Общий любимец публики [Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк] (fb2) читать онлайн

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ТОМЪ ВОСЬМОЙ ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ 1916 ОБЩІЙ ЛЮБИМЕЦЪ ПУБЛИКИ. Роман.

I.

   Горничная Дуня выскочила в переднюю на звонок и, придерживая ручку двери, только слегка ее приотворила.   -- Николай Сергеич здесь?-- спрашивал пожилой господин, одетый по-купечески.-- Матов, Николай Сергеич...   -- Никакого тут Николая Сергеевича нет,-- довольно грубо ответила горничная, не выпуская дверной ручки.-- Да вы от кого?   -- Я-то? А я, значит, сам от себя...   -- Здесь живет Иван Григорьевич Войвод, а не Матов.   -- Ах, ты, стрекоза трухмальная... А ежели Николай Сергеич за мной присылали? Да и Иван Григорьевич будут весьма рады... Понимаешь: гость. Да отвори же дверь-то!..   Он воспользовался нерешительностью горничной и плечом протиснулся в дверь. Горничная с испугом уперлась ему руками в грудь, напрасно стараясь вытолкнуть назад.   -- Да куда вы лезете, в самом деле! Дайте хоть доложить...   -- И доложить успеешь... Артемий Асафыч Гущин. Понимаешь?   Снимая пальто, он подмигнул горничной и прибавил:   -- Это других протчих не велено пущать, а я, понимаешь, везде дорогой гость... И все меня превосходно любят, потому как я есть добрый человек.   Болтая с горничной, гость бережно положил свой картуз на окно, пригладил рукой прилизанные волосы, скрывавшие начинавшуюся лысину, поправил черную шелковую косынку, которой туго была замотана шея, и направился прямо в гостиную.   -- Ну, уж извините: туда нельзя... Дайте барину доложить.   Но гость уже вошел в гостиную, оглядел внимательно всю обстановку и деловым тоном проговорил:   -- А сколько за квартиру-то платите, стрекоза?   -- Отстаньте, пожалуйста... Ну, семьсот рублей.   -- Семьсо-от? Дорогонько, красавица. Денег, видно, у вас много лишних. Бывают такия деньги, которыя, значит, у господ петухами поют... Ну, а небиль, тово, получше бы надо, потому как видимость первое дело.   -- Послушайте, вам-то какое дело? Вот еще человек навязался!   -- Сказано тебе: гость.   Гущин присел на стул у самой двери, вытер лицо бумажным синим платком и опять подмигнул, любуясь хорошенькой девушкой, которая решительно не знала, что ей с ним делать.   -- А вот я назвать-то тебя и не умею,-- добродушно проговорил он.   -- Прежде Дуней звали...   -- А я думал -- Машей... хе-хе!.. Дуни бывают тонкия да высокия, а ты как огурчик. Эта дверь-то в столовую?   -- И не в столовую, а к барыне...   -- Значит, эта, направо которая, в столовую?   -- Опять не в столовую, а в кабинет к барину...   -- Так, так, умница... А ты посмотри на меня, Дунюшка, да хорошенько посмотри,-- прямо на лице написано, что добрый я человек. Я-то добренький старичок, а ты девушка молоденькая, зубки у тебя востренькия. А вот тебе и на орешки.   Горничная, когда он достал из кармана деньги, спрятала руки назад и не без достоинства проговорила:   -- Покорно благодарю, у нас своих достаточно...   Эта сцена была прервана появившимся в дверях кабинета стариком-лакеем. Он посмотрел своими подслеповатыми глазами на гостя и прямо подошел к нему.   -- Пожалуйте лучше мне, Артемий Асафыч... А она совсем еще глупая и ничего не понимает в деликатном обращении.   -- А ты что есть за человек?-- спрашивал гость, пряча деньги в жилетный карман.   -- Артемий Асафыч, неужели не узнали? Марк... значит, человеком состою при Иване Григорьевиче.   -- Ах, ты, кошка тебя залягай... Как же, знаю.   Горничная отодвинулась и, шелестя крахмальной юбкой, ушла в столовую. Гущин посмотрел ей вслед, покачал головой и проговорил, суживая глаза:   -- Вот так игрушка... хе-хе! А ты за ней тово, Марк... старый конь борозды не портит.   -- Весьма даже ухаживаю, Артемий Асафыч, потому как есть моя собственная дочь. В самую точку, значит...   -- Так-с, случается...   -- Вы давайте мне деньги-то, Артемий Асафыч, а я уж, значит, ей и предоставлю их.   -- Погоди... Ишь как ускорился! Твоя речь еще впереди, старче, в некоторое время ты мне еще пригодишься.   В приотворенную дверь кабинета доносились отрывистые голоса: "Дама... бита". "Угол... моя". "Продолжать, господа?". "Мечите до конца талию...". Гущин, прислушиваясь, шопотом заметил:   -- Второй день жарят?   Марк оглянулся на дверь кабинета и ответил тоже шопотом:   -- Бережецкаго, Игнатия Борисыча, разыгрывают.   -- Но-о?   -- Верно-с... Только вот Николай Сергеич весьма мешают нашему барину, а то давно бы крышка. Просты Николай-то Сергеич и прямо в огонь головой лезут...   -- Ох, как прост!.. За мной присылал своего кучера, а Ольга Ивановна, значит, жена, удавить меня хочет...   Из кабинета уже несколько раз слышался хозяйский голос: "Марк, Марк!", но старый, верный слуга только встряхивал головой и говорил: "Ничего, подождут... Не на пожар бежать!". В виде оправдания, он несколько раз порывался итти и оставался.   -- Так вот что, мил-сердечный друг,-- говорил Гущин, вынимая из бумажника рублевую бумажку.-- Видишь это?   -- Оченно превосходно, Артемий Асафыч... Бедный я человек...   -- Подожди, твоя речь впереди. Вот это рупь.   -- Так точно-с...   -- А рупь все одно, что и тыща -- да. Потому самому, что не рука к деньгам, а деньги к рукам. Понял? Другого непривычнаго человека можно просто ушибить рублем-то... Так вот на, получай, а в некоторое время пригодишься.   -- Уж вот как буду стараться, Артемий Асафыч,-- бормотал Марк, торопливо засовывая бумажку в карман.-- Извините, сударь, мне сейчас некогда... Вам прикажете Николая Сергеича вызвать?   -- Ничего, я подожду. Наше дело не к спеху...   Марк разбитой, старческой походкой торопливо убежал в столовую, а Гущин принялся разсматривать обстановку, шевеля губами и что-то прикидывая в уме. Он опять покачал головой. Что же, мебель хоть и крыта шелковой материей, а, наверно, взята на прокат. И вся остальная треньбрень: какия-то вазы, мраморный идолишко в углу, альбомы на каждом столике,-- ну, к чему все это нагорожено, ежели разобрать? Так, одна модель... А стань продавать, так и половины цены не выручишь.   "Шальныя деньги-то, вот и мудрят,-- уже вслух думал Гущин, поправляя свою косынку.-- А уж кто картам подвергнешь, так тут никаких денег не хватит... Вон давеча как Ольга-то Ивановна накинулась. "Ты и такой, ты и сякой, ты и деньги травишь Николаю Сергеичу..." Ну, какой это фасон? Какой это человек будет деньги травить? Конечно, случается, что и выручишь Николая Сергеича, так ведь только единственно по доброте души..."   Мысль об Ольге Ивановне заметно удручала Гущина, и он даже фукал носом, как кот, на котораго брызнули холодной водой. "Ох, деньги, деньги... Взять хоть того же человека Марка -- за рупь отца родного продаст".   -- А мы ему затравку на всякий случай сделали... хе-хе! Как он за рупь-то уцепился... Ох, грехи наши тяжкие!   Во время этих размышлений человек Марк несколько раз проходил через гостиную, то с сельтерской водой, то с сигарным ящиком, то с бутылкой краснаго вина. Он покровителественно улыбался гостю и шопотом сообщал:   -- Сейчас Галстунина разыгрываем... Только перья летят! Иван Григорьич мечут-с, а Галстунин режется... Прикажете Николая Сергеича вызвать?   -- Нет, нет...-- торопливо ответил Гущин, отмахиваясь обеими руками.-- Ежели они позабудут меня, так и лучше того. Ничего, я и здесь посижу...  

II.

   Было уже часов пять вечера. Начинало темнеть. Короткий зимний день кончался тускло и серо, как, измучившись, засыпает больной человек. Горничная Дуня зажгла стенныя лампы, оправила сбившуюся на столе скатерть, переложила альбомы и больше не обращала на гостя никакого внимания, как на стоявшаго в углу мраморнаго амура. Гущин сидел на стуле неподвижно и несколько раз чуть-чуть не заснул. Из дремоты его выводило только приглашающее звяканье тарелок в столовой. Очевидно, Дуня приготовляла все к обеду.   "А хорошо бы перекусить...-- думал старик, зевая и крестя рот.-- Господа хорошо кушают, а у Ивана Григорьича собственный повар из Расеи вывезен... Балычку... икорки... разварную стерлядку..."   На этих грешных мыслях он точно был пойман Марком. Старый господский слуга подкрался к нему своей шмыгающей походкой и шепнул:   -- А вы тово, Артемий Асафыч... Барин, как выйдут, непременно будут приглашать вас к столу... у них уж такая повадка... А вы не соглашайтесь. Да... Это по-господски называется простая вежливость...   -- Вот тебе фунт!.. А я-то тово.. гм...   -- Вам же добра желаю... У них своя компания, а вам не рука-с. Потом вас же осудят.   -- Покорно благодарим на добром слове... Что же, я могу по тротувару походить, пока они обедают. Я дома перекусил.   -- Вот, вот... А то на куфне можно перехватить. У нас на этот счет даже оченно свободно и никакого стеснения в провизии...   -- Ну, в кухню-то я, брат, не пойду... Тоже купец третьей гильдии называюсь... Низко мне это... Я уж лучше по тротувару, будто для воздуху.   Из этого неловкаго положения гость был выведен появившимся в дверях кабинета хозяином. Это был высокий, представительный старик барской складки. Окладистая, холеная седая борода с каким-то щеголеством выделялась на черном фоне чернаго бархатнаго пиджака.   -- А, это вы, Артемий Асафыч...-- заговорил он красивым грудным голосом, протягивая холеную, барскую руку с солитером на мизинце.-- Что же это вы здесь сидите?   -- Да так-с, Иван Григорьич... потому как Николай Сергеич изволили прислать за мной. Ничего-с, время терпит... Не на свадьбу торопиться.   -- Так, так...-- улыбаясь одними глазами и хлопая по плечу гостя, говорил Войвод.-- Николаю Сергеичу сегодня везет, и, кажется, он обойдется без вас.   -- И отлично-с... А то я уж от Ольги Ивановны вперед всяческую мораль получил. Можно сказать, одно зверство.   -- От женщин нужно принимать все, Артемий Асафыч, как принимаем погоду: сегодня дождь, а завтра и солнышко может выглянуть.   -- Это точно-с, Иван Григорьич. Слабый сосуд-с...   -- А где же дамы?-- обратился Войвод к Марку.-- Ступай, скажи, что мы кончили. А вы, Артемий Асафыч, надеюсь, пообедаете с нами?   -- Нет, уж увольте, Иван Григорьич. Я, тово, дома закусил.   -- А если я не отпущу? Палка на палку нехорошо, а обед на обед ничего...   -- Знаете, Иван Григорьич, необычно мне с господами...   -- Пустяки! И слышать ничего не хочу... Знаете поговорку: в гостях воля хозяйская. Да вон и жена идет. Верочка, пожалуйста, не отпускай этого благочестиваго старца. Он останется у нас обедать. Рекомендую: Артемий Асафыч Гущин, купец третьей гильдии.   -- Купеческий брат-с, Иван Григорьич,-- поправил Гущин, застегивая свой длиннополый сюртук.   Вера Николаевна, высокая, молодая и красивая женщина с большими серыми глазами, равнодушно протянула гостю свою маленькую ручку и еще более равнодушно проговорила:   -- Очень рада, очень...   За ней шла полная и румяная девушка с вздернутым носиком и смешливыми черными глазами. Она фамильярно поздоровалась с Гущиным и бойко заговорила:   -- А, богатенький, добренький старичок, здравствуйте!.. Вера Васильевна, он замечательный человек в трех отношениях: во-первых, дядя жены Матова, во-вторых, дает деньги под большие проценты, и в-третьих, когда у него будет миллион, женится на мне.   -- Шутить изволите, сударыня...-- ответил Гущин, осклабляясь.-- Конечно, я добрый человек, Вера Васильевна, и образованные люди меня не обегают, а что касается Ольги Ивановны, так она, действительно, родной племянницей мне приходится... да-с!   -- Очень рада,-- проговорила Вера Васильевна, точно стараясь что-то припомнить.-- Да, вот что... Я все собираюсь приехать к Ольге Ивановне с визитом, но все как-то не удается.   -- Не стоит и ездить, сударыня,-- неожиданно отрезал гость.-- Конечно, она моя племянница, а женщина без всякой полировки, вполне серая, можно сказать...   -- Вот я ужо скажу ей!-- перебила его девушка.-- Как вы смеете так говорить об Ольге Ивановне? Она вот задаст вам...   Из кабинета гурьбой показались все игроки. Впереди шел, весь подтянутый и точно покрытый лаком, товарищ прокурора Бережецкий, с таким усталым лицом и слегка презрительной улыбкой на тонких губах. Завидев дам, он, по привычке, принял еще более вытянутый вид, а лицу придал скучающее выражение. За ним семенил на коротких ножках толстенький, улыбающийся доктор Окунев, отец краснощекой девушки. У него всегда галстук сидел криво. В разговоре доктор любил постоянно перебивать своего собеседника. Вообще, он вечно торопился, что-нибудь забывал и удивлялся самым обыкновенным вещам. Матов и Галстунин шли под руку, продолжая какой-то карточный спор. Матову было за тридцать, но он казался старше своих лет благодаря неосторожному обращению с жидкостями. Типичное русское лицо, с мягким носом и умными карими глазами, было точно подернуто жирным налетом. Это лицо портил только широкий чувственный рот. Одет он был с барской небрежностью и имел привычку отбрасывать рукой лезшие на лоб русые шелковистые кудри. Галстунин был белобрысый купчик из полированных. Он весь был какой-то серый и одевался во все серое. Шествие замыкал Поль Щепетильников, высокий и тонкий молодой человек, копировавший то Матова, то Бережецкаго, то Войвода. В качестве помощника присяжнаго повереннаго, он старался держать себя развязнее, чем это следовало, и больше всего на свете любил анекдоты.   -- Боже мой, наконец-то кончили!-- проговорила m-lle Окунева, делая совершенно ненужный жесть руками.-- Кто выдумал карты, тому не будет прощения... Где играют в карты, дамы остаются одне и скучают.   Щепетильников напрасно старался вспомнить какой-то остроумный анекдот относительно карт и сказал совсем, другое:   -- Люди узнаются, Анна Евграфовна, только в дороге и в игре...   -- А так как вы играете всегда очень серьезно, то?..-- бойко ответила m-lle Окунева.-- Это опасная мерка.   Доктор, напряженно следивший за каждым шагом дочери, облегченно вздохнул. Да, ничего, ответ удачный. Он любовно посмотрел на нее и что-то шепнул на ухо Гущину, который наблюдал все время за Бережецким. Старик уже раскаивался, что не послушался давеча Марка. Он испытывал священный трепет в присутствии всякой предержащей власти и какую-то предателескую оторопь.   -- Господа, прошу закусить,-- предлагал хозяин.-- Артемий Асафыч, пожалуйте.   -- Я-с, Иван Григорьич... помилуйте-с...   Войвод взял его под руку и повел в столовую. Бережецкий предложил руку хозяйке, а Матов -- m-lle Окуневой. Столовая была убрана для провинциальнаго города почти роскошно, а дубовый буфет походил на орган из какого-нибудь католическаго костела. Сервировка отличалась особенной изысканностью. Закуски стояли рядами, как на именинном обеде, так что Гущин, как ни прикидывал в уме, никак не мог сообразить, чего могло стоить все это великолепие.   -- Что бы такое закусить, барышня?-- говорил Матов.   -- Вы должны сейчас заботиться обо мне, Ник.   -- Ах, да, виноват. Вы очищенную или английскую горькую?   -- Замечательно остроумно... Можно подумать, что не Щепетильников у вас помощником, а вы поступили к нему в помощники.   -- Послушайте, у вас сегодня тоже, кажется, припадок остроумия, а я голоден и не могу изображать благодарную публику... Какой вон там рыбец, барышня?..   Пока закусывали, разговор шел беглым огнем. Гущин попробовал лимбургскаго сыра и выплюнул. Он все время старался держаться подальше от Бережецкаго и подобострастно хихикал, когда кто-нибудь говорил что-нибудь смешное. Выпитыя для храбрости две рюмки водки производили свое действие. Гущин заметил пока только то, что Щепетильников намеренно не замечает его и точно стесняется, что знаком с ним.   -- "Вот человек... А давно ли красный билет прибегал занимать?-- думал с огорчением старый ростовщик.-- Погоди, вахлястый..."   И Матов тоже как будто не замечает его совсем, а когда увидал, то проговорил: "А... Мы с тобой еще будем иметь некоторый разговор". У Гущина захолонуло на душе от одной этой фразы. Матовские-то разговоры известны... А еще Иван Григорьич говорил давеча, что он выигрывает. Мысль об этом разговоре отнимала у него теперь всякий аппетит. Ах, напрасно остался, совсем даже напрасно. А там еще Ольга Ивановна отчитает такую глухую исповедь, что не поздоровится. Зато хозяин -- молодец. За всеми так и следит. Никому не дает задуматься. Барин -- так барин и есть. И барыня -- красавица писаная, только как будто маленько молода. А впрочем, ихнее барское дело. Может, так и надо.  

III.

   Доктор Окунев продолжал следить за дочерью и совершенно прозевал, как за столом с ней очутился этот долговязый Щепетильников. Последнее его возмутило до глубины души. Что могут наговорить про Анненьку в Сосногорске? О, город хотя и провинциальный, а злых языков сколько угодно. Чадолюбивый папаша послал дочери несколько умоляющих взглядов, так что она спросила:   -- Папа, тебе опять кто-нибудь наступил на любимую мозоль?   На домашнем языке Анненька называла любимою мозолью себя, и отец только покачал головой. Сегодня вообще Анненька была в каком-то возбужденном состоянии и могла выкинуть какую-нибудь штуку, что с ней случалось нередко. Потом доктор удивился, зачем его Анненька попала в эту компанию игроков и в довольно сомнительное общество этой сомнительной Веры Васильевны, которая в конце концов все-таки жена игрока. В Сосногорске ее хотя и принимали, но с неуловимым оттенком самой изысканной холодности, и только он один отпускал свою единственную дочь в этот сомнительный дом. Впрочем, в Сосногорске он считал себя единственным "натуралистом" и, в качестве такового, не находил нужным подчиняться укоренившимся предразсудкам. Что такое жена игрока? Кто знает, на какия средства живет Войвод, и кому какое до этого дело? Одним словом, провинциальныя сплетни, тем более, что Вера Васильевна такая красавица, что дамы не могут ей этого простить, а сам Войвод подавляет своим природным джентльменством. Но эти уравновешивающия соображения летели в голове доктора кувырком, когда он вспоминал, что у Анненьки нет матери, и что единственным ответственным лицом за все ея будущее является он один.   За столом, по мере того, как пустели бутылки, беседа делалась все оживленнее. Галстунин и Матов подливали друг другу и хлопали рюмку за рюмкой с особенным шиком. У Матова лицо уже покраснело, а глаза покрылись влагой. Он чувствовал, что Вера Васильевна наблюдает за ним и считает рюмки, что его забавляло и тянуло выпить еще лишнюю рюмку. Галстунин начинал советь и глупо улыбался, стараясь делать вид, что слушает, как Бережецкий разсказывает хозяину подробности дела о подложных векселях. Он обладал секретом разсказывать необыкновенно скучно.   -- Господа, кто же из нас в жизни не делал подлогов?-- вступился Матов, отодвигая остатки какой-то рыбы.   -- Как на это смотреть, конечно...-- сухо отозвался Бережецкий, принимая это замечание на свой счет: ведь решительно все, что делалось на свете, так или иначе относилось именно к нему, Бережецкому, тем более, что и сам грешный мир существовал тоже только для него, для Бережецкаго.   -- Закон преследует только формальную правду,-- спокойно продолжал Матов, откидывая свои кудри.-- Да... Вернее; бумажную правду, как в данном случае. А я говорю о подлоге по существу... Например, барышня улыбается -- это самый утонченный подлог, я делаю умное лицо -- тоже, Артемий Асафыч выдает себя добрым человеком -- тоже.   -- Увольте вы меня, Николай Сергеич...-- взмолился Гущин.-- И что я вам дался?   -- И меня тоже...-- отозвалась Анненька.   -- Мы делаем подлог самым актом своего рождения,-- продолжал невозмутимо Матов.-- Каждый наш день -- целый ряд мелких подлогов, и поэтому каждый человек умирает злостным банкротом.   -- Ну, это уж область философии,-- заметил Бережецкий.   -- Нет, будем говорить серьезно, Игнатий Борисович. Я, например, стою за святую инквизицию. Это, по крайней мере, логично... Ты мне душу свою подавай, а не бумажную правду.   -- Абсурд... У вас, Николай Сергееич, страсть к абсурдам. Мы говорим о самой простой вещи, как подлог векселей, сделанный купцом Парѳеновым, кстати, вы же его и защищали.   -- Маленьких и простых вещей не существует, Игнатий Борисович, а если признать их таковыми, то мы должны признать, с одной стороны, какую-то особенную, маленькую и простую логику, а с другой, считаться с тем фактом, что эта физическая мелюзга отличается подавляющим множеством, самой упорной живучестью, необыкновенной способностью к размножению и самой трогательной приспособляемостью к какой угодно среде. Перевес в конце концов и очутится именно на стороне этих мелочей и простых фактов, а потому я и защищал купца Парѳенова, который тоже имел несколько логик, до парадной и показной логики включительно.   Гущин даже закрыл глаза от умиления. Боже, как умел говорить Матов -- так и сыплет, так и сыплет. Хоть кого может оконфузить. Щепетильников слушал с завистью, напрасно стараясь запомнить некоторые обороты и козыряющую адвокатскую логику. Вера Васильевна сидела, опустив глаза. Она любила самый тембр грудного голоса Матова. Именно так должен говорить настоящий мужчина. Ораторский талант Матова гипнотизировал ее, как чарующая музыка. Ей казалось, что все другие даже не могут понять и оценить его во всей полноте, а только она одна. Это чувство, по особой, женской логике, вызывало в ней нарастающую ненависть к Бережецкому, про котораго Матов сострил, что он и родился с накрахмаленной душонкой. Именно не душа, а душонка, и именно накрахмаленная...   К концу обеда как-то все начали спорить, и потребовалось дипломатическое вмешателество хозяйки, чтобы эта застольная горячность убеждений не перешла известных границ. Когда дело дошло до кофе и ликеров, Вера Васильевна заметила, подавая Матову чашку:   -- Надеюсь, вы не будете портить моего кофе?   -- Значит, окончание всем ликерным делам.   -- Как знаете, но мне жаль своего кофе...   -- Пусть будет по-вашему!..   -- Вот паинька, Ник,-- заметила Анненька, у которой начинала разбаливаться голова от застольнаго шума.   Вера Васильевна взглянула на нее как-то особенно пристально, наклонилась и шепнула:   -- Annette, вы не обидитесь? Вы слишком фамильярно называете Николая Сергеевича.   -- Да ведь его все так зовут? Он у нас общий любимец публики и составляет некоторым образом общественную собственность...   -- И все-таки не нужно, моя хорошая...   Анненька посмотрела на Веру Васильевну и как-то по-детски просто ответила:   -- Хорошо, я не буду...   Войвод обратил уже внимание, что жена волнуется, но не мог понять причины. В то же время он не забывал подливать ликера все более и более хмелевшему Галстунину, но делал это так, чтобы не замечал Бережецкий. Сам он мог пить сколько угодно, несмотря на то, что был гораздо старше всех присутствовавших.   Наконец обед кончился. Мужчины закурили сигары, а дамы перешли в гостиную. За ними поплелся и Гущин, у котораго порядочно шумело в голове. Он ухмылялся и встряхивал головой, как взнузданная лошадь.   -- Слышали-с, Вера Васильевна,-- обратился он к хозяйке,-- как Николай-то Сергеич козой обделывал господина прокурора? Так и режет-с, как ножом... Даст же Господь столько ума одному человеку, и при этом словесность-с. Даже игуменья удивилась, когда Николай Сергеич приехал к ней по одному делу. "Златоуст сладкогласый", говорит. Господин Бережецкий, конечно, умен, нечего сказать, и, конечно, весьма сосредоточенно себя держит, а только Николай Сергеич много попревосходнее себя оказывают.   Эта трогательная похвала разсмешила Веру Васильевну. Она посмотрела теперь на стараго ростовщика совсем другими глазами, чем раньше, и это придало ему смелости.   -- Матов нравится вам?-- спросила она.   -- Мне-с? Ах, Вера Васильевна!.. Это такой человек, такой человек, что другого такого и не сыскать. Ума палата, форд, вообще, развязка вполне... Этаким людям и на свете жить, а не то что другим протчим обормотам, с позволения сказать-с.   Анненька хохотала над этими обяснениями до слез, как сумасшедшая, так что Вера Васильевна даже посмотрела на нее строгими глазами. Но Гущин разошелся.   -- Да вы садитесь, Артемий Асафыч,-- предлагала хозяйка.   -- Это вы правильно, сударыня, потому как в ногах правды нет.   Старик подошел к хозяйке немного колеблющейся походкой, неожиданно потрепал ее по плечу и проговорил:   -- Вот что, сударыня: нравитесь вы мне... Ей-Богу!.. Прямой я человек, уж извините на простоте.   -- Благодарю.   -- Артемий Асафыч, так нельзя с дамами обращаться,-- вступилась Анненька.-- Сейчас подошел и лапу на плечо.   -- Да ведь я по сущей простоте, барышня... Уж не взыщите на старике. У нас все попросту, а простой-то человек может пригодиться. Вы только мне мигните, Вера Васильевна: "Артемий Асафыч, подавай мне птичьяго молока!", а я уж его несу. Хе-хе!..   В этот момент к Гущину подошел Марк и шепнул:   -- Вас Николай Сергеич спрашивают... Они в кабинете.   -- Вот тебе и фунт... Эх, надо было давеча уйти! Марк, а ты скажи, что я ушел домой.   -- Никак невозможно-с. Они вас сейчас видели, то-есть Николай Сергеич, и велели позвать в кабинет-с...   -- Ох, снял ты с меня голову, Марк!  

IV.

   Но в кабинете Матова не было. Горничная Дуня возстановляла порядок, нарушенный игроками. Гущин посмотрел на нее, достал из кармана жилета двугривенный и проговорил:   -- Цып... Цып... Цып...   -- Что вам угодно?-- с деланой суровостью ответила Дуня.   -- Понимаешь, я -- гость. И ты, значит, должна во всем мне подражать... Цып-цып! Да ну же, а то ведь я сам подойду...   -- Я уж не знаю, право... Какой вы смешной и на гостя совсем не походите... Покорно благодарю.   -- То-то, недотрога-царевна. Добрый я человек...   Он хотел поймать ее за подбородок, но девушка ловко уклонилась.   -- Нет, уж извините... Пожалуйста, без комплиментов. И всего-то двугривенный дали...   -- Ах, какая ты... Двугривенный -- пустяки, а главное дело -- добрый я человек. Понимаешь? А у добраго человека всегда и другой двугривенный найдется... Вот тебе на орешки, на, получай.   Подавая деньги, он сделал рукой такое движение, как будто хотел обнять, но она с кокетством отступила в угол.   -- Ах, вы, безстыдники... А еще гостем назвались... Ах!..   В дверях стоял Матов и улыбался. Дуня шмыгнула мимо него, как ящерица.   -- Отлично... прекрасно...-- заговорил Матов, покачивая головой.-- Отличный пример подаешь. А знаешь, что по закону полагается за соблазнительное поведение?   -- Что же закон? Закон, Николай Сергеич, как палка,-- о двух концах. А ежели она сама бросилась на меня? Ну, и пошутил с девушкой стариковским делом...   -- Хорошо, хорошо. Не будем о пустяках разговаривать. Давай деньги...   -- Николай Сергеич, голубчик, да в уме ли вы? Из дому близко тысячу рублей унесли... Как я к Ольге-то Ивановне на глаза покажусь? Она и то на меня зверем смотрит. Сюда даже хотела ехать... Насилу ее уговорил. Вот она какая, Ольга-то Ивановна. Прямо сказать, огненный характер имеют. "Я, говорит, все глаза выцарапаю этой дворянке оголтелой..."   -- А ты не повторяй чужих глупостей, ибо для каждаго достаточно своей собственной. Ну, деньги... Сейчас едем к Бережецкому, и я буду отыгрываться.   Гущин вынул из бокового кармана засаленный бумажник и начал отсчитывать деньги,   -- Эх, Николай Сергеич, Николай Сергеич... двести... триста... золотая ведь у вас голова... Ровно четыре сотни.   -- Э, нет, подавай все.   -- Николай Сергеич...   -- Понимаешь: нужно отыграться. У меня своих восемьсот осталось, да ты дашь семьсот,-- ровно полторы тысячи и будет. Это дух возвышает, понимаешь, когда чувствуешь, что в кармане не восемьсот, а полторы тысячи.   Гущип отсчитал еще три сотни, с молчаливым отчаянием, и, подавая, даже отвернулся.   -- Давно бы так, а то любишь кислыя слова разговаривать,-- заметил Матов, засовывая деньги в карман, не считая.   -- А документик, Николай Сергеич?   -- Жирно будет. Получишь потом. За нами и не это не пропадало.   Когда Матов вернулся в гостиную, Анненька, со свойственной ей наивностью, спросила:   -- Ник... Виновата: Николай Сергеич, вы, наверно, занимали опять деньги у добренькаго старичка?   -- Да, как всегда. Вы угадали, барышня.   -- И много?   Матов грузно опустился на кресло, посмотрел сбоку на молчавшую Веру Васильевну и лениво ответил:   -- Угадайте еще раз: столько, полстолько и четверть столько, да ваша новая шляпка в придачу.   -- Не остроумно.   Вера Васильевна продолжала смотреть в сторону, прислушиваясь к доносившемуся из столовой шуму голосов. Боже мой, как все это ей надоело, вот такие пьяные обеды... Люди превращались в каких-то животных, как сейчас Матов. Видимо, он успел еще "пройтись по коньякам" и теперь сидел совсем красный, потный и вообще такой отвратительный. Она боялась заговорить с ним и надеялась только на Анненьку, в присутствии которой Матов не посмеет быть развязным, как позволяют себе пьяные мужчины. А он точно чувствовал ход этих тайных мыслей и заговорил, растягивая слова:   -- Вера Васильевна, бывают такие сны, когда видишь себя и молодым, и красивым, и... и счастливым. Хорошие сны, которые проходят вместе с молодостью.   -- Да, вам, кажется, не мешало бы выспаться: три дня и три ночи трудились за картами,-- сухо ответила Вера Васильевна, оглядываясь на ничего не понимавшую Анненьку.   -- Что такое сон?-- продолжал Матов, не обращая внимания на сухость тона хозяйки.-- Поэт сказал, что сон -- хладное изображение смерти. Да, так я видел сон, Вера Васильевна, и видел во сне вас, какой вы были тогда, то-есть девушкой. Я что-то хотел вам сказать, очень много сказать, а вы все убегали от меня... А вот сейчас я смотрю на вас и никак не могу привыкнуть к мысли, что вы madame Войвод.   -- Ах, полноте, пожалуйста, ребячиться... Надеюсь, вы не удивляетесь, что вы муж своей жены? Все это в порядке вещей... Мы тогда были большими детьми -- и только.   -- Дорого бы я дал, чтобы вернуться к этому детству.   Он посмотрел на Анненьку и прибавил другим тоном:   -- Барышня, вы шли бы к своему папа...   -- Вот это мило!-- обиделась Анненька.-- А если я не желаю? Наконец, это просто невежество...   -- Да и я вас, Annette, не отпущу,-- заявила Вера Васильевна.-- Тем более, что в наших воспоминаниях найдется кое-что поучительное и для вас.   -- Ужасно интересно, ужасно!-- болтала обрадованная Анненька.-- Встреча двух влюбленных после долгой разлуки... Ведь Ник был влюблен в вас, Вера Васильевна? Господа, я не буду вам мешать... Вот сяду сюда на диван, в уголок, и даже возьму книжку в руки, как делают благовоспитанныя барышни в детских книжках с картинками... Вот так...   Она уселась на диван и закрыла лицо раскрытой книгой.   -- Милостивые государи и милостивыя государыни! Меня нет... я умерла...-- говорила Анненька глухим голосом тени отца Гамлета.   Вера Васильевна обняла расшалившуюся девушку и горячо ее поцеловала. Матов точно ничего не замечал, погрузившись в свои воспоминания, а когда наступила пауза, он очнулся и проговорил:   -- Вера Васильевна, неужели и молодость прошла, и ничего больше не вернется... Ничего?!..   -- Как вам сказать, Николай Сергеич,-- заговорила Вера Васильевна уже смягченным тоном.-- Каждый в этом случае думает по-своему... А кстати, вы не забыли, как мы тогда разстались? Не прояви вы тогда чисто-мужской энергии, страшно даже подумать, что могло бы быть...   -- Будемте, Вера Васильевна, называть вещи их настоящими именами. Тогда я просто бежал, и бежал очень некрасиво.   Вера Васильевна засмеялась, а изнывавшая от любопытства Анненька шепнула ей на ухо:   -- Ужасно интересно!.. Он бежал -- это, по крайней мере, начало романа.   -- Герои романов убегают из последних глав, а не из первых,-- пошутила Вера Васильевна.   -- Господа, пожалуйста, продолжайте!-- умоляла Анненька.-- Меня нет, я похоронена...   -- Да, я бежал...-- повторял Матов, точно заколачивал гвоздь.   -- Это было с вашей стороны актом благоразумия,-- обяснила Вера Васильевна.-- Вы только подумайте, что могло бы быть. У вас, кроме головы на плечах, ничего не было... Я была девушкой из разоренной дворянской семьи и могла бы испортить вам всю жизнь в роли вашей жены. Вы меня проклинали бы, а теперь у вас есть все -- прекрасное общественное положение, популярность и наконец общая любовь.   -- Вы смеетесь надо мной, Вера Васильевна? Так знайте же, что мне все это давно надоело и опротивело. Я завидую бедным людям, которые не знают, чем будут сыты завтра. Есть вещи и положения, которыя не меряются успехом, а тем более деньгами. Я понимаю, что вы шутите и зло шутите...   -- Я? Меньше всего... Теперь вы видите совершенно другую женщину, и, надеюсь, мы будем друзьями,-- сказала она, протягивая руку.-- Прошлое миновало, следовательно нужно жить настоящим, ловить момент...   -- О, да... Тысячу раз да!..--горячо подхватил Матов.   Анненька горячо протестовала против такого конца сцены.   -- Господа, это невозможно... Вера Васильевна, вы должны мстить. Ведь он ухаживал за вами, а потом бежал,-- каждая женщина должна мстить.   -- Я и буду мстить,-- ответила Вера Васильевна.   -- Побежденному врагу не мстят,-- засмеялся Матов, проводя рукой по своим волосам.  

V.

