Кисейная барышня [Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк] (fb2) читать онлайн

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович Кисейная барышня Повесть.

I.

Лучшая средняя ложа бельэтажа, как всегда, была занята Резедиными, и, как, всегда на самом видном месте у барьера сидела Зиночка. Это была премилая молодая девушка с немного утомленным лицом и щурившимися близорукими глазами; золотисто-белокурые волосы падали на белый лоб шелковистой бахромой и красивыми завитками пряталась за маленьким розовым ушком. В каждом движении Зиночки чувствовалась та клубная опытная барышня, которая умеет держать себя и вообще привыкла быть на глазах у публики. Слишком пестрый наряд и перчатки на шесть пуговиц говорили о неуменьи одеваться: такой костюм приличен для молодой дамы,-- как уверяла сидевшая в ложе гувернантка, m-lle Бюш,-- но Зиночка слишком была избалована, чтобы слушать хорошие советы и наставления.

-- Хочется вам, m-lle, терять время на разговоры с ней?..-- равнодушно отвечала мать Зиночки, Елизавета Петровна, когда гувернантка начинала приставать к ней с жалобами.-- Разве ее в чем-нибудь убедишь?..

Поблекшая раньше своих лет, m-lle Бюш складывала сухия губы оборочкой, вытягивалась в струнку и безучастно начинала смотреть своими печальными глазами на сцену,-- в театре она сидела по обязанности и думала совсем о другом. Рядом с ней вертелась на стуле пухлая девочка-подросток, Милочка, за которой нужно было смотреть в четыре глаза -- шалунья начинала сейчас же горбиться, разставляла руки и даже клала ногу на ногу, как это делал какой-нибудь Сенечка Татауров. Тот запас энергии, который по контракту m-lle Бюш должна была распределять поровну между Зиночкой и Милочкой, теперь всей своей тяжестью обрушивался на одну Милочку.

-- Какия глупыя оперетки нынче пишут...-- возмущался сам Ромодин, большой любитель сцены.-- Это наконец невозможно!

Красивый и представительный, Ромодин для своих пятидесяти лет был настоящим молодцом; только легкая лысина на голове и пробивавшаяся седина в бороде говорили о всесокрушающем влиянии времени. Одетый безукоризненно, с выхоленными руками и привычками записного щеголя, он был, что называется, видным мужчиной. В больших серых Глазах сказывалась та же усталость, как и у Зиночки. Ромодин часто наблюдал дочь и улыбался ея улыбкой,-- он так ее всегда любил. В свой очередь и Зиночка постоянно повертывала свою хорошенькую головку к отцу и немым взглядом делилась с ним впечатлениями. Сегодня Ромодин был недоволен, следовательно и Зиночка тоже. Она предоставляла смотреть на сцену m-lle Бюш, а сама наблюдала партер, где мелькали знакомыя лица: вон сидит Сенечка Татауров, рядом с ним инженер Бржозовский и англичанин Рей. Но окончании действия все трое пройдут в фойэ, а оттуда один по одному заберутся к ним в ложу. Зиночке было весело, несмотря на плохую пьесу.

Театр в Косогорье был маленький и очень неудобный, но публики в нем всегда было много, особенно когда шли оперетки. Плохенькая труппа с грехом пополам гналась за вкусами публики и не скупилась на опереточныя вольности, выкупая ими другие недочеты и провинности. Впрочем, косогорская публика была самая невзыскательная -- золотопромышленники, игроки, дельцы и просто темныя личности без всякой определенной профессии, а уже к ним на придачу шли чиновники, инженеры и представители местной адвокатуры. В общем получалось что-то уж очень сборное и мало интеллигентное. Театр являлся единственным местом развлечения, и все ложи были заняты семьями, невзирая на характер представлений. В этом последнем обстоятельстве никто не находил ничего предосудительнаго, потому что детей защищала от опереточной грязи их невинность, а косогорския девицы настолько были благовоспитанны, что, где нужно, и не видели и не слышали...

"Кто первый придет к нам в ложу: Бржозовский или Сенечка Татауров?" -- думала Зиночка во все первое действие.

Бржозовский сильно ухаживал за ней, а Татауров бывал, как бывал везде,-- нужно же было куда-нибудь деваться. Легкомыслие Зиночки было известно всем, и Бржозовский в глаза называл ее "кисейной барышней".

-- Вы наконец выпадете из ложи, если будете так наклоняться...-- по-французски предупреждала Зиночку сердившаяся m-lle Бюш.

Как смешно сердилась эта гувернантка! Зиночка весело посмотрела на отца, который всегда подшучивал над чопорной девушкой. Но Ромодин не ответил своей любимице обычной улыбкой, а даже отвернулся -- это уж совсем не походило на него. Что бы это значило? Опустившийся занавес прервал догадки Зиночки.

-- У меня голова болит...-- заявила Елизавета Петровна, кутаясь в новый теплый платок.-- Я думаю ехать домой.

-- Как знаешь...-- соглашался Ромодин и тревожно посмотрел на жену.-- Я тоже с удовольствием уеду.

-- Нет, не безпокойся, пожалуйста...-- остановила его жена.-- Меня проводит Бржозовский, а ты останься с детьми.

Последния слова сказаны были таким тоном, что всякия возражения становились излишними. В свои тридцать пять лет Елизавета Петровна была тем, что называют belle femme. Высокаго роста, с прекрасно сохранившейся фигурой, со свежим лицом и моложавыми движениями, она годилась Зиночке в старшия сестры. В манере себя держать у нея сохранились институтския привычки: Елизавета Петровна закатывала глаза, улыбалась заученной улыбкой, всегда сидела и ходила "стрелочкой", прижав локти к талии, и при случае говорила удивительныя "наивности". Характер у нея был тоже какой-то институтски-взбалмошный, и спорить с ней не приходилось. Так было и теперь: она оделась и пошла одна. Бржозовский уже ждал ее в коридоре, франтовски накинув свою шинель на плечи.

-- Вот это мило...-- вслух думала Зиночка, когда ни Бржозовский ни Татауров не показались в их ложу.

Вместо них пришел рыжий Рей. Он молча сунул всем свою холодную руку, молча сел в угол и в течение всего антракта не проронил ни одного слова, кроме шипевшаго "yes".

-- Я ждала Бржозовскаго или Татаурова, а вдруг входите вы...-- дразнила его Зиночка, стараясь вывести из себя.

Ромодин вышел из ложи, m-lle Бюш начала "делать глаза" расшалившейся Зиночке, а та на зло отвечала ей по-французски:

-- Что же мне делать, если этот болван всегда молчит...

-- Неприлично говорить на языке, котораго другие не могут понимать,-- по-русски отвечала m-lle Бюш.

-- Хотите, я скажу то же и по-русски!..-- ответила Зиночка.

-- L'enfant terrible...-- простонала m-lle Бюш и даже закрыла глаза от ужаса.

Милочка поняла наполовину содержание происходившаго разговора и смеялась, по-детски глядя прямо в глаза Рею.-- "Пусть его молчит, чорт с ним..." -- решила про себя Зиночка, отвернулась и опять стала смотреть в партер и на ряды лож. Вон Сенечка Татауров торчит в ложе у Грибушиных. Как это мило: все три девицы одеты в одинаковыя платья и даже одинаково причесаны. "Настоящия три грации, оцененныя в сложности в полтораста тысяч",-- сказал про них Бржозовский, который надо всем смеется. Зиночка навела бинокль и наблюдала, как Сенечка говорил что-то смешное младшей грации и как та хихикала, закрывая лицо вышитым батистовым платочком. "Настоящия куклы..." -- подумала Зиночка, выпрямляясь. В антрактах ее, Зиночку, разсматривали в бинокли изо всех лож, и это лестило ея самолюбию. Она принимала равнодушный вид и с деланой улыбкой начинала разговаривать с m-lle Бюш или Милочкой.

-- А папа вон где...-- указывала Милочка на литерную ложу бенуара.

-- Разве можно пальцами указывать?-- останавливала ее гувернантка.

Наскучив играть роль благовоспитанной барышни, Зиночка опять начала разсматривать публику в бинокль. Ее сердило, что в их ложе не было никого из кавалеров. Тот же Сенечка забрался к Грибушиным и болтает там целый антракт. Нужно будет его проучить хорошенько... А папа что-то очень долго остается в ложе Черняковых и о чем-то спорит со старшим братом. Папа не любит этих Черняковых, хотя у него и есть какия-то дела с ними по приискам. Старший Черняков -- совсем лысый, а у младшаго голова квадратная и борода точно из пакли. В городе их недаром зовут братьями-разбойниками.

Ромодин так и не вернулся в ложу, что заметно встревожило m-lle Бюш. Оставаясь одна с детьми, она всегда принимала такой смешной воинственный вид, точно ее кто-то хотел укусить. По выступавшим на лице ея пятнам Зиночка видела, что m-lle Бюш волнуется, и это ее забавляло. Еще не успел упасть занавес, как гувернантка принялась торопить Зиночку одеваться. К довершению несчастья, Милочка заснула в уголке ложи и долго не могла понять, где она, когда ее разбудили.

-- Это наказание...-- шептала гувернантка, закутывая Милочку в свой пуховый платок.

На театральном подезде, когда жандарм выкрикивал лошадей Ромодина, к Зиночке подошел Сенечка Татауров. От него пахло водкой, и он улыбался, как идиот.

-- Здравствуйте, барышня!..-- фамильярно здоровался он.

Этого только недоставало... M-lle Бюш с ужасом посмотрела на круглое красное лицо Сенечки и даже прикрыла Милочку полой своей ротонды, как птица крылом. Ее выручил кучер Потап, лихо подкативший к подезду. Пара застоявшихся дышловых лошадей так и шарахнулась к каменным ступенькам.

II.

Лошади у Ромодиных были одне из лучших во всем Косогорье, особенно дышловая серая пара. Кучер Потап хоть и "не вышел" настоящей кучерской бородой, но правил отлично, когда не был пьян. Четырехместная зимняя коляска летела стрелой, минуя главную Соборную улицу -- дом Ромодиных стоял на окраине, у самаго выезда, где двумя кирпичными неуклюжими столбами открывался московский тракт. Милочка дорогой опять заснула, уткнувшись головой в тибетский мех гувернанткиной ротонды; Зиночка распахнула свою соболью шубку и жадно вдыхала морозный зимний воздух -- она так любила быструю езду, когда ветром и снежной пылью бьет в лицо. Встревоженная m-lle Бюш не замечала распахнутой шубки, и Зиночке опять сделалось весело.

-- Скорее, Потап...-- понукала она кучера.

Промелькнул двухэтажный ярко освещенный дом, в котором помещалась "Аркадия", гостиница с арфистками, потом мрачное здание "Обь-Енисейскаго банка", недостроенный громадный дом Черняковых, каѳедральный собор, выкрашенный в желтую краску, старое здание женской гимназии, и коляска с шиком подкатила к подезду одноэтажнаго длиннаго дома. M-lle Бюш с особенной осторожностью разбудила Милочку и, как больную, повела ее под руку на подезд. Зиночка успела в это время приласкать свою любимую лошадь Рогнеду и первая подскочила к звонку. Но дверь подезда была, к удивлению, не заперта -- этого раньше не случалось.

-- Дарья потеряла всякий ум...-- ворчала m-lle Бюш, гремя ключом в наружной двери.-- В передней шубы... Как еще не украли ничего!..

Не снимая своей шубки, отделанной седым соболем, Зиночка прямо влетела в гостиную, где слышались громкие голоса. На пороге Зиночка остановилась, как вкопанная, и даже попятилась назад, наступив на ноги m-lle Бюш. В зале происходила горячая сцена. Елизавета Петровна, с заплаканным, распухшим от слез лицом и раскустившейся на затылке прической, выкрикивала охрипшим голосом:

-- Заводить разврат в доме... держать любовниц на глазах у взрослых дочерей -- это подлость!.. Я сейчас же уезжаю... слышите, Игнатий Павлович?..

-- Лиза, Лиза... успокойся...-- бормотал Ромодин, напрасно стараясь поймать поднятую кверху руку жены.-- Ты сначала выслушай меня...

-- Если бы вы не были отцом этих несчастных детей... Мерзавец, мерзавец!..

На рояле стояла небольшая лампа и слабо освещала большую комнату. Елизавета Петровна в изнеможении хваталась одной рукой за крышку рояля, а другой потрясала в воздухе. Между роялем и этажеркой с нотами, лицом к стене, стояла горничная Дарья, и по вздрагивавшим плечам видно было, как она рыдала.

-- Вот жертва вашего разврата!..-- кричала Елизавета Петровна, указывая на Дарью.-- Вы ее погубили, Игнатий Павлович... А что будет с несчастным ребенком? Ни одной минуты не остаюсь здесь!

Заслышав крик, m-lle Бюш выскочила вперед и заслонила собою девушек, а затем, сообразив, в чем дело, быстро схватила их за руки и потащила в задний конец залы, в столовую. Ромодин оглянулся на легкий шум быстрых шагов и безсильно опустил руки.

-- Теперь вы довольны?..-- уже хрипела Елизавета Петровна, подступая к самому лицу мужа.-- Довольны?..

-- Чем же виноваты девочки, Лиза?..

-- Я не желаю скрывать своего позора... пусть все видят!.. О, Боже мой, Боже мой!..

В это время m-lle Бюш успела дотащить девочек до их комнаты, толкнула их туда и плотно притворила за собой дверь. Не проснувшаяся еще хорошенько Милочка сделала уже гримасу, дожидаясь перваго повода, чтобы расплакаться, а Зиночка стояла посреди комнаты в своей шубке и широко раскрытыми глазами смотрела на гувернантку.

-- Ложитесь, дети, сейчас же спать...-- торопливо повторяла m-lle Бюш, зажигая свечу на своем ночном столике.

-- Зачем они так кричат?-- капризно спрашивала Милочка.

-- Это не наше дело, голубчик...-- успокаивала гувернантка, быстро раздевая ее.-- У мамы опять нервы...

Но Милочка уже не слушала, поддаваясь знакомой ласковой руке, которая знала каждую пуговку и каждый крючок на ея платье. Девочка даже улыбнулась, когда, разстегивая воротничок, гувернантка невольно пощекотала ея полный, детски-пухлый подбородок. Через пять минут Милочка была уже в своей кроватке, под мягким шелковым одеялом, под которым потягивалась и ежилась теперь с особенным удовольствием. Мягкие, как шелк, каштановые кудри красиво разсыпались по белой подушке с дорогими кружевными прошивками. Когда m-lle Бюш, по обыкновению, наклонилась над ней, чтобы поцеловать, Милочка полуоткрыла слипавшиеся глаза и сонным голосом серьезно спросила:

-- А зачем Дарья плачет, m-lle?..

-- Это тебе показалось... Она вытирала пыль с этажерки.

Такая слишком явная несообразность заставила Милочку широко открыть глаза: какая может быть пыль в двенадцать часов? Но она сейчас же закрыла их, повернулась к стене лицом и моментально заснула, как умеют засыпать здоровыя дети. M-lle Бюш перекрестила заснувшую девочку, облегченно вздохнула и только теперь заметила, что Зиночка стоит посреди комнаты, как была, в шубке и не сводит с нея остановившихся глаз.

-- Что же вы стоите?-- строго проговорила гувернантка, но сейчас же спохватилась, ласково взяла Зиночку за талию и поцеловала в лоб с необычайным приливом нежности.-- Нужно итти, голубчик, в свою комнату...

Зиночка не шевелилась. Разгоревшееся на морозе лицо было бледно, и бахромки белокурых волос, выбившись из-под зимней собольей шапочки, падали на глаза. M-lle Бюш на цыпочках подошла к двери и прислушалась -- в зале все было тихо, как в могиле.

-- Я здесь останусь...-- проговорила наконец Зиночка, моментально снимая свою щегольскую шубку.

-- Хорошо, деточка... Я улягусь тогда на полу,-- согласилась гувернантка и пошла за ширму, где стояла ея кровать.

Это великодушие тронуло Зиночку, она повернулась и пошла -- ея комната была рядом. Милочка только спала и занималась в комнате гувернантки, а день перебивалась, где придется. Все это делалось для того, чтобы у Зиночки была своя отдельная комната. Благодаря присутствию Милочки, комната гувернантки походила на кладовую -- здесь стоял лишний гардероб, кровать помещалась у письменнаго стола, а на стенах были развешаны Милочкины платья. Зато у Зиночки было совсем просторно, и низенькая спальная кроватка так кокетливо пряталась за настоящей японской ширмочкой, которую ей подарил отец в день рождения. Войдя в свою комнату, Зиночка опять остановилась и все прислушивалась, не донесется ли какой звук из залы. M-lle Бюш застала ее именно в этой позе и начала раздевать, как маленькую. Это движение заставило Зиночку проснуться от своего столбняка -- ей вдруг сделалось совестно, что гувернантка взяла на себя роль горничной.

-- Нет, я сама...-- проговорила девушка, освобождаясь от скользивших по ней маленьких рук гувернантки.-- Да, я сама...

M-lle Бюш не стала спорить, а только притворила плотнее дверь и ушла за ширму приготовлять постель, как это делала каждый вечер Дарья. Когда Зиночка, совсем раздетая, в одной кофточке, сидела на своей кровати. гувернантка крепко ее обняла и еще раз поцеловала. На глазах у молодой девушки были слезы, а грудь так и ходила от сдерживаемаго волнения. Оне не сказали друг другу ни одного слова, но Зиночка все поняла, поняла сразу -- и зачем мама так ужасно кричала, и зачем папа был такой жалкий, и зачем Дарья плакала, и зачем m-lle Бюш по-матерински крестила и целовала ее. В девушке проснулась женщина... Когда гувернантка на цыпочках вышла из комнаты, Зиночка заплакала. Ей вдруг сделалось и больно и обидно вот именно за эти ласки посторонней женщины, которая пожалела ее и сестру. Да, она добрая, эта m-lle Бюш, а Зиночка постоянно делала ей неприятности и даже иногда доводила до слез своим упрямством. О том, что происходило в зале, у фортепиано, она старалась не думать: это было что-то такое ужасное и неприличное, что заставляло ее краснеть в темноте... А она так любила отца, который баловал ее и не отказывал ни в одной прихоти. Один шаг -- и этого отца не стало. Был другой человек -- жалкий, несчастный гадкий, Зиночка со здоровым инстинктом созревшей девушки сразу стала на сторону матери и понимала ея горе. Эта мысль вызывала у нея новыя слезы, и она отчетливо видела нежную сцену: ей хотелось убежать к матери и заплакать на ея груди. Воображение рисовало ей эту сцену со всеми подробностями... "Бедная мама, бедная мама!" -- шептала Зиночка, пряча голову в подушки.

Ах, какая это была ужасная ночь!.. Весь дом замер, и мертвая тишина нарушалась только колотушкой караульщика под окном. Итти сейчас к матери Зиночка побоялась, хотя уже встала с постели и подошла к двери -- в зале теперь темно, а там еще нужно пройти гостиную и столовую. Да и что она могла сделать?.. Мать и без того встревожена и будет совсем убита, если узнает, что она, Зиночка, все видела... Малодушный страх перед темнотой неприятно подействовал на девушку, и она назвала себя словами Бржозовскаго: "кисейная барышня". Еще к первый раз она поняла обидный смысл, скрытый в этой кличке: кисейная барышня боится всего и не умеет ничего делать... В первый раз Зиночка взглянула на себя со стороны, выделившись из всей остальной обстановки, и горькое, нехорошее чувство шевельнулось у нея в душе.

Да, кисейная барышня!.. А в ушах еще стоит шальной опереточный мотив и гул расходившейся из театра толпы, и пьяное лицо Татаурова лезет в глаза. "Здравствуйте, барышня"... Не следовало ему подавать руки. Зиночка по пути припоминала, как Татауров, бывая у них, гадко щурил глаза, когда Дарья подавала ему кофе, и шептал что-то Бржозовскому, вероятно, что-нибудь пошлое, потому что тот всегда сомнительно улыбался. Как все это гадко... Зиночка теперь ненавидела Дарью, из-за которой все в доме перевернулось вверх дном, и она, Зиночка, почувствовала себя одинокой. Да, она одна, совершенно одна и никому не может сказать всего, что сейчас думала, не может сказать, что понимает все.

