Биологическое обоснование пессимизма [Владимир Федорович Чиж] (fb2) читать онлайн

Владимир Федорович Чиж БИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОСНОВАНИЕ ПЕССИМИЗМА.

The first and last step in the education of the scientific judgement is humidility. (Faradey. Christian Thought. 1884).

Пессимизм и оптимизм, по всей вероятности, одинаково древни; пессимизм всегда и всюду был мировоззрением большинства, что однако не мешало оптимизму иметь своих защитников, даже, столь гениальных, как Лейбниц. В наше время наибольшее влияние имеют крайние пессимисты  Шопенгауэр и Л. Толстой; не мало однако лиц крайне критически относится к этим мыслителям и готовы объяснить их пессимизм их личными особенностями, складом жизни. Действительно, учение Шопенгауера стояло в резком противоречии с собственной его жизнью, почему это учение может считаться не убеждением автора, а просто рядом парадоксов. Противники пессимизма самый успех пессимистического учения Шопенгауера объясняют состоянием общества в наше время, особыми, временными условиями политической и общественной жизни; нельзя отрицать, что успех учения Шопенгауера, не содержащего ничего нового, объясняется чисто внешними условиями¹. Такое параллельное существование двух совершенно противоположных мировоззрений как нельзя более доказывает, что ни одно из них не имеет твердого научного обоснования; ведь не могут быть две истины: или пессимизм или оптимизм ложен; или, наконец, оба эти учения ложны. Очевидно, что метафизически невозможно решить спора между пессимизмом и оптимизмом, что если противники будут оставаться на той почве, на какой вели споры до сих пор, оба мировоззрения будут иметь своих защитников и поклонников, в зависимости от их личных вкусов, от общественного положения и т. п. Как вполне справедливо замечает Лопатин², вопрос этот не разрешим для философии, потому что „количественно пытаются измерить то (чего в жизни каждого отдельного человека больше: страданий или удовольствий), для чего природа не дала никакой точной математической мерки“.

Соглашаясь с Лопатиным, что пока этот вопрос не решен именно потому, что хотели измерить величины — страдания и удовольствия — не поддающиеся измерению³, я постараюсь доказать, что научно мы вполне ясно и точно можем определить, чего больше в человеческой жизни — страдания или наслаждения. Биология может вполне определенно разъяснить нам, кто был прав — пессимисты или оптимисты. Для всякого мыслящего человека важно знать, чего больше, страданий или удовольствий, во всем мире; нужно выяснить вообще, что дает жизнь больше — страданий или наслаждений. На этот вопрос не могли правильно ответить философы, во наука может дать вполне точный ответ, и в этом, конечно, великое превосходство науки, не допускающей двух отрицающих друг друга истин. Биология дает вполне ясный и определенный ответ, разъясняет нам, чего больше на земле страдания или наслаждения.

Народная мудрость и философия сравнивали две величины, не поддающиеся измерению — количество страдании и количество удовольствий; так как мы не можем измерять эти величины, то не могло быть и окончательного точного решения вопроса. Правда, для громадного большинства доступно непосредственное сравнение этих двух величин, и потому всегда и всюду большинство были пессимисты; но сравнение на глазомер, без какой либо мерки, не убедительно, и потому столь гениальный мыслитель, как Лейбниц, легко мог создать гипотезу, из которой вытекало, что наслаждений должно быть больше, чем страданий. Доводы Лейбница были так убедительны (конечно, в виду превосходства его умственных сил), что даже такой тонкий и трезвый ум, как Вольтер, был увлечен доказательствами Лейбница. Кандид Вольтера доказывает, что Вольтер находился под влиянием учения Лейбница; только этим увлечением можно объяснить, что Вольтер мог считать, что история Кандида опровергает оптимизм; к сожалению, судьба Кандида настолько хороша, что громадное большинство не смеет и мечтать о таком счастье, какое выпало Кандиду. Любой врач мог бы привести не одну „историю болезни“, более убедительно доказывающую, что страданий больше, чем наслаждений. Вольтер своим остроумным и гениальным, но не убедительным опровержением оптимизма указал, что для решения спора, тянущегося несколько тысячелетий, недостаточно здравого смысла даже гениальных людей, а необходимы знания, наука. Теми аргументами, которыми владеет мысль, не вооруженная знаниями, решить этого вопроса не могли самые гениальные мыслители, между тем биология дает нам самый ясный и категорический ответ.

Считаю необходимым заметить, что я берусь за решение этого вопроса, вполне сознавая свое ничтожество по сравнению с Лейбницем и Вольтером; но в том и состоит великое значение знания, что оно составляет непобедимое оружие в самых слабых руках, и обыкновенный человек, вооруженный этим непобедимым оружием, сильнее самого гениального, без оружия. Знание более демократизировало общество, чем огнестрельное оружие; с ружьем в руках крестьянин стал почти равен могущественному рыцарю; знание доступно всякому, всякий может им пользоваться и для человека, вооруженного знанием, нет авторитета, как для человека с ружьем в руках нет более сильного. Вот почему я решаюсь заняться решением вопроса, не разрешенного самыми гениальными мыслителями.

II.

Для того, чтобы решить, чего больше на земле — страданий или наслаждений — нужно их измерить; только этим путем можно вполне точно определить, кто прав — пессимисты или оптимисты.

Измерять страдания и наслаждения, т. е. чувствования при современном состоянии психологии мы не можем; конечно, каждый взрослый знает, что наслаждения никогда не бывают так сильны, как страдания; даже такой пустяк, как боль зуба, вызывает такие сильные страдания, что воспоминание о них живо сохраняется на всю жизнь; редко кто не перенес какой либо тяжкой болезни и потому знает, что страдания интенсивнее наслаждений. Так как громадное большинство человечества измучено трудом и нуждою, то не может ни интересоваться вопросом о том, чего больше — страданий или наслаждений, ни дать ясного и точного ответа; мыслящее-же меньшинство находится в исключительно благоприятных условиях, и потому не мало лиц, утверждающих, что хотя наслаждения и не бывают так интенсивны, как страдания, но за то их гораздо больше; эти счастливцы утверждают, что вся жизнь состоит из наслаждений, прерываемых иногда страданиями, интенсивными, но кратковременными, и потому в сумме наслаждения составляют большую величину, чем страдания. Так как никто объективно не может доказать, чего он больше перенес — страданий или наслаждений, да и сам точно этого не знает, то точного ответа на данный вопрос быть не может; кто не знает оптимистов, ставших со временем пессимистами? а некоторые встречали и пессимистов, превратившихся в оптимистов.

Не имея возможности сами измерять чувствования, мы должны искать причину чувствований, т. е. органический процесс, сопутствующий чувствованиям, или как некоторые полагают, вызывающий чувствования. Понятно, что мы можем полнее и точнее изучить органический процесс, чем психическое явление, потому что физиологическая сторона явления нам более известна, чем психическая. Раз мы знаем, какие органические процессы соответствуют чувствованиям, мы можем измерять эти органические процессы и тем самым косвенно, посредственно измерять самые чувствования. Это единственный путь, по крайней мере при современном состоянии науки, для разрешения поставленной задачи.

В науке почти единогласно принято, что чувствование страдания соответствует или вызывается всем, что задерживает жизнь, что вредно для организма, для индивидуума; чувствование наслаждения вызывается или соответствует всему, что полезно организму, что увеличивает его жизнь, силу.

Говорю „вызывает“ или „соответствует“ потому, что не хочу затрагивать чисто философского вопроса об отношении души и тела; для научного исследования все равно, соответствует ли один процесс другому, т. е. являются ли они оба параллельными проявлениями одной и той же причины, силы, субстанции, или один процесс вызывается другим, как следствие причиной⁴. Я думаю, что оба процесса суть проявление одной причины, что оба процесса, употребляя сравнение Фехнера — вогнутая и выпуклая стороны одного круга,, т. е. одной линии. Для тех, кто думает, что психические процессы не более, как следствие процессов нервных, все нижеизложенное имеет то-же значение, как и для тех, кто-разделяет мое философское воззрение, потому что научное понимание органической стороны чувствований одинаково у представителей обоих воззрений.

И так, все, что полезно для организма, вызывает наслаждение, а все, что вредно, вызывает страдание. Не трудно сказать, что полезно для организма. Ехner⁵ вполне справедливо говорит, что наши чувствования делятся на три группы. Самые важные те, которые оберегают индивидуум: то, что вредно, вызывает страдание, и наоборот, что полезно для сохранения индивидуума, вызывает удовольствие. Вторую группу составляют чувствования, связанные с инстинктом сохранения рода: что полезно для сохранения рода, вызывает наслаждение, и наоборот. Наконец, третью группу составляют чувствования социальные; человек и животные, живущие в обществе себе подобных, унаследовали способность реагировать чувствованиями наслаждения на то, что полезно для общества и наоборот.

Конечно, в жизни каждого существа наибольшее значение имеют чувствования первой и второй группы; пока только у цивилизованных народов некоторую роль играют чувствования третьей группы, и потому я займусь, главным образом, чувствованиями, вытекающими, как говорят, из самосохранения и стремления сохранить род.

Всякое чувствование удовольствия или наслаждения со-соответствует всему тому, что сохраняет жизнь; все живое, как говорят, стремится жить и потому стремится к наслаждению или, как говорил Эпикур, существо идет туда, куда зовет его наслаждение. Все живое избегает того, что вредно для жизни, или, иначе говоря, избегает смерти; все, что вредно для жизни, вызывает страдание. Конечно, не только животные, но и человек не знает непосредственно, что ему полезно и что ему вредно, не знает, что способствует сохранению его жизни и что, наоборот, ее разрушает; но все живое избегает смерти, бережет свою жизнь, потому что обладает способностью испытывать страдание и наслаждение соответствующие изменениям, вредным или полезным для их организма.

В самом деле, что полезно организму, что соответствует удовольствию, что вредно для организма, что соответствует страданию? Для организма полезно все, что увеличивает жизнь, что составляет жизнь; для организма вредно, что уменьшает жизнь, что убивает организм, что уменьшает количество жизни, т. е. что составляет умирание, смерть. Мы до сих пор не имеем вполне точного определения жизни; известное определение Г. Спенсера⁶ не полно и, в сущности, не определение, а описание; не имеем также и точного определения смерти, но мы все знаем, что все наше существование есть ряд процессов жизни и умирания. Одни ткани и органы живут, жизнь в них даже увеличивается, напр. в мускулах человека, правильно работающего; другие органы и ткани умирают вполне или отчасти, напр. волосы, зубы, сосуды, подверженные склерозу. Жизнь и смерть или умирание идут параллельно: то один, то другой процесс сильнее, и наконец умирание совершается в большинстве важнейших органов. И величайший поэт и величайший физиолог высказали вполне тождественные взгляды по этому поводу; Данте сказал: Del vivere ch’e un correre alla morte⁷); Клод Бернар высказался еще категоричнее: „La vie c’est la mort“. Ту же мысль высказал Сенека: „Наша ошибка это видеть смерть впереди нас; она в большей ее части уже позади нас“.⁸ В самом деле, разве наше существование не есть ряд процессов жизни и смерти: преобладание жизненных процессов сменяется преобладанием процессов умирания, и все наше существование состоит из борьбы этих процессов; в соответствии с этим из смены чувствований происходят страдания и наслаждения. Можно много сказать в защиту этого взгляда, но повторяю — это не более, как вывод из всего учения о чувствованиях.⁹

Соответствие между нарастанием жизни и наслаждением, усилением процессов умирания и страданием всякий испытал на себе: всякий знает, какое блаженство он испытывал при выздоровлении от тяжкой болезни, и наоборот, как мучительно состояние в начале всякого тяжкого недуга. К нашему счастию самые тяжелые болезни почти у всех обусловливают более или менее полное помрачение сознания, почему мы не испытываем вполне того страдания, которое вызывает тяжкая болезнь. Всякий процесс умирания вызывает, соответственно его интенсивности, более или менее сильное страдание; большая разница между страданием, произведенным порезом острым чистым ножом и тупым, грязным: в первом случае умирает ничтожное количество тканей, во втором, вследствие большого механического разрушения тканей и введения грязи, производящей умирание даже отдаленных от места заражения тканей, страдание может быть очень сильное.

Так как чувствования есть функция нервной системы, то понятно, что процессы умирания или разрушения, т. е. патологические процессы только постольку вызывают страдание, насколько эти процессы передаются через чувствующие нервы.

Напр., выпадение волос, т. е. их умирание само по себе не вызывает страдания, но те изменения организма, которые обусловливают умирание волос, всегда вызывают страдание в форме головной боли, общего недомогания и т. п,; матка сама но себе нечувствительна, но патологические процессы в матке вызывают заболевание всего организма и делают женщину несчастной. Медицина еще не может объяснить во всех подробностях, почему умирание одних органов вызывает сравнительно большее страдание, чем других. Мы имеем пока только один вполне точный ответ: потому, что в месте умирания больше нервов. Но великая гипотеза Дарвина дает нам право думать, что нервов путем наследственного усовершенствования именно больше в органах более важных для жизни, где патологические процессы опаснее для всего организма. Напр., почему так болезненно воспаление последнего сустава пальцев рук (panaritium) и мало болезнен тот-же процесс на пальцах ног; по всей вероятности, потому, что пальцы рук гораздо важнее для сохранения жизни, для борьбы за существование, чем пальцы ног; потому и распределение нервов и упругой соединительной ткани на пальцах рук другое, чем на пальцах ног. Почему воспаление оболочек головного и спинного мозга так мучительно? очевидно потому, что эти оболочки необходимы для сохранения организма; воспаление плейры далеко не так опасно для жизни и потому не вызывает столь ужасного страдания, как воспаление оболочек спинного и головного мозга.

Справедливость этого объяснения чувствований как нельзя более подтверждается громадным значением настроения или общего чувствования. Народная мудрость давно заметила, что счастье, т. е. преобладание чувствований удовольствия не зависит от общественного положения, богатства и т. д.; всем известна сказка о счастливце, у которого не было даже рубашки. Большинство народов считает главным условием счастия здоровье и достаточную пищу, почему в приветствиях почти всех народов высказывается пожелание здоровья и принятия пищи; действительно, счастие не зависит, или, по крайней мере, зависит очень мало от общественного положения, богатства и т. п. Для преобладания чувствований удовольствия необходимо преобладание жизни над смертью в нашем организме и чем это преобладание больше, тем больше приятных чувствований. Понятно, что жизнь преобладает над смертью у здорового человека; для этого преобладания необходимо достаточное питание, хороший воздух, и потому, конечно, люди так много говорят о погоде; Гейне напрасно смеялся над этим интересом к погоде.

В нашем организме при нормальных условиях происходит постоянно ряд процессов созидания и разрушения, жизни и смерти, которые не вызывают ясных, отчетливых ощущений и сопряженных с ними чувствований; однако эти процессы в их совокупности вызывают общее чувствование, или чувствование, сопряженное с общим чувством, и это чувствование составляет бесспорно главнейший элемент настроения.¹⁰ Человек имеет до обеда другое общее чувствование, чем после обеда; сегодня он может иметь другое общее чувствование, чем вчера, в зависимости от известного, а чаще неизвестного ему состояния его организма, т. е. суммы процессов жизни и смерти. Человек, съевший лишнее за ужином и дурно спавший, встает злым и недовольным, конечно, не потому, что он „встал с левой ноги“, а потому, что, вследствие погрешностей диеты, в его организме процессы умирания усилились сравнительно с тем, что было позавчера. Здоровый молодой человек может поплатиться за погрешность в диете лишь расстройством желудка и он скоро поправится, но болезненный старик, у которого сосуды склерозированы, почки поражены, легкие эмфизематозны, от такой же погрешности в диете может долго испытывать чувствования страдания, потому что процессы разрушения в его организме могут быть весьма значительны.

Это общее чувствование при нормальных условиях мало, изменяется; только при значительном изменении или внешних условий, напр., если житель севера попадает в южную страну, или при болезнях наступает значительное его изменение; напр., при заболеваниях сердца, печени, если даже эти болезни и не вызывают ясных ощущений со стороны заболевших органов, наступает значительное изменение общего чувствования. Каждому человеку свойственно свое собственное общее чувствование в зависимости от состояния его организма: есть вечно грустные и всегда веселые люди, есть люди с изменчивым общим чувствованием; без всякого изменения во внешних обстоятельствах у них веселость сменяется грустью. Врачи давно подметили, что настроение зависит от состояния здоровья, что здоровые, крепкие люди вообще обладают хорошим настроением, а слабые, болезненные люди, напротив, меланхолики. Внешние обстоятельства играют ничтожную роль в настроении человека: Фальстаф при обстоятельствах, которые измучили Гамлета, наверное пил-бы и веселился, а Гамлет мучился-бы положением, которое так было по душе Фальстафу. Значение состояния организма для настроения хорошо известно психиатрам; меланхолия и мания обусловлены изменениями в организме вообще и в частности в коре головного мозга; меланхолик испытывает самые интенсивные чувствования страдания, маньяк упивается блаженством, потому что в их организме произошли соответственные изменения. Ничто не может обрадовать, вызвать удовольствие у меланхолика, огорчить маньяка, потому что сравнительно с теми изменениями в организме, которые вызвали их чувствования, все другие изменения очень ничтожны. В самом деле, что значит для меланхолика известие, что у него родился сын или что ему дали прежде желанное для него место, в то время когда его организм и мозговая кора каждый день утрачивают жизнь. Конечно, маньяк может страдать—зубная боль, как и всякий процесс умирания должен вызывать страдание. Сравнительно с теми страданиями, которые испытывают меланхолики, все остальные просто ничтожны; мы знаем, что тяжкие случаи меланхолии оканчиваются смертью от истощения, несмотря на искусственное удовлетворительное питание.

Состояние организма есть главная причина нашего настроения, потому что те процессы, которые вызывают общее чувствование, имеют конечно ближайшее соотношение к сохранению нашей личности, суть сумма процессов жизни и смерти. Сравнительно с этими процессами все остальные, за исключением половых, имеют ничтожное, посредственное значение; напр, блестящие успехи по службе могут периодами, на короткое время, делать честолюбца счастливым; но самый страстный карьерист, с дурным пищеварением, будет иметь самое дурное настроение, как бы быстро ни шел он по службе. Известны рассказы про великих людей, напр. про Лейбница и Канта, подавлявших свои страдания, обладавших будто-бы такой силой воли, что для них тело и его страдания как бы не существовали; к сожалению, это просто басни: именно Лейбниц и Кант были наделены крепкой организацией, что доказывается их долговечностью (Лейбниц жил 70 л., а Кант 80 л., несмотря на их напряженный труд и болезни). Естественно, что люди, наделенные такими полными жизни организмами, могли всегда чувствовать себя хорошо, быть всегда бодрыми. Всякий врач знает, что люди испытывают весьма неодинаковые страдания от почти одинаковой болезни; один, повидимому, хилый, слабый почти не мучается при воспалении легкого; другой — сильный и крепкий ужасно страдает при той же болезни, той-же температуре и т. д.; эта разница может зависеть и от „нервов“ — понятия неясного: мы говорим о „нервности“, когда не понимаем в чем тут дело; может зависеть и оттого, что у первого органы наделены большей энергией, большей жизненностью, процессы жизни, т. е. ассимиляции протекают энергичнее. Я вполне понимаю, что употребляю неясные выражения, смысл которых научно не выяснен, но я констатирую факты. Кто не встречал в своей жизни маленьких, на вид слабых стариков, пользующихся прекрасным расположением духа, вечно довольных всем и всеми. Я долго и тщательно наблюдал зависимость настроения от организации и пришел к заключению, что лица полнокровные, с хорошим пищеварением, легко оправляющиеся после всяких потерь вследствие болезни, тяжкого труда и т. п., обладают самым лучшим общим чувствованием, т. е. настроением.

Так как жизнь состоит в деятельности органов, то всякая деятельность органов нам приятна и при том приятна настолько, насколько важен этот орган и насколько эта деятельность важна для сохранения жизни. Понятно поэтому, что больше всего наслаждений и страданий нам доставляют органы пищеварения, более всего страдания — поражения кожи и меньше всего страданий — недеятельность органов высших чувств. Бездеятельность органов пищеварения ведет к смерти; организм, не получающий воды, поражается процессами умирания, потому что должен жить на счет собственной влаги, вследствие чего ткани, отдающие воду, умирают; сперва умирают одни ткани, потом другие, и наконец животное среди жесточайших страданий погибает. Один участник Ахал-Текинской экспедиции Скобелева рассказывал мне, что питье чая для него было просто „райское блаженство“, интенсивность которого не может себе представить тот, кто не испытывал жажды в этой сухой, знойной области; чай оживлял, возвращал к жизни полумертвых от недостатка влаги офицеров и солдат. Вполне понятно, что это быстро наступающее усиление процессов жизни и прекращение процессов разложения или смерти должно доставить величайшее блаженство. Едва-ли нужно доказывать, что деятельность органов пищеварения доставляет нам наибольшую сумму наслаждений и страданий. Из за чего работают, выбиваются из сил, совершают всевозможные гадости почти все люди — из-за пищи; почти единственный мотив всей деятельности животных — еда. Высшие животные и человек очень скоро погибают без пищи и потому часто испытывают страдания при недостатке пищи и удовольствие при насыщении; соответственно страданию и наслаждению в организме происходят то процессы умирания, то процессы жизни в зависимости от его питания.

Убедительным доказательством того, что страдание пропорционально интенсивности процессов смерти, точно показывает преобладание смерти над жизнью, служит тот факт, что ожог кожи причиняет самые мучительные страдания. Этот факт был известен людям несколько тысячелетий тому назад, и в древности, чтобы причинить самые ужасные мучения, врагов бросали в кипящее масло или сдирали с живых кожу. Казалось-бы, что ожог, уничтожающий кожу, или снятие кожи вовсе не столь ужасная вещь; ведь вырезать печень или отрезать руки или ноги — это еще более грубое нарушение целости организма, однако самые жестокие народы предпочитали сдирать кожу, варить или жечь своих врагов; люди не могли найти более мучительной казни¹¹. Только современная патология объяснила нам, почему ожоги и сдирание кожи так мучительны; ожог, даже легкий, двух третей кожи, а равно сдирание кожи ведет безусловно к смерти; человеку, как это доказала современная хирургия, можно вырезать печень, селезенку, почку — и он может остаться в живых; собака может жить без головного мозга, как это доказал Гольц, но погибает от ожогов и если у ней сдирают кожу. Патология объясняет нам это странное, повидимому, явление, и только теперь мы можем оценить по достоинству изобретательность древних семитов12. Когда человека жгли или с него сдирали кожу, он уже умирал, т. е. начиналась смерть; он не мог перенести этой операции, он безусловно обрекался на смерть. Большая разница между борьбой жизни и смерти, напр., при тифе, когда исход еще не предрешен и кроме того сознание помрачено, и ожогом, с момента которого наступило умирание, неизбежно побеждающее жизнь. В сущности нет ни одной безусловно смертельной болезни; только ожог и потеря кожи безусловно ведут к смерти, и потому начавшаяся с момента ожога смерть вызывает самое ужасное страдание. Я уже говорил, что поражение, оболочек спинного и головного мозга крайне мучительно: человек не может жить без головного и спинного мозга.

Повидимому, опровержением всей теории может служить всем известный факт, что смертельная потеря крови не сопровождается страданием; однако нет ничего удивительного, что, так как от потери крови прекращается деятельность головного мозга, смерть наступает без страдания. По той же причине кратковременны страдания при задушении. По той-же причине некоторые яды не причиняют страдания, несмотря на их вредное для организма действие. Алкоголь и морфий вначале доставляют большие наслаждения; алкоголик и морфинист могут целые годы наслаждаться употреблением этих ядов, потому что они, говоря вообще, уменьшают восприимчивость головного мозга, который под действием морфия и алкоголя не воспринимает тех процессов смерти, которые вызываются этими ядами. Lotze13 вполне справедливо сравнивал чувствования с термометром: как термометр показывает состояние температуры, степень тепла и холода, так и чувствования соответствуют состоянию организма, его деятельности; как термометр показывает состояние температуры только в настоящем, так и чувствование указывает на состояние организма в данный момент; термометр не предсказывает будущего, тоже и чувствования; сладкий яд может быть приятным, пока не наступит его вредное действие. Можно добавить, что чувствования это термометр для головного мозга, т. е. сознания, и если сознание под влиянием потери крови, морфия и т. п. не замечает падения температуры, то это только счастье для человека и животных.

Я не задавался целью привести все доказательства того, и что страдание соответствует процессам смерти, а удовольствие-процессам жизни, так как в учебниках психологии достаточно подробно изложено учение о происхождении чувствований. В этом журнале, в прекрасной работе проф. Смирнова „Психологические и физиологические основания современной эстетики“ достаточно подробно разобран этот вопрос. Я хотел только несколькими примерами из области медицины подкрепить мой вывод о соответствии между чувствованиями — с одной стороны и жизнью и смертью — с другой. Все наше сознательное существование есть смена и борьба жизни и смерти, смена удовольствия и страдания; жизнь и смерть в организме, удовольствие и страдание в сознании — вот в чем состоит наше существование.

III.

История и собственный опыт учат нас, что половые наслаждения могут быть в высшей степени интенсивны. Любовь может быть сильнее и смерти и жизни, в этом смысле я всегда восторгался известным рассказом Тургенева „Песнь торжествующей любви“.

Переходя к научному объяснению половых наслаждений и страданий, психологи и биологи одинаково прибегают к ничего необъясняющим понятиям: „половой инстинкт“, „инстинкт сохранения рода“; будто бы человеку и животным дан инстинкт сохранения рода. Остается неясным, что такое инстинкт и как это он дан человеку? Едва ли нужно доказывать, что эти понятия — остатки прежнего телеологического миросозерцания, произвольно навязывавшего природе цели, имеющие значение в глазах человека. Так просто и ясно: животным дан, „половой инстинкт“, „инстинкт самосохранения“ для того, чтобы род не прекращался.

Переходя к научному объяснению, т. е. к сведению явлений на ряд простейших законов, мы должны повторить, что все живое стремится к наслаждению, т. е. к жизни; таков закон жизни, и животные, а в том числе и человек, потому жертвуют для половых наслаждений почти всем и даже жизнью, что половые наслаждения могут после долгого полового воздержания быть сильнее всех наслаждений, вызываемых жизнью, и даже почти уравновешивать страдания, вызываемые смертью. Если-бы половые наслаждения были мало интенсивны, то животные и человек удовлетворяли-бы свои половые желания только тогда, когда это не опасно; напр., в современном обществе для некоторых это такое маленькое удовольствие, что хороший обед вообще стоит дороже, чем ласки проститутки.

