Кокаиновый сад [Андрей Васильевич Саломатов] (fb2) читать онлайн

АНДРЕЙ САЛОМАТОВ КОКАИНОВІЙ САД

КОКАИНОВЫЙ САД

"Если каждый человек на куске земли своей сделал бы все, что он может, как прекрасна была бы земля наша!"

А.П.Чехов

Часов эдак в одинадцать вечера в Серегинскую городскую больницу привезли странного пациента. Доставили его на милицейском Москвиче, со связанными руками, в рубашке разодранной до пупа. По словам сопровождавшего сержанта Тимохина больной более двух суток провел в вытрезвителе, но так и не протрезвел. Он все время порывался пробить головой кафельную стену, по-животному мычал и страшно вращал глазами. Документов у неспокойного пациента при себе не было никаких. При обыске в его многочисленных карманах были найдены совершенно ненужные нормальному человеку вещи: веточка дерева неустановленного вида, горсть засохшего винегрета и клок окровавленных седых волос, которые явно принадлежали кому-то другому.

На вид пациенту было не более тридцати лет, хотя и выглядел он отвратительно. Одутловатое лицо цвета пожухшей сирени почти до самых глаз заросло редкой рыжей щетиной, одна ноздря была надорвана, а зубы располагались как бог на душу положит: где через один, а где и через три.

На все вопросы работников серегинского вытрезвителя пациент не то что бы не отвечал, но как-то странно размахивал руками, бил себя кулаком по животу и манипулировал пальцами. Приведенный специально для разговора с ним глухонемой старик не понял ни единого жеста, о чем и написал на листе бумаги: "Его языка я не понимаю. Может быть это иностранец. А может и шпион". Затем, ещё раз посмотрев на больного, старик уверенно приписал: "Нет, на иностранца он не похож. Скорее всего это бич. Дезинформатор".

Дежурный врач, принимавший вновь поступившего больного, оттянул ему веки, заглянул в нечистый рот и, переведя дух, с отвращением констатировал:

- Ну и смердит же он. Пьян, как сапожник.

- Да уж больше двух суток прошло, - неуверенно сказал Тимохин. - Он и был таким.

- Ну, значит сумасшедший, - устало ответил врач. - К тому же в состоянии сильного алкогольного опьянения.

Больной в это время ерзал на стуле и с тревогой поглядывал то на сержанта, то на доктора. А после того, как врач неосторожно назвал его сумасшедшим и к тому же пьяным, он вдруг резво вскочил со стула и с ревом бросился на обидчика головой вперед.

После сильного удара в живот доктор сразу как-то оживился, до сих пор сонные глаза его заблестели, а речь стала более деловой и энергичной.

- Ну зачем вы привозите к нам этих подонков? - обиженно спросил он. Им место в спецприемнике, а не в больнице. Ну что я с ним буду делать? Он же явно косит под сумасшедшего.

- Только что вы утверждали, что он сумасшедший, а теперь говорите косит, - возразил Тимохин, держа неспокойного пациента за шиворот. - Да и пьяный он уже больше двух суток. Не может такого быть. Не бывает.

Тяжело вздохнув, врач уселся за свой письменный стол, побарабанил пальцами и с тихим отчаянием в голосе спросил:

- Ну и где прикажете мне его держать? Он же всю больницу по кирпичику разнесет и сбежит.

- У вас же есть наркологическое отделение, - ответил Тимохин. Наденем на него смирительную рубашку. Пусть полежит связанным, пока не образумится.

- Громко сказано: наркологическое отделение, - ответил врач. Обыкновенная палата с хлипкой решеткой на окне.

При упоминании палаты с зарешеченным окном пациент замотал головой и громко замычал.

- Что, не нравится? - не без злорадства спросил сержант, и больной несколько раз энергично кивнул. - Так может хватит дурака валять? Может расскажешь, кто ты и откуда взялся? - Тимохин подмигнул доктору, и от этого фамильярного подмигивания врач оскорбился еше больше. Отвернувшись от милиционера и пациента, он брезгливо поморщился и уставился в угол кабинета. А больной вдруг издал отвратительный звук и жестами объяснил, что готов рассказать о себе все, что знает. Он недвусмысленно посмотрел на свои связанные руки, затем на сержанта и изобразил пальцами правой руки будто бы пишет.

- Бумагу и авторучку, - сказал сержант доктору, а для пациента добавил: - Ну вот и молодец. Только ради бога, очень тебя прошу, не ври. Не надо. Не теряй времени. Мы все равно будем проверять.

Пациент согласно кивнул, пододвинулся к столу и положил на него связанные руки.

- Сейчас вы его развяжите, и он нам покажет кузькину мать, - мрачно проговорил доктор.

- Ничего, - весело ответил сержант. - У меня не забалуешь.

Когда больному развязали руки и положили перед ним лист бумаги с авторучкой, он с облегчением потряс кистями рук, затем помассировал пальцы и зачем-то потянулся к ненужному на этом столе пресс-папье, но доктор опередил его. Спрятав на всякий случай в ящик стола все, что могло послужить пациенту оружием, доктор встал и, явно нервничая, отошел к стене.

- Ты пиши, пиши, - сказал Тимохин, хорошенько встряхнув больного. А тот, загадочно улыбнувшись щербатым ртом, взял авторучку и аккуратно, но все же ужасно криво вывел на чистом листе: "Зовут меня Ом. Я - снежный человек".

- Во дает! - прочитав написанное, воскликнул сержант. - Он снежный человек оказывается.

- Дураком прикидывается, - скрестив руки на груди, прокомментировал доктор.

- А молчишь-то почему? - спросил Тимохин, и пациент старательно написал: "Как же я могу говорить? Я же снежный человек. Вашего языка не знаю".

- Во дает! - рассмеялся Тимохин. - Понимать - понимает, а говорить не может.

- Прикидывается, - с напускным равнодушием проговорил доктор.

- Странно прикидывается, - ответил сержант. - Да ты пиши, пиши: кто ты, откуда родом, сколько выпил и как к нам в город попал.

Внимательно выслушав Тимохина, больной кивнул головой и принялся писать: "Раньше меня звали Петром Ивановичем Ивановым. Работал я селекционером. Занимался акклиматизацией южно-американской коки в наших краях, на Урале. Родина приказала. Вывел морозоустойчивую коку. Здесь недалеко, в деревне Степановка, на экспериментальном огороде вырастил кокаиновый сад, и вскоре стал его первой жертвой. Чтобы избавиться от напасти, бросил дом с садом и ушел в горы. Дом - то, ладно, ещё построю. А каков сад! Даже комары в этом саду не пьют кровь, а впрыскивают её с соком коки.

В горах я встретил девушку из племени "снежные люди". Мы полюбили друг друга. Ее приметы: два метра росту, вся сплошь и рядом покрыта черной вьющейся шерстью, лицо безобразное, но душа наша, белочеловеческая. Зовут её Угу. После непродолжительного ухаживания я женился на Угу, и у нас родилось несколько ребятишек. Сколько - не помню вследствии травмы головы.

В виду того, что я женился на девушке из племени "снежные люди" мне пришлось отказаться от своего имени и всего моего прошлого. Язык, из-за отсутствия общения с белыми людьми, мною был забыт. Теперь я - снежный человек".

Исписав страницу, пациент взял следующий лист и продолжил: "К вам в город я попал случайно, после нашествия белых медведей. Спасся чудом - у нас в пещере было два выхода. Когда медведи устроили облаву, я успел выскочить через запасной выход. Что случилось с Угу и детишками - не знаю. Скорее всего, они погибли в лапах этих чудовищ".

Петр Иванов шмыгнул носом и посмотрел на сержанта. Рядом с Тимохиным стоял доктор. Он заинтересованно заглядывал пациенту через плечо и, мрачно усмехаясь, качал головой.

- Не ты лепишь, - прочитав написанное, сказал сержант. Он достал сигарету, чиркнул зажигалкой и, прикурив, легонько встряхнул сочинителя. Давай, давай, пиши дальше. Интересно, чего ты ещё наврешь.

Тяжело вздохнув, Петр Иванов продолжил свой рассказ: "Целый месяц я прятался от медведей в живописных расщелинах родного Урала. Ночевал в пещерах, питался исключительно растительной пищей - мхом и корой несъедобных деревьев. Потом мне повезло. Я случайно набрел на бригаду старателей и вместе с ними спустился с гор. У них как раз случилась получка. В результате длительного общения с этими низкоморальными людьми я с каждым днем опускался все ниже и ниже. Сколько дней мы пили - не помню. С непривычки и от тоски по Угу и детишкам пьянел очень быстро, а затем начинал буянить, за что меня и били. Как попал к вам - не помню. Очнулся в вытрезвителе. Мое человеческое прошлое может подтвердить житель деревни Степановка - Молососов Кондрат Михайлович и брошенный мною дом с кокаиновым садом. О нашем первом уральском кокаиновом саде прошу доложить в Академию Наук российской федерации. Поскольку, это великое достижение гения рук человеческих".

- Складно пишет, - с удовольствием проговорил Тимохин. - Давай ещё чего-нибудь.

"Все!" - написал Петр Иванов и положил руки на стол. Доктор крякнул как-то неопределенно, нервно сунул руки в карманы халата и отошел к стене.

- Мда, - сказал он. - Ладно, будем оформлять. Делирий налицо.

- Ну вот, - обрадовался сержант. - А вы сомневались. На все сто ваш товарищ. - Тимохин похлопал пациента по плечу. - Ну что, снежный человек, будешь здесь жить? Смотри, не балуй. А то в спецприемник отправим. А мы пока твои данные проверим. - Тимохин собрал исписанные листочки и спросил: - Значит Степановка, говоришь?

Доктор уселся за свой стол, достал чистую карточку и записал: "Иванов Петр Иванович".

- Ладно, - примирительно сказал он. - Пусть будет Иванов. Только смотри, здесь не пещаре. Будешь буянить, пропишу аминазин.

Поместили Иванова Петра Ивановича в общую палату, где уже почивали ещё трое больных с размытым болезнью прошлым.

* * *

На следующий день сержант Тимохин своим ходом отправился в деревню Степановку. После двух часов душной тряской езды он вышел из автобуса и как раз угадал под холодный сентябрьский ливень. До ближайших деревенских домов было не менее полукилометра, а чахлые деревья, высаженные вдоль дороги, не представляли для человека, попавшего под дождь, никакого интереса.

Шагая по раскисшей дороге, Тимохин вполголоса ругал себя последними словами за то, что связался с этим сумасшедшим "снежным человеком". Сержант перепрыгивал через огромные мутные лужи и когда, поскользнувшись, приземлялся в воду, громко вскрикивал. Иногда он совершенно искренне желал, чтобы у ненормального селекционера на лбу или на пятке вырос неуместный в тех местах орган. Так, незаметно, под самые изощренные проклятья Тимохин добрался до первых домов Степановки.

Два крайних дома оказались наглухо заколоченными. Во дворе третьего, под дощатым навесом сидел устрашающего вида волкодав. И только четвертый дом был одновременно и жилым, и доступным.

Взойдя на крыльцо, Тимохин встряхнулся как промокшая собака, топотом сбил налупшую на ботинки глину, и только после этого постучал кулаком в дверь.

За дверью какое-то время было тихо. Затем послышались шаркающие шаги и лязг засова. Наконец дверь распахнулась, и сержант увидел маленького, удивительно запущенного, пьяного мужичка.

- Вы не подскажете, где живет Молососов Кондрат Михайлович? - вежливо поинтересовался Тимохин.

Мужичок критически осмотрел непрошенного гостя и неожиданно гаркнул:

- Чего надо?

- Я говорю, где живет Молососов? - повторил сержант.

- Кто? Пошел к черту! - хозяин ударил себя в грудь кулаком и хрипло рявкнул: - Я Молососов! Понял?

- Ну тогда я к вам, Кондрат Михайлович, - вяло сказал Тимохин. - Мне бы насчет Иванова Петра Ивановича узнать.

Молососов ещё раз внимательно, с ног до головы, осмотрел гостя, затем отошел в темноту сеней и оттуда сказал:

- Ну чего стоишь? Заходи.

Едва Тимохин вошел в дом, как в нос ему ударило такой перегарной дрянью, что он хотел было вернуться на улицу, но хозяин дома толкнул его в спину, и споткнувшись, Тимохин ввалился в комнату.

- Что же это вы так пьете-то? - морщась, спросил сержант.

- А я не на работе пью, - вызывающе ответил Молососов. - Я у себя дома. В свободное время, так сказать. А ты-то кто? Корешок что ли евонный?

- Я из милиции, - ответил Тимохин.

- Ну так бы сразу и сказал, - почти миролюбиво проговорил хозяин дома. - Проходи, гостем будешь. Вона как промок-то.

Тимохин оглядел комнату. Здесь очевидно делали ремонт: пол был заляпан известкой, кругом валялись куски обоев, а у окна, уронив головы на стол, сидели два маляра, в заляпанных краской комбинезонах.

- Ремонтируем дом, - пояснил Молососов. - Да ты садись. Щас я тебе водочки для сугрева налью. А то ведь так и простыть недолго. Как тебя зовут-то?

- Сержант Тимохин, - официально представился гость. - Меня интересует, кто такой Иванов, и где он живет.

- Зовут-то тебя как? Имя-то у тебя есть? - настаивал хозяин дома. - Да ты не бойся. Что ж из того, что в милиции работаешь? Менты - они тоже люди с именами. С носа вона как текет. - Молососов налил в мутный стакан на два пальца водки и протянул его гостю. - Давай, давай. Это не для пьянства. Для здоровья. Окачуришься здесь, я потом буду тебя выхаживать?

- Я на службе, - неубедительно заявил Тимохин. Он пошевелил пальцами в ботинках и послушал, как там чавкает вода. Хлюпало и в носу, да ещё как назло на сержанта напал страшный чих.

Отчихавшись, Тимохин с отвращением выгнул спину, так, чтобы мокрая одежда отлипла от спины. Он уже свыкся с тяжелым перегарным духом и даже слегка разомлел в тепле. Обстановка дома, да и сам хозяин вызывали у него скучное, ленивое омерзение, но ещё противнее казалось ему снова очутиться на улице под холодным дождем.

- Я говорю, зовут-то тебя как? - не отставал Молососов. Он вставил сержанту в руку стакан с водкой и налил себе.

- Михаилом, - вздохнув, ответил Тимохин.

- Ну, Мишка, Мишатка, смертничек ты мой, с богом, чтоб не болел и за знакомство. Пей, пей. Ментам болеть не положено. Служба у них такая.

Молососов крупными глотками выпил водку и сунул в рот раздавленную кильку. Поколебавшись несколько секунд, Тимохин последовал его примеру. Но едва сержант поставил стакан на стол, как хозяин дома налил ему еще.

- М-м-м, - замотал головой Тимохин. - Не надо... Не положено.

Водка ошпарила сержанту нутро и, не добежав до желудка, начала рассасываться по всему организму, проникая во все мало-мальски проходимые кровеносные сосуды.

- Пей, пей, - подбодрил Тимохина Молососов. - Это ты сейчас штрафной хватанул. А теперь давай по-человечески, чокнемся.

- Не могу, - ответил сержант. Сознание его уже начало ломаться, Молососов вдруг слегка посимпатичнел и стал похож на его, Тимохина, покойного деда.

- Пей, тебе говорю! Мужик ты, али кто? Э-эх, измельчал русский народ, - с сожалением проговорил Молососов. - Пить разучился. Бывало на свадьбе, али на праздник какой, так самогону набуцкаешься, что голова потом ещё цельную неделю колобродит. А теперь? Тьфу! - Молососов сплюнул на пол и презрительно пояснил: - Шампанские разные, да портвейны. Ну! - прикрикнул он на Тимохина. - Пей! Слушать надо, когда старшие говорят.

Чокнувшись с сержантом, Молососов лихо проглотил водку, посидел с полминуты и упал со стула. На полу он устроился поудобнее, прижал колени к животу и тут же захрапел.

Тимохин с тоской посмотрел на старика, чертыхнулся и выпил водку до дна.

Упав на пол, хозяин дома разбудил одного из маляров. Тот, громко сопя, медленно поднял голову и, не глядя на Тимохина, разлил водку по стаканам.

- Будем, - хрипло проговорил маляр и нетвердой рукой поднес стакан к губам.

- Будем, так будем, - вздохнул сержант. Он уже плохо помнил, зачем сюда пришел. Непривычный к пьянству организм его налился было какой-то фиолетовой силой, но после третьего стакана это ощущение исчезло. Оно лопнуло, как чрезмерно раздувшийся пузырь, оставив после себя лишь тоску по великому подвигу.

Выпив, маляр повалился на место, но садясь, он толкнул своего приятеля. Разбуженный человек бессмысленно посмотрел на Тимохина, хотел было что-то сказать, но у него получилось только "чшшпсь" и "фьюшсь".

Как и его напарник, он налил в стаканы водки себе и Тимохину. Сержант попытался встать и пожать руку этому умному, милому работнику кисти, но стул каким-то образом прилип к штанам, да и ножки кто-то приколотил к полу.

Ограничившись кивком головы, Тимохин плеснул себе на грудь пол стакана водки, а остальное выпил.

* * *

Проснулся Тимохин от страшной жажды. Пить хотелось невыносимо. В голове постреливало. Рядом на полу громко храпел Молососов, а за столом, попадав лицами в тарелки, сидели маляры.

- Фу ты, черт! Как же это я напился? - Тимохин с трудом поднялся и шатаясь прошел на кухню. Там, сунув голову в ведро с холодной водой, он немного пришел в себя.

Когда сержант вернулся в комнату, маляры уже проснулись и грязными рукавами комбинезонов оттирали присохший к щекам винегрет. Тимохин с омерзением посмотрел на их грязные физиономии, и его чуть было не стошнило.

Проснулся и Молососов. Продрав глаза, хозяин дома оглядел сержанта с ног до головы и хрипло спросил:

- А ты кто таков будешь?

Глядя на опухшую, синюшную рожу Молососова, Тимохин вдруг истерично захохотал.

- Чего ты ржешь? - недружелюбно спросил хозяин дома и наморщил лоб. А-а-а, да, - вспомнил Молососов. - Ты мент. - Он вышел из комнаты и через несколько минут вернулся с тремя бутылками водки. - Ладно, садись, похмелимся, - предложил он Тимохину.

Как не противно было сержанту обнаружить себя в компании алкоголиков, но от водки он не отказался. Слишком сильно болела голова.

После ста граммов Тимохин почувствовал себя значительно лучше и поспешил этим воспользоваться.

- Кондрат Михайлович, а кто такой Иванов Петр Иванович? Я не уеду отсюда, пока не узнаю. Где он живет? И где его сад? - Тимохин перевел дух и посмотрел в окно. Только сейчас он заметил, что на улице начало темнеть.

- Кокаиновый сад-то? - мрачно спросил Молососов, разливая водку по стаканам.

- Да-да, - обрадовался сержант.

- Не знаю, - намеренно равнодушно ответил Молососов. - Я в ботанике не разбираюсь. Сажал он здесь где-то какие-то деревья, а какие - бог его знает. Да и ночь на дворе. Оставайся, завтра поутру вместе поищем. - Хозяин дома опорожнил стакан и тяжело посмотрел на Тимохина. - Меня эти дела не касаются. Я - честный русский пьяница. Все пьют, и я пью. Все бросят, и я... может быть... - Молососов пожевал вчерашнюю засохшую корку и отвел взгляд. - Я его и не знаю толком-то. Так, ошивался здесь, говорил что-то умное: мол, первый в мире кокаиновый сад, дембелевскую премию дадут. Ну, попили мы с ним немного, а вот третьего дня исчез куда-то. Больше я его и не видел. Вот те крест. - Молососов собрал пальцы левой руки в щепотку и криво перекрестился.

- Погодите, Кондрат Михайлович, - попросил Тимохин. - Сейчас я только протокол составлю, и все будет путем. - Сержант покопался в карманах, достал оттуда много всякой карманной мелочи и швырнул все на пол.

- Да ты выпей вначале, - посоветовал хозяин дома.

- Ага, - Тимохин взял ближайший к нему стакан, заглянул в него и, стльно запрокинув голову, выпил.

Некоторое время сержант сидел тихо. Он мучительно боролся с пролившейся в него водкой, и когда внутри у него все пришло в равновесие, Тимохин громко спросил:

- А топор у тебя есть?

- Зачем? - удивился Молососов.

- Коку вырубать будем, - прошипел сержант. - Ты знаешь, какая она вредная, стерва? Человеку запросто может жизнь сгубить. Что водка? Я вот выпил малешко и ничего, не отравлен, не сгублен, веселый и при исполнении служебных обязанностей. И выполню их! - Тимохин все более повышал голос, порывался встать, но тот же самый стул крепко держал его за штаны.

- Топор-то в сенях, да ты погоди до утра, - ответил Молососов. Он взял пустую бутылку, внимательно осмотрел её и громко крикнул: - Семен! Спишь что ли, черт мохнатый?

- Я... не-е.., - промычал один из маляров.

- Водка кончилась, - сказал хозяин дома. - Давай, дуй к Меленьтьехе за самогонкой. Да посуду прихвати. Обменяешь одну на одну. - Молососов пошарил в карманах, достал оттуда грязный комок, в котором с трудом можно было узнать деньги, и швырнул на стол. - Как тебя зовут-то? - снова обратился он к Тимохину.

- Мишей, - сумрачно глядя в прокуренное пространство, ответил сержант.

- Ну, Михрютка, Мишатка, мент ты мой изумрудовый, никуда твоя кока от тебя не денется, - весело проговорил Молососов, и эти слова почему-то особенно возмутили Тимохина. Он вдруг решительно встал, и сильно раскачиваясь, вышел из комнаты.

Какое-то время из сеней доносился шум падающих предметов, затем в комнату вновь ввалился Тимохин, но уже с топором.

- Я п-пошел, - с трудом выговорил он. - Надо. - Сказав это, сержант исчез в темном дверном проеме.

На улице давно уже была ночь, и всего лишь в одном доме, где-то на другом конце деревни, горел свет. Тимохин выбрался на размокшую дорогу, прошел метров сто и остановился. В кромешной тьме, за густыми зарослями то ли сирени, то ли коки стоял покосившийся дом. Зловеще булькая горлом, сержант вошел в сад и остановился у самой калитки, под раскидистым неизвестным кустом.

Ну, держись, падла! - тихо, но очень страшно проговорил Тимохин. Размахнувшись, он со всей силы ухнул топором под самый корень куста. Затем, ещё и ещё раз, пока наконец пышное растение не рухнуло сержанту под ноги.

- Ага! - радостно завопил Тимохин. - Я тебе дам дембелевскую премию! Я тебе дам первый в мире уральский кокаиновый сад!

Тимохин срубил второй куст и третий. Затем, в три удара он положил на землю какое-то деревце и, окрыленный победой, пошел косить все, что торчало из земли и напоминало зловредную иноземельную коку.

Разделавшись с садом, Тимохин пробил в ограде небольшую брешь и перешел на территорию следующего хозяйства. Когда на землю упало второе деревце, из дома выскочила маленькая старушка и завопила:

- Батюшки! Что же это ты, ирод окаянный, делаешь?!

- Конфискую! - закричал Тимохин. - Все под корень конфискую!

Он срубил ещё одно дерево и под вопли перепуганной хозяйки сада принялся за следующее. А старушка выскочила на дорогу и с криком: "Спасите, люди добрые!" бросилась в сторону шоссейной дороги.

Когда Тимохин покончил с шестым или седьмым по счету садом, на деревенской улице остановились Жигули. Из него выскочили два молодых человека и старушка. Хозяйка уничтоженного сада все время что-то кричала и уже невозможно было разобрать, о чем она кричит, так велико было её возмущение. А молодые люди осветили фонариком работающего Тимохина и ужаснулись. Ослепленный светом, на них не мигая смотрел страшного вида человек с топором в руках. Казалось, что он только что выбрался из земли. Глаза его горели сумасшедшим огнем, грудь вздымалась и опускалась как машинный механизм, а из глотки с хрипом вырывалось одно и то же слово, выкрикиваемое на разные лады:

- Кока! Ко-ока! Ко-о-ка!

- Слышь, мужик, ты успокойся, - неуверенно сказал один из молодых людей. - Ну чего ты сады вырубаешь?

- И охота тебе ночью топором махать? - поддержал его второй.

- Конфискую! - закричал Тимохин. Но тут он почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Сержант мгновенно ослаб, ему стало зябко и неуютно посреди уничтоженного сада. Тимохин вытер испачканный в земле рот тыльной стороной ладони, плюнул в сторону автомобиля и пророкотал: - Уйди, а то я тебе дам кокаиновый сад!

Сказав это, сержант с топором наперевес двинулся на молодых людей, и те охотно уступили ему дорогу.

В дом к Молососову Тимохин вернулся, когда все уже спали. Дверь оказалась открытой, а на столе, среди лохматых малярских голов и грязных тарелок стояли три непочатые, заткнутые газетными дулями, бутылки с мутным самогоном.

Постанывая от тошноты и слабости, сержант сел на свой стул, налил себе целый стакан самогонки и залпом выпил. Минут пять после этого он корчился, зажимал рот ладонью и тихо постанывал. Наконец тяжелый напиток прижился, и сержант, облегченно вздохнув, осмотрел комнату. Под ногами у него, по-детски положив ладони под голову, спал старик Молососов. В углу, на грязной тарелке, лежала раздувшаяся физиономия одного из маляров. Раз в две секунды она делала губами: "пр-р-р-р" и иногда устало шевелила веками. Тимохину очень хотелось поделиться с кем-нибудь своей победой над кокаиновым садом, но разговаривать с этими безжезненными тушами было неинтересно.

Налив себе ещё стакан самогонки, Тимохин выпил. Он сделал это только для того, чтобы успокоиться. Руки у него от усталости и возбуждения дрожали, а мысли так просто скакали в голове как кузнечики, и раз за разом их становилось все меньше и меньше. Тимохин быстро и неотвратимо пьянел.

* * *

К вечеру следующего дня сержанта Тимохина доставили в его родное учреждение. Взяли его совершенно пьяного на шоссе. У Тимохина в руках был топор, а в кармане - наполовину опорожненная бутылка самогона. Отбиваясь от своих коллег, Тимохин выкрикивал какие-то страшные слова, больше похожие на заклятья:

- Снежная кока дочь белого медведя - не человек! Сгинь, мразь притороченная, абы, кабы я не зарубил тебя! Все! Все от снежных белых людей! Это они, они пришельцы поганые русского человека морят кокой!

Той же ночью сержанта Тимохина доставили в Серегинскую городскую больницу. В вытрезвителе он разогнал всех пациентов, рвал на себе одежду, а на койках - одеяла. Начальник Тимохина - старшина Митрохин - лично отвез своего подчиненного и сдал его тому же доктору.

- Ну и что прикажете мне с ним делать? - обиженно спросил доктор у старшины. - Он же мне всю больницу разнесет и сбежит.

- Не сбежит, - уверенно ответил Митрохин. - Рубашку смирительную наденем, никуда не денется.

Положили Тимохина в ту же палату, что и "снежного человека". Своими криками и причитаниями сержант перебудил всех больных, но после нескольких зуботычин Тимохин притих.

Едва санитар погасил свет и вышел из палаты, как один из больных подсел к сержанту на краешек кровати.

- Это ты? - прошептал он. - Я тебя сразу узнал. Я тебя ещё по голосу узнал, когда ты про коку что-то кричал.

Слова эти как-то отрезвляюще подействовали на Тимохина. Он вдруг задергался, попытался выдернуть руки из кокона, но убедился в бесполезности своих действий и зашептал:

- Снежный человек? Это ты? Что, говорить научился?

- Научился, - миролюбиво ответил Иванов. - Отлежался маленько и научился. Тебя-то за что взяли?

- За сад твой кокаиновый, - зло ответил Тимохин. - Все, нет больше твоего первого в мире. Вырубил я его. Ничего. Пусть полежу немного. Отпустят.

Иванов хихикнул в темноте и похлопал Тимохина по груди.

- За сад? Да где же ты его нашел?

- Нашел, - сладострастно ответил Тимохин. - В Степановке твоей нашел.

- Эх, сержант, дурья твоя башка, - засмеялся Иванов. - И из-за этого ты сюда попал? Ну ты даешь. Стало быть ты - вторая жертва моего сада.

- Я не жертва, - ответил Тимохин. - Я - победитель.

- Победитель чего, дурак? - задыхаясь от смеха, проговорил Иванов. Кокаиновый сад - мечта!

- Вот я твою мечту-то и вырубил, - упрямо ответил Тимохин.

- Руки коротки, - отсмеявшись, сказал Иванов. После этого он вернулся на свою кровать и вскоре задремал. Давно уже спали и двое других больных, и только Тимохин, катастрофически быстро трезвея, не спал, а думал о том, что же он все-таки вырубил.

В БУДУЩЕМ ГОДУ Я БУДУ ЛУЧШЕ

Легко догадаться, о чем думает простой человек — о простых вещах

(Д. Джансугурова)

ВСТУПЛЕНИЕ

Еще великий вольнодумец Вольтер писал, что всякому значительному или интересному событию всегда предшествует великое множество пустых и мелких вещей. Например, для того, чтобы жениться, нужно вначале вырасти, чтобы вырасти, как минимум — появиться на свет, и только для того, чтобы родиться, самому ничего делать не надо.

Сколько знаменательных дат освещают жизнь среднестатистического человека? У подавляющего большинства их три: родился, женился и умер. А сколько третьестепенного и невыносимо скучного приходится пережить между рождением и смертью — уму непостижимо. Ходит человек семьдесят лет как заведенный будильник, топает по прямой к смерти, и только на пороге вечности удивляется, что жизнь прошла, а так ничего и не произошло.

Но не надо расстраиваться. У каждого из нас впереди есть ещё хотя бы одно экстраординарное событие.

Итак, всякому грандиозному или сколь–нибудь примечательному факту всегда предшествует длиннейшая цепочка безликих дней.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

САША

«Бог органичен, — когда–то написал нобелевский лауреат Бродский, — Ну а человек? А человек, должно быть, ограничен».

Внешне Саша Дыболь отдаленно напоминал популярного французского киноактера, и это сходство было ему дороже всего небогатого внутреннего мира, которым он походя обзавелся в процессе жизни. Саше было двадцать два года.

СУДЬБА

Интересным человеком Дыболя трудно было назвать, равно как и неинтересным. Он не был ни трусом, ни храбрецом, держал свою синицу в надежной клетке, частенько поглядывал на небо, но без драматических вздохов по журавлю. С книгами Саша покончил, так и не узнав, для чего их пишут; в театры не ходил со школьной скамьи — он там скучал; на эстрадных концертах бывал, если кто–нибудь из родственников или друзей доставал ему билет; и только самый демократичный вид искусства — кино — привлекал его своей простотой и распостраненностью в пространстве–времени.

Серьезное место в жизни Дыболя занимали и субботние вылазки на природу с шашлыком и легкой выпивкой. О таком походе можно было вспоминать целую неделю. Правда, через несколько подобных пикников разница между ними начисто исчезала, и надо было изобретать что–то новое. Но что оригинального можно придумать в этой жизни, если ты не Кулибин, не Циолковский и даже не сочинитель матерных куплетов? И все же Саша придумал.

Саша Дыболь решил жениться. Идея обзавестись семьей пришла ему в голову совершенно случайно. Он набрел на нее, пытаясь отыскать смысл существования равноценный оставленным развлечениям. Испытав за свои двадцать два года все доступные удовольствия, Саша пришел к ценному выводу, что дальше так жить нельзя — надоело.

Приличная зарплата экспедитора компьютерной фирмы и однокомнатная квартирка у Птичьего рынка делали Дыболя женихом если и не завидным, то, по крайней мере, без особых проблем на первое время. Объект Сашиной скоропостижной любви до сих пор и не подозревала о намерениях приятеля. Встречались они всего три раза и, как это нередко бывает, у Розы были иные планы относительно своего будущего. Другими словами, девушка пока не собиралась замуж ни за Дыболя, ни за кого другого. Но об этом Саша узнал несколько позже. А для начала наш герой раззвонил по телефону родным и ближайшим друзьям о своем решении. Выслушав большое количество наставлений и дружеских советов, он надел недавно купленную аглицкую тройку, купил букет замечательных белых хризантем и к назначенному времени отправился в гости к Розочке… где и пал жертвой собственной своеобычности — девушка ему отказала.

Да, оригинальность, как и принципиальность, штука коварная, а главное — неблагодарная. Возможно, до сих пор Дыболь не догадывался об этом. Ведь, по сути, Сашина фантазия была его первым шагом на скользком пути оригинальности, а первые шаги не бывают твердыми. Кто знает, если бы Дыболь хоть немного был мистиком и не предвосхищал событий или, на худой конец, неплохо разбирался в женской психологии, может после тонко продуманной атаки планы Розочки и дали бы трещину. Но Сашина выходка только укрепила девушку в правильности выбранного пути. Значительное событие не состоялось. Нужно было снова начинать бесшабашную холостяцкую жизнь, что Дыболь и поспешил сделать. Стало быть, судьба уготовила Саше кое–что поинтересней прозаической женитьбы. Как любил говаривать легендарный китаец Чжуан–цзы, сознательный выбор — это всегда заблуждение, так что мудрый позволяет всему «быть самим собой».

НЕ СУДЬБА

Молодость сильна не только мускулами и психикой. Пожалуй, главная её опора — безграничный оптимизм и, как писал философ Бергсон, умение на полном ходу перепрыгивать во встречный поезд. Надо отдать Дыболю должное, он стойко перенес первый мощный удар судьбы. Саша не швырнул в Розочку букетом, не стал рвать на груди аглицкую жилетку с эффектной зеленой искрой и даже не потерял присущего ему природного жизнелюбия и бодрости. И все же, скорее из подражательства, Дыболь решил напиться. Купив в магазине бутылку экзотического джина, он небрежно сунул её в карман пиджака и позвонил другу, который должен был стать свидетелем Сашиного серьезного отношения к бракосочетанию.

Дыболь долго слушал, как в абсолютной пустоте рождаются и умирают унылые гудки. Затем он повесил трубку и в сердцах громко проговорил:

— Не судьба!

ДЖИН В БУТЫЛКЕ ИЗ–ПОД ДЖИНА

Благо в чистом небе висело июльское теплое солнышко, и не было никакой необходимости напиваться дома. В одиночестве, да в четырех стенах пьют только законченные алкоголики, а на природе в хорошую погоду даже язвеник нет–нет, да и подумает: «Эх, пивка бы!»

Настроение у Саши было, что называется, никакое. Он тихо брел, не глядя по сторонам, и даже не задумывался, где и с кем совершить этот языческий акт насилия над собой — алкогольное харакири. Как излагал трагический алколог Ерофеев: «Если хочешь идти налево, Веничка, иди налево, я тебя не принуждаю ни к чему. Если хочешь идти направо — иди направо.» Что Дыболь и делал, пока не забрел в самое потаенное место в округе.

Устроившись в тени общипанной сирени на разбитой лавочке, Саша вдруг ощутил прилив тихой радости и нежности ко всему тому, что его окружало. Впереди золотилось мелкой рябью запущенное калитниковское озерцо, в спину дышало прохладой старое московское кладбище, а прямо над головой летали птицы: белые, похожие на чаек, и черные, больше напоминающие ворон.

Дыболю давно уже расхотелось пить, но бутылка джина оттягивала карман и тем самым напоминала о счастливой семейной жизни, которая развалилась, так и не успев образоваться. Воображение рисовало Саше какие–то путанные картины раскаяния его избранницы. Но если мысли эти легкие и бесформенные появлялись и исчезали, ни к чему не обязывая, то бутылка с помощью гравитационной постоянной тянула Дыболя вниз, к земле, подальше от бесплодного фантазирования.

Обреченно вздохнув, Саша достал бутылку, откупорил её и зачем–то понюхал содержимое. Этот легкомысленный поступок на некоторое время оттянул начало пьянства. Но через пару минут, собравшись с духом, Дыболь торопливо сделал несколько больших глотков и перестарался. Закашлявшись, он поставил бутылку на лавочку, вскочил и стал трясти головой. Когда же внутри у него сделалось немного спокойнее, Саша сел на свое место. Каково же было его удивление, когда вместо бутылки он обнаружил рядом с собой маленького, замурзанного старичка.

— Это ничаво, — болтая в воздухе крохотными ножками в онучах, радостно произнес незнакомец. — Спасибо тебе, Санек. Выручил старика. Проси, чего хочешь. Отблагодарю по–Джински.

МНОГО

За несколько минут Дыболь успел наговорить старичку кучу всяких глупостей. А поскольку изъяснялся он путанно, то из всего сказанного старичок понял лишь одно, а именно, что его спаситель хочет много. Но что такое «много» для Джина, когда и для простых смертных нередко это понятие не несет в себе ничего фантастического? Еще сверхъудачливый бизнесмен Маккормик говорил, что иметь много денег не менее хлопотно, чем много знаний, и печаль, по–видимому, есть следствие человеческой жадности, а не тяжести груза. Здесь, пожалуй, главное, что каждый отдельный человек подразумевает под этим понятием. Ведь одному много пачки десятирублевок, а другому мало и того, что он не успеет прожить вместе со всеми своими родственниками до двадцатого колена.

В общем, Джин понял, что Саша Дыболь относится скорее к первым. И не хватало–то ему каких–то мелочей. Но старичок был Джином с размахом и заниматься каждым нестоящим внимания желанием в отдельности — не собирался.

Не перебивая Сашу, старичок на минуту задумался, затем молитвенно сложил руки и сказал:

— Будет тебе, Санек, большая светлая любовь и все протчее. Как решишься, приглашай на свадьбу — буду как штык. А пока путешествуй, пользуйся.

После этих слов Джин растворился в воздухе.

Дыболь некоторое время оторопело смотрел на то место, где только сидел старичок, а когда пришел в себя, вслух позвал:

— Эй, где вы?

Поднявшись с лавочки, Саша неуверенно шагнул вперед. В это время воздух вокруг него на мгновение уплотнился и, сверкнув алмазными гранями, повернулся на воображаемой оси, которая находилась, по всей видимости, где–то далеко за горизонтом. Дыболь почувствовал, как гигантская вертушка подхватила его и с чудовищной силой швырнула в сверкающую даль.

Пришел в себя Саша в незнакомом ухоженом сквере перед облезлым трехэтажным зданием с обшарпанной вывеской «Гостиница для транзитных королей и президентов». Прочитав её, он вконец смешался и зачем–то спрятался за роскошным кустом сирени. В глазах у него все ещё плавали радужные круги, в голове разливался хмель, а под ложечкой образовалось маленькое холодное облачко — Дыболю сделалось немножко страшно.

МАЛО

Да, малость переборщил Джин. Ну к чему эти кинематографические эффекты с мгновенным перелетом и пугающей вывеской? Тем более, что Сашу можно было отблагодарить и попроще. Ему вполне хватило бы согласия Розочки и недорого чайного сервиза на шесть персон в виде свадебного подарка. Как любил повторять инфернальный Кроули: даже если мы точно знаем, чего хотим, то зачастую плохо представляем, как будет выглядеть то, чего мы так упорно добиваемся.

Мимо Дыболя по дорожке проследовал устрашающего вида бородач в экзотических лохмотьях. Он уверенно вошел в гостиницу и так хлопнул дверью, что все здание загудело как надтреснутый колокол.

— Какой сегодня хороший день, — услышал Саша у себя над головой и резко обернулся. Из распахнутого окна первого этажа, улыбаясь на него смотрел человек с гладко зачесанными назад волосами и бабочкой под подбородком. — Если вы хотите остановиться в моей гостинице, милости просим. Мест сколько угодно. Могу предложить люкс номер один, есть и номер два, а если у вас совсем плохо с деньгами, то найдется и люкс номер три.

— А где я? — растерянно поинтересовался Дыболь и машинально обвел глазами сквер.

— Вы? Перед моей гостиницей, — мягко ответил тот.

— Нет, какой это город? Страна какая? — уточнил свой вопрос Саша. Окно моментально захлопнулось, и через несколько секунд улыбчивый владелец гостиницы появился в скверике перед Дыболем.

— Уж не иностранец ли вы? — едва появившись, радостно спросил он. Хотя, для иностранца вы слишком правильно говорите.

— Я из Москвы, — ответил Саша и, помявшись, добавил: — Из России.

— Да?! — ещё больше обрадовался хозяин. — А где это?

— Ну.., — хотел было объяснить Дыболь, но понял, что сделать это будет очень трудно. Густо покраснев, он лишь сказал: — На севере.

— Ну и отлично! — Владелец гостиницы взял Сашу под руку и широким жестом пригласил войти в свое заведение.

— Я бы на карте показал, — вдруг вспомнил Дыболь.

— Да? — с неизменной улыбкой воскликнул хозяин. — Уважаю господ, умеющих отлично играть в карты. Хотя, не совсем понимаю, какое отношение имеют карты к науке географии. Недостаток образования. Всю жизнь страдаю из–за этого. В свое время, вместо того, чтобы учиться, я занимался всякой ерундой: решал математические и физические задачи, ставил химические опыты. Правда, впоследствии это позволило мне приобрести вот эту гостиницу. Химия, знаете ли, помогла. Но хорошо играть в карты я так и не научился.

— Я про другие карты, — проговорил Саша, следуя за разговорчивым хозяином.

— А есть ещё какие–нибудь? — изумился тот. — Вы уж извините мне мою серость. Не подумайте, что в нашем городе все такие. Уверяю вас — нет! Я вас познакомлю с таким мастером… — сладкоречивый владелец гостиницы чмокнул пальцы собранные в щепотку, затем осекся и менее уверенно продолжил: — Ну, вам–то он может и не покажется мастером. Но играет…

Они вошли в гостиницу. Помня, что он потратился на цветы и джин, Дыболь незаметно сунул руку в карман и неуверенно сообщил:

— У меня мало денег.

— Мало? — переспросил хозяин. — А! Понимаю! Ну ничего. Давайте договоримся так: я нахожу вам партнеров, а выигрыш пополам.

АБСОЛЮТНО ВСЕ

— Как вас записать? — усаживаясь за конторку, вежливо спросил владелец гостиницы. Затем он понизил голос и заговорщицки добавил: — Может, вы собираетесь погостить у нас инкогнито?

— Меня зовут Дыболь Александр Иванович, — ответил Саша. Не успел хозяин внести данные в книгу регистрации, как раздался громкий топот и на лестнице, ведущей на второй этаж, появился уже знакомый Дыболю бородач.

— Эй, ты! — прорычал он, обращаясь к владельцу. — Раздобудь–ка мне чего–нибудь поесть. И побыстрее!

Хозяин гостиницы оторвался от своего занятия и не меняя выражения лица, сунул руку в карман. Затем, он выхватил пистолет и выстрелил в грубияна.

Детина жалобно вскрикнул, сложился пополам и кубарем скатился вниз по лестнице. Даже если он и не умер в первую минуту от пули, то обязательно свернул себе шею.

Мгновенно протрезвев, Саша как ужаленный отпрыгнул от которки и бессвязно залепетал:

— Вы чего? Чего вы?

— Что вас так напугало? — искренне удивившись, спросил владелец гостиницы. — Этот негодяй живет здесь вторую неделю, денег не платит да ещё и требует, чтобы я носил ему из ресторана еду. Правда, он имеет на это право. Но и я свои права знаю.

— Вы же… убили его, — с трудом проговорил Дыболь.

— Правильно, — ответил хозяин. — Если бы я этого не сделал, он бы первым убил меня. Бежать в ресторан ему за едой я не собирался. Да вы успокойтесь. Я совсем забыл, что вы иностранец. Дело в том, что у нас нельзя безнаказанно обижать вооруженного человека. Можно безнаказанно обижаться на него, да и то не всегда. Приспособиться не трудно. Вот мне уже больше тридцати, а я, как видите, живой, здоровый и дело мое процветает. Убрав пистолет в карман, владелец гостиницы снова взялся за перо. — Ну так, продолжим. Если желаете, я запишу, что вы король или президент какого–нибудь маленького государства. Название мы придумаем. Это придаст вашему пребыванию здесь торжественности и даже таинственности. У нас очень любят высокопоставленных особ. Да и мое дело от этого только выиграет. Престиж, знаете ли, никому ещё не мешал.

— Так значит, вы и меня можете? — звенящим от напряжения голосом спросил Саша.

— Что могу?— не понял хозяин.

— Убить. — прошептал Дыболь.

— А зачем же мне вас убивать? — рассмеялся владелец гостиницы. — Вы же не сделали мне ничего плохого. Я обыкновенный и даже — очень покладистый человек. Ну, перестаньте делать из меня зверя.

— Значит, здесь можно абсолютно все, — почти не слушая объяснений хозяина, проговорил Саша и затем спросил: — И я вас могу?

Улыбка профессионального гостеприимства медленно сползла с лица владельца гостиницы и он с нескрываемой досадой ответил:

— Конечно можете… если сможете.

— Я пойду, — опустив голову, угрюмо сказал Дыболь и как–то боком направился к выходу.

— Я вас сильно напугал, — сразу забеспокоился хозяин и подскочил к гостю. — Бросьте вы. Я не собираюсь вас убивать. Вы мне нужны. У меня много знакомых, которые вечерами любят поиграть в карты. И если вы действительно…

— Я не умею играть в карты, — не дал ему закончить Саша.

— Как? А что же я перед вами… — владелец гостиницы вдруг поморщился, замолчал и на шаг отошел от Дыболя. Затем он развернулся и молниеносно ударил Сашу кулаком в челюсть.

Оказавшись на полу, Дыболь приподнялся на локтях, потряс головой и взглянул на покладистого хозяина заведения. Тот уже стоял за своей конторкой, озабоченно смотрел на распростертого Сашу и, казалось, ждал, что тот предпримет дальше.

— Кстати, можете ответить мне тем же самым, — серьезно сказал он и снова достал пистолет. Положив его на конторку, он добавил: — Но предупреждаю: у меня первый разряд по боксу.

АБСОЛЮТНО НИЧЕГО

Место, куда Дыболь попал, ничем не напоминал ему родной город, хотя вокруг стояли такие же дома из кирпича и камня, а деревья также тянулись ветвями вверх. Даже небо казалось здесь более низким, как в планетарии, и неестественно синим, будто его густо покрасили чистой берлинской лазурью. Идеально подстриженные газоны пугали здесь какой–то медицинской стерильностью. При виде этих геометризированных островков живой природы даже не возникало мысли поваляться на траве. По такому газону нельзя было срезать путь или бросить на него окурок. У неискушенного дикаря подобное произведение озеленительского искусства могло бы вызать только оторопь. Саша же нагнулся и потрогал сочную ярко–зеленую траву. Убедившись, что она настоящая, он с восхищением проговорил:

— Класс!

Летний день был в самом разгаре. Погода стояла великолепная, но на улице не было видно ни одного человека. Лишь один раз в пятидесяти метрах от Саши пробежал неряшливо одетый, взъерошенный тип. Он орал что–то о дьяволе, о фальшивом городе, о конце света и призывал всех здравомыслящих людей разрушить царство Сатаны. Дыболь проводил его недоуменным взглядом и покрутил у виска пальцем.

Саша брел по незнакомому городу в неизвестном направлении и мысленно ругал хозяина гостиницы, старичка–джина и даже Розочку, чья несговорчивость положила начало всем этим неприятностям. Неожиданно Дыболь услышал, как кто–то его позвал:

— Молодой человек! Молодой человек!

Саша посмотрел вверх. Свесившись из окна второго этажа, на него смотрел человек с окладистой седой бородой. Желая привлечь внимание прохожего, он энергично шевелил бровями и размахивал рукой.

— Молодой человек, вы не могли бы принести мне молоток? — прижав руку к груди, попросил он и показал пальцем на дорогу. — Самому мне тяжело спускаться и подниматься на второй этаж.

Дыболь поднял с булыжной мостовой молоток, взвесил его в руке и вошел в раскрытый подъезд.

Внутри дома пахло кислой капустой, нагретой пылью и мышами. Саша осторожно поднялся по скрипучей лестнице с шаткими перилами наверх. Там на сумрачной широкой площадке с единственной дверью и грязным окном, которое почти не пропускало света, его уже дожидался щуплый старик. Держался он с достоинством, сдержано поблагодарил Дыболя за оказанную услугу, а затем пригласил в квартиру.

Жилище старика представляло собой нечто среднее между физической лабораторией и библиотекой, но запущено было невероятно. Саша никогда не видел столько ненужного хлама в одной квартире. И похоже, весь этот мусор бережно сохранялся на протяжении многих лет.

— Скажите, а где я нахожусь? — задал Дыболь вопрос, который все это время мучил его.

— Как где? В моем доме, — ответил старик.

— Нет, вы меня не поняли, — проговорил Саша. — Что это за город или страна?

Хозяин дома изумленно посмотрел на гостя и как–то нервно сказал:

— Не знаю, молодой человек. Я ничего не знаю. Я абсолютно ничего не знаю об этой стране. В конце концов, я просто ученый. Мое дело — наука, а не разные там…

ПРАВДА

Когда–то очень давно пророк Мухаммад утверждал, что если науки изучают то, что есть в Коране, то они бесполезны, если же то, чего в священной книге нет, они преступны. Дыболь к наукам относился вполне индиферентно, но вот люди, связавшие себя с какой–либо из научных «чертовщин», вызывали в нем сложные чувства: от маниакальной подозрительности и страха до не менее необъяснимого сочувствия.

— Можете пройти и сесть вон туда, — предложил старик и указал на горбатый диванчик в стиле ампир с единственной сохранившейся бляшкой из бронзы. — А вы что же, иностранец? — почесав шею, поинтересовался хозяин дома и задумчиво добавил: — Для иностранца у вас слишком хорошее произношение. Ну, да не важно. Я поставлю чайку, а вы пока расскажете мне, кто вы и откуда. Только не лгите. Я за семьдесят лет научился отличать правду от лжи.

— А зачем мне врать? — скромно пристроившись на краешке дивана, ответил Дыболь. — Вот у меня и документы есть. — Саша достал из внутреннего кармана паспорт и протянул его старику.

— Уберите–уберите! — смутился хозяин дома. — Я же не полицейский, я из любопытства.

— А в кого это вы молотком? — зыркнув глазами по углам комнаты, шепотом спросил Дыболь.

— Он сам упал, — сразу насупившись, ответил старик. Он установил на столе спиртовку, поджег её и водрузил на неё чайник.

— Сами молотки так далеко от дома не падают, — хитро улыбаясь, сказал гость.

— Вы обещали рассказать о себе, — перевел разговор хозяин дома.

— Зовут Дыболь Александр, — скучным голосом начал Саша. — Родился в Москве…

— Дыболь, Дыболь, что–то знакомое, — забормотал старик. — А где это Москва?

— В России, — оторопело ответил Саша.

— Не слышал, не слышал, — посмотрев в потолок, хмыкнул хозяин дома. Ну, да сейчас много всяких государств образовывается. Всем свободу подавай. Дойдет до того, что и деревни потребуют автономии.

— Вы, ученый, и не знаете, где находится Россия? — оправившись от удивления, проговорил Дыболь. Старик посмотрел на гостя с неприязнью, но быстро справился с собой.

— Мне совершенно неинтересно знать, в каком месте на земном шаре понастроили домов и назвали Россией, — с пафосом начал он и даже поднял вверх указательный палец. — Хотя, среди моих многочисленных открытий есть одно и географическое. Вам интересно узнать какое?

— Угу, — скорее из вежливости ответил Саша.

— Я доказал, что Антарктида и Арктика — один континент.

Дыболю понадобилось некоторое время для того, чтобы вспомнить, о чем идет речь. После такого заявления хозяина дома у него появились сильные сомнения, где находятся эти части одного континента, и не есть ли это два разных названия одного и того же.

— Как это так? — после недолгой паузы спросил он.

— А вот так: они соединены осью вращения Земли, — разведя руками, эффектно закончил старик. — Я даже написал об этом статью, и она была опубликована в серьезном научном журнале. После этого я получил три мешка писем. Вы не представляете себе, Александр, сколько в нашей стране живет дураков. Один прислал мне бандероль. В ней оказалась бомба. Хорошо, что у нас на почте работают одни воры. Верхняя дощечка с адресом осталась цела. По ней–то и определили, кому предназначалась эта посылочка. Вот так! А вы говорите география!

— Я ничего не говорил, — возразил Саша, но хозяин дома его не слушал.

— Из географии человеку достаточно знать дорогу от дома до лавки и до кладбища. Да и то, на кладбище вас отнесут на руках. Возьмите хозяина гостиницы «для транзитных королей и президентов». Идиот! Откуда в этом захолустье короли и президенты? А вы думаете, он знает, где находится Атлантида? Зачем ему? Он и без того научился обирать своих клиентов, «химичить», как он говорит. А я, профессор–химик, всю жизнь хожу в ситцевых штанах. И те — заплата на заплате. Вот она правда жизни.

НЕПРАВДА

Правда и неправда суть — одно и то же. Одинаково бьют и лгунов и правдолюбов, и ещё неизвестно, кого чаще и больнее. И происходит это не из–за несовершенства нашего мира. Похоже, как и во всем остальном, истина покоится где–то посредине. Еще любострастный мыслитель маркиз де Сад говорил, что ненавидит лжецов, которые объясняют свою тягу к вранью человеколюбием, но ещё больше — правдолюбцев, которых выдают их лживые глаза.

— Этот хозяин гостиницы при мне убил человека, — мрачно сообщил Дыболь, когда профессор закончил свой монолог.

— Да?! — немного фальшиво ужаснулся хозяин дома. — Какой негодяй! Вот уж злодей так злодей! Он и при мне как–то уложил двух постояльцев из своего кольта. А вы что, знакомы с ним?

— Познакомился, — вздохнул Саша и машинально потрогал челюсть.

— Вам негде жить? — догадался профессор.

— Вообще–то негде. Я… я не знал, что попаду сюда. Не собирался. Вам рассказать, не поверите. — Дыболь замялся, не решаясь поделиться с ученым подробностями своего фантастического перелета. Он вспомнил, что находится неизвестно в какой стране, скорее всего далеко от дома и почти без денег. Вспомнил, что здешние нравы более чем странные и затосковал.

— Ладно, — сказал хозяин дома после некоторого раздумья. — Живите у меня, но… — профессор как птица склонил голову набок и оценивающе оглядел гостя с ног до головы. — Вместо платы за проживание вы будете ходить в лавку за продуктами и кухарничать: готовить и мыть посуду. Это будет вашей обязанностью, а не просто так, — хозяин дома покрутил указательным пальцем в воздухе. — Согласны?

— Согласен, — угрюмо ответил Саша.

— Жить вы будете вот в этой комнате, — профессор показал на обшарпанную дверь. — С утра я два часа работаю. В это время прошу мне не мешать. Ночью я также работаю, но по ночам, надеюсь, вы спите. На столах ничего не трогать, гостей водить я запрещаю, продавать мои вещи — тоже.

— Я и не собираюсь, — мягко возмутился Дыболь.

— К нам вы, кажется, тоже не собирались, а пожалуйста — сидите, да ещё будете у меня жить.

— Я могу… — поднявшись с дивана, начал Саша, но хозяин дома не дал ему договорить.

— Сидеть! — мальчишеским фальцетом выкрикнул профессор. — Я ещё не закончил. Предупреждаю, характер у меня плохой. Так что, терпите, а я буду терпеть вас. Кстати, Александр вы в какого бога верите, в трансцендентного или имманентного? — Увидев на лице гостя смущение, профессор добавил: — Ну, в того, который над вами, или который внутри вас?

— Я не верю ни в какого, — ответил Дыболь. — Я атеист.

— Я так и понял, — с каким–то облегчением проговорил профессор. Лично я, вися над вами и, уж тем более, сидя внутри вас скорее всего помер бы со скуки. Но это я так, не для того, чтобы оскорбить, а для пользы дела. У нас здесь уже был один атеист. Странный такой. Бывало напьется и давай кричать, я, мол, вылез из материнского чрева и уйду туда же. Правда, он выражался несколько иначе, вольнее, я бы сказал. Так вот, вышел–то он действительно оттуда, как и всякий атеист. Чего уж там темнить, не маленькие. А ушел он совершенно в другое место. Соблазнил жену владельца завода железобетонных конструкций — женщины падки на оригиналов — она во время ссоры рассказала об этом мужу, а тот, узнав об этом, законсервировал его в одном из железобетонных стояков. В тот год как раз строили родильный дом. Стало быть, он там, родимый. Несет, так сказать, на своих глупых плечах всю тяжесть этого нужного дела, но уже в прямом, а не в переносном смысле. — Саша тихо хохотнул, и профессор, строго посмотрев на него, продолжил: — Вообще, как показывает жизнь, атеизм чреват всякими нехорошими последствиями. Атеисты и умирают–то от одного и того же: либо от сифилиса, либо от голода, либо от непонимания, куда двигаться дальше. Согласитесь, нельзя же, не имея ни карты, ни компаса, без проводника пускаться в такой дальний путь.

— Да, — согласился Дыболь.

— Ну да ладно, — вздохнул хозяин дома. — Ко мне иногда приходит в гости женщина. Молодая красивая женщина. Она наводит у меня чистоту и вообще, — по своему обыкновению профессор покрутил в воздухе пальцем.

Саша обвел удивленным взглядом комнату, но промолчал. Он даже не предполагал, что этим простым жестом проиллюстрировал слова этнографа Радлова, который после посещения жилища карагасов на реке Кан записал в блокноте: «Чистота — понятие субъективное».

— Мы с ней дружим, — продолжал хозяин дома. — И я прошу вас, в её присутствии не позволять ничего такого.

— Да я… — вяло проговорил Дыболь, не понимая, что профессор имеет в виду.

— Вот–вот, — важно проговорил старик. — Тем более, что у нас с Розалией… — сероватые щеки профессора покрылись бледно–розовым румянцем. — Тем более, что мы с Розалией… Ну, Розалия… — хозяин дома смущенно хмыкнул и наконец разродился: — Она в меня влюблена по уши.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ЗАБЛУЖДЕНИЕ

Когда человек лжет, он делает вид, что говорит правду. Профессор же был человеком честным. Неправду он сказал совершенно чистосердечно — он заблуждался.

Заблуждающиеся — самая многочисленная категория людей на Земле. На сегодняшний день их почти шесть миллиардов. Всю свою жизнь человек перелезает из одних заблуждений в другие и всякий раз, расставаясь с очередной химерой, думает, что наконец он добрался до истины. И как это ни странно, он прав, потому что истина — это ни что иное, как неразоблаченное заблуждение, на поиски которого было потрачено много времени и сил. Как справедливо писал философ Гельвеций: «Заблуждения порой таковы, что их построение требует больше соображения и ума, чем открытие истины».

Утром следующего дня Саша приступил к своим обязанностям. Хозяин дома разбудил его рано, сонного подозвал к столу и сдернул тряпку с какого–то агрегата, похожего на машинку для пересчитывания денежных купюр. Сунув в неё лист писчей бумаги, профессор несколько раз нажал на ручку. Из машинки медленно выползло девять бумажек, отдаленно напоминающих деньги. На зеленых банкнотах во всю длину довольно плохо были отпечатаны какие–то химические приборы, а в правом верхнем углу стояло число 1000. Две из этих купюр оказались вдвое уже остальных, но старик пояснил, что это ерунда. Просто они стоят вдвое меньше.

— Надеюсь, вы понимаете, что это деньги? — задиристо спросил профессор и помахал свежевыпеченными бумажками у Дыболя перед носом. Ошеломленный Саша утвердительно кивнул и тихо произнес:

— Фальшивые.

— Как фальшивые?! — искренне удивился хозяин дома. — Что вы этим хотите сказать, молодой человек?

— Ну, дома… — растерянно начал Дыболь.

— Ну, дома, — повторил профессор и довольно грубо подстегнул жильца: Дальше–дальше!

— Сами… дома… делаете из бумаги, — бубнил Саша, пробиваясь к смыслу сквозь сотни мешающих слов.

— А у вас в России что, деньги лепят из глины? — Хозяину дома надоело слушать его бормотание и он, сунув Дыболю в руку свеженькие деньги, подтолкнул его к выходу. — Знаете, где лавка? Купите молока, хлеба, сыра и яблок. Если будет сахар, то и сахару.

— А мне дадут? — Саша никак не мог поверить, что деньги можно добывать таким простым способом. Он, конечно, слышал о существовании фальшивомонетчиков, но все эти слухи носили скорее апокрифический характер и к его реальному опыту не имели никакого отношения. Более того, в историях такого рода преступники, как правило, получали столько лет тюрьмы, сколько он едва успел прожить.

— Дадут? — переспросил профессор. — А куда же они денутся? Это деньги. Вы что, не знаете, что такое деньги? — Все более возбуждаясь, хозяин дома одной рукой дергал Дыболя за рукав, а другой тыкал ему пальцем в живот. Вы откуда свалились? Деньги — это такие бумажки, на которые можно купить все, вплоть до сахара и молока. Может в вашей Москве люди обходятся без денег? Или вы там у себя меняете гайки на штаны, штаны на лопаты, а лопаты на хлеб? — Профессор отпустил Сашу и пожал плечами. — Ладно, ступайте в лавку. Уже восемь, а мы ещё не завтракали.

— Значит, можно напечатать сколько хочешь? — все ещё не веря в такую замечательную возможность, спросил Дыболь.

— Печайтайте на здоровье, — удивленно ответил хозяин дома. — Все равно больше положенного не истратите.

Последние слова Саша или не понял, или пропустил мимо ушей. Его охватило какое–то молодецкое удальство, и он, глядя влюбленными глазами на неказистые зеленые бумажки, вдруг вспомнил джина. Впервые за все это время Дыболь подумал о старичке без кровожадности и даже без неприязни.

КАЖДЫЙ ДОЛЖЕН ДЕЛАТЬ СВОЕ ДЕЛО

Профессор, чрезвычайно довольный приобретением удобного жильца и возможностью лишний раз поболтать не выходя из дома, снисходительно улыбался и отвечал на все Сашины вопросы. Завтракали они не торопясь, беседовали с большими паузами, и за все время, пока они насыщались, разговор шел только вокруг денег.

— Такую машинку можно купить в любой лавчонке, — разрезая яблоко, сказал хозяин дома. — Закажете себе рисунок или сами нацарапаете на бумаге какую–нибудь ерунду, и пожалуйста. Только зачем она вам, Алек? Пользуйтесь моей.

— А на ваши деньги можно купить машинку? — опустив взгляд, мягко спросил Дыболь. Ему непременно хотелось иметь свою и в промежутках между фразами он уже мысленно набросал, как будут выглядеть деньги с его изображением в вертикальном овале.

— Конечно, — ответил профессор.

— Значит я могу купить всю лавку? Напечатать побольше денег и купить.

— Можете, — жуя яблоко, кивнул хозяин дома. — Но владелец лавки тут же купит её обратно.

— А я не продам, — сказал Саша, налегая грудью на стол.

— Ну так, и он может вам её не продать.

— Странно, — озабоченно проговорил Дыболь.

— Налейте мне пожалуйста ещё чаю и сделайте бутерброд, — попросил профессор.

Разливая чай, Саша напряженно размышлял. Он пытался грамотно сформулировать вопрос, который вертелся у него на языке, но никак не желал облекаться в слова. Что–то настораживало Дыболя в этой простой системе. Она казалась ему очень знакомой, но Саша не мог вспомнить, чем.

— Значит, лавочник сам может напечатать сколько угодно денег? принявшись за изготовление бутербродов, спросил Дыболь.

— Хоть целый вагон, — подтвердил хозяин дома. — А зачем? Куда их девать? Разве мало их печатают?

— Зачем же он отдает продукты за эти бумажки?

— Затем, что он торговец, лавочник. — ответил профессор. — Стало быть, должен торговать. Один очень мудрый человек когда–то сказал: «Я мыслю, значит я существую». Но каждый существует по–разному. И в интерпретации лавочника это изречение должно звучать так: «Я торгую, значит я существую». Улавливаете?

На некоторое время в комнате воцарилось молчание. Слышно было лишь прихлебывание, да тиканье настенных часов.

— А вор? — неожиданно поинтересовался Саша.

— А вор должен воровать, — правильно понял его хозяин дома.

— И убийца?

— И убийца, — кивнул профессор и удовлетворенно крякнул.

Следующая пауза была вынужденной, потому что Дыболь наконец сделал два бутерброда. Когда же рты у обоих освободились, Саша лукаво улыбнулся и спросил:

— А таксисты?

— И таксисты, — терпеливо продолжал хозяин дома. — Скучно сидеть дома, вот и разъезжают. Все какие–никакие знакомства, разговоры. Это называется: усыпить чувство одиночества, молодой человек. Людям мало свежего воздуха у раскрытого окна. Хотя, домоседы, конечно, сидят дома, так сказать, по призванию. В общем, здесь каждый делает то, к чему у него лежит душа. Кто хочет растить хлеб — растит хлеб. Есть даже желающие считаться сумасшедшими. Считаются. У каждого свое дело. Попадаются, правда, такие, которые за все хватаются, и ничего толком не доводят до конца. Так они ничем не хуже убийц. Конституция у них такая.

— А деньги печатают многие? — упорно добивал тему Дыболь.

— Нет, — ответил профессор. — Первое время печатали все, кому не лень. Не успевали сжигать. А потом попривыкли.

— А когда это было, первое время? — заинтересовался Саша.

— Вы ещё будете чай, Алек? — спросил хозяин дома и, не дожидаясь ответа, начал убирать продукты.

— Нет, — ответил Дыболь. Сбитый с мысли, он вдруг вспомнил шутку, которую придумал в самом начале завтрака, но пока не мел возможности вставить в разговор. — Значит, я теперь смогу платить вам за жилье?

— Пожалуйста, — равнодушно ответил профессор. — Но обязанности ваши останутся при вас. Если хотите, я буду платить вам жалованье за работу. Не стесняйтесь, называйте любую сумму. А не хотите, печатайте сами, я не возражаю.

К СЛАВЕ

Саша болтался по пустынному городу с полными карманами денег и откровенно скучал. Он очень скоро убедился, что потратить даже целое состояние здесь не так просто. Увеселительные заведения пока что были закрыты, на стеклянных дверях магазинов висели таблички: «Учет» или «Переучет», киоски стояли темные и безжизненные, будто все киоскеры одновременно объявили забастовку. Правда, погода выдалась, как на заказ. Прохладный ветерок, словно преданный пес, следовал за Дыболем по пятам и обслуживал Сашу даже в тех местах, где, казалось бы, никакого движения воздуха не должно быть. Ультрафиолетовые лучи, на первый взгляд, выглядели совершенно прозрачными и только над раскаленным асфальтом сгущались до состояния киселя.

Первое знакомство с городом не принесло Дыболю ничего кроме унылого разочарования. Городишко был так себе. В архитекрурных стилях Саша не разбирался, поэтому все эти вычурные дома, готические соборы, мечети с игловидными минаретами его не интересовали. Улицы здесь чаще попадались кривые и горбатые, бульвары были ухоженные и тенистые. Все это Дыболь мог увидеть и в Москве.

Немногочисленные автомобили как–то лениво и бесцельно катались по улицам и переулкам. Изредка к Саше сзади неслышно подъезжала какая–нибудь обшарпанная машина и водитель услужливо распахивал перед ним дверцу. Но Дыболь не знал, куда ехать, к тому же, ему не хотелось забираться в раскаленный от солнца автомобиль.

Неожиданного из бокового проезда на него выскочил человек. Саша сразу узнал его. Это был тот самый взъерошенный, неопрятный крикун, который призывал все прогрессивное население города уничтожить это гнездо разврата.

— Новичок? — с безумным взглядом спросил тот. Лохматый кликуша нещадно косил, и Дыболю не сразу удалось поймать его взгляд.

— Да, — несколько растерявшись, ответил он.

— Еще один идиот попался! — заламывая руки, в отчаянии воскликнул крикун. — Здесь все фальшивое! Все, что ты здесь видишь! Эти людишки, с которыми ты общаешься — все это творения дьявола! Разве ты ещё не понял?

— Не знаю, я не здешний, — осторожно ответил Саша.

— Нездешний?! — несказанно удивился его собеседник. — При чем здесь нездешний? Здесь все нездешние! Весь этот город и все, кто его населяет иллюзия, вызванная твоим больным воображением! Тот, кто породил болезни и смерть, колдовство и ядовитых пресмыкающихся, тот, кто погубил первочеловека и разделил мир на два противостоящих лагеря, это он вложил в твой больной мозг образ этого дьявольского города, чтобы ещё при жизни заполучить твою глупую неопытную душу! Ничего этого нет! Понимаешь?