Ночь была без конца, зимняя длинная ночь. Зиночка все ворочалась на своей постели и не могла заснуть. Если мама уедет завтра,-- и она с ней... Эти стены давили ее.

III.

Утром на другой день, когда Зиночка проснулась, в доме стояла мертвая тишина, и первая мысль, которая пришла ей в голову, была та, что все еще спят, и она первая выйдет к чаю в столовую. Папа так любит, когда она ему сама наливает чай,-- он в это время просматривает газеты. Радостная и веселая, Зиночка уже спускала ноги с кровати, как вдруг что-то кольнуло ее в самое сердце и она вспомнила про вчерашнее -- не было больше ни прежняго папы ни прежней Зиночки... Но, вместе с тем, при дневном свете Зиночка уже не чувствовала вчерашняго безсильнаго страха и принялась быстро одеваться, одеваться сама, без помощи Дарьи. Она выбрала самое простенькое платье, зачесала волосы гладко-гладко и вышла в столовую. В конце большого стола сидели одни мальчики и пили чай под строгим надзором няни Ермиловны.

-- Зиночка, мама больна.

-- Зиночка, папа уехал...

-- Тише вы, пострелы!-- крикнула на них Ермиловна.

Дети весело переглянулись и сдержанно хихикнули; их занимала теперь ворчливая строгость няньки и вообще новость положения. Старшему мальчику, Саше, было семь лет, а младшему, Коле, всего четыре года,-- "совсем еще несмысленочки",-- говорила о них в припадке нежности Ермиловна. Зиночка любила больше Сашу, который напоминал отца и лицом и складом своей маленькой фигурки. Наскоро выпив свою чашку чая, Зиночка думала о том, что ей делать. А делать что-нибудь нужно: отец уехал, мать больна; следовательно старшей в доме осталась она одна. Да, что же делать?

-- Саша, ты приготовил уроки?-- неожиданно для самой себя спросила Зиночка.

Мальчик с удивлением посмотрел сначала на нее, потом на Ермиловну, и нехотя ответил:

-- При-го-то-вил...

Тон этого ответа обидел Зиночку, но она сдержалась и с серьезным лицом начала разспрашивать, что задано, когда, к какому сроку. Саша удивлялся все больше и, отвечая, толкал братишку в бок, пока тот не расхохотался неудержимым звонким детским смехом.

-- Это что такое?-- вскипела гневом Зиночка.

Саша дерзко посмотрел ей прямо в глаза и спокойно ответил:

-- Ки-сей-ная ба-рыш-ни... Вот что!..

Первым движением Зиночки было схватить грубияна за ухо, но Ермиловна загородила его. Трудно сказать, чем окончилась бы эта горячая сцена, если бы в дверях столовой не показалась m-lle Бюш. Одно ея появление сразу утишило всю бурю, и грубиян Саша не знал куда девать глаза. Ермиловна тоже вся сежилась, когда "губернантка" посмотрела на нее.

-- Саша, ты сейчас попросишь извинения у Зинаиды Игнатьевны,-- просто проговорила гувернантка.-- Скажи: "я дерзкий и нехороший мальчик"...

Саша надулся, покраснел и, стиснув зубы, упорно молчал.

-- Оставьте его, m-lle,-- вступилась уже сама Зиночка, но встретила такой красноречивый взгляд, что замолчала на полуслове.

-- "Я дерзкий и нехороший мальчик"...-- повторяла m-lle Бюш, пристально глядя на Сашу.

Мальчик по слогам должен был повторить продиктованное извинение, и потом уже его отпустили с миром в детскую. M-lle ласково посмотрела ему вслед и заметила просто, как всегда:

-- Никогда не следует спускать подобных шалостей, потому что из мелочей, как из зерна, развиваются большия глупости.

-- Что мама?-- спрашивала Зиночка, когда оне остались вдвоем.-- Мне можно будет сейчас пройти к ней?

-- Ни сейчас ни потом, моя милая... Нужно будет подождать, когда она сама позовет кого-нибудь из детей,-- ответила m-lle Бюш довольно сухо, что удивило Зиночку.

Вопрос о неожиданном отезде отца вертелся у нея на языке, но по лицу гувернантки и по тону ея голоса она поняла, что теперь этого не следовало спрашивать. Зиночку приятно ободрило, что m-lle Бюш была такая же, как всегда -- так же аккуратно села свой утренний сухарик, так же спокойно осмотрела ея костюм, так же невозмутимо разобрала номер к номеру принесенную почту, точно вот сейчас выйдет папа, сядет к столу и начнет читать газету. Правда, не было Дарьи, которая безтолково бегала в это время с заплаканным лицом. Однако что же делать Зиночке? Если разучивать сонату, то разбудишь мать; если ехать к модистке примеривать зимнее платье, то m-lle Бюш некогда... Оставалось итти в свою комнату и дочитывать начатый роман Поля Буржэ. Безучастность к ея положению даже обидела Зиночку. В самом деле, почему m-lle Бюш так заботится о маленьких, ничего не понимающих детях, а ее оставляет совершенно одну? Зиночка отправилась к себе в комнату, посмотрелась в зеркало, привела в порядок разбросанныя на столе книги, отыскала свой французский роман и села с ним к окну. Но и роман не читался,-- глаза только механически пробегали строчку за строчкой, а мысль работала отдельно. Зиночка бросила роман; ей было душно в своей комнате, а в душе нарастала и нарастала жажда высказаться, разделить свое горе с живым человеком, наконец просто поплакать вместе. Но она была одна, и только котенок сладко спал на ея постели. Отодвинув заветный ящик в письменном столе, Зиночка занялась пересмотром разных записных книжек, валявшихся здесь без всякаго толка. Вот голубая бархатная книжка, назначенная для стихов, и на первой странице уже есть заголовок перваго стихотворения: "На смерть подруги". Это была целая элегия, к несчастью, оборвавшаяся на седьмом стихе: "Когда смотрю я вдаль лазурной мглы и море шлет к моим ногам приветные валы, в моей душе встает тот образ милый, который не исчезнет даже за моей могилой..." Пробежав стихи, Зиночка сморщилась,-- слишком уж по-детски да и какия-то глупыя повторения: "моим ногам", "моей душе", "моей могилой". Вообще глупо. Вырвав листочек с элегией и разорвав его в клочки, Зиночка на новой странице с особенной тщательностью вывела заголовок: "Дневник кисейной барышни", а потом мелким почерком: "Вместо предисловия". Повертев в руках перо, она приступила к делу. "Мне хотелось бы возстановить,-- писала она своим красивым, размашистым почерком,-- репутацию именно этой кисейной барышни, которую совершенно напрасно опорочили разные семинаристы. В ней есть свои хорошия качества и даже маленькия достоинства, которыя хороши уже тем, что она сама не сознаёт их, как, например, самопожертвование. Конечно, это слово покажется смешным некоторым скептикам (читай: Бржозовский), но ведь кисейная барышня составляет золотую середину. Да, она немножко легкомысленна и, как уверяют, очень глупа, потому что играет "Пробуждение льва", "La prière d'une vierge", любит сладкое, боится дурных снов, требует, чтобы ее смешили, пишет стихи, плачет над упавшим в воду котенком... Как видите, целый ряд самых страшных преступлений, когда кругом идет борьба за существование и требуется только один благоразумный. эгоизм".

-- Для предисловия, право, недурно и пока достаточно, а вот что дальше?-- Зиночка с удоволествием написала:, "глаза первая".-- Разве начать так: "Я, выключенная из 7-го класса гимпазистка за дерзость классной даме, Варваре Семеновне"... Нет, это неудобно: во-первых, m-lle Бюш презирает тех людей, которые начинают свои письма с "я", а во-вторых, в каждом слове так и чувствуется школьница. Лучше будет начать так: "Мой отец, золотопромышленник Ромодин, очень меня любил и, признаться, сильно баловал. Благодаря, может-быть, этому, я и не кончила курса в гимназии. Притом мама всегда была против этих гимназий, в которых дочери кухарок и прачек учатся вместе с воспитанными девочками. Мама кончила институт с шифром и в обществе прежде всего требовала известнаго comme il faut". Что же, отлично... так и начнем, нужно только немного выгладить стиль.

Но первой главе не повезло: только-что Зиночка взялась за перо, как в передней раздался громкий звонок. Так звонят только хорошие знакомые или разносчики телеграмм. Зиночка слышала, как хлопнула где-то дверь и через залу прошла Ермиловна. Дарьи не было, и дверь приходилось отворять няньке. Но кто бы это мог быть? Вероятно, кто-нибудь по делу к папе, потому что сейчас еще только время завтрака. Прислушавшись, Зиночка убедилась, что в зале прошли мужские шаги. Да, это наверно доктор, хотя он и не стучит каблуками. Мучимая любопытством, Зиночка осторожно вышла в залу,-- там никого не было. Из детской доносился ровный голос m-lle Бюш, которая читала вслух. Если бы была Дарья, то от нея сейчас же можно бы все разузнать. Зиночка прокралась в гостиную и здесь замерла. Из угловой дверь вела в комнату матери, и оттуда доносился сейчас веселый смех... Да, это смеялась она, мама, и ей в ответ слышался другой веселый смех. Это был Бржозовский... Для своих детей мама больна, а Бржзовскаго приняла. Более чем странно...

-- А я тут чуть по умерла,-- слышался голос матери,-- от скуки. Разве можно так мучить?..

Послышался сдержанный шопот, а потом Бржозовский весело ответил:

-- Поздравляю. Помните, я вам говорил?... Все хороши, что хорошо кончается. Этого дурака давно следовало по шеям прогнать.

Зиночка обомлела и, пошатываясь, побрела к себе в комнату. Бржозовский постоянно бывал у них в доме, и знакомые называли его женихом. Формальнаго предложения он не делал, но Зиночка привыкла к мысли, что он ея жених. Ей не нравилось в нем только одно: именно, что он всегда относился к ней свысока, как к ребенку, и даже позволял себе читать наставления. Конечно, она ссорилась с ним, но Бржозовский всегда был прав и как-то умел сделать так, что она не могла разсердиться на него совсем серьезно. M-lle Бюш тоже не любила его и высоко поднимала свои тонкия брови, когда приходилось встречаться с ним за общим столом или в театральной ложе. Зиночка обясняла эту ненависть тем что Бржозовский постоянно кого-нибудь дразнил -- Милочку или мальчиков, а гувернантка этого не выносила.

От подслушаннаго разговора у Зиночки закружилась голова, точно она очутилась на краю пропасти и какая-то непреодолимая сила заставляла ее наклоняться над зиявшей бездной. Но она больше не плакала, а только плотно сжала губы, как человек, знавший, что ему делать.

IV.

Ромодин считался в Косогорье одним из богатых золотопромышленников, хотя это был пришлый человек, вообще не свой,-- а это много значит в провинциальном городе, где все переплетено родственными связями, старыми знакомствами и родовым хлебом-солью. Кроме того, Ромодин был дворянин, а в Сибири дворянства нет. Он появился в Косогорье лет пятнадцать назад с небольшим оборотным капитальцем, который сумел быстро пустить в оборот, как человек умный и предприимчивый. Присмотревшись к золотопромышленному делу, он пристроился и здесь,-- еще в то время, когда дворяне пользовались преимуществами по этой части. Счастье улыбнулось ему с перваго же раза, и он быстро пошел в гору. Но дворянская кровь сказалась в стремлении жить не по средствам -- свой большой дом, лошади, приемы, выезды, большая игра. У Ромодиных угощались званый и незваный, а сколько они проживали -- оставалось неизвестным даже самим хозяевам. Что помещичье радушие могло только удивлять таких людей, как братья Черняковы -- тугой народ, прижимавший под ноготь каждую копейку. В их тесном золотопромышленном кружке Ромодин пользовался кличкой "барина"; этот "барин" любил все настоящее: шампанское, так шампанское подлинное, а не лапниское. преферанс, так преферанс по пятачку фишка, букет актрисе так букет, подписка какая-нибудь, так настоящая подписка. Но всего больше выдвигался Ромодин, когда устраивался какой-нибудь обед, чествование и вообще торжество,-- он так все устроит, что только успевай вынимать деньги За обедом он всегда говорил коротенькия застольныя речи, а после обеда, в холостой компании, являлся душой общества Красное словцо у него всегда готово для всякаго. Одним словом, ловкий человек, не то, что другие шильники, которые все старались сделать "на грош да пошире". Одним словом, как есть барин, и вся барская повадка...

Но настоящим барином Ромодин являлся главным образом у себя дома, где никому и ни в чем не было отказа. Собственно, безпорядок царил здесь страшный, потому что каждый делал по-своему, и господа являлись в глазах прислуги доходной статьей. Три кучера -- выездной, будничный и "баринов" -- и целый штаб женской прислуги обворовывали напропалую. но никто этого не замечал. Если какой-нибудь наушник доносил Ромодину об этом, он улыбался и говорил одно и то же:

-- От домашняго сора со убережешься... Значит, я не умею заслужить уважения у собственной прислуги, а у хлеба не без крох.

О приисковых служащих, о разных поверенных и доверенных -- и говорить нечего: те тащили уже по-настоящему. Но ромодинское богатство не убывало, и все говорили, что "барину" за его простоту Господь воздает сторицей. Действительно, Ромодин был очень добрый и честный человек, пропитанный приятными барскими недостатками. Особенно баловал он детей и больше всех Зиночку, отражавшую в себе отцовские достоинства и недостатки, как в зеркале. Отцу нравилось, что она не знает цены ни деньгам ни вещам, и что вообще "в ней есть размах".

-- Ты ведь у меня добрая душа,-- любил он повторять, обнимая Зиночку.-- Вся в отца. Знаешь сказку о солнце и ветре? Солнце все может сделать...

Зиночка искренно любила отца, а он относился к ней всегда, как к большой, и даже советовался с ней. "Зиночка, взять мне прииск Победный вместе с Черняковым?" -- "Бери, папочка..." -- "Да ведь Черняков опять меня обманет?" -- "А ты не позволяй себя обманывать"... Ромодину нравилось, что Зиночка была умна и даже с некоторой поэтической складкой. Гимназию она не кончила, но знала два новых языка и много читала.

"В девочке есть кровь",-- думал Ромодин на своем помещичьем языке, любуясь дочерью.

Сближающим пунктом между отцом и дочерью были интимныя семейныя отношения. M-me Ромодина оставалась в жизни такой же институткой, какой выходила замуж. Избалованная красавица держала себя царицей и ничего не хотела знать, кроме своих прихотей и капризов. Она жила в толпе, на виду у своих поклонников, а дома только скучала,-- постоянно и ужасно скучала. Девичья любовь к мужу сменилась требовательностью и придирками созревшей женщины. Из пустяков она поднимала страшныя истории, делала мужу сцены при детях и кончала истерикой. Она знала, что муж ее не любит, и поэтому на институтском жаргоне отнесла себя к числу несчастных жертв. Собственных детей она любила только в том возрасте, когда они составляют для матерей живыя игрушки, и потом как-то сразу отвертывалась и принимала с ними тон классной дамы. Как во всех барских домах, дети находились в полном распоряжении прислуги, и спасала их от этого положения одна m-lle Бюш. Зиночка с ранняго детства была посвящена во все семейныя истории и всегда принимала сторону отца. Ромодин это чувствовал, ласково улыбался и, по окончании какой-нибудь горячей сцены, говорил Зиночке:

-- Ну, нам сегодня таки досталось... У мамы нервы расходились!

Зиночка знала даже и то, что папа "не мог выносить ни одной смазливой рожицы", как он сам говорил про себя в холостой компании. Женщины были его слабостью, грехом и наказанием. Но свои любовные подвиги Ромодин умел вести с таким искусством, что не комирометировал семьи и ловко хоронил всякие концы. Женщины любили его даже в наступившем неблагодарном для мужчины возрасте, и Зиночке нравилось выезжать на балы с отцом, когда он являлся в своей сфере,-- предупредительный, ласковый, любезный и всегда остроумный. Издали она любовалась, как отец подходил к дамам, особенно к незнакомым, и знала наперед, кто ему нравился -- лицо у него делалось почти строгое, глаза слегка прищуривались. А как он танцовал, когда был в духе, особенно мазурку! Вообще отец дерзкался молодцом.

-- Папа, а ты за m-lle Бюш тоже ухаживал?-- спросила однажды Зиночка с обычной наивностью.-- Ведь она была в свое время хорошенькая.

Этот вопрос точно ужалил Ромодина. Он как-то через плечо быстро взглянул на дочь и серьезно проговорил;

-- О m-lle Бюш так нельзя говорить... Это святая девушка.

-- Папочка, миленький, признайся... Она к тебе еще и сейчас немножко неравнодушна?

-- Ты говоришь глупости, за которыя следовало бы драть уши, если бы ты не была такая большая и глупая.

Это был единственный раз, когда Ромодин разсердился на дочь, и Зиночка отлично его запомнила. Он дулся на нее целую неделю и все время был особенно внимателен к гувернантке.

M-lle Бюш жила в доме уже лет десять и являлась членом семьи. Безродная немочка одна в целом доме сохранила еще престиж власти и пользовалась откровенной ненавистью прислуги. Сам барин ея побаивался, а барыня призывала, как третейскаго судью. Всегда невозмутимая, ласково-строгая, чистенькая, скромная, она походила на ангела-хранителя из хорошей детской сказки. Поблекшее прежде времени лицо всегда носило на себе печать какой-то внутренней покорной печали. Чистота -- это был целый культ m-lle Бюш, и такая же внутренняя чистота придавала ей святой вид. Одна Зиночка иногда "бунтовала с гувернанткой", но такой бунт всегда заканчивался полным поражением, и шалунья должна была со слезами вымаливать отпущение своих кисейных прегрешений. Избалованные мальчики знали только ее одну, как знал кучер Потап, старая Ермиловна и вообще вся домовая челядь. Ро настоянию m-lle Бюш, в доме не держали лакеев,-- гувернантка не могла выносить этих безполезных тварей, развращавших от безделья женскую прислугу. Самым большим наказанием было приглашение в комнату m-lle Бюш, откуда горничная выходила с красными от слез глазами. После приключения с Дарьей m-lle Бюш долго молчала и старалась избегать Елизаветы Петровны, которая была обижена таким невниманием. Но дней через пять гувернантка сама явилась в комнату "madame" и с обычной простотой заявила, что ей нужно поговорить серьезно.

-- Я к вашим услугам...-- сухо ответила Елизавета Петровна.

Все эти дни madame почти не выходила из своей комнаты и поэтому не считала нужным одеваться. Везде был страшный безпорядок, а сама madame являлась образцом всякаго безпорядка: волосы не убраны, кофточка разстегнута, юбки надеты криво, чулки спустились. Это был полнейший контраст той Елизаветы Петровны, какую привыкли видеть ея поклонники в театре, клубе и на гуляньях.

-- Садитесь...-- прибавила madame, предчувствуя неприятное обяснение.

Но m-lle Бюш не села, а только хрустнула своими тонкими пальцами.

-- Я пришла заявить вам, Елизавета Петровна, что должна, к сожалению, оставить ваш дом,-- твердо проговорила гувернантка. -- Мне это стишком тяжело сделать, но я не могу.

-- Оставить дом?-- повторила madame, не веря собственным ушам.-- Да, понимаю: вас возмутило поведение Игнатия Павловича... У него много было грязных приключений и раньше, но у себя в доме... на глазах у детей... Наконец связаться с хамкой, как лакей... Да, я вас понимаю! Этого нужно было ожидать.

-- Мое правило, Елизавета Петровна, не вмешиваться в чужия дела... Поверьте, что мне так тяжело, так тяжело... Дети почти выросли на моих глазах, и бросить их в критических обстоятелествах...

-- Вы имеете еще что-нибудь сказать, m-lle?

-- Да... Я паномшо вам последний визит m-r Бржозовскаго, как раз на другой день после несчастья; Зиночка слышала вашу болтовню с ним... и смех. Если вы хотите, чтобы я осталась, то m-r Бржозовский не должен переступать порог этого дома.

-- Это называется не вмешиваться в чужия дела?..