Современные воззрения на „половой инстинкт“ совсем не объясняют нам, почему столь интенсивному наслаждению не соответствует столь-же интенсивного страдания; деятельность пищеварения дает интенсивные страдания и наслаждения; со стороны кожи мы получаем ничтожные наслаждения и величайшие страдания; деятельность половых органов дает самые интенсивные наслаждения, бездеятельность их — сравнительно ничтожные страдания. Я близко знал двух совершенно здоровых девушек, очень легко переносивших свое девство; они были бодры, жизнерадостны и добры; ни одного здорового мужчины, не грешившего против седьмой заповеди, я не знал, но слыхал и читал, что такие есть. Психология до сих пор не дала объяснения этому несоответствию между силой страданий и наслаждений в половой жизни. Если бы. как говорят психологи, все состояло в инстинкте сохранения рода, то неудовлетворение полового желания было бы столь же мучительно, как неудовлетворение „инстинкта самосохранения“, т. е. лишение пищи. Очевидно, что существующие объяснения неудовлетворительны — они не могут объяснить бросающихся в глаза явлений.

Мы должны выяснить, почему половые наслаждения так интенсивны, почему в половых органах нервы распределены так, что трение половых органов вызывает величайшее на земле наслаждение¹⁴. Конечно, на это прежде всего можно ответить, что такое распределение нервов в половых органах унаследовано путем полового подбора, так как те животные, у которых нервы в этих органах были сравнительно менее чувствительны, не оставляли потомства, а те, у которых эти органы были очень чувствительны, были более энергичны в половой борьбе. По всей вероятности это так, но это еще не объясняет самого возникновения половой жизни и половых наслаждений. У растений и низших животных существует половая жизнь, имеются половые органы; по всей вероятности эти животные и растения не наделены способностью чувствовать; значит, половая жизнь, как это, впрочем, общеизвестно, может быть там, где и нет чувствований; очевидно, что необходимость половой жизни лежит в самой природе растений и животных, составляет самую жизнь всех существ. Весьма возможно, что высшим животным и человеку путем наследственной передачи дана способность чувствовать величайшее наслаждение при половом акте, как необходимом проявлении жизни. Эти соображения необходимо приводят нас к разъяснению главного вопроса: почему же необходима половая жизнь, или, иначе говоря, вытекает ли половая жизнь из основного закона органической жизни; очевидно, что ответить на этот вопрос мы не можем ранее, чем выясним, в чем-же собственно состоит жизнь, чем отличается жизнь от химического процесса, чем отличается органическая материя от неорганической.

В самом деле: самые сильные наслаждения на земле — это половые; интенсивность этих наслаждений зависит от данного животным и человеку, путем наследственной передачи, распределения нервов; этому наслаждению соответствует жизненный процесс, общий всем животным и растениям. Размножение составляет необходимое проявление всего органического мира, и в низших организмах размножение происходит путем деления. Ясно, что для понимания значения полового акта мы должны понять самое простейшее проявление явления — деление, и только тогда мы поймем, почему половой акт вызывает интенсивное наслаждение. Очевидно, что половой акт для высших животных то-же, что деление для низших организмов. Следовательно, мы должны объяснить сбое значение деления протоплазмы, как необходимого проявления основного закона жизни.

В виду того, что данная постановка вопроса совершенно нова, вышеизложенное, может быть, не совсем ясно, и потому я поясню мою мысль еще раз. Человеку приятно смотреть: деятельность органа зрения доставляет нам удовольствие, недеятельность — страдание; однако эти наслаждения никогда не достигают интенсивности половых наслаждений. Причина этого та, что человек может жить без органа зрения; жизнь может продолжаться и у ослепшего; зрение не есть существенное, необходимое проявление жизни, а половой акт, наоборот, есть основное, безусловно общее всему живому проявление жизни; там, где нет полового размножения, есть деление. Следовательно, живое наслаждение при половом акте соответствует основному, непременному проявлению жизни свойству органической материи. Зрением наделены только сравнительно „высшие“ животные, зрение не есть непременное проявление жизни, и потому смотреть только приятно.

И так, деление и половое размножение есть основное непременное явление жизни; где есть жизнь, там есть деление или половое размножение. Для того, чтобы ответить на этот вопрос, мы должны выяснить, что такое жизнь, что такое живое существо, что такое живая материя. Уяснив себе эти вопросы, мы поймем и значение половых чувствований и получим мерку, масштаб для измерения суммы, количества приятных и неприятных чувствований.

IV.

Само собою разумеется, что в биологии наши сведения менее точны и ясны, чем в физике и химии, и потому ответы на вышепоставленные вопросы не могут быть полнее и точнее тех, которые мы можем дать о том, что такое химическое тело, что такое химический процесс.

В самом деле: что такое органическое, живое существо, что такое жизнь? Конечно, органическое существо — химическое тело, жизнь есть химический процесс и еще „что-то“; это „что-то“ есть в органическом существе, есть в жизни, но его нет в химическом теле, химическом процессе. Говоря иначе, органическая материя, состоящая из химических тел, чем то отличается от химических тел, ее составляющих, жизнь, состоящая в своей основе из физико-химического процесса, чем то отличается от физико-химических процессов, лежащих в основе жизни. Чем же отличается жизнь от химического процесса, органическое существо от мертвого тела?

Химические тела состоят из простых тел, вступивших между собою в соединение в определенных, нам известных, объемах; в воде два атома водорода и один атом кислорода, в хлористом водороде один атом водорода и один атом хлора, — ни больше, ни меньше, для образования сложного химического тела необходимы строго определенные количества тел его составляющих; один атом хлора может вступить в соединение только с одним атомом водорода и получившееся от этого соединения тело стало раз на всегда таковым. Для образования каждого нового соединения нужны строго определенные количества элементов, его составляющих; если элементы вступают между собою в соединение, то получается химическое тело, само по себе без влияния других, могущих его разложить, постоянное, в котором элементы, его составляющие, находятся в постоянном соотношении. Воздействие химических тел друг на друга может повести к изменению их состава, но возникшие от химического процесса новые тела, опять-таки постоянного состава, постоянны. Химическое тело целые тысячелетия может оставаться самим собою, неизменным; химический процесс состоит в соединении в определенных количествах, и раз элементы, составляющие химическое тело, находятся в необходимых количествах, химическое тело не может измениться по внутренней причине. Итак химические тела постоянны, потому что элементы их составляющие находятся друг с другом в постоянном количественном соотношении; химический процесс происходит в строго определенных границах, и раз произошло соединение тел в определенных количествах, процесс прекращается.

Живое существо подчинено закону жизни, основное свойство которого ненасытимость, беспредельность, где начинается жизнь, там вступает в силу закон жизни и вместо определенных химических соотношений наступает бесконечный рост, вечная жажда, ненасытимость. Для органического существа нет предела, как для элементов, составляющих химическое сложное тело. Живая протоплазма есть сложное химическое тело, наделенное ненасытимостью; для ее роста нет пределов; по внутренней свойственной ей причине она не может прекратить своего роста, как это свойственно химическим телам. Из окружающей среды она будет поглощать то, что необходимо для ее питания, до тех пор пока в этой среде имеются необходимые для того элементы; если этих последних больше не окажется, она разрушается, умирает, но она не может оставаться неизменной, как химическое соединение. Раз прекращается ненасытимое поглощение, протоплазма умирает, обращается в-простое химическое соединение. Если поглощение идет, непрерывно, наступает деление и продолжается непрерывно до тех пор, пока в окружающей среде имеются элементы, необходимые для увеличения органической материи.

Если внешние условия не дозволяют органической материи расти или увеличиваться, она разрушается, как таковая, и обращается в химическое соединение. Если в окружающей среде нет элементов для роста, жизнь в менее сложных организмах на время может прекращаться, напр., как известно, зерна, найденные в мумиях и посаженные в землю, дали ростки; следовательно, жизнь в этих зернах в продолжение тысячелетий отсутствовала; они не жили, но не утратили способность жить, и потому, когда внешняя среда дала возможность им увеличиваться, т. е. расти, закон жизни вступил в свои права. Никто не скажет, что эти зерна жили в мумиях; зерно начинает жить тогда, когда начинает увеличиваться, т. е. расти, потому что жизнь — это безграничное по существу поглощение из окружающей среды необходимого материала.

Все в мире совершается в строго определенных, количественных пределах; химическое сродство и гальванический ток подчинены определенным формулам; только жизнь беспредельна, безгранична по своему существу, ее пределы и границы определяются законами внешней среды. Увеличение всякого органического существа, беспредельное само по себе, останавливается лишь внешней средой, по жизнь не подчиняется законам внешней среды и пробивает себе все новые и новые пути для деятельности. Все растения и животные в сущности суть всевозможные формы этой вечной борьбы жизни, основное свойство которой ненасытимость, беспредельность, с внешней средой, подчиненной количественным формулам. Внешняя среда угнетает, прекращает жизнь с ее ненасытностью и беспредельностью; жизнь, приспособляясь к среде, создает новые формы для органической материи, в которых она может жить, т. е. расти. Простейшая органическая плазма не может достигать большого размера; площадь покрова возрастает в квадратах, а объем всего тела—в кубах. Очевидно, что органическое существо, поглощающее необходимые для роста элементы только покровами, должно погибнуть; но жизнь, по своей внутренней безграничности, приспособляется к среде: нисшие организмы очень малы, но за то они делятся с непостижимой для нашего ума быстротой; Colin¹⁵ вычислил, что одна бактерия по истечении 24 часов даст потомство в 16½ миллионов¹⁶ особей, в 3 суток — 47 триллионов. Вот, по истине изумительная сила жизни. Несомненно, что когда ученые найдут еще более благоприятную среду для жизни, чем те, которые известны теперь, получится еще большее количество триллионов. Внешняя среда может питать не только организмы, поразительно быстро размножающиеся делением, но и такие, у которых части, предназначенные для поглощения необходимых для роста элементов, увеличены. Поэтому жизнь создает более сложные организмы с органами питания и дыхания; такие организмы могут быть сравнительно очень велики и при благоприятных условиях достигать колоссальных размеров, как, напр., некоторые деревья в Индии. Но так как и самое громадное дерево не может расти бесконечно, вследствие недостатка питания в окружающей среде, то жизнь в нем выражается, кроме роста его самого, еще выработкой семян, которые при благоприятных условиях покроют все окружающее пространство новыми деревьями.

Как ни сложно строение дерева, но и оно оказывается недостаточно приспособленным для борьбы жизни с внешней средой: дерево может поглощать элементы необходимые для жизни только из окружающей среды. Жизнь создает новые формы жизни — животных, наделенных способностью передвижения для приобретения пищи в различных местах. Значение органов передвижения состоит, конечно, в том, что животное, истребив пищу в одном месте, передвигается на другое, где снова удовлетворяет свой ненасытимый голод. Однако, несмотря на способность передвижения, животные не могут расти бесконечно; почему? на это биология еще не может дать нам ответа; но они, в силу основного закона жизни — ненасытимости и потому бесконечного увеличения, должны расти бесконечно; у животных, достигших предельного для них возраста, наступает половая жизнь; жизнь, состоящая в бесконечном нарастании, продолжается в потомстве.

Животные так-же, как и растения, могут иметь почти бесчисленное потомство; по Lode¹⁷ человек в продолжение половой жизни вырабатывает 339,385,500,000 семенных нитей; если автор ошибся и цифру эту уменьшить в тысячу раз, то и тогда получится невероятно большая цифра. Только чисто внешние условия не дозволяют животным плодиться в почти бесконечном числе; растения и животные,кроме постоянной потребности в питании, постоянно или периодически, в силу своей внутренней природы, выделяют из себя органическую материю. В этом постоянном, безграничном по существу поглощении и есть жизнь; когда животное или растение поглотило из окружающей среды столько, сколько нужно для него самого, оно будет поглощать для того, чтобы вырабатывать в себе семена для жизни новых особей. Чем больше необходимых для роста элементов во внешней среде, тем более животное выделит семени, почему оно никогда не может насытиться: жизнь есть увеличение, и когда невозможно увеличение особи, идет увеличение потомства, т. е. деление. Жизнь, беспредельная по своему существу, не останавливается никогда и всеми доступными ей путями осуществляет свой основной закон — ненасытимость.

Конечно, современная биология не может ответить нам на все вопросы, напр., мы не знаем, почему всякое животное имеет определенные размеры, хотя нет ничего невероятного, что если бы мы точно узнали, в каких условиях следует содержать животное, то могли-бы в несколько поколений значительно увеличить его размеры: рост домашних животных, напр., лошадей значительно изменен человеком. Тут, впрочем, и не место для разбора второстепенных вопросов.

Итак основной закон жизни — беспредельность, основное свойство органической материи—ненасытимость; всякое органическое существо беспредельно должно увеличиваться или путем увеличения своего объема (роста) или делением. Поэтому органический мир обречен не только на борьбу за существование, но на борьбу за вечное приобретение. Rolph говорит вполне верно¹⁸: „борьба за жизнь есть борьба не за сохранение существования, а борьба за удовлетворение ненасытимых потребностей, борьба за увеличение. Эта борьба обусловлена не только обстоятельствами, окружающими органическое существо, по она постоянна, вечна; она никогда не может прекратиться, так как не может быть приспособления для ненасытимого даже среди изобилия существа“. Сколько бы не давала окружающая среда организму, ему всегда будет недостаточно, потому что раз он живет, он должен увеличиваться: для пего нет предела. Мы не можем себе даже представить, что-бы было, если-бы окружающая среда содержала бесконечно много необходимых для органической материи элементов.

Выяснив себе, что такое жизнь, мы поймем, отчего зависит, чем обусловлена смерть, как прекращение жизни, т. е, увеличения; можем вполне точно решить, есть ли смерть внутреннее проявление жизни или обусловлена внешними причинами. Попятно, что на земле должна быть смерть, ибо и физические условия, напр. низкая температура, и недостаточность тех химических соединений, которые необходимы для органических существ, должны прекращать жизнь. Вследствие только внешних условий жизнь должна и прерываться и прекращаться; для органических существ мало нашей планеты, но если-бы она была в триллион раз больше, все равно для всех органических существ не хватило-бы ни места, ни пищи. Поэтому пока для биологии существует только один закон: на земле все живое должно умирать; для жизни на земле положены пределы во внешних условиях; как она не борется с законами механики, физики и химии, но в конце концов должна им подчиниться и потому беспредельная по существу жизнь возможна лишь в пределах, данных внешней средой. Что было-бы, если-бы не существовало законов механики, физики и химии, — мы представить себе не можем и потому не можем решить, что было бы с органической материей, если-бы ее ненасытимости не было пределов во внешнем мире. Другими словами: мы не можем мыслить жизни без ее противоположности, ее антитезиса, ее предела — смерти.

Для нас несомненно и очевидно, что жизнь всегда и всюду борется со смертью, что все живущее или живет, т. е. продолжает увеличиваться, или умирает: раз особь не увеличивается. она умирает. В этой вечной борьбе между жизнью и смертью бывают остановки, но не может быть конца, жизнь не может быть бесконечна, потому что жизнь ненасытна, беспредельна, и потому рядом с жизнью наступает разрушение, т. е. смерть. Смешивают существование и жизнь; сложное органическое существо состоит из многих тканей и клеток; во время его существования одни ткани и клетки живут, т. е. увеличиваются, другие умирают, существование длится до тех пор, пока в большинстве важнейших органов жизнь, т. е. рост, преобладает над смертью, т. е. разрушением. Человек, животные и даже растения в высшей степени сложные существа, и поэтому в их существовании основной закон жизни не совсем ясен для тех, кто не изучал биологии; но и в этих высших организмах мы видим проявление того же вечного закона жизни. Вначале всякое животное и растение просто увеличивается во всех своих размерах; достигнув возможно наибольшего для него размера, оно продолжает увеличиваться в своем потомстве: ведь потомство есть продолжение особи. Когда прекращается выделение потомства, наступает умирание, и мало по малу организм по малоизвестным нам причинам, не способный увеличиваться ни сам, ни выделением потомства, умирает окончательно; все ткани постепенно умирают.

В сложных организмах, как известно, отдельные ткани и органы обладают значительной самостоятельностью, и потому в одном организме жизнь и смерть ведут между собою сравнительно долгую борьбу. Конечный исход этой борьбы всегда неизбежно один и тот-же в силу основного закона жизни, но это еще не значит, что высший организм только живет; нет, он одновременно живет и умирает, потому что жизнь на нашей планете невозможна без смерти. В простейших организмах мертвые органы просто отпадают и заменяются новыми, в высших продукты смерти тканей выделяются или сложными приспособлениями, или остаются в организме, более или менее ускоряя конечный исход вечной борьбы жизни и смерти. Жизнь есть действительно смерть, как сказал Клод-Бернар, и смерть есть жизнь, потому что смерть подготовляет необходимые для жизни химические соединения; без смерти на нашей планете невозможна жизнь: смерть питает жизнь, как это ми постоянно видим, куда ни посмотрим.

Все живое обречено на выполнение неисполнимой задачи: вечно идти вперед, вечно быть неполным, незаконченным и потому умирать; вот где действительная, настоящая бесконечность и безграничность. Всякое органическое существо, все живое не может достигнуть цели, и потому вполне прав великий Гете, своим гением натуралиста и поэта предугадавший на много вперед основной закон биологии; Гете сказал: „цель жизни сама жизнь“; действительно, жизнь имеет одну цель — рост, увеличение, а рост и увеличение есть жизнь; цель жизни на нашей планете достижима только до известной степени и потому все живое обречено на уничтожение. Жизнь есть просто непонятное нашему уму движение с бесконечной энергией; сила жизни так велика, так безгранична, что мы даже представить себе не можем; в самом деле „зерно горчичное“ может наполнить собою всю землю, так непостижимо много в нем силы. Хотя я и не намерен делать метафизические выводы из вышеизложенного, но считаю необходимым заметить, что „зерно горчичное“ прямо опровергает наши воззрения о материи и силе; в этом маленьком зерне достаточно силы, чтобы впитать в себя и в свое потомство беспредельные количества химических соединений; оно может произвести бесконечно большие видоизменения во внешнем мире.

Борьба за существование — это великое открытие Дарвина, ужасна потому, что в ней нет победителей, а только, побежденные: сколько бы овец ни съел лев, ему будет этого мало; если он и удовлетворит свой голод, то ненасытимый голод жизни скажется в неудовлетворенном половом чувствовании. При хорошем питании один лев может произвести многочисленное потомство; забывают,что для одного льва мало одной львицы — количество семени у него приблизительно такое же, как и у собаки, и если лев довольствуется одной львицей, то это последствие того вечного голода, на который обречены плотоядные. Ежели-бы лев мог жить, как он должен по своей натуре, то через несколько десятилетий он и его потомство умерло-бы с голода. Если одна особь или одна пара и может быть всегда победительницей, то все-таки она будет побеждена в своем потомстве.

Правда, громадное большинство растений и животных борется за непосредственное существование — и это понятно; жить дано не многим, почти все живое только прозябает, существует, и все живое должно прежде всего оберегать свое существование. Но если мы представим себе остров, по своим климатическим условиям наиболее благоприятный для жизни, посеем там несколько растений и поселим несколько пар животных — все равно каких — тотчас-же между всем живым начнется борьба, потому что на таком острове все начнет „плодиться и множиться“, и потому всего острова будет недостаточно для одного растения, для потомства одной пары. Самые идеальные внешние условия не могут прекратить борьбу за жизнь, потому что то, что не имеет предела, конца, не может быть удовлетворено. Такие условия могут прекратить борьбу за существование, но не за жизнь; борьба за жизнь есть внутреннее свойство всякого живого существа; борьба за жизнь так-же постоянна и беспредельна, как беспредельна жажда, потребность жизни всякого существа; весь мир мал для одного „зерна горчичного“.

Если и можно мечтать о прекращении или, по крайней мере, ослаблении борьбы за существование, хотя-бы между людьми, то борьба за жизнь, как выражение, прямой вывод основного закона жизни, вечна и беспредельна, как сама жизнь. Органическая материя при своей ненасытимости, при своей вечной жажде жизни принимает бесконечно разнообразные формы, в которых может бороться с окружающей средой. Только с этой точки зрения нам попятно бесконечное разнообразие живой материи. Бесконечное разнообразие живых существ может быть объяснено только этой ненасытностью живой материи. Чтобы жить, т. е. беспредельно поглощать из окружающей среды, органическая материя должна была принять бесконечно разнообразные формы, так как, только благодаря этому разнообразию, она может поглощать из окружающей среды все, что может дать эта среда.

Вот истинная и единственная причина разнообразия форм живой материи. Если-бы живая материя была насытима, имела предел для своего насыщения, то простейшая органическая плазма одна существовала-бы на свете. Но в силу своей ненасытимости простейшая органическая плазма должна была дифференцироваться, чтобы в различных формах поглощать из окружающей среды элементы, нужные для их питания. Каждая новая органическая форма уже может поглощать то, чего не могли поглощать все остальные существа. Если-бы жизнь остановилась на сравнительно уже сложных формах — бактериях, то все то, что поглощают более сложные организмы, чем бактерии, осталось-бы не поглощенным живой материей; между тем жизнь, в силу своей ненасытимости, не может остановиться, не может прекратить свою борьбу со всем тем, что может быть поглощено органической материей. Очевидно, что бактерии — беру грубый и для незнающих зоологии и ботаники ясный пример — не могут поглощать из окружающей среды то и так, что и как поглощают липа, рак и воробей, и поэтому эти более сложные формы жизни суть непременное продолжение вечно возрастающей, вследствие своей ненасытимости, органической материи. Каждая новая форма жизни это — новое видоизменение материи в данном организме, поглощающем из окружающей среды то и так, что и как не могут поглотить остальные формы жизни.

Наш несовершенный ум не может представить себе ни одной новой формы жизни: природа более гениальна, чем мы. Все те драконы и чудовища, которые созданы человеческой фантазией, суть невозможные в природе существа, потому что они не обладают новыми, несуществующими в органическом мире приспособлениями для поглощения окружающей среды, т. е. увеличения имеющейся на земле органической материи. Другое дело, напр., сосна; ее существование есть проявление гениальности природы, имеет свой raison d'etre, потому что по своему строению она может поглощать из окружающей среды то и так, что и как не может ель, пихта и т. п. Если-бы не было сосны, то сумма жизни, т. е. органической материи, на земле была-бы меньше, потому что ни ель, ни пихта не могут жить именно в тех условиях, в которых живет сосна.

Биологи¹⁹ уже сознали, что в сущности мы не имеем права говорить ни о высших, ни о низших формах жизни; эти общеупотребительные понятия ни на чем не основаны и ничего не выражают. Почему крокодил более высший организм, чем, напр, золотистый гроздекок? Мы можем утверждать, что крокодил больше и более сложного строения, чем золотистый гроздекок; но кто из них выше или ниже, мы не знаем. По всей вероятности, золотистый гроздекок „выше“ в том смысле, что может лучше противостоять окружающему миру, чем крокодил; можно уничтожить всех крокодилов, но пока мы не можем себе даже представить, как уничтожить золотистаго гроздекока; значит, последний приспособлен для борьбы за существование лучше, чем крокодил; золотистый гроздекок увеличивает сумму жизни на земле делением, а крокодил для той-же цели имеет зубы и половые органы и что „лучше“ (?!) достигает цели, решить не трудно.

Нет ни высших, ни низших организмов; млекопитающие не выше растений, а есть бесконечно разнообразные формы жизни в силу ее ненасытимости, стремящейся поглощать годные для ее питания химические соединения. Всякая новая форма жизни, всякий новый вид животных — это не более, как новое приспособление органической материи для выполнения основного ее закона — ненасытимости.

Мы должны представить себе дело так: простейшая органическая материя для того, чтобы увеличиваться, с одной стороны делится, с другой стороны принимает все более и более разнообразные формы для того, чтобы поглощать как можно больше из окружающей среды. Всякая новая форма жизни может жить в тех условиях, в которых не могут жить все остальные, и потому всякая новая форма жизни есть лишь новое приспособление ненасытимой органической материи.

Наделенные никогда ненасытимым голодом организмы должны истреблять все, что может увеличивать их организм или их потомство — будь то неорганическая материя или органическая. Ни один организм никогда не может быть сытым, потому что он ненасытим; пока он живет, он стремится к недостижимой цели, какие бы приспособления для жизни, т. е. увеличения себя и своего потомства он не имел. Этому одному закону подчинены все растения, все животные и в этом отношении они одинаково „высоки“ — всем даны несуществующие у других приспособления для выполнения цели жизни, — и все одинаково „низки“, потому что ни одно растение, ни одно животное не может достигнуть недостижимой цели жизни—увеличения, и все достигают только конца, но не цели жизни, потому что как прекрасно сказал Montaigne: La mort est bien le bout, mais non le but de la vie²⁰.

V.

Способность чувствовать страдание и наслаждение есть одно из бесконечно разнообразных приспособлений органической материи для насыщения ее ненасытимой жажды увеличения. Те животные, которые наделены этой способностью, в других отношениях менее приспособлены к борьбе за существование и только благодаря этой способности могут существовать. Всякому понятно, что животные, наделенные способностью наслаждаться и страдать, вообще во всех других отношениях наименее устойчивы; все эти животные „нежны“, обладают сравнительно меньшей сопротивляемостью, чем существа, не одаренные этой ужасной способностью. Животные и растения, не наделенные этой способностью, легко переносят такие повреждения, которые безусловно убивают „высших“, наделенных чувствительностью. Каждый ребенок знает, как трудно убить дождевого червяка и как легко лишить жизни цыпленка. Об этих общеизвестных фактах нет надобности говорить.

Мы должны ответить на следующие вопросы: объяснимо-ли происхождение или возникновение духовной жизни вообще; в чем состоит первое проявление психической жизни; где начинаются настоящие страдания и наслаждения.

Первый вопрос — чисто философский, и я почел нужным поставить его, чтобы избежать недоразумений; при том кратком изложении, которое дано в этой работе, недоразумения весьма возможны, а между тем они крайне нежелательны, так как могут обусловить совершенно ложное понимание моих идей.

Возникновение первого психического явления есть, по существу, непонятное явление для нашего ума; я вполне согласен с Дюбуа-Реймондом²¹, что это явление вследствие своей трансцендентности составляет неразрешимую загадку для нашего ума. Сочинение Дюбуа-Реймонда общеизвестно и потому нет надобности далее распространяться по этому вопросу.

На второй вопрос наука пока не может дать точного ответа; я не могу здесь заниматься этим вопросом с той подробностью, как он того заслуживает само по себе; я скажу о нем лишь насколько это нужно для уяснения основной темы настоящей работы.