   Не спавшие всю ночь гости, подкрепившись за обедом, почти дремали за столом, а Галстунин даже откровенно клевал носом. Хозяин тоже подумывал о том, что недурно было бы выспаться. Он зевал в руку и ждал, когда поднимется Бережецкий,-- он всегда торопился куда-нибудь. Вертевшийся около стола доктор начинал раздражать его. И что человек толчется, подумаешь? А доктор в это время подсел к Бережецкому и разсказывал удивительный случай из своей практики.   -- Представьте, простой брюшной тифик... да... И вдруг оказывается, что это даже не тифик...   В разговоре по своей медицинской части доктор любил употреблять уменьшительныя словечки: тифик, лихорадочка, чахоточка, компрессик, горчичничек,-- его на этом основании местные остряки называли доктором Лихорадочкой.   Заметив, что Щепетильников пробирается в гостиную, доктор ринудя за ним. Щепетильников, действительно, подошел прямо к Анненьке, сел рядом так близко, что Анненька отодвинулась, и, пренахально вытянув свои длинныя ноги, принялся разсказывать какой-то анекдот. Известно, какие анекдоты разсказываются помощниками присяжных поверенных наивным провинциальным барышням, и доктор с решительным видом проговорил:   -- Павел Антоныч, вас зовут в столовую...   Щепетильников даже не спросил, кто зовет, и покорно отправился по докторскому адресу. Когда его длинная фигура скрылась в дверях, между доктором и дочерью разыгралась преуморительная сцена.   -- Вера Васильевна, голубчик, что же это такое?-- обратилась возмущенная Анненька к хозяйке.-- Вы видели, что сейчас устроил мой милый папаша? И это постоянно так... всегда и всегда... Он стережет меня, как кот крысу. Мне нельзя сказать двух слов с молодым человеком...   -- Анненька...-- умоляюще взывал доктор.-- Если бы у тебя была мать, разве ты смела бы говорить подобныя вещи? Вера Васильевна, надеюсь, вы ее извините и войдете в мое положение...   -- Нет, Вера Васильевна, вы войдите в мое положение!-- волновалась Анненька.-- Каждая молодая девушка должна же выйти когда-нибудь замуж, а мне, слава Богу, двадцать три годика стукнуло... Пожалуйста, папа, не перебивай! Да, каждая девушка... У меня тоже устраивалась не одна партия: молодой доктор Жуков, потом железнодорожный инженер Морозинский, потом два механика, аптекарь, сын полицеймейстера,-- папочка, ради Бога, не перебивай!-- и в самый интересный момент, когда они хотели сделать предложение, являлся милый папаша и все разстраивал. Да, да, да... Ведь я не немая, чтобы обясняться пальцами, а папа меня доведет до того, что я выйду замуж за трубочиста...   -- Позвольте мне слово,-- перебил наконец дочь доктор.-- Доктор Жуков уже спился, инженер Морозинский построил где-то такой мост, что его отдали под суд, оба механика -- дрянь, аптекарь -- тоже, сын полицеймейстера -- отявленный негодяй, котораго выгнали еще из пятаго класса гимназии... Да, да, да! Если бы у тебя была мать...   Матов, бывший невольным свидетелем этой сцены, заметил:   -- А я был уверен до сих пор, что у Анны Евграфовны была мать... Да, очень и очень редкий случай. Анна Евграфовна, позвольте мне быть вашей свахой...   -- Оставьте ее,-- остановила его Вера Васильевна:-- она такая милая... Анненька, мы устраним как-нибудь папу, когда это будет нужно.   Но Анненька вдруг раскапризничалась, как капризничают избалованныя дети, и повторяла по-детски одно слово:   -- Домой, домой... Я хочу домой.   -- А что же, в самом деле, не сходить ли на минутку домой?-- подхватил эту счастливую мысль Матов, поднимаясь.-- По-настоящему, Вера Васильевна, вам давно следовало бы просто-напросто прогнать нас.   Войвод стоял в дверях, разговаривая с Бережецким, и был рад, что Анненька подала сигнал к отступлению. Доктор в это время успел отвести Матова и шепнул ему:   -- Знаете, Николай Сергеевич, эти Войводы очень подозрительные люди, то-есть собственно он.   -- Именно?   -- Да как же: зачем он приехал сюда к нам? Нигде не служит, живет на неизвестныя средства, вообще -- темная личность.   -- Э, батенька, хватили!-- засмеялся Матов, хлопая доктора своей тяжелой рукой по плечу.-- Все мы тут темные... Один другого лучше.   -- Как знаете, а только я счел долгом предупредить...   -- Мы бы кого не обманули, Евграф Матвеич!.. Тоже ведь не любим, где плохо лежит.   Труднее всего оказалось выжить из столовой остальных гостей, завязавших безконечный разговор о золотопромышленности. Особенно горячился Гущин, доказывавший, что нет легче дела, как искать золото.   -- Насмотрелись мы достаточно на это самое дело,-- говорил он, размахивая руками, и прибавил, обращаясь к Войводу:-- вот бы вам, Иван Григорьич, в самый бы то-есть раз золотишком заняться...   -- Почему же именно мне?   -- А оно на новаго человека всегда лучше идет. Есть такая примета... И повадка у вас вся богатая. Ну, оно уж деньги к деньгам и тянутся.   -- Рискованно, Артемий Асафыч. Как раз прогоришь...   -- Рискованно? Это вот хлеб сеять, действительно, риск. Тут и засухи, и ненастье, и червь всякий тебя точит, досыта Богу намолишься, пока зернышко-то оправдается.   -- А вы сами занимались золотопромышленностью?   Гущин даже замахал руками, точно его спросили, не занимался ли он воровством.   -- Что вы, что вы, Иван Григорьич!.. Куда же мне с суконным рылом... Не таковское это дело. Не тот фасон у нас... Мы всю жисть по пальцам считали, с этим и помрем, а тут надобна другая повадка и форд.   Этот разговор опять задержал гостей, несмотря на уговоры доктора расходиться.   -- Господа, дадимте хозяину отдохнуть!-- взывал он -- Право, пора домой. Сегодня вечером соберемся в клубе.   -- Да вы-то о чем хлопочете, доктор? Ведь вы не играете...   -- А я люблю наблюдать борьбу страстей... Интересно с психологической точки зрения.   Когда гости уже готовы были расходиться, через столовую разбитой, старческой походкой пробежал Марк. В передней уже слышались голоса.   -- Батюшки, никак сам Евтихий Парфеныч,-- ахнул Гущин, начиная торопливо застегивать свой длиннополый сюртук.-- Они самые и есть... Никак всю артель за собой приведи.   Действительно, в гостиную уже ввалилась целая гурьба с знаменитым золотопромышленником Самгиным во главе. Это был приземистый, толстый старик, походивший на обознаго ямщика. Сыромятное, корявое лицо всегда было покрыто каким-то жирным налетом, а козлиная, седевшая бородка точно была подбита молью. Он и одевался по-ямщичьи -- в поддевку, русскую рубашку-косоворотку и сапоги бутылкой. Несмотря на такой костюм, Евтихий Парфеныч везде был дорогим гостем, и все за ним ухаживали, как за кладом. Он держал себя с грубоватой откровенностью, сорил деньгами направо и налево и время от времени выкидывал разныя мудреныя штуки. За ним неотступно следовал высокий чахоточный мрачный субект, бывшая знаменитость,-- сибирский исправник Чагин, известный сейчас под кличкой "третьяго пункта", потому что был уволен со службы по третьему пункту.   -- Здравствуй, отец,-- здоровался Самгин с хозяином,-- он всем говорил "ты".-- А у тебя тут целая обедня и со всенощным бдением.   -- Да, немножко засиделись, Евтихий Парфеныч.   -- Так, так... Что же, доброе дело, когда перекладывают деньги из кармана в карман. Даже весьма занятно... А какого я тебе человека привел: отдай все -- и мало. Рекомендую: Бармин, Максим Максимыч. Тоже из наших золотопромышленников, т.-е. любит из чужих карманов перекладывать чужое золото в свой. По части карт, можно сказать, собаку сел вместе с шерстью.   -- Уж вы и скажете, Евтихий Парфеныч,-- вежливо обижался, картавя по-барски, неопределенных лет изысканно одетый господин.-- Очень рад познакомиться... Много слышал...   Бармин, вероятно, в молодости был очень красив и сохранил привычку молодиться. Он был из простых мужиков, попал мальчиком в лавку и отполировался за прилавком.  

VI.

   Еще из передней донесся знакомый всем неудержимый хохот, а потом уже появился низенький, толстенький, розовый, беззубый и лысый, как бильярдный шар, старичок. Это был последний отпрыск гремевших когда-то на всю Сибирь богачей Рудометовых, наживших десятки миллионов на первых таежных золотых промыслах. Миллионеры-родоначальники давно умерли, а их наследник, Нил Васильич, проживал остатки. Как все богачи-сибиряки, а особенно наследники этих богачей, последний из Рудометовых отличался большими странностями,-- не носил шубы, избегал женщин, жил в своем громадном доме отшельником и постоянно хохотал.   -- А вот и я... да, я... х-хе,-- заявлял он, появляясь в гостиной.-- Куда другие, туда и я... Х-хе... Незваный гость, говорят, хуже татарина.   -- Милости просим, я очень рад, Нил Васильич,-- с особенной ласковостью говорил Войвод, осторожно поддерживая гостя под локоть, точно он был наполнен какой-то драгоценной жидкостью, готовой пролиться каждый момент.-- Давненько мы не видались...   -- Вот, вот, именно... Х-хе!   С дамами он раскланялся издали и постарался улизнуть в столовую, откуда доносились голоса. Самгин разговаривал с хозяйкой и даже хлопнул ее по коленке своей затекшей рукой, точно с обрубленными, короткими пальцами.   -- Матушка, Вера Васильевна, уважьте насчет кваску,-- умолял он хриплым баском.-- Вот как изморился... Легко сказать, третью неделю с образованными господами канитель развожу.   Когда горничная Дуня подала стакан квасу, Самгин выпил его залпом и бросил на поднос десятирублевую ассигнацию. Вера Васильевна вся вспыхнула и довольно строго заметила:   -- Так нельзя, Евтихий Парфеныч. Вы портите прислугу.   -- Я сам весь испорченный, голубушка. Места живого нет.   Марк вытянулся у дверей и не спускал глаз с Самгина. Вот это так человек -- озолотит. Не то, что другие прочие, как Бережецкий, из которых двугривеннаго не выколотишь. Когда Самгин отошел от дам и направился в столовую развалистой, тяжелой походкой, Марк бросился к нему с такой поспешностью, что чуть не сбил его с ног от усердия.   -- Да ты белены обелся, деревянный чорт!-- обругал его Самгин.   -- Не прикажете ли кваску, Евтихий Парфеныч?   К дамам подошол Бармин и начал какой-то салонный разговор, но Анненька его перебила:   -- Вы опять будете играть, Максим Максимыч?   -- Я нынче совсем не играю...-- сухо ответил Бармин, закручивая шильцем усы.-- Давно бросил...   -- Знаю я вас...   Вера Васильевна отнеслась к этому гостю довольно сухо и неприветливо.   -- Мне кажется, что я где-то вас встречал,-- говорил он, в упор глядя ей в лицо.   -- Очень может быть. Анненька, вы займите мосье Бармина, а мне нужно распорядиться по хозяйству.   Бармин проводил улыбавшимися глазами сердитую хозяйку и, как ни в чем не бывало, проговорил:   -- Анна Евграфовна, вас папа ищет.   -- А вас жена дома ждет,-- отрезала Анненька.   Бармин был женат на богатой старухе, и этобыло его больным местом. Он круто повернулся на каблуках и уже на ходу ответил грубиянке:   -- Я вам это припомню, сударыня...   -- Ах, страшно! Сейчас упаду в обморок...   Появление новых гостей вызвало продолжение обеда на сибирский манер, т.-е. подавали разныя импровизированныя блюда, закуски, чай, кофе; Бережецкий уехал, сославшись на какое-то распорядительное заседание в своем суде. А новые гости, по всем признакам, засели плотно. Проигравшийся давеча в кабинете Галстунин метал банк на обеденном столе, что придавало игре вид случайной послеобеденной забавы. Первым понтером оказался хохотавший Рудометов, сначала ставивший по двугривенному, а потом спрятавший под салфетку сторублевую ассигнацию.   -- Бита!..-- радостно крикнул Щепетильников, следивший за игрой с замирающим сердцем.   "Последний из Рудометовых" в мире карточных игроков служил своего рода запасным фондом, к которому обращались все проигравшиеся, чтобы поправиться и "переменить руку". Старик всегда проигрывал никак уверяли картежные статистики, таким образом прохохотал тысяч триста. Он играл так, совершенно зря, чтобы не портить компании.   -- Ну, пошла пильня в ход,-- хрипел Самгин, махнув рукой на игроков.   Войвод делал вид, что не обращает внимания на игроков, и, в качестве любезнаго хозяина, занимал новаго знакомаго, т.-е. Бармина. Разговор шел вполголоса и для посторонняго человека мог показаться странным.   -- Ну-с, как дела?-- спрашивал Войвод, улыбаясь.   -- Получил вчера телеграмму... Лихонин выехал из Томска...   -- Это верно?   -- Как в аптеке...   -- Отлично... Мы должны продолжать комедию новых знакомых. Да... Кстати, будь осторожен с Верочкой... Ты ее давеча чем-то разсердил. Знаешь, с женщинами необходима осторожность. Ах, если бы Лихонин приехал... Нужно соорудить обстановочку.   -- Распопов выехал в Тобольск, чтобы случайно встретиться с ним на пароходе... А здесь нам поможет Бухвостов, помните,-- кабацкий миллионер?   -- Гм... да... Распопов...-- думал вслух Бойвод.-- Как бы он не зарвался с своим характером.   -- Ничего... Он у нас сейчас в руках. У него нет ни гроша, и я выдал ему под будущий выигрыш некоторую сумму.   Заметив подходившаго осторожно доктора, они заговорили о каких-то пустяках, как говорят в первый раз встретившиеся люда. Потом Бойвод подсел к Самгину и начал разсказывать какой-то смешной анекдот,-- это была его специальность, и в ней он не знал соперников.   Матов давно поджидал Веру Васильевну, но она долго не показывалась. Он перешел из гостиной в маленький будуар, присел на диванчик и задумался. На столике лежала желтенькая книжечка какого-то французскаго романа. Очевидно, Вера Васильевна отдыхала в этом уютном уголке. Да, о чем она думала, вот сидя здесь?.. А как она бывает хороша, когда задумается и чуть-чуть сдвинет брови.   "Где у меня были глаза?-- думал он с тоской.-- Просмотрел такую женщину... Дурак, дурак и еще раз дурак!.."   Он даже как-то испугался, когда поднял голову и увидел, что Вера Васильевна стоит в дверях и наблюдает его.   -- Вера Васильевна...   -- Я, кажется, помешала вам отдыхать?   -- Нет, ради Бога, не уходите... Присядьте на минутку, мне так много нужно сказать вам...   -- Да? А я кстати очень устала.   Она села на диван, откинувшись на спинку. Он стоял перед нею, не зная, с чего начать.   -- Продолжайте, Николай Сергеич. Я слушаю.   Он провел рукою по волосам, присел на кресло и заговорил сдавленным голосом, подбирая слова.   -- Мне давно хочется поговорить с вами по душе, а вы точно избегаете меня... да... Вам, вероятно, знакомо, Вера Васильевна, это странное состояние, когда мысленно следишь за человеком, за каждым его шагом, и уже в воображении продолжаешь редкия встречи, непочатые разговоры, недоконченныя общия мысли. Вас это преследует, это наполняет вас, мучить, радует и опять мучит. С любимой женщиной входит и уходит счастье...   -- Мне только остается позавидовать вашей жене, Николай Сергеич.   -- Зачем вы так отвечаете? Ведь вы отлично понимаете, что я говорю о вас... Да, о вас. Когда я остаюсь один в своей рабочей комнате, ваша тень ее наполняет, когда я работаю -- вы стоите около меня, я тысячи раз повторяю про себя каждое ваше слово.   -- Как жаль, что вам приходится иметь дело с тенями! Ваш идеал, к сожалению, неумолимо прикован вот здесь. Цветы вашего красноречия падают на холодный камень, и вы напрасно только тратите время.   -- Опять не то... Это не вы говорите, это говорят другой человек. О, как отлично я вас знаю и понимаю малейшее ваше движение... Да и я совсем не тот, каким вы меня представляете, и этот другой теперь перед вами.   Она с больной улыбкой посмотрела на него и, покачивая годовою, проговорила:   -- Ник, Ник...   Он бросился к ней, схватил руку и покрыл поцелуями. Она оставалась равнодушна и не старалась освободить руку.   -- Верочка...   -- Тс!.. Тише... Верочки больше нет, Верочка умерла. Да, давно и мучительно умерла. Зачем же вызывать агонию? Вы не пощадили даже слова, которое когда-то дала вам сама любовь, и вас теперь величает Ником каждый пьяный забулдыга. Поймите,-- это мое имя, я так называла вас когда-то... Есть известное уважение даже к могильным плитам, а ведь это живое слово.   Матов сидел, опустив голову.,   -- Я не обманываю себя,-- продолжала Вера Васильевна, волнуясь все сильнее.-- Я вошла в свою роль... жены игрока... Эту тайну вы, конечно, знаете, или, по меньшей мере, догадываетесь о ней. А есть вещи, о существовании которых вы не догадываетесь...   Она сама подвинулась к нему и заговорила совсем тихо:   -- Да, есть... Я вас любила и... и люблю сейчас... Ни одного движения, а то я уйду. Да, я вас люблю, но я говорю о другом человеке... тот Ник всегда со мной, как создание моего воображения.   -- Казните до конца...   -- Если бы вы понимали меня, то не сидели бы здесь.   -- Я ухожу...   Он поднялся, но она заставила его сесть   -- Еще одно слово... Для других обманутых женщин остается призрак утешения в том чувстве ненависти, которое питают к счастливым соперницам, а у меня даже этого нет. Моя соперница -- ея величество публика... Она вырвала вас и унесла на другой берег. Вы взяли от жизни все и теперь, как пресытившийся человек, захотели невозможнаго: вернуть старое.   Наступила неловкая пауза. Он не двигался. Она точно проснулась и проговорила:   -- Что же вы сидите здесь? Зачем?   В следующий момент она обняла его, притянула его голову к себе и шептала в каком-то полусне:   -- Вот эту голову я любила... Да, и волосы и глаза... Я не подозревала, что этими глазами на меня смотрит несчастье.   Она быстро поцеловала его в лоб и исчезла, как тень. Он сделал несколько шагов к двери, остановился и, схватившись за голову, проговорил:   -- Это какая-то бешеная комедия... Милая, милая, милая!..   Он вышел из будуара, пошатываясь. Его уже разыскивал доктор.   -- Куда это вы пропали, Ник?   Матов взял доктора за пуговицу сюртука и проговорил:   -- Милый доктор, вы знаете, как я вас люблю, а поэтому не называйте меня Ником...   -- Вы считаете это амикошонством?   -- Нет... Так, фантазия...   -- Хорошо, хорошо... А знаете последнюю новость: Войвод сейчас купил у Самгина прииск и выдал задаток. Да, без всяких документов, прямо на честное слово.   -- Да?-- удивлялся Матов, ничего не понимая.   -- Знаете, я даже начинаю переменять о нем свое мнение. Значит, у него есть деньги, если он может их бросать, а если есть деньги, то человек легко может прожить и без обмана... Не правда ли?   -- Да, да... А где Анненька, доктор?   -- Ах, Боже мой, в самом деле, где она?   И чудак полетел в столовую, где Анненька сидела за самоварчиком и помогала хозяйке разливать чай. Когда вошел Матов, девушка посмотрела испытующе на него и шепнула побледневшей Вере Васильевне:   -- Вы, кажется, забыли, что должны мстить?   -- Нет, я уже начала...  

VII.

   Гости, по провинциальному обычаю, засиделись долго, чем особенно возмущался Марк.   -- Легко сказать, вторую дюжину шампанскаго обихаживают,-- жаловался старик Гущину.-- Как квас, так и хлещут. Конечно, наш барин великатный, ему и теленка приведи, так он, ежели для компании, и теленка шампанским накатит, пока в коже места хватит. Другому бы гостю в пору бы и не пить... Ей-Богу! Другой и скусу в нем не понимает, а так сосет, зря...   -- Это ты на мой счет?-- догадался Гущин.-- А ежели Иван Григорьич сам подливает? Давеча пристал ко мне, как с ножом к горлу.   -- А вы бы приняли стаканчик, пригубили да в сторонку его и отставили,-- он бы и полон был. Ведь по шести рубликов бутылочка, а у вас, Артемий Асафыч, с непривычки от него будет только одна кислая отрыжка и больше ничего... По себе знаю, когда приходится после господ допивать бутылки.   -- Ничего ты не понимаешь!-- озлился Гущин.-- Мне ваше-то шампанское вот где сидит....   Он указал на затылок и даже прищелкнул языком.   -- Может, я за каждый стаканчик по сотельному билету заплатил... да... А ты: отрыжка. Вот это так отрыжка вышла...   -- А послушали бы меня давеча, ушли в куфню,-- оно бы и вышло наоборот.   -- А ежели я добрый человек? Карахтер такой проклятый... Никак не могу отказать: не, вырезай из спины ремень.   Войвод продолжал разыгрывать роль гостеприимнаго хозяина и не прикоснулся к картам. Матов поставил три раза на одну карту и, против обыкновения, выиграл.   -- Скверная примета,-- пошутила Анненька.   -- А я не буду играть,-- вот и будет хорошо.   Хохотавший все время Рудометов успел проиграть Галстунину рублей двести, и Войвод поморщился. Он не выносил, чтобы в его доме кто-нибудь проигрывал большия суммы.   Гости разошлись вдруг, потому что Самгин заснул, сидя за столом. Войвод осторожно его разбудил.   -- А?.. Что?-- бормотал старик спросонья.-- Давай счет... Сколько с меня следует?   Самгин так привык платить за всех, что вообразил себя где-то в трактире, а хозяина принял за услужающаго.   -- Ах, волк те заешь!-- бормотал он, почесывая затылок.-- Надо домой, братцы...   Провожавший его Чагин просидел молча все время и все время только пил, точно вливал рюмку за рюмкой водку, коньяк и ликеры в какое-то подполье. Спирт уже не действовал на него, и он оставался таким же бледным, как и пришел.   Все разом поднялись и гурьбой повалили в переднюю. Остались только доктор с Анненькой. Доктор боялся, что Щепетильников будет провожать, и хотел выиграть время. Вера Васильевна выглядела такой усталой и с трудом поддерживала разговор.   -- Скоро Матов устроит нам фестиваль,-- разсказывал доктор,-- так вы, Вера Васильевна, непременно должны быть.   -- Папа, какой ты странный,-- перебила его Анненька.-- Приглашаешь гостей в чужой дом...   -- Да ведь мы живем здесь, Вера Васильевна, одной семьей,-- обяснял доктор.-- Случается и так, что прямо завернешь вечером куда-нибудь на огонек. Увидишь в окнах огонь, значит, хозяева дома, ну, и завернешь.   -- Я давно собираюсь сделать Ольге Ивановне визит,-- успокоила его Вера Васильевна.   Когда гости ушли, Войвод отправился к себе с кабинет и позвонил. На звонок явился Марк.   -- Чего изволите, Иван Григорьич?-- несколько заплетавшимся языком спрашивал старик, напрасно стараясь сохранить равновесие.   -- Сначала я изволю переодеться, а потом... Ты зачем взял давеча деныи у Гущина?   -- Я-с... ей-Богу-с, Иван Григорьич...   -- Ну, так заметь это: я не люблю...   Марк, помогая барину раздеваться, все встряхивал головой.   -- Оставь меня и убирайся!-- строго заметил барин -- От тебя водкой на три версты разит.   Накинув халат из бухарскаго шелка, Войвод присел к письменному столу, чтобы подвести дневной итог. Это было его неизменной привычкой. Он развернул бумажник, положил записную книжку рядом и в уме принялся делать какия-то хозяйственныя вычисления.   -- Бармину выдано триста рублей да проиграно восемьдесят... сорок... сто двадцать три рубля... гм...   Эти расчеты были прерваны появившейся в дверях Верой Васильевной. Она тоже успела переодеться в утренний серый капот, отделанный синим шелком.   -- Я тебе не мешаю, папа?   -- О, нет, моя дорогая... Я сейчас...   Вера Васильевна уютно поместилась в глубоком кресле и терпеливо задала, когда муж кончит свои итоги.   -- Папа, у меня к тебе есть просьба.   -- Просьба?-- машинально повторил Войвод, пряча бумажник и книжку в письменный стол.-- Я к твоим услугам, крошка.   Он подошел к ней, обнял, поцеловал в лоб и проговорил:   -- Какой у нас сегодня усталый вид... Ты могла бы уйти спать раньше, если бы не эта дурочка Анненька. Знаешь, она мне начинает даже нравиться... в ней есть что-то такое -- непосредственное, нетронутое.   -- Папа, я тебя никогда ни о чем не просила,-- перебила его Вера Васильевна, не слушая.   -- Ну, в чем же дело? Ты уж очень торжественно начинаешь. Вперед могу сказать: все будет исполнено.   -- Вот и отлично,-- обрадовалась она.-- Какой ты милый... Знаешь, что? Уедем отсюда...   -- Непременно уедем,-- согласился Войвод, никогда не споривший с женой.-- Да, да...   -- Папа, миленький... Завтра же уезжаем? Да?   Она бросилась к нему на шею и принялась целовать. Он гладил ея волоса, любуясь порывом.   -- Знаешь, крошка, я начинаю догадываться, в чем дело...-- ласково проговорил он, разнимая охватившия его шею теплыя руки.-- Кстати, я позабыл тебе показать один документ, который, кажется, относится именно к этому делу.   Он достал из стола бумажник, порылся в бумагах и подал жене небрежно смятое письмо. Она обратила прежде всего внимание на подпись, где стояло одно слово: "Друг".   -- Анонимное письмо?-- неприятно изумилась она.   -- Что делать: провинция. Царство сплетен... Прочти!   Письмо было коротко: "Вам пишет человек, который желает искренно добра как вам, так особенно вашей жене. Она еще слишком молода и стоит на пороге... Как муж, вы должны предупредить несчастье. Матов, конечно, прекрасный адвокат и общий любимец публики, но вам следует его удалить. Пока еще ничего серьезнаго нет, по за будущее никто не может поручиться. Друг".   У Веры Васильевны перед глазами пошли темные круги, когда она пробежала письмо. Это был формальный донос, значит, за ней кто-то следит, значит, у нея есть какой-то неизвестный враг... Что же это такое? За что? Она покраснела и со слезами на глазах проговорила:   -- И вы верите этой... этой гадости?   -- Ах, какая ты глупая, Верочка! Я даже забыл о письме, если бы ты не заговорила об отезде. Затем, ты совершенно напрасно так волнуешься... Я, конечно, уничтожил бы это дурацкое письмо, чтобы не тревожить тебя пустяками, но дело в том, что его писал... Ну, догадайся, кто?   -- И не желаю догадываться... Завтра же уезжаем, папа!   -- Представь себе, что это упражняется наш милый доктор... Я в этом убежден. А разве можно сердиться на такого чудака? По-своему, он желает нам добра -- и только.   Вера Васильевна молчала, кусая губы, а потом проговорила:   -- Существует поговорка, что нет дыма без огня... А если этот неизвестный "Друг" окажется правым?   -- Верочка, что ты говоришь?   -- В каждом деле нужно прежде всего предусматривать его дурную сторону, как ты любишь говорить.   Войвод прошелся несколько раз по кабинету, стараясь подавить охватившее его волнение. Вера Васильевна следила за ним глазами и вздрогнула, когда он вдруг остановился перед ней.   -- Знаешь что, моя дорогая,-- заговорил он убежденно:-- я верю тебе безусловно... да... И если бы я увидел собственными глазами, что ты мне изменяешь, я не поверил бы собственным глазам. Да это и невозможно, моя хорошая... Ведь ты знаешь, что в случае чего я сумею устранить самого себя, как бы это ни было мне больно, но только была бы счастлива ты. А там счастья не может быть, где кроется обман, поверь мне... Да, я тебя не стесняю и только прошу об одном; не ставь меня в глупое положение обманутаго мужа, а своевременно предупреди: "Папа, разойдемся..."   Она опять обняла его и радостным шопотом повторяла, точно старалась уверить самоё себя:   -- Милый папочка, никогда этого не будет... Одного тебя люблю, потому что ты один на свете понимаешь меня, понимаешь каждое мое движение, и я чувствую себя точно в плену... Ведь в рабстве есть своя прелесть... Я желаю быть твоей рабой!..   Она и шакала и смеялась сквозь слезы, и опять повторяла:   -- А все-таки мы уедем из этого противнаго города... завтра же уедем...   -- Завтра уехать неудобно, крошка,-- говорил Войвод таким тоном, каким говорят с переставшими капризничать детьми, только по инерции повторяющими какую-нибудь одну фразу.-- У меня здесь есть одно дело...   -- Ах, я не хочу, не хочу знать твоих дел, то-есть карт! Ведь все думают, что ты живешь картами, и я могу подумать то же самое...   -- Не следует мешаться в наши мужския дела. Впрочем, могу сказать тебе новость: я хочу попытать счастья в золотом деле и сегодня купил у Самгина прииск за четыре тысячи.   Вера Васильевна отнеслась к этой покупке совершению равнодушно и только проговорила:   -- Знаешь, папа, давеча этот Бармин так нахально смотрел мне прямо в лицо... Я его почему-то ненавижу до глубины души.   -- Нашла на кого сердиться,-- равнодушно ответил муж, сдерживая зевоту.-- Это совершенно безцветный человек...   -- Зачем же ты знаешься с такими людьми?   Войвод только пожал плечами и поднял брови.  

VIII.

   Уездный город Сосногорск, залегший на самой границе Сибири, являлся типичным представителем нерусскаго города. Не было ни кремля, ни старинных церквей, ни исторических воспоминаний о врагах и вражских одолениях -- все новенькое, почти с иголочки. Сосногорску не было и двухсот лет, что, по городской хронологии, является почти младенчеством. С самаго начала Сосногорск сделался центром горнозаводской деятельности, а потом центром уральской золотопромышленности, и таким остался до последних дней.   Сам по себе город был не велик, но он являлся центральным пунктом, к которому тянули все горные заводы, промыслы и торговля. Благодаря этому жизнь складывалась бойкая, почти на столичную руку, чем сосногорцы немало гордились. Крупные заводчики, конечно, не жили в Сосногорске, потому что не бывали и на своих заводах, предпочитая им веселую жизнь за границей и в Петербурге; но зато их управляющие, поверенные и доверенные не оставляли Сосногорска, где вили крепкия гнезда и на всякий случай обзаводились своими собственными делами. Купечество в Сосногорске носило уже сибирский характер, но имевший ничего общаго с сыромятным российским купечеством. Обилие денег, риск предприятий и масса путей для быстрой наживы клали на всех особый отпечаток. Сегодняшний бедняк завтра делался богачом. Конечно, это не была Калифорния, но и от русских городов жизнь здесь ушла далеко вперед, и сосногорские купцы превратились в промышленников и коммерсантов.   Тип купца-промышленника являлся основным тоном всей жизни в Сосногорске. Прежде, в "казенное время", когда на первом плане стояло казенное горное дело, а золотопромышленность являлась привилегией казны, на первом плане стояли казенные горные инженеры, но с разрешением частной промышленности все это сделалось достоянием истории. Восторжествовал в конце концов промышленник, а с ним вместе риск во всех формах. Богатство возрастало, как дождевой гриб, и лопалось, как мыльный пузырь. Оставались нерушимыми только две-три фамилии, как Рудометовы, доживавшие нажитые дедами в сибирской тайге капиталы. Ко этих наследников давно уже обогнала хищная стая предпринимателей новейшей формации. Люди выбивались из безвестнаго ничтожества, и их пример служил путеводной звездой для аппетитов и вожделений алчных последователей. Деньги переливались, как вода, и никого это не удивляло. Вообще, в городе бился повышенный пульс.   Своего расцвета жизнь Сосногорска достигла в эпоху введения реформ, особенно новаго суда. Выплыли на Божий свет все сибирския кляузы, старые счеты и всевозможныя криминальныя недоразумения. Первые адвокаты, как Матов, сделались какими-то божками и повысили еще сильнее тон бойкой промысловой жизни. Подняты были из праха забвения дела, давно покрытыя илом сибирской дореформенной судебной волокиты, и сводились счеты чуть не за сто лет. Сосногорск сделался окончательно центром и стянул к себе интересы громаднаго благодатнаго края.   Летом Сосногорск пустел, как пустеют столицы, с той разницей, что из Сосногорска уезжали не на дачи и курорты, а "на промысла". Жизнь закипала только осенью, сосредоточиваясь в двух клубах -- в Дворянском и Общественном. В первом, впрочем, было сравнительно тихо. Здесь доживали свои дни бывшие горные дельцы и аристократы, как Бережецкий. А все сосредоточивалось в Общественном клубе, где шла игра во всех видах напропалую. Случались проигрыши в десятки тысяч, и это никого не удивляло. Особенно жестоко проигрывались адвокаты и Мотов по преимуществу. Он из суда, выиграв дело и получив деньги, ехал прямо в Общественный клуб. К числу особенностей Сосногорска принадлежало и то, что в нем жили люди без всяких определенных занятий, и жили совсем на широкую ногу, как Бармин. Положим, денег у них никогда не было, но их можно было встретить и на гуляньях, и на благотворительных базарах, и в театрах, и везде они держали себя джентльменами. Секрет их существования заключался в тайнах существования Общественнаго клуба, в так называемой "детской", где резались в штосс, Всегда находился какой-нибудь заезжий шалый человек, который непременно желал испытать счастья на зеленом поле и платился за это удовольствие сотнями и тысячами рублей. Картежная игра сделалась профессией, и организовалась целая шайка специалистов. Играли даже дамы, хотя и предпочитали коммерческия игры.   Как всегда, клубный сезон открылся в сентябре. В нижнем этаже, играли в коммерческия игры, а во втором устраивались концерты, семейные вечера и любительские спектакли. Вера Васильевна показывалась в клубе неохотно и то для того только, чтобы проводить Анненьку, изнывавшую от жажды веселья. В танцевальной зале царила польская колония, а затем немцы: ни те ни другие в карты не играли. В общем было довольно скучно, тем более, что Вера Васильевна совсем не желала веселиться. Матов заглядывал сюда из игорных зал, отыскивал глазами Веру Васильевну и кланялся издали. Он точно боялся подойти, что забавляло Анненьку.   -- Николай Сергеич, что с вами?-- приставала она.-- У вас такой вид, точно вы забыли дома носовой платок...   -- Побаиваюсь вас, Анна Евграфовна...   В последнее время Матов пил значительно меньше, и его лицо утратило пьяную опухлость. Собутыльники махали на него руками, как на зачумленнаго.   -- Не к добру, Николай Сергеич,-- уверяли все.-- Да и трезвая добродетель как будто тебе не к лицу... Пожалуй, ты скоро затанцуешь у нас польку-трамблян.   При встречах с Верой Васильевной Матов как-то терялся и не знал, о чем ему с ней говорить. Он предпочитал наблюдать ее издали и молча любовался. Она чувствовала эти наблюдающие глаза, но делала вид, что ничего не замечает. Ей было и жутко, и хорошо, и как-то обидно. Возмущалась гордость замужней женщины, ревниво оберегавшей свое имя от провинциальных сплетен. Только раз она заметила, когда Матов особенно упорно преследовал ее своими взглядами:   -- Николай Сергеич, не нужно делаться смешным... Всему свое время, а в нашем возрасте некоторыя вещи именно смешны.   В клубе, между прочим, Вера Васильевна познакомилась и с m-me Матовой. Это была красивая молодая дама, одевавшаяся по последней моде, но никак не могшая сбросить с себя "купеческий образ", как говорил про нее старик Гущин. Она и говорила на "о", по-сибирски, срезывая глагольныя окончания и умягчая некоторыя согласныя.   -- Я совсем простой щеловек,-- говорила она Вере Васильевне, без всяких предисловий.-- Кто знать, так не осудит... Родители-то пенькам молились. Щево уж тут говорить-то. Ужо, загляните как-нибудь к нам. Не погордитесь над нашей простотой.   -- Я давно собираюсь, Ольга Ивановна.   В сущности, эта простая, хотя, по-своему, и хитрая русская баба понравилась Вере Васильевне. Только не следовало бы ей быть женой Матова, что она и сознавала.   -- Какая уж я адвокатова жена,-- шутила она над самой собой.-- Так, баба деревенская, помелом написанная.   Заочно Ольга Ивановна ненавидела оголтелую дворянку, как называла в сердцах Веру Васильевну, подозревая ее в шашнях и дворянском коварстве, а при личном знакомстве это чувство совершенно исчезло, и Ольга Ивановна как-то так просто сказала ей, покачивая головой:   -- А ведь мне жаль вас, Вера Васильевна... Ей-Богу, жаль.   -- За что?   -- А как же... Сама такая молодая да великатная и красавица писаная, а муж старик. Уж извините на глупом слове, а только я по душам, значит, говорю...   -- Ничего, ничего,-- смеялась Вра Васильевна.-- А я вот очень люблю своего стараго мужа.   -- Богат, значит?   -- Не знаю...   -- Ну значит, обошел чем ни на есть другим. С нашей сестрой, бабой, это случается... Другой подсыплется таким мелким бесом, что и сама точно не своя. Мой-то благоверный вот так и обманул меня. И то и се, и пятое и десятое, а я, конечно, при своем собственном капитале была, и все-таки обманул. Теперь-то даже смешно и вспомнить... Глупая я была, как все девки...   Войвод в клубе появлялся довольно редко и держал себя посторонним человеком, который немного удивляется, зачем люди собираются сюда и теряют время за карточными столами. Он примкнул к польской партии, брезгливо сторонившейся от местной публики. За карточным столом его видели всего раза два, и то внизу, где винтили разные учителя и судейские. Играл он хорошо, но, видимо, старался выигрывать, хотя самый большой выигрыш здесь не превышал десяти-пятнадцати рублей. Из всех клубных завсегдатаев только один Бармин знал, какая птица залетела в их Общественный клуб, и смеялся про себя. С Войводом при посторонних он раскланивался только издали и даже ворчал:   -- Это еще что за незнакомец? Скоро нельзя будет в клуб ходить...   Все дело сводилось на ожидание Лихонина, который засел в Томске. От Распопова было уже четыре телеграммы: "Товар отправлен по накладной", "Товар в пути", "Товар задержан в Томске", "Товар не двигается". Бармин получал эти телеграммы и передавал Войводу.   -- Что же, приходится ждать,-- отвечал последний.   Лихонин приехал совершенно неожиданно. Как оказалось, Распопов его прокараулил. Сибирский магнат остановился в лучшей -- Европейской гостинице, где для него специально были отделаны три самых лучших номера. Но и тут не повезло нашим знакомым. Где-то по дороге, у какого-то знакомаго сибирскаго попа, Лихонин наелся сибирскаго пирога с малосольной нельмой и заболел разстройством желудка. Бармин с отчаяния рвал на себе волосы. Нужно же было так случиться! Не подсунься этот поп, со своим пирогом, все вышло бы как по-писаному.   -- Что же, подождем,-- спокойно заметил Войвод.-- Сейчас Лихонин едет в Москву, а по первопутку вернется. Мы его и накроем тогда.   -- Можно бы его на дороге перехватить, если выехать вперед. Случайная встреча, дорожное знакомство и так далее.   -- Э, нет... Старая штука, мой милый... Это еще при царе Горохе проделывалось, а нынче это и смешно и напыщенно. Медведя бьют, когда он выходит из берлоги, а не вдогонку. Ничего, наше не уйдет... Конечно, обидно, что все наши планы рушились от какого-нибудь разстройства желудка, но нужно уметь ждать.  