-- Я говорю не за себя, а за девочек... Оне больше понимают, чем вы думаете...

Madame широко раскрыла глаза. На лице у нея появились красныя пятна и глаза сверкнули. Собрав все свои силы, она по возможности спокойным тоном проговорила:

-- Вы правы: нам необходимо разстаться... Девочки, действительно, в таком возрасте, что могут догадаться о вашей роли... любовницы в отставке.

Удар был прямо в лицо, но m-lle Бюш ожидала его.

-- Я действительно любила Игнатия Павловича и, может-быть, сейчас его люблю,-- ответила она с достоинством,-- но ничьей любовницей я никогда не была...

-- Перестаньте играть комедию... Таких женщин у него дюжины, но я смотрела на это сквозь пальцы... как на несчастье... А становиться на одну доску с Дарьей -- это уж выше моих сил.

-- Вы меня напрасно оскорбляете, Елизавета Петровна: я ухожу из вашего дома такой же чистой, как и вошла... В последний раз спрашиваю вас о том условии, которое я поставила: будет m-r Бржозовский посещать дом попрежнему?

Это уж было слишком, и madame молча указала гувернантке на дверь. M-lle Бюш посмотрела на нее широко раскрытыми глазами, повернулась и, как тень, вышла из комнаты. С ней уходило из дома его благополучие, тот дух, который все связывал и живил.

V.

"M-lle Бюш уходит, m-lle Бюш больше не будет никому мешать, m-lle Бюш вообще перестает существовать",-- эта мысль сначала обрадовала весь дом, а потом испугала. Та самая прислуга, которая по пятам преследовала ненавистную "губернантку", теперь говорила о ней с непритворными слезами. К самом деле, если уж гувернантка уходит, то что же остается другим-то делать? "Барин уехал, теперь вот губернантка -- дом и нарушился"... Прислуга, конечно, отлично знала, какая была "причина" у барина; какими-то неведомыми путями она уже пронюхала и о подлинном содержании случившейся размолвки между барыней и гувернанткой. В последнем случае во всем обвиняли барыню, за которой выходила большая "неустойка" из-за Бржозовскаго. Старая Ермиловна даже сделала попытку умиротворить гувернантку.

-- А как же, например, дети, сударыня?-- говорила старуха, вытирая глаза платком.-- Вы уйдете, я уйду, а дети останутся...

-- Я не могу, няня...

-- Все ведь прахом пойдет... Прислуга, и та как жалеет вас, потому, ежели вас не будет, так какой порядок в дому...

-- Это не мое дело. Зиночка большая, она меня заменит...

-- Да какой же еще разум у нашей-то Зиночки?.. Добрая она, точно, а где же ей управиться...

-- Ничего, другую гувернантку найдут, а я не могу.

-- Большой ответ Богу дадите, сударыня... Невступная у нас ни то что барыня-то, весь дом рукавом растрясет.

Все это знала m-lle Бюш, но она знала и то, что оставаться в доме ей нельзя, иначе приходится быть сообщницей Елизаветы Петровны. Долг -- прежде всего. Наконец она -- девушка и совсем не желает вмешиваться в грязную историю. Любовь к детям удерживала ее до сих пор, но больше не было сил, да и что она могла сделать? Днем раньше, днем позже, дети узнали бы горькую истину, и ея присутствие никого не спасет. Милочка, которую m-lle Бюш особенно любила, отнеслась к ея отезду совершенно равнодушно, а мальчики не скрывали своей детской радости: по крайней мере, целую неделю не будут заниматься, а там -- новая гувернантка или учитель. Оставалась одна Зиночка, которая упорно молчала, что немало удивляло m-lle Бюш. Обяснение с ней она дотянула до последняго момента и только накануне отезда, поздно вечером, пришла к ней в комнату.

-- Вы, вероятно, уже знаете, что нам приходится разстаться...-- начала гувернантка, сдерживая волнение.-- О причинах моего отезда я считаю неудобным говорить...

-- Я всё знаю...-- коротко и просто ответила Зиночка и посмотрела гувернантке прямо в глаза.

-- Все-таки нам не приходится об этом говорить... Я пришла сказать вам, что весь дом остается сейчас на вашей ответственности, а главным образом -- дети. Вы им должны заменить и мать, и гувернантку, и сестру -- все... Если встретится какое-нибудь затруднение, обращайтесь ко мне: я всегда буду готова помочь вам словом и делом. Пока я переезжаю на квартиру, а там не знаю, что будет.

Оне разстались с искренними слезами, хотя осталось что-то недоговоренное и скрытое. Эта выдержка Зиночки удавила m-lle Бюш.

Первая глаза дневника Зиночки начиналась так: "M-lle Бюш сегодня уехала. Я ее не обвиняю ни в чем, но знаю только одно, что на ея месте так не сделала бы. Странно, что на прощанье мне хотелось горячо расцеловать ее и вместе поплакать, но что-то такое необяснимое сделало меня холодной... Это показывает, что у меня довольно скрытный характер. Да и как быть откровенной, когда "порядочная девушка" должна делать вид, что ничего не понимает, не видит и не слышит. Кстати, как сегодня удивиласьМилочка, когда я сделала ей серьезное замечание... Нужно показать мальчикам, что я большая и буду держать их строго. Бржозовский попробовал-было пошутить относительно m-lle Бюш, намекая на ея привязанность к отцу, но я его очень ловко осадила, так что он даже не нашелся сразу, что ответить, и только посмотрел на меня широко раскрытыми глазами. Одна мама ничего не хочет замечать... Я понимаю, почему m-lle Бюш с перваго раза возненавидела этого Бржозовскаго: у него совершенно фальшивые глаза, и я его тоже ненавижу".

Но Зиночка не могла даже в дневнике написать того, что ее сейчас мучило,-- она боялась даже думать на эту тему. Разве она не могла ошибиться, наконец ей просто что-нибудь послышалось... Ясно было одно, что последняя тень семейнаго счастья разлетелась дымом, и отец с матерью являлись чужими у себя дома. Зиночке казалось, что у них здесь, в этих комнатах, невидимый покойник или тот сказочный призрак, одно появление котораго заставляет все цепенеть. Спасеньем лично для нея явилось то бремя ежедневных мелких женских забот, которыя, как пыль, скрывают постепенно самое страшное горе. О, она теперь с радостью хваталась за каждое дело, только бы не было свободнаго времени. К вечеру она утомлялась до того, что едва могла добраться до своей постели,-- теперь она переселилась в комнату гувернантки и заняла ея место. Тяжелее всего на первое время было то, что приходилось притворяться перед детьми: именно казаться спокойной и довольной, чтобы они не заметили резкой перемены во всем строе жизни: папа уехал по делам, у мамы нервы -- это случалось и раньше.

-- Надо бы нам какую ни на есть мадаму в дом,-- повторяла несколько раз старая Ермиловна, не доверявшая Зиночке.-- Все-таки порядок в доме, а где же тебе одной управиться...

-- Ничего, няня... Может-быть, я как-нибудь и сама справлюсь.

-- Где уж тебе, Зинушка! Да и дело-то твое совсем молодое... Не разорваться же, в самом деле.

Это недоверие старой няньки огорчало Зиночку больше всего, и она старалась изо всех сил заставить уважать себя. Изо дня в день девушка начала забирать в свои руки весь дом, начиная от детской и кончая кухней. Работы было по горло, и даже неопытная Зиночка видела, какой царит везде безпорядок: кухарка ворует, два кучера совершенно лишние; в лавках все забирается по книжкам в кредит, всего выходит много и т. д. Больше всех удивлены были кучера, когда Зиночка пожелала осмотреть конюшни, где стояли лошади, лари с овсом и даже сеновал.

-- Барин и тот никогда не вмешивался в такия дела, а тут вдруг барышню точно укололо. Положим, она по бабьему своему делу ничего не понимает, а все-таки обидно.

Оказалось однако, что барышня понимала и прежде всего отобрала себе ключи. Это уж совсем было обидно.

-- Что мы, разве воры какие...-- ворчал старший кучер.

Зиночка сделала вид, что ничего не слыхала, но ключи так и остались у нея.

-- Ишь дошлая!-- ругалась кухарка.-- Откуда прыть взялась... Это ее мамзель всему научила.

-- Высоко летает, да где-то сядет...-- вздыхала Ермиловна.

Оказалось, что Зиночка умела и хорошо садиться. Прислуга помирилась на том, что вот приедет барин и все пойдет по-старому. Зиночка и сама частенько думала об отце, и ей хотелось услышать от него ласковое слово, но ведь это была несбыточная детская мечта. Она понимала, что при настоящих обстоятельствах он не мог вернуться, и приходилось ждать чего-нибудь необыкновеннаго. Одно безпокоило Зиночку попрежнему: Бржозовский бывал у них почти каждый день и начинал держать себя своим человеком. Елизавета Петровна оживлялась только в его присутствии. По вечерам она уезжала куда-то на извозчике, и это больше всего мучило Зиночку. Прислуга перешептывалась и Бог знает, что могла подумать.

-- Мама, отчего ты не хочешь ездить на своих лошадях?-- спросила ее однажды Зиночка.-- Кучера от безделья скоро сопьются.

-- Не твое дело...-- резко оборвала ее Елизавета Петровна и заперлась в своей комнате, как делала всегда в минуты раздражения.

Она одна ничего не хотела замечать и не обращала на Зипочку никакого внимания, точно все так и должно быть. Вставала она не раньше двенадцати часов, в постели пила кофе и показывалась только к обеду. Вечером бывал один Бржозовский, а другие знакомые точно все забыли, что на свете существуют Ромодины. Сначала Зиночка была рада этому, а потом ее стало безпокоить такое невнимание. Положим, особенно близких знакомых у них в городе не было, но все-таки она была бы рада, если б время от времени бывали у них в доме солидныя дамы.

-- Я замечаю в вас большую перемену, Зиночка...-- заявил однажды Бржозовский, желавший подразнить кисейную барышню.

-- Во-первых, на каком основании вы позволяете себе называть меня полуименем?-- вспыхнула Зиночка.-- Кажется, я не давала вам повода к подобным фамильярностям...

-- А во-вторых?-- с нахальной улыбкой спрашивал Бржозовский.

Сцена происходила опять у рояля. Зиночка только-что хотела разобрать новую тетрадку нот, как вошел Бржозовский и помешал ей. Она встретила его очень холодно и теперь смотрела на него такими глазами, как собака, которую в первый раз ударили палкой.

-- Во-вторых?-- машинально повторила она, чувствуя, как у нея побледнело лицо и задрожали губы.

-- Да, во-вторых...

-- Во-вторых, то, что вы меня компрометируете, m-r Бржозовский.

-- Кисейную барышню? Я компрометирую?

-- Да, вы... Напомню вам только то, что ваши слишком частые визиты могут дать повод к лишним разговорам, и страдающим лицом здесь являюсь я. Если вы сами не догадались пощадить мою репутацию, то я считаю себя в праве напомнить вам обязанности порядочнаго человека.

-- Выражаясь вежливо, вы гоните меня вон...

-- Да...

Бржозовский захохотал ей в лицо, по это било уже напускное нахалество, и он благоразумно не передал своего разговора Елизавете Петровне, которая подняла бы сейчас же бурю. А Зиночка смотрела ему прямо в лицо вызывающим взглядом и сама изумлялась собственной смелости.

"Ну, кисейная барышня, я вам это припомню..." -- думал Бржозовский, кусая губы от злости.

VI.

Между Зиночкой и Бржозовским завязалась глухая и безпощадная борьба. Силы были, конечно, неравныя, но у кисейной барышни оказался неистощимый запас чисто-женской энергии. Такая война не нуждается в словах и ведется с молчаливой жестокостью. Мысль о детях удваивала силы Зиночки и делала ее хитрой, как птицу-наседку. Дело шло не о ней. Когда являлся Бржозовский, она уходила в детскую и всячески старалась не встречаться с ним, насколько это было возможно в одном доме. Даже Милочка, и та чувствовала инстинктивную неприязнь к "анжинеру", который, между прочим, теперь заискивал у детей, чтобы сделать неприятность Зиночке.

-- Ты как-то странно, держишь себя с Бржозовским,-- заметила однажды мать Зиночке.-- А между тем это наш единственный преданный друг... Притом он, кажется, имеет виды, то-есть я говорю о том, что мне казалось раньше...

-- Мама, оставимте этот разговор раз навсегда,-- ответила Зиночка со спокойствием человека, много думавшаго на эту тему.

-- Ты ничего не понимаешь, дурочка... У меня серьезное дело с Бржозовским,-- от него зависит наше материальное положение.

Зиночка отмолчалась, как вообще делала, чтобы избежать сцен. На этот раз Елизавета Петровна говорила правду: она действительно выдала полную доверенность Бржозовскому, который и действовал от ея имени. Дело в том, что прииски были приобретены Ромодиным на имя жены, как это часто делается, и, кроме того, он выслал ей еще доверенность на всякия юридическия действия, чтобы не останавливать сложнаго золотопромышленнаго дела. Бржозовский принялся энергично приводить все в порядок и каждый день являлся с отчетами, сметами и разными деловыми соображениями. Они обыкновенно запирались в комнате Елизаветы Петровны, и старая Ермиловна, не дожидаясь приказа, подавала туда бутылку краснаго вина. После таких занятий Елизавета Петровна выходила из комнаты с усталым лицом и лихорадочно блестевшими глазами. За обедом она выпивала лишний стакан вина и заметно хмелела. Чтобы не выдать своего состояния "в подпитии", она накидывалась на детей с замечаниями и придирками.

-- Что это с мамой делается?-- спрашивала Милочка с детской наивностью.-- Вчера она идет по комнате и вдруг как пошатнется...

-- Ты говоришь глупости...-- спокойно заметила Зиночка.-- У мамы нервы.

Это последнее слово служило обяснением решительно всего, что делала Елизавета Петровна,-- дети уже привыкли к нему. По городу между тем уже шла громкая молва относительно Ромодиных. История с Дарьей, с необходимыми прикрасами и дополнениями, циркулировала из дома в дом, как предмет для разговоров. Особенно возмущены были дамы, которыя с благочестивою ревностью разбирали чужия дела. В самом деле, хороша семейка: милый папаша срывает цветы удовольствия и с гувернанткой и с горничной, а милая мамаша заводит амуры с женихом дочери... Бржозовский сам подавал повод к подобным разговорам, потому что вел жестокую игру в клубе, а вечера коротал у арфисток в "Аркадии", в обществе мистера Рея и Сенички Татаурова. Держал он себя набобом и сыпал чужими деньгами направо и налево. Всем было понятно, откуда могли явиться деньги у такого проходимца. Елизавета Петровна дорого расплачивалась за свои бальзаковские грехи. По пути доставалось и Зиночке, которая разыгрывала из себя наивное создание. Ромодины теперь платили тяжелую дань за ту популярность, какою пользовались до этого времени: публика неумолима ко всякой пошатнувшейся репутации, особенно когда падает видный человек. Нужно же на ком-нибудь выместить собственное ничтожество...

M-lle Бюш поступила к Черняковым, которые уже давно переманивали ее к себе от Ромодиных. Она одна знала истинное положение дел, по по обыкновению молчала и делала вид, что ничего не слышит и не видит. Как мучилась она за свою пострадавшую репутацию, никто и не догадывался по ея неприступному внешнему виду. А между тем дело усложнялось и росло, как сорвавшийся с горы снежный ком. Никто не знал, что через каждые три дня m-lle Бюш получала самыя отчаянныя письма от Ромодина, которыя проживался в Москве без всякаго дела. Он каялся в своих прегрешениях, приходил в отчаяние и молил ее не оставлять семьи. Что было ему отвечать? M-lle Бюш сначала не отвечала, а потом собрала всю свою энергию и написала откровенное обяснение, почему должна была оставить родной для нея дом. Обяснив отношения Елизаветы Петровны к Бржозовскому, она не обвиняла ее, а все сваливала на голову самого Ромодина -- он сам во всем виноват, и прощения нет. Если он не любил жены, то должен был пощадить ея репутацию, наконец -- поберечь детей. Он, и он один, толкнул потерявшуюся женщину в обятия этого проходимца и теперь только пожинает плоды собственных подвигов. "Я уж не говорю о том положении, в какое вы поставили лично меня,-- писала m-lle Бюш: -- на меня смотрят, как на предшественницу Дарьи... Кстати, что вы думаете относительно последней: несчастная девушка скоро будет матерью, и вы должны понимать обязанности порядочнаго человека, поставившаго ее в такое безвыходное и скандальное положение".

Когда Ромодин получил это письмо, то первою его мыслью было застрелиться -- семья разбита, он разорен, а тут еще Дарья готовит сюрприз. Но, перечитывая письмо m-lle Бюш и соглашаясь с собственной виновностью, Ромодин чувствовал спрятавшуюся между строк святую любовь к собственной погибшей особе,-- ведь m-lle Бюш все еще любила его, и эти строки выводила женски-любящая душа. Это его спасло... Есть такие удивительные люди, которые приходят в нормальное состояние только под гнетом несчастья, если их вдобавок поддерживает слабая женская рука. Ромодин именно был такой человек, и в своем добровольном изгнании он со слезами целовал письмо m-lle Бюш. О, он теперь знал, что ему делать... Нет такого положения, из котораго невозможно было бы выйти. В нем проснулся тот хороший и добрый человек, который был столько лет похоронен под нараставшей корой животных чувств. Счастье не в деньгах, не в известном внешнем положении, а внутри себя, в тех неведомых глубинах, откуда бьет струей добро и зло. Прежде всего, нужно быть честным человеком, и это самое лучшее наследство, какое только молсеть достаться детям. Что-то теперь делает Зиночка?.. Отчего m-lle Бюш ничего не пишет о ней?..

Ответ на свое письмо m-lle Бюш получила через три недели -- почта так долго ходит в Москву!.. "Вы тысячу раз правы, моя святая женщина, мой ангел-хранитель, моя совесть,-- писал Ромодин.-- Ваше письмо спасло и воскресило меня. А ведь я еще оправдывал себя в собственных глазах, хитрил, обманывал: "что ж такое, если мужчина увлечется какой-нибудь смазливой рожицей, наконец над всеми нами тяготеет зоологическая правда, и природа вечно лезет в окно", и т. д. Мне сейчас стыдно и больно; я плачу, но каждая грешная душа должна покупать собственное спасение муками рождения... Боже мой, что с Зиночкой?.. А Лиза... как я ее сейчас люблю!.. Да, я виноват и даже не прошу прощения... Тело еще сильно, и нужно подумать, куда затратить остаток этой разбитой жизни. Л пишу вам, как с того света -- старый Ромодин умер... Сегодня я даже был в церкви и, знаете, за кого молился? За вас, мой ангел-хранитель... А Зиночка нейдет у меня из ума: бедная кисейная барышня! Испытали ли вы это чувство, когда душа невидимкой витает над своим гнездом и оплакивает даже неодушевленныя вещи, к которым привязаны наши воспоминания? То, чего раньше не замечал, теперь вдвойне дорого, а счастье, как здоровье, ценится только тогда, когда мы его потеряли... Еще слово о Зиночке: дочь моя, моя дорогая дочь,-- которой я не смею даже писать,-- чувствует ли она, что я невидимо стою над каждым ея шагом? Ведь она добрая, и это доброе в ней -- мое. Могу ли я, дрянной и чувственный человек, обвинять вас за переход к Черняковым: значит, так было нужно..."

M-lle Бюш всю ночь проплакала над этим письмом: ведь у нея даже не было того гнезда, о котором писал Ромодин. Этот погибший человек не заметил, что режет ее ножем: нет у нея гнезда, какое бывает у самой ничтожной птицы,-- нет и нет. Она гувернантка-кукушка, для которой жизнь проходит боком, с чужими радостями и чужими слезами. Да, она любила Ромодина, созданнаго ея собственным воображением... А настоящий Ромодин, в приписке к письму, говорил: "не пишу ничего о Дарье, потому что уверен, что святая девушка пригреет ее и не оставит". Он угадал, и m-lle Бюш даже покраснела от скрытаго в этой фразе чувства: он уверен -- чего же больше? И потом, как хорошо сказано: "пригреет",-- да, она уже пригрела эту жертву помещичьяго темперамента.