Безумец говорил так страстно, при этом глаза его горели такой неподдельной яростью и фанатизмом, что Дыболь не на шутку испугался.

— Понимаю, — стараясь не раздражать крикуна, ответил он.

Безумец внимательно присмотрелся к Саше и вдруг с досадой махнул рукой.

— Ничего ты не понимаешь! Ну ладно! Достаточно того, что ты еришь! После этих слов он подозрительно заглянул Дыболю в глаза и спросил: — Ты веришь тому, что я сказал?

— Верю, — быстро ответил Саша.

— Это хорошо! Это главное! Только с верой можно избавиться от наваждения!

Тут Дыболь задал вопрос, о котором впоследствии пожалел:

— А почему вы не избавились, если верите?

— Что?! — заорал безумец. — Ты ненормальный брехун! Ты только притворяешься, что поверил мне! — Внезапно лицо крикуна прояснилось, и он ткнув пальцем Саше в грудь как–то даже радостно воскликнул: — Ты тоже порождение дьявола! Да–да! Я понял! Ты — иллюзия, как и все, кто здесь живет!

Наконец Дыболь вышел из гипнотическоо состояния, в который его погрузил сумасшедший тип, и спокойно сказал:

— Тебе лечиться надо. — Развернувшись, Саша пошел в обратную сторону, но крикун догнал его, схватил за рукав и вполне будничным примирительным голосом сказал:

— Постой. Не уходи. Я тебе сейчас все объясню.

— Ну что тебе? — остановившись, насмешливо просил Дыболь.

— Понимаешь, я верю, но этого мало. Для того, чтобы уничтожить наваждение, нужно пройти обряд очищения. Отсюда просто так не уйдешь. Я до всего дошел своим умом. Я живу здесь уже целый месяц. Ты у кого поселился? — Он сунул Сашу в руку кусочек мела, как это делается при обмене секретной информацией и продолжил: — Нарисуй у хозяина дома на стуле крест. Пусть сядет. Сам увидишь, что произойдет.

Автоматически сунув мелок в карман, Дыболь продолжил свой путь. Он ещё несколько раз обернулся, и каждый раз безумный экзорцист одобрительно кивал ему головой.

Пройдя два квартала скорым шагом, Дыболь выбрался на широкую прямую улицу с большим количеством дорогих магазинов, ресторанов и игорных домов. Все они были закрыты, но аляповатые вывески с неоновой подстветкой приглашали жителей и гостей города провести ночь в «самом престижном заведении», обещая «самые лучшие развлечения» и «самый большой выбор спиртных напитков».

По привычке вспомнив Джина недобрым словом и обматерив крикуна, Саша убавил шаг, нервно осмотрелся и направился к площади, которая виднелась впереди в нескольких десятках метрах. Все время озираясь, он обратил внимание, во сколько начинают работать увеселительные заведения. Времени до открытия оставалось предостаточно, и Дыболю волей–неволей пришлось идти дальше. Случайно скользнув взглядом по табличке с названием улицы, он прочитал: «Улица им. Александра Дыболя».

Дыболь стоял перед собственым бронзовым памятником на площади им. Александра Дыболя и с горечью думал о людском равнодушии и тщетности славы. За три часа, проведенные здесь, ни один из восьми прохожих не обратил внимания на стопроцентное сходство шестиметровой статуи с одиноко стоящим молодым человеком. Саша уже додумался до того, что на самом деле и площадь, и шестиметровый памятник — это все пустое, от недомыслия, и не надо ему никакой славы, ни бронзовой, ни площадной. Тем более, что вечер выдался теплым и мягким, как домашние тапочки, хотелось приключений, но без дурацких вестерновских штучек — ими Дыболь был сыт по горло. Сейчас он жаждал головокружительной любви.

Уже давно открылись рестораны и казино, бордели и кабаре. Даже сюда на площадь из ближайших заведений доносились обрывки музыки и женского смеха. И все это находилось совсем рядом, в каких–нибудь ста метрах от высокомерной бронзовой болванки. Первое упоение собственным величием прошло, равно как и второе, и третье. Остался лишь привкус славы, похожий на ощущение после съеденного килограмма конфет — хотелось пить.

К ВЕСЕЛЬЮ

Саша вошел в ресторан и, ослепленный малиново–плюшевой роскошью, застыл на месте. Сердце у него сладостно заныло от предчувствия простого человеческого счастья и предвкушения составляющих этого счастья. Именно так он себе все и представлял: рассеянный жемчужный свет, тихая завораживающая музыка, какие–то особенные растлевающие запахи и вполне материальное томление. Всего этого было здесь в избытке, и лишь один, вполне устранимый недостаток подметил Дыболь — полное отсутствие веселья. А как когда–то выразился отец всемирной философии Аристотель, избыток и недостаток всегда присущи порочности.

Едва Дыболь появился в зале, девицы, сидевшие за дубовой стойкой бара, со скоростью минутной стрелки повернули к нему свои невыносимо красивые лица. Все они были как на подбор: пышнобедрые, голоногие, с длинными сигаретами в ещё более длинных мундштуках. Куртизанки томно оглядели Сашу с ног до головы, синхронно выпустили в его сторону по струйке дыма и так же медленно отвернулись.

Утверждение основоположника христианства, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем, не просто справедливо по отношению к Дыболю. Еще не появившись здесь, в грезах он давно переспал со всеми этими красотками и теперь собирался воплотить свои мечты в материале.

Как и полагается в подобных местах, Дыболь слегка развязно и в то же время элегантно подошел к стойке, встал между двумя камелиями и выложил на стойку несколько новеньких купюр.

— Виски, — правильно выбрав степень громкости, сказал он. Затем Саша одарил обольщающей улыбкой ближайшую красотку и добавил: — Всем!

Широкоплечий бармен с непроницаемым лицом и ловкими руками нехотя и даже несколько брезгливо взял со стойки профессорские деньги, внимательно рассмотрел нарисованные на них химические приборы и тихо поинтересовался:

— Что это?

— Деньги, — сразу смешавшись, неуверенно ответил Дыболь.

— Чьи? — так же бесстрастно спросил бармен.

— Профессора, — начиная покрываться краской, едва слышно ответил Саша. — Химика. Он живет…

— Ясно, — перебил его бармен. — И сколько здесь?

— Он сказал, что много, — ответил Дыболь, не решаясь взглянуть в сторону красавиц. Ему казалось, что ресторанные лоретки только и ждут этого, чтобы рассмеяться ему в лицо.

— Ладно, — неожиданно произнес бармен. Он убрал злосчатые деньги в ящик, достал оттуда несколько купюр ярко–желтого цвета и бросил на стойку. — Возьмите сдачу. Здесь ещё больше.

Бармен принялся разливать виски по тяжелым как кирпичи стаканам, а Саша, кляня свою чувствительность, украдкой вздохнул и попытался придать своему лицу прежнее уверенно–небрежное выражение. На это ему понадобилось каких–нибудь пять секунд.

— Сдачи не надо, — на этот раз сдержаннее сказал Дыболь и тут же пожалел об этом. Бармен холодно взглянул не него, вынул из–под стойки деньги профессора и швырнул их Саше в лицо.

— Тогда убирайся вон, — негромко, но очень убедительно произнес он. Принес какие–то паршивые бумажки да ещё издевается. У меня у самого этого барахла хватает. Вот! — Бармен двумя руками яростно выгреб из ящика кучу банкнот и подбросил их вверх. Разноцветные и разнокалиберные бумажки дождем посыпались на прилавок.

— Ну хватит, Энгельгардт. Не видишь, он иностранец, — лениво произнесла одна из девиц и обратилась к Дыболю: — Иди ко мне, иностранчик.

Побледнев от испуга, Саша начал что–то путано объяснять, а бармен подвинул ему полный стакан и снова перебил его:

— Заткнись. Пей свое виски и помалкивай.

— Ну иди же сюда, иностранчик, — нежно повторила ресторанная гетера. Энгельгардт, поставь–ка Высоцкого, будем веселиться.

ВЕСЕЛЬЕ

Как любил повторять курьяновский экзистенциалист Несговоров: «Ангел, которого ты так энергично добивался накануне вечером, за ночь умудряется обрасти рогами и шерстью. Почему? — далее вопрошал философ и сам же отвечал: — Природа ангелов до сих пор не изучена. Равно как и природа человеческих желаний».

Дыболь обладал редким даром заражать присутствующих весельем. Ему самому для хорошего настроения нужно было совсем немного: уверенности в том, что его слушают и понимают. После четвертой порции виски Саша понял, что наконец завладел всеобщим вниманием.

Дыболь уже дошел до того пикового состояния, когда либо чертовски весело, либо хочется публично разрыдаться и потом долго рассказывать о себе самые трагические истории. Он давно перестал обращать внимание на раздражительного Энгельгардта, напропалую хамил чопорному бармену и фамильярно называл его Энгельсом. Хорошо усвоив урок профессора, Саша швырялся скомканными купюрами в нетрезвых куртизанок, требовал от них выполнения их прямых обязанностей и даже пытался ощупать двух своих соседок. Девочки, в свою очередь, хохотали, называли его дурачком и подставляли Дыболю свои наполненные стаканы. Судя по тому, как Саша лихо опорожнял их, видно было, что конец представления не за горами.

Трудно сказать, что творится в голове у вдрызг пьяного человека, но скорее всего, ничего особенного. Можно было предположить, что Дыболь сейчас повалится на плюшевый диванчик и крикнет: «Эй, половой, бутылочку сакэ и осминогов!» Примерно так оно и вышло.

Именно эта фраза и разъярила Энгельгардта. Ему давно уже надоело смотреть на Сашины безобразия, и он только ждал момента, когда тот отколет очередную глупость.

Схватив Дыболя за шиворот, Энгельгардт потащил его к выходу. Но то ли бармен был недостаточно проворен, а может в его заведении так никто никогда себя не вел. В общем, Саша змеей выскользнул из пиджака и на четвереньках бросился к бару. Гвалт поднялся невообразимый. Под надрывную песню Высоцкого Энгельгардт наконец разразился справедливой гневной тирадой, хмельные лоретки хохотали до слез и стучали стаканами по дубовой стойке, а Дыболь, вырвавшись на свободу, рычал как дикий зверь и бился головой о стойку бара.

На Сашину беду в заведении Энгельгардта оказалось два посетителя мужского пола. Втроем они отловили Дыболя, нахлобучили ему на голову пиджак и безжалостно вытолкали на улицу. После нескольких неудачных попыток вернуться в ресторан, Саша плюнул на дверь, смачно выругался и, шатаясь, побрел в неизвестность за приключениями.

Ночь выдалась чудесная. Из тех, что, занятый своими мыслями, не замечаешь, потому что тепло и ничто не беспокоит. Или наоборот — смотришь и удивляешься: как же иногда хороша бывает жизнь.

Часа два Дыболь бесцельно болтался по улицам спящего города и, в конце концов, вышел на площадь им. Александра Дыболя. У памятника в свете тусклого оранжевого фонаря, стояла девушка, более похожая на подростка. Задрав голову кверху, она разглядывала бронзовую статую и шевелила губами.

Длительная прогулка на свежем воздухе благотворно повлияла на Сашино самочувствие. К нему вернулись нормальная координация движений и способность соображать.

Услышав шаги, девушка повернулась к Дыболю. Даже в этом абажурном полумраке Саша сумел разглядеть, какие у неё приятные черты лица. Она была похожа на Розочку и одновременно на всех девушек, которые когда–либо ему нравились.

— Здравствуйте, — громко поприветствовал её Саша и, чтобы юница не заподозрила в нем злоумышленника, добавил: — Не бойтесь.

— А я и не боюсь, — спокойно ответила девушка голосом настолько нежным и проникновенным, что у Дыболя засосало под ложечкой.

— Гуляете? — вежливо поинтересовался Саша, давая себя хорошенько рассмотреть. При этом он старался дышать в сторону.

— Гуляю, — приветливо ответило ангелоподобное существо.

— Ну и как вам памятник? — по–хозяйски спросил Дыболь. Он очень боялся спугнуть это кроткое создание каким–нибудь неосторожным словом или резким движением. Поэтому Саша сразу решил открыться, кто он такой.

— А кто это — Дыболь? — поинтересовалась девушка. Саша мгновенно достал из кармана паспорт и, раскрыв его, показал.

— Это я. Разве не похож?

— Ой! — воскликнула юница и так посмотрела Дыболю в глаза, что внутри у него все оборвалось. Разволновавшись, Саша убрал документ, зачем–то кивнул на свой памятник и спросил:

— А что это вы так поздно? Ждете кого–нибудь?

— Не знаю, — со вздохом ответила девушка. — Вообще–то, мне пора домой. Хотите, я приглашу вас в гости?

— Хочу, — не веря своим ушам, сразу согласился Дыболь.

— Тогда побежали? — беря его за руку, радостно предложила она.

— Побежали.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

СТЫД

В мире не существует ничего такого, чего бы люди не стеснялись. Стыдятся абсолютно всего: профессии, внешности, одежды, социального положения, правды, родителей, добра, чувствительности, наклонностей, зарплаты, национальности, говорить, прошлого, настоящего и даже будущего. Глядя на все это, начинает казаться, что быть человеком и вообще — жить позорно. Но одновременно с этим люди совершенно ничего не стыдятся. Они не считают чем–то зазорным воровство, жестокость, чванливость, глупость, жадность, продажность и ещё много–много вещей, с которыми часто, но без всякого удовольствия сталкиваешься в жизни. Создается впечатление, что человечество потеряло всякий стыд. У каждого на этот счет имеется своя точка зрения, но у Саши её пока не было. Правда, это не мешало ему испытывать чувство неловкости.

Проснулся Дыболь от яркого полуденного солнца и перекрестного шепота. Открыв глаза, он увидел забытое на время сна семейство. Все трое смотрели на гостя и ласково улыбались. Вспомнив подробности своего ночного появления в этом доме, Саша покраснел и, едва разжав челюсти, невнятно поздоровался.

Дневной свет удивительным образом изменил ангельскую внешность новой знакомой — Луизы. Дыболь увидел, что она не так уж и красива, болезненно худа и даже отдаленно не напоминает его Розочку. Правда, сейчас это совершенно не волновало Сашу. После вчерашнего, внутри у него все горело, страшно хотелось пить и куда–то двигаться.

— Вот, я все почистила, можете одеваться, — произнесла Луиза и повесила одежду Дыболя на спинку стула.

— А потом завтракать, вернее, даже обедать, — пропела мама и тут же исчезла в соседней комнате.

— Кое–что найдется и для головы, — ободряюще кивнув, торжественно произнес папа и последовал за мамой.

— А я уже показала папе с мамой ваш памятник, — радостно сообщила Луиза. — Мы утром ходили смотреть. Они просто потрясены! Быстренько поднимайтесь и за стол. — Девушка кокетливо махнула рукой и вышла из комнаты.

Саша не был готов к подобному приему, хотя домашняя атмосфера ему не только понравилась, но и показалась удивительно знакомой. Похоже, именно так он представлял свое будущее семейное счастье. Правда, не с Луизой.

Как ни хорошо приняли Дыболя в этом доме, но после вчерашней ночи он решил бежать. Его память смогла воспроизвести лишь жалкие обрывки застольного разговора, который в основном вертелся вокруг проклятого бронзового памятника. То, что Дыболь сумел вспомнить, было настолько ужасно и неправдоподобно, что Саша, стиснув зубы, застонал словно от сильной боли. Так врать ему ещё никогда не приходилось.

Превозмогая тошноту и головную кононаду, Дыболь быстро натянул на себя одежду и на цыпочках покинул гостеприимную квартиру.

СКАНДАЛ

Поплутав немного по городу, Саша с трудом купил бутылку местного фирменного пива Овокачо и наконец добрался до дома профессора. Он поднялся по скрипучим ступенькам и постучал в дверь. Открыли ему не сразу, но когда это произошло, он пожалел, что вернулся слишком рано.

— Что такое?! — пронзительным голосом воскликнул профессор. — Почему вы пьяный?! Разве я говорил, что вы можете шляться по ночам черти где, а потом заявляться ко мне в пьяном виде?

Отступив на шаг назад и опустив голову, Дыболь застегнул пиджак и пробубнил:

— Я не пьяный.

— Не пьяный, да? Не пьяный, да?! — закричал профессор, наступая на Сашу. — Да вы посмотрите на свою рожу! Это же не рожа, это свиное рыло. Вот что, молодой человек, убирайтесь–ка отсюда вон! Протрезвитесь, а потом приходите. И если я ещё раз увижу вас пьяным, пеняйте на себя! Вам ясно? закашлявшись, хозяин дома вернулся в квартиру и с силой захлопнул за собой дверь.

Оставшись на площадке, Дыболь хотел было пнуть дверь ногой и проорать какое–нибудь оскорбление, но вовремя передумал и медленно спустился на улицу. В таком плачевном состоянии он не в силах был даже негодовать. Саша лишь понял, что больше никогда не вернется к профессору и сразу ощутил затылком ледяное дыхание одиночества, какое посещает человека на чужбине в минуты душевной слабости. Чужой город начинал давить на Дыболя со всех сторон теми нелепыми сюрпризами, которые он уже получил. О предстоящих же ему страшно было подумать.

В метре от Саши на булыжную мостовую упал молоток. Вздрогнув, Дыболь удивленно посмотрел наверх. Профессор стоял у окна, брезгливо наблюдал за ним и делал вид, что ничего не произошло.

— А если бы попал? — перейдя на «ты», угрожающе спросил Саша. Он мысленно уже распрощался с хозяином дома, терять ему было нечего, а значит ни о какой вежливости не могло быть и речи.

— Не «попал», а «попали», — крикнул профессор, высунувшись из окна и затем, более миролюбиво добавил: — Ладно, поднимите молоток и приходите. Я разрядился. Но если такое ещё хоть повторится, будьте спокойны, обязательно попаду.

Чего–чего, а такой развязки Дыболь не ожидал. Впервые в жизни он оказался перед подобной проблемой выбора: признать себя виновным, а взамен получить крышу над головой, или разобидеться, позволить себе удовольствие наговорить этому чудаку гадостей и уйти в неизвестность. Решение само собой пришло через больную голову и отвратительное самочувствие — Саша сдался.

Еще раз поднявшись на второй этаж, Дыболь вошел в квартиру. При этом вид у него был как у побитой собаки.

В комнате за столом сидели и пили чай уже известный ему хозяин гостиницы и красивая статная дама лет сорока. При появлении Саши она даже не взглянула на него, и в этом ракурсе удивительно была похожа на карточную трефовую даму.

Увидев владельца гостиницы, Дыболь во второй раз за сегодняшнее утро густо покраснел и от волнения принялся постукивать молотком по ладони.

— Бросьте вы этот молоток, — дружелюбно сказал хозяин гостиницы. — Я никогда не расстаюсь со своим кольтом. Мы здесь в гостях. Честное слово, мне неудобно убивать вас в доме моего хорошего друга. Садитесь лучше пить чай.

— Между прочим, здороваться надо, — напомнил профессор и, подойдя к Саше, отобрал у него молоток.

— Здравствуйте, — буркнул Дыболь.

— Вот так–то лучше, — обрадовалсявладелец гостиницы. — Теперь пора и познакомиться. Я — Базиль. Можете так меня и звать, я не возражаю. А ваше имя мне известно.

— Подойди к госпоже Розалии, — прошипел профессор Саше на ухо. Он ткнул его кулаком в бок и отвратительным слащавым голосом обратился к даме: — Это мой иностранный гость, Александр Дыболь. — Затем он подтолкнул Сашу к невозмутимо сидящей гостье и легонько надавил ему ладонью на затылок. Получилось что–то вроде поклона. При этом Розалия равнодушно посмотрела на Дыболя и неожиданно красивым низким голосом констатировала:

— Вы не художник… и, пожалуй, не писатель.

Испытывая некоторую неловкость, Саша смутился ещё больше, а дама треф продолжала:

— Вы не музыкант, не–ет. И не ученый. Не политический деятель.

— Молод еще, — хохотнул Базиль.

— Я вас сразу узнала. Ваша статуя — безвкусица. В прошлом году на её месте стоял памятник одному художнику. Не долго, правда. Тот был поизобретательнее. По крайней мере, его нельзя было узнать.

— А действительно, Александр, кто вы? — подмигнув Дыболю, спросил владелец гостиницы.

— Пусть лучше расскажет, где он шлялся всю ночь, — проговорил хозяин дома.

— Об этом я вам расскажу, уважаемый профессор, — встрепенулся Базиль. — Вечер Александр провел в ресторане у Энгельгардта, а потом пошел ночевать в счастливую семейку. Так, Александр?

Подавленный информированностью владельца гостиницы, Саша поднял и опустил брови, но вместо ответа тяжело вздохнул.

— Ну вот, пожалуйста, — радостно продолжил Базиль. — Только что–то вы рано сбежали от Луизы. Заврались небось? Совестливый, значит. Это хорошо.

Дыболь не знал, куда деться от пристального внимания профессора и его гостей. Он снова пожалел о возвращении, но повернуться и уйти счел неудобным и чем–то даже постыдным, как дезертирство.

— И все–таки, мне интересно знать, кто вы такой? — вновь спросила Розалия и, поставив ещё одну чашку, налила Саше чаю.

ВАЛЮТА

Можно весь день рассказывать о себе самые остроумные истории, но при этом ни словом не обмолвиться о главном. Разве узнаешь из автобиографии, что собой представляет человек? Сегодня он малопьющий семьянин, а завтра, глядишь, зарубил жену топором. И наоборот, вчера он кромсал фашистов, а сегодня — нежный родитель и ласковый супруг.

Есть люди, которым совершенно нечего рассказывать о себе, но есть и такие, которые просто не умеют этого делать. В компании профессора у Дыболя эти два несчастья обрели полное согласие друг с другом.

Уложив всю свою жизнь в одну минуту, Саша виновато посмотрел на присутствующих и пожал плечами:

— Ну вот… вроде все.

Гости профессора молча пили чай и, казалось, потеряли всякий интерес к скучному иностранцу. Чтобы хоть как–то развеять зловещее безразличие, Дыболь ляпнул первое, что пришло в голову.

— А у нас вот такие деньги, — произнес он и достал из кармана три мятых десятки. Базиль скосил глаза на деньги, поставил чашку и взял у Саши купюры.

— Настоящие! — с нескрываемым сладострастием проговорил он. Красивые, черт возьми!

Чрезвычайно довольный произведнным эффектом, Дыболь заулыбался, посмотрел на профессора и его возлюбленную, но те остались равнодушны к экзотическим денежным знакам.

— Хрустят, — лаская бумажки, продолжал владелец гостиницы. — Что вам за них дать, Александр? Не стесняйтесь. Просите, сколько хотите. Между прочим, мои деньги пользуются в городе особым спросом. Вам об этом кто угодно скажет. Можете даже завести свое небольшое дельце — лавчонку купить или кафе. Я помогу.

— Да ладно. Я вон у… — начал Дыболь, и вдруг к своему удивлению обнаружил, что не знает ни имени, ни фамилии хозяина дома. Назвать же его просто профессором или как–то ещё ему предствлялось неудобным.

Помявшись, Саша кивнул в сторону машинки и продолжил: — Я здесь сколько угодно напечатаю. Куда их…

— Напечатаю, — негромко возмутился хозяин дома. — Вы слышали, Розалия? Он напечатает!

— Нахал, — бесстрастно откликнулась Розалия, и Дыболь в который раз покраснел как рак.

Вконец расстроившись, Саша извелек из карманов несколько пестрых бумажек, чудом оставшихся после попойки у Энгельгардта, и припечатал их к столу.

— Вот, — дрожащим голосом проговорил он. — Не буду я печатать. Не беспокойтесь. И эти заберите. Сами же разрешили, а теперь…

— Во, обиделся! — захохотал профессор.

— Выше нос, Александр! — Базиль бесцеремонно хлопнул его по плечу и убрал Сашины десятки в карман. — Профессор пошутил.

— Нет, профессор отнюдь не пошутил, — тихо сказала Розалия. — А вы, Александр, когда говорите, забываете подумать. Ну ничего, я вами займусь серьезно. Дэди, — обратилась она к хозяину дома. — Дайте мне этого молодого человека на перевоспитание. Ну, хотя бы на неделю. Обещаю вам вернуть его в целости и сохранности.

— О, пожалуйста! — слишком горячо воскликнул профессор. — Для вас, Розалия, все, что угодно!

— Хотите у меня погостить, Александр? — спросила трефовая дама у Дыболя. — Не беспокойтесь, ничего делать вам не придется. Для этого у меня есть прислуга. Дом у меня большой. У вас будет своя комната, очень уютная, с видом на центральную площадь. Будете любоваться своим памятником сколько угодно. Согласны?

Быстро прикинув, что с профессором отношения, пусть немного, но испорчены, Саша в знак согласия кивнул головой. Немного унизительной горечи к переезду прибавляло то, что в его присутствии профессор с Розалией говорили о нем, как о какой–нибудь кошке или болонке. Но все же эта женщина, несмотря на высокомерие, чем–то очень приглянулась Дыболю. Чувствовалось в ней что–то от тех сильных, незаурядных личностей, при встрече с которыми рука сама тянется к воображаемому козырьку.

ЧУШЬ

Вызвавшись проводить Розалию с Сашей, владелец гостиницы галантно предложил Дыболю локоть. Помахивая кружевным зантиком, трефовая дама важно вышагивала впереди, а Базиль постоянно теребил Дыболя за рукав, все время шутил и громко смеялся. Шутки его были настолько плоскими и незамысловатыми, что даже Саша, несколько раз хохотнув из вежливости, быстро поскучнел.

— Перестаньте, Базиль, нести чушь, — не оборачиваясь, проговорила Розалия. — Если вы отрабатываете подаренные вам деньги, то напрасно. По–моему, Александр не требовал от вас ничего взамен, когда вы их без спросу сунули в карман. — Розалия замедлила шаг и оказалась между Дыболем и владельцем гостиницы. — Меня всегда поражало, как мужчины часто мучают друг друга благодарностью.

— Я и не мучаю его, — уверенно ответил Базиль. — Александру нравится меня слушать. Правда, Александр?

В ответ Саша промычал что–то невразумительное и неуверенно кивнул вбок.

— Александр вас боится, — сказала Розалия.

— Меня?! — искренне удивился владелец гостиницы. — Вы что,боитесь меня, Алек?

От стыда Дыболь моментально покрылся холодным липким потом. Его недавно открывшаяся способность краснеть измучила Сашу до отчаяния. Дыболь попытался было возмутиться и возразить, но вышло, как часто бывает во сне: хочешь крикнуть и не можешь. Вид у Саши сделался жалким, а бессвязный лепет, который он все же выдавил из себя, лишь подтверждал слова Розалии.

— Да нет… Я просто… Чего мне?

— Вы же у него на глазах убили человека, — не обращая внимания на попытки Дыболя оправдаться, продолжала Розалия.

— Так вы ещё не забыли, Алек? — спросил Базиль. — Ну, дружище! Мало ли что в жизни бывает. К тому же, этот оборванец когда–нибудь все равно умер бы.

— Да не боюсь я никого! — наконец прорвало Сашу.

— Никого? — невозмутимо спросила Розалия.

— Никого, — менее уверенно ответил Дыболь.

— А кого ему бояться? — подхватит владелец гостиницы. — Молодой, здоровый. Ему бы ещё пистолет, пару гранат и коня — все женщины были б его. А, Алек? Женщинам чего надо? Чтоб вид был геройский, полные карманы денег, да руки пошустрее.

— Пошлите, Базиль, — перебила его Розалия.

— Куда? — не понял владелец гостиницы, но, не дождавшись ответа, продолжил: — Пистолет я, так и быть, достану. По старой дружбе. Есть у меня один на примете. Бьет как гранатомет. Мужчина все время должен чувствовать себя мужчиной. Страшно — сунул руку в карман, а он там, тяжеленький. Страх как рукой снимает.

— Вот–вот, — покачала головой Розалия. — Только этому вы и можете научить.

— Вам, женщинам, этого не понять, — развязно ответил Базиль. — Что есть женщина? Кастрюли, утюги, кружева и…

Владелец гостиницы не успел договорить. Изящно приподняв двумя пальцами подол длинного кружевного платья, Розалия красивым ударом ноги отправила оратора в кусты.

— Идите за мной, Александр, — как ни в чем не бывало сказала она. — Мы можем опоздать к ужину.

Трудно передать Сашино состояние в этот момент. Там было много всего: и восхищение, и крайняя степень удивления, и уважение. Было даже немного жалости к Базилю, но она скоро прошла.

ЖАЛОСТЬ

Не надо путать жалость с сочувствием. Сочувствовать можно всему человечеству, а жалеть только самого себя и потраченных денег.

Вообще–то, людям свойственно жалеть друг друга. Посмотрев какой–нибудь индийский фильм, где герой, обливаясь горючими слезами, душит собственного сына, телезритель плачет как ребенок от жалости к обоим. И не из интернациональной солидарности, а от чистого сердца. Но чуть погодя, из–за сущей безделицы, тот же зритель начинает поедом есть домочадцев: пригорели котлеты или тапочки оказались не на том месте. Создается впечатление, что далекий индийский гражданин зрителю дороже самых близких людей. Можно, конечно свалить все на силу искусства, но тогда совсем ерунда получается. Какое же искусство может тягаться с силой жизни? Разве что, искусство жить.

Вечер выдался прекрасный. Теплый воздух ласкал кожу как шелковая сорочка. Солнце висело между крышами зданий и горизонтом, окна домов налились слепящим золотом девятьсот девяносто девятой пробы, а зелень в тенистых двориках слегка потемнела. Все обрело покой и устойчивость египетских пирамид. Впрочем, Дыболя не очень интересовали богатые краски летнего вечера. Он следовал за Розалией и думал о том, как эта красивая статная дама выглядит без платья. Заодно он похваливал себя за то, что не остался жить у профессора. В общем, как когда–то писал древнегреческий поэт Клеанф: «Строптивых Рок влечет, ведет покорного».

Миновав уютный бульвар с голубями и фонтаном, Розалия с Дыблем вышли на центральную площадь, и Саша в растерянности остановился.

— Смотрите, украли, — выдохнул он. Еще в полдень памятник стоял на месте. Сейчас же от него остался один гранитный постамент, да и тот был изрядно попорчен — несколько облицовочных плит отвалились и под ними обнажился грубый железобетонный каркас.

— Какая жалость, — Мельком взглянув туда, где недавно возвышался бронзовый Дыболь, неискренне проговорила Розалия. Она взяла Сашу под руку и добавила: — Украли и ладно. Значит кому–то понадобилось место. Пойдемте, Александр, дома будете лить слезы.

Не отрывая повлажневшего взгляда от изуродованного постамента, Дыболь как загипнотизированный последовал за Розалией.

— А кому понадобилось место? — у самых дверей дома спросил он.

— Ну откуда же я могу знать? — ответила Розалия. — Какому–нибудь очередному счастливчику вроде вас. Думаете, вы один такой? Вот сюда, Александр. Это мой дом.

По белым мраморным ступеням они поднялись на второй этаж. И тут же навстречу им вышла старая толстая служанка в крахмальном кужевном переднике и такой же наколке. У неё было ничего не выражающее, сытое лицо и пухлые в детских перевязочках руки.

— Добрый вечер, Августина, — поздоровалась с ней хозяйка дома.

— Здрасть, — сказал Саша.

— Это мой гость, Августина. Его зовут Александр. Покажите ему комнату. Ту, в которой жил художник, — доброжелательно распорядилась Розалия. Идите, Александр, посмотрите спальню, можете отдохнуть. А через полчаса я жду вас в столовой. Августина объяснит вам, как её найти. И не расстраивайтесь, Александр, из–за памятника. В следующий раз будете умнее.

— А площадь тоже переименуют? — задержавшись в дверях, спросил Дыболь.

— Конечно, — ответила Розалия. — А вы думали, она вечно будет называться вашим именем? Ну ладно, за ужином я отвечу на все ваши вопросы. А пока идите к себе. Там вы найдете все, что вам нужно.

«Как жалко, — мысленно сокрушался Саша, следуя за Августиной. Красивый был памятник».

СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННОЕ

Это австрийский писатель Майринк всю свою многострадальную жизнь пытался понять, что в этом мире реально, а что нет. Буддисты всех трех Поворотов Колеса Закона точно знают, что мир иллюзорен. А вот Саша жил в реальном мире и старался не забивать себе голову подобными неразрешимыми проблемами. Хотя мелок он все же опробовал. Перед тем, как сесть за стол, Дыболь черкнул на стуле Розалии крестик и быстро ретировался на свое место. Дожидаясь, когда хозяйка дома усядется, Саша по–настоящему нервничал, но с ней ничего не произошло. Розалия заняла свое место, с усмешкой посмотрела на гостя и безапеляционным тоном сказала:

— Я вижу, вы встречались с этим сумасбродом. Не надо больше пачкать стулья мелом, Александр.

— Да я… — начал Дыболь, но хозяйка дома перебила его:

— Не обращайте на него внимания, Александр. Разве вы не видите, что он сумасшедший? Этот обиженный маньяк кричит, что здесь все фальшивое, но витрины бьет настоящие.

— Зачем? — чтобы увести разговор от себя, поинтересовался Саша.

— Он требует, чтобы памятники ставили навсегда, а не убирали через несколько дней. Но тогда ведь очень скоро некуда будет ступить. Сколько желающих обессмертить свое имя — уму непостижимо. Они заполонят все свободное пространство, и город превратится в музей самых что ни на есть идиотских скульптур. А точнее, в кладбище. Этот идиот не понимает, что его памятник скоро затеряется в море таких же бездарных болванок и результат будет тот же.

— А если всем не ставить? — несмело предложил Саша.

— Но вы же себе поставили, — с усмешкой ответила Розалия. — Чем же другие хуже?

— Да… я… я погорячился, — не глядя на хозяйку дома, ответил Дыболь.

— Вот когда вы все перестанете горячиться, в том числе и этот сумасшедший, тогда и не потребуется так часто менять памятники. А может и вообще не придется ставить.

Ужин был отменный, а сервировка стола поначалу привела Дыболя в состояние легкой каталепсии. По обеим сторонам тарелки, на которой легко поместилась бы жареная индейка, лежали серебряные вилы, вилки и вилочки, ножи, ножички и ложечки. Это напоминало набор медицинских инструментов. Не хватало лишь никелерованной ножовки для ампутации конечностей, да стоматологических щипцов. Привыкший к пакетным супам и вермишели с котлетами в фаянсовых тарелках, Дыболь чувствовал себя совершенно беспомощным перед подобной роскошью. Потянувшись, например за каким–нибудь лакомым кусочком, он при малейшем шорохе вздрагивал или застывал с поднятой вилкой и, по появившейся привычке, краснел.

— Скорее всего, сегодня ночью будут устанавливать памятник, — не замечая Сашиных страданий, сказала Розалия. — И не исключено, что он будет из серебра или золота.

— Золота? — недоверчиво переспросил Дыболь.

— Да, бывают, знаете ли, такие эстеты, — с сарказмом проговорила хозяйка дома. — Памятник из камня или бронзы они считают слишком дешевым.

— А можно будет посмотреть? — незаметно подцепив кусок ветчины, поинтересовался Саша.

— Конечно, — ответила Розалия. — Если не проспите. Откровенно говоря, мне и самой интересно взглянуть: кто же на этот раз? Вы не представляете, Александр, как много иногда говорит о человеке его памятник.

— А мой о чем говорил? — после недолгой паузы, спросил Дыболь.

— Ваш? — со смешком сказала хозяйка дома. — Вы, Александр, ещё молоды, жизни не знаете, а ваш памятник был точной вашей копией. Хотя, надо отдать вам должное, с бронзы начинало человечество.

— С чего вы взяли, что я не знаю жизни? — уткнувшись в тарелку, пробурчал Саша. — Слава богу, двадцать два года.

— А вы в сверхъестественное верите, Александр? — не ответив на вопрос, неожиданно сменила тему Розалия.

— Нет, — уверенно произнес Дыболь. — Нет никакого сверхъестественного.

— Откуда вы знаете? — удивилась хозяйка дома.

— Я же не совсем идиот, — ковыряя ветчину вилкой, ответил Саша. Все–таки закончил десять классов. Нам говорили…

— И вы верите всему, что вам говорят? — не переставая улыбаться, перебила его Розалия.

— Нет конечно, — сказал Дыболь.

— А как вы выбираете, чему можно верить, а чему нельзя?

— Я и не выбираю, — простодушно ответил Саша.

— Ну хорошо, — не отставала хозяйка дома. — А как же вы попали сюда? Может, пришли пешком?

— Не знаю, — начиная нервничать, проговорил Дыболь. — Только сверхъестественное тут не при чем. Сплю наверное. Мне часто снится всякое. Ведь такого не может быть: джин, Базиль, памятник — ерунда все это.

— И я тоже ерунда? — ехидно спросила Розалия. Смутившись, Саша положил вилку на растерзанный кусок ветчины, подумал и наконец ответил:

— Не знаю. Вы — не ерунда. Но вы мне тоже снитесь. Не бывает так.

— Правильно! — чему–то обрадовалась хозяйка дома. — А вы молодец, Александр. Я думала, вы сейчас раскиснете, начнете рассказвать разные истории о колдунах и ведьмах.

— Нет никакого сверхъестественного, — воспрянул духом Дыболь. — И колдунов тоже нет.

— Правильно, Александр, — сказала Розалия и снова приступила к трапезе. — Ешьте ветчину. Уж за нее–то я ручаюсь, она настоящая.

НОЧЬЮ

На середину центральной площади лихо выскочил шустрый бортовой грузовичок и остановился рядом с автокраном, который давно стоял у постамента и пыхал дизельной гарью. В кузове грузовика возвышалось нечто большое, как младенец Соляриса, завернутое в толстый брезент. Трое рабочих принялись развязывать веревки, а крановщик развернул стрелу, отчего пудовый стальной крюк закачался над самой головой у статуи.

— Ну вот, сейчас посмотрим, что там за идолище, — насмешливо проговорила Розалия и лукаво посмотрела на Сашу. Дыболь, сунув руки в карманы, молча наблюдал за работой и по–своему думал о преходящести всего земного.

Через несколько минут веревки были развязаны, а ещё через минуту брезент с фанерным треском полетел вниз. В свете площадных фонарей было видно, что в кузове стоит непропорционально широкий трехметровый человек. Поза стоящего в строю солдата делала его похожим на детскую игрушку, увеличенную до чудовищных размеров для показа в витрине. Статуя тускло поблескивала желтизной, и Розалия от негодования даже притопнула ногой.

— Неужели золотой?! — воскликнула она. — Ну вот, Александр, как я и говорила. Интересно, об охране он позаботился? В прошлом году один умник поставил себе серебряный. Растащили в первую же ночь. Без машин и кранов. Пилили до самого утра.

— Здесь охрана нужна человек сто, — со знанием дела высказался Дыболь. — К тому же с автоматами.

— Сто?! — насмешливо переспросила Розалия. — Да здесь и тысячи будет мало. Вон, посмотрите, — она кивнула в сторону группы зевак, которые стояли под окнами домов и наблюдали за работой. — А вон еще. А взгляните вон туда.

Только сейчас Саша обратил внимание на то, что площадь окружена плотным кольцом людей. Все улицы и переулки, все арки и подворотни были закупорены людскими пробками. Похоже было, что золотая лихорадка охватила весь город. Люди стояли молча, наблюдали за разгрузкой и, казалось, только ждали, когда рабочие закончат, чтобы наброситься на несчастный памятник.

— Они прямо сейчас? — удивился Дыболь.

— Ну что вы, — спокойно ответила Розалия. — Вот поставят, тогда и начнется. А нам с вами, Александр, надо будет уйти немножко раньше. Чувствую, неспокойно здесь будет этой ночью.

Один из рабочих зычно гаркнул: «майна», и стрела крана медленно поползла вниз. Раскачавшийся крюк пролетел в пятнадцати сантиметрах от головы статуи, несколько раз спутником облетел её вокруг и наконец со всего маху врезался ей в затылок. Но вместо металлического звона послышался мягкий глухой удар. Ткнувшись подбородком в грудь, голова оторвалась от туловища и полетела вниз. Это непредвиденное событие тут же отозвалось в переулках и подворотнях хоровым «Ох!»

Ударившись о булыжную мостовую, голова разлетелась на множество маленьких кусочков. Рабочие равнодушно посмотрели через борт и стали прилаживать крюк к тросам, которыми была обмотана статуя. При этом, человек пятьдесят с улиц и подворотен бросились к осколкам.

— Неужели гипс?! — потрясенно воскликнула Розалия.

Возле машин образовалась небольшая толпа любопытных. Розалия со своим спутником подошли поближе. Прямо перед ними на булыжнике белел маленький фрагмент головы. Подобрав его, Розалия демонически рассмеялась и показала Дыболю.

— Крашеный гипс! Бронзовая краска! Боже мой, такого я ещё не видела! Ну скромница! Ну скупердяй! Вы, Александр, просто Спиноза по сравнению с этой дубиной. Представляете, этот человек даже в мечтах не способен взлететь выше собственной задницы. Вот вы, Александр, о чем–нибудь мечтаете? — Дыболь неопределенно пожал плечами и его опекунша уточнила вопрос: — Ну скажем так, о чем вы мечтали до или после ужина?

Вспомнив свои размышления по поводу внешних данных Розалии, Саша покраснел и промычал что–то невразумительное.

— Ясно, — взглянув на него, насмешливо проговорила она. — Ладно, чуть позже мы к этому ещё вернемся. Тогда хотя бы скажите, есть у вас какая–нибудь главная мечта, что–то, к чему вы ежедневно упорно стремитесь? О чем все время думаете?

— Да так, думаю о всяком, — вяло проговорил Дыболь, которому этот разговор не понравился с самого начала.

— О всяком?! — удивилась Розалия. — Вы хотите сказать, что у вас нет цели в жизни? А есть много–много маленьких… — Сашина опекунша наморщила нос и показала самый кончик указательного пальца. — Вот таких мечтишек? Ну, голубчик, вы меня разочаровали. — Она посмотрела Дыболю в глаза и вдруг с не очень уместным здесь пафосом воскликнула: — Неужели вам никогда не хотелось завоевать мир: написать великую симфонию, бессмертный роман или придумать новое сверхразрушительное оружие?! Неужели вам никогда не хотелось стать кинозвездой, чтобы все, от первоклашек до беззубых старух вас узнавали на улице? Вы что же, в детстве мечтали о новых валенках, в юности — о куртке на молнии и темных очках, а сейчас о том, как бы я сама залезла в вашу постель?

Обливаясь горячим потом, Саша побагровел от стыда и малодушно промямлил:

— Я мечтал, конечно… космонавтом хотел быть.

— В детстве все мечтают стать космонавтами. Для этого не надо ничего, кроме здоровья, — бесцветно проговорила Розалия. — Вы меня разочаровали ещё больше. Я думала, вы закомплексованный, Александр, а вы просто неинтересный. — Затем она положила ладонь Дыболю на руку и, смягчившись, добавила: — Ничего, у вас все ещё впереди. Космонавтом вы уж точно станете.

Обманутые в своих надеждах охотники за золотом быстро расходились по домам, и уже через пять минут на площади не осталось ни одного человека, кроме рабочих. А вскоре обезглавленная статуя заняла свое место на постаменте.

Укладываясь спать, Саша выглянул в окно и едва не повалился на пол от смеха. Посреди площади высилось нечто неуклюжее, несоразмерное постаменту. Без головы скульптура выглядела почти квадратной, а у её подножья стоял толстый маленький человек. Философ и математик Пифагор как–то изрек, что статую красит вид, а человека — деяния его. Здесь и первое, и второе было представлено в одном предмете. Даже издалека в рассеянном свете уличных фонарей было видно, что автор он же владелец памятника ужасно расстроен, и Дыболь невольно подумал о том, какое же это все–таки хлопотное, неблагодарное дело — ставить себе памятник не представляя, как и зачем это делается.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ПРОГУЛКА

На следующий день сразу после легкого завтрака Саша со своей опекуншей отправились на прогулку и всю первую половину дня болтались по городу. Розалия показывала гостю достопримечательности и выказала недюженные познания в архитектуре и градостроительстве. Дыболь всем своим видом лениво врал, что ему интересно слушать и порядком устал, но говорить об этом Розалии ему было неловко — Саша стеснялся. «Тот свободен, кто руководствуется одним только разумом», — утверждал мудрый Спиноза. Дыболь же чувствовал себя арестантом. Правда, за эти четыре часа он узнал, что такое фронтон и пилястры, мезонин и пилоны.

У очередного, довольно невзрачного здания Розалия резко оборвала свою лекцию на полуслове и в сердцах выругалась:

— Ну вас к черту, Александр! Если вам совсем неинтересно слушать, будем гулять молча! Может, вы думаете, мне доставляет удовольствие выворачиваться наизнанку перед таким остолопом, как вы?

— Да я слушаю, — воскликнул Саша.

— И не смейте кричать на меня! — угрожающе постукивая зонтиком по ладони, тихо проговорила Розалия.

— А я и не кричу, — удивился Дыболь.

— Вот так, — удовлетворенно произнесла Розалия. Похоже было, что прогулка не пошла ей на пользу. Она выглядела как разъяренная кошка, а в голосе слышалось откровенное раздражение. — Ну все, хватит таскаться по этим дурацким улицам. Я устала как двадцать пять собак. Пойдемте, отдохнем у фонтана. У нас как раз есть немного времени до обеда. — Саша пожал плечами и покорно поплелся за своей опекуншей, а она, обернувшись, продолжила его распекать: — Какой же вы, Александр невоспитанный.

— А что я такого сделал? Я слушал, — действительно не понимая причины её гнева, стал оправдываться Саша.

— Слушал! Прядать ушами и осел может, — ответила Розалия. — Когда у костела я уронила зонтик, мне пришлось поднимать его самой. Возле оперного театра я споткнулась, и вы даже не попытались поддержать меня. Я уже молчу о том, что за весь день вы ни разу не предложили мне взять вас под руку.

— Забыл, — поморщившись, ответил Дыболь и почесал затылок.

— А перед универмагом вы хохотали и орали как сумесшедший. Вы что, никогда не видели сцепившихся собак?

— Я и не орал, — на этот раз покраснев, проговорил Дыболь и вдруг забормотал что–то несусветное: — Не так уж я и… орал. Я, в общем–то, никому, вроде, не мешал… У вас здесь, вроде, свобода… Я и…

Розалия остановилась, с ужасом посмотрела на Сашу, и еле слышно пролепетала:

— Боже мой. Свобода. — И тут её словно прорвало: — Свобода?! выкрикнула она Дыболю в лицо и даже замахнулась на него зонтиком. — Свобода не для таких дураков как вы, Александр! Тоже мне, выдумали! Таким, как вы, Александр, вполне достаточно свободы иногда менять одну тюрьму на другую! Да свободы говорить то, что вам вдалбливали в вашу пустую голову всю жизнь! — Розалия перевела дух и спокойнее, но с той же злобой спросила: — Да вы хотя бы знаете, что такое свобода?

Напуганный Саша переминался с ноги на ногу и, боясь посмотреть в лицо разъяренной опекунше, блуждал взглядом по кронам деревьев.

— Я вас спрашиваю! — выкрикнула Розалия.

— А кто же этого не знает? — опустив голову, уклончиво ответил Дыболь. Он готов был уже сказать не на шутку разошедшейся трефовой фурии какую–нибудь гадость, но Розалия его опередила.

— Он знает, — дрожащим голосом проговорила она и, отвернувшись, двинулась дальше.

Почувствовав, что ураган пошел на убыль, Саша побрел за своей опекуншей и на ходу забубнил:

— Я вам ничего и не обещал. Сказали гулять, я пошел. И слушать мне было интересно, — соврал он. — А устали, так давайте посидим. Хотите, я за мороженым сбегаю или принесу водички?

Розалия повернулась к Дыболю, и он увидел на её щеках ещё не просохшие следы слез.

— Так вы не обиделись, Алек? — мягко спросила она.

— Да нет, — ответил Саша и с облегчением украдкой вздохнул. Гроза благополучно миновала, можно было продолжать радоваться жизни.

— Простите меня, Александр, — задушевно проговорила Розалия. — Я была не права. А вы добрый, хороший молодой человек.

Она подошла к Дыболю, взяла его лицо в ладони и поцеловала его в лоб. Близость красивой женщины вскружило Саше голову. В теплый летний день не трудно ощутить тепло исходящее от любого предмета, а уж от женщины и подавно.

— Оставайтесь у меня насовсем, Александр, — неожиданно предложила Розалия. — По утрам будем гулять с вами по городу. А по вечерам пить чай. Я научу вас вязать крючком.

— Нет, — не раздумывая, тряхнул головой Дыболь.

— Вас там кто–нибудь ждет? — немного обидевшись из–за поспешного ответа, спросила Сашина опекунша.

— Не знаю, — пожал плечами Дыболь. — Скорее всего, никто.

— Тогда почему вы не хотите остаться? — не отставала Розалия;.

— Я там привык, — ответил Саша.

— Фу, Александр! Во–первых, любая привычка — дурацкое дело. А во–вторых, к чему вы привыкли? У вас там собственный большой особняк, деньги, поклонницы, насыщеная событиями жизнь?

— Нет, — покачал головой Дыболь. — Просто привык.

— Как привыкли, так и отвыкнете, — снова начиная раздражаться, проговорила Розалия. — Впрочем, я не собираюсь вас уговаривать. Я уже раскусила вас, Александр. Вы необразованный идеалист, которому, мало того, что ничего не надо, так вы ещё не в состоянии объяснить, почему вам ничего не надо.

СЧАСТЬЕ

Балкон с округлыми, как женские икры, балясинами выходил прямо на центральную площадь. Отсюда из–за балюстрады прекрасно был виден безголовый памятник, и за вечерним чаем Саша с Розалией от души потешались над несчастным автором этого монументального произведения. Они сидели за кружевным столиком, лакомились вареньями и пирожными, да изредка перекидывались ничего не значащими фразами или по инерции упражнялись в остроумии. Досада давно оставила хозяйку дома, она была спокойна и весела, а её гость за день свыкся со своей ролью, чувствовал себя вполне уверенным и даже счастливым. Это был его первый вечер в странном городе, когда ему не хотелось домой и не думалось о возвращении. Дыболю нравилось слушать Розалию, тем более, что говорила она о пустяках, не требуя от него ни понимания, ни ответа.

— Вы помните мой портрет, Алек? — ласково спросила хозяйка дома и положила свою маленькую, удивительно изящную ладошку ему на руку.

— Конечно помню, — утвердительно кивнул Саша и тут же соврал: — Очень хороший портрет. — В этот теплый вечер Дыболю хотелось говорить Розалии только приятные слова. От прикосновение её руки в глазах у него все слегка сместилось, а разнузданное воображение тут же начало рисовать продолжение приятной беседы вплоть до постели. Единственно, что удерживало Сашу от более сочных, интимных комплиментов — это боязнь ляпнуть какую–нибудь чушь и тем самым испортить установившееся благолепие.

— Вы должны мне помочь, Александр, — кокетливо произнесла хозяйка дома.

— Пожалуйста, — охотно согласился Дыболь.

— Завтра у Дэди… у профессора, день рождения…

— Вы хотите подарить ему свой портрет? — несколько разочарованно проговорил Саша.

— Нет, Алек. Я хочу подарить профессору одну вещицу, о которой он давно мечтает. Но… — Розалия сделала ударение на «но» и подлила в Сашину чашку чаю. — Но этот предмет можно купить только на городской барахолке. Вернее, даже не купить, а обменять. Некоторые вещи у нас невозможно приобрести ни в лавке, ни в универмаге. Их не отдают за бумажные деньги. Так вот, я хочу свой портрет обменять на телескоп. И вы, Алек, должны мне в этом помочь.

— Договорились, — натянуто улыбнулся Дыболь, прикидывая, сколько может весить картина с рамой размерами с кузов грузовика. — И не жалко вам портрета? — спросил он.

— Жалко, Алек. Вы же знаете — это память об одном человеке, к которому я очень хорошо отношусь. Обидно, что он оказался прохвостом и дураком. Розалия немного помолчала и со вздохом добавила: — Да и художник он был так себе. Ну да ладно, Алек. Что уж теперь говорить?

— А картину как, вместе с рамой понесем? — как можно деликатнее поинтересовался Саша.

— Да, — ответила хозяйка дома. Боюсь, что без рамы её никто не поймет.

К огорчению Дыболя, вечер закончился лишь душевным рукопожатием. Размякший от близости Розалии и собственных фантазий, Саша хотел было удержать свою опекуншу, сказать, как ему с ней хорошо, но Розалия опередила его:

— Не надо, Александр. Завтра у нас трудный день. Кстати, как вам Луиза?

Дыболь покраснел, будто его застали за каким–то очень постыдным занятием, и забормотал:

— Никак. Причем здесь Луиза?

— Она ещё не показала вам ваш корабль?

— Какой корабль? — подняв взгляд на хозяйку дома, удивился Саша.

— Не знаю, — пожала плечами Розалия. — какой там у вас: корабль, кораблик, лодочка, лодчонка… Впрочем, ступайте спать, Александр. Это я так. Устала, вот и заговариваюсь. Не забудьте, завтра мы идем на рынок.

ЕРУНДА

На барахолку Саша с Розалией собирались не торопясь. Они поздно встали, позавтракали, а потом с помощью Августины долго снимали со стены гигантский портрет и перетягивали его веревками. В результате, из дома они выбрались только около полудня.

Рынок располагался всего в полукилометре от центральной площади, но Дыболю эта дорога показалась более чем длинной. Как писал охочий до телесных наслаждений философ Эпикур: «поблагодарим мудрую природу за то, что нужное она сделала легким, а тяжелое — ненужным». Если бы Саша знал это легкомысленное изречение, он нашел бы не мало слов, чтобы возразить.

Как назло, день выдался жаркий, будто специально для того, чтобы помучить бедного Дыболя. Город тонул в мареве, и привычные очертания предметов струились, словно в текучей воде.

Нести картину было чрезвычайно трудно. Она все время заваливалась то на один бок, то на другой или вдруг клевала вперед, заставляя Сашу выписывать ногами сложные фигуры. Розалия шла позади и покрикивала на своего помощника. Раза два она даже назвала его недотепой и остолопом и, если бы ноша не была такой тяжелой и громоздкой и не требовала столько сил для опускания её на асфальт, Дыболь, пожалуй поставил бы её и ответил Розалии тем же.

Наконец они свернули в переулок и оказались у входа на городскую барахолку. С трудом миновав широкие ворота, Саша попытался поставить картину, но не удержав, грохнул её о землю. С багета во все стороны брызнула позолоченная лепнина, а рама, заскрипев, перекосилась так, что сразу потеряла всю свою музейную чопорность и сделалась похожей на рухлядь.

Подоспевшая Розалия с ужасом посмотрела на свой портрет, и затем на Дыболя.

— Если мы не обменяем его на телескоп, я вас убью, Александр, жалобно сказала она и пальцем потрогала на раме оголившееся дерево. — Какая была рама! Теперь, наверное, за неё не дадут и одного стеклышка от телескопа.

Прячась за холстом, Саша делал вид, будто пристраивает картину к забору, хотя та давно и крепко стояла на земле.

— Вылезайте же оттуда, растяпа! — крикнула Розалия. — И ждите меня. Я сейчас вернусь.

Мокрый от пота, в дорожной и гипсовой пыли, Дыболь выбрался из–за портрета и зачем–то принялся собирать осколки лепнины. Руки и ноги у него дрожали от жары и усталости. Во рту пересохло так, что вспухший язык отказывался воспроизводить какие бы то ни было слова. При этом, ему самому было страшно жаль рамы, и обидно за Розалию — изображение этой красивой женщины разом превратилось в мазню.

У картины постепенно собирался народ. Люди подходили, уважительно здоровались с Сашей и разглядывали живопись. При этом, одни теребили себя за подбородки, другие приседали или переходили с места на место, чтобы увидеть портрет в разных ракурсах, третьи подходили вплотную и разглядывали ширину и форму мазка. Вскоре у портрета собралось человек сорок. Дыболь уже вошел во вкус и почти почувствовал себя автором. Он по–хозяйски поглядывал на ценителей живописи и иногда небрежно смахивал с холста невидимые пылинки.

— Ерунда, — неожиданно высказался кто–то из рыночных критиков.

— Конечно ерунда, — поддержал его второй, и толпа начала быстро рассасываться. Уже через минуту рядом с Сашей не осталось ни одного человека и непонятно почему, Дыболь воспринял это как собственное поражение. Если бы не подошедшая хозяйка картины, он, пожалуй, сказал бы вслед барахольщикам несколько неласковых слов, но Розалия сразу начала вводить его в курс дела.

ЧЕСТЬ

Сашина опекунша приблизилась к нему вплотную, чем очень смутила Дыболя.

— Есть труба, — не обращая внимания на Сашины муки, заговорщицки прошептала она. — Это то, что нам нужно. Сейчас мы подойдем к хозяину телескопа, я поведу его смотреть картину, а если он не согласится на обмен, вы, Алек, возьмете трубу и убежите. Хозяин будет со мной, так что вам бояться нечего. Если он откажется меняться, я дам вам знак. Пока этот боров добежит до своего места, вы успеете скрыться. Меня не ждите и обо мне не беспокойтесь. Встречаемся дома. Надеюсь, вам все ясно, Александр?

— Ага, — ошалело ответил Дыболь.

— Не трусьте, Алек, будьте мужчиной. Надо же вам когда–нибудь становиться мужчиной.

Чего–чего, а такого Саша от своей опекунши не ожидал. Если бы Дыболь не знал эту женщину целых два дня, он подумал бы, что она его разыгрывает. Но внешний вид Розалии говорил об обратном — выражение её лица, напор, с которым она убеждала его украсть телескоп, и то, что в запале она прижималась к нему всем телом, начисто исключали какую–либо несерьезность.

К владельцу телескопа они подошли врозь. Саша изображал праздного горожанина, который забрел на барахолку лишь для того, чтобы как–то скрасить время. Розалия обрела вид богатой дуры и надменно обратилась к продавцу:

— Я хочу предложить вам за эту трубу вон ту картину. Вон, видите у входа?

— А на что мне картина? — равнодушно ответил продавец.

— А на что вам телескоп? — раздраженно спросила Розалия. — Это же искусство. Неужели вы не понимаете? Вы подойдите, посмотрите.

— А чего мне ходить? Я и отсюда вижу — дребедень.

— Дребедень?! — оскорбилась Розалия. По её лицу было видно, что она готова врезать этому барахольщику зонтом по физиономии. И все же она взяла себя в руки и проговорила: — А рама? Рама тоже дребедень? Вы только взгляните. На ней же одной позолоты килограммов пять.

Дыболь стоял в стороне и делал вид, что рассматривает бронзовый подсвечник. Ему очень не хотелось красть телескоп и он надеялся на то, что толстяк окажется благоразумным и не уйдет от своего товара. Но владелец трубы, после недолгого колебания, все же заинтересовался гигантской позолоченой рамой.

Помня, как быстры на расправу жители этого города, Саша с тоской поглядывал на свою опекуншу и толстяка, которые медленно удалялись к выходу. «Ну дура! — мысленно ругался он. — Связался же с дурой!» При этом отказаться от задуманного или сбежать от Розалии и покрыть себя позором, Дыболю не приходило в голову. Саша знал, что такое чувство собственного достоинства и честь.

Как показывает жизнь, людей без чести не бывает. В каждом, даже самом, на первый взгляд, опустившемся человеке все же живет одна из разновидностей чести: мужская или женская, девичья или офицерская, рабочая, а значит и интеллегентская, общечеловеческая или воровская — нет им числа. Бывает, правда, честь на некоторое время теряют, но сменив место жительства или место работы, она естественным образом восстанавливается.

Случается, что честь отдают или её лишают, как это часто бывает с женщинами, у которых, видимо, она находится где–то на поверхности. Сколько угодно примеров, когда человек добровольно жертвует своей честью ради кого–то или чего–то, а бывает от неё избавляются, если честь много задолжала. Долг чести — вещь довольно обременительная.

Известно, что честью можно торговать, а следовательно и покупать её. Честь можно запятнать, легко обидеть, и нередко это капризное существо заставляет человека совершать поступки во вред себе и своим близким.

Непрочная, маркая, обидчивая, продажная, вечная должница, но в то же время требовательная — честь удивительно неудобная штука.., но греет. Всех греет. И каждый в меру своих сил бережет её, а если не уберег, старается приобрести, не жалея ни сил, ни денег, а иногда и жизни. Желая сохранить честь, человек иногда рискует самым дорогим, что у него есть — жизнью, как, например, Дыболь.

Саша очень огорчился, когда увидел, что Розалия подает ему знак. Это означало одно: хватай телескоп и беги. Что он и сделал.

ФАНТАСТИКА

Сердце у Дыболя бухало так громко, что он не слышал позади себя ни выстрелов, ни криков. Перемахнув через высокую металлическую ограду, он интуитивно выбрал самый правильный путь — напрямик через кусты, прямо по нехоженному ворсу травы, по которой не ступала нога человека. Оставляя позади себя едва заметные следы, Саша бежал без оглядки столько времени, сколько ему позволили силы, ну а сил у него было немало. Дыболь несся мимо магазинов и ресторанов, юридических контор и спортивных залов. Затем он обогнул велодром и выскочил на совершенно прямую, но плохо асфальтированную улицу.

Наконец остановившись, Дыболь обнаружил, что находится на окраине города. Как это часто бывает, окраина была похоже на деревню. В лужах огромными валунами дремали свиньи. Вдоль добротных заборов озабоченно бродили куры, утки и гуси, такие крупные и жирные, что Саша испугался — не уменьшился ли он сам в размерах. Дома были такими же, как и под Москвой, с той лишь разницей, что в каждом дворе стояло по трактору и грузовику. А рядом с автотехникой, словно на международной выставке сияли на солнце никелированными ручками умопомрачительные музыкальные центры самых экзотических фирм. Они пели и играли на разные голоса, и эта музыкальная каша делала горячий воздух плотным, как облако вулканической пыли.

Облокотившись о забор ближайшего дома, Дыболь минут пятнадцать с хрипом выдыхал из себя горячий отработанный воздух, а когда мокрое от пота, разгоряченное тело остыло до нормальной температуры, он вконец обессиленный поплелся вдоль изгороди.

Злополучная труба болталась на ремешке у самого бедра и тем самым напоминала Саше о только что содеянном преступлении. Совесть почти не трогала его. Он только жалел, что согласился пожить у Розалии. «Лучше бы остался у профессора, —раздосадованно думал он. — Тот все–таки не посылал воровать. Хотя, кто его знает? Может у Розалии тоже скоро день рождения.»

Неожиданно кто–то окликнул Дыболя. Он поднял глаза и увидел перед собой Луизу, ту самую кроткую ночную красавицу, которую вечером он до беспамятства полюбил, а утром с такой же силой возненавидел. Ту самую утреннюю дурнушку, которой он так безбожно врал всю ночь, а потом так позорно сбежал.

Луиза стояла с большой хозяйственной сумкой в двух метрах от Саши и улыбалась ему так, будто не было ничего того, что Дыболь желал если и не исправить, то хотя бы забыть.

— Здравствуйте, Александр, — трепетно произнесла Луиза.

Появление девушки лишило Дыболя последних сил. Он вяло забормотал что–то о невыносимой жаре и вонючих лужах со свиньями. Затем, ляпнул, что решил прогуляться и машинально убрал телескоп за спину.

— А я тоже гуляю. Вот вас встретила, — скромно улыбаясь, сказала девушка. — Хотите, погуляем вместе? А можем и здесь постоять. Мне все равно. А хотите пирожок? Я сама испекла. Какой вы будете: с капустой, с мясом, с рисом, с маком, с картошкой или с вишней? У меня и чаек есть в термосе. — Луиза достала из сумки полуторалитровый китайский термос и, несмотря на свою субтильность, легко помахала им в воздухе.

Немного опомнившись, Саша провел рукой по мокрым от пота волосам, сипло прокашлялся и наконец поздоровался:

— Здравствуй…те. В городе такая жара. Я тогда… Луиза, спешил. Извини.

— А вот скамеечка, — радостно воскликнула девушка. — Стоя вредно есть. Садитесь–садитесь. — Луиза присела, выложила на деревенскую скамью большой сверток с пирожками и, отвинтив стаканчику термоса, налила Дыболю чаю.

Саша сел на самый край скамьи и тут же получил в руки ещё теплый пирожок и стакан с чаем. Дух от пирогов шел такой волнующе–домашний, что Дыболь сразу раскис и малодушно подумал, не навестить ли ему ещё раз заботливое семейство Луизы.

— Спасибо, — растроганно проговорил он и откусил кусочек пирожка. Затем Саша мечтательно посмотрел вдаль и тут же едва не поперхнулся от удивления. В полукилометре от города на картофельном поле высился космический корабль.

— Ух ты! — воскликнул Дыболь, сразу забыв об угощении. — Ракета! Настоящая ракета!

— Где? — встревоженно озираясь, спросила Луиза.

— Да вон, впереди! — указал Саша пирогом на корабль.

— Это? — на этот раз удивилась девушка. — Это водонапорная башня. Кушайте, Александр. Кушайте. Пирожки остынут.

— Какая же это башня?! Это космический корабль! — возбужденно возразил Дыболь.

— Я здесь прожила всю жизнь, — с улыбкой проговорила Луиза. — Это водонапорная башня стоит здесь, сколько я себя помню, лет пятнадцать–двадцать. А вы просто фантазер, Александр.

Луиза ошиблась, фантазером Саша никогда не был, а потому назвал предмет, который увидел, своим именем.

КИРПИЧ ДЛЯ ИВАНА ИВАНОВИЧА

До гигантского блестящего огурца оставалось всего метров сто. Не отрывая безумного взгляда от космического корабля, Дыболь торопливо шел впереди Луизы и не переставая говорил:

— Ты что, не видишь? Это же межпланетный корабль! Какая же это башня?! Скажет же такое!

— Вижу, — едва поспевая за ним с тяжелой ношей, тихо произнесла девушка.

Добравшись до корабля, Саша с Луизой несколько раз обошли вокруг него и остановились у раскрытой двери лифта. Задрав голову, Дыболь с восторгом продолжал повторять, что никакая это не башня, а девушка послушно кивала головой и украдкой вытирала слезы.

— Пойдем посмотрим, — сверкая глазами, предложил Саша. — Такое же бывает раз в жизни.

— Мне нельзя, — испугано ответила Луиза и тут же с чувством добавила: — Не ходите, Александр. Пойдемте к нам. Мама с папой ждут нас к обеду. Они сказали, что я обязательно должна привести вас.

— Интересно, где бы ты меня искала? Мы же встретились случайно.

— У космического корабля, — едва слышно пролепетала девушка.

— Ага! Все–таки это космический корабль! — воскликнул Дыболь. — А то водонапорная башня! Придумает же такое! Ты бы его ещё погребом назвала.

Саша снова ощущал себя почти счастливым. Ему было хорошо от того, что он благополучно избежал расправы за воровство и снова встретился со скромной и ласковой Луизой. От того, что он был молод и наткнулся на настоящий космический корабль. Было в этом букете и нечто такое, что он ещё не успел осмыслить, а потому не имеющего ни названия, ни определения.

«Стучите и отворится», — справедливо сказано в Евангелии.

Так и не уговорив Луизу, Дыболь попросил её подержать телескоп, вошел в лифт, крикнул: «Я не на долго», и кабина лифта пулей унесла его наверх. Посмотрев вниз, Саша увидел крошечную Луизу. Она махала ему рукой и что–то кричала.

Осторожно войдя в корабль, Дыболь осмотрелся, на всякий случай эгекнул и только потом медленно двинулся вперед. Коридор закончился тесным лифтом, на котором Саша в одну секунду поднялся в просторную капитанскую рубку. Затем, дверь бесшумно закрылась за ним, и Дыболь ощутил какое–то странное дрожание, а затем и гул.

«Садись, дурень! Улетаем!» — слева загорелась надпись на широком экране монитора.

— Куда?! — закричал Саша, и какая–то сила повалила его на пол. Падая, он успел прочитать и вторую надпись: «Садись, говорю!»

— Куда?! — снова истошно заорал Дыболь, и было непонятно, что означает его вопрос: куда садиться или куда они улетают? После этого перед Сашей загорелись сразу два ответа. На левом мониторе появилась надпись: «Садись в кресло», а на правом: «К инопланетянам».