Почти все психологи принимали первичность умственной деятельности; это было общепринятое учение; только Ennemoser²², Birnbaum²³, Gorwitz²⁴ выступили в защиту первичности чувствований; чувствования, по учению этих авторов, — вот первичный основной элемент психической жизни. Пока биология не укажет нам животных ощущающих, но не чувствующих, или наоборот, — до тех пор точного решения современного спора быть не может. Пока мы даже не можем представить себе, как можно решить — чувствует ли животное или только ощущает, или, наоборот, только чувствует, но не ощущает, и поэтому пока приходится довольствоваться наиболее распространенными в наше время учениями, что нет умственных процессов без чувствований, нет чувствований без интеллектуальных процессов. Весьма метко по этому поводу выразился Cruger²⁵ „Die psychischen Erscheinungen oder die Vorgänge in unserer Seele sind von dreifacher Art; es geschieht erstens etwas in uns, zweitens mit uns, drittens aus oder durch uns“²⁶. Для того, чтобы чувствовать, очевидно, необходимо хотя бы смутно ощущать, с другой стороны ощущения, особенно смутные, не имеют никакого значения, если они не сопряжены с чувствованиями. В самом деле, зачем животному световые ощущения сами по себе, эти ощущения сами по себе никакой пользы принести не могут; „низшие“ животные не могут из этих ощущений выработать себе представлений и сведений, полезных в борьбе за существование. Сопряженное с чувствованием ощущение полезно для животного, потому что чувствование удовольствия заставит животного искать этих полезных световых раздражений, а чувствование страдания избегать тех-же раздражений, когда они вследствие своей интенсивности стали вредить животному. Световое раздражение дало только ощущение животному; вместе с ощущением в животном или с животным (mit uns) произошли, может быть и очень слабые, изменения, которые, в свою очередь, вызвали чувствование страдания или наслаждения; чувствования, а не ощущения полезны животному, потому что не ощущения, а страдание или наслаждение заставляют его поступать наивыгоднейшим для него образом. Лягушка удаляет каплю серной кислоты с своего тела, очевидно, не потому, что знает о том, что эта капля причинит ей вред, а потому, что эта капля вызывает у ней чувствование боли; обезглавленная лягушка точно также удаляет каплю серной кислоты, по всей вероятности, потому, что в спинном мозгу ее заложены приборы, с помощью которых она защищает себя от вредной для ее организма капли серной кислоты. В обоих случаях одна и та же причина вызвала совершенно одинаковое последствие; в обоих случаях лягушка боролась за свое существование, устранила то, что вредно для ее жизни, уменьшало ее жизнь. Очевидно, что капля серной кислоты, разрушив часть покровов лягушки, уменьшила бы ее жизнь, а лягушка, как всякое живое существо, стремится к увеличению ее. Лягушка с целым головным мозгом, по всей вероятности, ощутила, узнала, что на ее поверхность подействовало раздражение и удалила его, потому что почувствовала боль. Она удалила это раздражение или потому, что в ее головном мозгу возникло чувствование страдания, или потому, что в ее головном мозгу имеются такие же приборы, как и в спинном. Если бы в ее головном и спинном мозгу не было этих приборов, или ее головной мозг был лишен способности чувствовать, она не удалила бы этой капли, потому что одно ощущение этой капли не содержит в себе причины для ее удаления: лягушка избегает вредного для ее жизни, а ощущение само по себе никоим образом не может быть ни вредно для лягушки, ни сообщить ей о вреде капли серной кислоты. Если табетику, не знающему вредного действия серной кислоты, на конечность, пораженную аналгезией, попадет капля серной кислоты, то он может и не стереть этой капли; ощущение прикосновения и теплоты, произведенной этой каплей, само по себе безразлично для нас и лягушки. Боль, страдание, как результат происшедшего с организмом (mit uns) вследствие этой капли — вот что непосредственно существенно важно и для лягушки и для человека.

Я довольно подробно остановился на этом примере, во первых,—потому, что в некоторых, даже классических, учебниках психологии, напр., James²⁷ и Külpe, чувствование определено и описано неясно, во вторых, — потому, что из этого примера вполне уясняется значение чувствований в существовании органических существ. Очевидно, что для лягушки чувствование есть одно из орудий или приспособлений для борьбы за жизнь.

Орудие это может быть лишь настолько действительно и целесообразно, насколько точно и быстро оно сообщает лягушке об увеличении или уменьшении ее жизни и обусловливает движения нападения или защиты. Само ощущение для лягушки бесполезно, потому что трудно предположить, чтобы ощущения в мозгу лягушки превращались в знания.

Чувствование есть такое же приспособление для сохранения жизни, как и те приборы в спинном мозгу, с помощью которых обезглавленная лягушка производит охраняющие целость ее организма движения — рефлексы. Чувствования это приспособление для устранения всего вредного, вполне или отчасти убивающего животное и для достижения всего, что нужно для увеличения и усиления организма, т. е. для жизни. Для того, чтобы это приспособление достигало этой цели, а другой, очевидно, у него быть не может, оно должно быть просто, ясно, точно и быстро. Всеми этими качествами именно и обладает чувствование: оно просто²⁸, потому что состоит только из страдания и наслаждения-, ясно — ничего нет непосредственнее, живее и яснее страдания; когда мы действительно страдаем — то это непреложный факт; точность чувствований известна всякому: ранее чем самый опытный врач может определить болен или здоров субъект, он уже чувствует недомогание; быстрота чувствования особенно при сильных раздражениях несомненна — боль наступает ранее ощущения. Вопрос о том, что ранее—ощущение или сопряженное с ним чувствование — достигает сознания, было предметом спора между Вундтом и Horwitz’ом²⁹. Самая возможность такого спора доказывает громадную быстроту возникновения чувствований; ощущения — это то, что происходит в нас, попадает в нас, действует на нас; чувствования это то, что происходит с нами, то есть изменения сознания, вызванные полезными или вредными изменениями, происшедшими с нашим организмом; поэтому, конечно, ощущения должны появляться раньше, чем чувствования: ведь чувствование — это реакция всего организма на то раздражение, которое произвело ощущение. При сильных раздражениях боль, повидимому, возникает даже ранее, чем ощущение; кому случалось неожиданно обжечься сзади, напр., о горячую печку, или получить сзади удар, тот помнит, что сначала он чувствовал боль и лишь спустя несколько секунд ощущал теплоту или прикосновение ударившего его тела. Мы знаем время, необходимое для возникновения ощущения (менее 0,01 секунды³⁰; следовательно, приблизительно столько-же нужно и для возникновения чувствования. Благодаря такой быстроте возникновения, чувствования действительно полезнейшее приспособление для борьбы за существование, потому что, повторяю еще раз, животное нападает или обороняется, т. е. увеличивает жизнь или Избегает смерти от раздражений, не потому, что эти раздражения производят ощущения, а потому, что с этими ощущениями сопряжены чувствования: сытая собака видит и обоняет мясо, но не ест его, потому что, когда она сыта, ощущения мяса сопряжены с неприятными чувствованиями; когда она проголодается, те-же ощущения будут сопряжены с приятными чувствованиями.

Относительность чувствований вполне соответствует относительности полезного и вредного для организма; в жаркий день выкупаться в холодной воде (от 10 до 15 R.) почти для всех истинное наслаждение; такое-же купание для озябшего в холодный осенний день — истинное страдание. Самые ужасные мучения могут быть приятны, как то доказали многочисленные мученики за веру. Конечно, это были избранные натуры и у обыкновенных людей вера и любовь к истине развиты не так сильно, но, напр., некоторые испытывают удовольствие, когда их секут розгами: одни но той-же причине, как Жан-Жак-Руссо, другие потому что считают себя свободными от сделанного ими греха, раз перенесли это наказание. Один небезызвестный в свое время деятель рассказывал мне, что ему было „отрадно“, когда его секли: мучения совести за сделанный поступок его оставляли, и он чувствовал себя свободным. Такая парадоксальность чувствований есть только проявление высокой относительности чувствований, соответствующей виртуозности жизни. Исхудалая волчица заходит для совокупления к дворовым собакам; не смотря на страшный голод она не бросается на кобелей, а ищет совокупления; очевидно, ей приятнее совокупление, чем удовлетворение мучительного голода. Так как в сложном организме, а таковы животные, наделенные способностью чувствовать, рядом протекает целый ряд процессов жизни и смерти, то естественно, что даже вредные для жизни отдельной ткани процессы могут вызывать приятные чувствования, если они полезны в данный момент для всего организма; напр., горчичник может быть непосредственно приятен при сильной головной боли; у того-же субъекта, когда он здоров, горчичник вызывает неприятное чувствование.

Если-бы простейшее органическое существо было наделено способностью чувствовать, оно, наверное, испытывало бы страдание и наслаждение всегда при тех-же самых условиях, а именно при захвате питания — наслаждение, при отсутствия питания — страдание, но у организмов сложных не может быть такого постоянного отношения между раздражением и чувствованием, потому что многие раздражения могут быть и полезны и вредны в зависимости от очень многих условий, часть которых нам неизвестна; ведь биология, а тем более патология — науки очень молодые. Еще я помню мучения голода в лазарете — кроме овсянки ничего не давали; есть хотелось страшно, но доктор говорил, что нужно голодать; теперь, напротив, заставляют при некоторых болезнях есть насильно; чувствование оказалась более верным, чем знание. Для того, чтобы не доверять чувствованию, нужно знать, почему оно обманывает, и я, напр., сомневаюсь, что-бы было полезно есть то, что не вкусно; для того, чтобы больной ел больше, нужно ему давать вкусные блюда, способные возбудить его аппетит. Относительность чувствований была причиной непонимания этого психического явления, и я не знаю более глубокого заблуждения в психологии XIX века, чем в учении о чувствованиях Гербарта и его школы³¹.

На третий из поставленных выше вопросов наука не может дать положительного ответа; но так как этот вопрос совершенно игнорировался, а между тем неизмеримо важен, то я считаю уместным остановиться на нем несколько подробнее. Кто ответит на этот вопрос, тот произведет одну из самых крупных революций во всей жизни человечества. В самом деле, страдают-ли животные так-же, как человек; если да, то, очевидно, мучить животных такое же преступление, как и мучить людей, если животные не страдают так-же, как человек, то с животными можно обращаться, как с растениями. Сравнительно недавно нужна была папская булла, чтобы признать за краснокожими право на звание людей; многие искренно были убеждены, что с краснокожими можно обращаться, как с бесполезными животными. До сих пор никто не задавался поставленным мною вопросом, меледу тем, если допустить, что животные страдают, то этого вполне достаточно, чтобы отравить существование всем хорошим людям³². Между вегетарианцами и противниками вивисекций не мало вполне искренних, разумно-мыслящих людей, сочувствующих животным für und an sich. Бесспорно есть люди, сочувствующие не только людям, но и животным; их не следует смешивать с теми, которые любят больше животных, чем людей; эти последние ничтожные эгоисты, чего про первых сказать нельзя.

Для многих поставленный мною вопрос покажется или праздным или очень простым или то и другое вместе; что он не праздный, доказывается возникновением обществ против вивисекций, обществ покровительства животных и, наконец, обществ вегетарианцев. Сошлюсь на авторитет Л. Толстого. В своей известной статье „Первая Ступень“ (Вопросы Философии. 1892) он развязывает, что мужик, с которым он ехал, „сильный, красный, грубый, очевидно, сильно пьющий“ и тот, когда увидел, как резали свинью, „тяжело вздохнул“ и сказал „ужели-ж за это отвечать не будут“. Очевидно, и для этого огрубевшего существа поставленный вопрос далеко не праздный.

Этот же вопрос не кажется праздным и этикам: по крайней мере Paul Janet³³ его затрагивает, хотя и не разбирает с должным вниманием.

Вопрос этот может показаться праздным, потому что, повидимому, животные несомненно страдают так-же, как и мы.

Что животные страдают — это несомненно; также бесспорно, что они помнят свои страдания, по крайней мере это следует утверждать относительно многих животных; но все это еще не доказывает, что они страдают в том же смысле, так-же, как и люди. Для того, чтобы страдание было ужасно, для того, чтобы страдание было похоже на наше, оно должно быть сознаваемо, а мы не знаем — сознают-ли животные свои страдания.

Самые высшие умственные процессы могут быть бессознательны; даже такой спиритуалист, как, напр., Dunan³⁴, допускает, что бобры и пчелы строят свои постройки и ульи так же, как гений, создающий бессознательно новые теории; бобры и пчелы только не сознают тех процессов, которые создают их удивительные постройки. Даже не вдаваясь в такие фантастические, по справедливому замечанию Fouillée³⁵ предположения, как, напр., был-ли бы взят турками Константинополь, если-бы не было сознания, мы можем, на основании несомненных клинических наблюдений, утверждать, что человек без сознания может думать, поступать почти также, как и всегда. Отсутствие сознания, правда, характеризуется отсутствием воспоминания за весь период бессознательного состояния, но в продолжение этого периода больной помнит, что с ним было; но крайней мере, его поступки доказывают, что он помнит то, что с ним было во время припадка болезни. Я не ссылаюсь на больных с раздвоением сознания, потому что считаю опубликованные до сих пор случаи неубедительными: я видел один из наиболее известных случаев, описанный известным ученым, и эта больная, казалось мне, просто обманщица. Спросить себя — страдает-ли, действительно, эпилептик в период отсутствия сознания, сознает-ли свои страдания, помнит-ли свои страдания, а, следовательно, существуют-ли эти страдания? Можно сказать да, потому что он избегает неприятного, по всей вероятности, чувствовав боль и холод, кутался от холода и т. п., но можно сказать и нет, потому что для его сознания, для его личности, как таковой, страдания не существовали. Придя в сознание, эпилептик не знает о своих бывших страданиях. Я помню эпилептичку, с удивлением рассматривавшую перевязки на своих руках: она не знала, что во время припадка обварила кипятком свои руки; придя в сознание, она начала жаловаться на боль от обжогов; во время припадка она сопротивлялась наложению повязок, кричала при этой операции и старалась сорвать повязки; повидимому, и тогда она испытывала боль.

Во всяком случае несомненно, что многие умственные процессы могут быть бессознательны; больной в бессознательном состоянии никак не ниже по умственной деятельности большинства животных; для больного в этом состоянии, можно предполагать, нет страданий: придя в сознание он их не помнит, почему мы заключаем, что он их не-сознает. Дело в том, что мы можем себе представить бессознательные ощущения, представления, заключения, намерения, поступки — и мы их наблюдаем, но бессознательного страдания даже и представить себе нельзя³⁶.

Чем слабее воспоминание о перенесенной боли, тем менее эта боль существует для сознания. Не мало людей совершенно забывают о перенесенных несчастьях: они, напр., знают³⁷, что лет десять тому были в нищете, но не помнят страданий, причиненных нищетой; когда у меня болит зуб, то для меня было-бы большим счастием не помнить, не сохранить чувствования боли, испытанной вчера; конечно, еще лучше, если-бы чувствование боли состояло из отдельных моментов, при чем для меня существовал-бы только настоящий момент. В таком случае боль почти-бы не существовала, по крайней мере, была-бы ничтожна. Мы знаем еще из опытов Ch. Richet³⁸, что суммирование раздражений столь слабых, что каждое отдельное раздражение не причиняет боли, вызывает боль; очевидно потому, что память сохраняет предыдущие раздражения; если-бы они не существовали для сознания, очевидно, эти раздражения не вызвали-бы чувствования боли. Конечно, сильные раздражения причиняют нам боль, даже если они воздействуют однократно и мгновенно, по несомненно, что сильные раздражения подчинены тому же закону, что и слабые, потому что для сознания боль в данный момент будет тем сильнее, чем более оно сохранило воспоминаний о боли, воспринятой в предыдущие моменты — если такие воспоминания не сохранились—их не существует. Тем, которые возразят мне, что боль возникает вследствие суммирования слабых раздражений, потому что таков закон возбуждения в нервах, я отвечу, что все психические процессы обусловлены строением нервной системы.

Интенсивность страдания у людей весьма неодинакова. Едва ли прав Fouilles³⁹, доказывающий, что сила чувствований развивается параллельно силе умственных способностей. Это наиболее распространенное мнение основано на наблюдении многих, по не всех фактов; оно, конечно, верно относительно высших чувствований, потому что высшие чувствования действительно выражают собою богатство духовной жизни. Что-же касается низших чувствований — полового, голода, жажды, и общего чувствования — то весьма сомнительно, чтобы они развивались параллельно умственной деятельности. Значение чувствований для организма несколько другое, чем значение умственной деятельности, и потому сила низших чувствований не соответствует ни силе умственных способностей, ни даже ощутимости, восприимчивости. Сила чувствований даже не соответствует силе восприимчивости⁴⁰; дикари вообще наделены прекрасными органами чувств — отлично видят, слышат, но чувствования у них бесспорно слабее, чем у цивилизованных европейцев, и вам понятно почему, они сильнее, „грубее“, т. е. их тело лучше переносит вредные воздействия, чем „нежный“ организм цивилизованного человека. Дурно сваренная пища, резкое изменение температуры обыкновенно вредны европейцу и почти безразличны для индейца. Чувствования соответствуют борьбе между жизнью и смертью в организме; попятно, чем организм „нежнее“ (употребляю это выражение как общепонятное, хотя и ненаучное, но ведь наука пока и не объяснила нам, что такое „нежное,, и „грубое“ телосложение), тем более для него опасны всякие процессы смерти, а следовательно в таком организме чувствования должны быть сильнее, чтобы оберегать его от вредных влияний. Человек крепкий, „грубый“ будет мало страдать, обварив себе руку, такое же повреждение у „нежного“ человека должно вызвать жгучую боль, потому что для второго тоже повреждение должно быть гораздо опаснее, чем для первого. Почти каждый знает, что после тяжелой болезни, во время сильных „душевных невзгод“ мы чувствуем сильнее: то, что прежде вызывало небольшое неудовольствие, причиняет жгучее страдание; между тем и наши умственные силы и восприимчивость остались без изменения или даже от болезни или горя временно, как нам кажется, ослабели. Чем „нежнее“ организмы, тем чувствования, как процесс соответствующий борьбе между жизнью и смертью, интенсивнее. Животные, без сомнения, „грубее“ человека: организм их лучше приспособлен для борьбы за существование, для противодействия внешним вредным условиям. Как известно, детеныши животных почти все выживают; за исключением травматических повреждений, болезни у животных очень редки. Ветеринария имеет дело почти исключительно с животными, живущими в искусственных условиях: породистые лошади, собаки, коровы, действительно, сравнительно часто хворают; их организм, вследствие условий их существования, стал „нежным“. Поэтому можно думать, что страдания только у немногих животных достигают значительной силы; может быть их страдания в роде тех смутных, неприятных чувствований, которые мы испытываем во сне.

Наконец, животные не знают будущего, и уже потому страдание их гораздо слабее. Всякий согласится, что большая разница в силе боли от удара ожидаемого и неожиданного; каждому в детстве и юности приходилось быть битым; я хорошо помню, что неожиданно полученный удар вызывал ничтожное страдание по сравнению с тем, которого я ожидал, потому что на ожидаемое страдание было направлено внимание. Биографии великих людей полны примерами великого влияния внимания на интенсивность чувствований; говорят напр., про Кампанеллу, Лейбница, что они подавляли боль, то есть не чувствовали ее, направляя все свое внимание на свои мысли; я не верю этим рассказам и считаю их „рассказами для взрослых детей“, но для меня несомненно, что внимание значительно усиливает страдание: серьезные, наделенные сильным вниманием люди страдают сильнее, чем невнимательные, легкомысленные. В этом я неоднократно убеждался у кровати больных; многие больные страдают при втором припадке, напр., невралгии, сильнее, потому что они ждут наступления болей, уже изучили свое страдание. Большинство врачей согласятся со мной, что объективным мерилом болей средней степени может служить то, насколько подробно и отчетливо больной рассказывает про перенесенную болезнь. Одним словом, внимание лишь в исключительных случаях облегчает нам страдания, но почти всегда их усиливает, что вполне очевидно относительно нравственных страданий. Чем слабее внимание, тем слабее страдания, почему лица, одаренные слабым вниманием, вообще самые счастливые; это беззаботные, вечно веселые, легкомысленные счастливцы. А так как у животных вообще внимание, по крайней мере, произвольное едва-ли развито, то страдания у них едва-ли достигают той интенсивности, как у человека: если они и страдают, то страдания их, вероятно, менее продолжительны, чем у нас.

Еще последнее соображение. Если животные действительно страдают, то у них, в силу истощаемости нервной системы, восприятие страданий скоро притупляется, их сознание, если оно у них есть, перестает воспринимать страдания. Те животные, которые наделены значительно развитым мозгом, обречены положительно на непрерывные страдания уже от одного голода; в самом деле, разве их существование не есть постоянные поиски за пищей; особенно тяжело существование плотоядных. Вечный голод вот удел почти всех животных; домашние животные не голодают так, как живущие на воле, но за то они страдают от непосильной работы и жестокого обращения. Неужели их нервная система не истощается, остается способной воспринимать страдания?

Все эти соображения не позволяют нам, при современном состоянии науки, определить, где начинается сознательные, т. е. настоящие, действительные страдания. Если допустить, что животные чувствуют страдания и удовольствия также, как мы, то мы должны признать существование этих чувствований уже у птиц; по крайней мере, поведение голубей, потерявших дорогу домой, выражает собой глубокое страдание; когда голубь, после продолжительной отлучки, возвращается в свое гнездо, то он выражает живостью удовольствие — неужели-же и голуби наделены сознанием и, следовательно, сознательными чувствованиями?

VI.

Вышеизложенное учение о существе чувствований, вместе с изложенным мною определением жизни и органической материи, дает нам полную возможность вполне научно сравнить сумму страданий и наслаждений человечества. Зная, что такое чувствования, зная, какие физиологические процессы соответствуют страданию и наслаждению, понимая правильно основное свойство жизни, мы можем сравнить те физиологические процессы, которые соответствуют страданию и наслаждению, и таким образом измерить несоизмеримые сами по себе психические процессы чувствования. Установив, что страданию соответствуют процессы разрушения — смерть, наслаждению соответствуют процессы созидания — жизнь, и зная, что такое жизнь, нам для определения суммы наших наслаждений и страданий нужно только выяснить, в каком соотношении стоит жизнь и смерть в течение нашего существования. Таким образом неразрешимый для психологии вопрос мы разрешим с помощью биологии.

Прежде чем перейти к разъяснению поставленного вопроса о соотношении жизни и смерти в организме, я отвечу на поставленные выше вопросы — почему величайшему наслаждению при совершении полового акта не соответствует столь же сильного страдания при половом воздержании. Как я уже говорил выше, психология совсем не может объяснить этого факта; этот факт до сих пор являлся единственным опровержением вышеприведенного учения о чувствованиях. Все остальные возражения против этого учения вытекают или из незнания биологии или из незнания психологии противниками этой теории, но действительно разделяемое мною учение не могло объяснить, почему половой акт дает величайшие наслаждение, а половое воздержание обусловливаетсравнительно ничтожное страдание.

Вышеприведенное понимание жизни вполне уясняет нам этот необъясненный до сих пор факт. Половое воздержание вызывает страдание лишь постольку, поскольку оно вредно для нашего организма; как и всякое страдание оно соответствует частичной смерти, происходящей в нашем организме. Мы не знаем вполне точно, что происходит с организмом при половом воздержании; начатое Броун-Секаром изучение этого вопроса позволяет нам только догадываться о значения семенных желез для всего организма. Мы знаем только, что вполне здоровые люди без особого вреда переносят половое воздержание, которое однако у болезненных субъектов вызывает известный симптомокомплекс патологических явлений. Половое воздержание не может привести к смерти, поэтому конечно оно и не вызывает столь интенсивных страданий, как жажда или ожог. Оно вызывает легкое хроническое недомогание, поэтому и интенсивность страдания им обусловливаемого приблизительно такая-же, как бывает при недомоганиях вообще. Это вполне понятно, и конечно ничуть не опровергает вышеприведенного объяснения чувствований. Интенсивность наслаждения при половом акте для нас станет понятна, если мы припомним вышеприведенное определение жизни. При отделении семени организм совершает основной акт всякого органического существа, проявляет самым полным, совершенным образом свою жизнь, ведь рост, увеличение есть основное явление жизни; в отделении семени при половом акте у человека, как весьма сложного организма, сконцентрирован весь рост, все увеличение жизни, к которому только способен достигший наибольшего доступного ему объема организм. Более простые организмы постоянно увеличиваются и размножаются; у человека, как весьма сложного организма, рост, увеличение самого организма происходит только в первый период существования; дальнейший рост, увеличение, состоящее в половой деятельности, происходит только сравнительно очень редко, и вся жизнь с ее бесконечным стремлением к увеличению выражается в отделении семени при половом акте. Понятно поэтому, что это редкое и потому крайне интенсивное проявление жизни сопровождается самым интенсивным наслаждением. Интенсивность наслаждения при половом акте вполне соответствует интенсивности жизни, сосредоточенной в этом акте; мы знаем, что у высших животных этот акт заменяет собою деление, и следовательно имеет то-же значение. Жизнь всякого живого существа состоит в увеличении путем роста и путем размножения; наибольшая полнота жизни для организма, неспособного увеличиваться путем роста, проявляется в размножении. Понятно поэтому, что у животных, обладающих чувствованиями, наисильнейшее наслаждение должно соответствовать половому акту, как процессу жизни по преимуществу.

Мы конечно не знаем, и я думаю никогда не узнаем, почему и как у высших животных жизни соответствует наслаждение и смерти страдание⁴¹, во мы знаем, что у так называемых низших животных половой акт совершается так-же, как и у высших, разница лишь в том, что у последних с этим актом и сопряжено наслаждение. Конечно мы должны думать, что чувствования вообще суть одно из орудий, средств, с помощью которых живая материя может увеличиваться, расти, и, конечно, если-бы высшие животные не испытывали наслаждения при этом акте, они не плодились-бы, потому что в их нервной системе нет приборов, обусловливающих половую деятельность низших животных. Вместо этих приборов, так целесообразно устроенных у низших животных, высшие животные наделены чувствованиями, и понятно, что самое интенсивное наслаждение сопряжено с самым важным, самым существенным, самым полным актом жизни. Конечно у нас и у животных нет никакого инстинкта сохранения вида, никакого стремления к продолжению рода, но как и все живое мы неизбежно, в силу основного свойства живой материи, ростом и размножаемся, т. е. осуществляем основной закон жизни. Путем наследственной передачи интенсивность полового чувствования, по всей вероятности, нисколько увеличилась; но все таки такое объяснение нисколько не объясняет нам, почему же у животных вообще половой акт вызывал наслаждение. По всей вероятности животные с более интенсивным чувствованием побеждали в борьбе за половое наслаждение тех, у которых это чувствование было слабее, потому что побеждаемые животные были слабее, болезненны и следовательно наделены меньшей суммой здоровья и потому менее интенсивным половым чувствованием. Победителями были конечно более здоровые, более сильные, и потому с-более интенсивными половыми чувствованиями; их потомство могло унаследовать основные свойства их организации и в свою очередь передать следующим поколениям. Слабые, болезненные особи конечно имели и имеют менее шансов устоять в борьбе за существование и жизнь. Только в этом смысле можно говорить об усилении интенсивности половых чувствований путем полового подбора и наследственной передачи; особи, не наделенные интенсивным половым чувствованием, не могли оставлять потомства, как и низшие животные, у которых приборы, обусловливающие половый акты, устроены несовершенно. Такие животные должны вымирать, потому что не могут выполнять основного закона жизни, оттого-ли, что они очень слабы и болезненны или оттого, что почему-то половой акт у них не сочетан с наслаждением или, наконец, оттого, что в их нервной системе неразвиты приборы, обусловливающие половые акты. Половое бессилие как врожденное, так и приобретенное, обусловленное или слабостью всей организации, или несовершенством строения и отправления половых органов сочетано с отсутствием интенсивного полового чувствования; напротив, степень преобладания жизни над смертью в организме при нормальном строении половых органов соответствует интенсивности полового чувствования.