Зиночка занималась с братьями в детской, когда приехала m-lle Бюш. Девушка не ожидала этого визита и бросилась гувернантке на шею.

-- Мне нужно с вами поговорить,-- ответила m-lle Бюш с особенной серьезностью.-- Пойдемте к вам в комнату.

-- Не в мою, а в вашу: я заняла ваше место.

M-lle Бюш не сняла даже меховой шапочки и все время держала свои маленькия холодныя ручки в муфте. Зиночка почувствовала готовившийся удар, но спокойно задала детям работу и пошла за гувернанткой.

-- Вы не пугайтесь, моя хорошая...-- начала m-lle Бюш, оглядывая свою комнату, в которой провела десять лет:-- Бржозовский бежал...

-- Только-то?

-- Нет, есть и еще неприятная новость: он воспользовался доверенностью вашей мамы и стащил все деньги, какия были... Кроме того, я слышала о каких-то векселях, которые выдавала мама. Одним словом, выходит самое некрасивое дело, но вы не падайте духом...

-- А что же папа?..

Этот вопрос смутил m-lle Бюш, и она пробормотала что-то такое несвязное, чего Зиночка не разобрала. Папа, конечно, приедет, но пока его задерживают дела; вообще, необходимо приготовиться ко всему. Но Зиночка уже не слушала ее, счастливая одною мыслью, что Бржозовский больше не будет приезжать к ним. Ее неприятно поразило только слишком большое участие m-lle Бюш,-- то участие, с каким являются на похороны.

VII.

В дневнике Зиночки, через месяц, было написано следующее: "Мы разорены окончательно... Вчера приезжал судебный пристав, долго о чем-те говорил с мамой, а потом опечатал все наши вещи. Мама очень разстроена. Что касается лично меня, то я...-- мне, право, тяжело выговорить это слово -- я почти рада этому. Да, я рада нашей бедности, которая окончательно поставит кисейную барышню на собственныя ноги: буду сама зарабатывать себе кусок хлеба. M-lle Бюш говорит, что продадут решительно все, начиная с дома, и даже рояль. Да, и рояль продадут,-- единственную вещь, которую мне жаль. Я каждый день теперь подхожу к нему и долго смотрю, точно этот рояль что-то живое, даже больше -- родное... Через несколько дней мой инструмент будет принадлежать другому, и я напрасно стараюсь представить себе этого "другого", который ходит по аукционам и за полцены скупает чужия вещи. Ужасный человек, о котором я не могу думать без ненависти... Чуть не забыла: еще жаль мне разстаться с "Рогнедой". Это самая умная лошадь у нас, отлично ходит под дамским седлом и понимает каждое мое слово,-- может-быть, это немножко и сильно сказано, но все любители животных думают в этом роде, потому что хочется в любимом животном найти такое понимание и хотя слабый ответ на собственное чувство. Бедныя девушки не играют ея роялях и не ездят на дорогих рысаках... Кисейная барышня, мужайся!.. Кстати, прислуга, заслышав о нашем разорении, начинает грубить всем, и меня удивляет черная неблагодарность этих младших братьев. Я делаю вид, что ничего не замечаю: нужно учиться выдерживать характер, как m-lle Бюш. Больше писать решительно некогда: с одними ребятами хлопот по горло".

Обстоятельства полной ликвидации последовали очень быстро.

Прежде всего проданы были прииски, а потом дом. Оставалась распродажа движимаго имущества -- мебель, платье, цветы, лошади, экипажи. На парадных дверях подезда уже целую неделю висело печатное обявление судебнаго пристава о дне продажи с торгов. Когда Зиночке посоветовали припрятать кое-какия золотыя безделушки, она отказалась наотрез: это дарил папа, и оно должно итти в счет его долга.

-- Да где же наконец папа?-- приставала каждый день Милочка ко всем.-- Ведь это невозможно: без него у нас все продадут.

-- Папа приедет, и мы купим тогда все новое...-- утешала ее Зиночка, глотая слезы.

Мальчики решительно ничего не понимали и даже были рады происходившей в доме суматохе. Это непонимание спасало их от преждевременнаго холода жизни. Наконец наступил и роковой день "сукциона", как говорила нянька Ермиловна. Елизавета Петровна с утра заперлась в своей комнате, теперь совершенно пустой, и не желала показываться. У подезда толкались какия-то темныя личности в полушубках и чуйках. Благообразный седой старичок-пристав приехал ровно в одиннадцать часов и поздоровался с Зиночкой, как старый хороший знакомый.

-- Что делать, барышня: все мы под Богом ходим,-- ласково проговорил он, надевая свою бронзовую цепь.-- Тяжелое наше ремесло...

Комнаты ромодинскаго дома сразу наполнились специально-аукционной публикой, которая ходила по всем комнатам, ощупывала мебель, приценивалась к разным незнакомым вещам и горячо советовалась по углам. Были тут и купцы, и чиновники, и городския торговки -- жажда легкой наживы соединила всех в одно живое и алчное целое. Зиночка оторопела, когда в этой толпе увидела Сеничку Татаурова и одного из братьев Черняковых -- неужели и они будут что-нибудь покупать? В следующий момент девушке сделалось совестно, совестно не за себя, а за них... Она хотела выйти из комнаты и не могла: ее что-то приковывало остаться здесь до конца. Ни Татауров ни Черняков даже не поздоровались с ней...

-- Начните с дорогих вещей,-- советовал Черняков приставу.-- А то что мы будем здесь толкаться напрасно...

Но пристав не согласился, ссылаясь на опись имущества. Черняков и Татауров даже не сняли шуб и ходили по комнатам, точно где-нибудь в лавке. Зиночка поняла, куда пойдут рояль и "Рогнеда", но теперь ей было все равно. Только скорее бы все кончилось и скорее бы выбраться из этого дома.

-- Лампа висячая, для столовой,-- начал пристав каким-то деревянным тоном, как читают дьячки.-- Оценена в три рубля: кто больше?

-- Накидываю гривенник...-- донеслось от дверей, где жалась кучка каких-то "сшибаев".

-- Три рубля десять копеек... Кто больше? Раз... Три рубля десять копеек... Кто больше? Два... Три рубля десять копеек... Кто больше? Три.

Эту церемонию продажи Зиночка видела в первый раз, и каждый удар аукционнаго молотка отдавался в ея сердце, точно заколачивали невидимый гроб невидимаго мертвеца. Двери в передней постоянно отворялись, впуская клубы белаго пара,-- в комнатах набралось так много народу, что сделалось жарко. Приходившие и уходившие не снимали калош, и весь паркет покрылся грязными следами от ног. Даже окна отпотели, и в них так печально смотрел серый зимний день. Аукционная публика принесла с собой запах лука, пота и грязнаго белья. Какая-то торговка громко икала... Зиночка смотрела на шумевшую публику и старалась припомнить, где она видала старичка-пристава -- у них он не бывал и в театре тоже, а лицо положительно знакомое. Ах, да, в церкви, в соборе... Он всегда стоял у праваго клироса и, склонив голову немного набок, подтягивал соборным певчим. Зиночка принимала его почему-то за полицейскаго чиновника.

Нерешительно шушукавшая публика делалась с каждой минутой все смелее. Одни развалились в креслах, другие курили дешевыя папиросы, третьи в десятый раз перерывали шубы -- да, это были ужасные люди, явившиеся сюда растащить все до последней нитки. Проданныя вещи немедленно уносились, и оценка купленнаго происходила уже на улице. Были покупки, которыя сейчас же переходили во вторыя руки. Жадность настолько разрасталась, что азартные покупатели набивали цену на вещи совсем им не нужныя. Особенно выдавался сгорбленный старичок с рябым лицом, который покупал все: умывальник, олеографии, посуду, сбрую, детскую кроватку, старыя калоши. Это оказался маньяк покупок "по случаю". У него вышло несколько ссор с торговками, вырывавшими друг у друга из рук разное платье. Настоящие вороны, слетевшиеся на падаль.

С каждой проданной вещью из дому уходило какое-нибудь детское воспоминание, семейная сцена, просто затейливая часть той обстановки, среди которой жилось так хорошо. Это были молчаливые друзья, которые уходят последними. Вот это было любимое кресло папы, это подарок, это рабочий столик m-lle Бюш... Когда дети обрывают растение листочек за листочком, оно, вероятно, чувствует то же, что сейчас перегнивала Зиночка.

-- Рояль... кто больше?-- выкрикивал своим деревянным голосом пристав.

Зиночка вздрогнула. Неужели и рояль продадут? Покупателем явился Татауров, а Черняков для шутки набивал цену пятачками -- он хотел отплатить приставу за его нелюбезность. Зиночка не вытерпела и убежала в свою комнату, где и бросилась головой в подушку, чтобы заглушить рыдания. Какие они все злые, гадкие, жадные и безсовестные!

Рояль остался за Татауровым, а "Рогнеду" купил Черняков.

После аукциона дом Ромодиных сразу опустел и комнаты сделались точно больше. Но бедным людям даже горевать некогда: нужно было отыскивать квартиру, укладывать оставшийся скарб и вообще хлопотать. Ангелом-утешителем явилась опять m-lle Бюш, которая вместе с Зиночкой ездила по всему городу отыскивать дешевенькую квартиру, комнаты в три,-- Елизавета Петровна ничего не хотела знать. Квартиры оказались дрянныя и дорогия, но нужно было выбирать хоть что-нибудь. M-lle Бюш знала все на свете и остановилась на маленьком домике в три окна. Хозяин -- отставной чиновник, дворик чистенький, при доме небольшой садик.

-- Деньги за месяц вперед,-- предупредил чиновник.

-- Неужели он боится, что мы ему не заплатим каких-нибудь десять рублей?-- удивлялась Зиночка.-- Он, должно-быть, очень жадный человек.

-- Нет, гораздо проще: бедный...

Переезд на новоселье занял всего один день: вещей оставалось так мало. M-lle Бюш опять явилась на помощь и не вышла из квартиры, пока не поставлен был на свое место последний стул. Когда она собралась уходить, Милочка бросилась к пей на шею и со слезами начала упрашивать остаться. Эта сцена произвела на всех самое тяжелое впечатление, а Милочка плакала до истерики. Маленькая квартира просто давила Зиночку,-- она еще не знала, что маленькия квартиры требуют мало дров, а дрова стоят денег. От промозглых стен чем-то пахло, из передней несло холодом, а кухня помещалась в подвале. Из всей прислуги теперь осталась одна черная кухарка, сварливая и грубая баба, напивавшаяся по праздникам.

-- Ничего, привыкнете помаленьку...-- утешал чиновник, явившийся на другой день утром поздравить с новосельем.-- Летом вот садик у меня, цветочки можно будет посадить.

Разместиться в трех комнатах было довольно мудрено, тем более, что Елизавета Петровна заняла одна самую большую. В другой поместились мальчики, а в третьей -- Зиночка с Милочкой. Ни гостиной, ни столовой, ни кабинета -- это уж совсем скверно, и Милочка опять капризничала, потому что в их комнате обедали. Зиночке пришлось самой отправиться в первый раз на рынок, чтобы закупить провизии, а потом на нее же легло и все остальное хозяйство. У бедных людей день короток.

VIII.

-- Что же, разорваться мне, что ли?-- повторяла кухарка на тысячу ладов каждый день.-- И туда и сюда,-- везде Матрена покатись горошком.

Собственно, Матрена с грехом пополам управлялась на своей кухне, но была глубоко убеждена, что ворочает целым домом: кто же, кроме нея, ежели другой прислуги нет,-- все она, Матрена! Сначала такое бахвалество возмущало Зиночку, но потом она привыкла к нему, за исключением тех случаев, когда к Матрене завертывала на минутку какая-нибудь такая же "черная куфарка" и оне вдвоем начинали разбирать своих господ по косточкам. Конечно, отказать Матрене можно было калздую минуту, но ведь все Матрены на свете одинаковы, как уверяла m-lle Бюш, и все держат себя таким образом, что хоть сейчас отказывай. К числу достоинств настоящаго экземпляра принадлежало то, что она умела каким-то образом ладить с Елизаветой Петровной. Секрет заключался в том, что Матрена проносила барыне под своим фартуком бутылки с мадерой. Когда у барыни вышли деньги, Матрена с ловкостью обезьяны начала сбывать разныя барския вещи -- кольца, брошки, серьги. Елизавета Петровна совсем упала духом и все сильнее поддавалась охватившей ее апатии. Будь, что будет: и мужобманул и любовник обманул -- чего же ждать от жизни? Она принадлежала к тому разряду женщин-нулей, которыя никакого самостоятельнаго значения не имеют, а получают некоторый смысл только в качестве "жены своего мужа". Да и несчастий для такого короткаго срока выпало слишком уж много.

Зиночка узнала, что каждое время года богатым людям приносит свои удовольствия и радости, а беднякам -- сезонныя невзгоды и новыя огорчения. Особенно тяжело становилось под годовые праздники, когда все магазины и лавки принимали такой оживленно-радостный вид и публика сновала по городу из конца в конец с праздничными покупками. Но были семьи, для которых и праздник являлся только лишним несчастьем, как яркое напоминание о счастливых семьях. Тем не менее Зиночка не унывала. Пока еще у них оставались кой-какия крохи, а по вечерам Зиночка работала -- да, работала! Конечно, она могла бы поступить куда-нибудь гувернанткой или бонной, но это значило бросить семью на произвол судьбы. Оставалось тянуть свою лямку на пространстве этих низеньких трех комнат, в каких творятся иногда поистине геройские подвиги. Утро уходило за хлопотами по хозяйству и в занятиях с детьми; в двенадцать часов просыпалась мама,-- нужно ей приготовить и подать кофе с любимыми сухарями из кондитерской, потом опять занятия и обед. После обеда Зиночка садилась за швейную машинку и работала, пока дети гуляли,-- нужно было и починить, и сшить новое, и выкроить что-нибудь из стараго. Это была отчаянная борьба с нараставшими прорехами, дырами и заплатами. Вечер уходил опять на занятия, и свободное время у Зиночки оставалось только после ужина, когда все укладывались спать. Да, это было уже ея время, когда она могла работать на себя... Весь дом спит, на столе горит лампочка с зеленым абажуром, а Зиночка сидит и опять шьет -- она хорошо знала разныя дамския работы, особенно вышивки. На первый раз она готовила несколько бальных носовых платков, вышитых по тончайшему батисту. Зиночка хорошо знала, чего стоят такия безделушки, и разсчитывала заработать на них на первый раз хоть что-нибудь,-- это будут ея первыя трудовыя деньги. Конечно, в магазине ей дадут половину цены, но где же взять больше? Главное, была работа, убивавшая последние свободные часы, да за такой работой и думать можно было... Ах, сколько было передумано за первыми двумя платками! И о прошлом, и о настоящем, и о будущем -- о всем нулсно подумать. Неужели они так и погибнут в этих трех конурках? Как учить детей, когда Зиночкины знания истощатся, а учиться самой ей некогда... Господи, какая она была глупая, когда так легкомысленно бросила гимназию: теперь бы могла давать уроки и поддерживать семью. Виноват во всем отец, который ее баловал. Зато теперь Зиночка чувствовала, что с каждым днем делается лучше. Конечно, руки у нея загрубели от работы, лицо побледнело, но там, внутри, образовался свой мир, и Зиночка чувствовала себя сильной. Да, она не плакала, не убивалась, не жаловалась, а отвоевывала день за днем с женским геройством. Во всяком случае, она лучше той знакомой толпы, которая ежедневно сновала у них, а теперь и носу не показывала, точно они все умерли. Впрочем, люди -- всегда люди, как она еще читала много раз раньше.

Когда пришлось отнести первую работу в модный магазин, на Зиночку напало малодушие: днем итти совестно -- ее все знали, а вечером она боялась. Конечно, можно было взять извозчика, но ведь ему нужно заплатить, по крайней мере, двадцать копеек, а это большия деньги, особенно когда в доме нет ни гроша. Три дня Зиночка откладывала свой решительный шаг и только на четвертый отправилась в сумерки, когда зажигали уличные фонари. До магазина было с версту -- пройти Обь-Енисейский банк, потом повернуть за "Аркадию", а там сейчас "Robes et modes" m-me Жанет. Над окнами моднаго магазина красовалась большая синяя вывеска с дамскими шляпами на одном конце, а на другом с невозможной красной дамой в палевых перчатках. Это было как раз перед масленицей, и город заметно оживлялся по вечерам -- сани так и летели, а пешеходы торопливо сновали по тротуарам. Город был бойкий, особенно в центре, Зиночка в своей бархатной шубке, накинув шаль на голову, старалась итти как можно скорее и, завидев впереди мужчину, переходила на другую сторону улицы. Все шло благополучно до большого дома братьев Черняковых. Именно здесь Зиночка встретилась носом к носу с молодым человеком, который вдруг остановился, помахал тросточкой и попробовал загородить ей дорогу.

-- Мадмуазель, позвольте проводить...

У Зиночки завертелись круги в глазах, и она бросилась бежать. Кто-то вслед крикнул: "Держи ее!". Отдохнула она только через два квартала, где было уже совсем светло от линии магазинов, сбившихся в одну кучу. Тут ей стали попадаться те ночныя подозрительныя тени, которыя сами заговаривали с мужчинами и дерзко оглядывали ее с ног до головы. Но вот и "Аркадия", всегда так ярко освещенная. У подезда дремало несколько извозчиков. Здесь всегда было светло и людно. Магазин m-me Жанет тоже светился, как большой фонарь. Взбежав по деревянному крылечку, Зиночка остановилась, чтобы перевести дух. В магазине всегда так ужасно трещали десятки швейных машин,-- точно это было гнездо железных кузнечиков. Зиночка прежде бывала здесь с m-lle Бюш и теперь боялась, что m-me Жанет узнает ее. Перекрестившись, она отворила дверь. На ея счастье, никого из покупательниц не было, и m-me Жанет, пожилая, обрюзглая женщина с сердитым лицом, стояла у своей конторки и что-то записывала в большую конторскую книгу. В отворенную дверь видна была следующая комната, где за отдельными столиками работали мастерицы -- все такия бледныя девушки, наклонявшияся грудью над своими машинками.

-- Вам что угодно?-- спросила m-me Жапст тем тоном, каким не говорила с покупательницами.

Зиночка передала ей платки, стараясь не попадать в полосу яркаго света из-под абажура стоявшей на конторке большой лампы. M-me Жанет небрежно развернула сверток, поднесла работу к самому лицу и внимательно разсмотрела ее, а потом как-то сверху посмотрела на Зиночку и сухо спросила:

-- Это вы сами вышивали?

-- Да, сама...

-- Жаль... то-есть не к сезону. Балы кончаются, а в Великий пост дамы обходятся с простыми платками.

Когда m-me Жанет начала свертывать платки в прежнем порядке, Зипочка испугалась и прошептала каким-то не своим голосом:

-- Пожалуйста, возьмите... Мне крайне нужны деньги.

M-me Жанет посмотрела еще раз на продавщицу и платки и проговорила уже ласковее:

-- Что я могу вам дать? Платки должны проваляться в магазине до будущаго сезона, то-есть до следующей зимы, а у меня всякаго тряпья и без того много. Если желаете, получите два рубля...

-- Да ведь они шесть рублей стоят, я хорошо знаю!

-- Желаю получить вам за них все десять, если найдете охотника...

-- Нельзя ли хоть три рубля... Ведь я две недели над ними сидела.

К сущности, m-me Жанет была добрая женщина (звали ее Степанидой Марковной, а фирма "Жанет" являлась псевдонимом моднаго магазина), да и платки были хорошо сделаны: рисунок оригинальный, работа тщательная, "со вкусом". Давая три рубля, она все-таки нажила бы рубль на рубль.

-- До свиданья...-- проговорила Зиночка, когда сделка не состоялась.

-- Всего хорошаго.

Когда девушка уже взялась за ручку двери, m-me Жанет окликнула ее:

-- Поверьте, что мне жаль...-- тянула она, поправляя ярко-красную косынку на своей жирной груди.-- Работа прекрасная.

Зиночка стояла с опущенными глазами, чувствуя, что m-me Жанет оглядывает ее тем же гадким взглядом, как только-что пристававший молодой человек.