IX.

   Матов жил в собственном доме, который получил в приданое за женой. Он стоял на главной Московской улице и так сыто смотрел своими семью большими окнами. Дом был деревянный, штукатуренный снаружи, ко это не помешало в описи приданаго назвать его каменным. Внутри все было отделано по последним требованиям провинциальной купеческой роскоши, и от старины оставалось только крыльцо, по-старинному выходившее на двор и переделанное в подезд. Благодаря ему ворота, целый день были открыты настежь, чтобы не заставлять клиентов, как собак, лазать через калитку.   Гости в матовском доме не переводились, и здесь стояло разливанное море, но незадолго до Рождества Матов предупредил тетку жены, Парасковью Асафовну, что у него будут вечером особенные гости и чтобы все было приготовлено по-особенному,   -- На отличку, значит?-- соображала старуха.   -- Да, да... Гостей будет немного, но они привыкли жить хорошо, по-барски.   Тетка, старуха древняго, купеческаго склада, ходившая в темных платьях и шалях, приняла это поручение особенно близко к сердцу и, чтобы не ударить лицом в грязь, постаралась все устроить в лучшем виде. Она только была огорчена тем, что эти гости будут Войводы и Бережецкий. Старуха даже отплюнулась.   -- Тоже, нашел гостей наш Николай Сергеич... Все поляки какие-то. Не стоило и хлопотать-то...   Ольга Ивановна тоже волновалась и вечером, в ожидании гостей, успела переменить три платья.   Вечером, когда пробило девять часов, напряженное ожидание дошло до последних границ. Парасковья Асафовна перебегала из гостиной в кабинет и глядела в окна. Самого Матова не было дома, а в кабинете что-то писал Щепетильников, состоявший при Матове в качестве помощника.   -- И что это все гостей нет?-- ворчала старуха.-- Десятый час на дворе...   -- В порядочных домах не принято приезжать раньше девяти,-- обяснил Щепетильников авторитетным тоном.-- Это ведь не по-нашему, по-купечески, когда гости заберутся в дом чуть не с утра...   -- Ох, уж ты-то молчал бы, Павел Антоныч... И ничего-то ты не понимаешь. Модны уж очень сделались... Добрые люди спать ложатся, к заутрене начнут благовестить, а они все трень да брень. Полуночники, одно слово...   -- Оставь, пожалуйста, старушка Божья, если сама ничего не понимаешь...   -- Я-то не понимаю? Ну, с твое-то смыслю, а может, и побольше...   -- Смыслишь, а как со мной сейчас разговариваешь?   -- А так и разговариваю... Не генерал, слава Богу.   -- Погоди, вот дай срок опериться, так тогда не то запоешь: "Павел Антоныч, голубчик, напиши духовную..."   -- Тьфу! тьфу!.. Типун тебе на язык!.. Тоже и скажет. Мне Николай Сергеич получше твоего-то напишет...   -- Николай Сергеич? Через два года я буду такой же присяжный поверенный... да. Найму себе вот такую же квартиру, сделаю приличную обстановочку.   -- Ох, квартиру-то не долго нанять, да вот только чужого-то ума к своей коже не пришьешь. Молоденек еще ты, голубчик, и умок у тебя еще совсем легонький...   -- Ну, это ты мелешь вздор: ум у всех адвокатов один, а воя разница в обстановке. В театре буду сидеть в первом ряду кресел, заведу коляску, содержанку -- все это для шика. Сейчас, например, почему у меня нет практики? Во-первых, все дела у меня отбивает Николай Сергеич, а во-вторых... во-вторых, Божья старушка, я влюблен!..   -- Н-но-о?   -- Да... Влюблен в Веру Васильевну,   -- Вот и вышел глупенький!.. Тебе ли за этакой женщиной гоняться? Она тебя и близко-то не подпустит. Вон наш Николай Сергеич уж, кажется, как около нея обихаживает, как ученый медведь за деревянной козой, а толку все нет. Кажется, и птица неважная, оголтелая дворянка, да, видно, у бабочки ноготок востер. И Бережецкий, Игнатий Борисыч, хотя он и из поляков, а тоже сильно, сказывают, припадает к ней-то... Нет, уж ты, горький, лучше женись на докторской Аннушке. Приданаго за ней нет, тебе жена будет в самую пору...   -- Ну, это уж я знаю, кто мне в пору...   Щепетильников развалился в кресле, закурил сигару, вытянул ноги и сказал;   -- Вот, посмотри на меня, чем я хуже Николая Сергеича? Да.-- Вот так сижу, входит клиент, а я делаю вид, что совсем его не замечаю.   В дверях кабинета стоял Гущин и наблюдал всю сцену.   -- Господин абвокат, а я к вам,-- заговорил он, выступая.-- Значит, как у меня есть должок близко шести тыщ, а должник-то изволит прятаться...   Щепетильников даже вскочил и в то же время успел высчитать:   -- Шесть тысяч... законных адвокату десять процентов... итого шестьсот рублей...   -- Так, так, именно, Павел Аптоныч,-- смеялся Гущин, подходя к столу.   -- Вот тоже гостенек пожаловал,-- довольно сурово встретила брата Парасковья Асафовна.-- Зачем пришел-то?   -- Как зачем, сестрица?-- обиделся старик.-- Первым делом, в гости. У вас сегодня бал налаживается, ну, и я пришел, чтобы составить компанию. В простое-то время то-есть никак не могу поймать Николая Сергеича: то его дома нет, то спит, то занят... Хожу, как за молодым месяцем.   -- Знаю я тебя, сахара,-- ворчала старуха.-- Никто тебя не просил выдавать деньги Николаю Сергеичу. Раз тебе Ольга Ивановна заплатила, и будь доволен. А ты во второй раз лапу протягиваешь...   -- Не безпокойтесь, любезнюющая сестрица... От Ольги Ивановны я уж получил резолюцию, а вы по тому же самому месту.   -- Гнать тебя, братец, надо... да. А не разговаривать с тобой... Николай-то Сергеич проигрывается, а ты деньги ему суешь!.. Ох, кажется, растерзала бы я тебя на самыя мелкия части... А туда же: "я добрый человек!" Тьфу...   Взволнованная старушка даже выбежала из комнаты, точно ее выдуло ветром. Гущин имел печальный вид и, проводив сестру глазами, проговорил со вздохом:   -- Необразованная женщина-с, никакого поведения. А еще родная сестра называется... Ох, никак Ольга Ивановна сюда катит. Ну, сейчас мне будет вторая резолюция...   Парасковья Асафовна вернулась, наговаривая что-то по дороге Ольге Ивановне, которая шла с воинственным видом.   -- Ты еще не ушел?-- строго обратилась она к дяде.   -- Помилуйте, племянница, какая это с вашей стороны прокламация? Человек, можно сказать, пришел в гости, а у вас вон какой политичный разговор...   -- Уходи, змей,-- как-то зашипела на него сестра.-- Ты первый разстройщик в дому.   -- Я-с? То-есть в каких-то это смыслах, позвольте узнать?   Ольга Ивановна вдруг покраснела и накинулась на дядю чуть не с кулаками.   -- Знаю, все знаю. Не заговаривай зубов! Мало того, что деньги даешь Николаю Сергеичу, да еще его же и подводишь к той, к дворянке-то. Присосался так... Вон он сегодня с утра сам не свой. Как же, вон какая радость: гостья дорогая будет. А все ты, все ты... Уходи, пока цел. Знаешь, мой карахтер какой? И ступай к ней, к своей дворянке.,   Гущин вдруг разсердился и побледнел. У него даже затряслась нижняя челюсть.   -- Вы меня, значит, в шею, любезная племянница?-- заговорил он задыхающимся голосом.-- Очень даже хорошо... вполне по-родственному... Что же-с, я могу и уйти, и даже весьма просто. А только вы меня помянете, Ольга Ивановка. Ох, еще как помянете! В ногах будете валяться...   -- Убьет! убьет!-- закричала Параскевья Асафовна, прибегая к улыбавшемуся Щепетильникову.-- Прямо разбойник!   -- Чем пугаешь-то?-- спрашивала Ольга Ивановна.-- Мужнины векселя предявишь ко взысканию? Сделай милость, предявляй, а у меня свой капитал, и я ваших делов не знаю. Как давал, так и получай...   -- Шесть-то тысяч денежки называются,-- обяснял Гущин уже со слезами в голосе.-- По двугривенному скоплены были... Конечно, я добрый человек и на совесть верил хорошему человеку, а теперь Николай Сергеич второй месяц от меня скрываются, вы меня гоните...   -- Видно, документа-то не получил от Николая Сергеича?-- смеялась Ольга Ивановна.-- Ну, пиши в трубе углем...   Щепетильников попробовал-было вступиться, чтобы несколько умерить этот родственный спор, ее это ни к чему не повело, а даже подлило масла в огонь.   -- Буду на тротуваре сидеть,-- кричал Гущин,-- а Николай Сергеича поймаю. Уж тогда извините... Под окнами буду ходить, как нищий, а вы поглядывайте да любуйтесь.   -- В свое время, Артемий Асафыч, все получишь,-- успокаивал Щепетильников.-- А если есть векселя... гм... Вообще, дело верное, и ты напрасно только волнуешься.   -- Ну, будет бобы-то разводить,-- заговорила Ольга Ивановна.-- Ведь я сюда по делу шла... Хоть бы ты, Павел Антоныч, помог мне, а то умаялась я, да и не знаю, что и к чему. Белое-то вино подогревать, что ли, будем?   -- Наоборот, Ольга Ивановна, красное нужно слегка подогреть, а белое подается холодным.   -- А шут вас разберет... Пойдем-ка в столовую, может, я там и накуролесила невесть что.   Гущин пошел за ними и, остановившись в дверях, проговорил:   -- Так, значит, Ольга Ивановна, от вас мне одна резолюция: крышка?   -- Да ты с чего это взял-то, что я буду за Николая Сергеича платить? Раз по глупости заплатила, так ты и во второй раз лапу протягиваешь? Покорно мерси вам...   Когда она ушла, Парасковья Асафовна повернула брата за плечо и принялась полушутя подталкивать в спину.   -- Ступай, ступай, безстыдник...   Гущин двигался по инерции и говорил:   -- И наградил же Господь человека такой родней!.. Одна любезная сестрица-чертовка чего стоит...   -- Ступай уж, горький... Вот уж звонок... Ай, батюшки, никак гости... уходи скорее!  

X.

   Первыми приехали Окуневы, чем Анненька была очень огорчена и, раздеваясь в передней, ворчала на отца:   -- Папа, вечно мы первыми заявимся...   -- Не всем же поздно приходить,-- утешала ее Ольга Ивановна и, целуя, прибавила:-- Павел-то Антоныч забрался пораньше тебя и будто делом занимается, а сам тебя ждет... Ужо я родителя-то попридержу, пока у вас тары да бары. Евграф Матвеич, голубчик, помогите мне насчет закуски... посоветуйте...   -- Что же, я с удовольствием,-- суетливо согласился доктор, оглядываясь на дочь, которая шла в гостиную.-- Анненька!..   Щепетильников и Гущин стояли у окна и разговаривали вполголоса, Появление Анненьки заставило их замолчать. Поздоровавшись, девушка заговорила:   -- Что же вы, Павел Антоныч, не бежите? Ведь вы нынче усиленно меня избегаете...   -- Я, Анна Евграфовна... Вы, Анна Евграфовна, ошибаетесь...   -- А вы забыли, как танцовали со мной две кадрили сряду в клубе? Вам известно, что это значит... Впрочем, не бойтесь: я шучу.   -- А мне так кажется совершенно наоборот, Анна Евграфовна,-- вступился Гущин.-- У Павла Антоныча нет еще настоящей развязки с женским полом... А мысль есть, я уж знаю. Вот какая преотличная мысль...   Щепетильников толкнул стараго болтуна в бок. Вот тоже человек -- удружит по-медвежьи... И чорт принес эту Анненьку!.. Гущин только махнул рукой и хотел уйти в другую комнату, как в передней послышался крупный разговор: визгливый голос самой хозяйки и голос Матова.   -- Ну, пошла пильня в ход,-- проговорил Гущин, застегивая свой длиннополый сюртук на все пуговицы.-- А тут еще Николаю Сергеичу от меня полная резолюция... Вдвойне, голубчик, попался!..   Матов вошел в гостиную спиной, пятясь от наступавшей на него с азартом жены. Он был во фраке, потому что только-что вернулся из суда и не успел еще снять перчаток. Ольга Ивановна задыхающимся голосом повторяла, размахивая руками:   -- Вы хотите из меня какую-то дуру строить, Николай Сергеич? Да... да!.. А я не посмотрю, что она дворянка... да...   -- Ольга, выпей холодной воды. Это помогает... Стыдно так кричать, точно торговка из обжорнаго ряда.   -- При своем-то капитале чего же мне стыдиться? Тоже и скажет человек...   Анненька подошла к ней, обняла и старалась успокоить, но это было довольно трудно сделать. Ольга Ивановна вырывалась, и в ея голосе слышались уже слезы, что пугало Матова больше всего. Войводы должны быть с минуты на минуту, и вдруг эта дура разревется или устроит скандал.   -- Голубчик, успокойтесь,-- уговаривала Анненька.-- Право, вы совершенно напрасно волнуетесь, Ольга Ивановна.   -- А ты, Анненька, девушка и наших бабьих дел даже понимать не можешь,-- отрезала Ольга Ивановна.-- Легко мне смотреть, когда муженек вот уже третий день сам не свой. Радость-то какая: сама принцесса приедет... Выведешь ты меня из последняго терпения, Николай Сергеич, а как я развернусь, так не обрадуешься.   -- Это какое-то сумасшествие!-- в отчаянии заговорил Матов и прибавил, обращаясь к прибежавшему из столовой доктору:-- Евграф Матвеич, хотя бы вы дали ей слабительнаго...   -- Ничего, это нервы...-- бормотал доктор.   -- Никаких у меня нервов нет!-- напустилась уже на него Ольга Ивановна.-- Все вы меня обманываете, как писаную дуру. Это только у модных барынь-вертушек нервы бывают, чтобы им легче притворяться да мужей обманывать, а я простая, вся тут. Пусть только глаза покажет эта оголтелая дворянка...   -- Ты хочешь устроить мне скандал?-- строго заговорил Матов, меняя тон.-- Хорошо... Мне ничего не остается, как только бежать из этого ада семейнаго счастья.   В передней послышался звонок. У Матова отлегло от сердца, когда он узнал голос Бережецкаго. Вот человек, который умеет прийти всегда во-время. Ольга Ивановна растерялась и молча, показав мужу кулак, убежала в столовую.   Бережецкий вошел со своим обычным замороженным видом и с изысканной вежливостью поздоровался с Анненькой, а потом уже с остальными.   -- Вот у кого вы учитесь, как следует себя держать в обществе,-- шепнула Анненька Щепетильникову.   Гущин все выбирал момент, когда подойти к Матову и переговорить с ним окончательно, но давеча помешала Ольга Ивановна, а теперь Бережецкий начал разсказывать какое-то безконечное дело, поступившее сегодня в суд. Матов не слушал его, а только повторял:   -- Да? Удивительно!..   Когда Бережецкий взял его за борт сюртука и обратился к подробностям, Гущин окончательно упал духом. Сейчас Бережецкий, потом приедут Войводы,-- вот и изволь тут ловить. Щепетильников тоже надулся. Он постоянно обижался на кого-нибудь, потому что страдал подозрительностью. Почему, например, сейчас Бережецкий не обращает на него никакого внимания? Очень просто: он презирает какого-то несчастнаго помощника присяжнаго повереннаго. На этом основании он счел себя в праве затаить мстительное чувство к Бережецкому. Да, погодите, господа, недалеко уже то время, когда все вы узнаете Павла Антоныча Щепетильникова и будете пресмыкаться перед ним, как сейчас пресмыкается Бережецкий перед Матовым.   -- Представь себе, какой оборот может принять дело,-- не унимался Бережецкий.-- Две малолетних наследницы, а мать пьет запоем... Да. Опекун -- отявленный мошенник и уже попался в составлении подложнаго отчета...   -- Да?-- удивился Матов.   -- Вопиющее дело вообще, и я обращу на него особенное внимание... Понимаешь?   Наконец послышался давно ожидаемый в передней звонок. Из столовой выбежала Ольга Ивановна и, не здороваясь с Бережецким, азартно заявила:   -- А не пойду встречать... Твои гости, ты и встречай, а я сяду на диван и буду сидеть. У меня свой капитал...   -- Ольга Ивановна, мы еще не здоровались,-- перебил ее Бережецкий, делая Матову глазами знак итти в переднюю.-- Как ваше здоровье?   -- Ох, уж лучше и не спрашивайте, Игнатий Борисыч... Просто дура дурой -- и больше ничего.   -- Ведь вы отплатили Вере Васильевне визит?-- продолжал Бережецкий, когда Матов ушел в переднюю.-- Значит, не стоит об этом и говорить. Самая обыкновенная вежливость -- и только.   -- Визит -- это особь статья. Приехала, повернулась, как сорока на колу,-- и вся тут музыка...   Она прислушивалась к смутно доносившемуся говору из передней и, схватив Бережецкаго за руку, проговорила:   -- Каким голосом-то он с ней разговаривает... а? Так сахаром и обернулся... Ох, смертынька моя!.. Тошнехонько...   На выручку подоспела Анненька, которая взяла Ольгу Ивановну под руку и повела к дверям в переднюю.   -- Голубчик, Ольга Ивановна, ведь вы добрая, а капризничать нехорошо... В обществе приходится соблюдать известныя приличия, хотя это и не всегда приятно.   Гущин отвернулся к окну и, закрыв рот ладонью, шептал Щепетильникову:   -- Вот так камуфлет Ольга Ивановна устроила Николаю-то Сергеичу! Отдай все -- и мало. Ох, горе душам нашим! За посмотр надо деньги платить. Ну, и племянницу Бог дал... А Вера Васильевна вот как в гости разлетелась... ха-ха-ха!   -- Ты у меня о Вере Васильевне не смей говорить,-- шопотом же отвечал Щепетильников.-- На месте убью...   -- Меня?! Что еще что за фасон?   -- А вот тебе и фасон... Я влюблен.   Тут уж Гущин не утерпел и фыркнул.   Ольга Ивановна была уже у дверей, но не утерпела, вернулась и строго проговорила:   -- Ты еще здесь, дядя? Что тебе было сказано?   Но Гущин ничего не могответить и только махал рукой, как испорченная детская кукла.   -- Он болен,-- обяснял Щепетильников.-- Вы не. обращайте на него внимания.   -- Ведь я гость... о-хо-хо!-- заливался Гущин, поджимая живот.-- Понимаешь, дорогой гость!   -- Ольга Ивановна, разве вы не видите, что он мертвецки пьян,-- шептала Анненька.-- Оставьте его...  

XI.

   Матов встретил гостей в передней с таким разстроенным лицом, что Вера Васильевна сразу догадалась, в чем дело. В ея тревожном взгляде он понял немой вопрос: "Ведь мне не следовало приезжать... да?" О, как дрогнуло его сердце от этой изумительной чуткости понимания, и он проговорил, стараясь овладеть собой и отвечая этим чудным глазам:   -- Нет, ничего... Так, маленькая вспышка большого семейнаго счастья. Вообще, пустяки...   Она с тревожной ласковостью пожала его руку и засмеялась.   -- Вы умеете отвечать даже на немые вопросы, Николай Сергеич. Знаете, это даже немного страшно... Вот и поверьте народной мудрости, которая говорит, что любовь слепа.   Оправив немного прическу, Вера Васильевна вошла в залу с такой непринужденностью, точно ее здесь ждало само счастье. Ольга Ивановна показалась из дверей гостиной, сделала несколько шагов и, несмотря на подталкивание Анненьки, остановилась в нерешительности. Гостья сама подошла к ней близко и решительно и поцеловала.   -- Это вы, а я думала...-- бормотала хозяйка, теряясь.-- Уж вы нас извините на простоте, Вера Васильевна. Вот и выйти-то к гостям не умею по-настоящему.   -- Ну, вот какие пустяки,-- засмеялась гостья, снимая перчатку и улыбаясь Анненьке.-- Я ведь тоже простая и не понимаю, почему вы подчеркиваете свое неуменье. Какой у вас миленький домик, Ольга Ивановна?   Войвод разговаривал с Бережецким и в то же время следил за женой, подавленная нервность которой начинала его тревожить. Он только один знал, что значат всплывавшая над левой бровью морщинка и эта напускная веселость. А впереди еще целый обед... Он отговаривал жену ехать на этот обед, но она, по какому-то непонятному упрямству, не согласилась. Ольга Ивановна тоже нервничала. Одна надежда оставалась на Анненку, которая, кажется, все уже понимает и постарается предупредить возможность столкновения. Каково было удивление Войвода, когда он услышал такия слова Анненьки, сказанныя довольно громко:   -- Вера Васильевна, а мы, то-есть я и Ольга Ивановна, составляем против вас заговор...   -- Да?   -- Только это величайший секрет: у Ольги Ивановны вы отбиваете мужа, а у меня жениха. Посмотрите, как ест вас глазами Щепетильников!..   Эта выходка вдруг разсмешила Ольгу Ивановну.   -- Ах, Анненька, и скажет только...-- смеялась она.-- Вот этим-то смешком можно вот какую правду отрубить.   -- Хорошо вам смеяться,-- продолжала Анненька в том же тоне:-- вы получили в жизни свое... да...   -- Ох, все получила, голубушка!..   -- А я-то должна терять не чужое и не свое...   -- Ну, этого добра на твой век хватит...   -- Посадила бы я вас в свою кожу, Ольга Ивановна, да дала бы вам в придачу моего милаго папашу, который глаз с меня не спускает. У меня уже три жениха было, а он каждый раз все и разстроит...   -- И то сказать, обидно. Сама была в девушках и могу вполне понимать... Только уж очень ты все это смешно говоришь, Анненька. Родитель-то у тебя в роде судороги... Уж ты извини меня: что на уме, то и на языке.   -- Какая у нас отличная обстановка, Ольга Ивановпа,-- говорила Вера Васильевна, прерывая этот откровенный разговор.   -- Так себе, Вера Васильевна, середка на половине. Ведь это другие так-то живут, что сегодня здесь, а завтра и невесть где, а мы-то с Николай Сергеичем век вековать собрались. Вон за мебель в гостиной девятьсот рублей заплачено, отделка столовой тысячи в полторы вехала,-- все мои приданыя денежки плакали.   -- Почему же плакали?-- не понимала Вера Васильевна.   -- Да уж так... Ведь это прежние люди так-то жили, что поженятся и до гробовой доски вместе, а по нынешним временам только и слышишь, что то она, то он сбежали. Мода уж такая. Ну, и я так-то смотрю. Недаром старая пословица молвится: не загадывай вперед, как Бог приведет.   Мужчины разместились в кабинете, за исключением Бережецкаго, который остался в гостиной и старался занимать дам. Щепетильников опять оставался в тени и опять злился, придумывая про себя самые остроумные диалоги, находчивые ответы и уничтожающие сарказмы. А дамы болтали с Бережецким, не желая ничего замечать.   Анненька успела шепнуть Матову, когда он проходил в столовую:   -- Ник, берегитесь... Ольга сегодня не в своей тарелке.   -- А если и я желаю, может-быть, тоже вылезть из своей тарелки? Впрочем, вы -- милая барышня, и я вас очень люблю...   -- Благодарю за милостивое внимание... Я совершенно счастлива.   В столовой хлопотала Парасковья Асафовна, ревниво оберегавшая свое добро. Свой человек, одетый для торжественнаго случая во фрак, еще ничего, а вот двое других шалыганов, которых Николай Сергеич пригласил из клуба,-- те изводили старушку каждым движением. Ну что стоит такому прохожему человеку стащить серебряную ложку? Анненька поспела и тут.   -- Ну, как дела, старушка?   -- Ох, и не говори. Головушка кругом. Покойничек-муж терпеть ненавидел, ежели что зря. А тут где углядишь: их-то трое, вон какие лбы, а я-то одна.   Чтобы отвлечь скорбное внимание старушки от больного пункта, Анненька с женской ловкостью перевела разговор.   -- Бабушка, у тебя платье новое? Какая веселенькая материя!   -- Материя-то веселенькая, а я-то старая. Николай Сергеич подарил, когда еще женихом был. Улещал он меня тогда, чтобы я не разстроила дела. Вот какой хитрый мужчника!   -- А ты его любишь, бабушка?   -- А как его не любить-то? Навяжется такой человек, как приворотная гривенка...   Анненька без всякой побудительной причины обняла старушку и принялась целовать.   -- Ох, задушишь, мать!-- напрасно отбивалась от нея Парасковья Асафовна.-- Замуж тебя пора, Аннушка. Вон как кровь-то в тебе играет. А у меня и женишок есть для тебя на примете...   -- На люблю я твоего жениха, бабушка. Вихластый какой-то да противный...   -- Ну, мать, всем деревни не выберешь, а будешь хаять женихов, так и в девках досыта насидишься...   -- Бабушка, у меня такой секрет есть, что не насижусь...   -- У всех у вас, девушек, один секрет-то...   Ужин предполагался очень небольшой, но к десяти часам неожиданно приехал Самгин, конечно, в сопровождении всей своей свиты. Парасковья Асафовна пришла в отчаянье, села на стул и готова была расплакаться.   -- Ох, погубитель, погубитель...-- стонала она, хватаясь за голову.-- Это он на огонек приехал. Такая уж повадка проклятая: увидит огонек в окне и ввалится со всей ордой. Ну, приехал бы один, честь-честию, а тут орда целая... Хуже всякой солдатчины!   -- Ничего, бабушка, управимся,-- успокаивала ее Анненька, принимаясь на работу.-- Всего-то только раздвинуть стол, прибавить шесть приборов... Главное, чтобы вина как можно больше.   -- Знаю, знаю... Прорву этого винища они вылакают, а Самгин-то все шампанское пьет.   По особому затишью, которое наступило в зале после первых шумных приветствий, Анненька поняла, что там случилось что-то необыкновенное.   "Уж не приехал ли сам Лихонин?" -- мелькнуло у нея в голове,-- его ждали с часу на час.   Она волновалась по сочувствию к другим. Ведь этот Лихонин -- "страшный миллионер", как говорил Гущин.   Предположение Анненьки сбылось. Лихонин стоял в зале и что-то говорил с Матовым, улыбаясь и показывая свои гнилые зубы. Это был почти молодой человек, худенький, сгорбленный, тонконогий, с сморщенным улыбающимся лицом и близорукими, безцветными глазами. Он носил большие рыжие усы и окладистую бороду; русые жиденькие волосы прилипли на лбу и висках плоскими прядками, точно он сейчас только вышел из бани.   -- Вот какого я осетра на огонек-то к тебе привел,-- повторял Самгин, хлопая Матова по плечу.-- Люблю удружить... А осетр-то икряный.   На Самгина теперь никто уже не обращал внимания, которое, как в фокусе увеличительнаго стекла, сосредоточивалось на плюгавой фигурке "страшнаго" сибирскаго миллионера. Кто в Сибири не знал Иннокентия Егорыча Лихонина? Это было магическое имя, синоним возможнаго на земле благополучия и счастья. Хорошо знали это имя, притягивавшее к себе, как магнит, и в Нижнем, и в Москве, и в Петербурге, и в Париже, и в Вене, и в Монако,-- за границей Лихонин превращался в "знаменитаго сибирскаго князя", которому принадлежали все сибирские золотые "рудники", все копи драгоценных сибирских камней, вся сибирская рыба, все соболи и вся сибирская водка.   -- Мне ваша фамилия знакома...-- говорил Лихонин, здороваясь с Войводом.-- Может-быть, мы даже где-нибудь встречались с вами?   -- Не припомню,-- довольно сухо ответил Войвод.   -- Может-быть, у вас есть брат, или наконец однофамилец? Нет? Странно, очень странно... А между тем, положительно, я вас знаю.   Щепетильников опять завидовал и шопотом сообщал Гущину, который замер при виде страшнаго миллионера и не проявлял никаких признаков жизни:   -- Ведь повезет же человеку... а? С перваго раза и уже фамилия знакома... а? Господи, если бы он запомнил мою фамилию... а? Ведь уж это одно будеть целым состоянием.   При Лихонине, как и при Самгине, состоял в качестве свиты "собинный друг", почти точная копия Чагина,-- такой же мрачный, молчаливый и таинственный субект, по фамилии Ожигов. Вероятно, и этот "друг" когда-нибудь, где-нибудь и за что-нибудь тоже был уволен но третьему пункту, как и Чагин.  

XII.

   Ужин вышел гораздо оживленнее, чем можно было ожидать. Присутствие Лихонина все-таки до известной степени вносило некоторую неловкость, и все поневоле делались неестественными, за исключением Матова и Войвода. Лихонин снисходительно скучал, ничего не ел и пил содовую воду, подкрашенную красным вином. Все его внимание сосредоточивалось на "друге", и магнат несколько раз повторил:   -- Мне кажется, что ты сегодня не совсем здоров, Андрей? Вообще, ты мне не нравишься...   "Друг" едва удостаивал своего принципала каким-то коротким ответом сквозь зубы и ел за двоих, за что Ольга Ивановна готова была его расцеловать. Вот это настоящий гость, который не срамит хозяйку. Тоже вот и Чагин хорошо ест, а пьет даже лишнее.   -- Вот бы моего третьяго пункта стравить с лихонинским Андрюшкой?-- шептал Самгин не слушавшему его Войводу.-- Два сапога пара... Мой-то почище будет: вон как водку хлещет. Ужо накажу ему вызвать Андрюшку на дуэль... Он у меня на это дело мастер...   -- Не делай этого...-- советовал Войвод.-- В чужом доме как-то неудобно...   -- Не-у-доб-но?-- удивился Самгин.-- А ежели я желаю удивить почтеннейшую публику? И даже очень просто...   -- Вы забываете, что здесь дамы...   -- Ну, оне извинят старика.   В середине ужина Парасковья Асафовна подошла к Ольге Ивановне и встревоженно шепнула:   -- Змей-то наш...   -- Здесь?!-- вспылила Ольга Ивановна.   -- А вон он сидит... За Чагина прячется. Я его давеча таки-выпроводила, а он через куфню забрался... Ну, не змей ли?!   Гущин смотрел Ольге Ивановне прямо в глаза и даже улыбался, точно хотел сказать, что теперь из-за стола его уже нельзя выгнать и что он очень рад поужинать вместе с "страшным" сибирским миллионером. Парасковья Асафовна не утерпела и, проходя мимо, ткнула его кулаком в бок.   -- Ах, это вы-с, любезнейшая сестрица?-- нимало не смутился Гущин и прибавил, обращаясь к Чагину: -- уж как я подвержен родственникам -- даже разсказать невозможно. И они жить без меня не могут, потому как я есть добрый человек...   Анненька сидела рядом с Верой Васильевной и возмущалась, что Лихонин не обращает никакого внимания на дам, точно за столом сидят кошки. Впрочем, он раза два посмотрел на Веру Васильевну своими усталыми, прищуренными глазами и даже, повидимому, хотел что-то сказать, но ограничился тем, что только пожевал своими безкровными, сухими губами. Бережецкий как-то весь надулся, когда появился этот сибирский мешок с золотом, и принял обиженный вид. Сейчас он занимал дам, намеренно не замечая присутствия Лихонина и не вмешиваясь в общий застольный разговор. Он дошел до того, что даже заговорил о женском вопросе и начал доказывать, что в будущем то больное чувство, которой мы называем любовью, сменится простой дружбой и взаимным уважением.   -- Вы, кажется, заглядываете в слишком уже далекое будущее,-- заметила Вера Васильевна.   -- Это мое глубокое убеждение,-- настаивал Бережецкий, закручивая усы.-- Прежде всего уважение. Да... Мы насильно взвинчиваем себя и гипнотизируем собственную волю. Отчего, например, я, считающий себя нормальным и правоспособным человеком, должен сделаться безумцем? А наша любовь именно безумие и служит подкладкой целаго ряда специфических преступлений...   -- Когда вы говорите, мне кажется, что я еду по железной дороге,-- шутила Вера Васильевна.-- Так все просто, удобно и приспособлено...   -- Прибавьте: и клонить ко сну,-- вмешался Матов, подходя к разговаривавшим.   -- Ник страдает манией остроумия,-- с достоинством обяснил Бережецкий.-- Это неизлечимая форма утраченнаго мозгового равновесия...   -- А вы большие друзья?-- спросила Вера Васильевна.-- Я могу только позавидовать... Женщинам это чувство недоступно. Мы неспособны переносить чужое превосходство...   -- Вы клевещете на себя, Вера Васильевна,-- сказал Бережецкий.   Ольга Ивановна все время следила за мужем и, когда он подошел к Вере Васильевне, не вытерпела и вызвала его в гостиную, где и произошел семейный разговор.   -- Ты бы хоть при чужих-то людях постыдился меня срамить!-- накинулась Ольга Ивановна, задыхаясь от волнения.-- Назвал гостей полон дом, я из кожи лезу, чтобы угодить всем, а он ухаживает за этой мерзавкой...   -- Ольга, не смей так говорить!   -- А вот и смею... Я у себя, в собственном доме, и могу всех твоих гостей выгнать сейчас же на улицу. Так и знай... Только подойди к этой мерзавке. У ней стыда-то ни капельки нет... Вон как она на Бережецкаго глаза безстыжие выворачивает. Холостому это, может, и на руку, а ты женатый...   -- Хорошо, хорошо... Мы поговорим об этом потом, когда гости уйдут.   Вернувшись в столовую, Матов ответил на немой вопрос Веры Васильевны:   -- Ольга Ивановна по секрету доказывала мне, что я плохой хозяин, и доказывала очень трогательно.   Бережецкий брезгливо пожал плечами. Он "не переваривал" Ольги Ивановны, которая возмущала его своим неуменьем держать себя. Для Бережецкаго все заключалось именно в приличиях, а Ольга Ивановна нет-нет и скажет что-нибудь такое, что покоробит воспитаннаго в строгих приличиях человека.   К концу ужина начались шумные разговоры. Самгин хохотал, как дикарь, запрокидывая голову. Около него сидел Щепетильников и разсказывал анекдоты.   -- Ах, ты, кошка тебя залягай!-- повторял неистовый старик.-- Этак ты и уморишь меня, ежовая голова.   У Щепетильникова была заведена особая книжечка, в которой он аккуратно записывал каждый новый анекдот. Отправляясь куда-нибудь в гости, он перечитывал свою запись и выбирал подходящие к случаю анекдоты, начинавшиеся стереотипной фразой: "А вот какой случай вышел, господа...". Бармин все время за ужином молчал, вопросительно поглядывая на Войвода. Но получался один ответ: "Нужно подождать". Чего же было еще ждать? Лихонин возьмет и уедет -- вот и дождешься. Если бы еще он пил,-- тогда другое дело. Потом Бармин сердился на Веру Васильевну, которая решительно не умела заинтриговать сибирскаго магната. А еще красивая женщина... Единственная надежда оставалась на кофе и ликеры, потому что Лихонин чувствовал к ним слабость, хотя вино делало его еще более зеленым и безжизненным. На беду, к Лихонину точно прилип доктор Окунев и одолевал его какими-то медицинскими разговорами самаго мрачнаго свойства,-- о модной неврастении, прогрессивном параличе, о разных типах душевнаго разстройства.   -- Да?-- устало спрашивал Лихонин.-- Это очень интересно... И в конце концов ваши пациенты умирают, доктор?   -- Не всегда, но бывают случаи.   Впрочем, доктор неожиданно всех выручил, когда заявил, что он игрок но натуре и что он только воздерживается от крупной игры из принципа.   -- Это очень интересно...-- засмеялся Лихонин.-- Произведемте опыт. А что касается принципа, то ведь это вещь слишком условная. Хотите, доктор, я буду играть на ваше счастье?   Это смутило почтеннаго эскулапа, вызвав общий смех.   -- Со мной так мало денег...-- смущенно обяснял он.   -- Ничего, мы поверим вам на слово!-- отозвалось несколько голосом, а Самгин прибавил:   -- Ставлю за дохтура сотельный билет. Где наше не пропадало!..   -- Тогда, господа, лучше перейдемте в кабинет...-- предложил Матов.-- Здесь неудобно.   Анненька была глубоко возмущена и открыто протестовала:   -- Что же это такое: опять карты? Как вам не стыдно, господа?.. Кто же будет занимать дам?   Ее уже никто не слушал, даже Бережецкий, который хотел показать Лихонину за карточным столом, какой он умный человек.     "Цыгане шумною толпой   По Бессарабии кочуют",--     продекламировал кто-то, когда гости сразу поднялись со своих мест.  

XIII.

