С первых дней Великой Отечественной войны ленинградские художники вместе со
всем народом стали в ряды защитников своей Родины.
Ленинградцы жили непосредственно на фронте. Огромной, притаившейся волчьей ста
ей лежал враг вокруг Ленинграда, он обложил его железным кольцом блокады и пытался
задушить. Но город-фронт был полон героическими людьми, которые готовы были отдать
за него жизнь. Несокрушимая ненависть к врагу и горячая любовь к своему городу жили
в сердцах ленинградцев—и этим они были сильны.
В холоде, во мраке, под бомбежками и обстрелами, голодные, вместе с остальными
жителями выполняли художники свой гражданский долг. Во всем героическом величии
встает сейчас перед нами облик блокадного Ленинграда, облик ленинградского художника,
который сохранил свою волю к победе, жажду к труду и, превозмогая огромную челове
ческую слабость, не выпустил кисти из рук. Поднимаясь в черную осеннюю ночь на крышу
дома, мы видели, как огненным кольцом пожаров, огненным кольцом войны опоясан
Ленинград. Справа, слева, спереди и сзади —всюду были видны пожары, вспышки зениток,
беспрерывно слышна канонада. И когда в небе над Ленинградом появлялись вражеские
самолеты и сбрасывали бомбы, разрушая красивейшие улицы города, убивая женщин, детей,
стариков, когда начинались грозные воздушные бои, мы, ленинградцы, чувствовали себя
бойцами города-фронта!
И поэтому не было для нас черной и белой работы. Делалась всякая работа, которая
нужна была сегодня для фронта. Никакой труд, который мог принести пользу общему
боевому делу, не считался позорным.
Помимо напряженной творческой работы, художники выполняли множество гражданских
обязанностей. Почти все они участвовали в трудовых работах, в строительстве оборонительных
рубежей, очищали город от грязи, шли на лесозаготовки.
5
Был организован отряд художников, рота, боевая единица, которая стояла подгото
вительной на случай подступа фашистов к Ленинграду. Мы находились в Союзе на казар
менном положении, систематически проводили военные занятия и одновременно занимались
своей творческой работой.
Почти все художники были в командах МПВО. Было установлено постоянное кругло
суточное дежурство. Как только начиналась тревога, мы разбегались по своим постам: на
крышу, в подвалы, в подворотни. Мастерские пустели, а когда раздавался отбой воздушной
тревоги, снова собирался народ и начинали ходить кисти по бумаге!
Огромная работа была проведена художниками по маскировке военных объектов,
особенно аэродромов (за эту работу многие получили благодарность командования). Изо
дня в день художники работали в агитпунктах, в госпиталях, на фабриках и заводах —
на всех участках Ленинградского фронта, действуя любым оружием, которое подсказывала
и диктовала боевая обстановка, и трудились так много, что приходится удивляться, когда
находилось время работать творчески. А искусство оставалось главным.
Ведь с нас спрашивали так же, как с любого бойца. Нам говорили: «Товарищи, на
вас возложено фронтовое задание, и вы должны его выполнить. Ваше искусство—оружие
большой разящей силы, вы творите большое патриотическое дело, делаете агитационные
бомбы». И мы смотрели на свой труд, как на оружие, которым можно эффективно драться
с врагом. Как бы ни были тяжелы условия, мы знали, что нужно работать с предельным
напряжением сил, работать днем, ночью, непрерывно.
Надо сказать, что с первых дней войны оказались в Союзе такие люди, настроение
которых сводилось к тому, что художнику во время войны нечего делать, что искусство
должно отмереть, что надо воевать, а не писать. Некоторые товарищи видели даже в войне
гибель искусства, утверждали, что искусство, в частности изобразительное, не найдет
места в войне. Некоторые считали даже, что Союз нужно закрыть, повесив на двери замок.
К счастью, эта группа оказалась небольшой, основной костяк Союза был настроен так,
чтобы воевать, если нужно—с оружием на фронте, а если нужно—оружием искусства.
А действительно реальная возможность закрытия ленинградского Союза художников
встала с момента организации народного ополчения. Почти все художники записались в
ополчение, не только молодые, но и среднего возраста и даже старики. Одно время Союз
был закрыт на несколько дней, так как все работники перешли в казармы, где проходили
обучение, чтобы идти на передовую. Но затем городские организации приняли необходимые
меры, п основная масса ведущих художников была категорически отозвана и возвращена
в Союз. Им было сказано: «Ваше оружие—искусство, карандаш. Никто не имеет права
отбросить это оружие, оставить его без бойца. Это оружие должно быть в руках худож
ника, потому что оно тоже действенно разит врага и приносит колоссальную пользу на
шему делу».
Художников в блокадном Ленинграде оставалось мало. Состав нашего Союза сильно
поредел. Многие наши товарищи ушли на фронт, многие были эвакуированы вместе с
семьями в глубокий тыл. Многих мы потеряли. Они погибли в Ленинграде—каждый на
6
НАША СИЛА В НАС САМИХ
ВНАШЕНЛЮБВНКРОДИНЕ
ВНАШЕЙ НЕНАВИСТМКВРАГУ
В НАШЕЙ ВОЛЕ К ПОБЕДЕ
В. Пинчук. Плакат. 1942
своем боевом посту. С любовью и острой болью вспоминаем мы об этих людях, их светлые
имена останутся навсегда в нашей памяти, потому что погибли эти люди как настоящие
герои. Их безвременная гибель звала оставшихся в живых работать с еще большим энту
зиазмом, требовала от них еще большей выдержки, еще большего сплочения во имя боевой
клятвы, данной у могил погибших друзей,—работать за себя и за них. И ленинградские худож
ники работали с полной отдачей всех своих сил. Огромные героические трагедии не могли
оставить художника равнодушным. Естественно, что он смотрел на жизнь открытыми
глазами, с открытым чувством, и язык его стал более четким и более страстным.
Художники должны были запечатлеть для потомков те замечательные деяния, участ
никами и свидетелями которых они были. Но не только о будущих поколениях думали
мы в эти суровые дни, месяцы и годы. Мы работали прежде всего на военное сегодня.
Первоочередной задачей была работа над плакатом, лубком, лозунгом, открыткой.
Ленинградский Союз художников с первого дня войны стал штабом по наглядно-массо
вой изобразительной агитации. Мы делали десятки и сотни рисунков для газет, выпускали
сотни листов и сотни плакатов. Работали часто целыми сутками. Эти мобильные жанры
давали возможность донести боевые лозунги партии в каждый блиндаж, в окопы, в кубрики
боевых кораблей, на улицы города. Сразу определился более или менее крепкий плакатный
коллектив, о котором можно говорить как о костяке. Многие художники включились в
работу над плакатом, они понимали, что на нее нужно обратить особое внимание, что
плакатом нужно насытить город. Стремление показать широкому массовому зрителю свои
произведения привело ленинградцев к мысли превратить Ленинград в город-выставку.
Большие панно появились на стенах города, на трассах, по которым шли ленинградцы.
Художники писали панно с плакатов, картин. Было создано много десятков декора
тивных панно в пятьдесят—восемьдесят метров. Скульпторы затеяли изготовление барель
ефных плакатов.
С осени 1941 года у нас установился тесный контакт с Политуправлением Ленфронта,
для которого художники создавали маленькие по размеру плакаты, рассчитанные на блиндажи,
окопы и т. д. С первого дня войны работал и коллектив художников «Боевой карандаш»,
пользовавшийся большой популярностью в городе, в армии и флоте.
Была третья, не менее важная группа художников, которая работала для Полит
управления фронта по агитации среди войск противника. Главным образом в ней созда
вались листовки для немецкой и финской армий.
Одновременно все мы готовились к выставкам. Настойчиво и упорно собирали материал
для произведений, которые должны были появиться сегодня же, чтобы чувства, вложенные
в них, мгновенно воспламеняли, поднимали, зажигали зрителей.
2 января 1942 года открылась первая выставка ленинградских художников в дни
Отечественной войны. Этой выставке предшествовало некоторое время предварительной
работы. В мае была открыта еще одна выставка, которая состояла из произведений зимней
выставки и закрытой выставки работ по партизанской тематике. В июле открылась третья
городская выставка, в нее вошли все станковые вещи, сделанные за период войны. Эта
8
В. Серое. Балтийский десант. 1943
9
выставка осенью 1942 года экспонировалась в Москве в Музее имени А. С. Пушкина. На
ней было представлено четыреста произведении. Можно без преувеличения сказать, что
выставка в Москве пользовалась очень большим успехом. Основная часть ее картин пошла
на выставку 25-летия Советской власти, часть была также на выставке к 25-летию
Красной Армии.
Кроме больших экспозиций в Москве и Ленинграде, было организовано довольно
большое количество передвижных выставок по госпиталям, частям Красной Армии, воз
душного флота и Балтфлота. Интерес к ним был очень велик, и требовались они в таком
количестве, что мы даже не в состоянии были всех удовлетворить. Никогда еще не было
у ленинградцев таких настоящих родственных, близких чувств к художникам, как
в это тяжелое время.
Ленинградцы смотрели на нас как на людей, которые занимаются одним с ними
огромным ответственным делом. Редкая близость художника со зрителем давала нам воз
можность быстрее двигаться, скорее прощупывать и почувствовать основной нерв, который
должен держать искусство сегодняшнего дня. Это чувство близости поддерживало нас,
вело в бой и давало возможность переносить те чудовищные трудности, которые выпали
на долю ленинградцев.
Сейчас кажется совершенно непостижимым, что в страшную зиму 1941/42 года вы
ставка так широко посещалась. Голодные, худые, закутанные люди шли в обледеневшие
выставочные залы смотреть новые произведения ленинградских живописцев, графиков,
скульпторов.
Тесная дружба связывала художников с партизанами. Было создано большое количество
произведений ио партизанской тематике. Была налажена и организована связь с парти
занами: художники работали на партизанской базе отдыха под Ленинградом. Довольно
большая группа была направлена в партизанские базы вне города, за черту блокады.
Некоторые художники работали во вражеском тылу среди партизан. В Ленинграде Союз
был местом встреч художников с партизанами, приезжавшими в город, ставшими постоян
ными нашими гостями. Мы много писали их.
Тесной была связь ленинградских художников и с фронтовиками. Они приезжали
к нам, позировали для портретов; были организованы и поездки художников на фронт на
большие сроки.
Будучи свидетелями и участниками героической эпопеи бессмертной обороны Ленин
града, ленинградские художники с честью выполнили свой гражданский долг, несмотря
на все тяготы блокадного времени. Побросав свои квартиры, оставив дома вещи, отправив
семьи в эвакуацию, перебрались они в Союз и всецело отдались творческой работе. В Союзе
образовалось своеобразное общежитие, жили по нескольку человек в комнате, тут же
работали. Была организована своеобразная коммуна, о существовании которой до войны
даже трудно было подумать. И горести и радости делились пополам. Было у нас заведено
такое правило: каждый вечер собиралась вся группа, каждый показывал свои работы,
сделанные за день, а каждое утро художники получали задания. И вечером начиналось
10
В. Серое. Плакат. 1942
обсуждение сделанных работ, делались замечания друг другу, поправки, зачастую вдвоемвтроем садились за одну и ту же вещь, начинали работать вместе, не считаясь со
временем, часов до трех ночи. Спали вообще очень мало, иной раз и совсем не ложились.
Некоторые задания, которые давались сегодня вечером на завтра, к утру уже выполнялись.
Люди работали ночами.
Была тогда необычайно творческая обстановка, вряд ли она когда-нибудь повторится.
Каждая работа пропускалась через коллективный фильтр. Причем не было какого-то
строгого расписания, а делалось все это само собой. Сама среда, сами условия создавали
такую обстановку. Это была счастливая пора, был творческий накал, особенно развито
было чувство ответственности за работу.
Вскоре наступило очень тяжелое время, погас свет, а для художника свет—все,
стало жутко и холодно, температура в мастерских была значительно ниже нуля, масляные
краски замерзали, выдавить их на палитру было невозможно, погреешь их спичкой—
выдавишь. Мы встали перед большими трудностями. Но работать всем очень хотелось.
Вспоминается тогдашняя рабочая обстановка. . . Большущая комната—мастерская. За
столиками коптилки, освещающие несколько вершков бумаги, над которой склонился
человек в шубе и валенках. В мастерской буквально стоит чад от коптилок, художники
сидят с черными носами, закоптелые и.. . творят. Холодно, и работают в перчатках.
Снимет художник перчатки, погреет руки дыханием, опять оденет и работает!
11
В этой же мастерской стояла печурка. На ней поджаривались кусочки хлеба на
касторовом масле. Несчастные сто двадцать пять граммов хлеба, разделенные на три
части—на день!
Силами правления был организован актив, который сам-то еле-еле передвигал ноги,
но все же ходили к более слабым товарищам, носили им еду. Это было трогательное
и страшное зрелище. Люди, почти умирающие, пытались организовать помощь другим.
Работали много, изо дня в день. Ленинградские художники считали это своей священной
обязанностью. Преодолевая исключительные трудности блокадного существования, они
испытывали настоятельную потребность донести до зрителя большие волнующие их чувства
и мысли. Это непрестанное горение поддерживало их силу духа, звало к творчеству,
к кистям и замерзающим краскам. Это большое, благородное патриотическое чувство
и давало им возможность плодотворно работать, творить яростно и вдохновенно.
И хотя многие произведения были еще сырыми и нужно было немало времени,
чтобы их завершить, каждому из них присуще одно драгоценное качество—непосредствен
ная правда жизни.
Казалось бы, условия войны и блокады были крайне неблагоприятны для развития
творческих способностей. Но на самом деле многие художники творчески выросли именно
в это время. Патриотический подъем в условиях блокадной жизни необычайно обострил их
чувства, собрал в едином фокусе их мысли, волю, творческий порыв.
Художники яснее, чем когда-либо в прошлом, знали, что и как нужно изображать,
стал ясен непререкаемый критерий оценки произведений изобразительного искусства. Если
произведение действенно, если оно зовет к бою, если оно волнует и потрясает сердца—
значит оно подлинное, понятное и нужное людям.
В огне величайших испытаний еще более закалились наши сердца, а творчество,
которое всегда принадлежало народу, воистину стало в эти годы его грозным оружием.
В. ПРОШКИН
В БЛОКАДНЫЕ ДНИ
Вечером 22 июня мы все собрались в Союзе. Приехало большинство членов правления,
чтобы совместно обсудить дальнейшие действия и работу Союза. Те задачи, которые
решались нами до начала Великой Отечественной войны, и большая работа по подготовке к
выставке «Наша Родина» сейчас уже не являлись основными, важными и актуальными. Необ
ходим был новый план действий, целиком отвечающий нуждам и запросам войны.
Много и горячо говорили. Сидели почти всю ночь. А утром, вместе с Матвеем Ген
риховичем Манизером, председателем правления ЛССХ, поехали в горком партии с планом
работы в военных условиях.
План сводился в основном к следующему: главное внимание уделить наглядной
массовой агитации—плакату во всех его видах, возрождению «Боевого карандаша», созданию
всевозможного рода агиток, оформлению призывных пунктов и мест массового скопления
людей, маскировке военных аэродромов и важнейших гражданских объектов. Предполага
лось также использование брандмауеров домов для живописных плакатов. Уточнению
этих задач очень помогали совещания с Военным отделом горкома и Политуправлением
Ленинградского военного округа.
В Союзе были организованы бригады художников для работы над плакатом. Собрались
энтузиасты «Боевого карандаша», и началась кипучая практическая работа. На третий день
войны вышел из печати первый плакат В. А. Серова «Били, бьем и будем бить!» А по
прошествии нескольких дней уже были созданы интересные, остро решенные плакаты
и листы «Боевого карандаша».
Параллельно велась подготовка групп художников для работ по маскировке военных
объектов. В последних числах июня по области разъехалось около пятидесяти человек,
которые несмотря на малознакомую им специфику работы в условиях фронтовых
аэродромов вполне справились со своей задачей. Некоторые художники получили даже
благодарность командования.
В те же дни мы провожали многих наших товарищей на фронт. На общем собрании
членов Союза выступали художники, которые говорили о новых задачах, стоящих перед
нами в военное время. Остающиеся напутствовали уходящих, давались взаимные обещания...
Была осуществлена очень удачная маскировка ряда зданий—Смольного и других
важных объектов города. Началась срочная эвакуация Эрмитажа и Русского музея,
необходимо было во что бы то ни стало вывезти из Ленинграда хранившиеся здесь
сокровища искусства. Большинство художников—членов Союза и горкома ИЗО—помогали
сотрудникам музеев в этой огромной работе. Необычно и даже как-то зловеще выглядели
большие залы музеев с пустыми рамами по стенам и горами песка на полу.
13
Фронт приближался к Ленинграду. Надо было срочно подумать о судьбе детей худож
ников. Решили организовать детский лагерь и немедленно вывезти детей в глубь страны.
Много внимания правление и партийная организация Союза уделили подбору воспита
телей, руководителей лагеря, закупке необходимых вещей, цродуктов, медикаментов. В пер
вой половине июля детский лагерь выехал в Ярославскую область.
В июне 1941 года я вместе с художником В. В. Пакулиным поехал на Кексгольмский
аэродром, где мы—после ознакомления и облета местности— в течение нескольких дней
разработали эскизы маскировки и тут же приступили к их выполнению.
На маскировке этого аэродрома работала большая группа рабочих и служащих Кексгольмской мануфактуры, которые буквально сутками не покидали летного поля, чтобы
как можно скорее завершить маскировку.
На этом аэродроме мы впервые испытали на себе вражескую бомбардировку. Но ни
эта, ни последующие частые дневные и ночные бомбардировки почти не наносили ущерба,
так как сделанная нами маскировка в значительной степени путала представление против
ника о нахождении нашей материальной части.
Ленинград тем временем окружал себя сложной системой всякого рода оборонительных
сооружений, которые призваны были преградить врагу путь к городу. В этих работах
принимало участие все население Ленинграда, в том числе и художники.
... Создаются полки народного ополчения. В их ряды вступают не только представи
тели молодого, но и старшего поколения.
Но для защиты города тоже нужен был труд художников. Решением городского
комитета партии многие из наших товарищей были отозваны из армии. В Союзе развер
нулась многообразная и кипучая творческая деятельность.
Никогда, пожалуй, не было такой острой нужды в горячем и взволнованном патриоти
ческом слове, выраженном изобразительными средствами, как во время этой войны, к тому
же в особых условиях блокадного Ленинграда. Работа ленинградских живописцев,
графиков и скульпторов приобретала все большее и большее значение.
В первые же месяцы было создано много выразительных плакатов, таких, как «Били,
бьем и будем бить!» В. А. Серова, «Смерть фашизму!» В. А. Власова, Т. И. Певзнер
и Т. В. Шишмаревой, «Напоролся» В. В. Лебедева, «Наше дело правое. Победа будет за
нами!» В. А. Серова, «Бей крепче, сынок!» И. А. Серебряного, «Молодежь, к оружию!»
А. А. Казанцева, «Н-да, Адольф, что-то у тебя тут не получается.. .» А. М. Любимова и другие.
Вышло большое количество листов «Боевого карандаша», выполненных художниками
Ленинграда для города-фронта, для войск и для тыла противника.
Скульпторы создали в первые же дни войны несколько больших и весьма вырази
тельных скульптурных плакатов-барельефов, которые были установлены на Невском
проспекте. Так возник совершенно новый жанр скульптуры.
В начале сентября 1941 года в связи с отъездом в Москву Манизера и с уходом
в армию или отправкой в эвакуацию многих художников встал вопрос о реорганизации
президиума и правления Союза. Председателем Союза был единогласно избран заместитель
14
Манизера—Владимир Александрович Серов, который все годы войны и блокады возглавлял
коллектив нашей ленинградской творческой организации. Как показало время, этот выбор
художников был правильным. Напряженная и многообразная работа Серова несомненно
способствовала развертыванию полноценной деятельности Ленинградского Союза художни
ков в трудных условиях блокированного города.
Начались сильные бомбежки. Художники несли дежурства, каждый знал свое место
и что он должен делать в случае опасности. Даже когда здание Союза подверглось
яростной бомбежке и было забросано «зажигалками», дому не было нанесено почти ни
какого вреда: самоотверженная работа дежурных ликвидировала не раз возникавшие угрозы.
Вокруг Ленинграда сомкнулось кольцо блокады. Прервалась связь с Большой землей,
участились бомбежки и артиллерийские обстрелы. Основная группа художников перешла
теперь на казарменное положение в здании Союза. Этого требовали обстоятельства: здесь
все время должны были находиться люди, которые бы могли быстро и оперативно
выполнять срочные задания. Переход на казарменное положение одновременно содействовал
и сохранению сил самих художников, так как они очень ослабли и были уже совершенно
не в состоянии приходить в Союз из отдаленных районов города.
Ленинградские художники на фронте
15
И. Астапов и В. Курдов. Плакат. 1943
16
С первых же дней войны вся деятельность Союза была теснейшим образом связана
с городскими партийными и советскими организациями. Все задания горкома выполнялись
буквально в тот же или в крайнем случае на следующий день. Разрабатываемые худож
никами эскизы и оригиналы их произведений без каких-либо задержек передавались
в горком партии на рассмотрение и утверждение и после апробации сейчас же шли
в печать. Инициатива носила двусторонний характер: идеи, которые возникали в горкоме,
немедленно доводились до сведения Союза для дальнейшей разработки, а все интересные
предложения, выдвигавшиеся Союзом и отдельными художниками, неизменно находили
живой отклик и поддержку горкома. В итоге все, что являлось ценным и полезным, тут
же претворялось в жизнь.
Внимательное отношение партийных организаций к деятельности Союза и ко всему
нашему коллективу вселяло в нас бодрость и помогало выполнять стоявшие перед нами задачи.
Вспоминается такой случай. Мы с Серовым пришли однажды в горком партии,
в Смольный, согласовать эскизы нескольких плакатов и листов «Боевого карандаша»,
А. Любимов. Плакат. 1941
Н-ДА, АДОЛЬФ, ЧТО-ТО У ТЕБЯ ТУТ НЕ ПОЛУЧАЕТСЯ...
17
а также решить кое-какие организационные вопросы. Это было в начале 1942 года. До
Смольного тащились пешком около трех часов.
Но вот наш разговор с секретарем горкома товарищем Н. Д. Шумиловым состоялся, при
няты нужные решения. Сидим мы с Серовым в приемной и чувствуем, что сил на обратный
путь у нас нет. Тут из своего кабинета выходит Шумилов и, посмотрев на нас, сразу
понимает, в чем дело. Он участливо говорит:
Панно на улицах Ленинграда. 1942
1
/
1
■
И j I
жП
4 ! М г 11'
1Ш1п
18
1 1
а»<
тЯг
: к ь.
г >1• * А '
1 14*1.-Л
«ет*
ужв»/
v
А. Казанцев. Плакат. 1943
19
В. Пакулин пишет этюд на Невском в 1942 годду
20
В. Пакулин. Невский проспект. 1942
— У нас сейчас, как вы знаете, с транспортом очень плохо, но я узнаю, и если есть
хоть малейшая возможность, отвезем вас в Союз на машине.
Вскоре нам и в самом деле сообщили, что у подъезда ожидает машина, которая
доставит нас на улицу Герцена.
Трудно сейчас представить себе, как мы тогда обрадовались: обратный путь из горкома
в Союз казался нам совершенно нереальным, а тут через каких-нибудь пятнадцать—
двадцать минут мы были уже у себя в Союзе, йодле дымящейся буржуйки!
Большое внимание, которое с первых дней войны уделялось наглядно-массовой аги
тации, только временно отодвинуло на второй план работу над станковыми произведениями
в области живописи, графики и скульптуры. Уже в декабре 1941 года Союз приступил
к организации небольшой выставки произведений, созданных за первые месяцы блокады.
В крайне тяжелой обстановке 1941 года художники один за другим стали приносить
21
в Союз или привозить на саночках свои, правда, небольшие по размерам картины и скуль
птуры, расходуя на это трудное и опасное путешествие последние силы.
И вот 2 января 1942 года в промерзшем, заиндевевшем зале Союза состоялось
открытие первой блокадной выставки художников города-фронта.
Выставка явилась ярким выражением непреклонной воли совершенно обессилевших
людей, преодолевавших физическую немощь и продолжавших бороться своим творчеством
за жизнь и свободу любимой Родины.
Глядя на эту небольшую группу исхудавших, закутанных во что попало бледных
людей, у которых заострились носы и лихорадочно блестели глубоко запавшие глаза,
чувствовалось, что для них нет ничего невозможного, что они готовы преодолеть любые
трудности.
22
Со стен на посетителей смотрели трепетные живые образы защитников Ленинграда,
возникали хорошо знакомые сцены фронтовой и блокадной жизни, воссозданные худож
никами, многие из которых, израсходовав оставшиеся силы, умирали тут же в стенах Союза.
Свои последние работы показали такие талантливые ленинградские художники и скуль
пторы, как Д. Е. Загоскин, В. А. Гринберг, Е. Л. Панов, М. М. Суцкевер, Н. И. Хлестова,
С. 3. Кляцкин, М. П. Герец.
Эта первая экспозиция положила начало большой выставочной работе ленинградских
художников, которая проводилась на протяжении всех последующих лет Великой Отечест
венной войны. В Союзе к этому времени отчетливо определилась точка зрения, что,
помимо крайне нужной работы по наглядно-массовой агитации, следует бороться за
создание больших и серьезных произведений, посвященных войне и обороне Ленинграда.
По предложению городского комитета партии небольшая группа художников выехала
на фронт, чтобы обогатить себя живыми наблюдениями, необходимыми и для повседневной
оперативной работы и для создания в дальнейшем серьезных творческих произведений.
Предполагалось также, что ленинградские художники близко ознакомятся с боевыми
делами ленинградских партизан. Все яснее становилось, что надо упорно собирать изо
бразительный материал для создания Музея обороны Ленинграда.
С этого времени начинается в Союзе систематическая работа ио просмотру эскизов
будущих работ, горячо обсуждаются темы новых произведений.
В. Прошкин.
На Ладоге. 1943
23
Коллектив ленинградских художников составлял теперь уже только сто с лишним
человек. Мы потеряли восемьдесят товарищей, каждый из которых погиб на своем посту,
скажу без преувеличения—смертью героя.
Умерли крупные ленинградские мастера, еще недавно полные творческой энергии
и сил: А. А. Андреев, А. В. Андреева-Петошина, Г. М. Бобровский, И. Я. Билибин,
С. А. Власов, Я. М. Гуминер, Н. Я. Данько, В. А. Зверев, С. М. Зейденберг, А. К. Жаба,
А. Е. Карев, М. А. Кирнарский, Н. Ф. Лапшин, А. Ф. Максимов, С. А. Павлов, Т. И. Пев
знер, А. И. Савинов, А. В. Скалой, П. И. Смукрович, В. В. Сухов, Н. А. Тырса, А. А. Ус
пенский, А. А. Ушин, В. И. Федоров, Т. П. Чернышев, С. А. Чугунов, П. А. Шиллин
говой ий и другие.
. . .Как-то поздно вечером у подъезда Союза остановилась грузовая машина. Оказалось,
что это московские товарищи прислали в Ленинград двух представителей оргкомитета,
которые на грузовике—через Ладогу—привезли обессилевшим ленинградским собратьям
шоколад, сгущенное молоко, печенье и другие продукты.
Беседа с прибывшими из Москвы товарищами—художником И. М. Гурвичем и представи
телем оргкомитета Союза художников СССР А. М. Шабельниковым длилась всю ночь. До
утра не иссякали взаимные расспросы! Нас интересовало, как живут московские художники,
чем живет страна. В свою очередь и мы едва успевали отвечать на вопросы, которыми напе
ребой засыпали нас москвичи.
Забота о нас, проявленная оргкомитетом, лишний раз подтвердила, что мы не одиноки,
что страна с нами, что московские художники высоко ценят наш труд и всеми доступными
средствами стремятся нас поддержать. Нечего и говорить, что присланные в обильном по
тому времени количестве продукты основательно поддержали силы .ленинградских художни
ков, а многих буквально спасли от голодной смерти.
. . .Весной 1942 года художники наравне со всеми гражданами Ленинграда принимали
активное участие в очистке города. Больно и трогательно было смотреть на исхудавших,
обессилевших людей, которые, с трудом поднимая лом или лопату, под бомбежками и арт
обстрелами медленно, шаг за шагом приводили в порядок свой район. В течение трех недель
старосты групп аккуратно отмечали в книжках трудармейцев отработанные художниками
часы по очистке родного города. Работали дружно, никогда ни у кого не было стремления
отделиться, найти себе более легкое дело, поставить себя в лучшие условия. Все всегда
делалось сообща, с энтузиазмом, и каждый в любой момент был готов прийти на помощь
своему товарищу.
В начале мая 1942 года двадцать художников выехали на партизанскую базу в Кавголово для встречи с партизанами, чтобы сделать зарисовки и разработать первоначальные
эскизы будущих картин. А в конце того же месяца другая группа художников (свыше
десяти человек) была направлена в партизанские базы Волховского фронта и провела там
большую работу по сбору и накапливанию творческого материала.
Художники ежедневно общались с партизанами, делали множество зарисовок, слушали
рассказы народных мстителей, побывали в тылу врага.
24
В. Серое. Портрет художника А. Блинкова. 1942
25
В. Пинчук. Эскиз плаката «Прорыв блокады». 1943
26
Выставка, открытая в Ленинграде 2 января, была дополнена целым рядом произведе
ний, посвященных жизни города-фронта и боевой деятельности армейских и партизанских
частей. В сентябре 1942 года все эти произведения были доставлены в Москву, где вскоре
состоялось открытие большой выставки ленинградских художников.
В ноябре 1942 года Союз провел работу по оформлению Ленинграда к празднованию
25-й годовщины Великого Октября. Улицы украсились огромными панно, созданными по
уже известным произведениям живописи на темы Великой Отечественной войны, а также
и по специально разработанным эскизам, подготовленным для данного случая. Панно яви
лись весьма действенной формой наглядно-массовой агитации.
Не прекращалась в Союзе и напряженная работа в области плаката, выпускались листы
«Боевого карандаша». И все же теперь художники все больше включались в работу над
станковыми произведениями. Создается серия портретов героев фронта и тыла. В Союз все
чаще приезжают позировать прославленные снайперы, летчики, танкисты, боевые командиры
и труженики ленинградских заводов и фабрик.
23 февраля 1943 года в Доме Красной Армии открылась выставка, на которой были
представлены живопись, графика и скульптура. В процессе подготовки к этой выставке
художники получили первые заказы. Многолюдное по тому времени открытие выставки
сопровождалось проникновенными выступлениями представителей командования и Полит
управления Ленинградского фронта, Ленгорисполкома, Управления но делам искусств и
Союза художников.
Открытию этой выставки предшествовало событие, имевшее огромное значение не только
для ленинградцев, но и для всей страны: 18 января 1943 года было прорвано кольцо бло
кады. Я помню, какое ликование царило в Союзе, когда мы узнали об этом событии. Все
собрались в мастерской у Серова, необыкновенное возбуждение охватило каждого из нас.
Мы дали друг другу обещание ежегодно собираться в этот день всем вместе, где бы мы
ни находились. В честь прорыва Серов, Серебряный и Казанцев приняли на себя обяза
тельство: к выставке 25-летия Красной Армии буквально за месяц, остававшийся до этой
знаменательной даты, общими усилиями создать картину на тему «Встреча двух фронтов»
(Волховского и Ленинградского).
Наряду с подготовкой и проведением больших выставок Союз устраивал массовые пере
движные выставки, которые были показаны в частях, в госпиталях и на отдельных участках
фронта.
Несколько раз организовывались встречи участников выставки с фронтовыми зрителями.
Союз получал немало отзывов и благодарностей из воинских частей и госпиталей. В одном
очень характерном письме говорилось: «Ваша выставка помогла мне подняться на ноги,
скорей окрепнуть, набраться сил и вновь вернуться на фронт для дальнейшей борьбы
с врагом».
В письмах с фронта бойцы сообщали: «Выставленные вами пейзажи с изображением
нашей родной природы вдохновили и взволновали нас. То, что показано в ваших работах,
заставило еще метче стрелять наши винтовки и наши пулеметы».
27
Выставочная деятельность показала, что не только произведения наглядно-массовой аги
тации, но и станковые вещи успешно делали свое большое агитационное дело.
Почти все ленинградцы, во всяком случае каждый, кто обладал хоть небольшим запа
сом сил, занимались в ту пору огородами, которые разводились в скверах, в садах, на улицах
города, а также в ближайших к нему пригородах. Копали землю, сажали овощи, пололи.
Возможности посадок были очень ограниченными, так как в Ленинграде семена овощей и
особенно картофеля почти отсутствовали.
Огородный участок Союза был расположен в Токсове. Многие художники ездили туда
и работали как могли. Даже такие пожилые люди, как В. М. Конашевич и его жена,
стали активными огородниками. Осенью плоды каждого огородника служили ему и его
семье большим подспорьем.
В начале лета 1943 года весь наш коллектив пережил радостное событие: нам сооб
щили, что художники будут награждены за активное участие в обороне города медалями
«За оборону Ленинграда». Вскоре в Доме учителя на Мойке состоялось торжественное их
вручение. Непередаваемое волнение овладевало каждым из нас, когда его вызывали к столу
президиума и после дружеского рукопожатия и пожелания новых успехов представители
Л. Самойлов. В бомбоубежище. 1941
28
Ленгорисполкома вручили скромную медаль с бледно-зеленой ленточкой. Получение этой
награды вселяло в нас чувство гордости и налагало на каждого еще большую ответствен
ность за его дальнейшее участие в деле окончательного разгрома врага.
В эти дни в Союзе началась подготовка к организуемой в Москве всесоюзной выставке
«Фронт и тыл». Были собраны для просмотра и оценки все имеющиеся в наличии произ
ведения живописи, графики и скульптуры, и в июне Союз организовал в своих стенах
показ этих работ. Выставка, открывшаяся в торжественной обстановке, занимала большой
и малый выставочные залы и убедительно показала, что весьма значительное число про
изведений достойно отправки в Москву.
Ленинградский раздел всесоюзной выставки «Фронт и тыл», размещенный в отдельном
помещении, пользовался у зрителей большим успехом и был высоко оценен прессой и общест
венностью.
В двадцатых числах января 1944 года небывалой силы канонада возвестила жителям
города, что войска Ленинградского фронта повели последнее решающее наступление на
позиции противника, а 27 января Ленинград был освобожден из вражеского кольца.
Вечером все мы вышли на улицу, на первый салют в честь снятия блокады Ленинграда.
Улицы оставались по-прежнему пустынными, но на набережной Невы, у здания Биржи
и на мостах наблюдалось небывалое для того времени скопление народа.
Казалось странным и как-то не верилось, что в Ленинграде, где обычно можно было
встретить лишь несколько человек, появилась вдруг такая масса людей. Мы, привыкшие
к темноте, были буквально ошеломлены феерическими каскадами огня, которые залили
светом все вокруг. Чувство гордости владело в этот день и нами, художниками, ибо мы
сознавали, что известная доля участия в разгроме врага под Ленинградом принадлежала
и нашему коллективу, нашему Союзу.
Вскоре начались разговоры о возвращении из эвакуации многих художников-ленинград
цев. Составлялись списки, уточнялось местонахождение эвакуированных, проводились кон
сультации по этим вопросам с городскими партийными и советскими организациями. С весны
1944 года художники начали постепенно возвращаться в родной город. . .
В этих заметках нельзя не упомянуть и о таком значительном событии в художественной
жизни Ленинграда военных лет, как празднование двухсотлетия существования Государствен
ного фарфорового завода имени М. В. Ломоносова. Несмотря на все еще трудные условия
военного времени, на массу забот и необходимость решать множество жизненно важных задач
по восстановлению Ленинграда и его промышленности, партийные организации города
нашли возможным уделить внимание организации и проведению празднования этого юбилея.
Торжественное заседание состоялось в Доме Советской Армии. Этому предшествовала
напряженная работа по организации юбилейной выставки, которую возглавил главный
художник Государственного фарфорового завода имени М. В. Ломоносова Н. М. Суетин.
Всему нашему коллективу было приятно отметить эту знаменательную в истории русского
искусства дату, так как значительный отряд ленинградских художников издавна работал
на заводе.
29
Товарищи, приехавшие из Москвы, и представители партийных и советских организаций
Ленинграда тепло приветствовали работников завода и огласили решение правительства о на
граждении многих из них, в том числе художников, орденами и медалями Советского Союза.
Орденом Ленина был награжден Н. М. Суетин, старейшая художница А. В. Щекатихина
была награждена орденом «Знак почета», получили ордена художницы Л. В. Протопопова,
Л. И. Лебединская и другие наши товарищи.
Секретари горкома и обкома партии Н. Д. Шумилов и А. И. Маханов, так же как и пред
ставители командования Ленинградского фронта, живо интересовались делами художников,
их творческими успехами, посещали выставки и мастерские. Бывал в Союзе и на выставках
командующий Ленинградским фронтом маршал Советского Союза Л. А. Говоров. Не раз
посещал нас и секретарь М. Н. Никитин: особенно интересовался он работами ленинградских
художников на партизанские темы.
Очень помогал Союзу начальник Управления по делам искусств при Ленгорисполкоме
Б. И. Загурский, который вникал во все наши дела и оказывал содействие всем союзным
мероприятиям. Самоотверженно трудились ленинградские художники над созданием Музея
обороны Ленинграда. Уже в 1942 году многие из нас сознавали необходимость тщательного
сбора и бережного накопления материала, чтобы на его благодарной основе могли в даль
нейшем быть созданы произведения, отражающие в правдивых образах героическую эпопею
легендарной обороны города. В начале 1943 года встал вопрос о реконструкции помещений
бывшего Сельскохозяйственного музея в Соляном переулке и о создании эскизов оформления
и экспозиции новой выставки. Всю группу возглавил Н. М. Суетин, назначенный главным
художником выставки, а в разработке разделов экспозиции приняли участие К. Л. Иогансон,
А. А. Лепорская, В. А. Петров и ряд других ленинградских художников и архитекторов.
Работа протекала в помещении Союза и непосредственно в залах будущей выставки,
где писались портреты, панно, плакаты и картины. Для создания больших диорам и панно
были использованы помещение филармонии, декоративные мастерские Театра оперы и ба
лета имени С. М. Кирова и Малого оперного театра.
Активное участие в организации выставки приняла группа фронтовых художников.
Ими был создан и оформлен ряд разделов выставочных экспозиций.
Торжественное открытие выставки, преобразованной впоследствии в музей, состоялось
в начале лета 1944 года.
Деятельность ленинградских художников в трудные военные годы убедительно свиде
тельствует о том, насколько важно было своевременно объединить их творческие усилия
в условиях блокады и выработать соответствующие этим условиям организационные формы.
Ленинградский Союз художников сумел создать единый дружный крепкий коллектив,
оказавшийся в состоянии преодолеть выпавшие на его долю трудности и невзгоды; перед
лицом неслыханных испытаний он не только не растерялся и не отступил, но, наоборот,
превратился в грозный для врага отряд бойцов-ленинградцев, делавший все, что было в его
возможностях, чтобы внести свой посильный вклад в общенародную борьбу с ненавист
ным врагом.
30
И. СЕРЕБРЯНЫЙ
ОРУЖИЕМ ИСКУССТВА
Передо мной лежит давняя запись моего выступления в одном из военных госпиталей
в начале 1942 года. То была встреча раненых бойцов с ленинградскими художниками. По
прошествии тридцати лет я читаю ее как документ истории. Сейчас я не нашел бы таких
слов. Вот эта запись:
«. . .Ленинград уже завоевал себе мировуюславу города-героя. Немало славных стра
ниц вписали в историю ленинградцы своими подвигами. Город Ленина стал фронтом, пере
довой линией фронта. Ленинградцы бьются насмерть с фашистами, истребляя врага, самоот
верженно работают для фронта, давая больше вооружения, боеприпасов, всего, что необходимо
для полного и окончательного уничтожения фашистских оккупантов. Незабываемые волную
щие напряженные дни переживают и ленинградские художники.
Начало Великой Отечественной войны застало нас, художников, в самую творческую
пору подготовки к юбилейной дате—25-летию Великой Октябрьской социалистической рево
люции. Мы в полную силу работали над капитальными произведениями к всесоюзной художе
ственной выставке «Наша Родина», которая должна была открыться в 1942 году в Москве.
Началась война, и сразу же резко изменилось творческое русло нашей работы. Вместе
со всей страной, вместе со всеми ленинградцами художники с энтузиазмом взялись за работу
на оборону Родины. Пробудились новые волнующие чувства, появилась страстная потреб
ность заражать этими чувствами других. Я вспоминаю митинг 23 июня в Ленинградском
Союзе художников: стихийно создавались творческие бригады для работы над политическим
плакатом, лубком, открыткой. Так появилась наша бригада плакатистов, куда вошли жи
вописцы В. А. Серов, А. Г. Ситтаро, Н. X. Рутковский, А. А. Казанцев, Ю. Н. Петров,
И. А. Серебряный и скульптор В. Б. Пинчук. В полную свою силу работает рожденный еще
во время войны с белофиннами коллектив «Боевого карандаша», художники Ю. Н. Петров,
Н. Е. Муратов, В. И. Курдов, И. С. Астапов и другие.
Зайдите в любой день в Ленинградский Союз советских художников. В одной из мастер
ских, где из-за недостатка топлива температура бывает ниже нуля, вы почти всегда застанете
одетого в пальто и меховые унты художника Серова за мольбертом с палитрой в руке, рабо
тающего над картиной «Балтийцы». Вечером или ночью вы увидите его сидящим за столом
при коптилке и рисующим плакат, лубок или открытку для фронта. Его часто отвлекают,
с ним советуются, так как он является и художественным редактором «Боевого карандаша»,
и председателем Союза, где он также работает со всей свойственной ему страстностью
и энергией.
В мастерских Ленинградского Союза художников по-разному укутанные в зимние
одежды работают живописцы Н. X. Рутковский, В. А. Раевская, Я. С. Николаев, А. Г. Сит-
57
таро, А. А. Казанцев, А. Д. Кокош, В. И. Малагис, А. А. Блинков, графики Н. А. Павлов,
П. П. Григорьянц, скульпторы В. Б. Пинчук, В. В. Исаева. Они трудятся вечерами, а часто
и ночью при коптилках по заданию фронта. Художники Н. М. Кочергин, Я. С. Николаев
вынуждены по состоянию здоровья в настоящее время рисовать только лежа на спине и
держа папку с бумагой у себя на груди.
В мастерских, где расположился коллектив «Боевого карандаша», вы почти всегда заста
нете низко склонившегося над листом бумаги художника Н. Е. Муратова, рисунки которого
бьют фашистов оружием острой сатиры и хорошо известны бойцам Ленинградского фронта.
Здесь же и другие художники, с увлечением готовящие для фронта листы «Боевого каран
даша». Каждый работает без устали, отрываясь лишь на минуту, чтобы посоветоваться
с товарищами—как сделать рисунок острее и выразительнее.
На улицах, площадях или набережных можно часто встретить в ватнике, ушанке и
валенках укутанного шерстяным платком и шарфами В. В. Пакулина перед складным тре
ножным мольбертом, пишущего в лютый мороз, при любом обстреле блокадный ленинград
ский пейзаж, по особому и неповторимо красивый.
Ни фашистские разбойничьи артиллерийские обстрелы, ни воздушные налеты, ни холод,
ни голод, ни отсутствие света не снижают бодрости духа художников, не умаляют их страсти
и воли работать на оборону Ленинграда до полного истребления гитлеровских захватчиков,
работать больше и лучше. Для пользы этого великого дела почти все члены коллектива
«Боевой карандаш» и плакатисты добровольно перешли на казарменное положение, ибо задачи
фронта требуют высокой оперативности в работе, особой срочности, необходимости ночных
работ. Художники различных творческих установок спаялись в единый боевой коллектив,
вместе живущий и вместе работающий на оборону.
Каждый новый день войны приносит художнику исключительно волнующие темы для
творческой работы. Это эпизоды невиданного героизма и бесстрашия красных воинов-бога
тырей; это боевые и суровые будни жизни и труда ленинградцев; это факты неслыханных
преступлений гитлеровских бандитов. Пройдите на выставку эскизов и этюдов на темы
Великой Отечественной войны, открытую сейчас в Союзе художников. Если вы знакомы
с произведениями участников выставки в мирное время, вы не сможете не заметить особого
накала, особой страстности в их военных работах. Сейчас это преимущественно эскизы,
замыслы, волнующие художников,—собирание на бумаге, холсте и в глине виденного воочию
на улицах, на фронте. Но все это бесспорно послужит богатейшим материалом для капи
тальных произведений, которые должны будут передать в художественных образах события
героической борьбы сынов и дочерей нашей Родины с фашистскими захватчиками.
Великая Отечественная война — неисчерпаемый родник волнующих тем советского
искусства. И огромное счастье для нас, ленинградских художников, работать на оборону
Родины. История никогда не простит нам, если мы теперь же, сейчас не запечатлеем
виденного собственными глазами и пережитого собственным сердцем. Мы имеем честь
быть очевидцами и участниками волнующих картин боевой жизни нашего славного города
в дни блокады. Эти картины никогда не повторятся и никогда не забудутся. И уже
32
в наступившем 1942 году они должны найти свое яркое воплощение в живописи, в гра
фике, в скульптуре. Думаю, что именно в этом заключена историческая миссия ленин
градских художников.
Я был недавно у славных федюнинцев; я повседневно встречаюсь с ленинградцами
различных профессий, с партизанами нашей области. В их сердцах неугасимо пылает бла
городный огонь любви и ненависти, огонь невиданного мужества. В грозные и суровые дни
Отечественной войны сердца всех ленинградцев объединены великим чувством патриотизма,
беспредельной любви к Родине, к своему народу, к своей Коммунистической партии, чувст
вом гнева и ненависти к фашистским варварам. Это святые чувства. Они умножают силы
народные в жестокой схватке с ненавистным врагом. И с этими чувствами советские худож
ники своим искусством, с полной отдачей своих творческих и физических сил будут сла
вить наш героический великий народ, который в недалеком будущем обязательно раздавит
фашистскую гадину и навсегда сотрет ее со страниц истории».
. . .Я привел мою запись полностью потому, что, как мне сейчас кажется, ее содержа
ние и форма представляют бесспорный документальный интерес.
Время обобщает факты и события: чем дальше пережитое отодвигается в прошлое, тем
отчетливее всплывают на поверхность необыкновенные и высокие человеческие поступки.
В нашей памяти никогда не изгладятся воспоминания о трагических событиях той
поры. Много было у ленинградцев горя, мук и страданий. Но именно на фоне этих стра
даний еще ярче, рельефнее выявляются в людях драгоценные черты высокого патриотизма,
мужества, душевной красоты.
Люди ощущали трагедию блокады, но вряд ли они тогда полностью осознавали ее.
У всех было одно желание—победить. Это желание заслоняло все остальное. Оно ожесто
чало сердца ленинградцев, и невыносимые жизненные условия воспринимались как норма
жизни. Никакими словами не передать остроту этого специфического, именно ленинград
ского ожесточения, меру которого может ощутить лишь тот, кто сам видел, ощущал и
защищал родной Ленинград.
Весной 1943 года шесть суток добирался я до Москвы на восьмой пленум оргкомитета
Союза художников СССР. Кроме меня, от ленинградских художников там были В. А. Се
ров, В. Б. Пинчук и Н. А. Павлов. Обратно мы поочередно возвращались на самолетах.
Помню, один человек нам сказал: «Куда вы летите? Вы сумасшедшие! Оставайтесь и рабо
тайте здесь!» И это звучало тогда оскорблением, хотя говоривший, конечно, не имел в виду
ничего плохого.
Хочется рассказать о многих замечательных ленинградцах той поры, о хороших людях,
и до сих пор остающихся в нашей памяти, о партизанах, летчиках, постоянно живущих
в каждом из нас доброй памятью сердца.
Говорить о художниках периода блокады — значит говорить о защитниках города, ибо
невозможно отделить творческую жизнь блокадного Ленинграда от общей борьбы. Худож
ники находились в теснейшем кднтакте с воинами Ленинградского фронта, и многие вое
вали на передовых позициях с оружием в руках. Тем же из нас, кто сражался оружием
33
искусства, посчастливилось соприкасаться с людьми и событиями, очень разными и очень
необыкновенными.
С первых же дней войны в Союз приходили для работы в «Боевом карандаше» Нико
лай Тихонов, Александр Прокофьев, Виссарион Саянов, Борис Тимофеев и другие писатели;
прямо с передовых позиций по распоряжению Политуправления Ленинградского фронта
приходили в Союз и позировали художникам знатные снайперы, минометчики, партизаны.
Герои фронта приезжали к нам с увольнительным документом, как правило, на один-два
дня. Мы писали их с натуры в невероятно короткие сроки, да еще в провидении того, что
портреты эти должны будут затем экспонироваться в Москве на всесоюзной художественной
выставке. Нам некогда было особенно заботиться о форме и языке живописи; все выходило
как-то само собой, и помогала, конечно, исключительность ситуации.
Наряду с такой «натурной» работой, в которую, кроме портретов, входили и многочис
ленные городские и фронтовые зарисовки, осуществлялись и станковые замыслы—в картине,
скульптуре, гравюре, эстампе. Каждый делал все, что мог, в присущем его призванию
жанре. Но станковой работе художники в большинстве своем отдавали лишь досуг, ибо
считали основным своим делом работу над плакатом, агитационной открыткой, листовкой,
маскировкой оборонительных объектов, то есть то, чего немедленно требовал фронт.
Я хорошо помню, как умело и энергично художник В. В. Лебедев руководил работой
плакатистов, пока сам по состоянию здоровья не был вынужден покинуть Ленинград. Па
мять добавляет еще фамилии художников В. М. Конашевича, А. Ф. Пахомова, С. Б. Юдовина, В. А. Власова, Т. Н. Шишмаревой, Н. И. Дормидонтова, Н. X. Рутковского, В. А. Раев
ской, В. Н. Прошкина, Т. И. Ксенофонтова, В. В. Исаевой, В. В. Лишева, которые с пер
вого дня войны и блокады буквально с ходу включились в активную оборону Ленинграда,
выполняя любую необходимую оборонную работу, любое задание Политуправления фронта
и самозабвенно отдавая себя искусству наглядной агитации и сколько позволяло время —
своей прямой профессии — станковой графике, живописи, скульптуре.
Нас в городе оставалось совсем мало, несколько десятков человек. Но активности,
инициативы, целеустремленности и энергии, казалось, хватило бы на сотни людей. Никакое
выставочное помещение не вместило бы полностью экспозицию произведений, которые со
здали художники Ленинграда за время войны. И бесконечно много можно было бы говорить
о том, как создавались эти вещи.
Художники работали без устали. Поочередно дежурили на крыше нашего дома (памят
ный пост № 5) и иногда тушили зажигательные бомбы. В первые месяцы блокады по
сигналу тревоги мы весьма дисциплинированно спускались в бомбоубежище, которое нахо
дилось в подвалах дома. Под грохот разрывов бомб и снарядов хором пели песни и тем
коротали это тягостное время. Постепенно же, по мере возрастания количества обстрелов,
бомбежек и воя тревожных сирен, люди как-то к ним попривыкли и перестали прятаться
в бомбоубежище: в повышенном темпе и накале наших творческих дел любой такой вы
нужденный «простой» казался непоправимым бедствием. Да и в сознании постепенно отра
батывалась фатальная мыслишка о том, что, мол, нас обязательно минет и бомба и снаряд.
34
И. Серебряный. Портрет снайпера Т. Ширинского. 1943
35
Не могу забыть встречу Нового 1942 года в одной из комнат Союза и наш «богато»
сервированный стол, покрытый белоснежной скатертью. Чего только тут не было, блюда на
любой вкус—колбасы, рыба, икра, салаты. . . И все это. . .—где красками, где бутафория, но
сделано было искусно. А в натуре лишь сэкономленный «эрзац» — хлеб, котлеты из конины
и немного пива.
Однажды в мою мастерскую рано утром с увольнительной явился уже немолодой уса
тый солдат—снайпер Ширинский. Он был явно недоволен и, не скрывая своего раздраже
ния, заявил:
— Вы сорвали мне охоту!
Оказывается, когда Ширинский выследил вражеского снайпера, он получил приказ
явиться в Союз художников. Как тут было не разозлиться!
Тихон Михайлович Ширинский был человеком исключительным. Сибиряк, профессио
нальный охотник, он стрелял навскидку виртуозно, абсолютно без промаха. На личном его
счету было уже свыше двухсот пятидесяти убитых фашистов. Помню, как во время нашего
сеанса он с азартом рассказывал, что незадолго до этого «перехитрил» фрица. Оба высле
дили «секреты» друг друга, и оба залегли в такой позиции и дистанции, которая позволяла
видеть врага в оптический прицел, но по каким-то сложным законам траектории не могли
один другого достать пулей.
«Тогда я озлился,— рассказывал Ширинский,— плюнул на «оптику», вскочил во весь
рост и навскидку выстрелил в упор в фашиста и тут же упал. И все это в секунду. Рас
чет мой оказался правильным: фашист на ту самую секунду обалдел. Он был убит, хотя
тоже успел выстрелить».
Тихон Михайлович был нашим гостем два дня. Как-то в разгар сеанса начался силь
ный артобстрел района. Ширинский позировал молча и вдруг спросил:
— Может, хотите пойти в укрытие?
Я ответил, что мы, художники, привыкли и работаем во время обстрелов, особенно
когда горячая пора—иначе ничего не напишешь, зимние дни коротки, а при свете копти
лок писать нельзя. Он понимающе кивнул, посидел молча, потом сказал:
— Раз так, то с сегодняшнего дня я за этот обстрел открываю счет на ваши имена:
на вас и Серова. Буду бить фрицев и за себя и за вас!
Портрет был закончен, и Ширинский уехал в свою часть. Вскоре я получил от него
ряд сложенных треугольничком писем. Оригиналы их были после войны переданы на хра
нение в Артиллерийский музей, а себе я оставил копии. Эти необыкновенные строки я
всегда перечитываю с огромным волнением. Вот некоторые: из них:
«15 января 1943 года
Здравствуйте, Иосиф Александрович Серебряный! Посылаю вам свое товарищеское
почтение и желаю вам хорошо работать на своем производстве. Я вам сообщаю, что при
был 15 числа в свое подразделение утром в 2 часа и уже в 10 часов уничтожил четырех
фашистов за вас. Доехал я хорошо на машине. Продуктами меня снабдили, курить дали
махорки по 50 грамм. Иосиф Александрович, я хотел и вам послать махорки со своим
36
лейтенантом, он должен поехать, но чего-то маринуется. Но все-таки я вам пошлю махорки,
ожидайте.. . Большая вам благодарность за ваше хорошее отношение. Я вас прошу, чтобы
вы прислали ответ. . . Я, если приеду в Ленинград, заеду к вам, а если вам придется вы
ехать на передний край, посмотрите, как мы живем. Пока, до свидания».
Через два дня снова письмо:
«17 января 1943 года.
Здравствуйте, дорогие товарищи Серебряный и Серов. Посылаю вам товарищеский
привет и желаю всего хорошего и хорошего здоровья. Я вам сообщаю, что сего числа я
уничтожил четырех фашистов за вас. Вам махорки не с кем прислать. Я, как прибыл от
вас, уничтожил восемь фашистов—вот вам по четыре фашиста на каждого. До свидания».
37
Последнее письмо было от 1 февраля 1943 года:
«Здравствуйте, дорогие мои товарищи—Иосиф Александрович Серебряный и товарищ
Серов! Я ваши письма получил, благодарю вас за них. Ваши письма читало все наше под
разделение. Посылаю вам товарищеское почтение и пожелание всего лучшего. Я по вашей
просьбе продолжаю уничтожать сволочей, фашистских оккупантов, и уже увеличил свой
счет до 255 фашистов. Когда я приехал от вас, у меня еще больше стало ненависти
к врагу, и вот 24 января меня ранила в глаз разрывная пуля, разорвалась около моего
носа, поранила мне нос и правый глаз. Сейчас я выздоравливаю, 2. II. 1943 года я хочу
снова пойти на охоту. Дорогие мои товарищи, я до последней капли крови буду драться
с этой сволочью за свою Родину, за свое Отечество. Буду уничтожать сволочь. Я буду
бить и громить врага, а вам желаю хорошо работать. Я вам буду сообщать свой счет».
Чем, какой мерой измерить сердце этого героя?! И как знаменательно его уважение
и признание труда художника в осажденном Ленинграде.
У меня хранится еще один документ, вернее, копия документа, перепечатанная из
архивных материалов. Это социалистическое обязательство одного из моих тогдашних порт
ретируемых, доблестного минометчика-истребителя И. Ф. Демина, подписанное им 16 января
1943 года. Привожу дословно первую половину этого поразительного документа:
И. Серебряный. Партизаны-лесгафтовцы после боевой операции. 1942
38
«Я, минометчик-истребитель Демин И. Ф., имеющий на личном счету 123 убитых
фашиста, познакомившись, с какой любовью и энтузиазмом работают ленинградские худож
ники к выставке 25-летия Красной Армии, беру на себя социалистическое обязательство
к этому всенародному празднику убить еще 77 фашистских гадов, доведя личный счет
ненависти и мести до 200».
На одном из прифронтовых аэродромов я работал над портретом летчика Героя Совет
ского Союза И. М. Шишканя. Это был красивый двадцатишестилетний молодой человек,
плотный, коренастый, с мужественными чертами лица. В первый раз я его увидел на снегу
перед очередным боевым вылетом. На нем была темно-синяя куртка, на фоне которой конт
растно выделялись желтые — «охристые» — парусиновые лямки парашюта. В зимнем анту
раже летчик представлял собой необычайно живописное зрелище. На следующий день была
пурга — погода нелетная. Я зашел к летчику в его натопленную избу и, разумеется,
попросил постоять для портрета во вчерашнем боевом облачении. К моему удивлению, он
наотрез отказался позировать с парашютом.
— И так знают, что Шишкань летчик, вы меня пишите вот так, в унтах.
Он сел и, развалясь, положил ногу на ногу.
— Пусть Шишкань на портрете будет гордым человеком! А парашюта я терпеть не могу.
Я стал писать его в этом положении. Через два-три сеанса портрет был готов. Он его
посмотрел и говорит:
— У меня к вам просьба. Подарите мне портрет. За это я вам буду стоять с пара
шютом как вкопанный и сколько надо.
Я подарил портрет и написал новый уже с парашютом. Но в моей памяти ясно ви
дится уходящий в белое марево пурги огромный силуэт Шишканя, который уносит мой
подарок, стараясь закрыть его от ветра и снега своей широкой спиной. Вскоре я узнал,
что Илья Шишкань погиб.
Помню, как в лютую и голодную зиму 1941/42 года в концертном зале академической
капеллы собралась немногочисленная аудитория. После горячего выступления Всеволода
Вишневского на трибуну взошел архитектор Ф. Ф. Олейник. Он был крайне истощен и
начал свою речь так: «У меня сегодня с утра чудесное настроение. Я вышел на улицу
и увидел наш Ленинград, освещенный солнцем. . .»
По особенному остро воспринималась красота нашего великого города в первую суро
вую зиму блокады. Улицы и площади с их прекрасной архитектурой под толстым покро
вом неубранного снега, почти безлюдные, то здесь, то там среди сугробов гигантские дере
вянные ящики с землей—укрытие для памятников, намертво примерзшие к невскому льду
военные корабли со своей действующей артиллерией; это действительно была особая, ни
с чем несравнимая красота блокадного Ленинграда, которая отзывалась в сердцах ленин
градцев тем большей болью и гневом, чем дольше, сильнее подвергался наш город варвар
ским обстрелам и бомбежкам.
Зимой 1942 года в качестве художника я был откомандирован в один из партизанских
отрядов Ленинградской области, командиром которого был Д. И. Власов, ныне главный
39
инженер Ленинградского лесного порта, человек скромный, мужественный. Много хороших
воспоминаний связано у меня с этой командировкой, среди них особенно тепло вспоминается
как будто весьма неприметный факт. Дело было в поселке Жихареве. В избе, где располо
жились на ночлег партизаны, топилась железная печурка. Ночь, за окнами тридцатигра
дусный мороз, люди спят на полу, на соломе, укрытые полушубками. Просыпаюсь и вижу:
Дмитрий Иванович не спит. Сперва походил между спящими бойцами; кому подложит
соломы, кому поправит полушубок. Потом подсел к печурке, подкинул в огонь дров, выта
щил из своей полевой сумки школьную тетрадь и что-то пишет, пишет.. . Оказалось, это
были стихи.
Позднее я написал портрет Д. И. Власова. Еще позднее—портреты славных партизан Ле
нинградской области И. И. Сергунина, И. Г. Болознева, В. С. Тимачева. Мне посчастливилось
работать и над групповым портретом целого партизанского отряда. Это были отважные
партизаны-лесгафтовцы—бывшие студенты Ленинградского института физкультуры имени
Лесгафта. Командиром отряда был человек большого сердца и исключительной отваги —
педагог института Дмитрий Федорович Косицын, комиссаром—студент Владимир Шапош
ников (ныне заслуженный тренер по лыжному спорту).
Искусные лыжники, они сеяли в рядах гитлеровцев ужас и панику своими стреми
тельными боевыми рейдами. Хорошо помню их всех. Это были незабываемые сеансы. Я
писал прямо с натуры, в холст, по весьма скороспелому эскизу. Молодые, энергичные,
мужественные, обвешанные трофейным оружием, в маскхалатах, в синих (специально сши
тых) лыжных костюмах и «финских» шапочках, они на фоне белого снега представляли
необычайно живописное зрелище. Картина «Партизаны-лесгафтовцы после боевой операции»
написана в 1942 году и тогда же вместе с другими работами ленинградцев отправлена само
летом в Москву, где и экспонировалась на выставке произведений художников блокадного
Ленинграда.
Надо сказать, что никогда еще жизнь так непосредственно не влияла на творчество,
как в те девятьсот дней блокады. Именно этой блокадной порой отмечены творческие взлеты
живописцев Я. С. Николаева (картины «За что?», «На Большую землю», «Автопортрет»,
«На Неве») и В. В. Пакулина (серия пейзажей «Ленинград в блокаде»), графика А. Ф. Па
хомова (серия автолитографий «Ленинградская летопись») и В. И. Курдова (серия автолито
графий «По дорогам войны»).
Никогда, конечно, ни до, ни после войны не было в Ленинграде подобного взлета
искусства. В осажденном городе требовалось искусство быстрого, короткого воздействия.
И работа над плакатом стала для художников кровной внутренней потребностью. Сюжеты
не приходилось придумывать — жизнь постоянно давала их на каждом шагу. Когда я по
одной из фронтовых дорог возвращался на партизанскую базу в поселок Жихарево, то
увидел у обочины партизана, крепко стоящего на обеих ногах, а у ног его—убитого гит
леровца. Сразу же по приезде в Ленинград я изобразил увиденное почти буквально и внизу
поместил надпись: «Русский народ никогда не будет стоять на коленях». Так возник
этот плакат.
40
И. Серебряный. Портрет командира партизанского отряда И. Болознева. 1942
41
И. Серебряный. Портрет партизана Д. Власова. 1943
42
В 1944 году, еще задолго до окончания войны, ленинградцы начали восстанавливать
разрушенное, залечивать раны города. Был брошен клич: «Все на восстановление Ленин
града!» Тогда и родился у меня замысел плаката «А ну-ка, взяли!» Решение плаката,
сюжет и даже слово к нему—все было взято из жизни. А дело было так: во время одного
из авралов по уборке дворов я и художник Ксенофонтов работали на одних носилках.
И случилось такое: я наложил на носилки всякий мусор, а мой напарник взялся за другой
край носилок, пригнулся, посмотрел на меня и скомандовал: «А ну-ка, взяли!» Так появился
и этот плакат: вместо мусора — кирпич, вместо напарника — девушка МПВО, специально
откомандированная по моей просьбе начальником отряда в Союз для позирования.
В моей памяти о блокаде одно из первых мест занимает музыка. Когда ее не было—
не было и жизни. Сейчас это трудно себе представить. Но было действительно страшно:
город без музыки, круглосуточно! По радио только нервный стук метронома. Только вой
сирен, тревоги и сигналы отбоя—и снова тревоги, и снова отбои. ..
Музыка в осажденном Ленинграде воспринималась по-особенному остро.
Как-то ранней весной 1942 года после очередного налета вражеской авиации я увидел
на скамье сквера Исаакиевской площади напротив «Астории» одинокую фигуру пожилого
мужчины в наглухо застегнутом пальто. Он грелся на солнышке, а перед ним стоял боль
шой патефон с играющей пластинкой. Помню, что я не придал тогда никакого значения
самому этому факту и подумал лишь о том, какой тяжелой ношей должен был быть пате
фон для этого крайне изнуренного голодом человека.
В передовой шеренге защитников нашего города во всю свою силу действовали все
сферы искусства — литература, музыка, живопись, графика, скульптура, театр. Кажется
невероятным, но в суровые зимние вечера блокады в нетопленом Театре комедии ленин
градцы смотрели балет «Эсмеральда» и оперу «Травиата». В нетопленом Пушкинском
театре Н. Я. Янет ставил спектакли музыкальной комедии. В холодном зале филармонии
давались концерты. Никогда не забуду, как зимой, в начале 1942 года, возращаясь из
партизанского отряда в Ленинград, я отправился в филармонию на симфонический концерт.
Исполняли Шестую симфонию Чайковского. В ту же ночь при двух коптилках я написал
эскиз будущей картины.
Живое впечатление — это несомненно ценнейший исток творчества. Лишь много лет
спустя, работая над большим полотном «Концерт в Ленинградской филармонии. 1942 год»,
я понял и ощутил остроту первого, непосредственного ощущения, которую вызвал во мне
этот на всю жизнь запомнившийся концерт. Это действительно надо было видеть. На ули
цах подле филармонии лежали трупы. Начался артиллерийский обстрел, но концерт не
прекращался. Лишь в антрактах слышались громкие голоса:
— Петров! В штаб! Иванов! В штаб!..
Дирижировал Карл Элиасберг в холодном, промерзлом зале, но во фраке. Играл оркестр
радиокомитета. Оркестранты в шарфах и валенках. У многих на руки были натянуты
шерстяные носки с дырками для пальцев. В почти пустом зале полумрак. Лишь передние
ряды и ложи заполнены укутанными людьми, среди них—девушки из МПВО, военные.
43
И. Серебряный. Плакат. 1943
Запомнилось: в середине симфонии входит опоздавшая худенькая девушка в шинели, идет
но центральной дорожке зала вдоль рядов белых кресел, кирзовые сапоги скрипят, это
ее смущает, и она касается пола одними носками, тихо садится в середине зала, одна
среди пустых кресел и, затаив дыхание, смотрит в оркестр широко распахнутыми глазами. ..
Мне подумалось тогда: какой чудесный образ!
Потом я еще много раз ходил на подобные концерты. И после войны долго искал
приемлемые варианты композиции. И всякий раз первый, весьма невразумительный эскиз,
сделанный при коптилках, оказывался и вернее и выразительнее.
Но вот что интересно: ленинградцы, увидевшие мою новую картину, почти неизменно
восклицали: «Седьмая симфония Шостаковича!» Ошибка? Да. Но признаться, такая зри
тельская поправка импонировала мне. В ней звучало признание достоверности моего искус
ства, хотя ошибка была явной, так как приметы времени не совпадали. На картине—зима,
стужа, почти пустой зал, а премьера Седьмой симфонии состоялась 9 августа 1943 года.
44
Я прекрасно помню тот вечер, я сам был тогда в филармонии. Стояла теплая, летняя
погода, и сотни слушателей заполняли зал, снова нарядный и светлый.
Надо было видеть, с каким волнением слушали люди осажденного города Седьмую
симфонию Шостаковича, о которой так замечательно сказал потом Алексей Толстой: «. . .Крас
ная Армия создала грозную симфонию мировой победы. Шостакович прильнул ухом к сердцу
Родины и сыграл песнь торжества...» И в городе была тишина необыкновенная — наше
командование, зная об этом замечательном и знаменательном событии, специально задало
гитлеровцам такой артиллерийский «концерт», что те так и не смогли дать по городу ни
одного выстрела. Это ли не глубокий символ блокадного Ленинграда? Да, музыка была
в одном строю с борющимися ленинградцами. Это понимали все. Именно поэтому в трудные
дни блокады, когда каждая винтовка была на счету, был издан приказ, по которому музы
канты отзывались на репетицию Седьмой симфонии прямо из окопов.
Иногда приходится слышать разговоры среди художников о «надоевших» темах — бло
кады и войны. Так могут говорить только люди, не пережившие, не чувствующие и не
понимающие подлинного величия тех героических дней.
Очень памятна по-боевому крепкая замечательная дружба нашего маленького коллектива.
И это чувство спаянности и особой боевой творческой наполненности целеустремляло и
возвышало работу художника.
Плакат И. Серебряного «А ну-ка, взяли!» на улицах Ленинграда в 1944 году
45
И. Серебряный. На Ладоге. 1943
У нас много говорят о том, что художнику нужно изучать жизнь. В условиях войны
и блокады мы не «изучали» жизнь. Мы жили этой жизнью. Все советские люди, все
ленинградцы насмерть бились с ненавистным врагом, и этот смертный бой для всех нас
был всем смыслом и самой сутью жизни.
Когда-то, в 1942 году, нас, немногих художников, собирали в Политуправлении Ленфронта. Нам говорили: «Фронту необходимо ваше искусство. Враг у ворот! Рисуйте, това
рищи, рисуйте много, рисуйте так, чтобы сегодня ты нарисовал, а завтра утром твое искус
ство уже было в действии». И так было. Тогда мы каждой клеточкой нашего организма
ощущали необходимость борьбы с врагом. Все сердца бились в унисон, и у всех была одна
мысль, одна цель — все для победы!
Конечно, жизненная ситуация сейчас иная, нежели в военные годы. Но нужен не
меньший накал сердца. Не меньший эмоциональный заряд. Не меньшее напряжение воли.
Наш художник—мастер коммунистического воспитания человека, а это дело большой про
фессиональной и душевной тонкости. Нужно писать лучше. Нужно создавать большое
искусство.
Преследуя новые цели, решая новые мирные задачи, пронесем ту же ненависть к врагу,
будем следовать той же боевитости и партийной ответственности, которыми были полны
ленинградцы в дни обороны своего прекрасного города.
46
В. РАЕВСКАЯ-РУТКОВСКАЯ
В ОСАЖДЕННОМ ГОРОДЕ
Первые часы и дни войны.
Началось все в смятении мыслей и чувств. Что надо делать, как менять привычный
уклад, темп жизни и работы?
Весь город наполнен звуками музыки вперемежку с выступлениями по радио. На улице
слышу увертюру к «Руслану», близкую, родную. Внезапное сознание: «Я—русская, Рос
сия в страшной беде!»—и я не могу удержать слез.
Повсюду митинги. Мы идем в Союз. Председатель ЛССХа М. Г. Манизер предла
гает повесить на двери замок и разойтись для полезной работы на заводы.
Но замок не повешен, и жизнь в Союзе, первоначально сумбурная, входит в нужное
русло работы на помощь Родине. Бразды руководства берет в свои крепкие руки В. А. Серов
и становится командиром отряда ленинградских художников.
Начинается жизнь по двум адресам — дома, на Петроградской, и в Союзе. Дома надо
заклеивать окна полосками бумаги, снимать вторые рамы, принимать всяческие меры предо
сторожности, которые впоследствии покажутся такими наивными.
В Союзе проводятся занятия по МПВО. Когда разговор заходит о ядовитых газах,
мне становится тошно и страшно.
Во дворе ЛССХа В. П. Белкин, старый кавалерист, тренирует добровольцев. Они мар
шируют, повторяют ружейные приемы.
Мы прощаемся с молодыми товарищами, уходящими на фронт,—Н. Малышевым и
И. А. Тарнягиным. Тарнягин, участник боев в Финляндии говорит: «Чувствую, что не
вернусь с этой войны. . .» Предчувствие его не обмануло.
Начинаются дежурства по дому и в Союзе. Двор наш—каменный мешок с шести
этажными стенами, над ним—звездное небо, в небе—«фашист»... Слышен противный звук
его мотора. Лучше, думается, погибнуть в открытом поле, чем под развалинами камен
ного дома. Невеселые мысли лезут в голову.
Николай Христофорович Рутковский, мой муж, несет дежурство в Академии худо
жеств, я—в Союзе.
Одно из первых дежурств в ЛССХе запомнилось мне своей необычностью. В большом
выставочном зале мерцает синий свет, в середине зала, как саркофаг, высится ванна с водой,
кругом уродливые защитные маски и железные щипцы против зажигательных бомб.
Мне становится не по себе, не могу выдержать этой «мистики» и удираю на лестницу,
где и сижу всю ночь. Нервы еще не притупились!
Начинается эвакуация детей.
В ЛССХе—сбор. Затем посадка в автобусы, проводы на вокзал.
47
В городе ловят шпионов. Кое-кто из художников, наиболее подходящие по костюму и
типу,—М. А. Асламазян в ярком жакете, А. А. Горбов, как всегда элегантный, В. В. Кре
мер с бакенбардами и в ковбойской шляпе,—не раз препровождаются «для проверки».
25 августа—последняя отправка на Большую землю.
Мы отрезаны, мы в кольце.
6 сентября налет вражеской авиации на бадаевские склады. Страшное бурое облако
нависает над городом—горят мука, масло, сахар, горят несколько дней! 8 сентября вече
ром снова налет. Большой силы фугасная бомба падает у Кронверкского проспекта. Я в Союзе
на дежурстве. Николай Христофорович дома. От ударной волны распахивается окно, падают
вещи, хотя расстояние от места взрыва большое. Это—первое знакомство с фугасками.
Днем работаем в мастерской. Я пытаюсь делать плакаты. Неудачно. Пишу картину
«Маленькие снайперы» (мальчик с самострелом). Николай Христофорович продолжает руко
водить занятиями в Академии художеств. Его ученики заканчивают дипломные работы.
Мы постепенно постигаем науку жить и работать в условиях блокады. Наука страш
ная! Хорошо, что человеку неизвестно будущее.. .
Несколько слов о бомбоубежищах.
Особенно славятся бомбоубежище под Александринским театром, под Исаакием, под
Зимним дворцом, под Академией художеств—все старые, на сводах, подвалы.
Своеобразна здесь жизнь—постели, времянки отопительные и для варки пищи, целый
город под землей! В Союзе бомбоубежище ненадежное—с деревянными подпорками. В него
переселились некоторые художники. В. В. Пакулин, комендант, старается установить порядок.
Кое-кто занят вязанием маскировочных сетей. Некоторые достигают в этом деле боль
шого совершенства. Вязальщикам сетей выдают рабочую карточку.
Медленно, но верно надвигается зима. Все больше развалин, непрестанные ночные
тревоги, незатухающее зарево на небе. . .
Сокращена подача электричества. Первые холода выводят из строя водопровод и цент
ральное отопление.
Население сопротивляется морозам, в квартирах устанавливают печки-времянки. Дома
ощетиниваются трубами, выведенными в форточки. Особенно нелепый и комичный вид
у Крестовского жилмассива: из каждого окна торчит труба с крышкой. Морозное солнце,
снег на крышах, и целый лес дымков над домами (к концу зимы дымки исчезают—нет
топлива и топить некому).
В Союзе организуется своеобразная коммуна—оставшиеся без семей художники живут
на казарменном положении во втором этаже ЛССХа.
В коридорах и на лестницах темнота. В комнатах—коптилки.
Ресторан превращен в общественную столовую. Художники, живущие в своих квар
тирах, приходят сюда питаться. Выискивают рецепты питательной пищи, увлекаются гор
чицей и солью, достают лекарства, обычно служившие средством от малокровия.
В Академии художеств защита дипломов. После защиты молодые художники идут
в армию.
48
Н. Рутковский. Дежурный по чердаку. 1942
49
Морозы усиливаются. Налетов нет. Дежурства как-то сами собой прекращаются.
Декабрь.
Первые жертвы голода. Умирает А. А. Андреев, Я. М. Гуминер, С. А. Павлов. Мы
заметно слабеем. В Союз ходим пешком. За бидоном горячей воды с несколькими кру
пинками на дне. У булочных в метель и вьюгу часами стоят очереди. Мы получаем кар
точки служащих. Тело легкое, невесомое, идешь как на носках, при малейшем толчке
падаешь.
