Строгий заяц при дороге [Михаил Львович Шаламов] (fb2) читать онлайн

_{О ПРОЗЕ МИХАИЛА ШАЛАМОВА}

_{Едва ли не любимое занятие в литературе — определять, что важнее и нужнее для читателя, то есть какой жанр предпочтительнее. Одни говорят: народ надо воспитывать на высоких примерах прошлого. Другие: нет, ему нужна суровая правда современной жизни. Да что вы! — твердят третьи, — ничего этого люди не любят и не читают, им подавай детектив, авантюрный роман, да позакрученнее! Больше военных произведений! Фантастики! — слышатся голоса четвертых и пятых. В таких спорах идет жизнь, протекает золотое время. Между тем литература, все ее жанры движутся тоже — каждый развивается своим путем, порой они взаимопроникают друг в друга и образуют причудливые смешения самой жестокой реальности и фантастики, истории и авантюрного сюжета, детектива и сатирической прозы… Путей ее не укажешь, не определишь и не угадаешь заранее. А насчет того, который из жанров нужнее, — было же сказано раз ясно и точно: хорош любой, кроме скучного!}

_{Михаил Шаламов не умеет писать скучно. Значит, налицо главный признак литературной одаренности.}

_{О чем произведение — не принято говорить в предисловии. Пусть об этом узнает читающий. Но все-таки…}

_{«…Лечит только ПРАВДА. Порой она бывает неудобной, за нее порою бьют и, конечно уж, на правде не разбогатеешь. Зато — останешься человеком». Верные, хорошие слова! Дорого обходится людям духовное одичание и забвение высоких понятий. Не странно ли только, что звучат эти слова со страниц произведения, где реалистическая проза смешивается с гротеском и перемежается откровенно фантастическими, сказочными сценами из некоей старинной повести? А почему, собственно, странно? Важно, что они сказаны. И стоит прочитать повесть М. Шаламова «Строгий заяц при дороге», чтобы убедиться еще раз, сколь интересен бывает сплав разных жанров, вышедший из-под пера талантливого человека.}

_{Жалеть ли о том, что перед нами не сугубо реалистическая книга, где строго предопределены судьбы и поступки, тщательно выписаны характеры, внешние черты героев и т. д.? Такой приземленной унылостью тянет порою от них…}

_{В данном же случае, как говорил лукавый и мудрый Виктор Шкловский, —}

_{«Речь идет о щелях в мире действительности.}

_{Мы их видели.}

_{Там был свет».}

_{Владимир СОКОЛОВСКИЙ}

Михаил Шаламов СТРОГИЙ ЗАЯЦ ПРИ ДОРОГЕ _{Иронический детектив}

— Что бы я без вас делал, Уотсон! Вы же прирожденный сыщик! — с улыбкой сказал Шерлок Холмс.

А. Конан Дойл. Записки о Шерлоке Холмсе

^{ГЛАВА ПЕРВАЯ} ПРОПАЖА ХОМЯКА

Я заканчивал починку старенькой «Ригонды», когда в цех заглянула наша приемщица Катерина и, разыскав меня взглядом, окликнула:

— Эй, Макс, к тебе пришли!

Я вытер руки тряпкой и вышел в коридор. Конечно же это была Ася. И сразу было заметно, что у нее не все в порядке. Я Аську знаю, как самого себя, и всегда замечаю, когда у нее не все ладно.

— Здравствуй, Макс, — попыталась она улыбнуться. — Ты знаешь — Хомяк пропал!

— Куда пропал? — не понял я.

— Сказал, что в командировку уезжает. Я его ждала, а сегодня пошла к нему на работу. Они там меня на смех подняли: какие, мол, говорят, у бармена могут быть командировки! А он, оказывается, отпуск на две недели взял. Ну разве можно так обманывать человека?! — и Ася заплакала.

Я смотрел на сестру. Женщин с такими глазами, как у нее, обманывать — преступление. Но их обманывают сплошь и рядом, обманывают походя, все кому не лень.

— Ты успокойся, Ась! — сказал я ей. А что еще можно сказать женщине в такой ситуации? — Найду я твоего Хомяка. Из-под земли я его достану и морду ему набью, чтобы не зарывался. А ты иди домой и жди меня. Я обязательно его найду! — И осторожно подтолкнул Асю к выходу. Она поняла и ушла, зябко кутаясь в серебристый песцовый воротник, славная моя сестренка.

Я вернулся в цех. Вот уж Аськина проблема мне совершенно ни к чему! На носу — сессия, а у меня контрольные не написаны. И переводы с английского… Эта чертова уймища знаков. Когда я только все это успею? А теперь еще и Хомяка искать! Я, конечно, понимаю — дело молодое, но вот так, внаглую, обманывать свою жену… Для этого нужно быть Хомяком!

Ася моложе меня на четыре года. Сейчас она, конечно, «дама солидная», а вот когда наши с ней родители погибли в автокатастрофе, была Аська совсем еще девчонкой. На меня тогда сразу все заботы рухнули: и дом, и учеба, и с деньгами нужно было как-то выкручиваться. Попал я в порочный круг — бросить институт для меня значило уйти в армию и оставить Аську безо всякой поддержки. А ведь надо было жить на что-то. Я подрабатывал ночным сторожем, ввязывался в долги — порой совсем безнадежные — и, вконец запустив учебу, все-таки загремел из института за перманентную академическую неуспеваемость. Паниковал жутко. Не за себя, конечно, — за сестренку. А та перед самым моим уходом в армию объявила, что собралась замуж за Хомяка. Славку Хомяка я знал давно, с детства. Он был нормальный веселый парень, правда, ужасный задира и плут. Но мне это тогда в нем нравилось. Хомяк, он даже дрался весело, без злобы. И когда мне в детстве от него перепадало, я не мог долго сердиться на Хомяка.

К тому времени Славка уже успел отслужить срочную, работал на городском холодильнике и вполне мог содержать семью. Помню, я тогда подначивал Аську:

— Какая же у тебя теперь фамилия будет? Хомячиха, что ли?

Ася фыркнула:

— Вот еще! Свою оставлю: Аблакатова! Имею на это полное гражданское право! — снова рассмеялась и Добавила: — Видел бы ты, как Славка рассердился, когда я это ему сказала. Он съесть меня был готов. А я на своем настояла.

Аська еще не догадывалась, что эта ее «победа» над Хомяком была первой и последней. И то потому только, что Хомяк больше делал вид, чем настаивал. Ему самому не слишком-то нравилась своя фамилия, которая совсем уж не сочеталась с красивым славянским именем Святослав. Да его почти и не называли по имени — все Хомяк да Хомяк. Любому надоест. Может быть, он и сам рад был бы сменить фамилию и стать Аблакатовым. Но он слишком самолюбив, наш Хомяк, и на любой компромисс со своей гордыней издавна хаживал, как на медведя, — с рогатиной и душевной яростью. Поэтому Славка предпочитал нести свой крест до конца.

Мои проводы в армию совпали с их свадьбой, и на следующее утро я ушел на призывной пункт, спокойный за судьбу своей сестры.

Когда я вернулся, у Аськи с Хомяком уже рос сын Леха, фамилия у парня была материнская. Папаша его обзавелся «Москвичом», трудился барменом в большом пивбаре и, отрастив пузочко, стал еще жизнерадостнее и наглее. Аська ревновала свое сокровище ко всем женщинам на свете, готова была пыль с него сдувать. Только Хомяк пылью не покрывался — не в его это было характере.

И вот теперь он пропал.

Делать было нечего: взялся искать Хомяка — ищи. Прикинул я все плюсы и минусы, настрочил бумажку на трехдневный отгул в счет сверхурочной работы и подписал ее у Иннокентия Ивановича. Старикана я еще никогда не подводил, работой моею он доволен и поэтому, поворчав для проформы, И. И. черкнул на моем заявлении свою подпись и махнул рукой — мол, аудиенция окончена.

Около часа я еще ухлопал на «Ригонду», довел ее, как говорится, до ума, остался доволен и, попрощавшись с мужиками, отправился в отгул.

— Макс, ты куда-то ехать собрался? — в последний момент окликнула меня Катерина.

— Еще не знаю. Может, и съезжу куда-нибудь.

— Заказец тогда прими! — Катерина, порывшись в сумочке, достала оттуда и протянула мне измятую четвертушку тетрадного листа. На бумажке крупными латинскими буквами было начертано: «Semen Cucurbitae».

— Заглядывай в аптеки. Средство, правда, отечественное, но попадается очень редко. Встретишь — покупай как можно больше, вместе пощелкаем. Оно дешевое, тридцать копеек упаковка.

Я согласно кивнул, сунул бумажку в карман и вышел на улицу. Морозец был под тридцать. В глаза катила зима, снег под ногами крахмально хрустел и потрескивал, и дышалось тоже—с хрустом.

Сначала я решил заглянуть к себе, перехватить тарелку борща. По дороге завернул в аптеку на углу — нет ли там этого самого отечественного дефицита? Протянул в окошечко свою четвертушку, и оттуда на меня хитренько прищурилась аптечная девушка. Есть, говорит, данное средство. Тридцать пять копеек за упаковку. И выдает мне десять коробок этого самого дефицита. А на каждой коробке аршинными буквами написано: «Эффективное глистогонное средство». Господи, что эта девушка обо мне подумает! Ну, Катерина! Ввела во грех!

Сложил я злополучный дефицит в портфель и только теперь разглядел на коробках русскую надпись чуть пониже латинской: «Семя тыквенное». Ну, Катерина, ты и даешь!..

Поднялся я с этой ношей к себе, засунул все в аптечку и, пока грелся на плите борщ из брикетика, сел мыслить.

Итак, налицо—пропажа Хомяка. Пропажа наглая, в которой, как пить дать, замешана женщина. Значит, он снова обманул нашу Аську. И как только можно обманывать такого золотого человека? Ася, она же всему верит, все прощает, всех жалеет. Она с детства такая. Помню, когда ей было лет шесть, Аська притащила домой с улицы большую доверчивую крысу. Отвечая ревом на протесты родителей, она поселила Машку у себя под кроватью и пичкала ее шоколадом до тех пор, пока эта тварь не сдохла от диатеза. Вот ведь душа у человека!

А Хомяк, он все опошлил. Значит, так: первый маршрут — к нему на работу. Попробую узнать, что у него за пассия объявилась. Ведь Славка своих секретов держать в тайне не умеет.

Горячую борщевую тюрю я съел без аппетита — просто промерз на улице и хотелось согреться, прежде чем снова лезть на мороз.

В пивном баре «Презент» только что начался обеденный перерыв. Персонал, рассевшись за столиками, угощался ромштексами и бараньими ребрышками. Меня сюда пустили без лишней волокиты — я в «Презенте» не то чтобы примелькался, но был на заметке в качестве хомячиного шурина и полезного человека. Меня уважили, подсадили к общему столу и, поставив передо мной кувшин кваса и горшочек с колдунами, разделили со мной трапезу.

Унося на кухню свою посуду, я остановил в коридорчике за раздаточной Павлика Пысина:

— Слушай, ты в курсе, что там наш Хомяк отчудил?

Павлик Пысин — юноша сорока неполных лет с брюшком и двумя волевыми подбородками, был напарником Славки.

— Ася прислала? — ответил он вопросом на вопрос.

— А что, у меня к нему своих дел не может быть?

— Может, — с готовностью согласился Павлик.

— Так где он?

— В Москву уехал, — ответил юноша и повернулся, чтобы уйти, но я знал, чем его можно пронять. Павлик был болезненно жаден. Слыхали анекдот: приходит жаба к врачу. «Дайте, — говорит, — мне таблеток от жадности. Только больше! Больше!..» Так вот это — про Павлика.

— Ладно, гражданин Пысин, — сказал я нарочито раздумчиво, — если вы мне не друг, то и я вам телевизор за так больше чинить не буду. А я-то, дурак, еще выгодное дельце с тобой провернуть хотел!

Павлик живо ко мне обернулся:

— Что ты, что ты, Макс! Я же к тебе как к родному!

— Ну, тогда слушай. Есть дело «на сто тысяч»! Знаешь собачий питомник на Ваншенке?

— Это милицейский, что ли? — в голосе юноши звучало непонимание.

— Милицейский… — я специально выждал паузу, чтобы Павлик помучился. — Так вот… Работает там один мужик. Он собакам рационы составляет. — Я фантазировал увлеченно. — Месяц назад этот мужик сделал Хомяку предложение: за полцентнера обглоданных бараньих костей он дает породистого щенка: добермана-пинчера, бульдога или рольмопса со всеми документами и родословной. А кости эти будут нужны ему регулярно. Сечешь поляну?

— Секу-у-у, — протянул Павлик, усиленно соображая.

— За месяц полцентнера костей соберешь?

— Соберу! — гораздо увереннее отозвался Пысин. — За три недели управиться можно, если надо.

— Тогда считай: в году — пятьдесят две недели. Делим на три. Это у нас получится 17,3 щенка в год. Нет, вру — меньше! Не учел твоего отпуска. Я берусь пристроить каждого щенка за полтораста рублей. Не забывай, что они чистопородные! Значит, получаем 2445 рублей. Делим на троих. Получается больше чем по восемьсот рублей на нос. И заметь — все это за обглоданные кости!

— Ни фига-а себе-е! — разомлел Павлик от моей арифметики. Он, потея, представил себе эту сумму мелкими купюрами. — Слушай, Макс, а если мне в этом году отпуск не брать? — прошептал он.

— Чего уж проще, — сухо заметил я. — На полста «рябчиков» больше иметь будешь — и вся разница.

И в его мысленную копилку, шелестя, слетело еще пятьдесят вожделенных рублевок. Подбородки Павлика заходили ходуном.

— А если нам с тобой на двоих делить?! — быстро зашептал он. — Что нам Хомяк? Ведь нету Хомяка! Макс, посчитай, сколько тогда каждому придется! Посчитай, Макс!

ИЗ АНГЛОЯЗЫЧНЫХ ТЕКСТОВ, НЕ ПЕРЕВЕДЕННЫХ СТУДЕНТОМ МАКСУДОМ АБЛАКАТОВЫМ 22 ЯНВАРЯ СЕГО ГОДА:

«…Раз, два, три, четыре, пять… — считал лорд Колвин изукрашенные смарагдами и рубинами золотые паланкины. Сгибаясь под непосильной тяжестью, их втащили в зал чернокожие рабы. Из первых трех носилок торжественно вывели любимых мопсов вдовствующей королевы, из четвертых — величественно вышла сама владычица Роканкора, из последнего паланкина ступило на мраморную мозаику пола очаровательное воздушное создание — наследная принцесса Ридина. Колвин не мог оторвать взора от ее лица.

— Подойди ко мне, о рыцарь! — промолвила вдовствующая королева, подзывая Колвина плавным жестом холеной ручки, — Поведай, чей ты сын и откуда пришел в эти земли!

Лорд сдержанно поклонился и припал к королевским перстням.

— Я жалкий изгнанник, — сказал он. — Отец мой, владетель земель Маргаитских, пал со своей дружиной в неравном бою с осадившею наш замок Голубой Ордой. Я в это время был далеко от дома, в Эльсинкаре — изучал там военное искусство, получил титул «мастера клинка». Вернувшись в Маргаит, я застал там только дымящиеся развалины и стаи ворон на пепелище. Теперь у меня нет дома, и я пришел послужить своим искусством твоему знамени, великая королева! Я готов принять от тебя любое испытание. Только прикажи, величественнейшая!

— Хорошо. Я испытаю тебя! — улыбнулась королева и щелкнула холеными пальчиками. Распахнулись двери, и четыре раба втащили в зал на цепях огромного беснующегося махайродуса. Звякнули и упали на пол его оковы. Тут же ощетинились копьями гвардейцы, чтобы уберечь свою владычицу от ярости саблезубого зверя. А тот оглядывался по сторонам, роняя с морды клочья белой пены.

Отыскав взглядом налитых кровью глаз беззащитную фигуру Колвина, зверь припал к земле и прыгнул. Вытянутое в струну, мускулистое тело его рванулось к Колвину. Казалось, еще секунда — и нет тому спасения. А лорд просто шагнул в сторону, сделал молниеносный выпад, и гигантская туша рухнула к его ногам.

Под гром аплодисментов Колвин нагнулся и вытащил из шерсти за ухом зверя вычурную серебряную булавку. Почтительно поклонившись королеве, он сказал:

— Вот здесь — единственное уязвимое место этой бестии. Ульв, старый мастер клинка из Маргаита, показал мне этот и многие другие приемы охоты на махайродусов… Испытай меня еще раз, о несравненная!

— А выстоишь ли ты против лучника? — закусив губку, спросила королева. — Ведь лучники Роканкора — лучшие в мире!

— Со шпагой — один против восьмерых, — скромно ответил лорд и, с радостью заметив в глазах принцессы огонек сострадания, твердо добавил: — Я готов!

Из рядов гвардии вышли восемь лучников и встали напротив Колвина. Королева взмахнула кружевным платочком, и в воздухе зазвенели первые стрелы.

Шпага Колвина описала широкий полукруг, и к ногам лорда осыпались обломки разрубленных в полете стрел. Все ахнули.

Снова взмах платка, свист рассекаемого воздуха, широкий разлет лезвия и глухой стук падающих на пол обломков. Так продолжалось до тех пор, пока колчаны не опустели. Глядя на королеву, лучники лишь развели руками. Та сморщилась, а Колвин в это время подошел к своим противникам и прикончил их одного за другим.

— Я думаю, это — справедливо! — ответил он на безмолвный вопрос королевы. — Ведь они же стреляли в меня боевыми стрелами!

Все подивились силе его логики.

— Теперь я верю тебе, — сказала властительница. — Возглавишь мое войско и поведешь его в поход против Голубой Орды. Эти кочевники уже начали вторгаться в мои владения. Но запомни: главное — одолеть Бустрофедона. Они — ничто без своего вождя!

— Бустрофедон? — переспросил лорд. — Знакомое имя. Кто он?

— Колдун и маг, достигший вершин темного мастерства. Он был одним из моих подданных. Когда Орда вплотную подошла к моим владениям, я послала его в ставку Хана, разведать обстановку, а если можно, то и помешать Орде вторгнуться на эти земли. Уже через месяц Бустрофедон занял престол Орды, но не повернул свою армию назад, а продолжил набеги на земли Роканкора с еще большей наглостью. Мне донесли, что Бустрофедон стал обладателем Кольца Власти, которое делает сильного непобедимым, а слабого подчиняет своей воле. Колдун знает об этом свойстве Кольца и пользуется им лишь в самых крайних случаях. Кольцо спрятано в замке Рюр. Там его стережет один из князей Орды — Сеглан-хранитель. Отняв Кольцо у кочевников, ты обратишь Орду в бегство. Если это случится, я пожалую тебе титул герцога и женю на своей дочери со всеми вытекающими отсюда обстоятельствами.

— Да, я сделаю это! — твердо сказал Колвин, ища взглядом зардевшееся личико прекрасной принцессы. — Голубая Орда прахом ляжет у твоих ног, о королева!

— Ну и чудненько! — ответила та, окидывая лорда оценивающим взглядом. — А пока проявите галантность, сударь, прогуляйтесь по садику с ее высочеством!

Светило солнышко, пели птички. Лорд Колвин шел по тенистой аллее, держа в руке пальчики своей любимой. Чтобы завязать разговор, он рассказал Ридине пару солдатских анекдотов, из тех, что каждый понимает в меру своей испорченности, Ридина не поняла абсолютно ничего, и лорд был безмерно счастлив.

Но вот только долго ли продолжится это счастье? Сколько лет, дней, часов, мгновений?..»

— Нисколько! — отрезал я холодно. — Или трое в доле, или ни одного! Во-первых, Хомяк—муж моей сестры, и благосостояние его семьи мне не безразлично. А во-вторых, — я смягчил тон и даже хитро подмигнул Павлику, — только Хомяк знает в лицо того дядьку. И дядька пойдет на связь только с Хомяком. Теперь понял, почему я ищу Святослава? Я людям щенков наобещал, мне на работу названивают, деньги носят. А товара нет. Не подскажешь, где Славку искать, — плакали наши денежки. Так где же он?

— Макс, — проникновенно сказал Павлик, — так ведь я и правда не знаю!

— Может, он у девчонки своей отсиживается? — закинул я удочку.

— Может… — в голосе юноши звенело сомнение. — А у которой?

— У Люськи, — брякнул я наобум.

— Во! Иди к Люське! — обрадовался Пысин. — Он наверняка у нее!

— Схожу! — обрадовался я. — Ты адресок знаешь?

— Не-а. Я ее и саму-то не видел ни разу!

— Так с чего ты взял, будто Хомяк у нее?

— Ты же сам сказал… — обиделся юноша.