   Доктор порядочно струсил, когда Лихонин повел его под руку в кабинет,-- вот попался-то, как раз заставят проиграть рублей сто. И отказаться нельзя, когда сам Лихонин просит.   -- Доктор, вы скажите, что играете только в штосс,-- шепнул ему Матов.-- Он играет только в преферанс.   Это было неожиданное спасение, и доктор повеселел.   Дамы, действительно, остались в самом неловком положении, лишившись в лице Бережецкаго последняго кавалера.   -- Я, кажется, скоро начну кусаться с тоски,-- ворчала Анненька, негодуя на противных мужчин.-- Даже этот несчастный Щепетильников, и тот утянулся в кабинет... Ему-то какое горе, что другие будут играть? Впрочем, я его успела огорчить. Да... Я ему сказала, что у него борода скрипкой, и он обиделся.   Ольхе Ивановне с теткой опять пришлось хлопотать по хозяйству, чтобы поставить для гостей свежую закуску и новую партию вин. Будут без конца пить и есть, как всегда на этих проклятых карточных вечерах. Да и для Лихонина можно постараться. Такие гости не часто бывают... Вера Васильевна и Анненька оставались в гостиной одне.   -- Это просто кошачья скука,-- жаловалась Аыненька, забавно надувая щеки.   -- Ничего, поскучаем,-- утешала Вера Васильевна.-- В жизни немного веселаго...   -- Нет, мой папенька-то хорош... Ах, как я желала бы, чтобы он проигрался! Не болтай вперед, не смущай других...   Из кабинета раза два выходил Войвод и вопросительно смотрел на жену.   -- Я подожду...-- отвечала она с покорной улыбкой.-- Пожалуйста, позабудь о моем существовании. Мы займемся здесь с Анненькой.   Потом вышел Матов, который в качестве хозяина не садился играть. Он устало опустился на стул и проговорил:   -- Лихонина усадили наконец. Он, Бережецкий и Бармин, Иван Григорьич составляет резерв... Анненька, вы пошли бы в кабинет и посмотрели за папашей. Он, кажется, серьезно собирается резаться в штосс.   -- Понимаю: вы меня выживаете,-- обиделась девушка, поднимаясь, чтобы уйти.-- Хорошо, я не буду вам мешать. Вера Васильевна, помните: вы должны мстить...   Когда она ушла, Матов заговорил усталым голосом, не глядя на Веру Васильевну:   -- Вам хотелось посмотреть, как я живу,-- вот вся моя обстановка. Сегодня, как вчера, завтра, как сегодня... Странно, что в последнее время я себя чувствую у себя дома каким-то незнакомцем. Я -- чужой в этих стенах, и я даже удивляюсь, зачем я здесь.   -- Какая трогательная заботливость о собственной особе... Мне это даже нравится, то-есть вечная забота только о самом себе. Сегодня я заставила себя прийти сюда, чтобы посмотреть вас в вашей домашней обстановке, и не раскаиваюсь. Ведь из мелочей складывается вся жизнь... Я вижу вашу обстановку и, говоря откровенно, ревную вас к каждому стулу.   Она принужденно засмеялась. Он смотрел на нее такими грустными глазами и молчал.   -- Да, я не должна была сюда приходить,-- продолжала она немного сдавленным голосом.-- Но меня тянула неудержимая сила. Женщины любопытны, у них своя логика... Я знаю, что вы счастливы, и одно уж это делает меня несчастной... Пожалуйста, не прерывайте меня. Ведь вы любите говорить о себе, и я хочу говорить о себе. Вы говорите мне о своих чувствах, даете мне это понять всем своим поведением и не хотите знать только одного, именно, как мне живется. Мужчины об этом меньше всего думают... Например, сейчас: я на своем посту и дежурю, как дежурят все жены игроков. Может-быть, Лихонин осчастливит меня своим вниманием... Вы довольны?   -- Молчите, молчите... Ради Бога, молчите!..   Она поднялась и прибавила уже задыхающимся шопотом:   -- Знаете, недавно я говорила вам, что люблю вас... Нет, я не лгала, как сейчас не солгу, если скажу, что ненавижу вас. О, какое это ужасное чувство!.. Мне иногда делается даже страшно за самоё себя. Какия дикия мысли являются в голове. Да, я пришла сюда и принесла с собой весь свой душевный ад. Довольны вы?   -- Вера Васильевна...   Он поднялся и докончил:   -- Вы правы... да. Мы так легко смотрим на некоторыя отношения, на жизнь, на человеческую душу... да, вы правы. И ваша правота убивает меня.   Эти обяснения были прерваны появившейся в дверях Ольгой Ивановной, которая, утирая пот с лица, проговорила:   -- Ох, уморилась... Смертынька... Чтой-то, Николай Сергеич, я из сил выбилась, а ты тут за чужой женой обихаживаешь! Какая это модель?   -- Вера Васильевна сидела одна, Ольга, и я, как хозяин, должен занимать ее,-- оправдывался Матов.   -- Хорош хозяин... Вера Васильевна не маленькая и сама себя могла бы занять. Вы уж меня извините, Вера Васильевна, я попросту, все начистоту говорю.   -- Николай Сергеич, вы можете нас оставить,-- спокойно и решительно проговорила Вера Васильевна.-- Нам необходимо обясниться с Ольгой Ивановной начистоту, как она говорит.   Матов пожал плечами, посмотрел на возбужденное лицо жены и пошел в кабинет, откуда доносился жирный хохот Самгина. Ольга Ивановна присела на диван и обмахивала лицо расшитым платочком.   -- Ольга Ивановна, мне кажется, что между нами установились какия-то неловкия, натянутыя отношения,-- заговорила первой Вера Васильевна, спокойная и уверенная в себе.   -- Какия у нас отношения, Вера Васильевна?-- довольно грубо ответила Ольга Ивановна.-- Ежели говорить правду, так нам и разговаривать-то не о чем... Вы -- образованная, красивая, а я купеческая дочь, помелом писаная. Вот и весь разговор. Дело даже самое простое, и строить из себя дуру я не желаю. Вся тут, какая есть.   -- Послушайте, Ольга Ивановна, не будем играть словами... Какая вы простая женщина? Вот я у вас в гостях. Может-быть, этого не следовало делать, но это еще не дает вам права оскорблять меня на каждом шагу, как сейчас. Так простые люди не делают, да я и не заслужила, чтобы так относиться ко мне. Вы только представьте себе, что я гораздо лучше, чем вы думаете, и допустите мысль, что вы можете ошибаться...   -- Конь о четырех ногах, а спотыкается... Мало ли какое слово молвится: слово не воробей,-- вылетело и не поймаешь.   Вера Васильевна видимо волновалась и сдерживала себя. Лицо у нея сделалось такое бледное, а глаза казались больше и темнее. Ольга Ивановна смотрела на нее и любовалась.   "Уродится же этакая хорошенькая бабочка,-- думала она про себя.-- Уж именно всем взяла... А говорит-то как, пожалуй, и моего Николая Сергеича за пояс заткнет. Меня-то, дуру, вот как заговорить... Кругом пальца обернет".   Ольга Ивановна больше всего на свете боялась именно своей предателеской доброты. Давеча вон дядюшку Артемия Асафыча готова была пополам перекусить, а теперь как будто и жаль стараго плута. Вот и эту заблудящую дворяночку как раз пожалеешь, хоть она и вредная. Ах, хороша бабочка, особенно, ежели бы ее по купечеству пустить, а то измотается со своими тоже игрочонками! Ольге Ивановне сделалось даже неловко, когда Вера Васильевна затянула паузу, собираясь с духом, и посмотрела на нее такими хорошими глазами, точно вот читала ее, как читают книгу.   -- Знаете, о чем мы сейчас говорили с вашим мужем?-- продолжала Вера Васильевна, набирая воздух всей грудью.-- Я просила его забыть меня... Вас это удивляет? Спросите у него. Больше: я сказала ему, что ненавижу его. Да... Не скрою, что я, когда была девушкой, очень любила его... Я тогда была такая бедная девушка, и у него тоже ничего не было...   -- Ну, уж извините меня, Вера Васильевна,-- перебила ее Ольга Ивановна-:-- извините, а я не верю. И богатыя и бедныя девушки -- все одинаковы. В другой раз и забыла бы, да вот силы нашей бабьей не хватает.   -- Вы правы, что все девушки одинаковы, только у богатой сто дорог, а у бедной одна, да и тут еще ее обманут... А потом она же и встретится со своим обманщиком. Сладко это ей-то?   -- Доведись до меня, так я бы ему, этому самому обманщику, показала. Уж это последнее дело, когда мужчина девушек обманывает. И замуж-то выйдешь и деньги с собой в приданое принесешь, а и то иной раз вот как ожигаешься.   -- Видите ли: вы обман, кажется, понимаете по-своему. До этого дело не доходило, а обман был на душе... обещала, человек... Знаете, как в церкви спрашивает священник: "не обещался ли кому?". Да... Вас удивляет, зачем я в таком случае пришла сюда?..   Искренний тон, которым все это говорилось, разстроил Ольгу Ивановну, и она, не владея больше собой, так просто заметила:   -- А ведь вот этак-то вы, Вера Васильевна, пожалуй, и разговорите меня... Ей-Богу! Да садитесь рядом, красавица. Я хоть полюбуюсь вами. Этакая красота уродится...   -- Вам опять становится меня жаль?-- засмеялась Вера Васильевна.   -- А что вы думаете: слово в слово. Ей-Богу, даже вот как жаль. Только уж говорить-то всего не приходится. Вы думаете, я не понимаю, что вам и хотелось и не хотелось сегодня ехать сюда? А я бы, доведись до меня, ни в жисть по поехала бы. Ольга-то Ивановна скора на руку и невесть что наговорит.   Вера Васильевна села рядом с ней на диван и заговорила, точно вспоминая какой-то сон:   -- А вот я и приехала... да... Ведь я сколько лет думала о нем: где он, как живет, какую женщину любят? Я старалась представить себе дом, в котором он живет... обстановку... комнату, в которой он работает... тех людей, которые у него бывают в доме...   -- Вот, вот. Ох, и проста же наша сестра, баба!.. Мужчине-то и горюшка мало, а баба-то думает, думает...   -- Да... И когда я увидела ваш дом и обстановку, мне показалось, что я точно когда-то бывала здесь, нет -- жила. Вот я знаю это окно, мебель, лампу... Вероятно, покойник, если бы он мог вернуться в собственный дом, испытывал бы то же самое.   Слово "покойник" заставило Ольгу Ивановну вскочить и замахать руками.   -- Что вы, что вы, Вера Васильевна? Да разве можно такия слова выговаривать, да еще ночью? Еще что попритчится... Нет, уж вы покойников-то оставьте, голубушка. Вдруг еще во сне увижу. Страсть я боюсь покойников...   -- Да ведь я про себя говорю, Ольга Ивановна!.. Есть люди, которые завидуют мне: молодая, красивая, муж любит, кругом поклонники... А между тем нет главнаго, именно постояннаго гнезда, которое вьет каждая женщина. Что может быть несчастнее такой бродячей женщины, как актриса, жена какого-нибудь артиста или человека без определенной профессии, как мой муж! Мой муж старик, но я его очень люблю, да и нельзя его по любить... Он так ухаживает за мной, предупреждает малейшее желание, переносит мои капризы... Да, и когда я встретила Николая Сергеича, устроившагося, счастливаго, у меня явилось чувство, которое меня испугало,-- я его возненавидела... Может-быть, вы мне не верите?   -- Как вам сказать: и верю и не верю... Может, и ответила бы вам, да вот слов во мне настоящих никаких нет.   -- Так уж вы лучше поверьте... У меня даже является желание мести,-- сделать что-нибудь неприятное... просто заставить испытать физическую боль...   -- Прямо в мой характер!-- обрадовалась Ольга Ивановна, обнимая гостью.-- А я-то, глупая, приревновала вас...  

XIV.

   Матов сильно опасался за результаты беседы Ольги Ивановны с гостьей, и можно себе представить его удивление, когда он, выглянув из дверей кабинета, собственными глазами увидел, как Ольга Ивановна целовала Веру Васильевну. Это было так неожиданно, что он даже протер глаза, чтобы убедиться, что это не сон. Потом он незаметно скрылся, чтобы не помешать проявлению нежных женских чувств.   "Вот и пойди, пойми что-нибудь",-- думал он про себя, отходя к игрокам.   Бережецкий проигрывал и сердился. Он был уверен, что ему мешает Анненька, которая сидела около него и заглядывала к нему в карты. Суеверие, конечно, нелепость, но, если вам не везет и если кто-нибудь заглядывает к вам в карты,-- это может взорвать самаго хладнокровнаго человека. А тут еще заглядывала женщина, которая была, конечно, влюблена в него, как и все другия женщины. Прогнать не понимавшую ничего Анненьку, конечно, было неудобно, и Бережецкий, по логике всех огорченных людей, перенес свое недовольство на Бармина, который сегодня, точно на зло, играл как сапожник. Лихонин считался непобедимым преферансистом и с усталым видом выигрывал одну игру за другой. Ему удавались самыя нелепыя комбинации, и он точно угадывал все карты, какия были у этого осла Бармина. Бережецкий наконец вспылил.   -- Вам нужно играть в чехарду, а не в преферанс!-- резко заметил он своему партнеру.   Бармин побледнел и поднялся, отыскивая глазами подходящий предмет, которым можно было бы пустить прямо в физиономию Береженнаго, но на выручку поспел Матов, следивший за нервничавшим другом.   -- Господа, самое лучшее, если составить новую комбинацию,-- предлагал он:-- вместо Бармина будет играть Иван Григорьич.   Войвод метал штосс и делал вид, что ничего не слышит. Ему понтировали оба "друга" миллионеров, доктор и Щепетильников. Ставки считались копейками, и только Самгин, желая поддержать коммерцию, поставил на "семитку ликов" триста рублей, каковая и была убита самым вежливым образом. Следивший за игрой Гущин даже застонал от огорчения. Ведь за триста-то рублей чиновник с кокардой на фуражке служит целый год, а тут Самгин точно плюнул тремя сотельными билетами.   -- Позвольте, я домечу талию за Ивана Григорьича,-- предлагал Матов.   Все охотно согласились, и даже Гущин "примазал" двугривенный к "третьему пункту".   Подсчитывая в уме проигрыш, Бережецкий сделал приятное открытие, что он, в течение какого-нибудь часа, спустил около шестисот рублей. Он отличался большой чувствительностью ко всяким денежным ударам, хотя и старался этого не показывать. Конечно, виноват был во всем этот идиот Бармин, и, конечно, Войвод не будет плести лаптей.   Матов, откладывая карты направо и налево, совсем не заметил, как в числе понтеров очутилась Вера Васильевна. Она поставила десять рублей и выиграла.   -- Вот люблю,-- хрипел Самгин.-- Удалая барыня, люблю за обычай... Позвольте примазаться... Идет четвертной билет...   Игра неожиданно оживилась. Бармин повышал куши и быстро сорвал банк. Матов начал метать новую талию, не глядя на Веру Васильевну. Самгин хохотал и вытаскивал из разных карманов скомканныя кредитки. Даже Анненька увлеклась и непременно желала выиграть. Обратившись к Бармину, она с трогательной наивностью спрашивала:   -- Максим Максимыч, ну что вам стоит сказать, какая карта не будет бита? Я хочу непременно сегодня выиграть... на счастье...   Бармин улыбнулся и шепнул:   -- Валет черв будет бит, а дама черв выиграет.   -- Вы не шутите?   -- Нисколько.   Анненька принялась играть, и действительно дама червей выиграла три раза. Вера Васильевна, ставившая на семерку пик, начала проигрывать, что ее волновало и увлекало продолжать дальше. Бармин угадывал каким-то чутьем счастливыя карты и опять сорвал банк.   -- Закладываю еще триста рублей,-- заявлял Матов.-- Вера Васильевпа, пользуйтесь случаем обыграть меня...   Лихонин с улыбкой наблюдал Веру Васильевну и что-то шепнул своему другу Ожигову, который отправился к столу и начал ставить те же карты, как и Вера Васильевна. На этот раз счастье повезло Матову, и он начал отбирать проигранныя раньше деньги. Бармин забастовал.   -- Нет, ты играй!-- приставал к нему Самгин.-- Это тоже не модель: два банка сорвал -- и в кусты. Вера Васильевна, валяйте в хвост и в гриву, голубушка...   Ожигов, получивший от патрона сторублевую ассигнацию, проигрался очень скоро и сообщил об этом Лихонину:   -- Готов, Иннокентий Егорыч...   -- Ну и будет с тебя. Ты глуп, Андрей...   Войвод играл молча и сосредоточенно. Ему не везло, чему он был даже рад. Бережецкий впал в уныние и продолжал игру механически, не желая больше рисковать. А Лихонину везло, как утопленнику, и он успел выиграть уже больше тысячи. Бросать игру Бережецкий не хотел из самолюбия. Войвод играл безукоризненно, и нельзя было сорвать на нем сердце, как давеча с Барминым. Лихонин играл спустя рукава и занят был, кажется, больше тем, как играет Вера Васильевна. Он только сейчас разсмотрел, что она и красива, и молода, и пикантна. Каждый проигрыш делал ее еще красивее, и он любовался ею. Благодаря своим наблюдениям Лихонин сделал две ошибки, из которых одна принадлежала к числу непростительных, что оживило Бережецкаго.   "Друзья" миллионеров давно уже прислушивались к призывному звяканью тарелок в столовой, где Ольга Ивановна устраивала вторую закуску, и незаметно убрались туда. За ними уплелся и Гущин, котораго начинал одолевать сон. Старик так и не мог улучить свободной минуты для переговоров с Матовым.   -- Ты все еще здесь?-- удивилась Ольга Ивановна, столкнувшись с ним в дверях столовой, и прибавила уже другим тоном:-- А впрочем, Бог с тобой... Ступай, угощай этих прохвостов. Лезут, безстыжие, первыми к закуске, точно для них все приготовлено. Да смотри, чтобы не лакали дорогого вина... Ладно им и водку пить, в самую пору.   -- Ах, племянница, разве я не понимаю порядка в дому? Уж вот как постараюсь... Вот только бы любезная сестрица Парасковья Асафовна не помешала...   -- У ней голова разболелась... Ну, иди скорее.   "Третий пункт" и Ожигов не дожидались приглашения и сами приступили к закуске, вспоминая лучшие дни, когда сами кормили и поили разных проходимцев. Гущин напрасно старался подсовывать им закуску подешевле, как сосиски, грибы и сыр,--прохвосты знали толк в закусках лучше его и выбирали самое лучшее, как омары, сыр бри, страсбургский пирог и т. д.   -- Ты нам не мешай, пожалуйста,-- вежливо устраняли они услуги Гущина.-- Ты и во сне не видал, что мы едали. Да, отваливай!..   Выпив рюмок по пяти и закусив, прохвосты сочли нужным облегчить душу откровенными разговорами, причем Лихонин и Самгин оказались порядочными дураками и негодяями.   -- Ну, еще твой Самгин хоть сам наворовал денег,-- обяснял Ожигов,-- а мой-то родителеским денежкам глаза протирает. Родитель-то сколько народу по миру пустил, и вор был настоящий, двухорловый. Да, было времечко, когда он приходил ко мне и в ногах валялся: "Андрей Ильич, голубчик, заставь вечно Бога молить..." Ну, и спасал. Конечно, по человечеству, пожалеешь... Да... А сейчас Иннокентий Егорыч рыло воротит и за приживальца считает.   -- И со мной точно такая же штука,--признавался "третий пункт".-- Только я своему Ироду спуска не даю... Нет, брат, шалишь, не на таковскаго напал.   Дальше Гущин узнал, что и Чагин и Ожигов живут у своих "друзей" только пока, и что впереди их ожидает самая блестяшая будущность, только переждать ненастье. Когда были выпиты еще пять рюмок, началась разборка всей подноготной патронов, причем они еще раз оказались дураками и негодяями, а по пути досталось и их добрым знакомым, не исключая дам. Роль Веры Васильевны была определена одним словом:   -- Приманка!   -- Много ли нашим дуракам нужно: увидали юбку и раскисли,-- пояснял "третий пункт", оказавшийся специалистом по женскому вопросу.  

XV.

   За второй ужин сели уже в три часа ночи. Бармин устроил так, что Лихонин очутился за столом рядом с Верой Васильевной.   -- Ох, горе душам нашим!-- вздыхал Самгин, выпивая первую рюмку.-- Одним словом, жисть. Иннокентий Егорыч, знаете, чем отличается человек от скотины?   -- Скажите...   -- Скотина, ежели сыта, есть не будет, а наш брат, человек, и сытый ест... За второй ужин садимся.   -- Да... Но ведь палку на палку нехорошо, а ужин на ужин еще можно терпеть,-- в тон отшутился Лихонин.   Он старался занимать соседку и несколько раз повторил, что ея лицо ему знакомо и что, кажется, он где-то ее встречал.   -- Послушайте, так знакомятся только на пароходах и в плохих водевилях,-- засмеялась Вера Васильевна, глядя на него улыбавшимися глазами.-- Я думаю, вы столько встречали на своем веку всевозможных женщин, что вам так же трудно их отличить, как булавки в коробке. У женщин один неисправимый недостаток: оне похожи друг на друга именно как булавки.   -- Так что вы находите положение мужчины довольно трудным?   -- Да, не могу позавидовать... Мужчины гораздо интереснее, начиная с того, что они отличаются друг от друга даже пороками. Женщины счастливы уже тем, что могут исправлять мужчин, а главное -- постоянно прощать.   Этот ответ понравился магнату, и его глаза оживились. Соседка была с ноготком и отвечала так просто и свободно, точно они были век знакомы. Бережецкий ревниво наблюдал за Верой Васильевной и брезгливо удивлялся тому, как она может разговаривать с этим золотым выродком. Матов несколько раз подходил к другу и спрашивал:   -- Что с тобой, Игнатий?   -- Со мной? Решительно ничего особеннаго... Просто наслаждаюсь обществом. Небольшая, но милая компания...   Анненька ужасно хотела спать и даже не слушала, что говорил ей Щепетильников, который сидел с ней рядом и разсказывал, вероятно, что-то очень остроумное, потому что сам первый смеялся. Ольга Ивановна напрасно показывала ей глазами на кавалера. Анненька не желала ничего замечать и едва сдерживала зевоту. Доктор Окунев был доволен поведением дочери и смеялся про себя над Щепетильниковым. Да, молодой человек был глуп и ничего не смыслил в физиологии: когда женщина хочет спать -- безполезно истощать свое остроумие.   -- Папа, отправимся на минутку домой, как делают китайцы,-- просила его Аиненька.   -- Еще одну минуточку подождем... Знаешь, как-то неудобно уходить первыми, потому что это всегда служит сигналом для других гостей. Я не желаю огорчать Ольгу Ивановну. Она всегда так внимательна к тебе...   -- Папочка, у меня челюсти сводит от зевоты.   Анненька потом была счастлива, что послушалась отца и осталась, потому что сделалась свидетельницей целаго события, вернее, начала события, игравшаго роль и в ея жизни.   Вера Васильевна чувствовала себя как-то лучше обыкновеннаго; ей было даже весело, она шутила и смеялась. Анненька не видала ее такой и подошла спросить, что с ней случилось.   -- Ах, не знаю...-- шопотом ответила Вера Васильевна.--Мне хочется дурачиться и сделать что-нибудь такое... Меня, например, забавляет мосье Бережецкий. Да... Посмотрите, какой он сегодня надутый.   -- А мне его жаль,-- вступилась Анненька.-- Я буду за ним ухаживать. Щепетильников мне ужасно надоел своими глупостями, а Бережецкий умница. Это всем известно...   Анненька села рядом с Бережецким и начала его занимать.   -- Мы только-что говорили о вас с Верой Васильевной.   -- Да?-- устало ответил Бережецкий.-- Мне остается только благодарить за внимание... Но мне кажется, что Вера Васильевна занята чем-то другим.   -- Вера Васильевна, он нам не верит,-- жаловалась Анненька через столь.   -- На месте Игнатия Борисовича я бы очень поверила,-- заметила Вера Васильевна.   -- А я ему могу только позавидовать,-- прибавил Лихонин.-- Самое дорогое в нашей жизни -- это внимание женщин.   -- Игнатий Борисович устал,-- защищала Анненька.-- Сюда он приехал прямо со службы. А ведь их судейская служба, я знаю, очень тяжелая... Не правда ли, Игнатий Борисович?   -- Как всякая служба; особеннаго удовольствия не представляет,-- капризным тоном ответил Бережецкий, польщенный общим вниманием.   -- Я решительно вас не понимаю, Игнатий Борисович,-- не унималась Анненька.-- Вы, насколько мне известно, человек со средствами, и я на вашем месте ни за что не стала бы служить.   -- У каждаго свой вкус, во-первых,-- прокурорским тоном обяснял Бережецкий:-- во-вторых, я не смотрю на службу, как на доходную статью, которая должна доставлять известный заработок, и в-третьих, каждый добивается того, чего ему недостает...   Матов, слышавший только вопрос Анненьки, прибавил от себя:   -- Игнатий Борисыч, Анненька, служит из-за чести...   -- Вот это мило,-- подхватила Вера Васильевна и захохотала.-- Игнатий Борисович только-что сказал, что каждый добивается того, чего недостает.   Послышался общий смех. Бережецкий вскочил, бледный, как полотно, и проговорил, обращаясь к Матову:   -- Николай Сергеевич, вы позволяете себе слишком много... да... чтобы не сказать больше, и я... да, я нахожу ваше дешевое остроумие неуместным... да, неуместным!   -- Игнатий, да ты с ума сошел!-- удивился Матов.-- Какая тебя муха укусила? Я и не думал оскорблять тебя...   -- Так делают только трусы!-- визгливо закричал Бережецкий.-- Вы отлично все слышали, а сейчас лжете, как трус...   -- Я -- трус?!-- вспылил Матов.-- Так могут говорить только пустоголовые негодяи... Да, негодяи!   Бережецкий огляделся кругом и проговорил, отчеканивая каждое слово:   -- Негодяй? Я не буду дожидаться, чтобы меня отсюда выгнали в шею.   Он повернулся и, не прощаясь ни с кем, пошел к двери.   Вся эта сцена произошла так быстро, что дамы не успели вступиться и предупредить ссору. Опомнилась первой Ольга Ивановна и бросилась догонять уходившаго Бережецкаго. За ней выскочили Анненька и Гущин.   -- Игнатий Борисыч... Игнатий Борисыч, голубчик...-- умоляла Ольга Ивановна, хватая разгневаннаго гостя за рукав.-- Куда вы? Николай Сергеич извинится... Он, право, не желал вас оскорблять...   Бережецкий остановился в дверях передней и засмеялся.   -- Представьте себе, Ольга Ивановна, у меня есть свои уши, и свои глаза, и свой ум... Право, я могу немного понимать...   Выйди в этот момент Матов, и, вероятно, ссора кончилась бы примирением, по Матов не вышел.   -- Это я виновата во всем, Игнатий Борисыч,-- со слезами в голосе уверяла Анненька.-- Вы лучше разсердитесь на меня, а Ник не виноват... Если вы уйдете, я буду плакать...   -- Вы, кажется, принимаете меня за гороховаго шута?-- сухо ответил Бережецкий.   Гущин забежал в переднюю и старался вежливо загородить дорогу, но Бережецкий оттолкнул его.   -- Убирайтесь вон, дурак!   Это происшествие, после минутной паузы, заставило всех гостей подняться из-за стола. Вера Васильевна чувствовала, что муж ею недоволен, но это ее только забавляло. Когда Анненька вернулась в столовую, она ей шепнула:   -- Анненька, я начинаю мстить...   Матов считал долгом оправдаться перед гостями и доказывал, что он даже не мог слышать ответа Бережецкаго, потому что в это время говорил с Войводом. Гости пожимали плечами, высказывали сочувствие и стремились к выходу.   Только Ожигов и "третий пункт" остались очень довольны случившимся скандалом. В них проснулась профессиональная жажда происшествий на уголовной подкладке.   -- Матов прав, и я на его месте залепил бы прокурору прямо в ухо,-- говорил Ожигов тоном специалиста.-- Со мной был точно такой случай... Ко мне в Томске подходит один субект и говорит: "Вы -- негодяй:". И еще будь бы знакомый человек... Ну, я ему отвечаю: "Милостивый государь, мы не настолько близко знакомы, чтобы позволять себе такия слова". Тррах!.. Одним словом, укомплектовал.  

XVI.

   Ссора Бережецкаго и Матова сделалась в Сосногорске своего рода злобой дня. Нашлись злые языки, которые обясняли ее соперничеством из-за Веры Васильевны, что, в качестве очевидца, подтверждалось и милейшим докторомОкуневым.   -- Cherchez la femme,-- повторял он, подмигивая.   Наступили праздники, и все с нетерпением ожидали продолжения события.   Другим событием, волновавшим весь Сосногорск, было то, что Лихонин остался на праздники, и в клубе велась ожесточенная игра. Против магната из клубных игроков составилась настоящая коалиция. Играли на паях, как в промышленном предприятии или на бирже. Лихонин это знал и спокойно шел против всех, застрахованный своими капиталами. Он брал перевес в том риске, который безконечно мог позволять себе, и компания проигрывала день за днем. Войвод скоро убедился, что с Лихониным ничего не поделаешь, и махнул на него рукой. В общем он для притравы миллионера проиграл тысячи три и теперь старался только отыграться, чтобы свести свои счеты на нет. Зато другие игроки лезли на стену и ставили последние гроши ребром.   Игра велась в клубе, где все игорныя комнаты были битком набиты. Играли врачи, учителя, инженеры, золотопромышленники, чиновники и то особенные люди, которые встречались только в Сосногорске и про которых говорили, что они живут своими средствами. Это были темныя личности, промышлявшия скупкой краденаго золота.   Клубная жизнь вообще получила небывалое оживление. Так называемые семейные вечера недавно еще представляли собой необитаемую пустыню, и два-три танцующих кавалера, завидев жаждущую танцевать девицу, удирали в игорныя комнаты самым малодушным образом. Теперь семейные вечера были полны и все веселились до упаду, а на маскарадах происходила настоящая давка.   Вера Васильевна почти никуда не показывалась, даже в театры, где давались пьесы специально для праздничной публики. Она сидела дома, усталая, скучающая и недовольная. Из дам бывала одно, Анненька, которая одна своей наивной болтовней умела разсеять тяжелую хандру. Девушка являлась обыкновенно с жалобой на отца.   -- Нет, это ужасно, Вера Васильевна! Он преследует меня по пятам, как тень... Я наконец желаю быть самой несчастной вдовой, только бы освободиться от этой родительской инквизиции. "Анненька, где ты была?", "Анненька, с кем ты вчера разговаривала в клубе?", "Анненька, ты слишком много себе позволяешь, когда разговариваешь с мужчинами". Одним словом, Анненьке пошевелиться нельзя.   -- Бедняжка... жалела ее искренно Вера Васильевна.   -- А главное, папа портит мне характер. Ведь каждая девушка должна выйти замуж, все мои подруги но гимназии уже замужем, мне двадцать три года, а я все еще нахожусь в приятном ожидании.   -- Бережецкий, кажется, ухаживает за вами, Анненька?   -- Бережецкий?! Да я его ненавижу... Это какая-то несчастная машинка, мусьяк, вообще -- идиот.   -- Ну, вот видите, как трудно угодить на вас...   -- Он бывает у вас?   -- Да...   -- И Матов тоже? А если они встретятся? Это будет ужасно...   -- Они никогда не могут встретиться, потому что, если у подезда стоит лошадь Матова -- Бережецкий проезжает мимо, и наоборот.   -- Ах, какие хитрые!-- удивлялась Анненька.-- А я дорого бы дала, чтобы посмотреть на их встречу. Мужчины так смешно сердятся...   Анненька, между прочим, сообщила последния сосногорския новости и ходившия по городу сплетни, от чего Вера Васильевна никак не могла ее отучить.   -- Представьте себе, Вера Васильевпа, что все это я сама отлично понимаю,-- уверяла Анненька:--понимаю, что делаю нехорошо, а удержаться никак не могу... Должно-быть, это у меня в крови, по наследству от милаго папаши. Потом, у нас все дамы только этим и занимаются...   -- Мало ли что делают другия, Анненька...   Бережецкий бывал чаще Матова и почему-то начал заметно ухаживать за Верой Васильевной, что сначала ее смешило, а потом начало злить. Впрочем, он старался не надоедать своим вниманием, не переносил сплетней и ни одним слоном не упоминал о Матове, как будто его по существовало на свете. Как все ограниченные люди, Бережецкий был влюблен в себя и носился с каждой своей мыслью, как с сокровищем. Сейчас он почему-то впал в специально-дворянское настроение, и Вера Васильевна узнала очень много интересных вещей.   -- Вера Васильевна, вы знаете, что я человек без предразсудков,-- начинал обыкновенно Бережецкий.-- Да, совершенно без предразсудков, но есть вещи, которыя я никак не могу переварить,   -- Именно?   -- Да недалеко ходить... Вот мы живем в бойком, хотя и уездном городе, а какая здесь публика -- промышленники, купцы, чиновники. Нет центра, нет руководящей силы, которая задавала бы тон... Я говорю о дворянстве, как о сословии. Те дворяне, которые встречаются здесь,-- совершенно безпочвенный народ, и на них, говоря откровенно, жалко смотреть. Они дискредитируют самую идею дворянства, которая должна лежать в основе нашего общественнаго строя. Делается просто жаль самого себя, когда подумаешь, что убиваешь, может-быть, лучшие годы среди каких-то дикарей, ошеломляющей жажды скорой наживы, неутоляемых ничем аппетитов и, вообще, варварства и невежества. Я, например, чувствую, как начинаю опускаться сам... Да, я не хочу обманывать себя. К чему эти ночи, проведенныя за карточным столом? К чему эти нелепыя знакомства, которыя завтра разрешаются каким-нибудь скандалом? Некультурность ведь -- тоже сила, которая засасывает вас и порабощает...   "К чему он все это говорит?" -- думала Вера Васильевна, напрасно стараясь проникнуть в смысл этих речей.   У Бережецкаго являлся даже меланхолический вид, и он разыгрывал непонятую натуру. Вера Васильевна ему нравилась, и он точно хотел ее разжалобить.   Раз, когда Бережецкий сидел и томил своими разглагольствованиями, произошла довольно комическая сцена. Какими-то путями, вероятно, подкупив Марка, ворвался Гущин. На старике лица не было.   -- Вам, вероятно, нужно видеть Ивана Григорьича?-- предупредила его Вера Васильевна.   -- Никак нет-с...   Гущин покосился на Бережецкаго и замялся.   -- Мне, собственно говоря-с, нужно видеть вас...-- прибавил он, набираясь храбрости.   -- Меня?-- удивилась Вера Васильевна.-- Можете говорить все... Секретов, кажется, у нас нет.   -- Помилуйте, какие тут секреты! Очень даже просто могу все вот при Игнатии Борисыче обяснишь-с... вполне-с... Даже, можно сказать, лучше-с.   -- Если я мешаю...-- заявил Бережецкий, поднимаясь.   -- Нет, нет, оставайтесь...-- удержала его Вера Васильевна.   -- Всем даже весьма известно, Вера Васильевна. Пришел вас слезно просить... да... последняя моя надежда...   -- Именно?   -- Видите ли-с, сударыня... Николай Сергеич бывают у вас, и ежели бы вы ему замолвили одно словечко, они для вас все на свете сделают... Ведь шесть тысяч у меня пропадают за ними... Недавно в клубе они проиграли три тысячи, а мне платить не желают-с, и никак их не могу поймать.   -- Ну, это не мое дело,-- сухо ответила Вера Васильевна.-- Я в чужия дела вообще не люблю вмешиваться. Это мое правило.   -- Вера Васильевна, заставите вечно Бога молить,-- приставал Гущин.-- На коленках буду просить...   -- Нет, нет, У меня совсем не такия отношения с Николаем Сергеичем, чтобы просить его о чем-нибудь.   Этот ответ не удовлетворил Гущина, и он долго ждал в каморке Марка, когда уедет Бережецкий.   -- Говорил я тебе, процент, что ничего не выйдет,-- бормотал Марк, напившийся с утра.-- Оно и вышло но-моему.   -- Бережецкий помешал, чтобы ему пусто было...   Марк называл Гущина "процентом" и без зазрения совести требовал с него каждый раз двугривенный на поправку. Гущин вообще не выносил хамов, но "в некоторое время" и хам мог пригодиться, как было сейчас.   Попытка проникнуть к Вере Васильевне, когда уехад Бережецкий, оказалась тоже неудачной. Горничная Дуня была неумолима и повторяла одно:   -- Барыня устали и никого не велели принимать.   -- Ах, Боже мой! Да ведь это других нельзя, а меня можно,-- напрасно уверял Гущин.   -- И про вас было сказано, чтобы особенно не допускать...   -- Эх, плохо твое дело, процент!-- от души жалел Марк.  

XVII.