Первая блокадная выставка. Решили собрать скульптуру и картины в малый выста
вочный зал. В. Г. Самойлов, работавший в выставочном секторе ЛССХа, не в силах ве
шать картины и вообще организовывать выставку. Тогда появляется в Союзе энергичная
А. М. Земцова. Ребята-школьники старших классов развешивают картины, и 4 января вы
ставка открывается.
Мы так ослабели, что едва можем .перенести свои небольшие картины с четвертого
этажа из мастерской по лестницам в малый зал.
Скульпторы Н. И. Хлестова и М. М. Суцкевер, сдав свои работы на выставку, умирают.
Союз художников проявляет заметную творческую активность. Нам дают рабочие кар
точки. Надо срочно обменять наши. Идем с Пакулиным на угол Невского и Гоголя в ог
ромное здание бывшего банка Вавельберга. Коридоры и лестницы в полной темноте. Дым
от времянок и бумажных факелов для освещения ест глаза.
. . .Январь, февраль 1942 года. Без света, без воды, без топлива. . .
Дома углы комнаты в белой изморози. Утром обнаруживаем, что одеяло примерзло
к волосам. Самое тяжелое—ожидание рассвета. Ночь тянется без конца. . .
В Союзе верхний этаж и наша мастерская—ледяная пустыня, в коридорах кучи песка—
следы противопожарной обороны. Жизнь теплится только во втором этаже. Работать над
картинами невозможно. Николай Христофорович не расстается с карандашом и альбомом.
Зарисовывает людей и обстановку—в стационаре Академии художеств, в гостинице «Асто
рия», дома.
Каждый день мы ходим пешком в Союз за пищей и видим, что делается вокруг.
В городе пожары от времянок—бесконечно долго горит огромный дом у моста Строи
телей—общежитие университета. Огонь спокойно, «методично» переходит из этажа в этаж.
На улице стоят пожарные машины—рукава замерзли, тушить нечем.
Встречаем вереницы людей, с трудом волокущих санки с покойниками, завернутыми
в одеяла.
Союз теряет свыше ста человек.
Николай Христофорович находится в стационаре Академии художеств: огромная ком
ната нижнего этажа, посредине стол со своеобразным светильником —сковородка, наполнен
ная маслом для живописи, крест-накрест два фитиля из ваты, горят четыре огня. Скло
нясь над огнем, И. Я. Билибин что-то рассказывает. . . Кругом кровати, мрак, холод, пе
чурка не дает тепла.
Умирают художники И. Я. Билибин и А. И. Савинов.
50
В. Раевская. В госпитале. 1942
Умирает Г. М. Бобровский. Его тело до апреля лежит в мастерской.
Как-то, идя домой, встречаем на Пушкарской В. А. Зверева с ведром, наполовину
наполненным водой. Колодец тут же, на углу: открытый люк, внизу течет чистая вода из
лопнувшей магистрали. Его жена и дочь ушли работать в красноармейскую часть на кухню.
Он остался в квартире один.
В Союзе А. В. Скалой с огоньком безумия в глазах. Вскоре и он становится жертвой
голода.
Академия художеств эвакуируется. В дороге погибает Д. И. Киплик, наш любимый
профессор.
Наступает март. День прибывает.
В городе замечается некоторое оживление—идет очистка улиц от нечистот, льда и
снега. Еле живые люди ходят с лопатами, ломами и фанерными носилками.
В дни жестоких морозов в городе лопнули трубы, и вода хлынула через колодцы
на улицы, заливая их и замерзая слоями. У нас, на Большом проспекте Петроградской
51
стороны, лед достиг высоты роста человека, и чтобы освободить трамвайные линии, прихо
дится пробивать ломами и кирками траншеи. Двери пустых магазинов завалены ледяными
торосами.
Мы, художники, работаем по очистке двора и крыш в Союзе под наблюдением сни
сходительного бригадира Аси Михайловны, сотрудницы ЛССХа.
Поражает бодростью и здоровьем А. Ф. Пахомов. В его руках лопата и лом не только
«символы», как у нас. ..
Розенберг, заведующий нашей литографией, решает, что художникам надо помыться
и организует из прачечной во дворе ЛССХа баню, и какую! На полу—решетка, ванна—
на подставке; котлы топят остатками угля от центрального отопления, вышедшего из строя,
и бумажной макулатуры; на окнах лед и на полу под решеткой мороз! Все записываются
в очередь.
В бане обнаруживается наша потрясающая худоба—одни кости да кожа.
Художник Василий Николаев, мастер спорта, динамовец, чуть не погибает в теплой
ванне. Потеряв сознание, он уже пускает пузыри, но приятель, приехавший с фронта и
разыскавший своего друга в бане, приводит его в чувство.
Мы перебираемся в мастерскую с печкой, первую справа от круглой лестницы.
Я осторожно касаюсь засохшей краски на палитре—неужели это правда, и мы снова
будем работать, писать картины?
Первые трамваи возобновляют движение по городу, а вот влезть по ступенькам в трам
вай едва хватает сил!
Все пустыри, сады, дворы разбиты на гряды под огороды. В Румянцевском сквере
возле Академии художеств посадки не удались—иод тенью деревьев отростки тянутся блед
ные, чахлые. . .
Секретарь обкома товарищ М. Н. Никитин задумал организовать Музей партизанского дви
жения. И. А. Серебряный включился в работу еще зимой. Мы, десять человек—живописцы,
скульпторы и графики,—выезжаем на месяц на партизанскую базу в Кавголово, на дачу
Института имени П. Ф. Лесгафта, чтобы познакомиться с людьми и работать над эскизами.
Николай Христофорович остается в Ленинграде, он теперь заместитель председателя прав
ления. В. А. Серов улетает в командировку в Москву, мы все провожаем его, как на под
виг. Вид у него плохой, он очень худ, шея тонкая, одет в полувоенный костюм, на боку
револьвер. Волнуемся—долетит ли, вернется ли благополучно назад?
.. .На партизанской базе ранняя весна, снег еще лежит в канавах. Начало мая.
А. Ф. Гунниус так слаба, что едва может подняться по лестнице в наше общежитие.
А. В. Андреева-Петошина бродит по лесу, ищет травы и сучки: травы—для пищи,
сучки—для скульптуры. В. Я. Боголюбов и В. В. Исаева устраивают себе мастерские в ло
дочном сарае и в сарайчике для дров. Графики и живописцы под началом бригадира
Г. Н. Траугота устраиваются на балконах и террасах для работы. Я брожу поокрестностям,
присматривая материал для эскизов. Работаю затем в лодке, вытащенной на луг по сосед
ству за дачей.
52
Питаемся в столовой вместе с партизанами. Партизаны, прибывающие на базу, обросли
бородами. Девушки учатся на курсах радисток. Зарисовываем их, Исаева лепит.
Начинаются белые ночи, налетов и обстрелов в Кавголове нет. Тихо, пустынно.
Приезжает товарищ Никитин смотреть эскизы. Работы Исаевой, Боголюбова им одобрены.
Вижу, что картину здесь не напишешь—нет помещения. Наш лагерь сворачивается,
и мы возвращаемся в Ленинград. Здесь ждет другая работа—выставка в павильоне Аничкова
дворца «Зверства фашистов». Николай Христофорович назначен бригадиром по этой выставке.
Впервые в нашей мастерской появляется Л. Ф. Фролова-Багреева. В дальнейшем мы
видимся с ней каждый день, вместе работаем, вместе переживаем и горести и радости
нашей блокадной жизни.
В верхнем этаже ЛССХа живет и работает В. А. Серов. В его мастерской и штаб и
своеобразный клуб—он обладает удивительной способностью работать и одновременно участ
вовать в разговорах с художниками, которые вечно толпятся у него в мастерской. Твор
ческая трудоспособность —исключительная.
И. А. Серебряный переносит наверх пианино из нижнего помещения и в часы досуга
разучивает «Прелюд» Рахманинова. Эти минорные звуки слышны у нас в мастерской.
В угловой—В. Б. Пинчук, в боковом коридоре—А. А. Казанцев, наверху, в «светелке» —
Я. С. Николаев.
Мы с Николаем Христофоровичем каждый день ездим ночевать домой на Петроград
скую сторону, но на случай какой-нибудь оказии у нас и в мастерской организован ночлег.
Питаемся в столовой работников искусств в Большом драматическом театре. Нас уси
ленно кормят (насколько это возможно в условиях блокады), но, подобно тощим фараоно
вым коровам, мы не толстеем. Сказываются три страшных зимних месяца.
. . .Итак, мы работаем над панно для выставки «Зверства фашистов». Николай Хри
стофорович делает эскизы. Один из них (женщина, упавшая без силы у фонарного столба,
рядом девочка, сзади развалины) использован впоследствии в картине «В тылу врага», за
конченной в 1944 году.
Исаева выполнила для входа в павильон фигуры партизан—юноши и девушки. Эта
красивая работа, к сожалению, погибла.
Одновременно трудимся над картинами для партизанского музея.
Нашу первую блокадную выставку отправляют на самолете в Москву.
. . .Близится осень. По предложению горкома партии мы пишем огромные агитацион
ные панно во всех районах города. Николай Христофорович—бригадир Петроградского
района. Нам отдают для работы над нашим панно помещение Театра Ленинского комсо
мола. Битые стекла, сквозняки. Б. И. Загурский решает собрать артистов, оставшихся
в городе, и организовать спектакли в помещении Театра комедии.
Николай Христофорович как театральный художник приглашен оформить два спек
такля— «Русские люди» и «Фронт». Декорации выполняют подростки из ремесленного учи
лища. Они спят за кулисами на холстах, собравшись в кучку. Во время обстрелов жа
луются Николаю Христофоровичу: «Дяденька, страшно!»
53
Н. Рутковский. Потерял карточки. 1943
Дома мы складываем своими руками печку из кирпичей, взамен «ведра», отоплявшего
нас в минувшую зиму. Кирпичи таскаем из разбитого дома по одному на четвертый этаж
(больше взять сразу не хватает сил). Достаем дровишки, керосин для лампы—все это контра
бандой. Налаживается к зиме «уют». Выбитые стекла заменены целлофаном.
Настает 7 ноября 1942 года. Город дает электрический свет на несколько часов в квар
тиры. Мы зажигаем лампочки повсюду—в передней, в кухне. Все знакомые предметы на
месте, но ни души кругом—кто умер, кто уехал.
54
Наступает 18 января 1943 года, день соединения двух фронтов—Ленинградского и
Волховского!
Обстрелы продолжаются. Однажды останавливаемся на Дворцовом мосту, смотрим на
реку, насчитываем девятнадцать дыр во льду подле самого моста, мост, однако, невредим.
Долго держались стекла в окнах Зимнего дворца, но и тут теперь фанера.
Николай Христофорович проходит по залам пустого Эрмитажа в поисках стендов для
выставки «Зверства фашистов». Незабываемое впечатление! Покоробленные полы, кучи
песку, оставшиеся от противопожарной обороны, пустые рамы на стенах. Полутьма.
Зимой организуется очередная выставка—собираем по мастерским работы, даже не
вполне готовые. В экспозицию включена «Девушка во ржи» Николая Христофоровича.
Зритель удивительно чутко воспринимает выставку, особенно красноармейцы.
Николай Христофорович начинает писать блокадные картины: «Потерял карточки»,
«Тревожная ночь», «С дровами», «Огороды», «Светляки» и другие. Я пишу, как всегда,
ребят—«Охотники за «зажигалками» (два мальчика выглядывают из слухового окна на
крыше), «Эвакуация детей», «Маленькие партизаны».
В мастерской работаем, порой не обращая внимания на сигнал тревоги. Снизу звонят
по телефону, требуют, чтобы мы спустились, дескать, «бьют по нашему квадрату». Из
мастерских выходят их обитатели и пережидают обстрел за капитальной стеной коридора,
подальше от окон.
Мы с Николаем Христофоровичем добываем, где можем, кто—чай, кто—кофе, и при
готовляем их мастерски. Боголюбов приходит зачастую с чашечкой кофе. Николай Хри
стофорович пишет его сидящим на диване. Работает также над портретом Фроловой-Багре
евой. Она позирует в черном костюме и шапочке-пилотке.
. . .Идет весна 1943 года, вторая блокадная весна. В городе на стенах домов девушки
МПВО трафаретят надписи: «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». На синем
фоне белые буквы.
Фашисты нещадно обстреливают город. Однако немецкая аккуратность сказывается и
здесь: после одиннадцати часов вечера вражеская артиллерия «отдыхает» и нам предостав
ляется относительный покой.
По вечерам часто слушаем по радио голос И. Нечаева, исполняющего русские песни
по заказу слушателей. Нечаев—любимец блокадников.
Круглый день громкоговорители передают музыку, над улицами и площадями звучит
Бетховен, его прерывает вой сирены. Тревога! Какой райской музыкой звучит отбой!
1 мая с утра начался обстрел города. На углу Невского и Садовой убит скульптор
Б. Р. Шалютин. Он с трудом получил командировку в Ленинград, с увлечением делал
эскизы. Срок командировки истек, он хлопотал о продлении. ..
Открывается большая (в обоих залах) выставка в ЛССХе.
Группа художников решает работать над серией рисунков размером в лист ватмана.
Темы—Ленинград и война. Выразительные рисунки дает Н. И. Дормидонтов—«Двор чудес»
(замерзший дом зимы 1942 г.), «Очередь за хлебом» (метель, люди, засыпанные снегом).
55
Осенью предстоит празднование 25-летия Комсомола. К нам в Союз присылают из
Октябрьского райкома комсомола особенно отличившихся комсомольцев, портреты которых
следовало бы написать. Я «получаю» девушку-ударницу с Судомеха—Марию Хазову,
пишу ее портрет. К Николаю Христофоровичу в мастерскую робко входит заплаканное
(долго не могла найти художников!) большеглазое существо с неровно подрезанными
светлыми косичками. Из-под юбочки висят шаровары, на ногах большущие, не по раз
меру, ботинки. Это—Верочка Смирнова, школьница, пионервожатая, вырастившая рекорд
ный урожай капусты в пионерлагере в Мельничьих Ручьях. Портрет Верочки положил
начало нашей нежной дружбе—и с ней, и с ее братишкой. Наша «блокадная дочка» за
няла главенствующее место на многих картинах Николая Христофоровича, с нее же напи
сана фигура девушки на картине «Салют Победы на Неве». Я рисую ее братишку. Он
становится героем картины «Награжденный медалью». Эти блокадные ребята живут одниодинешеньки в Ленинграде. Мать давно умерла, отец—на фронте, вестей от него нет.
Серебряный делает остроумный плакат о героях-железнодорожниках «Нанося, выкуси!»
В начале июня получаем медали «За оборону Ленинграда».
Каждый день радио приносит победные вести с фронтов, а еще нет облегчения—фа
шисты все сильнее обстреливают Ленинград. Тревоги становятся все продолжительнее.
Жителей не выпускают на улицы, пока не уберут трупы и не смоют с камней кровь.
Вечерами следим по карте за передвижением наших войск.
В Союзе трудовая жизнь течет по-прежнему. В мастерской Серова встречаемся с арти
стами и писателями-блокадниками.
Фролова-Багреева пишет картину «Летчики на могиле Суворова». Вместе ездим в Алек
сандро-Невскую лавру, посещаем Лазаревскую церковь с могилой Суворова и Некрополь.
Боголюбов начинает работу над памятником Римскому-Корсакову, нередко заглядывает
к нам в мастерскую отдохнуть. Часто спорим, можем без конца обсуждать достоинства
поэзии Лермонтова и другие, столь же «актуальные» проблемы,
Увы, наш стеклянный фонарь—слабая защита от небесных гостинцев. Нашей гостье
Фроловой-Багреевой осколок зенитного снаряда попадает (к счастью, без вреда) за воротник.
Возвращается Большой драматический театр и начинает спектакли. Фашисты сразу
учли это и усиленно обстреливают новый «объект». Приходится изменять часы начала и
окончания спектаклей.
Разрешено осветить синими лампочками номера домов и лестницы. Какое счастье, как
светло! Трамваи освещены синей лампой под абажуром над местом кондуктора. Мы, двое
художников, уже не идем, а едем к себе домой на Петроградскую.
Дома есть электричество, радио, но окна наши выходят на юго-запад, а эта сторона
«при артобстреле наиболее опасна».
Приступаем к эскизной работе над картинами для будущего Музея обороны Ленин
града. Николай Христофорович пишет «Десант на острове Ханко», я—картину «Снайпер
Смолячков» и делаю рисунок «Эвакуация детей».
Кончается 1943 год.. .
56
В. Раевская. Женский портрет. 1944.
Ждем событий. Их приближение ощущается во всем—в передвижении воинских обо
зов на запад, в перемещении кораблей на Неве и Невках. Наблюдаем и ждем!
Я еду с эскизом для Музея обороны в Союз: в мастерской Серова назначен просмотр
работ. У Сада трудящихся меня застигает обстрел—немец еще кусается.
12 января с раннего утра загремела такая канонада, что ясно без слов—началось!
Крейсер «Киров» снят с причала у моста Лейтенанта Шмидта и мощным силуэтом
вырисовывается у Дворцового. От его залпов и залпов других кораблей вылетают послед
ние стекла в домах на набережных. Грохот орудий удаляется. Мы слушаем сводки об
освобождении города Пушкина, Красного Села... И, наконец, настает 27 января 1944 года!
Днем Серов сообщает нам, что в восемь часов вечера будет салют Победы.
К восьми часам мы направляемся к Дворцовому мосту.
Немного запоздав, слушаем поздравительный приказ на Университетской набережной.
Только подошли к Зимнему, как раздался гром орудийных залпов с кораблей и из пушек,
57
поставленных у ростральных колонн и у стены Петропавловской крепости. Небо освети
лось ракетами, и мост, совершенно безлюдный (никто в городе не знал о предстоящем
салюте), представился нам торжественным залом, а небо—сводом над ним.
Мы стояли, онемев, слезы текли из глаз. Так вот оно, счастье!
Медленно направились домой пешком. Шедшие перед нами женщины переговарива
лись между собой: «Этого никогда не забыть!»
Сколько было всего залпов—мы, естественно, не считали, кажется, гораздо больше,
чем полагалось по приказу. Ракеты долго еще взлетали с крыши Зимнего дворца, с кораб
лей, от крепости...
Итак, Ленинград свободен! Надо привыкать к этому счастью, надо заново учиться
ходить по улицам выпрямившись, теперь можно глядеть спокойно на небо, не ожидая
оттуда всяческих гостинцев.
Март. В город входят отряды партизан. Это необычайно красочное зрелище; бородатые
лица, костюмы—неповторимы! Командование направляет в ЛССХ особо отличившихся
партизан. Это, прежде всего, Долинин, командир 2-й Ленинградской бригады, и Корицкий—5-й бригады. Пинчук лепит портрет Корицкого. Я начинаю писать Долинина, но не
заканчиваю портрета, так как модель не выдерживает скуки позирования: на втором сеансе
Долинин засыпает и больше не приходит. . .
Николай Христофорович пишет молоденького партизана с автоматом в руках. Его
имени мы не знаем. Жесткий огонек в глазах. Его рассказы ужасны. Я пишу четырнадца
тилетнего мальчика Витю Шилова, маленького «адъютанта» Корицкого, его любимца. За
бавная фигурка в подобранной по росту партизанской «справе»—белый тулупчик, лихо
заломленная шапка-кубанка с красной лентой наискось. На боку пустая кобура от нагана.
Позирует он нехотя, старается удрать, как с урока (живот болит), но все же мне удается
его написать.
На один сеанс к нам приходит Герой Советского Союза Егоров. Это на редкость кра
сивый синеглазый юноша с правильными чертами лица. Я успеваю сделать только карандаш
ный набросок—он тоже не выдерживает скуки позирования.
Последней моделью оказался мальчик шестнадцати лет—Коля Яковлев, самый терпе
ливый из всех. Я сделала с него портрет, а затем, когда выяснилось, что он ученик сред
ней художественной школы при Академии художеств, мы помогли ему выехать в Загорск,
где в то время находилась школа.
Прилетают «первые ласточки» с Большой земли. В один прекрасный день по дороге
в ЛССХ мы встречаем на углу Гороховой Е. Хигера—он стоит на тротуаре и машет нам
рукой. Приезжает Сильвия Кофман и обосновывается в Союзе. На ночь перебирается спать
в нашу мастерскую, так как печь у нас топится углем и относительно тепло.
В Москве организуется выставка «Фронт и тыл», на которой экспонируются картины
Николая Христофоровича «Потерял карточки», «Тревога», «За водой» и другие.
Мы пишем картины: Николай Христофорович—«Салют Победы», я—«Награжденный
медалью» и «Маленькие герои». Дома сами ремонтируем наши комнаты.
58
В. Раевская. Награжденный медалью. 1945
Осенью 1944 года едем на могилу Репина в Куоккалу, едем в большом автобусе Лен
совета. Вдали слышны взрывы и горят болота—это очищают от мин окрестности Ленин
града.
«Пенаты» взорваны, дом разрушен. Крыша взлетела на воздух и опустилась на землю
недалеко от развалин дома. Беседки, колодец целы.
Наконец, приходит и День Победы—9 мая 1945 года. Мы бродим по городу. На пло
щади Декабристов памятник Петру уже освобожден от деревянного чехла, но скала еще
засыпана песком. Мы взбираемся на песчаный холм, подходим вплотную к коню и загля
дываем Петру в глаза.
59
Единственный случай увидеть вблизи великолепные детали памятника!
В Ленинград возвращаются части Советской Армии.
Жаркий летний день, безоблачное небо. Улицы полны народа, у многих в руках цветы.
В. А. Серов, Н. И. Дормидонтов, Н. А. Павлов выполнили акварелью портреты героев
дивизии. Портеты застеклили, и мы—П. П. Григорьянц, Н. А. Павлов, я—едем к Нарв
ским воротам передать подарки бойцам.
Командный состав верхом, во главе колонны. Лошади—одна лучше другой. Идут танки,
артиллерия, пехота.
На площади, у памятника Кирову—митинг.
После ухода войск на асфальте остаются лежать увядшие цветы, их много: иван-чай,
ромашка. Увядая, они пахнут сеном.
Войска идут через весь город по направлению к Финляндскому вокзалу. По всему их
пути стоит ликующий народ.
Война кончена.
Г. КОФМАН
«ОКНА», КОТОРЫЕ НЕ ЗАТЕМНЯЛИСЬ
. . .Я пришел в комнату фоторедакции, где работал художник НиколашИгнатьев, чтобы
сообщить ему о назначении меня редактором, а его—главным художником «Окон ТАСС».
Не успел я открыть рта, как Николай огорошил меня предложением:
— Давай будем делать «Окна ТАСС»!
Мы подивились совпадению идей, в это время из коридора послышались шаги при
храмывающего Виктора Слыщенко. Внешностью он был чем-то похож на Маяковского:
всегда наголо бритый, с упрямой челюстью боксера, с глазами одновременно и добрыми и
злыми. Он распахнул дверь и сказал:
— Давайте, друзья, делать «Окна»! . .
Уже то, что мысль об «Окнах ТАСС» возникла одновременно по меньшей мере в че
тырех головах, свидетельствовала об ее жизненности.
Очень хотелось, чтобы и художников у нас было много. Поэтому я сразу позвонил
Владимиру Гальбе и Борису Лео. По предложению Лео собрались у него тем же вечером.
До поэтов дозвониться было невозможно, и мы решили сами начать работу.
Наметили форму «Окон»: на открытие—большая, броская карикатура или плакат,
в центре—ежедневно меняющаяся сводка Совинформбюро; справа—еще плакат; внизу—
серийная карикатура, нечто вроде шестикартинного фильма о Васе Теркине. И обяза
тельно —фотохроника.
Ночью доложили наш план И. М. Анцеловичу. Оказалось, что он уже наметил прекрасное
место для «Окна»—витрину бывшего Елисеевского магазина—там, где Театр комедии, на
Невском. Был намечен Анцеловичем и срок выпуска первого «Окна»:
Завтра!
ВОТ ОНО — ПЕРВОЕ!
Плакат на открытие делали мы с Николаем Игнатьевым. Николай нашел простое и
верное решение темы: красноармейский штык насквозь пробивает алчно разинутую пасть
змеи — Гитлера. Но каким текстом сопроводить это выразительное изображение? Горько
переживая недостатки четверостишия собственного изготовления, я, за неимением лучшего,
вынужден был предложить именно его в качестве подписи к рисунку:
Ты привыкла, гадина,
Лопать, что украдено,—
Будет тебе, гадина,
По-советски дадено!
61
Второй плакат рисовал Б. Лео. К сожалению, не сохранилось даже его воспроизведе
ния. На публикуемом в издании редком снимке, сделанном Анцеловичем спустя несколько
дней, 29 июня 1941 года, виден плакат Н. Игнатьева, а работы Б. Лео к тому времени уже
нет, так как она была заменена фотоплакатом В. Тарасевича «Родина зовет!»
Сейчас снимки корреспондента «Огонька» В. Тарасевича хорошо известны мпогим.
Тогда это был порывистый вихрастый мальчик, норовивший пробираться на самые горячие
участки фронта и совавшийся со своей поразительно меткой «лейкой» в самое пекло. Опе
ративность и мастерство быстро выдвинули его в ряды истинных художников военного фото
репортажа. Интересно напомнить, что упомянутый плакат юного Тарасевича «Родина зовет!»
был высоко оценен зарубежной прогрессивной общественностью и отмечен в 1942 году спе
циальной медалью на выставке в Нью-Йорке.
Вообще говоря, нельзя обойти здесь молчанием героический труд многих фотокоррес
пондентов, чьи работы стали неотъемлемой, органической частью «Окон ТАСС».
Несколько позже, вскоре после захвата фашистами Таллина, известный ныне карикату
рист Л. С. Самойлов, в то время еще совсем молодой краснофлотец, принес карикатуру для
«Окон» и рассказал нам о гибели фотокорреспондента ТАСС Янова, очевидцем которой
он был. Корабль, шедший из Таллина, подорвался на мине, и сам Самойлов спасся только
потому, что ему удалось уцепиться за какой-то деревянный обломок, плававший в море.
— За другой конец обломка, — говорил Самойлов, — держался Янов. Увидев, что под
тяжестью двух человек «плотик» уходит под воду, Янов отпустил руки. «Держитесь,
утонете!—кричу я ему, а он отвечает: «Держись сам, ты моложе! А я поплаваю... Больше
я его не видел, — закончил Самойлов свой трагический рассказ и вдруг, побелев, как
бумага, уставился на открывшуюся дверь, в которой стоял. . . живой Янов!
— Я же тебе говорил, что большевики не тонут! — воскликнул Янов, крепко обнимая
молодого художника.
Чувство товарищества у наших людей было неотделимо от чувства патриотического
долга. Этими высокими чувствами жили боевые фотокорреспонденты Трахман и Нордштейн, когда из осажденного города летали в далекие леса, чтобы на наших «Окнах» могли
появиться документальные снимки из партизанского края. Эти чувства руководили Черто
вым и Анцеловичем, когда они выползали в зону между позициями войск и фотогра
фировали для «Окон» трупы убитых фашистов: нужно было убедительным фотоматериалом
подтвердить ленинградцам то, о чем говорили плакаты и карикатуры.
.. .Дружными усилиями работа над первым «Окном» была закончена в одни сутки,
и 24 июня у первого «Окна» на Невском уже толпился народ.
КОЛЛЕКТИВ НАЧИНАЕТ СКЛАДЫВАТЬСЯ
Телефонный звонок В. М. Саянова успокоил меня как автора подписи к первому плакату.
— Молодцы, — сказал Виссарион Михайлович, — получилось — вполне! Действуйте,
будем помогать!
62
В. Галъба. Сатирический рисунок. Геббельс. 1942
В тот же день, прямо от елисеевской витрины на Невском, пришла в редакцию Ольга
Берггольц:
— «Окна» — это здорово! Давайте работать вместе!
И совсем отпала тревога о «кадрах», когда в редакцию ввалилась группа выпускников
Академии художеств.
Первыми пришли Елена Мелик-Багдасарова и Моисей Ваксер. Не буду описывать
их внешность: скажу только, что Ваксер выглядел ужасно: его лицо, его сильные, талант
ливые руки были покрыты струпьями экземы.
Смущаясь, он умоляюще глядел на нас:
— Понимаете, меня вот такого — не берут в армию... Можно, мы пока будем рабо
тать здесь, в «Окнах»? ..
— Ваксер очень хороший художник, — «ходатайствовала» Мелик, протягивая нам альбом
с его иллюстрациями. Это был, если не ошибаюсь, «Тиль Уленшпигель». А может быть —
гончаровский «Обломов». А может быть—«1001 ночь» с его рисунками... Достаточно
было беглого взгляда, чтобы оценить незаурядность дарования молодого художника.
— Этот будет работать! — сразу, безаппеляционно заявил Игнатьев.
63
Мы не ошиблись: в самое тяжелое время наши «академисты» работали вовсю, под бом
бежками и обстрелами, голодные и холодные, день и ночь...
Вскоре в наш коллектив влились художники Д. Капиц, А. Семихатов, Л. Торич,
В. Григорьев (Гри), а позднее — Ф. Горбунов, В. Селиванов и другие.
Но теперь люди приходили к нам не только для работы в «Окнах». Приходили с фаб
рик, с заводов, из воинских частей, с кораблей Балтфлота и требовали: «Дайте «Окна» и
нам!» «Окна» стихийно становились многотиражными. За две-три недели их тираж пре
высил сто экземпляров. Появились новые заботы. Сначала, не имея собственной полигра
фической базы, мы размножали сводки Совинформбюро так: печатали их на пишущей
машинке прописными буквами, делали с этого негатив, а затем, во много раз увеличивая,
печатали на метровые листы фотобумаги. Бумага эта постоянно свертывалась в трубку, сры
валась с кнопок, и, помню, возясь с ней в первый раз на витрине Елисеевского магазина,
я уронил и разбил банку с вареньем, стоявшую за нашим щитом. (Сколько раз потом,
в голодные ночи блокады, я просыпался, увидав во сне эти плавающие в густом сиропе
крупные сливы!)
Впоследствии нам удалось договориться с типографией «Ленинградской правды», и мы
стали набирать и печатать сводки типографским способом.
С плакатами и карикатурами дело обстояло сложнее. Бригада молодых художников
с Капиц во главе занималась их копировкой. Копировщикам приходилось выдерживать немыс
лимый темп. Это была в полном смысле слова адова работа, так как очень трудно было
обеспечить копиями все «Окна», число которых росло и росло. Решили делать плакаты
трафаретом. Это потребовало большого напряжения от художников: резко менялась сама
техника рисунка. Но и с этими трудностями коллектив справился отлично. Стремясь к пре
дельной простоте и скупости изобразительных средств, художники добивались и максималь
ной выразительности.
ОРУЖИЕМ ПЛАКАТА
Основная задача, которую ставила ленинградская партийная организация перед нами,
агитаторами, была ясна и проста: нужно всячески крепить душевную бодрость жителей
осажденного города и поддерживать их уверенность в нашей конечной победе; нужно непре
рывно контратаковать вражескую пропаганду, раздувающую легенду о непобедимости гит
леровцев, нужно вести яростное наступление на трусов, болтунов, паникеров. . .
Один за другим, словно говоря: «Не так страшен черт, как его малюют», — появляются
плакаты о фашистских вояках: Ваксера «День воюет, три ворует», Гальбы «Немощное
подкрепление»...
На славный удар нашей авиации по снабжавшим фашистов нефтепромыслам близ
Плоешти «Окна» откликаются острым и талантливым плакатом Ваксера и Мелик с их же
стихами «Раньше брали нефть в Плоешти, а теперь — нате, ешьте!»...
8 сентября впервые полетели на Ленинград зажигательные бомбы, а 9 уже появляется
на «Окне» серия рисунков Игнатьева и Слыщенко со стихами О. Берггольц «Тетя Даша
64
Б. Лео.
Сатирический рисунок. Гитлер. 1942
на посту!» Так родилась замечательная ленинградка тетя Даша — ближайшая родственница
Васи Теркина.
С плаката она призывала женщин Ленинграда не пугаться «зажигалок», а гасить их. Едва
раздался призыв работниц фабрики «Пролетарская победа» создать фонд в помощь фронту,
О. Берггольц, В. Слыщенко и В. Игнатьев дали новую серию плакатов с тетей Дашей:
«Оборонный создан фонд, чтоб крепить советский фронт». Полмиллиарда рублей собрали
тогда ленинградцы за несколько дней, и в этом вкладе есть какая-то доля творческого труда
наших художников и поэтов.
...Вот образные плакаты Слыщенко — «Позор трусу!», Ваксера — «Каков поп, таков
и приход», остросатирические карикатуры Лео, Гальбы с не менее выразительными стихо
творными подписями В. Саянова, А. Прокофьева... Нет никакой возможности перечислить
здесь все, рассказать обо всем, что было сделано.
65
«ЛЕНИНГРАДЦЫ, ДЕТИ МОИ! . .»
.. .Топливо в городе на исходе. Черные шторы на окнах квартир почти теряют смысл:
в городе выключен свет.
. . .Остановились, замерли трамваи и троллейбусы. Газеты выходят нелепо малыми
тиражами, с очень частыми перебоями. Подписчикам их уже не доставляют — нет почтальо
нов. Центральные газеты не поступают. Комсомольцы едва справляются с разноской писем,
которых с таким нетерпением ждут ленинградцы от родных, ушедших на фронт, от детей,
эвакуированных на Большую землю.
В ТАСС умолк треск телетайпов. Связь с Москвой держится только на радио. Иссох
шая стенографистка, напрягая последние силы, ловит сквозь свист и вой фашистской глу
шилки слова диктора из Москвы: «От Советского информбюро. . .»
Наш маленький коллектив все острее сознает необходимость вовремя и как можно боль
шим тиражом давать ленинградцам не только плакаты, но и то, чего они ждут еще больше,
чем писем: сводки с фронтов.
У «Окон ТАСС» в Ленинграде
66
В. Галъба.
Плакат. 1943
или сегодняшняя?
Имввлвс/шологм0 Завтрашняя!
От руки делаем плакаты. Руками же крутим тяжелую плоскопечатную машину, помо
гая самоотверженным труженикам — рабочим типографии «Ленинградской правды» — печа
тать очередные сводки.
Еще до света, под обстрелами, под бомбежками приходят за сводками голодные, тощие
люди, приходят за много километров, со всех концов города в нашу маленькую экспедицию
на Международном, 30. Приходят и ждут. . .
Но мы печатали не только сводки.
. . .В одну из ночей приняли очередное сообщение Совинформбюро, сдали его в набор.
Смотрю — стенографистка не снимает наушники и все пишет, пишет. . . Спрашиваю:
— Что вы еще принимаете? Приказ Главнокомандующего?
Она отвечает отрывисто, боясь пропустить хоть слово:
— Нет. Стихи.. .
— Какие стихи?
— Хорошие.
Заглядываю через ее плечо на бумагу. Москва передает обращение Джамбула: «Ленин
градцы, дети мои!»
В эту минуту, вернувшись из поездки на фронт, в комнату влетел Анцелович. Сует
мне и стенографистке фронтовой «гостинец»: по сухарю.
— Как дела?
Объясняю. Анцелович звонит в редакцию. Номера газет уже сверстаны: как быть?
Пять минут он совещается со своим заместителем, любимым другом и советчиком «окнотассовцев» Н. Я. Шуром. Решает:
— Набираем, печатаем и выпускаем Джамбула сами, утром, в «Окнах»!
Спускаемся в типографию все: Игнатьев и Мелик, Торич и Капиц, Галочка Ашрапян
и Ваксер, Анцелович и стенографистка, фотокорреспондент Чертов и приехавший с Анцеловичем с фронта корреспондент ТАСС Е. Капланский, все, кто был «под рукой». Пришел
даже Слыщенко, совершенно больной.
Наборщики ставят в верстатки букву за буквой.. . Они только что набрали длинную
сводку, устали. Но и их волнуют строки стихов Джамбула. Двадцать восемь строк в листе.
Кто-то говорит, что не хватит шрифта. . . Решаем срочно отпечатать хоть один лист сводки
и разобрать его, чтобы пополнить наборную кассу. ..
Пока делался набор, в немыслимо короткий срок заведующий отделом фотохроники
секретарь нашей парторганизации Романов с цинкографами сделали большое клише — порт
рет Джамбула. (Это был последний вклад Романова в «Окна». На другой день он ушел
на фронт и вскоре погиб.)
Наконец, набор готов. Поголовно все, сменяя друг друга — художники, рабочие, жур
налисты, — крутим машину, тискаем триста экземпляров стихов.
К этому времени (Анцелович и это предусмотрел!) уже был приготовлен клей в ведрах,
и все мы вышли на улицы расклеивать плакаты.
А утром ленинградцы, идущие на работу, за водой, за хлебом, уже останавливались
у наших щитов и просто у стен, где наклеены длинные листы «Окон», и читали:
Ленинградцы, дети мои!
Ленинградцы, гордость моя!..
ПОДВИГ
.. .В короткие минуты отдыха художники (чаще других — молодежь) приходили к Мелик
в темную кухню, служившую нам жилищем, в соседний с ТАСС дом на Социалистиче
ской, 16. Тут грелись, спорили, писали стихи, набрасывали эскизы плакатов... Тут, между
68
Смерть немецким оккупантам*
Рае. ЛЕО
Для фашизма роковой!
Бей врага, как бомба, в лоб,
Уложи ба идите в гроб!
Б. Лео. Плакат. 1942
69
прочим, встречали и Новый, 1942 год — при лучине, за плитой, на которой для каждого
из нас тетушка Аня приготовила по полторы дурандовых лепешки. Тосты произносили,
наполняя кружки водой из бутылок, в которых, как уверяли оптимисты, еще жил, цеп
ляясь за этикетки, древний аромат вин. И пьянели. Конечно, не от воды. Пьянили тосты.
— За победу! За жизнь!
И улыбались висевшей на стене табличке: «Уходя из комнаты, не забудь погасить
зажигательную бомбу!» Это воззвание написал Игнатьев еще 10 сентября, в тот самый вечер,
когда мы с ним дежурили вдвоем на чердаке, на шестом этаже типографии «Ленинградской
правды»; пылали бадаевские склады, и, кажется, никогда так остро нами не ощущалась
потребность в шутке, как в ту памятную ночь, потому что тогда нам действительно было
очень страшно. Теперь к бомбам привыкли. Смерть, прыгающая с неба, оказалась не так
страшна, как смерть, притаившаяся рядом, бок о бок с нами: голод. . .
Чтобы в нашей кухне можно было погреться, каждый приносил с собой разнообразную
мелкую древесность.
.. .В тот день я на опыте познал горечь сизифова труда. Подобрав на улице обро
ненный с грузовика увесистый чурбан, я по меньшей мере полчаса пытался втащить его
по обледеневшим ступеням на третий этаж. Чурбан перевешивал, и мы с ним все время
съезжали вниз.. . Но вот осталось преодолеть всего два лестничных марша. И тут я услы
шал какой-то жалобный писк из-за двери квартиры, в которой жил художник Романовский.
Знакомы мы с ним не были. Знал я только, что он — художник, что живет он с женой
и ребенком. С начала войны я его почему-то не встречал. . . Я прислушался: кошка? Нет,
это — ребенок. Стучу. Никто не подходит. Спустился вниз в подвал, где проживал наш
дворник Гордей. Взяли топор. Долго били по замку. Наконец входим. Под самой дверью
шевелится худой легкий до невесомости ребенок. В комнатах темно. Сорвали шторы. На
кровати — прибранной — лежит художник. Рядом, положив голову и руки на кровать, сидит
женщина. Тоже мертвая. На столе — эскиз маслом. Стираю пыль: залитый солнцем город ... 1
Умер Ваксер. С этим невозможно примириться. Фашисты задушили голодом человека,
которому предстояло так много дать искусству!
Пришла Галочка Ашрапян. Поминали добрым словом нашего друга. Ни о чем не мог
он говорить, не рисуя что-либо при этом... В его письмах рисунков было больше, чем
слов... Он просто не мог не рисовать. ..Ас каким вдохновением работал он над своими
плакатами! Как радовался, уже совсем темный от голода, когда в сводке блеснули первые
зарницы наших побед: Тихвин, Ростов, Елец... Совсем недавно Ваксер аплодировал кол
лективному плакату Игнатьева, Слыщенко и Торича к частушкам «Про фашистских генера
лов и про то, что с ними стало» и как был доволен, когда эти частушки перепечатала
«Смена» и передали их (списав прямо с «Окна»!) по радио.
1 В те времена я рассказывал об этом Р. Бершадскому. Недавно вышла книга его рассказов «Путь
к подвигу».
Сюжет рассказа «Все-таки вертится» — о жизни и смерти художника — во многом совпадает с этим
действительным случаем.
70
В. Галъба. Рисунок. 1943
В последний раз я видел его, совсем слабого, в Академии. Он показывал чудесные
эскизы своего проекта восстановления Павловского парка. Он верил, что своими руками
будет оживлять красоту, которую растоптали фашисты.
Ваксер очень хотел выздороветь, его тянуло на фропт, он, как и все юпоши того вре
мени, мечтал о подвиге. Подвигом стала вся его короткая, честная и мужественная жизнь.
КАРАНДАШ РАЗИТ ВРАГА
.. .Я зашел в «Ленинградскую правду» и разыскал похудевшего, поседевшего Гальбу,
он немедленно договорился с редактором и получил разрешение отлучиться на три дня.
71
Мы сперва направились к нему домой, ему непременно хотелось переодеться, чтобы, как
он говорил, «прийти к бойцам в приличном виде». Поэтому ночь застала нас по дороге на
фронт, на окраине города, и мы решили побыть до утра в первом попавшемся доме. Посту
чались. Нас впустили.
Только успели расположиться и вскрыть драгоценную банку консервов (мой трехдневный «сухопай»), как раздался стук в дверь. Пришел бдительный управдом:
— Ваши документы?
Мои были в порядке, а вот Владимир, переодеваясь, оставил все бумаги в старом костюме.
Положение осложнялось. Вместо дивизии мы рисковали попасть в соответствующие органы
и «провыясняться» там длительное время.
— Я — Владимир Гальба! Знаете? Вы мои карикатуры видели в газете? — пытался
втолковать Владимир.
Я попробовал воздействовать на управдома более примитивно: приглашением к нашей
банке с консервами.
Крепко обтерев губы рукавом, управдом мужественно отказался от консервов. Влади
миру же ответил:
— Карикатуры Гальбы мы все хорошо знаем, и я знаю, но я же не знаю, что вы и
есть Гальба!..
И это было резонно.
Выход нашел Владимир. Он быстро вскинул на нос очки, раскрыл альбом, взял каран
даш и.. . управдом поверил! И не только поверил, но даже выпросил «на память» удиви
тельно похожие наброски. Попросил, несмотря на то, что злой Гальбин карандаш метко
запечатлел его козлиную бородку и дырявый ватник, а, главное, тот голодный взгляд,
которым он уставился на банку. Увековечена была сама банка, кстати, весьма быстро,
с помощью того же управдома, опустошенная нами. . .
Утром мы пешком добрались в дивизию. Переходя с Гальбой из землянки в землянку,
я увидел, как смеялись бойцы, глядя на своих заклятых врагов, то и дело возникавших
на листах ватмана под быстрым карандашом Гальбы.
По рисункам и карикатурам Владимира Гальбу знали все, кто был в Ленинграде в то
время. Но живое общение популярного художника с бойцами давало какой-то неожиданный
эффект непосредственности художественного творчества. Вот один боец «заказывает» ху
дожнику:
— А теперь — Гитлера!
И тут же раздается другой голос:
— Здорово! А Геббельса можешь!?
— Вот это — черт! А Маннергейм какой? . .
— А вон его нарисуешь?
С легкостью, свойственной немногим, Владимир выполнял просьбы солдат, рисовал
с азартом.. . Карикатура на врага сменялась дружеским шаржем на повара, злой усмешкой
в адрес заснувшего на посту. . .
72
Снайперы обратились к Владимиру с просьбой помочь им выманивать вражеских солдат
из их укрытий. Они даже придумали способ, как это потолковее сделать. Гальбе очень
поправилась идея, и, вернувшись в Политотдел, он на огромном полотне сделал удивительно
ехидную карикатуру на Гитлера и Маннергейма одновременно. Карикатура была велико
лепна по исполнению, но по сюжету... не для печати!
Разведчики ночью вытащили и поставили щит с карикатурой в «нейтральной» полосе —
между нашими укреплениями и укреплениями противника.
Утром, едва рассвело, во вражеских окопах раздался громкий хохот: фашисты не могли
не узнать своего вождя, но удержаться от смеха было тоже невозможно. Едва дождавшись
наступления темноты, офицеры посылали солдат на «нейтральную» полосу снимать произ
ведение Гальбы. Но тут принялись за дело наши снайперы. Они славно поработали две
ночи подряд.
— Днем смеются, ночью плачут! — говорили бойцы.
Наконец, по щиту был открыт минометный огонь. Осколки пробивали полотно, но щит
все не падал. Только через час удалось, наконец, сбить карикатуру. Ночью разведчики
утащили ее обратно в наше расположение. Несмотря на некоторую свою «нецензурность»,
карикатура эта, как мне потом передавали, все же попала в фонды Музея Советской
Армии.
А. ЗЕМЦОВА
ВЫСТАВКИ
В декабре 1941 года мне поручили вести выставочную работу в ЛССХе (Ленинград
ском Союзе советских художников). Нужно сказать откровенно, что к этому предложению
я отнеслась несколько скептически. Организовывать выставки в самые мрачные блокадные
месяцы зимы 1941/42 года казалось мне несбыточным и, пожалуй, даже не нужным делом.
Обстановка в Союзе в это самое трудное время блокады Ленинграда была тяжелой.
Встречая многих художников, знакомых мне с довоенных времен, я часто не узнавала их,
настолько они изменились. Распухшие, отекшие лица, опустившиеся плечи, исхудавшие
руки. Картина была очень грустная.
В маленькой комнатке, в бывшем кабинете президиума, жили В. А. Серов, В. Б. Пин
чук, В. Н. Прошкин, А. А. Казанцев, скульпторы М. Ф. Бабурин, Н. В. Томский и дру
гие. Здесь было мрачно, темно, холодно, и все же эта небольшая группа, сохраняя бодрое,
оптимистическое настроение, была полна энергии и благотворно воздействовала на осталь
ных товарищей.
Выставочные помещения, темные, промерзшие, с выбитыми окнами не располагали
к устройству выставок, но, проникшись общим рабочим настроением, я неожиданно для
себя стала склоняться к мысли, что, быть может, выставка и в самом деле осуществима.
В первое полугодие Великой Отечественной войны ленинградские художники работали
почти исключительно над плакатами, листами «Боевого карандаша», лозунгами, листов
ками — всем тем творческим материалом, который относится к наглядной агитации, самой
действенной форме изобразительного искусства военных лет. Станковыми произведениями
никто до декабря 1941 года не занимался, ибо отсутствие света и прочих элементарных
условий не позволяло над ними работать.
Из имевшихся у художников работ я смогла отобрать только ряд рисунков, эскизов,
набросков. Эти вещи после просмотра их членами правления ЛССХа и было решено пока
зать на первой нашей военной выставке.
В. А. Серов обратился к художникам с призывом принести в ЛССХ имеющиеся у них
работы, в которых хоть как-то запечатлены отдельные эпизоды Великой Отечественной войны,
жизнь блокадного города, образы защитников Ленинграда. Но даже собрав этот материал,
было чрезвычайно трудно организовать его показ. Не было ни одного технического помощ
ника, не хватало рам, некому было натянуть на подрамники эскизы и небольшие закон
ченные работы. Я сама кое-как натягивала и набивала их на оставшиеся с мирного времени
подрамники, с трудом подбирала рамы и сама все вешала. Работали в очень тяжелых усло
виях: температура в малом выставочном зале держалась на уровне десяти градусов, стекла
были выбиты, а физические силы катастрофически убывали.
74
Н. Петрова.
Возвращение домой.
Зима 1942/43 года. 1943
Помогал мне художник Зарянов. Он переносил одну из последних стадий дистро
фии, но мне хотелось втянуть его в работу, заинтересовать его, вывести из того сонного
состояния, в котором он пребывал уже не первый день. Я непрерывно обращалась к нему,
просила помочь перенести с места на место лестницу, взобраться на нее, вешать кар
тины. Он охал, охал, но все-таки двигался. И все же после открытия выставки он
вскоре умер.
На этой первой открытой в условиях блокады выставке демонстрировалось семьдесят
работ — живопись, скульптура, графика. В основном все это были этюды, эскизы, рисунки,
наброски. Только Серов представил трехметровое законченное полотно «Балтийцы».
75
II. Павлов. В убежище. 1942
Несмотря на эскизность, недоведенность, показанные работы — правдивые, искренние —
вызывали живой интерес. Их главной и основной темой была героическая действительность
города-фронта. Измученные жестоким голодом и холодом самых тяжелых блокадных месяцев,
художники Ленинграда не складывали своего оружия и сумели найти в себе моральные
силы, чтобы запечатлеть мужественный облик родного города, героически сопротивляющегося
фашизму.
Скульпторы Н. И. Хлестова и М. М. Суцкевер совместно выполнили для выставки
небольшую скульптуру «За Родину!». Оба находились в состоянии тяжелой дистрофии.
Когда Суцкевер в конце декабря еле добрел с Васильевского острова в Союз, я его не
узнала, до того он был истощен и слаб. Он принес работу и обратился ко мне со следую
щими словами:
76
В. Пакулин. Набережная Мойки. Весна. 1943
— Я чувствую, что мы не протянем долго, но я обязательно хочу, чтобы работа, кото
рую мы сделали вместе с женой, была выставлена на этой первой военной выставке.
В день открытия выставки Хлестова скончалась. Расходуя последние силы, Суцкевер
кое-как дотащился в Союз на открытие. Он был буквально сражен смертью жены. Эта потеря
потрясла его, и через несколько дней он умер. Принесенная им работа, еще далекая от
завершенности, представляла известную художественную ценность. Я долго хранила ее,
пока в 1944 году она окончательно не рассыпалась.
Художник-живописец М. П. Герец тоже жил на Васильевском острове. Он принес
на выставку два довольно больших эскиза, один из них размером около 1,5 м в тяжелой
золоченой раме. Я была поражена истощенным видом Гереца, передо мной стоял человек
в последней стадии дистрофии. По-видимому, ему стоило нечеловеческих усилий проделать
77
С. Мочалов. За водой. 1943
длинный путь с Васильевского острова до Союза с такой тяжелой ношей. В ответ на мое
замечание, что эскизы можно было принести и без рам, он ответил:
— Я хочу, чтобы на первой военной выставке мои эскизы выглядели хорошо.
Это непосильное путешествие было для него последнимиспытанием. На второй день
после открытия выставки, 3 января 1942 года, он скончался в здании Союза.
Другой участник выставки молодой, способный художник Е. Л. Панов чувствовал себя
хорошо, был всегда бодр, любил говорить о своих дальнейших творческих планах. На выставку
он принес два мастерски выполненных эскиза «Постройка баррикад». Он довольно часто при
ходил в Союз, и мы с ним о многом беседовали. Я знала, что живет он со старушкой матерью
и обеспокоен состоянием ее здоровья. Он прилагал все усилия, чтобы спасти ее. Вместе
с Пановым мы рассматривали принесенные художниками работы, обменивались мнениями.
Незадолго до открытия выставки Панов решил взять один из своих эскизов домой для
того, чтобы по возможности закончить работу над ним к самому открытию. Несколько дней
он не появлялся в Союзе. Я была этим очень обеспокоена. Накануне нашего первого бло
кадного «вернисажа» я пошла к нему и с ужасом узнала, что он скончался.
Помню, эта смерть произвела на меня особенно удручающее впечатление. Ведь Панов
так молод, полон надежд, бодр и стоек!
78
С. Юдовин. Крыши. 1944
Обе работы Панова были представлены на выставке.
Молодой скульптор С. 3. Кляцкин принес скульптурную группу «Дружинница уносит
раненого с поля боя». Работа обещала быть интересной, но в данном виде была еще сырой,
незаконченной. Скульптор взял ее домой для доработки.
К сожалению, закончить ее ему не удалось. Он был эвакуирован с Академией худо
жеств и в дороге умер.
Открытие первой военной выставки в условиях блокированного города, состоявшееся
2 января 1942 года, осталось в памяти всех ее участников. Несмотря на царивший в поме
щении холод, оно было торжественным. Зал прибрали, чисто вымели, на полу даже лежали
дорожки. К работам был сделан этикетаж.
Собралось около пятидесяти художников. В этот день мороз был очень сильным, и люди
пришли, укутанные во что пришлось — кто в платке, кто с обернутой шарфом головой, кто
в женской теплой кофте. У большинства вид был плохой — заросшие, похудевшие, немытые.
Выступил председатель Союза В. А. Серов. Его речь была горячей, полной энтузиазма,
убедительной. Он говорил о том, что мы открываем выставку в необычной обстановке бло
кированного города, что перед художниками города-фронта стоит огромная историческая
задача — запечатлеть героически обороняющийся город, прославить защитников Ленинграда
79
и воинов Ленинградского фронта. Оружием искусства нужно разить врага насмерть! Это
помощь художников городу, фронту, стране. ..
На собрании с грустью вспоминали товарищей, которые не дожили до этого дня.
Открытие прошло очень хорошо. Решили пополнять выставку вновь представляемыми
работами. Наметили дни просмотров. Через несколько дней набралось изрядное количество
эскизов. Их просматривали члены правления, отмечали недостатки и достоинства.
В марте 1942 года мы дополнили нашу первую выставку этими произведениями. Экс
позиция расширилась, на ней уже было сто двадцать шесть вещей. Интересные работы
представили Пакулин, Николаев, Серов, Пахомов, Казанцев. На этот раз свои работы при
несли художники, которые не участвовали в первой выставке, — по-видимому, у многих
снова появился стимулирующий «выставочный» интерес.
В это же примерно время горком партии предложил ЛССХу заключить договоры с худож
никами на создание работ, посвященных Великой Отечественной войне. Все оживились,
у художников появились перспективы материального порядка, и — главное — перспектива
участвовать во всесоюзной выставке на такую грандиозную животрепещущую тему. Затем
в Союз обратился штаб партизанского движения с предложением запечатлеть эпизоды из
жизни и боевой деятельности партизан Ленинградской области. С этой целью некоторые
наши художники были командированы на партизанские базы. Было также предложено коман
дировать желающих в тыл врага.
Организовались две группы художников. Первая поехала в Кавголово на партизанскую
базу. Эта поездка имела большое значение и для поддержания сил людей. Один из наших
талантливых графиков, Е. Белуха, был очень истощен и слаб; поездка на базу дала ему
возможность подкормиться, окрепнуть и вернуться в строй работающих. Другая группа,
«молодежь» — А. Н. Прошкин, В. Н. Прошкин, И. А. Серебряный, А. А. Стрекавин,
В. И. Курдов, А. А. Блинков — была отправлена по ту сторону фронта, в район Малой
Вишеры. Многие из них участвовали в партизанских операциях. Эскизы, привезенные худож
никами из этой поездки, представляли несомненный интерес и послужили основой для созда
ния большой выставки.
Между прочим, нашу первую, январскую выставку первоначально было решено сде
лать закрытой — только для художников. В феврале мы рискнули открыть ее для более
широкого обозрения. Опыт оказался удачным: в самые трудные месяцы блокады — февраль,
март, апрель — выставку посещало пятнадцать — восемнадцать человек в день! Для того
времени это было непостижимо много!
Следующую нашу выставку мы открыли в мае. На ней было представлено сто пять
десят работ. Выставка всем понравилась. Предложили открыть подобную же выставку работ,
выполненных в партизанских базах. Что ж, материала накопилось достаточно, и в июне
мы уже разместили выставку в первом отсеке большого зала.
Экспонировалось восемьдесят живописных и скульптурных работ.
Секретари горкома партии и представители штаба партизанского движения ознакоми
лись с выставкой и одобрили проделанную Союзом работу.
80
Многочисленные графические листы представил Е. Белуха, окрепший и плодотворно
поработавший на Кавголовской базе. В. Раевская написала ряд произведений на партизан
ские темы—«Раненый партизан», «Подпольная почта» и другие, а Н. Рутковский — кар
тину «Где партизаны».
Интересные работы показал В. А. Серов—«Портрет редактора партизанской газеты»,
большую картину «Этого мы никогда не забудем», «Портрет партизана В.», эскиз «В Шах
матном зале Смольного», «Автопортрет».
А. Ф. Пахомов представил несколько листов из своей серии «Ленинградская летопись».
Тут же экспонировались скульптуры А. В. Петошиной-Андреевой, В. В. Исаевой, А. А. Стрекавина, В. Б. Пинчука и других.
Когда весь материал был собран, руководство Союза приняло решение объединить обе
выставки — январскую и выставку работ, выполненных на партизанских базах, и открыть
одну большую традиционную весеннюю выставку, посвященную Великой Отечественной
войне.
12 июня 1942 года в большом выставочном зале Союза состоялось открытие этой вы
ставки. Зал был своими силами приведен в порядок, полы вымыты, разостланы ковры,
в вазах стояли букеты полевых цветов. Всех работ на выставке было около трехсот.
Кипучая деятельность В. А. Серова в годы войны просто поражала. В самые трудные,
беспросветные зимние месяцы им было написано при мерцающей коптилке большое полотно
«Ледовое побоище», экспонированное теперь на весенней выставке. Писал он картину в совер
шенно нетопленной мастерской, в теплой цигейке, в перчатках. Несколько раз в течение
дня он спускался вниз для того, чтобы погреть у буржуйки закоченевшие руки. Им же
была написана большая картина «Враг над городом», а к самому открытию выставки он
закончил картину «Здесь прошел враг», несколько портретов воинов Ленинградского фронта
и артистов, игравших в театрах осажденного города.
Большую серию пейзажей блокадного Ленинграда показал на этой выставке В. В. Пакулин. Очень часто на улицах города в отчаянную зимнюю стужу можно было увидеть чело
века в каком-то невообразимом головном уборе, в меховом женском жакете. Это был худож
ник Пакулин. Он ставил свой мольберт на пустынных мостовых и неистово писал. Только
особенно жестокий обстрел района или воздушный налет могли заставить его прервать работу.
Удивительно поэтичные, мастерски исполненные пейзажи Пакул ина глубоко волновали всех.
Большим успехом пользовались работы Я. С. Николаева «Возвращение партизана»,
«Проводы», «Предатель» и особенно его картина «Пурга». С чувством глубокого уважения
вглядывались зрители в портреты народных мстителей — партизан, выполненные И. А. Се
ребряным. Привлекали внимание работы В. А. Раевской и Н. X. Рутковского.
Много хороших отзывов получили работы графиков Е. Д. Белухи, Г. Н. Петрова,
В. И. Курдова, С. М. Мочалова, Н. А. Павлова и других.
Интересную серию рисунков, посвященную жизни блокированного города, выставил
Н. И. Дормидонтов.
«Ленинградская летопись» А. Ф. Пахомова потрясала своей правдивостью и трагизмом.
81
Афиша о выставке, расклеенная по всему городу, была выполнена художником В. Д. Двораковским. Она получила известность и широкое признание не только в Ленинграде, но и
на Большой земле. Все помнят ее: на фоне весенней небесной голубизны три образные при
меты ленинградской весны 1942 года — шпиль Адмиралтейства, ствол зенитного орудия,
направленный в небо, и зеленеющая ветка пробудившегося к новой жизни дерева. Это лако
ничное решение служило жизнеутверждающим символом возрождающегося города.
К выставке были напечатаны пригласительные билеты, составлен и выпущен каталог —
первый за время войны.
Экспозицию посетил секретарь горкома партии товарищ А. И. Маханов, представители
армии, командования Балтийского флота, штаба партизанского движения. Все с удовлетворе
нием отмечали большую работу, проделанную ленинградскими художниками.
В конце июля 1942 года Союз получил предложение показать весеннюю выставку ленин
градских художников в Москве. Мы тут же стали деятельно готовиться к отправке произ
ведений из блокированного Ленинграда в столицу нашей Родины.
Работа предстояла сложная, так как с подсобной силой было очень трудно. Когда
выставка организовывалась в Ленинграде, ее «оснащали» и вешали вместе со мной четыре
мальчика дистрофика, живших во дворе ЛССХа. Я исхлопотала для них обеды в нашей
столовой, и это во многом определило успех дела. Но демонтировка и отправка выставки
в Москву представляла дополнительные трудности. Мы получили разрешение отправить
работы самолетом. Необходимо было выдержать определенные габариты и вес ящиков. Я сни
мала работы с подрамников и наворачивала их на валы, оставшиеся от мирных времен.
Помогал мне художник-макетчик И. Ю. Берзин. Труднее было с упаковкой скульптуры,
которая требовала специальных ящиков и материалов. Всего мы упаковали восемнадцать
ящиков и отправили их самолетом. Мне же и художнику Н. И. Дормидонтову, сопровождав
шим выставку, пришлось добираться до столицы сложным железнодорожным путем. Пре
одолев большие трудности, мы, наконец, приехали в Москву.
Наши ящики с работами были уже здесь. Для организации выставки предоставили
помещение Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. В нашем
распоряжении была бригада квалифицированных сотрудников музея, которые с энтузиазмом
принялись за работу.
Выставка была открыта 4 октября. Впечатление — огромное. Говоря откровенно, я не
сколько сомневалась, целесообразен ли такой широкий показ ленинградских работ в Москве,
многое казалось сырым и носило незаконченный, эскизный характер. Сомнения почти рас
сеялись, когда все работы были развешаны в прекрасных залах музея. В целом выставка
звучала сильно, она являла собой картину реальной жизни блокированного города.
Вместе с Николаем Ивановичем Дормидонтовым мы провели большую организационную
подготовительную работу. Исхлопотали выпуск каталога. Вступительную статью согласился
написать искусствовед О. М. Бескин. Придя на выставку для ознакомления с работами,
Осип Мартынович был потрясен. Я увидела слезы на глазах этого человека. В течение
ночи он написал пафосную, яркую вступительную статью к каталогу.
82
II. Шиллинговский. Лист из серии «Осажденный город». 1942
Открытие было торжественным, залы осаждали толпы народа, люди покидали выставку
с заплаканными глазами. Она вызвала исключительный интерес, вся московская печать
откликнулась содержательными, взволнованными статьями. Экспозиция была целиком при
обретена Советом Народных Комиссаров РСФСР и передана Государственному Русскому
музею. Для ленинградских художников это было большим праздником!
В Москве мы пробыли до самого закрытия выставки. Нас осаждали корреспонденты,
засыпали вопросами о жизни и работе художников в условиях блокированного города. Я под
готовила экскурсоводов, сфотографировала всю выставку, сделала сообщение по радио для
заграницы и отправила за рубеж фотографии многих работ.
Командировка наша кончилась, и 8 ноября мы отправились поездом в обратный труд
ный и дальний путь. Стояли сильные морозы, теплых вещей у пас не было. Через неделю
добрались, наконец, до Ленинграда. После этой поездки я заболела и долго не могла по
правиться.
С апреля 1942 года Ленинградский Союз советских художников стал проводить боль
шую работу по устройству пользующихся большой популярностью передвижных выставок
в госпиталях, эвакопунктах, воинских частях, фронтовых клубах, на переднем крае. Воин-
55
В. Малагис.
Женский портрет. 1942
ские части изо дня в день одолевали нас просьбами организовать выставку. Это было трудно,
ибо работ, пригодных для экспозиции, было не так уж много. Дело дошло до того, что
один начальник клуба буквально похитил у другого выставку, чтобы показать ее у себя
в части. Автолитографии А. Ф. Пахомова «Ленинградская летопись», экспонированные в одной
фронтовой воинской части под Ленинградом, дошли с нашими войсками до Берлина. В местах
стоянок частей умелые начальники клубов разворачивали эту выставку и затем передавали
ее в другую часть. Таким образом вместе с «катюшами» наше искусство гнало врага
с советской земли!
Обычно в воинских частях и на переднем крае организовывались выставки графиче
ских работ и плакатов «Боевого карандаша». На переднем крае они имели огромное агита
84
ционное значение. Бойцы шли в атаку, видя в этих образах своих матерей, жен и сестер,
уводимых в неволю фашистскими извергами. Горящие города, пылающие деревни, концен
трационные лагеря, обнесенные колючей проволокой, полные горя и гнева лица советских
людей, исстрадавшихся под фашистской пятой, взывали к мести, разжигали чувство священ
ной ненависти к врагу.
Необычайными были художественные выставки в военных госпиталях. Первым с прось
бой организовать экспозицию обратился к нам эвакогоспиталь № 62. Я поехала посмотреть
помещение и стала продумывать, как сделать выставку в столь трудных условиях. А ведь
было над чем подумать! Людям, вернувшимся с передовой, тяжело раненным, жестоко стра
дающим, вряд ли будет интересно смотреть работы художников. Предполагалось организо
вать выставку сроком дня на два, на три. Я отобрала около сорока работ и с помощью
двух солдат развесила их в большом зале. В первый же день явилось около семидесяти
человек; они подолгу простаивали перед картинами. В течение трех дней я с 9 часов утра
до 9 вечера проводила экскурсии с легкоранеными. Скажу откровенно, что во время
первой экскурсии язык меня не слушался, я все боялась, что не сумею заинтересовать ране
ных воинов, что они не поймут, не оценят труд художников. Но я быстро воспряла духом.
Раненые с интересом смотрели вещи, слушали мои пояснения, не хотели покидать зал,
расспрашивали, как работают художники, как они пишут, как создавалась та или иная
картина, откуда художники знают фронтовую жизнь и так далее, и так далее.
Комиссар госпиталя обратился ко мне с просьбой показать тяжелораненым, не име
ющим возможности передвигаться бойцам и командирам некоторые картины с выставки.
Я взяла эскиз к картине В. А. Серова «Этого мы никогда не забудем» и небольшую
батальную работу И. А. Владимирова (точно не помню ее названия) и понесла их прямо
в палаты к тяжелораненым. Рассказала им о том, что у нас в Ленинграде есть худож
ники, которые много работают, чтобы помочь фронту, стране. Меня слушали со вниманием,
задавали вопросы. Этот первый опыт принес большое удовлетворение. Не только раненые,
но и медицинский персонал был заинтересован выставкой и просил провести с ним
экскурсию.
После этого удачного опыта в Союз художников стали обращаться представители
многих госпиталей с настойчивыми просьбами организовать выставку и у них. Вскоре
работы ленинградских живописцев и графиков были показаны в эвакогоспиталях № 97,
№ 226, № 926, на эвакопункте № 140 и в Доме отдыха фронтовиков. Передвижные вы
ставки были устроены также на курсах политсостава резерва Ленинградского фронта, на
строительно-пулеметных курсах младших лейтенантов, в концертном зале общества камер
ной музыки, в фойе кинотеатров.
Часто устраивались и встречи с художниками. Особенно интересной была встреча на
курсах политсостава Ленинградского фронта в мае 1943 года. Поехали туда В. А. Серов,
Н. X. Рутковский, Н. А. Павлов, А. Ф. Пахомов, В. Б. Пинчук и другие. Сразу установилось
душевное общение. Живо и горячо говорил Серов. Он рассказал о работе художников.
Н. Павлов, только что вернувшийся с Ладоги, где он попал под бомбежку и получил
85
несколько ранений, был перевязан. Его очень тепло встретили. Он говорил о своей работе
во флоте. Народу было очень много, слушали с большим вниманием.
Таких встреч было проведено несколько. Правление Союза не раз получало письмен
ные благодарности от командиров и комиссаров частей и соединений, от Политуправления
Ленинградского фронта.
18 января 1943 года была прорвана блокада Ленинграда. Выступая поздно ночью по
радио, В. А. Серов, И. А. Серебряный и А. А. Казанцев дали обещание к 23 февраля, ко
дню празднования 25-й годовщины создания Красной Армии, написать большую картинупанно «Прорыв блокады». Это обещание они выполнили. На выставке, открытой 23 февраля
в Доме офицеров, действительно висело огромное полотно «18 января 1943 года», написан
ное в рекордный срок—за один месяц.
Здесь экспонировалось сто семьдесят работ—живопись, графика, скульптура, керамика.
Выделялась большая серия портретов героев Ленинградского фронта, написанная И. А. Сереб
ряным и В. А. Серовым.
Значительными работами были представлены А. А. Казанцев («Русская женщина»,
«Переправа через реку «Н»), В. Н. Прошкин («Ладога»), И. А. Серебряный («Партизанылесгафтовцы»).
Г. Петров.
Зенитчики. 1942
86
Е. Белуха. Зенитки на набережной Невы. 1942
Надо отметить, что эта выставка многим отличалась от выставки, экспонированной
в Москве. В некоторых работах, выполненных более законченно, не чувствовалось того
глубокого трепетно-острого восприятия образов и событий, которое на весенней выставке
рождало у зрителей непосредственное ощущение пережитого. В среде художников разго
релись творческие споры. В связи с этим правление Союза решило организовать обсуждение
выставки, которое состоялось 6 марта 1943 года и было первым за годы войны. Происходило
оно в специфических условиях военного времени; обсуждение началось в большом выставоч
ном зале Союза, но из-за жестокого обстрела (осколки снарядов попадали через поврежден
ную стеклянную крышу прямо в зал) его пришлось перенести в мастерскую Серова.
Споры продолжались несколько дней. В итоге оживленного товарищеского обмена
мнениями было решено добиваться еще более тесной связи художников с армией, с фронтом.
В марте участились поездки групп художников на передовые линии. Ездили Казан
цев, Ксенофонтов, Пакул ин, Пинчук, Владимиров. Обогатившись впечатлениями, они
сделали много портретов и фронтовых зарисовок.
К концу войны было организовано несколько персональных выставок. Интересно
прозвучала в сентябре 1943 года выставка В. М. Конашевича. Живопись, рисунок, книжная
87
иллюстрация, автолитография—около трехсот работ широко знакомили ленинградцев
с творчеством этого мастера.
Выставка пяти была открыта в залах Государственного Русского музея в 1944 году.
На ней демонстрировались произведения Пакулина, Конашевича, Пахомова, Рудакова
и Стрекавина. Высокое профессиональное мастерство, жизнеутверждающая мажорность,
цветовая напряженность—вот, пожалуй, те общие творческие черты, которые объединили
эту группу художников.
В том же 1944 году в помещении ЛССХа была открыта выставка акварелей С. Г. Невельштейна—первая выставка вернувшегося с Большой земли художника; она была вос
принята с интересом и симпатией.
Выставка акварелей А. С. Ведерникова и А. М. Романова «Пулково —Псков—Пушкин»
показывала разрушенные фашистскими захватчиками замечательные окрестности Ленин
града. Кроме творческого интереса, она имела еще и историко-документальное значение,
фиксируя разрушения, причиненные нашим архитектурным сокровищам фашистскими
варварами.
Была организована также юбилейная выставка старейшего ленинградского художника
В. А. Кузнецова в связи с его семидесятипятилетием. На ней было представлено большое
число работ, начиная с дореволюционных и кончая выполненными в годы Великой
Отечественной войны.
Заканчивая неполный обзор выставочной деятельности Ленинградского Союза совет
ских художников, следует упомянуть о небольшой выставке эскизов и рисунков К. И. Ру
дакова к «Евгению Онегину» и о выставке А. II. Остроумовой-Лебедевой.
В годы войны и блокады ленинградские художники приняли активное участие
и в двух международных выставках—в Иране и в Англии, что также характеризует
большую и разностороннюю деятельность ЛССХа в исключительно трудных условиях
города-фронта.
ИЗ КНИГИ ОТЗЫВОВ НА ВЕСЕННЕЙ ВЫСТАВКЕ ЛЕНИНГРАДСКИХ ХУДОЖНИКОВ 1
Когда от голода, в зиму 1941/42 года, погибла моя сестра и ее муж, когда умирал
их ребенок, я не плакал. Смерть стояла за моей спиной. Имя этой смерти—Гитлер. Но
мы оказались сильнее смерти. Ленинград выстоял. А вот рассказ кистью художника об
этой схватке со смертью заставил меня заплакать, ожесточил еще больше мое сердце,
усилил мою ненависть к фашистам.
Прочти, боец, мои слова, посмотри картину Я. Николаева «Пурга» и запомни, что
только гранатой, штыком, пулеметным ливнем, бомбами надо ответить врагу за наши муки.
1 Выставка была открыта 30 мая 1943 года в помещении Ленинградского Союза советских художников.
88
П. Бучкин. За водой. 1942
Умерла моя сестра, ее муж. Я спас их ребенка. Он часто говорит мне: «Я пойду
на фронт». Но ведь он еще ребенок.
Убей фашиста, боец, отомсти.
Подпись
Выставка этого года очень хороша. Несмотря на трудность условий, созданных войной,
общий качественный уровень нашей выставки выше, чем на выставках довоенных. Силь
ная вещь Серова: «Мы этого никогда не забудем», как по живописному исполнению,
так и по теме. Большое впечатление получаешь также от картины «Балтийцы». Хороши
живописные работы Николаева Я. «Пурга». Хороши и этюды Казанцева. Бесподобно
оформление «Ревизора» худ. Рудакова—замечательные вещи.
Много можно было бы еще отметить—Рутковского и др., вообще выставка хороша.
Честь и слава ленинградским художникам.
Подпись
89
Я не могу подыскать более сильных и убедительных слов для выражения тех мыс
лен и чувств, которые я выношу из зал выставки, нежели те слова, которыми названа
картина тов. Серова: «Мы этого никогда не забудем».
Зверства врага, раны города, безымянные герои, беженцы и, наконец, просто страда
ния человека. . . все это увековечилось чуткими и умными руками наших ленинградских
художников.
Я, ленинградка, пережившая блокаду города, потерявшая всех самых близких мне
людей, особенно восприняла ваши картины, товарищи художники. Меня одинаково убеж
дают в совершающейся несправедливости и жестокая расправа в Вашей большой (по силе)
картине, тов. Серов, тупое страдание человека и беспредельная тоска и усталость в
Вашей «Пурге» и портрете Петровой, тов. Николаев, обломки и разрушения моего люби
мого города в Ваших картинах, тт. Белуха, Кучумов, Пахомов и Павлов. Ваши картины
меня глубоко взволновали. Если это уместно и своевременно—спасибо Вам, тт. худож
ники. Спасибо и Вам, тов. Тимков, за улыбку в Ваших солнечных этюдах. Это так нужно.
Подпись
Время очень дорого, тем не менее решил урвать несколько минут для осмотра вы
ставки. Все два года войны я прожил в Ленинграде. Я спокойно переношу бомбежки
и артобстрелы, но, должен сознаться, что увиденные мной на выставке картины меня
глубоко взволновали. Перед глазами прошла галерея потрясающих эпизодов, столь памят
ных ленинградцам. Картины «Эвакуация детей», «Пурга», «Кухня», «Мы этого никогда
не забудем», «Ленинградский пейзаж», «18 января 1943 года»—ярки и надолго запечат
леваются в памяти. Спасибо, товарищи художники.
Подпись
Спасибо вам, что в такое тяжелое время вы отобразили жизнь нашего любимого
города. Много прекрасных картин, особенно много хорошего в этюдах, которые просятся
на большие полотна.
Прекрасная работа—портрет артистки Петровой, автопортрет Рутковского, Янкова
«Огород».
Пожелание: пока свежо в памяти все пережитое, дайте и отразите в картинах все
упущенное, так как тогда будущие поколения будут благодарны Вам, как благодарны
сегодня мы.
Подпись
Большое спасибо ленинградским художникам, сумевшим в дни суровых испытаний,
выпавших на долю Ленинграда, невзирая ни на что, творчески работать. Особенно удивлен
работоспособностью и ростом художника В. А. Серова. Очень хороши портреты Серебряного,
неплохие работы у Николаева Я. Хорошо передана фронтовая жизнь в рисунках Нико
лаева В. А. Большое впечатление производят работы художников Белухи, Тимкова, Пакулина и других. Желаю художникам дальнейших творческих успехов.
Подпись
90
Впечатление от просмотра выставки—потрясающее. Я, ленинградка, живу в Ленинграде
как многие, тружусь как многие. Люблю искусство и поражена тем, что такую большую,
поистине титаническую работу сделали ленинградские художники в условиях блокады.
Такой труд—труд настоящего героя. Особенно понравился труд художника Тальянцева
«Один на один», художника Серова В. «Мы этого никогда не забудем», художника Нико
лаева «Пурга». Большая благодарность всему творческому коллективу за гигантский труд.
