неторопливо спросил он.—Не думаете
ли вы, что, если бы цаже меня звали Лоренцо Великолеп
ный, вы избежали бы печальной участи стать женой како
го-нибудь Федьки или Васьки?
Он коротко засмеялся и двинулся дальше, а мы оста
лись стоять. Нельзя даже сказать, что мы обиделись,— это
было что-то совсем другое. Как будто пропасть открылась
между этим человеком и нами и на том краю он стоял и
грозился — кому, за что? Девочкам, которые шли домой
после бала и просто расшалились, потому что никто, разу
меется, не верил в это смешное гаданье!
Давно исчезла вдали угловато шагающая фигура, давно
мы говорили о другом, а в душе все оставалось неприятное
чувство, точно в темноте новогодней ночи мы наткнулись
на что-то скользкое, упругое, мимоходом ужалившее нас
и проскользнувшее мимо.
Старая истерия
Я не торопилась проснуться, потому что день Нового
года всегда был какой-то нескладный. Но мне почудилось,
что надо мной говорят о Лоренцо Великолепном, и хотя я
знала, что еще можно спать и спать, глаза открылись сами
собой. Да, говорят! Правда, не о Лоренцо Великолепном,
5*
131
но все равно это был голос Раевского — вот что меня по
разило.
Еще минуту я лежала прислушиваясь, потом вскочила
и между створками ширмы увидела отца, который стоял
перед кем-то, склонив голову набок и потирая руки.
— Таня, а ведь тебя ждут,— сказал он, услышав, что я
проснулась.
— Меня?
— Да... Виноват, как имя-отечество?
— Сергей Владимирович.
— Вставай, вставай, ленивица,— фальшивым голосом
сказал отец.— Сергей Владимирович, может быть, угодно
чаю?
У меня дрожали руки, когда я одевалась, и в голове
вдруг начало шуметь от волнения. Раевский пришел ко
мне? Это еще что за новости? И с какой стати отец говорит
таким фальшивым голосом и так противно потирает руки?
Очевидно, я вышла из-за ширмы с очень гордым видом,
потому что Раевский усмехнулся. Мне захотелось убить
его, когда я увидела эту усмешку. Но он вежливо встал и
поклонился.
— Здравствуйте, Таня,— сказал он.— Мы разбудили
вас?
Я ответила холодно:
— Ничего, пожалуйста.
Раевский внимательно посмотрел на меня. Не знаю,
угадывал ли он, что я его ненавижу, но на его полном
лице с моргающими глазами появилось озабоченное выра
жение.
— Я слышал,— начал он,— что вы хорошо знакомы с
Павлом Петровичем Лебедевым, которому в Лопахине я
прежде всего засвидетельствовал свое глубокое уважение.
Теперь вам представляется возможность оказать ему боль
шую услугу.
Он помолчал.
— Эта история началась давно, в восьмидесятых годах
прошлого столетия, когда не только вас, но и меня, разу
меется, не было на свете. В эти далекие времена жилабыла знаменитая актриса, которую знал и уважал каждый
образованный человек в России. Звали ее Ольга Петровна
Кречетова — без сомпения, вы слышали это имя?
— Да, слышала.
Я не только слышала о Кречетовой, но много читала.
Например, в книге «Знаменитые актеры и актрисы» ей
132
была посвящена целая статья, причем автор утверждал,
что Кречетова играла так хорошо, что драматурги писали
для нее специальные роли.
— Мне случалось видеть ее, когда она была уже по
жилой женщиной,— продолжал Раевский,— и могу ска
зать, что ее игра оставила незабываемое впечатление. Бо
лее тридцати лет она играла на сцене Александрийского
театра...
Отец слушал его, открыв рот — не в переносном, а в
буквальном смысле этого слова. Видно было, что Раевский
не просто нравился ему, но поразил в самое сердце. Я не
выдержала наконец и, подойдя к нему сзади, сказала ше
потом:
— Папа, подожди меня, пожалуйста, у Марии Пет
ровны.
Он испуганно оглянулся, кивнул и вышел.
Это произошло как бы между прочим, и Раевский не
слышал, что я сказала отцу. Но, должно быть, он вообра
зил, что я нарочно выпроводила его, чтобы дать ему, Раев
скому, возможность говорить со мной откровенно, потому
что из любезного солидного человека он вдруг превратился
в того угловатого, мрачно-иронического субъекта, которого
мы встретили ночью и в котором мелькнуло сейчас даже
что-то страшное, точно он не мог справиться с бушевавшим
в нем отвращеньем.
— Ну, вот что,— отрывисто сказал он,— я здесь не для
того, чтобы тратить время на воспоминания. Дело обстоит
значительно проще. Во оны времена старик переписывал
ся с Кречетовой, и у него сохранилась пачка ее писем. Мне
нужны эти письма. Они должны быть у меня самое позд
нее завтра. Условие — пятерка за письмо. Задаток — сего
дня.
Это было ужасно, что я так растерялась! Но я растеря
лась не только потому, что он ошеломил меня своей на
глостью, но и потому, что тысячи догадок мгновенно
мелькнули передо мной. Так вот кто эта красивая дама с
темными глазами, любившая сниматься в таких необычай
ных нарядах! Вот почему старый доктор никогда не гово
рил о своей любви — это было горькое воспоминание!
— Ну-с? — нахально моргая, спросил Раевский.
Я закричала:
— Пошли вон!
Нужно было сказать: «Пошел вон!» Это было глупо, что
я гнала его и в то же время обращалась на «вы». Но мне
133
было не до грамматики. У меня все дрожало в душе, и
очень хотелось ударить Раевского лежащим на окне мед
ным пестиком, которым Авдотья Никоновна всегда колола
орехи...
— Павел Петрович, вы только подумайте, он был
у меня!
Доктор дремал, когда я вбежала к нему не раздеваясь,
и не сразу очнулся — прежде сделал рукой козырек над
глазами и посмотрел на меня.
— Кто был?
— Да Раевский же! Он подговаривал меня, чтобы я у
вас письма стащила! Ему зачем-то нужны письма Крече
товой, он меня уверял, что она вам писала. И кто мог его
направить ко мне? Я видела, как он Агаше деньги совал!
Какой негодяй! Я его выгнала, а он не ушел, то есть ушел,
но к Марии Петровне, и они там с отцом еще целый час
говорили. Тьфу, толстая, противная рожа! Павел Петро
вич, это правда, что она вам писала?
— Да, Таня,— сказал старый доктор.— Мы когда-то
были друзьями.
Он не очень расстроился, только удивился, когда я ска
зала, что Раевский был у меня.
— Но зачем, зачем ему эти письма?
— Он хочет издать их.
— Как издать? Напечатать?
— Нуда.
— Как же он смеет издавать личные письма?
— Видишь ли, это была знаменитая актриса. И теперь,
когда она умерла (мне показалось, что он с трудом выго
ворил последнее слово), разные ничтожные люди пытают
ся... ну, хоть заработать на ее имени, что ли... Об этих пись
мах никто не знает, потому что... это действительно личные
письма. И вот разные темные дельцы вроде этого Раев
ского...
Он задумался, потом окончил печально:
— Когда я умру, Таня, ты сожги эти письма.
— Полно, Павел Петрович,— я поцеловала его,— не бу
дем больше говорить об этом. А если Раевский еще раз
придет, все равно — ко мне или к вам, мы скажем Иванову
(это была фамилия председателя горсовета), и пускай он
распорядится, чтобы Раевского посадили в тюрьму. Ведь
это преступление — то, что он мне предлагал! Вы бы слы134
шали, как он со мной разговаривал! Это человек двухличный.
— Двуличный.
— Ну все равно, двуличный. Черт с ним! Помнится, вы
меня учили, что когда в жизни случается неприятность,
нужно только объяснить себе ее причину — и на душе сра
зу станет легче. Я объяснила?
- Да.
— Ну вот, а теперь давайте работать...
Но от Раевского не так-то легко было отделаться, и я
потом пожалела, что действительно не сказала о нем пред
седателю горсовета. Ко мне, правда, он больше не прихо
дил, но у доктора был еще два раза, и в конце концов Аг
ния Петровна при мне строго-настрого сказала Агаше, что
бы она больше на порог не пускала этого «проходимца».
Решение
Теперь, сидя у Павла Петровича, я уже с другим чув
ством смотрела на фотографии дамы с темными, грустны
ми глазами. Что помешало ей выйти замуж за Павла Пет
ровича в те времена, когда он был молод и хорош собой?
Очень хотелось спросить об этом у старого доктора, но я
не решалась и только перечитывала без конца статью о
Кречетовой в книге «Знаменитые актеры и актрисы».
Потом я нашла еще несколько книг, в которых расска
зывалось о ней, и постепенно ее жизнь открылась передо
мной. Оказывается, с восьми лет она участвовала в спек
таклях; причем один автор рассказывал, как, изображая в
трагедии «Уголино» умирающего от голода мальчика, она
заметила, что ее подруга, вместо того чтобы «мучиться от
голода», спокойно уписывает кусок пирога. Это так не
понравилось маленькой артистке, что, не долго думая, она
вырвала пирог и бросила за кулисы. Подруга стала пла
кать, и режиссеру пришлось потихоньку убрать ее со
сцены.
Другой автор написал, что Кречетова была натурой «чи
сто женственной» и что в каждой роли она не только на
ходила симпатичные черты, но выдвигала их на первый
план, «стараясь вызвать сострадание даже к такой греш
нице, как леди Макбет». Всего она сыграла около трехсот
ролей. Трехсот! Это было почти невозможно представить
себе. Сколько душевных сил нужно, чтобы сыграть триста
ролей, если мне для единственной — правда, пемой, но все135
таки хорошей роли — пришлось буквально потерять равно
весие духа!
Да, теперь я не сомневалась, что должна посвятить
свою жизнь театру. Недавно в газете «Искусство Комму
ны» я прочитала, что самым важным искусством Ленин
считал кино, и мне стало казаться, что отсвет этого имени
лежит на моей тайне, о которой я до сих пор никому, кроме
Андрея, не сказала ни слова.
Давно уже распределила я свой день, а теперь и ночь,
потому что дня не хватало. Утро, когда приходилось ком
плектовать и выдавать книги, было отдано школьным
предметам. После обеда я отправлялась в школу, а вече
ром... о, вечером начиналось самое главное! Крадучись, что
бы никто не видел, я возвращалась в подвал, запирала тя
желую железную дверь, заслоняла большой гравюрой окно,
чтобы с улицы не увидели света, и принималась за подго
товку в Институт экранного искусства.
Это было очень трудно, главным образом потому, что
из книг по кино у меня была только серия «Синема —
чудо XX века», а все другие — по драматическому театру.
Для подготовки в Институт экранного искусства важнее
всего была мимика, а в этих книгах о ней не говорилось ни
слова. Наконец я нашла то, что нужно: «Хрестоматию для
упражнений в словесном и мимическом выражении
чувств», и с этого дня моя жизнь таинственно раздвоилась,
потому что я стала выдумывать и исполнять «этюды».
Что же такое были «этюды» и почему для будущей ар
тистки кино они имели такое большое значение? Этюды,
или монопьесы, были, как утверждала хрестоматия, самым
верным средством, чтобы сознательно усвоить законы,
управляющие языком телодвижений.
Большинство этюдов начиналось со слов: «Представьте
себе, что...» И я представляла. Чего я только не представ
ляла! То мой подвал превращался в дом Ростовых из «Вой
ны и мира», а я — в Наташу, с трепетом ожидавшую Ана
толя Курагина, который должен похитить ее. То подвал
оставался подвалом, но зато я становилась Скупым рыца
рем, который дрожащими руками зажигал свечи и откры
вал свои сундуки один за другим. Это были этюды из ли
тературы, а из жизни, тоже хорошие, я придумывала
сама.
В складе было холодно, время от времени приходилось
бегать, хлопая спереди и за спиной руками, как это делают
извозчики, чтобы согреться. Кроме того, той зимой мне
136
ежеминутно хотелось есть, так что я даже пугалась иногда,
что заболела какой-то неизвестной болезнью. Но что зна
чили эти мелочи в сравнении с фантастическими перехода
ми из одного существования в другое, с переходами, от
которых все больше и больше разгоралось в душе счастли
вое чувство полета!
Настало то переходное время, когда утро начиналось
с метели, а в полдень была уже оттепель, и хрупкий, по
темневший снег оседал на глазах — так у нас в Лопахине
начиналась весна.
У доктора было холодно, и когда я вошла, он сказал,
что лучше мне остаться в пальто. Он тоже накрылся паль
то, даже забрался в него с головой, и диванная подушка
лежала на его коленях, укутанных шалью. Но у него был
хитрый вид — это меня удивило,— и глаза из глубины
пальто блестели по-детски лукаво.
Мы не стали писать в этот день: я опоздала, и доктор,
должно быть, успел уже изложить свои мысли, потому что
исписанный лист бумаги лежал перед ним на столе.
— Сегодня думал о своей жизни,— поглядывая с до
вольным видом на этот лист, сказал он,— занятие, которо
му, между прочим, не предаюсь почти никогда. А ты, Таня?
— Наоборот, очень часто.
Я устроилась на скамеечке, и мне захотелось спать.
— Это преимущество молодости,— продолжал Павел
Петрович,— а старики, уверяю тебя, заняты в большей сте
пени настоящим, чем прошлым. Так вот мне пришло в го
лову, Таня, что я прожил не одну, а несколько жизней, вы
ключавших друг друга. Моя молодость — это была моло
дость одного человека, зрелость — другого, а старость —
третьего... Подай, мне, пожалуйста, лупу.
Я подала ему лупу, и он все с тем же веселым выраже
нием стал рассматривать лежавшую перед ним страницу.
Меня заинтересовала эта страница, но я поленилась
встать — уж очень удобно было дремать на скамеечке, под
жав под себя ноги и укрывшись пальто.
— Не помню, где я читал,—продолжал Павел Петро
вич,— что известный поэт Рембо впоследствии стал спекулятором, даже, кажется, работорговцем, и больше уже
ничего не писал. Значит, у него было две жизни, причем
вторая исключила первую и полностью заняла ее место.
А у меня целых три,— с детским удовольствием сказал док137
тор,— и за третью, черт побери, я, не задумываясь, отдаю
и первую и вторую!
Я подумала, что к первой жизни, очевидно, относится
фото, на котором высокий, широкоплечий господин, легко
опершись на перила, стоит над рекой; и другие фото —
красивая дама, любившая сниматься в таких разнообраз
ных костюмах; и то, о чем Павел Петрович редко рассказы
вал,— Петербургский университет, работа над научны
ми переводами, столкновение с каким-то профессором
Ционом и участие в политической демонстрации, когда
его лишили права преподавания и выслали в маленький
городок. Вторая жизнь — это был Лопахин, когда, стуча
палками, он бродил по дому в измятых штанах, засуну
тых в огромные боты, когда, согнувшись, он писал свой
«труд» — в пустоте, в одиночестве, как на дне глубокой
реки. А третья?
Я спросила:
— Третья — это то, что происходит теперь?
— Да,— серьезно ответил Павел Петрович.— Это на
дежда, без которой очень трудно не только работать, но и
жить.
Шум подкатившей пролетки послышался у подъезда, и
чей-то женский негромкий, уверенный голос, от которого
мое сердце пугливо забилось, сказал извозчику:
— Подай чемодан.
— Кажется, кто-то приехал? — тревожно спросил Па
вел Петрович.
— Глафира Сергеевна приехала.
Ничуть не торопясь, я взглянула в окно и пошла от
крывать двери — кроме нас с доктором, никого не было
дома.
Сон
Очевидно, все это было обдумано заранее, хотя мне
показалось странным, что Агния Петровна, с которой я
встречалась почти каждый день, даже не заикнулась ни
разу о своем переезде в Москву. Впрочем, последнее время
у нее был расстроенный вид, она жаловалась на бессонни
цу, похудела. Прежде ее гордое лицо сразу менялось, едва
она снимала пенсне и открывались светлые добрые глаза
с немного испуганным выражением. Теперь и в пенсне она
стала казаться испуганной, оскорбленной. Без сомнения,
Митя давно предлагал матери переехать к нему в Москву,
138
но она колебалась, взвешивала, не решалась — по многим
причинам, одна из которых теперь явилась передо мной
в виде молодой женщины в прекрасном синем пальто с бе
личьим воротником, в небрежно сдвинутой назад шапке
с ушами...
Каждый раз, когда я видела Глафиру Сергеевну, она
казалась мне непохожей на ту, которую я видела прежде.
Но никогда еще это несходство так не поражало меня —
едва войдя в дом, она объявила, улыбаясь, что приехала
за мамочкой — так она называла Агнию Петровну. Я ви
дела ее хрупкой девушкой, нерешительной, с несмелыми
движениями, которые были полны прелестью молодости и
чистоты. Я видела ее потрясенной, стремящейся вырвать
у судьбы свое печальное, страшное счастье. Я видела ее
молчаливой, разбитой, идущей поближе к стенам домов,
чтобы никто не заметил ее, не подумал о ней. Теперь в
Лопахин приехала уверенная, властная женщина, вежливо,
но нехотя улыбавшаяся, в то время как большие глаза
оставались неподвижно мрачными на красивом, бледном
лице.
Она много говорила о Мите, но почему-то получалось,
что она вес время говорит о себе. Не кто другой, как она,
убедила его поступить в частную лечебницу — это хорошо
оплачивалось,— в то время как Митя собирался работать
в научно-исследовательском институте. Словом, если су
дить по этим рассказам, Митя пропал бы в суматохе сто
личной жизни, если бы она не поддержала и не вразуми
ла его.
— Но что касается ваших, мамочка, дел,— твердо ска
зала она Агнии Петровне,— я выполняю его пожелание, и
только.
Это значит, что Митя просит, чтобы Агния Петровна
немедленно переехала в Москву, предоставив Глафире
Сергеевне распорядиться лопахинской квартирой по своему
усмотрению. «Митя сказал», «Митя думает», «Митя пи
шет»,— слышалось почти в каждой фразе. И Агния Пет
ровна, к моему изумлению, покорно подчинялась всему, что
требовала от нее Глафира Сергеевна.
С чувством горечи наблюдала я, как эта женщина, еще
недавно такая деятельная, решительная, гордая, умевшая
так спокойно держаться, поддалась чужому влиянию.
Должно быть, она устала очень давно, много лет назад, и
долго не признавалась себе, что устала, и теперь в глубине
души была даже благодарна «молодым», которые с такой
Д39
готовностью взяли на себя все домашние дела и заботы.
Я думаю, что за эти несколько дней она сделала больше
ошибок, чем за всю свою жизнь. И самой большой, самой
непоправимой из них была та, что она уехала, поверив
Глафире Сергеевне, что Павел Петрович останется у себя,
в своей комнате, и будет жить, как и прежде, под присмот
ром Агаши.
— Можете совершенно не волноваться, мамочка,— это
было сказано при мне.— Митя говорил, что дядю нужно
устроить. И я устрою его наилучшим образом, хотя бы для
этого пришлось остаться еще на несколько дней.
И Агния Петровна уехала утром шестого февраля, а
вечером, когда я, как всегда, зашла к старому доктору,
Агаша, расстроенная, заплаканная, позвала меня и сказа
ла, что Глафира Сергеевна собирается отправить его в Дом
инвалидов.
На первый взгляд это было разумно — почему бы ста
рому человеку не провести последние годы жизни в Инва
лидном доме? В бывшем особняке купца-миллионера Бато
ва был недавно открыт хороший Дом инвалидов. И всетаки отправлять туда Павла Петровича было жестоко. Ведь
последние годы, или, может быть, месяцы своей жизни
он должен провести один, лишенный всего, к чему так
привык.
Очевидно, это не приходило в голову Глафире Сергеев
не, потому что она отправилась в Дом инвалидов и, вер
нувшись, сказала, что «все устроено» и что «там очень при
лично».
Она почти не замечала меня — как личность, не имею
щую отношения к ее делам и, следовательно, не заслужи
вающую внимания. Агашу, которая прослужила у Льво
вых чуть ли не двадцать лет, она предупредила о расчете
и сама хозяйничала в доме, из которого каждый день чтонибудь выносили — мебель она решила продать, а в Москву
увезти только пианино, посуду и книги. Засучив рукава,
озабоченно-жадно поглядывая по сторонам, она снимала с
антресолей разную рухлядь и внимательно рассматрива
ла — выбросить, взять с собой, продать? Два огромных
ящика стояли посреди столовой, в один Глафира Сергеевна
укладывала книги, в другой — посуду, и я почему-то сер
дилась, что все у нее получается так умело и ловко.
— Ну-ка, подсоби,— однажды сказала она мне на «ты»
и, без сомнения, забыв мое имя.
Я взглянула на нее — и прошла мимо...
140
Теперь я знала, откуда взялось то детски-высокое со
стояние души, в котором я нашла Павла Петровича в день
приезда Глафиры Сергеевны, и почему оно не покидало
его. Надежда сияла в его старых глазах, когда он прини
мался читать мне письмо, начинавшееся словами: «Дорогой
^Владимир Ильич».
Оно делилось на две половины: теоретическую, в кото
рой Павел Петрович кратко излагал свою теорию, и прак
тическую, в которой он предлагал создать первый в мире
«Институт защитных сил природы», указывая, что «созда
ние подобного учреждения не только принесет бесспорную
пользу советскому здравоохранению, но снова поставит
впереди всех русскую научную мысль».
«В минуты, когда, оглянувшись вокруг, с душевным
трепетом замечаешь, что один стоишь перед судом потом
ства,— так оканчивалось письмо,— невыразимо отрадно
было бы убедиться в том, что это потомство заживо отпу
скает твои грехи, одобряет твое стремление к истине и с
уважением смотрит на твой путь бескорыстного служения
народу».
Это был один из многих вариантов, понравившийся мне
своей простотой. Но Павел Петрович продолжал править
и переписывать письмо, хотя от этих бесконечных попра
вок оно, по-моему, не становилось лучше. Каждый вечер
он читал мне письмо, так что в конце концов мне присни
лось, что я вхожу к Ленину в кабинет и говорю ему:
«Здравствуйте, Владимир Ильич», и все становится так
просто, как бывает только во сне.
Но вот — это было через несколько дней — я нашла
Павла Петровича в каком-то болезненном забытьи. Каза
лось, невозможно было выглядеть старее, чем он, а оказа
лось — возможно. Он был не причесан, борода торчала, во
рот рубашки не застегнут, хотя в комнате было холодно,
дуло от окна.
— Павел Петрович!
Он не сразу узнал меня. Опущенная на грудь голова
медленно поднялась, но взгляд еще был неопределенно
далекий.
Мне показалось, что я поняла, чем он так глубоко рас
строен.
— Павел Петрович, я вчера была в этом доме. Я бу
ду приходить к вам с утра. Это очень близко от склада.
Мы будем читать вслух и, как прежде, писать под дик
товку.
141
Я села на скамеечку, и он молча положил на мое плечо
дрожащую руку.
— Не правда ли, ведь остаться здесь одному было бы
еще тяжелее?
Какое-то усилие прошло по лицу Павла Петровича, точ
но комната еще кружилась перед его глазами и нужно
было остановить комнату, чтобы услышать, о чем я говорю.
— Сегодня ночью я не спал, все думал,— сказал он на
конец.— Ведь это очень странная вещь — сознание, что
ты не можешь освободиться от вызванных тобою духов.
Он вовсе не бредил — напротив, с каждой минутой го
лова становилась яснее.
— Болезненное чувство, что пройдет год или два после
выхода труда и твоя идея начнет жить самостоятельно и —
кто знает! — пойдет такими путями, которые ты не пред
видел.— Он помолчал.— И не одобряешь...
Я поняла, что речь идет о его теории, то есть, что, если
он умрет, теорию не поймут или станут развивать в ложном
направлении. У меня сердце томилось от невозможности
помочь ему, утешить, а он и не думал о себе! Я едва спра
вилась со слезами.
Только теперь я заметила на столе распечатанный кон
верт, лежавший отдельно, в стороне от журналов и книг,
точно в нем заключалось что-то холодное, опасное — то, над
чем еще нужно было подумать. Взгляд Павла Петровича,
усталый, но спокойный, остановился на нем, и я вдруг по
няла, что это ответ от Т.— желанный ответ, на который
старый доктор так надеялся и от которого ждал так много!
— Павел Петрович... вы сегодня получили это письмо?
Он кивнул.
— Это пишет вам Т.?
— Нет,— отвечал старый доктор.
Он опустил голову, вздохнул и замолчал — так надол
го, что мне стало страшно, и я тихонько коснулась его
руки.
— Ты разве не знаешь, Таня? — очнувшись, спросил
он.— Т. умер.
— Да полно, что вы говорите! Как умер?
— Да, да. Вчера было в газетах.
И дрожащей рукой он протянул мне конверт.
Это был отзыв о рукописи, которую Павел Петрович
диктовал мне последнее время,— холодный, грубо-ирониче
ский, уничтожающий отзыв. Какой-то Коровин находил,
что, хотя автор посвятил всю свою жизнь изучению пле142
сени, он, очевидно, не знаком с работами Рейнгардта и дру
гих видных представителей западноевропейской науки. Что
касается самой теории, то она в этом отзыве признавалась
детски-вздорной и лишенной какого бы то ни было науч
ного смысла.
— Это ничего не значит...—У меня был неуверенный
голос.—И вообще... Нужно было послать вашу рукопись
Мите. Он отнес бы ее в научный журнал, и тогда все мог
ли бы судить о ней. Вы рассказывали о своей теории
Мите?
Павел Петрович ответил не сразу — я успела пожалеть,
что спросила. Тень прошла по его лицу, но вскоре оно ста
ло еще светлее, чем прежде.
— Да,— просто сказал он.—Пытался.
Старый доктор задумался, и мы долго молчали. Потом
он опять заговорил о Мите, и то, что я услышала, глубоко
поразило меня.
— Это человек сложный,— сказал он.— Честолюбие и
прямота, которая может так же повредить ему, как не
когда мне. Блеск ума и слепота эгоизма. Воля и странная
способность легко поддаваться влиянию. Чувствительность,
холод и над всем этим огромная, все ломающая жажда
жизни.
Тишина
Глафира Сергеевна уехала девятого марта, а накану
не старый доктор был отвезен в Дом инвалидов. Это про
изошло без меня, и когда вечером восьмого марта, сразу
после собрания по поводу Женского дня, усталая, но весе
лая, я зашла в «депо», незнакомая женщина в подоткну
той юбке уже мыла полы, окна были распахнуты, обои
сорваны, и в квартире было так пусто, как будто сюда сто
лет не заглядывала ни одна живая душа. Я зашла в комна
ту старого доктора — и там все пусто, разорено. Только
фисгармония, которая, без сомнения, была так плоха, что
никто не захотел ее купить, стояла в углу, да моя скамееч
ка валялась подле нее вверх ногами. Мне захотелось ста
щить скамеечку, и я бы стащила, если бы женщина в
подоткнутой юбке не зашла вслед за мной, чтобы спро
сить, что мне нужно. Мне ничего не было нужно, реши
тельно ничего, и, разумеется, ей показалось очень стран
ным, что какая-то девушка, войдя в опустевшую комнату,
никак не может заставить себя уйти и долго бесцельно
143
стоит подле дряхлого, покрытого пылью инструмента.
Очевидно, эта девушка так и не научилась, подобно зна
менитой киноактрисе, «испытывая боль, изображать без
мятежность».
В этот день мне не удалось навестить Павла Петрови
ча: было поздно, и меня не пустили. Зато девятого я при
шла с утра. И увы! Оправдалось все, что заранее огорчало
меня. Его поместили в просторную, светлую комнату, но
сосед — бывший артист — был недоволен и заявил заве
дующему, что он не станет жить со стариком, который мо
жет умереть в любую минуту. Не знаю, дошло ли это до
Павла Петровича, но он был в тоске, ничего не ел и ле
жал, повернувшись к стенке. Некоторые вещи были пере
везены — кресло, курительный столик и другие,— но ка
кими странными казались они в этой непривычной ком
нате, как жались в углы, как робко извинялись за
старость!
Доктор беспокоился о своем чемодане: при переезде
чемодан с его бумагами куда-то пропал. Я пошла выяс
нить, и оказалось, что чемодан проходит дезинсекцию —
будет окуриваться серой. Насилу удалось мне убедить за
ведующего, что научный труд не нужно подвергать де
зинсекции. Чемодан был принесен, поставлен под кро
вать, и, немного успокоившись, Павел Петрович поговорил
со мной. Но у него были тусклые глаза, и я с трудом убе
дила его выпить стакан чаю.
Прямо из Дома инвалидов я побежала в горсовет. Пред
седатель, который знал Павла Петровича, был в отъезде,
и я дождалась приема у его заместителя, хотя пришлось
просидеть очень долго, и почти весь день Павел Петрович
провел без меня. Я была расстроена и поэтому удивитель
но бестолково рассказала о том, что произошло. Но насчет
Глафиры Сергеевны я рассказала толково. Она у меня
получилась, как живехонькая, так что заместитель пред
седателя горсовета несколько раз изумленно крякал, а по
том сказал, что начинает разбираться в некоторых зага
дочных действиях своего жилотдела.
— Родители этой гражданки (он имел в виду Глафиру
Сергеевну) намерены вернуться в Лопахин. И она в жил
отделе хлопотала комнату, это мне известно. Ну-с, а тут
имеется налицо прекрасная комната, насчет которой не
трудно сговориться при наличии доброго желания с обеих
сторон, то есть со стороны данной гражданки и жилотдела.
Так-с. Посмотрим! А насчет Павла Петровича ты не бес144
покойся. Нет худа без добра! Сделаем, что на новом месте
ему будет лучше, чем дома. Завтра сам зайду и все
устрою...
Но назавтра Павлу Петровичу стало хуже. Я видела,
что хуже, хотя он ни на что не жаловался и даже сказал
мне, что совершенно здоров. Ночью у него был припадок,
а теперь все прошло и он чувствует себя превосходно. Он
останавливался надолго после каждого слова. «Но это,—
сказал он,— просто от усталости после бессонной ночи».
Доктор Беленький знал Павла Петровича и охотно согла
сился прийти. Он осмотрел его и сказал, что «непосред
ственной опасности нет». Но Павел Петрович от души
рассмеялся и, когда я принесла ему микстуру, вылил ее
в плевательницу дрожащей, но аккуратной рукой.
— Некогда, Таня,— неторопливо сказал он.
Я спросила, куда он торопится, и он ответил спокойно:
— Пора отдохнуть.
К вечеру ему стало так плохо, что он мог уже только
показать рукой, чтобы я повыше взбила подушку. Мучи
тельное нетерпение овладело им — можно было подумать,
что он терзается невозможностью умереть сию же минуту.
То он просил пить; то, едва я подносила стакан к губам,
отводил мою руку; то метался, раскидывая все вокруг,
ухватившись за простыню зубами; то манил кого-то сла
бой рукой, но не меня, потому что сердито закрывал гла
за, когда я наклонялась.
— Пора отдохнуть,— снова со вздохом повторил он,—
пора отдохнуть...
Я не знала, что он просил похоронить его без церков
ных обрядов. У нас в эту пору не бывает цветов, но я
наломала много кедровых веток, и большие венки — от
горсовета, от уездной больницы и мой — выглядели очень
красиво среди длинных темно-зеленых игл. На похороны
пришли очень многие. Павла Петровича знали и любили
в Лопахине. Именно с этого начал свою речь. председа
тель горсовета, который рассказал краткую биографию
старого доктора и особенно остановился на том факте, что
он как «политический» был некогда выслан в Сибирь. По
том выступил один пожилой рабочий с кожзавода, кото
рого я, между прочим, никогда не видела у Павла Петро
вича — наверное, это было очень старое знакомство, за
долго до того, как я попала в «депо».
145
— Теперь легко,—сказал он,—когда Советская власть
утвердила бесплатную помощь. А кто в царскиевремена
всегда безвозмездно лечил бедного человека? Павел Пет
рович!
Доктор Беленький произнес сердечную речь о старом
докторе как деятеле науки. Несколько минут все стояли
молча после этой речи, потом разошлись, и я осталась
одна — хотела еще зайти на могилу к маме, и, кроме того,
нужно было условиться насчет дощечки на могилу Павла
Петровича с датами рождения и смерти.
Не знаю; откуда инвалиды взяли, что я его внучка, но
даже у заведующего по этому поводу не было ни малейг
ших сомнений, потому что, когда я зашла, чтобы поблаго
дарить, он сказал, что я, как единственная находящаяся
в городе родственница Павла Петровича, могу, если мне
угодно, взять его вещи. Ц я взяла — фото, чемодан с бу
магами и курительный столик. В этот же день я приня
лась разбирать бумаги — мне хотелось найти письмо к то
варищу Ленину, письмо, которому старый доктор прида
вал такое значение! Однако я нашла лишь все те же
черновые варианты, перечеркнутые тысячу раз, с фраза
ми, оборванными на полуслове. Можно было попробовать
как-нибудь соединить их и составить письмо. «Но за
чем? — грустно подумалось мне.— Ведь Павел Петрович
уже никогда не отправит его».
И, сложив все черновики в отдельную папку, я решила
посоветоваться об этом с Андреем.
Но было еще одно дело, о котором мне не с кем было
посоветоваться и которое лежало передо мной в виде уз
ких, старомодных конвертов. Письма Кречетовой! Мне
очень хотелось прочесть их, и, наверное, я не удержалась
бы, если бы Павел Петрович не сказал: «Сожги их, Таня».
Но это было сказано в тот день, когда Раевский непре
менно хотел получить и издать эти письма, и сказано
именно для того, чтобы этого не случилось. Больше Павел
Петрович не повторял своей просьбы — вот почему в тяж
ком раздумье сидела я над письмами Кречетовой, не зная,
на что решиться. Сжечь их? Сохранить у себя? Пере
дать Агнии Петровне, Андрею? Одно письмо выпало, и
я невольно прочитала несколько фраз: «...Не люблю
писать тебе наскоро, в повседневной обстановке. Но
когда ты предстаешь передо мной, как живой, когда
нарастающая потребность видеть тебя становится неот
ступной...»
146
Точно что-то трепещущее было в моих руках, и вот я
должна бросить в огонь это трепещущее, живое! Нет! Да
и не всо ли равно? Ведь теперь о любви старого доктора
знаю только я, и больше никто на свете.
И, продумав целую ночь, я наутро аккуратно перевя
зала письма Кречетовой и вместе с другими бумагами
Павла Петровича положила обратно в его чемодан.
Всю зиму Андрей писал мне интересные, длинные
письма. В одном из них он спрашивал, читала ли я Сече*
нова «Рефлексы головного мозга», и приводил цитату, над
которой думал несколько дней и которая в конце концов
убедила его, что нужно жить на собственный счет, пере
ехав от Мити в общежитие. Дальше шли рассуждения о
том, что можно ли существовать на 4!/г копейки золотом
по курсу Госбанка. Андрей доказывал, что можно. Оче
видно, почтовые марки входили в этот бюджет, потому
что следующее письмо пришло почти через месяц.
Он любил описывать Москву и, между прочим, в од
ном письме перечислял звуки одной из главных улиц-^
Арбата.
«Представь себе, что ты одновременно слышишь скре
жет и звонки трамвая, громыханье ломовиков, жужжа
ние авто, щелканье лошадиных подков и шум экипажей,
крики мальчишек, возгласы газетчиков, далекий, но от
четливый (по праздникам) колокольный звон,— и ты
мысленно увидишь Москву в ее звуковом выражении»,—
писал он.
В другом письме он подробно рассказывал о Мите, ко
торый ушел из частной больницы и стал работать в науч
но-исследовательском институте. Очевидно, это досталось
ему не очень легко, потому что Андрей был свидетелем
скандала, когда Митя решительно объявил жене, что он
отказался бы от этой «медицинской Сухаревки», даже
если бы ему пришлось голодать. Но голодать не пришлось.
На конференции в Наркомздраве он доложил о CBoeii ра
боте по сыпному тифу, и ему предложили еще какое-то
место, так что «бюджет семейства Львовых», как ирони
чески сообщал Андрей, увеличился вдвое.
В третьем письме Андрей доказывал, что мне непре
менно нужно учиться в Москве, потому что это город,
в котором «стремление к великому принимает самые раз
нообразные формы»,
147
Словом, это были письма человека, который в пролет
ке с откинутым верхом отправился в будущее, а я оста
лась у подъезда и все еще с надеждой и грустью смотрю
ему вслед.
Но вот я получила от него письмо, в котором он много
и с любовью писал о Павле Петровиче и горько упрекал
себя и меня в том, что мы не. ценили и не понимали его.
«Я помню, как девочкой ты сидела у его ног и он спраши
вал у тебя таблицу умножения. Когда умерла твоя мать,
он сам хотел идти к тебе и пошел бы, если бы на него не
прикрикнула мама». И дальше шли какие-то непонятные
намеки на мою неблагодарность по отношению к старому
доктору — неблагодарность, о которой Андрей лишь не
давно узнал.
Едва справляясь с поднявшимся в душе вихрем горе
чи, разочарования, обиды, прочитала я это письмо. Это
было проще всего — написать Андрею о том, как Глафира
Сергеевна надеялась получить комнату Павла Петровича
для своих родителей и поэтому отправила его в Дом инва
лидов. Но я не стала. Наше прощанье на Тесьме вспомни
лось мне. «Не забывай!» Стоило ли просить меня об этом?
Зато однажды, вернувшись из школы, я нашла под
дверью письмо, которое обрадовало и изумило меня.
«Наталье Тихоновне Власенковой» — было крупно
написано на конверте, и я разорвала его с горьким чув
ством. Письмо было от Василия Алексеевича Быстрова,
того самого друга маминой молодости, о котором она все
гда рассказывала с немного преувеличенной пылкостью,
точно боялась, что я могу не поверить в самый факт су
ществования такого безукоризненного человека. Василий
Алексеевич сообщал, что теперь он работает не на Путиловском, а на «Электросиле» и что будет от души рад уви
деть старую знакомую, да еще с дочкой, «тем более что
и у меня есть дочка семнадцати лет, ровесница вашей
Тани». «Да приезжайте-ка поскорей,—писал он,—а то и
не узнаете нашу заставу. На месте домика, где было со
брание Гапона, теперь общественный сад, и мы думаем
обнести его решеткой от Зимнего дворца».
Значит, в Петрограде, который, как я ни храбрилась,
казался мне величественно-равнодушным, будет все-таки
дом, в котором меня приветливо встретят, хотя бы из ува
жения к памяти мамы. Правда, Ниночка звала меня к
148
себе, и Гурий клялся, что ребята из Стумазита не дадут
мне погибнуть от голода и холода на улицах Петрограда1,
но от письма Василия Алексеевича повеяло чем-то «мами
ным», прочным, верным, и у меня стало веселее на душе...
С трудом вспоминаю я два или три месяца, пролетев
ших после смерти Павла Петровича до моего отъезда.
Должно быть, от его старого сердца начиналась дорожка
ко многому, чем я дорожила в Лопахине, потому что те
перь, когда эта дорожка потерялась в снегу, завалившем
Павскую гору, все стало скучно, и с одной мыслью —
скорее, скорее! — я начала готовиться к отъезду.
Так проходят выпускные экзамены — скорее, скорее!
В райкоме комсомола мне выдают документ, который
можно назвать как угодно: характеристикой, рекоменда
цией, путевкой, но который больше всего похож на уль
тиматум с требованием немедленно принять меня в Ин
ститут экранного искусства.
У меня нет туфель, и в Уполитпросвете — странное
совпадение! — вдруг устраивается лотерея на прекрасные
туфли «Скороход» с модными острыми носками. Я беру
всего два билета и, к своему изумлению, выигрываю туф
ли, без которых ума не могла приложить, как уехать.
Загадочно улыбаясь, меня поздравляют: «Судьба!» С
подступившими к горлу слезами я беру этот «подарок
судьбы».
Мария Петровна и Надежда Петровна сообща шьют
мне платье — на каждый день, но чтобы не стыдно было
надеть его в театр, в гости, причем Мария Петровна берет
на себя теоретическую, а Надежда Петровна — практиче
скую сторону дела. Сообща они пекут мне в дорогу пирож
ки с луком — вкуснее лопахинских пирожков с луком я
ничего и никогда не ела. Сообща стремятся дать мне в
дорогу банку с грибками, и насилу удается мне убедить
их, что эти грибки мы съедим будущим летом по случаю
моего возвращения. Скорее, скорее!
Каждый вечер отец приходит ко мне — я ночую у Ма
рии Петровны — и робко садится на краешек кресла.
Я вижу, что ему хочется поговорить со мной,— о чем? В со
тый раз я прошу его поберечь чемодан с бумагами старого
доктора, и отец обещает, что в случае любого бедствия —
пожара, землетрясения, войны — прежде всего будут спа
сены эти бумаги. Но вот что, оказывается, беспокоит
его больше всего: клад. Какой-то амурский спиртонос
перед смертью сказал отцу, где находится клад: «на
149
Острове против станицы Иннокентьевна». Так вот, если
отец найдет клад, по какому адресу мне выслать полог
вину?
Июньским прохладным утром, таким ранним, что про
снувшиеся скворцы еще только начинали лопотать свой
беспорядочный вздор, я сижу в пролетке, и новенький че
модан — подарок школьных товарищей — стоит у меня в
ногах. Соседи и друзья — у ворот. Отец плачет; Скорее,
скорее!
Пролетка трогается. Так вот она, эта минута, которую
я ждала с таким нетерпением! Почему же мне грустно?
Почему, стараясь удержать дрожащие губы, я смотрю
по сторонам — на старые-престарые, знакомые-презнако
мые дома на Малой Михайловской, по улице Карла Либк
нехта, по Развяжской? Неужели завтра я их уже не
увижу?
Лошадь тащится, извозчик попался старый и лишь нег
внятно бормочет в ответ на мои уговоры. Скорее, скорее!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
СТУДЕНЧЕСКИЕ ГОДЫ
Испытание
Не буду подробно рассказывать о том, как одна де
вушка, которой в поезде исполнилось восемнадцать лет,
приехала в Петроград,— боюсь, что мне не поверят.
В самом деле, как поверить тому, что, сойдя с поезда,
она долго сидела на тумбе у пивной «Райпепо», недоуме
вая, почему трамвай за трамваем равнодушно проходят
мимо, несмотря на то, что, отчаянно крича, она каждый
раз устремлялась к ним со всеми своими вещами? Вскоре
она научилась садиться в трамваи на остановках. Но дол
го еще она не умела различать маршруты по разноцвет
ным огням, долго завидовала другим девушкам, спокойно
и, как ей казалось, гордо ходившим по улицам этого гро
мадного города, не боясь заблудиться.
Как поверить тому, что, уйдя в первый день приезда
из гостиницы, она забыла свой адрес и, растерявшись,
побежала по Лиговке, спрашивая во всех «номерах», не
здесь ли остановилась некая Власенкова Т. П. из Лопа
хина, невысокого роста, в туфлях без калош и в кожаной
шапочке-пилотке?
150
Как поверить тому, что в тот же вечер по меньшей
мере десять юношей из Студии массовых зрелищ и тор
жеств, во главе с Гурием, устроили массовое торжествен
ное зрелище моего переезда к Нине? Картинно драпируясь
в генеральскую шинель-накидку, купленную на Обводном
за два рубля сорок копеек, во главе процессии шел Гурий
с палкой в руке.
Как поверить тому, что в Нининой комнате не было
печки, и тем не менее мы аккуратно платили хозяйке за
услуги и отопление? Услуги выражались в том, что хо
зяйка — здоровая, румяная женщина — с утра до вече
ра рассказывала нам о своих болезнях; а отопление — в
том, что время от времени она приносила нам паровой
утюг. Зато мы всегда ходили в аккуратно выглаженных
платьях.
В Институте экранного искусства на улице Чайковско
го я получила программу приемных испытаний и была
очень довольна, узнав в канцелярии, что для поступления
по нужно ничего, кроме таланта. Мои этюды очень по
нравились Нине. Но она нашла, что у меня слишком обык
новенная походка для кино, и посоветовала взять несколь
ко уроков ритмики, чтобы ноги стали двигаться более
плавно. Это был превосходный совет, тем более что из
вестная ритмичка жила на проспекте Либкнехта, недалеко
от Нины. Пришлось кое-что отнести в ломбард, чтобы
ввять у нее три урока, но зато я научилась плавно ходить,
то есть «неся ногу низко над полом, опираться сперва на
носок, а потом на пятку». Это выходило немного похоже
на цаплю, но ритмичка сказала, что ее вполне устраивает
это сходство, поскольку цапля в тысячу раз ритмичнее
человека.
Давно уже и по нескольку раз были просмотрены с
практическими учебными целями знаменитые фильмы
«Индийская гробница», «Доктор Мабузо», причем, к свое
му изумлению, я обнаружила, что в Петрограде, как и в
Лопахине, перед каждым сеансом появляется лектор и,
не обращая внимания на свист мальчишек, читает об авиа
ции, если герой летит на аэроплане, или об орошении
полей, если действие происходит в деревне.
Я размышляла о своих чувствах и приходила в отчая
ние: мне казалось, что для будущей киноактрисы у меня
слишком ничтожные чувства.
Я возилась с воображаемыми душевными муками. Это
было очень трудно, потому что муки не помещались в моей
151
душе и мне всегда невольно представлялось, что все
должно окончиться благополучно.
Наружность — вот что беспокоило меня больше всего!
Но решительно все — и Ниночка, и Гурий, и Володя Лу
кашевич — находили, что у меня «фотогеничная наруж
ность».
— Впрочем, при одном условии,— глубокомысленно
сказал Гурий,— если твой контраст — светлые волосы и
темные глаза — получится на экране...
Это было накануне экзамена, когда Ниночка объявила,
что мне необходимо отдохнуть, и я поехала на завод
«Электросила» разыскивать маминого друга Василия Алек
сеевича Быстрова. Впрочем, разыскивать не пришлось,
потому что первый же прохожий, которого я остановила,
сойдя с трамвая у завода, сказал, что Василий Алексеевич
сейчас, очевидно, в модельном цехе или — тут он взглянул
на часы — уже в районном Совете. Когда через несколько
минут на заводском дворе я задала тот же вопрос одному
из рабочих, он, прежде чем ответить, тоже посмотрел на
часы. Право, можно было подумать, что весь район знает,
чем Василий Алексеевич занимается в три часа и чем —
в четыре! Почему-то это не понравилось мне, и с внезапно
возникнувшим чувством предубеждения я направилась к
техническому зданию, которое указал мне рабочий. Зда
ние было обыкновенное, старомодное, но, пройдя через
его темноватый вестибюль, я наугад толкнула тяжелую
дверь — и остолбенела: громадная мастерская с черным
полом, в которой люди в замасленной одежде что-то де
лали у машин, открылась передо мной. Мне случалось бы
вать на лопахинском кожзаводе, но разве можно было
сравнить его с этим высоким, мрачноватым залом, над
которым ходили туда и сюда стальные краны. На другом
конце люди казались маленькими, как в перевернутом
бинокле!
Я нашла Василия Алексеевича в толпе озабоченных
людей, молча стоявших у края довольно глубокой ямы,
в которой вертелся, тускло поблескивая, какой-то круглый
предмет, похожий на гигантский волчок. Василий Алексее
вич был пожилой узкоплечий человек, в кепке, в очках,
с седеющей бородкой — ничего общего с тем Василием
Алексеевичем, который рисовался передо мной в маминых
рассказах!
— Василий Алексеевич, я — Таня Власенкова,— нача
ла я не очень уверенно. Он обернулся.— Здравствуйте.
152
— Здравствуйте.
— Я приехала из Лопахина. Мама писала вам, и я...
Он слушал, не отрывая взгляда от ямы, в которой, с
мЬей точки зрения, не происходило ничего интересного, и,
когда я кончила, сказал рассеянно:
— Да, да. Очень рад... Но вам нужно познакомиться
с Леной.
Только что я собралась рассказать ему, как часто мама
вспоминала о нем, как мечтала теперь, после революции,
побывать в Петрограде, а он отсылал меня знакомиться
с какой-то Леной.
— Кто эта Лена?
— Моя дочка,—ответил Василий Алексеевич.—Вы
наш адрес знаете?
- Нет.
— Международный, двадцать один, квартира четыре.
Зайдите к ней. Она сейчас дома.
Потом он спросил, где я остановилась, и, ответив, я
постояла подле него еще две-три минуты, особенно тя
гостных, потому что он, кажется, только и ждал, чтобы я
поскорее ушла. Наконец я пробормотала:
— До свиданья.
Он ответил: «До свиданья», и, расстроенная, обижен
ная, я вернулась домой.
Нина стала приставать с расспросами. Но я холодно
ответила, что мама, без сомнения, просто ошиблась, пото
му что никакого Быстрова нет и никогда не было на за
воде «Электросила».
Разумеется, мне и в голову не пришло, что гигантский
волчок, от которого, разговаривая со мной, Василий Алек
сеевич не мог оторвать взгляда, был первым ротором тур
бины Волховстроя.
Кажется, нельзя назвать уверенность в себе моей ха
рактерной чертой, но, отправляясь на другой день в Ин
ститут экранного искусства, я была твердо убеждена, что
экзамен пройдет прекрасно. Эта уверенность превратилась
в дивное, величественное спокойствие, когда маленькая
женщина с пушистой седой, головкой попросила меня сы
грать этюд, очень похожий на тот, который я нашла в
«Хрестоматии» и часто разыгрывала дома.
— Представьте себе, что вы входите в комнату...—
сказала она.
153
Согласно хрестоматии, полагалось разбить этюд на
«побуждения». У меня было мало времени, но я разбила
и даже наскоро сыграла каждое «побуждение» в уме.
— Ну-с, прошу,— сказала женщина с пушистой го
ловкой.
Ее я ничуть не боялась. Но рядом сидел высокий, здо
ровый мужчина с зачесанной назад шевелюрой, с толстым
носом, чем-то похожий на лихача. Потом я узнала, что это
известный кинорежиссер. Его я боялась.
