Жизнь моя [Мишель Пейвер] (fb2) читать онлайн

Мишель Пейвер Жизнь моя (перевод С. Одинцовой)

Copyright © Michell Paver, 2001

© Одинцова C. H., перевод, 2004

© ООО «Мир книги», издание на русском языке, 2004

Часть I

Глава 1

Рим, 24 марта 53 г. до Рождества Христова

Был День Крови, полдень, — в этот день он впервые увидел ее.

Процессия приближалась к проходу, у которого стояли они с Плавтом, и над головами зевак Кассий лишь мельком увидел изваяние Великой Матери, шатко накренившееся на плечах ее жрецов.

В тот день в Риме царил лихорадочно-праздничный дух. Народ толпился на узких улочках, любопытствующие свешивались из окон и балконов. Это было зрелище того рода, что давало людям образованным пищу для дебатов о природе веры, а заодно и повод поздравлять себя с тем, что сами они-то выше подобных безрассудств. Кроме того, когда еще увидишь толпу варваров, воющих на улицах Рима в угаре наркотиков, фанатизма и самоистязаний!

Впоследствии Кассий удивлялся — невероятно было уже то, что он вообще исхитрился увидеть ее в этой давке. Все последующие годы он будет часто думать об этом. И о том, насколько иной была бы его жизнь, если бы он мельком не взглянул на нее тогда.

Он только что подобрал с мостовой глиняный черепок и праздно вертел его в руке, — это был осколок лампы богомольца вроде тех, что сотнями продавали паломникам земледельцы там, в Галлии. В это время года в святилище богини было столько ламп, что ночами он мог видеть свет из своего сада: слабое зарево далеко над ущельем, глаз в горе.

При этом воспоминании на него накатила такая волна тоски по дому, что дыхание перехватило. И в это мгновение он увидел ее.

Она стояла в проходе на противоположной стороне улицы, как и он, держа в руке глиняный черепок и, слегка нахмурясь, разглядывала его.

— Хорошенькая, — заметил Плавт, проследив за его взглядом.

— Нет, — возразил Кассий, — красивая. — Он пожал плечами: — Как, впрочем, каждая третья женщина в этой толпе.

Она была среднего роста, молодая, с темными бровями и длинными темными волосами, с красивым ртом.

По тому, как были убраны ее волосы — в простой хвост на затылке, он сделал вывод, что она еще не замужем.

Сперва он решил, что это одна из тех патрицианских девиц, что приходят сюда с Палатина за впечатлениями. Рядом с ней стояла крупная, крепко сбитая девушка-рабыня в коричневой шерстяной тунике, чьей задачей было, вероятно, защищать ее от солнца с помощью зонтика. И наверняка на боковой улочке ее ожидали носилки, чтобы доставить домой в случае, если процессия варваров окажется утомительной.

Все в этой девушке говорило о безупречном воспитании. Ее платье из тонкой голубовато-зеленой ткани на талии и под грудью было перехвачено позолоченным шнуром; на ней была великолепная белая накидка со складкой, приличным образом задрапированной на затылке. Ее одежды были безупречны и тонки, как паутинка. Скорее полотно, чем шелк, который, несомненно, был бы чуточку неделикатным для столь образцовой молодой девушки.

Хотя, если вдуматься, он мог и грубо ошибаться на ее счет. Насколько он знал, она могла оказаться и куртизанкой высокого класса, играющей роль инженю, и богатой разведенной дамой, бросившейся в водоворот любительского разврата ради собственного удовольствия. В Риме такие нюансы было непросто распознать. А он так долго был в походах, что и позабыл о них.

Так что ее одежда могла быть и натурального египетского полотна, и простой имитацией с уличного рынка. А эти бусинки, дрожащие в ее ушах, с равным успехом могли оказаться как персидскими изумрудами и индийским жемчугом, так и простыми кусочками раскрашенного стекла и эмали.

Но тяжелая цепь, обвивавшая ее шею, несомненно, была чистого золота, и на ней она носила амулет, привлекший его внимание, — маленький полумесяц. Означало ли это, что она поклоняется богине? Конечно, нет. Рассматривая черепок, она выглядела не восторженной, а просто озадаченной. Полумесяц мягко двигался у основания ее шеи в такт пульсу.

Он поднял взор к ее лицу и сразу понял, что она тоже наблюдает за ним. У нее были прекрасные темные глаза. И они красноречиво выражали досаду на то, что ее разглядывают.

Он выдержал ее пристальный взгляд, чтобы показать, что нисколько не смущен. Затем вернулся к наблюдению за процессией и решительно выкинул ее из головы.

Этот день принадлежит Плавту — его лучшему, старейшему другу. И он не позволит какой-то надменной девице покушаться на его чувства.

Внезапно процессия вышла прямо на них, и девушка скрылась из вида за безумно лающими жрецами-евнухами. Визжали флейты, бряцали тарелки, выли трубы.

Солнце сверкало на серебряной фигуре Матери, возвышающейся на своих шафранового цвета носилках. Ее незрячее лицо шершавого черного камня было обращено к горизонтам, которых простые смертные никогда не увидят.

— Дорогу Матери! — завывали последователи культа на латыни, фригийском, финикийском, греческом и других наречиях, неизвестных Кассию. Распространяя дикую вонь, они вертелись вокруг своего божества. Мелькали пестрые от крови одеяния, развевались длинные волосы, тощие руки и ноги багровели, как угли, потрескивающие на открытом воздухе.

На улице было знойно, как в преисподней. Солнечные лучи ножами вонзались в мозг, а шума было достаточно, чтобы лопнули барабанные перепонки. Воздух был густ от аромата бальзамов, растоптанных роз и солоноватого металлического запаха крови.

Кассий почувствовал, как Плавта рядом с ним перекосило.

— С тобой все в порядке? — прокричал он в ухо старику. — Если хочешь, можем уйти.

Плавт затряс головой, сдержанно хмурясь, однако, когда Кассий предложил ему свою здоровую руку, с благодарностью оперся на нее.

— Ты уверен? Может, тебе лучше уйти? — настаивал Кассий.

— Совершенно уверен, — ответил Плавт. Он заявил, что получает безмерное удовольствие, впервые за многие годы наблюдая сирийский культ так близко. Хотя солнце, возможно, слишком палящее для этого времени года, и, как только они вернутся домой, придется выпить побольше мятного чаю. Кстати, не мог бы Кассий тем временем позаботиться об одном из своих лекарств? Дикий огурец и собачья желчь — это как раз то, что нужно от воспаления глаз, которое обязательно случится от всей этой пыли.

Кассий немедленно заверил друга, что уже принял его, прежде чем выйти из дому.

— Разумная предусмотрительность, — кивнул Плавт, обдавая своего компаньона ароматом аниса, который он жевал каждое утро, чтобы предотвратить зубную боль.

Носилки богини двинулись дальше, и верховный жрец, мечтательно покачивавшийся позади них, поравнялся с ними. Серебряное изваяние Матери толкало его под ребра, и на каждом шагу он хлестал себя плетеным бичом, вздрагивая в экстазе и широко открывая глаза каждый раз, когда плеть обжигала его спину.

Кассий гадал, какую позу принимал верховный жрец, стоя перед алтарем в ожидании, пока его обагрит кровь жертвенного быка. Были ли его глаза открыты во время жертвоприношения? Ловил ли он ртом очистительный поток?

Хотя, конечно, позы здесь не было вообще. Ни в чем. Достаточно было взглянуть в лица верующих, чтобы увидеть: они совсем забыли о смеющейся, очарованной, ужасающейся и недоверчивой толпе вокруг них. Как Кассий завидовал их слепой убежденности!

Верховный жрец откинул назад свои длинные волосы, обрызгав женщин из толпы кровью, так что они завопили в восторженном ужасе. Вероятно, они давно не были в такой близости от растерзанной в лоскуты мужской плоти.

День Крови всегда притягивал представителей высших классов. И кто их осудит? В сравнении с Юпитером, лучшим и величайшим во всей его бесконечной унылости, это действительно была религия. Мучительная, полная энергии и напряжения. И разумеется, на случай инцидентов здесь всегда было сильное военное присутствие — и солдаты никогда не подводили, сдерживая женщин. Длинношеие патриции чутко следили за малейшими проявлениями грубости. Кассий должен был это знать.

Когда он, восемнадцатилетним, впервые попал в Рим, он решил, что попал в Элизиум. Понадобилось время, чтобы усвоить: с римлянками, что посеешь, то и пожнешь, к великому разочарованию. Краткий обмен пустяковыми любезностями в рамках приличия, ряд пылких соединений среди развешенных простыней, пока сговорчивая служанка стоит на страже, череда истерик, все более дорогие подарки и, наконец, неизбежно захлопнутая перед носом дверь. Все это можно получить и у шлюх, с меньшим риском и без театральных представлений. Поэтому ни в одном из его стихотворений никогда не было речи о любви.

— Знаешь, — воскликнул Плавт, возвращая его в настоящее, — кажется, я наконец уловил, в чем привлекательность сирийского культа. Это, некоторым образом, соединение. Жертвенная кровь смывает все грехи молящегося, посредством этого приближая его к божеству. Самокастрация, наверное, тоже способствует этому. Да… интересная мысль — постижение через страдание.

Кассий спрятал улыбку. Приятно было видеть друга в его стихии: наблюдающим, вопрошающим и скромно наслаждающимся экзерсисами своего могучего интеллекта.

Но что привело сюда его самого? Почему он всегда приходит на это своеобразное празднество, хотя и не является верующим (или думает, что не является). Возможно, он делает это для того, чтобы выяснить: а вдруг именно сейчас, в это время, он почувствует присутствие чего-то более высокого и глубокого, чем то, что можно лишь увидеть и потрогать. Да неужели такое возможно, если все это бессмыслица, обычное крестьянское суеверие, которое он отбросил, став мужчиной? Он ведь учился в академии, изучал греческий язык — так откуда же появилось чувство, что он что-то потерял по пути?

Когда процессия удалилась, девушка на противоположной стороне улицы возникла снова.

«Ты все еще здесь? — подумал Кассий в раздражении. — Ты еще недостаточно увидела?»

— Насколько я понимаю, она — чья-то дочка, — заметил Плавт.

— Все они чьи-то дочки, — сухо ответил Кассий.

— То есть я имею в виду, дочка известной личности.

— Ну, по ней и видно. Пришла в сопровождении служанки немного пощекотать себе нервы. Могу поспорить, она милю пробежит ради этого. — Он встряхнулся, как будто отгоняя какое-то неприятное видение. — Пойдем-ка, дружище. Уходим?

— Так скоро? — стараясь не показать облегчения, спросил Плавт.

— Не знаю, как тебе, а мне хочется выпить.

Тонкие губы Плавта сложились в подобие улыбки:

— Мой мальчик, ты читаешь мои мысли.

Кассий рассмеялся:

— Я уже давно не мальчик — мне тридцать три!

— Ну, ты ведь знаешь, что для меня ты всегда останешься мальчиком! Тем самым мальчиком, которому я преподавал риторику в Массилии, — тогда ты не подлавливал меня на слове!

— Только потому, что ты мне это позволял.

— Но ты был достаточно умен, чтобы понимать это, и столь любезен, чтобы дать этому пройти.

Они собрались уходить. Кассий ощущал глухое недовольство собой. «Почему? — спрашивал он себя. — Из-за того, что был пойман наблюдающим за чопорной пигалицей, в два раза моложе меня? Плавт прав: ты слишком долго находился на солнце. А возможно, тебе просто надо выпить».

* * *

— Утверждение первое, — диктовал Таците в то утро ее учитель философии, — боги равнодушны к миру и не имеют на него влияния. Следовательно, нет никакого смысла поклоняться им. Утверждение второе: боги предопределили все, вплоть до мельчайших деталей. Следовательно, человек лишен свободы выбора, а добро и зло — это лишенные смысла абстракции. Сравни и сопоставь, со специальной ссылкой на эту варварскую процессию, наблюдением за которой ты столь поглощена.

Мир случайностей или полное отсутствие свободы воли? Глядя на увлеченные лица верующих, Тацита задавалась вопросом, не было ли это чем-то средним.

Кроме того, что может заставить мужчину, вроде того жреца, взять нож, отрезать свое мужское достоинство, а потом ходить по улицам, полосуя спину плетью с узлами? Чтобы на это пойти, надо же во что-то верить.

И она, Тацита, — зачем она была там? Чтобы сделать заметки к следующему уроку философии? Или потому, что завидовала убежденности того жреца и хотела самым легким образом испытать подобное или, по крайней мере, понять?

— Для солдата не плох, — сказала Альбия, ее рабыня, подталкивая ее.

Не скрываясь, Тацита посмотрела на высокого офицера на другой стороне улицы. Она не опасалась быть пойманной врасплох, — тот был слишком поглощен наблюдением за процессией. Лицо его было задумчиво, но она не могла бы сказать, был ли он удивлен, заинтересован или искренне тронут тем, что видел. Возможно, он был одним из поклоняющихся богине. Среди солдат таких было много. Хотя для такого офицера, как он, это было бы довольно необычно. Наметанный глаз Тациты уже заметил золотое кольцо всадника и панцирь луженой бронзы с позолоченной кожей под белым шерстяным плащом.

Он был высок, с густыми русыми волосами и короткой бородкой, подчеркивавшей сильную линию челюсти. Бороды для Рима были нетипичны. Наверное, он носил ее для удобства, как делали многие профессиональные военные. Об этом свидетельствовало и то, что, в отличие от других офицеров в толпе, он не позаботился взять с собой свой шлем. Ясно, что он не выставлял себя на показ.

Но Альбия права: у него красивое лицо, с высокими бровями, умное, разве только чересчур серьезное; наверное, он испытывал боль — его правая рука забинтована от локтя до запястья.

Потом она с удивлением обнаружила, что старик, опиравшийся на его здоровую руку, был не кто иной, как Луций Фений Плавт, адвокат, друг ее отца. И не только друг, но и постоянный достойный оппонент в суде.

— Быстрее, — прошипела Альбия, — он сейчас повернется к нам! — Рабыня зорко огляделась по сторонам, наклонилась и вложила ей в руку глиняный черепок.

— И что мне с этим делать? — недовольно спросила Тацита.

— Просто опусти на него глаза и смотри скромно и загадочно. Поверь, я знаю, что говорю.

— Нет, не знаешь.

— Послушай, госпожа, ты ведь из тех, кто хочет изучать жизнь. Так вот же она — все шесть футов жизни. Хорошо сложенный, покрытый шрамами — но не слишком, и с тем задумчивым выражением, которое, как ты говоришь, тебе нравится.

— Никогда я этого не говорила!

— И он вроде не из тех, кто выслужился из рядовых, так что все в порядке.

— Он плебей. Никуда не денешься.

— Да, но в сравнении с тобой, каждый — плебей.

— И весь коричневый от загара, — нахмурилась Тацита. — До чего вульгарно! Как раб или земледелец.

— С такими плечами, как у него, разве это имеет значение! О-о-о, хотела бы я, чтобы он взглянул на меня так, как смотрит на тебя. Прошло две недели, с тех пор как я…

— Ладно, — строго сказала Тацита и, вздохнув, принялась изучать черепок. Иногда было лучше играть в маленькие игры ее рабыни — тем скорее можно положить им конец.

Хотя теперь, когда она рассмотрела черепок, он ее заинтересовал. Это был фрагмент большого сосуда, возможно, кантароса или другого кубка, с тонко выполненным изображением. Тацита узнала Геркулеса в львиной шкуре (была видна лапа на его мускулистом плече) — но она не могла определить, какой же из подвигов он собирается совершить. Явно, что не с Немейским львом, — поскольку он уже был в его шкуре.

Оглушительный лязг цимбал заставил ее вздрогнуть. Офицер с противоположной стороны улицы все еще смотрел на нее. Она с возмущением почувствовала, что краснеет, и многозначительно выдержала его взгляд. Он разве не знает, что нельзя таращить глаза на тех, кто выше его по положению? Затем она медленно повернула голову и возобновила наблюдение за процессией.

Когда она снова бросила взгляд в его сторону, офицера уже не было. Она почувствовала себя разочарованной и тут же рассердилась на себя за это. Ведь она так упорно культивировала стоическую отрешенность на протяжении последних недель.

По пути домой Альбия то забегала вперед в поисках офицера, то стремительно возвращалась, чтобы удостовериться, что госпожа на месте, как щенок во время своей первой прогулки. Вдруг, когда они достигли поворота к Холму Победы и длинного подъема к дому, Альбия издала торжествующий взвизг и скрылась в боковом переулке.

Еще минутой позже из боковой улицы появились Плавт с офицером. Плавт увидел Тациту, топающую ногой и тщетно призывающую свою служанку, узнал ее, совершенно неправильно понял и, презрев протесты, галантно отправился на поиски заплутавшей рабыни. Чего, разумеется, Альбия и добивалась.

Поскольку офицер не мог оставить девушку знатного рода одну без охраны на многолюдной улице, Тацита вынуждена была ожидать в его обществе, пока Альбия не соизволит отыскаться. Решение отослать носилки домой стало казаться ей серьезной ошибкой.

«Получит же у меня загара шкура этой девчонки! Попадись она только в мои руки», — думала она, сжав зубы и пытаясь успокоиться, что было затруднительно, поскольку, стоя на углу улицы Этрусков и Холма Победы, они потихоньку отступали назад, чтобы пропустить народ. Тацита чувствовала себя в этом окружении неуютно. За ее спиной находилась сапожная мастерская, хозяина которой с его острыми глазками она всегда недолюбливала, справа стоял офицер, а слева был большой и неустойчивый кувшин с сезамовым маслом.

К ее раздражению, офицер был не расположен к беседе. Неужели он совсем не воспитан?

— Надолго в Рим? — живо поинтересовалась она, чтобы прервать молчание.

— Зависит от приказа, но не меньше чем на пару месяцев.

Удивительно, но его манера говорить свидетельствовала об образованности, и даже намека не было на провинциальный акцент. Но с такими светлыми волосами он наверняка из Галлии, хоть и всадник.

— Так значит, тебя влекут соблазны большого города? — заметила она с каплей презрения в голосе. — Большой, должно быть, контраст, после боев с германцами.

Сказав это, она как будто услышала голос своей матери: «Тацита, Тацита, постарайся, прикусить свой язычок. Если какие-то вещи приходят тебе на ум, это еще не значит, что ты должна о них говорить».

— Что ж, насчет германцев догадка неплохая. Постараюсь ответить тем же, угадав, что здесь делаешь ты. — Он смерил ее оценивающим взглядом. — Я бы сказал, что ты родилась и воспитывалась на Палатине, а развлекаешься тем, что наблюдаешь сирийские оргии. С безопасного расстояния, конечно. И разумеется, на коротком поводке.

— Как это понимать?

Он пожал плечами.

— Вероятно, у тебя строгий отец. Хотя я удивлен, что в твоем возрасте ты еще не замужем. Тебе сколько — семнадцать?

— Шестнадцать. — Его слова уязвили ее. Большинство подруг уже несколько лет были замужем. Но не ее вина, если отец никак не подыщет мужчину с кровью, достаточно благородной, достойного стать супругом единственной дочери.

— А что сказать о тебе? — сладко парировала она. — Ты, пожалуй, вдвое старше меня. Вероятно, у тебя жена и несколько отпрысков в каком-нибудь милом маленьком домике около мясного рынка.

Он выглядел удивленным.

— У меня нет жены, я — солдат.

— Это я заметила.

— А ты…

— А я не солдат.

Уголок его рта приподнялся. Рот был хороший, но на улыбку это было не похоже. Нечасто он, наверное, улыбается.

Теперь процессия была далеко впереди, направляя свой путь на юг — к Порта Капена и банкам Альмо. До них долетали лишь нестройные звуки цимбал и резкое пение.

Улица Этрусков возвращалась к своему нормальному состоянию, и торговцы готовы были приступить к обычному для себя делу: поддерживать самые высокие цены в Риме: «Но это товар такого качества, госпожа, которого ты нигде больше не найдешь». Воздух провонял запахами мочи, роз и прокисшего вина. Под ногами хрустели остатки приношений: разбитых чаш с цветами дикой груши и тонких стеклянных кубков с киннамоном, купленных специально для того, чтобы быть разбитыми об стену и стать мелкой, как пудра, благоухающей пылью.

Тацита пошевелила осколки носком сандалии. В веселенький же танец завлекла Альбия бедного старого Плавта. Где же эта гадкая девчонка?

— Так что, я был прав? Ты пришла посмотреть, как сирийцы проделывают эти вещи?

— Пожалуй, да.

— И что ты об этом думаешь? Нашла то, что искала?

Она нахмурилась. Ее способность к находчивым ответам внезапно иссякла.

— Не знаю, — сказала она наконец. — Не знаю, зачем я пришла и что ожидала увидеть.

Нелепо, но она была готова расплакаться. Нечего ему ходить кругами, приставая к девушке со странными вопросами, это нечестно! Она постаралась сменить тему.

— Ты левша, — сказала она невпопад. (На пальцах здоровой руки у него были пятна от чернил.)

— Это удача для меня, что я растянул правую кисть.

— Удивляюсь, что на твоих руках есть следы от чернил. Не думала, что у солдат хватает времени писать.

— Я поэт.

— А говорил, что солдат!

— А разве я не могу быть и тем и другим?

Наконец-то она почувствовала твердую почву под ногами. Какой простор для насмешек! А против этого она никогда не могла устоять.

— Ну, конечно, можешь, — произнесла она с притворной торжественностью. — По крайней мере, можешь попытаться. Ты ведь в этом не одинок, не правда ли? В каждой толпе офицеров есть своя компания многообещающих писак. Я встречала людей вроде тебя на приемах у моего отца. Вы обладаете… назовем это «литературными устремлениями»… — Эту фразу она произнесла медленно, смакуя каждую каплю сарказма. — Мне кажется, я сумею угадать твое происхождение. — Ты — один из «Новых людей», не так ли? Твой отец был гражданином Рима, но, возможно, свежеиспеченным, из тех, кто вел дела в провинциях. Где-нибудь в нарбоннской Галлии.

Он с невозмутимым видом кивнул.

— Так я и думала. Разумеется, любящий папа купил своему сыну самое лучшее образование, какое только мог себе позволить. По разумным ценам, конечно. Хорошая местная школа, приличная, хотя и провинциальная, академия. Может быть, даже уроки греческого… недорогие.

— Совершенно верно. Мы ведь не могли позволить себе продолжительную поездку в Афины.

— Ах, правда? Какая жалость! Ты даже не представляешь, как много потерял!

— Напротив, представляю.

Это заставило ее смутиться, но, начав, надо было идти до конца. Она не забыла его замечание насчет поводка!

— Так ты решил, что, будучи в Риме, сможешь почерпнуть здесь местного колорита? Получить горстку идей для своего последующего шедевра?

— Это не было первоначальной причиной.

— А теперь стало?

Впервые он посмотрел ей прямо в лицо и выдержал паузу. Она почувствовала жаркий прилив крови к щекам.

— Да, — сказал он мягко, — как раз сейчас я действительно собираю идеи.

— Это грубо, дерзко и едва ли поэтично! — фыркнула она.

— Что тут поделаешь, я ведь солдат!

— А я думала — поэт.

— И я думал, что ты благородная госпожа. Кажется, мы оба ошибались.

В это время внезапно появился Плавт с нераскаявшейся Альбией и затопил их шквалом одышливых предисловий. Но едва старик погрузился в длиннейшее приветствие ее отцу, Тацита внезапно перестала слышать что-либо из того, что он говорил: Плавт назвал ей имя офицера, и она была слишком напугана, чтобы слышать еще что-то, кроме шума крови в ушах.

«Я поэт», — сказал офицер в своей небрежной манере. Но если бы Тацита знала, с кем она говорит, то ответила бы: «Нет, ты не поэт. Ты — Поэт. С большой буквы. Ты — Гай Кассий Виталий. Мы все читаем твои стихи. Мы знаем их наизусть. Ты — человек, сломавший все правила стихосложения, который не боится снять с себя кожу и написать, что он чувствует, в словах, которые взлетают и поют в крови, как неразбавленное вино».

Нет, ничего этого она не скажет. Она не сможет произнести ни слова. Она слишком испугана, чтобы открыть рот. И этого человека она оскорбила в лицо!

— Не знаю, что и сказать, — призналась она просто.

— Ну вот и сказала, — заметил он.

— Я не узнала тебя. Ведь я никогда раньше тебя не видела. Никогда не была ни на одном из твоих чтений.

— Я их не часто устраиваю. Редко бываю в Риме. — Он помолчал, а потом добавил: — Наверное, слишком много времени отнимают бои с германцами.

Она медленно кивнула, принимая это как наказание.

— Но ты читала мои стихи?

Она вновь кивнула, сжав губы, чтобы не вырвалась еще большая глупость.

— Ну и как? Какие будут комментарии? Оправдались ли эээ… «литературные устремления»?

Он говорил без иронии, но она не желала снова попасть впросак. Любое слово похвалы, произнесенное сейчас, может ославить ее навсегда. Она легко станет добычей для его отточенных эпиграмм, оставшись в них на века как претенциозная светская дева, кичащаяся своим несуществующим остроумием.

Она подняла подбородок.

— Если не возражаешь, я лучше не скажу, что думаю. Не вижу смысла в попытке оценить опыт человека, когда ты делал это в своих стихах в течение многих лет. Как бы я могла поправлять их?

Ей показалось, что это звучит напыщенно и нелогично, но, к ее удивлению, он лишь улыбнулся.

— О, это новый подход к критике! Но я вовсе не пытался подловить тебя. Я хотел знать твое мнение.

Это прозвучало так, словно он и вправду так думал. И в какой-то момент он выглядел таким же удивленным, как и она сама. Впервые она встретила его взгляд. У него были потрясающие, полные света серые глаза с дымчато-голубым ободком. Заглянуть в них значило заглянуть в его душу.

У нее перехватило дыхание. Звуки шумной улицы отдалились. Она смутно сознавала, что стоящая рядом Альбия начинает проявлять нетерпение. Старый Плавт хлопал друга по плечу и бормотал что-то о том, что надо уйти с солнца.

Гай Кассий Виталий, казалось, не слышал. Его улыбка исчезла. Она знала — знала! — что он испытывает то же, что и она.

— Кассий, — тревожно сказал старик, — нам действительно надо идти.

Тацита наблюдала, как поэт медленно обернулся и открыл рот, чтобы что-то сказать. Откашлялся и начал снова:

— Ты… ты будешь на Играх, на следующей неделе?

Его вопрос был настолько неожиданным, что застал ее врасплох, и ответ получился более едким, чем она хотела.

— Это зависит от того, насколько коротким будет мой поводок.

Он выслушал ее серьезно. Молча. Но для него это был не праздный вопрос — ему стоило труда его задать, и она пожалела о своей едкости. Но, пока она собиралась с мыслями, он уже удалялся вместе со стариком.

— Не знаю, — сказала она ему вслед. — Может быть. Я постараюсь.

Но он уже был далеко и вряд ли мог ее слышать.

— Кассий, — позвал Плавт, — нет.

— Почему?

— Сам знаешь — почему. Она из рода патрициев, а ты — нет.

— Я не знаю, к…

— Ты не знаешь, кто ее отец? Это Публий Тацит Силан. Ради всего святого! Ты же видел его в суде, и ты знаешь, что он такое. И что такое вообще это семейство. Один из старейших римских кланов, и они никому не позволят забыть об этом. «Бей первым, думай после и плати за похороны» — вот их девиз, когда речь идет о чести семьи.

Кассий слушал, но не слышал. Он чувствовал камни мостовой под ногами, ветер в волосах, солнце на своем лице, запахи растоптанных роз и человеческой крови — и все это более ярко и реально, чем когда-либо прежде, и в то же время более отвлеченно. Как будто он был чужим в этом мире и видел его впервые.

— Нет, Кассий, нет, я не хочу видеть тебя несчастным.

Глядя поверх его плеча, Кассий наблюдал, как она удаляется. Ее спина была очень прямой, и она ни разу не оглянулась. Но она сказала, что постарается прийти на Игры. Она так сказала.

— Я тебя там увижу, — сказал он ей вслед, не имея надежды быть услышанным.

Глава 2

Горже-де-Сарак, юго-восточные французские Пиренеи.

Июль 1972 г.

«Как же Тони любит убегать с уроков верховой езды! — в бешенстве думал ее отец, карабкаясь вверх по раскаленной от зноя горной тропе. — Все девочки любят лошадей, только не Тони! Нет, Тони другая. У Тони с ними война».

— Он меня укусил! — завопила она, и ее мордашка гоблина побагровела от возмущения. — Плохой пони! — И она ударила его по носу. Не предупреждающим шлепком, а в полную силу.

Ее мать и сестра замерли, деревенские сочли это за шутку, а крепкий горный пони едва моргнул. Несомненно, ему доводилось получать колотушки и похуже.

Так Чарльз Хант здесь и оказался: задыхаясь от пыли, взмокнув от пота и оглушенный цикадами, он обдирал колени на дороге слепящего белого булыжника, ведущей неизвестно куда. И все потому, что его восьмилетняя дочка ненавидит верховую езду.

Дорога перед ним разветвлялась. Направо она шла вдоль узкого ущелья, лепясь к горному склону на высоте двести футов над рекой. Налево она вела мимо террасы с виноградом и терялась в выжженных солнцем зарослях кустарника.

Посреди виноградника старик в отвратительно грязном комбинезоне выжигал ежевику. Чарльз Хант терпеть не мог французский язык, но подобный опыт виноградарства впечатлил даже его. Предоставь этому народу клочок каменистой земли размером с почтовую марку — и они на нем разобьют виноградник.

— Excuse-moi, — позвал он, содрогаясь от собственного придушенного английского акцента. — Avez-vouz vu une petite fille par ici? ^[1]

Старик некоторое время переваривал сказанное, а затем легкой иноходью вышел из-за террасы.

Чарльз понял, что мужчина был моложе, чем ему показалось сначала. Пожалуй, лет пятидесяти с небольшим, с пронзительно-голубыми глазами на лице цвета красного дерева.

Виноградарь откашлялся, сплюнул и пролаял вопрос на совершенно неимоверном французском. По крайней мере, Чарльз догадался, что это французский. Из всего, что он знал, это мог не быть испанский — каталанский или китайский. Хотя… Будь здесь его жена, она не преминула бы заметить, что он должен был это предвидеть.

«Думаю, везде к западу от Ниццы говорят по-испански, разве не так, дорогой? Так чего же ты ожидал в предгорьях Пиренеев?»

Наконец до Чарльза дошло, что этот человек желает знать, не немец ли он? Изумленный Чарльз ответил «нет». Виноградарь удовлетворенно кивнул и дернул головой в направлении правой тропинки. «La Sourca», — пробормотал он, уже возвращаясь к своему винограднику.

Чарльзу понадобилось время, чтобы понять: Ля Серка — это подземный источник, который, в соответствии с его Мишленовской картой, был расположен в известковой пещере, что в полутора милях вверх по ущелью. Официальное его название было Le Fontaine del bon Cristia — Источник доброго христианина.

«„Добрый христианин“ — по чертовой правой», — пробормотал Чарльз, вступая на правую тропинку.

Полторы мили? Ну, Тони! Он потер виски. Неутомимый стрекот цикад вызывал у него головную боль.

Через полчаса он наконец достиг пещеры. Полукруг мрака был затемнен массивным выступом черно-полосатой скалы. Здесь не было никаких следов его дочери. Если она зашла туда и заблудилась, он ее придушит! Он бросился на землю в тень низкорослого дуба, охраняющего вход в пещеру. Он был насквозь мокрым от пота, и сердце билось неравномерно. Еще немного — и был бы приступ.

«И что мне теперь делать? Вознести молитву какому-нибудь духу, обитающему в этом месте, в надежде на лучшее?»

Перед глазами метались солнечные зайчики, а из глубины пещеры доносилась журчащая песнь воды. Ум археолога автоматически отметил, что это место подходит для святилища Матери богов. И наверняка источник в пещере бьет из такой трещины, которую римляне, колонизировавшие эти места, определяли как mundus — порог между миром мертвых и миром живых. Глубинная, менее рациональная часть его существа уверяла его, что все это было правдой. Пещера действительно была святилищем Владычицы диких зверей, и здесь существовала дверь в мир мертвых. Что, конечно, было смехотворно. В то же мгновенье он вздрогнул.

— Папа! — крикнул знакомый голос из темноты, отбрасывая его в настоящее. — Ты шел за мной? Всю дорогу?

Это была она. Ее некрасивое личико, грязное, в пыли и слезах, при взгляде на него начинало светиться как рождественская елка. Обе ее толстенькие коленки были черными от земли, а футболка выглядела так, словно побывала в колючем кустарнике. Эвелин будет не в восторге — футболка от Lacoste.

— Тони! — взорвался он. — Это переходит все границы!

Она неловко стояла перед ним, возясь носком босой ноги в пыли. Она связала шнурки своих теннисных тапочек и повесила их на шею, что он нашел невыразимо вульгарным. Он сорвал их и начал развязывать узел.

— Папа, прости, но я и вправду не хотела идти кататься верхом.

— Но надо, ничего не поделаешь.

— Ну пожалуйста! Я боюсь их. Пони страшные…

— Нет, они совсем не страшные, кроме того, твоя мама настаивает. Впрочем, как и я, — запоздало добавил он.

В душе он сомневался, не будут ли уроки верховой езды такой же ошибкой, как теннис или балетные классы.

— Это подтянет ее, — говорила Эвелин, не желая признавать, что ее усилия только еще больше подрывают уверенность ребенка в себе.

Однако все это его не касалось, слава Богу. Девочки были под ответственностью Эвелин — так они договорились с самого начала. Возмутительнее всего было то, что он оказался втянутым в это теперь, во время отпуска.

— Но, папа, я не хочу учиться верховой езде!

— Почему? Все девочки любят лошадей. В чем дело?

Ее лицо погасло, нижняя губа оттопырилась. Ему в голову пришла жестокая мысль: будь она постарше и обладай способностью четко формулировать свои мысли — она бы ответила: «Дело в том, что я толстая трусливая зубрила, и мама больше любит Каролину, потому что она не такая». И что он мог бы на это ответить? Что возразить, если все это правда? Кроме того, он и сам больше любил Каролину. Его старшая дочь была ласковой, красивой и покладистой одиннадцатилетней девочкой. Любить ее было легко.

Эвелин всегда говорила, что Антонии надо было родиться мальчиком. Глядя на нее сейчас, Чарльз думал: до чего это безжалостно точно! Она была слишком высокой и крепкой для девочки, а ее круглые очки с толстыми стеклами придавали глазам сходство с поросячьими. Все в ней было неуместным. Неуместным для отпрыска такой красивой женщины, как Эвелин, и такого худощавого элегантного мужчины, как он. Никуда не денешься — Антония была как подкидыш. И хуже всего, что она это знала. Иногда он чувствовал себя виноватым перед ней. Как правило, просто виноватым и немного смущенным. Сегодня же он был просто вне себя.

Не говоря ни слова, он поднялся на ноги и начал торопливо спускаться по тропинке. Он слышал, как она возится с теннисными тапочками и карабкается следом. Минутой позже она появилась рядом. Она потянулась взять его за руку, но он засунул обе руки в карманы шорт. Будь он проклят, если будет поощрять ее после того, что она учинила! Она молча опустила руку, ее лицо было внимательным и смущенным. Ей приходилось работать ногами в два раза быстрее, чтобы поспевать за ним, и через некоторое время он замедлил шаг.

— Мы собираемся покупать тот дом у реки? — спросила она робко. — Он, наверное, был раньше мельницей?

Чарльз подавил смешок. Это «мы» было забавно. Как и ему, ей было известно, что деньги у них водились благодаря Эвелин, а вернее — благодаря чудесному везению бедного дорогого дядюшки Джеральда, и сейчас они благополучно изъяты из Ллойда, где могли бы в эту минуту умножаться.

— Пожалуй, — пробормотал он, — это было бы прекрасное место для работы во время летних каникул. И он находится в той самой долине.

— Ты имеешь в виду — в долине Кассия?

— Ммм… — У него вызвало раздражение то, что она так запросто говорит о его любимом проекте. Сегодня в ней раздражало буквально все.

— Папа, а ты уверен, что он жил здесь, прямо в этой долине?

— Конечно, уверен.

— Почему?

— Потому что! — огрызнулся он. Ну почему она не может верить тому, что он говорит. Господи, ему хватало инквизиторских допросов такого рода на факультете, но получать их от собственной дочери…

Он знал, что несправедлив. Если бы подобный вопрос задала Каролина, он был бы только рад, что та проявляет интерес к его работе. В чем же виновата Тони? Не ее вина, что у нее тот тип ума, который ничего не принимает на веру. Он должен это поощрять. Он должен гордиться ее независимым мышлением и пытливым интеллектом, развитым не по годам. Так откуда же это иррациональное возмущение? Ревность к восьмилетнему ребенку? Абсурд! И недопустимо изливать на ребенка свои фрустрации. Это лишь показывает, как низко он пал.

Чарльз Хант, джентльмен-дилетант, объект шуток на факультете. Его держали из-за его родственных связей (так удобно для благотворительности!) и из-за красавицы жены, придававшей любому собранию некий блеск.

— Пап!

— Что?

— А почему ты думаешь, что Кассий…

— Тони, я не собираюсь сейчас об этом говорить! Чертовски жарко, я совсем выдохся и отчаянно хочу пить. Давай вернемся к этому позже, при первой возможности, хорошо?

* * *

Отец спрашивал, почему она не хочет заниматься верховой ездой, но Антония знала, что на самом деле его это не интересует. И если она ему скажет, это может только рассердить его.

Этим утром ее старшая сестра заметила — в своей милой манере, конечно, не желая ее обижать, — что значок «Динозавр-клуба» слишком детский и совсем не гармонирует с ее футболкой. Не собирается же она надеть его на занятия верховой ездой? Антония не знала, что означает «не гармонирует», — кажется, это как-то связано с цветами. Но Каролина, наверное, права — ведь она разбирается в таких вещах. Все дело было в том, что Антония полагала, что значок защитит ее от пони. Таким образом, перед ней стоял выбор: либо противостоять пони со значком, но «дисгармонично», что бы это ни означало, либо оставить значок и оказаться беззащитной перед животным. В конце концов, она склонилась ко второму решению, и ее опасения подтвердились. Она была укушена, и пребольно, в правую руку. Не настолько серьезно, чтобы до крови, но достаточно, чтобы получился большущий фиолетовый синяк и подтвердилась ее правота. Она ненавидела пони так же сильно, как боялась его. Но попробуй она рассказать об этом отцу — он бы никогда не понял. Он бы посоветовал ей не выставлять себя на посмешище. Она ведь переросла увлечение динозаврами?

Кассий понял. Кассий всегда понимал. Он был взрослый и римлянин, но это не мешало ему писать стихи о морских чудовищах и летающих лошадях. И никто ему никогда не говорил, что он «перерос Пегаса». Так или иначе, но когда Кассий был с ней, она ни капельки не боялась Пегаса, хотя Пегас был все-таки конь.

В пещере, когда она объяснила про «Динозавр-клуб», Кассий обещал ей написать стихотворение про трицератопса. Ей хотелось вернуться обратно, к нему. Кассий был единственным человеком, которому она могла рассказать все, что угодно, и он никогда не смеялся над ней и не говорил, что она ошибается.

Она обожала пещеру. Как только она ее нашла, она почувствовала себя уверенной, как никогда раньше. Даже ее икота прекратилась. И она сразу же поняла, что место это — магическое. Именно поэтому она разулась, перед тем как туда войти.

Темнота была удивительно прохладной, пыль между пальцами ног — мягкой, как тальковая пудра, а когда она протянула руку к трещине в скале, вода, набравшаяся в ладошку, была ледяной и прозрачной.

В тот момент, когда она возвращалась ко входу в пещеру, маленькая зеленая ящерка стремительно выскочила у нее из-под ног, обернулась и посмотрела на нее. Она была так близко, что можно было рассмотреть ее бока, раздуваемые дыханием, и шкурку, блестящую и бугристую, как фруктовая пастила. Это было, когда она уже знала, что Кассий тоже был здесь.

— Ведомо мне то место в холмах, — писал он в одном из ее любимых отрывков в книге из кабинета ее отца, — где спускаются боги на землю, //Место, где все, что ни встретишь, //Будет взирать на тебя в молчании и без боязни, //Будь то коза вислоухая, сокол, парящий в зените, //Или зеленая ящерка. //Все в этом месте равны перед ликом //Силы могучей и непостижимой.

— Что это у тебя в руке? — спросил отец, подскакивая к ней.

Она смешалась.

— Я нашла это в пещере, — и робко протянула ему осколок керамики. — Мне кажется, это римский. Красный и блестящий, как в твоей книжке. Может быть, это ключ, которым Кассий пользовался, чтобы прийти сюда? — Но, к ее ужасу, вид ее сокровища только разозлил отца.

— Тони, это так типично для тебя!

Она разинула рот.

— Где ты это нашла, а?

— В пеще…

— Разве ты не знаешь, что если где-нибудь найдешь что-нибудь старое, ты не должна это трогать?

Ее лицо вспыхнуло. Теперь каждую секунду можно было ожидать икоты.

— Ты ведь никогда не слушаешь! Говоришь, что хочешь учиться, а потом делаешь что-нибудь в этом роде. Как какой-нибудь глупый турист, который не знает ничего лучше.

— Я… я могу положить его обратно.

— Нет, не можешь! Не на то же самое место, где ты нашла это! Все, что мы могли бы выяснить по этому специфическому черепку, утеряно навсегда. Из-за тебя!

Она чувствовала себя больной. Они шли в молчании. Уже подходя к мельнице, отец заговорил с ней, чтобы подбодрить, тем голосом, который он всегда использовал, когда чувствовал, что слишком далеко зашел. Она сделала глубокий вдох, обернувшийся глотком.

— Извини меня за находку, папа.

— Не беда, — проворчал он, — это всего лишь осколок глиняного горшка. Их здесь — как грязи. Не о чем говорить.

— Так ты не думаешь, что он…

— Кассий никогда не был здесь, Тони. Это было всего лишь местное святилище для крестьян, если это вообще было святилище, в чем я сомневаюсь.

Она прикусила губу. Она знала, что он ошибается, но боялась вызвать новый взрыв. Или, еще хуже, прервать рассказ о его работе. Он вообще редко говорил с ней о Кассии, и вот теперь, когда он начал, она хотела, чтобы эта прогулка никогда не кончалась. Но он ничего больше не сказал, и молчание тянулось дальше. Это была ее вина. Она его рассердила, и теперь он никогда не будет ей ничего рассказывать.

Антония всегда знала, что Каролина — любимица ее матери, и привыкла считать, что тогда она должна быть любимицей отца. Теперь она поняла, что это вовсе не так.

— А как ты думаешь насчет того, — наконец проговорил ее отец, — чтобы, когда ты вырастешь, стать археологом, как я, и помогать мне разгадывать загадку, которую оставил нам Кассий. Тогда мы станем знаменитыми. Будем вместе ездить на конференции и всем рассказывать, как мы этого добились.

«И тогда ты будешь любить меня так же, как Каролину», — подумала Антония.

Она посмотрела на него и спросила:

— А что я должнасделать, чтобы стать археологом?

Глава 3

Суббота, 3 сентября 1988 г.

— Черт бы побрал эту археологию! — выругался Майлз, позвонив Патрику накануне вечером.

Он опять был обкуренным — Патрик был в этом уверен: и говорил слишком быстро, перемежая речь длинными вздыхающими паузами, и, как всегда, не придавал значения телефонным счетам. О чем беспокоиться? Это всего лишь деньги. О них позаботится его мать.

— Значит, раскопки продвигаются не очень успешно? — спросил Патрик.

— Хрен его знает, — ответил Майлз, — я не был там уже целую неделю. Зачем? Я всего лишь волонтер. А мы ничего не нашли за долбанных восемь недель.

— Как, совсем ничего?

— Ну, несколько черепков от цветочных горшков.

— А что, у римлян были цветочные горшки?

— Откуда мне знать?! Если тебе так интересно, можешь спросить у этого хрена руководителя, когда сюда приедешь.

— Ладно.

— Ох, как же я ненавижу, когда ты так поступаешь!

— Как поступаю?

— Самодовольно со мной разговариваешь. Это так по-американски!

— Я далек от самодовольства.

— Нет, ты именно самодовольный!

— Я просто удивился, почему ты все еще хочешь, чтобы я приехал, если эти раскопки обернулись таким провалом.

— Потому что. Без причин.

* * *

И потому что Майлз — это Майлз. Патрик находился сейчас в самолете на Тулузу, удивляясь, какого черта он влез в это дело.

При всех своих безумных перепадах настроения, не лишенный снобизма Майлз был лучшим другом Патрика. Единственным, кто кинул ему спасательный круг в ту первую, ужасную неделю в Оксфорде, когда у Патрика совсем не было денег.

Тогда Майлз в своем грязном «фольксваген-гольфе» чуть не сбил его на перекрестке и, обругав предварительно, предложил вместе поесть карри. Хорошенько выпив, он сказал:

— Слушай, Пэдди, или как там тебя, ты не сможешь остаться в Холле, для тебя это будет просто ужасно, ты не встретишь никого стоящего. Почему бы тебе не поселиться в свободной комнате в моем доме?

Что Патрик и сделал.

Дом его друга — Боже мой! Мать Майлза была высококвалифицированным юристом и купила сыну еще один дом в качестве награды, когда тот с третьей попытки пролез в Оксфорд. Для него это было «летнее убежище» на юге Франции. Именно сюда и летел сейчас Патрик, проведя предыдущие два месяца за тренингом лошадей в скаковой конюшне, чтобы подкопить денег.

Никогда раньше он не встречался с миссис Пасмор, и надеялся, что так будет и дальше, поскольку ее голос звучал довольно подавляюще. Он был рад тому, что ни она, ни ее супруг, отчим Майлза, не собирались посещать Ля Бастид во время их пребывания там.

За три года, проведенные Патриком в доме на Норхэм Гарденз, миссис Пасмор ни разу не навестила своего сына. Как и отец Майлза, который был хирургом, как и его отчим, который был судьей. Майлз говорил, что ему все равно, но Патрик думал иначе. И он огорчался из-за этого, хотя и был счастлив, никогда не сталкиваясь ни с кем из них. Ему было неловко принимать благотворительность Майлза, но из-за настойчивости своего друга и вопреки собственным возражениям, он не платил за комнату. В конце концов, для очистки совести он решил, что лучше будет время от времени перечислять некоторую сумму на банковский счет. Майлз их сможет получить потом… Чтобы потратить на наркотики, насколько Патрик знал своего друга…

Друга… Патрика до сих пор поражало: неужели у него есть друг? После ухода его матери он не видел в этом смысла. Зачем привязываться к людям, ведь они могут тебя бросить.

Но Майлз каким-то образом влез к нему в душу. Возможно, потому, что они оба были на пару лет старше остальных на курсе: Патрик — из-за того, что сначала окончил колледж, а Майлз — из-за пересдач, хотя он всем говорил, что был на практике в Гонконге.

Но, как бы то ни было, они прекрасно ладили. Вместе ходили по вечеринкам, где Майлз напивался и дразнил Патрика тем, что тот не пьет; вместе снимали девушек, вместе учились, сдавали экзамены (или, в случае Майлза, проваливали их).

Майлз предпочитал учить Патрика тому, что он называл «предметом первой необходимости». Например, носить воротнички правильной жесткости и не под каким предлогом не закатывать рукава своего свитера, даже если кухня провоняла от жары, и при этом делать вид, что все О.К., — иначе ты будешь выглядеть как ученик начальных классов…

— И скажу тебе еще одну штуку, — вещал Майлз. — Доктор Хант — старый хрен, и против этого не попрешь. Хрен 24-каратный, чистейшей воды хрен!

Это утверждение заставило Патрика рассмеяться: для Майлза каждый был «хреном», включая его самого.

— Майлз, какая тебе разница? Ведь ты не собираешься становиться археологом, ты же будешь генеральным директором Би-Би-Си.

— А ты, Пэдди, мальчик мой, будешь моим персональным психотерапевтом, когда я слягу от напряжения.

— Ясно, ты на этих раскопках не ради трепета находок. Так кто она?

— Я думал, ты никогда не спросишь, дружище. Ах, это Девственница Весталка, чертовски сек-са-пиль-на-я!

С гудением загорелось табло «пристегнуть ремни безопасности». Патрик посмотрел в безоблачное небо, покусал губу. По тому, что рассказал Майлз, Антония Хант казалась персонажем, без которого он мог бы обойтись. Первоклассные английские девушки загоняли его в угол. Они неизменно начинали относиться к нему свысока, как только узнавали, что он из Вайоминга.

— А, это там, откуда ковбои? — спрашивали они. — И, кажется, «Мой друг Флика»? Так откуда, говорите, вы родом? Дюбуа? Это что, город такой?

Он знал, что чересчур остро реагирует на все это, но уже через пять минут начинал чувствовать, что превращается в неуклюжего деревенщину в ковбойке. А эта Антония Хант еще и умная — раздался выстрел с его последней линии обороны.

— Значит, Миранда уже в прошлом?

— Ты имеешь в виду Нериссу?

— Ну да, Нериссу.

Последовал довольный хохоток. Господи, ну какие же вы, янки, старомодные. Это даже умиляет.

— Это означает, что с Нериссой ты не прощаешься?

— А что плохого в том, чтобы сохранить обеих? Бедняжка Тони ничего не знает, так что ее это задеть не может, а Нериссе все равно.

Из того, что Майлз рассказывал о Нериссе, Патрику она не понравилась тоже. Если верить Майлзу, она была точной копией молодой Брижит Бардо и очень серьезного класса. И, в довершение всего, она приходилась Майлзу сводной сестрой. А значит, дочерью судьи от первого брака.

Дерьмо!

У него все сжалось внутри. Такое же ощущение слепящего белого страха он испытал, когда вышел из подземки в свой первый день в Лондоне и лицом к лицу столкнулся с большим количеством прекрасных старинных зданий — зданий, которые лондонцы используют с олимпийским равнодушием, открывая в них рестораны, «архитектурные общества» и так далее. А теперь он держал путь на юг Франции — на юг Франции! Фантастика! Грейс Келли и Кэри Грант, галстуки и крупье, частные яхты и шикарные английские девочки с холодным пренебрежительным взглядом.

Дерьмо!

«Соберись! — сказал он себе. — Ты сможешь. Поставь перед собой цель выше, чем сможешь осилить, и ты это сделаешь. Правда?» Он прочел это в «Ридерз Дайджест», когда ему было девять, на следующий день после ухода его матери. Он прогуливал школу, сидя в аптеке, тупо листая журналы и думая о том, что сделать, чтобы вернуть ее. Поставь перед собой цель выше, чем сможешь осилить.

— Но что я должен сделать? — спрашивал себя девятилетний Патрик. Но он уже знал. Он не хотел закончить, как его отец. Он не хотел быть униженным, живущим в трейлере и вечно пьяным.

Как всегда, подумав об отце, он ощутил знакомую боль. Единственное, о чем мечтал этот бедняга, — он хотел гордиться тобой. А что ты сделал? Ты убил его, и неважно, что говорят доктора. Ты ведь знаешь, что это правда. Ты разбил ему сердце, и теперь тебе с этим жить. Слишком поздно, чтобы что-то изменить.

* * *

Хорошенькая стюардесса прошла в салон.

— Бар закрывается, сэр. Последняя возможность что-нибудь выпить. — Она посмотрела ему прямо в глаза и послала ослепительную улыбку. — Желаете чего-нибудь покрепче, чем коктейль?

Он вежливо отказался.

По-прежнему улыбаясь, она нагнулась убрать его откидной столик.

У нее были красивые зубы. Черт, да она вообще была красива! Около двадцати пяти лет, примерно его ровесница. И она уже дважды возвращалась к его креслу. Прояви он инициативу — и они могли бы вместе выпить кофе где-нибудь в аэропорту. И она, возможно, согласилась бы на встречу того типа, который они с Майлзом называли «телефонный секс». Пара часов удовольствия, никаких условий, adios и — поехали дальше. Это как раз то, что Патрик предпочитал. Хотя сегодня на подобные вещи нет времени, ведь в аэропорту его будет ждать Майлз.

Майлза не было.

Патрик около часа простоял в толпе в главном вестибюле, где было жарко и душно, как в запотевшей ванной комнате. Еще минут двадцать он потратил, пытаясь дозвониться к нему домой — в Ля Бастид. Наконец это ему удалось, но никто не взял трубку.

К тому времени он сильно проголодался. Стараясь выбрать самую маленькую и простую булочку, которую только можно найти в кафе аэропорта, после недолгих колебаний он решил, что и это непозволительно дорого. Господи, сколько может стоить порция напитка? А может, у них тут, на юге Франции, и не разливают порциями? Может, просто продают бутылку, а то и две и пьют шампанское через соломинку?

Прошел еще час. Он подумывал о том, чтобы сесть на автобус до Тулузы, а далее добираться поездом, но отбросил эту идею, и не только потому, что ее осуществление могло поглотить все его сбережения, рассчитанные на месяц, — семьдесят пять фунтов и пять пенсов. Он начал сознавать, что незнание французского языка может стать для него проблемой, а с его испанским, вынесенным из высшей школы, здесь нечего было делать.

Почему он не выучил французский в высшей школе? Мог ведь, но вместо этого выбрал латынь.

— Зная латынь, ты уже на полпути к знанию большинства европейских языков, — однажды беззаботно заверила ого мать, а он проглотил это, как глотал все, что бы она ни говорила.

Оглядываясь назад, он понимал, что это было одной из ее британских штучек: затягивать в тиски культуры единственного сына и бедного деревенщину-мужа, за всю свою жизнь не побывавшего нигде дальше Лэндера, даже во время собственных похорон. Спасибо тебе, мама. Где бы ты сейчас ни была.

* * *

Майлз Кантеллоу, вздрогнув, очнулся и уставился в потолок, как всегда, пытаясь сообразить, где он находится и кто рядом с ним.

«Ах да! Ты на мельнице, с Тони. Да. Так что все в порядке».

Как и вся мельница, обстановка ее комнаты была убога и запущена, но он находил это очаровательным. Ее мать (Стареющая Дебютантка, как он ее прозвал) давно уже перестала наезжать в Ля Бастид, а Тони и ее отца мало волновала обстановка.

Что вполне устраивало и Майлза. Ему нравилась ее спальня такой, как она была. Стены были выцветшими, линолеум — свернувшимся, на зеркале — пятна амальгамы, но кровать удовлетворенно скрипела, когда ею хорошо пользовались, к отвращению отца Тони, чей кабинет находился как раз внизу. Даже в разгар дня здесь было сумрачно и прохладно — в вечной тени скалы. А шум реки был успокаивающим противоядием к трескотне цикад.

Тони лежала на своей половине кровати спиной к нему, но по ее дыханию он не мог определить, спит она или нет.

Она не получала удовольствия от секса. Она ничего не говорила об этом (она вообще редко это делала), но это действительно было так. Он же, со своей стороны, все еще витал где-то на высоте дымовых труб. Хотя незачем ей было об этом говорить.

— Насчет тебя не знаю, — сказал он тихо, — но для меня это не было чем-то потрясающим. — Он наблюдал, как она повернулась и приподнялась на локте, чтобы посмотреть на него. — Наверное, — добавил он, — у меня может быть хороший секс только с теми женщинами, которые мне не нравятся.

Она невозмутимо смотрела на него, как делала всегда, когда он задевал ее.

— Наверное, — сказала она наконец.

— Проблема с тобой в том, — продолжал он, — что ты слишком недоверчива, чтобы сказать, что ты чувствуешь.

— А с тобой проблема в том, — ответила она спокойно, — что если я это сделаю, ты обернешь это против меня.

— Параноичка! — усмехнулся он.

Ее губы изогнулись в улыбке:

— Макиавелли.

Он не был уверен в том, что она имела в виду, но звучало это вполне как комплимент, и он решил пропустить ее реплику мимо ушей.

Его неизменно поражало то, что такая девушка, как она, умеющая бесстрашно возражать профессорам и обращаться с командой волонтеров не хуже армейского генерала, терялась перед ним, Майлзом Кантеллоу. Хотя он и был человеком экстраординарным, в гребаной философии и особенно в классике она была первой и ожидала предложения вести курс лекций в Кембридже.

Так какого черта она связалась с ним? Если бы они поменялись ролями, у него не было бы возможности уделять ей время в течение дня. А они были вместе уже более двух месяцев, что было в два раза дольше, чем любые другие его отношения. Иногда он задавался вопросом, не виновата ли в этом ее семья? Стареющая Дебютантка в свое время наверняка была изрядно строгой, и таким же был д-р Хант, все еще толкавшийся у подножия академического мира в своем отвратительном «новом» Университете. Еще была великолепная сестра-блондинка, которая явно совершенствовалась в искусстве превращать Тони в гадкого утенка, хотя сама — и Майлз мог это лично подтвердить — была на редкость паршивой картой.

В такой семье, как эта, неудивительно, что бегство в Оксфорд показалось бедной Тони просто чудом.

Однажды в приступе откровенности она рассказала ему, как взялась за себя в свой первый семестр здесь: контактные линзы, новые платья, немного искусного макияжа… А так как она была слишком взбудоражена, чтобы есть, то ее детский жирок стаял сам собой.

Для Майлза это не имело значения, зато, очевидно, много значило для нее. Женщины так забавно ранимы в вопросе своей наружности! Даже умные. Умные особенно. Да ладно, ему ли жаловаться на то, что у нее не хватает времени (а скорее смелости), чтобы найти себе парня! Счастливчик, счастливчик Майлз! И все же иногда он чувствовал себя виноватым перед ней, столкнувшейся именно с ним в своем первом опыте.

Он должен был сразу предупредить ее, что с ним она напрасно теряет время. Никто не задерживается с Майлзом Кантеллоу надолго. Все заканчивают, ненавидя его.

Представив, что Тони может оставить его, он почувствовал себя опустошенным. Чтобы встряхнуться, он выпрыгнул из постели и нагишом прошел к комоду. В зеркале он видел ее отражение — она наблюдала за ним. Ему действительно нравилась ее внешность. Длинные вьющиеся черные волосы, бледная, неподверженная загару кожа… Его взгляд перешел на собственное лицо. Красавцем он не был, хотя женщины этого не замечали, не был он и уродом. Он был под шесть футов ростом, с маленьким девичьим ртом и волосами, слишком тонкими и светлыми, по мнению тех, кто считал, что лишь темноволосых мужчин, вроде Патрика, можно воспринимать всерьез. Но зато брови его были хороши — темные, густые, агрессивно изогнутые — «черт-тебя-забери», а не брови!

В углу его рта появилась язвочка. Тьфу ты! Он подцепил герпес в тринадцать лет от девочки-датчанки, и это на всю жизнь внушило ему отвращение к поцелуям. С Тони он обернул это в правду, сказав, что они не должны целоваться, потому что он не хочет заразить ее.

Она ему поверила, как верила всегда. Он не знал, презирает он ее за это, или жалеет.

Господи, он ненавидел женщин! Было время, когда ему хотелось трахнуть каждую!

— Не знаю, — обратился он к отражению Тони, — может быть, ты фригидна?

Она моргнула, проглотив обиду и не желая показывать ее, — своеобразный ответ на уколы.

— Может, нам не надо больше спать вместе? — продолжил он.

— Если ты хочешь…

Миссия выполнена. Теперь ей будет о чем думать, пока он съездит в Тулузу, а он избавится от пустоты в груди.

— Я дожен идти, — сказал он.

— Ты должен был идти час назад, когда только пришел сюда. А сейчас ты должен быть в аэропорту.

— Патрик может подождать. Ему некуда больше ехать. — Он помолчал. — Может быть, я прихвачу Нериссу прокатиться.

— Если ты это сделаешь, — спокойно ответила она, — тебе придется брать и Саймона, а в джипе не хватит места.

— О, места достаточно! Саймон — дохлый, как креветка, а Нерисса такая изящная…

Пожалуй, он хватил через край, но уже не мог остановиться. Было утешительно знать, что в его силах хорошенько достать ее, говоря о Нериссе. Может быть, это было как раз то, что подразумевал Патрик, говоря, что Майлз спит с Нериссой лишь для того, чтобы доказать свою независимость от Тони. «Отвали!» — отвечал ему Майлз, чтобы скрыть свое удовольствие, поскольку ему нравилось, когда Патрик анализировал его поступки.

Но чего Тони не понимала, так это его жестокости. Опоздать на несколько часов, встречая своего друга! Ну не может Майлз Кантеллоу слоняться, зорко поглядывая вокруг, как какой-нибудь долбанный бойскаут. И не потому что у него есть дом и частная школа за плечами и вилла во Франции, тогда как Патрик — просто белый голодранец, — янки из какой-то дыры.

— Так как ты думаешь, — спросил он, натягивая шорты и свою любимую майку Gieves & Hawkes с разрезом на спине, — взять мне Нериссу или только Моджи?

— Бери кого хочешь.

— А ты не хочешь поехать?

Она покачала головой.

— Мне надо работать.

— Ты такая добросовестная, Тони, прямо отпад!..

Она пожала плечами.

— Это единственное, что я не могу изменить, даже для тебя.

Он знал, что так и было. Именно это он находил таким волнующим в ней. Неважно, насколько безнадежно неопытна была она с мужчинами, это была прямая, глубоко укоренившаяся страсть к чему-то, чего он никак не мог понять.

Он сгреб с комода мелочь, вместе с Амекс-кард и римской монетой, подаренной ему матерью, когда он поступил в университет.

Запихивая все это в боковой карман, он сказал:

— Совершенно забыл. Я больше не буду помогать в Серсе. Никто из нас не будет.

Это заставило ее сесть.

— Почему?

— Твой отец снимает нас оттуда. Он тебе не говорил?

— Что-о-о?

— Он говорит, нет смысла возиться там, когда у нас осталось только три недели, а ему все нужны внизу, на главном раскопе. И, в любом случае, Серс никакого отношения не имеет к твоему римлянину и — о, да! — он не может больше привлекать мужскую силу, чтобы тешить твои детские фантазии. Думаю, этого достаточно.

Он наблюдал, как она это воспримет. Как он и думал, прежде всего она бросила взгляд на тумбочку у кровати, где был надежно заперт ее драгоценный маленький секрет — собственная попытка перевода стихов Кассия, вместе с ее заметками и сумасбродной теорией о поэте. Все это было отчаянно еретическим и личным, даже тайным (она так думала). Бедная Тони! Он мог бы доставать ее и этим тоже, если бы захотел.

— Временами, — тихо сказала она, — мне кажется, что он не желает, чтобы я добилась успеха в том, что я делаю.

— Прекрасно, Тони. Бурные аплодисменты! Ты, наконец, поняла: родители тебя затрахали. Ты разве не знала?

В сомнении она посмотрела ему в глаза. Удивительно, но она просто не могла этого понять.

Он задержался в дверях.

— Я, пожалуй, возьму джип вместо «панды». — Джип принадлежал ее отцу и выглядел гораздо круче, чем «панда», принадлежавшая его матери.

— Ради бога.

— О, и кстати, — добавил он, — по поводу секса: может быть, нам продолжить попытки?

* * *

Если Майлз прав насчет ее отца, думала Антония, натягивая шорты, перуанский хлопчатобумажный топ и спускаясь вниз, то, начиная с сегодняшнего дня, у нее будет куча дел. Она должна будет вставать, как минимум, на два часа раньше каждый день, чтобы успевать в Серс перед работой на главном раскопе.

Ей не приходило в голову бросить Серс. Серс был ее личным проектом. Она учредила его на свои сбережения, она договорилась с владельцем земли о разрешении на раскопки, она разработала стратегию земляных работ… После нескольких лет ожиданий и надежд она наконец получила шанс доказать то, что знала всегда, но от чего ее отец отмахивался как от детской фантазии: две тысячи лет назад Кассий жил в этой долине Сарака и поклонялся богине в Серсе.

Будучи убежденной в этом, она не пыталась доказать отцу его неправоту. Как раз наоборот. Она хотела получше узнать Кассия, так как, делая это, она приближалась к решению загадки и выполнению договоренности, заключенной ею с отцом шестнадцать лет назад. Они вместе разгадают загадку и станут знаменитыми. Вместе. Однажды они это сделают, и все встанет на свои места.

Кухня была прохладной сумрачной пещерой, и она была пуста. Все были либо на главном раскопе, либо под навесом во дворе. Не то, чтобы было очень много народа. По всем стандартам, на раскопе, как всегда, не хватало людей. Кроме них с отцом там были Майлз с Нериссой (если они не отсутствовали, как сейчас), Саймон (поскольку ему нужны были наработки для получения степени) и навеки преданная Моджи. Едва ли это было много для команды.

Возможно, папа был прав насчет Серса. Возможно, они должны были сконцентрироваться на том, чего ждал от них университет, — упорно продолжать разработку участка над рекой, который выглядел таким многообещающим — прекрасное место для римской виллы. По крайней мере, он выглядел многообещающим на аэрофотосъемках.

Судя по беспорядку на кухонном столе, отец недавно позавтракал. На столе были две грязные тарелки, блюдце с оливковым маслом, усеянное дохлыми мухами, клин растекшегося бри и половина pain de campagne, быстро превращавшегося в камень.

Антония отщипнула край батона. Если она поторопится, то дойдет до главного раскопа меньше чем за пять минут. Возможно, отец не заметит, что она отсутствовала более двух часов. Она напомнила себе, что это неважно, заметит он или нет. Боже! Ей двадцать четыре года, и она может делать все, что захочет. Так почему же он до сих пор умеет внушить ей чувство вины?

Спеша в буфетную, она едва не споткнулась об Моджи. Девочка выглядела виноватой. Она изучала свое отражение в зеркале над раковиной. Судя по ее выражению, ей ужасно не нравилось то, что она там видела.

— Майлз сказал, что я могу поехать с ним в аэропорт встречать Патрика, — выпалила она. — Он пошел за джипом. — Затем, чтобы убедить себя, что ее сводный брат не уехал без нее, она добавила: — Он обещал вчера вечером, что я поеду с ним.

«Вчера вечером? — подумала Антония. — Значит, весь этот разговор насчет того, чтобы взять Нериссу вместо Моджи был пустой болтовней! Что за игру ведет Майлз?» Однако сама мысль об этом утомила ее. «Не думай о нем, — сказала она себе. — И даже не начинай думать о том, что он сказал по поводу фригидности. Это просто еще одна из его маленьких игр. Или нет?»

Начать с того, что удивительно было оказаться с Майлзом. Она знала его немного по университету, но никогда не разговаривала с ним. Майлз Кантеллоу принадлежал к компании кутил, принимавшей сильные наркотики. Он был слишком крут, чтобы работать, и смотрел сквозь таких, как она.

Она была удивлена и обрадована, когда поняла, что он не прочь переспать с ней. И он оказался удивительно милым, узнав, что, по странному стечению обстоятельств, она еще девственница.

Но это было еще в конце июня… Казалось, с той поры прошли годы. «Ну ладно, — резко сказала она себе, — если он для тебя обуза, почему бы тебе не порвать с ним? Тебя ведь никто не принуждает. Ты должна винить только себя!»

Но стоило ей подумать о том, чтобы бросить его, у нее по коже побежали мурашки, словно ее тошнило. Странно! Она же не была в него влюблена, и он явно не был влюблен в нее. Но он нуждался в ней — так, может, все дело в этом? Ей просто необходимо чувствовать себя необходимой?

Моджи была на грани слез в безнадежной борьбе с пластиковой заколкой ядовито-зеленого цвета, которой она пыталась закрепить «конский» хвост. Ее каштановые волосы были слишком тонкими и жирными, чтобы удержать заколку, — она все время соскальзывала и падала на плиты пола.

На ней была сногсшибательная лаймово-зеленая футболка, заправленная в тесные фиолетовые шорты, врезавшиеся в диафрагму. И последним coupde grâce был рюкзак с надписью «Звездный патруль», нескладно болтавшийся между лопатками.

Когда она увидела, как Антония уставилась на ее рюкзак, она сорвала его и швырнула на пол.

— Майлз говорит, что только сосунки носят рюкзаки, — пробормотала она, — но он мне нужен! Там мои солнечные очки и комикс, и носовые платки, и бутылка воды, если захочется пить.

Для Антонии было невыносимо видеть беспокойство на ее болезненном личике. Это несправедливо! Какое значение имеет, как выглядит восьмилетний ребенок.

Еще не видя Патрика МакМаллана, она уже была зла на него за то, что он заочно внушал столь страстное поклонение. Он, вероятно, окажется таким же Великим Манипулятором, как и Майлз: холодное исследование границ своей заледенелой натуры, причиняя боль окружающим.

— Иногда, — сказала Антония, — мне хочется исколошматить Майлза.

Моджи разинула рот.

— Иногда, — продолжила Антония, — мне кажется, что он вообще не человек. Наверное, он робот из космоса. Или, может быть, андроид.

Моджи мигнула. Потом захихикала. Никто не высмеивал ее брата.

— Иди сюда, — позвала Антония, ставя Моджи перед собой. Плечи девочки были горячими и хрупкими, как у котенка. — Знаешь, тебе будет лучше, если ты наденешь футболку поверх шорт. Вот так. А чтобы носить рюкзак и не выглядеть как сосунок, надо просто носить его на одном плече. Вот. Теперь ты выглядишь супер!

Моджи неуверенно посмотрела на нее.

— Правда, хорошо?

— О да. Круче не бывает. Давай теперь оставим эту заколку и возьмем обычную. Где она, в рюкзаке? Здесь. Она будет держаться, но давай немного оживим ее. — Она выплела ленту из своих волос и обернула ею волосы Моджи. — Et voilà. Сапфир и серебро. Это, если я правильно помню, цвета Объединенной Федерации Планет.

Моджи зарделась.

— Супер! — сказала она.

Глава 4

Моджи, одеревенев, сидела на переднем сиденье джипа, стараясь не вздрагивать от того, как вел машину ее брат. Когда джип едва не врезался в грузовик и когда он страшно накренился на повороте, она закусывала губу и закрывала глаза.

До этого, выезжая со двора мельницы, Майлз что-то неправильно сделал с коробкой передач, и джип продолжал идти назад, хотя должен был ехать вперед, — в результате они едва не врезались в стену. Антония засмеялась, наблюдая за этим с крыльца, и Моджи, вторя ей, захихикала, за что Майлз едва не высадил ее.

Он был вполне способен выкинуть ее на заправочной станции. Майлз был способен на все. Он был такой злой. Моджи страстно хотелось сделать что-нибудь, что восхитило бы его.

Если бы только он ее так сильно не дразнил. Взрослые всегда говорят «это просто шутка», когда хотят быть противными, но при этом не доводить дело до драки. Так всегда говорит Саймон Тойнби. Однажды в мастерской она увидела, как он нечаянно опрокинул чернила, которыми они помечали черепки, и все разлилось на контекстные листы. А когда пришел доктор Хант и рассердился, Саймон обвинил Альфонса, кота с мельницы. Моджи была оскорблена. Она собиралась заступиться за Альфонса, но доктор Хант только разозлился, но на самом деле не собирался ничего делать с Альфонсом, так что она успокоилась. Она поняла, что, пытаясь обвинить взрослого, навлекаешь неприятности на себя. «Это всего лишь шутка», — сказал Саймон, поймав ее свирепый взгляд.

Саймон Тойнби в точности соответствовал своему имени: тонкий, хнычущий и подлый. Имена много значили для Моджи, поскольку свое она ненавидела, но особенно — свое прозвище.

Антония дала ей «Книгу имен», и она прочитала про каждого. Она ни капельки не удивилась, узнав, что ее сестра Нерисса (о, она выглядела так прекрасно, что это казалось невероятным) была названа в честь морской нимфы.

А ее собственное имя не значило вообще ничего и было еще чьим-то именем, неправильно записанным в какой-то пьесе. Это стоило обдумать, потому что Моджи однажды подслушала, как ее мать говорит подруге, что девчонка была «ошибкой». Моджи-Поджи — Толстушка Моджи. Как бисквит, кое-как сляпанный из остатков теста.

Патрик говорил ей, что она может поменять имя, когда станет старше, но он выразил надежду, что она этого не сделает, потому что ему ее имя нравится. Она не могла разобраться, он действительно так считает или только пытается сделать ей приятное?

— Твой язык кошка съела, а, Моджи-Поджи? — спросил Майлз.

Она вцепилась в сиденье и задумалась, что он имеет в виду. Звучало это не очень приятно. Альфонс бы такого никогда не сделал.

— Нет, — осторожно ответила она.

— Волнуешься перед свиданием со своим бой-френдом?

— Он не мой бой-френд!

Он засмеялся:

— Не лезь в бутылку!

Моджи вонзила в сиденье ноготь большого пальца.

— Я не лезу, просто он не мой бой-френд.

— Тогда почему ты так вырядилась? Колокольчики на носках и ленты в волосах?

У нее все сжалось внутри. Теперь, когда Майлз заметил ленты, она была готова снять их, потому что, если он скажет об этом Патрику, она умрет. Но если она снимет ленты, Антония может обидеться, так что она не имеет возможности от них избавиться. Кроме Патрика и Майлза (когда он не был таким противным) Антония была для нее самым любимым человеком во всей Галактике. Не считая маму, конечно.

— Не бойся, Моджи, я не скажу Патрику, — пообещал Майлз.

Она стрельнула в него взглядом. Это она уже слышала раньше.

«Андроид», — сказала она ему про себя. Это сразу принесло ей облегчение.

Она откинулась назад и углубилась в мысли о Патрике. До этого она видела его всего лишь однажды, в то Незабываемое Воскресенье, когда они с Майлзом без предупреждения зашли к ней в школу и взяли ее пить чай. Другие девчонки так завидовали! Еще бы: невероятно энергичные молодые люди, а один из них — настоящий американец! Потом она рассказывала девчонкам, какой Патрик умный. Он изучает что-то с длинным названием. По его словам, это связано с обнаружением люков в человеческих головах и очень осторожной их очистке от паутины. Ну, что-то в этом роде. Она не поняла точно, но это было так здорово, когда взрослые разговаривали с ней так, будто она тоже взрослая. И она подумала, что Патрик — самый подходящий человек, чтобы очищать вещи от паутины.

Они подъехали к аэропорту. Она боялась аэропортов, но знала, что Майлзу это лучше не показывать. Гудрон на парковке был горячим и мягким, он продавливался под ее сандалиями, а электрические двери издавали ужасный шипящий шум. Она хотела взять Майлза за руку, когда они через них проходили, но Майлз шел слишком быстро, так что она схватила свой рюкзак и поспешила за ним.

— Который час? — спросил он, когда они вошли внутрь и стали пробираться сквозь толпу. Он никогда не носил часов.

Моджи проконсультировалась с «Vulcan Time-Scaner» на своем запястье.

— Шесть минут четвертого.

Майлз вскричал:

— О люди! Это уж слишком даже для меня! Самолет бедного ублюдка приземлился в двенадцать!

Моджи разинула рот. Он хочет сказать, что они заставили Патрика ждать около трех часов?!

Черное отчаяние навалилось на нее. Патрик, наверное, взбешен, а может быть, он настолько взбешен, что, не дожидаясь их, развернулся и улетел обратно в Англию.

Потом он внезапно появился, и был даже красивее, чем она помнила. Он был и Ланселот, и Кассий, и Люк Скайуокер — один во всех лицах. И он ничуть не выглядел сердитым. Он улыбнулся и врезал Майлзу по животу, как это делают мальчишки, когда рады видеть друг друга, хотя удар, возможно, был довольно сильным, поскольку заставил Майлза ловить воздух ртом и согнуться пополам. Но когда Майлз выпрямился, он рассмеялся, и Моджи убедилась, что он невероятно рад видеть своего друга, хотя старается не показывать этого. Она робко ждала с рюкзаком у ног. Она была так счастлива, что хотела плакать.

Потом Патрик нагнулся и повесил рюкзак на одно плечо — в точности так, как ее учила делать Антония. Моджи небрежно проделала то же со своим. Она двинулась в сторону Патрика, надеясь, что Майлз этого не заметит. Майлз ничего не сказал ни о лентах, ни о том, что Патрик ее бой-френд, но она не хотела проверять его память. Патрик посмотрел на нее и усмехнулся. Настоящей усмешкой, как будто он действительно рад ее видеть.

— Привет, Имоджин! — сказал он.

* * *

К тому времени, когда они подъезжали к деревне Ля Бастид, Патрик уже был сыт по горло Францией, Майлзом и британцами. Но, главным образом, Майлзом.

— Что ж, это была твоя собственная гребаная ошибка — лететь в Тулузу, а не в Перпиньян, — сказал Майлз в аэропорту, закидывая рюкзак Патрика в джип. — Перпиньян намного ближе, он только вниз по дороге.

— Да, — сказал Патрик сухо, — и «Бритиш Эйрвейс» вдвое дороже, чем «Эйр Экспресс».

— Ах, деньги! И это все, о чем ты думаешь?

Патрик, разомлевший, усталый, голодный и не избавившийся от беспокойства, решил игнорировать его. Оставалось либо это, либо уложить друга на стоянке автомобилей.

Сознание собственной неправоты заставило Майлза вести машину еще кошмарней, чем обычно. Моджи сидела сзади, вцепившись в край своего сиденья, а Патрик сосредоточился на пейзаже.

Юг Франции оказался совсем не таким, как он ожидал. Он думал увидеть нечто вроде Беверли Хиллс. Пальмы, загородные клубы и бирюзовые бассейны. Вместо этого он оказался в суровой пустынной стране слепящих серебристых скал и пыльного колючего кустарника; сумасшедшая геометрия вызывающих головокружение ущелий, высоких башенок и выжженных солнцем нагорий.

«Фенойеды, — гласил путеводитель, который он нашел в оксфордской Центральной библиотеке, — это предгорье Пиренеев. Они гораздо более изолированы и гораздо менее исследованы, чем их именитые кузены».

Он понимал, почему: дороги были до нелепости узкими и до нелепости извилистыми, даже для Европы. В тех немногих деревнях, которые они проезжали, пешеходы вынуждены были отступать в дверные проемы, чтобы избежать столкновения с джипом. Да и деревни, к слову сказать, были практически вымершими. Каждая новая вершина несла развалины замка. Об этом он тоже читал. Сотни лет назад здесь проходила граница между Францией и Испанией: место кровавой вражды и ожесточенных схваток. Но путеводитель не подготовил его к такому количеству проклятых вещей.

Но все же здесь по крайней мере было одно маленькое напоминание о доме: большинство дорожных знаков оказались изрешеченными крупной дробью. Кажется, французы использовали их для стрельбы по целям — так же, как они в Вайоминге.

Примерно через полтора часа они достигли моста через реку с сильным течением, которая пенилась в устье узкого, шириной в шаг, ущелья. Вход в ущелье охраняли две массивные, угрожающе наклонившиеся скалы в несколько сотен футов высотой.

На середине моста Майлз заглушил двигатель.

— Мы на месте. Впереди — Ля Бастид.

У моста дорога резко сворачивала от устья ущелья и шла к беспорядку домов, которые выглядели совсем по-испански — карабкающимися на крутой холм.

Патрик смотрел на терракотовые крыши, толстые беленые стены и крошечные закрытые ставнями окна. Каждый свободный дюйм занимали террасы с виноградными лозами и оливковыми деревьями. Маленькая церковь примостилась у просторного кладбища, обозначенного кипарисами, а на вершине холма — непременный разрушенный замок, за которым горный хребет шел длинной кривой, упирающейся в восточные опоры ущелья.

— Наш дом, — сказал Майлз. — Лез Лимоньерс — тот, перед замком. — Он кивнул в сторону большой белой виллы с небесно-голубыми тентами, несколькими террасами и садом, полным лимонных деревьев и бугенвиллей. — Виды потрясающие, лучшие в деревне.

«Преувеличение», — подумал Патрик кисло, полный решимости не дать себя разбить.

Без шума двигателя, звуки сельской местности затопили его: глухой рокот реки, стрекот цикад, отдаленный скрип — видно, кто-то в деревне открывал ставни. Воздух был острым, с привкусом дымка и пыльного шалфея.

Он указал на склон за мостом, где, сразу у первого деревенского дома, было очищено и поделено на квадраты пространство размером в три теннисных корта.

— Предполагаю, что это главный участок, да?

— Смотри, — сказал Майлз, — это тощее дерьмо, трясущее головой, наш уважаемый лидер, доктор Хант. А тот, застенчивый краснокожий с «конским» хвостом, — Саймон. Блондинка, бездельничающая в тени, конечно, сочная Нисса.

«Молодая Брижит Бардо, — подумал Патрик, чувствуя внезапную слабость. — Вплоть до оттенков».

— Вот что тебе скажу, — начал Майлз, барабаня пальцами по рулю. — Вы с Толстушкой Моджи сейчас вылезаете, идете и со всеми знакомитесь, а я доставляю твой багаж домой.

Патрик открыл рот, чтобы возразить, но Майлз отрезал:

— Нет другого времени, кроме настоящего, Патрокл. Выходи… пожалуйста.

Патрик стрельнул в него взглядом. Глаза его друга были налиты кровью и выражали беспокойство, а на его верхней губе были капельки пота. Ему нужна была доза.

Патрик гадал, было ли это остаточным явлением, или он принял кокс совсем недавно. С Майлзом могло произойти все, что угодно. Пока рядом не было его маленькой сестры, которая могла увидеть, как он принимает наркотики. Майлз, не испытывая раскаяния, сквернословил перед Моджи, мог даже мертвецки напиться, но насчет наркотиков у него было четкое правило: она ничего не должна знать.

Патрик живо кивнул и открыл дверь.

— Мы захватим вас потом. Пошли, Имоджин.

У доктора Ханта, как оказалось, были серые глаза и обсыпанная табаком борода, которая привлекала внимание к жесткому рту. Он не поприветствовал Патрика, не представил его другим, а просто удостоил его самым кратким из рукопожатий и велел идти и найти его дочь, которая даст ему план участка и список «можно — нельзя».

— Это доктор Хант-младший? — спросил Патрик.

Тонкие губы стали еще более тонкими. Ясно, на этом раскопе есть только один доктор Хант.

«Ладно, черт с тобой», — думал Патрик, глядя, как он уходит, и чувствуя, как остатки его доброжелательности быстро испаряются. Вслух он сказал блондинке, подошедшей, чтобы посмотреть на него:

— Догадываюсь, я только что оскорбил профессора, да?

— О, не обращайте внимания, — ответила она. — Он закусил удила, потому что у него была стычка с Тони. И между прочим, — она сняла шляпу и одарила его прохладной улыбкой, — он не профессор. Я знаю, вы, американцы, каждого называете профессором, но здесь получить это звание не так просто, как в Штатах.

Патрик мрачно кивнул.

Она была необыкновенно хороша — на кошачий манер, с большими зеленовато-серыми глазами и безупречным цветом лица, покрытым медово-золотистым загаром. Она носила широкую соломенную шляпу и короткое легкое платье в цветочек, которое казалось совершенно неуместным на раскопках, но очень подчеркивало ее миниатюрность и женственность.

Судя по тому, как она спокойно оценивала его, она, вероятно, была доступна, если бы он захотел. Но он не хотел. Если бы они переспали, она никогда не дала бы ему забыть, кто кому оказал милость. Кроме того, она спала с Майлзом, так что этот момент не подлежал обсуждению.

Высокий рыжий парень болтался рядом. Не говорил ли Майлз, что он — бой-френд Нериссы? А может, только хотел бы быть им. Как бы там ни было, она была рада ему, поэтому он мог бы и не ходить с таким видом, словно лимон проглотил.

— Так, вы, значит, американец, — сказал Саймон Тойнби. — Значит ли это, что вы не говорите по-французски?

— Ну, я не уверен насчет этого определения, но, пожалуй, нет, не говорю.

Саймон старался не показать удовольствия.

— Это будет вам несколько мешать.

— Не беспокойтесь, — сказала Нерисса, — мы позаботимся о вас.

— Спасибо, ваша сестрица уже довольно хорошо поработала над, этим.

— Единокровная сестрица, — заметила Нерисса, кинув взгляд на Моджи. — Один отец, разные матери.

Стоящая рядом с Патриком девочка вспыхнула.

Патрик сдержал свое раздражение.

— Знаете, становится поздно. Почему бы нам не оставить вас заканчивать здесь и…

— Да, почему бы, — сказал Саймон. — Тони, вероятно, внизу, на мельнице, вы можете отметиться у нее.

Моджи робко взяла его за руку.

— Пойдем, я покажу тебе дорогу.

Они оставили Саймона с Нериссой и пошли к мосту. Патрик услышал, как Нерисса говорит Саймону:

— Так это друг Майлза по университету? Не то, что я ожидала. Совсем не то. Порция грамматической школы для Майлза, тебе не кажется?

— Точно, — поддержал ее Саймон.

— Хотя, хорошие плечи, — заметила Нерисса.

Они были уже слишком далеко, чтобы уловить ответ Саймона.

— Патрик, что такое грамматическая школа?

— Полная противоположность Майлзу, — ответил Патрик мрачно.

— О, так это, должно быть, хорошо.

Патрик засмеялся, и дернул ее за ленты.

Сразу перед мостом Моджи свернула налево, на проселочную дорогу, которую Патрик не заметил раньше, поскольку она тянулась ниже уровня парапета. Они спустились вниз через сосны, дубы и кипарисы и наконец добрались до темной, увитой плющом развалины у самой воды. В Мулен-де-Сарак когда-то, видимо жил довольно богатый мельник. На просторный внутренний двор можно было пройти через внушительных размеров каменную арку. Четыре столетия назад это выглядело великолепно, но с тех пор мельница заметно обветшала.

Крыша представляла собой мозаику мха и разбитой черепицы, половина внешней стены исчезла под ворохом плюща, а другая половина сползала в реку. Маленькие окна, закрытые ставнями, и общий дух распада напомнили Патрику братьев Гримм.

Местоположение тоже не улучшало дело. Постройки ютились под вздымающейся восточной опорой ущелья, про которую Моджи сказала ему, что она называется Рок де Сен-Пасту, словно это компенсировало тот факт, что скала выглядела так, словно она вот-вот раздавит мельницу.

С растущей неохотой он последовал за девочкой в арку. У него не было желания встречаться с Антонией Хант. На сегодняшний день ему было достаточно снисходительных английских девушек.

Горже-де-Сарак, решил он, действительно ужасное место. Над его головой заслоняла солнце черно-полосатая скала. Берега реки были забиты валунами и топляком, от которого поднимался сильный кислый запах сырости. Если здесь и были птицы, то Патрик ни одной не увидел. И не услышал. Он и не мог услышать ничего за шумом реки, отдававшимся в ущелье. Тебя могут убивать здесь, внизу, и никто не услышит твоего крика.

— Эй, Моджи, — сказал он неожиданно, —спорим, что Антония хочет побыть одна сейчас, после этой стычки с отцом. Что скажешь, если мы проскочим мельницу, и ты покажешь мне этот Серс, который ты так обожаешь?

Черт с ней, с доктором Хант-младшей. Она была не единственной, кому хотелось побыть наедине с собой.

* * *

Они пошли грязной дорогой, ответвлявшейся от мельничной и круто змеившейся вдоль скал, обнимая склоны, поросшие обесцвеченным солнцем чертополохом, на которых боролись за жизнь искривленные оливы. Это был крутой подъем, но через десять минут они обогнули опору и оставили позади Ля Бастид.

Внезапно Патрик обнаружил себя в другом мире — более суровом, более диком и удивительно отдаленном от цивилизации.

Он всегда думал о Европе как о перенаселенном месте, но, оглядываясь вокруг, он не мог видеть ни единого знака человеческого присутствия. Не было ничего, что свидетельствовало бы, что эта местность вообще обитаема. Все, что было перед ним, — это расколотые холмы, мрачно уходящие к горизонту, и мощное белое сияние Пиренеев.

Примерно через милю они подошли к алюминиевым воротам фермы, втиснутым в скалу, и сразу за ними дорога разветвлялась. Моджи говорила ему, что левая тропинка, глубоко изрытая колеей от колес автомобиля, тянется к ферме Ле Фигароль, где старый месье Панабьер, владелец Серса, живет со своей больной женой. Он также владелец крошечный террасы с виноградником десятью ярдами ниже.

— Ты говоришь по-немецки? — спросила Моджи с тревогой.

Патрик уверил ее, что нет.

— Гм, — изрекла Моджи. Она рассказала ему, что месье Панабьер пережил тяжелые испытания во время войны и на дух не переносил немцев. Он был известен тем, что мог обстрелять предупредительными выстрелами путешественников, которых подозревал в тевтонском происхождении, а если у него был действительно плохой день, то достаточно было иметь светлые волосы, чтобы его завести.

Они продолжали путь по правой тропинке. Воздух становился жарче, аромат дикого тимьяна вызывал головокружение, цикады оглушали.

Спустя еще несколько сот ярдов дорога сузилась. Камни отдавали жар, подобно печи, и Патрик пожалел, что у него нет возможности переодеться в шорты. Когда он утром покидал Оксфорд, было «прохладно не по сезону» — так британцы называют свое паршивое лето, поэтому он был в джинсах и плотной хлопчатобумажной майке-поло. Его одежда была как промокшая шерсть на коже.

Они достигли ржавого пешеходного моста, охватывающего глубокое ущелье, за ним тропинка опять разветвлялась.

— Это Равен-де-Вердура, — сказала Моджи с завидно хорошим произношением. — Тебе туда не надо. Майлз однажды пошел и закончил в garrigue, ^[2] который ты отсюда не увидишь, потому что он на холме, но это просто горы и воды здесь нет вообще, так что ему повезло остаться в живых.

— Да, — кивнул Патрик.

Он начинал беспокоиться за девочку. Даже после того, как он забрал у нее рюкзак, ее забавная мордашка напоминала цветом спелую сливу, но когда он предложил ей передохнуть под оливковым деревом, пока он немножко пройдется вперед, она выглядела такой удрученной, что он оставил эту затею.

— Серс — это магическое место, и она безумно любит его, и ты полюбишь тоже, — сказала Моджи.

Он воздержался ответить ей, что его не волнует, на что, к черту, похож этот несчастный Серс, просто ему требовалось побыть немного одному и собраться с силами, прежде чем возвращаться к драке.

Они карабкались дальше над ущельем, двигаясь медленнее, ради Моджи. Галька из-под ног падала вниз. Это был долгий путь вниз, и Патрик отодвинул Моджи подальше от края.

Когда он перешел на широкий шаг, раздражение дня улетучилось. Это была та тропинка — та самая тропинка, Господи! — которой пользовались паломники тысячи лет назад, так как они верили, что Серс обладает целительной силой. Он прочел об этом в самолете. И «Источник доброго христианина» — это, по европейским стандартам, всего лишь красивое новое название, употребляемое средневековыми христианами в попытке уничтожить последние следы язычества. Старое название, по словам Моджи, до сих пор используемое местными, звучало так: «Конский источник». Патрик гадал, почему они его так назвали. Здесь пригодился бы горный козел, но никак не лошадь.

Пока они шли, его пронзило странное чувство, как будто они не одни. Он не был чужаком в пустынных местах, но никогда раньше он так четко не сознавал, сколько маленьких скрытых жизней кишат вокруг него.

Вороны, каркающие с вершин сосен. Ласточки, кружащиеся над утесом. Мошки и цикады, и пчелы. Все они были частью этого бесконечного течения жизни.

На стволе дерева застыла ящерица, глядя им вслед. Птицы опускались в шалфей с мягким, сильным шелестом крыльев. Он слышал колокольчики коз, почти мифические в этом месте. Потом и сама коза молчаливо возникла у оливы выше его на склоне. Она была угольно-черной, с раскосыми желтыми глазами и мягкими висящими ушами. Она молчаливо рассматривал его, и он ощутил дрожь суеверного опасения. Затем коза поднялась на крошечных тонких задних копытцах и начала грызть листья.

Они достигли конца тропинки. Впереди массивный навес создавал полукруг чистой темноты.

— Смотри, как он похож на подкову, — задыхалась Моджи. — Этому есть причина. Мне рассказывала Антония. На Пасху дьявол затеял ужасное сражение со святым Пасту. Дьявол проиграл, вскочил на своего коня и галопом помчался в ущелье, а святой Пасту преследовал его по пятам. И как раз там дьяволов конь сделал огромный скачок, оставив в скале отпечаток своего копыта. Позже святой Пасту создал источник в ущелье, чтобы отмыть ущелье дочиста. Как вы понимаете, — добавила она на случай, если Патрик не уловил, — ущелье — это гигантский отпечаток копыта.

Пещера была в добрых сорока футах ниже вершины утеса.

— Что дьявол делал, спускаясь отсюда? — пробормотал Патрик. — Царапался, ища точку опоры?

— Цеплялся копытом, — с усмешкой пояснила Моджи.

Патрик поднялся ко входу в пещеру. Казалось, оттуда исходит холодное дыхание. Он чувствовал странное нежелание входить. Нарушитель… Глядя во мрак, он видел, что пещера была около пятидесяти футов в глубину и вся в сталактитах, которые наводили на мысль о застывшем хаосе.

Щуря глаза, приспосабливаясь к полумраку, он увидел тонкую черную струю воды, сочащуюся из узкой расселины в черной стене. Вода стекала в маленький естественный бассейн в скале, затем подходила к краю и исчезала внизу — через трещины в полу.

Патрик вспомнил поэму, которую читал в самолете. «Ведомо мне то место в холмах, где спускаются боги на землю…»

Стоя во мраке пещеры, он был готов поверить в это. За спиной он слышал грохот ветра в сухих стручках шалфея. Он слышал бархатные вздохи дуба и глубокое морское шуршание в соснах внизу у тропинки. И он готов был поверить, как верили язычники, что в каждом растении обитают духи. Даже вороны здесь были посланниками богов. А кипарисы взывали к небесам. И черный козел у оливы был одним из богов.

Из глубины пещеры он слышал голос сивиллы — голос источника, говорящий сам с собой.

— Вы не будете так добры, — раздался наяву голос из темноты, — не входить внутрь?

Сердце Патрика екнуло.