Подпись
Молодцы художники-ленинградцы. Их кисть дышит гневом и местью.
хороши в своих работах художники Серов, Николаев, Пакулин и Казанцев.
Спасибо Вам, дорогие друзья.
Особенно
Подпись
В трудные дни блокады выставка является одним из замечательных явлений нашей
действительности. Изображение в портрете и видах города незабываемых дней 1941 —
1943 гг. останется памятником для будущих счастливых поколений.
Ленинградские художники проделали большую почетную работу. Спасибо им.
Очень хороши зарисовки города художника Пакулина, исполненные с большой любовью
и чуткостью, чрезвычайно приятные по колориту.
Как всегда хорош В. Н. Кучумов. Ран Эрмитажа мы тоже не забудем, как нельзя
простить ран, нанесенных врагом близким и дорогим существам.
Замечательны картины В. А. Серова, нельзя без волнения смотреть на них.
Художник Раевская отметила в своей картине «Эвакуация детей в 1941 году» один
из самых горьких и мучительных моментов в жизни ленинградцев. Думаю, что многие
плакали над этим полотном. . .
Подпись
Вспоминая с ужасом прошлое, невольно сжимаешь кулаки с мыслью, что за «это»
нужно отомстить. Художникам Ленинграда, давшим эти картины, взывающие к мести—
великая благодарность.
Подпись
Н. ДОРМИДОНТОВ
С ВЫСТАВКОЙ В МОСКВУ
Во второй половине 1942 года в Ленинграде оставалось всего несколько десятков
художников, да и этот небольшой, но сплоченный коллектив каждый месяц нес тяжелые
потери. Однако в здании Союза художников, чудом сохранившем стекла почти во всех
окнах, жизнь ни на мгновение не замирала. С первого же дня войны всем стало ясно,
что в дни испытаний, в дни борьбы с сильным и жестоким врагом, оружие худож
ника—его искусство—может разить так же метко, как и снайперская винтовка.
Созданные ленинградскими художниками многочисленные плакаты и лозунги призы
вали граждан Ленинграда стать на защиту Родины. Всюду пестрели листы «Окон ТАСС»
и «Боевого карандаша». О мужестве и стойкости советского народа, о его непреклонной
вере в победу говорили в самую трудную военную пору монументальные панно, постав
ленные на площадях и главных магистралях города. В воинских частях и на боевых
кораблях, в партизанских отрядах и на аэродромах, всюду бывали художники, собирали
материал для своих картин, скульптур, литографий, рисунков.
В середине 1942 года в Союзе художников возникла мысль показать в Москве вы
ставку-отчет о работе художников Ленинграда.
Нетрудно было собрать работы, но как переправить их через кольцо блокады? Выход,
хотя и опасный, подсказывала обстановка. Было известно, что самолетам удавалось под
обстрелом фашистских зениток проходить на большой высоте над линией фронта.
Мысль об организации выставки в Москве была одобрена партийными инстанциями.
Вот в ЛССХ уже свезены работы, предназначенные для выставки, уже отобраны
лучшие, наиболее достойные. Первоначальный список дополнен новыми, только что
законченными произведениями. Быстро, хотя и с большими трудностями, сколочены ящики
для картин, небольших скульптур, эстампов, рисунков, плакатов. В назначенный день
приходят грузовики, забирают ящики и увозят на аэродром.
Другим, куда более сложным путем должны были пробиваться в Москву два пред
ставителя ленинградских художников—Анна Марковна Земцова, заведовавшая выставоч
ным сектором ЛССХа и автор этих строк.
В серенький сентябрьский день мы начали этот путь. Финляндский вокзал, проби
тый многими бомбами и снарядами, казался неживым. Только на одной платформе тол
пились люди, эвакуировавшиеся из города. Это были истощенные, обессилевшие ленин
градцы. Сильно укороченный поезд направлялся до станции Борисова Грива. Весь этот
короткий путь он шел медленно, как бы ощупью, часто останавливаясь. После долгого
ожидания в Борисовой Гриве грузовые машины доставили нас к самому берегу Ладож
ского озера. Здесь мы пересели на небольшой военный катер и по спокойной в тот день
92
Н. Дормидонтов. Очистка города. 1942
воде пересекли озеро. Вдали—на юге—голубым силуэтом виднелся город Шлиссельбург,
занятый фашистами.
До селения Кабоны, на том берегу, нам нужно было пройти по вязкому песку
несколько километров. На обочинах дороги валялись брошенные еще зимой заржавевшие
детские санки. Кое-где можно было видеть полуистлевшие обрывки одежды. Все это
отмечало тяжкий зимний путь эвакуировавшихся из города обессиленных ленинградцев.
Что могло заставить голодных, полуживых людей отказаться от санок, от этой по тем
временам единственной возможности спасти последние свои пожитки? Налет фашистских
самолетов, смерть от истощения? Какие трагедии разыгрывались здесь?
До вечера мы ждали в Кабонах товарного поезда, которым нужно было проехать
километров двадцать до станции Войбокала. Продрогшие (в холодную ночь ехали на
открытой платформе), утром добрались мы до станции. Здесь все оказалось разрушенным,
но рельсовый путь, один-единственный, был вновь проложен. Этим путем и доехали мы
до Тихвина, тоже сильно разбитого. Дальше следовала Вологда, затем Вятка. На отрезке
93
пути Вятка—Москва мы попали в пассажирский вагон, очень чистый, недавно, видимо,
окрашенный. Но что доставило нам здесь особенное удовольствие—это свежий, яркий,
золотистый свет лампочки. В вагоне был электрический свет! За нескончаемо долгие
месяцы блокады ленинградцы отвыкли от электричества. То, что по всей справедливости
именовалось «коптилкой», давало больше густых черных теней, чем слабого безрадост
ного света.
Одна за другой мелькали за окном подмосковные станции, наш путь приближался
к концу, и нам жаль было расставаться с таким благоустроенным вагоном, а как часто
можно было тут мыться!
Пять суток мы были в пути, и на шестые в каком-то сложном, но радостном душев
ном состоянии вышли, наконец, на привокзальную площадь Москвы.
Совсем недавно трудные дни испытаний пережила и Москва, но сейчас, с первого
же взгляда, можно было понять, что в сравнении с нашим Ленинградом столица жила
совсем иначе. По площади мчались автобусы, трамваи, автомобили. На улицах было
множество пешеходов. Мы отвыкли от такой деятельной сутолоки. Москва сразу произ
вела на нас сильное впечатление полнокровным биением жизненного пульса.
Н. Дормидонтов. В горячем цеху. 1943
94
Н. Дормидонтов. Зарево над Ленинградом. 1943
В первые же дни мы встретились с художниками, искусствоведами, работниками
музеев, большей частью знакомыми еще с довоенных времен. Нас принимали с дружес
кой теплотой, расспрашивали обо всем, что относилось к Ленинграду, и, конечно,
о судьбе художников, многих из которых уже не было в живых. Было решено, что
наша выставка должна разместиться в залах Государственного музея изобразительных
искусств имени А. С. Пушкина. Заместитель директора этого музея В. А. Чернова отнес
лась с большим воодушевлением к порученному ей делу.
После того как экспонаты были доставлены с аэродрома, В. А. Шквариков, началь
ник отдела Изо Комитета по делам искусств, попросил познакомить хотя бы с некоторыми
работами художественную общественность Москвы, очень интересовавшуюся предстоящей
выставкой. Встреча была назначена в самом Комитете. Нам пришлось ограничиться
показом одних только графических листов, так как перевозка картин и скульптур была
слишком затруднительна.
Интерес московских художников был действительно очень велик. В зале, отнюдь не
маленьком, все места заняли задолго до начала беседы. Пришли почти все известные
художники, а также многие писатели, журналисты, актеры.
95
Показывая работы, мы давали необходимые объяснения, отвечали на вопросы. Весь
процесс демонстрации работ проходил в искренней, дружеской атмосфере. Во всех выступ
лениях отчетливо звучало признание высоких художественных достоинств работ ленин
градских художников.
Дни, предшествовавшие открытию выставки, были для нас весьма хлопотливыми.
Приходилось ежедневно бывать в музее, беседовать со многими сотрудниками газет п
журналов, бегать по разного рода учреждениям, а физических сил было очень мало.
Наконец, в солнечный осенний день, 4 октября 1942 года, выставка открылась.
Четыре музейных зала залиты светом; на паркете, хорошо натертом, постланы новые
дорожки вишневого цвета; множество живых цветов. . . Экспонировалось около четырехсот
произведений ленинградских художников.
Картины, графические и скульптурные работы рассказывали о первых трудных
месяцах войны, о строительстве оборонительных сооружений, о солдатах, летчиках и мат
росах, о партизанах, о жизни блокированного города. К защите родной земли, к обороне
города Ленина звали плакаты и листы «Боевого карандаша». Все эти работы как бы
развертывались перед взволнованными зрителями длинным свитком, правдиво запечат
левшим тяжкий жребий Ленинграда. Это были не только произведения искусства—это
были документы истории. Художники не вносили в свои работы ни единой ноты безна
дежности или отчаяния. Напротив, их произведения выражали непоколебимый дух защит
ников Ленинграда, говорили о любви к Отчизне, об уверенности в победе.
Как только распахнулись двери музея, множество зрителей заполнили залы. Здесь
были военные и ученые, артисты и писатели, репортеры и фотографы и, конечно, худож
ники. Казалось, вся Москва устремилась сюда!
По мере ознакомления с выставкой лица зрителей становились все сосредоточеннее,
а выражение глаз делалось жестче и тверже. Гости этой необычайной выставки, встре
чаясь в гардеробной, весело, как это всегда бывает, приветствовали друг друга, но после
осмотра первых же работ голоса их стихали, а в последнем, четвертом, зале царило уже
полное, ничем не нарушаемое молчание.
Так прошел первый день. Видимо, выставка и в самом деле производила глубокое
впечатление. Всюду в Москве о ней велись разговоры, и посетителей с каждым днем
становилось все больше и больше. Печать откликнулась статьями, написанными в горячем,
взволнованном тоне. Не было газеты, которая бы не поместила обзора выставки.
Особенно почетным было посещение нашей выставки Советом Министров РСФСР.
Работы осматривались внимательно и подробно, а через несколько дней мы узнали
о решении правительства приобрести полностью всю выставку. В этом выразилось не
только желание правительства оказать материальную поддержку художникам, но, что
еще более ценно, признание значительности того, что было сделано ленинградскими
мастерами.
13 октября состоялось обсуждение выставки. После вступительного слова заместителя
председателя оргкомитета Союза советских художников СССР М. Г. Манизера, отметив-
96
шего, что экспонаты выставки по своим художественным достоинствам превзошли самые
оптимистические ожидания, с большим докладом выступил председатель правления ЛССХ
В. А. Серов, прибывший к тому времени в столицу. Затем говорили искусствоведы
и литераторы, художники и зрители. Все высоко оценивали показанные в Москве работы
и называли подвигом деятельность ленинградцев.
В эти же дни в Третьяковской галерее шла подготовительная работа к открытию
всесоюзной выставки «Великая Отечественная война». В ее экспозицию должны были
войти и работы ленинградцев. Поэтому наша выставка была открыта всего две недели.
В день закрытия, 18 октября, народу собралось так много, что к некоторым работам
было невозможно подойти.
5 ноября, поблагодарив всех, кто нам помогал, и попрощавшись с друзьями, мы
тронулись в многотрудный обратный путь.
Ехали мы в пассажирском вагоне, даже отапливаемом, но приходилось не раз, после
долгого ожидания на холоде, ехать в теплушке, промерзшей насквозь. Так двигались мы
до Кабон, где ждало нас самое тяжелое испытание.
Проделав последний отрезок пути пешком от Кабон до Ладожского озера, мы вступили
на занесенный снегом узкий и длинный пирс, далеко уходящий в озеро. G нами шло еще
несколько человек, возвращавшихся из командировок.
Морозный ветер нес с берега колючий песок, смешанный со снегом. Дойдя до конца
пирса, мы убедились, что озеро вплоть до самого горизонта покрыто льдом. О переправе
водным путем не могло быть и речи. По тусклому, серому небу гряда за грядой уныло
тянулись зимние тучи. А Ленинград был так близок! И это расстояние, совсем небольшое,
сейчас никак нельзя было преодолеть! •
,
Матрос, вышедший из будки, на крыше которой торчала зенитка, сказал, что озеро
покрылось льдом на несколько километров и что катеру с ним теперь не справиться.
Очевидно, придется ждать неопределенное время, пока с той стороны не пришлют более
мощное судно, способное сломать лед, пока еще не очень толстый. Уйти в Кабоны мы не
могли решиться, потому что судно могло прийти в любой момент—сегодня, а может быть,
через неделю!
Никакого укрытия от мороза на пирсе не было. В одном только месте были сложены
метровой длины дрова. Только они, когда-то сырые, а теперь промерзшие и занесенные
снегом, в какой-то степени могли защитить от ветра. У каждого из нас был хлеб и немного
масла. Соли не было. Вокруг свай, поддерживавших пирс, вода не замерзла. Опуская на
веревке кружку, можно было достать воды, чтобы напиться. В дороге Анна Марковна
потеряла перчатку. На двоих у нас было три перчатки.
Итак, нужно было запастись терпением. Мы стали ждать. Утро перешло в день, день
склонился к вечеру, вечер перешел в ночь. По временам слышен был ноющий звук немец
ких самолетов. Часто били зенитки. Так прошел первый день, первая ночь. Так же про
шел и второй день и вторая ночь. К этому времени на пирсе скопилось не менее двухсот
пятидесяти—трехсот человек, которым, как и нам, нужно было попасть в Ленинград.
97
Прошел и третий день, прошла и третья ночь. Холод, недоедание окончательно над
ломили наши силы. Появились какие-то провалы в сознании. На четвертый день пирс,
черный от скопившихся на нем людей, заволновался.
Пронеслось известие, что идет судно, которое должно снять нас, и что, если по
надобится, придут и другие суда.
Первый небольшой корабль, пробив лед, захватил столько людей, сколько мог взять.
Из-за толчеи и давки у узеньких сходней мы даже не пытались попасть на это судно.
К вечеру пришел второй корабль, который захватил всех оставшихся.
В трюме, где люди стояли плечом к плечу, приятно было ощущать, наконец, тепло,
которого мы так давно были лишены.
Переезд через озеро и на этот раз прошел благополучно. Радостное сознание, что сов
сем близко Ленинград, помогло нам провести последнюю мучительную ночь в холодном
вагоне. Утром мы были в родном городе.
В Союзе художников мы без конца рассказывали обо всем, что касалось выставки,
Москвы, московских товарищей. Несмотря на беспримерно тяжелые условия, в которых
находились ленинградцы, эти известия вызывали у художников новый душевный подъем
и желание работать с удвоенной силой, создавать новые произведения.
К. АРДЕНТОВА
О ЛЕНИНГРАДСКИХ СКУЛЬПТОРАХ
В архиве покойного ленинградского скульптора В. Я. Боголюбова сохранилось неболь
шое письмо, написанное не слишком грамотно на листочке белой бумаги, вот оно:
«Вениамин Яковлевич!
Я чувствую, что во время работы Вы затрачиваете много энергии и калорийность
употребляемой пищи для Вас недостаточна. А поэтому, у меня есть излишний хлеб—
будьте добры, возьмите его.
21/1—42 г.
Федор Иванович»
Как много говорят эти строчки, написанные неизвестным Федором Ивановичем в самое
страшное время, какое видел осажденный Ленинград в период Великой Отечественной войны.
Это письмо, адресованное Боголюбову, который в числе немногих скульпторов оста
вался в городе в период блокады,—яркое свидетельство трогательной заботы простых совет
ских людей о своих художниках. История воистину не знала еще такого тесного единения
людей искусства со своим народом, какое оказалось возможным в социалистическом обществе
и так ярко проявилось в годы ВеликойОтечественной войны в осажденном городе.
Ленинградские скульпторы с первых же дней войны принимали участие в работах,
связанных с обороной Ленинграда. Их умелые руки бережно упаковывали бесценные сокро
вища Эрмитажа и Русского музея, готовя их для эвакуации или длительного хранения
в укрытиях. Скульпторы осуществляли маскировку жизненно важных промышленных и
военных объектов, состояли в отрядах МПВО и в сандружинах, дежурили долгими ночами
на крышах, тушили зажигательные бомбы, оказывали первую помощь пострадавшим. Они
убирали улицы города и выращивали овощи в скверах Ленинграда и его пригородах,
мужественно переносили голод и холод, вражеские бомбардировки и обстрелы.
Но участвуя в обороне города, они не переставали быть художниками. Они обязаны
были пристально смотреть на самое страшное, чтобы суметь выразить в художественных
образах жестокие страдания и беспримерное мужество своих сограждан.
Вместе с живописцами и графиками ленинградские скульпторы выполняли свой пат
риотический долг. Они создавали художественные листовки и плакаты, панно и барельефы,
статуи и скульптурные композиции, призывавшие к защите социалистической Родины, рас
сказывавшие о боевых буднях и подвигах ленинградцев. В самые тяжелые дни зимы
1941/42 года они участвовали своими произведениями на выставке, открывшейся в неотап
ливаемых залах Союза художников. Позже они не раз демонстрировали свои работы на
всех художественных и тематических выставках, устраиваемых в Ленинграде, отчитываясь
тем самым перед своими согражданами.
99
В пластических образах ленинградские скульпторы создали своеобразную летопись
исторической обороны Ленинграда. В небольших эскизах, а порой и в монументальных
формах запечатлели то, чем жил в те годы город-воин. Ими создана обширная галерея
Героев Советского Союза, воевавших на Ленинградском фронте,—выразительные портреты
солдат, бойцов МПВО, партизан. И если, быть может, некоторые из этих произведений
бывали порой в художественном отношении несколько ниже возможностей автора, то их
общественное и историческое значение трудно переоценить.
К сожалению, многие работы, созданные в блокированном Ленинграде, безвозвратно
погибли, а об иных сохранились лишь беглые упоминания.
Мало рассказывают и сами скульпторы о себе. Как все ленинградцы, они не считают
своей особой заслугой, что оставались в осажденном городе, что продолжали работать как
художники, что жили и боролись вместе с согражданами против ненавистного врага. В их
скупых рассказах все выглядит сурово, обыденно и просто. Авторы не стремятся усилить
впечатление теми пли иными эффектными деталями. Вспоминая дни Великой Отечествен
ной войны, они охотнее рассказывают о своих товарищах, оставаясь сами в тени. К сожа
лению, подлинных документов, относящихся к этому времени, почти не сохранилось.
И все же можно и следует говорить о том серьезном вкладе в сокровищницу советского
изобразительного искусства, который несомненно был сделан скульпторами блокированного
города.
ВСЕВОЛОД ВСЕВОЛОДОВИЧ ЛИШЕВ
От Песочной улицы на Петроградской стороне до угла Шестой линии Васильевского
острова и Среднего проспекта путь неблизкий. Он кажется еще длиннее от того, что с каж
дым днем убывают силы, от того, что на улицах рвутся снаряды и часто приходится укры
ваться но сигналу «тревога».
Но идти все-таки надо. Славный старик с добрыми ясными глазами ожидает свою
маленькую модель и беспокоится о ней.
Девочке всего двенадцать-тринадцать лет, но, потеряв дом и родных, она уже много
пережила на своем коротком веку. Когда фашисты подошли к ее родному Новгороду, она
под обстрелом бежала из города. Последний пароход, уходивший на неоккупированную
сторону, подобрал ее. Так очутилась она в Ленинграде у своего родственника — формовщика
Д. М. Бройдо. А теперь старый скульптор Всеволод Всеволодович Лишев делает ее порт
рет. Он сказал ей, что она смелая, отважная девочка и что свою работу, для которой она
позирует, он назовет «Беженка». Но ведь она и в самом деле беженка — беженка из
Новгорода.
. . .Только уж очень холодно, когда приходится долго сидеть неподвижно, позируя
скульптору. Его мастерская находится на четвертом этаже, и потолок в ней наполовину
стеклянный. Он объединяется с большим, чуть ли не во всю стену окном. От окна сильно
дует, а в мастерской уже давно не топлено.
100
В. Лишев. Проверка документов. 1942
Еще хуже стало, когда где-то рядом разорвался снаряд и часть стекол вылетела.
Вместо них вставили листы фанеры и картона, кое-где битые стекла заклеили бумагой.
В мастерской убавилось света и стало еще холоднее; два новых снаряда, упавших побли
зости, сделали работу совершенно невозможной.
Но портрет был уже закончен, осталось отформовать его в гипсе. Формовку «Беженки»
и ряда других работ пришлось производить уже в заметенной снегом мастерской, где было
так же холодно, как на улице. Это сделал Матвей Евстафьевич Громов.
101
— Хороший, честный человек и большой мастер своего дела,—сказал В. В. Лишев,
тепло вспоминая о нем спустя восемнадцать лет.
. . .Мы вели наш разговор со Всеволодом Всеволодовичем в той же мастерской, где два
десятилетия тому назад ему позировала девочка. Голова «Беженки», отлитая в гипсе,
стояла на одной из полок, опоясывающих стены мастерской. Перед нами совсем юная
девушка, почти ребенок. Стриженые волосы, закрывая уши, обрамляют густыми прядями
ее осунувшееся лицо. Наклон головы, нервно сдвинутые брови, опущенные вниз большие
глаза и какое-то скорбное выражение лица свидетельствуют о тяжелых переживаниях,
выпавших на долю девочки. Но есть в ее портрете что-то говорящее о духовной силе
маленького советского человека, мужественно и с достоинством встретившего испытания.
— Покинув мастерскую,—вспоминал Лишев,—мы перебрались с женой этажом ниже,
в квартиру родственников. От больших работ пришлось отказаться, но не лепить я не мог.
События развивались с возрастающим напряжением, и я считал своим долгом по возмож
ности точно запечатлевать для истории то, что происходило перед глазами.
В начале войны я сделал две аллегорические композиции —«Драка первобытных» и
«Драка». В отвлеченных образах я хотел отобразить события, происходившие на мировой
арене за пределами Советского Союза. Обе работы варьировали мысль о том, что война—
варварство, недостойное цивилизованного человечества. . .
В. Лишев. Похороны. 1942
102
Члены бригады Н. Томского работают над агитплакатом в 1942 году
103
Первобытные дрались из-за пищи, это было для них вопросом жизни, а милитаристы
XX века? Ради чего ввергают они человечество в жесточайшие войны?. . Но вот война
пришла в Ленинград, пришла на мою улицу. Около нашего дома появились дежурные
МПВО. Сначала эти дежурства как-то не принимались всерьез. Облик дежурных, их мир
ный вид привлекали к себе критическое внимание художника. Я сделал тогда три варианта
дежурных—все три по непосредственному наблюдению и впечатлению. То это была толстая-претолстая бабка с котом на коленях, то девушка-студентка в широкополой шляпке
с книгой в руках, то мужчина с таксой. Прообразом последнего был врач-старик, живший
у нас на острове. Это был доктор Борнель. Когда-то он служил военным врачом, и это
сказывалось в его выправке. Он представлял собой чрезвычайно мирную фигуру. На дежур
ство всегда являлся с таксой на поводке, с тростью в руке, а через плечо, как тогда пола
галось, был повешен противогаз.
Всеволод Всеволодович подошел к стеллажу, отодвинул занавеску. На полках тесно
стояли многочисленные, небольшого размера этюды в воске, пластилине, реже в гипсе.
Это были работы периода блокады. Он поставил на стол миниатюрную фигурку сидящей
девушки. Этюд очень живо передавал хорошо знакомый каждому ленинградцу облик сидев
ших у ворот дежурных.
Скульптор показывал этюды, многие из которых мало кому доводилось видеть.
— Для меня война стала очевидностью лишь тогда, когда я увидел первые ее жертвы.
Поздней осенью шел как-то к своему брату. На лестнице его дома на подоконнике второго
этажа сидел, прислонившись к стеклу, мальчик, одетый в форму ремесленника. Он был
мертв. Эта смерть произвела на меня очень сильное впечатление. Погиб ребенок, и не от
взрыва бомбы или снаряда, а от голода. Многие умирали тогда голодной смертью, замер
зали на улице и в своих жилищах. Скоро подобные зрелища стали обычными. Поражало,
что люди больше не воспринимали смерть с естественной для живого существа остротой.
Она перестала быть чрезвычайным событием. Ее игнорировали, с ней не хотели считаться.
Целый ряд фактов свидетельствовал о притуплении чувств, впечатлений, об ослаблении
реакции на те или иные явления.
Помню, перестал работать водопровод. Воды в доме не было. В соседнем здании,
где-то в подвале, сохранилась незамерзшая труба, из которой струйкой била вода. К этой
воде жильцы протоптали в сугробе дорожку. Однажды на дорожке упал и умер юноша.
Четыре дня подряд, пока не убрали труп, все ходившие за водой спокойно перешагивали
через него: обойти—не было сил, а мертвый человек ни у кого не вызывал ни страха,
ни отвращения.
Все это выходило за рамки того, что было до сих пор известно из истории прошлых
войн, и я считал себя обязанным вести летопись событий в пластических образах. В то
время я не мог уже работать в мастерской, силы иссякали, приходилось сидеть дома и
ограничиваться небольшими композициями в пластилине — делать эскизы на основе рас
сказов очевидцев или изображать самого себя за неимением других объектов наблюдения. . .
Показывая работы, скульптор объяснял:
104
В. Симонов. Эскиз скульптурного плаката «К оружию, товарищи!» 1941
— Эти эскизы относятся к началу войны, например «За мужа». Женщина-дворник
подметает улицу, рядом—ее маленькие дети. Муж ушел на фронт, жена заменила его.
Так появились в Ленинграде дворники-женщины, ставшие вскоре единственными предста
вителями этой профессии.
Или другая группа—«На новую квартиру». Женщина и мальчик-подросток в зимней
одежде с усилием тянут санки, на которые погружена домашняя утварь, уцелевшая после
бомбежки. На эти же сани положен закоченевший труп женщины. Скульптор воссоздал
предельно трагическую сцену, но изображенные им люди, лишившиеся крова и близкого
105
человека, не утратили воли к борьбе. Сгорбившись, дрожа от холода, шатаясь от слабости,
они находят в себе достаточно сил, чтобы жить в условиях вражеской осады.
— Лично я такую сцену не видел, мне рассказал о ней племянник, но я видел, как
мужчина нес на голове доску и на ней двух мертвых детей. . . Мне приходилось выпол
нять без модели даже портреты,—добавил скульптор, указывая на стоящий рядом бюст
мужчины в военной гимнастерке с автоматом в руках, исполненный в натуральную вели
чину. — Это портрет комиссара отряда, пробившегося с продовольствием через кольцо
блокады в Ленинград. Дело в том,—пояснил Всеволод Всеволодович,—что комиссар не
смог позировать, и мне пришлось делать портрет по фотографии. Его писал также И. А. Сереб
ряный. На основании, нижней части бюста, был помещен барельеф, изображающий боевые
действия и сцены из жизни партизан.
— Этот портрет был мне официально заказан, — вспоминал скульптор, — но за ним
никто не пришел. Так и остался он у меня в мастерской. Позднее мне пришлось сделать
еще один портрет по фотографии—бюст Героя Советского Союза летчика-балтийца Бринько.
Оба бюста были выполнены в 1942 году. Портрет Бринько моряки тогда же увезли
в Кронштадт.
— Каждая работа воскрешает в памяти факты, свидетельствующие о беспримерном
мужестве моих сограждан. Вот, например, эта группа,—говорит Всеволод Всеволодович,
пододвигая к свету эскиз «Врачи».— Я хорошо помню, как эти люди (я лепил их по
памяти, по впечатлению) шли через Неву по льду. Они с жаром о чем-то спорили и,
видимо, куда-то спешили. Ветер распахивал их пальто, показывая белые халаты мед
работников. Вдруг совсем близко от них на лед упал снаряд. Взрывом взметнуло вверх
столб воды и осколков льда, но врачи продолжали свой путь и беседу, словно ничего не
произошло.
— Удивительные люди!—восклицал Всеволод Всеволодович с восхищением.—А эти—
ведущие раненого!—продолжал он, указывая на другую группу. — Сколько их было, людей
благородных, с добрым сердцем! Они помогали другим, не щадя сил, порой рискуя собст
венной жизнью.
Скульптор показал и широко известные свои работы—«Спасение командира» и «Послед
няя граната».
— Первую я сделал по рассказу того самого человека, который спас своего коман
дира. Правда, случай этот произошел во время финской войны, но и в период обороны
Ленинграда бойцы не раз под яростным обстрелом выносили раненых с поля боя. В дан
ном случае командир и его помощник объезжали участок далеко впереди своих позиций,
чтобы определить возможность выдвижения форпостов. Осколком снаряда командира тяжело
ранило, лошадь под ним убило. Его помощник был на лыжах. Он связал лыжи, посадил
на них раненого и под вражеским огнем доставил к своим частям.
Большой экспрессией отличается вторая группа. Это небольшая композиция из трех
фигур: два советских солдата и девушка-санитарка. Один из воинов мертв, другой—смер
тельно ранен. Бой продолжает девушка. В руках у нее последняя граната. Девушка
106
изображена во весь рост, в стремительном движении вперед в момент наивысшего напря
жения моральных и физических сил. Взмах руки, и граната полетит сейчас в окруживших
ее врагов.
Смелая и гордая девушка встречает смерть без страха, не прося у врага пощады. . .
Рядом стоит совсем маленький выразительный этюд—первый эскиз к известной группе
Лишева «Мать».
В нем дана только беглая наметка замысла, как бы запись основной идеи. Сама работа,
выполненная скульптором в натуральную величину лишь в 1945 году, отлита в бронзе и
находится в Русском музее. Это—одно из наиболее известных произведений станковой
скульптуры периода Великой Отечественной войны.
107
В. Исаева.
Портрет молодого партизана. 1942
Извечная, полная драматизма тема материнского горя. Но скульптор удачно выбрал
момент, создал близкие советским людям образы. Простая русская женщина склонилась
над телом убитого сына-солдата. Движения ее сдержаны и, вместе с тем, чрезвычайно
выразительны: она смотрит в лицо погибшему, нежно касаясь рукой его лба, и беззвучно
рыдает.
Произведение это глубоко национально и высоко патриотично по своему содержанию
и художественному выражению. Именно так, как эта женщина—просто и с сознанием
неизбежности—приносил русский народ величайшие жертвы в борьбе с фашистскими за
хватчиками: отдавал Родине самое дорогое — миллионы жизней своих сыновей и дочерей,
память о которых всегда будет жить в сердцах народа.
108
В. Исаева.
Краснофлотец. 1944
ВЕРА ВАСИЛЬЕВНА ИСАЕВА
На железнодорожном билете «Ленинград—Москва» компостер пробил номер поезда и
дату его отправления: 21—VI. Этим вечером 1941 года ленинградский скульптор Вера
Васильевна Исаева выехала в столицу, где должно было состояться присуждение премий
за лучшие проекты памятника 26-ти бакинским комиссарам.
Всего одна ночь пути отделяла Ленинград от Москвы, и эта же ночь, проведенная
скульптором в поезде, отделила мир от войны. Страна и весь советский народ вступили
в период суровой борьбы и тяжких испытаний. Но тысячи нитей—живых связей—тянулись
еще к мирному прошлому, вынужденному нежданно уступить место войне. Не прервало
109
свою работу и жюри конкурса. Проект Исаевой и ее соавтора Р. К. Таурита был признан
наилучшим. Однако об осуществлении его в условиях тяжелого военного времени нечего
было и думать.
Едва дождавшись итогов конкурса, Вера Васильевна заторопилась в обратный путь.
Но тяжело заболела сестра, и как ни стремилась Исаева в родной город, ей удалось воз
вратиться сюда только с последним поездом, пробившимся сквозь смыкавшееся кольцо
вражеской блокады. . .
— Город был неузнаваем, — рассказывала Исаева. — Он казался крепостью, готовой
к бою. Изменились и сами ленинградцы. Они стали солдатами передовой линии фронта.
Ко времени моего возвращения в Ленинград у скульпторов возникла идея создать большие
панно-барельефы агитационного назначения. Н. В. Томский возглавил бригаду, в состав
которой, кроме меня, вошли скульпторы В. Я. Боголюбов, М. Ф. Бабурин, Р. Н. Будилов,
А. А. Стрекавин и Б. Р. Шалютин. Мы работали в мастерской Н. В. Томского и в город
ских мастерских. Лепили в глине довольно большие скульптурные панно размером при
близительно 6x5 метров. На одном из них, помнится, в центре композиции был изображен
А. А. Жданов, вокруг него народ, рабочие, моряки. Назывался этот рельеф «За победу!»
Отлитый в гипсе, он был установлен на Невском проспекте в районе Публичной библиотеки.
Два барельефа несколько меньших размеров делали мы с Будиловым. Первый—
под названием «Победим!»—изображал молодую отважную женщину, второй — рабочего.
Эти барельефы были тоже установлены на Невском.
— Разные люди—разные характеры,—рассказывала Исаева о своих товарищах по бри
гаде,—и вели они себя по-разному. В то время уже изрядно бомбили и обстреливали
Ленинград. По радио то и дело объявляли тревогу. Мы работали все вместе в мастерской,
и вот смотришь: как тревога—Шалютин немедленно бежит на крышу выяснять обстановку,
Бабурин спускается в подвал, сдержанный Будилов и я обычно оставались на месте.
Работать тогда было уже нелегко, но все трудились дружно, с большим увлечением, хотя
бывали и горячие «потасовки» творческого порядка, конечно,— улыбаясь, поясняла Вера
Васильевна Исаева.
Вскоре Н. В. Томский уехал из Ленинграда, и наша бригада по окончании работы
над рельефами распалась. Условия жизни в городе ухудшались с каждым днем. Многие
товарищи-скульпторы были в очень тяжелом состоянии. Рано погибла одна из любимейших
учениц А. Т. Матвеева Галина Пьянкова. Здоровье у нее было слабое, а в быту она
была неорганизованной и сумбурной. Она не умела распределить ни свой скудный паек,
ни свои силы. Сохранились некоторые ее работы, например, очень хорошая скульптура
«Женщина», выполненная еще до войны и экспонированная на выставке художников
РСФСР в 1941 году, а также небольшая фигурка девочки, относящаяся к тому же вре
мени. В период блокады Г. Пьянкова выполнила несколько работ. Помню «Раненого бойца
с собакой» и «Идущего бойца». Последняя работа в пластилине хранится у меня,—заме
тила художница. — Многие скульпторы уехали на Большую землю. С трудом удалось
эвакуировать Шалютина, у которого в семье были маленькие дети. Он ни за что не хотел
ПО
покинуть родной город. Вскоре из большого коллектива скульпторов в Ленинграде оста
лось всего четырнадцать—шестнадцать человек. Это было очень тяжелое время. В мастер
ских и дома царил холод. В городе почти во всех окнах стекла заменяли фанера и картон.
Работать приходилось при свете чадящих коптилок или в короткие дневные часы там, где
еще уцелели стекла. . .
В начале 1942 года люди были уже крайне истощены, и несколько скульпторов напра
вили в так называемый стационар, организованный в гостинице «Астория». Вера Василь
евна Исаева оказалась в их числе. Но и в стационаре скульпторы продолжали работать:
лепили из пластилина портреты, делали эскизы новых произведений. Это было в те годы
чрезвычайно характерно для всех художников: в каком бы физическом состоянии и в каких
бы условиях они ни были, их творческая деятельность не прекращалась. В холодной ли
мастерской Союза художников, в обледеневших ли комнатах опустевших квартир и даже
на больничной койке ленинградские скульпторы продолжали претворять виденное и пере
житое в пластические образы.
— У меня и у моих товарищей много работ погибло из-за того, что мы не всегда
успевали их отформовать, а некоторые вещи, выполненные в пластилине или воске, «пере
воплощались» из-за недостатка материала в другие произведения. Еще и еще раз хочется
вспомнить добрым словом Матвея Евстафьевича Громова,—добавила художница,—он рабо
тал буквально не покладая рук, стараясь отформовать все наши произведения. И делал он
это совершенно бескорыстно. Это был его личный вклад в общее дело...
В конце 1941 года, еще до своего перехода в стационар, Вера Васильевна работала
дома, выполняя небольшие вещи. Среди них были очень острые карикатуры на Гитлера:
«Вандал XX века» и «Гитлер на осле». Обе карикатуры экспонировались на первой
выставке в ЛССХе в начале 1942 года.
Тогда Исаева исполнила ряд произведений, посвященных жизни и боевой деятельности
партизан. Вновь к партизанской тематике скульптор обратилась после поездки группы
художников на партизанскую базу под Ленинградом.
— Отправили нас, несколько живописцев и скульпторов, на базу ленинградских
партизан,— вспоминала Вера Васильевна Исаева. Вместе со мною были В. Я. Боголюбов,
А. Ф. Гунниус и А. В. Петошина. Последняя сделала небольшую вещь «Партизанка» и
барельеф «Сандружинница». Несколько позднее она выполнила свою «Партизанку» в увели
ченном размере.
— Вспоминаются многие комические и вместе с тем трогательные моменты, связанные
с пребыванием на партизанской базе скульптора В. Я. Боголюбова. Он много работал,
много читал и, как бы ни было трудно, стремился не отступать от норм поведения мир
ного времени.
Вениамин Яковлевич был большим любителем черного кофе, которым всегда угощал
друзей. На базе в то время, конечно, кофе не было и в помине. Вениамин Яковлевич
выкапывал корни одуванчиков и готовил из них какой-то отчаянный напиток. Этим «кофе»
он и потчевал всех желающих. Подружился Боголюбов и с местными рыбаками, которые
111
иногда приносили ему несколько мелких рыбешек. В таких случаях Вениамин Яковлевич
не забывал постучать в мою дверь и приглашал: «Вера, иди костер жечь, у меня рыба!»
Слово «рыба» звучало в его устах необыкновенно внушительно и многообещающе.
На партизанской базе Боголюбов выполнил небольшую группу «Партизан передает
А. А. Жданову трофейный автомат». Позже он увеличил ее для Музея обороны Ленин
града. Там же, на базе, Боголюбову несколько раз позировал маршал Л. А. Говоров. На
партизанской базе мы все работали, так сказать, «вприглядку». Партизаны позировали нам
очень скупо. Мне удалось сделать всего несколько рисунков с натуры и скульптурные
этюды «Партизан» и «Партизанка». Позже, у себя в мастерской, в середине 1942 года,
несмотря на сильные обстрелы, я выполнила на основе этих этюдов двухметровые фигуры,
которые закончила лишь в 1943 году. . .
Позже была направлена на выставку в Москву работа Исаевой «Мать», или, как она
еще называлась, «Женщина с мальчиком», которая экспонировалась в Ленинграде на
выставке 1942 года. По описанию автора группа изображала сидящую женщину, одетую
в военную форму, и подле нее—мальчика лет четырех.
— Женщина всецело поглощена ребенком,—объясняла свой замысел Вера Василь
евна,—скоро она пойдет в бой и будет сражаться за Родину, за своих детей, следуя своему
солдатскому долгу, но сейчас, в этот короткий миг прощания с сыном, она только мать,
и ничто другое ее не трогает. Эту вещь я очень любила. В ней я хотела выразить пере
живания, волновавшие тогда советских женщин, всех советских людей. К сожалению,
работа где-то затерялась, пропала,—сокрушенно добавила скульптор. . .
Произведение это нашло живой отклик у ленинградцев, посетивших выставку в 1942 го
ду. Однажды в зале около своей группы Исаева заметила «военного, внимательно рас
сматривавшего скульптуру. Он долго стоял подле нее, затем прочитал этикетку и вдруг,
обращаясь к случайному соседу, произнес: «И любит же она советских людей, эта Исаева!»
— Не скрою,—призналась Вера Васильевна, вспоминая об этом случае,—это была для
меня высшая похвала и лучшая награда!
. . .Наша беседа близилась к концу. Исаева, взволнованная воспоминаниями, продолжала
ходить по мастерской, светлой, опрятно прибранной, где на станках, на полках и стел
лажах стояли ее работы—плод многих лет вдохновенного и упорного творческого труда.
— Да,— прервала Вера Васильевна недолгую паузу,— трудное было время, тяжело
вспоминать о войне даже спустя много лет. Но каждого из нас поддерживало сознание,
что труд твой нужен Родине, что ты вносишь вклад в дело борьбы с ненавистным
врагом. Это окрыляло, умножало силы, заставляло жить и работать. Очень много значила
в то время и товарищеская поддержка. Мы, оставшиеся в Ленинграде в самое тяжелое
время, старались держаться вместе, постоянно чувствовали локоть друг друга. Порой это
была только моральная помощь: вовремя сказанное одобряющее слово, проявленное к тебе
внимание, — но как много она значила! В обезлюдевшем, темном и промерзшем здании
ЛССХа становилось теплее и радостнее, когда из соседней мастерской услышишь, бывало,
голос Боголюбова: «Вера, как дела?» Или во время бомбежки, когда где-то совсем рядом
112
рвутся снаряды над головой, зазвучит музыка Шопена и знаешь—это в своей мастерской
играет на рояле И. А. Серебряный. . .
ВЕНИАМИН БОРИСОВИЧ ПИНЧУК
Мы в мастерской скульптора Пинчука. На стенке—эскиз памятника: почти закончен
ная в пластилине фигура Владимира Ильича Ленина. Скульптор отходит в сторону, вни
мательно смотрит, затем заметным прикосновением что-то дополняет, уточняет форму.
113
В. Пинчук.
Автопортрет. 1942
Разговор идет о Великой Отечественной войне, о блокаде Ленинграда, которую Пинчук
пережил в родном городе.
Подчиняясь движениям пальцев, кусочек пластилина, оставшийся в руках, принимает
причудливые формы, как бы отражая стремительный бег мысли художника, мгновенную
смену возникающих в его памяти минувших событий.
Наконец, Вениамин Борисович начинает свой рассказ:
— Война застала меня в этой же мастерской за работой над памятником Владимиру
Ильичу Ленину для Казани. Его сооружение было поручено мне, как победителю в
закрытом конкурсе.
Очень скоро, однако, стало известно, что осуществление памятника откладывается
из-за войны на неопределенный срок. . .
114
В. Пинчук. Герой Советского Союза
генерал-лейтенант Н. П. Симоняк. 1943
Углубившись в воспоминания, Вениамин Борисович рассказывает, как он нес дежур
ства по МПВО, как вместе со всеми ленинградцами возводил оборонительные сооружения,
как настойчиво искал применения своему скульптурному мастерству, чтобы поставить его
на службу всенародному делу борьбы с врагом.
Напряженный теми событий требовал и от искусства каких-то очень мобильных форм,
пригодных для массового распространения.
— Этим требованиям,—говорит Вениамин Борисович,—более всего отвечал плакат, и я,
скульптор, решил попробовать силы в этой области искусства.
Не сразу удалось овладеть техникой и спецификой плаката. Первые работы—«Подруги,
на фронт!» и другие—не были достаточно лаконичны и оказались сложны для массового
издания.
115
Осенью, когда враг подошел вплотную к городу, в Союзе художников организовалась
группа плакатистов, и я вскоре включился в работу.
По заданию Политуправления Ленинградского фронта художники делали плакаты не
большого размера и листовки для армии. Первый плакат Пинчука выполнен на тему о звер
ствах фашизма. Он сохранился вместе с десятью другими моими плакатами в собрании
Государственной Публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде.
Перед годовщиной Октября, когда Ленинград подвергался жестоким обстрелам и бом
бежкам, рассказывает скульптор, я выполнил плакат «Отстоим город Ленина—колыбель
революции» и несколько позднее другой—«Молодежь, на разгром врага!» Оба плаката были
приняты, но в свет не вышли. Осенью 1942 года вместе с бригадой художников я сделал
на основе своих плакатов четыре больших панно для оформления Кировского района. Одно
из этих панно долго висело на воротах Кировского завода.
Замкнулось кольцо блокады, но вместе с трудностями рос и энтузиазм в работе. Мы
переселились в ЛССХ, здесь жили все вместе, вместе делили скудную пищу, вместе голо
дали, во всем поддерживали друг друга. . .
Вениамин Борисович вспоминает о собрании ленинградской интеллигенции, состояв
шемся в зале капеллы, на котором он был делегатом от Союза художников вместе с В. А. Се
ровым и И. А. Серебряным.
— Это было необыкновенное собрание: электричества нет, холод страшный, все сидят
в зимних пальто, в шубах, кто в чем пришел. Собрание проходит под непрерывный шум
постукивающих от холода ног. Все в шапках, и лишь один Всеволод Вишневский с непо
крытой головой. На него смотрят с ужасом, говорят, что он непременно заболеет. От Союза
художников выступил один В. А. Серов, хотя мы все трое готовились к этому собранию.
Много позже мне попался в руки текст речи, подготовленный мною для выступления
в капелле. Помню, я сам удивился, насколько оптимистическим было тогда наше настрое
ние, сколько было задора! Объяснялось это, конечно, и тем, что мы жили в дружном и
боевом коллективе, взаимная помощь, товарищеская поддержка, сознание того, что мы
делаем важное дело, все это придавало силы, поддерживало в нас уверенность в победе. . .
С декабря 1941 года н в течение всех последующих лет Пинчук был председателем
правления Художественного фонда и членом правления Союза художников. Нужно было
принимать чрезвычайные меры, чтобы сохранить жизнь больных и ослабевших художни
ков. Приходилось бороться за каждый грамм дополнительного пайка, помогать пострадав
шим от бомбежек, хоронить умерших.
— Ив это-то страшное время,—делится своими воспоминаниями скульптор,—мы заду
мали сделать выставку работ ленинградских художников!
— Устройство выставки явилось большим событием для всех членов Союза,—продол
жает Вениамин Борисович и рассказывает о том, как он сам при температуре минус семь
градусов, одетый в пальто, работал в своей мастерской над скульптурой «За Родину!»,
которую хотел показать на выставке, работал с каким-то ожесточением, как бы бросая
вызов врагу.
116
Скульптор снимает с полки фигуру моряка с автоматом и гранатой в руках. Работа,
высотой около 60 см, отлита в гипсе. Она экспонировалась на первой выставке военного
времени в ЛССХе в январе 1942 года.
Движение фигуры кажется каким-то неистовым, экспрессия, граничащая с театраль
ностью. . . Быть может, это было выражением того страстного желания всех ленинградцев
разгромить врага, которое владело также и скульптором, жестоко страдавшим вместе со
всеми в осажденном городе. . .
Эта работа, известная под названием «Балтиец», вошла в собрание Русского музея
в числе других произведений, приобретенных с выставки ленинградских художников
1941/42 года.
117
Л. Барбаш. Партизан. 1943
11Я
После «Балтийца» Пинчук снова начал работать как скульптор, и на выставке в мае
1942 года уже показал серию эскизов.
К концу зимы 1942 года относится интересный автопортрет, выполненный скульпто
ром углем на листе ватмана. Вениамин Борисович изобразил себя в зимнем пальто, наки
нутом на плечи, в высокой меховой шапке, с небрежно обернутым вокруг шеи шарфом.
В его правой руке—стека, на втором плане справа—фигура «Балтийца». Лишь эти атри
буты говорят о том, что скульптор находится в мастерской. Лицо художника—осунувшееся,
с большими темными кругами под глазами—поражает какой-то особенной напряженностью,
бесстрашным строгим взглядом широко открытых глаз. Это не только автопортрет, но и
правдивый, выразительный образ художника-ленинградца, жившего и работавшего в осаж
денном городе.
С весны 1942 года успешнее пошла работа и над плакатом. Пинчук вполне овладел его
формой и техникой литографии. С этого времени почти все плакаты скульптора выходят в свет.
К июльской выставке 1942 года Пинчук сделал эскиз скульптурной композиции
«Клятва мести».
— В то время,—вспоминает Вениамин Борисович, — наши партизаны, действовавшие
на занятой врагом территории, на каждом шагу встречали следы страшных злодеяний фа
шизма. Многие ленинградские художники работали тогда по заданию обкома партии и
партизанского штаба, и мне довелось познакомиться с подлинными материалами и фото
документами, изобличавшими фашистов, пришлось услышать рассказы очевидцев о зверст
вах врагов. Об этом нельзя было молчать.. . Скульптура «Клятва мести» и явилась моим
ответом фашистам. . .
Работа хранится в фондах Русского музея. Это—небольшая, высотой около 30 см,
группа, отлитая в гипсе. Она изображает партизана, склонившегося над телом замучен
ного фашистами советского воина. Холоден и неумолим ненавидящий взгляд партизана,
уста словно бы произносят слова священной клятвы мести.
В своих графических и скульптурных работах периода Великой Отечественной войны
Вениамин Борисович неизменно обращается к теме беззаветного служения Родине, к обра
зам сильных телом и духом советских людей. Работы его полны оптимизма, веры в не
иссякаемые силы народа, веры в победу.
В ряде произведений того времени скульптор запечатлел образ секретаря ЦК ВКП(б),
ленинградского городского и областного комитетов партии товарища А. А. Жданова.
Весною 1943 года Пинчук начал работать над скульптурой «Стоять насмерть». Он
собирался показать ее на выставке «Фронт и тыл», намечавшейся па осень того же года.
Работа выполнялась в глине в 3/4 натуры. Опа представляла собой раненого советского
солдата с повязкой на голове и перевязанной правой рукой. Собрав последние силы, воин
готовится бросить во врага зажатую в левой руке гранату. Статуя эта погибла до того,
как ее успели отформовать.
Глубокое впечатление произвел на художника героизм ленинградских женщин, про
являвших исключительное мужество в дни блокады. Он выполнил несколько вариантов
119
скульптурной композиции «Ленинградка». Сохранились два ранних эскиза в пластилине и
фигура, отлитая в гипсе, выполненная уже после окончания войны и экспонированная
в 1947 году на выставке, открытой к 30-летию Великой Октябрьской социалистической
революции.
Скульптор изобразил немолодую ленинградскую женщину, стоящую на посту, на крыше
здания в момент воздушной тревоги. На ней ватник, высокие сапоги, платок. Через плечо
надет противогаз. Последний вариант близок к первоначальным эскизам «Ленинградки»,
но в нем скульптор уделил особое внимание передаче душевного состояния женщины.
В напряженном ожидании всматривается она в небо, держа наготове щипцы для захваты
вания зажигательных бомб.
После прорыва блокады, уже весной 1943 года, Пинчук сделал с натуры портрет
генерал-лейтенанта Н. П. Симоняка. В обобщенных формах скульптор передал образ талант
ливого полководца, одаренного большим умом, прозорливого, волевого, гуманного.
АЛЕКСАНДР АЛЕКСЕЕВИЧ СТРЕКАВИН
Декабрь 1941 года. Стоят на линиях трамваи, то здесь, то там громоздятся занесенные
снегом автобусы и троллейбусы. Снежные сугробы высятся на мостовых и тротуарах, скры
вая под собою страшные следы разрушений и трупы погибших от голода, замерзших людей.
Узенькие протоптанные переходами тропинки вьются среди сугробов, связывая кратчайшим
путем улицы и дома.
Морозы стоят особенно лютые, а силы на исходе: их уже едва хватает на ежедневное
путешествие с Васильевского острова в Союз художников и возвращение домой. Каждый
шаг требует огромных усилий, самый незначительный подъем представляется непреодо
лимым препятствием. И все же поставленную перед собой задачу скульптор Александр
Алексеевич Стрекавин во что бы то ни стало должен выполнить.
Трудились вместе со Стрекавиным скульпторы М. Ф. Бабурин, Р. Н. Будилов, В. В. Иса
ева, Н. В. Томский и Б. Р. Шалютин. Бригада создала три барельефа: самый большой из
них—«Оборона Ленинграда» (3x3 метра). Барельеф несколько меньших размеров под
названием «За Родину!» изображает группу ленинградцев со знаменами (2x2 метра),
а третий, высотой около метра и несколько более метра в ширину, представляет собой ка
рикатуру на Гитлера. К началу декабря все члены бригады, кроме В. В. Исаевой и А. А. Стрекавина, эвакуировались, но теперь скульптор не мог допустить, чтобы плакаты погибли,
не выполнив своего агитационного назначения: их нужно было установить в городе, чего бы
это ни стоило!
Старый формовщик Громов, отформовавший с большими трудностями эти барельефы
в ноябре и также совсем ослабевший, вызвался помочь скульптору. А. А. Барташевич дал
в помощь еще двух женщин. И вот в один из январских дней 1942 года в лютый мороз
четверо шатающихся от слабости и совершенно промерзших людей привезли на саночках
скульптурные плакаты к месту их установки.
120
— Мы взяли с собой только два барельефа,—вспоминает А. А. Стрекавин,—те, кото
рые были поменьше: «За Родину!» и карикатуру на Гитлера. Ставить их мы решили па
Невском. Огромные зеркальные окна гастронома № 1—бывшего Елисеевского магазина —
были зашиты досками. К одному из этих дощатых щитов на высоте полутора метров мы
и прикрепили барельеф «За Родину!»
Карикатуру на Гитлера мы установили также на Невском по другую сторону Малой
Садовой. Помню, измучились и устали беспредельно, но барельефы, тонированные под
бронзу, стояли теперь в центре города, и мы были счастливы. В марте, когда потеплело,
ходили с Громовым подновлять их окраску. Когда и кем барельефы были сняты, я уже
не могу вспомнить—это совсем изгладилось из моей памяти. . .
Голод Стрекавин переживал очень тяжело. Крупный, высокого роста, он особенно
остро ощущал недостаток питания. В самый критический момент его спасло от гибели
переливание крови.
В начале весны 1942 года ленинградские художники получили в подарок от товари
щей-москвичей две машины с продуктами. Это многим сохранило жизнь. Несколько окрепнув, Стрекавин смог возобновить работу. На основе довоенного этюда он выполнил в пла
стилине небольшую фигуру «Сталевар с лопатой», которую показал па художественной
выставке в ЛССХе.
Тогда же, весной 1942 года, Александр Алексеевич обратился с письмами в прези
диум правления Союза и в обком партии. Скульптор просил направить его на Ленинград
ский фронт и к партизанам.
— Нам необходимо было видеть как можно больше собственными глазами,—говорит
А. А. Стрекавин.—Должно быть, не я один писал такие письма, и вскоре же руководство
Союза получило от штаба партизанского движения согласие командировать художников на
партизанские базы. Многие из нас быстро снарядились в путь.
В моей группе оказались живописец П. А. Горбунов и два графика—В. А. Кобелев и
Н. М. Быльев-Протопопов. Штаб направил нас на партизанскую базу в Валдае.
Партизаны встретили художников необыкновенно тепло и гостеприимно.
— Наше состояние,—вспоминает скульптор,— было тогда, правда, не слишком блестя
щим, и партизаны оставили нас на некоторое время на базе для поправки здоровья. Лишь
после того, как мы немного окрепли, Кобелева, Горбунова и меня отправили на самолете
в тыл врага в партизанский край.
Это было на Западном фронте, в Ашевском районе Псковской области. Совершенно
неожиданно я оказался на своей родине. До моей деревни—бывшей Голодуши—я не дошел
всего двадцать километров. Партизанская бригада стояла в лесу. В ее состав входило не
сколько партизанских отрядов, расположенных на некотором расстоянии друг от друга.
В бригаде уже находился живописец Блинков, с которым я подружился. С винтовками
за плечами, то пешком, то на конях мы вместе переходили с ним из отряда и собирали
материал. Сердца наши переполнялись ненавистью к врагу при виде сожженных деревень
и бесчисленных могил замученных фашистами советских людей.
121
Свои зарисовки и композиции из пластилина я делал очень небольшого размера — три
на четыре см, не более, так как их приходилось носить с собой. . .
У Стрекавина сохранилось несколько любительских снимков, сделанных художником
Блинковым. На фотографиях, сделанных на стоянках и в походе, легко можно узнать
среди партизан самого Александра Алексеевича в гимнастерке, с винтовкой. Только под
осень Стрекавин вернулся вместе с товарищами на базу в Валдай.
— Здесь я встретил партизана Соболева,—рассказывает Александр Алексеевич.—Это
был необыкновенно яркий тип партизана. Человек лет сорока, мужественный, смелый, ог
ромного роста, широкоплечий, настоящий русский богатырь,—вспоминает скульптор.—
Если не ошибаюсь, до войны он работал директором машинно-тракторной станции где-то
в Ленинградской области.
Соболев согласился позировать, и Стрекавин выполнил в глине его портрет и отлил
с него форму. Скульптор и партизан договорились, что если оба останутся живы, то Стре
кавин отдаст партизану его портрет в законченном виде.
— Обещание свое я сдержал,—продолжает рассказ Александр Алексеевич.— В начале
1944 года Соболев приехал ко мне и я отдал ему портрет.
Вернувшись осенью 1942 года в Ленинград, Стрекавин стал разрабатывать композиции
на партизанские темы, а примерно с февраля 1943 года начал работать совместно с В. В. Иса
евой для выставки «Героическая оборона Ленинграда». В одном из залов этой выставки
была установлена выполненная ими в гипсе крупная композиция (4,5 X 3 м) «Литье из
большого ковша». Героический труд ленинградских женщин, заменивших на самых тяже
лых работах ушедших на фронт мужей и братьев, нашел в этой скульптуре яркое отра
жение. Наклонив огромный ковш, две женгцины-литейщицы разливают по опокам рас
плавленный металл. Поверхность металла в ковше и в опоках и льющейся через край струи
светилась красноватым светом, озаряя мягкими мерцающими бликами фигуры, лица женщин.
Скульпторы смогли осуществить этот декоративный эффект с помощью системы неоновых
ламп.
Для этой же выставки Стрекавин сделал небольшую композицию «Клятва». Она изо
бражала трех партизан, стоящих подле тела убитого фашистами товарища. Здесь же была
экспонирована метровая статуя «Партизан с автоматом» также работы Стрекавина.
На одной из выставок в 1943 году А. А. Стрекавин показал «Партизана», «Парти
занку» и рельеф с изображением сталеваровмартеновского цеха, читающих сводку Совин
формбюро.
— Весной 1944 года Александр Алексеевич задумал серию «Литешцицы». Материал
для своей работы собирал в литейном цехе Кировского завода. На выставке пяти худож
ников, открывшейся в том же году в Русском музее, он показал, наряду с другими вещами
военных лет, несколько композиций этой серии. Кроме того, по заказу Комитета по делам
искусств сделал еще три композиции, изображавшие литейщиц в различные моменты работы.
Вся серия, отлитая в бронзе, находится сейчас в Музее русского и латышского искусства
в городе Риге.
122
ВЕНИАМИН ЯКОВЛЕВИЧ БОГОЛЮБОВ
Ночь царила над Ленинградом. Спали все, кто не должен был нести боевую вахту. Но
вот послышался рокот моторов: вражеский самолет над городом! Люди замерли, вслуши
ваясь в тишину, которую нарушал только мерный стук метронома, доносившийся из ре
продуктора. Что же это? Галлюцинация? Нет! Опять отчетливо рокочут где-то высоко
в небе моторы чужого самолета. Почему же нет сигнала тревоги? Почему не слышно наших
самолетов, атакующих врага? Почему репродуктор передает успокаивающие сигналы?
Многие ленинградцы задавали себе тогда эти вопросы и не находили ответа. Напря
женно ждали взрывов авиабомб, но их не было. Понемногу усталость брала верх над тре
вожным ожиданием, и люди снова забывались во сне.
Этот непрошеный гость, летавший над городом, нарушил в ту ночь покой и Вениа
мина Яковлевича Боголюбова, скульптора-монументалиста, жившего в верхнем этаже одного
из домов в центре города. Старый моряк, бывший командир корабля, он, подобно другим
ленинградцам, ждал, чем кончится наглый визит вражеского самолета. Однако и он не
мог объяснить себе странного поведения нашей противовоздушной обороны, позволявшей
фашисту безнаказанно бороздить ленинградское небо.
Вечером следующего дня скульптор принимал у себя в мастерской знаменитого совет
ского аса—Героя Советского Союза майора В. Мацкевича. Летчик ходил на сеансы в короткие
часы отдыха, которые редко выпадали в то страдное время на долю защитников Ленинграда.
Работа над портретом подвигалась успешно. Скульптор внимательно вглядывался в уже
хорошо знакомые черты, стараясь уловить в них то сокровенное, что отличает героя. Перед
ним сидел, непринужденно ведя разговор, советский офицер с самым обыкновенным лицом,
и только едва уловимые штрихи в его внешности и прямой взгляд усталых глаз говорили
о сильной воле и железной внутренней дисциплине этого человека.
Вспомнив ночной случай, Вениамин Яковлевич рассказал о нем майору. Лукавым
блеском загорелись глаза летчика. Едва дослушав до конца, В. Мациевич рассеял недоуме
ние своего друга-скульптора. Оказывается, в ту ночь летал сам Мациевич, испытывая лет
ные качества трофейного фашистского самолета.
Это было в 1943 году. Перед нами лежит фотография, запечатлевшая облик двух
друзей—Героя Советского Союза Мациевича и скульптора Боголюбова. На фотографии дар
ственная надпись, сделанная рукой летчика:
«Талантливому скульптору Вениамину Яковлевичу Боголюбову, увековечившему память
героических защитников Ленинграда, в память сердечной боевой дружбы в суровые дни
Отечественной войны 1941—43 г.
От В. Мацкевича. Ленинград, 1943».
Запечатлеть образы защитников Ленинграда
жавшихся с врагом,—именно эту задачу ставил
ной войны В. Я. Боголюбов. Скульптор провел
голода и других лишений, но ни на минуту не
и самих ленинградцев, мужественно сра
перед собой в годы Великой Отечествен
в Ленинграде всю блокаду, страдал от
прерывал творческой деятельности.
123
О работах военного времени Боголюбов писал в автобиографии:
«В начале Отечественной войны совместно с Томским, Бабуриным, Шалютиным, Стрекавиным и Исаевой сделали гипсовые рельефы: «Оборона Ленинграда», «За Родину!»,
«Конец Гитлера». В зиму 1941 42 года слеши статуэтки И. А. Орбели, партизана, порт
реты. Тогда же я начал работу над сюитой «Великая Отечественная война», для которой
выполнил: большую группу «А. А. Жданов у партизан» (Музей обороны Ленинграда),
фигуру И. В. Сталина—по эскизу В. И. Ингала (ГТГ), статую «Юный партизан» и другие.
В 1944 году выполши для Музея обороны Ленинграда большой монумент т. Сталина, три
проекта памятника Римскому-Корсакову для Ленинграда и два бюста композитора (совме
стно с В. И. Ингалом). В 1945 году—статую маршала Говорова, проект «Памятника Славы»
(с В. И. Ингалом) и ряд эскизов к статуе В. И. Ленина. . .» 1
Конечно, перечень названных здесь работ далеко не полон. Неопубликованные письма
и другие материалы тех лет позволяют несколько подробнее осветить отдельные факты
творческой деятельности покойного мастера, рассказать о задуманной им скульптурной
сюите, лишь вскользь упомянутой в автобиографии.
Перед нами черновик письма В. Я. Боголюбова к председателю исполкома Ленин
градского городского Совета депутатов трудящихся И. С. Попкову. Письмо не имеет даты,
но, по-видимому, оно было написано осенью 1942 года.
«Многоуважаемый Петр Сергеевич. С начала войны я работаю над скульптурной
сюитой, ставящей целью создать памятник, достойный героической борьбы советского на
рода с фашистскими захватчиками. План этой сюиты прилагаю. Она мыслится мною как
целостная, объединенная общей идеей композиция, каждая отдельная часть которой! в то же
время является законченным целым.
Ряд работ, составляющих эту сюиту, выполнен мною в эскизах, группа «Тон. Жданов
и тов. Поруценко» выполняется в натуре.
Я сознаю те огромные трудности, которые стоят на пути к осуществлению этого боль
шого замысла, но в преодолении этих трудностей и в масштабах поставленной перед собой
задачи вижу свой долг советского художника перед Родиной, ее народом и правительством. . .»
Далее скульптор предлагает включить задуманную им сюиту в систему Музея город
ской скульптуры, установив входящие в сюиту статуи в бывшей! Благовещенской церкви
Александро-Невской лавры. «Место это,—пишет Вениамин Яковлевич,—связано с памятью
двух наших великих предков: Александра Невского и Суворова, могила которого, наряду
с могилами ряда выдающихся русских полководцев, находится в этой церкви. Она могла бы
послужить тем помещением, которое вместило бы в себя скульптурную сюиту, посвящен
ную Великой Отечественной войне и способную стать ее достойным памятником» 2.
В этом письме скульптор просил связать его с частями действующей армии и дать
возможность бывать на фронте, где он мог бы «почерпнуть темы и модели для своих работ».
1 Архив В. Я. Боголюбова.
2 Там же.
124
Мысль о создании сюиты возникла у Боголюбова во время пребывания в стационаре
для деятелей науки и искусства, куда ослабевший от голода скульптор был направлен на
лечение в январе-феврале 1942 года.
По выходе из стационара Вениамин Яковлевич с увлечением принялся за осущест
вление своего замысла. Осенью 1942 года он сообщал в одном из своих писем: «. . .в теку
щем году я выполнил одиннадцать тем сюиты»,—и тут же коротко писал об условиях
работы: «За 9 месяцев я получал паек три раза и вот сейчас четвертый, и не смог исполь
зовать лето для накопления сил на зиму. У меня в мастерской грязно и нет света; у боль
шой группы, которую я сейчас работаю, почти все время головы в тени—свет крайне не
обходим. . . Большая часть моего времени уходит на изготовление металлических каркасов,
добычу и доставку дров, переноску глины, формовку и прочую черную работу, которую
мне приходится делать самому, так как я работаю без помощников».
. . .Прошло несколько месяцев. Миновало самое трудное время. К весне 1943 года по
ложение ленинградцев улучшилось. Иной стала жизнь и в мастерских скульпторов. Кор
респондент ТАСС К. Сухин в дневном выпуске «Вестника ленинградской информации»
от 25 марта 1943 года так рассказывал о скульпторе В. Я. Боголюбове и его мастерской:
«Яркое мартовское солнце заливает большую комнату, золотит гипсовые бюсты, рисует
на полу причудливые узоры теней. Полки, шкафы, даже подоконники заставлены разно
образными работами скульптора. Здесь и модели давно законченных вещей и вылепленные
смелыми мазками эскизы, воплотившие в глине искания автора, и уже отформованные
скульптурные портреты деятелей науки и искусства. Особое место занимает в мастерской
гипсовая группа высотой почти 2 14 метра. Партизан в полушубке и шапке-ушанке пере
дает трофейный автомат Андрею Александровичу Жданову.
— Я долго работал над этой группой,—говорит скульптор. . . — Она родилась под силь
ным впечатлением: в прошлом году партизаны сквозь линию фронта доставили обоз с про
довольствием Ленинграду.
Законченная формовкой группа «А. А. Жданов и партизан» является частью обширного
замысла».
Затем корреспондент приводит слова В. Я. Боголюбова, свидетельствующие, что скуль
птор не оставил замысла, изложенного в письме к П. С. Попкову:
«Сюита представляется мне как огромная композиция, отражающая в различных формах
ваяния—барельеф, горельеф, круглая статуя, бюст—героику нашей борьбы с фашистскими
захватчиками. . . Ясно, что сюита может возникнуть только как плод коллективного твор
чества. Ведь каждый из нас, скульпторов,—и В. В. Лишен, и В. В. Исаева, и другие—
изо дня в день воплощает в глине отдельные явления борьбы и жизни города-фронта. . .»
Далее Сухин называет работы, которые показал ему хозяин мастерской. Здесь и эскизы
динамических фигур и групп «В засаде», «Комиссар», «Юный мститель» и композиции
«А. А. Жданов вручает знамя гвардейцам», «Краснофлотцы в атаке» и портреты снайпе
ров Федора Дьяченко и Николая Казакова, уничтоживших вдвоем свыше пятисот враже
ских солдат и офицеров.
125
«Он полон творческих замыслов, этот живой, подвижной человек, с седеющей шеве
люрой и восторженными глазами художника. . .»—пишет о Боголюбове Сухпн и в заклю
чение приводит слова самого скульптора:
— Как много хочется сделать. Темы, одна острее другой, манят к себе. Их так много,
что минутами теряешься: за какую браться? Вот сейчас я работаю над фигурой «Гвардеец
клянется» для майской выставки, а в голове уже зреют новые темы. Хочется теперь же,
не откладывая, сделать бюсты—портреты отважных летчиков-героев. Хочется творить и
творить, когда рядом происходит величайшая битва между светом и мраком, прогрессом и
варварством. И я мечтаю только об одном—стать скульптором-летописцем победы нашего
парода над его злейшим врагом — фашизмом.
АННА ВАСИЛЬЕВНА ПЕТОШИНА
Среди ленинградских скульпторов, безвременно погибших в годы Великой Отечествен
ной войны, Анна Васильевна Петошина вспоминается с особой теплотой и уважением. Это
была талантливая и деятельная художница, творчество которой проникнуто глубокой идей
ной убежденностью, искренностью и подлинным гуманизмом; она была человеком прекрас
ного морального облика, кристальной душевной чистоты, патриотом и гражданином, до конца
дней своих служившим любимой Родине.
Анна Васильевна Петошина родилась в 1898 году в деревне Васильевское Череповец
кого уезда, в семье сельского учителя. После окончания Череповецкой женской гимназии
в 1917 году она учительствовала в школе первой ступени, а с 1921 по 1927 год училась
в Академии художеств у профессоров А. Т. Матвеева и Л. В. Шервуда. В 1933 году Пето
шина стала членом Союза советских художников.
Еще в довоенные годы Петошина как скульптор получила признание советской об
щественности. Ее работы приобретались крупнейшими музеями страны, а на международ
ной выставке в Париже в 1937 году ей была присуждена золотая медаль. Перед войной
Анна Васильевна напряженно готовилась к выставке, которая должна была открыться
в Москве в ознаменование 25-й годовщины Великой Октябрьской социалистической рево
люции. Для этой выставки она задумала и выполнила в эскизах четыре композиции, каж
дая из которых последовательно отражала этапы революционной борьбы русского проле
тариата. В одном из писем того времени Анна Васильевна писала:
«Я хочу довести эти вещи до большой идейной высоты и эмоциональной вырази
тельности. Хочется в содержание первой скульптуры положить песню «Замучен тяжелой
неволей», второй—«Варшавянку», третьей—«Волочаевские дни», четвертой—«Широка страна
моя родная».
Осуществлению замыслов скульптора помешала война. Муж Анны Васильевны умер,
а двое маленьких детей были эвакуированы. Анна Васильевна осталась в Ленинграде
с матерью, с которой ее связывала не только дочерняя любовь, но и глубокие чувства
взаимной дружбы и уважения.
126
Условия жизни были чрезвычайно тяжелыми. Зимой 1943 года Петошина вместе с ма
терью ютилась в одной из комнат опустевшей квартиры. В верхнем и нижнем этажах не
оставалось никого.
Кругом царили мрак и леденящий холод.
От бомбежек спасались в маленьком темном коридорчике. Долгие зимние вечера мать
и дочь просиживали вместе, закутавшись в одеяла, и старались отвлечь друг друга от
мрачных мыслей. Часто тишину прерывали сигналы тревоги, слышались взрывы, стрельба
зенитных орудий.
127
— Она в это время,—рассказывает Анна Васильевна о матери,—старалась мне почи
тать. Помню как вот сейчас, у меня была книжка Станиславского о театре, и она мне
несколько глав прочитала. Сидит на подушках у стенки, в одной руке коптилка, в дру
гой книжка, сама в теплом платке и в перчатках. . . И какая энергия и уверенность в ней
жили всегда, прямо поражаешься. 1941 и 42 годы мы с ней пережили бодро, борясь за жизнь,
а вот с начала 1943 года обе сдали: попали в больницы, несмотря на то, что условия
жизни были уже значительно лучше. Голод изжили, и на вид поправились все, а послед
ствия остались.
И вот мать гибнет на руках дочери, бессильной чем-либо ей помочь.
Читаю письмо:
«. . .Я была поражена переменой, которая в ней произошла,—писала Анна Васильевна
сестре о матери.— Я не могла отвести глаз от ее лица и старалась вспомнить, где я видела
такую женщину—и вспомнила,—что всегда видела такое лицо, когда старалась предста
вить себе великий образ русской трудовой, многострадальной женщины, . . тех женщин
что сейчас идут в партизаны, что грудью встают на защиту Родины, — и вот она сейчас
передо мной. . . да, это было то лицо, о котором я мечтала. . .»
Глубокое горе подорвало силы Петошиной. Через две недели после смерти матери она
вынуждена была в тяжелом состоянии лечь в клинику на стационарное лечение. В ре
зультате нервного истощения она теряла зрение. Но не ушла в себя, не замкнулась в своих
личных переживаниях. Тяжело болея, Анна Васильевна не находила оправдания своей
вынужденной бездеятельности. «. . .Совесть мучает,—писала она сестре,—время такое на
пряженное, а от меня какая польза? И тоска грызет. . .»
Выйдя через несколько месяцев из клиники, она много и напряженно работает в ма
стерской, как бы торопясь осуществить свои замыслы, отдать долг Родине. Но силы уже
были исчерпаны, и 13 января 1944 года Петошина скончалась.
К годам Великой Отечественной войны относятся две работы А. В. Петошиной, хра
нящиеся в Русском музее,—барельеф «Сандружинница» (гипс, 41 X 54 X 3 см) и компо
зиция «Партизанка» (гипс, 40 X 18 X 24 см).
Особенно интересна последняя работа. Образ этой немолодой партизанки действительно
имеет нечто общее с тем образом русской женщины, который скульптор нарисовала в своем
письме к сестре.
Простое суровое лицо, высокая статная фигура, решительные, уверенные движения—
перед нами человек сильной воли и большого мужества, человек долга. Родина позвала—
и вот уже шагает по неведомым лесным тропам русская женщина-партизанка с винтовкой
на ремне, опоясанная лентой с патронами, готовая к встрече с врагом.
В этой работе Петошина так же, как и в других ее известных произведениях дово
енных лет—«С. М. Киров на Апатитах», «Политкаторжане», «На баррикадах», «Мать»,—
ярко выражена глубокая жизнеутверждающая идея. Созданные скульптором образы отли
чаются большой эмоциональностью и необыкновенно высоким и светлым настроением, со
звучным благородному душевному складу их автора.
128
А. Гунниус. В тылу у врага. 1944
129
ВЕРА СЕМЕНОВНА ДРАЧИНСКАЯ
«Призыв»—так назывался небольшой эскиз в пластилине, экспонированный в ЛССХе
в январе 1942 года среди немногих скульптурных работ первой художественной выставки
в осажденном Ленинграде.
Сказочным богатырем летит вперед на быстроногом коне советский воин-горнист. Вы
соко поднял он к небу свой горн с трепещущим на ветру флажком и громко, призывно
трубит.
Пусть не слышно звуков горна, но каждому понятен условный сигнал трубача: весь
облик воина, его устремленный вдаль взгляд, наклоненный вперед корпус, стремительный
бег коня с развевающейся гривой—все это создает впечатление взволнованности, передает
ощущение радостной тревоги.
Смысл скульптуры был близок и понятен любому ленинградцу: для него этот всадник
являлся провозвестником грядущих событий, символом могучего порыва советского народа
вперед, начало ожидаемого наступления на врага. Образ горниста был полон оптимизма,
выражал несокрушимость духа граждан осажденного города, их уверенность в победе.
Автор эскиза—Вера Семеновна Драчинская—провела в Ленинграде все годы Великой
Отечественной войны и блокады.
— Одна из первых бомб, сброшенных вражескими самолетами на Ленинград,—рас
сказывает Вера Семеновна,—упала против моего дома. Это было 8 сентября 1941 года. От
взрывной волны в моей комнате рухнул буфет и разбил многие мои работы. В этот день
я переселилась к сестре, заведовавшей вторым хирургическим отделением 1-го Медицин
ского института имени И. П. Павлова на Петроградской стороне, где в то время находился
госпиталь.
Вскоре Вера Семеновна окончила санитарные курсы и стала дежурить в МПВО —
в госпитале, в своем доме и в ЛССХе, куда приходила почти ежедневно.
— Сейчас трудно понять,—говорит скульптор,—до какой степени велика была тогда
потребность быть в коллективе, работать наряду со всеми. Как бы мы ни были слабы,
никто из нас не прекращал творческой деятельности.