В общем, этюд был сыгран прекрасно, хотя в одном
месте я забыла улыбнуться с горечью, а в другом — не
удачно вздохнула. Но кинорежиссер почему-то засмеялся,
едва я появилась перед экзаменационным столом, а жен-*
щина с пушистой головкой странно поджала губы, несмо
тря на то что я двигалась согласно правилам ритмики,
ступая сперва на носок, а потом па пятку.
— Можно отпустить?
— Пожалуйста,— сказал режиссер.
С радостным чувством, что лучше сдать испытание
было почти невозможно, я побежала в консерваторию к
Нине, потом обедать, потом по каким-то делам...
Вечером, с Гурием и Володей Лукашевичем, мы пошли
в театр, и, возвращаясь домой белой ночью, я впервые по
чувствовала, как хорош Петроград! До сих пор мне было
пекогда думать об этом. Но теперь, когда можно было не
сомневаться, что я буду принята в институт, когда кончи
лись эти волнения, и уроки ритмики, и воображаемые
муки,— теперь я по-новому поняла, что я в Петрограде!
Неужели это я стою с мальчиками на великолепной набе
режной и разговариваю и смеюсь, как будто так и должно
быть, что я не в Лопахине, а в Петрограде? Неужели это
все правда — огромный, выгнутый мост шириной с нашу
Развяжскую, Нева, в сравнении с которой наша Тесьма
выглядит настоящей тесьмой? Мост был поднят, проходи
ли суда, и мы долго сидели на парапете. Потом мост опу
стили, но уже не хотелось уходить, и мы смотрели и смот
рели на Неву, любуясь серо-голубыми переливами красок.
На другой день мне нужно было явиться на экзамен
по общему образованию, и я явилась, но почему-то не
нашла своего имени в списке сдавших спецпредмет, то
есть этюды. Это была ошибка, и девушки, державшие со
мной, тоже сказали, что, безусловно, ошибка. Я пошла
справиться, но канцелярия была пуста, только вчерашний
режиссер стоял у стола, лениво перелистывая какую-то
154
книгу. Я поздоровалась и спросила, не знает ли он, почему
меня нет в списке сдавших этюды. Он оставил книгу и
посмотрел на меня.
— Ах да,— сказал он, вспоминая.— Это, кажется, вы
на экзамене так странно ходили?
Я пролепетала:
— Почему странно?
— Вот этого я вам не скажу,—добродушно возразил
режиссер.— Вас нет в списке, потому что вы не сдали
этюда.
Должно быть, я побледнела, даже пошатнулась,— он
сделал шаг, чтобы поддержать меня. Потом я оправилась,
и мы поговорили — недолго, минут десять.
Он сказал, что работает в театре много лет и часто
встречал людей, далеких от призвания актера, но такую
далекую, как я, встречает впервые.
— Поверьте, что я говорю это для вашей же пользы,—
сказал он.— Вы можете стать инженером, математиком,
педагогом — кем угодно. Но актрисой — даже очень пло
хой — вы не будете никогда!
Я поблагодарила его и ушла.
Повернувшись лицом к стене, я пролежала весь день,
не слушая Нину, которая уверяла меня, что ничего осо
бенного не произошло, тем более что Гурий берется устро
ить меня на курсы техники речи, а техника речи все рав
но пригодится мне, потому что уже начинают писать о
говорящем кино. Я попросила ее съездить в институт за
документами и, по правде говоря, немного всплакнула,
оставшись одна.
Как это вышло, что с детства я решила быть врачом
и вдруг вообразила, что у меня есть театральный талант?
Никто из знатоков театра не видел меня на сцене. Никто,
кроме наших ребят, не говорил, что я хорошо сыграла
свою роль,— роль, в которой не было произнесено ни еди
ного слова!
Должно быть, эти грустные мысли наконец утомили
меня, потому что я заснула, а проснувшись, увидела ря
дом с Ниной незнакомую девушку, бледную, с широко
расставленными глазами, некрасивую, но с приятным
лицом.
— Я — Лена Быстрова,— сказала она, заметив, что я
проснулась.—Я тебя целый день ищу. Меня отец за то
бой послал.
Она помолчала, потом села подле меня на постель.
155
— Ну, чего молчишь? Подумаешь, провалилась! Милая
моя, да это прекрасно, что ты провалилась! Вот тоже вы
думала: Институт экранного искусства! Нужно получить
настоящее высшее образование — вот что! А если у тебя
талант, неужели он свое не возьмет? Чехов был кто по
образованию? Врач! И что же — медицина ему помешала?
Один композитор — фамилию забыла — был химик, а Се
ченов — знаешь, знаменитый — был сперва кто? Обыкно
венный сапер! Ты не думай, я тоже долго сомневалась, тем
более что у меня все подруги были против, а за меня толь
ко отец, и то потому, что я к нему подлизалась. В общем,
я выбрала медицинский. И знаешь, что я тебе скажу,—
поступай в медицинский. Ты в школе чем интересова
лась — природой или историей? Я обобщаю, конечно, но
ты меня понимаешь. Если природой — двигай на медицин
ский! Не проиграешь.
Я слушала ее и молчала.
И вдруг, точно наяву, я увидела старого доктора, сидя
щего под цветущим каштаном, положив на колени энер
гично сжатые руки.
Первые годы
Это было нелегко — отложить исполнение заветного
желания и перейти на другую дорогу, по которой я побре
ла, оглядываясь и спотыкаясь. Горькое чувство неуверен
ности — чувство, в котором так не хотелось признавать
ся,— преследовало меня очень долго. Оно усилилось, когда
я вошла в жизнь медицинского института и множество
дел, забот, впечатлений со всех сторон обступило меня. Это
была жизнь, полная сложных отношений, общественных
и личных, скрещивающихся влияний, нерешенных вопро
сов, в сравнении с которыми вопросы, волновавшие лопахинских школьников, казались наивными и даже немного
смешными. Словом, это была жизнь, нисколько не считав
шаяся с тем прискорбным обстоятельством, что одна из
тысяч студенток мечтала стать актрисой и провалилась на
испытаниях в Институт экранного искусства.
Почти все студенты работали, и нельзя сказать, что это
было легко: занимаясь с девяти до пяти в институте, по
вечерам, иногда на всю ночь, отправляться в порт, на
дровяные базы, в «Скорую помощь». Но на стипендию,
очень маленькую, трудно было прожить, а наша студен156
ческая артель, делавшая шнурки и чернила, почему-то не
превратилась в «мощное производственное предприятие» —
так подсмеивалась над ней «Risus sardonicus», наша га
зета.
Это были люди разных возрастов и даже поколений —
медики, ушедшие на гражданскую войну и вернувшиеся в
институт после перерыва (у некоторых были дети, играв
шие на дворе, пока училась мама), и молодые люди, толь
ко что окончившие среднюю школу. Это были фельдше
ры — пожилые люди, всю жизнь мечтавшие о высшем
образовании и теперь сменившие свое прочное положение
в украинских, сибирских, уральских деревнях и селах на
шаткую, необеспеченную студенческую жизнь. Это были
дети интеллигенции, главным образом, молодежь из кре
стьянских и рабочих семей — словом, люди настолько раз
ные, что иногда казалось даже странным: какое чудо мог
ло объединить их в одной аудитории, лаборатории, в одной
комнате студенческого общежития?
Весь первый курс я прожила у Нины, и, кажется,
только потому, что у нас не было ни одной свободной ми
нуты, мы не замерзали в этой комнате, отапливаемой па
ровым утюгом.
Нина училась в консерватории и служила там же, в
пожарной охране, так что ей часто приходилось оставать-.
ся на ночные дежурства. А я — чем я только не занима
лась! Гурий достал мне работу в издательстве «Маяк»:
для нового календаря нужно было найти подходящие
антирелигиозные произведения в стихах и в прозе на каж
дый праздничный день, придумать имена и т. д.
К сожалению, мне достался не весь календарь, а толь
ко конец февраля и половина апреля. Антирелигиозных
произведений было мало, и я предложила заменить их
естественнонаучными, объясняющими некоторые явления
природы — гром, молнию и тому подобное. Эти «произве
дения» я написала сама, легко разобравшись, к своему
изумлению, в книгах, которые еще совсем недавно каза
лись мне очень трудными. Очевидно, лекции старого док
тора не пропали даром.
Но вот календарь был сдан, и я устроилась на выстав
ку знаменитого в те годы художника Т. В пустом зале
Академии художеств висело на стене его полотно — огром
ная спираль, в которую были вписаны три геометрические
фигуры: шар, куб и призма. По идее художника, который
тут же давал объяснения, все три фигуры должны были
157
беспрерывно вращаться, причем в шаре помещалась вселепная, в кубе — солнечная система, а в призме — Земля*
Я так хорошо запомнила эти объяснения потому, что каж
дый день от двенадцати до шести сидела в этом большом*
пустом, холодном зале. Было трудно предположить, что
подобное произведение кто-нибудь захочет украсть, но, к
счастью, эта мысль не приходила в голову устроителям
выставки,— к счастью, потому что за шесть часов дежур
ства мне платили десять миллионов, или один рубль золо
том по курсу Госбанка.
Так прошла вся зима, и я не только успевала служить,
не только занималась в институте, но бывала в театрах, ц
довольно часто. Мы с Ниной ходили в маленький театр на
Невском, «Гиньоль», где ставились только очень страш
ные пьесы, так что весь вечер приходилось дрожать, а
потом Нина не могла заснуть и лезла ко мне в постель,
и мы обе тряслись, ругая друг друга.
Почему первые годы моей студенческой жизни пред
ставляются мне чем-то вроде кинокартины? Отдельные,
бессвязные кадры проносятся передо мной, но это кажу
щаяся бессвязность: в глубине, до которой я сама добира
лась с трудом, они пронизаны одной и той же мыслью —
мыслью, которая смутно представилась мне, когда, при
слушиваясь к уговорам Лены Быстровой, я вдруг увидела
перед собой старого доктора под цветущим каштаном, оза
ренным лучами заходящего солнца.
Вот я вхожу в зал, где на каменных столах лежат
мертвые — мужчины и женщины, старики и дети. А во
круг разговаривают, занимаются, шутят. И я, как другие,
разговариваю, смеюсь, ем, едва справляясь с тошнотой,
подступающей к горлу. Как другие, я курю, чтобы изба
виться от запаха формалина, преследующего меня в сто
ловке, на улице, дома. Страшно, но я провожу скальпелем
по восковому, кукольно-послушному женскому телу — «не
проснется, мертвая!». Кто она, откуда? Как ее зовут? От
чего она умерла? Есть ли у нее родные?
Это первый день в анатомическом театре.
Вот на собрании я рассказываю свою биографию, и
стипендия в двадцать пять рублей присуждается мне по
давляющим большинством голосов.
На первом курсе я увлекаюсь вечеринками — теми са
мыми, о которых с изумлением вспоминаешь на пятом!
Неужели это я тащу через весь город из одного дома пате
фон, из другого — пластинки, огорчаюсь, что в маленькой
158
комнате нельзя танцевать, сержусь на Лелю Сопикову,
у которой прекрасная квартира на Загородном?
Вот я слушаю лекции, составляю конспекты, зубрю по
ночам, волнуюсь перед сессией, а из сердца все не уходит
горькое сознание неудачи. «Вы можете стать кем угод
но. Но актрисой — даже очень плохой — вы не будете
никогда!» Я слышу эти слова на лекциях, читаю на
страницах учебника, среди бесчисленных латинских на
званий;..
А жизнь идет, день за днем, за месяцем месяц. Очень
жаль, но выясняется, что я ничего не знаю по физике, да
ром что выпускной экзамен сдала на «вуд». На свете есть,
оказывается, химия — предмет, которого почему-то не было
в нашей школьной программе.
Анатом утверждает, что нет ничего вреднее зубрежки,
что главное в его науке — система. Удачно соединяя эти
понятия, я систематически зубрю анатомию — в трамваях,
на заседаниях, на выставке художника Т.—и зазубрива
юсь наконец до того, что о каждом движении, своем или
чужом, невольно начинаю думать с анатомической точки
зрения. Вот передо мной идет человек — и я думаю, какие
у него сокращаются мышцы. Вот Леша Дмитриев, наш
секретарь профкома, произносит речь на свою любимую
тему — о вреде ухода в академработу,— а я думаю: «Ка
кая великолепная работа musculi orbicularis ori!»
Жизнь идет, день за днем, за месяцем месяц. И вдруг
все останавливается, уходит из глаз, замирает...
Зимним январским днем 1924 года миллионы людей
под траурными знаменами направляются на Марсово
поле. Глухой, взволнованный говор. Похудевшие лица с
твердой складкой у рта, с провалившимися глазами: «То
варищи, умер Ленин».
Гудки заводов — траурный салют. Маленькое красное
солнце, неподвижно стоящее в туманном морозном небе,
и слезы, и молодые клятвы верности тому, кто доказал,
что в нашей власти — и в моей изменить жизнь и сде
лать ее счастливой и прекрасной...
Я сказала, «что моментальные снимки» первых студен
ческих лет лишь кажутся бессвязными, а на самом деле
далеко не случайно, что в памяти сохранились именно
опи, а не десятки и сотни других. Да, может быть! И всетаки главная причина этой неполноты и бессвязности за159
ключается в том, что, после моего провала в Институте
экранного искусства, я долго жила, не чувствуя в душе
того горения, которое озаряет все вокруг и делает каждую
подробность жизни запоминающейся и отчетливо яркой.
Этот период кончился, когда на втором курсе я услышала
лекции профессора Заозерского.
Он читал микробиологию, и первая лекция была как
бы введением, но как не подходило к ней это слово! Это
были живые картины из истории науки, которые он рисо
вал перед нами, как волшебник, одной фразой, одним
энергичным движением маленькой пухлой руки. Так по
явился перед нами охваченный чумой Лондон 1605 года,
полчища крыс, поселившихся в опустевших домах, белые
кресты у входов, костры на перекрестках, ночные беско
нечные вереницы телег, перевозивших трупы, толпы без
молвных жителей у королевского дворца — считалось, что
прикосновение короля изгоняет болезнь. Он прочитал со
общение, появившееся в газете «Интеллидженс»: «Сим
объявляется, что его величество изъявило непоколебимое
решение никого более не исцелять до дня Михаила Архан
гела. Да примут сие к сведению лондонцы и да не потер
пят разочарования в своих надеждах».
Тысячу раз я видела деревянные диски на канатах, ко
торыми закрепляют у пристаней пароходы, и только те
перь, из лекции Заозерского, узнала, что эти диски меша
ют чумным крысам спускаться на берег.
Он рассказал, что, когда Дженнер открыл прививку
против оспы, его противники основали специальный жур
нал, в котором, искажая факты, порочили оспопрививание.
Борьба была перенесена в парламент, где почтенные
джентльмены доводами из Библии доказывали, что вакци
нация — это преступное и позорное дело. Прививка коровь
ей оспы, утверждали они, может превратить человека
в корову.
— Это было сто двадцать лет назад. Но борьба продол
жается. В Англии до сих пор нет закона об обязательном
оспопрививании. Таким образом, нельзя сказать, что уси
лия противников Дженнера остались безуспешными,—
с иронией добавил Заозерский.—В Британии Библия по
бедила.
Не помню, как он перешел к Мечникову, помню только
движение интереса, пробежавшее по аудитории, когда он
сказал, что прекрасно знал Мечникова и работал у пего
на. бактериологической станции в Одессе, в 80-х годах.
160
Веселое выражение заиграло на его лице* едва он упомя
нул это имя, и обширные, как бы написанные маслом
исторические картины сменились маленькими, выпукло
точными, которые он стал быстро показывать нам одну
за другой.
Вот девятилетний мальчик читает своим братьям лек
цию и платит каждому по две копейки, чтобы они дослу
шали ее до конца. Но братья великодушно отказываются
от гонорара. Вот шестнадцатилетний гимназист печатает
первую рецензию, а восемнадцатилетний студент — пер
вый научный труд. Вот Мечников решает пройти четырех
летний университетский курс в течение двух лет и про
ходит еще скорей — в полтора года. Вот двадцатилетний
юноша докладывает о своих исследованиях на съезде
зоологов в Германии, а двадцатидвухлетний, вернувшись
в Россию, получает первую премию имени Бэра.
Проходит еще три года, и профессор читает свою пер
вую лекцию в переполненной аудитории Одесского уни
верситета.
— Прибавим к этим знаменательным цифрам еще
одну,— смеясь, сказал Заозерский.— Ему не было и три
дцати лет, когда его труды получили мировую известность.
Что же это были за труды? Он был зоологом — почему же
в русской и мировой микробиологии его имя занимает
первое место? Было бы непосильной задачей рассказать
обо всем, что сделал этот человек, занимавшийся вопроса
ми происхождения и развития низших животных, меха
низмов защиты организма от микробов, естественной
историей, причинами преждевременной старости челове
ка. Я остановлюсь лишь на одной блестящей странице его
биографии. Я расскажу о гениальном открытии фагоци
тоза...
Оля Тропинина, моя подруга по институту, о которой
я еще расскажу, как-то сказала, что лекции Николая Ва
сильевича Заозерского так же похожи на его печатный
курс, как гениальное исполнение какой-нибудь симфо
нии — на ее нотную запись. В самом деле, какими холод
ными кажутся слова: «1882 год. Италия, чудная природа
мессинского побережья. Мечников один, семья уехала в
цирк. Усталые глаза не отрываются от микроскопа. Он
наблюдает жизнь подвижных клеток в личинке морской
звезды...» И какую глубину, какую живописность прида
вал им Заозерский, заставлявший слушателей почувство
вать за этими словами рождение гениальной мысли!
6
в. Каверин, т. 4
161
У меня защипало в горле, и по спине, поднимаясь все
выше, побежали звездочки восторга и счастья. Шепот раз
дался за моей спиной, я обернулась. Незнакомый студент,
пыхтя и гримасничая, писал записку Маше Коломейцевой,
моей соседке по комнате. Маша сидела, вся красная, с
трудом удерживаясь от смеха. Она не слушала Заозерско
го — вот что меня поразило! Впрочем, эта сцена лишь
скользнула передо мной и мгновенно ушла из сознания.
Полный, немного сгорбленный пожилой человек с се
дой бородкой, с быстрыми, легкими движениями малень
ких рук расхаживал по аудитории и говорил о неоткрытых
тайпах природы.
— Уходящий в бесконечность путь научного труда ле
жит перед мыслящим человеком. Это путь сомнений, иска
ний. Но зато какие светлые минуты достаются на долю
того, кто в результате этих мучительных трудов и исканий
находит хоть крупицу общей истины, объясняющей еще
неведомую тайну природы! Сегодня мы говорили о вели
ких умах прошлого, шедших вперед, в то время как мил
лионы спотыкались в непроглядном мраке. Судите же
сами, какая гордая задача ждет тех, кто захочет повернуть
науку лицом к этим миллионам...
Случалось ли вам когда-нибудь испытывать чувство
возвращения времени, когда начинает казаться, что все
происходящее с вами уже было когда-то прежде, в дет
стве, или, может быть, даже во сне? Врачи называют это
явлением «ложной памяти». Именно это чувство я с удиви
тельной силой испытала на лекциях профессора Заозер
ского. Разумеется, это было возвращением к тем долгим
зимним вечерам, которые я некогда провела на скамеечке,
подле ног старого доктора, обутых в рваные боты, когда
полудетское воображение впервые с изумлением остано
вилось перед сложностью и красотой живого. Но наука
старого доктора представлялась мне в отвлеченно-поэти
ческом виде, а теперь, когда я слушала Заозерского, поэзия
на моих глазах становилась живой, увлекательной прав
дой.
Скоро начались практические занятия по микробиоло
гии, ассистенты стали учить нас, как обращаться с микро
скопом, как окрашивать микробы,—и у меня было ощу
щение, что я зашла в таинственный мир Павла Петровича
с черного хода — зашла и стою на «кухне», с любопыт
ством оглядываясь кругом. Но вот предмет был сдан, а я
все еще чувствовала, что не сделала из «кухни» ни шагу.
162
Я только догадывалась, что именно эта, внезапно вспых
нувшая уверенность, что интереснее микробиологии нет
ничего на земле, ведет меня вперед, помогая найти дорогу
среди множества противоречивых впечатлений.
Ранняя зима. Утро после бессонной ночи, когда было
обдумано каждое слово. Кафедра микробиологии. Асси
стентка Николая Васильевича, к которой решено обратить
ся именно потому, что она ассистентка. Женщина женщи
не не откажет.
— Я интересуюсь микробиологией. Позвольте мне у
вас заниматься.
Высокая, красивая женщина, иронически улыбаясь,
смотрит на меня сверху вниз.
— Какой же раздел этой науки занимает вас больше
других?
Ответ давно выучен наизусть и минувшей ночью тыся
чу раз повторен под одеялом.
— Меня занимает открытие ультрамикроскопического
мира, которое нельзя рассматривать иначе, как прявлениё
нового, широкого поля действия для эволюционной теорий*
Долгая пауза.
— Хорошо, я поговорю с профессором. Впрочем, едва
ли он разрешит: у нас нет ни одного свободного места.
Снова пауза. Ассистентка молчит, и я ухожу из лабо
ратории. В непонятном, беспечном настроении я брожу
по коридорам, заглядывая то в один кабинет, то в другой. В состоянии отчаянной решимости, переходящей в
полное отсутствие мысли, я спускаюсь в вестибюль и, спро?
сив у сторожа, когда придет профессор, степенными, но
легкими шагами направляюсь прямо в его кабинет.
Ни души! Но, должно быть, служитель, принесший
графин с водой, только что вышел — еще качается в гра<
фине вода и зайчики бесшумно, послушно перебегают со
стены на ковер, на портьеру, за которой я стою не дыша.
Профессор является — его легко узнать по шуму дыха
ния, шороху шагов и вообще по какому-то ему одному
присущему добродушному шуму. Сотрудники входят и вы
ходят, красивая нарядная ассистентка проплывает так
близко, что я чувствую движение воздуха от ее качнувше
гося платья. Зайчики еще перебегают, но все короче раз
мах, еще минута — они остановятся, и тогда... Я слушаю,
как профессор встает и неторопливо запирает двери на
6*
163
ключ. Насвистывая, он направляется прямо ко мне. Он
хватает меня за руку и вытаскивает из-за портьеры.
— Ну-с, сударыня?
Я знаю, что нужно сказать: «Профессор, я интересу
юсь микробиологией с детства. Позвольте мне работать на
вашей кафедре».
Но вместо этих убедительных, давно заученных слов я
говорю: «...Ав-ва-ва».
— Что такое?
В первый, но далеко не в последний раз я слышу, как
Заозерский смеется. И что это за добродушный, оглуши
тельный смех!..
На всю жизнь запоминается мне разговор, в котором
на самые важные в моей жизни вопросы я отвечаю только
«да» или «нет».
— Ясно ли вы представляете, что вас ожидает в даль
нейшем? Вы, может быть, думаете, что наука — это легкое
дэло? Это, сударыня, годы труда, самоотверженного и неза
метного! Да что там годы — вся жизнь! Это отчаянье, ко
гда вдруг убеждаешься, что десятки опытов пропали на
прасно. Когда из этих опытов другой ученый делает вы
вод, который прошел мимо тебя. Вам, например, кажется,
что вы умеете думать?
- Да.
— Сомневаюсь.
Он смотрит внимательно, добродушно, лукаво.
—- Думать — это упорно исследовать предмет, подхо
дить к нему с той и с другой стороны, собрать все доводы
в пользу того или другого мнения о нем, устранить возра
жения, признать пробелы там, где они есть, и доказать,
что их нет там, где находят другие. Вот это вы умеете?
— Нет.
— А хотите заниматься наукой! А замуж пойдете?
Вам сколько лет — двадцать? Пройдет еще два или, самое
большее, три года, и все науки в мире покажутся вам
просто вздором в сравнении с привязанностью любимого
человека.
— Нет, нет!
Он улыбается, теребит бородку — доволен.
— Ну что ж? Тогда по рукам?
— Да, да.
Не помню, где и когда я узнала, что до Николая Василь
евича в России не было ни одной кафедры бактериоло
гии, что сначала она помещалась в одной комнате, а весь
164
штат состоял из профессора и служителя. Профессор свои
ми руками приготовлял для практических занятий мате
риал и посуду.
Теперь это было большое двухэтажное здание, по ко
торому ходил, улыбаясь и насвистывая «Реве тай стогне
Днипр широкий», полный человек с седой бородкой и лу
кавыми молодыми глазами.
В течение двадцати пяти лет — юбилей был отпраздно
ван, когда я перешла на второй курс,-— он вел кафедру, и
это не помешало ему руководить крупнейшими экспеди
циями против чумы и холеры. Он был в Аравии, Маньчжу
рии, Персии, Индии, Монголии и Китае. В «Ниве» 1895
года напечатано много фотографий, изображающих проти
вочумную экспедицию Заозерского в Китай. Среди них
одна очень странная: мандарин торжественно вручает
русскому доктору китайчонка. Этого китайчонка Николай
Васильевич нашел в деревне, вымершей от чумы, привез
в Петербург, усыновил, и теперь на кафедре время от вре
мени можно было видетьдобродушного молодого китайца,
который, к огорчению Николая Васильевича, не прояв
лял ни малейшего интереса к микробиологии, но зато де
лал великолепные вещи на токарном станке.
Что еще рассказать о Николае Васильевиче? Что у
этого известного ученого никогда не было ни копейки —
не потому, что он мало зарабатывал, а потому, что с не
обычайной легкостью тратил, ссужал или просто дарил
свои деньги. О том, что он был украинец из бедной кресть
янской семьи и всю жизнь переписывался с односельчана
ми; недаром академик Омелянский писал впоследствии,
что «имя Заозерского так же хорошо известно любому
китайскому врачу, как и любому крестьянину села Чеботарки». О том, что в молодости он проглотил холерные
вибрионы, причем свидетелей поразило хладнокровие, с
которым был поставлен этот рискованный опыт.
Словом, это была жизнь удивительная и поучительная,
полная необыкновенных событий.
Три дома
С тех пор как я увлеклась микробиологией, мне ста
ло гораздо интереснее жить, потому что в душе опять по
явилось «главное», к которому я все время прислушива
юсь, как музыкант, настраивая свой инструмент, прислу
шивается к камертону. Но это вовсе не значит, что я жила
165
иначе, чем другие студенты. Так же как другие, я слушала
лекции, ходила на практические занятия, а потом кафед
ра, общественная работа и еще тысячи каких-то дел, с
такой быстротой погонявших неделю за неделей, что я
прекрасно помню удивление, с которым каждый раз встре
чала новое время года: как, уже весна? Ведь только что
была осень! Зимой, по выходным дням, мы ездили в Юкки.
И так хороши были эти катанья с гор среди белых мохна
тых деревьев, это чудное ощущение усталости, молодости
и здоровья, когда, вернувшись домой, ляжешь, закроешь
глаза, и сейчас же перед тобой с поразительной яркостью
возникает белый, сверкающий снег и синее небо!
Перейдя на второй курс, я получила место в общежи
тии на улице Льва Толстого. Соседки — комната была на
четверых — менялись, я оставалась, и, таким образом, пе
ред глазами прошли по меньшей мере десять девушек,
умных и не очень умных, беспорядочных и аккуратных,
шумных и тихих. Среди них была Вера Климова, настоя
щая медичка по призванию, в которой с первого же дня
клинических занятий почувствовалось умение подойти к
больному. А были и мечтавшие лишь о счастливом заму
жестве, у которых, как у Маши Коломейцевой, всегда хо
телось спросить, почему для этой цели был избран меди
цинский, а не какой-нибудь другой институт.
Еще на первом курсе я подружилась с Олей Тропининой; мы были едва знакомы, когда на заседании предмет
ной комиссии она прислала мне записку: «По мнению ора
тора, между интеллигенцией и комсомолом — стена. До
кажем обратное».
Сдержанность, которая очень нравилась мне, была в
наших отношениях с Олей: мы, например, почти никогда
не говорили о личных делах. Впрочем, однажды она ска
зала, что не выйдет замуж, и, когда я спросила с удивле
нием: «Почему?» — ответила, что у нее недавно умерла
мать и она дала себе слово никогда не расставаться с
отцом.
У Оли было красивое лицо с черными влажными гла
зами, густая черная коса, которая два раза обвивала
изящную небольшую головку. И, глядя на нее, я часто ду
мала о том, как трудно будет ей сдержать свое слово...
В общем, самыми близкими моими подругами по ин
ституту были Оля и Лена Быстрова. Кстати сказать, они
прекрасно относились друг к другу, но только когда мы
бывали втроем. Без меня они ссорились, иногда по самому
166
ничтожному поводу, а потом жаловались мне друг на
Друга.
Еще об одном человеке хочется мне рассказать, хотя я
и не была так близка с ним, как с Олей и Леной,— Леше
Дмитриеве, секретаре нашей комсомольской ячейки. Это
был высокий, худощавый юноша, застенчивый, легко крас
невший и поражавший всех, кто его знал, своей убежден
ностью и чистотой. Он слегка заикался, но этот недостаток
не только не мешал ему выступать, но, наоборот, придавал
его речам впечатление энергии и силы.
Мне хорошо жилось в общежитии, между прочим, еще и
потому, что с третьего курса я вступила в студенческую ком
муну. Коммуна была большая, человек двести, со своей хо
зяйственной и столовой комиссией и со своим казначеем, ко
торому каждый месяц мы отдавали свои стипендии, остав
ляя себе полтора рубля — не на трамвай: мы ездили зайца
ми — а на «чайное довольствие», или, как шутили студен
ты, «отчаянное удовольствие», состоявшее из ванильных
палочек, покупавшихся в булочной на Большом проспекте.
Но, конечно, самое интересное, что происходило в об
щежитии, это были диспуты на современные темы. Один
из них запомнился мне навсегда, потому что в тот вечер
к нам приехал знаменитый поэт Маяковский.
Диспут назывался «Искусство и утилитаризм» или чтото в этом роде в общем, нужно было решить, совмести
мо ли искусство с утилитаризмом или несовместимо. Пер
вую точку зрения — совместимо! — защищал критик — не
помню фамилии, кажется, Корочкин, красивый, полный
молодой человек в очках, говоривший круглыми, закон
ченными фразами, как бы таявшими в ушах, так что в
результате от них решительно ничего не оставалось. Вто
рую точку зрения — несовместимо! — защищал черный,
тоже красивый, с горящими черными глазами критик Лу
рье, говоривший необыкновенно быстро и употреблявший
множество иностранных слов. Критики сидели на эстраде
за двумя маленькими столиками друг против друга и го
ворили по очереди. Сперва этот спор показался мне до
вольно забавным, главным образом потому, что почти
каждую фразу они начинали одинаково: «Считаю своим
долгом заметить, что уважаемый коллега...» — и мы дер
жали пари, сколько еще раз будет сказана эта фраза. Но
потом мы соскучились, и столовая, в которой происходил
диспут, стала быстро пустеть. В это время пришел Мая
ковский.
187
Он остановился в дверях, такой большой, широкопле
чий, что при первом взгляде на него показалось естест
венным, что именно он написал «Левый марш». Опустив
голову, он послушал сперва одного критика, потом друго
го — и улыбнулся: должно быть, ему стало смешно, что
они сидят за двумя столиками и так длинно, вежливо на
зывают друг друга. Он пришел с какой-то женщиной, на
которую мы все посматривали,— было очень интересно,
кто это: его жена? сестра? Женщина сразу же стала что-то
говорить ему шепотом, и он должен был наклоняться, что
бы услышать ее с высоты своего огромного роста.
Потом открылись прения, Маяковский выступил, и я
впервые услышала этот низкий голос, похожий то на при
ближавшийся, то на удалявшийся гром. Гурий — он был
на диспуте — хорошо заметил, что это голос человека, пи
савшего стихи, которые невозможно читать шепотом.
Нельзя сказать, что Маяковский высоко оценил зна
чение диспута. Он приблизительно подсчитал, сколько вре
мени потеряно даром, и получилось что-то вроде тысячи
восьмисот человеко-часов.
— Что можно сделать за тысячу восемьсот человеко
часов? — спросил он, глядя на нас исподлобья.
И предложил убирать с трамвайных путей снег в дру
гой раз, когда нам захочется устроить подобный диспут.
— Вот этот Корочкин,— сказал он и кивнул на краси
вого полного критика в очках, сидевшего слева,— утверж
дает, что...
И своими словами, очень кратко, он рассказал, что, по
его мнению, утверждает Корочкин.
— А вот этот Корочкин,— продолжал он и показал на
критика, сидевшего справа,—утверждает, что...
Это было так неожиданно после всей той вежливости,
с которой противники долго опровергали друг друга, и
так обидно и смешно, что критики еще немного посидели
и вышли — сперва Корочкин, сидевший слева, потом Ко
рочкин, сидевший справа. А на эстраде, сняв пиджак и
повесив его на стул, стал расхаживать Маяковский.
— Владимир Владимирович, «150 000000»! — кричали
студенты.
Он остановился, объяснил, что недавно вернулся из
Америки, и хотел бы сперва рассказать о ней в прозе...
В этот вечер передо мной вновь с беспощадной силой
явилась та простая мысль, что мир расколот и борьба
между новым и старым неизбежна и неотвратима, Когда
168
Маяковский сказал, что Пушкина и теперь не пустили бы
ни в одну «порядочную» гостиницу или гостиную НьюЙорка, «потому что у него были курчавые волосы и негри
тянская синева под ногтями», или когда он привел
надпись на могиле повешенных чикагских революционе
ров: «Придет день, когда наше молчание будет иметь
больше силы, чем наши голоса, которые вы сейчас заглу
шили»,— мне стало холодно от волнения, и я обернулась.
Я обернулась, приложив похолодевшие руки к щекам,
и увидела множество молодых, серьезных, внимательных
лиц — привычных, знакомых лиц моих товарищей по ком
муне, по институту, по курсу. Это были «мы», то есть по
коление, которое должно было сделать очень многое. Кто
знает, как объяснить возникшее во мне чувство? Это было
все сразу — и мысль, что у нас будет трудная жизнь, и
гордость, что эта трудная, интересная жизнь достанется
именно нам, и какая-то лихость, отвага, точно дыхание
бури коснулось меня, и я смело взглянула в глаза этой
буре. А большой человек крупно, но мягко шагал по эстра
де и все говорил, говорил... Он и не думал скрывать труд
ностей, горестей, страданий, которые нас ожидали. Он
сурово требовал от нас ежедневного подвига, «ежедневно
го и чернорабочего, если это будет нужно народу».
И только однажды Маяковский от души рассмеялся.
Рассказывая о бое быков в Мексике, он с иронией назвал
его «культурным развлечением». Одна девушка с нашего
курса, не разобравшись, в чем дело, спросила:
— Почему вы назвали эти развлечения культурными?
Он ответил очень низким и добрым голосом:
— К сожалению, человеческая речь не имеет кавычек.
Разве вот так...— И руками изобразил кавычки.
Кроме общежития, у меня было еще два «главных
дома» — Быстровых и Нины Башмаковой. Мои соседки по
комнате заранее знали, что, если меня нет в первом доме,
значит, я во втором или в третьем. У Нины тоже был сту
денческий круг, но удивительно не похожий на наш. Это
были консерваторки, студенты Института сценических ис
кусств, молодые артисты, и, слушая их разговоры, я всегда
начинала бояться, как бы мне не одичать со своими ми
кробами, которые требовали все больше труда и внимания.
Нина стала очень хорошенькой, ей часто объяснялись
в любви, и тогда она прибегала ко мне взволнованная и
тащила к себе ночевать — ей неооходимо было немедленно
обсудить со мной, серьезно это или несерьезно. Почти
169
всегда ей казалось, что серьезно, и мне приходилось — в
который раз! — доказывать, что не все люди могут лю
бить, потому что любовь — это такой же талант, как худо
жество или наука. И Нина, как всегда, засыпала на полу
слове, а я еще долго лежала с открытыми глазами. Набе
режная Тесьмы вспоминалась мне, плоты, плоты, куда ни
кинешь взгляд, и утренний парок над ними, и шум у при
стани, и то, о чем мы говорили, то, о чем так и не сказали
ни слова. И мне начинало казаться в полусне, что это
был не Андрей, а Митя, который проходил мимо, не заме
чая меня, бледный, с недовольно поднятыми бровями.
«А ты,— я спрашивала себя,— могла бы полюбить? На
верное, нет! И очень хорошо, что Андрей перестал мне
писать, хотя я так и не знаю, в чем я перед ним провини
лась...»
По субботам Володя Лукашевич приезжал из Кронштад
та и долго сидел, не говоря ни слова, и, как в Лопахине,
я начинала бояться, что он опять скажет что-нибудь не
ожиданное и тогда мне снова придется провести «разъяс
нительную» работу. Заходил Гурий, и Нинина комната
превращалась в уголок Лопахина, точно, уехав из родного
города, мы захватили с собой нашу юность.
Зато мой третий дом — это был уж такой Ленинград,
что ничего более ленинградского, кажется, невозможно бы
ло себе представить.
Это был дом Быстровых.
Давно забыла я и думать о нашей первой «холодной»
встрече с Василием Алексеевичем. Теперь я всегда стара
лась приехать к Лене в те редкие часы, когда он был дома.
По выходным дням мы гуляли, и это были интересные про
гулки. Он знал историю каждой улицы, каждого дома.
Мы часто говорили о маме, и я узнала странные вещи,
очень неожиданные,— например, что в молодости мама бы
ла очень красива. «Похожа на румынку,— задумчиво ска
зал Василий Алексеевич.— Однажды мы с пей были в ре
сторане «Ташкент», и одна девушка из румынского орке
стра заговорила с ней по-румынски».
Василий Алексеевич рассказывал о маме без всякой
таинственности, совершенно иначе, чем она всегда говори
ла о нем. Так, очень просто он рассказал, как она обма
нула его и вышла за другого, как и после свадьбы он помо
гал «молодым»— пытался устроить моего отца на Путиловский, убедил его дать зарок от пьянства, но ненадолго хва
тило этого зарока.
Д70
— Очень хорошо, что ты рассталась с отцом, Таня,—
однажды сказал он серьезно.— Это такой человек, которо
го трудно не пожалеть, а вместе с тем жалеть его — пре
ступление!
Василий Алексеевич работал мастером в модельном
цехе, но и дома у него стоял верстачок, на котором он по
стоянно что-то строгал, вырезал, выпиливал. Впрочем, все
были заняты, когда я приходила к Быстровым; но как-то
выходило, что эти занятия не мешали разговаривать, сме
яться, даже разыгрывать друг друга. Разыгрывали, глав
ным образом, Марию Никандровну Быстрову, доверчивую,
сердито-добродушную, вспыльчивую, со страстью входив
шую во все заботы и дела молодежи. Сколько раз слышала
я ее возмущенные речи по поводу какой-нибудь тетки, ко
торая отказывалась поддержать Лениного товарища или
подругу! Сколько раз Мария Никандровна ругательски ру
гала нашего анатома, который действительно был неспра
ведливо придирчив! Кому только она не помогала — одеж
дой, деньгами! Она легко увлекалась людьми и трудно, бо
лезненно разочаровывалась. Среди наших студентов она
славилась, между прочим, своими чудесными пирогами, но
мы-то с Леной знали, как любила она пробовать новые*
рискованные рецепты, часто приводившие — увы! — к по
разительным неудачам. Тут уже насмешек хватало по
меньшей мере па неделю.
Мария Никандровна была женщина пятидесяти пяти
лет, крупная, шумная, широкая, так что Василий Алексее
вич, который был среднего роста, рядом с ней казался ма
леньким, суховатым.
У Быстровых часто бывала Елена Петровна Овцына,
работница «Электросилы» и моя будущая ученица,— я под
готовила ее в школу для взрослых.
А душой этого дома была все-таки Лена, с ее прямо
той, быстрыми решениями, с ее любовью к собраниям, осо
бенно для нее характерной. И не только к собраниям —
для нее наслаждением было замешаться в толпу на празд
нике, на гулянье. Так и вижу ее на улицах Ленинграда
после первомайской демонстрации, когда колонны уже сме
шались, начинают расходиться, идут беспорядочно по тро
туарам и мостовой, и Лена, веселая, в сбившейся косынке,
размахивая бумажной розой, метко отшучивается от ребят
(она за словом в карман не лезла) — и вдруг исчезает за
углом или в воротах. Это значило, что она увидела како
го-нибудь малыша и занялась им, забыв обо всем на свете.
171
Она обожала детей. Недаром родные и друзья всегда со
ветовали ей стать не медиком, а воспитательницей, педа
гогом. Но Лена считала, что для того, чтобы учить других,
нужно уметь работать над собой, «а у меня, черт побери,
из этого никогда ничего не получалось».
Ничего не выходит
Мой первый реферат прошел, в общем, довольно удач
но — не потому, разумеется, что мне удалось сказать не
что новое — куда там! — а потому, что впервые в жизни я
прочитала несколько настоящих научных работ. Ох, как
это было трудно! И как не похоже на ту опасную, интерес
ную жизнь борца с болезнями, которую нарисовал в сво
ей первой лекции Заозерский. Ничего самоотверженного
не было в этом чтении, от которого меня сразу же бросало
в пот, так что я сидела, хлопая глазами, красная, как из
бани. Точно эти работы были написаны на инострапном
языке — так я читала, останавливаясь после каждой фра
зы. К столу, на котором лежала книга Николая Василье
вича «Наблюдения над дифтерийным анатоксином», я не
изменно подходила с одним и тем же чувством: бежать от
нее, и возможно скорее. Но я не убежала. Я прочла «На
блюдения» два раза, потом принялась за другую, еще бо
лее трудную книгу, и так день за днем ушла с головой в
чтение научной литературы. Когда мой реферат был уже
доложен и обсужден, Заозерский, смеясь, сказал, что он
боится, что«ничего больше мне в жизни не удастся сде
лать — во всяком случае, по объему». Конечно, это была
шутка! Но через несколько дней я пришла на кафедру, и
он с первого слова спросил, намерена ли я продолжать за
ниматься дифтерией.
Я ответила: «Да»,— и, обняв меня за плечи, задумчиво
пройдясь вместе со мной по своему кабинету — у него бы
ла такая привычка,— Николай Васильевич поручил мне
самостоятельную работу, довольно сложную, в особенности
для студента.
Кафедра была — или показалось мне в те далекие го
ды — очень большой. Кроме меня, у Николая Васильевича
работали еще по'меныпей мере десять студентов, из кото
рых каждый был — или казалось — в тысячу раз умнее и
начитаннее, чем я. Гордая, красивая ассистентка, проходя
мимо меня, каждый раз делала что-то такое своими кра
сивыми глазами, что легкий холодок неизменно пробегал
172
у меня по спине. Сердитая старуха препараторша то и де
ло отправляла меня обратно в школу второй ступени. И во
обще сначала было очень страшно — даже не сначала, а
долго, месяца три. Все фыркали на меня, всем я мешала!
Наконец меня приютил в своей комнате один из ассистен
тов Николая Васильевича, маленький, круглый, лохматый,
пожилой, по моим тогдашним понятиям, человек, лет два
дцати восьми. Фамилия его была Рубакин. Но вся кафедра
звала его просто Петя.
Не помню, где я читала — кажется, у де Крюи — об
«отчаянии, свойственном девушкам-бактериологам». Труд
но найти для моего тогдашнего настроения более верное
слово. Как мальчик с пальчик, которого старшие братья
завели в лес и оставили одного, так я бродила по темному
лабиринту, в котором на каждом шагу встречались про
пасти и засады.
Это продолжалось день, два, три, неделю, месяц! Всю
зиму! Начались клиники, я пропустила вводные занятия
по терапии и опозорилась, открыв ярко выраженный шум
в сердце у печеночного больного, о котором профессор
сказал, что в наше время «редко встречаются обладатели
более здорового сердца». Но разве стала бы я огорчаться
подобными мелочами, если бы в лаборатории хоть что-ни
будь получалось? Если бы Петя, застенчиво улыбаясь, пе
спрятал от меня стеклянный колпак от микроскопа — я би
ла посуду. Если бы красивая, гордая ассистентка не сказа
ла Николаю Васильевичу, думая, что я не слышу, или, на
оборот, рассчитывая, что я услышу: «Никогда ничего не
выйдет. Дырявые руки!»
В конце концов я все-таки кое-чему научилась. Но
дифтерийная палочка почему-то не хотела терять своих
ядовитых свойств. Не хотела - в то время как именно это
и было моей главной задачей.
Разумеется, я знала, кто мог бы помочь мне — Ни
колай Васильевич! Но он даже не подходил ко мне, а
когда я, едва увидев его, бросалась к нему с готовым во
просом, делал равнодушное лицо и поспешно проходил
мимо. Все-таки я спросила, какую литературу он ре
комендует для моей работы. Он лукаво усмехнулся и ска
зал:
— Читайте «Дон-Кихота».
Что этр значит? Расстроенная, я отправилась в лабора
торию, и Петя Рубакин, смеясь, объяснил мне, что у «Ни
колая Васильевича такая метбда».
473
Так или иначе, выход был только один: работать. И я
работала, стараясь отогнать от себя печальные сомнения,
мучившие меня, как повторяющийся, утомительный сон.
В этот вечер из лаборатории я отправилась к Нине, не
застала ее и решила дождаться: мне хотелось переночевать
у нее.
Обычно в десятом часу за стеной происходило чтение —
хозяйка читала внуку «Войну и мир». Но сегодня было ти
хо, как будто нарочно для того, чтобы я могла спокойно
подумать: что же, собственно, случилось со мной?
Ничего особенного! То же самое, что произошло в тот
печальный день, когда режиссер из Института экранного
искусства сказал мне, что я могу стать кем угодно — ма
тематиком, инженером, педагогом, но актрисой — даже
очень плохой — никогда!
«Но ученым, даже очень плохим,— могла я прибавить
теперь,— никогда!»
...Очень не хотелось вставать, но я все-таки встала, на
дела Нинин халат и уселась за стол. Мне нужно было на
писать несколько писем. Я сосчитала на пальцах — пе
меньше пяти.
«Гурий, не заходи за мной послезавтра, я занята» — это
было самое короткое письмо и самое простое. Гурию можно
при встрече все объяснить, а на мой билет — он достал два
билета на «Зигфрида» с участием Ершова — пойдет кто-ни
будь другой — или другая, мне все равно.
Сочинить второе письмо было гораздо труднее, потому
что его должен был получить и прочесть один взрослый,
серьезный, умный человек, у которого был только один не
достаток: он доказывал, что не может жить без меня. Я на
писала ему, что уезжаю из Ленинграда на сельский учас
ток и что, быть может, «мы еще встретимся в жизни». «А
если не встретимся,— прибавила я равнодушно,— прости
те и не поминайте лихом всегда признательную вам за
дружбу Т. В.».
Уж не знаю, сколько раз я вздохнула, прежде чем
взяться за третье письмо, которое должен был получить
один молодой врач, недавно кончивший Военно-медицин
скую академию. Это были как раз те отношения, когда ни
чего не нужно доказывать друг другу, а просто очень весе
ло встречаться, бывать в Филармонии и на гастролях
МХАТа. С детским,, радостным изумлением оглядывался он
174
на меня, когда что-нибудь интересное, остроумное или
страшное поражало его. Да, ему-то, без сомнения, очень
грустно будет получить это письмо, тем более что он, так
же как и я, одинок и еще недавно говорил мне, что был бы
счастлив, если бы у него была хоть сестренка, которую он
мог бы иногда баловать.
И я написала ему правду — с этого дня все мое время
будет отдано работе на кафедре, и потому я прошу его, как
ни грустно, до весны забыть обо мне. Почему до весны?
Это было неясно, но я зажмурилась, потянулась и написа
ла все-таки: до весны.
Нина вернулась, когда я сидела за четвертым письмом,
и только сказала: «А, доктор еще не спит?» —- как я уже
поняла, что она выступала с успехом. Студенты консерва
тории поставили «Пиковую даму», и Нина — это был ее де
бют — сегодня впервые пела графиню.
Не раздеваясь, она поцеловала меня, потом покружи
лась по комнате, села на пол, зажмурилась. Потом загово
рила и это было так, будто на меня обрушился огромный,
легкий, разноцветный ворох. В течение пяти минут я узна
ла о костюмерше, которая плохо заколола какую-то ленту,
о каком-то Ваське Сметанине, который сказал, что Ниноч
ка родилась, чтобы петь графиню, о восторге и аплодисмен
тах публики, которая, оказывается, сразу насторожилась,
едва Нина в первом акте появилась на сцене,— словом,
обо всем, чем была полна моя подруга и что было так бес
конечно далеко от меня. «Да, ты мечтала об этом,— говори
ла я себе, слушая и не слушая Нину.— Как же случилось,
что все, о чем ты мечтала, теперь проносится перед тобой,
как вихрь чужого счастья, которое лишь манит и дразнит
тебя? Вот так и случилось».
И строки позабытого стихотворения вспомнились и про
звучали в душе:
Но жертвы не хотят слепые небеса:
Вернее труд и постоянство.
Нина легла, мгновенно уснула, и в комнате сразу стало
как на сцене, где только что было шумно и весело, но опус
тился занавес, и наступила тишина, темнота..%
Жизнь идет — день за днем, за месяцем месяц.
Вот в старых Боткинских бараках я прохожу вдоль
длинного ряда коек, на которых лежат больные — возбуж
денные, сосредоточенные, застигнутые врасплох, потрясен475
ные, равнодушные, полумертвые. Страстная, мучитель
ная работа идет на каждой койке: жизнь работает, чтобы
победить смерть. Невидимый мир, о котором рассказы
вал старый доктор, господствует в лихорадочном на
пряжении барака. Как же проникнуть в этот загадочный
мир?
Дифтерийная палочка по-прежнему отказывается те
рять свои ядовитые свойства, работа не клеится, и, думая
о ней днем и ночью, на лекциях и практических занятиях,
на кафедре и на заседаниях предметной комиссии, я вспо
минаю наконец, что старый доктор в одной из лекций упо
минал о подавляющем действии экстракта печени на воз
будителя сибирской язвы. Впервые за последние три года
я нахожу среди лопахинских дневников и писем записи
лекций Павла Петровича, нахожу и принимаюсь за чтение.