Вот почему наслаждение при половом акте так интенсивно, а половое воздержание вызывает сравнительно слабое страдание; половой акт высшее, полнейшее выражение жизни. Половое воздержание только мало вредит организму; даже атрофия половых желез для всего организма не имеет рокового значения. Вот почему любовь сильнее смерти, любовь бессмертна; даже в грубо материальном смысле нет более полного, совершенного осуществления вечной, беспредельной жизни, как любовь; только одна жизнь беспредельна, безгранична, и потому любовь, как наиболее полное осуществление жизни, сильнее смерти — процесса предельного, ограниченного неизменными границами, которым подчинены все физические и химические процессы. Поэты как почти во всех вопросах и тут опередили науку; они угадали истинный смысл, истинное значение любви, и наука может подтвердить сказанное поэзией и объяснить то, что было хотя известно поэтам, но оставалось непонятным. В любви жизнь одерживает самую большую победу, потому что половым актом увеличивается жизнь, органическая, живая материя; и микроскопическая, семенная нить заставляет физические и химические процессы служить для целей жизни, т. е. для созидания нового живого существа и следовательно для увеличения суммы органической материи. Было бы непонятно, непостижимо, если-бы такая победа жизни не сочеталась с самым интенсивным чувствованием. Именно крайняя интенсивность наслаждения при половом акте наиболее убедительно доказывает, что наслаждение сочетано с жизнью; мало того, мы теперь можем утверждать, что интенсивность наслаждений вполне соответствует интенсивности жизни!

VII.

Пользуясь вышеупомянутой классификацией чувствований Ехnеr’а, как общепринятой, разберем, в каком отношении находится сумма страданий к сумме наслаждений. Прежде всего-нужно установить это отношение для чувствований, сочетанных с существованием нашего организма — т. е. тех, которые, как то думают многие, связаны с инстинктом самосохранения.

Очень нетрудно доказать, что сумма страданий, обусловленных существованием вашего организма, неизмеримо больше суммы наслаждений, сочетанных с существованием организма. На самом деле только до совершеннолетия сумма жизненных процессов преобладает над суммой процессов разрушения, затем в молодости, в лучшем случае, процессы жизни приблизительно равны и уже к сорока годам процессы смерти начинают преобладать над процессами жизни; как известно около сорока лет начинают седеть волосы; следовательно с сорока лет у большинства начинается увядание, ослабление организма или, говоря иначе, смерть начинает преобладать над жизнью; у самых здоровых с этого момента сумма жизненных процессов уменьшается и смерть медленно мало по малу побеждает жизнь; в старости сумма жизненных процессов неизмеримо меньше, чем сумма процессов разрушения. Это положение на первый взгляд может показать парадоксальным. Напомню вышеприведенное определение жизни Клод-Бернара и обращу внимание на общеизвестный факт: в глубокой старости смерть наступает иногда так незаметно, что окружающие не могут точно определить момента смерти. Конечно, это и есть наиболее естественная смерть, потому что процессы разрушения с сорокалетнего возраста, получившие преобладание над процессами жизни, мало по малу захватывают все более и более клеток, из которых состоит организм, и понятно, что наконец мало по малу умирают самые необходимые для существования организма ткани. Прекращение существования организма, как такового, и должно именно происходит так, как это бывает при „гнилой“ смерти в глубокой старости⁴². Едва-ли нужно доказывать, что у человека, имеющего седые волосы, потерявшего несколько зубов и т. д., жизнь, с ее ненасытимостью и потому с вечным стремлением к увеличению, уступила уже процессам разрушения. Хотя мы и мало вообще знаем „патологию здорового человека“, все таки для нас несомненно, что восстановление разрушаемых при нашем существовании клеток нашего организма после сорока лет происходит не так совершенно, как до сорока лет, почему организм с каждым годом неизбежно изнашивается. Только до сорока лет процессы восстановления приблизительно равны процессам распада, почему сумма жизни приблизительно равна от двадцать одного года до сорока, хотя к сожалению это можно говорить, умышленно допуская значительную неточность.

Хотя это грустно, но нужно признаться, что полное равновесие организма существует в течении лишь трех-пяти лет.

Если-бы вышесказанное было верно относительно громадного большинства, то наша жизнь была бы еще не так печальна; все таки в течении нескольких лет сумма наслаждений была-бы приблизительно равна сумме страданий, в продолжении двадцати одного года жизни сумма наслаждений преобладала-бы над суммой страданий и лишь во второй половине сумма страданий была-бы более суммы наслаждений. Правда даже такой расчет ни совсем верен, потому что из двадцати одного года мы должны вычесть пять-восемь лет бессознательной или малосознательной жизни; как бы в награду за то, что в лучшие годы жизни мы не можем сознавать нашего счастия, природа нередко „награждает“ нас под старость ослаблением психических сил, почему мы не можем сознавать вполне наших страданий. Такой расчет обыкновенно делают оптимисты по натуре; принято утешать себя, что молодость самый счастливый период жизни, затем наступает период сносного существования; старость в глазах большинства является как бы расплатой за избыток блаженства в молодости и старики очень часто именно утешают себя тем, что они „пожили“ в молодости⁴³.

Я не знаю ничего наивнее, неосновательнее и даже просто нелепее этого наиболее распространенного, можно сказать, общепринятого мнения; по знаю, чем объяснить, что столь по существу неверный расчет громадному большинству кажется правильным; есть-ли это невольный самообман людей, желающих себя чем нибудь утешить, или происходит он оттого, что, как это давно известно, мы меньше всего обращаем внимания на самые важные, самые крупные явления. Такой расчет был бы верен, если-бы земной шар был устроен специально для блаженства человечества, а ведь еще недавно люди именно думали, что мир создан только для них и потому еще и теперь большинство не хочет ясно сознать, что люди должны вести с природою самую упорную борьбу. В настоящее время на земном шаре не имеется в достаточном количестве всего того, что безусловно необходимо для нашего существования т. е. материалов для защиты от холода и жара и пищевых веществ.

Другой вопрос, будет ли в будущем достаточно того, что необходимо для людей. Я сомневаюсь, что это когда нибудь будет, но теперь положительно для людей не хватает очень, очень многого. Для добывания пищи и материалов для жилища и платья человечество должно работать свыше своих сил, то-есть убивать себя и, наконец, наша жизнь сокращается болезнями; не говорю уже о том, что только в Европе хищные животные не уничтожают людей. Обо всем этом почему-то забывается, а между тем лишь самое ничтожное меньшинство не страдает от лишений, работы, болезней. Трудно даже себе представить все значение этих неблагоприятных для нашего существования условий, а именно эти то уменьшающие нашу жизнь условия и причиняют те страдания, которые на много превышают сумму наслаждений, обусловленных жизнью.

Жизнь человечества постоянно уменьшается этими условиями, потому что на земле нет того, что необходимо для жизни всего человечества; очевидно, громаднейшее большинство должно умирать, то-есть страдать. В самом деле, если-бы все родившиеся доживали до глубокой старости, то на земле давно не хватало бы места для всех, а между тем вышеприведенный расчет был бы верен только тогда, когда все родившиеся доживали бы до глубокой старости; следовательно всякое страдание сверх суммы страданий в этом расчете обусловливает бесспорное превышение суммы страданий над суммою наслаждений, а очевидно, что все на земле устроено так, что убивает людей, то-есть увеличивает их страдания.

Нищета — иначе я не могу назвать недостаток в самом необходимом — непосильный, вредный для здоровых труд и болезни убивают столько миллионов людей, причиняют столько страданий человечеству, что до сих пор ни одному гению не было по силам нарисовать картину страданий человечества. Самые высокие и благородные умы обращали внимание на сравнительно мелкие, ничтожные причины человеческих страданий напр. на дурное государственное устройство, несовершенство нравственных воззрений и т. п. и упускали из виду, что громадное большинство человечества обречено на медленную смерть от нищеты, непосильной работы и болезней. Наш ум не может хотя бы приблизительно определить бесконечную величину человеческих страданий вследствие названных причин; мы только можем утверждать, что изменить эту величину мы не можем, что человечество должно страдать вследствие этих причин, влиять на которые мы бессильны. Не трудно доказать справедливость всего вышесказанного.

Бесспорно, что культурные народы заняли лучшие, то-есть наиболее удобные для нашего существования страны; на крайнем севере, также как и под тропиками, условия еще хуже, чем в цивилизованных странах. Мы не имеем хотя бы приблизительных сведений о смертности нецивилизованных народов, но довольно точные данные о продолжительности жизни в наиболее культурных государствах по истине ужасны. В Пруссии средний возраст только 25,17 лет⁴⁴; следовательно неблагоприятные условия сокращают нашу жизнь почти в четыре раза. Ведь если-бы нищета, труд и болезни не убивали нас и наших предков, то средний возраст умерших был бы 100 лет⁴⁵, потому что наш организм устроен так, что если неблагоприятные условия не подавляют жизни, то он должен существовать, то-есть бороться с процессами разрушения в самом себе, по крайней мере сто лет. Cabanis, не смотря на весь свой ум, до такой степени не понимал значения всех этих условий, что называл смерть c’est le soir d’un beau jour; смерть в глубокой старости по его мнению так прекрасна, что только ошибки ума и чувствительности могут помешать de gouter la mort comme un doux sommeil⁴⁶. Чтобы оценить, как глубоко ошибался Cabanis, нужно только посмотреть на таблицы смертности и мы увидим, что для громадной части человечества, вечер наступает на рассвете самого пасмурного дня, а умирать в старости, когда, по словам Cabanis, легко оценить прелести смерти, приходится ничтожному меньшинству. Из 100,000 родившихся до восьмидесяти лет доживают лишь 569, до сорока лет доживают менее половины, а именно 48157. Следовательно мы живем в таких неблагоприятных условиях, что только один из ста умирает естественной смертью; остальные даже в Пруссии умирают от неблагоприятных для жизни условий; эти условия, усиливая, увеличивая процессы разрушения в их организме, увеличивают сумму страданий преждевременно убитых.

Одно из наиболее ложных воззрений громадного большинства состоит в том, что нас убивают болезни; я напротив думаю, что болезни самый слабый враг человечества.

Я вполне понимаю, что мы не имеем никаких данных для определения значения болезней в сокращении пашей жизни; не менее ясно сознаю, как трудно изменить общепринятое мнение по этому поводу, но я утверждаю, что громадное большинство умирает не от болезней, а только во время болезни⁴⁷; люди умирают от нищеты и непосильной работы. Я знаю, что защищаемая мною мысль не войдет сейчас в общее сознание, но надеюсь дожить до того времени, когда эта мысль будет развита в сочинениях известных ученых и будет признана истиной.

За исключением тяжких травматических повреждений и некоторых заразных болезней (например собачье бешенство) ни одна болезнь не может убить совершенно здорового человека. Всякий врач видел тифозных, работающих как здоровые, больных с тяжелыми хроническими страданиями, почти не замечающих своих болезней. Всякий врач знает, повидимому, совершенно неизлечимых больных, совершенно выздоровевших при изменении условий жизни на более благоприятные. Очевидно, что если-бы все люди были одарены очень хорошим здоровьем, все легко переносили-бы самые тяжкие болезни; если-бы все люди могли жить в хороших климатических условиях, прекрасно питаться, не работать сверх силы, все бы легко выздоравливали от всевозможных болезней. Наконец, если-бы не было тех ужасных антигигиеничных условий, среди которых должно жить громадное большинство, болезни были бы крайне редки. Всем известно, что последняя холера в России почти не трогала обеспеченных классов. Только вследствие нищеты инфекционные болезни никогда не прекращаются, миллионы детей умирают от желудочно-кишечных расстройств. Только вследствие нищеты мало вполне здоровых людей, только вследствие нищеты громадное большинство погибает во время болезней.

Наука выработала вполне точно, сколько человек должен съедать ежедневно, чтобы поддерживать свой организм; не трудно вычислить, что необходимой для нас пищи земля производить не может. Громадное большинство должно хронически голодать, то-есть страдать; сумма страданий от голода точно определяется величиной разницы между количеством пищи, необходимой для человечества, и количеством пищи, добываемой людьми; несомненно, что эта величина громадна, а поэтому громадна и сумма человеческих страданий. Кто хочет высчитать сумму человеческих страданий от одного голода, пусть вычислит, сколько не хватает пищи для достаточного питания человечества. Едва ли у кого хватит мужества, чтобы взглянуть на эту цифру; она должна быть ужасна. Понятно поэтому, что хронически голодающие люди должны преждевременно умирать, не могут переносить даже мало опасных болезней, и если умирают во время болезни, то не от этой последней, а от хронического истощения вследствие недостаточности пищи в течении всей предыдущей жизни. Конечно, и потомство этих истощенных хроническим голодом людей родится хилым, неспособным переносить болезни.

Я не разделяю оптимизма социалистов, уверенных, что при равномерном распределении богатств все будут сыты; я даже не понимаю, как умные, образованные люди могут серьезно говорить о таких утопиях; если и можно лишить ничтожное меньшинство избытка пищи, действительно им не нужной, то получится столь ничтожное количество пищи, что большинство от этого выиграет бесконечно малую величину. Забывают, что далеко не все богачи едят больше, чем нужно, что пища богачей отличается разнообразием, способом приготовления и т. п., что многие богачи едят не больше бедняков; следовательно отнятое от богатых количество пищи не может изменить общего количества пищи всего человечества. В самом деле — испорченные продукты достаются беднякам не потому, что богатые съедают свежие продукты, а потому, что продукты подвержены гниению, а их так мало на земле, что большинство радо есть и гнилые продукты, лишь бы не умереть от голода.

Недостаток материалов для жилища и платья также не мало сокращает нашу жизнь, то-есть причиняет страдания.

Хотя климат Европы наиболее благоприятен для человеческого организма, тем не менее мы нуждаемся в жилищах и платье для защиты от холода, жары и сырости. Теперь курные избы в России уже выводятся⁴⁸, но за то в городах, число жителей которых страшно возрастает, очень многим приходится жить в крайне тесных и даже сырых помещениях. Никто ни станет отрицать, что громадное большинство жителей городов живет в помещениях, явно вредных для здоровья; чахотка не была-бы столь губительной, если-бы жилища большинства были не так тесны, темны, сыры, хорошо-бы вентилировались, но пока мы даже поможем себе представить такого порядка вещей, чтобы на всех хватало просторных, светлых, хорошо вентилируемых жилищ. Все попытки улучшить жилища большинства до сих пор не привели ни к чему; темные, старые, сырые, многоэтажные дома во всех городах переполнены жильцами и право трудно сказать, кому живется хуже — обитателям курных изб или домов рабочих кварталов Лондона и Парижа. Жителям и курных изб и громадного большинства домов в городах недостаток чистого воздуха и света, сырость уменьшают продолжительность жизни, усиливают процессы разрушения, то-есть причиняют страдания.

Кто жил в сырой, тесной, темной комнате, тот помнит, как он дурно себя чувствовал в это время и как состояние его здоровья и настроение изменялись к лучшему при переселении в сухую, светлую, просторную квартиру. Гигиенисты довольно точно определили, каково должно быть жилище человека; если-бы высчитали, насколько жилища людей не удовлетворяют требованиям гигиены, мы точно определили-бы сумму страданий, причиняемых человечеству недостатком жилищ.

О вреде для организма от недостатка в платье и обуви говорить не буду, потому что между бедствиями человечества, эта недостаточность играет сравнительно малую роль.

Народная мудрость всегда считала работу одной из главнейших причин наших страданий. С тех пор, когда высшие классы резко выделились от остального населения и перестали даже понимать народ, возникло учение о прелестях труда. Ученые и мыслители теперь принадлежат к высшему классу и их незнание народа и близорукость дошла до того, что и они с поразительным легкомыслием расписывают прелести труда, а Гитли написал на эту тему целую книгу. Наш гениальный мыслитель, Л. Н. Толстой, очень зло осмеял белоручек, смешивающих умственные занятия с настоящим трудом и первый оцепил вполне верно настоящий труд. Действительно, просто удивительно, до чего может достигать близорукость и легкомыслие! Решились тот труд, на который обречено человечество, называть приятным и полезным для здоровья. Те, кто сами трудятся, всегда и всюду считали, считают и будут считать работу величайшим страданием.

Труд и есть страдание, потому что он причиняет крайне неприятное чувствование утомления и всегда происходит при обстановке, обусловливающей страдания. Только богатые занимаются, насколько труд им приятен и при приятной обстановке. Те-же, кто трудом снискивают себе пропитание, работают сверх сил и при крайней тяжелой обстановке. Принято считать, что труд земледельца менее других вреден для здоровья, менее других неприятен; не мало наивных господ, по мнению и даже глубокому убеждению которых жизнь земледельца близка к идиллии, но сами земледельцы думают совсем иначе и бегут неудержимо в города. Земледелец должен работать так много, труд его так тяжел, обстановка труда вызывает столько страданий, что всякий другой труд, по убеждению мужиков, легче и благодарнее. Кто внимательно всматривался, как бабы в жаркий день жнут, согнувшись, от зари до зари, как в холодные осенние дни выкапывают картофель, мочат лен, как, стоя по колено в жидком навозе, ухаживают за скотом — тот не будет удивляться, почему все земледельцы стремятся в города, но, к сожалению, ученые господа на такие мелочи не обращают внимания. В этом отношении их поднимание ложно, менее верно, чем одной моей родственницы, ежедневно благодарившей Бога за то, что она родилась дворянкой, а не мужичкой, страдания которой она понимала и которой сочувствовала.

Работа на фабриках, заводах, в мастерских так тяжела, неприятна, происходит при такой обстановке, что даже самые смелые оптимисты не решаются называть ее приятной. Едва-ли менее страданий вызывает труд мелочных торговцев, по целым дням сидящих на грязных, вонючих базарах или разносящих по улицам свои товары. Всякий труд для добывания куска хлеба вреден для здоровья, усиливает процессы разложения и потому причиняет страдания, и я положительно не могу решить, кто страдает больше, рыбаки, целые дни и ночи проводящие в холодной воде, рабочие на каменно-угольных копях, или служителя при анатомических театрах.

Труд, говоря вообще, усиливает процессы разложения в мышечной и нервной системе и посредственно во всем организме, почему всякий работник должен есть больше, чем то нужно для естественных потерь организма; если даже нет недостатка в пище, то и в таком случае скоро наступает момент, когда и усиленное питание не может вознаградить больших потерь, причиняемых организму работой, почему работник, как и почтовая лошадь, скоро старится и скоро изнашивается. Все это очень ясно; нужно только обратить внимание, что эти усиленные потери организма, как и все процессы разрушения, причиняют страдание; вначале при работе является неприятное чувствование утомления, затем работник „втягивается“ в работу и далее не чувствует утомления, что однако вовсе не доказывает, что работа не разрушает его здоровья; ведь мы „привыкаем“ и к морфию, к хлебу с мякиной и т. п.; работа, разрушающая организм, всегда причиняет неясное, тупое, хроническое чувствование неудовольствия; человек чувствует себя не хорошо, но не может определить причины своего дурного расположения духа, причина которого в дурном состоянии организма, обусловленном работой. Мы, хотя почти никогда не работали так, как трудятся настоящие рабочие, хорошо знаем, как изменяется настроение во время каникул, поездок за границу, в деревню; отсутствие ежедневного, хотя и легкого, труда тотчас-же уменьшает сумму страданий, переживаемых нами; мы чувствуем себя гораздо лучше, все кажется прекрасным, и солнце светит иначе, и аппетит становится лучше. Нельзя даже и приблизительно определить сумму страданий, причиняемых зловредной для здоровья обстановкой настоящего труда; я просто не могу придумать ни одной формы настоящего труда при безвредной для здоровья обстановке. Замечу кстати, что среди человеческих бедствий эта причина наших страданий считается столь ничтожной, что профессии, соединенные с большей опасностью для здоровья, даже не оплачиваются лучше, чем менее вредные. Охотник, рыболов, земледелец постоянно страдают от холода, жары, сырости, рабочие на фабриках страдают от дурного воздуха, недостатка света, различных вредных газов, вредной пыли и т. п., мастеровые, даже в хорошо устроенных мастерских, портят свое здоровье неудобным положением, например сапожники, портные, или постоянным напряжением органов, например белошвейки, кружевницы, расстраивающие свое зрение. Право я не знаю, какой настоящий труд не только происходит, но может происходить при безвредной обстановке. Даже такие привилегированные работники, как кучера, повара, городовые, и те при отправлении своей службы подвержены зловредным для здоровья влияниям.

Рабочие при некоторых производствах так ужасно расстраивают свое здоровье, что и правительство и общество вступались за этих несчастных и почти всюду работодателей заставили принять некоторые меры для ограждения рабочих от уж очень зловредных условий, напр. на спичечных ли зеркальных фабриках. Как ни прекрасны эти гуманные требования, однако в общей сумме страданий человечества они убавили очень, очень мало и по существу труд был, есть и будет вреден людям, и по своей интенсивности и по своей обстановке. Нужно стремиться на сколько возможно уменьшить страдания, причиняемые человечеству работой, но пока мы не можем себе представить такого общества, в котором большинство не страдало-бы от работы. Если-бы Фуррье вычислил, что необходимо для человечества и сколько нужно труда для добывания необходимого количества материалов для удовлетворения наших потребностей, он бы понял невозможность своей утопии.

Особенно грустно, что труд, столь необходимый для нравственного совершенства человека, столь благородный и приятный сам по себе, составляет источник вечного страдания человечества. Без работы человек не может быть нравственным; учение Л. Н. Толстого о значении труда общеизвестно и потому нет надобности здесь повторять сказанного нашим великим мыслителем. Только труд делает человека достойным сочленом человеческого общества; человек не работающий, не может быть нравственным; труд — это существеннейшая потребность человека и я, как психиатр, могу подтвердить эту истину наблюдениями над душевно-больными. Только слабоумные и тяжко-больные не страдают от отсутствия работы; улучшение в состоянии больного всегда выражается в пробуждении потребности работать. Великое морализующее значение труда блистательно доказывается благоустроенными заведениями для душевно больных, в которых организованы работы пациентов; в этих заведениях пациенты резко отличаются от обитателей заведений, в которых нет занятий для больных. Ни цепи, ни смирительные рубашки, ни одиночные камеры не могли сделать душевно-больных способными жить, как люди; работа достигает этого вполне. Облагораживающее, морализирующее значение работы бесспорно и потому тем ужаснее, что борьба с природой обращает работу — для громадного большинства в источник страданий. Только весьма немногие или в силу своего привилегированного положения, или в силу своего таланта могут устраиваться так, что труд для них источник наслаждений. Труд ученых, государственных людей, художников, конечно, доставляет им больше наслаждений, чем страданий; они и работают столько, сколько им это приятно, и работают при обстановке, возбуждающей приятные чувствования и наконец труд их интересует. Я положительно настаиваю, что например ученые работают столько, сколько им это приятно, по крайней мере настоящие ученые; те-же ученые, которые не обладают достаточными для научной работы способностями и поэтому должны работать более, чем это им приятно, или очень несчастны, или скоро по достижении штатной должности прекращают работать. Очень важно, что, труд, избираемый лицами привилегированных сословий, совершается при обстановке, вызывающей приятные чувствования; парламентская трибуна, кабинет ученого, столичная сцена — все это весьма, весьма приятные условия для труда. Еще важнее, что талантливые работники выбирают себе запятие интересное, возбуждающее посредственно или непосредственно приятные чувствования; художнику доставляет наслаждение сама работа, политику деятельность может быть приятна, потому что дает славу, поклонение, многочисленные знакомства и т. п. Но ведь такой труд доступен единицам из миллионов, потому что даже не мало ученых, адвокатов и художников, нелюбящих свои деятельности, работающих не охотно из за куска хлеба, или по отсутствию вообще потребности в разумной деятельности, или потому, что в силу внешних обстоятельств избрали себе профессию, не удовлетворяющую их склонностям; есть офицеры, которым крайне неприятна их деятельность, потому что они желали-бы быть адвокатами, артистами и т. д.

Итак труд составляет источник наслаждений для самого ничтожного меньшинства и бесспорно, что труд всегда, только для очень немногих будет приятен, потому что работать умеренно, при приятной обстановке и наконец с любовью к делу большинство положительно не может. Если бы даже машины и облегчили человечеству борьбу с природой настолько, что все могли-бы работать по своим силам, а это более чем сомнительно, все-таки обстановка труда останется зловредной для здоровья, а потому и неприятной, а главное, труд, за ничтожными исключениями, не может возбуждать непосредственного интереса. Всегда рыбаки будут страдать от холода и сырости, фабричные рабочие от высокой температуры, пыли, вредных газов, резники от вида убиваемых животных и т. п. Можно даже утверждать, что с развитием культуры и все большего разделения труда работа для громадного большинства делается все тяжелее и противнее, а обстановка труда все ухудшается. Я не говорю о том, что с культурой увеличивается у нас сумма потребностей; громадное большинство в самом отдаленном будущем будет страдать от нищеты и никогда его самые законные потребности не будут удовлетворены, потому что всегда будет мало пищи для всего человечества, всегда климатические условия будут разрушать его здоровье. Поэтому всегда жизнь людей будет сокращаться нищетой, усиленным трудом и болезнями, и всегда громадное большинство будет страдать от нищеты, работы и болезней.