Так возникла статуэтка «Минерша», выполненная Драчинской в 1942 году по заказу
Комитета по делам искусств. Это—небольшая, около 40 см высотой, фигурка девушки
в военной форме с миной в одной руке и саперной лопаткой в другой. Бесстрашно, уве
ренным шагом идет девушка-минер на выполнение боевого задания. Одновременно скуль
птором была выполнена фигура девушки-огородницы, но этот эскиз, подобно многим дру
гим, к сожалению, бесследно исчез.
В 1943—1944 годы скульптор, наблюдая самоотверженную работу ленинградских де
вушек, заменивших мужчин в пожарных частях, запечатлела образ одной из них в ста
туэтке под названием «Пожарная». Эта работа экспонировалась на выставке в ЛССХе
в 1945 году. Тогда же Драчинская выполнила погрудный, в натуральную величину порт
рет писательницы Веры Инбер. Позже бюст был переведен в мрамор.
130
Сохранились еще две работы военного времени, выполненные скульптором в 1943 —
1944 годах,—два эскиза в пластилине высотой 40—60 см. Первый—ослабевшая от голода
женщина в длинном пальто и брюках, закутанная в платок. Сгорбленная, с подгибающимися
коленями, она идет неверным медленным шагом, опираясь на палку. Голова опущена, не
видно лица. В левой руке—небольшое ведро. «За водой»—называется эта работа.
Второй эскиз—«В дни блокады» — изображает сидящего человека в теплой одежде
с тощим мешочком за спиной. О драматизме положения этого обессилевшего от голода че
ловека красноречиво говорят сгорбленная от слабости спина, склоненная голова, отяжелев
шие слабые руки. . . Эскиз был тогда же переведен в гипс и отправлен в Москву на
выставку. Однако сами эскизы в те годы в Ленинграде не выставлялись, ввиду их песси
мистического звучания.
— К сожалению,—говорит Вера Семеновна, — многие произведения того времени поги
бали еще до формовки, другие были утрачены в годы войны и сохранились лишь в фото
графиях, а иной раз—только в памяти самих авторов пли их товарищей.
ТАТЬЯНА СЕРГЕЕВНА КИРПИЧНИКОВА,
АЛЕКСАНДРА ФЕДОРОВНА ГУННИУС,
ТАТЬЯНА ФЕДОРОВНА ЛИНДЕ
Скульптор Татьяна Сергеевна Кирпичникова пережила в Ленинграде все испытания
и лишения, выпавшие на долю защитников осажденного города. Ее ловкие, умелые руки
бережно упаковывали бесценные сокровища Государственного Эрмитажа, готовя их к эва
куации, плели маскировочные сети, скалывали лед на улицах города весной 1942 года,
оказывали помощь более слабым товарищам и всегда неудержимо тянулись к любимому
делу: послушные скульптору, они передавали в пластических образах увиденное и пережитое.
Так появилась небольшая скульптурная группа, изображавшая двух мальчиков-парти
зан, несущих ящик со снарядами. Композиция называлась «Дети — помощники партизан».
Она была экспонирована на выставке в ЛССХе в июле 1942 года.
Ко времени блокады Ленинграда относится и бюст мальчика-партизана, выполненный
в натуральную величину. На выставке в Союзе художников 1943 года Кирпичникова пока
зала небольшую композицию «Два Максима», представлявшую пулеметчика с пулеметом.
Эта работа, так же как и предыдущая, хранится у автора.
Интересна небольшая фигурка «Девочка с кошкой», выполненная в дереве, в сентябре—
ноябре 1941 года. Композиция эта тонко передает душевное состояние девочки-подростка,
лишившейся дома и близких. Одинокая, испуганная, она прижимает к себе кошку—един
ственное живое существо, оставшееся с нею. Глаза девочки, полные ужаса, смотрят в про
странство, как бы обращаясь ко всему человечеству с вопросом: «За что?» Эта же тема
варьируется в композиции «После бомбежки»: у развалин дома одинокая фигурка сидящей
девочки. Образ ее глубоко трагичен и будит у зрителя чувство ненависти к врагу, обездо
лившему ребенка.
131
На выставке 1945 года Кирпичникова показала своего «Ремесленника». Работа отра
зила характерное для последнего периода войны явление: ленинградские ремесленники—
юноши и девушки—восстанавливали разрушенные бомбежками здания. Перед нами юный
водопроводчик в момент работы. Статуэтка была приобретена Русским музеем и хранится
в его фондах. На одной из последующих выставок в ЛССХе Татьяна Сергеевна предста
вила работу периода военных лет «Матрос на оборонной стройке».
— Вот, пожалуй, и все,—говорит скульптор.—Впрочем, есть еще один портрет,—и,
осторожно отодвинув другие работы, снимает с полки бюст девушки в военной гимна
стерке и форменном берете.
— Девушку звали Клава Иванова,—рассказывает скульптор. — Она служила в части
местной противовоздушной обороны, стоявшей в 1943 году поблизости от Союза художни
ков. Девушка позировала мне всего несколько раз. Однажды Клава не явилась на сеанс,
и мне передали, что она погибла на боевом посту. Портрет я заканчивала по памяти.
— Одновременно с Татьяной Сергеевной портреты девушек МПВО делали скульпторы
А. Ф. Гунниус и Т. Ф. Линде.
Александра Федоровна Гунниус исполнила бюст девушки в форме МПВО. Девушку
звали Дуся Чайкина.
Гунниус принадлежит к числу немногих ленинградских скульпторов, которые пережили
войну и блокаду в Ленинграде.
Об этом времени Александра Федоровна вспоминает неохотно, мало рассказывает о себе.
— Мы делали все, что требовала от нас обстановка,— говорит она.— В конце декабря
1941 года правление ЛССХа объявило о подготовке к художественной выставке, намечен
ной на начало января. Это чрезвычайно ободрило всех, прибавило силы. Каждый что-то
готовил к выставке. Чаще всего это были небольшие эскизы в пластилине. Я сделала тогда
эскиз «Мальчик-дистрофик с ведром воды».
Весной 1942 года А. Ф. Гунниус была направлена вместе с В. В. Исаевой, В. Б. Бо
голюбовым и А. В. Петошиной на партизанскую базу в Кавголово. На основе сделанных
здесь эскизов Александра Федоровна выполнила трехфигурную композицию «Молодые пар
тизаны», экспонированную на выставке в ЛССХе в июле 1942 года. Гипсовый отлив этой
группы находился затем в партизанском музее.
В 1943 году А. Ф. Гунниус сделала группу «После бомбежки»: над лежащей без соз
нания женщиной склонилась сандружинница с фонариком в руке.
К периоду блокады Ленинграда относится также и выразительная группа «В тылу у
фашистов». Эта композиция представляет собой сидящую женщину, обнявшую за плечи
мальчика. Весь облик женщины, ее поза, движение, мимика, очень сдержанные и строгие,
раскрывают без малейшего намека на аффектацию душевное состояние героини. Гнетущее
горе обессилило ее, но ни стона, ни жалобы не слетает со сжатых губ. Горе и мука, но
не рабская покорность выражена в образе страдающей женщины-матери. Группа эта была
воплощением актуальных событий, понятных каждому советскому патриоту, взывала к
мести, борьбе за освобождение томившихся под фашистским гнетом советских граждан.
132
На выставке 1945 года Гунниус экспонировала новую работу «На лесозаготовках»:
одетая в комбинезон девушка-боец МПВО несет на плече бревно. Тема, взятая из дейст
вительности раскрывает одну из сторон деятельности команд местной противовоздушной
обороны, которые, наряду с исполнением своих прямых воинских обязанностей, выполняли
и различные работы по городу, помогая гражданскому населению.
Две другие небольшие группы посвящены отдыху бойцов. Перед зрителем фигурка
сидящей девушки, бойца МПВО с шитьем в руках. Это не суровый солдат при исполнении
воинских обязанностей, а тихая молодая девушка, вышивающая кисет или платочек на
память другу.
Вторая фигурка — играющий на баяне молодой солдат. Он весь поглощен игрой, и
нет в нем ничего грозного, воинственного. В песне раскрылась его поэтическая натура.
Таков неполный перечень произведений Гунниус периода Великой Отечественной войны.
Скульптор Татьяна Федоровна Линде, подобно Кирпичниковой и Гунниус, провела
всю блокаду в Ленинграде. Уже к январской выставке 1942 года она выполнила в плас
тилине эскиз «Полевая почта». Это была небольшая группа из трех фигур, скомпонованная
в виде пирамиды. Около наблюдателя, стоящего во весь рост, с биноклем расположились
два связиста, один — ведущий разговор по телефону, другой — с телеграфной лентой в руках.
На выставке 1943 года в Доме Красной Армии и в ЛССХе экспонировался ее эскиз
«Уничтожай фашизм беспощадно!» (пластилин). Композиция представляла лихого кавале
риста, на всем скаку поражающего шашкой вражеского солдата. Фашист бросил оружие
и, упав на колено, заслонился от удара руками.
К 1943 году относится триптих «Прорыв блокады», хранящийся сейчас в Русском
музее. Центральная часть триптиха представляет собой барельеф, изображающий историче
скую встречу Волховского и Ленинградского фронтов. В левой части триптиха стремите
льный натиск войск Ленинградского фронта, сломивших сопротивление врага. В верхней
части этого барельефа даны в виде фриза—Нева, здания Биржи и Петропавловской крепости.
В правой части композиция, изображающая воинов Волховского фронта, побеждающих
фашистских захватчиков; в верхней части — барельеф Волховстроя.
Значительно интереснее и удачнее работы Линде на темы, более близкие скульптору,
чем батальные, например, группа «Юные огородники» или статуэтка «Сандружинница»:
девушка, одетая в комбинезон, с повязкой красного креста на рукаве, изображена в момент,
когда она, готовясь оказать первую помощь пострадавшему, открывает висящую на ремне
через плечо санитарную сумку.
К 1943 году относится и скульптурный портрет бойца МПВО Аси Исаковой.
Обобщенные образы рядовых тружеников войны — солдат и партизан Ленинградского
фронта, бойцов МПВО и граждан Ленинграда — неоднократно воплощались ленинградскими
ваятелями. Значительно реже встречаются подлинные портреты конкретных людей—защит
ников Ленинграда.
К числу подобных работ относятся портретные бюсты трех девушек МПВО, выпол
ненные Т. С. Кирпичниковой, Т. Ф. Линде и А. Ф. Гунниус в 1943 году по заказу одной
133
из частей МПВО города. По неизвестным причинам за бюстами никто не явился, и они
остались в мастерских авторов.
Перед нами одетые в военные гимнастерки русские девушки. Скульпторы изобразили
их без малейшей идеализации, без попытки героизировать образы. Облик девушек отли
чается сдержанностью и внутренней собранностью. Их роднит друг с другом суровость лиц,
смелый, прямой взгляд. Это те, кто днем и ночью нес нелегкую службу по обороне города,
кто смело входил в горящие дома, кто спасал пострадавших из-под развалин рухнувших
зданий, оказал первую помощь ослабевшим и раненым.
Не тысячелетия и не века скрывали от нас историю трех юных патриоток, и все же
восстановить ее долгое время было невозможным.
Оказалось, что девушек знают и помнят бывшие командиры и сослуживцы по отдель
ному городскому батальону МПВО, обслуживавшему Октябрьский район Ленинграда.
Научный сотрудник одного из ленинградских учреждений Т. Молчанова, служившая
в годы войны вместе с девушками, сообщила, что, вопреки сведениям скульптора, Клава
Иванова не погибла и что она живет и работает в Ленинграде.
Вскоре сама Клавдия Алексеевна Кантурова (Иванова) рассказала свою историю, чрез
вычайно типичную для ленинградской молодежи.
Осенью 1941 года школьница десятого класса Клава Иванова пошла работать на завод,
выпускавший военную продукцию. В марте 1942 года в числе других комсомолок завода
она была призвана на службу в части МПВО Ленинграда. Там получила она воинское
звание старшины и вступила в ряды КПСС.
Клава Иванова была командиром взвода дегазационной роты, которая в то время вы
полняла службу саперных частей.
По первому сигналу днем и ночью при обстреле и бомбежках выезжала она со своим
взводом на очаги поражения.
— Иногда,— вспоминает К. А. Кантурова,— спасательные работы велись беспрерывно
в течение нескольких суток. Осторожно, вручную разбирали мы огромные завалы, борясь
за жизнь каждого пострадавшего ленинградца. Что касается моей мнимой гибели, то это
было простым недоразумением. В тот злополучный день я не попала ни к скульптору, ни
на торжественное вручение медалей «За оборону Ленинграда», которую я должна была
получить в числе первых награжденных в городе. С серьезным повреждением ноги я была
доставлена в госпиталь, откуда вышла лишь несколько месяцев спустя.
Бывший командир отдельного городского батальона майор Б. В. Абрамов помнит всех
трех девушек, неоднократно отмечавшихся командованием за хорошую службу.
— Командир отделения санитарной роты Ася Исакова, — рассказывает майор, — была
очень смелой девушкой. Она вынесла более двухсот пострадавших во время обстрелов и
бомбежек, оказав им первую медицинскую помощь непосредственно на месте событий.
Т. И. Нафранович (Суслова), бывший командир взвода санитарной роты, в которой слу
жила Ася Исакова, также очень тепло отзывается о ней: «. . .Ася считалась лучшей сани
таркой в нашей роте. . . была отличницей боевой и политической учебы. . . когда были очаги
134
поражения от бомб или обстрела, то она первая шла туда и очень многим оказывала медицин
скую помощь. . .»
— Дусю Чайкину я также хорошо помню, — говорит майор Б. В. Абрамов. — Она была
в числе лучших разведчиц при штабе МПВО. Служба эта, трудная и опасная, требовала,
кроме знания дела, особых личных качеств — мужества, смелости, находчивости, которыми
и обладала эта девушка.
Так постепенно удалось восстановить жизненно реальный образ каждой из трех скром
ных ленинградских девушек, чьи портретные бюсты были созданы в осажденном городе
в 1943 году. Вскоре вслед за Клавой Ивановой нашлись в Ленинграде и Ася Исакова и
Дуся Чайкина.
На одной из швейных фабрик Ленинграда работает Анастасия Васильевна Коршу
нова — депутат районного Совета, та самая отважная девушка из МПВО, Ася Исакова,
о которой не раз писали ленинградские газеты и имя которой было занесено в книгу почета
горкома ВЛКСМ Ленинграда. С 1945 года в столовой при швейной фабрике имени Воло
дарского работает в должности заместителя заведующего производством Евдокия Александ
ровна Ионова (Дуся Чайкина). Евдокия Александровна помнит, как в 1943 году за хоро
шую службу она была премирована командованием и награждена грамотой горисполкома,
как ей, разведчице из МПВО, было приказано явиться к скульптору А. Ф. Гунниус, кото
рая затем и создала ее портрет.
Это было более тридцати лет тому назад, в осажденном Ленинграде, в дни, когда
защитники города-героя — будь то воин или художник — отстаивали право советского народа
на мирную жизнь, на созидательный труд, на счастье свободного творчества.
Сейчас эти портретные бюсты девушек МПВО хранятся в Музее истории Ленинграда.
М. ГРИЦЕНКО
КОМАНДИРОВКА В ЛЕНИНГРАД
В годы воины я находилась в Москве и принимала участие в подготовке и проведении
первых двух больших всесоюзных художественных выставок военных лет: в 1942 году —
«Великая Отечественная война» и в 1943 году—«Фропт и тыл». В связи с подготовкой
второй из этих выставок мне довелось в августе 1943 года провести неделю в Ленинграде.
Свои впечатления об этой незабываемой командировке, о работе Ленинградского Союза совет
ских художников и о жизни наших товарищей в необычайно сложной и ответственной
обстановке города-фронта я каждодневно заносила в дневник, выдержки из которого публи
куются ниже.
Наступил долгожданный день — 18 января 1943 года!
Из оргкомитета мы вышли вчетвером: Георгий Семенович Верейский, Яша Ромас, Миша
Дерегус и я. Расстались с Верейским ио дороге. У МХАТа какие-то люди возбужденно
обсуждали «Последний час», но никто в точности не знал, что именно передали: говорят —
прорыв блокады?! Мы бросились ко мне на Огаревку. Бежали, спотыкаясь в темноте, вол
нуясь, что нет с нами Георгия Семеновича. Знает ли он уже и поспеет ли домой до «По
следних известий»?.. Ура!!! Правда!!! Блокада прорвана!!! Какое счастье!
Великая победа города-фронта, принесшая первое реальное облегчение его жителям и
позволившая установить общение с ними уже не только через ладожскую «дорогу жизни»,
крепила общую уверенность советских людей в том, что в самом скором времени враг будет
разгромлен на всех подступах к Ленинграду.
Теперь все более стали шириться творческие связи оргкомитета Союза советских худож
ников СССР с ЛССХом, увеличивалось непосредственное личное общение художников
Москвы и Ленинграда, крепла дружба.
19 августа 1943 года
. . .К одиннадцати часам бегу в ЦК Рабис: вчера мне здесь обещали броню на само
лет. Вылететь в Ленинград невероятно трудно. Курсирует только несколько «Дугласов».
Десять дней тщетно пыталась получить место. . . Застаю товарища, на которого возлагаю
все упования за телефонным разговором с Аэрофлотом. «Ну, а Гриценко отправляем
сегодня, даже если машина отменена», — говорит он утвердительно в телефонную трубку.
. . .Дома наскоро собираю маленький чемоданчик и рюкзак с посылками — поручения
художников и знакомых: разве можно отказать в передаче посылки для ленинградца? . .
. . .Проводить меня до аэродрома приходят наши художники-моряки — И. Ф. Титов и
Я. Д. Ромас. Они на днях вернулись с Балтики и очень представительны в своих новых
синих офицерских кителях, при погонах, орденах и медалях. Нынче роли переменились:
не я их провожаю в Ленинград, а они меня.
136
. . .В отделе перевозок Аэрофлота узнаю, что, несмотря на отмену пассажирского «рейса»
на Ленинград, я улетаю на военном грузовом «Дугласе». Протекция Рабиса действует маги
чески! . . Титов и Ромас дают прощальные наставления: в Ленинграде ходить только по
западным и южным сторонам улиц, а во время обстрела укрываться в подъездах, а не в под
воротнях. «Если будут очень стрелять и не успеешь зайти в дом, —говорят они, — ложись
прямо на улице, не стесняйся, знаешь, это там очень принято!» Я смеюсь, а про себя думаю,
что вряд ли «очень принято», но меня трогает их забота.
. . .В машине, загруженной основательно, только четверо пассажиров, возвращающихся
из командировок. . . Ровно в 17.00 отрываемся от московской земли. Круг над аэродромом —
и мы, набрав высоту, «ложимся на север».
. . .Через 1 час 45 минут делаем посадку. Сейчас это один из важных пунктов
Ленфронта, откуда выполняются и задания партизанского центра Ленобласти. Небольшой
аэродром в сосновом лесу. Пахнет хвоей, тишина, покой. . . Так и тянет погулять, размять
ноги. Но кругом замаскированные боевые машины, землянки, рации, склады. Вечернюю
тишину все чаще нарушает рев стартующих машин.
Как не вяжутся эти звуки с чудесным вечером, мягкой хвоей, в которой утопает
нога, ковром цветущего вереска и краснеющей брусники, золотистыми лучами заходящего
солнца, сквозящими через красные стволы сосен. .. А нам долго не дают старта: Ленин
град не принимает. Темнеет, становится холодно.
Наконец, в 22.30 аэродром нас выпускает. «Сейчас увидите, — говорит мне один из
спутников, молодой летчик-штурмовик в звании капитана — что мы называем «летать на
брюхе», — прикрытия не дают, а условия сложные, иначе лететь не можем...»
И в самом деле, набрав высоту, мы идем резко на снижение: кажется, что ветки
деревьев цепляются за машину.
Так, маскируясь, мы словно «ползем» по земле, невозможно избавиться от ощущения,
что движемся очень медленно.
. . .Освещение совершенно феерическое, весь ландшафт приобретает какой-то мистиче
ский облик, напоминая по цвету полотна Рериха и Чурлиониса. На темно-коричневом фоне
земли, лишенном деталей, зеленоватым отблеском сверкают воды речушек и болот. Воздух
пронизан серебряной сеткой испарений, местами они сгущаются, превращаясь в туманы,
рыхлые, расплывчатые пятна причудливых форм, в которые мы от поры до времени «ны
ряем». Впереди, у горизонта, на ярких лимонно-оранжевых просветах заката — нагромож
дение фиолетовых и серо-бурых облаков. Там, где сливается небо с землей, горит узкая
пурпурная полоса. . .
Даже в надвинувшейся темноте довольно отчетливо видны развалины Тихвина. Пере
летаем Волхов. На серебристом фоне реки — вздыбленный к небу силуэт взорванного моста:
его фермы торчат в воздухе, как большие окоченевшие руки. . . Синявино, Мга. . . Слева,
вдали, на сплошном сером облачном экране вспыхивают разрывы орудийных залпов, какие-то
мерцающие в воздухе круглые расплывчато-огневые пятна. Это — фронтовой пейзаж ночью,
здесь идут сейчас серьезные операции.
137
Недолго летим над Ладогой. В ее опаловой воде отражаются потрясающие по интен
сивности краски заката, который все еще окончательно не погас. Зеркальный рельеф озера
врезан в темную поверхность земли. . . Красота и необычность этого пейзажа заставляют
совершенно забыть о полете — ощущаешь себя как бы вне времени. . . И вдруг все резко
меняется: влетаем в сплошной туман. Темнота все сгущается, наконец в машине уже
ничего различить нельзя, и кажется, будто даже шум мотора стал глуше. «Хорошо, что
такой туман, — кричит мне наш спутник — летчик-штурмовик, — мы на самом паршивом
участке трассы». Внезапно в воздухе, впереди и рядом с нами, возникают огромные мер
цающие огневые шары. Они растут, приближаются к машине, ширятся, заливают ярким
светом кабину, затем начинают меркнуть и растворяются, наконец, в тумане. «Бомбежка,
налет на Ленинград,—кричит мне капитан,—скоро будет аэродром».
Пелена тумана несколько рассеивается, мы идем на посадку, но из-за налета посадоч
ные знаки не зажжены. Пилот долго кружит, «ощупью» выискивая площадку. Наконец
сильная встряска, нас всех вместе с грузом изрядно подбрасывает, и машина оседает хво
стом вверх.
Мы приземлились в сплошную грязь — по колено! Холодно, моросит дождь. Бухают
зенитки. . . В Ленинграде действительно налет. При свете ракет кое-как с большим трудом
добираемся до диспетчерской.
Ждем конца налета. Наконец, отбой. Спустя некоторое время из города приходит авто
бус, он должен нас отвезти в центр, до агентства Аэрофлота.
20 августа. Ленинград
. . .Ослепительно сияет луна, освещая пригородное шоссе. При выезде из зоны аэро
дрома последняя проверка документов. По пути становятся все заметнее следы бом
бежек. Переезжаем Охтинский мост. И сразу попадаем в обстановку, которую трудно
воспринять как реальность. По обеим сторонам улиц тянутся причудливые кружевные
руины разбомбленных и сгоревших многоэтажных городских зданий, груды развалин — ни
одного уцелевшего дома! Яркий свет луны, резкие светотени придают всему антуражу вид
гигантских декораций. . . Тишина, пустота. . . Середины улиц и площадей освобождены от
обломков, чисто прибраны, и это еще больше подчеркивает безлюдие пейзажа и его без
молвие. . .
Необычайность зрелища, его монументальность, особое торжественное спокойствие и
красота освещения действуют ошеломляюще.
. . .Проезжаем Охту, Суворовский. Разрушения столь велики, что я с трудом ориен
тируюсь. По мере приближения к центру облик города заметно меняется: фасады постра
давших зданий заделаны, задекорированы, зияющие пустоты окон закрыты. Чисто при
браны улицы, площади. И в этом казавшемся сперва пустынном, мертвенном ночном облике
города начинаешь реально чувствовать мужественный дух его жителей, граждан-бойцов,
из которых каждый вот уже двадцать пятый месяц отстаивает и защищает свой город от
оголтелого врага!
138
. . .На Литейном проспекте останавливаемся у дома 48 — агентство Аэрофлота. Я попала
в район Литейного, где прошло мое детство. . . Одна из моих спутниц — полковник меди
цинской службы — берется меня подвезти к ЛССХу. Садимся в ее «эмку». «Со мной не
пропадете», — успокаивает она, так как у меня нет ленинградского ночного пропуска.
. . .Торжественная, строгая перспектива Невского. . . Залитые лунным светом Аничков
дворец, Александринка, Казанский собор. . . Ни единого человека. Тишина.
Заворачиваем на улицу Герцена. У подъезда Союза меня высаживают — прощаюсь и
благодарю. Машина уходит. Я остаюсь одна на пустынной улице, перед домом, служащим
столько лет русскому искусству.
Долго стучу. Открывает заспанная сторожиха. Объясняю, кто я, и прошу кого-нибудь
позвать. Она долго что-то соображает и только после того, как я даю ей коробок спичек,
отправляется на пятыйэтаж, в мастерские, разбудить товарищей. Слоняюсь в одиночестве
по просторному, едва освещенному вестибюлю бывшего Общества поощрения художеств.
Присаживаюсь на табуретку и чувствую, что очень устала. Тишина нарушается равномер
ным и медленным тиканием радиометронома. Это значит, что в городе тихо — тревоги нет.
Часы бьют половину третьего.
Итак, я у цели. Рой воспоминаний мелькает в сознании: «Мир искусства», «Союз рус
ских художников», Община святой Евгении, Ленинградский Союз советских художни
ков предвоенных лет. . . В памяти встают давние события, образы близких друзей и просто
добрых знакомых, с которыми довелось совместно переживать радости и тревоги художест
венной жизни минувших десятилетий.
. . .Шум шагов сбегающего по лестнице человека и незнакомый голос, радушно и лас
ково окликающий меня, возвращает к действительности. В полосу света вихрем врывается
фигура, бросающаяся ко мне. Крепкое объятие. По сильному акценту догадываюсь, что
это Григорьянц. Вслед за ним появляется Серов, еще с верхней площадки басом привет
ствующий меня. Первые нелепые фразы, обычные при неожиданных встречах, вопросы без
ответов, ответы невпопад. Я прошу простить, что разбудила. «Какое там спать, — басит
Серов.—Я и не ложился, мы с Григорьянцем работаем. Идемте, будем пить чай и разго
варивать».
. . .В большой мастерской Серова, на пятом этаже, яркий свет «юпитера». Мастерская
уютно обставлена, затянута ковром, завешана этюдами, портретами. На мольбертах несколько
работ, которые он ведет одновременно: «Расстрел», «Ленинградка», портреты героев Ленфронта, женские портреты.
С тахты поднимается Серебряный, он очень смущен: задремал и не слышал сообщения
сторожихи о моем приезде. Кипятят электрический чайник, и начинаются бесконечные раз
говоры, перескакивающие с одной темы на другую.
. . .Перед тем как нам разойтись, Серов снимает затемнение и раскрывает окно верх
него света мастерской. Мы все влезаем на высокий подоконник. Шестой час утра. Город
139
просыпается. Под нами Мойка, на противоположной стороне многие здания пострадали
от бомбежек и артобстрелов, всюду следы осколков, окна забиты фанерой. На набережной
тихо. Где-то под нами слышатся шаги одинокого прохожего. На середине Мойки — остов
разбомбленной, наполовину затонувшей баржи. Восток затянут серой пеленой утреннего
тумана. Где-то вдали заглушенно, почти равномерно, бухают орудия. «Это не наши пере
довые, — говорит Серов, — где-то дальше, на Ленфронте». Зарождается новый день города. . .
Невольная мысль: уцелеет ли этот дом к концу нового дня? . .
. . .В десять часов в мастерскую Серебряного, куда я определена на жительство, сту
чит Малагис. Приподнявшись на цыпочки, обнимает и целует. «Ну как же это так? . .
А? .. Нехорошо, надо было разбудить», —и заботливо тащит меня обедать! Я протестую —
еще очень рано. «Нет, нет. Обязательно надо хорошо покушать». Я сдаюсь, и мы спу
скаемся на второй этаж в столовую Союза.
Вопрос питания все еще стоит остро. Травма 1942 года до сих пор дает себя знать,
несмотря на значительно улучшившееся снабжение. Сейчас художники Ленинграда полу
чают нормы, равные московским. Снабжение и отоваривание карточек организованы в городе
идеально. В Союзе есть закрытая столовая для членов ЛССХа и сотрудников, карточки
отовариваются здесь готовыми блюдами. Меню довольно разнообразно, по 2—3 блюда на
выбор. В столовой чистота и порядок, порции большие, очереди никакой. Дефицит — чай
ная посуда и стаканы (как и во всем городе!). Проблема чая решается просто: его в сто
ловой не пьют.
. . .Встречи с лоссховцами, живущими и работающими в Союзе: с Пинчуком, с кото
рым успела подружиться в этом году в Москве, со старым моим знакомым ответственным
секретарем В. Н. Прошкиным, с А. М. Земцовой, в полном контакте с которой уже год
я работаю по организации и подготовке выставок. . . Ярослав Николаев — до ужаса худой,
весь состоит из углов. Шумный, круглый, экспансивный В. И. Курдов говорит без умолку,
у него слова не поспевают за мыслями; он буквально вцепился в меня — хочет сразу обо
всем расспросить, все рассказать! Толя Казанцев очень молод (по крайней мере с виду)
и поэтому, вероятно, держит себя подчеркнуто серьезно и сдержанно; Астапов говорит
громко, отрывисто, часто закатывается смехом, заглушая тихий размеренно ровный голо
сок Павлова.
. . .Мой приезд до некоторой степени событие: после приезда зимой 1942 года И. М. Гурвича и А. М. Шабельникова, доставивших ленинградцам пищевые концентраты и медика
менты, я — первый представитель оргкомитета Союза советских художников СССР, спе
циально приехавший к ним из Москвы, — «человек с Большой земли».
. . .Меня поражает и трогает: все лоссховцы, вне зависимости от степени знакомства
со мной, проявляют не только деловой интерес к моему приезду, но и по-человечески забо
тятся обо мне: как долетела, каково самочувствие и, конечно, сыта ли? Серьезно обсуж
дают вопрос о том, как я буду одна ходить по улицам, требуют соблюдения всех правил
поведения при обстрелах и обязательной явки в канцелярию Союза до ухода в город и по
возвращении из города. . .
140
ИУ1
П. Павлов. Театр имени С. М. Кирова. 1942
. . .В Союзе восемьдесят шесть членов. Из них двадцать два человека живут в доме
ЛССХа на улице Герцена. Они работают и живут в своих мастерских, питаются тут же
в столовой ЛССХа. Графическая мастерская (литография) Союза уже более года работает
без перебоев, выпуская листы «Боевого карандаша», плакаты, открытки, портреты и дру
гие агитационные издания.
Весь творческий актив Союза во главе с правлением находится в состоянии постоян
ной «мобилизационной готовности». Заказы распределяются между художниками с учетом
индивидуальных особенностей того или иного автора. Каждый художник, каждая работа
на учете правления, несущего ответственность перед заказчиком за идейные и художест
венные достоинства исполнения. Такая «централизация» не всем по душе, но она очень
эффективна в особых условиях Ленинграда и служит хорошим организующим началом.
Правление является своего рода художественным советом, без решения которого не визи
руется выпуск изданий в свет. Актив Союза чрезвычайно работоспособен, но число рабо
тающих художников невелико, и они не могут удовлетворить запросы города-фронта. Отсюда
перегрузка каждого автора.
Мастерская Серова — это «штаб Союза». С утра, один за другим, приходят сюда худож
ники показать эскизы, посоветоваться, приносят готовые работы. Хотя многие и не согласны
с творческими установками Серова, но все отдают ему должное — он хорошо чувствует
политическую остроту момента и верно подсказывает, учитывая творческие возможности
141
авторов, как наиболее актуально «решить» тему, помогает найти, откристаллизовать худо
жественный образ, отвечающий поставленной задаче. Как организатор Серов — незаменимая
величина.
Наиболее активное участие в организационно-творческой работе Союза принимают Сереб
ряный, Пинчук, Прошкин, Малагис, Казанцев, из графиков — Павлов.
Графическая секция воспринимается в Союзе как «государство в государстве», однако
это не мешает графикам активно участвовать во всех общесоюзных боевых предприятиях,
и нельзя не признать, что в годы блокады наиболее значительные произведения созданы
ленинградцами именно в графике, как наиболее мобильном жанре. Скульптура — наименее
оперативный вид изобразительного искусства — все еще не нашла форм своего участия в общей
большой работе коллектива по наглядной агитации. Поэтому и скульпторы несколько «в тени»,
да их и немного.
21 августа
Утром принимаюсь за хозяйство. На пятом этаже — живут «холостяки», у всех семьи
эвакуированы, поэтому в мастерских порядок мужской. Толстые, наглые крысы сжирают
все, вплоть до радиошнуров, — вести борьбу с ними трудно, тем более, что кошек в городе
не осталось. Что поделаешь, примирились: стали подвешивать продовольствие в мешочках
на стены. . . Я очень огорчена и сетую: при таком беспорядке пропадают ценнейшие мате
риалы — подготовительные эскизы к большим работам, рисунки, наброски, этюды с натуры,
всякие записки, заметки.
Союзу во что бы то ни стало надо организовать сбор и хранение всего отработанного
материала, впоследствии он представит ценную документацию. Говорю художникам, что
запомнила на всю жизнь, как в свое время сердился Алексей Максимович Горький, когда
начался сбор материала по истории гражданской войны, сердился по поводу того, что на
местах плохо хранили документы первых лет революции.
. . .Во время утреннего завтрака (чай кипятят в электрочайнике, но пьют по очереди —
на весь пятый этаж только три чашки) приносят для корректуры оттиски цветных лито
графий— иллюстрации Серова к «Сказке о царе Салтане».
Издательским хозяйством Союза ведает Горбунов. Одновременно с упомянутыми рабо
тами литографская мастерская готовит иллюстрации к литературно-художественному сбор
нику «Женщины Ленинграда». Это — ударная работа. Каждый художник делает один рису
нок. Несколько рисунков уже готовы, самый удачный из них принадлежит Серебряному.
Авторы работают с прохладцей, и Серов очень сердится, хотя и сам только сейчас начал
свой лист.. .
. . .К двенадцати спешу в Управление по делам искусств — назначена встреча с П. Е. Кор
ниловым по вопросам подготовки всесоюзной выставки «Фронт и тыл» и по делам Третья
ковской галереи. Там застаю Анну Петровну Остроумову-Лебедеву, принесшую Корнилову
свои новые работы. Она еще очень бодрая, деятельная. «Благодетель он наш, — говорит
она мне про Корнилова, — сколько сделал для нас, стариков!» В душевных качествах Кор
742
нилова я убедилась еще вчера — как деликатно и тактично рассказывал он мне, совер
шенно чужому для него человеку, об обстоятельствах гибели моих родных.
. . .Возвращаюсь в ЛССХ по Невскому. Гостиный двор, сгоревший еще зимой 1942 года,
внешне выглядит так же, как и до войны, но все это бутафория: арки фасада заделаны
выкрашенной в тон здания фанерой. Перинная линия разбита, частично разрушено здание
бывшей Городской думы. Дом книги сильно поврежден осколками. Здание банка непо
далеку почти не сохранилось, но так искусно замаскировано расписанным холстом, что на
первый взгляд разрушения даже незаметны. . .
Внезапно усилившаяся стрельба и разрыв снаряда где-то поблизости заставляют меня
вспомнить строгие наказы моих друзей и зайти в подъезд. Фашисты теперь пристрелялись
и бьют очень метко. В последние месяцы их излюбленными мишенями стали трамвайные
остановки (трамваи ходят по Невскому и Садовой), причем бьют они особенно рьяно в часы
наибольшего скопления людей — в начале и в конце рабочего дня. Поэтому остановки почти
ежедневно переносят на новые места. Наблюдаю людей, вместе со мной ожидающих отбоя, —
никто не выражает какого-либо волнения: одни читают газету или книгу, другие просто
ждут — состояние, хорошо известное мне по московским бомбежкам: привыкли. ..
//. Павлов. Невский проспект. 1942
143
От Штаба по улице Гоголя возвращаюсь в Союз. Тут есть место, особенно меня уми
ляющее: на углу Кирпичного переулка дом совершенно разрушен снарядом. Угол замас
кирован, и «дом» отнесен в глубь квартала метра на три. Освобожденное таким образом
пространство между домом и мостовой поднято от уровня земли на полтора-два метра, акку
ратно утрамбовано и превращено в. . . огород с такими же, как и всюду, пышно произра
стающими брюквами и другими овощами. Жаль, что до сих пор никто, даже Павлов, не
увековечил этого места в рисунке. ..
На улице Гоголя полчаса тому назад тоже разорвался снаряд, но разборочная бригада
уже кончила уборку, щебень и мусор с улицы убраны. Поражаешься, с какой быстротой
ликвидируются последствия обстрелов. Чистота и порядок в центре города удивительны.
По утрам дворничихи в белых фартуках с бляхами на груди подметают улицы; площади
убираются воинскими частями. На центральных магистралях так чисто, что, закуривая
папиросу, не решаешься спичку бросить.
. . .В ЛССХе уже волновались, не случилось ли чего со мной во время обстрела. Тро
гательные люди! Меня ждали с обедом — Серебряный, Павлов и Серов. Серов просит изви
нить за минутную задержку — надо надеть воротничок и галстук. «Но ведь так жарко»,—
замечаю я. — «Что вы, нельзя же обедать без галстука!» Все это мелочи, но как они
характерны для Ленинграда.
Поднимаюсь к Серебряному. Огромная мастерская с верхним светом наполовину занята
большим холстом «Прорыв блокады» — коллективная работа Серова, Серебряного и Казан
цева. Картина еще не закончена, в ней неплохие куски, в целом же она еще сыра и мало
собрана в цвете. В мастерской меня особенно подкупают портреты, и среди них, в первую
очередь, портрет ныне погибшего летчика Ленфронта Героя Советского Союза, украинца
Шишканя. Образ этого простого мужественного украинца особенно близок мне, так как
символизирует не только героизм Ленинграда, но и дружбу двух народов. Портрет притя
гивает чем-то неуловимым, пожалуй — обаянием простоты. И по цветовому решению он
тоже хорош. К сожалению, автор сейчас «дописывает» этот портрет, что ввергает меня
в страх за его судьбу.
Встретила в Союзе Н. И. Дормидонтова. Встреча — радостная. В памяти еще свежи
острота и выразительность его автолитографий, поразивших меня еще в прошлом году на
ленинградской выставке в Москве. Подлинную глубину творчества этого мастера раскрыла
нам только блокада.
.. .И еще одна встреча — с новым знакомым, М. А. Величко, или Мишей, как зовут
его в Союзе, несмотря на отнюдь неюношеский возраст. Сейчас Величко единственный
в ЛССХе фотограф, специалист по репродуцированию. Большая, грузная, немного мешко
ватая фигура, крупные неправильные черты лица, замедленные движения. Миша перенес
крайнюю степень дистрофии, последствия ее сказываются до сих пор. Художники говорили
мне, что никто не верил, что он выживет. На мой шутливый вопрос, как же ему удалось
всех так обмануть, — Миша отвечает совершенно серьезно: «Но ведь было столько дел —
надо было все успеть сделать — вот и тянул, и жил, а там и Серов помог!»
144
Наша долгая беседа — один из тех разговоров, которые воспринимаешь как естествен
ное явление только в Ленинграде, когда люди, еще вчера не знавшие друг друга, разго
варивают с той степенью откровенности, с которой в обычной, мирной обстановке человек
может говорить только с испытанным другом.
Мишина история начинается в 1941 году с момента бомбежки Гатчинского дворца,
где он работал и жил. Фанатичный поклонник и знаток всех пригородных дворцов и музеев,
Миша исключительно тяжело переживает трагическую судьбу Гатчины. «Понимаете, не
здания, не вещи гибли, а для меня — живые существа». Он вместе с другими сотрудни
ками с трудом вывез часть фондов музея и свою семью в город — немцы уже были рядом,
но снова возвратился, чтобы довывезти ценности дворца и забрать своего друга.. . собаку,
овчарку. Отправив с нашими последними отступающими частями еще какое-то число тюков
и ящиков, он сам едва не погиб под обломками дворца. В городе Управление по делам
искусств поручило Мише работу по душе: еще до войны у него был большой негативный
фонд памятников архитектуры и музейных ценностей Ленинграда, но теперь ему стало
казаться, что не все достаточно зафиксировано и что он обязан увековечить как можно
Н. Павлов. Укрытый эсминец. 1942
145
больше. Ведь каждый день, каждый час на его глазах гибло несметное число памятников
культуры и искусства. Миша напряженно и лихорадочно работает. При любых обстоятель
ствах таская на себе аппаратуру, он во время бомбежек и обстрелов рыскал повсюду, чуть
ли не ползал, когда сил уже не хватало, но снимал, снимал, лишь бы успеть. Его кон
тузило в Петропавловке, но и тогда он думал только о результатах произведенной съемки !. . .
Зимой 1942 года умерла жена. . . Ребенок долго болел, но выжил. Теперь Миша весь свой
досуг отдает ребятам. Его знают во всех детских домах, малыши ожидают его с нетерпе
нием, он с ними играет, приносит гостинцы. Миша чутьем угадывает способности детей.
Несколько одаренных он уже определил в балетную школу. «Вот завтра я покажу Иордан
девочку в одном детском доме — такую грациозную, такую талантливую», — и лицо Миши
светится особой нежностью.
22 августа
.. .Утром с удовольствием пью чай у Владимира Ильича Малагиса (Ильичка, как мы
его зовем) в его маленькой мастерской, выходящей окном во двор. Мастерская заставлена
мебелью (он здесь и живет); тут же нелепой конструкции печка, собственноручно им сло
женная. Небольшая фигурка Ильички размеренно двигается по мастерской; милый, с чуть
заметным акцентом, говорок действует как-то успокоительно. Он хлопочет со свойственной
ему хозяйственной деловитостью и очень сокрушается: не из чего пить чай! «Ай, как
нехорошо, верно? — непорядок, у вас в Москве не так, верно?» (в любую фразу Ильичка
вставляет свое любимое словечко «верно?», при этом каждый раз взглядывает на собесед
ника поверх своих толстенных очков). . . С Ильичкой мы дружим еще с прошлого года,
когда в Москве, в промерзшем Музее имени А. С. Пушкина вместе готовили первую выставку
ленинградцев. Сколько радости она доставила нам, москвичам, сколько гордости испытали
мы за наших товарищей, наглядно показавших нам в своих произведениях несокрушимую
волю, геройство, мужество и веру в победу города-героя!
.. .К чаепитию подоспел С. С. Боим, специально отпросившийся «на берег», чтобы пови
дать меня (он ушел добровольцем на флот в первые дни войны и с тех пор все время
находится на Балтике). Не видались мы больше года. Теперь он — настоящий «морской
волк», погрубел, загорел, отпустил усы, сосет трубку. Ильичка, ранее его не знавший,
радушно принимает и, конечно, кормит. Разговоры о Москве, друзьях, советы, как Боиму
лучше организовать работу. В Пубалте его очень ценят, но загружают так, что на твор
ческие дела не остается времени.
. . .Днем собираюсь в милицию. Меня берется проводить Павлов. Ему необходимо еще
раз «взглянуть» на Казанский собор для офорта, над которым он сейчас работает.
Чудесный солнечный день. Обстрела нет. Народу на Невском почти не видно. Все
заняты на огородах. Одинокие прохожие имеют праздничный вид. Это сразу бросается
в глаза. У девушек подкрахмалены платья, у многих живые цветы приколоты к лифу,
1 После окончания войны материалы М. А. Величко были использованы комиссией ущербов, а также
при реставрационных работах по восстановлению памятников архитектуры. — Примеч. автора.
146
В. Слыщенко.
Больная мать. - 1941
В. Слыщенко.
В палате 6 градусов мороза.
1942
147
к волосам. Павлов говорит, что это вполне понятная реакция после пережитых зимою
ужасов. В милиции меня быстро отпускают, и я прошу Павлова доставить мне удоволь
ствие — обойти кругом Александринку: мне хочется взглянуть на улицу Росси. Пересекаем
совершенно пустой Невский, насколько глаз видит — ни одной машины, но едва вступаем
на тротуар — перед нами вырастает фигура девушки-милиционера в белом кителе и белых
перчатках. Она вытягивается перед Павловым и, беря под козырек, говорит: «Штраф, граж
данин, здесь перехода нет».
В Саду отдыха — народ, играет оркестр. Сквер перед театром разросся, деревья обсту
пили памятник, он стоит не закрытый. Публичная библиотека пострадала от бомбежек,
скульптуры на фасаде изуродованы. В сквере на днях свалило снарядом столетнее дерево.
Оно лежит с вывороченными корнями, огромная, еще не увядшая крона свешивается через
решетку к библиотеке, достигая почти середины улицы. Павлов, работающий в Комиссии
по ущербам, интересно рассказывает историю каждого разрушения. Почти все значительные
повреждения памятников архитектуры им зарисованы. . .
. . .Доходим до Казанского собора. Садик перед колоннадой изрыт укрытиями, зарос
шими травой и засаженными капустой. Возле статуй Кутузова и Барклая — большие копны
свежескошенной травы. Пахнет сеном. Оба полководца не закрыты и пока невредимы.
После того, как Павлов нагляделся на собор с нужной ему «точки», обходим его кругом.
Обратная сторона Казанского пощерблена осколками бомбы, разорвавшейся рядом на малень
кой площади.
.. .Предвечерняя тишина внезапно нарушается стрельбой зениток: над ними, на зна
чительной высоте, сверкая в лучах солнца, серебрится «Хейнкель». Мы возвращаемся
в ЛССХ.
23 августа
. . .С утра иду в Эрмитаж — сегодня мне должны показать хранящиеся здесь архивы
моей семьи, интересующие Третьяковскую галерею.
Дворцовая площадь производит необычное впечатление. Здания Главного штаба и Зим
него дворца, относительно мало пострадавшие с фасадов от бомбежек, изломаны пестротой
маскировочного декора. Наши молодцы здорово нарушили ансамбль площади, ее перспек
тиву, исказили пропорции ее изумительных зданий! Только колонна, зашитая в леса, очень
«некстати» теперь торчит посредине!..
На улице Халтурина так же чисто и пустынно. Здание Эрмитажа сильно пощерблено.
Портик главного подъезда пострадал от прямого попадания: его правый верхний угол точно
ножом срезан ровно по голову атланта.. . Очень романтично выглядит Зимняя канавка:
большие, сочные пучки травы пробиваются сквозь каменные плиты набережной, свеши
ваются из расщелин зданий Эрмитажа! Эрмитажная служительница широкой метлой тща
тельно подметает тротуар, из-под арки перехода ослепительно сияет красавица Нева!..
Военные корабли, пришвартованные здесь, похожи на огромные чудища: ветер развевает
нагроможденные на них маскировочные «дома», «окна», «деревья». Как своеобразен и
необычен этот пейзаж!. .
148
В. Власов. Партизанки. 1943
В. Власов. Партизанка. 1943
. . .Вся работа Эрмитажа — обеспечение его громадных территорий противовоздушной
и противопожарной охраной, административно-хозяйственной службой, чисто научной рабо
той — хранением оставшихся фондов и сбором ценных выморочных частных коллекций —
проводится сейчас крайне ограниченной группой научных и технических работников. Обя
занности директора выполняет Михаил Васильевич Доброклонский.
. . .Коридор нижнего этажа заставлен мебелью различных стилей и эпох — ценными
экземплярами, спасенными в городе из выморочных имуществ. Архивные материалы того
же происхождения свалены грудами в маленьких залах, выходящих окнами на набереж
ную. Поистине эти люди, сами еле живые от дистрофии, проявили невероятный героизм,
перетаскивая в Эрмитаж под бомбежками на своих плечах все эти ценности!
.. .Из Эрмитажа спешу в Союз. Сегодня — первый просмотр живописных работ для
выставки, которая откроется в Москве в ноябрьские дни1. Своеобразное — не «выездное»,
а «выходное» — жюри, состоящее из членов правления ЛССХа, обрастает художниками по
1 Всесоюзная выставка «Фронт и тыл». — Примеч. автора.
149
мере того, как мы ходим из мастерской в мастерскую. Каждый участник жюри высказы
вает автору свое мнение, и все дружески-деловито обсуждают достоинства и недостатки
произведения, дают советы. Не обходится, конечно, без колкостей, но все это в границах
творческих споров. В разношерстной компании художников чувствуется единый коллектив,
который готовится выступить со своей общей работой на Большой земле. Для себя конста
тирую одно серьезное обстоятельство: травма 1941 —1942 годов была слишком велика,
художникам еще трудно преодолеть навязчивые образы этих страшных лет, и почти каж
дый снова и снова в своих работах возвращается к прошлому. Образы эти уже теряют силу
и остроту, и наиболее выразительными на эти темы остаются работы прошлого года.
Мы осмотрели двадцать мастерских, переходя с этажа на этаж в доме ЛССХа на
улице Герцена, 38. Осмотр сопровождался бесконечными дискуссиями чуть ли не у каж
дой работы. Утомительно, но как приятны были все эти, в большинстве своем искрен
ние, горячие споры, порожденные товарищеской спайкой и стремлением помочь друг
другу. • •
За вечерним чаем в мастерской Серова, кроме завсегдатаев, появляется Юрий Неприн
цев. Это молодцеватый моряк, он служит на Балтике с первых дней войны. Показал не
плохие акварели-пейзажи блокадного Ленинграда; по сравнению с прежними его работами
они производят серьезное впечатление.
. . .Во время чаепития беспрерывно работающее радио внезапно умолкает. Все пере
глядываются, что объявят—обстрел района или тревогу? Но тишину прерывает голос Леви
тана: «Говорит Москва». И тут же из репродуктора раздается оглушительный свист, треск —
едва улавливается Москва, передающая последние известия. И все же мы слышим, что
Харьков освобожден!!! Что делается в мастерской! Сбегаются все обитатели ЛССХа—
радость проявляется бурно: крики, рукоплескания, даже объятия! А голос Левитана про
должает прерываться звероподобным ревом, воем, выкриками фашистов. . . Народ постепен
но расходится, и мы продолжаем уже под шум усилившегося артобстрела прерванное
чаепитие, горячо обсуждая знаменательную победу. Снаряды, судя по звукам разрывов,
ложатся где-то поблизости: «А ну-ка, ребята, может пойдем в убежище?»—говорит Серов.—
Удивляюсь, спрашиваю: где убежище? «Это у нас такая «традиция»,—смеется он,—
повелась она еще в те времена, когда мы нуждались в разных психологических воздей
ствиях: если обстрел района заставал нас в мастерской, то «убежище» было в мастерской
Серебряного, а если заставал у него,—переходили ко мне! Ну так как же? Пошли?»
Общий смех. Остаемся: чаепитие в самом разгаре.
24 августа
Просматривали работы графиков для московской выставки. На этот раз собрание «си
дячее», многолюдное. Графическая секция представлена в полном составе. Все принимают
горячее участие в обсуждении, и опять та же товарищеская рабочая обстановка: критика—
в глаза! Авторы (даже неугомонный Курдов!) внимательно выслушивают замечания, вслед
за которыми часто рождаются контрпредложения. И так завязываются дружелюбные дис
куссии. Поражает и то, что некоторые художники выносят на обсуждение коллектива еще
150
В. Серое. Снайпер. 1942
только-только рожденную «наметку» композиции, только намек найденного образа и спра
шивают у товарищей совета. Это не от беспомощности, а от вошедшего уже в привычку
метода коллективно мыслить и работать, практически оправдавшего себя во время блокады.
Мы смотрим карандашные рисунки В. А. Власова (фронтовые зарисовки и типажи бойцов),
фронтовые и городские пейзажи В. А. Кобелева, большую серию фронтовых рисунков
И. С. Астапова, ленинградские пейзажи А. Л. Каплана (памятник А. В. Суворову, набережная,
Горный институт), пейзажи Т. М. Правосудович, акварели В. А. Успенского (Адмиралтейство,
огороды у Исаакия) и другие работы. Особенно врезаются в память рисунки Е. Д. Белухи,
ныне уже покойного, сделанные им в страшную зиму 1941/42 года (тушь, акварель, ка
рандаш). По силе выразительности и остроте замысла эта серия содержит, пожалуй, наи
более правдивые свидетельства о блокадной зиме, с документальной правдивостью запечат
левает образы осажденного города.
Серия литографий, зарисовки у партизан и фронтовые рисунки Курдова значительно
интереснее тех, что он ранее уже посылал в Москву. Павлов показывает офорты, пейзажи
151
В. Серое. Расстрел. 1942
Ленинграда. Он с увлечением работает на целлулоиде и немного разочарован, узнав, что
его «изобретение» практикуется и на Большой земле.
Только незначительная часть просмотренного материала отбирается для московской
выставки. И вновь я стою перед фактом рождения новой формы работы, в условиях кото
рой ложное авторское самолюбие почти отсутствует. Здесь автор—участник своеобразного
коллективного творческого процесса, частица дружного сплоченного коллектива, заинтересо
ванного в том, чтобы максимально отточить, создать убедительные, до предела действенные
образы.
На заседании информирую правление о громадном интересе на Большой земле к работе
и жизни ленинградских товарищей. Прошу организовать систематическую информацию
оргкомитета СХ СССР для центральной прессы, Информбюро и БОКС. Также прошу
организовать специальный архивный фонд в Союзе и бережно хранить в нем историче
скую документацию—изобразительную, эпистолярную и прочую.
26—27 августа
. . .Бегу в Эрмитаж прощаться, а оттуда в управление Аэрофлота—на Дворцовую
площадь. Шансы на вылет слабые. Только после звонка Серова меня включили в список.
Вылет—на исходе дня. . .
152
В Союзе последние деловые разговоры, последние свидания. С Боимом—радостно
печальное прощание: доволен, что застал, грустит, что уезжаю; самому очень хочется на
время вырваться, чтобы по-настоящему поработать—здесь это невозможно. Обещаю пого
ворить в Главном Политическом управлении. При нем акварели. Как он здорово вырос
за минувший год, есть прекрасные по передаче состояния природы и по цвету. Трогательно
прощаемся. . . С лоссховцами договариваемся о материалах для Информбюро—для централь
ной прессы и особенно для зарубежной. Товарищи плохо себе представляют, как велик
интерес к их работам, к деятельности Союза, к художественной жизни города и как
много у них «есть, что сказать».
Земцова рассказывает о предполагаемой хронике-летописи. Задумано хорошо, лишь
бы выполнили. . .
. . .Решили увековечить нашу встречу, снимаемся в мастерской Серова, на фоне его
«Расстрела»: Серов, Пинчук, Серебряный, Малагис, Павлов, Курдов, Прошкин, Земцова
и я. Жалею, что без Величко, но заменить его за аппаратом некому. «Зато моя съемка
будет»,—жертвенно-сокрушенно говорит Миша. . . Традиционный «вечерний чай» по слу
чаю моих проводов сегодня носит торжественный характер: собрались все обитатели пятого
этажа, даже какао где-то раздобыли и посуды на всех хватило!
Сердечно прощаемся. . . Лоссховцы всей гурьбой спускаются проводить до порога.
В руках у меня цветы—увожу с собой на Большую землю большой букет белых и розо
вых гладиолусов, выращенных на родной для меня земле. На улице, у подъезда дома,
еще раз обнимаемся. Напутственные слова. . . Добрые пожелания. . .
. . .Сегодня ясный, солнечный, теплый день—и совсем тихий. . . Радио транслирует
концерт для фортепиано с оркестром Чайковского. . . По Невскому, освещенному лучами
зари, добираемся до Литейного. На перекрестке последний раз оборачиваюсь: в конце
перспективы резко вырисовывается силуэт Адмиралтейства. . .
Б. ТИМОФЕЕВ
В «БОЕВОМ КАРАНДАШЕ»
24 июня 1941 года. Третий день войны. Вся страна объята великим патриотическим
подъемом.
В тот день я увидел на улицах Ленинграда первые военные плакаты и тут же по
спешил на улицу Герцена в Союз художников.
Среди ленинградцев встречались в ту пору и паникеры-обыватели, верившие всяким
нелепым росказням и распространявшим самые невероятные слухи. Немалый вред прино
сили также болтуны и разгильдяи, забывавшие о том, что в условиях военного времени
необходима строжайшая бдительность. Против них-то я и написал свои первые строки воен
ных лет:
Паникеры, болтуны,
Разгильдяи, шептуны—
В дни войны
Втройне вредны.
Это четверостишие я предложил как тему для плаката «Боевого карандаша». Тема
и стих были одобрены, и вот в рекордно короткий срок—через несколько дней—на
улицах военного Ленинграда появился этот плакат.
Так я вступил в дружный творческий коллектив, которому суждено было много
поработать в Ленинграде в героические годы Великой Отечественной войны.
Принимаясь за работу поэта, пишущего стихи к плакатам, я невольно вспомнил свой
первый опыт на том же поприще.
. . .Начало лета 1920 года. Москва. Я, молодой красноармеец, сочинил стихотворный
текст к плакату, призывающему к борьбе с, сыпным тифом, и пришел в «Окна РОСТА».
Подаю свой текст Владимиру Владимировичу Маяковскому. Прочитав мои строки
Будет грязь—будет вошь. . .
Будет вошь—ты помрешь!
он сказал: «Здесь отжато все лишнее. . . Принято!»
Вскоре я уехал на Западный фронт.
Этот давний эпизод вспоминался мне в суровые дни конца июня 1941 года, и, взяв
шись писать стихи для «Боевого карандаша», я старался «отжимать все лишнее».
Я начал также работать над стихами для плакатов «Окна ТАСС», для «Балтийского
прожектора» и издательства «Искусство», но главная моя работа протекала все же в «Бо
евом карандаше».
Многие темы карандашисты черпали непосредственно из сводок Советского информ
бюро. Обсудив их всем коллективом, мы совместно разрабатывали тему очередного плаката
154
ФАШИЗМ-ВРАГ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
ФАШИЗМ -ЭТО УНИЧТОЖЕНИЕ
КУЛЬТУРЫ
ФАШИЗМ-ЭТО ГОЛОД
CMEPi
ФАШИЗМ-ЭТО ТЮРЬМА
ФАШИЗМ- ЭТО ВОЙН/
Плакат «Паевого карандаша» № 1. 1941
и тут же приступали к делу. Работали в боковом отсеке выставочного зала Союза худож
ников, куда я стал приходить каждый день, как на службу.
Ведущую роль в «Боевом карандаше» играли художники, прозванные нами Три бога
тыря: Иван Астапов, Валентин Курдов и Николай Муратов. Кроме них, активно и по
вседневно работали Юрий Петров, Владимир Гальба, Николай Быльев, Иосиф Ец, Иван
Холодов, Иван Королев и Василий Николаев.
Из поэтов в нашей работе принимали участие Николай Тихонов, Виссарион Саянов,
Александр Прокофьев и Сергей Спасский.
. . .Наступили тяжелые дни июля-августа 1941 года. Враг приближался к Ленин
граду. И снова то тут, то там возникали провокационные слухи, особенно нетерпимые
в прифронтовом городе. Вместе с художником Муратовым мы задумали создать плакат
на эту тему и наглядно показать их вражеское происхождение. Я написал четверостишие:
155
icnra эдмй «тктты
написанная с натуры
О ТОМ, КАК СОЛДАТ СО СВАСТИКОЙ ЗАНИМАЛСЯ ГИМНАСТИКОЙ
УТРЕННЯЯ ЗАРЯДКА
ПОДНЯТИЕ ТЯЖЕСТЕЙ
Н. Муратов. Плакат. 1942
Слухи—врага оружие,
Гитлера скрытая речь,
Всех шептунов—обнаруживай!
Слухи—спеши пресечь!
Муратов создал хлесткий плакат, на котором весьма образно первоисточником слухов
был изображен Гитлер. Помню, как я шел по Невскому и увидел группу людей, рас
сматривающих что-то на стене дома. Подойдя ближе, я убедился, что рассматривают
они наш плакат, и удовлетворенно применил к себе слова Маяковского:
156
Это
мой труд—
вливается
в труд
моей республики...
Наступил сентябрь. На Ленинград упали первые фашистские бомбы. Враг подходил
все ближе. Надо было призвать всех ленинградцев овладевать оружием.
Вместе с художником Астаповым мы решили создать плакаты-инструкции.
Умейте, патриоты,
вести расчет с врагом
Винтовкой, пулеметом,
гранатой и штыком!
Художниками Юрием Петровым и Иваном Холодовым был создан большой много
фигурный плакат «Песня о нашем штыке». Стихи напоминали о роли русского штыка
во времена Петра, при взятии Берлина в 1759 году, при Суворове, при Кутузове . . .Они
кончались словами:
Как прежде—наш советский штык
Бьет вражеских солдат.
Фашистским гадам он знаком
И скор тот день, когда
Фашизм, проколотый штыком,
Издохнет навсегда!
Крепло и ширилось партизанское движение. Мы задумали отметить смелые действия
доблестных народных мстителей выпуском плаката «Партизаны» (художники В. Курдов
и Н. Муратов) и рассказать об их героических делах.
Наступила страшная зима 1941/42 года. Враг подошел вплотную к Ленинграду, все
крепче сжимая тиски блокады.
Коллектив «Боевого карандаша» стремился поддерживать в воинах Ленинградского
фронта и во всех жителях города беззаветное мужество, прославлять героев и клеймить
позором трусов. Так был создан плакат (художник И. Астапов), состоявший из двух картин:
Слава герою, который в бою
Смело за Родину бьется свою!
Слава отважным! Их имена
Знает и любит вся наша страна!
Вечный позор и проклятья печать
Трусу, который задумал бежать,
Пуля тому, кто за шкуру свою
Предал страну и родную семью!
Как было в эту трудную пору не напомнить ленинградцам, что их славный город—
колыбель трех революций—никогда не сдавался врагу?!
Художником Муратовым был создан яркий сатирический плакат с моими короткими
стихами-подписями:
157
НА МОРОЗЕ
спится!
ДАЛИ ОТДЫХ
ГЛ И СЛ М. ФРИЦАМ
крепко
СДЕЛАНО
И. Астапов, В. Курдов, Н. Муратов.
Плакат. 1942
Шли от кайзера к нам гости—
Да от них остались кости...
Шел Юденич-генерал,
Да чуть жив от нас удрал. ..
Маннергейм к нам сунул нос—
Да едва его унес...
И с фашистом будет то же:
В землю лечь ему поможем!
И. Астапов и Ю. Петров выполнили плакат «Защищай свой город, свой дом!»
158
Организованным трудом
Свой город защитим,
В стальную крепость каждый дом
Умело превратим. ..
То был последний плакат, созданный в содружестве с Юрием Петровым: вскоре этот
замечательный художник погиб на фронте.
Работа в «Боевом карандаше» становилась все тяжелей: было трудно ходить пешком
с улицы Некрасова, где я жил, на улицу Герцена, было трудно работать в холодном
помещении при слабом свете. А тут еще и жестокое недоедание. Помню, с каким, бук
вально физическим, напряжением писал я стихи к плакату художника В. Курдова
«Балтийцы»:
В наш город—врагам не пробиться,
Не пить им из нашей реки,
Как прежде—на страже балтийцы,
Советской страны моряки. . .
Они, как стальная ограда,
Свой город родной берегут,
В. Курдов, Н. Муратов. Плакат. 1941
159
ГНК ППЛЕР01С10Е ШШМНИ
ЛЗ СВШ ПР£ВРЯЩЯЕТСЯ ВШМГ
ПОЛУЧИВШИ ПО ЗУБАМ
ОН ЗАПВА МИНЮ ПЕСНЮ
И- Астапов, В. Курдов. Плакат. 1943
160
О днях боевых Ленинграда
Балтийские ветры поют. . .
На этом надолго прервалась моя работа в «Боевом карандаше». Наступила самая
тяжелая пора страшной блокадной зимы: январь—март 1942 года. Я был вынужден вре
менно растаться с нашим дружным творческим коллективом. Жестокая дистрофия свалила
меня с ног, а затем, вызвав тяжелую болезнь, бросила на больничную койку.
Это случилось ранней весной 1942 года. Болезнь потребовала операции в Нейро-хи
рургическом институте, из стен которого я вышел только к концу лета.
В сентябре 1942 года я был уже сотрудником Дома Военно-Морского Флота в Крон
штадте и к работе в «Боевом карандаше» смог вернуться только в начале 1943 года.
С грустью узнал я, что дружные ряды художников «Боевого карандаша» поредели.
Кроме Юрия Петрова, смертью храбрых пал на фронте Иосиф Ец, погиб от дистрофии
Иван Холодов, умер во время эвакуации Николай Тырса. . .
Но по-прежнему были на посту сильно похудевшие «богатыри»—Астапов, Курдов,
Муратов. Меньше других изменился Гальба, с которым, кроме «Боевого карандаша», мы
стали теперь совместно работать и в «Ленинградской правде».
К началу 1943 года в ходе Великой Отечественной войны наступил решающий пере
лом. Фашистская армия после разгрома под Сталинградом уже не могла оправиться.
Блокада Ленинграда была прорвана. Теперь плакаты «Боевого карандаша» призывали
уже к наступлению.
С большим подъемом готовился наш творческий коллектив к выпуску плаката «Медаль
«За оборону Ленинграда». Его делали художники В. Курдов и В. Николаев. Последнего
постигла трагическая судьба: перед самым выпуском плаката он был убит на улице
осколком вражеского снаряда.
Вскоре этот плакат вышел в свет. Фамилия В. Николаева была обведена на нем
черной траурной рамкой.
Фронт откатился далеко на запад. . . Пришла пора Ленинграду приступать к восста
новительным работам, к залечиванию тяжких ран, нанесенных войной. И «Боевой каран
даш» выпускает агитационный лист (художник И. Астапов), посвященный теме восстано
вления Ленинграда, со стихами:
Великий город над Невой!
Мы восстановим облик твой
Работой дружной и ударной. ..
Залечим тяжких ран следы,
Чтоб стал еще прекрасней ты,
Наш город славы легендарной!
Увеличенный в десятки раз, этот лист был вскоре воспроизведен в виде гигантского
плаката, высотой с двухэтажный дом, и выставлен на пустыре, который находился на
Литейном проспекте—напротив улицы Салтыкова-Щедрина. Помню, с каким чувством
радостного удовлетворения не раз проходил я мимо, заново перечитывая свои строки.
161
- НАПОРОЛСЯ!
СО6РАЛСЯ
ФРИЦ К НАМ НАПРОЛОМ,
НО ВДРУГ ПОПАЛ в
НЕДАВНО
сумятицу:
ИЕГОЛЯЛ
ОРЛОМ-
ТЕПЕРЬЖЕ РАКОМ ПЯТИТСЯ...
И. Астапов, В. Курдов.
Плакат. 1942.
Фотоснимок с этого плаката был помещен 18 февраля 1944 года в газете «Ленинградская
правда».
Приближался конец войны. Не раз мы в «Боевом карандаше» шутили: «Наш сотый,
юбилейный плакат будет посвящен победе!» И исподволь готовились к выпуску этого
«юбилейного» номера. Мы решили его выпустить в увеличенном двойном размере. Всем
коллективом разработали тему. Было решено изобразить группу бойцов, рассматривающих
плакат «Боевого карандаша», наклеенный на раздвижную дверь вагона-теплушки. Плакат
должен был изображать этот же лист в соответственно уменьшенном виде.
162
Я написал стихи:
Художник — воину сродни,
Удар его искусства точен...
Все для победы! В наши дни
И карандаш, как штык, отточен!..
Газета «Литература и искусство» известила об этом плакате своих читателей особой
заметкой: «Сотый номер «Боевого карандаша». Однако с ним произошел у нас довольно
необычный казус. Еще не готовый, он заранее значился под № 100, а потому после пла
ката №99 мы вынуждены были печатать очередной порядковый №101.
Между тем наступил великий и долгожданный день: Советская Армия овладела
Берлином, враг капитулировал, Великая Отечественная война завершилась нашей победой.
«Боевой карандаш» в это время готовил свой 103-й номер. «Юбилейный» плакат так
и не увидел света.
С гордостью смотрю я на папку, в которой собраны плакаты «Боевого карандаша».
Они были не только свидетелями, но и участниками суровых и грозных дней Великой
Отечественной войны—от ее начала до Дня Победы.
Художники «Боевого карандаша» 1
Астапов И. С.
Быльев Н. М.
Верейский Г. С.
Гальба В. А.
Горбунов П. А.
Григорьянц П. П.
Елькович Л. Я.
Ец И. М.
Жаба А. К.
Казанцев А. А.
Кобелев В. А.
Королев И. П.
Кокош А. Д.
Кочергин Н. М.
Кукс М. И
Курдов В. И.
Мочалов С. М.
Муратов Н. Е.
Николаев В. А.
Пелипейко С. Ф
Петров Ю.(Г.)Н.
Серов В. А.
Тамби В. А.
Тырса Н. А.
Холодов И.Ф.
Поэты «Боевого карандаша»
Дилакторская Н.
Саянов В.
Спасский С.
Тименс М.
Тимофеев Б.
Тихонов Н.
1 Списки художников и поэтов, работавших в этом коллективе в годы Великой Отечественной войны,
приведены в издании: Каталог выставки ленинградского плаката «Боевого карандаша». Рига, 1947.
163
Я. НИКОЛАЕВ
В ТЕ ГОДЫ...
Мне очень дороги старые, потрепанные альбомы военных лет, хранящие зарисовки, сде
ланные в осажденном Ленинграде. Кое-что было использовано впоследствии в работе над
большими произведениями, остальное, как мне кажется, сохранило документальную ценность.
В те годы натп любимый город преобразился. Даже в облике зданий, не пострадав
ших от обстрелов и бомбежек, было нечто мужественное и трагическое. Необычен был
город и ночью, настороженный, притихший, освещаемый лишь заревами пожаров, но ни
Я. Николаев. За что? 1942
164
Я. Николаев. За хлебом. 1943
165
Я. Николаев. На Большую землю. 1943
на минуту не прекращающий героической борьбы. Запомнились ночи, проведенные
в мастерской за работой при свете коптилок над плакатами.
С волнением вспоминаю мужественных защитников Ленинграда, отыскивая среди
старых эскизов их портреты, сцены боевой жизни.
Вот идут сквозь холод и туман блокады ополченцы. Эшелон повезет их сейчас
с Финляндского вокзала. Ехать придется недалеко—фронт рядом. И хотя памятник Ленину
на броневике зашит досками, они идут, словно осеняемые вождем.
Вот портрет маленького партизана, чье детство взяла война, кому рано пришлось
изведать горе и стать мужественным. Непокорный взгляд старика, скорбно сжатые губы
женщины—всегда будут дороги мне торопливые наброски тех героических лет.
Всем художникам, на чью долю выпало работать в те трудные годы, вечно будет
памятно великое чувство причастности ко всенародному делу, к общей борьбе.
1.66
В. КОНАШЕВИЧ
ИЗ ЗАПИСЕЙ ХУДОЖНИКА
Такой был Ленинград в январе 1942 года. Страшная зима! Я смотрю назад и вижу
себя в небольшой комнате у дочери, на Петроградской стороне. Нас четверо. Двое боль
ных: зять лежит, дочь едва бродит. На жену легли все тяжести домашнего хозяйства.
Я работаю. И вижу, как я все-таки много сделал—в холоде, во тьме, голодный. И тоже
больной: у меня фурункулез, обморожены руки, верикозная рана на ноге.
В начале зимы, с первым снегом, пораженный новой красотой белеющего снегами
Ленинграда, я написал из окна нашей комнаты в Геслеровском переулке несколько аква
рельных пейзажей. Потом нарисовал три большие композиции на тему «Ленинград в дни
блокады». С января началась большая работа для атласа по истории и технике перелива
ния крови. Взявшись за эту работу неохотно, с большими сомнениями, я скоро заинте
ресовался темой, имеющей большое оборонное значение, не говоря уже о научно-педаго
гическом, и нашел новый, необычный для такого типа изданий подход. За то же время,
В. Конашевич.
Лист из дневника. 1942
167
В. Конашевич.
Портрет санитарки-орденоносца
Л. Орловой. 1943
все за ту же страшную зиму, я сделал еще несколько плакатов оборонного содержания.
И это еще не все: вот уже несколько месяцев пишу свои воспоминания. Начал издалека,
с четырехлетнего возраста. Написал уже две толстые тетради, но дошел только до шести
лет! Это уже старческая болтливость, не так ли? Вспоминаются не столько факты и собы
тия, сколько люди. Среди них оказалось много интересных фигур. Может быть, только
для меня?
Сейчас писал к 25-летию Октября огромные панно. Работа мало мне свойственна и
не стариковская: до сих пор болят ноги и спина. Трудился с удовольствием. . .
168
Л. ФРОЛОВА-БАГРЕЕВА
ПОДВИГ КАЖДОДНЕВНОСТИ
Сколько себя помню, больше всего в изобразительном искусстве меня интересовали
люди. А в более зрелые годы привлекало выражение жизни души через внешний челове
ческий облик. Блокада— это время, когда люди открывались и проверялись. Отпадала
всякая декорация, всякая шелуха, и человеческая сущность выступала отчетливо и ясно.
Никогда до этого мне не приходилось так часто встречать хороших людей, как в суро
вое время блокадных испытаний, когда проявление гражданственности и человечности
нередко угрожало самому человеку утратой жизни. Это был подвиг каждодневностп,
незаметный, неизвестный—мужество, как само собой разумеющаяся, единственно возмож
ная норма поведения, соответствующая человеческому достоинству. Тогда особенно было
понятно, что жизнь отдельного человека—лишь часть общей.
Немногое мне удалось реализовать из виденного и пережитого. Бытовые зарисовки
(часть которых я использовала для картины «Комсомольская помощь»), портреты (маслом
и углем), частично экспонировавшиеся на выставках, ряд композиций (одна из них «Бом
боубежище», выполненная углем, тоже выставлялась). Хочется, чтобы во всей моей после
дующей работе память о том времени служила как бы внутренним камертоном, обязываю
щим к душевной значительности того, что буду находить и выражать в меру своих сил.
169
Г. ВЕРЕЙСКИЙ
ОБРАЩЕНИЕ К ЛЕНИНГРАДСКИМ ХУДОЖНИКАМ,
ГОРОДУ И ЕГО ЗАЩИТНИКАМ-БАЛТИЙЦАМ
В дни, предшествующие наступающему Новому году, мысль с особой силой и любовью
обращается к родному моему городу, доблестным его защитникам и к дорогим друзьям,
товарищам по искусству, оставшимся в нем.
В памяти встает все пережитое вместе с ними, тяжелая зима прошедшего года,
мрачные и холодные коридоры ЛССХа, голод и замерзание, изможденные лица товари
щей, грозные опасности, гибель близких друзей, ценнейших работников искусства, не
оставлявших своего дела до последних дней существования. Но еще ярче встает в памяти
творческий подъем, горение в работе, стойкое сознание долга, жажда работать наперекор
всем трудностям, неустанная работа в тесном контакте с военными организациями, пита
ющие ее патриотический подъем, тесная товарищеская сплоченность, слившая оставшихся
в Ленинграде художников в единую семью.
Дорогие друзья! Горячо желаю вам, чтобы эти черты еще более крепли в Новом
году, чтобы они дали основу для создания новых выдающихся работ, еще более волну
ющих, еще более выношенных и совершенных, чем те, которые вы показали уже на
вашей выставке и которые произвели такое сильное впечатление в Москве! Дорогие
друзья, художники и работники Ленинградского Союза, так самоотверженно помогающие
им в работе!
Горячо приветствую вас, поздравляю с Новым годом и желаю вам побольше сил и здо
ровья для выполнения вашего дела!
Мне, работавшему в дни войны в Балтфлоте, особо хочется приветствовать к Новому
году славных героев Краснознаменного Балтийского флота. Я счастлив, что мне при
шлось встретиться с некоторыми из них—героями Советского Союза Осиповым, Гумененко,
Афанасьевым, командиром гвардейского корабля Мещерским, военкомом того же корабля
Ковалем и другими героями-моряками, счастлив, что мне пришлось в живом соприкосно
вении с ними запечатлеть облик этих мужественных, смелых, скромных в своем подлин
ном героизме защитников Родины!
Дорогие товарищи-балтийцы, те, кого мне довелось знать лично, и все те, кого лично
я не знаю, все, перед подвигами которых я преклоняюсь! Всем известна ваша боевая
доблесть, ваша отвага и самоотверженность, ваша ярость в бою, наводящая ужас и
страх на врага!