— Извините, если я вас напугала, — голос оказался девичьим. — Но здесь сетка, и вы, не зная, где можно ходить, можете повредить что-нибудь.

Патрик облизнул пересохшие губы. На какое-то мгновение, когда из темноты раздался голос, он подумал, что это говорит оракул.

Он прочистил горло. Потом сказал хрипло:

— Догадываюсь, вы — доктор Хант-младший.

— Извините, да, — прозвучал ответ. — Я была в боковой камере, вы не могли видеть меня, так как лампа светила слабо. Моджи, возьми у меня эту партию.

Девушка появилась из пещеры. Роясь в стареньком голубом виниловом ранце, свисавшем у нее с плеча, она вручила Моджи совок, блокнот и несколько пластиковых пакетов с кусками щебня. Она протянула Патрику другую руку, но он был слишком поражен, чтобы взять ее. К тому времени, как он пришел в себя, она уже опустила ее.

К своему удивлению, он понял, что девушка нервничает. Она смахнула пыль с рук, опустила рюкзак, наклонилась, подняла его, стряхнула с него пыль, затем заметила, что снова испачкала ладони и вытерла их о свои шорты, прежде чем еще раз протянуть ему руку. На сей раз он взял ее.

Она откинула назад свой «конский» хвост и бросила на Патрика застенчивый взгляд.

Что, черт возьми, заставляет такую девушку так нервничать? — думал он в изумлении.

Майлз прозвал ее Девственница Весталка, но это было совсем не так. Она не была похожа на римлянку, она выглядела как критянка. Он мог представить ее церемониальный прыжок через спину быка. Хотя прежде чем сделать это, она, вероятно, извинится перед быком.

Она была высокой — несколькими дюймами ниже него, с широкими прямыми плечами, узкой талией, с щедрыми бедрами и грудью. Ее цвета были чисты и драматичны: бледная кожа, темные глаза, темные длинные волосы. Широкий рот и точеный прямой нос с высокой греческой переносицей.

Верховная жрица, подумал он в оцепенении. И, подобно жрице, она горела цветом позднего полуденного солнца. На ней были винно-красные шорты и топ без рукавов, пульсирующий зигзагами чистых цветов: изумрудный, сапфировый, топазовый и рубиновый.

Ее волосы были перевязаны сзади скрученными атласными лентами. Одна — цвета спелого винограда, другая — глубокого, яркого шафрана, а на мочках висели крошечные попугайчики из папье-маше. После выгоревших на солнце оттенков во время подъема такое богатство цвета резало глаза.

До него с опозданием дошло, что на его плече все еще висит розовый рюкзачок Моджи. Он, должно быть, выглядел полным идиотом. Но Антония Хант, кажется, этого не замечала. Она забрала свои образцы у Моджи и упаковывала их в свой рюкзак. Через плечо она сказала:

— Майлз говорил, вы из Вайоминга?

Патрик сдержал себя. Но она удивила его, спросив, учил ли он в школе испанский.

— Угу, — ответил он осторожно.

— Вам повезло, — сказала она с чувством. — Вы, вероятно, преуспеете гораздо лучше в общении с местными жителями, чем мы с нашим французским. Я все время заставляю их повторять все по три раза. Каталанский акцент невозможен!

— Так ты говоришь по-испански? — спросила Моджи, глядя на него. — Вау! — Ей хотелось подчеркнуть свою близость к Патрику.

Обеспокоенный, он взял у Антонии Хант ее вновь раздавшийся рюкзак — несмотря на ее заявления, что она прекрасно справится сама, — и они начали спускаться по тропинке.

— Извините, что вам пришлось карабкаться сюда, чтобы найти меня, — сказала она, по-прежнему не глядя на него.

— Нет, я совсем не…

— Но я надеюсь, вы не будете скучать здесь. Люди часто скучают на раскопках, вы знаете, что это гораздо менее увлекательно, чем они ожидают. И боюсь, на этот раз у нас не много удач. Вернее, совсем ничего. Мы надеялись на следы присутствия римлян, но это огромное разочарование.

— За меня не беспокойтесь, — вставил он, когда она остановилась перевести дыхание. — Я, конечно не сильно разбираюсь в археологии, но был на нескольких раскопках, так что знаю, чего ожидать.

— Правда? Но это же изумительно! Если бы Майлз сказал мне! Мы выискиваем опытных людей.

— Я бы не сказал, что я…

— Вы не представляете, как трудно заставить кого-нибудь помогать нам.

Моджи, скакавшая впереди с блокнотом Антонии в руках, сияя, оглядывалась на них.

Патрик все еще не мог придумать, о чем говорить. Он чувствовал себя так, словно его ударили в грудь. К счастью, Антония Хант активно вела разговор за двоих. Она рассказывала ему о раскопах — об обоих раскопах, — и он отметил, что она удивительно уничижительна по отношению к себе, но слишком великодушна по отношению к своему отцу. Она даже оправдывала его решение снять всех волонтеров с раскопа в Серсе, хотя было ясно, что для нее это многое значит.

Когда она начала говорить ему о римском поэте Кассии, который, как она полагала, был связан с Серсом, она стала совсем другой девушкой. Собранной, острой и ничуть не взволнованной. И она не делала скидки Патрику на то, что он не специалист. Он мог слушать ее, он мог спрашивать непонятное, но, похоже, она считала, что он все понимает. Этим она ему нравилась. Это выгодно отличалось от покровительственно-снисходительной манеры остальных. Но Патрик не мог задавать много вопросов. Фактически он и не спрашивал ничего. Она оказалась совсем иной, чем он ожидал.

Что, черт возьми, делает Майлз, играя с такой девушкой? Почему он не держится кого-нибудь своего типа, вроде Нериссы?

— Так что вы думаете о Серсе? — спросила Антония Хант, резко прерывая его мысли.

— О Серсе… — повторил он с глупым видом.

— Извините, мы называем его Серсом, источником, я имею в виду ту пещеру.

Он задумался, что сказать. Беседуя с кем-либо другим, он мог бы сделать тонкое замечание и на этом успокоиться. Но с этой девушкой он не мог этого сделать.

Впервые со времени их встречи она прямо посмотрела на него. Ее лицо было открытым и слегка обеспокоенным, как будто то, что он думал, было действительно очень, очень важным для нее.

Он вспомнил, как утончились губы ее отца при упоминании ее имени, он вспомнил слова Майлза:

— Ах, Девственница Весталка! Бедняжка Тони ничего не знает, так что ее это задеть не может, а Нериссе все равно.

Патрик почувствовал, что он должен защитить ее, рассказать ей всю правду.

— Мне кажется, — начал он наконец, подыскивая слова, — обитаемым это место не назовешь. Но такое ощущение… будто кто-то живет там. Или жил однажды… — Он залился краской. — Нет, это неправильно. Думаю, это такое место, где прошлое ощущается очень близким.

Ее губы дрогнули.

— Вы хорошо сказали! Именно это и ощущаешь.

Потом она улыбнулась ему. Не быстрой короткой улыбкой, как в Серсе, а широкой, настоящей, от которой у него перехватило дыхание.

— Идите сюда, вы, оба, — кричала Моджи внизу на дороге.

— Идем, — отозвалась Антония и пошла за девочкой.

Смутно Патрик ощущал солнце за своей спиной, и запах дикого тимьяна, и бриз, мягко взметающий пыль вокруг его лодыжек. Медленно он последовал за Антонией Хант вниз по тропе.

* * *

…К облегчению Патрика, Майлз ничего не заметил, когда он и Моджи наконец добрались до Лез Лимоньерс, оставив Антонию Хант на мельнице.

Майлз был в слишком приподнятом настроении, чтобы заметить что-либо: обновленный, свежий и чрезвычайно похожий на щенка в своем стремлении показать Патрику комнату, которую он для него приготовил. Это была большая, полная воздуха и выкрашенная в ярко-белый цвет комната с прохладным полом, покрытым голубой плиткой, и с захватывающим дух видом на ту сторону горного хребта, где находилась Рок де Сент-Пасту.

Майлз проявил некоторую заботу (в духе Майлза), чтобы устроить друга как можно более комфортабельно, найдя пару чистых простыней и подушку и даже поставив веточку бугенвиллеи в банке из-под джема на окно, где она поникла на солнце и разбросала лепестки по всему подоконнику.

Он оставил Патрика распаковываться и вышел за шампанским, ожидавшим во льду, и тортом tatin, ^[3] купленым в деревенской пекарне, и pâté de sanglier, ^[4] который им предстояло есть без хлеба, поскольку купить его он позабыл.

Патрик, появившись на террасе после душа в шортах и футболке, нашел отсутствие хлеба непонятно трогательным. Ему от этого стало хуже.

Он сел на один из железных стульев, развернутых к горам, и слушал, как Майлз обменивается с Моджи шутками на кухне. Потом он наклонился вперед и положил локти на перила.

Неодолимое чувство опасности охватило его. Он никогда не испытывал ничего похожего. Ни разу. Даже близко. Это было ужасающе. Чувство было такое, как будто кто-то сковырнул струп и выставил голую плоть под жаркое солнце.

Он глотнул пахнущего лимоном воздуху. На память пришел пассаж из Кассия:

«Ты должен уехать отсюда, — внезапно подумал Патрик. — Найди какое-нибудь оправдание, заболей, неважно. Только уезжай немедленно и возвращайся в Англию. Майлз будет взбешен, но что ты сможешь сделать? Какая у тебя есть альтернатива? Остаться здесь и попытаться отбить девушку лучшего друга? Или сидеть и наблюдать, как он ее обманывает? Да, выбор богатый! Ты должен по-быстрому убраться отсюда!»

Глава 5

Рим, 31 марта 53 г. до Рождества Христова

Всю неделю Кассий пребывал в ужасном состоянии. Он старался не показывать этого, когда был с Плавтом, но старик был слишком чутким, чтобы его можно было долго дурачить.

В своем стремлении хорошенько развлечь своего «молодого друга» он устроил два элегантных маленьких обеда, сольный концерт и несколько оживленных дискуссий по философии, астрономии и этике. Кассий пытался делать вид, что всем этим наслаждается.

Но в конце концов наступил вечер, когда Плавт выпил слишком много изюмного вина и совершил ошибку, поздравив Кассия с «достойным» курсом, который тот избрал, чтобы избежать случайных встреч с дочерью Публия Тацита Силана.

— Рим полон красоток! — восклицал он с жизнерадостной беззаботностью шестидесятивосьмилетнего, для которого подобные глупости были уже в прошлом. — Ты поступаешь правильно, мой мальчик! Достойно! Я горжусь тобой.

Кассий стиснул зубы и рявкнул вольноотпущеннику, чтобы тот наполнил его кубок вином.

Он не нуждался в заверениях Плавта, что поступает правильно. Разве у него был выбор? Одного взгляда на дом ее отца было достаточно, чтобы понять — любое другое поведение было бы безумием.

Спустя три дня после Дня Крови он бродил по Палатину и разыскивал ее дом.

Смеркалось. Он только что освободился с дежурства, и после шума казарм Палатинский холм был как могила. Дом ее отца находился на одной из самых тихих и респектабельных улиц, недосягаемо удаленной от несущейся с Тибра вони. Каждый кирпич, каждая плитка сдержанно свидетельствовали о наследственном богатстве. «Нам нет необходимости выставляться напоказ, — тихо шептал дом. — Хвастовство — для плебеев и выскочек».

Фасад без окон, ничем не украшенный, цвет простой — «этрусский красный». Скромный порог из желтого нумидийского мрамора и простая дверь из обитого гвоздиками бука.

«Никакой показухи, — шептал дом. — Мы держим нашу роскошь внутри. Фонтаны и фрески, цветущие сады и мозаичные мраморные полы».

Так что, конечно, Плавт был прав, если подумать. С головой уйти в свои обязанности, вообще забыть о ней. Он лишь хотел, чтобы Плавт не считал необходимым так неискренне аплодировать ему в лицо.

Но, к несчастью, старик делал это, так что Кассий огрызался, а потом чувствовал себя неловко. Что побудило его в качестве компенсации предложить сходить на поэтический вечер вместо друга, когда Плавт, выходя из купальни, растянул лодыжку.

Ах, как же боги наслаждаются своими маленькими шутками! Кто бы мог подумать, что из всех людей именно Плавт будет его губителем?

Вечер имел место на другом конце города и, как опасался Кассий, оказался мучительно скучным. Хозяин, давний друг Плавта по Судебной палате, решил осчастливить присутствующих чтением полной версии своей эпической поэмы «Легенды глубин». Плавт, наделенный заранее копией, великодушно заявил, что это «прекрасный академический труд на тему, которой незаслуженно пренебрегли».

— Недостаточно пренебрегли, — кисло подумал Кассий, подавляя зевоту. Ему хотелось оказаться дома, со стариком. По крайней мере, ему не пришлось бы носить эту проклятую тогу, которая казалась чуждой и громоздкой после военной формы. И кроме того, тогда он мог бы как следует выпить.

Он оставил Плавта, с комфортом возлежащего на кушетке с флягой вина. Кушетка стояла на террасе, откуда он мог наблюдать за своими рабами, занятыми одним из его любимых развлечений — охотой на улиток в овощных грядках при луне.

— Вон там, Солон! Не дай маленьким шельмецам заползти в брокколи!

Добрый, умный, скромный, старый Плавт, подумал Кассий с чувством вины. Чем провинился он, заслужив такого неблагодарного друга, как я?

Подавляя очередной зевок, он начал считать присутствующих по головам, чтобы чем-то себя занять.

Она была в двух рядах перед ним, через проход, слева от него. Она сидела очень прямо и неподвижно, напряженно глядя прямо перед собой, что моментально подсказало ему: она знает о его присутствии.

На ней было одеяние без рукавов цвета темного сапфира — цвета ясного ночного неба, перед тем как угаснет последний луч света. Жемчуг в ушах и все тот же золотой полумесяц на груди. Никаких колец, кроме печатки на мизинце правой руки, которую он заметил, когда она смахивала со щеки темную прядь волос.

Так значит, она не обручена. Он гадал об этом и ругал себя за то, что не уяснил этого, когда они встретились.

На ней не было румян и подводки для глаз, не было и свинцовых белил на лице. Она в этом не нуждалась. Ее кожа сияла, контрастируя с мерцающей темнотой ее наряда.

Вдруг чтение подошло к концу, раздались жидкие аплодисменты. Люди вставали, потягивались, переговаривались и начинали перемещаться по направлению к столовой.

Кассий видел, как она повернулась и что-то сказала коренастому моложавому мужчине (ее брату?), сидевшему рядом. Кажется, она сказала, обмахиваясь: жарко, можно я выйду подышать свежим воздухом?

Брат подумал и одобрительно кивнул. Вероятно, он был полон нетерпения добраться до столовой. Кроме того, что плохого может с ней случиться на этом собрании?

Все еще обмахиваясь, она встала и выскользнула на террасу.

Боги, что я делаю? — с бьющимся сердцем спрашивал себя Кассий.

Разумным (а на самом деле единственным) решением было бы распрощаться с хозяином и поскорее уйти. Но это было бы малодушно и жестоко. И неучтиво к тому же. По крайней мере, он должен был извиниться за поводок еще на следующий день после процессии.

«Дурак, — прозвучал иронический голосок. — Неужели ты в самом деле думаешь, что это имеет что-то общее с учтивостью?»

Сад юриста был приятным местом, с прямыми посыпанными песком дорожками, обрамленными розмарином и слабо освещенными лунным светом и факелами. Которые все же оставляли массу тенистых мест у фруктовых деревьев. Он нашел ее в конце аркады тутовых деревьев.

Она не стала притворяться, что удивлена тем, что он последовал за ней, но слегка отодвинулась в тень, чтобы проходящим по другому концу аркады казалось, что он один.

— Ты не был на Играх, — тихо сказала она.

Без предисловий. Он подумал, что это смело.

— У меня были дела, — солгал он.

— Ты сказал, что будешь там.

— Да.

— И тем не менее не пришел.

— Нет.

— Играешь со мной?

— Нет-нет.

Ее лицо было серьезным, и он видел, как она дрожит. Ее опущенные руки мяли ткань платья.

— Я оскорбила тебя, — вдруг сказала она, сильно его удивив, поскольку об этом он думал менее всего.

— Что-о?

— В тот день, когда мы встретились… Я была груба, я насмехалась над тобой. — Она подняла подбородок. — Извини меня.

— Нет, — быстро возразил он, — это я должен извиниться перед тобой. Я должен был представиться, а не допускать всего этого. Я поступил нечестно. Поэтому я и пришел сюда. Чтобы извиниться. — Еще одна ложь. Его щеки потемнели от стыда. Он надеялся, что свет луны достаточно тускл, чтобы она этого не заметила. — Я понятия не имел, — сказал он, — что ты будешь здесь сегодня вечером. Если б знал, то не пришел бы. — Он сообразил, как это должно звучать, и вспыхнул снова.

Ее губы изогнулись в улыбке.

— Мой отец иногда разрешает мне выходить, как ты знаешь. При условии, что мой брат будет меня сопровождать, а мероприятие будет достаточно скучным и почтенным. Думаю, что моя семья терпит мой интерес к поэзии, потому что это удерживает меня от неприятностей другого рода.

Последовало молчание, пока оба обдумывали сказанное.

Она наклонила голову:

— Ты избегаешь меня, да?

— Да, — мягко сказал он.

— Почему?

— Ты знаешь — почему.

Она подняла голову, и их глаза встретились. Он заколебался.

— Это слишком опасно. Для нас обоих. И ты это знаешь. Иди в дом, прямо сейчас. Найди своего брата и сделай так, чтобы он увел тебя. Немедленно. Я подожду здесь, пока ты не уйдешь.

Он отступил, давая ей пройти, но она не шевельнулась. Он видел, как побледнело ее лицо. У него сжалось сердце от того, с каким достоинством она пыталась справиться со своей обидой. Но слезы выступили на ее глазах и заструились по щекам.

— Нет, — сказал он, — не надо плакать.

Не сознавая, что делает, он протянул руку и начал вытирать ее слезы.

Она стояла совершенно неподвижно, пока он касался ее щеки. Потом прекрасным гордым движением, что спустя годы будет стоять перед его глазами, она повернулась к нему спиной, так, что он больше не видел ее слез.

В лунном свете ее волосы были лентой мрака на спине. Ее шея была бледной и незащищенной.

Он стоял, опустив руки, наблюдая за безмолвными подъемами и опусканиями ее плеч, пока она плакала.

Наконец, он подошел, мягко развернул ее и привлек к себе.

Глава 6

Воскресенье, 18 сентября 1988 г.

До приезда Патрика в Ля Бастид Антония обычно проводила субботние ночи с Майлзом в Лез Лимоньерс. По воскресеньям она поднималась пораньше, надевала свое кимоно и выходила на террасу наблюдать восход солнца.

Но последние две недели она смущалась выходить в кимоно. Ее приводила в замешательство возможность столкнуться с Патриком, после того как она спала с Майлзом.

Она говорила себе, что это нелепо, что она может спать с кем пожелает. Это не помогало. Ночами она лежала без сна, гадая, мог ли Патрик услышать, как они с Майлзом занимаются сексом. Это было едва ли вероятно, так как его комната находилась на другом конце дома. Но все эти дни Майлз устраивал такой шум! Как будто он хотел, чтобы его друг слышал.

Этим субботним утром она лежала в постели дольше обычного. Ее лицо было одеревенелым от усталости. Работа в Серсе и на главном раскопе брала свое. А прошлой ночью все легли поздно. Майлз с Нериссой настояли на поездке в Сент-Эвлали-ле-Терм, за двадцать пять миль, чтобы поужинать в ресторане, отмеченном в Мишлене тремя звездочками, а поскольку отец Антонии отказался присматривать за Моджи, им пришлось взять ее с собой. Моджи провела вечер, проспав, свернувшись в «панде», и Антония то и дело выходила присматривать за ней.

Был третий час ночи, когда они вернулись в Ля Бастид. Они подбросили Саймона с Нериссой на мельницу и поехали в Лез Лимоньерс. Майлз собирался смотреть церемонию открытия Олимпийских игр по телевизору, Патрик отнес спящую Моджи в ее комнату и присоединился к Майлзу, а Антония пошла спать.

Теперь она лежала, созерцая игру солнечных лучей на потолке, слушая, как Майлз посвистывает в подушку рядом с ней.

Спасительной особенностью прошлой ночи, думала она, было то, что она спала, когда он пришел, и у них не было секса. Потом до нее дошло, что это совсем не то, что надо бы чувствовать в отношении своего бой-френда. Возможно, Майлз прав, и она фригидна. Но скорее они просто не подходят друг другу.

Она чувствовала себя слишком усталой и слишком смущенной, чтобы разбираться в этом сейчас. И отчаянно нуждающейся в чашке кофе.

Она выползла из постели, натянула шорты, бюстгальтер и футболку. Потом заплела волосы в косу и спустилась вниз.

Через французское окно она видела Моджи и Патрика за завтраком на террасе. Моджи, дергаясь, наливала Патрику кружку кофе. Его лицо было невозмутимо, когда он смотрел на восьмилетку, держащую в нетвердой руке кофейник. Она уже пролила большое количество кофе на стол, но он делал вид, что не заметил, хотя быстро поддержал свою кружку, чтобы она ее не расплескала тоже. Он серьезно поблагодарил ее, и она втянула щеки, чтобы не выглядеть слишком довольной.

Наблюдая за этой маленькой сценкой, Антония желала, чтобы Патрик полюбил ее так же, как, кажется, полюбил Моджи. Или даже больше. Но с самого своего приезда он всегда избегал ее. На раскопе он вежливо выслушивал ее инструкции и при первой же возможности уходил. Он никогда не болтал и не шутил с ней. И никогда не называл ее Тони. Она не любила свое прозвище, но ее задевало, почему он им не пользуется. «Антония» звучало так властно. Невозможно произнести, не растягивая слова.

«Ты все испортила с самого начала, — говорила она себе. — В тот первый день в Серсе, когда ты вела себя как сумасшедшая сельская учительница: „Ах, это так хорошо сказано!“ Кто бы не чувствовал в этом снисходительности!»

С тех пор стало только хуже. Когда Патрик был поблизости, она смущалась, что еще более повышало вероятность ляпнуть что-нибудь невпопад. Как на следующий день за ланчем, когда он задал один из своих вопросов о Кассии. Поясняя свою мысль, она собиралась отметить пассаж в его экземпляре «Стихотворений». Он спокойно попросил ее не делать этого, объяснив, что книга библиотечная.

— О, простите, — сказала она быстро, — разумеется.

Потом она представила, как это, должно было, прозвучать. Разумеется, она из библиотеки. Разумеется, вы не можете позволить себе покупать новые книги. Разумеется, разумеется, разумеется. Так что вряд ли можно обвинять его в том, что он тебя недолюбливает.

Но почему тогда временами возникает чувство, что он ее защищает? Как вчера вечером, когда она провела на раскопках десять часов, а Майлз вел себя особенно «майлзово», да и отец решил затеять с ней битву по поводу того, на что сделать упор в следующей секции. Патрик бродил рядом и небрежно отвлекал их обоих, давая ей такую необходимую возможность перевести дух.

Это не имело смысла. Но…

Майлз говорил, что Патрик самоуверенный. «Он должен быть таким. Он вырос в Вайоминге и верил, что сможет попасть в Оксфорд. Это о чем-нибудь да говорит».

Но бывали моменты, когда Антония сомневалась в этом. Как прошлой ночью, на кухне в Лез Лимоньерс.

Майлз ушел на мельницу за джипом, чтобы ехать в ресторан на двух машинах. Как всегда, когда они собирались куда-нибудь хорошо посидеть, он был под кайфом, и его прощальный залп относительно ее костюма напутал ее:

— Ты слишком высокая для того, чтобы носить такое изумрудно-зеленое платье. Ты выглядишь как гребаный попугай.

Обдумывая это, она спустилась вниз и нашла Патрика в кухне, глядящего в окно. Он не слышал, как она вошла.

На нем была простая белая рубашка и серые брюки. Майлз одолжил ему пару золотых запонок, но у него, должно быть, не хватило терпения возиться с ними, и он просто закатал рукава, положив отвергнутые запонки на стол.

После двух недель на солнце он загорел, и его темные волосы приобрели каштановый оттенок. Антония нашла его волнующе красивым и почувствовала себя попугаем более чем когда-либо.

В этот момент на улице загудел автомобиль. Патрик высунулся и крикнул Майлзу, что они идут. Потом, к ее удивлению, он постоял, развернул плечи, поднял подбородок и сделал пару глубоких медленных вдохов, как актер, готовящий себя к выходу на сцену.

Но он не может нервничать, в изумлении подумала она. Из-за чего может нервничать такой, как он?

Впервые она попыталась увидеть Лез Лимоньерс глазами Патрика. Глазами американца двадцати четырех лет от роду, чей отец провел жизнь на заводе, делая футбольные бутсы. Молодой человек, всерьез обеспокоенный тем, чтобы не быть нахлебником у своего богатого друга. Обеспокоенный настолько, что Майлзу пришлось удержать его от разорения, оплачивая дорогу сюда.

Она вошла в художественно обставленную кухню с мраморной плиткой и рабочими поверхностями из гранита. Она представила себе ресторан в Сент-Эвлали, который Майлз забронировал, не думая о ценах.

Он должен был растолковать Патрику значение мишленовских звезд, поскольку они там, в Вайоминге, не имели понятия, что это такое.

В этот момент Патрик обернулся и увидел, что она наблюдает за ним. У него были очень ясные, наполненные светом голубые глаза, которые она всегда находила потрясающими. Она попыталась улыбнуться, но он не ответил улыбкой в ответ. Наверное, подумал, что она за ним шпионит.

А теперь, этим утром, если он повернет голову, то снова увидит ее наблюдающей за ним, как она наблюдала прошлой ночью. Она быстро вышла на свет.

— Доброе утро, — сказала она оживленно, занимая стул напротив него.

— Привет, Антония, — спокойно ответил он.

С этого момента, решила она, все будет по-другому. Я действительно постараюсь.

Она смотрела, как он намазывает булочку густым горным медом. На нем были пыльные джинсы и застиранная футболка цвета морской волны. Голубоватые тени под глазами придавали ему слегка утомленный вид.

Она взяла из корзины булочку.

— Майлз все еще спит, — сказала она.

Он медленно кивнул.

Прекрасно, подумала Антония, в точку. Десять из десяти за признание очевидного. И за то, чтобы заставить его чувствовать себя третьим лишним.

Она попробовала снова. Спросила его, что он думает о вчерашнем посещении ресторана.

— Отлично, но… мне кажется… Немного перебрали.

— О да! Я была готова ехать домой за час до того, как мы собрались уезжать.

Он снова кивнул.

— Я все проспала, — сказала Моджи, наливая Антонии кружку кофе и передавая ей.

— Я знаю, — сказал Патрик с улыбкой. У него была приятная улыбка. Антонии хотелось бы видеть ее как можно чаще.

Солнце становилось жарче. Патрик поднялся из-за стола и опустил тент.

— Патрик, — сказала Моджи с полным ртом. — Майлз говорит, что ты не пьешь, но он ошибается. Ты пьешь. Я видела.

Он усмехнулся.

— Майлз имел в виду, что я не пью алкоголь.

— А! — сказала Моджи.

Антония удивилась этому. Она набралась смелости и спросила:

— А почему? Вы не любите спиртное?

Он покачал головой. Потом просто сказал:

— Мой отец был алкоголиком. Это меня сдерживает.

Она моргнула.

— Что такое алкоголик? — спросила Моджи.

— Тот, кто пьет слишком много и не может остановиться, — ответил Патрик.

Моджи посмотрела на него круглыми глазами.

— Это, должно быть, тяжело, — отважилась Антония.

Он подумал несколько секунд, а потом тихо произнес:

— Мой папа был хорошим.

— Извините, — быстро сказала она. — Я не имела в виду…

— Я знаю, — ответил он с легкой улыбкой.

Они продолжали еду в неловком молчании.

— Патрик, — снова начала Моджи.

— Мммм?

— Кто был твой лучший друг, когда тебе было восемь?

— Много ребят, — ответил он не глядя.

— Но у тебя разве не было лучшего друга?

— Нет.

Моджи обдумала это. Потом повернулась к Антонии.

— А кто был твой?

Это поймало ее врасплох.

— У меня… что-то вроде воображаемого друга, — сказала она и поймала удивленный взгляд Патрика.

— Кто? — удивилась Моджи.

— Что — кто? — переспросила Антония.

— Кто был твой воображаемый друг?

— Ох… — она смутилась, — я не могу вспомнить.

— Спорим, можешь, — настаивала Моджи. — Ты просто не хочешь говорить.

Антония налила себе еще кофе. Она спрашивала себя, догадался ли Патрик, кто был ее воображаемый друг? Возможно. Майлз всегда дразнил ее Кассием.

Ужас, подумала она. Теперь он подумает, что я не только надменная, но и сумасшедшая.

Вдруг ей захотелось оказаться где угодно, только не на этой террасе рядом с ним. Она хотела побыть одна, подальше от Майлза и Патрика и от всех этих чертовых дел.

Из гостиной донесся звук, как будто кто-то наткнулся на лампу, а следом дикая ругань. Вошел Майлз, зевая и потирая локоть. Он бросился в шезлонг, потянулся и еще раз зевнул.

— Моджи-Поджи, спаси мне жизнь! Кофе без молока, тонну сахара… Ах, ты — ангел!

Моджи покраснела.

— Знаешь, — сказал Майлз, — я все еще так пьян, что не могу смотреть прямо! Похмелье будет адом, когда оно наконец наступит.

Он схватил Антонию за запястье и посадил рядом с собой. Она сказала ему, чтобы он отпустил ее, у нее много дел.

— Что за дела у тебя могут быть в пол-одиннадцатого утра в воскресенье?

Она придумала на ходу, что ей надо в Серс.

Он закатил глаза.

— Знаешь, Пэдди, иногда чертовски скучно бывать в обществе с Девственницей Весталкой!

— Мое имя, — сказала она, — Антония. Или Тони. Постарайся пользоваться либо тем, либо другим. Сейчас и всегда.

— А мое имя — Имоджин! — сказала Моджи, собравшись с духом.

Майлз тряхнул головой:

— Ох-хо-хо! Что это вселилось в них?

Антония попыталась освободить свое запястье из его руки.

— У меня блестящая идея, — сказал он, усиливая хватку. — Давайте поедем в Антиб и будем пить на берегу, а потом последуем священной галльской традиции кутить по воскресеньям в классном местечке.

— Нетушки! — храбро заявила Моджи. — В прошлый раз, когда мы были на побережье, меня укусила медуза. Я остаюсь здесь.

— Я тоже, — поддержала ее Антония.

— Ох, дайте мне чертову передышку, — сказал Майлз.

— Я получила магнетометр на один день, — откликнулась Антония, — и беру его в Серс.

— Хватит дуться! Только потому, что я назвал тебя Девственницей Весталкой…

— Я не дуюсь, просто…

— Нет, дуешься.

— Я никогда не был в Антибе, — спокойно вставил Патрик. — Похоже, развлечение…

— Теперь обломись, — ответил ему Майлз. — Ты разве не знаешь, что развлечения и Девственница Весталка — две вещи несовместные? Она бежит от всего, что имеет вкус удовольствия! Не танцует, не пьет. Никогда даже не сквернословит. К тому же у нее проблемы с тем, чтобы кончить, не правда ли, моя сладкая? И ты должен был заметить, как она боится лошадей. В прошлый раз я брал Моджи покататься на пони, так Тони даже близко не подошла к бедной скотинке. А когда я…

— Заткнись, Майлз, — перебила его Антония.

Патрик встал.

— Пожалуй, я возьму Имоджин с собой в булочную, или как там вы ее называете…

— Dépôt de pain — вставила Моджи.

— Верно. Мы можем прихватить еды для этой поездки на побережье на тот случай, если не найдем достаточно классный ресторан, и что-нибудь к ланчу для вас двоих.

Моджи вскочила со стула:

— Могу я купить pain au chocolat, а еще tarte tatin?

— Конечно, можешь, — сказал Патрик.

Майлз засмеялся:

— Педди, ты изумительный! Одним махом вернул семейные ценности и яблочный пирог нам, декадентам-европейцам!

Патрик мягко посоветовал ему отвалить.

— Куда, Патрокл? — спросил Майлз с улыбкой. — Ведь это моя терраса, разве нет?

— Конечно твоя, — ответил Патрик. Его щеки потемнели.

— Патрокл? — фыркнула Антония. — Угадайте с трех раз, кто подразумевается под Ахиллесом. Даже если он немного слаб на голову.

Майлз заложил руки за голову и откинулся в шезлонге.

— Ахиллес благородный — это я, — пробормотал он. — Жизнь короткая, но славная.

— Как будто, — сухо сказал Патрик. — Но ты же не собираешься слишком далеко заводить эту аналогию, дружочек? Эти парни ведь спали вместе, разве нет?

— Засранец, — изрек Майлз, швыряя в него булочкой.

Патрик засмеялся и кинул ее обратно. Майлз увернулся от нее, как кот. Затем встал, потянулся и прошествовал в дом.

— Тони, дорогая, — позвал он не оборачиваясь, — когда закончите, вернись в постель на минуточку ради любви!

— Я тебе уже сказала: я собираюсь в Серс!

— Ох, поступай как нравится!

Антония встала. Моджи ринулась искать свои сандалии. Патрик, направившийся к дверям, остановился.

— Послушайте, — внезапно сказал он. — Если вам нужна помощь, чтобы донести эту штуковину до Серса, я могу сделать это перед отъездом.

Она взглянула на него. Никогда раньше он не предлагал ей помощь в Серсе.

— Все в порядке, — откликнулась она автоматически. — Я возьму джип.

— Но дорога там не везде проезжая. Придется нести ваш прибор.

— Он не тяжелый.

Он посмотрел на нее долгим взглядом, который она не могла истолковать. Потом до нее дошло, что, может быть, ему самому хочется в Серс.

— Извините, — быстро нашлась она, — я не собиралась останавливать вас, если вы желаете…

— Договорились. Во всяком случае, мне надо поехать в Антиб с Майлзом.

Она кивнула.

Он повернулся, чтобы уйти.

— Патрик, — внезапно произнесла она, чувствуя, что краснеет, поскольку нечасто называла его по имени. — Насчет вашего отца…

Он ждал с бесстрастным лицом.

— То, что я сказала об этом, должно быть, задело вас, я имею в виду, что он был алкоголик. Я не думала выведывать и все такое…

— Я знаю.

— Хорошо. В любом случае простите меня.

— Вы все время просите прощения, — сказал он. — Но вам не за что его просить.

Прежде чем она смогла ответить, он повернулся и ушел с террасы. Несколько минут спустя он появился внизу, на улице. Она смотрела, как он спускается вниз по холму вместе с Моджи, скачущей вокруг него, как щенок.

Майлз иногда дразнил его за легкую хромоту — следствие ушиба во время футбольного матча. По словам Майлза, порвалась какая-то связка в колене. Хирургическим путем можно было бы ее закрепить, но Патрик не собирался этого делать.

Наблюдая за ним теперь, Антония не могла заметить ни малейших признаков хромоты. Она подумала, что он хорошо движется, со сдержанной энергией — такой человек способен на неистовство, но хорошо контролирует себя. Ей нравилась его манера двигаться. Ей нравился он. И ей хотелось понравиться ему.

* * *

Майлз обещал Моджи, что они вернутся из Антиба не позже семи, и они смогут поужинать вместе на террасе с шампанским для взрослых и ее любимым diabolo menthe, который он сделает специально для нее.

Когда в девять часов не было никаких признаков их возвращения, Антония дала Моджи вареное яйцо, копченую селедку и уложила спать в свободной комнате на мельнице. Моджи была подавлена, но не особенно удручена. Она привыкла все время быть под присмотром.

Антония с отцом молча поужинали на кухне, а потом каждый пошел по своим делам: он — работать в кабинет, она — к прикроватной тумбочке, чтобы достать на пару часов свои записи. В полночь она легла спать.

В два часа ночи она была разбужена сердитым голосом отца внизу, во дворе. Хлопнула дверь. Засмеялась девушка. Загудел клаксон. Потом раздался оскорбленный вопль Альфонса. Кот всегда спал в дверях, а ее отец вечнонаступал на него.

Больная от усталости, Антония завернулась в кимоно и спустилась вниз.

Она нашла отца стоящим в пижаме на ступеньках кухни, моргающим в резком свете фонаря у подъезда. Майлз, Саймон и Нерисса вповалку лежали в «панде», а Патрик, выглядевший усталым, был за рулем. Майлз пронзительно звал Моджи во всю силу своего голоса. Он был или очень пьян, или под кайфом. А может, и то и другое.

— Это к тебе, — сквозь зубы пробормотал доктор Хант, прежде чем скрыться в доме. Секундой позже его дверь захлопнулась с такой силой, что дом содрогнулся.

Антония потерла лицо и подавила зевок.

— Майлз, ступай домой. Два часа ночи!

— Где Моджи? — орал он. — Я приехал забрать свою сестру!

— Майлз, — пробормотал Патрик. — Ну, это недоразумение, мы едем домой.

— Отвали, Пэдди! Я приехал забрать свою Моджи!

— Ничего подобного ты не сделаешь, — отрезала Антония. — Так что убирайся! Это же касается Саймона с Нериссой. Если вы, двое, не в силах вернуться домой, можете остаться у Майлза, для разнообразия. А теперь — исчезните!

Все четверо уставились на нее.

Внезапно она представила себя не в коротком зеленом кимоно, а как сварливую домохозяйку в мыльной опере. Брюзга, сварливая баба: с бигуди в волосах и с кольд-кремом на лице, сжимающая на груди грязный банный халат. Придирки, придирки, придирки — вот чем ты всегда занята!

«Хорошо, если ты чувствуешь себя покинутой, — сердито выговаривала она себе, — это твоя собственная вина. Ты могла бы поехать с ними в Антиб, ничто тебе не мешало. Но Майлз прав: ты просто слишком труслива, чтобы получать удовольствие».

Патрик завел мотор, а Майлз нарочито отвернулся. Завтра будут проблемы.

Саймон тяжело привалился к окну и отключился. Нерисса сидела рядом с Патриком, беспомощно хихикая, обвив рукой его шею. Ее большой палец нежно гладил основание его горла.

Патрик завел «панду», обернулся и посмотрел на Антонию.

— Извините, — сказал он. — Я не хотел, чтобы так вышло.

Она ничего не ответила.

«Панда» выехала со двора в брызгах пыли и гравия, а она стояла, глядя, как огни фар совершают свой путь вверх по холму.

— И меня извините тоже, — сказала она.

Глава 7

— Не представляю, — сказал Майлз, откатившись от Нериссы, — что мне сделать, чтобы помириться с Тони? Она ведь была не в себе, да?

Нерисса зевнула и посмотрела на часы. Три ночи. Черт! Если она сейчас же не заснет, то будет выглядеть кошмарно.

— Откуда мне знать, — пробормотала она. — Такие люди, как она, всегда были для меня закрытой книгой.

Майлз фыркнул.

— Зачем так беспокоиться об определениях!

Она не поняла, что он имел в виду, но не чувствовала желания спрашивать.

Она была раздражена. Действительно, теперь, когда она думала об этом, она была чрезвычайно раздражена. Она получила удовольствие от дня в Антибе, но закончился этот день совсем не так, как ей хотелось. Она предвкушала долгий, чистый, блаженный сон без секса внизу, на мельнице, на большой прохладной двуспальной кровати, которую она делила с Саймоном. Саймон не побеспокоил бы ее ради секса. Он был бы холоден так же, как сейчас, когда был в одной из свободных комнат в Лез Лимоньерс. Но стычка с Тони все испортила. И теперь она была с потным мужчиной в постели, которую, кажется, целую вечность не меняли.

«Премия» — так Майлз это называл. Да уж, подумала Нерисса. Не то чтобы она не любила секс. Иногда она получала от секса большое удовольствие, особенно от процесса раздевания и предварительных ласк. Но не каждую же ночь! Именно поэтому она оставалась с Саймоном внизу, на мельнице. Он был так легко управляем и так невероятно благодарен, если она говорила «да». Но самая великолепная вещь заключалась в том, что он верил всему, что она говорила, включая ее маленькую полезную ложь о том, насколько маленькое у нее «там, внизу», поэтому он должен быть чрезвычайно осторожен и не делать «это» слишком часто, иначе он нанесет ей рану. Это всегда проходило с такими мужчинами, как Сай. Это давало ему ощущение, что он большой и мужественный защитник. С остальными ей приходилось быть более осторожной. Она поняла, что подавляющее число мужчин (включая Майлза) находили в этом возможность лишний раз обидеть ее.

Она свесила ноги на край кровати и встала.

— Я пошла за пивом.

— Ммм… — пробормотал Майлз в подушку.

В любом случае он не проснется до ее возвращения. Или будет смотреть Олимпийские игры.

Обнаженная, она прошла в свою комнату, которой теперь, встречаясь с Саймоном, пользовалась редко. В комоде она нашла короткую комбинацию тяжелого атласа и надела ее через голову, наслаждаясь прохладным скольжением материала по своей коже. Она не могла понять девушек, которые спят в старых футболках. Нерисса никогда не признавала футболок. И мужских рубашек. И джинсов.

Перед тем как выйти, она оглядела свое отражение в зеркале. «У Нериссы Пасмор тяжелые белокурые волосы, маленькое крепкое тело из податливого фарфора и глаза, напоминающие агаты в реке, освещенной солнцем». Так будет начинаться обзор ее первого фильма.

Сравнение с агатами и фарфором не было воображаемым. Ее учитель по истории искусств шептал ей это на складе, когда ей было четырнадцать, как раз перед тем, как она потеряла девственность. Бедный ублюдок… Судорожные желания мужчины среднего возраста, обернутые в чепуху насчет соединения душ. Возможно, это могло одурачить его, но ни в коем случае не ее.

«Надо ли говорить, — продолжался обзор, — что камера обожает ее». И камера обожала бы ее. Мужчины и женщины во всем мире смотрели бы, не отрываясь, на ее блестящий образ и плакали — ведь она настолько красивее их…

Кухня была прохладным царством мрамора, купающейся в ярком голубом свете ламп от насекомых. Честно говоря, Майлзу нужна уборщица. Раковина переполнена. Фу! Эти мужчины…

Она взяла из холодильника, в котором не было ничего, кроме белого вина и «Чарльза Хайдсика», диетическое пиво. Затем устроилась на скамье у открытого окна.

Она была в середине второго пункта своего обзора, когда в кухню вошел Патрик. На нем были только шорты, и он не замечал ее до тех пор, пока не достал из холодильника пиво и не открыл его.

— О, привет! — сказал он с невозмутимым видом.

Она подумала, что это немного чересчур, ведь она должна выглядеть великолепно: круглые соблазнительные коленки, бретелька, услужливо сползшая с плеча.

Она подняла банку с пивом в молчаливым тосте.

— Значит, вы тоже не можете заснуть?

Он кивнул и облокотился на холодильник, скрестив ноги в лодыжках и держа у груди банку пива. Казалось, он вообще не реагировал на нее. Но она не возражала. Напротив, находила это любопытно успокоительным. Он держал дистанцию, так как она спала с его лучшим другом, который пока был достаточно хорош. Сейчас она была счастлива просто восхищаться видами.

— У вас хорошее тело, — заметила она.

— Спасибо, — ответил он сдержанно.

У него были длинные ноги — удивительно редкое явление для мужчины — и прекрасный мускулистый торс. Он должен хорошо получаться на фотографиях.

Да, они бы фантастически смотрелись вместе. Хрупкая фарфоровая блондинка и высокий темноволосый молодой человек сердитого вида. Лучше в черно-белом варианте, а не в цвете. Это подчеркнет его скулы и четкую линию рта, а ее появление сделает более хрупким и уязвимым: современная Титания и ее неотшлифованный алмаз — Оберон.

— Нерисса, — позвал он после паузы.

— Ммм…

— Зачем ты приехала на эти раскопки?

Ее глаза расширились. Меньше всего она ожидала такого вопроса.

— Зачем… — повторила она эхом.

— Ну да. Зачем… из-за Майлза?

— Майлз? Что ты имеешь в виду?

Он пожал плечами.

Она улыбнулась.

— О, я вовсе не повисла на нем, если ты это подумал! Я просто решила, что было бы забавно приехать.

— А теперь?

— Что?

— Тоже забавно?

Честно говоря, в последнее время она была сыта этим по горло. Раскопки сами по себе оказались ужасной скучищей, а Майлз с недавних пор желал секса все время. Даже Саймон становился слишком обременительным для ее комфорта. Вот это был бы фейерверк, если бы он узнал про нее и Майлза. А она ненавидела фейерверки.

— Пожалуй, нет, но с вашим приездом стало намного лучше, — сказала она абсолютно искренне.

Он недоверчиво взглянул на нее.

На кухне появился Майлз. На нем была оранжевая футболка с дыркой поперек живота и отсутствовали шорты. Нерисса подумала, что он выглядит отвратительно.

Он открыл бутылку Côtes de Roussillon и начал рыться в ящике в поисках дозы.

— Убалтываешь мою сводную сестру, Патрокл?

— Нет, думаю, это она убалтывает меня.

Майлз усмехнулся.

— Не держи на нее зла, малышка не может сама себя развлечь.

Нерисса выпростала из-под себя ноги и встала.

— На самом деле вы оба ошибаетесь. — Она потянулась, зная, что подол ее комбинации ползет вверх, и они оба это видят. Пусть смотрят. Это все, что они могли бы получить в такое время суток.

Майлз крепко шлепнул ее по заду.

— Уймись, маленькая шлюшка. Я сейчас приду, но сперва мне надо сказать пару слов Патроклу.

Делай это столько, сколько захочешь, подумала она, потирая зад. К тому времени, как он вернется в постель, она будет спать или же выдаст чертовски хорошую имитацию сна.

— О'кей, золотой мальчик, — сказал Патрик, следуя на террасу за Майлзом. — Что ты задумал?

Майлз устроился на столе и сидел, покачивая ногой, с бутылкой на бедре. Он глубоко вдохнул, затем передал сигаретку Патрику.

— Я хочу спросить у тебя то же самое. Я получаю от тебя волны неодобрения весь вечер. Так что, если я должен получить выговор, то надо покончить с этим.

Патрик отклонил назад голову, выдохнул кольцо дыма к звездам, и вернул косячок.

— Извини. Ты не получишь выговора.

Была прекрасная ночь, с огромным пылающим, почти полным месяцем в небе цвета индиго, усеянном звездами. Патрик отметил это механически, безо всякого удовольствия. Он чувствовал себя истощенным, конечности были тяжелыми от усталости. Но спать было невозможно. Перед его глазами стояла Антония, ее взгляд, когда она вышла на ступени крыльца и попала — литературно выражаясь — в свет фар. О олух, ты должен был собрать вещи и оставить это чертово место! Почему ты не сделал этого?

Потому что, когда две недели назад он сообщил Майлзу о своем возвращении в Англию, его друг был не рассержен, а растерян.

— Значит, уезжаешь… — сказал он тихо. — Он вынул из кармана монету — римскую, подаренную матерью, и вертел ее в руках. — Я знал, что это должно случиться, — закончил он наконец фразу.

— Не будь таким. Просто именно сейчас вещи кажутся тебе чертовски сложными, с Антонией, Нериссой и всем остальным, и я думаю, ты не нуждаешься во мне, чтобы сделать все еще хуже.

К его удивлению, Майлз выглядел так, словно испытал чрезвычайное облегчение.

— Хорошо, так что же ты сразу не сказал? Если дело в том, что ты хочешь Нериссу, будь моим гостем! Я ее сегодня же прогоню. Вообще никаких проблем! Ты для меня гораздо более значишь, чем она.

Как он это сказал… Эта открытость, надежда… Именно поэтому Патрик знал, что не сможет уехать.

В лунном свете Майлз перестал болтать ногой.

— Это из-за Тони, да? — внезапно спросил он.

Сердце его екнуло. Слава Богу, свет был слишком слабым, чтобы Майлз смог увидеть его лицо.

— Прости, — сказал Майлз, — но это не моя вина. Тони всегда в работе, а Нисса чертовски доступна. Да ты и сам видел ее сейчас — это больше, чем может выдержать плоть и кровь.

Патрик не нашел что на это ответить.

— Если хочешь знать, — добавил Майлз, — я думаю о том, чтобы уладить все эти дела.

— Как?

— Прогнать Ниссу и начать все с Тони. Ведь я это должен сделать, по-твоему?

Патрик не ответил.

— И это еще не все, — продолжил Майлз. — Я собираюсь завязать с наркотиками и урезать выпивку.

— О, право же!

— Нет, я так решил! На сей раз я действительно сделаю это.

Патрик помолчал.

— Я должен со всем разобраться. Тони — часть этого. Она удержит меня на тропе. — Он сделал долгий глоток из бутылки. — Но ты тоже должен мне помочь.

Патрик напрягся.

Майлз взглянул на него и сказал:

— Ты нужен мне, чтобы освободить меня от Ниссы.

Патрик удивленно смотрел на него.

— Рассуждай трезво!

— Я рассуждаю трезво. В чем проблема? Ты ей нравишься. Но ты бы мне помог. — Он сделал еще глоток, и Патрик увидел, как дрожит его рука. — Убрав с дороги Ниссу, я смогу сконцентрироваться на Тони. И тогда я буду О. К. Я знаю.

Патрик провел рукой по лицу.

— Нет, Майлз. Категорически нет. Ты сам себя в это втянул, ты и выбирайся.

Майлз отклонился назад и издал глубокий вздох.

— Я так и думал, что ты это скажешь. — Он замолчал. — Ладно. Тогда объясни мне, как это сделать.

— Сделать что?

— Как мне уладить дела с Тони?

Патрик смотрел на звезды и желал быть за миллион световых лет отсюда.

— Я знаю, что ты собираешься сказать, — произнес Майлз. — Я должен поговорить с ней начистоту по поводу Ниссы.

«Бетельгейзе, — думал Патрик, — где это, черт возьми! Поларис звучит тоже хорошо».

— Господи, Пэдди! Ты абсолютно безнадежен! Как, к чертовой матери, это поможет, если я расскажу Тони про Ниссу? Чего она не знает, то ей не повредит!

— Но если она узнает, то повредит.

— Но вряд ли это моя вина! Это ее вина, что она такая ранимая.

— Я думал, что именно ее ранимость привлекает тебя в первую очередь.

— Иди на фиг, Патрик!

«Не могу поверить в происходящее», — думал Патрик, чувствуя головокружение, как будто плывет среди звезд.

— Честно говоря, с такой девушкой, как Антония, тебе лучше объясниться начистоту. Если ты сам ей все расскажешь, она наверняка простит тебя.

Дрожа, Майлз свернул новую сигаретку.

— Не пойдет. Я ее знаю.

Патрик вздрогнул.

— В большинстве случаев, — продолжил Майлз, — она пугающе наивна. Но глубоко в ней есть какая-то твердость. Что-то, что невозможно нарушить.

Патрик был удивлен, он тоже это почувствовал.

— Нет, Пэдди, она не из тех, кто прощает. Nope. Nyet. Невозможно, Хозе, — выдал тираду Майлз.

Патрик вздохнул.

— Так что же ты намерен делать? Ты хочешь, чтобы я прикрывал тебя, когда ты обманываешь свою девушку?

Майлз пожал плечами.

— Похоже, поскольку ты отказываешься освободить меня от Ниссы. Хотя, откровенно говоря, я думал, это наименьшее, что ты мог бы сделать.

Ответа не последовало. Майлз никогда не выходил за рамки и не говорил этого, но временами он допускал мягкие напоминания о том, что Патрик ему должен.

Патрик сказал:

— Ты, кажется, не сомневаешься, что я останусь в игре.

Усмешка Майлза казалась белой в лунном свете.

— Так же уверен, как в том, что Бог делает маленькие зеленые яблочки, Пэдди, мальчик мой.

— Почему? Я мог бы сказать Антонии в любое время, когда захочешь. Я мог бы завтра пойти к ней и сказать.

— Но ты ведь не сделаешь этого. И мы оба это знаем.

— Почему не сделаю?

— Потому что ты мой лучший друг.

Патрик быстро отошел на другой конец террасы.

— Ты ведь не веришь во все это дерьмо насчет лояльности, — бросил он через плечо.

— Нет, но ты веришь.

Патрик не ответил.

Майлз подошел и встал рядом с ним.

— Ты не расскажешь Тони, — спокойно сказал он. — У снежного кома нет шанса в аду.

О, Патрик об этом думал. Уже две недели он думал об этом. Почему бы просто не подойти к Антонии и не сказать: «Слушай, с Майлзом ты теряешь время. Он уже несколько месяцев путается с Ниссой».

Его останавливал не только Майлз, но и то, что это ранит Антонию. Патрик знал своего друга. Если Антония бросит Майлза — а она сделала бы это, если бы узнала от кого-нибудь, что он путался с Нериссой, — он бы порвал с ней. Вредить людям было единственным, истинным, данным свыше талантом Майлза.

Не то чтобы требовалось много таланта навредить Антонии. Она чувствовала слишком глубоко, и это делало ее слишком ранимой. Майлз без труда найдет, во что вонзить свои зубы. Ее отец, раскопки, Кассий. И он закусает до смерти.

Патрик взглянул на друга. Что, черт возьми, она в нем нашла, в конце концов?

Он не желал думать про них с Майлзом. Рано или поздно Майлз попытается рассказать ему, какова она в постели, и тогда он не сможет удержаться, чтобы не набить ему физиономию.

Он сказал:

— Объяснись с Антонией. Это единственный путь.

— Нет.

— Почему?

Майлз бросил сигаретку в сад, и они наблюдали красную дугу, исчезавшую в темноте.

— Потому что я — не ты, Патрокл. Иногда я хотел бы быть таким, но не могу.

* * *

Чарльз Хант сидел в пижаме у своего стола, уронив голову на руки. Он слишком устал, чтобы работать, но был слишком уязвлен, чтобы думать о сне. Об этом его предупреждали доктора, и он уже чувствовал симптомы. Даже не боль, а скорее сжимание в груди. Он выключил настольную лампу и дал лунному свету заполнить комнату. Может быть, это прогонит тяжесть.

В открытое окно он мог видеть жуткое сияние Сарака. Было одно место на реке, куда всегда устремлялся его взгляд: точка, где вода бурно пенилась между двух огромных валунов. Белая пена… Бесконечно стираемая и бесконечно возобновляемая. Он находил это гипнотическим. Она будет здесь всегда. И после того, как закончатся раскопки, и после того, как он умрет.

Он помассировал голову. Еще две недели, и он будет точно знать, что всегда знал в душе: эти раскопки, первые и последние, которыми он когда-либо руководил, оказались тотальной неудачей. Он предполагал, что будут говорить на факультете: «Ну, Чарли, не повезло?» Какой позор! И это после таких стараний! Улыбки перейдут в высмеивание, когда они узнают правду: римская вилла, в нахождении которой он был так уверен, в конце концов оказалась не на главном участке, а надежно погребенной под современным домом, смежным с ним. Красивый маленький дом с элегантной террасой, который пожилой хозяин-парижанин посещает только пару месяцев в году. Он был так любезен, что разрешил ему раскапывать пустошь, примыкающую к дому.

Этот дом… Он не имел права быть там, из-за него он не мог сделать открытия, которое должно было установить наконец его репутацию. Но что было хуже всего — уже раскопанного оказалось достаточно, чтобы подтвердить его опасения: что римская вилла действительно лежит под домом, навеки недоступная. Это было бесспорно, учитывая те дразнящие девять дюймов мозаики, открытые Тони несколько дней назад, — они шли от основания террасы.

«Вы слышали про Чарли Ханта-последнего? Он абсолютно неподражаем! Он вылизал свой раскоп и испортил его, обнаружив правую ближайшую дверь римской виллы».

Он станет посмешищем. Впрочем, кого он хочет одурачить? Он уже стал посмешищем. Даже для своей семьи. Даже для Тони.

А она талантливая. Она, кажется, инстинктивно знает, где можно найти что-нибудь. Как будто у нее на кончиках пальцев орган шестого чувства. Иногда он ее за это ненавидел. Как ненавидел ее оптимизм и упорство в продолжении поисков. День за днем она продолжала работу в Серсе. Никогда не дрогнула в своей уверенности, что найдет связь между Кассием и этой заброшенной долиной, которую он начинал ненавидеть. Она уже добилась успеха там, где он потерпел неудачу, — получив разрешения на раскопки в Серсе. До сих пор старый Панабьер никому не разрешал тронуть Серс. Он принадлежал его семье много поколений, говорил он всегда, так почему бы не оставить его в покое. Но Тони пошла повидаться с ним, «просто спросить», как она это сообщила об этом, — и фермер сдался. Может быть, он понял, что наконец встретил равную себе.

Нет, подумать только: эта сложная впечатлительная молодая женщина была творением Чарльза Ханта! Его ребенком. Тем самым орущим младенцем, которого он боялся поднять из страха повредить ее, каждую властную прихоть которой он был счастлив выполнить. Как он и Эвелин смогли произвести на свет такое существо?

И венчающим оскорблением будет, если она найдет что-нибудь в Серсе. «Вы слышали новость? Раскоп бедного старого Чарли оказался пустышкой, а у его дочери обернулся козырным!»

От этих мыслей у него пошел мороз по коже.

Как это нелепо — ревновать к собственной дочери. Ревновать к части себя самого.

Но настоящая ирония была в том, что он желал ей успеха.

Он был бы так оскорблен.

Он был бы так горд.

* * *

Антония, сидя у стола на антресолях снаружи своей комнаты, услышала знакомый скрип двери из кабинета своего отца и увидела его тень, наискосок перерезающую свет за дверью. С того места, где он стоял — в футе от лестницы, он не имел возможности видеть, что было на ее столе, однако она положила на свои записи лист бумаги.

— Не спится? — обратился он к ней мягко, чтобы не разбудить Моджи.

— Пока нет, — прошептала она. — Думаю, немного работы не помешает.

— Тони, скоро четыре! Надо сворачиваться.

— Я сейчас.

Он не ответил. Может быть, он воспринял это как намек на то, что она более предана делу, чем он. В последнее время его раздражали подобные вещи.

Она подождала, пока он уйдет, и закрыла дверь в свою спальню, прежде чем раскрыть записи.

Ее записи — ее секрет. Бумага — единственное место, где ее мысли не имели ограничений.

Это начиналось как хобби, развлечение для одиночки. Но когда она встретила Майлза, это превратилось в необходимость. А временами это становилось ее единственной связью с Кассием. В течение дня, когда она пыталась лавировать между капризами Майлза и ненадежностью отца, были моменты, когда ее мысли устремлялись к нему и все изменялось в лучшую сторону. Как будто прошлое — его прошлое — было потрясающим сборником историй павлиньей расцветки, ожидающих, когда она перевернет страницу и выпустит свет этой радуги в окружающую действительность.

Вечером она нуждалась в Кассии больше чем когда-либо. Он был нужен ей, чтобы перестать думать о Патрике.

— Я не хотел, чтобы так случилось, — сказал ей Патрик перед отъездом.

Что не случилось? Он имел в виду, что они разбудили ее в два часа ночи? Или то, что происходило между ним и Нериссой?

Так что он имел в виду?

Было легче, когда она думала, что не нравится ему. Но что же ей думать теперь? Его предложение помочь в Серсе и то замечание, которое он сделал на террасе: «Вы всегда говорите „извините“, хотя извиняться вам решительно не за что». Это просто уязвленное тщеславие, говорила она себе сердито. Он избегает тебя вот уже две недели, и, конечно, ты не можешь не думать о нем.

Потом она вспомнила Майлза и почувствовала вину. Он был капризен и несносен, но он нуждался в ней. Он не заслуживает подружки, которая не любит секс и не может оставить мысли о его лучшем друге.

Все это становилось слишком сложным. Проще было в университете, когда у нее никого не было.

Сжав зубы, она заставила себя вернуться к стихотворению, над которым работала. Страница перед ней представляла собой хаос пересечений и кусков текста. Чтобы вернуть себе нужное настроение, она обратилась к предисловию, уже изученному ею.

«Гай Кассий Виталий, — читала она, — родился около двух тысяч лет назад, в 86 году до Рождества Христова. Сын преуспевающего земледельца в римской провинции Gallia Narbonensis, он вырос в имении отца, в юго-восточных предгорьях Пиренеев — в месте, которое он потом обессмертил в своих стихах и которое, предположительно находится в долине Сарака. К несчастью, все попытки найти остатки виллы, равно как и святилище, упомянутое в его стихах, ни к чему не привели…»

Здесь текст прерывался, и следовала половина чистого листа. Полная оптимизма с начала лета, она оставила место в надежде на результаты раскопок. «Ни к чему не привели» — все еще завершало его. Даже само упоминание о предполагаемом местонахождении виллы было натяжкой. Никто точно не знал, вырос ли Кассий здесь. Это всего лишь предположение.

«В возрасте от четырнадцати до восемнадцати лет он учился в Академии Марселеса, где встретил биографа Луция Фения Плавта, который стал его другом на всю жизнь и основным биографическим источником для будущих поколений. Затем молодой Кассий поступил в армию. Следующие тринадцать лет он служил с Помпеем в Сирии и Анатолии и с Цезарем в Галлии, Британии и Германии. Он рос стремительно и достиг многих отличий. Во время Анатолийской кампании он начал писать стихи и вскоре сделал себе имя как член-основатель Neoterici — Общества новых поэтов, чья непосредственность и прямота вернули к жизни переживавшее застой искусство. Для Катулла, Проперция и тех, кто пришел позже, Кассий был своего рода знаменосцем. Он первым серьезно писал о любовной интриге и открыто признавался что правящее влияние на его жизнь оказала одна женщина. С этой женщиной он имел краткий, страстный роман, когда ему было тридцать три года…»

Антония сидела и изучала слова на странице. Для специалистов они были ересью. Они противоречили тому, чему ее учили в университете.

В наши дни никто не верил, что эта женщина, в стихах он называл ее Ликарис, вообще существовала. Считалось, что она, как и Овидиева Цинтия, как и множество других дам, жила только в воображении поэта. Она была литературной выдумкой, средством, позволяющим исследовать значение любви.

Но это было не так.

Все эти годы Антония спорила с друзьями, коллегами, преподавателями и отцом.

«Как вы можете утверждать, что он придумал ее? — Она чуть не плакала. — Он не занимался фантазиями, он писал о реальной жизни! Ликарис — да это и неважно, как звали ее на самом деле, — была живой женщиной из плоти и крови! И он любил ее, даже когда она разбила его сердце. Он провел остаток дней, пытаясь излечиться от любви к ней. Они были разлучены. Вы ведь знаете все это, это все есть в его стихах!»

Ответ все время был одинаковым: «Все это очень хорошо, Антония, но где же твои доказательства? То, что ты говоришь, это не рассуждения ученого, а всего лишь мечты. Ты хочешь верить в это, но твоего желания недостаточно. Где твои доказательства?»

Разумеется, у нее их не было. Только вера — насколько сильная, настолько бездоказательная. И, если быть честной, она, эта вера, больше основывалась на ее детских воспоминаниях о невидимом друге, чем на строгих научных выводах.

И все-таки ее вера сохранилась. Несмотря на воинствующий эмпиризм, которому ее учили. И с ней — грызущее чувство, что, отрицая существование Ликарис, мир тем самым обесценивает Кассия. Низводит его до талантливого беллетриста, сотворившего женщину из слов, а затем влюбившегося в свое творение.

Ее глаза вернулись к странице.

«О последнем периоде его жизни мы знаем до обидного мало. Нам известно, что его роман с Ликарис закончился печально. Многие трактуют это так, что муза поэта внезапно уехала и он впал в период творческого застоя. Как бы там ни было, он покинул Рим в 53 году до Рождества Христова и никогда больше не возвращался. Тринадцать лет спустя он стал жертвой кровавого террора, сопровождавшего агонию Республики. По причинам, которые остались невыясненными, он навлек на себя гнев Октавиана и был изгнан в свое поместье в Галлии. Там, чтобы избежать позора прилюдного судилища, он покончил с собой. Его друг Плавт был с ним, когда он умирал. Позже Плавт описал последние минуты Кассия. „Когда я уйду, — говорил Кассий, — соверши приношение богине. Это нужно для меня и Ликарис — для нас обоих. Только в этом случае наши души встретятся после смерти“ Плавт спросил, как он сделает это, не зная настоящего имени Ликарис — ведь без этого богиня не услышит просителя. Тогда Кассий сделал необычную вещь: вместо того чтобы раскрыть имя возлюбленной, он загадал своему старому другу загадку. „In poculo veritas“, — сказал он. — „Истина в кубке“ Современные ученые с огорчением подразумевают, что поэт искал вдохновение в вине. Так поступили многие в период классической древности, и Кассий, должно быть, не стал исключением. Возможно, что ответ на его загадку таков: „Когда я пьян, я вижу свою Ликарис, так поступай и ты“».

Антония выпрямилась, потирая затылок. Летучая мышь стремительно пролетела мимо окна: бархатная безмолвная тень, прочертившая след через звезды. То же самое должен был видеть Кассий в свою последнюю ночь на земле, когда он составлял свою загадку.

Хотя, если верить официальной теории, это не более чем ироническая игра слов. «Ищите Ликарис в вине, — призывал он потомков. — Но вы не найдете ее нигде, так как ее не существует. Я создал ее».

Нет, нет, нет! Официальная версия ошибочна. Не таким человеком был Кассий, чтобы прощаясь с жизнью, придумывать иронические пустяки. Он был слишком прямым и неустрашимым для этого. Загадка была важна для него. Ликарис существовала, и Кассий любил ее всем сердцем.

Даже если бы не было других стихов, одно стихотворение, написанное им в начале их отношений, могло быть неопровержимым доказательством этого.

Антония опустила карандаш и посмотрела в темноту. В сравнении с такой любовью что значила бледная, острая зависимость, которую она питала к Майлзу?

Как она вообще могла подумать о Майлзе в такую ночь?

Ни Майлз, ни Патрик — никто из них. Особенно Патрик.

— Иди спать, — сердито сказала она, собирая бумаги в кучу. Через две недели раскопки закончатся, и каждый пойдет своим путем. Ей больше не придется наблюдать Патрика с Нериссой, которые кружатся друг перед другом, как пара красивых кошек, пока они с Майлзом разыгрывают свою жалкую пьесу на боковой сцене.

Две недели, и она никогда больше не увидит Патрика.

Две недели, и все будет позади.

Глава 8

Родовой склеп недалеко от Порта Капена. Рим, 25 июня 53 г. до Рождества Христова

В темноте Кассий различил темный силуэт Альбии на скамье маленького садика перед гробницей. Он и Фенио, его раб, двинулись навстречу ей через кипарисы. Хотя месяц был только в первой четверти, они без труда нашли дорогу. За три месяца им был знаком здесь каждый камень.

Фенио совместно с Альбией остались держать дозор, а Кассий направился к склепу, дверной проем которого выделялся слабо мерцающим прямоугольником света.

Когда он оставлял их на скамье, Альбия послала ему вдогонку странный взгляд, и он удивился, что бы это значило. Мгновение спустя он понял. Едва он достиг входа, как что-то взорвалось напротив дверного косяка на расстоянии ладони от его головы. Он едва успел уклониться, как еще один снаряд с шумом просвистел над его головой. Выпрямляясь, он смахнул с плеч осколки терракоты. В теплом ночном воздухе вокруг него разлился запах оливкового масла. Он улыбнулся. Она швырнула лампу.

— Ты лучше побереги последнюю лампу, или никогда не сможешь найти свою цель.

— Ублюдок! — раздался голос из тени. — Какое тебе дело до того, что я делаю?

— Где ты? Здесь темно.

— Какая тебе разница, где я?

— Тацита, ты о чем?

— Как будто ты не знаешь!

— Нет, я…

— Так когда же ты собираешься мне сообщить, что тебя отправляют в Галлию?

Так вот в чем дело…

— Сегодня вечером, — сказал он ровно.

— Лгун!

— Нет, я собирался сказать тебе сегодня вечером. Это правда. Я сам только вчера узнал.

Когда его глаза привыкли к темноте, он увидел ее плащ, брошенный на плиты. Сама она была в дальнем конце камеры, в отдалении от сохранившейся лампы. Она ходила, как львица в клетке. Он подумал, что она великолепна.

— Тацита, — сказал он спокойно, — ты ведь знаешь, что я должен уехать. Ты ведь знаешь.

— Нет! Не знаю, потому что ты не сказал мне! Я узнала об этом от нового мужчины Альбии. От продавца кальмаров!

Он спрятал улыбку. Он гадал, что ее так разозлило: то, что он не сказал ей о своем отъезде раньше, или то, что она услышала новость от торговца рыбой.

— Когда-нибудь это должно было случиться. Я и так продлил свое пребывание в Риме больше чем мог.

— Я чрезвычайно польщена!

— Я нужен там — я знаю местность.

— Ладно, так скажешь или нет? Ты не лучше простого крестьянина.

Он подошел к ней и повернул ее к себе. И был удивлен, почувствовав, что она дрожит.

Она крепко обхватила его за талию и спрятала лицо у него на груди.

— Меня не будет шесть месяцев, самое большее, — прошептал он в ее волосы.

— Нет, — сказала она голосом, приглушенным его тогой. — Боюсь, ты уйдешь навсегда. Эти дикари перережут тебе горло там, в горах. И бросят твои кости канюкам на съедение. — Она издала судорожный вздох. — И даже если ты постараешься остаться в живых… Я слышала об опасностях, которым ты можешь подвергнуться.

Это заставило его усмехнуться.

— Чего тут смешного?

— Ты смешная. Ты ругаешь меня за риск, а сама пытаешься раскроить мне череп лампой.

— Не шути, Кассий. Не сегодня.

Он сжал ее крепче. Постепенно дрожь прекратилась.

Спустя некоторое время она спросила:

— Сколько у тебя времени перед отъездом?

— Неделя. Может быть, мне удастся растянуть на две.

Он нагнул голову, чтобы вдохнуть аромат ее волос. Перечная мята и миндальное масло — смесь, которой она пользовалась, чтобы волосы блестели.

Она отодвинула складку его тоги и спустила тунику на одном плече, потом наклонила голову, и он почувствовал на коже ее теплое дыхание. Ее мягкие губы шли вдоль линии по его ключице.

Она открыла рот и укусила его так сильно, как только могла.

С криком он оттолкнул ее, и она, отлетев к стене, чуть не упала.

— Никогда так не делай! — выкрикнул он. — С тобой все в порядке? Тебе повезло, что ты осталась цела.

Дрожа, она вытерла рот тыльной стороной руки.

— Как будто тебя это волнует!

В этом была вся Тацита: сейчас — благородная девица, а в следующее мгновение — уличная девчонка. Он любил эту ее черту.

Он коснулся пальцем плеча и отнял его потемневшим от крови.

— За что?

Она вздернула подбородок.

— Теперь я оставила на тебе свою метку. Ты не забудешь меня, пока будешь в походе.

— Это невозможно, чтобы я забыл тебя.

Он подошел к ней и мягко взял за затылок, отклоняя назад ее голову, чтобы открыть шею.

— Возможно, мне стоит сделать с тобой то же самое.

Она стояла совершенно неподвижно.

— Что ж, давай. Если посмеешь.

Он рассматривал белизну ее шеи. Потом вздохнул, нагнулся и поцеловал ее пульс.

— Ты ведь знаешь, что я не смогу, — прошептал он.

Она вывернулась из его объятий.

— Трус! Я должна была заклеймить тебя каленым железом вместо этого. Ведь именно так поступают с трусами, правда?

Она сняла с пальца свое кольцо-печатку.

— Надо было раскалить его на огне и заклеймить тебя!

Бросив кольцо на плиты, она отвернулась.

Он положил руки ей на плечи.

— Ты же не собираешься потерять меня?

— Ах, нет? А что, если тебя убьют?

— Не убьют. Но даже если и убьют, я всегда буду с тобой. — Он положил руку ей на сердце. — Здесь.

— Говоришь, как поэт! Чего хорошего в том, что ты будешь у меня там?

Он не ответил. Сегодня она была в плохом настроении: сердитая и обиженная. Это была его вина. Любая попытка поговорить с ней оборачивалась ложью и отговорками. Без сомнения, и выбор места для встреч тоже способствовал этому. Она была слишком молода, чтобы встречаться на кладбище. Чувствовать рядом смерть — к чему это.

— Извини. Я не должен был приводить тебя сюда.

— Ты не приводил меня сюда. Я сама пришла.

— В ближайшее время подыщу для наших встреч что-нибудь другое. А вскоре вообще все изменится. Зачем прятаться в тени, если мы поженимся?

Он почувствовал, как напряжение отпустило ее тело.

— Как ты собираешься этого добиться? — спросила она не глядя на него.

— Найду способ.

Быстро, чтобы он не заметил, она вытерла глаза пальцем. Потом потрогала ближайшую погребальную нишу, как талисман.

Склеп вмещал в себя не одно поколение большой римской семьи, и она часто дразнила его этим. Внутренние стены склепа были заставлены урнами. Каждая сидела в зубчатой нише тошнотворно-зеленого порфира и была украшена погребальными портретами. Мемориальные доски называли точную продолжительность жизни покойного — в годах, месяцах и днях.

Ниша, которой коснулась Тацита, была местом упокоения женщины, некой Прокулы Секунды. Судя по портрету, она была неустрашимо-безликой матроной, с диадемой волос, перевитых, как канаты, и, судя по ее выражению, слишком сильно. Ее урна была роскошной и помпезной, почти полностью покрытой фамильными эмблемами. Ясно, что ее муж — чей пепел соединился с ее несколькими годами позже, — был человеком небедным.

Тацита пробормотала:

— Думаю, что ты выберешь место вроде этого. У тебя не хватило вкуса выбрать приличный склеп.

Он улыбнулся.

— Я такой. Крестьянские корни проявляются при любой возможности. — Он на мгновение задумался. — Если хочешь знать, я выбрал этот склеп, потому что он напоминает мне о тебе.

— Не смешно. Попробуй снова.

«Образцовая женщина, — прочел он вслух надпись на мемориальной доске, — которую боги наделили всеми добродетелями. Послушная, уравновешенная, бережливая и покладистая…»

Он почувствовал, как она подавила смешок.

«Никогда не было случая, чтобы она игнорировала желания своего мужа, или теряла терпение, или ругала его…»

— Все, достаточно!

Она повернулась к нему лицом, и его сердце подпрыгнуло: она смеялась.

— Так я прощен? — спросил он.

— Насчет этого не знаю. Давай не будем торопить события.

Он наклонил голову в знак согласия.

Они слились в поцелуе. Когда же они остановились, чтобы перевести дыхание, она дотронулась до метки — укуса на его плече.

— Больно?

— Да.

Медленно она сунула ноготь в запекшуюся кровь, чтобы разбередить рану.

— Теперь еще больней, — сказал он.

— Хорошо. Тебе это полезно.

Двумя пальцами она мягко разделила края раны и опустила голову на его плечо.

— Расслабься, — прошептала она. — Ты напряжен, как жеребец.

Она нежно подула в рану, соединила ее края и запечатала ее языком. Это было похоже на атаку маленьких, странных, острозубых ночных созданий.

— Вот, — шепнула она, — теперь часть моего духа будет в тебе навсегда.

Она прикрыла рану рукой.

— Останется красивый шрам! Растущий месяц, прямо — как мой амулет. Теперь, куда бы ты ни шел, я буду с тобой.

— Я это сделаю и без шрама.

— Прекрасные слова, поэт. Но этот шрам останется.

Нахмурившись, он изучал ее лицо.

— Что случилось? Это ведь не только из-за моего отъезда в Галлию?

Она встретились с ним глазами и внезапно сделалась совсем юной.

— Кассий, я боюсь.

— Чего?

— Не знаю. Именно поэтому я и боюсь.

— Тацита, будь умницей. Скажи мне.

Она повернулась к урне Прокулы.

— «Оппий, муж мой, — читала она дрожа, — не горюй, что я ушла раньше тебя. Я буду ждать тебя на вечном ложе…»

— Вот как? Не понимаю.

На плиту перед урной кто-то положил плитку с обычным приношением — зерно, соль и корка хлеба, намоченная в вине. Кассий наблюдал, как Тацита встала на колени и отломила кусок хлеба. Понюхав его, она сморщила нос — вино прокисло.

Все еще стоя на коленях, она взглянула на него.

— Ты на самом деле веришь, что они дадут нам вместе состариться? Как этим двоим — Прокуле и Оппию?

Он не ответил.

— Ты веришь, что, когда подойдет время, наши сыновья и дочери поместят твой и мой пепел в одну урну?

— Тацита…

— И совершат необходимые обряды, чтобы наши души остались вместе навечно?

— Да, — сказал он, — я в это верю.

— Тогда ты действительно крестьянин! — разразилась она смехом. — Говоришь, что не веришь в чудеса, а сам веришь! Глубоко внутри, в душе, ты веришь!

— Возможно.

— Как это может произойти, Кассий? Как?! Думаешь очаровать моего отца своим красноречием? Ты хочешь добиться невозможного — заставить его приветствовать низкорожденного провинциала в качестве зятя!

Он вздрогнул.

— Такое случается.

— Но не в моей семье!

Он опустился на колени рядом с ней.

— Это случится, — повторил он. — Я добьюсь, чтобы это случилось.

В склеп залетела пчела. Они слушали, как она неистово бьется в стену.

— Это хороший знак, — сказал он с легкой улыбкой. — С этим ты не поспоришь.

— Не пытайся меня развеселить.

— Прошу прощения.

Она перебирала складки своей одежды. Потом тихо сказала:

— Как ты думаешь, что я буду делать, пока тебя не будет рядом?

— Думаю, ты будешь ждать меня.

— А ты уверен, что буду?

— Уверен. Как и в том, что, когда я вернусь из Галлии, я улажу дела с твоей семьей и мы поженимся.

Она кивнула. Хотелось бы в это верить. Как и ему хотелось.

— Обещай, что будешь ждать меня, Тацита.

Она бросила на него взгляд.

— Зачем тебе мое обещание?

— Мне нужно что-нибудь, что поддержит меня при отъезде в Галлию.

— Ну хорошо, в таком случае, — сказала она сухо, — я могу понять, что за перспектива — торчать в забытой богами глуши со всеми этими варварами, одетыми в штаны! — Она дрожала, и он знал, что худшее осталось позади. — Ладно, я обещаю.

Он нагнулся и нежно поцеловал ее в губы.

— Возвращайся живым, — сказала она сквозь его рот. — В виде пепла ты мне не нужен.

— Я вернусь живым.

Глава 9

Вторник, 22 сентября 1988 г.

Она подумает, что ты сумасшедший, говорил себе Патрик, спускаясь по улице к мельнице. Что ты делаешь, разыскивая ее ни свет ни заря, чтобы извиниться за что-то, о чем она, скорее всего, уже забыла? Но аргумент такого рода немного ему дал. Прошло два дня, с того времени когда «панда» ревела во дворе среди ночи, а он все еще видел перед собой ее взгляд.

Когда Антония попадала в безвыходное положение, она производила особое впечатление: скользящий непроницаемый взгляд, как будто она выпала из настоящего и находится в неком тайном месте, где ее никто не настигнет. Когда она была такой, ему хотелось обнять ее и крепко держать, чтобы этот Майлз и д-р Хант, и Нерисса не могли ее больше обидеть.

Но что он скажет ей,когда найдет? «Послушай, если тебе показалось из-за глупой демонстрации Нериссы той ночью, что я сплю с ней, то ты ошибаешься, и мне надо, чтобы ты это знала…» Да, но зачем тебе надо, чтобы она об этом знала?

Шум машины сзади нарушил тишину раннего утра. Не веря своим глазам, он наблюдал, как «панда» спускается по узкой мощеной улице. Майлз?

— Знаю, знаю, что ты не веришь глазам своим, — бормотал его друг, глуша двигатель. — Если Кантеллоу проснулся и оделся до восьми, это охренительное чудо! Хотя, если подумать, ты тоже встал чертовски рано, нет?

Патрик пожал плечами.

— Слушай, Пэдди. Мне нужна помощь. Возьмешь Моджи на один день?

— Что?

Майлз дернул головой назад, и Патрик увидел спящую девочку, свернувшуюся на сиденье. Она была еще в пижаме. Майлз, должно быть, вытащил ее прямо из постели — чучело кролика, да и только.

— Майлз, не могу. Именно сейчас не могу.

— Дело в том, что мне надо в город.

— В какой еще город?

Майлз ответил ему кривой усмешкой:

— В Париж!

— В Париж?

Патрик хотел спросить, какого черта он там собирается делать, но уже понял без слов. Была только одна вещь в мире, которая могла поднять Майлза из постели до полудня и погнать его в Париж.

Он сказал:

— Я думал, ты решил завязать с этим.

— Вот именно, поэтому я и должен это сделать! Последний бросок, чтобы вывести дурь из моего организма.

— Майлз…

— Ну, будь же другом и присмотри за Моджи!

Патрик колебался. Внизу, у реки, тонкая струйка дыма поднималась из трубы на мельнице. Это, должно быть, д-р Хант готовит себе завтрак. Антония завтракала бы пару часов назад, перед тем как уйти в Серс. Теперь она должна вернуться туда, где бывала обычно в это время: под навес, сортировать находки. Полчаса или около того, и ее отец, закончив завтракать, выйдет, чтобы присоединиться к ней.

Он покусал губу. Если он даст согласие Майлзу, это означает, что придется разбудить Моджи и взять ее с собой. А ему надо увидеться с Антонией наедине. С другой стороны, его друг выглядел ужасно. Его лицо вытянулось и блестело от пота, а взгляд ускользал от Патрика.

Патрик вздохнул.

— У меня есть идея получше: давай оставим Моджи с Антонией, и я поеду в Париж с тобой.

— Не будь смеш…

— Ты не можешь ехать один. В таком состоянии ты разобьешь машину!

— Меня это не волнует!

На заднем сиденье заворочалась Моджи. Майлз кинул на нее взгляд.

— Бедная маленькая коровка! Чем она провинилась, что заслужила меня?

— Майлз, не делай этого! Тебе не надо ехать в Париж. Ты можешь бросить все это прямо сейчас.

— Присмотри за ней, Патрик. Это все, о чем я прошу.

* * *

Патрик застал Антонию одну, как он и думал.

Мастерская была длинным сараем на противоположной стороне двора, который Ханты осветили лампочками, натянув их между стропилами. Посредине стояли четыре больших стола. На них размещались стойки для сушки, шары для мойки, жесткие щетки, подносы для находок и коробки с файлами. По бокам находились старые каменные сливы для мытья и отстаивания воды. Стены были в цветных диаграммах и досках для записей. Доски были увешаны списками.

Антония сидела за дальним столом в столбе пыльного света, склеивая осколки керамики. Она была в изумрудно-зеленых шортах и голубом топе без бретелек из индийского хлопка, обрамленного красным. Ленты в ее волосах были цвета мяты и малины.

«Девушка — райская птица», — подумал Патрик. Его сердце екнуло. «Что ты, черт возьми, делаешь?» — прозвучал голос рассудка.

Моджи, уже совершенно проснувшаяся, закричала:

— Антония, посмотри на меня. Я в пижаме! А это Звездный Кролик.

Антония подняла голову. Молча взглянула на Патрика.

«Кажется, ты не хочешь меня здесь видеть», — обратился он к ней мысленно.

— Привет, Патрик. Боюсь, Майлза здесь нет.

— Знаю, — ответил он смущенно. — Только что видел, как он отъезжает.

— Если тебе нужен мой отец, то он…

— Нет, на самом деле я пришел увидеться с вами.

Она моргнула.

Они прошли через весь сарай, чтобы приблизиться к ней.

«Скажи, что собирался, и уходи отсюда!»

Вместо этого он вдруг спросил, не нужна ли ей помощь.

Она снова моргнула.

Он повторил свое предложение.

«Идиот, ты думаешь, что делаешь?»

Она озадаченно взглянула на него.

— Ну хорошо. Если хотите, вы могли бы помечать вот эти черепки.

— О, замечательно, — сказала Моджи. — Я люблю делать ярлыки.

Она принесла поднос, стопку контекстных листов, регистр находок и горшок белых индийских чернил. Патрик принес пару стульев.

Он старался сконцентрироваться, пока Моджи показывала ему, как рисовать контекстный номер на каждом черепке и серьезно попросила его не нумеровать слишком близко к краю, так как именно это место скорее всего разрушится — и тогда контекстный номер пропадет.

Затем Антония вернулась к своей реконструкции с застенчивой сосредоточенностью человека, который знает, что за ним наблюдают.

Ее движения были точны и деликатны, и Патрик находил их завораживающими. Она заботливо очищала мягкой тонкой кистью каждый черепок от пыли. Потом она мазала каждый край тонкой пленкой клея, разглаживая слой за слоем с бесконечной осторожностью. После этого она ставила каждый черепок на место, используя горку песка на подносе как подложку. Наконец, она разглаживала соединение пальцами, нежно сдувая остатки пыли.

У Патрика пересохло во рту. Чтобы прервать паузу, он спросил, над чем она работает.

Она неуверенно взглянула на него, как бы сомневаясь, что это ему действительно интересно.

— Я на самом деле хочу это знать.

— Это лампа.

— И вы нашли это в Серсе.

— Да.

Лампы такого типа он видел в книгах. Дискообразная емкость для масла с коротким маленьким носиком для фитиля. Он догадался, что, когда эта прелестная маленькая лампа будет закончена, она удобно ляжет в ее ладонь. Мысль об этом заставила его сердце биться сильней.

— Думаю, это богиня, — сказала она.

Взяв черепок, она показала ему профиль женщины. Патрик увидел прямой греческий нос, массу вьющихся волос и мечтательную архаичную улыбку.

— Выглядит как богиня, — сказал он хрипло. — Только какая?

Она нахмурилась.

— Не могу сказать с уверенностью. Возможно, Великая Мать, Кибела. Или что-то среднее между ней и Лунной богиней. Они обе были чрезвычайно популярны здесь, в южной Галлии. Не исключено, что она может быть тройственной Лунной богиней, так как держит три ветки.

Моджи заглядывала ему через плечо, толкая его.

— Это означает, что она — три в одном, — сказала она. От нее пахло pain au chocolat, который он купил для нее к завтраку. — Антония мне рассказывала. Богиня Девственница — весна, лето и зима. Ты понял? Молодой месяц, полный месяц и убывающий месяц… А что такое «девственница»?

— Ну… девушка, которая еще не вышла замуж, — ответил Патрик.

— О! Прямо как я и Антония.

Антония взглянула на него и улыбнулась. Это была не ее обычная вежливая дежурная улыбка, а та настоящая, берущая за сердце, которую она послала ему в тот первый день в Серсе. Она вызывала в нем желание привлечь ее к себе, зарыться лицом в мягкую впадину между плечом и горлом.

Антония положила черепок обратно и пошла к стоку вымыть руки. Ее босые ноги издавали мягкий шлепающий звук в пыли. Как будто ласка пробежала по его спинному хребту. Теперь было самое время уйти. Пробормотать какие-нибудь извинения и идти к черту отсюда.

Он откашлялся.

— Так что еще вы здесь нашли?

— Не много, — обернувшись, ответила она. — Массу фруктовых косточек. В основном грушевых. Дикие груши были посвящены Великой Матери, из-за их белых цветов. Так что это одна из вещей, которые должны были оберегаться местными крестьянами. Да, и еще части тела.

— Части тела?

— Не настоящие. Глиняные.

Моджи сказала:

— Антония нашла одно ухо и кусочек ноги. Во времена римлян, когда болела нога, клали маленький кусочек глины в пруд, и богиня делала ногу здоровой.

— Правильно, — кивнул Патрик.

Повисла пауза.

— Так куда же уехал Майлз? — спросила Антония, все еще находясь у стока.

Патрик отвел взгляд в сторону.

— Вы говорили, что видели, как он уезжал. Куда же он поехал?

— Он поехал в Париж.

Она повернулась.

— В Париж?

— Он… ему надо зачем-то увидеться с каким-то парнем.

Он наблюдал, как она это воспримет. Антония вернулась к стулу и села.

— Знаете, вы не должны покрывать его.

Он покраснел.

— Я знаю о… — она посмотрела на Моджи. — О сути.

— Сути чего? — спросила Моджи.

— Шампанского, — ответил Патрик.

Моджи взглянула на него с недоверием.

— Так он поэтому уехал? Он хочет собраться с силами, чтобы бросить, и думает, что последний загул ему поможет.

Патрик вздохнул, а потом спокойно сказал:

— Вы из-за этого… с ним? Чтобы помочь ему завязать?

Она подняла голову и посмотрела на него.

— Не знаю. — ответила она наконец. Потом добавила вполголоса: — Иногда я удивляюсь, почему он остается со мной. В том смысле, что мне не нравится ничего из того, что нравится ему. И я не умею уходить, тут он прав.

Патрик смотрел, как она берет другой черепок и начинает мазать его края клеем. В этот момент ее губы были плотно сжаты, как будто она старалась взять себя в руки.

Вот ублюдок, подумал он. И что она в нем нашла? Если бы Майлз был здесь, он схватил бы его за горло и избил до полусмерти.

— Я тоже пробовала это, — сказала она, прилаживая черепок на место. — Чуть-чуть. Каждого вида, чтобы иметь возможность сказать ему, что дурь не стоит того и остановить его. — Она замолчала. — Кажется, это было довольно-таки наивно.

— Это не было наивно, — сказал Патрик резко. — Это было глупо. Правда, глупо.

Моджи подавила зевок.

Антония вспыхнула.

— Нет, не глупо! Здесь не было риска подсесть. Они мне даже не нравятся. Я просто становлюсь больной от них.

Он почувствовал, как начинает злиться.

— Вы не должны были пробовать это вещество вообще! Ни ради Майлза, ни ради кого!

— Патрик, — сказала Моджи испуганно. — Не надо…

— Почему же? — парировала Антония. — Потому что я недостаточно крута, чтобы обращаться с ним? Уверена, что Нерисса делает это постоянно, но вы никогда не говорите ей: «Правда, глупо».

Он не ответил.

— Знаете, — сказала она убежденно, — иногда я ненавижу свою роль. Пай-девочка. Скучная, держащая всех на расстоянии вытянутой руки.

Нетрудно было понять, что она имела в виду. За эти годы она отгородилась от всего. Она стала завзятым археологом, слишком зацикленным на работе, чтобы позволить себе немного удовольствий. Может быть, она надеялась, что общение с Майлзом изменит это, но получилось только хуже. Поскольку Майлз показал ей, как она отличается от тех, кто живет сегодняшним днем и ездит в Париж из прихоти. И пускается во все тяжкие за спиной своей девушки. Он был удивлен тем, что она позволила себе откровенность. Она была как ребенок, демонстрирующий свою неуверенность.

Уже не было речи о том, чтобы встать и уйти. Только не сейчас, когда она в таком отчужденном, сердитом и самоуничижительном настроении. В настроении, которое он сам же и создал.

Под дверью начал шуметь Альфонс.

— Моджи, — сказал Патрик, — Альфонс, кажется, проголодался. Как насчет того, чтобы забрать его на кухню и накормить завтраком?

Моджи фыркнула, показывая, что ничуть не одурачена, но взяла кота и удалилась. После ее ухода в мастерской опять воцарилось тишина, как налет пыли.

Антония уставилась вниз, в свой поднос с черепками. Она выглядела так, словно вот-вот расплачется.

Он подвинул свой стул поближе к ней.

— Вы не скучная, — мягко сказал он. — И вы не должны переживать только потому, что другие ведут себя как ничтожества.

Она промолчала.

— И еще… Забудьте про Нериссу.

— Что?

— Забудьте про нее. Это она скучная, а не вы.

Прежде, чем она нашлась, что ответить, он встал и отнес помеченные черепки к подносам в углу и начал раскладывать их.

«Если бы я была Нериссой, — подумала она, глядя ему в спину, — я бы спросила его, о чем он думает сейчас. Это же так просто. Потом я бы предложила ему остаться и поговорить. Патрик, сказала бы я, я не хочу, чтобы ты уходил. Я хочу, чтобы ты поговорил со мной. О тебе. Я хочу знать все. Я хочу знать. Так почему же ты не спросишь? Потому что ты трусиха — вот почему! И из-за Майлза».

Она взяла черепок и вернулась к работе. Но к ее удивлению, он не ушел из мастерской. Закончив работу, он вернулся с новым подносом и сел напротив нее с мятежным выражением на лице.

Следующие пять минут они работали в напряженном молчании. Затем она сделала глубокий вздох и спросила, что привело его к тому, чтобы попытаться поступить в Оксфорд.

Он взглянул на нее в замешательстве.

— Вы можете об этом не говорить, если не хотите, — проговорила она быстро, чувствуя, как лицо начинает гореть. — Мне просто любопытно, поэтому я и спросила.

Ну вот, опять. Чего в этом такого сложного?

Он с минуту подумал.

— Вечерами я работал на ранчо у одного пижона. Однажды я разговорился с его гостями — продавцом кондиционеров и его женой, учительницей. Она рассказала мне о разных учебных заведениях и спросила, почему бы мне не поступить. Она говорила об Оксфорде, а я подумал, что она имеет в виду Оксфорд в штате Коннектикут. — Он покраснел с непривычки говорить о себе. — Это был род чудачества, поскольку до этого времени я даже не думал поступать в колледж в Штатах, не то что в Англии. Но она мне внушила эту мысль, и в конце концов я подумал, что за черт! Так я к этому и пришел.

Она медленно кивнула. И решилась:

— Уверена, ваш отец был горд.

Он опустил взгляд на черепок в своей руке.

— Он не узнал об этом. Он умер до того, как я получил место.

— Извините…

— Ничего. Он был уверен, что я поступлю, и, думаю, был горд этим. — Его глаза стали отстраненными. — Да, я думаю, что так. Он даже сделал мне подарок. Мне! Мы ведь никогда не дарили друг другу подарков. Но он сделал. Через несколько дней после того, как я сказал ему, что попытаюсь поступить, он вернулся с работы с парой футбольных бутсов. «Самые лучшие» — так он сказал. — Он покачал головой. — Бедняга! Ему действительно так казалось. Он думал, что это верх крутизны.