Вот и пригодился космический корабль, бесцельно простоявший на картофельном поле столько лет. Мечтал ли Дыболь, что когда–нибудь станет космонавтом? Может, в детском саду или первом классе. Так кирпич, положенный двести лет назад неизвестным строителем, срывается вдруг со своего места и летит на голову не кому–нибудь, а именно Ивану Ивановичу.

Выезжая на природу, осмотрись, читатель. Может, и твой корабль торчит из каких–нибудь кустов и ждет, чтобы захлопнуть за тобой дверь.

О том, что стало с Луизой: она не сгорела в стартовом пламени. Ее просто не стало, как и города, подаренного Саше джином. Едва Дыболь вошел в капитанскую рубку, как все это стало прошлым, а прошлое, как известно, не горит.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ПРОШЛОЕ

Неуклюже перебирая руками, Саша подплыл к иллюминатору. Мимо корабля со свистом проносились мелкие метеориты и темные загадочные астероиды, а чуть дальше лениво крутились, похожие на разноцветные глобусы, планеты.

— Эй! — крикнул Дыболь.

— Эй! — эхом отозвался корабль.

— Эй, Джин! — позвал Саша.

— Эй, Джин! — бесстрастно повторил корабль.

— Джин, я больше не хочу! Джин! — Дыболь несколько раз облетел капитанскую рубку по периметру и, никого не обнаружив, разъярился: — Джин! Поймаю, кости переломаю! Джин, сволочь! Отпусти меня!

Корабль в точности воспроизвел просьбу, но ничего не произошло. Панель управления подмигивала десятками лампочек, поставленное на автопилот, огромное рулевое колесо ворочалось и скрипело, и только за бортом корабля происходило что–то похожее на жизнь. Но, во–первых, корабль был закупорен на совесть, а во–вторых, космос не подходящая среда обитания для человека.

Сорвав зло на стенах и набив себе несколько шишек, Дыболь наконец научился сносно передвигаться в условиях невесомости. Теперь, когда он имел возможность попасть в любую точку отсека управления, ему это даже понравилось. Покрутив рулевое колесо, Саша принялся осторожно нажимать кнопки на пульте, но прямо перед ним на экране монитора тут же загорелась надпись: «Перестань, грохнемся!»

Еще раз обругав джина, Дыболь все же оставил пульт управления в покое, а затем прочитал на экране: «Джина здесь нет, дурень. Я робот–компьютер, развожу таких, как ты, по планетам.»

— Послушай, — проникновенно начал Саша. — Отпусти меня домой. Ну пожалуйста, будь другом. Этот джин, сволочь, нагородил черт знает чего. Не собирался я к инопланетянам. Это он чего–то там напутал или крыша у него поехала.

Так и не дождавшись ответа, Дыболь в сердцах плюнул в компьютер. Шарик слюны отскочил от экрана и вернулся к нему.

— Тоже сволочь! — проговорил Саша. — Как и джин! Сейчас бы ломик или монтировку, я бы тебя расковырял!

— Дурень ты, дурень! Кто бы тебя тогда до места доставил? — загорелось на экране.

Обидевшись на «дурня», Дыболь оттолкнулся от кресла и отправился осматривать внутренность отсека. Здесь было много чего интересного. В витринах, как в музее, лежало немало необычных вещиц, которые были знакомы Саше. Как и всякий нормальный человек Дыболь любил иногда почитать фантастику. Кроме того, он пересмотрел все фантастические сериалы и фильмы. Поэтому не было ничего удивительного в том, что Саша сразу узнал в одном из экспонатов лучевой пистолет, именуемый в космической литературе бластером.

Попытки достать роскошный никелерованный бластер ничего не дали, и Дыболь в раздражении пнул стеклянную витрину ногой. «Потерпи, ещё успеешь», — прочитал он на экране.

— Жаль, не могу достать, — ответил Саша. — Повезло тебе.

«Это тебе повезло, — ответил компьютер. — Достал бы — каюк и тебе, и мне».

Поплавав немного за плевком, Дыболь вернулся в кресло, устроился поудобнее и задумался. Саша вспомнил кое–что из своего недалекого прошлого, поморщился и задремал.

Как справедливо утверждал психолог и философ Франкл, прошлое не исчезает бесследно, а становится вечностью. Правда, нередко эта часть индивидуальной вечности скрыта от нас розовой дымкой очарования, поскольку в прошлом все мы были моложе, привлекательней и удачливей. В прошлом нас не ожидает ничего плохого, оно не требует от нас никаких жертв, кроме, разве что, времени на воспоминания. Ну а этого добра у людей хватает. Иначе зачем бы они так бездарно превращали каждое мгновение настоящего в прошлое? Может быть прошлое лучше настоящего? Возможно, кто–то так и считает. Для Дыболя прошлое не имело никакой ценности, как ничего не стоит потраченные месяц назад деньги. Саша жил в настоящем и только в настоящем.

НАСТОЯЩЕЕ

В космическом корабле утро от вечера ничем не отличается, поэтому оставим на время описания различных времен суток. Упомянем лишь, что температура в отсеке управления была нормальной — двадцать градусов по Цельсию.

Пообедав содержимым трех тюбиков, Дыболь плавно похлопал себя по животу и отправился к иллюминатору, посмотреть на звезды. За круглым толстым стеклом было темно и скучно как в дровяном сарае. Исчезли даже метеориты, астероиды и неизвестные планеты. И лишь далеко–далеко бессмысленно сияли крупные, с кулак, звезды.

— Долго нам лететь? — спросил Саша в пространство и посмотрел на экран. «Потерпи, скоро будем», — прочитал он и, оттолкнувшись от стекла, несколько раз перевернулся в воздухе.

— Расскажи чего–нибудь, — попросил Дыболь. — Скучно. Анекдотов не знаешь?

«Нет, — загорелось на мониторе. — Могу инструкцию почитать».

— Инструкцию не надо, — отказался Саша. — Давай лучше поговорим. Жаль, у тебя нет голоса.

«Жаль», — согласился компьютер.

— Чей это корабль, джина что ли? — спросил Дыболь.

«Не знаю», — ответил экран.

— А чего ты знаешь? Куда летим, знаешь?

«К инопланетянам, — загорелось на мониторе. — Я вообще–то уже раз был на этой планете. Бластер там тебе пригодится.»

— А ты–то откуда знаешь? — спросил Саша. — Ты что, выходишь из корабля?

«Нет, — ответил компьютер. — Я вижу все, что происходит вокруг до самого горизонта. В случае опасности включаю сирену. Услышишь — беги назад.»

— А на долго мы туда летим? — поинтересовался Дыболь.

«Этого я не знаю», — появилось на мониторе.

— А кто знает? Я что ли? — раздраженно проговорил Саша.

«Как только я перестану быть нужным, корабль вернется на Землю.»

— Это как же? — удивился Дыболь. — Ты мне будешь нужен до самой Земли. Ты хочешь сказать, что меня могут убить?

«Этого я не знаю», — ответил компьютер.

— Порядочки! — возмутился Саша. — Слушай, пока не поздно, давай повернем назад. И ты целее будешь.

Экран монитора погас, а Дыболь ворча уселся в кресло и довольно быстро уснул.

Снилось Саше не прошлое и не будущее, а бесцветное настоящее, границы которого так никто определить и не сумел. Может, потому, что настоящее не имеет никакого отношения ко времени и является всего лишь взглядом на вещи.

ВРЕМЯ

Утомительно медленно тянется время в космическом безвременьи. Тяжело переносить перегрузки вынужденного безделья и особенно в пространстве, ограниченном шестью стенами. Неинтересен и скучен был Дыболю космос, как неинтересен и скучен человеку, не имеющему отношения к медицине, атлас по гистологии. Часами Саша всматривался в бездонную темень вселенной и радовался каждому камешку, пролетающему мимо корабля. Заметив очередной булыжник, Дыболь сравнивал его с предыдущим и с нетерпением ожидал следующего. Это создавало ощущение хотя бы какой–то занятости. Когда мимо иллюминатора пролетал особо крупный метеорит или астероид необычной формы, Саша стучал по стеклу и улюлюкал, наверное, пытаясь привлечь внимание камня к собственной персоне. Он даже зачем–то поворачивался к компьютеру и приглашал его порадоваться вместе с ним, но экран в такие минуты молчал. Очевидно бортовой компьютер и пролетающие мимо небесные тела не испытывали друг к другу никакого любопытства, и Дыболь здесь напоминал пьяницу, обсуждающего с бутылкой поведение упавшего на пол стакана. Но все же беседа между компьютером и человеком не прерывалась, хотя протекала крайне вяло и была бессвязна, как обрывки разговоров, услышанных на ходу. На конкретные вопросы робот–компьютер отвечал охотно, но не всегда конкретно. Саше казалось, что машина чего–то не договаривает, темнит. А компьютеру ничего не казалось. Он сообщал то, что знал или то, что ему положено было сообщать. Речь компьютера была несколько развязной, а иногда и грубой, но так для Дыболя было даже лучше. Это оживляло их диалог, тем более, что некоторые обороты Саша принимал за вполне приличные шутки.

Дыболь и сам частенько пытался острить, и если электронные мозги никак не реагировали, то в глубине души Саша все же надеялся на то, что компьютер оценил его юмор и пусть молча, но смеется.

Иногда Дыболь вдруг принимался рассказывать о своей жизни. Здесь на космическом корабле, в компании с компьютером у него это выходило куда лучше, чем за столом в квартире профессора. Поведал Саша и о своих приключениях в городе Джина, который он так неожиданно для себя оставил. Дыболь врал, конечно, безбожно, но с таким собеседником грех было не приукрашивать. Хотя, возможно, Саша просто оттачивал историю перед возвращением домой, ведь впечатления наши часто многое теряют наложившись одно на другое.

Устав болтать, Дыболь в который раз облетал отсек управления, но без прежнего удовольствия. Плавание по воздуху давно уже стало для него таким же малопривлекательным занятием, как и ходьба по камере из угла в угол. Чаще всего Саша забирался в кресло и пытался уснуть, но и это ему уже удавалось с большим трудом. За время пути он отоспался на десять лет вперед. А если Дыболь и засыпал, то сны ему снились неинтересные, похожие друг на друга, как и проведенные на корабле дни.

МЫСЛЬ

Саша скучал и скучал отчаянно. Только за последние три дня он не менее десяти раз заставлял бортовой компьютер читать ему инструкции. Дыболь давно выучил наизусть правила поведения на корабле и технику безопасности при взлете и посадке, он теоретически умел пользоваться бластером и при поломке мог даже отремонтировать его. Единственное, чего Саша до сих пор не знал, это куда и зачем он летит. На все его вопросы компьютер в последнее время отвечал всего двумя фразами: «Я не гадалка, что тебя ожидает не знаю» и «Одни похожи на тебя, другие — нет».

Иногда Дыболь позволял себе невинно развлечься. Выписывая под потолком фигуры высшего пилотажа, он задавал компьюьеру все те же вопросы и тут же сам себе отвечал на них: «Я не гадалка, что тебя ждет не знаю». Компьютер отказывался понимать Сашину шутку, повторял те же слова на экране, и Дыболя это немного веселило. Кроме этого, Саша забавлялся тем, что оскорблял своего электроного спутника. Он подплывал к экрану монитора и внятно, по слогам произносил разные слова, обидные для человека, но совершенно непонятные для машины. Но и это глумление над компьютером быстро надоело ему, и Дыболь впал в черную меланхолию. У него в голове появились странные мысли. Саша вдруг задумался о себе. Но не так, как он это делал раньше, не о собственном благополучии, удовольствии или выгоде, и даже не о своей внешности. Дыболь задумался о жизни в целом.

Как известно, мысль проникает в сознание не извне. Она рождается там, в мозгу, оплодотворенном обстоятельствами, и зависит от них как брошенное в землю зерно от дождя. Не сразу и не постепенно, а как–то туманно, намеками, то появляясь, то исчезая нарождались в голове у Саши сомнения относительно его прошлого существования. Что это были за сомнения он пока не понимал, но благодаря воспоминаниям жизнь его сама по себе выстроилась в ряд ничем не заполненных, лишенных смысла дней. Все, что происходило с ним когда–то, сейчас не вызывало у него ни радости, ни сожаления, ни хотя бы малейшего удовлетворения. Не за что было зацепиться, не на что опереться, нечего взять за основу, чтобы прожитые дни, как шерстяную нитку, виток за витком уложить в плотный клубок. Возможно, виной тому была невесомость или избыток свободного времени, но мозги у Дыболя заработали. «Бог не требует невозможного», — написал когда–то святой Августин, хотя и несколько по иному поводу.

БУДУЩЕЕ

Наверное у каждого нормального человека случались в жизни такие моменты, когда он сознательно собирался совершить нечто идущее вразрез со своей совестью. Понимая это и заранее раскаиваясь в ещё не совершенном поступке, мы даем себе слово или хотя бы надеемся на то, что завтра или на следующей неделе, или в следующем месяце, а может и в будущем году мы станем лучше. И действительно, многие со временем становятся лучше и добрее, умнее и терпимее, а будущее так и остается будущим. И мы снова клятвенно убеждаем самих себя, прихорашиваемся перед вступлением в грядущее, а оно по–прежнему ускользает от нас и постоянно требует, требует, требует. Но не надо думать, что только требует. Всякий человек может смело расчитывать получить в будущем все, что угодно: деньги, дружбу, спутника жизни, здоровье, свободное время. И даже те, кого впереди уже ничего существенного не ждет, все равно надеятся на него и относятся с любовью. А вдруг?

Хронометр на пульте управления показывал одинадцать, и поскольку Саша чувствовал сонливость, он решил, что наступил вечер. Забравшись в кресло, Дыболь людоедски зевнул и случайно взглянул экран монитора. Там появилась надпись: «Утром проснешься на месте.»

Желание спать мгновенно улетучилось. Подскочив вверх, Саша резво подплыл к иллюминатору, но там ничего, кроме давно надоевших звезд не было.

— Ни черта не видно! Где планета? Мы что, не долетели? — прильнув к стеклу, спросил он. — Или отсюда не видать?

«Не видать, — подтвердил компьютер. — Планета прямо по курсу. Из бокового иллюминатора её не видно.»

— Повернись как–нибудь боком, дай посмотреть, — попросил Дыболь. — Сам понимаешь, мне на неё спускаться. Интересно же.

«Не могу, — ответил бортовой компьютер. — Интересного там ничего нет. Большой каменный шар. Ложись спать.

— Ну пожалуйста, одна минута, — продолжал канючить Саша. — Ты кому подчинаешься, джину?

«Никому. Я сам по себе», — ответил компьютер.

— Тем более, — обрадовался Дыболь.

«Программа не позволяет, — появилось на мониторе. — Корабль ведет автопилот.»

— Так его же можно выключить, — сказал Саша и подлетел к рулевому колесу. Он принялся его крутить, но толку от этого не было никакого.

«Я же сказал, корабль ведет автопилот, — с ощутительной укоризной написал компьютер. — Так что, сиди и не рыпайся. И благодари бога, что автопилот. Ты бы нарулил.»

Сообразив, что он не сможет уговорить своего электронного друга, Дыболь вздохнул и вернулся в кресло. Спать совсем расхотелось. Саше не терпелось поскорее приземлиться. Его почти не волновало, где он окажется. Главным было наконец выбраться из этой осточертвшей банки.

Уже задремывая, он попытался представить, как могут выглядеть жители этой планеты. Некоторое знакомство с фантастикой подсказывало, что встреча с ними вряд ли доставит ему удовольствие. Перед глазами у Дыболя мелькали какие–то неясные образы инопланетян, больше похожих на чудовищных тиранозавров. А вскоре ему приснился отвратительный сон, где он как заяц несется по бескрайнему перепаханному полю от огромного кровожадного инопланетянина. Но, как красиво и точно сформулировал изобретатель коллективного бессознательного — Юнг, во сне человеку бывает страшно не потому, что он видит тигра, а ему снится тигр потому, что он в этот момент испытывает страх.

В общем, Саша немного нервничал.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Открыв глаза, Дыболь увидел на мониторе надпись: «Приехали» и с трудом сполз с кресла. Немного отвыкнув от тяжести собственного тела, он, пошатываясь, добрался до иллюминатора. Корабль стоял посреди поля очень похожего на то, с которого он улетал.

— Мы что, вернулись на Землю? — растерянно спросил Саша.

«На Землю, только не на ту, — ответил компьютер. — Бери бластер и желаю тебе…»

Открылись двери лифта, и на мониторе вновь загорелась надпись: «Ни пуха, ни пера. Извини, если что не так — служба. Парень–то ты неплохой, хотя начинка у тебя хреноватая.»

— У тебя зато хорошая, — беззлобно проворчал Дыболь и вынул из раскрывшейся витрины тяжелый как кувалда бластер. — Ладно, я пошел. — Еще раз подойдя к иллюминатору, Саша посмотрел вниз. — Это ведь то же самое картофельное поле. Может хватит меня дурить! — Обернувшись к монитору, сказал он, но на этот раз компьютер не ответил. Махнув ему рукой, Дыболь вошел в лифт и через несколько секунд очутился в нижнем горизонтальном коридоре, возле раскрытой двери.

Погода на улице была прекрасная. Свежий ветерок ласково потрепал Сашины волосы, наполнил его легкие забытыми запахами Земли и, как бы считая свой долг выполненным, успокоился.

В полукилометре от космического корабля виднелась уже знакомая окраина города, а в противоположной стороне на таком же расстоянии темнел сумрачный лес.

Спустившись по ступенькам, Дыболь осмотрелся. Вокруг не было ни души. Иногда со стороны города доносились обрывки эстрадной музыки, и Саша показалось, что это та самая мелодия, которую он слышал до начала полета.

— Вот тебе и инопланетяне, — не без сожаления вздохнул Дыболь. За время полета он успел привыкнуть к мысли о встрече с неземным разумом и даже желал этого.

Еще раз взглянув на корабль, Саша побрел в город, где по его разумению дожидались его возвращения Розалия и Луиза — две женщины, к которым он был неравнодушен.

— И зачем надо было таскать меня по всему космосу? — ступая между грядок, произнес он в пространство.

«По несчастью или к счастью истина проста: никогда не возвращайся в прежние места», — писал романтик Шпаликов, и он знал, о чем писал. Возвращение — вещь довольно коварная. Все мы куда–нибудь пропадаем, а потом непременно возвращаемся домой. Но, вернувшись через месяц из командировки, мы не ощущаем того душевного трепета, который наполняет наши души после двухлетней поездки за границу. А вернувшись с чужбины человек не в силах почувствовать того болезненного восторга, который посещает его в редкие минуты встреч с собственными истоками. Наверное все люди тайно или открыто мечтают об абсолютном возвращении, потому что никогда и никуда не возвращаются, а лишь удаляются все дальше и дальше, пусть даже и в ту же сторону, откуда пришли.

ГОМО

Отдуваясь от жары, Дыболь добрался до скамейки, на которой Луиза потчевала его пирожками, и сел передохнуть. Весь путь через цветущее картофельное поле Саша думал о возвращении в Москву и только теперь вспомнил о лучевом пистолете, который порядком оттянул ему руку.

Где–то рядом за высоким забором забубнил диктор радио, и Дыболь ещё раз тихо порадовался возвращению к привычной жизни. Он лишь уловил, что передают последние новости, но не вслушивался в смысл слов. Если бы Саша не был так увлечен разглядыванием фантастической игрушки, он пожалуй удивился бы словам ведущего: «Встреча прошла в злобной вражеской обстановке. Представители обеих держав обменялись оскорблениями. В честь гостей был дан завтрак, где обе стороны решили продолжить обсуждение проблем за обедом.»

Прицелившись в камень, Дыболь нажал на курок. Булыжник вспыхнул как коробка спичек и растекся по земле.

— Здорово! — восхищенно проговорил Саша и машинально осмотрелся кругом. Он повернул голову, чтобы заглянуть в щель забора, и увидел чудовище, какое не приснится даже в кошмарном сне. Огромная зверюга протянула к Дыболю зеленую в мерзких присосках лапу и легко вырвала у него из рук бластер.

Рванувшись вперед, Саша споткнулся и упал на четвереньки. Но уйти ему все же не удалось. Та же зеленая лапа ухватила его за ногу, и без особого труда чудовище подняло его над землей.

Так страшно Дыболю не было никогда в жизни. От смертельного ужаса у него свело челюсти, пропал голос, а мышцы сделались каменными. Именно поэтому Дыболь не только ничего не смог сделать, но даже и не пытался.

Едва придя в себя, Саша открыл глаза и увидел перевернутую морду гигантского динозавра. Маленькие нефритовые глазки с вертикальными зрачками не мигая смотрели на Дыболя. Казалось, зверь с любопытством разглядывает свою жертву, Саша же остекленел от страха и думал только об одном: как ему сейчас будет больно и как не хочется умирать.

— Гомо сапиенс, — человеческим голосом проговорило чудовище и отвернулось от Дыболя. — Интересный экземпляр.

— Да, интересный, — ответила из–за забора точно такая же тварь. Молодой, ухоженный. Наверное, в хороших руках побывал.

И тут у Дыболя прорвался голос:

— А–а–а–а–а! — истошно заорал он. — Отпусти–и! Джи–ин! Не хочу–у!

— Испугался, — внимательно разглядывая Сашу, спокойно проговорил зверь. — Это ничего. Сейчас мы тебя быстренько обработаем.

После этих жутких слов чудовище в два прыжка покрыло расстояние в десять метров и оказалось у крыльца дома. Здесь оно открыло огромный плетеный короб, осторожно опустило в него Дыболя и закрыло крышкой.

ВСТРЕЧА

Саша словно пойманный зверек забился в угол короба, закрыл голову руками и затих. Ему требовалось время, чтобы хотя бы немного отойти от удушливого страха и собраться с мыслями. Он не знал, сколько ему отпущено, подозревал, что не больше нескольких минут, а потому никак не мог успокоиться.

Дыболь не сразу заметил, что в коробе есть кто–то еще. Как писал обэриут Хармс: «Когда я вижу человека, мне хочется дать ему в морду». Саша же никак не отреагировал на соседство ещё одной жертвы. Он лишь вздрогнул и снова углубился в свои переживания.

— Это ты? — наконец услышал Дыболь придушенный шепот и приподнял голову. Оказавшись в темноте после яркого солнечного дня он почти ничего не видел. Прежде чем глаза его привыкли к густому полумраку, Саша сидел, опасливо всматривался в едва различимую фигуру и терялся в догадках, кому из новых знакомых мог принадлежать этот хриплый голос.

— Черт меня дернул за тобой увязаться, — тем же сиплым шепотом продолжил «сокамерник».

— Как это ты увязался? — не понял Дыболь. Он уже представил, как его визави через всю вселенную гонится за ним на таком же космическом корабле, но тот просипел:

— Я успел заскочить в грузовой отсек. Думал, ты договорился с Джином и летишь домой. — Сосед по коробу несколько секунд помолчал и не дождавшись ответа, предложил: — Давай знакомиться. Может, кто из нас спасется. Так передаст, что мол… погиб…

— Александр, — представился Саша.

— Феофан, — протянул руку сосед. — Ну теперь–то ты убедился, куда попал? Все от него, все от дьявола.

Только после этих слов Дыболь понял, какого соседа послала ему судьба.

— И что теперь делать? — обреченно прошептал Саша. В его голосе не чувствовалось ни малейшей надежы на спасение. Он задал этот риторический вопрос лишь для того, чтобы в самый страшный момент своей жизни не молчать и не изводить себя мыслями о скорой ужасной смерти.

— Молиться, — хрипло ответил Феофан. — Я знаю, как разрушить чары Джина. Если ты будешь во всем слушаться меня, мы изгоним этих бесов с Земли.

— Я начертил на стуле крест, — почти равнодушно вспомнил Саша. — И ничего не случилось.

— Крест — это ерунда, — махнул рукой Феофан. — Этого мало. Давно известно, что бесы не боятся креста…

— А что же ты..? — начал Дыболь, но сосед не дал ему закончить.

— Я знаю обряд изгнания бесов, но для этого нужно не меньше трех человек. Если мы выберемся отсюда живыми…

Феофан не успел договорить. Неожиданно крышка приподнялась, в короб опустилась лапа и как котенка выдернула его на свет божий.

— Прощайте, люди! — истошно заорал Феофан, и крышка короба снова захлопнулась.

Оставшись в одиночестве, Саша почувствовал ещё больший отчаяние, которое все же заставило его действовать. Дыболь попытался приподнять крышку, но та не поддавалась. Тогда он стал яростно колотить ногами и кулаками по стенкам и кричать:

— Помогите! Кто–нибудь, Помоги–ите!

Дыболь так старался, что очень скоро сорвал себе голос, закашлял и без сил повалился в угол.

— Ну, чего ты так кричишь? — раздалось рядом утробное рычание чудовища. Затем короб снова открылся и туда заглянула отвратительная зубастая морда. — Погоди, сейчас и до тебя дойдет очередь. Быстренько обработаем и всем твоим мучениям конец.

ГОМОЛОГИ

Чудовище не обмануло Сашу, очередь действительно дошла и до него. Дыболя ухватили поперек туловища, и зверь принялся шарить свободной лапой в ящике с какими–то ржавыми инструментами, очень похожими на пыточные. От одного вида этих железяк Саша задохнулся от ужаса и с трудом пролепетал:

— Не надо… не надо меня обрабатывать! Джин, я больше не хочу!

— Пойди, посмотри в доме, — не обращая внимания на Сашины вопли, обратился его мучитель к своему собрату. — Здесь, кажется, кончились.

Второе чудовище исчезло в дверях дома, но через минуту вернулось обратно. Первый же выбрал в ящике что–то вроде кузнечных клещей, пару раз щелкнул ими и удовлетворенно покачал огромной уродливой головой. Затем зверь поднес Дыболя к своей отвратительной морде, кивнул ему и ласково проговорил:

— Ну что ты так разволновался? Это не долго — раз и все. Нервный ты какой–то.

Второе чудовище надело Саше на ногу большое металлическое колько с выдавленными буквами и циферками и сжало его теми самыми клещами, да так аккуратно, что Дыболь ничего не почувствовал.

— Вот и вся недолга, — добродушно произнес первый. — Теперь беги, гомо. Кто знает, может ещё встретимся. — С этими словами чудовище в два прыжка оказалось у забора и поставило Сашу на прежнее место перед скамейкой. — Беги–беги. А пистолетик я оставлю у себя. А то еще, чего доброго, пальнешь в нас.

Не заставляя себя уговаривать, Дыболь сломя голову бросился по картофельному полю туда, где его дожидался космический корабль. Но к Сашиному ужасу впереди вместо корабля откуда–то появилась кирпичная водонапорная башня. Она бессовестно возвышалась над полем и словно бы говорила Дыболю: «Все, назад дороги нет.»

— Зараза! — в отчаянии выкрикнул Саша и тут же кувырком полетел на землю. Он все ещё не верил и не хотел верить своим глазам. Лежа на земле, Дыболь бестолково хлопал ими, все ещё надеясь, что башня ему всего лишь привиделась в кошмарной галлюцинации. Но она не исчезала. Наконец, судорожно всхлипнув, Саша поднялся и больше ни секунды не раздумывая, кинулся в лес.

СТРАХ

Когда до густого сумрачного леса оставалось всего несколько десятков метров, Дыболь остановился. Картофельное поле закончилось и он ничком повалился в невысокую траву, одуряюще пахнувшую млечным соком, теплом и влажной землей. В километре от него виднелась та же злосчатая окраина города, за ним никто не гнался, и у него появилась возможность поразмышлять над тем, что же все–таки произошло. Как когда–то утверждал мудрый Анаксагор, помимо нашего существует и некий другой мир, в котором Солнце и Луна как у нас. Саша наконец получил возможность воочию убедиться в справедливости слов древнего философа.

Лежа на боку, он часто приподнимал голову и затравленно озирался. Когда же сердце у него немного успокоилось и дыхание стало ровней, он внимательно осмотрел ногу.

На кольце из нержавеющей стали оказались выбиты дата, адрес и вежливая просьба сообщить о поимке гомо по указанному адресу. Дыболь вспомнил, что такими же кольцами, только поменьше, метят перелетных птиц.

Ощупав железку, Саша сообразил, что голыми руками он не сможет освободить ногу. Поблизости же не было ничего, чем это можно было сделать. Бросив взгляд в сторону башни, Дыболь мгновенно вскочил на ноги. Быстро приближаясь к нему, по полю неслось гигантское кенгуру, как две капли воды похожее на тех, которые его окольцевали.

— Да пропади вы все пропадом! — не своим голосом выкрикнул Саша и бросился к лесу. Добравшись до ближайших кустов, он резко обернулся. До чудовища оставалось не более ста метров. В коротких передних лапах оно держало вороненую толстую трубу диаметром с водосточную и на бегу целилось в него.

Догадавшись о предназначении трубы, Дыболь вильнул в сторону и сделал это очень своевременно: раздался оглушительный грохот и в двух метрах от него с треском пополам переломился толстый ствол березы. В спину Саше полетели кусочки древесины, и уже ничего не соображая от страха, он побежал вперед не разбирая дороги.

Вслед за первым раздался второй залп, и ещё одно могучее дерево, ломая молодняк, рухнуло на землю.

Впереди между ветвей деревьев замелькала водная гладь. Не сбавляя скорости, Дыболь добежал до берега и головой вниз нырнул в маленькое, сильно заросшее камышом озерцо.

Скорее проснувшийся в нем инстинкт самосохранения, нежели опыт, подсказали Саше, как действовать дальше. Не появляясь на поверхности, он быстро развернулся под водой и по–лягушачьи, наискосок поплыл к берегу в густые заросли осоки.

Существует устоявшееся мнение, что человек боится неизвестного, но, как показывает жизнь, это не так. Встретившись с опасностью, не вызывающей никаких ассоциаций, человек не узнает в ней смертельной угрозы и, скорее всего, не испугается. Однако, столкнувшись с чертом, каким его изображают художники и литераторы, страху натерпишься.

Смерть, потеря близких, боль, неопределенность, безденежье — вещи известные и боятся их все, от больных страдающих разными страхами, до тех, кого принято называть бесстрашными. Но все же не зря последних нередко называют отчаянными. Именно отчаяние, независимо, чем оно вызвано: боязнью потерять жизнь или деньги, уважение знакомых или совесть заставляют человека совершать порой невообразимые поступки. Из этого можно сделать вывод, что отчаяние — это что–то вроде бомбы, попавший в здание человеческого опыта. А страх? Страх — всего лишь кирпичик в этом здании.

МОЛОДЕЦ

Больше часа провел Дыболь в камышах, пока наконец не убедился, что его преследователь удалился. Встреча с разумными, говорящими по–русски динозаврами настолько потрясла его, что через несколько минут размышлений, он прекратил думать о них, чтобы не лишиться рассудка.

Решив на всякий случай переплыть на противоположную сторону озера, Саша донырнул до середины и мелкими саженками поплыл к берегу, который представлял собой более надежное убежище, чем камыши. Низкий бережок так густо зарос ивами и бузиной, что там можно было спокойно отсидеться и подумать, что делать дальше.

В нескольких метрах от спасительного берега Дыболь заметил на поверхности воды цилиндр размером с трехлитровую банку. Проплывая мимо, он попытался оттолкнуть его, но ладонь вдруг намертво прилипла к блестящему предмету. Саша попробовал оторвать поплавок второй рукой и понял, что окончательно влип. Цилиндр крепко держал его за обе руки.

— Да что же это за чертовщина?! — только и успел воскликнуть Дыболь, как почувствовал, что рассекая воду, быстро плывет к берегу. Затем из–за камышей выглянула оскаленная морда чудовища, и Саша окончательно все понял.

— Попался, голубчик! — радостно пропела допотопная тварь. — Иди, иди ко мне, малыш! Тяжеленький! — И тут Дыболь неожиданно для себя заплакал. Он плакал тихо, почти беззвучно, как это делают старики и дикие животные.

Когда динозавр грубо отодрал его от липкой приманки, Саша почти не сопротивлялся. Не сопротивлялся он и когда его бесцеремонно сунули в просторный садок из стальной сетки, где уже лежали несколько живых рыбин. Не сопротивлялся Дыболь и когда его швырнули вместе с садком за спину. Он лишь устроился поудобнее, чтобы не ударяться головой об острые костяные наросты, покрывающие всю спину чудовища.

Тварь допрыгала до города за каких–нибудь пятнадцать минут. Саша снова увидел большие деревенские дома окраины, затем — грязную улицу со свиньями и прочей живностью, по которой он прибежал с рынка к космическому кораблю, и наконец — сам рынок. Но на этот раз торговые ряды были заполнены невообразимыми существами. Стоя за прилавками, одни уродливые создания торговали ещё более отвратительными мелкими животными, которые, в свою очередь, поедали или держали в лапках совсем крошечных уродливых зверьков.

Чудовище вывалило измученного Дыболя вместе с рыбой на свободный угол дощатого прилавка и громко закричало:

— Свежая рыба! Водоплавающий гомо! Покупайте свежую рыбу! Гомо водоплавающий!

На всякий случай, чтобы Саша не сбежал, продавец прижал его к прилавку огромным когтистым пальцем.

— Почем ваш гомо? — низким, женским голосом поинтересовалась подошедшая тварь и ковырнула Дыболя когтем.

— Сто, — ответил Сашин хозяин. — Смотрите, какой живой. — Сказав это, он приподнял Дыболя и хорошенько встряхнул его. Саша висел как тряпка и пустыми глазами смотрел куда–то в сторону.

— Какой–то он у вас вялый, — брезгливо проговорила покупательница и собралась было уходить, но продавец остановил её.

— Да какой же он вялый, хозяйка? Только что поймал, — натурально возмутилось чудовище. — Ты только посмотри, это же зверь! Слышь, ты, страшным голосом обратился продавец к Дыболю. — Ну–ка, подрыгай ногами, а не то раздавлю как паука!

— Дави, — равнодушно ответил Саша и вдруг изогнувшись, сильно ударил чудовище ногами прямо по морде.

— Ну вот, молодец, — обрадовался хозяин. — Берете?

— Беру, — сразу согласилась покупательница. Расплатившись, она бесцеремонно схватила Дыболя поперек туловища и прежде чем убрать покупку в сумку, сказала ему: — Не бойся, гомо, тебе у меня будет сытно и вольготно. Я добрая.

ЦЕНА

Сколько стоит не каждый конкретный человек, а существо, именуемое гомо сапиенс, никому не известно. Один погиб за буханку хлеба, другой отдал свою жизнь за принцип. Но первый нес хлеб умирающим от голода детям, а второй принципиально не хотел жить честно. Похоже, здесь дело не в понятиях, а в том, во что себя оценивает сам индивидуум.

Покачиваясь как в гамаке, Саша лежал в авоське, разглядывал через ячейки город и с неуемной тоской размышлял о своей незавидной судьбе. Мимо проплывали знакомые места: бульвар с фонтаном, голубиный парк, ресторан Эенгельгардта, центральная площадь. Посредине площади стоял пятидесятиметровый золотой памятник оскаленному чудовищу, а внизу на постаменте саженными буквами было написано: «ГОМОЛОВ».

Хозяйка Дыболя допрыгала до дверей дома, в котором жила Розалия и вошла внутрь. Странно было Саше снова увидеть те же уютные просторные комнаты и ту же мебель после того, что с ним произошло. Он удивленно поглядывал вокруг и пытался определить, здесь Розалия или её давно съели эти монстры?

— Ну вот мы и пришли, — проговорила хозяйка. — Если ты пообещаешь мне, что не будешь пытаться убежать, я разрешу тебе иногда выходить из клетки.

— А где Розалия? — решился спросить Дыболь.

— Не Розалия, а Розалинда, — удивленно поправила его хозяйка и тут же поинтересовалась: — А откуда ты знаешь мое имя?

— Я не знаю вашего имени, — ответил Саша. — Раньше в этом доме жила женщина. Ее звали Розалия.

— А я, по–твоему, мужчина? — рассмеялось чудовище. — В этом доме всегда жила я и только я — Розалинда.

Не найдя, что ответить, Дыболь замолчал, но хозяйка не отставала от него:

— Ты не ответил мне. Обещаешь или нет?

— Обещаю, — буркнул Саша.

— Нет, ты не так пообещай, — продолжала пытать его хозяйка. — Скажи это так, чтобы я поверила твоему обещанию.

— Обещаю, — громче повторил Дыболь. Убедившись, что чудовище не собирается зажарить его сегодня же на ужин, Саша воспрял духом. У него появилась надежда не только выжить, но и при случае сбежать. Он уже понял, как здесь нужно себя вести и для убедительности добавил: — Не убегу. Да и зачем мне от вас убегать? Квартирка хорошая, кормежка, наверное, тоже.

Последние слова прозвучали несколько фальшиво, но самоуверенное чудовище не обратило внимания на такую ерунду, и Дыболю это сошло с рук. Страшная Розалинда, громко хлопая роговыми веками, оглушительно заревела, что, скорее всего, означало смех. На её бронированной морде полностью отсутствовала какая–либо мимика, и следить за сменой её настроений можно было лишь по интонации.

— Смотри же, дружок, ты мне достался недешево, — отсмеявшись, проговорила она.

— А зачем я вам? — поинтересовался Саша, с грустью поглядывая на свое новое жилище — металлическую клетку размерами полтора метра на полтора.

— Нужен, дружок, очень нужен! — с чувством ответила Розалинда. — Я одинокая женщина, а с тобой мне будет не так тоскливо коротать длинные вечера. Я прекрасно знаю гомо. На свободе вы все одинаковые: скандальные, прожорливые и похотливые.И только в клетке, в одиночку вы становитесь очень забавными. Один мой хороший приятель рассказывал мне, как вас отлавливают в лесу. Вы же глохнете и слепнете от похоти. Ничего, у меня, мой милый, ты будешь иметь много времени, чтобы подумать о своей непутевой жизни. Глядишь, стишки начнешь пописывать или рисовать картинки.

— А вы? — обидевшись за людей, спросил Дыбль.

— Что я? — удивилась Розалинда.

— Не вы лично, а вы… — Саша долго не мог подобрать нужного слова, а потом выпалил: — Вы, динозавры, не такие?

— О нас сейчас речи не идет, — насупившись, ответила хозяйка дома. По–моему, ты у меня в клетке, а не я у тебя. А если ты будешь грубить, я тебя накажу. Очень больно накажу. — Розалинда показала на стену, где висела плетка, свитая из тонкой проволоки. — Если удерешь, я поймаю тебя, и тогда не жди пощады.

В общем, как ответил Мартовский Заяц на вопрос Алисы: «Что вы будете делать, когда закончатся чистые чашки?» — «Мне эта тема неприятна!»

Хозяйка дома не собиралась обсуждать с питомцем достоинства и недостатки своих соплеменников. Она продемонстрировала Дыболю плетку и, смягчившись, добавила:

— Но я надеюсь, ты будешь паинькой. Тебе у меня очень понравится. Верно?

— Конечно, — мрачно ответил Дыболь.

ДРУЖОК

Розалинда оказалась живым, проворным чудовищем. Собирая на стол, она виртуозно орудовала своими малоподвижными, жуткими лапами, резво скакала по гостиной и все время что–то напевала.

На ужин Саша получил сладкую плюшку, похожую на поджареную шапку–ушанку, и полуведерную чашку какао. За примерное поведение он был на время выпущен из клетки и даже удостоился чести сидеть за одним столом с хозяйкой дома.

Попивая какао со сливками, Дыболь как кот на завалинке жмурился от удовольствия и старался ни о чем не думать. Не глядя на динозавра, он снова представлял себя в гостиной у Розалии, той обаятельной Розалии, к которой он поочередно испытывал два взаимоисключающих вида любви: почтительную сыновью и менее почтительную — мужскую. Ощущение, что он никуда и не улетал, добавляла большая картина, которая висела как раз напротив него. Это была абстрактная живопись с преобладанием зеленого цвета. Что на ней изображено, Саша не знал, но догадывался, что скорее всего это портрет хозяйки дома.

— Тебе нравится эта картина? — перехватив его взгляд, равнодушно поинтересовалась Розалинда.

— Так, ничего себе, — ответил Дыболь и на всякий случай отвел от живописи взгляд.

— Это мой портрет. Художник говорил, что вложил в него всю свою душу. Ты видишь здесь его душу?

Саша почесал затылок, поискал глазами на огромном холсте хотя бы что–то, что отдаленно напоминало бы душу художника и ничего не найдя, осторожно ответил:

— Я не знаю, как она выглядит.

— Ты прав, — мрачновато произнесла хозяйка дома. — Этот пройдоха наврал. Нет здесь никакой души, но картина мне по душе. Она закрывает грязное пятно на стене. Раньше я думала, что душу лучше вкладывать в друзей и близких. Мне говорили, что она там дольше сохраняется. Это вранье. Однажды я сделала такое вложение. Этот негодяй и бездельник тратил мою душу направо и налево. Он топтал её, отщипывал от моей души большие куски и раздавал своим таким же непутевым друзьям. Но в один прекрасный момент он проснулся и обнаружил, что моей души больше нет, она кончилась. И тогда этот подонок пришел ко мне и потребовал, чтобы я вложила в него ещё хотя бы что–нибудь. Но у меня тоже ничего не осталось. Здесь–то мне и открылась истинная правда об этом типе.

С тех пор я не желаю иметь дела со всеми этими художниками.

— А у вас тоже есть художники? — не удержался от вопроса Дыболь.

— Хм, — громко прихлебывая, хмыкнула Розалинда и вдруг спросила: Вкусно?

— Угу, — ответил Саша, стараясь восстановить в голове мысленный образ его прежней опекунши.

— Кстати, как тебя зовут? — поинтересовалсь Розалинда и мастерски швырнула в пасть огромную плюшку.

— Александр, — вздохнул Дыболь.

— Какое гадкое имя, — беззлобно проговорила хозяйка дома. — К тому же слишком длинное. Я буду звать тебя Дружком. На мой взгляд очень симпатично — Дружок. Тебе нравится?

Саша едва не поперхнулся от обиды, но его положение не позволяло ему выказывать недовольство и он промолчал.

— Я тебя спрашиваю, нравится? — зловеще повторила Розалинда.

— Нравится, — буркнул Дыболь.

— Не слышу, — повысила голос хозяйка дома. — Если хочешь, я научу тебя как надо отвечать. Вон плетка висит.

— Нравится! — проорал Саша.

— Ничего, понравится, — весело проговорила Розалинда. — А меня ты можешь звать просто Роза. Ну что, будем дружить?

— Будем, — ответил Дыболь и одними губами добавил: — Куда же денешься.

— Не слышу. Будем?

— Будем! — ещё громче заорал Саша и поскорее набил рот плюшкой.

— Вот и молодец, Дружок, — похвалила хозяйка. — Веди себя паинькой, и я разрешу тебе свободно жить в доме. Я женщина честная и не собираюсь никого мучить.

— А свободно — это как? — поинтересовался Дыболь. — Будете меня на цепочке водить гулять или отпускать одного?

— Гулять, мы ещё посмотрим. А вообще, свободно и все, — уклончиво ответила Розалинда. — Вы же, гомо, ничего не понимаете в свободе. Дай вам волю, вы такого нагородите. А в клетке — пожалуйста, чувствуй себя свободным сколько угодно. Там тебя никто не тронет. Вот если бы ты попал к моим соседям, тебя бы в первый же день замучили дети. У них уже штук пятнадцать таких перебывало. Всех передушили. Как начнут играть: то случайно наступят, то руку или ногу сломают, то игрушкой голову проломят. А уж как кормят! Тьфу! Тухлой рыбой, картофельными очистками и хлебными корками. Так что, благодари бога, что ты попал ко мне. Полгодика поживешь, станешь таким же толстым как я. — Хозяйка дома похлопала себя по бронированному брюху и закончила: — А через год–два тебя из клетки не вытащишь.

— Вы же обещали меня не запирать, — напомнил Саша.

— Сам не захочешь, дурачок, — пояснила Розалинда. — У меня уже жил один гомо. Царствие ему небесное. Поклонник в темноте не заметил его и немного покалечил. Так после этого его из клетки нельзя было и калачом выманить. Все время валялся на подстилке. Я и не запирала его. Бывало говорю ему: «Дружок, иди ко мне». А он: «Мне здесь лучше, уютнее». Домом считал.

— Его тоже Дружком звали? — спросил Дыболь.

— Да, — с грустью ответила хозяйка дома. — В его честь я тебя и назвала. Любила его как родного сына. Он мне и песенки пел. Такие иногда похабные, что я не знала, куда деться.

— Ну ладно, спасибо за ужин, — проговорил Саша и сполз со стула. Пойду к себе в дом.

— Иди–иди, дружок, — махнула лапой Розалинда. — Вижу, подружимся мы с тобой.

ДРУЖБА

Как когда–то давно поучал писец ассирийского царя Синахериба: «Не следует слишком часто навещать своего друга, дабы он не присытился тобой и не возненавидел тебя.» Похоже, мудрый писец на собственной шкуре испытал все тяготы дружбы и таким образом предостерегал своих не совсем разумных друзей. Ведь по–дружески ничего не стоит сказать гадость, подложить свинью и даже дать оплеуху. На друге можно сорвать зло — он поймет. При друге удобно безбожно врать — он ни за что не выдаст. Друга можно мучить днем и ночью, а иначе зачем он нужен? Друг, как в песне поется, подарит вам свою девушку, если у вас её нет. И уступит, опять же по песням, место в шлюпке или полезет с вами в горы, даже если он никогда выше девятого этажа на поднимался. В общем, друг — это что–то феноменально покорное и бессловесное, вроде старой деревенской Сивки.

Весь следующий день у Розалинды было прекрасное настроение, и вероятно поэтому Дыболю пришлось не сладко. Во–первых, она была столь страшна, что Саша вздрагивал каждый раз, когда её видел. Во–вторых, хозяйка дома постоянно лезла со своими нежностями, больше похожими на ласки шагающего экскаватора.

К вечеру к Розалинде заявились гости — два чудовища, значительно превышающих её размерами. Помня о трагически погибшем предшественике, Дыболь забрался к себе в клетку и не выходил весь вечер. Правда, это нисколько не помешало хозяйке и гостям замучить Сашу до полусмерти. Они по–очереди развлекались тем, что просовывали между прутьями свои ужасные когти и щекотали его. Вскоре тело Дыболя покрылось ссадинами и синяками, а на голове он набил с десяток шишек, когда шарахался от страшных пальцев.

— Дикий он какой–то, — наконец сказал один из гостей. — Может дать ему плюшку?

— Он не голодный. Правда, Дружок? — кокетливо подложил лапу под морду, ответила Розалинда. — Ничего, привыкнет. Мы с ним вчера так мило побеседовали. Дружок рассказал мне всю свою жизнь. — Тут хозяйка дома опустила взгляд и продолжила: — А что ещё нужно одинокой девице? Поговорить с гомо, да немного внимания от мужчин. Вот вы пришли ко мне, порадовали незамужнюю девушку, а мне больше ничего и не надо.

«Трепло! — сидя в клетке, злобно подумал Саша. — Всю жизнь я ей рассказал! Держи карман шире, гадина!»

— Да что с нас взять? — скромно произнес второй из гостей. — Вот так работаешь, работаешь и совсем забываешь о прекрасном поле. Служба забирает все свободное время. А вас, Розочка, видеть всегда одно удовольствие. Даже не знаю, как бы я жил, если бы не вы. Приходишь к вам в дом — тепло, уют…

— Розочка! — тихо фыркнул Дыболь.

— Дружок, ты чего? — обернулась к нему Розалинда, и не дождавшись ответа, продолжила разговор: — Мужчина должен служить, иначе какой же он добытчик? Мужчина — это охотник. Обожаю гомоловов. Вы все такие мужественные и красивые.

Гости заревели как две танковые сирены, и лишь по реакции хозяйки Саша догадался, что они смеются.

Успокоившись, одно из чудовищ швырнуло в рот плюшку и, прожевав, ответило:

— Надо же кому–то ими заниматься. Непонятно, откуда они берутся? Каждый год отлавливаем тысячами, а меньше не становится. Размножаются как мухи. Ну ничего, Великий Гомолов недавно обещал, что скоро мы избавимся от них одним махом. Уже изобрели какой–то порошок, который для нас совершенно безвреден. Пересыпем все леса, сами подохнут.

— Ой! — театрально всплеснула лапами Розалинда. — Жалко–то как! Они бывают такими милыми.

— Не всех, конечно, — успокоил её гость. — В домах и зоопарках их не тронут. Ручные пусть живут. Кто ручных–то тронет? Может быть даже в лесах мы построим для них специальные вольеры. А так — это же непорядок. Великий Гомолов сказал, что гуляющий на свободе гомо — не что иное как зараза. Остальные должны стоять на учете.

— Лучше висеть, — пошутил второй гость, и все трое затряслись и заревели.

— А тех, кто не желает ловить и уничтожать диких гомо, к стенке, закончил первый оратор. Затем он вдруг вспомнил о чем–то важном, и повернулся к клетке.

— А что это у тебя на лапе, Дружок? — Внимательно посмотрев на ногу Дыболя, спросило чудовище.

— Кольцо, — испуганно ответил Саша. Он уже представил, как гость начнет сдирать с него стальную метку, но тот не двинулся с места.

— Вижу, что не треугольник, — сказал гость. — Скажи, кто тебе его нацепил?

— Чудов… — начал было Дыболь, но вовремя понял, что чудовище может обидеться и исправился: — Чудак один.

— Где живет этот чудак, я тебя спрашиваю? — угрожающе проговорил гость.

— Я не знаю, как называется улица, — вконец перепугался Саша. — Та, которая выходит к водонапорной башне. Крайний дом слева. Их там было двое.

— Отлично, — зловеще произнесло чудовище и со скрежетом потерло одну лапу о другую.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ПОБЕГ

На тринадцатую ночь Дыболь бежал. Не так романтично, конечно, как это произошло с известным литературным героем — графом Монте–Кристо, но и без тех трагических последствий, которые испытал за двадцать восемь лет не менее известный герой романа — Робинзон Крузо. Саша просто воспользовался нетрезвостью хозяйки дома, и когда она уснула, на цыпочках пробрался на балкон и спустился вниз.

Благо, с городом Дыболь немного был знаком. Он даже знал, куда следует бежать. Не ведал Саша лишь одного — что делать дальше и как вообще можно жить в этом невообразимом мире. Из школьной программы он конечно помнил слова советского классика Островского, что жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Он даже знал поговорку: «Жизнь прожить — не поле перейти», но этого скудного багажа знаний здесь явно было недостаточно.

Оказавшись на свободе, Дыболь воровски озираясь, побежал вдоль стен домов. Он старался держаться тени и освещенные места пробегал пригнувшись к земле.

Саша давно миновал рынок, выскочил на улицу, которая когда–то привела его к космическому кораблю, и припустился бегом по теневому краю пешеходной дорожки. Внезапно из дверей ярко освещенной пивнушки на улицу вывалилось вдрызг пьяное чудовище. Оно громогласно проревело в ночное небо что–то нечленораздельное и, раскачиваясь, медленно побрело к городу.

Дыболь едва сумел избежать встречи с пьяным динозавром. Он нырнул в кусты, которые ближе к окраине росли вдоль высокой грады очень густо. Стараясь не выдать себя шелестом, Саша пробрался в самую кущи и тут совсем рядом услышал хриплый шепот:

— Здорово, земляк!

Дыболь невольно вздрогнул и отпрянул назад, но темная фигура, которую он с трудом разглядел среди листвы, нисколько не походила на динозавра, и Саша успокоился.

— Здорово, — прошептал он в ответ и почти сразу догадался, кого он встретил.

— Освободился, значит, — одобрил Феофан. — Вот видишь, Господь–то хранит даже таких, как ты. Это значит, что у нас ещё не все потеряно.

— А куда ты тогда делся? — спросил Дыболь, впервые за все время вспомнив о быстром исчезновении Феофана.

— После этих орнитологов? — спросил Феофан. Последнее слово в его устах прозвучало презрительно, словно он имел в виду гомосексуалистов или, на худой конец, эксгибиционистов. — В город подался. В лесу наш брат как на ладони, издалека видать. А в городе я как рыба в воде. — И Феофан вкратце поведал Саше о своих злоключениях, как он прятался по подвалам и чердакам, днем бродил по канализационным коллекторам, а по ночам выбирался на поверхность, бил витрины и окна квартир.

— За это время я многое понял, — вздохнув, задумчиво проговорил Феофан. — Ты хотя бы знаешь, кто все это устроил?

— Джин, — ответил Дыболь, нисколько не сомневаясь, что ответ должен быть именно таким.

— Да? — спросил Феофан тоном человека, знающего гораздо больше своего собеседника. — Джин — это мелкая сошка, обычный исполнитель. Вон, прочитай–ка название пивной.

— Марс, — бросив мельком взгляд, сказал Саша.

— Нет, наоборот, справа налево, — тем же голосом произнес Феофан.

— Срам, — послушно прочитал Дыболь.

— Вот именно, срам, — глубокомысленно проговорил Феофан. — Это все они с ног на голову поставили. Потому и названия своим злачным местам придумывают такие, чтобы выглядело как бы нормально, а на самом деле…

— Совпало так, — начиная терять интерес к разговору, сказал Саша и добавил: — «Кабак» в какую сторону не читай, останется «кабаком».

— Да? — нервно подался вперед Феофан. — Ты думаешь, я здесь зря время терял? Вон трактир видишь — «У пожилого Каси»? Прочитай–ка. Это тоже по–твоему совпадение?

Дыболь старательно прочитал название трактира и на некоторое время задумался. Аргумент был достаточно сильный, и хотя Саша не ощущал себя ксенофобом и вообще, никогда не делил людей только по национальному признаку, что–то шевельнулось в нем. Но как писал создатель теоцентической антропологии чинарь Липавский: не всякое семя брошенное в душу, попадает в нее.

Дыболь не принял открытие Феофана близко к сердцу. Более того, он где–то слышал, что первый признак психического заболевания шизофрении — это чтение слов справа налево.

— Да черт с ними, — тихо проговорил Саша. — В лес надо уходить.

— Э, нет. Ты иди, а я назад в город, — ответил Феофан. — Завтра как стемнеет я жду тебя за водонапорной башней. У меня есть ещё один человечек. Втроем будем эту заразу искоренять.

В ЛЕСУ

Ночи летом короткие и теплые. Едва на западе погасли последние отблески солнца, глядишь, а на востоке уже проклюнулась заря.

Рассвет застал Дыболя на окраине страшного города. Пробегая мимо велодрома, Саша прочитал это слово наоборот и даже крякнул от того, что получилось.

— Черт, что–то в этом все–таки есть, — на ходу пробормотал Дыболь и принялся мысленно переводить все названия, которые ему попадались в городе.

Добравшись до злополучного картофельного поля, Саша и на этот раз с неменьшим отчаянием посмотрел туда, где должен был стоять его космический корабль. Убедившись, что за несколько дней ничего не изменилось, он мысленно придушил Джина, шепотом обозвал его всеми нехорошими словами, какие знал и трусцой побежал через поле.

Лес встретил Дыболя леденящим предсмертным воплем. Заиндевев от ужаса на месте, Саша долго стоял прислушиваясь к каждому шороху, но крик не повторился и беглец осторожно двинулся дальше. Зрение и слух у Дыболя обострились до крайности. Он крался меж кустов и деревьев как кошка, ловил каждый звук и резко поворачивался на любое шевеление в пределах видимости.

Еще издали Саша услышал тяжелый топот и треск ломаемых кустов. Кто–то быстро приближался к нему со стороны города, и Дыболя охватила паника. Он кинулся влево, но ему тут же показалось, что чудовище направляется именно туда. Затем Саша побежал вправо и снова вернулся на прежнее место. Потеряв от страха всякую возможность соображать, Дыболь бросился назад и спрятался за могучим сухим стволом.

Топчась на месте, Саша случайно наступил на какую–то невзрачную кочку. Кочка со свистом выпрыгнула у него из–под ноги, громко чавкнула и плюнула в Дыболя чем–то ядовито–зеленым. Плевок попал Саше прямо на рукав, и на этом месте тут же образовалась дырка величиной с кулак. Вскрикнув от омерзения, он мгновенно скинул пиджак и швырнул его в ядовитую тварь. Пиджак с фырканьем ускакал в кусты, и сразу же совсем рядом снова раздался вопль.

В который раз за одно лишь утро покрывшись холодным потом, Дыболь резко обернулся и за редким березовым молодняком увидел трехметрового монстра, который с яростью пинал ногами нечто похожее на полуголого дикаря. Жертва корчилась на земле, подставляя разъяренному чудовищу то один, то другой бока, и уже не вопила, а только стонала и охала.

В следующий раз Саша увидел сразу несколько человек, внешностью больше напоминающих коренных обитателей амазонской сельвы. Ничего не замечая от ужаса, они пробежали мимо Дыболя толпой, словно связанные между собой невидимыми путами. Вид у них был беспомощный и жалкий, как у жертвенных животных. И если бы Саша был знаком с классической литературой, он пожалуй вспомнил бы слова Эсхила: «теням сов подобны были эти люди…».

Не дожидаясь появления охотника, Дыболь упал на четвереньки и в мгновение ока оказался в кустах. Он так вжался в землю и настолько слился с ландшафтом, что даже сам основатель системы Станиславского, окинув взглядом этот участок леса, не раздумывая, сказал бы: «верю, тебя здесь нет!»

Почти весь день Саша пробегал по лесу, и только когда вечернее солнце оседлало верхушки деревьев, чудовищная охота на людей и за людьми прекратилась. Кто с добычей, кто налегке, гомоловы и охотники вернулись в город, и в лесу наконец стало поспокойнее.

Таких психических перегрузок Дыболь не испытывал никогда в жизни. Обессилев от изнуряющего бега и не менее изматывающего страха, после бессонной ночи он принялся искать место, где можно было бы, не рискуя жизнью, преклонить голову. В какой–то момент Саша даже малодушно пожалел, что сбежал от своей раздражительной, но все же заботливой хозяйки. Только сейчас он по–настоящему понял, что его тесная клетка действительно является самым безопасным местом в этом кровожадном мире. Но о возвращении назад не могло быть и речи. В бешенстве да с похмелья Розалинда могла перегнуть палку в наказании и забить его до смерти.

В поисках укромной норы или дупла Дыболь вышел на опушку леса и убедился, что все это время он лишь кружил на небольшом пятачке. Слева над полем возвышалась злосчастная башня, рядом с которой Феофан назначил ему встречу, а дальше медленно погружался в вечерние сумерки ненавистный город динозавров.

— Хватит! — держась за березу, сквозь зубы проговорил Саша. — Больше не могу.

КАМЛАНИЕ

Дождавшись, когда последние теплые краски закаты растворились в чернильной мгле, Дыболь двинулся в сторону башни. В темноте он не осторожничал, тем более, что противоположный край картофельного поля был слабо, но освещен уличными фонарями, а значит ни одно чудовище не ускользнуло бы от его рыскающего взгляда.

Феофана у башни ещё не было. Усевшись на землю, Саша прислонился спиной к прохладным кирпичам и почти сразу уснул. Но беспокойный сон его продлился недолго. Дыболю даже показалось, что он только успел прикрыть глаза, как его потрясли за плечо.

Встрепенувшись, Саша с воплем вскочил на ноги, но Феофан его сразу же успокоил:

— Тихо–тихо–тихо. Свои.

— Я уж думал, ты не придешь, — первое, что пришло ему в голову, автоматически соврал Дыболь, хотя подобное сомнение на протяжении всего дня ни разу не посетило его.

— Как же не приду, когда уже пришел, — задиристо ответил Феофан. — Ты меня ещё не знаешь. Вот, знакомься — Агриппа. Тот самый третий, о котором я тебе говорил. Ну теперь мы им устроим.

Из–за спины Феофана выплыла черная тень маленького роста, но с большой головой, размеры которой очевидно увеличивала дикая прическа. В темноте лица Агриппы не было видно, но протянутую руку Саша сумел разглядеть и поспешил пожать её. Только сейчас он заметил, что небо заволокло низкими облаками, исчезли луна и звезды, и человека трудно было разглядеть даже в метре от себя.

Дыболь и с самого начала не верил, что какими–то заклинаниями можно рассеять этот чудовищный морок, а когда дошло до дела, он и вовсе раскис.

— И что, ты сейчас поколдуешь, и мы окажемся дома? — с сомнением спросил он.

— Не я, а мы, — строго ответил Феофан. — И не поколдую, а совершу обряд изгнания бесов с нашей русской земли. Потерпи, сам увидишь. Осталось дождаться полночи. Часа полтора у нас ещё есть. Отсидимся здесь.

— Я есть хочу, — тихо проговорил Саша. — Сутки ничего не было во рту. Может у тебя есть что–нибудь с собой?

— Откуда? — удивился Феофан. — Потерпи, немного осталось. Дома поешь.

Дыболь снова уселся на свое место, к нагретым спиной кирпичам, и Феофан с Агриппой тут же последовали его примеру.

— Ты–то как связался с Джином? — поинтересовался Феофан.

— Да, — махнул рукой САша. — Это неинтересно. Лучше расскажи, как ты сюда попал.

О! — даже не воскликнул, а простонал Феофан. — Это целая история. Затем он помолчал и наконец проговорил: — Ладно, все равно ждать полуночи. Слушай. Это очень поучительная история.

ИСТОРИЯ ФЕОФАНА

— В том мире я был писателем. Извел, наверное, пол тонны бумаги, и один мой рассказ даже был опубликован в патриотической газете. Я купил пятьсот экземпляров своего рассказа, застелил полы комнаты и целый час танцевал на нем. Я был счастлив и полон надежд. Передо мной рисовались такие перспективы, что стыдно рассказывать. Понятно какие: слава, гонорары, литературные премии, выступления по телевизору, — Феофан тяжело вздохнул и посмотрел на небо.

— Я дарил газету с рассказом всем родственникам, знакомым и даже незнакомым людям. «Вот, — говорил я, — здесь мой последний рассказ.» Люди читали мое сочинение, и в этот момент в глазах у них я читал уважение и даже восхищение. Правда, дальше первого опубликованного рассказа дело не пошло. Мои романы и повести отказывались печатать. Рукописи возвращали со словами: «Интересно, но слишком претенциозно». Я несколько раз пытался выяснить, что они имеют в виду. Но так и не смог, — демонстрируя свою беспомощность, развел руками Феофан.

Весь этот литературный угар длился около десяти лет. И однажды чаша моего терпения переполнилась — я решил сжечь свои рукописи. И, представь себе, сжег. Когда в кухонной раковине палил свои опусы, я все ждал: вот сейчас позвонят в дверь, я открою, и в квартиру вбежит моя любовница Клара! Она кинется к горящим рукописям, потушит огонь и прижмет к груди стопку обгоревших по краям листов! Но я напрасно ждал, — упавшим голосом продолжал Феофан. — Она не пришла, а мои романы сгорели.

Вечером я позвонил Кларе и рассказал о том, что я сжег рукописи. Прихлебывая в трубку чай, она ответила: «Ну и правильно. Похоже, ты становишься настоящим мужчиной. Ночью надо спать, а не выдумывать глупые истории.» В сердцах я наговорил ей грубостей, сказал, что она дура и мещанка и интересуется только тряпьем да мужиками. Клара обиделась на дуру или на мещанку и бросила трубку. Больше я ей не звонил.

Через месяц я сошелся с одной симпатичной редакторшей из газеты, где был опубликован мой рассказ. Я посвящал ей стихи, опять начал писать прозу. Но как–то в компании каких–то бородатых подонков она напилась и при всех сказала, что я пишу говно, а не стихи, и вообще, что я придурок! Ну хорошо, — с возмущением воскликнул Феофан и даже поднялся со своего места. — Пусть ей не нравятся мои стихи! — заорал он. — Но я же посвящал их ей! Разве можно быть такой неблагодарной?! В общем, я сказал всем, что о них думаю и удалился! В этот вечер я во–второй раз уничтожил все, что написал, а заодно спалил и вторые экземпляры тех романов, которые сжег в первый раз. И опять, стоя над раковиной, я ждал, что вот сейчас позвонят в дверь, и войдет она! Кто — она — я не знал!

Феофан выдержал трагическую гамлетовскую паузу и только затем тихим голосом продолжил:

— Всю зиму я безвылазно просидел дома. Ни с кем не общался и никому не звонил. Я много читал, изучал особенности построения романа, записывал свои мысли… А весной вдруг почувствовал какое–то необыкновенное волнение в груди.

— Понятно, весна.., — участливо вставил Саша.

— Дослушай! — довольно грубо оборвал его Феофан. — Так вот, как–то в воскресенье я вышел на улицу, купил букет желтых мимоз и пошел гулять. Я чувствовал, что именно в этот день должно произойти нечто очнь важное для меня. Весь день я бродил по улицам, приглядываясь к красивым женщинам, и каждый раз мне казалось, что эта последняя — она и есть. И каждый раз я обманывался. Я часто ронял на асфальт цветы, чтобы моя избранница увидела этот тайный знак… И веришь?! — вдруг заорал Феофан. От неожиданности Дыболь вздрогнул, а рассказчик, грозя кулаками небу, на той же ноте закончил фразу: — Ни одна падла не подняла букет! Все они уходили! В лучшем случае оглядывали меня с ног до головы, да при этом ещё и улыбались! И тогда я понял, что нет в жизни счастья! Что искусство не отражает действительности! Это всего лишь учебные муляжи для начинающих жить, наподобии резиновых задниц в медицинском училище, на которых студенты учатся делать уколы!

Это открытие повергло меня в такое уныние, — перейдя на шепот, продолжил Феофан, и Дыболь сообразил, что конец истории не за горами. — Что я решил напиться. На последние деньги я купил бутылку джина…

— И оказался здесь, — закончил за него Саша.

— Да, оказался здесь, — обессиленно опустив руки, ответил Феофан, но затем неожиданно бодро, командным тоном проговорил: — Ладно, хватит болтать, давайте перебираться в лес. Здесь оставаться опасно. — Феофан вдруг хихикнул, и от его смешка у Дыболя по спине пробежали мурашки. — По дороге мы с Агрипой побили в трех забегаловках витрины, — радостно пояснил экзорцист.

ПЕРЕД ИЗГНАНИЕМ БЕСОВ С ЗЕМЛИ РУССКОЙ

Как когда–то с чувством выразился отец теории относительности Энштейн: «Самое непостижимое свойство Вселенной — это то, что она постижима.» Правда, как показывает жизнь, далеко не всем это кажется таким удивительным.

Выглянув из–за башни, Феофан сообщил, что можно идти, и маленькая группа быстрым шагом направилась к лесу.

— Агриппа как раз тот человек, который нам нужен, — на ходу стал объяснять Феофан. — Он ученый, живет в городской канализации. Большой специалист в астрофизике.

Саша посмотрел в сторону ученого, но на черном фоне леса не сумел разглядеть даже где тот находится. А Феофан продолжал:

— Представляешь, этот необыкновенный человечище открыл, что вулканические выбросы — это испражнения Земли. Наша планета умрет после того, как пожрет себя. То есть, когда пропустит всю массу сквозь свой огнедышащий желудок. Земля — такой же живой организм! — по обыкновению увлекаясь, воскликнул Феофан. — Вернее, организмом является не сама планета, а только то, что внутри её — печка. Все остальное, на чем мы живем, это всего лишь запас провизии, который от времени немного заплесневел. Эта самая плесень и есть все живое, что произрастает на Земле. Понял?

Вопрос явно адресовался не ученому астрофизику, и Дыболь ответил:

— А чего здесь не понять?

— Вот так–то! — самодовольно произнес Феофан и вдруг рассмеялся тем самым смехом, который однажды уже напугал Сашу. — Людям только кажется, что они губят планету. Земля как кушала себя, так и будет жрать и всякие масоны ей не помеха. Эти злодеи губят не саму планету, а наш дом на планете. Представь себе организм, который с аппетитом поедает собственную задницу. Как ты думаешь, очень он обеспокоится, если что–то невидимое невооруженным глазом проползет по заднице?

— Не знаю, — мрачно ответил Дыболь. Он все меньше и меньше верил в затею Феофана, но Саше очень хотелось домой, и он боялся упустить даже столь сомнительную возможность вернуться к прежней жизни.

Дыболь вдруг поймал себя на том, что ему не дают покоя мысли об Агриппе. Он не понимал, почему великий ученый за все время не издал ни одного звука. Саша лишь чувствовал, что астрофизик где–то рядом, и эта его невидимость и неслышимость необыкновенно смущали Дыболя.

— Агриппа, — чтобы развеять сомнения, обратился он к ученому.