Поздравляю вас с наступающим Новым годом и горячо желаю вам новых славных
побед, новых смертельных ударов по врагу и полного его разгрома в этом году, разгрома,
предвестия которого мы уже видим в развертываемых сейчас событиях.
170
Г. Верейский. Лист письма с рисунком. 1942
171
Г. Верейский. Портрет И. А. Проели. 1942
Город-красавец! Непоколебимый и величавый, прекрасный и в эти дни тяжелых ране
ний. Колыбель революции и сокровищница культурных ценностей! Город Петра, Пушки
на и Ленина!
Желаю тебе в этом Новом году вместе с окончательной победой над проклятым вра
гом, желавшим превратить тебя в груду развалин, полного восстановления и нового пыш
ного расцвета в ближайшем будущем.
Москва, 1942 г., декабрь
172
А. ЯР-КРАВЧЕНКО
ХУДОЖНИКИ ЛЕНИНГРАДСКОГО ФРОНТА
19 июня 1941 года я выехал из Ленинграда в Москву для того, чтобы сдать картину.
В эту ночь в «Стреле» мне не спалось. Вспоминалась дача на Карельском перешейке, где
я недавно поселился с семьей. Дом сбежавшего финского барона расположился на пригорке
в обрамлении высоких сосен. От веранды прямо к берегу Финского залива спускалась
гранитная лестница. В лесу пели птицы, причудливо играли солнечные зайчики. Непода
леку находилась Куоккала, где в «Пенатах» жил великий Репин. Хотелось скорей воз
вратиться, сесть за этюдник и заняться самым любимым—писанием портретов на пленэре.
Своему счастью я сам завидовал.
21 июня я с моими друзьями праздновал свое тридцатилетие. Сколько радости, задора
было в нас. . . Будущее казалось прекрасным. Веселые, с песней мы шли по улицам
ночной Москвы. Не забыть ту мягкую, теплую, летнюю ночь, буйный ливень, листву,
изнемогающую под крупными каплями. . . Взяв машину, мы поехали на дачу к моему
товарищу художнику Анатолию Шепелюку.
С каким удовольствием в последождевой свежести мы садились за стол на веранде.
Природа, умытая дождем, под лучами восходящего солнца казалась особенно прекрасной.
Легкий ветерок колыхал белоснежную, свеженакрахмаленную скатерть. Был провозглашен
тост за первые часы моего четвертого десятилетия, но поднятые руки застыли. . . Радио
сообщило, что началась война. . .
Прощай, мирная жизнь, прощайте неосуществленные мечты и планы!
Ленинград я застал изменившимся. Он был деятельно озабочен, аэростаты воздушного
заграждения охраняли город, на крышах домов расположились зенитчики, создавалось
народное ополчение. Город жил напряженной жизнью: эвакуировались заводы, учреждения,
музеи, отправляли детей. Художники, разбившись на бригады, вместе с научными со
трудниками снимали с подрамников и накатывали на барабаны драгоценные полотна Эрми
тажа и Русского музея, упаковывали в ящики уникальную скульптуру. Отряды моряков
помогали грузить эти сокровища русского народа. Художники выпускали плакаты, моби
лизующие всех на защиту Родины, на защиту Ленинграда. В эту работу включился
и я, но был призван в армию.
Я попал в авиацию командиром маскировочного взвода и был отправлен на один из
аэродромов, расположенных на Карельском перешейке. Здесь я встретил таких же су
губо штатских интеллигентов, как и я, — ученых, писателей, поэтов, инженеров, худож
ников. Никто из нас не имел ни малейшего понятия о военном деле.
173
А. Яр-Кравченко. Портрет летчика П. А. Покрышева. 1941
174
А. Яр-Кравченко. Герой, Советского Союза В. Гречишкин. 1942
175
Началась суровая зима 1941 года. Фашисты отрезали все сухопутные пути, идущие
к Ленинграду, но блокада была не полной. По Ладожскому озеру в Ленинград шло про
довольствие, снаряды, боеприпасы, военная техника. В первых числах ноября 1941 года
гитлеровцы предприняли новые наступательные действия и захватили Тихвин. С каждым
днем становилось все труднее. Ленинград сел на свой голодный паек — «сто двадцать пять
блокадных грамм, с огнем и кровью пополам». С крыш цехов Кировского завода можно
было видеть передовые позиции противника. Из дальнобойных орудий, вкопанных у под
ножия Вороньей горы, фашисты вели почти непрерывный обстрел города. Авиация жестоко,
варварски бомбила его с воздуха. Но Ленинград стоял гордо и неколебимо.
Я занимался маскировкой аэродромов, самолетов, командных пунктов, летних зданий
и никогда не расставался с альбомом. Летчики, мотористы, оружейники, техники, их быт
стали моей темой. Рисунки я пересылал в редакцию газеты «Атака» с попутчиками или,
В. Морозов. Танки у Адмиралтейства. 1943
176
если бывала возможность, привозил сам, и они по три-четыре шли почти в каждом
номере газеты.
В жестоких боях выковывалось мастерство наших воинов. Теперь уже гитлеровцы
не могли так безнаказанно хозяйничать на нашей земле и в воздухе. Летчики Ленинград
ского фронта стали беспощадно уничтожать врага. Количество сбитых вражеских самолетов
росло с каждым днем. Харитонов, Жуков, Здоровцев впервые на Ленинградском фронте
применили таран.
На третий день после легендарного подвига капитана Гастелло летчики-ленинградцы
Черных, Косинов и Губин повторили огненный таран.
Я был направлен на курсы стрелков-радистов, по окончании которых стал принимать
участие в военных операциях. А в короткие часы отдыха, в перерыве между боями, про
должал рисовать.
В. Морозов. Артобстрел. 1943
177
Как-то я делал рисунок в землянке ночных истребителей, когда летчики находились
во второй готовности, то есть одетые и готовые сейчас же сесть в самолет. Играли в домино,
говорили «про жизнь». Когда были рассказаны все биографии и все интересные случаи
из жизни, меня попросили показать рисунки. Посмотрев их, кто-то из летчиков сказал:
«Хорошо бы их напечатать в альбоме или книжке». Будучи в редакции корпусной газеты
«Атака», я поделился этой мыслью с редактором Николаевым. Он тоже загорелся этой
идеей, и мы решили на свой страх и риск издать первый альбом.
В здании одной из ленинградских школ, на Басковом переулке, в раздевалке первого
этажа, разместилась типография газеты. На бетонном полу стояли печатная машина, станок
«американка» и наборная касса. У стенки, затянутая в железо, круглая печь-голландка.
Немного поодаль несколько железных солдатских кроватей. Тут создавалась, набиралась
и печаталась «Атака»—одна из популярнейших воинских газет. Помещение типографии
было промерзшее, с минусовой температурой. Иногда удавалось протопить печь обрезками
бумаги и газет. Наборщики, верстальщики, печатники грелись, прислонясь спинами к чутьчуть потеплевшей печке.
Я никогда не забуду, с какой любовью, с каким энтузиазмом и азартом делалась
газета. А издание альбома было воистину подвигом. Окоченевшие, негнущиеся пальцы
Н. Тимков. Стреляют. . . 1943
178
прилипали к металлу, но лист не пускался в машину, пока из клише не было выжато
все возможное. «Американку» вертели вручную печатники, наборщики, красноармейцы,
сотрудники редакции и я сам. Обессиленные, сделав несколько оборотов, мы падали подле
станка. Альбом издавался тиражом двести экземпляров, в нем было сорок рисунков. Каж
дый лист, рисунок и текст внимательно просматривались редактором Николаевым и секре
тарем редакции Алексеевым. Зимой в Ленинграде ночи длинные, лишь на несколько часов
покажется тусклое, почти не дающее света солнце. Электричества не было, работали
при коптилке.
В дни, когда издавался альбом, я круглосуточно находился в типографии. Ночью,
устав до предела, раздевался и ложился в ледяную «постель». На металлической сетке
кровати тоненький, излежанный стружечный матрац и такая же подушка. Укрывался
отслужившим все сроки солдатским одеялом. Расстегнув хлястик, набрасывал шинель,
а поверх всего, как шелковичным коконом, пеленался плащ-палаткой, оставив только отвер
стие для носа и рта. Утром, проснувшись, ощущал непривычную тяжесть у лица—вокруг
отверстия, оставленного для дыхания, за ночь появлялся ледяной нарост.
Фронтовой альбом «Летчики-истребители в боях за Ленинград» имел большой успех,
им стали награждать отличившихся в боях летчиков, а те, в свою очередь, посылали его
в подарок родным и знакомым на Большую землю. Командование предложило мне про
должить работу над альбомами, но конкретизировало задачу—публиковать портреты только
летчиков, имеющих на счету не менее трех сбитых фашистских самолетов.
Когда было издано еще три аналогичных альбома, командование авиацией Ленинград
ского фронта решило издать альбом «Герои воздушных боев за Ленинград». Этот альбом
по замыслу был усложнен и очень отличался от первых четырех. Предполагалось, что он
будет издан в папке, в которую войдут тетрадка с большой вступительной статьей заме
стителя командующего по политчасти 13-й воздушной армии А. А. Иванова и пятнадцать
буклетов. В каждом из них помещался портрет героя-летчика, краткое описание его под
вига, стихи А. Прокофьева и В. Саянова, посвященные герою, и на обороте—факсимиле
Грамоты Президиума Верховного Совета СССР о присвоении летчику звания Героя Совет
ского Союза. Я и художник Виктор Морозов, оформлявший альбом, работали над его под
готовкой три месяца. Издать такой альбом в Ленинграде в самую тяжелую первую бло
кадную зиму было невозможно. Командование решило выпускать его в Свердловске, и
в конце марта 1942 года В. Морозов, военный художник Л. А. Перепелов и я были коман
дированы в Свердловск.
Так невероятно было после нескольких часов полета очутиться вне блокады, на Боль
шой земле! Мы чувствовали себя пришедшими в новый, незнакомый нам мир. Поражало
и весеннее солнце, которое светило по-особенному радостно, и дышащая тяжелым паром
куча конского навоза с копошащимися в ней курами и галками и позабытое звонкое
чириканье воробьев. Я долго не мог оторваться от этого зрелища жизни.
179
Главный редактор газеты «Уральский рабочий» Лев Степанович Шаумян организовал
в редакции встречу с нами. По всему Свердловску на больших щитах с плакатами висели
объявления: «Ленинград сегодня. Встреча с фронтовыми художниками и журналистами,
приехавшими из осажденного Ленинграда».
Большой зал редакции был переполнен. Стояли даже на подоконниках. Мы выступали
и по очереди рассказывали о жизни в осажденном городе. Наши простые рассказы пора
жали. Трудно было живущим в таком глубоком тылу поверить в то, что происходило
в осажденном Ленинграде, трудно было представить, как жили и стойко держались люди
в голоде, холоде, без света, без воды, под почти непрерывными бомбежками и артилле
рийскими обстрелами.
После этой встречи мне предложили устроить выставку моих работ, которая и откры
лась 30 мая 1942 года в голубом зале Окружного Дома Красной Армии. Выставку открыл
народный художник СССР скульптор Сергей Меркуров. С обзором выставки выступил
искусствовед Осип Бескин. Он же написал большую статью к каталогу.
На выставке произошла интересная встреча. В июне 1941 года я рисовал летчикаистребителя Георгия Антонова, который одним из первых сбил фашистский «Юнкере» под
Ленинградом. Окончив первый сеанс, мы условились о встрече на завтра. Но в назначенное
время встреча не состоялась—в тот день в воздушном бою Антонов, уничтожив еще два
самолета, был сбит сам и эвакуирован в тыловой госпиталь. На открытии выставки Анто
нов подошел ко мне, и мы с ним по-братски обнялись и расцеловались.
Мы прилагали все усилия к тому, чтобы пятый альбом был издан в кратчайший срок.
И наши усилия увенчались успехом.
К 30-летию газеты «Правда» работники печати предложили построить мощную танковую
колонну «Работник печати». Этот призыв нашел у всех сотрудников горячий отклик. В Сверд
ловске была издана книга стихов А. Прокофьева и В. Саянова «Гвардия высот» с моими
рисунками и в оформлении В. Морозова, а также открытка с моим рисунком, изображаю
щим подвиг трех ленинградских летчиков Героев Советского Союза Н. Черных, С. Коси
нова и Н. Губина. Средства от продажи книги и открытки поступили в фонд постройки
танковой колонны.
Возвращаясь из Свердловска, мы сделали остановку в Череповце. Впереди Ладожское
озеро, а там и Ленинград. Облачность низкая. В другое время погода считалась бы не
очень благоприятствующей полету, а теперь все рады облачности—фашистская авиация
зорко следит за Ладогой.
В самолет наш вошел генерал-майор. Мы, молодые лейтенанты, были немного смущены
таким соседством. Всегда веселый, неунывающий шутник Виктор Морозов сразу присми
рел, покручивая ус, исподлобья следил, куда сядет генерал. Он сел рядом со мной. Все
общую напряженность немного разрядил взлет. Все наверно думали об одном и том же:
проскочим или нет? Летели очень низко, почти касаясь волн озера.
180
— Товарищ Яр-Кравченко, вы с Большой земли? Были в отпуске или по делам службы?
Я повернулся, ко мне обращался генерал. Кто он? Откуда знает мою фамилию?
Спрашивать не решился. Я ответил:
— Из Свердловска, товарищ генерал-майор. Там мы издавали фронтовой альбом, а
кроме того, я показал свердловчанам свыше ста портретов летчиков—защитников ленин
градского неба.
— Это из тех, что печатались в газете «Атака»? Знаю. . . знаю. Генерал Веров рас
сказывал мне, что ваши альбомы принесли большую пользу. Ведь, если не ошибаюсь, право
попасть в альбом получает летчик, имеющий на счету не менее трех-четырех сбитых
самолетов противника?
— Совершенно верно, товарищ генерал. Я даже не предполагал, что летчики так будут
реагировать на нашу затею. Как-то приезжаю на аэродром, а они ко мне: «Ну, что ты
приехал? Погода нелетная, горючки нет». А командир полка говорит: сладу с ними нет,
все время ходят по пятам, просят: «Пусти, батя, в воздух, надо сбить хотя бы еще одного».
Приезжаю в следующий раз, радостные бегут навстречу: «Рисуй, есть четыре на счету!»
Генерал молчал, долго пристально смотрел куда-то вдаль и потом медленно, отчека
нивая каждое слово сказал:
— История не знала еще подвига, равного подвигу защитников Ленинграда. Вы делаете
большое, очень важное и очень нужное дело. Народ должен знать своих героев и в этом
благородном деле первое слово вам, художники.
Разговор наш прервал возглас: «Мессеры» в воздухе!» Все бросились к иллюминато
рам. К нам приближалась девятка фашистских истребителей. С мыса Осиновец наши
зенитные батареи открыли огонь. Вскоре головная машина загорелась и рухнула в Ладогу.
Остальные повернули и так же стремительно, как и появились, скрылись в низко навис
ших густых, мохнато-рваных облаках. Все расселись по своим местам. Ничего особенного
не произошло—это были военные будни.
— Нас прервали,—обратился ко мне генерал.—Вы сказали: «искусство тоже воюет».
Вы как гражданин и художник очень правильно поняли назначение искусства.
Я рассказал генералу о том, что у нас на Ленинградском фронте есть много худож
ников. Со многими из них я учился в Академии художеств, а потом, почти в каждом
подразделении встречаются и талантливые самоучки. Все они, наряду с выполнением своего
прямого воинского долга, делают в свободное время зарисовки, плакаты, карикатуры, и
никто почему-то не подумает, что их творчество можно взять на вооружение. Мне кажется
это бесхозяйственно.
— Совершенно верно, это самая настоящая бесхозяйственность. Искусство—великая
сила. Оно должно воевать, его надо обязательно поставить на службу фронту. . . Ну, мы,
кажется, дома.
Самолет шел на посадку.
Через несколько дней меня вызвал командир части и передал мне приказ явиться
в Политуправление Ленинградского фронта. Я недоумевал: за какую-такую провинность?
181
Но приказ есть приказ, его не обсуждают. Меня проводили к начальнику Политуправления
генерал-майору Кулику. Каково же было мое изумление, когда я увидел моего дорожного
попутчика. От сердца отлегло. Генерал, приветливо улыбаясь как старому знакомому, вышел
из-за стола, поздоровался и пригласил меня сесть.
— Садитесь, товарищ Яр-Кравченко. Я был под большим впечатлением от нашего
разговора. Вызывал товарищей, посоветовались и решили поручить вам заняться объеди
нением художников, находящихся на нашем фронте.
— Это отлично. . . Но смогу ли я?
— Поможем. Мне думается, следует устроить выставку художников и тем самым
объединить их. Для этого мы создаем выставочный комитет и вас назначаем его предсе
дателем. Вы же возглавите и объединение фронтовых художников. Подберите людей.
Я уже поручил выявить художников в наших частях. Потом надо будет созвать конфе
ренцию художников-фронтовиков и на ней совместно с представителями Политуправления
обсудить все вопросы, связанные с устройством и проведением выставки.
Уже через день был создан выставочный комитет, в который вошли: Яр-Кравченко—
председатель, художники А. Харшак и П. Луганский—заместители председателя и члены
комитета—художник В. Морозов, журналист Б. Бродянский, представитель Политуправле
ния Е. Чистяков и инструкторы Дома Красной Армии Непомнящий и Э. Подкаминер.
Вскоре была организована первая конференция художников-фронтовиков. На конфе
ренции выступили начальник Политуправления генерал-майор Кулик и его заместитель
полковник Калмыков. Они говорили о задачах, стоящих перед художниками, о роли изо
бразительного искусства, которое должно стать одним из видов оружия, принятого на
вооружение армии. Выступавшие художники рассказали о своей фронтовой жизни, о том,
что ими сделано, и поделились планами на будущее. На конференции выяснилось, что
наряду с хорошим отношением к художникам в частях были и безобразные случаи. Напри
мер, красноармеец А. Бугрин рассказал, что его командир роты, узнав, что он художник,
стал издевательски относиться к нему. После этого выступления, в тот же день этот
командир-самодур был разжалован в рядовые, а Бугрину были созданы условия для твор
ческой работы.
Наша конференция воодушевила художников. Мы стали готовиться к выставке. Члены
выставочного комитета разъехались по армиям, где встречались с художниками, консуль
тировали их, оказывали необходимую помощь и одновременно выявляли новых художников.
В конце апреля 1943 года со всех концов фронта потянулись художники со своими
работами в Ленинградский Дом Красной Армии. Всего было представлено одна тысяча
восемьсот произведений, из которых выставочный комитет отобрал для выставки около
четырехсот.
Залы Дома Красной Армии, отведенные под выставку, напоминали огромную мастер
скую. Клубы папиросного дыма в холодном помещении стояли почти неподвижно. Сидя
182
на корточках, стоя, мы пилили фанеру, багет, строгали подрамники, натягивали холсты,
вырезали стекла, окантовывали рисунки, сколачивали пьедесталы для скульптур. Вместе
с нами работала старший научный сотрудник Эрмитажа Т. Фомичева.
Артобстрелы сменялись воздушными тревогами, на крышу дома падали осколки зенит
ных снарядов, вдребезги разлетались стекла окон, но никто из нас не уходил в укрытие.
16 мая 1943 года выставка торжественно открылась. Было особенно приятно, что
несмотря на суровую блокаду, к этому дню был готов хорошо изданный каталог с всту
пительной статьей Б. Бродянского, со множеством фоторепродукций, выполненных фотогра
фом С. Гасиловым. Был также отпечатан иллюстрированный пригласительный билет. Сов
сем как до войны.
В выставке участвовали тридцать семь живописцев, графиков и скульпторов: Ю. Балтрунас, А. Белов, В. Боголюбов, А. Бугрин, Б. Волков, Н. Володимиров, А. Воль, М. Габбе,
А. Горбов, А. Горбенко, М. Гордон, А. Ефимов, Л. Зиверт, Н. Куликов, И. Киссель,
Л. Коростышевский, В. Кочегура, П. Луганский, А. Лыбин, В. Морозов, Ю. Непринцев,
Л. Орехов, Н. Пильщиков, Л. Петров, В. Печатин, А. Павлюк, С. Панкратов, А. Скворцов,
Н. Смирнов, И. Скоробогатов, Н. Тимков, А. Харшак, Б. Шалютин, А. Шепрут, М. Юдин,
А. Яр-Кравченко, П. Ярымбаш. Это были и вполне сформировавшиеся художники-профес
сионалы, и творческая молодежь, ушедшая в армию с первых курсов Академии художеств,
Н. Бабасюк. Боец. 1943
183
и самодеятельные художники. Все представленные на выставке работы, разные по степени
мастерства, были посвящены большой патриотической теме, они запечатлели для будущего
образы героев Ленинграда и их подвиги.
Осенью того же года выставка успешно демонстрировалась в Москве. В Центральном
Доме Красной Армии заведовала выставочной деятельностью Е. А. Звиногродская. Благодаря
ее энергии и большому опыту выставка была быстро оформлена и экспозиция сделана
с большим вкусом. Приготовили и пригласительный билет, но печатать его не разрешали
до предварительного просмотра выставки высоким армейским начальством. Наконец выставка
была санкционирована, а на ее открытие дали срок два дня. За одни сутки был напечатан
пригласительный билет, но как его распространить? Почта в то время доставляла местную
корреспонденцию лишь на пятые сутки. Счастливая мысль осенила нас, мы с Екатериной
Александровной решили использовать для распространения билетов вернисаж выставки
«Фронт и тыл», которая открывалась на следующий день в Третьяковской галерее. Попро
сив в помощь себе взвод курсантов, мы раздали им пригласительные билеты, которые они
и вручали посетителям.
В тот же день я встретил народного артиста республики Утесова, которого как ста
рого ленинградца пригласил на открытие выставки военных художников Ленинградского
фронта. Леонид Осипович до слез растрогался, вспоминая родной Ленинград, и вдруг пред
ложил дать на выставке бесплатный концерт.
23 ноября состоялось открытие. Народу, несмотря на военное время, собралось видимоневидимо. В соседнем зале был дан концерт. Прошло уже двадцать с лишним лет, но до
сих пор мы, участники выставки, с большой, сердечной благодарностью вспоминаем заме
чательного артиста-патриота Леонида Осиповича Утесова, сделавшего для нас открытие
выставки в Москве двойным праздником.
Первая выставка художников-фронтовиков убедительно показала, что искусство тоже
воюет, что среди ее участников не было равнодушных—все активно и горячо боролись за
разгром врага. Вместе с воинскими частями двигались художники, они жили в землянках,
окопах, делили все тяготы и опасности боевой походной жизни.
Художник младший лейтенант Володимпров выставил большую картину, посвященную
переправе через Неву на Ленинградском фронте, а старший лейтенант Луганский, помимо
серии портретных зарисовок, гравюр на линолеуме и дереве, был представлен картиной
«Политинформация в палате одного из ленинградских военных госпиталей», отличавшейся
большой выразительностью и отличными живописными качествами. С интересными рабо
тами выступил младший лейтенант И. Кпссель, лейтенант В. Кочегура («Взятие вражеского
дзота», «Миномет на позиции» и другие), старший лейтенант А. Харшак («Партия зовет»,
«За что?») и многие другие военные художники. Выделялись на выставке две гуаши
184
художника-балтийца капитана Ю. Непринцева. В одной («Зимний пейзаж») изображены
разведчики, несущиеся на лыжах в тыл врага. В другой—«Здесь прошел враг»—художник
изображает одинокую сосну, к подножию которой привязан краснофлотец. Руки матроса
вывернуты, ноги разуты, наполовину засыпаны снегом. Повязка пропитана кровью, чернеет
на снегу бескозырка. . . Сколько драматизма в этой сцене. Художник сумел в герое-бал
тийце дать трагический образ огромной оптимистической силы. Смерть матроса утверждала
жизнь, победу.
С великолепными лирическими пейзажами выступили на выставке краснофлотец Нико
лай Тимков и лейтенант Виктор Морозов.
Акварели и гуаши Тимкова с большой художественной силой запечатлели образы
фронтового города. В работе «Зима в блокированном Ленинграде» встает сумрачный город,
силуэты зданий с насквозь промерзшими стенами, но город по-прежнему прекрасен и вели-
c. Левенков. В часы затишья. 1943
185
П. Белоусов.
Портрет капитана П. Сократова.
1943
чествен. С выразительной проникновенностью художник показал суровую настороженность
города, колорит страшной зимы 1941/42 года. Вот забитые фанерой окна, с остатками
наклеек на крошечных стеклянных обломках, наглухо закрытые ворота, две женщины и
рядом—санки с водой, добытой из Невы.
Рисунки Виктора Морозова, экспонировавшиеся на этой выставке, полны изящества
и красоты. Они также были посвящены жизни фронтового Ленинграда. Помимо рисунков
и офортов, Морозов выставил великолепные иллюстрации к «Ленинградскому году» Нико
лая Тихонова.
На выставке выделялись выразительные плакаты лейтенанта Гордона и красноармейца
Ефимова, а также скульптурные произведения Габбе, Ярымбаша и Шалютина. Статуя Героя
Советского Союза Свитенко, созданная Борисом Шалютиным, была последней его работой.
За два часа до открытия выставки талантливый скульптор трагически погиб.
186
Шире всего, однако, на выставке был представлен портретный жанр. Многие военные
художники запечатлели образы героев обороны города (художники Харшак, Белов, Бугрин,
Волков, Воль, Пильщиков, Коростышевский, Балтрунас и другие). Особенно хочется отме
тить рисунки погибшего в 1941 году лейтенанта Горбова.
На эту выставку я представил тридцать семь произведений, из них—тридцать один
портрет.
Картины, портреты, пейзажи, зарисовки, созданные военными художниками, славили
героизм и стойкость людей, оборонявших Ленинград, советского человека—умного и храб
рого, сурового к врагу и нежного ко всему родному, близкому, дорогому, презирающему
смерть во имя утверждения жизни.
Работы эти звали советских людей к справедливой мести за все испытания и беды,
которые принес миру фашизм, к яростной схватке с врагом до полного его уничтожения.
Н. Тимков. По дорогам войны. 1943
187
А. Яр-Кравченко. Герой Советского Союза Гашева. 1945
Газеты «Правда», «Красная звезда», «Комсомольская правда», «Литература и искус
ство», «Московский большевик», «Красный флот», «Вечерняя Москва», «На страже Родины»,
журнал «Ленинград» и другие уделили выставке большое внимание и дали ей высокую
оценку. Все статьи в основном были единодушны в оценке выставки. Процитирую лишь
некоторые из них.
«Осмотрев эту выставку, надолго уносишь с собой воспоминания о запечатленных на
полотне или картоне эпизодах суровой и величественной жизни города-героя и его защит
ников. В залах ЦДКА повеяло дыханием города-фронта, прошелестели его боевые знамена.
188
П. Луганский. Концерт на фронте. Иллюстрация к книге «Жизнь солдата». 1945
Приветливо и просто глядят с портретов герои Ленинграда, перед мужеством которых пре
клоняется все человечество.
На выставке 411 произведений изобразительного искусства.
Каждое из них является подлинно историческим документом, правдиво показывающим,
как живет, борется и побеждает израненный, но по-прежнему прекрасный Ленинград...
Эти картины, акварели и рисунки выполнены не в мастерских. Они созданы в боевой
обстановке, полной опасностей и лишений».
(«Московский большевик», 1943, 27 ноября)
189
«Беглая зарисовка, карандашный набросок, этюд или акварельный рисунок приобре
тают сейчас значение драгоценной художественной документации эпохи, документации,
которой будут пользоваться не одни только искусствоведы и художники. Работы худож
ников Ленинградского фронта. . . представляют собой как раз такую документацию, хотя
слово это не совсем точно и уж во всяком случае далеко не полно выражает их сущность.
Если это и документация, то полная страсти, выхваченная прямо из действительности и
сохранившая полностью жаркое горение этой действительности».
(«Красный флот», 1943, 6 ноября)
«С чувством глубокого волнения проходишь по выставке художников-фронтовиков
в Центральном Доме Красной Армии. Поражает не только то, что видишь произведения
художников, которые живут и борются плечом к плечу с людьми, бесстрашно глядящими
в глаза смерти, поражает высокий профессиональный уровень мастерства. Правда, нет боль
ших работ, нет в полном смысле законченных вещей—все это скорей материал, но какой
материал!»
(«Правда», 1944, 13 января)
. . .В январские дни 1944 года все виды и роды войск Ленинградского фронта обру
шились на врага. 14 января началось полное освобождение Ленинграда от блокады. Шквал
артиллерийского огня всех калибров, корабельных пушек, зенитных орудий, град снарядов
и бомб уничтожал немецкие укрепления. За воздушным штурмом, артиллерийской подго
товкой поднялась пехота, прикрытая стеною танков. Ленинград уже не оборонялся, а
наступал. Великая эпопея завершалась. В итоге напряженных боев враг был далеко отбро
шен от города, а Ленинград—полностью освобожден.
Славную историческую победу под Ленинградом отметили неповторимым по яркости
салютом. Были нарушены приказные нормы—салютовали все: каждое подразделение, каж
дый корабль. Яркий свет озарял ликующую толпу: незнакомые люди целовались, обнима
лись, поздравляли друг друга.
В эти дни была созвана вторая конференция фронтовых художников.
Тот факт, что несмотря на всю напряженность военной обстановки, Политическое
управление Ленинградского фронта сочло нужным созвать нашу конференцию, подчерки
вает большое значение, которое придавалось изобразительному искусству как боевому
агитационному оружию.
На второй конференции обсудили итоги первой выставки, обменялись мнениями, про
вели критический разбор работ, а также поставили задачи на будущее. Решено было в бли
жайшее время устроить вторую выставку художников-фронтовиков.
31 мая 1944 года выставочный комитет обратился через газету «На страже Родины»
с письмом к художникам-фронтовикам, в котором говорилось:
«. . .Выставочный комитет при Политуправлении Ленинградского фронта обращается ко
всем художникам-фронтовикам с напоминанием о необходимости ускорить присылку работ,
190
лш
ХУДОЖНИКОВ
ФРОНТА
РУССКОЮ МЯЗСЯ
предназначенных для выставки. . . Просьба
ров по политчасти—содействовать там, где
произведений и доставке их на выставку.
должны оказать армейские Дома Красной
к командирам частей и заместителям команди
это допускает обстановка, окончанию начатых
Большую помощь в деле подготовки выставки
Армии и клубы частей и подразделений. . .»
В мае 1944 года в залах Русского музея открылась вторая выставка работ худож
ников Ленинградского фронта. В ней участвовало более семидесяти художников, предста
вивших свыше семисот работ. Двери Русского музея после трехлетнего перерыва вновь
широко распахнулись. Выставка была развернута в том самом отсеке, куда попал враже
ский снаряд.
Бойцы Ленинградского фронта при активном участии военных художников своими
руками восстановили поврежденную часть музея.
Среди произведений, экспонировавшихся на выставке, выделялась картина красноар
мейца Савинова, с большой проникновенностью показавшая героический штурм берега
Невы в исторические дни прорыва блокады.
191
Интересно выступил на выставке воспитанник Академии художеств старший лейтенант
Бантиков. Его картина, посвященная артиллеристам, остро и выразительно раскрывала
героизм защитников города: в блокадную зиму на своих плечах бойцы поднимают на
кручу орудие.
Красноармеец Соколов показал картину «Партизанская ночь», а картина ефрейтора
Гурина «Обстрел на Невском проспекте» еще и еще раз воскрешала в памяти трагедию
пережитой блокады.
Воспитанник Академии художеств, ученик И. И. Бродского лейтенант М. П. Железнов
выставил картины «Подъем красного флага над Гатчиной» и «Десант в тылу врага».
По-прежнему на выставке широко был представлен портретный жанр. С портретами
воинов Ленинградского фронта выступили старший сержант И. И. Голод, ефрейтор А. Н. Гу
рин, ефрейтор Н. И. Бабасюк, младший лейтенант И. Г. Киссель, лейтенант Н. И. Пиль
щиков и другие. Скульптурные портреты сержанта II. Д. Ярымбаша покоряли своей выра
зительностью.
Среди множества рисунков, иллюстрирующих различные стороны жизни фронта, выде
лялась серия «Жизнь солдата» лейтенанта П. И. Луганского, работа лейтенанта Н. Т. Ку
ликова «От Ленинграда до Пскова», а также фронтовые рисунки капитана Ю. М. Неприн
цева и старшего лейтенанта А. И. Харшака.
Тонкие лирические пейзажи краснофлотца Н. Е. Тимкова и старшего лейтенанта
В. В. Морозова, как и на предыдущей выставке, имели огромный успех. Но на этот раз
в них преобладали уже новые мотивы: «Огни военной Невы», «Салют» и тому подобные.
Интересные плакаты показали на выставке лейтенант М. А. Гордон, красноармеец
Л. Н. Орехов и старший лейтенант С. Ф. Панкратов.
В дни великой победы Красной Армии над германским фашизмом в Ленинграде
в Академии художеств открылась третья выставка произведений художников Ленинград
ского фронта. На этой выставке я не участвовал. Вместе с моим другом, покойным худож
ником Виктором Морозовым, вслед за частями Красной Армии мы отправились за Одер,
чтобы запечатлеть победный марш наших доблестных войск. Среди множества рисунков,
которые мы привезли из Германии, была зарисовка рейхстага, над которым реяло знамя
Победы.
Л. ГУТМАН
ЛЕНИНГРАДСКИЕ СТРАНИЦЫ ИЗ ВОЕННОЙ БИОГРАФИИ
ХУДОЖНИКОВ-МОСКВИЧЕЙ1
19 июля 1941 года небольшая группа московских художников, получивших назначение
на Балтику, выехала из Москвы в Ленинград. В ее состав входили Борис Иванович Про
роков, Соломон Самсонович Боим, Яков Дорофеевич Ромас и Иван Филиппович Титов.
Четырем друзьям думалось, что отныне они будут работать вместе, одной бригадой, накап
ливая совместный опыт и помогая друг другу.
По прибытии в Ленинград выяснилось, что друзья должны будут расстаться: Проро
ков был назначен на Ханко. Боим оставлен на берегу, в самом Кронштадте. Ромас направ
лен в соединение легких сил, а Титов—на эскадру флота, как бывший военный моряк.
Без какой-либо подготовки и специальных приготовлений каждому из четырех друзей
предстояло «на ходу» включиться в жизнь боевых кораблей и береговых частей морской
пехоты.
БОРИС ИВАНОВИЧ ПРОРОКОВ
Светлой июльской ночью 1941 года я оказался у берегов Ханко.
От грохота канонады в голове стоял звон. За прибрежными скалами полыхали пожа
рища. В стороне—маленький остров пылал, как огромный костер.
Шквальный огонь противника не пустил нас на берег. . . Ночевали на рейде. С непри
вычки так и не удалось уснуть.
На утро комиссар базы, просмотрев мои документы, взял трубку телефона и кому-то
сказал:
— Ну вот, с художником проблема решена.
Тут же пришли два солдата с топорами. Оборудовали под землей «ателье». А уже
через полчаса редактор принес истоптанный кусок линолеума.
— Не получится ли из этого,—спросил он,—карикатура в сегодняшний номер?..
Ханко, или Гангут—маленький полуостров на стыке Ботнического и Финского зали
вов. Как военно-морская база Ханко прикрывает с севера вход в Финский залив, под
ступы с моря к Ленинграду.
1 Вскоре после окончания ВеликойОтечественной войны искусствоведом Л. И. Гутманом были про
ведены и записаны беседы с Б. И. Пророковым, С. С. Боимом, И. Ф. Титовым и Я. Д. Ромасом, а в даль
нейшем — пополнены и обработаны на основании материалов, предоставленных самими художниками
из своих архивов (дневники, заметки, письма военных лет). Публикуемые только двадцать пять лет
спустя, они просмотрены заново. Литературную запись бесед подготовил для настоящего издания
Л. Гутман. Эти записи и предлагаются вниманию читателя.
193
Вокруг полуострова рассыпаны сотни островков. С этих островков финны наблюдали,
стреляли и наступали. Гарнизон советского Ханко не дрогнул от первых ударов немецкофашистских сил. Напротив, с нашей стороны последовал ряд успешных контрударов. Сфор
мированный на Ханко десантный отряд отнимал у финнов остров за островом. Гангут
наступал...
Финны несколько раз переносили дату уничтожения Ханко. Однако намеченный их
генеральным штабом план они так и не выполнили.
Уже в августе, с захватом фашистами Таллина, гарнизон Ханко остался отрезанным
в глубоком тылу противника. Ни газет, ни писем с Родины. Только радио приносило
невеселые вести.
Мне было приказано организовать в газете отдел сатиры и юмора. В те дни юмор
оказался сильнейшим оружием пропаганды.
Комиссар базы Раскин был частым гостем нашей берлоги. Присев за мой дощатый
столик и каждый раз дивясь, как из драного линолеума получаются рисунки, он давал
какое-нибудь очередное конкретное задание.
— Подумай, — говорил комиссар, — как посмешнее и позлее показать обреченность
фашистского продвижения. Гитлеровцы—у Москвы, Ленинграда и Ростова. Понимаешь?
Подумай, а я ночью зайду, посоветуемся.
В газете почти ежедневно печатался отдел «Гангут смеется». Фельетонисты и худож
ники спускались в подземелье редакции, прокопченные порохом, с автоматами на груди
и гранатами за поясом. Это были простые матросы и солдаты. Отдел пользовался любовью.
Матросам импонировало, что изъеденный снарядами, как оспой, Гангут смеется.
На острове Эльмхольм, в сорока метрах от противника, была землянка, вся оклеенная
изнутри газетными карикатурами. И таких землянок было много.
Сорок первый давал мало тем для юмористики. А каждый день нужно печатать чтонибудь по возможности очень смешное. Однажды три дня юмор не появлялся в газете, и
в редакцию пришла маленькая, но ехидная записочка: «Мы здесь и то не унываем, а
«Гангут» что-то третий день не смеется».
Записочка пришла с самого дальнего острова Фуруэн, истерзанного вражеским огнем,
а гарнизон его состоял всего из семи человек.
Утомляла резьба по линолеуму. При свете коптилки изготовлялось в день по пятьшесть клише. И все же у меня, как и у всех на Ханко, было чувство какого-то почти
торжественного подъема. А если в часы утомления и трудновато приходилось порой от
тягостных мыслей, то это лишь обостряло жажду деятельности, придавая смелость и даже
озорство.
Гангут действительно не знал уныния. Сколько там было богатырского задора и зади
ристого смеха! И неслучайно гангутский ответ Маннергейму на предложение капитулиро
вать напоминает письмо запорожцев турецкому султану.
Хмурым октябрьским утром с финской стороны, вместо батарей, загрохотали громковещатели: гарнизону Ханко зачитывался «приказ» Маннергейма. «Приказ» начинался так:
194
«Доблестные, героические защитники Ханко...» Продолжая в том же льстивом тоне, барон
отдавал должное воинскому умению и беспримерному мужеству героических защитников
Ханко. Заключительные слова «приказа», однако, звучали уже ультимативно: дан был
срок «на размышление». В случае пренебрежения его «гуманностью» барон грозил в три
дня сравнять полуостров с морем.
На следующее утро все наши части получили вместе с газетой «Красный Гангут»
листовки «Ответ Маннергейму». В этом «ответе» барону матросским языком разъяснялась
простая истина, что сдаваться в плен не в обычае большевиков.
«Сунешься с моря—ответим морем свинца!
Сунешься с земли—взлетишь на воздух!
Сунешься с воздуха—вгоним в землю!»—так ответили защитники Ханко на угрозы
Маннергейма.
Листовка была иллюстрирована эпизодами из «биографии» барона. Рисунки печатались
с линолеума и в значительной части тиража были раскрашены красками, серебром и брон
зой. Несмотря на порядочный тираж, моряки сами с увлечением размножали листовку кто
как мог. Затем всеми имеющимися средствами, от авиации до можжевелевых луков и
стрел, листовки были отправлены на территорию адресата.
С этим ответным словом выступили и наши громковещатели. Вскоре на Ханко вновь
обрушился град огня. Но полуостров так и остался полуостровом, а Гангут—непобежденным.
Постепенно привыкли к обстрелу. Ухо по свисту научилось определять калибр снаряда
и батарею, с которой он летел. Конечно, когда снаряды рвались над головой и прижимали
нас к земле, всегда делалось как-то скучно и к горлу подкатывал ком, но что подела
ешь—война...
Финны во время этих бесконечных обстрелов разрушили наш водопровод. Туманными
утрами осени мы выходили на улицу и ломали на лужах молодой лед, чтобы умыться.
Когда объявлялась общая тревога, работали в полной выкладке, с винтовкой в руках.
Часто так и спали.
На Ханко была улица Маяковского. Кто-то назвал именем великого поэта узенькую
улочку, упирающуюся в море. Мы полюбили эту улицу и за название, и за росшие там
клены, и за скалы позеленевшего гранита. Частенько мы бегали на улицу Маяковского
с поэтом Михаилом Дудиным, обдумывая очередной номер газеты.
Когда мы уходили с Ханко, Дудин непременно хотел увезти дощечку с названием
этой улицы, но война, как известно, не поощряет сентиментальностей, и табличка с име
нем Маяковского осталась на дне Балтики.
Работа художника в условиях Ханко была весьма разнообразна. Много энергии тре
бовали листовки, предназначенные для войск противника. Первую такую листовку я выре
зал на линолеуме и помню, как радовался, когда впоследствии у захваченного «языка»,
здоровенного пулеметчика, нашли эту листовку в потайном кармане.
В газете печаталось и много портретов. На линолеуме они, правда, получались грубо
вато, но все же оказывали свое полезное действие.
195
Когда артиллерия била по нашему участку, печатную машину не раз засыпало щеб
нем, а в стены впивались осколки. После того, как убило редактора и тяжело ранило
печатника, типографию и редакцию укрыли под землей, но печатная машина осталась
наверху. Наборщики под землей целый день работали в полусогнутом положении. Газета
печаталась на оберточной бумаге.
Все эти неприятности не мешали, однако, издавать, кроме газет и листовок, еще и
брошюры, сборники юмора и стихов.
От нас уходил однажды большой отряд моряков на Ленинградский фронт. Мы напе
чатали за ночь книжечку—«Храни традиции Гангута», составленную из рисунков и сти
хов. На обложке был изображен советский моряк, поражающий на скале вражеского солдата.
Ночью, у трапа корабля, каждый, покидавший Ханко, получил такую книжечку.
К комиссару подошли два матроса:
— Есть предложение, товарищ комиссар. По этому проекту,—показали они на рису
нок обложки,—воздвигнуть памятник на самой высокой скале Гангута.. .
Зимой, когда гарнизон Ханко перебрасывали в Ленинград, мне приказано было воз
главить команду офицеров и бойцов редакции, типографии и Дома флота.
Мы погрузились на последний корабль. Полгода пребывания на Ханко спаяли людей
настолько, что мы не могли представить себя вне этого коллектива. Мы думали о такой же
дружной работе на Ленинградском фронте и готовились к ней. На всякий случай решили
погрузить с собой ящик типографского шрифта, но нам не позволили: груз каждого был
строго ограничен. Полагался только вещевой мешок с сухим пайком на десять суток
(в Ленинграде был уже голод), белье и личное оружие.
Мы приняли решение за счет личной поклажи взять в вещевые мешки по два-три
килограмма шрифта.
Начало похода обернулось для нас трагически: корабль подорвался на минах и был
обстрелян финской береговой артиллерией.
.. .Лунная ночь, ледяной ветер, семибалльный шторм. Поддерживаем порядок на корабле
и спасаем раненых. С небольшими потерями посчастливилось спастись и нашей команде.
Мы отыскали друг друга на острове Гогланд и, не успев просохнуть, пошли с тральщиком
на Кронштадт.
Лед уже сковывал залив. Ночь. Сырой снег и колючий ветер. Мы приткнулись на
палубе в кормовой части. Ледяная вода поминутно окатывает с ног до головы, затекает
за шиворот. За листовку с письмом Маннергейму матросы пустили нас в машинное
отделение.
Команда, узнав что на борту газетчики с Ханко, потребовала юмористический выпуск.
Нам принесли помятый кусок бумаги и разноцветные карандаши. Я взглянул на Мишу
Дудина. Свернув свои длинные ноги змеей, он лежал на холодном железном полу машин
ного отделения, мокрый и печальный. Нас пригласили к комиссару.
— Поход тяжелый и опасный,—сказал комиссар.—Люди утомлены. Развернитесь погангутски. Команда просит.
196
Комиссар дал нам по стакану спирта, чтобы мы согрелись, и часика через два экст
ренный юмористический выпуск уже был вывешен.
Я позабыл, что в нем было написано и нарисовано. Помню только, что для создания
этого пустячка потребовалось колоссальное волевое напряжение. Но и теперь, когда у меня
почему-либо не ладится работа, я вспоминаю именно этот эпизод.
Когда мы пришли в Кронштадт, был морозный день. От выбитых черных окон ста
новилось на душе еще холоднее. Подбегали худые ребятишки с прозрачными носами и
просили хлеба.
Отсюда по льду залива мы пошли в Ленинград.
СОЛОМОН САМСОНОВИЧ БОИМ
Вместе с группой художников я еще в 1940 году был аттестован по военно-морскому
флоту. Так—за год до войны—уже определилась моя военная служба. И вот, чуть ли не
в первый день войны, по заданию Главного Политического управления Военно-Морского
Флота я сделал плакат о боевых традициях советских моряков. На нем был изобра
жен современный краснофлотец, за которым обозначалась четкая фигура старого моряка
с «Авроры». Эта плакатная работа и ввела меня в круг военно-морских тем, которые
вскоре заполнили жизнь флотского художника. А мотив этот по прибытии на Балтику
почти полностью был повторен в рисунке на первой странице флотской газеты.
В Кронштадтском Доме Военно-Морского Флота передо мной была поставлена задача:
развернуть работу по наглядной агитации. В «распорядок дня» входили и дежурство по
Дому и военная учеба. День заполнен. Но очень скоро я понял, что все это. . . только
еще продолжение полумирного существования.
Со мной работали четыре краснофлотца-художника. Мы оформляли ДВМФ и город.
Содержанием работы служили злободневные события: мы рисовали плакаты и писали панно,
отражая в них радиоинформацию «В последний час» и разъясняя положение на фронтах.
Но с участившимися налетами на Кронштадт, а затем с блокадой Ленинграда обстановка
резко изменилась. Сообщение между Ленинградом и Кронштадтом было до крайности
затруднено, газеты и журналы стали поступать нерегулярно, и вся деятельность кронштадт
ских художников получила новое направление: необходимо было восполнить отсутствие
регулярной информации.
Как это сделать? В нашем распоряжении была одна только допотопная плоская машина
с ручным приводом. Что ж, делаем гравюры на линолеуме, которым в изобилии «снабжают»
нас полы разбомбленных кронштадтских домов.
С некоторой робостью исполняю первый сатирический рисунок (этот жанр прежде
отсутствовал в моей творческой практике). Конечно, рисунок меня далеко не удовлетворяет,
но, приглядываясь к его воздействию на зрителя, понимаю, что он все же выполняет
какое-то нужное в нашей обстановке дело.
197
Рисунок делался контуром. Резался на линолеуме. В этом виде и печатался на плос
кой машине. Так выпускались и плакаты, и листовки, и отдельные сатирические рисунки.
Тексты к ним писали, главным образом, флотский поэт Всеволод Азаров и писатель Лев
Успенский. Редактировал наши информационные издания помощник начальника ДВМФ
Захар Авербух, ленинградский журналист, темпераментный, живой человек, вкладывавший
в свою работу много любви и настойчивости.
А терпением и настойчивостью нужно было обладать в избытке. Ведь еще мало было
отпечатать контурный рисунок. Лишь теперь начиналась самая трудоемкая, однообразная
и, прямо скажу, скучная работа. Отпечатанные листы приходилось раскрашивать аква
релью от руки. И так—сто пятьдесят экземпляров!
Тираж при всем том был чрезвычайно мал. Его не хватало для распространения на
все корабли и во все береговые части нашего радиуса обслуживания. Мне запомнилось,
как однажды два политрука чуть не подрались на наших глазах из-за последнего остав
шегося номера. . . Так велика была нужда в наглядных формах информации!
Между тем даже этот малый тираж отнимал у нас все время без остатка, мы работали
едва ли не сутки напролет. Громаднейшая нагрузка ложилась на каждого, и потому бывать
в частях и на фронтах нам доводилось редко. Зарисовок в первые месяцы войны я сделал
до чрезвычайности мало.
Первая военная зима уже была на исходе. Она меня ввела во флотскую среду и
обстановку. Теперь я чувствовал себя значительно увереннее.
Наша работа была отмечена благодарностью начальника Главного Политического управ
ления ВМФ. Вскоре пришел из Москвы приказ о переводе меня в редакцию большой
флотской газеты «Красный Балтийский флот» на должность художника.
Редакция находилась в Ленинграде. Оставляю Кронштадт, людей, с которыми срабо
тался, и в марте 1942 года по заснеженному заливу, простреливаемому с берегов и под
вергавшемуся бомбежкам, добираюсь до Ленинграда.
Любимый город какой-то неузнаваемый, другой! Я словно увидел его заново, будто
впервые почувствовал его внутреннюю красоту, необыкновенную, величественную. Да,
военный Ленинград раскрыл передо мной гражданскую красоту города! Это было настолько
неожиданно, что застало меня врасплох, но очарованный и городом, и его людьми, я очень
скоро полюбил его совершенно особой, я бы сказал, «блокадной» любовью. . .
Именно в эти дни я увидел и почувствовал архитектуру города, как не чувствовал и
не видел ее никогда прежде. Мне кажется, что в дни блокады Ленинград выявил и заста
вил особенно явственно звучать свою неповторимую архитектуру. Да, за огнями реклам,
уличных фонарей, витрин, транспорта не всегда, пожалуй, виден был подлинный облик
города. А теперь, вечерами, в сумерки, выделялись очертания неосвещенного Ленинграда
и открывалось прекрасное небо. Зимой же город был живописно закидан огромными шап
ками снега.
С марта по сентябрь 1942'года я проработал в газете, много видел и много рисовал.
По заданиям редакции ездил на корабли, бывал наездами в Кронштадте, выезжал в рас-
198
С. Боим. У печки. 1942
положение береговых частей. Рисовал с натуры—боевые действия, фронтовой быт, боевую
подготовку. Познакомился с людьми, с героями флота, писал их портреты. За полгода
газетной работы сделал до пятисот рисунков.
В сентябре меня вызвали в Москву для окончания работ, намеченных для всесоюзной
выставки.
Ехал через Ладогу.
В Москве почти не выходил из дома. Сделал для выставки десять акварелей и, кроме
того, сдал четыре портрета, написанных с натуры. За эти работы (уже потом, в Ленин
граде, вместе со всеми ленинградцами) получил диплом.
Думал, что, вернувшись в Ленинград, буду по-прежнему работать в газете и еще
больше прежнего рисовать. .. Но не тут-то было: получил назначение в Политуправление
Балтфлота на должность главного художника.
199
Чего только мне теперь не приходилось делать, чем только не заниматься! Я инструк
тировал художников кораблей и береговых частей, самостоятельно выпускавших различные
издания и изыскивавших самые разнообразные формы наглядной агитации. Часто мне
самому приходилось принимать участие в создании плакатов, листовок, даже нот, в орга
низации выставок. Поддерживал тесную связь с самодеятельными художниками. Приходи
лось много разъезжать. Это была исключительно многообразная и очень живая работа,
чрезвычайно расширившая мое знакомство с флотом, но порой вовсе не оставлявшая вре
мени для зарисовок, для собственного творчества. Зима 1942/43 года была особенно тяже
лой. Несмотря на то, что уже действовала ладожская «дорога жизни» и даже ходили
трамваи (правда, они как и люди, двигались дистрофически замедленно), вокруг царили
голод и холод. Но ленинградцы держались мужественно, их стойкость, казалось, даже
возросла. Все это фиксировали—глаз и память, иной раз—беглый эскиз или наброски.
В 1944 году со мной работала хорошо слаженная группа художников. В нее входили
окончившие Академию художеств молодые, талантливые художники Юрий Непринцев и
Николай Тимков, Анатолий Трескин. Временами к нашей группе прикомандировывались
способные люди и непосредственно из частей.
Мы полностью овладели работой на литографских камнях и наладили выпуск авто
литографий по разным видам наглядной агитации. Мне пришлось обучать своих товарищей
технике литографирования. Хлопот хватало. И приправка, и печать, и корректура, и цен
зурирование, и даже получение бумаги для тиража—все это лежало на нас самих. Мы выпу
скали огромное число самых разнообразных листов: плакаты, сатирические обзоры, лубки.
Плакаты выходили и ко Дню Военно-Морского Флота, и к годовщине революции, они
тематически связывались с приказами Верховного командования, посвящались текущим
событиям, военной подготовке. Особенно много времени отнимал «Балтийский прожектор» —
сатирическое обозрение типа былых «Окон РОСТА» (он выходил регулярно, с периодич
ностью в три—четыре недели). Лубки, привлекавшие нас разнообразием тем и широтой
композиционных возможностей, выпускались в несколько красок и почти все посвящались
боевой жизни флота, героике Краснознаменной Балтики.
Издавали мы в большом количестве и портреты героев Балтийского флота. В связи
с этой работой мне приходилось бывать не только в Ленинграде и Кронштадте, но и на
многих кораблях, в море.
Конечно, повсюду, где только представлялась малейшая возможность, я делал зари
совки. Работал преимущественно акварелью. Полюбил море, как заправский маринист.
Понял красоту корабля, которую совершенно не чувствовал прежде. Так совершился во
мне внутренний перелом творческого порядка: я стал себя ощущать настоящим военным
художником.
В сентябре 1944 года меня командировали—по вызову из Москвы—на пленум Союза
советских художников СССР.
Захватив с собой папки с зарисовками, сделанными на Балтике и в Ленинграде, я
показал их командованию в Главном Политическом управлении ВМФ. Здесь сочли нужным
200
С. Боим. Первое солнце. 1943
развернуть выставку этих работ для широкого обозрения, и в итоге Союз советских худож
ников организовал мою персональную выставку в помещении Московского фонда.
Привез я около двухсот работ. Отбирал сам, помогали товарищи и выставил меньше
половины. Посмотрел и понял—кое-что все-таки сделано!
Выставка много дала мне как художнику: позволила взглянуть на себя «со стороны»,
понять ошибки, закрепить достижения. Только тут я понял, что обрел на войне большую
тему. Хотя обычно работы делались в очень трудных, почти невозможных условиях, или
именно благодаря этому, в них—как правило—сохранен трепет живого наблюдения, даже
и в тех листах, которые рисовались по памяти. Захотелось еще больше рисовать. Не тер
пелось вернуться на «свое» море, на «свои» корабли...
Вот почему, когда мне предложили поехать с выставкой в Севастополь, я приложил
все старания, чтобы меня вернули в Ленинград, на ставшую мне родной Балтику.
201
ИВАН ФИЛИППОВИЧ ТИТОВ
Памятный для меня день—двадцать вторую годовщину своего пребывания в рядах
ВКП(б)—я провел не на корабле, а на берегу, в самом Ленинграде в обществе моих дру
зей—художников ЛОССХа. Именно в этот день я дал рекомендацию в члены ВКП(б)
В. Н. Прошкину и рекомендовал в кандидаты двух Владимиров—Серова и Малагиса.
Верные сыны народа, они в грозные блокадные дни показали пример патриотической
деятельности в головном отряде ленинградских художников, работавших и много, и хорошо.
Помещение Ленинградского Союза напоминало тогда военный лагерь: здесь художники
и работали, и жили. Многие подолгу вовсе не бывали в своих квартирах. Тут и писали,
и рисовали, и гравировали, тискали на станках, печатали с литографских камней.
Деятельная творческая жизнь ленинградских художников очень поддерживала нас,
москвичей, оказавшихся на Балтике.
Попадая с корабля на берег, фронтовой художник-москвич непременно заходил в ЛССХ.
Одно из таких посещений отмечено в моей тетрадке записью о некоторых ленинград
ских друзьях:
«Встретил художников. Выглядят скверно. Но духом бодры. Организовали выставку
эскизов, посвященную Отечественной войне. Хорошая выставка! На ней нет ни холодного
лоска, ни надуманности, ни бездушного эстетизма. Вещи все суровые и—сразу виднопережитые сердцем.
Юра Петров рассказал о смерти своего отца, профессора Академии художеств Н. Ф. Пет
рова. Упал—кровоизлияние в мозг. Старику было семьдесят три года. Юра сам и могилу
копал. Сейчас он стал главой семейства...
Серов похудел здорово и выглядит седым, косматым мальчиком.
Еще о Ю. Петрове... Город в тяжелом положении. Бомбежки, большие разрушения,
холод, недоедание. Он рисует плакаты и одновременно урывает время, чтобы изучать нор
вежский язык. Прежде уже осилил итальянский...»
.. .Много работы флотскому художнику на корабле. Плакаты, листовки, лозунги
с иллюстрациями—все это лежит на нем. Необходимость заставила, и я осилил даже цин
кографию. Стал сам изготавливать клише. Гравировал на линолеуме. Начал выпускать
«Боевой листок». Используя «американку» (печатную машину для мелких типографских
работ, имевшуюся на корабле), мы вскоре стали печатать даже в три цвета.
Так к Новому, 1942 году в три краски выпустили газету «Октябрьский луч». Отпе
чатали к 11.00 31 декабря 1941 года. Гордились, что в три краски и раньше срока! Но...
о, ужас! .. кто-то обнаружил чудовищную ошибку во всем тираже. Напечатали, оказывается,
«1 января 1941 года»!
Что же делать? Решаем вручную переделать цифру на каждом экземпляре—к вечеру
исправления внесены в весь тираж.
Когда я полностью включился в жизнь корабля, мой план работы выглядел при
мерно так:
202
1. Выпуск сатирических листов. Систематически, на самые злободневные темы. Каж
дые 2—3 дня.
2. Изготовление на линолеуме лубков в 2—3 краски. (Эти массовые картинки выпу
скались нерегулярно. Не всегда в нашем распоряжении было достаточное количество
красок.)
3. Ведение регулярного отдела юмора в корабельной многотиражке—«Трассирующим
снарядом».
4. По мере необходимости —иллюстрированные лозунги.
5. По возможности ежедневно—зарисовки, наброски, этюды к задуманным большим
работам, а также выполнение картин для Ленинской комнаты корабля.
В течение первого года своего участия в корабельной жизни я собрал материалы и
разработал эскизы на темы: «Потопление вспомогательного крейсера противника и двух
эсминцев у острова Эзель» (в мастерской автора), «Тревожная ночь» (музей им. Айвазов
ского, Феодосия), «Боевая тревога». И еще, и еще многое другое.
Но дистрофическое состояние порой срывало выполнение хороших планов. Помню,
в декабре, во время приступа слабости, приковавшей меня к койке в моей каюте, надо
мной, в Ленинской комнате, собрался на митинг весь личный состав по поводу разгрома
немцев под Москвой. А я лежу и сквозь палубу улавливаю глухо шум голосов, общее
возбуждение и, наконец, могучее радостное краснофлотское «ура!». . . И я—один в каюте—
слабым голосом, но всем сердцем, вторю моим товарищам: «Ура!»
Канун 1942 года. . . 31 декабря. Получил от Яши Ромаса письмо. Поздравляет с насту
пающим. После дистрофической болезни и он начал снова работать над этюдами, эскизами.
Увлекающаяся натура! Пишет, что решил заняться рыбной ловлей, обещает при удаче
закинуть налима или свежего головля. Яша, Яша, ты все тот же днепровский бакенщик!
«Дорогой Ванюша,—пишет он. — Ох и соскучился я по всем вам, по нашей братве
художникам, по природе, аж страсть».
. . .Получаю задание разработать план и начать работу над альбомом о боевых дейст
виях нашего линкора.
С увлечением принимаюсь за это дело.
. . .Был у нас в гостях Костя Листов. С маленьким аккордеоном ходил из кубрика
в кубрик. Пел задушевные песни. Ему вторили моряки. Потом в кают-компании много
играл на рояле и пел...
.. .Работаю больше, чем в прошлом году. В разных техниках исполняю: «Пожар
в Таллине», «Флот на рейде», «Бой», «Утро на баке», «Моряки сами строят корабли»,
«Рассказ бывалого матроса».
Наступили белые ночи.
На западе полыхает заревом заката розовое небо. Город умбристо-мрачный. Дали фио
летово-голубые. Над городом небо окутано фиолетовой дымкой. А дальше оно розово-зеле
ное и голубовато-серое. Все будто флейцем сравняли. И на этом фоне—бледно-голубой
гордый Исаакий.
203
Передний план воды насыщен темными тонами.
Правый (противоположный) берег по тону несколько плотнее собора.
В небе—на разных высотах—множество аэростатов; они блестят серебром. От кораблей
идут теплые дымы. Вода, как небо. Только волны фиолетовые и умбристые. С темной
зеленцой.
Вдруг краснофлотец-наблюдатель докладывает: «Сверху идет миноносец!»
Бегу, делаю зарисовки.
. . .Характерно: в белые ночи нет падающих теней. Везде—свет, кругом—свет. Нет
источника света. Все небо светится.
. . .Работаю над белыми ночами. Тема: «Нева 1943 года».
. . .Трудны белые ночи. Что светлее: небо или вода? Вот вопрос!
В результате этих моих ночных увлечений, на основе большого этюдного материала
и множества зарисовок родилось, правда, не сразу, несколько картин. Как мне кажется,
наиболее значительные из них: «Белая ночь», «Возвращение с позиции» (впоследствии по
дарена крейсеру «Киров»), «Августовские ночи», а также «Утро на Неве» (в мастерской
автора). Первые две из названных картин после войны экспонировались на передвижной
выставке корабле!! и береговой службы Северного, Балтийского и Черноморского флотов,
а последняя—на Всесоюзной художественной выставке 1946 года.
ЯКОВ ДОРОФЕЕВИЧ РОМАС
Колыбель революции, город Ленина.
Вот они, милые сердцу широкие нарядные проспекты и прямые улицы. Вот и набе
режные, одетые в строгий гранит. . .
Ленинград по приезде из Москвы показался мне таким же, каким был всегда. Разве
только гораздо больше военных на улицах (сам я тоже в военно-морской форме, еще непри
вычной) и, пожалуй, у прохожих более озабоченный вид, нежели в прошлые времена.
Не думал, что вскоре, через самое короткое время, все вокруг изменится, что я
по-новому увижу великий город Октября, на этот раз—со стороны моря, с ближайших
оборонительных рубежей города-фронта, и что эти новые свои ощущения попытаюсь выра
зить в картине. . .
. . .В звании старшего политрука я прибыл на борт крейсера, занимавшего оборону
Ленинграда в водах Балтики.
Солнечное сентябрьское утро не предвещало ничего дурного. По небу плыли редкие
кучевые облака. Все было тихо часов до одиннадцати, когда фашисты открыли по кораблю
огонь из тяжелых артиллерийских орудий.
Я в это время находился в аварийной партии (пост 3) под верхней палубой. Где-то
вблизи грохнулся снаряд. Залязгало железо на палубе. Застучали осколки о борты корабля.
Открыли и мы ответный огонь главным калибром. Оглушительно разорвался снаряд совсем
рядом. Коридор и каюты моментально наполнились едким дымом.
204
Мы кинулись к шлангам. Но где, где очаг пожара? Я бросился отыскивать его.
Дорогу неожиданно преградили какие-то железные листы. Оказалось, что взрывной волной
вышибло двери в коридоре.
Огонь обнаружили в одной из кают. Ликвидировали. А дым так ел глаза (попытались
работать в противогазах, но они лишь мешали), что мы не сразу уточнили дальнейший
путь фугаса, угрожавшего новым очагом пожара. Пробив стенку в соседней каюте (парик
махерской) и ударившись об отопительную трубу, он упал и шипел, вот-вот готовый пре
дать пламени все окружающее.
Снаряды рвались то вправо от нас—в воде (перелет), то влево—на стенке (недолет).
Вдруг что-то нависло над нами и оглушительно ахнуло. Перекрывая орудийный грохот,
донесся голос краснофлотца Жижеля:
— Осмотреться! Пожар в кают-компании.
Пробив верхнюю палубу, снаряд влетел в кают-компанию, все разбил в щепки—буфет,
столы, стулья, привинченные к палубе. Начинался пожар, но в течение каких-нибудь двух
минут огонь снова был ликвидирован. В это время раздался сильный, но глухой взрыв по
правому борту, а вслед за ним—второй, сильнее первого, где-то наверху. Первый разбил
судоремонтную мастерскую, а второй пробил восемь кают подряд. Уже разгоралось два
новых очага пожара, но и они довольно быстро были ликвидированы.
И снова и опять—зловещий свист, удар, взрыв, огненная вспышка!
У одной из кают увидел человека. Подбегаю вместе с вестовым, всматриваюсь. Сразу
и не опознать: лицо и руки цвета земли, только чистые глаза на выкате, взгляд—полный
предсмертной тоски.
— Да это же политрук!
Поднимаю за спину, вестовой за ноги. Поздно, ни к чему; он умер раньше, чем мы
донесли его до санчасти.
Мимо пронесли смертельно раненного в голову лейтенанта Пухова, а вокруг продол
жал неистовствовать огонь. Рвались снаряды. Падали осколки. Оглушительный треск.
Снова удар. Опять разрыв.
Прямым попаданием в первый кубрик были сметены подвесные койки. Над нами
горели надстройки.
Мы отваливаем от стенки.
Впереди, с боков, позади нас то и дело рвутся снаряды, шлепаясь в воду. Наконец,
становится тихо.
Выхожу на верхнюю палубу.
Да, мы родились под счастливой звездой! Множество разрушений и повреждений, но
жизненный центр корабля не пострадал. Урон, понесенный кораблем, может быть быстро
восстановлен. Невозвратимы только жизни товарищей! Стенка остается где-то в стороне.
Снаряды больше не падают. Мы входим в полосу полной тишины.
Легкий ветерок. Тихая поверхность воды. Ласковое солнце. Даже не верится, что нами
пережит мощный огневой налет противника (шесть прямых попаданий!).
205
Стали у элеватора. А через пять дней прямым попаданием у нас снесло всю надстроеч
ную часть, потом разворотило носовую трубу. Кормой, самоходом мы отошли в Неву,
к Балтийскому заводу.
Вдогонку нам летели снаряды, но только один из них упал метрах в двух от левого
борта и повредил ют: изрешетил борт, леера, бронзовое имя корабля.
Быстро близился вечер. Чудеснейшая гамма ранней осени. Лучи оранжевого солнца
еще играли в облаках. Предвечерний свет отливал бронзой на зелени и домах медленно
проплывающих островов. Вдали выступали силуэтом здания элеватора и портовых складов.
И страшную картину обстрела мягко окутывали нежные лирические тона природы.
Артудэль—залпы опустошения и смерти на фоне мирной и ласковой природы. Тогда
же решаю обязательно разработать эту тему на холсте.
С такими чувствами, с такими мыслями прихожу на борт ставшего родным корабля
в «лазарет», на Балтийский завод, где самоотверженные и мужественные ленинградские
рабочие в короткий срок восстановили наш крейсер...
Неладно складывалась на протяжении многих лет моя жизнь художника: никак не
удавалось делать то, к чему стремился, что подспудно жило во мне, и в итоге мои живо
писные ощущения всегда опережали техническое умение. Вот и сейчас, на корабле, так
остро чувствовалась природа, вдруг, совершенно ясно увиделись все отношения вокруг,
а умения передать их не хватало. И во мне поднималась ярость, какое-то неистовство:
обуревало желание работать, работать много, долго, терпеливо, работать каждый день,
используя любой свободный час, даже минуты. . .
Вспоминается один вечер, многому меня научивший. . .
Чудесный зимний вечер! Густой туман стелился по низу. Сквозь него ощущался заход
солнца, именно ощущался, потому что самого солнца не было видно. Опаловая полоска
окаймляла по верху этот незабываемый вечерний туман.
У стенки, во льду, дымил ледокол «Суртыл», рядом стояли два-три небольших транс
портных судна. Все купалось в каком-то серебристом мареве. Работали лебедки, и вдали,
еле заметно, двигался буксир. А горизонт сливался с туманным передним планом. Его полосу
трудно было различить.
Необычайной красоты картина!
Взглянул на шкафут. Около «соток» стояли пушкари. Их лица казались бронзово
красными, полушубки—цвета банана, шапки—марс коричневый с кобальтом. Суровый вид.
Замечательно живописно!
Эх, хотя и холодно, взяться бы за этюд! Так подсказывал непосредственный голос
художника, но, что сделаешь ты, художник, когда ничего у тебя не приготовлено? А через
двадцать—тридцать минут уже будет поздно, темно. . .
Запоминаю. Иду к себе в каюту. По памяти пробую сделать акварелью увиденное.
Куда там! Получается ложь. . .
С этого вечера все свое художественное хозяйство я всегда держу в полной боевой
готовности.
206
В холодные дни делаю этюды акварелью из иллюминатора. Стараюсь привести их
в надлежащий порядок: наклеиваю на паспарту. Хоть на выставку! Когда накопилось
акварелей порядочное число, отправил в Москву, в Главное Политуправление ВМФ и
в оргкомитет Союза советских художников. Спокойнее и сохраннее!
Конечно, я не успокаивался на этих работах. Хотелось сделать лучше и больше. Но
в отдельных этюдах уже радовала та непосредственность ощущения, которой я добивался
и которая придавала им особенную свежесть и трепет самой жизни.
С обостренным ощущением природы и всей окружающей среды начал я работу над
эскизом «Бортовой залп».
А ведь как трудно!
Иной раз увидел, почувствовал, а мороз перевалил за двадцать градусов,—где тут
работать на воздухе. По памяти же просто невозможно передать тонкие отношения, увиден
ные в природе. . .
Однажды в зимний декабрьский день возвращался я на свой корабль. Передо мной
раскрывался широкий вид на город. В домах стекла были тогда редкостью, стены изрыты
осколками, как оспой. И все же—до чего изумителен Ленинград!
В тот день он был окутан тончайшей серебристой, чуть синеватой пеленой. Буксиры
у набережной казались какого-то необычного цвета, кое-где разбавленного лимонным дымом.
Этот лимонно-желтый оттенок как бы дополнял серебристо-синюю гамму широкой панорамы
города. Силуэтом вычерчивался издали мост Лейтенанта Шмидта. Маленькими букашками
казались идущие по нему люди. А за мостом—набережная, линия стройных домов, снег
на крышах. И надо всем — прорываясь в небо — возвышается в серебристо-серой дымке
Исаакий.. .
Город-фронт.. . Город-герой. .. Нужно обязательно сделать набросок!
Не раз потом возвращался я к этому мотиву. Именно он во многом определил состоя
ние, которое я затем попытался выразить в картине «Зимние залпы».
Чуть отпустит мороз, несмотря на холод, пишу этюды. Однажды, помню, меня зача
ровал тулуп на часовом у трапа. Это был редкостный по цвету тулуп, какой-то необычной
выделки. Нечто среднее между неаполитанской желтой и разбеленной золотистой охрой.
Воротник — золотистый, а изнутри мех — черный. Смотрю. Любуюсь. И решаю писать
«На вахте».
На корабль пришел писатель Амурский. Пробыл недели три. Это было в январе. Както в кают-компании, после чая, читал нам свою брошюру «Люди нашего корабля». В сущ
ности этюдный материал, неплохо написанный, нужный для будущего широкого полотна.
Присутствовали все командиры и политработники.
Прочитанное обсуждали активно. По существу. Деловито. Многие выступали с крити
кой чисто стилистической. Говорили тепло, дружески и со всей прямотой о недостатках.
Решил обязательно к 1 мая развернуть выставку своего этюдного материала и эски
зов, затем тоже провести обсуждение. Будет не только интересно, но и полезно для даль
нейшей работы!
207
Принялся за иллюстрации к брошюре Амурского. Трудновато: сначала не знал, какую
технику можно применять в оригиналах, а какая противопоказана, опять же—делать ли
иллюстрации в формате брошюры или произвольно—на увеличение или уменьшение.
Амурский разузнал позднее: размер роли не играет; техника безразлична, лишь бы штрих
почернее. Делаю тушью, пером с размывкой, но побаиваюсь, как бы не пропали полутона
и нюансы.
Рука разошлась, и иллюстрации пошли хорошо.
Сделал шесть штук, а потом и седьмую: некоторые из них перекликались с темами
этюдов и задуманных композиций. Среди них—«Проводы на сухопутный фронт», «Ремонт»,
«Переправа». Иллюстрации рисовал вечерами, а светлые часы старался использовать для
работы над этюдами и эскизами.
Когда командира нашего крейсера переводили в штаб, он, прощаясь, просмотрел мои
работы. Ему очень понравились «Зимние залпы». Решил сделать для него повторение.
Работая над повторением, вдруг понял, что в этой картине потенциально заключен соби
рательный образ: боевые действия крупных кораблей в обороне Ленинграда. Эскиз расши
рился. Появился новый вариант, более глубокий.
Увлекся темой и работой.
И время, и мысли были теперь заняты исключительно «Залпами». После ряда наброс
ков и эскизов нашел, наконец, правильное решение, программно-правильное. Так и пред
ставилась мне будущая картина: ведущий огонь корабль в скованной льдом Неве, на фоне
заиндевевшего, но всегда прекрасного города Ленина. . . Корабль, как бы своей стальной
грудью защищающий город. ..
Случалось так, что первоначально, до того, как в сознании сложилась эта картина
в своем окончательном виде, я шел от конкретных фактов: места и обстановки. Потом
стало ясно, что мне нужна не «протокольность» факта, а его образное обобщение, чтобы
любой зритель, даже и никогда не видевший Ленинграда, уверенно сказал: «Да, это герои
ческий Ленинград!», чтобы любой зритель, даже никогда не видевший залпов военных
кораблей, пережил радость узнавания и понял, что перед ним боевые действия героического
флота Краснознаменной Балтики в блокадную зиму 1941 года!
Работа пошла: рисунки, акварели, этюды, эскизы, наброски. Потом—варианты. Нако
нец, перешел к маслу. И в то же время, не сдавая темпов, продолжал накапливать этюд
ный материал.
Если «Залпы» заняли главенствующее место в моей творческой работе на корабле,
то задачи, выдвигаемые передо мной командованием, выводили меня за пределы этой темы.
Делал наброски для картины «Ремонт корабля», а для кают-компании выполнил этюд
«Гонки яхт».
К этому времени возникла идея подготовить альбом—документальную и художест
венно-живописную историю нашего крейсера.
А тут пришел еще и вызов на крейсер «Киров» к бригадному комиссару. У него
состоялось совещание, на котором была поставлена задача перед художниками Балтийского
208
Я. Ромас. Зимние залпы. 1943
флота: создать иллюстрации к отчету о боевых действиях Балтфлота. Мне было предложено
консультировать эту работу и руководить ею и, кроме того, самому иллюстрировать эпи
зоды из боевой жизни нашего крейсера. Срок, как всегда, короткий: всего пятнадцать дней.
Так—с иллюстраций к отчету Балтфлота—и началась моя работа. Практически она
затянулась надолго. Сказался и недостаточный профессионализм подавляющего большинства
иллюстраторов. На общих темпах в какой-то мере сказалась и моя болезнь (дистрофия):
дважды за это время я лежал в лазарете, а по выходе оттуда передвигался медленно и
с трудом. Ну, и не поспевал, конечно, просматривать работы других участников, выправ
лять недочеты, своевременно в процессе работы подавать практические советы. Но даже и
в этот свой «дистрофический» период я постоянно думал об альбоме.
Среди иллюстраций, посвященных боевым действиям нашего крейсера, нашел себе место
и «Бой 17 сентября», тот самый, о котором я рассказал в начале воспоминаний.
На флот как раз в это время прибыл Юра Петров, командированный Ленинградским
Союзом советских художников. Приятный человек, прекрасный товарищ, отличный худож
ник! Позднее героической смертью воина он пал под стенами родного города. Вечная ему
память!
209
Петров быстро включился в работу над иллюстрациями. В первую очередь, для аль
бома эскадры. Кстати, и для этого альбома я сделал около тридцати листов акварелью
и тушью.
Работая над альбомом, не переставал думать о «Залпах». Возникло еще несколько
вариантов.
Шли месяцы.