-- Могу вам предложить нечто другое...-- докончила магазинщица с ласковыми нотами в голосе.-- У меня есть свободное место помощницы старшей продавщицы... Если вы пожелаете занять его, то условия у меня для всех одинаковы: три рубля жалованья на всем готовом.

-- Благодарю вас, но я, к сожаленью, не могу согласиться.

Когда Зиночка вышла, m-me Жанет еще раз пожалела ее: такая хорошенькая рожица была бы приманкой за прилавком. Впрочем, все равно, придет сама... Придет во второй раз и сама будет просить,-- не первая и не последняя.... А где-то я будто видала ее..." -- раздумывала магазиищица, погружаясь в свою расчетную книгу.

IX.

Можно себе представить огорчение Зиночки, когда она вернулась домой: две недели безсонных ночей, и в результате нуль. А в довершение всего -- ни одной души, с которой можно бы поделиться своим горем, посоветоваться. Никогда еще не чувствовала она себя настолько одинокой и безпомощной. Поступить на три рубля жалованья и закабалить себя m-me Жанет, как те бледныя несчастныя девушки, которыя сохнут над машинками -- нет, уж лучше голодная смерть! Удрученная своей неудачей, Зиночка вспомнила про m-lle Бюш, которая вот уже целую неделю глаз не показывает,-- она вывозила на балы своих воспитанниц.

Несчастья и неудачи,-- как сказал Шекспир,-- приходят семьями. Так было и теперь. Не успела Зиночка успокоиться от своего горя, как сделала самое неприятное открытие: кухарка Матрена каждый день носила Елизавете Петровне по бутылке мадеры, и та каждый вечер напивалась. Когда все деньги вышли и закладывать ничего не оставалось, Матрена пошла странствовать по всему городу с записочками, в которых Елизавета Петровна умоляла старых знакомых о помощи. Большинство, конечно, отказывалось разными способами, а некоторые посылали по два, по три рубля -- деньги же опять уходили на вино. Зиночке попалось одно из таких писем, а пьяная Матрена разболтала остальное.

-- Мама, что же это такое?-- взмолилась Зиночка, ломая руки.-- Ведь это позор... унижение... Отчего ты мне ничего не сказала?..

-- Я не могу...-- растерянно повторяла Елизавета Петровна.-- У меня болезнь...

-- Тогда нужно лечиться!..

-- А на какия средства, позволь узнать?.. Нет, я уж лучше водку буду пить...

Только теперь Зиночка увидела, насколько опустилась мать,-- с ней и разговаривать не стоило. Вероятно, несчастная привычка напиваться развивалась годами, и в этом отчасти заключалась разгадка того, что мать всегда держала себя так далеко от детей. Это было удобно в большом доме, но как спрятаться здесь,-- в этих несчастных трех комнатах,-- чтобы дети не видели своего домашняго безобразия? Это домашнее зло было хуже того позора, который называется попрошайничеством... А дети, когда они узнают все, как они будут относиться к родной матери?-- такое открытие убьет в них все, чем хорошо счастливое своим непониманием детство. И без того мальчики доставляли Зиночке немало огорчений, начиная с тех отвратительных слов, которыя они приносили иногда с улицы; в обществе мещанских и чиновничьих детей они заметно дичали, быстро усвоивали грубый тон и вообще начинали отбиваться от рук, а тут еще новая беда.

В дневнике Зиночки, без числа, было занесено следующее: "Господи, научи меня, что делать... Мне страшно жить; страшно подумать о будущем, а ведь, кроме меня, еще трое младших детей. Когда я смотрю на Милочку, мне все представляется ужасный треск швейных машинок в мастерской m-me Жанет, потом эти подозрительныя женския тени, которыя бродят вечерами по улицам, как бездомныя собаки; наконец я вижу нагло освещенныя окна "Аркадии", где погибшия девушки продают свой последний позор... Дай мне силы, Господи, вразуми, научи!.. Я не ропщу на свою судьбу, я буду работать все ночи напролет, но поддержи тех, кто меньше меня... Благодарю Тебя, Господи, что Ты открыл мне глаза, и с радостью принимаю посланное Тобой испытание. Есть много людей лучше меня в тысячу раз, и они без ропота несут свой тяжелый крест, и я пойду за ними, как младшая сестра".

До этого времени Зиночка молилась сама и заставляла детей молиться дома, но не решалась итти в церковь: ее удерживала мысль о знакомых, с которыми можно было там встретиться. Этот ложный стыд теперь отпал как-то сам собой, и Зиночка в первое же воскресенье повела всех детей в собор, куда раньше ездили молиться. Дети одевались скромно, даже очень скромно, но чистенько; были вымыты, причесаны и чувствовали, что их готовят к чему-то торжественному. Зиночка имела теперь такой же строго-ласковый вид, как m-lle Бюш, и в церкви выстроила всех детей в один ряд перед собой, как это делала гувернантка. В соборе все было по-старому: тот же ветхий старичок судебный пристав, который стоял на своем обычном месте, точно не сходил с него все время, пока Зиночка не бывала в соборе. Он поклонился ей и любовно посмотрел на детей. Зиночке сделалось вдруг так тепло: какое-то особенное благоговейное спокойствие наполнило ея душу: она нашла себе и помощь, и поддержку, и новыя силы. Бог услышал ея молитву... А она, малодушная, еще так недавно стыдилась своей бедности и своего труда. Человек, замерзающий и заблудившийся в неоглядной снежной пустыне, вероятно, испытывает то же, когда завидит призывный огонек какого-нибудь жилья. Зиночка молилась усердно и горячо, и все лицо у нея разгорелось. Обедня показалась ей такой короткой, а она еще хотела молиться. Все здесь отвечало ея душевному настроению, и слова неумирающей любви она повторяла шопотом про себя.

После обедни старичок-пристав степенно подошел к ней и ласково начал разспрашивать, где они живут, чем занимаются, здоровы ли. Он приласкал мальчиков и на прощанье проговорил:

-- А ваша гувернантка, бедняжка, в больнице...

-- Как в больнице?-- воскликнула Зиночка.

-- Расхворалась что-то... Конечно, в новом доме она постеснилась безпокоить людей, а в больнице-то удобнее. До свиданья, сударыня...

М-lle Бюш в больнице -- это было так неожиданно и поразило Зиночку, как удар грома. Отчего же она ей ничего не написала до сих пор? Наконец, для нея нашлось бы место и у них в квартире. Вернувшись домой, Зиночка поскорее устроила завтрак и затем отправилась в больницу. Милочка поймала ее в передней и, спрятав лицо в платок, глухо зарыдала.

-- О чем ты, Милочка?

-- Мадмуазель умрет...-- всхлипывала она, сдерживая душившия ее рыдания.

-- С чего ты это взяла, глупенькая?.. Перестань.

-- Нет, умрет... Непременно умрет. Возьми меня с собой...

Зиночка ничего не говорила детям, куда идет, и удивилась догадливости сестры: доброй девочке подсказало ея детское сердце. Взять ее она не могла, потому что до больницы было около двух верст, да еще и неизвестно, что она там сама найдет. Успокоив Милочку, она торопливо отправилась в далекий путь -- нужно было пройти весь город из конца в конец. Стоял последний день масленицы, и все улицы кишели народом. Занятая своей миссией, Зиночка не боялась теперь ни пьяных, ни молодых людей, оглядывавших ее с ног до головы, ни лошадей, когда переходила через улицу. На одном таком переходе ее чуть не смяли налетевшия вихрем беговыя санки,-- Зиночка даже вскрикпула, когда над самым ея ухом раздалось: "берегись!"... Она видела только большую серую лошадь, которая пронеслась мимо нея стрелой. Когда Зиночка оглянулась, ее точно что кольнуло в сердце: ведь это была ея "Рогнеда"...

Городская больница стояла за городом, образуя своими бревенчатыми низенькими зданиями особый городок. У ворот стояло несколько извозчиков и сидели какие-то мужики в дубленых полушубках. Зиночка прошла прямо в приемный покой, где дожидались доктора целыя толпы больных. Заспанный фельдшер с измятой физиономией назвал ей палату, где лежала m-lle Бюш. Нужно было перейти двор, обойти какое-то каменное здание и подняться на деревянное крылечко, на котором висела вывеска: "Женская палата". В сенях ее уже охватила чисто-больничная атмосфера: пахло "карболкой", лекарствами и чем-то таким нездоровым. Старушка-сиделка в белом платке повела ее по длинному коридору к отдельному номеру, который занимала m-lle Бюш.

-- Пожалуйте...

Зиночка плохо помнила, как вбежала в узкую и высокую комнату с одним окном и как бросилась на шею m-lle Бюш, сидевшей на больничной кровати с книгой в руке.

-- Как вам не стыдно...-- повторяла Зиночка, целуя гувернантку.-- Что стоило послать записочку... наконец, отчего вы не хотели переехать к нам? Эта ужасная больничная обстановка...

-- Напротив, здесь мне очень удобно,-- спокойно заявила m-lle Бюш, ласково пожимая руку Зиночки.-- А не писала я вам потому, что не хотела вас безпокоить, и притом скоро все пройдет.

По внешнему виду трудно было принять m-lle Бюш за больную; только лицо у нея осунулось и побледнело, да глаза сделались больше. Зиночка несколько раз принималась ее целовать, смеялась сквозь слезы и порывисто разсказывала о своих новых горестях, о сегодняшней службе в соборе,о старичке-приставе, о догадливости Милочки, о болезни мамы. M-lle Бюш слушала ее с печальной улыбкой и как-то вся выпрямилась, когда услышала слова Милочки.

-- Ах, вы, моя хорошая... дорогая...-- прошептала она, прижимая голову Зиночки к своей груди и целуя ее в лоб.-- Вы не знаете, как мне приятно видеть вас и слышать все это... Милая моя, дорогая, хорошая!.. Я только сегодня молилась за вас всех... Я почти здорова, только вот кашель да иногда кровь горлом, а по вечерам лихорадка. Но я скоро поправлюсь... Оставаться у Черняковых было неудобно: больной человек в богатом доме всегда лишний, а кому же приятно слышать, как гувернантка кашляет, точно овца. У вас совсем негде поместиться, а здесь мне так хорошо, и потом уход... Доктор каждый день два раза бывает, сиделка -- одним словом, все... Но это пустяки; поговоримте лучше о вас.

История с платками занимала ее мало: когда она выпишется из больницы, то устроит это дело; болезнь мамы гораздо серьезнее... Зимний день так короток, и Зиночке нужно было подумать о возвращении. На прощанье m-lle Бюш нерешительно проговорила:

-- У меня есть к вам просьба, Зиночка... Это немножко неудобно, но что делать. Меня задержит болезнь еще недели две... Навестите Дарьицу, которая мучится и страдает больше нас всех.

Зиночка, конечно, согласилась и взяла адрес горничной, хотя это поручение и кольнуло ее. M-lle Бюш еще раз поцеловала ее в лоб и перекрестила, как свою дочь. Это успокоило Зиночку, как и вообще свиданье с гувернанткой -- она уж совсем не так больна, как ей представлялось давеча. Из больницы Зиночка выходила с облегченным сердцем и в первый раз подумала: как могла она забыть о Дарье?

X.

Чтобы отыскать Дарью, нужно было опять потерять целый день, т.-е. разстроить установившийся уже порядок ежедневных занятий. Потом Зиночке начало казаться, что она очень уж скоро согласилась на предложение m-lle Бюш -- следовало сначала подумать. К ея положении как-то неловко было разыскивать Дарью, но, с одной стороны, сказался авторитет гувернантки, а с другой -- почти детское повиновение. Раздумывать, впрочем, было некогда.

Дарья жила на окраине, где начинались гнилыя покосившияся избушки. Зиночка отправилась туда рано утром, прямо с рынка, куда пошла с кухаркой за разной провизией. Отослав кухарку домой, она могла располагать двумя свободными часами; мама еще спит, а с детьми осталась Милочка. В городском предместье Зиночка была только раз, да и то мельком, когда катались на тройках. Теперь и домишки ей казались ниже и вообще все беднее. Как только живут в таких отвратительных гнилушках, у которых окна заклеены сахарной бумагой, крыши решетом, ворота покосились, и в каждую дыру глядит непокрытая бедность! Дом мещанина Перстыкина стоял в ряду этих дворцов своим человеком -- ни хуже ни лучше других. Ворота распахнуты настежь, хозяйственных пристроек никаких. Но шатавшемуся крылечку Зиночка вошла в темныя сени и уже ощупью нашла железную скобку тяжелой двери. Небольшая комната, скупо освещенная двумя подслеповатыми и точно слезившимися оконцами, делилась перегородкой на две половины. У стола сидел какой-то мужик и сосредоточенно курил свернутую из бумаги "цыгарку". На полу ползала девочка лет двух с подобранной за пояс рубашонкой.

-- Мне нужно видеть Дарьицу...-- заговорила Зиночка и сама не узнала своего изменившагося голоса.

-- Никакой Дарьицы нету...-- хрипло ответил мужик, оглядывая гостью с ног до головы.

За перегородкой послышались возня и шушуканье, а потом из-за ситцевой занавески показалось лицо и самой Дарьи.

-- Сюда, барышня...-- позвала она, распахивая занавеску.

В первую минуту Зиночка не узнала бывшей горничной,-- так она сильно изменилась: побледнела, осунулась, исхудала. Лицо сделалось длиннее, и только глаза приобрели какой-то необыкновенный блеск. У громадной русской печи, занимавшей четвертую часть всей избы, стояла с ухватом в руках пожилая женщина с таким неприятным лицом; она едва посторонилась, чтобы пропустить гостью.

-- Меня просила проведать тебя m-lle Бюш,-- заговорила Зиночка.-- Сама она нездорова и сейчас лежит в городской больнице.

Дарья вся как-то охнула, и слезы покатились градом по ея лицу. От захватившаго дух волнения она едва могла проговорить.

-- Ангелеская душенька... я к ней побегу, барышня... проведать...

-- Куда ты побежишь-то?-- оборвала ее стоявшая с ухватом баба.-- Давно ли сама с постели встала?.. Туда же "побегу". А с ребенком кто возиться будет?..

-- Разве ты была тоже больна?-- удивилась Зипочка.

-- Ах, барышня...-- простонала Дарья и закрыла лицо руками.

-- В непривычку ей, вот и застыдилась, глупая,-- уже ласковее проговорила баба.-- А чего стыдиться: все одно, не скроешь... Девичий-то грех всегда на виду.

-- Ты выйди на минутку куда-нибудь, а мне нужно поговорить с ней,-- попросила ее Зиночка, испытывая прилив энергии.

-- И то уйти...-- согласилась баба, почесывая ухватом бок.

Когда она вышла, Зиночка быстро обняла Дарью и горячо поцеловала ее в мокрую от слез щеку.

-- Ах, барышня... что вы, Бог с вами...-- шептала. Дарья, еще более смущенная этой лаской.-- Разве вам можно понимать такия слова?.. Да и быть-то вам здесь нехорошо.

-- Где же ребенок?-- спрашивала Зиночка, оглядывая каморку, загроможденную разным бабьим хламом.

Вместо ответа, Дарья повела ее за печку, где из досок была устроена кровать, и на ней в большой решетке спал двухнедельный ребенок. Из-под разнаго тряпья выделялось только красное, сморщившееся детское личико. Дарья все время не спускала глаз с гостьи, как насторожившаяся птица.

-- Да он здесь задохнется...-- прошептала Зиночка в ужасе.

-- Нет, за печкой тепло, барышня.

Ребенок проснулся и жалко пискнул,-- он был спеленат, как мумия. Красное личико повернулось к свету, и раскрылись еще лишенные мысли, серые глаза. Зиночка наклонилась над ним и долго всматривалась в это личико, отыскивая в нем что-то знакомое и родное. Вот здесь, за печкой, ее охватило то теплое материнское чувство, которое из девушки делает женщину. О, она теперь понимала все и не боялась ничего... Безпомощный маленький человек требовал ея помощи,-- ведь он ни в чем не виноват, этот несчастный ребенок. К голове Зиночки быстро сложилась картина того позора, который пережила и переживает Дарья, и только теперь она поняла, зачем m-lle Бюш послала ее в эту трущобу, не предупредив ни о чем. Да, вот где действительное несчастье, а бедность еще можно переносить. У кошки, когда она мечет детенышей, где-нибудь вот так же за печкою, нет, по крайней мере, мук совести, нет того горя, которое будет расти вместе с этим ребенком. А он, этот маленький человечек, когда вырастет большим, может попрекать за свое нелегальное происхождение, и несчастная мать будет всегда жить под страхом этого последняго и самаго страшнаго оскорбления. Таких детей душат и топят обезумевшия от ужаса матери... Может-быть, и Дарья не раз подумала о том же. Зиночку охватил панический страх перед безпощадным злом человеческаго существования. Она опомнилась только тогда, когда Дарья увела ее от своего логовища и принялась отпаивать холодной водой из тяжелаго железнаго ковша.

-- Барышня, барышня...-- стонала Дарья, целуя руки у Зиночки.-- Простите меня, барышня... Вы и понимать-то этого ничего не должны... Уходите домой поскорее...

-- Домой?.. Оставить тебя с ребенком в этой трущобе?.. Ведь он мне брат, Дарьица.

-- Девочка, барышня...

-- Ну, сестра -- это все равно. Это наше общее несчастье, и мы должны его разделить... Если отец тебя бросил, то я не могу оставить.

Прощаясь, Зиночка поцеловала еще раз Дарью и маленькую сестру и бодро отправилась домой, полная неизведанных мыслей и чувств. В ней шевельнулся нетронутый еще мир, и она чувствовала себя жутко, но хорошо, как человек, твердо решившийся довести смелое дело до конца. Чего ей бояться и кого стыдиться? О, она, кисейная барышня, знает отлично, что ей делать; m-lle Бюш поняла ее... Только на полдороге Зиночка вспомнила, что не спросила, как зовут маленькую сестренку, и даже хотела вернуться, но было уже поздно, и дома ждали ее свои хлопоты. Домой девушка вернулась с веселым лицом, розовая от мороза и полная своей собственной честной радостью.

Каким дворцом показались Зиночке свои три комнатки, когда она сравнила их с запечным углом Дарьи! Да, в такой квартире можно еще жить, особенно когда впереди есть определенная цель, есть смысл, и когда каждое усилие будет окупаться сознанием исполненнаго долга. Не откладывая дела в долгий ящик, Зиночка после завтрака отправилась прямо в кухню и заявила кухарке, чтобы она искала себе место.

-- Это еще что за мода?-- грубила кухарка.-- Куды это я пойду, на зиму глядя?.. Тоже придумала!..

-- Сегодня же убирайся... Я не желаю с тобой разговаривать.

Решительный тон произвел свое действие. Кухарка сначала расплакалась, а когда Зиночка выдала ей за полмесяца жалованье вперед, согласилась отойти хоть сейчас.

-- Подай обед, и тогда можешь уходить,-- решила Зиночка.

После обеда, проводив кухарку, Зиночка имела длинный и неприятный разговор с матерью. Елизавета Петровна даже расплакалась, отстаивая прогнанную кухарку.

-- Я сама буду покупать вам водку, мама...-- заявила Зиночка.-- По крайней мере, об этом не будет никто знать. У меня есть другая кухарка...

-- Как знаешь...-- вдруг согласилась Елизавета Петровна, нуждавшаяся в чьем-нибудь покровительстве.-- Ты большая, Зина, и можешь понимать сама наше безвыходное положение...

-- Предоставьте все мне, мама, и ни о чем не безпокойтесь.

Поручив Милочке наблюдение за братьями, Зиночка в сумерки отправилась опять в путь. Теперь ее не пугало уже темнота и одиночество: так было нужно... Она приехала к Дарье на извозчике и заявила, что увезет ее с собой. Это смутило девушку, и она долго не хотела согласиться на такой решительный шаг, потому что боялась барыни и вообще семейной обстановки.

-- Пустяки... Ты будешь жить с ребенком в низшем этаже, в кухне,-- успокоивала ее Зиночка.-- У тебя будет целая комната... понимаешь? А пока ты будешь стряпать, за ребенком буду ходить я... До нас никому дела нет, и мы сами должны позаботиться о себе...