Это были три самодельные тетради, сшитые из желтой
ломкой бумаги, на которой в двадцатом году печатались
протоколы лопахинского У политпросвета. Латинские слова
были записаны русскими буквами, а на полях здесь и там
разбросаны рисунки, по которым нетрудно было заклю
чить, что мысли слушательницы то и дело уходили за тридевять земель в тридесятое царство. Среди рисунков осо
бенно часто попадался профиль не то негра, не то Гурия
Попова. Словом, по всему было видно, что слушательница
меньше всего думала о том, что придет время, когда она
будет тщательно восстанавливать нить, ведущую от одной
лекции к другой и как бы тонко обводящую границы тео
рии.
Правда, по этим записям трудно было назвать воззре
ния Павла Петровича законченной научной теорией. Но
мечниковская идея микробного антагонизма была разра
ботана старым доктором с новой и неожиданной точки
зрения. В одной из лекций была дословно записана мысль
Мечникова о «благодетельных микробах, оберегающих нас
от болезнетворных». Однако Павел Петрович утверждал,
что «благодетельные силы» нужно искать не только в мик
робном мире, а в организме человека, животных, насеко
мых,— силы, которые развились в процессе борьбы за су
ществование на протяжении тысячелетий. Вероятно, он
занимался этим вопросом очень давно, еще в ту пору, ког
да был преподавателем Московского университета, потому
что в лекциях приводил примеры из своих старых работ.
176
Среди них был и тот, который вдруг — и, кажется, без
всякого повода — припомнился мне: о действии экстракта
печени на возбудителя сибирской язвы. И не только язвы,
но и сапа — это в особенности поразило меня. Опыты
после многократных лабораторных испытаний были по
ставлены на животных и прошли, как утверждал Павел
Петрович, с успехом.
Но и сапа... Это было ночью, в общежитии, соседки спа
ли, я одна сидела за столом над своими школьными тетрад
ками и думала: «Но и сапа... А может быть, и не только
сапа?»
Маша Коломейцева просила разбудить ее в два часа:
утром она должна была сдавать инфекционные и ничего не
знала. Я растолкала ее, но она повернулась на другой бок
и заснула.
Сказка о ночном стороже была вложена в одну из тетра
дей, я машинально прочла несколько строк, написанных
большими, корявыми детскими буквами. Мне вспомнился
Лопахин, в котором я так давно не была. Каков-то стал мой
Лопахин? Узкоколейку кончили, и паровозы свистят те
перь недалеко от Пустыньки, у самой Тесьмы. Еще недав
но я читала в газете о нашем кожзаводе, который впервые
в мире стал применять новую искусственную кислоту для
дубления кожи. В середине декабря я получила письмо от
Марии Петровны, сообщавшей, что она собралась учиться
в музыкальном училище, которое открылось на месте быв
шего «депо проката». Под старость у нее появился талант.
И только на Павской горе все осталось таким же, как
прежде. Городок шумит, волнуется, а там — тишина. Не
слышными шагами мерит она дорожки от одной до другой
могилы. Равнодушно смотрит на полинявшую дощечку:
«Доктор Павел Петрович Лебедев» — и дата рождения и
смерти. Равнодушно проходит мимо деревянной решетки
вокруг холмика, под которым лежит «Наталья Тихоновна
Власенкова» — и дата рождения и смерти...
Ну, полно! Вернемся-ка лучше к экстракту из печени.
Стало быть, он подавляет возбудителей сибирской язвы и
сапа. А почему бы, собственно говоря...
Маша спала, сложив руки на груди, и некоторое время
я пристально смотрела на нее, стараясь вспомнить, о чем она
меня просила. Что-то важное! Ах да! Я встала из-за стола,
подошла к Маше — и забыла, зачем подошла. А почему бы,
собственно говоря, не прибавить экстракт из печени к сре
дам, через которые я провожу свою дифтерийную палочку?
.177,
Если печень действительно содержит вещества, задержи
вающие рост возбудителей сибирской язвы и сапа...
Наутро я отправила отцу в Лопахин письмо, в котором
спрашивала: находится ли в целости и сохранности чемо
дан с бумагами старого доктора и нельзя ли переслать его
ко мне в Ленинград с верной оказией? Отец ответил, что
чемодан цел и невредим, но оказии не предвидится, разве
что он сам,, возможно, поедет в Ленинград, куда его давно
приглашают на работу в бывший Александринский театр.
Петя Рубакин, которому я рассказала насчет печени,
насмешливо поднял брови, но помог мне приготовить экс
тракт. Я поставила опыт, потом второй, третий, десятый, и
дифтерийная палочка стала терять свои ядовитые свойства.
Я не верила этому до тех пор, пока Петя не сказал ре
шительно:
— А теперь отправляйтесь к Николаю Васильевичу!
Живо!
...Минуло полгода с тех пор, как я принялась за «анато
ксин против дифтерии». Была уже весна, и старушка биб
лиотекарша с удивлением спросила, каким образом в раз
гар экзаменационной сессии мне пришло в голову читать
«Дон-Кихота». Было слишком сложно объяснять, что эта
книга, по мнению профессора Заозерского, является пре
красным пособием для изучения дифтерии, и я ответила,
что трудный предмет время от времени полезно переби
вать легким чтением.
Николай Васильевич был в своем кабинете. Постучав
шись, я зашла и молча положила на стол «Дон-Кихота».
Он открыл первую страницу и засмеялся.
— Прочли?
— Прочла, Николай Васильевич.—Тетрадь с итогамп
опытов была вложена в книгу.— И вот результаты.
Полет
Эта история началась в тот день и час, когда в дале
кой поморской деревне, в трехстах километрах от желез
ной дороги, пятилетний мальчик проснулся ночью и почув
ствовал, что не может вздохнуть. Четыре дня он молча
пролежал в постели с бледно-восковым лицом, с посинев
шими ушами и носом, с отекшей шеей, вздувшейся, как
у гремучей змеи. На пятый день он умер.
Что произошло между этой смертью и запиской Нико
лая Васильевича, которую я нашла на своем столе? Не
178
знаю. «Прошу зайти»,— было написано острым, крупным
почерком, и Петя Рубакин, ничего не объясняя, тоже ска
зал, что профессор просил зайти.
...Он сердито горбился над географической картой и
у него было недоумевающее лицо с надутыми губами, когда
я вошла в кабинет.
— Садитесь. У меня к вам дело. Вы слыхали когданибудь о таком селе — Анзерский посад?
Мне смутно вспомнилось, что Анзерский посад где-то
на севере, на одной железной дороге с Лопахином, но очень
далеко. Я так и сказала.
— Вот, мой друг. Это более трехсот километров от же
лезной дороги. На карте есть — взгляните. А в энциклопе
дии нет. Так вот, нужно доставить в этот посад дифтерий
ную сыворотку. Почему ее не оказалось на месте? Почему
нельзя доставить из Архангельска? Не знаю. И еще одно
почему...
Он сердито почесал поросшую детским пушком голову
и с унылым видом, но внимательно посмотрел на меня.
— Почему я хочу, чтоб это сделали вы?
Откровенно говоря, мне самой захотелось задать ему
этот вопрос.
Только что я начала летнюю практику в Свердловской
больнице, а на кафедре снова стало получаться что-то «не
понятное, но интересное», как сам же Николай Василье
вич сказал третьего дня. Мой милый адресат, которого я
просила забыть обо мне до весны, в первый же солнечный
день прислал телеграмму: «Таня, весна!» А теперь кончал
ся июнь, и мы условились в ближайший выходной день
поехать па море, в Сестрорецк, а вечером — в театр. Я вол
новалась за Нину: ей только что объяснился в любви Вась
ка Сметанин, и она уверилась, что «теперь-то уж это, без
сомпения, серьезно». Но, кроме всех этих веселых и, в об
щем, необязательных дел, было одно важное: Леша Дмит
риев просил меня зайти к нему, и я догадывалась, что он
будет говорить о том, что у меня слишком много времени
уходит на академическую работу. Лена Быстрова, которая
была в курсе дела, в ответ на мой вопрос, о чем пойдет
речь, ответила загадочно: «И об этом...»
— Ага, не хочется! — не дожидаясь моего ответа, сер
дито возразил Николай Васильевич.— Стало быть, что же?
Вы всю жизнь намерены просидеть в этом стеклянном
мире?
Стеклянный мир — это была лаборатория,
470
— А с какою целью он существует, это вы себе уяснить
не желаете? Нет-с, сударыня! Микробиолог, которому в
наше время представляется случай своими глазами увидеть
дифтерийную эпидемию и который отказывается от этой
редчайшей возможности,— не микробиолог!
— Как эпидемия? Об этом вы ничего не сказали!
— Да, да. И сильнейшая. Смертность — сорок процен
тов!
— Дифтерия?
Страницы учебника мысленно прошли перед моими гла
зами, с рисунком, на котором был изображен задыхаю
щийся ребенок, с примечанием, в котором была указана
смертность до и после открытия сыворотки. Сорок процен
тов — это было «до».
— Разумеется, согласна, Николай Васильевич. Когда
нужно ехать?
— Лететь!
— Все равно, лететь. Сейчас?
— Завтра утром. И завтра же нужно быть в Анзерском
посаде.
Прямо от Николая Васильевича я отправилась искать
Лешу Дмитриева — искать, потому что было еще утро,
а жизнь в профкоме и ячейке начиналась обычно с четы
рех часов дня. Но Леша был уже на месте — эпергично
прикусив губу, делал выписки из какой-то книги. Я во
шла и удивилась, как он переменился за последнее вре
мя — постарел, если это выражение можно было отнести
к юноше двадцати трех лет с петушиным хохолком на за
тылке.
— Есть разговор, Таня,— сказал он серьезно.— Толь
ко не сейчас. Зайди завтра, часа в четыре.
— Не могу.
— Почему?
— Потому, что завтра я буду уже далеко.
— Где же?
— В Анзерском посаде.
Я объяснила ему дело, которое поручил мне Николай
Васильевич, и он выслушал не перебивая.
— Ну что ж, счастливо,—сказал он.—Когда вер
нешься?
— Смотря по обстоятельствам. Думаю, что через дветри недели.
— Тогда и поговорим!
180
Я ничего не понимаю в авиации, и очень возможно, что
самолет, который был предоставлен в мое распоряжение,
был результатом гениальной конструкторской мысли. Но,
очевидно, это было давно, потому что при первом взгляде
на него мне вспомнилась «Нива» времен войны 1914 года
и фото воздушного боя между нашим и неприятельским
«аппаратами». Это был именно аппарат — недаром с этим
словом у меня всегда связывалось представление о чем-то
трещащем и составленном из дощечек и палок. Но отчасти
он напоминал и этажерку, которую нельзя, разумеется,
назвать аппаратом. Короче говоря, я должна была лететь
на «аврухе», как назвал машину дежурный по аэродрому,
то есть на самолете какой-то старой конструкции.
Мужчина атлетического сложения — даже страшно
было подумать, что сейчас он вскарабкается на этажерку
и тем не менее она полетит,— подошел ко мне и назвал
себя вежливо, но мрачновато:
— Табалаев.
Николай Васильевич велел мне для солидности назы
вать себя доктором, и я сказала, немного покраснев: «Док
тор Власенкова», но сейчас же раскаялась, потому что
летчик внимательно посмотрел на меня, подумал и недо
верчиво крякнул.
— Допустим,— сказал он.— Итак, чем могу быть по
лезен, доктор?
Я объяснила, что необходимо доставить в Поморье два
ящика с ампулами — «как видите, совсем небольшие».
Летчик сказал: «Так-с, доктор», потом достал трубку,
закурил и уставился на ящики: по-видимому, они изуми
ли его.
— Надо устроить, Ваня,— сказал дежурный.
— «Авруха» же,— с досадой возразил летчик.
Тем не менее он, ворча, унес ящики и минуту спустя
вернулся с какой-то шкурой, в которую мгновенно завер
нул меня как ребенка. Потом он объяснил, что в самолете
две кабины — я буду сидеть во второй. Перед моими гла
зами будет доска приборов, а перед коленями все время
будет ходить туда и назад, направо и налево рычаг, кото
рый называется «ручка». Но чтобы я, боже сохрани, не
вздумала хвататься за эту «ручку»!
Я спросила, нельзя ли, чтобы рычаг не ходил, и он, по
думав, ответил, что можно.
— Но при этом условии, доктор,— серьезно объяснил
он,— самолет не летит.
181
Потом дежурный сказал: «Счастливо, доктор!» — и по
мог мне вскарабкаться в кабину, очень тесную и состоя
щую из зеленых матерчатых стен, натянутых на деревян
ные палки. Передо мной на фюзеляже был полопавшийся
туманно-желтый козырек, через который было видно та
кое же полопавшееся туманно-желтое небо, а под ногами
отверстие для той самой «ручки», за которую мне запре
щалось хвататься. Отверстие меня утешило, сквозь него
был виден овальный зеленый кусок земли, которую я по
кидала...
— Прекрасно, доктор,— заглянув в кабину, сказал
летчик.
Он и потом в дороге не называл меня иначе, как док
тором, и хотя я уже не краснела, привыкла, видно было,
что эта незатейливая шутка от души забавляет его.
По огромному пустому полю, на котором свет белой
ночи уже смешался с розовыми красками утра, мы, под
прыгивая, как на телеге, покатили вперед.
Я закричала:
— Товарищ, куда вы спрятали ящики?
Страшный, оглушительный рев раздался в ответ так
близко, точно кто-то рванулся ко мне нарочно, чтобы сто
нать, выть, греметь в самые уши. Самолет качнулся назад,
потом еще глубже назад, и овальный зеленый кусочек
земли подо мной побежал, потом стал уходить вниз и де
латься больше и больше.
— Первое и самое главное,— сказал, прощаясь со мной,
Володя Лукашевич,— не думать о полете.
Сжавшись под шкурой, от которой почему-то пахло ка
сторкой, ежеминутно обороняясь от «ручки», откидываясь
то вперед, то назад, было довольно трудно не думать о по
лете. Но прошел час-другой, и, как ни странно, я поймала
себя на мысли о том, что удивительно: какой у Нины в
музыке превосходный вкус, а мне под коричневый костюм
купила голубого шелка на блузку. Потом Николай Ва
сильевич представился мне расхаживающим по своему ка
бинету, заложив за спину короткие, толстые ручки. «Не
так скоро,— говорит он, когда, выслушав его, я торопливо
прощаюсь,— И вот еще что: посмотрите, только ли там
дифтерия? Что-то больно высокая смертность, черт побе
ри! Нет ли там еще и ангины? Некогда я задумывался
над стрептококками, усиливающими дифтерию. Ну-с, а те
перь подумайте вы».
182
Ладно, подумаем! Я бы уснула, если бы не ветер, со
свистом врывавшийся в кабину со всех сторон и гулявший
под шкурой, которую летчик недостаточно туго завязал
на ногах.
— Ну, как дела? — заорала я, стараясь перекричать
этот свист, казавшийся мне громче и отвратительнее рав
номерного шума мотора.
— Плохо!
Я подумала, что ослышалась:
— Что вы сказали?
— Плохо! — закричал летчик.— Движок сдает. Нужно
садиться...
— Как садиться? Сегодня вечером мы должны быть
в Анзерском посаде.
Он ничего не ответил, и я стала кричать, что он не
имеет права садиться, потому что везет врача, которого
ждут больные. Нельзя сказать, что это было легко: оборо
няясь от холода, ветра и шума, сидя то на одной, то на
другой замерзшей ноге, объяснять летчику значение про
тиводифтерийной сыворотки как профилактического и ле
чебного средства. Но я объясняла и, должно быть, недур
но, потому что вдруг почувствовала, что самолет, который
уже шел на посадку, стал выравниваться и даже набрал
высоту.
Километров двести мы прошли на моем «горючем»,
как потом назвал лекцию летчик. Но в моторе случилось
что-то еще, и нужно было уже не просто садиться, а спа
саться.
— Вы слышите меня, доктор?
— Слышу.
— Иду на посадку, доктор.
Я закричала, что нужно отдать его под суд за тру
сость, но самолет начал равномерно уходить вниз, и вме
сте с ним стало отвратительно падать сердце, так что, к со
жалению, пришлось замолчать.
Зато когда мы сели и шум, холод, свист — все прекра
тилось сразу, я так накинулась на летчика, что даже сама
удивилась: неужели это я так хрипло, сердито кричу и
с таким бешенством размахиваю руками? Он молча вы
слушал меня и сказал, что все это так, но тем не менее
дальше лететь невозможно. Он долго объяснял почему, и
по его лицу, по рукам, слегка задрожавшим, когда он
сдвинул шлем на затылок и стал набивать свою трубку, я
поняла: да, невозможно.
.183
Вдалеке были видны огни какого-то городка, и я хо
тела сразу же нести туда ящики, но он не дал. Он посадил
меня, открыл мясные консервы и разломил на куски черст
вую халу.
— Нужно есть, доктор,— пробурчал он и сунул в кон
сервы чайную ложку,— иначе все равно никому не помо
жете, только сами сыграете в ящик.
Странный, дикий пейзаж с какими-то деревьями-кри
вулями раскинулся перед нами, холодно окрашиваясь лу
чами бледного солнца. Но картины природы в этот день
очень мало интересовали меня.
Все время, пока мы шли, я говорила, что от В — ска —
очевидно, этот городок был В — ск — до Анзерского поса
да больше ста километров и что достать машину будет
трудно или даже почти невозможно. Летчик логично ска
зал, что в таком случае придется добираться пешком, вер
хом или на телеге. Но я опять набросилась на него, и он
покорно умолк, покряхтывая — ящики были тяжелые — и
посасывая потухшую трубку.
На окраине В — ска мы постучались в первый попавший
ся дом, и хозяйка, красивая, молодая, с длинной косой и
голубыми глазами, напоила нас молоком, а потом сказала,
что в городе только две машины: одна — горсоветовская,
а другая — милицейская, которую нам все равно не дадут.
— А если и дадут, не проедете, миленькие, не про
едете.
— Почему?
— Анзерка разлилась. Может, ходит карбас, милень
кие, а может, пе ходит.
Летчик беспокоился насчет«аврухи», но я оставила
его стеречь мои ящики и отправилась в горсовет.
...Черная собака, выбежав из подворотни, бросилась
мне в ноги, я невольно вскрикнула, отшатнулась. Потом
снова пошла, но вдруг почувствовала такую усталость, так
захотелось лечь прямо на хлюпающие доски панели, что
пришлось сделать усилие, чтобы начать думать о чем-ни
будь другом.
И я стала думать: как это смешно, что до сих пор я
чувствовала себя превосходно, а теперь стало казаться,
что ничего не случится, если я немного полежу на пане
ли. Но эта смешная мысль почему-то не рассмешила меня.
Председатель горсовета был высокий, еще не старый,
с приятным лицом. Ему уже сообщили, что мы спусти
лись недалеко от В — ска, и он послал к самолету охрану.
484 ,
Авто у него есть, очень хорошее, но сейчас в ремонте.
Впрочем, это не беда: крытый грузовичок ГПУ довезет
меня до Анзерки.
— Но дорога, вы знаете,— сказал он,— только первые
двадцать — тридцать километров хороша. А дальше —
гать, сухая только по пригоркам. Ну, что в Ленинграде?
И он стал спрашивать меня обо всем сразу: что идет
в театрах, в кино? С какого аэродрома я поднималась —
с Корпусного? Стало быть, видела «Электросилу»? Ко
гда-то он работал на этом заводе. Питаются ли уже ле
нинградские станции энергией Волховстроя? Что я думаю
о наступлении Народно-революционной армии в Китае?
Потом мы пошли к начальнику ГПУ, и я стала дока
зывать этому спокойному человеку с большим лысым лбом
и широкими скулами, что нельзя терять ни минуты.
— Дорогой мой,— побагровев и почему-то в мужском
роде, сказал мне начальник ГПУ,— что же, вы полагаете,
я не понимаю, что дело идет о жизни и смерти? Но нет
машины, вы понимаете: нет! Или, точнее, есть, но опера
тивная. Сегодня агент должен отвезти заключенного на
очную ставку. В одной машине с заключенным отправить
вас не могу, не имею права. К утру машина вернется.
Одна ночь. В конце концов только одна!
У меня задрожали губы — не потому, что захотелось
плакать, а от обиды, что этот человек не хотел понять, что
для дифтерийного больного не только ночь, а каждый час
имеет большое значение.
— Да поймите же вы, черт возьми! — сказала я с бе
шенством.
Потом я вспомнила, что дважды бралась за спинку
стула, очевидно, рассчитывая этим простейшим способом
убедить начальника ГПУ. Не знаю, как это случилось, но
он вдруг сказал:
— Ладно. Поедете.
— Когда?
— Сейчас. Но я попрошу вас написать мне письмо с
изложением всех обстоятельств -дела. Вашу руку.
Он крепко пожал мне руку.
— Сейчас распоряжусь.
Прошло несколько часов, и измученная, но полная же
лания немедленно пустить в ход испытанное чудо науки,
я подъезжала к берегу Анзерки. Старая часовня показа
лась вдали, потом какие-то полуразвалившиеся домишки,
Д85
должно быть сараи, а там — широкая лента реки. У из
бушки паромщика шофер остановил машину и помог мне
выгрузить ящики.
— Эй, дядя! — крикнул он.— Выходи, кто живой!
Седая бабка в тулупе вышла на крыльцо и сказала, что
сегодня переправы не будет.
Переправа
Паром снесло половодьем вместе с пристанью, как
объяснила бабка, и народ пошел напрямки к порогу Кру
тицкому, потому что народ боится, что паром снесло в
Крутицкий порог. Но если и не снесло, все равно назад
его придется тащить конной тягой, и раньше чем дня че
рез два в посад переправы не будет.
— Ну что же, переедем на лодке,— сказал шофер.
— Лодка-то есть. А не потонете?
— Не потонем, бабушка! Нам некогда. Срочное дело.
— Ой, потонете!
Она сказала это так просто и с такой глубокой уверен
ностью, что мы с шофером невольно посмотрели сперва на
быструю, беспокойную мутно-серую реку, потом друг на
друга. Но два дня! Два дня!
— Где лодка? — спросила я свирепо.
...Как будто я была не я, а кто-то другой, зорко наблю
давший за мной,— с такой живописной отчетливостью ри
суется передо мной эта картина: на берегу, от которого мы
только что отвалили, стояла и, покачивая головой, долго
смотрела нам вслед бабка в тулупе. На реке были мы, а
по ту сторону, похожий на старую деревянную крепость,
впднелся Анзерский посад. Поднимаясь на горку, теснясь
вокруг деревянной церкви, стояли дома, такие спокойные,
прочные, что трудно было представить, что почти в каж
дом из них лежат, борясь с тяжелой болезнью, дети.
Сперва все шло превосходно: я правила, а шофер, ока
завшийся, к сожалению, узкоплечим и щуплым, как маль
чик, сидел на веслах, которые были немного тяжелы для
пего. Уключины были не железные, а деревянные, и толь
ко одна, а другая сломана, так что пришлось привязать
весло к борту ремнем от моего рюкзака. «Но все это пу
стяки,— подумалось мне.— А главное то, что через полча
са я буду в Анзерском посаде».
Мне стало весело, когда я увидела, как быстро мы при
ближаемся к нему, и впервые пропало острое чувство, что
Д86
нужно спешить и спешить. Правда, бабка сказала: «Ой,
потонете», и мне хотелось поскорей быть на том берегу,
когда я вспоминала об этом. Но это было совсем другое
чувство, ничуть не похожее на то нетерпеливое волнение,
которое мучило меня всю дорогу.
Все было хорошо, хотя по берегу, от которого мы ото
шли, можно было заметить, что лодка движется не только
вперед, но и в сторону, так что посад вдруг оказался по
левую руку от нас. Разумеется, это ничего не значило, тече
ние было все-таки сильное, и нас непременно должно было
отнести. Но через несколько минут я стала немного беспо
коиться, потому что мне почудилось, что мы почти переста
ли двигаться вперед, хотя шофер с таким же нахмурен
ным, сердитым, энергичным лицом заносил тяжелые весла.
Река потеряла свой прежний беспокойный оттенок,
легкий тающий свет шел от воды, в которой отражались
облака, еще сохранившие по краям последние краски за
ката. Возможно, что шофер давно заметил опасность, но
молчал, не хотел тревожить меня: нас сносило вниз по
Анзерке. Теперь он понял, что я догадалась, потому что
стал зарывать тяжелые весла. Ему стало страшно, точно
опасность увеличилась с той минуты, как я узнала о ней.
— Не могу, устал,— пробормотал он.
Я сделала вид, что не слышу. Мы были на середине
реки, но посад ушел так далеко налево, что лучше было
не смотреть на него.
— Может быть, теперь вы немного,— снова пробор
мотал шофер.
Я бросила руль и стала помогать ему, изо всех сил на
легая на весла. Потом мы поменялись местами: это было
трудно, потому что лодка круто поворачивала по течению,
едва мы переставали грести. Но я помню, что мы поменя
лись, потому что вдруг стало нужно не налегать на весла,
а тянуть, и я начала тянуть — сперва неровно, рывками,
а потом плавно, когда догадалась взяться не за ручки ве
сел, а ниже. Я тоже испугалась, но тут же так рассерди
лась на собственный страх, что даже заскрипела зубами
от злости. Это было бешенство, но не слепое, когда не по
мнишь себя, *а светлое, от которого ощущение странной
лихости разлилось по телу. Потом исчезло и чувство ли
хости, и осталось только тяжелое качание вперед и назад,
и тяжелый однообразный плеск воды, и томящее желание
бросить весла и лечь, которое нужно было преодолевать
почти ежеминутно.
187
— Далеко? — не спросила я, а простонала сквозь зубы.
Но было уже недалеко. Лодка медленно вошла в песок^
качнулась, и я упала головой вперед. Это было последнее
движение на дне лодки, у ног шофера, который наклонил
ся и о чем-то беззвучно, но настойчиво спросил у меня.
Не знаю, сколько времени мы пролежали на мокром
песке. Это была слабость, в которой было даже что-то
мстительное, точно тело мстило за то, что я заставила его
перейти границу, за которой начиналось то, на что преж
де оно никогда не было способно. Я лежала вниз лицом,
очень тихо, и думала о самых разнообразных вещах, не
имевших ни малейшего отношения к тому, что произошло
или могло произойти, если бы нас снесло в Крутицкий
порог.
Кухня у Львовых, освещенная слабым огнем свечи,
появилась из темноты перед моими закрытыми глазами,
и я увидела Митю, который вошел и не понял, кто я, а по
том сказал с ласковым изумлением: «Отпустить старую
знакомую, которую я однажды чуть не убил? Э, нет! Это
не в моих интересах». Это было, когда он вернулся с фрон
та и носился по Лопахину в шлеме и кавалерийской ши
нели. Как он крепко сжал мои руки в своих, как был не
жен со мной после маминой смерти! Неужели старый
доктор был прав? Как он сказал: «Блеск ума — и слепота
эгоизма?»
Потом я стала думать, что, если бы мы не выгребли,
Митя так ничего и не узнал бы обо мне. Быть может, в ту
минуту, когда я лежу как мертвая, с неловко подверну
тыми руками на мокром песке, он в светлой, нарядной
комнате ждет гостей, открывая вино?
Почему я думала о нем в эти минуты? Не знаю. Как
будто близость смерти прогнала все, чем я жила до сих
пор, и на смену из глубины души явилось то, что еще
вчера, казалось, ничуть не занимало меня. Как будто тай
ная полузабытая мысль воспользовалась тем, что я, сла
бая, беспомощная, лежу без сил на мокром песке, на бе
регу незнакомой реки, и, подкравшись, стала распоря
жаться моей душой...
Шорох послышался за моей спиной, я обернулась. Это
шофер поднялся на колени, постоял и снова улегся, свер
нувшись калачиком, как на постели.
Нужно идти! Сонными, чуть живыми руками я развя
зала рюкзак, стала есть, и даже слезы выступили на гла
зах — таким удивительно вкусным показался мне бутер188
брод с колбасой! Шофер сказал, что нужно выпить водки;
я выпила и снова легла, но ненадолго, потому что все-таки
нужно было идти.
— Ты останешься, а я пойду.— Шофер кивнул, не
вставая.— Ящики береги! Скоро пришлю за ними, слы
шишь?
Он опять кивнул.
Первый дом, к которому я подошла, был, очевидно, не
жилой, потому что, как я ни стучалась, как ни окликала
хозяев, никто не отзывался на мой охрипший голос. В со
седнем доме окна были занавешены, но мне показалось,
что занавеска дрогнула, когда я поднялась на крыльцо.
— Откройте! Я врач из Ленинграда. Откройте же!
Ни шороха, ни звука!
— Да что вы тут, вымерли, что ли? — крикнула я и
топнула ногой по крыльцу.
Тишина. Если бы в посаде была эпидемия не дифте
рии, а чумы, и тогда на этой кривой, бегущей в гору ули
це не могло быть более мертво и пустынно. Я села на
крыльцо, и впервые за все время моего путешествия мне
по-настоящему захотелось плакать. Почему-то я решила,
что шофер уснул, как только я ушла, а ящики украли.
И никому не нужны эти заботы и муки, и я сама, одино
кая и беспомощная, зачем-то приехавшая в эту глухую
деревню, никому не нужна. Все на свете к чертям, и вра
чом я тоже не буду! Врачи лечат, а не возят за тридевять
земель ящики с сывороткой! «Нет ли там еще и анги
ны? Когда-то я задумывался над этим вопросом. Ну-с,
а теперь подумайте вы»,— вспомнилось мне. Вот и поду
мала!
Со злостью, которая меня даже удивила, я вскочила и
бросилась к широкому, приземистому дому напротив, по
чему-то показавшемуся мне особенно ненавистным.
— Откройте же, черт возьми!
закричала я и стала
бить в дверь ногами.
Наконец-то! Голоса. Шаги.
— Кто там?
— Врач из Ленинграда.
Должно быть, я еще не верила, что откроют, потому
что это «откройте же» я повторила раз десять. Открыли.
Какая-то девушка, тоненькая, с косами, впустила меня
в сени.
— Врач из Ленинграда? — с удивлением повторила
она.— Пожалуйста, войдите.
Д89
...Духота тесной, перегороженной комнаты. Запах йода.
Икойа в углу, беленая печь. Высокая худая старуха в бе
лом платке, перекрестившаяся, когда я вошла. Мужчина
в халате, склонившийся над кроватью. Закинутое, белое,
как бумага, лицо ребенка, мелькнувшее, когда этот муж
чина, не оборачиваясь ко мне, поднял руку — как делают,
когда мешает шум и хотят, чтобы вокруг стало тихо...
Этот жест и то, что мужчина в халате — без сомнения,
врач — даже не обернулся, когда я вошла, в особенности
возмутили меня.
— Измучилась, пока переправлялась через эту сума
сшедшую реку! Никто не встретил! Брожу, стучусь во
все дома! Ну, что вы молчите! Я вам сыворотку привезла.
Мужчина в халате обернулся. Он сделал шаг, другой,
и стетоскоп — у него в руках был стетоскоп — упал и по
катился со стуком. Он стоял против света, да я не вгля
дывалась в его лицо, только смутно удивилась, что это
усталое, широкое, но с тонкими чертами лицо, этот высо
кий лоб и над ним прямой белокурый ежик волос были
мне когда-то знакомы.
— Черт знает что! Неужели не знали, что я должна
приехать?
— Да, Таня,— голосом Андрея сказал мужчина в ха
лате.
Должно быть, я ослышалась.
— Так что же, не могли встретить?
— Мы ждали тебя вчера.
«Тебя»! Я замолчала, потом взяла его за руку и по
тащила к окну.
— Андрей? Андрей? Да ты ли это?
Ночной обход
Через час ящики с ампулами были доставлены в по
сад, и мы стали ходить из одного дома в другой. Мы — это
были Андрей, я и Машенька — так звали тоненькую де
вушку с косами, оказавшуюся фельдшерицей. Я почти не
могла представить, что все это происходило в тот самый
день, когда мы с шофером садились в лодку и в легком
свете заката еще розовели отраженные водой облака.
Потом наступила ночь. Многое казалось мне стран
ным, и, если бы у меня было больше времени, я, без со
мнения, задумалась бы над некоторыми загадками, в осо
бенности над одной, относившейся к Машеньке, и смутно
190
поразившей меня. Стало светать, а мы все еще ходили и
впрыскивали, и что-то повелительное, вдохновенное было
в этом ночном обходе, в этой невозможности отложить то,
что нужно было сделать сейчас, в этих твердых, уверен
ных руках Андрея, освещенных слабым огнем лучин, ноч
ников, лампад. В конце концов мне стало казаться, что
мы ходим из дома в дом не для того, чтобы бороться с диф
терией, а только для того, чтобы снова увидеть эти ши
рокие, твердые руки, разбивающие ампулу, подносящие
к свету шприц. Но они делали и многое другое. Они гла
дили и успокаивали детей, глядевших на наши приготов
ления застывшими от ужаса глазами. Они бережно ме
няли повязку на рассеченном горле, в которое была встав
лена трубочка — через нее дышал полузадушенный кру
пом ребенок. Они боролись с женщиной, у которой двое де
тей погибли от дифтерии и которая не пускала нас к
третьему, исступленно клянясь, что он совершенно здоров.
Они исчезали в резиновых перчатках и появлялись снова,
и мы снова шли из одного дома в другой, из одного без
молвного мира, в котором не было ничего, кроме свистя
щего шума дыхания, в другой. И мне казалось, что всюду,
где появлялся Андрей, слабый свет надежды загорался
в воспаленных, растерянных глазах.
...Этот свет не появился в глазах белокурого мальчика
лет семи, лежавшего безучастно, с посиневшим, сонным
лицом, на котором уже устанавливалось тусклое спокой
ствие смерти. Должно быть, она стремилась войти в этот
дом — богатый, просторный — вместе с нами, но почему-то
замедлила шаги, остановилась у порога. Я взяла за кисть
беспомощно повисшую ручку и нащупала слабый, усколь
зающий пульс.
Свечи горели на столе, стоявшем у изголовья умираю
щего ребенка, и старик в очках, склонившийся над тол
стой книгой, не обернулся, не встал, не произнес ни слова,
когда мы вошли. Потом он стал молиться громко, и я по
няла, что перед лицом смерти, стоявшей у порога, он не
считал нужным обращать внимание на каких-то ничтож
ных людей, стремившихся изменить беспощадный закон,
которому обречено на земле все живое.
— «Владыко, господи вседержителю,—громко молил
ся. старик,— душу раба твоего Алексея от всяких уз раз
реши и от всякия клятвы освободи, остави прегрешения
ему, ведомые и неведомые, в деле и слове, исповеданные
и забвенные...»
Д91
Но доктор с усталым, тонким лицом, очевидно, не со
глашался отпускать к вседержителю душу бедного раба
его Алексея — кстати сказать, напоминавшего мне самого
доктора в те далекие времена, когда он старался узнать,
есть ли у тараканов сердце. С минуту он стоял неподвиж
но, внимательно глядя на распростертое маленькое тело,
а потом решительно сказал:
— Нужно приготовить, Машенька.
И Машенька открыла свой чемоданчик и достала го
релку, спирт, инструменты...
Нужно было завернуть мальчика в простыню, сесть на
табурет и крепко зажать коленями его ножки. Сперва это
сделала я, но Андрей почему-то велел, чтобы села Ма
шенька, а я держала голову ребенка, и мы поменялись
местами. Это была интубация, введение в гортань метал
лической трубки, и у Андрея, как это ни странно, был
такой вид, как будто он делал это тысячу раз.
— Таня, голову прямо и неподвижно,— сказал он.—
Нет, немного вперед. Машенька, держите крепче.
И быстрым движением руки он вставил трубку в бед
ное, забитое пленками горло.
— Вот и все,— сказал он.
Но, увы, это было далеко не все. Мальчик захрипел,
открыл глаза — туманные, вздрагивающие... С силой, ко
торую нельзя было вообразить в этом худеньком, легком
теле, он рванулся, судорожно втянул воздух — и трубочка
выскочила из горла и вместе с брызгами кашля полетела
прямо в лицо Андрею.
—- Ах!
Машенька вскрикнула, хотела подняться... Я почув
ствовала, как она задрожала.
— Спиртом, скорее!
— Не вставайте! — повелительно сказал Андрей.
Он наскоро вытер лицо спиртом, и все началось сна
чала.
— «Земнии бо от земли создахомся и в землю тую же
пойдем, яко же повелел еси создавый мя...— читал ста
рик.— Яко земля еси и в землю отыйдеши».
— Так, готово,-— сказал Андрей.
И тотчас же послышался шум дыхания, свистящий, с
металлическим оттенком — верный признак, что трубочка
попала в гортань.
Это было странно — видеть, как жизнь, казалось уже
покинувшая это худенькое, покорное тело, вернулась, окра192
сила мертвенно-бледные щеки и точно за руку привела
глубокий, успокоительный сон.
Было совсем светло, когда, шатаясь, мы вышли из это
го дома. Усталость совершенно прошла, по крайней мере
у меня, так что я не понимала, почему меня все-таки тя
нет прилечь и приходится время от времени следить за
ногами. Я шла и смотрела на Андрея, и мне ясно вдруг
стало, что он мог стать только таким — с этими нетороп
ливо-задумчивыми движениями рук, свертывающих па
пиросу, с этими ясными, прямыми глазами.
— Таня, неужели это все-таки ты? — спросил он.—
Все некогда было посмотреть, чтобы убедиться, что это
действительно ты. Смешно, правда?
Я хотела сказать, что, конечно, смешно, но у меня за
кружилась голова, и я подумала, что станет лучше, если
пересилить себя и идти. Но лучше не стало. Андрей под
хватил меня... Он нес меня на руках, а я говорила, что
бы он отпустил меня, потому что все хорошо, и удивля
лась, что говорю громко, почти кричу, а он не слышит,
не слышит.
Машенька
Я проспала почти сутки и, открыв глаза, не поняла,
где я и что со мной. Потолок был так близко, что его
можно было достать рукой, вниз шли широкие ступени,
и я лежала на самой верхней из них. На окне и на само
дельных полочках, висевших вдоль бревенчатых стен,
стояли чашки Петри, штативы с пробирками, колбочки.
Тонкие ослепительные полоски солнца, перекрещиваясь,
играли на стекле. Это была лаборатория. Но на самом
деле это была просто деревенская банька — недаром два
пышных березовых веника висели в углу под потолком.
Машенька сидела на табурете у окна, вполоборота
ко мне, и несколько минут я смотрела на нее, не показы
вая, что проснулась.
У нее было приятное лицо, очень молодое. Косы, акку
ратно заплетенные, как у девочки, волосок к волоску,
тоже молодили ее. Она была тонкая, прямая, и, едва
взглянув на эти нежные щеки, на маленькие уши, вид
невшиеся под косами, переходившими в гладкую приче
ску с пробором, можно было сказать, что у Машеньки
мягкие движения, тихий, никуда не торопящийся голос.
— Доброе утро.
7 в.
Каверин, т. 4
193
— Ах, вы проснулись? — Она встала и подошла ко
мне.— Шофер заходил, просил вам кланяться. Он уехал.
Как ваше здоровье?
— Хорошо, спасибо.
— Как же вышло, что мы с Андреем Дмитриевичем
не встретили вас на том берега? Нам сообщили, что сы
воротка выслана самолетом, а прошел день — нет и нет!
Мы думали, где же может спуститься самолет? И решили,
что на Черной Поляне,— здесь есть такое место, кило
метрах в пяти.
Я рассказала о том, как самолет долетел только до
В—ска, как мы чуть не утонули в Анзерке. Машенька слу
шала., широко открыв глаза; видно было, что она не только
глубоко сочувствует мне, но от всей души желает, чтобы
со мной ничего подобного больше никогда не случалось.
— Как жалко, что Андрея Дмитриевича нет! — сказа
ла она.— Не слышит вас. А ведь второй раз вы не захо
тите рассказывать, правда?
Я засмеялась. Она с удивлением взглянула на меня,
покраснела и тоже стала смеяться.
Теперь была моя очередь спрашивать, и я начала с эпи
демии: давно ли она началась, и как случилось, что в по
саде не оказалось сыворотки.
— Ах, нет, оказалась,— возразила Машенька.— Из
Архангельска вскоре прислали, но Андрей Дмитриевич
сказал, что не годится, потому что ее, по-видимому, в
очень холодном помещении держали. Она промерзла и по
теряла активность. А дифтерия началась сразу во многих
домах, и в такой тяжелой, знаете, форме. Если бы лока
лизованная, ну, как обычно бывает, а то ведь почти
сплошь токсическая, и все с крупом, все с крупом!
Машенька рассказывала обстоятельно, с учеными сло
вами, звучавшими немного странно в ее простодушной
речи. Но именно их-то она и выговаривала особенно нето
ропливо.
— А круп — вы вчера видели, какая картина? На тре
тий день начинают задыхаться. Что делать? Вы подумайте
только, как это страшно! Смотришь на ребенка с отчая
нием и думаешь: чем же помочь? Андрей Дмитриевич все
говорил, что мы попали сразу в девятнадцатый век. Хоро
шо, что он такой образованный, знает, как лечили диф
терию в девятнадцатом веке. Вы не поверите — ведь он
трубочкой пленку высасывал.
— Как трубочкой?
194
— А вот так: вставит трубочку в горло ребенка и вы
сасывает. И еще смеется. Говорит: «Это вам, Машенька,
наглядный экскурс в историю медицины».
— Но ведь это же очень опасно!
— Ну, как же! Очень. Вы читали Чехова «Попры
гунья»? Там рассказывается, как один прекрасный врач
высасывал пленки и умер. Теперь, разумеется, так никто
не лечит. Но, с другой стороны, ведь сил же не хватает
смотреть, как задыхаются дети! Мы им горло разными
дезинфицирующими смазывали — да ведь это разве по
может? Андрей Дмитриевич в шести случаях трахеотомию
сделал, а сам же мне говорил, что прежде — только один
раз, и то студентом, на трупе! И потом, вы знаете, какая
здесь обстановка? Про все болезни говорят: «Кровь
мучит»,— и сейчас же кровопускание. В Судже знахарка
живет, я ее видела, так она первой весенней водой ле
чит. И заговорами: «На море, на окияне, на острове Буя
не лежит камень Алатырь, на том камне сидят три
старца, идут к ним навстречу двенадцать сестер-лихора
док — трясея да знобея, хрипуша да огнея...» — и Ма
шенька досказала заговор до конца.— Вас зовут Татьяна
Петровна?
— Просто Таня. А я вас — Машенька, хорошо?
— Да меня еще никто и не называл иначе!
— Вы постоянно живете в посаде?
— Да. Я могла поехать в Сальск. Я родом из Сальска.
Но не захотела. Я сама выбрала такую глушь...—добави
ла она и снова немного покраснела.— Но нисколько не
жалею, нисколько.
— Почему?
— Ну, как же — почему?. А Андрей Дмитриевич? Ведь
я только здесь поняла, зачем и вообще-то училась! Мне
казалось, чтобы зарабатывать побольше да жить получше.
И все! А когда я приехала... Но вы не подумайте, что оп
со мной говорил об этом, хотя я сразу поняла, что это че
ловек идейный. Он просто жил здесь, вот в этой баньке,
и работал. А когда я приехала, его ни в один дом даже на
порог не пускали.
— Как не пускали?
— А вот так! Привыкли к знахарке и говорят: «Она
нас лучше всякого доктора лечит». Конечно, она их под
говаривала, тем более что здесь все-таки кулаков много.
Машенька говорила то «идейный», то «партийный»,
очевидно понимая под этими словами одно и то же.
7*
195
— Но, знаете, случай помог, уже когда я приехала.
Тут соль варят в таких специальных варницах. И вот од
нажды приводят такого солевара — ослеп! Андрей Дмит
риевич посмотрел, подумал, да и капнул ему на конъюнк
тиву несколько капель кокаина. Солевар поморгал — и бух
ему в ноги! Прозрел!
Машенька рассмеялась — тихо, но от всей души.
— А у него от дыма просто слизистая очень распухла.
Вот после этого случая Андрея Дмитриевича стали ценить.
— А теперь?
— А теперь одни его ненавидят, а другие — ну, просто
готовы за него в огонь и в воду!
— За что же ненавидят?
— А за то, что он такой волевой. Он ведь очень воле
вой и всегда своего добьется, если захочет.
Я слушала с интересом.
— А чего же приходится добиваться?
— Ну, как же! Всего! Тут ведь кулаков много, и нам
в медицинской практике приходится с ними бороться.
Мы с Машенькой болтали все утро, потом нагрели
воду, и я умылась с наслаждением, в котором было даже
что-то дикарское. Машенька помогала мне и смеялась.
Большой разговор
Говорят, что борьба с эпидемиями напоминает войну:
те же разведки, прорывы, отступления, атаки. Но ничего
похожего на войну не было в той тщательной однообраз
ной работе, которой мы занимались днем и ночью —
ночыо потому, что нужно было не только лечить, но и
ухаживать за больными.
И лишь в одном отношении наш труд напоминал вой
ну: мы не могли предсказать потери. Так погиб, несмотря
на огромные дозы сыворотки, белокурый мальчик, напо
мнивший мне Андрея. Погиб третий ребенок у женщины,
потерявшей двух, и она часами стояла у нашей баньки,
простоволосая, страшная, качая завернутое в тряпку по
лено.
Бай-бай, да усни,
Да большой вырастай.
На оленя гонец,
На тетеру стрелец,—
пела она, и нельзя было выйти, чтобы не встретить ее
тусклого взгляда.
196
Ты на елке тетерку имай,
На озерке гагарку стреляй.
Еще на море уточку,
На песочке лебедушку.
Машенька не боялась ее, а я боялась и каждый раз,
выходя из баньки, должна была сделать усилие, чтобы
не побежать со всех ног.
Есть что-то неуверенное в отношениях людей, знав
ших и любивших друг друга в юности и встречающихся,
когда миновали в разлуке не дни и месяцы, а годы. Была
ли эта разлука полным забвением или все же не переста
вало звенеть в душе воспоминание о том, что казалось за
бытым? Кто знает? Расстаются в юности, когда удивитель
но близки впечатления и размышления. Встречаются не
очень или очень охладевшими и, сравнивая две жизни,
поражаются, сочувствуют, негодуют.
Нужно было что-то переломить в душе, чтобы между
Андреем и мной возникли прежние отношения — не преж
ние, другие, но которые были невозможны без прежних.
То, что было между нами в Лопахине, теперь представ
лялось мне чем-то легким, тонким, похожим на первую
сквозящую зелень вязов, когда ночью мы шли на Пустынь
ку после школьного бала.
Солнце заходило, бледно-желтый шар без лучей уже
коснулся зубчатой линии кряжей, когда, посмотрев боль
ную девочку лоцмана, жившего в крайнем доме посада,
мы вышли и, одновременно вздохнув, пошли не налево —
домой, а направо — вдоль пологого берега Анзерки.
Мы шли, и я думала, что в здешнем закате нет теп
лоты, как у нас... я мысленно чуть не сказала — в России,
как будто здесь, в Анзерском посаде, была не Россия. Во
круг не лежал теплый, желтый отсвет уходящего дня, а
лишь холодно сверкала каменистая тропинка, которая
вела к солевым варницам, раскинутым среди извилистых
оврагов.
Мы долго шли и молчали, но это было уже не прежнее
молчание от усталости, а совсем другое. И Андрей, как
всегда первый, назвал то, о чем мы молчали.
—- Почему мы перестали переписываться, Таня? Ты
обиделась на то письмо, в котором я упрекал тебя... Ты
знаешь, о чем я говорю?
197
Это было сказано совершенно как в детстве, когда мы
угадывали мысли друг друга.
— Знаю.
Он сдвинул шапку на затылок, и у него стал рас
строенный, нб решительный вид.
— Скажи, это правда, что, когда Глафира Сергеевна
с мамой уехали из Лопахина, она поручила тебе... Это
правда, что ты взяла на себя заботы о дяде?
Я остановилась от неожиданности. Но он взял меня
под руку, и мы быстро пошли по неудобной, покатой тро
пинке к оврагам — туда, где виднелся черный навес на
столбах и в глубине, под навесом, вспыхивало дымное
пламя. Это были варницы.
— Конечно, ты была девочкой и они не должны были
оставлять его на твое попечение. Но ведь ты предложила
сама? Это правда? Я понимаю, ты предложила не из-за
денег...
Андрей прикусил губу и с ужасом взглянул на меня.
Я потом поняла, что он не хотел упоминать о деньгах и
проговорился нечаянно.
— Я много думал о нем все эти годы. Я понял, что
с преступной небрежностью относился к нему — преступ
ной, потому что он искал среди нас того, кому мог бы
передать свой труд, свои мысли. А я даже не знаю, где
остались его работы? У тебя?
- ДаТеперь варницы были недалеко, а через распахнутые
настежь ворота, на фоне дымно-красного вырывающегося
откуда-то пламени, можно было рассмотреть темные фи
гуры неподвижных людей.
— И ведь он много сделал для тебя, я часто думал об
этом,— снова заговорил он.— И вот, когда он остался
один... Разумеется, это вздор, что он умер из-за кого бы
то ни было,— сказал он поспешно.— Но ты понимаешь...
мне было очень трудно, и, когда ты не ответила, я решил
больше тебе не писать.
Мы подошли к варницам. Под развалившимся навесом
женщины качали воду из колодца, и вдоль деревянного
желоба она бежала в варницу через дворик. Черный, мох
натый мужчина с палкой в руке стоял подле котла, в ко
тором варилась соль, и все вокруг было озарено мрачным
отблеском пламени.
Это было только начало нашего разговора, оборвав
шегося потому, что я была так ошеломлена, что в первую
198
минуту не нашлась, что ответить Андрею. Зачем Глафира
Сергеевна оклеветала меня? Она сочинила целую историю,
будто я долго умоляла ее оставить Павла Петровича на
мое попечение, уверяя, что буду беречь его. А потом, ко
гда старый доктор после ее отъезда остался один, я ни
разу даже не зашла к нему, и он тяжело болел и умер без
теплого слова, без помощи и без друзей. Все это она узна
ла будто бы от одного лопахинца, который был возмущен
моим поведением.