Уже в мае 1942 года мою работу над альбомом по боевой истории нашего крейсера,
по существу, можно было считать законченной. Но отсутствие таких материалов, как эбо
нит, хорошая кожа, качественный картон, тонкая бумага, побудило нас повременить
с оформлением альбома. Командование крейсера считало, что альбом должен быть сделан
хорошо и из хороших материалов. А летом, в июне, были уже готовы два тома обще
флотского альбома.
Закончив работу над альбомом, возвращаюсь к работе над «Залпами». За две недели
делаю шесть пастельных эскизов. К этому времени окончательно созревает композиция.
Она строится на противопоставлении лиризма природы и жестокой военной действитель
ности. Серебристо-серый колорит туманного Ленинграда. На переднем плане женщина
с ребенком лет пяти тянет санки. А наш крейсер бьет по врагу — это залпы суровой
военной зимы 1941 года!
Уже следует перейти к работе маслом. . .
Эскиз утвержден в Москве для выставки «Отечественная война».
Для написания «Зимних залпов» и других картин к выставке меня вызывают в Москву. . .
С. ПАНКРАТОВ
НЕВСКАЯ ДУБРОВКА, 1942 год
В минуты редкого фронтового затишья у меня в землянке всегда солдаты или офи
церы. Я охотно выполняю многочисленные просьбы друзей-однополчан, делая им «на доб
рую память» портреты, которые они обычно отправляют вместе с письмами своим близким.
Часто этот фронтовой подарок оказывается последним.
Рисую портреты по особому списку, составленному командиром полка и комиссаром—
бойцов и командиров, особенно отличившихся в боях.
Сегодня ко мне в землянку пришел прославленный разведчик-артиллерист К. С. Демин.
Богатырская фигура, смелый разлет бровей и ясные голубые глаза. На голове — папаха
стаким длинным ворсом, что даже не видно звездочки. В полушубке, валенках он напо
минает охотника-зверолова.
Видя мое удивление, он сказал, что папаху ему прислали во фронтовом подарке
пионеры из Сибири, и поэтому он с гордостью ее носит.
— Пусть фашисты меня боятся,—говорит он с улыбкой и рассказывает эпизод на
переправе.—Да что, ну переправились на тот берег, народу погибло очень много... Но
фашисты долго будут нас помнить. . . Оказывается, он был в таком азарте, что фашистов
перебил без числа, заменил убитого в бою командира, потом поднял бойцов и повел их
в атаку. Много помогла четвертая морская бригада, отчаянные моряки, ничего не скажешь,
а когда патроны и гранаты кончились, перевернул автомат и бил прикладом. И как о чуде
смущенно говорит:
— И как видите, только немного «царапнули».
Это действительно было чудом. Ставлю одну «летучую мышь» у самого лица Демина,
а другую у своего альбома. Рисую очень сосредоточенно, боясь пропустить выражение
удивительного спокойствия в его глазах. Кончаю рисунок. Демин с видимым удовольст
вием подписывается под рисунком. . . Крепко жмем руки и обнимаемся на прощанье.
Тихий стук в землянку. Входит А. В. Томилина—маленькая хрупкая девушка в форме
солдата. Говорит: «Товарищ лейтенант, меня к вам прислал полковник»,—а у самой руки
трясутся и губы вздрагивают. Начинаю с ней общий разговор, чтобы она немного успо
коилась. Оказывается, она во время только что окончившейся «операции» одиннадцать раз
соединяла провод, порванный снарядами, и четыре раза была засыпана землей. После
выносила раненых с поля боя.
Удивляюсь ее мужеству и внимательно рисую лучистые глаза с длинными ресницами.
Интересуется, куда может попасть мой рисунок. Говорю ей, наверное, в ленинградскую
211
С. Панкратов. Бой у Вороньей горы. 1944
молодежную газету «Смена» или «На страже Родины». Робко просит: «Товарищ лейте
нант, если напечатают где-нибудь, подарите его мне, пожалуйста, я его пошлю маме»,—
подписывается под рисунком, за что-то благодарит меня и уходит.
Послал ее портрет в «Смену» и приложил к нему боевую характеристику, подписан
ную комиссаром полка Карпекиным. Портрет героини Ленинградского фронта, награжден
ной орденом Красной Звезды, был действительно напечатан в газете «Смена» и даже на
первой полосе.
Когда я с автоматчиком пришел на седьмую батарею к комбату М. А. Андрееву,
услышал очень странные звуки, которые меня поразили. Вхожу в землянку и вижу любо
пытную картину—сам Андреев сидит за столиком, а его ординарец вертит пальцем пате
фонную пластинку, так как пружина у патефона лопнула (из Ленинграда были посланы
лучшим артиллеристам Невской Дубровки патефоны).
212
Андреев очень обрадовался, когда узнал, что я из Ленинграда. На радостях выпили
по кружке фронтового спирта и стали друзьями. Человек беспримерного мужества и отваги,
он был добрым другом и заботливым товарищем. Был у меня с ним разговор и о Пуш
кине. Делал у него зарисовки героев-артиллеристов и его самого.
Когда я после госпиталя был прикомандирован к двенадцатому Краснознаменному
гвардейскому артиллерийскому полку, получаю письмо со множеством штампов и пометок:
«Выбыл в другую часть». Оказывается, пишет мой боевой комбат Невской Дубровки
Андреев из госпиталя, куда попал после очень тяжелого ранения.
«. . .Сережа,—пишет он,—если ты жив, то навести меня, пожалуйста, в госпитале.
Покажи мое письмо полковнику, он тебя отпустит навестить умирающего друга. . . И если
у тебя сохранился мой портрет, который ты рисовал в Невской Дубровке, то привези его,
мне кажется, что я начну поправляться и, может быть, вернусь к моим артиллеристам
на батарею. Здесь лежать мне очень тяжело, у меня перебиты обе ноги и рука, а также
осколочное ранение в голову».
Благополучно прибываю в госпиталь к Андрееву, вхожу в палату и не вижу своего
друга. Рядом на койке лежит страшный старик с одним глазом и еле слышно шепчет:
«Сережа, неужели ты меня не узнаешь?» Я не поверил своим глазам—это был Андреев.
Трудно было без слез смотреть на него. . . В памяти встал могучий образ грозного и бое
вого комбата.
Дарю ему рисунок, сделанный еще на батарее. Обрадовался, как ребенок, потом гово
рит: «Правда, Сережа, я был грозой фашистов?» — «Правда,—говорю ему,—ты поправишься
и будешь еще на фронте. . .» Утешал его, как мог. Потом получил от него еще письмо,
где он сообщал, что его как тяжелобольного отправляют далеко в тыл, в сибирский
госпиталь.
Сегодня направился на батарею комбата Клочко. У самых капониров настиг меня
шквальный артобстрел. Было прямое попадание в дзот, горел боеприпас.. . Взрывной вол
ной меня бросило в воронку от снаряда. Когда немного пришел в себя, отправился на
батарею. Налет кончился также внезапно, как и начался.
Вхожу в землянку комбата. Клочко сидит суровый и грустный. «Садись, лейтенант,—
говорит,—рад гостю, только если будешь меня рисовать, то, уж извини, я такой и буду
злой. Только сейчас погиб мой лучший наводчик Натекин—цены ему не было, и вот—
убили»... Таким я его и нарисовал—густая черная шевелюра упирается прямо в потолок
низкой землянки и суровые, страдающие глаза. Потом говорит мне: «Приходи завтра на
батарею, если сможешь, увидишь похороны гвардейца». Прихожу утром на батарею—вижу
гроб, сколоченный из досок ящиков из-под снарядов. В нем—восковой Натекин. У головы
заботливой рукой боевого товарища воткнуты еловые ветви.
Клочко произносит речь над гробом, призывая отомстить фашистам за смерть боевого
товарища, потом дает команду: «По фашистской сволочи—огонь!» Били по тому квадрату,
из которого, по мнению Клочко, и был сделан обстрел нашей батареи. Больше сурового
комбата Клочко я не видел.
213
А. ХАРШАК
ФРОНТОВОЙ АЛЬБОМ
Вести альбом фронтовых зарисовок я начал только со второй половины войны.
Первый год войны я не работал как художник и занимал должность помощника
командира батальона связи 13-й стрелковой дивизии. Дивизия наша сражалась на Пул
ковском направлении, участок фронта был тяжелый. Особенно трудно мне было вначале,
пришлось привыкать сразу и к военно-полевой жизни, и к тому, что ты—командир и
несешь ответственность за жизнь вверенных тебе людей. В это время я делал только
рисунки для окопного журнала своего батальона «Связист». Такие рукописные журналы
были широко распространены в частях Ленинградского фронта, передавались из рук в руки,
обходили землянки и блиндажи.
Однажды редактор дивизионной газеты «Вперед» попросил меня выполнить рисунок
к праздничному ноябрьскому номеру. Работал я ночью в блиндаже при коптилке, и все
же комбат «накрыл» меня за этим занятием. Время было трудное, спали мы по нескольку
часов в сутки, не раздеваясь, и комбату было диковинно застать своего помощника за
рисованием. Помню, как попало мне тогда «за картинки».
Но даже впоследствии, когда меня перевели на службу в редакцию армейской газеты,
мне было не до рисования, и вести альбом зарисовок я начал только некоторое время
спустя, когда армия перешла в наступление. Но и тогда работал урывками.
За зиму 1944 года мы успели пройти от Ленинграда до Чудского озера, очистив от
врага западные районы Ленинградской области. Весна нас застала в городе Середка. Как
только миновала распутица, мы получили приказ перебазироваться в район Пскова, тогда
еще занятого гитлеровцами. Деревни там расположены часто. Обычно в поле зрения вид
нелось шесть-семь деревень, но все они представляли собой страшные, обезображенные
войной пожарища. Мы ехали по зоне мертвой пустыни, и обугленные силуэты того, что
когда-то было жилищем человека, снова и снова представали перед нашими глазами.
Двигались без остановок, зарисовывать было некогда, но запечатлеть это страшное зрелище
казалось мне необходимым. Поэтому, как только мы прибыли и обосновались на новом
месте, я взял командировку и двинулся назад в «мертвую зону».
Шел я целый день и не встретил живой души. Вокруг—страшные следы варварских
разрушений; обугленные, искореженные огнем деревья стояли странными неестественными
силуэтами. Я шел от пожарища к пожарищу, мною владело чувство, близкое к исступ
лению,—чувство гнева, протеста, возмущения диким варварством.
Передо мной полотно железной дороги: каждый рельс взорван, каждая шпала выво
рочена. Гитлеровцы пускали паровоз со специальным краном, который рвал болты и тянул
их из гнезд, а под каждый рельс подкладывали фугас. Все это навсегда врезалось в память.
214
Одна фронтовая зарисовка мне особенно дорога: выжженная пустыня, несколько изу
родованных снарядами деревьев, кое-где возвышения дзотов, узкие щели ходов сообщения,
мертвый, безжизненный пейзаж, а жизнь вся под землей. Это—наш передний край в ста
метрах от врага. . . Рисунок получился скупым и напряженным. То ли моя собственная
напряженность передалась в нем, то ли таит ее сам ландшафт переднего края. . .
Помню такой эпизод: в Середке наши войска раскрыли гнездо предателей-полицаев.
Их тут же судил военный трибунал. На совести каждого из подсудимых было по нескольку
десятков замученных советских людей. Эти выродки выдавали гитлеровцам партизан и
раненых красноармейцев, которых прятали местные жители. Военный прокурор от лица
народа требовал повесить предателей, и вот суд удалился на совещание. Суд проходил
в бараке. Первый ряд—скамья подсудимых. Сидят эти девять, на лицах животный страх
перед справедливым возмездием. Я зарисовал их по очереди, они на это не обратили вни
мания. Повесили двоих, остальных осудили на разные сроки лишения свободы. На сле
дующий день рано утром я подошел к месту казни. Пасмурно, ветер раскачивает тела.
Надо и это зарисовать. Но больше, чем на двадцать минут, выдержки не хватило.
В Гатчину мне удалось попасть вместе с передовыми подразделениями пехоты. Город
горел, подожженный отступающими гитлеровцами. Горел и большой Гатчинский дворец.
На обелиске—громадная металлическая свастика. Наши бойцы наводят орудие, чтобы сбить
ее прямой наводкой.
Старинные пушки, которые стояли у дворца, исчезли—должно быть, пущены фашис
тами на переплав. Но статуя Павла I невредима: видимо, его прусский мундир пришелся
оккупантам по вкусу. То тут, то там рвутся мины. Подходим к собору. В нашей группе
несколько сотрудников фронтовой газеты «На страже Родины», в их числе Виссарион
Саянов—полушубок нараспашку, рыжие усы, шутит.
Присутствие людей, вероятно, ощущается каким-то «шестым чувством», нас почему-то
привлекла дверь, ведущая в подвал собора. Мы вскрыли ее, и что же? Все подвалы ока
зались битком набиты людьми. Они робко выходят оттуда, сперва смотря на нас с опаской,
но, увидев звезды на шапках, бросаются к нам, плачут, глаза широко открыты, в них
безумная радость—освободились!
После Гатчины мы не раз встречались с населением освобожденных районов, и у меня
осталось много зарисовок: вот дети с печальными, все понимающими глазами, вот жен
щины, стойко вынесшие непомерную тяжесть гитлеровского режима, вот сироты, беженцы,
всех не перечтешь. . .
Значительный раздел моих зарисовок составляют портреты фронтовиков. Во время сеанса
между рисующим и портретируемым обычно устанавливаются отношения взаимной искрен
ности, несмотря даже на случайный характер этой встречи.
Помню встречу с генералом Н. Симоняком. Герой Советского Союза Симоняк в годы
Великой" Отечественной войны руководил самыми ответственными участками на Ленинград
ском фронте. Он командовал легендарным гарнизоном на полуострове Ханко, его дивизия
участвовала в операции под Красным Бором. Впоследствии он командовал ударной армией
215
во время генерального наступления под Ленинградом, окончательно освободившего город
от вражеской блокады.
Это был храбрый человек, суровый, требовательный к себе. Когда я писал акварелью
его портрет в 1943 году, его дивизия переформировывалась после боев по прорыву блокады
и стояла на Малой Охте. Ночью был воздушный налет, соседний дом снесло бомбой.
Я спрашиваю: «Вам было страшно ночью?»—он отвечает: «Да, опасность страшна всем,
только одни теряют голову от страха, и это—трусы; другие способны подавить в себе страх
и в момент опасности выполняют то, что обязаны делать, и это—честные и смелые люди;
и врут те, кто говорит, что им безразлична опасность, что они не боятся. И еще,—добавил
он,—на передовой все время находишься в действии, на каждую вылазку врага отвечаешь
активно, обороняешься, наступаешь, а здесь, в городе, во время налета ты как в мыше
ловке сидишь и совершенно беспомощен. Ждешь, куда ударит». . . Впоследствии я от мно
гих слышал то же мнение.
А какие замечательные .люди были в батальоне, где мы формировались, где я получил
первое боевое крещение, где вступал в партию!
Комиссар Зайцев, умница и прекрасный психолог, тонко разбирался в людях. Никогда
голоса не повысит, но поговорит так, что проймет самого толстокожего. А комбат Блохин,
старый коммунист, член партии с 1905 года, питерский рабочий, прошедший всю граж
данскую войну. Мне привелось встретить его после войны на Дворцовой площади в Ленин
граде на первомайском параде—как радостна была эта встреча! Парторг батальона Петров,
командир роты Булахов, все коренные ленинградцы, большевики, ополченцы. . .
Позже, работая в редакции армейской газеты, я постоянно ездил по частям и подраз
делениям нашей армии, много рисовал для газеты и просто так — для себя, в альбом.
Передо мной прошла целая галерея замечательных советских людей, одетых в гимнастерки
и шинели, в кителя и телогрейки; здесь сержанты и старшины, офицеры и рядовые бойцы,
разведчики, саперы, пехотинцы, артиллеристы, кавалеры орденов Славы, Отечественной
войны, Красной Звезды—Героев Советского Союза. Сколько рассказов я выслушал длин
ными вечерами в землянках, сколько судеб человеческих раскрывалось передо мной. А ведь
в большинстве своем это были скромные рабочие пареньки, скупо рассказывавшие о совер
шенном ими примерно так: «Какой там подвиг! Просто выполнил задание: нужно было
«языка» привести—я и привел; нужно было разминировать участок—и разминировал; нужно
было подавить огневую точку противника—и подавил». И так все просто, без рисовки.
Как повседневный, обыденный труд описывали они то, что требовало полного напряжения
человеческих сил и многим стоило жизни.
В наступлении наша редакция двигалась на нескольких специальных машинах. Но там,
где мы базировались, жизнь протекала в землянках, блиндажах или просто в домах.
Ряд зарисовок моего альбома посвящен жизни редакции нашей армейской газеты
«Удар по врагу». В одних рисунках запечатлены различные места нашей дислокации,
в других—люди фронтовой редакции, и среди них—писатель капитан Глеб Алехин за своей
машинкой (он с ней никогда не расставался), Дмитрий Остров, наш поэт Л. Равич. И нако-
216
А. Харшак. Раненый мальчик Юра Микенас. 1942
нец, мой лучший фронтовой друг Виктор Васильевич Лебедев, всю войну прослуживший
пулеметчиком в ПОГе (на Ораниенбаумском «пятачке») и только в 1944 году пришедший
из дивизии к нам в армейскую редакцию. Виктор Васильевич — прекрасный художник,
боец-коммунист, всегда подтянутый, молчаливый, а какая отзывчивая душа под личиной
внешней суровости!
Однажды я отправился на передовую в полк, который готовился в эту ночь к наступ
лению. Бойцы как всегда перед боем очищали от всего лишнего свои вещевые мешки,
пришивали подворотнички, писали домой письма. Все это происходило на лесной поляне.
217
А. Харшак. Строительство баррикад. 1942
В это время к нам подошел помощник командира полка и взволнованно зачитал получен
ную из дивизии телефонограмму с приказом командующего фронтом о прекращении бое
вых действий с 19.00 сегодняшнего дня в связи с капитуляцией противника. Известие
ошеломило. Все словно очумели от радости, катались по земле, обнимались, швыряли
в воздух все, что попадало под руку. Потом началась пальба из всех видов оружия—
этакий стихийный салют Победы. Он продолжался до тех пор, пока не позвонили из
штаба, что немцы волнуются; дескать—объявлено перемирие, а русские стреляют.
Я пошел на КП дивизии.
Сюда еще с ночи начали стекаться капитулирующие немецкие части. Гитлеровцы
являлись и группами, и просто по одному.
218
КП дивизии помещался в усадьбе. Утром явился сам командующий дивизией СС,
стоявшей против нас. Этот типичный представитель гитлеровского рейха был в походном
обмундировании. Он приехал с двумя машинами—одна, амфибия, была доверху нагружена
всякой снедью—окороками, курами и прочим добром. О винах тоже не было забыто.
В пути машины засели в трясине, и генерал был вынужден прибыть в плен пешком.
Вскоре приехал наш командующий, и сразу же началось обсуждение условий капи
туляции.
Я вышел из дому. У крыльца «Додж» и «Студебекер». В них несколько наших
командиров, один генерал-лейтенант. Я понял: парламентерская комиссия! Такой случай
упустить нельзя. Я попросил генерала взять меня с собой как сотрудника газеты. Он
согласился, и мы поехали в «логово» врага. . .
Проезжая линию переднего края, я заметил, что вся наша техника, включая танки,
приведена в боевую готовность. Даже орудия направлены вперед на случай провокаций.
Миновав нейтральную зону, мы, советские офицеры, попали в расположение немецких
войск. Гитлеровская дивизия в полном боевом снаряжении выстроилась на шоссе по четыре
человека в ряд, с орудиями и повозками, в полном походном порядке. Она заняла кило
метра полтора по шоссе.
Мы проехали в штаб. Здесь на поле стояли танки, приготовленные к сдаче, было
сложено обмундирование, боеприпасы и продовольствие. В кучу сбился табун верховых
лошадей. Началась процедура передачи списков личного состава и разоружения капиту
лирующих частей.
Как ни интересно было все, что здесь происходило, но мне пора было возвращаться
в свою часть. Обратный путь лежал вдоль всей немецкой колонны. Спина у меня прямотаки горела от их взглядов, и я облегченно вздохнул, когда эти полтора километра оста
лись позади. И тут я увидел группу немцев, тщательно и аккуратно строивших концла
герь. . . для себя. Они плотно опутывали его колючей проволокой, мастерски устанавливали
столбы—дело, видимо, было знакомое. Ну что же, стройте себе концлагерь, вы его вполне
заслужили.
М. ТИХОМИРОВА
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ФАРФОР
Среди работ ленинградских художников, созданных в годы блокады, особое место при
надлежит изделиям из фарфора, выполненным на заводе имени М. В. Ломоносова неболь
шой группой энтузиастов своего дела. Этих вещей очень немного—всего около двадцати
ваз, преимущественно небольших размеров, и два-три сервиза. Они интересны и значи
тельны не только потому, что создавались в тяжелейших блокадных условиях, а в первую
очередь, совершенно необычной для фарфора тематикой своих росписей. В основном это
своеобразная художественная летопись жизни осажденного города, его героической борьбы
и побед.
Патриотическая, гражданственная тематика получила свое яркое воплощение в совет
ском фарфоре с первых же послереволюционных лет. Но так широко и многообразно она
впервые прозвучала именно в этих немногих произведениях и прозвучала убедительно,
впечатляюще. История создания этих вещей так же необычна, как они сами, и работа
над ними была очень нелегкой. В первые же месяцы Великой Отечественной войны,
согласно правительственному приказу, завод имени М. В. Ломоносова стал готовиться
к эвакуации. Художники упаковывали коллекции своего музея, помогали в упаковке фар
фора и Государственному Эрмитажу.
В августе 1941 года завод уехал в Ирбит. Многое было законсервировано на месте.
Остались работать лишь некоторые цеха, служившие нуждам обороны. Газовые установки,
предназначенные для обжига фарфора, приспособили для выпуска водорода, необходимого
аэростатам воздушного заграждения. Тогда же прекратила свою деятельность художест
венная лаборатория. Ее руководитель Николай Михайлович Суетин и художники, оставав
шиеся в осажденном городе, работали на оборонных рубежах, рыли рвы и траншеи сперва
у Мги и Колпина, потом в районе Автова, у Кировского завода и дальше, по направлению
к «Пишмашу». Работать приходилось под бомбежками. Н. М. Суетин рассказывал, как
несколько раз они видели вдали фашистские танки и спасались от них.
Художники Ломоносовского завода принимали участие в маскировке города, их руками
были закамуфлированы корабли, стоявшие на Неве напротив завода. Выезжая на фронт, они
оформляли выставки для воинских частей. Н. М. Суетин работал в партизанском крае и
создал большую выставку, посвященную партизанскому движению. Ему же принадлежит
торжественное оформление могилы Суворова, особенно почитаемой в дни войны,—здесь
приносили присягу бойцы, идущие защищать Ленинград. Работали ломоносовцы и над
плакатами. Е. П. Кубарская вспоминает, как ей довелось выполнить целую серию необыч
ных плакатов, в композицию которых включались тексты и нотные записи новых военных
песен. А предназначались они специально для наших траншей.
220
Перечень этих работ, очень важных и нужных в то время, можно было бы продлить
еще и еще. Все они свидетельствуют о том, что художники фарфорового завода смогли
успешно работать и вне своей привычной специальности, что они жили жизнью города и
вносили свой вклад в общее дело. Многое выполнялось ими по поручению Союза худож
ников, с которым они тогда были связаны, быть может, теснее, чем со своим законсер
вированным заводом. Но все же они не теряли с ним связи. Ведь и оборонные работы,
и поездки на фронт, и впечатления от первой тяжкой блокадной зимы, бомбежек и пожа
ров, сам облик промерзшего, израненного города—все это им хотелось воплотить в «своем»
материале в полную силу и готовились к этому каждый по-своему. Т. Н. Беспалова-Миха
лева и Е. П. Ку барская не только рисовали с натуры и по памяти, но и работали над
эскизами будущих произведений. Л. И. Лебединская делала наброски, главным образом,
по памяти, а потом выверяла все детали по натуре. Но так или иначе все они стремились
к осуществлению своих творческих замыслов в материале. А это было возможно только
на заводе, и надежда на такую возможность заставляла навещать его, хотя добираться
туда было очень нелегко.
Об одном из таких посещений рассказала Л. И. Лебединская, о другом—Т. Н. Бес
палова-Михалева. Это было весной 1942 года. У обеих в памяти—длинный путь, преры
ваемый бомбежкой, непривычная пустота заводского двора, когда-то такого оживленного,
тишина в похолодавшем и почти обезлюдевшем здании, одна комната с печуркой, где
можно было согреться. . . Правда, несколько человек—пожарная охрана—постоянно жили
при заводе на казарменном положении. Среди них—художник Анна Адамовна Яцкевич,
по ее просьбе причисленная к этой команде и прожившая на заводе всю блокаду. Обычно
у нее оставались ночевать, так как на обратный путь в тот же день сил не хватало.
Подолгу разговаривали, вспоминали ушедших на фронт И. И. Ризнича и В. Л. Семенова,
беспокоились за художников, уехавших ранней весной 1942 года в эвакуацию,—Наталию
Яковлевну Данько, Таисию Сергеевну Кучкину, Николая Алексеевича Кольцова и Люд
милу Викторовну Протопопову. А сами были истощены, измучены тяжелейшей зимой,
объединившей в себе голод и холод, бомбежки, обстрелы и пожары. Но хоть блокада и
не была еще прорвана, город оживал.
В мае 1942 года на заводе восстановили один из цехов. Он предназначался для
выпуска мисок, кружек и другой посуды, необходимой госпиталям. Конечно, это было
далеко от художественной продукции. Но горн работал. И уже появилась возможность
порой поставить в обжиг несколько вещей с росписью. Расписывать приходилось дома,
на завод относить на руках. Горн работал с перебоями. Многое выходило из обжига
испорченным, поэтому нужно было все делать заново. Но все эти трудности, как правило,
отступали перед стремлением к творческой работе. И в июне 1943 года на весенней
выставке ленинградских художников, которая состоялась в Союзе, уже были представлены
работы в фарфоре. Это декоративные пласты Е. Н. Кубарской «Снайпер» и «Танковая
атака» и круглый пласт Т. Н. Беспаловой-Михалевой «Партизаны», выполненные ими в усло
виях, которые мало назвать трудными. Но это было только начало.
221
Художественная лаборатория завода возобновила свою деятельность 10 сентября 1943 го
да. Н. М. Суетин вновь возглавил ее. Он сам собрал коллектив художников, отдав этому
делу много сил и времени. Ходил по адресам, оповещал письмами, приглашал в Союз худож
ников для конкретных переговоров. Об этом организационном периоде рассказывает 3. О. Кульбах—теперь главный художник завода. До войны она работала на заводе как скульптор.
В военное время, когда завод был законсервирован, перешла на работу в Пушкинский дом.
Суетин позвонил ей туда в первых числах сентября, сообщил радостную весть о прави
тельственном приказе, по которому художественная лаборатория должна возобновить свою
работу в кратчайшие сроки, и пригласил в Союз для детального разговора. «Помню,—
вспоминает Кульбах,—меня поразила организационная оперативность Николая Михайло
вича. Наш разговор происходил во вторник, и я предложила встретиться в пятницу, но
он мне сказал, что дело это не терпит, и мы должны обязательно увидеться завтра. На
следующий день я была в Союзе художников и узнала от него, что всего собрано девять
человек, что для всех есть литерные карточки и нужно срочно приступать к работе.
Художники собрались на заводе. Многих по сравнению с довоенным составом не досчи
тывалась теперь лаборатория. Из Ирбита пришли грустные вести о кончине Данько, Куч
киной и Кольцова, которые уезжали из Ленинграда уже в очень тяжелом состоянии.
Протопопова была в эвакуации. Ризнич и Семенов воевали. Да и многих еще поразбросала
война. Начинали работу маленьким коллективом, в который входили художники: Алек
сандра Васильевна Щекатихина-Потоцкая, Тамара Николаевна Беспалова-Михалева, Елена
Петровна Кубарская, Лидия Ивановна Лебединская, Анна Адамовна Яцкевич, Алексей
Васильевич Скворцов (зав. лабораторией), Зигрид Освальдовна Кульбах (старший скульп
тор), а также Мария Петровна Кириллова (копиист) и Е. Лупанова (художник по росписи
скульптуры). В коллективе были художники, уже давно зарекомендовавшие себя прекрас
ными работами, всем своим творчеством связанные с заводом, его традициями, спецификой
работы с фарфором. А возглавлял группу тонкий знаток фарфора, прекрасный художник
и энтузиаст Н. М. Суетин. Все это определяло успешное начало работы художественной
лаборатории, несмотря на все трудности военных условий. А трудностей этих было немало.
О разработке новых форм тогда еще и думать не приходилось. Белье использовалось ста
рое. Формовщиков на заводе не было. Под руководством Кульбах сами учились формо
вать, отливали по старым формам. Маленькая лабораторная муфельная печь работала
с перерывами. Расписывать вещи так же, как и раньше, приходилось дома и приносить
для обжига на завод. И эти путешествия с хрупкими фарфоровыми вещами в руках осо
бенно памятны всем художникам. Трамваи тогда уже ходили, но их было мало, а народу
много, кроме того, нормальному движению препятствовали многочисленные артобстрелы,
которыми были особенно «богаты» лето и осень 1943 года. Многие жили далеко от
завода—на Васильевском, на Петроградской—приходилось ехать с пересадкой, а часто и
идти значительную часть пути пешком. Никогда нельзя было предвидеть, что безопаснее.
Лебединская рассказывает, как однажды они вместе с Щекатихиной-Потоцкой несли свои
вазы и горевали, что упустили при пересадке на Невском трамвай. Но когда они дошли
222
Л. Лебединская. Сервиз «Ленинград в блокаде». 1944
до завода Ленина, то увидели улицу, засыпанную осколками стекла, и тот самый «упу
щенный» трамвай, разбитый прямым попаданием снаряда...
С осенью пришли холода. Паровое отопление на заводе не работало. Можно было
погреться в единственной комнате с печуркой или же у муфельной печи в лаборатории.
Но коллектив работал, и его изделия получали признание. К Октябрьским праздникам
1943 года, то есть всего через два месяца после возобновления работы лаборатории,
Н. М. Суетин организовал небольшую выставку в Невском райкоме партии, где демонст
рировались и предвоенные произведения (среди них были последние работы Данько), и
несколько новых работ. В ноябре же открылась в Москве, в Государственной Третьяков
ской галерее, Всесоюзная выставка «Героический фронт и тыл». На ней демонстрирова
лись произведения ленинградских художников, в том числе и художников завода имени
М. В. Ломоносова. Отвозила в Москву эти вещи Е. Н. Кубарская. Дорога до Москвы была
долгой и неспокойной. Поезда отправлялись непривычно—с Финляндского вокзала, шли
медленно, часто останавливались. Бывало, что и попадали под обстрел. Кубарская все
время беспокоилась за целость вверенного ей фарфора и говорила, что путь до Москвы
показался ей бесконечным. В Москве, на выставке, ленинградский художественный фарфор
223
произвел большое впечатление. Патриотическая тематика произведений, их мастерство,
эмоциональность и насыщенность—все это было отмечено в печати, оценено зрителями.
Успех вдохновил художников на новые работы, и ленинградская летопись в фарфоре была
еще пополнена в 1944 году.
Характерно, что уже в первых работах этой серии сложился тот определенный харак
тер, которым, несмотря на различие авторских почерков, отмечена вся она в целом. Росписи
выполнялись тогда главным образом на вазах, в классических приемах миниатюрной живо
писи по фарфору. И композиции строились так, чтобы тема раскрывалась несколькими
сюжетами—одним основным и дополнительными, как бы детализирующими.
Здесь и эти принципы композиции и приемы росписи звучали необычайно органично
и естественно. Художники стремились как можно полней и ярче передать не только впе
чатления от Ленинграда блокадных лет, но конкретные черты его облика, самые различные
моменты жизни города того времени. И это им удалось, каждому по-своему. Вазы Яцкевич «Ленинград в блокаде», Кубарской «Враг у ворот» и «Ленинград в блокаде», Беспа
ловой-Михалевой «Ленинград в борьбе», «Дорога жизни» и «Прорыв блокады», Лебедин
ской «Оборона Ленинграда», по существу, все многосюжетны. Войска, уходящие на фронт
через Нарвские ворота, Аничков мост без коней, ленинградские огороды, Невский, засне
женный и пустынный, ленинградцы, везущие на саночках дрова, создающие рубежи обо
роны,—все это нашло свое отражение в этих работах. Была выполнена и роспись сервиза
на тему «Ленинград в блокаде» (форма С. Чехонина). Она принадлежит Лебединской.
Художница говорила, что ей хотелось как можно разностороннее показать военный Ленин
град и многопредметный сервиз давал эту возможность. Здесь конкретность и достоверность
изображений отвечают документальному характеру летописи. Горящий дом у Калинкина
моста... Да, именно в него попала бомба. Подъезд Эрмитажа... Да, именно эта кариатида
была ранена осколком снаряда. И в этой документальности, соединенной с мастерством
исполнения, особая выразительность всей серии «блокадного» фарфора. Пусть серия неве
лика. Она воспринимается как своеобразная и значимая страница в истории советского
фарфора. Ленинградская тематика была не единственной в работах художников завода
блокадных лет. Росписи посвящались и победам наших войск, и героям войны. Среди
работ 1944 года очень интересны росписи ваз Щекатихиной-Потоцкой «Александр Нев
ский», «Дмитрий Донской», «Минин и Пожарский», выполненные художницей в свойст
венной ей свободной и красивой живописной манере. Весь маленький коллектив работал
активно и плодотворно, готовясь к своему большому празднику—двухсотлетию завода,
который должен был отмечаться в июне 1944 года. Яцкевич заканчивала юбилейную вазу
с портретом М. В. Ломоносова, Лебединская—серию ваз «Героические женщины Ленин
града», Кубарская—большую вазу «Партизаны». И много еще работ готовилось к юбилею.
После снятия блокады в Ленинграде жилось и дышалось совсем по-иному. И хотя на
заводе работали все с большим напряжением, делалось это с радостью и надеждой на
скорую нашу победу. Пожалуй, труднее всех тогда приходилось Суетину, который был
назначен главным художником готовящейся грандиозной выставки «Героическая оборона
224
Ленинграда». Но и в самое горячее время он находил часы для завода, подготавливая,
организовывая его юбилейную выставку. А в газетах все чаще упоминались художники
завода в связи с их новыми работами к юбилею. Выставка вышла большой и выразитель
ной. Она демонстрировала весь двухсотлетний путь завода. И новые работы маленького
героического коллектива художников занимали на ней видное место. Правительственным
приказом от 27 июня 1944 года многие работники фарфорового завода были награждены
орденами. В их числе—и «блокадная» группа художников.
Так Ленинградский фарфоровый завод имени М. В. Ломоносова вступил в третье
столетие своей жизни—в городе, освобожденном от вражеской блокады, в дни, которые
приближали нашу полную победу.
А. ТРОШИЧЕВ
В РАЙОНЕ ПЕТЕРГОФА
Сентябрь 1941 года. Фашист иод Ленинградом.
Фашистами заняты ближайшие пригороды: Гатчина—Петергоф.
Город обстреливается с Дудергофских высот методическим огнем тяжелой артиллерии.
Созданные на заводах и в учреждениях отряды местной противовоздушной обороны и опол
чения находятся на казарменном положении, обеспечивая дежурства на крышах и ночное
патрулирование улиц. Проводятся лекционные занятия, посвященные тактике и методике
уличных боев и тому, как с наибольшей эффективностью использовать мелкокалиберную
винтовку и гранату в условиях городского боя (другого оружия нет—все, даже учебные
винтовки, отправлено на фронт).
Я в эти дни вступил—по призыву партии—в отряды политбойцов-коммунистов.
Помню ночь на 24 сентября.
С острова Голодай, где в течение нескольких дней нас обучали некоторым приемам
обращения с противотанковой гранатой и с бутылками, наполненными горючей жидкостью,
я вместе с коммунистами Василеостровского района иду в строю по настороженным улицам
Петроградской стороны.
Рядом со мной коммунисты-художники, преподаватели Института живописи, скульп
туры и архитектуры Виктор Васильевич Лебедев, Александр Дмитриевич Зайцев, Николай
Ильич Андрецов. . .
Безлюдно, только в воротах домов то здесь, то там обнаруживается темным силуэтом
фигура дежурного с противогазом через плечо, реже—с винтовкой.
Подходим к Госнардому. Здесь, в здании театра, собраны на митинг перед отправле
нием на фронт отряды политбойцов нескольких районов.
Народу очень много; забиты проходы, лестничные площадки, фойе и зал театра.
Но в эту ночь митинг не состоялся. Судьба подарила нам еще один день в городе и
встречу с родными. Уже к утру, сперва через вездесущих мальчишек, а затем и через
первых посетителей, удается сообщить родственникам о месте нашего пребывания. К по
лудню бульвар перед театром буквально кишит народом. Прощаясь, передают табак, сви
тера, варежки, так как снаряжены все мы совсем не по-осеннему.
В полночь 25 сентября открывается митинг. . .
После митинга, уже под утро, идем длинной колонной по Университетской набереж
ной к морской пристани. Невольно взоры обращаются к силуэту матушки—Академии. Ведь
в ее стенах прошли лучшие годы нашей юности, здесь мы мечтали о служении искусству,
а позднее, уже по окончании Института, в этих же стенах вели преподавательскую работу.
Суждено ли нам вернуться сюда?
226
Но вот мы уже в трюме десантной баржи. И опять задержка: налет фашистской авиации.
К гудкам заводов присоединяются где-то совсем рядом хлопающие выстрелы наших зени
ток. Только утром, с восходом солнца, отчалили, наконец, от пристани. Многие из нас
спали, убаюканные мерными всплесками балтийской волны. В Финском заливе, в районе
Петергофа, сопровождающие нас военные суда застилают наш транспорт дымовой завесой.
Слева и справа высоко вздымаются всплески от гитлеровских снарядов, а позднее, уже
подле Ораниенбаума и от бомб с самолетов. Но все оканчивается благополучно. Только
одна бомба попадает в борт корабля, стоящего у причала ораниенбаумской пристани. Так,
сходу, получаем мы боевое крещение, и, быть может, поэтому на следующий день, на
передовой линии и мины, и снаряды, и первые жертвы принимаются нами как нечто не
избежное.
Навсегда запомнились дни 5, 7 и 10 октября, насыщенные ожесточением непрестан
ных боев. Но с 10 октября Ораниенбаумский фронт, как говорят военные, стабилизиро
вался. И мы и противник перешли к обороне, длившейся до января 1944 года. Это не
значит, разумеется, что на нашем участке было тихо. Бои продолжались, но они не пре
следовали далеко идущих задач. То были либо разведки боем, либо схватки, ставившие
себе целью улучшение позиций.
Участок Ораниенбаумского «пятачка», как его тогда называли, начинался в районе
Старого Петергофа, примыкал к Петергофскому шоссе и уходил на запад, в район Котлов.
На всем своем протяжении этот «пятачок» обстреливался артиллерией противника.
Через Кронштадт он соединялся зимой по ледовой дороге с Лисьим Носом, летом же и
осенью связь с Ленинградом осуществлялась через Финский залив.
«Пятачок» сыграл немалую роль в обороне города Ленина.
В первые дни по прибытии на фронт я, разумеется, и не помышлял, что смогу быть
полезен в качестве художника. Как и большинство товарищей, я считал, что искусство
должно теперь уступить место винтовке и гранате.
Вместе с сотрудниками Института живописи, скульптуры и архитектуры я в тече
ние лета 1941 года рыл противотанковые рвы—сперва в районе Новгорода, потом под Во
лосовым, а в августе уже под Гатчиной.
Сколько труда было вложено ленинградцами в эти работы, сколько надежд оставлено
при переходе с одного рубежа на другой! И сколько раз, иногда не успев завершить на
чатое, они, присоединившись к отступающим частям, вновь и вновь брались, без жалоб и
сетований, за кирку и лопату на новом оборонительном рубеже. Только реже слышались
шутки, все суровее и суровее становились взгляды, обострялись лица, грубели руки.
На глазах менялся и облик моих товарищей, все более и более приближаясь к обыч
ному облику солдата-бойца.
В конце октября меня и моего товарища Виктора Васильевича Лебедева отозвали
с передовой в штаб батальона для выполнения задач, которые требовали зоркого и на
блюдательного глаза и умения владеть карандашом. На нас возложили составление топо
графических схем. Систематически наблюдая в стереотрубу за противником, мы уточняли
227
зрительные ориентиры, наносили на карты огневые точки врага, рисовали с натуры так
называемые панорамные съемки.
Эта работа сблизила меня с солдатами и командирами переднего края и дала ясное
представление о мужестве и стойкости духа наших воинов, способных переносить с не
истощимой бодростью величайшие лишения.
А условия нашего фронта были действительно тяжелыми.
Достаточно сказать, что обычные солдатские тяготы приумножались здесь особыми
тяготами блокированного района: в декабре—январе паек был сведен до минимума, были
участки, на которые в течение всей зимы горячая пища доставлялась только один раз
в сутки. Среди солдат начиналась дистрофия, а затем появились и случаи смерти от исто
щения. К тому же непрерывные бои с осени и ранняя зима помешали отрыть окопы и
землянки нужного профиля. Солдатам приходилось наверстывать это с наступлением моро
зов, причем начинать нужно было не с землянок, а с устройства огневых точек и других
оборонительных сооружений.
Придешь, бывало, на передовую, в человеке еле душа теплится, только глаза живые:
хоть бы весточку услышать отрадную с других фронтов или письмо от родных получить.
В эти тяжелые дни как было отказать бойцу в его просьбе сделать «портретец», чтобы
он мог послать родным свое изображение. Я начал постепенно приобщаться к рисунку и,
отправляясь в окопы, не расставался отныне с карандашом и бумагой. А боец, прежде
чем сесть позировать, непременно и помоется, и побреется, глядишь—и воротничок свежий
подошьет к гимнастерке. И самому и другим любо—иным стал солдат, да и в землянке
как-то по-другому стало: чище и уютнее.
Перед разведкой боем мне в ту зиму нередко приходилось выползать за передний край,
чтобы уточнить на месте огневые точки противника и определить наиболее уязвимые уча
стки его позиций. В сопровождении командира взвода или командира отделения, а чаще
всего вдвоем со снайпером ползешь в маскхалате, поплотнее врываясь в снег, до тех самых
пор, пока не доберешься чуть ли не до немецких землянок. Лежишь, смотришь, запоми
наешь, чтобы затем обстоятельно доложить обстановку комбату и помочь ему избежать
всевозможных случайностей при составлении плана и маршрута предстоящей операции.
Вот несколько выдержек из моих писем к жене. Письма эти скупы, как, впрочем, и
ответные письма из Ленинграда. Ни у меня, ни у жены не поднималась рука писать
о переживаемых нами трудностях. Хотелось ободрять друг друга, утешать, избегая всего,
что омрачало бы душу.
12 января 1942 года
Сегодня температура—30°. День такой солнечный, сверкающий, что ослепляет блеском
при выходе из блиндажа.
На днях я наблюдал вечернее освещение зимнего пейзажа. Заиндевевшие деревья и раз
бросанные домики прифронтовой деревни при зеленом небе были совершенно розовые, блестя
щие, как атлас.
228
13 января 1942 года
Чем дальше, тем все больше притупляются чувства, утрачивается острота впечатлений
и глубина переживаний. Не есть ли это самозащита организма? И все же с какой болью
прочитал я о разрушении фашистами музеев П. И. Чайковского и А. П. Чехова! Ведь это
нельзя вернуть. Да и вспоминать будет тяжело, потому что к этим дорогим воспоминаниям
непременно станут примешиваться гнусные образы фашистских надругательствнад святыми
для нас местами.
. . .Бывая много на природе, я с жадностью и с наивной радостью новизны, как
в детстве, наблюдаю и отпечаток на снегу сидевшей здесь птички, и след пробежавшей
между кочками мыши, и запушенную снегом ветку могучей ели. Лицом к лицу с родной
природой я порой бываю совершенно счастлив, боготворю землю, небо, солнце. . .
Пусть же п вас не обделяет жизнь своими радостями и пусть на сердце будет легко,
а сознание полно веры в счастливый исход событий. . .
Я обычно занят черчением карт и схем, оформляю газету, рисую портреты моих то
варищей. Я уже перерисовал почти всех. У кого сохранилась связь с родными, посылают
домой. Только свет плохой—мерцающая чуть-чуть коптилка.
25 января 1942 года
Жизнь наша меняется к лучшему. На днях увеличена дневная норма выдачи хлеба
и закладки круп в супы. С наступлением морозов это весьма кстати.
Позавчера на рассвете ходил с товарищем выполнять одно поручение. В природе была
такая святая красота, что от восторга я почувствовал даже спазмы в горле.
Нужно быть солдатом и познать блиндажную черноту, чтобы ощутить с такой силой
свет и радость жизни!
31 января 1942 года
Завтра начало февраля. Дело идет к весне.
Я по-прежнему имею некоторую возможность рисовать. Рисунки всех удовлетворяют
сходством, а для позирующих это ведь самое существенное. Желающих позировать много.
Если доживу до теплых дней, то смогу с большой для себя пользой проводить свой досуг.
13 февраля 1942 года
Последние дни я живу особенно содержательной жизнью—рисую по заданию коман
дования наших снайперов-истребителей. За этим занятием провожу целые дни. Упиваюсь
работой и, мне кажется, имею некоторый успех.
В середине февраля 1942 года я был вызван из батальона в штаб полка для работы
ко Дню Красной Армии. Контраст после передовой, конечно, большой.
Штаб полка располагался километрах в двух от передового края нашей обороны. Рас
стояние это не спасало от артобстрелов и тяжелых мин.
229
Землянки наши и здесь прятались под кронами старых елей. Лучшей являлась зем
лянка клуба. Это был очень солидный блиндаж, вмещавший не одну сотню людей. Клуб
освещался от движка и имел радиотрансляцию из Ораниенбаума.
С устройством клуба наш «Щит солдатской славы» с портретными зарисовками и стен
ная газета, которую мы с Лебедевым регулярно выпускали, переместились с улицы в за
крытое благоустроенное помещение.
В эту же зиму мы осуществили такую затею.
На большом, в несколько метров, полотнище нарисовали шаржированный портрет
Гитлера и сопроводили изображение немецким текстом, призывавшим солдат стрелять
в своего фюрера как виновника войны. Разведчики вынесли портрет за передний край и
установили его лицом к фашистским траншеям. Фашистское командование было поставлено
в затруднительное положение и никак не могло решить: открывать ли стрельбу по порт
рету или же. . . воздержаться? В течение нескольких дней плакат оставался невредимым,
а затем, в одну из ночей все же был «расстрелян» артиллерийским огнем. Фашисты вы
пустили по нему значительное количество снарядов, прежде чем поразили «цель».
Затея с портретом была подсказана нам Политотделом дивизии и осуществлялась как
будто не только на нашем, но и на других фронтах.
Теперь мои портретные зарисовки с краткими аннотациями над ними не только мон
тировались на соответственно оформленном щите—некоторые из них гравировались и вос
производились в дивизионной газете «За Родину».
Часть рисунков, выполненных на протяжении 1942 и 1943 годов, была показана на
выставке художников Ленинградского фронта.
К весне 1943 года наш полк занял оборону в районе Старого Петергофа.
Штаб разместился на территории бывшего биологического института, а роты заняли
позиции по линии: берег Финского залива, дворец Марли, канал Гранильной фабрики,
Английский дворец.
28 марта 1943 года я писал жене:
«Дорогая Люда, сегодня я под впечатлением от всего увиденного за день, от тягост
ного общения с былой красотой, теперь поверженной в прах. Фашисты не пощадили ни
дворцов, ни парков Петергофа.
От Английского дворца остался только фундамент. Маленький дворец, так называемая
«собственная дача», и церквушка при нем в стиле Растрелли сожжены.
Гитлеровцы сожгли и разрушили их сознательно, с обычной своей методичностью. По
цели было выпущено пятьсот тяжелых снарядов. Сохранился как бы остов былой красоты.
Мраморная облицовка интерьеров, сохранив кое-где позолоту и орнаментику, превращена
в труху. Полы и потолки рухнули. Во втором этаже частично уцелела облицовка камина—
изразцы елизаветинского времени. Наличники рам, бронзовые ручки дверей, канделябры
и бра валяются скрюченными от огня в кирпичном ломе. То же и с решетками причуд
ливой орнаментики.
Перед дворцом—кладбище изувеченной мраморной скульптуры.
230
Мраморные скульптуры музыкантов, одетых в костюмы начала XVIII века и играю
щих на флейтах и цитрах, среди неразорвавшихся снарядов производят впечатление жут
кого фарса. Некоторые повержены наземь, другие, совершенно целехонькие, недоуменно
смотрят пустыми мраморными глазами в весеннее небо.
Тут же валяются разбитые, с напряженными мышцами, кариатиды, поддерживавшие
некогда колонны второго этажа.
Окаянную работу фашистов довершают теперь дождь и ветер.
Вернувшись, я обратился в одну из инстанций с призывом взять под охрану истори
ческие памятники. Ведь придет же время, когда государство будет по кусочкам собирать
все относящееся к истории русской художественной культуры и свидетельствующее о твор
ческом труде наших замечательных художников и народных умельцев. И чем больше мы
сохраним сейчас этих «камней», тем легче окажется выполнение и без того сложных
реконструктивных задач. Я убежден, что такие памятники, как сооружения Растрелли,
Кваренги и Росси, в какое бы состояние их ни привели фашисты, непременно будут вос
становлены, сколько бы кропотливого труда и средств эти работы ни потребовали.
Посылаю в письме плакат художника Жукова «На Запад!» Да, наши армии на юге
ринулись на Запад, «и идут, идут неудержимо, как сама судьба».
В следующем письме, от 30 марта, я сообщал:
«К выставке, о которой тебе писал, я между делом приготовил до двадцати рисун
ков. Инструктор Политотдела говорил о намеченном совещании художников нашего «пя
тачка» и о предполагаемом устройстве общей выставки. Я предложил включить в особый
раздел выставки зарисовки разрушений, причиненных фашистами Петергофу.
Вот если бы и мне представилась возможность участвовать в этой работе!»
Очередное письмо датировано первыми числами апреля:
«Вот уж и апрель постучался в окно. Как я любил это время—апрель и май, когда
лопаются почки и появляются первые побеги, вестники воскрешающей жизни.. .
У меня—без перемен. Сегодня опять ходил рисовать руины, но мешала погода, и я
ничего не успел сделать. И все же на какие-то минуты мне удавалось позабыть о войне,
до того сильно воздействие природы с ее удивительными красками и звуками.
Устроители парков не зря любили фонтаны и водопады. Пожалуй, ничто другое не
создает с такой полнотой ощущения смены времени года, как вода, сбегающая со стрем
нин и круч.
Эта мысль пришла мне в голову, когда я проходил по узкому мостику, искусно сло
женному из диких камней и переброшенному через бурлящий пеной поток, рокот которого
слышен метров за двести. Через неделю, когда сбежит верхняя вода, звуки будут уже
иными, а летом поток либо умолкнет совсем, либо зазвенит струнами арфы.
.. .В парке, во всем, в любой мелочи совершеннейшим образом отразился стиль жизни
XVIII века. Даже увечья, причиненные войной, не в состоянии отвлечь от исторических
реминисценций, помешать дамам в кринолинах и вельможам в бархате и кружевах то и
дело возникать в моем воображении.
231
Может быть, именно неуместность в этом парке пулеметных гнезд, батарей и солдат
ских шинелей так убедительно но закону контраста раскрывает настоящий смысл и минув
шего и настоящего.
Парк тоже сильно пострадал. Дубы в два и более обхвата точно зубами перегрызены.
В апреле 1943 года состоялось совещание художников нашей дивизии. Одновременно
при дивизионном клубе была устроена небольшая выставка. Художников представлено не
много, всего шесть-семь человек.
На нас возлагалась задача сделать зарисовки Петергофа и Ораниенбаума для аль
бома Чрезвычайной правительственной комиссии по установлению ущерба, нанесенного
фашистами культурным и историческим памятникам.
К сожалению, командование предоставило нам на эту работу всего лишь несколько
дней, а погода, как назло, выдалась холодная, с моросящим дождем, и все мы очень
мало успели сделать. И все же эти несколько дней явились для каждого из нас подлин
ным событием. Особые документы ограждали нас от всяческих подозрений и спросов: печать
и подпись командира дивизии действовали магически. Мы могли ходить беспрепятственно
через все посты, вплоть до боевых охранений за линией нашей обороны. Но, конечно,
ходить в такие места нужно было с большой опаской. В. В. Лебедев и москвич-архитектор
В. Н. Горбачев, работая в районе Английского дворца, едва унесли ноги, попав сперва на
мушку фашистского снайпера, а затем и под минный обстрел».
.. .Трудно было оставаться в те дни равнодушным к оживающей природе.
В письме к жене я делился своими впечатлениями:
«Сегодня я совершенно счастлив, будучи в течение долгих часов один на один с при
родой. В парке, особенно к вечеру, у птиц полный переполох. Скворцы (их здесь много),
соревнуясь, должно быть, между собой, заполняют своим посвистом весь парк. У ручья,
им назло, тоже во всю мочь заливается певчий дрозд. Серые дрозды тоже пытаются вклю
читься в общий хор, только где уж им!
На днях я видел летящих в вашу сторону журавлей и долго-долго любовался их по
летом и «курлы-курлы», до тех пор, пока они совсем не растаяли в лазури неба.
А еще позднее, когда день стал ветреным, а простор залива лаково-синим, я увидел
цепочку летящих гусей или лебедей. Они летели так низко над водой, что на краткие
доли секунды терялись среди белых барашков, поблескивавших на солнце».
24 апреля 1943 года
«Сегодня опять ходил рисовать, воспользовавшись отсутствием моего командира. Мне
даже весело стало, до того было похоже на лукавую мальчишескую выходку.
Сделал два рисунка, но без интереса. Хотелось побездельничать и, щуря глаза, долго
долго смотреть на солнце. Рядом чернели воронки от двухсоток и пятисоток, да и сами
«поросята», не разорвавшись, валялись то тут, то там. А молодая трава, смятая метал
лом, настойчиво пробивала себе дорогу к солнцу. И не казалось странным сочетание:
превращенный в щепы столетний дуб и цветущая у его корней былинка...»
232
В августе художники снова были привлечены к работе над альбомом, тема которого
формулировалась так: «Фронтовой город—город-боец».
Мы делали натурные зарисовки Ораниенбаума и Петергофа: укрепления на улицах,
завалы, дома, приспособленные к обороне, и прочее.
На этот раз не обошлось без курьезных инцидентов. Рисуя бойницы в угловых баш
нях Меншиковского дворца, мы с Лебедевым навлекли на себя серьезное подозрение, и
нас арестовали артиллеристы, занимавшие дворцовый флигель. Ни предъявленные документы,
ни наши веские доводы их не могли убедить. Принятые за шпионов, мы—без ремней,
в сопровождении часовых—продефилировали через весь город до Особого отдела дивизии.
Как на грех, вскоре после нашего ареста начался жесточайший артналет фашистов
на расположение артиллеристов. Город, правда, обстреливался ежедневно, но все же наш
арест, получивший сразу же широкую огласку, произвел на местных жителей неприятное
впечатление.
Работу пришлось вскоре вовсе прекратить, так как каждый военный и каждый жи
тель прифронтового города, проявляя бдительность, задерживал нас по подозрению в шпио
наже. Непрестанно отвлекаемые от работы, мы снова и снова шествовали на опрос к ко
мандиру ближайшего подразделения.
Прямым следствием проделанной нами работы был приезд на «пятачок» членов Чрез
вычайной комиссии по учету ущерба, причиненного фашистами—писателя Н. С. Тихонова
п главного архитектора Ленинграда Н. В. Баранова.
Николай Семенович Тихонов в романтических тонах описал нашу работу в своем
известном «Ленинградском дневнике».
14 января 1944 года Ленинградский фронт перешел в наступление.
Преследуя противника, наша часть шла вдоль Кингисеппского шоссе на Нарву главной
магистрали, по которой спешили уйти от преследования основные части фашистской груп
пировки, девятьсот дней державшие город Ленина в осаде.
Наряду с радостью, что наконец-то, пришел и наш черед—гнать врага на запад, каж
дый день нас не оставляли страшные по силе огорчения: звучавшие в сводках населенные
пункты оказывались на деле заросшим бурьяном пепелищами. Нередко среди руин или
вдоль дороги стояли вкопанные в землю столбы с перекладинами с трупами партизан или
местных жителей, чинивших диверсии оккупантам. А живые, за редким исключением,
были угнаны в Германию.
Под впечатлением этих фашистских злодеяний на ленинградской земле, уже под Нар
вой, мною было послано родным письмо:
30 августа 1944 года
«.. .Посылаю с письмом вырезку с актом Государственной комиссии о содеянном
фашистами в Михайловском и Тригорском. Мне не удалось побывать в них, но эти места
были святыми для меня. До сих пор я не переставал надеяться, что, может быть, какимлибо чудом им суждено будет избежать участи разрушения. Напрасное ожидание! . .
233
Я хочу оставаться на фронте с тем, чтобы самому видеть поверженной фашистскую
Германию, самому топтать их землю и мстить, мстить, как это продиктует мое сердце
и разум.
Пусть они узнают, что значит война в их стране, на их земле. Если бы только не
выбыть из строя до того, как мы перейдем границу.
Только об этом я буду теперь просить судьбу...»
Приведу в заключение отдельные записи из моего дневника последних дней войны.
24 марта 1945 года
Вчера наши полки ворвались в пригород Данцига, городок Прауст. До Данцига—
10 километров. Долго был на участке прорыва фашистов линий.
И все же мне искренне жаль детей.
Наши солдаты также проявляют к ним участие: наделяют хлебом и конфетами.
27 апреля 1945 года. Штеттин
Штеттин сдан почти без боя.. .
Спустившись с высокого берега к воде, я провел на реке с полчаса, потрясенный
картиной нависшего над рекой взорванного фашистами моста, потоком транспорта, клубами
белого дыма от маскировочной завесы над переправой.
В 5 часов 45 минут 27 апреля я и капитан Сударенков, как некогда наши предки
в своих боевых походах, омыли наши натруженные ноги в водах чужой реки. Наши бойцы
поят лошадей.
9 мая 1945 года. 2 часа 10 минут. Загард
Только что сообщили о подписании акта о капитуляции Германии.
Итак, войне конец!
Сбылись слова: «Враг будет разбит, победа будет за нами».
Сажусь писать письма на Родину.. .
Среди многих надписей на стенах рейхстага с гордостью читаю надпись, сделанную
при взятии Берлина кем-то из моих собратьев по оружию:
«Мы пришли от стен Ленинграда».
П. ЛУГАНСКИЙ
НА ЛЕНИНГРАДСКОМ ФРОНТЕ
В начале июля 1941 года мы, неумело намотав портянки, надели кирзовые сапоги и,
пожалуй, с этого момента сразу почувствовали себя «военными». Мы, это командиры за
паса—люди разного возраста, разных профессий: хозяйственники, научные работники,
журналисты, писатели, артисты, художники, поэты и математики, геологи и киноопера
торы, даже специалисты по выделке кожи.
Ленинградские художники М. И. Разулевич и Б. Ф. Семенов стояли где-то на пра
вом фланге, недалеко от них Ю. П. Мезерницкий, чуть дальше Н. Н. Седиков.. . Неко
торое время с нами маршировал скульптор Н. В. Томский. Это были курсы усовершенст
вования начсостава запаса (КУНСЗ), преобразованные затем в курсы младших лейтенантов.
Тяжело давалась нам военная наука. Командир взвода, занятый нашим обучением,
снисходительно и в то же время с оттенком презрительного добродушия называл нас «интыллэгэнцией», а ведь именно ему надлежало сделать нас командирами стрелковых взво
дов и рот. Нужно было научить маршировать и стрелять, маскироваться и ползать, ко
мандовать, совершать большие переходы, знать винтовку, пулемет, гранату...
Учение было изнурительным. Лето стояло жаркое, и внезапный переход от привыч
ных гражданских условий к новым, совершенно незнакомым, и к тяжелой физической
нагрузке давался нелегко.
. . .Мне—как и другим художникам—очень тяжело было отказаться от привычной
любимой работы. Хотя воинские уставы и не запрещали занятий рисованием, однако ри
совать сразу стало невозможно уже хотя бы потому, что не в чем было носить бумагу,
а тем более альбом.
Помог противогаз. В его сумке нашлось немного места и для альбома и для флакона
с тушью. Правда, класть что-либо в противогазную сумку обычно строго-настрого запре
щалось, но в те годы чего только не было в этих сумках, казалось, самой судьбой ниспослан
ных солдату!
Но когда же рисовать? Только на привалах, на теоретических занятиях, на полит
беседах. .. А потребность рисовать ощущалась тогда как-то особенно остро, да и товарищи
часто просили изобразить что-нибудь им на память. Чаще всего это были портретные на
броски. Вообще же рисовал я, как говорят, «просто так», «для себя» и никак не думал,
что двадцать лет спустя буду кому-нибудь показывать сохранившиеся у меня рисунки!
Ноябрь 1941 года. Зима началась рано. 7 ноября уже лежал снег.
Фронт рядом. На Ленинград летят «стервятники», в городе пожары.
Темной ноябрьской ночью наш батальон выступил из села Рыбацкого. Мы молча шли
по левому берегу Невы. Я был назначен командиром стрелкового взвода. И вот мы идем в бой.
235
П. Луганский. Письмо. 1941
Оборона в районе Усть-Тосно была тяжелой. После упорных боев, примерно через
двое суток, я получил приказ отвести взвод в тыл на отдых. Приказав подобрать оружие
и запастись патронами, я последним покинул наш участок. Вскоре я был ранен в правую
лопатку.
Легко представить себе переживания художника, который сперва считал, что его пра
вая рука потеряна навсегда. И как он обрадовался, когда рука стала ему повиноваться!
Все время хотелось что-то делать—рисовать, писать. Свободного времени было много.
Иногда я вел записи. Привожу выдержки из дневника, который я вел в январе 1942 года.
236
«. . .Исполнилось два месяца моего пребывания в госпитале. Ранен 10 ноября около
трех часов дня. Упал от удара в спину. Острой боли не ощущал. Плечо и рука как бы
онемели.
Уходил я последним. Страшно было остаться одному, и я закричал шедшему впе
реди помкомвзвода (с ним еще шел помощник старшины): «Помогите!»...
Они вернулись и стали беспомощно суетиться вокруг, взять же меня на руки не
могли, так как были нагружены винтовками (своими и подобранными), мешками и пат
ронами.
Сказал, чтобы обрезали лямки моего вещевого мешка и противогаза. Так они и посту
пили, захватив все мое имущество с собой. Я сначала пополз, а затем поднялся на ноги,
и, согнувшись, побежал. Хотелось скорее уйти, чтобы другая пуля не уложила на месте.
. . .Кое-как дошли до санитарной землянки, но не нашего подразделения. Раздобыли
санки, и те же люди повезли меня по утоптанной тропинке. Санки были низкие, я видел
лишь сапоги идущих и попадавшиеся изредка обезображенные, вздувшиеся трупы.
Потом опять санитарная землянка, перевязка, кружка горячей воды, поездка по же
лезной дороге на вагонетке, запряженной лошадью. Снова перевязка, автобус, стоны ране
ных, операция, опять автобус, больница Мечникова и, наконец, блаженный сон в постели
после стольких бессонных ночей.
.. .Пулю вынули. Храню ее как талисман.»
Эвакогоспиталь помещался в здании школы на Первой линии Васильевского острова
и, вероятно, походил на многие госпитали тех дней. Здесь было и голодно, и холодно.
Условия для лечения не очень благоприятствовали скорейшей поправке. Но все мы, ране
ные, невольно поражались скромному героизму санитарок. Слабые, истощенные, они вы
полняли непосильно-тяжелые работы, носили воду ведрами из Невы.
Лишения населения угнетали нас. Иногда нас навещали «не эвакуированные» род
ственники. Их рассказы были ужасны:
«Приходила Нина с Юлей. Они встретили Новый год у друзей, где угощения взве
шивались на аптечных весах на граммы.
.. .Ура! Населению «прибавили хлеб». Рабочим—400 граммов (вместо 350), служа
щим—300 (вместо 200) детям и иждивенцам—250 (вместо 200). Большая радость!
Рисую для госпиталя большое панно «Политинформация в госпитале».
Вчера, когда я приступил к работе над этим панно, ко мне подошел раненый и,
попросив разрешения высказать свое мнение, сделал много ценных замечаний. Я пора
зился меткости его наблюдений. Он филолог...
Морозная ночь. По снегу скользят деревенские сани-розвальни. Выехали днем, воз
вратились глубокой ночью. Впрочем «выехали» только сани; их тащат бойцы—кто за
оглобли, кто впрягшись в веревочные лямки, кто подталкивает их сзади. Бойцам тяжело,
тащить приходится то по дороге, то по глубокому снегу, а люди еще не окрепли после
ранений. Только два-три дня тому назад поступили они из госпиталей, и вот сейчас везут
продовольствие для отдельного батальона выздоравливающих.»
237
Тяжело приходилось «помпохозу». Нужно было подготовить холодное пустое здание
к приему бойцов, поступающих из госпиталей, накормить, одеть их. Где достать материал
для постройки нар, как соорудить кухню, баню, где раздобыть дрова? Из числа бойцов,
поступивших в батальон выздоравливающих, необычайно трудно было подобрать столяров,
печника, человека, умеющего наладить учет, зато в поварах недостатка не было. Когда
потребовался повар, десятки бойцов наперебой утверждали, что у них по этой части имеется
большой опыт.
И командованию батальона, и самому технику-интенданту вскоре стало ясно, что
с задачей он справляется плохо. Он просит разрешения обратиться в Политотдел Невской
оперативной группы по вопросу об использовании его по специальности. И вдруг оказы
вается, что художник, умеющий резать по линолеуму, там очень нужен, и ему быстро
дают назначение. Он сдает дела новому «помпохозу», настоящему интенданту, который
уже прежде был помощником командира полка. Любо-дорого смотреть, как пошло дело
у нового помпохоза! Откуда-то появились швейная машина и портной, сапожная мастер
ская, даже несколько никелированных кроватей для начсостава. Как из-под земли!
— Дело мастера боится,—подумал я, покидая батальон. Ибо первым незадачливым
помпохозом был именно я.
Назначение я получил в дивизионную газету. Это было в конце марта 1942 года.
Тускло светит коптилка. Даже для чтения этот «источник света» очень слаб, а я режу
по линолеуму. Линолеум наклеен на деревянную колодку от старого клише, отшлифован
и загрунтован белилами. Я готовлю «рисунок на две колонки».
В редакционной землянке идет подготовка очередного номера дивизионной газеты.
Вычитываются гранки, делается макет, и пока идет прием сводки Совинформбюро (в опре
деленные часы сводка диктуется по радио для редакций газет) я заканчиваю гравюру,
для которой в макете уже учтено место.
Землянка сооружалась, видимо, наспех. Тесно и сыро. Здесь мы Живем и работаем.
«Столы» и «диваны» из земли, между ними прорыты проходы поглубже—это пол. На полу—
жерди, на «диванах»—еловые ветки, на них мы спим.
Позднее мы жили в разных землянках, иногда больших, сухих, с потолками в не
сколько накатов, с аккуратно выложенным из толстых жердей полом, но в этой землянке
было темно работать. Когда немного потеплело, я предпочитал рисовать и гравировать
в кабине автомашины-типографии, устраивая на руле нечто вроде стола-пюпитра, или
просто на берегу ручья, где столом служил пень или чемодан.
В другой землянке размещались наборщики, печатник, шоферы (они же вручную
крутили «американку»).
В двух автомашинах-фургонах находилась наша типография—одна «американка»,
наборные кассы и небольшой запас бумаги. При передислокации в этих же автомашинах
мы перевозили все наше имущество и размещались сами.
Наша дивизия держала оборону правого берега Невы, у ее истоков, в районе поселка
Морозовка.
238
В то время ширилось снайперское движение. В нашей дивизии славились снайперы
Вежливцев и Голиченков, которым—одним из первых—были присвоены звания Героя
Советского Союза. На боевом счету Вежливцева уже тогда было сто тридцать девять унич
тоженных фашистов, а счет Голиченкова приближался к двумстам.
С чувством большой ответственности работал я в нашей дивизионной газете. Тысячи
бойцов (тогда еще не говорили «солдаты», говорили «бойцы») смотрят твои рисунки,
наблюдают за твоей работой, а когда в газете помещен портрет их товарища, то, разу
меется, сравнивают его с оригиналом. Никогда прежде и никогда в последующие годы
не ощущал я такой тесной «связи со зрителем». Меня знали во многих подразделениях,
со многими я был лично знаком, а те, кого мне приходилось рисовать, становились близ
кими друзьями.
Много раз рисовал я Героев Советского Союза Голиченкова и особенно Вежливцева.
Он все не удавался мне. Поражало какое-то удивительное несоответствие его громкой
славы грозного воина, дошедшей даже до немцев, с нежной женственностью лица, почти
лишенного растительности.
Наша газета систематически помещала на своих страницах портреты бойцов, совершав
ших воинские подвиги или успешно выполнивших боевое задание. Это были мужествен
ные люди самых различных возрастов и характеров, даже одетые по-разному. Перед худож
ником они представали в пилотках и ушанках, в касках и в капюшонах маскхалата, в фу
ражках, папахах, кубанках. Да и пилотки бывали разные—то острые, как киль корабля,
то раздавленные, как лепешки, то надвинутые на лоб, то лихо заломленные набекрень,
то торчащие где-то на затылке, совсем не так, как полагается по уставу—два пальца над
бровью. А одежда! Тут и шинели, и ватники, и полушубки разных фасонов, и гимна
стерки, и меховые жилеты, и разнообразные маскировочные халаты.. . Конечно, такое жи
вописное разнообразие можно было наблюдать только находясь рядом с этими людьми,
во фронтовой обстановке, так как в Ленинграде всем приходилось носить форму строго
по уставу, иначе можно было попасть в комендатуру.
Получив задание нарисовать кого-либо из бойцов, я шел в расположение части (обычно—
в расположение роты), иногда с трудом находя ее в лесу. Мне предоставляли здесь усло
вия для работы смотря по обстоятельствам—в землянке или «на воздухе».
Сеанс продолжался от одного до двух часов. С самого начала я старался отвлечь
портретируемого от мысли, что он позирует, рассказывал ему какой-либо интересный
случай из жизни дивизии, задавал вопросы об его делах и делах его подразделения. Пози
ровали мне охотно, тем более, что появление портрета в газетах свидетельствовало о при
знании боевых заслуг.
Ни разу мне не пришлось столкнуться с ироническим снисходительным отношением
к моему занятию, что так часто бывает в обывательской среде. Никого здесь не удивляло,
что вот идет война, а художник рисует. . .
Обычно за день я успевал сделать несколько портретов, иногда пять-шесть. На каж
дом кратко подписывал фамилию, имя, отчество, чем отличился, награды. Учитывая,
239
что портрет нужно будет потом гравировать, уменьшив до размера одной-двух газетных
колонок, я, естественно, все внимание уделял лицу, стараясь уловить его характерные
особенности, все время помня о необходимости последующей интерпретации портрета
в гравюре. Несомненно, это накладывало отпечаток на характер рисунков, а их размер
определялся как размерами папки, так и возможностью рисовать на вытянутой руке. Чаще
всего это были рисунки карандашом или, если представлялась оказия, пером и акварелью.
Даже приблизительно не могу определить, сколько портретов я тогда нарисовал, думаю,
что исчислять их надо сотнями. К сожалению, из них сохранились весьма немногие.
240
На следующий день (а иногда и в ту же ночь) я гравировал свои рисунки.
Круг тем и характер рисунков был весьма разнообразен: только что окончив полити
ческий, почти плакатный рисунок, принимаешься за портрет или карикатуру, делаешь
зарисовки на бытовые темы или компонуешь боевой эпизод.
Линогравюра—искусство больших масштабов. В нашем представлении это полуметро
вые эстампы, решенные крупными, декоративными пятнами, лаконичные, порой нарочито
грубые. А в пятисантиметровой гравюре, находящейся в окружении газетного текста, нужно
больше штриха, линии. К тому же бумага и краска были неважные, да и печатался тираж
на видавшей виды «американке».
Поначалу в оттисках рисунки получались грязноватыми, грубыми, рыхлыми. Потом
дело пошло лучше, гравюры я стал резать быстрее и добивался лучшего качества. Они
вполне выдерживали весь тираж, а иногда и два-три тиража.
Иногда мне приходилось даже писать стихи к своим же сатирическим рисункам,
просто потому, что больше некому было это делать.
Конечно, профессиональный поэт справился бы с такой задачей лучше, но что поде
лаешь, как мог, так и писал. Когда некоторое время спустя к нам прибыл новый секре
тарь редакции Б. Платонов, все стало на свое место: я рисовал, а он писал тексты.
Несколько раз я устраивал «персональные выставки». Здесь кавычки очень уместны,
так как выставки эти были крайне своеобразными. Устраивается, предположим, слет снай
перов. Деловая часть проходит на поляне, оборудованной сидениями из жердей и возвы
шением для ораторов. Недалеко от этой поляны находится стрельбище, к которому ведет
аллея из картонных или фанерных листов, укрепленных на деревьях или кольях. На
этих-то щитах и «экспонировались» мои рисунки-портреты бойцов. Для клуба я сделал два
панно на темы, взятые из боевой истории дивизии (переправа и бой). Работая над портретами,
я обычно предназначал их для газеты, но ставил перед собой и пластические задачи.
Еще в госпитале я начал вести своеобразный дневник «Штрих в день», намереваясь
заносить в него ежедневно хотя бы один набросок (главным образом—по памяти) из того,
что видел и наблюдал в течение дня. Не раз бывало, что в дневник попадало отнюдь не
самое значительное, но все же это был интересный изобразительный документ времени.
«Штрих в день» я вел довольно регулярно, пока находился в действующих частях.
В дивизии отношение ко мне было самое хорошее. Я повсюду имел доступ, ходил
куда хотел, но в наиболее опасные места меня под тем или иным предлогом старались
не допускать, «чтобы художник был цел». На то, как художник отрапортует или какова
у него выправка, смотрели сквозь пальцы.
Как-то начальник клуба попросил меня дать ему мои рисунки для отправки на вы
ставку художников-фронтовиков, организуемую в Ленинграде. Вскоре же я был вызван
в город на открытие этой выставки в Доме Красной Армии. Возвратившись ненадолго
в часть, я был снова отозван в Ленинград, сперва для участия в работе над коллектив
ным альбомом «Воспитанники комсомола», а затем для работы в Музее обороны Ленин
града и в выставочном комитете художников Ленинградского фронта.
241
К. ИОГАНСЕН
ВОСПОМИНАНИЯ ВОЕННОГО ХУДОЖНИКА
Сразу же после начала Великой Отечественной войны руководство Ленинградского
Союза художников обратилось к командованию Ленинградского (тогда Северо-Западного)
фронта с предложением услуг художников для маскировки военных объектов.
Быстро был проведен трехдневный инструктаж—его проводили представители штаба
фронта в большом выставочном зале Союза художников—и уже 26—28 июня первые
группы, по два-три человека, начали выезжать в направлении надвигающегося фронта.
«Станция Дно, военный городок»—было написано на запечатанном конверте, который
вручили мне и живописцу Перегудову. Нас группировали по принципу соединения раз
личных специальностей: живописец и архитектор, график и скульптор и так далее. Одно
временно с нами на фронт выехали В. В. Пакулин, В. Н. и А. Н. Прошкины, архитектор
И. М. Чайко и некоторые другие.
Совет одеться попроще, то есть удобнее для полевых условий, приводил иногда к за
бавным осложнениям. Вспоминаю, как задержали живописца В. Кремера, в результате
опоздавшего на инструктаж—он надел ярко-синий рабочий американский комбинезон и был
принят за немецкого парашютиста.
Война надвигалась стремительно, и если первые дни на новом месте мы жили в ком
нате Дома приезжих, то очень скоро нашим «домом» стала траншея. Мы выходили оттуда
на «работу» по руководству маскировкой в антрактах между бомбежками аэродрома, рас
писание которых, в силу немецкой педантичности, скоро стало для нас привычным.