— А они таковыми не были?

— Даже близко. Я не мог носить их, играя в футбол, потому что все парни смеялись бы над ним. — Он посмотрел на нее. — Над ним, вы понимаете? Для меня это не имело значения — они потешались бы над ним. Их отцы были в основном доктора и инженеры. Такая это была школа. Другой контингент учащихся. — Он помолчал. — Они знали о том, что он пьет и работает на конвейере, выпускающем плохонькие спортивные товары. Что-то, что вы покупаете, если не можете позволить себе «Nike». Очень смешно… Я не хотел давать им еще один повод для забавы.

— Так, и что было потом?

— О, ничего особенного. Он приехал в город и увидел меня на поле в старых бутсах. Он был обижен. Он не сказал об этом, но был обижен. — Он пожал плечами. — Это так.

Она опустила черепок, над которым работала.

— Но… Вы объяснили?

— Объяснить что? Что он тратит жизнь, делая дерьмо?

— Нет, что вы только хотели защитить его.

— Нет, я не сказал ему этого. — Он опять помолчал. — Я сделал это слишком поздно.

— Что вы имеете в виду?

— Спустя пару дней он стоял в очереди в столовой и с ним случился сердечный приступ. Конец истории. — Он с усилием улыбнулся. — Думаю, мораль такова: не позволяйте солнцу опускаться ниже горизонта. Да?

Было мучительно смотреть на то, как он пытается небрежно говорить об этом.

— Это не ваша вина, — сказала она ему.

— То же самое сказали и врачи.

— И я уверена, что они были правы.

— Да…

Она наблюдала, как он бережно кладет черепок на поднос для находок, идет за другим и берет кисточку, чтобы начать рисовать контекстные номера. Его руки были коричневыми, в царапинах от всех этих раскопок, а кисть он держал несколько неловко, под углом, как делают левши, когда пишут или рисуют. Когда он согнул запястье, свет поймал толстую выступающую вену на его предплечье.

«Это его жизнь, — подумала Антония. — Его кровь, бегущая под кожей». Казалось, что его кожу можно порвать с пугающей легкостью. Ей хотелось накрыть ее своей рукой, чтобы защитить. Почувствовать ее гладкость, эластичность и силу.

Она подняла глаза и в волнении осознала, что он смотрит на нее. Глаза его были очень голубые, наполненные светом.

— Антония, — раздался голос Моджи из дверей, и оба подскочили. — Когда мы пойдем в Серс?

Антония повернула голову и безучастно посмотрела на восьмилетку.

Патрик поднялся на ноги.

— Я, пожалуй, пойду.

Она посмотрела на него.

— Да, — сказала она наконец.

Но он остался там, где был, хмуро глядя вниз.

— Послушайте, не нужна ли вам помощь на раскопке? Она открыла рот, чтобы ответить, и вновь закрыла его.

— Ах, пожалуйста, — сказала Моджи. — Это будет восхитительно. Нам надо сделать целую полосу сзади!

Она прикусила губу. Это неудачная идея, подумала она. А потом сказала:

— Да, нам пригодилась бы некоторая помощь.

— Но мне надо остаться здесь, — запоздало добавила она. — Мой отец. И все…

— Да, пожалуй, вам лучше остаться.

— Хотя я могу подбросить вас на джипе.

— Можно я тоже поеду? — спросила Моджи.

— Конечно, — ответил Патрик, не глядя на нее.

— Круто!

Антония вытерла тряпкой руки и посмотрела вокруг себя, как будто до этого никогда не видела мастерскую.

— Вам понадобятся несколько контекстных листов, — сказала она растерянно.

— Верно, — кивнул Патрик. Он взял стопку контекстных листов, решето, канистру с водой и быстро вышел к джипу.

* * *

…Восемь часов спустя Антония выпрямилась на своем стуле и в сотый раз сказала себе, что она не собирается в Серс смотреть, как там управляется Патрик. Весь день она заставляла себя оставаться в мастерской, упорно реконструируя лампу. Теперь та выглядела лучше, чем два тысячелетия назад, но Антонии опротивела эта работа. Она нашла свою обувь под столом и вышла глотнуть немного воздуха.

Двор был пуст. Саймон и Нерисса покинули его час назад, взяв джип в Мазеране, осмотреть городок и спокойно пообедать. Судя по звону бутылок, исходящему из кухни, ее отец собирался выпить. Она решила наконец присоединиться к нему.

Он будет спрашивать про Майлза, и ей придется покрывать его.

От Патрика не было никаких известий. Либо он еще в Серсе, либо уже закончил и ушел в Лез Лимоньерс, чтобы принять душ и отдохнуть дома.

Она спустилась к реке. Альфонс лежал на боку на валуне, лениво изучая ласточек. При ее приближении он поднял голову на дюйм над камнем и дернул хвостом, как миниатюрный лев.

Она села на валун и кинула гальку в поток.

Он чувствует себя виноватым перед тобой, говорила она себе. Поэтому он и вспомнил про Нериссу. А сейчас он ушел в Серс…

Она сжала колени и закрыла глаза, желая походить на Нериссу. Нерисса не была скучной. Он сказал это для того, чтобы ее ободрить. Нерисса красива и возбуждающа. И она обожает секс. Нерисса смотрела бы на него своими прекрасными глазами и не задавала бы глупых вопросов.

Но Нерисса не ехала с Майлзом, напомнила она себе. Майлз — он сейчас в Париже, совсем один. Майлз — вот кто нуждается в тебе. Господи, что за путаница!

Она услышала скрип гравия за спиной и обернулась посмотреть. Моджи пробиралась между скалами. Ее ногти были черны от грязи, на носу темнело пятно. Антония вздохнула. В этот момент она не хотела, чтобы рядом была Моджи. Она не хотела рядом видеть никого.

Моджи подошла и села рядом с ней. Пощекотала лапы Альфонса травинкой. Спустя некоторое время она сказала:

— Я голодная. Можно мне пойти посмотреть, что есть в холодильнике?

— Разумеется, можно.

Но Моджи не двинулась с места.

Она явно хотела, чтобы Антония пошла с ней.

Но Антония осталась, где была.

В конце концов Моджи поняла намек и встала, отряхивая пыль сзади.

— Патрик просил, можешь ли ты прийти в Серс так быстро, как только сможешь.

Антония воззрилась на нее.

— Как? Ты хочешь сказать, что он все еще там?

Моджи кивнула.

— Но почему он не отвез тебя вниз? Он отпустил тебя пешком?

Моджи покачала головой.

— Часть пути он прошел со мной, потом мы встретили месье Панабьера на его тракторе, и он подвез меня, а Патрик вернулся обратно в Серс. Месье Панабьер сейчас в кухне выпивает вместе с доктором Хантом.

— Но… ты не знаешь, чего Патрик хотел?

Моджи преувеличенно пожала плечами.

— Он просто сказал, чтобы ты пришла в Серс так быстро, как сможешь. Он не объяснил зачем.

Антония обдумывала это. Должно быть, причина, заставившая его попросить ее сделать крюк в две мили в шесть часов вечера, была действительно серьезной. Но она не могла понять — какая. Возможно, он просто хочет видеть ее? Ее сердце забилось сильнее. Но если это так, то почему он не спустился к мельнице сам?

Сорока минутами позже она достигла Серса. Там не было никаких признаков Патрика.

Она вошла внутрь.

Она нашла его на коленях в задней части главной камеры. Он использовал маленький совок, делая заплату в последней секции, и выглядел так, словно занимался этим долгие часы. В серебристо-голубом свете газовой лампы его плечи лоснились от пота, темные волосы закрыли лоб.

Он даже не обернулся при ее появлении.

— Кажется, мы на подступах к чему-то, — сказал он.

Глава 10

Впоследствии Патрику казалось невероятным, что открытие, полностью изменившее ход его жизни, могло произойти без какого-либо предупреждения.

Когда его совок впервые чиркнул о камень, у него не возникло ни малейшего предчувствия. Это едва задело его внимание.

Он обрабатывал фрагмент пола пещеры — семью дюймами ниже современно уровня — и гадал, что Майлз собирается делать в Париже, когда наткнулся на что-то твердое. «Валун» — подумал он рассеянно. Пещера была замусорена ими — остатки ледника, сошедшего десятки тысяч лет назад. А может, орудие каменного века. Антония за эти недели нашла их несколько, а в его путеводителе указывалось, что одно время на потолке сохранялась наскальная живопись — до тех пор, пока священник, живший примерно в восемнадцатом веке не признал неподобающим изображение жеребца, кроющего кобылу, и она была замазана.

«Что бы это ни было, — подумал Патрик, посвистывая сквозь зубы, — но это явно отличается от глыб глины».

Затем он заметил, как изменился цвет почвы. Вместо тяжелой красной грязи появился слой песка горчичного цвета, который рассыпался легко, как сахар.

«Сверхъестественно, — подумал он, поднося лампу немного ближе. — Вид ледниковых отложений? Нет, не они. Слишком локализованы, размером не больше пивной корзины. Был ли песок принесен сюда человеческими руками?»

В это время он перестал свистеть, адреналин подскочил.

Он убрал свой совок, достал из рюкзака кисточку и начал стирать небольшой налет пыли. Гладкий, цвета ржавчины камень мерцал сквозь желтый песок. Сердце Патрика начало учащенно биться.

Желание погрузить руки в песок и выдернуть вещь было необычайно властным, но он знал, что это было бы грубой ошибкой. Точное местоположение находки — где бы она ни была, пусть даже самой крошечной и незначительной, — должно быть четко указано. И если он сейчас поспешит, все это может быть навсегда утеряно. Антония никогда не простит ему.

Потребовалось физическое усилие, чтобы обуздать собственное рвение: открыть не более дюйма, затем остановиться и сделать пометки в контекстном листе. Все это происходило мучительно медленно. Кисть выскальзывала из пальцев, записи не пополнялись.

Он взглянул на часы. Чуть больше пяти. К счастью, Моджи пошла отдохнуть к выходу — она не знает, что он нашел. Некий инстинкт удержал его от того, чтобы позвать ее. Вообще, Антония должна увидеть это первой. Но ему надо послать Моджи на мельницу с сообщением.

Получасом позже он прервался на некоторое время, чтобы благополучно сдать Моджи на руки месье Панабьера с четким предписанием попросить Антонию, чтобы она пришла так быстро, как только сможет. Затем он вернулся в пещеру и продолжил работу.

Постепенно форма начинала проявляться из песка. Это был некий сосуд, размером с большую флягу виски, сделанный, кажется, из твердого, гладкого полудрагоценного камня. Возможно, это был агат, халцедон или корнелиан, он не мог бы сказать точнее. И, как он и подозревал, сосуд был закопан намеренно; он лежал на боку, по линии запад — восток, на ложе из медового цвета песка и бережно прикрытый песком сверху.

Бесконечное время спустя он убрал достаточно много песка, чтобы выявить полный контур сосуда. Это был кубок в виде изящного выпуклого шара на тонкой ножке с небольшим основанием. Пара ручек, простираясь вдоль кубка, составляла элегантную кривую.

Он не мог вздохнуть. Это была самая прекрасная вещь из всего, что ему когда-либо приходилось видеть.

Поверхность кубка все еще была присыпана песком. Дрожащими пальцами он обрабатывал ее кистью. Наконец были удалены последние песчинки. Он перевел дух.

Перед ним было искусно вырезанное изображение молодого человека, который шествовал как принц, высоко неся голову. Его губы играли в улыбке безмятежной радости, рука была поднята вверх, в старом как мир жесте дружбы. Казалось, он приветствовал кого-то, кто был изображен на другой стороне кубка — все еще погребенной под слоем песка.

Патрик вглядывался в гордое молодое лицо, которое пролежало, покоясь, около двух тысяч лет. Капля его пота упала на плечо юноши и сползла вниз, где toga virilis распахнулась, являя бицепс атлета. Влажный камень блеснул, как свежая кровь.

Патрик сел на пятки, и в первый раз за все это время его плечи стиснула боль. Он понял, что, должно быть, провел за работой много часов. Небо над входом в пещеру темнело нежным прозрачным сиреневым светом. Цикады уже исполняли свою серенаду медленнее, нежнее, музыкальнее дневного скрипа. Из тенистой расселины за его спиной доносился голос источника: непрерывный поток слов, недоступных человеческому пониманию.

Где-то над расселиной шевельнулось пятно мрака. Сердце его дрогнуло. Летучая мышь, сказал он себе, это всего лишь летучая мышь. Пришелец из мира по ту сторону двери, разделяющей живых и мертвых.

Он встряхнулся и согнул ноющие плечи и затылок.

Возьми себя в руки, Патрик. Никого здесь нет, кроме тебя и летучих мышей.

Он вернулся к работе.

Через полчаса, когда он приступил к раскопке нижней части кубка, появилась Антония. Он опустил кисть и вытер лоб тыльной стороной ладони.

Когда она увидела кубок, ее губы приоткрылись, но не было произнесено ни слова. Она молча опустилась на колени. Он наблюдал, как она протянула руку, чтобы дотронуться до кубка, потом убрала ее. В ярком свете лампы ее лицо потеряло краски, губы казались вырезанными из мрамора. Ее лицо было похоже на лицо богини с терракотовой лампы. Он не мог на нее смотреть.

Он встал и пошел к источнику, то и дело нагибаясь, так как потолок пещеры был низок и покрыт сталактитами. Он набрал в ладони воды и плеснул себе в лицо и на грудь. Вода была ледяной и слабо отдавала металлом. «Целебный источник», — подумал он.

Антония не двигалась. Рядом с ней он казался себе большим и неловким, как чужак. Это место предназначалось для богинь и верховных жриц, а не для мужчин.

— Думаю, это что-то вроде кубка, — сказал он мягко, чтобы прервать молчание.

— Это kántharos, — ответила она, не отводя от него взгляда. Как и он, она говорила шепотом, словно опасаясь оскорбить нечто, разбуженное его открытием. — Греческий кубок для вина. Римляне восстановили этот стиль перед падением Республики, — она сделала глубокий вдох. — Латинское название — cantharus, но я предпочитаю оригинальное, греческое.

— Мы его будем откапывать сейчас или подождем, когда станет светло?

— Мы это сделаем сейчас. — Она взглянула на него, и ее губы тронула слабая улыбка. — Для того чтобы вынуть его из земли, я готова работать всю ночь.

Она это сделает. Иногда она не знает, где остановиться. Это была одна из тех черт, которые ему нравились в ней.

Он спросил ее, не хочет ли она копать сама, но, к его удивлению, она покачала головой.

— Нет, этим займетесь вы. Я буду делать записи.

— Вы уверены? Это ведь ваш раскоп.

— Уверена, я не посмею к нему притронуться.

В конце концов на это не потребовалась ночи — хватило около трех часов. Патрик потихоньку подкапывал под кубок, пока, наконец, не стало возможным поднять его с песчаного ложа.

Обернувшись, он посмотрел на Антонию.

— Я должен извлекать его каким-то особым способом?

— Нет, просто вынимайте очень осторожно. И постарайтесь, чтобы ни одна песчинка из него не выпала: может быть, там что-то есть внутри. Я опорожню его, когда мы вернемся на мельницу.

Он все еще колебался.

— Вы уверены? Если я сделаю что-нибудь не так, я могу его сломать.

— Не думаю. Мне кажется, он сделан из сардоникса. Твердый, как гвозди.

— Сардоникс?

Она кивнула.

— Римляне делали из него перстни-печатки. И невероятная редкость — найти кубок из него. Я только однажды видела такой, в Парижском музее.

Она наклонилась ниже.

— Да, это сардоникс, я в этом уверена.

Когда она это сказала, на ее лице мелькнуло странное выражение: как будто возникла какая-то мысль. Он бросил вопросительный взгляд, но она лишь покачала головой. Очевидно, поделиться ею она не была готова.

Кантарос вышел из песка с легкостью, поразившей его. Он был неповрежденным и совершенным во всех отношениях. Держа в обеих руках, он вынес его на середину пещеры и поставил на деревянный ящик от магнетометра. Антония принесла лампу и повесила ее на одном из железных крюков крышки.

Та сторона кантароса, которая была обращена вниз, все еще была покрыта песком. Патрик начал осторожно счищать его. Антония опустилась рядом, держа руки на коленях. Он чувствовал тепло ее тела, вдыхал слабый мятный запах ее волос.

Мало-помалу ему открылось изображение лошади: великолепная мускулистая шея, тугие округлые бока, тонкие точеные копыта. Жеребец радостно несся по полю акантов. Его голова была поднята, уши — торчком, словно он нетерпеливо стремился к молодому человеку на другой стороне кубка.

Затем Патрик увидел огромные полураскрытые крылья за его спиной.

— Антония, смотрите, это Пегас!

Он услышал ее резкий вздох.

Разглядывая крылатого коня, он внезапно ощутил холод, а вместе с ним трепет предвкушения и страх — словно после бесконечного сна пробудилась некая слепая сила.

Он облизнул сухие губы.

— Догадываюсь о соответствии. Ведь это место называли Конским источником?

По ее выражению он увидел, что она подумала то же самое.

— Лошади были посвящены Лунной богине, из-за их копыт, имеющих форму полумесяца. А Пегас посвящен также девяти музам и Луне. В Греции, на Олимпе, он создал источник, ударив копытом в скалу. — Она робко заложила прядь волос за ухо. — Скала над нами называется Roc du Sabot, что означает Скала Конского копыта.

Патрик сглотнул.

— Значит, история со святым Пасту — это своего рода добавление?

Она кивнула.

— Христиане пытались заменить античный миф сказкой.

Он сделал глубокий вздох, но воздуха не хватало. Он указал на расселину, откуда била вода.

— Как же Пегас попал сюда? — спросил он, пытаясь рассеять неловкость.

Она пожала плечами.

— Он может все, потому что он волшебный.

Лучше бы она не говорила этого. Он почти слышал грубый шорох перьев в момент, когда лунный конь расправлял свои крылья. Он чувствовал мускусный жар его дыхания, он видел искры, высекаемые из скалы его копытом, когда он ударил по камню, чтобы забил источник.

Возможно, Антония уловила что-то из его ощущений, но внезапно она сказала обычным голосом археолога:

— Посмотрите на его основание, нет ли там надписей?

Он откашлялся.

— Да, хорошая мысль.

— Я подниму его, а вы посмотрите.

— Может, лучше я подниму? Он тяжелый…

— Нет. Я не смогу вынести этого. В случае, если там ничего не окажется.

Он опять взглянул на нее. Ее лицо было напряжено. Что бы она ни предполагала, она все еще не была готова поделиться с ним.

Он поставил лампу на пол рядом с собой, наклонился и начал счищать песок с гладкого круглого основания.

Его рука замерла.

На обратной стороне основания было три слова, выгравированных четкими римскими буквами.

Он хрипло спросил:

— Как вы узнали, что там есть надпись?

— Господи, я и не знала, а только надеялась. Что там написано?

Медленно он прочел вслух, немного спотыкаясь на незнакомой латыни: «Gai sum peculiaris».

Она молчала.

Думая, что она, вероятно, не поняла его произношения, он прочел для нее надпись по буквам.

С трудом она опустила кантарос на ящик. Затем села на колени с отсутствующим, невидящим взглядом.

— О Боже, да! О да!

— Что? Что это означает?

— Что это означает? — Ее взгляд переместился на него, и он увидел, что глаза ее блестят от слез. — Это означает, Патрик: «Я принадлежу Гаю».

Волосы у него на затылке встали дыбом.

— «Богиня! — тихо сказала она, и слезы хлынули по ее щекам. — Я стою пред тобой и лью сладкое каленское вино, вознося жертву тебе. Кроваво-красное вино льется из кроваво-красного сардоникса — думаю, это достойный дар. А по моему кубку мчится конь, любезный тебе, — конь крылатый…»

Патрик переводил взгляд с Антонии на кантарос и обратно.

«Я принадлежу Гаю». Гаю Кассию Виталию.

— О Боже, — сказала она. — Это тот самый.

Антония стояла у входа в пещеру и смотрела, как над ущельем восходит месяц. Он был своеобразного оттенка: не золотого, не серебряного, а просто лунного цвета. Странно, что первый взгляд на Луну всегда вызывает легкий шок. Этого не ждешь, и вдруг это случается.

Через плечо она видела, как Патрик вышел из пещеры, собирая материал, чтобы упаковать в него кантарос перед возвращением на мельницу.

Споры о том, оставить ли кубок здесь или взять его с собой, длились не более двух минут. Правда, был некоторый риск, что в темноте кубок может выпасть, и это надо было предотвратить. Но ни он, ни Антония не допускали даже мысли о том, что бы оставить его не охраняемым в Серсе, хотя бы на несколько часов до рассвета.

Ее горло сжималось, на глаза наворачивались слезы.

Патрик завернул кантарос сначала в пластиковый пакет, чтобы песок не высыпался наружу, а потом в упаковочный материал, извлеченный из корзины магнетометра. Теперь он укладывал сверток в свой рюкзак. Он был так поглощен этим, что не замечал, как Антония наблюдает за ним.

В свете газового фонаря его лицо было вдумчивым и серьезным. Лицо, дышащее юностью и уверенностью, как у молодого человека на кубке. Но сначала, когда кубок только явился на свет, он не был таким уверенным. Он был глубоко потрясен. Она любила его за это. Он старался не показывать этого, но она знала, что он чувствует, так как чувствовала то же самое. Ощущение, что что-то вылетело, наполнило пещеру.

Ей хотелось сказать ему, как она рада, что именно он нашел кантарос.

Кассий тоже был бы рад, подумала она. Ты бы понравился ему, Патрик. Я знаю, что понравился бы.

Она вновь посмотрела на небо. Оно было глубокого мягкого цвета, цвета индиго, с сияющими звездами, а внизу, под ним, — лик утеса со стальным отблеском на каменном боку. Горячий ветер долетал из ущелья, слабо благоухая пылью и тимьяном.

Из пещеры появился Патрик. Он оставил лампу и рюкзак у дуба, подошел и встал рядом с ней.

— Я рад, что это закончилось, — сказал он. — Звучит глупо, но я там испугался. Думаю, она не любит мужчин.

— Кто?

Он кивнул на Луну.

— Богиня — Кибела, Артемида. Кто бы она ни была.

Она заставила себя улыбнуться.

— О, я так не думаю. Она — покровительница маленьких детей, к которым, подозреваю, относятся и мальчики. И деторождения, я полагаю…

— Да, а еще целомудрия и внезапной смерти. И разве не в ее привычках пронзать своих поклонников стрелами?

Она не понимала, что он пытается сделать. Вызвать ее на разговор, чтобы она не замкнулась в себе?

Он посмотрел на нее.

— Вы в порядке?

— Сейчас я приду в себя. Это было, пожалуй чересчур. Я так долго мечтала о чем-то подобном. Еще с тех пор, когда была такая, как Моджи.

— Я знаю.

Она вытерла глаза.

— Извините, через минуту все будет в порядке.

— Все хорошо, не торопитесь.

Спустя короткое время он спросил:

— Что это за звезда там — настоящий бриллиант, очень низко?

Она фыркнула.

— Хм, Венера, я думаю. Вообще-то это планета. Но вы ведь наверняка знаете это.

Он шаркнул по грязи ногой.

— Проверяете мою эрудицию? Деревенский мальчик, и все такое… — Его губы скривились в горькой усмешке.

Но Антонию больше не беспокоило, что она может показаться ему одержимой снобизмом ученой дамой. И удивительно, насколько легче ей было разговаривать с ним в темноте!

Внезапно ей в голову пришла интересная мысль.

— Посмотрите, — сказала она, коснувшись руки Патрика и поворачиваясь на юго-запад. Темная масса Рок дю Сабо нависла над ними. — Видите вон ту очень яркую звезду справа, прямо над деревьями?

— Нет… Да, увидел.

— Это Вега. Теперь взгляните налево, на ширину вашей кисти, если вытянуть руку. Прямо над вершиной утеса расположен большой квадрат из четырех звезд, по одной в каждом углу. Одна — та, что справа, довольно яркая, а другие три очень слабые, но вы должны видеть их.

После паузы он сказал:

— Я их вижу.

— Это Большой квадрат Пегаса. Квадрат — это его тело, но еще есть ноги и загривок, и голова, я полагаю. Но они слишком малы, чтобы увидеть их без телескопа.

— А крылья?

Она нахмурилась.

— Знаете, не думаю, что они есть.

— Но ведь вам хотелось, чтобы они были, да? Я имею в виду, бескрылый Пегас — это нонсенс.

Она улыбнулась.

— Я полагаю, да. — После паузы она добавила: — Я только что вспомнила об одной вещи. Сейчас лучшее время года, чтобы увидеть его. Еще несколько недель — и он будет за горизонтом.

Патрик молча стоял около нее.

— Разве не удивительно, — прошептала она, глядя на звезды, — что вы нашли кантарос в это время года, именно тогда…

Он поцеловал ее.

Он взял ее за плечи, развернул лицом к себе и поцеловал ее.

Ее рот был теплым и удивительно мягким, он имел вкус воды из источника и солоноватого пота.

Она открыла глаза и увидела, что его лицо было серьезным и сосредоточенным, а темные брови нахмурены. Поборов удивление, она сжала руками его затылок и поцеловала его в ответ.

Они оторвались друг от друга, чтобы перевести дыхание, и в этот момент его глаза вопросительно встретились с ее.

— Ты хочешь этого? Ты хочешь меня?

Она провела пальцем линию по его брови. Потом приподнялась и поцеловала его в губы.

— Да, я хочу тебя.

Поцелуй стал глубже.

Никогда она не чувствовала себя такой желанной. И было так естественно поцеловать его! Она не испытывала ни колебаний, ни опасения, что делает что-то не то. Все было правильно, потому что это был Патрик.

Он повернул ее спиной к скале. Камень врезался ей в плечо, и она вздрогнула. Он почувствовал ее движение и, не выпуская ее из объятий, встал на ее место. Затем его рот нашел мягкое место на ее плече и нежно поцеловал его.

В тот же момент они оторвались друг от друга.

Он привалился к скале, закрыл глаза и медленно покачал головой.

Она уперлась лбом в его грудь. Его сердце стучало, подобно турбине.

— Майлз, да? — тихо спросила она.

Он глубоко вздохнул.

— Да, звучит глупо, но мы должны сперва сказать ему.

— Я знаю.

— Этот парень — мой лучший друг. Да что там говорить, я живу в его доме. Я не могу поступить так за его спиной. Господи Иисусе! Хотел бы я смочь!

— Знаю, я чувствую то же самое.

Пока они говорили, их руки вели свой диалог: лаская и поглаживая, изучая контуры мускулов и костей, кожу и волосы.

Он взял ее голову в свои руки и поцеловал еще раз. Потом сказал:

— Ладно, пойдем-ка. Если мы останемся, я забуду о том, что только что говорил.

Они мало разговаривали во время долгого пути вниз, а когда разговаривали, это был шепот. Это казалось наиболее подходящим. Ночь была спокойна, только с пением цикад и теплым ветром в лицо и разбегающимися во внезапном испуге ящерицами, увидевшими лучи факела Патрика.

«Несколькими часами раньше, — думала Антония, — ты шла по этой тропе и была полна трепета и неуверенности. Теперь ты возвращаешься той же самой тропой, но все изменилось. Ты больше не одинока».

Они остановились только однажды, на мосту через Равен-де-Вердура. Ноги Патрика болели после многочасовых раскопок, и ему требовался небольшой отдых. Плечом к плечу они наклонились над парапетом и смотрели на реку, блестящую в лунном свете глубоко внизу.

Антония чувствовала тепло его руки рядом со своей и равномерные подъемы и спуски его дыхания. Она погрузилась в его запах пота и пыли.

«Я люблю тебя, — говорила она ему молча. — Я люблю тебя. Люблю тебя. Люблю тебя».

Наконец Патрик произнес:

— Мы скажем Майлзу сразу же, как он вернется из Парижа.

— Он вернется сегодня, — сказала она. — По крайней мере, должен. Он, наверное, приедет сразу на мельницу. Я поговорю с ним, как он приедет.

— Нет, думаю, что это должен сделать я.

Она повернулась к нему.

— Почему?

— Он может выместить это на тебе.

— Он не может быть грубым, если ты это имеешь в виду. Майлз — нет. Он не такой.

— Может, и нет, но все же. Я должен быть там. — Он вглядывался в ее лицо. — Как только мы ему скажем, мы уедем на уик-энд. Мы возьмет джип и сразу уедем. И к черту все!

— Да, да, так мы и сделаем.

Его рука потянулась и провела по ее затылку и плечам. Легко, как будто она была стеклянная.

— С ума сойти, — прошептал он. — Поверить не могу, что мы сдерживаем себя из-за Майлза. Если бы роли поменялись, он не стал бы дважды думать.

Ей нравилось, как он выпячивает нижнюю губу, когда сердится. Она встала на цыпочки и поцеловала его.

— Только один день.

— Один день, — сказал он.

Глава 11

К пяти часам вечера следующего дня кантарос был вычищен изнутри и снаружи. Антония сидела в сарае, стараясь скопировать линии его рисунка. До этого она тщательно просеивала песок, находившийся внутри, и просматривала адреса французских авторитетов, которым надо было сообщить о находке. Однако во всем ей удалось добиться минимального прогресса. Где Майлз? Он должен был вернуться уже несколько часов назад!

Они с Патриком договорилисьне встречаться до возвращения Майлза. Они не смогли бы разыгрывать комедию перед Нериссой и остальными. Но они и не думали, что ждать придется больше чем пару часов. Теперь же ожидание затянулось на оставшуюся часть дня, и Антония начала беспокоиться. Она рисовала себе Майлза, попавшего на «панде» в аварию или лежащего в коме на больничной койке. А возможно, он уловил какое-то затаенное чувство между ней и Патриком и решил исчезнуть на несколько дней, чтобы ее напугать.

Голос Патрика во дворе вернул ее к действительности. Она подошла к дверям. Патрик стоял на ступеньках кухни, разговаривая с ее отцом. На нем была обычная застиранная футболка и пыльные джинсы, он серьезно смотрел на доктора Ханта, обсуждая с ним детали раскопок. Она вспомнила твердость его тела в момент, когда футболка задралась и она положила руку ему на спину.

В первое время, когда она спала с Майлзом, она дни напролет беспокоилась: не сделала ли она какой-нибудь ошибки и достаточно ли привлекательно ее тело? Это было как ожидание экзамена, который она обязательно провалит.

С Патриком она не чувствовала ничего подобного. Ей просто хотелось быть с ним.

Но где же Майлз? Если с ним что-то случилось, она себе никогда не простит.

Но знай она, что ожидание будет таким долгим, — она бы иначе действовала прошлой ночью.

Они с Патриком пришли на мельницу около двух, и он оставил ее у дверей в кухню. Ни говоря ни слова, он вручил ей рюкзак, затем дотронулся рукой до ее щеки, повернулся и ушел не оглядываясь.

Она вошла в дом и зажгла свет — и кухня предстала перед ней во всей своей шокирующей обыденности. Вечная гора грязных кружек в мойке, все тот же беспорядок на столе. Газета в пятнах жира — на ней кто-то ужинал, трио чайных ложек, облепленных сахаром и мухами, заляпанное кровью кольцо лейкопластыря, который никто не потрудился выбросить.

Она не придала этому значения. Какая разница? Она больше не одинока.

К холодильнику была прикреплена раздраженная записка от ее отца. «Поскольку ты не вернулась, — кратко гласила она, — я дал ребенку бутерброд и уложил спать в свободной комнате. Когда ты наконец надумаешь вернуться, будь любезна, ПОСТАРАЙСЯ не разбудить меня».

Написано явно не самым счастливым человеком, подумала она, комкая записку и швыряя в мусорное ведро.

Она пошла спать, положив рядом Патриков рюкзак, и провалилась в сон, едва донеся голову до подушки.

На следующее утро она позвала отца, Моджи, Саймона и Нериссу в кухню, чтобы показать им кантарос.

К ее удивлению, Саймон был единственным, проявившим безмятежный энтузиазм. Нерисса скучным голосом произнесла: «О, как красиво! И, кажется, молодой человек похож на Патрика?» Моджи сперва испугалась, а когда узнала, где Антония и Патрик нашли кубок, выпятила нижнюю губу. Ясно — она почувствовала себя покинутой.

Отец Антонии не сказал вообще ничего. Он опустился на колени и молча стал рассматривать кубок. Потом протянул руку — лишь для того, чтобы отдернуть ее, как она сама прошлой ночью. Его пальцы прикрыли рот, и она видела, как они дрожат. «Великолепно», — прошептал он, сердито моргнув. Контраст между этой дивной вещью и его собственным безнадежным раскопом был слишком убийственным, чтобы вынести его. Она чувствовала себя более виноватой перед ним, чем когда-либо раньше.

В конце концов он поборол свое изумление и объявил, что они должны сделать видеозапись, — это единственный способ показать его специалистам, — поэтому он немедленно отправляется в Тулузу, позаимствовать видеокамеру у своего друга по университету, профессора Мерио.

Антония с живостью согласилась. У них появился бы веский аргумент взять джип, если он уедет на пару дней, и можно даже не объяснять отсутствие машины сколь угодно долгое время. Затем она отвезла его на железнодорожную станцию в Фуа. Она почувствовала печаль и облегчение, видя, как он отъезжает.

Антония опустила карандаш и потерла шею сзади. Нехорошо… Сегодня она не может сосредоточиться ни на чем, даже на вычерчивании линии: близость Патрика и необъяснимое, приводящее в бешенство отсутствие Майлза. Она отодвинула лист в сторону и ушла в созерцание плавных, текучих линий кантароса.

Он стоял в столбе света, пылая оттенком свежей крови. Было в нем нечто, внушающее страх. Она заметила, что ни Саймон, ни отец, ни Моджи ни даже Нерисса не смогли подойти и дотронуться до него. Возможно, все дело в совершенстве симметрии, в чистоте линий.

Рельеф был изумителен: вырезанный с тонкостью и четкостью, с умелым использованием естественных цветовых переходов камня. Грива Пегаса развевалась оттенками глубоко-янтарного цвета, так что казалось, будто она летит по ветру. Тога Беллерофонта имела струящиеся боковые линии цвета шелковицы, грациозно подчеркивающие порывистое движение молодого человека вперед.

Бесспорно, это была работа мастера, и во времена Кассия она стоила немало, возможно даже, как все его поместье. Что было само по себе загадкой: непохоже на Кассия — тратиться на такое сокровище. У него не оставалось времени для материальных вещей, а его «Стихотворения» содержали немало едких намеков на тщеславие стяжателей среднего возраста и падкость городских девиц на богатых мужчин. Так что же привело его к тому, чтобы стать владельцем такого кантароса, как этот? И как он оказался в пещере в простом святилище земледельцев?

Возможно, Плавт оставил его здесь после смерти друга? А почему бы и нет? В отчаянии, что он не может решить загадку, он сделал прекрасную вещь и посвятил ее богине?

Загадка. Все снова вернулось к загадке. In poculo veritas. Истина в кубке.

А может быть, вдруг подумала она, это означает не то, что подразумевают все. Не «ищи истину, когда пьешь», а «Истина — буквально — в самом кубке»? В этом кубке. В кубке Кассия.

— Истина в кубке, — прошептала она, проводя пальцем вдоль края. Она представила Кассия пьющим — из этого кубка. Gai sum peculiaris. Я принадлежу Гаю. Она представила лицо поэта, каким знала его по мраморному бюсту в Римском Национальном музее: высокие брови и слегка нахмурены, как будто он борется с некой мыслью, требующей всего его внимания. Она видела его стоящим у пещеры в Серсе, совершающим жертвенное возлияние кроваво-красного вина из сардониксового кантароса.

Она ощутила трепет предчувствия. Не просто беспокойство, не просто неуверенность, а что-то очень близкое к настоящей опасности.

Но чего?

Она постаралась отогнать это.

Вот что имеют в виду, когда говорят о переутомлении. Столько всего произошло, и так быстро, невозможно все это воспринять. Кроме того, чего ты хочешь, поспав всего лишь два часа?

Но дело было серьезнее.

Скрипнула дверь, и внезапно появился Патрик. Он выглядел таким же измученным, как она. Его лицо вытянулось, и тени под глазами стали заметнее.

— Привет! — сказал он.

— Привет!

— Как дела? Выглядишь бледно.

Она обняла себя рукой за талию.

— Ничего, призрак прошел над моей могилой.

— А я думал, это гусь.

— Что?

— Выражение такое.

— Ох, может быть.

Они обменялись испытующими улыбками.

Он постучал по столу пальцами и взглянул на кантарос, потом опять на нее.

— Нашла что-нибудь там, внутри?

Она покачала головой.

— Только песок. Довольно много для «истины в кубке».

Он вопросительно посмотрел на нее.

— Загадка Кассия, — ответила она. — По крайней мере, я думаю, это то, что она означает.

Ей ужасно хотелось до него дотронуться, и, похоже, он тоже хотел этого. Хотя стоял с противоположной стороны стола.

Его пальцы медленно елозили по поверхности дерева.

— Майлз все еще не вернулся.

— Я знаю.

— Что с ним случилось? Он должен был вернуться несколько часов назад. Он звонил этим утром, откуда-то из автомата, сказал, что приедет к полудню, самое позднее. А сейчас уже шестой час.

— Он приедет, — сказал Патрик. — Послушай, если бы с ним приключилась беда, он бы позвонил. А о несчастном случае мы бы уже знали. Возможно, он просто в игры играет. Ты ведь понимаешь, что он такое. — Но все это прозвучало не слишком убедительно, и глаза Патрика выдавали то же, что чувствовала она.

Он спросил, что сказал ей Майлз, когда звонил.

— Только то, что будет к полудню. — Она решила не говорить ему всей правды. Это только расстроит его.

Майлз звонил с заправочной станции. Как обычно, у него не хватало жетонов. Его голос казался удивительно юным.

— Извини, я такое дерьмо, — бормотал он. — Извини, но я хочу, чтобы ты знала: ты не фригидная. И я действительно тащусь от тебя.

В последовавшей затем тишине она слышала его дыхание, частое и неглубокое, как всегда, когда он бывал под кайфом.

Затем он вдруг сказал:

— Начинаю думать, что не смогу без тебя. — И отключился.

Она почувствовала болезненную жалость к нему, в эту минуту она не могла сказать ему про Патрика.

Патрик с непроницаемым выражением изучал ее лицо, и она спрашивала себя, догадался ли он о том, что она скрывает что-то.

Она поднялась и прошла на его сторону стола.

Он нежно произнес:

— Я останусь и подожду здесь, с тобой.

— Нет, лучше возвращайся в Лез Лимоньерс. Если ты останешься, меня все время будет тянуть к тебе прикоснуться.

Он покусал губу.

— Постарайся не беспокоиться. Он скоро будет здесь. И слушай, — добавил он, — когда бы он ни явился, позвони мне, прежде чем сказать ему. Хорошо?

Она кивнула.

— Обещаешь?

— Обещаю.

Она дотронулась до его запястья. Затем провела по толстой вене на его предплечье.

Он положил руку ей на затылок, нагнулся и поцеловал ее. Она закрыла глаза. Ощутила жар его губ. Ощутила запах шалфея, свежего пота и запах самого Патрика.

Он резко повернулся и вышел.

После его ухода она долго стояла посреди сарая. Затем взяла наброски, скатала их и вставила в кантарос. Затем заперла кантарос в единственный бывший там буфет, закрыла на ключ мастерскую и, повесив оба ключа на шею, пошла через двор, поискать чего-нибудь попить в ожидании Майлза.

* * *

…Тот день, пятница, стал для Патрика чистилищем. В семь утра он пробудился от своих мечтаний об Антонии, чтобы обнаружить, что в Лез Лимоньерс он один. Майлз еще не вернулся. Он зло выругался, принял ледяной душ и сделал себе кофе, пить который у него не было ни малейшей охоты. Потом он строжайше запретил себе думать об Антонии. Какой в этом смысл, если у него нет возможности быть с ней еще неизвестно сколько. Предстоял долгий день.

Если Майлз вернется этим утром, подумал он с надеждой, мы с ним поговорим в открытую, как-нибудь избежав скандала. И — прочь отсюда, как можно быстрее.

Этого не случилось. В середине дня Майлза все еще не было, и Патрик начал беспокоиться, что с ним что-то случилось. Чтобы сохранить равновесие, в наказание он бросился в дневные работы на раскопе. И это действительно было наказанием. Около четырех обычно становилось более терпимо, но жара усилилась. Женщина в пекарне сказала, что скоро грянет шторм, а до того будет étouffant, что, как понял Патрик, означало чертовскую жару.

Только один раз он увидел Антонию — в мастерской, около пяти. Ее губы были припухшими и красными с прошлой ночи, и с расстояния в пять шагов он уловил молочный запах ее кожи. Он желал ее так сильно, до физической боли! Почему они не могли просто послать Майлза к черту и заняться любовью?

Он думал об этом весь день, и ответ был всегда одним и тем же. Дело совсем не в лояльности по отношению к Майлзу, все было гораздо глубже. Независимо от того, когда они с Антонией окажутся вместе, он хотел правильно начать: без лжи и обмана. Не крадясь тайком за спиной лучшего друга. Это было слишком важно, чтобы начинать неправильно.

На примере собственных родителей он знал, как грустно все может обернуться между двумя людьми. Они провели годы, изводя друг друга. И когда наконец мать ушла, отец был совершенно опустошен. «Она вырвала мое сердце», — говорил он обычно сыну. Снова и снова, пока это не перестало быть жалобой, а превратилось для обоих в предупреждение и угрозу.

С Антонией такого не случилось бы. С Антонией все было бы иначе. К собственному удивлению, Патрик обнаружил, что верит в это.

Он снова вернулся к тому невероятному мгновению в Серсе, когда он обнял ее и начал целовать, а она, слегка вздрогнув, начала целовать его в ответ. Момент удивления и восторга — когда он понял, что она чувствует то же, что и он.

Сейчас было шесть, и вечер тянулся перед ним как пустыня. Он не мог вынести долгого ожидания в одиночестве в Лез Лимоньерс, но спуститься на мельницу было бы невозможно. Чтобы заполнить время, он решил прокатиться в Сент-Эвлали-ле-Терм в древнем кабриолете месье Панабьера и там выкинуть все свои деньги, сняв в трехзвездочном, по Мишлену, отеле комнату на уик-энд.

Он знал, что это смешно. В комнате была четырехспальная кровать, Господи! Это даже слишком. Но в любом случае он это сделает. Не для того, чтобы пытаться произвести впечатление на Антонию, — как бы он мог? — а потому, что он нуждался в чем-то материальном, чтобы отметить то, что произошло в Серсе.

Женщина у стойки рецепции — худая блондинка с оранжевым лицом — молчаливо выразили недоверие, когда они с месье Панабьером появились в ее прекрасном мраморном холле. Патрик был в пропыленных джинсах, рваной футболке и лодочных ботинках, скрепленных ниткой. Месье Панабьер — в древнем голубом комбинезоне, ядовито-красном кардигане, связанным его женой, и в жутком нейлоновом парике оливкового цвета.

Старик рассказывал Патрику, что ему было около тридцати лет, когда его жена заказала этот парик по каталогу, чтобы зимой ему было тепло. Сначала он носил его только, чтобы доставить ей удовольствие, но потом парик выгорел на солнце до зелени, и месье Панабьер начал наслаждаться производимым на людей эффектом.

Ему нравился Патрик, потому что тот говорил по-испански и был первым за долгие годы человеком, кого не беспокоил его парик. Патрик воздерживался от упоминания, что он видел и более причудливые наряды в магазине ликеров в Дюбуа, субботними вечерами разыскивая своего отца. Хотя не намного более причудливые.

— Ça à l'air d'une Boche, ce phenomène-là, — невнятно бормотал старик, уставившись на женщину за стойкой. Он с удовольствием вошел в роль переводчика, разрезая воздух грязным пальцем, к видимому удовольствию дамы и гостей на террасе. И когда она назвала сумму, а Патрик достал комок неряшливых банкнот, старик засмеялся так громко, что едва не выплюнул в угол свои зубные протезы. Он был готов ехать пропустить рюмку-другую пастиса с другом в pharmacien's, пока Патрик не напомнил ему о тракторе, что было главной целью его поездки, и они вместо этого двинулись к garagiste.

В Ля Бастид они вернулись в восемь тридцать, и Патрик нашел Лез Лимоньерс в темноте, без «панды» в гараже. Чертовщина! Либо Майлз до сих пор не вернулся, либо он уже внизу, на мельнице. При этой мысли Патрик ощутил удар явной ревности.

Он позвонил на мельницу, и Антония ответила со второго звонка.

— Он не вернулся, — ответила она натянуто.

— Дерьмо!

— Я больше не могу этого выносить.

— Я тоже.

— Я продолжаю напоминать себе, что раньше он тоже так делал, уходил на несколько дней, я имею в виду. Но не могу перестать думать о худшем.

Он не смог ничего сообразить, чтобы возразить на это. Пауза. Он чувствовал, что ей тоже не хочется вешать трубку. Тогда он спросил, что она делает вечером. Это прозвучало как фраза из плохой пьесы, и они оба разразились хохотом.

Она сказала:

— Я буду ужинать на кухне с Моджи, Саймоном и Нериссой. Не хочешь присоединиться?

Он представил себя, сидящим напротив нее под испытывающими взглядами Саймона, и сестер Майлза — сводной и единокровной.

— Нет, — сказал он сквозь зубы. — Я правда не хочу.

— Так и думала, что ты так ответишь.

Он рассказал ей об отеле в Сент-Эвлали:

— Теперь удивляюсь, о чем я беспокоился. Насколько я понимаю, мы никогда не доберемся до проклятого места. Мы закончим в какой-нибудь каталажке, арестованные за публичную непристойность.

Она засмеялась:

— Не думаю, что во Франции есть такое понятие, как «публичная непристойность». Вместо этого, возможно, нам дадут медаль.

В конце концов они повесили трубку.

Поговорив с ней, он почувствовал облегчение. Было девять вечера, но он не мог смотреть на еду. Он снова принял холодный душ, затем прошел в кухню, вынул пиво из холодильника и вернулся на террасу.

Было одуряюще жарко, даже хуже, чем днем. Когда же наконец будет шторм?

Он лежал в одном из шезлонгов и смотрел в ночное небо, разыскивая Большой квадрат Пегаса. Он провел так несколько часов, но не нашел его.

* * *

Моджи не спалось. Она лежала с открытыми глазами в свободной комнате на мельнице, глядя на светящийся зеленый циферблат будильника, который дала ей Антония для компании. Ей хотелось, чтобы Майлз вернулся домой, ей хотелось обратно, в свою собственную комнату в Лез Лимоньерс.

Весь день она чувствовала себя ужасно одинокой и заброшенной, а когда легла в постель, стало только хуже. Ей казалось, что она последний оставшийся на земле человек, как Маленький Принц из книжки. Она даже видела себя одиноко стоявшей на крошечной планете, размером с футбольный мяч, летевшей во тьме бездонного пространства.

Патрик и Антония изменились. Она не могла сказать точно — в чем, но они изменились. Даже когда они были с ней, на самом деле они были далеко, где-то там, в месте, куда она не могла бы последовать.

О, они были, как всегда, милы с ней. Они вежливо ждали, когда она торопливо заканчивала фразы, и даже пытались отвечать ей. Но на самом деле они не слышали, что она говорит.

Она винила во всем эту ужасную штуку — кубок, который Патрик откопал в Серсе. Сначала это казалось чудом — такой красивый, и с именем Кассия на нем. Но когда Антония рассказывала ей, как они с Патриком вместе работали в Серсе, Моджи сразу поняла, что потеряла обоих. Это была не шутка. Она была с Патриком в Серсе с самого начала, но он отослал ее, не сказав ничего о кантаросе и заставив вместо этого привести Антонию. А теперь она потеряла обоих, и во всем виноват этот кубок. Он наложил на них чары, и она возненавидела его. Ей претило, как он выглядит, когда все разглядывали его в мастерской. Она отказывалась верить, что он имеет что-то общее с Кассием. Для этого он был слишком противный.

Она провела ужасный день, бесцельно слоняясь между главным раскопом и мельницей, мешая всем. Она не могла найти даже Альфонса. Наконец она наполнила кухонную мойку горячей водой и устроила Звездному Кролику ванну. Но и это обернулось страшной неудачей, потому что, к ее ужасу, Звездный Кролик не сделался милым и чистым, а стал весь серый, а его внутренности — комковатыми. Это напоминало ей о том, что на самом деле он был не кроликом из космоса, а только игрушкой, набитой поролоном. Она завернула его в полотенце и унесла на солнце, чтобы он не простудился.

Теперь она лежала, наблюдая, как горячий ветер крутит занавеси туда и обратно, гадая, когда же жара спадет, чтобы она смогла заснуть.

Спустя некоторое время ее разбудили голоса, и хлопанье дверей внизу. Она бросилась к окну — как раз вовремя, чтобы увидеть, как гаснут фары «панды». Наконец-то Майлз приехал! Может быть, теперь они вернутся в нормальное состояние?

Но что-то было не так. Она поняла это по быстрому шепоту Антонии и спотыкающемуся шуму на лестнице. Она стояла посреди комнаты с сердцем, сжимавшимся от ужаса. Будучи не в состоянии больше терпеть, она распахнула дверь.

В конце коридора слабый свет лился из комнаты Антонии. Моджи пошла туда. Едва она достигла порога, ее пробрал холод.

Майлз, ее очаровательный, злой, доводящий до бешенства старший брат, лежал, свернувшись, на кровати, положив голову на колени Антонии, дрожа и плача, как ребенок, и совершенно раздетый. Моджи могла видеть его штучку — та была маленькой и бледной, совсем как у Джейсона Першоу в школе, когда старшие ребята раздели его и облили холодной водой из брандсбойта.

Она не могла дышать. Все было не так. Ужасно, ужасно не так. Она хотела взять Звездного Кролика, но он все еще был на улице, на веревке, куда его повесила сушиться Антония.

В свете лампы кожа Майлза казалась липкой и белой — белыми были даже его губы. И он задыхался, действительно задыхался, как будто не мог набрать достаточно воздуха.

— О Господи! О Господи! Помоги мне, Тони, я умираю, мое сердце несется как ракета, и я не могу замедлить его. У меня будет сердечный приступ, и я умру. О Боже, о Боже, о Боже!

Все это время Антония говорила с ним очень тихо и мягко, поглаживая его руку и уговаривая дышать в коричневый бумажный пакет, который она держала у его губ.

— Ты не умрешь, ты будешь здоров. Просто дыши в пакет, как показывала нам в прошлый раз медсестра, помнишь? Просто вдыхай и выдыхай.

От этого Моджи стало полегче. В конце концов, Антония знала, что делать.

Коричневый бумажный пакет потрескивал, дыхание Майлза замедлялось. Его дрожь уменьшилась до обыкновенного спазма. Антония укрыла его покрывалом и откинулась назад, к спинке кровати, все еще держа его голову на коленях, все еще поглаживая его руку.

— Господи, Тони! — пробормотал Майлз. — Как же ты мне нужна! Не бросай меня никогда.

Моджи никогда раньше не слышала, чтобы он говорил что-нибудь подобное, и это напугало ее больше всего, потому что он действительно так думал.

И при взгляде на лицо Антонии, сидящей, глядя в темноту, она могла утверждать, что та тоже знала, что он так думает.

Глава 12

Семейный склеп недалеко от Порта Капена.

Рим, 25 июля 53 г. до Рождества Христова

Она должна была сказать ему все еще тогда, когда они встретились прошлой ночью, но она не смогла заставить себя это сделать. Она должна была заняться с ним любовью еще один, последний, раз до того, как все закончится навсегда.

А это — навсегда. По крайней мере, на этот счет она себя не обманывала — как обманывала насчет многого другого последние несколько недель.

О, как же наивна она была! Теперь она это видела. Надеялась, что время все решит: найдется способ — через покровителей, благодаря его собственной известности или еще как-нибудь — сделать его приемлемым для ее семейства.

Но время не принесло решения, а стало их величайшим врагом. Оно подстерегло ее, как вор на большой дороге, и ограбило, все отобрав.

И этот вечер — который должен был стать последним, перед его отъездом в Галлию — станет и их последним вечером навсегда.

Она приподнялась на локте взглянуть на него.

Он спал на боку, как обычно, подложив руку под голову, повернувшись к ней. Лицо его было безмятежным и юным, веки трепетали, как будто он грезил.

Это была жаркая ночь, и они занимались любовью ничем не прикрывшись; его тело было цвета полированной бронзы.

Ей был знаком каждый его шрам: форма, каков он на ощупь, его происхождение. Однажды, ради забавы, она представила его шрамы как карту: Парфянское царство, Британия, Сирия, Анатолия.

След на правом запястье отмечал перелом, так плохо сросшийся. Маленькие рубцы на нижних ребрах — след от падения с частокола. Еще там был глубокий морщинистый рубец от сирийского меча, начинавшийся у бедренной кости и длившийся до соска. И наконец, длинный, все еще устрашающего вида след от копья на внутренней стороне бедра. Она в шутку сравнивала его со шрамом на бедре Одиссея, который тот искусно замаскировал, когда пытался проникнуть в Трою.

— Нет, вы подумайте, но куда же смотрела Елена? — спрашивала она с напускным негодованием. — Говорят, что она обмывала его ноги. О боги! Не исследовав бедра! Но тогда, могу себе представить, что за мужчина был Одиссей. Терпеть, когда тебе моет ноги женщина, зная, что она может сделать!

Это вызывало у него смех. Он много смеялся, когда был с ней. Она делала его счастливым. А он делал счастливой ее.

Почему все не могло быть просто?

И вот теперь она здесь, чтобы нанести ему самую глубокую рану из всех. Глубокую рану через всю душу, которая никогда не заживет. Она знала, каково ему будет, ведь и с ней будет то же самое.

Когда она старалась представить, чем станет ее жизнь без него, она не могла сделать этого. Годы будут тянуться, невыразительные и пустые.

Но она представляла, что будет с ним. Завтра утром он отправится долгой, трудной дорогой в Галлию, не понимая, почему она разорвала отношения. Он никогда этого не поймет. Поскольку она никогда не сможет сказать ему правду. Это было единственное, за что она действительно цеплялась. Расскажи она ему — и он попытается остановить ее и погубит себя.

Возможно, боги проведут его благополучно через самое худшее. Не лучше ли ей обратиться к ним со специальной просьбой? Станут ли они слушать ее? Она не знала, что делать.

Она давно уже замечала, что надо быть осторожной, выпрашивая что-то у богов, поскольку те иногда предоставляют нечто совершенно противоположное, чтобы доставить себе удовольствие. Она не знала, думает он так же или нет, и верит ли он в богов вообще. Эту его сторону она понимала с трудом. Когда она спрашивала об этом, он с улыбкой отвечал:

— Я верю в то, что они существуют, чтобы делать нас своими игрушками. Хотя я часто удивляюсь, о чем они беспокоятся. Как будто мы можем оказать им сопротивление!

Но бывали и другие времена, когда она чувствовала в нем истинную веру, погребенную глубоко под его рационализмом и остроумием. Она надеялась, что была права насчет этого. Это ему пригодится.

Она нежно провела по шраму-полумесяцу на его плече, который появился месяц назад. Знала ли уже тогда какая-то ее часть, что все придет к этому? Может быть, поэтому она оставила на нем знак богини? Чтобы быть уверенной в том, что Кибела присмотрит за ним, когда она, Тацита, не сможет? Или же это просто способ облегчить себе то, что она задумала?

Ее пальцы задержались на выступающем красном полумесяце. Она не должна плакать. Пока еще нет. Потом времени будет достаточно — вся жизнь.

Не открывая глаз, он задержал ее руку в своей.

— Не нравится тебе, когда я его трогаю, — сказала она.

Все еще с закрытыми глазами он улыбнулся и покачал головой.

— Наоборот, нравится. Но сейчас я слишком ленив, чтобы сделать с этим что-нибудь.

Она устроилась напротив него, слушая, как стучит его сердце. Он медленно провел рукой по ее волосам, нежно разглаживая каждую прядь от корней до кончиков и давая прядям упасть на ее обнаженную спину.

— Гай!

— Ммм…

Она смешалась. Нет. Она не готова еще это сделать. Немного позже.

— Почему ты выбрал для наших встреч это место?

— Что?

— Склеп. Почему склеп?

Она почувствовала, как его грудь сотрясается от смеха.

— Не знаю. Может быть, мне явилась связь между любовью и смертью. Поэты любят подобные вещи.

Он издевался, но она знала, что в душе, вероятно, он серьезен. Он часто высмеивал то, к чему относился серьезно. Иногда ей казалось, что лишь в стихах он позволяет себе открывать свои истинные чувства.

Так она ему и сказала.

Он поднял голову взглянуть на нее, внезапно помрачнев.

— И тебе. Я открываю свои чувства тебе.

Ей было невыносимо встречаться с ним взглядом. Она быстро встала, схватила с плиты тунику и торопливо натянула ее. Затем дрожащими пальцами завязала свой пояс небрежным узлом.

Подойдя к порогу, она остановилась, глядя на улицу.

Было время новолуния, и мраморные надгробия вдоль Аппиевой дороги ловили лишь слабый отблеск звезд. «Альбия мудро поступила, принеся дополнительные лампы, — подумала она механически. — Они нам пригодятся на обратном пути».

Обратный путь… Мысль об этом была как холодный камень в ее животе. Кассий уловил ее настроение, он всегда улавливал его. Она слышала, как он надевает тунику и подходит к ней сзади.

Он положил руки ей на плечи и потерся подбородком о ее макушку.

— Я вернусь через три месяца, — сказал он.

Она повернулась в его руках и прижалась лицом к широкой груди, чтобы сдержать рыдания. Его кожа слегка пахла вином — от осадка на дне, который он использовал, смешивая с чернилами. Кончики пальцев на его левой руке всегда были испачканы фиолетовым и слабо пахли виноградом.

Она крепко-крепко закрыла глаза и позволила ему укачивать себя, как ребенка.

«Несколько слов, сказанных мною, — думала она, — и все это останется в воспоминаниях. Всего лишь несколько слов… Я этого не вынесу».

Она отступила на шаг, подняла голову и сказала:

— Я выхожу замуж за Луция Корнелия Вера.

Она наблюдала, как меняется его лицо и думала: теперь мы никогда не вернемся к тому, что было. К тому, до этого мгновения. Отныне все позади. Отныне и навсегда.

— Нет, — сказал он спокойно. Это прозвучало сухо, как будто он перепутал себя с кем-то еще, и другая Тацита собирается замуж за Луция Корнелия Вера. Не она, не его Тацита.

— Да, — возразила она, — все уже устроено.

Его взгляд скользил по ее лицу, пытаясь осознать сказанное. Она видела, как потемнели его серые глаза, а чернота зрачков расширилась, как пятно крови, окрашивающее бинты.

Ей стало холодно. Ее зубы стучали.

— Луций Корнелий Вер, — повторила она. — Адвокат.

— Нет.

— Все устроено. Церемония помолвки состоялась вчера. Свадьба будет на следующей неделе.

Его лицо побледнело от шока. Руки опустились.

— Я не… — начал он, потом прервался. Медленно покачал головой. — Две недели назад ты обещала ждать меня. Что изменилось?

— Свадьба на следующей неделе, — неуверенно повторила она.

Ее отец был в восторге, когда она так быстро согласилась на брак. Удивлен, но обрадован. Так сильно, что упустил из виду тот факт, что она сама это предложила. Да и зачем ему думать о ее мотивах, если она выйдет замуж за одного из рода Корнелиев!

— Тацита, но почему?

Этот глубокий, глубокий холод в ее костях. Если бы она только могла избавиться от этого холода.

Она сказала:

— Мой отец начал подозревать, что у меня есть любовник.

Он взял ее за плечи.

— Посмотри на меня. Нет, посмотри… Ты лжешь!

— Нет.

— Да. Ты избегаешь моего взгляда.

Он был прав. Ее отец ни о чем не догадывался. Но мог бы. И очень скоро, если бы она не предприняла решительных действий.

— Я делаю это, чтобы сохранить тебе жизнь, — сказала она. Это была правда, если бы ее отец и братья узнали, что у нее есть любовник, они бы убили его. А может быть, и ее тоже.

Он не мог ей поверить.

— Ты испугана. Да? Ты боишься, потому что я уезжаю…

— Я боюсь за тебя.

Он прошел через склеп, потом вернулся.

— Поехали со мной в Галлию.

Она уловила ту решимость, которая делала его хорошим солдатом. Оценить проблему, затем прийти к смелому решению, которого никто не ждет.

— Я не могу, — сказала она.

— Нет, можешь. Поедешь со мной этой ночью.

— Они поедут за нами. Дорога одна. Его люди найдут нас. Они перережут тебе глотку у меня на глазах.

Он знал, что она права. Пустота в его глазах сказала ей об этом. Видеть это было невыносимо.

— Не делай этого, Тацита. Дождись меня, как обещала. Ты ведь обещала ждать. Три месяца! Что такое три месяца? Я вернусь. Я разбираюсь в таких делах. Не делай этого!

— Я уже сделала! Ты разве не слышал? Свадьба на следующей неделе!

Снова он мерил шагами склеп, и выглядел как пойманный зверь. Она наблюдала, как гнев прорывается на поверхность. Гнев, говорят, хороший знак. Он ведь поможет ему это пережить?

— Ты не сделаешь этого, — прошептал он.

— Гай, я…

— Корнелий? Мужчина за пятьдесят! У него вставные зубы и плешь, которую его брадобрей пытается извести травами из Германии! Нет, это невозможно, это абсурд! Подумай, во что превратится твоя жизнь!

— Это меня не заботит.

Он остановился и взглянул на нее, лицо его изменилось. Как будто он увидел ее впервые.

Она вздрогнула.

Он покачал головой.

— Я не допущу, чтобы это произошло.

— Ты не сможешь меня остановить.

— Тогда я попрошу, — прорычал он.

— Нет.

— О да. Это одно из преимуществ крестьянской крови, как ты говоришь. У нас нет гордости, видишь, совсем нет гордости. Я прошу тебя, Тацита. Не выходи замуж за этого человека. Даже если ты никогда больше меня не увидишь, не разрушай свою жизнь. Не делай этого!

— Я не могу допустить, чтобы они убили тебя! — выпалила она. — Ненавидь меня, если хочешь, презирай меня всю оставшуюся жизнь! Но я не позволю убить тебя!

Он ринулся туда, где они лежали, где до сих пор находился его плащ, смятый после любви, и где ее плащ все еще был свернут как подушка. Кое-как он смог набросить свой плащ на плечи.

— Прости меня. — сказала она в дверях.

— Как я могу простить тебя? Ты разрушила наши жизни!

— У меня не было выбора.

— И ты даже не говоришь — почему!

— Сейчас не время, Гай! — Ее голос дрогнул. — Наше время кончилось.

Она выбежала в темноту.

Глава 13

Ля Бастид, суббота, 24 сентября 1988 г.

— Патрик?

— Антония? Это ты? Который час?

— Семь утра. Извини, я тебя разбудила.

— Я… Господи! Я думал, что проспал! Всю ночь на ногах.

— Я тоже.

— Майлз…

— Он вернулся прошлой ночью, очень поздно.

— Я сейчас приду.

— Нет, нет. Именно поэтому я и звоню.

— Почему? Что-то случилось?

— Ничего. Только то, что я ему ничего еще не сказала.

— Хорошо, я сейчас приду, и мы вместе скажем ему.

— Патрик, послушай. Все очень сложно. Он в ужасном состоянии с тех пор, как вернулся. Действительно в ужасном. Что-то вроде приступа паники. У меня вся ночь ушла на то, чтобы привести его в чувство.

— Господи, но с ним все в порядке?

— Сейчас да.

— А ты как?

— Я — прекрасно, только немного устала… Но на самом деле это было ужасно. Он все время говорил, что умирает. Какой-то момент я думала, что это так.

— Надо было позвонить мне.

— Нет, ты не смог бы ничего сделать. А я знаю, что делать, такое уже случалось. В любом случае сейчас он чувствует себя сносно, но еще спит. Вот в чем дело. Он проспит еще несколько часов, и тогда, если он успокоится…

— Ты ребячишься? Майлз? Успокоится?

— Знаю, это звучит глупо…

— Это звучит как внушение. Мы должны разбудить его и поговорить.

— Это не внушение Ты бы не стал говорить так, если бы видел его прошлой ночью. Он был так беззащитен… Я чувствовала себя преступницей.

— Антония, что ты говоришь!

— Все, что я хочу сказать, мы должны подождать еще немного. Хотя бы пару часов, пока он не проснется и не почувствует себя лучше. Пожалуйста, Патрик, я не смогу дать ему, лежачему, пинка. Я просто не смогу…

— Эй-эй, извини. Я не хотел орать на тебя, Антония. Ты еще здесь?

— Извини, извини, я просто немного устала.

— Дай себе время. Я не хочу давить на тебя. Если ты считаешь, что лучше подождать, давай ждать.

— Спасибо.

— Как ты думаешь, он еще долго проспит?

— Думаю, до полудня.

— До полудня. Гм… Так, а что ты собираешься делать до этого?

— Не знаю. Работать на раскопе, наверное. Звучит смешно, но…

— Надо чем-то заполнить время. Да, я тоже пойду на раскоп. Увидимся там.

* * *

Как только Майлз проснулся, еще не открывая глаза, он знал, что находится в комнате Тони на мельнице. Он мог определить это по скрипу кровати, когда он потягивался, по реву реки в открытом окне, по запаху мятного шампуня, которым она обычно пользовалась, — им пропахла подушка.

Он мог не беспокоиться и открыть глаза прямо сейчас. Господи, как он изнурен. Нет, следует подобрать новое слово для его ощущений. Влекомый потоком… Иссушенный… И опустошенный. Дерьмово опустошенный.

Он повернулся на бок, и под его щекой хрустнул листок. Это была записка: «Ушла на раскопки, вернусь в полдень. Апельсиновый сок и прочее в холодильнике. Съешь что-нибудь. Надеюсь, тебе сегодня лучше. Тони».

Ее роспись тянулась поперек листа, содержа все то о ней, чего у него не было. Элегантная, сильная, прямая и умная.

И добрая. Он никогда раньше не думал об этом, но сейчас знал, что это так. Тони была доброй.

Он повернулся на спину и посмотрел на потолок. Он чувствовал себя таким ничтожным, что больше не мог сдерживать слез. Они стекали по его щекам и заливались в уши, точь-в-точь как когда-то в школе-интернате.

Кем был он, Майлз Себастьен Кантеллоу, по сравнению с Тони? Никем. Даже недостаточно плох, чтобы действительно быть плохим. Его единственный талант — вворачивать штуки, задевая других. Посмотреть на него сейчас — распластан на спине, слабый настолько, что не мог бы даже с членом управиться, а его подруга на слепящем солнце делает эпохальные открытия…

Прошлой ночью она рассказала ему о находке в Серсе, рассказала тихим, мягким голосом, когда он лежал головой на ее коленях, уплывая сознанием, как малыш, убаюканный сказками. Никогда в жизни он не чувствовал вокруг себя такой мир и заботу.

Благодарение Богу — у него есть Тони.

Как обычно, его следующая мысль была о том, что случилось бы, если бы Тони его бросила. Пот выступил у него на лбу. Он потрогал пальцами горло и почувствовал пульс. Слишком частый. Он повернул голову в поисках коричневого бумажного пакета. К его облегчению, Тони оставила его на виду на боковой тумбочке.

Успокойся, не думай о ее уходе. Она не уйдет. Как она сказала прошлой ночью, худшее позади. Ты никогда больше не притронешься к наркотикам — и это действительно так. И она останется, и все у вас будет хорошо.

На следующий раз он проснулся, в гораздо большей степени чувствуя себя самим собой. Взгляд на часы подсказал ему, что время приближалось к десяти. Он проспал только четверть часа, но какой контраст!

Он услышал шум двери и, повернувшись, увидел Нериссу, наблюдающую за ним из коридора. Она выглядела превосходно в одном из своих летящих цветастых платьев, которые так заманчиво скользили по ее медового цвета бедрам.

— Привет, медсестричка! — пробормотал он. — Пришла задать пациенту утреннюю взбучку?

— Не выйдет, — сказала она дружелюбно.

Нерисса оперлась на дверной косяк, заложив руки за спину и выставив груди, как рано развившаяся школьница.

— Слышала, ты перебрал в Париже. И ты действительно выглядишь как дерьмо.

Она, казалось, была под впечатлением, и Майлз усмехнулся. В эту минуту он чувствовал себя лучше.

— А теперь, — сказала она, склонив голову набок, — если пациент хорошенько попросит, медсестра может оказать ему специальную услугу — сделать ручную работу, чтобы ускорить процесс выздоровления.

Исходящее от Ниссы предложение было милостью. Обычно она не любила беспорядка.

Он не мог поверить своим ушам, когда услышал, что отказывается. Но ему действительно не хотелось секса. Бог знает, что стало бы с его сердцем.

Он снова померил свой пульс. Пока хороший.

Чтобы помочь Ниссе справиться с удивлением, он сказал:

— Но, сестра, пациент смертельно хочет пить.

Она улыбнулась.

— Так и думала, что ты это скажешь.

Из-за спины она достала бутылку Côtes de Roussillon, два бокала и штопор.

— Нисса, дорогая, ты мой светлый ангел!

Боже, какой прекрасный вкус! И алкоголь замедлит ритм его сердца, не так ли? Так что все в порядке.

Наполнив свой бокал, Нисса перегнулась через него и поставила бутылку на тумбочку. Потом легла на живот, заставив его подвинуться, и с удовлетворением стала потягивать вино.

При взгляде на нее его пульс учащался на несколько делений. Вероятно, надо было ее отослать, но он не мог этого сделать.

Свободной рукой он спустил ее трусы и погладил округлые ягодицы.

— Ммм… — прошептала она. — Как приятно.

Она вжалась бедрами в матрас и напряглась так, что в каждой половинке возникла ямка.

— В прошлой жизни ты, должно быть, была кошкой, — заметил он, все еще поглаживая ее рукой.

— Да, определенно. Я могу заниматься этим весь день.

— Ты же ничего не делаешь.

— В том-то и дело!

Спустя минуту ему это надоело, и он отвесил ей шлепок.

— Отвали, сестричка. Мне надо в душ.

Но она перевернулась на спину, расстегнула платье и попросила его обработать ее спереди.

Он брызнул вином на ее соблазнительную — чересчур соблазнительную — грудь.

— Слишком рискованно, маленькая шлюшка, Тони может войти в любую минуту.

Она фыркнула:

— Как раз сейчас Тони не обратила бы внимания, застав нас в позе Кама-Сутры.

Он погонял вино во рту.

— Что это должно означать?

— Ох, я же забыла! Тебя же не было несколько дней, и ты ничего не знаешь.

— О чем?

— Сперва обработай меня спереди, тогда скажу.

Он потянулся и ущипнул ее за сосок так сильно, что она взвизгнула.

— Оставь свои долбанные вокруг да около и рассказывай.

— Это не мои долбанные вокруг да около, — сказала она, с надутым видом застегивая платье. Потом, смущенная его молчанием, добавила: — Ладно, это должно было случиться, хотя это точно не новость для первых страниц.

— Что «это»?

— Тони и Патрик.

Что-то внутри него упало, как камень.

— Это гребаная ложь!

— Зачем бы мне напрягаться, выдумывая что-то подобное? Вчера я их видела в мастерской. Они не могли отцепить друг от друга руки. — Должно быть, это началось, пока ты был в Париже, — продолжила она, — потому что раньше я никогда не замечала ничего такого, а я девушка приметливая.

— Вот как?

Он ощутил жар, покалывание и холод. Все равно что лежать на иголках. Он чувствовал себя разбитым.

— Ты ужасно выглядишь, — заметила Нерисса. — Бледный, как рыба, и липкий. Позвать Тони?

Нерисса отодвинулась от кровати, но он цепко схватил ее за запястья.

«Бедный Патрокл! — говорил он себе. — Это не его вина, что так случилось. Он не сделал бы такое со своим другом. Это она его сбила. Само собой разумеется: богатая английская девушка. Умная. Талантливая. Красивая. Деревенский парень вроде него никогда бы не имел шансов. Ах, Тони! Как ты могла это сделать? Как ты могла так поступить со мной?»

Но она смогла. Она совратила его лучшего друга за его спиной, и теперь он потерял и ее, иПатрокла.

— Кто такой Патрокл? — спросила Нисса, и он осознал, что говорил вслух. Он отмахнулся от нее. Он вспоминал, как умолял Тони прошлой ночью, как хныкал и просил ее никогда не бросать его. Это заставило его сжаться. Он просил ее не бросать его, но она уже сделала это.

Нет! Это невозможно! Ведь есть же способ вернуть ее. Поколебать Тони — вот что надо ему сделать. Он должен поколебать ее.

Он наполнил свой бокал и сделал долгий глоток. Вино растекалось по его венам, как ртуть. Или как — что там было у богов вместо крови? — ихор, кажется? Да, ихор. Возможно, у Ахиллеса тоже, ведь он был полубогом-получеловеком.

К его облегчению, пульс в глотке был четкий и ровный. Немного частый, но что за беда? Быстрый, энергичный, устойчивый пульс. Как поезд. Он мог бы обращаться с этим. Он мог бы обращаться со всем.

Да, определенно, пришло время поколебать ее уверенность. Он слишком долго был в Париже, и она получила кусок в зубы. Теперь надо ей напомнить, кто здесь босс.

Он уже знал, как это сделает. Вопрос только в проработке деталей.

— Где Моджи? — внезапно спросил он.

Все еще дуясь, Нисса притворилась, что не слышит.

— Ну-ка, Нисса, где она?

Он усилил хватку на ее запястье. Не настолько, чтобы причинить боль, но чтобы напомнить, что он мог бы сделать, если бы захотел.

— Откуда я знаю? Где-то здесь. Кажется, я видела ее на кухне с надутым лицом, как всегда.

Отлично! Ему понадобится помощь младшей сестры. Она сможет пройти туда, где у него не получится.

Он взглянул на Ниссу. Он все еще не чувствовал тяги к сексу, но это неважно. Главное — он должен сам для себя трахнуть Ниссу прямо на кровати Тони, чтобы доказать, что у Тони нет власти над ним.

Кроме того, секс в своем роде ритуал, не так ли? Воины совершали его перед тем, как идти на битву.

— Ты можешь расстегнуть платье, — сказал он.

— Пожалуй, нет. Я вдруг подумала, пойду помогу Саю на раскопе.

Все еще сжимая рукой ее запястье, он провел другой рукой по ее бедрам.

— Позже.

— Майлз, я не хочу. Правда. И, я уверена, ты тоже не хочешь. Ты ужасно выглядишь…

Его рука скользнула под платье и поползла вверх.

— Это не займет много времени.

— Я не хочу, — запротестовала она, затем тяжело вздохнула: — Ну ладно, давай. Только быстро.

Пятью унизительными минутами позже он отодвинулся от нее с рыданиями.

— Я не могу, не могу! — кричал он, сворачиваясь калачиком и пряча лицо в руки.

— Я тебе это говорила, — заметила Нисса. — Господи, что за кошмар! Ты выглядишь так, как будто у тебя сейчас начнется сердечный приступ.

Она оставила его, раскачивавшегося и рыдавшего на кровати, проклинающего Тони и Патрика, а более всего — себя.

* * *

В половине двенадцатого Патрик выпрямился в душной траншее, решив, что довольно этого безумия.

— Я сыт по горло этими глупостями, — сказал он Антонии несколькими минутами позже, опускаясь на корточки рядом с ней.

Она не ответила.

Она выглядела измученной, с огромными глазами и с синяками под ними.

О чем он только думал, позволяя вещам так затянуться?

— Я иду домой принять душ и закинуть вещи в сумку, потом забираю тебя у мельницы. Меня не волнует, проснулся он или нет, но мы уезжаем отсюда.

Она кивнула.

Впоследствии он часто думал об этом. О том, насколько иначе сложились бы их жизнь, если бы они сумели уехать вовремя.

* * *

…Было чуть больше двенадцати, когда он вернулся на мельницу. Жара была невыносимой, хуже, чем ему когда-либо приходилось испытывать. Земля лежала в одурелой неподвижности, оглушенная неумолимым солнцем, под оловянного цвета небом.

Во дворе не было ни души, и он сразу почувствовал, что что-то не так. Дверь кухни была приоткрыта, и он толкнул ее, чтобы войти. Он опустил свой рюкзак на плиты.

— Майлз? Антония?

Никого. Даже кота нет.

Он поднялся наверх и нашел комнату Антонии. Она была пуста, как и все остальные.

Никогда до этого он не был в ее комнате, но он узнал ее по радужной груде одежды в кресле и по путанице лент цвета драгоценных камней на комоде. Ее постель была хаосом ярких цветастых простыней. Он не хотел туда смотреть. Это было место, где она и Майлз… Нет! Даже не думай об этом.

Потом он заметил, что тумбочка у кровати сдвинута, а дверца полуоткрыта. Майлз говорил ему о записях, которые она там держит, о ее великой тайне. Тогда он находил это трогательным, поскольку это показывало ее с неожиданной стороны. Теперь же, с внезапной болью предчувствия, он увидел, что замок взломан и тумбочка пуста.

Вот дерьмо! Если Майлз завладел ее записями, для нее это равносильно тому, чтобы содрать кожу заживо.

Он нашел ее в мастерской, переворачивающей все вверх дном. Ее волосы были растрепаны, лицо — напряжено. Она выглядела как менада. В тот момент, когда она увидела его на пороге, он даже не был уверен, что она узнала его.

— Он все забрал, — тупо сказала она.

Патрик облизнул губы.

— Все контекстные листы. С обоих раскопов. И все мои… мои бумаги. — Она прижала пальцы ко рту.

Он вспомнил, что она не знает о том, что ему известно о ее записях.

— Он оставил записку, — она робко протянула ее ему.

Написанное было ужасно даже для Майлза. Что-то о бумажном следе с призом в конце.

У него вдруг возникла ужасная мысль. Он бросил на нее взгляд.

— Кантарос… Он не…

— Да, он забрал и его.

Глава 14

Бумажному следу Майлза было оскорбительно просто следовать. Он густо усеял контекстными листами и страницами записей Антонии дорогу к Серсу. Некоторые были прикреплены к деревьям, другие — привязаны бечевкой к кустам или наколоты на забор из колючей проволоки месье Панабьера.

Он хочет, чтобы мы точно знали, куда это ведет, тупо подумала Антония. Что, вероятно, подразумевает, что он прячет кантарос где-то еще.

Кантарос… Ей невыносимо было думать о нем. Что, если он потерял его? Что, если он разбился? Если с ним что-то произошло… Ее желудок сжался.

— Мы возьмем джип, — сказал Патрик сквозь зубы. — Ты будешь вести машину, а я — выходить и собирать листы.

— Нет, — поспешно возразила она.

— Почему нет?

— Это сделаю я.

Она не хотела, чтобы он увидел ни кусочка ее переводов, ни, в особенности, ее Введения — патетической, раздутой, ужасающе субъективной теории о Кассии, Аикарис и загадке. Эта мысль заставила ее сжаться.

— Проклятье, — бормотала она десятью минутами позже, обливаясь потом, карабкаясь вниз по крутой козьей тропе, вившейся по краю ущелья. — Как я могла обманывать себя, думая, что он не найдет это?

Майлз превзошел сам себя. Он смешал в беспорядке контекстные листы с главного раскопа и из Серса, затем использовал листы из ее записей, аккуратно свернув из них стрелки, указывающие путь. Наверное, из-за этого он оставил «панду» на мельнице и проделал весь путь пешком. Сидение за рулем помешало бы вдохновению.

— Как ты думаешь, он знал, что делает? — пробормотал Патрик, когда она вернулась к джипу.

Она не ответила. Конечно, Майлз знал. Если будет утеряна хотя бы часть контекстных листов, весь раскоп будет развален. Труд двенадцати недель пойдет прахом, без надежды на восстановление. Нечего говорить о растраченных впустую деньгах и тех обвинениях, с которыми неизбежно столкнется ее отец на факультете.

Слава Богу, он благополучно пребывает в Тулузе. Правда, он позвонил как раз тогда, когда они уезжали, — хотел, чтобы она посмотрела на деталь одного из листов. Она солгала ему, сказав, что запрется в мастерской и перезвонит позже.

Патрик привел джип в движение, и она бросила на него взгляд. По складкам у его рта она видела, как он зол. Она надеялась, что он будет держать себя в руках до их встречи с Майлзом. Для борьбы придет время, когда у них будет кантарос в целости и сохранности. И тогда, возможно, она тоже позволит себе роскошь злости. А сейчас это лишь помешало бы.

Через полтора часа они нашли оставшиеся листы. Узел в ее желудке немного ослаб, впереди забрезжил свет надежды. По крайней мере, одно бедствие предотвратили.

Патрик замедлил ход. Они как раз проезжали поворот на Ле Фигароль, далее дорога была слишком узкой для джипа. Они должны будут идти до Серса пешком.

Но, к ее удивлению, он не двинулся, чтобы выйти. Вместо этого он барабанил пальцами по рулю.

— Ты не выходишь? — спросила она.

— Зачем? Мы собрали все контекстные листы и большую часть твоих записей.

— Но ведь кан…

— Я говорю, мы сейчас развернемся и поедем обратно.

Она в недоумении посмотрела на него.

— О чем ты?

— Антония, это не способ найти кантарос.

— Почему?

— Ты действительно думаешь, что он будет ждать нас в Серсе, как горшочек с золотом на другой стороне радуги?

Она сглотнула.

— Что?

— Он имеет нас где хочет, Антония. Мы ползали по этим чертовым горам, как муравьи! Он зол потому, что узнал о нас. Не знаю как, но узнал, и мечтает нам навредить.

— Так что, по-твоему, нам делать?

— Возвращаться и ждать его.

— Но…

— Мы должны ему показать, что он не может нас контролировать. Когда он поймет это, он отдаст нам этот чертов кубок.

Он был прав. Но то, что он предлагал, было невозможно.

— Я не могу это сделать, — сказала она, — я должна пойти в Серс. Я должна убедиться.

Он внимательно изучал ее лицо.

— Хорошо, хорошо.

Он развернул джип и припарковал его, как обычно, рядом с поворотом к ферме. Антония положила контекстные листы на пассажирское место, придавив камнем.

— На, — Патрик протянул ей ключи, — ты лучше повесь их.

Она бросила на него недоумевающий взгляд.

— Ты не собираешься участвовать в борьбе?

— Кто, я? — Уголки его губ приподнялись. — Я только пойду с тобой, чтобы убедиться, что ты не выцарапаешь ему глаза.

Внезапно все предприятие поразило ее своей абсурдностью.

— Попробуй только остановить меня, — пробормотала она с сожалением.

Они обошли изгиб и натолкнулись на три-четыре листа из Введения, привязанных к кусту можжевельника, и на Моджи.

Она топала к ним вниз по тропинке, краснолицая и взмокшая. Она была похожа на маленького пыльного гоблина.

Антония почувствовала приступ вины. Она совершенно забыла о восьмилетке.

— В чем дело, Моджи? Где твой брат?

Моджи метнула в нее грозный взгляд.

— Он сказал мне отвалить! Он издевался надо мной! Он сказал, я могу быть его помощницей, но потом стал противным и притворился, что это игра, но это не была игра, это просто уловка, чтобы обмануть меня, чтобы я ушла!

Ее вспышка подтвердила подозрения Антонии о том, как Майлз проник в мастерскую, не взломав замок. Верхнее окно было слишком маленьким для мужчины, но достаточно большим для ребенка, особенно для такого хрупкого, как Моджи.

Она спросила Моджи, взял ли Майлз кубок в Серс.

Моджи с негодованием посмотрела на нее.

— Моджи, все в порядке, — сказала Антония. — Я знаю, что это не твоя вина. Но нам нужно найти кантарос. Каменный кубок. Он взял его или нет?

— Мы сделали бумажный след. — упрямо ответила Моджи.

Патрик бросил Антонии предостерегающий взгляд.

— Послушай, милая, — обратился он к Моджи, — это ведь не чаша Грааля, это только какой-то глупый кубок, правда? Мы сейчас пойдем в Серс. Ты как, пойдешь с нами?

Моджи переводила взгляд с него на Антонию и обратно. Она выглядела так, словно вот-вот расплачется. Потом отрицательно качнула головой.

— Двое — это компания, трое — толпа, — пробормотала она и начала спускаться по тропинке.

Патрик собирался было последовать за ней, но Антония удержала его.

— Пусть идет. Мы захватим ее на обратном пути.

— Жди нас у джипа, — крикнул Патрик вслед Моджи.

Она не оглянулась.

Они тащились по тропинке. Хотя была только середина дня, из-за приближения шторма вокруг потемнело. Небо стало грязно-серым и горячий ветер начал дуть в ущелье — удушливая жара не спадала.

По мере того как они шли, бумажный след начал меняться.

Очевидно, Майлз устал делать стрелы и развлекал себя школьной версией оригами: «шляпа ведьмы», «двойная спираль», «болельщик». Если бы дело не касалось кантароса, это было бы даже забавным.

«Что касается кантароса, — думала Антония, — то даже Майлз не смеет делать ничего подобного».

Патрик озвучил ее мысль.

— Он не должен был делать ничего этого. Даже для него это слишком.

Она промолчала.

«Все будет хорошо, — твердила она себе, — все будет хорошо».

Они вышли на Майлза без предупреждения. Когда они обогнули изгиб, он был там, взгромоздившись, как гном, на склон над ними. Он курил «Монтекристо» и пил «Вдову Клико» из бутылки.

— Здравствуй, брат мой, и прощай! — крикнул он Патрику, поднимая бутылку в издевательском приветствии. — Разве не прекрасно вы поступили, проделав весь путь сюда в такую жару? А какую прекрасную парочку вы составляете! Глупо было с моей стороны не заметить этого раньше!

Антония остановилась, успокоить дыхание.

— Прекрати, Майлз. Отдай кубок.

— Она все время говорит мне, чтобы я прекратил, — усмехнулся он. — Прекрати, прекрати, мне больно! Временами даже не слышишь собственного траха! Но ведь ты уже все об этом знаешь, Пэдди, старина? Или нет?

Его глаза были покрасневшими и опухшими. Антония подумала, не плакал ли он.

Патрик стоял глядя на друга.

— Извини, старина, — сказал он миролюбиво, — я не хотел, чтобы так случилось.

С минуту на лице Майлза отражалась работа. Затем он щелкнул пальцами.

— De nada! Ну что такое один-два траха между друзьями?

Антония слышала, как Патрик глубоко вздохнул.

— Майлз, — сказала она. — Скажи, куда ты дел кубок, и мы все сможем идти домой.

— Пшла вон! — прорычал он.

— Ну-ка, Антония, — сказал Патрик, — это же просто пустая трата времени.

— О-о-о! — Майлз закатил глаза. — Пустая трата времени. Разве это не звучит по-дилетантски, когда янки говорит «пустая»? Для них это то же самое, что «порочная»! — Последовал очередной глоток из бутылки. — Не надо призов, чтобы догадаться, кто из нас станет победителем. Антония великолепная, Антония фригидная, она и только она!

Патрик тронул ее руку.

— Антония пойдем.

— Без кубка не уйду.

— Антония, пойдем. Сейчас же.

— Это то, что я всегда ей говорил, — заметил Майлз. — Пойдем сейчас, же, потому что я по горло сыт ожиданиями, — но она разве послушает! К черту! Ты думаешь, — он сделал еще глоток, — тебя не надо было убеждать прошлой ночью, да, старушка? Боже, что за прекрасное зрелище я вам доставил, а, друзья?

— Не слушай его, — сказал Патрик. — Майлз, перестань быть идиотом и скажи, где ты оставил кубок.

Майлз не ответил. Вместо этого он поднял бутылку в шутовском тосте:

— Кубок вина днем — и не надо кувшина с водой. — Осушив бутылку, он кинул ее через голову в ущелье.

Антония повернулась к Патрику:

— Я иду в Серс.

— Я говорил тебе, — сказал он с каменным лицом, — единственное, чего он добивается, это нарваться на ссору.

— Мне безразлично.

— А мне нет.

— Патрик…

— Господи, Антония! — вспыхнул он. — Открой глаза! Неужели ты не видишь, что ты стала игрушкой в его руках? Он все время манипулирует тобой, он делал это все лето!

— Ну ладно, не все лето, — вставил Майлз. — Если ты помнишь, Патрокл, я тогда был…

— Ах, ну да, — сказал Патрик кивая. — Я и забыл, что ты тогда манипулировал Нериссой.

Антония похолодела.

— Но ведь ты знаешь об этом, правда, Антония? — лицо Патрика было натянутым и разъяренным. — Думаю, ты должна была спросить себя, почему он спит с тобой только в определенные дни недели? Да потому, что в остальное время он крутит мозги ей. А знаешь, почему? Потому что ему скучно со всем этим Кассиевым дерьмом! Не смотри так, ты думаешь, что я не знал о твоих записях до этого дня? Что это твоя страшная тайна? Он рассказал мне, Антония, так же, как рассказал каждому в этой чертовой деревне! Господи, девочка, да открой же ты глаза!

Она стояла в слепящем солнце, в то время как он грохотал над ней. Ее глаза были огромными и темными на лице, от которого отлила вся кровь.

Однажды начав, Патрик уже не мог остановиться. Он был слишком зол — на Майлза, на нее, но больше всего — на себя, чтобы сдерживаться. Поводом для его злости было подозрение в том, что этой ночью она с Майлзом… «Подумай, — шептал фальшивый голос в его мозгу, — она не отличается от других. Вспомни простыни на ее постели. Как они могли бы оказаться в таком беспорядке? Кто знает, может быть, она и не собиралась рвать с Майлзом. Парень богат, он британский подданный и принадлежит к высшему классу. Что ты в сравнении с ним?.. Нет, нет, так нельзя, Остановись! Не позволяй этому встать между вами!»

Антония стояла на дороге в нескольких футах от него, сворачивая собранные листы в трубку. Ее суставы побелели, она старалась не замечать их обоих.

Он подошел к ней и извинился. Антония взглянула на него, послав в ответ напряженную улыбку. Она боролась, чтобы овладеть собой, и ему больно было видеть, с каким усилием ей это дается.

— Все в порядке, — сказала она, — ничего страшного.

— Нет, не в порядке. Я рассердился. Меня понесло. Извини.

Он хотел сказать больше, но Майлз наблюдал за ними, упиваясь произведенным эффектом. Патрик скорее бы проклял себя, чем дал ему повод для насмешек. Он внезапно понял, что если не уйдет отсюда немедленно, то поднимется на склон и начнет колотить своего друга. И не остановится до тех пор, пока не убьет его.

Антония, видимо, угадала его мысли, потому что положила руку ему на грудь и, легко толкнув, сказала:

— Иди и найди Моджи.

Он настаивал:

— Пойдем со мной.

— Хорошо, — сказала она, — но сперва я должна подняться в Серс. Понимаешь, я должна это сделать. А ты пока найди Моджи.

Потом она с улыбкой коснулась его руки, и его сердце подпрыгнуло. На этот раз это была настоящая улыбка, и он подумал, что все будет хорошо. Мы проберемся через эту путаницу. И вечером будем вместе в большой старой гостинице в Сент-Эвлали, как и планировали.

* * *

После ухода Патрика Майлз спустился вниз по склону и уселся под оливковым деревом, уткнувшись головой в колени. Если бы не кантарос, Антония пожалела бы его.

— Да, Ахиллес, — сказала она, — ты просто счастливо спасся. Еще немного — и Патрокл размозжил бы тебе голову.

— Канай отсюда, — пробормотал он, не поднимая головы.

Не говоря больше ни слова, она оставила его и прошла несколько последних сотен ярдов к пещере. Патрик был прав — кантароса здесь не оказалось. У нее не было выбора, кроме как возвращаться обратно к джипу и ехать домой в надежде, что Майлзу надоест и он вернет кубок.

Она нашла его там же, где и оставила — под оливой, и прошла мимо, не говоря ни слова.

Несколькими минутами позже он догнал ее. Его лицо было угрюмым и побежденным.

«Получи по заслугам, — подумала она. — И я не буду тебя жалеть». Она чувствовала себя больной и разбитой, ее глаза закрывались от усталости. И она хотела остановить мысли, крутящиеся в голове. Нерисса… Кантарос… «Кассиево дерьмо»… Она спрашивала себя: неужели Патрик думает об этом то же, что и Майлз?

О, но он не думает так, успокаивала она себе устало. Он выдохся. Вы оба выдохлись. Все будет хорошо. Все-все будет хорошо.

Но когда они вернулись к джипу, там не было и следа ни Патрика, ни Моджи. Кто-то закрыл новые алюминиевые ворота месье Панабьера, блокировав путь домой. Джип скромно стоял за воротами, готовый к скоростному спуску. Но внушительных размеров замок и цепь препятствовали этому.

«Месье Панабьер, — опустошенно подумала Антония, — баррикадирует свою ферму от предполагаемых захватчиков…»

Теперь ей предстоял долгий жаркий путь к мельнице, с угрюмым Майлзом, который будет ныть всю дорогу. И все еще без кантароса.

Майлз подошел к джипу и яростно толкнул ворота.

— Это последняя долбанная соломинка! Что нам теперь делать?

Антония фыркнула:

— Я думаю, это очевидно: поднимемся вверх и пойдем пешком.

— Ты иди пешком, если хочешь, — огрызнулся он, — а я поеду.

— Неужели? И как ты предлагаешь открыть ворота?

— Я советую тебе сходить в Ле Фиг и хорошенько попросить глупого старого пердуна отдать ключ.

Антония удивленно посмотрела на него:

— Сходить! Это более двух миль! И почему я? Меня бы и не было здесь, если бы не ты. Кроме того, его нет дома — суббота. Он уходит к Мазеранам играть в boules.

— Тогда мы прервем их и попросим ключ.

— Не пойдет.

Его глаза опасно вспыхнули.

— Хорошо, я доеду до этой чертовой фермы. Дай мне ключи от машины.