— Та-ак… Значит, не у Люськи.

Правду говорит народ: простота хуже воровства. Теперь вы поняли, почему я упорно величаю этого толстого и лысого недоросля «юношей»?

— А может, Хомяк у Любки?

— Может, и у Любки, — охотно согласился со мной Пысин.

К этому моменту я уже кипел изнутри.

— Павлик, друг мой, — сказал я, еле сдерживая ярость, — ты видел хотя бы одну Славкину подружку? Нет? Ты слышал от него хотя бы одно женское имя?

— Сто раз! — обиделся Павлик.

— Ну и что Хомяк говорил тебе о своих женщинах?

— Он говорил, что он не промах, — серьезно ответил Павлик, и мне захотелось надеть ему на голову кувшин.

— Ты, я думаю, в ранней юности тоже был не промах, — боюсь, что в моих словах в этот момент было мало убежденности. — А сейчас-то… сейчас Хомяк с кем гуляет? Подумай, маленький, и ответь!

— А сейчас его семья заела, — охотно зазвучал Пысин. — Мы со Святославом люди семейные, мы с ним копейку в семью несем. Я думаю, Макс, нет у него постоянной подружки. А мимолетные его амуры я не считал и в протоколы не вносил.

— Так где же он тогда? — версия супружеской неверности Хомяка давала трещину. — Выкладывай, Павлик, что здесь произошло интересного на прошлой неделе?

Пысин начал старательно вспоминать. С минуту он молча шевелил губами и пальцами, мычал и мекал. Потом изрек:

— В понедельник нам аванс платили, в среду вечером в зале драка была — Хомяк шпану разнимал. В четверг утром я ему икону продал, в пятницу он с директорского телефона в Москву звонил по междугородке. Вот и все, пожалуй.

— Та-ак, — сказал я, — давай по порядку! Аванс вы получили обычный? Ни больше, ни меньше?

— Конечно, обычный! — ответил Пысин с явной обидой. — Аванс — он аванс и есть!..

— Понятно. А драка? Знакомые дрались или пришлые?

— Да Игореха Зуев с чужими связался. Завзалом милицию вызвала. Чужих замели, а Зуева Хомяк через служебный ход выпустил. У них с Зуевым какие-то дела. Ты же знаешь…

Я знал. У меня с Игорьком одно время тоже были кое-какие дела. Но вряд ли эти события могли стать причиной пропажи Хомяка.

— Так, теперь — икона. Что это была за икона?

— Икона как икона. На доске. В четверг, как только мы открылись, подошел ко мне в «предбаннике» мужичок. С похмелья. Это ведь сразу заметно. Денег, говорит, нет — возьми икону. Хорошая, говорит, вещь. Крепкая. А сам за нее только комплекс с пивом и попросил, Ну, думаю, почему бы мужичку не помочь! Взял икону, поставил ему два литра пива да бараньи кости. Тот выпил, съел и ушел. Я иконку сначала домой решил унести — в хозяйстве пригодится. А Хомяк: продай да продай. Вот и уступил я ему эту доску за четвертную, себе в убыток. Мне, Макс, деньги нужнее!

Кажется, вот она, зацепочка!

— А что за икона? — всеми силами пытался я не показать своего интереса.

— Во-от такая доска, — отмерил Павлик пухлыми лапками изрядный кус воздушного пространства. — Нарисован стол и три бабы. На столе рюмка стоит. И вообще — икона как икона.

Что-то смутно напомнило мне это описание. Вот только что?

— Старая была икона? — спросил я осторожно.

— Да, — ответил Павлик, — грязная. Эх, не догадался я ее сначала пемоксолью отшоркать! Тогда бы меньше чем за три «красненьких» Хомяку не отдал!

— А человек тот, что икону принес?..

— Мужичок этот мне не знакомый. Лет ему этак шестьдесят с хвостиком. Невысокий такой, тебя пониже. В сером пальто с каракулем. Такие польта в шестидесятых годах были модными. А под пальтом у него старые галифе и свитер. Да я толком его и не разглядывал.

— А кому Хомяк в Москву звонил, ты не знаешь?

Пысин этого не знал, а я вот — догадывался. В столице у Славки был только один приятель.

Окончился обеденный перерыв. В зал пивбара ввалилась первая партия жаждущих.

— Павлик, у тебя клиенты! — кинула, проходя мимо нас, гранд-дама — завзалом.

Пысин дернулся было уйти, но вернулся и свистящим шепотом спросил:

— Макс, а зачем ему кости? Ну, тому… дядьке из питомника?

— Темнота! — ответил я. — Собакам мясо положено. А кости-то бараньи! Сечешь поляну?

— Секу! — все еще шепотом ответил Павлик и бодро заспешил, махнув мне на прощание рукой. Только не в зал, к клиентам, а на кухню — к бачку с пищевыми отбросами. Там ему и было самое место, по-моему.

^{ГЛАВА ВТОРАЯ} «ТРИ МУЖА В ОДЕЖДАХ ПУТНИКОВ»

— А, это ты… — сказала Ася, открыв дверь.

— Опять плакала?

— Вот еще! — всхлипнула сестренка. — Плакать из-за этого кобелины! — и, уже не сдерживаясь, убежала, рыдая во весь голос.

Я нашел ее в комнате на диване, сел на краешек и, погладив сестренку по гладким черным волосам, сказал как можно более убедительно:

— Я узнал точно: женщины здесь ни при чем! — Конечно же, полностью в этом я был не уверен. Только Аське вовсе не нужна была сейчас объективная истина — сердце ее жаждало успокоения. — Я был у Славки на работе и допросил с пристрастием его напарника, Пысина. Ты ведь его знаешь… Так вот — у Славки нет и не было кроме тебя ни одной женщины. Иначе я узнал бы!

— Так куда же он подевался-то? — сквозь слезы запричитала моя Аська, но что-то в ней уже изменилось.

— А вот это мы с тобой сейчас и попытаемся выяснить! Давай пои меня чаем, и мы с тобой подумаем вместе, в какую щель наш Хомяк забрался.

Ася уже снова почувствовала себя хозяйкой, сбегала в ванную — плеснуть в лицо воды, потом — на кухню, погреметь чайником.

— Слушай, Ась, — окликнул я ее как можно более беспечно. — Славка никакую икону домой не приносил?

— Приносил, — ответила она из кухни. — Грязную такую. Совсем одурел: выпросил у меня замшевый лоскут и полвечера ее все чистил да чистил… Тебе с каким вареньем, с брусничным или с рябиновым?

— С брусничным. А где икона?

— Загляни под диван. Он туда ее сунул.

Я полез под диван. Аська вся в маму — отличная хозяйка. Под диваном не было ни пылинки. Но иконы, к сожалению, тоже.

Только теперь я убедился, что женщины к исчезновению зятя действительно не были причастны. Святослав не из тех, кто дарит своим пассиям древнерусскую живопись. Хомяк исчез вместе с иконой — значит, она того стоила.

Ася пригласила меня к столу, и я, пожертвовав собой ради сестры, самоотверженно добавил к тому квасу, что уже плескался у меня в желудке, стаканчик крепкого чая с пряником.

— Итак, Асенька, расскажи об этой иконе поподробнее!

Сестренка вздохнула отзвуком недавних слез и налила мне еще стаканчик. Я отважно пригубил чай и посмотрел на Аську в ожидании.

Икона была большая, размером почти с журнальный столик. На ней нарисованы три ангела с крыльями. За чаепитием. Там, кажется, даже самовар стоял. На иконах бывает золотой оклад, а на этой его не было. Самая что ни на есть обычная икона.

Я со вздохом допил чай, и сестренка налила мне третий стакан. Потом она мыла посуду, а я пошел в комнату, булькнув желудком, присел на диван и осоловело начал разглядывать корешки книг в шкафу напротив.

Года два назад Хомяк приобрел польский гарнитур «жилая комната». В комплект входил и книжный шкаф. Славка самозабвенно занялся его заполнением. Сперва он накупил в магазинах целую кучу совершенно не нужной ему публицистики. Эти книги, попав на полку, придали шкафу обжитый, но не слишком-то солидный вид. Нынче, в эпоху книжного бума, когда гарнитуры «жилая комната» есть в каждой преуспевающей семье, такие несолидные шкафы не уважают. И тогда Хомяк совершил самоотверженный поступок — за два года он заполнил полки шкафа сверхдефицитом. Все добытое он мужественно прочитывал, а вытесненную с полок публицистику щедро раздаривал сослуживцам, завоевав тем самым в коллективе славу мецената и бессребреника.

И вот сейчас, рассматривая пестрые корешки, я наткнулся взглядом на один, который привлек мое внимание. Я снял книгу с полки и раскрыл ее.

«Жил старый кочевник Авраам, и давно было ему дано обетование, что станет он родоначальником целого народа. Проходили годы, состарились он и его жена, и уже по законам естества не могло быть у них потомства…

Три мужа в одеждах путников с посохами подошли к шатру гостеприимного старца. Он пригласил их за трапезу. Жена месит муку, чтобы испечь хлебы, слуга-отрок закалывает тельца, хозяева подают к столу угощение…» А через две страницы — фотография.

— Это — та самая икона? — спросил я Аську.

Она молча кивнула. Я присвистнул. Такого просто не могло быть. «Троица» Андрея Рублева — народное достояние и хранится в Москве, в Третьяковской галерее. Уж не туда ли укатил с иконой наш Хомяк?

— Ась, у вас нигде не записан телефон этого… ну… московского Славкиного приятеля?

— Васи Акулова, что ли? Да был где-то! — сестренка порылась в ящике трюмо и вытащила оттуда большой потрепанный блокнот. — Тут у нас адреса и телефоны друзей. А… А… Акулов. Василий. Вот тебе и адрес и телефон.

Я тщательно переписал их в записную книжку и, поинтересовавшись, не появились ли у Хомяка в столице новые приятели, распрощался с сестренкой.

— Ты мне верь. Я найду его! — сказал я с порога.

Дальнейший мой маршрут предугадать было бы легко: на троллейбусе доехал до почтамта и позвонил в Москву Василию Акулову. Об этом человеке я знал только понаслышке. Хомяк служил вместе с ним на подводной лодке и не прерывал армейской дружбы вовсе не потому, что Вася жил в столице. Славка был способен на настоящую дружбу.

Меня вызвали в кабинку, и я услышал голос москвича.

— С вами говорит родственник Святослава Хомяка! Брат его жены! — кричал я в трубку. Слышимость была неплохая, но стереотип поведения на переговорном пункте требовал, чтобы я именно кричал. — Святослав уехал в Москву. Он к вам не заглядывал?

— Вот ведь подлец! — возмутился в трубке бархатистый баритон. — Совсем недавно я говорил с ним по междугородному, так он и словом об этой поездке не обмолвился. Я его в гости звал, а он все отнекивался — не скоро, мол, в белокаменную выберусь. А сам поехал и ко мне ни ногой… Обидел меня Славка!..

Мне пришлось срочно спасать хомячиную репутацию:

— Так его же срочно в ваши края послали. Опыт перенимать. И даже не в саму столицу, а в Одинцово — там у них курсы по повышению квалификации. Так что не сердитесь на него! А появится — передайте Славе, что жена просит привезти растворимого кофе. Банок этак… гм… восемь — десять. Хорошо?

— На всю двенадцатую пятилетку? — сострил мой абонент. — Передам.

— Да, кстати, как там с иконой? Он ведь так и не успел мне рассказать подробности! — рискнул я спросить напрямик. Вряд ли Акулов был с Хомяком в сговоре.

— Так это для вас было нужно?

— Конечно, для меня. Для работы! — я шел ва-банк.

— Тогда слушайте. Когда он мне позвонил, я вооружился рулеткой и пошел в Третьяковку. Но измерить икону мне не удалось. Вместо нее висела табличка «на реставрации». Я позвонил Хомяку на работу и сказал об этом. А Святослав страшно разволновался. Даже по телефону было понятно, как он взволнован.

Меня, признаться, прошиб холодный пот. Неужели в руках Хомяка оказалась подлинная икона кисти Андрея Рублева? Табличка «на реставрации», как мне казалось, никого ни к чему не обязывала. Ее могли повесить и на месте похищенной иконы.

— А вы точно знаете, что это была именно «Троица»?

— Конечно! Ведь другой такой нет.

Другой такой действительно не было. Я сердечно попрощался с москвичом, поблагодарил его за услугу, оказанную не мне, и вышел на улицу. «Три мужа в одеждах путников. Ишь ты!» — сказал я сам себе, задрав голову в морозное небо.

Вернулся к Аське. О разговоре своем с Москвой я ей, конечно, рассказывать не стал. Вместо этого я помог ей приготовить ужин и повесить новые шторы. Ася ушла забирать из детского садика сына, а я тем временем приводил в порядок свои мысли.

Дело складывалось не шуточное. Проверить, точно ли «Троица» Рублева находится сейчас на реставрации или была невероятным образом украдена пресловутым пысинским мужиком в галифе — не представлялось возможным. Даже если ее и украли, то об этом знают лишь компетентные товарищи, которые мне этого секрета не откроют. Но вот зато, когда какой-нибудь милицейский старшина Иванов задержит моего Хомяка с украденной иконой, в газетах об этом напишут обязательно, а может, снимут даже документальный фильм, потомкам в назидание, так сказать.

Мы с Аськой, а точнее, — я, оказались в крайне дурацкой ситуации: с одной стороны, икону нужно вернуть государству, а с другой — сделать это так, чтобы Хомяк не погорел. Мне ведь совсем не хочется, чтобы из-за мужниной дурости Аська в расцвете лет стала «соломенной вдовой»!

— Господи, какой же он дурак! — думал я о Хомяке. — В какую авантюру вляпался! И я тоже хорош. Ведь не раз я сиживал со Славкой за стаканчиком и слушал его разглагольствования:

«Мы, Макс, с тобой люди честные. Только что это за штука—честность и кто возьмется это понятие сформулировать? Вот скажи мне: «Залезь кому-нибудь в карман!» — так не залезу ведь, хоть убей. И человека перед другими оклеветать… на это мы с тобой не пойдем — противно. А вот представь: идешь ты по улице и видишь — миллион на дороге лежит. Подбирай да жизни радуйся. И в карман никому лезть не нужно, и фарт жирный сам к тебе привалил — тогда как? Если просто подойти и взять? Не воровство же это! Вот ты головой мотаешь и даже не подозреваешь, что ты — чистоплюй. А моя, брат, совесть миллиона не стоит!»

Да, такие люди, как Хомяк, никогда не сдадут государству найденный на огороде клад, отысканный в тайге золотой самородок или оброненный кем-нибудь на дороге миллион. Такой не украдет. Но может купить заведомо украденное. Нет, не для того, чтобы перепродать и нажиться — просто так, для себя.

Теперь его нужно разыскать, отобрать икону и объяснить, глупому, что может стоить семье его авантюра. Но попробуй, отыщи этого Славку!

Вернулась Ася с Алехой. Пока мать грела для пацана обед, тот с шумом и гудением возил по ковру игрушечную пожарную машину. Об отце он не вспоминал — ему было хорошо и без этого.

Я вышел на кухню и спросил сестру:

— К вам никто не приходил в гости перед Славкиным исчезновением?

— Приходили, — ответила Аська, помешивая ложкой молочную лапшу. — Ты приходил, а потом — этот паршивец Зуев. Они заперлись у Славки и о чем-то спорили. Славка ему еще икону показывал…

После ее слов мне почему-то очень захотелось увидеться с Игорьком Зуевым. Уж не в его ля квартире пьют сейчас свою вековую чашу «три мужа в одеждах путников»?

^{ГЛАВА ТРЕТЬЯ} ПЯТЬ РУБЛЕЙ ЗА КИЛОГРАММ

Из-за обитой дерматином двери слышалась музыка, и хриплый магнитофонный голос старательно выводил мелодию:

Не открывали дверь мне довольно долго. Но и я не сдавался — жал кнопку звонка, пока не заболел палец.

— спели мне доверительно из-за двери, звякнула щеколда, и открылся благородный лик хозяина квартиры, носившего в раннем детстве кличку «Пиява».

Игорь несколько секунд смотрел на меня мутным» очами, потом растянул тонкие губы в улыбке, показав четыре золотых зуба, и откинул разделяющую нас цепочку.

— Я иду встречать скотину, а господь мне вас послал! — нетрезво хихикнул он, пропуская меня в прихожую. — Сколько лет, сколько зим!

— Да не так уж и много, — буркнул я, вытряхиваясь из шубы.

Мы прошли в комнату. Там, за раздвинутым столом, уставленным нехитрыми закусками и бутылками с демонстративно безалкогольными наклейками, сидели три мужа в одеждах путников и столько же девиц в более легких нарядах. Все они смотрели на, меня.

ИЗ АНГЛОЯЗЫЧНЫХ ТЕКСТОВ, НЕ ПЕРЕВЕДЕННЫХ СТУДЕНТОМ МАКСУДОМ АБЛАКАТОВЫМ 22 ЯНВАРЯ СЕГО ГОДА:

«…Волшебнику Бустрофедону было не до вражеского войска, осадившего цитадель. С самого утра он был поглощен работой — ставил серию научных опытов.

В вольер, где содержался крупный самец единорога, помещали юную девственницу. Животное, как правило, вело себя в подобных случаях спокойно, ело траву.

Потом девственницу извлекали из вольера, отдавали на поругание полуроте дворцовой охраны и после этого вновь помещали к единорогу. Как правило, жертва бывала растерзана им в течение получаса. Точно таким же образом единорог реагировал и на появление в вольере престарелой вдовицы, которая принесла ему кусочек ячменной лепешки. Лепешкой единорог, впрочем, тоже не побрезговал.

Бустрофедон делал в журнале наблюдений очередную запись, когда над его головой пролетел и со страшным грохотом разбился о стену угловой башни огромный валун, брошенный осадной катапультой противника.

Это Колвин пошел на штурм крепости.

Лорд ворвался в крепость одним из первых. Он вскарабкался на стену по легкой приставной лестнице, с оттяжкой полоснул шпагой поперек груди ближнего из встретивших его наверху вражеских воинов и тут же вступил в поединок сразу с тремя.

Внизу трубили трубы. Это шла на приступ гвардия Роканкора. Со всех сторон звучали вопли сражающихся и воинственное ордынское «Нга-нга-нга-нга!..» мешалось в захолонувшем воздухе с боевым кличем воинов Колвина.

Один за другим полетели со стены противники лорда туда, где тяжко било в ворота стенобитное орудие. И вновь — крики, звон клинков, стоны и сдавленная разноязыкая ругань раненых.

Колвин фехтовал с очередным противником. На сей раз это был рослый ордынский сотник, плоское остроносое лицо которого выдавало в нем уроженца Кугланских гор. Сотник ловко управлялся с абу-шу — «драконьей челюстью» — традиционным и причудливым оружием горцев. Но Колвин был искуснее в рукопашной схватке. Хладнокровно уворачиваясь от многочисленных сверкающих лезвий абу-шу, он неминуемо теснил противника к краю стены и, наконец, завершив поединок блистательным ударом, ступил на лестницу, ведущую внутрь цитадели, к улочкам и площади, густо уставленной походными кибитками ордынцев, так и не решившихся поселиться в каменных домах захваченного ими городка.

Лорд шел по крепости, поминутно обагряя свой клинок кровью врагов. Он полностью отдался одной цели — разыскать отступника Бустрофедона. Все ближе и ближе была Башня Мрака. Полурота дворцовой охраны держалась до последнего. Однако Колвину показалось, что вражеские солдаты были слишком чем-то утомлены, атаковали вяло, охотнее уходя в оборону. За это они и поплатились.

Окинув башню пылающим взором, Колвин увидел своего заклятого врага. Бустрофедон, мрачный, закутанный в прожженный кислотами и адским пламенем черный плащ, стоял на балкончике второго этажа, сжимая в одной руке истрепанный фолиант, а в другой — жезл, увенчанный головой грифона.

— Что, дрожишь, коварный враг?! — прокричал ему Колвин, переступив через труп очередного противника. — Я принес тебе смерть на острие моего клинка! Если ты не трус, выходи! Мы сразимся в честном поединке! Выходи, подлый трус, и мы скрестим шпаги!

Все так же, молча, колдун взошел на перила балкончика и прыгнул вниз. Колвин приготовился встретить его в полете и уже занес для удара шпагу. Однако Бустрофедон, зацепившись за перила своим дырявым плащом, повис у него над головой, нелепо раскачиваясь в воздухе. И тогда неожиданная жалость к беспомощному противнику остановила карающую руку справедливости.

«Какая жалость, — промолвил Колвин, — висит высоко — шпагой не дотянуться!»