За две недели работы по маскировке нам удалось сделать довольно много. Мы рас
полагали людьми и грузовыми машинами и при помощи подручного материала (в том числе
рыболовецких сетей из соседнего колхоза) укрыли ряд объектов в соответствии с разра
ботанным нами планом маскировки. Мы конечно радовались, когда на сделанный нами
фальшивый железнодорожный путь были сброшены неприятельские бомбы.
Однако обстановка осложнялась с каждым часом, и наступил день, когда после оче
редного налета штурмовой авиации противника мы получили приказ немедленно выехать
в Ленинград. Это случилось буквально за день-два до ухода наших войск со станции Дно.
Примерно в таких же условиях проходила работа и в других группах. Кое-кто выез
жал так же далеко, как и мы, другие находились ближе и смогли проработать несколько
дольше. Всего, если мне не изменяет память, в группах маскировки работало человек
пятнадцать.
В начале войны название «фронтовые художники» еще не появилось и такого рода
выезды были первым выступлением художников, которые использовали свою специаль
ность применительно к нуждам и задачам фронта. Тяжелые военные условия требовали
242
использования каждого из нас в качестве бойца, и потому, занятые непосредственной
военной службой, мы только урывками, в часы короткого досуга, могли делать зарисовки
или выполнять рисунки для боевых листовок и плакаты для своих частей.
Живописец старший лейтенант А. С. Бантиков был политруком в артиллерийских
частях, лейтенант художник Н. И. Пильщиков—штурманом в авиации, а я в качестве
старшего техника-лейтенанта сначала работал начальником службы маскировки авиабазы,
а потом начальником административной части авиационных мастерских. Художники лей
тенант П. И. Луганский, красноармеец Г. А. Савинов, лейтенант Г. X. Розенблюм, ефрей
тор Н. Л. Бабасюк и ряд других служили в пехотных частях.
Только с начала 1943 года, после целого ряда крупнейших событий, как на нашем
фронте, так и в общем ходе военных операций, командование и Политуправление фронта
начало ставить перед художниками агитационно-политические задачи и мобилизовало их
на выполнение специальных заданий, способствующих укреплению политико-морального
состояния бойцов фронта и поднятию их боеспособности.
Одной из первых ласточек в этом направлении было участие художников в агита
ционно-пропагандистской работе при осуществлении частями Ленинградского и Волхов
ского фронтов операции по прорыву блокады Ленинграда в январе 1943 года.
Художники лейтенанты административной службы М. А. Гордон, Н. Т. Куликов,
Г. А. Савинов и другие работали в специальных выпусках армейских газет и боевых лист
ков частей, осуществлявших операцию, делая многочисленные зарисовки и портреты.
Г. Савинов. Форсирование Невы. 1943
243
Весной 1943 года в 36-й запасной стрелковой бригаде Ленинградского фронта была
организована выставка работ художников, находившихся в этой бригаде. Здесь экспони
ровались портреты и плакаты тридцати двух художников: Е. П. Ефимова, М. А. Гордона,
Л. Н. Орехова, Д. Ф. Филиппова, В. А. Крючкова, Л. Г. Петрова и многих других. Вы
ставка имела большое мобилизующее значение и затем показывалась в ряде батальонов и
подразделений.
Летом 1943 года по заданию командования той же бригады (она уже стала диви
зией), для проведения парадов частей, направляемых на фронт, нами были последовательно
сооружены и оформлены на одном и том же поле два временных плаца-стадиона (в рай
оне Озерков—там, где сейчас выстроен спортивный велотрек). Проект первого оформления
делали мы с М. А. Гордоном, а второй проект выполнил я. Строились эти временные деко
ративные сооружения силами частей с привлечением всех художников дивизии, выпол
нявших декоративные элементы оформления.
Конечно, сейчас мы сочли бы это «строительство» незначительным, но принимая во
внимание, что все происходило в осажденном городе, подвергавшемся артобстрелам и
бомбежкам, а парады проходили под усиленной охраной барражирующих самолетов, мо
ральное воздействие такого рода парадов было очень значительным.
На таком параде сводный хор и оркестр дивизии одним из первых на Ленинград
ском фронте исполнил песню Александрова «Священная война».
Трудно забыть те несколько дней и ночей, которые мы провели на месте строитель
ства. Времени было так мало, что ночевать приходилось там же, в кузовах автомашин
или на листах фанеры.
На сон оставалось только темное время суток—с двенадцати часов ночи до четырех
часов утра.
Много пришлось поломать голову, чтобы создать «планировку» плаца на сыпучем песке,
где не было вовсе растительности. Помогла простая выдумка: места, где полагалось быть
«газону» размечались шнуром и засыпались свежескошенной травой. Такой декорации
вполне хватало на три-четыре часа парада.
Помимо работ по устройству передвижной выставки и постройки стадионов, коллек
тив художников 36-й дивизии был занят и повседневной работой по выполнению плакатов
наглядной агитации и пособий для учебных кабинетов батальонов, где проходила такти
ческая и боевая подготовка бойцов и офицеров дивизии.
Осенью 1943 года по инициативе Политуправления флота в Ленинградском Доме офи
церов была организована первая выставка работ художников Ленинградского фронта.
Участниками на этот раз, кроме уже упомянутых художников 36-й дивизии, были
художники из других соединений фронта, проводившие аналогичную работу в своих частях.
Из воздушных сил фронта привлекли А. Н. Яр-Кравченко, В. В. Морозова, Н. И. Пильщикова и М. Б. Малобродского. Из артиллерии А. С. Бантикова, из войск связи Н. И. Бабасюка. В выставке участвовали также П. И. Луганский, В. А. Кочегура, А. И. Харшак,
М. В. Юдин, Н. А. Тимков и другие.
244
Работая непосредственно в действующих частях, художники-фронтовики не были
оторваны от художественной жизни родного города, не замиравшей даже в самые тяже
лые месяцы блокады. Начиная с 1943 года они принимали участие своими произведениями,
большей частью фронтовыми зарисовками и портретными этюдами, в выставках художни
ков Ленинградского фронта. Первая из них была проведена в Ленинградском Доме офи
церов осенью 1943 года, вторая—в залах Русского музея летом 1944 года и третья в зда
нии Академии художеств в 1945 году, в июне месяце.
Многие художники фронта в 1943—1944 годах были откомандированы для работы по
подготовке выставки «Героическая оборона Ленинграда», открывшейся в здании Соляного
города 1 мая 1944 года. Об этом значительно полнее могут рассказать товарищи, прини
мавшие непосредственное участие в организации выставочной работы, В. Н. Прошкин,
Л. Л. Раков и многие другие. Я же хочу закончить свои краткие фронтовые записи вос
поминанием, относящимся ко времени боевых операций под Выборгом (июнь 1944 года) и
под Нарвой (сентябрь 1944 года), когда мы все были привлечены к срочной работе по
оформлению фронтовых дорог.
По указанию Политуправления фронта нами в течение двух-трех дней были выпол
нены многие десятки плакатов на крупных фанерных щитах (увеличенные копии карика
тур и рисунков из «Правды», «Красной Звезды» и других газет), которые устанавлива
лись на путях подхода наших фронтовых частей, вплоть до переднего края. Для того
чтобы выполнить эту работу, асфальтированный двор Дома офицеров был превращен в ма
стерскую, где мы рисовали по три-четыре плаката в день.
Работу фронтовых художников высоко оценило командование—большая их группа
была награждена орденами и медалями, но главной нашей наградой оставалось сознание,
что своим трудом мы принесли пользу фронту, делу освобождения Ленинграда, делу
победы.
Л. КОРОСТЫШЕВСКИЙ
НА ФРОНТОВЫХ ДОРОГАХ
Когда я перебираю пожелтевшие от времени листы с моими фронтовыми рисунками,
в памяти всплывают бесконечные военные дороги, езда на попутных машинах, полосатые
шлагбаумы КПП, дорожные приключения и люди, которых я рисовал для страниц армей
ской газеты «Знамя Победы».
Замечательные советские люди, солдаты и офицеры, сержанты, старшины, кадровые
военные или же вчерашние мирные труженики, сменившие пиджаки и рабочие спецовки
на защитные гимнастерки, те, которые стали снайперами и минометчиками, артиллери
стами и саперами или же бойцами Народного ополчения, танкисты, летчики, связисты,
девушки-регулировщицы с флажками в руках и автоматами на шее, ленинградские жен
щины с суровыми лицами и сухими глазами, которые рыли траншеи и рвы, чтобы пре
градить путь врагу к родному городу.
И Ленинград. Сперва настороженный и встревоженный с силуэтами привязанных аэро
статов в розовом небе, а потом страшный, темный, ожесточенный в снежных сугробах,
с зарницами вспышек разрывов на черных облаках, плакатами, наклеенными на завью
женные стены домов, которые спрашивали тебя: «Что ты сделал для защиты города?» и
с сигналами тревоги, с мерным тиканием радиометронома в часы затишья.
Для того чтобы обеспечить газету портретами героев, зимой и летом, в зной и непо
году на попутных машинах, пешком и верхом, с картой и компасом, по изрытым ворон
ками фронтовым дорогам и узкими траншеями ходил и ездил я, выполняя задания редак
ции. Эти рисунки я делал пером, тушью или же итальянским карандашом на коричневой
бумаге, с учетом возможного их дальнейшего воспроизведения в штриховых клише для
газеты.
Поездки на переднийкрай обогащали меня новыми, яркими впечатлениями, хотя и
были связаны со многими трудностями и часто с опасностями. Некоторые встречи поза
былись, но иные прочно врезались в память. Хотя оригиналы многих портретов не сохра
нились, я до сих пор помню обветренные, покрытые густым загаром лица прославленных
снайперов-истребителей, орденоносцев Ивана Пронькина, Николая Рогулина, Ивана Михай
лова, Минура Макеева, Павла Иванова.
Я рисовал одного из самых отважных и умелых воинов нашего участка фронта Миха
ила Миронова, когда он был еще старшим сержантом. Через два года я увидел его капи
таном с Золотой звездой Героя Советского Союза на груди.
Именно на нашем участке фронта зародилось движение снайперов-истребителей, кототорое впоследствии охватило весь Ленинградский фронт, и мои портретные зарисовки безу
словно способствовали росту этого патриотического движения.
246
Война была для меня такой же неожиданностью, как и для миллионов моих соотече
ственников. Но я не мог уже оставаться на прежней мирной работе в газете «Ленинские
искры», где до того проработал немало лет и, несмотря на уговоры моих товарищей, от
правился в редакцию военной газеты «На страже Родины».
Это было на второй или третий день войны, когда формировались штаты сотрудников
для армейских газет Ленинградского фронта. Один из знакомых журналистов сказал:
«Вот кто нам нужен, хочешь к нам в газету?» Я тотчас же дал согласие и уже на дру
гой день, одетый в новое обмундирование, ехал на открытой полуторке на Карельский
перешеек, в небольшой поселок с поэтическим названием Валкиярви, что в переводе зна
чит «Белое озеро».
Газету «Знамя Победы» нужно было обеспечить и агитационным плакатом, и поли
тической карикатурой, и портретной зарисовкой с натуры, а также «шапками», заголов
ками, концовками и заставками. Вот тут-то и пригодился мой опыт.
Помню, в середине мая 1943 года редактор вызвал меня вместе с корреспондентом
Николаем Кондратьевым и приказал нам выехать в одну из частей, чтобы подготовить очерк
и портрет сержанта Кожахметова, отличившегося минувшей ночью в жестокой схватке
с врагом.
Несколько часов тряски на попутной машине, и мы в части.
Замполит указал роту, в которой служил Кожемет Кожахметов. Взволнованно и не
связанно он рассказал нам о том, как на его пост навалился взвод финских автоматчиков
и он вместе с сапером Усмановым расстрелял атакующих огнем из ручного пулемета.
К ногам Кожахметова упала граната, но он успел ее швырнуть обратно за бруствер. Пока
Кондратьев беседовал с Кожахметовым, я успел нарисовать портрет сержанта. На следую
щий день в газете был напечатан портрет и очерк о «Богатыре Кожахметове», и о его
подвиге узнала вся армия.
Помню, при прорыве второй линии Маннергейма я рисовал младшего лейтенанта, кава
лера орденов Красной Звезды и Славы Владимира Трофимовича Рубченкова. С нами был
еще сотрудник нашей редакции поэт Вадим Сергеевич Шефнер. Мы втроем сидели на
краю маленького окопчика. Неожиданно начался сильный артиллерийский и минометный
обстрел.
Первым желанием было спрятаться в окоп; но Шефнер, прыгая в окоп, случайно
сбил с меня пенсне, и я, растерявшись, остался сверху, так как места для меня уже не
осталось. Я старался теснее прижаться к траве, на меня падали комья земли, казалось,
время тянется бесконечно. Но на этот раз все обошлось без последствий, если не считать
разбитого стекла. Что делать? Пришлось портрет заканчивать с одним стеклом в пенсне.
Через неделю я узнал, что гвардии младшему лейтенанту Владимиру Трофимовичу Рубченкову за мужество и отвагу, проявленные при прорыве вражеской обороны, присвоено
звание Героя Советского Союза.
И еще вспоминаю. Рисовал я лейтенанта Владимира Николаевича Давыдовского. Это
был еще совсем юный мальчик, скромный и застенчивый, с пушком на верхней губе и
247
удивленными широко раскрытыми серыми глазами. Глядя на него, не верилось, что он
несколько часов тому назад вернулся из вражеской траншеи и привел «языка».
Он долго смотрел на рисунок, потом нерешительно попросил: «Не могли бы вы по
дарить мне потом этот портрет, я его пошлю домой». Я пообещал выслать портрет после
опубликования его в газете, но слово свое не сумел сдержать: через день Владимир Давы
довский снова пошел в разведку п был убит.
А вот с бывшим снайпером, младшим лейтенантом Сафроновым, инженером Киров
ского завода, я встретился уже после войны в кинотеатре на Загородном проспекте. Мы
не виделись больше пятнадцати лет, но все же узнали друг друга.
Фронтовые пути-дороги не забываются. Разве я могу забыть своих товарищей военных
корреспондентов нашей газеты, с которыми вместе шагали по дорогам войны и по-братски
делили трудности и заботы, лишения и радости. Писатели Михаил Дудин, Илья Авра
менко, Александр Дымшиц, Николай Атаров и в особенности Вадим Шефнер и Николай
Глейзаров принимали самое живое участие в создании уголка юмора нашей газеты. Мы
вместе часто спорили в поисках нужной веселой и острой шутки-темы.
Газеты, сводки Информбюро, радио давали возможности почти в каждом номере поме
щать политические карикатуры. Правда, одна тема повторялась довольно часто, как наи
более близкая нам всем: еще задолго до победы я изображал желанный и неизбежный
час расплаты над бесноватым фюрером Гитлером, колченогим доктором Геббельсом, пала
чом Гиммлером и всей сворой взбесившихся фашистских псов. Доставалось и Маннергейму—
бывшему царскому холопу, залившему страну голубых озер ручьями крови солдат Суоми.
Иногда карикатура выходила за рамки газетной полосы. Моя новогодняя газетная
карикатура изображала Гитлера, отрывающего листок календаря 1942 года, как бы утвер
ждала грядущие победы. Помню, в первые же дни нового 1943 года по заданию редак
ции я выехал в Ленинград и неожиданно на стенах домов, израненных осколками снаря
дов, на заборах, седых от инея, увидел свой новогодний плакат. Сделанный для «Знамени
Победы», он был размножен издательством «Искусство» и появился на улицах осажден
ного города. Под этим плакатом были помещены стихи поэта Бориса Тимофеева:
В страхе день за днем считая,
Жмется гитлеровцев стая,
Сорок третий новый год—
Их с лица земли сотрет...
Работая в газете, я принимал участие в трех выставках художников Ленинградского
фронта. Правда, не на всех мне удалось побывать, но на открытии первой выставки худож
ников Ленинградского фронта в 1943 году я присутствовал. Она была организована благо
даря энергии и упорству товарищей-художников А. Н. Яр-Кравченко, В. В. Морозова и
П. И. Луганского.
С тех пор прошло много времени, отгремели залпы салютов Великой Победы, но
фронтовые дороги Отечественной войны, дороги, изрытые гусеницами танков, протоптан
ные солдатскими сапогами, никогда не сотрутся из памяти.
248
М. ДУДИН
НА ОСТРОВЕ ХАНКО
Взрослые, за редким исключением, забывают об этом, но мальчишки всего мира на
верняка знают, что самым интересным местом в каждом доме является чердак. В этом их
не надо разубеждать. Это бесполезно.
Мы не были мальчишками, когда весной сорокового года наша бригада выгрузилась
на полуострове Ханко. Почти все в нашем взводе понюхали порох финской войны и знали,
чем он пахнет. Разведчики Виктор Чухнин, Борис Утков, Николай Кутузов и Борис Вол
ков были мобилизованы в армию из художественных училищ. Они всегда думали, что
война для них что-то временное, что недалек день, когда снова можно будет взяться за
кисти. Они были по душе своей истинными художниками. Хозяйственный Коля Кутузов
умудрился пронести в противогазе через всю финскую войну набор масляных красок.
На полуострове готовились к обороне. Земляные и плотницкие работы, военные заня
тия и чистка коней выматывали до основания. И все-таки мы находили время, чтобы
заглянуть на чердаки аккуратных финских домиков, мы чутьем мальчишек догадывались,
что там для нас что-то есть очень необходимое. Выдирая из журналов, подбирали репро
дукции Сезанна и Матисса, Врубеля и Серова, Домье и Курбе. У каждого из нас под
матрацем была своя Третьяковская галерея, свой Лувр. Это были бесценные сокровища.
Мы спорили о Пикассо и восхищались Саврасовым. В свободные минуты ребята забирали
самодельные палитры и отправлялись на этюды в заросли иван-чая, росшего на крепост
ных валах времен Петра I. Борис Волков, пожалуй, самый работящий и упорный, сделал
даже персональную выставку своих этюдов в Доме флота. Борис Утков написал маслом
большой пейзаж: разлапистые финские сосны, округлые валуны и лиловатый снег. Эта
картина висела в нашем клубе. Все это делалось урывками, в свободную минуту между
нарядами и караулами, делалось самозабвенно и жадно.
Ранней весной сорок первого года демобилизовался наш старший товарищ Андрей
Украинский, и Коля Кутузов сделал и разрисовал ему на память портсигар, на котором
затейливо был изображен путь Андрея Украинского домой в Таганрог. Коля был масте
ром миниатюры.
Началась война. Казарму нашу разбило снарядами, и палаточный городок был нена
дежным укрытием от осколков, и его пришлось свернуть. Краски и карандаши опять пе
рекочевали в противогазы.
На полуострове выходило две газеты: «Защитник Родины» и «Красный Гангут». У нас
не было своей цинкографии, и мы пользовались клише, которые нам присылали из Ленин
града. Это были случайные клише, и они не украшали газету. Первым на линолеуме стал
резать Борис Утков. У меня до сих пор сохранилась эта листовка «Дерись с врагом, как
249
дрался Сокур» —рисунок очень неуклюжий, но все-таки на нем можно было разобрать
человека в пилотке с красной звездой, поднимающего винтовку над поверженными врагами.
Важно было то, что была найдена возможность оживлять газету своим иллюстративным
материалом, на «гангутскую» тему. А надо сказать, что мы были в своем роде единст
венным участком от Варенцова до Черного моря, который не отступал.
Уже были сданы Эзель и Даго, готовился к сдаче Таллин. Это было, кажется, в конце
июля. И вот тогда с каким-то случайным транспортом к нам на полуостров Ханко, с на
правлением Политуправления флота прибыл интендант второго ранга художник Борис Ива
нович Пророков. Он был из тех взрослых людей, которые наверняка знают, что самое
интересное место в доме—чердак.
Борис Иванович стал душой редакции «Красный Гангут». Мне посчастливилось с ним
вместе проработать до самой эвакуации гарнизона—до декабря 1941 года.
Редакция и типография располагались в подвале разбитого дома.
Мы разыскивали старые зонты, выпрашивали в госпитале ланцеты и делали из них
штихеля. Мастером по изготовлению этих инструментов был Ваня Шпульников. Мы обди
рали полы в уцелевших домиках, и Борис Иванович резал на линолеуме. Каждый день
в газете появлялся отдел «Гангут смеется». Ленинград был в кольце. Стонали под фаши
стами Киев и Ростов. Железные дивизии Гудериана рвались к Москве, а мы на полуост
рове Ханко, у «черта на куличках», каждый день выпускали «Гангут смеется». Мы умуд
рялись даже печатать книжки и листовки. Это была уверенность в правоте своего дела.
И «душой» этой уверенности в редакции был Пророков.
Я вспоминаю последний день перед эвакуацией. Мы отпечатали последние прощаль
ные листовки и брошюру «Храни традиции Гангу та» и пошли проститься со своим Гангутом. Мы наклеивали листовки на оставшиеся заборы и деревья. Мы встретили лошадь,
брошенную и никому не нужную. Она оставалась на Ханко, ее не могли взять на тран
спорт. Мы приклеили последнюю листовку на круп лошади: «Мы идем бить фашистскую
сволочь. И будем бить ее по-гангутски!» Лошадь нехотя пошла в сторону границы.
В нашей низенькой комнатенке в редакции всегда толпился народ: разведчики и ка
терники, летчики и саперы. Борису Ивановичу не надо было называть пароль. Его знали
на полуострове все. «Наш художник»,—говорили о нем. И он действительно был здесь
повсюду своим человеком. Все, что бы он ни делал, он делал со вкусом и как-то незаметно.
Он был очень внимательным к людям и даже застенчив в этой внимательности. На ред
кость изобретательный в своей нелегкой работе, Пророков всегда старался сделать так,
будто это придумал не он, а его товарищ. Он любил людей. И ему платили тем же.
Наш теплоход при эвакуации на траверзе «Таллин—Хельсинки» наскочил на две
мины и вдобавок получил два или три тяжелых снаряда. Он стал тонуть и сел на банку.
Случилось так, что на теплоходе самым старшим по званию командиром оказался Борис
Иванович Пророков. И он незаметно взял все на себя. Его слушались. Его распоряже
ния выполняли беспрекословно. Многие обязаны Пророкову жизнью своей в ту трагиче
скую ночь.
250
Пророков воевал и на Ленинградском фронте, под Новороссийском и Керчью, был во
время штурмов в Выборге и в Берлине, был свидетелем капитуляции японской армии
в Корее.
Он стал мастером. Отличным мастером в великолепной плеяде советских художников.
Мастером со своей темой, со своим ни на кого не похожим пророковским почерком,
лаконичным и точным.
Много лет спустя я пришел на выставку «Советская Россия» и вместе со всеми долго
стоял около новой серии работ Бориса Ивановича Пророкова. Серия, исполненная гуашью
и тушью, называется: «Пусть это никогда не повторится». О ней не расскажешь словами.
Ее надо смотреть. Она берет за живое. Это страстный крик в защиту человека.
Покидая полуостров Ханко, мы выпустили последний номер «Красного Гангута». На
второй полосе газеты была шапка:
«И слово нас связавшее—«гангутцы» —
На всех фронтах нам будет, как девиз!»
Пусть это сказано неуклюже, но точно и правильно. Не так-то уж много нас, гангутцев, уцелело. Но те, кто остались в живых, свято хранят эту традицию. Трудом и
судьбой своей они стоят на страже Человека. Этой благородной идее мира и отдает
свой редкий талант великолепный художник Борис Иванович Пророков. Он как бы говорит
своей кистью:
— Внимание, люди!
В. КУРДОВ
В СОЮЗЕ ХУДОЖНИКОВ
Первые дни войны. Мы все приносим свои эскизы в Союз художников для издания
плакатов. В комнате отдыха народу много, художники сидят на окнах, стоят в дверях,
комната набита битком.
За столом выездная редакция издательства «Искусство». Вижу Владимира Василье
вича Лебедева и рядом Владимира Александровича Серова. Они и принимают плакаты.
Обсуждение идет открыто, откровенно, при всех, ни у кого никаких обид.
Живем в Союзе на казарменном положении. В правлении и бухгалтерии вплотную
стоят кровати. Манизер уехал в Москву в командировку п не вернулся. Над всеми нами
главенствует Володя Серов, он стал председателем Союза.
Работаем вместе на хорах большого выставочного зала, помогая друг другу. Можно
сказать, мы рисуем листы всем коллективом. Оказывается, совсем не так уж важен ав
торский престиж: важно, чтобы плакат вовремя увидели ленинградцы.
В один солнечный летний день неожиданно мы стали свидетелями первого воздуш
ного налета на город. Впервые видим свастику на фюзеляжах бомбардировщиков, так низко
летят над нами фашисты. От падающих бомб содрогается земля. Бросив работу, из окон
наблюдаем, как по чистому голубому небу от горизонта ползет вверх огромное плотное
облако. Вот оно закрыло уже половину неба. Это вовсе не облако, это клубы белого дыма.
Горят бадаевские склады, догадывается кто-то из нас. Все понимаем, что впереди голод,
но работу не бросаем, только становимся молчаливее.
Мы живем дружно.
Обычно работаем под мирное щелканье радиометронома в бывшей биллиардной, рядом
с экспериментальной литографской мастерской. Это удобно. В литографской мастерской
у круглой печки стоят, грея озябшие руки, художники. С нами представитель старых
питерских рабочих, не унывающий мастер-пробопечатник Иван Михайлович Пожильцов.
Стеллажи и табуретки хорошо горят в печке. Сгорели и подставки для работы на
камне. Только деревянные ребера неприкосновенны —они под охраной у Ивана Михайловича.
Вместо ушедшего в армию подмастерья Юры подручным рабочим встал у станка наш
товарищ—художник Саша Ведерников. В черном длинном пальто, в шапке, в валенках
и рукавицах из последних сил крутит он литографский станок.
За маленьким письменным столом, в углу у шкафа, работает изнуренный голодом
человек. Это неизменный друг художников, писателей и поэтов на протяжении многих
десятков лет Самуил Миронович Алянский, ставший в тяжелые дни блокады особенно
близким и дорогим нашему коллективу. Именно он был мудрым редактором и душой
«Боевого карандаша» в военные годы.
252
С. Юдовин.
В мастерской художника.
1944
Смотрю напечатанную пробу очередного листа «Боевого карандаша» нашего учителя
и друга, темпераментного и подвижного Николая Андреевича Тырсы. Николай Андреевич
всегда с альбомом и чемоданчиком, где приготовлено все для работы, заражает нас своей
творческой энергией и жаждой жизни. Смотрю и любуюсь его листом «Тревога». Это ве
ликолепно! Что это, плакат? Эстамп? Неважно, как определит это искусствоведение. Го
рячее сердце художника-патриота взывает с листа бумаги к людям доброй воли. Тогда
никто из нас не подозревал даже, что это последняя работа художника, Николая Андре
евича Тырсы.
253
В. Курдов. Партизанский обоз. 1943
Оказывается, собранная вместе энергия хотя и небольшой группы художников и поэ
тов становится могучей побеждающей силой.
Одиночные усилия отдельных художников, как правило, не выдерживали испытания
в годы войны. Таков приговор времени. И неслучайно к нам в опустевший Союз худож
ников на боевой огонек «Боевого карандаша» потянулись многие наши товарищи.
В биллиардной на диване постоянно сидят или лежат обессиленные голодом товарищи.
Мертвые остаются с нами вместе много дней, не мешая. В комнате холодно, и трупы
замерзают.
Ежедневно, точно в определенный час, начинается воздушный налет. Эта немецкая
аккуратность вызывает досадную улыбку. Надо бросать работу, спускаться в подвал вниз,
слушать и ощущать сотрясения от разрывов бомб и ждать часами отбоя тревоги.
Мне не хочется идти в бомбоубежище, стараюсь незаметно остаться в комнате, тогда
за работой можно забыть даже про налет. Но не тут-то было: в дверях появляется дежур
ный и гонит меня в подвал. Там, в бомбоубежище, сидя на полу, хором поем песни, и
только Юрочка Васнецов умоляет нас слезно: «Не пойте, ребята! Не пойте! Нехорошо».
Однажды к нам в Союз пришли представители Политуправления Ленинградского фронта.
Лица усталые, измученные. Видимо, не одни сутки провели без сна.
254
В. Курдов. Бронепоезд. 1945
Серов собрал нас, и мы узнали, что завтра же на всех улицах города должны быть
расклеены плакаты, мобилизующие население на защиту города.
«Враг у ворот»—суровая правда. У Нарвских ворот!
— Мы, военные, сделали все,—сказали пришедшие,—и ждем помощи от вас, това
рищи художники.
Сутки мы не выходили из мастерской. Все вместе вручную крутили литограф
ский станок.
Никакой паники! Ленинград не сдадим!
К утру плакаты были готовы.
В самые тяжелые дни блокады Серову необходимо было по делам Союза пойти
в Смольный к секретарю обкома партии. Нужно было пешком шагать через весь город.
Сил для этого было мало, к тому же артиллерийские обстрелы делали передвижение по
улицам крайне опасным.
Серов ушел в Смольный с самого утра. Нам не работалось. Все ждали его возвра
щения. Только к вечеру он вернулся усталый, но веселый. Помню, как мы обступили
его и без конца расспрашивали о встрече и разговоре в Смольном. Оказалось, что во время
беседы Серов сделал карандашный рисунок — портрет Попкова, который тут же показал.
255
Затем Володя вынул из кармана большое яблоко и по крохотному кусочку разделил его
между нами (этим яблоком угостил его в Смольном Попков).
Поход Серова в Смольный не был безрезультатным. Нам, художникам, в качестве
премии и благодарности за нашу работу разрешили получить убитую артснарядом лошадь.
На другой же день была снаряжена санная экспедиция на Охту, и лошадь была достав
лена в Союз художников. Ура!
В Союзе со мной жил мой добрый друг, собака, черный пойнтер Чайльд-Гарольд.
Сначала он спал у меня под кроватью. На него я получал паек в Обществе кровного
собаководства. Это были снетки пополам с крысиным пометом. В мое отсутствие и во
время воздушных налетов он начинал выть, и многим это было не по душе. Пришлось
собаку перевести в кочегарку, которая тогда еще топилась.
Однажды ночью меня разбудил кочегар и сказал, что собака сдохла. Утром у коче
гарки уже стояли женщины со двора и просили для своих детей кусочек мяса. Днем я
зашел в кочегарку взять на память ошейник. Пахло очень вкусно. Кочегары сидели и
с аппетитом ели куски вареного мяса с солью. Пригласили попробовать и меня. На столе
лежало сердце моего Чайльда. Я знал старый охотничий обычай: чтобы унаследовать храб
рость зверя, охотник должен съесть его сердце, что я и сделал. Оставшиеся от собачьего
пайка снетки я по одной щепотке варил еще долгое время.
Когда в городе не стало ни света, ни воды, я и Коля Муратов перебрались жить
к Васе Власову на Васильевский остров. У него еще оставались дрова, было тепло, и
Нева близко. Топили печку, ставили самовар, все вместе пили чай с маленькими жаре
ными кусочками хлеба, спорили об искусстве. К нам часто заходил Георгий Семенович
Верейский. Так мы отогревали душу. Несколько раз в день, затаив дыхание, слушали
сводки с фронта.
В Союзе давали дрожжевой суп, прозрачный, как слеза, и фиолетовые кишки. За
ними ходили по очереди. Коля Муратов ослабел совсем, и я иногда возил его на саноч
ках через Неву в Союз.
Муратино (так мы называли товарища) не теряет юмора и погоняет меня, как извоз
чик свою клячу.
За многие недели обросли так, что стали похожи на пещерных жителей. Поставили
посередине комнаты таз и устроили баню. Пришел Саша Ведерников и подстриг нас, как
заправский парикмахер. В большом трюмо увидели себя такими худенькими, маленькими
и усохшими, что стало жалко самих себя.
Такими сохранились в моем сознании воспоминания о тяжелых днях блокады. Вос
поминания отрывочные, во многом случайные, но, возможно, вместе взятые, они помогут
восстановить картину и атмосферу трудных и героических дней.
Однако картина тех далеких времен была бы неполной, если не сказать хотя бы не
сколько слов о человеке, который неутомимой своей энергией цементировал наш творче
ский коллектив, в трудные минуты поддерживал наши нравственные и физические силы.
Таким человеком был для нас Владимир Александрович Серов.
256
В. Серое. Автопортрет. 1942
257
С утра будят Серова, приходят с неотложными делами и просьбами. Еще в постели
в руках у него телефонная трубка, он звонит к военкому, в бюро продкарточек, в полит
управление, быстро одевается, быстро ест, одновременно слушает и решает многие воп
росы. Пришедшие протягивают ему на подпись различные бумаги и бесконечные хода
тайства и просьбы.
Огромная внутренняя сосредоточенность и ясность понимания неотложных задач дня
чувствуется в каждом его движении—уверенном, точном. Серов вникает во все сам, не
упускает из поля зрения ничего, каждую бумажку редактирует по-своему. Тут же подви
гает табуретку с палитрой, разбирает кисти, начинает работать, слушая доклады о слож
ной жизни Союза.
Кругом начатые работы. Огромные холсты, портреты, рисунки к плакатам. Рядом
лежат полушубки, каски, автоматы—наши и фашистские. То и дело стучат в дверь: идут
художники и искусствоведы, бойцы и партизаны, писатели и рабочие, артисты, партий
ные работники.
В эти минуты удивительная энергия и страсть обуревают Серова. Я видел его худым
и голодным, видел его озябшим, но никогда не видел вялым и безразличным.
Пусть нарисованный мною портрет—всего лишь эскиз, набросок, такой же незавер
шенный, как и помещенные выше воспоминания, но будем надеяться, что этот пробел
восполнят мои товарищи, художники Ленинграда.
А. ПАХОМОВ
ЛЕНИНГРАДСКАЯ ЛЕТОПИСЬ
Великая Отечественная война застала меня в моей родной деревне Варламово Вологод
ской области. На лето я уезжал туда почти ежегодно, и это были обычно самые плодот
ворные для моей работы месяцы. В тот год я сделал там для Гослитиздата двенадцать стра
ничных иллюстраций и оформление к книге Решетникова «Подлиповцы» (книга не вышла,
и оригиналы пропали в редакции) и намерен был выполнить серию эстампов на некрасов
ские темы. Я успел закончить несколько эстампов: «Школьник», «В полном разгаре страда
деревенская», «Молодые» и «Притча о Ермолае Трудящемся».
Война грянула как неожиданное и колоссальное несчастье. Мне кажется, в деревен
ской тиши это особенно остро чувствуется, да еще в дни, когда природа пышно расцве
тает и все поглощены работой страдной поры. Плач и причитанье там не скрыты за
каменными стенами, их видишь на улице, слышишь из раскрытых окон. Потянулись на
железнодорожную станцию мобилизованные с котомками, и я с ними. Продолжать преж
нюю работу психологически было невозможно: скорее в Ленинград, там скажут, что надо
делать для войны. «Нужны плакаты и открытки,—сказали в Ленинграде,—надо дежурить
на крышах и дома, и в Союзе художников». Я и начал плакат на тему «Все на крыши,
на охрану наших домов!»
«Плакат на эту тему надо согласовать с пожарной охраной,—сказали мне в издатель
стве, когда я принес эскиз,—и надо получить визу такого-то (я забыл фамилию) специа
листа-пожарника». Контакт с пожарником у меня не получился, мне хотелось сделать
плакат призывный, мобилизующий, а он мыслил его как плакат инструктивный. С боль
шим трудом я кое-как довел этот лист до конца, и он вышел с лозунгом: «Товарищи!
Укрепляйте группы самозащиты в домах! Зорко охраняйте свои жилища, свои предприя
тия от вражеских налетов!»
Работа над этим плакатом меня не удовлетворила, я чувствовал его художественную
неполноценность, а времени, драгоценного военного времени ушло на него слишком много!
Я пошел к директору Детиздата Д. И. Чевычелову и попросил его получить разрешение
на издание плакатов для подростков. Разрешение было получено, и я начал работать
с большей свободой, чувствуя свою ответственность прежде всего перед зрителем. Были
сделаны, мной же литографированы и под моим наблюдением напечатаны плакаты: «Ре
бята, заменим отцов и братьев, ушедших на фронт! Поможем убрать урожай!», «Ребята,
защищайте Родину! Выслеживайте врага, сообщайте взрослым!», «Металлом по фашистам!»
(о сборе металлолома).
В этой работе был перерыв. Кажется, в июле, мы, группа художников, поехали в район
станции Молосковица рыть противотанковые рвы.
259
В то лето и осень я сделал еще несколько акварелей для открыток. Сделал обложку
журнала «Костер», проиллюстрировал книжечку военных рассказов В. Каверина и за всей
этой работой не заметил, как вдруг (так мне показалось) делать стало нечего, жизнь
замерла. Издательства эвакуировались или же свернули свою работу, не было электро
энергии, типографские машины не работали. Особенно остро почувствовался и холод и
голод. У меня была довольно большая библиотека по искусству, многие книги я, купив,
не успевал в свое время как следует просмотреть, и вот я решил, что настало время этим
заняться. Лежа под грудой одеял, я внимательно просматривал книгу за книгой. После
напряженной работы и постоянной спешки это тихое занятие было особо приятным. Про
лежав так неделю или две (сейчас я не помню, а мои дневники, к сожалению, не сохра
нились), я почувствовал острую потребность что-то делать. Стал ходить по городу, наблю
дать. Зашел в больницу Эрисмана, это недалеко от меня. Теперь уже не помню, почему
именно я попал в отделение физиотерапии. Там сделал ряд рисунков—раненые бойцы на
различных лечебных процедурах. Потом стал рисовать в морге.
Я люблю великое классическое искусство, люблю воспетое им человеческое тело и
в рисунке, и в живописи, и в скульптуре. Я с увлечением когда-то изучал пластическую
анатомию, и только что, лежа в постели, подряд несколько дней любовался репродукци
ями с произведений великих мастеров, славящих человека. И вот тут, в морге, я увидел
много, очень много обнаженных ге.ч—людей, погибших от голода, бомбежек и обстрелов.
А. Пахомов.
Везут в стационар. Эскиз.
1942
260
Чувство острой душевной боли возникло у меня при виде истерзанного голодом или сна
рядами прекрасного человеческого тела. И я стал ежедневно в светлые часы ходить рисо
вать в морг. Я совсем не старался изображать ужасы войны, такого намерения у меня
отнюдь не было, однако все, кто видел эти мои работы, находят, что впечатление от них
страшное, что показывать на выставке их не следует.
Сделав в морге сотни рисунков, я решил навестить знакомый мне детский сад. Войдя
в здание, я сначала подумал, что детский сад эвакуирован: мертвая тишина, и в комнатах
мороз и иней. Оказалось, что все дети—и младшие, и средние, и старшие, и даже школь
261
ники—жили в единственной обитаемой комнате, в большом зале, где раньше, до войны,
проводились музыкальные занятия, устраивались интересные праздничные игры и спек
такли. В зале было темно. Тесно стояли кроватки, одна возле другой. Был день, а окна
завешены темными шторами. Ребята сгрудились вокруг железной печурки, труба которой
была выведена в форточку. При свете коптилки воспитательница читала книгу. Не все
слушали, но сидели смирно, не было обычной непоседливости и озорства. Я был тут
раньше своим человеком, я пристроился и стал рисовать ребят при свете печурки и рисо
вал подряд несколько дней, пока не сделал серии рисунков (сейчас они в Русском музее).
Вскоре на основе этих рисунков я сделал эстамп «Детсад в 1941 году». Это был один из
первых (кажется, именно первый) эстамп будущей серии—«Ленинград в дни блокады».
Однажды, когда я во дворе своего дома колол дрова, ко мне подошла закутанная до
глаз (как на Востоке) женская фигура и спросила: не знаю ли я, где художник Пахомов?
Выяснилось, что это посланец Института по переливанию крови. Институт имеет задание
военного командования создать атлас по переливанию крови и приглашает меня сотрудни
чать. Я, конечно, согласился. Не просто рисовать что придется, а рисовать для обороны,
по заданию военного командования, это то, что психологически хотелось делать прежде
всего. В институте я встретил художников В. М. Конашевича, В. Д. Двораковского и
Д. И. Митрохина. Митрохин был очень слаб, и его приняли в Институт на жительство.
Я сделал ряд рисунков для атласа, стал донором и исполнил эстамп «Доноры» (также
один из первых в серии «Ленинград в дни блокады»), который потом был репродуцирован
в атласе, хотя в первоначальный план атласа такой рисунок не входил.
Я узнал, что в Ленинградском Союзе художников председательствует В. А. Серов,
что в Союзе идет работа, литография работает, выпускаются листовки по заданию воен
ного командования, плакаты «Боевого карандаша». И сразу же сел за работу над эскизом
плаката, а сделав эскиз, понес его Серову. Он принял меня очень радушно. Его внимание
привлекли убитая женщина и ребенок (они были сделаны на основе зарисовок в морге),
но в целом плакат он нашел неприемлемым для печати. Сейчас я уже не помню почему,
очевидно, изображенная в плакате сцена была слишком примитивна: фашист, убив жен
щину с ребенком, надевает снятый с нее деревенский кожух. Но главный результат моего
визита к Серову был не в этом. Он убедил и заверил меня, что начатая мной работа по
изображению жизни нашего города так же важна и нужна, как и работа над листовками
и плакатами, что в Союзе скоро будет выставка и чтоб я не стремился работать только
над плакатом, считая это единственным нужным делом. Мне радостно было услышать это.
Я все время страдал от мысли, что вот вся наша страна истекает кровью, а я не работаю
на оборону, рисую для себя, и неизвестно, нужны ли кому-нибудь эти рисунки. Оказы
вается, эти рисунки тоже нужны, надо «рисовать» ленинградскую жизнь, так же как
плакаты и листовки.
Перед войной я много рисовал с натуры. Быстрый карандашный линейный рисунок
с непозирующей натуры—в деревне, в колхозах, в сельскохозяйственных коммунах, где я
бывал,—был моим любимым занятием. Сам я не придавал большого значения этим наброс
262
кам, но многие художники ставили их даже выше моих основных работ. Для блокадной
серии я делал очень мало набросков. Сначала не имел разрешения на зарисовки, а когда
получил его, отважиться рисовать было не так-то просто. Население с такой подозритель
ностью относилось к рисующему, видя в нем диверсанта и шпиона, что работа моя пре
вращалась в непрерывное объяснение. Подходил какой-нибудь военный и успокаивал не
доверчивых, что-де удостоверение на зарисовки настоящее, не поддельное. Но военный и
успокоенные прохожие уходили, появлялись новые, и опять надо было объясняться и от
биваться. Главная же причина, конечно, была не в этих трудностях. Просто события были
столь значительны, что, мне казалось, и отражены они должны быть не в набросках, а
в форме наиболее монументальной: в проработанном эстампе большого формата. Сейчас,
когда эстампное дело необычайно расширилось, мои листы среднего, скромного размера,
а в то время они выглядели непривычно большими.
Путем наблюдения и размышления над увиденным возникала та или иная идея ком
позиции, и я без предварительных зарисовок приступал к ее претворению в эстампе. И уже
в процессе работы я обращался к натуре, чтобы сделать действующих лиц и пейзаж жи
выми и убедительными. Когда я с почти готовой композицией приходил, например, в штаб
МПВО, мне охотно позировали, было видно, для чего я рисую, или, когда я располагался
с почти готовым рисунком на улице, чтобы уточнить в нем пейзаж, недоразумений с про
хожими почти не было, всем было совершенно ясно, что это действительно свой худож
ник, а не диверсант.
Далеко не всегда композиция, возникшая в сознании, гладко переходила на бумагу:
выяснялись неожиданные просчеты.
Хотелось изобразить все то новое, что принесла с собой война и блокада. Вид ленин
градских улиц был необычным: исчезли трамваи, автобусы, автомобили, мало стало про
хожих, появились снежные сугробы; люди на саночках везли разную поклажу; люди
в шубах и валенках, на велосипедах. Такую уличную сцену я и решил нарисовать. Я изо
бразил закутанную женщину, везущую на саночках по Дворцовому мосту, среди сугробов,
завернутого в белую простыню умершего ребенка. Тут же был военный-велосипедист, спе
шившийся при встрече с другими бойцами. Среди них — девушка в военной форме, что
тоже было явлением новым в самом начале Великой Отечественной войны. Однако рису
нок мне не нравился. Похоже на старинные рисунки иностранцев, изображавших уличные
сцены древней Москвы. Специфика блокады выражена, но главного нет. Вспомнились мне
и неудачи первых рисунков при иллюстрировании мной в 1938 году некрасовской поэмы
«Мороз, Красный нос». Я рисовал молодую, здоровую, красивую женщину в старинном
русском сарафане и рубахе за старинным крестьянским ткацким станком или за прялкой,
или за шитьем, и все получались благополучные, даже какие-то этнографические рисунки.
Не было некрасовской боли за долю русской крестьянки.
И только когда я притушил эту этнографичность, красоту и здоровье Дарьи (оно
в прошлом!) и прежде всего выявил горе и страданье русской крестьянки, я почувствовал,
что найден верный тон:
263
И ты красотою дивила,
Была и ловка и сильна,
Но горе тебя иссушило,
Уснувшего Прокла жена!
И в данном случае, в этой блокадной сцене, было собрание блокадной этнографии,
блокадного неблагополучия, но собрание холодное, равнодушное. И только, когда я нари
совал крупным планом на детских санках изможденного голодом ленинградца, которого
девушка МПВО поддерживает за плечи, чтобы он не упал («В стационар»), я почувство
вал, что найден верный тон. Не семейное горе женщины и не ужасы блокады, а страдаю
щий Ленинград, боль за человека, забота о человеке стала темой рисунка. Чтобы не
перегружать рисунок и не ослаблять впечатления от главного, я отодвинул военных вело
сипедистов на второй план.
А. Пахомов. За водой. Эскиз. 1942
264
Но и там они, спокойно занятые своим разговором, вносили равнодушие в компози
цию, а если бы их наделить явной реакцией сочувствия к сцене переднего плана, это
нарушило бы суровую правду блокадных дней. Пришлось убрать военных из компози
ции совсем.
Автолитография «За водой» была одной из первых работ блокадной серии. Она также
является результатом строгого отбора впечатлений, а не зарисовкой, фиксацией факта.
В те блокадные дни, в осажденном Ленинграде, хождение за водой, сцены у проруби по
рой почти ничем не отличались от подобных сцен где-нибудь в русской деревне, где это
265
явление обычно. Так было у проруби на Кронверкском канале на Петроградской стороне,
куда как раз я и ходил за водой. Отсутствие гранитной набережной, девевья и кустар
ники делали этот уголок Ленинграда похожим на деревенский или пригородный пейзаж.
И многие ленинградцы, приходившие туда за водой, внешне могли сойти за жителей
деревни. И, чтобы сцену «За водой» сделать именно «блокадной», ленинградской, драма
тичной, недостаточно было показать душевное состояние людей, выражение их лиц. Выра
жение лиц могло показаться непонятным и странным, если бы все прочие компоненты
этой сцены не были очень разборчиво отобраны по признаку их особой специфики. И не
только типичный, знакомый всем ленинградский пейзаж, вмерзший в Неву военный ко
рабль, но и такие детали, как белая шубка на девочке и сочетание ватных брюк с фет
ровыми ботами на женщине, мне кажется, показывают необычность, «блокадность» этой
сцены и усиливают ее драматизм.
По первоначальному замыслу ведро с водой нес мужчина, возможно ленинградский
профессор. Сначала мне казалось удачной находкой—профессор с ведрами на коромысле.
Что может быть необычнее этой картины! Но, сделав первый эскиз, я понял, что это не
выражает правды жизни. Мужчины редко встречались на улице и у проруби также. Даже
на заводе, проходя из цеха в цех, можно было видеть всюду только женщин и подрост
ков, подростков и женщин. Я заменил мужскую фигуру женской. Однако и тут не сразу
взял правильный тон. Стремясь выявить специфику изображаемого явления, показать, что
это происходит не где-то в глухой деревне, а в Ленинграде, попавшем в беду, я нарисовал
женщину, несущую ведро, и девочку, выливающую воду из бидона в бак, слишком «го
родскими», хрупкими и изящными. У зрителя это могло не вызвать сочувствия: им тяжело,
потому что они неженки, не привыкли к тяжелой работе—пусть привыкают, их не жалко.
Значит, надо показать людей выносливых, но исхудавших, истощенных голодом. К этому
решению я и пришел.
Что же касается работы «В очаге поражения», которую сам я очень ценю, то она
была сделана на основе только представления и рассказов дружинниц МПВО, а не впе
чатлений; таких сцен мне не довелось наблюдать, я видел пострадавших только на носил
ках. Но, видя только что разрушенные дома, я часто поражался причудливости этих раз
рушений. Дом вдруг оказывался распоротым бомбой, и мы видели все его внутренности,
видели щемящие душу признаки человеческого уюта—висящую, каким-то чудом уцелев
шую картину или коврик над кроватью на высоте третьего этажа, когда сама кровать и,
возможно, спавший на ней человек рухнули вниз и лежат в этой груде кирпича, мусора,
лома и искореженных железных балок. Эти впечатления я впоследствии попытался выска
зать в композиции «После налета», где трепещущая на ветру уцелевшая занавеска и бес
покойные голые ветви деревьев как бы поют реквием погибшим. Но ранее того я предста
вил себе, как по полуразрушенной лестнице распоротого дома (а такую я видел на улице
Воскова) из уцелевшей половины здания выносят раненых. С носилками там не пройти.
Вынос на руках, бережность, с которой девушки МПВО несут пострадавшего, осторожное
нащупывание каждого последующего шага,—все это и психологически и пластически на
266
прашивалось на бумагу. Чтобы проверить и уточнить свое представление, я обстоятельно
расспросил в нашем (районном) штабе МПВО, как выносят и как полагается выносить
пострадавших в таких условиях. После этого я приступил к работе над композицией
«В очаге поражения». Кстати, название этому листу дали в штабе МПВО, а впоследствии,
кажется в 1943 году, художник Федор Богородский, со свойственной ему экспансивностью,
говорил мне: «Знаешь, как мы в Москве назвали эту твою работу—«Снятие со креста!»
Эта реплика Богородского мне показалась весьма остроумной, и мне самому стало казаться,
что эта композиция чем-то напоминает многочисленные картины классиков на тему «Сня
тие со креста», хотя во время работы мне не приходили в голову подобные ассоциации.
Очевидно, бессознательно сказалась моя любовь к искусству Возрождения.
Как провожают на фронт народное ополчение, я тоже не видел. Но я жил во фрон
товом городе, чувствовал его пульс, его настроение, и мне нетрудно было найти образное
выражение этой темы, представить себе это событие. Враг был у ворот города, сознание
необходимости и долга участвовать в борьбе было всеобщим. Это настроение я хотел выра
зить в этом листе.
После того как первые листы «В стационар», «За водой», «В очаге поражения»,
«Проводы на фронт народного ополчения» и «Доноры» были сделаны и были хорошо при
няты моими друзьями-художниками и зрителями наших выставок, работа над «летописью»
ленинградской жизни стала моим основным любимым и почти единственным занятием.
Поэтому перечислять здесь все листы серии в хронологическом порядке и рассказывать
о каждом листе в отдельности было бы, я полагаю, весьма утомительно. Я скажу только
о некоторых из них.
Часто говорят, что для художников, для работников искусств наша богатая событиями
жизнь дает необычайно широкий выбор ярких, интересных тем. Это верно, верно и то,
что большинство художников не замыкается в себе, живет жизнью своей страны, и все
темы,даваемые жизнью, им близки и дороги. Однако трудность заключается в том, чтобы
найти воплощение темы в художественном образе, увидеть мысленно завязку композиции.
Я люблю изображать человека и всегда стремлюсь раскрыть тему через образ героя и его
психологию. Очень часто моя работа над темой начинается с изображения конкретного
человека, которого я беру крупным планом, фрагментарно, и только впоследствии окружаю
его другими фигурами и аксессуарами, развивающими тему.
Свои ранние композиции я строил обычно из двух-трех фигур, заполнявших собой
почти всю площадь листа. Все мое внимание было сосредоточено на фигурах, на их харак
теристике и действии, и они располагались так, что почти не оставляли просветов, через
которые мог бы быть показан пейзаж или интерьер, а часто были изображены просто на
белом поле без окружающей среды. Эта тенденция была закреплена моей длительной ра
ботой над иллюстрацией, где я мог показать фрагмент события, полагаясь на то, что все
событие известно читателю из текста.
В эстампе, во всяком случае, в эстампе того, если можно так сказать, монументаль
ного плана, в котором выполнялась моя серия, композиция не могла быть фрагментарной.
267
Она должна была полностью образно показать явление и быть понятной без каких-либо
пояснений. Здесь полагаться на текст не приходилось. Поэтому мне нужно было преодо
леть в себе эту тенденцию к ограничению композиции показом только человеческих фигур.
Однако и здесь часто процесс работы над композицией шел по главной линии уточ
нения центрального образа, который постепенно обрастал аксессуарами, дополняющими и
расширяющими основную мысль.
Так, начав работать над темой «Салют 27 января 1944 года», я хотел раскрыть ее
не через декоративный показ световых эффектов, а через выражение радости людей,
только что переживших блокаду. Эта тема нашла свое выражение в образе раненой
девушки с перевязанной рукой. На ее лице—улыбка, проступающая сквозь грустные
мысли и воспоминания о недавно пережитом. Эта девушка и обнявшая ее подруга явились
в моем представлении первыми, кто мог образно выразить тему ленинградского салюта.
Раненая девушка могла, конечно, присутствовать на салюте и в Москве, но там это был
бы частный случай, а для Ленинграда этот образ, по моему мнению, являлся обобщен
ным, символичным; такие девушки вынесли на своих плечах все тяготы ленинградской
жизни, ежедневно работая под обстрелом.
Чтобы развернуть событие до необходимой в эстампе полноты, показать весь его
масштаб, я расширил композицию вправо, влево и вверх, ввел другие фигуры, ленинград
ский пейзаж, озаренное лучами прожекторов и взрывами ракет небо. Каждый элемент
композиции я старался вводить обдуманно. Я ввел мать, самозабвенно целующую свое
дитя, тревога за жизнь которого снималась салютом освобождения. Я ввел еще ряд деву
шек и подростков, тех, кто тогда в основном работал на ленинградских предприятиях;
в центре—воины Советской Армии.
Всю группу я поместил на Кировском мосту, сжав ее с двух сторон каменными
парапетами. Так это и было в действительности: Кировский мост был переполнен людьми
во время салюта, но я изобразил группу именно на мосту, а не в другом месте города,
так как, по моей мысли, каменные парапеты, сжимающие группу, как бы напоминали об
окружении, о блокаде города, о том, что это салют в честь снятия блокады.
Тот же путь—от основного образа к полному показу явления—определил мою работу
над эстампом «Раскрытие Медного всадника».
После снятия блокады, будучи в Москве, я неожиданно представил себе, как будет
раскрываться Медный всадник. Я представил себе изумительную по монументальной
лепке голову Петра 1, которой в свое время я восхищался в Русском музее (вблизи,
крупным планом, в музее она производит особо сильное впечатление), и рядом с головой
Петра—наших девушек МПВО, которые, несомненно, будут трудиться и над раскры
тием памятника.
Надо сказать, что, на мой взгляд, дружинницы МПВО стали основной фигурой,
главным героем в блокадном городе, их мы видели всюду. Молодые девушки, призван
ные в дружины МПВО, занимались буквально всем: выносили раненых и убитых после
вражеских налетов, выявляли ослабевших и отправляли их в больницы и стационары,
268
А. Пахомов. Пленные в Ленинграде. 1944
269
устраивали беспризорных детей, собирали трупы умерших на улицах и в квартирах,
убирали снег, несли дежурство на крышах, на наблюдательных вышках МПВО, заделы
вали разрушения от вражеских снарядов, они были и сестрами, и санитарками, и плот
никами, и каменщиками, и штукатурами, и кровельщиками.
Мне очень понравилась мысль выразить тему бережного отношения нашего народа
и государства к памятникам искусства в пластическом сопоставлении наших тружениц,
живых девушек МПВО с бронзовой, мощно вылепленной головой Петра, и я не замедлил
явиться с альбомом и карандашом, как только наступил момент раскрытия памятника,
зашитого в первые же дни войны в двойной футляр из досок и засыпанного песком.
Надо сказать, что, взобравшись на леса, увидев голову памятника вблизи, я был
сильно разочарован. Точно это была не та голова, что я видел в Русском музее. Там
была мощь и красота сильной, монументальной лепки, а здесь голова мне показалась
красивенькой и прилизанной. Я ринулся в Русский музей, чтобы проверить себя, но, увы,
Русский музей еще не распаковал своих коллекций, и голова Петра не могла мне
быть показана.
Первый вариант композиции воспроизводил крупным планом голову Петра и голову
лошади и рядом с ними двух девушек, разбирающих покрытие. Несмотря на определив
шуюся и, как мне казалось, хорошо завязавшуюся композицию, рисунок не удовлетворил
меня своей фрагментарностью.
Это было зерно композиции, но не вся композиция. Не всякий зритель без поясне
ния мог разобраться, что тут изображено. В ряде вариантов, последовательно расширяя
рамки композиции, я дошел до того, что включил туда не только Исаакиевский собор,
но и Адмиралтейство, впал в другую крайность, у меня получился пейзаж с фигурами
людей. Пришлось проделывать обратный путь, и в конечном счете, мне кажется, в окон
чательном варианте я все же ослабил впечатление от сопоставления девушек и головы
Петра тем, что дал слишком много среды, окружения. Композиция стала понятней, более
полно рассказывающей о событии, но менее впечатляющей.
Как я уже сказал ранее, серия «Ленинград в блокаде» не состоит из непосредствен
ных зарисовок с натуры, это композиции, сделанные на основе наблюдения и размышле
ния, и, как полагается в композициях, все элементы их взяты с большим отбором. Од
нако мне хотелось бы особо подчеркнуть, что забота о достоверности, о подлинности
изображаемого была моей первостепенной заботой. Например, сам я не видел, как после
прорыва блокады вели пленных по улицам Ленинграда, но как только я узнал об этом
событии, я стал обстоятельно расспрашивать очевидцев. На основе расспросов и набросал
примерную схему композиции, а саму композицию я выполнял в помещении на Выборг
ской стороне, где временно находились пленные фашисты. Мне отвели помещение для
работы, я обходил все комнаты, выбирал себе, на мой взгляд, наиболее характерные
типы,. Меня весьма удивила готовность еще недавно заносчивых победителей повиноваться
и служить. Позировали они идеально, не только не шевелились, но, казалось, не дышали;
когда я уронил резинку, позирующий пленный стремглав бросился ее поднимать.
270
А. Пахомов. Салют Победы. 1945
271
И конвой, а прежде всего девушку-бойца, я рисовал доподлинный, там же. Там, на
месте, я сделал не только черновик композиции, но и торшон. Неудачные места я выре
зал и выбрасывал, а взамен подкладывал чистые куски торшона. К концу работы эта
композиция состояла из девятнадцати кусков.
Работа на торшоне имеет то преимущество, что автолитография может быть целиком
выполнена с натуры, а не на основе черновиков и натурных зарисовок. Так, композицию
«Для фронта (Василий Васильевич)» я рисовал на месте, в цехе у станка, и Василий
Васильевич мне специально не позировал, он работал, и я работал.
Проходя мимо Марсова поля, я часто видел там сохнущее белье. Я решил сделать
композицию («На Марсовом поле в затишье») и выполнил ее целиком там—на зенитной
батарее под открытым небом и частично в землянке командира. Во время работы меня
иногда заставала тревога; естественно, возникло желание сделать и второй лист—«На Мар
совом поле в тревогу». Во время тревоги я только наблюдал, а рисовал этих же бойцов,
когда они освобождались. Примерно так же я рисовал почти все листы. У меня была
постоянная дружба со штабом МПВО Петроградского района (я жил на Кировском прос
пекте), командир МПВО с большим пониманием относился к моим нуждам и охотно
давал наряды бойцам на позирование. Все герои мои не ряженые, а подлинные, живые
люди тех блокадных дней, начиная с композиции «В стационар», где я изобразил худож
ника Ярослава Николаева, и кончая девушкой-милиционером на перекрестке у Киров
ского моста. Я полагаю, что серия «Ленинград в блокаде» может считаться и вымыслом
художника и одновременно совершенно достоверным документом времени.
Ю. НЕПРИНЦЕВ
ВОЕННЫЕ ГОДЫ
Первое, что возникает в памяти, когда я думаю о начале войны, это привычный
путь вдоль гранитных набережных в Академию художеств, и на этом пути—множество
взволнованных лиц; величаво спокойная гладь Невы под ослепительным солнцем и—сереб
ристые аэростаты воздушного заграждения, уже реющие в голубом небе. По-новому и
с необычайной силой раскрывалась тогда привычная красота города. Ее хотелось впитать,
вдохнуть, запомнить, пронести через то темное, загадочное, неизвестное, что предстояло
пережить.
В длинных коридорах Академии все жило новой, непривычной жизнью—напряжен
ной, собранной, сосредоточенной. Знакомые лица казались неуловимо изменившимися...
А в мастерской на мольберте незаконченное полотно—моя аспирантская работа, вок
руг—этюды Череменецкого озера, где я был осенью. Казалось, все это принадлежит
давнему прошлому, и, выходя из мастерской, я как бы закрыл дверь к нему.
Первые дни пролетели стремительно, и каждый из них был шагом вперед по доро
ге войны.
.. . Эллинг одного из судостроительных заводов. С высоты в розовом свете раннего
утра ясно видны корабли на стапелях—еще недостроенные и уже совсем готовые к спус
ку. Здесь мы с архитектором М. К. Бенуа составляем проект маскировки завода. А вскоре
и новая работа: вместе со скульптором С. 3. Кляцкиным выполняю первые эскизы боевых
плакатов.
. . . Жаркие июльские дни. Первые воздушные тревоги. Добровольческий истребитель
ный батальон, где нас учат ползать по-пластунски на нагретой солнцем земле острова
Голодай. И, наконец, курсы переподготовки командиров Краснознаменного Балтийского
флота в Ленинграде. На этих курсах, кроме меня, нет никого из художников, и я дол
гое время совсем не встречаюсь с товарищами по профессии. Но и я уже не художник,
а курсант, которому вскоре предстоит стать фронтовиком.
Время так заполнено занятиями, что его не остается даже на беглые зарисовки. Да
и не думалось тогда об этом. Но видел я и запомнил все с особой остротой. Дни попрежнему были солнечны и жарки, но в них уже ничего не оставалось от обычной
летней безмятежности. Над городом пылало жаркое военное лето, и сам город день ото
дня изменял свое лицо.
Однажды в последних числах августа, когда бои шли уже на самых подступах к Ле
нинграду, нас, курсантов, направили строить огневые точки в здании Академии наук.
Поначалу сам этот факт показался невероятным. Но он вполне согласовывался с тем,
что мы видели на пути через город.
273
Мы прошли по Невскому, мимо домов, уже укрепленных бойницами, и Адмирал
тейская игла больше не сверкала на солнце—ее покрывал темный защитный чехол. В са
дах еще играли дети, но лица встречных были сосредоточены и суровы. Все шли быстро
и деловито—чувствовалось, что время каждого строго распределено. Многие несли лопаты.
На Марсовом поле, где уже стояли зенитные батареи, девушки копали щели-убежища.
И над всем нависала незримая, но ясно ощутимая туча грозной опасности. Таким, гото
вым сражаться за каждый свой дом, я запомнил Ленинград тех дней.
Потом сомкнулось кольцо блокады, и сентябрь обрушился на город первыми бомбеж
ками, ошеломил первыми жертвами, тут же рядом, на знакомых улицах.
Бомбежки становились все упорнее, длительнее, и тоскливый вой сирены воздушной
тревоги раздавался в одни и те же часы с такой точностью, что по нему можно было
проверять время.
Семьи многих курсантов, в том числе и моя, оставались в городе, а отпусков домой
мы совсем не получали. Близкие часто навещали нас, но мы занимались так напряженно,
что зачастую на свидание с ними выбегали буквально на несколько минут. И вот наши
жены, сестры, матери старались добраться до улицы Росси, где помещались наши курсы,
перед началом вечерней бомбежки, с тем, чтобы укрыться в нашем бомбоубежище. Туда
же обязаны были спускаться и мы, прерывая занятия на время воздушной тревоги.
Незабываемыми остались эти встречи в полутемном подвале старинного здания! Счастье
видеть дорогого человека и говорить с ним омрачалось мучительной болью при каждом
разрыве бомбы, несущей смерть и разрушение там, наверху. Постоянно терзали гнетущие
мысли о том, что каждая из этих нежных и любящих женщин, чьи глаза блестят здесь,
рядом, может еще сегодня на пути домой оказаться жертвой такой же бомбы. Все это
тяжелым камнем ложилось на сердце, отравляя и без того горькую радость мимолет
ных встреч.
Наступили ранние морозы. В вечерних сумерках над площадью Ломоносова вставала
луна, освещая черные силуэты молчаливых домов с затемненными окнами. А с неба
доносился уже хорошо знакомый и ненавистный, переливчатый гул самолетов и дробный
стук зениток, постепенно приближающийся к центру города. И так—всю осень.. .
В конце ноября я был направлен с курсов в Балтийский полуэкипаж, где стал ожи
дать назначения на фронт. Здесь я встретился с двумя художниками—Н. Е. Тимковым
и Г. А. Савиновым, которые служили на флоте еще до войны. Они работали при клубе.
Здесь же я увидел многие вещи Тимкова, вошедшие позднее в его серию гуашей «Ленин
град в блокаде», в которой облик города военных лет запечатлен с большой достовер
ностью и высокой эмоциональностью.
От Тимкова и Савинова я узнал о трагической гибели молодого художника-декора
тора Анатолия Коломойцева. Я был близко знаком с этим живым и ярким человеком,
одаренным художником, незадолго до войны радовался успеху его последней работы.
Я имею в виду балет «Сказка о попе и работнике его Балде», к которому Коломойцев
создал прекрасные декорации и костюмы. Коломойцев ушел добровольцем на фронт,
274
Ю. Непринцев. Партизанка-минер. 1943
275
несмотря на свою болезнь—туберкулез легких, и погиб при выполнении боевого задания,
как разведчик, на одном из участков Ленинградского фронта.
В полуэкипаже комплектовались тогда маршевые роты. Я был включен в состав
одной из них в качестве командира взвода. Вскоре пасмурным, уже совсем по-зимнему,
морозным утром наша рота отправилась к месту своего назначения в один из артилле
рийских дивизионов на Неве.
Недолгим был наш путь на фронт, и это заставляло со всей остротой ощутить, как
тесно кольцо вражеской блокады, сжимающее наш город.
По еще темным и безлюдным, настороженным и притихшим улицам трамвай быстро
доставил нас к Володарскому мосту. А там всего километров двадцать пять оставалось
пройти пешком до Ивановских порогов, где стоял дивизион.
Левый берег Невы до Усть-Тосны был захвачен вражескими войсками, и мы шли но
правому берегу лесом в обход, чтобы нас не заметил враг. Но даже и этот небольшой
переход—первый в непривычной фронтовой обстановке— был тяжел для нас, еще совсем
неопытных солдат. Многие очень устали, кое-кто натер ноги, а полученный в дорогу
паек был по-ленинградски скуден,—все это волновало меня, командира, который был еще
неопытнее иных солдат.
И вот—первый фронтовой привал в лесу. Утомленные бойцы сидят прямо на снегу
среди темной зелени елей. Кто разулся и поправляет сбившиеся портянки, кто грызет
сухарь, а кто просто отдыхает в неудобной позе, переменить которую не хватает сил.
Наконец, только под вечер, прибыли мы к месту назначения и не успели еще осмотреться
и расположиться в землянках в лесу, как грянули первые залпы вражеского обстрела.
Он был упорным и длительным. У меня на глазах гибли люди, с которыми я только
что прошел свою первую фронтовую дорогу.
А незнакомый лес, сумеречный и холодный, грозно вставал вокруг в грохоте разры
вов и казался гиблым местом.
В годы войны мне не раз приходилось бывать и под более сильным огнем, но это
первое испытание запечатлелось в памяти особенно ярко, как и все впечатления того
первого фронтового дня. Много позже, уже по памяти, в 1943 году я стремился передать
в гуаши «Разведчики» настроение того тревожного заснеженного вечернего леса, а пер
вый привал сыграл свою роль через десять лет при поисках композиции картины «Отдых
после боя (Василий Теркин)».
Но тогда все эти впечатления накапливались и откладывались в памяти как-то
помимо сознания, помимо тех основных дел, которые занимали все время и все мысли.
Мой взвод, в числе других, был назначен нести охрану дальнобойной батареи. Все
наши дни были заполнены караульной службой, боевой подготовкой и работами по укреп
лению подступов к дивизиону. Лес был вскоре изучен до малейшего кустика, и даже
в глубокой темноте зимней ночи каждый из нас легко находил нужную землянку.
Рядом, в деревне Ивановские пороги, находился наблюдательный пункт, в котором
мне часто приходилось бывать по службе. Вокруг, в маленьких землянках, располагались
276
Ю. Непринцев. Снайпер. 1943
наши посты, и по пути я обязательно заходил то в одну, то в другую. В этих землян
ках сосредоточивалась вся наша жизнь, проходили короткие часы отдыха, и самые
разнообразные воспоминания связываются у меня с тем, что доводилось видеть и слы
шать в тесном кружке бойцов у наспех сколоченного досщатого стола. Здесь делились
вестями из дома, здесь можно было услышать стихи Пушкина и Маяковского, а иногда
после морозной темноты ночного леса землянка встречала нас и песней. От песни
этой, обычно негромкой и задушевной, сразу становилось легче на душе и сердце, и
именно это ощущение я попытался передать в эскизе «В землянке», написанном тоже
в 1943 году.
В подобной обстановке, весной 1942 года, мне довелось впервые познакомиться с поэ
мой А. Твардовского «Василий Теркин», которая печаталась тогда отдельными главами
277
в «Правде». Чтение вслух каждой новой главы вошло у бойцов в традицию. В землянке
на нарах располагались слушатели вокруг чтеца, чадящее пламя коптилки колебалось
от взрывов смеха и выхватывало из темноты то чей-то смеющийся рот, то оживленно-вни
мательные глаза, то лицо, на котором не оставалось и тени обычной суровой напряжен
ности. Бывая на этих чтениях, я каждый раз снова и снова поражался жизненной
правде и огромной силе воздействия образа, созданного Твардовским.
Конечно, тогда было еще бесконечно далеко до замысла моей будущей картины, но
все же именно эти впечатления явились первыми подступами к ней—наряду с портретами
лучших людей нашей роты, которые я готовил в немногие свободные часы для Доски
почета. Она висела прямо на дереве у входа в клуб, под который мы отвели самую
большую землянку. Ни один из этих портретов, конечно, не сохранился.
Приходилось мне применять свою профессию художника и в чисто военных целях.
С весны 1942 года я был переведен в управление дивизиона. По заданию штаба
я должен был делать детальные зарисовки вражеского переднего края, расположенного
на противоположном берегу Невы. Эта работа требовала большой точности изображения,
и я рисовал с наблюдательных постов через стереотрубу. Иногда я устраивался в одном
из деревянных домов, на чердаке, а иногда и на дереве, маскируясь ветками. Зарисовки
с натуры я делал карандашом, а потом по памяти раскрашивал акварелью. Эти мои
зарисовки сосредоточивались в пункте, откуда производилось управление артогнем, и ис
пользовались для упрощения ориентировки его прицела.
Весной и летом 1942 года я написал портреты нескольких наших снайперов, однако
только акварелью, так как других материалов под рукой не было. Обычно я писал их
на опушке леса, у какой-либо землянки. Мы располагались прямо на поваленных стволах,
и фоном для этих портретов служил лесной пейзаж.
Много приходилось мне работать и для нашей летней клубной палатки, рисовать
плакаты и оформлять дивизионную стенгазету. Помимо этого, я занимался и организа
цией фронтовой самодеятельности. Мне удалось не только сколотить хорошую концертную
бригаду бойцов, но и выступить в роли оформителя и режиссера одного концерта-представ
ления. Репетировали мы тут же, в лагере, в свободное от боев время. Особенно удачной
оказалась острая злободневная клоунада, остроумно сочиненная и разыгранная самими
бойцами. С этим концертом мы ездили с батареи на батарею, и везде он пользовался
большим успехом.
Летом приезжали к нам и профессиональные концертные бригады. Артисты высту
пали прямо на лесной лужайке, пренебрегая грохотом снарядов, рвавшихся совсем непо
далеку. Особенно любили бойцы замечательного комика А. Д. Бениаминова и веселого
жонглера Савченко. С Бениаминовым, кстати, я не раз встречался на военных дорогах,
а в 1944 году в Таллине даже нарисовал его. Но в ту суровую первую военную зиму
1941 года смех и песни были редкими гостями в наших землянках. Помимо тревожных
вестей с фронтов, на сердце тяжелым грузом ложились мысли о Ленинграде, испытывав
шем небывалые лишения.
278
Только в начале 1942 года мне удалось—впервые после ухода на фронт—побывать
в Ленинграде. Я ехал, зная, что в жизни города произошли страшные изменения, но
в полной мере не мог, конечно, себе их представить.
Помню, как ясным морозным утром я сошел с попутной машины у Литейного моста.
Город был занесен снегом и окутан небывалой тишиной. Я шел по Литейному, по наледи,
между сплошными стенами сугробов, мимо домов со слепыми, темными окнами. Светало,
но город казался неживым, и вдруг, на углу улицы Пестеля, около булочной, передо
мной предстала цепь безмолвных теней, прижавшихся к стене,—очередь за хлебом.. .
Дальше иду по улице Пестеля, и вот на углу Моховой—разрушенный бомбой дом,
и в верхнем этаже неведомо как сохранившаяся часть комнаты. Видны ультрамариновые
обои, зеркало в золоченой раме, полураскрытый шкаф. Еще дальше, слева—черная гро
мада выгоревшего здания. И вот Соляной переулок, знакомый подъезд и, наконец, я—
дома! Холодны и темны привычные комнаты, на дорогих людей больно смотреть, так
они худы и слабы, так огромны их глаза, обведенные коричневыми тенями, так болез
ненно замедлены их движения...
Но вот в печурке запылал тут же расколотый мною старый буфет, не поддававшийся
ослабевшим рукам, а на стол, рядом с крошечными кусочками глинистого блокадного
хлеба, легла моя солдатская буханка. Пришла соседка, жена художника Е. Б. Словцова,
и завязался неспешный разговор об эвакуации Академии художеств, о смерти чудесного
человека и тонкого художника А. А. Горбова, о смерти С. 3. Кляцкина, с которым в начале
войны я рисовал плакаты, об удивительных человеческих судьбах и о многообразных
деталях ленинградской блокадной жизни, трагической и гордой во всех ее проявлениях.
Однако более всех рассказов поразило меня то, чему я стал непосредственным сви
детелем. Я пробыл тогда в Ленинграде всего три дня, но увидел и пережил так много
и остро, что впечатления эти до сих пор живы. Как мне забыть утонувший в снегу
Невский, по которому среди сугробов брели, пошатываясь и спотыкаясь, укутанные во
что попало бесформенные человеческие фигуры с иссохшими, потерявшими признаки
возраста лицами? Чувствовалось, каким невероятным усилием воли люди подчиняют себе
свои истощенные тела. Многие тащили за собой маленькие детские саночки. На санках—
ведра и бидоны с водой, иногда—вконец ослабевший человек, а порой и длинный, до
странности узкий сверток, в котором угадывались очертания человеческого тела. Поис
тине небывалой силой духа веяло от этих людей, чьи физические силы на пределе. Но
в черных провалах глаз—мужество и воля к жизни. Я невольно всматривался в эти
лица, до странности схожие между собой, почти в каждом обнаруживая спокойствие
и сосредоточенную волю,—забыть их я не смогу никогда...
В те дни я много ходил по знакомым улицам, с трудом узнавая их в снежном
хаосе, заполнившем город... У Исаакиевского собора стоят троллейбусы, когда-то давнымдавно остановившиеся у кольца, сейчас заледенелые и занесенные снегом до самых окон.
На широкой ослепительной белизне Невы—темные корабли; они словно прижались, при
стыли к гранитным спускам. У дымящихся на жестоком морозе прорубей толпятся
279
молчаливые очереди за водой. А над Невой на фоне светлого неба четко вырисовывается
черная рука Медного всадника, оставшаяся свободной при укрытии памятника и упрямо
простертая вперед из огромного бесформенного сугроба.