— Не будь смешным! Это не дорога, а коллекция выбоин! Я не дам тебе крушить джип моего отца только потому…

— Дай мне ключи, ты, маленькая сучка, или я отберу их сам!

— Прекрасно, — пробормотала она, роясь в кармане. Затем она бросила ему ключи, и он поймал их одной рукой.

Антония повернулась и направилась к воротам. Сзади она слышала, как он с трудом завел двигатель, потом рывком пустил джип.

— Не насилуй его, идиот! Ты сломаешь коробку передач!

Он даже не взглянул не нее.

Она наблюдала, как джип, судорожно подергиваясь, едет по дороге к ферме. Чтобы повернуть, Майлз выкрутил руль. Снова взвизгнула коробка передач — он переключился на первую скорость. Она снова крикнула ему, чтобы он шел легче. Майлз завопил в ответ, чтобы она убралась, и нажал на газ.

Но вместо того чтобы идти вперед, джип двинулся назад — к краю ущелья.

Крик замер в ее глотке. Не веря, она наблюдала, как заднее колесо гладко скользнуло по обочине. Взлетели гравий и пыль. И вот колесо зависло над пустотой. Затем зависло и другое.

Майлз поднял голову и встретился с ней глазами.

Его лицо было бледным, очень бледным, и взгляд, которым они обменялись, длился вечность. Потом джип медленно завалился назад и скользнул вниз.

Она не могла крикнуть. Ее глотку сжало спазмом. Она слышала скрежет гальки, осыпающейся в ущелье. Она чувствовала горячий ветер, обдувавший лицо. Она увидела контекстные листы, трепещущие в воздухе, там, где был джип. Они были ослепительно белыми и неестественно мирными, когда крутились на ветру. Как белые птицы, взлетающие в оловянное небо.

Где-то сзади нее начала кричать Моджи. Высокий, тонкий, пронизывающий звук заполнял все пространство. Затем появился Патрик. Перепрыгнув через ворота, он схватив ее за плечи так крепко, что причинил ей боль, и крикнул ей, чтобы она оставалась с Моджи. Потом он начал спускаться вниз по козьей тропе — такой крутой, что она крикнула ему вслед остановиться, но он уже ушел.

Далеко внизу раздался мощный раскат грома, потом треск, как при лесном пожаре. Внезапно в небо поднялся черный дым. Густой, жестокий, масляный черный дым. И запах бензина. И всюду — контекстные листы: ослепительно белые и мирные, порхающие, как голуби, над ущельем.

Глава 15

Уилтон Роуд 17, Белгравия. Понедельник, 24 октября 1988 г.

В то утро, когда должно было начаться следствие, Пасморы завтракали раньше обычного. Патрик спустился вниз последним. Он плохо спал. Со времени несчастного случая он всегда плохо спал. И все время чувствовал себя усталым. Усталым, отяжелевшим и заторможенным. Была ли это печаль? Он не чувствовал печали — скорее нереальность. Глубоко укоренившееся чувство, что ничего этого не было.

Моджи, мать и отчим Майлза уже сидели в прекрасной, бело-голубой комнате для завтраков. Когда Патрик вошел, все трое посмотрели на него и улыбнулись. Моджи скользнула со стула и ринулась в кухню, сказать Наде, чтобы она принесла его апельсиновый сок.

— Ты выглядишь довольно-таки чахло, старина, — заметил Джулиан Пасмор. — Опять тебя беспокоят эти ужасные ожоги?

— С этим все в порядке, — ответил Патрик. — Спасибо.

Он занял свое место и правой рукой неловко налил кофе в чашку. В те дни он все делал неловко, но этим утром он чувствовал себя еще хуже чем обычно, поскольку был в костюме и при галстуке. Он не надевал костюм со времени выпускных экзаменов. Он чувствовал себя в нем как в смирительной рубашке.

— Может быть, надо, чтобы доктор Фостер осмотрел вашу руку? — спросила Дебра Пасмор.

Патрик взглянул на нее.

— Нет, все прекрасно, благодарю вас.

— Это не проблема, Я скажу, чтобы Надя записала вас.

Патрик поблагодарил.

Они продолжали завтракать.

Патрик пил кофе и наблюдал, как мать Майлза намазывает маслом тост — в дополнение к двум уже лежавшим на ее тарелке, которые она забыла съесть.

Они с Джулианом обменялись взглядами. Квадратное проницательное лицо Джулиана встревоженно напряглось.

Дебра отложила тост в сторону и принялась листать стопку факсов под рукой, только что присланных ее клерком.

Майлз называл свою мать царица Савская, и Патрик понимал почему. У нее были властные темные глаза на точно изваянном лице, и когда она говорила, то так сильно сжимала челюсти, что мускулы напрягались.

Она была хорошо ухоженной — в том стиле, который показывал, что она предпринимает необходимые усилия не потому, что интересуется своей внешностью, но ради тех, кто ее окружает.

Ее блестящие темно-рыжие волосы были эффектно подстрижены, на лице — минимум косметики, на ней не было никаких ювелирных украшений, кроме простенькой гвоздики из жемчуга. Сегодня, как обычно, она была одета в приталенный строгий костюм, блузу в полосочку мужского покроя и галстук-бабочку. Моджи говорила Патрику, что у ее матери дюжина костюмов, подобных этому, дюжина блузок в полоску и две дюжины галстуков-бабочек.

Из того, что рассказывал о матери маленький Майлз, Патрик догадывался, что тот ее боялся. И симпатизировал ей. И она была добрее к Патрику, чем ее муж. Причем гораздо добрее, чем он того заслуживал.

Появившись три дня назад в этом доме, он был удивлен тем, что в его пользование отдан целый этаж.

Уилтон Роуд, 17, SW1. Адрес звучал безобидно. Откуда ему было знать, что этот Уилтон Роуд окажется рядом с Букингемским дворцом. Букингемский дворец, о Господи!

Его комнаты были оазисом темно-зеленых ковров, стеганых ситцевых покрывал и сверхдлинных гардин, отгораживающих от мира. В придачу к спальне у него были роскошная ванная с плиткой цвета морской волны, кабинет и гостиная, оснащенная телевизором с плоским экраном, видеомагнитофоном и CD-плеером «Bang & Olufsen».

Целый этаж! Как будто, вместо того, чтобы завтра уехать, он останется здесь навсегда.

На другом конце стола хмурился над своей «Таймс» Джулиан Пасмор.

— «Он не похож на судью, — с удивлением думал Патрик. — Хотя, как должны выглядеть судьи?» Он подумал о том, какая жалость, что здесь нет Нериссы, чтобы помочь ему со всем этим разобраться. Но Нерисса была в Париже с Саймоном и собиралась вернуться только к похоронам. Джулиан заметил Патрику с удивительной резкостью, что его дочь, возможно, уехала туда из-за уязвленного самолюбия, так как ей не надо было давать показаний следствию.

Счастливая Нерисса, подумал Патрик. Глядя через стол на родителей Майлза, он чувствовал себя самозванцем более чем обычно. Нет, самозванец — не то слово. Он чувствовал себя гораздо хуже. Он чувствовал себя узурпатором. Он не должен был здесь находиться. Он всего этого не заслужил.

Снова ощущение нереальности. Как он здесь оказался?

Он вспомнил, как выходил из маленького полицейского участка в Мазерансе, подписав заявление. Это было спустя пару дней после выписки из госпиталя и через три-четыре после трагедии. Он стоял на тротуаре под платаном, когда его вдруг словно ударило, что, судя по отсутствию мелочи в карманах, у него нет денег. Он все бросил на трехзвездочный отель в Сент-Эвлали. И теперь он был один в Мазерансе, не имея возможности вернуться в Ля Бастид. Джулиан, Дебра и Моджи подобрали его у полицейского участка, затем поехали в Перпиньян, чтобы организовать доставку тела Майлза самолетом обратно в Лондон. Антония и ее отец вернулись в Англию при первой же возможности, а Саймон с Нериссой отбыли в Париж.

Но он не мог просить Пасморов о ссуде. Они были богаты до той степени, когда деньги становятся неуместными, и расточительны в своем великодушии. Это было великодушие, исключавшее ссуду. Это, и еще Майлз…

Он вышел на площадь Де ля Маири и натолкнулся на мадам Меру, жену пекаря, которая подбросила его в Ля Бастид в обмен на его ответы на любопытные вопросы, как бы невзначай касавшиеся несчастного случая. Уже в деревне он столкнулся с месье Панабьером — он и ссудил ему сто франков. Патрик не чувствовал неудобства взять взаймы у старика, который был сдержанным, понимающим и полностью готовым ждать возмещения, когда представится возможность.

Покинув месье Панабьера, Патрик вернулся в Лез Лимоньерс, покидал свои вещи в рюкзак, потом перешел через мост к дороге и сел на автобус до Тулузы.

Все это происходило удивительно легко, с текучестью сна. За исключением того, что автобус задержался на автостраде и он опоздал на свой самолет, а мелочи оставшейся от ста франков, не хватило бы даже на то, чтобы купить гамбургер. Потребовалось несколько дней, чтобы добраться до Оксфорда.

Он вспомнил, как вернулся в дом Майлза на Норхэм Гарденз, добираясь автостопом до Довера и ночуя прямо на автобусных остановках вдоль трассы М40.

Он стоял, моргая, в холле, вдыхая знакомый запах дома — запах грязных носков. Чрезвычайно неправдоподобным было оказаться здесь без Майлза. Везде царил характерный для его друга беспорядок: рубашка для регби свисает с перил, по полу разбросаны CD-диски, его любимая кружка со Снупи, все еще на треть полная закисшим чаем, стоит посреди лестницы. Рядом лежит экземпляр «Краткой истории времени», которую Майлз купил, когда она стала бестселлером, а затем благополучно забыл в пользу нового Уилбура Смита.

Патрик дразнил его этим: «Майлз, какой же ты позер! Ты же никогда не соберешься прочесть эту вещь!» Майлз смеялся, кидал в него пивной кружкой и называл его засранцем.

Двенадцатью минутами позже Патрик вышел и заплатил месячный депозит за крошечную комнату в Джерико, с помощью оформленной второпях и непомерной для него банковской ссуды. В банке у него еще оставались деньги, отложенные как рента для Майлза, но мысль о том, чтобы ими воспользоваться, привела его в ужас. Он должен отдать их в Оксфам.

Сидя на ветхой кровати в Джерико, он гадал, как ему найти Антонию. У него больше не было ее адреса — он потерял клочок бумаги, который она дала перед отъездом. А в телефонной книге были сотни Хантов.

Потом он спрашивал себя, стоит ли ему вообще входить с ней в контакт. Заслуживает ли он ее, после того что случилось с Майлзом?

Двумя днями позже мистер Пасмор («О, зови меня просто Джулиан, это хорошее имя. Мистер Пасмор звучит как имя банковского менеджера») явился без предупреждения. Патрик так никогда и не выяснил, как тот его выследил. Моджи пришла с отцом. Когда она увидела Патрика, то издала мяуканье и повисла на нем, как на давно отсутствовавшем брате.

Джулиан не стал расспрашивать Патрика о том, где тот был все это время, и изящно принял его отказ пользоваться домом в Норхэм Гарденз «так долго, как ему захочется». В качестве компенсации Патрик предложил помочь разобраться в доме и разобрать принадлежности Майлза.

Это оказалось задачей более длительной, чем они предполагали. К их изумлению, Майлз хранил всё — от приглашений на дни рождения десятилетней давности до дневников приготовительной школы и бумаг с результатами вступительных экзаменов. Школьные сувениры особенно поразили Патрика, ведь Майлз ненавидел школу. Возможно, он хранил это, зная, что никто больше не стал бы этого делать.

Неужели все это было? Всего лишь неделю назад? Лишь неделю?

Сейчас он наблюдал, как Моджи отставляет свой апельсиновый сок и тихо спрашивает мать, можно ли выйти из-за стола. Дебра, сжав губы, разрешила ей идти. Она не делала секрета из желания, чтобы ее дочь присутствовала на следствии, но доктор объявил это «явно нецелесообразным», и Джулиан единственный раз пошел против жены, настояв на том, чтобы Моджи осталась дома с экономкой.

Дебра представила несколько доводов. Казалось, она не могла понять, почему ее дочь должна избежать надвигающегося испытания.

Для Дебры Пасмор печаль была делом серьезным. В ней сидел глубокий испепеляющий гнев, который редко прорывался наружу, однако заставлял дом трещать от напряжения.

И теперь Патрик собирался это еще более осложнить.

— Вы не против, если, — начал он осторожно, — мы встретимся с вами в суде перед слушаньем? Я договорился встретиться с Антонией и ее матерью за чашечкой кофе.

Дебра подняла глаза от своих факсов, чтобы взглянуть на него. Потом, в своей обычной манере — сжав челюсти, она сказала прямо противоположное тому, что он ожидал.

— Разумеется. Какая хорошая мысль!

— В котором часу вы с ними встречаетесь? — спросил Джулиан со своей приветливой улыбкой, краем глаза следя за реакцией жены.

— Примерно в восемь тридцать, — ответил Патрик.

— Это хорошо, — сказала Дебра. — Заседание в десять, так что у вас будет масса времени. Мы встретимся в суде, скажем, в девять сорок пять?

— Прекрасно, — ответил Патрик.

— Хорошо, — сказала Дебра и озарилась краткой улыбкой, как бы заверяя его, что, хотя она и сожалеет о его встрече с Антонией, но не ставит ему это в вину.

«Почему, — подумал он, — она так яростно настроена против Антонии, но не против меня?»

С самого начала, когда она и ее супруг вышли из огромного, взятого в аренду, «BMW» наутро после случившегося, Дебра возненавидела Антонию интуитивной мучительной ненавистью без всяких причин и доводов.

«Эта девица, — так она называла ее, когда вино ослабляло железные тиски печали. — Если бы эта девица не бросила Майлзу ключи, когда он был явно не в себе, чтобы вести машину, он был бы сейчас жив!»

Патрик не выносил, когда она так говорила. Он хотел набраться смелости и сказать ей: «Хорошо, Дебра, да, Антония бросила ему ключи. Но она не предполагала, что может случиться что-либо плохое. Все это не ее вина! И если вы хотите обвинить ее, то как же насчет меня? Я был его другом и я все принимал от него. Я пользовался его доверием и гостеприимством. Я отобрал его девушку. Потому-то он и был пьян, Дебра. Поэтому-то он не смог управлять проклятым джипом. Поэтому-то он погиб. Вы никогда об этом не думали? А я думал. Каждую минуту каждого дня».

Но разве можно говорить такие вещи женщине, чей единственный сын был изуродован и обожжен до неузнаваемости? Это лишь успешно направит ее гнев на кого-нибудь другого.

Ох, как же ему не хватало Антонии! Со времени трагедии он едва виделся с ней, и ни разу — наедине. Все это время она была в доме своей матери, в Саффолке, и они обменивались ничего не значащими телефонными звонками, в которых она уверяла его, что у нее все прекрасно, в той очень английской манере, которая может означать все, что угодно, от «совершенно замечательно» до «нахожусь на грани нервного срыва». Ее голос казался таким оцепенелым и невыразительным, что он поинтересовался, не сидит ли она на седативных препаратах, но она ответила, что нет, и он ей поверил. Он догадывался, что и его голос звучит не лучше.

В те дни она редко ему перезванивала. Сначала это его беспокоило, потом он принял это. Возможно, так и должно быть? После того, что произошло, как мог он быть счастливым с девушкой Майлза?

Дебра собрала факсы аккуратной стопкой и положила их под руку.

— Я должна позвонить в палату.

Джулиан поднял глаза от своей газеты.

— Дорогая, ты думаешь, это разумно? Работать сейчас — слишком большое напряжение.

— Будет куда больше напряжения, если они все испортят и мне придется потом в этом разбираться, — ответила она.

Патрик видел, как она вцепилась в факсы. Возможно, именно сейчас они были необходимы ей.

Она обернулась к нему.

— Патрик, забыла вам сказать, мы устроили так, чтобы быть в церкви в среду, в три, нам нужно договориться насчет музыки для службы. Вы придете?

Патрик моргнул. Сегодня понедельник. Завтра он планировал вернуться в Оксфорд. Он не знал, что собирается там делать — кроме попыток найти какую-нибудь работу, — и, конечно, он должен вернуться в Лондон на похороны, как бы ни сложилось. Но он был уверен, что говорил Пасморам о своем отъезде.

Дебра заметила его колебания.

— Вы же останетесь еще на пару недель, не правда ли?

— Скажи «да», старина, — попросил Джулиан. — Это много значило бы для нас. В самом деле, мы ничего не сможем без тебя сделать. Моджи уж точно не сможет. — Он смягчил это одной из своих очаровательных улыбок, хотя и обдумывал каждое слово.

Патрик переводил взгляд с одного на другого. Он пытался улыбнуться в ответ, но его лицо было деревянным. Возможно, из-за ожогов.

— Спасибо, — сказал он. — Вы очень добры.

* * *

Перед тем как выйти из дома, он поднялся этажом выше, чтобы попрощаться с Моджи. Она была в игровой комнате, сидела на коврике перед низким столиком, на котором две куклы Синди затеяли яростную потасовку. Рядом с ними, в рискованной близости к краю, была припаркована модель «рэндж ровера». Из открытого багажника торчал рулон белой бумаги, как будто Синди купили новый коврик и везли его домой.

— Нет, ты будешь вести машину! — бормотала Моджи, сталкивая кукол головами. Ее лицо было напряженным и беспокойным. Она не получала удовольствия от игры.

— Привет! — сказал Патрик, ставя стул ближе к столу.

— Привет, — пробормотала Моджи, не глядя на него.

Он кивнул на кукол Синди.

— Эти ребята выглядят так, словно они без ума друг от друга.

Моджи сжала губы.

— Все будет хорошо. Они снова станут друзьями.

— Ну разумеется, ты ведь знаешь, это нормально — некоторое время быть в ссоре. Это не значит, что они потом не останутся друзьями.

Этому его допущению явно недоставало тонкости. Очевидно, Моджи тоже так подумала, поскольку проигнорировала его.

В течение нескольких дней после трагедии она была привязчивой и нуждающейся в опеке, как пятилетний ребенок. Она никогда не выпускала из виду ни Патрика (когда он вышел из больницы) с Антонией, ни своего отца (позже) и каждую ночь видела кошмары.

Потом ей внезапно стало лучше. Она «пережила это», как выразился Джулиан, с явным облегчением. Теперь она проводила большую часть времени в игровой комнате, наедине со своими куклами. Джулиан поговаривал о том, чтобы найти ей другую школу-интернат, — это должно было помочь ей порвать с прошлым. Возможно, такую, где она могла бы держать пони, о чем она всегда мечтала.

— Дети удивительно пластичны, — живо заверила Дебра Патрика, когда тот по случаю поинтересовался, действительно ли девочка уже пережила смерть брата или просто загнала все внутрь. Возможно, Дебра была права. Она ведь была матерью этого ребенка. А что знал о детях он?

Одна из Синди теперь была за рулем «рэндж ровера», который подозрительно колебался на краю стола. Другая Синди вставила негнущуюся руку под ветровое стекло и дергала машину назад для безопасности. Рулон бумаги выскользнул из багажника и выпал на коврик.

— Ой! Они потеряли свой груз, — сказал Патрик и подошел к рулону.

— Нет! — крикнула Моджи. Ее рука опустилась на его. Ее хватка была лихорадочно горячей. Он задался вопросом: что для нее означал этот сверток? Обожаемого старшего брата, которого она видела летящим к смерти?

Он подал ей рулон.

— Теперь можешь ехать. Все в порядке.

Но она не взяла его.

Он повертел рулон в руках, и его глаз поймал три аккуратно написанные карандашом буквы АЕН/88 — Антония Элизабет Хант.

Хмурясь, он стянул эластичную ленту и развернул свиток на столе.

Он обнаружил, что рассматривает неоконченный рисунок Антонии с изображением кантароса. Прямо перед ним был Пегас, радостно несущийся к постоянно откладывающемуся воссоединению с Беллерофонтом.

Ему казалось, что он видит его как сквозь глубокую воду. Однажды он взглянул в лицо юноше и пережил молчаливый испуг. Но это было миллион лет назад. Это происходило с кем-то другим.

Охрипшим голосом он спросил, где Моджи нашла рисунок.

Она не ответила. Она толкала «рэндж ровер» медленно вокруг коврика, и ее лицо было бледным и напряженным.

Патрик мягко спросил, не Майлз ли дал ей рисунок.

«Рэндж ровер» сделал полный круг, прежде чем она ответила слабым кивком.

— Значит, он… ох… он взял тебя с собой, чтобы ты помогла ему забрать кубок, да? Так же, как и остальные материалы?

Еще одна долгая пауза. Еще один незаметный кивок.

Ох, Майлз. Допустить, чтобы сестра была вовлечена в подобное! Контекстные листы — это одно, но кантарос!

— Как ты думаешь, куда он его дел? — спокойно спросил он. — Кубок, я имею в виду.

Неистовое мотание головой.

— Ты же видишь, Имоджин, он пропал. Доктор Хант все перерыл, но не смог его найти. А ведь он ему действительно необходим, и Антонии тоже. Он много значит для них. Думаю, это может помочь, если ты знаешь, где он.

Он спрашивал себя, надо ли вообще говорить об этом. Меньше всего он хотел оказывать на нее нажим. Потом он подумал об Антонии.

Почувствовав себя слегка пристыженным, он попробовал снова:

— Ты уверена в том, что не знаешь, где он?

Ее лицо надулось.

— Чтоб мое сердце разорвалось и чтоб мне умереть!

Он вздрогнул от мрачной школьной клятвы.

— Хорошо, золотко, я верю тебе. Не великое это дело.

«Рэндж ровер» сделал еще один круг, затем затормозил.

— Патрик?

— Да?

— Не рассказывай про меня.

— Что, золотко?

— Что я помогла Майлзу украсть этот кубок.

— Ой, да ведь в этом нет твоей вины. Никто не собирается тебя обвинять.

«Рэндж ровер» двинулся снова.

— Если ты скажешь, то придут полисмены и заберут меня.

— Нет, не заберут. Полисмены не забирают маленьких девочек. Святая правда, клянусь тебе.

Она подняла голову и вперила в него немигающий взгляд.

— Заберут. Они будут задавать вопросы и выяснять.

— Что выяснять?

Долгая пауза.

— Я злилась на него.

Он вспомнил разъяренного краснолицего гоблина, шагающего по тропинке навстречу им. Несложно догадаться, как работала ее мысль. Она имела стычку с братом, и он был убит. Поэтому она виновата.

Патрик знал подобные вещи. Он вспомнил ночь, перед тем как их бросила его мать. Он воевал с ней за то, чтобы получить разрешение посмотреть какое-то тупое телевизионное шоу, но она отправила его в постель, и он лежал с открытыми глазами, бормоча страшные проклятия. Когда на следующий день он вернулся из школы, ее уже не было. Отец сказал, что она уехала в Англию. Патрик никогда больше ее не видел. Прошли годы, прежде чем он стряхнул с себя убеждение,что это его проклятия отослали ее прочь.

Он рассказал об этом Моджи, объяснив ей как можно лучше, что дурные мысли не могут повредить людям и что ее ссора с братом не могла вызвать трагедию.

Казалось, она не слышит его. Вряд ли Патрик МакМаллан мог быть врачом.

Только одна вещь возымела какой-то эффект — когда он свернул рисунок и положил его в свой карман.

— Для надежного хранения, — сказал он, — согласна?

Она была согласна. На самом деле казалось, она даже испытала облегчение от того, что рисунок теперь не был под ее ответственностью. Она сидела на коврике, еще больше, чем обычно, напоминая маленького напряженного гоблина, и изучала его своими карими глазами.

— Обещай, что не будешь рассказывать обо мне на суде.

— Золотко, это не суд. Это следствие. Это такое заседание, которое устраивают, когда кто-нибудь умирает от несчастного случая, чтобы выяснить, как это произошло. Никого не обвиняют. И я не буду говорить ничего о тебе, потому что эти вещи их не касаются. Они хотят знать только о несчастном случае.

Она даже не мигнула.

— Обещай, что не скажешь.

— Если тебе от этого легче, то конечно. Обещаю!

«Рэндж ровер» вернулся к своим кругам, но теперь это была санитарная машина. «Би-би, би-би», — напевала Моджи.

О чем он думал, позволив восьмилетнему ребенку в одиночку бродить по склону? Конечно, он должен был найти способ защитить ее от того, что она увидела.

Но это бы ничего не дало, поскольку он догнал ее на том изгибе дороги, с которого открывался прекрасный вид на джип, до неприличия изящно падающий в ущелье.

Он закрыл глаза.

Сильная вонь бензина забила нос, рот и глотку, жара, как из печи, волнами достигала его: опаляя волосы, суша глаза, обжигая лицо и уши, и когда он отшатнулся, было так хорошо — так хорошо — выйти из этого жара.

В тот момент, когда он выскочил из жара, он был вынужден признать, что часть его сознания с того момента, как он увидел переваливающийся через край джип, ни на минуту не сомневалась в том, что это было безнадежно. Он никогда не доберется до Майлза, который был в самом сердце этой вспышки.

Он стоял там, бессильный, с забитыми бензиновым зловонием ртом, носом и глоткой. И за ним он уловил другой запах: сладковатый и липкий, как запах жарящейся свинины, — он будет всегда помнить его.

Это было, когда, наконец, начался шторм. Дождь жалил его глаза. Но капли были предательски слабые, мешавшие на пути и неспособные подавить пламя. Обещание ударов грома было обманчивым.

Его глаза опухли от жара, он был полуслепым, когда повернулся и направился вниз по реке, к мельнице.

— Иди, иди за помощью, иди! — Взрыв опалил его спину через футболку, и он слышал его рев сквозь шум реки и собственный хрип. Молния прочертила дорожки, безумно осветив горы.

Когда он добрался до мельницы, в лице, затылке и руках вспыхнула боль. Его челюсти сжались в зверином оскале. В груди было тяжело от разрывающих глотков, которые одни могли облегчить ему кислородный голод. Он ввалился на кухню и почерневшими пальцами начал возиться с телефоном. Его правая рука горела от боли, но левая стала милосердно бесчувственной. При первом приближении к джипу он воспользовался именно ею, чтобы рывком открыть дверь и ухватить Майлза. Все, чего он добился, это опалить кончики пальцев и получить диагональную полосу через кисть. Он смотрел вниз на мешанину сочащегося красного мяса, бывшую его левой рукой. Забыть об этом. Это было с кем-то другим. Сосредоточиться на телефоне.

Это был худший вид кошмара, поскольку он не знал нужного номера. Куда звонить в критическом положении во Франции? Существует ли один номер, как 911 в Штатах? Или есть несколько разных: на случай пожара, для вызова «скорой помощи», полиции? Боже, Боже, где же проклятый номер?

Потом рядом с ним была Антония, с лицом, белым как полотно. Она схватила трубку и стучала по кнопкам телефона. Ее голос доносился издалека и отлетал вдаль, а Моджи, приникнув к ее груди, скулила, как щенок.

Потом его глаза опухли, и он полностью ослеп. Его мир уменьшился до агонии в руке и одуряющей горечи дыма. Антония, усадив его на стул, обернула его лицо и затылок влажной тканью. Ополоснула его руки и запихнула их во что-то, безумно напоминающее пластиковые мешки.

Все это время она разговаривала с ним как с животным. Ее голос был тихим и дрожащим, когда она обещала ему, что с ним все будет хорошо. Он зацепился за звук ее голоса. Но он знал, не формулируя эту мысль осознанно, что теперь ничего не будет хорошо, никогда. Об этом позаботился взрыв.

Четыре недели спустя он еще чувствовал масляную горечь дыма и этот сладковатый липкий привкус. Этот запах. Он впивался в одежду, волосы, в кожу и в память. От него никогда не избавиться.

И вот теперь Моджи с по-детски легкомысленным самомнением верит, что она убила своего брата. Она была зла на него, и — он умер. Поэтому она — убийца.

Он встал, чувствуя себя большим, неуклюжим и бесполезным.

Майлз попросил Патрика присмотреть за его маленькой сестренкой. Все, чего он достиг, так это того, что она оказалась в удачном месте, чтобы наблюдать, как ее брат свалился в ущелье и сгорел.

Он медленно спустился по лестнице, чувствуя вокруг себя сжимающее чувство вины. Оно было как смирительная рубашка, от которой тоже не избавиться.

* * *

После того как Патрик ушел, Моджи снова поставила джип на утес и начала все сначала.

Синди-блондинка за рулем была братом, а Синди-шатенка — младшей сестрой. Она была спасительницей, которая говорила только приятные вещи о брате, и открывала ворота, чтобы джип мог спуститься по холму, вместо того чтобы двигаться назад.

Патрик говорил, что дурные мысли не могут принести вред, но Патрик ошибался. Она знала лучше. У нее была стычка с братом. Она желала, чтобы он полез на ворота и упал и, может быть, ушиб коленку — так, чтобы все посмеялись над ним для разнообразия. И вот что получилось!

Внизу, на улице, хлопнула дверца машины. Синди-блондинка дала испуганный старт. Она не могла выносить этот звук. Она прижала кулак к груди и подождала, когда замедлятся удары.

Когда стук сердца стал медленнее, она начала сначала. Сестра, брат и джип.

И воспоминания, но уже другие.

Сестра думает только приятные вещи.

Спасительница и Открывательница ворот.

Глава 16

— Несомненно, вы сочтете меня старомодной, — заметила Эвелин Хант, заплетая волосы Антонии в элегантную французскую косичку, — но полагаю, что старые традиции действительно имели смысл. Во времена моей матери, если кто-то умирал, носили траур. Существовала масса сложных правил о том, что допустимо и что недопустимо в эти дни, и все непременно придерживались их. Конечно, целью было занять каждого после смерти, но и не только это. Траурные одежды имеют смысл. Они дают понять людям, что человек переживает. Людям на улице, в магазинах, знакомым. Это гораздо добрее по отношению к тем, кто понес утрату, и гораздо меньше смущает остальных. В наши дни есть ленты на любой случай, ведь так? Все эти милые ленточки для СПИДа, рака груди и прочего — но нет ничего для простого траура. Простой траур. Траур по Майлзу. Звучит странно. И совсем не просто.

Антония сидела за туалетным столиком в своей комнате на Монпелье-стрит и смотрела на отражение матери, пока та закрепляла косичку внизу. В эти дни ей не давались простейшие вещи. Она чувствовала себя оцепенелой и слегка больной. И все время безучастной.

Но более глубокие чувства — такие, как горе, жалость и грусть, — уклонялись от нее. Она не могла ощутить их. Она не могла даже плакать. Как будто она была лунатиком.

Хотя удивительно было, что она вообще могла что-то чувствовать. Например, ощущение комфорта, будучи под опекой своей матери.

Эвелин Хант прилетела на следующий день после трагедии и взяла все в свои руки. Она свернула раскопки, выплатила компенсацию смущенному и потрясенному Саймону и подыскала ему жилье в Париже у своих друзей. Затем она закрыла мельницу и живо отправила мужа с дочерью домой. Антонию она взяла с собой в Саффолк, доктора Ханта послала к Каролине в Глочестершир, где он и пребывал до, во время и после отставки с факультета.

Его даже не вызвали для дачи показаний во время следствия, и он не покинул свое убежище, чтобы оказать моральную поддержку Антонии. Он сказал жене, что чувствует себя недостаточно хорошо, для того чтобы присутствовать на следствии, и она приняла это с той слегка раздраженной терпимостью, с которой принимала большинство его заявлений.

Но Антонию он обмануть не мог: после происшествия он едва мог заставить себя говорить с ней. Он винил ее в крахе своей карьеры.

— Не то чтобы она виновата, — жаловался он жене во время одного из их коротких телефонных звонков, подслушанных Антонией по параллельному телефону из ее комнаты, — но она явно несет за это ответственность. Так типично для нее! Я отправляюсь в неотложную поездку, оставив ее на хозяйстве — и вот результат!

Любопытно, что труднее всего ему было принять не смерть Майлза и не крах раскопок, а потерю кантароса. Казалось, он воспринимал его задним числом как свой собственный. Он совершил Грандиозную Находку, которая должна была сделать ему имя. Пока она не была утеряна из-за небрежности дочери.

— Кто сейчас звонил? — спросила Антония.

Ее мать поджала губы.

Антония напряглась.

— Опять полиция?

— Кто бы мог подумать, что французы бывают такими дотошными? — Она слегка сжала плечо Антонии. — Не беспокойся, дорогая. Это по поводу одного маленького пункта в твоих показаниях, который они хотели бы уточнить. Я сказала, что ты перезвонишь после заседания.

Кантарос был бы национальным достоянием, ведь Кассий был чрезвычайно популярен во Франции, и авторитеты отчаялись вернуть его. Ее отец уведомил их о находке, когда был в Тулузе, и, когда на следующий день кантарос пропал, при обстоятельствах, прямо скажем, темных, он едва ли был удивлен их подозрительностью.

Все старались заверить Антонию, что, разумеется, не подозревают ее ни в чем незаконном. Но все же… Нет ли у нее предположений, где может находиться реликвия?

Опросы заставляли ее чувствовать себя преступницей, но она не рассказывала об этом Патрику. Зачем заставлять его чувствовать себя еще хуже, чем уже есть? К тому же это могло только все перевернуть. Или нет?

— Твой молодой человек звонил, когда ты была в ванной, — сказала ее мать, украшая косичку черной бархатной лентой и тщательно оценивая свою работу критическим взглядом. — Он просил тебя не беспокоить, ему просто хотелось убедиться, что мы знаем, в какую кофейню идти. Должна сказать, у него приятный голос. Акцент гораздо слабее, чем можно было ожидать.

Антония встретилась в зеркале со взглядом матери и сложила губы в дежурной улыбке.

— И мне нравится его манера называть тебя Антонией, а не Тони.

Антония была удивлена.

— Мне тоже.

— Наконец-то! — Ее мать закатила глаза с преувеличенным облегчением. Поймав вопросительный взгляд, она добавила: — Я всегда удивлялась, до каких пор ты будешь цепляться за эту кошмарную кличку.

— Что ты имеешь в виду? Мне она никогда не нравилась.

— Дорогая, но ведь ты сама ее выбрала! Ты не помнишь?

Антония покачала головой.

— Однажды, когда тебе было пять, ты объявила: «Я — Тони. Не называйте меня иначе». Вот как это было.

— Не помню.

— Поверь, так оно и было. Ты абсолютно не переносила свое имя. И вообще ненавидела все «девчачье». Кукол, платья. И — Боже упаси! — пышные рукава. Думаю, потому, что они напоминали тебе о Каролине. — Она тряхнула головой. — Я никогда не могла тебя понять. И сейчас не могу. Каролина была гораздо проще.

«Но все же, — казалось, говорил ее вид, — ты моя дочь и нуждаешься во мне, поэтому я здесь».

Мать Антонии была высокой, стройной, темноволосой женщиной, державшейся так прямо, как будто была гвардейцем на посту, и в свои пятьдесят два все еще была бесспорно красива. По случаю следствия она надела один из своих любимых костюмов от Маргарет Хауэлл: короткий шерстяной жакет цвета морской волны и широкие брюки, укороченные так, чтобы продемонстрировать тонкие лодыжки. Под жакетом на ней был шандуньский топик в крапинку цвета индиго и вереска. Из украшений — ее любимое «дежурное» ожерелье и серьги от Тео Феннела, а к ним толстая золотая цепь, сдержанно перекликающаяся с позолоченными пряжками туфель от Феррагамо.

Для Коронерского суда она была чересчур разодета, но ее это ни в малейшей степени не беспокоило. Эвелин Хант получила образование в Бенендене и завершила его в Швейцарии. («В мое время девушки отправлялись в Женеву или Лозанну, даже не помышляя об Оксфорде или Кембридже».) Она одевалась «соответственно» на все публичные мероприятия, и к их числу относилось следствие.

По этой же причине она настояла на покупке для дочери гладкого брючного костюма от Джерарда Дэрила из мягкой шерсти цвета древесного угля, блузки с воротником-шалью цвета нильской воды и узких черных мокасин от Гальяно. Она была непримирима в вопросе «скромного» макияжа и маникюра от Харви Ника.

Антония попыталась нерешительно протестовать, но потом сдалась. Теперь она удивлялась, насколько лучше чувствовала себя, будучи одетой «должным образом».

Она сказала об этом и получила в ответ кривую улыбку матери.

— Да, дорогая. Вряд ли нужна оксфордская степень, чтобы понять: когда ты одета должным образом, это поддерживает боевой дух. Правда, о степени я сказала не к месту? Ты не находишь?

Миссис Хант взглянула на часы, и ее брови поползли вверх.

— Уже почти восемь! Надо спешить, или мы опоздаем.

Антония встала, и внутри нее словно вспорхнула стая бабочек. Спустя полчаса она снова увидит Патрика. Патрик — животворная нить, связывающая ее с действительностью.

Недели, прошедшие со дня трагедии, она провела в бесконечном тумане. Голоса, лица и даже мысли — все доходило до нее издали, как будто она наблюдала за ними сквозь воду. Лишь в разговорах с Патриком мир приобретал глубину и материальность: цвета вновь обретали яркость, фотография становилась жизнью. Она цеплялась за мысль, что однажды, когда весь этот кошмар будет позади, у них еще появится шанс быть вместе.

Было ужасно, когда Патрик был недоступен в течение двух недель. Она убеждала себя, что даже лучше, что он пропал, что он упал в пропасть, как Майлз. Когда она звонила в дом на Уилтон Роуд, он не перезванивал. Сначала она беспокоилась, что он просто не хочет разговаривать с ней, но с недавних пор начала подозревать, что миссис Пасмор не передает ее сообщения.

Антония восприняла это как вещь совершенно объяснимую. В конце концов, она убила сына Дебры Пасмор.

* * *

В одном из наименее натянутых телефонных разговоров Патрик рассказывал Антонии, как он ездил подземкой до парка Сент Джеймс, чтобы добраться до Коронерского суда.

— Совершенно невероятный район, — заметил он. — Ты проходишь через причудливую торговую галерею образца сороковых, а там — как удар в лицо — новый Скотланд-Ярд. Чувствуешь себя преступником.

Он был прав, подумала она, когда они с матерью вышли из такси за несколько кварталов до кофейни, чтобы остаток пути пройти пешком, — Эвелин хотела подышать воздухом. Район был странным.

— Ни рыба ни мясо, — заявила ее мать.

Антония отнеслась к этому спокойно. Она становилась привычной к нереальности.

Было холодно для октября, и со вчерашнего дня подморозило. Они миновали уличный рынок с полудостроенными прилавками. Над ними мрачно колебались навесы от дождя. Потом — высокое сверкающее офисное здание со стеклянными лифтами, скользящими вверх и вниз, потом — прачечная самообслуживания, захудалая клиника планирования семьи и изящная маленькая георгианская терраса, кажущаяся крошечной среди огромных бетонных офисов, оставшихся от времен увлечения новейшими материалами.

«Майлз бы возненавидел все это, — подумала Антония. — Особенно клинику планирования семьи. Фу! — возмущался бы он, какие противные Кевин и Шерон!»

У нее было странное чувство, что она еще увидит его и сможет поговорить с ним об этом.

Они с матерью сидели в той итальянской кофейне, которую Патрик описал по телефону. Это было светлое, уютное прибежище для офисных работников, все в зеркалах и мерцающей зеленой плитке. В зале стояли красивые маленькие столики с мраморными столешницами. Снаружи, по Хорсферри Роуд, шумя, проезжали автобусы и такси. На тротуаре маленькое деревце оловянного цвета без листвы капало дождем на груду черных пластиковых мешков с мусором.

Внезапно у стола появился Патрик. Ее мать улыбнулась ему и назвала себя, потом безмятежно откланялась, чтобы найти здание суда и подождать их там.

Это было невероятно — вновь увидеться с ним. Она забыла свет в его глазах и их голубизну.

У него больше не было бинтов на лице и затылке, и теперь он выглядел так, словно получил легкий солнечный ожог с одной стороны, хотя она заметила, что его улыбка вышла немного кривоватой, словно ожог — или память о нем? — до сих пор причиняют ему боль. Его волосы были острижены очень коротко, возможно, чтобы избавиться от подпаленных кончиков, но его брови и ресницы больше не выглядели обгоревшими.

Его правая рука также казалась обожженной солнцем, как и его лицо, но левая была все еще заключена в бинты. Доктора говорили, что он получил серьезный ожог и надо быть готовым к пересадке кожи, а возможно, и к тому, чтобы учиться писать заново.

— Скучные подробности, — сказал Патрик, явно не желая вникать в детали.

Она наблюдала за ним, когда он шел к прилавку покупать им кофе. На нем был, как она догадывалась, костюм, в котором он сдавал выпускные экзамены. Она до сих пор ни разу не видела его в костюме. В нем он казался высоким, стройным и пугающе элегантным, несмотря на плохо выглаженную белую рубашку.

Что-то подтолкнуло ее память. Обувь… Кажется, Майлз рассказывал какую-то историю относительно обуви? А, да, она припоминает. Перед экзаменами Майлз наставлял своего друга, какие ботинки следует купить, чтобы они подходили к костюму. Майлз был непреклонен в том, что ботинки от Черча были бы единственно приемлемым вариантом, но Патрик сказал: «Нет, черт возьми! Только не по шестьдесят фунтов за пару!» И с триумфом вернулся несколько часов спустя с покупкой с Крытого рынка. Майлз был потрясен и искренне обеспокоен неизбежным крушением репутации своего друга: «Ты не можешь надеть черные замшевые мокасины к костюму. По-чести, Пэдди, разве я тебя ничему не учил?»

Патрик принес кофе и сел напротив.

— Ты потрясающе выглядишь, — прямо сказал он. — Черное тебе идет.

— Тебе тоже.

Они помешали кофе. Его запах был густым и крепким. Таким крепким, что делал ее больной.

Она подыскивала, что сказать.

— Ты, — начала она. — Я имею в виду, кто-нибудь из твоей семьи приехал на следствие?

Он озадаченно посмотрел на нее.

— Я думала… Твоя мать ведь англичанка, может, она приехала? Или… может, у тебя есть родственники здесь?

Он покачал головой.

— Мама умерла несколько лет назад. Есть тетя где-то в центральных графствах. Однажды я позвонил ей, когда приехал в Британию, но… — Он пожал плечами.

Она спросила, как Моджи.

— Я думаю, в порядке. По крайней мере… — он прервался. — А если честно, не знаю. Я даже не знаю, как я сам. Все это кажется мне нереальным.

Некоторое время они сидели молча. Потом он протянул здоровую руку и коснулся Антонии.

— Мне тебя не хватало, — сказал он, не глядя на нее.

— Мне тоже.

Большим пальцем она погладила внутреннюю сторону его ладони.

— По-моему, это сверхъестественно. Я действительно нервничаю по поводу этого заседания. Не знаю почему. Думаю, единственное, что нам следует делать, это говорить правду, да? Но я чувствую себя так, будто снова сдаю экзамены.

— Знаю. Я тоже.

— Хотелось бы побыстрее это проскочить. Очень плохо, что нас будут слушать не первыми.

Она замялась.

— Ему бы тоже это не понравилось.

Вдруг она поняла, что больше не в силах смотреть на него. Она наклонила голову над кофе и почувствовала, как текут слезы. Горло перехватило. Слез быть не должно. Их и не было со времени несчастного случая. Она не могла плакать. Возможно, поэтому она чувствовала себя больной все время.

— Все, о чем я могу думать, — сказала она сдавленным голосом, — это о его лице, когда джип стал падать вниз. Я вижу его каждую ночь. Майлз выглядел таким бледным. — Она прерывисто вздохнула. — Когда джип исчез, прошло много времени, прежде чем он упал на камни. Это бесконечная тишина, пока он падал. И все это время — все это время — Майлз должен был знать, что умрет.

Внезапно в кофейне стало невыносимо жарко. Она не могла дышать.

— Я все время спрашиваю себя: когда же он потерял сознание? И сама отвечаю себе, что это должно было произойти, когда джип упал на камни. Я имею в виду, сразу же, как он упал. Это должно было быть… мгновенно. Провал — и все. Майлз не должен был понять… Он не должен был почувствовать… ничего. В огне…

Патрик не ответил. Он нежно поглаживал внутреннюю сторону ее руки, пока она сидела, низко опустив голову и изливая свою печаль.

Через некоторое время она выпрямилась и вытерла сухие глаза. В голове стучало от непролитых слез.

Они сидели рядом в молчании, в то время как клерки покупали капуччино и сдобу, а на улице, шурша, проезжали автобусы. Потом Патрик сказал:

— Твоя мама кажется милой.

Это звучало настолько нелепо, что она издала легкий смешок.

— Да, она такая. Думаю, до сих пор я этого не понимала.

Он посмотрел на часы на стене. Без двадцати десять.

— Мы должны идти.

Она встала.

— Давай закончим с этим, — сказала она.

Они попрощались на ступеньках Коронерского суда. Пасморы будут ждать его внутри, а они оба знали, что присутствие Дебры сделает затруднительным дальнейшие контакты.

Когда он открыл перед ней дверь, она взглянула на него и спросила:

— После следствия мы сможем еще увидеться, как ты думаешь? Сможем?

Он мгновение смотрел на нее. Пытался улыбнуться, но улыбки не получилось.

— Я… Я имела в виду, — запнулась она, — если ты еще этого хочешь.

Он открыл рот.

— Я все еще этого хочу, — сказал он наконец.

Он полез в нагрудный карман, достал оттуда сложенный листок и вручил ей — быстро, как будто он мог передумать и забрать листок обратно. На нем он записал свой адрес и телефон в Оксфорде вместе с инструкциями, как туда добраться. Он вынужден был это напечатать, поскольку левая рука все еще была перевязана. Она представила, как он сутулится над пишущей машинкой, нажимая клавиши одним пальцем.

Она неловко сложила бумажку и положила ее в карман.

— Я позвоню тебе после заседания.

— После заседания, хорошо.

Уже гораздо позже, когда они с матерью ожидали перед входом в помещение суда, она признала, что его ответ звучал двусмысленно: «Я все еще этого хочу», — сказал он. Не «мы еще сможем увидеться».

Глава 17

Обследуя район перед началом заседания, Патрик был изумлен зданием Коронерского суда.

Он ожидал увидеть нечто административное и корректное, но то, что предстало перед ним, оказалось довольно нелепым особняком в викторианском стиле: пышное здание с прихотливой каменной кладкой и башенками, как в сказке, и ярко раскрашенным гербом над дверью. Только аккуратная табличка «Это НЕ суд магистрата» подтверждал то, что он действительно находится в Суде коронера Ее Величества.

Шагнуть внутрь было все равно как попасть в другое время: но не столько к Хензелю и Гретель, сколько к Энтони Троллопу. Стены выкрашены в спокойный лимонно-желтый цвет, с глянцево-белыми рейками панелей и полированными перилами красного дерева. Лестницы сплошь покрыты темно-зелеными дорожками, вдоль них — портреты мужчин умного и любезного вида в золотых рамах.

Внизу находилась нарядная маленькая комната ожидания, которую все игнорировали в пользу лестничной площадки: Патрик и Пасморы, Антония и ее мать (две группы, удаленные друг от друга настолько, насколько это вообще возможно, и с минимальным обменом приветствиями), пожарник и два полисмена, и еще трое человек, вероятно, имевших отношение к первому слушанию. Они чувствовали себя так же неловко, как и Патрик: двое грузных мужчин средних лет с мотоциклетными шлемами в ногах и пухлая лохматая женщина в черных леггинсах и сапогах с высокими каблуками. Все трое непрерывно курили и приглушенно обменивались шутками, чтобы поддерживать присутствие духа.

Краем глаза Патрик видел Антонию, пробивающую себе путь к окну между мотоциклетными шлемами. Она послала женщине быструю улыбку и была вознаграждена раздраженной гримасой: «Разве это не ужасно?»

Примерно через десять минут полная молодая блондинка в белой блузке и черной юбке распахнула двери зала и всех зарегистрировала.

Зал суда, должно быть, служил викторианским джентльменам курительной комнатой. Он был застелен коврами цвета бургундского вина, кремовые стены украшало большое количество картин в масле, вероятно, подлинников, на торце в центре — непомерно пышный уродливый камин с хрупким фарфоровым экраном; в красивое сводчатое окно, не прикрытое портьерами, постукивал дождь. Единственным признаком того, что это все-таки зал суда, были пять рядов коричневато-красных кресел с пластиковыми сиденьями цвета ковров и стол коронера, установленный на скромном возвышении в четыре дюйма.

Это было ужасно эксцентрично и очень по-английски, и после трех лет в Оксфорде Патрик должен был бы привыкнуть к этому. Но как только он занял свое место во втором ряду, по соседству с Деброй Пасмор, и они стали ждать появления коронера, он смутился, обнаружив что у него дрожат руки.

До этого он никогда не бывал в суде, и его представления были получены в основном из кино. Все эти удобные красоты нервировали его и подчеркивали глубокую чуждость эксцентричной страны. Как говаривал Майлз: «В Англии мы все делаем иначе, старина. Ты сейчас не в своей Америке». Вот в чем была проблема! Ради Майлза ему хотелось все сделать правильно. Но он ясно сознавал, что не знает правил.

Ожидание продолжалось, и пульс начал отбивать такт в его глотке. Потом из двери справа от стола вышла полная блондинка и вскомандовала всем встать перед коронером Ее Величества. Желудок Патрика свело.

Коронер был щеголеватым мужчиной лет пятидесяти, с вьющимися каштановыми волосами и в черепаховых очках. На нем был деловой костюм цвета древесного угля, безупречная белая рубашка с подходящим галстуком цвета бургундского и шелковый носовой платок, небрежно выглядывающий из нагрудного кармашка. Он занял свое место за столом слишком быстро, чтобы Патрик смог рассмотреть его обувь, но — доллар против пончика — это были ботинки от Черча. Патрик запоздало пожалел, что у него самого не такие. Надо было слушать Майлза, пока была возможность.

— Первое дело, которое мы собираемся заслушать, — начал коронер бодро, — касается смерти Джозефа Филиппа Янгера, от… — Он зачитал адрес и краткие биографические данные покойного спокойным, хорошо поставленным голосом, расчитывая на легкую эффектность, но такую, чтобы она не выглядела импровизацией. Время от времени он заглядывал в свою папку, чтобы вспомнить детали, но ни разу не запнулся и не прервал свой поток. Он говорил медленно и внятно — для клерка, сидевшего за столом перед ним, и заносившего примечания в лэп-топ.

Это было блестящее представление человека, который явно наслаждается своей работой. И если шелковый носовой платок выдавал легкое тщеславие, пожалуй, это можно было понять.

Патрик пытался сконцентрироваться на смерти Джозефа Филиппа Янгера — казалось черствым не сделать этого, — но он не мог. Рядом с ним очень прямо восседала Дебра Пасмор, ее руки покоились на коленях. Он не мог видеть Антонию, поскольку она находилась через проход от него. Ему хотелось бы сидеть рядом с ней, а не с Пасморами. Это ошибка позволить Дебре встать между ними. Но она ли виновата? Он не мог припомнить, чтобы она говорила или предпринимала какие-то действия с целью перетянуть его на свою сторону. Напротив, он сам считал себя обязанным это сделать.

Полисмен начал давать свидетельские показания. В отличие от представлений Патрика о зале суда, здесь не было специального свидетельского места как такового. Просто небольшое возвышение справа от стола коронера, стул на котором выглядел чужеродным предметом. Очевидно, предполагалось, что свидетель будет стоять, если не будет указано иное.

Свод законов, позаимствованный Патриком у Дебры, гласил: «Следствие не заинтересовано в предварительном установлении вины или ответственности. Это просто расследование, цель которого — установить личность умершего и причину его гибели, и, если возможно, изыскать средства предотвращения подобных смертей в будущем».

Это не установление вины, сказал он себе. Вина и причинная обусловленность — не одно и то же. Да, конечно.

Расследование случая Джозефа Филиппа Янгера быстро двигалось к завершению. Мистер Янгер, алкоголик семидесяти пяти лет, разведенный, плохого здоровья, повесился, потому что не хотел больше жить.

Его родственники подхватили свои мотоциклетные шлемы и вышли с явным облегчением.

Коронер поерзал на своем стуле, чтобы присутствующие отметили новую стадию действий.

У Патрика опять начало пульсировать в глотке.

— Итак, — сказал коронер, — мы переходим к смерти… — он сверился со своей папкой, — Майлза Себастьена Кантеллоу, Уилтон Роуд, 17, Лондон, SW1, смерть которого последовала во Франции. Дело находится в моей юрисдикции, поскольку тело в данный момент находится здесь, в Англии.

Странно было слышать в качестве постоянного адреса Майлза адрес дома в Белгравии, ведь за все три года их знакомства Майлз провел всего лишь несколько ночей под крышей дома своей матери. Также странно было слышать фамилию Кантеллоу упомянутую после недель общения с Пасморами. Когда его мать вышла замуж, Майлз решил оставить фамилию собственного отца, но не ради сыновних чувств, а просто чтобы позлить Джулиана, которого он не любил еще больше. Вероятно, Шеридан Кантеллоу испытывал похожие чувства по отношению к сыну, поскольку он не приехал на следствие из Эдинбурга. По словам Дебры, он «просил его информировать» о результатах и надеялся, что сможет присутствовать на похоронах. Надеялся присутствовать… Господи Иисусе! Бедный Майлз…

— …Я намерен огласить показания восьми свидетелей, — говорил коронер своим ровным голосом консультанта. — Показания месье Кловиса Панабьера (местный фермер), французского жандарма, который был на месте происшествия, представителей «скорой помощи» и пожарной службы, доктора Роже Жильбера (патологоанатома), доктора Антонии Хант, Патрика МакМаллана и Нериссы Пасмор. Против этого никто не возражает?

Рядом с ним дернулась Дебра. Казалось, ей было неуютно в роли пассивного наблюдателя.

— Хорошо, — сказал коронер, — скользнув по ней подозрительным взглядом. — Тогда мы можем начать с Патрика МакМаллана.

Патрик поднялся, и пристав показала ему, как давать клятву. По крайней мере, это было так же, как показывают по телевидению. И он испытал облегчение, услышав, что его голос не дрожит, когда он читал слова на карточке. Но его смущала клятва Всемогущему Богу — он в Бога не верил. Вернее, сомневался в Его существовании. Он воспринимал это как ложь, и это вызывало смутное ощущение дурного начала.

Коронер зачитал имя Патрика и его адрес в Оксфорде. Патрик подтвердил, что все правильно.

— Итак, — сказал коронер, — прежде чем мы приступим к делу, я хотел бы прояснить ряд технических вопросов. Насколько я понимаю, мистер МакМаллан, вас не было, когда требовалось написать дополнительное заявление, с 29 сентября по 12 октября. Не могли бы вы объяснить — почему?

Вопрос застал Патрика врасплох. Ему казалось, что он уже объяснил это британской полиции. Разве они не передали?

— Ох… да, сэр. Я пытался попасть домой. В смысле, назад, в Оксфорд.

Коронер поднял свои густые брови в ожидании подробностей.

— Я опоздал на свой рейс. Я добирался дольше чем предполагал.

— И понадобилось две недели, чтобы улететь другим рейсом?

— Нет, сэр. — Черт, какой этот парень дотошный! Патрик надеялся, что никто не будет докапываться до этого. — Я не мог улететь другим рейсом, потому что у меня совсем не было денег. Я работал в Тулузе, на стройке, до тех пор, пока не заработал сумму, достаточную для парома. Остаток пути я добирался автостопом.

Густые брови поднялись еще выше. Возможно, коронер не понимал, что такое автостоп.

Патрик начал объяснять.

— То есть… я поднимал…

— Да, да, — прервал его коронер с тенью улыбки, — мне знаком этот термин.

Патрик заметил, как Дебра и Джулиан в ужасе качают головами. Если бы мы только знали! Мы снабдили бы бедного парня деньгами! Господи, он мог бы уехать с нами! Что было бы любезно, но объяснить это Пасморам…

— Хорошо, с этим, кажется, все в порядке, — произнес коронер ровно. — Теперь пора обратиться к вопросу об идентификации. Не думаю, что это надолго задержит нас, но я просто обязан задать пару вопросов, поскольку экспертизы зубов недостаточно. Как я понял, мистер МакМаллан, вы видели, как джип падает с утеса?

— Да, сэр.

— Далее. Вы кинулись вниз по дороге, чтобы убедиться, что с доктором Хант все в порядке, затем спустились по узкой и чрезвычайно крутой тропинке, чтобы добраться до джипа. Там вы сделали попытку спасти умершего, но были отброшены назад жаром, который нанес вам ущерб. — Его глаза скользнули по забинтованной руке Патрика. — Это точное изложение того, что произошло?

Точное изложение? Патрик с трудом следовал за отчетом коронера. Слова этого человека были настолько оторваны от его собственного опыта, что отчет, казалось, был на сербско-хорватском и требовал синхронного перевода.

На самом деле его память была как коллаж разрозненных впечатлений: джип, летящий в ущелье; белые листы, порхающие на фоне свинцово-серого неба. Потом — ничего, пока он не достиг дна ущелья. Хруст разбитого стекла под ногами. Клубящийся черный дым и желтое пламя. Искореженный металл и темные липкие ручейки плавящегося плексиглаза. И запах.

Джип ударился о камни своей задней частью и сложился в гармошку. Крушение из мультфильма, прямо «Том и Джерри».

Он помнил, как взялся за ручку двери, а потом волна жара действительно отбросила его на камни.

Затем на какой-то момент языки пламени расступились под ветром, и перед глазами мелькнула картина, которую ему никогда не забыть: что-то черное и лоснящееся, сидящее за рулем.

Это видение отпечаталось на его сетчатке. Оно вставало перед ним каждый раз, когда он закрывал глаза. Он видел его во сне. Видел и сейчас. «Это точное изложение того, что произошло?»

Все ждали его ответа.

— Да, сэр, — сказал он наконец. — Так все и было.

Коронер кивнул.

Кажется, я получил десять из десяти, кисло подумал Патрик, начиная недолюбливать этого человека — недолюбливать всего лишь на том основании, что он был таким дотошным и, видимо, получал удовольствие от своей ужасной работы.

Коронер вручил приставу стопку бумаг, и она передала Патрику комплект: два листа формата A4, сколотые вместе, на каждом по две глянцевых черно-белых фотографии.

— В этом плане мы будем сдержанны, — сказал коронер, рассматривая свой комплект, пока Патрик пытался единолично сражаться со своим. — Фотографии доступны для всех, кто желает изучить их, но родственники умершего могут найти их шокирующими. Итак, мистер МакМаллан, — продолжил он, не поднимая головы, — снимки были сделаны полицией после того, как пожар потушили. Ясно, что тело умершего обгорело до неузнаваемости, но, вглядитесь, это похоже на то, что вы видели на месте происшествия?

Патрик сосредоточился на том, чтобы ничем не выдать своих эмоций. Будь он проклят, если он собирается доставить этому хрену удовольствие собственным содроганием!

Он узнал часть двери джипа и нечто за рулем. Это «нечто» было более усохшим, чем в тот момент, когда он видел это, и менее лоснящимся. «Это» выглядело слоистым, как обгорелая бумага. Будто бы ее разметал порыв ветра.

Он кивнул.

— Для протокола, мистер МакМаллан…

— Да, сэр. Это то, что я видел. — Возможно, он должен был сказать «он», но не «это». Но вещь на снимках очень явно была «это».

— Очень хорошо, — сказал коронер, поразив Патрика нереальностью. — Итак, резюмируем: вы видели джип, падающий вниз, и вы видели тело умершего в джипе, когда спустились на дно ущелья?

Патрик сказал «да».

Коронер кивнул.

— Думаю, для идентификации нам этого достаточно. Пристав, заберите фотографии.

Последовал общий выдох, в то время как толстая блондинка переваливалась вдоль прохода. Немногие пожелали ознакомиться с фотографиями: только полисмен с первого слушания, оставшийся, должно быть, из профессионального любопытства, и два болезненного вида молодых человека сзади, в которых Патрик заподозрил репортеров.

Он взглянул на Антонию. Она выглядела поразительно незнакомой в черном (раньше она казалась ему птицей райской расцветки) и с волосами, стянутыми в косичку. Но она поймала его взгляд и послала ему слабую улыбку. И хотя он не мог улыбнуться в ответ, он был уверен, что она знала: он сделал бы это, если бы мог. Внезапно он ощутил себя гораздо менее изолированным.

— Давайте перейдем к причине смерти, — сказал коронер, просматривая свою папку. — Тело в таком состоянии, естественно, сложно квалифицировать, но из заключения патологоанатома явствует, что это был молодой человек двадцати четырех лет, физически здоровый, если не учитывать тот факт, что его печень, носила признаки злоупотребления алкоголем.

Печень. Господи Иисусе, неужели он должен был так выражаться? Пока коронер говорил, Патрик смотрел на Дебру, которая оседала и старела на его глазах. Кто-то поместил ее сына на стол и разделал его, как кусок обугленного мяса.

— Содержание в крови алкоголя, — продолжал коронер, зачитывая отчет, — не может быть установлено с достаточной точностью, но оценивается значительно выше допустимого по закону лимита в 80 мг на 100 мл. — Это прозвучало сурово. Майлз явно терял очки за плохое поведение. — Итак, мистер МакМаллан, — коронер не сводил с Патрика взгляда своих ясных карих глаз, — примерно за полчаса до происшествия вы видели умершего за распитием полной бутылки шампанского.

— Да.

— А в своем заявлении мисс Пасмор сообщает, что тем же утром он выпил большую часть бутылки вина. Кроме того, из заявления доктора Хант нам известно, что умерший принял ночью значительную дозу кокаина. Не знаете ли вы, имел ли умерший обыкновение употреблять запрещенные вещества?

Патрик облизнул губы. Он ощущал жар взгляда Дебры Пасмор.

— Да, — сказал он наконец.

— А была ли у него привычка комбинировать запрещенные вещества с чрезмерным количеством алкоголя? Или это было для него необычным?

Патрик прокашлялся.

— Необычным это не было. Хотя незадолго до происшествия он заявлял о своем желании завязать с этим…

— Держитесь в рамках заданного вопроса, мистер Мак-Маллан. Если не возражаете.

Патрик почувствовал, что краснеет.

— А вы когда-нибудь видели его за рулем в таком состоянии?

— Да, сэр.

— Часто?

— Думаю, несколько раз. — И никогда не пытался остановить его. Поскольку полагал, что это не имеет смысла. Он бы не послушался в любом случае. Да. И теперь мне с этим жить.

— Так, и какой мы делаем отсюда вывод? — спросил коронер с налетом любительского спектакля. — Нам известно, что умерший, в тот момент, когда садился за руль джипа, принял алкоголя значительно больше допустимой нормы. И нам известно, что сначала он давал задний ход, чтобы сделать поворот. Возможно, он пытался проехать вперед, чтобы попасть на дорогу — но вместо этого он ошибся с переключением скоростей, дал задний ход и попал на край утеса. Как я понимаю, он допускал простые ошибки и прежде, управляя этим джипом.

— Да, сэр. Скорости могло заедать, я и сам заметил это, когда вел джип.

В своем первом накале отчаяния Дебра Пасмор громко кричала о предъявлении иска Хантам — за то, что они допустили ее сына управлять неисправным джипом. На следующий день неутомимый Джулиан убедил ее оставить эту затею.

— Таким образом, умерший, вероятно, повторил одну из своих прошлых ошибок, но на этот раз его способности были ослаблены алкоголем и кокаином. Вы согласны?

— Да, сэр, — пробормотал Патрик.

— Хорошо, с этим, кажется, все в порядке. Итак, из медицинского заключения следует, что основной причиной смерти явились травмы, полученные в результате падения, но эта причина могла быть не единственной. — Коронер пролистнул несколько страниц, и Патрик снова почувствовал, что он наслаждается ведением дела. — Ах да. Мне бы хотелось выяснить, когда вы добрались до горящего джипа, не заметили ли вы каких-либо признаков того, что умерший еще был жив?

— С-сэр? — Патрик запнулся.

— Поскольку, видите ли, — продолжал неумолимо коронер, — аутопсия показывает наличие карбон моноксида и цианида в тканях. Из этого следует, что он был еще жив, по крайней мере когда начался пожар.

Почва начала уходить у Патрика из-под ног. Он смутно почувствовал движение на скамьях. Головы пригибались к коленям, руки зажимали рты.

Коронер ничего не заметил, поскольку все еще был занят просмотром своих папок. На затянувшееся молчание Патрика он поднял голову и стрельнул в него нетерпеливым взглядом.

— Нет, сэр, — ответил Патрик. Его голос звучал сухо. — Я не заметил признаков того, что Майлз был еще жив.

— Благодарю вас.

Патрик сделал судорожный вдох.

— Итак, мы переходим к сопутствующим обстоятельствам, — сказал коронер, — а именно, к тому, как умерший оказался за рулем, будучи в состоянии интоксикации, посреди крутой горной дороги. Я опять кратко изложу суть показаний, а вы, пожалуйста, скажите, если я упущу что-либо существенное. Между вами и доктором Хант, подругой умершего, не так давно возникла привязанность… — Патрик вздрогнул. — …о которой стало известно умершему и которая побудила его отомстить доктору Хант, для чего он соорудил некий бумажный след на горной дороге. Там же и произошла перебранка. Это верное изложение событий?

— Да, — сказал Патрик.

— Далее. После перебранки доктор Хант предложила вам пойти поискать восьмилетнюю сестру умершего, которая в это время находилась на склоне горы. Что вы и сделали.

— Да.

— Проходя мимо джипа, вы отметили, что ворота фермы, которые были открыты, когда вы поднимались вверх по дороге, теперь были закрытыми и более того — запертыми на замок. Таким образом, выезд для джипа был заблокирован.

— Да.

— Теперь я хочу спросить вас вот о чем: почему вы и доктор Хант решили припарковать машину за воротами, рискуя быть заблокированными, если ворота запрут на замок?

Патрик моргнул.

— Там больше негде парковаться, сэр. Мы все время парковались там. Это единственное место, где дорога достаточно широкая, чтобы пропустить трактор месье Панабьера, фермера, который…

— Я знаю, у меня есть его показания. Итак, перед тем как припарковаться, вы развернули джип к съезду с холма? Вы так поступали всегда?

— Нет. — ответил он встревоженно, — кажется, я впервые так сделал.

Господи, это звучит подозрительно, как будто он сделал это нарочно!

— Так почему же вы сделали так?

Добродушные карие глаза стали слегка менее добродушными.

— Потому что я знал, что мы будем усталыми, когда вернемся к джипу. Мы почти не спали накануне ночью (ох, парень, как же это здорово прозвучало!), и я решил, что будет безопасней, если мы развернем джип до своего возвращения.

Последовала пауза, во время которой каждый обдумывал сказанное, а Патрик жалел, что не использовал любое другое слово из словаря вместо «безопасней».

— Вернемся к воротам. Вам не показалось странным, что они были запертыми на замок?

— Ну, может, немного. Хотя так бывало и раньше. Я имею в виду не замок, но раз или два я видел ворота закрытыми.

— Видите ли, месье Панабьер утверждает в своих показаниях, что он определенно не закрывал ворота и не навешивал замок, когда они с женой проезжали около двух часов дня. Месье Панабьер считает, что ворота могли быть закрыты туристами, в качестве своего рода шутки. Он говорит, что сталкивался с этой проблемой раньше. В тот день вы не видели туристов?

— Не помню.

— И у вас нет никаких мыслей насчет того, кто бы мог навесить замок?

— Нет, сэр.

Коронер кивнул.

— Хорошо, думаю, в дальнейшем мы можем не возвращаться к этому. Итак, продолжим, — он нахмурился над своими бумагами, — вы нашли сестру умершего чуть ниже на дороге. С этого места вы случайно оглянулись и увидели умершего с доктором Хант.

— Да, сэр.

— Согласно заявлению доктора Хант, после того как вы ее покинули, она продолжала спорить с умершим, который требовал, чтобы она отдала ему ключи от джипа. Вы можете подтвердить факт спора?

— Я не мог видеть Анто… доктора Хант, но я видел Майлза.

— Но в своих показаниях вы утверждаете, что видели, как она отдает ключи умершему.

— Я видел, как он ловит их, но видеть ее не мог. Там были кусты.

— Ах да. Совершенно верно, — коронер сверился со своей папкой. — Доктор Хант говорит в своих показаниях, что она бросила ключи умершему.

Краешком глаза Патрик видел, как напряглась Дебра Пасмор.

— Полагаю, что так, — неохотно признал он. — Если бы она не позволила ему взять ключи, он так или иначе отобрал бы их, потому…

Успокаивающий взгляд коронера.

— Потом вы увидели, как покойный садится в джип.

— Да.

— И джип опрокидывается в ущелье.

— Да.

— Вот мы и вернулись туда, откуда начали. Очень хорошо!

Патрик покачнулся. Его спина болела от долгого пребывания стоя, левая рука пульсировала. Скажи коронер хотя бы еще раз «очень хорошо» — он не знал, смог бы удержаться от того, чтобы не подойти к столу и не разбить ему физиономию.

— Я подхожу к концу опроса, мистер МакМаллан, — объявил коронер любезным голосом, ввергнув Патрика в смущение. — Но я должен спросить, и это очень важно, поэтому позвольте отнять у вас еще немного времени. Не был ли умерший чрезмерно расстроенным или угнетенным тем, что он узнал о ваших отношениях с доктором Хант?

— Сэр?

— До такой степени, что он мог покончить с собой или же сделаться безразличным к тому, жить или умереть?

Дебра Пасмор прикрыла руками рот.

Что ему на это ответить? Он не мог произнести ни звука.

— Майлз, Майлз был… — он прервался и начал снова. — Майлз никогда бы не сделал попытки убить себя. Никогда. У него было слишком много того, ради чего стоит жить.

Внезапно он представил Майлза, выкрикивающего со смехом по поводу клише: «Слишком много того, ради чего стоит жить?» Господи Иисусе! — сказал бы он. Где ты откопал это?

Потом они посмеются над этим.

В эту минуту его поразило, что уже никогда он не будет смеяться чему-то вместе с Майлзом. Кровь зашумела в его ушах. Зал суда затуманился.

— Я знал его, — сказал он. Его голос скрипел. — Он никогда бы не покончил с собой. Он был мой лучший друг.

На этот раз коронер не стал предупреждать его, чтобы он отвечал в рамках вопроса. Он молча разглядывал Патрика, слегка заинтригованный этим свидетельством скорби. Потом сказал:

— Последний вопрос: младшая сестра умершего была с вами во время происшествия, и она тоже была свидетельницей. Понятно, что девочка слишком подавлена, чтобы ее опрашивать. Но я задам вопрос вам. По вашему мнению, могла бы она добавить еще что-нибудь к тому, что вы нам сегодня рассказали? Вообще что-нибудь?

Патрик подумал над этим. Он подумал о Майлзе, который завербовал Моджи в помощники, чтобы забрать кантарос. Он подумал о напряженном личике восьмилетнего ребенка, когда та проигрывала несчастный случай со своими Синди. Он подумал о своем обещании «не говорить про нее» и о своем обещании Майлзу присматривать за сестрой.

— Нет, сэр, — ответил он. — Она не смогла бы к этому ничего добавить.

— Благодарю вас, мистер МакМаллан, на этом все.

И только когда он сел на свое место рядом с Деброй, прикрыл глаза и сделал пару глубоких, медленных вдохов, он почувствовал, как что-то шуршит в кармане его пиджака и вынул карандашный набросок, сделанный Антонией.

Он собирался вернуть его ей в кофейне, но как-то позабыл об этом.

Внезапно у него возник вопрос, не совершил ли он ошибку, защитив Моджи.

В первый раз за все это время ему пришло в голову, что еще ничего не было сказано о кантаросе. Конечно, это было немного странно. Надо ли было ему что-нибудь сказать?

Но что бы это дало? Это означало бы только всевозможные вопросы к бедной маленькой Моджи, а смысл? Она не знала, где Майлз спрятал этот проклятый кубок, так какой в этом смысл?

Запрокинув голову, он смотрел, как дождь маленькими серыми ручейками струился по окну в крыше. Он чувствовал себя более высушенным, чем когда-либо в жизни.

Кассий, загадка, кантарос. Что из этого сейчас имело смысл?

Он сунул рисунок обратно в карман.

* * *

Коронер прошелся с Антонией по тем же вопросам, что и с Патриком, но гораздо быстрее.

Она старалась отвечать как можно точнее, но с трудом понимала его вопросы. В результате ее речь прерывалась, и она часто переспрашивала. Она подозревала, что он находит ее уклончивой. Она ничего не могла поделать с собой. Все, о чем она могла думать, был тот факт, что Майлз был еще жив, когда начался пожар.

Но, конечно, он был без сознания? Или это еще одна маленькая аккуратная ложь из тех, которые люди говорят друг другу, чтобы спать по ночам: «По крайней мере, он не страдал», «Это наверняка было мгновенно», «Он не должен был ничего почувствовать».

Коронер задал ей следующий вопрос. Что-то о бумажном следе. Она извинилась и попросила его повторить, и он сделал со слегка преувеличенным терпением.

— Да, — сказала она. — К тому времени когда мы с Патриком добрались до поворота на Ле Фигароль, мы уже собрали все контекстные листы.

Ее голос звучал холодно и скучно, словно она говорила о погоде. Она поняла, как ей держаться перед ним. Жесткая, бесчувственная карьеристка, разрушившая дружбу двух молодых людей, хладнокровно лгавшая своему собственному отцу. Только такая, как она, могла удариться в истерику и швырнуть ключи от машины своему мертвецки пьяному да к тому же безжалостно отвергнутому бой-френду, а потом стоять и смотреть, как тот летит навстречу своей смерти. Она и пальцем не шевельнула, чтобы помочь, в то время как его лучший друг рисковал головой, пытаясь его спасти. Неудивительно, что два репортера в боковом ряду что-то ожесточенно строчили. И уж тем более неудивительно, что Дебра Пасмор метнула в нее этот взгляд василиска.

— …Так почему же, — продолжал коронер, — вы сочли необходимым оставить джип и продолжать поиски? Если вы уже собрали все бумаги, вы могли бы просто повернуть и поехать домой?

Она в замешательстве посмотрела на него.

— Почему?

— Да, почему?

Нетерпение сделало любезный голос коронера куда менее любезным.

— Потому что, — начала она, — мы должны были найти кантарос.

— Что? — Коронер нахмурился и зашуршал бумагами. — Не могу припомнить, чтобы нечто с таким названием фигурировало в показаниях. Объясните, пожалуйста.

«К чему теперь все эти вопросы?» — устало подумала она и ответила:

— Это был артефакт, каменный кубок. Римский. Патрик нашел его за несколько дней до происшествия.

— Римский, вы говорите? Он был ценным?

— О да. Из-за связанных с ним ассоциаций он должен быть… да, бесценным.

Два репортера выпрямились на своих сиденьях и обменялись заговорщицкими взглядами — вот в чем дело.

— А почему вы пытались найти этот артефакт?

— Ну… — начала она неохотно, — потому что Майлз взял его.

Возбуждение в лагере Пасморов. Джулиан выглядел ошеломленным. Лицо Дебры было как маска из слоновой кости.

— Доктор Хант, — сказал коронер тоном консультанта, распекающего небрежную медсестру, — в ваших показаниях я не могу найти ничего об этом артефакте, римском или каком бы то ни было.

Все это было настолько запутано — что с местной жандармерией, пристававшей к ней с деталями происшествия, что с французскими авторитетами по культурному наследию, которых интересовал только кантарос, — что она решила: эти два мира должны договориться друг с другом.

Взгляд коронера стал задумчивым.

— Очень хорошо, — сказал он наконец. — Так значит, теперь вы говорите, что умерший забрал это изделие. Как вы об этом узнали? Он вам в этом признался?

— Нет, этого не было. Но мы знали, что это он. — Она посмотрела на Патрика, но он сидел, нагнув голову и глядя в пол. — В этом нет никаких сомнений.

— Это возмутительно! — закричала Дебра. — Эта девушка лжет! Она пытается использовать моего сына, чтобы прикрыть собственную небрежность, — потому что он мертв и не может защитить себя! Она неуравновешена! Мой сын не был вором!

— Миссис Пасмор, — твердо сказал коронер. — Я уверен, что не должен напоминать вам и всем остальным о штрафе за прерывание заседания суда.

— Но она же называет моего сына вором! А где ее доказательства?

— Я адресую этот вопрос ей.

— Я не называла его вором, — упрямо возразила Антония, — но я не лгу. Я только сказала, что он взял кантарос, и именно поэтому мы не вернулись обратно, когда собрали контекстные листы. Нам надо было ехать назад, теперь я знаю это. Но мы не сделали этого. Потому что он взял его. О, конечно же, он собирался его вернуть. Он не был вором. Но он сделал это. Я уверена.

* * *

После вспышки матери коронер кратко распорядился освободить зал суда.

Он наблюдал за миссис Пасмор, и по его профессиональному мнению, если кто-то и был неуравновешен, так это она.

О Боже, Боже, Боже! Какое несчастливое нарушение, и по вопросу, имеющему не более чем тангенциальное отношение к делу. Исключая, конечно, то, что, если это правда, то это, по крайней мере, объяснило бы, почему эти несчастные, переутомленные молодые люди остались в горах на душной жаре, вместо того чтобы поступить как все разумные смертные и вернуться домой до того, как случится беда.

Но с каких это пор влюбленные поступают как разумные смертные?

Он снял очки и протер их носовым платком. Ему безумно хотелось ланча.

«Вечный треугольник», — подумал он устало, позволяя себе короткую паузу, чтобы собраться с мыслями.

Слева от него твердо и прямо стояла девушка. Он подумал, что черты ее лица слишком выразительные для подлинной красоты, но она бесспорно привлекательна. Странно, что сама она, казалось, этого не сознавала.

Вот кто был красив — так этот парень. Коронер, счастливый в браке добропорядочный гражданин, почувствовал легкую тошноту, используя это слово для описания другого мужчины, но это было так. Парень имел неуловимое магнетическое качество, способное очаровать оба пола. Неудивительно, что он выглядит таким высушенным.

Вечный треугольник. О Боже…

Несложно представить, как все происходило. Трое молодых привилегированных интеллектуалов очень неразумно отправились в дальний и чересчур жаркий уголок Южной Франции. Спиртное, наркотики, секс. Других вариантов никогда не бывает. И в девяти случаях из десяти никакого вреда от этого нет. Но в этом случае цепь незначительных ошибок и упущенных шансов, безвредных самих по себе, привела к смерти. А теперь мать жаждет крови, и пресса, по-видимому, тоже, если найдет историю достаточно сочной — а так и будет, с этим воровством в качестве «наживки». И тогда… Господи, помоги этой красивой молодой женщине!

Но истина в том, что даже если погибший парень и украл эту злосчастную вещь, обвинять тут некого. Это был просто несчастный случай.

О Боже, Боже, Боже! Заседание проходило так хорошо. Но он едва ли сможет закрыть дело, пока этот глупый пункт не будет выяснен. Он должен поддерживать репутацию дотошности. Кроме того, оставив этот пункт открытым, он получит несварение желудка.

Нехотя спрашивая себя, не делает ли он из мухи слона, он попросил пристава вновь привести к присяге молодого человека для дачи дополнительных показаний. Во время последовавшей затем паузы он в уме сделал примечание: не спрашивать потом семьи о том, желают ли они устроить перекрестный опрос свидетелей. Для такой женщины, как Дебра Пасмор, это было бы приглашением к корриде. Он надеялся, что она слишком переутомлена, чтобы думать об этом.

Девушка была отпущена, и снова появился парень. Он казался ошеломленным столь внезапным поворотом событий. Коронер видел такое раньше множество раз. Свидетель расслабляется после дачи показаний и не думает о том, что его могут вызвать для выяснения дальнейших пунктов.

— Итак, мистер МакМаллан, — сказал коронер без малейшего удовольствия авторитетным тембром голоса, так, что плечи парня расслабились при его словах, — я вызвал вас, чтобы прояснить один маленький пункт. Можете ли вы сделать вывод на основании каких-либо слов или действий умершего, что тот взял этот… артефакт?

Глаза парня были зафиксированы на точке пола как раз перед столом коронера. Он нахмурился, потом потер большим пальцем поперек нижней губы. Не поднимая глаз, тихим голосом, он ответил:

— Нет, сэр. Я этого сделать не могу.

Коронер заметил, как кровь отлила от щек девушки. Она выглядела так, словно ее ударили по лицу.

Парень кинул на нее взгляд и добавил:

— Я имею в виду, что я не знаю, взял он его или нет.

— Только, чтобы внести ясность: вы не можете подтвердить, что он взял его?

— Нет, сэр, не могу.

Коронер был удивлен. Было совершенно очевидно, что парень лжет, хотя до сих пор он был абсолютно правдив. Иногда было даже больно наблюдать за тем, как он старается ничего не упустить, как бы нелестно это ни было для него самого. Так зачем говорить неправду теперь, в пункте, имеющем периферийную значимость? Возможно, после тех разрушительных открытий, которые он вынужден был сделать о своем погибшем друге, он не мог заставить себя заклеймить его еще и вором.

Технически это, конечно же, было лжесвидетельством. Но за двадцать пять лет на службе Ее Величеству коронер изучил, когда можно допустить безобидную ложь. Ясно, что сейчас наступил именно такой случай. Он постарался и освободился от обязательств. И это не имеет никакого значения для результата.

Время сворачивать все это и идти на ланч. Он привел в порядок свои бумаги и приготовился вынести заключение. Случайная смерть, вызванная травмой, ожогами и вдыханием дыма.

Разумеется, это не поможет измученным людям. Они покинут зал суда такими же, как сотни других до них: обвиняя себя и других в отчаянной попытке найти смысл в том, что смысла не имело. Он подавил зевок. Все это было слишком знакомо.

Хотя странно с этой ложью. Он спрашивал себя, почему бедный парень решил, что необходимо лгать.

Глава 18

Верхний Миссенден, Саффолк, пятью днями позже

Антония уже в четвертый раз переодевалась, когда шорох колес по гравию оповестил ее о том, что приехал Патрик.

Она похолодела. В панике бросила взгляд на кучу одежды на постели. Сказала себе, что она смешна, — какая разница, во что она будет одета. Это волнует ее меньше всего.

Она схватила верхний свитер из груды: серого цвета с вырезом под горло, напоминавший ей школу. Свитер сел от стирки и едва доходил до пояса ее джинсов. Она полезла под кровать за мокасинами. Попыталась найти ленту для волос, не нашла ее и собрала волосы резинкой, схваченной со стола.

С бьющимся сердцем она вышла на лестничную площадку и на миг задержалась у зеркала. На нее смотрела изможденная неуравновешенная молодая женщина. Ввалившиеся темные глаза на бледном как мел лице. «Словно дырки от мочи на снегу» — как говаривал Майлз.

— Итак, — сказал коронер. — Вы не можете подтвердить, что он это взял?

— Нет, сэр, — ответил Патрик, — не могу.

Она до сих пор не могла в это поверить. Она снова переживала тот момент, когда он взглянул на нее через зал суда и между ними, как искра статического электричества, проскочила ложь.

Ирония была в том, что все поверили ему и подумали, что она лжет.

— Что касается вопроса о пропавшем артефакте, — сказал коронер в заключение, — я ни в коей мере не уверен, что мы услышали полную правду. Однако я больше не буду говорить об этом, поскольку не считаю, что это относится к смерти покойного, которую я признаю случайной.

«Я ни в коей мере не уверен, что мы слышали полную правду». Коронер предусмотрительно ни на кого не смотрел, говоря это, но Антония почувствовала, как все головы повернулись к ней.

Почему они поверили в то, что она лжет? Или это ей лишь показалось? Или они предпочли Патрика ей просто потому, что он был способен выразить свои чувства, а она — нет?

Независимо от причины, истинная проблема гудела в ее голове, как злая оса: почему он это сделал? Должна же существовать какая-то причина, которую она проглядела. Он объяснит ее сразу же, как только она откроет дверь. Он обнимет ее и извинится, и скажет ей, что собирается во всем разобраться. А она скажет: «Конечно! Теперь я поняла. Теперь все будет в порядке».

Когда она открыла дверь, он стоял к ней спиной, разглядывая подъездную аллею. Он повернулся. Сказал: «Привет». Бросил быстрый взгляд на ее губы, но не сделал ни движения, чтобы поцеловать ее. Он даже не коснулся ее руки.

— Привет, — ответила она.

Он был в джинсах, лыжном жакете, ботинках на толстой подошве и в хлопчатобумажной рубашке цвета индиго, которую до этого она на нем не видела. Она подумала про себя, не Дебра ли Пасмор купила ее для него.

— Легко нас нашел? — спросила она.

— Я засомневался, туда ли попал. Водитель такси сказал, что есть Холт Плейс и Холт Грейндж. А я не мог вспомнить, какой из них относится к твоей матушке.

— Мы те, которые «Плейс». Грейндж — это перестроенный амбар на другом конце поселка. Хотя ты, разумеется, это знаешь, раз находишься здесь, а не там. — Она говорила слишком быстро, но медленней не получалось. Ее челюсти напряженно сжимались. Хорошо, если бы у одного из них хватило храбрости коснуться другого.

Он взглянул на старый дом.

— Это место как раз такое, где вы и должны быть.

Она была удивлена.

— Правда? Гм. Да, возможно.

Синяя рубашка придавала его глазам кобальтовый оттенок. Ей хотелось обвить его руками, ощутить его крепкую теплую грудь и вдохнуть пряный запах его кожи.

Но он до сих пор не сделал ни единого движения навстречу ей, и она не могла заставить себя подойти к нему ближе. Если бы он отстранился от нее, было бы невыносимо.

Ее нутро заполнялось холодной тяжестью.

Она отступила обратно в холл, и он последовал за ней.

— В такие дни, как сегодня, дом бывает несколько сумрачным, — сказала она. Это прозвучало до нелепости похожим на объяснения гида, расписывающего туристам величественный особняк. — Может быть, пройдем в сад, пока нет дождя?

Она прихватила «Barbour» со стойки и повела его через гулкий холл и гостиную с французскими окнами на террасу. Он озирался по сторонам в той осторожной молчаливой манере, которая была ему свойственна, когда он неуверенно себя чувствовал, и она поняла, что было ошибкой приглашать его в Холт Плейс.

Все более и более ощущая себя экскурсоводом, она провела его через розарий и через вересковые заросли, затем вниз по ступенькам и через лужайку к реке. Он шел рядом с ней, держа руки в карманах своего жакета. Впервые со времени их знакомства она заметила легкую хромоту, которой Майлз имел обыкновение дразнить его во Франции.

— Спасибо, что ты проделал весь этот путь, — сказала она неловко.

Он взглянул на нее.

— Я хотел видеть тебя.

Она помялась.

— Я думала, будет лучше поговорить с глазу на глаз. По телефону невозможно. Все эти дни Дебра отсоединяла меня. — Она бросила на него взгляд, чтобы убедиться, как он это воспримет, но его лицо оставалось внимательно-спокойным. — Я не имею сил сейчас сталкиваться лицом к лицу с Лондоном, — добавила она. — Это место стало моим убежищем.

— Действительно, это замечательное убежище, — пробормотал он.

С несчастным видом она рассматривала газон — радость и гордость ее матери. Накануне здесь поработали садовники. Лужайки были сверхъестественно изумрудного цвета, на котором единственное безукоризненное дерево катальпы пылало золотом на фоне темно-серого неба, пробиваемого лучами солнца. За газонами пламенели мощные валы вереска. Капли дождя блестели на террасах, увитых розами. В этом медовом освещении старый каменный дом выглядел необыкновенно величественным и внушительным.

Даже река была в сговоре против нее. Под плакучими ивами Джеффри, их древний лебедь-астматик, улучил именно этот момент, чтобы проплыть перед ними, выгнув свою эбеновую шею в горделивом презрении.

О чем она только думала, зазывая Патрика в такое место? «Принцесса даст аудиенцию в три. Простолюдинов убедительно просят прибыть вовремя».

— Моей матери сейчас нет здесь, — сказала она, пытаясь смягчить впечатление. — Они с отцом уехали в город, так что это место в нашем распоряжении. — Она покраснела. Это прозвучало как приглашение. Или еще хуже, как будто она снисходила до того, чтобы он чувствовал себя непринужденно. — Они должны посетить кардиолога, — добавила она. — Мой отец нездоров.

— Правда?

— Сперва мне казалось, что он выдумывает, но потом выяснилось, что он действительно болен. Какой-то вид сердечной недостаточности. — Она покусала губу. — Конечно, это нас очень волнует.

Он медленно кивнул.

До нее дошло, что он не претендовал на симпатию к ее отцу. Внезапно ей захотелось встряхнуть его. Она тут, видите ли, неловко поддерживает одностороннюю беседу, ненавидит себя за излияния, будучи вынужденной говорить совершенно ненужные вещи, когда не кто иной, как он, создал между ними дистанцию!

— Думаю, ты видел, — сказала она, — что написали о нас в газетах?

Он повернулся к ней.

— Что?

Наконец-то вопрос! Она почувствовала болезненное удовлетворение.

— В «Дейли Мейл» за вторник. Женщина, которая приходит к нам убираться, принесла. Всего пара абзацев. «Происшествие с jeunesse dorée во Французской Ривьере». Что-то в этом роде. Ужасно неточно, конечно, но очень увлекательно, до тех пор, пока это вас не касается.

— Антония, я…

— Они изобразили меня чем-то средним между Медеей и Леди Макбет. Безжалостная искательница сокровищ присваивает бесценный предмет для частной продажи.

— Что? Они написали, что ты его украла?

— О, разумеется, не в такой форме. Но ты же знаешь, как они ловки в косвенных намеках. — Она помолчала. — Кажется, они думают, что я взяла его и постаралась свалить вину на Майлза, поскольку он мертв.

— О Господи!

— Хотя ты там выведен просто замечательно. Эдакий современный Гэри Купер, бросившийся на защиту умершего друга, обнародовав правду.

Он вздрогнул.

— Это просто какая-то пародия на тебя. Тебе не кажется?

— Антония, послушай, я не ожидал…

— Разумеется, никто на самом деле не поверит в эту бессмыслицу. Но ты представляешь, что они об этом подумают: нет дыма без огня. А когда все сказано и сделано, проклятая вещь пропадает, и я по-царски закрываю оба раскопа. От этого никуда не денешься.

— Майлз сделал закрытие. Не ты.

— Но ответственность-то лежит на мне. А это единственное, что идет в счет. — Она отломила веточку ивы и начала отдирать остро пахнущую кору. — И кроме того, ту работу в Кембридже я не получила. Ее отдали кому-то другому.

— Как? Я думал, она у тебя в кармане.

— Я тоже так думала, пока не случилось все это. — Она бросила прутик в реку и смотрела, как его уносит течением. — Ничего страшного. Я подыскала кое-что другое.

Она не стала уточнять, что это «кое-что другое» было предложением от подозрительно неизвестного ассистента профессора из Туксона, штат Аризона, чьей единственной претензией на вхожесть в научные круги была страсть к неолитическим мусорным кучам, слишком бесславным, чтобы заинтересовать кого-то еще. «Не слишком напоминает Рим» — это был единственный комментарий ее матери, в значительной степени решивший исход дела.

— Прости. Я понятия не имел, что может так случиться.

Она принялась за другой прутик.

— Ты не представляешь себе, что это такое — читать о себе ложь в газетах. И знаешь, что действительно ужасно? То, что я вообще об этом беспокоюсь. Беспокоюсь о себе, беспокоюсь об отце и о нашей чертовой карьере, когда Майлз еще даже не похоронен.

— Антония…

— Это заставляет меня чувствовать себя такой подлой и хваткой. Такой грязной. — Внезапно она сорвалась. — Мне только хочется знать — зачем?

— Что «зачем»?

— Зачем ты солгал?!

Его лицо стало непроницаемым.

— Я не лгал.

Она была поражена.

— Патрик, ну как же, ведь это я!

— Майлз никогда не говорил, что взял его. Никогда. — Это прозвучало так, словно он уже сотню раз прокрутил это в голове.

— Но…

— Ты ведь была там, Антония. И ты знаешь это не хуже меня.

— Как ты можешь так говорить? Все, что он делал — и как он выглядел, и что он не говорил, и что он не делал, — все подтверждает тот факт, что он взял кубок!

Он повернул голову и смотрел на реку.

— Патрик, пожалуйста. — Она старалась, чтобы голос не дрожал. — Твои слова противоречили моим, и они предпочли твои. Кроме того, у меня ведь был повод солгать, разве нет? По крайней мере, так оно выглядит. Я имею в виду, что чертова штука была под моей ответственностью, и, когда она исчезла, очевидно, что мне надо было состряпать какую-то историю, и очевидно, что я оговорила Майлза. Когда ты над этим подумаешь, то поймешь, что это какая-то извращенная логика. Можешь себе представить, каково мне от этого?

Он подцепил носком ботинка кучку листьев. Наконец он произнес:

— Честно говоря, я представления не имел, что все может так обернуться. Но я должен был подумать о Моджи.

— О Моджи? При чем здесь Моджи?

Он нахмурился.

— Если бы я сказал коронеру, что Майлз взял кубок, подумай, что последовало бы за этим.

Сбитая с толку, она ждала, что он продолжит.

— Они бы проторили дорожку к ее двери. Полиция, пресса. Черт, да, может быть, ее собственные родители: «Так значит, ребенок помогал своему брату стащить кубок? Прекрасно, ну-ка давайте допросим ее! И даже если это еще больше поранит ее и без того травмированную маленькую оболочку, это, конечно, жестко, но мы всего лишь делаем свою работу». А ради чего, Антония? Ну что бы из этого вышло? Она ведь все равно не знает, где он находится.

— Не в этом дело.

— Так в чем же? Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Скажи правду.

— Правду… Пойми, Антония, ей ведь только восемь лет! Именно сейчас правда — это последняя вещь, в которой она нуждается.

— А как же насчет меня? Как насчет того, что нужно мне?

Он вздохнул. Потом обернулся и встретился с ней взглядом.