Дарья несколько раз начинала соглашаться, а потом раздумывала и принималась причитать. Сердитая баба приняла деятельное участие в этой истории и по-своему уговаривала глупую девку.

-- Ты в ножки барышне поклонись, дура... Ну, чего уперлась, точно на пень наехала. Оболокайся да и ребенчишка обряжай...

-- Ох, стыдно мне... страшно глаза показать...-- причитала Дарья, закрыв лицо руками и раскачиваясь из стороны в сторону.-- Барыня-то убьет меня, когда узнает...

-- Никто и ничего пока не узнает,-- уговаривала ее Зиночка.-- Ты не будешь показываться из кухни, а ребенка назовем чужим... Да мама и не спросит, чей он: ей все равно.

Потерявшую голову Дарью пришлось увезти почти насильно, и сердитая баба прослезилась на прощанье.

-- Ну, как быть-то, девушка,--всхлипывала она.-- Ох, горюшко ты мое, спобедная головушка!

Немым свидетелем этой сцены был извозчик, который несколько раз встряхивал годовой и, когда поехал, все оглядывался назад.

-- Ай да барышня... молодец!-- похвалил он, когда Зиночка стала с ним разсчитываться.

-- Разве ты меня знаешь?

-- Как не знать, помилуйте... На своих рысаках катались, а теперь пешечком на рынок ходите. Вся биржа знает... "Вон,-- говорят,-- ромодинская барышня за пропиталом пошла!.."

XI.

У m-lle Бюш оказалась скоротечная чахотка, и она сама знала, что "дни ея сочтены". Мысль о смерти не пугала безродную девушку: ей нечего было терять в этом лучшем из миров. Да и случилось все это как-то вдруг, без всякой видимой причины, и m-lle Бюш удивлялась, что должна скоро кончить всякие расчеты со своей трудовой и скитальческой жизнью. Конечно, было немножко обидно, что останется на свете так много негодяев и вообще пустых людей, а она, m-lle Бюш, трудолюбивая, любящая, глубоко честная, должна будет гнить в холодной могиле... Зачем? Видно, так нужно, и у судьбы есть своя ариѳметика. Каждый день поочередно ее посещали или Зиночка, или Дарья. М-lle Бюш уже не могла подняться с постели, но всегда умела знаками или улыбкой выразить свою признательность. Да, она любила обеих девушек и затруднялась бы сказать, которую любит больше.

-- Я вас, Зиночка, оценила только теперь,-- откровенно заявляла m-lle Бюш, задыхаясь от душившаго ее кашля.-- У вас золотое сердце... Да. Но отчего вы никогда... да, никогда даже не спросили о своем отце? Он вас всегда так любил... это несчастный человек, и не нам его судить.

-- Он забыл нас...-- коротко отвечала Зиночка.

-- Нет, не забыл... могу вас уверить...

-- Он сделал хуже... Бросить жертву своего увлечения на произвол судьбы, бросить с ребенком на руках -- нет, это уж слишком! Я не желаю обвинять отца, быть вообще судьей, но всякий имеет право думать по-своему. Нам лучше оставить этот разговор.

-- У меня это на совести, Зиночка... Кто умеет так много перенести, как вы, тот не должен останавливаться на полдороге: любить -- значит... безконечно прощать. Последнее верно не только вообще, но и в частности... Уметь прощать даже врагов -- в этом великая тайна жизни.

-- Это философия великих людей и подвижников, а я самая простая кисейная барышня...

M-lle Бюш тяжело закрывала глаза и ничего не отвечала: она не могла сказать всего даже Зиночке.

Накануне рокового дня больная пожелала непременно видеть Милочку. Раньше она забывала как-то о ней, а теперь требовала с особенной настойчивостью. С этим поручением командирована была Дарья. Когда Милочка вошла в комнату, m-lle Бюш не могла от волнения сказать ни одного слова, а только протянула с умоляющим видом руку вперед. Когда же Милочка наклонила над ней свою белокурую головку, гувернантка торопливо ее перекрестила и сказала только одну фразу:

-- Слушайте во всем сестру...

Дарьица и Милочка с перваго известия о болезни гувернантки были убеждены, что она умрет, оплакали ее заранее и теперь относились к ней с тупым горем выплакавшихся людей. Утром, на другой день, началась агония. Присутствовала одна Зиночка. Больная часто забывалась и бредила.

-- Приехал?-- спрашивала она в бреду.-- О, я была уверена, что он приедет... зовите его сюда...

Зиночка понимала, о ком шла речь, и молча выносила эту пытку. Но силы больной быстро падали, точно она сгорала. Перед самой смертью наступил короткий промежуток. M-lle Бюш вытянулась, оглядела с удивлением всю комнату, точно в первый раз ее видела, и вытащила из-под подушки свою дорожную сумочку.

-- Вот здесь вы найдете все... да, все...-- слабо проговорила она.-- Я умираю с надеждой на вас, Зиночка... Помните: прощать -- это жить.

За этим последовала тоска и опять бред,-- m-lle Бюш опять звала Милочку и начинала собираться в какое-то неизвестное путешествие.

-- Мне так легко... я здорова...-- шептали побелевшия губы.-- Только бы уйти отсюда... Милочка, мы идем вместе... о, я не хочу умирать -- нет!

Хоронили m-lle Бюш через три дня. Похоронный обряд совершался в маленьком костеле, куда набралось очень много публики. Все это были ученицы или очень хорошие знакомые покойной. Дамы плакали, особенно когда патер своим разбитым тенориком уныло затянул "De profundis"... Мидочка горько рыдала и в то же время удивлялась, как много хороших, тоже плакавших знакомых у m-lle Бюш. В плерезах особенно эффектно выделялась развертывавшаяся красота девочки-подростка, и Милочке мешала молиться суетная мысль, что она сегодня "очень интересна" и все на нее смотрят. Стоявшая с ней рядом Зиночка ничего не замечала, подавленная потерей единственнаго друга. Кругом оставалась пустота... Являлась мысль, что и вообще жизнь -- глупая шутка, и что нет в ней смысла. Когда выносили гроб из костела, Зиночка на паперти лицом к лицу встретилась с Сенечкой Татауровым, который поклонился ей и неизвестно чему улыбнулся. Она не протянула руки и прошла мимо. У католиков было свое кладбище, до котораго нужно было пройти с версту. Погода стояла уже весенняя, хотя и сыпались хлопья мягкаго снега. Этот снег напоминал Зиночке один разговор с гувернанткой, когда она выражала свое единственное желание -- умереть летом. Но и это единственное желание осталось неисполненным, и m-lle Бюш ждала холодная могила. Зиночке сделалось вдруг так обидно и больно за безродную девушку, которой, может-быть, всю жизнь было холодно.

Милочка была недовольна этим путешествием пешком,-- другия дамы ехали в экипажах, а три сестры Черняковы даже в карете. Впрочем, оне приглашали ее, но Милочка отказалась, потому что не желала оставлять Зиночку одну. Свежий воздух и движение ободрили девушку, и она, ухватившись за руку сестры, шептала ой:

-- Тебя принимают за даму, Зина... Какой-то господин в костеле так и спрашивал: "Кто эта молодая даыаУ" У него великолепная шинель с бобром... Татауров уже обяснил ему.

-- Перестань болтать пустяки...

Милочка надулась и даже отняла свою руку. На кладбище, когда гроб поставили над открытой могилой, она опять горько рыдала, не замечая уже публики, толпившейся на свежей насыпи. И Зиночка тоже плакала... Когда начали бросать мерзлую землю на гроб, она оглянулась. Это было инстинктивное движение, в котором она не могла бы дать себе отчета. И странная вещь!-- в толпе мелькнуло знакомое лицо, которое она боялась узнать... Неужели это был отец, котораго так ждала m-lle Бюш? Ей показалось, что он тоже смотрел на нее и старался спрятаться за толпившейся на насыпи публикой. Не дождавшись конца церемонии, когда над покойницей вырастет свежая могила, Зиночка схватила Милочку за руку и повела ее через толпу к выходу. Домой она предполагала вернуться пешком, чтобы сберечь двугривенный, но теперь взяла извозчика и все время старалась занимать сестру, что-бы отвлечь ея внимание от расходившейся кучками публики.

"Что-то дома делается?.." -- думала Зиночка, и в ея душе поднималась смутная тревога за неприкосновенность своего угла: теперь она была уверена, что отец здесь и что он, наверно, видел уже Дарью.

Вернувшись домой, Зиночка успокоилась: по лицу Дарьи она убедилась, что все обстоит благополучно.

Болезнь m-lle Бюш и хлопоты с похоронами на время разстроили установившийся порядок жизни. Мальчики не готовили своих уроков, работа и у Зиночки приостановилась, и приходилось начинать снова. Елизавета Петровна попрежнему отсиживалась в своей комнате и совсем не удивилась, когда в первый раз увидела Дарью, точно так и должно было быть. Раза два она, впрочем, спрашивала, откуда слышится по ночам детский плач, и сейчас же успокаивалась, когда ей говорили, что это визжат котики на крыше. Мальчиков в кухню не пускали совсем, а Милочка догадалась сама о существовании таинственнаго маленькаго незнакомца и сгорала от любопытства посмотреть на него хоть издали. Дарья умело повела все хозяйство, а по вечерам помогала Зиночке починивать белье. Ея присутствие сделалось необходимым, и это значительно ее успокоило. Зиночка могла теперь всецело отдаться своей собственной работе -- днем занималась с детьми, а вечерами далеко за полночь сидела за разными вышивками. Свои платки она кое-как продала той же m-me Жанет, которая сделала ей небольшой заказ на вышиванье гладью. Положим, это была адская работа, но все-таки она могла дать рублей 5--6 в месяц. Теперь Зиночка отлично знала цену деньгам и высчитывала каждый грош. В постоянной работе время бежало незаметно, и Зиночка жалела, что приходилось спать и есть -- удовольствия уж совсем не по средствам. Их дела были из рук вон плохи: все, что можно было заложить в ссудную кассу, было заложено, а впереди надвигалась грозовая туча безпомощной нищеты. Впрочем, приближалось лето, когда не нужно покупать дров и когда можно будет пустить в оборот зимнее платье. Дорогу в ссудныя кассы Зиночка теперь знала отлично. Сначала она стеснялась ходить туда, но потом привыкла -- тысячи людей прибегали к братской помощи ростовщиков, и у Зиночки завязалось даже несколько знакомств с какими-то безродными старушками и подозрительными вдовами.

В сумочке, которую передала умирающая m-lle Бюш, Зиночка нашла связку старых писем, медальон с портретом Милочки и небольшой пакет с деньгами. На пакете стояла лаконическая надпись, сделанная уже дрожавшей рукой: "На крайний случай". Всех денег было около полутораста рублей, и Зиночка смотрела на них, как на помощь m-lle Бюш уже из того мира. Она дала себе слово, что не прикоснется к ним для своих нужд, потому что есть еще кандидат на эти деньги -- та маленькая сестренка, которая скрывалась в кухне. В сумочке еще был розовый пакетик и в нем шелковый fleur d'oranger; на пакетике стояло: "Мой подарок на свадьбу Зиночке". Этот последний подарок Зиночка сочла бы оскорблением, если бы его сделал кто-нибудь другой, а не m-lle Бюш. Разве такия бедныя девушки выходят замуж?.. Письма Зиночка узнала по почерку -- все были от отца. Но читать их она не решилась, а только проверила числа -- все были написаны уже после катастрофы. Зиночка не хотела тревожить тень дорогой покойницы и бросила письма в огонь. Она отлично понимала, почему m-lle Бюш передала ей свою интимную переписку,-- этим гувернантка хотела снять с своей памяти всякое подозрение, но Зиночка и без того слишком сильно уважала ее, чтобы искать еще письменных доказательств.

XII.

Прошел месяц. Наступила пасха. Скрывать ребенка долее оказывалось неудобным, тем более, что он отнимал много времени как у матери, так и у Зиночки. За ним могла ходить Милочка, а это уж сохранило бы несколько часов в день. Зиночка очень привязалась к маленькой девочке и с головой погрузилась в широкий мир беззащитнаго детства с его маленькими радостями, болезнями и заботами. Ребенок сделался душой всего дома, и для Зиночки в нем заключалась нравственная поддержка.

-- Мы хотим взять с Дарьицей ребенка на воспитание,-- предупреждала Зиночка свою мать.

-- Это еще что за глупости?-- удивилась Елизавета Петровна.-- Вы с Дарьицей с ума, кажется, сошли.

-- А если у него ни отца ни матери? Воспитательнаго дома здесь нет, и ребенок должен погибнуть...

-- Надеюсь, по крайней мере, что ребенок мальчик?

-- К сожалению, девочка, мама...

-- Еще раз глупо!

-- Что же делать?.. Несчастный ребенок не виноват, а потом ты сама была девочкой, и я тоже...

-- Ах, отстань, пожалуйста, с своими глупостями: бери хоть целых десять.

К своему удивлению, по тону этого ответа Зиночка убедилась, что мать догадывается, о каком ребенке идет речь, и если соглашается, то только потому, что согласилась бы теперь на все, только бы ее оставили в покое. Таким образом маленькая Нюта из кухни перебралась наверх, и Зиночка поставила маленькую детскую кроватку рядом со своей. Милочка была в восторге и дня два не отходила от живой куклы. Зато мальчики отнеслись сразу враждебно к новому члену семьи и устраивали свои каверзы. Но все это были пустяки,-- Зиночка, сидя у детской кроватки, могла свободно работать, и в маленькой комнатке зазвенела первая детская песенка. Иногда только Зиночка задумывалась, и работа вываливалась из ея рук: она припомнила последний наказ m-lle Бюш и думала об отце. Что с ним, где он...

Она думала о нем, как о постороннем человеке, и удивлялась сама себе, как скоро могла разлюбить его. Впрочем, ведь и она была другая, совсем другая Зиночка, хоть и кисейная барышня.

Маленькая Нюта скоро наполнила собой весь дом. Появились дешевенькия детския игрушки, ванночка для купанья, принадлежности сложнаго детскаго гардероба и т. д. Милочка выучилась ухаживать за ребенком и болтала над его кроваткой целые часы, как щебечет лесная птичка над своим гнездом. Явилась потребность отказывать себе во всем, чтобы только доставить ребенку маленькое удобство.

-- Когда Нюта будет ходить?-- в сотый раз спрашивала Милочка.

-- Через год, не раньше...

-- Я тогда буду гулять с ней каждый день... А летом буду катать в тележке, в садике.

Легко сказать -- добыть детскую колясочку, но, все равно, этот вопрос был решен. Задумавшись, Милочка иногда говорила:

-- Если бы жива была m-lle Бюш, как она была бы рада... Ведь она всегда была такая добрая и подбирала с улицы даже щенков.

Зиночка сильно изменилась: она вытянулась, похудела, вообще сформировалась окончательно. Бледное лицо приняло характерный отпечаток внутренней работы мысли. Глаза смотрели просто и строго, губы сложились с определенным выражением, и только на белом лбу болтались прежния детския кудряжки. Простенькия ситцевыя платья придавали ей вид мастерицы из моднаго магазина. От одного не могла отделаться Зиночка -- это от привычки к тонкому белью. Положим, его достанет еще на год, а дальше кисейная барышня боялась даже думать -- неужели она, Зиночка, будет носить "славянское полотно" или коленкор? Сколько ей труда и забот доставляла эта привычка, а у бедных людей так скоро занашивается белье и потом рвется в стирке. Спустившись однажды вечером в кухню, Зиночка застала Дарью в слезах. Та попалась врасплох и даже сделала попытку скрыть свои слезы, по этим еще сильнее выдала себя. Взглянув на нее, Зиночка поняла сразу, в чем дело.

-- Ты видела отца?-- спросила она строго.

-- Да... и не узнала совсем... Они бороду отпустили и так бедненько одеты. Помните, серый дорожный бешмет...

-- Надеюсь, что в другой раз ты постараешься его не встречать.

-- Я на рынок пошла, а они и вывернулись из-за угла...

-- Так... Значит, остается ходить мне на рынок самой.

Это известие сильно взволновало Зиночку, как она ни старалась скрыть свое душевное состояние от всех. Каждый шорох, каждый стук заставлял ее вздрагивать, и она торопливо бежала к окну. Зиночка боялась за мать, а главным образом за детей -- появление отца могло повести Бог знает к чему.

-- Ты кого-то ждешь, Зина?..-- пытливо спрашивала Милочка.

-- Нужно всегда ждать чего-нибудь дурного,-- ответила Зиночка, поднимая брови.-- Вот мы были богаты, а сделались бедными... Бывает и еще хуже.

-- А что еще может быть?

-- Мало ли что? Болезнь, например.

Милочка покорно умолкла, а Зиночке сделалось ея жаль. Трудовая и замкнутая жизнь быстро накладывала на девушку печать преждевременной серьезности.

Беда действительно пришла, только не с той стороны, откуда ее ждала Зиночка. Выдался такой хороший весенний денек. Деревья стояли еще голыя, но везде уже пробивалась первая весенняя травка. По общему совету было решено, что сегодня Нюта сделает свою первую прогулку на свежем воздухе. Зиночка торжественно вынесла ребенка в свой садик, и там состоялся настоящий праздник. Милочка прыгала, как коза. Даже Елизавета Петровна показалась на минуту в окне. Обед прошел очень шумно, и дети едва успокоились только к вечеру. Уложив мальчиков спать, Зиночка по обыкновению сидела за работой на своем месте у детской кроватки. Милочка в ночной кофте готовила свои уроки к завтрашнему дню. К этот момент к воротам подехал экипаж и послышался стук. Зиночка вздрогнула и бросилась вниз. Дарья уже с кем-то разговаривала у вирот и вернулась обратно крайне смущенная.

-- Кто там?

-- Извозчик из "Аркадии" приехал... Да вы, ради истиннаго Христа, не выходите, барышня!

Дарья пыталась-было загородить ей дорогу, но Зиночка, накинув шаль на голову, оттолкнула ее и сама пошла к воротам. Ночь была светлая, весенняя. Извозчик оставался попрежнему у ворот, а в окно хозяйскаго флигеля выглядывала чья-то голова.

-- Тебе кого нужно?-- спросила Зиночка.

-- А из "Аркадии" прислал меня барин Татауров... Так и наказал: "привези, мол, мне в номер ромодинскую барышню". У них там компания собралась: англичанин Рей, анжинер Бржозовский, ну и Семен Иваныч с ими третьи сутки путаются.

-- Скажи Семену Иванычу, что он мерзавец...

Зиночка плохо помнила, как добралась до своей комнаты -- ее точно обухом ударили по голове. За что, за что же такое оскорбление?.. Слышала Дарья, слышал хозяин дома, а завтра будет об этом говорить вся извозчичья биржа... У нея нет даже брата, который мог бы разбить Сенечке дурацкую башку. Безсильныя слезы не давали Зиночке заметить, что Милочка смотрит на нее во все глаза и тоже готова разразиться рыданиями.

-- За что же, о, Господи?!-- стонала кисейная барышня, ломая руки.

-- Папа приехал?..-- шопотом спрашивала Милочка.

-- Нет, это так... Ты ложись спать, голубчик.

Зиночка с особенной нежностью целовала сегодня сестру, укладывая ее спать, и несколько раз благословила, точно поцелуями и молитвой хотела отогнать от дорогой белокурой головки всякую тень нанесеннаго оскорбления. Да, ея честное девичье имя волочит по грязи пьяная орда где-нибудь в "Аркадии", и никто не защитит ее, никто не заступится за ея честь!.. Каждый нахал может оскорблять ее совершенно безнаказанно.

Целую ночь не спала Зиночка: она и плакала, и молилась, и опять плакала. Что же дальше будет? Что будет с Милочкой? Достанет ли у нея силы бороться с нуждой и еще больше -- устоять против искушения?.. Сколько бедных девушек погибают под гнетом нищеты и, очертя голову, бросаются в омут. Зачем наконец m-lle Бюш всегда отстаивала Сенечку Татаурова и называла его добрым человеком? Разве добрый и порядочный человек позволит себе подобную выходку? Нет, m-lle Бюш глубоко ошибалась в людях, начиная с ея отца. Философия всепрощения приложима только где-нибудь в доме сумасшедших, а живой человек чувствует оскорбление, особенно когда он ничем его не заслужил.