Но отчетливее всего запомнил я Марсово поле. В тот день оно расстилалось в насто
роженной тишине огромной снежной пустыней. Над ним в голубоватом морозном тумане
висело киноварное солнце без лучей. Заиндевевшее кружево крон молодых лип блестело
и искрилось.
В один из тех дней я побывал в Союзе художников. Зайдя в мастерскую В. А. Се
рова, встретил у него И. А. Серебряного, Н. А. Павлова, В. Б. Пинчука. Все они очень
худы и бледны, но бодры и деятельны. Особенно непривычно выглядит исхудавший
Серов в военной одежде. Жизнь в его мастерской кипит. У железной печурки кто-то
рисует плакат. Тут же обсуждается чья-то работа. Повсюду эскизы и наброски. На моль
берте—начатое полотно. Это—боевой штаб художников. Меня забросали вопросами о фрон
товых делах, и я—в который уже раз!—снова ощутил одновременно и боль и гордость
за братьев-ленинградцев.
В течение 1942 года я неоднократно приезжал в Ленинград. Я видел, как ранней вес
ной, когда начал сходить снег, все, кто хоть сколько-нибудь держался на ногах, выходили
с лопатами и кирками на очистку города. А в апреле веселые трамвайные звонки уже
снова звенели на улицах. Солнце грело все сильнее. Открывались окна, забитые досками,
заложенные подушками. На скамеечках у ворот грелись под весенним солнцем те, кто
в зимние страшные месяцы побывал на краю смерти, и на их страдальческие, исхудалые
лица возвращались живые краски.
Но с приходом весны вновь начались воздушные налеты, особенно свирепые после
зимнего короткого затишья.
И все же Ленинград воспрянул к жизни. Пайки были увеличены, люди окрепли.
Летом 1942 года были вывезены на Большую землю все, кто не мог больше работать
и участвовать в обороне города. Оставшиеся деятельно готовились к очередной зиме. По
всюду зеленели огороды, их можно было видеть в самых неожиданных местах: в Летнем
саду, на Марсовом поле, во многих дворах и маленьких скверах. А в сентябре девушки
в ватниках энергично ломали старые деревянные дома на окраинах, заготавливая топливо
для города.
Все, что я видел, навсегда западало в душу, оставалось в сознании как материал
для задуманной серии «Ленинград в блокаде». Но приступить к этой желанной работе
я смог только в следующем году.
Осенью 1942 года я был переведен в Ленинград и приказом Военного Совета КБФ при
командирован к Политуправлению в качестве художника. Нас было здесь трое—москвич
С. С. Боим и мы с А. В. Трескиным—ленинградцы. Тогда же познакомился я и с Г. П. Та
тарниковым, художником Дома флота. Жили мы на казарменном положении в самом
Доме флота, помещавшемся в ту пору в здании училища имени М. В. Фрунзе. Тут же была
и наша мастерская.
280
Ю. Непринцев. В землянке. 1944
Работали мы очень много. Рисовали листовки и плакаты для наших боевых частей,
а также подготавливали всевозможные материалы для пропаганды среди войск противника.
Часто выезжали мы и в части, на подводные лодки, на корабли, рисуя повсюду портреты
героев. Размножали портреты автолитографским путем на картографической фабрике Геоло
гического издательства, как правило, двухтысячным тиражом. В немногие свободные часы
мы делали зарисовки с натуры или пытались по памяти передать виденное и пережитое
ранее. Работали, главным образом, гуашью.
Одна из первых моих командировок на фронт в качестве художника состоялась
в знаменательные январские дни 1943 года.
Я был направлен в часть железнодорожной артиллерии, непосредственно участвовав
шую в прорыве блокады.
Эта часть в течение суток поддерживала своим огнем наше наступление. Стрельба
была такой интенсивной, что люди стояли у орудий в одних тельняшках, несмотря на
двадцатиградусный мороз, и от них буквально шел пар. Так мне довелось быть свидете
лем осуществления одной из важнейших операций Ленинградского фронта.
281
После прорыва блокады жизнь в Ленинграде стала во всех отношениях гораздо
легче, но все же город по-прежнему оставался фронтовым. Воздушные налеты произво
дились теперь реже, но зато артобстрелы достигли небывалой силы и длились порой по
десять—двенадцать часов подряд. Они стали как бы неотъемлемой частью городской жизни,
привычной, но опасной и раздражающей помехой во всех повседневных делах. Пропуска
выдавались отныне только на право хождения во время воздушной тревоги, а при арт
обстреле все, и военные и гражданские, обязаны были укрываться. За хождение под
обстрелом полагался штраф в десять рублей. Зачастую приходилось выстаивать в каком-ни
будь подъезде долгие часы. Многие с готовностью платили штраф и шли дальше, пока
зывая квитанцию очередному милиционеру и произнося стереотипную фразу: «Я уже
оштрафован!» Иногда это не помогало, и оштрафованного все же заставляли укрыться,
но порой милиционер «входил в положение» и пропускал дальше, если, конечно, снаряды
не ложились где-нибудь совсем поблизости. Артобстрелы уносили много человеческих
жизней, разрушали здания. Я не раз видел страшные последствия обстрелов и пытался
рассказать о них в ряде рисунков.
Несмотря на смертельную опасность, ежечасно угрожавшую каждому ленинградцу,
город в целом уже не имел того трагического облика, который был ему присущ в первый
год войны. Правда, к лету 1943 года улицы стали еще более малолюдны, днем на
Невском на протяжении целого квартала можно было иногда заприметить всего несколько
человек, но ведь в Ленинграде к тому времени остались только работоспособные люди,
и каждый из них был занят на своем посту. Деловитость, подтянутость, дисциплина ска
зывались на всех сторонах ленинградской жизни—и в удивительной чистоте улиц, и в
четкой работе аварийных бригад, быстро ликвидировавших последствия артобстрелов.
Город, несмотря ни на что, работал и жил полнокровной, насыщенной жизнью.
Я понемногу продолжал работу над своей блокадной серией, включая в нее все
новые сюжеты, стремясь передать специфические черты Ленинграда второго года войны.
Неслучайно все большее место в моей серии занимают образы ленинградских жен
щин. Их самоотверженный героический труд должен быть запечатлен! Совсем юные де
вушки из бригад МПВО бесстрашно тушили пожары, выносили раненых из разрушенных
домов, разбирали завалы, ремонтировали дома. На заводах женщины выполняли самые
тяжелые, казалось бы, чисто мужские работы, и не было тогда такого дела в Ленин
граде, которого не вершили бы женские руки.
Летом 1943 года я часто встречался с художниками и с писателями. Заходил
в ЛССХ, бывал и в «Астории», где жили многие деятели искусств, приданные армии
и флоту, но не находившиеся на казарменном положении. Там я познакомился с А. А. Кро
ном, работавшим тогда над пьесой «Офицер флота», с Б. Бродянским, много писавшем
о фронтовых художниках, с поэтом В. Б. Азаровым, портрет которого нарисовал. Виделся
я там не раз и с художниками В. В. Морозовым и А. Н. Яр-Кравченко, служившими
в авиационных частях. Яр-Кравченко вместе с Бродянским готовил альбом «Небо Бал
тики», а Морозов иллюстрировал книгу очерков Н. С. Тихонова «Ленинградский год».
282
Часто бывал я и в Исаакиевском соборе, где хранилось музейное имущество пригородных
и некоторых ленинградских музеев. Здесь работала моя жена, и, приходя сюда, я попа
дал в крайне своеобразную обстановку.
На южном портике собора, отгороженном от площади высоким глухим забором, среди
дворцовой мебели, ковров и драпировок, проветривавшихся днем на вольном воздухе, то
тут, то там блестело золото петергофских статуй и переливалась парча старинных цер
ковных риз. Здесь же музейные работники проверяли сохранность картин, переживших
тяжелую зиму в надежном, но сыром подвале собора, и готовили лекции для воинских частей.
К этому времени относится моя работа над портретами для альбома «Небо Балтики».
В мае 1943 года открылась первая выставка художников-фронтовиков в Доме Красной
Армии. Я принял в ней участие двумя вещами. Это были гуаши «Разведчики» и «Здесь
прошел враг». Над последней вещью я много работал. В образе истерзанного врагами
красноармейца, привязанного к одинокому дереву на берегу застывшего сурового моря,
я пытался передать стойкость и героизм моряков Балтики.
Выставка была небольшой, но впечатляющей. Особенно запомнились мне тонкие и взвол
нованные ленинградские пейзажи Н. Е. Тимкова и выразительные работы А. И. Харшака.
Вскоре в Москве состоялось открытие всесоюзной выставки «Фронт и тыл». В ней
были выставлены две мои гуаши «Огороды» и «Греются на солнце», написанные по
непосредственным впечатлениям 1942 года.
В начале октября 1943 года началась подготовка большой выставки «Героическая
оборона Ленинграда». Для нее было отведено вместительное помещение бывшего Соляного
городка, и в работу включились почти все художники, архитекторы и музейные работ
ники, находившиеся в городе.
Мне было поручено руководить оформлением отдела, посвященного Краснознаменному
Балтийскому флоту. Сам я смог написать только два полотна (портрет снайпера Антонова
и Шлиссельбургскую крепость), так как был по горло занят проектированием экспозиции
отдела и организацией группы флотских художников. В нее включились С. С. Боим,
Н. Е. Тимков, И. И. Ризнич, А. В. Трескин, Г. П. Татарников и ряд художников из флот
ской самодеятельности. Работа была трудной и кропотливой, выполнять ее приходилось
в очень неблагоприятных условиях, так как художники несли немалые обязанности каж
дый в своей части, дислоцировались в разных местах, а мне приходилось координировать
их деятельность и проверять по ходу дела все их работы. Я занят был тогда целые
дни напролет.
Незабываемым событием для всех ленинградцев явилось снятие блокады. На улицах
города-героя люди смеялись и плакали, обнимали и поздравляли друг друга. Вечером
27 января над Невой гремел салют и над городом, жившим в темноте уже третий год,
рассыпались сверкающие огни фейерверка. Я был в это время на набережной и видел
вокруг себя лица, озаренные глубокой, трепетной радостью, прекрасные лица людей,
перенесших тяжелейшие испытания и не сломленных ими. Я счастлив, что видел их
такими, и воспоминание о первом салюте на Неве никогда не изгладится в моей памяти.
283
Дальше события хлынули стремительным потоком. Я часто выезжал на корабли,
продолжая напряженную работу по подготовке выставки. Она открылась 30 апреля
1944 года. Все, кто работал на ней, делали ее с любовью, и хотя приходилось очень
спешить и многое представлялось нам самим далеко не совершенным, выставка—по
общему признанию—производила в целом сильное впечатление.
К осени Политуправление КБФ перебазировалось в Таллин. Нас, художников, поме
стили на улице Харидуси в странном доме, чем-то напоминавшем корабль. Здесь обосно
вался Дом флота. Мне очень понравился Таллин — и своими узкими старинными улицами,
и широким взморьем у Пириты, и великолепным парком Кадриорг. Мне удалось сделать
много таллинских зарисовок, хотя наша основная работа — над плакатами и листовками —
была в то время особенно интенсивной.
Иногда я приезжал в Ленинград — он был теперь неузнаваем. Его улицы стали вновь
многолюдными, и по вечерам на них зажигались фонари. Повсюду разбирались укрепления.
Город залечивал свои раны, дома застраивались лесами, и повсюду можно было встретить
девушек МПВО в комбинезонах, с ведрами известкового раствора и кистями в руках.
В начале 1945 года я был направлен Пубалтом в творческую командировку для зари
совок на кораблях и в частях флота, расположенных на Балтике. Поездка была богата
яркими впечатлениями, стремительно сменявшимися, как в калейдоскопе. Многое удалось
мне тогда зафиксировать в беглых зарисовках и композиционных набросках. По разбитым
войною дорогам, окаймленным начинавшими цвести деревьями, под щедрыми весенними
дождями бурно стремился на запад поток наших войск. По пути вставали разрушенный
Кенигсберг и маленькие городки—Гранц и Раушен, с остатками их провинциального тихого
уклада, скомканного войной, с островерхими красными кирхами и аккуратными двухэтаж
ными домиками.
Я зарисовывал и разрушенные заводы, и домики, крытые черепицей, и бронекатера
на Висле, и выступления наших артистов под открытым небом, рисовал, пользуясь каж
дой остановкой, каждой свободной минутой. А вокруг котлом кипела дорога победоносного
наступления, приближавшего конец ненавистной войны.
День великого праздника Победы застал нас в Гдыне. Это был день всеобщей радости,
и мы праздновали его вместе с поляками на набережных древнего польского города, в кото
ром каждый, кто имел оружие, стрелял в воздух, а ракеты освещали следы недавних
уличных боев и затопленный у входа в порт фашистский броненосец. Но думал я тогда
о Ленинграде и ленинградцах, жалея, что не довелось мне встретить этот великий празд
ник в родном городе с близкими сердцу людьми.
С тех пор прошли годы. Образам советских патриотов, героев Великой Отечественной
войны я посвятил картины «Здравствуй, Ленинград», «Последняя граната», «Лиза Чай
кина», «Отдых после боя (Василий Теркин)», «Пей, сынок, пей!» и много других произ
ведений. Перед многим я остался в долгу, многое еще требует воплощения. И, видимо, к этой
теме, теме героизма простого советского человека в годы Великой Отечественной войны,
я еще не раз буду возвращаться в своих новых работах.
284
М. ПЛА ТУНОВ
О МОЕЙ СЕРИИ «ЛЕНИНГРАД В БЛОКАДЕ»
Я художник, а не писатель, и потому надеюсь на снисхождение читателей к форме
и стилю моего повествования.
То, о чем я буду говорить, нашло отражение в моих работах. Моя серия «Ленинград
в блокаде» может служить как бы иллюстрацией ко всему тому, о чем я рассказываю.
Ленинград в годы Великой Отечественной войны подвергся страшным испытаниям.
Все разрушительные силы, которыми располагали фашисты, были брошены на него, но он
выдержал и голод, и холод, и артиллерийские обстрелы, и воздушные налеты, и пожары.
Ленинградцы — голодные, измученные — самоотверженно защищали свой бессмертный город
и умирали как герои на войне.
Голод — страшное мучение, выпавшее на долю жителей Ленинграда. Смерть не щадила
никого: ни молодых, ни старых, ни женщин, ни детей. Холод также подкашивал силы.
Из-за небывалых морозов и отсутствия топлива город производил впечатление насквозь про
мерзшего, безжизненного. Улицы кое-где оживлялись одинокими фигурами, бредущими
в магазин за получением пайка или везущими на детских санках воду с Невы, так как
водопровод не действовал.
На таких же санках, связанных по трое в длину, увозили умерших на кладбище.
Иногда не хватало сил, и тогда тело дорогого человека приходилось оставлять на улице.
Переулки, площади, дворы, лестницы были полны трупами, которые время от времени
увозились на кладбище грузовыми машинами.
Измученным людям стоило больших трудов привезти или принести воду с Невы. На
всю жизнь я запомнил молодую девушку с провалившимися глазами, худую, едва стоящую
на ногах у опрокинувшихся санок с разлившейся из ведра водой и горько плачущую из-за
постигшей ее беды. Как много было проявлено к ней участия, сколько успокаивающих
ласковых слов услышала она от женщин, неизвестно откуда появившихся и окруживших
ее. Когда кто-то привез девушке с Невы ведро воды, со слезами радости шопотом благо
дарила она за услугу, пряча в платок, укутавший ее голову, виноватую улыбку, вернее
гримасу, напоминающую улыбку.
Все жители города в одинаковой степени испытывали ужасы голода, холода, обстре
лов, пожаров, и это, очевидно, еще более сплачивало их. Кто был чуть посильнее, считал
своим долгом оказать помощь более слабому. Измученные и исстрадавшиеся люди зачастую
делились последними крохами, кто чем мог.
В доме, в котором я жил, нашлось всего двое мужчин, способных нести дежурство
во время воздушных налетов — мне было тогда 56 лет и еще один товарищ постарше меня,
но вскоре умер. Днем и ночью во время тревог мы дежурили на чердаке, видели, как
285
в разных частях города возникали пожары от зажигательных бомб, как горели Американ
ские горы в саду Народного дома, освещая весь город зловещим заревом. Во время этого
дежурства упала зажигательная бомба и на наш чердак.
В начале сентября 1941 года днем, часа в четыре, громадное, черное, зловещее облако
поднялось над городом. Это горели продовольственные склады. Зарево пожара было видно
и ночью. Необычное освещение делало город своеобразно красивым. В серии «Ленинград
в блокаде» этот пожар мною запечатлен.
Жизнь города с каждым днем все более и более замирала. Ночные налеты и артил
лерийские обстрелы не прекращались.
Ленинградский Совет предложил художникам отобразить блокадную жизнь города и ее
героику. Нам были выданы особые разрешения на право работы в любомместе города и
беспрепятственное передвижение по улицам в любое время. Однако очень немногие могли
приняться за эту работу. Некоторые к этому времени уже погибли от обстрелов и голода,
другие уехали на фронт и воевали с оружием в руках, третьи были больны и не в состоя
нии двигаться.
ЛССХу иногда удавалось доставать для членов Союза кое-какое продовольствие, а
в феврале 1942 года были получены пайки от Ленсовета.
Встречаясь в помещении Союза, мы порой с трудом узнавали друг друга, так изме
нился наш внешний облик. Собравшись, грелись у «буржуйки». Подрамники, картины,
холсты шли на дрова. А при следующей встрече всегда кого-нибудь не хватало; причина
одна — болезнь, смерть.
Силы с каждым днем все иссякали. Ходить по городу в поисках материала и впе
чатлений при отсутствии транспорта было очень трудно. Трамваи, троллейбусы, автобусы
стояли на пути своего обычного следования, застрявшие в снежных сугробах. Я только и
мог ходить от квартиры на Васильевском острове до Союза художников и обратно.
Работу мне затруднял мороз. Часто приходилось ограничиваться только рисунком
с натуры, записями, сделанными на его полях в повествовательной форме, и впечатлениями,
а продолжать работу уже дома, где все-таки было чуть потеплее, чем на улице. Вся серия,
около ста пятидесяти рисунков, исполнена мною таким образом в технике гуаши.
До отъезда я все время работал над серией «Ленинград в блокаде». Тему эту я пред
полагал широко развить, мне хотелось изобразить быт и жизнь ленинградцев, оборону
города и самый город. Что же он представлял собою в дни блокады?
Притаившись во тьме и насторожившись, Ленинград готов был в любую минуту защи
тить себя. Он был торжественно грозен, несмотря на обстрелы, пожары, налеты.
Город не чувствовал себя обреченным, хотя испытывал все ужасы войны. Он мною
изображен и в осенние дни, и зимой — засыпанный снегом, насквозь промерзший, затем
ненный во время ночных налетов, пожаров, тревог. Изображая его таким, легко было впасть
в ошибку, приговорив его к гибели, но (судя по отзывам зрителей и художников в Москве
и Ленинграде) мне удалось избежать этой ошибки, и я рад, что моя серия не производит
впечатления обреченности, а, наоборот, полна оптимизма.
286
М. Цлатунов. Соловьевский переулок. 1942
287
М. Платунов. Обстрел. 1942
Я уже говорил, что серия создавалась мною на основе рисунков, сделанных с натуры,
и впечатлений. К этому методу я прибегал не только потому, что отсутствовали мало-мальски
подходящие условия для длительной работы с натуры: холод постоянно сковывал мои руки
и все мое тело. Обилие быстро меняющихся мотивов вызывало желание не упустить ни
одного из них, занести в свой альбом хотя бы в виде беглого наброска, рисунка, записи,
а то и просто зафиксировать в памяти. Так я и поступал. Все мотивы, которые я впослед
ствии изображал, я черпал из своей памяти и, опуская второстепенные детали, стремился
главным образом к тому, чтобы передать состояние городского мотива, его содержание,
свой замысел. Наблюдая жизнь, художник, как правило, запоминает главное, суть того,
что его интересует; вполне естественно, что некоторые детали при этом выпадают.
Возвратившись домой, я сразу же садился у окна, где посветлее, и под свежим впе
чатлением выполнял работу в цвете. Я не сразу нашел материал и технику, которые вполне
отвечали бы содержанию. Самым подходящим материалом оказалась гуашь с ее матовой
и бархатистой поверхностью, в которой легче добиться тональности, присущей городу.
288
Чувство, волнующая тема и желание были моими помощниками в работе, а холод,
голод и слезы — спутниками.
В январе 1942 года в малом зале Союза художников была устроена выставка произ
ведений, исполненных группой художников в минувшие месяцы войны. Посетителей на
этой выставке было очень мало, да и в тех необычных условиях рассчитывать на большее
не приходилось.
Выставка оказалась очень интересной, она пробудила в нас новые силы, вызвала стра
стное желание создавать произведения, которые явились бы и художественными, и исто
рическими документами героической истории Ленинграда в годы Великой Отечественной
войны.
Ленинградский Совет проявил в это тяжелое время особую заботу о художниках.
В начале февраля 1942 года нас, троих художников — Я. С. Николаева, Г. Н. Биби
кова и меня, — направили на излечение в диспансер. Николаев и я представляли собой
фигуры вне всякого объема и едва держались на ногах, третий же — Бибиков, не произ
водил такого унылого впечатления, стоял на ногах более твердо и даже помогал нам обоим
по пути в лечебницу, поддерживая нас под руки.
Вскоре меня поместили в хороший диспансер (в гостинице «Астория»), но ни уход,
ни питание не восстанавливали сил. Я настолько ослабел, что, не кончив лечения, по
предложению Ленсовета и Союза художников, был срочно эвакуирован из Ленинграда.
9 марта 1942 года мы с женой выехали в город Йошкар-Ола Марийской АССР.
В эвакуации, располагая значительным материалом, я продолжал свою работу почти
в течение года, до самого своего отъезда в Москву, куда я был вызван для показа серии
в Комитете по делам искусств и художественной общественности столицы.
Пятьдесят моих вещей разных размеров были приобретены Комитетом. Серия таким
образом была разрознена, и я решил восстановить ее, чтобы сохранить ее единство. В тече
ние трех лет (1944—1946) я работал над новой серией, которую показал Ленинграду
в 1947 году, затем — на Московской промышленной выставке и, наконец, в 1959 году на
юбилейной выставке в Академии художеств СССР.
Л. РОНЧЕВСКАЯ
ИЗ ПЕРЕЖИТОГО
Одним из первых незабываемых впечатлений начала войны явилась для меня эвакуа
ция Эрмитажа и Русского музея.
Когда стало известно, что предстоит эвакуация из Ленинграда музейных ценностей,
десятки и сотни художников по собственному почину пришли в музеи с предложением
участвовать в снятии и упаковке произведений искусства. Реставратор Русского музея
Т. И. Дец организовал из нескольких художников бригаду по снятию картин. Он в тече
ние одного дня научил нас наматывать на валы большие полотна. На следующий день
мы делали работу, которую раньше имели право производить только многоопытные рестав
раторы. Но время не ждало, и сроки были даны кратчайшие.
Когда в Русском музее работы были завершены, мы перешли в Эрмитаж.
Привычные представления о хорошо известных картинах в эти дни иногда решительно
менялись. Лежавшие на полу полотна, .лишенные золотых рам, неожиданно оказывались
необычайно современными по технике. Помню, в Эрмитаже я как-то увидела отогнутый
угол свернутой в рулон картины. Она меня поразила силой импрессионистического нало
жения красок. Видна была только нога и плиты пола. Это оказался Тинторетто.
Когда мы пришли в Эрмитаж, там кишел людской муравейник. Работали художники
и искусствоведы; отряды моряков в белых робах перевозили скульптуру. Мимо нас про
несли античные вазы. Здесь я впервые ощутила то чувство локтя, то дружеское единение
людей самых разных профессий, которое потом стало для блокадников столь привычным.
После эвакуации музеев потянулись бесконечные дежурства на крышах в жаркие ночи
лета 1941 года. Но и здесь мы увидели наш город по-новому. Никто никогда еще не видел
его таким. Розовое море крыш, дали залива, небо в аэростатах. Видно было, как работают
наши верхолазы-альпинисты, коммуфлируя шпили и купола.
В то время я поступила на курсы медсестер. Происходя из медицинской семьи, я легко
разбиралась в лекарствах, да и некоторые навыки по уходу за больными у меня были.
Кончить курсы мне, однако, не довелось. Меня отправили на практику в Куйбышевскую
больницу на Литейном.
Одно из моих первых дежурств выпало на ту страшную ночь, когда прямым попада
нием бомб были разрушены два корпуса этой больницы и уцелело только терапевтическое
отделение. Фашистские изверги специально бомбили госпитали. Видимо, я держалась доста
точно хладнокровно, и на следующий день старшая сестра потребовала моего перевода на
постоянную работу, так как сестер не хватало.
В бомбоубежище этого госпиталя раненые в течение длительных воздушных тревог
читали вслух детям, сбегавшимся сюда во время бомбежек. Малыши спали, а старшие,
290
сидя на чемоданах, слушали с большим интересом. Это был живой материал для моих
первых рисунков ленинградской серии.
Зимой меня перевели во вновь открытый стационар для гражданских, помещавшийся
во Дворце пионеров. Все это время с трудом удавалось делать зарисовки в блокноте. Только
спустя два года эти беглые наметки приобрели некоторую форму.
Период моей работы во Дворце пионеров, зима 1941/42 года, был тягчайшим в истории
блокады. Дежурства мы несли суточные. Самым тяжелым для нас, медсестер, временем
была ночь. О еде было запрещено говорить. Но нас постоянно мучил не только голод,
но и холод. Все окна были наглухо забиты досками, чтобы во время бомбежек избежать
ранений от стекла, так что и днем во Дворце царил полумрак. С трех часов дня мы уже
ходили с мигалками в руках по темным коридорам. Ночью, во время обхода, меня пора
жала игра света на заиндевевших колоннах и на таблице Менделеева, покрытой изморозью
в самой большой нашей палате — зале химии Дворца пионеров.
С февраля мне пришлось перейти в госпиталь на 8-й Советской улице, а с весны
выяснилось, что осажденному городу и армии нужны художники, и в этом было что-то
необычайное, нас поднимающее. Художников.. . искали!
Дом Красной Армии в это время был центром наглядной агитации. Здесь в мастерской
художников выпускались стенгазеты, подборки для выставок, плакаты, исполнялись рисунки
на темы о фашистских зверствах, о партизанском движении. За всеми этими материалами
сюда приезжали из воинских частей с разных концов фронта. Мастерская не успевала
выполнять заказы. Сроки давались короткие, военные.
Художники непосредственно подчинялись начальнику Дома Красной Армии Лазареву,
о котором у всех нас остались самые светлые воспоминания.
Осенью 1942 года было решено приводить к торжественной присяге курсантов воен
ных училищ на могилах великих полководцев, погребенных в Ленинграде. В связи с этим
было приказано срочно привести в порядок и соответственно оформить могилы Александра
Невского и Суворова в Лавре, Кутузова — в Казанском соборе. Мне с бригадой было пору
чено оформить могилу Александра Невского. Было уже очень холодно. Немцы ожесточенно
бомбили кладбища Александро-Невской лавры, так как здесь стояли мощные зенитные
установки. Для работы нам отвели здание надвратной церкви, выходящей на Красную пло
щадь (ныне площадь Александра Невского). В Лавру была доставлена машина шелкового
трикотажа, голубого и алого, чтобы можно было подобающим образом украсить могилы и
задрапировать их. Это было роскошью, так как уже давно из-за отсутствия красителей
в Ленинграде выпускались только белые ткани. Нам предоставили в неограниченном коли
честве и керосин (электричества не было). Работать приходилось днями и ночами, еду нам
привозили прямо в Лавру. Был сделан большой бюст Александра Невского, саркофаг
задрапирован голубым и алым трикотажем, висели флаги в форме хоругвий, в люнеты
собора были вставлены полукруглые панно, исполненные гризайлью — изображение Нев
ской битвы и битвы на Чудском озере. Главным художником был Н. М. Суетин. Работа
над этим оформлением доставила нам огромное удовлетворение.
291
В. Милютина.
Разрушения в Эрмитаже. 1942
С зимы 1942/43 года началась моя шефская работа у летчиков. Многие художники
работали в ту пору в подразделениях Красной Армии, в госпиталях, на аэродромах. Мне
пришлось проработать около двух лет на второй авиаремонтной базе, где комиссаром
был К. И. Цал, а начальником Н. К. Крылов.
Сражения за небо Ленинграда не утихали ни днем, ни ночью, и наша авиаремонтная
база работала с полной нагрузкой. Постоянно сменяющийся поток машин новых и все более
совершенных конструкций, непрестанные прибытия и отбытия летчиков и бортмехаников,
292
картины ночных ремонтов истребителей в темных ангарах — все это давало замечательный
материал для художника, но времени хватало только на зарисовки. Работали мы с семи
утра до двенадцати ночи, а нередко нас будили и ночью, когда нужно было сделать по
трафарету гвардейский значок на машине, которая пришла вечером израненная, ночью
ремонтировалась, а с рассветом должна была снова идти в бой.
Вскоре нам пришлось перейти на казарменное положение: ходить домой было слишком
долго и опасно.
293
В пустом ангаре мы создали, по указанию комиссара, что называется «на ровном
месте», настоящий клуб — с картинами, панно, постоянными стендами для выставок, сце
ной и т. д. В этом клубе проводились все торжества, все собрания, политработа и учеба.
Сколько нужно было оптимизма, уверенности в победе, убежденности в роли и значении
наглядной агитации для того, чтобы в осажденном городе, да притом почти что на аэро
дроме, заново создавать такой «Дом культуры»!
Помню, как наш комиссар, все тот же «легендарный Цал» (как мы его сейчас назы
ваем) в дни тяжелых отступлений дал приказ — выполнить за четыре дня «копию» с кар
тины Сурикова «Переход Суворова через Альпы». Намечалась какая-то конференция нач
состава, и за остававшиеся до нее четыре дня «копия» действительно была выполнена
в размере 2X3 метра на авиационной фанере — частично с репродукции (да простит мне
Суриков!) и частично на память. Ведь оригинал путешествовал в то время в Сибири!
Припоминаю эпизод, связанный с работой на базе и характеризующий отношения Цала
к своим подчиненным. В середине зимы 1942/43 года я как-то получила увольнительную
домой, но в ту самую ночь, когда я с удовольствием отсыпалась на собственной кровати,
наш район подвергся сильной бомбежке. Решив хоть поесть чего-нибудь, я стала рубить
дрова для печурки. Дровами должны были мне послужить стулья чертовски прочной работы.
Рубить их следовало умеючи и на свежую голову,— словом, не в том состоянии, в кото
ром я была. Одна из ножек, отскочив, рассекла мне бровь. Все лицо залило кровью.
С перебинтованной головой идти на работу в часть было невозможно, и я осталась дома.
На третий день ко мне ворвалась наша завклубом — младший лейтенант Аня (ее фамилии
сейчас не помню) с десятидневным пайком для меня. Оказывается, комиссар послал ее на
машине искать художника по госпиталям пострадавшего района и передать мне паек, чтобы
побыстрей поправлялась. Помнится, я постыдилась тогда сказать о происхождении моей
«раны». Дело, конечно, не в этом пустяковом эпизоде, а в том внимании, каким окружала
армия работавших у нее художников, и в том чувстве своей необходимости, которое мы
в дни войны постоянно испытывали.
Летом 1943 года ряд художников был откомандирован обкомом партии на торф. Вместе
с художником Е. М. Афанасьевой мы были направлены на торфоразработки в район стан
ции Рахья. После блокадного Ленинграда и постоянных обстрелов царившая здесь тишина,
хотя и была весьма относительной (воздушные бои за небо Ленинграда велись непрестанно),
все же казалась нам какой-то нереальной.
Мы работали по двенадцать часов в сутки, но чувствовали себя как солдаты, прибыв
шие в отпуск с фронта.
Для нас и здесь оказался непочатый край работы. В то время на торфе — единствен
ном источнике топлива, сохранившемся у осажденного города, — работали все студенты
оставшихся в Ленинграде высших учебных заведений и представители всех учреждений
города. Здесь можно было встретить людей самых разных профессий — от домохозяек и
работниц до балерин и научных сотрудников. В основном тут были молодые женщины,
загорелые до темной бронзы, как на курорте. Вечером, направляясь в клуб, они сменяли
294
А. Каплун.
У Эрмитажа во время обстрела. 1942
спецодежду землекопов на свои довоенные девичьи наряды, и узнать их уже было не
возможно.
Единственным большим зданием в Рахье являлся клуб — деревянный дом с резьбой
на коньках и наличниках, бывший до революции не то трактиром, не то домом управляю
щего разработками. От Рахьи до Синявинских болот — неприступной оборонной линии
Ленинградского фронта — было по прямой около пятидесяти километров. Звуки боев до нас,
конечно, не долетали, но стекла клуба дрожали и звенели круглые сутки от артиллерий
ских залпов, а ночью весь горизонт пылал багровым заревом.
Здесь, на станции Рахья, мы наблюдали беспрерывные бои за небо над городом Ленина.
Окрестное население от мала до велика участвовало в оцеплении лесов и рощ, куда при
землялся на парашюте сбитый летчик — наш или не наш, — это в путанице воздушного
боя часто трудно было определить. В этих облавах участвовали и неустрашимые подростки
от семи лет, и древние бабки.
295
На торфе мы делали все — стенгазеты, портреты передовиков, даже помнится, какие-то
декорации. Е. М. Афанасьева писала свои безупречные шрифты на фанере так же высоко
профессионально, как в былое время на листах ватмана.
Кормили нас обильно, и нашей зарплатой был хлеб — валюта Ленинграда. Мы даже
могли слегка подкармливать своих близких. Когда один из нас ездил в Ленинград отво
зить сэкономленный хлеб, другой с замиранием сердца ходил вечером его встречать к при
бытию поезда. В то лето обстрелы ленинградских улиц были особенно кровавыми, и всегда
могло случиться, что товарищ вовсе не возвратится. Часто поезда вообще не шли из города
или в город, приходилось добираться до Ленинграда через Всеволожскую на попутных
машинах.
Своеобразен был пейзаж и быт этих «дорог войны» с их подтянутыми девушкамирегулировщицами на перекрестках, с машинами любых марок и назначений, спешащих
обратно в осажденный Ленинград. Если вы «голосовали», стоя на дороге, то любая машина,
вплоть до генеральской, брала вас без каких-либо расспросов и доставляла в город, куда
надо: в кипевший от разрывов, как котел, Ленинград зря никто не ехал.
В. ИВАНОВ
СТРАНИЦЫ НЕЗАБЫВАЕМОГО
В январский день суровой, военной зимы 1943 года мне, тогда лейтенанту инженер
ных войск, командованием было приказано прибыть в осажденный Ленинград для выпол
нения необычного и удивительного, в обстановке тех дней, задания.
Мне поручалось сделать художественное оформление пьесы И. В. Бахтерева и В. А. Ра
зумовского «Полководец Суворов» для театрального агитвзвода при Ленинградском Доме
Красной Армии и Военно-Морского Флота имени С. М. Кирова. Легко понять мою радость
от предстоящей возможности хоть на короткий срок вернуться к любимому занятию, взять
в руку кисть, побывать в родном городе, увидеть друзей по театру.
Прибыв по назначению, я встретился с постановщиком спектакля режиссером В. Н. Ле
бедевым и узнал, что большой коллектив ленинградских артистов (преимущественно добро
вольцев из народного ополчения) сформирован в агитвзвод при Доме Красной Армии и
Флота для выступлений в войсках Ленинградского фронта. Ко Дню Советской Армии кол
лектив будет готовить большой патриотический спектакль.
Мне предстояло написать эскизы декораций, костюмов и бутафории, раздобыть в бло
кированном городе необходимые для постановки материалы, найти специалистов для выпол
нения всех работ, а это было особенно трудно, так как все ленинградские театры (за
исключением Музкомедии) были эвакуированы в глубокий тыл.
Но вскоре выяснилось, что небольшая группа работников мастерских Театра имени
С. М. Кирова осталась в городе, несет оборонную вахту и бережно охраняет оставшееся
имущество театра, а возглавляет группу прекрасный специалист и милейший человек, худож
ник-скульптор театра С. А. Евсеев. Эти замечательные люди, физически очень истощенные,
с необыкновенной энергией и любовью взялись за работу над спектаклем и выполнили
ее превосходно.
Постановочный план спектакля мы заранее решили. Оформление было основано на
простой системе меняющихся декоративных ширм и живописных задников. Весь спектакль
заключался в парадную раму портала с воинскими доспехами и специально сшитым для
спектакля занавесом.
Настало время писать эскизы, однако в моей полевой сумке не было ничего необхо
димого для этой цели, а купить было негде. И только основательно обследовав свою забро
шенную и поврежденную артобстрелом комнату, я нашел там чудом сохранившийся этюд
ник с красками и кистями.
С таким «трофеем» можно было возвращаться в агитвзвод и приступать к своему
делу — писать эскизы, изучать исторические материалы. В этой связи не могу забыть
помощи, оказанной мне сотрудниками театральной библиотеки на улице Росси. В жестоких
297
С. Мочалов. Зенитки на набережной. 1942
условиях блокады они бережно сохраняли ценнейшие альбомы постановочного отдела и
ослабевшими руками подобрали превосходные материалы по историческому военному
костюму и оружию.
Закипела работа. На основании документов мне был предоставлен широкий выбор
материалов для постановки из кладовых Театра имени С. М. Кирова. Тогда это, как и
многое другое, казалось мне сказкой, но не в сказке, а наяву актеры сами строили деко
рации, а вся женская половина агитвзвода днем и ночью кроила и шила костюмы и апплицировала декорации, готовились парики и гримы, не в сказке, а под реальной крышей дома
на улице Салтыкова-Щедрина писал я занавесы к «Измаилу» и «Переходу через Альпы».
Огромную радость и прилив новых сил принесло нам замечательное событие — 18 ян
варя 1943 года войска Ленинградского и Волховского фронтов соединились! Кольцо про
рвано! Окончательная победа близка! Ленинградские поэты рассказывали об этом событии
вдохновенно и прекрасно. . .
Настал долгожданный вечер премьеры.
Вспоминается зрительный зал Дома Красной Армии в полном блеске сверкающих люстр.
В креслах — воины нашего Ленинградского фронта. Высшее командование одето в новую,
недавно утвержденную парадную форму. В зале много взволнованных, заметно похудевших
ленинградцев в гражданском. Это — воины нашей ленинградской оборонной промышлен
ности. Женщины в военном, женщины в гражданском.
298
Улыбки, рукопожатия. Поздравления. Сегодня здесь все, как в обычный праздничный
вечер далеких мирных дней. И это чувствует каждый.
И кажется — нет больше за высокими окнами зала ни заснеженных и темных улиц
осажденного города, ни тревожного, отдаленного гула вражеского обстрела. . .
Спектакль начинается. Медленно гаснут люстры. . . Под мощные звуки торжественной
увертюры П. И. Чайковского «1812 год» в исполнении духового оркестра Ленинградского
гарнизона открывается сцена. На ней — сверкающий золотистым атласом занавес. В центре
его—скрещенные знамена. Одно—бело-голубое, боевое, суворовское, пробитое пулями дав
них сражений. Другое — наше, советское, гвардейское, алое.
На авансцену четким шагом выходит солдат. Остановился в центре. Он в плащпалатке,
в каске, с автоматом на груди. Простой и мужественный. Смолкают звуки увертюры. . .
Неожиданно и звонко зазвучала труба: «Слушайте все»! И заговорил солдат. Крыла
тыми птицами полетели в зал взволнованные стихи поэта М. Дудина о трудном и славном
пути русского солдата, о скорой грядущей победе. И стал тогда всем еще дороже и ближе
суровый и мужественный образ советского воина. Герой уходит со сцены под гром руко
плесканий. . .
Так рождался «Полководец Суворов», так начинался спектакль.
Те из ленинградцев, кому удалось видеть его в ту грозную пору, думается, будут
вспоминать о нем с самыми теплыми чувствами.
Итак, приказ выполнен. Простившись с друзьями, я возвращался в свою часть.. .
Иду по израненным улицам родного города.. . Холодный февральский ветер треплет
расклеенные на стенах афиши: «Дом Красной Армии и Флота имени С. М. Кирова. Сегодня
и завтра «Полководец Суворов». . . Слышу отдаленные разрывы снарядов у Литейного
моста. . . Но на улицах спокойно. Я уверен — и сегодня и не раз еще пойдет «Полководец
Суворов» в любимом городе. Город жив. Он победит.
Теперь, спустя почти тридцать лет, я держу в руках пожелтевший листок программки
этого спектакля — и живо вспоминаю незабываемое.
А. ОСТРОУМОВА-ЛЕБЕДЕВА
ИЗ ДНЕВНИКА
21 июля 1941 г.
. . .До сих пор ни одна бомба не упала на Ленинград, хотя тревоги бывают часто.
Сегодня ночью тревога была в половине первого, вторая—в половине пятого. Я проснулась, и
так как сильно стреляли зенитные орудия, то заснуть снова уже не могла. Оделась и
вышла во двор посидеть на скамеечке. Было очень рано, часов пять утра. Небо ясное.
Солнце еще не освещало зданий города, но ярко блестело на аэростатах, которые в огром
ном количестве усеивали небо. Они, как серебряные корабли, плавали в нежно-голубом
эфире. Тросы не были видны, и, казалось, аэростаты свободно парят в небе.. .
23 июля
.. .Умерла известный художник Елизавета Сергеевна Кругликова — мой друг, дорогой
и верный. Какая для меня потеря! 22 июля мы хоронили ее на Волковом кладбище.
Собралось много народа. Говорили прощальпые слова В. П. Белкин, А. А. Брянцев и дру
гие. И вдруг раздалась воздушная тревога. И было так странно: открытый гроб с покой
ницей, освещенный заходящим солнцем. Вокруг большая группа народа. Кругом зелено,
ярко. Прозрачное небо. И надо всем этим завывание сирен и тревожные, громкие гудки
заводов и фабрик. Над головой шум моторов летающих самолетов. Было грустно и тяжело.
31 августа
. . .Тяжело переживаю несчастье моей Родины и моего народа. Остро болею душой.
Так и полетела бы в самую гущу, чтобы принять удары и на себя. Кажется, мне легче
было бы тогда. А то сидишь копной — немощной и никуда негодной. Физическая оболочка
уже износилась, а душа жаждет подвига, работы.
Жуткое время сейчас. Страшно жить и в то же время хочется жить.
16 ноября
. . .Я всем существом своим, умом, душой и сердцем сознаю, что нам сдавать Ленин
град нельзя. Погибнуть, но не сдаваться!
Голод. Ведь подумать только, что заключается в этом слове, сколько драм, сколько
страданий, сколько безвестных смертей!
Мне жаль смотреть на моих племянников Петю и Бобу. Они, как бумага, бледные,
худые. День ото дня становятся апатичнее и угнетеннее.
Поражает количество покойников, которых везут по городу по всем направлениям, на
телегах или просто на детских салазках. Не видно за ними провожающих: редко один,
два человека.
300
9 декабря
.. .Мы сидим без электричества вот уже пятый день. Сейчас самые короткие дни
в году. Только около десяти часов появляется дневной свет, а в половине третьего уже
начинает темнеть. Даже коптилки нельзя употреблять — в них нечего наливать. Мы иногда
много часов подряд сидим все вместе в темноте, а то и в одиночку, кто лежит, кто ходит
по темной комнате.
Это невероятно угнетающе действует на настроение, на психику человека.
17 декабря
. . .Сегодня опять большая радость — наши воины отбили у врага г. Калинин и несколько
других городов.
Теперь уж наверное мы отстоим Ленинград. Может, я до этого и не доживу, но об
этом не горюю. Мысль, что в Ленинград фашисты не войдут, что его улицы и площади
не будут осквернены их присутствием, что они не будут грабить наш Эрмитаж и музеи,
эта мысль мне дает такую радость, которую трудно передать словами.
1942
1 января
.. .Едим столярный клей. Ничего. Схватывает иногда нервная судорога от отвращения,
но я думаю, что это от излишнего воображения. Он, этот студень, не противен, если поло
жить в него корицу или лавровый лист. Едим рыбий клей и варим щи из лечебной бело
морской капусты.
Советский человек даже в страшных условиях блокады находит силы бороться со всеми
невзгодами. Его бесстрашие, отвага, способность к сопротивлению — поразительные. ..
17 января
. . .Часто ночью, а иногда и днем мне вдруг покажется, что окружающая меня дейст
вительная, реальная жизнь есть только страшный сон, наполненный кошмарными виде
ниями. Так неприемлема действительность! ..
Какой нормальный, не сумасшедший человек за несколько лет до этого мог предполо
жить, что когда-нибудь Ленинград будет переживать такие тяжелые испытания; будет
в непроницаемой блокаде, многие дома и здания будут уничтожены бомбами и снарядами,
жители его тысячами будут искалечены и убиты, будут умирать от голода, что в городе
не будет дров, воды и электричества. Кто мог предположить, что наш прекрасный город
будет претерпевать такие ужасы? Но безумие Гитлера не имеет границ. Он посягнул на
наш прекрасный город, а мы не может отдать его. Не можем и не должны!
20 января
. . .Под вечер стук во входную дверь. Входит женщина в белом халате поверх шубы
и вносит ящик, наполненный продуктами. Она их выложила на стол. Это были: сливочное
301
масло 400 г., мяса 500 г., мука 2 кг., горох 400 г. и сахар 400 г. Можете себе предста
вить, как мы все были этим довольны, как обрадованы. Нам можно будет немного отдох
нуть от наших суррогатов.
Это товарищ Жданов принял во внимание мой возраст и распорядился прислать про
дукты на дом.
20 февраля
. . .Вчера вечером после долгого перерыва была воздушная тревога. Завыла сирена.
И такая тоска охватила мою душу, и сердце замерло. К этому привыкнуть нельзя. Воздуш
ная бомбежка так случайно, так бессмысленно приносит гибель людям, разрушает и давит
постройки.
Умер от истощения Иван Яковлевич Билибин, наш замечательный график, иллюстра
тор и стилист. Ни один из художников не сумел так почувствовать и воспринять русское
народное искусство, которое широко распространялось и цвело среди нашего русского народа.
Иван Яковлевич его любил, изучал, претворял его в своих прекрасных графических произ
ведениях.
Подробностей его смерти не знаю, только слышала, что последнее время он жил в под
вале Академии художеств, так как его квартира от бомбежки стала нежилой. . .
22 февраля
. . .Вчера и сегодня гуляла. Стоит сильный мороз. Яркое солнце блестит на выпавшем
снегу, сверкает тысячами искр на оградах, на заборах, на малейших выступах. Деревья,
покрытые инеем, удивительно нежно рисуются на ярко-голубом небе необыкновенной чистоты
и прозрачности. Иногда деревья своими вершинами в инее, освещенные солнцем, очень
выпукло выделяются на синем небесном фоне. А когда ветви деревьев в тени, тогда они
серебристо-холодными тонами почти сливаются с небесной синевой.
Я шла и думала: «Если бы мне сейчас надо было бы в красках передать всю эту
нежную красоту — деревья в инее, небо и снежное пространство Невы, то какие трудные
живописные задачи пришлось бы мне решать!»
Как хочется работать! Во мне еще действует заряд, с которым я родилась, который
так безостановочно всю жизнь толкал меня на работу. Но в городе на улицах работать
нельзя.
17 апреля
. . .Какой сумбурный и странный день! Неожиданно приехали ко мне два незнакомых
гражданина. Они были в полушубках и валенках. Апрель в том году был очень холод
ный и стояли морозы. Это были Борис Иванович] Загурский и Андрей Андреевич] Бартоптевич. Они приехали посмотреть, как я живу, что работаю и чем они могли бы мне
быть полезны?
Я сидела в спальне за моим большим столом. Окна после бомбежки 4 апреля были
забиты кусками фанеры, тюфяком и моими старыми этюдами. Маленькая коптилка свет
лым сердечком освещала бумагу. Я писала мои «Записки».
302
А. Анутина. Блокада. 1942
303
Б. Лео. Ленинград. Блокада. 1941
304
Л. Хижинский. Разрушенный Петергоф. 1942
Они узнали от меня, что я понемногу работаю живописью и гравюрой, пишу второй
том моих «Записок», собираюсь участвовать весной на выставке, посвященной героическому
Ленинграду. «Только, — сказала я, — меня надо подкормить, иначе я скоро выйду из строя
здоровых людей».
«Да, да за этим мы и приехали к вам», — в один голос сказали они и предложили
мне, если я сегодня дам им согласие, послезавтра на самолете отправить меня в Москву
и там устроить в хороший санаторий. Я отказалась, сказав: «Что я там буду делать без
архива, без необходимого материала для продолжения моих «Записок». Так долго жить
и страдать в Ленинграде, чтобы перед самым его освобождением покинуть его! Я не могу
жить и не работать!»
Они сообщили о выдаче мне продуктовой рабочей карточки и ежемесячного академи
ческого пайка, а также о том, что на мое имя в Союзе художников есть продуктовая
посылка от московских художников.
Точно из рога изобилия посыпались на меня блага. . .
С этого дня началось мое физическое возрождение. Я, хотя и очень медленно, стала
восстанавливать свои ослабевшие силы. Академический паек был невелик. Он строго был
рассчитан на одного едока. А нас было двое, и потому продуктов хватало только на две
недели...
305
Бывали такие обеды: щи из крапивы, в которые были брошены полторы чайные ложки
манной крупы (последние), второе блюдо — салат из листьев одуванчиков и третье — чай
без сахара.
13 июня
. . .Неожиданно приехал А. А. Бартошевич. Он повез меня в горком партии, чтобы
проконсультироваться по поводу альбома, который решили послать от имени ленинград
ских женщин женщинам Шотландии в ответ на присланный ими приветственный альбом
с несколькими тысячами женских подписей.
«Конечно, — думала я, — в нашем альбоме должен быть отражен наш прекраснейший
и пленительный город».
В горкоме партии беседовали с работником горкома, которому было поручено орга
низовать все это дело.. .
Альбом был окончен 19 июня. После пяти дней напряженного труда. Он нам удался.
Размер его был довольно большой—30 см X 44 см. Для него была сделана коробка,
обтянутая чудесной золотой парчой. Переплет из тонкого сурового полотна был украшен
старинной вышивкой шелками.
На форзацах—два больших герба с флагами, советским и шотландским, исполнены
были художницей В. В. Милютиной в ярких тонах с преобладанием красного, бирюзового и
вызывали в зрителе бодрое чувство.
На титульном листе была моя акварель, изображающая статую Ленина, что стоит
перед Смольным. На верху этого листа надписи: «Женщинам Котбриджа, Эйдрии Уирсайда».
Первая страница имела мою гравюру «Смольный и пропилеи» и надпись художест
венным шрифтом—«Смольный», а ниже крупными буквами—«Ленинград».
На всех остальных страницах альбома были помещены мои подкрашенные литогра
фии, цветные и черные гравюры—все виды Ленинграда, и на каждой приветствия от
разных женских ленинградских организаций. Весь текст был написан художественным
графическим шрифтом.
Гравюры в альбоме выглядели очень хорошо, тем более, что художница В. В. Милю
тина сделала вокруг них графические рамки, и это их связывало воедино со страницами
текста.
На левой стороне страниц были приклеены карманы для помещения в них листов
с подписями нескольких тысяч русских женщин.
Альбом производил впечатление гармонии, единого художественного стиля и давал
сильное и яркое представление о Ленинграде.
Над альбомом работало несколько человек: А. А. Бартошевич—как организатор, я—
своими гравюрами, а В. В. Милютина, Я. И. Рубанчик и Б. П. Светлицкий работали как
графики.
Работали с большим напряжением и усилием, так как нас торопили, а главное, все
мы были голодные дистрофики.
306
Милютина была бледна, как бумага. У Светлицкого от истощения умирала жена.
Он сам был очень слаб и даже одну ночь провел у меня, чтобы не тратить сил на
ходьбу. Были белые ночи, и он, встав в половине пятого утра, успел окончить свою
работу.
Здесь же за столом трудились два лучших в городе переплетчика. Они были суровы
(женщина и мужчина), молчаливы, но работали сосредоточенно и хорошо.
Как был принят наш альбом у нас и за границей, мы узнали только много времени
спустя. Альбом был весьма одобрен и в Англии помещен в музей. В Ленинграде альбома
почти никто не видал. И это жаль, так как он был очень хорош.
21 августа
Ездила на трамвае на Васильевский остров, на заседание в память умершего 5 апреля
талантливого художника Павла Александровича Шиллинговского. Собралось много народа
(крепкий народ ленинградцы!). Конечно, организатором этого заседания был наш энту
зиаст Петр Евгеньевич [Корнилов], который и выступил с докладом о жизни и творческом
пути художника. Потом говорил [М. В.] Доброклонский о графическом наследии художника.
Было много тепла выражено по адресу умершего художника.
На стенах висели его великолепные офорты и многие другие произведения.
Налетов в этот день, к счастью, не было.
Многих из знакомых художников и искусствоведов я не узнавала, так они от голо
довки изменились так же, как и я сама.
1 октября
. . . Сегодня я окончила новую маленькую гравюру—памятник Петру Великому Фаль
конета. Сделала ее в три дня. Работала с упоением, с восторгом. Чувствовать, как управ
ляемый мною инструмент бежит по блестящей доске—да ведь это чувство ни с чем
несравнимо. Гравер, что скрипач: его штихель—смычок, вырезанная линия—поющая струна.
Очень боялась начинать. Прошло четыре года, как я резала последний раз книжный
знак для художника Д. И. Митрохина. С тех пор много воды утекло. Сил убавилось,
сердце не так работает, рука дрожит. Но как только взяла инструмент, тотчас же почув
ствовала прежнюю уверенность, гибкость и послушание руки. Начала с самого опасного
и ответственного места. Решила—если здесь сорвется, то не буду продолжать гравюру.
Резала очень осторожно, в рискованных местах оставляла запасы. Но первый же оттиск
меня успокоил. В общем гравюра резана довольно грубо. К сожалению, дерево на доске
во многих местах крошилось.
Дни были темные. . . Электрического освещения не было, и я, когда бывало солнце,
старалась досочку держать в солнечном луче, падавшем на мой стол, и вместе с лучом
передвигалась по столу.
Вырезала другую гравюру.: мальчики удят рыбу. Набережная Невы, справа край
судна, вдали Литейный мост и внизу у воды группа ребят-рыболовов.
307
Написала две акварели: «Окрестности Невеля» и «Летний сад в инее» (обе приоб
ретены Русским музеем).
Сделала еще девять цветных литографий видов Ленинграда, размером в почтовое
письмо и другие литографии. ..
28 октября
... Чудесные осенние дни. Гуляя по проспекту Карла Маркса, зашла на места цело
го ряда разрушенных построек. Одни развалились от снарядов и бомб, другие разобраны
на дрова. Груды исковерканных железных балок, рельс. Земля блестит от толстого слоя
мелко битого стекла. Кучи ломаного кирпича. Глубокие ямы, наполненные водой и вся
ким мусором. Везде торчат исковерканные железные кровати, чаще ножками вверх.
Зачем я туда забрела? Да нарвать цветов! Трудно поверить, что в конце октября
цветут полевые цветы. Но это так. Ни разу не было мороза. Странно было видеть среди
этого городского запустения, хлама и железа свежие густые кустики полевой ромашки.
На зеленых высоких стеблях целые созвездия белых цветов с желтыми середками. Они
мне говорили, что природа, пока земля существует,—вечна, возрождаясь беспрерывно,
неустанно, принося в дар красоту и умиротворение. . .
4 ноября
Неожиданно узнала, что мне присвоено правительством звание заслуженного деятеля
искусств РСФСР. Я не страдаю честолюбием и никогда не страдала, но, узнав об этом,
была очень тронута, но еще более радостно мне было, когда я прочла в телеграмме
обращение ко мне, как к «ленинградскому патриоту». Мне было это очень дорого.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Письмо А. П. Остроумовой-Лебедевой II. Г. Григорьевой
Июнь 1942
. . . Вчера Петр Евгеньевич] Корнилов принес мне телеграмму, присланную из Москвы
Комитетом по делам искусств председателю Управления по делам в Ленинграде, гласящую
о том, что Комитет считает необходимым вывезти каких-то шесть художников, в том
числе и меня, в Ярославль, где база Академии художеств.
Я ответила председателю Управления по делам искусств, что ехать не могу и не
хочу. Пишу ему: сейчас я очень тороплюсь окончить второй том моих «Автобиографичес
ких записок», так как был поднят в Управлении вопрос о немедленном их напечатании
и издании. Потом у меня заключен договор с ЛССХом о приготовлении картин на вы
ставку, которая будет в августе. У меня для нее ничего еще не сделано. Потом у меня будет
творческий вечер, где я буду читать выдержки из глав 2-го тома, который еще не напе
чатан. Читать буду по просьбе президиума музыкального общества в бывшем помещении
Друзей камерной музыки. Это будет, если доживу, в первой половине июля.
308
Меня страшно увлекает работа, и я лихорадочно тороплюсь, но я знаю, что силы
у меня уже не те.
Председатель Управления по делам искусств очень заботится обо мне. Выхлопотал
мне продуктовую карточку 1 категории, еще мне назначили академический паек, который
меня и Нюшу очень поддерживает. Потом ученые за фронтом, из Казани, на свои сред
ства прислали продуктовые подарки, и я была включена в список получающих.
Письмо А. П. Остроумовой-Лебедевой Н. Г. Григорьевой
14 сентября 1943 года
[...] Самое главное и самое тяжелое, что я сейчас переживаю,—это разрыв между
моей внутренней художественной динамикой, которая все время меня толкает дальше
работать, начинать новые работы, делать дальнейшие шаги, и физическими падающими
силами, с ослабевшим зрением, с нетвердыми руками, с легкой утомляемостью. Делаю
вещи, и все плохо. Меня они не удовлетворяют и огорчают. . . Стараюсь перейти на
литературную работу. Здесь не нужна такая точность глаза и руки, как художнику.
Вышли в продажу десять моих открыток Ленинграда. Шесть—отпечатки моих «малень
ких Петербургов» в черном на желтом фоне и четыре оригинальные литографии видов
Ленинграда. . .
Письмо главного врача больницы им. Филатова А. П. Остроумовой-Лебедевой
[Ноябрь 1942 года]
. . . Сегодня мне передали Ваш подарок больнице—6 Ваших гравюр. Я не думаю,
чтобы меня обрадовало что-нибудь больше, чем этот подарок. Подарили бы больнице
новую автомашину или 500 куб. метров дров—я не испытал бы такого волнения, какое
испытал, когда получил гравюры, шесть чудесных произведений искусства, в которых
отразилась часть души нашего города. Я долго смотрел на них, и два чувства волно
вали меня.
Вы не знаете ни больницы, ни ее людей. Вы кое-что слышали о наших усилиях
победить трудности, сделать ее, невзирая ни на что, уютной и красивой. Вы захотели
нам помочь.Сами захотели. Никто с Вами об этом не говорил. Я не сумею охарактери
зовать—что это такое, но знаю, что это то, что навсегда останется неизгладимым в па
мяти тех, кто будет перебирать воспоминания обороны Ленинграда.
В Ваших гравюрах с предельной глубиной отразилась простая и глубокая любовь
к нашему городу. Они учат и помогают любить Ленинград. Они требуют от каждого,
кто на них смотрит, всего, что он может дать для сохранения и защиты города. И то, что
Вы остались здесь и пережили в тяжелых условиях весь первый год блокады, еще раз
подчеркивает значение того, о чем говорят Ваши гравюры—искренней, настоящей любви.
Вот это я почувствовал, получив Ваш подарок, и об этом мне захотелось Вам написать.
Примите глубокую благодарность от моих товарищей и меня. Мне бы очень хотелось
быть Вам чем-нибудь полезным.
309
Письмо В. Конопатина А. П. Остроумовой-Лебедевой
6 октября 1943 года
Глубокоуважаемая Анна Петровна.
Пишет Вам ленинградец, не видевший Вас ни разу, но знакомый с Вашими работами,
живые и неугасающие впечатления о которых и заставляют писать.
После нескольких месяцев пребывания на переднем крае я нахожусь в относительно
мирной обстановке. На небольшой высоте, поросшей редким, молодым ельником,—наш
лагерь. Здесь и моя землянка, она уютна после того, что было,—тепла, вечерами кро
хотная коптилка освещает, как ясное солнышко, весь мой малый мир на уголке стола. ..
Один из моих друзей, систематически снабжающий меня «печатным словом», при
слал Ваши последние открытки.
Одинаково долго смотрю я на них и на фотографию своей любимой дочери. . . Ваши
работы отличны тем, что в них, и только в них есть душа и смысл Ленинграда. Ваши
рисунки совершенны потому, что чрезвычайно скупыми средствами (размер, количество
красок, линий, немногословность темы) Вы добиваетесь максимальной выразительности,
без единого лишнего штриха.
Мои впечатления не единичны, мои слова—не слова сноба, живущего в башне из
слоновой кости. Я реален и прозаичен с головы до ног, моя профессия мирной поры—
инженер, но я ленинградец, и то, что я пишу Вам, является естественным и логичным
для каждого здравомыслящего человека.
Для чего я пишу Вам?
Для того, чтобы Вы в миллионный раз узнали о силе и действенности Вашего
таланта сейчас, в 1943 году.
Вы, кудесница, обладаете даром, доходящим до самого низа, самой гущи человеческой.
Пережитая пора должна найти полное отражение в Ваших работах, и только Вы
это можете дать.
Простите за непрошенное, нескладное, неряшливое письмо, так хотелось написать Вам.
Шлю пожелания долголетия, здоровья.
Искренне уважающий Вас В. Конопатин.
В начале сентября я под минометным огнем отлеживался в воронке, глядя на тем
ное, звездное небо. Не встанешь, не пойдешь, ждешь удобной возможности перебраться
дальше. Вспомнились Ваши сфинксы у Академии художеств, и спокойно стало на серд
це. Вот за это спасибо Вам!
Н. БЫЛЬЕВ
ИЗ ДНЕВНИКА
Эти заметки делаю в карманной записной книжке. Она вдвое меньше почтовой от
крытки и всегда при мне. На первой странице коротко: Ленинград. 1941. Стремлюсь
заносить сюда свои впечатления в любую подходящую минуту. Это—наброски с натуры,
работа в момент восприятия, а не воспроизведение по памяти. Важно схватить явление
в том освещении, в котором оно предо мной предстало. В слово «освещение» вкладываю
такой смысл: событие, первое непосредственное впечатление от него и тут же—возник
шие по его поводу мысли и высказывания, особенно высказывания тех, кто рядом со
мной, моих «соседей по моменту»,—как отнеслись, что ощутили, что сказали. . .
Услышанное—это такой летучий материал, который требует немедленного закрепления,
записи. Не то—выветрится и будет утрачен безвозвратно. Нашей памяти свойственно
легко удерживать общий смысл слов, но не сами слова. А иной раз услышишь слово
такое меткое, образное, какое самому ни за что не придет на ум. Пересказывать по
смыслу—это черная копия с красочного полотна.
Я заношу в книжку впечатления всегда наспех, по горячему следу, не дописывая и
сокращая. Пишу карандашом. Жалею, что не знаю стенографии.
Записи, сделанные в сумерках или вслепую, в темноте, приходится затем расшиф
ровывать.
Июнь 1941 года
27 июня прихожу в «Боевой карандаш». Вижу на столе оттиск первого листа
«Фашизм—враг человечества». Его нарисовали коллективно. Из сосредоточенно работаю
щих тут товарищей, двое—Николай Евгеньевич Муратов и Юрий Николаевич Петров—
хорошо мне знакомы по Детиздату, где я несу общественную нагрузку—состою профгруппоргом художников-графиков.
Никакой особой церемонии представления меня не состоялось. Я сказал: «Хочу ра
ботать с вами. Какие есть задания?» — «Заданий сколько угодно в газетах,—ответил мне
Петров.—Главное—делать надо быстро. Сегодня—сообщение, завтра—лист. В этом—весь
смысл работы. Берите бумагу, уголь и приступайте».
У меня был замысел. Сюжет эпический: русский богатырь, сражающий поганого змея.
Сделал эскиз. Подошли Ю. Петров и И. Астапов, посмотрели, сказали:
— Годится. Пойдет.
Подписи к рисунку делаю сам. Варьирую отрывок из былины и беру строфу из
казачьей песни.
Заглавие листа ищу на слух, варианты произношу в полный голос, без конца по
вторяю их и прислушиваюсь к ним, шагая вечером по Невскому домой.
311
На заглавие понадобились сутки. Наконец, оно сложилось в две рифмованные строки:
«Освобождать народы—в том из веков в века
есть участь благородная российского клинка».
Эскиз с таким заголовком утверждаем в Смольном. Теперь лист надо срочно литогра
фировать.
Литография для меня—неведомое дело, чистейшая магия. А главный маг—мастерпечатник Иван Михайлович Пожильцов.
Поступаю в ученики мага. Необходимо немедленно постичь тайны растирания туши
пальцем на блюдце с кипяченой водой, фактуры карандаша по корешку, заливки по
гладкому камню, выцарапывания иглой, лихого протаскивания камня под прессом. На
первые свои оттиски смотрю как на воочию свершившееся чудо.
Мой первый лист—«Богатырь» — расклеен по городу. Итак, пробу я сдал. Коллектив
принял меня в свои ряды (остальные товарищи вместе с 1939 года, с финской, и я
среди них—самый меньшой).
Не хватает опыта, зато в избытке сомнения: «Так ли делаю?» А сомнения порож
дают неуверенность, неуверенность же—страшный тормоз в любой работе. Ведь совсем еще
недавно покинул я Комсомольск-на-Амуре, планировкой которого занимался свыше пяти
лет, с самого основания города в тайге, и теперь в графику только вхожу.
Июнь—июль 1941 года
В большом просторном доме Ленинградского Союза советских художников (ЛССХ)
со множеством хорошо обставленных комнат и мастерских «Боевой карандаш» начал
свою деятельность очень скромно и непритязательно, расположившись на антресолях
выставочного зала.
23 июня 1941 года, на второй день Великой Отечественной войны, четверо или
пятеро художников-графиков, карандашистов времен финской кампании, расставили тут
три канцелярских стола и уселись сочинять сообща первый лист: «Мы им покажем».
Ждали свежих газет для уточнения темы.
Самуил Миронович Ал янский — заведующий издательством художников — взял на
себя административную сторону дела и стал главной ходовой пружиной «Боевого каран
даша». Через какую-нибудь неделю антресоли под стеклянной крышей выставочного
зала стали в Ленинградском Союзе художников самой популярной творческой мастерской.
С каждым днем прибывали художники, желавшие в жанре агитлистов «Боевого каран
даша» послужить своим умением делу защиты Родины.
Привлекаются писатели: рисунки должны быть дополнены острым и запоминающимся
призывным текстом.
В коренниках—поэт Борис Тимофеев.
Алянский вслух читает всем сводки Совинформбюро. Читки эти, как кресало,
высекают искры замыслов.
Каждый высказывается—что у кого мелькнуло, кто чем загорелся.
312
И. Астапов.
Портрет художника Г. Арямнова.
1942
Эскиз и оригиналы тут же, из-под руки автора, сообща обсуждаются; их крити
куют, подсказывают варианты, предлагают поправки. При этом—никаких обид. Их не
полагается.
Это у нас зовется «бомбежкой». В дальнейшую работу идет только тот лист, кото
рый устоял «под бомбежкой».
Июль 1941 года
Художник, обладающий трубным гласом,—Иван Астапов.
Работу он начинает с уголка. Лист крепит кнопками к доске на мольберте, работает
рукою на весу.
313
Петров работает на столе. Его лист лежит горизонтально. Рисует карандашом и уг
лем. Время от времени, встав со стула, подолгу задумчиво смотрит свою работу. В один
из таких моментов я делаю с него шаржированный набросок.
Муратов начинает рисунок твердым чертежным остро заточенным карандашом. Про
рисовывает, не боится десяток раз стереть резинкой, добиваясь остроты и выразительности.
Затем рисунок обводит тушью—в контраст с четкими карандашными линиями—тупой
лохматой кистью, дающей жирный рваный штрих.
Муратова и Петрова почти всегда видишь рядом. Слышны их дружелюбные «Юрочка»,
«Коленька». У Петрова неизменно подтянутый вид. Шелковая рубашка. Идеально накрах
маленный воротничок. На отутюженном пиджаке орден Красной Звезды. У склоненного над
работой Муратова — вечно свисает изо рта зажеванная папироса, надо лбом чуб спутанных
волос. Он частенько ходит «освежиться» холодным пивом пли «подкрепиться» стаканчиком
вина. Петров иронизирует по этому поводу. Но безуспешно. Сообща сочиняют листы:
«Разгильдяи-болтуны в дни войны втройне вредны» и «Слухи—врага оружие».
Время от времени снизу, из нашей литографии, с пробными оттисками листов при
бегает сухощавый длинный чубатый парень с густыми подвижными бровями. Они пры
гают у него вверх-вниз, то выскакивая на лоб, то нависая над глазами. Это—Иван
Холодов. Он помогает товарищам литографировать цвет.
К этой же работе привлекли и Василия Кобелева, опытного колориста.
Покончив со своими очередными заданиями в литографской мастерской, Кобелев
и Холодов также усаживаются на антресолях за эскизы. У этих — при поисках компо
зиции—сразу же идет в ход акварель. Кобелев мажет краской по бумаге, то и дело
обсасывает кисточку.
Как всегда поразительно быстро, смело и точно работает карандашом Владимир
Тамби. На его эскизах—сражающиеся машины. Он знает их на память так же хорошо,
как художник академической школы знает человеческую фигуру.
Рисуя фашистские танки и самолеты, никто из нас не обходится без его консультаций.
Совершенно своеобразный художник, талант, не имеющий, пожалуй, примера в ис
тории искусств.
В эпоху техники—романтик техники, певец машин, сооружаемых человеком для
покорения стихий и пространств. И в этом смысле, быть может, он самый современный
рисовальщик на планете. Когда-нибудь, в эпоху завоевания звезд, в папках этого худож
ника-мечтателя потомки найдут прообразы своих летательных машин, как мы находим
прообраз самолета в набросках Леонардо.
Воспроизводя мир машин, Тамби не мог удовлетвориться обычными средствами ри
сования. Он изобрел свою особую, схожую с эстампной, технику выполнения. Его ри
сунки замечательны по пятну, цвету, фактуре. К сожалению, лучшие работы Тамби
мало известны. Рисунки для Детгиза—только его профессиональный заработок.
В «Боевом карандаше» он принадлежал к числу тех, кто 23 июня втащил на антре
соли выставочного зала первые канцелярские столы.
314
В. Лебедев. Плакат. 1941
315
Художник Геннадии Епифанов—куратор текстовой части. Ему, отличному знатоку
шрифтов, поручены «шапки» листов «Боевого карандаша».
Кто хочет уединиться, тот отправляется с мольбертом в малый зал, чтобы в тишине
дать вылупиться своей идее.
Ефим Хигер—председатель секции графиков—взял на себя редактирование. С ним
советуемся о замыслах. Ллянский оформляет первые гонорары.
У «Боевого карандаша» широко распахнуты двери для всех художников, желающих
работать в жанре политической сатиры.
У каждого карандашиста эскизов и замыслов всегда больше, чем вышедших листов.
Чем это объясняется? Когда нет попадания в цель, то о причине, естественно, хочется
поразмыслить. Для фронтового города, каким становится Ленинград, нужны темы, соот
ветствующие самым насущным задачам дня, оценка и отбор производятся по признакам
политической значимости, достоинства исполнения и мастерство не всегда играют
первую роль.
Художник театра Борис Гурвич недели две добросовестно просиживает с нами
полностью все положенное время с раннего утра до позднего вечера: он сочиняет сатири
ческую параллель между гитлеровским нашествием и крестовыми походами. С каждым
днем вид у него все более озабоченный: эскизы—ио мнению требовательного к себе ав
тора— все еще недостаточно готовы для товарищеской «бомбежки». Тогда Алянский
поручает Гурвичу оформление уличных щитов «Боевого карандаша».
Гурвич мгновенно ожил. И вот наши листы висят на здании Ленинградского Союза
художников, на Невском, в окнах салона, на Литейном, еще где-то. Народ теперь видит
их в сериях; интерес к ним живейший.
«Боевой карандаш» внезапно обогнал привычный уличный плакат и занял в Ленин
граде положение лидера наглядной агитации. Найдена новая форма агитлиста. Сохраняя
единство приема, она вмещает самые разнообразные жанры и индивидуальности художни
ков. Постановляем работать с девяти до девяти без воскресений и выходных.
В обиходе у карандашистов два термина «мы» и «наши».
«Мы»—это те, кто в обязательном порядке, в силу добровольно принятого на себя
долга ежедневно работают в коллективе—в выставочном зале и в литографии. «Наши»,
но не «мы»—это те, кто приходит и уходит. Иные присаживаются рядом с нами за
откидные мольберты и рисуют эскизы, но потом сворачивают свой лист и исчезают на
неопределенное время.
Когда оригиналы увезены на просмотр в ("мольный—у карандашистов отдых. Рабо
тается вяло. В ожидании результатов сидим, беседуем, принимаем гостей. Чаще всего—
это наши же товарищи со своими горестями. Можно также успеть сходить по каким-ни
будь делам или просто пройтись посмотреть, что делается в городе.
Но вот из Смольного вернулись листы. Авторы одобренных оригиналов—именин
ники. У них закипает работа по литографированию. Остальные, крякнув, берутся за
новые замыслы.
316
В. Курдов. Плакат. 1941
317
Век фото и кино. Но художник, рисовалыцик все же незаменим, помимо много
прочего хотя бы потому, что достойный изображения эпизод не указывает заранее ни
своего адреса, ни времени действия для своевременного прибытия на место фото- или
кинорепортера.
Остается полагаться на художника, который готов удовлетвориться беглым описа
нием, чтобы представить себе факт и изобразить его.
Героические эпизоды на листах «Боевого карандаша» не вызывают сомнений в до
стоверности изображенного и в глазах зрителей равносильны документальным фотографиям.
Тема обычно подается в нескольких кадрах. Это основной прием «Боевого карандаша».
. . . Иллюстрируем сводки Совинформбюро. «Колхозники—верные помощники Красной
Армии»—таков лист Астапова. Петрову также ближе всего иллюстрация. Николай Ко
чергин пришел с иллюстрациями: героические эпизоды. Старик Жаба нарисовал по памяти
хорошо известный ему сюжет: кавалерийская атака. Это—лубок. На мою долю выпало
нарисовать историю в картинках о бойце, победившем в единоборстве фашистский танк.
«Шапку» к листу беру прямо из газетной заметки: «Инициатива и сметка». Листами иллю
стративного характера прославляется героизм, пропагандируются вдохновляющие примеры.
В адрес врага направлено острие сатиры.
Истинный сатирик в «Боевом карандаше» только один Муратов. «Своим дарованием
он всем нам поддает перцу»,—как-то сказал о нем Н. А. Тырса.
«Романтик техники» Володя Тамби также вдруг проявил себя сатириком. Его тема,
разумеется, морская, с кораблем: «Умей распознавать врага, храни родные берега». Но
он не мастак изображать «фрицев». Ему придали в подкрепление Муратова.
Приходил Владимир Васильевич Лебедев. Принял участие в нашей «бомбежке». Кри
тиковал, советовал с карандашом в руках.
На улицах расклеен его плакат «Напоролся!». Гитлер повис на штыках.
Через месяц-другой это непременно сбудется! . .
Июль—август 1941 года
Теснота, духота и мухи заставили покинуть антресоли и спуститься в зал. Но нена
долго. Стеклянный потолок зала закрашивают суриком, чтобы не блестел на солнце и не
мог служить ориентиром для вражеской авиации. В зале оранжевый сумрак. «Боевой ка
рандаш» снова переселяется, на этот раз к окнам в боковой отсек, за полотняные вы
ставочные щиты.
Во время переселения нас настигла кинохроника. По полу между столами протяну
лись черные змеи электропроводов. Большеголовые прожекторы обступили и уставились
в карандашистов своими стклянными ликами. . . Энергичный кинооператор бойко репе
тирует с художниками:
— Сделайте вид! Станьте так! Станьте этак!
Лето необычайно жаркое. Сперва мы отваживались развешивать на спинках стульев
только воротнички и галстуки, теперь дело доходит до рубах. Работаем полураздетые,
Последние комментарии
4 часов 1 минута назад
4 часов 17 минут назад
4 часов 30 минут назад
4 часов 35 минут назад
7 часов 7 минут назад
7 часов 11 минут назад