Не знаю чем, фарисейством или наивностью, следует объяснить постоянное игнорирование самых важных, самых общих причин наших страданий, то-есть нищеты, работы и болезней. Horwitz вполне верно сказал, что жизнь есть грандиозная симфония, простая тема которой — страдание и наслаждение —постоянно повторяется; Fouilleè⁴⁹, дополняет это определение так: основная тема этой симфонии — стремление (l’appetition). Действительно, и жизнь отдельного человека и всего человечества, за ничтожными исключениями, самая грустная симфония; чаще всего повторяющаяся, составляющая почти всю пьесу тема, это — страдание от нищеты, работы и болезней. Если мы примем поправку Fouilleè, то должны будем сказать, что наиболее существенная тема этой симфонии есть стремление к достатку, свободе от работы и здоровью, говоря иначе, стремление избежать нищеты, работы и болезни. Действительно, вся жизнь громаднейшего большинства наполнена деятельностью, единственная цель которой — деньги. Все, за исключением нескольких человек во всем мире, более всего желают, более всего добиваются, более всего берегут деньги, потому что деньги избавляют от страданий, причиняемых нищетой и работой и болезнями⁵⁰. Бедняки работают, совершают безнравственные и преступные деяния почти исключительно для денег; обеспеченные только в том случае хлопочут о чем нибудь, кроме денег, если они вполне обеспечены от нищеты и необходимости работать. В молодости, когда сумма жизненных процессов почти равна сумме процессов разрушения, то есть сумма наслаждений почти равна сумме страданий, наиболее одаренные натуры почти равнодушны к деньгам, как источнику достатка и свободы от работы, но с годами, когда сумма страданий начинает преобладать над суммой наслаждений, для всех нищета и работа становятся столь страшны, что главным содержанием всего существования является борьба с нищетой. В самом деле разве не все и каждый только о том и заботятся, чтобы не испытывать нищеты и не работать; все и каждый направляют все свои силы на то, чтобы другие, а не он, страдали от нищеты и работы; более умные, хитрые побеждают, то есть пользуются достатком и заставляют работать вместо себя других. Моралисты, проповедники и поэты, так красноречиво толковавшие о высших задачах жизни, о нравственных страданиях, об ужасных муках, причиняемых укорами совести, сами никогда не испытывали мучений настоящих, то есть мучении, причиняемых нищетой и работой; эти настоящие страдания так велики, так ужасны, что еще ни кому не по силам их изобразить, не испытав их. Диккенс наивно возмущен, что его, Диккенса, родные чуть не оставили без воспитания; его ужасала мысль, что он мог провести жизнь в нищете и работе, то есть также, как громаднейшее большинство, а между тем он дал трогательное описание всевозможных ничтожных страданий и совершенно забыл описать те страдания, которые ему угрожали, если бы он не получил воспитания. Бесконечно прав Л. Н. Толстой в своем воззрении на поэзию; до сих пор она занималась сравнительно пустяками и игнорировала основную тему грустной симфонии. К тому же выводу приводит нас изучение истории. Вся история состоит в том, что более сильные обогащались на счет более слабых, заставляли их на себя работать; наиболее одаренные народы достигали того, что менее одаренные их обогащали и на них работали. Греки жили на счет варваров, обирая их торговлей или обращая их в рабов; то-же самое делал Рим, пока сам народ руководил государственной жизнью. В средние века духовенство, как наиболее образованный класс общества, обогащался на счет верующих, работавших в пользу не работавшего духовенства. Затем Англия, пока единственная страна, где большинство руководит политикой, сделала самые обширные завоевания с единственной целью обогащения на счет завоеванных;, другие государства, политикой которой руководили высшие условия, или бюрократия, вели войны за „наследства“ за „преобладание“, но всюду, где сам народ управляет политикой, возможны только войны или для обогащения, или за религиозные убеждения. Теперь наиболее образованные народы употребляют всевозможные усилия для „мирного завоевания“ рынков своим товарам или, говоря иначе, стремятся богатеть насчет более слабых народов. Англичане защищают оружием свое право отравлять китайцев опием, потому что производство и торговля опием обогащает англичан и освобождает их от необходимости работать.

Так сказать на днях мы видели, какое громадное значение имеет стремление сильных заставлять слабых работать для обогащения сильных. Комиссия, занимавшаяся исследованием вопроса о производстве и торговле опием, нашла массу почтенных личностей, уверявших, что опий полезен, что запрещение отравлять население Индии и Китая причинит больше вреда, чем пользы. В конце концов англичане сохранили свои громадные барыши от производства и торговли опием: интересно, что нашлись люди, безусловно порядочные, предпочитавшие отравление миллионов уменьшению барышей тысяч, а никто так много не говорит о нравственности, как англичане.

Как велики и, главное, непосильны страдания человечества от нищеты и труда, можно судить потому, что все народы прибегают к опьяняющим напиткам. Я понимаю, что необходимость в опьяняющих напитках обусловливается также и нравственными мучениями. Я не могу согласиться с учением Л. Н. Толстого о причинах употребления опьяняющих напитков и курения. Народы на низших ступенях развития, а равно и наиболее забитые нуждою, невежественные классы общества опьяняют себя не менее, чем культурные народы и образованные люди. Напротив, все путешественники единогласно утверждают, что дикари и номады любят пить более страстно, чем образованные с высокоразвитыми нравственными чувствами люди; целые племена гибли и гибнут от водки и дикари не пьют много только потому, что не могут покупать водки. Полудикари, напр. вогулы⁵¹, отдают все за водку, образованные люди могут покупать водки сколько угодно, однако пьянствуют сравнительно немногие. Для дикаря опьянение самое высшее наслаждение и конечно, если бы культурные соседи захотели, они бы могли уничтожить всех дикарей одной водкой. Низшие классы в Европе пьют спиртных напитков столько, сколько могут купить и, например, сравнительно небольшое потребление алкоголя в России объясняется сравнительной бедностью ваших низших классов; поднятие благосостояния низших классов во Франции за последние пятьдесят лет выразилось увеличением потребления алкоголя. Высшие классы всюду пьют сравнительно больше, чем низшие, но по отношению к их средствам пьют очень мало, и при том менее всего пьют наиболее развитые в умственном и нравственном отношении, то есть те, кто наиболее доступен воздействию голоса совести. Преступники по натуре, с слаборазвитыми нравственными чувствованиями, страстные пьяницы; наша учащаяся молодежь пьет гораздо меньше, чем студенты в Германии, Англии, Франции, и едва-ли кто решится оспаривать, что именно наша учащаяся молодежь составляет нашу гордость. Единственное средство уменьшить пьянство, это — поднятие умственного и нравственного уровня народа; самая красноречивая проповедь по меньшей мере бесплодна и, как показал опыт патера Mathew в Ирландии, может быть даже вредна, потому что повела к замене водки еще более вредным ядом-эфиром. Действительно, крайне наивно было надеяться, что голодающие, работающие сверх сил ирландцы, мало развитые в умственном отношении, могут обходиться без опьянения. Если бы больше внимания обращали на суть дела, то-есть на физические условия существования человеческого организма, не было бы таких опасных иллюзий, как уверенность ослабить пьянство проповедью или полицейскими распоряжениями. Успех борьбы государства и общества с пьянством в Швеции и Норвегии обусловлены, конечно, не проповедью и полицейскими мерами, а существенными улучшениями в быте народа, поднятием его материального благосостояния, школой и просвещением⁵². Я тут, конечно, не буду говорить о патологическом пьянстве, но должен, как невропатолог, близко знавший много пьяниц, указать на важнейшие, самые общие причины стремления человечества к опьяняющим напиткам⁵³.

Опьяняющие напитки необходимы всем народам, всем классам общества; чем ниже культура народа, чем менее развита духовная жизнь у народа, класса общества, отдельного лица, тем необходимее для них опьянение. Для дикарей и подонков культурного общества — преступников по натуре — опьянение страстно желаемое блаженство. Причина пьянства конечно лежит в общих условиях существования всего человечества; чем сильнее воздействие этих условий, тем более велика потребность в опьянении; поэтомумы никоим образом не можем допустить, что столь сравнительно редкие причины, как неудовлетворение нравственных потребностей, неумолкающий голос совести, разбитые идеалы, низкая в умственном и нравственном отношении среда и т. п. были-бы главнейшими причинами пьянства. Дело в том, что с большим наслаждением опьяняют себя именно те, для которых все это мало понятные слова, жизнь которых состоит в вечной утомительной работе, которые питаются неудовлетворительно, помещаются в юртах, курных избах или мансардах. Господа, незнающие, что такое голод, разбитость, ощущаемая во всем теле от работы, холод и сырость, могут думать, что люди пьют от скуки, праздности, сознания своего несовершенства, нравственной распущенности и т. п., но я расспрашивал много больных бедняков о причинах их пьянства и все мне объясняли причину пьянства более общими условиями существования. Чаще всего причиной пьянства, по словам лиц, мною расспрошенных, было утомление; почти все ремесленники, фабричные и заводские рабочие мне говорили, что в работе не замечается разбитость, недомогание всего тела, но по прекращении работы, то-есть в субботу, неприятные чувствования не дают покоя, „всего разломило“, „все кости ломит“, „все тело горит“; „спины не разогнешь“ „при нашей тяжелой работе нельзя не пить“; чтобы заглушить эти неприятные чувствования утомления, рабочие всегда пили, пьют и будут пить, если у них есть на это деньги. Главная причина потребности в опьянении — это надрывающая силы и здоровье работа; работник нуждается в средстве, хотя отчасти притупляющем крайне неприятные чувствования усталости. Евреи, всюду избирающие сравнительно легкие занятия, пьют вообще меньше других народов; если бы они занимались земледелием, работали на фабриках, конечно и плодовитость их была бы меньше и пили-бы они больше. Умеренность евреев в употреблении спиртных напитков нисколько не объясняется тем, что они семиты; на востоке пьянство распространено не меньше, чем в Европе, только вместо водки там опьяняют себя гашишем и опием. Высоко развитая семейная жизнь у евреев тоже не объясняет воздержанности; если-бы они работали на фабриках, на кораблях, их семейная жизнь не могла-бы сложиться так прочно.

Конечно, очень легко возмущаться пьянством мастеровых, но если мы хорошенько вникнем в положение напр. сапожника, в продолжении 15—16 часов работающего в крайне неудобном положении, то должны будем удивляться,, если встретим сапожника не пьющего; нужно обладать железным здоровьем, величайшим терпением, чтобы удержаться от искушения заглушить мучительные чувствования, обусловленные переутомлением в течении целой недели. Люди, не употребляющие спиртных напитков, в дороге, на охоте, после утомительных заседаний весьма охотно выпивают рюмку другую, чтобы „подкрепиться“. Мы, врачи,знаем, что спиртные напитки не „подкрепляют“, а только заглушают неприятные чувствования; на охоте выпитая рюмка водки вовсе не придает сил охотнику, а только несколько анестезирует его.

Мы вообще так не привыкли обращать внимания на самые крупные явления, привыкли обращать внимание на исключения, а не на правила, что и причинами пьянства хотим принимать в сущности второстепенные условия нашего существования. Например пьянство наших даровитых писателей обычно объясняют неблагоприятными для их деятельности общественными условиями. Такое объяснение просто оскорбительно для даровитых людей; ведь всякий благородный, талантливый деятель должен стоять выше среды; если-бы он не отличался от среды, не было бы основания для его деятельности; пошлость окружающей среды является только импульсом для деятельности лица, по своему образованию или таланту выделяющемуся от окружающих. Если мы припомним, в каких условиях развивались, как работали эти писатели, напр. Щапов, то поймем действительную причину их пьянства. Громадный, вследствие дурной школы, труд в молодости, колоссальная затрата труда, вследствие недостаточной подготовки и неблагоприятных для деятельности условий, все это скоро развивает переутомление и потребность в опьянении для заглушения неприятных чувствований, обусловленных дурным, вследствие переутомления и неправильного образа жизни, состоянием организма. Между заграничными современными учеными я знал только одного пьяницу, нейропата; все они прошли прекрасно устроенную школу, работали при самых благоприятных, для продуктивности труда, условиях; организм их не нуждался в алкоголе, как нуждался организм Щапова, надорвавшего свои силы. С улучшением условий для умственной работы встречается все меньше и меньше ученых рано переутомивших свой мозг, разбивших свое здоровье непомерным трудом, и потому меньше пьяниц между учеными и писателями, по всегда и всюду среда будет стоять ниже талантливых деятелей, всегда и всюду избранники, одаренные высоко развитыми нравственными чувствованиями, будут много терпеть неприятностей от среды, улучшать которую и составляет, их призвание.

Конечно, нельзя отрицать, что в некоторых исключительных случаях нравственные страдания ведут к пьянству, но в общей сумме выпитого спирта на эту причину приходится всего несколько ведер. Лица, способные переживать нравственные мучения в самих себе, находят средства для заглушения высших неприятных чувствований. Моралисты и поэты вообще страшно преувеличивают значение моральных страданий; физические страдания неизмеримо сильнее, постояннее и, главное, составляют удел всего человечества; нравственные страдания могут быть при отсутствии физических и потому у хорошо питающихся, мало работающих моральные страдания могут повести к пьянству, но громадное большинство страдает постоянно физически и потому нравственные страдания играют ничтожную роль. Утомление — самое общее и самое сильное страдание у здоровых людей; при всяком перерыве работы работник чувствует более или менее ясное неприятное чувствование; в его интенсивности по сравнению с другими каждый может убедиться. Кто не испытывал утомления до такой степени, что все остальные огорчения на время забывались, переставали существовать.

Следующая по значению причина пьянства, это — нищета. Почти все социологи согласны с тем, что бедность, необеспеченность вызывает пьянство; я не думаю, чтобы сознание невозможности улучшить свое материальное положение, отчаяние было причиной пьянства; люди действуют под влиянием чувствований, а не рассуждений: сознание невозможности улучшить свое положение лишь в редких случаях руководит поступками людей; не только мало развитые работники, но и высокообразованные аристократы так мало думают о своем будущем, что очень весело и беззаботно проедают даже последние остатки своего состояния и накануне разорения не дают себе труда подумать о грядущей нищете. Я не помню ни одного пьяницы, который объяснял бы мне свое пьянство невозможностью улучшить свое положение. Большинство бедняков даже и не мечтает о довольстве, что однако не мешает им чувствовать страдания, причиняемые нищетой; многие пьяницы говорили мне, что они пьют от того, что жизнь их ужь очень не красна, что в их жизни нет ничего радостного, приятного; „ужь очень тяжко приходилось“ „хоть в кабаке да повеселишься“ „нужно-же душу отвести“, и т. п. Действительно было-бы удивительно, если-бы люди, вечно страдающие от недостатка питания, от сырых, холодных, душных квартир, не нуждались в опьянении, притупляющем их страдания. Недостаток питания, антигигиеническая квартира неминуемо разрушают здоровье или, говоря иначе, усиливают процессы разрушения, а следовательно обусловливают страдания. Если ничто не радует бедняка, ему остается искать самозабвения, для чего лучшие средства — опий и спирт; страдания чувствуются слабее при легком опьянении; при сильном опьянении сознание помрачается и даже совсем утрачивается; вместе с сознанием перестают существовать радости и страдания, но радостей даже у богатых и бедных так немного, что они часто предпочитают опьянение с его утратой радостей и страданий; понятно, что бедняку, у которого изнуренное нуждой тело постоянно вызывает смутные чувствования, помрачение сознания просто необходимо. Кто-же не знает, что при ухудшении пищи рабочие пьют больше, при хороших харчах меньше; в Швеции в последние десятилетия экономическое положение низших классов значительно улучшилось и потребность в водке параллельно уменьшилась. Но многие питаются так дурно и недостаточно, что без анестезирующего воздействия водки их существование было бы для них просто невозможно. А именно эти то дурно питающиеся люди должны исполнять самую тяжелую работу; для того, чтобы не чувствовать своего дурного состояния, они должны „подкреплять“ свои истощенные организмы.

Сырость и холод, вообще зловредные климатические условия, ослабляя организм и потому причиняя страдание, ведут к пьянству. Мы не можем определить, насколько велико влияние этого фактора во всей совокупности причин пьянства, по едва-ли мы ошибемся, допуская, что от этой причины водки выпивается больше, чем от всех нравственных страданий вместе взятых. Для утешения себя при моральных. страданиях мы имеем много средств, напр. паука, искусства, я не говорю о главном утешении в наших несчастиях — религии, но многие для ослабления страдания, причиняемого посредственно и непосредственно климатическими условиями, имеют только одно средство опьянение опием или алкоголем. В южных странах больше употребляется опий, в северных алкоголь; по всей вероятности это отчасти зависит оттого, что алкоголь облегчает страдания, причиняемые холодом, а опий — жарой. Как важно значение алкоголя для облегчения страданий, причиняемых холодом, можно судить потону, что правительство предало суду виноторговцев в Сибири, составивших стачку для искусственного поднятия цены на спирт; их обвинили, и вполне справедливо в том, что они затруднили населению пользоваться необходимым в суровом климате напитком. Кто хоть сколько нибудь внимательно наблюдал кочегаров на пароходах, тот необходимо пришел к заключению, что эти несчастные не могут не пить. Я расспрашивал лиц, знающих это дело, и мне все говорили, что на коммерческих пароходах нет ни одного не пьющего кочегара. Рабочие на свеклосахарных заводах также, сколько я мог узнать, пьют все без исключения, как и все рабочие при всех производствах, требующих высокой температуры. Как во Франции, так и на Рижском побережье, рыбаки очень много пьют спиртных напитков, как то мне сообщили сведущие в этом деле люди. Опять таки сошлюсь на опыт лиц, не употребляющих ежедневно спиртных напитков; меня поражало количество пьющих пиво в буфетах верхних ярусов театров; озябши, почти всякий с большим удовольствием выпивает рюмку — другую водки или коньяку для того, чтобы согреться, хотя алкоголь, как известно, понижает температуру. Дело в том, что алкоголь несколько анестезирует те неприятные чувствования, которые нам причиняют холод и жар, и потому даже те, которые очень редко, всего на несколько часов, страдают от холода или жары, стремятся ослабить эти страдания алкоголем. Воздержание от алкоголя было-бы непонятным героизмом со стороны лиц, по целым дням страдающих от жары или холода; ведь у них нет никаких других средств ослабить свои неприятные чувствования, а все живое избегает страданий, то-есть смерти, и стремится к наслаждению, то-есть жизни.

Вот самые главные причины наших страданий и потому главные причины пьянства; лучшим подтверждением такого понимания причин пьянства является то, что патологическое пьянство, как теперь это принято многими учеными, почти всегда органического происхождения, обусловлено патологическими, состоянием организма таких пьяниц.

VIII.

Теперь о чувствованиях, вытекающих из инстинкта сохранения рода.

Как уже было сказано выше, наслаждения, обусловленные половою деятельностью, неизмеримо сильнее страданий, причиняемых половым воздержанием. Половой акт неразрывно связан с суммой изменений в пашем организме. причиняющих весьма интенсивные чувствования, и вот эти то чувствования, в связи с соответствующими им изменениями организма, должны теперь быть изучены. Половое наслаждение всегда, даже у животного, ведет к ослаблению жизни в организме и потому после наслаждения наступает грусть, печаль. То напряжение всего организма, которое происходит при половом акте, необходимо⁵⁴ причиняет угнетение, ослабление организма, что сопровождается неприятным чувствованием; чем сильнее было наслаждение, тем сильнее последовательное чувствование печали. Но так как это чувствование печали вообще очень слабо, а наслаждение, вызываемое половым актом, очень интенсивно, то как животные, так и человек, склонны злоупотреблять половыми наслаждениями, что неизбежно причиняет вред организму и потому страдания. Я не буду говорить о влиянии половых злоупотреблений на высшую душевную жизнь, ограничусь указанием на страдания, причиняемые ослаблением организма, обусловленным половыми излишествами. Человек в своей половой жизни всегда стоит между Сциллой и Харибдой; с одной стороны он не желает потерять самых интенсивных наслаждений, с другой, ему угрожают страдания за излишества; найти середину очень трудно, пока даже невозможно⁵⁵. Среди наших страданий те, которые обусловлены половыми излишествами, сравнительно ничтожны и потому достаточно только упомянуть о них. Не буду говорить и о страданиях, причиняемых болезнями половых органов, хотя эти болезни довольно часты и по существу устранимы лишь отчасти, все таки они не главный источник наших страданий в половой жизни. Сифилис, перелой, тяжелые роды, женские болезни, обусловленные половой жизнью, причиняют и посредственно и непосредственно много страданий, но все таки это не самое большое несчастье среди обусловленных половою жизнью.

Моралисты самых различных направлений до настоящего времени учили нас следовать природе, ее указаниям, жить согласно требованиям природы; даже Л. Н. Толстой проповедует это учение. В половой жизни человек не может жить согласно своей природе; тут человек необходимо обречен на страдания, что-бы он не делал, как бы он не понимал требования, указания природы. За исключением очень немногих, все мы обречены нашей половой жизнью на страдания, потому что именно наша природа в половой жизни возлагает на вас абсолютно неисполнимые задачи. Всякий поставлен в тяжелое, трагическое положение; его ожидают страдания, по какой бы дороге он не пошел, как в старых сказках — направо поедешь, жизни лишишься, на лево — коня потеряешь, вперед поедешь, утратишь и жизнь и коня. Так и человек в своей половой жизни — если он исполнит требование иметь многочисленное потомство, — он обречен утратить свое здоровье в борьбе за кусок хлеба и потерять многих своих детей из за нищеты — если он исполнит другое требование природы — беречь свое здоровье, иметь детей, которые были бы лучше своих родителей, он всю жизнь будет страдать от недостатка любви, от нарушения требований своего организма и своей души, Несомненно, что природа требует от нас многочисленного потомства; самцы во всем животном царстве наделены способностью производить многочисленное потомство; коннозаводчики знают, как громадна плодовитость жеребцов. То-же самое следует сказать и о мужчине; восточные владыки имели по несколько тысяч детей. Если мужчина будет следовать известному совету Лютера, то предполагая, что только из трех совокуплений одно будет оплодотворять женщину, в продолжении тридцатилетней половой жизни он будет иметь более девятисот детей. Очевидно, что мужчины обречены на „неестественные“ совокупления; совокупление не оплодотворяющее „неестественно“, ненужно для природы; это — бесцельный акт, и мы обречены силою вещей на постоянное повторение ненужных, бесцельных актов; только восточные владыки следовали требованиям природы, удовлетворяли стремлению всякого органического существа — увеличивать сумму органической материи на земле. Они только вполне следовали „инстинкту сохранения рода“, увеличивали число представителей своего рода, насколько природа сделала их к тому способными. Между тем настолько очевидно, что такое исполнение законов природы не согласно с потребностями человеческого общества, что наиболее даровитые пароды более уважали аскетов, чем обладателей гаремов. Бесспорно даровитые личности были убеждены, что, оставаясь аскетами, они удовлетворяют главнейшим потребностям своей души. И восточные владыки, и аскеты одинаково не достигали блаженства на земле; пример их для большинства был мало соблазнителен и, главное, недостижим, потому что не все обладают необходимыми качествами для достижения власти над другими, необходимой для обладания гаремом, и власти над собою для соблюдения обета безбрачия. Уже такое громадное различие в понимании счастия показывает, что человечеству не достижимо преобладание наслаждений над страданиями в половой жизни. Что достаток, свобода от работы, здоровье необходимы для счастия, в этом согласны почти все, но что нужно для счастия в половой жизни, человечество не знает и потому на этот вопрос даются самые различные ответы. Правильного ответа быть не может потому, что по существу дела всегда сумма страданий будет неизмеримо преобладать над суммой наслаждений.

Едва-ли нужно доказывать, что если бы меньшее количество детей увеличивало сумму наслаждений и уменьшало бы сумму страданий, у всех народов число рождений было-бы громадное; тоже самое следует сказать и о Zwei-Kinder-System но люди в поисках за счастием в половой жизни не могут никогда найти искомое. В самом деле разве не поразительно, что многие лучшие люди ищут счастия в безбрачии, и многие находили в аскетизме свое счастье; это доказывает, что сумма страданий в половой жизни больше суммы наслаждений. Не трудно убедиться, что в половой жизни страданий больше, чем наслаждений, и потому, как бы мы ни понимали „требования“, „указания“, „законы“ природы, все равно, сумма страданий больше суммы наслаждений, при выходе из вышеприведенного определения жизни мы необходимо придем к заключению, что природа заставила нас стремиться к недостижимой для нас цели — разрешать неразрешимую задачу. Природа наделила нас сладострастием для того, чтобы мы могли выполнять основной закон жизни— увеличивать сумму органической материи на земле. Земной шар устроен так, что для органической материи мало необходимого для ее питания материала и потому для каждого нового увеличения живой материи необходимо трудно достигаемое разрушение всего ее окружающего и в том числе гибель людей. В самом деле человечество не может плодиться так быстро, как того требует наше сладострастие — для быстро размножающегося человечества не хватило бы ни пищи, ни жилищ, и потому прирост населения неизбежно ведет к увеличению труда для добывания пищи, а в виду малого количества материалов, годных для питания человечества, к увеличению нищеты. Стремясь к достижению недостижимой цели, человечество самым различным образом решало неразрешимую задачу — увеличивать сумму органической материи, „сохранить свой род“. Культурные народы выработали самую совершенную форму семьи и потому мы остановились на рассмотрении страданий и наслаждений, обусловленных нашей семьей. Замечу только, что семья есть форма отношений столь мало дающая радостей, что в современной Европе едва-ли найдется сто богатых людей, всю жизнь довольствовавшихся „семейным счастьем“, все, у кого хоть немного лишних „меновых знаков“, в молодости „срывали цветы удовольствий“ и, даже женившись, не всегда остаются верными своим женам; „семейное счастье“ так мало привлекательно, что им довольствуются только бедняки. Не буду говорить и о громадном числе незаконнорожденных, холостых, проституток — все эти явления как нельзя лучше доказывают, что „семейное счастие“ более — исключение, чем общее правило; но даже допуская, что люди только вследствие своей порочности избегают семейного счастия, выясню, почему эта наиболее совершенная форма половой жизни непременно причиняет больше страданий чем наслаждений.

Вступая в брак даже с любимой женщиной, каждый, живущий только своим трудом, обречен на вечное страдание; мучимый сладострастием (оно по отношению к любимому существу не считается самыми строгими моралистами безнравственным), он в несколько лет произведет кучу детей; любимая им женщина обречена на тоскливое существование носить, кормить, нянчить детей. Самое железное здоровье не выдерживает безостановочного рождения и кормления; женщина, которая тотчас же после прекращения кормления грудью беременеет, уже к сорока годам обращается в старуху; наш народ правильно говорит „сорок лет бабе век“ и действительно всякая многорожавшая работница быстро стареет, и потому для нее скоро наступает время, когда сумма страданий намного превышает сумму наслаждений. Мы, имеющие деньги нанимать кормилиц, нянек, даже не можем представить себе, насколько ужасно существование работницы, постоянно или беременной или кормящей грудью. Скоро однако любящие супруги убеждаются в невозможности семейного счастия, в невозможности жить согласно с природой. На пятом году „семейного счастия“ родится третий ребенок; старшему ребенку только четвертый год и потому он требует неусыпного ухода, второму — второй год, и потому он еще остается на руках матери, обязанной кормить грудью третьего ребенка, варить обед, вести хозяйство и т. п. Наивный оптимист может возразить, что матери может помогать или ее мать или свекровь, но ведь если они жили „согласно законам природы“, у каждой из них много детей и потому ни одна из них не может помогать значительно каждой из своих многих дочерей или невесток. Итак уже на пятом году семейное счастье обращается в страдание; мать убеждается в невозможности ухаживать за детьми; отец видит, что он не может зарабатывать столько, чтобы жить так, как он жил в первый год своего „семейного счастья“; являются лишения, и наконец смерть детей, неизбежная по существу — ведь если-бы все родившиеся дети доживали до ста лет, на земле не хватило-бы места для людей. Хотя и до настоящего времени люди не понимают, что дети должны умирать, потому что для всех родившихся не хватает пищи, света и жилища, всякая мать и всякий отец страдает, теряя ребенка. Эти страдания от нищеты, увеличивающейся пропорционально возрастанию семьи, от сознания невозможности воспитывать своих детей должным образом и наконец от потери детей неизбежны, и конечно на много превышают радости семейной жизни. Меня просто удивляет, как моралисты и проповедники не могут понять, что „семейное счастье“ возможно только насчет страданий очень многих. Л. Н. Толстой с увлечением рисует картину семейного счастия Пьера и Наташи, Николая Ростова, женившегося на Марии Болконской (Война и Мир); действительно их счастье весьма завлекательно для каждого, но ведь они могли блаженствовать, потому что за них работали несколько тысяч человек, несколько нянек, гувернанток страдали от неудовлетворения половой жизни. Вот если-бы эти герои и героини блаженствовали, живя собственным трудом, обходясь в уходе за детьми без посторонних лиц, тогда-бы я поверил в возможность семейного счастия, да и то это счастие могло быть куплено ценой страданий тех женщин, в сношениях с которыми герои Толстого приобрели те качества, какие были необходимы для их семейного счастия.