Нервное утомление к утру перешло в настоящий бред. Зиночке казалось, что она уже едет на извозчике, и освещенныя окна "Аркадии" глядят на нее, как глаза чудовища. Вот и дверь подезда растворяется, ньткуда-то вырывается струя пьянаго хохота, а там вверху льется безшабашная трактирная песня. А вот я сам Сенечка Татауров встречает ее на лестнице и, протягивая руки вперед, бормочет заплетающимся пьяным языком: "А... барышня, пожалуйте!". Она хочет крикнуть и не может. "Оставьте меня, не смейте прикасаться ко мне: я честная девушка"... Но ведь это совсем не она, а Милочка, большая. Милочка, и Татауров уже тащит со за талию. Опять Зиночка хочет крикнуть и не может: "Милочка, опомнись... Милочка, вернись!". Но это и не Милочка, а m-lle Бюш с приколотым fleur d'oranger на груди. Она улыбается и говорит: "Сенечка добрый"... Зиночка наконец крикнула и проснулась.

XIII.

Кисейная барышня пролежала в постели дня три. При малейшем стуке она вскакивала и бросалась к окну, а потом уже приходила в себя. Каждая такая тревога выкупалась пароксизмами ужасной слабости, точно Зиночка умирала. Если бы не дети, она умерла бы без особеннаго сожаления, умерла такой, какой сейчас была -- чистой, красивой, молодой. Нет, лучше не думать о будущем! Во время болезни Зиночка испытала в первый раз, что и она необходима и что ее искренно любят. Как смешно ухаживала за ней Милочка! Вскоре после болезни Зиночке пришлось усиленно работать, чтобы наверстать потерянные дни. Теперь она относилась равнодушно к самой себе, как к постороннему человеку, и думала только о других. В самом деле, разве мог оскорбить ее пьяный нахал -- не стоило и безпокоиться. Дарья говорила то же самое. Даже, когда по городской почте Зиночка получила первое письмо от отца, оно ее не взволновало. Ромодин умолял дочь о свиданьи, сам он жил в номерах для приезжающих, содержатель которых был его старый знакомый. Зиночка сейчас же послала ответ, что придет в воскресенье после обедни.

Ромодин с утра стоял у окна, поджидая гостью. Как билось и замирало теперь его грешное сердце! Она придет, она будет здесь,-- разве может быть счастье больше этого? А Зиночка в это время была в соборе, куда носили маленькую Нюту причащать в первый раз -- отверженный людьми ребенок пред лицом Божьяго милосердия имел все человеческия права, и эта мысль окрыляла девушку в добровольно взятом на себя подвиге. С чувством глубокаго благоговения Зиночка готовилась к этому таинству, а в церкви молилась так горячо и так искренно, чтобы самой подняться на высоту непритворнаго христианскаго смирения. Ей предстояло еще свиданье с отцом. Старичок судебный пристав опять был в церкви и опять подошел к ней поздравить с причастницей.

-- С малюткой няньчитесь?-- ласково проговорил он, и так хорошо сказалось у него это слово: "малютка".

-- Да...-- смущенно ответила Зиночка, вспыхивая румянцем.

-- Бог все видит, Зинаида Игнатьевна... Хорошаго дела не следует стыдиться. Редкая вы девушка. Извините уж старика на простом слове.

Эта неожиданная похвала дополнила настроение кисейной барышни, и она молча кивнула старику головой: руки были заняты. На паперти ее ждала Дарья, которая и унесла ребенка домой, а Зиночка пошла к отцу. Уже подготовленная словами Дарьи о большой перемене в отце, Зиночка все-таки в первую минуту не узнала его -- это был совсем старик, чужой ей человек. Ромодин и сгорбился, и поседел, и как-то весь осунулся. Его неприятно поразило спокойствие Зиночки, которая держала себя так, как будто ничего особеннаго не случилось -- прежней Зиночки не было, а пред ним стояла другая женщина.

-- Извини, что я тебя потревожил...-- бормотал Ромодин, стараясь подбирать слова. Ему так много нужно было сказать дочери, а сейчас все точно вылетело из головы.-- М-me Сталь сказала: "все понимать -- все прощать"... да!

Последнюю фразу он сказал по-французски, что выходило красивее и как будто убедительнее: tont comprendre, c'est tout pardonner. Эта французская фраза точно резнула по уху Зиночку, и она с удивлением посмотрела на отца. То, что было у нея на душе, не нуждалось в формулах, а тем более -- фразах.

-- Я пришла не обвинять тебя, папа...-- заговорила Зиночка и остановилась...-- Ты, ты сам понимаешь, почему. Мы слишком, кажется, далеко ушли друг от друга...

-- Ах, это все не то...-- застонал Ромодин.-- Неужели это говоришь ты, моя Зиночка?

-- Оставимте этот натянуто-сближающий тон и поговоримте серьезно, как большие люди. Конечно, о прошлом не может быть и речи, но есть будущее... т.-е. в данном случае целая кучка маленьких людей, о которых должны позаботиться именно мы.

-- Послушай, ты говоришь, как нотариус или судебный пристав,-- заметил весело Ромодин, довольный таким оборотом разговора.-- Домой, в свой угол, я сейчас не могу вернуться, потому что должен скрываться от кредиторов, и если занимаю отдельный номер, то только из милости, пока мне верят в долг. А дела свои я быстро поправлю, и тогда...

Неестественно-деловым тоном Ромодин принялся торопливо развивать свои планы: он еще не окончательно разорен, и есть шансы на то, что он опять станет на ноги: в золотопромышленном деле такие крахи не редкость, и в Косогорье кто не банкротился; наконец, он еще в силах сам; у него есть несколько влиятельных знакомств, известная репутация в кругу золотопромышленников и т. д. В подтверждение своих слов, он достал из бокового кармана толстый бумажник, набитый старыми счетами, деловыми письмами и собственными заметками. На выдержку он даже прочел два письма от самаго влиятельнаго человека -- это были те характерныя литературныя произведения, в которых отказ затушевывался ходячими фразами и дешевенькими обещаниями. Не нужно было особенной проницательности, чтобы видеть полную их несостоятельность, но Ромодин верил им, потому что нужно же было чему-нибудь верить.

-- И ты веришь этим письмам?-- невольно вырвалось у Зиночки.-- Ведь это одна писаная бумага, которую стоит только бросить в печь.

-- Да ведь у Толоконникова сорок миллионов, Зина. Ну что ему стоит сказать одно слово. Мы с ним в свое время были на "ты" и... гм...

Увлекшись, Ромодин чуть не прибавил, что вместе с Толоконниковым он кутил некогда по разным притонам, но во-время спохватился. Зиночке не понравился прежде всего самый тон этого разговора -- с такой торопливой угодливостью говорят только безнадежные люди. Много их прежде перебывало в ромодинском доме, и все они ужасно походили один на другого и точно так же читали, в подтверждение своих несбыточных надежд, письма влиятельных людей. Ромодин тогда только пожимал плечами, а сейчас, незаметно для самого себя, повторял избитые типы крупных банкротов и вообще неудачников. Это особаго рода сумасшествие, и Зиночка слушала теперь слова отца, как лепет ребенка. После деловых разговоров наступил пароксизм слез. Ромодин подробно разспрашивал, как живет семья, что делает мать, большая ли выросла Милочка, как учатся дети. Он напрасно крепился, стараясь удержать бежавшия по лицу слезы. Ах, как он тосковал все время, как рвался в свой угол, как в нем изболела вся душа. Но ведь немного остается подождать, чтобы он занял свое прежнее положение в обществе, и тогда опять все пойдет по-старому.

-- Ты говоришь о деньгах,-- заметила Зиночка,-- но не всякое прошлое можно вернуть однеми деньгами...

Ромодин посмотрел на дочь широко открытыми глазами и пробормотал что-то уж совсем безсвязное. Но Зиночке было некогда, она обещала прийти в другой раз, и он на прощанье проговорил:

-- Ты все знаешь, ma petite... знаешь больше того, что следовало бы тебе знать, как девушке. Что делать!.. У меня есть одна просьба к тебе: нельзя ли мне взглянуть на маленькую?.. Я, может-быть, дрянной отец вообще, но все-таки не зверь же...

-- Это уж потом как-нибудь, папа.

Но выражению отцовскаго лица Зиночка заметила, что ему хотелось добиться свидания с Милочкой, но он удержался. Желание видеть "маленькую" и то, что отец не стеснился высказать ей это прямо, несколько примирило ее с ним, и свиданье кончилось теплее, чем началось. Ни о m-lle Бюш ни о Дарье не. было сказано ни одного слова. Когда Зиночка уже вышла на подезд, ей вдруг сделалось жаль отца до слез. Явилось даже желание вернуться и расцеловать его, утешить, самой открыть всю душу: ведь того отца, котораго она разлюбила за эти полгода, не было, а был действительно несчастный и жалкий человек. Но в следующую минуту у Зиночки явилась такая мысль: стоит только отцу разбогател, как он забудет про все свои несчастья, а ей, Зиночке, уже не разстаться со своим новым душевным миром, да она и не отдала бы его ни за какия деньги.

-- Как ты долго...-- ворчала Милочка на сестру.-- Где ты была?

-- Я носила работу в магазин.

-- В воскресенье?

Девочка подозрительно оглядела сестру и надулась,-- ведь она так ждала ее, чтобы разделить радость по поводу причастницы, а теперь уже все испорчено. Вообще, в детях начинала проявляться большая требовательность к старшей сестре с тем безпощадным эгоизмом, на какой способны только маленькие люди.

-- Вы их видели, барышня?..-- смущенно спрашивала Дарья, улучив минутку, когда оне остались вдвоем.

-- Да, видела... Отец очень постарел и вообще изменился,-- уклончиво ответила Зиночка, задетая этим вопросом: в ней глухо прозвучала ревнивая нота.

-- Я так...-- извинялась Дарья, краснея.-- Не подумайте чего-нибудь дурного, барышня... Мне только показалось тогда, что они как будто не в себе... не такие, как прежде были.

-- И мы с тобой тоже не такия...

Это замечание Дарьи пришло на ум Зиночки уже после, когда у нея в первый раз мелькнуло страшное подозрение, именно, что отец ненормальный человек. Зиночка, несмотря на свою проницательность, не знала только одного, что каждый вечер, когда в доме зажигался огонь, на улице боязливо кралась чья-то тень, и эта тень целые часы наблюдала в окна, что делается в доме. Но, о чем не догадывалась девушка, то чутьем знала женщина. Дарья каждый вечер выносила ужасную пытку: она знала, что это он, Игнатий Павлович, бродит около своего разореннаго гнезда.

XIV.

В дневнике Зиночки мы читаем:

"Давно я не писала, а сколько с того времени воды утекло... Сейчас стоит весна, т.-е. наша поздняя северная весна, которая, как бедная девушка, надела к празднику самое лучшее платье. Да, много цветов, особенно в поле, там за городом, куда я хожу гулять вместе с папой. Такие все бедненькие полевые цветочки, которым далеко до оранжерейных, но зато сколько родного и грустно-поэтическаго в этих наших цветах с их бледными красками и слабым ароматом. Мне иногда кажется, глядя на них, что это -- живые глаза и земля смотрит ими на небо... Мы живем попрежнему, и мне стоит большого труда отвлекать папу от стремления увидеть мать или Милочку. Он тоскует и утешается только своими несбыточными надеждами и проектами; я не желаю отнимать у него этой последней надежды и часто лгу с совершенно спокойным лицом. Что делать? Приходится лгать даже самой себе... Ах, как это тяжело!.. Человек создан из противоречий, как материю ткут из разноцветных ниток... Раньше я думала о других, а теперь приходится думать о себе, не из эгоизма,-- нет, а из более худшаго чувства, котораго я не умею даже назвать. Зависть?-- нет! Ревность?-- нет... А между тем мне так иногда бывает тяжело, как только может быть тяжело кисейной барышне -- ведь это ей полезно, а слезы -- ея родная стихия, как для рыбы вода. Дело в том, что с некотораго времени я просто не могу выносить Дарьи... Именно не могу. Проверяя себя, я нахожу, что это началось давно, с того момента, когда Дарья пришла с рынка и заявила, что видела "их" и что "они сильно изменились". Потом, когда я вернулась после перваго свидания с отцом, Дарья смотрела на меня такими глазами, точно вся превратилась в один немой вопрос... Она же тогда первая заметила, что отец "не в себе". Меня неприятно кольнуло это вмешателество в мои личныя отношения, но ведь Дарья не чужая, и это счастье en trois возмущает меня... Нужно сознаться, что я ревную ее к Нюте... Я люблю в ребенке сестру, но ведь она по всем правам принадлежит матери. Получается какой-то лабиринт, из котораго нет выхода... Дарья, с своей стороны, догадывается о моем настроении и принимает такой несчастный приниженный вид, что еще больше меня возмущает. Раз я даже обошлась с ней очень сурово, когда она стороной завела речь о "них"... Ей-то какое дело!.. Но, с другой стороны, она, кажется, любит отца, любит по-своему, как отца своего ребенка... Иногда утром Дарья встает с опухшими от слез глазами. Одна мать ничего не видит и не желает видеть. О, как мне тяжело писать эти строки, но нуясно же кисейной барышне высказаться так или иначе; эта потребность -- родная сестра кисейных слез. Когда я ухожу из дому с Нютой, Дарья каждый раз провожает меня такими ревнивыми глазами, точно я ворую частичку ея собственнаго счастья..."

В хорошую погоду, почти каждый день после обеда, Зиночка брала маленькую Нюту на руки и отправлялась с ней за город -- городской бульвар был в двух шагах, и там ее неизменно дожидался отец. С бульвара они вдвоем отправлялись по узкой дорожке в лес и через полчаса приходили на пасеку. Это был красивый уголок, каким-то чудом сохранившийся в окрестностях Косогорья. Но глубокому логу катилась маленькая речка: в нижней части она была запружена и образовала небольшой прудок. Избушка старика-пасечника стояла на самом берегу, в садике из молодых липок. Тут же прямо на траве стояли ульи для пчел. Глухой старик-пасечник встречал Зиночку с особенным удоволествием и сейчас же приготовлял самовар. В прудке водились караси, иЗиночка иногда удила их. Отец в это время возился с Нютой и, повидимому, был совершенно счастлив.

-- Никак я не разберу, барин, кто она тебе приходится: жена или дочь,-- заметил однажды старик, кивая в сторону Зиночки, сидевшей на плотине с удочкой в руках.-- Но обличью-то будто как и дочь...

-- Дочь будет, старина...

-- Так, так... Значит, энта махонькая внучкой придется?..

-- Нет, тоже дочь....

-- Ишь ты, как оно пришлось... Матери-то, видно, нету?

-- Да, нет, то-есть она умерла...-- врал Ромодин, чувствуя, что начинает краснеть.-- То старшая дочь, а эта младшая.

-- Так, так... Много в городе всякаго народу болтается, и не разберешь в другой раз, как кто кому приходится. Наезжают тоже сюда, особливо по праздникам...

Маленькая Нюта уже сидела и весело взмахивала пухлыми ручками, когда к ней подходил Ромодин. Когда Зиночка выходила с ней из дому, ребенок, видимо, понимал, куда его несут, и сам сказал свое первое детское слово: па-па... Зиночка подозревала, что этому слову научила девочку Дарья -- ей было тяжело его слышать, как и самому Ромодину. Ребенок своим невинным лепетом увеличивал неловкость их положения. Но, за исключением этого маленькаго неудобства, оба чувствовали себя так хорошо и отдыхали душой. Зиночка опять узнавала прежняго отца, который говорил так умно и держал себя настоящим джентльменом до последних мелочей. Впрочем, все это исчезало моментально,--стоило только завести речь о разорении и вообще о делах. Между отцом и дочерью установились простыя дружеския отношения, и они говорили откровенно обо всем.

-- Я решительно не понимаю этого превращения...-- задумчиво повторял Ромодин, с лаской глядя на свою любимицу.-- Где ты взяла силы для такого подвига? Выдержать характер в больших делах, в целом событии -- это совсем другой вопрос, и таких героев всегда найдется достаточно; но тянуть лямку изо дня в день, проходить через тысячи ежедневных мелочей -- нет, это требует всего человека.

-- А по-моему, так нет ничего проще,-- отвечала Зиночка:-- только не нужно самому делать оценку того, что делаешь, то-есть оценку со стороны трудностей. Это все равно, что смотреть вниз, проходя над пропастью по тонкой дощечке. А потом, многое, чего не сделаешь для себя, сделаешь для других... Наконец ты забываешь, что у меня пред глазами был живой пример -- m-lle Бюш.

Такие разговоры велись обыкновенно за работой; Зиночка что-нибудь вышивала для магазина m-me Жанет. Иногда Ромодин читал вслух какую-нибудь французскую книгу.

-- А вот когда у меня липки расцветут -- рай...-- говорил старик-пасечник, провожая гостей.-- Дух такой пойдет, как в церкви.

Действительно, когда зацвели липки, пасека превратилась в чудный уголок. Это было уже в июне. Особенно хорош был один вечер: накануне пронеслась гроза, и умывшаяся, потрясенная земля ликовала всеми своими красками и точно курилась благоухавшим воздухом. У Ромодиных в садике был облюбован свой уголок. Прямо на траве стоял потухший самовар. Зиночка сидела рядом с заснувшим ребенком и торопливо доканчивала какую-то срочную работу. Ромодин лежал на траве и, облокотившись на одну руку, смотрел на маленький прудик, совсем заросший осокой и зеленью прибрежнаго тальника, вербы и черемухи. Вода точно застыла, как глубокое окно куда-то в подземныя глубины. Где-то печально чиликала невидимая птичка, а над осокой цветными точками кружились мотыльки. Старик-пасечник ходил около своих ульев и разговаривал вслух. Эта тишина вдруг нарушилась далеким лошадиным топотом.

-- Кто-то сюда едет...-- заметил Ромодин.

Звуки на время замерли, но потом топот возобновился -- он быстро приближался, и можно было различить, что скакала не одна лошадь, а две. Действительно, из-за мелкаго леска показался скоро один всадник на красивой заводской лошади, а за ним другой. Это были Рей и Татауров, оба нетвердо державшиеся в седле.

-- Ай-да, заворачивай на мельницу!-- кричал Татауров, спускаясь к плотине.-- У мельника закуску найдем, а водка есть...

Зиночка узнала их с перваго раза, но промолчала. Ромодин старался не смотреть на нее и даже отвернулся. Когда наездники поровнялись с садиком, пьяный Татауров, наклонившись в седле, проговорил заплетавшимся языком:

-- А вот она где... мельничиха...

Рей узнал Зиночку и хлыстом ударил лошадь Татаурова. Они отехали к избушке и спешились, переговариваясь о чем-то вполголоса. Зиночка вдруг испугалась, припомнив выходку Татаурова с извозчиком -- она ничего не говорила об этом отцу. Теперь он опять был пьян и мог выкинуть какую-нибудь дерзкую шутку.

-- Пойдем, папа...-- торопила она отца, собирая свою работу в корзипку.

-- Зачем же так быстро? Они могут подумать, что мы бежим от них.

-- Мне все равно, что они подумают, но я не выношу пьяных.

"Она стыдится за ребенка, а может-быть, и за меня..." -- с горечью подумал Ромодин, тяжело поднимаясь с земли.

Татауров видел эти сборы и все порывался подойти к Зиночке, но Рей крепко держал его за руку и не отпускал.

-- Нет, я пойду... и скажу все...-- бормотал Сенечка.-- Это ея ребенок?..

-- А нам какое дело, чей он... Послушай, если ты будешь еще артачиться, я тебя завяжу узлом и брошу в воду.

Эта угроза подействовала. Сенечка сел на землю, махнул рукой и окончательно осовел. Он пришел в себя, когда Ромодины успели перейти плотину и начали подниматься в гору; впереди шла Зиночка с ребенком на руках, а за ней, опустив голову, медленно шел Ромодин.

-- А там кто?..-- спрашивал Сенечка, провожая глазами медленно двигавшуюся группу.