— Он глухонемой, — ответил за него Феофан. — Жизнь в канализации тяжелая. Застудил среднее ухо, оглох, а потом и разучился говорить.

— Не повезло парню, — сочувственно проговорил Саша и неожиданно для себя спросил: — А как же он тебе рассказал все это?

— Гроза собирается, — посмотрев на небо, проговорил Феофан.

ИЗГНАНИЕ БЕСОВ С ЗЕМЛИ РУССКОЙ

Едва они добрались до опушки, как налетел первый мощный порыв ветра, и лес ожил. С громким шелестом верхушки деревьев синхронно наклонились, а затем медленно выпрямились. Вслед за этим на все небо полыхнула ветвистая молния и почти сразу прогрохотал гром.

— Вот! Вот! — восторженно прокричал Феофан. — Начинается! Это как раз то, что нам нужно! Ты слышишь, Агриппа?!

Дыболь хотел было напомнить Феофану о том, что ученый не может его слышать, но они уже забежали в лес, и здесь им пришлось напрячь все свое внимание, чтобы не упасть, не разбить о дерево лоб или не напороться на сук.

Место для проведения ритуала изгнания бесов выбирали долго. Громко чертыхаясь, Феофан бродил между древьями и дожидался вспышки молнии, чтобы отыскать ровную площадку. Наконец над лесом полыхнуло, и экзорцист бросился влево к небольшой полянке.

— Сюда! — стараясь перекричать раскаты грома, позвал он.

Он не успели расположиться, как разразился дождь. Вначале редкие крупные капли с жестяным стуком забарабанили по листьям. Но уже через минуту хлынул настоящий летний ливень.

— На колени! — простирая руки к небу, заорал Феофан и повалился на землю. Агриппа странным образом услышал его и бухнулся рядом. Саша не стал возражать и выбрав местечко повыше, опустился на колени. Он уже точно знал, что ничего из этой затеи не получится, и желал только одного — чтобы остальные поскорее убедились в этом.

Дыболь мертвецки устал и хотел спать. Он надеялся, что изгнание бесов продлится всего несколько минут, а потом они займутся поисками ночлега. Но Феофан, казалось, вошел во вкус. Он так неистово взывал к обезумевшему небу, так бился лбом о мокрую землю, что в конце концов Саша заразился его экстазом. Дыболь принялся повторять за Феофаном хвосты молитв и после каждой строчки тыкаться лбом в лужу. В чувство его привел обыкновенный чих. Саша вымок до последней нитки, продрог и вероятно от этого мозги его заработали в другом направлении. Отплевываясь от воды, он повернулся к Агриппе, который молча, с воодушевлением долбил лбом землю, и этот жест Дыболя совпал с очередной вспышкой молнии. Тут–то Саша окончательно и прозрел. В ярком голубом свете он наконец сумел разглядеть физиономию ученого и испугался. У Агриппы было лицо то ли больного идиотией, то ли сумасшедшего. В то время, когда великий ученый обратил свое лицо к небу, электрический разряд на мгновение отразился в его широко раскрытых глазах. По безумному лицу Агриппы ручьями стекала вода, мокрые губы были раздвинуты в бессмысленной улыбке, и если бы не ливень, Дыболь отдал бы голову на отсечение, что у Агриппы текли слюни.

А Феофан продолжать яростно камлать. Он уже не стоял на коленях, а метался по всей поляне. Иногда, раскинув руки, он всем телом падал на землю, но тут же вскакивал и с новой силой принимался выкрикивать молитвы и заклинания.

— Ну ладно, хватит, — наконец проговорил Саша и поднялся на ноги. Идите вы в задницу со своими молитвами. Вам обоим в дурдом надо, а я с вами связался.

Все это Дыболь проговорил тихо, и Феофан не слышал его. Он даже не видел, как Саша выплюнул в его сторону струйку воды и пошел прочь.

Дыболь долго брел по лесу, не решаясь остановиться. Он переплыл две неширокие речушки и перешел вброд несколько ручьев, перелез через десяток оврагов и сотни поваленных деревьев. В одном из болот он увяз правой ногой в трясине и оставил там туфлю. Пришлось ему выбросить и вторую.

На рассвете силы оставили Сашу, и он со стоном повалился на сырую землю, но тут же с криком вскочил. Завывая от боли, он на всякий случай прижался спиной к ближайшему дереву. В метре от него, существо похожее на гриб, манипулировало в воздухе маленькими щупальцами, из которых как из шприцев взлетали вверх фонтанчики той же ядовито–зеленой жидкости.

— Сволочь! — с ненавистью прошипел Дыболь. — Сволочной город! Сволочной лес! Сволочные грибы!

Потирая обожженный бок, Саша с размаху пнул гриб ногой и тот, чмокнув, улетел за ближайшие кусты.

Дыболь больше не думал о том, чтобы прилечь. Кругом произростали и ползали злобные твари, которые очень ловко маскировались под такие безобидные вещи как грибы и кочки. В таком лесу можно было ожидать чего угодно даже от известных растений, и додумавшись до этого, Саша шарахнулся в сторону от куста, усыпанного мелкими белыми цветочками.

Волоча от усталости ноги, Дыболь побрел вперед, хотя давно уже не знал, куда это вперед и куда — назад. Он лишь чувствовал, что стоять столбом посреди леса и чего–то ждать нельзя, поскольку можно было действительно дождаться чего–нибудь ужасного. На душе же у Саши было так горько, как никогда со дня его рождения, но он упорно продвигался вперед. Ибо как говорил древний историк Плутарх, мужество и стойкость нужны человеку не только против оружия врагов, но в равной мере и для борьбы с трудностями.

СПРАВЕДЛИВОСТЬ

До темноты оставалось не более получаса, и воздух между деревьями уже приобрел зловещий фиолетовый оттенок. Почувствовав приближение скорой кормежки, ночные птицы на разные лады начали пробовать свои голоса, а в болотах заверещали неизвестные науке создания. Откуда–то слева до Дыболя доносились странные звуки, похожие на визжание пилы. Справа изредка потрескивал кустарник, кто–то тяжелдо пыхтел и фыркал.

Выбрав дерево потолще и поразвесистей, Саша с трудом забрался на него и устроился метрах в пяти от земли на широкой развилке. Совсем раскиснув от голода и усталости, он почти сразу начал клевать носом, но уснуть ему так и не удалось. Через минуту, после того, как он обосновался на дереве, послышался топот и громкий разговор. А вскоре Дыболь увидел двух чудовищ, которые охотничьим способом тащили более мелкого своего собрата. Привязанный к бревну динозавр дергался, жалобно ревел и просил своих мучителей о пощаде:

— Отпустите! Я же не сделал ничего плохого!

— Он не сделал ничего плохого, — с издевкой проговорил один. — А ты разве не слышал, что говорил Великий Гомолов? Смертная казнь без суда и следствия за пособничество гомо.

— Я не помогал гомо! — заныла жертва. — Великий Гомолов знает о моей работе! Он сам отзывался о ней, как о нужной! Я же для пользы дела! Окольцовываю их для того, чтобы знать, куда они бегут и где их отлавливать.

— Ну да, ври кому–нибудь другому, — ответило ему второе чудовище. Для пользы! Вот мы сейчас для пользы дела тебя и зажарим.

— Великий Гомолов будет недоволен! — завопил пленный. — Он знает меня лично! Я известный ученый!

Добравшись до дерева, на котором расположился Саша, чудовища остановились и, не обращая внимания на мольбы ученого, бросили добычу на землю, а сами принялись собирать хворост. Они быстро натаскали сухих толстых ветвей и, складывая костер, один из них сладострастно проговорил:

— Это хорошо, что ученый. Никогда не пробовал ученых.

— Я отобрал у гомо оружие! — не переставая дергаться, продолжал уговаривать их динозавр. — Очень сильное оружие. Если отпустите, я отдам вам его. Великий Гомолов будет доволен!

— Отлично, — поджигая мелкие ветки, сказал мучитель. — Вначале мы тебя поджарим, а потом пойдем к тебе в дом и заберем оружие.

«Так это тот самый, — наблюдая за чудовищами, подумал Дыболь. Который окольцевал меня. Черт их разберет, все одинаковые. А эти два наверное гости Розалинды. Ну–ну! Давай–давай! — злорадно усмехнулся Саша. Почаще бы вы жарили своих!»

Как писал философ–стоик Эпиктет: «от жизни до справедливости один шаг, но от справедливости до жизни — непреодолимая пропасть».

Справедливость проще всего сравнить с обыкновенным воздушным шариком. Если он легче воздуха, которым мы дышим, шар болтается высоко за облаками. Если же тяжелее, шар лежит на земле — бери и пользуйся. Справедливость Дыболя по весу больше соответствовала пузырю, наполненному водородом, видимо поэтому Саша наблюдал её не часто, только когда она по воле воздушных потоков проплывала над его головой, а он в это время совершенно случайно смотрел в небо. Но в этот поздний вечер Дыболь смотрел вниз, как и те, кто разжигали костер.

Через пятнадцать минут освежеванный ученый жарился на вертеле, а два других чудовища сидели рядом и рассказывали друг другу о своих подвигах. Один все время подкладывал в костер хворост, другой же — поливал тушу какой–то вонючей дрянью и посыпал специями.

Невыносимо противный жирный чад окутывал ветку дерева, на которой прятался Саша. Изнемогая от вони, он все же терпел, не смея выдать себя ни малейшим шевелением. Эта пытка продолжалась бесконечно долго, и вскоре Дыболю начало казаться, что чудовища прекрасно знают о его присутствии, но нарочно не подают вида, чтобы вначале поизмываться над ним, и только потом точно так же сожрать. Но динозавры и не подозревали, что за ними кто–то наблюдает. Они вообще не смотрели вверх и этим лишь подтверждали известную поговорку: кто думает только о брюхе, никогда не смотрит на звезды.

Только к утру Сашины знакомые закончили свой страшный пир. Все это время Дыболь не смыкал глаз, а когда чудовища все же удалились, он уснул мертвым сном и проснулся только после полудня.

ПРОБУЖДЕНИЕ

Иногда от пробуждения до пробуждения проходит всего несколько часов, а бывает и целая вечность. Некоторые вулканы просыпаются раз в тысячу лет ради одного грандиозного всплеска, может быть только для того, чтобы потрясти случайного зрителя величественной картиной всесокрушающей силы. Нередко от сна пробуждаются целые народы, после чего, либо население планеты резко сокращается, либо рождаются новые цивилизации. Раз в год пробуждается живая природа. Все теплое время она оплодотворяется, зреет, умножается в несколько раз, а затем снова впадает в спячку. Каждый день пробуждается человек. Он не может себе позволить спать тысячу лет — он не вечен, а стало быть, надо спешить. Проснувшись, человек несет в себе заряд, способный потрясти взрывом целый мир, или создать новую цивилизацию, или умножить человечество на одну единицу. Но ведь можно потратить этот мощнейший заряд и на семейную склоку либо залить его пивом. Можно выпустить его со словами в воздух или растерять по дороге на службу. Но тогда стоит ли вообще пробуждаться?

Саша очень долго бродил по лесу, не представляя, куда он идет и что ищет. Многое передумал Дыболь за эти часы, от многого отказался и многое пересмотрел. Сейчас ему казалось, что вернись он домой, и жизнь его сама собой плавно покатилась бы по другому пути. Саша даже пытался представить, что изменилось бы в его существовании, но скоро убедился, что сойти с накатанной дорожки не так просто даже мысленно. Надо было знать, что там за кюветом, куда заведет его другая, вслепую найденная дорога. И куда вообще ведут пути, навязанные человеку самой жизнью ещё в младенчестве.

Выбравшись к небольшому живописному болотцу, Дыболь вдруг заметил самого настоящего человека с руками и ногами. От неожиданности Саша вздрогнул, а затем быстро спрятался в кустах. Лесной незнакомец был полуголым, невероятно грязным, а в руках держал что–то похожее на копье древнего человека. Не зная, как его встретит этот неандерталец, Дыболь на всякий случай решил вначале понаблюдать за ним издалека.

Боязно было Саше подходить к дикарю. Слишком много приключений пережил он за последнее время. Но безвыходное положение и гнетущее одиночество взяли свое — Дыболь подавил в себе страх и подобрался к лесному человеку поближе.

Незамеченным Саше удалось приблизиться почти на четыре метра, но после того, как он высунул из–за дерева голову, произошло непонятное: дикарь резко отпрыгнул в сторону и Дыболь на мгновение увидел у себя перед глазами толстое древко копья. В глазах у него сверкнула молния, и Саша упал.

ВСТРЕЧА

Пришел в себя Дыболь в просторной земляной норе, на душистой мягкой подстилке из сушеной травы. Рядом у изголовья кто–то сидел на корточках, но из–за скудного освещения трудно было разобрать пол и возраст сидящего. Саша понял лишь одно —он попал к людям, а значит у него появилась реальная надежда выжить.

Привыкнув к полумраку, Дыболь сумел разглядеть по–женски гладкие, округлые ноги своей сиделки. Затем он поднял глаза и увидел её лицо. Сашина догадка подтвердилась — это была юная, необыкновено красивая девушка. Грудь и бедра лесной амазонки были прикрыты узкими полосками грубой ткани, а роскошные рыжие волосы взбиты на манер клоунского парика.

Заметив, что раненый пошевелился, девушка наклонилась над ним и ласково проговорила:

— Очухался? Вот и хорошо. Сейчас я тебя накормлю.

— Ты кто? — хрипло спросил Дыболь.

— Я? — юная амазонка на четвереньках отползла в противоположный угол и ответила: — Я — Луиза. Мы здесь живем с отцом, а это наш дом. — Последнюю фразу девушка произнесла с удовлетворением и гордостью. — А ты ничего не помнишь? — удивленно поинтересовалась она.

— Помню, — ответил Саша. — Так этот… — Он хотел было сказать «дикарь», но вовремя спохватился. — Этот человек твой отец?

— Да, — радостно сказала Луиза. — Когда ты потерял сознание, папа позвал меня, и мы вместе перенесли тебя к себе. А тебя как зовут?

— Александр… Саша, — ответил Дыболь и, усевшись на подстилке, тихо добавил: — Странно, тоже Луиза.

Девушка вернулась к нему с чем–то упакованным в лист лопуха. Бережно развернув лист, она разложила его перед Сашей и заботливо сказала:

— Ешь. Это очень вкусно.

Взяв один из корешков, Дыболь критически осмотрел его, а затем надкусил. По вкусу корень напоминал сырой картофель, но волокнистый и жесткий. Сморщившись, Дыболь сплюнул на земляной пол и недовольно проговорил:

— Похоже на картошку.

— Это не картошка, — обиделась Луиза. — И нечего плеваться. Я здесь убираю.

— Извини, — смутился Саша.

— Не хочешь, не ешь. Только у нас больше ничего нет. Во всяком случае, пока нет, — уточнила амазонка и, взяв один из корешков, стала вяло его жевать. — Может быть вечером отец что–нибудь принесет. Рыбу или мясо. Но все равно, мы все едим сырым. Это и полезнее и не надо разводить огонь.

— Что, трудно развести костер? — представив на ужин сырое окровавленное мясо, спросил Дыболь.

— Не трудно, — со вздохом ответила Луиза и пояснила: — Опасно. По дыму нас могут найти завры. Тогда не мы, а они нами поужинают.

Воспользовавшись тем, что девушка меланхолично смотрела прямо перед собой, Саша наконец хорошенько разглядел свою спасительницу. В этом более чем простом одеянии Луиза была дивно хороша. Широкобедрая и мускулистая, она сочетала в себе недюженную силу и кошачью грацию, девичью невинность и женское обаяние.

— А я видел, как вчера ночью они съели своего, — чтобы как–то отвлечься от будоражущих мыслей, вдруг вспомнил Дыболь.

— Они могут, — подтвердила девушка. — Папа тоже недавно чуть не попался. Правда, он специально заманил завра в болото и там убил его. Мы две недели ели мясо. А сколько его испортилось..! Ничего, мясо как мясо. Вполне съедобное, только уж очень вонючее.

При этих словах Саша вспомнил запах жареного чудовища и внутри у него заклубилась тошнота.

— Ты есть будешь? — повысив голос, спросила Луиза.

Решив, что волокнистый сладковатый корень все же лучше сырого мяса завра, Дыболь взял корешок и быстро сжевал. Доедая третий, он даже вошел во вкус, но девушка строго сказала: «хватит», завернула оставшиеся и спрятала сверток в земляной нише, которая, очевидно, служила им одновременно амбаром и холодильником.

— Папа тебя всему научит, — вернувшись, пообещала Луиза. — Ты же у нас останешься? Да?

— Угу, — подтвердил Саша. Ему жутко было подумать о возвращении в лес, и девушка лишь предвосхитила его просьбу об убежище.

— Вот и хорошо. Тогда у нас будет вдвое больше мужчин. И вообще, втроем веселей. Не бойся, папа у меня замечательный, — успокоила его Луиза и, трогательно опустив ресницы, тихо добавила: — И я к тебе буду хорошо относиться.

ТЕЛО

Папа Луизы действительно оказался гостеприимный и хлебосольным хозяином. Соскучившись по мужской компании, он все время рассказывал о жизни в лесу, расспрашивал Дыболя о его прошлой жизни и по всякому поводу, а то и без оного хохотал и хлопал себя по голым волосатым ляжкам.

Вперые за последние две недели Саша отдыхал душой. В этом милом, простом семействе он сразу почувствовал себя своим, тем более, что очаровательная Луиза оказывала ему всяческое внимание и с восхищением слушала несколько преувеличенные истории о его похождениях.

В первый же вечер папа, которого звали Дэн, сотворил для нового члена крохотной общины отличное копье с наконечником из клыка завра. Дыболь, в свою очередь, подарил амазонке жилетку, разодранную всего лишь в трех местах. Луиза была в восторге. Она тут же надела а себя подарок и долго после этого жалела, что в пещере нет даже самого маленького осколка зеркала.

Расчувствовавшись, Саша хотел было подарить что–нибудь из одежды и папе, на котором кроме ветхой набедренной повязки ничего не было, но на нем остались только брюки с сорочкой и грязные носки. Подумав, Дыболь все же вышел из положения. Он подарил Дэну поясной ремень. Надо было видеть, как папа обрадовался Сашиному подарку. Он вертел ремень в руках, сложив пополам, оглушительно щелкал им, пробовал на прочность, на зуб, ласково поглаживал его, все время цокал языком и с восторгом говорил:

— Класс! Вот это вещь!

Наконец, нацепив подарок на пояс, Дэн засунул за ремень кремневый нож и ржавую железную скобу для выкапывания корней.

Остаток вечера был посвящен разговорам о той далекой, покинутой жизни среди таких же людей, где не надо было бояться ни завров, ни ядовитых тварей, которыми был так богат лес. С ностальгической дрожью в голосе они вспоминали о той жизни, где люди спят на белых простынях и едят жареные и вареные блюда по три, а то и по четыре раза в день. Где одежда такая же обычная вещь, как вода и воздух, а обувь можно свободно купить в магазине и даже без очереди. Вдохновенно перечисляя все эти прелести цивилизации, Дэн говорил с неуместным в подобном жилище пафосом, а его дочь даже пару раз всплакнула. И то ли из–за тесноты землянки, а может случайно, она иногда прижималась к Дыболю прохладным плечом, и у Саши в этот момент лоб покрывался испариной, а плечо само по себе тянулось вслед за плечом Луизы.

Спать улеглись лишь тогда, когда на востоке занялась заря. Дыболю был выделен маленький уголок, где он свернувшись калачом попытался уснуть, но воспоминания о мимолетных прикосновениях к Луизе не давало ему покоя. Лежа на свежей подстилке с закрытыми глазами, он никак не мог избавиться от видения. В густом полумраке Саша отчетливо наблюдал парящее в воздухе, необыкновенно соблазнительное плечо своей любимой. И не существовало в этот момент в мире ничего, что Дыболь, ни секунды не раздумывая, не отдал бы за возможность обладать этой великолепной частью Луизиного тела.

«Бодрствуйте, ибо никто не знает, когда придет Хозяин», — сказано в Евангелии от Матфея, что означает: не отдавайте жизнь на откуп телу. И все же человеческое тело — хорошая вещь. Сколько наслаждения и невинного удовольствия оно может доставить человеку, если правильно им пользоваться и не допускать умышленного чреновредительства. Тело может гулять в теплый летний день по бульвару, лежать на диване, есть вкусную пищу, нежиться в ванне, играть в разные интересные и полезные игры. Тело можно гладить, греть на солнышке, щекотать ему пятки и одевать его в красивые одежды. Ко всему прочему, всякое нормальное тело само себя полностью обеспечивает всем необходимым. Оно работает, кормит себя, моется, одевается и даже размножается. А что же в таком случае делает душа? Собирает сливки.

ДУША

Пожалуй, за всю историю мировой литературы не было написано ни одной книги, в которой прямо или косвенно не упоминалось бы о душе. Давно уже разобраны по косточкам все существующие душевные качества, определены грузоподъемность и емкость человеческих душ. Давно уже найдены применения как живым, так и мертвым душам, давно научились её закладывать и отводить. Душой научились кривить и отпускать бедную на покаяние, от её имени дарить подарки и делать гадости. Так же давно для души изобретены занятия, пища и даже праздники. В душу научились влезать и заглядывать за неё — нет ли чего там полезного для жизни? Значительно ближе к нам по времени научились распознавать душевные болезни, иногда лечить их и все равно, как говорят: чужая душа — потемки. Но если чужая — потемки, то своя — непроглядная темень.

За какие–то несколько дней общения со своими новыми друзьями Саша вдруг обнаружил в себе любовь к человечеству. Одну из тех восьми древнегреческих любовей, которая именуется агапао или агапической любовью. Правда, и до этого Дыболь никогда не страдал мизантропией. Просто у него не было причин любить человека только за то, что тот является существом одного с ним вида и имеет мозг весом около двух килограмм.

В общем, сам не ведая того, Саша последовал примеру Иисуса Христа и возлюбил ближнего своего, как самого себя.

ПРИВЫЧКА

Как предполагал автор трех законов движения планет — Кеплер, по ассоциативному ряду неприступная скала более родственная орлу, чем канарейка.

За несколько недель жизни с красавицей Луизой и её отцом Дыболь сильно изменился — он во всем стал походить на своих новых друзей. От носков он давно избавился, сорочка пошла на медицинские и отчасти хозяйственные нужды, а брюки при такой жизни быстро превратились в лохмотья. Лицо и руки у Саши покрылись грязью и царапинами, а волосы свалялись и торчали космами в разные стороны. Дыболь легко привык обходиться без ложки и вилки, его перестала волновать стерильность продуктов и даже появившиеся в волосах насекомые не доставляли ему особых хлопот. Чесался Саша машинально, и по вечерам помогал Луизе, а она ему, вылавливать из волос шустрых кровососов. Дыболь даже полюбил это занятие. Сидя вечером в землянке, они вели задушевные беседы и продолжали развлекать друг друга все новыми и новыми историями из прошлой жизни. Только теперь уже без сожаления и горечи, потому что рассказывания эти были больше похожи на чтение вслух фантастического романа, в котором говорится о малоизвестной жизни, далекой и недосягаемой, как соседняя галактика, но все же приятной и где–то забавной.

Землянка очень скоро перестала казаться Саше тесной грязной ямой. Напротив, он полюбил свой угол, в котором заботливая Луиза раз в неделю меняла сухую траву и два раза в неделю выносила её на воздух проветриться. Кроме того, у Дыболя появились кое–какие личные вещи, помимо подаренного ему охотничьего копья. На полочке из сучков у Саши хранилась прекрасная металлическая скоба для корешков и сшитая из толстой кожи завра единственная рукавица. Этой рукавицей можно было ловить мелких, очень агрессивных зверушек и собирать ядовитые грибы, которые после длительного вымачивания становились не только вкусными, но и вполне заменяли легкий наркотический напиток.

В общем, Дыболь прижился, и если бы не тихая тоска по дому, то жизнь эту можно было бы назвать счастливой. Тем более, что Луиза охотно отвечала на его ухаживания откровенной благосклонностью.

Если бы годом раньше кто–нибудь сказал Саше, что он будет жить в лесной землянке и пожирать грязные корни тут же, едва откопав из–под земли, он бы конечно рассмеялся. Теперь же Дыболь от души хохотал, когда Дэн, искусно фантазируя, сочинял, как бы он жил в собственном дворце с бассейнами, фонтанами и прочими порождениями цивилизации. И действительно, возлежа в тесной землянке на подстилке из трав, глядя на крепкую полуголую Луизу, трудно было поверить, что где–то есть другая жизнь, где по выметенным тротуарам прогуливаются чистенькие хрупкие девушки в нарядных платьях, от которых сладко пахнет духами.

Человек быстро привыкает ко всему: к чистоте и грязи, к нищете и богатству, к жизни и смерти. Он легко привязывается к работе, месту жительства и даже кладбищу, после того, как его там похоронят. И все же самая главная привязанность — человека к человеку. Это она связывает шесть миллиардов живущих на Земле людей родственными узами и не дает человечеству развалиться на шесть миллиардов враждебных друг другу равнодушных единиц.

ЕЩЕ РАЗ О СЧАСТЬЕ

Близился конец лета. Зеленая масса леса уже разваливалась на теплые цвета и оттенки, а трава сделалась бурой подобно земле, частью которой она скоро должна была стать. Дни все ещё были такими же теплыми и ясными, зато ночи стали заметно длиннее и прохладнее. На небе ярче засияли звезды, все громче и угрюмее в темноте скрипели деревья — лес готовился к длительной зимней спячке.

Кстати сказать, в отношении избранницы Саша вел себя несколько старомодно. Прогуливаясь по лесу с Луизой, он все время любовался своей амазонкой и чем дольше Дыболь это делал, тем сильнее она ему нравилась. Он использовал всякую возможность прикоснуться к Луизе, а она как–будто специально забиралась в такие места, чтобы предоставить Саше возможность подсадить её или откуда–нибудь снять.

Болтали они в основном о пустяках: узнавали деревья, кусты и травы, радовали друг друга поздними цветами или редкими насекомыми, намеками признавались в любви, но говорить в открытую почему–то не решались ни тот, ни другой. Подобные разговоры влюбленных сами по себе неинтересны, а чаще всего просто бессмысленны. Можно, конечно, попытаться привести подобный диалог в надлежащий вид, но тогда потеряется ощущение невинности слов и бесконечности жизни, а герои покажутся скучными и даже ненастоящими.

Возвращаясь в землянку, они держались за руку, и Луиза, потупив взгляд, тихо произнесла:

— Я буду заботиться о вас обоих.

— Надо бы дом поставить, — грубовато, по–хозяйски проговорил Дыболь. В землянке это не жизнь.

— А завры как же? — испуганно вскинулась Луиза.

— Можно и под землей, — так же весомо ответил Саша. — Надо бы другое место подыскать. Эх, сюда бы мой бластер–шмастер! А ещё лучше парочку танков или зениток. Я бы им дал. В этом лесу много живет людей?

— Не знаю, — с восхищением поедая глазами своего возлюбленного, ответила Луиза. — Папа несколько раз видел их. Так, мельком.

Сжав зубы, Дыболь ударил кулаком по ладони и с ненавистью сказал:

— Ничего, оружие я достану. Главное, собрать вместе побольше человек. Одни мы не справимся.

— Да, — тихо согласилась Луиза и воспользовавшись тем, что Саша замолчал, спросила о том, о чем думала весь обратный путь: — А папе ты сейчас скажешь?

— Конечно! — горячо уверил её Дыболь. — Зачем тянуть? Сегодня же и сообщим. Загсов здесь нет, так что будем считать, что мы с тобой расписались. Все — ты моя жена…

— А ты мой муж, — шепотом перебила его Луиза и крепко прижалась к Сашиному плечу.

Дыболь как знаменосец гордо вышагивал, глядя прямо перед собой и обдумывал план завоевания города. В его воспаленном воображении это выглядело почти так же просто, но в то же время и захватывающе, как прочитать фантастический роман или завоевать сердце Луизы.

— Завтра пойду в город, — заявил он. — Покажешь мне дорогу?

— Зачем? — с придыханием спросила девушка.

— Там мой бластер. Может эти два урода спьяну забыли его забрать. Хозяина дома сожрали, так что, есть возможность.

— Не надо! — чуть не плача, взмолилась Луиза. — Мы ведь только поженились! Подожди хотя бы до весны! — Она повисла у Саши на шее, и наш герой тут же позабыл обо всем на свете.

Как писал один ацтекский жрец после нападения испанцев на Тлателолко: «Золото, нефрит, богатые одежды, перья кецаля — все, что было некогда ценным, стало ненужным.»

СВАДЬБА

Момент для Дыболя был настолько ответственным, что прежде чем объявить родителю Луизы о женитьбе, он пригладил торчащие в разные стороны волосы и чопорно поинтересовался:

— Скажите пожалуйста, как вас по отчеству?

— Да брось ты, — отмахнулся Дэн. — Что это тебе вдруг приспичило по отчеству? Нет у меня никакого отчества. Дэн и Дэн.

— Ну ладно, — после недолгих колебаний согласился Саша. — Я хочу сказать, что мы… — в этом месте Дыболь сделал классическую паузу и посмотрев Дэну в глаза, продолжил: — Мы с Луизой любим друг друга и хотим пожениться.

Лицо у Дэна внезапно засветилось, он вскочил со своей подстилки и по–борцовски заключил заключил Сашу в объятия.

— Давно бы так! — страстно зашептал он. — Молодец! Обрадовал ты меня! Я же давно заметил, как ты ходишь вокруг да около! Набрался–таки храбрости! — Дэн оторвал от себя Дыболя, усадил рядом с собой, по–отечески обнял и мечтательно заговорил: — Ну вот, теперь заживем одной семьей. Вместе–то нам легче будет. А я боялся, что ты поживешь недельку–другую и подашься на юг. И Луиза боялась.

— Ну, пап, — засмущавшись, проговорила Луиза.

— А что «пап»? Боялась, так и скажи, — не переставая тискать Сашу ответил Дэн. — Мы же тебя сразу полюбили. Хороший ты парень. На зиму ягод запасем, орехов, грибов. Мяса можно впрок навялить. Где–нибудь подальше от землянки завалим с тобой завра, на всю зиму хватит. Мы с Луизой одних корней уже метровую яму заготовили. Ничего, проживем. А внуки пойдут, буду внуков няньчить.

— Ну, пап, — опустив голову, повторила Луиза.

— А что — «пап»? Что я такого сказал? Вы же пожениться собрались, значит и дети будут.

Луиза перебралась на подстилку поближе к мужу и прижалась к его плечу.

— А весной, — продолжал Дэн, — все вместе подадимся на юг. Там–то мы устроимся поосновательнее. Дети, они комфорт любят.

— А почему не сейчас? — спросил Дыболь.

— Сейчас уже поздновато, — ответил Дэн. — Не успеем. Да и завры весной не такие подвижные. Ничего, зиму переживем и в путь.

— Почему же вы раньше не ушли на юг? — поинтересовался Саша.

— Раньше? — переспросил Дэн и задумался.

— Тебя ждали, — прошептала Луиза Дыболю на ухо. Саша удивленно посмотрел на жену, но Дэн не дал ему возможности поразмыслить над этими словами.

— Да что говорить об этом. Что было, то прошло. Верно я говорю? — Дэн хлопнул новоиспеченного зятя по плечу и заговорщицки подмигнул ему. — Ну, хватит болтать, пора приниматься за дело. Надо же это как–то отметить. Я кое–что приберег на всякий случай. Вот и пригодилось. — Он залез рукой в угол под подстилку и достал оттуда непочатую бутылку джина. — Где там у нас черепки? Давай–ка, дочка, по глоточку за ваше семейное счастье.

Пока Дыболь непонимающе хлопал глазами и пытался понять, откуда в лесной землянке взялся джин, Дэн ловко откупорил бутылку и разлил его по черепкам. Саша с сомнамбулическим видом принял свою порцию, понюхал и с отвращением отвернулся.

— Ну, с богом, дорогие! — подняв свадебный «бокал», торжественно проговорил Дэн и выпил. Слегка помучившись, Дыболь чокнулся со своей возлюбленной, зажмурился и последовал его примеру.

Тряхнув головой, Саша открыл глаза. Прямо посреди землянки, по–восточному скрестив ноги, сидел его старый знакомый — Джин — и лукаво улыбался.

— Джин! — не веря своим глазам, гаркнул Дыболь и от неожиданности даже отбросил от себя черепок.

— Собственной персоной, — подтвердил старичок. — Ну что, Санек, нагулялся?

В голове у Дыболя все мгновенно перевернулось, а затем встало на свои места в идеальном воинском порядке.

— Да! — выдохнул он.

— И чего же ты хочешь? — спросил Джин, свивая пальцами в косицу жидкую бороденку.

— Домой, — хрипло проговорил Саша. Он сделал это так, будто у него от ледяной воды заломило зубы. — Домой хочу! — Затем, вспомнив о своих жене и тесте, он безумным взглядом посмотрел на них и добавил: — Нас трое. Все вместе домой.

— Всех вместе нельзя, Санек, — покачал головой Джин.

Дыболь импульсивно обнял Луизу за плечи, ударил себя в грудь кулаком и пояснил:

— Это моя жена.

— И с женой нельзя, Санек, — с искренним сочувствием в голосе ответил Джин. — Здесь — пожалуйста, живи сколько влезет. Я вам и свадебный подарочек прихватил. Скромный, но со вкусом. А домой только один. Ничего не поделаешь.

— Как же? — растерянно проговорил Дыболь. Ох как тошно сделалось ему от слов Джина. Никогда в жизни Саша не испытывал такого желания крикнуть: «Да! Да! Да!» и такого стыда за свое желание. Но Джин вдруг тихонько произнес:

— Они местные, Санек. Ты улетишь, и их не станет.

— Как? — потрясенно вымолвил Дыболь и посмотрел на Луизу. Его возлюбленная сидела скромно опустив глаза, а её папа смотрел в стену и насвистывал какой–то легкомысленный мотивчик.

— Ну что, будешь один возвращаться? — торопил его Джин.

— Да, — ни секунды не колеблясь, ответил Саша и ещё раз украдкой взглянул на Луизу, чем, скорее всего, заставил перевернуться в гробу самого Шекспира, когда–то написавшего: «У всех влюбленных, как у сумасшедших, кипят мозги.»

— А как же любовь–то, Санек? — хитро улыбаясь, сказал Джин.

ЭПИЛОГ

ПОСЛЕДНИЙ ПОДАРОК ДЖИНА

Очнулся Дыболь на скамейке у озера. Он лежал, поджав ноги и по–детски подложив ладони под голову. Перед глазами у него волновалось под холодным пронизывающим ветром потемевшее Калитниковское озерцо. Рядом со скамейкой валялась пустая бутылка из под джина. Накрапывал мелкий дождь и было не по–летнему промозгло.

Саша поднялся на ноги, отшвырнул от себя пустой глиняный черепок, из которого он пил за собственное семейное счастье, и обнаружил, что переместился назад в том же виде, в каком его застал Джин в землянке — на нем были лишь жалкие остатки брюк. Обхватив себя руками за плечи, Дыболь побежал к скверу. Он на чем свет стоит материл Джина и на бегу думал, как без ключей от квартиры попасть домой.

Дело шло к вечеру, из–за непогоды в скверике не было ни единого человека, и только в поникшей от дождя, пожелтевшей листве безобразно гулял ветер. Бежать по раскисшей тропинке было трудно — разъезжались ноги. Один раз Саша подскользнулся и упал в лужу, что, впрочем, не добавило ему грязи. Для города вид у Дыболя был дикий и даже жуткий. Саша знал об этом и после стольких дней, проведенных в лесу, ощущал себя снежным человеком, случайно забредшим в цивилизованное место.

Неожиданно в конце тропинки показался человек, и Дыболь мысленно чертыхнулся. Он не без основания опасался, что его примут за маньяка или сумасшедшего и чего доброго вызовут милицию. Объяснять же стражам порядка, как он умудрился довести себя до такого состояния, Саша не собирался, прекрасно понимая, что подобная искренность приведет его прямиком в психиатрическую больницу.

Решив обогнуть прохожего, Дыболь ещё раз всмотрелся в спешащую ему навстречу фигурку, и остолбенел. Это была Роза. Та самая девушка, которой он сделал предложение и получил отказ.

Балансируя на скользкой глинистой тропинке, Роза спешила к Саше и ещё издали принялась подавать ему знаки. Одной рукой она прижимала к груди довольно большой сверток, другой же энергично помахивала в знак того, чтобы Дыболь остановился.

Подпрыгивая от холода, Саша поспешил девушке на встречу. У него не укладывалось в голове, как Розочка могла вычислить его появление на скамейке. Не менее странным ему казалось и то, что девушка вообще решилась выйти ему навстречу.

Они сошлись под железобетонной стеной Калитниковского кладбища и секунды три молча разглядывали друг друга. Роза была необыкновенно хороша. Ее огромные, по–коровьи влажные глаза смотрели на Дыболя с восхищением и любовью, и от этой странной метаморфозы Саше сделалось немного не по себе.

— Здравствуй, — сказала Розочка и наконец протянула продрогшему мокрому Дыболю сверток. — Завернись. Это плед.

— Сп–пасибо, — ответил Саша. Он тут же развернул сверток и с наслаждением укутался в толстый верблюжий плед.

— Пойдем, — не отрывая от него взгляда, сказала Роза, увлекая Дыболя за собой. — Ты же можешь простудиться.

Рука об руку они пошли по тропинке, и Саша, словно очнувшись от гипноза, вдруг подумал: «Все понятно. Опять Джин колбасит».

— Ты знаешь, — начала Роза. — Я поняла, что… что… В общем, я согласна.

Всего одна секунда понадобилась Дыболю, чтобы понять смысл этой таинственной фразы и принять решение. Даже не посмотрев на девушку, он быстро пошел вперед и добравшись до угла обернулся. Оставленная под дождем Розочка стояла там, где он её покинул, и с несказанной скорбью и удивлением смотрела ему вслед.

— Мне надо подумать, — крикнул ей Саша. — Эти ж дела так не делаются. Я тебе позвоню.

Махнув Розочке на прощанье рукой, он галопом помчался к дому.

УЛЫБКА КАУНИЦА 

1

Нельзя сказать, что Тюрина на работе любили или хотя бы уважали. На него, скорее, не обращали внимания. Привыкли, как привыкают к предмету не очень нужному, который вроде и стоит на виду, но уже не воспринимается глазом в отдельности, а является как бы составной частью производственного интерьера. Из всего числа сослуживцев Тюрин не выделялся какими-нибудь особыми качествами. Не был заметно добрым или наоборот - злым. Не изнурял никого чрезмерным занудством или оригинальными идеями, поскольку у Тюрина их никогда не было. Случалось, у него просили денег до получки, но это происходило крайне редко, только после того, как проситель получал отказ у всех своих старых заимодавцев. Но и в этом случае Тюрин редко шел навстречу. Отчасти, потому что сам жил на 120-тирублевую зарплату, да и не было у него привычки помогать или входить в положение.

Много лет Тюрин тянул лямку рядового служащего - инспектора отдела кадров. За это время он идеально приспособился к своей небольшой зарплате и так распределял деньги, что у него не бывало даже трешки на непредвиденные расходы. Все было заранее распланированно на две недели вперед, от получки до аванса и от аванса до получки.

Работа у Тюрина была несложной, и выполнял он её совершенно автоматически. Регистрируя больничный лист, он мог, например, и слушать радиопередачу, и разговаривать с сослуживцем, и поигрывать ключами от сейфа в такт музыке.

Дома Тюрин жил значительно разнообразнее: прочитывал две центральные газеты, а раз в месяц - журнал "Юный натуралист". После работы Тюрин ужинал, поливал кактусы, смотрел телевизор и на ночь обязательно выстирывал что-нибудь из своего небогатого туалета. Свою маленькую однокомнатную квартиру гостиничного типа Тюрин содержал в образцовом порядке. Раз в год наклеивал новые обои, все время одного и того же желтого цвета. Красил двери и рамы, белил и без того идеально белый потолок. Раз в неделю Тюрин учинял генеральную уборку и каждый день проводил профилактический осмотр квартиры: то пушинку поднимет, невесть как залетевшую к нему на девятый этаж. А то газеты переберет, да и увяжет в стопку капроновым шпагатиком. В общем, порядок у Тюрина был устойчив так, что время совершенно не оседало в этом жилище. В квартире царило вечное настоящее без намеков на будущее или прошлое. Впрочем, о прошлом здесь напоминала одна вещица - большая репродукция в тяжелой раме из мореного дуба - добротная типографская копия картины Бернардо Беллотто "Дворец и парк Кауница в Вене", отпечатанная перед войной в Германии. На пожелтевшей мелованной бумаге в ослепительной канцлерской ливрее стоял человек с птичьим лицом. Каждый стежок на его роскошной одежде, каждый квадратный миллиметр золотого шитья был выписан с тщательностью обманки. Стерильное пространство, в котором обитала фигура знатного вельможи, как бы продолжало комнату. Туда хотелось войти, как хочется иногда взлететь в небо и подняться высоко в горы, чтобы подышать воздухом действительно без цвета и запаха. Сам же австрийский канцлер чувствовал себя в этой дистиллированной атмосфере, как и подобает особам его положения. Он гордо, но без всякого сановного превосходства смотрел с репродукции, и взгляд его, едва коснувшись уха зрителя, уходил куда-то поверх плеча, в некое гипотетическое будущее, которое просматривалось в сияющих зрачках в виде неясной золотистой дымки. На губах этого вельможи играла лукавая улыбка, и оттого Тюрина не оставляло ощущение, что канцлер, как и он сам, наблюдает со своей дворцовой площадки за жизнью маленькой московской квартирки.

По своим размерам и цветовой насыщенности репродукция больше напоминала окно, за которым расстилался освещенный солнцем великолепный парк с идеально подстриженными деревьями и кустарником.

Шпалеры уходили в перспективу, вились лабиринтом, и вся эта тщательновыписанная парковая геометрия с прозрачным до иллюзорности воздухом казалась Тюрину куда более реальной, чем привычный унылый пейзаж в настоящем окне.

За много лет одинокой холостяцкой жизни хозяин квартиры настолько привык к канцлеру, что тот сделался как бы членом семьи. Тюрин часто беседовал с ним, советовался, и всякий раз лукавая улыбка Кауница расшифровывалась им по-новому. В зависимости от вопроса она могла быть вежливой, мол, "спасибо, хорошо", или хитрой, если вопрос казался самому Тюрину скользким, и даже печальной, когда вопрошающий был в плохом настроении.

Пару раз Тюрину даже предлагали продать репродукцию вместе с антикварной рамой за приличную сумму, но время шло, а он так и не решился расстаться с этим фальшивым окошком в иной мир. Во-первых, потому что привык жить на зарплату, а во-вторых, не обремененный семьей, Тюрин просто-напросто боялся остаться совсем один. Родители его давно и благополучно померли своей смертью, от старости и сопутствующих болезней, братьев и сестер у него не было, а из родственников остались лишь очень дальние, как по степени родства, так и по месту жительства. Тюрин никогда ими не интересовался, они платили ему тем же, и нарушать этот установившийся порядок никто какбудто не собирался.

В общем жил Тюрин до невероятности тихо. Он давно уже привык к мысли, что человек рожден для скучной однообразной жизни, в конце которой разрешается немного побездельничать. И он терпеливо дожидался своего пенсионного совершеннолетия, не строя никаких планов, но в глубине души надеясь, что жизнь его хотя бы на самую малость станет интереснее.

Всего два с половиной года оставалось Тюрину до пенсии, когда с ним произошел этот экстраординарный случай.

Как-то вечером после работы он обнаружил, что потерял кошелек. В кармане уже изрядно поношенного пиджака образовалась большая дырка, через которую, очевидно, кошелек и вывалился. Денег там было немного - два с полтиной, - но до получки оставалось два дня, и Тюрин решил одолжить трешку у соседа, с которым частенько встречался во дворе за игрой в домино. Но сосед, как и Тюрин, в ожидании получки бедствовал и помочь сумел только советом. Он подсказал обратиться к Николаю, который жил через три квартиры от Тюрина на том же этаже. По всем канонам человеческого общежития Николай был жильцом очень странным. С виду простоватый и доступный, он никогда не принимал участия в дворовой жизни, пренебрегал квартирными знакомствами и даже пьяный, быстро, ни на кого не глядя, словно гимназистка, пересекал двор и, ни с кем не поздоровавшись, скрывался в подъезде. Никто не помнил, когда Николай поселился в этом доме. Ни один жилец никогда не слышал, чтобы за дверью его квартиры что-нибудь происходило. Создавалось впечатление, будто жила в этой квартире слепоглухонемая старушка-пенсионерка. Ни музыки, ни футбола по телевизору. Абсолютное безмолвие, как на кладбище. Он и входную дверь открывал и закрывал по-воровски аккуратно, без хлопанья, с одним негромким щелчком. Удивительным было и то, что никто из обитателей дома никогда не видел, чтобы Николая навещали женщины. Правда, он иногда неделями не появлялся дома, поэтому во дворе решили, что либо он импотент, либо предпочитает встречаться со своими зазнобами на их территории.

В общем, числился Николай среди жильцов дома вполне положительным, хотя и со странностями. Именно эти странности и рождали в умах любопытствующих соседей всякие домыслы. Одни говорили, что он служит в уголовном розыске в группе захвата. Другие на разные лады измышляли, что Николай, скорее всего жулик или, на худой конец, гомосексуалист. Кто-то даже предположил, что он трудится во внешней разведке, отсюда и железная конспирация. Была и совсем невероятная версия, будто работает Николай шофером, возит члена правительства. Этому, правда, никто не поверил, потому что квартира Николая как-то не соответствовала положению человека, вхожего на Олимп.

Другими словами, Николай был личностью конечно же таинственной, но ненастолько, чтобы сообща интересоваться в милиции о его прошлом и настоящем. Одевался он прилично, всегда модно и даже с некоторым изыском. Бороды Николай не носил, темных очков - тоже. Мерседесы к его подъезду не подкатывали, и чемоданами на глазах у соседей он ни с кем не обменивался.

Не закрывая своей квартиры на замок, Тюрин прошел по плохо освещенному, сладко смердящему коридору к двери Николая и тихонько постучал. На стук никто не откликнулся, но дверь с легким скрипом приоткрылась, и Тюрин, секунду поколебавшись, вошел в прихожую. Здесь он понял, почему Николай не услышал стука - хозяин квартиры был в ванной. Дверь в ванную комнату была приоткрыта, оттуда доносились звуки льющейся воды, а напротив валялся большой грязный мешок из-под картошки.

Хорошенько вытерев обувь о мешковину, Тюрин придал своему лицу доброжелательно-просительное выражение и заглянул к Николаю. Вначале он увидел только его широкую спину, обтянутую выцветшей футболкой, а затем обратил внимание на голого человека, которого Николай ловко ворочал, подставляя под струю воды его обезображенное чем-то острым горло. Белая поверхность ванной была покрыта алыми каплями, а сам порезанный незнакомец уже слегка пожелтел и цветом напоминал старую слоновую кость.

Здесь же, под ногами у Николая валялась и грязная одежда, очевидно, снятая с того человека, которого он так усердно полоскал. Судя по тому, как хозяин квартиры топтался на пиджаке, это облачение уже было не нужно ни хозяину, ни Николаю.

Потеряв от неожиданности дар речи, Тюрин несколько секунд стоял за спиной у Николая. В голове у него завозились страшные мысли: перерезанное горло, мешок из-под картошки - все это начисто исключало какой бы то ни было несчастный случай, и, придя к такому выводу,

Тюрин обомлел от ужаса. Дыхание у него перехватило, а сердце заработало так, будто он в свои 58 лет бегом поднялся с первого на девятый этаж.

Почувствовав смертельную опасность, Тюрин сгорбился, как бы желая уклониться от удара, и, боясь выдать свое присутствие, шатаясь, сделал два шага назад. При этом он зацепил каблуком брошенный мешок, и это случайное, легкое прикосновение отозвалось у него в мозгу микроскопическим инсультом.

Очутившись у выхода, Тюрин не сразу поймал дверную ручку, а ухватившись за нее, рванул что было мочи и, не имея больше сил на осторожность, бросился вон из квартиры. По дороге он все же успел сообразить, что может обнаружить себя, если громко хлопнет дверью. Поэтому, оказавшись в своей квартире, Тюрин быстро, но осторожно, словно сапер, прикрыл дверь, навалился на неё всем телом и щелкнул замком. Этот сухой щелчок, похожий на удар бойка в пустом стволе стоил ему ещё одного крохотного инсульта.

Всем телом мучаясь от страха, Тюрин приложился ухом к щели и услышал торопливые шаги, негромкое бормотание, а затем звук захлопнувшейся двери. Но с этим, вроде бы благополучным концом ужас не оставил его. Тюрин стоял прижавшись к крашеной фанере и сквозь одежду, кожей чувствовал её хлипкость. Впервые в жизни Тюрин осознал, что поговорка "мой дом - моя крепость" либо несет в себе какой-то другой смысл, либо справедлива только там, где её придумали. Воображение его заполнили жуткие картины собственной насильственной смерти. Он уже видел себя голого, с перерезанным горлом в ванной, забрызганной кровью, когда в коридоре снова раздались шаги. Тюрин вырвал из кармана носовой платок, прикрыл им рот, чтобы приглушить дыхание, а затем опять припал ухом к щели. Через дверь от его квартиры кто-то негромко разговаривал. Слов невозможно было разобрать, но Тюрин не сомневался, что один из говорящих - Николай.

Спустя полминуты разговор прекратился, и Тюрин снова услышал стук, но же к ближайшим соседям. Никогда не отличавшийся сообразительностью, Тюрин сразу догадался, что Николай, скорее всего, слышал его шаги или щелчок замка, и теперь обходит квартиры, выясняет, кто к нему заходил. Тюрин живо представил себя со стороны и чуть не заплакал от страха и безысходности. Сыграть перед душегубом прежнего спокойного, вежливого соседа он не сумел бы. Всю свою жизнь Тюрин старался говорить правду. Самое большее, чем ему приходилось рисковать, это трешкой или и без того не блестящей репутацией. Преступников Тюрин видел только в кинофильмах, да и те сильно смахивали на известных киноактеров. Правда, один раз он был сильно напуган необходимостью жениться на родственнице сослуживца, но тот страх не шел ни в какое сравнение с этим. Времени с тех пор прошло много, с бывшим сослуживцем и его родственницей он больше никогда не виделся, а случай этот давно уже перекочевал в разряд житейских курьезов, которых у Тюрина было не больше десятка.

В полуобморочном состоянии слушал Тюрин негромкий разговор Николая с соседом. Тот поздоровался, затем попросил спичек и отказался войти в квартиру. Через несколько секунд Николай попрощался, дверь захлопнулась, и Тюрин услышал, как он подошел к его двери. На некоторое время в коридоре воцарилась удушающая тишина. Тюрин ждал рокового стука в дверь, как смертник ожидает выстрела в затылок, и чем дальше длилась эта игра в молчанку, тем труднее ему было держаться на ногах. С каждой мучительно прожитой секундой в его воображении дверь становилась все тоньше и тоньше, пока не превратилась в лист бумаги. А Николай все чего-то тянул. Тюрин догадывался, что в этот момент он стоит, приложив ухо к дверному косяку. Он чувствовал это ухо, слышал его и даже явственно видел под прикрытыми веками. Напряжение его достигло того предела, когда любой посторонний звук или случайное прикосновение может разорвать сердце. Весь обратившись в слух, Тюрин ждал, что предпримет Николай, а тот не торопился. Один знал, что за дверью притаился убийца, другой догадывался об этом, а потому тянул время, изматывал противника, поживотному чуя, когда его можно будет брать голыми руками.

Наконец, в дверь негромко постучали, и от неожиданности Тюрин едва не закричал. Никогда ему ещё не приходилось так близко ощущать приближение собственной кончины. Мысли его беспорядочно заметались. Плохо соображая, он присел на корточки, отодвинул шторку замочной скважины и заглянул туда. Из отверстия, словно из преисподней, на Тюрина уставился черный матовый зрачок в тонком голубоватом обрамлении радужной оболочки.

- Не бойся, Макарыч, - услышал Тюрин дружелюбный шепот открой, это я, Николай Тюрин сразу выпустил из ослабевших пальцев шторку. Все тело его как-то разом пустило обильный сок, намокло и начало слабеть с катастрофической быстротой.

После небольшой паузы в дверь опять тихонько постучали, но Тюрин уже почти ничего не слышал. Он медленно и очень аккуратно сполз на пол, прислонился головой к стене, да так и забылся.

2

Очнулся Тюрин с колющей болью в сердце в кромешной темноте. От неудобного сиденья у него затекли ноги, присохшая к телу одежда не просто стесняла движенье, она словно смирительная рубашка спеленала и обездвижила его. Немного погодя Тюрин вспомнил то, что увидел в квартире Николая, но не мог понять, где он находится.

Довольно долго Тюрин разминал затекшие руки и ноги, осторожно изучал пространство вокруг себя и все это время упорно искал доказательства того, что он в плену у убийцы. Он даже не пытался включить свет, поскольку был уверен, что находится в ванной у Николая, а выключатель - по ту сторону двери. Это его убеждение крепло с каждой секундой, и вскоре ему уже стало казаться, будто он слышит крадущиеся шаги злодея. Из последних сил, холодея от ужаса, Тюрин на четвереньках пополз вдоль стены, но очень быстро ткнулся головой во что-то мягкое. Едва не потеряв сознание от страха, он по стене поднялся на ноги и ошалело ставился перед собой. Впереди, метрах в пяти он увидел самое обыкновенное окно, а за ним на безоблачном черном небе нервно подрагивали мелкие светящиеся точки.

"Звезды", - подумал Тюрин. Это открытие не принесло ему никакого облегчения, хотя он и почувствовал себя немного более свободным.

Такая свобода была ему совершенно не нужна. Тюрину достаточно было представить лицо Николая или его согнутую над ванной широкую спину, чтобы и без того слабая надежда на спасение лопнула, как мыльный пузырь.

Глядя в окно, Тюрин испытывал невыносимую муку, один на один оказавшись со страшным злом, которое, как гигантский водоворот, неумолимо засасывало его в свою ненасытную глотку. Единственным спасением от этой напасти была твердость и уверенность в собственных силах, но этого у Тюрина не было никогда. Прожив свою жизнь тихо, без катаклизмов, он был убежден, что так же спокойно уйдет в положенный срок. Собственно, сама смерть как физический факт его не страшила. Больше всего Тюрин боялся последних минут жизни. В мыслях он не раз пытался представить себе это печальное событие и иногда, увлекшись собственными фантазиями, вдруг пускал слезу умиления или жалости. По его мнению, это должно было произойти холодным осенним вечером, в его квартире, на стареньком диване, который давно уже имел посередине вмятину, соответствующую росту, комплектации и любимой позе Тюрина. Он не без удовольствия воображал, как в его незапертую квартиру входят родственники, которых он совсем не помнил, а потому и не наделял никакими конкретными чертами. За спинами представителей двух родительских фамилий Тюрин обычно помещал сослуживцев. Эти имели свои собственные лица, скорбные и заплаканные. А уже за ними, в черных ажурных платках, толпились соседские женщины.

Подолгу развлекаться подобными фантазиями было немного больно, но боль эта была какой-то щемяще-сладкой, похожей на последний всхлип после утомительных рыданий, и не имела ничего общего с тем безумным ужасом, который Тюрин испытывал сейчас, в темном помещении. Неожиданно где-то рядом раздался тихий стук. Тюрин вздрогнул всем телом и тут же вспомнил, чем закончился его поход к Николаю. Он вспомнил, как бегом вернулся домой, как закрылся, как увидел в замочной скважине черный матовый зрачок, азатем потерял сознание. Тюрин наконец сообразил, что не покидал своего дома, и этому сразу нашлось десяток подтверждений: пальто на вешалке, в которое он ткнулся головой, и его прихожая с видом кухонного окна. Догадайся Тюрин сразу, где находится, он может успел бы собраться с мыслями, отдохнуть от всего этого ужаса и, может, принять нужное решение, но сейчас он почувствовал лишь ещё большую усталость и безысходность. Как приговоренный, на ватных ногах он добрался до входной двери и налег на неё всем телом. По ту сторону кто-то ещё раз мягко постучал, затем вкрадчиво поскребся, и Тюрин услышал гипнотический шепот:

- Открой, Макарыч. Не бойся, открой. Поговорить надо.

- Нет, - одними губами пролепетал Тюрин, а Николай, словно почувствовав этот выдох, зашептал громче:

- Макарыч, ошибочка вышла. Открой, я тебе все объясню. Да не бойся ты, свои же люди.

Это напоминание о том, что убийца не какое-то абстрактное чудовище, а знакомый человек, ближайший сосед, с которым можно договориться, придало Тюрину сил. Он припал губами к щели и громко зашептал:

- Я не открою, Коля. Ну чего тебе от меня надо?! Я старый человек, живу, никого не трогаю. Иди спать, Коля.

- Открой, Макарыч, - настойчиво умолял Николай. - Я хочу тебе объяснить. Ты ничего не понял. Можешь глупостей наделать. Давай поговорим, и я от тебя отстану.

Этот почти задушевный разговор расслабил Тюрина, и он тихо-тихо заплакал от облегчения. Жуткая смерть, занесшая было над ним свой безобразный окровавленный инструмент, отступила, пространство вокруг потеплело, а дверь вновь обрела часть той прочности, которой она совсем ещё недавно обладала в полной мере. Вслед за этим Тюрин как-то разом ощутил все свое тело, измученное и обессиленное безвольныможиданием большого мясного ножа. С этим облегчением Тюрин почувствовал благодарность к Николаю за его человеческий облик и просительный шепот. Словно река после паводка, его воображение постепенно входило в свое обычное русло. Люди снова сделались людьми, жизнь - жизнью, а подсмотренный в квартире у Николая кошмар начал приобретать другой смысл. Память выталкивала его прочь, разум - ворочал, словно кубик Рубика, пытаясь поставить все на свои места. Ну, а что не вставало, объявлялось бредом, ошибкой, чудовищным фокусом.

Тюрин с надеждой прислушивался к этим мыслям, охотно поддакивал им, и неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы не Николай. Устав ждать, он ещё раз негромко постучал и уже не прошептал, а прошипел:

- Ладно, Макарыч. Смотри. Не дай бог до утра чего-нибудь наделаешь кореша в лапшу изрубят.

Последняя фраза Николая оглушила Тюрина. Он не поверил своим ушам и в наступившей вслед за этим тишине шепотом переспросил:

- Что? Что ты сказал, Коля? - Так и не дождавшись ответа, Тюрин принялся звать своего мучителя. Он встал на колени и, вывернув голову, приложился губами к замочной скважине:

- Коля! Коля! - шептал Тюрин. - Ты же умный человек, Коля. Молодой, красивый парень. Зачем тебе это надо, Коля? Я же понимаю, это недоразумение. Несчастный случай. Неужели ты думаешь, что я тебя выдам? Да провалиться мне на этом месте! Что же, я враг себе, Коля? Тюрин долго и страстно выговаривал эти бесполезные заклинания, пока, наконец, не понял, что за дверью давно никого нет. Тогда он неуклюже выругался матом, тяжело поднялся с колен и, шатаясь, прошел в свою комнату.

В комнате Тюрин, наконец, позволил себе включить свет. То, что он увидел, не представляло собой ничего особенного. Это была его комната, в которой стояла его же мебель, но если несколько часов назад все находящееся здесь имущество объединяла одна единственная и естественная цель - служить хозяину, то сейчас Тюрин увидел нечто иное: в одночасье постаревшие вещи стояли на своих местах словно набычившись, с напряженными фасадами. Между ними больше не было ничего общего. Исчезло главное - полюбовный союз стен и вещей, который и давал ощущение живого дома. Стулья сторонились стола, диван отвратительно съежился, как будто ему ненавистно было соседство платяного шкафа, изъеденного жучком, старый комод сделался ниже, а глубокие тени лишь подчеркивали отчуждение между этими предметами. Пораженный этим зрелищем, Тюрин ощутил глубочайшую тоску, словно его предал единственный человек, которому он безраздельно доверял. Растерянно взирая на свое имущество, Тюрин искал в нем хотя бы намек на прежние отношения. От этих вещей, среди которых он прожил большую часть жизни, от своего жилища, который они представляли, он ждал сострадания и помощи. Только здесь он мог рассчитывать на настоящее понимание, но дом распадался на отдельные предметы, на безучастное, мертвое барахло, на котором можно было лишь спать, есть и не более того.

"Бежать, - подумал Тюрин, - в милицию. Рассказать все и остаться там до тех пор, пока не арестуют этого изувера. Да ведь он же услышит, - сам себе возразил Тюрин. - Он же сидит у себя в прихожей, прилипнув ухом к двери. Даст мне выйти из дома и кокнет под аркой или в переулке". Тюрин сомнамбулически бродил по предавшему его жилищу и безрезультатно пытался заставить себя изобрести хоть какой-нибудь выход. Он старался ступать как можно тише, постоянно выглядывал из комнаты и иногда надолго застывал напротив репродукции. Но австрийский канцлер все также смотрел поверх тюринского плеча и лукаво улыбался, словно вся эта жуткая история развлекала его. "Да нельзя ведь в милицию!" - пошатнувшись от подступившей дурноты, подумал Тюрин. Он вспомнил слова Николая: "кореша в лапшу изрубят", - и тихо простонал:

- Только бежать, только бежать. Куда угодно. Да ведь не выйдешь жеотсюда. Караулит, сволочь! - Тюрин быстро прошел в прихожую и приложился ухом к двери. В коридоре было по-ночному тихо, и это подлое безмолвие только подтвердило опасение Тюрина. "Не спит, - подумал он, - я ведь единственный свидетель. Не может он спать, пока я живой. Он же не успокоится теперь, тварь, трус. Будет караулить". В голове у него каруселью закружились финки, отмычки, чемоданы с деньгами и соблазнительные сообщницы. Из всего этого хоровода преступной атрибутики Тюрин выбрал наиболее подходящее для его случая - отмычки. "У бандита не может не быть отмычек, - подумал он, - значит этот гад может в любое время войти сюда. Дождется, когда я усну, и войдет". От этой мысли сердце Тюрина ненадолго остановилось, а затем принялось выстукивать что-то вроде азбуки

Морзе, с большими леденящими паузами и бесконечными многоточиями.

- Только не спать, - прошептал Тюрин. - Нельзя спать!

Он вдруг сорвался с места и вскоре вернулся в прихожую, волоча за собой прикроватную тумбочку. К тумбочке он притащил стул, тяжело повалился на него и схватился за сердце, словно ладонью можно было унять этот пугливый и такой уязвимый орган.

Просидел Тюрин недолго. Всполошившись, он сбегал в комнату и вернулся оттуда с настольной ламой и удлинителем. Лампу он установил на тумбочке, а плафон приспособил так, чтобы свет бил прямо в глаза.

После этого Тюрин снова сел и с каким-то злорадным удовлетворением подумал: "Вот теперь жди, когда я усну, мразь!"

Эта маленькая победа взбодрила Тюрина. Не отрываясь, он смотрел на раскалившуюся добела шестидесятиваттную спиральку словно слепой - не щурясь. Вначале свет лишь слепил Тюрина. Ему казалось, будто он видит собственные мозги, освещенные двумя тончайшими лучами. Но затем лучи начали распадаться на разноцветные нити и пятна. Из глаз потекли слезы, резкая боль заставила Тюрина зажмуриться, и он обрадовался этой боли. Пока Тюрин ощущал её, ему не грозил никакой сон, а значит он был в безопасности.

К утру Тюрин страшно ослаб. Невыносимо яркий свет и бессонная ночь доконали его, глаза щипало, слово туда плеснули кислотой, веки набухли, а в голове тяжелым варевом лениво бродили неясные жуткие образы: огнедышащие пасти, вселенские пожары и океан кипящей магмы. Тюрин слышал, как в коридоре захлопали двери - соседи один за другим уходили на службу. От каждого такого стука Тюрин нервно вздрагивал, болезненно поеживался и на несколько секунд приходил в себя от тяжелой сонной одури.

Неожиданно, в каком-то полусне-полуяви ему пришла в голову вполне трезвая мысль, что, мол, не станет Николай в это людное время ломиться к нему в квартиру. Струсит. Вслед за этим Тюрин подумал о побеге, о том, что такой случай может больше не представиться. Надо лишь дождаться, когда из квартиры выйдет кто-нибудь из соседей, и вместе с ним выскочить на улицу, а там уж что бог пошлет.

Долго мысль о бегстве вызревала в утомленной голове Тюрина. Но именно из-за чрезмерной усталости чувство опасности притупилось. Кроме того, от долгого ночного бдения у Тюрина сильно болела спина, хотелось лечь и уснуть, укрывшись одеялом по самую макушку.

Наконец, Тюрин покинул свой пост. Бесцельно пошатавшись по квартире, он опустился на краешек дивана, немного посидел и как куль повалился на бок. Старый диван охотно принял хозяина в свои объятия, и, сладострастно причмокивая, Тюрин вполз на середину и заполнил собой удобную мягкую выемку.

В голове у него словно выключили свет, он начал стремительно погружаться в темную спасительную бездну и вскоре уснул так крепко, как могут спать только вконец измученные люди.

Проснулся Тюрин от того, что кто-то не сильно, но настойчиво тряс его за плечо. Он так и не успел удивиться, сообразить, что в запертой квартире будить его некому, когда услышал над собой знакомый и почему-то страшный голос:

- Вставай, Макарыч. Хватит дрыхнуть. Поговорить надо.

После этих слов Тюрин мгновенно восстановил в памяти все, что с нимпроизошло прошлым вечером, вспомнил, кому принадлежит этот голос и чего можно ожидать от разбудившего его человека.

Не открывая глаз, Тюрин съежился до размеров ребенка, подтянул колени к подбородку, загородил сморщенное от страха лицо руками и тихонько заскулил:

- Не надо, Коля. Я ничего не видел. Я случайно. Три рубля взаймы...

Коля!

- Да не буду я тебя трогать, - услышал Тюрин. - Если бы хотел, сонного сделал. - Николай похлопал Тюрина по плечу и деловито добавил: - Что я, зверь что ли, своих-то? Соседи все-таки.

Последние слова подействовали на Тюрина как магическое заклинание. Он понял, что его срок ещё не вышел, и судьба в виде страшного убийцы милостиво подарила ему жизнь. Осознав это, Тюрин почувствовал какойто истерический восторг от того, что Николай оказался соседом, а не просто случайным душегубом. Он радовался и за себя, и за Николая, который несмотря на дьявольскую профессию сохранил в себе уважение к общечеловеческим традициям. Тюрин ликовал от того, что он "свой", и это жизнетворящее слово карамелькой каталось в его сознании. Ему вдруг открылся весь широчайший диапазон этого замечательного определения, его звучная мягкость и красота внутреннего смысла. Все то, что до сих пор Тюрин считал своим, все, чем он владел - материальное и не материальное, не шло ни в какое сравнение с этим железным, дарящим жизнь, метафизическим тавром.

Еще некоторое время Тюрин не смел взглянуть на Николая. С закрытыми глазами как-то легче было верить в благополучный исход. Он боялся, что увидит над собой занесенный топор или колбасный тесак, страшился лица убийцы, а Николаю, видимо, надоело ждать или лицезреть окоченевшего от страха соседа. Во всяком случае, он нервничал, и Тюрин, как только открыл глаза, заметил это.

- Сядь-ка, Макарыч, - сказал Николай, - дело такое, а ты как баба... Тюрин сразу ожил, засуетился, опустил ноги на пол и изобразил на своем лице живейший интерес, а Николай уселся верхом на стул в метре от дивана. Лицо у него было усталое, бледнее обычного, а покрасневшие, набрякшие веки говорили о том, что он, как и Тюрин, провел бессонную ночь.

- Не суетись, Макарыч. Лучше слушай и запоминай: ТЫ НИЧЕГО НЕ ВИДЕЛ, и все будет о'кей. Зачем тебе башку под топор ложить? Сам понимаешь. И мне лишняя кровь не нужна. Вот где она у меня. - Николай небрежно чиркнул ребром ладони по горлу, делано улыбнулся и потрепал Тюрина по щеке. - Ты хороший мужик, Макарыч. А этот, - он кивнул на стену, очевидно имея в виду свою жертву, - случайно. Я не мокрушник, Макарыч. Сам, придурок, полез... Николай запнулся. - Все-то я рассказывать не буду. Тебе ни к чему. Только ты запомни, Макарыч, если что... - Николай внушительно помотал головой. - В общем, сам понимаешь. Не маленький.