   Вера Васильевна давно привыкла к одиночеству, особенно по вечерам, когда муж уезжал куда-нибудь в клуб, и это одиночество ее не тяготило. Нужно заметить, что они постоянно ездили по России, и эти путешествия не давали времени скучать. Но в Сосногорске они зажились дольше обыкновеннаго, и кроме того Иван Григорьич, повидимому, предполагал остаться здесь надолго. Купленный у Самгина прииск поневоле прикреплял к месту.   Говоря откровенно, Вера Васильевна совсем не знала средств мужа и источников этих средств. У него было имение где-то в Малороссии, потом он где-то служил и вообще не нуждался. Что касается игры, то и тут она не могла бы сказать, что он профессиональный картежник, а просто играл, как играют все другие... Заветной мечтой и его и ея было купить маленький клочок земли где-нибудь в Крыму, на самом берегу моря.   -- Вот только продам имение в Малороссии, и тогда у нас все будет,-- повторял Иван Григорьич, когда Вера Васильевна начинала мечтать о тихом южном уголке,-- Только необходимо выждать время, чтобы не продешевить...   Так время и шло год за годом, а выгодный покупатель все не являлся. Вера Васильевна решительно не понимала, зачем мужу понадобился золотой прииск,-- эта нелепая затея точно отодвигала их заветную мечту поселиться в Крыму. Но она не вмешивалась в дела мужа и не спрашивала. Она не понимала, что Войвод именно за этим и приехали да Урал, чтоб превратиться в золотопромышленника, что не составляло никакого труда, а давало известное положение. Этот счастливый план был предложен Войводу на ярмарке в Нижнем Барминым, как своего рода громоотвод. Да, настоящий золотопромышленник, и никто не заподозреть в шуллерстве. Кстати, в семье уральских коренных золотопромышленников встречалось немало пришлых, совершенно случайных людей, прижившихся на Урале. Дело было "за обычай" и никого не могло удивлять. Затем, в среде игроков Сосногорск пользовался большой известностью, как настоящее золотое дно, где проигрывались в карты целыя состояния. Много было диких денег, и велась из года в год крупная игра. Присмотревшись к делу, Войвод решил, что в Сосногорске можно серьезно поработать, особенно, если не торопиться. В самом воздухе здесь царил дух легкой наживы.   В Сосногорске Вера Васильевна в первый раз испытала, что такое настоящая тоска. Она никак не могла устроиться, как устраивалась раньше, и свободное время являлось неотступным врагом. Она даже не могла читать, как это бывало раньше, и все думала, думала и думала. На первом плане, конечно, стояла эта глупая встреча с Матовым, вызвавшая целый ряд молодых воспоминаний. И любовь, и ненависть, и женская обида -- все перемешалось, вызывая жажду чего-то неиспытаннаго, отнятаго, как те чудные сны, которые проснувшийся человек никак не может припомнить.   Глухая тоска охватывала Веру Васильевну главным образом по вечерам, когда дневной шум сменялся гнетущей тишиной. Дуня в эти часы что-нибудь работала у себя в комнате, и швейная машинка трещала у ней в проворных молодых руках, как стальной кузнечик. Вера Васильевна по целым часам прислушивалась к этой безконечной женской работе и под монотонное постукивание все думала и думала, точно ея мысли бежали по невидимым ступенькам, отбивая такт. Эти ступеньки неизменно уводили ее в далекое прошлое, и она опять переживала все с начала, что казалось забытым и похороненным навеки. Настоящее рисовалось, наоборот, как-то смутно, и Вера Васильевна старалась даже не думать о нем, отдаваясь течению. Если бы Матов только подозревал, как она его любила в такия минуты... Это была даже не любовь, а что-то ужасное. Она точно умирала и смотрела на самой себя откуда-то из другого мира. Странно, что, когда Матов бывал у них -- это чувство быстро исчезало, как бегут от солнца ночныя тени. Он казался ей совершенно не тем Матовым, о каком она привыкла думать, и этот ненастоящий Катов раздражал ее, как живое зло.   Иногда на нее нападал безотчетный страх, и ей начинало казаться, что она сходит с ума. Это было ужаснее всего. Муж замечал это настроение и делался с ней по-отечески строгим. В такия минуты он приказывал и распоряжался, и она была довольна, что может обходиться без собственной воли, и повиновалась, как сомнамбула. Потом все разрешалось слезами, как грозовая туча дождем, и Вера Васильевна делалась опять сама собой, до следующаго приступа молчаливаго отчаяния.   Именно в одну из таких сумасшедших минут Анненька овладела Верой Васильевной и потащила ее в клубный маскарад.   -- Голубчик, Вера Васильевна, вам это совсем не интересно,-- наговаривала Анненька, помогая Вере Васильевне одеваться,-- но вы сделаете это для меня... Вы только представьте себе мое счастье... Я хоть на несколько часов избавлюсь от родительской опеки и буду сама собой. Душечка, я вам привезла и домино и маску.   -- Что же я там буду делать, Анненька?   -- Ах, Боже мой.... Будем веселиться и делать маленькия глупости, которыя позволяются только в маскарадах. Женщина под маской совершенно другое существо, и вы не узнаете самой себя.   -- Да?   -- Будем кого-нибудь интриговать. Папа тоже будет в клубе, и я его буду интриговать. Не правда ли, как это смешно? Потом есть еще один человек... Мы приедем попозже, после двенадцати, когда маскарад будет в полном разгаре.   Клуб был полон, когда оне приехали. Танцовальная зала была освещена электричеством, которое придавало лицам резкия очертания. Нетанцующие мужчины столпились в дверях и нагло осматривали проходивших мимо масок, отпуская по их адресу шутки и каламбуры. Одним словом, всех охватило специально-маскарадное настроение, которое заразительно подействовало даже на Веру Васильевну, особенно, когда в толпе мужчин она узнала своего мужа. Ей вдруг сделалось весело, захотелось болтать, смеяться, слушать маскарадныя глупости и самой повторять их.   -- Вот Бережецкий,-- шепнула Анненька, подталкивая Веру Васильевну.-- Заинтригуйте эту машинку. Ах, какой у него победоносный вид... Одурачьте его.   Вера Васильевна с маскарадной храбростью подошла к Бережецкому, взяла его под руку и повела в угловую залу, где стояли мягкие диванчики и были устроены уютные уголки. Она чувствовала, как он взвешивающим взглядом посмотрел на ея перчатки, на кусочек шеи, выставлявшийся из-под домино, на брильянтовую булавку и, видимо, остался доволен произведенным экзаменом.   -- Мне нужно с тобой поговорить серьезно,-- говорила Вера Васильевна, меняя голос.-- Я желаю тебя предостеречь от большой опасности... Ты часто бываешь в доме, где муж старик, а жена молодая. Ты ухаживаешь за женой, а она, как кошка, влюблена в Матова.   -- Знаю... Но что же из этого?   -- Старик -- известный шуллер, а жена -- приманка для таких глупых людей, как ты. Да, мне жаль тебя, потому что ты плохо кончишь.   -- Именно?   -- Или проиграешься, или будешь играть роль болвана. Недаром Матов говорит, что не встречал человека глупее...   -- Ведь это легко сказать про кого угодно, особенно за глаза. Для этого не нужно особенной храбрости...   -- Ты умно ответил...   -- Иногда случается...   -- Знаешь, я тебе дам один совет.   -- Я слушаю...   -- Тебе хочется досадить Матову? Да? Вообще, сделать крупную неприятность... да?   -- Как сказать... пожалуй.   -- Но ты не умеешь этого сделать, и я тебя научу. Вероятно, у Матова достаточно разных грешков?   -- Даже слишком достаточно... Если бы я хотел, то мог бы сжить его со света. Ты слыхала когда-нибудь о наследстве Парфенова?   -- О, да... Слепой муж, котораго отравила жена, чтоб получить наследство? Знаю... Но вот этого именно и не следует делать, то-есть поднимать большое дело. А нужно взять самое маленькое, какие-нибудь пустяки... Громкие процессы создают героев, а маленькия преступления убивают человека.   -- Маска, ты права...   -- Я повторяю только то, что раньше слышала от тебя же.   -- Разве я говорил что-нибудь подобное?   -- Да...   -- Тем лучше... Мне приятно думать, что я не глупый человек и что Матов ошибается на мой счет.  

XVIII.

   Они поместились в углу уютной комнаты и весело болтали, как встретившиеся после долгой разлуки старые знакомые.   -- Ты молода и красива,-- говорил Бережецкий.-- Я это чувствую. Но я тебя не знаю.   -- А ты любишь красивых женщин?   -- Изредка...   -- Как это вежливо... Ты не чувствуешь даже того, что я влюблена в Тебя.   -- Сними маску -- тогда я и почувствую.   -- Любопытство губит и мужчин так же, как женщин. Довольно с тебя и того, что ты знаешь... Да, я молода и красива. У меня много поклонников...   -- Тебе кто-нибудь нравится?   -- Один ты...   -- Благодарю. Ты повторяешься...   -- Любовь кричит, когда ее не хотят понять. Мужчины не понимают, как счастлива женщина, когда чувствует, что ее любят... Это своего рода опьянение счастливаго победителя. Ведь мы покупаем свое маленькое женское счастье слишком дорогою ценой... Вот сейчас мы сидим и болтаем разный маскарадный вздор, а когда я вернусь домой и останусь одна...   -- Ты замужем?   -- Сказать правду не решаюсь, а обманывать не умею. Я не девушка...   Она придвинулась к нему совсем близко, взяла его за руку и наклонилась к плечу так, что он чувствовал ея дыхание. Эта близость молоденькой, красивой женщины начинала его волновать. Особенно его раздражал ея шопот, Ласковый и вызывающий, как мурлыканье разыгравшагося котенка.   -- Милый... милый...   -- Послушай, маска, я давеча охотно поверил тебе, что я умный человек, а сейчас ты, кажется, хочешь меня лишить этого маленькаго преимущества...   -- Ш-ш-ш...   Она одним движением отскочила от него, точно ее что обожгло. В дверях показался Матов, на руке у котораго Анненька висела, как детская кукла. Матов что-то говорил ей с своей ленивой небрежностью. Анненька увидала Веру Васильевну и потащила своего кавалера к ней, позабыв о том, что Матов и Бережецкий не кланяются.   -- Я счастлива... о, как я счастлива!-- повторяла она, обнимая Веру Васильевну и стараясь изменить голос.   -- Это кто с тобой?-- спрашивала Вера Васильевна, продолжая маленькую комедию.   -- Ты не знаешь Матова? Ха-ха... Наш общий любимец публики... Посмотри, какое у него умное лицо!   -- А я именно последняго и не заметила... Впрочем, я страдаю близорукостью.   Враги смешно смотрели в разныя стороны. Бережецкий точно весь окостянел, что выходило уже совсем смешно. Анненька наклонилась к Вере Васильевне и шепнула:   -- Я влю-бле-на...   -- В кого?   -- Это мой маленький секрет. Ах, как я счастлива!.. Мне кажется, что все, решительно все завидуют мне.   Она взяла Матова под руку и потащила его в танцовальную залу. Он устал и, когда проходили мимо дверей в буфетную комнату, остановился и сделал напрасную попытку освободить свою руку.   -- Нет, нет!-- протестовала Анненька.-- Я тебе не позволю пить... Тебе это вредно. Посмотри на себя в зеркало, какое у тебя лицо: нос красный, глаза воспаленные... Притом у меня деспотический характер.   -- Очень жаль...   -- Кого?   -- Конечно, самого себя... Быть в рабстве у женщины -- самое позорное занятие.   -- Мужчина создан быть рабом, особенно ты. У тебя рабство в крови...   -- Послушай, маска, а если бы мы поужинали?   -- Ты хитришь, мой милый... Это только предлог, чтобы напиться. Все равно, я маску не сниму...   -- А если я хочу страдать, вспоминая наше знакомство? Маска решительно ничего не говорит сердцу...   Вера Васильевна, болтая с Бережецким, почувствовала как-то вдруг страшную усталость. Этот замороженный кавалер надоел ей до тошноты. Она бросила его, даже не простившись. Как хорошо было бы поскорее уехать домой. Клубное помещение было не велико, и делалось душно. Вера Васильевна отправилась разыскивать Анненьку, храбро продиралась сквозь двигавшуюся одной живой стеной толпу. Анненьки нигде не было. В двери буфета Вера Васильевна видела только широкую спину Матова,-- он закусывал стоя. У Веры Васильевны начинала кружиться голова от жары и духоты. Анненьку она наконец нашла и не узнала в первое мгновение. Девушка забралась в самую дальнюю комнату я сидела неподвижно на диване совершенно одна.   -- Анненька, я вас не узнаю!-- удивлялась Вера Васильевна, подсаживаясь к ней.-- Анненька -- и сидит вдруг одна!..   -- Что же тут удивительнаго?-- сухо ответила Анненька, отодвигаясь, когда Вера Васильевна села рядом с ней.   Этот тон смутил Веру Васильевку. Ей так хотелось разсказать Анненьке содержание своего разговора с Бережецким. На что могла она разсердиться?   -- Вас огорчил чем-нибудь Матов?-- спросила Вера Васильевна, подбирая слова.   -- Нисколько... Он, слава Богу, умеет себя держать.   -- Однако вы какая-то странная... Впрочем, я не имею права и не люблю вмешиваться в чужия дела.   Анненька молчала.   Вера Васильевна очень редко сердилась, но в данном случае не могла себя сдержать. Ей было обидно за собственное настроение, за желание быть откровенной, любящей и хорошей. Анненька решительно не желала ничего понимать.   -- Неужели она меня ревнует к Матову?-- мелькнуло в голове Веры Васильевны.   Наступила неловкая и тяжелая пауза. Вера Васильевна старалась подавить в себе тяжелое чувство незаслуженнаго ничем оскорбления. Она так хорошо и просто любила вот эту самую Анненьку...   -- Анненька, я вас решительно не узнаю.   -- Ах, оставьте меня, ради Бога!   Из-под маски на Веру Васильевну посмотрели такие злые и нехорошие глаза. Вера Васильевна хотела уже подняться и уйти, как ей пришла одна мысль в голову, которая осветила все: в Анненьке просыпалась женщина... Вот эта странная девушка, которая сидела с ней рядом, изнемогала под наплывом перваго чувства. Анненька полюбила... Случилось именно то, чего она так страстно домогалась... Следующею мыслью Веры Васильевны было то, что Анненька влюбилась именно в Матова и на этом основании ревнует ее. Ей сделалось и обидно, и больно, и как-то страшно. Между двумя женщинами легла делая пропасть...   Анненька продолжала молчать, стараясь не смотреть на Веру Васильевну. Ее душили безпричинныя слезы. Ей хотелось куда-то убежать, спрятаться, исчезнуть. Вера Васильевна поднялась и сделала движение уйти. Анненьке хотелось ее удержать, сказать что-то такое хорошее, приласкаться, но она сидела, как очарованная, и не могла шевельнуться.   -- Анненька, прощайте!..   Анненька не шевелилась. Вера Васильевна молча пожала ей руку и быстро пошла к дверям. Издали доносились звуки бальной музыки; по диванчикам ютились счастливыя парочки; кто-то громко смеялся... Вере Васильевне вдруг сделалось страшно. Там, за этими стенами, холодная, зимняя ночь, темнота и холодное одиночество... Она быстрыми шагами вернулась к Анненьке, крепко ее обняла и прошептала:   -- Мне хочется разсказать все, все... исповедаться... Вы правы, Анненька: я дурная и нехорошая женщина.  

XIX.

   Веру Васильевну охватила страстная жажда исповеди. Вертевшияся в ея голове мысли точно душили ее. Она тяжело дышала и чувствовала, как вся холодеет. Именно теперь она должна разсказать все, когда вот эта самая Анненька относится к ней почему-то враждебно.   -- Говорите, я слушаю,-- холодно ответила Анненька, не меняя позы.   Вера Васильевна быстро принялась разсказывать, как она в своем одиночестве вынашивала мстительное чувство к Матову и как сегодня научила Бережецкаго нанести ему решительный удар,   -- Ведь это мог придумать только женский ум!..-- обясняла она.-- Только наша женская безсильная злоба может создать подобныя комбинации...   -- По-вашему, Матов погиб?-- иронически заметила Анненька.   -- Да...   -- Бережецкий глуп...   -- На это у него хватит ума.   -- Я не понимаю, почему вы так сильно волнуетесь... Все это такие пустяки, о которых решительно не стоит даже говорить.   -- Да?.. Мы, голубчик, говорим на двух разных языках. Впрочем, все это ни к чему... Меня мучит собственное ничтожество.   Анненька вдруг засмеялась. Нашли чем испугать Матова! И кто явится мстителем? Идиот Бережецкий!.. А эта Вера Васильевна просто сошла с ума, потому что влюблена в Бережецкаго, как кошка.   Не прошло и двух недель, как Анненьке пришлось разочароваться в своей уверенности. Раз отец приехал раньше обыкновеннаго к обеду: он делал это, когда нужно было сообщить какую-нибудь самую свежую городскую новость.   -- Представь себе, Матов-то...-- говорил он еще в передней, снимая шубу: -- то-есть не Матов, а Бережецкий... Нет, не Бережецкий, а этот старый дурак Гущин... Весь город уже знает. Для Матова все кончено!   -- Да говори, папа, толком. Я решительно ничего не понимаю...   -- Я заезжал к двум присяжным поверенным... Положим, они большие негодяи и враги Матова, но от этого ему не легче. Представь себе, Гущин предявляет в окружный суд подложный матовский вексель...   -- Не может быть!-- возмутилась Анненька.-- Все это лгут!..   -- И на самую ничтожную сумму... что-то на двести рублей. Дело в том, что этот вексель составлен от имени одного купца, который ослеп... Тут и нотариус попал... Да, да... Общий переполох. Такого скандала у нас еще не случалось...   -- А что же сам Матов?   -- Он играет в клубе... Ему говорили, а он только смеется.   -- Значит, все пустяки,-- решила Анненька.   Это известие ее сильно встревожило, как она ни старалась себя сдержать. С ней вообще творилось что-то странное, именно после встречи с Матовым в маскараде. Раньше для нея Матов был просто хороший знакомый, с которым было всегда весело, а тут ей сделалось как-то его жаль,-- такой большой и сильный мужчина, а ей безотчетно было его жаль. Она только тут поняла, что он пропадает и быстро катится по наклонной плоскости. Эти вечные кутежи, азартная игра в карты, домашний ад -- все это были только отдельныя стороны матовской погибели. Анненьке казалось, что, если бы нашлась женщина, которая полюбила бы его всей душой (уж совсем не так, как Вера Васильевна), он мог бы сделаться совершенно другим человеком. Ведь любящая женщина всесильна, и если бы Матов... Дальше мысли Анненьки запутывались в непроходимом лабиринте, пока она не пришла к убеждению, что эта спасающая женщина -- именно она, Анненька. О, как хорошо было у нея на душе, когда вопрос был решен. Теперь решительно все на свете казалось ей другим, а люди -- такими маленькими и ничтожными. В девушке просыпалась женщина...   У Веры Васильевны Анненька не была со времени маскарада и отправилась к Ольге Ивановне, чтобы собрать справки на месте. Но, как оказалось, Ольга Ивановна ничего не знала. Анненька повернулась одну минутку и отправилась к Вере Васильевне. У Войводов обед был поздний, и оаа попала как раз к обеду. Ея появление заставило Войвода прекратить какой-то разсказ, хотя он встретил гостью с обычною любезностью и проговорил:   -- А вы нас совсем забыли, Анна Евграфовна... Старых друзей забывать вообще не принято.   -- Я была не совсем здорова...-- солгала Анненька, краснея.-- У меня болели зубы...   Вера Васильевна сидела, опустив глаза. Появление Анненьки было ей неприятно, как живая иллюстрация к разсказу мужа о скандальном процессе Матова.   -- Вы, конечно, уже слышали последнюю новость?-- спрашивал Войвод.-- Мы только сейчас говорили с Верой о ней...   -- Нет, я все время сидела дома и ничего не знаю...--еще раз соврала Анненька.   -- Да-а...-- тянул Войвод, прожевывая кусок ростбифа.-- Наш общий любимец публики попался в скверную историю... Я не говорю, что он виноват, но у него бывают моменты какого-то удивительнаго легкомыслия. В данном случае он едва ли отделается дешево, хотя я и не желаю делать дурных предсказаний.   Войвод, не торопясь, разсказал, в чем дело и где грозит Матову главная опасность. Анненька вся замерла, точно в нее заколачивали гвозди. Угнетал ее больше всего спокойный и ровный тон, которым говорил Войвод.   -- Чем же это может кончиться?-- спросила она упавшим голосом:-- то-есть в худшем случае...   -- Гм... Конечно, все зависит от присяжных заседателей. Да... В случае обвинения, будет лишение особенных прав и ссылка не в столь отдаленныя места. В положении Матова это равносильно гражданской смерти...   Анненька вскочила и со слезами в голосе заговорила:   -- Это несправедливо!.. Это гнусно!.. Этого не может быть!.. Присяжные заседатели должны его оправдать... Разве Ник может сделать подлог? Я этому никогда, никогда не поверю...   Войвод вопросительно посмотрел на жену и только пожал плечами.   -- Я тоже уверен, что присяжные его оправдают,-- прибавил он.-- И дело по существу самое пустое...   "Ты так говоришь потому, что ревнуешь Матова к жене,-- думала Анненька.-- Да, ты радуешься, скверный старичишка!.. А я поеду к Гущину и буду его умолять на коленях взять обратно этот проклятый вексель. Наконец я сама заплачу ему, сколько следует... У меня есть золотые часы, браслеты, брошки,-- все продам, чтобы выкупить негодную бумажонку!"   Кончив обед, Войвод ушел к себе в кабинет, чтобы выкурить послеобеденную сигару. В столовой водворилось самое неловкое молчание.   -- Вы довольны?-- проговорила наконец Анненька.   Вера Васильевна посмотрела на нее спокойными глазами и ответила одним словом:   -- Да!..   Анненька поднялась и, не прощаясь, выбежала в переднюю. От Войводов она отправилась разыскивать Гущина, который жил где-то на самом краю города. Старик был крайне удивлен, когда в его комнату вошла Анненька, взволнованная, раскрасневшаяся от мороза и такая красивая, какою он ее еще не видал. Она присела на стул, чтобы перевести дух, и только потом проговорила:   -- Я приехала к вам выкупит тот вексель, который вы предявили в суд...   Гущин только развел руками.   -- Он у господина прокурора, а я тут ни при чем...   -- Как ни при чем? Ведь вы могли не предявлять его в суд? Раз вы предявили -- вы можете и взять его обратно.   -- Никак нет-с!.. Дело уголовное-с, и емуь дан законный ход-с.   -- Вы... вы -- негодяй!..   -- А это уж как вам будет угодно-с...  

XX.

   Весь городе был занят толками о деле Матова, которое обсуждалось на все лады. Как бывает в таких случаях, общественное мнение раздвоилось: одни были на стороне Матова, другие -- против него. Проявление общественнаго мнения принимало бурный характер, особенно в клубе. Нужно заметить, что большинство было не на стороне Матова. Люди, которые еще недавно заискивали пред ним и считали его своим лучшим другом, сейчас нападали на него с особенным азартом, точно старались выкупить напрасно затраченную энергию. Старик Войвод достаточно видел на своем веку всевозможных метаморфоз, но этот случай его прямо возмущал, как проявление самых темных инстинктов толпы, Ведь суд будет, присяжные скажут свое слово,-- зачем же торжествовать и радоваться прежде времени?   Это дело вообще доставляло Войводу немало неприятностей, начиная с того, что Вера Васильевна страшно волновалась. Самое скверное было то, что она волновалась молча и ничего не говорила мужу, как делала обыкновенно. Потом сам герой дня -- Матов -- начал ездить уж очень часто, и Вера Васильевна после каждаго его визита теряла последния силы и бродила, как в воду опущенная. Так нельзя было оставить дальше, и Войвод решил обясниться с Матовым начистоту. Этот безумец должен же понять наконец собственное безумие...   Во всем городе меньше всех волновался сам Матов. Он бывал в клубе каждый вечер и держал себя так, как будто ничего особеннаго не случилось. Правда, он постоянно подкреплял себя за буфетом и уезжал домой каждый раз сильно навеселе. Войвод часто встречался с ним вечерами и решился привести в исполнение свой план именно в клубе, как на нейтральной почве. Подходящаго случая не пришлось ждать долго. Раз Войвод был в хорошем выигрыше и отправился в буфет поужинать. Матов был там и подсел к нему.   -- Вам чертовски везет...-- заговорил Матов первым.   -- Вы находите?   -- Общий голос... Конечно, нехорошо радоваться чужому несчастью, но я с удовольствием наблюдаю, как мой бывший друг Бережецкий все проигрывает. Кажется, он уже просадил тысяч десять...   -- Право, не знаю... Трудно считать деньги в чужом кармане; к тому же меня чужия денежныя дела никогда не интересовали.   Матов засмеялся. Все игроки не любили говорить о деньгах и картах.   -- Виноват, я болтаю пустяки,-- сознался Матов, закуривая сигару.-- Я тоже не охотник до чужих дел, а так, сорвалось с языка...   Войвод, не торопясь, пил красное вино и как-то вопросительно смотрел на Матова. Этот взгляд заставлял последняго немного сжаться, как не выучившаго урок школьника, на котораго смотрит строгий учитель.   -- Вы, кажется, Николай Сергеич, хотели намекнуть,-- тянул Войгод,-- да, намекнуть, что лучшая половина денег Бережецкаго перешла в мой карман.. Очень может быть, что и так. Не спорю... Ведь если разобрать серьезно, так в жизни все мы игроки... Разница только в том, что одне играют за своею личной ответственностью, другие -- за чужой счете...   -- Вы не договариваете...   Войвод еще раз посмотрел на Матова, оглянулся кругом -- в столовой никого не было, и, разглаживая бороду, спокойно заговорил:   -- Вы угадали, Николай Сергеевич... Скажу больше: вы отлично понимаете, о чем я хочу поговорить с вами. Да... Но не будем ставить над "и" точку. Я не стал бы говорить, если бы не уважал вас, как умнаго и очень даровитаго человека. Мне просто обидно за вас...   -- Представьте себе, что я решительно ничего не понимаю...-- смущенно проговорил Матов.-- Если вы хотите говорить о моем несчастном деле, о котором в городе звонят, во все колокола, то...   -- Нет, нет... Это ваше дело, а я хочу поговорить с вами о тем, что немного касается и меня.   -- А... теперь я понимаю... Я к вашим услугам. Я даже могу предупредить ваш вопрос и облегчить наше обяснение: да, я люблю Веру Васильевну... О таких вещах как-то не принято говорить мужьям, но вы сами пожелали поставить вопрос ребром... Скажу откровенно: я уже давно потерял голову.   Войвод сделал глоток вина, подвинулся совсем близко к Матову и заговорил таким тоном, как говорят очень хорошие знакомые.   -- Что вы потеряли голову -- я не буду спорит, а что вы любите Веру Васильевну -- позвольте мне не согласиться. Да, не любите... Ведь вы думаете только о себе, а любящий человек именно о себе-то и забывает. Скажу проще: зачем вы мучите Веру Васильевну? Ведь вы и раньше никогда ее не любили... Вы не знаете, какая это чистая и светлая натура. Ведь это ребенок, доверчивый и любящий, но за каждый шаг котораго приходится отвечать... Заметьте, что я ничего не говорю о себе, хотя на это и имею некоторое право. Могу вас уверить, что именно о себе я меньше всего думаю... Да, вы ее ее любите.   Матов хотел что-то возражать, но Войвод его остановил движением руки.   -- Позвольте кончить... Вы видите, что я нисколько не волнуюсь, и мы можем обсуждать вопрос с необходимым для него спокойствием. Итак, повторяю, вы не любите Веры Васильевны, потому что ставите ее в фальшивое положение. Ведь такия натуры не гнутся, а ломаются, как сталь. Ведь, если бы я заметил, что я лишний и что я именно мешаю ей жить, поверьте, я нашел бы в себе достаточно силы, чтобы устранить себя. Так была бы и теперь, если бы... Да, если бы вы сумели сделать ее счастливой.   Матов вскочил и, ероша свои кудри, несколько раз прошелся по комнате. Вот так обяснение!.. Этот старик -- настоящий крупный зверь, который давит с расчетом.   -- Мое положение в данном случае почти комично...-- заговорил он, принимая небрежный тон.-- Мне трудно оспаривать вашу основную мысль, потому что каждый любит по-своему и ненавидит по-своему. Общей мерки нет и не может быть... Я могу только повторить то, с чего начал: я люблю Веру Васильевну, хотя и не разсчитываю на взаимность... Может-быть, это тоже область эгоизма. Но ведь весь вопрос в том, что вы, как мне кажется, желаете предявить ко мне какия-то требования. Я готов их выслушать...   -- Требование самое простое: вы должны оставить в покое Веру Васильевну, как это должен сделать каждый порядочный человек. Это не требование, а единственный логический вывод... Как муж, я имел бы право высказать это в несколько иной форме, но ведь здесь дело идет не обо мне, и я говорю сейчас, как посторонний человек. Наконец поставьте себя в мое положение и поймите только одно, что я меньше всего имею в виду свои личные интересы...   -- Иван Григорьич, ведь это единственное обяснение в своем роде...   В столовую вошел Галстунин, и обяснение кончилось. Матов чувствовал только одно: если бы Войвод избил его, ему было бы легче. Войвод разсчитался за свой ужин, спокойно раскурил сигару и пошел наверх, в "детскую", где шла неустанная игра. Матов догнал его на лестнице и, схватив за руку, проговорил:   -- Иван Григорьич, я не желаю вашего великодушия... Что женщины принимают, как должное,-- обидно для мужчины.   Войвод остановился и, не вынимая изо рта сигары, ответил:   -- Еще раз вы говорите о себе, Николай Сергеевич, причем забываете, что обиженная сторона -- я... Единственное, что я могу вам предложить,-- обяснитесь откровенно с Верой Васильевной сами. Могу вас уверить, что я до сих пор не дал ей ни малейшаго повода, что замечаю или подозреваю что-нибудь.   Он пошел вверх по лестнице, легко и свободно ступая со ступеньки на ступеньку, а Матов стоял на том же месте, чувствуя, как все у него кружится в голове.  

XXI.

   В доме Матова происходило нечто необыкновенное, чего раньше не было: хозяин все чаще и чаще оставался по вечерам дома. Парасковья Асафовна только разводила руками и качала головой.   -- Уж к добру ли?-- сомневалась она.-- Когда собака со двора в избу просится,-- примета нехорошая.   Ольга Ивановна, напротив, была очень довольна и почти счастлива. В первое время после свадьбы Николай Сергеич тоже не убегал из дому. Она точно делалась во второй раз "молодой" и втайне торжествовала над оголтелою дворяночкой, которая, видно, не сумела сманить чужого муженька. Так ей и надо! Довольно Ольга Ивановна посидела вечерами одна, всего надумалась и досыта наплакалась, а теперь пусть Вера Васильевна кулаком слезки вытирает да со старым мужем милуется.   -- Чтой-то это наш-то сахар запал, любезнейший братец Артемий Асафыч?-- удивлялась старая тетка.-- Уж не помер ли, грешным делом?.. Тоже вот и Щепетильников глаз не кажет. Ну, да этот молодой, по своим делам ухлестывает...   Матова, действительно, как-то потянуло домой, в свой уголок. Он даже бросил пить, как пил раньше. Давно уж он не занимался серьезно и поотстал даже в своей специальности, сравнительно с другими. Раза два его на суде срезали неизвестными ему кассационными решениями. А тут еще нотариус Семибратов одолевает. Перетрусил человек до последней степени. Это был белокурый чахоточный молодой человек с близорукими глазами и шмыгающею походкой. Он приезжал к Матову чуть не каждый день и ныл без конца.   -- Весь город кричит о вашем деле,-- сообщал он упавшим голосом.   -- И пусть кричит,-- равнодушно отвечал Матов.-- Покричат и перестанут, когда надоест.   -- Ах, Николай Сергеич, Николай Сергеич!.. А прокурор? Дело поступило уже к нему...   -- Мало ли поступает дел к прокурору,-- не всем дается ход.   -- А вот нашему и дадут ход. Чувствую, что пропаду ни за грош... Отдадут под суд -- и кончено, прикрывай лавочку.   -- Перестаньте малодушничать. Дело у Бережецкаго, а Бережецкий глуп... Если вас отдадут под суд, и меня вместе тоже отдадут, а ведь я не плачу. Вообще пустяки, о которых не стоит даже говорить...   -- Вот в этом-то и вся суть, что пустяки...   Нытье нотариуса изводило Матова. Этот молодец продаст кого угодно, чтобы только выгородить собственную драгоценную особу. Никогда не следует связываться с подобными идиотами, чорт бы их вобрал всех! Только добрых людей смешат.   Но малодушие товарища по несчастью нагоняло и на Матова хандру, особенно по вечерам. Ему как-то делалось жаль и своего угла, от котораго веяло всегда нежилым, и было совестно перед женой, которую он не любил. Ведь жизнь, право, могла бы сложиться несколько иначе... Есть такие маленькие уютные домики, где живут как-то особенно по-хорошему и где доносят до старости такия теплыя и хорошия чувства. Невольно перебирая свое прошлое, Матов испытывал какое-то жуткое чувство, Ведь никто не подозревал, что он совсем не такой, каким казался всем: адвокат-рвач, клубный завсегдатай, картежник и вообще кутила-мученик. Да, характеристика довольно милая!.. Эти мысли неизбежно приводили к самому больному пункту, именно к Вере Васильевне. Последнее обяснение с Войводом точно обезсилило его, и Матов как-то не решался ехать к Вере Васильевне для рокового обяснения. Его так и тянуло туда, и чем больше тянуло, чем сильнее росла нерешимость, как у человека, который заблудился в дремучем лесу и толчется на одном месте, когда нужно итти прямо. У Матова являлись совсем малодушныя мысли, на которых он себя и ловил. Например, как хорошо, что Ольга Ивановна до сих пор ничего не подозревает. Конечно, в свое время ей все будет известно, но когда и что будет, а сегодня день прошел спокойно.   -- Только развяжусь с этим дурацким делом,-- решил Матов,-- и брошу все старое... Довольно!   Ольга Ивановна узнала все скорее, чем предполагал Матов, и узнала гораздо больше, чем знал он сам. Именно, в одно прекрасное утро неожиданно явился доктор Огнев, на котором буквально лица не было.   -- Чтой-то, отец, ты совсем забыл нас?-- пеняла ему Парасковья Асафовна.   -- Николай Сергеич дома?-- спрашивал старик, с трудом переводя дух.   -- Когда он по утрам дома сидит? Волка ноги кормят... Известное их аблакатское положение: сколько побегал, столько и сел.   -- А Ольга Ивановна? Мне необходимо ее видеть по самому серьезному делу... да...   Когда Ольга Ивановна вышла, доктор прежде всего попросил стакан воды, а потом уже разсказал всю историю с подложным векселем и то, что не сегодня -- завтра Николая Сергеича отдадут под суд. Ольга Ивановна выслушала все внимательно и ответила довольно спокойно:   -- Что же, Евграф Матвеич, кто что наделает, то и получит. А у меня свой капитал, и меня это не касаемо... Конечно, по-человечеству жаль, а жалостью разве поможешь?.. Мне бы это и слушать-то не надобно.   -- Да, да...-- бормотал смущенный доктор, потирая лоб рукой.-- Вы говорите, что слушать не надобно... да... А я вот пришел переговорить именно с вами, Ольга Ивановна, об одном деле, которое связано именно с вашим делом, то-есть с делом Николая Сергеича. Ради Бога, только это между нами, Ольга Ивановна... Представьте себе, какой вышел казус!.. Я совершенно потерял голову...   Доктор, задыхаясь и перебивая самого себя, разсказал эпизод, как Анненька ездила к Артемию Асафычу и предлагала ему выкупить матовский вексель. Этот разсказ больше всего возмутил Парасковью Асафовну.   -- Да не змей ли? а?!..-- негодовала старушка, всплеснув руками.-- Это все его дело... Все он подстроил.   -- Нет, вы представьте себе мое положение!-- горячился доктор, отчаянно жестикулируя.-- Анненька -- девушка... да? И вдруг ея имя будет фигурировать в этом процессе... Войдите в положение отца! Ее могут вызвать свидетельницей в суд... Весь город теперь только о ней и говорит. Мне никуда глаз нельзя показать... Самое скверное, что могут подумать, что она ездила подкупать Артемия Асафыча... а? Как это вам нравится, Ольга Ивановна?   -- Я-то при чем тут?-- довольно грубо ответила Ольга Ивановна.-- Вот уж именно, что в чужом пиру похмелье.   -- Как в чужом пиру? Вы -- жена, значит, вы должны знать все... Может-быть, вы и подсылали Анненьку. Конечно, она девушка и, конечно, ничего не понимает...   -- Да вы белены обелись, Евграф Матвеич?-- возмутилась Ольга Ивановна.-- Мне своего-то горя не расхлебать, а тут еще вы пристаете со своей Анненькой... В первый раз и о деле-то этом слышу.   -- Ну, уж извините, сударыня: никогда не поверю! Весь город во все колокола звонит...   -- Значит, по-вашему, я врунья?-- начала горячиться Ольга Ивановна, наступая на доктора.-- Да как вы смеете мне такия слова говорить?!..   -- Ведь это вы сами сказали: "лгунья", а я ничегоподобнаго, и не думал говорить.   В этот критический момент послышался звонок. Это был Матов. Когда он вошел и взглянул на живую картину, которую составляли доктор, жена и тетушка, то без слов понял, что все кончено.   -- Что вы со мной сделали, Николай Сергеич? Ах, что сделали!..-- кинулся к нему доктор.   -- Идемте в кабинет и там поговорим,-- предложил Матов, уводя старика под руку.-- Не так страшен чорт, как его малюют...   -- Я сейчас поеду к змею и выцарапаю ему глаза,-- решительно заявила Парасковья Асафовна.-- Это все его дело. Ему ничего не стоит всех нас погубить.   Усадив доктора в кресло, Матов прошелся по кабинету, взерошил привычным движением свои шелковые кудри и заговорил:   -- Евграф Матвеич, я радуюсь за вас, что у вас такая чудная дочь...  