Поверила ли этой выдумке Агния Петровна? Оказы
вается, поверила. Это меня поразило! Все-таки Агния Пет
ровна знала и любила маму, и я привыкла уважать ее,
хотя и чувствовала, что в глубине души она слабый че
ловек и легко поддается чужому влиянию. А Митя? По
верил ли Митя?
Не помню, когда еще в жизни я с подобной энергией
обрушивалась на кого-нибудь, как в ту ночь — была уже
ночь — на Андрея.
Я рассказала все — никогда не думала, что у меня та
кая хорошая память!
Я рассказала, как Глафира Сергеевна потребовала,
чтобы Агния Петровна немедленно переехала в Москву,
разумеется, чтобы развязать себе руки. Как, жадно погля
дывая по сторонам, она снимала с антресолей всякую рух
лядь и потом долго торговалась со старьевщиком, который
даже плюнул, уходя, и сказал, что такую выжигу он встре
чает впервые. Как старый доктор молодел от надежды,
освещавшей его лицо, когда он читал мне письмо, начи
навшееся словами: «Дорогой Владимир Ильич». Как он
был потрясен отзывом какого-то Коровина. Как ему стало'
«некогда жить» и как перед смертью он манил кого-то
слабой рукой, но не было с ним той, кого он манил, а была
только одинокая девочка, не знавшая, чем облегчить его
последние минуты.
Я замолчала. У меня щеки горели, и было такое
чувство, что температура не меньше тридцати девяти.
Мы ничего нс ели с обеда, я хотела сварить кофе (мы
вернулись в баньку). Но Андрей почему-то не дал, и мы
молча, грустно съели страшно соленую селедку, пос
ле которой так захотелось пить, что я все-таки сварила
кофе.
Андрей заговорил, и наступила моя очередь слушать
его — слушать и волноваться, потому что то, что он рас
сказал, глубоко взволновало п заинтересовало меня.
199
Мне думалось, что это очень трудно — найти объясне
ние тому, что произошло четыре года назад в семействе
Львовых, но ^казалось, что совсем нетрудно! Нужно было
только одно: знать Глафиру Сергеевну, а Андрей знал ее
теперь куда лучше, чем я. Это был конец прежней семьи
во главе с Агнией Петровной и начало новой, в которой
главную роль Глафира Сергеевна, разумеется, отводила
себе. Тогда, в Лопахине, она лишь приступила к своей
задаче, может быть, немного решительнее, чем требовали
обстоятельства,—приступила и, совершив ошибку, немед
ленно свалила вину на меня. Андрей рассказывал об этом
немного иначе. Я угадывала каждый его намек с полу
слова. Он нарисовал портрет изменившейся, постарев
шей— «не узнать!»—Агнии Петровны, и за этим «не
узнать» я увидела Глафиру Сергеевну, уверенную, веж
ливо улыбавшуюся, в то время как глаза оставались непо
движно-мрачными на красивом, бледном лице: «Что ка
сается ваших, мамочка, дел...» Теперь она вела дом — и
вела, по словам Андрея, в высшей степени толково и
властно. Митя слушался ее, только в одном вопросе она
встретила решительное сопротивление и уступила после
долгой борьбы. Глафира Сергеевна настаивала, чтобы он
работал в частной лечебнице, которую открыл на Твер
ской какой-то крупный доктор-делец. Но Митя отказался,
объявив, что будет заниматься наукой. Он обработал свои
материалы по сыпному тифу, собранные во время войны,
и выступил с докладом, очень хорошим, так что ему пред
ложили работать сразу в двух институтах. И теперь Гла
фира Сергеевна даже довольна, что он решил заниматься
наукой, потому что он быстро выдвинулся и в прошлом
году защитил диссертацию.
— И ты знаешь, что о нем говорили? — с детским удив
лением сказал Андрей, как будто ему самому никогда не
пришло бы в голову то, что говорили о Мите.— Что
со времени Мечникова никто еще не нарисовал с та
кой смелостью картину будущего развития медицинской
науки.
В общем, оказалось, что Митя — талант, но Андрей
думал, что из него тем не менее едва ли получится толк,
потому что Митя разбрасывается и в конечном счете не
знает, что ему делать со своим талантом.
Я слушала, и у меня было странное чувство, что Митя
и Андрей поменялись местами, что Митя теперь стал
младшим братом, а Андрей — старшим. Никогда прежде
200
он не сказал бы, что Мите больше всего «мешает то об
стоятельство, что он прекрасный оратор» и что «у него
слишком много времени уходит на шум».
— Но постой,— вспомнил Андрей.— Ведь он же не
пременно хотел найти тебя в Ленинграде.
— Зачем?
— Я пересказал ему одну из дядиных лекций — по
мнишь, об Ивановском, и он хотел узнать, сохранились ли
у тебя дядины бумаги.
Он замолчал. На окне стояла консервная банка, из ко
торой торчали пробирки. Он машинально взял одну из них
и посмотрел на свет. Потом положил обратно, но остался
у окна. Это продолжалось долго — ол стоял и смотрел в
окно, за которым из белого сумрака северной ночи уже
вставал рассеянный утренний свет, а я сидела на табурете,
у стола, и молча рисовала рожи.
Андрей обернулся. У него было веселое лицо с сияю
щими глазами, удивительно светлыми, как всегда, когда
он волновался.
— Ах, не все ли равно? — сказал он.— В конце концов
что нам до Глафиры Сергеевны? Мне стыдно, что я мог
поверить ей, но ты понимаешь...
Мне захотелось поцеловать его, но я только встала и
протянула руки.
Мы вышли. Розовое утро вставало над горизонтом, и
все вокруг — деревенская улица, поднимающаяся в гору,
церковь, и церковная ограда, и женщины, развешивающие
на ограде белье,— все было окрашено в розовый цвет всех
оттенков — от нежного, чуть тронувшего неподвижные,
воздушные облака, до темного, начинавшегося у наших
ног и уходящего к далекой зубчатой линии кряжей.
Я взглянула на Андрея: полузакрыв глаза, подняв голову,
улыбаясь с детски торжественным, добрым выражением,
он смотрел туда, где поднимался утренний, чистый, как
будто умывшийся шар восходящего солнца.
Большой разговор
(Продолжение)
Все, что я услышала от Андрея, показалось мне
ким-то «сдвинутым» — фотографы называют это «не в
кусе». Должно быть, и вообще наши отношения с той
нуты, как мы встретились в Анзерском посаде, были
201
ка
фо
ми
«не
в фокусе», хотя мы, занятые с утра до вечера, лишь смут
но замечали это. Теперь все стало на место.
Новых больных давно не было, старые поправлялись.
Теперь мы с Андреем довольно часто гуляли, и он, можно
сказать, показывал мне Анзерский посад. Почти все дома
были украшены резьбой, коньками, теремками, и на не
которых были ставни, расписанные необычайно искусно.
Андрей успел познакомиться с северным народным искус
ством и так интересно рассказывал о нем, что можно было
заслушаться, тем более что я в этих вещах всегда разби
ралась слабо. Он собирал коллекцию — прялки, покрытые
орнаментом из звездочек и крестиков, переходящих в фи
гурки сказочных птиц, костяные ящички с крышками,
вырезанными как тончайшее кружево. Теперь ему вдруг
вздумалось подарить всю эту коллекцию мне, но я взяла
только вышитое полотенце, понравившееся мне своим
простым, изящным рисунком.
Словом, Анзерский посад был настоящим «музеем про
шлого», но за его фасадом, украшенным искусным орна
ментом, был, как сказал Андрей, куда более сложный
орнамент запутанных отношений, недоброжелательства,
злобы, обид. Полгода назад здесь организовалась «артель
по совместному рыбному лову». И какие "только несчастья
не обрушивались на эту артель! То бесследно исчезали
лучшие переметы, то сельсовет настаивал, чтобы артель
отдала один карбас для почты. Увеличить улов в два-три
раза можно было только одним способом: достать мотор
ный карбас, и Андрей с большим трудом выхлопотал в Ар
хангельске этот «трактор рыбных хозяйств». Но в разгар
путины мотор оказался сломанным, хотя артельщики бе
регли его как зеницу ока. Это была война, последователь
ная, беспощадная, и выиграть ее было трудно, тем бо
лее что Митрофан Бережной, известный на севере строи
тель судов, пользовался значительным влиянием в сель
совете. У него было по меньшей мере вдвое больше рыбо
ловецкой снасти, чем у всей артели, и он давным-дав
но в моторном карбасе отправлял в путину своих сы
новей.
О чем мы только не говорили с Андреем! Не год и не
месяц — нет, каждый день, прошедший с тех пор, как в
пролетке с откинутым верхом Андрей отправился в «бу
дущее», был рассказан. И мне все казалось, что еще про
должается, то обрываясь, то возникая, наш недавний ноч
ной разговор.
202
Иногда при этом разговоре присутствовала Машенька,
и смутная догадка, что она недаром прислушивается к
нему, приходила мне в голову, когда я смотрела на это
покорное, нежное лицо, на бледно-розовые, горящие сла
бым румянцем щеки. И я вспомнила, как Машенька рас
строилась, чуть не упала в обморок, когда Андрей делал
интубацию и трубочка вместе с брызгами кашля полетела
ему прямо в лицо. Потом он попросил Машеньку посве
тить — он осматривал мальчику горло,— и свечи озарили
такое взволнованное лицо, с такими заботливо мигающими,
полными тревоги глазами! Впрочем, в нашем дружеском
разговоре не было ничего, что Машенька не могла бы
слышать.
Больше ни слова не было сказано о Глафире Сергеевне.
Андрей лишь упомянул, что он написал Мите о нашей
встрече, предупредив, что через несколько дней я вер
нусь в Ленинград.
— В конце июля Митя будет в Ленинграде на съез
де,— объявил он.— И ты сама расскажешь ему эту исто
рию. Я написал ему только: «Ты услышишь то, что тебя
поразит». Но вот о чем я хотел предупредить тебя. Ему
будет очень тяжело, потому что он... Ты не представляешь
себе, как он ее любит!
Я кивнула.
— Тем более, он прекрасно поймет, что теперь между
мной и Глафирой Сергеевной не может быть никаких от
ношений. И вот еще. Я немного боюсь, что он выслушает
тебя и потом спросит: «Но где же сейчас находятся'бу
маги Павла Петровича? Они сохранились? Не кажется ли
вам, что давно пора вернуть эти бумаги родным?»
Я сказала холодно:
— Ну что ж! На этот вопрос не трудно ответить.
— Без сомнения. Ты ответишь, и вы поссоритесь.
А мне... Понимаешь, я очень не хочу, чтобы вы ссорились.
Нельзя сказать, что работа, которую поручил мне Ни
колай Васильевич, не удалась, но результаты получились
странные, причем не только с микробиологической, но и
просто с логической точки зрения.
В самом деле, Николай Васильевич сказал мне перед
отъездом: «Некогда я задумывался над стрептококками,
усиливающими дифтерию. А теперь подумайте вы». Но,
согласно моим опытам, стрептококк вовсе не усиливал
203
дифтерию. Напротив, можно было предположить, что
стрептококк и палочка, вызывающая дифтерию, находятся
в плохих отношениях и думают только о том, как бы при
чинить неприятность друг другу. Впрочем, из многих
стрептококков это неизменно случалось только с одним.
Зато он не только не усиливал, а понижал и даже в неко
торых случаях останавливал рост дифтерийного микроба...
Страшное известие о крымском землетрясении донес
лось до Анзерского посада; в газетах каждый день стали
появляться корреспонденции, фото, рассказы очевидцев.
Андрей тревожился о судьбе своего товарища, работав
шего в ялтинской больнице, и успокоился, лишь получив
от него телеграмму. Трудно было предположить, что и в
Ленинграде может произойти землетрясение, и еще труд
нее, что мое присутствие может его предотвратить, но я,
сама не зная почему, стала торопиться домой.
Вот так-то обстояли дела, когда однажды вечером в
баньку, где, надев на ночь халатик, я переписывала свою
работу, быстро зашел Андрей, положил передо мной
письмо, сказал каким-то глухим голосом «спокойной ночи»
и вышел. Сперва я подумала, что это письмо из Ленингра
да. Нет, на конверте было только написано: «Тане». Я ра
зорвала конверт.
«Милая, хорошая, дорогая Таня, мне страшно не толь
ко солгать тебе, но даже подумать о том, что ты можешь
мне не поверить,—вот почему я не хочу уверять, чтовсегда
любил тэбя, еще в Лопахине, хотя мне кажется, что лю
бил. Я спрашивал себя: а если бы мы не знали друг друга
с детских лет и здесь, в Анзерском посаде, встретились
впервые? Что изменилось бы? Только одно! Я не тер
зался бы так долго, проверяя себя, боясь принять за лю
бовь старую дружбу. Случалось, что я с испугом и изум
лением останавливался перед этим чувством — мне каза
лось, что ты никогда не полюбишь меня. Но были и ми
нуты неожиданного счастья, когда я был почти уверен,
что не нужно никакого письма, что еще одно слово, й ты
сама скажешь, что веришь в мою любовь и разделяешь ее.
Но время шло, и наконец мне стало страшно, что ты
уедешь, а мы так и не скажем друг другу этого послед
него слова. Теперь жду его от тебя.
Всегда твой Андрей».
204
Страшная минута
Я прочитала это письмо и, как будто за последней
страницей снова шла первая, не останавливаясь ни на
секунду, прочитала снова. Изумление, растерянность, не
ловкость, перемешанная с сожалением, налетели и закру
жились в душе. Мы были друзьями, и это была не мимо
летная, а верная, старая дружба, когда, ничего не скры
вая, можно рассказать о самых затаенных мечтах. Почему
же мне так трудно пойти к нему и сказать, что я смотрю
на него как на друга? Потому, что Андрей — добрый, ми
лый, стремящийся все на свете объяснить себе и другим,
Андрей, глазами которого я с детства привыкла смотреть
на самое главное в жизни, сразу окажется где-то далеко,
и я расстанусь с ним навсегда.
Я вскочила и стала ходить из угла в угол, крепко сжи
мая письмо в руке.
«Так, может быть, ты любишь его?»
Разумеется, если бы я любила кого-нибудь прежде,
можно было бы сравнить свои чувства тогда и теперь. Но
я только придумывала разные теории — вроде той, напри
мер, которую часто развивала Нине, что любовь — это та
кой же талант, как художество или наука. Нельзя ска
зать, что я не могу больше жить без Андрея, хотя, без
сомнения, буду смертельно скучать, когда мы расстанем
ся, да еще на неопределенное время. Здесь, в Анзерском
посаде, мы расставались на два-три часа, и меня уже тя
нуло посмотреть, что он делает и не нужно ли ему по
мочь, и в эту минуту он как раз приходил ко мне с этой
же мыслью! Но ведь этого все-таки мало, чтобы сказать
ему: «Да».
И мне представилось, что я вхожу в избу, где ночевал
со времени моего приезда Андрей,— прежде он жил и ра
ботал в баньке,— и останавливаюсь в дверях с протяну
тыми руками. О, с какой нежностью он сжимает их, це
лует и прикладывает к горящим щекам! И мы начинаем
говорить — быстро, бессвязно, неизвестно о чем, но о том,
что прежде касалось только его или меня, а теперь ка
сается нас обоих. Мы говорим о том, как станем работать
в этой маленькой баньке и как со временем она станет
настоящей лабораторией,— разве великие открытия не
приходят из глухих деревень? У меня нет никого, кроме
отца, который бесконечно далек от меня, а теперь у меня
будет муж. Муж — какое странное слово!
205
Утро вставало над Анзерским посадом, а я еще во
зилась со своими глупыми мыслями, которые то вспыхи
вали, то гасли в темноте, как освещенные пламенем
тени.
Так ничего и не придумав, но твердо зная, что сейчас
Андрей увидит меня и поймет, что я пришла, чтобы ска
зать ему: «Нет», я подошла к избе, в которой он ночевал,
и негромко постучала в окошко. Никто не ответил, только
в сердце, в ответ на этот осторожный стук, отозвалось та
кое же осторожное: «Нет».
«Спит»,—подумалось мне. Но Андрей всегда вставал
очень рано. Я постучала еще раз, потом поднялась на
крыльцо, загляпула в сени. Машенька, бледная, расстроен
ная, стояла в сенях.
— Что случилось?
— Андрей Дмитриевич заболел.
— Что с ним?
— Не знаю. Температура очень высокая. Сорок.
Это было ничуть не похоже на дифтерию, которая слу
чается у взрослых очень редко и протекает так легко, что
врачи часто даже путают ее с катаральной ангиной.
У Андрея не было кашля, горло почти не болело, он сво
бодно глотал, и вообще не было ничего, кроме головной
боли, сменявшейся время от времени пугавшим нас с Ма
шенькой возбуждением. Но температура каждый вечер
поднималась до сорока, а к утру резко падала, и это было
плохо, потому что у Андрея, несмотря на его сильное,
плотное сложение, оказалось маленькое — значительно
меньше нормального — сердце. Он с трудом переносил
жар, и я думала, что по этой причине. Впрочем, в течение
первых трех дней не произошло ничего особенного, кро
ме страшного спора, когда мы с Машенькой напали на
Андрея, чтобы он позволил впрыснуть ему сыворотку, а он
не дал. Три года назад на практике под Батуми он впер
вые захворал малярией, повторявшейся с тех пор каждое
лето. «Это малярия»,—упрямо повторял он, а когда мы
начали доказывать, что он легко мог заразиться хотя бы
от того мальчика, которому делал интубацию в день моего
приезда, оп смеялся и советовал нам заняться теорией
вероятности. В конце концов я все-таки впрыснула ему
сыворотку, но лишь па четвертый день, когда он потерял
сознание.
206
Не раз мне приходилось слышать бред: мама, напри
мер, несла околесицу при самом незначительном повыше
нии температуры. Но такого странного бреда я не слы
шала еще никогда.
То Андрею казалось, что он на вокзале, поезд опазды
вает, а нужно спешить. То он ждал экзамена — сейчас вы
зовут, а он не готов, не успел прочесть последнюю стра
ницу. Но все это было совсем не то, чего он действительно
ждал, когда возвращалось сознание.
— Опять наболтал? — приходя в себя, устало спраши
вал он, и у меня сердце разрывалось, когда я встречалась
с этими большими глазами на похудевшем лице.
«Ты уедешь, а мы так и не скажем друг другу послед
него слова»,— вот что я читала в его тревожном, неуве
ренном взгляде.
Но что я могла ответить, если именно теперь, в эти
ночи, сидя у его постели, в душной избе, при слабом све
те лампады, я поняла, что хотя он дорог мне, но все-таки
это не любовь, не любовь!
И мне чудилось, как по зимней, освещенной луной до
роге я еду в санях — не знаю с кем. С Митей? Может быть!
С тем, кого я люблю. Тихо вокруг, лес притаился под сне
гом. Мы едем — куда? Не все ли равно! Лишь бы долго
еще звенел колокольчик да снежный дымок вылетал
из-под ног лошадей. Лишь бы долго еще мелькали по сто
ронам дороги деревья, мохнатые, полусонные, под голу
бым светом луны. Лишь бы долго-долго еще он был ря
дом со мной. Заиндевевшая полсть сползает с колен, он
поправляет ее, кутает мои ноги: «Что, радость, счастье
мое? Озябла? Что молчишь? Скажи что-нибудь. Ты лю
бишь меня?» А я только смеюсь и говорю ему «нет», а
сама так люблю, что сильнее, кажется, любить невоз
можно...
— Вы устали, Таня? Я посижу у Андрея Дмитриеви
ча, а вы подите к себе.
И все исчезало. В темной избе я сидела у постели
больного, смутно белели на стуле вата, бинты. Машенька,
бледная, тонкая, бесшумная, осторожно будила меня.
Не знаю, когда она спала,— мне казалось, что совсем
не спала. В посаде было много работы, приходилось сле
дить за выздоравливающими, вести прием. Машенька по
могала мне, но это была лишь тень той энергичной, вни
мательной, нежной, мягко-настойчивой Машеньки, какой
она была у Андрея. Уходя от него, она переставала су207
ществовать. Она двигалась, разговаривала, ела, пила, но
это были движения и слова автомата.
Накануне приезжал врач из В—ска, долго осматривал
Андрея и сказал, что у него действительно малярия, со
единившаяся с катаральной ангиной. Я не возразила,
только пожала плечами, и в ответ он накричал на нас
за то, что мы до сих пор не отправили Андрея в боль
ницу, точно В — ск был под боком и не нужно было везти
тяжелобольного больше ста километров по неудобной
дороге.
— Нужно телеграфировать родным,— были единствен
ные разумные слова, которые я услышала от этого чело
века.
И я уже совсем собралась телеграфировать Мите, ко
гда Андрею вдруг стало гораздо лучше.
— Экой усач,— добродушно сказал он о в—ском докто
ре.— Вы его накормили?
И стал шутить над нашими опытами, по которым по
лучалось, что при помощи ангины можно лечить диф
терию.
— Но, чур, подопытного животного из меня не де
лать,— смеясь, сказал он.— Для этого мы слишком дав
но знакомы.
Он выпил чаю, съел сухарь и яйцо и потребовал, что
бы я рассказала о наших больных. Температура упала
к вечеру, впервые до нормы. Словом, это был совсем хо
роший день, и я подумала, что поступила очень умно, от
ложив телеграмму до завтра.
В девятом часу Андрей задремал, и Машенька стала
гнать меня, потому что прошлую ночь я так расстроилась
из-за в—ского доктора, что не спала ни минуты. Помнит
ся, вернувшись в баньку, я подумала: чего больше хочет
ся — есть или спать? И решила, что спать.
Должно быть, я очень устала за эти тревожные дни,
потому что прежде никогда не засыпала так скоро — точ
но упала в мягкую, темную пропасть.
Так было и в этот вечер. Но кто-то стал кричать надо
мной, едва я уснула,— вот что огорчило меня! Кто-то во
рвался в баньку, бросился ко мне и сказал взволнованным
голосом: «Проснитесь! Он умирает!»
Я открыла глаза. Машенька стояла подле меня, босая,
в платке, накинутом на голые плечи.
— Умирает! Ах, умирает!
— Что случилось?
208
— Умирает! — повторяла она.— Ах, плохо совсем!
Идите, идите!
Не знаю, что сталось со мной в эту минуту. Почему-то
я так сильно толкнула Машеньку, что она чуть не упала,
потом побежала на улицу и, вернувшись с порога, стала
искать в чемодане новую иглу для шприца.
Потом вспомнила, что отнесла ее Андрею еще третьего
дня, и бросилась к двери. Халатик, в котором я спала, за
цепился за торчавший в скважине ключ, я рванула ха
латик...
Андрей лежал без подушки, откинув голову, вытянув
шись, с полузакрытыми глазами. Уже наступило утро —
мне лишь показалось, что я почти не спала,— и как страш
но выступало его побелевшее лицо в этом резком утрен
нем свете!
В избе был беспорядок, одеяла лежали на полу,— оче
видно, хозяйка собралась застелить и не успела. Теперь
она стояла в стороне. Ребенок заплакал. Она торопливо
взяла его из кровати.
— Андрей, что с тобой? Тебе дурно? Открой глаза!
Да очнись же! Ты слышишь меня?
Как будто в моей воле было остановить то страш
ное, что приближалось к нему и уже таилось в этих бро
шенных на пол одеялах, в том, что хозяйка, сурово
потупясь, качала ребенка,— так я гладила и целовала
Андрея.
— Дорогой мой, радость моя! — Мне было все равно,
что говорить, лишь бы это были самые ласковые слова на
свете.— Вздохни глубже! Ты слышишь меня? Да разве я
позволю, чтобы тебе стало хуже! Машенька, глупая, на
пугала меня.
Нужно было немедленно впрыснуть камфору, и я за
кричала Машеньке, чтобы она приготовила шприц. Но у
нее так дрожали руки, что я вырвала шприц и стала го
товить сама, очень медленно, потому что у меня тоже дро
жали руки. Но все же, хотя и неловко, я впрыснула ему
камфору.
— Отходит! — перекрестившись, прошептала хозяйка.
Не помня себя, я накинулась на нее и на Машеньку и
выгпала их, а сама распахнула окно и встала на колени
у постели Андрея.
Что еще сказать ему? Что сделать, чтобы он очнулся,
открыл глаза, чтобы не белела так страшно мертвая, точ
но очерченная мелом челюсть?
209
— Ты слышишь меня? Мне было трудно ответить на
твое письмо, потому что я еще никогда никого не люби
ла. Я не спала до утра, когда прочитала его, все думала
о том, что ведь у меня нет никого, кроме тебя! Я люблю
тебя. Ты слышишь? Я останусь с тобой!
Андрей вздохнул. Веки дрогнули, поднялись. Он услы
шал меня. Мне показалось, что он улыбается, и я залилась
слезами. Они закапали прямо на лицо Андрея, я испуга
лась, вытерла, но против моей воли они продолжали ка
пать все время, пока я перекладывала его, ставила градус
ник, слушала сердце, которое с каждым ударом стучало
все громче, точно вернувшись откуда-то издалека.
Весь следующий день я провела не отходя от Андрея;
у него была такая слабость, что приходилось кормить его
с ложечки —• он не мог поднять руку. Болтливость вдруг
овладела им, он говорил, говорил чуть слышным голосом
п тут же засыпал на полуслове. Я дала ему воды, холод
ной, чистой, прямо из колодца, он выпил несколько ложе
чек и сказал со счастливой улыбкой: «Как вкусно!» Ре
шительно все приводило его в умиленное состояние;
на маленькую дочку хозяйки он смотрел влажными от
радости глазами. Это было выздоровление. Согласно
учебнику инфекционных болезней Розенберга, над ко
торым я сидела еще совсем недавно, после опасного кри
зиса часто наступает «сверхчувствительное состояние
духа».
Ни эти дни, ни потом, когда Андрей стал садиться,
у меня не было ясного представления о том, что же, соб
ственно говоря, произошло между нами. Ничего не про
изошло! Просто я растерялась, увидев его лицо с просту
пившей челюстью,— насмотрелась на эти челюсти в ана
томическом театре! — и наговорила со страху множество
ласковых слов. Но что-то произошло — иначе почему
же теперь, едва я входила к нему, мы оба начинали чув
ствовать какую-то перемену, заставлявшую нас как бы
немного стесняться друг друга? Вольно или невольно,
по я обещала Андрею, что стану его женой, и это обе
щание приходило ко мне — именно приходило, как че
ловек,— каждую ночь, едва я оставалась одна. И два
«я» — одно разумное, хладнокровное, а другое порывис
тое, взволнованное — начинали вести между собой раз
говор.
210
«Ты знаешь Андрея много лет,—говорило первое,, ра
зумное «я».—Благороднее, добрее, умнее .ето ты еще ни
кого не встречала».
«Но ведь придет день,—я робко возражала себе,—ко
гда мне придется сказать Андрею, что это лишь полу
правда?»
«Проходят годы, и полуправда становится правдой. Вы
будете идти вперед, поддерживая друг друга, учиться и ра
ботать. А Митя?» — вдруг подумалось мне.
И мне вспомнилось, как я провожала Митю к Гла
шеньке, когда он приехал в Лопахин после гражданской
войны, и как, узнав его, она крикнула низким, зазвенев
шим голосом: «Митя!» — и как потом я бежала по спящим
пустынным улицам... «Когда, переправившись через Анзерку, я без сил лежала на мокром песке и близость гибе
ли прогнала все, чем я жила до сих пор,— думалось мне,—
почему я стала думать о Мите?»
Пора было возвращаться в Ленинград, я бы давпо
уехала, если бы не болезнь Андрея. В середине августа
должен был состояться в Ленинграде Всесоюзный съезд
бактериологов и санитарных врачей, и мне хотелось по
бывать на нем, тем более что Николай Васильевич должен
был выступить с докладом.
На письмо Андрея Митя ответил, что будет очень рад
услышать от меня «то, что его поразит». Он собирался
на съезд и спрашивал, буду ли я в середине августа в Ле
нинграде.
Но были и другие, не менее важные поводы, застав
лявшие меня торопиться. Николай Васильевич должен
был договориться в деканате, чтобы моя командировка
считалась практикой между четвертым и пятым, курсом.
С обычной беспечностью он не сделал этого, и теперь, как
мне писала Оля Тропинина, мой перевод на пятый курс
встретил неожиданные затруднения. Давно пора было на
вестить отца, который писал, что «Авдотья Никоновна
тяжело больна и все надеется, что ее вылечит Таня». Не
обходимо было съездить в Лопахин и по другой причине:
я должна была привезти и отдать Мите чемодан с бума
гами старого доктора, хранившийся у отца.
Машина из В—ска должна была прийти рано утром, и,
уложившись, я обошла всех своих пациентов. Андрей си
дел на постели в белой рубашке с открытым воротом, из
которого торчала трогательная похудевшая шея. Ежик его,
всегда аккуратно подстриженный, торчал во все стороны.
211
— Жаль, что мне не удастся приехать на съезд,— ска
зал он.— Правда, Молчанов (это была фамилия заведую
щего здравотделом) мог бы отпустить меня в августе. Ведь
я все-таки болел тяжело.
— А может быть, согласится?
— Едва ли... Таня,— помолчав, продолжал Андрей,—
мы с тобой еще не говорили... как все будет. Ты пони
маешь, о чем я говорю?
Я ответила спокойно:
— Да, понимаю.
— Но вот что я хотел сказать тебе. Меня мучает одна
загадка, которую я, может быть, уже разгадал. Ведь
ты...— он волновался,— ведь ты ответила на мое письмо,
правда?
— Ну, конечно.
— Понимаешь, мне пришло в голову, что так ласково
ты никогда не говорила со мной до той ночи. Скажи,— и
он взглянул мне прямо в лицо,— ты испугалась, что я уми
раю, и потому сказала мне...
— Нет.
Машенька зашла, извинилась, убежала, и мы загово
рили о чем-то другом. Не знаю, заметил ли Андрей, что
у нее заплаканные глаза. Должно быть, заметил, потому
что задумался, не выпуская из рук мои руки.
— Знаешь, о чем я думаю? — сказал он, когда я нако
нец стала прощаться.— Что я все-таки плохо знаю тебя.
Вот сейчас, например, мне все кажется, что ты расстроена,
не уверена, говоришь и не слышишь себя. Я ошибаюсь?
— Конечно.
В избе никого не было, мы обнялись, и я крепко поце
ловала Андрея. Никого мне не нужно было, кроме него,—
такого милого, доброго, красивого,— я все время забыва
ла, что он очень красивый. Конечно, я люблю его. Как же
еще назвать ту теплоту в моем сердце, которая принад
лежала только Андрею и которую я начинала чувствовать,
едва вспоминала о нем?
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ПРОЩАНИЕ С ЮНОСТЬЮ
Возвращение
Не знаю почему, вернувшись в Ленинград, я никому
не сказала, что выхожу замуж. Может быть, потому, что
это выглядело немного смешно: поехала на эпидемию и
212
через месяц вернулась невестой. Но была и другая при
чина: еще в поезде все происшедшее между мной и Анд
реем в Анзерском посаде отодвинулось от меня, но не на
зад, а вперед, точно мое обещание стать его женой должно
было осуществиться лет через десять. Это беспокоило
меня, но что я могла поделать со своей глупой душой?
«Вот это — сейчас,— думала я, перебирая свои дела, кото
рых накопилось множество за то время, что я не была в
Ленинграде,— а это — потом». Сейчас мне нужно явиться
с отчетом на кафедру, с оправданиями к декану. На от
крытом собрании комсомольской организации института
мне предстояло в самое ближайшее время выступить с
докладом о поездке в Анзерский посад. Среди этих дел
и забот мне смутно мерещилась встреча с Митей, если он
приедет на съезд.
Это было открытое собрание комсомольской организа
ции, но пришел почти весь курс — только что съехались
после каникул,— и я инстинктивно почувствовала, что
непременно должна коснуться тех вопросов, которые не
могли не волновать студентов, кончающих медицинский
институт. Накануне я заходила в комитет к Леше Дмит
риеву, но он, не знаю почему, снова отложил разговор,
который должен был состояться еще до моей поездки. Это
тоже взволновало меня. Дмитриев вел собрание, и я пой
мала себя на том, что во время доклада несколько раз
с волнением обернулась к нему.
У меня был план, и я говорила по пунктам, кажется,
связно, а между тем товарищи потом сказали, что полу
чилось несоответствие между научной и общественной
стороной доклада. Я сама почувствовала это, когда вдруг
поняла, что моих товарищей, студентов пятого курса,
больше интересует работа молодого врача на такой дале
кой окраине, как Анзерский посад, чем меры борьбы с
дифтерией, о которых можно было прочесть в учебнике
инфекционных болезней.
Это стало окончательно ясно, когда, отвечая на какойто вопрос, я стала говорить об Андрее. Я сделала это с
невольным чувством, что все сейчас догадаются, почему
я покраснела, смутилась, почему говорю о «местном вра
че» в каком-то неестественно свободном тоне. Но ничего
не случилось, и я вскоре совершенно овладела собой.
Я рассказала о том, что Андрею приходится заниматься
далеко не одной медициной, но, например, и делами ры
боловецкой артели. Я упомянула о Митрофане Бережном,
213
сидящем над книгами времен Адексея Михайловича, глу
боко убежденном в полной незыблемости своего страшного
мира.
Вечером я зашла в ячейку, и Лешд Дмитриев ска
зал, что всем очень понравилось мое выступление. Я спро
сила:
— А наш разговор?
И он ответил улыбнувшись:
— А теперь разговора не будет.
Молодой китаец, спускавшийся с лестницы на кафед
ре микробиологии,— это был приемный сын Николая Ва
сильевича,— добродушно улыбаясь, сказал, что отец за
нят, у него московские гости. Я пошла в деканат, верну
лась — гости еще не ушли. Я получила стипендию, за
бежала в профком, узнала новости и среди них одну
неприятную: что у Лены Быстровой очень болен отец. Го
сти сидели и, судя по голосам, доносившимся из-за двери,
не собирались скоро уходить. Что делать? В маленькой
комнатке перед кабинетом Николая Васильевича стояли
его коллекции, и я в сотый раз стала рассматривать ка
ких-то странных кукол с опахалами и костяных обезьян.
Вдруг дверь распахнулась, и Заозерский, оживленный, с
растрепанной бородкой, в новом костюме, в белой рубаш
ке, открывшейся на полной груди, вошел и, обернув
шись, крикнул с порога:
— И будет прав, потому что это типичнейший нэпман
от науки... А, путешественница! — сказал он, увидев ме
ня.— Ну, как дела? Давно вернулась?
Он называл меня то на «вы», то на «ты».
— Вчера, Николай Васильевич. Я вам писала.
— Получил и ничего не понял... Вот извольте,— ска
зал он, взяв меня за руку и ведя в кабинет.— Сия деви
ца утверждает, что ею открыт стрептококк, который по
давляет палочку Леффлера. Каково, а?
В кабинете было накурено, дым медленно уходил в от
крытое окно, и везде стояли цветы — Николай Васильевич
сам покупал и ему постоянно дарили цветы. Круглый
стол, на котором обычно лежали в беспорядке журналы
и книги, был накрыт, и за этим столом, уставленным за
кусками, вином и цветами, сидел, улыбаясь, Митя. На
право и налево от него были какие-то курившие, смеяв
шиеся и уставившиеся на меня с любопытством люди.
214
Но почему-то с полной отчетливостью я увидела только
Митю...
— Рекомендую,— говорил между тем Николай Ва
сильевич,— способная девушка, возжелавшая, несмотря
на мои уговоры, вкусить от горького плода науки. Только
что вернулась с дифтерийной эпидемии в Анзерском поса
де. Ее зовут Таня,— объяснил он, точно я была малень
кая и стеснялась назвать себя.— Мы слушаем вас. Что вы
думали сделать и что сделали? Ну-с?
Я смутилась и стояла, не поднимая глаз, но, когда Ни
колай Васильевич произнес мое имя, быстро взглянула
на Митю. Он поставил бокал на стол, поспешно встал
и посмотрел на меня, вежливо улыбаясь. Не узнал?
Но это продолжалось не больше минуты. Я заговорила,
и, как бы не веря глазам, он стал всматриваться...
Потом отвел взгляд, и на лице появился холодный от
тенок.
— Почти ничего не сделала, Николай Васильевич. От
везла сыворотку и помогла местному врачу впрыснуть ее
больным и здоровым. Вот и все.
— Молодец! — с удовольствием сказал Николай Ва
сильевич.— Ай, девица! Хороша, а?
— Что касается палочки Леффлера,— продолжала
я,— то вы посоветовали мне...
И, повторив слово в слово то, что советовал мне
Николай Васильевич, я рассказала, каким образом его
предположение привело меня к обратному результату.
Сперва голос пемного дрожал и делалось то холодно, то
жарко, но потом я совершенно успокоилась и, кончая,
подумала, что лучше рассказать было почти невозмож
но. Впрочем, однажды меня уже обмануло подобное
чувство!
Меня слушали внимательно, особенно Митя. Зато Ни
колай Васильевич совершенно не слушал, только посмат
ривал на гостей и с довольным видом похлопывал себя
по колену.
— Ну что, какова? — спросил он, когда я замолча
ла.— Вот тебе и дивчина! Выходит, стало быть, что па
лочка Леффлера...
И в две минуты он доказал, что мне не удастся под
твердить результаты, если опыт будет поставлен более
точно. Не глядя на меня, Митя стал возражать Николаю
Васильевичу, и загорелся спор, да такой, как будто оба
215
только и ждали удобного случая, чтобы с ожесточением
наброситься друг на друга.
Сначала я кое-как следила за спором, потом запута
лась и только ждала с ужасом, что сейчас Николай Ва
сильевич или Митя обратятся ко мне и окажется, что я
просто невежда.
Обо мне спорщики забыли так надолго, что, постояв
немного посреди комнаты, я тихонько отошла и присела
на ручку кресла.
Они спорили, а я смотрела на Митю, и впервые мне
пришло в голову, что я почти не знаю его. В самом деле,
если бы до сих пор мне никогда не случалось встречаться
с ним, что я сказала бы об этом человеке?
Нижняя часть его лица была решительная, даже жест
кая, а глаза задумчивые, с рассеянным, добрым выраже
нием. Он мало изменился после Лопахина, хотя пополнел
и стал казаться еще выше. По-прежнему он держался повоенному прямо, теперь, когда он был в штатском, эта
манера стала еще заметней. В нем было что-то отталки
вающее и одновременно притягивающее.
Но самым главным в Мите была все-таки энергия, ко
торая в ту минуту, когда я следила за ним, выражалась,
во-первых, в том, чтобы победить Заозерского в споре, а
во-вторых, чтобы не поссориться с ним. Несколько раз он
был готов вспылить и удержался с трудом.
Только одно я поняла в этом затянувшемся споре:
Митя намеревался выступить на съезде против какого-то
профессора Крамова, а Николай Васильевич заклинал
Митю не выступать.
— Это не человек, а елейный удав,— сказал он,— ко
торый хоть через десять лет, но подберется и непременно
задушит.
Наконец Николай Васильевич вспомнил обо мне.
— Таня, садитесь к столу,— ласково сказал он.— На
ливки рюмочку! Наша, чеботарская, земляки прислали!
Я поблагодарила и отказалась.
— Да вы не чинитесь! Вы думаете, профессора, то да
се. А мы не профессора, мы тоже студенты, только ста
рые. Учимся, спорим, шутим, а где лучик света блеснет,
туда и бросаемся, ей-же-ей! Як барани!
Все засмеялись, и я тоже, но все-таки не села к сто
лу, тем более что московские гости собрались уходить. Ни
колай Васильевич крепко пожал мне руку и велел завтра
принести отчет и работу на кафедру.
216
Митя притворился, что не узнал меня! Даже об Андрее
не спросил, хорош! Положим, он не знает, что Андрей
болел. Все равно мог бы. поинтересоваться братом. Лад
но же! Вот что я сделаю: бумаги Павла Петровича от
правлю из Лопахина в Москву ценной посылкой, а лич
ные письма оставлю себе. Павел Петрович велел сжечь
эти письма, так что я не обязана отдавать их кому бы то
ни было и тем более Мите! Мите, который думает, что я
нанялась ухаживать за старым доктором, а потом отпра
вила его в Инвалидный дом! Мите, который уверен, что
за деньги я продала свою самую дорогую привязанность
в жизни! Удивляясь тому, что хотя я рассердилась на
Митю, но в глубине души была довольна, что он не по
нравился мне, я нашла казначея нашей коммуны, отдала
ему стипендию и побежала домой.
Должно быть, мы вышли из института одновременно,
только я — из ворот, а Митя — из главного здания, потому
что он вдруг оказался в двух шагах позади меня.
— Одну минуту!
Я подождала, и мы пошли к площади Льва Толстого.
— Мне было неудобно говорить с вами у Николая Ва
сильевича,— сказал; он вежливо, но, как мне показалось,
с оттенком презрения.— Вам передавали? Весной я захо
дил к вам в общежитие.
— Нет, не передавали.
Я так и кипела.
— Признаться, вас трудно узнать. В Лопахине вы
были маленькой девочкой, а теперь... Необыкновенно пе
ременились и похорошели...
Нужно было ответить с ироний: «Благодарю вас». Но
ирония не получилась бы, потому что я была очень сер
дита.
— Вы, кажется, намеревались о чем-то говорить со
мной? Полагаю, моя наружность не относится к теме этого
разговора?
Он искоса взглянул на меня.
— Да, я хотел говорить с вами. Вы находились при
Павле Петровиче в последние дни его жизни. Скажите,
когда он скончался, у кого остались его рукописи? У вас?
- Да.
— А вы не думаете,— и Митя слово в слово сказал ту
самую фразу, которой так боялся Андрей,— что давно
пора вернуть их родным?
Я ответила:
217
— Вы правы. И я сделала бы это, если бы не боялась,
что родные Павла Петровича отнесутся к его рукописям
с таким же возмутительным пренебрежением, как и к нему
самому.
У меня нечаянно получилось так складно. Впрочем, от
злости у меня всегда появляется дар говорить совершен
но свободно. Митя изумился:
— Что такое?
— Сейчас объясню,— ответила я хладнокровно.— Но
прежде позвольте узнать, почему вы не спрашиваете о здо
ровье вашего брата? Или вас не интересует, что неделю
тому назад он был при смерти и что, уезжая, я оставила
его еще в постели?
Это была минута, когда я убедилась в том, что Митя
очень любит Андрея. Он побледнел, остановился и вдруг
так сильно схватил меня за руки, что я чуть не закрича
ла от боли.
— Как при смерти?
— Теперь ему лучше, гораздо лучше!
— Что с ним было? Дифтерия?
— Если дифтерия, то какая-то не типичная,— ответи
ла я, чувствуя, что мне приходится отвечать за болезнь
Андрея, и сердясь на себя за это глупое чувство.— Он сам
предполагал малярию.
— Но как он сейчас?
— Поправляется! Встанет через неделю.
— Почему же он не написал мне о своей болезни!
Я получил от него письмо перед самым отъездом.
— Это какое письмо? — спросила я сердито.— В кото
ром он написал: «Ты услышишь то, что тебя поразит»?
Мы давно прошли мимо моего общежития и с площади
повернули на улицу Красных Зорь — так Кировский про
спект назывался в двадцатых годах.
Последние слова я подчеркнула, и Митя, помолчав,
взглянул на меня сверху вниз — в буквальном и перенос
ном смысле.
— Слушаю вас.
Мы как-то не ко времени поговорили о болезни Анд
рея, и теперь было трудно найти прежний сердитый, уве
ренный тон, помогавший мне держаться свободно. Но это
«слушаю вас» было сказано таким равнодушным голосом,
что я опять закипела:
— Начнем с того, что мне бы хотелось, чтобы при на
шем разговоре присутствовала Глафира Сергеевна.
218
— Вот как?
Митя вздрогнул или мне показалось? Впрочем, сразу
же взял себя в руки.
— Ну что же, это нетрудно устроить,— сказал он.—
Глафира Сергеевна со мной в Ленинграде и даже (он
взглянул на часы) сейчас ждет меня в гостинице. Отло
жим наш разговор на десять минут, и вы можете при ней
изложить то, чем намерены меня поразить.
Глафира Сергеевна
До мечети мы шли пешком, и Митя, пожалуй, мог
бы спросить у меня не только о том, давно ли по улице
Красных Зорь стал ходить автобус. По крайней мере,
на его месте я отнеслась бы с интересом к девушке, кото
рая только что вернулась из Архангельской области, где
работала полтора месяца с его родным братом, у которой
хранились рукописи старого доктора и которая могла рас
сказать о них (и о нем) больше всех на свете. Но что
все это значило, думалось мне, по сравнению с владев
шим Митей чувством презрения. Еще бы! Он видел перед
собой лицемерку, упросившую, чтобы старый, слабый,
больной человек был оставлен на ее попечении, а потом
бросившую его без присмотра. Хорошо же!
У Глафиры Сергеевны сидел гость — пожилой человек,
с круглой лысеющей головой, которую он держал немного
набок, с бледными висячими щечками и пухлыми улыбаю
щимися губами. Когда Митя, пропуская меня вперед, от
крыл дверь, этот человек встал, а Глафира Сергеевна, си
девшая на диване в нарядном японском халате, спокойно
повернула голову. Без сомнения, она узнала меня с пер
вого взгляда.
— Здравствуйте, Валентин Сергеевич,— сказал Ми
тя.— Вот, Глашенька, узнаешь? Старая знакомая, Тать
яна...
— Петровна,— сказала я.
— Садитесь, Татьяна Петровна! Мы помешали?
Гость улыбнулся.
— Напротив. Дмитрий Дмитрич, рассудите нас. Гла
фира Сергеевна утверждает, что в ленинградских театрах
можно умереть от скуки. А я вчера был в Большом дра
матическом на «Заговоре императрицы»,— прекрасный
спектакль, уверяю вас! Вместо доказательства, Глафира
Сергеевна, позвольте завтра прислать билеты?
219
— Я не говорила, что можно умереть,— возразила
Глафира Сергеевна,— но в сравнении с Москвой здесь
как-то надуто играют.
По-моему, так нельзя было сказать: «надуто играют».
— Нет, вы положительно неисправимы! Москва и Мо
сква! А белые ночи? А Нева, Эрмитаж?
И он продекламировал:
В гранит оделася Нева,
Мосты повисли над водами,
Темно-зелеными садами
Ее покрылись острова.
— Помните?
— Разумеется,— сказала Глафира Сергеевна так то
ропливо, что я невольно подумала: «Ничего ты не по
мнишь».
И снова они стали сравнивать московские и ленинград
ские театры. Гость похвалил Акдраму, бывший Алексан
дрийский, а Глафира Сергеевна сообщила, что она была
на спектакле «В царстве скуки» и зрители утверждали,
что игра актеров вполне оправдала название. Время от
времени она почему-то брала в руки лежавшую перед ней
книгу — очевидно, эта книга имела отношение к Алек
сандрийскому театру.
Я волновалась, но, может быть, именно поэтому за
метила многое, на что при других обстоятельствах не об
ратила бы никакого внимания. Во-первых, я заметила,
что Глафира Сергеевна изменилась — прежде была тон
кая, гибкая, а теперь пополнела, и на шее, под самым
подбородком — я все рассмотрела! — появилась большая
морщина. Несмотря на свой гордый вид, она держалась
напряженно, точно в глубине души не была уверена, что
имеет право сидеть в этом прекрасном номере гостиницы
и разговаривать с такими умными, образованными людь
ми. Во-вторых, я заметила, что Мите не нравится этот
слащавый гость и еще меньше нравится, как ведет себя
с ним Глафира Сергеевна. В самом деле: она уронила
платочек, гость подхватил, подал. В ответ Глафира Сер
геевна протянула руку — и он элегантно поцеловал ее.
В-третьих, я поняла, что невольно попала в круг ка
ких-то сложных, запутанных отношений. Это чувствова
лось и в том, что гость говорил слишком неторопливо, и
в том, что Митя почти откровенно ждал, когда он уйдет,
и в том, что Глафира Сергеевна делала вид, что не заме
чает Митиного недовольства, хотя оно было буквально
220
написано на его сердитом лице. Вообще все притворялись,
но особенно Глафира Сергеевна, которой нужно было еще
показать, что она с глубоким равнодушием относится к
тому, что некая Татьяна Петровна сидит в углу, терпели
во ожидая окончания разговора. «Зачем явилась ко мне
эта мерзкая девчонка в выцветшей жакетке, в заштопан
ных чулках? О чем собирается говорить со мной? Неуже
ли об этом?» Я была готова прочитать ее мысли.
Между прочим, чулки были заштопаны выше колен,
но я все время чувствовала эти местечки, точно были за
штопаны не чулки, а ноги.
Гость все говорил, вежливо, длинно и льстиво,— так
преувеличенно льстиво, что я даже подумала, что он
смеется над Митей. По-видимому, это был один из мик
робиологов, приехавших на съезд, но, как и Львовы, за
две недели до съезда. Эти две недели — так я поняла из
прощальных, незначительных фраз — решено было посвя
тить осмотру Ленинграда, в котором Глафира Сергеевна
еще никогда не была.
— Зачем он приходил? — сердито спросил Митя, ко
гда за гостем наконец захлопнулась дверь.— Ведь ты
знаешь, что я не выношу этого святошу. Вот уж действи
тельно «елейный удав»! Кстати, Заозерский только что
сказал, что он собирается выступить против меня на
съезде.
Глафира Сергеевна пожала плечами.
— А ты можешь представить, что я узнала об этом
прежде тебя? И пригласила Крамова именно для того,
чтобы...
— Что такое?
Я бы, кажется, спряталась под кровать, если бы Митя
вдруг двинулся на меня с таким сердитым лицом.
— Я тысячу раз просил тебя не вмешиваться в мои
дела! — закричал он. У него губы не слушались.— Неуже
ли ты не понимаешь, что это ставит меня в ложное поло
жение?
— Ты, кажется, забыл, что мы не одни,— значитель
но произнесла Глафира Сергеевна.