- Да-да-да, - Тюрин отчаянно закивал, а Николай встал и перебил:

- Да ты не кивай и не поддакивай. Лучше мотай на ус. - Он молча прогулялся по комнате, подошел к репродукции и щелкнул по ней пальцем. Хорошая картинка. Где взял?

- Это давно, - забормотал Тюрин. - Трофейное, наверное...

- Антиквариат, - оценил Николай.

- Возьми себе, - почти выкрикнул Тюрин. Он соскочил с дивана и мгновенно очутился у стены. - Подарок. Я тебе её дарю. Бери-бери.

- Не надо. Пусть у тебя висит. - Николай вытянул руку из кармана и пристроил за дубовой рамой небольшой сверток. - Это деньги, - пояснил он. Пригодятся.

- Не надо, - испугался Тюрин и взмолился: - Я прошу тебя...

- Надо, - спокойно оборвал его Николай. - Ты же ко мне за деньгами приходил. - Затем, ухмыльнувшись, он добавил: - Трешки нет. Вот, возьми что есть. Чем богаты. Отдавать не надо. Это подарок.

- Коля, - жалобно запричитал Тюрин, - не надо мне денег. Честное слово, не надо. Я и так никому ничего не скажу.

- Дурак ты, Макарыч, - печально проговорил сосед. - Тебе же все равномолчать. Так уж лучше за деньги, чем бесплатно. Смотри, Макарыч, береги себя. - Николай как-то совсем по-человечески, доверчиво потянулся и широко зевнул. - Пойду я, посплю. Значит, я надеюсь на тебя, Макарыч. Смотри, спать буду спокойно. - Он щелкнул австрийского канцлера по носу. Умели, бля, жить. И ты учись. Тогда все будет о'кей. Понял?

- Понял, - обреченно кивнул Тюрин.

3

На следующий день Тюрин пришел на работу раньше обычного. Ночь он провел отвратительно, все время вставал, пил воду и, проходя мимо репродукции, косился на пачку купюр толщиной в палец, которая так и осталась торчать из-за рамы. На душе у Тюрина было пусто, как после приступа рвоты. Всякую мысль о Николае и его жертве он гнал от себя и старался думать только о том, как он устал. Страх покинул Тюрина, но осталось какое-то предощущение неотвратимой беды, животное предчувствие грядущей катастрофы.

Лежа на диване, Тюрин часто трогал левую сторону груди, пытаясь на ощупь проверить работу сердца, а оно билось нормально, без перебоев, но словно у раскрытой форточки. От этого Тюрину казалось, что в комнате холодно и промозгло. Он натягивал на себя одеяло, ворочался и тяжело вздыхал.

После ухода Николая Тюрин так и не решился близко подойти к репродукции. Цвет червонцев напоминал ему розовые капли на белой поверхности ванны. Эти капли почему-то особенно четко отпечатались в его памяти. Он даже видел их ночью в одном из кошмарных снов. Они фонтаном вылетали из черной безобразной раны, тяжелые, как дробь, и совокупившись со своими предшественницами, скатывались вниз, чтобы уступить место точно таким же.

Уже под утро Тюрин увидел сон, после которого он сразу поднялся и ушел на работу, забыв позавтракать и даже причесаться. По правдоподобию и яркости видение нисколько не уступало яви, и, очнувшись, Тюрин не мог с уверенностью сказать, видел он это в действительности или здесь поработало больное воображение.

В очередной раз перевернувшись на другой бок, Тюрин услышал тихий бумажный шелест, будто сквозняк пошевелил на столе газету. Еще совсем недавно, до этой дикой истории, он не стал бы интересоваться, что шуршит, но измученный страхом, он снова почувствовал свою полную беззащитность перед вселенским злом, которое сейчас олицетворял для него сосед-мокрушник.

Скорее машинально, чем сознательно, желая только рассмотреть, в каком обличье пришла к нему безносая, Тюрин резко откинул одеяло и опустил ноги на пол. Вначале ему показалось, что в комнате никого нет, но приглядевшись, Тюрин заметил у противоположной стены черный силуэт высокого изящного человека.

В комнате было достаточно темно, и разглядеть гостя не представлялось никакой возможности. И в то же время видно было, как рассеянный в ночном пространстве свет отражается в тонком золотом орнаменте на длинном распахнутом камзоле. Где-то под подбородком непрошеного гостя, с периодичностью вдоха и выдоха, поблескивали контуры атласного банта, а немного выше едва заметно выделялись два белесых круглых пятна. Иногда на мгновение они исчезали, но тут же появлялись вновь, и Тюрин сразу, без разглядывания и гадания признал в них человеческие глаза.

- Кто вы? - одними губами прошептал Тюрин. Черная тень медленно отделилась от стены и так же медленно стала приближаться к хозяину квартиры. С каждым шагом черты лица непрошеного гостя и детали костюма становились все четче. Тюрин уже мог различить более темные впадины глаз, тень от носа и безвольный узкий подбородок. Он даже сумел разглядеть, что волосы, а вернее парик у незнакомца цвета старого серебра. Когда же между ними осталось не более полутораметров, Тюрин вдруг узнал этого человека, испугался до полусмерти и, вскрикнув: "Боже мой", откинулся на спинку дивана.

- Хватит тебе, - голосом Николая проговорил оживший австрияк. - Ты же не баба, а я не покойник. Что ты орешь? - Гость говорил тихо и внятно. Тюрин видел, как шевелятся его губы, как тускло мерцает свет в золотой оторочке канцлерского камзола. Видел и не верил своим глазам.

- Я к тебе вот по какому делу, - сказал ночной визитер. - Ты, пожалуйста, не обижай Николая, возьми деньги. Надо уметь использовать все, что происходит с тобой в жизни. Случилось, ну что ж, ты не виноват. От всего не убережешься. Знаешь поговорку: "дают - бери, бьют - беги"? - гость усмехнулся в усы. - Ты же трус, в милицию не пойдешь. Так что бери и все будет о'кей.

- Нет, - прошептал Тюрин, - не могу.

- Дурашка, - задушевным голосом продолжил гость, - возьмут Николая, он все равно скажет, что давал тебе деньги. Ты уже соучастник. От судьбы не уйдешь. Бери и радуйся, что остался жив, да ещё заработал себе на приличные похороны.

- Нет, - в отчаянии прошептал Тюрин, - я пойду в милицию... Уеду из Москвы.

- Куда ты уедешь, милый? - посмеиваясь, спросил Кауниц. - От судьбы не уедешь. И Николай за тобой следит. Чуть что, пику в бок и пишите письма. А его не будет, друзья с тобой разберутся. Ты же их даже в лицо не знаешь. Подойдет к тебе на улице человек, спросит время и отойдет, а ты потом собирай кишки по тротуару. А то прямо здесь, в твоей же квартире, как барана зарежут. Николай же к тебе вошел, как к себе домой. Замки эти ваши для таких как вы и существуют, чтоб спьяну не перепутали квартиру. А для них все двери открыты. Так что, бери деньги, бери. Пригодятся. Может, ты думаешь, он тебя в свою компанию потащит, работать заставит? Да на черта ты ему сдался такой. Молчал бы и ладно. В общем, бери и не выпендривайся, а я сейчас пойду к Николаю и скажу, что ты уже зашил деньги в подушку...

- Ох боже мой, боже мой, - обхватив голову руками, забормотал

Тюрин. - Бред какой-то. Этого не может быть. Это же сон. Это не может быть никак. - Он поднял голову и посмотрел перед собой. В комнате стало немного светлей, и в этом предрассветном полумраке Тюрин разглядел на стене темный прямоугольник репродукции.

Неожиданно легкий щелчок заставил Тюрина вздрогнуть. А когда наконец он заставил себя подняться и включить свет, будильник показывал половину седьмого утра. Пачка червонцев выскользнула из-под рамы, и деньги веером разлетелись по всей комнате.

Осторожно переступая через купюры, словно пробираясь по минному полю, Тюрин выбрался в прихожую. В ванной он заметил, что у него сильно дрожат руки и колени, а в зеркале Тюрин увидел совершенно чужое лицо: бледное, с выпученными красными глазами и перекошенным слипшимся ртом.

Умылся Тюрин быстро. Он провел мокрой рукой по лицу и, позабыв вытереться, покинул ванную. В комнате он кое-как оделся, на ходу натянул на себя пальто и выскочил из квартиры. Но едва Тюрин захлопнул за собой дверь, как в коридоре появился Николай.

- Доброе утро, Макарыч, - будничным сонным голосом поздоровался он. Ты что что это так рано?

Тюрин на некоторое время потерял дар речи, неожиданное появление страшного соседа пригвоздило его к месту. Он вдруг подумал, что его слишком ранний уход выглядит подозрительно. И чтобы развеять возможные подозрения Николая, Тюрин поспешно сообщил:

- Не спится, Коля. Я на работу. Пораньше решил. - В противоположном конце коридора хлопнула дверь, послышались неторопливые мужские шаги, и Николай громко рассмеялся.

- Ну заходи после работы, пивка попьем, - сказал он. - Смотри не забудь своего обещания, а то ведь по попке надаю. Все о'кей?

- О'кей, о'кей, - заторопился Тюрин. - Я все помню, Коля.

- Ну смотри, - с жутковатой беспечной улыбкой повторил Николай изакрыл за собой дверь. По дороге на службу Тюрин оборачивался каждые пять метров, шарахался от молодых людей с сомнительной внешностью, а когда сообразил, что ведет себя глупо и подозрительно, выругался, как не ругался никогда в жизни, и почувствовал настоящее удовольствие и даже облегчение от заковыристого матерного слова.

Рабочий день пролетел для Тюрина совершенно незаметно. Он и раньше не особенно тяготился восемью часами службы, поскольку по-своему любил свою работу. Здесь из обычного гражданина он превращался в человека, преисполненного чувства собственной значимости. А сейчас родное учреждение сделалось для него и единственным местом, где он чувствовал себя в относительной безопасности.

Многие в тот день говорили Тюрину, что он плохо выглядит. Тюрин бормотал в ответ что-то невразумительное, кисло улыбался и прятал глаза. Несколько раз он выходил на улицу подышать воздухом, затем запирался в туалете и рассматривал свое невыразительное лицо в тусклом облупившемся зеркале. Глядя на смазанное отражение, Тюрин пытался отыскать в своем облике что-то такое, от чего можно было бы оттолкнуться: какую-нибудь жесткую вертикальную складку между бровей или хотя бы тень решительности в глазах, но ничего кроме разочарования это разглядывание ему не приносило. Вконец разуверившись в себе, Тюрин возвращался в свой зарешеченный кабинетик и в который раз брался за работу, но очень скоро забывал, зачем достал тот или иной документ. Он ни на минуту не переставал думать о Николае и деньгах, о милиции и своей преждевременной смерти. Тюрин с тоской размышлял о том, что нормальная жизнь для него закончилась, и отныне он будет жить ожиданием собственной кончины, готовиться к ней, ждать её ежедневно и ежечасно, независимо от того, решится он или не решится пойти в милицию. Он был уверен, что Николай все равно попытается избавиться от единственного свидетеля и лишь дожидается удобного случая сделать это вне дома, где жил сам. Мысль эта приводила Тюрина в отчаяние, и тогда он вспоминал свой странный сон. Разговор с австрийским канцлером крепко засел у него в голове. Тюрин уже много раз представлял себе, как на улице к нему подходит незнакомый молодой человек, спрашивает "сколько времени?" и тут же отходит. От этой напасти не существовало никакой защиты.

Не раз Тюрин думал и о побеге из Москвы в какой-нибудь южный провинциальный городок в Крыму или на Кавказе, но появлялся все тот же незнакомый человек со своим подлым вопросом, и Тюрин снова ощущал полную безнадежность. Ни перемена места жительства, ни другая фамилия не давали ему никаких гарантий: безликий убийца с железным постоянством появлялся в конце каждой воображаемой картины.

Тюрин и не заметил, как рабочий день подошел к концу. Мысль о том, что надо возвращаться домой, застала его врасплох. Он вдруг понял, что лишился единственного, что у него было помимо службы - собственного дома. Это было уже не жилище, а камера смертника. Тюрьма, в которой Тюрин никогда не сидел, в сравнении с собственной квартирой показалась ему сейчас куда более уютным и безопасным местом.

Больше всего Тюрина напугало то, что потерю дома ничем нельзя было восполнить. Ему просто не было замены. Он с тоской подумал о родственниках, которых не знал, перебрал в уме немногочисленных знакомых и понял, что одинок настолько, насколько бывают одиноки только бездомные собаки. У Тюрина даже дух перехватило от этого открытия. Он начал вспоминать школьных друзей, бывших и нынешних соседей и снова вернулся к Николаю. Что-то сатанинское появилось в выражении глаз Тюрина, когда он вспомнил о своем истязателе. "А ведь он меня примет, - с несвойственным ему азартом подумал Тюрин. - Чем не друг?" Лицо его как-то сразу преобразилось, глаза налились ненавистью. Казалось, покажи ему сейчас Николая и Тюрин собственными руками сделает с ним то, о чем недавно не мог и думать без содрогания. Это давно позабытое сильное чувство изнутри обожгло

Тюрина, всколыхнуло все его существо. У него моментально созрел пландействий, план, который он неоднократно прокручивал в уме, но не мог отважиться на него из-за страха. Тюрин решил сейчас же пойти в милицию и обо всем рассказать. Идея эта показалась ему такой простой и естественной, что он застонал от облегчения и удовольствия. Ему вдруг сделалось душно и тесно в этой обшарпанной пыльной каморке.

Тюрин ощутил себя свирепым хищником, способным на любой, даже самый рискованный поступок, и зверь этот безумствовал в нем, рвался с цепи, требовал крови. Незнакомое чувство не умещалось в Тюрине, оно требовало выхода, решительных действий, и Тюрин, торопливо опечатав дверь своего кабинета, бросился в ближайшее отделение милиции.

Он и не заметил, как отмахал два квартала. Шел Тюрин широким шагом, энергично размахивал руками и вслух подбадривал себя сильными междометиями, которыми завершал каждую додуманную до конца фразу. Встречные прохожие испуганно уступали ему дорогу и оборачивались. Тем, кто шел с ним в одном направлении, он наступал на пятки, налетал на них то плечом, то всем корпусом и, не извинившись, обгонял, злясь, что на улице так много народу.

Перебежав через дорогу, Тюрин наконец увидел квадратную вывеску отделения милиции. Он сразу прибавил шагу, почти бегом одолел оставшиеся несколько метров и когда поставил ногу на единственную истертую ступеньку, когда он уже взялся за дверную ручку, кто-то тронул его за рукав и, извинившись, спросил:

- Вы не скажете, сколько времени?

- Что?! - страшным голосом закричал Тюрин и резко обернулся. Прохожий шарахнулся от него, изумленно пробормотал:

- Извините. Время спросил, - и быстро смешался с толпой, а Тюрин, потрясенный дурацким вопросом, истерично крикнул ему вдогонку:

- Что?! Время тебе...?!

Внезапно лицо его сделалось пепельно-серым, он схватился рукой за сердце и, сложившись как тряпичная кукла, повалился на тротуар. Последнее, что Тюрин запомнил, это ноги, с десяток разнокалиберных ног, обступивших его тесным полукругом.

4

Очнулся Тюрин в больничной палате на десять коек. О Николае он вспомнил, как только пришел в себя, и от этого воспоминания у него перехватило дыхание и закололо сердце, да так сильно, что соседям по палате пришлось срочно вызывать врача.

После третьего подобного приступа Тюрин дал себе слово думать только о чем-нибудь приятном. Перебирая в памяти дни, месяцы и годы, он постепенно дошел до выпускного вечера, а добравшись, грустно усмехнулся. На этом вечере, больше сорока лет тому назад, его первая любовь назвала Тюрина фискалом и дураком. Как ни обидно было извлекать из памяти подобные вещи, а все же Тюрин попытался восстановить образ девушки, её лицо, голос и во что она была одета. Эти печальные воспоминания неожиданно растрогали Тюрина. Он давно уже мысленно простил девушку, имени которой не помнил, и чтобы чем-то заняться, принялся фантазировать: что было бы, если бы в тот вечер одноклассница ответила ему взаимностью. Эта незамысловатая игра занимала Тюрина целых три дня, а потом надоела до тошноты. Какое бы продолжение он не изобретал, получалось всегда одно и то же: дети, внуки и работа инспектором отдела кадров.

На четвертые сутки больного посетил Николай. Когда он вошел в палату, Тюрин спал и видел во сне австрийского канцлера. Тот колол Тюрина длинной острой иглой в самое сердце и, посмеиваясь в усы, говорил:

- Ты, Макарыч, очень скучно живешь. Тебе надо немного встряхнуться. Убей кого-нибудь, что ли. Вон, хотя бы Николая.

- Я не могу, - простонал Тюрин.

- Тогда возьми деньги и потрать. Сходи в ресторан, напейся, как свинья. Или купи новый костюм и женись. Найдешь себе крепкую старуху с железными зубами. Будете с ней целыми днями в подкидного резаться.А Николая мы одолеем. Напоишь его пьяным, а когда уснет, на вдохе всыплешь ему в раскрытый рот гречки. Пьяный не прокашляется. Верный способ.

- Да не могу я! - крикнул Тюрин и тут же услышал голос Николая:

- Макарыч. Слышь, Макарыч? Принимай гостей.

Тюрин открыл глаза, очумело посмотрел на своего инквизитора и, едва шевеля спекшимися губами, медленно произнес:

- Нашел?

- Нашел, - самодовольно подтвердил Николай. Он сидел на стуле рядом с кроватью и с ласковой укоризной на лице разглядывал Тюрина. - Да ты не бойся, Макарыч. - Николай легонько похлопал Тюрина по руке. - Гад ты, конечно. Пользуешься моим хорошим отношением. Знаешь, что я не трону, и пользуешься.

- Я не пользуюсь, Коля, - прошептал Тюрин. Он вдруг подумал, почему это Николай так смело говорит при соседях по палате и косил глаза к окну. А где все? - спросил он.

- Покурить пошли, - хохотнул Николай. - Да ты не бойся. Я, Макарыч, решил забрать тебя домой. С доктором я уже обо всем договорился. Нормальный мужик попался. Говорит, дня через четыре можно выписывать, а пока полежишь в отдельной палате, как белый человек.

- Не надо меня забирать, Коля, - с ужасом прошептал Тюрин. - Дай полежать спокойно.

- Нет, Макарыч, - серьезно ответил Николай. - Я тебе как своему поверил, а ты сопли распустил. Где гробанулся, помнишь?

Лицо у Тюрина сделалось таким несчастным, что Николай, сменив гнев на милость, задушевно продолжил:

- Полежишь дома, поправишься. Да что ты, Макарыч, как баба. Все будет о'кей. Я тебя на хорошую работу устрою. Будешь у меня под крылышком, как у Христа за пазухой. Сколько ты у себя имеешь?

- Не надо меня устраивать, Коля, - всполошился Тюрин. - Мне до пенсии два года осталось.

- Дурак-человек, - искренне удивился Николай. - Я же тебя устрою так, что ты пенсию получишь ту, что надо. Ты меня слушай. Со мной не пропадешь. Скажи лучше, что умеешь делать?

- Я инспектором по кадрам работаю, - после некоторой паузы ответил Тюрин.

- Да? - обрадовался Николай. - Ну молодец! Будешь нам кадры подыскивать. Положим тебе рублей триста. Хватит?

- Ой, Коля, не надо мне ничего, - взмолился Тюрин. - Дай спокойно доработать. А хочешь, я уеду из Москвы? Хоть на Колыму или Сахалин? Молчать буду как рыба. Не увидишь и не услышишь меня никогда.

- А вот этого не надо, - ответил Николай. - Я потому и пришел, чтобы увидеть и услышать тебя. Запомни, Макарыч, я своих не бросаю. - Николай с тоской в глазах осмотрел палату, перевел взгляд на Тюрина и со вздохом пожаловался. - Навязался ты на мою голову. - После этого он встал и негромко свистнул. Дверь открылась почти сразу, и в палату вошли два дюжих санитара. Один из них толкал перед собой каталку для лежачих больных. Поедем в отдельную палату, - совершенно другим тоном проговорил Николай, и санитары ловко переложили обессиленного больного на тележку. Все это произошло так неожиданно и быстро, что Тюрин не успел ни воспротивиться, ни возразить. Его выкатили из палаты, провезли по пустому коридору и через несколько секунд он оказался в небольшой комнате с закрашенными до половины окнами.

Первое, что Тюрину бросилось в глаза, это большая репродукция в дубовой раме, укрепленная над прикроватной тумбочкой. Николай перехватил изумленный взгляд Тюрина и с гордостью сообщил:

- Это я захватил, чтобы тебе веселее было. Врачи говорят, что домашняя обстановка помогает выздоравливать. - Николай подошел к тумбочке, и пока Тюрина сгружали на приготовленную больничную койку, открыл дверцу. - Здесь гостинцев немного: окорочок, балычок, коньячок. В общем все, что нужно. Надо будет порезать - вот кнопка. Работает.

Нажмешь - придет сестра. Я договорился. Ты, Макарыч, будешь здесьлежать как король. А если что посерьезнее, вот к нему обращайся. Николай хлопнул по плечу одного из санитаров. - Я его проинструктировал. Так что, давай, лежи спокойно.

Тюрин перевел мученический взгляд на санитара, и тот обещающе улыбнулся, а затем подтвердил:

- Все будет о'кей, батя.

Санитары исчезли так же быстро, как и появились, а Николай, уходя, обернулся в дверях и сказал:

- Да, тебе могут бабки понадобится. Мало ли на что. Всякое бывает. Он достал из карман пачку червонцев, шагнул к Тюрину, а тот из последних сил вдруг как-то по-кошачьи мяукнул и торопливо забормотал:

- Нет-нет-нет, Коля. Не надо! Не надо мне денег. Все есть. Ну зачем мне здесь деньги?

- Да ладно тебе, - сказал Николай. - Ты, главное, выздоравливай. - Он сунул пачку Тюрину под подушку, по-приятельски улыбнулся и начал прощаться. - Пока, Макарыч. Смотри, чтоб все нормально было. Обращайся к этим. За все заплачено. - Николай кивнул и наконец закрыл за собой дверь.

Оставшись один, Тюрин вконец расстроился. Он в который раз подумал о побеге, но вспомнил двух могучих санитаров и застонал. Стон получился слишком громким, и Тюрин испугался, что его услышат.

- Пропадите вы все пропадом! - прошептал он. После этого Тюрин отвернулся к стене, закрыл глаза и от пережитых волнений и усталости быстро уснул.

После посещения Николая и переезда в отдельную палату Тюрин вдруг сделался угрюмым и неразговорчивым. По ночам, во сне к нему попрежнему являлся владелец венского дворца, но теперь он выглядел каким-то бледным и чахлым, словно кажущаяся плотность канцлера целиком и полностью зависела от состояния Тюрина. Кауниц скромно садился на самый краешек кровати, тяжело вздыхал и с таинственным видом, голосом Николая шептал:

- Или он тебя, или ты его. Он - сильный, ты - хитрый. Напоишь его пьяным и на вдохе в рот ему водки. Пьяный не прокашляется.

В очередной раз услышав этот совет, Тюрин не испугался и не возмутился. Он даже пробормотал:

- Посмотрим. Посмотрим, - затем ногой спихнул вельможу с кровати, и тот, бледнея и теряя очертания, неслышно проследовал мимо Тюрина в свой двухмерный, идеально прописанный мир.

На третий день Николай снова навести Тюрина. Он пришел веселый, гладко выбритый, в безукоризненно белом щегольском халате. Халат так ладно сидел на Николае, будто он сшил его на заказ и только сегодня получил: новенький, накрахмаленный, с большими карманами для стетоскопов и прочих гуманных инструментов врачебной практики. Николай вошел, тихонько прикрыл за собой дверь и прямо с порога начал:

- Здорово, Макарыч. Ну ты даешь. Я думал, ты лежишь помираешь, а у тебя рожа, как у мясника. Молодец. Так и надо. - Николай подошел к кровати, протянул Тюрину руку, а когда тот собрался было пожать её, он разжал пальцы, и с ладони на грудь Тюрину прыгнула какая-то пакость. Сердце у больного как будто споткнулось и заныло, а Николай громко рассмеялся. - Это тебе, Макарыч, подарок. Чтоб не скучно было лежать. Игрушка что надо. У нас таких не делают. - Он взял маленькую пластмассовую лягушку и повертел её перед носом у Тюрина, а тот, оправившись от испуга, капризно сказал:

- У меня же сердце, Коля. Что же ты меня так пугаешь?

- Да, тебя испугаешь, - ответил Николай и подмигнул. - Это ты меня напугал, Макарыч. Это я должен валяться на твоем месте, процедуры принимать, а ты, вон бугай какой, лежишь, как в санатории, и в ус не дуешь. А я - крутись. Ну ничего, - мечтательно проговорил

Николай, - уволишься с работы, поедем с тобой на юг, отдохнем как люди. Море, телки, только успевай карман разевай. - Николай рассмеялся и с любовью посмотрел на Тюрина. - Ты как здесь, ничего, небалуешься? - спросил он.

- Ну ты что, Коля, - морщась от сердечной боли, ответил Тюрин. - Здесь и поговорить-то не с кем. Лежу тихо, помираю. - Неожиданно Тюрин вспомнил о репродукции, кивнул на неё и попросил: - Забрал бы ты её. А то этот холст по ночам спать не дает, во сне приходит.

- Нормально, Макарыч, - ответил Николай, - тебе нужна домашняя обстановка. Пусть висит. Да и осталось-то всего один день. Завтра я заберу тебя. Будешь дома целыми днями телевизор смотреть, да в потолок поплевывать. Какие у тебя заботы? Даже завидно. Эх, хорошо, наверное, вот так прожить всю жизнь, как ты... - Николай посмотрел на Тюрина и вдруг расхохотался. - Да ведь со скуки можно подохнуть. А? И денег мало платят. Он протянул руку к стене, нажал на кнопку и спросил: - Сколько ты получаешь-то?

- Сто двадцать, - впервые застеснявшись своей зарплаты, проговорил Тюрин.

- Чистыми? - спросил Николай.

- Нет, чистыми сто два, Коля. Подоходный, бездетность, профсоюз...

- Грязными, значит, - Николай посмотрел на часы, в это время в дверь постучали и в палату вошла строгая дородная сестра. При виде Николая выражение лица у неё изменилось. Она вежливо, с кокетливой улыбкой поздоровалась, а затем спросила:

- Вам что-нибудь надо?

- Кофе, лапуль. Две чашечки кофе, - ответил Николай. - Ты как, Макарыч?

- У меня же сердце, Коля, - обиделся Тюрин.

- Тогда одну, - сказал Николай медсестре. - Покрепче и ложечку сахара. а ты, Макарыч, будешь что-нибудь? Что там у вас есть? - обратился он к медсестре.

- Кефир, - ответила та, но Тюрин быстро проговорил:

- Да не надо мне ничего. Мне лучше что-нибудь от сердца. Разболелось как...

Николай не дал ему договорить.

- Кофе и сердечное, - сказал он.

Едва за сестрой закрылась дверь, Николай открыл тумбочку, по-хозяйски порылся в ней и достал принесенный им же коньяк.

- Так ты его даже не раскупоривал? - удивился он. - Ты что, Макарыч, не пьешь совсем?

- Я же болею, Коля, - ответил Тюрин. - Да я и раньше никогда не увлекался. Не привык. Отец у меня сильно закладывал. Может, поэтому.

- Отец - это хорошо, - рассеянно сказал Николай. - Значит гены есть.

Что такое гены, знаешь небось?

- Знаю, - ответил Тюрин. Он хотел было объяснить, что гены здесь ни при чем, что не пил он потому, что не было у него такой потребности, но Николай не дал ему договорить. Он наклонился к Тюрину и, серьезно, глядя ему прямо в глаза, тихо спросил:

- А что ты тогда видел, Макарыч? В тот день, когда зашел ко мне за трешкой? - Этот страшный вопрос прозвучал настолько неожиданно и не к месту, что Тюрин конвульсивно глотнул воздуха, захлопнул рот и вытаращился на Николая так, словно тот приставил ему ко лбу ствол пистолета. - Говори, не бойся, - наблюдая за метаморфозами тюринского лица, сказал Николай.

- Я ничего не видел, - наконец выдавил из себя Тюрин. - Я денег спросить... до получки, а тут дверь открыта. - Тюрин замолчал, а Николай громко и каким-то противным начальственным тоном потребовал:

- Ну, давай, рожай. Дверь открыта... Дальше что?

- Ну что же ты, Коля, дверь не закрываешь? - умоляюще проговорил Тюрин. - Это хорошо, что я зашел, а если бы не я, если бы кто-нибудь другой?

Эта фраза необыкновенно понравилась Тюрину. Он вдруг снова ощутил себя "своим", совершенно "своим". Другом, родственником, соучастником, ангелом-хранителем Николая. Он почувствовал, что накрепко связан с этим дьявольским и могущественным человеком, и что связывающие их нити уже ничем не оборвать. Может быть, впервые в жизни Тюрина посетило творческое вдохновение, и он мысленно увиделсебя кроликом под брюхом у льва. Над ним жаркой бездонной дырой зияла пасть, способная проглотить его целиком. По обеим сторонам вверх уходили две колоссальные мускулистые лапы, каждая из которых играючи могла превратить его в лепешку. И хотя лев был ужасен и непостижим для Тюрина, это все же был "свой" лев.

Впервые в жизни Тюрин ощутил удовольствие от страха. Он щекотал его усохшее самолюбие, кружил голову, словно вино. Тюрин почувствовал себя шерстинкой, когтем, клыком исполинского животного. Ему вдруг захотелось, чтоб кто-нибудь узнал об этом, увидел, как он запросто разговаривает с кровожадным зверем, пусть и не гладит по гриве, а всего лишь украдкой трогает пальцем кончик его хвоста, по-свойски жмется к нему, слизывает кровавые брызги с его усов. Тюрину и впрямь захотелось сообщить Николаю что-нибудь эдакое, интимно-секретное, доказать свою бесконечную преданность и любовь, рассыпаться в благодарности за то, что он живой, а не лежит в ванне с перерезанным горлом, за то, что допущен к страшной тайне, за то, что Николай, этот невообразимый человек рискнул, дал подержать ему свою жизнь, пожонглировать ею в свое отсутствие. Это почти невыносимое по остроте чувство на какое-то время захлестнуло Тюрина, из глаз его потекли слезы и, едва справившись с собой, он торжественно выдохнул из себя:

- Коля, тебе нечего бояться! Я все видел, но тебе нечего бояться! - А дальше Тюрина понесло в философию. Объявив, что жизнь - штука сложная, он принялся оправдывать Николая в его же собственных глазах. Николай слушал рассеянно и недолго. Видимо, все, что ему хотелось узнать, он выяснил, и после того, как Тюрин назвал увиденное в квартире - трагической ошибкой, Николай резко оборвал его. Он вдруг засмеялся, хлопнул Тюрина по животу, да так сильно, что тот захлебнулся на полуслове.

- Ну ты даешь! Молодец! - с удовольствием похвалил он. - Тебе,

Макарыч, с трибуны надо выступать. Я люблю разговорчивых.

В это время с палату вошла медсестра с чашкой горячего кофе на общепитовском подносе. Довольная своей расторопностью, она понюхала воздух над чашкой, похвалила кофе и подошла к кровати. Но Николай быстро поднялся и начал прощаться.

- Спешу-спешу-спешу, - заторопился он. - Кофе вот Макарыч выпьет, с коньячком. А у меня дел полно.

- Ну-у, - огорчилась медсестра, - а я-то старалась.

- Это хорошо, что старалась, - похвалил Николай и посмотрел на Тюрина, а тот, дождавшись этого взгляда, расплылся в широкой улыбке, сцепил пальцы в замок и помахал двуручным кулаком над головой.

- Все будет нормально, Коля, - пообещал он.

- Смотри, не балуй, - шутливо погрозил пальцем Николай. - Завтра домой.

5

Когда Николай покинул палату, и у Тюрина выветрился из головы верноподданнический восторг, он вдруг ощутил стыд и бессильную ненависть к этому человеку. Подобное чувство Тюрин испытывал в своей жизни несколько раз, когда приходилось выбирать между позорной капитуляцией и побоями. Получалось, что Тюрин всегда выбирал унижения. В такие моменты фантазия его разыгрывалась до предела: в каждом пьяном, во всяком ханыге он видел своего палача. Тюрин очень живо мог представить, каким образом его убьет тот или иной субъект. И хотя подобные вещи с ним приключалисьнечасто, каждый случай он запоминал до мельчайших деталей. Вначале его терзал страх быть убитым или зверски избитым, затем наступало отрезвление, и в Тюрине просыпалась ненависть к обидчику, а уж потом, после спокойного анализа, наваливался мучительный стыд. Мысленно Тюрин разглядывал себя со стороны во время позорного инцидента, вспоминал все сказанное им, представлял выражение собственного лица, жесты, и после каждой такой экзекуции он подолгу испытывал к себе отвращение.

- Заберите это, - сказал Тюрин поскучневшей медсестре и кивнул начашку дымящегося кофе. - Я не буду.

- Дело ваше, - равнодушно ответила медсестра.

Оставшись один, Тюрин перевернулся на бок, накрыл голову подушкой и жалобно застонал. Он бормотал проклятья в адрес Николая и даже немножко всплакнул. В такие минуты, когда Тюрин особенно остро ощущал собственную ничтожность, на какое-то время он вдруг становился храбрым до безрассудства. Сколько раз в мечтах Тюрин расправлялся с самыми отпетыми головорезами: бил их ногами, разрезал ножом, сдавал в милицию, но с Николаем он ничего не мог сделать даже в этих бредовых фантазиях. Его мучитель был непобедим. Николая не брали воображаемые пули, воображаемые ножи ломались об него, как спички, воображаемая дубина отскакивала от головы Николая, и даже милиция, как воображаемая, так и реальная, ничем не могла помочь Тюрину. Оставшиеся сутки Тюрин проспал. Изредка он просыпался, вспоминал о своем позоре и снова засыпал. А когда Николай снова появился в палате, он облегченно вздохнул и даже обрадовался его приходу. Думать о справедливом возмездии рядом с этим чудовищем было невозможно, и не имело смысла. Тюрин вновь почувствовал себя щепкой посреди широкой реки и с облегчением отдался этому чувству. Совесть больше не мучила его в этот день. Тюрину было не до нее. Наоборот, ему нравился тот переполох, который поднялся из-за его отъезда. Тюрину и раньше приходилось выписываться из больниц, но тогда все выглядело очень буднично. Зато сейчас две молоденькие практикантки, щебеча, помогли ему одеться. Старшая сестра каждую минуту забегала в палату и справлялась, как идут дела. Затем Тюрина уложили на носилки, и важный доктор минут десять консультировал его, как надлежит питаться и какой соблюдать режим.

До машины Тюрина несли все те же здоровые санитары. В это время две медсестры поправляли на нем отутюженный пиджак, а гуляющие больные смотрели ему след, и Тюрин прочитал на их лицах уважительный вопрос: "Что это за птица? Не иначе как номенклатурный работник районного масштаба, а то и областного".

"Скорая" действительно оказалась скорой. До дома доехали почти мгновенно, с эффектным завыванием сирены. И когда Тюрина внесли в его квартиру, он уже не удивился тому, что комната была прибрана, постель разобрана, а на неведомо откуда появившемся журнальном столике стояла большая ваза с фруктами и несколько пузырьков с лекарствами.

Помогая себя раздевать, Тюрин думал о том, как все-таки приятно побыть иногда всеми уважаемым человеком, или хозяином, или... Дальше Тюрин не пошел, не желая портить себе настроение.

Его аккуратно положили на диван, накрыли одеялом и пожелали спокойного выздоровления. А когда Николай наконец проводил санитаров, и они остались вдвоем, Тюрин растроганно сказал:

- Спасибо, Коля. Честное слово, спасибо. Я, знаешь ли, человек маленький. Мне всякое внимание приятно. А откуда у нас внимание к таким как я? Нас много. Всех разве уважишь. А ты вот уважил. Спасибо тебе. Последние слова Тюрин произнес с дрожью в голосе, а Николай, довольный произведенным эффектом, стоял посреди комнаты и цокал языком.

- Что же ты, Макарыч, опять сопли распустил? Какой-то ты не мужик, ей-богу. Чуть что - раскисаешь. Уважать себя надо. Силу воли тренировать. От силы, Макарыч, кайф сильнее, чем от водки.

Водка - ерунда. Сильный человек пьет для радости, слабый - от страха.

Я, Макарыч, раньше тоже боялся: отца, учителей, начальство, а потом понял, что бояться надо только одного: что кто-то окажется сильнее тебя. Ну, а как доперло до меня, так все и пошло, как надо. - Поучая

Тюрина, Николай подошел к репродукции, которая каким-то образом уже оказалась на прежнем месте, потрогал пальцем старое темное дерево, затем вернулся к дивану и присел на краешек. - Силу, Макарыч, и показывать не надо, её и так видно. А на людях храбрятся только слабаки, сявки. Я вот позавчера в гостях был. Так там один фраер полез на меня, рубаху до пупа разодрал. Это на людях-то. Я ему на ухо: пойдем, мол, здесь-то неудобно. В подъезде хоть портки себераздирай. Что ты здесь-то ерепенишься? Испугался. Думал глоткой меня взять. - Слушая Николая, Тюрин краем глаза заметил на белом пододеяльнике какое-то движение. Он повернул голову и увидел небольшую змейку с желтыми пятнышками на шее. Сердце у Тюрина пару раз выстрелило, он сипло хрюкнул горлом и потерял сознание.

Очнулся Тюрин от пощечин и резкого запаха спиртного. Едва к нему вернулось сознание, как он услышал голос Николая:

- Макарыч, Макарыч, ну слава Богу, жив. Что же ты так испугался? Это ж я тебе ужа принес, чтоб не скучал. Домашнее животное. Вместо собаки, Макарыч.

Тюрин вполуха слушал Николая и мучился от сердечной боли. Боль эта не давала ему дышать. В груди было холодно, как на северном полюсе, перед глазами плавали темные пятна, а голос Николая, казалось, доносился откуда-то из-за стены или из глубокого колодца. "Ужа-ужаужа", - жужжало в голове у Тюрина, и сквозь это жужжание слышно было:

- Макарыч, сейчас я тебе коньячку налью. Что же ты такой пугливый-то?

- Не надо коньяку, - едва выговорил Тюрин, - от сердца... что-нибудь.

- Как это не надо коньяку? - удивился Николай. - Коньячок - первое средство от сердца. Сто грамм и все как рукой снимет. Сейчас я тебе накапаю.

Немного погодя Тюрин почувствовал, как в губы ему ткнулось что-то холодное и твердое, и в рот, обжигая язык и десны, потекло непривычно крепкое пойло. Чтобы не захлебнуться, Тюрин судорожно глотнул, закашлялся и, едва не теряя сознание от боли, закудахтал, заклокотал горлом. Он чувствовал, как горячая струя несется по пищеводу. Слышал, как на бегу она рассасывается, словно вода в сыпучем грунте, расходится по многочисленным кровеносным сосудам и вместе с кровью бежит дальше: в живот, ноги и руки, возвращается к голове, и здесь, достигнув, наконец, мозга, превращается в шум водопада, морского прибоя или лиственного леса на сильном ветру.

- Ну вот, ожил, - услышал Тюрин довольный голос Николая. - А ты говоришь - не надо. Я лучше знаю, что тебе надо, а чего не надо. Тюрин открыл глаза, и понял, что катастрофически пьянеет. Его, словно звездную галактику, закручивало в спираль, растаскивало в стороны, а рядом с неподдельным любопытством на лице и улыбкой на губах медленно вращался Николай с бутылкой в одной руке и стопкой в другой.

- Убери эту гадость, Коля, - прошептал Тюрин, - убери. Я очень боюсь змей.

- Да я убрал давно, - весело ответил Николай. - Я же не знал, что ты боишься этих червяков. Ладно, Макарыч, прости. Честное слово, не знал. Завтра принесу тебе кого-нибудь другого.

- Не надо, Коля, - пьяным голосом сказал Тюрин. - Ты меня убить, наверное, хочешь?

- Ну ты даешь, Макарыч, - возмутился Николай. - Я же тебя с того света вытащил. Да если бы я хотел, то давно бы тебя оприходовал. Я же говорил, что своих не трогаю. Давай-ка ещё стопочку, а то ты мелешь сам не знаешь что. - Николай налил коньяку и, не дав Тюрину возразить, влил спиртное ему в рот.

Тюрин сделал большой глоток, попытался отвернуться к стене, но

Николай опередил его. Свободной рукой он взял Тюрина за подбородок, повернул к себе и заставил допить коньяк.

Через минуту Тюрин сделался совершенно пьяным, а ещё через какое-то время Николай заставил его выпить третью стопку. Последнее, что Тюрин видел, это то, что Николай вытирает бутылку носовым платком. Вскоре после этого Тюрин забылся пьяным сном, и на этот раз ему не снилось абсолютно ничего.

Пробуждение Тюрина было не просто тяжелым. Проснулся он от ощущения близкой смерти. Он слышал, как она подбирается к нему, видел её темные пустые глазницы и отблеск уличного света на отполированном лезвии косы.

Обливаясь горячим потом, Тюрин открыл глаза и понял, что на дворе ночь. В комнате было темно и тихо, как в склепе: молчала улица, молчал давно остановившийся будильник, спали соседи снизу и сверху,слева и справа, и только внутри у Тюрина как-то растерянно, послепому в ребра тыкалось сердце. Казалось, что из последних сил оно пытается найти выход из своего темного убежища, глотнуть немного свежего воздуха и освободиться от надоевшей тяжести тюринского тела.

Тюрин попытался набрать в легкие побольше воздуха, но не сумел тяжелая, сковывающая боль вспыхнула одновременно в двух местах: в груди и в голове. Он подумал, что умирает и эта мысль почему-то нисколько не напугала его.

"Вот и все, - равнодушно подумал Тюрин, - скучно как-то подыхать в темноте. Если бы не Коля, я бы ещё пожил лет десять, а может и больше". Он вспомнил механическую лягушку, живую змею, и коньяк и почти догадался, для чего все это было нужно Николаю. Он даже слегка оживился, зашевелил пальцами и посмотрел на стол. Со стороны окна стеклянные предметы едва-едва светились тонким голубоватым абрисом.

"Сволочь, - подумал Тюрин, - как он хитро решил меня в могилу отправить. И это за то, что я не выдал его".

Обида придала Тюрину силы. Он попытался подняться и после нескольких неудачных попыток ему удалось сесть.

- Я же ещё жив, тварь, - дрожа от слабости, прошептал Тюрин, - я ещё успею. - Со стоном он дотянулся рукой до бутылки, взял её за горлышко и постучал в стену. Немного подождав, он постучал ещё раз, а затем ещё и еще. После этого Тюрин поставил бутылку на место и повалился на подушку. Ему вдруг стало очень холодно, так холодно, что зубы начали выбивать дрожь, а все тело ощетинилось гусиными прыщами. Тюрин потянул на себя одеяло и тут услышал, как в коридоре открылась и закрылась соседская дверь. Почти сразу после этого к нему в дверь постучали, и он понял, что его партнер по домино услышал стук.

- Сейчас, Василь Петрович, сейчас, - забормотал Тюрин.

Стук повторился. На этот раз сосед постучал сильнее, и Тюрин услышал его голос:

- Макарыч, ты чего? Макарыч?

- Иду, иду, - задыхаясь от боли, крикнул Тюрин. Он довольно ловко сполз с дивана и, держась одной рукой за сердце, а другой за стену, причитая, побрел к двери.

- Макарыч, - беспокоился за дверью сосед, - отзовись хотя бы. Помер что ли?

- Иду, иду, - крикнул Тюрин. Он уцепился за дверную ручку, навалился на дверь всем телом и свободной рукой быстро справился с замком. Сосед пролез в образовавшуюся щель, пошарил рукой по стене и включил в прихожей свет.

- Что случилось, Макарыч? - спросил он, оглядывая Тюрина. - Плохо что ли? Давай-ка я тебя до постели доведу.

- Плохо, Василь Петрович, - тяжело дыша, ответил Тюрин. Он стоял, держась за ручку двери, похожий на привидение, а сосед, коренастый мужик того же возраста, ухватил Тюрина за талию и аккуратно повел в комнату.

- Извини, Василь Петрович, - забормотал Тюрин на ходу. - Сказать коечто надо. А то боюсь не успею.

- Да ладно, чего там, - ответил сосед. По пути он включил свет в комнате, затем усадил Тюрина на диван и помог ему лечь.

- Ты присаживайся, Василь Петрович, - хватая ртом воздух, прошептал Тюрин. - Страшно такое рассказывать, но не могу я. Помру и никто не узнает.

- Так уж и страшно, - не поверил сосед. - Да и умирать тебе рановато. Что это ты раскис, Макарыч? - Он подтянул пижамные штаны, подошел к противоположной стене и ткнул кургузым пальцем в репродукцию.

- Хорош генерал, а?! Продай за бутылку.

- Бери, бери, Василь Петрович, - торопился Тюрин. - Бери так.

- Да ну? - удивился сосед.

- Я же сказал, бери, - сквозь зубы проговорил Тюрин. - Дай мне сказать...

- Да ты говори, говори, я слушаю, - ответил сосед и недоверчиводобавил: - Что, правда что ли отдашь?

- Да возьми ты его ради Бога, Василь Петрович, и иди сядь. Тяжело мне через всю комнату, - умоляюще проговорил Тюрин.

- Ну, спасибо, - снимая репродукцию со стены, поблагодарил сосед. - Ты не бойся, я в долгу не останусь. - Он прислонил раму к платяному шкафу, подошел к дивану и сел рядом с Тюриным. - Ну, что там у тебя такое страшное? Недостача, что ли?

- Я не бухгалтер, я с деньгами дела не имею, - ответил Тюрин и перешел на шепот. - Ты Николая знаешь? Ну, из пятьдесят первой квартиры?

- Ну, знаю, - ответил сосед.

- Убийца он, - холодея от ужаса, сообщил Тюрин, - я сам видел, как он труп с перерезанным горлом в ванной полоскал. Так вот, теперь он меня хочет на тот свет отправить.

- Да ну?! - не поверил сосед.

- Честное слово, Василь Петрович. Ну что, я тебе врать что ли буду? Зачем мне на человека такую напраслину возводить? Сам посуди. - Тюрин уже не шептал, а астматически сипел. Голова его слегка подергивалась, глаза были вытаращены, как у морского окуня, а хилая грудь как-то рывками, с разными промежутками поднималась и опускалась под тонким одеялом.

Соседа окончательно убедил вид Тюрина. Трудно было даже предположить, что человек в таком состоянии может рассказывать небылицы.

- И что теперь? - испуганно спросил Василь Петрович.

- Он не знает, что я тебе рассказал, - торопился Тюрин. - Напишешь анонимку в милицию...

В это время в прихожей скрипнула дверь и в комнату, ненатурально зевая и почесываясь, вошел Николай. Увидев его, Тюрин издал крик раненой птицы, сердце у него два раза бухнуло и затихло. Тело сразу как-то обмякло, а нижняя челюсть медленно отвалилась на грудь. Николай перевел взгляд с Тюрина на Василия Петровича. Тот сидел бледный и с таким отчаянием в глазах, что даже последний дурак догадался бы, о чем говорили эти два человека минуту назад.

- Понятно, - по-деловому сказал Николай. - Ты бутылку трогал?

- Нет, - глядя прямо в глаза Николаю, выдохнул Василий

Петрович. - Ничего не трогал. - Затем он спохватился, выкинул вперед руку и показал на репродукцию. - Вот! Картина! Он мне сам её подарил! Честное слово!

- Ну подарил и подарил, - миролюбиво сказал Николай. - Повесишь дома на стену. Будет память об этом... - Николай кивнул в сторону Тюрина и продолжил, - ...болтуне. Видишь, Петрович, до чего язык может довести? Окочурился мужик, а мог бы ещё жить. Ты-то, надеюсь, не такой?

- Нет, нет, не такой, - очень убедительно ответил Василий Петрович.

- Ну и молодец, - сказал Николай. - Он тебя сам позвал?

- Да, - закивал Василий Петрович.

- Вызови сейчас "Скорую", расскажешь, как он тебя позвал. В общем, все расскажешь, кроме одного.

- Да, я понимаю, Коля. Ну что же ты меня дураком что ли считаешь? Понимаю.

Николай подошел к Василию Петровичу, выдержал минутную паузу, от которой у того похолодело в груди, и сказал:

- Слабость у меня одна есть, - тихо проговорил Николай. - На своих рука не поднимается. Ты цени это, Петрович.

- Ну что ты, Коля, - дернулся Василий Петрович. - Я же понимаю. Чтобы не встречаться взглядом с этим страшным человеком, Василий Петрович испуганно смотрел на репродукцию, как будто пытался разглядеть что-то на горизонте, за пределами незнакомого города. Он всматривался в едва заметные крыши пригорода Вены, затем взгляд его заскользил по напудренному парику и спине канцлера, обозревающего свои владения.

- Правильно, - Николай подошел к шкафу, не глядя, снял сверху пачку червонцев и протянул её Василию Петровичу. - Тебе за труды. А теперь беги звонить. Только помни: я погорю, без меня не проживешь и дня. Помрешь с горя.

Николай ещё раз посмотрел на Тюрина. Тот лежал с полуприкрытымиглазами, оскалив зубы в какой-то потусторонней сумасшедшей улыбке.

- Смеется, падла, - беззлобно сказал Николай. - Ну беги, беги,

Петрович. Утро скоро.

ПРАЗДНИК

В пятницу вечером после работы Павел Васильевич Урусов, как всегда, торопился домой. Он ушел на полчаса раньше, чтобы успеть накрыть на стол, принять душ и переодеться. Урусов шел домой самым коротким путем - через заснеженный пустырь, который был засажен чахлыми, почти не видимыми в темноте деревцами. Жестяные коробки автомобильных гаражей, напоминающие восточные мазары, стояли здесь как попало и на снегу угадывались лишь благодаря фиолетовым теням.

На губах Павла Васильевича блуждала легкая улыбка от предвкушения праздника, а голова была занята предстоящими приготовлениями. "Может, не надо Ивана? - думал Урусов. - В прошлый раз он напился, пришлось тащить его в ванную... А с другой стороны, рассказчик он неплохой..."

Домой Урусов попал без нескольких минут шесть, а значит, до появления гостей оставалось чуть больше часа. Павел Васильевич быстро вымыл несколько крупных картофелин и поставил их вариться. Затем он заправил майонезом заранее приготовленный салат, порезал колбасу, сыр и открыл несколько баночек овощных и рыбных консервов.

Когда почти все угощение перекочевало из кухни в комнату, Урусов расставил посуду и приборы. Затем окинул взглядом праздничный стол, и, как всегда, ему показалось, что закуски мало. Правда, по опыту Павел Васильевич знал, что после праздника он будет доедать остатки всю неделю, то есть до следующей пятницы.

Быстро сполоснувшись под душем, Урусов надел свежую сорочку и поменял носки. Когда до семи оставалось не более пятнадцати минут, Павел Васильевич вышел в прихожую, расправил стремянку и достал с антресоли большую картонную коробку.

В комнате Урусов уселся на диван, поставил перед собой коробку и раскрыл ее.

Ольгу Борисовну Павел Васильевич надувал всегда первой. Это была его любовь, а потому он накачивал ее воздухом с особым удовольствием. С Ольгой Борисовной Урусов познакомился три года назад в центральном универмаге, и она сразу так понравилась ему, что он простоял у прилавка часа два, то есть до самого закрытия. Павел Васильевич не ошибся: Ольга Борисовна оказалась удивительно мягкой, тонко чувствующей женщиной, и в силу последнего обстоятельства он никак не решался сделать ей предложение, считая себя не вполне достойным этой благородной женщины. И только в последние полгода между ними наладились более или менее близкие отношения: Урусов решился нежно пожать ей руку, затем она позволила себя обнять, а еще через пару встреч они наконец поцеловались. Правда, и это пока что был чисто дружеский поцелуй. Во всяком случае, оба придавали ему именно такое значение, а Павел Васильевич объяснял это себе тем, что они умышленно сохраняют некую дистанцию, чтобы придать их отношениям хотя и не модный, но такой приятный романтизм.

Закончив с Ольгой Борисовной, Урусов усадил ее во главе стола, рядом со своим стулом и принялся надувать остальных.

Когда все гости, кроме одного, были рассажены по местам, Павел Васильевич достал из коробки Ивана, накачал его воздухом и отнес в прихожую. Там он прислонил Ивана к двери и отправился на кухню за спиртным.

Не успел Урусов закрыть холодильник, как из комнаты донесся смех и приглушенные голоса. Когда же он вернулся к столу, гости уже рассаживались поудобнее, передавали друг другу тарелки с закусками и обменивались приветствиями.

- А где же выпивка? Хозяин! - крикнул генерал, оглядывая стол.

- Несу, - ответил Павел Васильевич. Он поставил на стол водку и вермут "Букет Молдавии" - для женщин.

- Иван, как всегда, опаздывает, - откупоривая водку, сладострастно проговорил Трапезников.

- Музыку, музыку, - попросила Ирина. - Но не громко.

- Только натуральную, - уточнил генерал. - А то у меня от всех этих электрических появляется во рту вкус железа.

- Сделаем, - бодро сказал Урусов и включил магнитофон.

Едва Павел Васильевич сел на место рядом с Ольгой Борисовной, как в дверь позвонили.

- Ну вот, опоздавший пришел, - накладывая жене салат, сказал Трапезников. - Сейчас опять что-нибудь соврет: автобус сломался или в метро бомбу взорвали.

Урусов извинился перед Ольгой Борисовной, вышел из комнаты и вскоре вернулся с Иваном, от которого уже попахивало водкой.

- Всем привет! - поздоровался Иван и поднял вверх обе руки.

- Простите, задержался. Только собрался идти домой, приходит начальник и говорит: "Спасай, Иван, трубу в кабинете прорвало".

Я ему: "Алексей Петрович, вызовите слесаря. Меня люди ждут".

"Нет, - говорит, - слесаря. Домой отправили - пьяный, собака". Пришлось чинить.

Как всегда, после первой рюмки все начали торопливо закусывать, и на некоторое время в комнате повисло молчание. Первым отложил вилку Иван. Он потянулся за бутылкой водки и, дожевывая, проговорил:

- По второй, а то что-то аппетита нету.

- Господа, еще картошечка будет, - вспомнил Павел Васильевич и поднялся. Заодно забрал со стола почти пустую салатницу. - Сейчас я еще подложу.

- Давай помогу, - предложила Ольга Борисовна, и Урусов с благодарностью посмотрел на нее.

Павел Васильевич знал, что Ольга Борисовна специально вызвалась ему помочь, чтобы наедине сообщить, как она без него скучала. Обычно после этих слов Урусов брал Ольгу Борисовну за руку, и они с минуту стояли молча, глядя друг другу в глаза. Затем Ольга Борисовна спохватывалась, смущенно выдергивала из его ладони пальцы и говорила: "Пойдем, а то подумают невесть что". "Да-да", - отвечал Урусов, после чего они возвращались к гостям. Но даже это короткое отсутствие еще долго вышучивали, пока кто-нибудь не переводил разговор.

"Что, голубчики? - язвительно улыбаясь, спрашивал генерал. Наворковались?"

"А чем это они там занимались?" - вторила ему Ирина, и Павел Васильевич, краснея, начинал оправдываться: "Картошечки вот принес"... "Салатик"... говорила Ольга Борисовна.

"Смотри, смотри, покраснел, - указывая на него пальцем, ерничал Трапезников. - Такой с виду смирный"... "Да перестань", - одергивала его дородная супруга и тихонько толкала в бок локтем.

Супружескую пару Трапезниковых можно было смело назвать образцовой. В гостях они всегда сидели вместе, плечом к плечу, и Николай Семенович очень трогательно ухаживал за женой, а Марина Владимировна строго следила, чтобы муж не выпил лишнего.

После того как Николай Семенович выпивал свою дозу, Марина Владимировна говорила: "все", хотя сама продолжала пригублять. Впрочем, одну рюмку она умудрялась растянуть на весь вечер.

Глядя на них, Урусов всегда испытывал что-то вроде зависти. Его трогало даже то, что Марина Владимировна иногда покрикивала на мужа, а тот в ответ покорно спрашивал ее: "Что, солнышко?".

Павел Васильевич вернулся на свое место, а Ольга Борисовна принялась раскладывать по тарелкам дымящиеся картофелины.

- А я вот вчера прочитал в газете, что с первого января будут снижены налоги с физических лиц, - запивая рыбу лимонадом, сказал Трапезников.

- Вранье, - буркнул генерал. - Газеты всегда все врут. Я не читал их уже лет пять и очень хорошо себя чувствую.

- Тогда откуда вы знаете, что они врут? - с подковыркой спросил Трапезников и обвел взглядом присутствующих.

- Помню, - невозмутимо ответил генерал.

Павел Васильевич очень любил весь процесс застолья, но особенно ему нравилось, когда после второй рюмки завязывалась беседа. Не важно, о чем говорят гости. Главное, что в это время в комнате устанавливалась та необыкновенная атмосфера, благодаря которой каждый гость излучал вполне ощутимые флюиды семейственности.

В разговоре не участвовали лишь Иван и Ирина - одинокая анемичная женщина с печальной улыбкой. Правда, после первой же рюмки вина на щеках у нее появлялся румянец, а улыбка делалась немного кривой. Каждый раз Иван с Ириной садились рядом, и до определенного момента он ухаживал за ней. По лицу Ирины всегда было видно, когда Иван позволял себе всякие вольности: то положит руку на колено, а то обнимет ее за талию. Чаще всего Ирина смущалась, а бывало и наоборот: игриво прикрикнет на него, оттолкнет руку, но не отодвинется, а даже как бы случайно склонится в его сторону. Но после нескольких отлучек в прихожую Иван становился совсем пьяным и не то чтобы забывал о своей соседке, но становился вялым и лишь таращил на нее глаза да иногда проделывал те же фокусы, но более грубо. "Перестань, - нервно говорила Ирина. - Опять выходил. Стоит же на столе". И Иван окончательно отставал.

Между собой гости не раз предлагали поженить эту парочку, считая, что тогда Ирина обзаведется постоянным румянцем, а Иван, возможно, станет меньше пить. Но дальше слов дело не шло. После пятой рюмки гости изъявили желание потанцевать. Урусов включил магнитофон погромче и уменьшил свет.

- Интиму, интиму давай, - потребовал Трапезников, и все засмеялись. Образцовая пара тут же вышла на середину комнаты, а Павел Васильевич подошел к Ольге Борисовне, чтобы пригласить ее на танец. Ольга Борисовна согласилась, но взглядом показала на Ивана и пожала плечами. Тот, как это часто бывало, обмяк, наклонился вперед, и лицо его зависло над тарелкой с нетронутой картофелиной.

- Ну, Иван, - с досадой проговорил Урусов. - Опять ты...

- Эх, Ваня, Ваня, - хлопнул его по плечу генерал. - Что же ты, засранец, так пьешь-то?

Генерал был грубоватым пожилым отставником с богатым жизненным опытом и открытым характером. Его немного портила чрезмерная откровенность в деликатных вопросах - генерал, не стесняясь, мог сказать в глаза все, что думает о человеке. Но потом, устыдившись своей прямоты, он навязчиво лез с извинениями и предлагал дружбу. Эту некоторую душевную неуклюжесть генералу прощали. Бывало и посмеивались над ним, но в целом старого вояку любили и давно не принимали всерьез его грубоватую "правду". Урусов подошел к Ивану, помог ему выйти из-за стола и повел его в ванную. Иван едва передвигал ноги, почти не держал голову, но не буянил и не стал перечить, когда Павел Васильевич поставил его на колени и наклонил голову над ванной.

- Не рассчитал немножко, - слабым голосом сказал Иван.

- Ничего, ничего, - ответил Урусов. Затем вынул из Ивана затычку и подкачал его воздухом.

В комнату Иван вернулся сам, без посторонней помощи. Он выглядел бодрым и повеселевшим, как в самом начале ужина.

- Ты поешь, поешь, - сказала ему Ирина и рядом с картофелиной положила ложку салата. - Мужики, пьете без меры и не закусываете, а потом ходите с разбитыми физиономиями.

- Не все, - проговорил генерал.

- А помните, - обратилась к гостям Ирина, - как в прошлом году он уронил вилку, полез за ней и уснул под столом?

- Да ладно, - пробурчал Иван.

Когда все отсмеялись, Павел Васильевич снова направился было к Ольге Борисовне, но тут музыка кончилась, и танцующие вернулись за стол. Трапезников уже наполнил рюмки и постукивал вилкой по тарелке, чтобы привлечь внимание.

- Давайте выпьем за хозяина, - торжественно предложил он, и Урусову ничего не оставалось делать, как вернуться за стол. - Крепкого здоровья нашему дорогому Павлу Васильевичу!.. Урусов сидел рядом с Ольгой Борисовной и думал: "А что если положить ладонь на ее руку под столом? Никто не увидит. Иван, вон, все время - и ничего. Черт, неудобно"...

- Сколько лет его знаю, - продолжал Трапезников, - и каждый раз не перестаю удивляться: вроде и живет бобылем, а жилище содержит почище иной хозяйки.

- Ну при чем здесь жилище? - сказал генерал.

- А это тоже, - ответил Трапезников. - А как же - аккуратность очень много говорит о человеке. Аккуратный человек, он и в общении с людьми аккуратен.

- Ладно, - согласился генерал. - Пьем, конечно, за хозяина, но не за вымытый пол - это любой дурак может, - а за душу его человеческую.

Урусов сидел смирно, с прямой спиной и опущенным взглядом. Ему было приятно слушать о себе хвалебные слова и радостно, что все эти милые люди сидят за его столом. Павлу Васильевичу захотелось немножко продлить удовольствие, хотя бы ненадолго растянуть разговор о себе.

- Не люблю жить в свинарнике, - сказал он и посмотрел на Ольгу Борисовну.

- Не терплю грязи. Человек тем и отличается от животного, что содержит свое жилище в порядке.

- А животные разве не... - начал было Трапезников, но Марина Владимировна ткнула его локтем в бок и тихо проговорила:

- Молчи. Куда лезешь?

- Так, значит, за тебя, Паша, - поднял рюмку генерал, и все потянули через стол руки, чтобы чокнуться.

Вторая половина вечера пролетела куда быстрее - с выпитым время набирало обороты, - и Урусов почти физически ощущал, как стремительно пролетают минуты и приближается конец праздника. Часы показывали четверть двенадцатого. Генерал чинно вальсировал на тесном пятачке с монументальной Трапезниковой. Ее муж замысловато отплясывал под ту же музыку с Ириной. Иван нетвердой рукой ковырялся вилкой в тарелке, а Павел Васильевич с Ольгой Борисовной сидели во главе стола, словно молодожены, и, устало улыбаясь, смотрели, как гости танцуют.

Наконец все вернулись за стол. Трапезников сразу же принялся разливать остатки водки, но, не увидев своей рюмки, состроил недовольную мину.

- Лимит исчерпан, - сказал он и налил себе лимонада.

Как всегда, ближе к полуночи разговор почти замер. Гости изредка перекидывались фразами и не загорались, если кто-то пытался их растормошить. Видно было, что все утомились: генерал дремал в кресле с рюмкой в руке, Трапезников рассказывал Ирине, как правильно штопать носки, а Марина Владимировна, положив подбородок на плечо мужа, иногда встревала в разговор, но только для того, чтобы подчеркнуть его достоинства.

- Чего штопать, их выбрасывать надо, - пьяно бормотал Иван.

- Сиди уж, - пыталась отмахнуться от него Ирина.

- Да если я начну штопать, мне работать некогда будет, - не унимался Иван.

Урусов осоловело смотрел на гостей, но не слушал, а думал о своем: "Кажется, я сегодня немного перебрал. Еще со стола убирать..."

- Я помогу тебе прибраться, - словно подслушав его мысли, сказала Ольга Борисовна.

- Да, спасибо, - ответил Павел Васильевич и встал. - Чай-то кто-нибудь будет? Торт есть, - громко обратился Урусов к гостям.

- Будем-будем, неси, - за всех ответил Трапезников.

Ольга Борисовна принялась убирать со стола грязные тарелки, а Павел Васильевич ушел ставить чайник. Когда она появилась на кухне и поставила тарелки в мойку, Урусов как можно бодрее спросил:

- Хорошо сегодня посидели, правда?

- Очень, - ответила Ольга Борисовна. Она стояла посередине кухни и будто ожидала, что он еще скажет, а Павел Васильевич, как это с ним часто случалось незадолго до расставания, от волнения сделался молчаливым. Он тужился придумать какую-нибудь интересную фразу, чтобы если и не произвести на нее сильное впечатление, то хотя бы развеселить Ольгу Борисовну. Но в голове у него вертелась одна ерунда: "Завтра суббота", "На улице потеплело", "В Италии землетрясение...".

- А кстати, слышали, в Италии проснулся вулкан? - сказал он.

- Да, я смотрела по телевизору, - ответила Ольга Борисовна. - Хорошо, что у нас нет вулканов...

- Да, вулканов нам только и не хватало, - засмеялся Урусов.

Ольга Борисовна взяла торт.

- Я отнесу, - вопросительно глядя на него, сказала она.

- Я сам. - Павел Васильевич тоже взялся за коробку, накрыв ладонями ее пальцы. Какое-то время они простояли так, не говоря друг другу ни слова. От прикосновения к ее рукам Урусов испытывал какое-то сладостное возбуждение. Она же смотрела на него и кротко улыбалась, будто говоря: "Ну же... Я согласна..." Чайная часть вечера прошла как-то скомканно - все выглядели сонными, а сам хозяин особенно. Когда же стрелки часов остановились на двенадцати, Павел Васильевич отнес на кухню почти не тронутый торт и чайник. Затем вернулся, по очереди выпустил из замолкших гостей воздух, сложил их и начал убирать в коробку. Ольгу Борисовну он всегда оставлял напоследок - не хотелось прощаться. Когда он ее складывал, она смотрела на него немигающими голубыми глазами и улыбалась привычной улыбкой.

- До пятницы, Оленька, - сказал Урусов и погладил ее по голове. За стеной раздался громкий хлопок, похожий на выстрел. Павел Васильевич догадался, что сосед-художник снова напился и ткнул в кого-то из гостей зажженной сигаретой. Это означало, что завтра он снова придет, будет просить резиновый клей и врать насчет надувного матраса, который надо заклеить и вернуть родственнику, или плести что-нибудь про велосипедную шину.

- А у нас все же лучше, - глядя в коробку, с задумчивой улыбкой проговорил Урусов. - Правда, Оленька?

МЫС ДОХЛОЙ СОБАКИ

Над домами, за грязными октябрьскими тучами проревел реактивный самолет, и по оконным стеклам близлежащих домов пробежала дрожь. В некоторых квартирах со стен и потолков осыпалась штукатурка, с крыши свалился рулон рубероида и чуть не убил пробегавшую мимо кошку, восемь скаутов у памятника великому кормчему механически подняли руки в салюте и, проводив железную птицу мира, так же опустили их. С востока на город катило утро, тысячи репродукторов на фонарных столбах приветствовали сонных граждан "Маршем погибших партизан", а те, людоедски зевали и стройными колоннами, трусцой разбегались по своим работам.

Нечайкин вышел из дома на улицу, постоял под козырьком, постукивая томиком Пушкина по бедру, затем сунул книгу в карман сильно поношенного пальто и оглядел двор. Рядом с помойкой, которая давно разрослась до размеров свалки, на корточках сидели два малыша и сосредоточенно ковырялись веточками во вчерашних отбросах. Иногда кто-нибудь из них вытягивал из кучи яркую бумажку или тряпочку, после чего находку долго рассматривали, обстоятельно обсуждали все её достоинства и недостатки и только потом выбрасывали или отправляли в карман.

По мусорным барханам лениво расхаживали жирные, как индейки, голуби и вороны с мутными сытыми глазами. Как и дети, они искали здесь не пропитания, а развлечений и общения с соплеменниками. Птицы бестолково бродили пьяные от сладкого помойного духа, изредка переговаривались между собой короткими птичьими фразами и иногда вытягивали шеи, как бы желая посмотреть, далеко ли тянется эта благословенная помойная целина.