-- Все она же, Зиночка... Ребенка несет на руках.

-- Разве у нея двое ребят?! Один на траве лежал, а другого на руках тащит!.. отлично!..

Рей захохотал, а Татауров сидел на земле и раскачивался, как человек, который плывет в лодке по бурным волнам.

-- Рей, дай воды...-- попросил он, притворяясь совсем пьяным.

Когда Рей ушел в избушку, Татауров вскочил на лошадь и бешеным галопом помчался к плотнике. Он быстро догнал Ромодиных. Зиночка с ребенком на руках шла по стороне дороги. Поровнявшись с ней, Татауров хотел что-то сказать и раскрыл рот, но громкий топот догонявшаго Рея заставил его ударить лошадей нагайкой, и он только крикнул что-то безсвязное, сильно мотаясь в седле.

XV.

Прогулки на пасеку скоро прекратились, отчасти во избежание встреч с Татауровым, отчасти за скверной погодой, а главным образом потому, что Зиночке не хотелось одной пользоваться летом. Каждая такая прогулка мучила ее, точно она отнимала что-то от других детей: ведь и Милочка и мальчики тоже хотели подышать свежим воздухом. Жертвовать их удовольствиями она чувствовала себя не в праве,-- Зиночка и без того много делала для отца, больше, может-быть, чем он заслуживал. По временам в ней поднималось такое тяжелое и нехорошее чувство... Вообще, причин быть недовольной накоплялось все больше: отец скрывается, мать пьет, Дарья ходит, как в воду опущенная, мальчики избегались, а тут еще нужно работать, не покладая рук. Работа спасала Зиночку от всего, и, если бы еще рояль, она была бы счастлива. Она даже иногда плакала о своем инструменте, который не умела раньше ценить, и у нея являлось желание хоть взглянуть на него, как на хорошаго стараго друга.

Лето в Косогорье, как во всех провинциальных глухих городишках, было само по себе отвратительно, т.-е. лета в собственном смысле не было, а его заменяли пыль и грязь. Ах, как хорошо знала теперь Зиночка, что значит погода для беднаго человека и как быстро изнашивается обувь, когда приходится делать пешком такие большие концы. Из дому Зиночка выходила только по делу, главным образом, когда нужно было отнести работу к m-me Жанет. Летняя пора -- глухая, но магазинщица давала один заказ за другим и даже предлагала Зиночке немного денег вперед. М-me Жанет теперь знала, с кем имеет дело, и по-своему покровительствовала девушке, вступившей в отчаянную борьбу со своими несчастьями. Это много ободряло Зиночку: свет не без добрых людей! А дела шли все хуже и хуже, и роковой круг суживался все теснее; бедность обходила со всех сторон и предявляла в тысяче мелочей свои неотступныя требования. Сколько раз Зиночка думала о деньгах m-lle Бюш, но не решалась их трогать, потому что могла случиться еще большая крайность. Быстро проходившее лето говорило о новых заботах и напастях -- нужно будет и о дровах позаботиться и о теплой одежде. Одна мысль о темной осени наводила на Зиночку уныние, а думать приходилось все чаще и чаще -- лето катилось незаметно.

К отцу Зиночка заходила по пути, когда носила работу m-me Жанет. Однажды вечером она запоздала и возвращалась из магазина уже в сумерки. Зиночке не хотелось заходить к отцу, но она так привыкла теперь делать все пунктуально, без всяких откладываний и колебаний. "Нужно" -- вот великое слово, которое делает все на свете. И теперь Зиночка проголодалась, устала и вообще была "рада месту", но нужно было проведать еще отца. Дождь шел с утра, и на улицах везде стояли лужи. Зиночка промокла и в заключение всего начерпала грязи в калоши. В номера она поднималась в очень скверном настроении духа и даже хотела вернуться домой. Мокрыя юбки так и шлепали по ногам, осеннее пальто было забрызгано грязью.

Отворив дверь в знакомый номер, Зиночка даже попятилась назад -- у стола на диване, вместе с отцом, сидел Сенечка Татауров.

-- А вот и ты...-- заговорил Ромодин, с необычайной живостью выскакивая навстречу гостье.-- Аот и отлично...

-- Я как-нибудь в другой раз зайду...-- заметила Зиночка, останавливаясь в нерешимости.

-- Нет, мы тебя не отпустим!-- заявил Ромодин, снимая пальто с Зиночки.-- Семен Иваныч уже третий вечер поджидает тебя здесь... Ему нужно переговорить с тобой о каком-то деле.

Это нахальство возмутило Зиночку, и она смело посмотрела на своего врага, который нерешительно поднялся с места и видимо не смел протянуть руки. Он был трезв и имел приниженно-скромный вид.

-- Я даже могу на время выйти, чтобы не мешать вам...-- предлагал Ромодин, видя замешательство молодых людей.

-- Нет, пожалуйста, не уходите...-- просил Татауров.

Зиночка хотела сказать то же самое и еще сильнее взволновалась от того, что Татауров предупредил ее. Она плохо различала теперь окружающую ее обстановку и только чувствовала, что там, в глубине души, все у нея похолодело, а губы дрожат от волнения. На лице оставались капли дождя, прядки белокурых волос прилипли ко лбу, а на щеках заиграли нехорошия лихорадочныя пятая.

-- Я могу только удивляться...-- заговорила Зиночка, задыхаясь:-- да, удивляться, что встречаю здесь господина Татаурова, именно здесь, в квартире моего отца, и... и еще больше могу удивляться его смелости,-- чтобы не сказать больше,-- видеть меня...

Ромодин стоял в дверях и удивленно смотрел то на дочь, то на смущенно переминавшагося у стола Сенечку. Зиночка ни слова не сказала ему до сих пор о выходке Татаурова.

-- Я... я хотел висеть вас, Зинаида Игнатьевна, только для того, чтобы сказать вот при Игнатье Павловиче, что я мерзавец и свинья...-- ответил Татауров заранее приготовленной фразой.-- Я настолько понимаю, что не заведу даже речи о прощении... Таких подлецов и не следует прощать. Да... Вот я именно это и хотел сказать...

-- Господи, что же это такое?..-- взмолился Ромодин.-- Зиночка, я ничего не знал... что-то такое случилось... Зиночка, да ты присядь, а то едва на ногах держишься.

Она машинально повиновалась ему и присела к столу. Теперь она не решалась взглянуть на Татаурова, который оставался на ногах и только делал левой рукой такой жест, точно кого-то отталкивал от себя.

-- Вы были пьяны...-- тихо проговорила Зиночка, с трудом переводя дух.-- А разве пьяный человек может отвечать за свои поступки?.. Но и другие не виноваты... Есть такия положения... когда потерпевшему остается только молчать.

-- Да, я постоянно был пьян, Зинаида Игнатьевна...-- продолжал Татауров.-- Пред вами погибший человек... Но и у погибшаго человека может, проснуться совесть. Когда я увидал вас тогда на пасеке... ах, как мне сделалось совестно, гадко!.. И такой человек поднял свою грязную руку на честную девушку... Игнатий Павлович, гоните меня, подлеца, в шею -- вот и весь разговор.

-- Да в чем дело?-- спрашивал Ромодин.

Татауров, сбиваясь и делая остановки, разсказал откровенно все обстоятельства. Ромодин слушал его, бледный, как полотно, и от охватившаго его волнения у него затряслась нижняя челюсть. Зиночка сидела попрежнему у стола и не замечала, как по лицу ея катились слезы. Стоявшая на столе лампа освещала эту живую картину, оставляя углы комнаты в полутьме. Жажда покаяния у Татаурова разразилась именно в той острой форме, когда человек говорит: "смотрите, все смотрите, какой я дурной и скверный человек -- я сам презираю себя". Это -- свойство русскаго простого человека, который кланялся с высокаго лобнаго места на все четыре стороны и прощался с миром православным. Накипевшему злу нужен выход.

-- Нет... всего я не могу и разсказать...-- безсильно закончил Татауров, опускаясь на диван.-- Ведь я все-таки получил кой-какое образование, а жил до сих пор по-свински. Таким людям даже нет имени.

Наступила тяжелая пауза. Ромодин шагал, из угла в угол, заложив руку за спину. Как, к его дочери посылать извозчика из гостиницы!.. Господи, что же это такое?.. И она, она молчала все время... Нет, всему есть пределы, и он, Ромодин, покажет, что нельзя безнаказанно оскорблять порядочных людей. Только пусть уйдет Зиночка; у него с Татауровым будет свой разговор: старый и больной отец покажет купеческому саврасу, что называется порядочностью в человеческом общежитии.

Но в этот момент Татауров поднялся и, не прощаясь, пошел прямо к двери.

-- Послушайте,-- остановила его Зиночка.-- О своей пьяной выходке вы сказали больше, чем я сама знала... Я даже понимаю такой поступок, как проявление ничем не сдерживаемой разнузданности. Но для меня непонятно вот что: зачем вы тогда купили с аукциона мой рояль? Это был единственный верный друг, и вы отняли его у меня... Если бы купил его какой-нибудь незнакомый человек, то это еще можно обяснить жаждой наживы, наконец привычкой к дешевым покупкам; но вы бывали у нас так часто в доме... вообще были приняты как свой человек...

-- Вот уж этого не могу вам сказать,-- бормотал Татауров, перебирая в руках шапку.

-- Почему?..

-- Так... А впрочем, все равно: меня подговорил Брждзовский, чтобы сделать вам неприятность. Это еще хуже того, что я делал дурного лично от себя...

-- Неправда!-- резко прервала его Зиночка.-- Да, неправда...

-- Я лучше уйду,-- повторял Татауров.-- Ей-Богу, уйду... что же тут говорить: мерзавец, и только. На таких людей даже не сердятся, а только презирают...

Зиночка не помнила, когда и как вышел из номера Татауров. Отцу стоило больших хлопот, чтобы привести ее в себя. Она не плакала, не жаловалась, не стонала, а точно вся застыла. Ромодин хорошо знал нервные женские припадки и поэтому молчал тоже; лучшее лекарство в таких случаях -- тишина. Испытанный человек понимал многое такое, о чем не догадывалась и не могла бы догадаться сама Зиночка, и о чем он не мог ей сказать. Желание посчитаться с купеческим саврасом уступило место другому чувству... Да и ему ли, из-за котораго плакало столько женщин, судить других!

-- Папа... я всех ненавижу... да, всех!-- заговорила наконец Зиночка, просыпаясь от своего забытья.-- И тебя ненавижу, папа... и себя... вот за то, что сидела здесь и слушала вас обоих. Нужно бежать.

Она так и ушла, не простившись с отцом.

XVI.

Прошел год. Опять наступала весна. Ромодины жили все в том же флигельке, а Игнатий Павлович перебивался попрежнему в своих номерах. Милочка поступила в гимназию, маленькая Аня ходила уже около стульев.

К дневнике Зиночки мы читаем: "Как я люблю, когда расцветают в феврале гиацинты и тюльпаны... Они, эти восточные гости, говорят нам, что там, далеко-далеко, под горячим южным небом, уже наступила весна,-- благоухающая, пышная, цветущая, одуряющая богатством красок и ароматов весна. Там плачут соловьи над распускающимися розами, а у нас все еще покрыто снежным саваном и завывают зимния мятели... А я так люблю цветы -- ведь они говорят нам о вечной весне, солнце и жизни вообще. Например, какая прелесть левкой -- мой любимый цветок. Один его запах уже напоминает лето, жизнь где-нибудь на даче, прогулки и те маленькия дешевыя удовольствия, которыя хороши уже одним тем, что доступны самым маленьким людям. Я всегда мечтала о том, чтобы пожить хоть одно лето на такой даче и отдохнуть. Да, отдохнуть... Однако какия странныя мысли у меня сегодня выливаются из головы. Чуть не забыла очень удачное сравнение нашей весны с настоящей южной весной: наша походит на бедную родственницу, которая старается войти и выйти незаметно, чтобы кого-нибудь не обезпокоить -- и платье на ней перекрашенное, и цветы на шляпе выцвели, и надушилась она дешевенькими духами. Но мне нравится это бледное, хорошее лицо, эти честные глаза, эта скромная молчаливость, точно это я сама.

"Сегодня мне приходится писать о глупостях: цветы, весна, лень... Я делаюсь положительно эгоисткой, потому что начинаю думать, кажется, только о себе и о том, что мне нравится. Что может быть отвратительнее такого разыгравшагося эгоизма кисейной барышни? Хочу думать о других и не могу... Если бы у меня было свободное время, я стала бы капризничать и скучать. А мысли так и разбегаются сами собой, чтобы помечтать. Для чего я пишу все это? Кому это нужно? А вот для чего: нужно проверять себя, каждый свой шаг, и подводить итог каждому дню, как ведутся приходо-расходныя книги... Есть наконец потребность высказаться и прислушаться к самому себе. Итак, весна, цветы и... ну, конечно, у всякой кисейной барышни должен быть свой он. Нельзя! Природа безжалостна и лезет в окно, когда ее не пускают в дверь. У меня тоже есть свой он. Да, настоящий он... Он появился совершенно неожиданно и страшно меня напугал. Это было еще зимой. Кажется, на Святках -- да, да, на Святках. Дешевенькие часы пробили ровно час, когда дверь в передней растворилась, и показался Сенечка Татауров... Помню, как вся кровь хлынула мне в голову и какое бешенство охватило меня: как он смел явиться в дом, опозоренный его же рукой?.. Потом мне вдруг сделалось совестно за свое ситцевое платье, за оборвавшуюся рюшку на рукаве, наконец за то, что нам решительно негде было принимать гостей. Я вышла сама к нему в переднюю (в скобках: мною овладела отчаянная решимость выгнать этого нахала вон!) и самым сухим тоном, как не умеет говорить ни одна кисейная дама в свете,-- спросила: Что вам угодно?

"Этот нахальный человек пробормотал что-то себе под нос и затоптался на месте, как козел, ударившийся лбом в стену. Я уже подняла руку, чтобы указать ему на дверь, как взглянула нечаянно на его лицо и остановилась: это лицо было такое жалкое, умоляющее...

"-- Не гоните меня...-- как нищий, просил этот нахальный человек.

"Что было мне делать? Говоря правду, я немножко растерялась: какое нахальство нужно для того, чтобы явиться ко мне на глаза... И притом, что нужно этому человеку? Что общаго могло быть между нами? Когда я опомнилась, он уже сидел в моей комнате... Конечно, это было глупо, мне не следовало ни в каком случае пускать его через порог своей комнаты, но тут сидела Милочка, и мне не хотелось выдавать перед ней свою оплошность. Хитрая девчонка сделала такое лицо, точно все это так и должно быть, а он растерянно смотрел куда-то в угол, как пойманный за ухо школьник. Оставалось разыграть комедию до конца, и я даже предложила ему стакан кофе... Представьте себе, он и не подумал отказаться, а точно обрадовался. Я еще раз разсердилась и на себя, и на него, и на Милочку -- на всех. Если так, то пусть полюбуется нашей семейной обстановкой, ситцевыми платьями, вообще убожеством всего окружающаго. Дарья подала жидкий кофе и -- вместо сливок -- простого молока. Он молча выпил стакан и посмотрел на меня, как будто просил еще второй,-- нет, это уже из рук вон. Он говорил что-то такое о погоде, о театре, о каких-то знакомых, вообще держался ужасно глупо, и я едва дождалась, когда он наконец уйдет. Главным образом, мне было совестно Милочки, но ловкая девчонка даже глазом не повела и не проронила ни одного слова, когда он ушел. Ночью, когда все спали, я горько плакала... Да, я поступила, как настоящая кисейная барышня, и всякая другая порядочная девушка сделала бы на моем месте совсем не так. Я про себя повторяла те великолепныя фразы, которыя должна была ему сказать и не сказала: "милостивый государь, вы, вероятно, ошиблись адресом"... О, я испытывала такой прилив настоящей благородной гордости, у которой был всего один недостаток -- действительность совсем не отвечала ей, и я себя называла опять кисейной барышней. Но страшное было впереди: через три дня он явился опять... Что ему нужно, в самом деле?.. Я могла только удивляться его глупости... В довершение всего, Милочка незаметно ускользнула в комнату к матери и оставила нас одних с глазу на глаз.

"-- Я вам не буду мешать, Зинаида Игнатьевна?

"-- Послушайте, Семен Иванович... Если вы не хотели понять из того, как я вас приняла в первый раз, что делать второй визит -- совершенно напрасный труд, то я должна сказать вам это прямо, словами. Надеюсь, между нами не может быть недоразумений.

"Кажется, я высказалась прямо и определенно, и каждый умный человек убежал бы сейчас же, а он только посмотрел на меня недоумевающим взглядом и как-то разсеянно проговорил:

"-- А вы сегодня дадите мне кофе?..

"Ясно, что это была глупая уловка, чтобы, с одной стороны, выиграть время, а с другой -- прикинуться дурачком, что бывает иногда выгодно. Я велела Дарье подать ему кофе, а сама ушла в комнату к maman... Кажется, достаточно? Он остался один дожидаться своего кофе и просидел с полчаса, пока Милочка не сжалилась и не вышла к нему... Неужели еще и после того кто-нибудь может упрекнуть меня в слабости?

"Против меня составилось что-то в роде заговора. Раз возвращаюсь от m-me Жанет. Милочка встречает меня в передней и таинственно сообщает: "Он сидит у maman". Это уже наглость: ворваться в чужой дом, когда нет хозяйки... Виновата, я привыкла теперь считать хозяйкой себя и забываю совсем о maman С этой точки зрения он, пожалуй, и нрав... Итак, он сидел у maman. Я сначала ужасно разсердилась и приготовила ему приличную встречу, но он сидел так долго, что мне вдруг надоело сердиться: разве на дураков можно сердиться? Милочка все время сидела за своими книжками и лукаво поглядывала на меня... Когда он пошел, я не вышла к нему.

"Должна сознаться, что он ужасный человек, и я решительно не понимаю, что ему нужно от меня... С тех пор он часто бывает у нас. Как это случилось, сама не знаю, точно все вышло само собой или "так", как говорят дети. Для него я ни на волос не изменяю установившагося порядка жизни и работаю тут же за столом, когда он сидит и глупо смотрит на меня. Maman за него... Хуже всего то, что а начинаю мириться с его присутствием. Даже больше: я точно оправдываю его перед кем-то. На-днях,-- не знаю для чего,-- разспрашивала его, где он учился, какие у него родные, что он делает и что думает делать. Крайне непоследовательно и глупо, потому что мне решительно нет до него никакого дела. Мое внимание видимо его обрадовало (о, глупый человек!), и он разсказал почти всю свою биографию, за исключением той части, о которой неприлично разсказывать. Говорит он складно и как-то особенно искренно, что невольно подкупает в его пользу -- я заметила это на Милочке, которая иногда скучает, если он не показывается дня три. Чтобы отвадить его, я иногда читаю длинныя нравоучения по его адресу. Это выходит очень забавно, и он начинает ежиться. В сущности, он, кажется, не злой человек... Позвольте, что же это я так далеко уехала в сторону от своих гиацинтов, тюльпанов и левкоев? Второй час ночи, а я теряю время за глупым дневником".

-----

Весна стояла во всем разгаре. Живая зелень покрывала и лес, и поля, и нивы, и даже то кладбище, где покоилась m-lle Бюш. Ея дерновая могилка была обсажена белыми левкоями, которые уже цвели. Чья-то любящая рука через каждые три дня приносила свежий букет и клала его к подножию простого деревяннаго креста.

Было раннее утро, когда к кладбищу подкатил щегольской экипаж, и из него вышли двое молодых людей. Дама торопливо пошла к знакомой могилке, а мужчина нес за ней венок из живых цветов. Они остановились над могилой m-lle Бюш, и деревянный крест был украшен цветами. Дама долго молилась, а потом отколола от своей груди букет flours d'orange, и прикрепила его к венку.

-- Есть вещи, которых не вернешь никакими слезами...-- задумчиво говорила дама, подавая руку мужу.-- И тем обиднее свое собственное счастье.

Читатель, конечно, уж догадывается, что молодая дама была Зиночка, теперь m-me Татаурова, а ея кавалер -- Сенечка Татауров.

1889.

Оглавление

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович Кисейная барышня Повесть.