XXII.

   Работа общественнаго мнения продолжалась. Матов, не обращавший на него внимания раньше, теперь не мог не чувствовать происходившей на его глазах перемены течения. И раньше недостатка по врагах у него не было, но это были все люди, так или иначе задетые им, а сейчас ему приходилось считаться с людьми совершенно посторонними, которым, повидимому, до него не было никакого дела. Он это чувствовал при встрече со знакомыми, которых он встречал раз или два в год где-нибудь на именинах или в клубе, причем эти шапочные знакомые оказывались особенно строгими и неумолимыми.   Один случай как-то ошеломил Матова, ошеломил именно потому, что он не имел никаких уважительных причин. Дело было в клубе, за ужином. В столовой набралось человек пятнадцать. Были тут большею частью все знакомые люди: Самгин, винокуренный заводчик Бухвостов,-- одним словом, все свой народ. В эту компанию попал мало знакомый Матову горный инженер Ерохин, очень почтенный седовласый старец, с таким добродушным лицом. Он сидел напротив Матова и все время улыбался. Старец был заметно навеселе и что-то нашептывал сидевшему с ним рядом Бармину, который делал серьезное лицо.   -- Нет-с, позвольте-с!-- сказал старец с настойчивостью подгулявшаго человека, хотя Бармин и не думал ему возражать.-- Да-с!.. Есть корпоративная честь, общественное мнение. Так нельзя-с... Помилуйте, этак всякий будет делать, что ему угодно, а я должен ему кланяться и благодарить. В конце концов носу-с некуда будет показать...   Матов сначала не обращал никакого внимания на горячившагося старца и только по выражению лица Войвода понял, что дело идет о нем, Матове.   -- Ну, говори, говори, дуй тебя горой!-- поощрял Самгин, радовавшийся каждому скандалу, как празднику.   -- Что же, я могу и сказать... даже должен сказать...-- не смущаясь, продолжал старец и, обращаясь ко всем, прибавил:-- господа, среди нас находится лицо, которое, строго говоря, не должно здесь находиться. Да-с!.. Каждое общественное учреждение должно относиться особенно строго к своей чести.   У Матова захватило дыхание, и он чувствовал, как вся комната заходила у него пред глазами. Поднявшись, по адвокатской привычке, он проговорил:   -- Если я не ошибаюсь, вы хотите назвать мою фамилию?   -- Вы не ошиблись...-- ответил старец, продолжая улыбаться.-- Я нахожу ваше присутствие здесь неуместным, как лица, скомпрометированнаго в общественном мнении. Может-быть, я ошибаюсь, но я так думаю...   Это был удар прямо в лицо, и Матов даже не нашелся в первый момент, что ему ответить. Остальные тоже молчали. Довольный произведенным эффектом, Ерохин добавил:   -- Я предлагаю, господа, исключить господина Матова из членов нашего клуба, чтобы этим оградить до известной степени свою собственную репутацию. Да-с!..   Все опять молчали. Неожиданным защитником явился Войвод, который отчетливо и спокойно ответил за всех:   -- Господин Ерохин, по своему возрасту и настроению, забыл одно, что мы пока имеем дело с одними слухами, и самое дело еще не принято судом... Затем, если бы оно поступило и подверглось разсмотрению, то ведь присяжные могут вынести оправдательный вердикт, в чем я нимало не сомневаюсь.   Старец вскочил и с пеной у рта принялся доказывать, что оправдание на суде еще ничего не доказывает, и что члены клуба корпоративно имеют право извергнуть из своей среды компрометирующее имя.   -- Да-с, я буду настаивать и внесу в совет старшин свое заявление об исключении господина Матова...   -- Послушайте...-- заговорил Матов.-- Если бы вы были человеком не предельнаго возраста, я ответил бы вам иначе, по ваши седины обезпечивают вашу неприкосновенность... Мне лично в вашей выходке обидно одно, именно, что меня незаслуженно оскорбляет почтенный человек, уважаемый всеми. Могу только пожалеть о последнем...   Этот ответ вызвал общее галдене, причем большинство было на стороне Матова, но последний уже не верил ничему, убежденный, что стоит ему выйти, как разговор может принять и другой оборот. Он поднялся и начал прощаться. В шинельной его догнал Войвод и проговорил:   -- Ѣдемте вместе, Николай Сергеич. Я вас подвезу...   Матов был страшно взволнован и только сейчас начинал понимать всю силу полученнаго оскорбления. Собственно говоря, этот захмелевший старичок, на котораго он разсердился, был тут ни при чем, как выразитель общественнаго мнения.   Зимняя ночь была светлая. Полозья саней так и резали сухой снег, искрившийся синими переливами. У Войвода были уже свои лошади, как и следует золотопромышленнику. Матов опомнился только тогда, когда сани остановились у подезда квартиры Войвода. Он сделал нерешительное движение, по Войвод взял его под руку и повел к двери.   -- Верочка ждет...-- обяснил он.-- Она взяла с меня слово, что я буду к ужину.   -- Да?-- машинально спрашивал Матов.   -- Мы поужинаем по-настоящему. Я терпеть не могу этих клубных меню...   На звонок выскочила Дуня и с удивлением смотрела, как барин под руку ведет своего соперника. Еще больше удивился старый Марк, а Вера Васильевна, когда к ней в столовую явилась с докладом Дуня, испугалась и побледнела. Она не убежала только из воспитаннаго в ней мужем повиновения. Матов поздоровался с ней как-то смущенно, и Вера Васильевна поняла, что случилось что-то особенное.   -- Вы меня извините, Николай Сергеич, что я совсем по-домашнему,-- говорила она, оглядывая свой нарядный капот из персидской шелковой материи.-- Вы сами виноваты, что нападаете ночью на беззащитную молодую женщину... Впрочем, виноват мой муж, который силой притащил вас сюда,-- я в этом уверена. Вы так давно не были у нас, что я должна была подумать, как вас зовут...   Матов чувствовал себя не по собе и проклинал про себя хитраго стараго мужа, который поставил его в самое дурацкое положение. Легкий ужин, состоявший из холодной дичи и консервов, прошел как-то неловко, и Матов никак не мог попасть в свой обычный шутливый тон. Он был убежден, что Войвод ни слова не скажет жене о случившемся сегодня в клубе инциденте, и все-таки чувствовал себя, как, вероятно, чувствовал бы себя человек, которому выдернули здоровый зуб. Он только раз нашелся, когда Вера Васильевна заговорила о делах, которыя отнимают время лучших друзей, и проговорил с улыбкой:   -- Не дела, Вера Васильевна, а всего одно дело...   Ужин вообще прошел как-то натянуто, и Матов был рад, когда очутился на свежем воздухе.   -- Зачем он меня затащил?-- соображал он, закутываясь в шубу.-- Вообще глупо.   Когда Матов ушел и супруги остались одни, Вера Васильевна, глядя в лицо мужу, проговорила с особенным ударением:   -- Как это мило!.. Не правда ли?   -- Я не понимаю, что ты хочешь сказать...   -- Вы не понимаете? Ха-ха... Он не понимает!..   -- Даю тебе слово, что не понимаю, что ты хочешь сказать... Я могу обидеться наконец, Верочка.   -- Боже мой, сколько великодушия!..   Она поднялась и с гневным выражением, отчеканивая слова, проговорила:   -- Не будемте играть в прятки... Вы хотели поставить в глупое положение и его и меня. И все это под видом дружескаго участия... А этот несчастный верит вам...   -- Верочка!..   -- Довольно! Не нужно глупых слов, то-есть глупых для меня. Вы сегодня торжествуете...   Она, не простившись, ушла в свою комнату, и старый Марк слышал, как старый барин подходил к запертой на ключ двери в комнату барыни и говорил:   -- Верочка... Мне нужно что-то сказать тебе.   Ответа не было.  

XXIII.

   Анненька находилась под самым строгим надзором огорченнаго родителя и все-таки, как ящерица, находила свободную минутку, чтобы завернуть к Матовым. Ее неотступно преследовала мысль о Николае Сергеиче, судьба котораго точно была ея судьбой. Ольга Ивановна относилась к этим визитам довольно подозрительно и встречала девушку одной и той же фразой:   -- Николая Сергеича нет дома...   В другое время Анненька не перешагнула бы порога матовскаго дома, а сейчас она даже не чувствовала обиды. Разве ее можно было обидеть? Да и что такое эта Ольга Ивановна, если разобрать?.. Какое она имеет право так относиться к ней, Анненьке? Единственное, что она сделала,-- это сездила тогда к Артемию Асафычу, чтобы выручить проклятый вексель. Разве Матов подозревает, как она его любит,-- он и не думает о ней. Анненька так была полна собственным чувством, что даже и не мечтала о взаимности. О, она так мучительно была счастлива...   К Матовым ее тянуло главным образом то, что можно было отвести душу хоть с Парасковьей Асафовной. Старуха любила зятя и жалела его как-то особенно хорошо, как умеют жалеть добрыя ворчливыя старушки. Ольга Ивановна только пожимала плечами, когда тетка и Анненька по целым часам вели между собой тихие, задушевные разговоры.   -- Старуха-то совсем выжила из ума,-- решила Ольга Ивановна,-- а у докторской Аннушки ума-то и отродясь не бывало...   И Парасковью Асафовну и Анненьку мучила больше всего неизвестность, и оне по-своему старались "вызнать" все дело. Конечно, виновником всего являлся Артемий Асафыч.   -- Обманул он тогда тебя, змей!-- уверяла Парасковья Асафовна.-- В глаза обманул...   -- Нельзя, бабушка. Такой закон...   -- Зако-он? Ну, милая, закон-то, как палка, о двух концах...   Парасковья Асафовна делала уже засылку к змею, чтобы он явился для разговора, но змей оказался хитрым и не желал итти.   -- Ну, мы к нему сами нагрянем!-- решила Парасковья Асафовна.-- Да я ему все зенки выцарапаю!.. Не-ет, меня-то он не проведет, змей!..   Оне уговорились так, что будто старушка пойдет ко всенощной, а Анненька ее подождет у церкви, чтобы вместе ехать к Артемию Аеафычу. Так оне и сделали. Можно себе представить приятое изумление старика, когда к нему заявились гостьи. Он совершенно растерялся и виновато бормотал:   -- Ах, любезнюющая сестрица... В кои-то веки собралась ко мне!.. Анна Евграфовна, голубушка!.. Да как я вас и принимать буду...   -- Ну, ну, наговаривай, змей подколодный!-- сурово начала свой допрос Парасковья Асафовна.-- Говори, а мы тебя послушаем...   -- Я-с... Что же я могу вам сказать, сестрица?   Анненька присела к столу и молча наблюдала происходившую у нея на глазах сцену. Артемий Асафыч, разговаривая с сестрой, все поглядывал на припертую дверь в соседнюю комнату.   -- Стыд-то у тебя есть?-- наступала Парасковья Асафовна.   -- У каждаго человека есть свой стыд, сестрица...   -- А вот у тебя его и не бывало. Ведь растерзать тебя мало, змея!.. Что ты придумал-то? Видно, по поговорке: у кого ем и пью, с того и голову рву. Безстыдник ты!   -- Сестрица, а ежели мои шесть тыщ пропадают за Николаем Сергеичем,-- это как, по вашему, понимать? Уж я-то ходил, ходил за ними, как за кладом... да-с!   -- Никто тебя не неволил давать деньги, а коли дал, так терпи... Зачем губить-то человека? Да что я с тобой разговариваю! Поезжай сейчас же к прокурору, Игнатию Борисычу, и возьми свой поганый вексель, а добром не поедешь, так я тебя в окружной-то суд самого в мешке, как поросенка, привезу!   -- Ах, сестрица, сестрица!-- стонал Гущин.-- Разве можно разговаривать с вами при таком неистовстве слов с вашей стороны?   -- Убить тебя надо, а не разговоры разговаривать!   -- Сестрица, удержите свой собственный язык... Вот вы выговариваете разныя кусательныя слова, а того и не понимаете, что у меня есть на душе. Да-с!..   -- Да что понимать-то? Обмануть кого-нибудь еще хочешь,-- вот и весь разговор!   -- А вот и не весь... Очень уж вы скоры на словах, сестрица, а того не понимаете, что, может, я и сам своей жисти даже совсем не рад. Подвели меня, одним словом, как пить дали!.. Конечно, я весьма питал злобу к Николаю Сергеичу и даже до зверства, а только я не знал, что и к чему. Думал так: устрою им неприятность, чтобы они чувствовали, что, хотя я и весьма маленький человек, а свой характер имею и весьма даже его уважаю. Просто хотел попугать, а тут вон оно что вышло!.. Может, я-то теперь, как осиновый лист, день и ночь трясусь. Меня же и прижали судейские: как, да что, да почему... Ведь и дело самое пустяковое, ежели разобрать. Вчера жена нотариуса Семибратова приезжала и слезами плакала предо мной, а я, как Ирод, стою пред ней и ничего не могу поделать...   Взглянув на запертую дверь, Артемий Асафыч зажал рукой рот и закрыл глаза.   -- Там у тебя кто спрятан?-- спрашивала Парасковья Асафовна и, не дожидаясь ответа, отворила дверь.-- А, два сапога -- пара!..   В следующей комнате у окна стоял Щепетильников и, заложив руки за спину, прислушивался к горячему спору родственников.   -- Ну-ка, иди сюда, сахар!-- приглашала его Парасковья Асафовна.-- Нечего прятаться... Милости просим, Павел Антоныч! Аннушка, а ты поговори с ним хорошенько...   Щепетильников был очень смущен и поздоровался с Анненькой издали. Девушка смотрела на него злыми глазами и в упор спросила:   -- Правда ли, Павел Антоныч, что вы ведете дело против Матова?   -- Я... то-есть я... Видите ли, я перешел от Николая Сергеича в помощники к присяжному поверенному Колокольцову и должен вести те дела, которыя он мне дает. Мне совершенно безразлично, против кого приходится выступать в суде.   -- Аннушка, а ты хорошенько его, шалыгана!-- поощряла Парасковья Асафовна.-- А я-то его сколько еще чаем поила. Ну, хорош мальчик, нечего сказать!   -- Вы не понимаете, Парасковья Асафовна, о чем говорите,-- постарался обрезать старуху Щепетильников.-- А что касается чая, то я его пил и до вас и сейчас пью... К существу дела это не относится нимало.   -- Безстыдник, безстыдник!..-- корила Парасковья Асафовна.   -- Мне необходимо поговорить с вами серьезно,-- перебила ее Анненька.   -- К вашим услугам...   -- Мы уйдем с братцем в другую комнату,-- предлагала Парасковья Асафовна.-- У нас свои дела, а вы тут лучше сговоритесь.   -- Мне все равно,-- решительно заявляла Анненька.-- А лучше будет, если вы останетесь. Секретов нет. Павел Антоныч, и вам не совестно? Смотрите мне в глаза: вам не совестно?.. Вы получили высшее образование, вы по службе в свое время добьетесь известнаго положения,-- неужели все это только для того, чтобы начать с предателескаго дела?   -- С женщинами трудно спорить, а особенно что-нибудь им доказывать,-- ответил Щепетильников, принимая деловой вид.-- Видите ли, настоящее дело может составить начинающему юристу имя, а имя для юриста -- все. При чем тут имена: Николай Сергеич, Иван Петрович, Григорий Иваныч?.. Я, действительно, заинтересован в деле господина Матова...   -- Парасковья Асафовна, слышите: господина Матова?-- вспыхнула Анненька, поднимаясь.-- Нам здесь нечего делать...   -- И то нечего,-- согласилась старушка.-- Поедем-ка, Аннушка, домой не солоно хлебавши. Павел Антоныч, благодарствуйте! Недаром, видно, я тебя матовским-то чаем отпаивала.   На крыльце их догнал Артемий Асафыч и, оглядываясь на дверь, проговорил:   -- Сестрица любезнюющая, ей-Богу, не виноват и заслуживаю снисхождения... В лучшем виде меня заглотали господа адвокаты, как щука заглатывает ерша. А вся причина идет все-таки от Веры Васильевны... да-с!  

XXIV.

   Вернувшись в комнату, Артемий Асафыч в изнеможении опустился на стул, на котором только-что сидела Анненька. Щепетильников шагал по комнате, покручивая усики.   -- Что, доволен, Павел Антоныч?-- как-то простонал старик.-- Да, можно сказать, что сняли вы с меня голову с Игнатием-то Борисычем... Как пить дали! Теперь мараль идет по всему городу, и все пальцами на меня тычут. Конечно, сестрица Парасковья Асафовна говорила в неистовстве слов, а ежели разобрать, так все сущая правда выходит. И Анна Евграфовна тоже правду тебе отчитывала... Да!.. Вы-то сухи из воды выйдете, потому как у вас все по закону, а я-то и засел, как журавль в болоте. Ни взад ни вперед... А кто меня затянул? Большой грех тебе, Павел Антоныч... Это ты меня тогда подбил предявить вексель, а я и обрадовался сдуру.   Щепетильников продолжал ходить и улыбался.   -- Да что ты молчишь-то, как китайский идол из чайнаго магазина?!..-- накинулся на него Артемий Асафыч.-- Пейте мою кровь, рвите живым мясом!.. Добрый я человек, вот вы и надели мне петлю на шею.   -- Пустяки, Артемий Асафыч... Пренебреги. Ты только представь себе: одно дело -- и я знаменитость. Ха-ха... Теперь все будут знать Щенетильникова. Раньше-то другие нагревали руки, а теперь наша очередь. Будет, поцарствовал Николай Сергеич, пора и честь знать.   -- Что же ему будет?-- в тысячу первый раз спрашивал Гущин.   -- Лишение некоторых особенных прав и преимуществ и легкая прогулка в места не столь отдаленныя. Мы за большим, голубчик, не гонимся... Зачем человека губить?   -- А это не погибель? Похуже всякой погибели... Ах, идолы, идолы безстыдные! Да ежели бы я знал... Ах, Боже мой!..   Положение Артемия Асафыча, действительно, было не из красивых. Ему доставалось со всех сторон. Каждое утро он, обыкновенно, отправлялся в Гостиный двор и бродил из лавки в лавку: тут поговорит, там узнает какую-нибудь последнюю городскую новость или сыграет в шашки, а теперь, как купцы только завидят, еще издали кричат:   -- Иди-ка, иди-ка, процент!.. А совесть у тебя где? Из-за полуторых сотенных билетов какого человека-то губишь!   -- Это уж как окружный суд, а моей тут причины нет,-- оправдывался Артемий Асафыч.   -- Дурака ты свалял и больше ничего. Плакали твои шесть тысяч... да. Как лишат прав Матова да пошлют в ссылку, с кого-то будешь получать свои шесть тысяч? Эх, малиновая голова!.. Потерпел бы, ну, по времю Николай-то Сергеич и разсчитался бы с тобой. Экая невидаль -- шесть тысяч. Не такия денежки он проигрывал в клубе, а ты, как осенняя муха, полез с векселем...   -- И то дурака свалял...-- уныло соглашался старик.-- Кругом меня обошли. Конечно, ежели человек сделается в отсутствии ума, так с ним делай, что хочешь...   -- А мы-то куда денемся без Николая Сергеича? Первеющий был адвокат... Такой словесности и не сыскать.   И без этих разговоров Артемий Асафыч уже давно раскаялся в своем поступке. Он искренно любил Матова и вдруг сделался его погубителем. Последняя мысль просто убивала, старика и не давала ему покоя. И любезнюющая сестрица, и докторская Аннушка, и купцы -- все были правы...   Чтобы на ком-нибудь сорвать сердце, Артемий Асафыч каждое утро, как на службу, отправлялся к Бережецкому.   -- Что вам наконец нужно от меня?-- сухо спрашивал Бережецкий неотступнаго клиента.-- Дело в суде, и оно не от меня теперь зависит...   -- Игнатий Борисыч, отпустите душу на покаянье!-- молил Артемий Асафыч.-- На коленках буду просить...   -- Я ничего не могу, милейший!.. Понимаете?   -- Игнатий Борисыч, а ежели у меня тоже совесть есть?   -- Ну, это уж ваше личное дело.   -- Я и присягу приму... А то возьму и скажу, что я сам подделал вексель. Мне-то все одно пропадать... Не дорогой товар.   Кончилось тем, что Бережецкий не велел принимать назойливаго старика. Тогда Гущин начал ловить его на улице, когда Бережецкий выходил из суда. Снимет шапку и кланяется.   -- Игнатий Борисыч, заставьте...   -- Ничего не могу,-- коротко отвечал Бережецкий.   Артемия Асафыча охватило настоящее отчаяние. Да, вот они все радуются, а каково ему, старому греховоднику. Попался, как кур во щи, и теперь расхлебывай кашу, которую заварили другие.   Бережецкий торжествовал. Лучшаго случая нельзя было придумать. Его правою рукою был Щепетильников, который первым увидал у Гущина роковой вексель. Когда разнесся слух об этом деле, то к прокурору поступило несколько заявлений относительно Матова, которыя тоже можно было пустить в ход. Тут дело шло уже о крупных суммах, но Бережецкий отлично понимал совет маски на клубном маскараде и откладывал большия дела, чтобы преподнести их, как десерт. Кто была эта таинственная маска,-- он до сих пор не знал. Верно было одно, что это была очень умная женщина, хорошо знавшая судейский мир.   -- Да, умно было сказано!-- восхищался Бережецкий.-- А остальное уж я сам придумал... Пусть ведет дело самый глупый начинающий адвокат, как Щепетильпиков. Превосходная картина получится... Дело безусловно верное, и присяжным ничего не останется, как сказать: "да, виновен". Прекрасно!   Одно время Бережецкий перестал ездить в клуб, где Лихонин вел крупную игру. Как прокурора, это его шокировало, а затем он лично не выносил этого сомнительнаго сибирскаго миллионера. Теперь же Бережецкий начал бывать в клубе, хотя и не поднимался наверх, в "детскую". Он принимал таинственно-меланхолический вид и на все разспросы отделывался стереотипною фразой:   -- Господа, всякое дело -- профессиональная тайна. Как священник или доктор, я не имею права разглашать того, что мне известно только как прокурору. В свое время все узнаете...   Мысль о таинственной незнакомке не оставляла Бережецкаго, и он нарочно бывал на семейных вечерах, чтобы узнать ее по росту, но голосу и по рукам. Но эти наблюдения ни к чему не приводили. Все дамы казались Бережецкому такими глупыми. Мысль о Вере Васильевне у него являлась несколько раз, но она как-то не вязалась с обстановкой дела. Бережецкий знал, что она была влюблена в Матова, а молва прибавляла, что она и сейчас влюблена в него, как кошка. Много сбивало его поведение самого Войвода, который сохранял с Матовым лучшия отношения. Потом, Матов бывал в доме Войводов, значит... Одним словом, получалась какая-то чепуха.   Время от времени Бережецкий завертывал к Войводам, но Вера Васильевна принимала его как-то сухо, ссылаясь на головную боль и общее недомоганье. О деле Матова она не заикалась ни единым словом, как и сам Войвод. Бережецкий начинал чувствовать себя обиженным и решал, что Вера Васильевна просто глупа, как и другия дамы.   -- Куда ей придумать такую штуку... Семерка какая-то!..   Каждый визит Бережецкаго для Веры Васильевны являлся настоящею пыткой, и она действительно делалась больна. Его торжествующая таинственность возмущала ее до глубины души. И такого человека она научила, как погубить Матова... Обыкновенно с мужем Вера Васильевна была откровенна, но о своем разговоре в клубе не говорила ни слова. Это было выше ея сил. Муж мог ей простить даже измену, но не такое низкое предательство из-за угла.   Об ея позорном поступке знала одна Анненька, но она вполне была убеждена в ея скромности, хотя в последнее время Анненька совсем изменилась и редко бывала у ней. С Анненькой что-то случилось, а что -- она не говорила.   После своего визита к Артемию Асафычу с Парасковьей Асафовной Анненька явилась к Вере Васильевне очень взволнованная и без всяких вступительных слов заявила:   -- Представьте себе, Вера Васильевна, этот Гущин знает все, то-есть что вы научили Бережецкаго, как повести дело.   -- Не может быть!-- возмутилась Вера Васильевна.   Анненька разсказала подробно, как оне ездили к Гущину и как он на крыльце обяснил им свои подозрения.   -- Даю вам самое честное слово, что я решительно никому не говорила ни одного слова!-- клялась Анненька.-- Как он мог догадаться?-- решительно не понимаю. Я его как-нибудь разспрошу...   Вера Васильевна была очень смущена, хотя и верила Анненьке до последняго слова.   Увлеченная своею мыслью, Анненька добилась того, что Артемий Асафыч обяснил ей весь секрет.   -- Дело самое простое, барышня... Уж я и так и этак раскидывал умом, потому как Бережецкому не обмозговать такого дела. А тут мне и пало на мысль: кто разссорил тогда Бережецкаго с Матовым? Помните, как дело вышло за ужином тогда?.. Все Вера Васильевна устроила, а потому некому другому было окончательно-то научить Бережецкаго. У ж это верно-с и даже весьма просто-с... Такия дамы особенныя бывают-с...  

XXV.

   Первое известие о предании Матова суду было получено в "детской" клуба вечером. Город еще ничего не знал, а клубные завсегдатаи уже обсуждали событие на разные лады. Войвод метал банк, когда услышал эти переговоры. По его мнению, судьба Матова была решена. Он сохранил свой вежливо-неприступный вид, продолжая игру. В душе он очень жалел Матова, погибавшаго исключительно благодаря своему легкомыслию.   -- Бережецкий -- молодец,-- одобряли враги Матова.-- Так обставить дело -- это не шутка. Главное, режет человека пустяками... И Семибратов влопался.   Другие жалели Матова и доказывали, что присяжные не могут его не оправдать. К числе последних был и старичок Окунев, раньше говоривший совершенно другое. Поднимался вопрос и о том, будет Матов бывать в клубе попрежнему или благоразумно будет сидеть дома.   -- Пока дело у следователя, он такой же человек, как и мы все,-- говорили клубные юристы.-- Еще вопрос, как разыграется дело... Все будет зависеть от присяжных.   -- Но все-таки есть уже подозрение, которое признано прокуратурой... Один этот факт достаточно говорит за себя. Значит, суд находит, что Матов мог совершить подлог...   -- Позвольте, это нужно доказать.   -- Ну, это другое дело. Оправдывают заведомых убийц... Это оправдание не есть доказательство для общественнаго мнения.   -- Все это формализм... Если бы разобрать дела каждаго, нашлись бы и не такия правонарушения. Мы их все знаем и молчим, потому что это не наше дело. Кто Богу не грешен...   Самыми строгими оказались именно те, за кем были именно такие нераскрытые грешки, а подлоги -- это такая простая вещь, которая практиковалась чуть не каждый день.   Всех интересовало, как отнесется к этому инциденту Лихонин, который тоже был не без греха и тоже состоял под судом. Сибирский магнат только пожал плечами и улыбнулся.   -- Я удивляюсь, какие пустяки вас интересуют,-- заметил он с ленивою улыбкой.-- Если бы Матова обвинили и если бы его отправили в места не столь отдаленныя, то-есть к нам, я с удовольствием предложил бы ему место на своих заводах. Таких людей нужно уметь ценить. У меня половина служащих из ссыльных, и я не имею права быть ими недовольным.   -- Вот если бы сибирским судом его судить,-- прибавил кто-то,-- лет бы на двадцать можно было затянуть дело... А там, за смертью обвиняемаго, все было бы предано воле Божией.   -- Да, сибиряки еще пожалеют о своих старых судах, когда отведают суда скораго.   Сибирские старые суды -- притча во языцех, и всем сделалось весело. Сибирския судебныя дела переходили из одной инстанции в другую, по весу, считая пудами, и достигали иногда почтеннаго обема пудов в двадцать. Посыпались анекдоты, и всякий считал долгом разсказать какой-нибудь редкий случай...   Возвращаясь домой, Войвод решил, что ничего не скажет жене. Дело Матова ее вообще волновало, и он не желал портить настроения. Все равно через несколько дней она узнает все, и он избегнет неловкаго обяснения. Подезжая к своей квартире, он увидел в столовой свет,-- значит, Вера Васильевна еще не спала.   -- У них гости,-- обяснил в передней Марк.   -- Кто?   -- Анна Евграфовна и Николай Сергеич...   Получалось что-то невероятное. Недоставало только, чтобы явился Гущин.   -- А, это ты, папа!..-- встретила мужа Вера Васильевна.   По ея лицу Войвод заметил, что она, хотя и была несколько возбуждена, но вообще в хорошем настроении. Матов пил кофе, то-есть, вернее, какой-то ликер. Он имел довольный вид человека, у котораго хорошо на душе.   -- Поздравьте меня, Иван Григорьевич,-- проговорил он, здороваясь с хозяином.-- Вероятно, вы уже все знаете.   -- Да, кое-что слышал...   -- Самое скверное -- неизвестность, а сейчас я -- величина совершенно определенная. Должен отдать честь Игнатию Борисовичу: он обставил дело дьявольски ловко!   Анненька, опустив глаза, ощупывала бахромку чайной салфетки. Девушка сегодня была как-то особенно мила, и Войвод удивился, что у нея руки совершенно холодныя, как "ледяшки".   "Какая милая девушка",-- невольно подумал Войвод, невольно удерживая в своей руке холодненькую ручку Анненьки.   И Матов тоже был сегодня как-то особенно мил. Он был именно самим собой. Войвод застал уже конец ужина, и Марк предоставил в его распоряжение только остатки -- холодную дичь и ростбиф.   -- Сейчас я, до некоторой степени, знаменитость,-- говорил Матов, прихлебывая из рюмки ликер.-- Что поделаете, если уж так складывается судьба!   -- Не судьба, а жизнь так складывается,-- заметила Вера Васильевна.-- В своей судьбе мы сами виноваты...   -- Я и не думаю кого-нибудь обвинять,-- ответил Матов.-- Напротив, мне даже жаль этого беднаго Семибратова, которому придется расплачиваться за чужую неосторожность. Впрочем, об этом не стоит говорить, как не говорят о семейных делах.   Анненька все время молчала, а потом поднялась и начала торопливо прощаться.   -- Куда вы торопитесь, Анненька?-- удивилась Вера Васильевна.   -- Ах, мне нельзя. Да и папа ждет...   -- Я могу вас проводить,-- заявил Матов.   Когда они вышли в переднюю, Войвод заметил, что жена следит за Анненькой ревнивыми глазами. Вот извольте понять женщину, когда она меняется каждыя пять минут. Матов что-то сострил, надевая шубу, и, кажется, не хотел замечать, что делается кругом.   -- Ах, как я его ненавижу!-- проговорила Вера Васильевна, когда за гостями затворилась дверь.   -- За что?-- машинально спросил Войвод.   Вера Васильевна посмотрела на него непонимающими глазами и только улыбнулась. Что он такое сказал? Неужели он, муж, не понимает, как она любит этого человека?..   Ночь была темная и ветреная. Сухой снег переносило с одной стороны улицы на другую, как песок. Кое-где жалко мигали керосиновые фонари, нагоняя тоску. Сани были узкия, и Матов поддерживал правою рукой прижавшуюся к нему Анненьку.   -- Что вы молчите, барышня?-- спросил он.   -- А вас это интересует?-- тихо ответила она.-- Да?   -- Как всегда...   -- Не лгите... Для вас я -- несуществующее лицо, Николай Сергеич. Бывают домашния собачки, любимыя кошечки, к которым мы привыкаем,-- так и я для вас.   -- Вы не совсем правы, Анна Евграфовна...   Ночной извозчик плелся с мучительною медленностью, точно задался специальною целью исчерпать до дна терпение своих седоков. В одном месте он хотел сделать поворот, но Анненька его остановила:   -- Налево, извозчик!   Матов хотел спать и не понимал, что за фантазия пришла в голову Анненьке возить его по пустым улицам спавшаго города. А впрочем, не все ли равно... Он покрепче закутался в свою шубу и в одном ухабе, чтобы удержать Анненьку, прижал ее к себе совсем близко, так что ея лицо очутилось совсем близко к его лицу. Она молча смотрела на него такими большими и покорными глазами. Он хотел немного отодвинуться от нея, но девушка схватила его за руку и прошептала:   -- Нет, сегодня ты мой...   Много раз в жизни Матову приходилось разыгрывать маленькие романы, но сейчас он как-то испугался. Для него Анненька была ребенок, с которым самое большее можно было пошутить. А она заговорила с ним, как женщина. Он даже не нашелся сразу, что ей ответить.   -- Мой, мой...-- шеитала Анненька, пряча свою головку у него на груди.   -- Анна Евграфовна...   -- Нет, нет, не нужно... Не убивайте меня. Я знаю, что ты меня не любишь... Но я счастлива... Я буду ходить за тобой, как твоя тень... Бедная, глупенькая Анненька, ведь ее нельзя не любить!.. Она такая хорошая... Ее нужно пожалеть, приласкать, приголубить, утешить...   Она обхватила его шею руками и покрыла лицо безумными поцелуями. Никакой вор, вероятно, не чувствовал себя таким вором, как сейчас чувствовал себя Матов. Недоставало только этого...   -- Анненька...   -- Милый, милый...-- шептала опав изнеможении.-- Только одно слово... Всего одно слово... Ведь я ничего не требую, мне ничего не нужно... Пожалей бедную, глупенькую Анненьку, которая сейчас счастлива. Ради Бога, молчи!.. Не нужно слов. О, как я безумно счастлива...  

XXVI.