— Извини, — сказал он наконец. — Он просил меня позаботиться о Моджи, и я не могу просто так отмахнуться от этого. Даже ради тебя.

Несмотря на то, что солнце пригревало, она почувствовала озноб.

Река придала его глазам изменчивую зеленоватую синеву, и за его спиной вода сливалась с атласным потоком серебристой ивовой листвы. Ей казалось, что он движется вместе с ними, уносимый течением потока все дальше и дальше от нее.

Она поняла, что потеряла его.

— Это не из-за Моджи, верно? — спокойно сказала она. — То, что ты говорил на следствии. Это из-за Майлза. Ты пришел попрощаться. Из-за Майлза.

Его лицо стало суровым.

Что-то остро кольнуло ее грудь.

— Патрик, это был несчастный случай! Это не твоя вина.

Он не смотрел на нее.

— Если бы не мы, он был бы жив.

— Но…

— Прости, Антония. Прости.

Несмотря на солнце, она продрогла до костей. Ее зубы начали стучать.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал он тихо, — а то пропущу свой поезд.

Она стояла, глядя на него. Его лицо казалось растерянным и юным, и ей хотелось сказать что-нибудь — неважно что, — чтобы поправить дело. Но здесь сказать было нечего.

В молчании они повернули и пошли вдоль реки, через газоны, мимо вереска и роз, и бассейна, и теннисных кортов, и через огород в сторону дома. Наконец они достигли подъездной аллеи.

— Ты ведь приедешь во вторник, — тихо спросил он, — на похороны?

Чтобы унять дрожь в руках, она сунула их в карманы.

— Нет, не приеду. Дебра написала мне, чтобы я не приезжала.

Он обернулся к ней.

— Что?

— Она не желает меня там видеть. Она выразилась достаточно ясно насчет этого.

Он покачал головой.

— Она не это имела в виду. Она не в себе, она не знает, что…

— Ну пожалуйста! — вскричала она, не в состоянии больше этого выносить. — Избавь меня от оправданий Дебры Пасмор! Я не хочу приходить туда. Понятно? Я не желаю красться в темных очках, пытаясь спрятаться от «Дейли Мейл»! Я не желаю приезжать попозже и уезжать пораньше, только чтобы избежать обмена мнениями с этой ужасной женщиной! Но больше всего, Патрик, я не желаю сидеть там и смотреть, как ты превращаешься в ее приемного сына!

Он вздрогнул, словно она его ударила. Кровь отлила от его лица.

Начался дождь — легкое, мягкое постукивание по кустам, обрамляющим аллею.

— Извини… — сказала она. — Я не должна была этого говорить. Просто… я не могу туда приехать. Вот и все.

Он открыл рот, собираясь что-то сказать, и вновь закрыл его. Затем посмотрел на большой каменный дом позади нее.

— Мне надо идти.

Ей стало дурно.

— Я подброшу тебя до станции.

— Нет, все в порядке, я пешком.

— Это четыре мили.

Чтобы смягчить свой отказ, он изобразил улыбку.

— Спасибо, я доберусь.

Дождь теперь шел вовсю, заставляя рододендроны обвиснуть и поникнуть.

Она сжала губы и кивнула.

— Я пройдусь с тобой до шоссе.

На середине аллеи он повернулся к ней.

— Иди в дом, ты вся дрожишь.

Она покачала головой. Ей пришлось сжать челюсти, чтобы не клацать зубами.

— Иди, — снова сказал он. Он положил руку ей на плечо и слегка подтолкнул. — Иди в дом, ты промокнешь.

Не веря глазам своим, она наблюдала, как он повернулся и пошел прочь. Она смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду. Он не обернулся.

* * *

Вторник, шесть часов, сырой вечер в Белгравии.

Кто-нибудь должен написать книгу на тему «Что делать после похорон», подумал Патрик. Пустое время. Когда вы выполнили все административные формальности и со всем управились, и нечем больше заняться. Полный капец! — как сказал бы Майлз.

Ты не можешь читать, не можешь смотреть телевизор, не можешь даже согреться. Если ты выйдешь пройтись по улицам, то чувствуешь себя как марсианин. Все, что ты можешь, это сидеть в комнате для гостей и разглядывать стены. И чувствовать себя так уныло. Так чертовски уныло.

Да-а… Так что же делать после похорон?

Конечно, сейчас было бы самое время позвонить Антонии. Извиниться. Рассказать, как прошла служба.

Огромная гулкая церковь. Холодное лицемерие речей, включая твою собственную. Душераздирающе малочисленная группка людей, потрудившихся прийти. И растущее понимание того, что ты был его первым и единственным другом.

— Вы разве этого не знали? — равнодушно спросила Нерисса на приеме. Она прибыла утром и выглядела великолепно в чем-то новом и черном, явно купленном в Париже.

— Нет, — ответил он, держа в руке бокал вина, которого ему не хотелось, но надо было выпить — за Майлза. — Я этого не знал.

Принимая все это во внимание, сейчас было бы самое подходящее время позвонить Антонии. И, рассказывая ей о похоронах, он мог бы спросить, почему она не изменила своего мнения и не приехала.

На протяжении всей службы он оглядывался, чтобы посмотреть, здесь ли она. Он продолжал надеяться до тех пор, пока все не начали выходить на залитый дождем церковный двор. Пока его не ударило: она не пришла.

Не то чтобы он осуждал ее за это. Нет, после всего, что она рассказала ему о газетах и о письме Дебры…

Нет, после того, как он повел себя в Саффолке.

Приемный сын.

О Господи, как она это сказала!

Он встал и начал бродить по комнате. Конечно, она не думает, что он одалживается у Пасморов? Конечно, она не это имела в виду?

Хотя, может быть, и это. Имея такое происхождение, она с этим наверняка сталкивалась.

Нет, хорошо, что он не совершил такой глупости и не позвонил ей. Он не должен сдаваться. Разрыв — вот что это было. И это единственное, чего он заслуживает.

Он подошел к окну и постоял, глядя на улицу.

Теперь ты свободен, сказал он себе, выпрямляя плечи. Свободен добиваться своих целей. В чем бы они ни состояли. Но лучше подумай о чем-нибудь более прочном, парень, потому что врач из тебя не получится. Помогать людям, кажется, не твое дело.

Как она смотрела на него, когда он уходил по аллее…

Вот дерьмо! Почему ты не можешь прекратить думать о ней? Это в прошлом. Теперь ничего не вернешь. Оставь всю эту глупую неразбериху позади и двигайся вперед.

Ему необходим стакан спиртного. Целую чертову колонну стаканов, выстроенных друг за другом и ждущих экзекуции, пока он не станет до посинения, мертвецки пьяным. Как обычно говорил Майлз, — до поросячьего визга. Да. Он хотел напиться до поросячьего визга.

Стук в дверь. Он вздрогнул.

— Не возражаете, если я войду? — спросила Дебра. — Я разбирала оставшиеся от Майлза вещи и нашла кое-что для вас.

Она была в одной из своих блузок в полоску и в обтягивающих джинсах от Армани. Сразу же по возвращении из церкви она поднялась к себе и переоделась, презрев увещевания Джулиана прилечь ненадолго.

Она никогда не ложилась днем. Патрик удивлялся: когда она спит? Ее жизнь состояла из сплошных задач. Когда они с Джулианом предлагали ей свою помощь, она отвечала им слабой лунатической улыбкой и возвращалась к работе, как будто ничего не слышала.

Едва увидев, что лежит в ее ладони, он узнал вещь, и его начало мутить.

Это была та самая римская монета, которую она подарила Майлзу, когда он поступил в Оксфорд. Великолепный серебряный динарий, с профилем Константина на одной стороне и с рассекающей волны триремой, на другой. Майлз с гордостью держал его на своем столе — он любил подобные «интеллектуальные» штучки. И, хотя он никогда не говорил об этом, он был явно польщен тем, что мать посчитала его способным оценить подарок.

Однажды они с Патриком перевели надпись по краю монеты: «Fel. Тетр. Reparatio» — «Возврат к более счастливым временам». Эта надпись привела Патрика в ужас. Возможно, Дебра не знала латыни. Или она никогда не изучала монету достаточно внимательно, чтобы обратить внимание на надпись.

Он откашлялся.

— Я прошу прощения. Я не могу это принять.

— Пожалуйста. Я настаиваю.

— Нет, извините, нет.

— Я хочу, чтобы она была вашей. — Она замолчала, и он заметил, как напряглись мускулы вокруг ее челюсти. — За то, что вы сказали на следствии. Вы заступились за него. Вы сказали им всем, что он не был вором.

Патрик опустил взгляд на монету, лежащую в ее ладони. Felix temporum reparatio. Возврат к более счастливым временам.

Возьми этот волшебный талисман, промолвила колдунья, и ты станешь моим избранником, а я дам тебе несметные богатства…

Если бы сейчас его видела Антония, какой был бы повод сказать: я ведь тебе говорила! Приемному сыну предлагают награду за ложь сквозь зубы. За отказ от нее.

Он перевел взгляд на лицо Дебры.

Кожа вокруг ее глаз собралась в складки, даже помада исчезла в маленьких сливового цвета складках. Она не была ни злой колдуньей, ни приемной матерью. Она была хрупкой женщиной, чей щит озлобленности не был достаточно крепок, чтобы скрыть ее боль.

Она выглядела изможденной. Наверное, в качестве отдыха она играла в игру «если»: если бы я проводила с ним больше времени, если бы я лучше знала его, если бы… если бы… если бы…

Хорошо, пусть, подумал Патрик. С этого момента пусть так и будет. Ты не можешь ничего изменить. Ты не можешь вернуться назад и начать все сначала. Майлз мертв. Тебе придется с этим жить.

Он взял монету у Дебры из рук и почувствовал обжигающую тяжесть металла, легшего в его ладонь.

— Спасибо, Дебра, — сказал он.

* * *

В день похорон, в шесть вечера, Антония закончила вычищать свою комнату в Верхнем Миссендене.

Она снесла большую картонку с бумагами вниз, к устройству для сжигания отходов за грядкой ревеня, прихватив коробок спичек, банку «Bar-B-Blaze», и половину бутылки «Пино Гри», из которой она выпила в память Майлза, в тот момент, когда должна была начаться служба.

Она собиралась разжечь огонь, гадая, где обронила спички, когда над грядкой ревеня возникло лицо ее матери.

Миссис Хант заметила бутылку в руке дочери, но промолчала.

— Ты все еще дуешься из-за того, что сказала твоя сестра?

Антония одарила ее нервной усмешкой.

— Конечно же, нет! В последний раз Каролина докопалась до меня, когда мне было восемь!

— Это хорошо. Потому что, когда ты закончишь поджигать грядки с овощами, мне понадобится твоя помощь. Твой племянник ведет себя отвратительно, хуже чем обычно даже по его меркам. А ты — единственная, кого он слушается.

— Это потому, — ответила Антония, делая очередной глоток из бутылки, — что я иногда поколачиваю его.

— Что ж, пожалуйста, не стесняйся, ты нас очень выручишь. И приходи побыстрее.

— Буду через минуту.

Ее сестра приехала без предупреждения со своими тремя непослушными и приставучими детьми немного старше пяти. «Стихийное бедствие», — пробормотала миссис Хант с фаталистическим пожатием плеч и начала рыться в морозильнике.

В это время в кухню явилась Каролина и начала выговаривать Антонии, что та должна присутствовать на похоронах, дабы «поставить точку в отношениях с Майлзом».

— Ты должна поработать над решением проблемы, Тони. Оно не придет без борьбы.

За ее спиной Антония скроила рожицу своей старшей племяннице и поднесла два пальца к горлу, что принесло бы обеим много проблем, обернись Каролина в этот момент.

Каролина ошибалась. Появление на похоронах ничего бы не дало, кроме открытого объяснения с Деброй Пасмор. Это действительно не могло бы принести «решения», что бы, черт возьми, под этим ни подразумевалось. Хотя она должна была признать, что это звучит мило. Решение. В этом есть какая-то гладкость. Как сахар, тающий в горячей воде.

— Все-таки, — бормотала она, шаря в траве в поисках спичек, — чертовски скоро для этого, я думаю. — Она не хотела примирения с Майлзом. Ей хотелось придушить его за то, что он втянул ее в это дерьмо.

Бедный, эгоистичный, ненадежный, глупый Майлз. Теперь у нее никогда не будет возможности спросить его, почему он считал необходимым встречаться с Нериссой за ее спиной, вместо того чтобы просто прийти и рассказать ей об этом. Она и вполовину так не переживала бы, как ему казалось, потому что она никогда не испытывала по отношению к нему и половины тех чувств, которые она испытывает, — простите, испытывала! — к Патрику.

Бедный Майлз! Если б он только знал. А может быть, лучше, что он не знал? Боже, все это такая путаница!

Она сделала еще один глоток из бутылки.

— Нет, — рассудительно обратилась она к ревеневой грядке. — Если Каролина желает видеть завершение труда, то ей надо выйти и принять этот груз. Финальная стадия переделки Антонии Хант. Стадия первая: вытряхнуть все вещи из платяного шкафа и сдать на хранение в Оксфэм. Стадия вторая: написать елейное письмо Урии Гиппа — этому ассистенту профессора Как-Его-Там, нижайше принимая предложение работы. Стадия третья: грандиозный финал. Отнести в сад все это Кассиево дерьмо, добавить горючего и — фьююю! Отрегулировать желаемую температуру, чтобы истребить все полностью.

Она перевернула коробку вверх дном над устройством для сжигания отходов: туда посыпались книги и бумаги. Первым полетел знаменитый Кассиев манускрипт, включая все копии и дискеты; затем ее коллекция «Стихотворений», во всех известных в Англии переводах: двенадцать томов — плод многолетний поисков в букинистических лавках.

Сожги их. Сожги всю эту чертову кучу.

Пламя ее обрадовало. Было бы приятно согреться для разнообразия. Господи, как ей холодно! Ее зубы опять начали выбивать дробь. Казалось, они никогда не переставали стучать с тех пор, когда она стояла на аллее под дождем, глядя, как уходит Патрик.

В тот момент она поняла, что значит боль в сердце. Как будто кто-то сунул пару стальных пластин в ее грудную клетку и медленно растягивал их, раздвигая ребра и выставляя сердце на холодный сырой воздух. Это чувство не проходило. Оно было с ней целыми днями. Оно было с ней и сейчас. И она никак не могла согреться.

Но прошлой ночью, во сне, к ней пришло решение.

Она скакала верхом на белой лошади вдоль низкого горного хребта, покрытого снегом, легкимгалопом — что, вообще говоря, было довольно странно, ведь в реальной жизни она боялась лошадей. Она становилась все меньше и меньше и ощущала, как ласку, касание снега к ее лицу: тонкое, мягкое, успокаивающее одеяло из снега.

Проснувшись, она уже точно знала, что делать.

Чистый, голый склон холма, покрытый снегом. Начать с чистого листа — вот что тебе нужно! Выкинуть весь этот мусор и начать все сначала.

После долгих поисков она нашла спички в палой листве. Неловко зажав подмышкой «Пино Гри», она вылили «Ваг-В-Blaze» в устройство для сжигания отходов, нетвердо чиркнула спичкой и бросила ее. Оранжевое пламя вспыхнуло, едва не опалив ей брови.

— В добрый путь! — выкрикнула она, отпрыгивая назад. — Здравствуй, новая Антония Хант!

Она опустилась на колени и устроилась наблюдать.

Хорошо было чувствовать жар на лице. И сладкий, острый запах влажной травы, и кислый запах горящих книг — это тоже было хорошо! Она обожгла руку крапивой, и этот укус был чистым и обжигающим, но это тоже было хорошо, поскольку сжигало прежнюю Антонию Хант.

Она была рада тому, что подавила искушение позвонить Патрику. О чем было говорить? Какой смысл думать о нем, если это означало думать о Майлзе, и о ее отце, и о Кассии, и о кантаросе, и так снова и снова, пока не вернешься к Патрику.

Он сделал свой выбор. Он предпочел ей Пасморов. Говорить тут было не о чем. И, если посмотреть правде в глаза, это никогда не было большим, чем проявлением щенячьей любви. Да, конечно, двадцать четыре года — немного поздно для щенячьей любви, но ты всегда начинала поздно, ничего не поделаешь. Так что принимай пулю и смотри правде в глаза. Ты отчаялась найти любовь. Бедный Майлз заставлял тебя чувствовать себя неполноценной и фригидной до тех пор, пока ты уже не могла это выносить. Ты должна была запасть на любого. Потом появился этот красивый янки и — чудо из чудес — он вдруг уделил тебе внимание, и все: ты попалась. Ведь так? Но это не значит, что это была любовь.

— Как бы там ни было, теперь все позади, — прошептала она, взмахнув бутылкой над огнем. — Патрик МакМаллан, настоящим предаю тебя огню!

Она сделала еще глоток и чуть не подавилась.

Теперь все позади. С этого момента главное — работа. Твоя золотоносная жила, твоя путеводная звезда. Если так было вначале, то пусть так будет всегда. Отныне и навеки, до конца мира. Аминь!

Она наклонилась вперед, глядя сквозь отверстия в оранжевое пламя.

— Да. Отныне работа — главное. Придерживайся этого, и ты не ошибешься.

Она закончила бутылку и швырнула ее в огонь.

К ее разочарованию, бутылка не взорвалась, а упала на потрескивающие книги, шипя, как снаряд.

Пламя утихло так же стремительно, как и возникло. Тлеющие угольки отдавали слабое тепло, потом стали серыми, легкий ветерок уносил пепел.

Она села на пятки.

Стальные пластины в ее груди болезненно двинулись. Ее плечи сгорбились. Голова поникла.

* * *

Спустя пять недель дамбу наконец прорвало. Из нее вырвались мучительные рыдания. Она молотила землю кулаками. Она с силой вырывала крапиву.

И все это время стальные пластины кололи в груди.

И она не знала, прекратится ли это когда-нибудь?

Часть II

Глава 19

Перузия, февраль 40 г. до Рождества Христова

Тацита проснулась в морозных сумерках перед рассветом в холодном каменном помещении Этрусской башни, съежившись под своим плащом из кисло пахнущей домотканой материи. Она чувствовала себя окоченевшей и настолько ослабевшей от голода, что, когда она схватилась за выступ окна, поднимая себя на ноги, кровь зашумела в ее ушах и световые пятна замелькали перед глазами.

Всю ночь напролет над осажденным городом бушевал северный ветер, и резкий волчий вой эхом разносился над замерзшими холмами. Всю ночь напролет Тацита просила у богини ответа. Должна ли она попытаться передать Гаю во вражеский лагерь записку, умоляя о помощи? Или ей следует цепляться за свою гордость, даже если это означает обречь всю свою семью на смерть?

Но искать его помощи было так рискованно! Они не виделись тринадцать лет. И теперь он был врагом.

Пододвинув свой стул к окну, она сидела и наблюдала, как тает темнота. Внизу лежал в тяжелых сновидениях город Перузия, омытый тем необычным, успокаивающим сиянием, которое воцаряется после сильного снегопада.

Их жилье было на пятом ярусе Северной башни Этрусских ворот. Окна глядели на восток от равнины к горам. Море голубого тумана скрывало долину Тибра. И за этим туманом враги выжидали, когда Перузия умрет.

Ее не удивило присутствие Гая в лагере осаждающих. Она находила это совершенно естественным, что однажды они могут оказаться по разные стороны баррикад: он борется за то, чтобы сокрушить Республику и установить новый порядок, а она, вернее ее супруг, защищает старый. Что ее удивляло, так это то, что понадобилось тринадцать лет, чтобы дождаться этого часа.

Так что ж ей делать? Искать его помощи? Или умирать от голода?

Если бы речь шла только о ней самой, она бы даже не думала просить его. Но были другие, о ком надо было думать. Вот в чем дилемма.

И время для принятия решения она уже исчерпала. Двумя днями раньше она обменяла последние свои жемчуга на пару бычьих рогов, чтобы сделать бульон. Ей удивительно повезло, что удалось добыть эти рога, ведь после пяти месяцев осады всякое животное, даже неупотребляемое в пищу, ценилось не меньше чем рубины. Но она открыла в себе неожиданный талант торговаться — к большому неудовольствию своего мужа, который не желал и пробовать эту клейкую массу. Пришлось ей налететь на него, подобно торговке рыбой, и заставить есть.

Но вот и бульон кончился. И у нее не осталось ничего на продажу. Но каждый раз, думая о том, чтобы просить Гая о помощи, она сгорала от стыда. В лучшем случае это обернется оскорбительной тратой времени, в худшем — катастрофой. Если он узнает, что она в городе, что он сделает? Из его стихов она знала, что он ее не простил. Конечно, это дало бы ему отличную возможность отомстить.

Рассуждая рационально, она не верила, что он способен на такую жестокость. Но человек может сильно измениться за тринадцать лет. Как она может играть в кости, ставя на кон жизни своей семьи?

Кроме того: почему он должен помогать ей, женщине из стана врага, когда это может подвергнуть опасности его самого? Ведь Октавиан не потерпит предательства, особенно когда успех всей компании зависит от крушения Перузии.

Хотя если кто-то и мог бы разубедить Октавиана, то это был Гай. Ведь Октавиан известен как пылкий ценитель его поэзии. Так что, возможно, в конце концов он найдет выход из положения.

Наступил рассвет. В розовом свете мрачный город на холме казался едва ли не мирным — его древние стены окрасились мягкой терракотой, а разрушенные здания милостиво были прикрыты снегом.

Защищенная стенами этрусского камня, Перузия никогда не была бы взята штурмом, и Октавиан знал это. Он также знал, что единственное, что ему остается, это ждать. Теперь уже недолго. Еще пара недель — и те, кто еще оставался в живых, будут слишком слабы, чтобы противостоять ему. Народ уже называл это «Перузинской войной», что, вероятно, его устраивало. «Война» звучало куда более героически, чем ожидание тысяч и тысяч легионеров: когда же наконец горстка мужчин, женщин и детей умрет от голода?

Туман далеко внизу скрывал вражеские укрепления, но даже сквозь него чувствовалось их присутствие: смертельное кольцо частоколов и башен на валах, с траншеями, заполненными кольями.

Отчаяние охватило ее. Даже если она решится послать Гаю записку, то как ее доставить? Клеон, ее раб, заверял, что он знает способ. Но так ли это?

Солнце набирало силу. Решаться надо было сейчас. Клеону нужен туман как прикрытие для прогулки во вражеский лагерь. Это была опаснейшая миссия, но, если бы кто и мог взять ее на себя, то это он. Он знал о военной службе достаточно, чтобы выдать себя за легионера, отставшего от своей части. И он, не задумываясь, готов рисковать для нее своей жизнью.

Если бы только она могла решиться… Но богиня все еще отказывала ей в своем руководстве. Когда Тацита выглянула в окно, чтобы получить знак, то она увидела лишь туман и солнечный свет — и беспорядок и ясность в равной мере.

Вероятно, богиню оскорбила ничтожность ее жертвоприношения: горстка сухого трилистника, две высохшие маслины и несколько капель поски. Масла для настоящей ритуальной лампы не было вообще. Масло? Да если бы у нее было масло, оно бы пошло в рты ее семейства, а не в какую-то там лампу!

Она с тоской подумала о тех невероятных, давно минувших трапезах в Риме. Морской окунь — любимец ее мужа — с соусом из тертого сыра, цыплячьей печени и тмина. Фрукты из поместий: огромные чаши, наполненные ягодами шелковицы, инжиром, гранатами… Но о чем говорить! Даже смеси, которыми она мазала свое лицо, были на днях съедены ее семейством. Мед и молоко, миндальное масло и маленькие блоки морской соли, которыми Альбия натирала ей плечи перед приемами…

Так что да, возможно, богиня была оскорблена убожеством приношения. Но чего же она ожидала, после пяти месяцев осады?

В первые годы замужества Тациту удивляло, что она так легко нашла утешение в религии, при том что в девичестве она рьяно предавалась дебатам по теории. Потом она призналась себе, что это было просто от отчаяния. Женщине нужно что-то, чтобы заполнить пустоту.

Не то чтобы ее муж был плохим человеком. Умный в определенных рамках, начисто лишенный воображения, приводящий в бешенство врожденным педантизмом и лживый, когда это было ему выгодно. Короче, законник.

По крайней мере, он оставил ее в покое после рождения близнецов и имел здравый смысл взять в любовницы вольноотпущенницу.

За эти годы он многого добился благодаря незапятнанной репутации своей жены, что было редкостью в их кругу. Ее брат называл ее чудом: красивая молодая матрона при пожилом муже, которая никогда не поддавалась искушениям. Если бы он только знал, насколько мало ее влекли соблазны, — возможно, ее благочестивость произвела бы на него меньшее впечатление.

Нет, ее муж не был плохим человеком. Он был просто умным дураком, позволившим амбициям водить себя за нос и подвергшим их всех опасности, так как он поддерживал проигравшую сторону. Она первой почувствовала надвигающуюся беду и отправила близнецов к брату.

Тацита поняла, что ее мысли блуждают. Она дотащилась до стола и пригубила поску, смешав ее со снегом, взятым с подоконника, чтобы устранить уксусный привкус.

Затем она тихонько поставила чашу на стол — так, чтобы не разбудить мужа в соседней комнате. В свои шестьдесят пять он все еще имел кошачий слух, а жадность его развилась с тех пор, как налоги поглотили все их деньги. Не было случайностью и то, что закат их благополучия сопровождался возвышением ее брата, который был более сведущ в политическом маневрировании, чем он.

Тацита спрашивала себя: знает ли Гай, что она в городе? Конечно, должен знать. Шпионы Октавиана везде. И кроме того, Гай теперь генерал. Возможно, ему уже давно известно, что она здесь. Возможно, ему даже нравится это. Вполне справедливое наказание за то, что она сделала.

Она же, со своей стороны, лишь четыре дня назад узнала, что он находится в лагере. Клеон услышал это от одного из лазутчиков, который только что вернулся с Фламиниевой дороги. Хорошо, что у Клеона хватило здравого смысла сообщить об этом своей госпоже приватно, а не выболтать в лицо ее супругу. Тацита была удивлена, что раб знает о ней и Гае, поскольку она никогда об этом не говорила. Выходит, Альбия доверила ему тайну за пару недель до своей смерти.

За все годы, проведенные врозь, она видела Гая лишь однажды, семь лет назад, когда он устраивал чтения в Риме. Это было спустя шесть месяцев после рождения близнецов: время отчаяния для нее, когда она лежала, уткнувшись в стену, и, казалось, не было смысла продолжать.

Однако свинцовым вечером раннего февраля она не выдержала и опрометчиво решила посетить чтения. Она сказала мужу, куда собирается, — это казалось ей ужасной глупостью, — но она сомневалась, понял ли он, о чем идет речь. Он был занят подбором заключительных аргументов для особо сложного случая. Кроме того, что ему за дело, если жена посетит модные поэтические чтения? Для дамы из общества это вполне подходящее развлечение. И естественно, поэт, о котором шла речь, был лучшим в Риме.

Она завернулась в плотное покрывало, так что Гай не имел возможности ее узнать.

Он не столько постарел, сколько стал жестче. По сторонам его рта глубоко прочертились вертикальные линии, а солнце и военная служба сделали его лицо темно-бронзовым. Из-за этого его светло-серые глаза казались еще более глубокими, их взгляд было трудно долго выносить.

Она отметила, что его движения почти утратили ту легкую — почти неуловимую — грацию, которую она так любила. Пару раз он опускал левое плечо, словно желая удержать его от онемения, а когда он поднимался на возвышение, она заметила его хромоту. Возможно, его все еще беспокоит старая рана от копья.

Во время чтений он не улыбнулся ни разу. Даже когда маленькое стихотворение об аристократе и гладиаторе заставило аудиторию биться в конвульсиях от смеха.

Но было невероятно вновь видеть его. Невероятно.

Его голос — единственное, что не изменилось. И он по-прежнему был способен раствориться в словах и позволить чувствам бить через край.

Незадолго до окончания чтений он представил новое стихотворение, ранее не выносимое на суд публики.

Когда он читал его, Таците казалось, будто аудитория исчезла и он говорит только с ней, будто они вернулись в прежние времена, в освещенную лунным светом гробницу у Порта Капена, и лежали рядом на его смятом плаще.

По ее щекам катились слезы. Возможно ли, что после всех этих лет, после того, что она сделала с ним, он до сих пор ее любит?

Последнее прочитанное им стихотворение, однако, вызвало у нее сомнения: блестящая едкая сатира на первую брачную ночь юной патрицианки и беззубого восьмидесятилетнего старика.

Так, может быть, это «нет мне исцеленья» относится лишь к прошлым чувствам, давно отброшенным?

Но теперь, даже если это и было правдой, его боль не уменьшилась. Год за годом она следила по его стихам, как он пробивается сквозь гнев, замешательство и презрение. И вот все это было уничтожено — осталась одна только боль. Он не мог понять, почему она оставила его. Она должна была об этом подумать. Она должна была признать, что для такого человека, как он, не знать означало медленную пытку.

Это было невыносимо.

На следующий день она написала ему письмо. Она потратила на него все утро, набросав несколько дюжин черновиков, пока, наконец, не остановилась на учтивой, изящно изложенной просьбе о встрече. Разумеется, она не могла ничего сообщить ему в письме на случай, если оно попадет в чужие руки. Всего лишь добрые пожелания, которые любая хорошо образованная римская матрона могла послать известному поэту.

Письмо вернулось тем же вечером, нераспечатанным.

Она почувствовала опустошенность. Она неделями лежала, глядя в пространство. Не ела. Не спала. Не могла найти утешение даже в своих детях. Ее муж отнес это на счет меланхолии, которая порой настигает женщин после родов, и отправил ее в деревню — для смены обстановки. Альбия поехала с ней и давала ей белые семена мака, чтобы вызвать у нее сон.

У нее не было даже возможности тешить себя мыслью, что он не знал, от кого письмо, поскольку она запечатала его своим кольцом-печаткой. Он не мог не узнать ее печать. Он имел обыкновение стаскивать ее кольцо с пальца и не отдавать до тех пор, пока она не выкупит его поцелуями.

Она все еще носила его. Это кольцо да маленький амулет в виде полумесяца, подаренный ей матерью по достижению женской зрелости, были единственными украшениями, которые остались у нее.

Но через несколько дней у нее не будет даже их.

— Так что лучше тебе поторопиться и написать это злосчастное письмо, — пробормотала она. — Иначе нечем будет запечатать его!

Гм… Очевидно, она приняла решение, не отдавая себе отчета. Очевидно, это была поска, вдохнувшая в нее решимость. А может быть, это наконец заговорила богиня.

Она подтащила стул к столу, затем подошла к своему ложу и вытащила спрятанную под ним маленькую тростниковую коробочку с письменными принадлежностями. Сейчас не может быть испорченных черновиков. Она должна добиться успеха с первой же попытки или вообще никогда, поскольку у нее был всего лишь один лист бумаги, и то — ужасного качества, годной лишь на то, чтобы заворачивать в нее рыбу. Странным казалось, что грязные чернила на дне фляги будут вонять каракатицей, а не вином.

Она взяла ножик и заточила перо. В резком свете утра ее руки выглядели потрескавшимися и красными, как вяленая оленина. Женщина двадцати девяти лет с руками старой карги.

Потрясенная, она опустила перо. Даже если Клеону чудом удастся передать Гаю письмо и случится еще большее чудо — Гай соизволит его прочесть и, испытав к ней жалость, изобретет способ тайно вытащить ее семью из города, что он должен подумать, увидев ее? Сможет ли он хотя бы узнать ее? Каково ей будет видеть растущий ужас в его глазах, когда он поймет, что эта высохшая развалина была его Ликарис?

До осады она гордилась своей внешностью. Все еще стройная, несмотря на деторождение, все еще сохранившая зубы, и густые черные волосы. Но теперь! Ее одежды свободно висели на ней. Ее волосы стали грубыми и тусклыми, как пенька. Ее кожа стала цвета грязного снега.

— Ах, прекрати, — раздраженно пробормотала она. — Ты делаешь это не для того, чтобы удивить его своей красотой. О тебе речи вообще не идет. Просто помни об этом, глупая дурочка, и принимайся скорее за письмо!

Она налила себе еще полчашки поски. Две капли капнув богине, она одним глотком выпила остальное, закусив снегом, ловко, как стойкий легионер. Ей пришли на ум любимые строчки: «Крылатый конь иногда приходит ко мне в моих снах — и не только, когда я пьян. Но когда я пьян, вы могли бы видеть, как Пегас летает».

— Это все спирт, — пробормотала она, когда тепло поски заструилось по ее телу. — Ты ведь еще не умерла, девочка моя? Так за дело! И когда закончишь, в награду получишь ванну. Это придаст тебе силы на день. Хорошая, живительная, бодрящая ванна, полная снега. — К отвращению мужа, она стала почти столь же сведуща в ваннах из снега, как и в торговле.

Она обмакнула перо в чернильную гущу и начала писать. Скорее, пока не выветрилась поска и она не изменила решение.

Глава 20

Известковая ферма, ранний февраль, спустя двенадцать лет

Антония сидела над кружкой кофе в крошечной кухне своей лучшей подруги и старалась не обращать внимания на ожесточенное шептание, доносящееся из холла.

— Я не желаю завтракать, когда она здесь, — шептала Эмма, девятилетняя дочка Кейт. — Она вся в черном и страшная, как ведьма.

— Не будь смешной, — решительно возражала ее мать. — Эмма, вернись. Эмма! Вернись!

Прогремели шаги вверх по лестнице.

Сидевший на другом конце стола муж Кейт, Фил, послал Антонии жалкую усмешку.

Она заставила себя улыбнуться в ответ. Она всегда надеялась, что дети будут любить ее, но это случалось редко, и Эмма не стала исключением. Антония гостила в Эрика Гарденз уже пять дней, с тех пор как прорыв трубы сделал необитаемой ее собственную маленькую квартирку, и Эмма ни разу не ела в ее присутствии.

Она медленно повертела кружку в руках. Жила-была ведьма. Жила она в полном одиночестве, в ужасной маленькой квартирке с прохудившейся крышей, и одевалась во все черное, и не имела ни денег, ни нормальной работы, и пугала маленьких детей, не желая того…

В любой другой день она бы посмеялась над этим, потому что не позволяла себе предаваться самосожалению. Но этим утром, держа конверт, ждущий, когда его вскроют, она чувствовала себя уязвимой.

Она окинула взглядом яркую оранжевую кухоньку Кейт, полную всевозможных свидетельств жизни семьи: шаткая груда документов Фила, последний «проект» Эммы — крепость норманнов, сделанная из рулонов туалетной бумаги, холодильник, покрытый магнитиками, державшими списки «что купить» и маленькие записки, которые Кейт и Фил оставляли друг другу, когда задерживались на работе, а задерживались они всегда.

Ее руки сжали кружку.

Кейт вернулась на кухню с красным лицом после безуспешной борьбы с дочерью. Она взглянула на конверт под локтем Антонии.

— Ты собираешься его вскрывать?

— Ммм… — ответила Антония.

По почтовому штемпелю они обе поняли, что это — письмо от поверенного, сообщающее, что ей досталось в наследство от матери.

В лучшем случае это могла быть половина квартиры в Тутинге — все, что осталось после финансового краха. Что ж, небольшая, но все же удача: когда страховщики отказались оплатить ремонт, у нее оказалось ровно семьсот фунтов в банке на старость и никакой работы, с тех пор как она закончила монографию о керамике, сделанную за бедного профессора Эджвара.

Но она все еще колебалась. Она чувствовала себя подлой и жадной, думая так о матери. Это была ее мать. Ее последняя связь с прошлым. Холодный белый конверт на столе.

— Ну, давай, — сказала Кейт уже мягче.

Антония взяла конверт и вскрыла его. Быстро пробежала глазами содержание.

За окном шумели машины, дети хлопали садовыми калитками, где-то бубнил телевизор.

Рука Антонии потянулась к горлу.

— Что?! — хором спросили Фил и Кейт.

— Она… она оставила квартиру моей сестре.

— Что? — воскликнула Кейт. — Полностью? Каролине?

Антония кивнула.

— Боже! — выдохнула Кейт. — Это что, деньги к деньгам? — Сестра Антонии была замужем за застройщиком, который поймал удачу в восьмидесятых и сумел удержаться на плаву во время спада.

— Это еще не все, — продолжала Антония. Она уронила письмо на стол и обхватила голову руками. — Мне достается мельница в Ля Бастид.

В кухне воцарилось молчание.

Мельница? О чем только мама думала? Оставить квартиру Каролине, которая в ней не нуждается, а ей — этого огромного белого слона. Какое изящное заблуждение! О чем она думала?

Кстати, как ее матери удалось сохранить эту чертову мельницу в собственности!

Внезапно она почувствовала раскаяние: ее бедная мать, скорее всего, вообще ни о чем не думала, а плавала в тумане обезболивающих лекарств. Она торопилась изъявить свою волю и перепутала имена дочерей.

И разумеется, говорила себе Антония, мама тебе ничего не должна. Уехав в Аризону, ты едва поддерживала с ней контакт. Даже не приехала домой на папины похороны. Мама не знала, что у тебя нет денег на проезд. Ведь твои открытки бодро сообщали ей, что «все прекрасно».

Мельница, мельница… Ох, чертовщина!

Ты должна продать ее, сказала она себе. Незамедлительно и на расстоянии. Нет смысла повторять все это. Нет смысла. И нет выхода.

Кейт вздохнула:

— Могло быть и хуже. Солнечное место…

— Январь, — пробормотала Антония. — Солнца нет.

— Вот как? Мило и спокойно! Никаких туристов!

— В Ля Бастид не бывает туристов даже в разгар лета. Если только кто-то заблудится.

— Нет, ты только подумай, — продолжала Кейт, бросив на Фила взгляд, который Антония постаралась не заметить, — мы сможем приезжать к тебе на школьные каникулы. Я имею в виду, если ты к тому времени не продашь ее.

Антонию посетило внезапное видение: нарисованный от руки знак, украшавший окно мясника с незапамятных времен.

— Я была бы счастлива продать мельницу до лета, — сказала она. — Вы можете приехать туда когда пожелаете, но сделаете это без меня.

— Так значит, ты сама туда не собираешься?

Антония покачала головой.

Кейт, казалось, испытывала облегчение, что вызвало у Антонии большее раздражение, чем она могла предположить.

— Итак, следующий шаг, — продолжала Кейт оживленно, — найти тебе юриста. У тебя есть кто-нибудь на примете?

— Нет, — ответила Антония. Потом добавила: — Но я знаю человека, который может мне подсказать. — Настало время задействовать зятя.

Кейт поставила перед ней телефон.

— Тогда начинай! Куй железо, пока горячо!

Антония искоса кинула на нее быстрый взгляд. Милая, властная, сверхзаботливая Кейт. Перед ней лежит груда факсов, требующих ответа, но она не выказывает ни тени беспокойства и стала бы возражать — попытайся Антония прогнать ее. Антонии хотелось обладать лишь малой толикой ее уравновешенности, великодушия и доброты.

Они встретились во время ее первого месяца в Аризоне, когда Кейт была начинающим телевизионным обозревателем, а Антонии настоятельно требовалось попасть на студию. Кейт засучила рукава и преуспела в этом. Миссис Тиггивинкль — спасительница.

Иногда Антония спрашивала себя, не создает ли ее подруга образ ежика сознательно. Она была совершенно кругленькой, с темными глазками-бусинками и коротким острым носиком. Стриженные бритвой черные волосы, странно напоминали иголки. Возможно, это был имидж, помогавший ей в работе. Возможно, это отвлекало людей, и ими легче было управлять.

А Кейт обожала управлять людьми. Хотя это вполне объяснимо: с таким мужем, как Фил, физиком и диабетиком, иногда забывавшим о своих уколах и оседавшим болезненной грудой на пол лаборатории. Ее потребность управлять другими происходила от тайного беспокойства, что если она этого не сделает, то они могут осесть грудой, как Фил.

Через полчаса Эмма была отправлена в школу, Фил — в свою лабораторию, а худшие из факсов — нейтрализованы. Как раз в тот момент, когда Антония швырнула трубку телефона, мечтая убить свою сестру, Кейт появилась на кухне.

— Это уже слишком, — сказала она сквозь зубы.

Кейт придвинула табурет.

— Мне придется туда ехать, — пожаловалась Антония.

— Куда, на мельницу? Ох, не думаю, что это удачная идея. О нет!

— О да! — Антония забегала по кухне. — Очевидно, я не смогу продать эту чертову недвижимость отсюда, так как там полно «фамильных вещей», которые я должна сперва забрать!

— Что? Но я думала, что туда никто не приезжал, с тех пор как…

— Я тоже так думала, но, оказывается, была не права. Около семи лет назад мамочка с Каролиной заразились нелепой идеей отделать ее и сдавать в аренду. Для начала они перевезли несколько «достаточно добротных» предметов обстановки. Потом мама заболела, и Каролина взяла на себя все заботы о ней. О да, она умудрялась со всем справляться без посторонней помощи, пока я была в Америке. «Без посторонней помощи» — это значит, что у нее за спиной было с дюжину нянек, и позвони…

— Антония…

— И конечно, с тех пор она была так занята, что у нее не было времени забрать все обратно. Возможно, реальная причина кроется в том, что она просто потеряла интерес к этой затее. Но теперь она считает, что я должна поехать и забрать «бесценный антиквариат». Ох, до чего же это похоже на мою сестрицу!

— А что, она сама не может съездить?

— О, дорогая моя, конечно, нет! — прорычала Антония. Она знала, что переигрывает, но это ее не заботило. — Как она может отсутствовать пару дней, когда у нее две няньки и живущая в доме экономка, приглядывающая за всем. Не считая мужа, которого она не может оставить и на пять минут, чтобы с ним ничего не случилось. «Но тебе этого не понять, Тони, ведь ты одинокая, бездетная, безработная и…»

— Антония, — твердо сказала Кейт, — прекрати, не то тебя хватит удар.

Антония остановилась посреди кухни.

— Извини. Это поразительно! Она каждый раз меня достает.

Некоторые вещи никогда не меняются. Одни и те же образцы, установленные годы назад. Сестра-домохозяйка запускает когти в неустроенную сестру, и наоборот — какая-то глупая игра в покер. «Я желаю тебе иметь мужа, троих детей и огромный дом за городом». «Я хочу видеть тебя в Оксфорде доктором философии и с удачной карьерой». Не имело значения, что карьера клонилась к точке, где эвтаназия становилась серьезным выбором. Образец был задан еще при жизни родителей, и теперь ответы сновали туда-сюда, как модели поездов.

Антония с усилием прогнала эти мысли.

— Извини, — снова сказала она.

Кейт наполнила чайник и включила его.

— Забудь про кофе, — сказала Антония. — Тебе надо идти на встречу.

— А, ерунда, — возразила Кейт.

Они сварили кофе.

— На самом деле, — продолжала Антония, — Каролина действительно в этом не виновата. Она всегда была состоятельной, так что ей трудно представить, что это такое — не иметь денег.

Кейт метнула в нее мрачный взгляд.

— Не слишком усердствуй. Терпимость никогда не была тебе свойственна.

— Ты права. Моя сестра — скотина.

— Вот это лучше.

Антония помассировала голову.

— Но ничего не поделаешь, мне придется туда ехать.

— Не думаю, что это удачная идея.

— Я тоже. Но я это сделаю. У меня хватит денег, чтобы купить дешевый авиабилет и взять в аренду машину на несколько дней. На четыре дня… Пять — самое большее.

Мордочка ежика помрачнела.

— Я имела в виду не деньги. Это будет твой первый приезд туда после… трагедии.

Антония посмотрела на нее.

— Боже милосердный! Кейт, меня это не волнует! Все в порядке! Я думала о деньгах!

— Правда?

— Ну конечно! Послушай, все это было двенадцать лет назад. Теперь я другой человек.

Кейт молчаливо разглядывала ее.

— Все будет хорошо, — произнесла она. — Возможно, я даже поработаю несколько дней, раз уж там буду. И, кроме того, — добавила она с хитрым видом, — мне не придется отвечать на звонки Саймона.

Это попало в цель — маленький ротик Кейт скривился от отвращения. Она не любила Саймона Тойнби, но, считая его подходящей парой для подруги, не делала секрета из того, что хотела бы видеть их вместе. Правда, однажды она имела неосторожность признаться, что Саймон совсем не соответствует ее представлениям о мужчинах, но это признание не в счет, так как ей было около двадцати, когда она выходила замуж за Фила, и она все еще была достаточно молодой, чтобы выбирать. Но Антония в свои тридцать шесть должна брать то, что предлагают, пока это не сделал кто-то другой.

Антонию передернуло. Да, скверное у нее настроение. Если и Кейт начала ее раздражать, значит, самое время побыть одной.

Она взяла телефон и позвонила в авиакомпанию. Через пять минут у нее был авиабилет эконом-класса до Тулузы на первый рейс в пятницу.

— Но это же послезавтра! — воскликнула Кейт.

Антония улыбнулась ей, не разжимая губ.

— Чем раньше я уеду, тем раньше вернусь.

* * *

Поездка во Францию была как беспокойный сон, но Антония испытывала такое облегчение, будучи предоставленной самой себе, что это вызывало у нее приступы смеха.

Прибыв в Гэтвик с рассветом, она поняла, что совсем забыла о горнолыжном сезоне. Терминал был забит беспокойной толпой юнцов с рюкзаками и парами средних лет, охранявшими ручную кладь, как мускусные быки охраняют свой молодняк.

Как всегда, все вокруг нее не страдали от одиночества: звонили домой, покупали подарки знакомым и детям. Пару лет назад это могло ввергнуть ее в депрессию. Она называла это «синдром аэропорта», когда она ходила по залу отлета и чувствовала себя как марсианин среди озабоченных, объединенных друг с другом людей. Теперь это ее больше не беспокоило.

После двухчасовой задержки они наконец оказались на борту самолета. Когда она проходила по салону бизнес-класса, ребенок бизнес-класса спокойно и совершенно сознательно вылил ей на джинсы «Рибену». Его мать, упакованная в Праду француженка с жестким лицом, смерила Антонию холодным осуждающим взглядом. Антония проигнорировала ее и впилась взглядом в ребенка, который пошел багровыми пятнами и начал вопить. Она двинулась дальше. Иногда пугать детей было ее компенсацией.

Авиакомпания, вероятно, добавила еще пару дополнительных рядов, поскольку лишь сидя боком она могла с трудом расположить свои колени. Неважно. Она включила освещение, достала из портфеля свежий номер «Обзор керамики» и начала работать.

Обычно она могла работать где угодно, но, к ее раздражению, образ мельницы мешал ей сосредоточиться, как чей-нибудь кашель на концерте. Чтобы прогнать его, она вынула блокнот и начала составлять список неотложных дел. Взять машину. Купить хлеб, масло, сыр, яйца, консервированное молоко, яблоки, чай, кофе, моющее средство, туалетную бумагу, вино. Приготовить себе постель и ванну. Далее — еда, сон. Затем она написала: «Список задач». Это вызвало у нее улыбку, но она знала, что подобные списки позволяют ей собраться и контролировать себя.

«Надо помнить, — говорила она себе, — что ты здесь всего-то на пять дней, не больше. И кто знает, может быть, за это время найдется покупатель».

Ее кажущийся квалифицированным нотариус уже взял поиски покупателей в свои руки, так что сделка могла быть делом нескольких недель. «Il faut se dépêcher, monsieur, — подгоняла она его, — j'ai fort besoin de l'argent». Она почти слышала галльское пожатие плечами. Эквивалент. «Разумеется, леди, но сначала вам надо найти идиота, который купил бы эту кучу хлама».

Пара влюбленных лет двадцати остановилась в проходе, с надеждой взирая на нее. Не могла бы она поменяться с ними местами, чтобы они могли сесть вместе? Она вздохнула, собрала свои бумаги и пересела к окну. Девушка положила голову на плечо своего друга. Ее босые ноги оказались напротив облитых «Рибеной» джинсов Антонии. Антония не возражала, поскольку ноги были чистыми, с ногтями, покрашенными яблочно-зеленым лаком. Но она удивилась, о чем думала девушка, надев открытые сандалии в январе. Возможно, она ожидала, что на юге Франции будет жарко.

Наконец самолет взлетел, и стюардесса начала разносить напитки. Молодые хлопали пластиковыми пробками болгарского «Шираза», голодными взглядами пожирая губы друг друга. Парень выглядел неплохо, но девушка была с одутловатым лицом, кряжистая, ее пышные ягодицы прикрывал свитер.

Антония смутно помнила себя такой же застенчивой, как они. В юности она испробовала все диеты, какие только были в журналах. Она даже уксус пила, поскольку именно таким образом поддерживала стройность мадам Бовари. В двадцать лет у нее все еще были поводы к застенчивости: она была слишком наивной, слишком академичной и недостаточно веселой. И, разумеется, бедный Майлз не мог помочь ей. Потом, когда она приблизилась к тридцати и получила некоторые гарантии, она перестала беспокоиться. Какая ирония! Вы проводите молодость, желая обрести уверенность в себе, а когда, наконец, достигаете ее, это больше не имеет значения.

Парень запустил свои полные пальцы в волосы подружки. Несколько прядок упали на «Обзор керамики». Смахнув их, Антония почувствовала себя столетней старухой. Ей пришло в голову, что прошло уже три года, с тех пор как мужчина касался ее, как сейчас этот юнец касается своей девчонки, не считая, конечно, врача и парикмахера.

Эта мысль настолько удивила ее, что она едва ли не ввергла в шок стюардессу, заказав себе «Кровавую Мери».

* * *

Все пошло лучше, когда они приземлились в Тулузе.

Какая-то добрая фея надоумила Антонию забронировать машину заранее, и у стойки она наслаждалась маленьким триумфом, забирая последний «рено клио» под завистливыми взглядами подвыпивших парней и их подруг с кислыми лицами.

Она решительно отказалась от автострады и выбрала трассу Руте Насиональ — Юг. Был ясный день, свежий и солнечный, и ее настроение при подъеме вверх начало улучшаться.

Она уже забыла, как внезапно возникают Пиренеи. Какую-то минуту назад вы ехали через Верне, покорно глядя на фонарные столбы, а уже в следующую возникают они — великолепное сияющее явление далеко на горизонте.

Она вдруг вспомнила, что римляне ненавидели горы. Им нравилась природа прирученная и культивированная: сады, виноградники, чистые маленькие озера. А не гигантские беспорядочные пики — ад для путешественников и рай для скрывающихся мятежников. Действительно, римляне испытывали так мало интереса к горам, что никогда даже не пытались убедиться в том, что Пиренеи идут с востока на запад, а не с севера на юг.

Странно. Она не думала об этом многие годы.

В зеркальце заднего вида отразилось, как братство горнолыжников повернуло на Андорру и исчезло из виду. Внезапно ее машина осталась одна на трассе. Пейзаж становился суровей. Она помнила это с детства. Белые руссильонские быки. Аккуратные террасы виноградников. Крошечные молчаливые деревни, прилепленные к зубчатым холмам.

Все это было таким знакомым, а теперь — увиденное в первый раз зимой — тревожаще иным. Голая земля, виноградные лозы укорочены до причудливо искривленных корней картин Ван Гога. Это слегка шокировало. Все равно что увидеть свою подругу впервые без макияжа.

Когда она добралась до супермаркета перед Квийаном, она ощутила, что попала в Каталонию. Симпатичный парень на контроле пропел ей bonjur и галантно донес ее коробку с продуктами до машины. У него были испанские бархатные брови и прямой взгляд шоколадного цвета глаз. Когда она улыбнулась ему, он вспыхнул, как нектарин. Да. Немного надо, чтобы поднять настроение в тридцать шесть.

* * *

Антония достигла Ля Бастид около двух. Остановив машину на мосту и выйдя на ледяной северный ветер, она была захвачена запахом костра — запахом настолько знакомым, что у нее на глаза навернулись слезы: детство вернулось вновь.

Все было таким же, как в ее воспоминаниях. Меньше, конечно, и более серым, поскольку небо Каталонии было покрыто тяжелыми тучами. Но там, на холме, стояла все та же маленькая каменная церковь, где мессу служили только раз в месяц, когда проездом бывал священник. И высоко над деревней был замок Сарак — раньше ей казалось, что там живут эльфы. А дальше на главной улице виднелась вывеска dépôt de pain, куда она, восьмилетняя, бегала, исполненная важности, за багетами для отца.

Образ другой восьмилетней девочки мгновенно изменил картину. Моджи в ее тесных желтых шортах, скачущая по-щенячьи вокруг Патрика, когда они шли по rue de la Clouette. Антония решительно пресекла эти мысли. Забралась на белого коня и поскакала прочь по покрытому снегом склону.

Сев в машину, она осторожно направила ее вниз по дороге к мельнице.

Последний раз она была на этой дороге, когда ее мать везла их в аэропорт, на следующий день после трагедии. Тогда она была шокирована, потрясена. Слишком потрясена, чтобы многое из этого помнить, как осознала она к своему облегчению. У нее вырвался судорожный вдох, и она поняла, что сдерживала дыхание.

— У прошлого нет власти, — сказала она себе. Она прочла это в каком-то журнале в парикмахерской. Так что это должно быть правдой.

Она припарковалась во внутреннем дворе и нашла ключ под камнем, где, как и говорил месье Меру, gardien, он и должен был быть, и вошла в дом. Еще одна волна облегчения. Она вдохнула лишь затхлость застоявшегося воздуха, сырости и паутины. Призраков на мельнице не оказалось.

Это была мертвая неприветливость дома, который стоял пустым и нетопленным долгие годы. И еще было темно. Она позабыла, какими крошечными были окошки, созданные для того, чтобы сохранять тепло, а не для того, чтобы пропускать свет. В разгар лета это было не страшно, наоборот — прохладу и влажность они только приветствовали. А теперь здесь было как в могиле. В холодной могиле.

Месье Меру любезно включил генератор еще накануне, но радиаторы все еще не были теплее температуры тела. Она повернула термостат, и внизу, в необозримой глубине подвала, раздался звук, похожий на атомный взрыв, — это подсказало ей, что бойлер, кажется, перешел на другую скорость. Месье Меру предупреждал ее по телефону о шумах. Если они прекратятся через пять минут, то все в порядке. Он только не сказал, что будет, если они не прекратятся.

Кухня была в жутком состоянии. Серые, вязанные крючком, занавески истлевали прямо на окнах. Коричневый, весь в пятнах, линолеум. Мрачный желтый свет одинокой сорокаваттной лампочки. Кухонный стол потерял одну ножку и пьяно накренился. Некогда под него заползло умирать какое-то маленькое существо. Антония подумала об Альфонсе и ощутила жалость. Она собрала пыльные останки в старую газету и вынесла во двор.

Вернувшись обратно, она твердо заявила себе, что по работе ей приходилось бывать и в не таких запущенных берлогах, поэтому нечего жаловаться. Но все равно сократила срок своего пребывания здесь с пяти до трех дней.

Неудивительно, что ее мать и сестра пали духом. Понадобилось бы, по крайней мере, пятьдесят тысяч фунтов и несколько лет нервного напряжения, чтобы втащить эти рассыпающиеся руины в двадцать первый век. И потом: кому они нужны? Придется распрощаться с мыслью о скорой продаже.

Она подошла к умывальнику вымыть руки. Прошло подозрительно долгое время, пока кран наконец выплюнул залп ржавой воды. Она сполоснула руки, затем вышла, чтобы принести из машины бакалею. Чудесным образом после долгого сна холодильник, дрожа, заработал, хотя она не стала бы зарекаться, что это надолго. Ничего страшного. Если он выйдет из строя, она сможет денек продержаться на французских тостах.

Она поднялась по лестнице, прошла мимо своей комнаты и бросила сумку в соседней. Ее комната хранила слишком много воспоминаний о Майлзе. Есть призраки или нет, но судьбу искушать не стоит.

Она распаковала багаж и за тридцать секунд устроила себе постель, вытряхнув спальный мешок, предусмотрительно захваченный из дома. Затем, натянув еще один шерстяной свитер, она вернулась на кухню, нашла под раковиной старую кружку Star Trek и до половины наполнила ее вином из супермаркета. Ладно, пусть еще только два тридцать дня, но в Англии-то на полтора часа меньше, поэтому можно считать это бокалом вина во время ланча.

Вино оказалось настолько мерзким, что она скривилась. Антонияизучила этикетку. Ох, черт! В спешке она хватала с полок самое дешевое и теперь была счастливой обладательницей двух литров жидкости фабричного разлива: сиропно-розовый «Grenache» с красной пластиковой пробкой и очевидно лживой маркировкой. Если вино было натуральным, то Бхопал можно считать лимонадной фабрикой. Неудивительно, что оно стоило всего восемьдесят пенсов за литр.

С кружкой в руках она произвела беглый осмотр «добротных вещей» Каролины. Два боковых столика красного дерева, инкрустированный армуар в столовой и имитация тюдоровского стола в гостиной. Пересылка всего этого, пожалуй, стоила больше, чем сами вещи. Чертова Каролина!

Было только без четверти три. Долгий глоток нефти вернул ей мужество, и она решила, взяв быка за рога, прогуляться к источнику.

— La Sourça, La Sourça, — вызывающе напевала она, штурмуя склон. Но он оказался круче, чем ей представлялось по воспоминаниям, и вскоре она перестала петь, сберегая силы.

Шум реки остался далеко позади, звук ее шагов отдавался в ушах. Она шла мимо почерневших от мороза ягод шиповника, мимо голых зарослей ежевики и сухого шалфея. Склон холма встретил ее тишиной, не считая мрачного скрежета прошлогодней листвы на дубах, окаймляющих дорогу. Как будто зима одним морозным вздохом заморозила листву на ветвях. Она не слышала ни птиц, ни ящериц, не улавливала пряного запаха трав. Это была земля, оставленная всем, кроме зимы.

Она в ужасе осознала, что не ходила этой тропой со дня трагедии. Но, к огромному ее облегчению, и тропа не приютила духов. События прошлого касались кого-то другого. Она чувствовала себя так, словно совершает тур по старой-старой сказке.

Здесь, на этом повороте тропы, с неким мальчиком однажды произошел несчастный случай, и он умер. А здесь, на узком зеленом мостике над ущельем, другой мальчик стоял плечом к плечу с девочкой, и они вместе строили планы под лунным светом. А у входа в пещеру этот мальчик обнял девочку и поцеловал ее в первый раз.

* * *

Взгляд в пещеру подтвердил совершенно не призрачный статус этого места. Слабо пахло мочой, пол был замусорен разбитыми пивными бутылками и использованными презервативами. Даже журчание источника теперь напоминало ей шум сливного бачка в туалете, который не перестает течь.

— Нет, — вслух сказала она, — призраков здесь не водится.

Невозможно было представить, что когда-то она считала это место магическим.

Невозможно было представить, что сам Кассий поклонялся здесь богине.

Невозможно представить, что все это имело для нее значение.

* * *

…Прогулка к источнику заняла больше времени, чем она ожидала. Когда она вернулась на мельницу, было уже пять, и начинало смеркаться.

Как только она вошла в кухню, ее охватило безмолвие могилы. От дыхания шел пар. Ясно, радиаторы сделали все, что могли.

Она решила растопить камин в гостиной. Для этого пришлось захватить дров из старой поленницы у мастерской и виноградных лоз для растопки. Пламя вспыхнуло кратко и без жара, выдав клубы густого коричневого дыма, который разъел глаза и заполнил всю комнату. Затем оно погасло.

Она открыла окна, захлопнула двери и отступила в кухню, где все еще можно было разглядеть свою руку перед лицом.

Приходилось выбирать: либо это, либо умереть от отравления угарным газом.

Голова раскалывалась. Подумав о еде, она отказалась от нее в пользу второй кружки вина. Пора начинать, или она никогда не сможет разобрать это за три дня.

Кухонные буфеты не содержали ничего, что могло бы пригодиться, кроме мусора. То же самое — в холле и столовой. В буфете под лестницей оказались довоенный вакуумный пылесос, корзина пустых винных бутылок, покрытых пылью, мышиный помет, скопившийся за десятилетия и две коробки, аккуратно помеченные мелким, неразборчивым почерком ее отца. Одна из них была с подписью: «Находки с главного раскопа, квадраты А035 — Z728». Другая — с «Вещами Антонии».

Вещи Антонии?

Но она никаких вещей не оставляла… Или оставляла? Она попыталась вспомнить, но те дни выпали из ее памяти. Возможно, она не слишком внимательно упаковывалась. Это ее не удивило, поскольку процесса упаковки она не помнила вообще.

Нахмурясь, она унесла коробку в кухню, поставила на стол и стала смотреть на нее.

Тайна разрешилась, как только она набралась храбрости поднять крышку. Внутри, тщательно упакованные в хлопчатобумажную ткань, были находки из Серса. До настоящего дня она совершенно забыла о них. Фрагменты глиняных изделий, почерневшие фруктовые косточки, оставленные крестьянами Галлии две тысячи лет назад, пара топоров эпохи палеолита, и, в обувной коробке, маленькая лампа Кибелы.

Ее глаза затуманились. Отец, должно быть, упаковывал все это, вернувшись сюда после трагедии, чтобы сделать последнюю, бесплодную попытку найти кантарос. Он заботливо упаковал все, занеся находки в аккуратный список, написанный от руки на внутренней стороне крышки.

— О папа! — прошептала она. — Если бы я только знала…

Она боялась думать об отце сейчас. После несчастного случая она поместила мысли о нем на задворки своего сознания, неопределенно надеясь, что однажды они помирятся. Потом, весной ее четвертого года в Аризоне, сердце отца не выдержало, когда он спешил через зал в Ватерлоо, желая успеть на поезд. После этого, когда она начинала о нем думать, она испытывала жгучее чувство вины. Вины, которая никогда не успокоится.

На дне коробки она обнаружила красную картонную папку с надписью «Заметки по Кассию».

У нее стало сухо во рту.

Но ведь она все это сожгла! Мисс Скарлетт сделала это в грядках ревеня с помощью агрегата. И все же здесь была картонная папка, аккуратно помеченная ее отцом. Нахмурив брови, она опустилась на один из шатких табуретов и вынула содержимое.

Ее пульс бился ровно. Все это безобидно. Карманный латинский словарь. Рассыпающееся издание «Стихотворений» в мягком переплете, несколько мелочей с раскопок, все еще покрытых пылью бронзового цвета, лист формата A4, с надписью от руки «Мысли по поводу Загадки Кассия» — напыщенное название, выведенное, когда ей было двадцать четыре.

Загадка Кассия…

In poculo veritas.

Боже мой, годами она об этом не вспоминала!

— Истина в кубке, — провозгласила Антония, поднимая свою кружку в тосте. — Кассий, никогда ты не говорил более истинных слов!

Как бы в ответ, из бумаг на пол выпала открытка, и внезапно Кассий взглянул на нее.

Вскрикнув, она ухватилась за табуретку, словно у открытки в любой момент могли вырасти ноги, и она ринется за ней через комнату. Ее прошиб холодный пот. Двенадцать лет она не видела этого лица, а теперь оно задумчиво глядело на нее с открытки. Словно открытку прислал из преисподней какой-то маленький злобный демон.

Сердце ее билось о ребра. Это был снимок с бюста, который достался Плавту после смерти его друга, — сейчас он находился в Национальном музее Рима.

Бюст был выполнен в республиканском стиле, что означало точность черт, без идеализации. В сущности, почти все бюсты в музее были такими.

У Кассия был широкий ясный лоб, слегка нахмуренный из-за сдвинутых вместе энергичных бровей, крупный, крепко сжатый рот и твердая челюсть. Лепка лица превосходная, на нем застыло выражение глубокой сосредоточенности, как будто поэт стремился что-то понять. Одно лишь напоминало, что он был солдатом: борода и волосы подстрижены прагматично коротко, а шея и плечи крепкие и мускулистые.

Он был одет на манер греческого оратора: с открытой грудью и плащом, перекинутым через плечо. На другом плече, почти под ключицей, был маленький знак в форме полумесяца.

Столетиями эта метка оставалась в центре многих научных дебатов. Был ли это церемониальный шрам, — возможно, свидетельство культа Кибелы? Или он получил его на войне? Или это врожденная метка?

Все эти мысли в считанные секунды пронеслись в голове Антонии, пока она нагибалась на своем табурете, рассматривая открытку на полу.

Наконец она подняла открытку. Повернула ее. На обратной стороне двенадцать лет назад Антония выписала две строчки латинских стихов:

Она не думала об этом стихотворении — как вообще о любом стихотворении — годами, но теперь картотека в ее голове пришла в действие и выдала перевод:

Внезапно ей захотелось разорвать карточку на тысячу клочков.

— Что, черт побери, на тебя нашло, выписывать это? — закричала она. Ее голос сурово отозвался в пустой кухне. — Неужели ты до сих пор веришь во всю эту чепуху?! Господи, какой же маленькой идиоткой ты была!

Она сунула карточку лицом вниз в середину бумажной кипы и положила ворох обратно в папку. Потом бросила папку на дно коробки с «Вещами Антонии», коробку спрятала обратно в буфет под лестницей и хлопнула дверцей.

Глава 21

На следующее утро она проснулась с сильнейшей головной болью и с желанием позвонить Кейт.

Не чувствуя достаточной решимости, чтобы сражаться с душем, она плеснула себе в лицо ржавой водой и натянула вчерашние джинсы со свитером, перед тем как отправиться к телефонной будке на площади Де ля Маири.

Всю ночь шел дождь. Облака опустились на деревню, все вокруг было в бисеринках воды.

Проходя мимо того, что когда-то было местом главного раскопа, она заметила: маленький домик, похоронивший надежды ее отца, перешел в другие руки. Грубые навесы и металлические ставни уступили место белым ставням и венецианским жалюзи, а входную дверь обрамляла пара красиво подстриженных лавровых деревьев. Перемены говорили о деньгах и хорошем вкусе, как и сверкающий черный «лендровер дискавери», припаркованный рядом.

Слишком шикарно для местных, подумала она. Возможно, это приезжающие на уик-энд из Бордо или Ниццы. Ее надежды на скорую продажу мельницы начали возрождаться к жизни. Может быть, у новых владельцев есть богатые глупые друзья, мечтающие выбросить деньги на ее развалюху?

Она прошла мимо террас голой земли, покрытой виноградными лозами и окоченевшими пепельными стеблями прошлогоднего укропа. Грязная серая лошадь подняла голову и проводила ее мрачным взглядом.

Узкие улицы Ля Бастид были пустынны и неприветливы, все окна плотно закрыты ставнями. За ее спиной заскрипела открываемая ставня и тут же с грохотом закрылась. Каталанская версия задергивания штор.

Обшарив карманы, она осознала со всплеском раздражения, что забыла купить телефонную карту в аэропорту. Ну и ладно. Это был повод заново познакомиться с местными.

«Бар-Табак» на rue Bayadère все еще содержало семейство Вассалс, и он едва ли изменился. Все те же полки с пыльными пластиковыми игрушками и скрученными журналами, все тот же туман сигаретного дыма и кофе.

В глубине магазина две женщины изучали журналы. За столом у окна трое стариков в синих жакетах сидели с липкими coups de rouge и давили самокрутки. Когда Антония вошла, они неуклюже повернулись и одарили ее более чем флегматичными взглядами. Она пробормотала: «Bonjour, messieurs» — и была вознаграждена кратчайшим из кивков.

Значит, правила не изменились, подумала она кисло. Первое движение делает чужак.

Вассалс-сын был за кассой: узкоплечий молодой человек, с которым когда-то, когда им было лет по десять, они играли в веселую игру в призраков на кладбище. Увидев ее, он продемонстрировал удивленное узнавание, но ничего не сказал. Она купила себе телефонную карту в смущенном молчании.

Впервые ей пришло в голову: а что думает о ней деревня? Станут ли они приветствовать ее как дочь некогда постоянного клиента? Или после несчастного случая все изменилось? Кто знает, какая искаженная версия здесь передавалась. А Пасморы всегда были более популярными, чем Ханты. Они тратили куда больше даже в старые дни.

Она отмахнулась от этих мыслей, как от паранойи. Возможно, она была несправедлива к Ля Бастид.

Женщины у стойки с журналами разглядывали ее. Раздраженная, она собиралась ответить любезностью, но обнаружила, что смотрит в крайне удивленные лица Нериссы и Дебры Пасмор.

Первой из них троих опомнилась Нерисса.

— Антония? Антония Хант?!

Антония стояла посреди магазина, глупо моргая.

Нерисса подошла к ней. С быстрой улыбкой легко положила свою ладонь на руку Антонии, потом наклонилась и прижала ее щеку к своей.

— Нерисса, — сказала пораженная Антония. — И… эээ, Дебра. Как у вас дела? У обеих?

— Боже! — произнесла Дебра Пасмор. — Боже! Это невероятно!

Антония не знала, что на это ответить. Она чувствовала себя муторно, словно ее поймали за чем-то недостойным.

Старики за столом у окна развернулись на своих табуретах, чтобы насладиться зрелищем. Возможно, мрачно подумала Антония, это их первое развлечение за всю зиму.

— Давно вы здесь? — спросила Нерисса.

Вопрос прозвучал странно, словно они встретились на коктейле.

— Со вчерашнего дня. А вы?

— Тоже. Мы приехали прошлой ночью. Совсем поздно. — Она открыла рот, чтобы сказать еще что-то, но потом, казалось, передумала и вместо этого осветилась широкой улыбкой. — Так удивительно вас видеть. Вы совсем не изменились.

Антония не знала, что на это ответить, поскольку это было явной неправдой в ее случае и реальностью в случае Нериссы.

— Вы остановились на мельнице? — спросила Дебра. Она говорила, сильно сжав челюсти. Словно они были склеены друг с другом. Антония хорошо помнила эту манеру.

— На пару дней, — хрипло ответила она. — Я приехала, чтобы продать ее.

— О, неужели? — напряжение немного отпустило рот Дебры. — Прекрасно, я уверена, что вы сразу найдете покупателя. Такое чудесное расположение…

Антония изобразила вымученную улыбку.

— Очень мило с вашей стороны так думать. Боюсь, слишком милосердно представлять это как живописные развалины.

Нерисса заметила:

— Я слышала от кого-то, что вы уезжали в Штаты?

Антония ответила ей, что прожила там одиннадцать лет, и они с удовольствием углубились в сравнение Аризоны и Англии.

Антония не видела Нериссу со дня инцидента, но та действительно совсем не изменилась. Ни накапливающаяся с возрастом усталость, ни ежемесячные гормональные скачки, ни чрезмерное увлечение загаром нисколько не отразились на ее внешности. Ее кожа была все еще гладкой и медовой, и ее окружала все та же атмосфера безмятежной уверенности в себе, которой Антония когда-то так завидовала.

Хотя, возможно, это как-то было связано с эффектным бриллиантом на ее безымянном пальце. Было немного странно, что поиск супруга занял у Нериссы столько времени, но, судя по размерам камня, подождать стоило.

Дебра же, напротив, сильно изменилась. Мягкость ее черт исчезла. Желтоватая кожа, как пергамент, обтягивала выступающие кости, а нос сильно заострился. Она напомнила Антонии картинку из «Нэншл Джиогрэфик», которая завораживала ее в детстве: хорошо сохранившаяся мумия, внушающая страх, некогда прекрасной египетской царицы.

Нерисса спросила, не сталкивалась ли Антония с Саймоном Тойнби, и она сказала, что они действительно работали вместе в Туксоне, пока он не бросил археологию ради тележурналистики. Потом, поскольку она не видела смысла это скрывать, она добавила, что встречалась с ним около года, пока, наконец, не прекратила.

— Правда? — Брови Нериссы поползли вверх. Непонятно было, что ее удивило больше: то, что у Антонии были отношения с Саймоном или то, что они завершились по ее инициативе.

— Да, — ответила Антония, — правда.

— Саймон всегда был довольно-таки впечатлительным, — вздохнула Нерисса.

Антония глубокомысленно кивнула, спрашивая себя, что она имеет в виду. Она поинтересовалась у Нериссы, чем та занимается.

— О, всем понемногу, — ответила Нерисса. — Кое-какая работа на телевидении, все в таком роде.

Антония вежливо кивнула.

— Я тоже немного занималась этим год назад. Участвовала в передачах для школьников. Не более того.

Нерисса внимательно взглянула на нее.

— Прекрасно, — оживленно сказала Дебра. — Нам пора идти. Ланч в Сент-Эвлали. О, они такие драконы в плане пунктуальности! — Снова натянутая улыбка, на этот раз более теплая. — Было так неожиданно увидеть вас снова, Антония. Невероятно! И я желаю вам удачи с мельницей!

Удивительно, но прозвучало это так, словно Дебра говорила искренне. Антония была тронута ее усилиями проявить дружелюбие.

Чтобы немного отстать от них, Антония задержалась купить журналы. Когда она вышла на улицу, набежали облака. Замок Сарак полностью исчез. От легкого дождика начали кудрявиться ее волосы.

Столкновение с Деброй потрясло ее, но и удивительным образом окрылило. Она была права, уверяя Кейт, что возвращение в Ля Бастид не таит для нее ничего ужасного, — и вот доказательство! У нее просто состоялся доброжелательный, цивилизованный разговор с Деброй Пасмор.

Ей пришло на ум, что, возможно, наследство ее матери было не такой ошибкой, как она думала. Скорее, это была не путаница с именами, а желание показать дочери, что прошлое не имеет силы вредить настоящему. Прошлое не имеет силы.

Если ты можешь справиться с Деброй Пасмор, ты можешь справиться с чем угодно, сказала она себе и натолкнулась прямо на Патрика.

Земля качнулась у нее под ногами. Ее отбросило назад, в прошлое. Был 1988 год, и она убежала с раскопа, чтобы купить хлеба. Внезапно он оказался там же, спустившись с таким же поручением из Лез Лимоньерс.

— Привет, Антония, — спокойно сказал он.

Он выглядел невероятно, до боли прежним. Темные волосы — такие же густые и блестящие, голубые глаза, полные света. А под глазами все такие же тени.

И он казался совершенно невозмутимым. Как будто случайная встреча с ней была для него обыденным происшествием.

Она открыла рот, но не могла издать ни звука. Откашлявшись, она начала снова:

— Что… ты здесь делаешь?

Он не обратил внимания на прямоту вопроса.

— У меня здесь место для уик-эндов. Первый дом в деревне. У моста.

Боже! Они были соседями. По крайней мере, на предстоящую пару дней.

— Так значит, вы — новый владелец? — она путалась в словах. — Я… просто восхищаюсь. Кажется вы там многое поменяли.

— Это не я, это Нерисса.

Нерисса…

Она почувствовала, как эта сенсация заставила ее нутро сжаться. Нерисса… Обручальное кольцо… Ну, разумеется. Внезапно она поняла, почему он не был удивлен, увидев ее. Он был предупрежден. Очень мило со стороны Нериссы не сделать того же самого по отношению к ней.

Она сложила губы в улыбку.

— Прекрасно! Поздравляю! Когда свадьба?

— Она тебе разве не сказала?

— Мы не так долго разговаривали.

Он кивнул.

— Прекрасно! — повторила она. — Она замечательно все устроила… Я имею в виду дом. Значительное усовершенствование, по сравнению с тем, что было раньше.

— Спасибо, — он оценивал ее, как оценивают старую книгу, которой наслаждались в юности, но не могут представить себя читающими ее сейчас. Это заставило ее осознать недостаток макияжа и то, что ее немытые волосы скреплены резинкой.

— Дела у вас, должно быть, идут хорошо, — сказала она, думая о домике для уик-эндов и бриллиантовом кольце.

— Я теперь адвокат.

— Адвокат?

Его губы изогнулись в улыбке.

— Разве это удивительно? Я практикую в Хэммондс Инн.

Хэммондс Инн… Там, кажется, практиковала Дебра Пасмор.

Он понял, что она обо всем догадалась, и на мгновение его черты слегка напряглись.

— Так в какой области права вы практикуете? — спросила она.

— P. I. — ответил он, и на ее непонимающий взгляд добавил: — Тяжбы по личному ущербу.

Она кивнула, не будучи способной придумать какой-либо комментарий.

Он действительно выглядел как адвокат. Из диковатого и довольно потрепанного юнца он превратился в стройного, уверенного в себе мужчину, непринужденно элегантного. Рыбацкий свитер, брюки в рубчик, дорогая лыжная куртка и городская рубашка в полоску, которая тревожаще напомнила ей Майлза.

— А ты как? — спросил он. — Все еще…

— Археолог. Да. — Носком ботинка она выковыривала камень. — В настоящее время на вольных хлебах. Просто, чтобы прояснить. Я потому и приехала. Продаю мельницу. Мне нужны деньги.

Она решила, что это все, что она скажет ему о своей карьере. В сравнении с P. I. это не казалось захватывающим. Три года — в неолитических мусорных кучах, два года — ассистент профессора, ежегодные ковыряния в чужих раскопках плюс написания исследований за других людей да лекции для скучающих туристов на круизных судах. Кейт недавно приставала к ней с еще одним телевизионным проектом, но она его с ходу отвергла. Подруга хотела задействовать ее в полнометражном фильме о стене Адриана, но она уже поставила крест на римской истории.

Ничем подобным ей не хотелось бы делиться с этим невозмутимым элегантным мужчиной, стоящим перед ней. Его это не интересовало. Он даже не задал очевидного вопроса: куда делись деньги? Конечно, не было причин спрашивать, но она нашла такое отсутствие любопытства пугающим.

Внизу, у моста, загудела машина. Он повернулся и поднял руку в знак подтверждения. Наверное, в машине сидела Нерисса, искавшая его для «ланча в Сент-Эвлали».

Сент-Эвлали… Боже… это должно быть там?

— Я должен идти, — сказал он.

— Конечно. — Она выпрямила плечи и попрощалась с ним в манере Дебры: — Прекрасно, Патрик. Это просто невероятно, снова увидеть вас.

Он кивнул ей, не улыбнувшись:

— До свидания, Антония.

* * *

— Большой стакан вина, — бормотала она сквозь зубы, направляясь обратно на мельницу. — Большой стакан. А потом — сразу за работу. Чем быстрее ты покинешь это адское место, тем лучше.

Она отбросила намерение позвонить Кейт. Она бы не смогла скрыть от подруги свое замешательство, и та примчалась бы первым самолетом. Кейт ненавидела Патрика. Правда, она никогда его не видела, но это Кейт не смущало.

Все это было каким-то нереальным. Она была уверена в том, что Дебра продала Лез Лимоньерс много лет назад. И вот они здесь, изображая Счастливое Семейство. И с Патриком.

Приемный сын…

Боже, как он изменился! Романтический мальчик, мечтающий стать врачом, превратился в адвоката. Она плохо представляла себе, что такое «персональный ущерб», но готова была поспорить, что адвокатские хлопоты Патрика не имеют ничего общего с защитой неудачников. Во всяком случае, не в Хэммондс Инн.

Невозможно было поверить, что такой человек мог когда-то заучивать наизусть пассажи из «Стихотворений» и испытывать суеверный трепет, обнаружив каменный кубок в пещере: «Мне кажется, богиня не любит мужчин…»

Она давным-давно об этом не вспоминала. Теперь же это вызывало у нее легкую грусть.

Удивительно, как меняются люди. Нет больше «Стихотворений», нет больше кантароса. Адвокат…

А вообще: чему она удивляется? Ей приходилось видеть и других мужчин, идущих таким же путем. Они переболели всеми этими эмоциональными заморочками в двадцать лет, а потом занялись тем, что действительно имело смысл — продвижением.

Просто она почему-то никогда не думала, что такое может произойти с Патриком.

Придя на мельницу, она была встречена дыханием холода. Это было все равно что зайти в морозильную камеру. Она положила руку на ближайший радиатор. Он был ледяным. Громко выругавшись, она схватила фонарь, нашла ключ от подвала и начала спускаться вниз по почти вертикальным ступенькам, чтобы найти бойлер.

Делая это, она испытывала детское чувство нарушения запрета, поскольку отец всегда держал подвалы закрытыми. Они занимали все пространство под мельницей и являли собой смертельно опасную игровую площадку, так как были забиты старыми пустыми бутылками и мельничным инвентарем.

По счастью, ей не пришлось долго искать. Бойлер примостился у основания лестницы; медный котел размером с небольшую субмарину. Он имел угрожающую неподвижность еще неразорвавшегося снаряда. Судя по теплу, он перестал функционировать сравнительно недавно, но она не смела пытаться вернуть его к жизни.

Она поднесла фонарик к часам. Четверть двенадцатого. Нет смысла возвращаться к телефонной будке и звонить водопроводчику, по крайней мере до трех. Ни один водопроводчик, считающий себя истинным каталанцем, не подойдет к телефону во время сиесты.

Задержавшись в морозной темноте на одно холодное мгновение, она подумала о Патрике и Нериссе, которые сидят за ланчем в Сент-Эвлали, а затем возвращаются в свой прекрасный, хорошо освещенный, натопленный маленький домик.

— Остановись! — сердито пробормотала она. — Остановись сейчас же. Собери дров, подвигайся — и все встанет на свои места! — Ее голос звучал тонко и неуверенно. Неубедительная бравада, если здесь было что-то от нее.

* * *

Она была во дворе — возвращалась от поленницы с охапкой виноградных корней, — когда наступила на кочергу, которая, лязгнув о старый бидон, вспугнула монстра в мастерской. Она закричала, монстр завизжал. Она упала на спину, виноградные корни рассыпались. Когда монстр выбегал во двор, она успела увидеть взлетающие копыта, гриву, грубую, как прелая солома, и ужасающе влажное сиреневое мясо там, где должен быть глаз. Затем монстр с грохотом скрылся.

Ушибленная и потрясенная, она села там, где упала, на грязные камни, борясь со слезами. Сначала Кассий, затем Патрик, а теперь это. Она закрыла глаза и уговорила себя сделать глубокий медленный вдох. Перестань… Перестань… Слезами горю не поможешь.

— С вами все в порядке? — прозвучал вежливый голос на английском в нескольких футах от нее.

Она открыла глаза и увидела Джулиана Пасмора, взирающего на нее с выражением беспокойства на приветливом квадратном лице.

— Не вполне, — пробормотала она неуверенно. — Меня только что атаковала бешеная лошадь.

Улыбаясь, он подошел к ней и осторожно помог подняться.

— Знаете, я не уверен, что у лошадей бывает бешенство. Это всего лишь маленькая упряжная лошадка месье Панабьера. Его зовут Ипполит. Вы его не бойтесь. В прошлом году у него была стычка с першероном — отсюда и глаз, то есть его отсутствие. — С тех пор он и отличается дурным настроением.

— Дурным настроением? Да он летел прямо на меня!

— Бедняга, наверное, был поражен. — Он посмотрел на рассыпанные коряги. — Может быть, я лучше отнесу это, пока они не намокли?

Она засопела. Она была невероятно рада его видеть.

Ей всегда нравился отчим Майлза. Когда она была тинейджеркой, он часто приходил на мельницу, чтобы распить бутылочку вина с ее отцом, и задавал ей интересные вопросы по поводу книг, но главное — слушал ее ответы. Даже во время той ужасной трагедии он был решительно добр к ней.

Он слишком милый, чтобы быть судьей, думала она, наблюдая, как он собирает виноградные корни. Хотя, наверное, он уже в отставке.

Он вежливо предложил ей помочь добраться до кухни, «если она не возражает». Она сказала, что не возражает. Затем он предложил спуститься в подвал, чтобы взглянуть «на этот бойлер».

— Моя дорогая девочка, я настаиваю. У нас был точно такой же много лет назад. Мы с ним старые противники!

Вернувшись через подозрительно короткое время, он вскипятил воду для чая, предварительно испросив на это ее разрешения.

— Вы невероятно добры, — сказала она кротко, держа свою кружку и чувствуя себя чуть ли не двенадцатилетней девочкой.

Он улыбнулся.

— У вас был такой вид, словно вам необходима помощь. Кроме того… — Он помолчал. — Я полагаю, что, столкнувшись с Деброй, вы испытали некоторый шок.

Прямота Джулиана Пасмора удивила ее. Но это было одно из тех его свойств, которые она любила еще ребенком.

— Для нее это тоже был шок. Могу себе представить.

Он пил свой чай и ничего не ответил.

— Знаете, — осторожно продолжила она. — Я и не думала, что кто-то из вас может здесь оказаться. Правда! Мне казалось, что это последнее место, куда бы вам захотелось приехать.

Его лицо помрачнело.

— Напротив. Мы проводим здесь все свободное время. Дебра превратила одну из пустующих комнат в свой офис. Факсы, компьютеры, сканеры. Думаю, что для нее эта долина… — он подыскивал слова, — стала местом, где она чувствует себя ближе к нему.

Антония разглядывала свой чай. Несмотря на то, что они находились в ее собственной кухне, она чувствовала себя незваным гостем.

— Я об этом не подумала…

Он поставил кружку и положил руки на стол. Это были хорошие руки — с широкими кистями и короткими сильными пальцами. Руки, созданные ласкать лабрадоров и успокаивать испуганных коней.

— Боюсь, у меня довольно сложная задача, просить вас… — сказал он.

Она ждала, гадая, что же последует дальше.

— Каждый год, примерно в это время, мы устраиваем маленькую вечеринку для деревни. Нечто вроде запоздалого réveillon. Приглашаются все, даже внезапно приехавшие. Это завтра, в семь…

Она дико оглядывалась по сторонам в поисках предлога для отказа.

Он поднял руку, чтобы предотвратить ее протесты.

— Прежде, чем сказать «нет», пожалуйста, выслушайте меня. Причина первая: приглашены решительно все, и было бы в высшей степени странно не пригласить вас. Причина вторая: там будет много народа. Так что вы можете не опасаться инквизиции, Пасморы полностью растворятся в толпе. — Примирительная улыбка неподдельной теплоты заставила Антонию пересмотреть свое мнение по поводу его способностей как адвоката. — И наконец, третья причина, если быть честным, единственно значимая: я думаю, встреча с вами могла бы очень помочь Моджи.

— Моджи? — без выражения повторила она.

— Имоджин, нашей дочери.

— Да. Я… я помню ее, конечно. Но я не… — она смолкла.

Его глаза сощурились от улыбки, на которую было больно смотреть. Он был на десять лет старше своей жены, значит, он уже давно перешагнул шестидесятилетний рубеж, и внезапно он стал выглядеть на свой возраст.

— Последние несколько лет для нее были тяжелым временем. Не знаю толком почему. Юность, я полагаю. Возрастное. По крайней мере, это то, на что приходится надеяться. — Она понимала, что на самом деле он не верит в это. — Патрик умница. Он — единственный, с кем она разговаривает. — Снова эта улыбка. — Конечно, ее мать и я — мы полностью за пределами этого. Хотя, мне кажется, что это довольно естественно для двадцатилетних. Нет?

Он с сомнением посмотрел на нее, словно ища поддержки. Антония была тронута тем, что он апеллирует к ней — женщине за тридцать, никогда не имевшей детей.

— Я не знаю, что делать, — сказала она беспомощно.

— Я просто подумал, — продолжил он, — что, поскольку она всегда восхищалась вами и даже более того — очень любила, для нее может оказаться полезным, увидеть вас снова. — Он вздохнул. — Она чувствует себя такой неуместной во время этих мероприятий. Иногда я думаю, что было бы лучше, если бы мы просто оставили ее, с ее видео и компьютером, но, возможно, Дебра права, Моджи надо учиться.

Антония внезапно вспомнила себя тинейджеркой: грузная, с лоснящимся носом, вечно на грани слез, слушающая, как родители спорят по поводу ее веса: «Но ведь, Эвелин, если ребенок не желает следить за этим теннисным турниром, неужели это так необходимо — заставлять ее?» — «Да, Чарльз, это действительно необходимо. Она должна учиться!»

История повторяется. Бедная Моджи!

Вечер в Лез Лимоньерс с Деброй и Нериссой. И Патриком. Боже правый! Что сказала бы Кейт, если бы слышала это?

Джулиан Пасмор уловил ее колебания и перешел в наступление:

— Так вы придете?

Она подняла голову и улыбнулась ему, надеясь, что улыбка получилась не слишком принужденной.

— Конечно, я приду, — сказала она.

Глава 22

— Не могу поверить, что ты можешь быть таким глупым, — в сотый раз сказала Дебра. — Пригласить эту женщину сюда, в этот дом, на коктейль!

Все еще в банном халате, она атаковала спальню, срывая простыни с постелей и швыряя их на пол. Ванная комната уже подверглась чистке и была затоплена водоворотом полотенец, большей частью неиспользованных. Завтра все это будет отослано в Мазеранс, в прачечную.

Джулиан опустился в кресло и погладил свой череп. Жрица очищает Святая Святых, устало подумал он. Он спрашивал себя: не станут ли также занавеси жертвой очистительного ритуала его жены? А что потом? Чистка гостиной? Полная смена декора? Возможно, простое упоминание об Антонии Хант заразило весь дом.

— Я просто не мог ее не пригласить, — сказал он мягко. — Мы же приглашаем всех остальных.

Она проигнорировала это.

— Ты забыл, что она сделала с моим сыном? Ты забыл, что она заклеймила его как вора?

— Конечно, нет.

— Пригласить ее сюда! В этот дом! Это оскорбление… Осквернение!

— Нет, — твердо возразил он. — Это цивилизованно.

— Ах, цивилизованно! — с презрением отпарировала она. — А цивилизованно было с ее стороны возвращаться сюда спустя столько лет? Сюда, в наш рай. Где мы были так счастливы!

Джулиан не ответил.

Дебра бросила постельные принадлежности и, присев к трюмо, выдвинула ящик для косметики.

— Я не знаю, о чем ты думаешь. Ты годами убеждаешь меня забыть об этом. «Забудь об этом», — передразнила она его, схватив первую попавшуюся помаду и вонзая ее в губы. — Потом ты приглашаешь это создание в мой дом! Мне казалось, что неуместность этого очевидна даже для тебя.

Джулиан рассматривал ее негнущуюся спину.

— Я думал, это могло бы помочь Моджи. Я и сейчас так думаю. Она так восхищалась Антонией.

— Моджи ни до чего нет дела.

Он откинулся назад, закрыл глаза и позволил воцариться молчанию.

— Ты думаешь, что я слишком бурно реагирую, — сказала она наконец.

— Я думаю, что ты расстроена, и это моя вина, и я извиняюсь. Но не могу же я теперь отменить приглашение.

— Ты разочарован, — сказала она, как будто не слышала, что он говорил. — Ты надеялся, что я смогу это проглотить.

— Тсс!

Она разглядывала свой макияж.

— Никто не может этого проглотить. Никто не может «проглотить» потерю своего ребенка.

— Я знаю.

— Нет, ты не знаешь.

Она подняла голову и сурово взглянула на свое отражение.

Он видел, что она перебрала с помадой, замазав внешнюю линию губ. С перепачканными помадой губами, с короткими, влажными волосами, перышками торчащими над ушами, она выглядела до нелепости юной, как ребенок, пойманный за разграблением вещей своей матери.

Он подошел и опустился на стул рядом с ней.

— Насчет этого мероприятия сегодня вечером… Ты можешь не спускаться вниз, ты ведь это знаешь. Я скажу всем, что ты нездорова.

Она подняла подбородок и встретилась с ним глазами в зеркале, и он с облегчением обнаружил, что из ее взгляда ушла сталь.

— Я буду в полном порядке, — сказала она. — Уж если я могу быть цивилизованной с моими кошмарными клиентами, то уж пару минут смогу побыть цивилизованной и с этим созданием. — Она взяла салфетку и ловко стерла расплывшуюся помаду. — Я буду любезной, я буду цивилизованной. Я даже буду ей улыбаться. Сделала же я это вчера, так что я смогу прекрасно сделать это и сегодня.

— Узнаю мою девочку!

Уголки ее рта приподнялись.

— Ах ты, высокомерный ублюдок!

Он улыбнулся.

— Люблю, когда ты даешь мне имена. Это позволяет чувствовать себя сумасшедшим, и скверным, и опасным.

Она фыркнула от смеха.

— Иди и договорись с поставщиками, а меня оставь в покое! Мне еще надо позвонить в Палату и остановить их с выработкой основных аргументов. И к тому же я должна разобрать все эти простыни.

— Оставь их. Мы сегодня займем свободную комнату. Сюзанна разберет все это утром.

Она кивнула, желая, чтобы ее уговорили.

Хотел бы он, чтобы она была столь же послушной, когда речь заходила о важных вещах. Но тогда, поправил он себя, она не была бы Деброй. И он не мог бы так восхищаться ею.

Он положил руки ей на плечи и слегка сжал их.

— Скоро все будет позади. «Это создание» завтра уезжает. Она сама мне сказала. Все, что тебе нужно, — продержаться до этого времени.

* * *

— Я думала, ты это уже прочел, — сказала Нерисса, взяв с комода глянцевый триллер в твердой обложке.

Патрик, сидя на кровати в окружении факсов, положил руку на трубку.

— Я его где-то оставил. Купишь другой в аэропорту. Алло! Мисс Уилкс?

Его сотрудница взяла трубку и начала уныло перечислять беды. Он глубоко вздохнул и принялся успокаивать ее. Это была обычная паника уик-энда. Замотанный молодой ассистент крупной фирмы в Сити оставил висеть судебный запрет до суда, пока его босс уехал кататься на лыжах. Все было прекрасно, но вечером в пятницу другая сторона протащила тонну новых доказательств и кинулась за прикрытием. Внезапно факсы понеслись, подобно ракетам, клиенты требовали заверения, а казавшиеся твердыми свидетельства рассыпались на глазах. Бедная мисс Уилкс весь уик-энд боролась в одиночку, пока не вызвала наконец кавалерию, которая должна была вскоре получить сто пятьдесят страниц проекта свидетельств «для обзора». А пока мисс Уилкс могла поспать около четырех часов, наверное впервые за много дней, кавалерия должна бы подготовить абсолютно новый проект к завтрашнему утру.

Пока все как обычно.

Все было бы просто, если бы Нерисса не бродила вокруг, отвлекая его. Он знал, что она делает это нарочно, желая отвлечь его от телефона. Ей надо было в Ля Бастид — помочь Дебре с организацией вечеринки, и ей сильно хотелось начать.