— Простите! — Митя резко повернулся ко мне.
— Может быть, мне уйти, Дмитрий Дмитрич?
— Нет, нет! Говорите, пожалуйста. Глаша, Татьяна
Петровна только что вернулась из Анзерского посада. Анд
рей тяжело болел, но сейчас ему лучше. Они вместе ра
ботали на дифтерии. Мы вас слушаем, Татьяна Петровна.
22J
— Видите ли, в чем дело,— начала я, рассчитывая
(как это постоянно случалось со мной на экзаменах), что
мне удастся успокоиться через несколько минут,— мы
встретились с Андреем случайно, и лишь благодаря этой
случайности я узнала, что меня обвиняют в том, что я на
нялась за деньги ухаживать за Павлом Петровичем, а по
том, когда Глафира Сергеевна уехала...
— Никто вас не обвиняет,— поспешно возразила Гла
фира Сергеевна.—Да и вообще, что за вздор! Когда это
было?
— Не так давно, чтобы я забыла, как вы вели себя по
отношению к нему.
Митя с изумлением повернулся к жене. Она ничего
не ответила, только поджала губы и взглянула на меня
исподлобья.
— Если бы вы были тогда в Лопахине, Митя,— про
должала я, забыв, что все время называла его «Дмитрием
Дмитриевичем»,—вы были бы возмущены не меньше, чем
я. Вот теперь вы интересуетесь его трудами и даже ду
маете, что они могут понадобиться вам для какой-то ра
боты. Где же вы были, когда он умирал, один, без друзей
и родных? И ведь он ничего не требовал! Да и вообще
разве хоть одну минуту он думал о себе? Он писал о своей
работе Ленину...
Я остановилась, потому что нужно было успокоиться,
но Митя только переспросил с удивлением: «Ленину?» —
и я снова помчалась во весь опор, не разбирая дороги.
— Да, да! И это письмо было бы закончено и отправ
лено, если бы вы взяли на себя труд хоть взглянуть в те
рукописи, которые я, по вашему мнению, не имела права
оставить себе. Но я пришла, чтобы сказать о другом. Гла
фира Сергеевна оклеветала меня. Я требую, чтобы она
немедленно, в вашем присутствии, отказалась от этой кле
веты и признала, что она свалила свою вину на меня.
Еще далеко не наступила та минута, когда я должна
была понять, что правду трудно доказывать именно пото
му, что она не требует доказательств. Каждое слово, из
которого состояла эта пылкая речь, казалось мне настоль
ко неопровержимым, что я была уже почти готова про
стить Глафиру Сергеевну... «Сейчас расплачется!» —
с торжеством подумалось мне. Но Глафира Сергеевна не
расплакалась.
— Вы кончили? — спросила она.— Так вот, Дмитрий,
должна тебе сказать, что я не намерена разговаривать с
222
этой...— она не нашла слова,— только скажу, что удивля
юсь, зачем ты привел ко мне эту...— Она нарочно все вре
мя называла меня просто «эта».— Чтобы меня оскорбить?
Так я тебе скажу, что дело не только в том, что она из
милости жила у соседки и надеялась захватить комнату
Павла Петровича со всеми его вещами. Здесь был еще
один подлый расчет. Скажите, товарищ... как вас там зо
вут? — сказала она с отвращением,— где письма артистки
Кречетовой, которые оставил вам Павел Петрович?
Митя спросил тревожно: «Какая Кречетова?» — и я
почувствовала с ужасом, что он и Глафира Сергеевна —
это одно, а я — совершенно другое. За этой мыслью так же
быстро промелькнула другая: «Она стащила у меня эти
письма!»
— Где? — переспросила я хладнокровно.— В Лопахи
не оставлены на хранение.
— Вот как! Оставлены на хранение? — И Глафира
Сергеевна взяла со стола книгу, о которой я прежде по
думала, что она имеет отношение к Александрийскому
театру.— Вот они! — Она швырнула мне книгу.— Изда
ны! Теперь вы посмеете утверждать, что не продали их?
Я стояла далеко от нее, и книга упала на пол. Митя
сделал шаг, но я опередила его. «Письма О. П. Кречето
вой к неизвестному», не веря глазам, прочла я на белом
переплете.
— Ничего не понимаю,— пробормотал Митя.
— Знаешь, Кречетова, артистка! Да я тебе потом рас
скажу! Но какова же низость — узнать, что среди бумаг
старика имеются личные письма! Разнюхать, что они
имеют какую-то ценность! Найти издателя и продать ему
эти письма. И эту..,— Глафира Сергеевна с трудом удер
жалась от грубого слова,— ты приводишь ко мне?
Впервые в жизни навстречу мне двинулась такая от
кровенная, смелая, поражающая своей меткостью ложь —
не мудрено, что я растерялась. Нужно было повернуться и
уйти. Но в ту минуту с острой, почти болезненной ясно
стью я увидела полное лицо Раевского с моргающими гла
зами и услышала его голос, говорящий: «Мне нужны эти
письма. Идет? Задаток — сегодня!» И как будто я взяла
задаток и обещала украсть эти письма — так я залепетала
что-то, обращаясь не к Глафире Сергеевне, а к Мите. Ка
кое-то жестокое выражение возникло у него на лице, про
мелькнуло в глазах, и это выражение, как ножом, резнуло
меня по сердцу.
223
— Вы верите ей? — закричала я.
Он отвернулся, и я выбежала из номера, не помня себя,
с единственной мыслью — не заплакать перед этой страш
ной женщиной, глядевшей на меня тяжелыми, поблески
вающими глазами.
Письма к неизвестному
Я сказала, что впервые в моей жизни навстречу мне
смело двинулась ложь. В течение первых трех дней после
моего возвращения произошло так много событий, точно
кто-то долго собирал их в огромную корзину, а теперь
опрокинул ее на меня без предупреждения — это тоже
случилось со мной впервые. Среди этих событий были
важные и не особенно важные, и, чтобы отличить одни от
других, нужно было остановиться, оглядеться, подумать.
Куда там! Только один предмет я видела перед собой:
книгу под названием «Письма О. П. Кречетовой к неиз
вестному». Наконец мне удалось купить ее у букиниста
на Литейном проспекте.
Пожалуй, это было не совсем обыкновенное зрелище:
девушка, которая, не обращая ни малейшего внимания
на оклики извозчиков, на свистки милиционеров, шла по
улицам Ленинграда с раскрытой книгой в руках. Дважды
она чуть не попала под лошадь. Она сталкивалась с про
хожими. На углу Семеновской с ней поздоровался това
рищ по курсу — она его не узнала...
Письма, которые старый доктор просил сжечь после
своей смерти, теперь читали чужие, равнодушные, незна
комые люди, и каждый, у кого было три рубля пятьдесят
копеек, мог так же, как это сделала онд, зайти в магазин
и купить эти письма.
Письма, которые она не решалась прочитать в рукопи
си, были напечатаны в количестве пяти тысячэкземпля
ров, с предисловием какого-то пошляка, намекавшего на
«загадку жизни знаменитой актрисы».
Она читает эти письма, и ей кажется, что весь город
вместе с ней перелистывает страницу за страницей. Вот
красивая женщина с темными глазами идет по аллее, а
там, в беседке на берегу моря, ее уже ждет, волнуясь, вы
сокий человек в свободном летнем костюме и широкой па
наме. Загорелое лицо с прекрасными, навыкате глазами
полно муки и радости ожидания. Вот он видит ее, бро
сается к ней... Эта первая встреча в Балаклаве, о которой
224
Кречетова с нежностью вспоминала в нескольких письмах.
Вот они встречаются в Геническе, в Азове, все в малень
ких южных городах, где никто не находит странными эти
радостные и печальные встречи. Еще непонятно, что за
ставляет их так бережно хранить свою тайну? Почему все
чаще в ее письмах попадается слово «невозможно»? По
чему в одном из них она приводит чье-то стихотворение,
посвященное этому слову?
Есть слова — их дыханье, что цвет,
Так же нежно и бело-тревожно,
Но меж них ни печальнее нет,
Ни нежнее тебя, невозможно.
С раскрытой книгой в руках девушка пересекает го
род, и ей кажется, что от страницы к странице все тише
становится на шумных улицах Ленинграда. Через Летний
сад она проходит на набережную — чуть слышно переби
рают листьями старые липы, умолкают и перестают сме
яться люди на пристани, от которой отходит на Острова
пыхтящий, переполненный пароходик.
«...Как ни тяжелы, почти непереносимы наши горькие
встречи, но когда ты уезжаешь, я чувствую такую пусто
ту, что понять не могу, как еще в силах двигаться, раз
говаривать, играть. Ты знаешь, что я играю не только на
сцене».
«...Нужно представить себе всю бессмысленность поло
жения, когда два человека, которые друг без друга не
могут вообразить ни единого мига счастья, должны то
сковать, терзаться и лгать, лгать на каждом шагу. Когда
я вынуждена притворяться, что равнодушно слышу твое
имя, только что уйдя от тебя с пылающими щеками, мне
начинает казаться, что когда-нибудь меня убьет этот му
чительный стыд. Да, нам нельзя видеться. Нужно рас
статься! Но стоит лишь вообразить ту пустоту, тот ужас,
который открывается за этими словами, и я страстно,
злобно гоню эту мысль. Нет, верно, суждены нам с тобой,
бедный мой, дорогой, эта мука, это небывалое счастье!»
«...В Париже Шарко нашел у меня истощение сил и
велел ехать в Сицилию. Ты представляешь себе, как хо
телось мне ехать, тогда как я знала, что ты будешь ждать
меня в Плёсе! Лихорадочно следила я за русскими газе
тами и по первому известию о вскрытии Волги выехала,
убедив врачей, что в Плёсе воздух будет здоровее для
меня, чем в чужой Сицилии».
8
В. Каверин, т. 4
225
«...Теперь уже не мечтаю я больше навсегда соеди
ниться с тобой. Года идут, голова моя седеет, и, видно, не
дождаться нам этого счастья. Но хоть видеть тебя, не
скрываясь, хоть знать, что ты здоров и по-прежнему лю
бишь меня! Сегодня я снова говорила с ним. Ты знаешь,
о ком я пишу. Он повторил, что не даст развода, даже если
я возьму всю вину на себя».
«...Когда я получаю твое письмо, я, как девочка, пре
жде всего ищу слова любви, а все остальное кажется мне
бесконечно менее важным. Тысячу раз я перечитываю
твою подпись, и когда ты не подписываешься «всегда
твой» и ставишь только инициалы, мне начинает ка
заться, что ты меньше любишь меня. Однако меня рас
строило известие о «готовой разразиться над тобой буре».
Ты глухо пишешь об этом. Почему? Чтобы не огорчать
меня? Но разве ты не знаешь, мой друг, что я никогда не
расстанусь с тобой! Тяжело мне писать это «не расста
нусь», в то время как мы видимся лишь во время твоих
редких приездов в Петербург. Но все равно — наша лю
бовь давно уже стала как бы вне нашей власти, и не толь
ко вне, а над нами».
«...Что говорят в Москве о провале «Чайки»? Гостино
дворцы, которые убеждены, что мы играем только для них,
свистели, шикали, смеялись, оскорбляли актеров и в конце
концов добились провала замечательной пьесы. Бедный
Чехов! Никогда не забуду, как, растерянный, осунувший
ся, с напряженной улыбкой, он слушал наши уверения,
утешения! Не дождавшись конца спектакля, накинув
пальто и забыв шапку, он бежал из театра — так и уехал
с непокрытой головой».
«...Пишу тебе, надеясь, что мое письмо еще застанет
тебя в Петербурге. Синельников только что сказал мне,
что по Москве ходят слухи о том, что министр приказал
освободить тебя от преподавания в университете. Я знаю,
как важно тебе, в особенности после столкновения с Ционом, хотя бы числиться преподавателем университета. Ко
гда же кончится наконец этот кошмар, который уже отнял
у меня почти всех друзей? Вчера узнала, что Кравцов от
правлен под надзор полиции в Арзамас. Кажется, никогда
я не была трусихой, но я дрожу при одной мысли, что это
безумие может коснуться тебя»,
«...Этого давно ждали, говорят вокруг, И я соглаша
юсь, мне все еще нужно делать вид, что между нами ни
когда не было ничего, кроме простого знакомства, Я не
226
плачу, я ничем не умею выразить горе. Но мне кажется,
что я ослепла или сплю летаргическим сном: слышу, чув
ствую и не в силах крикнуть. Мой бедный, родной, мой
навсегда, бесконечно любимый! Ты знаешь, что я решила?
Приехать к тебе, чтобы умереть».
Огорчения, о которых никогда не упоминал Павел
Петрович, приходившие «оттуда», из того давно умершего
мира, где жила дама с темными глазами,— теперь я поня
ла их так живо, как будто старые фото, висевшие над
фисгармонией в перламутровых рамках, сошли со стен и
рассказали мне свою жизнь! Это была грустная жизнь, и,
читая некоторые письма, трудно было удержаться от слез.
Я не привела их, потому что они заняли бы слишком мно
го места.
Кречетова много писала о театре, о ролях, которые она
исполняла, почти на каждой странице мелькали имена
Горького, Савиной, Комиссаржевской. Это были письма
актрисы. Но странно! Не Кречетова, а «неизвестный», ко
торому были адресованы письма, как живой вставал со
страниц этой книги.
«На могильной плите следовало бы писать не то, кем
был человек,— сказал мне однажды этот «неизвестный»,—
а то, кем он должен был быть». Вот кем он должен был
быть — знаменитым, уверенным в себе, гордящимся не
обычайной любовью...
Растерянная, ошеломленная, выбежала я из «Европей
ской» с единственной мыслью: «Митя поверил Глафире,
мне не удалось доказать, что она оклеветала меня!» Пись
ма Кречетовой увели меня в другой мир, и, притихшая,
почти испуганная глубиной открывшегося передо мной
горя, я как будто засмотрелась на бедные, ожившие тени.
Теперь, вспомнив о Раевском, я мгновенно вернулась из
прошедшего в настоящее.
Разумеется, нечего было и сомневаться в том, кто из
дал эту книгу! На титульном листе было указано название
издательства — «Время», и адрес: «Набережная Фонтан
ки, 24». Но как Раевский добрался до писем, если перед
отъездом в Анзерский посад я написала отцу и получила
ответ, что чемодан старого доктора цел и невредим и попрежнему стоит на своем месте под его кроватью? Без
сомнения, он стащил эти письма. Но сохранился ли труд
Павла Петровича и другие бумаги?
8*
227
Измученная, но готовая немедленно пустить в ход все
силы ума и сердца, чтобы разгадать эту тайну, я влетела
в общежитие и лицом к лицу столкнулась с нашим швей
царом.
— А, наконец-то! — сказал мне этот усатый, длинноно
сый старик, который знал все наши дела и неизменно вы
ручал нас в трудных случаях жизни.— Давно пора!
— Что случилось?
— Папаша приехали.
— Какой папаша?
— Папаша, отец! Ваш папаша!
Дурные вести
Он сидел на моей постели, очень довольный, с крас
ным носиком, в коричневом, измятом, но приличном ко
стюме. Вместо галстука был завязан черный бантик, усы
закручены, пушистые волосики, которых осталось уже не
много, лихо зачесаны на лоб. Когда я вошла, он с хваст
ливо-самоуверенным видом рассказывал о чем-то моим со
седкам по комнате. Они слушали и улыбались. Увидев
меня, отец встал, но, качнувшись, снова сел на кровать.
— А вот и дочь,—сказал он.—Здравствуй, дочь! Как
снег на голову, а? Проездом на Амур, станция Михайло
Чесноков, по делу редкого экземпляра быка симменталь
ской породы.
Девушки заметили, что я покраснела, и вышли под ка
ким-то предлогом.
Мы с отцом остались одни. Он посмотрел на меня, мор
гая, и радостно засмеялся.
— Сподобился такую дочь иметь! — сказал он с вос
торгом.— Господи помилуй! Чудная, великолепная дочка!
Подруги рассказывали. Горжусь!
Он отодвинулся, деликатно прикрыв рот ладонью.
— Извиняюсь,— сказал он и икнул.— С горя, Таня,
поверь, с тоски-одиночества. Авдотья скончалась.
— Как скончалась?
— Алле-марше! Семнадцатого дня июля сего года.
И он стал длинно рассказывать, что в последнее время
служил в парикмахерской швейцаром, снимал пальто и вы
давал номерки и что это прекрасная должность, без кото
рой культура погибла бы, поскольку ни один уважающий
себя мастер не станет брить или стричь клиента в пальто.
И вот однажды он вернулся домой, стал звать Авдотью, а
228
она сидит за столом и молчит. Он потянул ее за руку, а
она — бряк на пол, и все!
— Адская вещь,— сказал он и всхлипнул.— А какая
кухарка была! Семнадцать лет у маркиза де Траверзе
служила! Очень резко бросила пить — вот беда. Это нель
зя — пить такое пространство времени и вдруг момен
тально бросить. Организм не выдержал. Так-то вот я и сел
на якорь, брат,— сказал отец и самодовольно хлопнул себя
по коленям.— Теперь на Амур! Петька Строгов зовет —
нужно ехать! У него бык выращен симментальской поро
ды. За девять тысяч верст от матушки-России выращен
бык ради принципа, а не для какой-то наживы.
Я слушала и молчала. Никогда не забывала я о том,
какой у меня отец, но за те годы, что мы не виделись,
черты его сгладились в моих воспоминаниях. Теперь мне
было больно видеть, что он стал еще более смешным и
жалким, чем прежде. Он показал мне заявление о том, что
«поскольку осенью сего года в Москве открывается сель
скохозяйственная выставка», он от имени какого-то «Това
рищества ответственного труда» просит Дорпрофсож
Амурской железной дороги «доставить экспонат в священ
ный город возрождающейся пролетарской промышленно
сти». Петька Строгов, объяснил он, служит артельщиком
и лично доставить быка не может. А он, Петр Власенков,
может. Но суть дела не в быке, а в том, что недалеко от
станции Михайло Чесноков зарыт клад, он найдет и раз
делит его пополам со мной.
Он был очень пьян, и прежде всего нужно было увести
его из общежития и устроить — но где? У Нины? Я даже
не знала еще, в Ленинграде ли Нина. В гостиницу, если
достану номер.
— Вот что, папа,— сказала я вдруг,— мне необходимо
поговорить с тобой по очень важному делу. Хорошо, что
ты явился, иначе на той неделе мне пришлось бы ехать
к тебе. Ты помнишь Павла Петровича? Ну, старого докто
ра? Я часто ходила к нему.
— Как же,— пробормотал отец.
Что-то неуверенное прозвучало в этом коротком ответе.
До сих пор он прямо смотрел на меня своими светлыми
глазками, которые, как две бусины, торчали на маленьком
усатом лице, а теперь глазки забегали и в них показалось
неопределенное выражение. Страх?
— Слушай внимательно. Когда доктор умер, мне вы
дали из Дома инвалидов его чемодан. В чемодане не было
229
вещей, только бумаги.—Я старалась говорить медленно,
чтобы он понял. Кажется, он понимал.— Ты. был при этом.
Уезжая, я отдала тебе этот чемодан и просила беречь.
Помнишь?
— Как же,— снова пробормотал отец.
— В чемодане были научные труды Павла Петровича
и среди них — письма одной актрисы. Он очень берег их.
Он не хотел, чтобы кто бы то ни было прочел их, потому
что это были личные письма.
Отец молчал. Глазки, бегавшие по сторонам, беспомощно застыли, пальцы, которые он то и дело подносил к гу
бам, дрожали, как всегда, когда он чувствовал себя вино
ватым. Я продолжала спокойно:
— Теперь эти письма изданы. Вот! — Отец с ужасом
взглянул на книгу.—Как это могло случиться —не знаю.
Очевидно, кто-то вытащил их из чемодана и списал, а ко
пии продал. А может быть, и не копии, а самые письма,
хотя об этом даже страшно подумать. У меня большие не
приятности из-за этой истории, папа.
Он пробормотал:
— Почему?
— Потому, что Львовы думают, что это сделала я. Ты
ведь знаешь,— сказала я с силой,— кем был для меня Па
вел Петрович! И вот теперь...
— Что же такого, что же такого? — прошептал отец.—
Ведь они не пропали?
— Для меня было бы гораздо лучше, если бы они про
пали.
Должно быть, я была очень измучена, потому что го
лос вдруг зазвенел и я с трудом удержалась от слез.
Отец встал. Не знаю, что творилось в его голове, но
почему-то он осторожно вынул из кармана брюк свой ста
ренький бумажник и развернул одну квитанцию, другую.
Потом сложил квитанции, выронил бумажник и рухнул
передо мной на колени.
— Иуда! — закричал он и ударил себя кулачком в
грудь.—Я виноват, я. Отец —подлец! Бейте в колокола!
Родную дочь предал.
Я посадила его на кровать, подала воды. У меня руки
дрожали.
Все было ясно еще до того, как я выслушала этот пере
путанный, длинный рассказ. Раевский — отец с ненави
стью называл его «некто» — приехал в Лопахин в марте
этого года и прежде всего явился к отцу «с угощецьем».
230
Трудно ли было ему уговорить отца — не знаю. Отец уве
рял, что Раевский уламывал его две недели.
— Это ужас что такое было! — повесив голову объяс
нил он.— Оттого что в подобных историях я — кто? Кре
мень.
Но так как ему необходимо было ехать на Амур и би
лет стоил очень дорого — триста пятьдесят рублей сорок
копеек,— и Авдотья была больна, хоронить не на что, и
Раевский действовал на него «апатически»,— отец в кон
це концов согласился и, подобрав ключ, вытащил из чемо
дана бумаги.
— Все бумаги? — спросила я почти хладнокровно.
Отец ответил: «Все», и, не помня себя, я бросилась
к нему и с бешенством схватила за плечи. Не помню, что
я кричала ему... В дверь постучали, и, как во сне, я уви
дела Лену Быстрову, стоявшую на пороге.
— Таня! Танечка! Да что с тобой, Таня?
Как поступить!
Если бы не Лена, я просто пропала бы в этот не
счастный день. За номер — мы отвезли отца в Москов
скую гостиницу — нужно было заплатить вперед, а я толь
ко что отдала стипендию казначею нашей коммуны. Лена
достала деньги. Она увела меня к себе, накормила и за
ставила лечь — я едва держалась на ногах, хотя и порыва
лась идти в институт и заняться делами, которые та же
Лена убедила меня отложить на завтра.
— Ну вот,— сказала она, накинув на плечи шаль и
уютно устроившись у меня в ногах,— а теперь рассказы
вай.
— О чем?
— Обо всем. И не смей выдумывать. Пока я знаю
только одно: тебя расстроил отец. Верно?
Я кивнула.
— Но ведь это для тебя не новость?
Я снова кивнула.
— А мне нужны новости. Что случилось?
— Лена, помнишь, я рассказывала тебе о старом док
торе? Это было давно, на первом курсе, мы спорили, ты
сказала, что профессия иногда — дело случая, и в пример
привела меня. А я возразила, что медицина ддя медя
вовсе не случай и что, когда я решила идти на медицин
ский, на меня повлияли вовсе не твои уговоры. Вот тогда
234
я и рассказала тебе о старом докторе. Неужели не пом
нишь?
— Помню.
— Так вот... После смерти Павла Петровича остались
бумаги. Целый чемодан с бумагами. В последние дни
подле него не было никого, кроме меня, кому он мог бы
их передать. Там были личные письма одной женщины,
которая любила его, и научный труд, над которым он рабо
тал всю жизнь. И вот...
Я рассказала о том, как бумаги старого доктора попа
ли к Раевскому. Лена подумала.
— Этот труд имеет научную ценность?
— Без сомнения!
— Почему же он до сих пор не был издан?
— Потому, что Павел Петрович довел его только до се
редины и говорил, что самое главное — впереди.
— В таком случае нужно сделать все возможное, что
бы спасти его из рук этого типа. Совсем не сложно, уве
ряю тебя! Я поговорю об этом с Дмитриевым, хочешь?
Я отвечала, что хочу, и Лена ушла, объяснив, что то
ропится к отцу в Сестрорецк, и на прощанье уверив меня,
что все обойдется.
Василий Алексеевич был болен, и Мария Никандровна
почти насильно увезла его в Сестрорецк, в какой-то хоро
ший санаторий.
«Да, Лена права, нужно заставить Раевского вернуть
бумаги Павла Петровича. Но как это сделать? Обратиться
в милицию или в прокуратуру? И зачем только я оставила
чемодан в Лопахине? Правда, уезжая, я не знала, что
ждет меня впереди, я не могла взять его с собой. Но в
прошлом году я написала отцу, и он ответил мне, что чемо
дан с бумагами цел — вот когда нужно было бросить все
и поехать в Лопахин. Но это было невозможно в разгар
занятий в середине учебного года!»
И незаметно среди беспокойно-неопределенных мыслей
появилась и робко стукнула в сердце одна определенная,
которой тотчас же подчинились все остальные: Раевский
издал письма отдельной книгой — это было выгодно для
него. А рукопись? Что, если он просто бросил в печку эти
перепутанные, неразборчивые листы бумаги, написанные
дрожащей рукой? Уже не робко, а смело, со всего размаху
стучала в мое сердце эта страшная мысль.
Нет, напрасно Лена уговорила меня остаться, все равно
пе спалось! В квартире было жарко, душно, пахло сохну232
щим деревом, лаком, чем-то еще, и ходить можно было
только из комнаты Лены в столовую и обратно. Всегда у
Быстровых было шумно, весело. Мария Никандровна ру
гала кого-нибудь за несправедливость и вдруг появлялась
из кухни с пирогом, испеченным по новому рецепту. Васи
лий Алексеевич по вечерам возился у верстачка. А теперь?
У меня сжалось сердце, и стало так грустно, что я с трудом
удержалась, чтобы не заплакать.
«Позвонить Мите — вот что нужно сделать прежде все
го,— думала я, лежа на диване и рассматривая этот вер
стачок, на котором так и остались лежать какие-то план
ки.— Но ведь это же значит, что я должна рассказать ему
об отце? Да, должна. Как бы это ни было трудно».
- «Европейская»? Номер сто пятый, пожалуйста.
Дмитрий Дмитрич?
- Да.
— Говорит Таня Власенкова,— сказала я, чувствуя,
что готова убить себя за свой неуверенный голос.—-Дми
трий Дмитрич, вы можете думать обо мне что угодно. Но
вот что: сегодня приехал из Лопахина мой отец. И он рас
сказал мне... В общем, вы хотите знать правду?
- Да.
— Тогда мы должны встретиться.
Он ответил не сразу. Еще мгновенье, и я бы бросила
•трубку.
— Хорошо. Где и когда?
— Где угодно.
— Может быть, в Летнем саду?
— Очень хорошо. В девять часов, у памятника Кры
лову.
Мальчишки-газетчики на разные голоса распевали:
«Вечерняя Красная газета!», солнце садилось, жаркий
летний день остывал над Невой, когда я отправилась на
свидание с Митей.
«Кулачный бой у Народного дома! — кричали газетчи
ки.— На скамье подсудимых — атаман по прозвищу Тур
ман!»
Митя ждал меня. На скамейках вокруг памятника
Крылову были заняты все места, и он прохаживался по
одаль. Он был прекрасно, даже франтовато одет: в светлом
костюме, с нарядной кепкой в одной руке, с палкой — в
другой. Забыла сказать, что я тоже в этот день взяла у
портнихи свой новый костюм — длинный жакет в талйю
и короткую юбку.
233
— Вчера мне следовало подумать, что вам будет труд
но встать на объективную точку зрения в нашем споре с
Глафирой Сергеевной. — Эту фразу, но только одну, я при
готовила с ночи.— Но я не сразу нашла объяснение тому,
что письма оказались изданными. Это поразило меня.
— Да, я видел, что вы растерялись.
Искоса я посмотрела на Митю. Это было сказано в со
вершенно другом тоне, чем вчера: сердечно и просто.
— И не думала! Просто решила уйти — вот п все.
Жаль только, что не успела доказать, что вы виноваты не
меньше, чем Глафира Сергеевна. Впрочем, я пришла
сюда не упрекать вас,— сказала я торопливо, но не пото
му, что Митя нахмурился, а чтобы поскорее подойти к
цели нашего разговора.— Вот что: вчера ваша жена обви
нила меня... Вам известно, в чем она меня обвинила.
В конце концов я рассказала все: и как некий делец
(я нарочно не назвала Раевского) несколько лет назад
приехал в Лопахин и предложил Павлу Петровичу про
дать ему письма. И как на другой день он явился ко мне,
но я прогнала его, и он уехал из Лопахина с пустыми
руками.
— Павел Петрович просил меня сжечь эти письма.
Я не решилась и глубоко сожалею об этом. Потому что,
если бы я решилась, не произошло бы другого несчастья,
о котором мне даже страшно сказать,— не пропали бы на
учные рукописи Павла Петровича. Ведь вы знаете, что
в этом чемодане был весь труд его жизни.
Теперь нужно было переходить к отцу — ох, как не
хотелось! Мне мешало еще, что мы были в Летнем саду,
где в этот вечер гуляющих было особенно много. Толстые
люди в новых шляпах — наверное нэпманы — молча ходи
ли по главной аллее, их разодетые жены переговаривались
крикливыми голосами. На пыльной площадке перед чай
ным домиком стояли мраморные столики, и официанты,
мелькая белыми курточками, разносили мороженое и
воду. Вечер был душный, и все время хотелось уйти от
движущейся, шумной толпы.
— Вот это я могла рассказать вам вчера. Вчера же,
уйдя от вас, я узнала, что приехал отец. Теперь вот что...
Несколько слов об отце.
Чем быстрее мне хотелось рассказать об отце, тем по
чему-то медленнее получалось.
— Он... легкомысленный человек, переменивший в
жизни очень много профессий. Сейчас он едет на Амур,
234.
очевидно, будет служить там на железной дороге. Я не
вмешиваюсь в его дела, оттого что это давно уже ничего
не меняет. Так вот: отец рассказал мне, что этот издатель
вернулся в Лопахин в марте этого года и уговорил его
продать письма Кречетовой. И отец сделал это,— сказала
я твердым голосом.— И не только это. Пропали все бума
ги Павла Петровича, и его труд, и письмо Ленину — все,
все! Впрочем, может быть, и не пропали. Но я не знаю,
где они находятся, и боюсь, что они не сохранились, по
тому что этот делец... Он мог просто бросить их в огонь.
Ведь он, разумеется, ничего не понимает в науке.
Я замолчала. Опустив голову, Митя шел рядом со
мной.
— А как фамилия этого человека? — спросил он.— На
переплете указано, кажется, издательство «Время»?
Я сказала:
— Раевский.
Митя остановился:
— Какой Раевский?
— Тот самый.
Я знала, что Митя очень вспыльчив, еще вчера он на
моих глазах налетел на жену с побелевшим от гнева ли
цом. Но сейчас... Можно было подумать, что, назвав Раев
ского, я попала в «locus minoris 'resistentia», как говорят
врачи, то есть в место наименьшего сопротивления.
— Очень хорошо,— сквозь зубы сказал он.— Так Раев
ский издал эти письма?
- Да.
— И вы думаете, что другие бумаги Павла Петровича
тоже находятся у него?
— Да, думаю.
— Он в Ленинграде?
— Не знаю. В книге указан адрес издательства: Набе
режная Фонтанки, 24.
Митя посмотрел на часы.
— Жаль, поздно,— злобно проворчал он.
— Вы хотите идти к нему?
— Да. Вместе с вами.
— Вот прекрасно, Нужно все же спросить, согласна
ли я?
— Вы согласны?
— Да. Но прежде пойдемте к отцу, Дмитрий Дмитрич,
Я хочу, чтобы вы лично услышали от него, как это случи
лось.
235
Разговор с Раевским
Не слушая уговоров Мити, повторявшего, что он «ве
рит мне, верит!», я настояла на своем и привела его к
отцу, который сидел в своем номере у окна и курил, на
слаждаясь видом на площадь Восстания. Очевидно, два
рубля, которые я оставила ему на обед, были истрачены
на что-то другое, потому что, когда мы вошли, он, не вста
вая, величественно кивнул и заговорил с Митей в каком-то
непринужденно-аристократическом духе. Рассказывая о
том, что Раевский уговаривал его вытащить письма, он
сказал: «Тут дворянин на дворяпина наскочил», хотя, на
сколько мне было известно, фамилия Власенковых нико
гда не числилась в списках дворян Российской империи.
«Увидев на нем крахмала,— сказал он,— я приказал жене
подать и мне крахмала». Кое-что он напутал и передал со
всем не так, как я рассказала Мите. Словом, он не только
пе называл себя Иудой, не просил «бить в колокола»
и т. д., ио держал себя так, как будто был героем какой-то
рискованной истории, из которой вышел с честью, как и
полагается благородному человеку.
Ну что я могла с ним поделать?
Но Митя... С первого взгляда он понял все и слушал
отца вежливо, внимательно, не позволяя ни малейшей
иронии. Я то краснела, то бледнела, особенно когда отец
начинал сочинять. Митя взглядами старался успокоить
меня. Отец вдруг заявил, что до революции он работал
главным режиссером Александрийского театра,— я нетер
пеливо оборвала его. Митя осторожно, умело перевел раз
говор.
Но вот кончился бесконечный рассказ! Митя поблаго
дарил, сказал, что непременно займется этой историей,
спросил что-то об Амурской железной дороге и простился
с отцом. Я вышла проводить его. Он был очень спокоен.
Мы спустились в вестибюль. Он купил какой-то журнал.
Я уже собралась пожелать ему доброй ночи, как вдруг он
скомкал журнал, побледнел и резко повернулся ко мне.
Это было так неожиданно, что я невольно подумала, что
он прочел в журнале какую-то неприятную новость.
— Мы пойдем к Раевскому сегодня,— сказал он.—
Сейчас!
— Поздно же! Издательство закрыто.
— Нет, сейчас! Можно узнать домашний адрес по те
лефону.
236
Это было ошибкой, простительной для меня, но не для
Мити, который был старше, опытнее и умнее, чем я. Тогда
я не знала, что его жизнь на три четверти состоит из по
добных ошибок.
Так или иначе, не выходя из «Московской» гостиницы,
мы узнали домашний адрес Раевского и самое большее че
рез десять минут звонили и стучали в двери его кварти
ры. Звонила я, а стучал — нетерпеливо — Митя.
— Кто там?
Митя еще стучал, не слышал.
— Дмитрий Дмитрич, открывают.
— Кто там? — повторил доносившийся откуда-то из
далека женский испуганный голос.
— Это квартира Раевского?
Долгое молчание.
— А вам кого?
— Да Раевского же! Откройте, пожалуйста.
Снова молчание.
— А кто вы такие?
— Доктор Львов,— ответил Митя вежливо, но мрач
но.— С ассистентом.
Раздался грохот крюков, скрежет цепей и мелодич
ный, как в старинных сундуках, звон замка; мне невольно
вспомнились ходившие по Ленинграду слухи, что очень
богатые нэпманы, в особенности ювелиры, из боязни на
летов устроили в своих квартирах сигнализацию, навесили
стальные двери. Не знаю, стальная ли, но, во всяком слу
чае, очень тяжелая дверь медленно распахнулась перед
нами. Мы вошли. Полная старуха в очках, моргая, как
Раевский, встретила нас в передней.
— Доктор Львов? — повторила она недоверчиво.—
К Сергею Владимировичу?
— Да, да.
Старуха ушла. Со стуком поставив между ног свою
палку, Митя сел и принялся сердито рассматривать пе
реднюю. Передняя была обыкновенная.
Старуха вернулась.
— Сергей Владимирович просил передать, что он не
вызывал врача.
- Что?
Митя шагнул к ней. Старуха попятилась. Он снова
шагнул, она завизжала, и в глубине коридора, отодвинув
портьеру, за которой мелькнула большая, ярко освещен
ная комната, появился Раевский. Я поразилась — он так
237
постарел, что его стало трудно узнать. Щеки повисли, под
глазами появились мешки.
Расставив ноги, согнувшись, закинув голову, похожий
в своем зеленом халате на жабу, он стоял в дверях и рас
сматривал нас тревожно моргающими глазами. Меня он,
кажется, совсем не узнал, а Митю узнал, разумеется, с
первого взгляда.
— Так вот что это за доктор Львов,— с гримасой иск
реннего отвращения сказал он.— Ну-с, прошу.
Не знаю, что это было — кабинет или гостиная или то
и другое вместе. Но ни в одном комиссионном магазине я
не видела так много дорогих вещей — деревянных резных
картин в тяжелых рамах, ковров, мраморных статуй.
Огромная хрустальная люстра висела над круглым сто
лом. Другой стол, поменьше, был покрыт великолепной
вышитой скатертью с изображением морского сражения.
Повсюду в старинных красного дерева горках, на окнах,
даже на полу под роялем стояла посуда, сервизы. Трюмо
было украшено перламутровыми цветами.
— Ну-с, чем могу служить? — спросил Раевский.
Митя придвинул кресло и сел.
— Сегодня,— грозно сказал он,— мне попалась в руки
книга «Письма О. П. Кречетовой к неизвестному». Вот
она. Ты издавал?
Это «ты» было сказано с таким ударением, что люстра
нежно зазвенела в ответ.
— Если можешь, не кричи, пожалуйста.
— Я спрашиваю, ты издавал? — оглушительно повто
рил Митя.
— Ну да, да. В чем дело?
— В том, что эти письма принадлежали моему дяде
Павлу Петровичу Лебедеву и после его смерти перешли
в собственность нашей семьи. Издавать их ты не имел ни
какого права.
Раевский пожал плечами.
— По этому вопросу обратись, пожалуйста, к. юрис
консульту издательства, Фонтанка, 24.
Митя помолчал.
— Послушай, Раевский,— начал он довольно спокой
ным голосом, только на щеке играла какая-то опасная
жилка.— Поговорим начистоту. Мне отлично известно, что
ты украл эти письма. Не сам, не сам! — прикрикнул он,
видя, что Раевский энергично затряс головой.— С помо238
щью отца этой девушки, который сейчас находится в Ле
нинграде.
— Бумаги приобретены за определенную сумму. В из
дательстве имеется расписка, составленная по соответ
ствующей форме.
Митя шумно задышал.
— Ну хорошо,— сдержавшись,
продолжал
он.—
В конце концов дело не в этих письмах. Но одновременно
к тебе попали научные записки доктора Лебедева. Для
тебя они пе представляют ни малейшего интереса. Это
труд, имеющий значение для пауки и сохранившийся в
черновиках, понятных только специалисту. Это микробио
логия, а ты издаешь, насколько мне известно, бульварные
переводные романы.
Я смотрела на Раевского не дыша. Самое главное ре
шалось в эту минуту: сохранился ли труд Павла Петро
вича? Не уничтожил ли его Раевский? Тень расчета про
шла по его холодному, полному лицу.
— А специалист, который будет разбираться в этих
записках,— ты?
Я перевела дыхание. Сохранился!
— Да, я. Послушай, черт с тобой,— почти весело ска
зал Митя.— Я готов простить тебе эту книгу,— он поло
жил руку на «Письма Кречетовой»,— при условии, что ты
вернешь оригиналы писем и в печати принесешь извине
ния. До записки доктора Лебедева ты должен отдать мне
сейчас же, слышишь? Сию же минуту!
Закинув голову, презрительно моргая, Раевский слу
шал его. Когда мы пришли, у него был испуганный вид,
он отступил и даже схватился рукой за портьеру. Теперь
что-то незаметно было, что он собирается отступить!
Это была минута, когда два лопахинскпх гимназиста
вспомнились мне, стоявшие друг против друга с револьве
рами в руках на снежном поле, под холодным светом
луны. Теперь они встретились снова — такими разными,
что трудно было вообразить, что они родились в одно вре
мя, жили в одном городе и носили некогда одинаковую
форму с буквами «Л. Г.» — Лопахинская гимназия —на
мельхиоровой бляхе.
Но, кажется, бывшие гимназисты меньше всего инте
ресовались подобным значением своей встречи.
Раевский, который накануне свадьбы увез из Лопахи
на Глашеньку, чтобы потом через два года бросить ее.
Раевский, который оскорбил его первую любовь,— вот
239
кого видел перед собой Митя! И Раевский — я почувство
вала — прекрасно понял это. Он улыбнулся с. таким под
лым торжеством, так злорадно, так откровенно, что мне
стало неловко, точно я подслушала чужой разговор.
Митя замолчал. Жилка все билась, и губы раза два по
дозрительно вздрогнули. Но он еще сдерживался. Он ска
зал что-то насчет того, что мой отец в любую минуту го
тов «дать показание».
— Предполагается суд? — спросил
Раевский.— Ну
что ж! На этой книге издательство потерпело убыток.
— Послушай...— сквозь зубы почти простонал Митя.
Раевский встал и запахнул халат. Лицо его как-то
двинулось, лоб разгладился.
— Ну-с, прошу поторопиться,— грубо сказал он.— Не
следует думать, что у меня нет других дел, кроме того
дела государственной важности, с которым вы изволили
явиться ко мне. В следующий раз прошу звонить. Я по
телефону постараюсь разъяснить, как в подобных случаях
действуют опытные шантажисты. Эх вы, шантажисты-ак
тивисты! — сказал он злобно и засмеялся.— Комсомолия,
культсмычка! Красные спецы!
Митя встал, заложив руки за спину, и прошелся по
комнате размеренными шагами. У него было задумчивое
лицо с полуопущенными веками. Осторожно огибая ме
бель, он подошел и ударил Раевского палкой.
Потом он рассказывал, что боялся этого с первой ми
нуты. Он старался не думать о палке, не смотреть в ее
сторону. Даже взмахнув ею, он еще надеялся, что, может
быть, удастся все-таки не ударить. Напрасная надежда!
К счастью, палка скользнула, и удар пришелся по плечу.
Я крикнула: «Митя!» — бросилась к нему, схватила
8а руки.
Потом я увидела, что Раевский почему-то ползет на
четвереньках, вздрагивая и хватаясь за ножки кресел, а
Митя, закусив губу, крутит палкой над его головой, при
целиваясь в трюмо, украшенное перламутровыми цветами.
Это трюмо он сперва проткнул, а потом серией коротких
ударов, как говорят о фехтовальщиках, выбил из рамы.
Давешняя старуха с криком ворвалась в комнату, за ней
худенькая черная женщина в кимоно, которая молча
прыгнула на Митю, как кошка, так что он должен был
осторожно скрутить ей руки и посадить на диван.
— Таня, пошли,—коротко сказал он.
И мы пошли, не очень торопясь, хотя женщина в ки240
моно, пронзительно визжа, бросала в нас тарелками, ста
руха вызывала по телефону милицию, и вообще следовало
поторопиться.
— Что же вы сделали, Дмитрий Дмитрич! Теперь он
ни за что не отдаст, нечего и думать! Вы забыли кепку.
— Черт с ней!
— Теперь все пропало.
Митя говорит о себе
На другой день мы долго разговаривали по телефо
ну, и он спросил, когда уезжает отец. Но спросил между
прочим, так, что меньше всего я могла ожидать, что увижу
его на вокзале.
Мы условились, что Митя напишет заявление районно
му прокурору, и он принес это заявление. «На всякий слу
чай,— серьезно объяснил он,— если нас с Танечкой поса
дят в кутузку за буйство». В заявлении рассказывалось,
при каких обстоятельствах пропали бумаги старого док
тора, причем отец был выставлен пострадавшей, обману
той стороной. Впрочем, отец не успел оценить Митиного
благородства, потому что, надев очки и самодовольно огля
нувшись вокруг, подмахнул заявление не читая. Он был
очень милый в этот день — чистенький, причесанный, не
много грустный и почти трезвый; когда он был трезв, на
него всегда находило «легкое облачко грусти», как писали
когда-то. Прощаясь, он намекнул, что, возможно, ему не
удастся ограничиться деятельностью «сопроводителя
быка» на сельскохозяйственную выставку, потому что его
ждут на Амуре дела, от которых «многие ахнут». Кто были
эти многие, осталось неясным.
— Я ведь лично жандармов разоружал,— значительно
сказал он.— Амур меня знает.
Он поцеловался со мной трижды, крест-накрест, шеп
нул, что половину клада я могу считать как бы лежащей
в моем кармане, помахал нам платком и уехал. Митя про
водил взглядом плавно изогнувшийся на повороте поезд и
сказал задумчиво:
— А ведь любопытнейший человек, Танечка, ваш
папа...
Он попросил меня показать ему Ленинград, и мы пря
мо с вокзала отправились в Летний сад.
— Я было одного приятеля попросил, ленинградца.
Он согласился, а потом оказалось, что основательно зна241
ком только с двумя достопримечательностями: с игорным
клубом на Владимирском и с кафе «Тринадцать» на Са
довой.
Я решила, что его просьба — только предлог, а на деле
Митя хочет сообщить мне какую-то важную новость. Но
вот мы дошли до Летнего сада и обошли его по боковым
аллеям, и сделали открытие, что Летний дворец Петра
Великого и есть тот самый скромный двухэтажный до
мик, недалеко от которого мы встретились третьего дня,
но никакой новости я еще не услышала от Мити.
Мы зашли в Летний дворец.
Длиннющий, ветхий, изъеденный молью мундир висел
в одной из комнат под стеклом витрины, и я сказала, что
странно подумать, что на свете жил человек, носивший
этот мундир и даже насадивший табачные пятна на полы.
Но Митя возразил, что нисколько не странно, потому что
Петр был только на голову выше его.
— Бедняга! — сказал он серьезно.— Вы маленькая,
Таня, и не подозреваете, как это утомительно...
- Что?
— Да вот! Быть такого высокого роста. Мальчишки
дразнят: «Дядя, поймай воробушка!» И вообще. С утра
еще ничего, а к вечеру надоедает.
Я засмеялась. Он ласково взглянул на меня и, как ре
бенку, сделал большие глаза.
Разговор, которого я так нетерпеливо ждала, начался
с этого мундира,— не совсем тот разговор, но тоже очень
интересный и важный, потому что Митя впервые загово
рил о себе. Правда, он немного хвастался и одновременно
жалел себя, невольно придавая всем своим поступкам от
тенок благородства. Но все-таки этот разговор заставил
меня взглянуть на него другими глазами.
Очень просто он рассказал, как началась его юность —
с той минуты, когда он узнал о смерти отца. Это было в
гимназии, на уроке латыни. На всю жизнь запомнилось
ему молчание класса, когда, собрав книги, он шел между
партами к. двери и товарищи с жалостью и любопытством
смотрели на него — на него, у которого умер отец. Он еще
не знал, что отец был убит. В непривычно пустой разде
валке швейцар торопливо подал ему шинель — торопливо,
потому что умер отец. Шел грибной дождь, крупный и
редкий, и среди стремительных капель точно стояла, свер
кая па солнышке, бриллиантовая пыль. И эта пыль, и све
жесть дождя, и то, что скоро лето, экзамены, а у него в
242
последней четверти по геометрии двойка,— значит, все это
осталось на свете, несмотря на то что умер отец? И, страш
но вскрикнув, схватившись за голову, Митя бросился до
мой. А там уже толпились, взволнованно переговарива
ясь, какие-то люди; все двери были раскрыты, и толстый
подтянутый пристав, стоя в дрожках, кричал: «Господа
студенты, прошу разойтись!»
И Митя остался один. Мать не только не имела на него
никакого влияния, но ничего не делала без его помощи и
совета.
Старый доктор после ссылки, разбитый болезнью, по
селился в Лопахине, в городе, где он родился и вырос, и
после гибели мужа Агния Петровна отвезла детей к нему,
а сама поехала в Петербург и вернулась служащей му
зыкальной фирмы Циммермана.
Так началась лопахинская жизнь, которая была, в сущ
ности, как сказал Митя, «историей медленного падения
интеллигентной семьи». И Агния Петровна долго стара
лась скрыть это паденье и обнищанье от Мити.
Паденье и обнищанье! «А девочке из посада,— подума
ла я,— казалось, что нет в мире более богатого, чудесного
дома».
Мы прошли спальные комнаты, детскую, кабинет Пет
ра и остановились перед огромными деревянными часами,
занимавшими целую стену. Митя сказал, что по этим ча
сам можно было бы узнать не только век, месяц, день, но
даже завтрашнюю погоду, если бы они не стояли.
Мы были теперь в первом этаже, в кухне, выложенной
прелестными голландскими изразцами, сохранившейся со
всеми своими таганчиками, подставками для лучины, щип
цами для углей и медной, непривычно большой, позеле
невшей посудой. Митя рассматривал изразцы и восхищал
ся. Сходство с Андреем мелькнуло, когда с озабоченным,
серьезным лицом он стал считать, часто ли и в какой
последовательности на изразцах повторяется море.
«Надо сейчас же сказать ему, что я выхожу замуж за Анд
рея»,— с остановившимся сердцем подумала я. Но Митя
вдруг взглянул на часы, заторопился, и я ничего пе
сказала.
Прощаясь, я спросила, был ли он у районного проку
рора, и Митя ответил, что нет, потому что решил сперва
посоветоваться с юристом.
— О чем же посоветоваться? Нужно отобрать у Раев
ского рукописи Павла Петровича — вот и все,
243
— Без сомнения. Но для того, чтобы это сделать, нуж
но сначала доказать, что они не принадлежат Раевскому
и попали к нему незаконным путем.
— Когда же вы пойдете к юристу?
— Завтра.
— Нет, сегодня.
Митя улыбнулся.
— Вот вы, оказывается, какая. Ну, ладно. Сегодня.
Сложное дело
Я вернулась домой после этой прогулки, и наш уса
тый швейцар подал мне письмо от Андрея. Он писал, что
поправился и начал работать. «Милый мой, дорогой друг,
как мне хочется поскорее увидеть тебя!» — прочитала я
с чувством какой-то неясной вины.