   Бурное поведение Анненьки настолько смутило Матова, что он решительно не знал, что ему делать с ней. Обезумевшая девушка и плакала, и смеялась, и повторяла свои безумныя признания.   -- Ник, мой милый Ник, ведь это не сон? Да? Я сейчас хотела бы умереть, умереть именно такой, какая я есть: чистая, любящая, счастливая... Ник, ведь тебе немножко жаль меня?.. Такая глупенькая барышня и такия слова говорит...   -- Анненька, если бы немножко благоразумия...   -- А, ты испугался?!.. Ха-ха... Такой большой, такой умный и вдруг испугался бедной, сумасшедшей девушки. Ник, ведь любовь -- страшное несчастие... да? А мне нисколько не жаль себя...   Было уже поздно, и Анненьку необходимо было доставить домой. Вероятно, доктор уже ждал ея возвращения со свойственным ему нетерпением. Но Анненька не позволяла повернуть извозчика.   -- Анненька, послушайте, ведь он все слышал...-- шепнул Матов, показывая глазами на извозчика.-- Так невозможно. Мы сейчас остановимся и пойдем пешком.   Анненька сразу присмирела. Когда разсчитанный извозчик уехал и они остались вдвоем на тротуаре глухой улицы, Анненька присмиревшим голосом заявила:   -- Я не хочу домой, Ник... У меня нет дома. Дайте мне умереть на улице...   Матов имел неосторожность засмеяться. Анненька отскочила от него, как ужаленная, и быстро зашагала но тротуару вперед, так что Матову пришлось ее догонять.   -- Анненька, вы разсердились на меня?   Она не отвечала. Так они дошли до самой квартиры доктора. Анненька остановилась на углу улицы, перевела с трудом дух и проговорила:   -- Теперь вы свободны...   -- Анненька, простимтесь по-хорошему,-- заговорил Матов.-- Если хотите, я, право, вас люблю, насколько могу любить...   Она засмеялась, посмотрела на него такими грустными глазами и ответила:   -- Все, что угодно, кроме милостыни... Боже мой, что вы наделали?!.. Для вас я ребенок, дурочка, игрушка...   Не протянув руки, Анненька побежала к своему дому, и Матов слышал, как она глухо рыдала. Он стоял и смотрел, как она подбежала к своему подезду, торопливо дернула за звонок и сейчас же скрылась в дверях, как ночная тень. Очевидно, доктор ее ждал. Матов зашагал к себе, повторяя:   "Бывают сны, а наяву чудней... А все-таки какая она милая!.. Нет, решительно, кажется, все несчастия сговорились, чтобы преследовать меня... Недоставало только этого милаго безумия".   На звонок Матову долго не отворяли. Потом за дверью послышался осторожный шепот.   -- Кто там?   -- Как кто?-- начал сердиться Матов.-- Отворяйте же...   -- Барыня не приказали...   -- Что-о?..   Взбешенный Матов начал стучать в дверь кулаками. На шум из-за двери послышался голос уже самой Ольги Ивановны:   -- Ваши вещи я отправила в гостиницу "Перепутье" и заплатила за номер за целый месяц...   -- Ольга, да ты с ума сошла?!.. Я сейчас потребую полицию, если ты не отворишь...   Опять шопот. Матов узнал уговаривавший голос Парасковьи Асафовны. Старушка отворила ему и дверь, а Ольга Ивановна скрылась.   -- Вы, кажется, все здесь с ума сошли!-- ругался Матов, раздеваясь в передней.   -- Ох, и не говори, голубчик,-- стонала старушка.-- Последняго ума решилась... Письмо какое-то у тебя на столе, а Ольга Ивановна его прочитала. Ну, потом и пошла куролесить... и пошла, и пошла...   -- Какое письмо?   -- А я почем знаю... Неграмотная я, так для меня все письма одинаковы, как перо на курице. Ох, горе душам нашим!..   Письмо было адресовано на имя Матова, но конверт оказался разорванным, и на самом письме стояла приписка карандашом, сделанная рукой Ольги Ивановны: "Все верно, а Николай Сергеич обманщик и негодяй". Письмо было анонимное и писано неизвестным Матову почерком, очевидно, измененным.   "Ник, вы попались в ловушку,-- писал анонимный автор,-- и попались очень некрасиво. У вас много врагов, но есть и друзья, которые вас жалеют и желают открыть вам глаза. Вы должны знать, по крайней мере, имя человека, который вас погубил. Это -- Вера Васильевна... Сначала она поссорила вас с Бережецким, а потом научила его поднять именно маленькое и ничтожное дело. Из большого процесса вы еще могли вывернуться, и даже вывернуться с некоторою помпой, а грязненькаго маленькаго дела присяжные вам не простят... В этом вся суть. Общественное мнение против вас тоже на этом основании... Бережецкий продолжает бывать у Войводов и, вероятно, получает надлежащия инструкции, как поступать дальше. Еще раз: берегитесь Веры Васильевны, как огня. Ваш доброжелатель".   -- Да, недурно!..-- пробормотал Матов, обращаясь к стоявшей в дверях Парасковье Асафовне.-- Вот что, старушенция, дайте-ка мне из буфета графин водки...   -- Голубчик, Николай Сергеич...   -- Не разговаривать!..   В буфете произошла настоящая борьба между теткой и племянницей. Ольга Ивановна старалась вырвать из рук старухи графин и кричала:   -- Не позволю у себя в доме скандалы строить!.. Я при собственном капитале и ничего знать не хочу! Он напьется и зарежет меня...   -- Оля, ведь он твой муж. Как ты смеешь препятствовать!..   -- Какой он муж! У него женой теперь подсудимая скамья. Отлились, видно, мои слезы...   -- Оля, побойся Бога!..   На шум голосов вышел Матов, молча вырвал графин из рук жены и ушел с ним к себе в кабинет.   -- Я тебя завтра же прогоню!-- шипела Ольга Ивановна.   -- Меня? Ну, это уж невозможно... Кроме паперти, мне и итти некуда... Тоже скажет!   Матов ходил в кабинете из угла в угол и пил водку рюмка за рюмкой, ничем не закусывая. Он сбросил сюртук, сорвал душивший его галстук и разстегнул жилет.   -- Да, недурно!..-- повторял он одну и ту же фразу, повторяя в уме анонимное письмо.-- Доброжелатель... Ха-ха!.. Очень недурно'.. Кругом все доброжелатели. О, милые люди, как вы все ошибаетесь!.. Нет, Матова не так-то легко похоронить!   Когда Матов выпил пол-графина, у него явилась мысль: а что, если этот "доброжелатель" прав? Ведь все возможно...   Водка сегодня не пьянила Матова, как он ни старался напиться.   -- Верочка, ужели и ты?-- думал он вслух.-- Другие, по-своему, может-быть, и правы... Но все эти "другие" не стоят твоего мизинца. Ах, Верочка, Верочка!..   Потом Матов вспомнил о сегодняшнем обяснении Анненьки, и ему стало жаль бедную девушку, помещавшую свой капитал совсем не в том балке. А ведь какая она хорошая, сколько в ней нетронутых сил и такой хорошей жажды жизни!.. Как она мило разсердилась, когда он так глупо засмеялся. В такие моменты женщины не выносят смеха...   Поведение жены, анонимное письмо, поцелуи Анненьки, любовь к Вере Васильевне -- все перепуталось в голове Матова, по мере того, как графин пустел все больше и больше. Кончилось тем, что он взял ручное зеркало и долго разсматривал свою красную физиономию с помутившимися от водки глазами.   -- Бедный, погибший "общий любимец публики"!..-- проговорил он наконец.-- Даже оправдание тебя не спасет, несчастный!..   Он заснул, не раздеваясь, и во сне опять ехал с Анненькой, которая опять целовала его и шептала свои признания, как сумасшедшая, причем ея лицо постоянно менялось.  

XXVII.

   Ольга Ивановна остановилась на мысли о "своем капитале" и больше ничего не хотела знать. С Парасковьей Асафовной у нея по этому поводу велась самая ожесточенная война. Старуха упорно держала сторону Николая Сергеича и доказывала с наивною уверенностью, что он даже и не может быть виновным.   -- А вот на суде-то все и разберут,-- повторяла Ольга Ивановна:-- кто чего стоит, тот то и получит.   -- Ну, про суд-то еще старуха на-двое сказала,-- спорила Парасковья Асафовна.-- Как они смеют, безстыдники, этакого человека судить? Николай Сергеич вокруг пальца их обернет... А тебе, Ольга, как будто и непригоже такия слова говорить: не чужой он тебе, Николай-то Сергеич.   -- Был муж, а теперь никто. Может, его на каторгу сошлют, так я-то при чем тут?   -- От тюрьмы да от сумы, милая, не отказываются...   -- У меня свой капитал: муж сам по себе, а я сама по себе.   -- Как же ты будешь жить?   -- А так, на соломенном положении.   -- Ну, и будешь ни два ни полтора...   -- И буду ни два ни полтора. Не одна я такая-то...   -- Ох, слабое женское дело, Ольга... Сегодня одна, завтра одна, а потом и пожалеешь совсем чужого мужчину, да еще какого-нибудь брандахлыста, в роде Щепетильникова. Ведь чаем его поила года с два, одного сахару сколько извела, а он вон что придумал... Правду старинные люди сказывали, что, не поя, не кормя, ворога не наживешь...   -- У вас, тетенька, все виноваты. Очень уж сладок вам Николай-то Сергеич, ну, и живите с ним сами, да еще дядюшку Артемия Асафыча прихватите. Полная акварель и выйдет.   -- Ах, Ольга, Ольга...   -- Что же, по-вашему, я должна кормить мужа, как убогаго? Теперь отдали его под суд, практики не будет, а денег у него не бывало; ну, и пусть идет к дядюшке Артемию Асафычу, который ему деньги на игру давал. Заодно уж им расчет иметь... А у меня, слава Богу, свой капитал!   Артемий Асафыч точно подслушивал эти переговоры и в одно прекрасное утро заявился собственною персоной, пробравшись через кухню черным ходом. Он имел какой-то умиленный вид, как человек, который пришел на исповедь. Парасковья Асафовна так и ахнула, а Ольга Ивановна встретила гостя без всякаго движения чувств, точно так и должно было быть.   -- Вот я пришел-с,-- виновато повторял Артемий Асафыч, приглаживая волосы на Голове и поправляя косынку на шее.-- Да-с, пришел-с... Потому как и мы имеем совесть, и при этом добрый я человек. Можно сказать, единственно от своей собственной доброты страдаю... Уели меня приказные люди!   -- Так, так,-- поощряла Парасковья Асафовпа.-- Совет добрый, только твоя доброта вышла хуже воровства... Есть у тебя стыд-то, змей?   -- Любезнюющая сестрица, даже весьма вы ошибаетесь, потому как я поверил злым людям -- и только-с. Обидно мне показалось, что Николай Сергеич обобрали у меня все деньги и сами же начали меня избегать, даже в том роде, как будто гнушались...   -- Что же ты теперь думаешь делать, добрый человек?-- спрашивала Ольга Ивановна.   -- А уж как Бог-с!   -- Придется, видно, тебе кормить Николая Сергеича. Будет, я его покормила, а теперь твоя очередь.   -- Что же, могу соответствовать, племянница. Мой грех -- мой и ответ. Я, можно сказать, в остервенение зверства пришел и готов-с...   -- На словах-то ты, как гусь на воде,-- язвила Парасковья Асафовна, хотя ей и нравилось все, что говорил "змей".   -- Бери всего, какой есть мой муженек,-- предлагала Ольга Ивановна, продолжая сохранять спокойствие.-- У меня свой капитал, как-нибудь обернусь и без мужа...   -- Что же-с, могу-с,-- смиренно соглашался Артемий Асафыч.   -- Вещей-то у него своих не очень много,-- продолжала Ольга Ивановна,-- так я тебе их пришлю... Тятенька не для того мне капитал оставлял, чтобы подсудимаго мужа прокармливать.   -- Даже с удовольствием всегда приму Николая Сергеича, ежели они пожелают-с,-- соглашался Артемий Асафыч.-- Что есть и чего нет, значит, все пополам...   "Да не змей ли!-- изумлялась про себя Парасковья Асафовна.-- Ведь улестит и меня, старуху... Вот человек тоже навязался!"   Матов почти не выходил из кабинета, и Ольга Ивановна злорадствовала по этому случаю, что и высказала дяде.   -- Ступай, утешай Николая-то Сергеича! Запали у него все пути-дороженьки. Раньше-то отбоя от гостей не было, а сейчас вышел от ворот -- поворот. Дружкам-то-приятелям, видно, до себя, а он сиди да посиди со своей одной головой... Прежде-то с женой было скучно, а теперь и жене бы рад, а жена не рада...   -- Не имею смелости, Ольга Ивановна, чтобы к Николаю Сергеичу глаза показать,-- обяснял Гущин.-- Совесть мучает, и даже весьма-с...   Артемию Асафычу,действительно, жилось тошно, и он начал бывать у Матовых чуть не каждый день. Парасковья Асафовна почти примирилась с ним, хотя и сердилась на свою женскую слабость. Ольга Ивановна, действительно, решила выгнать мужа и сделала бы это, если бы неожиданно не приехал сам Лихонин. Сибирский магнат был необыкновенно вежлив и обворожил Ольгу Ивановну своим обращением.   -- Заехал навестить Николая Сергеича,-- обяснял он, играя пенснэ.-- Слышал, что он не совсем здоров.   -- Нет, кажется, ничего особеннаго...   Лихонин просидел в кабинете Матова битый час, и Ольга Ивановна, подслушивавшая у дверей, только удивлялась, что они все время проговорили о самых пустяках. Стоило за этим приезжать!   Из других знакомых бывал старик Войвод, котораго Ольга Ивановна уже окончательно не понимала. Ему-то какая печаль? Сидел бы дома да караулил жену, дело-то лучше бы было, а то еще как раз сбежит с тем же Николаем Сергеичем. Парасковья Асафовна тоже ничего не понимала, хотя ей и нравилось, что Войвод никакого вида не показывает ни относительно жены ни относительно Николая Сергеича,   -- По городу-то во все колокола про Веру Васильевну звонили,-- обясняла она племяннице,-- а муж-то будто и слыхом не слыхал, не так, как ты. Домашнюю-то беду не в люди тащить.   Войвода возмущало то озлобление, с которым сосногорское общество отнеслось к бывшему общему любимцу. Все, точно наперерыв, старались выместить на нем затраченныя напрасно увлечения. Он защищал Матова в клубе и убедился, что неистовствовали главным образом добрые люди, как старик Ерохин. Получалась одна из наглядных несообразностей общественной психологии. Вера Васильевна ничего не знала об этих визитах мужа к Матову.   Прямым следствием появления в матовском доме Лихонина было то, что появился и доктор Окунев.   -- Забыл ты нас совсем, отец,-- корила его Парасковья Асафовна.-- Так бы и померли без тебя...   Доктор имел немного виноватый вид, хотя и старался держать себя непринужденно. Он посидел в столовой, поговорил о погоде и все посматривал, не войдет ли Матов.   -- Куда Аннушка-то запропала?-- поддерживала разговор Парасковья Асафовна.-- Слыхом не слыхать и видом не видать...   -- Что-то ей нездоровится,-- уклончиво ответил доктор.   -- Чего бы, кажется, по девичьему делу нездоровиться...   -- Случается...   Ольга Ивановна угрюмо молчала   "Прискочил все выведать, чтобы потом разнести по всему городу,-- соображала она.-- Вот как лебезит... Ох, уж эти друзья да приятели!"   Матов, наоборот, очень обрадовался доктору и долго жал его руку.   -- Ну, что новенькаго в городе?-- спрашивал он.-- Я ведь нигде не бываю... Знаете, как-то неловко.   -- Пустяки! У вас есть старые друзья, Николай Сергеич, которые и останутся друзьями.   -- Благодарю. Признаться, мне и самому как-то не хочется никуда показываться, пока не кончится это дело.   Доктор вынес из этого визита одно: именно, что Матов пьет фельдфебельским запоем и, вероятно, напивается на ночь каждый день.  

XXVIII.

   Первыя испытания для Матова начались с повестки от следователя. Следователь был еще совсем молодой человек, котораго он встречал иногда в клубе и в театре. Появление Матова в камере вызвало немую, очень неловкую сцену. Молодой человек очень смутился главным образом тем, как ему не подать руки знаменитому адвокату. Матов постарался сам, вывести его из этого неловкаго положения и, в качестве опытнаго юриста, помог вести следствие. Под конец допроса следователь вошел в свою роль и даже мог смотреть Матову прямо в глаза.   Но самый скверный момент наступил, когда появился для перекрестнаго допроса нотариус Семибратов, потерявший всякое самообладание. Он был бледен и плохо понимал вопросы следователя. Вместе с трусостью, у него явилось скромное желание выгородить себя за счет Матова, очевидно, по заранее составленному плану. Вообще получалась нелепая и глупая сцена. Чтобы не затягивать дела, Матов давал показания от чистаго сердца и ничего не утаивал. Да, вексель был составлен от имени слепого и подписан не им, слепым, а посторонним лицом. Ошибка нотариуса заключалась в том, что он заочно подтвердил этот документ, потому что из-за каких-то несчастных полуторых сот рублей не стоило ехать куда-то на край города.   -- Моя вся вина в том, что слепо верил господину Матову,-- повторял нотариус.-- Я даже не имел права не верить ему, как присяжному поверенному...   Ссмибратов был отпущен первым и дождался, когда кончился допрос Матова.   -- Все погибло!..-- повторял он с отчаянием.-- Вы меня погубили, Николай Сергеич.   -- Это еще будет видно, кто и кого погубит. По моему мнению, нам решительно не следует ничего скрывать, потому что ведь будет продолжение следствия на суде.-- Думаю, что вас обвинят в небрежности -- и только.   Все-таки Матов почувствовал себя скверно, когда вернулся домой. Он сердился на самого себя, что начинает волноваться. Сколько через его руки прошло всякой уголовщины, и он удивлялся, как его клиенты, умевшие делать большия преступления, запутывались в каких-нибудь пустяках, именно благодаря только потере душевнаго равновесия. Ему лично совсем не хотелось повторять ошибок других. Но странно, что его мысли начали делать непонятные скачки. Сначала он был убежден, что дело не будет принято судом, и все ограничится одним скандалом; потом он начал сомневаться, а когда дело поступило в суд,-- явилось сомнение, что его могут обвинить и даже очень просто. Самое скверное было то, что все эти мысли без конца повторялись и получали мучительный характер. А тут еще вынужденное одиночество, когда самые ничтожные пустяки принимали особенную яркость и освещались неожиданно с новых сторон. Получались совершенно нелепыя и даже обидныя комбинации.   Особенно тяжело было по вечерам, когда стихал дневной шум. Матов по целым часам шагал по своему кабинету или старался убить время за чтением какого-нибудь романа. Между прочим, он быстро усвоил себе привычку к вечеру напиваться, то-есть напиваться относительно, как пьют все приличные люди. Голова делалась как-то свежее и настроение лучше. В одну из таких подбодренных вином минут Матов решил ехать к Вере Васильевне и обясниться. Кстати, предлогом служило и полученное им анонимное письмо.   К счастью, и Войвода не было дома. Он уехал на свои промыслы, и Вера Васильевна скучала одна.   -- Вы хорошо сделали, что заехали,-- говорила она немного усталым голосом, очевидно, думая совсем о другом.-- Кажется, мы не видались Целую вечность...   -- Недели две, не больше...   -- Да, да, когда вы уехали с Анненькой... Скажите, пожалуйста, что с ней сделалось?   -- Вот уже не умею сказать, Вера Васильевна. Как-то приезжал Евграф Матвеич, а я не догадался его спросить.   -- Какой вы безсовестный...   -- Я?!   -- Да, вы... Бедняжка совершенно измучилась, и мне ее от души жаль.   Матов только теперь вспомнил про ночную сцену с Анненькой,-- она как-то совсем выпала у него из головы. Да, совершенно забыл... Это было просто возмутительно. Конечно, серьезнаго значения в разыгранной Анненькой сцене не было и не могло быть, как был уверен Матов, но все-таки ему следовало что-то такое предпринять, просто наконец быть вежливым.   -- Вы не договариваете, Вера Васильевна...-- заметил он.   -- Могу и договорить, если желаете... Как вы думаете, осудят вас или нет?   -- Осудят...   -- Вот видите, я то же думаю. Да... Ольга Ивановна...   -- Я понимаю: развестись с Ольгой Ивановной и жениться на Анненьке, которая из любви охотно пойдет за мужем и в места не столь отдаленныя? Кажется, я так понял вас, если не ошибаюсь?   -- Да, вы угадали...   Разговор происходил в гостиной, освещенной матовым фонарем. Вера Васильевна сидела в глубоком кресле, и Матову трудно было разсмотреть выражение ея лица. Как он хорошо изучил вот эту гостиную, до последней мелочи, и как хорошо чувствовал себя именно здесь. Она, в свою очередь, тоже наблюдала за Матовым и сердилась, что не находит в нем и следов уныния, а даже какую-то особенную бодрость. Что это за человек, в самом деле?.. Неужели он опустился настолько, что даже не сознаёт собственнаго безвыходнаго положения, а главное, не чувствует позора?   -- Что же вы думаете делать в случае осуждения?-- спросила Вера Васильевна после длинной паузы.   -- Пока, конечно, трудно сказать, но в общих чертах у меня составляется некоторый план...   -- Именно?   -- Меня лишат, прежде всего, моего профессиональнаго куска хлеба, и придется устраиваться по-новому...   Матов подвинулся совсем близко к Вере Васильевне, взял ее за руку и заговорил с одушевлением:   -- Знаете, Вера Васильевна, я не солгу, если скажу, что я даже рад буду своему осуждению. Да... Русский человек -- существо, безхарактерное, и обстоятельства делают из него, что угодно. Мне не нужно обяснять нам, что я здесь дошел до... до... как выразиться повежливее?.. до свинства. Извините за выражение... Да, так я начинаю думать даже с удовольствием, когда волею судеб должен буду оставить Сосногорск. Мне рисуется новая обстановка, новые люди, новая жизнь...   -- И собственное исправление?   -- Да...-- уверенно ответил Матов.--Ведь образования у меня не может отнять никакой суд. Поступлю на службу куда нибудь в самую глушь, на золотые промыслы...   Он поднялся и заходил но комнате.   -- Жизнь отшельника...-- засмеялась Вера Васильевна.-- Да, чуть то поэзия! Право, можно позавидовать...   -- У человека всегда остается надежда...   -- Надежда -- женщина...   -- И очень недурная женщина.   -- Которая всегда обманывает?   -- И все-таки остается при вас...   -- Есть еще счастливая звезда,-- задумчиво проговорила Вера Васильевна.-- У меня есть некоторое суеверие, и я, например, верю в счастливую звезду. У одних она есть, как у вас, а другие имели несчастье родиться под каким-нибудь неудачным созвездием, как я.   Об анонимном письме Матов вспомнил только в передней и передал его Вере Васильевне. Она взяла письмо, взглянула на подпись и на почерк и сказала:   -- Я могу безошибочно назвать автора, а также и приблизительное содержание. У этого анонимнаго послания были уже предшественники... Одним словом, упражнение милейшаго Евграфа Матвеича, который предостерегает вас относительно моей особы, как виновницы вашего процесса. Да?   Матов только развел руками, а она вернула ему письмо, не читая.   -- Всякое повторение скучно и обличает недостаток таланта,-- с больной улыбкой заметила она.-- Мне жаль милаго старика, который затрачивает энергию совершенно непроизводительно...  

XXIX.

   Дело Матова затянулось. Весь Сосногорск следил за ним с лихорадочным нетерпением, а суд, как на зло, все тянул да тянул. Прошли рождественские праздники, прошел мясоед и наступала масленица. Войвод начал собираться на промыслы, чтобы открыть работы с первою вешнею водой. Клубная зима, прошла для него без особенных результатов. Он много выигрывал и много проигрывал, так что трудно было подвести общий баланс, что волновало больше всех доктора Окунева.   -- А может-быть, он и порядочный человек?-- говорил доктор по секрету близким людям.-- Ведь нынче не сразу отличишь негодяя от порядочнаго человека. Например, Лихонин -- миллионер, а опять всех обыграл.   -- Лихонин, кажется, и не обязан проигрывать,-- замечали доктору клубные специалисты,-- он играет для собственнаго удовольствия, а не так, как другие.   -- Все-таки, знаете...   -- Нечего тут и знать, доктор: имущему дастся, а от неимущаго отнимется и то, что он имеет.   Когда Войвод заявил жене, что должен уехать почти на целый месяц, она, без всякаго колебания, ответила ему:   -- Папочка, возьми меня с собой, я не буду мешать...   -- А не будет тебе скучно на промыслах? Придется жить в избушке, удобств никаких...   Войвод помолчал, а потом прибавил:   -- А процесс Матова? Неужели он тебя не интересует?   -- Интересует и не интересует... По-моему, ему придают слишком много значения.   -- Однако человек может погибнуть.   -- Нисколько. Матов везде найдет себе работу... Я думаю, что для него это дело даже принесет пользу, потому что заставит одуматься. Лично мне, конечно, его очень жаль...   -- Впрочем, ведь ты всегда можешь вернуться, если захочешь,-- прибавил Войвод.-- Я -- враг всяких жертв.   Несмотря на наступавшую весну, пришлось обзаводиться настоящими зимними костюмами, как оленьи дохи. Дело в том, что промыслы Самгина были разбросаны на "севере", т.-е. по северному Уралу. Веру Васильевну, кажется, больше всего интересовали оленья доха и оленья шапка с длинными наушниками. Ей почему-то непременно хотелось походить на самоедку, и Войвод по всему городу должен был разыскивать самоедския "юнты" из оленьих шкурок, с прошивками из краснаго и синяго сукна.   -- Папочка, милый, мы будем настоящими дикарями,-- восхищалась Вера Васильевна, примеряя новый костюм.   -- Я думаю, что мы и без костюма порядочные дикари,-- уклончиво ответил Войвод.-- А впрочем, я ничего не имею против твоего самоедства... На севере страшна не зима, а так называемое "отзимье", когда приходится носить на себе всю квартиру, то-есть меховую одежду.   Но уехать Войводу не удалось, потому что Вера Васильевна перед самым отездом расхворалась. Из легонькой инфлуэнцы развилась самая тяжелая форма воспаления легких. Лечил старичок Окунев, которому сам Войвод доверял плохо, но Вера Васильевна не соглашалась пригласить другого врача.   -- Не все ли равно, при помощи какого врача умирать?-- шутила она.-- А Евграф Матвеич, по крайней мере, знакомый человек...   Войвод соглашался, взяв с доктора слово, что он предупредит об опасности и созовет консилиум.   -- Так, воспаленьице...-- обяснял Окунев, потирая свои всегда холодныя руки.-- Главное то, что сердце здорово, а в этом все..   Кажется, одной из причин такого доверия Веры Васильевны к Окуневу было желание почаще видеть Анненьку. Девушка похудела, как-то вся вытянулась и вообще изменилась до неузнаваемости. Вера Васильевна, несмотря на свою болезнь, невольно ею любовалась. Анненька ухаживала за больной с молчаливою серьезностью настоящей сестры милосердия, как Вера Васильевна ее и называла.   -- Да я и уйду в милосердныя сестры,-- заявляла Анненька с серьезным видом.-- Не стоит жить на свете...   -- Уж и не стоит?!   -- Конечно, не стоит... Все лгут, все обманывают друг друга.   Некоторое охлаждение, существовавшее раньше, сменилось прежними, хорошими отношениями, хотя прежней, беззаботной Анненьки больше и не существовало, точно она вся перегорела. Раньше она относилась к Вере Васильевне, как к старшей сестре, а сейчас чувствовала себя равной и, как к больной, относилась даже покровителественно.   -- Вера Васильевна, вам запрещено много говорить...   Сам Войвод не знал, как и благодарить великодушную девушку, просиживавшую над больной целыя ночи. А последния делались все труднее. Больная быстро слабела, теряя силы. По ночам она металась в бреду и никого по узнавала. Больше всего ее мучил какой-то безпричинный страх. Она хватала Анненьку за руки и умоляла ее не уходить.   -- Я и не думаю уходить,-- строго отвечала Анненька.-- Нужно лежать спокойно.   Так продолжалось целых две недели, пока не миновал кризис. Войвод, казавшийся все время спокойным, сразу как-то осунулся, похудел и пожелтел.   -- Батенька, да вас тоже нужно лечить,-- говорил доктор, счастливый исходом болезни Веры Васильевны.   Войвод только улыбнулся и махнул рукой. Теперь он сам дежурил около жены, потому что измученная безсонными ночами Анненька "отсыпалась" дома у себя. Вера Васильевна была настолько слаба, что с трудом могла произнести самую простую фразу. Она как-то особенно внимательно смотрела теперь на мужа, точно старалась что-то припомнить,-- и но могла. Так же она смотрела и на доктора Окунева, который каждый день завертывал ее навестить.   -- Мы быстро идем к улучшению,-- повторял доктор, потирая руки.-- А все-таки нужно быть паинькой и лежать спокойно...   Доктор всегда имел какой-то торопливый вид, а теперь в особенности. Когда Войвод уходил его провожать, старик усевал на пути до передней разсказать все городския новости и, между прочим, сообщил, что дело Матова наконец назначено к слушанию на второй неделе поста.   -- Вероятно, пройдет оно дня три,-- догадывался доктор.   -- Только, пожалуйста, ничего не говорите жене...   -- О, помилуйте! Мы тоже понимаем свои обязанности...   По лицам окружавших ея постель людей Вера Васильевна догадывалась, что случилось что-то и что именно это скрывают от нея, даже Анненька. Потом Анненька исчезла на целых три дня, а когда она вернулась, Вера Васильевна посмотрела ей в лицо и спокойно проговорила:   -- Его осудили... да!   Анненька отвернулась к окну, чтобы скрыть слезы, а Вера Васильевна прошептала:     "Оленя ранили стрелой,   А лань здоровая смеется!"     Когда Анненька обернулась, Вера Васильевна лежала без чувств.   Дело Матова продолжалось целых три дня, как предсказал доктор. Публика допускалась в суд только но билетам. Нотариус Семибратов был оправдан, а Матов осужден, и присяжные отнеслись к нему с какою-то особенною жестокостью, хотя и дали снисхождение. Суд, с своей стороны, позволил ему остаться на свободе до приведения приговора в исполнение. Из суда Матов не поехал домой, а отправился на извозчике вместе с Гущиным к нему на квартиру.   -- Господи, что же это такое?!-- взывал Артемий Асафыч, убитый и уничтоженный.   -- Ничего особеннаго,-- смеялся Матов.-- Все это пустяки, Артемий Асафыч! Это еще первая инстанция, а есть еще две.   -- Так-то оно так... да-с...   Когда они приехали на квартиру Гущина, там уже стояли чемоданы, которые Ольга Ивановна послала с вещами мужа. Артемий Асафыч вознегодовал, но Матов обнял его и проговорил:   -- Знаешь ли ты, кто самый наш верный друг, который никогда и ни при каких обстоятельствах нас не забывает?   -- Родители есть, которые...   -- Нет, не то... Не забывает нас кре-ди-тор!  

XXX.

   Наступила весна. К городе почти уже не было снега. Артемий Асафыч с детским настроением ждал, когда прилетят скворцы в устроенную им скворечницу.   -- Дорогие гости прилетят,-- повторял он, обясняя Матову значение великаго события.-- Радость... Птичка по-божьему живет, а не как мы, грешные.   -- Да, она не знает, что такое вексельная бумага,-- соглашался Матов,-- хотя я ей и не особенно завидую.   -- Ох, Николай Сергеич, Николай Сергеич... Не поминайте вы мне про эту проклятую бумагу. Я так полагаю про себя, что не иначе это самое дело, что придумал ее сам чорт. Он-то придумал, а мы с ней тонем и других вместе с собой топим. Лукавый-то вот как силен.   Матов сидел в избушке и никуда не хотел выходить, что начинало безпокоить Артемия Асафыча.   -- Помилуйте, этакий мужчина, можно сказать, из всего дерева выкроен, и будет сидеть, как схимник, в затворе. Сидит, сидит, да еще, пожалуй, что-нибудь неподобное и придумает... Долго ли до греха!   -- Вы по улице бы прошлись,-- советовал ему Гущин.-- Воздух теперь самый легкий, везде воспарение идет... Это ведь только архиереям запрещено по улицам-то ходить, а при вашей комплекции весьма необходимо.   -- Ты думаешь, старче?   -- Хоть кого угодно спросите...   Единственное развлечение Матова теперь заключалось в чтении. Он по целым дням лежал на диване и читал бульварные романы, которые Гущин разыскивал ему по всему городу. Это был какой-то запой.   -- И что это вам дались эти самые романы, Николай Сергеич?-- приставал Гущин.-- И день читаете и ночь читаете,-- как раз еще что попритчится... Неровен час.   -- Про меня это все написано, старче, вот и любопытно почитать...   -- Как же это так, то-есть про вас-то выходит?   -- Да уж такие люди есть, которые возьмут да и опишут тебя издали...   С Матовым у Гущина хлопот было достаточно. Прежде всего выступал денежный вопрос. У Матова оставались еще кой-какия получения с мелких клиентов, и Гущин должен был обходить их, напоминая их обязанности. Но такое обхождение почти ничего не приносило, кроме самых пустых обещаний.   -- Ну и народец!-- возмущался старик.-- А я-то хожу из дому в дом, как поп по своему приходу... Никакой совести не стало в народе. Еще надо мной же смеются...   Это была одна беда -- маленькая, а была и побольше. У Матова были долги, и кредиторы обратили на него теперь свое благосклонное внимание с особенной настойчивостью. Раза два приезжал даже судебный пристав, чтобы сделать опись имущества, но по старому знакомству не вручал повестку, за отсутствием адресата.   Матовские долги безпокоили Гущина больше всего, тем более, что заработать что-нибудь он не имел возможности, благодаря лежавшему на нем запрещению. Потом оставалась совершенно неизвестной общая сумма всех долгов, так что трудно было что-нибудь сообразить.   -- Ты-то о чем безпокоишься?-- уговаривал Матов суетившагося старика.-- Не было еще случая, чтобы какой-нибудь долг потерялся. В свое время все будет.   -- Так-то оно так, а оно все-таки тово, Николай Сергеич...   У Гущина оставалось от собственнаго капитала еще тысячи три, но этой суммы не хватило бы и на пятую часть матовских долгов.   -- Эх, Николай Сергеич, Николай Сергеич...-- повторял Артемий Асафыч, покачивая головой.-- Ежели бы собрать в одно место все денежки, которыя вы заработали...   -- Ну, и что бы было?   -- А жили бы мы припеваючи, вот что и было бы... С деньгами-то всякую беду можно левою рукой развести.   -- Все это суета сует, старче... Не с деньгами жить, а с добрыми людьми.   Матов оставался равнодушным и к своим делам и к самому себе, что особенно огорчало Гущина. Этакими-то люди делаются только пред смертью, когда уж все равно и терять нечего. Потом, разве Николай Сергеич походит на других протчих? Орел был, золотая голова. Вот уж истинно, что от сумы да от тюрьмы не отказывайся.   Из знакомых приезжали навестить Матова кое-кто из своих судейских, но эти визиты, видимо, его тяготили, и Артемий Асафыч начал отказывать гостям, ссылаясь на то, что Николай Сергеич ушел гулять. Исключение делалось только для Войвода, который приезжал раза три и которому Матов всегда был рад, оживляясь в его присутствии. Они подолгу толковали о промысловых делах, и Войвод советовался, относительно некоторых юридических вопросов.   -- Вот уж это настоящий барин...-- восхищался Артемий Асафыч.-- Каждое словечко к месту выговорить.   Бегая по городу, Гущин забегал к разным знакомым, чтобы отвести душу, и, между прочим, завертывал и к Ольге Ивановне. В матовской квартире оставалось все по-старому, с той разницей, что появился опять Щепетильников, с которым Ольга Ивановна советовалась по целым часам.   -- Опять подкинул хвост...-- ворчала Парасковья Асафовна, жалуясь на Щепетильникова.-- Ужо научит он добру нашу Ольгу Ивановну. Ох, не смотрели бы глазыньки!..   Старуха очень жалела Николая Сергеича и подробно разспрашивала, как он живет, и в такт разсказа только качала головой.   -- А я ужо отчитаю Ольгу Ивановну,-- храбрился Гущин.-- Раньше-то я ея побаивался, это точно, а теперь во мне зверства накопилось столько, хоть отбавляй... Возьму и все в глаза ей скажу, за кого я ее считаю. Да... Был я добрый человек, а теперь озверел и только вот не кусаюсь.   Бегавшаго по всему городу с поручениями Матова Гущина больше всего возмущало то, что публика точно забыла даже о существовании Матова. Поговорили, посудачили, посплетничали -- и забыли, точно Николая Сергеича и на свете никогда не бывало. А давно ли это было, как все ухаживали за ним, точно за именинником... Так все в глаза и смотрят.   -- Не безстыдники ли!-- возмущался старик.-- А что будет чрез год, чрез два?..   Понятно, что всякое внимание к Матову Артемий Асафыч ценил на вес золота и на этом основании чаще всего завертывать к доктору Окуневу, выбирая время, когда самого старика не было дома.   -- Вот докторская Аннушка так девушка,-- нахваливал он ее Парасковье Асафовне.-- Можно сказать прямо, что всему миру на украшение девица... Уж столько она великатна, столько добра... Как приду, так не знает, куда и посадить и тем угостить.   Анненька, действительно, была рада каждому посещению старика и принимала его, как дорогого гостя. А сама сядет напротив, подопрет щеку рукой и так хорошо да ласково слушает старческую болтовню.   -- Смотрю я на вас, барышня, и только дивлюсь,-- говорил Артемий Асафыч.-- Давно ли вы были так, ну, обыкновенная девушка, у которой и на уме-то одне веселыя мысли, как оно полагается настоящей девушке.   -- А теперь?   -- А теперь даже совершенно напротив... да. В том роде, как будто вы и не девушка... Сурьезная такая и протчее.   Анненька улыбалась как-то особенно хорошо и ничего не отвечала.   -- Я бы приехала к вам,-- заметила она раз,-- да как-то неудобно одной...   Она очень подробно разспрашивала обо всем, что касалось Матова, и сама сообщала Артемию Асафычу последния городския новости, касающияся его. Новости все были невеселыя, и начинали поговаривать о каком-то новом процессе.   -- А мы уж кассацию написали,-- сообщил Гущин по секрету,-- и отправили... Я и в суд носил. Не таковский человек Николай Сергеич, чтобы живому отдаваться. "Погоди, говорит, старче, и на нашей улице будет праздник". Вот он какой, Николай-то Сергеич...   Когда Артемий Асафыч говорил о Матове с другими, то и сам начинал верить в него, хотя эта вера и подвергалась большому искушению, когда старик оставался с Матовым с глазу на глаз.   Между прочим, Артемий Асафыч завертывал раза два и к Вере Васильевне. Сам Войвод жил сейчас на промыслах, а она безвыходно сидела дома, слабая, исхудалая, как тень. Разговор как-то не вязался, и Артемий Асафыч уходил ни с чем.  

XXXI.