А колдун, не потерявший самообладания, взмахнул черным жезлом, и на Колвина упали невидимые клейкие нити, опутали его со всех сторон, сковали движения. А в воздухе уже звучал протяжный стон медной сурны, оповещавший Орду о том, что атака на крепость отбита. «Пленен! — понял Колвин. — И теперь…»

— А теперь я имею честь представить вам месье Макса де Аблакатофф! — ерничал Игорек. — Кстати… это именно он починил мне стиральную машину!

На слова бывшего Пиявы мужская половина застолья разразилась бурными аплодисментами, переходящими в продолжительную овацию. Мне стало странно; не так давно я действительно переделал для Игоря машину «Малютка». И только-то. Овация была явно не по заслугам. Девы смотрели на меня с плотоядным интересом, а одна из них — пухленькая и довольно миловидная, смело окрашенная под гиену, указала мне на место подле себя.

Мне вымыли тарелку, поставили стакан и, пока магнитофонный певец исповедовался перед нами в грехах своей беспутной юности, плеснули в этот стакан гранатового сока.

— Итак, леди энд джентльмены, прошу внимания! — сказал Зуев. — Прошу внимания! Эй, там… Повторяю для дураков: прошу внимания!

Аудитория приутихла, и Игорек продолжил:

— Дамы и господа! Прошу не забывать, что у нас сегодня торжественное событие. Ульяна учится пить одеколон. — И он кивнул в сторону длинной белокурой девицы, которая, неестественно прямо сидя за столом, смотрела на мир выпуклыми стеклянными глазами.

— Итак, за что пьем? — прервал Зуева один из парней.

— За очередь, конечно! — улыбнулся Игорек. — Если бы не очередь, мы никогда не попробовали бы этого прекрасного напитка.

В Ульянин фужер был вылит флакон «шипра», а вода из чайника превратила его содержимое в противные белесые помои. Остальные разлили по рюмкам коньяк.

— Поехали!

Ульяна проглотила содержимое фужера, закашлялась и, зажав рот рукой, поспешила в прихожую. «Эта уже готова!» — подумал я.

— жаловался нам с пленки хрипатый, под Высоцкого, певец. За стенкой Ульяне было дурно.

Игорь Зуев любил жить красиво. Когда-то мы учились с ним в одном классе, потом поступили в один институт, из которого он, впрочем, тут же вылетел. Гораздо раньше, чем оттуда выставили за академическую неуспеваемость и меня. Игорь был сыном полковника, но в последнее время его отношения с семьей сводились, в основном, к тому, что он позволял родителям оплачивать кооператив, который те для него построили.

— Ника! — представилась моя соседка-«гиенка». — Это значит Нинка. А ты действительно Макс по паспорту? Как интересно!

— Как же, держи карман! — вмешался Игорек. — Месье Аблакатов у нас по паспорту Максуд. Не Макс и не Максим какой-нибудь задрипанный. Месье у нас по паспорту татарин.

— Ой, как интересно!..

Это, конечно, мне искренне наплевать, кто я по паспорту, и я вполне понимаю таких людей, как мой отец, который настоял, чтобы его сыну вписали в паспорт национальность матери. Но такие вот ужимочки в зуевском духе мне просто отвратительны. Реагировать на них я не стал, только подумал, что, когда придет время бить морды шпане, Игорьку достанется и за это.

— Кстати, о птичках, — глупо хихикнул один из малопочтенных «джентльменов», сидевший ошую от меня, — слушайтеанекдотец. Тундра. Посреди этой тундры в сугробе сидит чукча и ест ананас, а вокруг него бегает другой чукча…

Все ржали до упаду, а когда кончили, я кашлянул и сказал:

— Зря вы так! В нашей роте служил один чукча. Так это был умный и рассудительный парень, к тому же — очень трезвого поведения!

Моим словам застолье обрадовалось еще больше, чем анекдоту.

— Ну, ты даешь, Макс! — неслось со всех сторон. — Ну, с тобой не соскучишься!

А Ника-гиенка уже ласково терлась щекой о мое плечо. В комнату вернулась побледневшая Ульяна и стала лечиться остатками лимонада.

— Вот так так, — сказал Игорек. — Вышла кисонька из кухни, у ей глазоньки запухли! Кстати, Уля, ты что, забыла? Ты ведь сегодня пьешь только одеколон! — укорил он виновницу торжества и, отобрав у девушки стакан, начал лечиться сам.

С каким бы удовольствием забил я этот стакан ему в глотку! Но сейчас меня сдерживала мысль об Аське и Святославе.

— Есть дело. Выйдем на кухню! — попытался я перекричать магнитофонного певца. Игорек кивнул и пошел из-за стола по ногам, опрокидывая пустые бутылки, притаившиеся под стульями. Я — за ним, приметив краем глаза, что предусмотрительный Пиява прихватил со стола длиннозубую мельхиоровую вилку. Хорька видно по повадке.

— Ну, чего тебе? — спросил он мрачно, когда мы прикрыли за собой дверь.

— Только ты меня и сможешь выручить! — я попытался придать своему голосу как можно более беззащитные и доверительные интонации. — Понимаешь, Хомяк пропал. А ведь вы с ним корешились. Может, он собирался куда-нибудь? И тут еще икона какая-то…

— Что ж, как говаривал мне один спец по сантехнике: «Негоже бросать друга в бидэ!» Помогу я тебе, Макс. Знаю и про икону. Хомяк мне ее даже купить предлагал, — и лик Пиявы тоже вдруг расцветился вовсе не свойственным ему добро- и простодушием. — Только Славка столько заломил за нее, что я отказался. Порекомендовал я ему одного денежного типа. Хомяк пошел к этому типу, и я Хомяка больше не видел.

— А что за тип? — поинтересовался я.

— Да грузин один с колхозного рынка. Гиви его зовут. Пойдешь к нему спрашивать?

Я кивнул.

— Думаю, ты его сразу узнаешь, — с готовностью выпалил Игорек, — у него шапка пошита из енота. Ни с кем не спутаешь. Не мужик, а денежный мешок. Только без пароля он с тобой просто разговаривать не станет. У тебя хорошо с деньгами? Придется раскошелиться. Возьмешь два ведра и пойдешь на базар. Там разыщешь Гиви, подмигнешь ему сначала правым, а потом и левым глазом. Потом купишь у него два ведра грейпфрутов. Не перепутай: грейпфрутов, а не картошки! Расплатишься с ним, как положено, и только потом спрашивай его о чем пожелаешь!

«Пароли какие-то, — подумал я, — того и гляди на шпиона нарвешься или на предателя родины. Надо бы с ними поосторожнее!»

Совсем мне перестало нравиться предстоящее мероприятие. А Игорек уже снова тащил меня за стол. Только я отказался и покинул эту компанию, провожаемый грустным взглядом Ники и золоченой ухмылочкой Зуева. Век бы мне этой рожи не видывать!

— А ты поостерегись! — сказал я Игорьку на прощание. — Эти твои штучки с одеколоном дурно пахнут. Ульяна, хоть и длинная до неприличия, а восемнадцати ей явно еще нет. За спаивание таких деточек законом конкретный срок выдается, и я тебя покрывать не намерен!

— А я что? — ответил Пиява. — Я ей в рот не наливаю. Сама пьет, дура! А мы только смотрим. Развлечение у нас сегодня такое — смотреть, как Ульянка одеколон пьет…

Сам не знаю почему, но переночевал я у Аси в кухне, на раскладушке. Мне казалось, что так она будет меньше нервничать. Но она все-таки нервничала и плакала всю ночь.

В восемь утра, за чаем, я машинально повторял про себя: «Гиви… шапка из енота… новенькая десятка…» В чем-то Зуев меня обманул. Вот только в чем? И тогда я решил вернуться к Игорьку и устроить ему допрос с пристрастием.

Красноглазая, как кролик, Аська собирала сына в детский сад. Я улыбнулся ей ободряюще, влез в шубу и вышел из дома. За ночь деревья покрылись свежим инеем, прохожие прятали в воротники разноцветные носы, а на придорожных сугробах прыгали от холода обалделые воробьи.

До Зуева было два квартала. Я одолел их, не успев как следует замерзнуть. Поднялся по лестнице, позвонил в знакомую дверь. На звонок не открыли, но дверь подалась от прикосновения моего локтя. Я вошел в куцую прихожую и деликатно кашлянул, предупреждая о себе. Отсюда был виден уголок стола с остатками вчерашней пирушки, в воздухе застоялся густой запах одеколона. Поставил ведра, вошел.

Комната плавала в сумраке от задернутых штор, и лишь острый фонарный луч, который падал в щель между занавесками, лежал поперек фигуры Игорька, ничком распластанного между столом и зеркалом.

Мне еще ни разу не приходилось видеть у людей мозги поверх прически, но здесь с первого взгляда было понятно, что правды от Игорька мне услышать так и не доведется…

Я сел, где стоял, борясь с подступающей тошнотой. Весь мой недавний пыл бесследно улетучился. Уйти бы сейчас из этого страшного места, да куда скроешься? С минуту сидел я, противно потея, с закрытыми глазами и тряс головой. Потом думал. Вчерашние мальчики-девочки могут и на меня показать в случае чего. С них станется. Значит…

Я попытался унять противную дрожь в руках, взял со стола и тщательно вымыл под краном свои вчерашние бокал и тарелку с прилипшими к ней остатками салата. Протер шарфом дверные ручки, которых касался руками. Не хватало мне только обвинения в убийстве! Так, что еще? Взяв со стола флакон с недопитым «Шипром», я выцедил его на сидение стула. Теперь и овчарки меня не унюхают! Пустой пузырек—в карман. А в пепельнице я, помнится, вчера оставил окурок… Кажется, все!

Стараясь не смотреть на труп, на багровые сгустки в светлых волосах, я по краешку ковра прошел в спальню. Там, на широкой кровати разметалась в тяжелом одеколоновом сне Ульяна.

Вот, значит, как… Игорька я никогда не любил. С ним был связан далеко не самый приятный отрезок моей биографии. Но я знал его с детства, а друзей детства терять всегда тяжело, даже если они тебе и не друзья больше.

Я уже стоял в дверях, когда меня пронзила нежданная мысль: «А ведь ты поступил, как скотина последняя, Максуд Александрович! Милиция все равно будет тебя искать — не прошел незаметно твой вчерашний визит — и доставишь ты только лишнюю мороку милиции». Это заставило меня вернуться в комнату. Двигаясь, как сомнамбула, я зацапал потными руками зеркало и полированный стол, шкаф и экран телевизора, перетрогал все бутылки и рюмки. Нет, никто не обвинит меня в трусости или подлости! Вот так.

Из автомата на углу я позвонил в милицию. Будет лучше, если оперативники приедут до того, как проснется Ульяна. А то наделает девка каких-нибудь глупостей.

— Ваша фамилия? — раздался в трубке голос выслушавшего меня милиционера.

— Аблакатов, — ответил я и скорее повесил трубку. Нет, не избавиться мне сегодня от гадкого чувства. Но Зуева я не жалел ни минуты. Дрянь был парень. Когда перед уходом в армию я оказался в безвыходном, по моему мнению, положении, Игорек предложил мне долю в своем «деле». В те годы в самом разгаре был джинсовый бум, и Зуев, вовсе не обделенный от рождения предприимчивостью, делал на штанах свой маленький бизнес. Он тогда вкалывал разнорабочим в типографии и завел там нужные знакомства. По его просьбе молоденькая дурочка из цинкографии изготовила для него клише с рисунком «лайбла» фирменных джинсов «Вранглер». Почему я назвал эту девицу дурочкой? Да потому, что, вкусив запретного плода, она начала изготавливать для себя на работе всякую всячину и на этом погорела. А Игорек остался в стороне, чистеньким. Ничто не мешало ему делать оттиски с этого клише на коже, а готовыми «лайблами» украшать зады дешевых польских джинсов. Фирменные «флажки» вышивала ему гладью другая дурочка. Таким образом, Игорек имел с двух дур приличный капиталец. Впрочем, почему только с двух? Ведь те, кто выкладывал за зуевский «самопал» по две сотни, были нисколько не умнее подружек Игорька. Да и я был ничем не лучше этих недоумков, когда взялся за двадцать процентов с оборота продавать для Зуева эти штаны. Если бы не армия, не знаю, до чего бы я на этом поприще докатился!

У Зуева был несоветский талант заставлять на себя работать. Был у него нюх на деньги, изворотливый ум, было кое-какое обаяние. Он слыл красивым парнем, и девчонки ходили за ним табуном; дружков себе подбирал по принципу обратной пропорциональности веса кулаков и головного мозга. А вот теперь и его собственный многохитрый мозг лежит на истоптанном ковре красной слякотью — значит, не сработала в чем-то зуевская система и не понадобятся ему больше его несоветские таланты.

Утро едва перевалило за девять часов, а на рынке уже вовсю шла торговля. Огромные тетки-колхозницы ворочали мешки с картошкой; терпеливые «божьи одуванчики», словно рыбаки у лунок, хохлились над кучками моркови и свежей, не поддрябшей еще редьки; знойные горбоносые дети гор в дорогих шапках бойко жестикулировали над россыпями южных яблок, хурмы, мандаринов и других субтропических разностей.

Под пышным холмом енотового меха были густые черные брови, две широко расставленные карие черносливины, крупный классический нос с горбинкой, усы. Еще ниже — мягкая шведская дубленка задумчиво-сиреневатых тонов, еще ниже — гора крупных желто-зеленых грейпфрутов и скромная бумажка: «5 РУБЬ КИЛОГРМ».

Я протянул Гиви пригоршню мятых купюр и, старательно подмигивая ему разными глазами, изъявил желание приобрести у него два ведра отборных грейпфрутов. И только тут я хватился: оба Аськиных ведра остались стоять в прихожей покойного Игорька. А Гиви долго смотрел на меня, наливая нос и белки глаз пунцовым соком. Потом он нащупал на вершине фруктовой пирамиды крупный тяжелый плод и бросил его мне в лицо.

Очнувшись, я понял, что лежу на снегу. Яростный профиль грузина нависал надо мной, а в глазах читалась такая ненависть, что оставалось только надеяться, что у него нет при себе кинжала.

— Цудиа, — сказал я по-грузински. — Мцива. Ме тавс цудад вгрдзноб!

В глазах Гиви промелькнуло удивление. Он, конечно, никак не ожидал услышать в далеком уральском городе от человека негрузинской национальности знакомые слова.

— Шеидзлеба? — вежливо спросил я, делая попытку подняться. По лицу моего победителя было видно, что он усиленно соображает. Я уже встал на ноги, а он так и не решил еще, что ему со мной делать.

— Так вы разменяете мне «десятку»? — спросил я еще раз, наглея от безнаказанности.

— А вам действительно нужно от меня только это? — голос у Гиви был хриплый и недоверчивый.

— Конечно, только разменять. А к грейпфрутам у меня аллергия.

— Так вы не из этих?..

— Из каких «этих»? — я все более и более убеждался, что резать меня сегодня не будут. — Извините, я не понимаю, о чем вы спрашиваете.

Гиви на что-то решился и с виноватым видом начал отряхивать с меня снег.

— Бодиши! — бормотал он. — Извините, я обознался. Я думал, вы тоже из тех!

Я вытащил носовой платок и стер с лица грейпфрутовую мякоть. Глаза щипало. Сопровождаемый раскаявшимся Гиви, я добрел до колонки и, нацедив воды, умылся. Под правым глазом набух синяк. Этот грейпфрут явно стоил пять рублей в одиночку.

— Арапери, — сказал я грузину, трогая синяк пальцем. — До свадьбы заживет. Кстати, ра гквиат?

— Гиви, — сознался Гиви. — Гиви Цибахашвили. А вы что, бывали в Грузии?

Я честно рассказал ему, что не бывал, но в армии служил вместе с симпатичным парнем из Гори. Я учил его говорить по-русски, а он преподавал мне грузинский язык.

Мы познакомились, и у меня хватило времени посетовать на то, что дома я совсем почти разучился говорить по-грузински. Мой Гиви совсем сомлел и заявил, что он — мой большой должник и докажет делом, что грузинское гостеприимство — не просто красивая легенда. Препоручив фрукты стоявшему рядом пожилому соотечественнику, Гиви почти силком потащил меня в прирыночный ресторан «Богатый урожай».

Ресторан напоминал дореволюционные кабаки среднего пошиба, какие сплошь и рядом увидишь в исторических кинофильмах о временах Николая Кровавого. В подобных заведениях коротали досужие часы извозчики. В воздухе витал дух квашеной капусты, соленого огурца и граненого стакана.

Поморщившись, Гиви заказал бутылочку «Митарби», чохохбили и фрукты. Ни он, ни я этого напитка не одобряли, однако этот ресторан один из первых в городе перешел в разряд безалкогольных, и с этим приходилось мириться. Фрукты оказались зелеными, но подгнившими изнутри яблоками, а чохохбили имело к солнечной Грузии весьма отдаленное отношение — разве что курица, из которой оно было приготовлено, самостоятельно пришла к нам пешком с отрогов Кавказского хребта.

Гиви продолжал морщиться, но умело создавал иллюзию красивой жизни. После многочисленных тостов:

— Чвенс гацнобас гаумарджос!

— Чвенс царматабебс гаумарджос!!

— Чвенс мшоблес гаумарджос!!!

— Чвенс мегобребс гаумарджос!!!!

— Имат гаумарджос, винц чвен гвикварс!!!!!

— Гагвимарджос!!!!!! — во время которых я вдосталь напоил нашим напитком стоявший поблизости фикус и, кажется, погубил его безвозвратно, я пытался вызвать своего визави на откровенность.

Когда тосты начали повторяться, я стал закидывать удочку:

— Ты мне теперь как брат, Гиви. Но скажи, ради нашей дружбы, почему ты бросил в меня цитрусом? И мой новый «друг» рассказал такую историю:

^{Приложение № 1}

^{ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ}

ИСТОРИЯ, РАССКАЗАННАЯ КРЕСТЬЯНИНОМ ГИВИ ЦИБАХАШВИЛИ

— Я простой грузинский крестьянин. Я и такие, как я, кормим весь народ. Разве можно обманывать крестьянина? Скажи, дорогой, разве можно? А меня обманули. А меня обманули и очень даже не благородно!

Недели три назад ко мне подошел на базаре один молодой мерзавец. Сразу он мне не понравился: глаза хитрые, зубы золотые, руки белые — не рабочие руки, Макс! Подошел он ко мне и сказал: «Продай мне два ведра этих золотых плодов осени!» А мне-то что — я ему хоть вагон этих грейпфрутов могу устроить! Купил фрукты и унес их на коромысле. А на следующий день снова приходит: «Продай, кунак, два ведра цитрусовых!» Ну, я думаю, у парня и аппетиты!

Неделю я на него не мог нарадоваться. Любому понравится такой покупатель! Только интересно было — куда ему столько грейпфрутов? Раз не удержался, спросил. И в какого только отца я такой любопытный уродился!

А он, гад, вопрос мой выслушал, подмигнул мне глазами и говорит, мерзавец: «Хочешь, — говорит, — я тебе фокус-покус покажу? Пойдем, — говорит, — ты век такого фокуса не видал и еще век не увидишь!» Попросил я Иллариона фрукты покараулить, и пошли мы фокус смотреть.

Привел он меня, гад, в подъезд. А там в картонном ящике стояла почему-то машина. Где-то видел я такую, где вот только — не припомню. А тот говорит: это — мое изобретение. Я в эту машину твои фрукты закладываю, а наружу из нее коньяк течет. Отличный коньяк, грузинский, пять звездочек! Покупай, говорит, машину и кончай фруктами торговать. Богатый, говорит, будешь, сад купишь, цветы посадишь — никому не продашь. Яму выкопаешь, лебедей туда запустишь — совсем озеро будет. Чем не жизнь?! А мне, говорит, коньяк уже нельзя пить — я, говорит, уже себе рак прямой кишки заработал. Только, говорит, не могу я своей молодой вдове такую машину оставить. Она, говорит, совсем коньяком в подворотне торговать не умеет.

А я ему говорю: ты молодой, зачем умирать?! Поедем на Кавказ! Там старики по сто лет живут, и никакая кишка у них не болит. Будешь работать на винограднике, будешь кушать барашка, будешь пить кавказские минеральные воды — совсем умирать не захочешь.

А он мне говорит: «Ничего мне теперь не поможет! Прямая кишка совсем плохая сделалась, хоть выбрасывай ее!» Купи, говорит, у меня машину. Я, говорит, деньги жене хочу оставить. А я говорю: куплю, куплю, дорогой. Только поедем на Кавказ! У нас старики сто лет живут, и умирать не надо!

А он говорит: «Дай восемь тысяч и иди себе. Я тут завещание писать останусь». Совсем, мерзавец, помирать собрался. А я говорю: дам я тебе восемь тысяч, покажи только, как нужно машину заводить! А потом мы поедем на Кавказ и будем там сто лет жить и умирать не станем. Понятно я объясняю?