Глядя на жирных голубей, Нечайкин с удовольствием подумал, что чем больше этих птиц будет бродить по помойкам, тем больше на Земле будет мира. Нечайкин люто ненавидел всякого рода милитаристов и в душе очень переживал за народы тех стран, где, судя по газетным сообщения, вовсю бесчинствовали фашисты. И если бы ему предложили пожертвовать своей жизнью ради всеобщего мира на планете, он не задумываясь отдал бы её, да ещё прибавил бы к ней несколько жизней своих соседей по квартире и сослуживцев.

Солнце на горизонте на секунду выглянуло из-за туч и будто испугавшись открывшегося вида, тут же скрылось. "Бля", - подумал Нечайкин, вытащил из кармана пачку Дымка, негнущимися пальцами вытянул из неё окурок и с удовольствием закурил.

Обогнув помойку, Нечайкин вышел в переулок и вскоре уткнулся в гигантскую шоколадную лужу, которая делала этот довольно значительный отрезок переулка похожим на венецианский канал. Разница была лишь в том, что вместо гондолы посреди лужи уже две недели плавала большая дохлая собака с лысым раздувшимся животом. Мальчишки с криками кидали в неё камни, и те отскакивали от тугого брюха в разные стороны, а собаку крутило между высоких облупившихся стен словно в водовороте.

Вспомнив, как когда-то сам он вот так же постигал основы навигации и баллистики, Нечайкин ностальгически вздохнул, помахал окурком перед носом у ближайшего мальчишки и дружелюбно спросил:

- Мальчик, хочешь докурить?

- Не могу, - ответил мальчуган. - Мамка из окна увидит. Ругаться будет.

- А почему это твоя мамка на работу не ходит? - удивился Нечайкин.

- Она на сегодня больничный взяла, - ответил мальчишка. - У неё на нервной почве выпадение кишки произошло и вестибулярный аппарат барахлит.

- Ну как хочешь, - проговорил Нечайкин и подумал, что наверное когда-нибудь этот маленький оболтус вырастет и станет, например, бульдозеристом. Будет приносить пользу своему народу и может даже дослужится до бригадира. Нечайкин представил себе бульдозер, в кабине которого сидит за рычагами повзрослевший сорванец. Как выглядит бульдозер, он так и не вспомнил, а мальчик почему-то предстал в его воображении мертвецки пьяным и очень грязным. Тогда Нечайкин попытался представить народ, которому тот будет служить, но навоображал лишь несколько своих знакомых в заводской раздевалке за столом.

После этого Нечайкин почувствовал, что сильно устал. Такое с ним уже случалось и не раз, особенно когда, глядя в черное ночное небо, он задумывался над тем, что же такое бесконечность. Мысленно пытаясь абстрагироваться от расхожего мнения, будто бесконечность - это неограниченное многообразие материального мира в пространстве и во времени, он на какое-то неуловимое мгновение умудрялся схватить постоянно ускользающую суть этой самой бесконечности, но почти сразу забывал, что это такое и как выглядит. После таких неосторожных экспериментов Нечайкин подолгу мучился от головной боли и давал себе клятвенное обещание больше не задаваться подобными вопросами, любить конечность и жить в ней как добрый гражданин своего отечества в любви и согласии с собой и видимым реальным миром.

Попрощавшись с мальчиком, Нечайкин полез вдоль стены через лужу, где вода доходила лишь до щиколоток, да и то не везде. Оказавшись напротив собаки, он внимательно посмотрел на её мертвую оскаленную морду. Собака словно улыбалась ему, задумавшись о бренности всего живого в этом мире, и Нечайкин пожалел, что у него в руках нет ни палки, ни арматурины, ни даже камня.

На работу Нечайкин опоздал на двадцать восемь минут. В это время трудно было сесть в автобус, и ему нередко приходилось добираться до завода пешком - по булыжной мостовой, заросшей бурьяном набережной, мимо зеленоглавых церквей с бородатыми вождями вместо вульгарных лепных херувимов на фронтонах. Как-то Нечайкин решил подсчитать, сколько булыжника ушло на дорогу от его дома до завода, но через неделю сбился где-то на седьмом десятке и бросил. После этого он долго радовался тому, что в этой стране никто никого не заставляет считать эти дурацкие булыжники, и можно просто идти на работу, получая наслаждение от созерцания окружающих пейзажей.

В проходной завода вахтер в чистой телогрейке отметил ему опоздание четвертое в этом месяце - и пригрозил лишить его прогрессивки и тринадцатой зарплаты. Нечайкин расстроился, закурил целую сигарету и крикнул в маленькое окошечко:

- Ну, бля...

Эта гневная фраза вызвала у вахтера мгновенную ответную реакцию. Окошко резко захлопнулось, и из-за тонкой фанерной перегородки послышался отборный пятистопный мат с мифологическими аллюзиями относительно матери Нечайкина и его собственного происхождения. Стукнув для порядка по фанерной заслонке кулаком, Нечайкин покинул проходную, вышел во внутренний заводской дворик, заваленный ржавыми трубами и пустыми ящиками, и здесь остановился докурить сигарету.

Надо сказать, что завод, на котором трудился Нечайкин, выпускал лейблы - черные шелковые листочки с серебряной люрексовой надписью: "Маде ин Париж". Нечайкин никогда не видел продукции, на которую нашивали эти лейблы, и не очень интересовался, куда они идут. Правда, однажды он купил себе черные сатиновые трусы и на них обнаружил лейбл соседнего завода. Золотой нитью по голубому шелку там было написано: "Маде ин Лондон". Нечайкин долго носил эти трусы наизнанку, чтобы при переодевании в раздевалке был виден лейбл. Но один раз он соврал, что эти трусы ему прислали из самого Лондона, после чего их украли - стянули с пьяного Нечайкина в той же раздевалке, оставив ему такие же, но без лейбла, и неправдоподобно грязные. Нечайкин догадывался, кто подменил ему трусы - от них шел тяжелый знакомый дух - но уличить злоумышленника боялся, поскольку тот слыл на заводе крутым мафиози. Его несколько раз застукивали на проходной с готовой продукцией в карманах и ботинках, и все как-то сходило ему с рук. Мафиози сбывал лейблы какому-то барыге из магазина "Картошка" по три копейки за штуку, а тот лепил их на шкатулки, которые сам изготовлял из открыток и по воскресеньям продавал у Дома Культуры "Вперед". По рублю шкатулки расхватывали мгновенно. У Нечайкина тоже была такая шкатулка с городскими видами по бокам. Он хранил в ней шнурки, пуговицы и ржавые ключи от давно выброшенных замков.

Связываться с заводским "Коза ностра" Нечайкину не хотелось. Он лишь решил для себя больше не пить с этим человеком, но вскоре позабыл о своем решении.

Докурив сигарету, Нечайкин поднялся на второй этаж в раздевалку и переоделся из грязного домашнего в ещё более грязный рабочий комбинезон. Переодевался он всегда быстро, потому что запах мафиозных трусов во время переодевания душил его, и тогда Нечайкину приходилось подбегать к окну, чтобы глотнуть свежего воздуха. Кроме того, Нейчайкин боялся вместе с отвратительным запахом вдохнуть в себя какую-нибудь венерическую заразу. О том, как лечал эти болезни в больнице, Нечайкин был наслышан и страшно боялся попасть туда. Знакомый рассказывал, что каждый вновь прибывший в кожно-венерологическую лечебницу обязательно первые несколько дней служит наглядным пособием для студентов и студенток медецинского института, и те без зазрения совести часами разглядывают заболевший предмет, крутят его и так, и эдак, да ещё распрашивают больного о его интимной жизни. Последнего Нечайкин боялся больше всего, потому что половой жизнью жил очень нерегулярно, а если и случалось такое по пьянке, то на следующий день он совершенно ничего не помнил, а потому и рассказывать ему было не о чем.

В цехе Нечайкин поздоровался с ближайшими к нему женщинами, сел на свое рабочее место и минут двадцать исправно работал: обрезал ножницами концы ниток, которыми прошивали лейблы. Ножницы были такими тупыми, что лишь жевали нитки, и Нечайкину чаще приходилось их откусывать. Он уже месяца два просил мастера наточить орудие произодства, и тот обещал посодействовать, но точильщик почему-то всегда оказывался пьяным. Только один раз Нечайкин застал его трезвым у электрического точила, и пока крепко поддатый электрик менял вилку на проводе, точильщик успел похмелиться, а похмелившись, послал Нечайкина в магазин за добавкой. Он выпили и про ножницы вспомнили только на следующий день, когда у точила почему-то сгорел мотор.

Откусив в чередной раз нитку, Нечайкин крепко выругался, взял ножницы и отправился к точильщику, в его отдельный кабинет, обклееный фотографиями полуголых женщин и детей из журнала "Здоровье". Но до кабинета точильщика Нечайкин так и не дошел. В углу цеха, за огромной горой картонных коробок из-под тушонки и макаронов, он увидел Прохорову - швею-вышивальщицу, которая пришла работать на завод всего неделю назад и за это короткое время успела вскружить головы всем мужчинам из бригады обрезальщиков и тянульщиков люрекса.

Прохорова былаздоровой красивой бабой с мощными покатыми плечами, колоссальной грудью и пористым носом, похожим на большую очищенную картофелину с синими глазками. Единственное, что портило Прохорову, это её зубы. Их не то что бы не было, когда-то они, конечно же, были, но в процессе жизни сильно испортились, почернели и стали похожи на редкие обгоревшие зубья старой ножовки.

- Ну что, бля? - поздоровался Нечайкин с Прохоровой и, оглядевшись, нырнул в проход между коробками и стеной. Прохорова довольно заулыбалась, погладила обеими руками необъятный живот и сахарным голосом ответила:

- Слыхал, дилектора сняли. В тюрьму сажать будут. Лейблы налево гнал. Правильно его. Разве ж можно так пить?

- Пить можно, - уверенно проговорил Нечайкин. - Только пить надо с умом. - Он погладил её по замечательной груди, ткнул пальцем в живот и с уважением добавил: - Эк тебя..!

Затем осторожно, будто Прохорова могла упасть и разбиться, он обнял её руками за талию и притянул к себе. Осторожничал Нечайкин больше из боязни, что Прохорова слишком положительно отнесется к его ухаживаниям. Трезвый Нечайкин неохоч был до женщин и если приставал к кому, то лишь по привычке или из желания казаться настоящим мужиком. Он даже не сумел бы ответить, действительно ли ему приятно обнимать эту большую женщину, тем более, что изо-рта у Прохоровой пахло чем-то давно лежалым и не совсем съедобным.

- Ну-ну, не балуй, - поощрительно сказала Прохорова. - Чегой-то тебя с утра пораньше на баб потянуло?

- Мимо такой разве пройдешь? - ответил Нечайкин и с восхищением добавил: - Королева!

Нечайкин прижался своим высохшим туловищем к мягкому животу Прохоровой и изобразил на лице блаженство.

- Домой бы пригласил, - сказала Прохорова. - Я баба одинокая. Вы же мрете как падлы.

- Приглашу, - без энтузиазма пообещал Нечайкин. Он вспомнил свою раскладушку, которая досталась ему после раздела имущества с бывшей женой, и подумал, что это хлипкое спальное сооружение не выстоит и минуты под могучей Прохоровой.

- А хочешь, в Муром поедем, на выходной? - предложил Нечайкин. - У меня так кореш живет. Прямо у вокзала, рядом с центральной пивной. Или пойдем в кино. У нас во "Вперед" новый фильм крутят. По Камю.

- Я не люблю экзистенциалистов, - ответила Прохорова. - Меня блевать тянет от всей этой интеллигентской туфты. Все эти Кьеркегоры, Буберы и Ницши сами не знают, чего хотят. Надо не преодолевать интеллектуализм рационалистической философии и науки, а работать. Вон, у нас в цеху все время тянульщиков не хватает. - Прохорова положила свои мясистые руки на плечи Нечайкину, ощупала его ключицы и сочувственно сказала: - Худенький ты какой-то, и волосы у тебя секутся.

- Это от сублимации, - отворачиваясь, чтобы не слышать тяжелого дыхания Прохоровой, ответил Нечайкин. - Возраст, бля. Тридцать четыре скоро стукнет.

За нагромождением коробок послышались шаги, Нечайкин быстро отскочил от Прохоровой, но опоздал. Обернувшись, в проходе он увидел Кузьмина жестокого и мстительного мужиченку с заячьей губой. Тот нехорошо ухмыльнулся и с каким-то зловещим присвистом на весь цех шутливо сказал:

- Нечайкин, сука, опять ты мою бабу лапаешь? Смотри, гендонист хренов, я тебе руки поотрываю и глаз на жопу натяну.

- Иди ты, тоже кавалер нашелся, - довольная тем, что стала предметом спора, сказала Прохорова.

- Ну да, твоя баба, - уныло ответил Нечайкин. Он люто ненавидел Кузьмина и презирал его за то, что Кузьмин считал, будто гедонист, или как он выражался - гендонист, это человек, занимающийся онанизмом через презерватив.

Нечайкин боялся Кузьмина за подлый жестокий нрав и был уверен, что теперь этот плешивый хмырь обязательно будетмстить ему и без разборки не обойтись. Нечайник с тоской подумал, что ему наверняка придется поить Кузьмина вермутом и может даже не один раз. Он прикинул, в какую сумму ему обойдется мировая, но быстро запутался в арифметических расчетах и невпопад проговорил:

- Ножницы никак наточить не могу. Где точильщик? Опять с утра нажрался?

- В Брюссель твой точильщик укатил, - с тем же зловещим присвистом ответил Кузьмин. - В командировку послали ножи точить. Вчера с филиала позвонили, сразу и уехал.

- А Брюссель это далеко? - игриво спросила Прохорова.

- Под Казанью, - ответил Нечайкин. - Там недавно ещё один химкомбинат построили. Брательник у меня там. Срок мотает. Пишет, ничего кормят, как в санатории, только волосы лезут и зубов почти не осталось. Химия, ети её мать!

- А за что его? - поинтересовалась Прохорова.

- Да, блядь одну пришил. Он её три дня как порядочную в столовую водил, клипсы ей купил, ханку каждый вечер приносил, пополам пили. А она, сука, в доверие вошла и однажды увела у него сумку. Новую, дерматиновую, с портретом Фридриха Энгельса. Она бы, блядь, и одежду увела, но его дома не было, а кровать и стол не осилила. Он её потом в пивной нашел и пришил. Нож как всадит в брюхо, а из него - пиво фонтаном. Видать, много выпила. Правда, сумку так и не нашли - успела кому-то передать. А брательник срок мотает. Судья не разобрался, что к чему, или подмазали. У неё то ли шурин, то ли сноха в судейском буфете посудомойкой работает. Отомстили гады. Да ничего, он ещё молодой. Вернется, зубы вставит. Вон, как у меня. - Нечайкин оскалился и провел грязным пальцем по неровному ряду посиневших железных зубов.

- У меня братан тоже сидит, - похвастался Кузьмин. - В Австралии. Десять лет усиленного режима вкатали. Машину бутылок налево пустил. Гудели три дня, потом взяли его с поличным, а уже все пропито и прожито. - Кузьмин радостно рассмеялся. - Вещи, конечно, конфисковали и тут же унесли. Теперь уж скоро выйдет. Говорят, амнистия будет к празднику трудящихся.

- А у меня сосед недавно в Австралии был, - в свою очередь похвастал Нечайкин. - Говорит, прямо на вокзале мыло давали и шифер. Мыла ему не досталось, а шифера он набрал на все деньги. Наделал из него полок для пустой посуды, да ещё несколько листов осталось. Тебе нужно? - спросил он Кузьмина.

- Я посуду на пол ставлю, - ответил Кузьмин. - Мне штаны новые нужны, а то в пивную сходить не в чем.

- В магазине купи, - посоветовала Прохорова. - У меня знакомый в фирменном магазине "Штаны" работает. Говорит, там бывают.

- Там только сатиновые, - ответил Кузьмин. - Их на три года хватает, не больше. А если стирать, то и на два не хватит. Я вон прошлым летом постирал рубаху, теперь на нитки расползается. - Кузьмин сунул палец в дырку на рукаве и продемонстрировал непрочность ткани, увеличив тем самым дырку раза в два.

- Ладно, я пойду работать, - с напускной безмятежностью сказал Нечайкин и срывающимся голосом запел: - "Какой хорошей, свежей будет водка, моей страной мне вылитая в гроб".

Вернувшись на свое рабочее место, Нечайкин долго сидел, щелкал ножницами и открыто наблюдал, как соседка за своим столом, задрав халат, чешет ногу. Она сладострастно царапала кожу вокруг малиновой язвы величиной с медаль и иногда кричала своей подружке, сидящей через несколько столов:

- Храпова! А Храпова! Кайф! Если бы болячек не было, их надобыло бы придумать. Как ты считаешь?

"Бля, - подумал Нечайкин. - Погорячился Иван Сергеевич, нашел кому дифирамбы петь. Неужели он, образованный писатель, не видел, кого возносит на пьедестал?" Нечайкин представил себя идущим по булыжной мостовой с Прохоровой под ручку, в сердцах плюнул и попал себе на колено.

- Храпова, а Храпова, - крикнула соседка. - Кайф! Никакого мужика не надо! Во! Во! Оргазм пошел!

- Будет уходить, пошли ко мне, - откликнулась Храпова. А Нечайкин с тоской подумал, что в сущности эти женщины правы: для того, чтобы получить удовольствие, человеку совершенно не обязательно тратить время, а иногда и деньги на противоположный пол. В жизни достаточно вещей, способных доставить наслаждение не менее сильное, чем от полового сношения. Вот если бы кто-нибудь у него на глазах сильно избил Кузьмина, Нечайкин недели две чувствовал бы себя так, словно все цеховые женщины одновременно обслужили его по первой категории. "А вообще, - размышлял Нечайкин, - люди безнадежно глупы, а потому обречены извлекать из жизни лишь самые примитивные радости. Все это происходит из-за того, что результат слияния Инь и Ян в каждом отдельном случае непредсказуем, и наоборот, всегда предсказуем в конечном результате. Если бы в жизни действовал математический закон, - думал Нечайкин, - когда плюс на плюс дает только плюс, мужики погрязли бы в гомосексуальном разврате, и это все равно дало бы минус. Стало быть, человеческие взаимоотношения, как их не тасуй: Инь на Ян, Ян на Ян или Инь на Инь, могут дать только минус и ничего больше. А значит вся китайская философия не только вредна, но и нежизнеспособна, а математика - есть порождение распущенности буржуазной научной мысли".

Грустно стало Нечайкину от этих размышлений. До того грустно, что он смахнул с рабочего стола гору необработанных лейблов, встал и, закрыв лицо руками, выскочил из цеха.

Сбегая на первый этаж, Нечайкин чуть не сшиб человека с вязанкой дров на спине. Тот еле успел увернуться, в негодовании выплюнул себе на грудь окурок и выкрикнул какое-то страшное матерное заклинание, от которого Нечайкин споткнулся и на улицу вылетел на четвереньках.

Выбравшись из густой маслянистой лужи, Нечайкин вытер лицо мокрым грязным рукавом и свернул за угол.

Он шел по узкому проходу, стараясь не замечать раскисшие коробки из-под тушонки и макаронов, которые были навалены вдоль обеих стен. Когда кончились коробки, их сменили пустые бочки из-под постного масла и овощные ящики. Изредка эти скучные ряды разнообразили гигантские бочки из-под квашеной капусты и переполненные мусорные контейнеры. Дорогу Нечайкину часто перебегали худосочные кошки и огромные жирные крысы, и совершенно непонятно было, кто за кем охотится.

Наконец, миновав котельную, нефтяное хранилище с провалившейся кровлей и сгоревший недавно дровяной склад, Нечайкин добрался до всем известного заводчанам закутка, где в летнее время распивали и частенько отдыхали после распития. Сразу же за ограждением из колючей проволоки, по которой проходил ток, в гранитном ложе плескались грязно-фиолетовые воды реки Москвы.

К большому неудовольствию Нечайкина на овощных ящиках уже сидели трое его знакомых, среди которых был и Кузьмин.

Кузьмин, до сих пор мешавший в ведре клей БФ с солью, поднял голову и, расплывшись в нехорошей улыбке, проговорил:

- Тю, Нечайкин. Сам пришел.

Нечайкин догадался, что его будут бить, пожалел о своей способности предугадывать события и со слабой надеждой спросил:

- Четвертым возьмете?

Не задай Нечайкин этот неосторожный вопрос, может все бы и обошлось. Ну постращал бы его Кузьмин, возможно влепил бы оплеуху или швырнул в него поленом, но Нечайкин перебощил. Здоровый детина в онучах и клеенчатом фартуке подтянул его за воротник поближе, крикнул: "Бля!" и несильно ткнул ему кулаком в зубы. От этого удара у Нечайкина в голове как-будто разорвалась бомба, и он как подкошенный упал рядом с ящиками.

Очнулся Нечайкин от того, что коллеги начали бить его ногами по ребрам и животу. Выплюнув с десяток железных зубов, он прикрыл лицо руками и громко хрюкнул, получив особенно болезненный пинок в солнечное сплетение.

- По роже не бейте! Рожу не трожьте! - охая при каждом ударе, умолял Нечайкин.

- Знаем. Не звери, - окучивая кирзовыми сапогами бока Нечайкина, ответил Кузьмин.

- Ничего-ничего, - тяжело дыша, проговорил здоровяк в онучах и клеенчатом фартуке. - Мордобой для мужика, все равно что менструация для бабы - дурная кровь сходит.

- Это точно, - поддержал его Кузьмин. - Еще в древности кровопусканием многие болезни лечили. Лихорадку, например. - Кузьмин размахнулся и со всей силой ударил Нечайкина ногой в живот. - Самсонова помнишь? - продолжал он. - Помнишь, месяц назад он пришел на работу с температурой тридцать восемь и семь? Мы с ребятами ему всю рожу разворотили, юшки стакана два из него вытекло. Так температура сразу упала до двадцати восьми градусов. Это же старое китайское средство от жара.

- Мужики, по печени-то не надо, - уворачиваясь от ударов, просил Нечайкин.

- Да у тебя она все равно гнилая, - ответил здоровяк в онучах. - Ей уже хуже не будет.

- Бляди вы, - кряхтя проговорил Нечайкин. - Твари, волки позорные, падлы ссученные... - Чтобы как-то отвлечься от болезненных ударов, Нечайкин начал выкрикивать все известные ему ругательства и проклятья. Брызжа кровавой слюной, он вертелся на земле как уж, сучил ногами и норовил попасть кому-нибудь из мучителей по ноге.

- Наглеет, - сказал здоровяк в онучах после того, как Нечайкин попал ему по колену.

- Он, падла, сегодня Прохорову лапал, - пожаловался Кузьмин, заехав Нечайкину сапогом по шее.

- А кто её не лапал? - резонно взвыл Нечайкин.

- Молчи, гнида, - возмутился Кузьмин.

- Что ж ты, сука, у товарища девушку отбиваешь? - спросил здоровяк.

- Может, в бочку его и в реку? - предложил до сих пор молчавший начальник смены. - Помните, как у Пушкина:

"И царицу в тот же час

В бочку с сыном посадили,

Засмолили, покатили

И пустили в окиян

Так велел-де царь Салтан".

Бочку выбрали большую, крепкую, с четырьмя ржавыми обручами и выбитым сучком для поступления свежего воздуха. Нечайкина запихнули внутрь, забили отверстие крышкой и для верности укрепили крышку четырьмя гвоздями.

Нечайкин сидел внутри тихо, как мышь. Ему достаточно было уже того, что его перестали бить. Единственное, о чем сейчас жалел Нечайкин, так это о том, что с ним не было томика Пушкина, который он оставил в кармане пальто. Александр Сергеевич был его любимым писателем, и если бы когда-нибудь Нечайкин встретил его на улице, он сказал бы ему: "Александр, у меня никогда не было няни вроде твоей Арины Родионовны, и в детстве мне рассказывали отнюдь не сказки. Наверное поэтому я вырос таким крепким. Мне раз двадцать вышибали зубы, восемь раз ломали ребра, четыре раза закатывали в бочку, и все же я остался жив. Ты бы такого просто не выдержал и попросил бы Дантеса пристрелить тебя задолго до вашей роковой встречи".

В этот момент кто-то постучал в бочку, и через выбитый сучок послышался голос Кузьмина:

- Слышь, Нечайкин, не обижайся. Видать, судьба у тебя такая.

- А я и не обижаюсь, - пробубнил Нечайкин. - Все что ни делается, все к лучшему.

- Это начальник смены, гад, куражится, - прошептал Кузьмин. - Его клей, он и музыку заказывает.

- Да, я понимаю, - ответил Нечайкин. - У богатых свои причуды. Поплыву в дальние страны. Давно мечтал.

- Пока, друг, - торопливо попрощался Кузьмин. - А Прохорову я тебе прощаю. Плыви спокойно.

Снаружи послышались голоса. Нечайкина докатили до ограждения, и после того как палками приподняли нижний ряд колючей проволоки, бочку сильно пнули ногой, и она полетела с гранитного парапета в холодную маслянистую воду.

- Уй, бля..! - вскрикнул Нечайкин, ударившись лбом о доски. Удар был таким сильным, что Нечайкин потерял сознание.

Бочка словно детская колыбель, тихонько покачивалась на мелкой речной волне. Нечайкин давно уже потерял счет дням и не знал, сколько времени он находился в пути. Он давно уже съел свои старые ботинки из кожзаменителя, и чтобы как-то обмануть голод, сосал большую пластмассовую пуговицу. Иногда он вынимал её изо рта, подносил к отверстию и смотрел, уменьшилась она в размере или нет.

Нечайкин почти все время пребывал в полубессознательном состоянии. Так было легче переносить вынужденное плавание и, собственно, неизвестность. Иногда ему начинало казаться, что он не Нечайкин, а Александр Сергеевич Пушкин. Тогда, почесывая воображаемые бакенбарды, он принимался сочинять стихи. Затем Нечайкин вдруг понял, что он уже и не Пушкин вовсе, а философ Лейбниц. Сделав эито открытие, он начал спорить сам с собой и доказывать себе, что будучи субстанциональным элементом мира, то есть, монадой, он прекрасно взаимодействует физически с другими монадами, о чем говорят его многочисленные синяки и ноющие бока. И наоборот, развитие каждой такой монады, будь то Кузьмин или этот мудак в онучах, отнюдь не находится в предустановленном Богом соответствии с развитием всех других монад. Кузьмина, например, он вообще считал недоразвитым, а потому и не может между ними возникнуть даже самой плохонькой гармонии. От этих мыслей Нечайкину становилось грустно, и он начинал мечтать о "звездной душе" Филиппа Ауреола Теофраста Бомбаста фон Гогенгейма, который когда-то трудился под скромным псевдонимом Парацельс. Именно размышления о параллелизме микрокосмоса и макрокосмоса натолкнули Нечайкина на мысль, что человек может воздействовать на природу с помощью тайных магических средств.

Подумав об этом, Нечайкин необыкновенно взволновался, перебрал в уме все известные ему магические заклинания и в конце концов остановился на наиболее подходящем. Откашлявшись, он загробным голосом проговорил:

- "Ты волна моя, волна! Ты гульлива и вольна: Плещешь ты, куда захочешь, ты морские камни точишь, топишь берег ты земли, подымаешь корабли - не губи мою ты душу: выплесни меня на сушу!"

Едва он закончил, как почувствовал, что бочка поднимается. Это произошло так быстро, что у Нечайкина захватило дух. Затем он услышал свист ветра в отверстии и, предчувствуя катастрофу, крепко зажмурился.

Удар был таким сильным, что бочка мгновенно рассыпалась, и Нечайкин с обручами на ногах и шее укатился метров на десять от места приземления.

Некоторое время он лежал и приходил в себя. На небе светило не по-осеннему яркое солнце, где-то поблизости ворковали голуби и каркали вороны. Пейзаж был вполне подходящим и до боли знакомым. Дома вертикально тянулись вверх, чахлые деревья сорили на ветру жухлыми листьями, откуда-то несло помойкой, и только булыжники под ногами казались какими-то не такими. Камни были крупнее.

Наконец Нечайкин встал и огляделся. Метрах в пятнадцати от него, на ящиках из-под иностранного компота, сидели два мужика и что-то пили из квадратных бутылок.

- Здорово, мужики, - издалека крикнул Нечайкин и направился к аборигенам. - Это что, Австралия что ли?

- Мыс Дохлой Собаки, - ответил мужик в грязном треухе. - Африка, едрена мать. Хочешь кокосовки?

- Да нет, с утра что-то не хочется, - ответил Нечайкин.

- А кто тебе сказал, что сейчас утро? - удивился мужик. - У нас здесь все время солнце светит. Как ни проснусь, оно светит. Африка, мать её ети.

- Мда, - почесав затылок, сказал Нечайкин. - Так в Африке ж негры живут.

- А мы и есть негры, альбиносы, - отхлебнув из квадратной бутылки, сказал мужик. Он достал из кармана грязную бумажку, раскрыл её и показал. Вот, здесь написано: "Василий Чомба. Негр". А это - Петька Лумумба, показал он на собутыльника. Мужик убрал бумажку за пазуху, вытер со лба пот треухом и пожаловался: - Жарко здесь. Одно спасение - кокосовка.

- А что, устроиться здесь можно? - осматриваясь, спросил Нечайкин.

- А почему нет? - ответил Василий. - Иди к нам на завод. У нас как раз тянульщиков люрекса не хватает. Лейблы делаем - "Маде ин Россия". - Мужик встал и, указывая грязным корявым пальцем вперед, объяснил: - Пойдешь туда, увидишь большую лужу с дохлой собакой, повернешь направо...

- Знаю-знаю, - перебил его Нечайкин. - Через два квартала за баней?

- Правильно, - поразился Василий. - Может все же хлопнешь кокосовки? Успеешь устроиться.

- Потом, уже на ходу ответил Нечайкин.

Проходя мимо лужи с раздувшейся дохлой собакой, Нечайкин плюнул в мертвое животное и с удивлением проговорил:

- Везде, бля, люди живут.

Он повернул направо и бодро зашагал к заводской трубе, которая делила голубое небо на две абсолютно равные части. Жара стояла невыносимая.

ДЕВУШКА В БЕЛОМ С ОГРОМНОЙ СОБАКОЙ

Время Великих потрясений еще не началось. Всего около года прошло с тех пор, как отыграли траурные марши в честь веселого президента, в одночасье ставшего маршалом. Все еще делали вид, что работают, и средства массовой информации всячески поддерживали в людях это заблуждение. ОВИРы были завалены заявлениями о выезде. Те, кому позволял пятый пункт, спешили воспользоваться своим призрачным правом, боясь, что завтра будет еще хуже. Не имеющие такой возможности придумывали новые религии, занимались спиритизмом, йогой, каббалой. Всенародные праздники выливались во всенародные попойки, и вытрезвители работали на пределе.

По Москве начали распространяться слухи один другого удивительнее. Чего только не придумывал напуганный горожанин! Поговаривали, что собираются эксгумировать имя великого кормчего. Предсказывали введение военного положения и, как следствие, комендантского часа. И действительно, в кинотеатрах во время сеанса у зрителей проверяли документы, трясли очереди в магазинах и пивных. И никто ничего не знал. Гайки потихоньку закручивались, а в воздухе повисло ожидание: что там, кто, какая еще участь уготована этому циклопическому государству? Но кто-то ждал, а кто-то продолжал жить своей привычной жизнью.

1

Ах, какой плохой была погода в тот ноябрьский день. Мелкий ледяной дождь, насморочный ветер и небо, от одного вида которого хочется плюнуть и зажмуриться. В такую погоду хорошо только под теплым верблюжьем одеялом, но никак не на мосту. Здесь ветер с изнуряющим постоянством рвал с прохожих пальто и шляпы, и не дай бог в руках у кого-нибудь оказывалась картина или еще какой широкоформатный предмет. Начнет швырять по всему тротуару, только успевай прижимать этот предмет к груди. Именно этим и занимался Зуев на Киевском мосту. Уже пятнадцать минут он ждал здесь Шувалова, совершенно измучился и вымок. В руках у него были два больших холста, натянутых когда-то очень давно на подрамники. Холсты, словно живые, вырывались из рук Зуева, выталкивали его на проезжую часть, в общем, вели себя подло, если не сказать хуже.

Наконец Зуев увидел Шувалова. Тот шел со стороны Киевского вокзала и как-то не очень торопился. Зуев еще издали начал отчитывать своего друга, больше для себя, чем для него, и к тому времени, как Шувалов подошел, он выговорился. Зуев знал, что ругать Шувалова нет никакого смысла. Тот редко опаздывал на полчаса или сорок минут. Час, полтора были для него нормой. Поэтому и Зуев, договорившись встретиться с ним в десять утра, пришел к одиннадцати.

Шувалов выглядел неважно. На черном фоне воротника пальто лицо его было похоже на вареную картофелину. Кожа посерела и сделалась прозрачной, как умирающая жемчужина. Тонкие губы отдавали синевой, а воспаленные глаза смотрели на жизнь совершенно незаинтересованно.

– Ты что это такой серый? – вместо приветствия поинтересовался Зуев.

Шувалов потрогал лицо, будто на ощупь можно было определить цвет, и мрачно ответил:

– Погода дрянь, и башка трещит. Пойдем скорее.

Друзья торопливо спустились с моста на Смоленскую набережную и перешли на другую сторону улицы под защиту голых деревьев. Здесь ветер был потише, и не так хлестало в лицо противным дождем.

В антикварный комиссионный друзья ввалились с громким топотом, отдуваясь и отплевываясь. В магазине было тепло и тихо, как в музее. На вошедших со всех стен писаными глазами укоризненно смотрели зафраченные мужчины, декольтированные красавицы, сытые жизнерадостные дети и герои античных мифов. У самого входа в скупку Зуев встретился глазами с Иисусом Христом и, не выдержав его печального взгляда, отвернулся.

Очередь была маленькой, всего три человека. Двое мужчин сидели рядышком и говорили о деньгах и Рембрандте. Третий посетитель – сухощавая надменная женщина – держала руку на голове бронзового Гоголя. Во взгляде ее читался неуместный в магазине пафос и полное презрение к торгашеской атмосфере комиссионки. Бюст был сильно побит патиной, напоминающей трупную зелень, и хозяйка больше походила на вдову великого писателя.

Зуев и Шувалов молча ожидали своей очереди. Зуев все время протирал влажные холсты несвежим носовым платком, а его друг, положив ногу на ногу, невнимательно рассматривал свой раскисший грязный ботинок. Он, видимо, думал. И думать ему было о чем.

Как и его друг, Шувалов прошел путь от студента МИФИ до грузчика мебельного магазина, побыв при этом и младшим научным сотрудником, и суточным сторожем, и фарцовщиком. Правда, Зуев продолжал трудиться, а Шувалов уже около трех месяцев размышлял, чем бы еще таким заняться. Чтобы было на что существовать, Шувалову пришлось продать из дома кое-какие вещи. Дотошные соседи болтали о нем на кухне всякую ерунду, и с их легкой руки Шуваловым пару раз интересовался участковый. А он все никак не мог изобрести себе подходящее занятие, потому что всякую работу считал либо недостойной, либо слишком обременительной.

Наконец очередь подошла. В тесном кабинете у искусствоведа Зуев резво расставил картины вдоль боковой стены, так, чтобы свет из окна равномерно освещал холсты. Искусствовед покрутился перед картинами, поприседал, выискивая наиболее удобную точку для осмотра, а затем доброжелательно сообщил:

– Немецкий лубок, конец девятнадцатого.

– Ну, само собой, – откликнулся Шувалов.

Искусствовед внимательно посмотрел на него и ответил:

– Да нет, не само собой. В общем, извините, молодые люди, сейчас взять не могу. Приходите через неделю. Будет специалист из Третьяковки, а я, честное слово, не могу.

– Ну, может… – начал было Зуев.

– Нет, не может, – резко перебил его искусствовед и помягче добавил: – Неделя – ерунда.

– Для кого ерунда, – мрачно ответил Зуев. От одной мысли, что ему придется везти картины назад, он мученически застонал. – Витя, – обратился он к Шувалову, когда они выбрались из кабинета, – понеси ты… хотя бы до метро.

– Возьми такси, – посоветовал Шувалов.

– У меня нет денег. Дома тоже ни гроша. Вчера Лариса последние истратила на зубную пасту. Зачем ей столько зубной пасты – ума не приложу. Целую сумку притащила.

Они вышли из магазина и направились к метро. Зуев, чертыхаясь, прижимал к себе картины, а Шувалов изучающе посматривал на него и о чем-то соображал. Наконец он предложил:

– Хочешь, я куплю их у тебя?

– Купи, – не раздумывая, охотно согласился Зуев, но тут же добавил: – Только не как самовар.

– По пять рублей за штуку, – сказал Шувалов.

– Ты паук, Витя, – обиделся Зуев. – Пять рублей за немецкий лубок прошлого века! Это же не побитый самовар, который ты, кстати, продал за сорок.

– А пропили мы в тот вечер сто.

– Сто?! – искренне удивился Зуев. – Пили портвейн и пропили сто рублей? Что ж мы, два ящика выпили?

– А ты не помнишь, как мы под конец поехали на Ордынку? Сколько там было человек?

– Не помню. Ей-богу, не помню. Это что ж, мы брали выпить?

– Я, – поправил его Шувалов.

Некоторое время друзья шли молча. Затем Зуев громко вздохнул и выдавил из себя:

– Ладно, бери по пять. Не домой же мне их тащить.

Шувалов остановился, деловито достал бумажник и расплатился с Зуевым. Затем он ухватил покрепче картины, и они продолжили путь.

Зуев повеселел. На обратном пути ветер дул в спину, свободные руки можно было засунуть в карманы, в одном из которых лежали две непочатые пятерки, а впереди был целый день.

– Может, на Ордынку заглянем? – предложил Зуев, и глаза его блеснули тем живым огоньком, который частенько предвещал начало бесшабашного загула.

– Давай, – согласился Шувалов. – Оставлю пока там это барахло. Не хочется домой ехать.

– Мне бы только на работу заскочить, на пять минут, – сказал Зуев и посмотрел на друга. – Два дня уже не был, – словно оправдываясь, пояснил он.

– Потом заскочишь, – ответил Шувалов.

Они вышли на перекресток и почти сразу остановили такси. В машине было тепло, пахло дерматином и нагретым маслом, а после вселения двух пассажиров к скромному букету добавился аромат мокрой одежды. Все вместе это напоминало запах псины.

Дверь им открыла Галя – хозяйка квартиры, одинокая женщина лет сорока. Когда-то, видно, она была красавицей, но последние несколько лет вела неправильный образ жизни и сильно сдала. Кожа ее сделалась дряблой, глаза и волосы потускнели, а формы опустились вниз и при ходьбе как-то развязно подпрыгивали.

Галя ответила на приветствие, брезгливо осмотрела гостей с ног до головы и важно промолвила:

– Ну, входите, коль пришли. Только вытирайте ноги.

Зуев и Шувалов старательно вытерли обувь о грязную тряпку и прошли в комнату. Здесь их встретили дружным «ну-у-у-у». За столом, между наглухо зашторенным окном и чудной изразцовой печью, сидели трое: молодой художник Кука – студент Суриковского института и две его смазливые подружки. Обе работали натурщицами в стенах того же Суриковского.

Кука широким жестом пригласил вошедших за стол, на котором в аппетитном, слегка свинском беспорядке лежали чуть тронутые закуски в прозрачных промасленных бумагах, стояли большие бутылки с красным вином урожая надвигающейся зимы и граненые стаканы.

Не вставая, девочки начали двигать стулья поближе к Куке, освобождая застольное пространство для гостей. Зуев сел на стул, ловко подставленный ему сзади Галей, взял в руку наполовину наполненный стакан вина, извинился перед владелицей стакана и лихо выпил. Ему нестройно похлопали. Кука передал через стол рассыпчатого окушка горячего копчения, а одна из девиц, та, что сидела ближе к Зуеву, положила ему в рот кусочек ветчины. А Шувалов тем временем как неприкаянный бродил по комнате, не зная, куда пристроить приобретенные произведения живописи. Он слышал, как Зуев булькнул горлом, глотая вино, и сам мечтал поскорее принять участие в празднике души, но бросить картины где попало значило лишиться их. Шувалов был опытным человеком и завсегдатаем этого гостеприимного дома. Он знал, что через час-другой сюда нагрянут друзья Куки, а с ними и подружки. Еще через час комната превратится в танцплощадку… Да какую там танцплощадку! На танцплощадках девушки не танцуют в таком виде, не топчут картины каблуками, а юноши не ломают мебель, и не швыряют под хорошенькие топающие ножки все, что оказалось под руками.

– Чего это ты там никак не можешь спрятать? – наконец обратился Кука к Шувалову.

– Да, – отмахнулся Шувалов, – лубок. Вон, у Сашки купил.

– Ну, так покажи, оценим. – Кука важно поднялся со стула, но остался стоять на месте.

– Да лубок немецкий, ерунда, – ответил Шувалов. Правда, картины все же расставил у стены и в нетерпении затоптался на месте.

– М-м-м, – восхищенно промычал Кука, разглядывая холсты. Он многозначительно поцокал языком, закрыл один глаз, затем козырьком приложил ладонь к другому и, вполне удовлетворившись, сел.

– И за сколько? – равнодушно поинтересовался Кука.

– Паук, – ответил за друга Зуев, – по пять рублей за штуку.

– Не продавал бы, – огрызнулся Шувалов.

– По четвертному хочешь? – предложил Кука, пережевывая кусок рыбы. – Или да, или нет. Торговаться не буду.

– Давай, – тут же согласился Шувалов, а Зуев обиженно заморгал, посмотрел на своего друга и сказал:

– И не стыдно тебе – при мне, на мне же наживаешься?

Шувалов промолчал. Он лишь замотал головой, будто уронил что-то на пол, а Кука, порывшись в карманах, эффектно бросил на стол две фиолетовые купюры. Забрав одну из них, Шувалов потребовал у Зуева пятерку. Сообразив в чем дело, Зуев охотно отдал ему одну из тех, что совсем недавно получил от него же.

Все повеселели как-то разом. Зуев от того, что получил солидную добавку. Шувалов – что заработал и избавился от громоздких картин. Кука чувствовал себя и лихим купцом, и в перспективе владельцем бесценной коллекции картин, но, что самое главное, тонким знатоком живописи. А девочки радовались тому, что скучное отступление закончилось и можно опять выпить и поболтать о чем-нибудь земном. Радовалась и хозяйка дома. Она убедилась, что у всех присутствующих в данный момент есть деньги.

Справедливости ради надо заметить, что Галя никогда не выворачивала карманов у пьяных гостей и не выпрашивала на жизнь, которая дорожала год от году. Ей давали и так. Сказать, что Галя прирабатывала проституцией, значило бы оклеветать хозяйку дома. Спать она, конечно же, спала с желающими, но денег за это не требовала. Галя брала их как единовременную помощь. Кто даст. И давали, и любили ее, несмотря на то, что она была много старше некоторых своих любовников. Это обстоятельство мало кого смущало. Как однажды выразился Кука: «Старых и страшных женщин не бывает. Бывает мало водки». Именно на справедливости этого экзистенциального афоризма и необыкновенном Галином гостеприимстве и держалось благосостояние дома.

Как и полагается, сделку сейчас же обмыли.

Третий час длилось застолье. Все уже порядочно захмелели. Шувалов пересказывал Гале какой-то немыслимый эпизод из своей многострадальной жизни. Одна из девочек по-птичьи вертела головой, а другая героически боролась со сном. Кука с Зуевым спорили о политике, и делали это так, как умеют делать только пьяные или сильно скучающие люди. Собственно, спорили они о том, нужны ли государственные правители, а если нужны, то какие. Кука, положив два кулака на стол, очень твердо внушал Зуеву, что нужны, и лучше, если это будет не президент, а царь-батюшка.

– Нет! Нет-нет-нет! – Нервно вскрикивал Зуев. Затем хватался за пустой стакан, недоумевающе заглядывал в него и ставил на место. – Нет! – кричал он. – К черту всех этих дармоедов. Есть один закон: захотел поесть – поработай. И не важно, чем ты работал: головой, руками или… – Зуев мельком взглянул на Галю и добавил: – Еще чем-нибудь… Важно, что твой товар имеет спрос. И никакие цари и президенты людям не нужны!

Этот незамысловатый и старый как мир спор был прерван настойчивым звонком в дверь. Хозяйка дома с презрительной миной встала и пошла открывать. Сидевшие за столом в ожидании замолчали. Открыла глаза и девочка, боровшаяся со сном, а когда в комнату вошли два молодых человека, все одновременно выдохнули: «Ну-у-у-у».

– Вот, я тебе говорил, – сразу затараторил один из молодых людей. – Я тебе говорил, что здесь давно уже пьют, а ты не верил. – Он бросил красивую широкополую шляпу на кровать, а плащ повесил на руку хозяйке, которая для устойчивости вцепилась рукой в вешалку. – А мы идем мимо винного, – продолжил гость, – народу никого. Ну, думаю, коль никого, надо взять. Ну, взяли, стоим, соображаем, где выпить. Ну, думаю, здесь-то пьют небось. И точно, не ошибся. – Говоря все это, гость пожимал руки старым знакомым. Затем он по-гусарски представился девочкам, назвавшись Леней. После этого Леня приподнял одну из девочек над стулом, сел, а ее усадил к себе на колени.

– Ну, наливай, наливай, – торопил он Куку. – На улице-то, видишь, что делается? И не пьешь – захочется.

Опять задвигали стульями. Галя принесла маленькую скамеечку для друга Лени, а тот, не торопясь, как бы желая произвести на собравшихся приятное впечатление, одну за другой выставил на стол восемь здоровенных бутылок с блеклыми розовыми этикетками.

Разговор за столом сразу оживился. Леня очень забавно и непринужденно нес какую-то околесицу. При этом он все время хватал девочек за колени и обеих звал Нюшками.

Кука к тому времени уже начал терять свою чопорность. Она слетала с него, как луковая шелуха. Вначале изменилось выражение лица, затем поза, в разговоре появились непривычные для него обертоны и интонации. Кука простел на глазах, внутренне эксгибиционировал, но оценить это было некому. Вместе с ним преображались и все остальные. Щуплый Шувалов сделался могучим как баобаб. Глядя на него, можно было подумать, что он пьет не вино, а живую воду и готовится выйти на помост к штанге. Девочки вконец поглупели, хозяйка дома выглядела царственно надменной, а Зуев, истерически выпрыгнув из-за стола, вдруг обмяк и промямлил:

– Кто понял, что скорбь проистекает от привязанности, удаляется в пустыню, подобно носорогу. – После этого, держась за печку, он добрался до кровати и рухнул на нее обутый и одетый, как солдат на передовой.

Зуев не сразу уснул. Лежа с закрытыми глазами, он прислушивался к разговору, но ровным счетом ничего не понимал. Далекие голоса сливались и наподобие шума прибоя убаюкивали Зуева. А редкие вскрики и громко сказанные отдельные слова ничего не говорили Зуеву. Смысл их был таинствен и неузнаваем, как арабское письмо.

Через некоторое время в доме появился еще один гость. Зуев открыл глаза и попытался разглядеть вошедшего, но вместо человека увидел темное расплывчатое пятно.

Затем поднялся гвалт, и непрошеного гостя вытолкали за дверь. Кто-то крикнул: «Бросьте ему его рыбу» – и после этого действительно раздался скрип открываемой форточки и дружный хохот.

Очнулся Зуев от того, что кто-то повалился рядом с ним. Вслед за этим он услышал шепот:

– Сашка, хватит дрыхнуть. Поехали в Симферополь.

– Почему в Симферополь? – ошалело прошептал Зуев.

– Там тепло. Ну, хочешь, на Кавказ? Вставай, поехали.

– А сколько времени? – с трудом сев на кровати, спросил Зуев и застонал. Глазам его предстала фигурная композиция с картины Кукрыниксов «В бункере». За столом в неудобных позах, кто как, почивали гости.

– Время то самое, – настойчиво бубнил Шувалов. – Идем. – Он поднялся и потащил Зуева за руку.

– Надо жене позвонить, – вспомнил Зуев, – она же ничего не знает.

– Узнает, – ответил Шувалов, – из газет.

По случаю глубокой ночи на улице не было ни души. Казалось, что люди навсегда оставили этот город, и лишь редкие «Волги» с зелеными огоньками хищно проносились мимо. Одна из них притормозила, и Шувалов рыкнул в открывшуюся узкую щель:

– На вокзал.

В машине Зуев уснул. Затем, не помня как, сонный очутился в купе на второй полке. Напротив на такой же полке лежал Шувалов в пальто и ботинках. Он положил под голову какой-то мерцающий предмет и, видимо, уже спал.

Зуев закрыл глаза, а открыл их, когда уже совсем рассвело. Охая, он свесил с верхней полки ноги, наступил грязным ботинком на белоснежную постель соседа снизу и извинился. Сосед посмотрел на него ясными трезвыми глазами и безразлично произнес:

– Вы бы еще насрали мне на голову.

– Ну, я же сказал: извините, – морщась от головной боли, ответил Зуев. Он толкнул в бок спящего Шувалова и неожиданно визгливо крикнул: – Подъем!

Шувалов заворчал, словно дворовый пес, начал подтягивать колени к подбородку, а затем, не открывая глаз, поинтересовался:

– Где я?

– А ты что, не слышишь? Тук-тук, тук-тук? – ответил Зуев.

– Едем, что ли? – спросил Шувалов. Он открыл глаза, кряхтя сел и таким же грязным, как у Зуева, ботинком заехал соседке снизу в ухо. Женщина, видимо, была женой пассажира с трезвыми ясными глазами, потому что тот вдруг вскочил со своего места, выпрыгнул из купе и заорал:

– Ну, что это такое?! Что это такое?! Какие-то два рыла все утро терроризируют нас своими грязными ботинками! Проводник!

– Да ладно вам, – примирительно сказал Зуев. – Нечаянно же.

Шувалов тем временем спрыгнул с полки, извинился перед женщиной и даже помог ей стряхнуть с волос и коленей кусочки засохшей глины. Женщина все время говорила: «Да не надо, спасибо. Я сама». А Шувалов знай бубнил свое: «Ну, бывает. Не по злобе же». При этом он старательно тер грязной ладонью колено женщины, на котором и сразу-то не было никакой глины. А муж женщины вызвал проводницу и в сердцах наговорил ей всякой всячины: и про отравленный перегаром воздух, и про ночные вопли и храп, и про ботинки, которые культурные люди снимают, а всякая пьяная сволочь спит прямо в них. В общем, поднялся скандал. Проводница тут же потребовала у Зуева с Шуваловым билеты. Зуев посмотрел на Шувалова, а Шувалов на Зуева, и вскоре выяснилось, что билетов у них нет, а может, и не было вовсе. Это известие вконец разъярило обиженного пассажира.

– Так это они без билетов нас своими ботинками пачкали? – задыхаясь от гнева, закричал он. – Ну, свиньи! Ну, гады! Ну, сволочи! – Возмущение пассажира было таким неистовым, что даже жена его, до сих пор не принимавшая в склоке участия, заговорила:

– Не надо, Степ. Ну, зачем ты так?

– А тебя вообще не спрашивают, дура! – заорал на нее муж. – По-твоему, всякая пьяная сволота без билета может…

В общем, Зуева с Шуваловым попросили сойти с поезда, и чем скорее, тем лучше. Зуев сразу согласился. Он отвел проводницу в сторону и миролюбиво объяснил ей, что билеты должны быть, но, видно, из-за этого дела, – Зуев щелкнул себя пальцем по горлу, – они или потеряли их, или забыли взять. Зуев прижал обе ладони к левой стороне груди и проникновенно произнес:

– Не помню ничего. Честное слово.

Сошли горе-путешественники на какой-то маленькой станции с неинтересным названием Тулепово. Здесь было заметно теплее, чем в Москве, но по дорожной грязи столица сильно устала своему младшему собрату. Шувалов с тоской окинул взглядом небольшой двухэтажный поселок, растянувшийся вдоль железнодорожных путей, и смачно сплюнул.

– Черт тебя принес в это Тулепово, – зло проговорил он.

– Меня? – удивился Зуев.

– А кого же еще? Ладно, пойдем посмотрим, что такое это Тулепово. Не здесь же стоять.

Друзья спустились с платформы и, увязая в жидком черноземе, отправились в поселок.

Если мерить величину населенного пункта затраченной на дорогу физической силой, то Тулепово было где-то размером с Люксембург или Сан-Марино. Были здесь и своя баня, и книжный магазинчик, и две пивные – одна напротив другой. Начинали работать пивные в восемь утра, и к тому времени, как наши герои попали в этот поселок, злачные заведения давно уже работали, а может, и выручили рублей по сто двадцать. Одна за счет того, что пиво там стоило дешево – двадцать копеек. Зато во второй не очень брезгливый посетитель мог посидеть на стуле, а кружку поставить на стол, и это вполне оправдывало то, что пиво здесь стоило вдвое дороже. Правда, клиенты второй забегаловки состояли в основном из посетителей первой. Пиво они покупали по двадцать копеек, а выпить его приходили в «бар», как было написано на дверях этого заведения. Хозяйка бара ругалась, но не очень. Право посидеть получали только те, кто взял хотя бы одну кружку дорогого пива. Кроме того, тулеповцы оставляли после себя пустую винную посуду, за которой внимательно следила грязная старуха в кружевном от пивных подтеков халате. Она, как хороший главнокомандующий, видела сразу все поле боя и очень точно определяла, где требуется ее присутствие. С бесстрастным лицом мягкой шаркающей походкой старуха маневрировала между столиками, запуская руку именно туда, куда нужно, и именно тогда, когда там появлялась пустая посудина. Видно, не первый год она занималась этим пивным биатлоном, и не мешали ей уже ни старческая слепота, ни пьяная разболтанность суставов. Профессионализм сиделв каждой клетке ее прокопченного, проспиртованного тела, и даже потеряй она мозжечок, этот координатор движения всякой более или менее высокоорганизованной твари, то и тогда рука не подвела бы ее.

Зуев с Шуваловым сразу направились в бар. Выбрав столик поближе к окну, они взяли по две кружки дорогого пива, по бутерброду с фиолетовой селедкой и заняли свои места. С довольной миной, деловито, Шувалов достал из кармана захваченную в дорогу бутылку портвейна, которую он ночью использовал в качестве подушки, залихватски сорвал с нее пробку и налил вино в матовый от ежесекундного пользования стакан.

– Ну, что ж, Тулепово так Тулепово, – без радости и сожаления сказал он. – Слава богу, наше с тобой дело не требует каких-то особых условий. Портвейн, он и в Африке, и в Тулепове портвейн. – Шувалов выпил, налил Зуеву и подвинул ему стакан.

После того как друзья «поправились», они уселись на своих колченогих стульях поудобнее, оба распахнули пальто, и потекла беседа, неторопливая, как жизнь лесного отшельника.

– Я бы не смог здесь жить, – сказал Зуев, поставив кружку на стол. – И пиво плохое – кислое.

– Да, – через минуту откликнулся Шувалов, – городишко дрянь. Что с того, что страна такая огромная? Везде одно и то же: грязь до колен да кислое пиво. Две недели можно поездом ехать, чтобы перебраться из одного Тулепова в другое. Неужели во всем мире так живут?

– Нет, я слышал, в Индии никто не носит пальто, – прыснул Зуев, но сразу как-то поскучнел и добавил: – Дрянь городишко. И люди страшные какие-то. Понапяливали телогрейки. Тоже мне, национальный костюм. Не отличишь, где мужик, а где баба.

– Интересно, куда подевались хорошенькие пастушки и пастушки-очаровашки, – поддержал Шувалов друга. – Откуда взялись все эти двухъяйцевые близнецы? Вроде живут на природе, пьют молоко, едят хлеб, выращенный своими руками…

– Ну, о молоке – это ты загнул, – перебил его Зуев.

– Но по идее-то так, – ответил Шувалов. – Откуда эти бугаи с апоплексическими лицами и глазами убийц? Они же не здоровые, они опухшие.

– Вон та вроде ничего, – кивнул Зуев в сторону прилавка. – В ватных штанах которая. Плечи узкие, бедра толстые, и волосы ничего… грязноватые малость.

– Ты уже сбрендил, – приглядевшись к фигуре у прилавка, сказал Шувалов. – Это мужик. Хипует.

В этот момент приглянувшаяся Зуеву селянка повернулась к друзьям лицом и выяснилось, что это действительно мужик.

– Фу, ну и рожа, – с отвращением проговорил Зуев и усмехнулся: – Молоко!

– Да они здесь все на одно лицо, – сказал Шувалов. – И бабы такие же. Лошади, а не бабы. С ними только вагоны с гирями разгружать.

– Ну, летом они, может, и ничего, – предположил Зуев, – без телогреек.

– Без телогреек, – вздохнул Шувалов и неожиданно поинтересовался: – Слушай, Саша, а ты-то почему женился? Ты что, без нее жить не мог? Или потому, что это у нас пока не запрещено?

– Отстань, – отмахнулся Зуев. Он уже порядочно захмелел, и попытка залезть к нему в душу напомнила о неприятностях, которые ожидали его дома.

– Ну, не жадничай, колись, – не унимался Шувалов. – Я никому не скажу, не бойся. Может быть, и сам во второй раз женюсь.

– Я уже засыпать начал, – капризно проговорил Зуев, – а ты с ерундой… – Он потер кулаком глаз и куда-то в воротник пробурчал: – Почему, почему. Да ну тебя к черту! Наливай давай. Великий вселенский запой продолжается.

И он действительно продолжался. Посетителей в пивной прибывало и прибывало, воздух густел и становился все менее прозрачным от табачного дыма. Соответственно все громче надо было говорить, чтобы тебя услышали, и все труднее было услышать, что тебе говорят. В конце концов, утомившись от постоянного необязательного напряжения, друзья задремали и проснулись уже в полдень. Разбудил их крик, на октаву ниже чем у чайки, но такой же резкий и противный:

– Закрываю! На обед закрываю. Давай, давай, выматывайтесь!

Шувалов открыл глаза, бестолково оглядел ограниченное стенами пространство, в котором как в тумане бродили какие-то черно-белые тени с большими прозрачными сосудами в руках. Сосуды эти были наполнены то ли медом, то ли ядом, но…

– Пивная, – вслух удивленно произнес Шувалов. Он окончательно проснулся, и то, что открылось ему после забытья, только расстроило его. Всего несколько секунд назад во сне он видел юную, удивительно милую девушку в длинном белом платье. Из всего сна Шувалов запомнил только платье и лицо, да осталось щемящее чувство тоски по всему ушедшему или не пришедшему, по упущенному или отобранному. В общем, почему-то такому нематериальному и расплывчатому, как любовь к человечеству.

Обратный путь до станции оказался и короче и веселее. Облака разошлись над Тулеповым и седым венчиком легли на горизонт. Ветер и ноябрьское солнце слегка подсушили дорогу. А когда наши герои очутились на платформе, вдалеке показался пассажирский поезд.

– Если это московский, я поеду домой, – заявил Шувалов. – Ну тебя к черту с твоим Симферополем.

Зуев только удивленно посмотрел на друга и ничего не сказал.

2

В Москве путешественники оказались только вечером, в десятом часу. Они вышли из поезда трезвые и мрачные, хотя и перехватили в вагоне-ресторане по двести граммов варварски разбавленного муската. Поеживаясь от сырости и холода, с поднятыми воротниками они сразу направились к стоянке такси.

– На Ордынке сейчас делать нечего, – сказал Шувалов. – Все уже надрались до свиней.

– Может, что осталось? – без всякой надежды сказал Зуев.

– Все равно, – отмахнулся Шувалов. – Тоска – пить, когда рядом храпят. Пивные уже закрылись, значит, давай в «Золотой рожок». – Шувалов открыл дверцу машины, пропустил вперед Зуева и уселся сам: – Застава Ильича, шеф. «Золотой рожок» знаешь?

– Ясно, – коротко ответил таксист, и машина, лихо маневрируя, вырулила на улицу, а затем нырнула в переулок.

Войти в ресторан с допотопным, каким-то даже археологическим названием «Золотой рожок» оказалось совсем просто. В дверях не было никакого швейцара. К этому времени ресторанный цербер обычно был либо пьян как сапожник, либо растаскивал на площадке у туалета сцепившихся клиентов.

Шувалов и Зуев скинули пальто, сунули в гардеробную амбразуру и, поправив несуществующие галстуки, направились в зал. Едва они подошли к двери, как та с треском распахнулась, и из зала прямо на грудь Шувалову вывалилась костлявая девица с перекошенным от ужаса ртом и окровавленной шеей. Светлое платье девицы до самого подола было залито кровью и почему-то разодрано по шву с правой стороны до пояса. И это было только начало триллера.

Надо сказать, что ресторан «Золотой рожок» пользовался дурной славой у тех, кто хотя бы раз побывал в нем. Его называли «лимитным», «дном», «золоторожим», в общем, названий у него было много, и каждое в той или иной мере отражало какую-нибудь характерную черту этого заведения общепита. Посетители здесь отдыхали в шапках, поскольку гардеробщик не принимал их. В шапках пили, ели, дрались, танцевали до упаду. Кухня была отменно плохой. Возможно, служащие уносили домой слишком много продуктов, а может, повара здесь были из тех, что наловчились отмерять порции пельменей в обжорках, и больше ничего и не умели. Но, скорее всего, виной тому было и то и другое, и третье, о чем можно на досуге поразмышлять и не имеет смысла говорить. Ведь сюда в основном приходили выпить, а какой, к черту, из пьяного в стельку гражданина в ушанке гурман? Съест все, что подадут.

Продолжение триллера не отличалось оригинальностью. Вслед за окровавленной девицей из зала выскочил молодой человек с безумным лицом. Шувалов уже успел оторвать от себя девицу и сделал это вовремя. Публика повалила через узкую дверь, как во время пожара. Кто-то кого-то по дороге бил ресторанной посудой и кулаками. Женщины визжали, как милицейские свистки, мужчины матерились, да каждый старался перекричать целую толпу, в общем, гвалт стоял, как на восточном базаре.

Зуев отпихнул от себя пьяного молодца, крикнул ему: «Я не ваш!» – и тут же получил кулаком по губам. Не успев оправиться от удара, он отмахнулся еще от одного драчуна, но тут Шувалов схватил его за руку и увлек в зал.

– Они туда, а мы сюда, – крикнул ему Шувалов, – а то ведь из этой каши не вылезешь. Засосет. Повяжут вместе со всеми.

Прикрывая губы ладонью, Зуев мрачно проследовал за Шуваловым к столику.

Нельзя сказать, что в зале было спокойнее. В углу, на низенькой эстраде, нетрезвые лабухи самозабвенно лупили по струнам электрических гитар, да с таким исступлением, будто платили им подецибельно. Такая же полупьяная певица с раскрашенным лицом пела что-то про несчастную любовь и разбитое сердце. Внизу ей подпевали танцующие и сидящие за столиками. И все это концертное действо происходило под стеклянный аккомпанемент сталкивающихся рюмок и фужеров.

– Содом и Гоморра, – весело сказал Шувалов. – Что, Сашуня, по губам получил? А ты не стой на пути. Это же не люди. Это моральные уроды.

Зуев молча кивнул Шувалову на подошедшую официантку.

– А, – обрадовался Шувалов. – Значит, так, киска. Нам бутылочку водки, два салата и горячее. А запить есть что-нибудь?

– Есть, – недружелюбно ответила «киска», – гранатовый напиток.

– Это такой грязный, из-под крана? – вовсю веселясь, спросил Шувалов.

От такой наглости «киска» позеленела. Лицо ее и без того отнюдь не идеальных линий перекосило. Она подбоченилась и как-то не по-женски, да и не по-мужски рявкнула басом:

– Заказывать будете? А то… проваливайте…

– Да ладно тебе, – примирительно сказал Шувалов. – Я же шучу. Всем известно, что гранатовый напиток делается из граната. Это фрукт такой. Так что неси, – Шувалов поощрительно хлопнул официантку по широкому бедру, и та, гневно сверкая глазами, удалилась в святая святых ресторана – за белую загадочную перегородку.

Бутылка водки кончилась быстро. Шувалов уже успел пару раз сплясать с красоткой на тяжелых, в два пальца толщиной, подошвах. Заказал еще одну бутылку и опять ушел плясать. А Зуев остался один, но ненадолго. Сзади его кто-то обнял, он обернулся и узнал одну из шуваловских девиц.

– А пойдем танцевать, – пьяно предложила она.

– Губа болит, – ответил Зуев.

– А я тебя буду в щечку, – сказала девица и захохотала Зуеву прямо в ухо. В это время на столе образовалась еще одна бутылка, и Зуев предложил девице составить ему компанию. Он налил себе и ей по полному фужеру водки, левую руку положил девушке на колено, кивнул ей и выпил всю водку до дна. Девушка тоже выпила, но лишь половину. Прикрыв руку Зуева своей ладонью, она устало предложила:

– Поедем к тебе.

– У меня жена дома, – ответил Зуев.

Девушка немного подумала и сказала:

– Тогда ко мне. Надоело здесь.

Зуев не мог в подобном состоянии подолгу размышлять над чем-то, прикидывать, взвешивать. Он сейчас готов был ехать куда угодно, с кем угодно и на любом виде транспорта, лишь бы продолжался карнавал: менялись декорации, действующие лица и было что выпить. Поэтому он молча помог девушке подняться со стула и, проходя мимо танцующих, махнул Шувалову, но тот не увидел.

Уже два часа Зуев сидел в комнате у девушки, имя которой так и не узнал. Все это время, с самого появления здесь, Зуев как мог успокаивал ее. С ней еще в лифте случилась самая настоящая истерика, а попав к себе в квартиру, она упала на кушетку и разрыдалась. Зуев все время спрашивал: «Что случилось?» – но девица не отвечала. Она рвала под себя покрывало, сучила ногами и тихо, с небольшими перерывами, завывала.

На исходе третьего часа девушка уснула. Вконец измотавшийся Зуев пристроился тут же, рядом с ней. А пробудился он уже утром, когда серый рассвет смешался с оранжевым светом безвкусной пластмассовой люстры. Зуев проснулся от того, что кто-то потряс его за плечо. Он открыл глаза и увидел незнакомую девушку с опухшим, грязным от размазанной косметики лицом. Стоя у кушетки, она нависала над ним и, не шевеля губами, бубнила:

– Вставай, приехали.

– А-а, – протянул Зуев, разглядывая хозяйку. Тут лицо его передернуло от яркой вспышки в голове, и он простонал: – Ох, черт, что это у меня в голове так стреляет?

Девушка сатанински хохотнула, подошла к окну и достала из-за занавески початую бутылку водки.

– Вот, – сказала она, ставя бутылку на стол. – Тебя как зовут?

– М-м-м, – замычал Зуев, действительно не помня своего имени. – Саша, – наконец выговорил он.

– А меня Люся, – ответила девушка. – Это, что ж, мы вчера в «Золотом рожке», что ли?

Неуклюже, словно паралитик, Зуев сполз с кушетки, дрожащими руками разлил водку по чайным чашка и ответил:

– Вроде. Фу, черт, опять нажрался.

– И как же это ты меня подцепил? – с непонятной подозрительностью во взгляде поинтересовалась Люся. – Что, я такая пьяная была?

– Я тебя подцепил?! – беззлобно возмутился Зуев. Что-то он, конечно, помнил, но подробно рассказать, как все произошло, не мог. Впрочем, его изумления оказалось достаточно – девушка поняла.

Они выпили за знакомство, и уже через минуту Люся начала катастрофически пьянеть. Она истерически хохотала, хватала Зуева за руку и шептала ему в лицо какие-то глупости. Затем Люся расплакалась, а когда Зуев принялся ее успокаивать, она прильнула к нему и, шмыгая носом, пожаловалась:

– Меня муж бросил недавно. Понимаешь? Он подонок. Понимаешь?

– Понимаю, – уныло ответил Зуев. – Ну, если подонок, так радуйся, что бросил.

– Ты ничего не понимаешь, – замотала Люся головой. – Подонок он потому, что бросил. Ты ничего не понимаешь, – повторила она. – Тебя никогда не бросали. А меня… – Люся перевела дух, – несколько раз. Поживет немного – и адью. Почему? Что я, уродина какая?

Зуев пожал плечами и даже выдавил из себя несколько бессмысленных слов вроде: «Ну… знаешь… это ж дело такое…». Потом он подумал, что надо бы успокоить ее, сказать, что она не уродина, а совсем наоборот, но девушка начала говорить:

– Когда была жива мама, как-то все по-другому было.