Семейное счастие для громаднейшего большинства настолько невозможно, что ни один художник не взялся за этот сюжет; никто не мог нарисовать картины семейного счастия лиц, живущих своим трудом. Оно возможно для обеспеченных в материальном отношении, но все, у кого есть деньги, по глупости или по распущенности, им не довольствуются. Физическая невозможность прокормить и воспитать столько детей, сколько может родиться у здоровых родителей, побуждает культурные народы ограничивать семейное счастие; с повышением культуры число рождений и смертей детей уменьшается, все большее число избегает семейного счастья; моралисты укоряют современную Францию в безнравственности, но вместе с тем признают глубоко безнравственными тех родителей, которые не воспитывают должным образом своих детей. Конечно, обличать ближних в безнравственности очень легко, но помочь делу не только трудно, но даже невозможно. Мы не имеем точных сведений о том, насколько было трудно зарабатывать необходимое прежде, но мы вполне точно знаем, что теперь в культурных странах только весьма немногие зарабатывают необходимое для содержания большой семьи. Ведь очевидно, что большинство семей не может кормить молоком маленьких детей, не может иметь просторных квартир, не может дать своим детям простора, воздуха, света. Благородные филантропы в своих заботах о детях низших классов стараются устроить для детей сады, места для игр, дачи для лета, но ведь не трудно высчитать, что если-бы все дети гуляли в садах, жили бы на дачах, то в городах не хватило-бы места для садов, не было бы места для дач.

И так человек стоит перед неразрешимым вопросом: что лучше, или, правильнее говоря, что хуже — разрушить свое здоровье рождением и воспитанием восьми — двенадцати детей, из которых большая часть по всей вероятности умрет при жизни родителей, или воздерживаться от половых наслаждений и ограничиться двумя—тремя детьми, прокормить и воспитать которых возможно настолько удовлетворительно, что смертность между ним будет сравнительно небольшая. Если супруги принимают второе решение, они обрекают себя на печальное существование — понятно я не говорю о нравственной стороне вопроса. Сравнительно немногие могут быть воздержаны в половом отношении, поэтому семейная жизнь, строго говоря, прекращается, по крайней мере со стороны мужа; он пользуется проститутками, а женщина или страдает от отсутствия половых наслаждений, или прибегает ко всевозможным средствам, чтобы не забеременеть, что по меньшей мере разрушает ее здоровье. Хотя я врач, но не вполне понимаю, как достигается Zwei-Kinder-System; одно для меня несомненно, что здоровье женщины при этом страдает; страдает здоровье женщины и от непрерывных беременностей и кормления грудью; я не мог решить, что более разрушает здоровье женщины, не знаю ни одного серьезного исследования по этому вопросу. Известно, что во Франции жизнь наиболее продолжительна, более всего лиц в производительном возрасте, что конечно зависит от целой суммы условий жизни и никак не может служить доказательством сравнительной безвредности Zwei-Kinder-System. Говорить об эгоизме, безнравственности родителей, не желающих иметь много детей, по меньшей мере неосновательно; они тоже следуют указаниям природы, требующей от нас сохранения жизни, здоровья; они всегда страдают от невыполнения другого требования природы — увеличивать жизнь. Особенно странно слышать обвинение в безнравственности со стороны лиц, нанимающих кормилиц и нянек для своих детей и требующих, чтобы бедняки, не имеющие денег на наем нянек и кормилиц, не боялись иметь много детей. Чтобы не возвращаться к этому вопросу, приведу несколько цифр, вполне убеждающих в невозможности для человека быть счастливым в семейной жизни⁵⁶ Schuseig дает следующие цифры рождаемости и смертности детей: в Карлсруэ на 100 жителей приходится рождений 2,43, в Берлине — 3,64; Хемнице — 4,76; на 100 жителей умирает грудных детей в Карлсруэ — 0,58; Берлине 0,96; в Хемнице 1,49. В Кельне по отчету обербургомейстра Bachein умирало детей у родителей с доходом:

Willermé доказал, что во Франции 50% детей ткачей и прядильщиков не доживали до двух лет. По Bertillon в Департаменте Нижней Луары искусственно питаемые собственные дети кормилиц умирают в количестве 75% уже в первом году жизни, а переживающие этот возраст в большинстве остаются хилыми и легко умирают.

Вот цифры, указывающие нам на основные законы, управляющие половой жизнью людей, и несомненно, что пока мы подчинены этим ужасным законам, сумма страданий в семейной жизни неизмеримо больше суммы наслаждений, по крайней мере для громадного большинства. Бедняки теряют детей в два раза больше, чем обеспеченные люди; им остается на выбор или много родить (4,76) и много терять (4,49), или мало родить (2,43) и мало терять (0,59). Только весьма, весьма немногие могут много родить и мало терять. Еще раз повторяю, что это неизменный закон жизни, и если-бы анархисты могли организовать общество, согласно своему идеалу, то в нем все были бы обречены на бедность и, следовательно, не было бы ни одной семьи, имеющей возможность много родить и мало терять. Для человечества, вследствие нищеты, на которую оно обречено, навсегда останется непреложным следующий суровый закон: Clay вычисляет, что в Англии на 100 живорожденных по прошествии 10 лет остаются в живых:

Следовательно, громадное большинство родителей, исключительно в силу своей бедности, теряет шестерых из десяти детей, между тем как те немногие, которые живут в богатстве, теряют только двоих детей из десяти. Любовь к малюткам — чисто органическое чувствование; я бы назвал его животным чувствованием, если-бы не боялся быть неправильно понятым.

Это чувствование интенсивно, как органическое, и благородно, как высшее; сошлюсь на авторитет Тургенева⁵⁷ и Некрасова⁵⁸ Поэтому страдания родителей при болезни и смерти детей в высшей степени интенсивны, и эти страдания неизбежны для всех семей. Радость, то-есть наслаждение роженицы так велика, что уравновешивает собою физическую боль родов⁵⁹.

Если так велика радость роженицы, то как громадно должно быть страдание при потере ребенка, рожденного в страдании, уход за которым причинял так много страданий. Как врач, я убежден, что за исключением немногих глубоко безнравственных родителей, все матери и отцы интенсивно страдают, теряя детей; правда, бедняки закалены в страданиях и не имеют привычки жаловаться, но в глубине душе они страдают; я неоднократно наблюдал исхудание, общий упадок питания у матерей после потери ребенка.

Вот те тяжелые страдания, которые неизбежны при половой жизни. Мы не можем теперь даже приблизительно определить, сколько лиц, по независящим от них обстоятельствам, не могут вступить в брак; но бесспорно, что некоторые профессии лишают возможности основать семью, или по крайней мере в высшей степени затрудняют; напр. матросы коммерческих судов, прислуга в большинстве — лишены этой возможности. Нужно причислить сюда и болезненных лиц, людей с физическими недостатками, уродствами; все они опять-таки обречены на разврат.

Половые чувствования у человека, так-же как и у животных, неразрывно связаны с любовью к семье, к детям, и потому все, кроме глубоко безнравственных субъектов, страдают рано или поздно от отсутствия семьи, и на это страдание обречены очень многие. Так как я ограничиваюсь изложением чисто органических чувствований, то не буду здесь говорить о страданиях столь частых от несходства вкусов, взглядов у супругов. Трудно представить, сколько страданий переносит женщина у не цивилизованных народов и у нас до весьма недавнего времени; только теперь в цивилизованных странах женщина освобождена от бесконтрольного деспотизма мужнины; сколько побоев, оскорблений прежде переносила почти всякая женщина у нас; каковы ее страдания всюду в не цивилизованных странах, никто измерить не может.

Вот настоящие ужасные страдания, вытекающие из половой жизни; рядом с ними любовные страдания, описываемые поэтами, поистине ничтожны; огорчения оттого, что „он любил ее, а она не любила его“ или наоборот, такие пустяки, что просто удивительно, как люди вместо сочувствия бесконечным страданиям, неизбежно происходящим при половой жизни, могут интересоваться такими ничтожными явлениями. Я не сомневаюсь, что в будущем великие художники будут волновать массы именно изображением настоящих страданий, и вместо возбуждения праздного любопытства к страданиям лентяев, от нечего делать влюбляющихся в праздных барынь, будут говорит нам о великих страданиях матерей у кровати умирающих детей, о мучениях честных, ищущих правды, людей от невозможности исполнить задачу, возлагаемую на нас природой — увеличивать и сохранять жизнь. Пока же половая жизнь дает так мало радостей, что есть люди, сознательно предпочитающие половое воздержание; самое ужасное доказательство того, как мало радостей дает половая жизнь, состоит в том, что пропаганда скопчества, не смотря на всю противоестественность этой секты, вызывала постоянные запрещения.

Половая жизнь необходимо должна причинять больше страданий, чем наслаждений; если-бы это не было так, природа не наделила-бы нас столь интенсивным наслаждением при половом акте; только это интенсивное наслаждение, помрачающие сознание, заставляет человека идти на встречу неизбежным страданиям.

IX.

Теперь перехожу к третьей группе чувствований — к социальным; вместе с ними я рассмотрю и все высшие чувствования. Если при современном состоянии пауки мы можем с полной точностью измерить физиологические условия всех низших чувствований и потому определить сумму страданий и наслаждений в сфере этих чувствований, то относительно высших чувствований мы не можем говорить об их физиологических условиях. Мы, конечно, знаем, что высшим чувствованиям соответствуют процессы в головном мозгу и даже во всем организме, но пока не может быть и речи о точном измерении этих процессов; мы хорошо знаем, напр., что происходит в организме, когда мы страдаем от жажды, но не знаем, в чем состоит органический процесс, соответствующий страданию вора, пойманного на месте преступления, удовольствию инженера, составившего прекрасный, по его мнению, чертеж моста и т. п. Поэтому в сфере высших чувствований мы не можем вполне пользоваться нашим методом для измерения суммы страданий и наслаждений в нашей жизни; сами же чувствования—„наслаждение и страдание суть несоизмеримые величины, как тон и цвет⁶⁰.

Мы пока только можем утверждать, что и высшим чувствованиям соответствует жизнь и смерть, что и самым высшим наслаждениям соответствует жизнь, а самым высшим страданиям — смерть. Мы пока знаем, что всякие страдания разрушают здоровье, то-есть сопутствуются процессами разрушения; в самом деле: все согласны в том, что нравственные мучения разрушают здоровье, что духовные наслаждения укрепляют здоровье; и врачи, и больные знают, что всякая болезнь протекает хуже у больного, постоянно расстроенного семейным горем; напротив, радостные события очень часто в высшей степени благотворно действуют на течение почти всех болезней⁶¹. Если человек, цветущий здоровьем, станет уверять, что он страдает от разбитой любви, от сознания своей виновности и т. п. — ему никто не поверит; также мало убедительны уверения в полном счастии истощенного, болезненного субъекта; ему доступно только счастие аскета. В сущности все и всегда знали, что наслаждение — это жизнь и страдание — смерть; поэтому всякое страдание сопровождается разрушением организма, уменьшением жизни, болезнью, исхуданием, слабостью тела; для всех вполне ясно, что человек, не изменившийся физически от постигшего его несчастья, мало страдал, легко перенес свое горе; всякое истинное горе, то-есть страдание, сопровождается процессами разрушения, смерти⁶². Эти общеизвестные факты вполне подтверждают вышеизложенное учение о сущности чувствований, но, к сожалению, наука не дала до сих пор объяснений этим общеизвестным фактам.

Мы не можем пока только утверждать, что всякому страданию соответствует процесс разрушения и притом интенсивность страдания пропорциональна силе этого процесса или этих процессов. Мы до сих пор и не имеем другого масштаба для измерения интенсивности высших чувствований, кроме органических процессов, им соответствующих, Чем выше развита духовная жизнь у человека, следовательно, чем интенсивнее у него все высшие чувствования, тем сильнее процессы разрушения, соответствующие его высшим страданиям; у мало развитого лица с весьма слабыми высшими чувствованиями, высшие страдания не сопровождаются заметными изменениями в организме.

Например, горячий патриот, узнав о поражении своего отечества, будет несколько дней дурно есть и спать, похудеет, лицо у него осунется, прибавится несколько седых волос; если он страдает хронической болезнью, то в течении болезни наступит ухудшение; гражданин с слабо развитыми патриотическими чувствованиями, как бы он ни кричал о своем огорчении от того же известия, будет прекрасно есть и спать, организм, его не пострадает и конечно всякий понимает, что страдание первого было гораздо интенсивнее, чем страдание (?) второго. Всякое истинное страдание непременно сопровождается процессами разрушения в организме, хотя мы не знаем, в чем именно состоят эти процессы; мы не допускаем страдания без соответствующего ему изменения в организме.

Если мы имеем полное право не верить словам матери, что она страдает от потери сына, если при этом в организме ее незаметно никаких изменений, если она с прежним аппетитом кушает, по прежнему крепко спит, то с таким-же правом мы должны не верить распространенному поэтами и проповедниками мнению о силе нравственных страданий. К сожалению, это мнение нужно считать одной из иллюзий, которыми люди себя утешают; непосредственное наблюдение учит, что все нравственные или высшие страдания играют в нашей жизни самую ничтожную роль! Это, конечно, грустно, но это безусловно верно; нам теперь смешна наивная гордость наших предков, твердо веривших, что земля — центр мира, создана для того, чтобы они на ней жили, что лошади созданы для того, чтобы люди на них ездили, и т. п.; также в будущем будет смешно наше убеждение, что духовные или высшие страдания занимают первое место в нашей жизни; мы научились лучше бороться с природой, чем наши предки, и вместе с тем поняли, какое скромное место мы занимаем; в будущем, конечно, высшие страдания будут иметь больше значения и люди будут правильнее оценивать свои низшие животные чувствования.

К сожалению, я не могу тут излагать происхождение этой иллюзии, ограничусь лишь наиболее убедительными доказательствами ее несостоятельности. Вообще принято думать, что люди „чахнут“, „вянут“, „погибают “ от разбитой любви, от неудовлетворенности их идеальных стремлений, „мучаются“ угрызениями совести и т. п. Научное наблюдение убедительно опровергает влияние страданий высшего порядка на организмы или, иначе говоря, значение их в сумме ваших страданий, и рассказы, например, о смерти под влиянием радости делаются все реже; еще характернее, как в этих рассказах — вообще мало вероятных — изменилось событие, радость по поводу которого вызвала смерть.

Современники Гомера, уверенные в том, что боги принимают живейшее участие в их делах, могли верить, что собака Улисса умерла от радости, увидев своего хозяина после продолжительного отсутствия. Современники Плутарха могли верить, что Поликрат умер от радости (то-есть наслаждения), вызванной выражениями признательности и уважения сограждан; теперь уже никто ни поверит, чтобы столь возвышенное наслаждение могло сопровождаться столь интенсивными изменениями организма, способными вызвать смерть. И вот Ferré⁶³, чтобы привести пример смерти от радости не из столь отдаленного прошлого, должен был упомянуть о племяннице Лейбница, умершей от радости, получив наследство. Ferré не замечает, что радость племянницы Лейбница гораздо низменнее не только радости Поликрата, но и радости собаки Улисса. Действительно, в наше время, если и возможна смерть от радости, то от радости самой низменной; если племянница Лейбница действительно умерла, получив известие о наследстве, то это доказывает, что наслаждения, покупаемые за деньги — хорошая пища, богатая обстановка, отсутствие работы и. т. п. — столь интенсивны, что одно представление о грядущих наслаждениях связано с сильными чувствованиями. Только чувствования, сопряженные с восприятиями предметов, покупаемых за деньги, могут быть интенсивны, и потому органические процессы, им соответствующие, достигают значительной степени, и потому в действительности никто и никогда не умирал от чисто духовного, высокого наслаждения; собака Улисса, увы, идеал, недостижимый для людей.

Еще более убедительны наблюдения о влиянии духовных страданий на наше здоровье. Казалось-бы, что, если страдания влюбленных, патриотов, моралистов, честолюбцев интенсивны, то они должны, по крайней мере, хоть сколько нибудь отражаться на состоянии их здоровья. Однако наиболее одаренные личности нередко достигают глубокой старости; никто-же не сомневается, что высшие чувствования напр. у Гладстона ни как не менее интенсивны, чем у большинства, однако все его „страдания“ не помешали ему достигнуть глубокой старости: никто не усомнится, что если-бы Гладстону пришлось переживать настоящие страдания, то-есть страдания, причиняемые нищетой, работой, болезнями, смертью детей, то он не дожил-бы и до 70 лет. Принято думать, что душевные страдания разрушают здоровье, однако такое мнение не подвергается наблюдениями. В сочинениях Hack-Tuke и Ferré собраны многочисленные наблюдения о взаимности между чувствованиями и состояниями организма; при невнимательном отношении к материалу может показаться, что будто-бы высшие чувствования играют настолько большую роль в нашей жизни, что могут влиять на здоровье. Кто-же внимательно подумает о всех рассказанных случаях тот напротив убедится, что высшие чувствования почти ни-а какого влияния на состояние нашего здоровья не имеют, именно оказывается, что только испуг и гнев сопровождаются изменениями в организме, причиняют болезнь. Мы знаем, что испуг и гнев даже у животных сопровождается изменениями в организме⁶⁴ и весь многочисленный материал, собранный Ferré, доказывает, что только страдания, происходящие при испуге и гневе, играют настолько важную роль в нашей жизни, что могут обусловить болезнь; ни одного достоверного случая, доказывающего, что высшие чувствования могут влиять на наше здоровье, Ferré не привел; не могу припомнить и я ни одного такого случая из всей моейврачебной деятельности⁶⁵.

Конечно, нельзя отрицать, что огорчения, нравственные страдания в продолжении многих лет имеют влияние на здоровье; по влияние их так незначительно, что психиатры не могут хоть бы приблизительно определить величину этого влияния. Вследствие незначительности этой величины мнения психиатров о значении высших чувствований в этиологии душевных болезней весьма несходны между собою; действительно, это влияние так незначительно, что нет двух таблиц причин душевных болезней, в которых цифры о больных, заболевших от нравственных огорчений, были бы сходны между собою. Очевидно однако, что с развитием психиатрии все меньше и меньше придается значения высшим чувствованиям в происхождении душевных болезней. Если бы высшие чувствования имели значение в сумме наших страданий, то, конечно, в заведениях для душевно-больных было бы очень много лиц, перенесших большие огорчения; однако, я настаиваю на этом, в заведениях для душевно-больных очень мало лиц с высоко-развитыми высшими чувствованиями, и вообще лиц испытавших большие „несчастья“. Нужно сознаться, что с горя с ума не сходят, не сходят с ума от любви, от мучений совести, от честолюбия, от сочувствия к бедствиям человечества, от нравственных унижений. Человечество обречено на более тяжелые страдания, чем перечисленные, и эти-то настоящие страдания разрушают здоровье и всего организма и головного мозга... La Mettrie⁶⁶ был прав, сказав „Le chagrin est ни vrai mal physique“, и мы только то горе можем считать настоящим страданием, которое также разрушает здоровье, как „mal physique“; горе не отзывается на состоянии здоровья, как бы не было оно возвышенно, не имеет существенного значения в сумме наших страданий.

Мы все до такой степени привыкли преувеличивать значение горя, то-есть нравственных страданий и игнорировать настоящие страдания, что сказанное мною здесь для большинства покажется преувеличением и даже парадоксом, но я вполне убежден, что рано или поздно люди откажутся от своих старых заблуждений и будут трезво смотреть на действительную жизнь с ее настоящими страданиями. Это заблуждение крайне вредно, потому что мы совсем позабыли ценить истинные страдания, благоговеть перед истинной добродетелью и поклоняемся „героям и героиням“, достойным презрения и негодования. Пока только наш гениальный Л. Н. Толстой вполне верно понял всю лживость поэтов и романистов.

Он говорит: „Как изображаются герои и героини, представляющие идеалы добродетели? В большинстве случаев мужчины, долженствующие представить нечто возвышенное и благородное, начиная с Чайльд—Гарольда и до последних героев Фелье, Троллопа, Мопассана — суть ни что иное, как развратные тунеядцы ни на что, ни для кого не нужные... я говорю о типе обычном, представляющем идеал для массы, о том лице похожим на которое старается быть большинство мужчин и женщин“⁶⁷. Вследствие ложного представления о значении высших чувствований, мы с волнением читаем описание микроскопических страданий развратных тунеядцев и не хотим понять великих страданий настоящих героев; настоящими-же героями мы должны считать сельских обывателей, потому что, как вполне верно выразился один губернатор, „уплата сельским населением государственных и земских повинностей составляет одно из важнейших отправлений жизни сельских обывателей“. Когда люди откажутся от этого грубого заблуждения, тогда образованные люди не будут говорить, что они „работают для своего отечества“, „приносят пользу своему отечеству“, „служат общему благу“ и. т. и.; теперь же никто и не замечает наивной лжи этих „тружеников“ „за приличное вознаграждение“. Чтобы понять, как нелепы подобные фразы, стоит лишь сообразить, как много лиц желало-бы получать такое жалование, какое получают те, „которые работают на пользу своего отечества"⁶⁸ и как мало вырабатывают те, „одно из важнейших отправлений жизни" которых составляет уплата податей, идущих на жалование „служащим общему благу". Не трудно попять, кто из них работает на пользу отечества, кого следует уважать, чьим страданиям нужно сочувствовать и по мере сил помогать.

Еще раз оговариваюсь, что я не отрицаю существования нравственных страданий, не отрицаю и того, что, к счастию, есть люди, у которых эти страдания достигают большой интенсивности; но, к сожалению, таких людей так мало, что романисты не могут создавать положительных типов и в герои возводят „развратных тунеядцев, ни на что и никому не нужных“.

Даже для тех немногих, которые избавлены от нищеты и работы, огорчения играют такую ничтожную роль, что, напр., во Франции, где так много кричат о горячей любви к республике или монархии, политические перевороты не оказывают ни малейшего влияния на заболевание душевными болезнями; казалось бы, что республиканцы должны были страдать 2-го декабря, а бонапартисты — 4 сентября; однако эти страдания не свели с ума ни одного республиканца и ни одного бонапартиста; правда, на психопатов революции производят известное воздействие и они громко кричат о своих „страданиях“. Весьма интересны в этом описании воспоминания Токвиля о революции 1848 г.⁶⁹; психиатр Trelat назвал среди коноводов толпы, ворвавшейся в Национальное Собрание, нескольких своих пациентов; только таких лиц эта события приводят в заведения для душевно-больных; здоровые же и республиканцы и монархисты ели с прекрасным аппетитом и крепко спали, и при торжестве и при поражении своей партии; для обывателей и при республике и при монархии взнос податей был, есть и будет одним из главнейших отправлений жизни.

Если, по существу, высшая духовная жизнь и может давать больше наслаждений, чем страданий, то все-таки теперь громадное большинство живет так, что главное содержание их жизни — борьба за кусок хлеба, а потому высшие чувствования не могут играть большой роли в их жизни; поэтому самый вопрос о том, что преобладает — страдание или наслаждение — в нашей высшей духовной деятельности, имеет лишь теоретический интерес. Если-бы мы могли доказать, что высшие наслаждения в жизни большинства во много раз сильнее страданий, это нисколько не опровергло-бы нашего основного положения о преобладании страдания над наслаждениями в существовании людей. Громаднейшее большинство работает в поте лица, голодает, нуждается во всем необходимом: конечно, все высшие наслаждения лишь изредка скрашивают его мрачное существование.

Только в очень, очень отдаленном будущем, может быть, люди достигнут того, что в существовании большинства высшие интересы будут иметь преобладающее значение; пока же мы даже не можем представить себе так высоко развитых людей.

Поэтому я, в отличие от всех пессимистов, готов допустить, что высшая духовная жизнь может дать больше наслаждений, чем страданий, по крайней мере по сравнению с жизнью организма и с половой жизнью. Я отлично знаю, что и народная мудрость утверждает, что человек никогда не может быть счастлив, что желания людей ненасытны, как ненасытна органическая материя, что наша высшая духовная жизнь подчинена основному закону жизни — ненасытимости, но все-таки я готов допустить, что в высшей духовной жизни мы можем иметь наслаждения почти равные по своей силе страданиям. Если-бы мы могли подавить в себе органические и половые чувствования — мы могли-бы, если и не наслаждаться своим существованием, то по крайней мере существовать сносно. Основная ошибка всех пессимистов и состоит именно в том, что они не обращали внимания на самое главное — чувствования, вытекающие из „инстинктов самосохранения и поддержания рода“; если-бы этих чувствований у нас не было — только тогда возможно было бы существование с суммой страданий, почти равных сумме наслаждений. По крайней мере и теперь бесспорно есть люди, высшая духовная жизнь которых дает им много наслаждений и много страданий; они сами себя считают счастливыми. Например, ученый в своей деятельности, конечно, переживает много наслаждений и сравнительно меньше страданий; по крайней мере ему может это так казаться, потому что все или почти все, кроме его ученой деятельности, переполнено страданиями. Я, по крайней мере,_; знал ученых, которые самым приятным в своей жизни считали именно свою деятельность; их тело, семья, общественная жизнь причиняли им так много страданий и так мало наслаждений, что они были убеждены в том, что интеллектуальные наслаждения в их существовании были много интенсивнее интеллектуальных страданий. Если мы сравним эстетические наслаждения и эстетические страдания, то, конечно, громадный перевес будет на стороне первых. Тоже следует сказать и о чувствованиях, вызываемых общественной деятельностью; она вызывает в большинстве случаев так много наслаждений и так мало страданий, что не мало лиц совершенно бескорыстно отдают свои силы этой деятельности. Еще больше наслаждений дает жизнь, посвященная нравственным подвигам; правда, эти наслаждения доступны немногим; я не видал людей более счастливых, чем католические монахини, посвятившие себя уходу за больными. Hobbes (Human nature, ch. IX) вполне верно сказал: „Человек не имеет большего доказательства своего могущества, как тогда, когда он в состоянии не только удовлетворять свои желания, но и помогать другим в исполнении их желаний“.

Действительно, трудно сомневаться, что чем выше, больше развита духовная жизнь, тем более человеку доступно возможное на земле счастие; ведь высшее духовное развитие есть наиболее полное совершенное развитие жизни, а потому наслаждения, сопряженные с высшей духовной жизнью, могут если не превышать, то равняться страданиям⁷⁰.  Если мы согласимся, что социальные, интеллектуальные, эстетические чувствования поровну состоят из страданий и наслаждений, то должны будем согласиться, что у громадного большинства человечества, в виду того, что эти чувствования играют сравнительно малую роль в их жизни, сумма страданий неизмеримо превышает сумму наслаждений.