Он мне показал, как его машина работает: высыпал в нее ведро грейпфрутов, подключил к проводу, который откуда-то сверху свешивался, и ведро пустое под дырочку поставил. Гляжу, а из машины уже коньяк хлещет. А я в нем хорошо разбираюсь — работал раньше грузчиком в винных погребах. Действительно — грузинский, и действительно — пять звездочек. И целое ведро. Это ж сколько такое ведро стоить будет?

А он говорит: «Коньяк можно и из Других фруктов делать. Из винограда — можно, из брюквы — можно, из арбузных корок — тоже можно. Только лично мне больше нравится коньяк из грейпфрутов!» А я ему говорю: из алычи можно? А он: «И из алычи!» А из шелковицы? «И из шелковицы!» А я говорю: и из хрена можно? А то у меня в огороде этого хрена столько каждый год вырастает — выпалывать приходится… «Нет, говорит, из хрена коньяк не получается».

Ну, дал я ему восемь тысяч. Вдову пожалел — триста рублей от себя прибавил. Представляешь — вынул и отдал! Привет, говорю, передай молодой вдове от Гиви Цибахашвили! Привет и соболезнование. Вот веришь — нисколько эти триста рублей не жалел. А он, негодяй, обманул меня. Машина потом не работала! Вот ведь гад! Умирать собрался, а людей обманывает!..

Я подумал, насколько близки последние слова Гиви к правде — больше Игорек ни над кем так не пошутит. Теперь я окончательно понял, зачем Зуеву потребовалось переделывать стиральную машину в соковыжималку. С месяц назад пришел он ко мне в мастерскую и жалуется: «Нашли, Макс, у меня врачи гастрит. Плохо мое дело — придется в принудительном порядке на безалкогольные напитки переходить, на соки и воды. Помоги, Макс! Есть у меня стиральная машина «Малютка»… Переделай ее в соковыжималку с резервной емкостью! Ты ведь все можешь, Макс!»

Вот и купил он меня этим «все можешь». Я ведь, признаться, в технике, действительно, многое могу. У меня к технике и к иностранным языкам с детства способности. Покумекал я два-три вечерка и переделал машину Игорьку на радость, хотя и не простая была это задача. Вот Гиви теперь все и расхлебывает. А Игорек хорош! С размахом работал — не поскупился десять литров марочного коньяка в запасной бак «Малютки» закачать. Правы капиталисты в том, что без первоначального капитала больших денег не заработаешь… Ну и влипли мы с Гиви в историю!

Долго ли, коротко плакался торговый гость мне в жилетку, но только жалко мне его так и не стало. Да и как можно жалеть человека, который в любой момент может достать из кармана восемь тысяч?

Ну, да мне с этим Гиви детей не крестить.

— Слушай, Гиви, я икону купить хочу. Ты мне ничего не посоветуешь по дружбе? В случае чего, я бы тебе и комиссионные заплатил…

— Обижаешь! — надул губы Гиви. — Будь у меня икона, я бы ее тебе просто так подарил, по дружбе! Только нету у меня. Приходил как-то мужик, предлагал икону. Двадцать тысяч просил. А зачем мне икона?

— Что за мужик такой? Видно, хорошая икона у него, если двадцать тысяч стоит.

— Икона как икона. С тремя ангелами. Старая очень, говорил. А мне от него ни старой, ни новой не надо. Вот машину купил бы. «Волгу» только.

— Гиви, а откуда этот мужик? Адреса своего он тебе не оставил? Где разыскать его можно?

— А я знаю? — ответил Гиви.

Я шел домой и размышлял. Какой смысл был Зуеву наводить меня на этого Цибахашвили? Хотел ли он похвастаться передо мной своей выдумкой с «Малюткой», попутно выставив меня дураком; искренне ли пытался мне помочь или желал просто избавиться от конкурента? Ведь Гиви мог ударить меня и чем-нибудь посущественнее, чем грейпфрут, — кирпичом, например.

Ниточка, ведущая к Хомяку, оборвалась, И дай бог, чтобы сидел он сейчас у себя дома на диване, живой и здоровый, сосал бы квас и дожидался прихода жены. А может быть, так оно и есть? Я повернул к дому Хомяка. Аська сейчас на работе, но ключи от квартиры при мне. Так уж у нас заведено: у меня есть ключ от Аськиного дома, а у нее — от моего. Свернул за угол, зашел в знакомый подъезд. У сестренки соберусь с мыслями, почитаю газету. А домой торопиться — так кто меня там ждет?..

На площадке второго этажа, где висят почтовые ящики, я остановился. А что, если Славка письмо прислал? Может, хватило у него совести написать жене, чтобы не убивалась попусту?

Ящик с номером 43. Я просунул пальцы в круглые дырочки, которые рядочком были вырезаны понизу, приподнял газеты и нащупал нетолстый конверт. Манипулируя в ящике кончиками пальцев, подогнал конверт к щели и выдавил его наружу. Такие конверты, без марки и рисунка, продают в «культтоварах» по две штуки за копейку. Ни адреса, ни марки, ни штемпеля на письме не было. Только крупными буквами выведенная фломастером надпись по диагонали: «С. ХОМЯКУ. В СОБСТВЕННЫЕ РУКИ!»

Я решительно вскрыл конверт и вынул из него листок бумаги, густо испещренный машинописными строчками. Шрифт машинки был не обычный — одни только заглавные буквы.

«МОСКВА ЯКОВЕНКО, — читал я с недоумением — ПРИ РАССМОТРЕНИИ РАБОТЫ 17 ЯНВАРЯ ОБЛГЛАВСНАБОМ П/О СИЛЬВИНИТ УРАЛКАЛИЙ ВЫПОЛНЕНИЕ ПЛАНА ПОСТАВОК ТЕХСОЛИ ЗА IV КВАРТАЛ ТЧК П/О УРАЛКАЛИЙ ПОСТАВКА ПОТРЕБИТЕЛЯМ ПЛАНЕ 180000 ТОНН ОТГРУЖЕНО 60253 ТОННЫ 33 ПРОЦЕНТА ТЧК П/О СИЛЬВИНИТ ПЛАНЕ КВАРТАЛА 155940 ТОНН ПОСТАВЛЕНО 67558 ИЛИ 43 ПРОЦЕНТА ТЧК НАЧАЛЬНИКОМ СЛУЖБЫ ДВИЖЕНИЯ СВЕРДЛОВСКОЙ ЖЕЛДОРОГИ ТЕЛЕФОНОГРАММОЙ 4.01. П/О СИЛЬВИНИТ УКАЗАНИЕ О ЗАПРЕЩЕНИИ ПРОИЗВОДИТЬ ОТГРУЗКУ ТЕХСОЛИ ВАГОНАМИ МПС ТЧК П/О СИЛЬВИНИТ СОРВАЛО ПОСТАВКУ ТЕХСОЛИ ЧЕТВЕРТОГО КВАРТАЛА ГЛАВТЮМЕННЕФТЕГАЗУ ПЛАНЕ 20780 ОТГРУЖЕНО 16901 ИЛИ 81 ПРОЦЕНТ ТЧК СРЫВАЕТСЯ ПОСТАВКА ТЕХСОЛИ ЭТОМУ ПОТРЕБИТЕЛЮ ЯНВАРЕ ПЛАНЕ 26800 ТОНН СОЛИ НА 15 ЯНВАРЯ ОТГРУЖЕНО 4343 ТОННЫ».

Дочитал, перечитал еще раз, засунул обратно в конверт и, обалделый, поднялся на третий этаж. На Аськиной кухонке сел за стол и снова достал письмо из конверта.

«П/О СИЛЬВИНИТ ПЛАНЕ КВАРТАЛА 155940 ТОНН ПОСТАВЛЕНО 67558 ИЛИ 43 ПРОЦЕНТА ТЧК НАЧАЛЬНИКОМ СЛУЖБЫ ДВИЖЕНИЯ…» — Что за дьявольщина? Похоже на шифровку. Я пробовал читать этот текст задом наперед, через букву, через две, в шахматном порядке — получалась неизменная галиматья. Я прогладил послание утюгом, чтобы проявились симпатические чернила, облучил листок кварцевой лампой… Ребус не поддавался расшифровке. И только когда я повернул листок обратной стороной, чтобы разглядеть на просвет, мне раскрылась его тайна. На обороте телеграммы четким почерком было написано от руки:

«Святослав Иванович! На Вашу цену согласен. Деньги принесу сегодня в 22 часа местного времени в подвал Вашего дома. Буду ждать Вас в вышеуказанное время в течение 15 минут. Ваш неприход будет расценен как отказ от сделки».

Подписи не было. Теперь мне стало понятно, как я проведу сегодняшний вечер.

Книга «Андрей Рублев» лежала на столе. Я пролистал ее и с удивлением обнаружил, что подробного описания «Троицы» в ней нет. Есть черно-белая фотография. А ведь мне не помешало бы знать об иконе кое-какие детали: размеры, сохранность доски, гамму красок. Да мало ли что могло пригодиться мне в расследовании! И все-таки книга оказалась мне полезной. В конце ее была дана краткая библиография.

Список был не слишком длинный, но и просмотреть все эти книги в одночасье было бы затруднительно. Я выписал в блокнот данные монографий и вскипятил чай.

Потом я вернулся в прихожую и достал из внутреннего кармана шубы потрепанную английскую книжонку в яркой обложке, из которой я до сих пор не перевел ни одного слова. Ох, и обломится мне «неуд» по английскому в этом семестре!

С лаковой обложки на меня смотрел симпатичный брюнет с длинными волнистыми волосами. Изящными руками в кружевных манжетах он рвал пасть кому-то очень противному. По выражению его лица было видно, что парень делает не слишком приятное, но привычное дело. Видно, его, как и меня, заедал быт.

Вздохнув, я оставил злополучную книжку на столе и пошел в библиотеку. Надо же было как следует ознакомиться с «Троицей». Труднее всего искать вещь, которую никогда в жизни не видел!

В городской библиотеке имени Рылеева я не бывал с прошлого семестра. Пятнадцать минут мне перерегистрировали билет, потом примерно столько же времени я разыскивал по каталогу карточки нужных мне изданий. Для начала я заполнил требование на монографию Деминой «Троица» Андрея Рублева». У нее было самое многообещающее название.

Высокие полутемные коридоры библиотеки вселяли в меня покой и уверенность. Библиотекарша, бросив взгляд на требование, сказала:

— Книга выдана час назад. Возьмете что-нибудь другое?

— Нет, — сказал я, — посмотрите, пожалуйста, по формуляру, кто ее взял. Это, наверное, кто-нибудь из моих знакомых. Тогда я просто пойду в зал и поищу его.

Женщина порылась в формулярах и, вытащив один из них на белый свет, показала его мне:

— Бейлина Нина Александровна. Знаете такую?

— Нет, к сожалению, — покачал я головой. — Она взяла одну только эту книгу?

— Она востребовала почти все издания о творчестве Андрея Рублева, которые есть в нашей библиотеке. Шесть монографий.

— Ну-у… — протянул я, — тогда есть шанс, что именно сейчас она читает другую книгу. Опишите мне ее, и я поищу в зале. — Библиотекарь на секунду задумалась, сняла и протерла очки:

— Невысокая, полненькая, в синем вязаном платье. И крашеная. Она в малом читальном зале.

Я поблагодарил и направился в малый читальный. В дальнем углу, возле самого окна, маячило ярко-синее платье. Я подошел и поздоровался:

— Добрый день, Ника!

«Гиенка» подняла на меня глаза. В них промелькнул мимолетный испуг, потом — узнавание.

— А, это вы, Макс…

— Вот что значит хорошая память! — губы сами сложились в улыбку. — А вы, как вижу, всерьез увлеклись древнерусской живописью? — И я выудил одну из горки лежавших перед девушкой книг. — Очень милая книжечка! — Девушка послала мне улыбку в ответ. — Вас это действительно интересует, Ника? Меня, представьте, тоже! Кстати, Ника, а вы уверены, что у вас найдется двадцать тысяч, которые просят за икону? Или вы намерены ослепить Святослава Хомяка своими юными прелестями? Тогда — даже не просите — я с вами в долю не войду!

— А я вас и не зову в долю! — вежливо ответила девушка.

— Ну, тогда вам иконы и вовсе не увидать! — в эти свои слова я искренне верил, сомневаясь, правда, увижу ли я эту икону сам. А ведь очень хотелось бы. — Да, Ника, а это не вы так несмешно подшутили над Игорем?

Девушка резко побледнела, глядя на меня круглыми глазами. А я продолжал равнодушным тоном:

— Впрочем, какое мне дело?! Передайте Игорьку, что я не приду на его похороны.

Ника сглотнула слюну и снова сложила губки в вымученную улыбку. Я молчал — просто не о чем было с ней говорить. Промурлыкал под нос несколько тактов «Прощания славянки» и сел за соседний столик, взяв с собой книгу. Потом проглядел текст по диагонали, делая выписки в блокноте. У соседки моей та же работа явно не клеилась: она поминутно оглядывалась на меня, ерзала на стуле — словом, чувствовала себя не в своей тарелке. Лично меня это устраивало, ведь чем больше дезорганизуются конкуренты, тем больше шансов остается.

Я перечитал свои записи, перебросил книжку на Никин стол и пошел из зала по-английски.

— Постойте, Макс! — вполголоса окликнула меня девушка. Я услышал, вернулся и присел на краешек стула.

— Не сердитесь! — сверкнула она на меня серыми глазами. — Вы мне очень-очень симпатичны! И мне есть что сказать вам… Я расскажу все, что знаю об иконе. Но не сегодня. Не сегодня, Макс! Давайте встретимся завтра вечером.

— Ну, если нам действительно есть о чем поговорить… Когда и где? Назначайте, мадмуазель!

— В девять вечера, — опустила глазки долу моя собеседница. — Раньше, к сожалению, не могу.

— В девять так в девять. А куда подойти?

— Макс, я… я живу очень далеко от центра…

— Не в Лабазово, надеюсь…

— Чуть поближе. На Висиме.

Я неплохо знал этот довольно удаленный от центра города рабочий район. Висим — высокий холм, увенчанный кокошником частных деревянных домиков, во дворах которых мирно пасутся козы, а по заумной крутизне его улочек в зимние гололеды не может забраться ничто четырехколесное. И почему-то я голову готов был прозакладывать, что живет Ника вовсе не на Висиме. Так зачем же я ей там понадобился?

— Значит, в девять ноль-ноль на Висиме. А где именно?

— Нет, на Висим вам взбираться не стоит! — Ника подарила мне очередную странную улыбку. — Встретимся внизу, в парке, на берегу пруда. Вы знаете, где там пруд?

Я покорно кивнул.

— Вот и хорошо. На набережной, возле спортклуба. В девять у меня кончается тренировка, и я к вам выйду. Хорошо?

Я кивнул еще раз. Мне ведь не трудно.

— Буду ждать завтрашнего вечера, Макс! Вы ведь обязательно приедете туда? Обязательно?

Заверив Нику, что приеду обязательно, я раскланялся. Но напоследок все-таки спросил у нее:

— Ника, вы случайно работаете не в Облглавснабе?

— С чего вы взяли? — вполне искренне удивилась девушка. — Я вообще нигде не работаю. Учусь в строительном техникуме.

На этом мы и распрощались.

^{ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ} ТОВАРИЩ ТИТ

Вас били свинчаткой по голове? Если да, то вы меня поймете. Но лучше — все по порядку.

Когда в далекой столице кремлевские куранты отзвонили восемь часов, в нашем городе пробило десять. В этот момент я стоял возле двери подвала в доме Хомяка. В детстве мы часто играли в этом подвале. Довольно обширный, он был плотно застроен внутри дощатыми чуланами, между которыми змеился лабиринт коридоров. В чуланах жильцы хранили старые вещи, запасенные на зиму картошку и морковь, пыльные газеты десятилетней давности. А пацанье, если удавалось стащить у родителей ключи, традиционно играло здесь в «катакомбы». Место это было уединенное, и я готовился к любой пакости со стороны неведомого клиента моего зятя. Зато и у меня были шансы выудить из него все, что он знает про Хомяка и икону.

Ключ со скрежетом повернулся во влажных недрах замка, и на меня пахнуло запахом подземелья: проросшего картофеля, мышиного меха и старины — не антикварной, как в музеях и книгохранилищах, а недавней, полувековой, не более. Протянув руку, я щелкнул выключателем. Внизу пыльно засветились слабые лампочки. Нащупав в кармане ребристую коробочку фонарика, я спустился по бетонным ступеням. Метров через семь коридор резко сворачивал. Шершавые стенки чуланов были прохладны и мертвы на ощупь. Это дерево давно умерло, и в нем не осталось даже намека на былую жизнь. В записке ничего не говорилось о месте встречи, но интуиция вела меня в дальнюю часть этого дощатого лабиринта.

В детстве этот подвал казался мне огромным, целым миром, островом сокровищ, втиснутым в коробку старого кирпичного здания. Теперь же это был обыкновенный, тесно застроенный подвал, в который я сошел ловить неведомую удачу.

К сожалению, оказалось, что удачу здесь ловил не только я. Из-за дощатой стенки, шагах в пяти от меня, раздался громкий свист. Тут же выключенный кем-то, кто остался у меня за спиной, погас свет. По глазам ударила темнота. Я потянул из кармана фонарик, уже чувствуя, что он застрял и я не успею его вытащить. Потом было первое, робкое еще прикосновение — и вот чьи-то крепкие пальцы уже вцепились в мой рукав.

— Вот он! Я его держу! — голос был таким же безликим, как сумрак коридора.

Я ударил наудачу, попал, и меня отпустили. А через мгновение навалились снова — уже втроем или вчетвером. Меня схватили за лицо и за горло, кто-то повис на правом колене, другой — на левой руке. Меня еще не били. Бил я. Удар в мягкое — чей-то живот; потверже — плечо. Потом — обдирающая костяшки пальцев боль и чьи-то неожиданно поддавшиеся под кулаком зубы, каскад захлебывающегося мата и град ударов в грудь, в лицо, в голову.

И, в завершение удовольствия, удар свинчаткой по затылку. Тут уж добру молодцу и карачун пришел.

Когда-то я любил книги с описаниями красивых драк, и переводные, и наши. Одно удовольствие читать, как доблестная милиция крушит направо и налево челюсти нарушителей общественного порядка, укладываясь при этом в рамки необходимой обороны. И так уж красиво это у них получается, что просто нет слов. Прочитаешь такую книжечку и хочется кого-нибудь… того… А мы дрались совсем не красиво: несколько неловких тычков вслепую, один удачный удар по зубам с моей стороны и один отменный удар свинчаткой в пользу противника. Вот и вся драка.

ИЗ АНГЛОЯЗЫЧНЫХ ТЕКСТОВ, НЕ ПЕРЕВЕДЕННЫХ СТУДЕНТОМ МАКСУДОМ АБЛАКАТОВЫМ 23 ЯНВАРЯ СЕГО ГОДА:

«…По знаку волшебника солдаты сомкнули свои ряды вокруг Колвина.

— Плюешься! — прошипел Бустрофедон. — Я тебе покажу, как плеваться! Отведите его в Залы Фобоса! — и он издал звук, которого от него лорд Колвин никак уж не ожидал — тоненькое мерзкое хихиканье, вовсе не вязавшееся с его мрачным и величественным видом. Колвин еще раз плюнул магу на мантию, повернулся и пошел, сопровождаемый стражей, по мрачным коридорам цитадели.

Тяжелая, обитая бронзовыми полосами, дверь выходила на винтовую лестницу, ведущую, казалось, в самое чрево земли. На узкой лестнице конвой перестроился по двое. Мерные шаги его рассеивались в безмолвии подземелья. Спускались долго, распугивая светом чадящих факелов нетопырей и кожанов, которые свисали с потолка пыльными гроздьями.

Внизу, за заброшенной комнаткой тюремщиков, лорд увидел новую дверь, на сей раз решетчатую, набранную из толстых дубовых балок. За дверью было другое, более обширное подземелье.

Засов лязгнул, решетка ушла в сторону. Тьма навалилась на факелы, живая, мохнатая, ждущая… Колвина приковали к кольцу, врезанному в пол подземелья.

Рядом воткнули факел так, что узник остался стоять в круге рассеянного света.

Лейтенант стражи что-то сказал остальным на свистящем диалекте племени гурков, и те дружно захохотали. Узнику стало не по себе. Вот они, значит, какие — Залы Фобоса, о которых в Роканкоре говорили только шепотом — лабиринт извилистых тоннелей и тайников в недрах скалы, где ненавистный Бустрофедон производит свои ужасные опыты над людьми, животными и — ходили слухи — даже над демонами, которых он вызывает сюда силой своего волшебства.