Удар молнии в голове заставил его вздрогнуть. О, потрясающе! Снова головная боль! Он полез в тумбочку у кровати за сильным болеутоляющим, и его пальцы коснулись голого дерева. Внезапно он вспомнил о красно-желтом пакете, спокойно лежащем на его столе в офисе, в ожидании, когда его вскроют.

О, черт возьми! Черт!

Нерисса хмурилась, читая текст на обороте книги.

— Мошенничество со страховкой в Сити. Я думала, тебе этого хватает на работе.

Он прикрыл трубку.

— Я работаю с фармацевтическими компаниями. Ты помнишь?

Она пожала плечами.

Он вернулся к разговору с мисс Уилкс.

— Конечно, Элен. Вышлите мне по факсу проекты, я буду завтра утром.

— Это то, что случилось с родителями Антонии, — сказала Нерисса. — Страховое мошенничество. Тебе об этом известно?

Патрик метнул в нее взгляд и кивнул.

— Хорошо, Элен. Поговорим позже.

Он положил трубку и снова лег на кровать, вдавливая ладонями глаза, чтобы молнии исчезли. Это не помогало.

Врачи не находили никаких физических причин его недомогания. Кто-то из них предположил, что его подсознание силится ему что-то сообщить, и понадобятся месяцы, чтобы найти, что именно. Тогда спазмы прекратились бы.

Возможно, вся причина в этом проклятом деле. По всему получалось, что другая сторона должна была выиграть дело — но она не выиграла, поскольку их поверенные были слишком заняты общением с прессой, чтобы поискать в документах слабые места. Похоже, это должно было стать очередной победой Хэммондс Инн. Еще один случай ловли рыбы в бочке. На этот раз «рыбой» были двадцать четыре женщины средних лет, чье лечение от ломкости костей привело их в инвалидное кресло. Так что изменилось?

Нерисса легла на кровать и свернулась клубочком рядом с ним.

— Она говорила, что имела какую-то работу на телевидении.

— Кто? — пробормотал он, взяв свежий факс от клиента и начиная его читать.

— Антония. Но она не сказала какую. И я, конечно, никогда ее не видела.

Она лежала спиной к нему, но он знал, что она расстроена. Он ощутил укол совести. В последнее время он не уделял ей достаточно внимания. И было ясно, что ее актерская карьера никогда не удастся. На нее находил какой-то шок, и она боялась говорить перед аудиторией. В те дни она притворялась, что ходит на прослушивание, но ее агент сообщил, что она не была ни на одном в течение многих месяцев. Патрик гадал, что она делала в это время. И знает ли она о том, что ему это известно.

— Может быть, она сочиняет насчет своей работы на телевидении? — предположила Нерисса.

— Может быть, — ответил он, поглаживая ее шею и продолжая читать.

— И знаешь, — упорно продолжала она, — она действительно встречалась с Саймоном Тойнби.

Он отложил свой факс и взглянул на нее.

— С Саймоном?

Зазвонил телефон.

Это опять была мисс Уилкс: «Простите, простите, у меня совсем вылетело из головы, не могли бы вы разобраться с юрисдикцией, которая только поднимает голову?..»

— Конечно, Элен. Почему вы мне сразу не сказали?

Саймон Тойнби?

— С Саймоном Тойнби, — повторила Нерисса с удовлетворением. — Они встретились, когда были в Штатах, и это продолжалось год. По крайней мере, она так говорит.

Господи, думал Патрик, на автопилоте следуя за мисс Уилкс, Антония и Саймон Тойнби? Все, что он помнил о Саймоне, это морковно-рыжий хвост, пара костлявых коленок и раздражающая привычка обвинять окружающих. О чем, черт возьми, она думала, сходясь с таким ничтожеством?

Боже, уик-энд начинался плохо.

Увидеть ее вновь было ужасно. Казалось, последних двенадцати лет вообще не было. Словно он снова оказался на подъездной аллее к дому ее матери в Саффолке, глядя, как она стоит, дрожа под дождем.

Ясно, что она чувствовала то же самое, судя по потрясенному выражению ее лица. Она не могла этого скрыть. У нее не было выучки адвоката.

На ней были почти те же вещи, в которых он видел ее в последний раз, вплоть до резинки для волос. Никакого макияжа, даже помады. И она едва ли постарела. Лицо было по-прежнему бледным и без морщин, и она до сих пор имела слегка отстраненный вид минойской жрицы с прямой спиной.

И все же что-то в ней изменилось. Он вспомнил, как на раскопках она все время за что-то извинялась, будто предваряя критику со стороны отца или Майлза. Теперь он не мог представить ее в прежней роли.

Но зачем она вернулась? Зачем, спустя столько времени?

Все, что она говорила, было с колкостью: «Да, все еще археолог. Иными словами, я осталась верна мечтам. А ты? Адвокат? Предатель».

На это указывало и легкая запинка, когда она услышала, что он работает в Хэммондс Инн. Словно аренда сама свалилась ему в руки, а не была плодом тяжкого труда в течение многих лет.

Ему хотелось рассказать ей, как все было на самом деле. Как после следствия он даже не виделся с Пасморами в течение нескольких лет, несмотря на их протесты. Он был отпущен и уехал мотаться по Южной Америке, сам. Всегда только сам. Ему это было необходимо. Так же, как необходимы были трудности и опасности, и ощущение того, что он находится надругой планете, в другом мире, вдали от Майлза, Уилтон Роуд и Антонии.

Но однажды, спустя примерно три года, он проснулся и подумал: я все же не умер. Так что же мне теперь делать? Самым естественным было вернуться в Штаты. Но это было бы слишком просто. Ему хотелось вступить в борьбу с превосходящими силами. Действительно превосходящими. Почему бы, подумал он, не вернуться в Англию и не стать юристом. Что могло бы быть большим извращением, чем это?

К его удивлению, оказалось, что юриспруденция ему нравится. И у него это получается. И оказался в Палате Дебры он непреднамеренно. Совпадение — разве нет?

Он хотел рассказать Антонии обо всем этом, но какой смысл? Вероятно, она ему не поверит. Она просто подумает, что это речь адвоката.

Или, может быть, он становится параноиком. Кроме того, вряд ли он мог винить ее, если она чувствовала, что жизнь сдала им неравные карты. История с разорением их семьи должна была поразить ее достаточно серьезно.

Но о чем думал Джулиан, приглашая ее в дом?

* * *

Мисс Уилкс промурлыкала сердечное «спасибо». Он попрощался и повесил трубку.

Нерисса обнаружила на комоде его подарок для Моджи. Ее черты выражали насмешливый ужас. Он купил ей футболку «Секретные материалы», размера «экстра». Когда он сообщил, что это для Моджи, и попросил положить футболку на место, Нерисса притворно закатила глаза.

— Ах, для Моджи, — пропела она. — А ты уверен, что она ей не будет маловата?

Он проигнорировал это.

В соседней комнате, ожив, щелкнул факс.

Нерисса сказала:

— Догадываюсь, что она — единственная, кто будет рад видеть Антонию.

О Господи, Моджи! Он должен был об этом подумать. Какое отношение имеет Моджи к возвращению Антонии?

Нерисса уловила его выражение. Ее губы сложились в улыбку.

— Знаешь, если бы моя сестрица не была сплошным недоразумением, я бы серьезно опасалась, что начну ревновать.

Патрик вынул лист из факса, бросился на постель и потянулся за ручкой.

— Она просто несчастная, вот и все, — сказал он.

— Я тоже была бы несчастной, — ответила Нерисса, — если бы выглядела, как она.

* * *

Моджи схватила с полки рубашку и натянула ее через голову. Затем она, извиваясь, вползла в леггинсы и втиснула босые ноги в черные туфли-шпильки.

— Так, — сказала она своему ненавистному отражению в зеркале. — Сейчас ты не просто уродлива, а потрясающе уродлива.

Она нацепила на каждый палец столько колец, сколько умещалось, но нигде не могла найти цепочки-ошейника. Ну и ладно, гвоздиков в ушах достаточно.

Жаль, что она не решилась сделать пирсинг бровей, — ее останавливала возможная боль при расчесывании волос, хотя это надо было еще исхитриться — задеть щеткой брови. Это только доказывало, что она совсем не крутая, поскольку девицы, которые делают пирсинг бровей, вообще не расчесывают волосы.

Она расстегнула рубашку на груди, нагнула вниз голову и фыркнула. Хорошо! Она с неделю не стирала свой бюстгальтер, и запах от него был как от сыра «горгонзола». Это было единственное, чего она заслуживала.

Она услышала голос Нериссы внизу, в холле, и ее боевое настроение испарилось. Она сползла на пол, касаясь спиной стены, и сжала колени.

Нерисса будет выглядеть потрясающе. Она наденет короткое платье от Прады в стиле шестидесятых, которое делало ее похожей на Синди Кроуфорд и Клаудиу Шиффер одновременно. Неудивительно, что Патрик любит ее.

Она застонала и закрыла лицо руками.

— Ты — посмешище, — говорила она себе, раскачиваясь из стороны в сторону. — Проклятое чучело. Тебе двадцать, черт возьми! Не шестнадцать и не семнадцать, когда нормально быть полной несуразицей. Тебе двадцать. Тебе бы прыгать в хаки от Тейпа и в топе-стрейче, не прикрывающем пупок. Тебе бы путешествовать со своим бой-френдом, или посещать университет, или рассекать на новом авто, или иметь детей! Но вместо этого взгляни на себя! Жалкая домоседка, завалившая все экзамены, наркоманка с шестым размером одежды. Неудивительно, что ты все еще девственница. Девственница двадцати лет, которая даже не умеет водить машину. Может быть, тебе следует выбраться отсюда, сесть на любой автобус и притвориться проституткой, чтобы получить какой-никакой опыт? Но ты только вляпаешься по уши. Тебя будет мучить сутенер, но скорее всего тебя арестуют, и папе придется тебя выручать. И эта вечеринка! Боже… Все эти люди, разглядывающие тебя. Улыбающиеся в лицо и за спиной качающие головами…

Потом она подумала о том, что увидит Антонию, и почувствовала жар, словно ее сейчас вырвет.

Антония была с ними на склоне, когда все случилось. Моджи это знала, потому что папа сказал ей об этом, но сама она не могла вспомнить. Она не могла вспомнить многое из того, что произошло в тот день. Она знала, что помогла Майлзу унести кубок и устроить бумажный след, но после этого не было ничего — огромный пробел, начиная с того момента, когда она с Патриком стояла, глядя, как джип завис над пропастью. Этот единственный застывший миг. И белые листы, летящие на фоне серого неба.

Иногда ей хотелось вспомнить. Она знала, что мама обижается на нее. Мама расценивала ее выпадение памяти как нелояльность к Майлзу. Майлз — идеал. Никому не позволено забывать о нем.

Она одернула себя.

Какая же ты скотина, что думаешь так! И помни: если мысль о встрече с Антонией задевает даже тебя, то просто представь, чем это будет для мамы!

О, как бы ей хотелось остаться здесь, в своей комнате! Это было единственное место, где она чувствовала себя уверенно.

Ее комната была точной копией комнаты на Уилтон Роуд, с такими же черными стенами и черными занавесями, постоянно задернутыми, с таким же черным матрацем и черными чайными коробками. Ее компьютер отбрасывал жуткое зеленое зарево на единственное украшение — постер Мерилина Менсона в натуральную величину. Она могла сидеть и смотреть на него часами. Она теряла себя в чистой белой плоскости его лица, в тусклых черных глазах. Он выглядел таким мертвым, таким настоящим.

Постер озадачил папу, когда тот увидел его впервые.

— Мерилин? Но ведь это женское имя. А выглядит как парень.

Тогда ей это показалось чем-то вроде леденца, хотя, конечно, она назвала его в лицо идиотом.

Это был последний раз, когда он входил в ее комнату. Мама не заходила никогда.

Внезапно она почувствовала себя опустошенной. Ей захотелось свернуться и заснуть навсегда. Наверное, поэтому люди и убивают себя, подумала она. Не потому, что они хотят умереть, а потому, что хотят навеки заснуть.

Неужели так будет всегда? — спрашивала она себя. Быть заключенной в это ужасное тело, не любимой никем, кроме Патрика, который собирается жениться на Нериссе. И вечное мучительное чувство, что маме невыносимо находиться рядом с ней. Что она предпочла бы, чтобы вместо Майлза умерла она, Моджи.

Поможет ли ей кто-нибудь? Да разве они смогут? Это безнадежно. Не было смысла сидеть на диете, потому что даже если она потеряет килограммы, и обретет чудесную красоту, и поступит в университет, и научится водить машину, Патрик все равно женится на Нериссе, а мама все равно будет обижаться на нее — за то, что она не блестяща, не успешна, не мертва. За то, что она — не Майлз.

* * *

— И был Даниил брошен в логово льва, — бормотала Антония, ожидая у подъезда Пасморов, — но не устрашился.

Или что-то в этом роде.

Легко говорить Даниилу. За его спиной была Высшая Сущность.

— Помни, — мрачно внушала она себе, — после сегодняшнего вечера ты никогда больше не встретишься ни с кем из них.

Потом двери распахнулись, и Джулиан заключил ее в медвежьи объятия.

— Как это мило, что вы пришли! — Он втиснул ей в руку большой бокал рубинового мерло. — Давайте пройдем и посмотрим, сможем ли мы найти Моджи, — шептал он, мягко направляя ее в море лиц и голосов.

Она приехала так поздно, как только могла, и дом был полон. Когда они с Джулианом пробирались сквозь толпу, она узнала Вассалса-сына и приемную дочь мясника, и месье Панабьера, который казался удивительно маленьким и хилым без своей огромной жены, и мадам Меру из depot de pain. Старая леди окрасила свои волосы в красновато-каштановый цвет, но отросшие корни образовали широкую серую полосу вдоль ее пробора, что делало ее похожей на барсука. Она кисло оглядела Антонию и пробормотала что-то краем рта своему супругу.

Антония сочла такую явную грубость тревожной. Она спрашивала себя, не была ли оправдана ее паранойя в «Бар-Табак». Действительно, никто из деревенских не сделал попытки поприветствовать ее.

Она сделала глоток вина. Потом другой, с большим удовольствием. Она забыла, что Джулиан знает толк в винах. Она ему об этом сказала, и он выглядел довольным. Она погоняла мерло языком, давая ему смыть ядовитый взгляд мадам Меру и голландское средство, проглоченное для храбрости перед выездом с мельницы.

С другого конца комнаты ей кивнула Дебра и улыбнулась, хрупкая в шелковой блузке цвета сливы и черных шерстяных слаксах. Нерисса помахала рукой от дверей. К облегчению Антонии, там не было Патрика.

Джулиан прочел ее мысли потрясающе легко.

— У Патрика какое-то дело разбирается в суде. Он будет позже, — сказал он.

Про себя она решила уйти раньше, чем наступит это «позже», и добраться до дома окольным путем. Она не желала столкнуться с ним под луной на rue de la Clouette.

Они двинулись в следующую комнату, которая в дни Майлза была свалкой хлама, а теперь стала просторной столовой. В честь вечеринки обеденный стол сдвинули назад, к стене, и заставили напитками, распределяемыми официантами в униформе, молодыми и красивыми.

Лез Лимоньерс потрясающе отличался от того, каким был двенадцать лет назад. Он был заново отделан с дорогой простотой от дизайнера и являл собой рай приглушенного — этрусского — красного цвета, с мягким освещением, успокаивающими тропическими растениями, с фрагментами абстрактной скульптуры, расставляющими местные акценты. Эффект был умиротворяющий и приветливый.

Определенно, не Дебра, кисло подумала Антония. Потом она вспомнила проявленную Деброй доброту в «Бар-Табак» и почувствовала неловкость.

— Вон она, — прошептал Джулиан, продвигая Антонию в угол за огромной пальмой, где округлая фигура в черном замерла на фоне французского окна.

Моджи должна была заметить их отражение в оконном стекле, но ее спина оставалась решительно развернутой.

«Ах, прекрасно, — подумала Антония. — Еще кое-кто, кто не особенно рад меня видеть. О чем, черт возьми, я буду с ней говорить?» На помощь Джулиана можно было не рассчитывать. С легкостью закаленного завсегдатая вечеринок он уже испарился.

Потом девушка обернулась, и Антония задохнулась от жалости.

Это было похоже на встречу с самой собой в параллельных мирах. В ее возрасте она могла легко сделаться такой же, если бы не кинулась в работу, как в спасение. Бывали времена, когда ей хотелось сказать: «К черту все! Я больна, я жирная и уродливая, так почему бы не стать еще жирнее и еще уродливей?»

Девушка у окна ничем не напоминала маленького забавного гоблина, который бегал за ней по пятам в Серсе. Она выглядела как проститутка. Обтягивающие черные леггинсы на выпирающих бедрах, огромная черная рубашка из искусственного шелка, у воротника испачканная косметикой. Ее лицо было бледным и одутловатым, глаза подведены черным под такими же подведенными черным бровями. Тусклые сальные крашеные черные волосы до плеч усеяны перхотью, которую она, очевидно, вычесывала, поскольку пробор был в свежих чешуйках.

Антония вспомнила, как она ненавидела фальшивую веселость в этом возрасте.

— Ты выросла, — ровно сказала она.

Моджи моргнула.

— Да, я действительно выросла. — Она говорила гнусавым носовым звуком, часто аффектируемом состоятельной молодежью. — Вы тоже изменились. Где же ваши яркие цветы и попугайные серьги?

— Я выкинула их давным-давно. Я не ношу больше украшений. — Сказав это, она заметила дешевые колечки из серебряной проволоки, которыми были унизаны пухлые пальцы. Моджи поймала ее взгляд и подняла подрисованную бровь.

— Слишком дорого, — пояснила Антония. — Я должна экономить деньги.

Снова сопение.

— Папа говорит, что вы здесь из-за этого. Чтобы продать мельницу.

— Если удастся. Как твои дела?

— Как мои дела?

— Почему ты здесь? Тебе нравится все время возвращаться в долину?

Моджи закатила глаза.

— А вам бы понравилось в моем возрасте?

— В твоем возрасте мне ничего не нравилось.

Моджи бросила не нее подозрительный взгляд: не шутит ли она.

Неловкое молчание.

Внезапно Антония ощутила симпатию ко всем, кто пытался вовлечь ее в разговор в ее юные годы. Она не имела представления, что нравится, а что не нравится Моджи, и немного было смысла в попытке это узнать. Она была бы встречена лишь стеной недоверия. Чертов Джулиан! Он что, думает, что она социальный работник?

— Знаете, — небрежно сказала Моджи, — ведь Майлз тоже здесь.

Антония приняла это не моргнув глазом. Во всяком случае, она надеялась, что это так.

— Это правда, — продолжала Моджи, наблюдая за ее лицом. — Мама привезла его пепел и развеяла над ущельем. Подумать только! Когда вы там, на этой старой мельнице, деловито выбиваете пыль, вы счищаете маленькие кусочки моего брата.

Антония сделала большой глоток Мерло.

— Я никогда не выбиваю пыль.

Это вызвало новое фырканье, немного менее воинственное, чем предыдущее.

Значит, Джулиан выражался буквально, когда говорил, что Дебра чувствует себя ближе к сыну в Ля Бастид. Майлз вернулся в ущелье… Майлз… В ущелье…

Она почувствовала жар и начала задыхаться, как будто перед обмороком. Шум толпы стал оглушительным, этрусские стены понеслись вниз, на нее.

Подошел официант с подносом, и она взяла свежие бокалы для себя и Моджи, предварительно одним глотком опустошив большую часть своего. Она злилась на себя за то, что поддалась эмоциональному шантажу со стороны Джулиана. Кто он такой, что она должна подвергать себя этому? И кто дал им право заставлять ее чувствовать себя незваным гостем? Здесь, в этой долине, которую она когда-то так любила!

— Антония Хант, как странно! Что вас привело сюда? Вы надолго? Никогда бы не подумала, что мы увидим вас здесь.

Почему же нет, черт побери! У нее столько же прав быть здесь, как и у них. Это прозвучало так, словно она совершила какое-то преступление.

Словно вызванный ее мрачными мыслями, в поле ее зрения попал Патрик. Он беседовал с месье Панабьером, нагибаясь, чтобы сравняться ростом со стариком. На нем были брюки в рубчик и толстая рубашка-поло в приглушенных пятнах цвета морской волны, и выглядел он усталым. Он моргал, как будто свет резал ему глаза.

Пора уходить.

К несчастью, она не видела никого на расстоянии вытянутой руки, кому можно было бы сбыть Моджи. Она не могла просто бросить ее. Она слишком хорошо помнила этот ужас — остаться на вечеринке брошенной и скучной.

— Знаете, — сказала Моджи. — Маме дико нужно, чтобы вы уехали.

— Правда? — откликнулась она с тем самым наигранным оживлением, которое заставляло ее топорщить перья. — Я как раз подумала, что уже пора бы.

— Да не с этой поганой вечеринки, — сказала Моджи, в очередной раз закатывая глаза, — а из деревни. Она хочет, чтобы вы покинули деревню.

Антония обратила к девушке полное внимание.

— Она весь уик-энд в волнении. Рвет и мечет, и называет вас «это создание». Наверное, потому, что вы оговорили моего брата на следствии?

Антония вперила взгляд в свой опустевший бокал.

— Возможно. — Она взяла еще бокал и осушила его. Она думала о Дебре, которая желала ей всего хорошего в «Бар-Табак» и называла ее «это создание».

— Люди такие долбанные лицемеры, — сказала Моджи.

— Это о ком ты? — спросил Патрик, подходя к ним с улыбкой.

— Не о тебе, — быстро ответила Моджи.

Когда она смотрела на него, она сбрасывала лет десять. Больно было видеть это. Значит, это единственное, что не изменилось, подумала Антония. Она все еще сходит по нему с ума.

Она повернулась к Патрику и изобразила то, что, по ее мнению, было легкой улыбкой.

— Очевидно, вы на особом счету, — заметила она.

Он не улыбнулся в ответ.

— Привет, Антония.

Он никогда не имел обыкновения пить, но сейчас он пил мерло. Что-то еще изменилось.

Она наблюдала, как он смешит Моджи, изображая невнятно говорящего поверенного. «А он преуспел, — подумала она, — и в этом нет никаких сомнений. Уик-энды во Франции с главой Палаты. Помолвлен с дочерью судьи…»

Если верить Джулиану, Патрик был восходящей звездой. Он подавал большие надежды и через пару лет должен был получить шелковую мантию.

Она все еще не могла в это поверить.

— Я никак не могу поверить, что ты — юрист, — сказала она, когда Моджи ненадолго оставила их. — Ты же собирался быть врачом, а точнее, психологом, помогать людям. Так что же случилось?

Он ответил ей кривой улыбкой:

— Продал душу дьяволу. — Это прозвучало так, словно было шуткой лишь наполовину.

— Ты получаешь от этого удовольствие? — спросила она.

Он пожал плечами.

— Разве кто-то может все время получать удовольствие от своей работы?

— Боже, ты действительно юрист, — ответила она. — Это был идеально бессмысленный ответ.

Он внимательно посмотрел на нее.

— Зачем ты вернулась, Антония?

Ее передернуло. Она забыла, насколько прямолинейным он мог быть.

— Я же говорила тебе: чтобы продать мельницу.

— И это все?

— Разумеется.

Он кивнул.

Она почувствовала раздражение, обнаружив, что разозлилась.

— Я и знать не знала, что ты здесь, если ты это имеешь в виду.

— Просто любопытно. Только и всего.

Она послала ему болезненную улыбку. Она почувствовала, что на минуту потеряла контроль, — это было неудивительно, учитывая количество выпитого.

Нерисса, подойдя к ним, послала ей короткую улыбку, только потом взглянув на Патрика.

— Рада, что ты это сделал, — сказала она ему, — наконец.

— Я вернусь через минуту — ответил он.

— Что, так скоро? — Она послала Антонии гримасу страдающей подруги. — Он все время работает. Это такая скука!

— Готова поспорить, — ответила ей Антония, получив острый взгляд Патрика.

Нерисса наклонилась к нему с легкой интимностью. Антония почувствовала себя лишней. Время остановилось для нее, с ее черепками и мусорными ямами. Но для Патрика с Нериссой оно переместилось к другим — взрослым — вещам, вроде ремонта дома и помолвки.

Боже, она действительно перебрала. Пора уходить, пока не разбила здесь что-нибудь.

К несчастью, хозяйка дома выбрала именно этот момент, чтобы возникнуть рядом с Нериссой.

— Я так рада, что вы решили прийти! — обратилась она к Антонии с такой теплотой, которая делала все, о чем ей сказала Моджи, вдвойне нереальным. — Судя по тому, что говорит Джулиан, нам просто повезло поймать вас! Ведь вы завтра уезжаете?

Возможно, если бы Дебра не сказала этого, все вышло бы иначе. Возможно, Антония выдала бы несколько любезностей, затем извинилась и ускользнула. Возможно, на следующее утро она улетела бы домой и никогда больше не встретилась с ними.

Но все дело было в том, как Дебра это сказала. С такой холодной уверенностью. Королева долины, ясно предполагающая, что неудобный чужак должен тихо уйти с минимальными разрушениями для ее владений.

Внезапно Антония поняла, что чувствует месье Панабьер, защищая свою ферму от воображаемых захватчиков. Она поняла его потребность стрелять горшками в людей. Она захотела немедленно сделать это.

— Не совсем так, — решительно ответила она Дебре. — Боюсь, мои намерения изменились.

Бокал Патрика застыл на полпути к его губам.

Нерисса пристально разглядывала ее.

Дебра сделала неимоверное усилие, чтобы выглядеть слегка удивленной.

— Ах так, значит, вы не уезжаете завтра?

Антония покачала головой.

— Я решила, что, раз уж я здесь, я могла бы остаться еще на пару недель. Кстати, — она улыбнулась, — я подумала: отчего бы мне не поискать, куда Майлз дел кантарос.

Глава 23

Военный лагерь у стен Перузии, февраль 40 г. до Рождества Христова

— Я должен был бы выпороть тебя! — проревел Кассий, когда его кулак встретился с челюстью его адъютанта, заставив того отлететь.

Раскрыв рты, на них изумленно смотрели младшие офицеры. Не часто видели они своего генерала, теряющим контроль над собой. И ни разу до того они не видели, чтобы он поднял руку на офицера.

По крайней мере, некоторые получили от этого удовольствие, мрачно подумал Кассий. Он сжал пальцы левой руки, которая уже начинала ныть.

Квинт Фабий Валенс сидел, моргая, в снегу, из его разбитого носа текла кровь.

— Ты проклятый дурак, — сказал Кассий, стоя над ним. — Удивляюсь, зачем я беспокоюсь о том, чтобы сохранить тебе жизнь. Я должен был казнить тебя, вместо того чтобы увольнять со службы.

Он приказал легионеру увести парня. Затем повернулся и пошел к своей палатке. Рядом с ним другой его адъютант, Акилиан, неодобрительно поджал губы. Без сомнений, он испытывал зуд сказать своему генералу, что, потворствуя предателям, он подает плохой пример для солдат. Особенно если предатель — офицер, который всегда на виду.

Кассий спрятал усталую улыбку. Фабий и Акилиан — оба были яркими, хорошо воспитанными, до нелепости молодыми и все время препирающимися. Они напоминали ему двух маленьких мальчиков, соперничающих из-за внимания отца.

Каждый в своем роде, они оба интересовали его, и ему было жаль видеть, как Фабия уводят. Акилиан был педант и интеллектуальный сноб, но он имел проницательный ум и оригинальный образ мыслей — когда осмеливался его выразить. Фабий, со своей стороны, был слишком мягкосердечен для солдата. У него был острый глаз, чтобы увидеть поэзию войны, но недостаточно крепкий желудок, чтобы переварить ее механику. И как вождь он был безнадежен.

Парня доставили час назад, поймав «на горячем», как радостно сообщил Акилиан, — в тот момент, когда он посылал записку своей невестке в город. Он пытался обернуть ее вокруг рогатки. Старый трюк из книг.

Возможно, подумал Кассий, недостаток оригинальности привел его в такое же бешенство, как и измена.

— Во имя Гадеса, ты думал, это игра? — ревел он, когда парня доставили к нему. — Разрушить свою карьеру? Подвергнуть опасности свою жизнь? Да, жизнь, идиот ты эдакий! Будь я Октавианом, сейчас ты был бы уже пищей для ворон.

Он был преднамеренно груб, задевая чувства молодого человека, чтобы вбить ему немного здравого смысла. Но это не помогало.

Фабий поднял голову и послал ему гордый нераскаянный взгляд, как спартанский герой, взирающий на персов. Возможно, он позаимствовал это из какой-нибудь пьесы.

— Извини, генерал, но у меня не было выбора. Она сестра моей жены.

— Что это за извинение?

— Прости меня, генерал, но думаю, что достаточное.

— Ах, правда? — Кассий язвительно посмотрел на мальчика.

— Если бы у тебя когда-нибудь была жена, — пробормотал Фабий, опустив глаза, — ты бы понял.

Это отрезвило Кассия. Вряд ли он мог отчитывать мальчика за дерзость, когда сам поощрял адъютантов высказывать свое мнение. Но это привело его в шок. Так вот каким они видят его! Древний старый генерал, у которого никогда не было времени на женщин.

— Я думаю о ваших женах и детях, — прорычал он. — Вы, кажется, не понимаете, но отношения стали жестче с началом осады. Это идиотство могло бы убить тебя.

К счастью для Фабия, Октавиан был в отлучке — в Сполетуме, где вопрошал оракула, так что он легко отделался. Именно поэтому Акилиан высунул нос.

Кассий искоса посмотрел на него.

— Думаешь, я был слишком мягок с ним?

— Не мое дело обсуждать, генерал, — последовал решительный ответ.

— А если я тебе прикажу? — парировал Кассий.

Упрямое молчание.

— Это была всего лишь записка, Марк. Не пакет с едой, не оружие, и уж тем более не план побега. Записка. Побуждающая его бедную глупую невестку совершить благородное дело и перерезать себе глотку, пока мы не сделали это за нее. Немного жестоко видеть в этом предательство, ты не находишь?

Длинный острый нос адъютанта покраснел на конце.

— Извини, генерал, но ты приказал мне высказать свое мнение, а оно будет таковым: я не могу согласиться.

Кассий сделал глубокий вдох.

Было утро. Солнце уже давно прогнало туман, и в тысяче футов над лагерем стены осажденного города отливали приятной персиковой терракотой. Угрюмые камни Этрусских ворот выглядели почти мирно.

— Скажи мне, — задумчиво произнес Кассий, когда они протоптали снег к его палатке. — Наша задача здесь не кажется ли тебе иногда странной?

Плечи Акилиана опустились.

Кассий снова спрятал улыбку. Его адъютант ненавидел, когда он начинал рассуждать. Это заставляло его беспокоиться. Казалось, парень не понимает, что Кассий делает это лишь для удовольствия. Чтобы разогнать скуку пяти месяцев осады.

— Нет, генерал, — строго ответил Акилиан, — нисколько.

— Я имею в виду, — продолжил Кассий, углубляясь в тему, — что мы, два провинциала, поддерживаем наследника Цезаря, величайшего патриция из всех, тем, что сидим на заднице, ожидая, пока враждебная партия умрет с голоду.

Упорное молчание. Наконец Акилиан произнес:

— Хотя я задаюсь вопросом об исходе…

— Ммм?

Он выглядел неуверенным:

— Я имею в виду, что случится, когда все это будет позади. Не с Перузией… Со… всем.

Кассий смотрел на обреченный город. Завеса облаков заслонила солнце, и Этрусские ворота потеряли свое розоватое свечение. Теперь это был просто огромный угрюмый каменный блок с горсткой умирающих людей внутри.

— Одно знаю наверняка, — пробормотал он. — Когда все это будет позади, у нас больше не будет Республики. — Он на мгновение задумался. — Может быть, будет Империя. Что-то в этом роде.

У его палатки дежурный сержант вложил ему в руку письмо.

— Прибыло сегодня рано утром, генерал. Из города.

— Из города? — Кассий помрачнел. — Мы ждем сообщения от одного из своих агентов?

— Не знаю, господин, — ответил сержант.

Кассий перевернул письмо чтобы рассмотреть печать.

Звуки лагеря внезапно смолкли.

Снег под ногами качнулся ему навстречу.

Это была ее печать…

Нет. Не может быть.

Ее не могло здесь быть.

В этом обреченном городе, который он разрушит до основания.

Неужели ее муж настолько глуп? Нет, у него должно было хватить ума держаться подальше отсюда. Пристать как банный лист к ее брату, этому непотопляемому пройдохе, который невредимым прошел сквозь все перипетии гражданской войны.

Он понял, что Акилиан и сержант с любопытством смотрят на него. Тогда он свернул письмо так, чтобы они не могли увидеть печать, и спросил сержанта, не знает ли он, кто доставил письмо.

— Офицер из другой части, — ответил сержант. — А может быть, шпион. — Он не был уверен.

— Задержите его, — приказал Кассий и откинул полог своей палатки.

— Генерал, — подал голос Акилиан, собираясь последовать за ним, — я подумал, что сейчас самое время пройтись по спискам…

— Позже, — ответил Кассий. — Меня не беспокоить. Ни по какому поводу.

— Но, господин…

— Позже, — отрезал он и вошел внутрь.

Она в городе, думал он с недоверием. Перед тем как выйти, Фенио поставил жаровню, и Кассий мог чувствовать стойкий жар на лице, но это не приносило ему тепла. Ему было холодно, так холодно…

У него мелькнула мысль, как она там умудряется согреться. Идиотская мысль… Никто не может согреться в осаде, в разгар зимы. Он знал, поскольку и сам был в такой передряге. Он вспоминал холод, который иссушал стены и делал мысли густыми, как замерзающая вода. И голод — жестокую разъедающую боль в животе.

Нет, о чем только думал ее муж, втягивая ее в такой кошмар? Лучше бы она была мертва.

Письмо лежало на столе, рядом с кубком, наполненным финиками. Он не мог набраться мужества, чтобы вскрыть его, и повернул его другой стороной, не желая видеть печати. Эта печать несла слишком много воспоминаний. Образов, которые, как он надеялся, давно канули в Лету.

Гадес с ней…

И проклятье ее супругу — за то, что втянул ее в это!

Люций Корнелий Вер. Последний раз он видел этого человека в ночь ее свадьбы. Он наблюдал, пьяный и неузнанный в охрипшей толпе гостей, как свадебная процессия двигалась к дому Корнелия.

Это было большое, эффектное мероприятие. Все, что нужно, ни на чем не экономили. Жертвоприношения, пшеничные пироги, факельное шествие по улицам…

Как и предписано традицией, два мальчика, возможно двоюродные братья Тациты, вели ее под руки, а третий наивно и торжественно освещал дорогу факелом из боярышника. Ее голова оставалась опущенной и скрытой покрывалом, когда она размазывала палочкой церемониальный жир по дверному косяку в доме своего мужа.

Кассий не мог видеть ее лица. Он наблюдал за ее руками, обвивавшими колонны прядями шерсти. Длинный шлейф огненно-алого покрывала невесты составлял шокирующий контраст с ослепительной белизной туники. Как кровь на снегу.

Все это было безупречно правильно и старомодно. Ее семейство здесь постаралось. Чтобы, подобно им, она вступила в самую суровую, невозвратную форму брака, которая заставляла образованных женщин плеваться и бормотать о порабощении.

Он спрашивал себя, что она думает об этом. Что было у нее на уме? О чем она думала, поступая так? Зачем, зачем, зачем? Он навсегда остался мучим этими вопросами.

Супруг выступил из толпы и произнес речь, приглашающую гостей в дом: высокий сухощавый человек с острым носом и без губ, с остатками рыжих волос поперек веснушчатого черепа.

Существовало поверье, что рыжие волосы несчастливы для жениха, но, возможно, ей казалось, что она может благополучно проигнорировать это. Корнелий был слишком богат и слишком благороден, чтобы его масть представляла проблему.

Корнелий добрался до конца своей маленькой корыстной речи, и повисла тишина. Толпа разделилась. Факелоносец поднял руку и запустил факел мерцающей дугой вниз по улице.

Кассий задержал дыхание.

Согласно примете, это был последний шанс для невесты избежать брака. Если она добудет погасший факел и положит его под брачное ложе, молодожен не доживет до утра.

Конечно, это не более чем старушечья сказка, полузабытые чары ушедших времен, которые никто всерьез не воспринимал. Никто, кроме Кассия. Этой ночью он был всей душой со старухами. Это был последний шанс Тациты. Конечно же, она подкупила кого-нибудь, чтобы подобрать факел!

Сквозь угар дешевого вина он смотрел, как факел катится и стучит по булыжникам. Никто не попытался подобрать его. Не нашлось осторожного раба, подкупленного не желающей брака невестой. Толпа вновь принялась за шутки, ей не терпелось войти в дом и начать свадебный банкет. Он видел, как вспыхивают и умирают последние искры. Едкий дым кусал его глаза. Дым пах желчью.

Корнелий оглядел гостей с напряженной улыбкой.

Затем повернулся и прошествовал в дом.

Она склонила голову и последовала за ним. Ясно, молодожен не собирался утруждать себя, перенося ее через порог.

Дом поглотил Тациту.

Кассий ничего больше не помнил ни о той ночи, ни о днях и ночах, последовавших за ней. Об этом позаботился добрый Бахус. Он взял его за загривок и протащил, пьяного, сквозь первое, мучительное замешательство потери.

— Зачем ты это сделала? — шептал он углям жаровни, как кричал много раз до этого. Зачем? Зачем? Любила ли ты меня когда-нибудь? Или я был просто в диковинку для тебя, грубый ремесленник из провинции? А может быть, тебе хотелось пополнить список своих побед известным именем?

Но как это могло быть, если у нее не было списка побед? Он был первым. В этом он был уверен.

И непохоже было, что ее принудили к этому браку. Тацита была не из тех глупых девушек, которых семья могла втянуть в дело, которого она не желала. Она пошла на это добровольно. Она хотела этого!

Ох, нет смысла снова ворошить прошлое! Он никогда не понимал, почему она сделала это. Он никогда не сможет это понять.

Кассий развернулся и отдернул полог палатки, чтобы дать ледяному ветру привести себя в чувство. Пораженный стражник почти уронил свое копье. Спустя минуту Кассий вернулся и взял письмо.

Как легко оживают воспоминания. Один взгляд на печать — и боль вновь затопила его.

Он пытался перехитрить себя. Он думал, что уже справился с этим. Он сидел на кровати однажды в полдень — теперь уже и не вспомнить, на чьей кровати, и в какой именно полдень, — и, положив гудящую голову на руки, убеждал себя остановиться.

Хватит разыгрывать страдающего от любви дурака. Ведь ты потерял ее. Ну так что же? Ты не первый мужчина, потерявший женщину. От этого жизнь не кончится. Сделай перерыв. Неси солдатскую службу. Это то, за что тебе платят.

И теперь он вернулся туда, откуда начал. И все из-за нее.

Как-то, несколько лет назад, он уже получал письмо от нее. Он был в Риме зимой, наутро после чтений пришло письмо с ее печатью. Он немедленно узнал печать. Он догадался, не открывая письма, что она была в аудитории накануне. Она сидела там и слушала его, обнажавшего свое сердце. Он нашел это необыкновенно оскорбительным. Особенно когда вспомнил стихотворение, которое он читал: «От любви той нет мне исцеленья».

Как это должно было ей польстить! «Так он все еще любит меня!» — должно быть, думала она самодовольно, когда носилки несли ее обратно в дом мужа.

Чтобы вернуть письмо, не вскрывая, не понадобилось никаких усилий. Он едва подумал об этом и никогда не жалел о своем решении. Он и теперь не имел сожалений. Это верный образ действий. Верный. Чего, во имя Гадеса, она ожидала?

А теперь у него другое письмо, такое же, как и первое.

Он стоял посреди палатки, глядя на зажатый в руке лист. Потом быстро сломал печать.

Чтение не заняло много времени. Письмо было коротким и, вероятно, набросанным в спешке. Неприукрашенная просьба к нему: помочь ей и ее семье выбраться из города.

Коротко и по делу. Как это похоже на Тациту! Никаких сентиментальных обращений к прошлому, никаких «если ты когда-нибудь любил меня, подумай обо мне сейчас». Для этого она была слишком горда. Ее письмо не содержало вообще никаких ссылок на то, что однажды было между ними, кроме двух слов, которыми она обратилась к нему вначале.

«Меа vita, — начинала она. — Жизнь моя».

В нем закипал гнев. Как она посмела так обратиться к нему после стольких лет! Как она посмела!

Меа vita — жизнь моя.

Так она обычно называла его, когда они предавались любви в старом склепе у Порта Капена. Она шептала это на его груди: — «Жизнь моя, жизнь моя».

Он как будто почувствовал ее руки на своей спине, ее пальцы, впивающиеся в его лопатки. Влажное тепло ее дыхания на своей коже. Меа vita. Меа vita.

Он порвал письмо и бросил его в огонь.

Глава 24

Ля Бастид, начало февраля

Поистине замечательно — говорить! — думала Антония, стоя в телефонной кабине и лелея свое похмелье.

— Что ты сказала им?! — завопила Кейт.

— Я была злая. И пьяная. А она вела себя так, словно это место — ее владения. И видела бы ты ее лицо, когда я это сказала! Просто одна натянутая улыбка. Это было ужасно. Кроме того, — добавила она, как будто вспомнив, — у меня будет время, чтобы попытаться самой отыскать эту проклятую вещь.

Кейт недоверчиво фыркнула.

— И что это должно означать?

— Это означает вот что: похоже, это меньше относится к мертвому римлянину, чем к живому Патрику МакМаллану.

— Ах, оставь, Кейт. Он никакого отношения к этому не имеет. Его даже не будет здесь большую часть времени.

— Ты, кажется, говорила, что они останутся до конца недели.

Антония остудила лоб, прислонившись к стенке телефонной кабины, и подавила накатывающую тошноту. Как же неумолима ее подруга!

— Я просто думаю, — сказала Кейт, — ты должна уяснить для себя, почему ты остаешься. Если для того, чтобы наконец найти этот кубок и оправдать себя и своего отца, то хорошо. Если для того, чтобы утереть нос Пасморам и этому человеку, то — плохо.

Антония посоветовала ей не разыгрывать мелодраму и повесила трубку.

Двумя часами позже она сидела за кухонным столом, опершись подбородком на руку и рассматривая красную папку с заметками по Кассию. Она зашла настолько далеко, что вынула открытку с Кассием и прикрепила ее на холодильник, но все еще не могла заставить себя начать.

— Начать что, если быть точной? — спрашивала она себя. — Что ты думаешь делать?

Чтобы увильнуть от ответа, она убрала кухню так хорошо, как только могла, двигаясь осторожно, чтобы избежать неприятного покалывания в своей голове. Потом постирала в раковине пару бюстгальтеров и трусов. Она уже почти закончила с оттягиванием задач и несла ковш с водой в мастерскую на случай, если вдруг вернется бешеная лошадь, когда в дверях возникла Моджи.

На ней были те же черные леггинсы, что и накануне вечером, с trainers и тяжелым мужским свитером, разумеется, черным. Ее кожа шелушилась от несвежей многодневной косметики, а глаза были щелочками — как от ветра.

Грязным ногтем большого пальца она ковыряла притолоку.

— Вы уделали мою маму, — сказала она.

— Я сама уделалась, — ответила Антония.

Моджи метнула в нее взгляд:

— Каким образом?

— Прошлой ночью перебрала и теперь чувствую себя ужасно.

Моджи фыркнула.

— Патрика ты тоже уделала.

Если даже и так, то прошлой ночью он этого не показал. Когда она выболтала, что собирается найти кантарос, стоило посмотреть на его лицо — полное отсутствие реакции. Боже, как он владел собой!

— Он классный, ты ведь знаешь, — сказала Моджи, следуя за ее мыслями. — Когда я была в школе, он обычно посылал мне открытки из суда. Иногда он делал наброски. Прилегший отдохнуть судья или еще кто-нибудь. Он говорит, я — единственная, кто может прочитать написанное им. Он пишет ужасно. Он должен был учиться заново после того, как обжег руку.

Для Моджи это была речь эпических масштабов. Она поймала взгляд Антонии и вспыхнула. Потом кивнула на ковш:

— Это для чего?

— Ипполиту. Наше знакомство началось неважно.

— Он просто нервный из-за глаза.

— Именно так и сказал твой папа. Я переживала из-за этого. Потому и ковш.

— Я думала, ты не любишь лошадей.

— Не любила, — сказала Антония, удивленная тем, что она это помнит. — Но все же.

— Это не то место, — сказала вдруг Моджи.

Антония кинула на нее заинтересованный взгляд.

Моджи заважничала.

— Правда! Ипполит теперь сюда не вернется, потому что вы здесь. И, если хотите знать, лошадиные орешки были бы лучше, чем просто вода.

— Лошадиные орешки, — повторила Антония, гадая, что это такое.

Последовала неловкая пауза. Чтобы заполнить ее, Антония спросила Моджи, любит ли она лошадей.

Та пожала плечами.

— Они хорошие. По крайней мере, не поучают тебя. — Помолчав, она добавила: — Чем я хотела бы заниматься, так это работать с лошадьми. Есть такой курс в Ньюмаркете. Но я никогда не попаду туда.

— Почему же?

— Мама хочет, чтобы я поступала в Оксфорд, как Идеал.

Антонии потребовалось время сообразить, что она говорит о Майлзе. Майлз? Идеал? Конечно, Дебра навела посмертный глянец. Бедный Майлз! Ему бы это страшно не понравилось.

— Каким он был? — внезапно спросила Моджи.

Антония покусала губу. Потом сказала:

— Иногда он бывал редким засранцем.

Моджи, утратив крутизну бывалой девицы, задохнулась.

— Но в случае Майлза дело было в том, — продолжала Антония, — что он это знал. И когда бывал в хорошем настроении, мог посмеяться над собой. У него было потрясающее чувство юмора. Очень черного юмора. — Она сделала паузу. — Мне это в нем нравилось.

Моджи притворялась, что не слушает. Она продолжала атаковать притолоку грязным ногтем.

Антония подобрала ковш.

— Так где же мне его поставить?

Опять пожатие плеч.

— Не знаю. Просто не так близко к мельнице.

— Покажи мне.

Моджи тяжело вздохнула. Они покинули мельницу. На мосту Антония обернулась и посмотрела на дорогу, ведущую к источнику.

Моджи отстранилась.

— Я не пойду туда, — сказала она обвиняюще, как будто Антония стремилась заманить ее в ловушку.

— Почему?

— Я никогда не хожу туда.

Антония посмотрела на дорогу. Внезапно она вспомнила восьмилетнюю девочку, скулящую, как щенок.

— Моджи, извини. Я должна была сообразить.

— Какая разница?! — вспыхнула Моджи. — Я этого даже не помню. — В ответ на удивленный взгляд Антонии она закатила глаза. — А с чего бы? Мне ведь было всего восемь. — Она помолчала. — Я думаю, ты помнишь. Я думаю, ты помнишь все.

— Я… стараюсь не думать об этом слишком много.

— Тогда зачем ты вернулась? Это бессмысленно.

Антония думала об этом. Моджи была права.

Моджи указала на место, шагах в двенадцати от дороги, около куртины зловещего вида морозника.

— Оставь здесь. Местечко ничуть не хуже любого другого.

Антония прошла по дороге и поставила ковш. Моджи осталась стоять, где была. Антония позвала ее:

— Я хочу немного пройтись. Может, ты пройдешь со мной часть пути?

— Я же тебе говорила, — вскричала Моджи, — я никогда не поднимаюсь туда!

Антония вздохнула. Более чем достаточно общения с трудно поддающейся воспитанию молодежью за одно утро.

Она уже была почти вне пределов слышимости, когда Моджи пронзительно позвала ее:

— Антония! Что ты имела в виду, когда это сказала?

— Что сказала?

Лицо девушки было белым и напряженным.

— Ты знаешь, о чем я! Прошлой ночью… ты всерьез говорила насчет того, чтобы поискать этот… эту вещь?

Антония остановилась.

— Да, — сказала она наконец.

«По крайней мере, — произнесла она про себя, — я тогда так и думала. А сейчас?»

* * *

Она поднималась по дороге, и холодный северный ветер хлестал ее по щекам.

Кейт была права: ей надо определиться, ради чего она остается. И остается ли вообще. Была ли это запоздалая попытка найти кантарос? Или ей просто хотелось бросить вызов Пасморам (и Патрику), которые так явно хотели, чтобы она уехала?

Она была слишком усталой и разбитой похмельем, чтобы разбираться в этом сейчас.

Антония услышала звук конских копыт за собой и похолодела. Четкое клип-клоп, клип-клоп быстро приближалось. Маленький упряжной скакунок месье Панабьера несся вдоль изгиба дороги. Когда он увидел ее, то мгновенно остановился, как в мультфильме. Передние ноги подкосились, ноздри расширились, мрачныйодноглазый взгляд вперился в нее.

Мексиканская ничья, слабо подумала она. Ее сердце учащенно забилось.

Скакунок был гораздо меньше, чем показалось накануне, и чрезвычайно грязный. У него была квадратная некрасивая голова на коренастой шее и мосластые ноги.

Он осторожно наблюдал за ней сквозь спутанную челку. Одно из его передних копыт было наклонено, готовое подняться в любую секунду, и, хотя он был не менее чем в тридцати футах от Антонии, она могла видеть, как он дрожит.

Он напуган, говорила она себе, так же, как и ты. Она заставила себя оставаться спокойной. Это всего лишь пони. Он боится тебя гораздо сильнее, чем ты его.

Но это не помогало ни в прошлом, ни сейчас.

Они продолжали смотреть друг на друга. Ее мысли метались в разных направлениях. Женщина и конь, сверлила ее неотступная мысль. На дороге к Конскому источнику.

Без предупреждения она поднялась в Серс лунной ночью и мальчишеский голос, хриплый от эмоций, сказал:

— Разве они не называли это место Конским источником? Вид соответствует, да?

Волосы на ее затылке встали дыбом. Тяжесть, ничего общего не имевшая с тяжестью похмелья, сжала ее нутро. Откуда это пришло?

Она мысленно вернулась к тому времени, когда в последний раз гуляла по этой дороге, полная алкогольной бравады, три дня назад. Прошлое не имеет власти. Какими пустыми сейчас были эти слова!

Прошлое не имеет власти? Да ведь оно повсюду вокруг тебя! Там, внизу, в ущелье, над которым Дебра Пасмор развеяла прах своего сына. Здесь, на этой дороге, где пальцы Патрика однажды легко касались твоей руки, а его дыхание обжигало лицо, когда вы планировали свой первый совместный уик-энд, который так и не состоялся.

Дрожа, она села на камень и опустила голову на колени. Она забыла о пони, она забыла обо всем, кроме взрывной волны, пронесшейся над ней.

Она оставалась сидеть так, пока мужской голос над ней не произнес:

— С тобой все в порядке?

В недоумении она подняла голову.

Это был Патрик.

Вспомни черта — и он появится, подумала она в оцепенении. Но только это не черт. Это просто мужчина, которого ты когда-то любила и который стал чужим.

Это была пронизывающая холодом мысль, и от нее стало только хуже.

— Ты очень бледная, — сказал он, глядя на нее. — Это лошадь?

Ипполит все еще был здесь, с опаской наблюдая за ними и мотая хвостом из стороны в сторону.

Она облизнула сухие губы.

— Да, — прошептала она, — это лошадь.

Она смотрела, как Патрик подошел к пони и почесал его уши. Ипполит обнюхал его грудь, оставляя след зеленой слюны на джерси. Патрик, казалось, этого не заметил. Он шлепнул пони по крупу и сказал:

— Ну-ка, парень, она не хочет сейчас тебя видеть. — И пони, мотнув косматой головой, развернулся и рысцой двинулся обратно в сторону дороги.

Патрик повернулся и сел на камень рядом с ней.

— Лучше?

Она кивнула. Но это было не так, и она его не убедила.

Она думала, что за двенадцать лет все забыто. Но понадобилась всего лишь лошадь, чтобы все вернулось.

Ветер становился свежим. Она спрятала подбородок в воротник.

— Да, я хотела извиниться, — сказала она наконец. — Я сожалею о том, что сказала прошлой ночью. Я имею в виду форму, в какой это было сказано. О Майлзе… Это было бесчувственно. Думаю, Дебра не примет извинений, если они последуют?

— Я бы не стал даже пытаться.

— Так я и думала.

Некоторое время они сидели молча. Потом он тихо спросил:

— Я не пойму, чего ты пытаешься этим добиться.

Она взглянула на него.

— Неужели ты всерьез надеешься найти эту вещь спустя столько лет.

Он подождал, но она ничего не ответила. Он был прав. Она не могла серьезно думать об этом. Или могла?

— И почему именно сейчас, Антония? Если бы ты хотела это сделать, думаю, ты бы предприняла попытку годы назад.

Он говорил спокойно и без злости, тихим голосом — такой он, наверное, использовал при перекрестном опросе свидетелей.

Она сказала:

— Я не думала об этом годами. Я была в Штатах.

— Занимаясь чем?

Как на это ответить? Как объяснить ему, через что ей пришлось пройти.

Антония Хант? Ах да! Прекрасные мозги, но она, кажется, была замешана в какой-то мрачной истории во Франции? Был убит парень, кажется. И пропало что-то ценное при неуточненных обстоятельствах. Она была под подозрением, видите ли. В том-то все и дело. И как можно после всего этого принять ее на факультет?

Да, именно так и было в течение первых лет. А потом она сдалась.

Она легко сказала:

— Я сделала себе имя на мусорных кучах.

— По-моему, это далеко от римской истории.

Она рубила грязь каблуком ботинка.

— Это было то, чего я хотела.

Он снова взглянул на нее.

— Я полагал, ты хотела заниматься Кассием.

«Хотела…» — холодно подумала она. Слезы навернулись ей на глаза. Наверное, это проклятое похмелье делает ее такой слезливой. Вслух она произнесла:

— Я давным-давно с ним покончила.

— Что ты имеешь в виду?

— Я избавилась от всего этого хлама. От книг, от заметок, от всего.

Его лицо стало неподвижным.

— Когда?

— Сразу после следствия. Мне не хотелось иметь дела с этим. — Она вымученно улыбнулась. — Несколько мелодраматично. Как обычно бывает в двадцать четыре года.

— Это не мелодраматично. Это глупо.

Она пожала плечами.

— Теперь все начинаю сначала.

Заморосил мелкий дождик, шурша в сухой листве дубов и брызгая на дорогу. До нее дошло, что пока ни один из них не упомянул о несчастном случае, хотя они были всего лишь в нескольких сотнях ярдов от места, где все произошло.

Он поднялся на ноги, подошел к краю, и встал, глядя вниз, в ущелье.

— Значит, ты с этим примирилась, — сказал он без выражения.

— Думаю, да.

Он повернулся к ней.

— Тогда почему ты здесь?

Она моргнула.

— Антония, что в этом хорошего? Одному Богу известно, какое это было тяжелое время для всех нас.

Она вздрогнула.

— Зачем ворошить старое.

— Ты хочешь убедить меня уехать отсюда?

— Я хочу убедить человека, о котором когда-то заботился, не превращать свою жизнь в руины.

«Человека, о котором я когда-то заботился…»

Она снова вспомнила ту лунную ночь, двенадцать лет назад. Знали бы они, когда им было по двадцать четыре, что они будут стоять здесь как чужие, как бы они это перенесли…

— Ты преувеличиваешь, — ровным голосом сказала она. — Пара недель отдыха в Южной Франции едва…

Он поднял руку.

— Не пытайся бодаться с Деброй. Это весьма неудачная затея. Поверь мне. Я ее знаю.

Она сглотнула.

— Возвращайся в Лондон. Забудь об этом.

Она поднялась на ноги.

— Забудь? Я только это и делала все двенадцать лет. И теперь я к этому вернусь.

* * *

Этой ночью, впервые за долгие годы, Моджи опять снился кошмар.

Она была на Хайгейтском кладбище, окруженная голубями. Их трепещущие крылья были повсюду, и это было ужасно. Она знала, что единственный путь оттуда — вниз, по вертикальным ступеням в подземную комнату, но она не могла спуститься туда, потому что внизу ее поджидало что-то маленькое и злобное. Ее сердце разрывалось от паники. Она закричала и, дернувшись, проснулась.

Она соскользнула с матраса и добралась до окна. За ночь облака спустились с гор и захватили деревню. Она наблюдала, как они ползут по rue de la Cluette, — безмолвные тайные пришельцы из другого мира. Она гадала, проснулась ли она окончательно или все еще пребывает в кошмаре.

Ее наполняло чувство вины: туманное сознание, что однажды она сделала нечто ужасное и теперь требовалось усилие, чтобы не вспомнить, что именно.

Но какое отношение ко всему этому имело Хайгейтское кладбище? Она никогда даже не была там.

Однажды она специально купила сонник. Он утверждал, что сны — это послания от подсознания, и надо только разгадать значение символов, маскирующих смысл. Но это никак не могло ей помочь.

Она бы все отдала, чтобы вернуться сейчас на Уильтон Роуд, где можно было бы сползти вниз, в комнату для завтраков, и устроиться там с собаками до рассвета. Она часто делала так, когда ей было восемь, и каждую ночь ей снились кошмары.

В ее мозгу внезапно возникла картина, словно кто-то вставил слайд в проектор. Воспоминание из ниоткуда.

Кантарос стоит на столе в мастерской. Он пульсирует рубиновым цветом, словно наполнен кровью.

Она включила свет и легла на кровать.

— Что происходит? — прошептала она, и в тишине ее голос прозвучал пугающе, как чужой.

Антония вернулась, подумала она, — вот что происходит.

Как только она услышала, что Антония вернулась, она ощутила укол беспокойства. Что-то разверзалось у нее под ногами, как разверзается корка лавы, открывая бурлящий внизу хаос. И она не могла понять, являлся ли кубок частью этого.

Она возненавидела его сразу, потому что нашедшие его Патрик с Антонией изменились, а днем позже Майлз, взявший его, был убит.

Кроме Патрика, она никому не говорила о том, что Майлз взял кубок. После разговора в детской они никогда больше не возвращались к этой теме. Она не могла. Она испытывала суеверное опасение, что, если она это сделает, Патрик будет вынужден уехать, как в сказке. Но ей приносила болезненное удовлетворение мысль, что она может в любой момент подойти к матери и сказать:

— Антония говорила правду. Я знаю. Это я помогла ему забрать кубок.

В этом была своего рода притягательность, словно стоишь на краю утеса, думая: «А что, если я прыгну?» Потому что она знала: если она скажет это, мать возненавидит ее навсегда.

Этот кубок, этот ужасный кубок! Все возвращалось к нему. Патрик с Антонией откопали его — и все пошло наперекосяк. А теперь Антония хочет откопать его снова.

Она поглубже зарылась в свой спальный мешок. Снаружи тучи прижимались к ее окну, отрезая дом от остальной деревни. Ничто больше не было реальным. Кошмар просачивался в мир.

* * *

Джулиан был разбужен вскриками Моджи во сне. Дебра не шелохнулась, но он знал, что она не спит.

По справедливости, она должна была бы спать. После фиаско ночью в воскресенье она с головой ушла в восемнадцатичасовой рабочий день, где были и переговоры по телефону, и факсы на пятидесяти листах, в тщетной попытке выкинуть мысли об этой глупой девчонке внизу, на мельнице.

Он тихо поднялся и прошел в коридор, послушать у двери дочери. Все было тихо.

Двенадцать лет назад он вошел бы к ней и просидел у ее постели до рассвета. Но с некоторых пор он должен был ждать, пока его позовут, чтобы осторожно убедиться в том, что у нее все в порядке. Пожалуй, это было лучшее, что он мог сделать. Она бы только обиделась и назвала его надзирателем. Возможно, она унаследовала скрытность от своей матери.

Он спустился вниз сделать чай. Кухня была теплой и уютной, но ему не хватало собак. Иногда приходила кошка Меру, но это было не то. Джулиан восхищался кошками, но совсем не понимал их, и они это чувствовали.

Стоя у окна в ожидании, когда закипит чайник, он увидел, как внизу, в долине, зажегся свет в кабинете Патрика. Его плечи опустились. Один Бог знает, что сделал с Патриком приезд Антонии. Он пожалел о том, что пригласил ее в дом.

Чего он думал добиться? Это не принесло Моджи ничего хорошего. Напротив, впервые за эти годы у нее опять начались кошмары. А теперь и его бедный мальчик лишился сна.

Его мальчик… Его «зять». Он слабо улыбнулся, как всегда делал при затасканной шутке. Хотя, как только Патрик назовет день, это станет правдой.

Джулиан ликовал, когда наконец была объявлена помолвка. Это было то, о чем он всегда втайне мечтал, но, увы, не считал возможным, поскольку в глубине души полагал, что Нерисса была недостаточно хороша для Патрика. Странно так думать о собственной дочери, но это было так. Он любил Нериссу, но она ему не нравилась. Он слишком часто ловил ее на лжи, чтобы чувствовать себя уютно рядом с ней.

Иногда он спрашивал себя: может, ей нужна помощь, может, он должен что-то сделать для нее? Но он никогда этого не делал. Она притворялась, будто ходит на все эти прослушивания, — ну и бог с ней. В свое время Патрик выяснил это. И он смог бы с этим разобраться.

Джулиан любил Патрика. Ему нравилась его мягкая натура, его доброта, его романтизм. И он любил возвращаться в мыслях в то время, когда Патрик был не лощеным адвокатом, а подавленным мальчиком, борющимся со слезами в день похорон.

Да, это был ужасный полдень: темный и холодный. Все поодиночке сидели в своих комнатах, гадая, что делать дальше. Джулиан вошел к Патрику и нашел его стоящим у окна с потерянным видом.

— Дебра с Нериссой уходят, — сообщил Джулиан, внезапно чувствуя себя неловко рядом с пугающе молодым американцем. — Что-то вроде девичника. — Он помолчал. — Нам будет не слишком сладко, если мы останемся здесь, не хочется даже думать об этом. Мне так кажется. Я знаю маленький бар, где подают совершенно невероятные порции бренди. Не желаешь присоединиться?

Потом, в «Сэлди», возвращаясь к столику от барной стойки, он увидел Патрика, осовело моргающего над бокалом и сигарой «Монтекристо», которую перед ним положил официант. Явно она была первой в его жизни, и он не знал, что с ней делать. Он выглядел изможденным, его голубые глаза казались стеклянными от непролитых слез.

В этот момент сердце Джулиана рванулось к нему. Иначе не скажешь. Его сердце действительно сжалось и рванулось к нему.

Он сел рядом и показал, как срезать кончик сигары. Потом углубился в теорию:

— Это не так, как с травкой, видишь?

В то время он считал, что выражается на понятном молодежи языке, но впоследствии узнал, что никто уже не называет марихуану «травкой», предпочитая слова «допинг» или «ганджа». Но Патрик имел любезность не подать виду. Он откликнулся благодарностью. Через пару минут его щеки опять порозовели, а глаза перестали быть круглыми, как блюдца.

Чайник вскипел. Джулиан оторвал взгляд от окна и заварил чай.

Это была его вина. Он пригласил Антонию Хант в дом — и вот что из этого получилось. Он виноват в кошмарах дочери. Он виноват в бессоннице этого бедного парня.

Какого черта он решил ее позвать!

* * *

Крики Моджи разбудил и Дебру, но, черт ее побери, если она соберется нянчиться с девчонкой. Ей двадцать лет, ей надо учиться жить. Двадцать!

Боже мой, подумала она. В ее годы у меня уже был Майлз.

Каждый раз, глядя на дочь, она испытывала злость. Она навсегда запомнила первую мысль, пришедшую ей в голову, когда она услышала новость о Майлзе.

«Почему это была не Моджи?»

Ужасно — так думать. Какая мать могла подумать такое!

И ей не забыть, как она получила это известие.

Был вечер субботы. Джулиан отправился на званый ужин, а она была в Палате, в комнате клерков. У нее был сложный суд, который начался в понедельник, но поверенные все еще собирали свидетельства. Странно, что она так точно помнит детали.

Она стояла у стола старшего клерка, набирая телефон Юниорской канцелярии, когда вдруг увидела Джулиана, стоящего в дверях, в смокинге и глядящего на нее. Их глаза встретились над головами клерков, и она тут же поняла, что случилось нечто ужасное.

Впоследствии она узнала, что Патрик, находясь в госпитале Мазеранса, часами дозванивался до Джулиана, вместо того чтобы позвонить ей в Палату. Он хотел, чтобы она услышала новость от мужа, а не от полисмена и не от американца, которого никогда не видела. За это она будет благодарна ему до конца жизни. Она бы не перенесла, если бы в тот момент рядом с ней не было бы Джулиана.

Она вспоминала этот момент каждый день, когда просыпалась.

«Почему это была не Моджи?»

Она вообще не могла вспомнить дня похорон, да и большая часть следствия зияла провалом в ее памяти, кроме того момента, когда Патрик сказал коронеру, что Майлз был его лучшим другом. «Его лучшим другом, — подумала она оцепенело. — Я никогда не знала никого из его друзей. Я никогда не знала своего сына».

Но разве могло быть по-другому? Она никогда не планировала иметь детей. Дети были недоразумением.

Она и не представляла, как много времени отнимают дети. Но закон неумолим. Он не делает исключения даже для мужчин, и уж, конечно, для женщин. В месячном возрасте она передала его няне.

Я никогда не знала своего сына.

А теперь вернулась эта девица.

Возрождая свою ложь.

Снова назвав Майлза вором.

Она быстро села, заправляя волосы за уши. Хватит мучить себя! Хватит валяться в постели, слишком долго ничего не предпринимая. Настало время действовать.

Взгляд на будильник подсказал ей, что было пять утра, значит, в Лондоне — четыре. Ее клерк будет не в восторге, когда его разбудят в такой час. Ничего. Он сможет хотя бы раз принести пользу, вместо того чтобы вносить беспорядок в ее расписание.

Она позвонила ему домой и попросила съездить в Палату, чтобы отправить ей факс с данными шести лучших нотариусов Франции, — немедленно.

Пришло время действовать.

Пришло время этой девице исчезнуть отсюда.

* * *

Внизу, в долине, Патрик был разбужен в четыре утра все той же головной болью, с которой ложился спать. К счастью, его неугомонность не разбудила Нериссу — она спала, как сурок.

Он натянул джинсы, свитер и спустился в свой кабинет.

«Я избавилась от всех этих вещей, связанных с Кассием… После следствия. Я не хотела иметь с этим ничего общего».

Как она выглядела, говоря это…

Он вспомнил, как она обычно говорила о своей работе: путаясь в словах, желая все объяснить. Тепло ее карих глаз. Неуверенность. Потребность быть любимой…

Она обычно носила в волосах цветные ленты, по две-три одновременно. Он заключал пари сам с собой, какие она наденет сегодня. Цвета мяты, малиновые, лимонно-желтые или цвета винограда. Но сегодня на холме она была в синем шарфе, несколько раз обернутом вокруг шеи. Шарф потрясающе контрастировал с чрезвычайной бледностью ее лица.

Он подошел к окну и постоял, наблюдая, как облака заполняют деревню.

Она играет с огнем, связываясь с Деброй! Это все равно что смотреть на щенка, ковыляющего к краю утеса, и не иметь возможности помочь.

Он пробовал предостеречь ее, но это ничего не дало. Он знал, что это не поможет. Если Антония впивалась во что-нибудь зубами, то уже не отпускала. Она не умела действовать по-другому. Антония есть Антония.

Он включил настольную лампу и начал обыскивать ящики стола. Он не мог вспомнить, куда дел эту злосчастную вещь.

Наконец он нашел, что искал, в маленьком ящике, что прятался за отделением для бумаг.

Он освободил место на столе и развернул карандашный набросок кантароса, сделанный Антонией.

Листок слегка пожелтел от долгого заточения в столе. Но в целом он выглядел точно таким же, как в то время, когда Майлз отдал его на хранение Моджи.

Патрик не видел его двенадцать лет. Ни разу с той ночи, когда он вернулся из Саффолка.

Он смотрел на Пегаса, мчавшегося с развевающимся хвостом и выгнутой шеей навстречу Беллерофонту. Лицо молодого человека было безмятежно радостным, уверенным в собственной силе, справедливости и совершенстве этого мира.

Патрик медленно свернул листок и положил обратно в стол.

Когда-то он любил ее. Если она, входя в комнату, называла его по имени, это звучало так, словно имя звучало впервые, и уже только это делало его иным, лучшим, человеком. А иногда, когда они все сидели на террасе и Моджи говорила что-нибудь забавное, а Майлз откалывал одну их своих шуточек, бывали моменты, когда он встречался с ней глазами и знал, что она чувствует то же, что и он. Что бы то ни было — любовь, удовольствие, нетерпение, — она чувствовала то же самое. Он больше не был одинок.

Патрик стремительно поднялся и пошел на кухню. Подобные вещи случаются только когда тебе двадцать, сказал он себе. Теперь ты вырос. И отбросил детские игры.

Четырьмя часами позже вниз спустилась заспанная Нерисса и обнаружила его укладывающим бумаги.

— Я подумал, может, нам вернуться в Лондон сегодня? — бросил он через плечо. — Если ты не возражаешь, конечно.

— Во всяком случае, — зевнула она, — это дало бы мне шанс подготовиться к прослушиванию.

— Прекрасно, — обрадовался Патрик. — Я позвоню в авиакомпанию и поменяю наши билеты.

* * *

На следующий день после столкновения с Патриком, Антония подвинула к стене кухонный стол, притащила из гостиной псевдотюдоровский стол и устроила рабочее место. Затем, не давая себе передышки, отправилась в Мазеранс за запасами. Она уже вернула арендованную машину, но Вассалс-сын одолжил ей старый «ситроен», годами ржавевший у него в сарае, чем несказанно удивил ее.

Поездка за рулем в Мазеранс была ошибкой. Она забыла тесноту местных дорог и манеру жителей ездить как камикадзе. Когда она вернулась, она была вся белой от пережитого.

Едва она открыла дверь, ее охватило мрачное безмолвие мельницы. Влажные стены, запах плесени и мышей, слабое мерцание сорокаваттной лампочки. Чтобы согреться, она провела полчаса в ванной, которая, к тому времени как наполнилась на три дюйма, совершенно остыла.

В четыре Антония вышла к мосту.

Дом Патрика был темен, ставни закрыты, машины не было. В «Бар-Табак» она узнала, что они с Нериссой сократили срок своего пребывания и вернулись в Лондон.

Ну и прекрасно, подумала она, по крайней мере, не придется созерцать, как они, блаженствуя, разгуливают по округе, почти женатые.

Она перегнулась через парапет и посмотрела вниз, на пенящуюся белую воду. «Как странно, — пришла ей в голову мысль. — Ты тратишь часы, пытаясь сформулировать причину своего пребывания здесь, и выпаливаешь правду Патрику, даже не задумавшись».

«Забудь? Я только это и делала все двенадцать лет. И теперь я к этому вернусь» — так она ему сказала.

Теперь она видела, что все было действительно просто.

Она вынула открытку с Кассием, которую брала с собой в Мазеранс. Взглянув на красивое, проникновенное лицо, она поняла, что потеряла, отказавшись от него. Она всегда чувствовала свою работу — действительно чувствовала. И ее красоту, и фантазию, и радость.

Это вселяло в нее бурлящий оптимизм. Она собиралась быть тем человеком, который решит загадку, как говорил ее отец. Она собиралась показать миру, кто был Кассий на самом деле. Ликарис не была для него некой сухой поэтической конструкцией, она — живая женщина, которую он любил всем сердцем.

Она собиралась доказать это. А что теперь? Ее жизнь свелась к неолитическим мусорным кучам и монографиям по керамике профессора Эджвара. Она забросила то, что любила, убежав прочь. Она отступила и наблюдала со стороны. Если она сейчас все бросит и вернется в Лондон, ничего не изменится. У нее не будет ничего, кроме мусорных куч и монографий до конца жизни. Она погрязнет в бумажной работе. С тем же успехом она могла бы умереть.

Речь уже не шла о вызове Пасморам или Патрику, или даже о том, чтобы оправдать отца и переписать все набело. Уже слишком поздно заниматься этим. Речь идет о возвращении того, что она потеряла.

Она снова взглянула на темную, закрытую ставнями громаду Патрикова дома. Это хорошо, что он уехал. Без него гораздо лучше.

Она разглядывала открытку в сгущающемся сумраке.

— С этого момента, Кассий, — сказала она, — только ты и я.

Глава 25

Неделей позже невозможность найти кантарос начала приобретать реальность. Два наиболее вероятных места — мельница и Серс — после обширных поисков ничего не дали. Это означало, что спустя неделю Антония сократила поиски до участка между собственно мельницей и Серсом. Или, другими словами, до половины горного склона. Правда, если Майлз прыгнул в машину и выехал из деревни — кантарос мог быть где угодно.

Она отодвинула стул, сходила за десятой кружкой кофе в это утро и спросила себя, что же делать. Потом вылила кофе в раковину, влезла в жакет и отдалась на растерзание холодному северному ветру. Может быть, бодрящие порывы смогут очистить ее мысли.

Она шла быстро, чтобы сохранить тепло, и, к тому времени когда она достигла склона над мельницей, ее голова кружилась настолько, что пришлось остановиться перевести дыхание.

Автоматически она проверила, не подает ли дом Патрика признаков жизни, но он оставался темным и с закрытым ставнями.

Иначе и быть не может, сказала она себе. Возвращайся к своей проблеме. Ты так и не нашла кубок и скорее всего никогда не найдешь. Так что тебе делать сейчас?

Выбор был сложным. Либо принять, что поиски безнадежны, собрать вещи и уехать домой, либо… что?

Делай то, к чему ты всегда так страстно стремилась, подсказывал ей внутренний голос, — занимайся загадкой. Никаких отсрочек, никаких отговорок. Давай разберись с этим.

In poculo veritas.

Истина — в кубке.

Она снова взглянула на дом Патрика. Возвращение в Лондон означало бы, что Пасморы (и Патрик), несомненно, одержали победу. Так что выбор обернулся полным его отсутствием.

Вернувшись на мельницу, она отыскала рассыпающийся экземпляр «Писем» Плавта и прочла то место, где старик писал о загадке.

«Мы сидели у дома в теплых лучах весеннего солнца, — писал Плавт, позволяя себе редкий налет лиризма, — и Кассий повернул бритву в своих пальцах так, что на ней блеснул свет. Он сказал: „Когда я умру, я хочу, чтобы ты совершил возлияние богине. Это необходимо и для меня, и для Ликарис — для нас обоих, чтобы наши души соединились после смерти. Это важно, друг мой. Я должен быть уверен, что ты это сделаешь“ Это сильно меня взволновало. „Но как я смогу это сделать? — спросил я. — Ведь ты никогда не называл мне ее истинного имени! Ты должен сказать мне его, иначе богиня не услышит взывающего к ней“ Кассий слабо улыбнулся. „Вот в чем проблема. Но, боюсь, это невозможно“ Задумавшись, он подошел к краю террасы и помедлил, любуясь своим любимым деревом дикой груши, которое как раз начинало расцветать. Потом обернулся ко мне и сказал: „Все, что я могу, это оставить тебе загадку. Только она сможет подсказать ее имя, когда и она уйдет“. Он поднес к губам свой великолепный новый кубок и продолжил: „Истина в кубке. — Потом снова улыбнулся: — Пожалуй, это не очень понятно. Но если богине будет угодно, то ты или кто-то еще, кто придет после тебя, решите ее, я полагаю“».

Антония снова опустилась на стул и взглянула на открытку на холодильнике. Разумеется, Кассий должен был знать, что у бедного старого Плавта — к тому времени восьмидесятилетнего — было мало шансов пережить Ликарис и отгадать загадку. Значит, он должен был расчитывать на педантизм старика, как юриста, в записи его точных слов, давая, таким образом, шанс потомству.

— Потому что ты хотел, чтобы кто-нибудь ее разгадал, — сказала она открытке. — Ведь так? — «Это важно… Я должен быть уверен, что ты это сделаешь». Тебе необходимо было знать, что кто-нибудь когда-нибудь откроет правду и совершит возлияние, соединив ваши души. Это буду я, да, Кассий? Ты поможешь мне, чтобы я помогла тебе?

Мраморные глаза спокойно взирали на нее, ничего не отвечая.

«Истина в кубке» — или, может быть, на кубке? Если бы только у меня была эта чертова вещь, я смогла бы разобраться.

Она напрягла память, чтобы представить кантарос. Она видела его в мастерской, в тот день, перед трагедией.

Патрик касался стола своими длинными коричневыми пальцами и переводил взгляд с нее на кубок. «Ты нашла что-нибудь внутри?» Она покачала головой. «Только песок. Слишком много для „Истины в кубке“».

Он вопрошающе взглянул на нее. «Загадка Кассия, — пояснила она. — По крайней мере, я думаю, это то, что имеется в виду».

Она вскочила, опрокинув стул. От ясности памяти перехватывало дыхание.

Это не имеет отношения к Патрику, сказала она себе. Он просто попался по пути. Хлопни дверью. Закрой глаза. Вернись к кубку.

Кубок…

Как пылал он в пыльном луче! Как рубин или свежая кровь. Как прекрасен был Пегас, радостно несущийся навстречу Беллерофонту!

Казалось вполне естественным, что Пегас фигурировал на кубке поэта, ведь для римлян он был мощным символом вдохновения. Но крылатый конь был также посвящен Луне, что давало ему связь с Серсом.

— Конский источник, — пробормотала она.

Могло ли иметь значение то, где был найден кубок? Могло ли это дать какую-либо подсказку о Ликарис?

Серс был древним святилищем некой лунной богини — возможно, Кибелы или Великой Матери, возможно — гибридом их обеих. А Кибела была любимым божеством Кассия — богиней, которой он доверил соединить его дух с духом Ликарис. Была ли Ликарис жрицей Кибелы? Или тоже поклонялась богине, и он встретил ее на одной из церемоний, посвященных богине?

Но это были только предположения. В «Стихотворениях» не содержалось ничего, что подтверждало бы их.

А если, внезапно подумалось ей, если все время ты находилась на ложном пути и ключом к загадке является Пегас? Может быть, истина в изображении на кубке?

Она перебрала все, что могла вспомнить о Пегасе.

Беллерофонт приручил волшебного коня, и после многих приключений между ними возникли узы дружбы. Но потом Беллерофонт, проявив высокомерие, пытался штурмовать Олимп. В ответ на это Зевс повелел Пегасу сбросить Беллерофонта с небес и предоставить его собственной судьбе. Под конец своей жизни Беллерофонт бродил по земле один — больной, ослепший, напрасно тоскующий о своем чудесном друге.

Так почему же, внезапно спросила себя Антония, Пегас с Беллерофонтом объединены на кантаросе?

Подожди. А нет ли другой версии этой истории? Утерянная пьеса — известная лишь в общих чертах по Овидию, — в которой, спустя много лет человек и конь счастливо воссоединяются?

Лихорадочно она перерыла шкафы, пока не нашла покрытый плесенью экземпляр Овидия в старой комнате отца.

Сокрушительное разочарование! Даты были совершенно другими. Согласно сноскам, пьеса была написана за десять лет до Рождества Христова — спустя тридцать лет после смерти Кассия.

Все еще раздраженная ощущением, что она упустила что-то важное, она бродила вокруг кухонного стола. Возможно, на изображении имелась какая-то мельчайшая деталь, которая ускользнула от ее внимания. Если бы только у нее был набросок, она имела бы шанс. Чертов Майлз, сделавший еще и это.

Внезапно Антония осознала, что комната кружится быстрее, чем она. Она села, и спустя несколько секунд остановилась и комната. Она посмотрела на часы. Было три дня. Она завтракала? Или обедала? Она не могла вспомнить.

В холодильнике была половина кочана цикория, три ломтика радужно переливающегося бекона и одно яйцо. Она сделала себе еще кружку кофе и снова попыталась представить перед собой кантарос.

Патрик вернулся в мастерскую, и, хотя он стоял по другую сторону стола, она знала, что он хочет коснуться ее, потому что его рука медленно двигалась вверх и вниз по линиям дерева.

Она подошла к нему. Положила кончики пальцев на его запястье. Провела по толстой вздувшейся вене его предплечья.

Он положил свою теплую руку на ее затылок и притянул ее к себе, наклонив голову к…

Телефонный звонок.

Она подскочила и с колотящимся сердцем подошла к телефону, который был установлен накануне.

Ее номера не знал никто, кроме Кейт, которая в эти два дня не могла позвонить. Так кто же это мог быть?

Дебра? Нерисса? Патрик?

Она осторожно нагнулась и взяла трубку.

— Алло?

— Вау! — сказал Саймон Тойнби. — Я и не надеялся, что дозвонюсь. Я думал, чтобы получить телефон в Европе, надо ждать месяцами. Как это тебе удалось? Спишь с телефонным инженером?

Она перевела дух и сказала:

— Привет, Саймон! Догадываюсь, мой телефон тебе дала Кейт?

— Угу.

Она уже забыла его любовь к американизмам. Это была одна из тех вещей, которые ее так раздражали под конец.

— Так что с телефоном? — продолжал он. — Ты планируешь оставаться там некоторое время?

Она рассказала ему об угрозе Кейт приехать, если она, Антония, не поставит телефон, и о шурине младшего Вассалса, работавшего во France Télécom. Она не призналась, что Вассалс-сын чувствовал себя обязанным помочь ей, испытывая вину за холод остальных жителей деревни.

Саймон рассказывал ей о своем последнем проекте, и она пыталась вспомнить, что говорила ей Кейт о его делах.

«Он теперь работает в Лондоне, — сообщала Кейт. — Внештатником, но надеется получить работу в „Таймскейп Продакшнз“. Ассистент продюсера документальных программ. Я буду удивлена, если он получит ее, но Саймон всегда ставит высокие цели. — После паузы она добавила: — Он спрашивал о тебе, что, я думаю, довольно мило. Я имею в виду, он не держит обиды и так далее, после того как ты его бросила».

«Я его не бросала, — ответила Антония. — Я просто сказала ему, что не думаю, что нам стоит продолжать встречаться. Мы договорились с самого начала, что этого будет достаточно».

«О да, это было очень политкорректно. Но все же мило, что он так достойно принял все».

Она вернулась в настоящее. Саймон все еще говорил о своем проекте, и, поскольку она не имела представления о том, что это такое, она сочла за лучшее молчать, а не выдавать дежурные фразы. У Саймона было чутье на то, если кто-то его не слушал.

Как всегда, когда она говорила с ним, она чувствовала приступ вины. Они сошлись в Аризоне, потому что были единственными англичанами в департаменте археологии. Она ему нравилась, а она так долго пребывала в одиночестве, что ей необходимо было знать, что такое еще возможно. Кроме того, Саймон не представлял для нее никакой угрозы, поскольку ее отношения с ним не отличались эмоциональностью. Что едва ли можно было сказать о Саймоне, и он прилагал усилия показать это, когда они разбежались.

С тех пор прошло три года. Время от времени они разговаривали по телефону. Как говорила Кейт, «все очень политкорректно».

Она поняла, что Саймон задал ей вопрос. Что-то о конференции в Бордо.

— Извини, — сказала она, — у меня слышимость ужасная, повтори, пожалуйста.

— Я говорил, через пару недель конференция. Если ты еще будешь здесь, как насчет того, чтобы я приехал, и мы вместе поужинали в память о старых временах?

Она вздрогнула.

— О, я не знаю…

Он издал глухой смешок.

— Не можешь даже на ужин решиться? Все та же, прежняя Тони. А я-то думал, что у нас будет какой-то прогресс после долгого периода изоляции.

Она не ответила.

— Так все же, чем ты тут занимаешься? — спросил он.

— Да так, тем и этим.

— Кейт говорит, что это из-за какого-то кубка. Но ведь это не может быть правдой? Да?

— Почему же? — спросила она, уязвленная. «Из-за какого-то кубка» было преднамеренным опошлением, призванным задеть ее за живое.

— Господи Иисусе! Тони! Я думал, ты выкинула эту навязчивую идею годы назад!

— Это не навязчивая идея, и давай поговорим об этом в другой раз? Может, ты оставишь мне свой номер телефона и я тебе перезвоню?

— Это надо понимать так: «Не звони мне, я сама тебе позвоню?»

— О, Саймон, дай мне передышку. Мне надо работать.

Как ни странно, его это остановило, хотя он был болезненно чувствителен насчет ее работы и всегда бдительно следил за тем, чтобы она не оказалась впереди него — даже несмотря на то, что он оставил археологию несколько лет назад и занялся тележурналистикой.

Он дал свой номер и отключился.

Она осторожно положила трубку. Чертова Кейт! Ее счастье, что она недоступна, а то бы получила нагоняй по телефону.

Она гадала, сказала ли Кейт Саймону про Патрика. Скорее, нет. Саймон всегда слишком негативно относился к Патрику. Если бы он знал, что его старый враг вернулся в долину, он не удержался бы от комментария.

— Чертова Кейт! Чертов Саймон! Чертов Патрик! Чертова преисподняя! — выпалила она.

* * *

…Прошли две недели, но она так и не перезвонила Саймону.

Пасморы приезжали на уик-энды, но не беспокоили ее, дом Патрика стоял пустой и темный.

— У него нет свободного времени, — сказала Моджи, когда Антония столкнулась с ней на улице. Девушка выглядела хуже, чем всегда: усталая, с одутловатым лицом, глаза ее не смотрели на Антонию. Моджи не спрашивала о ее поисках кантароса, а сама она не хотела начинать. Кроме того, и рассказывать было не о чем.

Две недели назад она вернулась к истокам и перечитала все, что могла найти по Кассию. Она облазила все музеи и библиотеки Нарбонны, Тулузы и Безье. Она погрузилась в «Стихотворения». И каждый день жалела о том, что сожгла свои заметки.

Пока что все, к чему она пришла, было ясное ощущение социального разрыва между Кассием и Ликарис.

Да, Ликарис определенно была девушкой из верхов. Но верхов какого рода? В Риме конца Республики диапазон был велик. Была ли она замужем, когда встретила Кассия? Или была разведена? Или оставалась невинной девушкой? Или была проституткой высшего разряда?

— Первое исключаем, — сказала Антония, кружа вдоль кухонного стола, — поскольку, читая между строк, можно предположить, что они с Кассием расстались, поскольку она выходила замуж — за пожилого и богатого мужчину. И последний пункт исключаем, потому что, будь она куртизанкой, ты бы об этом упомянул, Кассий, или нет? Ты ведь всегда говорил без обиняков.

Значит, остается либо разведенная, либо невинная девушка.

Она перестала кружиться и протерла глаза. Было полвторого ночи, но ложиться не имело смысла, поскольку она все равно не заснет. Как только ее голова коснется подушки, ее мозг просто отключится от переутомления.

Она села. Обрывки стихотворений проплывали в ее мозгу.

Ее глаза резко открылись.

Подожди. Чего-то не хватает. Ты перепутала строки. «Мое сердце пело…» из другого стихотворения.

Но в чем дело?

Ее пульс участился. Она не знала, почему это имеет значение, но это было так.

Она лихорадочно пролистала «Стихотворения» в поисках строки. Строка была там, где она и ожидала ее увидеть. В последнем стихотворении. В том самом, которое Кассий написал в день, когда покончил с собой. Как она могла забыть такую важную деталь!

Последнее стихотворение, так явно отличающееся от других, написанных после разрыва с Ликарис… Казалось, он наконец поборол злость и боль. Казалось, он наконец вышел к свету.

«Для большинства современных читателей, — писал один кембриджский специалист по классике, — такую радость в день собственной смерти невозможно постичь, но римлянин был другим. Для него смерть была не концом, а дверью в иную жизнь, поэтому он встречал ее с радостью».

Другой исследователь, на этот раз из Оксфорда, приходил к совершенно противоположному заключению: «Последнее стихотворение не является, как заявляют некоторые ученые, радостным принятием смерти. Скорее, он бросает ей вызов. Это великолепный образец самообладания перед лицом смерти…»

Но если они оба не правы? — спросила себя Антония. Ответ может быть и более простым, и более таинственным.

Поскольку, если темный фатализм последних стихов навеян образом Ликарис, не мог ли он также вызвать и чудесное просветление конца?

— Ты на правильном пути, — выдохнула она. Она это знала. Она чувствовала то же покалывающее ощущение близкого контакта с Кассием, как в момент перед находкой, когда поток, кажется, стремился из земли в кончики ее пальцев.

Думай. Думай…

Каким-то образом у Ликарис с Кассием произошло изменение к лучшему — и изменение настолько глубокое, что он сел и написал последнее, невероятно сильное стихотворение. Затем, в тот же самый день, согласно Плавту, он вскрыл себе вены.

Следовательно, должна существовать некая связь между его смертью и Ликарис. И ключ в том, чтобы выяснить: почему он убил себя.

Она вновь обратилась к сообщению, данному стариком в «Записках», но это не дало зацепки. Кажется, даже Плавт не знал почему. Все, что он мог предположить, так это то, что его друг, лишившись благосклонности Октавиана, предпочел благородный уход бесчестью позорного суда.

Пока все очень по-римски. Но почему? Что же такого должен был сделать Кассий, чтобы навлечь на свою голову несчастье? И почему он не смог найти другого выхода? Во всех свидетельствах он характеризуется как находчивый, опытный офицер, в течение долгих лет успешно лавировавший в бурных водах агонизирующей Республики. Так почему же он сдался и ушел из жизни? Это не похоже на Кассия. Но, явно, это именно тот вопрос, на который она должна ответить, если хочет разгадать загадку.

Ощутив прилив сил, она приготовила себе новую кружку кофе и села перечитывать все, что подобрала за последние три недели. Было два тридцать ночи. Что ж, по крайней мере, не будет звонить телефон.

К своему удивлению, она поняла, что никогда ранее не задумывалась о причинах смерти Кассия. И никто другой тоже. Все довольствовались не более чем записками Плавта. А, собственно, почему бы и нет? Но никто никогда не рассматривал смерть поэта как ключ к Ликарис.

Спустя три дня она не нашла ничего, что можно было бы добавить к «Запискам», кроме неопределенного воспоминания, что в ее старых записях (тех, которые она сожгла на грядке с ревенем) была туманная ссылка, которая могла бы оказаться полезной. Она прикрыла глаза и постаралась ее воспроизвести. Она вспомнила запись, нацарапанную зелеными чернилами на ее экземпляре «Хитростей» Фронтинуса, кратком руководстве, содержащем описание закулисных военных уловок, в котором одобрительно цитировался Кассий. И ее приводило в ярость, что она не могла вспомнить, о чем именно там говорилось.

В шесть утра, когда первые петухи в деревне начинали подавать голоса, она знала, что должна сделать. Ей следует восстановить все свои шаги: вернуться к Фронтинусу, обозреть, что она когда-то знала о римской тактике ведения войны и надеяться, что это подстегнет ее память. Единственное место, где она могла этим заняться, былаБританская библиотека.

Ей надо было в Лондон. Денег на ее кредитке хватало, чтобы купить билет, а остановиться она могла бы у Кейт, чтобы сэкономить на отоплении своей квартиры. Кейт не будет против. Наоборот, она донимала ее советами сделать перерыв. Кейт будет счастлива.

* * *

Кейт не была счастлива. Она была напугана.

— Сколько точно килограммов ты потеряла? — спросила она, едва открыв дверь. Потом подошла и бесцеремонно оттянула нижнее веко Антонии. — Так я и знала, — выпалила она. — У тебя анемия. Что неудивительно, когда живешь лишь на хлебе и вине.

— Без вина, — возразила Антония, опустив сумку на ковер и рухнув на софу. — Возможно, ты будешь удивлена, узнав, что я уже три недели без выпивки. — Это произошло благодаря тому, что она забыла купить хоть что-нибудь, но Кейт необязательно знать об этом.

Кейт отмахнулась от нее.

— А надолго ли твой визит? — спросила она. — На два дня?

— Практически на один. Мне надо вернуться, у меня много работы.

Кейт села напротив нее и скрестила руки на груди.

— Я все еще не могу поверить, что ты позволяешь этому человеку вновь разрушить твою жизнь.

— Речь идет о восстановлении моей жизни, а не о разрушении. И «этот человек» не имеет к этому никакого отношения.

Кейт разглядывала ее, прищурив глаза. Потом театрально пожала плечами:

— Ну, если тебе так хочется… Чтобы сменить тему. Вчера пришло письмо на твое имя, с курьером. Я думаю, от одного из твоих французских адвокатов. — Она подала его. — Я собиралась позвонить тебе прошлым вечером, — продолжала она, глядя, как Антония вскрывает конверт, — но твой телефон был занят.

— О-о-о! — произнесла Антония, просматривая письмо.

— Что? Хорошие новости?

— О-о-о, — вновь повторила Антония. — Ты была права, это от нотариуса… Кажется, они нашли покупателя на мельницу.

— Что? Но это же изумительно!

Антония кивнула и вручила письмо Кейт. Затем вновь уселась на софу, закрыла глаза и подумала, как хорошо было бы, если бы она не была такой истощенной и нездоровой. Возможно, Кейт права насчет анемии. Она взглянула на подругу, читавшую письмо и отмечавшую хорошие места маленькими кивками остренькой физиономии миссис Тиггивинкль.

Компания, которой владеет консорциум Швейцарских налоговых льгот, ищет место в регионе под строительство отеля. Если предприятие окажется доходным, то это было бы прекрасно, если нет, то это тоже неплохо, поскольку они смогут погасить потери за счет другой прибыли. Деньги, предлагаемые ими, были более чем щедрыми, и если она незамедлительно продаст мельницу, они могли бы оставить ее на месяц или около того без арендной платы, предоставив ей возможность закончить свои исследования. Нотариус выражал надежду, что она так и сделает, поскольку в письмо он вложил бумаги, которые следовало подписать.

Кейт была права, это была изумительная новость. Невероятно превосходит все, на что она могла бы надеяться.

— Тогда почему ты не на седьмом небе от счастья? — спросила Кейт.

— Я рада, — ответила Антония, все еще с закрытыми глазами.

Она услышала сердитый вздох Кейт.

— Что он тебе наговорил?

— Кто?