Одно из распространенных заблуждений состоит именно в том, что переоценивают субъективное значение высшей психической деятельности и мало придают значения органическим страданиям и наслаждениям. Как бы ни был высоко развит человек, для него всегда почти все будет составлять его организм и его половая жизнь, потому что все, что непосредственно вредно и полезно организму, сопряжено с интенсивнейшими страданиями и наслаждениями. В самом деле: напр., унижение отечества причиняет гражданину сравнительно небольшое страдание, потому что непосредственно не опасно для его жизни; дурно сваренное блюдо, напротив, вызывает усиление разрушения организма и потому сильнейшее страдание. Это так ясно, что не нуждается в доказательствах; правда, правильное понимание причины человеческих страданий разрушает общепринятые иллюзии о возвышенности человеческой природы; пусть фарисеи обвиняют меня в материализме; на такое обвинение я могу отвечать указанием на мою работу: „Нравственность душевно-больных “ (Вопросы философии), в которой я указал на значение идеалов в нашей жизни. Поэты более всех виноваты в переоценке значения высшей психической жизни; только Л. Н. Толстой имел смелость указать на действительное значение высших и низших чувствований. В своем лучшем романе „Война и Мир“ (стр. 209) он говорит: „Настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей, шла как и всегда“⁷¹. Действительно, почти для всех наука, искусство, общественная деятельность не возбуждают существенного интереса; это одно из украшений жизни, источник приятных, но, к сожалению, очень слабых чувствований.

Сошлюсь на общеизвестные исторические примеры: Бэкон и Лейбниц, не смотря на то, что, в силу их гениальности, могли более, чем другие, жить высшими духовными интересами, так любили материальные наслаждения, что замарали себя жадностью к деньгам. Деньги в жизни ученых имеют настолько роковое значение, что Прусское правительство для привлечения лучших профессоров в свои университеты не пожалело денег; оно не ошиблось в своем расчете, потому что и для процветания науки так же, как и для ведения войны, нужны, во первых, деньги, во вторых — деньги и в третьих — деньги. В 1884 году я многократно слышал выражения удивления немецких профессоров по поводу отказа одного немецкого профессора от кафедры в одном из университетов Северной Америки с жалованием в двадцать тысяч долларов; этого профессора восхваляли, как героя, как патриота; между тем он был состоятельный человек и получал хорошее вознаграждение на родине. Но лишние десять тысяч долларов для большинства обладают страшной силой. К сожалению, для самых великих ученых наслаждения, покупаемые за деньги, более интенсивны, чем интеллектуальные, потому что первые непосредственно вытекают из „инстинкта самосохранения“, то-есть имеют непосредственное значение для существования организма, усиливая процессы жизни. Хорошая пища, хорошее жилище, пребывание во время каникул в лучших, наиболее здоровых уголках мира, действительно приятны, потому что увеличивают жизнь.

Тоже самое следует сказать и об интересах поэзии, живописи, вообще искусств. За исключением очень немногих лиц, одаренных крайне живым художественным чувствованием, эстетические чувствования играют ничтожную роль; наши эстетические наслаждения так слабы, что даже в столицах театры не могут обходиться без значительных казенных субсидий. Конечно, я вполне согласен, что государства должны приносить жертвы для поддержания национальной сцены, но нельзя отрицать, что, напр., парижане и многочисленные иностранцы, посещающие Париж, так мало ценят наслаждения, доставляемые хорошей сценой, что без денег, сбираемых со всех граждан, эти театры не могли-бы существовать⁷².

Важнее всего, однако, то, что, к сожалению, громадное большинство лишено почти всецело и интеллектуальных и эстетических наслаждений. До весьма недавнего времени даже простая грамотность была доступна весьма немногим, а уважение к страданиям человечества не позволяет говорить об эстетических наслаждениях⁷³ фабричных рабочих, мастеровых, рабочих на копях и т. п. Наивные оптимисты думают, что жители гор и вообще красивых местностей наслаждаются красотами окружающей их природы. К сожалению, и это совершенно неверно, потому что „красивых“ местностей очень мало, и рабочие, то-есть громадное большинство до того поглощено „существенными интересами“, что для них все окружающие их „красоты“ совершенно не существуют, как это хорошо знают все путешествовавшие в Швейцарии и Италии; все до того измучены работой, так нуждаются в средствах к жизни, что им не до эстетических наслаждений. Не говорю уже о том, что сколько нибудь разнообразные эстетические наслаждения возможны при некотором развитии высшей духовной жизни, следовательно недоступны для очень, очень многих.

Хотя в мою задачу не входит делать какие либо практические выводы из настоящей работы, однако позволю себе сказать несколько слов о том практическом выводе, который сам собою вытекает из вышеизложенного, а именно: мы должны заключить, что самое верное, самое общее, самое удобоприменимое средство хотя сколько нибудь уменьшить страдания и увеличить наслаждения — это знание. Только знание дает всем в продолжение всего сознательного существования больше наслаждений, чем страданий; знание доступно для всех, всякому оно даст наслаждения, и потому обязанность всех, сочувствующих ближним, по мере сил или увеличивать наши знания, или распространять их. Великое значение знания состоит в его общедоступности, — учить можно всех детей, даже идиотов, и следовательно все могут обогатиться наслаждениями, даваемыми знанием. В этом отношении знания превышают все другие формы высшей духовной деятельности; напр. проповедь самых великих „пророков“ для многих из их современников не имела никакого значения; также не все способны к эстетическому развитию, но все могут воспринимать знания. Конечно, знания большинству не могут дать интенсивных и продолжительных наслаждений, но за то они хоть сколько нибудь каждому скрасят жизнь, между тем мы решительно не обладаем другими благами, доступными для всех. Знания кроме того помогают людям в борьбе с природой, следовательно и с нищетой и болезнями; только знание может сделать работу более продуктивной. Наконец, знания увеличивают наши наслаждения своим воздействием на нравственную деятельность: конечно, знания не сделают из негодяя добродетельного человека, во они научат ближних негодяя, как избегать его обманов, насилий и т. п; в самом деле: лучшее средство сделать безвредным всякого негодяя — это дать оружие его ближним для борьбы с ним, и такое орудие есть знание. Вот почему я люблю знание, преклоняюсь перед ним; только знание, по моему глубокому убеждению, может хоть сколько нибудь уменьшить страдания человечества. Знание не причиняет страданий людям; только обучение незнающими своего дела учителями причиняет страдание школьникам. Вероятно китайские ученые очень страдают от своей профессии, по ведь китайская „наука“ имеет очень мало общего с знанием в истинном его смысле. Нельзя упускать из виду, что знание увеличивает счастие людей самым удобным, самым дешевым способом; знание не требует жертв, не может даже посредственно причинять кому либо страдания или огорчения; оно — единственный источник только радостей, счастия.

Лучшие умы уже давно оценили значение знания и, начиная с Сократа, ратовали за обогащение и распространение знаний; все цивилизованные народы неудержимо стремятся к знанию и возможное для человечества счастие наступит тогда, когда каждый будет обладать знанием в той мере, насколько он к тому способен. Все другие способы увеличить счастие человечества, как в том убеждает история, недействительны, и если бы не было могущественнейшего средства увеличить счастие человечества — знания, пришлось бы и нам повторять то, что говорил Будда. Со времен Будды человечество приобрело один источник счастья, одно орудие для достижения счастия на земле — знание, а потому величайшее преступление, по моему убеждению, состоит в лишении ближних тех немногих радостей, какие может доставить знание. Если-бы мы не обладали знанием, не были бы уверены в его могуществе, нам бы оставалось одно средство по возможности меньше страдать, это — аскетизм. До возрождения, для лучших умов аскетизм был единственным убежищем от страданий земной жизни: и действительно, в то время только в полном устранении себя от всех радостей, а потому и страданий жизни, можно было найти возможно лучшее существование. Только когда было понято и оценено значение знания, человечество стало верить в возможность счастья в жизни. Бэкон и Декарт первые поняли значение знания, первые возвестили возможность счастия в нашей жизни; первый утверждал, что знание есть сила (knowledge is power), что знание дает возможность побеждать природу (phisici est non disputando adversarium, sed naturam operando vincere) ⁷⁴ и потому был убежден, что знание может сделать человечество счастливым, что счастье доступно людям. Не менее горячим оптимистом был Декарт; он был убежден в великом значении науки, в возможности счастья в жизни. Насколько глубоко Декарт понимал, что обусловливает наслаждения, можно судить по следующему его положению: ... on pent trouver une pratique, par laquelle, connaissant la force et les actions du feu, de l'eau, de l’air, des astres, de cieux et de tons les autres corps qui nous environnent...., nous les pourrions employer en même façon à tous les usages, auxquels ils sons propres.... Ce qui n’est pas seulement à desirer pour I’invention d'une infinité d'artifices qui feraient qu’on jouirait sans aucune peine des fruits de la terre et. de toutes les commodites qui s’y trouvent, mais principalement aussi pour la conversation de la sante laquelle est sans doute le premier bien etle fondement de tons les autres biens de cette vie⁷⁵. Конечно, нельзя отрицать, что на знание возлагали несбыточные надежды: знание не может сделать людей счастливыми; сумма страданий всегда была, есть и будет для громаднейшего большинства неизмеримо больше суммы наслаждений, но все-таки оно может хотя несколько скрасить нашу жизнь.

Самые счастливые на земле — это ученые, то есть лица, жизнь которых наполнена умственной деятельностью; умственная деятельность есть высшее из наслаждений, потому что она не вызывает страданий; в том, что умственная деятельность самое высшее благо, согласны самые глубокие мыслители. Цицерон утверждал, что vivere est cogitare; Виргалий сказал, что самое лучшее на земле — intelligere; еще более утвердительно высказался св. Тома: essentia beatitudinis in actu intellectus consistit; Боссюэт в умственной деятельности видел un principe de vie ctcrnellement heureuse; Ренан весьма метко определяет наслаждение, производимое умственной деятельностью: Tout се qui а été beau, aimable, juste, noble me fait coniine un paradis. Je defie avec cela que le malheur m’atteigne. Je porte avec moi le parterre charmant de la variété de mes pensées⁷⁶.

Лучшим доказательством того, что умственная деятельность дает возможное на земле счастие, служит сравнительная долговечность ученых⁷⁷; эта долговечность вероятно зависит и от того, что в своей деятельности ученые испытывали мало страданий и относительно много наслаждений, а также и от того, что высокие умственные способности суть удел лиц с совершенной организацией, с большим запасом жизненных сил; умственная деятельность есть высшее проявление жизни и вместе с тем умственная работа не разрушает жизни, не вредит жизни, не вызывает процессов разрушения.

Только умственная деятельность может сделать старость не только сносной, по и приятной; немногие, любящие больше всего знание, счастливы в старости так же, как Guinet⁷⁸: „Je m’attcndais à une cime glacée, deserte, etroite nоуéе dans la brume; j’ai apercu, an contraire, autour de moi un vaste horizon qui ne s’etait encore jamais decouvert a mes yeux. Je voyais plus clair en moi-meme et en chaque chose. .. Moi’ je sens très bien que se vivrais un siècle, je ne m’accoutumerais jamais a ce qui me revolte aujourd’hui.

Указанное значение науки или знания в нашей жизни дает нам возможность ответить на вопрос, интересовавший всех мыслителей: увеличивается ли счастие человечества с развитием культуры. Как известно, и по этому вопросу мнения мыслителей диаметрально различны. Всем известны весьма остроумные мнения Шопепгауера и Гартмана, к счастию нашему, ни на чем не основанные. В самом деле, может ли сумма страданий человечества хоть сколько нибудь уменьшиться и каким способом можно достигнуть этого? Несомненно, что знание может уменьшить сумму страданий человечества. Правда, мы на основании изучения физиологической основы чувствований знаем, что сумма страданий всегда была, есть и будет неизмеримо больше суммы наслаждений, но это не лишает нас права стремиться хоть сколько нибудь уменьшить сумму страданий человечества. Все попытки, сделанные до сих пор для уменьшения страданий человечества, остались бесполезны; напр., весьма сомнительно, чтобы буддисты в массе страдали меньше, чем поклонники Конфуция; только знание хотя немного уменьшило наши страдания. Знание уменьшает наши страдания двояким путем: во-первых, оно дает нам способы и средства уменьшить физические страдания, а во-вторых, развивая и укрепляя высшие духовные интересы, тем самым уменьшает значение в нашей жизни низших чувствований, а эти последние предполагают неизмеримо более страдания, чем наслаждения.

Умственная деятельность составляет глубокую потребность человека, как вполне верно сказал Giordano Bruno (op. cit.): „потребность, нами испытываемая в бесконечном совершенствовании, не есть пустая мечта, каприз или роскошь мысли; это потребность реальная и постоянная, самая благородная и самая законная из наших потребностей. Все существо стремится ей удовлетворить. Человек предназначен познать вселенную, обращать свои взоры и свои мысли к небу и мирам, которые находятся над ним“.

Так как самые сильные страдания человечеству причиняют нужды, т. е. борьба с природой, дающей человечеству только после упорного труда очень мало для существования, почему громадное большинство умирает очень рано, и болезни, то великое значение знания, как единственного средства для борьбы с природой и болезнями через-чур очевидно. Польза знания так велика и очевидна, что все деспоты и враги низших классов, т. е. почти всего человечества, всегда и всюду были против распространения просвещения в народе; для этих самых зловредных преступников было и будет желательно пользоваться невежеством массы для ее эксплуатации. История человечества учит нас, что только знание, увеличивая власть человечества над природой, уменьшало сумму страданий, правда, незначительного меньшинства, воспользовавшегося приобретениями человеческого ума. Улучшенные способы земледелия, архитектура, машинное производство одежды, пути сообщения — все это сделало людей, правда, далеко не всех, богаче, почему продолжительность жизни их увеличилась. Конечно, еще не скоро настанет время, когда все человечество будет пользоваться приобретениями человеческого ума, но этот идеал есть самый высокий из всех нам доступных.

Медицина уменьшила страдания человечества. Этот факт настолько для всех очевидный, что всякий, имеющий возможность лечиться, приглашает врача. Что-бы Л. Н. Толстой ни говорил о бесполезности врачей, ему никто не поверит: и крестьяне, и образованные люди одинаково стараются обеспечить себя врачебной помощью. Евреи, народ более всех пользующийся благами жизни, занимающий всюду привилегированное положение, что доказывается наибольшей плодовитостью евреев, глубоко уважают знание вообще и медицину в частности. Биология учит нас, что всякая порода растений или животных, попадая в благоприятные условия, размножается более, чем породы, находящаяся в менее благоприятных условиях; тоже самое верно относительно индивидуума или группы индивидуумов, и так как евреи размножаются быстрее, чем христиане, среди которых они живут, то всякий, не ослепленный юдофильством, должен согласиться, что евреи заняли привилегированное положение даже там, где юридически они и лишены многих прав. Такое привилегированное положение евреи завоевали себе, конечно, своим образованием; евреи высоко ценят образование и всякий еврей образован, насколько это позволяют ему его средства; евреи с неудержимой энергией стремятся во все школы, на последние гроши лечатся в случае болезни, и вот, не смотря на то, что они лишены многих прав, всюду нелюбимы окружающим населением, ведут неблагоприятный для здоровья образ жизни, почти исключительно живут в городах, избегают физического труда, в громадном большинстве нечистоплотны, — все-таки евреи плодовитее христиан, дети у них выживают в гораздо большем числе, чем у христиан⁷⁹, почему, конечно, евреи размножаются быстрее, чем христиане. Нет народа более тратящего на врачебную помощь, чем евреи; при всяком заболевании еврей обращается к врачу, в случае тяжкой болезни еврей едет к специалисту, и я, напр, видел в клинике Шарко нищих — литовских евреев, на собранные от единоверцев гроши добравшихся до Парижа. Вот в чем лежит главная причина привилегированного положения евреев, и для борьбы с этим народом, живущим на счет окружающих, нужно нам так-же стремиться к знанию, как евреи⁸⁰. Когда знание будет общим достоянием, тогда оно не будет орудием для эксплуатации меньшинства большинством, как это мы видим теперь.

Если-бы медицина дала нам только опий, хлороформ и кокаин, то и тогда мы должны были-бы признавать эту отрасль знания благодетельницей человечества. В самом деле, сколько страданий устранил хлороформ! Наверное можно сказать, что никто не уменьшил настолько страданий человечества, как хлороформ. Один старый врач рассказывал мне, что лучшим днем его жизни был тот, когда он в первый раз сделал операцию под хлорофором: вместо крика, стона, выражавших ужасное страдание оперируемого, был спокойный сон. Невозможно представить себе все те страдания, какие до изобретения хлороформа переживали раненые и вообще больные, требующие операции. Всех этих страданий не стало, благодаря одному хлороформу. Кто знает, может быть в будущем знание даст нам еще много средств для уменьшения физических страданий, как оно дало для уменьшения нравственных.

Мы можем надеяться только на знание; если бы человек не был способен к знанию, нам осталось-бы одно холодное отчаяние, один ужас за будущее человечества. Одни страдания от нужды, работы и болезни — вот удел человечества, пока знание не скрасит существование будущих поколений. Они будут счастливее нас, потому что будут больше нас знать; единственная цель нашего существования — это увеличение и распространение знаний для отдаленного будущего. Очень жаль, что есть еще люди, не вполне оценившие значение знаний; дай Бог, чтобы скорее настало время, когда христиане так-же будут ценить знание, как наученные долгой культурной жизнью евреи.

X.

В заключение необходимо выяснить неразъясненное до сих пор противоречие, которым обычно пользуются оптимисты, как аргументом против пессимизма. Аргумент оптимистов составляет противоречие между преобладанием страданий в нашей жизни и страхом смерти. Казалось-бы, что для человека смерть должна быть приятным, желательным концом существования, переполненного страданиями, между тем смерть для всех самое ужасное зло, самое ужасное страдание на земле. La Rochefoucauld вполне верно сказал: „Il у а de la différence entre souffrir lamort constamment et la mepriser. Le premier est assez ordinaire, inais je crois qne l’autre n’est jamais sincère“. Действительно, как бы ни доказывали нам поэты и моралисты прелести смерти, опа всегда будет ужасна даже тем, существование которых было почти непрерывным страданием⁸¹.

Каждый врач видел больных, существование которых было по истине ужасно и тем не менее умоляющих продлить хоть немного их мучительную жизнь.

Это противоречие души человеческой до сих пор не было объяснено, и потому оптимисты имели право указывать на страх смерти, как на доказательство того, что наша жизнь не так печальна; они говорят: если бы в жизни действительно преобладали страдания, всякий с нетерпением ждал бы смерти, как избавления. Наблюдая умирающих больных, их страх смерти, мучения при ожидании рокового конца, тоску об уходящей жизни, я долго недоумевал: почему это избавление от продолжительной мучительной болезни так страшно, так мучительно⁸².

Невольно являлось сомнение, может быть я ошибаюсь может быть жизнь действительно приятна, оттого люди так и боятся расстаться с нею; но, припоминая рассказы больных о всей их предыдущей жизни, припоминая жалобы и стоны этих мучеников, я должен был прийти к несомненному заключению, что для них жизнь была очень тяжела.

Объяснять страх смерти малодушием, считать бедняков, не желающих умирать, трусами — и не гуманно, и не достойно врача; мы должны искать причины явлений и не довольствоваться ничего не объясняющим дешевым морализированием. Люди, самые несчастные, почти без исключения страшатся смерти; я не видел ни одного умирающего, который не желал-бы еще жить, не мучился бы от мысли, что через несколько дней, часов он умрет. Пока смерть еще далеко, некоторые больные говорят (насколько искренно, — не знаю: я думаю — они обманывают себя), что ждут смерти, как избавления, что жизнь им опостылела; но, с приближением конца, страх смерти увеличивается, печаль об уходящей жизни усиливается; самые благоразумные боятся именно „умирания“⁸³.

Я долго искал объяснения этому противоречию, и желание объяснить его было главной причиной изучения и размышления о том, что изложено в этой работе.

Только изложенное здесь объяснение чувствований, жизни и смерти разъясняет вполне это противоречие; действительно, как бы не было ужасно существование, человек должен бояться смерти; пока человек устроен так, что жизнь для него наслаждение, а смерть — страдание, он будет страстно и мучительно любить существование и бояться смерти, чтобы ни говорили моралисты и поэты. „Инстинкт самосохранения“ и состоит в любви к жизни, боязни смерти, стремлении во что́-бы ни стало жить; и иначе быть не может: ведь человек, как и все одаренное чувствованиями, стремится к наслаждению и избегает страдания. Всякое разрушение, всякий процесс смерти обусловливает страдание; мы боимся всякого страдания и потому боимся смерти; смерть, окончательное умирание, не может не вызывать страдания, а потому мысль о смерти, как о самом интенсивном страдании, ужасает нас. Смерть есть прекращение жизни, а жизнь вызывает наслаждения; естественно, что прекращение наслаждений должно вызывать сожаление, печаль. Смерть вызывает и страдание и печаль о прекращении жизни.

Человеку свойственно любить жизнь, потому что жизнь — наслаждение; мы любим жизнь⁸⁴, привязаны к жизни, так как любим наслаждения, привязаны к ним; правда, ваше существование переполнено страданиями, потому что наше существование есть смена борьбы жизни и смерти, процессов созидания и процессов разрушения, по это не изменяет факта, что мы любим наслаждения и потому жизнь. Как бы мало ни было наслаждений в пашем существовании, все таки для пас всегда будут дороги наслаждения, т. е. жизнь, как бы много страданий мы ни имели в продолжении нашего существования, всегда страдания, т. е. смерть или процессы разрушения для нас будут ужасны.

Конец нашего существования обусловлен или постепенным. медленно наступающим большим преобладанием процессов разрушения (тихая смерть в старости), или же сравнительно кратковременным усилением процессов разрушения над процессами созидания, т. е. болезнью. В обоих случаях прекращение существования — есть значительное усиление процессов разрушения, то-есть усиление страданий. Прекращение существования, следовательно — непременно усиление страданий и потому предмет ужаса. Правда, для больного, мучающегося от боли, напр. для табетика, смерть может быть выгодна, как прекращение болей; но замена одного страдания другим, даже меньшим, не лишает последнего его свойства вызывать ужас. Больные иногда теоретически признают смерть желательной, так-же как человек с гангреной ноги желает, чтобы у него отняли ногу; лучше большее страдание заменить меньшим, но все-таки операция вызывает непосредственно страх, а смерть, как и всякое страдание — ужас.

Понятно, я говорю лишь о процессе смерти, вовсе не затрагивая вопросов о значении для умирающего веры в загробную жизнь; что-бы ни думал человек о загробной жизни, прекращение жизни для него всегда страдание. Смерть для нас так мучительна, что нужно считать величайшим благодеянием то потемнение сознания, которое в большинстве случаев предшествует прекращению существования. Я не видел ничего ужаснее смерти при ясном и полном сознании; такие больные страдают невыносимо, если даже они и не испытывают сильных болей⁸⁵. Страх смерти, смертельный ужас так велик, что, как известно, волосы могут совершенно поседеть в продолжении немногих минут.

Человек может привыкнуть не бояться смерти, спокойно идти на встречу смерти; храбрые воины, лица, постоянно рискующие жизнью, лица, по тем или другим причинам презирающие жизнь, могут спокойно ожидать смерти: ее приближение их не пугает; привычка, образ мыслей и чувствований могут так подавить свойственный страх смерти, что человек умирает спокойно, равнодушно, по крайней мере спокойно ждет смерти. Бесспорно, что человек, как существо разумное, может перевоспитать себя, до известной степени переменить свою природу, но все-таки даже для таких лиц смерть остается предметом ужаса. Известно, что внезапная катастрофа, напр. крушение поезда, вызывает нервное заболевание и у безусловно храбрых и у презирающих жизнь. Когда привычка, образ мыслей не влияет на человека, то-есть когда он не подготовил себя к спокойному ожиданию смерти, как напр. при неожиданном крушении поезда, естественная боязнь смерти проявляется вполне, испуг, т. о. страх смерти, вполне овладевает человеком, и последствием того нервного процесса, который соответствовал страху, является особое, недавно изученное заболевание. Истинная натура человека сказывается при таких несчастных случаях и потому нет человека, застрахованного от этой болезни, как нет человека, который бы действительно не боялся смерти.

Изучая литературу о влиянии души на тело, я нашел к величайшему огорчению, что самый сильный аффект — это страх смерти; только под влиянием страха люди сразу седеют, заболевают нервными болезнями; все описания такого же влияния на тело других аффектов маловероятны; это обычно — сведения со вторых рук: только страх собственной смерти может достигнуть такой интенсивности, что волосы седеют.

Если одно представление, одно ожидание возможной смерти может так сильно мучить человека, то каково-же должно быть страдание человека умирающего. Принято говорить, что честь, отечество, любовь всего дороже человеку; человек будто-бы ужасно страдает, когда теряет честь и т. п.; однако люди, которым угрожала потеря чести и т. п. никогда от такого страха не заболевали неврастенией, как заболевают люди, переживши катастрофы, напр. железнодорожные, угрожавшие их жизни. Самые несчастные, т. е. нищие, калеки так-же боятся смерти, как и самые счастливые и потому могут заболевать от страха смерти, потому что страх смерти есть самое сильное чувствование: оно соответствует самому интенсивному страданию — мучению умирающего. Вполне понятно, что человек больше всего боится того, что больше всего причиняет ему страданий, а так как человек больше всего боится смерти, то, значит, смерть есть величайшее страдание, даже в том случае, если опа избавляет от ужасных мучений. Мужество, с которым немногие ожидают смерти, нисколько не противоречит тому, что страх смерти, самый сильный аффект, к какому мы способны, так как мужество и смелость, как это доказал еще Horwitz⁸⁶, совершенно различные по своему психологическому значению процессы. La Rochefoucauld верно определил отношение людей к смерти: „Pen des gens connaissent la mort; on ne la souffre pas ordinairement par resolution, mais par stupidité et par contume; et la plupart des homines meurent parce qu’on ne pent s’empecher de mourir“. Еще более яркими красками изобразил ужас смерти Pascal⁸⁷ : „Qu’on s’imagine un nombre d’hommes dans les chaines, et tout condaninés à la mort, dont les nns etant chaque jour egorgées à la vue des autres, ceux qui restent, voient leur propre condition dans ceile de leurs semblables, et, se regardant les uns les autres avec douleurs et sans espérance, attendent leur tour: e’est l'image de la condition des hommes“.

Легко объяснить, почему и высшие животные, и люди наделены страхом смерти, почему смерть животным и людям так мучительна. Громадная интенсивность этих чувствований — одно из приспособлений живой материи для борьбы, необходимой для удовлетворения ненасытимой жажды увеличения. Существование и животных и человека так ужасно, что не будь страха смерти, не будь смерть так мучительна, давно не было-бы существ, наделенных способностью чувствовать. Крайнее развитие этих чувствований у высших животных и человека вполне объясняется теорией Дарвина: индивидуумы, одаренные слабыми чувствованиями страха смерти и ее мучительности, конечно, не защищали своего существования с такой энергией, как экземпляры с несколько большим развитием этих чувствований, почему последние, конечно, побеждали первых в борьбе за существование и оставляли более многочисленное потомство. Таким образом, по всей вероятности мало по малу, эти чувствования достигли той интенсивности, какую мы видим всюду в наше время. Такое объяснение развития этих чувствований подтверждается и тем, что культурные пароды больше боятся смерти, больше страдают, умирая, чем дикари, как то утверждают все путешественники, наблюдавшие дикарей.