Тем временем стражники кончили смеяться, застыли, прислушиваясь к чему-то, и, вдруг засуетившись, выскочили обратно за решетку. По приказу лейтенанта, один из них скрылся в комнате тюремщиков, и через минуту в этом мрачном помещении вспыхнул робкий огонек. Остальные-стражники нестройной толпой стали подниматься вверх по лестнице, и Колвин остался в одиночестве…»

— Товарищ! — кто-то тряс меня за плечо. — Товарищ, очнись!

Прислушиваясь к сосущей боли в затылке, я разлепил веки. Не дай бог — сотрясение мозга. Меня снова легонько потрясли.

— Как они вас!.. — с восхищением сказал тоненький детский голос. Я окончательно открыл глаза, но не увидел ничего, кроме яркого снопа света, бившего мне прямо в зрачки, захотел сказать: «Отведи фонарик в сторону», — и почувствовал во рту кляп — отвратительную на вкус тряпку. Попробовал пошевелиться и понял, что связан. Тогда я замычал и задергался.

— Полное спокойствие, товарищ! — шепотом сказал обладатель фонарика. Луч нырнул, потом взвился к потолку, выхватив попутно из темноты угол рассохшегося шкафа и стену чулана, потом уперся в пыльную лампочку. К ней потянулась детская рука, повернула в патроне, и зажглись 45 робких свечей. Мальчик ободряюще улыбнулся и погасил свой фонарик.

Это был лобастый крепыш лет девяти в синей, отороченной синтетическим мехом курточке, с ног до головы выпачканный в пыли и паутине.

— А я думал, они вас кокнут! — радостно сообщил он. — Но так даже интереснее. Тебя как зовут, товарищ?

Он ухватил за уголок и вытащил из моего рта мерзкую тряпку. Я вздохнул свободнее, сплюнул и сказал:

— Спасибо, парень! А зовут меня Максуд Александрович. Развяжи-ка меня. Веревку перетянули, гады!

Мальчик склонился над веревками, бормоча:

— Нет, Максуд Александрович — это слишком длинно. Я буду называть вас «товарищ Штирлиц». Хорошо? — Пальцы его возились с моими путами. Я напряг мускулы и, почувствовав себя посвободнее, воспрянул духом.

— Называй как хочешь. Хоть груздем…

— Значит, договорились. Товарищ Штирлиц. А меня зовите «товарищ Тит». Ладно?

Я молча кивнул. И что он там столько возится с этими веревками? А парень, тем временем, удовлетворенно хмыкнув, разогнулся.

— Давайте условимся, — сказал он. — Вы — наш разведчик, томитесь в застенках гестапо. Вас били, пытали, но вы так никого и не выдали. А я — юный подпольщик. Я случайно наткнулся на подземный ход, который ведет в ваш каземат. Я буду носить вам еду и воду, перевязывать вам раны и искать способы вашего освобождения! — Голос мальчишки звучал самозабвенно, и мне было не по себе. Пошевелив плечами, я понял, что веревки, хоть и ослаблены, но не развязаны. Теперь я нащупывал на них что-то вроде морского узла, которого там раньше не было.

— Э-эй ты, как там тебя… товарищ Тит! Ты не балуй… Развязывай веревки! Кому говорят, развязывай!

— Успокойтесь, Штирлиц! — заботливо ответил он. — Ваши мучители пока не должны догадываться о моем присутствии. Они, конечно же, еще вернутся сюда, чтобы выпытать у вас пароли и явки. Но я твердо верю, что вы будете молчать. Да, кстати, — он порылся в кармане курточки и поднес мне на чумазой ладошке четыре золотых зуба. — Ваше имущество?

— Нет, — сказал я, — не мои…

— Так значит, это вы его…

Я молча кивнул. С чем-то ассоциировались у меня эти зубы.

— Ну, тогда это ваши трофеи, Штирлиц! — мальчик полез мне под шубу и ссыпал зубы в нагрудный карман пиджака. — Три зуба храните, а один я оставлю себе на память. Ладно?

Помотав головой, чтобы отогнать сосущую боль в затылке, я спросил пацана:

— Так что, ты разве не развяжешь меня? Ты не играй у меня на нервах! Развязывай сейчас же!

— Не пришло еще время! — сурово ответил мальчик. — Подвалы гестапо под охраной, на улицах — комендантский час, патрули автоматчиков. А подложные документы еще не готовы.

— Развязывай! — рявкнул я на него уже во весь голос, противно потея. — Развязывай сейчас же!

— Тише, товарищ, — приложил он палец к губам, — Мюллер услышит!

— Товарищ? — заорал я зверея. — Багдадский вор тебе товарищ! Освободи меня сейчас же, сопляк! Я тебе поиздеваюсь!..

Лицо моего мучителя стало грустным.

— Я понимаю… Я прекрасно вас понимаю, Штирлиц! Вы истерзаны жестокими пытками, ваше тело горит от веревок. Я был бы счастлив, если бы мог вернуть вам свободу. Но если побег из застенка не удастся, вас подвергнут еще более изощренным пыткам. А вы этого не переживете…

С моей головой было что-то неладно. Неожиданно мне почудилось, что я действительно по паспорту Штирлиц, сейчас 44-й год и я под колпаком у Мюллера. Уж больно складно шпарил парнишка свою ерундистику, выдавал как по писаному:

— Единственное, что я могу для вас сделать, Штирлиц, это принести пищу — свой скудный осадный паек. Ждите меня, я вернусь. Верьте мне, Штирлиц!

Мальчишка метнулся к двери и уже выскочил было из чулана, но вернулся, проверил на мне веревки и, подобрав с пола кляп, засунул его на прежнее место.

— Так надо, Штирлиц, — скорбно заметил он, — чтобы наши враги не заподозрили лишнего!

Не обращая внимания на мое возмущенное мычание, он вывернул лампочку и, включив фонарик, удалился.

«Псих! — понял я. — Сумаошедший^»

ИЗ АНГЛОЯЗЫЧНЫХ ТЕКСТОВ, НЕ ПЕРЕВЕДЕННЫХ СТУДЕНТОМ МАКСУДОМ АБЛАКАТОВЫМ 23 ЯНВАРЯ СЕГО ГОДА:

«…Создание, которое безглазо смотрело на Колвина из темноты, походило на большую белесую жабу. Огромный растянутый рот его время от времени судорожно распахивался, чтобы выпустить длинный кроваво-красный язык. Им чудовище сбивало влет нетопырей, привлеченных паразитами, которые кишели на его полупрозрачной коже. Вместо глаз у создания были лишь сочащиеся наросты, но узник чувствовал, что жуткий хозяин подземелья видит его, следит за каждым движением.

Существо топталось на границе света и тьмы, давая Колвину как следует разглядеть его обличие. Туловище у него было почти человеческое, безволосая голова сидела на короткой шее, плеч не было, но длинные, волочащиеся по полу сильные руки — все в буграх мускулов. Короткие кривые ножки с плоскими, точно расплющенными огромной тяжестью ступнями, носили чудовище быстро и бесшумно. Оно то совалось в круг рассеянного света, то отступало обратно во мрак.

— Ты кто? — холодея от ужаса, спросил Колвин.

— Уаллум, — сказала тварь, — уаллум улу. — И попыталась дотянуться до Колвина рукой, сама оставаясь в тени. Прикованный узник отшатнулся.

— Улуа уал, — донеслось из сумрака, и тварь сменила позицию, заходя с той стороны светлого круга, к которой Колвин приблизился. Человек каждый раз легко уходил от протянутой лапы, но тварь казалась неутомимой, непрерывно скользя на границе света и тьмы. А Колвин с ужасом думал, что факел в конце концов догорит и он окажется беспомощным во власти демона. Нужно было на что-то решаться.

— Ладанка, — прошептал он, — прощальный подарок принцессы Ридины…

Дрожащими пальцами нащупал Колвин под камзолом замшевый мешочек, лихорадочно развязал шелковые тесемочки… Внутри был маленький флакон из бесценного лингорского хрусталя. Откинута в сторону алмазная пробка — и в ноздри узника ударила струя сладковатого запаха.

«Это всего лишь какая-то ароматическая эссенция! — понял Колвин. — Ридине захотелось, чтобы ее любимый в походе благоухал, словно какой-нибудь изнеженный столичный франт. Глупый женский каприз! Но пусть будет так, как ей угодно!»

Лорд расхохотался с горьким надрывом, расставаясь с последними иллюзиями, и выплеснул содержимое флакона на свои цепи.

«Ирония судьбы — пленник в благоухающих узах. Спасибо тебе, нежная принцесса!»

В воздухе распространился все усиливающийся аромат. Чудовище в темноте натужно закашляло.

— Ллау луако улл! — обижено пробормотало оно из мрака. — Луалаапу!

Но Колвин его не слушал. Как завороженный, смотрел он, как, шипя, оплывают и капают на пол подземелья его железные цепи. Минута — и от оков остались только широкие браслеты на запястьях.

«Вот так принцесса!» — ошарашенно подумал он и,выдернув факел из бронзового канделябра, шагнул к отшатнувшемуся чудовищу…»

Через часок товарищ Тит вернулся и, не говоря ни слова, заменил кляп в моем рту краюхой черствого хлеба с маслом. Хлеб я сжевал, чтобы не задохнуться, а масло большей частью осталось на лице. Потом Тит напоил меня минеральной водой из ржавой консервной банки, которую, похоже, подобрал тут же, в подвале. Пить из этой посудины было противно, но жажда уже давала о себе знать.

— Приятного аппетита, Штирлиц! — пожелал мне товарищ Тит и, поняв по моему лицу, что я собираюсь ему ответить, ловко заткнул кляпом уже открытый для беседы рот.

Я чувствовал себя униженным и оскорбленным. Терпеть такое обращение от пацана было свыше моих сил. «Злой мальчик» — назвал одного из таких маленьких изуверов Антон Павлович Чехов, а современный городской фольклор добавил к его рассказу пару дюжин так называемых «страшилок», в которых детишки предстают далеко не в самом безобидном облике, а взрослые дяди и тети попадают в критические ситуации.

А мое положение чем лучше? Что помешает этому малолетнему преступнику в следующий раз притащить сюда столовый нож или отцовские кусачки? А может, они и сейчас при нем?

Со все возрастающим страхом смотрел я на оттопыренный карман товарища Тита. Что там: молоток, пила или садовые ножницы? Но тот извлек из кармана большой грейпфрут и начал сосать его, потеряв, казалось, ко мне всяческий интерес.

^{Приложение № 2}

^{ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ}

ИЗ ПИСЬМА ШКОЛЬНИКА ТИТА АЛЕКСЕЕВИЧА КОЛОСОВА

^{В КИНО И НА ТЕЛЕВИДЕНИЕ}

^ПИСЬМО

Мне десять лет. Учусь я в читвертом классе. Наш пионерский отряд боретца за право носить славное име Павлика Морозова но сам я хочю быть бойцом нивидимого фронта в амереке. Там у меня будет пистолет красивая радистка и автомашина. Конешно гораздо интереснее быть нашим разведчиком в ведомстве Гимлера, там выдают красивые черные мундиры но Гимлер отравился а Мюллера взорвали в фильме «Ставка больше чем жизнь» и шпионить там типерь незакем. И вобще в бывшем логове фашиского зверя Берлине теперь ГДР и у них от нас теперь никаких тайн нет. Значит буду в амереке. Взрослым хорошо им показывали Фантомаса в трех сериях, а мамка говорит што меня тогда и небыло вовсе. Это не чесно! Теперь прошло столько лет а Фантомаса в трех сериях все не показывают а только знают казать про любовь и где целуютца. Зачем нам такие фильмы? Мамка говорит ты балбес и я выдеру тебя как Сидорову козу если принесет еще хоть одну двойку а мне неинтересно учитца скучным урокам. Вот начнетца у нас английский язык и я по нему буду главным отличником потомучто нашему разведчику без него в амереке как без рук. А парни на улице говорят меня в разведчики не возьмут а сами и не знают когда надо замести следы то надо посыпать из папиросы табаком и тогда собака зачихает и потеряет твой след. А сыщик должен курить трубку иначе ево туда не возьмут. Только мне это никчему ведь я буду не сыщиком а разведчиком. А разведчикам трубка не нужна. А мамка нашла у меня табак в кармане и не поверила что это у меня для собак а не я курю и выдрала как Сидорову козу. Так что уважаемое кино и телевидение покажите нам Фантомаса в трех сериях а то мы вырастем и будет уже позно!

С пионерским приветом Тит Колосов. Окей!

Когда кожура грейпфрута отлетела в угол и Тит снова взглянул на меня своими мечтательными глазами, он был мне уже противен донельзя.

— Маленький паршивец, вот ты кто! — сказал я ему. Услышав мое «Мммммммммм-мммммм-ммммм», товарищ Тит понимающе кивнул.

— Крепитесь, Штирлиц! В следующий раз я принесу вам банку консервов, — сказал он с отеческой заботой. — Вы любите «спинку минтая», Штирлиц?

Более отвратительного завтрака я представить себе не умел, а потому забился и замычал в своих путах. Тит, донельзя довольный моим энтузиазмом, долго еще сидел рядом со мной, делясь незаурядными соображениями о сыщиках, гангстерах, разведке и контрразведке — почерпнутыми, как видно, из многочисленных книжек и кинофильмов.

Чтобы продемонстрировать ему всю глубину своего презрения, я сделал вид, что сплю. Парнишка совершил пару неудачных попыток меня разбудить. Но я продолжал похрапывать и, в конце концов, заснул по-настоящему. Когда я проснулся, вокруг было темно.

ИЗ АНГЛОЯЗЫЧНЫХ ТЕКСТОВ, НЕ ПЕРЕВЕДЕННЫХ СТУДЕНТОМ МАКСУДОМ АБЛАКАТОВЫМ В НОЧЬ С 23 НА 24 ЯНВАРЯ СЕГО ГОДА:

«…Привлеченный хрустальным звоном, ордынец вышел из комнаты тюремщиков и приблизился к решетке. Мгла подземелья мешала ему видеть затаившегося Колвина, а слабый факел в руках стражника осветил лишь хрустальный флакон, который валялся по ту сторону решетки.

Воздев факел над головой, он пытался разглядеть во тьме то место, где был прикован узник. Но света не хватало, а блеск драгоценного флакона на полу все более и более приковывал к себе его алчный взор. Прислонившись к решетке, стражник просунул руку между брусьев и, дотянувшись до хрусталя острием кривой сабли, начал подгребать флакон к себе.

Пальцы Колвина сомкнулись на его плече. Лорд почувствовал в ладони верблюжью шерсть куртки и сдавил его руку той же железной хваткой, с какой совсем еще недавно сжимал глотку белесой твари подземелья. Стражник с протяжным воем пытался вырваться. Бросив на пол факел, он потянулся за кинжалом, который был заткнут за его расшитый бисером пояс. Но не успел. Кол-вин добрался до горла ордынца. Мгновение — и тот отлетел со сломанной шеей. Колвин подобрал факел, взял у стражника кольцо с ключами.

Ни один из ключей к замку не подходил. В отчаянии Колвин попытался перерубить саблей брус решетки, но закаленное лезвие от ударов только покрывалось зазубринами. Приглядевшись, лорд увидел рядом со следами от ударов сабли полосы, похожие на следы укуса зубов такой величины, что ему стало не по себе.

Под ногами узника звякнуло. Колвин нагнулся и поднял флакон. На донышке его переливались последние капли эссенции. Приняв в себя каплю, тяжелый кованый замок с легким шипением растворился, и решетка под тяжестью тела лорда пошла в сторону.

Внезапно на плечо его легла маслянистая тяжесть, С быстротой атакующей змеи Колвин обернулся. Позади громоздилось что-то мягкое, аморфное, состоящее, казалось, из неплотно набитых мешков и мешочков. Одни из этих мешков были украшены широко открытыми бельмастыми глазами, другие — щерили редкозубые рты, на третьих шевелились кургузые мясистые щупальца. Одно из них и трогало сейчас руку узника. Взмахнув саблей, Колвин выскочил из-за решетки и с грохотом задвинул ее за собой.

Создание подковыляло поближе и попыталось отворить дверь. Колвин привалил решетку телом стражника и заклинил ее обломком старого, давно догоревшего факела. Чудовище припало к трупу всеми своими мешками и мешочками и засмеялось вдруг нежно и чисто, как юная дева. Постепенно смех стал глуше и перешел в сочное чавканье. Обернувшись, Колвин шагнул на лестницу.

Бустрофедона он застал в маленькой лаборатории, расположенной позади тронного зала. Тот колдовал в дальнем углу над дымящимися ретортами. Багровое пламя под тиглем бросало на его лицо зловещие отблески.

— Вот и я! — сказал Колвин. Бустрофедон резко обернулся на голос.

— Лорд? Жив, значит?.. — задумчиво протянул он. — Но ничего, это ненадолго! — и вдруг метнул в противника черный жезл, которым только что помешивал какое-то зловонное варево. Колвин отбил жезл в сторону. А тот, упав на пол, внезапно зашевелился и, извиваясь, пополз к обидчику своего господина. Потеряв на мгновение из вида колдуна, Колвин придавил жезл ногой и ударом кривой сабли отхватил ему серебряный набалдашник в виде головы грифона. Острый клюв набалдашника защелкал, пытаясь ущипнуть лорда за сапог, а обезглавленное «туловище» конвульсивно дергалось на полу, сплетая и расплетая шелестящие кольца.

Когда Колвин снова оглянулся на колдуна, то увидел, что тот собирается войти в отверстие тайного хода, которое открылось в дальней стене. Лорд прыгнул к Бустрофедону, втащил его, упирающегося, обратно в комнату и рубанул его саблей.

Голова колдуна, с глухим стуком подпрыгивая на ступеньках, скатилась во тьму тайного хода. Тело несколько мгновений стояло, покачиваясь, потом сложило Колвину солидный кукиш и, несколько неуверенно, проследовало по лестнице вслед за головой. Стена с грохотом сомкнулась.

«Вот ни фига себе!» — подумал Колвин…»

Лишь познавший путы знает, каково это — пролежать связанным хотя бы сутки. И не потому, что тело немеет от веревок, а от мерзкого вкуса старой тряпки в глазах плывут радужные круги. Положение пленника невыносимо с чисто физиологической точки зрения. Ну, ночь-то я еще кое-как выдержал, но при мысли о том, что товарищ Тит посетит меня только после школы, мне становилось не по себе.

К тому времени глаза мои уже привыкли к темноте. Довольно ясно различал я в углу чулана две большие бочки, в которых, судя по запаху, хранилась картошка. В другом углу валялось несколько связок старых «Огоньков» и стоял высокий массивный шкаф, предназначенный, видимо, для хранения «более ценного» старья.

Сначала я опробовал бочки. Они, хоть и были старыми, но в здоровом микроклимате подвала не рассыхались, и обручи сидели на них плотно. Изъелозив спиной обе бочки, я так и не обнаружил на них ни одного выступа, о который можно было бы попытаться перетереть веревку. Потом я начал исследовать пол темницы в поисках какой-нибудь железки или осколка стекла. Но хозяева чулана держали свои владения в чистоте — на мою беду, конечно!

Настала очередь шкафа. Когда-то он был зеркальным. Но теперь он не мог похвастаться ни зеркалом, ни даже металлическими ручками, от которых в дереве остались одни только дырочки. Углы у шкафа закругленные — веревку о них не перетрешь. А вот внутри могло храниться что-нибудь подходящее. Ах, как мечтал я тогда о консервной банке, из которой поил меня товарищ Тит. Но хитрый малый уволок банку с собой.

Я поудобнее устроился перед шкафом и начал пинать его связанными ногами. Не в дверцу, а в самое основание. От каждого пинка громадина вздрагивала я скрипела. Не хватало мне только подломить шкафу ножки и уронить его себе на голову! Надо бы поосторожнее… Но время поджимало, и я долбил этого дубового монстра ногами, не слишком-то заботясь о последствиях.

Наконец, болезненно скрипнув, дверца распахнулась, и из затхлой глубины шкафа прямо на меня вывалился ворчливо дребезжащий человеческий скелет. А я-то, дурак, всегда понимал знаменитую английскую поговорку «скелет в шкафу» фигурально!

Оправившись от первого шока и довольно плохо соображая — мне было совсем уже невмоготу — я отыскал в темноте откатившийся череп и перетер веревки о зубы его нижней челюсти. А уже через минуту, вздохнув с облегчением, вытащил изо рта кляп. При свете лампочки бренные останки выглядели еще печальнее.