У меня было много дел в эти дни. Василий Алексее
вич совсем расхворался, мы с Леной возили к нему вра
чей, которые ставили противоположные диагнозы. А один
хирург, прощаясь, сказал совсем страшную вещь, кото
рую мы от Марии Никандровны скрыли. На кафедре тоже
было много работы — Николай Васильевич велел повто
рить опыт с моим стрептококком,—так что на личные, тем
более сердечные дела не оставалось ни одной свободной
минуты. Но смутное недовольство собой все же время от
времени начинало постукивать в сердце. Днем, когда я
была занята, оно постукивало осторожно, а по ночам —
все сильнее, смелее, пока наконец я не сделала усилие в
душе, чтобы не повторился анзерский разговор с собой,
которого я не желала и даже боялась.
...Усталая, сидела я на предметной комиссии теорети
ческих кафедр, обсуждавшей интересную новость в нашей
общественной жизни: студенческое научное общество —
СНО. Без конца переправляя каждую фразу, написала я
статью о СНО в редакцию нашей газеты, и статья полу
чилась скучной. Опыт со стрептококком не вышел — мо
жет быть, из-за моего нетерпения, а может быть, потому,
что Николай Васильевич разрешил мне поставить опыт
с единственной целью: доказать, что я ошибаюсь. Он не
догадывался, что куда больше его веры в священную точ
ность науки мне была нужна в эти дни его вера в мою
способность заниматься наукой.
Я сказала Мите — это было в Петровском домике,— что
у меня сохранились записи лекций Павла Петровича,
241
и Митя попросил меня взглянуть, нет ли в этих
записях чего-нибудь об Ивановском, основателе вирусо
логии.
Я перелистала свои тетради. Почти ничего! Затонасчет
вирусов нашлись интересные мысли.
Митя не заходил и не звонил эти дни. Но накануне
съезда он вдруг явился на кафедру.
— Николай Васильевич пригласил меня посмотреть
лаборатории,— сказал он,— а сам не пришел. Он не зво
нил?
— Нет.
Митя вздохнул. У него был расстроенный вид.
— Может быть, у вас найдется немного свободного
времени?
У меня оказалось сколько угодно свободного времени,
и я охотно прошла с Митей по всем лабораториям, не осо;
бенно, впрочем, понимая, что именно Николай Васильевич
собрался ему показать. Потом мы спустились на улицу,
и я не заметила, как дошли до Лопухинки и стали хо
дить по садику, между улицей Красных Зорь и берегом
Невки.
Почему мне почудилось, что именно сегодня, в этот
прохладный, ясный вечер, так не похожий на тот, когда
мы встретились в Летнем саду, между нами возникнут ка
кие-то новые отношения? Не знаю. Митя все засматривал
ся: то на рыбаков, которые в мокрых до пояса брезентовых
штанах тащили сеть вдоль берега Невки, то на лодочкувосьмерку, быстро скользившую по воде под дружными
ударами весел.
Сперва мы говорили о съезде: правда ли, что его до
клад был назначен на первое заседание, а потом перене
сен на последнее по решению организационной комиссии?
- Да.
— Почему?
— А черт их знает! — грустно ответил Митя.—Долж
но быть, старики докопались, что я собираюсь выступить
против них.
Было как-то невежливо спрашивать, что это за стари
ки, и, помолчав, я заговорила о лекциях Павла Петровича.
Митя оживился:
— Нашли что-пибудь?
- Да.
245
И я рассказала мысли Павла Петровича — кажется, не
очень отчетливо. Но Митя понял и, по-видимому, больше,
чем я.
— Черт возьми, какая голова! Кстати, я был у юри
ста,— сказал он, помрачнев и принимаясь с ожесточением
ковырять палкой гнилой пень, набитый прошлогодней
листвой.
— Да, да. И что же?
— Он спросил, кто из родственников был на иждиве
нии дяди. Я говорю: «Никто. Напротив, он был на ижди
вении сестры».— «Ну тогда, говорит, имущество вымороч
ное и по закону должно принадлежать государству».
Я возразил, что это не имущество, а научный труд, кото
рый подвергается опасности в руках спекулянта. Говорит:
«Тем более!»
— Что же делать?
— Он сказал, что я должен написать в прокуратуру.
— Дмитрий Дмитрич, не написать, а вы должны сами
пойти к прокурору. И не к районному, а к самому глав
ному, не знаю, как он называется — городской или област
ной. Я говорила с Николаем Васильевичем..,
— И что же?
— Он сказал, что не понимает, как вы, человек науки,
до сих пор не сделали ничего, чтобы спасти научную ра
боту из рук какого-то проходимца. Это его подлинные
слова.
Митя вздохнул.
— Правильно! Надо ехать не к районному, а к город
скому прокурору. И надо, чтобы Николай Васильевич
предварительно позвонил ему. Вот тогда дело будет вер
нее.
...Разумеется, это не было исповедью: стал бы оп испо
ведоваться перед девушкой, которую и знал-то, собствен
но говоря, очень мало! Скорее это была как бы «картина
души», которую он вдруг с какой-то грустной откровенно
стью нарисовал передо мной. Никогда мне не приходило
в голову, например, что он сам смотрит на себя как на
холодного человека и тяготится этой чертой, которая в
юности часто переходила в душевную слепоту,— он дваж
ды повторил это слово.
«И не только в юности»,— подумалось мне.
— И не только в юности,— сейчас же печально ска
зал он.
Мне захотелось сказать, что, кроме этой слепоты, он
240
страдает еще слепотой в любви. Но я, разумеется, про
молчала.
— Вот мы говорили о дяде,— продолжал Митя.—
Ведь это же странно, что вы знаете его в сто раз больше,
чем я! Когда я прочел письма Кречетовой, мне показа
лось, что это какая-то фантастическая история, в которой
никому не нужный, скучный старик оказывается волшеб
ником — могущественным, несчастным и добрым. Разу
меется, сразу же я стал утешать себя, даже придумал тео
рию, согласно которой родственные связи мешают душев
ной близости, и так далее. Вздор! Я просто не замечал
его. Он был для меня больным стариком, о котором нужно
заботиться,— и только!
Мы давно уже ушли из садика, но повернули почему-то
пе к Островам, а в город, хотя Митя сказал, что ему хо
чется посмотреть Острова. Было уже поздно, темнело. Из
возчик окликнул нас у площади Льва Толстого. Митя от
ветил: «Не надо», но извозчик, уговаривая, еще довольно
долго тащился за нами. У Кронверкского началась мокрая
мостовая — должно быть, здесь недавно прошел дождь,—
из парка запахло свежестью, и свет только что зажегших
ся фонарей заблестел на мокром памятнике «Стерегуще
му», на листве. Мы вышли к Неве, и Митя сказал о восхи
щением:
— Что за город!.. Иногда мне начинает казаться, что
я лучше, чем думаю о себе,— продолжал он.— А.иногда
убеждаюсь, что нет — даже хуже. И вы знаете, ,что штур
вальные стояли на высоких мостиках, как капитаны, и
бесконечное — так оно называется — полотно убегало, сту
ча, и возвращалось, подхватывая срезанную пшеницу. Это
были комбайны. Проложенные бригадой Репнина, неусто
явшиеся «молодые» дороги дрожали под тяжестью гру
женных зерном машин.
Кипение дела чувствовалось везде и во всем.
На Безымянном был переполох, когда я приехала, по
тому что внезапно снялись с работы и ушли снопоносы.
Какой-то человек — свидетели рисовали его по-разному:
одни — маленьким, кривоногим, в малахае, другие — вы
соким, в дырявой соломенной шляпе — явился в ар
тель и сказал, что на станции Графской у единолични
ков можно подрядиться поденно и что против сдельщи
ны это выгоднее едва ли не вдвое. И артель пообеда
ла, потребовала расчета и ушла. За ней ушла вторая и
третья.
...Я догнала этих людей километрах в семи от Коша,
слезла с лошади, поздоровалась и сказала, что мне нужно
поговорить с ними по делу. Раздались голоса:
— По какому там еще делу?
11*
323
Но я объяснила очень спокойно, что дело важное и ка
сается не только меня или их, а всего Союза.
Они опять закричали:
— Какого еще союза?
Я сказала:
— Советского. А какого же еще? Он у нас только один.
Среди снопоносов было несколько женщин, которые
лечились у меня, так что сначала я обратилась именно к
ним. Но все-таки у меня ничего бы не вышло, если бы не
чувство раздражения, преследовавшее меня с утра и нако
нец превратившееся в ненависть, от которой у меня начи
налось сердцебиение. Напряженные усилия десятков и со
тен людей, которых я перевидала за этот длинный день,
неизбежно натыкаются на тайную преграду — вот что
было теперь совершенно ясно для меня, и я не могла
не заговорить об этом. Возможно, что это был плохой
агитационный прием, но в ту минуту я очень мало
думала о приемах, а просто говорила о том, что лежало
у меня на душе. Кажется, я довольно удачно срезала
какого-то толстомордого, который сунулся из толпы и
крикнул:
— Чего уши развесили? Или еще не надоело этих балакирей слушать?
В общем, мне удалось уговорить снопоносов вернуть
ся. Мы условились, что на Графскую поедет только
старшина артели с тем, чтобы выяснить, правда ли, что
единоличники платят за поденщину больше. Зная
экономическое положение местного крестьянства, мож
но было не сомневаться в том, что этот слух пущен
с единственной целью: подорвать уборку совхозного уро
жая.
Я вернулась на Главный Хутор и прежде всего отпра
вилась к директору рассказать историю со смазочным мас
лом, которая особенно возмутила меня. Но директор с се
кретарем парткома уехали па один из отдаленных участ
ков. Я приняла душ, зашла к больным. Потом поужина
ла, едва справляясь с сонливостью, внезапно разлившейся
по ?елу, торопливо разделась, легла — и не уснула. Среди
множества острых впечатлений минувшего дня лицо Кла
вы Борисовой, расстроенное, взволнованное, с полными
слез глазами, явилось передо мной как живое. Верно ли я
поступила, отложив операцию? Что, если начнется общее
заражение крови? Машина ушла за Борисовой в восемь
часов, сейчас одиннадцать, а Катюша все не стучит — ста
324
ционар помещался в первом этаже, и когда нужно было
меня вызвать, Катюша стучала в потолок палкой от шва
бры.
Окно смутно виднелось в темноте. Распахнуть бы окно,
чтобы ворвалась в комнату ночная свежесть. Вдохнуть ее
полной грудью, чтобы остановилось на мгповение сердце!
Замерзнуть, а потом, согревшись под одеялом, уснуть —
так я бывало и делала, когда не спалось. Да пет, куда
там! Откроешь окно, и войдет в комнату горячее дыхание
песчаных пустынь. Суховей несется по дорогам и без до
рог, шагает по крышам, треплет палатки, входит вместе
с людьми в пх дома, врывается в их короткие, беспокойные
сны.
Я задремала, кажется, на пять минут, а открыла гла
за—и оказалось, что слабый утренний свет уже бродит
где-то далеко в степи.
Катя постучала — это значило, что привезли Бори
сову...
Только что я посмотрела Клаву и сидела подле нее, ду
мая, что хорошо бы все-таки еще хоть часок подремать,
очень довольная, что мое лечение помогло и что почти на
верно удастся избежать ампутации или в самом крайнем
случае придется отнять один палец,— когда за окном по
слышался шум подъехавшей машины. Раздались приглу
шенные голоса: «Да поворачивай ясе! Слева поддержи!
Осторожно!»
Потом внесли Данилу Степаныча — на тенте, с пере
катывающейся головой, с открытыми, ничего не видящи
ми глазами.
Корочка хлеба
Это было к вечеру. Я вытирала Даниле Степанычу
руки одеколоном и вдруг почувствовала, что пальцы его
руки дрогнули и слабо пожали мои.
Темная майка была наброшена на абажур переносной
лампы, чтобы свет не беспокоил больного. Я откинула
майку и нагнулась над ним. Глаза были открыты.
— Данила Степаныч!
Это было так, будто, спотыкаясь, с трудом узнавая дав
но покинутый мир, он ощупью возвращался откуда-то из
далека.
325
— Данила Степаныч, это я, Таня. Вы слышите меня?
Молчание.
— Вы были больны, а теперь поправляетесь.
Я стала читать ему вслух и вдруг заметила, что оп не
слушает, думает о чем-то своем.
— Хотите отдохнуть, Данила Степаныч?
Он покачал головой.
— Я вот думаю... Ведь вам еще не прислали пового
фельдшера?
— Нет.
— Может быть, стоило бы поговорить о Машеньке в
крайздравотделе?
— Ах, черт побери! Да как же это пе пришло мне в
голову? В самом деле! Буду в Сальске, поговорю с Дроз
довым,— сказала я, хотя это было сложно: без серьезного
повода перевести фельдшера из Анзерского посада в Саль
ский райздрав.
— Вы напишете ей об этом?
— Непременно.
С тех пор мы часто беседовали о Маше, и хотя я, разу
меется, не могла записать наши разговоры в «графе на
значений», опи действовали на Данилу Степаныча лучше
любого лекарства.
Суховей утих, мой стационар опустел во время убор
ки, и у меня вдруг оказалось так много свободного вре
мени, что я снова принялась за своих светящихся вибриопов.
Это было пе впервые, что, встречаясь с неразрешимы
ми — так мпе казалось — затруднениями, я перелистыва
ла записи лекций Павла Петровича и всегда находила в
них что-нибудь неожиданное, выходящее далеко за пре
делы учебников и общепринятых курсов.
Был случай, когда, занимаясь у Заозерского, я на
ткнулась на мысль, которая помогла мне справиться с
первой научной задачей. Но сейчас... Сколько ни перели
стывала я три самодельные тетради — о свечении вибриопов пе нашлось ничего. Зато в самую раннюю тетрадь
была вложена одна из сказок, которые уже совсем давно,
в детские годы, рассказывал мне Павел Петрович, и я с ин
тересом принялась разбирать корявые детские строки:
«И ночной сторож послал свою дочку в аптеку: «Ап
текарь будет предлагать тебе самые лучшие микстуры и
32G
мази. Но ты попроси у него лекарство, которое называется
«чудесная плесень»..5>
Комната старого доктора вспомнилась мне: под столом,
па окнах, на шкафу — везде лежали медицинские журна
лы и книги. На одном подоконнике стоял микроскоп, а на
другом в старом, треснувшем стакане всегда лежало чтонибудь заплеспевелое — кусочек сыра или хлебная корка.
Но что же Павел Петрович думал о плесени, которая
во все времена и у всех народов внушала лишь отвраще
ние? Он думал — это я помнила ясно,— что в обыкновен
ной зеленой плесени содержатся какие-то целебные силы.
А что, если поставить опыт в моей маленькой лабора*
тории?
...На этот раз я не воображала, что вижу сон, пе
мчалась ночью с пробирками в кастрюльке к доктору Дроз
дову— он как раз был в зерносовхозе,—не сидела до
утра, боясь, что пробирки погаснут. Я села писать статью,
и горы исписанной п разорванной бумаги появились в моей
комнате на столе, под столом, на окне, па кровати. Каж
дая фраза в отдельности еще выходила кое-как сама по
себе, но соединять их... это была тяжелая, почти физиче
ская работа! И когда эта статья, каждая страница кото<
рой написана не чернилами, а, можно сказать, кровыо,
была наконец закончена, я разорвала ее, потому что мне
пришло в голову попробовать «передать» свечение от хо
лероподобного к настоящему холерному вибриону...
Однажды — это было уже поздней осенью — я сидела
подле Данилы Степаныча и читала «Британский журнал
патологии». Доктор Дроздов, застав меня как-то за само
учителем английского языка, прислал мне несколько ста
рых номеров этого журнала. В этот день чтение шло мед
ленно, и пе только потому, что приходилось ежеминутно
заглядывать в словарь, но и по другой, более важной при
чине. В кармане моего халата лежало письмо от Андрея.
Дапила Степаныч, решавший шахматную задачу, от
ложил ее и тяжело вздохнул.
— Что случилось, Данила Степаныч?
— Скажите, Татьяна, вы не думаете... Только, пожа
луйста, откровенно скажите! Вы не думаете, что моя бо
лезнь могла повлиять на какие-нибудь психические
центры?
— Еще новости! Откуда такие мысли?
Репнин снова вздохнул и, не ответив, повернулся к
стене.
327
— Вы ис будете сердиться, Татьяна?
— Честное слово, ие буду.
Он мрачно уставился в потолок.
— Я вам до сих пор не говорил, потому что надеялся,
что это пройдет, хотя у меня вообще тонкий нюх, и если
бы запаха не было, я бы не подумал, что это именно пле
сень. Но потом я обнаружил, что мне начинает казаться,
именно когда входите вы, и тогда стало ясно, что это гал
люцинация, только не звуковая или зрительная, а нюха
тельная, наверно, такая бывает. А раз появилась галлю
цинация... Что с вами?
Я чуть не упала со стула от смеха... Оп приподнялся
па локте и с беспокойством посмотрел на меня.
— Это не галлюцинация, Данила Степаныч, от меня
действительно пахнет плесенью. Катя мне еще вчера ска
зала об этом. У меня сейчас такая работа — я изучаю пле
сень. А плесень бывает разная: одна растет на сыром
кирпиче, другая на щепке, а третья на разбитом цветоч
ном горшке, выброшенном на помойку. Вот я и подби
раю эти предметы и, случается, таскаю с собой. Но сейчас
у меня как раз ничего такого нет.— Я вывернула карма
ны халата.— Так что одно из двух: либо я уже пропахла
насквозь, либо у вас выработалось нечто вроде условного
рефлекса.
— А зачем вы изучаете плесень? Объясните, Татьяна.
Вы думаете, я не пойму?
— Да тут и понимать нечего, настолько это просто!
Жил некогда в маленьком захолустном городке старый
врач, который занимался, насколько это было в его воз
можностях и силах, микробиологией. Возможности были
тогда небольшие: микроскоп, два десятка пробирок да ме
дицинские журналы, которые он выписывал из Москвы
и Петрограда. Он был очень болен и очень стар уже и
в те годы, когда я десятилетней девочкой познакомилась
с ним. Много лет — вороятно, двадцать или тридцать —
он ппсал сво! «труд», и для нас в детстве это слово озна
чало не только толстую рукопись с множеством закладок,
лежавшую на его столе, но и то, что он постоянно работал
над ней, зачеркивал, снова писал. А иногда он читал нам
страницу-другую. И мы...
— Кто это «мы»?
Мы... Ну, в общем, его племянник Андрей Львов
и я...
Данила Степаныч посмотрел на меня, подняв крупные
328
брови, которые стали особенно заметны иа похудевшем
лице,
— Ох, что-то вы покраснели, доктор!
— Я? Вовсе нет.
Но я не только покраснела, а еще и сунула, без ма
лейшей необходимости, руку в карман своего халата,
— Но при чем же здесь все-таки плесень, Татьяна?
— А вот при чем: когда мы подросли, Павел Петро
вич прочел нам несколько лекций. Это было ужо после
революции, в тысяча девятьсот двадцать втором году.
Я записала их, но кое-как, потому что была тогда глупой
девчонкой и мечтала, что стану великой киноактрисой, а не
врачом на сельском участке. В этих лекциях он высказал
мысль, что плесень, обыкновенная плесень, обладает це
лебными свойствами. Вот я и пытаюсь проверить эту на
первый взгляд очень странную мысль.
— И получается?
— Пока еще трудно сказать.
— Как, вы сказали, его фамилия? Лебедев? Он из
вестен в науке?
— Нет, неизвестен.
— Почему?
— Потому что его труды не были опубликованы. Боль
ше того, они пропали,
— Пропали?
— Да. Они случайно оказались в руках одного темного
дельца. Это сложная история.
Незадолго до этого разговора я написала Лене Быст
ровой с просьбой зайти в прокуратуру, и она ответила, что
была и узнала, что Раевский за какие-то грязные-дела
еще в 1928 году был выслан из Лени нграда. Рукопись
Павла Петровича у него не нашли, и работник прокурату
ры сказал, что на успех мало надежды.
— Но ведь вы, Татьяна, знаете, о чем он писал?
— Приблизительно.
— Стало быть, можете рассказать содержание?
— Рассказать — никто не поверит, Данила Степаныч.
Нужно доказать, а это далеко не так просто.
Репнин задумался.
— Вот что я хотел вам сообщить, Татьяна,—сказал
он,— если для ваших опытов понадобится бывший здо
ровый мужчина, выжимавший два пуда левой рукой,
обратитесь к инженеру Репнину Д. С. Адрес извес
тен.
329
Я поблагодарила и сказала, что для подопытного жи
вотного инженер Репнин Д. С. неудобен — слишком бес
покойный объект: то влюбляется без памяти, то лежит
при смерти, то волнуется, что сошел с ума...
О любви
Мы не виделись долго, два года, и это были годы, ко
гда все как бы сдвинулось в душе и стало другим, чем
прежде. Я смутно чувствовала эти перемены, и мпе ка
залось, что нужно остановиться, оглядеться, подумать —
что же все-таки происходит со мной? Но некогда было
оглядываться, и какая-то беспокойная, неуверенная, так
и не собравшаяся с мыслями, встретила я Андрея.
Он понял все это сразу — он всегда понимал меня луч
ше, чем я сама,— и уже через полчаса забылось это бес
покойство о том, что я изменилась, стала грубее и проще
и что он будет разочарован, увидев меня. Но на смену
одному беспокойству явилось другое: я была счастли
ва тем, что он приехал, но счастлива как-то иначе, чем
ожидала. Быть может, я слишком часто представляла се
бе эту встречу? Быть может, пет ничего удивительного
в этом несовпадении между тем, что было между на
ми, и тем, о чем я думала, закрыв глаза, с бьющимся
сердцем?
Потом все забылось в остром, налетевшем чувстве
нежности, разгоревшемся в сердце...
На другой день после приезда Андрея мы зарегистри
ровались в Сальске, а потом, прямо из загса, отправились
на вокзал. Решено было провести отпуск не на курорте,
хотя самые лучшие курорты были рукой подать, а поехать
куда глаза глядят и жить где придется, не загадывая впе
ред дальше, чем па день. Так мы попали в Корчевск, ма
ленький городок па берегу Азовского моря, только потому,
что Апдрею захотелось посмотреть Сиваш. Но оказалось,
что Корчевск стоит не на Сиваше, а на проливе, соединяю
щем Сиваш с Азовским морем, и самое неинтересное, что
мы увидели в приятном, чистом городке, был именно этот
пролив, в котором, пе помню почему, нельзя было даже
купаться.
Загорелый усатый рыбак, поджав под себя ноги, сидел
па песке подле перевернутой лодки. Андрей почему-то
решил, что этот рыбак — участник героической перепра
вы через Сиваш во время гражданской войны, и подъехал
330
было к нему с наводящим вопросом. Но рыбак оказался
приезжий, из Бердянска, >и хотя, как вскоре выяснилось,
принимал участие в гражданской войне, но скромное —
служил кашеваром.
— А далеко отсюда до Бердянска? — спросил Андрей.
— Около суток.
— На пароходе?
- Да.
Андрей посмотрел на меня с торжествующим видом.
— Таня, махнули в Бердянск? А?
— Махнули.
— Когда отправляется пароход?
— Ушел сегодня утром.
— Ушел! — закричал Андрей с таким ужасом, как
будто он всю жизнь собирался в Бердянск.— Черт возьми,
какая неудача! А на лодке нельзя добраться до Бердян-»
ска?
Я прыснула. Он сердито взглянул на меня.
— На лодке? — переспросил рыбак.— Не знаю. Я лич
но не возьмусь.
— Почему?
Рыбак подумал и лениво усмехнулся в усы.
— Щекотливая идея. Закурить не найдется?
Андрей отдал ему свои папиросы, и мы ушли, потому
что я сказала, что не поеду на лодке в Бердянск — меня
укачает.
За обедом — мы зашли в кафе — самым вкусным блю
дом оказались помидоры, маленькие, розоватые, необычай
но душистые; потом, куда бы мы ни поехали, я везде
спрашивала эти помидоры. В кафе не было никого,- кро
ме нас.
...Я забыла, как светлеют у Андрея глаза, когда он на
чинает говорить о чем-нибудь с увлечением. Когда я ду
мала о нем, он представлялся мне. усталым, похудевшим,
таким, каким я видела его в Ленинграде. А он приехал
загорелый, веселый, и не задумчивостью веяло от него, как
бывало, а твердостью, отчетливостью, прямотой. Все как
бы определилось в нем, и даже растрепанный белокурый
ежик волос над большим лбом стал прямой и высокий.
И смеяться он стал по-другому, так, что становились вид
ны все белые, ровные зубы. Так и казалось, что для него
нет ничего, что нельзя было бы объяснить последователь
но и ясно. Но за этой отчетливостью сложившегося чело
века вдруг становился виден мальчик, некогда составляв331
ший «таблицу вранья» и беспощадно разоблачавший запу
танные отношения взрослых.
Мы заговорили о его будущей работе: ему предложили
интересную работу в Москве, в противоэпидемическом от
деле горздрава.
— В сущности, я думал об этом всегда.— Он замолчал,
и я увидела по его глазам, что он мысленно уходит от
меня, от всего, что нас окружало.— Или, точнее, с того
дня, когда в Лопахин привезли голодающих Поволжья и
мы с тобой «жарили» над плитой армяки и рубашки. Я то
гда впервые подумал, что, может быть, больше всего мне
удастся сделать в эпидемиологии. Хочется, понимаешь ли,
сделать много. А тебе?
— А мне — хорошо, хоть бы и мало.
Мы вернулись в гостиницу, заглянули в свой номер,
выяснили, что в нем очень душно и что наши дорожные
мешки висят на своих местах, и снова отправились бро
дить по Корчевску.
Где-то близко находился знаменитый заповедник Аскапия-Нова. Но в Асканпю нужно было ехать поездом через
Ново-Алексеевку, а мне почему-то не хотелось ехать по
ездом, и, разыскав извозчика — кажется, единственного
в городе — мы стали уговаривать его довезти нас до Аскании-Нова. Очень скоро выяснилось, что это вздор — до
заповедника было не меньше ста километров, но мы сда
лись, только когда извозчик — маленький, горбоносый п
добродушный — показал нам свою бричку, на которой пе
чаял довезти нас до станции, не то что до Аскании-Нова.
И вечером, в десятом часу, мы отправились на этой бричке
на станцию, находившуюся от города километрах в семи.
Вечер был тихий, но не душный, и когда мы выехали
в степь, стало казаться, что все это было уже когда-то:
возница тихонько пел — бормотал какую-то песню, послед
ние краски заката горели перед нами, красные шапки та
тарника вспыхивали в высокой траве, и тесная бричка,
поскрипывая, катилась по мягкой дороге.
Сиденье было неудобное, и Андрей крепко обнял меня.
«А то выпадешь,— смеясь, сказал он,— и ищи ветра в
поле».
...Он спросил откуда-то издалека: «Спишь?» Я поцело
вала его в щеку, положила голову на плечо, и полузабы
тый сон медленно прошел перед глазами. Вот я еду
куда-то, не знаю с кем. С тем, кого я люблю. Тихо вокруг,
мягкий ветер клонит траву, бесшумно ходит над степью.
332
Мы едем — куда? Не все ли равно! Лишь бы долго еще
старый возппца бормотал свою протяжную песню да мяг
кие фонтанчики пыли вылетали из-под копыт. Лишь бы
долго еще справа и слева от нас проплывали высокие ду
шистые травы и совы, мигая слепыми глазами, сидели
на телеграфных столбах. Лишь бы долго еще свет от един
ственного фонаря, который зажег наш возница, бежал ря
дом с нами, по мягкой дороге. Лишь бы он был рядом
со мной — тот, кого я люблю. Но разве не был он рядом
со мпой?
Вот он наклонился, чтобы поправить сено в ногах:
в бричке было слишком просторно и ноги болтались. Вот,
пе разгибаясь, спросил меня: «Теперь удобно, Таню
ша?» — и я сверху увидела его доброе, твердое лицо. Вот
заговорил о чем-то — и замолчал, только тихонько поце
ловал меня, почувствовав, что мне не хочется говорить.
В сумраке, надвигавшемся с каждой минутой, он казался
таким молодым, совсем мальчиком, в своей серой кепке,
откинутой па затылок.
Мы достали только жесткие, бесплацкартные места, и
вагон попался странный, с очень широкими двухэтажными
нарами, на которых было удобно лежать, а сидеть неудоб
но. Зато он был почти пустой, без сомнения, именно по
этой причине!
Проводник поставил в фонарь свечу и ушел. Потом
кто-то закурил от свечи, не заметив, что мы сидим на на
рах, как турки, с поджатыми под себя ногами. Потом ка
кая-то женщина развязала носовой платок под фонарем,
оглянулась, сосчитала деньги, ушла — и тоже не заметила
нас. Это было забавно — как будто мы и существовали и
не существовали на свете. Потом огарок пог'ас, но в ва
гоне почему-то пе стало темнее.
— Ты даже не представляешь себе, как ты измени
лась. Ты совсем не знала себя — это было очень заметно,
Я вспомнил сейчас, как мы однажды шли по деревне —
это было в Анзерском посаде,— ты подхватила какого-то
малыша, стала играть с ним, а потом сказала: «Никогда
не знаешь, что будешь делать через минуту».
— А теперь знаю?
— Догадываешься. Ты стала другая. Решительная и...
мягче.
— А тебе правится, что я стала другая?
Андрей в темноте нашел и поцеловал мою руку.
— Что тебе пишет Заозерский?
333
— Оп пишет, что рассказал академику Никольскому
о моих светящихся вибрионах.
— И что сказал Никольский?
— Что я молодец.
— Ты, кажется, спишь?
— И пе думаю.
— Но спи, пожалуйста. А то и я засну,— сонным го
лосом сказал Андрей.— И мы уедем черт знает куда.
— Зажечь свечу?
— Нет.
— Сказать, что я люблю тебя?
- Да.
Мы разговаривали, пока я все-таки не уснула, положив
голову на его широкую руку.
...В Асканпи мы позавтракали у ларька арбузом с бе
лым хлебом, и это было так вкусно, что я забылась и об
лизала пальцы — поступок, о котором я пожалела, пото
му что Андрей потом издевался надо мной целый день.
Главный дом заповедника был очень нарядный — бе
лый, с просторным крыльцом. В глубине двора стояли хо
зяйственные постройки под белыми черепичными крыша
ми, отделанными по краям белой же узорной черепицей.
Вдоль газона, засеянного перед главным домом, росли ка
кие-то невысокие круглые густые деревья, и все вместе
производило впечатление чистоты и уюта.
— Вот бы дали нам комнатку в этом доме,— сказал,
поднимаясь по лестнице, Андрей.
— Ну, а это уже просто как в сказке «Три желания»,—
сказал он через четверть часа, когда завхоз дал нам
маленькую, по светлую комнатку именно в этом
доме.
Еще в поезде он вспомнил, что асканийские зоологи
поставили перед собой задачу вывести зубробизонов, и те
перь с таким азартом принялся объяснять мне тонкости
этой задачи, что продолжал говорить, даже когда, перео
деваясь, я выставила его в коридор.
Но вот мы пошли в асканийский парк. Что это был за
великолепный, тенистый, просторный парк! И что за на
слаждение было бродить по нему с Андреем, который рас
сказывал об Аскании интересно, подробно, как будто про
жил в ней всю свою жизнь!
— Прочел одпу-единствеппую книгу,— смеясь, отве
тил он. — И притом детскую. Издание Детгиза.
334
Но о научной работе в Аскапии, которую он обрисовал
со знанием дела, ведь не мог же он прочитать в детской
книге?
— А это другой источник. Здесь в прошлом году ра
ботал Ковшов. Слышала о Ковшове? Превосходный зоолог.
Мне о нем много рассказывал Митя.
— Вот хорошо, что ты заговорил о Мите,— сказала я
спокойно.— Как оп?
— Я его не застал в Москве. Он в Ялте. Заедем отсюда
в Ялту?
— С удовольствием. Мпе очень хочется его пови
дать.
— Мама была одна, так что я знаю о нем только с ма
миных слов. В общем, она огорчается.
— Почему?
— По многим причинам. Она считает, например, что
он мог бы иногда ложиться раньше, чем в три часа ночи.
— Много работает?
— Очень.
— .Жена с ним?
— Да, к сожалению.
Когда Андрей сердился, он начинал немного косить.
Косил он и сейчас, без сомнения потому, что я заговори
ла о Глафире Сергеевне.
— Беда мне с ним,— сказал он, вздохнув.— Митя
умен, честен, талантлив. Как не чувствовать эту душев
ную пустоту, эту ложь — ведь она лжет ему па каждом
шагу! Как не видеть, что она просто ставит на него, как
ставят на карту?
— Он видит, и чувствует, и понимает все это в тысячу
раз больше, чем ты.
— Ты думаешь? Тогда почему же...
— Потому что он любит ее.
Андрей пожал плечами.
— Это не любовь, а болезнь воли. Любить такую жепщину — это значит любить самые темные стороны соб
ственной души.
Мне вспомнилась Глафира Сергеевна, пополневшая, с
тяжелым, исподлобья, взглядом, и рядом с ней — Крамов,
вежливый, бледный, в прекрасно сшитом костюме, под ко
торым чувствовались узкие плечи, тонкие ноги.
— Андрей, мне давно хотелось... Может быть, я долж
на была рассказать тебе об этом сразу же после того, как
я узнала, что ты любишь меня.
335
Я замолчала. Потом начала: «Ты помнишь?» — и опять
замолчала. Мне казалось, что я ничуть не волнуюсь, а меж
ду тем почему-то трудно было вздохнуть.
— Но теперь это стало уже невозможно... Теперь, ко
гда и я люблю тебя»— сказала я шепотом.— Помнишь, ко
гда ты уезжал из Ленинграда в прошлом году, я нашла
тебя на вокзале и сказала, что не хочу, чтобы ты уехал, не
простившись со мной?
Андрей кивнул.
— Я тебе сказала тогда: «И есть еще другая причина,
о которой я тебе когда-нибудь расскажу».
Андрей снова кивнул. Он слушал, не сводя с меня
ожидающего, тревожного взгляда.
— Эта причина заключалась в том,— продолжала я,
нарочно твердо выговаривая до конца каждое слово,— что
я тогда была влюблена в Митю. Я знаю, что в тот день
или даже в ту минуту, когда я почувствовала, что влюб
лена, мне нужно было бросить все и поехать к тебе,
где бы ты ни был. Не для того, чтобы сказать, что я люб
лю тебя,— тогда я тебя еще не любила, а для того, чтобы
объяснить, что происходит со мной. А я не только не сде
лала этого, а наоборот — все время мпе было страшно,
что ты приедешь, и я не хотела этого и пе могла заставить
себя написать тебе хоть одно слово.
Забыла сказать, что, гуляя по парку, мы встретили
черненького мальчика в тюбетейке, который гнал куда-то
стадо толстоногих смешных страусят, и попросили его по
казать нам Большой загон — ту часть заповедника, где
звери живут на свободе. Мальчик сказал, что нельзя, но
мы стали так горячо уговаривать его, что он наконец со
гласился: запер страусят в вольер, провел нас через дырку
в заборе и теперь шел за нами, удивляясь, что мы не об
ращаем на диковинных антилоп гну и яков никакого вни
мания.
— Родная моя,— сказал Андрей с нежностью, от ко
торой у меня несмело забилось сердце.— Спасибо, что ты
первая сказала мне об этом. С моей стороны было слабостью
уехать, не попытавшись даже узнать, правда ли это. Ты
понимаешь, это было очень трудно — написать тебе такое
письмо, чтобы ты не поняла, что я догадался.
— Догадался? О чем?
— А вот антилопа сайгак,— сказал мальчик, указав на
странную овцу с большим, смешным носом, которая спа336
ла на кургане, а когда мы подошли поближе, лениво под
нялась, постояла и снова легла.
Андрей погладил мальчика по голове и засмеялся.
— Помнишь записку, которую ты послала Мите? Он
показал ее мне, когда я подошел к нему на съезде. Ты по
нимаешь, я мог понять все, что угодно. Ты не раз упоми
нала о каком-то военном враче, с которым ходила на гаст
роли МХАТа. Я был готов предположить, что ты любишь
другого. Но представить себе, что этим другим мог ока
заться Митя... И вот я вернулся в Анзерский посад и стал
ждать твоих писем. Я перечитывал их без конца — все ка
залось, что ты напишешь об этом. Но ты молчала, и тог
да... Что же мне оставалось? Я старался понять тебя, войти
в твою жизнь. Только пе подумай, что это был обдуман
ный план. Так же как произошло это счастье — то, что я
тебя полюбил,— так же произошло и то, что я не мог от
казаться от своей любви.
Какое-то изящное тонконогое животное с откинутыми
пазад ушами пряталось от солнца в тени деревьев, окру
жавших пруд. Мальчик обернулся, должно быть, хотел
рассказать об этом животном, п замер, увидев, что я об
нимаю Андрея.
— Постой же, дай досказать.
Но я больше не слушала. Я целовала его.
Мы не поехали в Ялту, вернулись в зерносовхоз, и хо
рошо сделали: оказалось, что не только товарищи по ра
боте, но п полузнакомые люди недовольны тем, что свадь
ба была «сыграна на стороне», как с укоризной сказал
мне Репнин. К Репнину я побежала в первый же день
приезда, потому что оказалось, что в зерносовхозе мепя
ожидало письмо от Маши. Она благодарила меня за хло
поты — я говорила о ней в Сальском райздраве. «Впрочем,
нетрудно догадаться об инициаторе,— писала она,— по
скольку Данила Степаныч пишет мне очень часто, все
убеждает переехать в Сальск. Я бы и рада пожить с ма
мой, которая становится очень стара, да ведь кто же отпу
стит меня из Анзерского посада?»
Меня поразило то почти боязливое выражение, с кото
рым Данила Степаныч попросил разрешения прочитать
письмо своими глазами.
— Значит, была бы рада? — дрогнувшим голосом ска
зал он. — Так будет же рада!
Я стала говорить, что дело может долго пролежать в
Ростове, он слушал и покорно кивал головой.
337
— Увезу,— вдруг тихо сказал он.— Крайздрав, горздрав, пустят — не пустят... Всех раскидаю!
И он снова стал упрекать меня за то, что мы «сыграли
свадьбу» по в зерносовхозе. Напрасно уверяла я, что ни
какой свадьбы не было...
— Ну, так сыграем же,— сказал Данила Степаныч, и
под вечер, часов в шесть, когда мы с Андреем мирно пили
чай, обсуждая сложный вопрос о том, как устроить семей
ную жизнь, находясь на расстоянии двух тысяч километ
ров друг от друга, шумные голоса послышались па лест
нице, дверь распахнулась, и вошли директор, Репнин, Бо
родулин и Катя. Потом явилась Клава Борисова, кто-то
еще, и оказалось, что в моей маленькой комнате можно
принять, правда, без особенного комфорта, двенадцать че
ловек гостей. Об угощении заботиться не пришлось: гости
пришли с подарками, только что полученпыми в ЦРК,—
это был год, когда продукты выдавались по норме. Зато
без всякой нормы совхозный садовник выдал каждому из
наших гостей цветы, так что пришлось принести из мед
пункта ведро, чтобы поставить в воду пышные георгины
и астры.
Вечером хозяева вместе с гостями пошли в кино — от
крытое, с любым количеством мест, под звездной кры
шей которого висела маленькая кривая луна. Картина
была новая — «Конец Санкт-Петербурга».
Вдалеке, за ремонтными мастерскими, жгли стерню,
дымные полосы низко стлались по земле, п между ними,
внезапно вспыхивая, рассыпались искрами красные фигу
ры огня. Время от времени легкий экран дрожал под вет
ром, налетавшим из степи, и тогда начинало казаться, что
мы с Андреем плывем под парусом. Куда?
— А вот и бабочка,— шепотом сказал он, как будто
только и ждал эту ночную бабочку, которая замелькала в
прозрачном конусе света, лившемся из окошечка аппарата
на полотно. Я взглянула на Андрея. Он не смотрел на
экран. Видно было, что все это — кино под открытым не
бом, люди, сидящие на траве с напряженными лицами,
и то, что в полях жгут стерню,— интересовало его больше,
чем картина.
Вдруг он обернулся ко мне.
— Что, Андрей?
— Таня.,.— Он назвал меня одними губами.— Я не
могу жить без тебя.
338
— Мы скоро увидимся снова.
— Скоро! Через тысячу лет! Ох, как мне пе хочется
расставаться с тобой!
ГЛАВА ВТОРАЯ
НЕСКОЛЬКО ЛЕТ
Первый день
Гардеробщик сказал, что Николай Васильевич За
озерский никогда ие бывает раньше двенадцати, но раз
уже назначил мне без четверти десять, так к одиннадцати
непременно придет. Я сняла пальто и боты. Шапочку мне
пе хотелось снимать, так как для того, чтобы ее надеть,
было затрачено много усилий, но гардеробщик спросил:
«А головной убор?» — и пришлось снять.
Может быть, пройдете в красный уголок? Там есть
литература.
Я ответила, что посижу в вестибюле. Впрочем, это был
даже не вестибюль, а маленький зал с внутренней лест
ницей,— однажды я видела такой зал в санатории ученых
в Старом Петергофе. Но в Институте биохимии микробов
он был уютнее. На лестнице лежала дорожка, на стенах
висели портреты Мечникова и Баха.
Я сидела, думала и волновалась. Что будет? Но стоило
подумать о том, что было, по меньшей мере о том, что
произошло за последние дни.
Во-первых, я в Москве! Это было событие, которое
входило решительно во все другие большие и маленькие
события, так что думать о нем отдельно было трудно или
даже почти невозможно.
Во-вторых, я выступила на одной из секций Всесоюз
ной конференции микробиологов с докладом о светящихся
вибрионах, и, кажется, удачно.
В-третьих, Митя познакомил меня с академиком Ни
кольским, который любезно сказал, останавливаясь после
каждого слова:
— А я уже чуть было пе спросил, что это за школьни
ца так аккуратно посещает наши скучные заседания?
В-четвертых, Андрей переезжает в Москву! Мы уви
димся скоро и надолго — не так, как в декабре, когда оп
провел со мной только несколько дней и уехал обратно
в Москву, где решался вопрос о его переводе.
339
Дверь хлопала ежеминутно. Сотрудники института
входили замерзшие, красные, говорили: «Ну и мороз!» — и
топали ногами у порога. Они были уверенные, спокойные,
«московские», а я за три года отвыкла от большого города
и чувствовала себя настороженно и стесненно. Самая луч
шая портниха в Сальске уговорила меня сшить платье с
большими воланами, которые еще никто не носил, и этот
дар предвидения положительно отравил мою жизнь. Одна
из сотрудниц, хорошенькая, с пышными волосами, подо
шла к зеркалу, стоявшему в вестибюле, и, разговаривая
с другой, небрежно подкрасила губы. Это было глупо, ко
нечно, но когда она ушла, я тоже подошла к зеркалу и
увидела... Но кого же я могла увидеть, если не самую
обыкновенную женщину среднего роста, смуглую, в не
уклюжем платье, с загорелыми, хотя была уже середина
зимы, руками и с обветренным, взволнованным от ожида
ния лицом?
Наконец мне надоело ждать. Я поднялась по лестнице
и остановилась в галерее, которая шла вдоль площадки
второго этажа. Куда пойти: направо или налево? Я выбра
ла — налево, потому что навстречу шел какой-то почтен
ный человек в пенсне и в белом халате.
Простите... Я доктор Власенкова. Николай Василье
вич назначил мне прийти в десять часов. Его еще нет.
Могу я посмотреть институт? Разумеется, если это воз
можно.
— Пожалуйста, доктор.
Я думала, что он сейчас познакомит меня с каким-ни
будь младшим сотрудпиком, который покажет мне ин
ститут, но он пошел сам. Мы заглянули в нарядный каби
нет директора института Валентина Сергеевича Крамова,
потом в одну из лабораторий, и Илья Терептьич — так зва
ли моего нового знакомого — в общих чертах рассказал
о работе этой лаборатории. Потом нам стали встречаться
сотрудники, и тут я окончательно убедилась в том, что
мне повезло: редкий из них не останавливался, чтобы
справиться у Ильи Терентьича о его делах и здоровье.
Но и он, по-видимому, относился к ним с таким же вни
манием. В одной лаборатории оп заботливо взял со стола
пепельницу и вытряхнул в урну, стоявшую в коридоре.
В другой, кряхтя, вытер тряпкой стеклянную дверцу шка
фа, забрызганную чем-то белым.
Мы вернулись на галерею, и я уже собралась попро
щаться и поблагодарить Илыо Терентьича, когда внизу
340
хлопнула дверь и вошел Заозерский — в распахнутой
шубе, с палкой в одной руке, с портфелем в другой. Шуба
была тяжелая, хорьковая, с хвостами. Сделав несколько
шагов, он остановился, шумно вздохнул и стал снимать
шубу. И вдруг — я не поверила глазам — мой спутник со
всех ног побежал вниз по лестнице, взял из рук Николая
Васильевича шубу п отнес ее в гардероб.
—- Спасибо, Терентьич! Вот бисова шуба! Ей-богу,
завтра же поеду на базар и продам. А, Таня! Здравствуй
те, Таня.
Мы прошли в кабинет к Николаю Васильевичу, и че
рез несколько минут я, как будто невзначай, спросила,
в каком отделе работает Илья Терентьич.
— Терентьич? Это служитель наш. Замечательный че
ловек, вы его еще узнаете!
Николай Васильевич считал меня — с полным основа
нием — своей ученицей п надеялся, что я пойду работать
в Институт эпидемиологии, которым он руководил послед
ние годы. Но недаром же по меньшей мере три месяца
таскала я в сумочке вырезку пз газеты «Известия»: «Ин
ституту биохимии микробов требуется опытный бактерио
лог». Все, чем я интересовалась в науке, вело меня имен
но в этот институт, или, вернее, в эту область знания, по
тому что институт открылся только два пли три года тому
назад. Вот почему в ответ на письмо Николая Василье
вича, в котором он сообщил, что мой доклад поставлен
в программу конференции, я послала ему эту вырезку н
попросила рекомендацию — на вакантную должность был
объявлен конкурс.
Андрею показался странным этот поступок, на который
я решилась после долгих сомнений. «Ты бросаешь своего
руководителя и у него же просишь поддержки, переходя
к другому?» — написал он. Ноя знала душевную широту
Николая Васильевича и была почти уверена, что он не
рассердится на меня. Так и вышло. Дело облегчилось тем,
что Николай Васильевич был консультантом Института
биохимии микробов и обещал присматривать за моей ра
ботой.
— Ну что, пошли к директору, Таня? —• усмехаясь и
теребя бородку, спросил он. — Страшно, а?
— Нет. Я не из пугливых.
341
Да и я не из пугливых! А как увижу его пресветлые очи, ей-богу, так и тянет сказать: «С нами крестная
сила!»
И, приняв серьезный, озабоченный вид, он повел мепя
к директору института, который — это сообщил нам
тот же Илья Терентьич — только что прошел в свой ка
бинет.
Несколько дней тому назад я видела Крамова па кон
ференции. Но то была мимолетная встреча, когда он ска
зал мне несколько любезных слов и ушел. Совсем другое
было сейчас, когда, пожимая мою руку своей маленькой,
со слабыми пальцами, почти детской рукой, Крамов вни
мательно всматривался в меня... Совсем другое!
— Приветствую вас, Татьяна Петровна! Как говорит
ся, в добрый час, в добрый час! Николай Васильевич, вы
еще не познакомили Татьяну Петровну с Лавровым?
— Нет.
— О, тогда это сделаю я. Но сперва мы поговорим, не
правда ли?
— Да, вы поговорите, а я пойду,— сказал Николай
Васильевич.
— Уже? А я полагал, что вы поможете мне, так ска
зать, войти в научную биографию Татьяны Петровны.
— Да какая там особенная биография,— вдруг с доса
дой сказал Николай Васильевич.— Способный человек,
вот и все!
Оп помрачнел, едва мы вошли, и так по-детски насу
пился, что как я пи была взволнована, но едва удержа
лась от улыбки.
Крамов проводил его и вернулся.
— Я читал ваши рекомендации, Татьяна Петровна,—
начал он, предложив мне сесть и сам садясь в удобное,
красивое кресло.— Доклад ваш на съезде я тоже слышал
и, должен сознаться, был поражен...
Это была его манера — оборвать на полуслове, а потом
кончить фразу совершенно иначе, чем ищет собеседник.
Тогда я не знала этой манеры и наивно решила, что Кра
мов поражен значением моего открытия для советской
науки.
— ...тем, что вам удалось сделать такую тонкую ра
боту на сельском участке.
Я ответила, что в этом нет ничего особенного^ посколь
ку зерносовхоз, в котором я работала, располагает хоро
шей лабораторией. Это было верно только наполовину!
342
Но удивление Крамова по поводу сельского участка пе по
нравилось мне.
— Мне кажется, что у вас благодарная тема. А вы
не думаете, Татьяна Петровна, что причина реакции, ко
торую вы получили...
И Крамов в две минуты набросал план серии опытов,
которыми можно было проверить его мысль. Я попросила
разрешения записать — все это было для меня совершенно
ново. Он любезно протянул мне карандаш и бумагу.
— Ведь вы, кажется, занимались у Николая Василье
вича еще в Ленинграде?
- Да.
Я рассказала — очень кратко — о своей работе над
дифтерийной палочкой, упомянув, что одновременно со
мной на кафедре работал Рубакин.
— А, Петр Николаевич? — живо сказал Крамов.— Так
вы знакомы?
—- Со студенческих лет.
— Вы знаете, он теперь работает в нашем институте!
— Да. Я искала его на конференции, но мне сказали,
что оп заболел.
— У него был грипп. Но сегодня оп уже вернулся к
работе.
Это было сказано с удивившим меня оттенком значи
тельности.
— Вы еще не виделись е ним?
- Нет.
— Непременпо зайдите.
Право, можно было подумать, что лохматый, доб
родушный Петя Рубакин, которого в Ленинграде можно
было ночыо поднять с постели, чтобы узнать, чем истин
ная дифтерийная палочка отличается от ложной, в глазах
Крамова представлял собой нечто совершенно другое и
гораздо большее, чем в моих!
Разговаривая, мы спустились в первый этаж, который
был не в пример скромнее второго, н по узкому цементи
рованному коридору прошли в небольшую лабораторию.