Страх смерти, мучительность смерти необходимы для продолжения существования особей, наделенных способностью чувствовать, так как если бы эти чувствования не были так интенсивны, несчастные не боролись бы за свое существование, в котором страдания на много превышают наслаждение.

Тот факт, что страх смерти — самое сильное чувствование, а смерть есть величайшее мучение, служит одним из доказательств верности пессимизма: если бы сумма страданий была равна сумме наслаждений, не было бы надобности наделить существа, способные чувствовать, страхом смерти, но было бы цели наделить способностью страдать во время окончательного умирания. Существа, у которых наслаждения преобладают над страданиями, не нуждались бы в интенсивных чувствованиях страха и мучительности смерти; эти чувствования атрофировались-бы, слабели при наследственной передаче, а между тем ни один оптимист не решится отрицать, что чем выше порода животных, чем культурнее люди и даже животные, тем более они боятся смерти, тем более для них смерть мучительна. Я положительно утверждаю, что породистые, интеллигентные собаки умирают с большим мучением, чем глупые, грубой породы. Факт возрастания в филогенетическом развитии этих чувствований доказывает их необходимость, целесообразность, и, следовательно, ту печальную истину, что сумма страданий на много превышает сумму наслаждений. Ненасытимая органическая материя в форме высших животных и человека для борьбы с окружающим миром нуждается в новом приспособлении — страхе и мучительности смерти; благодаря этому приспособлению существа, жизнь которых переполнена страданиями, со всей доступной им энергией борются за это существование и таким образом увеличивают сумму живой материи, т. е. осуществляют основную цель живой материи — увеличение.

Мы, конечно, не можем знать целей мироздания и потому не знаем, для чего природа наделяет все более интенсивными чувствованиями и в том числе более сильным чувствованием, страха смерти, более интенсивным мучением при смерти, но нам вполне понятна целесообразность этого явления. Чем выше животное, чем культурнее человек, тем более трудна для него борьба и за жизнь, т. е. увеличение, и за существование, т. е. сохранение преобладания жизни над смертью; для того чтобы высшие животные и культурные люди могли выдерживать предстоящую им борьбу, они должны обладать интенсивными чувствованиями, т. е. самым чувствительным термометром, указывающим, что полезно и что вредно; обладая интенсивными чувствованиями, они очень много страдают и потому существование для них мучительно; очевидна целесообразность сильного страдания при смерти, очевидна целесообразность страха смерти. Легко себе представить, что было-бы, если страха смерти не былоесли-бы смерть не была мучительна: высших животных и людей на земле не было; только религия могла-бы сохранить людей. Все высшие животные должны очень много страдать, что доказывается, конечно, тем, что не смотря на большую плодовитость, они мало размножаются и даже вымирают, напр. бобры, зубры и т. п.; продолжительность жизни их от неблагоприятных условий до того сокращена, что, напр., старые волки и старые лошади очень редки. Мучительный страх смерти, мучительность смерти — вот что заставляет существовать, т. е. страдать этих несчастных, обреченных природой на выполнение неисполнимой задачи.

Конечно, тоже самое следует сказать о громаднейшем числе живших и живущих людей: ведь сравнительное меньшинство избавлено от страха смерти христианской верой в загробную жизнь. Те, кто не удостоен этого блаженства (а их громадное большинство), обречены на страдание и во время существования и в минуты его прекращения; кроме того они наделены мучительным страхом смерти. Достоевский, великий знаток человеческих страданий, вот что сказал о страхе смерти⁸⁸: „Она вынесла несколько минут (слишком много минут) смертного страха. Знаете ли, что такое смертный страх? Да, ведь, это невыносимо, это горячечный кошмар, только на яву, и, стало быть, во сто раз мучительнее; это почти все равно, что смертный приговор привязанному у столба к расстрелянию и когда на привязанного уже надвинут мешок“... А этот смертный страх приходится переживать не раз, и его интенсивность необходима для того, чтобы люди переносили свои страдания; интенсивность его должна быть тем больше, чем интенсивнее чувствования, т. е. страдания, иначе человек предпочтет смерть существованию.

Как велики страдания людей, можно судить потому, что всегда были, есть и будут люди, не смотря на страх смерти, кончающие самоубийством. Как известно, самоубийство — удел одних людей, потому что люди, как самые высшие существа, страдают всего больше. Мы не обладаем сколько нибудь точными данными о самоубийстве, мы даже не можем утверждать, что число самоубийств растет, потому что прежде гораздо легче было скрыть самоубийство, чем теперь, чем, может быть, и объясняется регистрируемое увеличение числа самоубийц. Мы можем только утверждать, что самоубийство является одним из доказательств громадного преобладания страданий над наслаждениями в нашем существовании. Едва ли найдется много оптимистов до того ослепленных, чтобы решаться утверждать, что если бы люди не были одарены страхом смерти, то самоубийство было-бы нормой, а не исключением.

Вот в этом-то и великая трагедия нашего существования: не смотря на всю мучительность нашего существования, мы боимся смерти, любим жизнь и потому существуем, пока не выстрадаем так много, как то позволяют наши силы или наш организм. Всякому существу как бы назначено пережить известную сумму страданий — столько, сколько длится борьба между жизнью и смертью в нашем организме.

Только когда медленно или внезапно смерть окончательно побеждает жизнь, существование оканчивается. Мы обречены на страдания и, чтобы мы не уклонились от перенесения страданий, т. е. выполняли всецело, по нашим силам, задачу жизни, нам и дано сильнейшее страдание, мешающее нам прекратить жизнь. Бэкон, в своем энтузиазме, думал, что наука должна придумать средства, делающие смерть менее мучительной; но такая задача не по силам науки, потому что страх смерти есть одно из приспособлений органической материи для увеличения живой материи в форме высших животных и людей.

Человек должен страдать во время своего существования, страдать от страха смерти и страдать при прекращении существования — таков закон органической материи.

Итак мы видим, что стремление к существованию, отвращение к смерти вовсе не опровергает пессимизма; напротив, этот факт является самым убедительным опровержением оптимизма. Зная, в чем состоит основной закон жизни и что такое, чему соответствуют чувствования, мы вполне ясно понимаем, почему, не смотря на всю мучительность нашего существования, смерть для нас и высших животных так мучительна, мы даже понимаем, если не сами цели, то целесообразность этой трагической загадки— нам и жизнь тяжела и тяжело с ней расстаться.

Если-бы человек не был наделен чувствованиями, он мог бы помириться со смертью, как окончанием индивидуального существования, для него было бы утешением знание о бессмертии живой материи. Для оптимиста Лейбница было ясно „il n'у а jamais ni génération entіère, ni mort рarfaite, рrise à la rigueur, consistant dans la séраration de l'ame. Et ce que nous appelons générations sont des développements et des accroissements, comme ce que nous appelons morts sont des envoleppements et diminutions. Ainsi on pent dire que non settlement l'âme, miroir d’un univers, est indestructible, mais encore l’animal meme, quoique sa machine perisse souvent en partie et quitte on prenne des depou-illes organiques“⁸⁹. Эта идея примиряла бы нас с смертью) если бы мы были одарены только разумом, по так как мы наделены и разумом и чувствованиями, для нас такое философское утешение не имеет субъективнаго значения. Лейбниц, как и большинство философов и психологов, не оценили великого значения чувствований в пашем существовании, а между тем чувствования играют в пашей жизни гораздо большую роль, чем разум. Mosso⁹⁰ доказал, что чувствования вызывают более значительное повышение температуры мозга, чем представления. Для людей, как существ одаренных и чувствованиями и разумом, мучительны как само существование, так и его прекращение, почему никакая философская идея не может уменьшить ужаса, внушаемого смертью и тягостности существования. Поэтому навеки верными для всех останутся слова Экклезиаста⁹¹: „И похвалих аз всех оумерших, иже оумроши оуже паче живых, елицы жива суть доселе. И благ паче обоих сих, иже не виде всякаго сотворения лукаваго сотвореннаго под солнцем“.

Заканчивая свой труд, я должен сказать, что не рассчитываю на его успех в ближайшем будущем; по всей вероятности, он или не обратит на себя внимания, или вызовет такие же злостные нападки, какой удостоилась одна из глав его, опубликованная под заглавием „Основной закон жизни (La loi fundamentale de la vie). В этом труде высказано много стоящего в полном противоречии с общепринятыми взглядами и потому он не может претендовать на быстрый успех. Я много лет обдумывал то. что изложено здесь, и потому нужно не мало времени для того, чтобы мои идеи завоевали себе успех. Большое препятствие для успеха работы — это малое доверие нашей публики к тому, что печатается русскими учеными и по русски; я намерен со временем издать свой труд на немецком языке и тогда буду ждать более объективной его оценки. Я вполне сознаю большой недостаток моей работы — это ее краткость; конечно, при столь сжатом изложении, каким мне пришлось ограничиться, многое не вполне ясно и многое не обращает на себе внимания; краткость работы вынуждена, однако, внешними обстоятельствами; для журнальной статьи она и так вышла очень велика. По всей вероятности, через несколько лет, чтобы еще раз обратить внимание на мои идеи, я издам настоящий труд в более обширном виде. Во всяком случае я сделаю все, чтобы моя работа не пропала бесследно и уверен, что позднее она будет более оценена в виду важности вопросов, в ней разобранных. Конечно, все сказанное здесь очень грустно, и об этих предметах и думать и говорить очень тяжело, но я следовал правилу Гельвеция⁹²: Ton métier est d'interroger la nature, et tu la fais mentir, ou tu crains de la faire expliquer.

1

Mounier вполне верно говорит: «Qu’est се que l'homme. Son savoir n'est qu’ignorance, sa grandeur que bassesse, sa forme qu’infirmité, son plaisir quo douleur. J'avais lu cela dans Schopenhauer, qui I’avait lu duns Heraclite»

(обратно)

2

Теоретические основы нравственной жизни. Вопросы философии 1890.

(обратно)

3

Rehmke (Lehrbuch der Allgemeinen Psychologie. S. 299) резюмирует так эту общепринятую истину: Lust und Unlnst sind «incommensurable Grossen» wie Ton und Farbe es sind.

(обратно)

4

Тем, кто интересуется этим вопросом, могу рекомендовать Rehmke. Lehrbuch der Allgemeinen Psychologie. 1894.

(обратно)

5

Eutwurf zu einer physiologischer Erklärung der psychischen Erscheinungen. 1894. Ссылаюсь на это сочинение, потому что автор именно проводит взгляды наиболее распространенные, пользуется и данными биологии и данными психологии.

(обратно)

6

Жизнь есть постоянное приспособление внутренних отношений к внешним.

(обратно)

7

Purgatorio. XXXIII. 52.

(обратно)

8

Epist. I.

(обратно)

9

Только Fouilleé (Psychologic des idées-forces. T. I. p. 79) высказался вполне определенно: le plaisir est la vie, la douleur est la mort.

(обратно)

10

Очень интересна работа об общем чувстве Kröne — Das körperliche Gefuhl. 1887.

(обратно)

11

Царь инков Атагуальня за то, что обещал креститься, был не сожжен, а только удавлен; Серведе умолял казнить его мечем, но Кальвин и его последователи нашли, что такое наказание недостаточно, и Сер-меде был сожжен.

(обратно)

12

Ренан утверждает, что представление об аде, как о месте, где мучаются в огне, заимствовано от семитов.

(обратно)

13

Medicinishe Psychologie. S. 238.

(обратно)

14

Ссылаюсь на авторитет Гейне, которому более всевозможных лицемеров были доступны высшие духовные наслаждения.

(обратно)

15

Реальная энциклопедия т. 1. стр. 672.

(обратно)

16

Seebohm (The geographical distribution of the Charadridae), наблюдавший пробуждение природы на берегах Енисея под 66 градусом широты говорит: трудно вообразить себе, с какой быстротой превращается природа под влиянием южного ветра; двенадцать часов после того, как растаял снег, распускаются цветы.

(обратно)

17

Pflüger’s Archiv. 1891.

(обратно)

18

Biologische Probleme. 8. 97.

(обратно)

19

Напр. Haake. Gestaltung und Vererbung. 1893.

(обратно)

20

Essais III. 12.

(обратно)

21

Ueber die Grenzen des Naturkennens. 1894.

(обратно)

22

Ueber die Wechselwirkung des Leibes und der Seele. 1895.

(обратно)

23

Lehrbuch der Antropologic. 1842.

(обратно)

24

Psychologische Analysen. 1878.

(обратно)

25

Grundriss der Psychologic S. I.

(обратно)

26

Rehmke делит психические состояния сознания на: Das gegenstandliche Bewusstsein; Das zuständliche Bewnsstsein; Das ursachliche Bewusstsein. (Lehrbuch d. allgemeinen Psychologie).

(обратно)

27

Principles of Psychology II. Grundriss der Psychologie. Külpe (1893).

(обратно)

28

Напр. Rehmke (op. cit.) говорит: Das Gefühl, die Unlust oder die Lust, ist niemals unklar oder dunkel» (8.308). «Das Gefühl ist in jedem Bewusst-seineaugenblicke ein einfaches, es ist enteweder besondere Lust oder besondere Unlust (8. 323).

(обратно)

29

Vierteljahrsschrift für wissenschaftliche Philosophie. Bd. Ill und IV.

(обратно)

30

B. Чиж. Широта восприятия у душевно-больных (Архив психиатрии (1889).

(обратно)

31

Кто хочет ближе ознакомиться с учением наиболее противоположным тому, что развито здесь, рекомендую: Volkmann. Lehrbuch der Psychologie 1875.

(обратно)

32

В 1892 г. я был в Лондоне для участия в Конгрессе экспериментальной психологии; возвращаясь с раута в одном кэбе с одним небезызвестным американским ученым, мы проезжали Пикадилли; американец заметил, что громадная толпа проституток, всю ночь ищущих хлеба на этой улице, портит ему настроение. В это время наш кучер стал немилосердно хлестать свою лошадь; я просил кучера перестать и ответил, что мучения извозчичьих лошадей в больших городах отравляют мне все удовольствия, доставленные высокой культурой этих центров цивилизации. Американец сначала принял мои слова за шутку, но когда понял, что я говорю серьезно, то с горячностью стал опровергать мои доводы. Он сказал, что и сам думал об этом вопросе, но он представлялся ему столь страшным, что он старался о нем позабыть. Мы провели несколько часов в оживленном споре или лучше сказать беседе, потому что оба старались убедить себя, что животные не страдают, но оба одинаково должны были согласиться, что не мало данных, опровергающих такое заключение. Американец сообщил мне, что хотел быть физиологом, но положительно не мог делать живосечений; после нескольких опытов, он принужден был отказаться от физиологии; особенно живо он помнит разумно-страдающий взгляд одной из собак, подвергнувшейся опыту; я тоже «не могу» больше делать опытов на животных. Привожу этот эпизод, как доказательство, что ни одного меня интересует этот вопрос.

(обратно)

33

La morale. Ch. V.

(обратно)

34

Cours de Philosophie. La Psychologie. 8. 178.

(обратно)

35

L’evolutionnisme des idées-forces. LXII. p.

(обратно)

36

Я видел больного, описанного Шарко (Leçons du Mardi. I. I), как случай Mai comitial, Automatismo ambulatoire; больной казался вполне честным человеком, и потому полное отсутствие воспоминания за двое суток в продолжение которых он поступал как здоровый, весьма вероятно.

(обратно)

37

Еще древние знали, насколько намять усиливает наши страдания, напр. Фемистокл ответил Симониду, предлагавшему научить его хорошо запоминать, «я охотнее бы выучился искусству забывать». Безусловно верно: Si la souvenir embellit la vie, I’oubli seul le rend possible (Daris. Elements of Psychologie p. 197).

(обратно)

38

Интересующимся этим вопросом рекомендую: А. Goldscheider. Ueber den Schmerz. 1894.

(обратно)

39

La psychologie des idées-forces. T. I. v. Dehn (Vergleichende Prüfungen über die Haut und Geschmacksinn. 1894) нашел, что при раздражении индукционным током у необразованных женщин боль воспринималась ранее, чем у образованных.

(обратно)

40

Нужно иметь в виду влияние на все душевное развитие закона, так формулированного Кантом (Anthropologie §§ 20): Je stärker die Sinne, bei eben demselben Grade des auf sie geschehenen Einflusses, sich afficirt fühlen, desto woniger lehren sie. Umgekehrt, wenn sie viel lehren sollen, müssen sie mässig afficiren.

(обратно)

41

Du Bois Reymond (op. cit 37) вполне категорически высказался по этому поводу. Es ist also gründsatzlich unmöglich, durch irgend eine mechanische Combination zu erklären, warum ein Accord König’scher Stimmgabeln mir wohl und warum Bernlirung glühendem Eisen nir wehthut.

(обратно)

42

La mort est moius à craindre, que rien... Elie ne vous concerne ny mort, ny vif; vif puisque vous estes, mort puisque vous n’estes plus. Montaigne. Essais. 1. 19.

(обратно)

43

　Карамзин, не смотря на все свое красноречие, никого не убедил и все считают молодость «счастливейшим временем жизни».

(обратно)

44

Реальная энциклопедия. Т. 7. Жизнь.

(обратно)

45

Тарханов принимает именно эту цифру (Долголетие животных, растений и людей. Вестник Европы. 1891).

(обратно)

46

Rapports du phisique et du moral p.p. 214, 215.

(обратно)

47

’) По понятным причинам имеющийся статистический материал мало доказателен. Самое точное и убедительное исследование этого вопроса представляет работа Д-pa Бурлакова «К вопросу о заболеваемости и смертности от экономического благосостояния крестьянского населения" (Врач 1892). Почтенный автор точно изучил однородный материал, т. е. заболеваемость и смертность лиц живущих в одной местности п в одинаковых условиях жизни; различие в заболеваемости и смертности зависело лишь от степени достатка.

Оказалось, что коэффициент заболеваемости:

у безземельных 83,8—42,4

у имеющих 5—10 десятин 33,2—42,4

— 15 десятин и свыше 26,6—42,4

% отношение умерших к заболевшим заразными болезнями.

у первой группы 15,4 их средняя продолжительность жизни 14 лет

у второй — 11,4 — — 27 —

у третьей — 7,7 — — 41 —

Сумма заболеваний заразными болезнями у бедных в полтора раза больше, чем у богатых.

Вот факты; кто знает и понимает их, тот может правильно уразуметь «смысл жизни»; до тех пор, пока громадное большинство умирает от голода, и непосильной: работы, проповедь Л. Толстаго звучит насмешкой над несчастным человечеством. Эти факты обычно игнорируются даже врачами.

(обратно)

48

Весьма поучительно исследование «санитарных условий» курных изб Д-ра Субботина «К вопросу о санитарном состоянии крестьянских изб в Рязанском уезде» (Врач. 1891). Оказалось, что состояние здоровья крестьян живущих в курных избах (по черному) почти не отличается от состояния здоровья остальных крестьян — каковы же условия жизни всех крестьян, если даже курные избы не дают последствий'?

(обратно)

49

La psychologie des idées-forces. II vol. р. 213.

(обратно)

50

Диккенс (Домби и сын) сшибался, утверждая, что деньги не могут спасти от смерти вследствие болезни. Хотя действительно стариков больше между неимущими классами (Долговечность. Т. 20. Энциклопедический Словарь), но бесспорно богатые живут дольше, чем бедные.

(обратно)

51

За Уральским бобром (Вестник Европы 1894).

(обратно)

52

Беренс. Государственное хозяйство Швеции.

(обратно)

53

Насколько суждение Л. И. Толстаго о причине пьянства (Для чего люди одурманиваются) противоречит фактам, можно судить но следующему. «Более развитый и более обеспеченный японец нуждается только во временном увеселении, после которого он легко возвращается к своей трезвой деятельности. Поэтому он вполне удовлетворяется своим саке (напиток с 10 — 15% алкоголя). Для китайца же нужно более сильное наркотическое. Уровень его умственного развития не высок; жизнь его тяжелая; работа плохо вознаграждается; обстановка бедная; и вот ему нужно такое опьяняющее, которое совершенно изгладило-бы из его ума всякое воспоминание об этой безотрадной действительности. Следовательно, пристрастие японцев к саке и отсутствие в их среде курильщиков опия, и наоборот, громадное увлечение китайцев курением последнего не есть явление случайное, а прямое следствие особенностей условий общественной жизни обоих государств..... (Доклад проф. Таранецкаго в Антропологическом Обществе в С.-Петербурге». Употребление саке в Японии и курение опиума в Китае. Врач. 1894. № 45).

(обратно)

54

Post coitum animalia sunt tristia

(обратно)

55

Первая попытка научной разработки этого вопроса. — «К вопросу о половых сношениях» (Врач 1894).

(обратно)

56

Уффельман. Руководство гигиены ребенка.

(обратно)

57

 Стихотворения в прозе.

(обратно)

58

 «Внимая ужасам войны».

(обратно)

59

Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; ко когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир (Евангелие от Иоанна. Глава 16; ст. 21)

(обратно)

60

Rehmke. Lehrbuch der Allgemeinen Psychologie. S. 299.

(обратно)

61

Hack-Tuke (Le corps et I’esprit. 1886) приводит такие примеры.

(обратно)

62

Наш народ давно подметил, что «с радости пудри вьются, с горести секутся»; я многочисленными наблюдениями убедился, что от горя, тяжелых душевных волнений, усиленных умственных занятий, даже после ночи, проведенной в кутеже, у многих волосы «секутся», раздваиваются на концах, расщепляются.

(обратно)

63

La Pathologie des emotions. 1892.

(обратно)

64

Прекрасный случай заболевания, весьма тяжелого, лошади под влиянием испуга проводит Ferré (Rerue neurologique 1895).

(обратно)

65

Как люди привыкли себя обманывать в атом отношении, можно судить по следующему случаю: одна вдова архитектора в числе причин своей болезни считала ту, что «она перенесла много горя», именно она потеряла мужа; я спросил ее: «Вы очень любили вашего мужа»; больная объяснила, что «мужа она любила мало, но со смертью мужа она лишилась богатства; вместо «роскошной квартиры» жила в маленькой, много терпела «от прислуги» — и вообще ее жизнь из приятной обратилась вследствие малых средств «в горькую».

(обратно)

66

De l’homme. t. II р. 376.

(обратно)

67

Первая ступень.

(обратно)

68

Избыток лиц с высшим образованием в наше время объясняется, конечно, не тем, что много лиц желают быть хорошо образованными (в таком случае не было бы и избытка), а тем, что очень многие желают завоевать себе с помощью диплома привилегированное положение «служить на пользу своего отечества», т. е. получать столько, сколько вырабатывают 10—20 мужиков, не имеющих дипломов.

(обратно)

69

Le Grand du Saulle. De J’etat mental des habitants de Paris pendant les evenements de 1870—71.

(обратно)

70

Giordano Bruno вполне верно сказал (De causa, principle et uno 11-e dial.): Человек, по истине, один из всех существ предназначен к двум различным и даже противоположным целям — умственному и физическому совершенству .... Бесспорно, что истинное его назначение — это духовное совершенство.

(обратно)

71

Лекки, если не ошибаюсь, в «Истории нравственности в Европе» совершенно верно сказал, что болезни печени причиняют людям больше страданий, чем все «мучения» совести.

(обратно)

72

Все помнят известный парадокс Писарева. В 1888 году я был в Ватиканском музее; на скамейке перед Бельведерским Аполлоном сидели, кроме меня, двое русских; вместо созерцания статуи они занимались разговором об итальянской кухне и один из них резко ругал кухню отеля, в котором жил, и я; меня заинтересовало, кто они такие и в который раз они в музее; я познакомился с ними; оказалось, что один — член суда, а другой — помещик; в музее — первый раз. Член суда, повидимому, понял неловкость разговора о кухне перед лучшей статуей в мире и, в виде оправдания, жаловался на расстройство желудка вследствие дурной телятины, поданной ему сегодня в отеле. Для полноты прибавлю, что кормили в этом отеле не дурно.

(обратно)

73

Еще в 1824 г. в Пьэмонте была издано постановление: желающий получить разрешение учиться читать и писать должен был представить залог в 1500 ливров.

(обратно)

74

Discours de la methode. Sixième partie.

(обратно)

75

Bacon. Aphorismes.

(обратно)

76

Вialogues philosophiques, р. 134.

(обратно)

77

Ferré. La Pathologie des emotions, p. 259.

(обратно)

78

L’espit nouveau, livre VII, ch. II.

(обратно)

79

Смертность грудных детей в Мюнхене, но Kerschiensteiner’y у католиков 41% (живорожденных); у протестантов 27%; у евреев — 15 — 16% (Уффельман op. cit. стр. 11).

(обратно)

80

Очень грустно, что Ломброзо подрывает к себе доверие, и так очень пошатнувшееся, сочинением такой нелепой книжки, как «Der Antisemitismus und die Juden» (Deutsche Ausgabe von Kurella). He зная евреев и еврейского вопроса, Ломброзо написал книжку, наполненную редко встречающимся вздором. Жаль и Курелла, переведшаго зту жалкую книжку.

(обратно)

81

Например, Шекспир (Мера за Меру); Байрон (Гяур); Сенека, сказавший: «смерть есть лучшей изобретение жизни», (Consolati ad Marciam), Вольтер. On a vu des gens se trouver bien de mourir; on n'en a point vu qui se soient plaints d'etre morts.

(обратно)

82

Замечу кстати, что ни разу ничего подобного тому, что приписывает Л. Толстой Ивану Ильичу в последние дни жизни, я не видел («доктор говорил, что его страдания физические ужасны и это была правда, но ужаснее его физических, страданий были его нравственные страдания»). Я расспрашивал об этом нескольких врачей, наблюдательности которых я доверяю, и ни один не видел, больного, похожего в атом отношении на Ивана Ильича. Если физические страдания хотя сколько нибудь интенсивны, то сознание всецело поглощено ими; сошлюсь на свидетельство весьма компетентного в этом вопросе Goldscheider’a (op. cit.).

(обратно)

83

Sérigné со свойственной ей искренностью писала: Souffrirai je mille et mille douleurs, qui me feront mourir désespérée?... Je m’abîme dans ces pensées, et je trouve la mort si terrible, que je hais plus la vie parce qu’elle у mene que par les epines dont elle est semée. (Lettre. 1877).

(обратно)

84

Лейбниц (Essais. II, 2) прекрасно определил любовь: Aimer est être porté à prendre du plaisir dans la perfection, bien ou bonheur de l'objet aimé.

(обратно)

85

Кратковременное предсмертное возбуждение, придающее «счастливую окраску потухающему существованию», бывает так редко, что Скориченко—Амбодик (Механизм смерти. Врач 1895) в своей весьма интересной работе мог привести только один достоверный случай предсмертного возбуждения умственной деятельности, да и то мало доказательный. Я ничего подобного не видал и сомневаюсь, чтобы это видел и сам многоуважаемый автор.

(обратно)

86

Psychologische Analysen.

(обратно)

87

Pensées.

(обратно)

88

Г-н защитник и Великанова.

(обратно)

89

Monadologie.

(обратно)

90

La temperatura del cervello. 1894.

(обратно)

91

Экклезиаст. Глава Д; В, Г.

(обратно)

92

De interprétation de la nature. XLVIII.

(обратно)

Оглавление

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

*** Примечания ***