На скелет был надет поношенный синий костюм с университетским значком на лацкане пиджака. Судя по всему, бедняга простоял в шкафу не один год. Хомяк мне как-то рассказывал о том, что лет пять назад загадочно исчез из лона семьи его сосед по лестничной клетке доцент Киндергартен. Народная молва приписывала его исчезновение влиянию двух причин — злой жены и решительной разлучницы. А он, значит, вот где коротал все эти годы…

Я, конечно же, сообщу о своей скорбной находке в милицию — можете не сомневаться! Сегодня же вечером и сообщу. Но сначала устрою хороший сюрприз для товарища Тита!

Перетащив скелет на свое прежнее место, я оставил его там, прикрыв череп старой газетой. Хотелось бы мне видеть товарища Тита, когда, завернув сюда после школы, он поднимет эту газету с «моего» лица!

Наверху было утро. Я взглянул на свои раздавленные часы — стрелок не было, циферблата тоже. Сняв их с запястья, выбросил в ближайший сугроб. Туда же полетел жестяной блин, сутки назад бывший моим фонариком.

— Сколько сейчас времени? — спросил я прохожего.

— Полвосьмого.

Значит, на работу я сегодня не опоздаю. Бездарнейше пролетело время. Хомяка так и не разыскал, Аську не успокоил, икону на белый свет не вытащил. Ворона я, а не Пинкертон!

Мне хотелось пить, есть, спать, послать все к чертям собачьим и многое-многое другое…

Я думаю, нет нужды загромождать повествование подробностями того, как, приехав на работу, я скандалил с И. И. по поводу отпуска. Старикан никак не мог понять, почему это я решил перенести его с августа на январь, да еще так срочно. Но не мог же я сказать ему всей правды! Легко было Шерлоку Холмсу, Эркюлю Пуаро и майору Пронину! Они занимались расследованием преступлений в служебное время. А мне совмещать это занятие с ремонтом радиоаппаратуры — ох как трудно!

— Макс, семечек купил? — хихикнула Катерина, которая попалась мне в коридоре возле кабинета И. И. Отмахнувшись от нее подписанным заявлением, я устало кивнул головой:

— Купил. После отпуска доставлю тебе твое глистогонное!

Катерина долго и заливисто хохотала мне в спину.

^{ГЛАВА ПЯТАЯ} ИОРДАНЬ

Домой я не поехал. От работы было гораздо ближе до Аськиного дома, чем до моего. Трамвай шел быстро, был не слишком полон, и я задремал, беспокоясь лишь о том, чтобы не проспать нужную остановку.

Сквозь сон я слышал, что в салоне говорили о пьянстве.

— Что же это, гражданин, вы на меня перегаром дышите? Здесь же люди живые! — возмущался высокий женский голос. В ответ бурчали.

Я открыл глаза, продышал в расписанном морозом стекле проталинку и выглянул наружу. Так и есть — остановку свою я проехал, благополучно миновал трамвайное кольцо и теперь приближаюсь к месту своего назначения с обратной стороны. Снова засыпать было уже опасно, и я начал прислушиваться к разговору. В это время представительная дама в черно-буром воротнике подавала рацпредложение.

— Я бы на месте милиции, — говорила она, — этим пьяницам выжигала бы счет за пользование вытрезвителем на спине каленым железом! Сразу бы они у меня шелковыми сделались!

— И очень даже правильно! — поддержала ее соседка с авоськами. — И ресторанные счета тоже выжигать! А то в привычку взяли: праздник ли, будни ли — все по ресторанам шастают. Денег им некуда девать! А так бы: пришел в ресторан или на дискотеку ногами дрыгать — тут бы хвост ему и прищемили! Живо бы шастать бросили!

— А вот мы не пьем целым клубом! — вмешался бодрый мужчина в вязаной шапочке. — Представляете: целых тридцать восемь человек! Представляете: собираемся — и ни капли в рот! И на журнал все подписались, на «Трезвость и культуру»…

Скромная старушка, чуть пришамкивая и пришепетывая, рассказала о том, как зять ее, жуткий тунеядец и забулдыга, угорел в бане, и предрекла всем пьяницам точно такую же участь.

Слушать народ было интересно и поучительно. Видно было: чаша терпения давно лопнула, и цикута льется из нее через край. Жалко — подошла моя остановка. Я вышел на мороз и побрел через заснеженный парк к хомячиному обиталищу.

Открыл дверь своим ключом, прочитал на столе записку: «Макс, если узнал что-нибудь про Славку, напиши!» Вздохнул, взвесил мысленно, чего мне хочется больше — есть или спать, — и завалился на диван. Сегодня у меня встреча с Никой. Не проспать бы…

Разбудила меня, конечно же, Ася. Она растрясла меня за плечо. Когда я увидел ее, взволнованную, еще не снявшую пальто и холодную — только что с мороза, — то понял, что пока я прохлаждался в путах и узах, она уже окончательно извелась за Славку, за меня, за все на свете. О женщины! Что только не выносите вы на своих хрупких плечах!

Хотя я не рассказал ей и о половине своих приключений, Аська плакала долго и самозабвенно. Она поняла, что Хомяк ввязался в опасную авантюру и последствия ему теперь грозят самые серьезные. Мне было жутко жаль свою сестренку, а та, напоив меня на дорожку горячим чаем, поцеловала в щеку на пороге и махнула рукой на прощание. Так когда-то ее далекая пра-пра-пра- и неизвестно сколько еще раз пра-бабка провожала на поле Куликово своего брата. Впрочем, об этом лучше не вспоминать — с Куликовской битвой в нашей семье связано совсем не веселое семейное предание, о котором я умолчу.

Но, как бы то ни было, я улыбнулся Асе ободряюще и ушел.

Скованный льдом и сумраком, Подвисимский пруд спал в безмолвии морозного вечера. Обсосанный желтый месяц над горой висел, как ему и положено, рожками к Каме. Ники не было уже полчаса. Я вприпрыжку слонялся от одного конца плохо освещенной набережной к другому и обратно. Вокруг было безлюдно и по-зимнему гулко.

Было бы интересно узнать: зачем эта стервочка меня надула? Ведь она сама остановила меня, когда я собирался уходить из библиотеки. Или у Ники своя игра в этом сумасшедшем фарсе? Что это за игра, я не знаю.

На дальнем конце набережной появилась неясная женская фигурка. Ника? Она бесшумно шла мне навстречу. Впрочем, может быть, она и топала, как слон, — просто между нами было метров триста и я ничего не слышал. А вот и еще фигура у нее за спиной. На сей раз — мужчина. Он догонял ее со стороны спортивного клуба. До меня донесся слабый звук ее голоса. Он ей ответил. Ника остановилась, обернувшись к мужчине. Или все-таки не Ника? Я отступил в тень газетного киоска.

Двое стояли на набережной. Я видел, как он махнул рукой в сторону пруда, она кивнула головой. Мужчина взял ее под руку и они вместе сошли по заснеженным ступеням к воде. Нет, вы только не подумайте, что я забыл о сковавших воду морозах! Просто неподалеку от берега во льду была вырублена прорубь — «иордань», как говаривала моя покойная бабушка. К проруби вели дощатые мостки.

Парочка шла по этим мосткам к проруби, не подозревая, что за ними наблюдают. Конечно, я не мог тогда предугадать, чем кончится эта их прогулка по мосткам. Но на сердце было неспокойно.

Остальное действие не заняло и нескольких секунд. Взмах руки мужчины, отлетающая в сторону женская шубка и всплеск ледяной воды, поглотившей Нику. Вода сомкнула круги над ее головой. Мгновение я следил за прорубью, затаив дыхание. Женщина вынырнула, и в ночном воздухе раздался слабый вскрик. Видимо, обжигающая холодом вода отняла у нее силы даже кричать как следует.

Мужчина наклонился над прорубью и хладнокровно сказал что-то своей жертве, потом, громко расхохотавшись, повесил шубку на парапет, которым была огорожена деревянная площадка над прорубью.

ИЗ АНГЛОЯЗЫЧНЫХ ТЕКСТОВ, НЕ ПЕРЕВЕДЕННЫХ СТУДЕНТОМ МАКСУДОМ АБЛАКАТОВЫМ 24 ЯНВАРЯ СЕГО ГОДА:

— «…Ыыыыыыыыыыыы ыыыыыыыыыыы ыыыыыыыыыыыы… — закричал последний из разбойников, выронил из рук ржавую алебарду и покатился в дорожную пыль. Лорд Колвин по инерции сделал еще несколько изысканно-потрошительных выпадов и опустил шпагу.

Не оборачиваясь, шел он по пыльной дороге, которая петляла по пустоши, поросшей зарослями вереска и таволги да редкими чахлыми осинниками, зябко дрожащими на ветру. Кое-где в неровностях пейзажа неожиданно угадывались валы и рвы, размытые дождями и временем, — остатки давно исчезнувших поселений. Когда-то здесь высились крепости, дымили очаги и жертвенники ныне забытых богов.

Колвин вспоминал жуткие легенды, которые передавались в народе от отца к сыну, от деда к внуку, — о странных и страшных вещах, которые случаются порой в этой дикой местности. Мало нашлось бы в Роканкоре храбрецов, которые осмелились бы заночевать на одном из таких вот холмов или у подножия кургана, насыпанного над могилой усопшего в незапамятные времена царя или витязя. Бледные духи и умертвия вставали по ночам из своих вечных жилищ, на вершинах курганов мерцали холодные огоньки, и таинственные молчаливые существа танцевали в темном воздухе над равниной. Огромные белые волки рыщут здесь в поисках добычи, подстерегают одинокого пилигрима разбойники, а дикие племена, обитающие в холмах, приносят кровавые жертвы своим богам — медведю и черному петуху.

Колвин чувствовал приход ночи и копящуюся в воздухе угрозу, мрачную недосказанность бегущих теней. Грозовые тучи на горизонте, в которые медленно опускалось солнце, казалось, готовы были поглотить его навсегда. Пора подумать и о ночлеге. Перевалив через очередной холм, Колвин увидел в стороне от дороги какое-то обветшалое каменное строение. Стены его, вылизанные безжалостными веками, были покрыты мхом, а в трещинах камня ветер колебал пучки проросшей там чахлой травы. Лорд нерешительно остановился в дверном проеме, безмолвно распахнутом в сторону заката, и заглянул в сумрак, обдавший его промозглым холодом.

Посреди небольшой квадратной комнатки стоял каменный гроб. Мраморная плита, когда-то служившая ему крышкой, расколотая, валялась на полу. Достав из сумы одну из светящихся палочек, захваченных им в дорогу из лаборатории Бустрофедона, Колвин шагнул к гробу. В рассеянном колдовском свете увидел: внутри — пусто. «Кенотаф. Ложная гробница», — понял лорд. Во время долгих путешествий по этим землям ему уже приходилось сталкиваться с подобными унылыми причудами древних мастеров.

Пошарив в затхлой глубине гроба, он нащупал в изголовье и вытащил серебряный браслет с большим, пыльного цвета, аметистом. Хмыкнув, лорд надел браслет на руку и, раскрыв глаза в изумлении, увидел, как массивная драгоценность без остатка всасывается в кожу. Через минуту от браслета не осталось и следа, лишь несколько серебристых пылинок сдуло сквозняком с запястья.

А на улице уже барабанили по древним камням первые струи дождя и первые молнии пучками упали на землю.

Колвин опустился на мраморную плиту, прислонился к прохладному гробу, машинально ощупывая запястье. На руке под кожей явственно прощупывалась округлость браслета, извивы гравировки, выпуклость аметиста.

Потом Колвин задумался о сокровенном. Машинально водил он пальцами по замысловатому полустертому узору на мраморе. И древние руны под его рукой сложились вдруг в знакомое слово.

Лорд вскочил, дрожа от непонятного предчувствия и, приблизив к плите светящуюся палочку, прочел цепенея: «Здесь покоится Колвин из Маргаита, принц-консорт земель Роканкорских»… и дата, пятью столетиями удаленная от этой ночи.

Колвин чувствовал себя словно вмороженным в ледяную глыбу…»

Большинство потерпевших кораблекрушение гибнут не на зубах акул, не от голода и жажды, а от переохлаждения организма в воде. В ту минуту я вспомнил об этом, но поступить по-иному все-таки не мог. Ника была эта женщина или не Ника, но бросился к ней на помощь. В минуту преодолел разделяющие нас метры набережной, перескочил через чугунную ограду на мостки, добежал до проруби, потерял несколько секунд на нокаут неизвестному злодею, который перелетел через поручни и всем телом грохнулся об лед и, притормозив перед прорубью, с содроганием взглянул на черную воду «иордани» с плавающими по поверхности прозрачными льдинками и на белую женскую ручку, мелькнувшую над бездонными водами.

Потом я зажмурился и прыгнул…

— Он, кажется, приходит в себя! — услышал я, словно сквозь сон, незнакомый мужской голос, приоткрыл глаз и увидел склонившееся надо мной лицо со свежим кровоподтеком на левой скуле. Тогда я открыл уже оба глаза и попытался сесть. Раздетый до плавок, я лежал в большом спортивном зале на длинной зеленой скамье. Мужчина с кровоподтеком растирал мне грудь одеколоном из флакончика, а столпившиеся вокруг парни и девушки в спортивных костюмах вполголоса подавали ему ценные советы.

— Ну, парень, тебе просто повезло! — попытался улыбнуться мой растиратель, но сморщился и притронулся пальцами к ушибу. — Больно уж ты прыток! Разве так начинают зимнее плавание? У тебя же с непривычки сердце могло не выдержать!

— Гад! — ответил я ему. — Убийца!

Люди вокруг дружно захохотали.

— Лида, покажись! — сквозь смех позвал «гад и убийца». В круг вошла, жутко смущаясь, милая девушка в купальном халатике. Волосы ее были еще влажные после ледяной купели, а на лице цвела полунасмешливая улыбка. Эта смесь насмешки и смущения добила меня окончательно.

— Спасибо вам…

— Макс, — подсказал я.

— Спасибо вам, Макс, — повторила она уже без насмешки. — Только меня никто не топил. У нас — клуб любителей зимнего плавания. И я вот… «морж»…

И тогда я тоже рассмеялся, хотя меня трясло, просто выворачивало от холода.

Когда «по мою душу» приехала машина «скорой помощи», я уже не дрожал. Распаренный после горячего душа, я был молодцом. Усталый молодой доктор осмотрел меня и, фамильярно похлопав по плечу, обнадежил:

— Жить будете. Организм сильный, закаленный. Так что в худшем случае — насморк, а от этого не умирают.

Врач был опытный, хотя и молодой. Насморк я действительно схватил. Но хуже было другое: моя великолепная синтетическая шуба вишневого цвета и все, что было под ней, лежало сейчас в раздевалке в непотребном, насквозь промокшем виде. На мороз в такой одежде не выйдешь. Но и тут доктор пришел мне на помощь:

— Собирайте свои вещи. Довезу вас до дома. Вам куда?

Поразмыслив, я назвал Аськин адрес. Все равно у меня дома не было другого зимнего пальто, а у сестренки можно будет разжиться старым хомячиным тулупом. И мы поехали.

Встретив меня на пороге, Асенька смотрела на меня странно. И сам я чувствовал себя странно, и потому мы с ней были квиты.

Утром я позволил себе поваляться на раскладушке: как-никак воскресший утопленник! С недоверием прислушивался я к своему телу. Все ли на месте, ничего не болит? Из болячек с удовольствием обнаружил лишь обещанный насморк. «Рожденный для виселицы — не утонет», — говорят англичане, и, видимо, они правы.

Потом я снова задремал, и мне приснилась Лида, влажная, только что из проруби, и такая же красивая, как наяву.

А встретиться предстояло мне сегодня совсем с другой девушкой. Бейлина Нина Александровна. И лет ей, похоже, около двадцати. Значит, она с 1966 года. Или с 65-го. Или с 67-го. С такими данными мне ее адрес «Горсправка» без волокиты выдаст.

«Бейлина Нина Александровна. 1966 г. р. ул. Карпухина-17, кв. № 34», — значилось в бумажке, которую за четыре копейки вручила мне женщина из киоска «Горсправки». Почти в центре города. Так что и Висим и Подвисимский пруд были лишь плодом Никиного воображения.

Дом, в котором обитала «гиенка», был зданием довольно примечательным — массивная хоромина довоенной постройки с высоченными потолками. Нижний этаж в нем занимало серьезное учреждение под названием облглавснаб. Из чистого любопытства я завернул туда и, признаюсь, в первой же стоящей в коридоре урне обнаружил машинописную копию какого-то документа на фирменном бланке. Вот, значит, где родилась таинственная записка, по милости которой я был бит и отдан на растерзание товарищу Титу. Ну, держись теперь у меня Бейлина Нина Александровна 1966 года рождения!

Она смотрела на меня, как на оборотня. В огромном полушубке Хомяка, в котором тот ездит на рыбалку, я выглядел достаточно внушительно. А зверское лицо я делать умею.

— Вы… — пролепетала Ника, с неподдельным ужасом разглядывая мою зверскую физиономию.

— Да, это я! — голос мой от насморка был хрипл и замогилен. Носок ботинка был предусмотрительно просунут в щель между дверью и косяком, но деморализованная моим появлением девушка даже не попыталась остановить незваного гостя на пороге.

Это была обширная «коммуналка» из тех, где по коридору можно кататься на велосипеде. Велосипедов этих на стене висело целых два. Из кухни пахло борщом, откуда-то доносились нудные звуки гаммы — кто-то неуверенно тыкал пальцем в клавиши.

Ника, после минуты колебаний, впустила меня в свою комнату.

— Вот тут мы и живем с мамой, — сказала она.

В комнате было по-женски уютно. Нет, такой уют мне не нравился — он ничего не говорил о хозяевах, кроме того, что они — женщины. Недорогой ковер на стене, дешевый, но с претензией на роскошь, аляповатый сервиз в буфете, на самом видном месте, окруженная почетом и уважением, — хрустальная конфетница без конфет, сувениры, чистые тюлевые занавесочки. Вся та бутафория, за которую может спрятаться и Наташа Ростова, и коварная Мата Хари.

С наглым видом я сел на предложенный стул и, положив на колени шапку, молча уставился на Нику. Краем глаза я отметил одну деталь — чисто вымытую пепельницу в центре стола. Значит, в семье Бейлиных курили. Закурил и я. Молча. Ника, так же молча, подвинула поближе пепельницу.

Бывалые летчики охотно рассказывают по телевизору, что лобовая атака — явление во многом психологическое: два самолета рвутся навстречу друг другу, лоб в лоб. Наконец, у одного из пилотов не выдерживают нервы и он сворачивает с прямой, подставляя беззащитное брюхо своей машины под пулеметную очередь.

Ника выдержала минут десять такой молчанки. Потом, так же молча, она расплакалась. Сначала всхлипывала, ловя слезы кончиками пальцев, заревела по-бабьи, честно, не на показ. Поэтому я ей верил, но продолжал молчать, гипнотизируя ее суровым взглядом. Когда мне все это порядком надоело, я спросил:

— Что со мной должно было случиться на берегу пруда?

— Н-ничего, — всхлипнула девушка. — Я просто хотела рассказать обо всем Игорю. Только этого не понадобилось, ведь он сам прищучил вас в подвале. Я… я не думала, что вы оттуда так скоро выйдете…

Изобразив на зверском лице зверски-презрительную усмешку, я кивнул головой — знай, мол, наших! Потом порылся в кармане и бросил на льняную скатерть перед девушкой три золотых зуба.

— Передай этому… — процедил я сквозь зубы. — Я чужого не беру.

А перед глазами у меня в эту минуту так и стояла картина: бездыханный труп Зуева на ковре и багрово-красные сгустки вокруг его разбитой головы. Труп. За полсуток до того, как я вышиб Игорьку в подвале его золотые протезы. Бабушка моя в таких случаях говаривала: «Антересный покойник! Помер, а глядит!»

— Ты приходила к пруду?

— А зачем? Что мне там было делать? Ведь вы… в подвале!

— Как видишь — не в подвале! — меня так и подмывало спросить эту маленькую дрянь, что за труп подсунули они мне на зуевской жилплощади. Но такой вопрос выходил из рамок моей роли.

— Вот что, девочка, — сказал я почти спокойно, — зачем Игорю нужно было разыгрывать из себя в подвале Минотавра?

Ника в ответ неожиданно хихикнула:

— А вот такой он злопамятный! Утром после вечеринки к нему приехала милиция. Мало того, что Игоря замели в отделение, на него еще и дело завели за то, что он Ульку спаивал. А днем к нему пришел какой-то грузин и скормил Зуеву пять кило грейпфрутов.

Тут уже я не удержался:

— Значит, Гиви его нашел! Пять кило, говоришь? Ну, а Игорек?

— Съел как миленький! — уже заливалась она в полный голос. — Съел прямо с кожурой!