За столом, горбясь над микроскопом, сидел высокий чело
век лет сорока пяти, крепкий, костлявый, с лысой, чистой,
как слоновая кость, головой.
Крамов поздоровался с ним очень вежливо, по с тем
неуловимым оттенком пренебрежения, который не только
не мешал этой вежливости, но как бы подчеркивал ее,—
это тоже было его манерой.
343
— Вот, Татьяна Петровна, познакомьтесь: Василий
Федорович Лавров.
Он ушел, закинув голову, блестя пенсне, крепко ставя
ножки, и я осталась с Лавровым, который, кажется, сму
тился больше, чем я.
Я пе помню подробностей нашего разговора, продол
жавшегося, должно быть, не меньше часа, но помню — и
очень ясно — то впечатление жадного внимания, с кото
рым Лавров расспрашивал и слушал меня. Мы говорили
не о науке — «еще успеется», сказал он с доброй улыб
кой,— а начали с моей работы в зерносовхозе, потом по
шли назад, к институтским годам. Я упомянула о Павле
Петровиче, внушившем мне интерес к микробиологии, и
Лавров сказал, что он не только слышал о докторе Лебе
деве, но помнит его брошюру «Защитные силы организ
ма», вышедшую в 1922 году.
— Но это была какая-то философия микробиологии? —
вопросительно сказал он.
Мне показалось сперва немного странным, что этот
внимательный человек с белыми узкими руками экспери
ментатора, запоминавшимися с первого взгляда, так под
робно расспрашивает меня об организации медпункта в
зерносовхозе, и не только расспрашивает, но от души удив
ляется тому, что кажется мне таким обыкновенным! По
том мне стало ясно, что для Лаврова я была не только
новым человеком в институте, но отчасти представитель
ницей того необозримого нового, что происходило в жизни
страны.
Лавров задумчиво уставился на меня.
— Я думал о ваших вибрионах,— сказал он.— В ка
ком же направленпи вы намерены продолжать работу?
— Хочу выяснить причину свечения. А если не вый
дет...
По дороге из Ростова в Москву я познакомилась с од
ним инженером, который интересно рассказывал о произ
водстве электрических лампочек, и мне пришла в голову
мысль, что при выкачивании воздуха из этих ламп мои
вибрионы могли бы послужить недурным показателем:
отсутствие кислорода заставляло бы их гаснуть. Я рас
сказала об этом Лаврову. Он с сомнением покачал
головой.
— Не думаю, что Валентин Сергеевич одобрит подоб
ную мысль,— сказал он.— Оп не сторонник утилитарного
направления. Ну-с, а сейчас я покажу вам нашу лабора
344
торию, Татьяна Петровна. Оборудование не бог весть ка
кое. Но все впереди.
Оборудование было действительно среднее, в особен
ности если сравнить его с теми лабораториями на втором
этаже, которые показал мне Илья Терентьич. Однако по
сле совхозных установок, в которых почти все было сде
лано моими руками, лаборатория Лаврова показалась мне,
можно сказать, дворцом науки.
Совершенно такой же — румяный, круглолицый, лох
матый, каким он был, когда мы расстались в Ленингра
де,— Петя Рубакин сидел за столом и, глядя в микроскоп,
быстро левой рукой — он был левша — рисовал что-то на
лежавшем перед ним листе бумаги. Я поздоровалась с его
сотрудниками — он не шелохнулся. Я откашлялась — и он
тоже, но не передразнивая меня, а машинально. Наконец
один из сотрудников сказал громко:
— Петр Николаевич, вас ждут.
И, еще щуря левый глаз, Рубакин поднял голову и уви
дел меня.
— Таня! — сказал он удивленно.— К нам?
— К вам, Петр Николаевич,— ответила я, чувствуя,
как быстро тает при звуках этого знакомого, насмешли
вого голоса то холодное напряжение, с которым я думала,
говорила и даже двигалась в этот день.— И надолго. Не
прогоните?
— Ладно уж! Потеснимся! А ведь вы подросли, док
тор! Времени не потеряли.
Я засмеялась.
— Так это вы и есть «девушка из совхоза»? Я лежу
больной, приходит Лавров, скучный такой, и говорит:
«Прошла по конкурсу девушка из совхоза». Я спрашиваю:
«Вас не устраивает, что из совхоза?» А он отвечает: «Не
устраивает, что девушка. Я бы предпочел мужчину».
— Кстати, я замужем.
— Ну? — Петр Николаевич с уважением посмотрел на
меня.—Черт его знает, как это у людей получается,—
с искренним огорчением сказал он.— Женятся, выходят
замуж. Многие даже имеют детей. Мне все это кажется
дьявольски сложным.
Забыла сказать, что Рубакин познакомил меня со свои
ми сотрудниками, и один из них, высокий белокурый
юноша, негромко засмеялся, услышав это признание.
— Нечего смеяться, Виктор,— назидательно сказал Ру
бакин.— Вы еще студент и не доросли до понимания по345
добных вещей. Уйдем от сих неразумных, Таня! Вот здесь,
как видите,— он открыл дверь в соседнюю, очень малень
кую комнату, добрую половину которой занимал большой
белый шкаф,— мой кабинет, пожалуйста, пе шутите. Са
дитесь и рассказывайте. В конце концов мы действитель
но не виделись четыре года.
— Три. Да что там рассказывать! Работала — вот и
все! А Николай Васильевич редко бывает в институте?
— Николай Васильевич? Очень редко. У него на ру
ках другой институт.
— Еще один вопрос: что за человек Крамов?
Лицо Рубакина стало серьезным.
— Ну, это длинный разговор,— сказал он, накручивая
на палец прядь волос и подергивая ее с каким-то задум
чиво-сердитым выражением.— Впрочем, нам вообще есть
о чем потолковать. Где вы живете?
— Пока еще нигде. Заведующий Сальским горздравом
дал мне письмо к своей сестре, чтобы она меня приютила.
У нее две комнаты на Арбате.
— У нас уже оформились?
— Пока нет. Николай Васильевич познакомил меня с
директором, а директор — с Лавровым.
— Ну, а теперь я познакомлю вас с Кочергиным, заве
дующим нашей хозяйственной частью. Он скажет, чтобы
вас оформили. Пошли, да?
Первые шаги
Первый год в Москве был для нас очень трудным,
беспокойным, хлопотливым годом. Мы переехали от се
стры доктора Дроздова, сняли комнату на Арбате, кое-как
наладили жизнь, по именно кое-как, потому что комната
была маленькая, тесная и дорогая. Последнее обстоятель
ство в ту пору было очень важным для нас. Агния Пет
ровна переехала к нам. Это тоже было поводом для вол
нений. Мне все казалось, что первые годы семейной жиз
ни лучше жить без «предков», как выразился однажды
Андрей, очевидно подразумевая под этим словом свою
мать, так как, кроме нее да моего отца, от которого уже
много лет я не получала известий, у нас не было других
«предков». В первое время я немного побаивалась Агнии
Петровны — и напрасно. Это была уже не та решитель
ная, дельная, хотя и легко приходящая в отчаяние хо
зяйка дома, умевшая в трудных обстоятельствах держать346
ся уверенно и спокойно. Теперь в гордом выражении ее
постаревшего лица, в поднятых прямых плечах, даже в
пенсне, вдруг повисавшем на старомодном шелковом шнур
ке, мелькало что-то жалкое, появившееся с тех пор, как,
переехав в Москву, она перестала работать. О том, как ей
Жилось у Мити, она не говорила ни слова. Нельзя сказать,
что и у нас она полностью одобряла все происходившее
в доме. Невесткой она, по-видимому, была не очень до
вольна. Между нами всегда было какое-то расстояние, ко
торое я не могла перешагнуть и которое осталось от тех
далеких времен, когда я была маленькой оборванной дев
чонкой из посада, а Агния Петровна — хозяйкой поразив
шего меня «депо проката».
Не только дома — и на работе тревог и волнений с
каждым днем становилось все больше. Самый переход от
совхоза к научно-исследовательскому институту был тру
ден для меня по многим причинам. Я была участковым
врачом, который утром принимал больных в медпункте,
днем, захватив в портфель соответствующую литературу,
читал в МТС лекцию по сангигиене, а вечера чаще всего
проводил в подшефном колхозе, проверяя работу яслей,
наставляя сандружинниц или снова принимая больных.
Я была нужна ежедневно и ежечасно, и сознание полез
ности моей работы согревало и воодушевляло меня.
В Институте биохимии микробов все было другим: и
работа, перед которой я остановилась в каком-то недоуме
нии, и люди, между которыми были сложные, неясные
для меня отношения.
Институт помещался в небольшом сером здании на Ле
нинградском шоссе, в глубине залитого цементом двора,
за высокой чугунной решеткой. Он состбял всего из де
вяти лабораторий. По мысли Крамова, таким и должен
был быть институт, ставящий перед собой чисто теорети
ческие задачи.
Его твердая рука чувствовалась во всем: в точности, с
которой начиналась и заканчивалась работа, в аккурат
ности, с которой сотрудники выступали на ежемесячных
научных конференциях, в субординации, которая под
черкнуто соблюдалась.
После первой же научной конференции, на которой с
поразившим меня блеском выступил доцент Догадов, я
решила, что мой жалкий опыт научной работы просто не
дает мне права находиться среди этих высокообразован
ных людей, ссылающихся в своих речах на десятки ино347
странных фамилий. Было чудом, что мне удалось попасть
в Институт биохимии микробов. И лучше бы не произо
шло это чудо, думалось мне, потому что не пройдет двухтрех месяцев, как мое невежество откроется перед всеми.
С чувством подавленности ушла я в декретный отпуск,
решив после возвращения начать с азбуки лабораторного
дела.
...Давно нора было разбудить Андрея, но я еще дер
жалась, хотя время от времени приходилось крепко сти
скивать зубы. Главное было определить: регулярно ли во
зобновляется эта боль, с которой я тихонько разговарива
ла, умоляя ее подождать до утра. Но боль не соглашалась,
и пришлось встать и заняться своим туалетом. Я оделась,
умылась, подумала, взять ли часы, и решила не брать.
Потом подошла к Андрею, наклонилась над ним, позва
ла — и все прошло, как не бывало.
Я снова легла, а утром мы с Андреем пошли гулять, и
он вел меня так осторожно, показывая, куда ступать, а
куда не ступать, что я наконец стала смеяться.
Мы вернулись, вскоре пришла докторша из консуль
тации и прочла мне целую лекцию о том, что роды — тру
довой процесс и что при родах не нужно и даже вредно
кричать, а нужно все время думать, что участвуешь в тру
довом процессе. Мимоходом она кольнула писателей, ко
торые изображают этот трудовой процесс как нечто му
чительное, внушая женщинам вредную мысль, что от ро
дов можно даже и умереть.
Сперва я слушала ее с интересом, а потом с беспокой
ством, потому что у Андрея сердито загорелись глаза, и
я испугалась, что он вспылит и скажет докторше, что он
думает о родах как трудовом процессе.
Потом докторша ушла, и день пошел своим чередом —
обыкновенный, утомительный день очень толстой женщи
ны, не знающей, куда себя девать, и думающей с тоской:
«Ох, хоть бы поскорее!»
—• Андрей, знаешь, что я придумала: сходим в кино,
а? Честное слово! Мне тебя жалко.
Но вместо кино мы через полчаса отправляемся на ма
шине в клинику Медицинского института.
Очень странно, но нас встречают, как будто ничего не
случилось. Позевывая, приходит врач, никуда не торопя
щийся, добродушный, носатый, и на добрых полчаса за
водит речь о бирюзовом колечке, которое я вабыла
348
снять, = у его жены есть, оказывается, точно такое колеч
ко. Потом еще на полчаса начинается совещание: куда
меня положить — в палату или родилку?
Докторша, похожая на подтаявшую снежную бабу,
узнав, что я тоже докторша, сочувственно поджимает
губы. Женщины-врачи, оказывается, рожают неумело, с
неожиданными отклонениями, не предусмотренными на
укой. И хорошо еще, что я не кандидат. С кандидатами
просто беда, иная такое загнет, что не знаешь, как и вый
ти из положения. Но со мной все будет хорошо, это видно
с первого взгляда. «Кого вы хотите? Конечно, муж —
сына, а вы — дочку!»
С чувством облегчения вздыхаю я, когда кончает
ся этот разговор, напомнивший мне другой, не менее
интересный, когда в незапамятные времена я сидела на
банке, усыпляя тараканов и одновременно рассказывая
Андрею о том, что Глашенька Рыбакова убежала с Раев
ским.
...На твердом, высоком, белом столе я лежу час, дру
гой, третий. Мне впрыскивают синэстрол. Увы! Ни но
вейшие средства, ни другие, старые как мир, не произво
дят на меня никакого действия, и еще через час я ловлю
себя на мысли, что раз уж женщины-врачи не умеют ро
жать, действительно было бы лучше, если бы я получила
не медицинское, а какое-нибудь другое образование.
И только утром, когда врачи уходят на пятиминутку,
которая продолжается, как водится, добрых двадцать ми
нут, «трудовой процесс» разыгрывается вовсю и я начи
наю тихонько стонать. Нянечка приносит записку от Ан
дрея, и у меня еще хватает силы написать ему несколько
слов: «Не беспокойся, все хорошо».
И все действительно было бы хорошо, если бы мпе не
казалось ежеминутно, что сейчас я умру от невыносимой
боли. Неужели это я кричу так грубо, так громко, так
бесстыдно? Неужели это я упрекаю врачей, которые ниче
го не делают, решительно ничего, п только сидят и смот
рят на мепя ничего не выражающими глазами?
Это продолжается так бесконечно долго, что невозмож
но даже вспомнить, когда началась эта новая страшная
жизнь на высоком белом столе. Утро? Но откуда возник
надо мной круглый, жемчужно-белый шар, точно взлетев
ший в воздух? Вечер? Но почему сестра поднимает штору
и матовая полоса окна проступает под слабым утренним
светом?
349
Все смешалось — день и ночь, утро и вечер, все пото
нуло в бешенстве боли, которую невозможно терпеть! Но
сатый добродушный врач склоняется надо мной с тревож
ным лицом,— ага, ты больше не спрашиваешь меня о би
рюзовом колечке! Снежная баба испуганно считает мой
пульс,— ага, ты боишься, что я умираю? Кто-то мучитель
но знакомый в белом халате появляется среди других об
ступивших меня белых халатов и смотрит издалека, точно
боясь подойти, и борется — я это вижу — с дрожью, пробе
гающей по его знакомым, милым, твердым губам. Митя?
Его пустили ко мне? Нет, это Андрей. Он пришел, чтобы
проститься со мной?
Все спова тонет в зверином, убивающем меня бессмыс
ленном крике, убивающем, потому что я больше пе в си
лах кричать. Не заставляйте меня, я больше не в силах!
Не трогайте меня, все равно я умру! Спаси меня, Андрей!
Ты — Андрей?
И вдруг все кончается в один невероятный, благосло
венный, фантастический миг. Все кончается,— я жива.
Поразительная, необъяснимая, режущая слух тишина воз
никает в родилке. И в этой тишине, в этой закипев
шей вокруг меня суматохе раздается слабенький скрип —’
оборвавшийся, грустный. Как будто в соседней комнате
кто-то взял в руки скрипку и чуть слышно провел по стру
нам смычком.
Я чуть не умерла,— об этом нетрудно было догадаться
по весьма прозрачным намекам сестер, которым, по-ви
димому, было запрещено рассказывать мне о том, какие
у меня были трудные роды. Вопрос о кесаревом сечении
был уже почти решен,— почти, потому что врачи боялись
убить не только ребенка. Словом, это было чудо, что
я осталась жива и что мальчик, которого мы заранее ре
шили назвать Павлом, в честь старого доктора, родился
здоровый и крепкий.
Его показали мне вскоре после родов, и я солгала бы,
сказав, что почувствовала к нему хоть маленькую неж
ность. У него были губки бантиком, и он прежде всего по
казал мне язык. На ручке был номер — «103» и второй —
на кроватке, в которой его ко мне привозили. Он был ми
лый, и нянечка тетешкала его и любовалась. А мне было
не до него и хотелось только одного — уснуть на чемнибудь мягком, потому что теперь, когда кончилась
боль, оказалось, что от твердых досок стола ломит все
тело.
350
Это было в первый день после родов, когда Андрей че
рез каждые полчаса присылал мне записочки,— все спра
шивал: как Павлик, на кого он похож? — день, когда я
ничего не чувствовала, кроме счастья отсутствия боли,
удивляясь в глубине души, что до сих пор и не ценила
этого счастья. Потом быстро пошли другие дни, когда уже
невозможно было вообразить, что еще совсем недавно у
нас с Андреем не было этого мальчика, мгновенно вцеп
лявшегося в меня так, что я пачинала кричать, и ни
сколько не похожего на кусок мяса, как почему-то гово
рят обидно о новорожденных детях.
...С четырех часов утра нам не давали спать — то кор
мили, то мерили температуру, то осматривали,-^ причем
врачи почему-то были разные и разговор всякий раз начи
нался снова. То облучали кварцем и делали уколы. То
являлись тетки с кастрюлями — сцеживать молоко, то мы
сами с муками кормили детей. Спать хотелось все десять
дней, которые я провела в клинике, и потом еще полгода,
пока Павлика не стали прикармливать.
Павлику было три месяца, и я еще не могла уйти из
дому надолго. Но пропустить заседание московского Об
щества любителей естествознания, на котором было реше
но дать бой Коровину и «коровинцам», было невозможно.
Это был тот самый Коровин, который некогда прислал
старому доктору высокомерный иропический отзыв. Те
перь он с такой же озлобленной иронией не пропускал
докладов молодых ученых.
После бурной дискуссии, во время которой Агния Пет
ровна тонко намекнула, что в ее время «мать была ма
терью» и что «если не кормить, так нечего и рожать», ре
шено было, что к десяти часам я вернусь, накормлю Пав
лика и уеду.
Мы пошли пешком: с Арбата до Моховой, где в ауди
тории анатомического института должно было состояться
заседание, было недалеко. После оттепели подморозило,
тонкий лед звенел на лужах под ногами, и Андрей подсмеивглся, что я надела шубу не потому, что холодно, а
потому, что раз уж купила — ничего не поделаешь, надо
носить! Он сам был «тугой на холод», как однажды сказа
ла о нем сестра доктора Дроздова, и зимой ходил в кепке,
без шарфа, в осеннем пальто.
— Тугой-то тугой, однако нос покраснел!
Он засмеялся и быстро поцеловал меня в щеку.
На Арбате!
351
— Ну и что же! Никто не видел.
— Милиционер засмеялся...
— Наплевать!
Несколько очередей выстроилось в раздевалке, и, куда
ни взглянешь, с пальто в руках стояли знакомые: у меня
было уже много знакомых в Москве. Студент, работавший
в рубакинской лаборатории,— его звали Виктором Мерз
ляковым, поздоровался со мной и совсем по-мальчишески
зажмурил один глаз — очевидно, дал понять, что от негото «коровинцам», во всяком случае, нечего ждать поща
ды. Потом подошел и сам Рубакин — румяный, как ребе
нок, в новом костюме, который делал его еще короче. Он
спросил о Павлике. Он очень интересовался им и все го
ворил, что присматривается к нашей семейной жизни с
«целью выяснить, как она развивается в естественнона
учных условиях».
Догадов из нашего института стоял в параллельной
очереди, я кивнула ему и отвела глаза — мы были мало
знакомы. Но что-то заставило меня снова взглянуть на
пего,— не на него, на чьи-то очень знакомые волосы и лоб,
мелькнувшие за его плечами...
— Лена!
— Таня! Ты в Москве?
С калошами в одной руке, с шубой в другой я броси
лась к Лене Быстровой.
— Давно. А ты?
— Скоро полгода.
— Где работаешь?
— В боткинской. А ты?
На нас оглядывались, смеялись, но отойти в сторону
было невозможно, потому что, разговаривая, мы двига
лись к гардеробу.
— А кто еще из институтских в Москве?
— Да многие! Машка.
— И Машка?
— Чего ты смеешься? — спросила Лена и сама засме
ялась. Должно быть, и ей показалось смешным, чго хо
рошенькая Машка Коломейцева, которая мечтала лишь о
счастливом замужестве, тоже оказалась в Москве.
— А где Оля Тропипина?
— Недавно приезжала. Эх, знали бы мы, что ты здесь!
Андрей крикнул: «Таня, очередь!» Я отдала ему ка
лоши и шубу и вернулась к Лене.
— Муж?
352
- Да.
— Кажется, симпатичный,— сказала Лена со своей
беспечной улыбкой, вдруг осветившей ее бледное лицо с
широко расставленными глазами.
— А ты?
- А я - старая дева.
Я засмеялась. Это было так знакомо, то, что Лена от
вечала, не задумываясь, и с особенным лихим видом по
глядывала вокруг.
— Как я рада, Леночка, родная! Когда мы увидимся?
— А вот подожди, сдам пальто, сядем рядом и догово
римся.
Андрей подошел, я познакомила ого с Леной, и он
сказал, что отлично знает ее по моим рассказам.
— Но я представлял вас другой.
— Красавицей, наверно?
— Старше.
— Нет, я такая. Не старше.
Все время, пока профессор Зебоде — унылый, длин
ный, причесанный на прямой пробор мужчина, у которо
го была странная манера без всякой причины внезапно
и с ужасом открывать глаза,— читал свой доклад, мы с Ле
ной разговаривали. Я сказала, что к десяти часам непре
менно должна ненадолго вернуться домой.
— Зачем?
Я объяснила, и Лена задумчиво поцеловала меня.
— Как я рада, что у тебя все так хорошо! Эхма! Хоть
бы влюбиться, что ли!
Сверху, с хоров — мы забрались на хоры, где можно
было разговаривать, никому не мешая,— был виден весь
зал с его крутыми, один над другим, рядами, и Лена по
просила мепя рассказать ей о москвичах — она еще счита
ла себя ленинградкой.
«Коровинцы» не пришли, очевидно, демонстративно.
Докладчик собрал свои листочки и уселся на стул непо
далеку от кафедры с унылым, но вполне удовлетворенным
видом.
— Кому угодно? — обведя зал взглядом, спросил пред
седатель.
Рубакин встал.
— Он работает в вашем институте? — спросила Лена.
— Да. Разве вы не встречались в Ленинграде?
12 В. Каверин, т. 4
353
«— Мало.
— Он бывает у вас?
»— Часто. Оп одинокий и говорит, что ходит к нам изу
чать семейную жизнь.
— Способный?
Очень. И не дрожит, как другие, над каждой
мыслью, а расхаживает по лабораториям и со всеми со
ветуется. И сам советует. Очень хороший.
— Л это кто?
— Где?
— Да вот этот же! Лысый, со щечками.
Лысый, со щечками, был Крамов, который зачем-то
дважды выходил из зала, возвращался и, остро погляды
вая вокруг, подсаживался то к Рубакину, то к Николь
скому.
— Это директор нашего института Валентин Сергее
вич Крамов.
— Вот что! — с уважением сказала Лена.— Хороший
человек?
Я ответила уклончиво:
— Умный.
— А как ученый?
— С большими заслугами.
Кругом зашикали, и я замолчала.
Кто-то дотронулся до моего плеча, и я обернулась. Это
был Андрей.
— Пять минут одиппадцатого!
— Иду!
ь— Да ты просто сошла с ума, честное слово!
Уверяю тебя, что он еще спит.
Не отвечая, ои взял меня за руку и потащил за собой
с таким решительным видом, что я не могла удержаться
от смеха. Лена с удивлением посмотрела нам вслед.
...Сердито поджав губы, Агния Петровна стояла над
Павликом, спокойно лежавшим в кроватке. Незаметно
было, что он ждал меня с нетерпением, если только это
чувство не выражалось в том, что он, энергично пыхтя,
старался засунуть в рот розовую пятку.
— Плакал?
— Да,—голосом судьи, произносящего приговор, от
ветила Агния Петровна.
Я вымыла руки, взяла Павлика.
354
— Холодная, простудишь ребенка.
— Ничего, Агния Петровна. Я бежала, мне жарко.
Павлик уже тянулся к груди. Похожий на Андрея и
чем-то на меня, с ясными глазками, в которых, когда я
кормила его, постепенно устанавливалось деловое, сосре
доточенное выражение...
Надо учиться
Кто пе знает, какую огромную роль в работе учено
го-экспериментатора играют руки — руки, которые долж
ны уметь делать все, начиная с мытья лабораторной посу
ды и кончая сборкой сложнейшего прибора! Такие руки,
ослепившие меня чистотой работы, были у Лаврова.
Он не был «человеком полета», как Павел Петрович
или, по-своему, Николай Васильевич, и, слушая его по
следовательные, логические рассуждения, не нужно было
поднимать голову: его мысль всегда шла по земле. Он ра
ботал медленно, осторожно, тщательно, оглядываясь на
зад, глядя под ноги, не доверяя себе. Зато когда он ставил
опыт, священный трепет точности был виден в каждом
его движении. Он на примере показывал то отношение к
работе, которое складывается из наблюдательности и по
следовательности, из терпения и порядка.
Казалось, что этому можно научиться в песколько
дней. Казалось, что ничего не стоит повторить то, что де
лали эти гибкие, тонкие руки. Но я принималась за рабо
ту и через час, в отчаянии от собственной неловкости и
грубости, бросала ее. Подобно тому как пианист, разучи
вая трудный пассаж, добивается того, чтобы слушатели
не заметили, не поняли, насколько он труден, Лавров ра
ботал, казалось, почти машинально, руки его двигались
как бы сами собой.
— Нужно, чтобы это делалось спинным мозгом,—както сказал он.—А головной, Татьяна Петровпа, пригодится
вам для другого.
Правда, вскоре я поняла, что Василий Федорович —
это главным образом именно руки. Недаром же Рубакин
серьезно утверждал, что у Лаврова ничего не получается в
биохимии потому, что он каждый раз делает на один опыт
больше, чем нужно. Но долго еще его виртуозная техника
служила для мепя недосягаемым образцом.
У Николая Васильевича я училась еще в Медицинском
институте, и тогда, в студенческие годы, его способ пауч12*
355
кого руководства '(заключавшийся в том, что оп предо
ставлял своим ученикам полную свободу до тех пор, пока
они пе являлись к нему с результатами своих изысканий)
причинил мне немало хлопот и тревог. «Я люблю, когда
из темного леса выходят по звездам, не спрашивая доро
гу»,— сказал он мне однажды. Но в те годы я еще не
могла оценить одну драгоценную черту, которая была
характерна для этого мнимого отсутствия руководства.
Николай Васильевич умел создавать ту атмосферу, кото
рая, по словам Павлова, «делает все» в научном коллек
тиве. Трудно сказать, из чего она состояла. Это было то
отношение к работе, которое в основном определяло от
ношение друг к другу. Это была широта в размахе рабо
чих гипотез. Это было кипение дела, которое возникало
вокруг него с той минуты, как, войдя в лабораторию, он
бросался в кресло со словами: «Вот когда я наконец от
дохну!» Это была неугасимая жажда нового — «отдых»
неизменно начинался с того, что он рассказывал сотруд
никам о какой-нибудь осенившей его идее. Это было, на
конец, глубокое, сознательное преклонение перед вели
чием науки — преклонение, которого он грозно требовал в
равной мере от своих учеников, докторов и кандидатов
паук, и от лабораторных служителей, и от каждого слу
чайного человека, заглянувшего в комнату, где на столе
стояли пробирки и колбы. Но одновременно это были и
два-три наводящих слова, которые запутавшийся сотруд
ник слышал в самую трудную минуту. И еще тысяча дру
гих незначительных мелочей, которые так же трудно
определить, как те, подчас неуловимые, средства, кото
рыми дирижер заставляет свой оркестр звучать так, а не
иначе.
А у Рубакина я училась другому: он умел сомневать
ся — черта, без которой трудно добиться успеха в экспе
риментальной работе. У него была своя лаборатория, но
это не мешало ему по меньшей мере через день загляды
вать в пашу — и не только в нашу! Советчик драгоцен
ный, неоценимый, он умел так глубоко уходить с головой
в чужую работу, что подчас переставал заниматься своей.
С удивительной свободой входил он в «хозяйство» соседа,
даже не входил, а втискивался, смело раздвигая уютно
стоявшие рядышком мысли. Румяный, круглолицый,
лохматый, он молча выслушивал вас, подняв кверху ум
ное, ироническое лицо, а потом говорил десять слов, ко
торые заставляли вас приниматься за работу сначала. Оп
35G
не доверял, предостерегал, взвешивал и язвительно высме
ивал ученых, которые в расчете на шумный эффект печа
тали незаконченные работы.
И еще одному хотелось научиться мне у него: полно
му, законченному отсутствию «гордыни», той «гордыни»,
от которой впоследствии Павлов предостерегал молодежь
в своем знаменитом письме. Петр Николаевич никогда не
упорствовал там, где для пользы дела нужно было отступ
пить, согласиться. Он только багровел да, надувшись,
начипал сердито накручивать па палец клок длипных во
лос.
— Вот чертовщина! И ведь никогда в своей работе не
увидишь того, что видят другие!
Он напечатал немного —- восемь или девять статей, по
ражающих тонкостью мысли и богатством эксперимен
тального материала.
Я поставила ту серию опытов, которую подсказал мне
Крамов в нашем первом разговоре, и получила результат,
подтвердивший его предположение. Одновременно я по
вторила и расширила «передачу» свечения от холероподобиого к холерному вибриону.
Фактов любопытных, до сих пор неизвестных, было
много, и пора было объяснить их хотя бы для того, чтобы
ответить на иронический вопрос Рубакина: «Ну-с, а вы
вод?»
Но именно вывода-то и не было! Сколько я ни думала,
ни копалась в литературе, ни советовалась с Лавровым,
который, впрочем, с самого начала холодно отнесся к этой
работе, вывода не было. Я могла —и то не очепь уверен
но — связать между собой новые факты. Но объяснить
их я не могла, а между тем именно это и было моей зада
чей.
Наконец пришел день, когда я сдалась, очевидно во
время, потому что начались бессонницы, тяжелые голов
ные боли и перед глазами, едва я садилась за микроскоп,
появлялись зловещие темно-красные пятна.
Неудача была острая, болезненная. С докладом о све
чении я выступала на всесоюзной конференции: работой
заинтересовались крупные ученые, и горько было думать,
что я не оправдала их ожиданий. В институте эта тема
неизменно связывалась со мной, и, отказываясь от нее, я
оставалась в какой-то неприятной пустоте. Наконец мысль
357
о плесени связывалась в сознании с Павлом Петровичем, и
перед ним я тоже чувствовала себя виноватой.
И вдруг в этой путанице сожалений, разочарований,
сомнений мелькнула удача.
Представитель треста «Главмаргария» явился в наш
институт с вопросом: не можем ли мы помочь в реализа
ций одного интересного предложения?
— Мы вырабатываем высококачественный продукт,—
сказал оп,— который не имеет запаха, ни хорошего, ни
плохого. Но у покупателя есть свои традиции, с которыми
необходимо считаться. Не можете ли вы сделать так, что
бы наш маргарин ни по цвету, ни по запаху не отличался
от самого лучшего коровьего масла?
Без сомнения, если бы Крамов не был в отпуске, пред
ставитель треста выслушал бы в ответ вежливый, но яз
вительный отказ. Но заведующий хозяйственной частью
Кочергин — маленький, коренастый, с выгнутой грудью,
с большими усами — был, кажется, даже польщен, что та
кая почтенная организация обратилась в наш институт.
Он вызвал меня и спросил внушительно:
— Можешь?
Я немного занималась ароматообразующими микроба
ми, и смутное воспоминание о том, какой из них мог бы
в дапном случае помочь делу, мелькнуло передо мной при
этом лаконичном вопросе.
— Попробую. Но за успех не ручаюсь.
Нужно сказать, что эта задача своей низменной прак
тичностью привела в ужас даже Лаврова. Но я в ответ на
его возражения вынула из портфеля селедку — самую обык
новенную, но хорошего сорта, за которую я заплатила,
помнится, 2 рубля 40 копеек,— и пропела, как Ленский в
сцепе дуэли:
— Начнем, пожалуй1.
И вместе с Лавровым, который еще ворчал что-то, сер
дито почесывая затылок, мы дружно принялись за дело.
Не стану рассказывать, как, добывая ароматообразу
ющие микробы, мы по очереди таскали в лабораторию
разные вкусные вещи, как Рубакин щелкал себя по шее,
показывая, что при первом взгляде на меня ему хочется
выпить, как время от времени в нашем институте появля
лись взволнованные, о чем-то тревожно шепчущиеся пред
ставители «Главмаргарина». Скажу только, что после довольно сложных опытов нам удалось решить задачу. Так
что, когда я вижу на улице или в трамвае красивую рек353
ламу, на которой румяная молодая женщина, стоя у пли
ты, со спокойной, но убеждеппой улыбкой рекомендует
покупателям маргарин, мпе неизменно приходит в голову,
что эта уверенность до некоторой степени основана на
нашей скромной работе.
Но главное, что произошло из этой истории, были день
ги — солидная сумма, которую наш институт получил со
гласно договору и которая в значительной степени уме
рила негодование Крамова.
Кажется, оп был удивлен, когда в ответ па его выговор
(он язвительно сказал мпе, что институт преследует пе
«маргариновые», а реальные цели) я попросила, чтобы
ла полученные деньги оп выписал для нашей лаборатории
новую центрифугу.
Это была минута, которая уже никогда больше пе по
вторялась в наших отношениях. Крамов засмеялся и ска
зал, что теперь окончательно убедился в том, что в моем
лице институт сделал ценное приобретение. Полностью
деньги вытянуть не удалось, но зато я уговорила дирек
тора выделить нам еще две штатные единицы.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
НЕИЗВЕСТНЫЕ ДОРОГИ
Простые слова
Летом 1934 года я возвращалась из Торфяного, где
работала больше месяца, пытаясь пайти средство для
борьбы против бактерий, способствующих саморазогреванию торфа.
Андрей сердился, я почти не писала ему. И только
сейчас, увидев в толпе встречающих его плотную фигуру
в старом сером костюме, который он любил и который, ка*
залось, сейчас треснет на его сильных плечах, с потре
панным портфелем, который я тысячу раз выбрасывала,
а он, ворча, подбирал, в серой кепке, из-под которой вид
нелось его твердое, с правильными чертами, улыбающееся
лицо, я поняла, насколько мне было бы легче, если бы
он был со мной в Торфяном!
— Наконец-то!
— Как Павлик?
— Отлично! Сегодня ночью проснулся и спрашивает:
«Маруся у кине?»
359
Маруся была школьница, дочка соседей, любившая хо
дить в кино. Говорить «у» вместо «в» Павлик научился у
той же Маруси.
— Все чего-то не хватает, когда тебя нет!
— Ага, не хватает!
— Павлик скучает, совершенно как взрослый. Подо
врет подбородок ручкой и молчит. Потом спросит: «А ско
ро Таня приедет?» (Павлик долго звал меня Таней.) Кля
ксе не с кем здороваться по утрам.
Клякса был котенок.
— С торфом не вышло?
— Кое-что вышло. Но практически почти ничего. Как
Митя?
— Все то же.
Это было очень печальное «все то же», означавшее, что
ничего не изменилось в Митиных отношениях с женой,
несмотря на то, что мы с Андреем давно и откровенно
уговаривали его разорвать эти отношения, которые с каж
дым годом становились все более принужденными, неесте
ственными и фальшивыми.
Мы сели в трамвай, насилу протиснувшись на перед
нюю площадку с моими вещами. Тетушка с мешком, от
которого вкусно пахло хлебом, прижала меня к решетке,
и, когда Андрей, стоявший за моей спиной, шепнул мне
на ухо: «Соскучился»,— я чуть не свернула шею, чтобы
обернуться и покивать ему.
— Какие же новости? Ты ничего не рассказываешь.
Рубакин заходил? Что в институте?
— Где же тут рассказывать, когда дух вон! О Николае
Васильевиче слышала?
— Нет. А что?
— Избран членом Украинской Академии наук!
— Фу! У меня уж сердце упало! Членом Украинской
Академии! Вот неожиданность!
— Почему неожиданность? Об этом давно говорили.
Да, вот еще новость,—сказал Андрей, когда мы слезли
с трамвая.— Заходил Никольский.
— Кто?
— Николай Львович.
— Не может быть!
— «А мне сообщили, что ваша супруга уже верну
лась»,— передразнивая деда, сказал Андрей.
— Ты меня разыгрываешь!
— «Меня ее передача свечения заинтересовала. Я
360
эти холероподобные еще в 1893 году выделял. Но
вот насчет передачи свечения холерным это мне неиз
вестно».
— Сегодня же поеду к нему! Позвоню п поеду.
Мы жили в те годы на Ленинградском шоссе, недалеко
от Белорусского вокзала, в третьем, надстроенном этаже
флигеля в институтском дворе. Весь этаж занимали со
трудники института, так что мы не тяготились тем, что
готовить приходилось на общей кухне и что наши комна
ты выходили в общий коридор. Одну из них — большую —
занимал Павлик с Агнией Петровной, другую — помень
ше — мы с Андреем.
Не стану подробно описывать эти комнаты, в которых
мы жили до весны 1941 года, когда Андрей получил квар
тиру в Серебряном переулке, в новом доме жилищного
кооператива «Наука». В самом деле, они запомнились мне
не потому, что в нашей, например, стояли два письменных
стола — мой и Андрея, а потому, что, когда мы устраи
вались, мой сразу нашел свое место, а стол Андрея мы
полночи катали из угла в угол (он был на колесиках) и
страшно спорили, причем Андрей утверждал, что дело не
в красоте, а в «удобстве рабочего места». И доспорились
наконец до того, что я села на постель и заплакала, а он
стал хохотать и потом целый месяц рассказывал друзьям
о нашей первой «принципиальной» ссоре. И комната Пав
лика запомнилась мне не потому, что над его постелькой
висел вышитый шерстяной коврик, а потому, что этот ков
рик был нашей первой покупкой и мы серьезно совеща
лись, прежде чем купить его, и он долго считался в нашем
доме самым красивым предметом. Книжный шкаф с зе
леными стеклянными дверцами мы купили вскоре после
коврика, и не потому запомнился мне этот шкаф, что оп
был выдающимся произведением мебельного искусства, а
потому, что у него была какая-то нелепая приставная вер
хушка, по-видимому от другого шкафа, и мы огорчались и
убеждали друг друга, что верхушка все-таки от этого
шкафа.
В одном коридоре с нами жил Илья Терентьевич По
ловинкин с женой — тот самый почтенный служитель в
пенсне, которого я некогда приняла за одною из руково
дителей института. У них были взрослые дети: сын —
военный пнжепер, дочь — скульптор. Они жили отдельно,
но, посещая по выходным дням родителей, заходили и к
нам. В конце концов как-то получилось, что кто бы из
361
друзей и знакомых ни приезжал в район Белорусского
вокзала, непременно заглядывал к нам.
...Вспоминая теперь наши первые семейные годы, я не
нахожу в них той трудности привыкания друг к другу,
о которой я слышала не раз, что она характерна для мо
лодоженов. Может быть, это объясняется тем, что мы с
Андреем были дружны с детских лет и я еще тогда на
училась инстинктивно угадывать то, в чем он ни за что не
уступил бы мне,— все равно, касалось это малого или
большого. Разумеется, нельзя сказать, что мы совсем не
ссорились в те годы. Он любил, например, предоставлять
мне «полную свободу», которая была мне совсем не нуж
на,— отправлял одну в театр пли кино, а сам сидел с Иль
ей Терентьевичем за шахматами до трех часов ночи. Не
льзя сказать, что семенная жизнь представлялась нам поразному,— ничуть! Но могла ли я вообразить, что мы ста
нем ссориться,например, по той причине, что у меня не
будет времени, чтобы следить за научной литературой.
Я должна была и работать, и читать, и вести хозяйство, и
воевать с Агнией Петровной, которая была счастлива рож
дением внука, что не мешало ей высказывать — чаще, чем
мне хотелось,— свое неодобрение по поводу современного
воспитания детей. Не возражая, я поступала по-своему, но
мне не правилось, что Андрей молчал, в то время как Аг
ния Петровна, гордо закинув голову, несла вздор, от кото
рого становилось тошно.
Но мало ли что еще не нравилось мне в Андрее! Случа
лось, что он с какой-то скучной обстоятельностью начинал
разбирать то, что с моей точки зрения было ясно само по
себе,— это тоже меня раздражало. Мало ли что научилась
я сперва «обходить», а потом даже и полюбила — должно
быть, это правда, что любят не только за достоинства, но
и за недостатки...
Агния Петровна увидела меня через окно и послала
навстречу Марусю, которая выбежала на двор и закричала
пронзительно: «Приехала Татьяна Петровна!» — как буд
то я вернулась пе из командировки, а с того света. В ко
ридоре из всех дверей высунулись улыбающиеся знакомые
лица.
— С приездом!
— Спасибо!
— Ваши-то! Совсем заждались!
— Я ч сама соскучилась!
С приездом!
362
Агния Петровна с достоинством поцеловала меня. Ком
наты были прибраны, занавески выстираны, подкрахмалены, стол накрыт, и между вином и яблоками лежал слад
кий пирог — к моему приезду!
Павлик в нарядной курточке с белым бантом, которая
надевалась в парадных случаях и из которой он давно вы
рос, маленький, круглый, сидел на диване и, болтая нож
ками, рассматривал «книжки-картинки». Я подбежала к
нему. Он обнял меня за шею и стал целовать, пригова
ривая:
— А вот и Таня! Ты больше никуда пе уедешь?
Лаборатория
Прошло уже немало времени с тех пор, как, работая
над светящимися вибрионами, я наконец догадалась, что
как бы ярко ни светились мои пробирки, в науке от этого
не прибавится ничего или почти ничего. Теперь, вернув
шись из Торфяного, я снова задумалась над этой работой,
стоившей мне много труда, забот и даже слез, и решила,
что вопрос о свечении увел меня в сторону от того общего,
что прежде было основой моих размышлений. Это общее —
интерес к «защитным силам» — всегда было как бы под
сознательным фоном, на котором проходили все мои опыты
и наблюдения. Не свечением нужно было мпе заниматься,
а вопросом о том, почему же холероподобные вибрионы
безвредны для человеческого организма?
Разумеется, это была далеко не новая мысль. Идея
защиты организма с помощью полезных микробов была
высказана Мечниковым за много лет до того, как совре
менные ученые задумались над этим вопросом. Но от по
лезных микробов мысль сама собой приходила к созна
тельному видоизменению, которое должно было усилить
степень этой полезности... Вот это было, кажется, ново!
С азартом принялась я за поиски подобных работ.
В картотеке — я завела ее еще в студенческие годы — по
явился новый отдел, а в этом отделе — карточки g назва
ниями книг и статей, современных и старых. Для меня
было новостью, например, что в десятых годах в России
было медицинское направление, представители которого
с успехом лечили больных вытяжками из органов живот
ных — печени, почек и т. д. Причем замечательно, что, по
мнению некоторых авторов, эти вытяжки действовали и на
инфекционные бол*зни, что, кстати сказать, совпадало с
363
опытами Павла Петровича, изучавшего действие экстракта
печени на возбудителя сибирской язвы. Одна из старых
книг показалась мне особенно интересной. Это была «Ор
ганотерапия» доктора Успенского, изданная в Санкт-Пе
тербурге в 1909 году.
И вот в этих старых книгах и статьях (читая их, я от
четливо видела, как творческая мысль, забегая далеко впе
ред, была вынуждена обходить загадочные факты, которые
в наше время легко объяснил бы студент-медик первого
курса) мне встретилось сообщение Лашенкова, открывше
го, что белок'куриного яйца растворяет сибиреязвенные
микробы. Я повторила и подтвердила его сообщение, вы
яснив, что в курином белке содержится лизоцим — так на
звал это вещество английский ученый Флеминг, доказав
ший, что оно широко распространено в животных и расти
тельных тканях.
Энергично принялись мы за изучение лизоцима. Нам
удалось доказать — не так быстро, как я сейчас написала
об этом,—что лизоцим, добытый из сердца животных, по
давляет рост тифозных микробов. Лаврову пришла в голову
мысль воспользоваться лизоцимом для сохранения оспен
ного детрита, и у него получились интересные результаты.
Мы доказали, что свежая икра содержит лизоцим,—
факт, который мог получить промышленное значение.
И наконец,— возможно, что это было самым важным
следствием работы по лизоциму,— вокруг нас мало-помалу
собрались люди, которые стали основными работниками
нашей лаборатории.
К тому времени как я вернулась из Ленинграда, у нас
уже было «прошлое». Под пышным названием «Лабора
тория профилактики инфекций» мы работали больше года.
Мы «притерлись» друг к другу. Рубакин отдал нам своего
Виктора, да не отдал, а «вырвал из сердца с кровью», как
объявил он, приведя тоненького студента с туго набитым
портфелем, из которого торчали книги и заткнутые ватой
пробирки.
Я уговорила Крамова взять в нашу лабораторию Лену
Быстрову — пока врачом-лаборантом, а потом, если дело
пойдет, на свободную должность фармаколога, который
был нужен нам до зарезу. Николай Васильевич помогал
нам, иногда проводя в нашей лаборатории почти все часы,
которые он отдавал институту. Особенно мы стали ценить
эти часы, когда Лавров ушел на кафедру в Первый меди
цинский и мы на некоторое время остались без руководите364
ля—«вольные мыслители», как шутил Рубакин. Потом,
воспользовавшись тем, что я стала числиться (временно)
заведующей лабораторией, я пригласила Катю Димаят.
И не только Катю, но и Коломнина, химика, в такой же
мере известного своими трудами, как и дурным характе
ром, благодаря которому он ни в одном институте не ра
ботал более года. Если бы не это счастливое обстоятельст
во, пожалуй, едва ли удалось бы залучить в нашу скром
ную лабораторию такого первоклассного ученого, у
которого не было — и пет до сих пор — спорных работ. По
правде говоря, не без труда удалось нам приручить этого
сердитого, вечно хмурого, придирчивого человека. Однако
удалось, хотя время от времени мпе приходилось вступать
с ним в неприятные объяснения, в особенности когда
скромная, никогда не жаловавшаяся Катя Димант, утирая
слезы, выходила из комнаты, в которой она работала вме
сте с Коломнипым.
В общем теперь наша лаборатория состояла пз пред
ставителей четырех наук: Лена представляла фармаколо
гию, Коломнип — химию, я — микробиологию, Катя Ди
мант была гистологом. Что касается Виктора Мерзлякова,
то это был пока еще просто очень талантливый юноша,
интересовавшийся общими вопросами биологии и каждую
неделю являвшийся в институт с какой-нибудь новой тео
рией. Коломнин, которого он поражал своей фантастиче
ской способностью к обобщениям, утверждал, что из Вик
тора выйдет либо гений, либо ничто. Нас устраивал первый
вариант — именно поэтому будущий гений по моему на
стоянию занимался самой трудной, будничной, однообраз
ной работой.
Как в каждой лаборатории, у нас были свои темные и
светлые дни. Темные, когда работа не удавалась — живот
ные выздоравливали, в то время как им полагалось болеть,
и умирали, несмотря на то что им полагалось жить. Тогда
мы внезапно обнаруживали друг в друге отвратительные
черты — не только в скромнейшей, тишайшей Кате Ди
мант, но в любом сотруднике, случайно заглянувшем в
нашу лабораторию. Тогда все начинали ругать Виктора за
то, что он каждую минуту читает — в буфете, на лестнице,
в трамвае, за то, что он всем сует книги — «вам это может
пригодиться», за то, что он научился у Рубакина требо
вать в опытах контроля с точностью до одной десятой про385
цента. И вдруг перегорали пробки. И кто-то непременно
вспоминал знаменитого физика Лебедева, который отправ
лял сотрудника домой, если у того с утра не ладилась ра
бота. И Лена притаскивала в лабораторию кого нужно и
не нужно — просить или даже требовать совета. И Виктор
па несколько дней скрывался в библиотеку. И Коломнин,
жестко щурясь, выливал культуры и принимался за рабо
ту сначала.
Как часто мы оступались! Как часто брели ощупыо, на
ходя и снова теряя дорогу!
Но были и светлые дни, когда все удавалось — или
если не все, так по меньшей мере главное, основное. И за
главным непременно прощупывалось что-то еще, второ
степенное, незаметное, но то незаметное, которое посте
пенно начинает расти, занимая все более прочное место
в сознании. Как рукой снимало тяжелую, надоевшую уста
лость! Те животные, которым полагалось жить, чувство
вали себя превосходно, а те, которым полагалось умереть,
умирали в назначенное время. Коломнин начинал весело
пыхтеть своей трубочкой и, кажется, замечал наконец, что
вокруг него живут, работают, думают люди. Катя Димант,
которая всегда почему-то знала, что делается в соседних
лабораториях, тихонько хвасталась нашей удачей. И никто
больше не сердился на Виктора за то, что он сомневается
в том, что не вызывает ни малейших сомнений. И Николаю
Васильевичу Заозерскому дарились цветы — просто пото
му, что он любил цветы.
Крамов.
Вечер у Заозерсних
Когда директор позвонил в лабораторию и сказал, что
ему хотелось бы повидать меня, и — если это возможно —
немедленно, по важному делу, я сразу поняла, что кто-то
уже успел доложить ему о моем разговоре с представи
телями Рыбтреста. Я даже поняла, что этот «кто-то» был
Догадов, случайно заглянувший в лабораторию и краем
уха услышавший наш разговор. Еще бы! Сей страж науч
ной неприкосновенности нашего института, без сомнения,
пришел в ужас, узнав, что дело касается зернистой икры,
которую можно купить в любом продовольственном мага
зине.
Рыбтрест был озабочен тем, что зернистая икра быстро
портилась и, несмотря на огромный спрос, пе могла экс306
портироваться за границу. По настоянию Крамова мы
несколько раз отказывались от предложений, имевших, с
пашей точки зрения, практический интерес. Но мы неопро
вержимо доказали, что икра — не только свежая, но даже
продажная — содержит лизоцим. Чему же могли помешать
несколько попутных опытов — для пас попутных, а для
Рыбтреста существенно важных? Правда, в случае удачи
предполагалась командировка па промыслы в Астрахань
или на Азовское море. Но мало ли что могло прийти в го
лову представителю организации, не выполняющей экс
портный план?