   Что думал сам Матов, вынужденный оставаться с глазу на глаз с самим собой? Времени для размышлений было достаточно.   -- Это еще цветочки, старче,-- предупреждал Матов Артемия Асафыча.-- А в свое время будут и ягодки.   "Ягодки" не замедлили себя ждать. Сначала вызвали Матова в суд и взяли подписку о невыезде, а потом, недели через две, явилось продолжение: Матову грозила уже тюрьма, пока разрешатся его другия дела.   -- Я этого ожидал,-- заметил Матов с улыбкой. -- Да, ожидал... Но Бережецкий напрасно старается: я представлю залог.   Гущин онемел от ужаса. Ведь нужно было достать тысяч пять, чтобы внести залог, а где их взять, когда скоро и есть будет нечего?.. Как на беду, и Войвода не было в городе, а на него оставалась последняя надежда.   Началось новое хождение по "богатым мужикам" с письмами Матова. Гущин уже не верил в их силу, а шел только потому, чтобы не огорчать своего "воспитанника", как он называл теперь про себя Матова. Результаты этого хождения поручались самые плачевные: Гущину отказывали самым безцеремонным образом, поднимали на-смех и просто указывали на дверь. Особенно огорчил его один степенный старичок-купец, котораго Матов освободил от большой неприятности за любовь к слишком молоденьким девушкам.   -- Пришел собирать на погорелое место?-- язвил благочестивый старец.-- Ты уж заведи лучше книжку или кружку...   Матов начал теперь сердиться, когда Гущин возвращался из своего похода ни с чем.   -- Ты просто глуп, старче, и не умеешь брать деньги... Деньги -- женщины, и если оне не даются сами, то нужно уметь их взять силой. Понял?   -- Как не понять, Николай Сергеич... Всего легче, ежели выйти на большую дорогу и орудовать. Очень даже просто...   В голове Гущина являлась мысль обратиться за помощью к Ольге Ивановне, но Матов об этом и слышать не хотел.   -- А ежели толкнуться к Лихонину?   -- Ну, у тебя окончательно ума нет, старче. Лихонин дрожит над каждой копейкой и задавится из-за рубля. Только у таких людей и могут быть деньги... Если бы я в свое время откладывал хоть десятую часть заработка... ну, да об этом не стоит говорить, как о щуке, которую утопили в воде.   Помощь явилась сама собой. Залог за Матова внес Войвод, о чем его и известил коротенькой записочкой.   -- Вот, вот, именно это я и думал!..-- обрадовался Гущин.   -- И совершенно напрасно думал... Это похуже, чем принимать милостыню.   Гущин в первый раз видел, как Матов волновался я бегал но комнате.   Матов как-то потерялся, уничтоженный, жалкий, несчастный. Что такое был этот Войвод?-- он никак не мог понять. Или он поступил код влиянием сердечной доброты, или мстил ему самым тяжелым образом. Если достать денег и возвратить их Войводу,-- это могло его оскорбить.   В одно прекрасное весеннее утро Матов оделся и вышел из дому, после долгаго сиденья. Он решил достать денег во что бы то ни стало и возвратить их Войводу. Неужели он в целом Сосногорске не найдет пяти тысяч? Давно ли было время, когда он проигрывал в один вечер не такия суммы. Прежде всего, он отправился к Бармину, который недавно овдовел и грустил по жене самым искренним образом. Клубный знакомый принял Матова очень вежливо, хотя Матов и понял, что здесь ему нечего ждать: у Бармина никогда не было денег.   -- Как поживаете, Николай Сергеевич?-- суетливо спрашивал Бармин, предлагая хорошаго, настоящаго вина и дорогих сигар.   -- Странный вопрос, Максим Максимыч... Из моих дел выхода нет. Я зашел узнать, где Самгин... Вероятно, на промыслах?   -- Да, да... Теперь самая горячая пора на приисках, потому что вместе с вешней водой начинаются работы.   -- А Галстунин?   -- Ну, этот всегда дома. Только толку от него все равно не добьетесь... Знаете купеческую складку: угощенья сколько угодно, а денег не дадут ни копейки.   -- И другие не дадут?   -- Думаю, что нет, хотя и можно сделать попытку.   Если бы попасть к Самгину к хорошую минуту,-- старик, наверное, выручил бы, но раньше это как-то не пришло в голову Матову. Конечно, было бы легче написать Самгину, но этот самодур питал какое-то органическое отвращение ко всякой писаной бумаге и прямо боялся писем. Еще было бы лучше сездить к Самгину самому, до промыслов было всего верст триста, но Матов сейчас был связал подпиской о невыезде. Все шло одно к одному, как затягивает попавшую в невод рыбу.   -- Э, все равно!..-- решил Матов, выходя от Бармина.   На него возбуждающе подействовало выпитое вино, а потом явилась совсем блажпая мысль: ведь живет же вот этот самый Бармин, когда у человека не было ни гроша за душой. Больше -- Матову захотелось лично видеть, как ему будут отказывать те люди, которые ему были чем-нибудь обязаны, а таких людей в Сосногорске найдется достаточно.   -- Глупо было посылать этого стараго дурака с письмами,-- соображал Матов, проявляя черную неблагодарность по отношению к Артемию Асафычу.-- Он, наверно, являлся с таким видом, как протягивают руку на паперти. Да, глупо, и даже весьма...   Проходя по некоторым улицам, где крепко сидели купеческия хоромины, Матов только улыбался про себя. Может-быть, никто не знал всю подноготную такого бойкаго провинциальнаго города, как он. Да, тут велась отчаянная погоня за наживой, и для наживы делалось все. До суда достигала только сотая часть настоящей уголовщины, и Матову приходилось постоянно обелять кого-нибудь из излюбленных горожан. Вот теперь самое время обратиться к кому-нибудь из недавних клиентов.   -- Э, все равно!..-- решил Матов.-- Нужно испытать все...   Но дороге он встретил несколько человек знакомых, которые с удивлением смотрети на него, как на выпущеннаго из клетки зверя. Одни его узнавали и раскланивались, а другие делали вид, что ее узнают, и даже отворачивались. Последнее коробило Матова, как он ни выдерживал характер.   Первый визит Матов сделал к наследникам Чернецовым, которых буквально спас от душившаго их конкурснаго управления. Делами фирмы заправлял теперь второй брат, который и встретил Матова довольно сухо. Разговор ироисотел довольно короткий.   -- Сейчас никак не можем-с, Николай Сергеич...   -- А как же я мог спасти вам все состояние?   -- Вы-с? Ведь у нас есть и другие адвокаты-с, Николай Сергеич... И даже очень просто. Конечно, вы тогда получили за хлопоты, и даже очень получили, а сейчас не можем-с... Баланс не позволяет-с.   Такие же ответы получались и у других клиентов, причем дело не обошлось без оскорблений.   -- Видишь, Николай Сергеич, с тобой и разговаривать-то -- самое нестоящее дело,-- грубо обяснил один мучник, котораго Матов обелил по делу о подлоге духовнаго завещания.-- Какой ты такой сейчас человек, ежели разобрать: ни два ни полтора...   Матов убедился, что дальнейшее хождение по этим мошенникам совершенно безполезно. А он еще защищал их, вытаскивал из грязи, расточал перлы знания и цветы адвокатскаго красноречия... Боже мой, какая жалкая и унизительная комедия!..   Чтобы передохнуть, он завернул кое к кому из своих судейских. Его встречали очень мило, особенно дамы, но он везде чувствовал себя чужим, как, вероятно, чувствовал бы себя выдернутый зуб, если бы мог чувствовать. О деньгах тут не могло быть и речи: те, у кого их не было, дали бы с удовольствием, а те, которые их имели, были скупее самых скупых ростовщиков. Один из таких господ на прощаньи дал Матову приятельский советь:   -- Знаешь что, Николай Сергеич... Я знаю, что тебе нужны деньги... да... и с удовольствием бы сам... да... А ты сделай вот что: обратись к клубному швейцару. Он дает под проценты...  

XXXII.

   О своих отношениях к Вере Васильевне Матов старался совсем не думать, хотя его и томило постоянное желание итти к Войводам. Его удерживало что-то неопределенное, чего он сам не мог понять. С внешней стороны первым препятствием служило то, что самого Войвода почти все время не было дома, и его визиты могли подать повод к совершенно ненужным пересудам и сплетням. Зачем было подвергать этому испытанию репутацию замужней женщины, когда она и без того перенесла достаточно?   Проверяя себя, Матов даже не мог сейчас сказать, любит он Веру Васильевну или нет. Ему начинало казаться, что его отношения к ней за последнее время были результатом самогипноза. Разве так любят? Войвод тогда был прав, когда обяснялся с ним в клубе. Но, с другой стороны, Матов только теперь понял, что значит любить,-- да, искренне, просто и хорошо любить. В сущности, он еще не испытал этого чувства, принимая за любовь нечто совершенно другое. Он, в качестве избалованнаго человека, привык смотреть на всех женщин уж слишком просто, как на предмет развлечения и любовных утех. И не он один так смотрел, а и все другие.   -- Свинство -- и больше ничего!-- повторял самому себе Матов, невольно перебирая в уме весь синодик женских имен, с которыми были связаны для него любовныя воспоминания.-- И даже великое свинство...   Да, тут было достаточно имен... Популярность Матова вознаграждалась женщинами по-своему. Но эти мимолетныя связи разрушались с еще большей быстротой, чем начинались. От них не оставалось ни малейшаго следа. И сейчас Матов не мог бы безошибочно перечислить своих успехов. В последний раз он видел этих женщин в суде, когда оне терпеливо отсиживали все три дня, дожидаясь вердикта присяжных. Да, он видел их и, кроме женскаго любопытства, ничего не находил. Ведь и отдавались оне тоже только из любопытства и от провинциальной скуки. Если бы он умер, оне пришли бы на его похороны и даже уронили бы дешевенькую слезу, как и полагается памяти друга.   -- Ах, все это не то и не то!..-- с тоской думал Матов, не находя ни одного женскаго имени, на котором можно было бы остановиться.-- А какую гнусную роль заставляли оне играть меня!   По пути он припомнил нескольких обманутых мужей, которые сами обманывали своих жен, так что матовския победы принимали характер какой-то кары судьбы. Все кругом лгали и обманывали, а он обманывал больше других. Вероятно, и его подем чувств к Вере Васильевне своим основанием имел только ея недоступность. Если бы она отдалась ему, разве он думал бы о ней так хорошо, как думал сейчас?   -- Милая, милая...-- повторял Матов, припоминая собственное безумство.   Раз вечером его охватила такая гнетущая тоска, что он едва удержался, чтобы не пойти к Войводам,-- именно туда, а не в другое место. Ему страстно захотелось увидеть Веру Васильевну, услышать ея голос, просто чувствовать ея присутствие и что-то сказать ей, много, много сказать. Старик Гущин замечал, как Матов начинал тосковать, и по-своему старался его развлекать. Происходили довольно оригинальные диалоги.-- Артемий Асафыч, а ведь ты попадешь прямо в ад,-- говорил Матов, лежа на диване.-- Всем ростовщикам там место приготовлено...   -- Какой же я ростовщик, Николай Сергеич? Просто -- добрый человек... Вот и вся вина.   -- Добрый для себя. Давал мне деньги, а сам думал... содрать хороший процент.   -- Даст Бог, поправитесь и в лучшем виде заплатите...   -- Конечно, поправлюсь. Уеду в Сибирь, поступлю на службу на промысла; вообще, не желаю пропадать.   -- Зачем пропадать, помилуйте-с!.. Да вас, Николай Сергеич, везде на-разрыв возьмут.   Матову нравились эти разговоры о дальней Сибири, точно он хотел уйти от самого себя. Да, там будет все другое... Там можно будет начать другую жизнь. Урок был слишком тяжел...   -- Поедем вместе, старче?-- предлагал Матов.   -- Что же, я с удовольствием...-- согласился Гущин.   Раз вечером, когда они предавались таким сибирским разговорам, в дверь кто-то осторожно постучал. Это была Анненька, которую Матов в первую минуту не узнал. Девушка заметно похудела и точно сделалась выше.   -- Я за вами, Николай Сергеич...-- проговорила она с какою-то особенною, мягкою настойчивостью, как говорят любящия женщины.-- Не хорошо забывать старых друзей.   Матов заметно смутился. Он теперь уже не мог говорить с Анненькой в прежнем шутливом тоне.   -- Куда же вы меня поведете, Анна Евграфовна?   -- Куда поведу, туда и пойдете...   "Это ее Вера Васильевна подослала...-- соображал Артемий Асафыч.-- Ах, женщины, женщины!.. Еще недавно в соборе протопоп вот какую проповедь отчитал про них; "Аще кто воззрит на жену с вожделением..."   Анненька женскими глазами осмотрела царивший кругом безпорядок и, пока Матов переодевался в соседней комнате, постаралась привести в порядок его книги и даже вытерла пыль с мебели.   -- Не правда ли, Артемий Асафыч, я была бы хорошею женщиной?-- весело заметила она.   -- Ну, уж извините...-- обиделся Гущин.-- Другой и настоящей барине нужно еще поучиться у вас досыта, да и то ничего не выйдет.   Весенний, мягкий вечер покрывал все каким-то ласковым сумраком. На небе не было видно ни одной звезды. Снег уже стаял; улицы просохли, но деревья в садах стояли голыми и имели какой-то особенно жалкий, оголенный вид. Матов молча шагал по тротуару, подавленный какою-то одной мыслью. Потом Анненька взяла его под руку и, показывая на деревья, проговорила:   -- Это -- я... Обратите внимание, какой у этих деревьев безнадежный вид, а ведь у каждаго дерева есть своя физиономия.   -- Они скоро покроются зелеными листьями...   -- К сожалению, не все... Здесь совершаются свои молчаливыя трагедии. Ведь это ужасно: молчать, молчать и молчать. Другие кричат от боли, а они должны погибать молча.   -- К чему вы это говорите?   -- Женщины -- эгоистки и всегда думают только о себе. Я -- тоже женщина...   Потом Анненька засмеялась и прибавила:   -- Знаете, в страданиях есть своя поэзия... Я, например, так хорошо жалею себя. Понимаю, что это нелепо, и все-таки жалею... Вы видали, как глупыя бабочки налетают на огонь и обжигают свои радужныя крылышки? Так было и со мной... Я не жалуюсь, не ропщу, никого не обвиняю, а все-таки как-то жаль. У каждаго своя судьба... Даже письма, и те не все доходят по своему адресу. Вот такое письмо и я... да.   Этот разговор принимал слишком интимный характер, и Матов боялся, что Анненька пойдет дальше, но получился совершенно неожиданный оборот.   -- Вы на меня не сердитесь, Ник?-- спросила Анненька, задерживая шаги и налегая на руку Матова.   -- За что же я буду сердиться?   -- А тогда... зимой?   -- О таких вещах не говорят...   -- Когда не любят.-- Не сердитесь, голубчик, я не буду приставать. А мне немножко стыдно... Да, я много думала, проверяла себя и пришла к убеждению, что даже и не стою того, чтобы меня любили... Просто взбалмошная девчонка, которая вешается на шею, как кукла.   -- Положим, что с последним я не могу согласиться. Вся ошибка в том, что вы помещали свой капитал не в тот банк... Самая обыкновенная ошибка.   -- А вы?   -- И я тоже...   Анненька замолчала, а потом спросила другим тоном:   -- Скажите мне только одно... Я спрашиваю вас совершенно серьезно... да... Вы любите Веру Васильевну?   -- Я?.. Сейчас не знаю...   Анненька облегченно вздохнула.  

XXXIII.

   Матов догадывался, куда они идут, и не решался спросить, знает ли об этом Вера Васильевна и, вообще, желает ли она его видеть? Если ему неудобно было итти к ней, то она могла бы написать ему о своем желании. Матов успокоился, когда отворявший им двери Марк сказал:   -- Вера Васильевна ждут в столовой-с...   -- А Ивана Григорьевича нет?-- спросил Матов.   -- Никак нет-с... Они на промыслах.   Вера Васильевна сидела за самоваром и радостно вышла навстречу. Она очень поправилась, и болезнь сделала ее как-то изящнее. Матов невольно залюбовался.   -- Это я послала за вами Анненьку, Николай Сергеич... Она спрашивала вас, желаете ли вы поддерживать наше знакомство?   -- Нет, то-есть да... Я так давно вас не видел, Вера Васильевна, и вы так изменились за это время...   -- Да, да, к лучшему,-- перебила его Вера Васильевна.-- А знаете, что я думала перед самым вашим приходом? Сижу и думаю: а ведь мое время прошло... да. Сегодня как раз день моего рождения, и на этом основании мне сделалось грустно. В моем возрасте женщины начинают переживать обыкновенно острый кризис... Еще немножко -- и в результате получится женщина почтеннаго возраста, к которой относятся только с почтением. Такое почтение для женщины -- своего рода смертный приговор... Да, я сидела и думала, и даже пошла посмотреть на себя в зеркало.   -- Вера Васильевна, зачем предупреждать события?-- взмолилась Анненька.-- Будем сегодня говорить о чем-нибудь веселом... Знаете, я пришла к убеждению, что не стоит горевать вообще.   -- А в частности?-- спросила Вера Васильевна.   -- В частности можно, но только немножко,-- с неподражаемою наивностью ответила Анненька, так что Матов захохотал.   Всем вдруг сделалось как-то весело. Матов, с присущим ему остроумием, разсказывал о своем затворничестве и не без юмора перешел к "сибирским идеалам". Что же, и в Сибири люди живут, особенно, если человек сумеет взять себя в руки.   -- Я тоже уеду в Сибирь...-- заявила Анненька и хотела что-то прибавить в общем тоне разговора, но так и осталась с раскрытым ртом.   В дверях столовой стоял Бережецкий. Пьяный Марк пропустил его, забыв доложить барыне, а Дуня, по разсеянности, свойственной горничным весной, повела его прямо в столовую. Молчание продолжалось всего несколько секунд, но оно показалось всем вечностью. Первою опомнилась Вера Васильевна и встала навстречу гостю.   -- Я, кажется, попал немного не во-время,-- говорил Бережецкий, здороваясь с дамами за руку и кланяясь Матову издали.   -- О, нет...-- спокойно ответила Вера Васильевна.-- Вы никому здесь не помешаете и даже можете быть полезным. Мы сейчас обсуждали интересный вопрос о том, как Николай Сергеич будет жить в сибирской своей ссылке.   -- Меня лично, говоря откровенно, это мало интересует,-- с достоинством ответил Бережецкий и еще с большим достоинством прибавил:-- Я позволяю, Вера Васильевна, только ответить на вашу реплику...   Ответ был сделан находчиво. Враги очутились в самом неловком положении: ни тому ни другому неловко было уйти первым. Вера Васильевна постаралась перевести разговор на общую тему, а Матов молчал, прихлебывая чай. Анненька чувствовала себя виноватее всех. Она понимала, как трудно Вере Васильевне занимать нежданнаго гостя, но никак не могла ничего придумать, чтобывмешаться в разговор,-- мысли у нея точно прилипли к мозгу. Вывел всех из затруднения сам Матов.   -- Игнатий Борисыч, мне давно хотелось поговорить с вами по душе...-- начал он со своей подкупающею добротой и задушевностью.-- Да... Ведь мы столько лет были хорошими друзьями...   Бережецкий весь вытянулся и даже посмотрел на дверь, точно приготовляясь бежать.   -- Наша ссора произошла из-за пустяков,-- продолжал Матов,-- и я могу повторить то же самое, что говорил тогда: у меня не было ни малейшаго намерения оскорблять вас. Но это дело прошлое...   -- Я полагаю, что нам при настоящей обстановке не совсем удобно разговаривать, господин Матов...-- перебил его Бережецкий, делая безпокойное движение.   -- А я думаю, что всего удобнее переговорить просто и спокойно именно здесь... Вера Васильевна, вы позволяете?   -- Я очень рада...   -- Я не понимаю, что вам от меня нужно?-- спрашивал Бережецкий, обращаясь уже ко всем, точно попал на сходку заговорщиков.   -- Очень немного: чтобы вы только имели терпение меня выслушать,-- ответил Матов.-- Я не буду касаться ни нашей ссоры ни моего дела в суде...   Бережецкий принял джентльменский вид и кивнул головой. Матов перевел дух и, глядя на Веру Васильевну, продолжал, сохраняя спокойный тон:   -- Мне хотелось сказать, Игнатий Борисович, что я до некоторой степени даже благодарен вам... Пожалуйста, не принимайте это за иронию. Да... Видите ли, мое дело заставило меня прийти в себя и одуматься, благо времени для этого у меня совершенно достаточно. Сидя на скамье подсудимых, я чувствовал себя все-таки правым и, со свойственным виноватым людям легкомыслием, поддерживал эту мысль. Когда присяжные вынесли мне обвинительный вердикт, я, по закону противоречия, обвинил их в несправедливости, допущенной именно по отношенью лично ко мне. С этим чувством я вышел и из суда... Дальше я обвинял своих друзей, которые сразу как-то забыли о моем существовании; потом я начал обвинять уже все общество. Ведь раньше все ухаживали за мной, искали моего общества, а тут точно обрадовались моему падению.   Вера Васильевка слушала, опустив глаза; она чувствовала, что Матов время от времени смотрит на нее, и смущалась еще больше. Анненька решительно не понимала, к чему Матов все это говорит,-- ей сделалось страшно с самаго начала.   -- Да, так я обвинял решительно всех,-- продолжал Матов, закуривая папиросу,-- обвинял, пока не пришел к убеждению, что во всем виноват только я один... Виноват не по частному случаю, как это дело, а виноват всей сваею жизнью. Я подробно разобрал всю свою жизнь и жизнь других, и чем больше думал на эту тему, тем мне делалось легче. Ведь за каждым из нас найдутся свои грешки, та домашняя уголовщина, которая в большинстве случаев не доходит до суда, и мы умеем но только вежливо себе все прощать, но продолжаем сохранять уважение к собственной особе.   -- Повторяю свой вопрос: при чем же я тут?-- сухо ответил Бережецкий, когда Матов кончил.   Матов что-то хотел ответить, но Вера Васильевна перебила его. Она поднялась, бледная, с округлившимися глазами, и проговорила:   -- Очень даже "при чем", Игнатий Борисыч... Я напомню вам один клубный маскарад в ноябре прошлаго года и одну маску, которую вы не узнали до сих пор.   -- Очень может быть, Вера Васильевна...-- ответил Бережецкий, начиная опять волноваться.-- Маска в черном домино?   -- Да, та самая, которая дала вам маленький юридический совет...   Бережецкий вскочил, как ужаленный, и захохотал.   -- О, я теперь понимаю все!..-- проговорил он.-- Да, даже, может, больше, чем мне это следует...   -- Позвольте мне досказать, Игнатий Борисыч,-- остановила его Вера Васильевна, едва сдерживая волнение.-- Эта маска была -- я... Я дала вам совет погубить Николая Сергеича именно ничтожным делом, и вы приняли его. Меня этот поступок давил камнем все время, и я счастлива, что могу в нем признаться сейчас, в присутствии Николая Сергеича. Да, это было гадко и непростительно...   Бережецкий молча раскланялся с дамами и вышел из столовой с улыбавшимся лицом. Вера Васильевна опустилась на свой стул и закрыла лицо руками.   -- Вера Васильевна, вы придаете слишком много зпачения всяким пустякам...-- проговорил Матов.-- Мало ли что болтают в маскарадах...   -- Нет... я -- гадкая... злая...-- шептала Вера Васильевна, вздрагивая всем телом.   Анненька сделала Матову знак глазами, чтобы он уходил. Когда он на цыпочках выходил из дверей, до него донеслись первые звуки истеричнаго смеха.  

XXXIV.

   Лето для Матова прошло, как мучительная пытка. Больше всего его мучило отсутствие всякой работы. Один день походил на другой. Единственным развлечением были вызовы к следователю по новым делам. Молодой следователь больше уже не стеснялся Матова и раз, когда он машинально закурил папиросу, обрезал его:   -- Прошу вас не забывать, господин Матов, что вы -- в камере следователя.   -- Виноват, господин следователь,-- ответил Матов, бросая папиросу.   -- Вы сожжете мою камеру...   Вновь возбужденныя против Матова дела не особенно его пугали, потому что все сводились, в конце концов, к "банкротству фирмы", как он выражался про себя. Все равно, платежи были прекращены давно, и кредиторы напрасно старались упрятать его в тюрьму, как злостнаго банкрота, тогда как из него самое большое можно было выкроить "неосторожнаго". Более этих дел Матова интересовала поданная им кассация по первому делу, по тут приходилось ждать и ждать.   Лето в Сосногорске всегда было самым скучным временем, и публика разезжалась на местныя воды. Оставались только чиновники и разные служащие люди, которых привязывала к месту служба. Войводы тоже уехали к себе на промысла. Матов видел Веру Васильевну незадолго до отезда, и она опять показалась ему такой худой и несчастной. Она, вообще, быстро менялась, а после болезни в особенности. Войвод тоже что-то хмурился и имел задумчивый вид.   Артемий Асафыч придумал для Матова новое развлечение. Они ранним летним утром уходили за город, в сосновый бор, где протекала довольно бойкая река Сосновка, образуя маленькие островки, затянутые ивняком и ольхой. Здесь "раскидывался стан", т.-е. зажигался костер и делались все приготовления к раннему завтраку. Артемий Асафыч захватывал с собой удочку и с большим терпением таскал ершей, окуньков и плотву. Добыча была небольшая, но для двоих в результате получалась отличная уха.   -- Нет того лучше, как рыбки поудить,-- говорил Артемий Асафыч, устанавливая над огнем походный котелок.-- Точно мы с вами непомнящие родства бродяги, Николай Сергеич... Они вот с такими-то котелками идут из Сибири в Россию.   -- А ты хочешь в Сибирь?-- спрашивал его Матов.   -- Что вы, Николай Сергеич... Сохрани, Господи!..   -- Да не по суду, а по своей воле. Вот меня пошлют, вместе и поедем...   Артемий Асафыч только угнетенно вздыхал.   Матов по целым часам просиживал у горевшаго костра с особенным удовольствием. Огонь наводил на него какое-то мечтательное настроение, и он чувствовал себя бодро и хорошо. В самом деле, много ли человеку нужно, если смотреть с философской точки зрения? Иногда они проводили на островке целый день и возвращались в город только вечером.   -- Вот, слава Богу, день-то и убили,-- говорил Артемий Асафыч, вышагивая какою-то развалистою, утиною походкой.   Когда наступил конец августа и листья начали желтеть, старик проговорил:   -- Вот, слава Богу, и лето прошло...   Матов никак не мог понять этого апоѳеоза проходящаго времени, но, со своей стороны, тоже был как будто рад, что скучное время пережито. Каждый новый день точно подвигал его к надежде. Вот только бы принята была и уважена кассационная жалоба, потом смотать дурацкия дела с кредиторами и т. д.   Наступали дождливые и холодные осенние дни. Мелкий, назойливый дождь начинался с утра, и о походах на Сосновку нечего было и думать, а приходилось сидеть дома. Матов или читал, лежа на диване, или ходил из угла в угол по целым часам. В одно из таких утр явился и вызов в суд. Матов даже обрадовался этому, потому что, так или иначе, все должно было кончиться. Артемий Асафыч просто трепетал от страха, точно хотели судить его.   -- Храни, Господи, царя Давида и всю кротость его...-- шептал добрый старик, провожая Матова в суд.-- Вот до чего дожили: ни взад ни вперед. Ох-хо-хо...   Суд продолжался опять три дня, но на этот раз присяжные вынесли Матову оправдательный вердикт. Артемий Асафыч от волнения чуть не упал в обморок и только молча крестился.   -- Слава Богу!..-- повторял Артемий Асафыч, когда возвращался с Матовым из суда.   Матов молчал. Он был и утомлен, и получил неприятныя сведения о ходе своей кассации. Дело могло получить плохой оборот. На дороге его перехватил Марк, с приглашением сегодня обедать у Войводов.   -- Только-что господа с промыслов воротились,-- обяснял он, подавая записку.-- Слава Богу, дела у нас идут по части золота хорошо... Не маленькую копеечку заработал Иван-то Григорьич.   Артемий Асафыч уехал домой один, а Матов отправился к Войводам. Иван Григорьич встретил его, как родного человека. Старик заметно опустился за одно лето, как-то сгорбился и потерял свой обычный цветущий вид.   -- Поздравляю... очень рад...-- разсеянно ронял он слова, думая о чем-то другом.-- Заезжал милейший доктор и сообщил о вашем оправдании... Я был в этом уверен.   -- Как здоровье Веры Васильевны?   -- Она сейчас выйдет...   Несмотря на видимое радушие, Войвод держался как-то странно и несколько раз потирал лоб. Они говорили о промыслах, о разных приисковых новостях и перебирали целый ряд знакомых имен. Больше всех повезло старому Самгину, который открыл новую богатейшую розсыпь. Неистовому старику везло замечательное счастье, и он наживал иногда деньги на приисках, на которых до него другие разорялись.   Вера Васильевна вышла усталая и тоже какая-то разсеянная. Она точно удивилась, встретив Матова, и устало проговорила:   -- Мы не видались с вами целую вечность...   Обед прошел как-то вяло, и Матов тоже чувствовал себя как-то не но себе. Было что-то такое тяжелое в самом воздухе, сменившее прежнюю милую непринужденность, которую везде вносила с собой Вера Васильевна. Говорили о разных посторонних вещах и неинтересных людях. Матов разсказывал, как он проводил свое лето, и Вера Васильевна улыбнулась, кажется, в первый раз.   -- А ведь это очень весело,-- заметила она.-- Какой милый старик этот Артемий Асафыч...   -- Да, ничего... Людей узнаёшь в беде и в нужде, как говорит русская пословица.   После обеда Войвод пригласил Матова к себе в кабинеть.   -- Вы -- любитель хороших сигар,-- обяснил он.-- А Марк подаст нам туда бутылочку краснаго вина...   Сигары у Войвода, действительно, были великолепныя, и Матов охотно согласился. Вера Васильевна незаметно ушла из столовой еще раньше и больше не показывалась.   -- Мы не совсем здоровы...-- обяснил Войвод вполголоса, показывая плазами на дверь, в которую вышла жена.   Когда они пришли в кабинет, Войвод несколько времени ходил по комнате, посасывая сигару.   -- Собственно, у меня к вам есть три дела, Николай Сергеевич,-- заговорил он, когда Марк подал кофе и ликеры.-- Во-первых, я имею точныя сведения, что ваша кассация оставлена без последствий...   -- Я тоже сегодня слышал об этом в суде, то-есть меня предупреждали, чтобы я мог догадаться уже сам...   -- Затем, Лихонин пред своим отездом просил меня передать вам, что он, в случае вашей ссылки в Сибирь, охотно возьмет вас к себе на службу...   -- Что же, это не лишнее... Я могу только благодарить...   -- А третье...   Голос Войвода вдруг дрогнул, и он отвернулся к окну. Матов с удивлением увидел, что он вытирает глаза платком.   -- Иван Григорьич, что с вами?   -- Ах, это так... пройдет...   Войвод повернулся к Матову и проговорил решительно и просто:   -- Видите ли, мы расходимся с Верой Васильевной... да... Это решено и кончено... Я знаю, что она давно любит вас, и что вы, с своей стороны... Нет, я не могу больше... Приезжайте без меня и сами переговорите с ней... Вы уедете в Сибирь, и, может-быть, она будет счастлива с вами...   Старик не мог продолжать, а только отвернулся и, закрыв лицо платком, глухо зарыдал.  

XXXV.

   Положение Матова получалось самое невозможное. Возвратившись домой, он несколько дней медлил отправиться за решительным обяснением к Вере Васильевне, и Войвод приехал за ним сам.   -- Сейчас я могу говорить спокойно,-- обяснял он дорогой, укладывая коробку спичек в портсигар.-- Да... Ольга Ивановна, насколько мне это кажется, охотно согласится на развод, а я, с своей стороны, устрою все, чтобы Вера Васильевна могла выйти замуж... да...   -- Послушайте, Иван Григорьич, разговор немного неловкий...   -- Ах, это все равно!.. Если бы вы знали, как я ее любил... И сейчас я хлопочу, конечно, только об ея счастье... Она не способна обманывать и итти на компромиссы... Моя роль в этом деле может показаться смешной, но мне все равно. Если бы вы сотую долю того, что я чувствую сейчас, могли и желали понять, Николай Сергеич... Я своими руками отдаю вам свое счастье... свое безумие... Не думайте, что я хочу показаться великодушным,-- нет, кто истинно любит, для того счастье любимаго человека дороже всего.   Матов молчал, уничтоженный и подавленный. Он мысленно поверял самого себя, действительно ли любит Веру Васильевну так, как должно любить. Матов даже закрыл глаза, рисуя в воображении картины будущаго счастья там, в Сибири, где начнется его новая жизнь. Да, все будет новое, и он будет другим человеком...   Вера Васильевна, очевидно, дожидалась дорогого гостя и торопливо вышла в переднюю.   -- Как вы долго...-- жаловалась она, крепко пожимая руку Матову.-- Я думала, что... Позвольте, о чем я думала?   Она вдруг засмеялась и, прижимаясь всем телом к Матову, проговорила:   -- Папа все знает... Он такой добрый и так любит меня...   Матов совершенно растерялся и не находил слов для ответа. Да и что было отвечать? Войвод быстро разделся и прошел к себе в кабинет. Вера Васильевна порывисто бросилась к Матову на шею и шептала задыхавшимся голосом:   -- Милый... милый... Наконец-то мы вдвоем... да... О, как я измучилась!..   Она схватила его за руку и потащила к себе в комнату.   -- Вера Васильевна, это неудобно...-- пробовал сопротивляться Матов.-- Не следует злоупотреблять чужой добротой...   Вера Васильевна вдруг расхохоталась. Чужою добротой? Да ведь папа ее любит... Ах, какие все смешные, а этот Ник смешнее всех, потому что ничего не понимает. Ну, решительно ничего, как ничего не поняла Анненька, когда она разсказала ей все.   -- Нет, я в вашу комнату не пойду,-- заявил Матов, останавливаясь в дверях.-- Мы можем переговорить и здесь...   -- Да? Ты не хочешь видеть мою комнату?-- упавшим голосом спрашивала Вера Васильевна.   -- Я удивляюсь, как вы этого не можете понять...   -- Я все понимаю...   Она, пошатываясь, подошла к дивану и опустилась в него, как подкошенная. Потом она закрыла лицо руками. Матов стоял посредине комнаты и не знал, что ему делать и что говорить. Дверь в кабинет была открыта, и он видел спину стоявшаго у окна Войвода.   -- Вера Васильевна...-- заговорил вполголоса Матов, подходя к ней.   Она отняла руки, и он увидел счастливое, улыбавшееся лицо, выражение котораго заставило его отшатнуться: это лицо смотрело на него совершенно безумными глазами...   Матов вбежал в кабинет и молча указал Войводу на гостиную.   -- Что... что случилось?-- перепугался старик.   -- Там... она... она сошла с ума... Боже мой, за что?   Войвод спокойно вышел в гостиную и убедился своими глазами, что Матов был прав. Вера Васильевна продолжала сидеть на диване и, раскачиваясь из стороны в сторону, повторяла:   -- Папа, ты все знаешь... Папа,-- ты все знаешь...

-----

   Доктор Окунев был в страшных хлопотах, потому что Матов уезжал и нужно было его проводить.   -- Понимаешь, Анненька, ссылка,-- повторял он, поднимая палец кверху.-- Вот наша судьба: сегодня -- общий любимец публики, а завтра -- ссылка в места не столь отдаленныя... Это, вообще, да...   Анненька ничего не отвечала отцу и отвертывалась к окну. Установилась крепкая зимняя погода, и она любила по целым часам наблюдать, как падает мягкий, пушистый снег. Что-то было такое грустное в этой картине, точно на землю опускался белый саван.   -- И представь себе, Анненька, хоть бы один человек отнесся с сочувствием,-- не унимался доктор.-- Я говорю о настоящем сочувствии... Конечно, жалеют многие, но все это так, для формы.   -- А ты жалеешь из любопытства... Тебе хочется посмотреть, как будет уезжать из города опальный Матов.   -- Анненька... Как ты разговариваешь с отцом? И это родная дочь...   -- Ты лучше разскажи, что делается у Войводов...   -- Что делается? Старик убит, а у нея тихая форма помешателества... Забьется куда-нибудь в угол и сидит по целым дням, а как звонок -- сейчас бежит в переднюю. Она все ждет, бедняжка.   Анненька была у Войводов всего один раз и боялась теперь Веры Васильевны.   Каждый день к Анненьке являлся Артемий Асафыч с разными сомнениями и вопросами. Он тоже собрался ехать вместе с Матовым, и нужно было все обдумать.   -- Не на две недели едем, Анна Евграфовна,-- повторял старик, угнетенно вздыхая.-- А впрочем, воля Божья...   Потихоньку от отца Анненька раза два ездила к Артемию Асафычу, когда Матова не было дома, и укладывала сама дорожные чемоданы, причем проявляла удивительную сообразительность, так что Артемий Асафыч только разводил руками. Старик пришел просто в умиление, когда Анненька привезла целый фунт персидскаго порошка.   -- Голубушка, да ведь это первое дело, потому неизвестно, где придется жить... А мне, старому дураку, и невдомек. Ах, Ты, Господи, вот как выживет человек из ума!..   Наконец сборы были кончены, и даже назначен день отезда,-- Матову дали льготу уехать самому, а не по этапу, хотя это и было не совсем по закону. Он сделал последние визиты и, между прочим, заехал к Ольге Ивановне, чтобы проститься, но она не сказалась дома, и Матов только в окно видел, как из-за косяка за ним наблюдал Щепетильников.   "Sic transit gloria mirndi!.." -- невольно подумал Матов, без всякой злобы уступая свое место своему бывшему помощнику.   Отезд совершился утром. Падал мягкий снежок. У ворот избушки Артемия Асафыча стояли две парныя кошовки. В одной ехали Матов и Гущин, а в другой -- их провожали до первой станции Окуневы. Анненька приехала вместе с отцом и производила настоящую ревизию сделанных приготовлений к далекому путешествию. Матов переживал самое угнетенное состояние и отвечал доктору невпопад. Артемий Асафыч старался заглушить смятение своего духа усиленною суетой и все повторял:   -- Да, вот мы и поехали, барышня...   Когда вещи были вынесены и уложены в кошовку, все, по русскому обычаю, присели. В этот момент у ворот остановился рысак Войвода.   Иван Григорьич вошел и, не снимая шубы, молча передал Матову небольшой сверток. Анненька не утерпела и развернула его: в маленькой коробочке лежала фарфоровая куколка, которая постоянно стояла у Веры Васильевны на туалете. Войвод присел вместе с другими, не нарушая ни одним словом торжественности момента. Потом все помолились и начали прощаться. Матов, со слезами на глазах, обнял, расцеловал Анненьку и проговорил:   -- Еду в истинное отечество всех общих любимцев публики, которое называется Сибирью...

                                                                                                                                                                                                             1898 г.

Оглавление

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ТОМЪ ВОСЬМОЙ ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ 1916 ОБЩІЙ ЛЮБИМЕЦЪ ПУБЛИКИ. Роман.