– Она что, умерла? – спросил Зуев.

– Повесилась. Застрелила отца, а сама повесилась, – спокойно ответила Люся. – Он бил ее каждый день. Изобьет и стоит смотрит, улыбается. Все ждал, когда она уйдет сама. А она не уходила. Думала, уладится. Он и говорил ей, что ставит эксперимент: до какого унижения может дойти человек. Заставлял ее грязные ноги целовать, топтал ее, выгонял голую из квартиры.

– Фу, какие ужасы ты рассказываешь, – сказал Зуев и налил в чашки водки. – Давай лучше выпьем. Кстати, это твое банджо?

– Мое, – ответила Люся. – Или возьмет ее за волосы и об стену головой: тук-тук. «Поняла?» – говорит. А что она должна была понять? А она ему: «Поняла-поняла». А он опять: тук-тук.

– Успокойся, – сказал Зуев, хотя Люся говорила совершенно спокойно и даже как-то равнодушно. – А ты на банджо-то играть умеешь?

– Умею, – ответила Люся. – А у отца было охотничье ружье. Вот мать как-то и не выдержала. Он приходит домой, а ружье за шкафом уже заряженное стоит. Я, чтобы не видеть этого, на улицу ушла… – Люся снова разрыдалась, а Зуев взял ее чашку, за волосы оттянул ей голову назад и попытался влить ей водку в рот. Зубы у нее стучали о края чашки, и почти половина водки стекла по подбородку на грудь. После этого Зуев повалил девушку на кушетку, и она снова забилась в истерике.

– Черт, ну и влип же я с тобой, – вконец расстроился Зуев Он сел рядом с хозяйкой квартиры, обхватил голову руками и запричитал: – Ну чего ты воешь? Чего ты воешь? Ну, давай я тоже завою. – Хмель быстро выветривался у него из головы. Зуев как-то обмяк, поскучнел, а Люся, израсходовав большую часть сил, попритихла и плакала теперь почти буднично, без надрыва и телодвижений. Эта будничность передалась и Зуеву, и он тихим, жалеющим голосом проговорил:

– Если бы я знал, чем тебе помочь. Сказать: пойди в церковь? Не могу. Я – атеист. Как и ты, отлучен пожизненно. Сказать: читай книги? Бессмысленно. Ты все равно этого делать не будешь. Посоветовать тебе пить, пока пьется? Язык не поворачивается. Да ты и без того пьешь дай боже. Что ни скажи, все бессмысленно. И с тобой остаться не могу. – Зуев плеснул себе остатки водки и с отвращением выпил. – Я даже пожалеть тебя толком не могу. Всех не пережалеешь. Ничего не могу. Лучше плачь – полегчает. Может, все и уладится. – Зуев ненадолго задумался, затем помотал головой и с сомнением в голосе сказал: – Не жилье же тебе нужно и не кусок хлеба. Все это у тебя есть. А того, чего нет, нет и у меня. И неизвестно, существует ли в природе.

Детские Люсины всхлипы перешли в тихое посапывание. Она уснула, как и лежала, в неудобной, напряженной позе протеста против собственной неполучившейся жизни.

Зуев взял в руки банджо, потрогал пальцами тугие нейлоновые струны. Извлеченные им звуки были какими-то особенными, многообещающими. Они щекотали барабанные перепонки, заставляли вибрировать диафрагму и перекликались с угрюмой музыкой его пьяной растормошенной души.

– Можно, я возьму банджо на пару дней? – обратился Зуев к Люсе. Он знал, что она давно спит, но для очищения совести считал своим долгом спросить, хотя бы и у спящей. После этого он встал и еще раз взглянул на хозяйку квартиры. Ее вид давно уже утомил Зуева, как, собственно, и лицезрение чужого беспросветного горя. Пробормотав какое-то обещание, он сунул банджо под мышку и вышел из квартиры. – Я принесу через два дня, – сказал он, не веря самому себе.

Выйдя на улицу, Зуев сообразил, что находится на Большой Коммунистической улице, которая одним концом упирается в Таганскую площадь, а другим – в площадь Прямикова. До «Мулен Ружа» – местной пивной в Большом Факельном переулке – было не более пяти минут ходьбы. День обещал быть ясным и для ноября – теплым. Пользуясь погодой, вороны сидели на ветках, сверху вниз молча взирали на безлюдный переулок и лишь иногда лениво обсуждали меж собой редкого прохожего.

Роясь на ходу в карманах пальто и брюк, Зуев резво отправился туда. Денег, к его великому изумлению, осталось довольно много – шесть рублей купюрами и полная горсть мелочи. Это открытие сразу затмило все услышанное и пережитое в гостях.

В «Мулен Руже» уже было полно народу. Эта пивная была замечательна тем, что находилась поблизости от художественного училища имени Сурикова. Публика здесь собиралась разная: близживущие художники, один из них незадолго до того дня спалил половину трехэтажного дома, в подвале которого у него находилась мастерская; студенты института и их преподаватели; жители соседних домов, ну и, конечно, переулочная «аристократия»: некоронованный король переулка по кличке Ржавый – нудный, жадный до дешевой славы бугай – и его затрапезная свита.

К тому времени, как Зуев появился в «Мулен Руже», представители всех этих социальных групп давно уже пили пиво, рвали руками воблу, делились новостями и последними анекдотами. Был здесь и «Великий слепой», как его окрестили суриковские острословы. Этот Великий слепой действительно был слепым. Каждый день он приходил в «Мулен Руж», садился на урну у самого входа и играл на старом расхлябанном баяне. Играл слепой все – от Собачьего вальса до Концерта ре минор Вивальди. Правда, обычно музицирование продолжалась не долго. Посетители подносили слепому кто кружку пива, кто полстаканчика, и уже через час-полтора баян начинал выдавать такую околесицу, что даже Ржавый со своей свитой не выдерживали. Великого слепого либо выносили и укладывали за пивной на травку, либо отводили домой.

К вечеру, проспавшись, слепой вновь появлялся в «Мулен Руже», и опять ненадолго.

Как у всякого великого, были у слепого прихлебатели, которые допивали недопитые им подношения. Часто они отводили музыканта к дверям продовольственного магазина, давали ему рваную кепку, а сами на некоторое время исчезали. Когда у слепого в кепке набиралась нужная сумма, его забирали, и он какое-то время не появлялся в пивной. Это означало, что слепой пьет в одной из квартир в одном из таганских переулков со своими изобретательными друзьями.

Зуев вошел в пивную, осмотрелся и, не заметив никого из знакомых, прошел на улицу в загончик. Там, в ближайшем углу, уже стоял Шувалов с какой-то костлявой девицей. Оба были нетрезвыми. Зуев подошел к Шувалову, молча поставил банджо в угол и взял одну из кружек с пивом. Девица удивленно посмотрела на него, а Шувалов хлопнул Зуева по плечу и устало, но с фальшивой патетикой воскликнул:

– Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына. Подлый предатель вернулся, украв где-то старое банджо.

Не обращая внимания на Шувалова, Зуев большими глотками пил пиво, а тот, вдруг оставив гекзаметр, перешел на прозу:

– Ты хотя бы помнишь, что бросил меня в «Золотом рожке», и мне пришлось одному платить, а потом я никак не мог добраться до дома. Хорошо, вот Мариночка подвернулась вовремя. Ты где был, гулена? И почему появляешься с банджо и так жадно пьешь чужое пиво?

– Банджо я взял поиграть на два дня, – отдуваясь, ответил наконец Зуев.

– Ты – играть? – удивился Шувалов. – Ну, так играй. А то от баяна меня уже мутит. Все-таки этот слепой совсем не маэстро.

– Да он же пуговок не видит, – сострила девица и рассмеялась.

– Мне надо домой заскочить и на работу, – сказал Зуев, беря вторую кружку.

– Успеешь, – ответил Шувалов. – День только начался. Ну ладно домой – ты там прописан, там твоя жена живет. А что тебя на работу так тянет? С начальником ты вроде не спишь. Или спишь?

– Ой, как мне надоели твои шутки, – скривился Зуев. – У меня от них живот начинает болеть.

– Вот, Мариночка, – продолжал ерничать Шувалов, – никогда не верь мужчинам. У него дома жена, на работе начальник, а еще какая-то или какой-то на Таганке снабжает его банджами. Каждый день приносит по несколько штук. Не за красивые же глазки ему их дарят.

– А я и не верю мужчинам, – серьезно ответил Марина. – Вам только одного и нужно.

– А вам чего нужно? – вдруг озлился Зуев. – Вам чего нужно? Вот вчера для чего ты Шувалова с собой взяла?

– Ты не поймешь, у тебя лоб узкий, – ответила Марина, а Шувалов захохотал как ненормальный. – Я, может, замуж хочу, – вызывающе сказала Марина.

– Это ты мужа себе в «Золотом рожке» ищешь? – зло рассмеялся Зуев. – Не прикидывайся дурой. Пойди лучше в очереди за воблой поищи. Все вы жертвами обстоятельств прикидываетесь, а сами в кабаках за рюмку водки любому на шею вешаетесь. А потом: ах-ах-ах, жизнь не получилась. Он оказался подлецом, вот я в жизни и разочаровалась.

– Мариночку не трогай, она не такая, – сказал Шувалов и обнял ее за плечи. – Она у нас честная давалка.

Неожиданно рассвирепев, Марина с силой оттолкнула от себя Шувалова, хлопнула по стойке кружкой, да так, что пиво полетело в разные стороны.

– Па-шел ты, – крикнула она на всю пивную вольеру, – жри сам свое пиво. Я тебе что, шалава, что ли?!

– Мариночка, – виновато заворковал Шувалов, – я же пошутил.

Эта последняя фраза особенно разозлила Марину. Она выдала чудовищное даже для пивной ругательство, презрительно плюнула Зуеву под ноги и, сунув руки в карманы узкого жакетика, удалилась.

– Все-то тебе какие-то оторвы попадаются, – глядя на свои грязные ботинки, сказал Зуев.

– Гаврош, – вздохнул Шувалов и взялся за кружку, – дитя улицы. В школе ее учили великому русскому языку и любить Родину. А дома папуля с мамулей общались совсем на другом русском и разоблачали школьную любовь к Родине. А на улице какой-нибудь Ржавый и К° говорили на третьем русском, и родиной для них был переулок, за пределами которого живут менты, кенты и прочая шушваль. Так что мы с тобой либо кенты, либо прочие бесправные иностранцы.

– Она что, из компании Ржавого? – спросил Зуев.

– А черт ее знает, – ответил Шувалов. – Ну, не этого, так другого. Таких «ржавых» в Москве по одному на каждый переулок или тупичок. И у каждого своя свита человек из десяти. И у каждого из свиты по своей свите из отмороженных молокососов, и так далее. – Шувалов рассмеялся. – Все мы, наверное, вертимся вокруг своих «ржавых». Все холуи. Разница лишь в звании. Кстати, у Ржавого есть адъютант. Очень подлый тип. От имени Ржавого такие пакости делает. Сам-то Ржавый – носорог, тупой как пряник, но приручить можно, а такие вот адъютанты не приручаются. Он может стоять с тобой, пить твое пиво и говорить всякие приятные вещи, а через секунду воспользуется тем, что ты упал, и раскроит тебе башку ботинком.

– Да бог с ними, со «ржавыми», – махнул рукой Зуев. Он уже достаточно захмелел и чувствовал от этого некоторую усталость. Ему хотелось поспать или хотя бы посидеть в тепле. – Поехали на Ордынку, – предложил Зуев.

– Поехали, – охотно согласился Шувалов, – допиваем пиво и уходим. Делать здесь больше нечего. Вон, слепой уже на военные марши перешел, а я их не люблю. Маршировать на плацу, может, под них и приятно, но пить пиво – уволь. Я вообще из музыки люблю только блюзы. Под них душа лежит, свернувшись калачиком, и дремлет.

Зуев страшно, по-людоедски зевал, оглашая пивную басистым выдохом, а Шувалов болтал и болтал, пока Зуев не возмутился:

– Ой, ну хватит. Сил больше нет. Поехали.

– Такси берешь? – спросил Шувалов.

– Беру, если поймаешь, – ответил Зуев.

Они вышли из пивной и направились в сторону Таганской площади. Такси им подвернулось по дороге, в Товарищеском переулке. Бросив банджо на заднее сиденье, Зуев нырнул вслед за ним, устроился поудобнее и закрыл глаза.

– Просыпайся, – услышал Зуев голос Шувалова. – Плати и вылезай. Приехали.

Пока Зуев расплачивался и благодарил, Шувалов постучал в дверь. Через некоторое время дверь медленно отворилась. На пороге стояла хозяйка квартиры. Не вынимая потухшей сигареты изо рта, Галя произнесла несколько слов, вернее буквосочетаний, и Шувалов с Зуевым поняли, что она мертвецки пьяна.

– Ну, Галочка, ты все керосинишь, – весело сказал Шувалов. Он обнял ее за талию и вместе с ней вошел в комнату. Зуев прикрыл за собой дверь и услышал, как в несколько голосов пропели традиционное в этом доме: «Ну-у-у-у».

Когда Зуев наконец вошел в комнату, Шувалов уже разливал вино по стаканам. За столом сидели Кретов – плохой поэт, такой же плохой художник и музыкант, и какая-то смазливая девочка лет шестнадцати-семнадцати. Девочка, видимо, уже ничего не соображала. На каждое слово она отвечала хохотом и иногда выкрикивала бессмысленные фразы вроде: «Ну, что ты свои пять копеек суешь». Единственным относительно трезвым человеком здесь был Кретов. Он тут же отобрал у Зуева банджо и, балагуря, начал его настраивать.

– Будем, друзья мои, – патетически воскликнул Шувалов. Он сунул Гале в руку стакан с вином, чокнулся с ней и выпил. Галя же таращила невидящие глаза на Шувалова и тщилась что-то сказать, а тот поощрительно похлопал ее по широкому бедру, оглядел комнату и радостно сообщил Зуеву:

– Смотри-ка, и картины наши здесь. Какой Кука неосторожный.

А потом началось нечто такое, что трудно описать словами. Те, кто еще способен был двигаться и говорить, мгновенно напились. Шувалов, бесцельно помотавшись по комнате, завалился спать. Зуев после непродолжительной борьбы с пьяной совестью продал Кретову банджо за сорок рублей. Совершив обоюдовыгодную сделку, Кретов с Зуевым взяли уснувшую за столом девочку за руки и за ноги и потащили ее на кровать к Шувалову. По дороге девочка два раза падала на пол и ударялась головой о печку, но не проснулась. Галя, разбуженная шумом, встала и, также собираясь лечь, долго болталась от стены к стене, пока наконец не упала рядом с кроватью и не уснула. За столом остались лишь Зуев с Кретовым. Они налили себе вина, выпили и долго говорили ни о чем. При желании можно было бы передать суть этого разговора, но сам диалог более походил на текст, вырванный из пьесы самого абсурдного драматурга Томаша Сигети.

Все это безобразие длилось несколько часов. К тому времени как трудящиеся Москвы закончили работу и стали собираться в транспорте в огромные жужжащие толпы, Зуева и Кретова окончательно развезло. Зуев давно уже порывался уснуть прямо за столом. Он усердно изображал, что слушает Кретова, а сам искал наиболее удобную позу, чтобы забыться. А Кретов, видимо продолжая какую-то мысль, непонятно кому возражал. Он мотал головой, с трудом разлеплял глаза, и вышепётывал:

– Не будем говорить о возвышенном, не будем говорить о возвышенном. – При этом каждый раз интонации менялись, и было совершенно непонятно, просит он, требует или приказывает молчать о возвышенном в этом вертепе. Конец сомнамбулическому диалогу положил проснувшийся Шувалов. Он встал злой, взлохмаченный, но почему-то бодренький, будто все это время он не спал пьяным мертвецким сном, а бегал на морозе вокруг дома.

Шувалов подошел к столу, налил себе и Кретову. Оба выпили, и Кретов тут же аккуратно склонил голову на жирную оберточную бумагу с остатками копченой рыбы.

– Вставай, – сказал Шувалов и потряс Зуева за плечо. – Пойдем. Сколько можно сидеть в этой помойке?

Зуев вполне осмысленно посмотрел на Шувалова и тяжело поднялся со стула. Надо заметить, что Зуев довольно часто пил недобросовестно. Другими словами, филонил. Ему давно надоело сидеть за столом, но один он не решался покинуть дом из боязни остаться в одиночестве. Бывает, у пьяного человека наступает такой момент, когда он готов сидеть в обнимку с чертом, лишь бы кто-нибудь был рядом. Это был тот самый случай.

Пробуждение Шувалова Зуев воспринял как подарок судьбы. Он очень обрадовался и даже попытался изобразить эту радость на своем лице, но от долгого ожидания или усталости гримаса получилась кислой. Впрочем, Шувалов ее оценил. Он вообще всегда действовал на Зуева тонизирующе. Его природная энергичность и беспутная болтовня преобразовывали сумрачный мир, царивший в душе Зуева, до неузнаваемости. Какой-нибудь одной фразой Шувалов умудрялся обесценить любую жизненную трагедию, не говоря уже о драме. Крупные неприятности становились пустяками, неразрешимые проблемы – мыльными пузырями, а скучные обязанности – выдумкой дегенератов и мазохистов. И эта спасительная беспутность передавалась Зуеву с мелкими капельками слюны, которые Шувалов извергал из себя в большом количестве во время разговора. Точно так же Шувалов заряжался от Зуева. Он чувствовал прилив сил при виде своего друга. Этот тюфяк постоянно требовал за собой присмотра, и Шувалов напрягался, вовсю играл жизнерадостного повесу, действовал за двоих, получая от этого родительское удовлетворение.

– Мне домой надо зайти, – сказал Зуев, щупая свое лицо.

– Домой потом зайдем, – ответил Шувалов, – посмотри на себя в зеркало. Что тебе сейчас делать дома? Жена скандал устроит. Вечером пойдешь. Они лягут спать, а ты тихо-тихо, к супружнице под бочок.

– А куда сейчас? – растерянно спросил Зуев. Что-то холодное и липкое проползло у него в груди, когда он вспомнил о возвращении домой. Но не потому, что Зуев плохо относился к жене или семейная жизнь была ему очень уж в тягость. Просто дома он не появлялся уже около недели, а объяснить Ларисе свое долгое отсутствие не мог. Думать об этом не хотелось. Поэтому так легко соглашался Зуев с другом, когда тот предлагал отложить возвращение до вечера или утра следующего дня.

– Сейчас? – жуя хлебную корку, спросил Шувалов. – Да все равно. Не здесь же сидеть. Деньги-то у тебя еще есть?

Смущаясь, Зуев полез в карман и вытащил оттуда сорок рублей.

– Вот, есть немного.

– Откуда? – обрадовался Шувалов. Он рассчитывал в лучшем случае на пятерку, в худшем – на мелочь, а эти сорок рублей мгновенно выхватили его из грязной комнаты домика и швырнули в сияющие люстрами и зеркалами шашлычные, рюмочные, дорогие кафе и дешевые рестораны.

– Я банджо Кретову продал, – сознался Зуев.

– Молодец, – восхитился Шувалов, – молодчина! Все-таки ты не зря небо коптишь и народный хлебушек ешь.

– Да ладно тебе, – отмахнулся Зуев. – Чужое банджо. Я взял-то его на два дня.

– Ой-ой-ой, – передразнил его Шувалов. – Нам стыдно. Ах-ах-ах!

– А, – отмахнулся рукой Зуев. – Я все равно не помню, где она живет. И как ее зовут, не помню. Чего добру пропадать?

– Вот-вот-вот, – обрадовался Шувалов. – Точно. Хочешь, я тебе еще пару причин придумаю. Чтоб уж успокоить свою совесть совсем и бесповоротно? – Болтая, Шувалов бросил Зуеву пальто, оделся сам, и, окинув взглядом комнату, друзья направились к выходу. Перед тем как закрыть за собой дверь, Зуев быстро вернулся, взял банджо и после этого покинул квартиру.

– Деньги-то, надеюсь, не оставил? – увидев инструмент, спросил Шувалов.

– Нет, – ответил Зуев, – как-нибудь отдам.

3

Да, богата была столица злачными заведениями. Только на Таганке можно было насчитать не менее десятка. Одна «Сказка» чего стоила. Это та, что на углу Таганской улицы и Товарищеского переулка. Чего там только не было, в этом уютном двухэтажном особнячке. И столовая, она же распивочная, и пивная, где собиралась вся таганская шатия, и пельменная. Правда, пельменную быстро закрыли, и «Сказке» вернули прежний статус – пивной. Говорят, из-за того, что там мраморной столешницей какому-то бедолаге голову вдрызг размозжило. Пьяненький был, уснул за остывшей порцией пельменей, да поскользнулся, а поскользнувшись, подбил одноногий стол с двухпудовой столешницей. Так и помер в бульоне от недоеденных пельменей – сказка, а не смерть. Что ж, спать стоя тоже нужно уметь.

А какой москвич не помнит Покровские ворота тех приснопамятных времен с их четырьмя знаменитыми пивными? Вот уж где шумел «родной Марсель». И еще как шумел! Когда закрывалась одна из пивных, посетители перебирались в следующую. Закрывались две – не беда, две остальные гостеприимно распахивали свои двери перед всеми страждущими: трезвыми и пьяными, униженными и возвысившимися, денежными и согласными на то, что остается после денежных. Например, в «мебельной» пивной, это та, что у мебельного магазина, одно время частенько простаивал министр. Все знали, кто он такой, и при встрече почтительно говорили ему: «Здравствуйте, Сергей Петрович. Приятного аппетита». И Сергей Петрович важно отвечал кивком головы.

Рядом с министром почти все время находился врач, то ли терапевт, то ли педиатр, но не личный врач Сергея Петровича, а такой же, как и он, посетитель. Были в этой компании и известный журналист, и доктор наук – химик, и актер театра и кино, он же солист елоховского хора – бас-профундо. Когда артист за кружку пива исполнял какую-нибудь пустяковую арию, стекла в окнах тихонько дребезжали, а кружки подпрыгивали на столах, расплескивая пиво.

Простаивали там и поэты, и писатели, и художники разной известности. Хорошая компания, интересная, а связывало этих людей то, что все они были бывшими. Бывший министр, бывший врач, бывший литературный критик, вот разве что художник оставался художником, да и то потому, что рядом с пивной у него была мастерская, а, как известно, имея мастерскую, человеку совершенно необязательно ежедневной работой подтверждать свое право называться художником.

А в основном в покровских пивных стоял народ как народ. Таких в любой пивной хоть пруд пруди. Эта, так сказать, основная масса, как и в театре, была удивительно разнообразной: девочки с вульгарными раскрашенными личиками, представительные мужья, зашедшие на пару кружечек, высоколобые философы, нашедшие здесь себе слушателей и даже учеников, редкобородые поэты с усталой ненавистью в глазах, жучки, бичи, различные прохиндеи и даже иностранцы. Этих было видно издалека. У них на лицах была написана готовность принять любую кару за любовь к экзотике и преступное любопытство. В общем, театр со всеми его комедиями, трагедиями и публикой, жаждущей полновесных развлечений.

Именно в «мебельную» пивную и отправились Зуев с Шуваловым. До ее закрытия оставалось более трех часов, а за это время, да с деньгами, можно было не только «поправиться», но и войти в новый виток этого сумасшедшего штопора.

По дороге от метро к пивной Зуев не переставал жаловаться на головную боль и тошноту. Один раз он даже забежал в подворотню, но почти сразу выскочил оттуда с побелевшим, испуганным лицом.

– Кого ты там увидел? – поинтересовался Шувалов.

– Собаку, – на ходу выдохнул Зуев. – Очень на волка похожа.

– На медведя, наверное, – пошутил Шувалов.

– Я серьезно, – ответил Зуев, – и глаза какие-то мертвые. Фу, черт. Честное слово, мертвые и почему-то человеческие. А морда злая, как… – Зуев хотел сказать «у собаки», но вовремя сообразил, что Шувалов подхватит каламбур и опять скажет какую-нибудь дребедень.

– Допился ты, братец, – хохотнул Шувалов, – волки, крысы, черти, кровавые мальчики в глазах… Неправильный образ жизни ведешь. Нехорошо.

Они пробрались сквозь толпу пьющих посетителей и вошли в пивную. Гомон стоял такой, что говорить приходилось в полный голос. Отыскав свободные кружки и разменяв деньги, друзья наполнили кружки пивом и принялись искать себе место. Пока они ходили из одного зала в другой, Шувалов ругался, проклиная тесноту и вонь, но когда они все же пристроились на углу столика, он, будто не было всех этих долгих блужданий, продолжил прерванный разговор:

– Я месяц назад в метро встретил девушку. Блондинка, вся в белом, глаза голубые. Песня, а не девушка. Стоит, голубушка, смотрит на меня как ягненок и глаз не опускает. Народу было много, не протолкнуться. Так мы и смотрели друг на друга, пока я до своей станции не доехал. Очень жалел потом, что не познакомился. И ведь не спешил никуда. Мог вполне проехать с ней пару остановок. А здесь, неделю назад, смотрю, опять она. И тоже в метро. Заметил я ее только перед самой своей остановкой. Почувствовал, кто-то смотрит. Поворачиваюсь – она, дорогуша. Глаза пуще прежнего ясные и невинные. А я как раз спешил на «бардак». Мне бы сообразить, что «бардак» никуда не денется. Нет, автоматом выскочил. Потом всю дорогу волосы на голове рвал. И что ты думаешь? Вчера увидел ее на улице. Хотел из машины выскочить, а там перекресток, у светофора. Пока промешкался, стало поздно. Она на переходе стояла. Стоит и смотрит на меня – заметила. Ох, Сашка, какие у нее глаза – олень, Христос и Венера Боттичелли. А фигура! И вот ведь как не везет. В Москве три раза встретились и не познакомились. Ну, бывает же такое. – Шувалов совершенно искренне расстроился. Его потянуло на мрачное, и он вспомнил, как несколько лет назад собирался жениться на дочке одного бездарного, но очень удачливого писателя. Брак не состоялся. Папа-писатель поднял страшный шум. Пообещал упрятать зарвавшегося оборванца либо в Кащенко, либо в тюрьму, и Шувалов отступил. Знал, что папа не задумываясь поломает ему жизнь, поскольку его писательская деятельность была лишь красивым фасадом, а что за ним – все знали, но об этом не принято было говорить.

Расчувствовавшись, Шувалов заодно отматерил и своих бывших тещу с тестем, а с них перешел на цены и порядки. Так бы и договорили они до закрытия, если бы к ним не подошла странного вида девушка лет восемнадцати. Она была высокой, изящной, с милой детской мордашкой, но удивительно неряшливо для своего возраста одета. Девушка заговорщицки подмигнула и показала Шувалову мужские часы без ремешка. Часы были не новые, пролетарские и не интересные даже для разглядывания. Шувалов, едва бросив на них взгляд, отрицательно помотал головой.

– Десятка, – не скрывая надежды, сказала девушка.

– Ну и что – десятка? – ответил Шувалов. – Куда мне их девать? Вон, хочешь, купи банджо.

– Ты выпить, что ли, хочешь? – поинтересовался Зуев.

Девушка радостно кивнула и убрала часы в карман мятого пальтишка.

– Ну, с этого и надо было начинать, – важно сказал Шувалов. – Только здесь как-то не очень.

– Да, – с той же значимостью поддержал его Зуев. – Пиво – помои. Народу как на вокзале.

– Воздух несвежий, – подхватил Шувалов и обратился к другу: – В «Золотой рожок»?

– Ни в коем случае! – возмутился Зуев. После двух кружек он почувствовал себя лучше и уверенней. – В «Каштан», конечно. И поприличнее, и поближе, и давно там не были. И вообще, с девушкой… – он картинно приподнял одну бровь и даже привстал на цыпочки. – В «Золотой рожок» нужно ходить с шестиствольным пулеметом и тремя телохранителя. Непьющими телохранителями. Чтоб стояли возле столика и вылавливали из воздуха летающие стулья и бутылки.

Девушка слушала болтовню друзей и не знала, серьезно они говорят или издеваются. Заметно было, что она еще не успела сделаться Мальвиной, то есть, завсегдатаем пивных. У нее был замечательный, почти детский цвет лица и яркие осмысленные глаза. Они немного более чем надо блестели, но ведь в пивных пьют не молоко и не ананасовый сок, и блеск глаз здесь скорее норма, чем отклонение от нее.

Еще немного побалагурив, Зуев с Шуваловым учтиво предложили девушке пройти вперед и сами последовали за ней.

Всего несколько минут понадобилось нашей компании на то, чтобы преодолеть расстояние от Покровки до Ждановского парка. У Шувалова не успела высохнуть на губах покровская пена, а Зуев не докурил сигарету, прикуренную в пивной, как они вышли из такси и очутились у входа в известную каждому жителю Таганки шашлычную с ботаническим названием «Каштан». Кто его знает, почему этой шашлычной дали такое романтическое название. Ведь нет в Ждановском парке каштанов, как нет ни платанов, ни кипарисов, ни баобабов. С таким же успехом можно было назвать это заведение общепита «бананом» или «араукарией». Так же играли бы там на электроинструментах «мальчики» в белых рубашечках с концертными бабочками. Так же подавали бы цыпленка табака и оливье, потому как шашлыка в этой шашлычной отродясь не водилось.

Сдав пальто в гардероб, наши друзья поднялись на второй этаж и без труда нашли себе свободный столик. Посетителей было немного, оркестр отдыхал, а официантов не было видно и вовсе. Шувалов долго хлопал в ладоши, вызывая официанта поговорить, а Зуев уже давно плел девушке что-то о заморских странах, где, по его словам, за сотню монгольских тугриков можно купить подержанный воздушный корабль и отправиться на нем в неизведанные, девственные земли, населенные длинношеими жирафами и белыми, как сорочка музыканта, носорогами.

Наконец появился веселый официант. Он жевал на ходу и пальцами делал какие-то знаки музыкантам. Те сразу принялись перемещаться по своей площадке. Они поправляли провода, трогали пальцами струны, подсказывали друг другу ноты и после небольшой паузы вдруг разом ударили по инструментам, да так энергично, что у одного посетителя изо рта вывалился недоеденный кусок курицы, а другой облил свою даму шампанским.

Два часа пролетели как две минуты. Друзья пили водку и закусывали«столичным» салатом. А когда девушка сползла под стол, официант попросил Шувалова вывести ее на свежий воздух.

На улице давно стемнело, и рыжий свет фонарей едва пробивался сквозь мокрые ветви ясеней. Скамейку в этом парке трудно было найти даже при дневном свете, а уж ночью просто невозможно. Позаимствовав у гардеробщика газету, Зуев с Шуваловым расстелили ее под самыми окнами шашлычной, на гранитных ступеньках, и здесь же положили девушку, которая совсем еще недавно так хотела выпить.

Вернувшись на второй этаж, друзья не долго сидели за своим столиком. Зуев расплатился с официантом и потащил Шувалова прощаться с музыкантами. Заодно они продали бас-гитаре надоевшее банджо, прихватили с чьего-то стола распечатанную бутылку шампанского и вскоре очутились на улице. Шувалов – с разбитой губой и вывихнутой правой рукой, а Зуев – с расквашенным носом. Но что такое разбитая губа и расквашенный нос? Мелочь жизни. Люди гораздо менее пьяные, чем наши герои, падают с последних этажей высотных домов и остаются целехонькими, а на следующий день рассказывают на службе о свободном полете. Люди гораздо менее пьяные на полной скорости всаживают свои автомобили в столбы и деревья, дома и другие автомобили и опять же остаются живыми и невредимыми. Такое впечатление, будто пьяного человека вообще невозможно ни убить, ни покалечить. Бросай его с самолета, крутись на нем танковыми гусеницами, он все равно поднимется, икнет и поплетется домой заживлять болячки.

Обсудив неравную стычку, Зуев и Шувалов долго еще болтались по Таганке. Затем они прыгнули в проходящий троллейбус, но им там быстро надоело. Тогда они выскочили из него и потребовали у подъехавшего таксиста водки. Нашлись и водка, и сигареты, и темный, как амазонская сельва, куст, под которым друзья ополовинили бутылку. Что было потом, не помнили ни Шувалов, ни Зуев. Но ведь что-то же было. Ведь так не бывает, что ничего не бывает. И действительно, случилось еще много всего. Была милиция и удачный побег от нее. Было шараханье по Курскому вокзалу и расплывчатые лица проводников. Было желание, уехать в теплые края, но не нашлось билетов, хотя в это время года купить билет не составляет труда.

Есть все-таки какой-то бог – покровитель пьяных и сумасшедших. Трудно трезвому человеку без билета забраться в вагон – у проводников глаз наметан, а Зуев с Шуваловым не только сели, но и тут же улеглись спать на третьих полках, чтобы не было видно снизу.

Да, время путешественников у нас давно прошло. Если у тебя нет соответствующей бумаги, тебя запросто могут объявить бродягой, асоциальным элементом и даже сумасшедшим, ведь бродяжничество, как известно, зло, а зло наказуемо. А где-то такие же безумцы всю жизнь бороздят океан на каких-то сомнительных посудинах, катаются по Африке в поисках исчезающей экзотики или ищут апокрифические сокровища. Шувалов не раз жаловался Зуеву, что его единственная мечта – путешествия – как официальная профессия вымерла. Что вид рязанской пивной или харьковского вокзала не может заменить ему Ниагарского водопада и египетских пирамид. Что двухнедельного отпуска хватает только на то, чтобы выспаться и заскучать. А отпускных денег, чтобы раздать долги и купить сыну за полтора рубля резиновую собачку с пищалкой. Зуев в таких случаях слушал внимательно и с пониманием. У него тоже была мечта, неосуществимая, как полет в соседнюю звездную систему. Зуев мечтал о выставке своих картин где-нибудь за пределами собственной комнаты в коммунальной квартире. Ну, хотя бы на бульваре под деревьями. Некоторые из знакомых считали работы Зуева странными, а кому-то они нравились. Друзья хвалили Зуева, но ему этого было мало. Он злился, и, напившись, часто рвал их, чтобы на следующий день жестоко пожалеть об этом.

Ну, мечты – мечтами, а жизнь – жизнью. И утро пришло к нашим героям в виде свирепого огненного ангела с железной пикой наперевес. Как же больно свет хлестал по глазам. Какими тесными казались Зуеву и Шувалову их черепные коробки, и какими чужими – желудки.

Чтобы проверить, спит ли его друг, Зуев громко застонал и с трудом приоткрыл один глаз. Сквозь огненное марево, маячившее перед ним, он разглядел неясные очертания Шувалова, а затем и услышал его мертвый голос:

– Вниз головой, чтоб не мучиться, – простонал Шувалов.

– Лучше в окно – вернее, – ответил ему Зуев.

Оба на некоторое время замолчали, потому что слова давались с таким трудом, будто их приходилось вытягивать из самой середины мозга ржавым рыболовным крючком. Но внизу кто-то зашевелился, и после этого послышался дребезжащий старческий голосок:

– Ребятки, а ребятки, у вас тут еще бутылочка стоит.

– Ты слышал? – простонал Шувалов.

– Ангелы поют, – ответил Зуев и попытался посмотреть вниз, но кровь, словно раскаленная ртуть, ударила в голову. – Не могу, – прошептал он, – башка лопается.

– Мальчики, а мальчики, – опять послышалось снизу.

– Вполне материальная бабка, – проговорил Шувалов.

Кряхтя и постанывая, он приподнялся на локте и, давя тошноту, жестами объяснил старушке, что надо делать. Сообразительная попутчица резво подняла вверх обе руки. В одной оказалась раскупоренная бутылка водки, в другой – стакан.

– Ангел, истинно ангел, – фальцетом пропел Шувалов, принимая спасение из рук старушки. – Может, и закусить чего найдется?

– Помидорчиков дать? – охотно предложила бабушка.

– Дать, дать, – плаксивым голосом откликнулся Зуев. – Сам съешь – потеряешь, а отдашь – сохранишь и даже приумножишь. Родненькая вы наша. Кидайте их сюда, не стесняйтесь.

Вся процедура распития заняла каких-нибудь пять минут. Старушка, сделав свое милосердное дело, вышла из купе по своим надобностям, а Зуев с Шуваловым улеглись поудобнее и принялись болтать.

– Интересно, почему это женщины, перестав быть женщинами в физиологическом смысле, становятся такими добрыми и отзывчивыми, а мужики – наоборот? – глядя в близкий потолок, спросил Шувалов. – Ведь сидела бы там молодуха или старик, позвали бы проводницу, и дело с концом.

– Да, – подтвердил Зуев. – Рождались бы они сразу старухами.

– Ну, зачем старухами? – обиделся за женщин Шувалов. – Мы же не все время водку пьем. Я так думаю, что это все от физиологии.

– Конечно, – согласился Зуев. – Хотеть им больше нечего, конкуренток нет, остается просто жить. Это, наверное, конкуренция делает их такими злыми и жадными.

– И выбор, – уточнил Шувалов. – А мужиков, наоборот, отсутствие выбора.

– И конкуренции, – добавил Зуев.

Собственно, на этом философская беседа и закончилась. Оба путешественника благополучно уснули под мелодичный стук колес и шепот ветра в вентиляционной системе. То, что им снилось в этот момент, не имеет никакой художественной ценности, а потому мы и не будем об этом говорить.

Проснулись горе-путешественники под вечер. Головы побаливали, но не так чтобы очень. Подташнивало, но без мучительных позывов – можно было терпеть. Сердобольная попутчица объяснила друзьям, что поезд следует в город Бердянск, и они уже проехали Синельниково.

– Давай выходить, – совершенно трезвым голосом сказал Зуев.

– До моря совсем ерунда осталась, – равнодушно и так же трезво ответил Шувалов.

– Какое море, – сквозь зубы процедил Зуев. – Мне домой надо. Про работу я уже и не говорю. Чем дальше уедем, тем труднее будет вернуться. Денег-то сколько осталось? – Зуев спустился с полки и, похлопав себя по карманам, извлек оттуда несколько мятых купюр. – Тридцать шесть рублей, – сообщил изумленный Зуев, и на душе у обоих как-то сразу потеплело. Возвращение домой больше не казалось чем-то сложным. Можно было взять билеты, да еще оставалось на ресторанный суп и пиво.

Вскоре поезд подошел к станции. Сердечно поблагодарив добрую старушку, Зуев с Шуваловым вышли из вагона и попрощались с проводницей. Та испуганно посмотрела на них и спросила:

– А вы из какого купе?

– Все, – высокомерно ответил Шувалов, – мы уже не из какого. Мы сами по себе.

– Из какого они купе? – обращаясь к пассажирам, заметалась проводница, но наши герои уже вышли на платформу и отправились к зданию вокзала.

– Чаплино, – прочитал Зуев название станции.

– Родина Чарли Чаплина, – пошутил Шувалов, – здесь же он снимал свою «Золотую лихорадку» – глушь. Вот увидишь, мы застрянем здесь на сутки, а то и двое. Хорошо, если есть пивная, а если нет?

– Ты думаешь, они могли бы здесь существовать без пивной? – мрачно произнес Зуев. – Есть, только она давно закрыта.

– Сегодня, – сказал Шувалов. – А завтра тихо-мирно попьем пива. Посмотрим, чем здесь поят земляков великого Чарли. Ты же знаешь, Чарли любил выпить.

– Он не пил, – так же мрачно ответил Зуев.

– Ну, пил, не пил – у него уже не спросишь. А мы-то пьем.

Вокзал оказался маленьким и подозрительным. Собственно, подозрительно здесь выглядели Зуев с Шуваловым в своих сильно измятых пальто и с опухшими небритыми физиономиями. У входа в здание стоял милиционер. Он внимательно оглядел гостей города Чаплина, но не успел или не сообразил остановить их. Зуев с Шуваловым быстро прошмыгнули внутрь, мгновенно оценили обстановку и вышли через противоположную дверь. Настроение у обоих как-то очень быстро испортилось. Шувалов поднял воротник, чертыхнулся и сказал:

– Может, посмотрим расписание? Надо же знать, сколько и чего ждать.

– Иди посмотри, – ответил Зуев. Шувалов, бормоча что-то о погоде и расстоянии до Москвы, вошел в здание вокзала и через несколько минут вернулся.

– Поезд завтра в 14.32, кассира нет. На вокзале ночевать опасно – милиция. – Зуев промолчал, а Шувалов продолжил: – Ну не на улице же нам ложиться. Пойдем поищем чего-нибудь. Может, есть гостиница или дом колхозника. Дьявольщина, люди приперлись из столицы нашей родины, и некуда приткнуться.

Они спустились по ступенькам на грязный чаплинский тротуар и двинулись вдоль железнодорожного пути. Пройдя метров триста, друзья нашли будку то ли стрелочника, а может, рельсового сторожа. В будке было так же холодно, как и снаружи, зато не дуло и не капало.

Вначале Шувалов завел разговор о возвращении в Москву. Он начал рассказывать, куда пойдет, что будет делать, но Зуев не поддержал разговор. Он сидел молча и смотрел в маленькое мутное оконце. Впервые за последнюю неделю он ощущал себя трезвым, и эта нечаянная трезвость как-то сразу навалилась на него всеми своими проблемами. На работе можно было соврать что-нибудь про больных родителей или незапланированное обрушение потолка в квартире. Дома придумать сногсшибательную историю с отъездом туда, не знаю куда, и частичной потерей памяти, а потом неделю симулировать амнезию. Не поверят ни там, ни там, но это не важно. А важным было то, что Зуеву не хотелось врать. Почему-то ничего не хотелось, и само возвращение домой уже не казалось таким необходимым. Там в Москве, Зуева не ожидало ничего нового, как, впрочем, и здесь, в Чаплине. Как, наверное, и на островах Фиджи или на Луне. Все казалось каким-то старым и потрепанным. Погода ли повлияла так за Зуева или обстановка, но он вдруг с ужасом понял, что ему не интересно, а значит, не хочется жить. Что все происходящее на Земле он уже пережил, что было – знает, что будет – прозревает, и нет у него ни малейшего желания дожидаться завтрашнего дня, а завтра – послезавтрашнего. А Шувалов как будто почувствовал настроение друга и тоже замолчал. Он, собственно, и начал разговор, чтобы избежать разрушительной рефлексии, но получилось наоборот. И Шувалов вспомнил о своем доме, о необходимости устраиваться на работу, о предстоящей долгой, холодной зиме. Мысленно он перебирал все, что могло произойти с ним за эту зиму, и не нашел ничего, что бы его обрадовало. Не веря самому себе, Шувалов принялся лихорадочно придумывать разные события, вспомнил о дне рождения Кретова, но вскоре понял, что это будет обычная пьянка. Он подумал, не махнуть ли ему на родительскую дачу недельки на две, отдохнуть, посидеть у горячей печки с книгой, но вспомнил свою последнюю поездку на дачу, когда гости, среди которых был и Зуев, побили всю посуду и поломали и без того ветхую мебель. Если же уехать тайком, никому ничего не сказав, Шувалов точно знал, что уже через два дня начнет умирать со скуки. И тут он вспомнил о незнакомой девушке в белом платье, которую, наверное, никогда больше не увидит. От этой мысли Шувалову стало так обидно, что он невольно застонал и тем самым отвлек Зуева от подобных же тяжелых размышлений.

– Ты что? – спросил Зуев.

– Ничего, – ответил Шувалов, – зуб разболелся.

Все когда-нибудь кончается. Прошла и эта ночь. Вначале долго, по очереди кричали петухи в разных концах Чаплина. Затем ночной мрак стал обесцвечиваться, как симпатические чернила, и вскоре всю округу заполонило серое холодное ничто. На улице моросил депрессивный дождь. Какие-то люди под зонтами, целлофановыми пакетами, газетами и накидками, спешили на станцию. И вскоре, завывая по-волчьи, оттуда отошел дизельный поезд местного назначения. После этого оба, и Шувалов и Зуев, уснули, как и были, – сидя. А проснулись они около одиннадцати.

Чаплино оказался небольшим поселком, но уж никак не городом. Сотни полторы дворов, две конторы, столовая и два продовольственных магазина. Это то, что было на виду. Может, где-нибудь в дебрях населенного пункта и скрывались исторические достопримечательности с культурными учреждениями, но Зуева и Шувалова они не очень интересовали. Все, что им сейчас было нужно, лежало на прилавках, бродило в дубовых бочках, шипело на противнях и булькало в преогромной столовской кастрюле с корявой надписью «первое».

Они взяли по полному обеду и по две кружки пива. Вид и запахи горячей пищи с пивом развеяли плохое настроение путешественников. Жизнь перестала казаться им такой пустой и никчемной. Ее реальные наполнители дымились на столе, а впереди, сквозь розовую дымку неизвестности, проглядывала симпатичная мордашка завтрашнего дня.

– Как ты думаешь, – запивая котлету пивом, спросил Шувалов, – стоит нам взять еще по паре кружек? Пиво уж очень хорошее.

– Само собой, – ответил Зуев, – только вначале давай купим билеты.

О необходимости взять билеты прямо сейчас Зуев сказал так, не подумав. Для этого нужно было покинуть теплую гостеприимную столовую и идти по дождю не менее трехсот метров до пропахшего беломорными окурками здания вокзала. Совершить такой подвиг после промозглой ночи, на сытый желудок обоим было не под силу.

Взяв еще по две кружки, друзья выпили их и после этого повторили раз пять, пока не нагрузились пивом по самые гланды. А потом уже были и билетные кассы, и магазин, и облетевший осклизлый сквер с мокрыми изломанными скамейками, где Зуев и Шувалов выпили две из шести припасенных бутылок вина. И вскоре меланхолический лик поселка преобразился. Он светлел, менялся на глазах, наливался каким-то высшим непостижимым смыслом бытия. И трехмерное пространство вдруг сделалось четырехмерным, а затем и пятимерным, и шестимерным, и семимерным. Все, что окружало Зуева и Шувалова, и все, что окружало то, что окружало Зуева и Шувалова, завертелось вокруг них, как галактика вокруг воображаемой оси. И теперь уже и тот и другой с уверенностью могли сказать, что вселенная – это они, а они – это вселенная, и весь этот замечательный кавардак обречен существовать до тех пор, пока существуют они, и исчезнет только вместе с ними.

Все поезда, которые шли до Москвы, а их было всего три, давно прошли. Столовая закрылась, и наши путешественники с закуской и бутылками в карманах долго болтались по засыпающему Чаплину, пока, наконец, не вышли к какому-то пустырю с оградками и крестами на расползающихся холмиках. Дождь незаметно прекратился, внезапно стих и ветер. Друзья уже были вполне невменяемы, наверное, поэтому они долго хохотали, бродя меж могил. Зуев все пытался разбудить кого-нибудь из мертвецов. Для этого он садился перед холмиком, хлопал по нему ладонью и кричал:

– Эй, вставай, хватит лежать, у нас есть выпить.

Не менее часа фраза эта веселила Зуева и Шувалова, а затем они отыскали скамейку и принялись пить и закусывать, а заодно и угощать молчаливых хозяев. Зуев поливал могилу вином, Шувалов крошил хлеб и почему-то приговаривал: «Цып-цып-цып». Это «цып-цып-цып» заняло у них еще около часа, а когда оба они устали смеяться и говорить всякие глупости, когда для всех жителей поселка время перевалило за полночь, Шувалов вдруг встал со скамьи, вытянул руку и хрипло выкрикнул:

– Вон она, смотри, вон она!

– Кто? – удивился Зуев и также поднялся. Пошатываясь, он смотрел прямо перед собой, но не видел ничего, кроме неясного очертания ближайшей ограды.

– Та самая, я рассказывал тебе, – не своим голосом проговорил Шувалов, – в белом платье. – Он принялся нетерпеливо дергать Зуева за рукав и кричать: – Мы здесь! Иди сюда! Мы здесь! – Затем Шувалов стал размахивать руками и звать девушку, но потом чертыхнулся, оттолкнул Зуева и бросился в темноту.

Это последнее напугало Зуева, и на какое-то мгновение он протрезвел, бросился за другом, но тот уже далеко ушел. Слышно было, как Шувалов чертыхается метрах в десяти от скамьи. Видимо, он постоянно натыкался на ограды, падал и все же лез дальше, вперед, к своей московской незнакомке, которая непонятно каким образом оказалась ноябрьской ночью на чаплинском кладбище.

Оставшись один, Зуев устало повалился на скамейку. Смеяться больше не хотелось, на душе сделалось сумрачно и совершенно бестолково. Мысли прыгали вокруг какого-то неясного образа до тех пор, пока Зуев не поднял глаза и не увидел впереди себя большую собаку с мертвыми человечьими глазами. Она смотрела на него не мигая, и в этом взгляде не было ни этого мира, ни того, ни укора, ни угрозы, ни поощрения.

Ледяной ужас захлестнул пьяное сердце Зуева. Он взвизгнул, отшатнулся назад и, не удержавшись, упал спиной на землю, а упав, перекатился за могильный холмик и притих. Зуев долго лежал, прислушиваясь, далеко ли Шувалов, но на кладбище стало так тихо, что он слышал биение собственного сердца. Не решаясь приподнять голову, он положил ее на скрещенные руки и зашептал:

– Только тихо, только тихо, только тихо… – да так и уснул.

Мало сказать, что пробуждение Зуева оказалось тягостным. Собственно, возникло только его сознание, а тела как будто и не было вовсе. Никогда в жизни Зуев не ощущал ничего подобного. Что там голова профессора, у Зуева не было даже головы, а было только осознание того, что земля близко, что на улице светло, и совершенно непонятно, как приподняться над землей и есть ли чего приподнимать.

Зуев попытался шевельнуться, но шевелить было нечем. Вместе с этим открытием к нему пришел страх. Отчаянный страх смерти или увечья. Зуев вдруг подумал, что его разбил паралич, и отныне все оставшиеся годы он будет лежать в постели мыслящим бревном. Его тело иногда будут переворачивать, как оладью, чтоб не гнило, а он, Зуев, не сможет принимать в этом никакого участия. Он даже не почувствует, как омертвевшее туловище перекатывается с боку на бок, как заламываются и переплетаются потерявшие самостоятельность руки и ноги. От этих жутких картин Зуев впал в ярость, задергался и, к великой своей радости, далеко-далеко от себя вдруг ощутил тяжесть собственной ноги.

Долго Зуев приводил в порядок свое окоченевшее, слежавшееся за ночь тело. Оно отказывалось сгибаться в пояснице, а конечности – в суставах. Загустевшая кровь текла по сосудам медленно, как вулканическая лава. И все же Зуев сумел подняться. Он встал, осмотрелся вокруг и обнаружил себя посреди сельского кладбища. Вокруг были разбросаны пустые бутылки, оберточная бумага и недоеденные закуски. Впереди, метрах в двухстах, начиналось или кончалось Чаплино, а где-то за поселком лязгали сцепляемые вагоны.

Пытаясь вспомнить вчерашний вечер, Зуев отправился на поиски Шувалова, но того нигде не было. Тогда он выбрался из лабиринта оградок и по периметру обошел весь погост. Вначале он тихонько звал Шувалова по имени, потом, не на шутку перепугавшись, стал кричать и вскоре услышал что-то вроде тяжелого вздоха. Зуев кинулся на звук и обнаружил своего друга лежащим рядом с могильным холмом. Если бы Шувалов не подал голоса, Зуев вряд ли разглядел бы его на фоне кладбищенской глины. Прежде чем уснуть, Шувалов основательно вывалялся в грязи и теперь сам был похож на источенный дождем могильный холмик.

Как же сильно обрадовался Зуев своей находке! Чего он только не передумал за эти подлые минуты, предполагая самое страшное. Но Шувалов нашелся. Он лежал живой и здоровенький, грязный, как свинья, и беспомощный, как новорожденный младенец.

Неожиданно развеселившись, Зуев принялся расталкивать друга, а тот молча пыхтел, тужился встать и все время плевался. Выглядел Шувалов страшно: две трети лица его были покрыты засохшей коркой красной глины, а на оставшейся трети кожа была серо-голубой. На этом фоне бессмысленные глаза, обрамленные тяжелыми, опухшими веками казались написанными киноварью.

Если быть точнее, Шувалов даже не плевался. Он выдувал из себя сухие комочки глины, и становилось понятно, почему он не может говорить.

– Так это ты, всю ночь могильную глину жрал? – раскачивая Шувалова, спросил Зуев. – Смотри, полхолма осталось. Эдак, ты сегодня к вечеру и до мертвеца добрался бы. – Он помог Шувалову согнуть руку в локте, затем другую. – А что это ты всухомятку? – веселился Зуев. – Вон луж-то сколько – пей не хочу. Вставай, вставай, – торопил Зуев друга. – Пойдем. Я недалеко от вокзала гору щебенки видел. Там и позавтракаешь.

Взгляд Шувалова постепенно делался осмысленным. Зуеву удалось поставить его на четвереньки и он стал энергично разминать друга.

– Сейчас я из тебя быстро сделаю человека. Это ты от земли отяжелел. Земля – она не водка, брюхо оттягивает.

Минут через десять Шувалову удалось подняться на ноги, и когда это произошло, он даже сказал какое-то слово, которое Зуев не понял. Слово состояло из одних согласных, что-то вроде «дрмхрр».

– Правильно, – обрадовался Зуев, – сейчас мы зайдем куда-нибудь и, если нас не побьют лопатами, отмоемся. Вообще-то, если бы ко мне в дом заявился такой вот гость, я бы отстреливался от него до последнего патрона. Но попробуем. Мир не без добрых людей.

Потихоньку друзья выбрались с кладбища и направились к поселку. Шувалов шел на негнущихся ногах, будто весь был закован в гипс, и, наверное, издалека напоминал статую Командора. Зуева ужасно веселила его походка. Он подталкивал своего друга и без конца балагурил.

Выбрав домишко попроще, друзья прошли через калитку к дому и постучали в дверь. Ждать пришлось недолго. Дверь скоро отворилась, и из темных сеней на порог вышел небольшой сухонький старичок.

– Только, ради бога, не пугайся, дед, – сходу начал Зуев. – Мы не грабители, не воры и даже не хулиганы. Пьяные были, занесло на кладбище, там и переночевали. Пусти погреться, дед. Почиститься нам надо, а то ведь арестуют, как только увидят, а нам еще домой ехать.

Хлопая глазами, хозяин долго рассматривал Шувалова, а потом поинтересовался:

– А откуда будете-то?

– Из Москвы, дед. Остановились у вас в Чаплине перекусить и не рассчитали. У нас и билеты есть на вчерашний поезд, но это мы обменяем. – Зуев похлопал себя по карманам, затем стал искать билеты, но в карманах ничего такого не было. Вернее, было, конечно, но не билеты. Кроме мелкого мусора он выгреб две сломанные сигареты, три копейки денег, а из бокового кармана – паспорт. Зуев с надеждой посмотрел на Шувалова и от нехорошего предчувствия у него заныло сердце. Затем он так взглянул на старика, что тот посторонился и сказал:

– Ну, проходите. Щетка найдется. А может, мертвяки вы? – лукаво улыбаясь, спросил хозяин и сам же ответил: – Да нет, вроде не нашенские. Своих-то я узнал бы. Да чужих у нас и не хоронят.

Да, любят у нас пьяниц, может быть, даже больше, чем сирых да убогих, и это правильно. Ну, напился человек, что же его теперь, ногами месить? Хотя, может, и следовало бы. Бывают моменты в жизни государства, когда пьяница для него самый что ни на есть жалеемый и нужный человек, патриот и даже герой. Жертвуя собственным здоровьем, швыряет он свои кровно и не кровно заработанные рубли в государственный сундук. А ведь мог бы потратить эти деньги на поездку в Гонолулу или, на худой конец, к теще в Кривой Рог, но не потратил – честно отдал за напитки более химические, чем пищевые, за возможность отрешиться от всего земного, за ту свирель, которая поет о том, что по ту сторону наших судеб. Сколько таких вот незаметных героев живет в нашей стране? Героев, о которых, как говорят, не пишут в газетах. Не пишут, а жаль. Да о них не только писать надо, им памятники пора бы ставить, вечно добровольно одурманенным, вечно нуждающимся, и все же каким-то непонятным образом существующим. Честь им и слава и вечный покой.

4

Жил старик более чем скромно. Вся ветхая обстановка его жилища состояла из железной кровати, сундука да колченогого стола со стульями. В углу рядом с печью стоял титан, а на стенах висели раскрашенные фотографии родственников, на которых ретуши было больше, чем собственно фотографического изображения.

Так ли это было или показалось Зуеву, но старик как будто обрадовался приходу необычных гостей. Он резво запалил керосинку, поставил чайник и пригласил гостей за стол посидеть покалякать. Старик с любопытством разглядывал пришельцев и ждал. Это ожидание было написано у него на лице и ощущалось в его суетливых движениях, а гости не спешили развлекать хозяина. Шувалов, как каменный гость, стоял посреди избы и шевелил мышцами лица. Зуев разделся сам, помог Шувалову снять пальто, а потом спросил, где здесь можно умыться.

– Там, там, – запричитал старик, – в сенях. Вода есть. Только залил. Не хватит – ведро рядом.

К тому времени как поспел чайник, Зуев с Шуваловым успели умыться. Шувалов с отвращением посмотрел на свое пальто, брошенное в углу комнаты, и прошел к столу. Здесь-то он и вымолвил свои первые за сегодняшний день слова:

– Ну, здорово, дед. Очень ты нас выручил. Спасибо. Холодно у вас на кладбище и… грязновато.

– Да, погост он и есть погост, – охотно ответил хозяин, – мраморов нету. Земля, она на то и земля, чтоб грязной быть. Не для спанья ведь.

Чай с сахаром пили долго и не торопясь. Вначале познакомились, затем старик начал расспрашивать гостей о житье-бытье. Слушая, он внимательно вглядывался в рассказчика, будто силясь вникнуть во что-то еще не понятое им в этой жизни. Казалось, ему было интересно все. Каждое слово гостя он обсасывал, как карамельку, каждое движение руки провожал взглядом и все время одобрительно кивал головой.

Отогревшись, друзья принялись решать, как им уехать из Чаплина в Москву, и пришли к выводу, что надо дать срочную телеграмму родителям Зуева: «Высылайте сорок рублей телеграфом до востребования». Решить-то они решили, но денег на телеграмму не было, и тогда Шувалов обратился к старику:

– Дед, ты уже один раз выручил нас. Выручи еще раз. Дай пятерку. Деньги придут сегодня вечером. Сразу и отдам, а то ведь не уедем. Хочешь, мы тебе свои паспорта отдадим в залог?

Подумав немного и, пощипав сивый ус, старик ответил:

– Да на кой мне ваши паспорта? Ты вот что, – обратился он к Зуеву, – ты один иди, дай свою телеграмму и обратно сюда. Чего вам двоим-то болтаться?

– Ну, дед, – обрадовался Зуев, – да хочешь, мы вообще никуда от тебя не уедем? Нам же просто тебя неудобно беспокоить.

Еще долго Зуев с Шуваловым распространялись о своей признательности, а старик так же долго копался в бездонных карманах, пока наконец не извлек оттуда несколько мятых рублевок и горсть мелочи. Когда Зуев надел грязное пальто и открыл дверь, хозяин крикнул ему вдогонку:

– Вы ж с похмелья больные небось? Давай, одна нога здесь, другая там. У меня «своячок» есть. Поправлю.

Зуев очень скоро вернулся. Запыхавшийся, он почти вбежал в дом. Шувалов с хозяином уже попробовали «своячка» и сидели раскрасневшиеся и довольные друг другом. Старик разлил по граненым стаканам самогон, хихикая, просеменил к «титану» и похлопал его по облупившемуся боку.

– Вот он, кормилец мой. Что пенсия – двадцать четыре рубля за всю мою службу государству родному. На крупу и чай. А с этим еще и дочке помогаю. Ей лишняя десятка не помешает. В городе-то тоже не сладко живется. Все надо в магазине купить. – Старик вернулся к столу и занял свое место.

– Будем, дед, – поднял стакан Шувалов, – за тебя и твоего кормильца.

День пролетел незаметно. Хозяин дома к полудню ослабел, начал клевать носом, а затем и вовсе повалился со стула. Зуев с Шуваловым уложили его на кровать, а сами вернулись к столу. Помня, откуда старик доставал бутылки, Зуев самолично принес еще одну, и вместе с Шуваловым они пообещали спящему деду, что заплатят ему за выпитое в двойном размере.

Надо ли говорить, что наши путешественники напились до самого настоящего свинского состояния? Это и так понятно. А напившись, они захотели каких-нибудь приключений, пусть незамысловатых, чаплинских, но приключений. Ведь иначе какой смысл было пить? Пьянство без последующих похождений – один старческий алкоголизм да перевод здоровья.

Кое-как отчистив свои пальто от глины, Зуев с Шуваловым оделись и вышли из дома. На всякий случай они прихватили с собой бутылку самогона, граненый стакан и пучок зеленого лука.

На улице уже давно стемнело, и здесь, на окраине Чаплина, нельзя было разобрать, спит народ или колобродит еще в питейном центре поселка. Здесь было тихо и безлюдно.

Шагая на голос диспетчера станции, Зуев и Шувалов иногда останавливались и для согрева выпивали по пол стаканчика. Вначале свежий воздух немного взбодрил их, но эти кратковременные привалы сделали свое дело. Оба, и Зуев, и Шувалов вдруг перестали разговаривать. Они уже давно запамятовали, куда и зачем идут, и, только когда станция подавала голос, друзья как бы просыпались и ускоряли шаг.

К железной дороге они вышли значительно левее здания вокзала. На третьем или четвертом пути стоял пассажирский поезд. Отсюда, с улицы, было хорошо видно, как в вагонах в своих купе сидят и передвигаются пассажиры. Они напоминали аквариумных рыб, и на мгновение Зуев испытал чувство зависти, но не смог удержать его в сознании.

Затем пассажирский поезд дернулся, и по всему составу прошла судорога. Вагоны с чугунным лязгом стукнулись друг о дружку и медленно, со скрипом поползли по рельсам. Был бы Зуев трезвее, он удержал бы своего друга, но сейчас он и не пытался этого делать. Раскачиваясь, Шувалов промычал какую-то странную фразу, из коей понятно было только одно слово «она». Прямо перед ними над самым горизонтом полыхнула зарница. Шувалов шагнул вперед и пошел, быстро набирая скорость, потому как стояли они с Зуевым на высокой насыпи. А в это же время, прямо как в школьной задаче, из пункта Б в пункт А проходил другой поезд. И встретились Шувалов с товарняком там, где, наверное, и должны были встретиться.

Не имея сил остановиться, Шувалов налетел на идущий сквозняком товарняк, ударился со всего маху грудью о движущийся вагон, и начало его кувыркать до самой вышки линии электропередачи. Уже скомканный и переломанный, он врезался в вышку, да так под ней и остался.

В первые секунды Зуев ничего не понял, а когда прошел состав, он кинулся к Шувалову. Падая и поднимаясь, Зуев бормотал какую-то несуразицу, чертыхался и потихоньку трезвел. Своего друга он нашел уже мертвым. Слабый свет станционных фонарей мешал ему как следует разглядеть Шувалова, да это и к лучшему, потому что, не готовый к несчастью, Зуев увидел бы во всех подробностях вдребезги разбитую голову Шувалова и совершенно почерневшее лицо.

– Витя, – опасаясь самого худшего, прошептал Зуев. Он встал перед Шуваловым на колени и потряс его за плечо. – Сильно тебя, Витя? Ну и дурак же ты, – запричитал Зуев. – Куда полез? Смотреть же надо. Ну, очнись же ты, черт! Нам же еще домой ехать. – Зуев попытался приподнять голову Шувалова, но влез всей пятерней во что-то горячее, густое, как кисель. При этом пальцы Зуева нащупали края дыры, совершенно непредусмотренной в этом месте.

Только тут Зуев понял, что произошло. Он содрогнулся от ужаса, медленно вытянул пальцы из «киселя» и провел ими по шуваловскому пальто. О многом подумал Зуев в этот момент. Была там и мысль позвать на помощь, и Зуев посмотрел туда, где в полукилометре светилось здание чаплинского вокзала, а увидел он в нескольких метрах от себя огромного пса с мертвыми человечьими глазами.

Ночевал Зуев в местном отделении милиции. Через час после несчастного случая Шувалова отвезли в морг при чаплинской больнице, а Зуева, как подозреваемого или свидетеля доставили в милицию. Там при ярком свете, в тепле Зуев совсем протрезвел и рассопливился. Он начал плакать, биться головой о стену, и даже самый опытный из работников этого отделения целых два часа не мог добиться от него связного рассказа о случившемся.

Следующий день Зуев помнил плохо. Как сомнамбула, он куда-то ходил, что-то показывал, смотрел, как милиционер ползает по земле с рулеткой. Затем он получил вещи, найденные в карманах у Шувалова, и деньги на телеграфе. Побывали они с милицией и у старика, который их приютил. Тот тоже что-то рассказывал и даже изображал в лицах.

Если бы ничего не произошло и наших путешественников забрали в милицию, Зуев врал бы, наверное, безбожно, сочинял бы всякую всячину о свадьбе в Бердянске или конгрессе в Мелитополе. А сейчас он, даже не осознавая того, рассказывал все как есть, и ему не было ни страшно, ни стыдно. Ему было до такой степени на все наплевать, что он и не заметил, как вся эта волокита закончилась, и он остался один на вокзале с билетом до Москвы и какими-то бумагами в кармане.

Прямо к приходу поезда к первому багажному вагону подъехала машина. Из нее вытащили носилки, и Шувалова погрузили в вагон. Зуев помог уложить друга на длинный стол, затем он вернул носилки санитарам, а сам остался в вагоне с Шуваловым.

Два проводника довольно спокойно отнеслись к тому, что им придется ехать в обществе мертвеца. Видно, это было им не впервой. Тот, что постарше, даже выдал Зуеву побитое молью солдатское одеяло для Шувалова. Заворачивал Зуев своего друга долго и добросовестно. Подоткнул под него со всех сторон концы, укутал ноги, а потом принялся искать что-нибудь подложить под голову. Пожилой проводник сообразив, чего он хочет, грубовато прикрикнул:

– Да что ты его, как живого? Накрыл и ладно.

– Что? – рассеянно переспросил Зуев. Проводник, увидев лицо Зуева, смутился и ушел к себе в купе.

Никогда и никуда еще так долго не ехал Зуев. Он расположился на каких-то ящиках, постелил на них два пальто – свое и Шувалова – и всю дорогу лежал, глядя в грязное зарешеченное окно. Многое он передумал за эти часы, многое вспомнил. Воспоминания его были отрывочными, хотя он и пытался проследить от начала до конца все эти годы, что был знаком с Шуваловым. Он без конца сбивался, перескакивал с одного события на другое, часто впадал в какую-то болезненную полудрему, а очнувшись, каждый раз возвращался к началу – к знакомству с Шуваловым. Собственно, знакомство это было самым что ни на есть прозаическим – познакомились у общего приятеля. Но приятеля того Зуев на видел уже много лет, а Шувалов почему-то не только остался, но и вошел в его жизнь надолго. Очень надолго, до последнего своего дня.

Было у Зуева такое ощущение, будто он связан с этим человеком некой пуповиной. Нельзя сказать, что они не могли жить друг без друга, но когда Шувалова не стало, Зуев вдруг почувствовал, что мир сильно изменился – из него выпало какое-то очень важное, необходимое для него звено. Зуев понял, что Витя занимал серьезное место в его жизни. Будто он, Шувалов, стоял между ним и пустотой, которая частенько маячила за его спиной. И вот друга не стало, и открывшийся вид напугал Зуева.

Размышляя над этим, Зуев долго не мог понять, чего ему не хватает: человека или осознания того, что этот человек жив и здоров? Приятеля и собутыльника или протеза, который позволял ему худо-бедно функционировать в этом странном мире. И он понял, что со смертью Шувалова стало меньше его, Зуева. Он понял, что человек начинает задумываться о скоротечности жизни, когда умирает не сосед, не родственник, а часть тебя самого в лице кого-нибудь из близких, и тем более значительная часть. Это и есть первый привет оттуда, первая горсть земли на крышку твоего гроба.

Вместе с этим Зуев понял, что жалеет он себя: он лишился, он страдает, а Шувалову уже все равно. Именно ему, Зуеву, предстоит нелегкое дело – сообщить родным о смерти сына, брата, племянника. Эта мысль привела Зуева в ужас. Как говорить об этом, какими словами люди обычно извещают друг друга о смерти близкого человека? Сдвинуть брови шалашиком, потупить взгляд и сказать: «Витя погиб», а после этого развести руками и выдать какую-нибудь глупость типа «крепитесь… сочувствую… он был очень хорошим человеком…»? Чушь! Все чушь! Да, он сочувствует, да, надо крепиться, да, для них всех Витя был хорошим человеком, но слова эти выглядели насквозь лживыми, и выговорить их мог только человек, не знавший покойного или совершенно равнодушный к нему.