Так или иначе, нужно было идти к директору, который
был, по-видимому, очень сердит,—иначе, пожалуй, не стал
бы говорить со мной в такохМ изысканно вежливом тоне.
— Здравствуйте, Татьяна Петровна. Садитесь.
Что-то изменилось в нем за последнее время — надмен
ность появилась в этом лице, в этих пухлых щечках, вися
щих над чистым твердым воротничком, губы были жестко
поджаты. Он был одет пе только тщательно, как всегда, но
щеголевато, и когда я увидела платочек в наружном кар
мане пиджака и яркий, не по возрасту, галстук, мне вдруг
вспомнились неприятные разговоры о том, что он очень
часто появляется в ресторанах и театрах с Глафирой Сер
геевной. Впрочем, я не придавала этим разговорам ника
кого значения.
— Татьяна Петровна, я хотел задать вам один во
прос,— с обычной любезностью, в которой на этот раз скво
зило что-то мрачное, начал Крамов.— Не кажется ли вам,
что сотрудники, ведущие какие бы то пи было переговоры
за спиной директора, тем самым подрывают авторитет ин
ститута?
Я ответила, что пи с кем пе вела подобных переговоров.
— В таком случае совершенно очевидно, что месяц
тому назад наблюдалось редкое в стенах научных институ
тов явление миража,— с иронией сказал Крамов.— У вас
был представитель Рыбного треста, вы обещали ему за
няться консервацией зернистой икры, и все это лишь по
мерещилось сотрудникам, которые воочию видели сего
представителя и своими ушами слышали ваш разговор?
— Нет, не померещилось, Валентин Сергеевич. Ко мне
действительно заходил представитель Рыбтреста, и я обе
щала ему заняться икрой. Это не значит, что я вела с ним
переговоры за вашей спиной.
— Позвольте узнать, а что же это, по-вашему, значит?
— Только одно — что я намерена ввести икру в число
препаратов, па которых мы испытываем действие лизо
цима.
Крамов с притворным изумленпем подпил бровп.
— Я очень счастлив, что мне удалось, правда с неко
торым опозданием, узнать о ваших намерениях, Татьяна
Петровна! Но не находите ли вы, что эти намерения долж
ны согласоваться с пятилетним планом работы нашего ин
ститута? Как известно, этот план тесно связан с общими
задачами нашей страны в реконструктивный период.
Что-то фальшивое прозвучало в самой отчетливости,
с которой были произнесены эти слова: «пятилетний
план», «реконструктивный период».
— Или вам кажется, что, следуя своим намерениям,
сотрудники могут пе считаться с общим направлением
работы?
— Валентин Сергеевич, я пе давала никаких обеща
ний. Но если вы хотите знать, я считаю, что с нашей сто
роны было бы непростительной ошибкой отказать в помо
щи Рыбтресту, который несет большие убытки.
Крамов молча смотрел на меня. Все было неприятно
в этом разговоре: и усталость, которую ему, очевидно, не
хотелось преодолевать ради меня, и мрачная ирония, за
которой сквозило глубокое равнодушие. Но то, что он
смотрел на меня не моргая, с пристальным выражением,
видимо обдумывая что-то, было особенно неприятно.
— Ну что ж, Татьяна Петровна,— начал он почти не
брежно, что тоже оскорбило меня,— очевидно, мы с вами
держимся разных точек зрения на цели нашей работы.
Я ни на минуту не забываю о том, что наш институт по
своему характеру должен определять новое направление
в науке. А вы увлечены идеей помощи различным органи
зациям Наркомпищепрома. Вам не кажется, что именно
там вы и могли бы найти наилучшее применение своим
дарованиям?
Я невольно прижала руку к груди. Крамов взглянул
на меня и неторопливо потянулся к графину с водой.
— Благодарю вас, не нужно... Очевидно, я должна по
нять ваши слова как предложение подать заявление об
уходе? Но поскольку наш спор имеет принципиальный ха
рактер, я считаю своим долгом довести его до сведения
парткома.
Я встала и, не простившись с Крамовым, направилась
к двери. Ои догнал меня п заставил вернуться.
368
— Вы неверно поняли меня, Татьяна Петровна,— на
этот раз без малейшей иронии, спокойно и твердо сказал
он.— Поверьте, что меньше всего я думаю о том, что
бы ограничить ваши научные интересы. Все, чего мне
хотелось,— это предупредить вас, что нет ничего лег
че, как согласиться на узкопрактическое предложение и
одновременно потерять основную цель — сделать нечто
прогрессивное в науке. Мне казалось, что вам не сле
дует разбрасываться, а ведь у вас есть к этому склон
ность.
Что-то дрогнуло в маленьком холодном лице, снова
уставившемся на меня с пристальным, думающим выра
жением.
— Начнем нашу беседу сначала. Ну-ка, расскажите
мне, о чем вы говорили с представителями Рыбтреста.
Мы разговаривали добрых два часа, я подробно рас
сказала о новом методе консервации зернистой икры, и мы
расстались дружески... Настолько дружески, что оп даже
напомнил мне, что сегоднй вечером мы встретимся на
пятничном чаепитии у Заозерских.
В Ленинграде эти чаепития у Николая Васильевича
устраивались на кафедре и представляли собой как бы
дружеский обмен мнениями о том, что было сделано за
неделю. Здесь в Москве хозяйничал не Николай Василье
вич, а его жена Серафима Андреевна, и все было совер
шенно иначе: чтобы не давать мужу «замыкаться в нау
ку», в пятницу приглашались артисты — и всякий раз дру
гие, незнакомые, вносившие какую-то неловкость в этп
милые вечера.
Это была последняя «пятница» перед отъездом Нико
лая Васильевича на Украину. Андрею хотелось пойти со
мной, но он узнал, что будут Митя с Глафирой Сергеевной,
и передумал.
— Я и дома-то не выношу ее кривляния,— сказал он,
помрачнев.— А уж на людях... Нет, иди одна!
Я не стала настаивать. Однажды я уговорила его —
и не обрадовалась. За весь вечер он не сказал ни слова.
Николай Васильевич, веселый, нарядный, в светлом
костюме, сам открыл мне и, шутливо оглянувшись по
сторонам, расцеловал в обе щеки.
— Одна?
— Николай Васильевич, Андрей просил передать при
вет, пожелать счастья. Извините, что он не пришел. У него
неотложное дело.
369
— Пу, так узнает же он, как отпускать молодую жену!
Ох, узнает!
И, лихо выгнув грудь, откинув голову, Николай Васи
льевич с молодецким видом предложил мне руку.
— Кто не знаком — прошу!
В кабинете было много народу, накурено, и везде — на
окнах, на столе, на камине,— как всегда у Николая Ва
сильевича, стояли цветы. Дед, которому я от души обра
довалась, сидел в кресле за письменным столом и нетороп
ливо рассказывал что-то о своей поездке на канал Волга —
Москва. Лавров и незнакомая молодая женщина слушали
его с интересом. У другого стола, на котором всегда лежали
в полном беспорядке новинки медицинской литературы,
ожесточенно спорили Рубакин и пожилой, подтянутый
военный врач — это был Малышев, один из руководителей
Санитарно-эпидемического управления Наркомздрава.
Костлявый мужчина с большой челюстью небрежно ку
рил, сидя в кресле, вытянув ноги, и Николай Васильевич
шепнул мне, что это бас из Большого театра.
Митя пришел один, и я пожалела, что Андрей не по
ехал со мной. Мы немного поговорили в стороне, между
книжными полками — у Николая Васильевича полки стоя
ли поперек комнаты, как в библиотеках.
— Как мама? Здорова?
- Да.
— А Павлик?
•— Тоже, спасибо. Почему вы так редко приезжаете,
Митя?
Оп неопределенно пожал плечами.
—- Я и Андрею удивляюсь, пе только вам. Если бы
у меня был брат, неужели я виделась бы с ним раз в ме
сяц? И ведь вы же любите друг друга?
— Очень.
Митя вздохнул. Я посмотрела па него, и у меня заще
мило сердце. В нем всегда был заметен контраст между
определенными линиями нижней части лица и мягкими,
рассеянными глазами. Теперь твердые, решительные чер
ты как бы стушевались, лицо стало мягче, проще. В каж
дом его слове чувствовалось, что он подавлен, расстроен,
недоволен собой...
Николай Васильевич объявил, что не желает никаких
прощальных речей, но как он ни сердился, как ни теребил
бородку, обводя стол умоляющим взором, а одну речь ему
все-таки пришлось выслушать.
370
Дед начал издалека — с истории Одесской бактериоло
гической станции, которую Мечников основал в 1886 году.
Однажды па эту станцию явился некий студент в клетча
тых панталонах, потребовавший, чтобы его провели к док
тору Никольскому.
— Я его спрашиваю: «Что вам угодпо?» А он отвечает;
«Доктор, я мечтаю отдать все свои силы науке». Я ему го
ворю: «Но вы, по-видимому, франт? Это плохо вяжется с
наукой». А он: «Если вы имеете в виду эти брюки, доктор,
так они принадлежат не мне, а моему товарищу Строгову.
В моих брюках меня бы к вам не пустили». Этот юноша
в клетчатых панталонах и был Николай Васильевич За
озерский...
Я сидела рядом с Митей, поближе к двери, чтобы удоб
нее было выходить на кухню. Старушка-домработница —
я это знала — терялась, когда было много гостей. Я помо
гала ей чем могла и возвращалась в столовую, где у меня
была другая забота. Митя пил — мпе еще не случалось
видеть, чтобы он пил так много! Я тихопько отодвигала
от пего бутылки...
— Митя, не нужно...
Он молча клал свою широкую руку на мою и спра
шивал:
— Вы мой друг, Таня?
— Да. И поэтому прошу вас не пить.
Он снова наливал.
— За дружбу.
Всегда на этих вечерах он веселился от души, приду
мывал и ставил шарады. Сегодня он был угрюм, молчалив,
бледен.
Бас из Большого театра уже сидел за роялем, откашли
ваясь и пробуя голос, когда раздался звонок и в передней
послышались голоса — пришли еще какие-то опоздавшие
гости. Я была занята — собирала грязные тарелки — и не
сразу поняла, почему за столом вдруг наступило молчание.
Николай Васильевич поспешно встал, вышел, и слышно
было, как неискренним голосом он сказал кому-то в пе
редней:
— Очень рад! Очень рад! Вот приятно.
Глафира Сергеевна с Крамовым — вот кто были эти но
вые гости!
— Плетусь себе потихонечку, по-стариковски,-— сме
ясь, громко говорил Крамов,— и слышу за собой легчай
шие шаги. Обгоняет интересная дама! Только что приоса371
нился, подтянул галстук, поправил шляпу, смотрю — Гла
фира Сергеевна!
Он повторил это, входя в столовую, и потом с новыми
подробностями рассказал Рубакину и Малышеву, которые
слушали его, напряженно улыбаясь. Он был смущен и,
хотя держался самоуверенно-ловко, все же было видно, что
он очень смущен. Глафира Сергеевна была еще в перед
ней — пудрилась, подкрашивала губы. Никто не смотрел
па Митю.
Я вынесла посуду и постаралась подольше остаться на
кухне, тем более что старушка была в отчаянии — потеря
ла соусник. Потом соусник нашелся, но появилась новая
забота — какие-то перья, которые надо было приладить
к разрезанной, лежавшей на блюде куропатке. Я прилади
ла перья и вернулась. В столовой все уже было так, как
будто ничего не случилось. Глафира Сергеевна сидела ря
дом с Митей. Неловкая минута прошла.
Всегда она была молчалива. Глядя прямо в лицо собе
седника своими большими, неподвижными глазами, она
молчала; когда-то это обмануло даже Рубакина. Но в этот
вечер! Как будто одно лишь ее появление должно было
заставить всех бросить свои ничтожные разговоры и смот
реть только на нее, заниматься только ею — так она вела
себя в этот вечер.
Она смело подшучивала над Крамовым, а Митя косил
ся па них, поднимая брови, и пил так, что даже сдержан
ный Малышев поглядывал на него с беспокойством. Она
произносила тосты и говорила, к моему удивлению, легко,
непринужденно.
Всегда в ее красоте было что-то тяжеловатое — мед
ленные движения, низкий лоб, глаза, мрачневшие, когда
она улыбалась. Но в этот вечер она держалась уверенно,
свободно. Нежное лицо порозовело, зубы поблескивали.
Точно что-то подняло и понесло ее куда глаза глядят...
Мне уже случалось видеть Глафиру Сергеевну в такие
минуты.
И разговаривала она умно или по меньшей мере уме
ло. Только над Рубакиным подшутила неловко, упомянув,
как бы невзначай, о Лене Быстровой. Лена нравилась
Петру Николаевичу, многие догадывались об этом, некото
рые знали. Но знали и то, что он не выносил даже малей
шего намека на эти отношения, едва наметившиеся и бе
режно охранявшиеся им от постороннего взгляда. Петр
Николаевич покраснел и притворился, что не расслышал»
372
Митя сказал, что ему нужно позвонить по телефону, и
ушел в кабинет. Артист начал петь, и, слушая его, я ду
мала о Мите. Но вот пение кончилось, а Митя все не воз
вращался — должно быть, не соединяли. Я тихонько вы
шла в переднюю — у Заозерских все комнаты выходили в
переднюю — и заглянула в кабинет.
Он сидел в кресле, закрыв лицо руками.
— Полно вам, все еще уладится, Митя!
Он поднял голову.
— Что мне делать? Что мне делать, Таня?
— Мне-то ясно, что вам нужно делать. Хотите, скажу?
Он ничего не ответил.
Телефон зазвонил, я сняла трубку.
— Квартира Заозерского? Простите, пожалуйста.
Нельзя ли попросить к телефону Дмитрия Дмитрича
Львова?
— Пожалуйста.
Я передала трубку.
— Слушаю вас.
Артист запел арию Мефистофеля, и Митя жестом по
просил меня закрыть дверь.
— Да, да.— Он быстро переспросил: — Кто, вы гово
рите?
У него было бледное, нахмуренное лицо с высоко под
нятыми недовольными бровями.
— Ну что ж, тем лучше, будем ждать.— И, простив
шись, Митя с досадой бросил трубку.
— Что случилось?
— Ничего особенного. Директор института назначил
комиссию для проверки моей лаборатории.
Он заведовал лабораторией в институте Габричев
ского.
— Вот что: я уйду не прощаясь. Вы скажете, что у
меня разболелась голова. Кстати, она действительно раз
болелась. Андрей дома? Я позвоню ему.
Я крепко пожала ему руку, бесшумно закрыла вход
ную дверь и вернулась в столовую.
Ночь
Андрей спал так крепко, что не проснулся даже, ко
гда я зажгла свет, чтобы причесаться на ночь. Потом про
бормотал что-то, не открывая глаз, и я сказала: «Спи, спи!»
Но это было, разумеется, лицемерием, потому что на са373
мом деле мне хотелось немедленно рассказать ему о вечере
у Заозерского.
Я не будила его, он проснулся сам, и вовсе не оттого,
что у меня несколько раз упала на пол гребенка. Он за
жмурился, глубоко вздохнул и сразу открыл глаза, должно
быть решив, что утро. Я засмеялась.
— Это, оказывается, ты пришла? — сонным, добрым го
лосом сказал оп.— А я смотрю и думаю, сон это или не
сон?
— Конечно, сон. Вот сейчас тебе приснится, что я сня
ла туфли и села рядом с тобой.
Я сделала все, что сказала.
— А потом?
— А потом поцеловала тебя и пожелала доброй ночи.
Погода не засыпан. Вот что мне нужно сказать тебе:
у Мити, по-видимому, что-то пе ладится на работе. Он тебе
не звонил?
— Нет.
— Позвони ему.
Андрей нахмурился.
— Сейчас, пожалуй, поздно.
— Не поздно. Я позвоню.
Но он все-таки позвонил сам, хотя к телефону могла
подойти Глафира Сергеевна.
— Не отвечают?
Он бросил трубку.
— А что сказал Митя?
— Я ничего не успела спросить. Он сразу же уехал.
Окно в комнате было открыто, и когда Андрей погасил
свет, почему-то сильнее стала чувствоваться свежесть
осенней ночи.
— Ты говоришь, он был расстроен?
Да, очень. Мне так жаль его.
— Мне тоже.
Тяжелая машина с железным лязганьем прошла по
Ленинградскому шоссе.
— Ты не представляешь себе, как она сегодня вела
себя,— сказала я, чувствуя, что мое пылкое желание не
медленно рассказать Андрею о поведении Глафиры Сер
геевны прошло и что мпе гораздо больше хочется спать,
чем говорить о том, что мы, в сущности говоря, давно уже
знали.—Пришла с Крамовым и весь вечер командовала^
И знаешь что? Она поумнела.
Андрей засмеялся,
374
— Что же ты, Татьяна? — сказал он.— Меня разбуди
ла, а сама уже спишь. Нет уж, тогда давай разговаривать.
Кто-то прошел под окном, но у меня были закрыты
глаза, и я догадалась об этом не по шагам, а по тени, косо
скользнувшей по потолку, по стенам. Но тень скользнула
пе наяву, а во сне.
— Ох, прости, совсем забыл,— сказал Андрей, когда я
уже засыпала.— Тебе звонил из Рыбтреста Климашин.
Климашин был заместителем директора Рыбтреста.
— Просил передать, что договорился с наркомом о
твоей командировке.
— Что такое?—Я открыла глаза.—О какой команди
ровке?
— В Баку или в Астрахань. Он сказал, что тебе предо
ставляется выбор.
— Да что он, с ума сошел?
Я вскочила и зажгла свет.
— Что с тобой?
— Ведь он же обещал мне, что ничего не станет делать
через голову Крамова! — сказала я с отчаянием.— Мы же
договорились! А теперь Крамов снова подумает, что я ста
раюсь устроить своп дела за его спиной.
— Позволь, но я по разговору с Климашиным понял,
что ты сама поставила вопрос о командировке.
— Не поставила вопрос, а просто сказала, что в лабо
ратории — выходит, и что теперь следовало бы организо
вать проверку в широком масштабе. Им только слово ска
жи — и вот, пожалуйста. Позвонили наркому. А парком
позвонит Крамову, и опять окажется, что у меня от него
какие-то тайны... Черт бы побрал этого Климашина!
И чего оп так торопится, не понимаю. Не горит же его
Рыбтрест!
— Наверно, горит. Да ты сама-то хочешь ехать иа
промысел?
— Конечно, хочу.
— Ну и поедешь.— Он ласково погладил меня по
лицу.— Не сердись. Обойдется.
Нечего было надеяться снова уснуть, тем* более что
Андрей вдруг объявил, что он страшно голоден, и, глядя,
как он вкусно ест холодное мясо, оставшееся от обеда, я
вспомнила, что за всеми хлопотами и заботами так и не
поужинала у Заозерских. Мы присели к столу и долго, с
аппетитом ели мясо.
С прошлого выходного, когда у нас были гости, оста375
лось вино, и осторожно, чтобы не разбудить Агнию Петров
ну, мы достали бутылку из шкафика, висевшего недалеко
от ее изголовья, и выпила из горлышка — искать рюмки,
стоявшие в том же шкафике, было рискованно, да и не
к чему...
Митя по-прежнему занимался вирусной теорией проис
хождения рака — вопросом, который был новостью в нача
ле тридцатых годов и который казался руководителям Наркомздрава далеким от клиники, отвлеченным, неясным.
По-прежнему он выступал на всех съездах и конферен
циях, по-прежнему его блестящие по форме, но преждевре
менные обобщения убедительно опровергались... Ему было
трудно — это превосходно понимали и друзья и враги.
Па другой день я поехала в институт Габричевского.
Митя был занят — показывал ленинградским микробиоло
гам свою лабораторию, и мы перекинулись только несколь
кими словами.
— Ох, не терпится кому-то меня проглотить! — с раз
дражением сказал он, когда я спросила о составе комис
сии.— Ну ладно же! При случае скажу наркому, что очень
рад: наконец представился случай познакомить его с моей
работой.
— Вы бы отдохнули, Митя.
— А что?
— У вас лицо усталое.
— Это потому, что я ночь не спал. Ничего, Танечка,сказал он, улыбаясь.— Не беспокойтесь обо мне. Все будет
в порядке.
Мпе не хотелось уходить, и несколько минут мы молча
стояли в коридоре.
— Мы часто говорим о вас, Митя.
— Спасибо.
— Заходите к нам.
— Непременно.
На Волге
Нарком звонил Крамову — я поняла это, войдя в его
кабинет. Все время, пока я старалась доказать, что ничего
не знала о разговоре Климашина с наркомом, Крамов ша
гал из угла в угол. Не знаю, о чем он думал, останавлива
ясь время от времени, чтобы холодно взглянуть на меня,—
376
должно быть, решал, что со мной делать —• немедленно
убить или приговорить к тягчайшему покаянию.
— Полно оправдываться, Татьяна Петровна, ничего
особенного не произошло,—любезным и даже еще более
любезным, чем обычно, голосом сказал он.— Раз уже вы
взялись за это дело, нужно довести его до конца. А что это,
я слышал, вы икру на свои деньги покупали?
перебил
он себя, засмеявшись.— Вот это уж совсем напрасная жерт
ва. Я полагаю, что бюджет нашего института не пострадал
бы от приобретения зернистой икры.
— Это не имеет значения, Валентин Сергеевич.
Мы с Леной Быстровой действительно покупали икру
на собственные деньги, и Лена каждый раз ругалась, по
тому что икра была дорогая. Но не могла же я, в самом
деле, звонить в Рыбтрест и от имени нашего высокопочтепного института просить двести граммов икры на бедность!
— Итак, когда же вы намерены отправиться в путь?
— Когда вы сочтете это необходимым.
— Ох, не избалован! — тонко усмехнувшись, возразил
Крамов.— Да что толковать, отправляйтесь хоть завтра!
Я уже распорядился выписать вам командировку. И вот
вам, Татьяна Петровна, мой совет на дорогу: до Саратова
поезжайте поездом, а от Саратова до Астрахани — парохо
дом. Вы бывали на Волге?
— Нет.
— Ну, тогда нечего и говорить! Потеря времени не
большая, а ехать несравненно приятнее. Итак,— он широ
ким движением протянул мпе руку,— как говорят моряки:
счастливого плавания и достижений!
Помощник капитана зашел в нашу каюту, чтобы узнать,
удобпо ли мы устроились, и Лена — накануне отъезда мне
удалось убедить Крамова послать со мной Лену Быстро
ву — с таким жаром поблагодарила его, что он даже сму
тился. Через несколько минут выяснилось, что он заходил
во все каюты по очереди, но все равно это было приятно,
и несколько минут мы говорили о том, какой он симпатич
ный,— загорелый, в ослепительно белом кителе и с седой
бородкой.
Красивые берега остались позади, выше Саратова, и с
кем бы мы ни заговаривали на палубе, нам прежде всего
спешили сообщить, что «самая-то красота» была вчера, а
теперь до самой Астрахани пойдет степь и степь. Но и
377
степные картины были так хороши, что мы не могли на
них наглядеться.
Это были дни, запомнившиеся мне неожиданными зна
комствами, пестротой заваленных фруктами пристаней и
базаров, новизной жизни большой реки, по которой на
встречу нашему теплоходу шли бесчисленные караваны
с хлебом. Маленькие пароходики, энергично пыхтя, тащили
его в плоскодонных баржах, большие лодки — баркасы —
были нагружены им до самых бортов.
Проходили неторопливо нефтеналивные баржи, грузы
перебрасывались с пароходов на поезда, с «воды на коле
са», там, где к пристаням подходили железнодорожные
пути.
Это была Волга, в верховьях котором воздвигалась пло
тина, экскаваторы рыли землю, десятки деревень и сел
были уже перенесены на новые места, а другие деревни и
села готовились к небывалому переселеншо. Строился ка
нал Волга — Москва, и отзвук этой огромной работы слы
шался повсюду: на пристанях, где принимали и отправля
ли грузы для канала, в разговорах волжан, ехавших с
нами. И как же не похоже было все, что мы знали, па ста
рую репинскую и горьковскую Волгу!
Впрочем, краешек ее мы увидели на второй день пашей
поездки: слепой старик с гуслями, точно сошедший с кар
тины Васнецова, ехал на нижпей палубе — загорелый, ху
дой. Слабым, но приятным голосом он пел о том, как
Ребятушки повскакали,
Топкий парус раскатали,
На деревцо поднимали
И бежали в день тринадцать часов,
Не тринадцать вдоль Волги, а четырнадцать,
Не тринадцать вдоль матушки, а четырнадцать.
Насмотревшись на берега, однообразные, но приятные
нежными оттенками красок, постояв на носу, где весело
было дышать ветром, сразу же врывавшимся в грудь, так
что начинало казаться, что еще мгновение — и ты взле
тишь, раздувшись, как шар, посидев на корме, где было
настоящее сонное царство, нагретое солнцем и жарким
дыханием машины, мы покупали па очередной пристани
арбуз и отправлялись в каюту.
В Москве мы с Леной виделись каждый депь, почти
не расставались, по редко удавалось поговорить не об ин
ститутских делах. А между тем было одно совсем не ин378
ститутское дело, о котором Леде хотелось — я это знала —
поговорить со мной. Правда, это дело было давно «решено
и подписано» любителями сплетен, нашедшимися и в на
шем институте. Но оказалось, что оно было еще далеко не
решено и представляло собой предмет тяжелых и даже му
чительных размышлений. Недаром же при одном упомина
нии о нем Рубакин свирепел, а Лена становилась необы
чайно смирной и даже терялась, что было вовсе на нее
не похоже.
— Вот ты говоришь, что Андрей влюбился в тебя, еще
когда вы были школьниками. Значит, он все время любил
тебя — все эти годы, когда вы не переписывались и ничего
не знали друг о друге?
— Не знаю. Возможно, что оп и не вспомнил бы обо
мне, если бы мы не встретились в Анзерском посаде. То
гда, в Лопахине, была юношеская любовь, и она прошла
вместе с юностью. Мы встретились совсем другими, и это
чувство тоже стало другим.
Лена задумалась.
— Нет,— сказала она,— нет, что-то осталось в его
душе, иначе он не полюбил бы так скоро.
Мы помолчали.
— Не помню, где я читала, что, если не можешь понять,
любишь ли,— значит, не любишь. Это неправда. Ведь ты
же долго не могла понять?
— Несколько лет.
— А потом оказалось, что любишь?
— Не то что оказалось. Я все время думала о нем,
и это постепенно проникало в самую глубину моей
жизни. Не знаю, как тебе объяснить... Без этих мыс
лей о нем у меня становилось пусто па душе. Ты пони
маешь?
— Конечно. А теперь тебе пе кажется странным, что
ты сомневалась так долго?
— Нет... Иногда мне кажется, что я еще и теперь со
мневаюсь.
В нашей каюте койки были расположены одна над дру
гой, я лежала на верхней, и Лена пе знала, что я вижу ее
лицо — бледное, с широко расставленными, взволнован
ными глазами. Она гладко причесывалась последнее вредоя, и мне нравилось, что стал виден се большой чистый лоб
с незагорелой полоской под волосами.
Лена бросила в окно папиросу и сейчас же взяла дру
гую. «Еще и теперь»,,, Казалось, она хотела спросить меня,
379
что это значит, но передумала, должно быть, решила, что я
не отвечу. II не ошиблась.
— И знаешь, самое трудное,— задумчиво сказала
Лена,— то, что себя как-то перестаешь узнавать. Всегда я
была решительная, а тут все думаю, думаю. И ничего не
могу придумать, только мучаю его п себя.
— И очень хорошо, что мучаешь.
Я приподнялась на локте, чтобы Лена поняла, что я
вижу ее.
— Почему?
— Потому что это значит, что ты хочешь сказать ему
правду. Да, да! Правду, только правду, как бы это ни было
трудно. И если ты не уверена, колеблешься — не нужно
бояться сказать ему об этих сомнениях. Не нужно жалеть
его,— сказала я, волнуясь,— потому что неправда, пусть
самая маленькая, может отравить вам лучшие годы. Впро
чем, не вам — тебе.
Мы помолчали.
— Я не сомневаюсь, что Петр Николаевич любит тебя.
Он человек сдержанный. Для того, чтобы глубоко узнать
его, нужны, мне кажется, годы. Об этой сдержанности я
тоже догадалась не сразу. Зато когда догадалась, поняла
многое: и то, что он подшучивает над всеми, а па самом
деле застенчив.
— Да, да.
— И то, что он тяготится своим одипочеством, а не же
нился до сих пор только потому, что относился к семейной
жизни очень серьезно.
— Ты думаешь?
— Без сомнения. И даже то, что он любит музыку и
очень неплохо играет на рояле.
— Неужели?
— Вот видишь, даже и ты этого не знала!
— А я вообще знаю о Петре Николаевиче мало,— за
думчиво сказала Лена.— Расскажи мне еще что-нибудь
о нем.
— Что же еще? Все хорошо. И все будет хорошо, но
при одном условии: если ты его действительно любишь.
Лена встала с койки и поцеловала меня.
— Ты понимаешь, в чем дело,— сказала она нереши
тельно.—Я прежде только влюблялась, так что тогда все
было совершенно другое. А теперь... Не знаю, как это по
лучается, но мне все время некогда, и я чувствую, что это
380
потому, что я тороплюсь поскорее увидеть его. У тебя было
так с Андреем, когда ты еще не знала, любишь ты его или
нет?
Большие, черные, остроконечные лодки, на которых
вровень с бортами были навалены арбузы и дыни, кача
лись на пятнистой воде. Суда стояли в два ряда, так что
для того, чтобы добраться до пристани, нужно было пройти
через другой пароход; шумная, разноцветная толпа двига
лась повсюду — на набережной, на ведущей в город доро
ге... И все это: люди, лодки, дорога, мост через какую-то
речку, на берегу которой спокойно лежали большие чер
ные свиньи,— все это было пропечено солнцем и пахло
рыбой, нефтью, смолой. Это была Астрахань — великое
рыбное царство!
По дороге в гостиницу, где для нас был оставлен но
мер, мы заглянули на рыбный базар. Огромные темно-се
рые чудовища с острыми спинами, с острыми, как пики,
носами свисали с потолка вниз головой — осетры. Другие,
тоже страшные, лежали на прилавках, разинув тупые мор
ды,— сомы. Длинные белые косы вязигп болтались у две
рей. Большие стеклянные банки-бочонки были полны
икрой — паюсной, на которую мы посмотрели с презре
нием, и зернистой, которая, казалось, только и ждала, что
бы мы за нее принялись.
Я спросила:
— Почем зернистая?
Продавец сказал ту же цену, что и в Москве.
— Почему так дорого?
— Первый сорт. Вот постоит дня два и станет поде
шевле.
— Быстро портится?
— Переходит в другой сорт,—дипломатично ответил
продавец.
— Л прайда, что на кило зернистой икры кладут два
дцать пять граммов соли?
Оп усмехнулся.
— Это, говорят, в старину действительно была такая
пропорция. Но тогда зернистую икру вообще не готовили
в жаркое время. А теперь положите двадцать пять граммов
на кило, так вы ее с промысла до магазина доставить не
успеете, как она уже в другой сорт перейдет. Вообще-то
это секрет, как ее готовят. Мастер ее у нас в отдельном
помещении солит, куда посторонним вход воспрещен.
— Вот что!
381
— Л как же!
— Что же это за мастер такой, который один только
знает, как икру солить?
— Не один, правда. Но их немного. А вы думаете, го
товить икру — это простое дело? Это умение очень тонкое,
которое из рода в род передается. Мастер-икряник! Шутка
ли — первый человек на промыслах.
Мы с Леной переглянулись.
— Интересно...
Кажется, продавец был разочарован, когда после этого
содержательного разговора я попросила его отвесить пол
кило воблы, к которой мы пристрастились за последние
дни.
Зернистая икра
По правде говоря, мы не очень прислушивались к
тому, что рассказал продавец на рыбном базаре, да и
трудно было поверить, что в наше время могло сохранить
ся такое странное отношение к секрету приготовления
икры. Но оказалось, что дело обстояло именно так.
Мы подъехали к икорному заводу на катере, который
долго шел среди «крепей» — так называются в здешних
местах непролазные заросли камыша. Директор встретил
нас на пристани, рабочие осторожно перенесли наш багаж
на берег, и мы отправились в контору поговорить о задачах
нашей командировки и познакомиться с главным масте
ром завода Тимофеем Петровичем Зиминым.
Это был маленький плотный старик, бородатый, с ум
ным лицом, в железных очках («из староверов», шепнул
мне директор —и в прошлом один из владельцев завода).
Мы шли в контору и уже поднимались на крыльцо, так что
расспрашивать было неудобно.
— Прошу познакомиться,— сказал директор.
Мы назвали себя.
— Как же, слышал! Писали из треста. Наука! Шутка
ли! Большое дело! Пожалуйста!
С уверенностью старого человека, который и рад бы, да
не надеется встретить в жизни что-нибудь новое, он повел
нас на плот. По самой неторопливости, с которой, поводя
рукой, он показывал нам свое хозяйство, нетрудно было
догадаться, кто на икорном заводе считает себя главным
человеком.
Множество лодок разного размера и вида — большие
серпообразные, с высокими носом и кормой; помспьшо, с
382
перегородками, между которыми шевелилась в воде живая
поблескивающая масса рыбы; совсем маленькие, безпалу
бы, с косыми парусами — одна за другой подходили к пло
ту. Небольшие дощатые помещения стояли на нем, и в
распахнутые двери этих помещений рабочие прямо с лодок
бросали руками рыбу — частиковую, как объяснил нам
Зимин,-— сазана, судака, щуку. Красную рыбу — осетра,
севрюгу — принимали отдельно.
Готовясь к поездке, я прочитала кое-что о приготовле
нии икры и не увидела ничего нового по сравнению с тем,
что прочитала: рабочий сильным ударом по голове «чекушил» — оглушал — рыбу и, разрезав ее вдоль по брюху,
вынимал икру. Другой рабочий пробивал икру через «гро
хотку» — так называется туго натянутая на раму сетка из
пеньковых ниток. При этом отдельные икринки провалива
лись в подставленный под грохотку чап, а пленки оставались на сетке. Потом икру промывали и везли для консер
вирования на завод, где ее уже никто больше не называл
икрой, а «продукцией» или «продуктом». В полукилометре
от базы-плота на плоском песчаном берегу стоял бревенча
тый дом. Это и был завод — малепький, но по тем временам
один из лучших в астраханском хозяйстве.
На знакомство с приготовлением икры мы с Леной ре
шили, по первому впечатлению, отдать дня четыре — и до
брую неделю путешествовали с плота на завод и обратно,
постепенно пропекаясь под жарким астраханским солнцем.
Рыбой мы пропахли с головы до пог, «продукции» напробовались до такой степени, что больше не могли па нее смот
реть — а приходилось! С Зиминым научились говорить на
его икряном языке — «ястык, тузлук, тарама, галаган»,
рабочим и служащим прочли несколько лекций; об этом я
еще расскажу...
В первый день я попросила директора отвести нам две
комнаты — одну для жилья, другую под лабораторию. Мы
привезли из Москвы несколько ящиков лабораторного
оборудования. Директор дал одну комнату хорошую на
заводе, а другую плохую — в бараке, очепь душную, с низ
ким потолком, так что Лена, плохо переносившая жару,
не могла спать и мне мешала. Но, зайдя однажды в лабо
раторию, которую мы развернули на заводе, и увидев
микроскоп, центрифугу, термостат и другие, в общем,
весьма обыкновенные приборы, директор подумал и пере
вел нас из барака к рыбачке Прасковье Ивановне Бурми
ной. Это была невысокая, крепкая женщина, черноглазая,
383
скуластая, говорившая па таком великолепном русском
языке, что мы невольно заслушивались, когда, сложив
сильные руки на груди, она заводила свои неторопливо
плавные рассказы. Мне запомнился один из них — о весен
нем ходе.«бешенки», когда эта рыба с оглушительным пле
ском косяками идет вверх по Волге, прыгая на склонив
шиеся над водой деревья, застревая в кустах, выбрасыва
ясь на берега, где ее уже ждут с нетерпением собаки и
кошки. Стаи бакланов, хлопая крыльями, выгоняют ее на
мели и глотают целиком рыбу за рыбой. Суда сворачивают
в сторону, уступая дорогу, потому что никакой другой про
мысел во время хода «бешенки» невозможен.
Лена спросила Прасковью Ивановну, откуда такое на
звание — бешенка.
— Бешеная, вот и бешенка,— неторопливо отвечала
она.— А по-вашему, та же селедка. Еще моя бабка говари
вала, что от нее будто можно взбеситься. Конечно, суеве
рие! Да и то сказать: как насмотришься на все это ее без
рассудство, даже мной раз плюнешь с досады!
Мы возвращались из лаборатории около полуночи, и
Лена, которая утверждала, что нужно непременно отды
хать перед сном, каждый раз предлагала одно и то же раз
влечение: посидеть на крыльце п посмотреть на небо.
И действительно, небо было такое, что стоило на него по
смотреть: непроницаемо-черное, с нежными рассыпанными
звездами, горевшими ярко под сводом, опустившимся со
всех сторон на притихшую землю...
По правде говоря, нужно было обладать некоторой сме
лостью, чтобы предложить Зимину это состязание, тем бо
лее что стояла сильная жара — до 40 градусов — и еще ни
кому в мире не было известно, как относится промытая
лизоцимом икра к подобной температуре. Но мы все-таки
предложили.
Лена была убеждена, что Зимин откажется, и действи
тельно, судя по его осторожно-ироническому отношению к
тому, чем мы занимались, естественно было предположить,
что он не станет противопоставлять свой способ «науке».
Но он согласился — как видно, задело за живое!
Директор, с которым отправилась разговаривать Лена,
долго думал, молчал, курил... Потом взял лист бумаги и
Ж
составил по пунктам условия состязания. Самый лучший
сорт осетровой зернистой икры предоставлялся в неограни
ченном количестве спорящим сторонам. Каждая из них
должна была приготовить по десяти «закатанных» банок —
на заводе был цех, в котором «закатывались», герметиче
ски закупоривались, банки. Открывать их решено было,
начиная с пятого дня, через день. Лучший дегустатор за
вода определит, какая икра —- наша или зиминская — «тро
нется» первая.
Уж не знаю, что на этот раз Зимин сделал со своим
«продуктом», должно быть нечто особенное, иначе он не
поглаживал бы свою бороду с таким смиренным видом.
Зайдя в лабораторию, он скромно поставил банки с икрой
на стол и сказал добреньким голосом:
— Ну-с, барышни, как дела?
Мы ответили, что дела ничего, и рядом с его банками
поставили свои. Он посмотрел на них и усмехнулся.
— Стало быть, сколько дней, вы полагаете, не тронется
ваша икра? — спросил он.
Я сказала храбро:
— Это будет видно. А ваша?
— Моя-с? — Он прищурился.— В такую жару? Дней
пять-шесть, не больше.
Не знаю, с какой целью он сказал неправду. Но мы сра
зу догадались, что икра простоит не пять-шесть дней, а го
раздо больше.
Я не сразу поняла, что в действительности представлял
собой наш спор и почему вокруг него в поселке началось
такое волнение. Тимофей Петрович Зимин — это был чело
век старой, купеческой Волги, Волги каторжного труда
грузчиков, нищеты, ночлежек, знаменитых крестных ходов.
И секрет Зимина был секретом, в котором отразились
традиции этой навсегда исчезнувшей Волги. А мы, две
молодые женщины, приехавшие из Москры и заявившие,
что сама икра содержит вещество, которое может предо
хранить ее от заражения,— мы были представителями
новой, советской культуры.
Вот почему с таким волнением следили за нашим со
стязанием рабочие икорного завода. Вот почему Прасковья
Ивановна сказала нам: «На это дело народ смотрит». Вот
почему очередной номер стенной газеты вышел под шап
кой: «Кто кого?» Вот почему мы поступили правильно,
подвергнув наше маленькое открытие риску, возможному
в новом деле.
13 в. Каверин, т, 4
385
Прошло пять дней, и в присутствии директора и обеих
спорящих сторон дегустатор — маленький старичок с мор
щинистым, суровым лицом — открыл первые банки.
По правде говоря, мне стало страшно, когда, найдя, что
«продукт» Зимина сохранил все свои первоклассные вкусо
вые свойства, дегустатор взял из нашей банки ложечку
икры, понюхал ее и, значительно сощурясь, положил в рот.
Уж не знаю, что именно он делал с ней во рту и почему,
причмокнув, пожевал губами. Наконец оп проглотил икру
и, помолчав, сказал, что «разницы между пробами не об
наружил».
Точно такая же сцена повторилась через два дня.
На этот раз дегустатор начал с нашей банки, и я заме
тила, что тень искреннего удивления пробежала по лицу
Зимина, когда, проделав все свои магические движения,
дегустатор объявил, что икра по-прежнему соответствует
всем требованиям, предъявляемым всесоюзным стандар
том к сорту «экстра». Однако в тех же официальных выра
жениях он отдал должное икре Зимина.
— Ну-с, барышни, а вы, оказывается, молодцы,— ска
зал Зимин, рассматривая нашу икру через лупу, которую
он вынул из кармана.— Однако проиграете-с.
Я сказала:
— Посмотрим.
— Проиграете-с, — твердо повторил старик.— Слабнет
ваша икра. Еще денек — и тронется...
Без сомнения, мы с Леной худели весь этот месяц —
от жары, от волнений, от напряженной работы. Но мпе
показалось, что по-настоящему мы начали худеть с той
минуты, как Зимин заявил, что наша икра «слабнет». Едва
за ним закрылась дверь, как мы с Леной стали пробовать
прочность отдельных икринок, сперва пальцами, потом
языком, и не нашли, что они стали менее прочными, чем
прежде. Но, может быть, опытнейший мастер увидел то, на
что мы по своей «икорной малограмотности» не обратили
внимания?
Наконец наступил решающий день! Едва войдя в лабо
раторию, я бросилась к шкафу — взглянуть, не показался
ли «бомбаж» — так называется вспучивание банок, когда
испортившаяся икра начинает бродить. Нет! Но и банки
Зимина выглядели совершенно так же, как прежде.
Два сотрудника Института рыбного хозяйства приеха
ли накануне вместе с корреспондентом областной газеты.
Комсомольцы выставили у дверей лаборатории пикет: же386
лающих увидеть своими глазами «кто кого» оказалось
слишком много. Фоторепортер, явившийся в последнюю
минуту, показал мне снимок, который был сделан не знаю
кем и когда, но на котором можно было различить стек
лянный шкаф и в нем два ряда банок, ничем не отличав
шихся друг от друга.
В присутствии всех этих уважаемых людей, которых
не перечислила я и половины, дегустатор вскрыл банку с
икрой Зимина, Уже по тому выражению, с которым, еще
держа икру во рту, он скосил глаза на Зимина, я поняла,
что тот проиграл и его «экстра» не выдержала испытания.
— Подалась.
Все смотрели на Зимина. Он криво усмехнулся.
— Девятый день,—разводя руками, сказал он.—Для
подобной температуры это, господа, рекорд еще небыва
лый.
Он растерялся, иначе не назвал бы нас господами. Но
он был прав: до сих пор максимальной нормой хранения
считались восемь дней — и не при сорокаградусной жаре,
а в обычной комнатной температуре.
Все заговорили разом, когда дегустатор произнес свое
определение. Он подождал несколько минут, открыл одну
из наших банок — и все замолчали.
Должно быть, он сам волновался, потому что, прежде
чем взять пробу, едва не всунул в банку свой длинный мор
щинистый нос. Потом положил ложечку икры в рот и за
мер, закатив глаза под лоб и всей душой уйдя в свое дело.
И все замерли: директор, крепко упершийся обеими рука
ми о стол, Прасковья Ивановна, присутствовавшая на про
бе, сотрудники рыбного института и даже фоторепортер,
который крутился до сих пор по комнате, наставляя на
всех свою «лейку».
— Качество сорта «экстра» полностью сохранилось,—
с важностью сказал дегустатор.
Оно сохранилось, это качество, и на десятый, и на
одиннадцатый, и на двенадцатый день. Когда мы верну
лись в Москву, специальная комиссия Главэкспорта яви
лась в нашу лабораторию, и главный дегустатор, уже не
сморщенный старичок, а прекрасно одетый, атлетическо
го сложения красивый человек на двадцатый день попро
бовал нашу икру и нашел, что «качество сохранилось».
Лишь на тридцать третий день при комнатной температуре
промытая лизоцимом икра стала портиться, а на льду со
хранялась полтора года.
13*
387
Возвращение
Рубакин, встретивший нас на перроне, сказал, что
Андрей условился поехать вместе с ним, но его вызвали
по срочному делу. Он просил, чтобы я не беспокоилась,
если ему придется поздно вернуться домой.
— А где он? Что случилось?
— Честное слово, ничего не случилось,— торопливо и,
как мне показалось, растерянно ответил Рубакин.— Ну,
как съездили? Похудели-то как! Кожа да кости!
— Петр Николаевич, что случилось?
— Да ничего же, я вам говорю! Дома у вас все в по
рядке, я вчера заходил. Павлик здоров, читает букву «А»
и сердится, что мама Таня так долго не едет.
— Куда вызвали Андрея?
— Вот беспокойная душа! — разведя руками, сказал
Рубакин.— По-видимому, авария на строительстве метро,—
шепнул он, взяв меня под руку и идя рядом в шумной,
двигавшейся к зданию вокзала толпе.— Его еще вчера вы
звали. Он не ночевал дома.
— Вот что! Вы бы так и сказали!
Кроме лабораторного оборудования, мы везли с собой
два пуда икры — нашей, зиминской и нейтральной. Руба
кин с шофером институтской машины пошел получать наш
багаж, Лена зачем-то побежала за ними и через несколько
минут вернулась взволнованная, я увидела это с первого
взгляда.
— Знаешь, что он сказал? Нашу лабораторию перево
дят в Рыбтрест.
— Что такое?
— Первый этаж институтского здания отдают Горздраву, и Крамов ходатайствует о передаче лаборатории в Рыб
трест.
— Он с ума сошел?
— Кажется, готовится приказ наркома.
— Ну, нет! Этого не будет!
Лена с досадой махнула рукой.
— Ты не допустишь?
— Нет, не я.
— А кто же?
- Мы.
— Объясните, Петр Николаевич, что это значит? —
спросила я, когда багаж был осторожно погружен на ин388
ститутский пикап и мы налегке отправились к трамваю.—
Неужели это правда, что нашу лабораторию...
— А, Елена вам уже доложила! Разумеется, правда!
— Но почему же в Рыбтрест? Мы занимались вопросом
о саморазогревании торфа,— что же, если бы работа уда
лась, лабораторию перевели бы в Главторф? Мы выделили
лизоцим из хрена — значит, в Плодоовощ или куда там
еще? Что это за чепуха, в самом деле?
— Не кипятитесь, доктор. Скоро только блины пекут.
Дело гораздо сложнее, чем вы думаете. Вас не переводят
в Рыбтрест, а передают промышленности. Понятно?
— Нет.
— На последнем Ученом совете Крамов произнес длин
нейшую речь о задачах нашего института. Он объявил, что
его обвиняют в голом теоретизировании, в отрыве от прак
тики. Так вот, с целью доказать, что все это клевета, он
передает рыбной промышленности одну из лучших лабо
раторий своего института. Правда, он скорбит. Он делает
это скрепя сердце. Но в то время, когда «Правда» в каж
дой передовой указывает, что наука должна всемерно по
могать промышленности, он, профессор Крамов, не считает
себя вправе остаться в стороне. Что с вами, Татьяна?
— Ничего особенного.
— Вы побледнели.
— Плохо спала... А вот и наш номер.
Андрей не позвонил ни в семь, ни в восемь часов, и в
конце концов я не выдержала и поехала к нему на работу,
надеясь, что мне удастся хоть передать ему бутерброды,—
я не сомневалась в том, что он ничего не ел со вчерашнего
дня...
Доктор Белянин, начальник Андрея, полный, пожилой,
с оглушительным голосом, с красным мясистым лицом,
остановил меня, когда я со всех ног влетела в подъезд
управления.
— Татьяна Петровна, здравствуйте! — так громко, что
я невольно вздрогнула, закричал он.— Я вас напугал?
— Здравствуйте, Илья Ильич.
— Супруга разыскиваете? Он на трассе.
— Знаю, что на трассе. Вы его увидите?
—Я к нему еду.
— Вот что! Так возьмите меня с собой.
— Не могу, честное слово. Вас не пропустят.
389
— С вами-то? Мне бы только бутерброды ему передать
и сказать два слова. Ведь я сегодня из командировки вер
нулась. Мы полтора месяца не виделись.
— Не могу.
Мы вместе вышли на улицу. Белянин тяжело сел в ма
шину. Потом, едва не вывалившись на мостовую, открыл
дверцу и сказал:
— Я передам бутерброды.
— Ну, я вас очень прошу. У меня все документы с со
бой. Вы скажете, что я из Горздрава.
Несмотря на свою внешность, Белянин был человек
добрый и деликатный. Он подумал, сделал сердитое лицо и
закричал:
— Садитесь!
Я не сразу поняла, что произошло на том участке, куда
был вызван Андрей и куда одновременно с нами подошли
одна за другой три санитарные машины. Рабочие, мокрые
с головы до ног, сбрасывали с грузовиков мешки с землей
или песком прямо в воду, под которой не видно было ни
мостовой, ни панели. По крутой улице вода стремительно
сбегала вниз, к ярко освещенному, переброшенному через
другую широкую улицу деревянному мосту. Никого пе
было на этом мосту, только, переливаясь через настил, бе
жала, тяжело поблескивая, вода, и то, что заставляло мок
рых людей бросать на мостовую мешки с песком, происхо
дило не на земле, а глубоко под землей,
Последние комментарии
14 часов 42 минут назад
18 часов 56 минут назад
21 часов 15 минут назад
23 часов 4 минут назад
1 день 4 часов назад
1 день 4 часов назад