— А почему бы и не съесть? У Гиви хорошие грейпфруты. Кубинские.

— Но — с кожурой!.. И все какие-то деньги он с Игорька требовал. Только тот ему ничего не отдал, а еще и сам милицией пригрозил. Я в другой комнате сидела, не все поняла, но как грузин Зуева грейпфрутами кормил — в щелку видела.

— А я-то тут при чем?

— Так Зуев же думал, что это вы на него милицию натравили и грузина этого. И с иконой вы, Макс, ему конкурент. И вообще он склонен на вас всех собак вешать, вплоть до соуса.

— До какого соуса? — все еще смеясь, спросил я.

— А того, что я ему, уходя, на голову вылила. Игорь упился, как поросенок, и заснул прямо на полу. В спальне — Улька, остальные — лыка не вяжут. И до того мне паршиво сделалось, Макс, что вылила я ему на голову банку краснодарского соуса. А утром — милиция. Зуев — в стельку и в соусе, а тут еще и Улька из спальни выперлась. Вот и замели моего Игоря…

— Да, — сказал я высокопарно, — о, женщина! Имя тебе — вероломство! Ты что, действительно любишь этого… Игорька? Или — так?..

— Или так! — вздохнув, ответила девушка и, прищурившись, бросила на меня долгий взгляд. — Я ведь тебя люблю, Макс! С первого взгляда люблю! Я, может, от тебя ребенка хочу. Сына!

^{Приложение № 3}

^{ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ}

ИЗ РАЗДУМИЙ СЛАВНОГО ПАРНЯ АБЛАКАТОВА МАКСУДА АЛЕКСАНДРОВИЧА

Аввакум, Авдей, Агафон, Антон, Афанасий, Богдан, Борис, Валентин, Варлам, Владимир, Всеволод, Гелий, Геннадий, Глеб, Денис, Дмитрий, Дорофей, Евгений, Евдоким, Захар, Зосима, Иван, Игнат, Игорь (черта с два!), Илья, Казимир, Кондрат, Кузьма, Лаврентий (ну и имечко!), Лев, Ларион, Макар, Максим, Максуд, Матвей, Назар, Никита, Олег, Онуфрий, Павел, Патрик, Пантелеймон, Платон, Прохор, Роман, Рудольф, Савва, Северьян, Сергей, Сид, Сысой, Тарас, Тимофей, Устин, Федор, Филипп, Фирс, Фома, Харитон, Эдуард, Эрнест, Юлиан, Юрий, Ян…

Нет, если у меня, когда-нибудь, будет сын, я назову его Яковом.

А что, чем черт не шутит!

^{ГЛАВА ШЕСТАЯ} ПОПКА ОСТАЕТСЯ В ДУРАКАХ

Я нажал на кнопку вызова лифта. Кнопка эта с выжженной в ней, явно не фабричного производства, дыркой, запала в гнезде легко, и звука работающего мотора при этом не последовало. Я нажал еще дважды — снова мертвящая душу тишина. Плюнул и пошел вверх по лестнице, радуясь тому, что мне не семьдесят, на двенадцатый этаж к Недригайлову.

Я понимаю, от меня ждут объяснений, что произошло между мною и Ниной после той ее фразы про любовь. Конечно, этот интерес вполне закономерен. Наш избалованный подробностями читатель привык в таких случаях к многоточиям только после слов: «она протянула трепещущую от страсти руку к выключателю и выключила свет» или — если это драма из старинной жизни — «он в нетерпении подул на свечу». Но никак не раньше. А я… Тут положение сложилось щекотливое: если скажу, что ничего такого между нами не произошло, мне все равно не поверят. А если что-то произошло, то не в моих обычаях болтать об этом на каждом углу. Так что извините!

Нина оказалась хорошей девчонкой. Она открыла мне один секрет, который давал мне возможность расквитаться с Игорьком за все его гадости. Завтра в девять он собирается залезть в квартиру Хомяка на поиски иконы. Оказывается, он все еще думает, что Святослав прячет «Троицу», а может быть, и сам прячется у себя дома. Тогда пусть лезет! Там мы с ним и расквитаемся!

Простившись с Ниной, я зашел в кафе, посидел за столиком. На душе было муторно. Что же я, собственно говоря, ищу: икону, Хомяка, папу римского?.. Когда-то в детстве ребята нашего двора обожали дурацкие «нескладушки», пели их с огромным удовольствием. Помню одну из них:

Вот и я казался себе таким же «строгим зайцем», ломом подпоясанным. И я, как он, взвалил на себя чужие обязанности. Ну, разделаюсь я с «покойничком» Зуевым, ну вышибу ему оставшиеся зубы, ну сдам в отделение… А дальше что? Поможет это мне в поисках Хомяка? Поможет это вернуть государству икону кисти Рублева? В таком деле нужен детективный талант. А что умею я? Два-три приема боевого самбо… Стоило ли вообще браться за это расследование? Эти вопросы не давали мне покоя. Хотелось с кем-то поделиться мыслями и сомнениями.

И тут я вспомнил о Николае Недригайлове.

С Колькой мальчишками мы тоже жили в одном дворе. Он хорошо знал и Аську и Хомяка и вполне мог бы разделить мои заботы. Вот только работа у него была не подходящая — репортер в городской газете. Сумеет ли Недригайлов подавить в себе инстинкт газетчика и не обратит ли мой рассказ в репортаж для рубрики «Из зала суда» — я поручиться не мог. А больше довериться было некому.

Я пошел.

Было решено не обдумывать заранее предстоящий разговор, но снова и снова прокручивались в голове отдельные фразы, формулировки. Главное — сразу же подавить в Недригайлове журналистский инстинкт. Удастся это или не удастся? Я рисковал.

Я шел уже между седьмым и восьмым этажами, когда услышал сверху чей-то сдавленный крик. Еще бессознательно ускорил шаги. Крики становились все громче и яснее. И вот я на девятом этаже. Здесь вопли совсем уже нестерпимые. Квартира 240. Из-за двери доносятся хриплые пьяные угрозы и неразборчивые женские причитания. Ясно: семейный скандал «под градусом». Ну, это тебе не прошлый век, пьяница несчастный! Только открой двери, и я покажу тебе, что такое бывший боец стройбата! Негромко, но настойчиво, я постучал в дверь. Пьяное бормотание поутихло, зато женские причитания стали громче. Потом они прервались, перейдя в бессвязное мычание. Там, за дверью, пьяный хулиган зажимал своей беззащитной жертве рот. Я постучал еще настойчивее. Из-за двери невнятно огрызнулись. Ясно я услышал одно только слово «иди», но никуда не пошел, а забарабанил в дверь кулаком. Женские вопли возобновились, и с новой силой забубнил голос пьяного.

Куда только соседи смотрят?! Я быстро обошел вокруг лестничной клетки, нажимая на кнопки всех дверных звонков. Ни одну из дверей не открыли.

— Ты меня убьешь!.. — взвизгнула из-за двери бедная жертва. В ответ раздался торжествующий хриплый вой. Нет, ждать больше нельзя! Я разбежался и, протаранив плечом дверь квартиры 240, рухнул вместе с нею в прихожую. В эту минуту я лютой ненавистью ненавидел этого неизвестного мне алкоголика, этого тирана, вампира семьи, этого нарушителя правил социалистического общежития, а вместе с ним и всех остальных алкоголиков, тиранов, вампиров и нарушителей. Ох, как мне хотелось задать ему трепку!

Поднявшись на ноги, я решительно бросился в комнату. Нет, я не буду его бить! Просто свяжу ему руки и вызову милицию. Самосуда не будет!

Самосуд устраивать было некому. В уютно прибранной комнатке пусто. Ни тирана, ни жертвы. Только в подвешенном к потолку пластмассовом кольце крутит сальто белый попугай ара, с желчной иронией рассматривая меня круглым глазом. Я растерянно озирался.

— Ты убьешь меня своей простотой! — глубокомысленно изрек попугай женским голосом и добавил хрипло: — Иди проспись!

Он переступил в кольце, пошелушил клювом приковывающую его ногу стальную цепочку и, мерзко подмигнув мне, заорал: — Попка — дурак!

«Вот именно, — подумал я. — Попка — дурак, попка — кретин, попка — полный идиот! Вот только который из двух?»

Нужно ли объяснять, каково было у меня на душе, когда я возвращался в прихожую. Дверь подбитым лебедем распласталась на полу. То-то обрадуются хозяева, когда вернутся домой! Но бросить все как есть и убежать — не в моих правилах. Подняв дверь, я прикинул, можно ли поставить ее на место. Дверная коробка, вывороченная «с мясом», треснувший косяк, выбитые петли — не вселяли в душу оптимизма. Вот уж постарался — кр-ретин! Но еще оставался шанс что-нибудь придумать.

Вздохнув, я вернулся в комнату, сбросил на пол возле дивана полушубок и уселся ждать хозяев.

— Ну что, — спросил я попугая, — добился своего? Мерзавец промолчал, нагадил в поставленную под кольцо фаянсовую плошку и задремал, затянув глаза белесой пленкой.

— Нет, ты не спи, индюк щипанный! Заманил человека в ловушку, а сам — спать?! Нет, ты мне скажи, где у тебя совесть?

— Отстань, — сонно прохрипел попугай. — Баиньки-баиньки…

— Я вот тебе покажу «баиньки»! — я был уже на грани срыва. Протянув руку, выбрал в хвосте обидчика перо побольше и покрасивее, разом выдернул его из гузки.

— Дура-ак! — закричал попугай. — Дура-ак! Ты чего?!

— А-а-а, проняло! — злорадно ответил я, нацеливаясь на другое перо. А в голове уже жила назойливая мысль: «Да что же я, дурак, здесь сижу-то? Дело надо делать!»

И я отправился искать гвозди, молоток, плоскогубцы. Все это находилось в ящике кухонного стола. Теперь за полчасика я сделаю из этой двери картинку. Лишь бы успеть до возвращения хозяев!

С молотком в одной руке и с плоскогубцами в другой, я шагнул в прихожую.

— Кто это?.. Вы?.. Вы что тут делаете? — растерянно спросила стоявшая на пороге женщина.

— Дверь чиню, — смущенно ответил я, поднимая руку с молотком.

Через час дверь была реанимирована. Лида тем временем приготовила чай с лимоном. Мы выпили по чашечке, и я позволил себе расслабиться. Это только в плохих романах пишут про нескончаемые погони, про рукопашные битвы от восхода до восхода, которыми баловались предки. А на самом деле вояки прошлых веков, намахавшись мечами до одури, отдыхали и перекусывали на бранном поле. А потом — снова за мечи. То же произошло и со мной. Лида слушала не перебивая, а на меня напал какой-то словесный понос. Я плакался ей в кофточку, чувствуя себя при этом презренным треплом и балаболкой. А остановиться не мог. Я выложил девушке и все то, что нес Николаю, и то, о чем собирался в разговоре с ним умолчать, а в конце концов — и то, о чем говорить вообще не следовало.

Лида умела слушать. Она не скрывала своей заинтересованности. Уместно — удивлялась, где надо — делала испуганные глаза. Она чем-то походила на мою Аську, хотя ни в лице, ни в фигуре не было у них ничего общего. К тому же Лида казалась человеком вполне самостоятельным, а Аське с детства самостоятельности хватало лишь на то, чтобы выплюнуть соску, и с тех пор она не слишком-то изменилась. Роднили двух женщин их большие, влажные и доверчивые глаза. Я не могу спокойно видеть такие глаза — хочется быть сильным, смелым, невозмутимым рыцарем «без страха и упрека». А перед Лидой я был всего лишь бедненьким несуразным жалобщиком, сыщиком-неудачником. Было стыдно и, в то же время, легко на душе. Может быть, именно это ощущение древние греки и называли катарсисом?

Лишь однажды Лида возразила мне, когда услышала, что Игорек готовит налет на квартиру Хомяка.

— Обязательно сообщите в милицию! — взволнованно сказала она. — Готовится преступление, и этому нужно помешать.

— А я и помешаю! Подкараулю Пияву в квартире и задам ему такую трепку… такую… Он у меня заречется по чужим квартирам лазать! — и я лихо раздавил в пепельнице недокуренную сигарету.

Лида пыталась меня образумить, только я стоял на своем: сам должен наказать Игорька, да так, чтобы тот всю жизнь носил на губах вкус моих кулаков. И чтобы — никакой волокиты в этом деле. Да что я, хлюпик какой-нибудь, чтобы милиции жаловаться?

— Ну, как знаешь! — взгляд Лиды стал отстраненным и в нем снова проступило, как тогда, у проруби, выражение насмешки и жалости. И я вдруг остро ощутил, что теряю ее, так и не обретя. Нужно было что-то исправлять, но что и как — я не знал. А Лида уходила все дальше и дальше от меня, хотя и была здесь, рядом, близко.

Потом случилось непоправимое. Она вздохнула, взглянула на часики и холодно сказала:

— Половина первого. Вампора, Макс!

Это был конец. Я суетливо засобирался, хватаясь то за полушубок, то за шапку. Но отчаяние придало мне наглости, и я вновь опустился на стул.

— Да-да, конечно. Только, ради бога, — еще одну сигарету! — хоть пять минут, да мои!

Лида молча кивнула, щелкнула замком сумочки, которая висела на спинке ее стула, и положила на стол между нами вороненый дамский «браунинг».

— Все понял! Уже ухожу!

Секунда — и я готов: одет, обут, стою в дверях, прощаюсь.

— Пр-риходите еще! — буркнул из комнаты заспанный попугай, но Лида не подтвердила его приглашение. Молча она смотрела на меня.

— Лида… ваш телефон!.. — и нет мне никакого дела до того, откуда у нее пистолет и кому предназначены ее пули. Пусть даже и мне. Я просто люблю ее.

Она улыбнулась и черкнула строчку на блокнотном листке.

— Звоните, Макс. Я с утра на дежурстве. Да, кстати, вы же хотели прикурить, — щелчок спускаемого курка, и на конце пистолетного ствола вспыхивает робкое пламя. Я погрузил в этот огонек свою сигарету и ушел.

Спускаясь по лестнице, я клял себя последними словами. Потерять такую женщину! Только я не сдамся, проучу Игорька и вернусь к ней с победой. Она увидит, что прав все-таки я.

Значит, так: ровно в семь выйду из квартиры Хомяка. Аське, конечно, — ни слова. За домом будут следить. Убедившись, что я «ушел на работу», они снимут пост. Знаю я это хулиганье, не захотят они попусту торчать на морозе. А я поброжу по городу до половины девятого и вернусь обратно в квартиру. Видел я у Аськи на кухне хорошую толкушку для пюре, тяжеленькую такую. Притаюсь за дверью, а когда Пиява сунет в квартиру свою буйную беззубую голову… Лишь бы только они не оказались в квартире раньше меня! В этом деле победителем будет тот, у кого толкушка.

ИЗ АНГЛОЯЗЫЧНЫХ ТЕКСТОВ, НЕ ПЕРЕВЕДЕННЫХ СТУДЕНТОМ МАКСУДОМ АБЛАКАТОВЫМ В НОЧЬ С 25 НА 26 ЯНВАРЯ СЕГО ГОДА:

«…Колвин задумчиво смотрел на развалины вражеской крепости. Не прошло и шести дней осады, как Голубая Орда сдала город на милость победителей. Колвин вернулся к этим древним стенам с победой. Только одна шальная мысль мучила его; Кольцо Власти. А может быть, браслет? И тогда он — лишь слепая игрушка высших сил, а его талант полководца — лишь фикция? Обидно!..»

^{ГЛАВА СЕДЬМАЯ} БОГОМАТЕРЬ? ЗАВЕРНИТЕ!

Старец Ананий был крепким сорокапятилетним мужчиной представительной наружности. Однако в общине называли, да и сам он почитал себя «старцем». Ибо не было в душе Андрея Николаевича Митунина никакой легкомысленной пестрости, а имел он душу добротного густо-серого цвета.

Не то, чтобы старец Ананий был чужд мирским соблазнам, но денег ему хватало, славы он не желал, почет уже начинал тяготить, а насчет жены чужой… так и свою-то, Любашу, хоть на четырех баб разменивай. И жил бы благочестивый старец, окруженный заботой «братьев» и «сестер», в покое и благолепии, кабы не смутил его нечистый в образе мужика, назвавшегося Святославом.

Встретились они в квартале от молельного дома, когда старец степенно шествовал домой после Таинства.

Странная это получилась беседа: словно две собаки вынюхивали они друг друга ничего не значащими разговорами. Сперва старец подумал, что Святослав жаждет обращения, и даже обрадовался его молодости, ибо преклонен был средний возраст членов общины. Однако незнакомец заговорил вдруг о старинной иконе, и Ананий понял, что дело здесь не шуточное. Уж не провокатор ли? Не всем ведь по нраву вера истинная. Но слишком уж завлекательно выглядела фотография иконы, которую предъявил ему Святослав. Неужто подлинная «Троица»?

Назначив встречу через два дня, Ананий в тот же вечер откомандировал в Москву «сестру» Дормидонтовну, шуструю пробивную старушку, и та, прилетев через сутки из стольного града, обвешанная покупками, сообщила, что «Троицы» в Третьяковке больше нет.

«Знаем мы эти «реставрации»! — подумал многомудрый старец.

Вторая встреча со Святославом носила уже более деловой характер. Торговались истово. Больше пяти тысяч за икону старец не давал. Святослав громко стучал себя по лбу, утверждая, что он не псих и цену шедевру знает. Старец грозил ему перстом, помахивал у его носа вервием с узелками, которое заменяло ему четки, и постепенно, по «красненькой», набавлял цену. Но и в тот день общего языка они так и не нашли.

Следующая встреча была назначена на квартире Святослава, возле иконы и при деньгах. Сумма к тому времени уже успела вырасти до семи тысяч, но продавец все не сдавался. Ананий твердо решил для себя: «Уступлю еще куска полтора и — амба!» Нельзя же столь бесцеремонно распоряжаться деньгами общины!

Но в назначенное время Святослава дома не оказалось, а патрули, расставленные старцем возле хомячиного дома, выявили, что мужчина — высокий, тридцатилетний, с рыжими усами и в очках — не входил в этот подъезд уже несколько дней. Однако он там все-таки жил — об этом свидетельствовали местные старухи, которых умело опрашивали исподволь престарелые «сестры» Анания.

Этой ночью старец ворочался, будя жену.

— Ну, чего не спишь? — сердилась Любаша. — Спи, коловорот этакий!

Старец сулил ей диавола и продолжал ворочаться, обдумывая перспективы. За «Троицу» Андрея Рублева можно было получить любую сумму — и в рублях, и в неустойчивой, подверженной девальвации, западной валюте. Может быть, даже — миллион! И при этом не было нужды заботиться о вывозке иконы за границу. Был у Анания старый дружок-приятель, который давно уже скупал у старца иконы и древние книги. В средствах он стеснен не был и имел свои каналы.

Ананий, как всегда, встал до света, крепко помолился, побрился, чтобы избавиться от шальной щетины, которая норовила расти из-под самых глаз, и самоблагословил себя на поступок.

На улице было морозно. Поеживаясь под тулупом» старец прошел на автобусную остановку, в переполненном автобусе переехал через заледенелую Каму и вылез на автовокзале. Отсюда не торопясь, пешком, двинулся к знакомому уже дому.

Входя в подъезд, он разминулся со смуглым парнем в синтетической шубе вишневого цвета, который, как показалось Ананию, с нарочитой беззаботностью шел по своим делам. Старец поднялся к квартире Святослава и позвонил в дверь. За дверью молчали. «Мертвая тишина», — подумал Андрей Николаевич и позвонил еще раз, громко, настойчиво.

«Никого нет. Вот и ладненько!»

Старец Ананий был уже готов к поступку, но на верхней площадке стукнула дверь, и кто-то пошел вниз, Андрей Николаевич тоже начал поспешно спускаться по лестнице. Но полностью избежать чужих глаз ему не удалось. Снизу навстречу ему поднимались трое молчаливых юношей, не обративших, впрочем, на него никакого внимания.

Ананий вышел из подъезда, проводил взглядом старушку с пустым бидоном, которая спустилась вслед за ним. Выждав на улице, старец неспешно вернулся на прежнее место.

Ответом на звонок снова была мертвая тишина. Андрею Николаевичу это понравилось. Дверной замок он изучил загодя — ерунда. Было время, когда такие он отпирал ногтем. А сегодня в карманах у Анания припасено много полезных разностей: канцелярские скрепки, дамские заколки, английские булавки, перочинный ножичек с хитрыми щипчиками. Что еще нужно для удачного поступка?!

Молитва от волнения на ум не шла. «И впрямь — старею», — подумал старец, орудуя в замке скрепкой. Замок податливо щелкнул, и дверь приоткрылась. Андрей Николаевич бесшумно проскользнул в эту щель.