— Патрик МакМаллан.

— Я же тебе сказала, с ним это никак не связано.

— Тогда почему такая уныло-тупая реакция на покупателя твоей мечты?

Антония открыла глаза и посмотрела в потолок. «Пожалуйста, Кейт, не устраивай мне допросов. Не сейчас». Вслух она сказала:

— Потому что я хочу остаться на мельнице и отгадать загадку.

— Но ведь здесь сказано, что ты можешь оставаться там в течение месяца.

— Мне потребуется больше времени.

— Ах вот как! Но ты сможешь продолжить, вернувшись в Лондон.

— Не смогу.

— Почему?

Антония подавила раздражение. Ну-ка, сказала она себе, не кусайся. Это единственная подруга, которая у тебя есть.

— Я не знаю, — наконец произнесла она. — Я знаю только, что должна быть там. Вот и все.

Воцарилась тишина. Потом Антония сказала:

— А теперь, Кейт, чтобы сменить тему, давай поговорим о Саймоне Тойнби.

* * *

До чего же Антония любит доводить себя до болезни, думал Патрик, глядя, как Нерисса движется к нему через переполненный ресторан. «Острая анемия, — напыщенно произнесла по телефону эта сумасшедшая. — Бедная девочка довела себя до болезни, и это ваша вина, поскольку вы ее преследовали».

Он попытался сказать ей, что это какое-то недоразумение, но ему не удалось.

— Мисс Уокер…

— Не цепляйте ко мне это поганое «Мисс»! С вами говорит миссис Уокер!

— Прекрасно, — устало сказал Патрик. — Миссис Уокер. Боюсь, я не знаю, о чем вы говорите. Я не видел мисс Хант последние три недели, но когда мы с ней говорили, — кстати, один раз, — я пытался мягко…

— Мягко?!

— Мягко… отговорить ее от этого. Так что хоть мне и жаль, что она больна, но это не имеет ко мне ни малейшего отношения.

— Скажи это своим ужасным морским пехотинцам! — отрезала сумасшедшая и бросила трубку.

Головы поворачивались, когда Нерисса шла к нему, и сразу два официанта поспешили убедиться, что она займет свой стул.

— Как прослушивание? — спросил он.

Она скроила гримаску и покачала головой.

Патрик гадал, когда же она соберется сказать ему, чем занимается на самом деле в то время, когда «бывает» на прослушиваниях. У него самого не было подходящего времени спросить ее об этом. Возможно, она ходит к любовнику. Он обнаружил, что на самом деле его это совсем не волнует, и, вместо того чтобы вызывать злость, лишь заставляет чувствовать жалость к Нериссе.

Вот это-то и должно было обеспокоить. Это было нечестно по отношению к ней. И к Джулиану, и даже к Дебре, которая, хотя и воспринимала свою падчерицу как иностранку, явно одобряла помолвку. Возможно, она рассматривала ее как удачный династический ход. «Превосходный женский материал», — примерно так он мог представить ее высказывание. И в этом она была права. Нерисса выглядела ошеломляюще, и она могла бы поднять его социальный статус и, несомненно, подарить красивых детей. Он был чертовски счастливым человеком, как говорили ему коллеги.

Внезапно он почувствовал себя усталым. Он спрашивал себя: что это — головные боли, дело Андерсона или все-таки Антония?

Наверное, Антония.

Почему бы ей не бросить все и не уехать домой?

Из-за нее Моджи в испуге забирается все глубже и глубже в свою раковину, а Дебра загружает себя даже больше чем обычно и мучит придирками всю Палату, а Джулиан выглядит потерянным.

Нерисса что-то говорила ему о своем прослушивании, но он не слышал ее, поскольку ресторан, как обычно, гудел высокими децибелами.

Он тосковал по мирной уединенности долины.

Было начало марта, и первые признаки весны должны уже смягчить зубчатые грани предгорья. Яркие всплески желтого ракитника освещают покатые склоны, в розмарине роятся пчелы, миндаль и мимоза взрываются цветением…

Он страстно хотел оказаться там.

И он должен был убедиться, что с Антонией все в порядке.

* * *

…К несчастью для Антонии, Кейт была права не только насчет анемии. Двух дней оказалось слишком мало, чтобы завершить исследования в Британской библиотеке.

О чем она думала? Анемия, наверное, создает путаницу в мозгах? Два полных дня ушло только на отслеживание ссылок, которые она написала о Фронтинусе, — а потом они обернулись сносками в темном германском тексте о римской военной стратегии, которые не дали большого продвижения. Все, что там было, — это загадочная ссылка на то, что легион Кассия участвовал в Перузинской войне 41–40 годов до P. X.: пятимесячная осада Перузии знаменовала критическую фазу Гражданской войны.

Из Плавта она знала, что Кассий все это время был на действительной службе, так что с уверенностью можно было предположить, что он состоял при своем легионе во время осады, когда город был подожжен и три сотни республиканцев вырезаны.

Но это было все, что она смогла получить, исключая пустую ссылку на другую, еще более туманную немецкую монографию о тактике осады, которая, возможно, могла содержать что-то более интересное.

Эта монография, как сказала ей милая молодая библиотекарша, была в другом хранилище. «Извините, но она будет доступна через пару дней». Антония объяснила, что у нее нет этой пары дней, поскольку авиабилет эконом-класса сдаче не подлежит, и она не может позволить себе купить другой. Библиотекарша смягчилась. За небольшую плату она могла бы отправить ей фотокопию почтой во Францию, или она предпочитает получить ее по электронной почте? Антония выбрала обыкновенную почту. Электричество на мельнице было неустойчивым. Ее лэп-топ уже дважды отключался.

Было уже пять часов вечера. Она вышла на Чарингкросс Роуд и купила флакончик пилюль, содержащих железо. Затем, повинуясь импульсу, маленький нейлоновый черный рюкзак для Моджи вместе с парой больших флуоресцентных зеленых пластиковых заколок для волос. Одну из них она положила в рюкзак, с пометкой, нацарапанной на ценнике: «Я буду носить свою, если ты наденешь эту». Возможно, это убедит Моджи вымыть волосы.

К сожалению, у нее не оставалось времени поискать поставщиков корма для лошадей, или хотя бы место, где продавались бы «лошадиные орешки», которые Моджи советовала предложить Ипполиту.

Стоя на мостовой среди плотной толпы покупателей, Антония внезапно испытала острый приступ одиночества. Она чувствовала себя как путешественник во времени, движущийся невидимым и неслышимым среди людей, обитающих в ином измерении, чем его собственное. Туристы смотрели сквозь нее с сумрачным высокомерием юности. Семьи рвались, обтекали ее и соединялись в маленькие пузыри привязанности.

Она внезапно пала духом. Все было напрасно. Она никогда не отгадает загадку. Ее жизнь тянулась как бесконечный круг бессмысленных поисков, списков «Что сделать» и самоназначенных «крайних сроков», которые на самом деле были не чем иным, как жалкими попытками наполнить ее значением. Но, говоря по правде, никого, исключая Кейт, не волновало, встанет ли она назавтра снова из кровати.

Она гадала, где сейчас Патрик и что он делает. Наверное, сидит в своей Палате после тяжелого дня в Суде, расправляясь с пожилыми леди от имени транснациональных корпораций. Какая мрачная мысль. От нее стало еще хуже.

Была половина шестого, но она не могла смотреть на семейную близость в доме Кейт, поэтому она села в метро и поехала навестить свою квартиру. Ей надо было туда в любом случае, чтобы прихватить одежду, и автоответчик был бы кстати. Кейт приставала к ней, чтобы та взяла его: «Это плохо, дорогая, что ты там всегда одна, и отвечаешь на мои телефонные звонки только когда захочешь».

Подтверждая ее беспокойство, квартира была совершенно в том же состоянии, как и месяц назад, — вплоть до заплаты из пластыря, похожей по форме на Африку, которая была посажена в то роковое утро, когда она полезла за молоком и на нее чуть не упал потолок.

— Тут не до шуток, — пробормотала она, падая на стул и чувствуя готовность вот-вот расплакаться.

Так что же тебе теперь делать? Остаться еще на несколько дней и подложить под строителей бомбу? Это было бы логичным, практическим делом. Но посылка из Британской библиотеки будет уже на пути в Ля Бастид.

Она решила написать строителям суровую записку и на этом остановиться. Но она не могла найти ни клочка бумаги. Ни единого листочка, нигде во всей квартире. Потом она вспомнила, что собрала все свои бумаги и перетащила на чердак к Кейт.

— Тут не до шуток, — повторила она, роясь в сумке в поисках чего-то, на чем можно писать, и не находя ничего, даже рецепта.

В конце концов, в своем кабинете она обнаружила неряшливую стопку листков «Post-It», которые выскользнули из пластикового файла. Это могло быть то, что надо.

Но она так и не написала записку, поскольку из файлов выпало кое-что еще. Это был маленький листок белой бумаги, заботливо сложенный вчетверо. Она сразу его узнала.

Это был листок, на котором Патрик напечатал свой адрес в Оксфорде перед следствием. Он не мог писать от руки из-за ожога и поэтому напечатал адрес, включая подробнейшие объяснения, чтобы она не заблудилась.

Они стояли вместе на ступенях Коронерского суда, он полез в нагрудный карман, достал адрес и вручил ей — быстро, как будто мог передумать и забрать обратно.

— Я позвоню тебе после следствия, — сказала она, пряча записку.

Он кивнул.

— После следствия, хорошо.

Ему не хватало непринужденности в непривычном для него костюме — молодой и серьезный, и слишком худой. Он смотрел на нее яркими голубыми глазами, и ее сердце наполнялось счастьем, поскольку она вдруг поверила, что все наладится. Она искренне поверила в то, что ничто, даже случившаяся трагедия, не сможет встать между ними.

Она сердито скомкала листок и запихнула его в карман. Что за дура она была, храня его все эти годы! Что за глупая, патетическая, сентиментальная дура!

Она порылась в сумке и вынула телефон, данный ей Саймоном две недели назад. Потом позвонила ему и договорилась об ужине в Ля Бастид.

Глава 26

Едва они вошли в маленький ресторан в Мазерансе, Антония уже поняла, что ужин с Саймоном был ошибкой.

Это была не его вина. Он был таким же, как всегда: умным, забавным, ненадежным и нетерпимым. Но это, кажется, был именно тот случай, когда плохая компания хуже, чем отсутствие таковой.

Ей было неудобно, что он сидел за рулем всю дорогу от Бордо, и она удвоила свои старания казаться милой. Но когда она увидела, как он свысока обращается к официанту, она спросила себя: что она в нем находила? Он был красив и обожал ее. И это все.

Люди, видевшие Саймона впервые, часто бывали поражены его сходством с Винсентом Ван Гогом, хотя тут же признавали, что Саймон выглядит симпатичнее. У него были светлые, глубоко посаженные глаза, окаймленные рыжеватыми ресницами, сурово сжатый рот и орлиный нос. Подчеркивая сходство с художником (которым он втайне гордился), он так зачесывал свои рыжие волосы, что по форме это напоминало щетку и одновременно маскировало их редкость на макушке.

Чтобы подчеркнуть свой рост и лицо фанатика, он даже вечером носил черную рубашку, черные джинсы и черные ботинки для верховой езды. Если бы в моде были монашеские одеяния, он носил бы и их.

Двенадцать лет назад Патрик дал ему прозвище Великий Инквизитор. Кличка все еще не утратила актуальности.

— Ну, — сказал он, когда вино прибыло, было отослано назад и заменено, к его удовлетворению, — с кем ты встречалась, с тех пор как мы расстались?

Она бросила на него взгляд.

— Немного прямолинейно, ты не находишь?

Он пожал плечами:

— Ты же меня знаешь. Это мой стиль.

Она отпила вина. После трех недель походной жизни его вкус показался необыкновенным, и она сделала еще один глоток.

— Вообще-то, — сказала она, — я ни с кем не встречаюсь.

Он выглядел довольным.

— Все три года? Господи Иисусе! Я буду преступником, если продолжу, или нет?

Ее губы сложились в улыбку. Пусть думает что хочет.

Он нагнулся вперед.

— Это твоя собственная вина, ты знаешь. Просто ты такой человек, который не желает брать на себя обязательства.

Она подняла бокал в молчаливом тосте. Потом спросила его о работе.

Он рассказал ей о своем последнем проекте: новая концепция документального кино, потрясающая все основы, которую он пытался сбыть «Таймскейп». Что-то вроде смеси Тарантино и Horizon — но он не будет больше говорить о своих планах, поскольку это «пока секрет». Потом он перешел на изоляцию британского телевидения и на другие сугубо профессиональные темы.

Наконец он спросил об ее успехах с Кассиевой загадкой.

Проклятый длинный язык Кейт, подумала Антония. Но она не видела причин не рассказать ему. Она кратко объяснила, что, по ее мнению, ключ к разгадке — в смерти поэта.

Он поднял бровь.

— Я не уверен, что ты на верном пути. Я слышал, он был пойман за руку с полковой кассой.

Антония постаралась не показать ему своего раздражения.

— Боюсь, — сказала она, — что этот слушок был дискредитирован еще в двадцатые годы. Его пустил один алкоголик, избивавший жену, который изображал из себя профессора Гейдельбергского университета, хотя на самом деле, он даже не знал латыни и имел смутное представление о том, кем был Кассий.

Это прозвучало более резко, чем ей хотелось, и его глаза вспыхнули. Черт… Вино подействовало на нее сильнее, чем она ожидала.

Саймон сказал:

— Я знаю эту историю, но все же: разве это не потрясающая основа для создания сенсационного материала? Разоблачение священных коров дает фантастические результаты на телевидении.

— Он не священная корова. Он — поэт.

— Ну и что? Я думаю, это перспективно. Может, я займусь обработкой? Увидишь, как это у меня получится.

— Вперед! — усмехнулась она, принимаясь за горячее.

— Боже, как легко тебя вывести из себя, Тони! И так было всегда.

Он потянулся и погладил ее руку. Его пальцы были теплыми, и она не сразу отняла руку. «А что, — подумала она, расслабленная вином, — это и вправду неплохо». Она не могла припомнить, когда же в последний раз мужчина ласкал ее руку. Или любую другую часть ее тела, если на то пошло.

Она немного поиграла с мыслью оставить Саймона на ночь. Это внесло бы разнообразие: иметь в постели кого-нибудь, кроме бутылки с горячей водой.

Le contact d'un epiderme sur un autre epiderme. Кажется, так кто-то определил секс? Вольтер или Паскаль, или кто-то еще из головокружительно циничных французов.

Она смотрела в тарелку.

Контакт одной кожи с другой? И это все, что есть?

Следующий бокал вина оказался как нельзя кстати, поскольку Саймон спокойно, без тени сомнений обвинял всех, кроме себя, в вялом развитии собственной карьеры. Он обвинял родителей — за то, что они произвели его на свет в Эвиле: «Эвил! Господи Боже!». Он обвинял бывшую жену — за то, что, будучи успешным поверенным, она совсем заморочила ему голову. Он обвинял Четвертый канал — за то, что там не смогли оценить его потенциал и дать ему подходящую работу.

Антония подумала о Патрике, который всегда винил только себя, даже если его вины не было.

Внезапно она пожалела, что напротив нее сидит не Патрик.

Она одернула себя.

«Нет, ты хочешь не этого, — сказала она себе. — Ты хочешь, чтобы это был Патрик двенадцать лет назад. Сегодняшний Патрик — адвокат и собирается жениться на Нериссе».

— Кстати, — сказал Саймон. — Я слышал, что Патрик МакМаллан вернулся в твою жизнь?

Она едва не подавилась, пытаясь прожевать стручок фасоли-флажоле.

Когда она снова смогла дышать нормально, она произнесла:

— Патрик не вернулся в мою жизнь, я не видела его и не говорила с ним более трех недель.

Саймон усмехнулся.

— Должен тебе сказать, что ты жадна до наказаний.

— Что ты имеешь в виду? — раздраженно спросила она.

Он развел руками:

— Это же очевидно! Парень помолвлен с Нериссой.

— Спасибо, я это знаю.

— Разумеется, — продолжал он. — Он всегда хотел ее, даже когда Нерисса была со мной. Так что, я догадываюсь, постоянство, наконец, вознаграждено.

Она потянулась за бокалом.

— Иной раз я вижу ее в Лондоне. Все так же великолепна, как всегда. Что он сделал, чтобы заполучить такую женщину?

— Здесь очень жарко, — сказала она. — Может, пойдем?

Он снова усмехнулся:

— Почему бы и нет?

* * *

— Я получил удовольствие от вечера, — сказал Саймон, когда они стояли у его машины в Ля Бастид.

— Прекрасно, — ответила Антония.

— Так… Решающий момент… Я могу остаться?

Она взглянула на него. Лунный свет очень шел к серьезным чертам его лица. А на мельнице должно быть холодно…

Le contact d'un epiderme sur un autre epiderme.

— Не думаю, что это удачная мысль, — сказала она.

Его губы скривились:

— В чем же дело? Забыла — как?

Она изобразила улыбку. Саймон был недалек от истины. И он это знал.

— Ладно, нет проблем, — сказал он. — Но ты не будешь возражать, если я воспользуюсь ванной комнатой перед тем, как уеду?

— Милости прошу.

Пока он был наверху, борясь со слесарными принадлежностями, Антония проверила автоответчик и была удивлена, обнаружив там сообщение.

— Антония? — говорила Кейт. — Это Кейт. Возьми трубку. Ты не можешь быть далеко. Тебе некуда идти. Возьми, пожалуйста. — Ее голос звучал взволнованно и не столь уверенно, как обычно. — Послушай, я сделала нечто экстраординарное, даже для меня. Прошу прощения, я позвонила твоему юристу и немного надавала ему по ушам. За тебя. Да, знаю, я не должна была этого делать, и я действительно прошу прощения. Хотя он был очень мил насчет этого. В любом случае извини. Боже! Как я ненавижу эти механизмы! Позвони мне! Пока!

Ох, эта Кейт!

Она взглянула на часы. Десять. В Лондоне девять. Был только слабый шанс, что он еще в Палате.

Она позвонила в справочную и получила номер Хэммондс Инн. К ее удивлению, клерк быстро соединил ее с «Мистером МакМалланом».

— Антония? — быстро спросил он. — Что случилось? С тобой все в порядке?

— О да. Послушай, извини, что отрываю тебя, но я звоню извиниться за Кейт… Кейт Уокер, мою подругу. Я понимаю, тяжело тебе с ней пришлось.

— Ты уверена, что с тобой все в порядке? Она сказала, что ты больна.

— У меня все прекрасно. В самом деле. Кейт всегда преувеличивает.

— Угу… — Его голос звучал недоверчиво. — Она сказала, что мельница едва обитаема.

— Ну, это как сказать… — легко ответила она.

Он ждал от нее продолжения, и она рассказала ему о бойлере-монстре, жившем внизу, и об опыте «русской рулетки» при включении душа, когда вода могла оказаться либо кипятком, либо ледяной, либо вообще никакой.

Это заставило его смеяться.

Снова наступило молчание.

Она сказала:

— Поздновато ты работаешь для пятницы.

— У меня скоро суд.

— Это то самое дело Андерсона, о котором пишут в газетах?

— Верно, — его голос прозвучал настороженно.

Она услышала, как спускается Саймон.

— Ладно, — неловко сказала она. — Я, пожалуй, отпущу тебя.

— Антония, послушай…

— Да?

— Если тебе нужна будет помощь, позвони мне!

Какое-то мгновение она была слишком удивлена, чтобы ответить.

— Пожалуйста… — Похоже, он говорил искренне.

— Хорошо, — произнесла она наконец. — Спасибо.

Повесив трубку, она обнаружила, что держала ее так крепко, что суставы побелели.

Саймон стоял на пороге, разглядывая ее.

— Предполагаю, — сухо сказал он, — это был Патрик, который «не возвращался» в твою жизнь.

Она не ответила.

Он улыбнулся слабой ехидной улыбкой.

— Знаешь, я не уверен, что ты правильно поступила, заставив меня проделать весь этот путь. В итоге я стал заложником ваших личных игр, разве не так?

В этом было ровно столько правды, что она почувствовала себя виноватой. Чего, конечно же, он и добивался. Антония сделала глубокий вдох и досчитала до десяти. Потом твердо сказала:

— Думаю, тебе лучше уйти. Тебе предстоит долгая дорога.

Молча они вышли во двор. Он повернулся к ней:

— А знаешь, зачем я на самом деле сюда приехал?

— Ты сказал, в память о старых временах.

Он покачал головой.

— Я волновался за тебя. Кейт мне сказала о Патрике, и я подумал…

Она поняла, что скрывалось за его недосказанностью.

— Взгляни на себя, Антония! Ты опять вернулась туда, откуда стартовала. Роешься, пытаясь сделать мертвого римлянина героем, когда все свидетельства указывают обратное…

— «Все свидетельства»… Откуда тебе известно…

— А этот янки, к которому ты всегда неровно дышала, вернулся в Лондон разыгрывать Счастливое Семейство с Майлзовыми мамочкой и папочкой, и — о Господи! — с его экс-подружкой! Как ты можешь жить с этим? Ты представляешь, в какой изоляции ты окажешься?

— Разумеется, представляю, поскольку это уже случилось. Я…

— Ты одинока, Антония. Ты одинока уже многие годы. Холодно так жить. Именно поэтому я и приехал сегодня. Потому что мне страшно за тебя.

— А вот это уже брехня, — ее голос дрожал от злости. — Ты приехал не потому, что ты переживаешь за меня. Ты приехал потому, что все еще злишься, что это я тебя оставила первой, а не ты меня. Ты хотел переписать концовку, разве нет? Хотел переспать со мной в последний раз, а утром бросить меня!

В лунном свете она видела игру его черт и поняла, что попала в точку.

— Ты все еще вешаешься на него, — мягко сказал он. — Я должен был бы знать.

— Убирайся! — заявила она.

Когда он ушел, она захлопнула дверь с такой силой, что сломалась рама. Стекло звякнуло по линолеуму, струя холодного воздуха коснулась ее шеи. Дом снова погрузился в молчание.

Ты все еще вешаешься на него.

Ублюдок!

Она затосковала по Кейт. Чтобы уменьшить тоску, она подошла к шкафу и налила себе кружку дешевого красного вина, купленного по пути из аэропорта, и залпом выпила. Вкус был мерзким, но она умудрилась проглотить все до капли. Затем она вновь наполнила кружку и встала у окна кухни, глядя во двор.

Начался ветер и вовлек сухую листву на камнях в тоскливый маленький танец. Она вспомнила, как стояла на крыльце в зеленом кимоно двенадцать лет назад, ругая Майлза и остальных в «панде». А они смеялись над ней. Ворчливая землеройка! Вечно вне игры. Вечно одна.

Ты в полном одиночестве, Антония. Так было всегда.

И Патрик собирается жениться на Нериссе.

Она осушила кружку и включила свет. Он едва разгонял мрак.

— А, черт, — сказала она, размахнулась и разбила кружку об стену. Потом подхватила бутылку и швырнула вдогонку. Бутылка разлетелась с винтовочным выстрелом, разбрызгивая осколки и липкое вино по стене. Затем она распахнула холодильник, вытащила оттуда бутылку сухого и тоже разбила ее.

Когда ее пыл иссяк, она, задыхаясь, остановилась среди разгрома. Перед глазами метались черные пятна. Руки были липкими и горячими. Она чувствовала себя больной. Она была потрясена глубиной своей ярости. Ей казалось, что у нее все под контролем, — сейчас и всегда, — но эта убийственная Антония — другая Антония — взорвалась внутри, как бомба с часовым механизмом.

Волна тошноты захлестнула ее. Зажимая рот рукой, она кинулась наверх. Едва достигнув ванной, она выблевала в унитаз все содержимое желудка.

Когда все прошло, она, дрожа, упала на пол. Кое-как стянув со стойки полотенце, она подложила его под себя и отключилась.

Ей снилось, что она вернулась в ресторан с Саймоном. Но в это время за соседним столиком сидели Патрик с Нериссой. Потом Саймон и Нерисса исчезли, Патрик подошел к ней, и она встала навстречу ему. Патрик коснулся теплой рукой ее затылка и притянул к себе, затем нагнулся, и поцеловал в губы. Она обвила руки вокруг его шеи, ощущая неуклюжее тепло его свитера и мягкость темных волос. Но, к ее беспокойству, прикосновения его губ она не ощущала вообще.

Она проснулась на полу в ванной, неудержимо рыдая. Она замерзла и одеревенела, голова ее гудела, как котел. Судя по тому, как свело ее щеки, она плакала во сне часами.

Ванная комната была в темноте. Светящиеся стрелки ее часов подсказали, что было пять. Она догадывалась, что это, скорее, пять утра, а не пять вечера, но у нее не было возможности узнать это наверняка, и это пугало ее.

Обмотав полотенцем плечи, она побрела вниз. Сон преследовал ее, наполняя чувством потери.

Кухня выглядела так, словно в ней побывали вандалы: линолеум усыпан битым стеклом, стены залиты красным вином — мрачная пародия на Гран Гиньоль.

К счастью, кофеварка и щербатая кружка избежали оргии разрушения. Она смахнула осколки со стула и села, подперев лицо руками, ожидая, пока вскипит вода.

Постепенно пульсация в голове проходила. Она чувствовала себя истощенной. В груди была слабая ноющая боль, словно что-то ворочалось глубоко внутри.

Она подумала о Патрике в его доме в Лондоне, начинающем день. Слепящие огни, уже трещат факсы. Нерисса, наверное, в кухне. Выглядит чудесно в пеньюаре от Харви Ника, делает ему завтрак, помогая забыть об этой сумасшедшей одержимой женщине в Ля Бастид.

Антония спрашивала себя: как бы обернулись дела, если бы она двенадцать лет назад пыталась воссоединиться с Патриком? Если бы она попыталась достучаться до него, доказать, что, несмотря на несчастный случай, они все же могут быть вместе? Если бы они оба попытались еще раз?

Она снова почувствовала боль в груди. Как кусок льда, пробивающийся на поверхность.

Возможно, если бы они оба попробовали, они были бы женаты сейчас… Возможно, у них были бы дети.

Вода закипела. Антония медленно поднялась на ноги. Не думать сейчас об этом. Все закончилось слишком быстро, они оба оказались не с теми людьми. А вернее, он — с Нериссой, она — ни с кем.

Баюкая в руках чашку, она вышла из дома и пошла вниз, к реке. Дождь со снегом кусал ее щеки, полотенце не могло защитить от холода, но у нее не было сил вернуться за пальто.

Рассвет был не за горами, звезды казались очень холодными, далекими и неумолимыми.

Она полезла в карман джинсов и достала адрес Патрика. Смяв листок, она бросила его в реку и смотрела вслед, пока он не исчез из виду. Потом, двигаясь как старуха, она вернулась в дом.

Кухня была холодной. Нет, она была ледяной. И пугающе тихой. Понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что изменилось: прекратился знакомый гул бойлера. Теперь и это, кроме всего прочего.

С гаечным ключом и фонариком она спустилась в подвал. Получасом позже она поняла, что это бесполезно. Бойлер наконец испустил дух.

Когда она вернулась на кухню, на автоответчике было сообщение.

— Это Дебра Пасмор, — произнес решительный, собранный голос. — Скоро вы получите письмо от нашего юриста, но во избежание недоразумений я решила позвонить и убедиться, что вы поймете основное. — Она говорила дружелюбно и спокойно, как в тот первый день, в «Бар-Табак». — Несомненно, для вас будет неожиданностью узнать, что я являюсь держателем контрольного пакета акций компании, которая покупает мельницу. Несомненно, вы знаете из бумаг, которые уже подписали, что договор вступает в силу 24 марта. Это означает, что с этого числа владельцем мельницы становлюсь я. И, извините, Антония, но я не могу позволить вам остаться. Надеюсь вы покинете мельницу не позднее полночи 23 марта. Без промедления. Благодарю вас, всего наилучшего.

Антония стояла, разглядывая автоответчик, пытаясь осознать услышанное. Непостижимым образом дружелюбный тон Дебры только ухудшал положение.

Надеюсь, вы покинете мельницу не позднее полночи 23 марта. Без промедления.

Двадцать третье будет через десять дней. К этому времени фотокопии из Британской библиотеки могут даже не дойти до нее. Или станут совершенно бесполезными.

Значит, так тому и быть, оцепенело подумала она.

Она нажала клавишу перемотки и стерла сообщение Дебры. Потом опустилась на пол в кухне и зарыдала.

Глава 27

Военный лагерь у стен Перузии, 21 февраля 40 г. до Рождества Христова

Вряд ли это простое совпадение, думал Кассий, слушая завывание ночного ветра за пологом палатки, что день, когда он сделает выбор, должен будет совпасть с чествованием смерти.

Было ли это еще одним проявлением непостижимого чувства юмора богов? Или знаком богини, указующим путь?

Он не знал, не знал.

Но выбирать боги предоставляли ему. Какое бы руководство они ни давали — в лице самого почтенного оракула Рима или неряшливого уличного прорицателя, — всегда было несколько путей. Боги не имеют дел с определенностью.

Единственное, что он знал наверняка, — дорога перед ним разветвлялась. Если он выберет один путь и проигнорирует письмо Тациты, она может действительно погибнуть при осаде. Если он выберет другой путь, ему, возможно, и удастся вывести ее из города, но тогда он станет предателем и должен будет умереть.

Конечно же, когда она писала письмо, знать этого она не могла. Скорее всего она считала, что, как генерал, он недосягаем для наказаний. Откуда ей знать, что Октавиан стал жестче за эти месяцы, и он считал умирающий от голода город последним препятствием на пути к абсолютной власти.

— Ни один из них не должен остаться в живых, — объявил он в своей унылой, методичной и монотонной манере. — Ни один, друг мой. Они — враги Рима.

Ветер снаружи усиливался. Под тяжестью снега стены палатки прогнулись внутрь. Кассий огляделся по сторонам: все, что он мог видеть, было символами смерти. Лошадиная голова, нарисованная на кубке с финиками; небесно-голубая скатерть на столе; даже его кольцо-печатка, которое лежало на подносе — он всегда снимал его перед жертвоприношением.

Все знаки указывали на смерть. Но на чью? Тациты? Или его?

Горло Кассия сжала внезапная ярость. Какое право она имела просить его об этом? Какое право она имела просить его о чем-либо вообще?

— Она не имеет права! — вслух выкрикнул он.

Поднялся угол полога, и Фенио просунул голову.

— Ты звал меня, господин? — спросил он бодро, прекрасно зная, что Кассий его не звал.

Кассий отрицательно покачал головой.

— Поскольку я здесь, — сказал раб с фамильярностью, рожденной сорока пятью годами службы, — я подумал, что мог бы принести тебе немного поесть.

— Я не хочу ничего.

— Хотя бы немного каши и сыра, чтобы не мерзнуть. Или несколько сезамовых пирогов…

— Я сказал — нет.

Фенио моргнул.

— Вина, — пробормотал Кассий, — принеси мне вина. И, Фенио, не обычного. Вскрой бочку каленского.

Седые брови Фенио поползли вверх. Он взглянул на кубок для возлияний черного стекла, который стоял наготове между двух маленьких ламп.

По подвижному лицу старого раба Кассий мог угадать его мысли: «Две молитвенные лампы, и вино тоже. Должно быть какое-то особое жертвоприношение, если все это понадобилось».

Но, к счастью для Фенио, он обладал хорошим чутьем, чтобы не высказать вслух своего удивления.

Спустя короткое время он вернулся с флягой каленского, кувшином воды и кубком своего господина.

Воду Кассий выплеснул.

— Сегодня вечером вино будет чистым.

Вновь Фенио не мог скрыть своего удивления. Во время военных кампаний Кассий всегда разбавлял свое вино. Всегда, без исключений.

— Чистое вино в военное время, — наставлял он новобранцев, — это скорейший путь к поражению, что уже было доказано.

«Ничего, — подумал Кассий, — на этот раз я нарушу свое правило. И, будь я проклят, если я собираюсь объясняться с моим рабом».

Фенио с несчастным видом топтался у входа в палатку.

— А теперь, пожалуйста, — начал он тем льстивым тоном, которым пользовался, когда его господину было десять лет и он не хотел есть вареную свеклу, — по крайней мере позволь мне принести тебе блюдо лепешек. Ты здесь с самого утра, ни съев ни кусочка, а скоро полночь! Даже Акилиан обеспокоен. — Он сказал это так, словно это был беспрецедентный случай, ведь не секрет, что Фенио, критянин с горячей кровью, считал молодого адъютанта холодней, чем самая холодная рыба.

— Я же сказал тебе, — зарычал Кассий, — мне не нужна еда. А что касается Акилиана, передай ему, чтоб ложился, он ведь не на дежурстве. — Помолчав, он добавил: — Скажи ему, чтоб он явился ко мне завтра, как только рассветет.

«Конечно, к тому времени я приму решение, — подумал он. — Конечно, богиня укажет мне путь».

Он повернулся к рабу.

— А ты, — сказал он по-гречески, чтобы не поняли часовые, — придешь ко мне за два часа до рассвета. Один. Возможно, я осмелюсь поручить тебе одно дело.

— Ты — осмелишься? — Раб выглядел смущенным.

— Именно это я сказал, — отрезал Кассий. — Теперь иди. И больше никаких пререканий!

Но, к его удивлению, старый критянин топтался у выхода.

— Ты не слышал меня? — проговорил Кассий сквозь зубы.

Фенио помялся.

— Ты будешь гневаться, но я должен тебе что-то сказать.

— Что?

Фенио снова помялся. Затем быстро выпалил:

— Что бы ты ни решил, я думаю, тебе надо увидеться с ней в последний раз. Выяснить, почему она оставила тебя. Ради твоей же пользы. Я действительно думаю, что это необходимо тебе.

Кассий стал совершенно неподвижным.

— О чем, во имя Гадеса, ты толкуешь? — спросил он мягким спокойным голосом, которого его люди привыкли опасаться.

— Я… я узнал ее печать, — запинаясь, сказал раб. — Об остальном я догадался. Прости. Меня надо выпороть. Но это слишком важно. Я должен был высказаться.

Кассий стоял посреди палатки, нагнув голову, как бык.

— Выпороть, ты говоришь? Тебе повезло, что я не свернул тебе шею. Теперь убирайся… Пока я не передумал.

Когда раб ушел, Кассий остался стоять посреди палатки, сжимая и разжимая кулаки.

Увидеть ее в последний раз. Выяснить, почему она ушла.

Это то, сказал он себе, чего я никогда не сделаю. Это было бы слишком болезненно. Да и какой в этом смысл?

Но это ему не помогло.

Он подошел к столу и наполнил вином кубок для возлияний. Ногой он откинул угол одной из шкур, прикрывающих пол, и осторожно вылил рубиновую струю на холодную ржаво-красную землю.

Вино для Великой Матери. Пей, богиня. Это лучшее из тех, что у меня есть. И укажи мне, что я должен делать.

Потом он дал нескольким каплям упасть на маленькую горку соли, пшеницы и зеленых оливок, которые на рассвете этого дня, перед тем как получить письмо Тациты, он положил на поднос как приношение своим предкам.

Вино для умерших.

Наконец он подвинул стул ближе к жаровне, завернулся в плащ из медвежьей шкуры и сделал большой глоток.

Вино для… как я должен назвать себя? Того, кто скоро умрет? Или просто живущего?

Ах, но как умно она составила эту маленькую записку! Она не описывала последствий того, что будет, если он отклонит ее невероятную просьбу. Она в этом не нуждалась. Это было в письме. «Не дай нам умереть на улице, как собакам, — писала она. — Я знаю, ты найдешь способ помочь нам избежать гибели».

«Поскольку, если ты этого не сделаешь, Гай, — читалось ненаписанное между строк, — ты будешь стоять и наблюдать, как твои солдаты режут меня. Ты тоже можешь взять меч и перерезать мне глотку. Все остальное было бы трусостью».

Но какую наглость надо иметь, чтобы обратиться к нему с такой просьбой! Чем он обязан ей, чтобы просить о таких вещах?

А чтобы могло помешать ему, подумал он вдруг, спасти только ее, предоставив судьбе ее щенков и мужа? Такая мысль не приходила ей в голову?

Но это бы ничего не дало. Даже если бы он прибег к уловкам, совершая предательство, что он мог бы сделать, если бы речь шла о похищении женщины. Она бы никогда не простила ему того, что он оставил умирать ее детей. И, без сомнений, ее брат, этот известный повеса, ставший самодовольным патрицием, будет задет, увидев сестру, вынужденную сожительствовать с провинциалом-выскочкой. Возможно, он сделает доброе дело, спасая честь своей семьи: отравит ее.

Так что все равно. Даже если Кассий спасет всю ораву, это не поможет. И она это знала. Ах, но какая хитрая записка!

Он сбросил медвежью шкуру, поставил локти на стол и прижал кулаки к бровям.

Нет, она не была хитрой. Он не усматривал хитрости в этой спешно нацарапанной записке. Она была отчаянной. Вот и все. Несомненно, Тацита любила своих детей, а может, и супруга тоже. Из того, что он слышал, это был счастливый брак. Трое здоровых детей, никаких слухов о разводе и о скандалах, пятнающих ее имя. В Риме это было из разряда чудес.

Тогда почему, спрашивал тихий настойчивый внутренний голос, она назвала тебя Меа vita? Меа vita — Жизнь моя…

Чтобы напомнить тебе, дураку, о том, что́ вы когда-то значили друг для друга. Вот и все. Отчаяние бедной девочки. Она лишь хочет жить.

Кто бы мог осуждать ее за это? Сколько ей должно быть? Двадцать девять?.. Только двадцать девять. Она все еще молода. Слишком молода для всего этого.

Она всегда была слишком молода. Вот в чем проблема. Он не должен был с ней связываться. Ничего удивительного, что у нее не хватило духу продолжать отношения, что она запаниковала и вернулась к семье. Как ты мог ожидать чего-то иного от шестнадцатилетней девушки?

Вино начало растекаться по его венам, лаская мысли теплыми душистыми пальцами. Он откинулся и закрыл глаза. Перед ним возник образ — маленький и яркий. Тацита в ночь свадьбы. Но что-то в этой картине было иным. Что-то добавилось к воспоминанию.

Он стоял в проходе, примерно в тридцати футах от дома ее супруга. Было сумрачно, и улица была освещена лишь факелами приглашенных на свадьбу гостей. Она едва закончила обмазывать дверной косяк салом и передала палочку своим служанкам. На ней было традиционное свадебное одеяние из белого муслина, завязанное под грудью поясом из витой шерсти. И впервые, с тех пор как Кассий знал ее, ее длинные темные волосы были подняты: скручены, как и предписывал обычай, в плотный, твердый конус, закрепленный шестью деревянными шпильками. С них спускалось свадебное покрывало алого шелка, достигавшее лодыжек.

Деревянные шпильки, твердый конус волос и ритуальный шелк покрывала — все это казалось слишком примитивным, но в то же время напоминало о жестких ограничениях, естественных для замужней женщины. Это сильно разозлило его. Так значит этого она хотела все время? Так значит к этому она ушла от него? А как же все ее разговоры о свободе? Где теперь была его диковатая девочка?

Но тут вечерний бриз на мгновение отвел покрывало, и под блестящим струящимся шелком он успел увидеть ее шею. Она была бледной и стройной, и очень юной. Почти детская шея. Тонкий белый стебелек, приносимый в жертву.

Его боль и злость пропали, уступив место жалости. Она была слишком юной. Слишком юной для всего этого.

…Порыв ветра трепал полы палатки. Кассий медленно открыл глаза и посмотрел в пылающее сердце жаровни. Так, в конце концов, и ответила ему богиня.

Ни разу за прошедшие годы он не вспоминал юный блеск ее шеи и разрывающую жалость, родившуюся в груди. Ни разу до того момента, пока богиня не вернула ему этот образ. Как он мог позабыть все это? Или он хотел избавиться от слишком болезненных воспоминаний?

Он взял флягу и плеснул в кубок на палец вина.

Неважно, почему он забыл. Неважно и то, что чувствовала она к нему (если чувствовала). Значение имеет только то, что он до сих пор любит ее. А если так, он должен сделать все, что в его силах, чтобы спасти ее. Неважно, какой ценой.

Поворачивая в руках кубок, он наблюдал игру света на гладкой, ровной коринфской бронзе. Затем поднес его к губам и выпил вино. Дым жаровни щипал глаза.

* * *

Тотчас, как рассвело, Акилиан появился у палатки генерала, гадая, что все это должно означать.

Фенио, этот наглыйкритянин, нигде не показывался, и сам генерал откинул полог палатки.

Он выглядел усталым, словно не спал вообще, а когда он направился к столу, его хромота была более заметной, чем обычно. Должно быть, его снова беспокоила рана на бедре, как часто бывало в плохую погоду.

Генерал сел и предложил Акилиану сделать то же самое.

Удивленный, Акилиан сел. Он был удивлен не тем, что ему, адъютанту, было предложено сесть, поскольку его генерал редко настаивал на соблюдении протокола, а самим фактом этого. Акилиан, не был человеком, вызывающим дружелюбие у других. Никто не испытывал теплых чувств к нему. Давным-давно он убедил себя, что ему все равно.

— Говоришь по-гречески? — резко спросил генерал.

Пораженный, Акилиан ответил утвердительно.

— Хорошо, — продолжал генерал по-гречески. Без дальнейших предисловий он спокойно изложил план спасения четырех чиновников с семьями из осады. В задачу Акилиана входило встретить эту маленькую группу в ореховой роще к северо-западу от города и доставить ее к заброшенным строениям у старой дороги к югу от Тразименского озера. На этом роль адъютанта заканчивалась. Генерал ясно дал это понять.

Закончив, генерал щелкнул пальцами, и раб (не Фенио, отметил пораженный Акилиан) принес хлеб с оливками и кувшин горячей воды для вина. Затем он отпустил раба, спокойно разлил вино в два кубка, поставил один перед Акилианом и предложил самому добавить себе воды.

Акилиан сидел разинув рот, опустив руки между колен. Аналитическая часть его ума не могла ничего возразить против блестящего плана, предложенного генералом. В нем были вся смелость и хитрость, заставлявшие его восхищаться этим человеком. Но цель! Генерал лишился рассудка? От бессонной ночи воспалился мозг? Или виновато то таинственное письмо, доставленное вчера утром?

И все же генерал не выглядел расстроенным. Наоборот, несмотря на следы усталости, его лицо было удивительно ясным.

Очевидно, это нельзя было сказать о нем самом.

— Марк, — сказал генерал, кривя губы, — ты выглядишь крайне смущенным. В приказе есть что-то, чего ты не понимаешь?

Акилиан смешался.

— Гм… нет, генерал.

— Хорошо.

— Но…

— Да?

— Но… но, генерал! Твой приказ… Что ты планируешь сделать… это… это…

— Нарушение того, для чего мы здесь. Да, я это знаю. — Спокойные серые глаза встретились с его глазами. — Вопрос в том, выполнишь ли ты мой приказ?

Возникла пауза. Акилиан опустил плечи.

— Я принимаю твой приказ, генерал. Здесь ничего не изменилось. Конечно, я выполню его.

— Хорошо.

Генерал встал и потер руки. Насколько Акилиан мог понять, разговор был окончен, но он не двинулся.

Генерал кинул на него взгляд.

— Что-то еще?

Он покусал губу, не зная, как начать.

— Я… я считаю своим долгом… указать… Не как солдат своему генералу, но как мужчина — мужчине: это невозможно будет сохранить в тайне. Я не имею в виду, что сам расскажу об этом, потому что я этого не сделаю, но… рано или поздно это выйдет наружу. Так должно случиться.

— Я уверен, что ты прав, — согласился генерал. — Мы можем лишь надеяться, что это случится позже, а не раньше.

— Но… ты разве не понимаешь, генерал, это будет… это будет иметь последствия…

— Разумеется, — четко ответил генерал. — Я это предвидел.

Он взял письмо, которое лежало у кубка с финиками, и передал его Акилиану. Письмо было с личной печатью генерала.

— Это освобождает тебя от любой ответственности за участие в деле. Из письма следует, что ты всего лишь выполнял мой приказ. Более того: в нем сказано, что ты ничего не знал о лицах, которых сопровождал. С этим письмом у тебя все будет в порядке, можешь не сомневаться. Я бы не подверг твою жизнь столь высокому риску. Конечно, я не должен был бы привлекать тебя вообще, но я сам не могу приблизиться к городу, иначе меня узнают, и дело будет провалено. — Он нахмурился. — По этой же причине я не могу иметь дела с заинтересованными лицами.

Акилиан был вне себя.

— Нет-нет-нет! — воскликнул он. — Я думал не о себе! Я думал о тебе! О последствиях для тебя!

Он снова встретился с взглядом серых глаз, но в этот момент они были удивительно далеки.

— Что касается меня, я знаю о последствиях.

В обычное время Акилиан и не посмел бы противоречить. Но это был не обычный разговор.

— Но, генерал, — сказал он с несчастным видом, — так ли это на самом деле? Вчера ты наказал Фабиана — за письмо! Как, ты думаешь, это воспримет Октавиан? Ты один из самых близких ему командиров! Я знаю, он восхищается тобой, но… не уверен, что поэзия защитит тебя в этом случае.

К его замешательству, тень улыбки мелькнула на губах генерала.

— О, я совершенно уверен, что не защитит!

— Будет суд. Тебя приговорят. Ты будешь…

— Суда не будет.

Генерал говорил с такой спокойной уверенностью, что Акилиан моргнул. Потом до него дошло. Его челюсть отвисла.

— Я собираюсь следовать здравому смыслу, — сказал генерал раздраженно. — Останься я в живых — меня принудят выдать, куда они ушли, и тогда вся затея будет бесполезна, ведь так?

— Но они не смогут заставить тебя говорить. Ведь ты…

— Ох, смогут. В моем возрасте остается очень мало иллюзий, и меньше всего я надеюсь на себя самого… Я сомневаюсь, что я проявлю под пытками бо́льшую силу духа, чем любой другой человек.

— Но… но что случится?

Генерал провел ладонью по лицу. Внезапно он стал опустошенным. Мужчина сорока шести лет, проживший суровую и часто опасную жизнь. Теперь он вплотную стоит перед реальностью неизбежной смерти.

— Думаю, большее, на что я могу надеяться… что мне будет дозволено вернуться в поместье и закончить все там… благородным образом, моей собственной рукой. Думаю, он мог бы даровать мне это.

«Да, — сказал он про себя, — думаю, он мог бы».

— Если не ради моих стихов, — добавил он вслух, искоса взглянув на Акилиана, — то ради чести моей семьи. Тебе ведь известно, что семья очень важна для нашего вождя.

Адъютант никогда не слышал до сих пор, чтобы генерал говорил о семье. Он робко задал вопрос, велика ли она.

Улыбка генерала превратилась в усмешку, которая была совсем мальчишеской.

— Боюсь, не такая большая для создания династии! Пожилая сестра, которую я не видел годами, и два тупоголовых племянника, которых я не люблю и которые, несомненно, отплачивают мне тем же. — Он помолчал. — Но как будет хорошо вернуться обратно в мою долину! У меня там мало места, но оттуда открывается прекрасный вид на реку. И дерево дикой груши растет у террасы. — Он прервался, глаза стали отстраненными, вспоминающими. — Ах, видел бы ты желтый ракитник в это время года! Холмы словно охвачены пламенем!

— Знаю, — отозвался Акилиан. — Я сам из Немауса.

— Правда? — генерал выглядел довольным. — Хорошо, тогда ты знаешь, о чем я.

Между ними повисла тишина.

Акилиан вертел в руках свой кубок. Он не мог поверить в происходящее. Нелепо, но он чувствовал, что вот-вот заплачет.

Генерал постучал пальцами по столу.

— Это была бы не самая плохая смерть, знаешь ли. — Фраза звучала почти умиротворенно.

— Я вообще не вижу, почему ты должен умирать! — возразил Акилиан. Он редко поддавался гневу. Но сейчас он был в ярости. Он говорил себе, что это из-за того, что он теряет талантливого командира, который оскорбил его чувство порядка.

Но генерал, очевидно, не был обманут.

— Почему-то, Марк, — сказал он с мягкой усмешкой, — я доверяю тебе больше, чем нашему мягкосердечному Фабию, если ты не возражаешь.

Акилиан почувствовал, что краснеет.

Генерал смеялся. Он действительно смеялся.

— Не могу я понять ничего этого! — разразился Акилиан. — Ты можешь хотя бы сказать — почему?

Генерал изучал его.

— Возможно, могу. Да, я думаю, я обязан тебе это сказать.

Он снял кольцо и крутил его в пальцах. Это была тонкая александрийская работа: зеленый халцедон в виде свивающейся кольцами змеи, которой Акилиан часто восхищался. Змея могла быть символом смерти, возрождения или выздоровления. Он гадал, что это означает для генерала.

— Очень давно, — сказал генерал, все еще разглядывая кольцо, очень близкий мне человек нанес мне обиду. Я так и не понял, почему он это сделал. И до сих пор не понимаю. — Он нахмурился. — А теперь я не буду пытаться понять. Это сделано — и не о чем говорить.

Акилиан догадался, что речь идет о женщине, возможно, о Ликарис его стихов. Но поскольку генерал, казалось, избегал называть ее прямо (наверняка, чтобы защитить ее, если она еще жива и еще замужем), он решил держать свои догадки при себе.

— Последние тринадцать лет я провел в озлоблении, — продолжал генерал, — пытаясь ненавидеть других, но в итоге возненавидев себя. — Он покачал головой. — Возможно, в этом все дело. Не знаю. Но вчера, совершенно неожиданно, мне был дан шанс… все исправить. Я надеюсь… Или хотя бы исправить в той степени, в какой это возможно, спустя столько времени.

Он взглянул на Акилиана, и свет его глаз нельзя было вынести.

— Видишь, Марк. Я встал перед выбором: или я отменяю данный тебе приказ, и, когда мы завершим осаду, я возьму меч и убью пленников собственной рукой, или приказ останется в силе. — Уголок его рта приподнялся. — Вот так. Не такой уж тяжелый выбор, в конце концов.

Глава 28

Ля Бастид, 16 марта, настоящее время

Ты не должен был сюда приходить, думал Патрик, наклоняясь через перила моста и глядя в струящиеся темно-зеленые воды реки. Это нечестно по отношению к Нериссе. И к Антонии. Черт, это нечестно даже по отношению к Дебре, хотя, с тех пор как ты из-за нее оказался здесь, все здорово усложнилось.

Он провел рукой по лицу. Первые приступы головной боли отдавались в черепе. Был четверг, пять вечера, уже смеркалось. Он поднял воротник, чтобы защититься от ветра, и направился к мельнице.

Он не ходил этой дорогой долгие годы и забыл, как ненавидит это место. Он никогда не мог подумать о мельнице, чтобы не оживить воспоминаний о том, как он летел сломя голову вдоль реки, к телефону. Панику, когда он понял, что не знает номера «скорой помощи». Боль в руках и на лице. Тот сладкий липкий запах, забивающий ноздри.

Как Антония это выдерживает?

* * *

Маленький разбитый «ситроен» стоял во дворе, на кухне горел свет, но, когда Патрик постучал у двери, никто не откликнулся. Он осторожно вошел внутрь. Никого не было.

Кухня была ужасна, хуже, чем он представлял. И выглядела так, словно подверглась налету вандалов. Под ногами хрустело битое стекло, стены забрызганы чем-то, пахнущим как вино, а может, как чистящая жидкость. Местами грязь была размазана, словно кто-то предпринял слабую попытку вытереть ее, но потом сдался. Это выглядело как дорожная авария.

В слабом желтом свете единственной лампочки виднелись мрачные лоскуты плесени на потолке. Длинные мотки паутины украшали пустые полки, от занавесок, прикрепленных кнопками к окну, распространялся запах гнили.

И было холодно, действительно холодно. У него изо рта шел пар, а когда он положил руку на древний радиатор, тот оказался ледяным.

— Боже мой! Антония, — пробормотал он, — неужели ты не могла о себе получше позаботиться?

Она ведь не привыкла к условиям, подобным этим. А если привыкла, то что ж у нее за жизнь?

Он подошел к лестнице и позвал, но, поскольку ответа не было, вернулся ждать на кухню. Она не могла далеко отлучиться.

Двенадцать лет назад мельница, должно быть, была уже достаточно запущенной, но тогда он не обращал на это внимания. Лето было в зените, и они жили на улице. А здесь был рай прохлады и тени, когда слишком сильным становился палящий свет полудня.

Он вспомнил, что они всегда, кажется, ели за большим дубовым столом на кухне, а вечерами каждый брал, что хотел, и шел перекусывать к реке. Он вспоминал их долгие, полные энтузиазма дискуссии, подогреваемые дешевым vin de pays, к которому они добавляли большие куски покрытого корочкой деревенского хлеба, паштет из дикого кабана, местный сливочный сыр и абрикосы, все еще теплые от солнца. Он вспоминал, как бросал продолговатые косточки от оливок в реку и наблюдал за небом. Оно становилось из сиреневого сапфировым, а затем — цвета индиго, и появлялись звезды.

Что случилось со всем этим? Куда все ушло?

Он подошел к холодильнику, который щетинился желтыми листочками «Что сделать». В их окружении задумчиво хмурился в пространство Кассий с открытки.

Листочки содержали загадочные сообщения, нацарапанные элегантными каракулями Антонии: «Перузия — более раннее отпр. — знач.?» «Молоко, сушеные абрикосы, лошадиные орешки (что это? где найти?), шоколад».

По крайней мере, она все еще любит шоколад, подумал он. Это уже кое-что.

Доска для объявлений выглядела также: эклектическая смесь предстоящих покупок, цветных диаграмм, расписаний дежурств на раскопках, план реконструкции маленькой лампы Кибелы.

Лампа Кибелы… Долгие годы он об этом не вспоминал. Теперь же он вспомнил, как Моджи строго инструктировала его о том, как правильно помечать находки. Он вспоминал, как наблюдал за работой Антонии. Он вспоминал, едва дыша, осторожные движения ее кисти, словно она прорисовывала грани черепков клеем. Мягкую точность, с которой она подбирала каждый кусочек. Он не хотел, чтобы это кончалось.

Он резко повернул назад.

Кухонный стол лишился ножки и был прислонен к стене. Черт возьми, Антония, ты не должна была пытаться сделать это сама. А если бы стол перевернулся? Считаешь себя неуязвимой? Или забыла, как просить о помощи?

На место стола она притащила, неизвестно как, тяжелую столешницу, казавшуюся очень древней. В отличие от хаоса в остальной части кухни, письменный стол был оазисом порядка. Два старых вязаных покрывала были аккуратно сложены на спинке стула, возможно, служа гарантией того, что она не замерзла до смерти. Стопки книг и папок разложены бок о бок, согласно тематике. «Перузинская война. Причины и следствия». «Inventaire des mosaïques de la Gaule», «Römische Staatsverwaltung», «Анемия. Возвращение», «Ум лошади», «Пони — какие они?», «Выбираем лошадь для ребенка».

Он взял книжку про пони и листал главу «Психология лошади», когда вошла Антония. Она стояла в дверях с маской изумления на лице. Она была закутана в два жакета, темно-синий шарф, обмотанный вокруг шеи, выглядел словно несколько надетых друг на друга свитеров. Лицо ее стало еще тоньше, с тех пор как они виделись в прошлый раз, а веки слегка покраснели, как будто она плакала, хотя, возможно, это было следствие анемии.

— Я стучал, — произнес он, все еще держа в руке книгу. — Я увидел свет и подумал, что ты где-то поблизости. И решил подождать.

Она закрыла дверь и прислонилась к ней.

Он спросил, как долго нет отопления.

— Ну… примерно с ночи вторника. Что-то не в порядке с бойлером.

Два дня? Она два дня без отопления?

Вероятно, она что-то заметила по его лицу, поскольку сказала, будто оправдываясь:

— У меня есть бутылка с горячей водой.

Он проигнорировал это.

— Если хочешь, я взгляну на бойлер.

Она покачала головой:

— Спасибо. Должны приехать из Мазеранса.

Он опять забыл, как она не любила просить о помощи. Когда Джулиан смущенно признался в том, что сам он назвал «маленьким планом» Дебры по покупке мельницы, Патрик провел у телефона всю субботу, надеясь, что Антония обратится к нему и попросит о помощи. Она не попросила, и он проклинал себя за глупость. Он должен был это предвидеть. Она всегда была независимой. И, в каком бы отчаянном положении она ни оказалась, она вряд ли обратилась бы к нему.

— Я думала, что ты в Лондоне, в связи с этим судом, — сказала она.

— Я ненадолго. Приехал сегодня утром. Завтра улетаю обратно.

Она кивнула, разматывая свой шарф и освобождая карманы от блокнота, карандаша и двух печеных картофелин. Она поймала его взгляд.

— Я где-то читала об этом. И знаешь, действительно помогает согреть руки. К тому же потом их можно съесть. Кофе будешь?

— Конечно, — он сел на стул.

— Не могу припомнить, ты пьешь черный? Не думаю, что здесь есть молоко.

— Черный? Прекрасно! — Он оглядел забрызганные стены. — Это что за Джексон Поллок?

— А, это… Это три дня назад… Я вышла из себя.

Он подождал, но она не стала развивать тему. В этом не было необходимости. После того как Дебра выкинула свой трюк, она, Антония, должно быть, здорово вышла из себя.

Пока они ждали, когда закипит чайник, повисло неловкое молчание. Антония стояла спиной к плите, разглядывая пол.

«Как она может жить в такой обстановке? — подумал он. — Она здесь сколько? Недели три-четыре? Как она смогла так долго продержаться?»

Он спросил ее о книжках про пони, и она объяснила, что позаимствовала их у дочери подруги. Он догадался, что это имеет какое-то отношение к Ипполиту.

— Что, стараешься узнать своего врага?

— Что-то вроде того. Меня бесит, что я всякий раз пугаюсь, видя его. Я подумала, что, возможно, если б я лучше его понимала… — Она пожала плечами.

Как это похоже на Антонию: заниматься проблемой, читая о ней. Она, вероятно, знает все о развитии отношений человека и лошади в течение веков, но не может набраться смелости и погладить лошадь по носу.

Она покусала губу.

— Я знаю, как это выглядит. Все та же прежняя Антония. Живет воображением и боится выйти из практичности.

— Все та же прежняя Антония, — повторил он ровно.

Она кинула на него взгляд.

Чайник вскипел, и она насыпала растворимый кофе в две пластиковые кружки, на которых еще были ценники. Она передала ему кружку и пододвинула стул.

Он сказал:

— Джулиан говорил мне, что Дебра покупает мельницу.

Она повертела кружку в руках.

— Знаешь, — тихо сказала она, — я никогда не догадывалась, что у Дебры столь развито чувство юмора.

— Что ты имеешь в виду?

— Договор вступает в силу в полночь 23 марта.

— Не понимаю.

— Двадцать четвертое марта — римский День Крови. Одно из главных празднеств богини Матери. И в этот день Кассий покончил с собой.

Она бросила на него взгляд, и он в испуге заметил, что в глазах у нее блестят слезы.

Она улыбнулась ему жалкой улыбкой.

— Каким нелепым все это должно казаться тебе! Слишком далеко от борьбы за транснациональные корпорации. Но в месте, вроде этого, сталкиваешься с подобным. Вернее, я сталкиваюсь.

С этим может столкнуться каждый, хотелось заметить ему, если запираться в развалинах и забывать поесть. Но она выглядела так, что именно сейчас нельзя было ей этого говорить.

— День Крови, — повторил он. — Не думаю, что Дебра знает что-нибудь о подобных вещах.

— О, я уверена, что она не знает, это простое совпадение. Но все же довольно странное, тебе не кажется? Вполне достаточное, чтобы заставить тебя поверить в Судьбу.

Он больше не мог это слушать.

— Антония, что ты здесь делаешь?

Она моргнула.

— Перузинская война? — продолжал он. — Как она поможет тебе найти кантарос?

— Да никак. Ох, я ведь забыла. С тех пор как мы виделись в последний раз, я в некотором роде сменила задачу.

Он ждал продолжения.

— Я пытаюсь отгадать загадку.

— Какую загадку?

Она развела руки:

— Загадку Кассия.

— Загадку Кассия?

— Конечно. — Она сказала это так, словно никакой иной не существовало.

— Постой, дай соображу. Ты что, пытаешься разгадать загадку, которой две тысячи лет и которая заводила в тупик лучших ученых на протяжении веков?

— Да, но не думаю, чтобы они оценивали…

— Все самостоятельно, в этой жуткой старой развалюхе, без необходимых средств и без отопления. Вот что ты пытаешься сделать!

На ее щеках появились два пятна. Она расцвела усмешкой.

— Но ведь кто-то должен это сделать.

Он снова опустился на стул.

Внезапно он снова увидел ту самую девушку, в которую безоглядно влюбился двенадцать лет назад. Критская жрица с прямой спиной и теплыми карими глазами, птица в райском оперенье, с удивительной смесью бесстрашия и ранимости.

Как он мог вообще думать, что она изменилась? Она совсем не изменилась. Это была та же девушка.

Он вспомнил, что она расправилась со своими записями сразу после следствия. На двенадцать лет она отвергла то, чем когда-то так страстно занималась, и сейчас сидела в этой промерзлой дыре, пробиваясь обратно к солнечному свету вопреки ошибочным поворотам своей жизни, борясь за восстановление того, что потеряла. От этого у него перехватило дыхание.

— Наверное, я кажусь тебе сумасшедшей, — сказала она.

«Не сумасшедшей, — подумал он. — Великолепной!»

— Послушай, — произнес он вслух. — Думаю, я мог бы тебе помочь.

Она не ожидала услышать от него эти слова.

— Нет, правда, — сказал он, наклонившись вперед, положив локти на колени и слегка сжав руки. В его глазах светилась тревога, словно он боялся, что она ему откажет.

У нее снова защипало в глазах. После рыданий в понедельник ночью ей казалось, что она так и осталась на грани слез. Возможно, все дело в проклятой анемии — но видеть его сидящим напротив и таким добрым было выше ее сил.

— Во-первых, — начал он, — я должен просмотреть документы на продажу. — Он поймал ее озадаченный взгляд. — Надо выяснить, нет ли каких-нибудь лазеек, чтобы вернуть тебе мельницу.

Поскольку она не двинулась, он мягко повторил:

— Антония, я могу посмотреть бумаги?

Она смешалась:

— Да, конечно. Они наверху. Сейчас принесу.

На лестнице она поймала свое отражение в зеркале. Ее глаза были двумя темными дырами, щеки впали. Она выглядит хуже ведьмы. Неудивительно, если Патрик подумает, что она не в себе.

— Антония, — сказал он, когда она вернулась в кухню. — Я должен у тебя кое-что спросить. — Их глаза встретились. — Ты ведь не думаешь, что я об этом знал?

Она смотрела на него.

— Да или нет?

— Конечно, нет.

Он взял бумаги из ее рук.

— Мне просто надо, чтобы ты знала это.

Он снял жакет, засучил рукава и начал читать. Он сидел неподвижно и читал медленно, полностью сосредоточившись. Когда она взглянула на него, ее обожгла мысль, что он действительно настоящий юрист. Патрик МакМаллан, потрепанный, темноволосый худенький мальчик из Дюбуа, штат Вайоминг, стал адвокатом. Пожалуй, Дебра была права в том, что говорила насчет него.

Она позвонила Антонии прошлой ночью — проверить, получено ли ее сообщение.

— Мне бы не хотелось, чтобы возникли недоразумения, — сказала она спокойно и дружелюбно, как на автоответчике.

— Спасибо вам, Дебра, — ответила Антония так же спокойно.

— Надеюсь, что все совершенно ясно?

Сердце Антонии колотилось. Это было ужасно — обмениваться любезностями, когда обе знали, что в тот момент, когда Дебра завладеет мельницей, она сровняет ее с землей, замостит и, возможно, будет патрулировать это место вооруженными охранниками с ротвейлерами. Лишь бы разбить последние надежды Антонии отыскать кантарос.

Рассуждая рационально, Антония понимала, что продажа мельницы еще не означала конца пути. Получив достаточную сумму денег, она могла бы оставаться в этом районе так долго, как хотела, и продолжать поиски. Но в душе она знала, что ничего из этого не выйдет. У нее было сосущее чувство, что кантарос скрыт где-то в окрестностях мельницы. Как только ее владелицей станет Дебра, все шансы найти его будут потеряны. А с потерей этих шансов ей не хватит духа отгадать загадку.

— Прекрасно, — продолжала Дебра. — Я рада, что мы все выяснили. Теперь я хочу поговорить о Патрике.

— О Патрике? — эхом повторила Антония. Трубка в ее руках стала скользкой.

— Я очень люблю этого мальчика, вы знаете. Я восхищаюсь его энергией, его внешностью, но больше всего меня восхищает его талант.

Антония жалела, что у нее не хватает смелости бросить трубку.

— Вы не представляете, — продолжала Дебра, — насколько он хорош. Вы никогда не видели его в суде. Он феноменален!

— Чего вы добиваетесь, Дебра?

— Подумайте, чего достиг этот мальчик! Он вырвался из этого ужасного захолустья…

«Он не мальчик, — подумала Антония. — Перестаньте называть его так!»

— Он уже достиг многого. И через пару лет станет судьей. Это так! И знаете, он любит юриспруденцию, любит искренне. Хотя это удивляет его самого. — Она помолчала. — Мы с Джулианом можем очень многое для него сделать. Не разрушайте это. Не сбивайте его с пути, даже если он сам к этому идет.

Антония была так зла, что предпринимала усилия, чтобы сохранить голос ровным.

— Не думаю, чтобы кто-то мог «сбить Патрика с пути» — как вы выражаетесь, — если он принял решение. Но это мило с вашей стороны, Дебра. Хотя я удивляюсь: что вас беспокоит? Я имею в виду: чего еще вам желать? Мельница в кармане, и я скоро уеду. Еще одно неприятное для вас воспоминание спрячете под ковер, вместе с остальными. Так что мои поздравления! Это был не самый честный способ действий, но не думаю, чтобы это когда-либо вас беспокоило.

— Не самый честный? — сладко спросила Дебра. — А что вы об этом знаете?

Антония бросила трубку. Она не сказала об этом Патрику. Зачем? Он лишь почувствует себя уязвленным. Скоро Дебра станет его тещей. Нет не тещей — приемной матерью. Так — и не иначе.

Он все еще читал, его глаза бегали по листу. Глядя, как он старается помочь ей, Антония чуть не плакала.

Оторвавшись от бумаг, он встретился с ней глазами. Она надеялась, что они не очень красные.

— Извини, — сказал он, — но хорошего — ничего. Пусть посмотрит твой французский нотариус, но я не могу найти никаких лазеек. Все на месте. Это прямая сделка. Ни залогов, ни особых условий приостановки. И твой парень все сделал заранее — уже ничего не изменить, когда придет время. — Он помолчал. — Думаю, ты могла бы аннулировать сделку, но тогда последует огромный штраф. Такого ты не сможешь себе позволить…

— Да, пожалуй.

— Это означает, что ты должна уехать отсюда… — Он посмотрел на часы, — через неделю.

Она кивнула, сжав губы.

— Если и есть что-то хорошее во всем этом, так это то, что ты получишь кучу денег. И сможешь остаться здесь.

— Да, но, если я и хочу остаться, то именно здесь. — Она тряхнула головой. — Если я здесь не добьюсь успеха, я соберусь и уеду домой.

— Как! — Он казался испуганным. — Ты не сможешь этого сделать. Это слишком серьезно.

Она была удивлена тем, что он это понимал.

— Ты ведь сможешь договориться с кем-нибудь из деревни?

Она ответила глухим смешком:

— Я уже интересовалась. В гостинице нет мест. Думаю, они просто боятся злой ведьмы из Лез Лимоньерс. И кто их за это осудит?

Он захлопнул папку.

— Ладно, одно известно наверняка: ночью здесь оставаться нельзя.

Она открыла рот возразить ему, но он не дал.

— Взгляни, Антония, ведь это руины.

— Я привыкла.

— Перестань! Здесь нет отопления, водопровод не работает, того и гляди электричество отключат.

— Я же тебе говорила, я вызвала…

— Должны приехать из Мазеранса. Знаю. Когда именно? Когда до мастера дойдет, что отсюда съезжают?

Она ничего не ответила.

— Послушай, выход есть. Поживи в моем доме.

Она вскочила на ноги.

— Что за нелепая мысль!

— Прекрасная мысль! Я проведу вечер с Джулианом и Моджи. Я скажу им, что мой факс сломался. А ты перебирайся туда прямо сейчас.

— Но как же Дебра? — спросила она сердито. — Вообрази, что она скажет. Не говоря уж о Нериссе!

— Я все устрою. Послушай, я не могу вернуться в Лондон, зная, что ты сидишь в этой дыре, в то время как в пятистах ярдах от тебя пустует теплый, сухой дом. — Он замолчал. — Ну же, Антония, рассуждай здраво. Скажи «да».

Внезапно она почувствовала, что бессильна.

— Значит, ты так работаешь со свидетелями? Долбишь, пока они не сдадутся?

Он ответил ей кривой улыбкой:

— Это не очень тонко, зато эффективно.

Она смотрела в пол. Все это было неправильно по тысяче причин. Во-первых, он явно приуменьшал последствия ее появления в его доме. Если Дебра узнает об этом, возможно, она тут же порвет с ним отношения, а это существенным образом скажется на его карьере. Но если и этого недостаточно, то как же с Нериссой?

Нет, Дебра права в одном: все идет своим чередом, и он не заслуживает быть потопленным. Он добился успеха в чрезвычайно сложной карьере. Какое она имеет право врываться в его жизнь? Безнадежно испортить его перспективы, внести диссонанс в отношения с женщиной, на которой он собирается жениться?

А что касается ее собственных интересов? Каково это — жить в его доме, доме, который он делит с Нериссой, и спокойно заниматься работой.

Она сказала «да».

Глава 29

«Сначала отбить рыбу», — загадочно гласил рецепт.

Моджи с сомнением смотрела на куски тюрбо, размораживающиеся на столе.

«Немного подержать на пару, затем отложить, и, пока рыба остывает, довести до кипения сливки, чтобы приготовить заправку для соуса…»

Она закусила губу. Ей хотелось, чтобы ланч удался, но чувство было такое, что рыбные кнели все равно не получатся.

Наверху отворилась дверь гостиной. Она услышала, как Патрик с отцом спускаются вниз. Патрик рассказывал какой-то анекдот. Соли она не уловила, так как все потонуло в довольном ржании Джулиана.

Она подумала: вот идут два человека, которых я люблю больше всех на свете.

Патрик неожиданно появился накануне днем и, к их великому ликованию, сообщил, что вынужден был остаться в Лез Лимоньерс, поскольку его факс начал барахлить.

— Оставайся на весь уик-энд, — убеждал его отец за завтраком. — Ну же, старина! Сегодня пятница, в город возвращаться нет смысла. Работать можно и здесь.

И Патрик остался.

«Так должно быть всегда», — подумала Моджи.

А почему нет? Почему бы не остаться здесь навсегда, втроем. Патрик и папа могли бы летать в Лондон на заседания, а она бы заботилась о них. Она бы жила здесь безвыездно. А мама могла бы жить в Лондоне и работать. Может быть, она приезжала бы к ним с визитами, если бы получалось со временем, а она, Моджи, встречала бы ее в аэропорту на собственной машине.

Моджи представила себя во главе стола, освещенного свечами. Она — стройна и миловидна, а ее джинсы сидят так свободно, что кулак проходит. Патрик наполняет бокал шампанским и смеется чему-то, сказанному ей. Мама шепчет: «Дорогая, твои кнели восхитительны, ты должна дать мне рецепт перед моим отъездом в Лондон». А Нерисса просто исчезает, потому что признает наконец что никогда не сможет конкурировать с теми необыкновенными отношениями, которые сложились между Патриком и Моджи.

Джулиан вошел в кухню, пробуждая ее от грез. Улыбнувшись, он открыл холодильник, чтобы достать бутылку вина к ланчу. Патрик подошел к стойке и взял книгу рецептов, его темные волосы упали на лоб, как она любила.

«Алые жабры, — прочел он вслух, — блестящая чешуя и глаза навыкате свидетельствуют о том, что рыба свежая». Он взглянул на белые кусочки и покачал головой. — Похоже, у тебя проблемы.

Она хихикнула.

— Думаю, вместо этого можно сделать сандвичи. Пойдет?

— Для меня — прекрасно, — сказал Джулиан, наполняя бокалы до краев Côtes de Roussillon. Патрик, что ты делаешь в холодильнике?

— Беру «перье». Не желаете бутылочку?

— Честно говоря, не хочу. Сделай милость, выбирай правильные напитки.

— Спасибо, но сегодня я должен…

— Работать?! — дружно воскликнули Моджи и ее отец.

— Я настолько предсказуем?

— Безнадежно, — сказал Джулиан, подавая ему бокал.

Моджи, сияя, поднялась за стойку.

Прошлой ночью, зная, что Патрик через две двери от нее по коридору, она хорошо спала до утра, без кошмаров. Впервые после приезда Антонии, не было ни Хайгейтского кладбища, ни трепещущих голубей, ни ужаса, скрывающегося в подземной комнате.

«Все будет хорошо, — сказала она себе. — Через несколько дней мама станет хозяйкой мельницы, и Антония вынуждена будет уехать».

При мысли об Антонии внутри нее все сжалось. Ей нравилась Антония, и от того, что она желала ее отъезда, ей было скверно. Но это ничего не значит. Антония должна уехать. Так будет лучше для всех. Патрик будет счастливей, чем все эти годы.

Она сделала большой глоток вина. Все будет хорошо.

Патрик достал из холодильника бутылку «перье» и вопрошающе взглянул на нее.

— Хочешь немного этого?

Она кивнула и дала ему два бокала с полки, чувствуя себя крутой и искушенной, будучи способной читать его мысли:

«Видишь? Мы так хорошо знаем друг друга, что нам не надо слов». Ее сердце наполнилось таким счастьем, что ей стало дурно.

* * *

В десять утра, в пятницу, Антония пробудилась, проспав пятнадцать часов без сновидений. Она лежала на боку, наслаждаясь теплом мягкого пухового одеяла и игрой солнечных лучей на репродукциях Мондриана, на стене. Затем она переместилась в ванную комнату и приняла самую замечательную ванную в своей жизни. Она лежала и делала пальцами пузыри, пахнущие миндалем. В этом ей помогал «Hokusaido Bain Moussant Nutritif» Нериссы, который очищал, кондиционировал и тонизировал ее кожу.

Она знала, что он — Нериссин, поскольку у Патрика и Нериссы были разные ванные комнаты. У Нериссы было полно флакончиков матового стекла с японскими этикетками.

В сравнении с ней, ванная Патрика выглядела по-спартански. Там не было даже крема после бритья. Зато там было множество лекарств от головной боли.

Гадая, зачем они ему, она погрузилась под воду. Господи, как хорошо оказаться снова в тепле!

Завернувшись в пушистое голубое полотенце размером с покрывало, она спустилась на кухню. Мраморная плитка под ногами была гладкой и ровной, и слегка теплой. Все в этом доме было гладким и ровным, и слегка теплым. Углубленная подсветка бросала серебристые блики на блестящие рабочие поверхности из гранита. Она не слышала шума бойлера. Может, у них отопление под полом, как у римлян?

— Пользуйся всем, — сказал ей Патрик, показывая дом накануне. Чтобы поощрить ее инициативу, он открыл пару бутылок «Crozes Hermitage» и, откупорив пробки, оставил их на столе в кухне.

«Ты играешь с огнем, — говорила она себе, глядя, как он запихивает в сумку свитера. — Не заходи далеко — только напортишь».

Что сказала бы Кейт, узнав, что она здесь?

Но Кейт об этом не знала и никто не знал. Странным образом это освобождало ее от ответственности. Хотя не исключено, что это было проявлением гедонизма — находиться в тепле и в уюте. Ясно, чтобы сбиться с пути, многого ей не надо.

Она оделась, сервировала себе поднос и вышла с ним на террасу.

Это был первый теплый день весны. Солнце было достаточно жарким, чтобы сидеть за большим тиковым столом в джинсах и трикотажной майке.

На холме за домом просыпался Ля Бастид. До нее доносились знакомые звуки: перекличка петухов на тесных лицах, щебет воробьев в деревьях, скрип незакрепленных ставень. С колокольни Сен-Пасту радио сообщало, что передвижной рыбный магазин прибудет в три.

Она вышла из-за стола и подошла к перилам. Вид был захватывающим: головокружительный, несущийся вниз через кипарисы, можжевельник и розмарин к сверкающей реке, к решеткам виноградников цвета жженой умбры, к зубчатой зелени и серебру garrique спуск. Под высоким, отдающим в синеву небом к горизонту уходили холмы — все в анархических всплесках пятен желтого ракитника. А вдалеке, как волшебные горы в сказке, слепили Пиренеи.

Перед ней, на склоне, возились пчелы в кобальтовых цветах розмарина. Разбухшие от пыльцы желтые помпончики мимозы дрожали на ветру. Миндальное дерево кивало бледно-розовыми соцветиями. Лиственницы выпустили новые побеги среди старых: лаймово-зеленые и сочные, как овощи какого-то нового вида.

Возможно, так подействовало вино, которое она себе позволила, но, когда она вернулась к столу и начала есть, вкус еды показался необыкновенным. Грубый ржаной pain de campagne и pâte de sanglier с чесноком и большими кусками сала. Потом еще хлеб, но уже намазанный горным медом, таким густым, что его можно было резать ножом. Еще полбокала душистого «Crozes Hermitage», клин местного сливочного сыра chèvre и горсть сочных зеленых оливок. Косточки она лениво бросала через стену — ящерицам.

Сбоку дома куртина деревьев дикой груши затеняла заплату ровной земли. По словам Патрика, это было одним из излюбленных мест отдыха Ипполита. Она подошла к краю, нагнулась и увидела маленький серпообразный след копыта на влажной земле.

Это был тот самый участок, который ее отец выбрал для своих злополучных раскопок. Он принес ему горькую истину, что вожделенная римская вилла погребена под этой самой террасой. Спустя двенадцать лет природа взяла свое: карликовые дубы, розмарин и можжевельник душили его ароматическим обилием.

Она вспомнила стихотворение Кассия, о котором много лет не вспоминала:

Она задала себе праздный вопрос: а может, она стоит как раз на этом месте?

Она вернулась в дом и, перед тем как начать работать, прошла в кабинет Патрика, якобы за точилкой для карандашей. Кабинет был весь в книжных полках и пугающе упорядочен. Книги большей частью по юриспруденции, хотя, к ее удивлению, на единственной полке с беллетристикой стоял и том «Стихотворений» Кассия.

На огромном столе полированного бука стоял компьютер с плоским монитором и лазерный принтер, кстати, очень маленький. Алюминиевый ячеистый поднос, автоответчик. Шариковая ручка. Нигде нет портрета Нериссы. Есть ли смысл делать из этого выводы?

У клавиатуры лежала серебряная монета, которую она однажды уже видела. Конечно, монета когда-то принадлежала Майлзу. Она взяла ее и повертела в пальцах. Да, это та самая. Подарок матери, которым он втайне гордился. Она прочла надпись по краю: «Fel.Temp.Reparatio». Она бы перевела это так: «Ты можешь снова вернуться домой».

Она спросила себя: верил ли в это Патрик? Она спросила себя: верит ли она сама?

Через спинку стула был перекинут свитер: шерсть цвета морской волны, в янтарных пятнах. Она вспомнила, что Патрик был в нем на той вечеринке у Джулиана.

Она взяла свитер, пробуя на ощупь. Шерсть была грубой и теплой, и имела памятный ей чистый сухой запах.

Зазвонил телефон. Она похолодела, все еще держа свитер в руках.

Щелкнул автоответчик, и голос Патрика попросил оставить сообщение.

— Это я, — сказала Нерисса. — Ты где?

Антония вздрогнула.

— Твой клерк плел что-то о неполадках с факсом, но этого не может быть — ведь у тебя он новый. Ладно, я просто хотела напомнить, что в воскресенье нам надо быть на ланче у Сьюки Хемингуэй. И не говори мне, что тебе надо работать, потому что она не примет отказа. Там будут люди, с которыми тебе надо встретиться. Перезвони мне. — Нерисса повесила трубку.

Антония перевела дыхание. Внезапно ей стало стыдно. Голос Нериссы был таким знакомым. Они с Патриком собирались пожениться. А она, одинокая старая дева, жалко вынюхивает его вещи.

Она вернула свитер на стул, схватила пальто и поспешила на мельницу проверить почту.

Спустя десять минут, задыхаясь и дрожа, она вскрывала конверт из Британской библиотеки.

«Kriegführung der Romer» оказался пухлым томом 1928 года, посвященным тактике осады времен поздней Республики. Но его авторы изучили римские бумаги и военные донесения более дотошно, чем кто-либо, а знание немецкого, подкрепленное словарем, найденным на мельнице, позволило ей моментально отыскать то, что она искала: раздел о Перузинской войне.

Из ряда военных донесений и личных писем участников авторы сделали вывод, что весной 40 года до P. X. кто-то вывел из осажденного города четырех чиновников с женами и детьми.

Ее сердце дрогнуло. Едва прочитав это, она уже знала, что этот «кто-то» был Кассий. Но какое это имело отношение к Ликарис? К загадке?

Задумавшись, она двинулась по дороге к дому Патрика. Она села на террасе. Потом все фрагменты встали на место.

Ликарис, кем бы она ни была, оказалась в городе, и Кассий пошел на предательство, чтобы спасти ее. Во избежание суда, а может, чтобы защитить ее, позже он совершил самоубийство.

Все это имело смысл.

Значит, вопрос стоял так: что за женщины были в числе спасенных и кто из них — Ликарис?

В тексте указывались имена чиновников, так что, возможно, удастся проследить историю их семей, особенно если они были патрициями. Но для этого придется съездить в Тулузу на пару дней. Она сможет остановиться у профессора Мерио, старого друга своего отца.

Неприятная мысль кольнула ее. Даже если все пройдет хорошо, как она сможет узнать, кто из женщин — Ликарис?

Она опустилась на стул.

Было бы ужасно подойти так близко и потерпеть неудачу у последнего препятствия.

Что-то промелькнуло в ее памяти. Что-то, что могло бы помочь. Она закрыла глаза, пытаясь вернуть воспоминание, но оно уже ускользнуло.

Встревоженная, она открыла глаза и увидела маленькую зеленую ящерицу, рассматривающую ее от дренажных труб в дальнем углу террасы. Ящерица только что покончила с ланчем, и крылышки насекомого лежали вокруг, делая ее похожей на маленького дракона.

Снова что-то мелькнуло в ее памяти. И снова ускользнуло от нее.

Зазвонил телефон. Она ожидала услышать на автоответчике голос Нериссы. Но это была не Нерисса. Это был Патрик.

— Антония, это я, возьми трубку.

Она схватила ее.

— Привет.

— Привет. — Пауза. — Как дела?

— Прекрасно. В самом деле, очень хорошо.

— Твой голос звучит возбужденно.

— Я на подходах к чему-то. Кажется, в самом деле…

— Это замечательно! — Ей слышалась улыбка в его голосе.

— Ох, пока не забыла, — начала она, боясь все испортить. — Звонила Нерисса. Я не брала трубку. Она оставила сообщение…

— Я его получил, она звонила сюда некоторое время назад.

Наступило неловкое молчание. Антония гадала, зачем он позвонил.

— Антония, — начал он.

— Да?

— Я… послушай. Сегодня вечером я встречаюсь с Панабьером в «Бар-Табак». Каждую пятницу он навещает жену на кладбище. Понятное дело — старик грустит, так что, когда я бываю поблизости, мы выпиваем. Я подумал: не захочешь ли ты присоединиться?

— Я? — глупо спросила она.

— Да.

— Ох… А он захочет, чтобы я там была?

— Конечно, почему нет?

— Не думаю, что я нравлюсь ему.

— Ну, перестань… Хотя… я имею в виду… может, это не очень удачная идея?..

— Нет-нет. Отчего же!

— Хорошо. Я приеду около семи и захвачу тебя. Кажется, я забыл показать тебе, как отключать отопление.

Он не забыл, но она не чувствовала необходимости обращать на это внимание.

class="book">* * * — …Я забыл показать тебе, как отключать отопление, — сказал Патрик, стоя в кабинете спиной к Моджи.

Днем раньше, когда сломался его факс, он освободил место для своего лэп-топа на столе ее матери. Сейчас она понимала, что факс не был сломан. Он сказал так только потому, что знал: она расстроится, если он упомянет Антонию.

Она стояла в дверях, наблюдая за ним. Он склонился к окну, глядя на беспорядок крыш Ля Бастид внизу.

— Конечно, — сказал он в свой мобильник. — Встретимся около семи.

Моджи отошла от двери и встала в коридоре, затаив дыхание. Она слышала, как он кладет трубку и возвращается к столу. Она слышала скрип стула, когда он садился. Но она не слышала ни скрипа ручки, ни щелканья клавиатуры. Он, должно быть, смотрел в пространство, думая об Антонии.

Внезапно она поняла. Он был влюблен в Антонию. Всегда был. Они полюбили друг друга двенадцать лет назад, и Майлз узнал об этом.

Мысль о том, что Патрик любит Антонию, ранила ее ужасно, гораздо сильнее, чем мысль о Нериссе.

Она вспомнила свою жалкую маленькую мечту и должна была заткнуть кулаком рот, чтобы удержаться от крика. Как она могла вообразить, что у нее есть шанс?

Молча она прошла на кухню, взяла три тюбика «Веn & Jerry» из холодильника и пошла наверх, в свою комнату. Она заперла дверь и прислонила подушку к стене. Она двигалась осторожно, поскольку чувствовала себя так, словно была сделана из стекла и могла рассыпаться на миллион кусочков.

На полу у матраса лежала книжка в мягкой обложке по уходу за кожей, купленная ею в Мазерансе позавчера. Желтыми закладками были отмечены рекомендации, которые она отметила, чтобы попробовать. Это хлестнуло ее как оскорбление. Слава Богу, что никто этого не видел. Если бы кто-нибудь обнаружил эту книжонку, она бы убила себя.

Моджи свернулась на матрасе и, открыв первый тюбик, стала механически выдавливать его себе в рот. У нее было ощущение, что она стоит на корке лавы, которая, медленно ломаясь, раскрывается. Она и ее мать были на одной стороне, Патрик и Антония — на другой.

Ее мать никогда ему не простит. Это будет конец. И она, Моджи, останется с матерью, которая на нее зла, и ей никогда больше не увидеть Патрика. Боль была такой, что у нее дыхание перехватило. Мрачно она продолжала со вторым и третьим тюбиком.

* * *

Это был первый теплый весенний вечер, и, будто празднуя, полдеревни заполняло «Бар-Табак». Воздух был пропитан ароматом свежемолотого кофе и дымом самокруток. Аромат влажной листвы исходил от грязных ботинок. Все столики были заняты.

Патрик, пытаясь дозвониться по мобильному в свою Палату, за шумом едва слышал своего клерка. Что-то связанное с заседанием по Андерсону, невыполнимые сроки для основных аргументов. Так что же нового?

Слушая клерка, он спрашивал себя, зачем ему понадобилось приглашать Антонию, когда это не поможет им снова встретиться. Слишком много воды утекло. Сейчас уже слишком поздно что-то менять. И было бы нечестно пытаться.

На другом конце стола Антония спрашивала месье Панабьера, почему его жена назвала пони Ипполитом. Удивительно, но старик рассказывал ей. Как и раньше, он был в своем зеленом парике, залихватски сдвинутом набекрень, в импозантно расстегнутом бирюзовом кардигане.

Она смотрела на его губы, поскольку каталанский акцент старика становился все более неразборчивым после очередного обращения к бутылке. Ее лицо раскраснелось, нижняя губа была закушена. Патрик подумал, что она выглядит необыкновенно. Как жрица на критских фресках. Волнение всегда делало ее такой.

Патрик отчаянно надеялся, что ее исследования приведут к тому, чего она добивается, но это казалось слишком сложной задачей, и он не мог вообразить, каким образом это может случиться. Она говорила ему об этом, пока они ждали месье Панабьера. Он не мог понять всего, но уловил, что она откопала какие-то свидетельства, доказывавшие, что в 40 году до P. X. некто устроил побег республиканцев из осажденного города.

— И я могу поклясться свей карьерой, — сказала она, откидывая назад упругие черные волосы — это движение он хорошо помнил, — что человек, стоявший за этим, был Кассий.

Он прочистил горло.

— Как ты узнала, что это был он?

Она развела руки, словно ответ был написан в воздухе.

— Это не лишено смысла по сотне причин. Он был там, он командовал одним из подразделений и, в конце концов, предложенный план как нельзя больше соответствовал тактике, которой он придерживался. Фронтинус называл его «смелым и хитрым»: задействовать шпионскую сеть осаждающей армии. Кроме того, он знал город как свои пять пальцев, он бывал там перед Гражданской войной и легко мог в нем ориентироваться. И если Ликарис была в городе, он бы перевернул небо и землю чтобы найти ее. Он не мог оставить ее умирать. Только не Кассий! И есть еще одна вещь, указывающая на это, — удивительно приподнятый тон последнего стихотворения.

— Значит, ты думаешь, что Ликарис была среди них?

— Да, это так. Проблема, однако, в том, чтобы выяснить, кто из них — она.

Он повертел в руках бокал.

— Если бы у тебя был кубок, ты бы знала, да? Что-нибудь на нем подсказало бы тебе.

Она метнула на него взгляд.

— Тут никто не виноват, Патрик. Просто так случилось. — Да.

Вассалс-сын принес вина: крепкое, с привкусом черной смородины мерло. После его ухода Антония продолжила:

— Какая досада, что бедняга Майлз забрал и рисунок.

Патрик едва не выронил бокал.

— Рисунок? — спросил он хрипло.

— Ну тот, который я сделала накануне всего этого. Вряд ли ты помнишь.

— Но чем, чем он мог бы помочь?

Она пожала плечами.

— Может, и ничем. Но… По крайней мере, это была единственная копия изображения на кантаросе.

Патрик почувствовал головокружение. Он должен был предвидеть, что так случится. Он представил, что скажет Антония, если узнает, что рисунок, надежно запертый, лежал в его столе.

«Ты хочешь сказать, что он был у тебя? Все это время?»

Снова зазвонил его мобильный. На этот раз — Джулиан. Он звонил из гольф-клуба под Антибом. После многочисленных порций бренди голос его звучал хорошо. Как выяснилось, он решил, что лучше остаться на ночь, чем рисковать за рулем по пути домой.

— Конечно. — ошеломленно сказал Патрик. — Никаких проблем.

Антония помогала месье Панабьеру застегнуть жакет. Ему было семьдесят шесть, и он постепенно слабел. Он едва уже мог видеть, сидя за рулем своего драндулета. Всякий раз, встречаясь за рюмочкой, Патрик предлагал довезти его до Ле Фигароль. И всегда получал отказ.

Майлзу понравился бы такой вечер: сигареты и алкоголь в уютном окружении деревенских. Удивительно, но он всегда с ними ладил, особенно с месье Панабьером. Возможно, он чувствовал, что со стариком ему не нужно притворяться.

Бедный Майлз… Ненадежный, одинокий, тщеславный, эгоистичный, маленький ублюдок! Патрику безумно хотелось, чтобы его друг был бы сейчас жив. «Ахиллес, друг мой, — сказал бы он Майлзу. — Я — в заднице. Как бы найти выход, чтобы никому не повредить? Есть идеи?»

Он мысленно кивнул другу и попросил счет. Слишком много вина. И напрасно он пригласил Антонию. Столько воды утекло… Ничего теперь не вернешь.

Спустя пять минут они усадили месье Панабьера в машину. Патрик сказал Антонии, что проводит ее до дома. Он сделал уже столько ошибок — еще одна ничего не изменит.

Была ясная, свежая безветренная ночь, и в свете луны деревня предстала в своем лучшем виде. В честь дня святого Пасту на следующей неделе деревья на площади де ля Маири были украшены разноцветными лампочками, а зеленый бронзовый лев у ступеней мэрии — достойным воротником из флажков.

Подойдя к дому, они неловко остановились в воротах. Патрику не хотелось уходить, но и напроситься войти он не мог, поскольку Антония, возможно, почувствует себя обязанной сказать «да». Он заметил, что сама она этого не предлагает.

Так что вместо этого они сели на низкий каменный парапет перед домом и стали смотреть на маленьких летучих мышей, кружащихся на фоне звезд, как кусочки черного бархата. Он вдыхал запах сосновой смолы и волнами накатывающую сладость цветов миндаля. Впервые за эти месяцы его отпустила головная боль.

Он положил руку на холодный гладкий камень между ними.

Как сложилось бы, думал он, если бы не эта дурацкая смерть Майлза и то, что последовало за ней? Поженились бы они? Были бы у них дети? Ему представилась маленькая девочка, такая как Антония, с вьющимися черными волосами, карими глазами и прямым греческим носом.

Этот проклятый набросок! Он должен отдать его ей, и немедленно. Он гадал, что сказать: «Послушай, Антония. Я собирался отдать его тебе после следствия, но все получилось не так, и я упустил шанс. Я упустил кучу шансов. Это у меня в порядке вещей».

Как она будет реагировать? Что скажет? Можно ли исправить прошлое, сказав лишь «прости»?

Да черт с ним, с прошлым. Конь с крыльями, летящий навстречу юноше. Что бы дало это ей?

— Антония, — тихо сказал он.

— Да?

— Если бы тебе пришлось выбирать: отгадать загадку или найти кубок, то что бы ты выбрала?

Она с любопытством взглянула на него.

— Отгадать загадку.

Это его удивило.

— Почему?

Она помолчала.

— Помнишь, у Плавта: говорит, что желает совершить возлияние для себя и для Ликарис?

— Конечно. В этом и заключается смысл загадки, верно?

Она посмотрела на звезды и кивнула.

— Римляне верили, что в момент смерти самый близкий человек должен поцеловать умирающего, чтобы принять душу, которая выходит с последним вздохом. — Она опять замолчала. — Кассий знал, что Ликарис не будет рядом, чтобы сделать это для него. И ему нужен был кто-то, чтобы просить богиню соединить их души, когда они оба умрут.