Зуев подумал и о телефоне. Можно было позвонить родителям и сказать, что Витя погиб. Но это было больше похоже на злобную шутку или на месть недоброжелателя, который измененным голосом сообщает по телефону: «Ваша любимая собачка висит в подвале. Вот так-то».

Страшно было Зуеву возвращаться в Москву еще и потому, что он чувствовал себя виноватым в смерти Шувалова. Не было бы его, Зуева, не состоялась бы и эта дурацкая поездка в Чаплино. Не случилось бы ночевки на кладбище, не было бы старика и этого непонятного видения – несуществующей в природе девушки в белом платье. «Нашлось бы что-нибудь другое, – уговаривал себя Зуев, – драка с поножовщиной в „Золотом рожке“, или упавший с крыши кирпич, или преждевременный инфаркт с инсультом. Что-то ведь обязательно было бы». «Но ты не имел бы к этому никакого отношения, – говорил Зуеву внутренний голос, – ты был бы приглашен на поминки как друг Шувалова, а теперь ты виновник его смерти». «А что, разве в этом дело? – удивился Зуев. – Разве так важно, кто виноват? Тогда виноваты и родители, что произвели его на свет, и эта чертова пьяная жизнь, и сам Шувалов…» «Тихо, тихо, тихо, – остановил его внутренний голос, – о покойниках либо хорошо, либо ничего».

Уже подъезжая к Москве, Зуев твердо решил отвезти Шувалова к нему домой, в его собственную комнату в коммунальной квартире. «Негоже устраивать Витиным родителям варфоломеевскую ночь, – подумал Зуев, – пусть выспятся». Это решение он принял, вспомнив смерть бабушки. Она умерла вечером, и после этого всю ночь никто в квартире не спал. Мать с опухшим от слез лицом бродила из угла в угол по комнате. Отец каждые полчаса давал ей выпить ландышевых капель, обзванивал родных и всех успокаивал. Зуев же до самого утра просидел в кресле. Ему очень хотелось спать, но он стыдился своего желания. К утра оба родителя сами выглядели как покойники, и если бы не приехавшие тетки, неизвестно, как бы все обернулось.

В Москву поезд пришел с большим опозданием. Часы показывали первый час ночи, и Зуев, пожалуй единственный из пассажиров, был рад этому. Он плохо себе представлял, как повезет Шувалова ночью, а уж днем, когда на платформах и у вокзала толчется народ, и вовсе.

Когда поезд остановился, Зуев уже стоял в пальто рядом с Шуваловым и ждал указаний проводника. А тот появился на секунду, сказал, что сейчас принесет носилки, и исчез.

Уже позже, когда Шувалова переложили на носилки, Зуев попросил у проводника одеяло, которым было накрыто тело. Он пообещал, что вернет его завтра, что обязательно вернет, а проводник махнул рукой и сказал:

– Да ладно, бери. Кто ж теперь под ним спать будет. Давай пятерку и забирай. В гробу надо покойников возить. Понял?

Отдав проводнику пятерку, Зуев начал объяснять, почему везет друга без гроба, но носильщики уже вышли из вагона, и проводник перебил его:

– Ой, да иди, иди, а то они сейчас бросят его на стоянке, будешь знать.

Зуеву повезло. Он сразу нашел такси-пикап. Немного поторговавшись, шофер согласился за десятку доставить Зуева и Шувалова домой, на Таганку.

Доехали неправдоподобно быстро. Труднее всего оказалось втащить Шувалова на третий этаж. Таксист оказался хлипким, и хотя при жизни Шувалов был легким, тело его сделалось совершенно неподъемным. Оно выскальзывало из рук, как живое сопротивлялось, будто не желало возвращаться в дом для живых. А Зуев с шофером, обливаясь потом, тащили Шувалова за руки и за ноги наверх, и шофер тихонько вслух сожалел, что за десятку взялся за такую дрянную работу. Уже у двери в квартиру они положили Шувалова на пол. Зуев долго искал ключи, потом возился с одним замком, затем с другим. Все это время он боялся, что появится кто-нибудь из жильцов квартиры и тогда придется объяснять, что произошло с Шуваловым. Может быть, даже поднимется переполох, и это будет так не вовремя. Но, к счастью, все обошлось. Зуев с шофером успели втащить Шувалова в комнату и уложить на стол. И только когда за шофером захлопнулась дверь, Зуев услышал, как кто-то вышел из соседней комнаты и прошлепал в уборную.

Немного отдохнув после тяжелого подъема, Зуев убрал со стола лишние предметы: чашку, грязную тарелку с засохшим куском хлеба, газету и раскрытую книгу. Затем он сорвал с дивана покрывало и, переваливая Шувалова с боку на бок, застелил стол. Он снял и бросил в угол ветхое одеяло, стащил с Шувалова грязные ботинки. В общем, попытался навести хоть какой-то порядок, придать покойнику и импровизированному одру, хотя бы минимум должной торжественности. Зуев делал это молча и старался ни о чем не думать, но последнее выходило плохо. Он нервничал, разбрасывал по комнате все, что мешало, а затем натыкался на эти предметы и зашвыривал их подальше с глаз.

Примерно зная, что и где у Шувалова лежит, Зуев нашел в шкафу распечатанную пачку обычных парафиновых свечей. Действуя скорее машинально, Зуев поставил две свечи у изголовья и столько же в ногах. Затем он зажег свечи и выключил электрический свет. В комнате сразу сделалось уютнее, и даже покойник самым естественным образом вписался в этот незамысловатый интерьер. Он будто лежал здесь все время, сколько Зуев помнил эту комнату. Не хватало лишь Шувалова – живого Шувалова, чтобы они вместе посмеялись над бутафорией и выпили за упокой души куклы или пьяного собутыльника, согласившегося на роль покойного.

Проделав всю эту работу, Зуев достал из холодильника бутылку водки. Он знал, что Шувалов всегда оставлял дома заначку, потому что боялсятяжелого похмелья. Иногда он выпивал ее и без всякого похмелья, но на следующий день обязательно покупал новую.

Рюмка водки подействовала на Зуева, как в иные времена стакан. Он ничего не ел уже больше суток, совсем ослаб, и только шоковое состояние, в котором он пребывал до сих пор, удерживало его в вертикальном положении да помогало делать то, что он считал необходимым.

Налив вторую рюмку, Зуев поставил ее у Шувалова в изголовье, а сам расположился на диване и принялся потягивать водку прямо из горлышка. Водка обжигала пищевод, и Зуеву начало казаться, будто весь он состоит из одного пищевода, а вокруг налеплено что-то вроде бесчувственной массы. Пищевод шевелился в нем, пытался сопротивляться, но Зуев продолжал пить мелкими глотками.

– Гадость, – сказал он после очередного глотка и поморщился. – Вот почему-то к молоку мы с тобой не пристрастились и уже не пристрастимся. Из обожженной глины горшка не вылепишь.

Зуев быстро пьянел, и события позапрошлой ночи, как в детском калейдоскопе, начали обретать другие очертания. Подробности трагедии перемешались. Они налезали друг на друга, образуя новые самые фантастические комбинации, появились запоздалые варианты спасения Шувалова. Сама по себе в голове у Зуева сложилась легенда для родителей Вити о том, как он погиб. Она была вполне пристойной и правдоподобной. В этой легенде Шувалов выступал в качестве спасителя некоей девушки в белом платье, и все бы было замечательно, но в проклятой бумажке, в медицинском заключении, эксперт написал, что Шувалов находился в состоянии сильного алкогольного опьянения.

Тяжело поднявшись, Зуев подошел к столу и стал разглядывать мертвое изуродованное лицо Шувалова.

– Ты знаешь, мне почему-то не страшно с тобой, – сказал он Шувалову и потрогал его подбородок. – Сколько я видел тебя мертвецки пьяным. Привык, наверное. – Постояв немного молча, Зуев забрался на стол и сел рядом с покойником. – Дурак ты, дурак. Тебе хорошо. Лежишь и в ус не дуешь. Лучше бы уж меня. – Эта мысль на какое-то время развеселила Зуева. – Вот бы ты повозился со мной. Интересно было бы посмотреть. Ты бы меня, конечно, домой отвез, к жене. «Нате вам посылочку из Чаплина, пользуйтесь». А чего добру пропадать? Мужик, он и мертвый – мужик. – Неожиданно Зуев всхлипнул, а затем заплакал как-то по-женски, тихо и с обильными слезами. Он принялся причитать в полный голос, забыв, что его могут услышать соседи:

– Ну, жив я. Что с того, что жив? Витя, устал я. Вот ты лежишь, и ничего тебя больше не волнует, а мне надо дальше продолжать. Когда там еще мой поезд подойдет? Ой, надоело, Витя, все до черта. Трезвый – страшно, пьяный – бессмысленно. Да и трезвый бессмысленно. Черт его знает, где лучше гнить, здесь или там?

Утро уже подкатывало к городу, когда Зуев, почти допив бутылку водки, принял более чем странное решение. Ему вдруг пришло в голову отвезти Шувалова в квартиру на Ордынке и в последний раз попить с ним в компании, а заодно и показать друзьям, что сталось с Витей Шуваловым.

– Ну, что ты будешь здесь лежать? – уговаривал его Зуев. – Належишься еще в могиле. Поедем, простишься со всеми. Друзья все-таки. Тебе теперь торопиться не надо, а я успею. Да мне и успевать-то некуда. То ли кончилось все, то ли только начинается. – За разговором Зуев запеленал Шувалова в покрывало, которым был застелен стол. – Погуляем в последний раз, – бормотал Зуев. – Чувствую, что-то будет.

Трудно было понять, насколько Зуев пьян, и пьян ли вообще. Вид у него был дикий и грязный. Нечесаная голова, недельная щетина и горящие воспаленные глаза состарили его лет на пятнадцать. Вернись он таким домой, жена ни за что не узнала бы его, прогнала бы, обозвав бродягой, ведь они, то есть бродяги, и впрямь все на одно лицо, как братья-близнецы, как брошенные дома или заросшие лопухом да крапивой пустыри. И даже одеты они всегда одинаково, потому как одеваются исключительно для того, чтобы не замерзнуть.

Казалось, сама судьба помогает Зуеву в затеянном им деле. Он почти сразу поймал такси, и шофер оказался то ли нелюбопытным, а может, сильно уставшим. Он даже не посмотрел, что там этот полусумасшедший пассажир впихнул на заднее сиденье. Ковер не ковер – дело пассажира. Может, навидался он за свой таксистский век всякого: и ковры по утрам, и телевизоры по ночам – такая работа.

До Ордынки доехали быстро, благо улицы были еще свободны. Выскочив из машины, Зуев подбежал к двери и громко постучал ногой. Некоторое время за дверью было тихо. Затем в квартире зажегся свет и хриплый женский голос спросил:

– Кто там?

– Я это. Я, Саша. Открой. – От нетерпения Зуев скреб ногтями стену и все время оглядывался на машину. Наконец щелкнул замок, и в проеме показалось бледное заспанное лицо Гали. Не дожидаясь приглашения, Зуев вошел, прикрыл за собой дверь и потребовал денег, чтобы расплатиться с таксистом.

– Шувалов погиб, понимаешь? Шувалов. Он здесь, в машине. Дай скорее пятерку.

Ничего не понимая, Галя смотрела на Зуева, а тот все больше нервничал, пытался втолковать хозяйке, что произошло.

– Кто погиб, Шувалов? – переспросила Галя. – Ты его что, мертвого привез?

– Да, да, да! – чуть не закричал Зуев, и в это время в комнате кто-то проснулся, послышались шаги и бормотание.

– Ну, дай же пятерку, – истерично потребовал Зуев, – отпущу такси, все объясню.

В прихожей появился сонный полуодетый Кука. Он, видимо, все слышал, но для ясности переспросил, кто погиб, и, услышав ответ, вытащил из кармана деньги. Он дал Зуеву пятерку, а потом и помог ему занести сверток с Шуваловым в дом. Галя, наконец сообразив в чем дело, запричитала как наседка, и квартира ожила. Проснулись гости – молодая парочка из новых Кукиных знакомых. Хозяйка охала и ахала. Кука все время бормотал: «Не может быть, не может быть». А Зуев громко рассказывал, раскрашивал свой рассказ какими-то мистическими ужасами. Он досочинил историю с появлением девушки в белом платье, приплел сюда стаю волков на ночном заброшенном кладбище и полубезумного деда, который опоил их травяной настойкой, после которой чудится всякая дрянь. Вначале Кука слушал внимательно, но потом выражение лица его стало меняться. Он уже окончательно проснулся и, несмотря на выпитое накануне, выглядел вполне прилично.

– Да ты бредишь, – наконец проговорил Кука, – или пьян в стельку. – Тут Кукино лицо вдруг озарила счастливая улыбка, он кинулся к большому свертку на кровати и с криком: «Ну, брехуны…» – рванул покрывало. Улыбка слетела с его лица так же быстро, как и появилась. Затем, аккуратно накрыв лицо Шувалова, Кука подошел к столу и налил себе полный стакан портвейна.

Молчали долго. Все были ошарашены подтвердившейся смертью Шувалова. А Зуев сел за стол, отхлебнул вина прямо из бутылки и совершенно пьяным голосом произнес:

– Нужны деньги. На похороны и прочую дребедень. Беру в долг, кто сколько даст.

– Родители знают? – спросил Кука.

– Нет, – ответил Зуев. – Что ж я его в этой тряпке повезу? Гроб нужен, цветочки, белые тапочки. – Неожиданно Зуев вскинул голову и страстно заговорил: – Слушай, Кука, ради бога, ради всех святых, позвони им ты или лучше поезжай туда! Я не могу! Хоть убей – не могу. Я же, считай, виноват. Я с ним был. Ну, что я им скажу? Что, мол, вот, погуляли мы с Витей, заберите, пожалуйста?

– Ладно, это мы решим, – покусывая губу, пообещал Кука. Он допил вино, откупорил новую бутылку и разлил по стаканам. После этого Кука достал деньги и положил их перед Зуевым.

– Это Шувалову. Возвращать не надо, миллионер.

Тут и Галя кинулась куда-то за дверь и вскоре вернулась с несколькими красными купюрами в руке. То же самое сделала и молодая пара. Молча Зуев сгреб деньги пятерней, сунул их в боковой карман и, поднявшись, взял стакан.

– Помянем, – сказал он.

5

День давно перевалил во вторую свою половину. На улице начало смеркаться, а в доме после возвращения молодой пары из магазина наступила тишина. Хозяйка спала на стуле, безвольно свесив голову набок. Парочка устроилась на ветхой, бог знает, каким чудом державшейся раскладушке. А Кука пристроился на кровати, рядом с Шуваловым. И только Зуев, видно завершив переход из полубезумного состояния в безумное, стоял у печки мрачный, как полуночное кладбище, остекленевший и в то же время полный сил.

– Ну, что, прощальный концерт, Витя? – прошептал он. – Напоследок. С лабухами и присядкой.

Никто даже не пошевелился, когда Зуев, сгибаясь под тяжестью Шувалова, покинул дом. Лишь хозяйка квартиры, будто мучаясь желанием проснуться, тихонько застонала, и точно так же застонал Зуев, когда проходил мимо. Словно страдал он от того же самого, от равнодушной целесообразности мира, от невозможности пробудиться в собственной постели, чтобы вспомнить и тут же забыть пережитые во сне кошмары.

К «Золотому рожку» Зуев подъехал в самый разгар питейной и танцевальной вакханалии. Уже порядком выпивший швейцар остановил было странного посетителя с большим свертком на плече, но трехрублевая купюра, словно магический пароль «сим-сим», распахнула перед ним двери, и он вошел в ресторан, как входят только бежавшие из плена или неудачливые путешественники после месяца блужданий по непроходимым лесам и болотам.

С трудом переставляя ноги, Зуев ввалился в зал ресторана, пропустил двух сцепившихся посетителей и, отыскав взглядом свободный столик, направился к нему. Глаза защипало от табачного дыма, уши заложило, как на большой глубине. Ресторан бился в сумасшедшей какофонической истерике. Невозможно было отличить «до» от «фа», молчащих от орущих, плясунов от выясняющих отношения. Казалось, что вся посетительская масса превратилась в какое-то страшно агрессивное вещество, которое бурлило, готовое вот-вот взорваться. Один истошно орал, вдохновленный криком другого, и обязательно находился желающий крикнуть еще громче, а затем еще, и завизжать, и разодрать до пупа рубаху, и затопать ногами, согнувшись пополам, потому что так выходило совсем громко, как хотелось. Это был настоящий праздник верхней половины туловища, тогда как нижняя ее часть дожидалась ночи.

С трудом усадив Шувалова в полукресло, Зуев освободил ему лицо от покрывала и после этого сел напротив. Видимо, от автомобильной тряски и частого перетаскивания глаза Шувалова приоткрылись, и стали видны пожелтевшие белки. Окоченевшие губы приоткрылись, и два передних резца, словно у грызуна, выступили вперед. Подошедший официант начал громко выговаривать Шувалову за то, что он пришел в ресторан в таком виде, но Зуев перебил его:

– Не шуми, – устало проговорил он, – сочтемся. Принеси бутылку водки и чего-нибудь горяченького. – При этом Зуев положил на стол четвертной билет и добавил: – И мы в расчете.

Разговор о галстуках и смокингах как-то сразу потерял для официанта свою актуальность. Он вежливо поинтересовался, что принести, шашлык или люля, забрал деньги и черкнул какую-то каракулю в блокноте.

Музыка и визг на какое-то время прекратились. Отложив инструменты, утомленные лабухи повалились на стулья и принялись вытирать потные, бледные лица скомканными ресторанными салфетками. Певица монументально сошла с низкого подиума и заняла место за ближайшим столиком, рядом с толстым, самодовольным гражданином с золотой челюстью. Разбрелись по своим местам и посетители. За столами снова закипела работа. Одни компании интенсивно дружили между собой, другие лениво переругивались. Два низкорослых геркулеса никак не могли поделить между собой нетрезвую рубенсовскую девушку, сильно подпорченную водкой и косметикой. Они, как жуки-носороги, упирались друг в друга толстыми, как поленья, руками и оба упрямо повторяли: «Ну, ты чё?», «А ты чё?».

К Зуеву подошел официант. Он ловко расставил на столе закуски, в середочку поставил водку и пообещал, что горячее будет через десять минут. После этого он кивнул в сторону Шувалова и поинтересовался:

– Что это он у тебя на жмурика похож?

– Какая тебе разница? – раздраженно ответил Зуев. – Мало тебе, на еще червонец. – Зуев достал из кармана деньги, бросил на стол десятку и добавил: – Устал человек. Как он устал, тебе с твоим подносом за всю жизнь не устать.

– Смотри только, чтобы по залу не шлялся. Людей распугает, – миролюбиво ответил официант, убирая деньги в карман.

Зуев разлил водку по фужерам, кивнул Шувалову и, запрокинув голову назад, выпил. В это время отдохнувшие музыканты без всякой настройки и подготовки ударили по струнам, и тут же на танцевальную площадку посыпались отдохнувшие посетители. Несмотря на музыкальный грохот, топот и визг, Зуев почувствовал, что засыпает. От этого легкомыслия его удерживало только обещание, данное Шувалову: в последний раз повеселить его на всю катушку – с водкой и девушками. Обещание это не давало ему покоя. Он уже несколько раз порывался встать и пригласить кого-нибудь из женского пола к ним за столик, но мешала непреодолимая усталость. И все же Зуев сдержал свое слово, хотя и не прилагал к этому никаких усилий. Неожиданно кто-то хлопнул его по плечу, и вслед за этим одна из безымянных шуваловских знакомых уселась на свободный стул.

– Здорово, мужики, – нетрезво защебетала она. – Где это так Витю разукрасили? Он что, спит, что ли?

– Да, – с мрачной торжественностью ответил Зуев. – Ты оч-чень кстати появилась.

– А я всегда появляюсь очень кстати, – жеманно ответила девушка. – У меня такой талант. Правда, Витя? – она повернулась к Шувалову и испуганно отшатнулась. – Слушай, он на мертвеца похож.

– Ерунда, – сказал Зуев и налил девушке водки. – Пей, пока жива. Там водки не будет. И этого тоже не будет. – Зуев кивнул в сторону танцующих. – А Витя просто смертельно устал. Мы с ним несколько дней керосинили в городе Бердянске. Слышала о таком?

– Ага, – кивнула девушка и пригубила водку.

– А чего ты мусолишь? Пей. – Зуев чокнулся фужером с ее рюмкой, и она выпила.

– Паршивый город Бердянск, – сквозь зубы, с ненавистью проговорил Зуев. – Все девки там почему-то ходят в белых платьях и с огромными собаками. А еще там очень много товарных поездов, и девки с собаками загоняют прохожих под эти поезда. – Язык у Зуева заплетался, голова клонилась набок, но он помнил о своем обещании и стойко боролся со сном. – Тебе нужны деньги? – спросил он после своего фантастического рассказа о Бердянске. Девица захохотала, затем поправила прическу и кокетливо ответила:

– А кому же они не нужны?

– Я дам тебе денег, – пообещал Зуев. – Только сегодня Витя будет спать с тобой.

– Вы что, совсем дураки? – громко спросила она и опять захохотала. А Зуев наполнил ее рюмку водкой, похлопал девушку по острому колену и страстно зашептал:

– Ну, давай, давай выпей. Давай напьемся – легче жить будет. – Он нечаянно смахнул со стола тарелку с закуской, удивленно посмотрел ей вслед и продолжал: – Ты видишь, как ему плохо? Тебе нужно просто полежать с ним, погреть его, а я за это дам тебе денег. Согласна?

Не отвечая, девушка принялась цедить водку. При этом она многозначительно взмахивала выщипанными бровями и так же многозначительно улыбалась. Сообразив, что девушка согласна, Зуев с облегчением вздохнул, откинулся на спинку стула и кивнул Шувалову. После этого он уточнил:

– Я дам тебе четвертной. И мы возьмем с собой бутылку водки. Согласна?

– Да пойдем, пойдем, – не переставая улыбаться, ответила девушка. – Замучил ты меня своим «согласна», «не согласна».

Приобретение водки заняло не более пяти минут, после чего знакомая Шувалова сунула бутылку в свою сумку и ушла одеваться, а Зуев, прикрыв другу лицо, взвалил его на плечо и, сильно шатаясь, вышел на улицу.

– Он что, уже сам идти не может? – спросила выскочившая из дверей ресторана девушка.

– А как ты думаешь? – уклончиво ответил Зуев. – Лови лучше такси. Тяжело же.

До ее дома они добрались быстро. Зуев понял, что проехали они совсем немного и находятся где-то на Таганке. Гораздо больше времени у них ушло на то, чтобы подняться на третий этаж. Но вскоре и это препятствие было преодолено.

В комнате Зуев бережно уложил Шувалова на широкую тахту, затем пододвинул журнальный столик и сел рядом с другом.

Водку пили как-то вяло. Может, тишина спящей коммунальной квартиры настроила их на меланхолию, или настроение Зуева передалось хозяйке комнаты. Во всяком случае, девушка пила мало, а Зуев, смертельно уставший от пьянства, и того меньше.

– Ладно, лягу я, – наконец сказала хозяйка и для убедительности сладко потянулась. Зуев сразу напомнил ей, зачем они сюда приехали, и хозяйка раздраженно ответила:

– Да помню, помню. – Не раздеваясь, она легла рядом с Шуваловым, подвинулась к нему вплотную и положила на него руку.

– Свет я погашу, – тяжело поднявшись, сказал Зуев. – Я лягу на полу, на пальто. – Он швырнул пальто к окну, затем щелкнул выключателем и в наступившей тишине, натыкаясь на стулья, побрел к своему ложу.

– А почему он так тихо спит? – услышал Зуев голос хозяйки. В нем чувствовалась какая-то еще не оформившаяся тревога и вполне трезвое любопытство. Видно, ее давно мучил этот вопрос, но все было как-то недосуг спросить: пили водку, болтали о всякой ерунде, а в наступившей темноте он вдруг снова всплыл.

Зуев попытался успокоить хозяйку и монотонно забубнил:

– Он всегда так спит. Не бойся. Утром мы уйдем.

Некоторое время они лежали молча. У соседей сверху тихо работал телевизор. Старый рассохшийся паркет скрипел сам по себе. Зуев перестал возиться на своей неудобной постели – устроился и начал было засыпать, но тут девушка с дрожью в голосе произнесла:

– Он холодный какой-то. Я даже сквозь одежду чувствую.

– Вот ты и согрей его, – недовольно буркнул Зуев.

– Он мертвый, что ли? – перейдя на шепот, спросила девушка.

– С чего ты взяла? – взорвался Зуев. – Будем мы сегодня спать или нет?

– Да он пахнет, – тихо ответила хозяйка.

– Ну, мертвый, мертвый, – крикнул Зуев. – Был бы живой, сам бы нашел себе девку. – После этих слов хозяйка взвизгнула, Зуев услышал, как тихонько загудели диванные пружины. Девушка отскочила к противоположной стене, а затем загорелся свет.

– Спать-то с ним не надо, – попытался успокоить ее Зуев. – Погреть только. В последний раз. Понимаешь ты это?

– Мы так не договаривались, – тараща глаза на Шувалова, ответила хозяйка. Дрожащими руками она прикурила сигарету и принялась нервно вышагивать между дверью и шкафом. После этого Зуеву пришлось встать. Он налил водки себе и ей, не дожидаясь, выпил и сказал:

– Ладно, пей. Будем считать, что Витя остался доволен.

– Уходи, – наконец выдавила из себя хозяйка комнаты. – Забирай его и уходи. Ну, пожалуйста. – Слезы капали у нее с подбородка на грудь, да так быстро, словно в голове у девушки что-то прохудилось.

– Уйду, уйду, – тут же пообещал Зуев. – Да выпей ты. До утра далеко…

– Уходи сейчас же, – взвизгнула девушка.

И Зуев, несмотря на то, что был давно и мертвецки пьян, понял, во что может вылиться этот неожиданный инцидент. Лицо у девушки сделалось совершенно бледным, и, судя по глазам, она становилась все менее управляемой.

Аккуратно прикрыв лицо Шувалова покрывалом, Зуев медленно взвалил куль на плечо и, шатаясь, пошел к двери.

– Сволочь, – плаксиво выкрикнула хозяйка комнаты, закрывая за ним дверь.

Несмотря на глубокую ночь, на улице было как-то празднично светло и легко дышалось. Все кругом было покрыто тонким слоем первого в этом году снега. Он аппетитно поскрипывал под ногами, а в свете фонарей под большим углом неслись все новые и новые первые снежинки.

– Ну, вот и до зимы дожили, – кряхтя сообщил Зуев. – А ты боялся. – Он повернул направо, потому что дорога направо шла под уклон. На улице не было ни одного человека, ни один след не пересекал девственной белизны снежного покрова. Даже с такой ношей и будучи сильно пьяным, Зуев ощутил удовольствие от этой неожиданной прогулки. Вниз идти было легко, впереди бежала серебристая дорожка, и Зуеву показалось, что это и есть та самая дорога, которую он долго и безрезультатно искал всю свою сознательную жизнь. Зуев удивился этой мысли и хотел было поделиться ею с Шуваловым, но тут заметил впереди какое-то движение. Внимательно присмотревшись, Зуев увидел странную девушку в свадебном наряде с флердоранжем и без пальто. Рядом с девушкой, как и полагается хорошо воспитанному псу, шла большая собака. Темнота и неудобное положение головы мешали Зуеву как следует рассмотреть удивительную пару, но он все же понял, кого повстречал, и остановился. В двух шагах от него остановилась и девушка в белом со своей собакой. Она попросила Зуева, чтобы он поставил Шувалова на ноги, и Зуев охотно исполнил ее просьбу.

– А теперь иди, – повелительно сказала девушка, – иди, иди, ты нам больше не нужен.

Ошалело глядя на нее, Зуев медленно развернулся и так же медленно двинулся в противоположную сторону. Шагов через десять он обернулся. Шувалов с девушкой уже дошли до угла, повернули направо, а огромный пес стоял там, где его оставили.

– Фью, – позвал его Зуев.

Метнувшись к хозяйке, пес скоро остановился, завилял хвостом, а затем взвизгнул и побежал за Зуевым.

Переулок спал. Но даже если бы кто-то из-за бессонницы или от нечего делать выглянул в этот момент на улицу, ничего замечательного он не увидел бы: один лишь снег, да пьяного прохожего с сумасшедшим лицом… Впрочем, рассмотреть лицо ночью в такую погоду – дело безнадежное.

КУЗНЕЧИК

Посвящается А. Пронину

"Пуля ему пробивает плечо, но тем вечером Сталора возвращается во "Вздохи" на гнедой лошади хозяина, тем вечером его кровь пачкает тигровый мех, и той ночью он спит с розовокожей женщиной".

Хорхе Луис Борхес "Мертвый"

I 

Конец ноября - уже не осень, но еще и не зима - время тяжелых депрессий у слабонервных и томительного ожидания перемен, даже у тех, кому нечего желать.

В это время где угодно можно услышать фразу: "да уж скорей бы зима..." Позади октябрьские праздники, до Нового года далеко, а так хочется, чтобы что-нибудь произошло. Ну, хотя бы дом, что напротив, провалился сквозь землю. Можно было бы подойти к краю огромной дыры и посмотреть: остался кто-нибудь в живых или нет.

Анабеев щелчком выкинул сигарету, кашлянул в кулак и, сдвинув брови, позвонил в дверь. Открыла Люся.

Выглядела она как всегда неряшливо: вчерашний, а может, и позавчерашний пучок колтуном лежал на темени; засаленный до блеска ветхий халат был слишком коротким, и из-под него виднелась такая же ветхая комбинация. Вид ее можно было бы назвать жалким, если бы не расхлябанная, блатная поза. Люся смотрела на Анабеева вызывающе, и тот настроился на решительный лад.

- Можно? - буркнул Анабеев. Не ответив, Люся тряхнула головой и прошла в свою комнату. Анабеев последовал за ней.

Закрыв за собой дверь, Анабеев осмотрелся. Последний раз он был здесь восемь месяцев назад. Тогда комната выглядела иначе. Вместо детской кроватки в углу стояла этажерка с пустыми бутылками внизу и самой дешевой косметикой наверху. Протертый до ваты диван, сейчас был задвинут в противоположный по диагонали угол и, видно, только сегодня накрыт чистым тканьевым одеялом. Вместо привычного трактирного бардака, на комоде, на оранжевой клеенке стопкой лежали белые пеленки, в другой стопке подгузники, рядом - спринцовка и две бутылочки с сосками.

Другим был и запах. Сложному букету, состоящему из ароматов всевозможных человеческих пороков, пришел на смену привычный дух жилья, где все подчинено распорядку дня новорожденного младенца.

Не готовый к подобной метаморфозе, Анабеев растерянно заулыбался. Слова, которые он придумывал весь день, вылетели из головы. После утреннего звонка Люси, после этого возмутительного вторжения в его семейную жизнь, Анабеев долго упражнялся на службе в красноречии. Благо, должность техника несуществующего отдела позволяла ему заниматься на работе чем угодно, вплоть до сочинительства романов.

Чтобы иметь более полное представление о результатах своих упражнений, Анабеев проделывал их в туалете перед зеркалом. Сколько справедливых упреков и железобетонных аргументов было выдвинуто им в свое оправдание. Что там шлюха и пропойца Люська? Ими можно было бы задавить даже непорочно оплодотворенную пресвятую деву Марию. Но декорации сменились, и это обстоятельство перепутало Анабееву все карты. Он набычился, сложил руки на груди и произнес совершенно бессмысленную фразу:

- Живешь, значит?

- Живу,- насмешливо ответила Люся,- твоего ребенка, вон, ращу. Иди посмотри, папа-аша.

Последнее слово было сказано с подчеркнутым пренебрежением, но Анабеев не только не обиделся, но и смутился, чего с ним не случалось уже лет десять.

Неловко, будто боясь оступиться, Анабеев пересек комнату и подошел к детской кроватке. На дне ее, по пояс завернутый в теплую пеленку, лежал младенец. Он неумело, бесцельно двигал руками, блуждал глазами и причмокивал. Каждый глаз его вращался отдельно от другого, ни на чем не задерживаясь. Иногда зрачки расползались в противоположные стороны, да так, что видны были одни белки, и было что-то жуткое в этой неестественной автономии такого точного прибора, как глаза.

- С чего ты взяла, что он мой? - неожиданно разозлившись, спросил Анабеев.

- Знаю,- так же насмешливо ответила Люся. Она внимательно наблюдала за выражением лица Анабеева и с удовольствием отметила и растерянность, и тревогу.

Только промелькнувшая неприязнь к младенцу несколько разбавила ее радость.

- Да к тебе все ходили,- сказал Анабеев.- Мой! Еще чего-о!

Распаляясь, Анабеев говорил все развязнее, а Люсина реакция вполне соответствовала его интонации. Она сжала губы, подбоченилась и, когда Анабеев закончил говорить, процедила: - Я и на алименты подавать не буду. Или плати, как договоримся, или твоей жене все расскажу. Вот ей подарочек-то будет. Пять лет-то вы прожили, нет?

Сжимая и разжимая пальцы в кулак, Анабеев шагнул к Люсе, и та с криком: "Попробуй только!" - отскочила к двери. Анабеев скрипел зубами, поводил мощными плечами, демонстрируя свое физическое превосходство, но неожиданно чертыхнулся и быстро пошел к двери.

А Люся, вернулась к детской кроватке.

- Скажешь - убью,- убедительно сказал на прощанье Анабеев. Если бы хоть чуть сфальшивил в этой последней фразе, Люся, вероятно, ответила бы ему посвоему. Но Анабеев действительно рассвирепел. Даже перед десятью зеркалами он не смог бы заставить свое лицо побагроветь до такой степени.

Анабеев выскочил из комнаты и, пока возился с замком, услышал надрывные вопли Люси.

- Ну, чего вытаращился? Вон, твой папаша, сбежал. Беги, догоняй!

Ругаясь, Анабеев захлопнул, наконец, за собой дверь и начал быстро спускаться вниз по ступенькам.

На улице было препротивно. Дул сильный ветер. Даже не дождь - водяная пыль летела чуть не параллельно земле. Да ладно бы в спину, а то в лицо и левое ухо.

Пройдя метров десять, Анабеев попытался прикурить на ветру, но спички гасли, так и не успев разгореться. Тогда Анабеев зашел в подъезд соседнего дома, вытер мокрое лицо рукавом пальто и закурил. Между затяжками Анабеев награждал Люсю всеми известными ему грязными прозвищами, но легче от этого не становилось. Наоборот.

Воображение рисовало ему картины одна другой неприятнее. Анабеев по-своему любил семью - жену и годовалого сына. За пять лет супружества он привык к семейной жизни и уже не представлял себя в роли холостяка. Его пугала сама по себе вероятность перемен, поскольку Анабеев не любил скачков и поворотов в жизни.

Малейшим изменениям в заведенном распорядке он предпочел бы более суровый распорядок - второй срок воинской службы. С деньгами же было сложнее. Анабееву не только жалко было ежемесячно отдавать четверть зарплаты, его поразил сам факт: какой-то шлюхе Люське ни за что, ни про что отдать кровно заработанные... Да лучше публично подтереться ими и прослыть гусаром!

За минуту высосав сигарету, Анабеев поднял воротник пальто и вышел на улицу. Редкие прохожие, окуклившись в своих одеждах, спешили по своим делам. Перебежав улицу, Анабеев пошел дворами и уже через пять минут оказался у своего дома.

Войдя в подъезд, Анабеев достал из кармана ключи, взбежал на второй этаж и обнаружил свою дверь открытой. В квартире он разделся и громко сказал:

- А что это дверь-то открыта?

Но ему никто не ответил. Разувшись, Анабеев прошел по коридору и остановился у раскрытой двери в комнату.

Вначале у Анабеева подкосились ноги. Затем он отшатнулся назад, но, пытаясь сохранить равновесие, подался вперед и с выпученными глазами ввалился в комнату.

В нос ему ударил резкий запах мясобойни и уборной.

Анабеев наступил в темную, еще дымящуюся лужу и от страха шарахнулся в сторону. Его вырвало, и боль судорогой прошла от желудка в пах, но в голове немного прояснилось. Прямо перед ним лежало тело жены. Середина лица была вбита в черепную коробку, а шея сломана.

В метре от нее, в темной луже лежал скомканный какой-то чудовищной силой сын.

Анабеев захрипел. Его трясло, и это уже была не дрожь, а конвульсии. Раздирая себе рот руками и не чувствуя боли, Анабеев пятился почему-то в дальний угол комнаты, хотя в мозгу, вспухнув до огромных размеров, ворочалась мысль: "На у-ли-цу, бе-жать!" Из коридора послышались частые шлепки, и в дверном проеме на уровне колен появилось маленькое сморщенное личико. Анабеев увидел блуждающий взгляд и причмокивающие губы. И было невыносимо жутко от того, что этот недочеловек крепко держался на своих жиденьких, водянистых ножках.

Малыш сделал два шага вперед. Движенья его рук и ног напоминали работу манипуляторов, а сам он - безобразную игрушку, скопированную с грудного младенца.

Неожиданно присев, малыш резко выпрямился и, как кузнечик, выстрелил ножками вперед. Ничего не соображая, в полуобмороке Анабеев закрыл лицо руками и завалился на бок. Позади него раздался звон разбитого стекла и визгливое треньканье сервиза.

Успев подставить руку, Анабеев угодил ею прямо в лужу. Он по инерции проскочил в дверь, и в это же время раздался треск раздираемых досок. Во все стороны полетели щепки, и Анабеев, упав спиной к стене, увидел, что маленькая человеческая ножка, пробив дверь, застряла в рваной дыре. Только тут Анабеева прорвало. Вскочив на ноги, он страшно завизжал и бросился вон из квартиры.

Анабеев не помнил, как он добежал до милиции. Чуть не оторвав ручку, рванул на себя дверь, вкатился в помещение и, то падая, то поднимаясь, пролетел по коридору.

На шум тут же появились два милиционера. Они кинулись было к наглецу-дебоширу, но Анабеев уже повернулся к ним лицом, и блюстители порядка остановились.

Много они видели пьяниц, случалось иметь дело и с изуродованными трупами, и все же лицо странного посетителя поразило милиционеров своим чудовищным рисунком и бледностью.

II

Было уже далеко за полдень, когда Анабеев проснулся. Он повернул голову к источнику света и за зарешеченным окном увидел опушенное снегом дерево. Анабеев долго рассматривал сложный узор из ветвей. Контуры веток начали терять четкость, изображение размылось, и Анабеев почувствовал, как по щеке и носу на подушку потекли слезы. Ему не было ни больно, ни плохо, ни даже тоскливо. Его не интересовало, где он, почему на окне решетка и отчего он плачет. Постель была достаточно мягкой, снаружи сюда не доносилось ни единого звука, а белизна потолка, стен и свежевыпавшего снега подействовала на Анабеева умиротворяюще.

Он ощущал внутри себя какую-то космическую пустоту, и именно с этим ощущением к нему пришло беспокойство. Прислушиваясь к своему состоянию, Анабеев принялся анализировать его и тем самым разбудил память. Ему почему-то вспомнилось детство: лето на даче, зеленый берег озера, душный запах трав и стрекот.

- Кузнечики,- прошептал Анабеев, и слово это привело его в такое волнение, что он приподнялся на локтях и с испугом осмотрел комнату.Кузнечик,- еще раз сказал Анабеев. Он чувствовал какой-то страшный смысл в этом слове, но попытка докопаться до этого смысла ничего не дала. Анабеев лишь разнервничался, вскочил с постели и босой подошел к окну. За окном не было ничего интересного: дерево, за деревом невысокий забор, за забором дорога. По дороге куда-то спешил старичок, а вскоре его перегнал автобус. Через сотню метров машина остановилась, и Анабеев перевел взгляд на окна автобуса. Пассажиров было плохо видно, но неожиданно что-то привлекло внимание Анабеева. Он быстро вытер влажные глаза, прижался лбом к стеклу, но разглядеть это "что-то" ему мешали блики. "Кузнечик",- снова подумал Анабеев и даже не разглядел, а скорее догадался, что было там в автобусе ребенок, обычный ребенок в шубке или пальто, в шапке и калошах.

Отпрыгнув от окна, Анабеев прижался спиной к холодной стене и затравленно осмотрелся. Память еще не вернула ему подробности того страшного вечера, но чувство смертельной опасности, исходившее от ребенка, заполнило все его существо. Он уже знал, что маленькое зеленое насекомое имеет какое-то отношение к тому вечеру.

Знал и то, что к этому причастен ребенок, но вот свести воедино кузнечика и младенца никак не мог.

Щелкнул замок, входная дверь открылась. В палату вошли два человека в белых халатах. У одного халат был накинут на милицейскую форму, а под мышкой зажата кожаная папка.

- Что с вами? - увидев Анабеева у стены, мягко спросил, по-видимому, врач. Не дождавшись ответа, он как-то по особому подплыл к больному и, улыбаясь, спросил.- Ну что? Приснилось что-нибудь? Стоите босиком, на холодном полу. Марш, марш в постель.

- Я не стою,- замотал головой Анабеев,- мне ничего не приснилось. Вернее, приснилось. Кузнечик приснился. Кузнечик... а вон там, в автобусе ребенок. Это не приснилось. Я видел. Я сам только что видел,горячо заговорил Анабеев.

- Ну-ну-ну,- попытался успокоить его врач, - давайте-ка ложитесь в постель, а то простудитесь. Ложитесь и расскажите, как вы себя чувствуете, что вас беспокоит. Давайте, давайте,- доктор подтолкнул Анабеева к койке, и тот послушно вернулся в постель. Неожиданно у Анабеева появилось непреодолимое желание говорить.

Все равно о чем, лишь бы говорить, лишь бы его слушали, лишь бы не оставляли одного в этой странной палате с зарешеченным окном.

- Вы знаете, доктор,- скороговоркой начал Анабеев - мне снилось, да-да, снилось что-то очень страшное.

Какой-то кузнечик...- Анабеев заметил, как врач пальцем сделал милиционеру какой-то знак. Сбившись, Анабеев замолчал. Он с тревогой посмотрел на милиционера, затем на врача и спросил: - Где я, доктор?

- Вы? В больнице, где же еще,- весело ответил врач,- маленько приболели. Бывает.- Врач присел на краешек кровати и с фальшивым интересом спросил: - Так что там, с кузнечиком-то?

- Кузнечик,- вспомнил Анабеев,- это ребенок...Он наморщил лоб, помолчал немного и удивленно добавил.- Он прыгал.., маленький такой, с руками и...- внезапно Анабеев все вспомнил, а вспомнив, он начал ловить ртом воздух. Лицо его перекосилось от страха и боли. Он приподнялся на локтях, затем упал на подушку и зарыдал.

Когда Анабеев, наконец, немного успокоился, он обнаружил, что чувствует себя гораздо лучше. Будто вместе со слезами из него вышла наружу та самая муть, которая мешала ему ощущать себя Анабеевым. В голове прояснилось, вернулась способность связно мыслить и говорить.

И только на сердце тяжелым камнем лежал ужас пережитого.

- Ну вот и хорошо,- ласково сказал врач,- вот и ладненько. Сейчас вы поспите, а завтра, если захотите, мы переведем вас в общую палату.

- Я не хочу спать, выспался,- мрачно ответил Анабеев. Он взглянул на милиционера и добавил.- Я все вспомнил. Если хотите, могу рассказать. Только вы не поверите...- Анабеев перешел на шепот, а милиционер, не скрывая интереса, быстро присел на край койки и приготовился слушать.- Там действительно был кузнечик. Вернее, не кузнечик - ребенок, новорожденный ребенок. Это он... он... убил...- Анабеев закрыл лицо руками и хрипло закричал.- Ведьма! Это Люська подослала этого гада! Ведьменка! Ведьма!

Врач поднял руку, в комнату тут же вошла медсестра со шприцем в руке. С помощью милиционера и врача она сделала Анабееву укол. Тупое, сонное безразличие навалилось на Анабеева. Он лениво шевельнул рукой, хотел было что-то сказать, но это требовало больших усилий, и Анабеев закрыл глаза.

Очнулся Анабеев поздним вечером. Под потолком тускло светила маломощная лампочка. Возможно оттого, что над ней не было ни плафона, ни абажура, комната казалась пустой и убогой.

Открыв глаза, Анабеев вспомнил и врача, и милиционера, и то, как он рыдал. Вспомнил он и Люсю, и свой разговор с ней, и младенца, завернутого по пояс в теплую пеленку. В голове у него вертелись последние слова Люси, услышанные им у двери: "беги, догоняй".

Перебрав в памяти каждую мелочь, Анабеев припомнил и что-то мелькнувшее впереди, вроде собаки, когда он, покурив, вышел из подъезда. Внезапно Анабеева осенило: "Ведь если бы я не зашел в подъезд, он меня убил бы по дороге домой". У Анабеева заныло сердце. Ему стало смертельно жаль себя, свою вдруг поставленную на голову жизнь. За один вечер он потерял все, что имел: жену, сына, покой, а главное - уверенность в том, что нет на свете такой силы, от которой нельзя было бы укрыться в собственном доме. Анабеев вдруг понял, что свернул с протоптанной дорожки и заблудился в дремучем лесу. Понял, что жить ему придется здесь до скончания века. Именно это и было самым страшным. Страшным потому, что Анабееву всю его сознательную жизнь внушали, будто все подчиняется одним и тем же законам тем самым, по которым он и жил,- что он находится под защитой государства и никакое даже самое мелкое преступление против его личности не останется безнаказанным. Анабеев вдруг ощутил себя маленьким и беспомощным. Мир перестал казаться ему незыблемым. Оказывается, существовала сила, способная смять его, растоптать, надругаться- и швырнуть в неизвестность. Это делало жизнь похожей на бессмысленное блуждание по подземным коридорам без выхода и света.

За окном завывал ветер, и ветви дерева изредка постукивали о решетку. Внезапно Анабеев уловил в этих беспорядочных звуках что-то целенаправленное, и почти сразу после этого раздался металлический скрежет и звон разбитого стекла. Даже не глядя на окно, Анабеев понял, в чем дело. Каждым волоском своим он почувствовал близость смерти, но именно это обстоятельство и помогло ему. Анабеев напрягся, соскочил с постели и встал лицом к окну. Вид младенца, разрывающего руками толстую металлическую решетку, был настолько страшен, что Анабеев невольно попятился к двери.

Сердце у него даже не колотилось, оно замерло, притаилось, боясь неосторожным движением посеять панику и тем самым обречь Анабеева на гибель. И все же нервы у него не выдержали. Ощутив спиной дерево, Анабеев со всей силы забарабанил по двери кулаками и закричал.

Как карандаши, сыпались вниз металлические прутья.

Разделавшись с решеткой, малыш выдавил ручонками стекло и шагнул на подоконник. На пол полетели мелкие окровавленные осколки, и в тот момент, когда Анабеев закричал, малыш спрыгнул с подоконника. Очутившись на полу, он присел, приподнял окровавленные руки и, как кузнечик, прыгнул. Анабеев успел даже разглядеть его бессмысленное неживое выражение лица, провалившийся маленький ротик с оттопыренной нижней губой и нескладное длинное тельце с вспухшим животом и куриными ребрами.

Анабеев резко отпрыгнул в сторону. Как и в первый раз, он услышал треск дерева, а обернувшись, увидел застрявшего в двери ребенка. Тот неумело и медленно помогал себе руками, раздирая толстые доски, как картон.

Не раздумывая ни секунды, Анабеев, как был в белом больничном белье, кинулся в развороченное окно.

Пролетев два этажа, он неудачно приземлился на левый бок, но не почувствовал боли, вскочил и побежал к забору. Сзади послышался негромкий шлепок, но Анабеев уже перемахнул через забор и выскочил на дорогу.

Впереди, метрах в двухстах стоял жилой дом, но тут Анабеев вдруг со всей ясностью понял, что он не успеет добежать, а даже если бы и успел, дом этот ему не защита.

III

Машина едва успела затормозить. Она проехала несколько метров юзом и встала. Водитель со свирепым лицом хотел было "вложить" идиоту в исподнем, но Анабеев рванул на себя дверцу, вскочил в автомобиль и хрипло закричал:

- Гони! Скорее! Гони, если хочешь жить!

У шофера не было времени на то, чтобы оценить ситуацию. Прямо над ним нависал сумасшедший со страшным ободранным лицом. Кроме того, вопль Анабеева оглушил шофера, и тот, моментально включив скорость, нажал на акселератор. Машина рванулась, повиляла по мокрому снегу и понеслась вперед.

- Ты видел?! - заорал Анабеев на ухо водителю.Видел?! Еще бы немного и нам каюк! Он перелез через забор. Видел?!

Шофер непонимающе замотал головой. Втянув голову в плечи, он обернулся, посмотрел на сумасшедшего и испуганно спросил: - Куда тебе?

- Гони, шеф! - со зверским лицом ответил Анабеев.

В облике его появилось что-то удалое, чертовски наплевательское. Глаза горели шальным огнем, и если бы не потолок, выбрался бы Анабеев на крышу и погнал бы со свистом и гиканьем плененный автомобиль по захламленным пустырям и заброшенным стройкам.- Гони-и, шеф, если жить хочешь! - хохоча, кричал Анабеев.- Он прыгает, как кузнечик! Так башка и отлетит!..

Не зная, что делать, шофер оттянул кроличью шапку подальше на затылок и прибавил газу.

- На Таганку, на Таганку давай,- вдруг осенило Анабеева.- К ведьме этой. Пусть он там меня поищет, у своей мамочки.- Прильнув к заднему стеклу, Анабеев забормотал что-то о смерти, а водитель резко крутанул руль, затормозил у входа в милицию и быстро выскочил из машины.-Куда, дурак?-закричал Анабеев.- На кладбище захотелось?

Но водитель не слышал его. Сорвав с головы шапку, он нырнул в подъезд и захлопнул за собой дверь.

Анабеев ловко перелез на место сбежавшего шофера, но в замке зажигания не оказалось ключа. Чертыхаясь, Анабеев выбрался из машины. Сообразив, что милиция ничем не сможет ему помочь, он бросился в темный двор.

Только сейчас Анабеев почувствовал сильную боль в левом боку и холод. Голые ступни обжигал едва выпавший снежок. На теле не было такого места, куда бы ни проникал ледяной пронизывающий ветер. Больничное белье полоскалось на Анабееве, прилипало то к спине, то к животу, и от этого ему становилось еще холоднее. Все больше и больше припадая на левую ногу, Анабеев вдруг подумал, что бежать ему некуда. Микрорайонпредставлял из себя относительно ровную местность, припорошенную снежком. Кое-где торчали блочные высотные дома, да чудом уцелевшие одинокие деревья. Анабееву захотелось кричать, рвать на себе рубашку и волосы.

Ему опять стало страшно до слез. Превозмогая боль, скуля и подпрыгивая, он побежал вдоль дома, обогнул его и заскочил в подъезд. Здесь он немного отдышался, затем осторожно выглянул на улицу и, убедившись, что его никто не видел, заковылял к лифту.

Поднявшись на последний этаж, Анабеев полез дальше, на чердак. Там, у машинного отделения лифта он, наконец, остановился. Что делать дальше, Анабеев не знал. Он так замерз и зубы его так лязгали, что в этот момент он не смог бы выговорить даже "мама". В боку пульсировала почти невыносимая боль, но голова была свежей. "Как же он нашел меня в больнице? - с отчаянием подумал Анабеев.- Значит, он найдет меня и здесь.

Ну что я ему сделал?" И тут Анабеева осенило, и он с ужасом проговорил: "Сын! Он мой сын!". Обессилев, Анабеев опустился на цементный пол. Мысль о том, что это маленькое чудовище его сын, почему-то сразу успокоила Анабеева. Может, сказалась сильная усталость, навалившаяся сразу, как только он расслабился, а может, он уже достаточно свыкся с ролью жертвы. Сейчас Анабееву хотелось только одного - согреться и уснуть. Перебравшись поближе к отопительной батарее, он прижался к ней спиной и закрыл глаза. В памяти тут же возник образ кузнечика, но Анабееву не сделалось страшно. Наоборот, он попытался представить это жалкое существо во всех подробностях, рассмотреть как следует этого маленького ведьменка.

Засыпая, Анабеев услышал, как лифт поехал вниз, а потом обратно наверх. Затем на последнем этаже из лифта кто-то вышел. Анабеев услышал шепот и осторожные шаги. Уже привыкнув убегать, и теперь все равно от кого, Анабеев напрягся и, превозмогая боль в боку, встал на четвереньки. Эти кто-то поднимались на чердак. Не дожидаясь их, Анабеев прополз в низкую чердачную дверцу, встал на ноги и добрался до следующей дверцы.

Он пролез в нее и очутился в соседнем подъезде, но преследователи уже были рядом. Анабеев слышал, как они чертыхались в темноте, каких-нибудь метрах в пяти от дверцы.

Прыгая через три ступеньки, Анабеев побежал вниз.

Он не соображал, куда и зачем бежит. Он делал это автоматически, потому что жизнь или судьба решили, что отныне он, Анабеев, должен бежать и бежать ото всех, не зная, где его ждет остановка, которая, может быть, даже будет последней.

Выскочив из подъезда, Анабеев увидел милицейскую машину и рядом с ней двух милиционеров. Он бросился в противоположную сторону и услышал, как у него за спиной взревел двигатель, завизжали автомобильные шины, и кто-то закричал:

- Он здесь, здесь!

Неожиданно прямо перед Анабеевым появился еще один милиционер. Он раскинул руки и, как борец, двинулся на беглеца. Не сбавляя скорости, Анабеев понесся прямо на милиционера и тот, видимо, испугавшись страшного вида Анабеева, отскочил в сторону.

Никогда в жизни Анабееву не приходилось так быстро бегать. Он летел вперед через газоны и клумбы, через дворы и подворотни, перепрыгивал через низкие и перелетал через высокие заборы. Ему самому казалось, что он едва касается ногами земли, и было что-то упоительное в этом сумасшедшем животном беге. Анабеев совершенно перестал ощущать тело. Оно само несло его, рассчитывая длину шага или прыжка, и делало это с такой безукоризненной точностью, что Анабеев как бы наблюдал за собой со стороны, не переставая восхищаться собственным телом.

Плохо стало, когда Анабеев остановился, а остановившись, увидел впереди машину с большим красным крестом. Сердце у Анабеева билось между желудком и горлом, обожженные легкие рычали, ноги подкашивались, а перед глазами плавали огромные разноцветные колеса.

Анабеев повис на услужливо подставленных руках и провалился в беспамятство.

Очнулся Анабеев в машине. Его сильно тошнило, а слабость была такой, что он не мог повернуть голову.

Носилки, на которых он лежал, слегка покачивались.

Рядом с ним какой-то человек курил и изредка покашливал.

- Его поймали? - шепотом спросил Анабеев, почему-то уверенный, что проспал сутки, а может, и больше.

Но никто не услышал и тогда он повторил свой вопрос, но уже громче.Его поймали?

- Кого? - спросил сонный санитар.

- Кузнечика,- ответил Анабеев.

- Поймали,- милостиво сообщил санитар.- И кузнечика, и паука, и Муху-Цокотуху. Все в порядке. Можешь спать спокойно.

- Да нет,- раздраженно перебил его Анабеев,- не кузнечика. Это я так его зову. Ребенка того, с окровавленными руками. Поймали?

- И ребенка поймали,- зевая, ответил санитар,жить будет, не бойся.

- А как его поймали? - заподозрив неладное, спросил Анабеев.

- Да на удочку,- спокойно ответил санитар,- на живца. Заглотнул так, что всей больницей крючок вынимали.

Анабеев застонал и попытался отвернуться. У него не было сил возмущаться вслух, и он долго и очень изобретательно крыл про себя идиота-санитара.

Поместили Анабеева в палату с двумя койками. На одну положили его, а на .другую сел тот самый санитар.

Едва врачи ушли, как санитар сбросил ботинки и завалился спать. Перед этим он еще спросил Анабеева: - Ну как, силы-то есть?

Анабеев покачал головой и прошептал: - Он и тебя убьет. Придет ночью и убьет.

- Посмотрим,- усмехнулся санитар.

Всю ночь Анабеев пролежал с открытыми глазами, глядя в окно. Там за стеклом и толстой решеткой теперь уже не было никакого дерева, и лишь ветер заунывно подпевал ночной больничной тишине.

К утру, так и не дождавшись кузнечика, Анабеев решил, что, как только сумеет встать, он сам найдет этого чертенка и скажет ему: "Гад, ты гад! Я же отец твой, а ты..."- на этом месте Анабеев задремал, и принятое решение найти кузнечика трансформировалось в его больной голове в видение: вот он поднимается по ступенькам, подходит к двери, нажимает на кнопку звонка.

Ему открывает Люся. Презрительно улыбаясь, она пропускает его в квартиру и вслед за ним проходит в свою комнату. Не решаясь подойти к кроватке, Анабеев говорит: "Он убил..." У него перехватывает горло, и, не стесняясь Люси, Анабеев размазывает по щекам слезы. "Ну и что, что убил? смеясь, отвечает Люся.- Он же маленький, ничего не понимает. Что с него возьмешь, с крохотулечки? Взрослые, вон и те убивают". Люся заглядывает в кроватку, трясет погремушкой и любовно агукает. "Он и меня..." срывающимся голосом говорит Анабеев. "И тебя, и тебя,- радостно подхватывает Люся.- Ему все равно кого. Агу-агу".- "Да нет, он за мной охотится",- говорит Анабеев и делает несколько шагов к кроватке. "Это тебе так кажется,- отвечает Люся,- убил бы он кого другого, ты бы даже и не узнал об этом. Иди, посмотри на него". Люся поманила Анабеева, и тот послушно подошел. В кроватке лежал офицерский френч с лотерейным билетом вместо головы.

Люся обняла Анабеева, сильно сдавила ему плечи и жарко зашептала в самое ухо: "Давай вместе растить его".

IV

Почти сутки Анабеев пролежал без памяти. Когда он очнулся, то обнаружил, что грудь его стянута бинтами, а из тяжелой гипсовой культи на левой руке торчат посиневшие кончики пальцев. Кроме того в палате прибавилось окон, на которых почему-то не было решеток. Рядом стояли еще несколько кроватей, и на них посапывали и храпели, видимо, больные.

На стене едва тлела синяя лампочка, а за неплотно прикрытой дверью кто-то негромко говорил. Анабеев попытался было приподняться, но левый бок сильно болел, мешали бинты и страшная слабость. Повернувшись к двери, Анабеев позвал громким шепотом:

- Сестра! - Не дождавшись ответа, он почти крикнул.- Сестра!

И тут же в дверях появилась молодая хорошенькая девушка в белом халате и такой же косынке.

- Мне надо,- смущаясь, сказал Анабеев,- встать надо.

- Утку дать? - спросила медсестра.

Анабеев покраснел и, замотав головой, ответил:

- Нет, я сам. Помоги только встать.

Опираясь на подставленную руку, Анабеев, кряхтя, поднялся с постели и медленно, пошатываясь, побрел в указанном направлении. Открыв дверь туалета, он сделал два шага и тут увидел в углу, на кафельном полу, кузнечика. Тот лежал на спине и бесцельно водил в воздухе правой рукой. Левая, как и у Анабеева, была убрана в гипс, а куриная грудная клетка туго перебинтована. Кузнечик шевелил губами, будто пытаясь что-то сказать, но получалось у него только "кхы-кхы". Потрясенный, Анабеев некоторое время остолбенело смотрел на младенца и не двигался с места. Затем он осторожно приблизился к кузнечику, наклонился над ним и спросил: - Ты? Лежишь, ведьменок? И чего ты ко мне пристал?

Не обращая внимания на Анабеева, младенец вращал глазами, пыхтел и как будто пытался встать. Возможно оттого, что он казался совершенно беспомощным, Ана беев осмелел. Он встал на колени рядом с кузнечиком и дрожащим голосом сказал: - Ну, вот он я. Бери, не убегу.

Анабееву вдруг стало стыдно за то, что он так малодушно убегал от этого нескладного существа. Ужасы последних дней потускнели, убийца кузнечик превратился в обычного новорожденного младенца.

- Хочешь помогу? - спросил Анабеев.- Хочешь, я тебя отпущу в окно? Ступай домой. Нечего тебе здесь делать.

Анабеев подсунул здоровую руку под голову ребенка и приподнял ее. Она болталась на слабой шее, как тыква на тонком стебле. Помогая себе коленями и загипсованной рукой, Анабеев поднял кузнечика, прижал к животу и с трудом встал. После этого здоровой рукой он расшпингалетил окно и раскрыл обе рамы. В комнату хлынул промозглый ледяной воздух.

- Ступай,- сказал Анабеев, но кузнечик вел себя, как самый обыкновенный ребенок одного месяца от роду.

Он ткнулся тяжелой головой в грудь Анабеева и запыхтел. Анабеев еще долго уговаривал младенца пойти домой. Он уже совершенно окоченел, а кузнечик, будто издеваясь, хныкал и водил правой ручкой по забинтованному боку Анабеева.

Можно было, конечно, отдать младенца медсестре или оставить его здесь, на подоконнике, но Анабеев почемуто принял самое глупое в его положении решение. Он влез на подоконник, свесил ноги на улицу и, прижав покрепче кузнечика к животу, прыгнул. Внизу Анабеев завалился на спину в снег и долго после этого копошился, как перевернутая черепаха, пытаясь, не отрывая от себя младенца, встать. Наконец, это ему удалось, и Анабеев, сунув кузнечика под пижаму, как мог быстро заковылял по дорожке.

Трясясь от холода, Анабеев быстро шел по шоссе и все время оборачивался. Он ждал, что его нагонит какаянибудь машина, но время было слишком позднее, а место глухое. Где-то вдалеке, слева, прогрохотал поезд, и Анабеев, повинуясь инстинкту заблудившегося в лесу, побрел на звук.

- Ну и гад же ты,- шептал он кузнечику,- да я не о себе, черт со мной - людей жалко. Жена-то с сыном здесь при чем? Шваркнуть бы тебя сейчас башкой о дорогу.- Ругаясь и все больше зверея, Анабеев лез через какие-то заросли кустов, падал в ямы, перелезал через насыпи, опять падал и опять лез. На голову младенцу сыпались такие слова, от которых в любой другой ситуации Анабееву самому стало бы тошно и страшно. Закончив очередное виртуозно построенное ругательство, он спрашивал младенца: - Их-то за что? Они-то что тебе сделали, гаденыш?

Наконец, споткнувшись о кочку, Анабеев выронил младенца, упал и, поднявшись, заорал:

- Да пропади ты пропадом, убийца! Лежи здесь, подыхай!

Запахнув на груди пижаму, Анабеев побежал назад, но очень быстро сбился с пути. В темноте следов не было видно, до ближайших огней было очень далеко, а перед ним, перед Анабеевым, слабо мерцала заснеженная земля.

Напрасно остановился Анабеев. Эта остановка отняла у него последние силы. Сделав несколько шагов, Анабеев свалился в канаву, да так и остался там лежать. В голове у него трещало, как в расстроенном радиоприемнике. Он уже не помнил, зачем сюда пришел, и только бессмысленное в этом снежном поле слово "кузнечик" вертелось на языке.

Перевернувшись на спину, Анабеев закрыл глаза. Он чувствовал, что засыпает, знал, что навсегда, но это уже не пугало его. Анабеев подумал о Люсе, и она явилась к нему, выплыла из темноты и взяла его за руку. Ладонь у нее была такой холодной, что Анабеев почувствовал, как заиндевела его рука, затем плечо и дальше грудь, живот.

- Уйди,- прошептал Анабеев,- я сам.

Но Люся не отпускала его. Она провела пальцами по его лицу и спросила:

- Холодно?

- Уйди,- застонал Анабеев.

- Ну, потерпи немного, уже скоро,- сказала она.- Ты полежи, а я пойду позову кузнечика. Он где-то здесь.

С каждой секундой Анабееву становилось все теплее и теплее. И вот уже жара сделалась невыносимой. Анабеев заметался, начал срывать с себя бинты, кататься по земле, и где-то рядом что-то загремело, послышались крики и топот ног. Анабеев с трудом открыл глаза, посмотрел вначале на лампочку, затем на соседнюю койку и только после этого на окно. На пол с грохотом упала изуродованная рама, осколки стекла, бликуя, разлетелись по всей палате, и из кромешной уличной темноты, на подоконник ступил маленький безобразный человечек с окровавленными руками.

- Я дам тебе двадцать пять рублей,- прошептал Анабеев.

Если не считать детской кроватки у самого окна, то за последние восемь месяцев комната Люси никак не изменилась. Сама она сидела пьяная на раздрызганном диване и жаловалась Анабееву: - Ой, жить не хочется... и еще этот, черт бы его побрал. Куда он мне?

- А чем я-то тебе могу помочь? - спросил Анабеев.- Ну что, денег тебе дать? Так ты тут же их пропьешь.

- Да уйди ты, сволочь,- крикнула Люся.- Подавись своими деньгами. Иди отсюда.

Анабеев посмотрел на часы, открыл дверь и на прощанье сказал: - Во всяком случае запомни: скажешь - убью!

Анабеев вышел на улицу и попытался прикурить сигарету. Ветер задувал огонь, и Анабеев вошел в подъезд соседнего дома. У самой двери он посмотрел назад и увидел, как что-то вроде собаки мелькнуло в соседних кустах. Анабеев вздрогнул, бросил сигарету и быстро зашагал домой.

Оглавление

КОКАИНОВЫЙ САД

В БУДУЩЕМ ГОДУ Я БУДУ ЛУЧШЕ

  ВСТУПЛЕНИЕ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ

    САША

    СУДЬБА

    НЕ СУДЬБА

    ДЖИН В БУТЫЛКЕ ИЗ–ПОД ДЖИНА

    МНОГО

    МАЛО

    АБСОЛЮТНО ВСЕ

    АБСОЛЮТНО НИЧЕГО

    ПРАВДА

    НЕПРАВДА

  ГЛАВА ВТОРАЯ

    ЗАБЛУЖДЕНИЕ

    КАЖДЫЙ ДОЛЖЕН ДЕЛАТЬ СВОЕ ДЕЛО

    К СЛАВЕ

    К ВЕСЕЛЬЮ

    ВЕСЕЛЬЕ

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    СТЫД

    СКАНДАЛ

    ВАЛЮТА

    ЧУШЬ

    ЖАЛОСТЬ

    СВЕРХЪЕСТЕСТВЕННОЕ

    НОЧЬЮ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

    ПРОГУЛКА

    СЧАСТЬЕ

    ЕРУНДА

    ЧЕСТЬ

    ФАНТАСТИКА

    КИРПИЧ ДЛЯ ИВАНА ИВАНОВИЧА

  ГЛАВА ПЯТАЯ

    ПРОШЛОЕ

    НАСТОЯЩЕЕ

    ВРЕМЯ

    МЫСЛЬ

    БУДУЩЕЕ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

    ВОЗВРАЩЕНИЕ

    ГОМО

    ВСТРЕЧА

    ГОМОЛОГИ

    СТРАХ

    МОЛОДЕЦ

    ЦЕНА

    ДРУЖОК

    ДРУЖБА

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

    ПОБЕГ

    В ЛЕСУ

    КАМЛАНИЕ

    ИСТОРИЯ ФЕОФАНА

    ПЕРЕД ИЗГНАНИЕМ БЕСОВ С ЗЕМЛИ РУССКОЙ

    ИЗГНАНИЕ БЕСОВ С ЗЕМЛИ РУССКОЙ

    СПРАВЕДЛИВОСТЬ

    ПРОБУЖДЕНИЕ

    ВСТРЕЧА

    ТЕЛО

    ДУША

    ПРИВЫЧКА

    ЕЩЕ РАЗ О СЧАСТЬЕ

    СВАДЬБА

  ЭПИЛОГ

    ПОСЛЕДНИЙ ПОДАРОК ДЖИНА

УЛЫБКА КАУНИЦА 

  1

  2

  3

  4

  5

ПРАЗДНИК

МЫС ДОХЛОЙ СОБАКИ

ДЕВУШКА В БЕЛОМ С ОГРОМНОЙ СОБАКОЙ

 

  1

  2

  3

  4

  5

КУЗНЕЧИК

  I 

  II

  III

  IV