Не знаю, как для кого, а для меня самое муторное — ждать у моря погоды. Мне нужно было переждать час, и я отправился в кино, на самый первый сеанс. Давали фильм на любовно-сельскохозяйственную тематику. Назывался он «Калачу дедушка».

Вышел я из зала за сорок минут до конца сеанса.

От кинотеатра до дома было три квартала, и время уже поджимало. Осталось его ровно столько, чтобы успеть зайти в квартиру перед приходом грабителей. Я прибавил шагу и чуть было не наткнулся на Нину. Она стояла во дворе возле телефонной будки. Я совсем уже хотел подойти к ней, поздороваться, поцеловать ее в щечку. Но что-то в ее лице насторожило меня. Девушка напряженно всматривалась в темный зев хомячиного подъезда. Посмотрела на часы, потом снова на подъезд. Решительно вошла в будку. Я подкрался сзади, встал за ее спиной. Стекла будки были выбиты, и поэтому я отчетливо слышал каждое слово. Нина звонила в милицию. А ведь вчера еще делала круглые глаза и висла на мне, умоляя не ввязывать закон в эту историю:

«Это ваше мужское дело! Если Игоря вздуть как следует, он в твои дела больше не сунется!» И я ее послушался. А теперь она сама набирает 02. Тем лучше — мальчиков возьмут прямо в квартире!

Нина вышла из будки, все еще не обращая на меня внимания. А я стоял за ее спиной и невольно сравнивал Нину с Лидой. Нина, конечно, хороша, деятельна, чертовски обаятельна. Но Лида… Лида это Лида. С Ниной придется проститься — совесть не позволит мне ее обманывать. И лучше не откладывать это объяснение. Сейчас в подъезд зайдут зуевские молодчики, потом приедет милиция… Все обойдется без толкушки, без шума. А потом я скажу Нине: «Прости!» Она должна понять меня?

В эту минуту случилось неожиданное: Зуев не вошел, а вышел из подъезда. Вел его под белы руки старшина милиции. Сзади милиционеры вели еще двоих. Игорек корчил рожи, плевался и скалил щербатый рот.

«Вот это оперативность!» — подумал я.

Старшина снял с ремня рацию, сказал в нее что-то. Из-за дома выехал желто-голубой фургон. Мальчиков вежливо посадили в него, и они отбыли. Теперь мы с Ниной стояли бок о бок.

— Как это понимать? — спросил я ее. Девушка отшатнулась и тихо вскрикнула. На лице ее было написано удивление и разочарование. «Как у обезьяны, которая раскусила надувной банан», — невольно подумал я. А до меня уже начало доходить: Зуев и K° залезли в квартиру до девяти часов, и я со своим дурацким планом мести был заранее обречен! Но — звонок в милицию? Ай да Ниночка! Один звонок — и нет больше конкурентов. Зуева — в КПЗ, меня — в травматологию, а ей — Хомяк и «Троица». Ну и девка!

Я наступал на нее, она пятилась, тщетно пытаясь сложить дрожащие губы в улыбку. А ловко она подбросила мне себя, словно крючок с наживкой!..

— Ну, ты и стервь! — сказал я, продолжая наступать.

Она запнулась о запорошенный снегом край песочницы и упала на спину. Ника смотрела на меня снизу вверх и, похоже, ждала, что я ее пну. Я молча стоял над ней.

Она поняла, что удара не будет, все-таки улыбнулась и протянула руку:

— Помоги, Макс!

— Медведь вам спляшет — презрительно ответил я и отвернулся.

А она, все еще веря в свои чары, надула губки:

— Ну, Макс!..

Как все-таки мужчине трудно бывает смириться с мыслью, что его, как воробья на мякине, провела смазливая девчонка! А девчонка лежит в сугробе и снова подманивает тебя на мякину. Поддашься соблазну, товарищ Аблакатов?

И я протянул ей руку — женщина все-таки… но — в перчатке — было противно.

К подъезду тем временем подкатили машина «скорой помощи» и еще один милицейский автомобиль. Санитары с носилками нырнули в подъезд. Я забеспокоился: уж не Хомяка ли принесла нелегкая в неурочный час? Но вынесли на носилках не Святослава, а какого-то незнакомого бородатого мужчину. Вышедший следом милиционер передал в «газик» прозрачный пластиковый пакет, в котором лежала злополучная Асъкина толкушка. Пригодилась, значит…

Я оглянулся. Ники в песочнице да и во дворе уже не было. Сбежала. Но откуда же милиция узнала о планах Зуева? Ведь звонок «гиенки» явно запоздал. Кроме Игорька и его дружков о налете знали только трое: я, Ника и… Лида. Нашарив в кармане «двушку», я шагнул к телефону.

— Райотдел милиции. У телефона лейтенант Юркова, — ответили на мое «алло».

— Мне Лиду, — глупо сказал я.

— Да, я слушаю…

Трубка чуть было не выпала у меня из рук.

— Алло! Это Макс? Макс, приходите! Нам надо поговорить. Алло, Макс!..

Я повесил телефонную трубку в наказание за все то, что из нее услышал. Вот какие в жизни бывают разочарования!

ИЗ АНГЛОЯЗЫЧНЫХ ТЕКСТОВ, НЕ ПЕРЕВЕДЕННЫХ СТУДЕНТОМ МАКСУДОМ АБЛАКАТОВЫМ 26 ЯНВАРЯ СЕГО ГОДА:

«…Принц-консорт Колвин ворочался на широкой кровати и думал о жене. Как и в предыдущие четыре ночи, минувшие со дня их свадьбы, Ридина не взошла на брачное ложе. Закон ее народа диктовал провести первые девять суток медового месяца в уединенных молитвах на вершине неприступной башни. Колвин знал, что, отворив неприметную дверцу за альковом и поднявшись на 884 ступеньки по винтовой лестнице, он мог бы заключить принцессу в свои объятия. Но дворянская честь и уважение к обычаям страны, приютившей и возвеличившей его, не позволяли принцу надругаться над вершившимся сейчас в башне таинством.

Наконец мысли о прелестной супруге стали совсем невыносимыми. Колвин встал с ложа, в шлепанцах и в ночном колпаке прошел к креслу у камина и, запалив пятидесятисвечовый канделябр, сел читать.

В ветхой, изъеденной мышами книге излагалась смутная легенда о давно исчезнувшем народе — строителе огромных шумных городов, повелителе таинственных сил огня и металла; о народе, который тысячелетия назад властвовал над миром и за, великую гордыню свою наказан был мором и гладом, бедой и войной. Там было написано о Темных веках, когда планета залечивала раны, а на смену впавшему в ересь и дикость человечеству Ушедших пришли орды новых, доселе невиданных существ, которые в упорной борьбе с природой, вновь подчинив себе стихии огня и металла, выстрадали право называться людьми.

Листая пергамент древних страниц, Колвин задумался о судьбах своего мира и мира Ушедших, о сегодняшнем и завтрашнем дне человечества. Свечи, чадя, оплывали, и душный восковой дымок витал под сводами спальни. Давно уже пробили полночь колокола на башне городской ратуши, а принц все сидел, погруженный в свои мысли.

Вдруг чуткий слух его уловил легкий шелест шагов. «Ридина! Это Ридина спускается с лестницы!» — понял Колвин и, вскочив с кресла, подбежал к заветной дверце. Но шаги приближались не с этой стороны.

Скрипнув, отворилась тяжелая парадная дверь, и на пороге спальни вырос жуткий, чем-то смутно знакомый, силуэт. Принц не успел еще как следует разглядеть непрошеного гостя, как вспыхнули и разом погасли свечи в канделябре, а в черном воздухе августовской ночи, освещаемом только неверным светом ущербной луны, разлился промозглый холод склепов и подземелий.

Колвин в каком-то противоестественном оцепенении стоял, вцепившись в ручку заветной двери, а темная фигура уже заскользила по комнате. И Колвин узнал пришельца.

По брачным покоям королевского дворца безмолвно шел Бустрофедон. Колвин узнавал его осанку, походку… Изменилась разве что манера держать голову. Раньше колдун держал ее гордо поднятой, окидывая испепеляющим взором своих подданных и врагов; теперь же — вяло волочил за бороду по пышному ворсу хоросанских ковров.

Все еще не в силах пошевелиться, Колвин молча смотрел на страшного гостя. Взгляд его был прикован к лицу волшебника. Глаза Бустрофедона смотрели в потолок, а бескровные губы безмолвно шептали то ли заклятия, то ли молитвы злобным богам, которым поклонялись маги Голубой Орды.

Обойдя комнату вдоль стен и пощупав рукой лебяжий пух перин брачного ложа, зловещая тень удалилась.

Как только захлопнулась дверь, Колвин вновь обрел способность к действиям. Выхватив из ножен, висевших на спинке кресла, свой верный клинок, принц выскочил следом за колдуном. А тот уже спускался по парадной лестнице, волоча по ступенькам свою седовласую голову. Голова подпрыгивала и болезненно морщилась при каждом ударе о мрамор. Вот Бустрофедон сошел вниз и, миновав дружно храпящий караул, вышел из дворца.

«Вот и все, — подумал Колвин. — Значит, силы зла больше не властны надо мной. Чары рухнули!»

Взяв шпагу под мышку, он вернулся в опочивальню и, поменяв простыни, забылся сном.

Спал он этой ночью неспокойно. Под утро, увидев во сне белую крысу, не просыпаясь, вскинулся, закричал. Этим он до смерти перепугал свою тещу, вдовствующую королеву, которая, как обычно, пришла пить его кровь…»

Говорят, одно из самых тяжелых испытаний, которые выпадают на долю космонавтов — «пытка» сурдокамерой. Долгие часы, проведенные в одиночестве, в безмолвии, в полной беспомощности. Именно так чувствовал я себя в тот день. Слонялся по улицам, прятался от мороза в кафетериях, по мосту перешел на другой берег Камы и вернулся обратно. Еще совсем недавно у меня были друзья, враги, с которыми я воевал, цель. А теперь я стал просто прохожим, праздношатающимся отпускником Максудом Аблакатовым без определенных занятий.

В баре «Презент» были безалкогольные часы и полное отсутствие очереди.

— Ну, ты чего, Макс? Чего не заходишь? — теребил меня за рукав Павлик Пысин.

— Да все некогда…

— И не стыдно тебе?! Человек для общего дела старается, кости собирает, а ему «все некогда»! — лицо юноши уже наливалось багрянцем. — На работе смеются. Дошел, говорят! Другие с работы разносолы домой несут, а Пысин — огрызки да кости голые. Жена из дома гонит — всю квартиру, мол, тухлятиной провонял. А ему — «все некогда»!

— Да успокойся ты, — через силу выдавил я из себя. — Наберешь центнер — и все уладится. Все уладится, Павлик. Ты только успокойся. Все уладится…

— Ну да, — голос его чуть потеплел. — А то хоть домой не показывайся. Каждый вечер с Люськой из-за этих костей лаемся, почище этих твоих — «рольмопсов». Она ведь, Макс, на развод подать грозится!..

— И это уладится, — утешил я его. — Ты только успокойся, и все у тебя уладится.

И ему этого хватило. Таинственно подмигнув, Павлик подвинулся поближе:

— Слышь, Макс! Я ведь снова того мужика встретил, который тогда икону мне продал! Пришел, понимаешь, с картиной. И сразу — ко мне по старой памяти.

— А ты?

— При-об-рел! Во — какая картина! На ней богоматерь нарисована. Итальянская и с младенцем. Называется «Богоматерь Бенуа», и нарисовал ее художник Давинчи. Там так и написано: «Рисовал Л. Давинчи». Хорошая картина, на клеенке. И почти совсем новенькая. Купи, а! За полста уступлю! Ну?

— Давинчи, говоришь? — спросил я еле сдерживаясь. — На клеенке, говоришь? Богоматерь? Заверните!

^{ГЛАВА ВОСЬМАЯ} НАВОДНЕНИЕ

К вечеру я чувствовал себя, словно выжатая губка. Как это там? «Не успеет пропеть петух, а ты уже трижды отречешься от меня…» Совсем было решился идти к Асе — все-таки она единственная женщина, которая меня сегодня не предала. Но почувствовал: не вынесет мое сердце ее вселенской скорби. В нерешительности топтался я во дворе.

Закутанные старушки на скамейке, возле подъезда увлеченно обсуждали утренние события. До меня доносились лишь обрывки фраз:

— Банда, как бог свят — банда…

— Осьмерых повязали…

— И старик с ними…

— Поп, говорят…

— Ишшо скажешь! Не поп. Сектант это…

— А тот как…

— Обухом?..

— Ишшо скажешь! Да не обухом, а колом…

— Пестиком, матушка, пестиком…

Старушки болтали самозабвенно. Но даже они возмутились, повскакивали со скамеечки, когда увидели, что я, схватив за воротник пробегавшего мимо мальчугана, начал накручивать ему ухо. Не мог же я объяснить им, убогим, что это — мой личный враг, товарищ Тит!

— Ага-а-а-а, — шипя от обиды, вдруг начал выговаривать мне пацан, — вы, Штирлиц, поступаете неэтично! Ведь мы же с вами — единомышленники!

От неожиданности я выпустил из пальцев красное мальчишечье ухо. Тит, вместо того, чтобы убежать, как поступил бы на его месте каждый, остался стоять возле меня.

— А о конспирации забыл? Я деру тебе уши в целях конспирации! Среди старушек могут оказаться люди Шелленберга!

— А-а… Ну тогда — дерите! — и этот чокнутый сам подставил мне ухо. Сам. Понимаете?!

Продолжать экзекуцию мне расхотелось. Пропало уходральное настроение. Я смотрел на парнишку сверху вниз.

— Так крутите ухи-то! — шепотом одернул меня мальчик. — Гестапо не дремлет!

И тогда мне стало страшно. Я увлек парня за собой под человеколюбивое квохтание бабок; присел на бортик песочницы, спросил его:

— Для тебя это так важно — играть в Штирлица? Зачем тебе это?

— А что, — ответил он поеживаясь, — дома-то снова мамка выпорет. За двойки.

— А двойки тебе зачем?

— А без моих двоек мамке скучно. У нее жизнь не задалась. Мамка по ночам плачет, а если меня выпорет, то спит спокойно. Я знаю. Так уж лучше — двойки!..

Такая вот была у парня логика.

— Ты… — сказал я, — ты хочешь научиться чинить телевизоры и радиоприемники? Хорошее дело.

— Можно, — ответил мальчик.

— Тогда приходи ко мне на работу. Научу. Завтра же после школы приходи. Мне, знаешь ли, в отпуске надоело. Пойду завтра на работу. Так ждать тебя?

— Ждите.

Парень глядел на меня недоверчиво. Запоминая адрес нашей мастерской, старательно высовывал кончик исчерканного шариковой ручкой языка, шевелил губами.

— Да, кстати… Я ведь сразу, Максуд Александрович, вашу шутку со скелетом раскусил. И вовсе даже не испугался! Это ведь и дураку ясно, что если скелет на подставке с колесиками, то он не настоящий.

— А что, разве он был на подставке?

— Ага. У нас такой же скелет в школе есть, только поновее.

— Конечно, — ответил я, вставая. — Это и дураку ясно…

Возвращаться к Аське мимо старушек на лавочке было невозможно. И откуда они только берутся, такие морозоустойчивые? Я зашагал к трамвайной остановке. Все! Хреновый из вас сыщик, Максуд Александрович!

С трамвайной дуги на морозе сыпались искры и гасли в придорожных сугробах. Темнело.

Это сколько же дней я дома не был? Раз, два, три… пять дней. Чуть ли не неделю. Врагу такой недели не пожелаешь!

Медленно поднялся к себе, открыл дверь. Не зажигая огня, прошел в кухню и оставил там на столе английскую книжку, из которой так и не перевел ни главы, и бутылку минералки, купленную по дороге домой. Сейчас в постель и думать, думать…

Хорошо-то как дома! Как хорошо! Разделся и — ничком в кровать.

— А-а-а-а-а-аааааааааааааааа!!!!!!!…….

Тот, на кого я упал, кричал долго и протяжно. Его пальцы шарили в поисках моего горла. Продолжая вопить, он ворочался подо мной, стараясь вывернуться, убежать, скрыться. А я был в шоке. Мало приятного — быть в шоке, но и он в конце концов кончается. Я ухватился за противника, и мы свалились на пол, покатились по комнате, смяв торшер, стукаясь о стулья.

— Не-ет! — хрипел незнакомец. — Не отдам! Моя она! Моя, слышишь?.. — и все норовил меня придушить. А я уже понял, с кем свела меня судьба, и хотел только одного — дотянуться до выключателя.

И вот вспыхнул свет. Мы сидели на полу друг против друга. Я и Хомяк. Славка осунулся, оброс, весь был какой-то замызганный, с голодным блеском в глазах.

— Максу-уд, — выдавил он с облегчением. — А я-то уж думал…

— Ты что, дурик, так здесь у меня все это время и сидел?

— Нет, только пять дней! У меня же ключ есть. Пять суток, час в час. Даже электричество по вечерам не включал, боялся. Ты знаешь, Макс, — вдруг всхлипнул он, — меня ведь убить хотели! На меня сосульку с крыши сбросили! Во-от такую. И сектант, черт его побери, старух подсылал. И Зуев с парнями… Мне надо уехать, Макс! Дай мне денег, и я уеду!

А мне, честно говоря, смотреть на него было противно.

— Кончай мандраж! Забрали их всех. В милицию забрали.

— Правда? — Святослав оживился.

— Правда, правда! Сам видел.

— А Ясонька?

— А за Асю надо бы тебе морду набить! Извелась вся за тебя, Славик. Эх, Слава, Слава… какой же ты Слава? Позор ты, а не Слава! Позор Иванович!

— Ну, так я пойду?

— Иди. Аська тебя ждет. Только вот что, покажи-ка ты мне икону. Ту самую, из-за которой весь этот сыр-бор!

— А? Да-да… — и Позор Иванович достал из-под матраца свернутый вчетверо холст. — Вот она! — сказал он благоговейно. — «Троица»!

— Ты знаешь, — заметил я, — а ведь Андрей Рублев писал свои иконы на досках!

— Так и эта была к доске приколочена! Я уж потом ее отодрал, чтобы прятать легче было. Так что — все путем! Цены ей нет, этой иконе!

— Ну-ну…

— Знаешь, Макс, я пойду, пожалуй. А то влетит мне от Ясоньки. Вот только… Не принес ли ты перекусить чего? Я ведь тут у тебя все приел. Два дня голодным сижу.

— Минералку будешь? Говорят, отлично стронций из организма вымывает. Так налить тебе?

Славка кивнул.

Разлили минералку, я достал из аптечки «Semen Cucurbitae».

— Вот. Отличное глистогонное!

Мы молча гнали глистов и вымывали из организма стронций. Потом Славка ушел.

Так закончилась эта история.^[1]

Я вернулся в спальню, повертел в руках раздавленный торшер, сунул его в угол, поправил смятые половики. Спать уже не хотелось, а думать уже не мог. Вместо этого я перемыл гору посуды, оставшуюся после Славки в кухонной раковине. Подмел пол. А теперь, может, принять душ?

Звонок.

Кого еще черти принесли? Если это Позор Иванович боится домой идти по ночным улицам со своим сокровищем под мышкой — спущу его с лестницы. Молча.

— Лида? Вы? Как вы меня нашли?

— Вы забыли, где я работаю?!

— Да-да, конечно…

— Мне можно зайти?

— Да-да…

— Нам нужно поговорить. Нам есть о чем поговорить, Макс!

Нам было о чем поговорить.

В «Вечерке» тогда писали, что в город на одну ночь вернулась весна. Кама вышла из берегов и смыла в океан Рио-де-Жанейро.

Только мы с Лидой этого не заметили.

Примечания

1

Примечание автора: по моим сведениям именно здесь эта история и закончилась.

(обратно)

Оглавление

О ПРОЗЕ МИХАИЛА ШАЛАМОВА

Михаил Шаламов СТРОГИЙ ЗАЯЦ ПРИ ДОРОГЕ Иронический детектив

  ГЛАВА ПЕРВАЯ ПРОПАЖА ХОМЯКА

  ГЛАВА ВТОРАЯ «ТРИ МУЖА В ОДЕЖДАХ ПУТНИКОВ»

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ ПЯТЬ РУБЛЕЙ ЗА КИЛОГРАММ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ТОВАРИЩ ТИТ

  ГЛАВА ПЯТАЯ ИОРДАНЬ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ ПОПКА ОСТАЕТСЯ В ДУРАКАХ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ БОГОМАТЕРЬ? ЗАВЕРНИТЕ!

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ НАВОДНЕНИЕ

*** Примечания ***