— Возлияние…

— Да.

Вдруг до него дошло. От ее смелости дух захватывало.

— Антония! Ты хочешь быть той, кто совершит возлияние?

Она потрогала мох на стене.

— Звучит смешно, я знаю. Но… Когда я была маленькой, Кассий был… кем-то вроде друга для меня. Если я чувствовала себя несчастной, он помогал мне. И я всегда хотела в ответ сделать что-то и для него.

Это прозвучало так, словно она хотела оказать дружескую услугу, а не выполнить последнее желание человека, умершего две тысячи лет назад. Патрик любил в ней эту черту — только она могла бесстрашно погружаться в прошлое, чтобы вынести на поверхность большие сверкающие пригоршни давно отшумевших времен. Это было прекрасно и вне всяких правил. Это было ненаучно. Но это была Антония.

Патрик мысленно вернулся к тому времени, когда они нашли кантарос. Жаркая, душная ночь, полная лунного света, аромата дикого шалфея и древнего бормочущего голоса источника. Ночь вне времени. Он думал о том невероятном мгновении, когда он обнял ее, о своем изумлении и восторге, когда она ответила ему поцелуем. Мягкость ее губ, мятный запах ее волос. Невероятно нежная линия от плеча к шее.

В темноте отработанной земли за деревьями двигалось что-то большое.

— Посмотри, — сказала она, — это не Ипполит?

Услышав свои слова как бы со стороны, она вздрогнула. «Посмотри, это не Ипполит?» — звучало подобно прозрачному намеку, чтобы удержать его здесь. А этого ей хотелось меньше всего. Пить вместе с ним было ужасной ошибкой. Она хотела, чтобы он ушел.

Казалось, это так просто — навести мосты за дружеским бокалом вина. Но на деле ничего из этого не получилось. Словно она нечестно играла. Суть в том, что она не была другом Патрика, и никогда не смогла бы им стать. Он этого не понял. А может быть, никогда и не поймет.

А теперь еще эта фраза.

Чертов Ипполит! Гораздо ближе, чем когда-либо. Она чувствовала, как взмокли ее руки и сильнее застучало сердце, как бывало всегда, если рядом оказывалась лошадь.

«Уходи, — обратилась она про себя к пони. — Дай мне выйти из этой ситуации с достоинством, по крайней мере. Разве недостаточно того, что я едва не кричу, когда он здесь? Ты хочешь, чтобы он считал меня еще и трусихой?»

Она читала, что лошади понимают чувства людей. Может быть, Ипполит поймет ее и уйдет?

К несчастью, если он и прочитал ее мысли, то решил проигнорировать их. Пока она вглядывалась в тень под деревьями, темная масса, отдаленно похожая на пони, превратилась в маленькое крепкое тело, и энергично проскакала мимо нее, ткнувшись Патрику под ребра.

Пораженный Патрик захватил в пригоршню косматую гриву.

— Спокойно, парень!

Все еще держа пони, он пошарил свободной рукой в карманах, вынул маленькую шоколадку, развернул ее и скормил кусочек Ипполиту. Затем он отломил еще кусочек и вручил ей.

— Не желаешь дать ему еще?

Она покачала головой.

Он гладил шею пони. У него были хорошие руки и, казалось, он знал, что делает. Очевидно, Ипполит тоже так думал, поскольку едва не таял от удовольствия. Своим здоровым глазом он укоризненно смотрел на нее: «Видишь? Вот как это делается!» — словно говорил он.

«Уходи!» — попросила она молча.

Но Ипполит лишь обнюхивал грудь Патрика в ожидании новой порции шоколада, оставляя слюну на его свитере.

— Может, ты хочешь угостить его, Антония?

— Нет, благодарю. Сегодня вечером я не чувствую призвания быть ветеринаром.

— Мне показалось, что сейчас ты ближе к лошадям, чем когда была ребенком… — Он пожал плечами, оставляя ей право окончить фразу.

Она облизала губы.

Ипполит с надеждой смотрел на нее.

Она сказала:

— Они могут унюхать страх, да? Сейчас в любую минуту он может убежать?

Патрик улыбнулся:

— Единственное, что сейчас может унюхать Ипполит, это шоколад. Почему бы тебе не дать его?

— А почему я должна давать?

— Потому что, если ты это сделаешь, я уйду и оставлю тебя с миром.

Это ее отрезвило. Она спрашивала себя, о чем он еще догадался.

— Ах, ну в таком случае… — пробормотала она.

Сжав челюсти, чтобы не стучали зубы, она сделала шаг вперед и взяла плитку из его рук.

— Заходи с моей стороны, — тихо сказал Патрик. — Если он захочет убежать, то наткнется на меня, а не на тебя. Так, правильно. Теперь отломи кусочек.

— Я бы и сама сообразила это сделать.

— Извини.

Ее зубы начали стучать. Как смешно! Быть напуганной пони!

— Это не смешно, — произнес он тихо. — В этом вся ты.

— Перестань быть таким разумным.

— Положи шоколад на ладонь. Вот, правильно… Постарайся держать ладонь ровно.

— Я стараюсь. — На самом деле ее так трясло, что проклятому шоколаду грозило падение на землю.

Патрик мягко взял ее за запястье.

— Так хорошо, — сказал он где-то рядом с ее головой. — Видишь? Получается. Он хочет познакомиться.

Кровь шумела в ее ушах.

Ипполит опустил голову, и ее рука исчезла в жесткой массе гривы. Она чувствовала жаркое дыхание на своей ладони, она вдыхала сладковатый мускусный запах лошади. Губы Ипполита, мягкие и нежные, как пыльный бархат, щекотали ее кожу. Потом шоколад исчез.

Пони тряхнул своей некрасивой маленькой головой и отступил в кусты розмарина. Патрик отпустил ее кисть.

Нелепо, но ей хотелось плакать.

Рядом раздался голос Патрика:

— Извини. Я подтолкнул тебя слишком грубо.

— Ты не подталкивал меня, — пробормотала она. — Я сделала это, потому что сама хотела.

Он не ответил.

Ей хотелось, чтобы дрожь наконец прекратилась.

— Это просто нервы. А я, действительно, в полном порядке.

Он быстро коснулся ее руки.

— Говоришь как истинная англичанка.

Она не хотела, чтобы он прикасался к ней. Это рождало желание спрятать голову на его груди.

— Антония? — позвал он спустя некоторое время.

Она скрестила руки перед собой.

— Да?

— Прости меня.

— За что?

— За все…

Она покачала толовой.

— Теперь это не имеет значения.

— Имеет. Я попадаю все время ниже линии.

Она издала слабый вздох.

— Как и я. Все время ниже линии.

Они стояли молча, бок о бок. Он был так близко, что она ощущала его дыхание.

— Как ты думаешь, — начал он, — как ты думаешь, может кто-нибудь вернуться назад?

Она покусала губу.

— Не знаю… — сказала она наконец и взглянула на него. — А ты как думаешь?

Зазвонил его телефон.

В глубине кустов розмарина Ипполит заржал и скрылся в ночи.

Патрик громко выругался.

— Извини, — пробормотал он. — Кажется, я забыл это сделать…

Она, шатаясь, подошла и села на парапет, пока он перезванивал.

Закончив разговор, он помолчал, потирая голову, словно она болела.

— Это Моджи, — сказал он. — Пробки перегорели. Она там сидит в темноте.

Антония сжала губы.

— Тогда тебе лучше идти.

Он стоял, глядя на нее.

Она поднялась:

— Спасибо за вино. И… за лошадиную терапию. Спасибо. — Она заставила себя улыбнуться.

Он не улыбнулся в ответ.

Он оставил ее у ворот, в тяжелом аромате цветущего миндаля, разлитом в ночном воздухе.

Глава 30

Моджи смотрела, как Патрик сидел, упершись невидящим взглядом в свои факсы и думала: «Откладывать нельзя, ты должна спросить его прямо сейчас».

Она так нервничала, что едва могла дышать. Она гадала, заметно ли это? Но какая разница? В том настроении, в каком он сейчас пребывает, скорее всего, он ничего не заметит. Он даже не слушал ее глупую ложь о перегоревших предохранителях. Его лицо было отстраненным и каким-то заспанным, словно он только что пробудился от долгого сна.

«Где ты? — мысленно обращалась она к нему. — Ты все еще там, внизу, вместе с ней?»

Моджи чувствовала себя больной. Все разворачивалось перед ее глазами. «Именно поэтому ты должна спросить его, — убеждала она себя. — Тогда, по крайней мере, хоть будешь знать».

Она подошла к столу и села в большое кожаное кресло своей матери. Это помогло ей почувствовать себя спокойнее и лучше овладеть собой, словно она получила частицу силы Дебры.

— Патрик, — начала она, — тот рисунок кантароса, который я тебе дала, он все еще у тебя?

Голубые глаза остановились на ней.

— Думаю, да, — продолжала она, удивляясь, как спокойно звучит ее голос. — Я хочу его забрать.

Он тихо спросил, почему.

Она не могла придумать причину. Она спрашивала просто для того, чтобы посмотреть, отдаст он ей рисунок или нет. Если бы не отдал, то она знала бы, что потеряла его навсегда.

— Какая разница? — сказала она наконец. — Он мой. Майлз отдал его мне.

— Эта вещь не его, чтобы отдавать. — сказал он ровно. — И ты это знаешь. Рисунок принадлежит Антонии.

Она впилась руками в кресло.

— Значит, поэтому ты хранил его все эти годы? Из-за того, что это ее вещь?

Он коснулся стола длинными пальцами.

— Видишь ли, я его должен вернуть.

— Нет. Отдай его мне.

Их глаза встретились. Он смотрел на нее, как взрослый человек на взрослого человека, а не как Патрик на Толстушку Моджи, младшую сестру. Она гадала, много ли он понял.

Патрик мягко сказал:

— Прости, золотко.

Перед ней разверзалась бездна. Она произнесла:

— Ты все еще любишь ее.

— Моджи!

— Мое имя — Имоджин! Имоджин! Имоджин! Имоджин! Ты же обычно говорил правильно! Отчего же перестал? Когда ты начал делать, как они?

— Я…

— Ты не можешь вернуть ей этот рисунок. Что она скажет? Что подумает? Она никогда тебе не простит. И ты это знаешь! — Моджи вылетела из комнаты.

Часом позже она расправилась с двумя упаковками шоколадных бисквитов, четырьмя порциями шоколадного мороженого и семейной порцией рисового пудинга. Ее матрац был усеян обертками и крошками.

Она чувствовала себя совершенно одинокой. Такой же одинокой, как Маленький Принц, стоящий на пустынной черной планете, летящей в пространстве.

Она попыталась дозвониться до отца к его другу в Антибе, но их не оказалось на месте, и она смогла только наговорить на автоответчик:

— Папа, это Моджи. Мы не могли бы завтра уехать домой? Пожалуйста, мне правда очень хочется домой!

Говорить с машиной было хуже, чем в пустоту. В отчаянии она позвонила матери. В Лондоне, должно быть, уже за полночь, но, поскольку в понедельник начинался суд, ее мать не ложилась в постель больше чем на пару часов, если ложилась вообще.

— Дебра Суинберн, — коротко ответила ее мать.

Моджи все время забывала, что мать практиковала под девичьей фамилией.

Моджи различила телефонные звонки, людские голоса, стаккато компьютерной клавиатуры. Она прикрыла глаза и представила штаб на верхнем этаже Уилтон Роуд. Компьютеры и заваленные бумагой столы, и черные галогеновые настольные лампы, как зловещие монахи в сутанах. Целый этаж корпоративной работы и преданности делу, где каждый точно знал круг своих обязанностей.

— Привет, мам, — робко сказала она. — Это я.

— Я поняла, — ответила мать. — Что-то случилось?

— Нет, — торопливо произнесла Моджи. — Просто я… Я думала… — Она поискала извиняющую причину. — Я звоню тебе сообщить, что мы возвращаемся утром. Завтра, утром. Вот я и хотела спросить, может ты хочешь, чтобы я сделала на ужин что-нибудь вкусненькое?

— Ужин? Ох, милая, никаких ужинов. До тех пор, пока не закончится это дело.

— Конечно… Извини.

— Патрик там?

— Что? Я… я думаю, он в кабинете.

— Будь умницей и соедини меня с ним.

— Может, сперва поговорим? Я немного…

Ее мать вздохнула:

— Моджи, будь хорошей девочкой, соедини меня с Патриком.

Моджи почувствовала растущую панику при мысли, что окажется отрезанной от этого яркого лихорадочного мира.

— А суд не может немного подождать? — пробормотала она.

— Что, дорогая? — Голос матери звучал приглушенно, словно она отвернулась, разговаривая с кем-то еще. — Моджи, я не должна напоминать тебе, что каждая секунда на счету!

Моджи сжала в пальцах телефонную трубку.

— Если бы это был Майлз, суд мог бы и подождать.

В последовавшем молчании она представляла, как ее слова бегут по телефонной линии к матери: маленькие потрескивающие искры электричества, которых никогда не вернуть.

Наконец ее мать ответила ровным голосом:

— Сделаем вид, что ты этого не говорила. Это было бы добрее. Ты не находишь?

Моджи прикрыла глаза.

— Прости, мама. Я не хотела… Это просто потому, что я так несчастна, я…

Послышался щелчок — ее мать повесила трубку.

* * *

В субботу утром, помахав рукой похмельному Джулиану и Моджи, которая стояла с каменным лицом, Патрик направился к своему дому с намерением достать из стола рисунок и отдать Антонии.

В доме Антонии не оказалось. Не было и ее вещей. Она исчезла. Он положил рисунок в карман и отправился на мельницу, но ее не оказалось и там, не было и ее машины.

Он не допускал возможности, что она сдалась и вернулась в Лондон. Это не характерно для нее. У Антонии оставалось шесть дней, чтобы разгадать загадку. Она могла пользоваться своим правом до полуночи четверга, когда владелицей мельницы станет Дебра.

Кроме того, ее автоответчик все еще был подключен — он выяснил это, позвонив из Лез Лимоньерс.

Патрик оставил короткое сообщение, прося перезвонить ему, и провел весь день над стопкой последних свидетельских показаний. Время от времени он безрезультатно звонил на мельницу.

В воскресенье утром Антония еще не вернулась. Дебра была уже раздражена, требуя его немедленного присутствия в Палате, а Нерисса не разговаривала с ним из-за Сьюки Хемингуэй. Около полудня, спустя два часа после прибытия последнего рейса из Перпиньяна, он заправил «Дискавери», закрыл оба дома и поехал на мельницу.

Ее машина была во дворе.

— Мне надо тебя видеть, — сказал он, когда она открыла дверь.

Она моргнула.

— Я думала, у тебя суд…

— Он начнется завтра.

Она впустила его и спросила, не хочет ли он кофе. Он сказал, что хочет, и занял место у стола.

— Извини, я не ответила на твой звонок, — бросила она через плечо. — Но я приехала несколько минут назад. Со вчерашнего утра я была в Тулузе. В библиотеке, заказывала ссылки в книгохранилище.

— Что-нибудь есть?

— Не знаю, они еще не готовы. Я возвращаюсь в Тулузу завтра.

В неловком молчании они подождали, пока вскипит чайник. Она насыпала в кружки кофе.

— Дело в том, — сказала она, хмуро глядя на банку с кофе, — что я не чувствую себя вправе жить в твоем доме. Слоняться там, шарахаясь от телефона.

Он кивнул.

Глядя, как она идет к холодильнику за молоком, он подумал, что еще месяц назад он ошибочно полагал, что у него все просто замечательно. Хорошая работа, приемное семейство, красивая невеста. Нет счастья, но, с другой стороны, у кого оно есть? Ему казалось, что все делает правильно. И если бы у него спросили об Антонии Хант, он бы ответил: «Ах, да… Конечно, я помню ее! Но сейчас она для меня — ничто, вот уже долгие годы». А теперь он готов бросить все ради нее, даже не зная, что она к нему чувствует.

Он хотел сказать ей, что любит ее, что был дураком, не поняв этого раньше. Что он порвет с Нериссой сразу же по возвращении в Лондон. Так может, им попробовать начать все сначала?

Но времени было мало, и инстинкт адвоката предостерег его не портить отношений, подгоняя ее. «Прости, Патрик, но слишком поздно начинать все сначала. Слишком много воды утекло». От этой мысли у него все сжалось внутри.

Он положил руки на стол.

— У меня мало времени, — начал он, — но я должен тебе кое-что сказать. Я должен тебе что-то отдать…

Она поставила пакет с молоком и посмотрела на него.

— То, что я сказал на следствии… это — ложь. Знаешь, это из-за Моджи.

— Да, — сказала она мягко. — Но это ничего не значит. Теперь уже ничего. Ты не должен себя винить.

— Это многое значит. Потому что это большее…

Она ждала, лицо ее было озадаченным.

— Тебе неизвестно, — продолжал он, — что вечером накануне следствия, Моджи передала мне вот это.

Он достал рисунок из кармана и развернул его на столе.

Она взглянула на листок, потом — на него. Ее губы округлились от шока.

— Майлз отдал его ей, — пояснил он. — А она — мне.

Антония стояла, глядя на рисунок. Не двигаясь. Не прикасаясь к нему.

— Перед следствием, — прошептала она наконец. — Она отдала тебе его перед следствием…

Он кивнул, наблюдая за ее реакцией.

— Ты должна была получить его много лет назад… Извини.

Он хотел, чтобы она посмотрела на него, но она этого не делала.

— А почему сейчас? — спросила она.

— Я должен был все исправить.

Она не ответила.

Он встал.

— Позвони мне, — и ушел.

* * *

…Трепет на Хайгейтском кладбище был совсем скверным. Таким скверным, что Моджи сделала то, чего раньше никогда не делала: бросилась вниз, в подземную комнату.

Она обнаружила, что это подвал, покрытый мягкой, пропахшей злом землей, пружинящей под ногами. Подвал был заставлен сотнями винных бутылок с пустыми черными этикетками. В центре стола — кантарос, кроваво горящий в луче пыльного света.

Ее грудь наполнилась паникой.

Внезапно подвал исчез, и она оказалась на крутом склоне холма. Сияние скал такое яркое, что режет глаза. Она злится на Майлза, прогнавшего ее. Майлз заставил ее совершить кражу, из-за него она оцарапала живот о выступ окна, а он смеялся над ней и сказал, чтобы она отвалила. Свинья!

Все еще негодуя на брата, она идет к джипу. Джип стоит перед красивыми новыми алюминиевыми воротами месье Панабьера.

— Он получит по заслугам, — говорит она вслух, оттаскивая камень, удерживающий ворота открытыми. — Получит по заслугам, и ему придется идти пешком весь путь домой. А если он упадет и ударит колено, тем лучше!

Она ожидала, что ворота будут тяжелыми, но они легко встали на место, и она даже попыталась закрепить замок, такой же новый и блестящий, и он закрылся с довольным щелчком.

Получи, что заслужил!

И вот они спускаются с Патриком по склону и слышат ругань позади.

Обернувшись, они видят, как Майлз разворачивает джип. Внезапно задние колеса зависают над пустотой, край осыпается, и джип падает в ущелье. Он падает медленно, ужасно медленно, а вокруг него летают листы бумаги. Трепещут, как голубиные крылья.

Она кричит. Она продолжает кричать…

Моджи проснулась. Она лежала, поджав ноги к подбородку и закрыв уши ладонями, чтобы заглушить крики.

О Боже, Боже, Боже, это была я. Это сделала я. Это сделала я!

О Боже, Боже, Боже…

Я убила Майлза!

* * *

Было шесть, когда Нерисса вернулась в дом, который делила с Патриком, после затянувшегося ланча с любовником.

К ее облегчению, Патрик еще не приехал из аэропорта. Это хорошо. Она хотела обставить все так, словно провела весь уик-энд дома. Долгий, унылый уик-энд. И конечно, у нее в резерве была козырная карта.

Ланч был экспромтом. Едва Дебра положила трубку, она отменила ужин у Сьюки Хемингуэй и вместо этого позвонила Стивену Маккензи. Все было прекрасно разработано. Шампанское успокоило обоих — и ее, и беднягу Стивена.

Звонок Дебры был кратким до грубости, хотя, возможно, это объяснялось обстоятельствами. Знает ли Нерисса, что Антония останавливалась в доме Патрика? Знает ли она, что у нее есть соперница?

Нет, насчет дома она не знала. Дебра не права в главном — у Нериссы нет соперниц.

Она сидела в ресторане напротив Стивена, ковыряясь в еде в той особой манере, которая так нравилась ее любовнику, и разрабатывала лучший способ действий с Патриком.

Она заслужила этот брак. Она устала ходить на свадьбы подруг и выглядеть великолепно, удивляясь при этом, почему все происходит не с ней. Начиная с четырнадцати лет у нее всегда был бой-френд, даже когда она к этому не стремилась, — но, удивительно, никто не предлагал ей замужества.

Она заслужила этот брак. И это вполне справедливо, что ее муж будет красивым и успешным.

Прошлое Патрика также было огромным плюсом, это давало ей преимущество. То, что его мать была англичанкой и к тому же образованной англичанкой, ничего не значило. Нерисса знала, что в таких вещах в счет идет только отец. Патрик был «синим воротничком», поскольку «синим воротничком» был его отец.

Нерисса редко предавалась мечтам, но была у нее одна, которую она часто проигрывала, занимаясь шоппингом во время «прослушиваний». У них — медовый месяц, и они посещают родной город Патрика в Вайоминге. По деревянным мостовым бредут замотанные женщины с жидкими волосами и с детьми у бедра, идут и в страхе глядят на нее.

Так что, Дебра, у Нериссы соперниц нет. Она и раньше не воспринимала Антонию всерьез — так почему она должна делать это сейчас? С другой стороны, игнорировать это тоже нельзя.

Все было прекрасно разработано. К моменту, когда за дверью остановилось такси, она приняла душ, сделала свежий макияж и переоделась в длинное простое платье из кремового кашемира, которое так нравилось Патрику.

Она нашла его на кухне, разбавляющим виски.

— Ты ужасно выглядишь, — сказала она, отказываясь от протянутого ей стакана.

На самом деле он выглядел неплохо. Голубоватые тени вокруг глаз и интригующая изможденность, будто он не ел или не спал несколько дней. Но у нее не было причин ему льстить.

— Если хочешь есть, — сказала она, — придумай что-нибудь самостоятельно, у меня не было времени купить.

— Я не голоден.

— Я тоже. Вчера звонил мой агент, у меня уже уши горят от конференций по телефону.

Сама она узнала об этом перед походом в ресторан со Стивеном и подумала, что это просто здорово. Конечно, когда она выложит свою козырную карту, Патрик сочтет ее несколько черствой, но игра стоила свеч.

— Прослушивание будет в пятницу, — сказала она, зная, что у него в это время будет судебное заседание. — Пойдешь со мной? Для моральной поддержки…

— Нерисса, — резко сказал он, — я должен с тобой поговорить.

Она облизнула губы. Она знала этот тон. Ей бы не хотелось, чтобы он говорил так прямо.

— Это может подождать? — спросила она. — Я ужасно устала.

— Боюсь, нет.

Она положила ногу на ногу, ожидая продолжения.

— Догадываюсь, ты знаешь, что происходит, — сказал он и замолчал.

Она видела, что он страдает.

— Мы не часто виделись за последние несколько месяцев, да? — начал он.

— И кто в этом виноват? — спокойно спросила она.

— Я знаю, — он посмотрел ей в глаза и сказал: — Извини, Нерисса, но я не могу жениться на тебе.

Очень важно в такой момент ничего не признавать. Ничего не признавать и ничего не допускать. Скоро все перевернется.

Она поменяла ноги местами.

— Я была готова к тому, что ты попытаешься сделать нечто подобное, — сказала она наконец. — Хотя я не могу считать удачным выбранное тобой время. — На его озадаченный взгляд она добавила: — Прослушивание.

— Ах, — мягко сказал он, — прослушивание.

Она уловила его тон и вспыхнула. Не впервые она задавала себе вопрос: знает ли он?

— Я думаю не только об этом, — быстро нашлась она. — Я думаю о тебе, о твоей карьере.

Ей не нужно было ничего говорить. Он понял. Но, к ее удивлению, только пожал плечами и налил себе еще виски.

— Догадываюсь, что это каким-то образом связано с Антонией, — сказала она.

Он сделал глоток и посмотрел на нее долгим прямым взглядом.

— Мне вчера звонил Саймон Тойнби, у нас был настоящий чат. Многое пришлось обсудить. Конечно, ты знаешь, что они встречались? И на той неделе он провел с ней ночь. Но, возможно, она призналась тебе в этом?

Господи, он хорошо держится. Даже не вспыхнул. Но она знала, что попала в точку. Самое время оставить его наедине с собой, чтобы ее слова подействовали. И конечно, у нее еще остается козырь. Если бы он об этом знал, ему было бы ужасно.

Прекрасно разработано!

* * *

Когда Нерисса ушла наверх прилечь, Патрик позвонил Антонии. Вернее, он попытался дозвониться до нее, но она либо отключилась, либо ее не было — трубку она не подняла.

Он говорил себе, что намек Нериссы о Саймоне Тойнби не соответствует действительности. Обычная вещь для Нериссы: отсутствие тонкости. Это вызывало чувство неловкости за нее. Вернее, вызывало раньше.

Теперь же он вспомнил покрасневшие глаза Антонии в пятницу днем. Разбитые бокалы на кухне, облитые вином стены. «Я вышла из себя», — сказала она ему. И он подумал, что это из-за Дебры. Теперь он засомневался.

Но ненадолго. Если бы Антония предпочла ему Великого Инквизитора, она бы сказала ему об этом прямо.

Патрик встал и прошел в свой кабинет.

Потом снова позвонил ей.

На этот раз он оставил большое сообщение. Он сказал, что расстается с Нериссой, и просил, чтобы она ему перезвонила.

— Пожалуйста, — добавил он.

Двадцать минут спустя звонка от нее все еще не было.

Нерисса просунула голову в дверь.

— Со всеми этими делами забыла тебе сказать, Я пыталась дозвониться до тебя сегодня, но тебя нигде не было. Думаю, Дебра и Джулиан тоже пытались…

— Джулиан? — быстро переспросил он. — Почему Джулиан? Что случилось?

— Конечно, — продолжала она, — Дебра, как всегда, сама неприкосновенность. А что касается Джулиана, то можешь себе представить.

Вдруг ему стало плохо от ее маленьких игр.

— Что? — спросил он тоном, от которого покраснел ее нос.

— Моджи пыталась покончить с собой прошлой ночью.

Глава 31

— Je suis désolée, mademoiselle, — бодро сказала библиотекарша, — mais vous devez patienter encore quelques jours. ^[5]

— Несколько дней, — повторила Антония сквозь зубы. — Это что будет, пятница? Ах, четверг… Может быть, вы скажете мне, почему я должна ждать несколько дней, ведь вы неправильно прочли мой запрос и указали неправильный шифр.

Библиотекарша пожала плечами — очевидно, этот жест был отработан сотнями подобных стычек. «Принимайте как есть или отменяйте заказ, — красноречиво говорил он. — Однако поторопитесь. Скоро уже закрываться, а здесь еще полно недовольных заказчиков, которые только и ждут, что я разобью их надежды, прежде чем уйти домой».

Огорченная, Антония заполнила новую форму, на этот раз оскорбительно большими печатнами буквами, с маленькими улыбающимися рожицами вместо точек над «i». Они с библиотекаршей расстались со взаимной неприязнью, хотя и вежливо кивнули друг другу.

Антония пошла в столовую, купила кофе и поставила чашку на стол в углу. Господи, она была в ужасном настроении!

«Позвони мне», — сказал он, перед тем как уйти.

Что бы это значило? «Позвони мне, и мы будем вместе»? Или «Позвони мне и прости за все, поскольку я женюсь на Нериссе»? О чем он думал, положив рисунок на стол и улетев в Лондон, не сказав больше ни слова?

Вертя в руках чашку, она переходила от уныния к раздражению. Патрик никогда не освободится от Пасморов. Хотя бы потому, что думает: он должен занять место Майлза. Он должен быть образцовым сыном и образцовым женихом.

Звонить ему не было смысла.

Но почему, спрашивала она себя, он хранил его все это время?

В двадцатый раз, после того как он отдал ей рисунок, она достала его из сумки. Пегас радостно несся навстречу Беллерофонту, выгнув шею и раздувая ноздри в восхищенном ржании. Вокруг копыт вился в беспорядке акантус. А рядом с одной из ветвей лежала маленькая змея.

Она сразу ее узнала. Свернувшаяся кольцом змея была личной печатью Кассия. Как и большинство образованных римлян, он носил ее на пальце и пользоваться ею, запечатывая письма и, возможно, военные приказы. Она была его частью.

Это объясняло тот странный испуг, который она пережила на террасе, встретившись взглядом с маленькой зеленой ящеркой, так похожей на змею.

«Я узнал на записке печать моего молодого друга, — писал Плавт в одном из своих ранних писем, — и улыбнулся про себя. Никогда еще гадюка не была столь желанной!» Более широкий смысл ей открылся лишь сегодня утром, когда она лежала в гостевой комнате профессора Мерло, разглядывая потеки на потолке.

Печать Кассия — его символ — была помещена у ног крылатого коня. Возможно, это значит, что символ Ликарис находится у ног Беллерофонта, на другой стороне кубка, которую она не зарисовала двенадцать лет назад.

В холодном неоновом свете столовой она разглядывала чистое место на бумаге, где кончалась тога Беллерофонта. Эта пустота содержала ключ к Ликарис.

Кассий и Ликарис.

«Истина — в кубке».

Она напрягла память. Что было на другой стороне кантароса?

Но ничего не приходило.

Но теперь она знала, что была права. Только это могло объяснить, почему Кассий сказал своему другу, что загадка, возможно, будет разгадана, когда Ликарис умрет. Потому что, когда римляне умирали, их кремировали, а пепел помещали в урну. Если римляне были богаты, урны украшали их печатями.

Теперь задача сводилась к тому, чтобы идентифицировать печати спасенных женщин и вспомнить, не было ли на кубке подобного.

Звучало просто. Но некоторые римские женщины, выходя замуж, сохраняли свои печати, а некоторые — нет. А у кого-то вообще не было печатей.

Проблемы множились. По крайней мере, после дневных копаний в библиотеке она сузила число кандидаток до трех.

В маленькой группе, совершившей побег из Перузии, было двенадцать человек. Из них пятеро — женщины. Во первых, ломала голову Антония, почему группа была такой большой? Зачем же спасать двенадцать человек, когда хочешь спасти только одного? Потом ее осенило: маскировка! Если Ликарис все еще была замужем, Кассий, очевидно, не хотел привлекать внимание к их прошлой связи.

О тех пяти женщинах в «Kriegführung» упоминалось, что одной из них было около шестидесяти, а еще одна была десятилетней девочкой. Оставалось трое, но кто же из них Ликарис?

Первая — Эмилия Сатурнина, патрицианка, вышедшая замуж в пятнадцать лет. В 53 году до P. X. ей было двадцать два. К тому времени она могла быть вдовой или разведенной, и вполне возможно, возлюбленной Кассия.

Вторая — Валерия Атилия, дочь богатого виноторговца из Южной Испании. Она тоже была замужем, и в 53 году ей было около восемнадцати.

Третья — Тацита Корнелия, патрицианка, которой в 53-м было шестнадцать. Она — самая молодая из всех — хотя, поскольку девушки в Риме выходили замуж с двенадцати лет, это не давало повода ее исключать.

Похоже, явной фавориткой была Эмилия. Роман был бурным — в «Стихотворениях» упоминаются любовные битвы, после которых Кассий отступал с покусанной шеей и царапинами на щеках. На это способна женщина двадцати двух лет, а не девочка моложе двадцати.

Еще один пункт в пользу Эмилии: у Антонии была хорошая возможность идентифицировать ее печать. Ей повезло. Она узнала, что урна с прахом Эмилии находится где-то в хранилище Глипотеки, в Копенгагене. Один из ассистентов куратора был ее приятелем, и, хотя он был занят на раскопках, она могла рассчитывать на его помощь.

Но пока она сидела в столовой с кофе, до нее дошло, что даже если случится чудо и она найдет все печати, и одна из них подстегнет ее память, так что она хлопнет себя по лбу и воскликнет: «Эврика, я вспомнила! Это был четырехлепестковый клевер у ног Беллерофонта, и эта женщина — та самая!» — она все равно не будет знать этого наверняка. Потому что память любит подшутить. Иногда она подсказывает то, что хочется вспомнить, а не то, что было на самом деле.

Она не сможет с уверенностью сказать, что нашла Ликарис, пока не возьмет в руки кантарос и не увидит символ у ног Беллерофонта.

Антония пала духом. Что она делает здесь, гоняясь за смутными мечтами?

Студенты вокруг нее флиртовали, и, похоже, преуспевали в жизни. А что делает она?

Разумно было бы вернуться на мельницу, упаковать вещи и уехать в Лондон.

Устраивать свою жизнь.

И позабыть о Патрике МакМаллане.

* * *

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Патрик, опускаясь на больничный стул.

Он, наверное, приехал прямо из Суда, поскольку вместо галстука на нем все еще висел широкий, выдающий принадлежность к професии шарф, а волосы были взъерошены париком.

Моджи подумала, что он выглядит замотанным.

Она натянула одеяло до подбородка и произнесла:

— Я чувствую себя обманщицей.

Он ждал, что она продолжит, но она не спешила оправдывать его ожидания.

— Довольно жалкая попытка самоубийства, — сказала она. — По словам медсестры, аспирина едва ли было достаточно, чтобы промывать желудок по полной программе, но мне пришлось вытерпеть и эту утомительную процедуру. Тебе рассказать о ней?

Патрик отрицательно помотал головой.

— Единственная причина, по которой меня здесь держат, — мама настояла, и то лишь потому, что она не хочет видеть меня дома… Как судебные заседания?

— Идут, — сказал Патрик, не давая увести себя в сторону. — Как ты себя чувствуешь?

Она страстно ждала его прихода, но теперь, когда он был здесь, ей хотелось, чтобы он ушел. Как могла она обманываться, думая, что он может стать для нее чем-то большим,чем брат? Сейчас все, чего она от него хотела, это чтобы он ушел. Слишком больно было видеть его, зная, что надо начинать жить без него.

— Говорю тебе, — пробормотала она, — я чувствую себя долбанной обманщицей. Даже убить себя правильно не смогла.

— Ты и не пыталась.

— Нет, пыталась.

— Нет, не пыталась, — мягко сказал он, — если бы ты хотела убить себя, ты бы добилась успеха. Ты — личность аффективная.

Она подумала над его словами.

— Оказалось, кишка тонка — силы воли не хватило.

— Для того, что ты сделала, требуется большая сила воли. Та твоя записка содержит кучу вещей, которые открылись спустя годы. Сделать это было очень смело.

Она посмотрела на него.

— Я хотела, чтобы мама все узнала. Все. Ты понимаешь?

— Понимаю.

Она моргнула.

— Я сказала ей, что Майлз взял кантарос.

— Я знаю.

— Теперь она возненавидит меня навсегда.

— Нет.

Ее глаза начали закрываться.

— Она возненавидит меня, — шепнула она наконец. — Это я закрыла ворота. Это я убила Майлза.

— Нет, золотко.

— Да.

Он наклонился вперед, уперев локти в колени, и посмотрел ей прямо в глаза.

— Майлза никто не убивал. Это — несчастный случай. Целая цепь ошибок, упущенных шансов и обычное невезение собрались вместе — в результате джип упал в пропасть. Каждый из нас виноват отчасти. Но только отчасти. Это был несчастный случай. — Он помолчал. — Мне понадобились годы, чтобы принять это. Я думаю, что и ты примешь это в свое время.

Она вытерла глаза и фыркнула.

— Попробуй сказать это маме.

Он взглянул на свои руки.

— Думаю, никто не сможет этого сделать. Она должна прийти к этому сама.

— Она никогда не сможет.

— Этого ты не знаешь.

* * *

…Но она знала. Ее отец оставался с ней практически все время — он спал в больнице и сейчас был в приемной, но ее мать дождалась часов посещения в субботу и оставалась ровно десять минут.

Занимая стул в ногах кровати, она посылала Моджи бодрую, ничего не значащую улыбку.

— Ты видела мою записку? — спросила ее Моджи.

Ее мать положила руки на колени и сжала их.

— Не беспокойся об этом. Мы не будем о ней говорить.

— Но я хочу.

— Лучше не надо, дорогая.

— Мамочка…

— Ты не должна ни о чем беспокоиться, дорогая. У тебя все будет прекрасно.

— У меня не будет прекрасно. У меня все плохо с тех пор, как погиб Майлз. Мне двадцать лет, я вешу двенадцать с половиной стонов, и я ненавижу всех вокруг. Я больна от всего этого.

Ее мать поднесла обе руки к голове, лицо стало страдальческим. Моджи выросла с этим выражением. Оно означало: «Ну пожалуйста, дорогая! Я по уши в работе, не обостряй, будь хорошей девочкой».

Это всегда действовало.

* * *

Моджи повернулась, чтобы увидеть Патрика, глядящего на нее.

Она спросила:

— Почему все эти годы ты утруждал себя тем, чтобы быть рядом?

Он немного подумал.

— Майлз просил меня присмотреть за тобой. К тому же — и я знаю, тебе будет трудно в это поверить, — я всегда по-своему любил тебя.

Ее глаза снова наполнились слезами:

— Ты пришел попрощаться, да?

Он внимательно изучал ее лицо.

— Ненадолго. Думаю, так будет лучше.

Она перекатилась на бок, спиной к нему. Если он собирается уйти сейчас, в эту минуту, она не сломается.

— Тогда продолжай, — пробормотала она.

Последовала пауза. Потом она услышала, как он встает и кладет что-то на подушку перед ней.

— Что это, — прошептала она. Но она знала, что это было. Это была римская монета Майлза, которую много лет назад дала ему мама.

Она вспомнила, как однажды днем Майлз дразнил ее, держа монету вне досягаемости и заставляя прыгать, как щенка. Когда она, наконец, ее поймала, он дал ее на минутку подержать. Но она случайно уронила ее на улице и начала реветь, потому что подумала, что монета потеряна навсегда. Он тогда был удивительно мил. «Моджи-Поджи, — сказал он с многострадальным вздохом старшего брата, — ты глупая маленькая корова, верно?» — а потом, когда он выловил ее, он отдал ей монету на весь остаток дня.

До сих пор она не вспоминала об этом.

Она потрогала монету пальцем. Потом оттолкнула ее.

— Не хочу, — объявила она, все еще спиной к Патрику. — Забери ее.

— Нет, теперь она твоя. Она должна была достаться тебе давным-давно.

— Я не хочу ее. Забери, или я выкину ее в мусорное ведро.

— Можешь с ней делать что хочешь. Она твоя.

— Правильно, — пробормотала она. Слезы катились у нее по щекам. Она схватила монету и швырнула ее в ведро. — Доволен?! А теперь уходи! — Она натянула одеяло на голову и крепко зажмурила глаза. — Уходи, Патрик. Уходи сейчас же. Я этого не вынесу.

— Может, когда тебе станет лучше, ты мне позвонишь? — тихо спросил он.

— С какой радости?

— Мы пойдем на ланч. Ты уйдешь с Ньюмаркета на целый день, если лошади тебя отпустят…

Она закрыла уши обеими руками.

— Так будет, Имоджин. Ты все сделаешь для того, чтобы это случилось. Я тебя знаю. И ты расскажешь мне про Ньюмаркет, когда мы встретимся за ланчем.

— Уходи! Уходи!

Она слышала, как он движется к двери.

— Увидимся за ланчем, Имоджин, — сказал он.

Спустя долгое время, начав икать, она открыла глаза. Под ее щекой было большое влажное пятно, голова гудела.

«Удивлюсь, если мне дадут аспирин, — подумала она. — С моей-то историей болезни».

Она встала, подошла к раковине и плеснула в лицо горсть холодной воды. Потом села на край кровати.

Монета упала на груду мятых салфеток и недоеденного винограда, принесенного отцом из больничной столовой. Она сидела, долго ее рассматривая. Потом схватила, выдвинула нижний ящик тумбочки и запихнула ее туда, поверх зеленой заколки Антонии, которую, по ее просьбе, отец принес из дому. Прямо к стенке, чтобы убедить себя в том, что ее здесь нет.

* * *

Когда Антония не позвонила в понедельник вечером, Патрик приказал себе не волноваться. Разве она не говорила, что будет в Тулузе? Она позвонит во вторник, когда вернется.

Он погрузился в судебные заседания. Что было просто, поскольку в эксцентричном, полном напряжения мире тяжб на Хэммондс Инн никто бы не заметил, даже если разразилась бы термоядерная война.

Дебра была в своей стихии, поскольку победа была уже почти в руках. С начала заседаний они с Патриком редко виделись, хотя уже не однажды она упоминала о разорванной помолвке и жалкой претензии на внимание со стороны Моджи. Он знал, что она должна быть в курсе его чувств к Антонии, так как «предсмертная» записка Моджи была исчерпывающей, но она не показывала виду.

«Она невероятна! — говорили клиенты. — Никогда не поверишь, что у нее дочь в больнице. Вот это профессионализм!» — Патрика это поразило как гротеск.

Антония не позвонила во вторник утром, и тогда он позвонил сам. Ее не было на месте. Перед тем как покинуть здание суда, он оставил сообщение на ее автоответчике: «Антония, это Патрик. Мы можем встретиться? Позвони мне… Пожалуйста».

Она не позвонила. Он провел ночь вторника в ставке Дебры, со всей командой. Он успокаивал клиентов, шутил с поверенными и спорил с Деброй и прочими о том, как наилучшим образом работать со свидетелями. Его удивляла та легкость, с которой он мог притворяться.

Когда он оказался дома, было три часа ночи. На его подушке лежала записка от Нериссы: «Прослушивание в Париже сегодня, обр. в четв.(?)». А на автоответчике — никаких сообщений. Хотя, может, это и неудивительно, поскольку он забыл дать Антонии свой номер.

Ранним утром в среду он снова позвонил на мельницу. Ответа не было. Он оставил все свои координаты и попросил ее перезвонить.

В суде этим утром был перекрестный опрос свидетеля со стороны оппонентов, самодовольного маленького человечка, который полагал, что может с полуслова угадать все вопросы. Это лишь упрощало задачу Патрика и здорово раздражало судью. Однако благодаря этому часть сознания Патрика оставалась свободной, и он гадал, что происходит в Ля Бастид. Постепенно он пришел к выводу, что Антония, вероятно, не намерена ему звонить. Похоже, она не желает иметь с ним никаких дел.

«Антония, — вспомнил он слова Майлза, — не из тех, кто прощает». Нет, нет и еще раз нет!

Во время перерыва на ланч, когда вся команда вернулась в Палату за сэндвичами, а заодно за тем, чтобы обсудить и стратегию, он выскользнул в свою комнату и снова позвонил на мельницу. Он был косноязычен, как семнадцатилетний. Господи, ну почему же так трудно сказать, что чувствуешь! Автоответчик был худшим изобретением на планете.

— Антония… ох… ты можешь перезвонить мне? Пожалуйста? Эта штука… суд… скоро кончится. Я думаю, они все уладят, может быть, даже сегодня. В любом случае я вылетаю первым рейсом.

В пять минут второго, перед тем как покинуть здание суда, он позвонил в свое агентство и купил билет на первый утренний рейс. Если она не хочет иметь с ним дел, пусть скажет это ему прямо в глаза. Какой смысл быть адвокатом, если он не может защитить самого себя!

В четверть четвертого другая сторона попросила о небольшой отсрочке, во время которой было принято предложение урегулирования, данное в субботу вечером. Судья был счастлив: теперь он мог идти играть в гольф. Клиенты тоже были в экстазе.

Было восемь, когда Патрик с Деброй наконец вырвались, и то, лишь пообещав, что встретятся позже у Лэнгана, за шампанским.

— Мне надо с вами поговорить, — сказал Патрик Дебре, когда они подошли к комнате клерков.

— Наконец-то, — выдохнула она, проходя в свой кабинет и закрывая за ним дверь. — Выпить не хочешь?

Он покачал головой. Выбрал кресло подальше от портрета ее отца, висевшего над каминной полкой. Не стоит создавать себе затруднений. Лорд Суинберн своим взглядом василиска осаживал и не таких, как он.

— Я полагаю, — сказала Дебра, щедро плеснув в бокал виски, — что это связано с Антонией Хант?

Ее лицо было непроницаемым, словно она выкладывала неоспоримые аргументы в суде.

— Да, — ответил он ровно.

Если она надеется сбить его, то он будет разочарован. Хотя он знал, что она постарается взять верх. В конце концов, она была сутягой.

— Я сказал Джулиану, а теперь хочу сказать и вам, что я порвал с Нериссой.

Она ответила слабой натянутой улыбкой.

* * *

Он говорил с Джулианом утром за завтраком, перед тем как тот ушел в больницу. Ему было тяжело обременять Джулиана в такое время, но выбора не было.

Джулиан выслушал его молча. Потом медленно свернул свою «Таймс» и положил на стол рядом с тарелкой.

— Я опасался, что это может случиться. Пожалуй, я всегда знал, что Нерисса тебе не пара.

— Это не ее вина. — Он помолчал. — Я все еще люблю Антонию.

Как просто звучит, когда говоришь это вслух. Как просто! И внезапно все встало на свои места. Больше нет головных болей. Больше не надо замазывать трещины и удивляться, почему не становится лучше.

Но Джулиан явно этого не ожидал. Он был потрясен.

— О, мой мальчик, ты не можешь! Ты должен предвидеть, как это воспримет Дебра!

— Ничем не могу помочь, Джулиан. Никто не может.

Тот не ответил.

Патрик попытался улыбнуться:

— Все не так плохо. Я буду видеться с вами, вы же знаете! Я же не собираюсь в Австралию!

Джулиан снял очки и протирал их носовым платком, сердито моргая.

— Ты прав, конечно. Ты же не собираешься в Австралию.

* * *

…Дебра, прищурив глаза, изучала портрет отца. Она выглядела так, словно изобретала стратегию тяжбы.

Патрик ощутил себя выжатым. Он подумал: «Почему бы нам не снять перчатки и не начать?»

— Должна сказать, — начала Дебра, все еще глядя на портрет, — я разочарована тем, что ты думал, будто должен все эти годы вводить меня в заблуждение.

— Насчет чего?

— Ты знал, что мой сын взял ту вещь, но все же прикрывал его. Ты знал, что моя дочь закрыла эти ворота, и все же не сообщил мне об этом. Ты…

— Насчет ворот я не знал.

— А теперь еще возобновление отношений с этой женщиной за моей спиной. — Она потянулась за графином и налила себе воды. — Пожалуй, верно то, что говорят о шелковых кошельках и свиных ушах.

Патрик сделал вид, что не слышит.

— Так значит, — сказала Дебра, — я ошибалась все это время, как взяла на себя труд заметить моя дочь в оставленной ею записке. Мой сын — вор, а эта женщина — светлый ангел, которого я должна принять с распростертыми объятиями.

— Никто не ждет от вас этого, — спокойно возразил Патрик. Потом добавил: — Теперь можно мне сказать?

Она склонила голову с преувеличенной любезностью.

— Это не займет много времени. И, пока не забыл, я уже говорил с Андерсоном — они не ждут меня сегодня вечером.

— Почему? — резко спросила она. — Для всех нас важно, чтобы ты там был.

Он выдержал ее взгляд.

— Потому что я ухожу.

— Уходишь? — эхом повторила она.

— Слагаю полномочия.

Она моргнула.

— Это невозможно.

— Нет, возможно. Не совсем обычно, но возможно. Я все подготовил. Мой клерк соберет мои вещи и отошлет их ко мне домой. Он не принимает для меня новых дел к рассмотрению, а что касается текущих дел, то все они несложные. Я подготовлю пояснительные записки, и мой преемник будет способен…

— Ты не можешь так просто уйти. Ты не можешь все бросить. Все, ради чего работал.

Он был удивлен. Она явно не ожидала его ухода.

— Не все, — ответил он. — Я по-прежнему буду практиковать. — Его губы скривились. — Я не собираюсь полностью отстраняться от дел. Но я думаю о смене стороны.

Она рассмеялась.

— Ты — представитель истца? Вступать в борьбу с транснациональными корпорациями? О, не думаю.

— Почему нет? Я знаю достаточно о крупных компаниях, чтобы заставить их побегать.

— Перестань, Патрик! Мы все время от времени сталкиваемся с сомнениями подобного рода. Но мы их преодолеваем.

— Возможно. Но я все же хочу попробовать.

Она пытливо посмотрела на него:

— После всего, что я для тебя сделала!

Он спокойно встретил ее взгляд.

— Я очень многому научился у вас, Дебра. И всегда буду за это благодарен. Но нам обоим известно: все, чего я достиг, я достиг сам.

Она смотрела в свой бокал и хмурилась.

— Не уходи, Патрик. Я не знаю, как буду продолжать без тебя.

Личная просьба. Он должен был это предвидеть. Возможно, она даже искренне так думает.

Он встал.

— До свидания, Дебра, — сказал он.

* * *

Джулиан прошел мимо Патрика, поднимаясь по лестнице, и подумал, что он выглядит вымотанным, даже для окончания суда.

— Джулиан, — позвал его Патрик снизу.

Джулиан перегнулся через перила.

Патрик посмотрел на него и попытался выдавить улыбку, но это у него не особенно получилось.

— До свидания, Джулиан, — сказал он. — Увидимся.

Что-то шевельнулось в груди Джулиана.

— Патрик…

Но он уже ушел.

«О Господи! — подумал Джулиан. — О Господи, не дай этому случиться».

Дебра была одна в комнате клерков. Она стояла у факса, листая новые поступления.

— Так и думал, что найду тебя здесь, — сказал он. — Поздравления от Андерсона. — Он попытался поцеловать ее в щеку, но она отстранилась. — Я видел Патрика. Он выглядит ужасно.

Она сложила факсы в стопку и коротко улыбнулась ему.

— Он ушел.

Снова это болезненное шевеление в груди. Чувствуя себя старым и уставшим, он опустился в кресло.

— Что ты имеешь в виду — «ушел»?

— А что, по-твоему, я могу иметь в виду? Отбыл. Оставил. Выбыл… Из нашей жизни.

«Мой мальчик, — оцепенело подумал он. — Мой зять. Сын, которого у меня никогда не было». Клише были бесконечны. И все — с зубами.

Наконец он тихо спросил:

— А ты не ожидала, что он уйдет?

— Я думала, что он более сосредоточен на деле. Очевидно, я ошибалась.

Он провел ладонью по лицу.

— Возможно, ты не оставила ему выбора.

Она резко спросила, не хочет ли он выпить. Он покачал головой и молча наблюдал, как она принесла свой любимый уотерфордовский бокал из своего кабинета.

— Я из больницы. — сказал он ей, когда она вернулась. — Моджи, кажется, лучше. Врачи говорят, что завтра она может вернуться домой.

Она села за стол старшего клерка и сделала большой глоток.

— Дебра, — осторожно сказал он, — Моджи не виновата.

Она поставила свой бокал.

— Она выбрала самое неподходящее время. За день до главного заседания, когда я…

— Никто не сверяет свою жизнь с судебными расписаниями. Она сделала это, потому что не могла больше скрывать. Если кто-то и виноват в этом, то только мы.

— Не понимаю, как ты пришел к такому заключению.

Опустив глаза, он осознал, что сложил ладони вместе, как в мольбе.

— Пожалуйста, не злись больше на нашу дочь, это нас разлучает. Пожалуйста, не вынуждай меня выбирать, как ты сделала с Патриком. Пожалуйста, не отвергай того, что я должен сказать. — Помолчав он спокойно произнес: — Нам нужно искать помощь для Моджи, профессиональную помощь.

Она стала совершенно неподвижной.

— Мы говорили об этом годы назад.

— Нет, — терпеливо ответил он. — Я предлагал, а ты отвергала это.

— Потому что это бессмысленно.

— А я думаю, напротив.

— Я не согласна.

Он вздохнул.

Она еще отпила из бокала.

— Я не нуждаюсь в специалистах, говорящих мне, что я не умею обращаться с собственной дочерью. Говорящих мне, что это моя вина. Нет. Ни за что. Это не обсуждается.

— Вопрос не в том, как с ней «обращаться». Вопрос в том, как помочь ей примириться с тем, что произошло с Майлзом. А смысл есть, Дебра, поскольку впервые за двенадцать лет она этого хочет. Она хочет, чтобы ей стало лучше. Но она нуждается в помощи.

Она ничего не отвечала.

Он смотрел на нее, сидящую за столом в пустом офисе, в окруженнии факсов, юридических отчетов и шатких стопок дел. Она была в полном одиночестве. Она отвергла Моджи. Она отослала Патрика. Если он сейчас отступится, то останется с ней в этой стерильной бумажной пустыне. В этой мертвой зоне, где ничто не выживает.

— Я собираюсь искать помощь для Моджи, — сказал он снова.

— Я тебе сказала…

— И я тебе сказал. — Он замолчал. — Я не могу стоять и смотреть, как наша дочь идет по тому же пути, что и Майлз.

Она сжала челюсти.

— Ты утверждаешь, что это моя вина?

— Конечно, нет.

— Ты думаешь, это я виновата. Ты думаешь, и с Моджи тоже — моя вина.

— Бога ради! — вскричал он. — Речь идет не о тебе, а о нашей дочери! Неужели ты не видишь?

Она была поражена его вспышкой.

Он был поражен не меньше.

Он не мог вспомнить, когда повышал голос в последний раз — наверное, на футбольном матче в Оксфорде.

— Джулиан, — сказала она наконец, — если ты это сделаешь, я тебе не прощу. Ты должен себе это ясно представлять.

— Ничем не могу помочь, моя дорогая. Моджи нуждается во мне.

— А я не нуждаюсь?

Он вздохнул.

— Она нуждается во мне больше.

В молчании они смотрели друг на друга. Потом он встал и направился к двери.

Уходя, он слышал за своей спиной телефонный звонок.

После четвертого звонка Дебра взяла трубку.

— Дебра Суинберн, — сказала она.

* * *

…К тому времени в среду, когда Нерисса, наконец, добралась до Ля Бастид (это была среда), она начала испытывать к Антонии нечто большее, чем простое раздражение.

Это было уж слишком. Пора расставлять точки над «i». Придется ей поехать в это ужасное место, чтобы действовать лицом к лицу. Она укажет ей, насколько Патрику нужна жена со связями в высшем свете, при такой жене он далеко не пойдет.

Она набрала номер, который дала ей Дебра, но то ли Антония не брала трубку, то ли ее не было на мельнице. Нерисса никогда не сквернословила, но сейчас это было соблазнительно. Ей и в голову не приходило, что Антонии может там не оказаться.

Она взяла сумку из «дискавери», закрыла дом и отправилась на мельницу. Старый дом тонул в темноте, а маленького «ситроена» Антонии нигде не было видно. Нерисса толкнула дверь. К ее удивлению, та открылась. Антония, должно быть, забыла ее запереть.

Она вошла. Кухня была положительно средневековой, но на полке у раковины она обнаружила телефон и автоответчик. Антонию ожидало четыре сообщения. Нерисса нажала на «Пуск».

Услышав голос Патрика, она задохнулась.

Она прослушала все четыре сообщения. Все они были от него. «…Я вылетаю первым же рейсом, — гласило последнее. — Думаю, нам нужно разобраться с этим, Антония. Я действительно так думаю. Если ты захочешь… Я знаю, я смогу. Я… Я люблю тебя. И я никогда не переставал любить тебя».

Она недоверчиво слушала. Она никогда не слышала, чтобы он говорил ей такие вещи. Боже правый! Он действительно думал о разрыве. Эта мысль ужаснула ее. Сама мысль о том, чтобы начинать все сначала с кем-то еще… Это было несправедливо. Она заслужила этот брак.

Она стерла все четыре сообщения и покинула мельницу.

Глава 32

Прибыв в Перпиньян в четверг утром, Патрик не обнаружил «дискавери» на стоянке в аропорту.

Он тупо, разглядывая пятна масла на мостовой. Ему понадобилось минут пять, чтобы догадаться: это, должно быть, Нерисса взяла машину. Он удивился, почему простое умозаключение далось ему с таким трудом. Возможно, от недосыпа. Большую часть ночи он провел, составляя сопроводительные записки к делам, затем еще пару часов, очищая свой стол, перед тем как вызвать такси в аэропорт. После пятидесяти минут тревожного сна в самолете голова казалось ватной.

Он попытался подсчитать, сколько он вообще спал за последнюю неделю, и бросил, дойдя до десяти. Что-то заумное о лишении сна носилось в его памяти, но он не мог уловить, что именно, и оставил это.

Капли дождя на лице возвратили его к реальности. Он вернулся к терминалу, взял машину на прокат и добрался до Ля Бастид к одиннадцати тридцати. «Дискавери» был припаркован у дома. О черт! У него нет сил для очередного обмена мнениями с Нериссой.

Автоответчик в холле молчал, на столе не было писем. Он выругался. Он ожидал найти что-нибудь от Антонии.

Нериссу он обнаружил на кухне, в пальто, она писала ему записку.

— Я уже уезжаю, — сказала она, пряча записку в карман. — Я приехала забрать свои вещи.

Ее лицо было безмятежным. Она, казалось, приняла то, что между ними все кончено.

Он сел, поставив локти на стол. Комната плавно кружилась, напоминая ему о бессонной ночи. Нерисса поставила перед ним кружку черного кофе и сказала, что он выглядит ужасно.

— Все в порядке, просто я немного устал, — пробормотал он.

Кофе был хороший, и комната скоро перестала кружиться. Он вкратце рассказал ей об отставке из Палаты и прощании с Моджи.

Она подняла бровь:

— Это что, время избавления от старых обязательств?

Он попытался улыбнуться, но ничего не вышло — лицо было деревянным.

Она взяла свои ключи.

— Я оставлю машину в аэропорту, на обычном месте.

— Хорошо.

Он вынес ее сумки и погрузил в багажник. Открыв дверцу, она повернулась и через плечо сказала:

— О, совсем забыла! Вчера вечером столкнулась в деревне с Антонией. Она просила передать тебе привет.

Он едва удержался, чтобы не вспыхнуть.

— И что она сказала еще?

Нерисса завязывала свой шарф. Она покачала головой:

— Она очень спешила, хотела забрать сообщения и снова уехать.

Он похолодел. Вчера вечером… Она была здесь вчера вечером, она слышала его сообщения, и все, что она ответила, это «привет».

Что ж, ты не мог получить более ясного ответа, чем этот. Прекрасная работа, Патрокл! Ты ушел и опять потерял ее.

Он осознал, что Нерисса с любопытством наблюдает за ним.

— Извини, — сказал он, — ты хотела ехать.

Она одарила его кривой улыбкой, в которой было нечто такое, чего он не мог понять. Потом положила руки ему на плечи, встала на носочки и легко поцеловала в губы.

— До свидания, Патрик. И — удачи! — Еще одна странная улыбочка. — Что-то мне подсказывает, что она тебе понадобится.

* * *

Во вторник, в полдвенадцатого утра, Антония выключила свой лэп-топ, повесила сумку на плечо и покинула университетскую библиотеку ради бодрящей чашки кофе.

В прокуренной маленькой столовой, ставшей ее прибежищем за последние четыре дня, она отказалась от намерения выпить бокал вина, предпочитая, подводить итоги на трезвую голову.

За прошедшие дни она узнала удивительно много о живших два тысячелетия назад римлянах, но все еще недостаточно, чтобы вернуться домой.

Валерия Атилия, дочь виноторговца, была наименее подходящей из всех. Согласно «Римским надписям в Британии», она завершила свой жизненный путь в Колчестере. Мемориальная доска описывала ее брак обычным акронимом SVQ. Это было сокращение от «Sina Una Querella», или «Без ссор». Что-то непохоже на женщину, которая однажды укусила возлюбленного в шею и ногтями расцарапала ему щеки.

Наиболее вероятной кандидатурой ей казалась Эмилия Сатурнина. Коллега из Копенгагена сообщил, что погребальная урна Эмилии была украшена изображением граната. Для римлян гранат — это символ вечной жизни. Конечно, было бы некоторой натяжкой считать, что он присутствовал и на личной печати Эмилии, но Антония подозревала, что она на правильном пути и Эмилия — та самая, кого она ищет.

Наконец, была еще Тацита Корнелия. Она нравилась Антонии больше всех, даже если и не была Ликарис. Имя Тациты упоминалось в одном из писем Плиния Старшего как блестящий пример влияния умной и сильной матери на своих детей. «По общим отзывам, это была женщина, исполненная великой смелости и глубины чувств, кои качества она и сумела передать подрастающему поколению», — писал Плиний несколько напыщенно.

Молодые Корнелии выросли в Афинах. Из «Каталога греческих папирусов» 1893 года Антония узнала, что позже они приняли для своих личных печатей растущий месяц — символ их матери.

Гранат или растущий месяц?

Ничто не подталкивало ее память. Она не могла ничего представить в пустующем углу кубка. По всей видимости, ее усилия по разгадыванию загадки Кассия обречены были остановиться на этом.

Вертя в руках чашку, она наблюдала за людьми, прогуливающимися по мостовой в лучах весеннего солнца. Какой-то парень положил руку на плечи подружки, обнял ее и громко засмеялся. Может, он смеялся над чем-то забавным, сказанным девушкой, а может, просто от радости быть молодым и влюбленным.

В небеса, ликуя, взмыло сердце…

Внезапно Антония подумала: «Какая я мелкая! Отношусь к загадке, как к некой интеллектуальной головоломке. Расстраиваюсь, что я не та, кому под силу ее решить…

Это не игра. Это важно. Две тысячи лет назад мужчина полюбил женщину. Потеряв ее, он потерял жизнь. Затем, много лет спустя, она попала в опасность, и он нашел способ спасти ее жизнь ценой своей собственной. Но перед смертью он сделал все, чтобы однажды их души соединились. И для него это не было игрой в слова. Это имело значение. Он верил в это».

Она гадала, узнала ли Ликарис, кем бы она ни была, о том, что сделал ради нее Кассий? Встретились ли они снова, в последний раз? Нашли ли они способ преодолеть то, что их разлучило? Или в годы войны последняя возможность примирения навеки пропала?

Она наблюдала за танцующей по мостовой тенью молодой листвы и думала о последнем шансе в исправлении ошибок прошлого. Потом встала, прошла внутрь и набрала телефон Патрика.

То, что ответил его клерк, звучало тревожно:

— Нет, мистера МакМаллана в Палате нет. Дома его тоже нет, они уже пытались с ним связаться. Можно бы попробовать позвонить в больницу, хотя…

Сердце Антонии дрогнуло: больница?

Ответ клерка был уклончивым. Если она об этом не знает, то он ничего не может добавить. Возможно, ей лучше поговорить с мистером Пасмором, так как мисс Суинберн на конференции. Пасмор должен сейчас быть дома, дать номер?

Джулиан ответил почти сразу, и ему стоило огромного труда скрыть разочарование, услышав ее голос. У них состоялся короткий нескладный разговор, в котором больше говорил он, а когда она положила трубку, ей необходимо было выпить, и на сей раз что-нибудь покрепче, чем кофе. Когда официант принес ей coup de rouge, она сделала усилие, чтобы не уронить его.

Попыталась покончить с собой?! Бедная маленькая Моджи! И бедный Джулиан. И Дебра. И Патрик.

Голос Джулиана был растерянным, и он ничего не знал о том, где Патрик. По его словам, он и сам хотел бы знать, где он. Он беспокоился о нем.

Она внезапно вспомнила, как молодой человек спускался по улице, а восьмилетняя девочка бегала вокруг него кругами. А вот Патрик в мастерской, сидит на скамейке, и Моджи инструктирует его, как нумеровать черепки. Она спросила себя, как он воспринимал все это.

Она покончила с одним бокалом и заказала другой.

«Тут никто не виноват, — говорил ей Джулиан. — На самом деле все только сейчас открылось. Правильно или нет, но то, что сделала Моджи, стало своего рода катализатором. Нам придется заняться этим. Ради нее. А может, и ради нас самих».

Сердце обливалось кровью — слушать, как он пытается быть оптимистичным.

Официант принес второй бокал. Она рассматривала его. Напрасно она заказала еще одну порцию, учитывая, что ей сегодня придется вести машину до деревни, паковать вещи и отбывать в неизвестном направлении, когда мельница сменит хозяина. Эта мысль наполнила ее страшной усталостью. Ей хотелось поговорить с Патриком и убедиться, что с ним все в порядке.

Сквозь бокал она наблюдала, как солнечные лучи становятся рубиновыми.

— За тебя, Моджи, — прошептала она. — И за тебя, Патрик, тоже. Где бы ты ни был. «Кубок вина после полудня…»

Кубок вина…

Она нахмурилась. Где она слышала эти слова раньше?

Она медленно поставила бокал. Кубок или бокал… Потом до нее дошло. Майлз, скрючась, как гном, на нагретом солнцем склоне холма размахивает пустой бутылкой от шампанского, словно провозглашая издевательский тост:

«Кубок вина днем — и не надо кувшина с водой.

Бахус из этих подвалов чистый струится…»

Внезапно все встало на свои места. Конечно же. Как она могла быть такой глупой? Майлз спрятал кантарос в подвале, в единственном месте, куда ни она, ни ее отец не заглядывали. Подвал был слишком большим, слишком темным, слишком неисследованным. Кроме того, он всегда был заперт. Хотя это не представляло препятствия для Майлза. Напротив, он был бы рад такому вызову.

Она взглянула на часы. Чуть за полдень. У нее менее двенадцати часов на то, чтобы добраться до профессора Мерно, забрать свои вещи, вернуться в Ля Бастид, обыскать подвалы и, в довершение всего, войти в контакт с Патриком — выяснить, что он делает.

Перед тем как покинуть кафе, она снова попробовала позвонить в Палату. На этот раз она обратилась прямо к старшему клерку, который чопорно ответил ей, что мистера МакМаллана не было и нет и что он не ожидается. Мистер МакМаллан подал в отставку.

Подал в отставку?

Она набрала номер, который, после некоторых колебаний, ей дали как номер его домашнего телефона. Подключился автоответчик, но она не оставила сообщения, на случай, если там Нерисса. То же самое было, когда она позвонила в Ля Бастид. Где же он? Она хотела снова позвонить Джулиану, но потом отказалась от этого. У него и без того дел достаточно.

Она позвонит еще раз, приехав на мельницу.

* * *

Был полдень, и, поскольку Патрик пропустил завтрак в самолете, он был голоден, но, что съесть, решить не мог. В конечном счете он вообще отказался от этого. Сейчас не до еды. Надо найти Антонию.

Он стоял посреди кухни, пытаясь думать. Но его мысли неслись вскачь, отклоняясь, когда считали нужным, и становилось все труднее собрать их вместе.

Ну-ка, подумай. Ты же юрист, в конце концов! Конечно, ты сможешь ее переубедить.

Может быть, сможешь. Но сперва ее надо найти.

Одно известно наверняка: сегодня в полночь мельница перейдет к Дебре. А это значит, что Антония должна вернуться за своими вещами — в противном случае помощники шерифа выкинут их на улицу.

Так чего же ты ждешь? — подумал он. Иди на мельницу! Черт, может, она уже там!

Но на мельнице Антонии не оказалось, хотя, загадочным образом, дверь была открыта. Он вошел внутрь. Никаких сообщений на автоответчике. Его последняя надежда на то, что Нерисса лжет и Антония не забирала их, испарилась.

На полу он нашел россыпь почты. В глаза бросился конверт, доставленный курьером из Парижа, с пометкой «срочно». Он пожалел, что не догадался послать такое же письмо из Лондона. Может быть, она восприняла бы это более серьезно, чем набор бессвязных сообщений по телефону.

Он подошел к столу, вырвал лист из блока для заметок и нацарапал записку: «Антония! Я говорил всерьез. Каждое слово. Патрик». Он прикрепил записку на холодильник, рядом с открыткой, изображающей Кассия, — здесь она ее точно увидит.

Когда он это сделал, на глаза ему попался флюоресцентный зеленый листок. «КЕЙТ» — было написано на нем большими красными буквами, а внизу — телефонный номер в Лондоне. Он положил листок в карман и вышел.

Вернувшись домой, он набрал этот номер и с некоторым облегчением попал не на сумасшедшую Кейт, а на мужчину с пронзительным голосом, который представился как муж подруги.

— Нет, — сказал пронзительный голос, — Антония последние несколько дней на связь не выходила. А разве она не за границей?

Да, он передаст жене, что Патрику нужно срочно связаться с Антонией, а если Антония позвонит сама, он ей немедленно скажет об этом.

Муж был более сговорчивым, чем жена, но подозрительно неопределенным. В довершение всего, заканчивая разговор, он назвал Патрика «мистером Тойнби».

Патрик снова обнаружил, что стоит посреди кухни, думая, как поступить. Еще не было двух дня. Могут пройти часы, пока она приедет на мельницу. Он не мог ждать дома. Он должен что-то делать. Он надел жакет и вышел.

Несмотря на мягкий день, дорога в Серс была по-зимнему безмолвна. Было слишком рано для цикад и слишком холодно для ящериц. Рев Сарака был приглушенным рокотом глубоко внизу.

Пока он шел, вдыхая сладкий, пахнущий смолой воздух, его сознание прояснилось, как всегда бывало, когда он подходил к источнику.

Теперь ты не можешь отступиться, говорил он себе. Сделав это, ты только повторишь ошибку, совершенную двенадцать лет назад.

Было около трех, когда он достиг конца дороги, и, хотя прерывистые солнечные лучи пробивались сквозь облака, Серс уже был колодцем мрака.

Дверь в горе, подумал он. Ворота между миром живых и миром мертвых. Он спросил себя, нет ли там Майлза.

Он нагнул голову и вошел. Почва под ногами была так же суха, как в ту ночь, когда был найден кантарос. Он встал на колени и пропустил сквозь пальцы пригоршню пыли. В темноте, в углу пещеры, мягко пел источник: древняя, пузырящаяся мистерия, неизменная вот уже десятки тысяч лет.

Он вспомнил, какой была Антония, когда они стояли в пыли, на коленях перед кантаросом. Ее лицо изменилось, глаза блестели от слез.

Но она и сейчас была все той же девушкой. Почему ему понадобилось столько времени, чтобы увидеть это? Она не изменилась, и он — тоже. Можно сколько угодно убеждать себя, что со временем люди отдаляются друг от друга, что всё меняется, что вырастают препятствия на пути — и, возможно, порой так оно и есть. Но не на этот раз.

На выходе из пещеры он больно стукнулся головой о сталактит, который моментально вернул его в настоящее. «Следи, куда ступаешь, сын мой, — казалось, предостерегает его богиня. — Ты все же не из леса».

Его легкий оптимизм испарился. Неудивительно, что Антония ему не позвонила. Он не должен был оставлять ее вот так, не сообщив о своих чувствах.

Пошатываясь, он вышел на солнечный свет. Перед глазами мелькали черные пятна. Когда он поднес к голове руку, она была в крови. Наказанный, он начал спускаться по дороге. Но у мостика, где дорога ответвлялась к Равен-де-Вердура, он остановился.

На часах — полчетвертого. Если он пойдет дальше, то окажется на мельнице через полчаса. А если ее еще там нет? Он не думал, что может с этим столкнуться. Чтобы убить еще час, он решил пройти боковой дорогой до горного хребта. Может, он встретит ее на обратном пути. Насколько он знал Антонию, она не могла оставить Ля Бастид, не попрощавшись с источником.

Дорога заканчивалась в буковом лесу, покрытом опавшей листвой бронзового цвета, которая заставляла его шаги громко отдаваться в неподвижном воздухе. Когда он останавливался отдышаться, лес был устрашающе безмолвным. Ни ветра, шевелящего ветки, ни крика сокола, ни писка крапивников. Он был один.

Дорога разветвлялась и становилась круче. Он утопал в листве по колено.

Должно быть, тут залежи за много лет, подумал он. Ему казалось, что он продирается назад, к тому памятному лету. Назад к Майлзу…

Внезапно он наступил на древесный корень, который глухо хрустнув под его тяжестью, переломился надвое. Патрик тяжело приземлился на правую ногу. Взрыв чудовищной боли ударил его в колено. Он упал и некоторое время катался в листве, едва сдерживая вырывающийся крик.

Спустя время, задыхаясь и дрожа, он лежал, изучая узор голых ветвей на фоне неба. Надо идти. Однако попытка встать оказалась неудачной. Боль опять вспыхнула затопляющей судорогой, справиться с которой не было сил. Ах, дерьмо, дерьмо… Он покрылся потом и поплотнее сжал челюсти.

Рассеченная в пещере голова начала пульсировать в унисон с коленом. Он заставил себя лежать неподвижно и думать.

Очевидно, ему нельзя здесь оставаться. В марте туристы не ходят этой тропой, и он был уверен, что охотники тоже. Конечно, можно воспользоваться мобильником, который, к счастью, лежал у него в кармане жакета. Но, дьявольщина, его едва ли можно было достать, не разбередив связку. Так что придется забыть об этом.

Сколько идти до мельницы? Должно быть, мили две назад, к главной дороге, потом еще мили полторы вниз, к мельнице. Итого четыре мили пути. Которые, будучи на двух ногах, легко преодолеть за час. Но ковыляя с подпоркой… Дай Бог ему вернуться в полвосьмого, если не позже.

«А может быть, к тому времени, — пропел фальшивый голосок в голове, — Антония уже соберется и уедет».

Он приказал голоску заткнуться и начал оглядываться в поисках подпорки.

Спустя час он был всего лишь на полпути к главной дороге, а уже начало темнеть. Подпорки помогали ему, но они были недостаточно длинными, поэтому передвигался он медленно. И адская боль. Пульсация в его голове показывала время с удивительной точностью.

Патрик остановился передохнуть, отметив про себя, что температура резко упала. Глядя в темнеющее небо, он гадал, будет ли ночью луна. Если нет, совсем плохо.

Он отгонял мысль о том, чтобы позвать на помощь. Кого позвать? Антонию? У нее только местный номер, оба его телефона бесполезны, у месье Панабьера вроде бы стоял телефон, но он, о чем любили позубоскалить в деревне, никогда не брал трубку.

Понимая, что это бесполезно, он вынул мобильный и попытался набрать номер мельницы. Ничего не случилось. Он попробовал опять — с тем же успехом. Он проглотил нервный смешок: это научит тебя с уважением относиться к технике.

С величайшим трудом он сделал еще несколько шагов. Вскоре до него дошло, что никто не знает, где он. Вот ведь черт! Никто не знает даже, что он во Франции. Он не заходил в магазины, он ни с кем не сталкивался, а после того, как Нерисса забрала «дискавери», маловероятно, что у кого-то вызовет ассоциацию с ним взятая напрокат машина, оставленная на дороге. И конечно, он ничего не оставил в доме, чтобы обозначить, куда направил свои стопы.

Потрясающе! На этот раз он действительно влип. Как он обычно говорил на пижонском ранчо, перед тем как они выходили на экскурсию? «Всегда сообщайте кому-нибудь, куда вы идете, всегда берите с собой много воды и никогда не ходите в одиночку».

Он внезапно вспомнил колли, виденную неделю назад, копошащуюся в ворохе листвы.

«Почему колли?» — подумал он и начал смеяться.

Глава 33

Антония вернулась на мельницу около четырех и обнаружила ее открытой.

Быстрый просмотр почты показал, что от Патрика ничего не было. И, что еще хуже, на автоответчике не было сообщений.

Она подавила вспышку раздражения. «Позвони мне», — сказал он. Конечно, сам он позвонить не мог!

Потом она подумала о Моджи и одернула себя. У него были другие дела, о которых приходилось думать.

Официального вида конверт из Парижа оказался от французского юриста Дебры Суинберн. Из текста письма следовало что, если она, Антония, останется на мельнице хотя бы до одной минуты первого, то она будет выселена в принудительном порядке. Антония бросила письмо в мусорную корзину. Если Дебра желает тратиться на юристов, которые сообщают то, что и так известно, то это ее, Дебры, проблемы.

Но в том же конверте лежала записка от самой Дебры, которая ее отрезвила. Она была написана от руки с большим старанием, и датирована предыдущим днем. «Я думаю, вам будет интересно узнать, что моя дочь пыталась покончить с собой. Я надеюсь, вы удовлетворены тем, что вы сделали. Дебра Суинберн».

Чтобы попасть в конверт курьерской почты, записка должна была быть отправлена по факсу из офиса Дебры в парижский офис. Антония нашла такую дотошную недоброжелательность удивительно пугающей.

— Нет, Дебра, — прошептала она, — я не удовлетворена. Но не беспокойся. Ты получишь, чего хочешь. Через восемь часов ты победишь, а я уеду.

Восемь часов… Чего она может добиться за восемь часов? Для поиска в подвалах потребуется в пять раз больше времени.

Она устало подошла к холодильнику за пивом и нашла новую наклейку — рядом с Кассием. Патрик? Патрик был здесь и оставил записку?

Почерк был ужасен. Она смогла разобрать написанное с большим трудом: «Антония! Я говорил всерьез. Каждое слово. Патрик». Что он имел в виду — «Я говорил всерьез»? Что говорил, о чем? И когда он был на мельнице? Куда он ушел? Улетел обратно в Лондон или он все еще в деревне?

Она почувствовала укол беспокойства. С ним все в порядке? Этот ужасный почерк… Потом она вспомнила, как Моджи говорила ей, что он снова учился писать из-за ожога руки. Выходит, такие каракули нормальны для него?

Она позвонила ему в деревню, но ответа не получила. Тогда она позвонила в Лондон — снова без ответа. Набравшись решимости, она позвонила в Палату, где ее уже начали узнавать. «О нет, мисс, мы ничего не знаем, — устало ответили ей, — и если вы найдете мистера МакМаллана раньше, то было бы неплохо сообщить ему, чтобы он с нами связался».

— Возможно, ничего страшного, — говорила она сама себе, опуская трубку. Возможно, он просто игнорирует телефонные звонки: Моджи, отставка, и все остальное. Возможно,он сейчас в Лондоне, за долгим, поздним ланчем с Нериссой.

Строго приказав себе не драматизировать, она взяла газовую лампу, купленную в Тулузе, и спустилась в подвал, чтобы начать поиски. У нее оставалось семь с половиной часов. И никто, даже Патрик, не должен помешать этому.

Пятью минутами позже она поднялась обратно, накинула жакет и пошла к его дому. Она должна была знать, в деревне он или нет.

* * *

…Когда Патрик пришел в себя, он лежал на боку под дубом у входа в пещеру, у источника. Он не помнил, как попал сюда, хотя, краткий осмотр позволил ему заключить, что на этом самом месте он упал и разбил свои часы, поскольку они показывали девять пятнадцать.

Девять пятнадцать? Но что произошло в промежутке? Может, голова пострадала больше, чем он думал? А может, он просто решил немного поспать?

Забавное местечко для сна. И холодное. По-настоящему холодное. Нет ли где-нибудь поблизости сугроба из листьев? Он вспомнил, как совсем недавно по колено утопал в сухих шелестящих листьях. Было бы лучше, если бы он остался вздремнуть там.

А, черт с ними! Он слишком устал, чтобы сейчас об этом беспокоиться. И голова болит нестерпимо.

Спустя некоторое время возле него нарисовался Ипполит — он тыкался в него теплым влажным носом. Патрик велел ему привести Антонию, и лошадь послушно ускакала. Патрик не был уверен что он понял его слова.

Пегас, пожалуй, был бы лучше. Кроме того, он мог летать, что делало его гораздо более быстрым, чем Ипполита, с его короткими ногами.

Он попытался найти Пегаса среди звезд. Когда-то давно он увидел это созвездие в книге по астрономии и был удивлен, узнав, что в Северном полушарии оно располагается вверх тормашками. Он обыскал небеса, чтобы найти лошадь, падающую с неба вверх тормашками, но так и не нашел.

Куски из книги по астрономии всплывали в его мозгу: «Главная звезда в констелляции предполагается в изменчивости… при наблюдении позаботьтесь не забыть о исчезновении…»

Видимо, я забыл об исчезновении, подумал он.

Потом ему пришло в голову, что у констелляции отсутствуют крылья. Только шея, нос да две передние ноги.

«Догадываюсь, мы предполагаем вывести крылья, ага?» — он слышал себя двенадцать лет назад. Он не мог вспомнить, что ответила Антония, но он знал, что вскоре после этого он впервые поцеловал ее. И она вернула поцелуй.

Постепенно тьма вокруг него наполнилась маленькими крылатыми лошадьми, валившимися с неба. Он закрыл глаза и полетел им навстречу.

* * *

— У меня на это нет времени, — бормотала Антония, мчась по дороге к дому Патрика.

К ее облегчению, он был освещен, как рождественская елка. Кто-то должен быть там. Но вместо «дискавери» она обнаружила синюю машину от Хертца, припаркованную вперед номерами.

Это не могла быть Нерисса, подумала она озадаченно. «Ниссан» — не ее стиль.

Она позвонила, но ответа не дождалась. Тогда она заметила, что дверь не заперта.

— Патрик? Нерисса? — позвала она и, осторожно толкнув дверь, вошла внутрь.

На кухонном столе она нашла россыпь мелочи, несколько ключей, билет компании «Эйр Франс» и мятый комок квитанций на аренду машины. Машина была взята на имя Патрика. Теперь, по крайней мере, она знала, что он еще где-то здесь, поблизости.

Но где?

Потом она заметила, что дверь холодильника слегка приоткрыта.

Очевидно, уже несколько часов, поскольку включилась программа разморозки. На полке стоял пакет молока с неровно оторванным краем, коробка крекеров и банка арахисового масла с торчащим из нее ножом. Выглядело это так, будто кто-то подошел к холодильнику, чтобы достать еду, но на полпути передумал и вообще об этом забыл. Что же случилось с этим человеком? Он был лунатик? Или пьян?

А может, подумала она, у него появился вариант получше, и он в спешке покинул дом. Может, позвонил месье Панабьер и предложил выпить в «Бар-Табак». Может, он и сейчас там.

Она быстро нацарапала записку, попросив Патрика позвонить ей, прижала ее пакетом молока и покинула дом.

Всю дорогу до «Бар-Табак» она бежала. Но Патрика там не оказазалось. Местные жители заверили ее, что он в деревне не появлялся, что он в Лондоне.

У него, наверное, все прекрасно, сказала она себе, возвращаясь на мельницу. Скорее всего он просто ушел прогуляться и забыл о времени.

Была половина седьмого.

Если она собиралась прочесывать подвалы, то это надо было делать сейчас. А с Патриком — она сделала все, что могла. С этого момента пора кончать.

Через три с половиной часа, когда она пыхтела, переворачивая корзины с покрытыми паутиной чрезвычайно тяжелыми бутылками, зазвонил телефон. Она бросилась наверх и схватила трубку в последний момент, когда автоответчик уже выдавал: «Оставьте, пожалуйста, сообщение».

— Где, ты, черт возьми? — закричала она. — Я несколько часов не могу до тебя дозвониться!

— Ах, — сказала Кейт, — так он не звонил?

— Что? Что?

На другом конце линии помолчали. Потом Кейт произнесла:

— Антония, извини. Но мой никчемный муж только что вспомнил, что час назад он получил сообщение от твоего юриста. Ну, от Патрика. Он говорил, это срочно, вот я и подумала, что надо позвонить.

Антония вцепилась в трубку.

— Что он сказал?

— Фил не может точно вспомнить.

— О, Кейт!

— Знаю-знаю, завтра утром он получит шестьдесят ударов плетью. Но он действительно не может вспомнить, кроме того, что это срочно и что Патрик просил тебя перезвонить как можно быстрее.

— Когда? Когда он звонил?

Шепот на другом конце линии.

— Примерно во время ланча. Фил помнит, потому что ел сандвич.

— Ланч… Это было часа два назад.

— Откуда он звонил?

Опять бормотание.

— Прости. Он не может сказать.

Антония прикрыла глаза.

Кейт вздохнула.

— Антония, милая, так продолжаться не может. Почему ты не скажешь ему о своих чувствах?

Она перевела дыхание:

— Потому что я не могу его найти! Знаю, что это звучит нелепо, но я все облазила и нигде его не нашла! Он здесь, я уверена, потому что машина, взятая напрокат, стоит у его дома. Но входная дверь открыта, и дверь холодильника тоже… Кейт, а я не могу избавиться от ужасного чувства, будто что-то случилось.

Вновь наступило молчание. Затем Кейт сказала в своей чрезвычайно прагматичной и деловой манере:

— Я не буду просить тебя, чтобы ты не беспокоилась, — вряд ли это поможет. Но когда я разговаривала с твоим парнем по телефону на прошлой неделе, мне он показался довольно разумным. Господи, Антония, он же юрист! Он сам о себе позаботится. И он не мог уйти далеко без машины!

— Верно, — с надеждой произнесла Антония.

Кейт выдержала паузу.

— Короче, если он не объявится до полуночи, звони в полицию.

Когда Антония повесила трубку, мельница показалась ей очень темной и тихой. Она стояла у холодильника, гадая, что делать. Время приближалось к одиннадцати, а она поверхностно прочесала подвал, который, чего она и опасалась, оказался полосой препятствий из пустых бутылок и других непонятных вещей, о назначении которых она даже не догадывалась. Это место должно было быть раем для Майлза, он мог спрятать кантарос где угодно. А у нее было чуть больше часа, чтобы его найти.

Или, рассматривая другую возможность, у нее было чуть больше часа, чтобы карабкаться в надвигающейся темноте по замерзшему склону горы, в то время как мужчина, которого она пытается найти, возможно, благополучно ужинает с невестой в Сент Эвлали, в ресторане, отмеченном тремя звездочками в Мишлене.

Она устало села у стола и встретилась глазами с задумчивым взглядом Кассия с открытки.

— Но ведь дело не в этом, — мысленно обратилась она к нему. — Дело в том, Кассий, что я должна найти Патрика. И если это означает, что я упускаю последний шанс тебе помочь, то я его уже упустила.

Она вытерла глаза грязными костяшками пальцев.

— Извини, Кассий, — сказала она вслух. — Мы были почти у цели. Мы были близко… так близко. — Она перевела дыхание. — Но я должна это сделать. Ты ведь понимаешь? Из всех людей ты один понимаешь. Я должна убедиться, что с ним все в порядке.

* * *

Патрик блуждал в небе, где-то в районе Бетельгейзе, и было ужасно трудно избежать столкновения с Луной. Она менялась, резко поднимаясь перед ним: огромный изменчивый серебряный диск, слепящая яркость которого безжалостно сверлила его больную голову.

Потом кто-то тряс его за плечи, и Луна превратилась в газовую лампу. Внезапно он осознал, что рядом с ним на коленях стоит Антония и зовет его по имени.

— Антония, — пробормотал он, пытаясь сесть, что вызвало разряд молнии в черепе.

— Какого черта ты здесь делаешь?! — кричала она, схватив его обеими руками за плечи.

— Я был…

— Посмотри на себя! Ты весь в крови! Лицо как бумага! Почему ты, никому не сказал, куда идешь? Даже записки не оставил!

Она нашарила в кармане носовой платок и бросилась в пещеру, к источнику. Потом вернулась обратно и начала грубо стирать кровь с его лица. Ее руки так тряслись, что большая часть воды попала ему на шею. Он попытался отобрать у нее носовой платок, но она шлепнула его по руке.

— Что же с тобой произошло? — спросила она.

— Голова не моя, — пробормотал он, — и в колене стреляет. Господи, как хорошо увидеть тебя, я…

— Твое колено?! — воскликнула она. — Боже правый, не могу поверить! Насколько я помню, у тебя и двенадцать лет назад были проблемы с мениском. Неужели нельзя было обратиться к врачу?!

Он засмеялся.

— Ты же не собираешься сейчас распекать меня за это?

— Идиот! Это не смешно. Я думала, ты умер! Я думала, ты упал с утеса! Какого хрена тебя сюда понесло?

Она ругалась, как сапожник, больно сжимая плечи Патрика обеими руками. В серебристом свете луны ее лицо было бледным, глаза блестели от слез, а губы — белые, как мрамор. Она выглядела изумительно.

Он ей так и сказал.

Она засопела и вытерла нос тыльной стороной ладони.

Он коснулся ее щеки.

— Не плачь. — Он попытался сесть, игнорируя железные обручи, сжимающие череп. — Антония…

— Не двигайся, — сказала она, толкая его вниз. — Я иду за помощью. Лежи здесь. Я быстро.

Он схватил ее за запястье.

— Постой, сперва я должен тебе сказать кое-что. Это важно.

— Что?

Он подыскивал слова. Черт, его снова начинало уносить. Он знал, что должен сказать ей что-то, он знал, что это «что-то» невероятно важно, но не мог вспомнить, что именно. Вместо этого он спросил, получила ли она его сообщения.

— То, что на холодильнике?

— Нет-нет, другое. По телефону.

Она озадаченно посмотрела на него.

— Ты оставлял сообщения?

— О Боже, ты их не получила… Именно поэтому я и пришел сюда.

Снова она выглядела озадаченной, и он вспомнил, что надо говорить.

— Я ждал тебя, — произнес он. — Ты не ответила на мои сообщения, но я знал, что ты придешь сюда, чтобы попрощаться. Я имею в виду, не со мной, а… — Он глубоко вздохнул и начал снова. — Антония, я все бросил на полпути. Нельзя оставлять все на полпути…

Он с недовольством осознавал, что есть гораздо более простой способ все это выразить, но его мозг отказывался подсказать ему какой.

Потом он почувствовал, как Антония обнимает его за плечи и кладет его голову себе на грудь, как теплой рукой она убирает его волосы со лба и как ее дыхание согревает его щеку. Она нагнулась к нему, и он уловил мятный запах от ее волос.

— Патрик, — мягко сказала она, — теперь все в порядке. Я поняла.

Он почувствовал себя очень усталым.

— Мы пустили все на самотек. — пробормотал он. — Теперь с этим покончено, Антония.

— Я знаю, — шепнула она, и он ощутил прикосновение ее губ к своим, и соленый привкус ее слез. — Теперь это кончилось. У нас все будет хорошо. У нас обоих все будет хорошо.

Он открыл глаза, и их глаза встретились. Впервые за двенадцать лет он знал, что это правда.

Глава 34

Окрестности Тразименского озера, Умбрия, 1 марта 40 г. до Рожества Христова

Тацита не знала, что будет делать, если Кассий откажется видеть ее. Она ходила по сараю, напрягаясь каждый раз, когда слышала шаги во дворе. Но она обманывалась. Это была лишь капель, капель от тающего снега, да случайный удар падающих с карниза сосулек.

Даже если он придет прямо сейчас, времени у них будет немного. Через двор, в полуразрушенном доме на ферме, еще спал ее муж, измученный страхами ночного бегства через холмы. Но она не могла рассчитывать, что это надолго.

Только бы он пришел! Как никогда раньше, ей необходимо было увидеться с ним. Он должен был узнать правду, перед… перед тем как умрет.

Она все еще не могла в это поверить. Фенио сказал ей об этом после полуночи, когда их маленькая группа наконец достигла заброшенной фермы. Старый раб не мог справиться с собой, и все вышло наружу. Он расплакался, как только сказал ей.

Но она была слишком поражена, чтобы плакать. Какой же дурой она была, чтобы не понять, какую цену он заплатит за их спасение! Какой дурой! Хотя, возможно, в своем отчаянии она не могла ничего видеть. Думая об этом, она пролежала всю ночь без сна, пока остальные вокруг нее спали там, где упали, прямо на соломе.

За час до рассвета она тихо встала, вышла из дома, пересекла грязный двор и прошла к сараю, где Фенио развел огонь.

— Да, — сказал он ей. — Я передал своему господину, что она хочет его видеть. Но я не знаю, каков будет ответ.

Она должна терпеливо ждать. Но она не могла терпеливо ждать.

При свете жаровни она вымылась так чисто, как могла, уложила волосы и постаралась разгладить наиболее мятые части одежды. Это было жестокой пародией на те опрометчивые весенние ночи, когда, больная от волнения, она выскальзывала из отцовского дома и бежала не чуя ног в его объятия.

Шаги во дворе.

Он был здесь, стоял в дверном проеме и бесстрастно смотрел на нее.

— Ты хотела видеть меня, — сказал он. — Я не могу оставаться здесь долго. Это слишком опасно.

Она поднесла руку к горлу. Она не могла найти слов.

Выглядел он великолепно: под генеральским плащом тяжелой багряной шерсти скрывался панцирь из позолоченной кожи с застежками из бронзы. Сапоги были отделаны серебром. Она представила его скачущим на коне во главе легиона. Высокий, прямой, пугающе сдержанный.

После первого долгого взгляда он без церемоний спросил, не желает ли она вина. Она согласилась. Ей нужно было расслабиться.

Он направился к столу у жаровни, и она увидела, что его хромота усилилась за эти годы. Она следила, как он наливает вино в бронзовые кубки, как разбавляет его горячей водой из кувшина, как ставит ее кубок на стол, избегая смотреть на нее.

«Он даже не желает прикоснуться ко мне», — подумала она. Ее сердце сжалось. Она держала кубок обеими руками и хмурилась.

— Твои дети, — сказал он наконец, — они с тобой?

Она подняла кубок и сделала большой глоток. Это было хорошее вино. После кислой поски оно имело вкус амброзии. Она чувствовала, как тепло разливается внутри.

— Близнецы — в поместье моего брата, — сказала она. — Со мной только мой старший.

Он кивнул.

— Это хорошо. Тяжелая была прогулка.

— Гай…

— Тебе надо окольными путями пробираться к Путеоли, — сказал он, по-прежнему не глядя на нее. — К Сполетуму не приближайся. Там собираются наши силы для последнего удара. Как доберешься до Путеоли, плыви кораблем в Коринф. Оттуда — перешеек…

Она осторожно поставила кубок, гадая, как начать.

— …и другим кораблем плыви до Афин. Но помни: не пытайся обогнуть перешеек морем. В это время у Пелопоннеса самые сильные штормы. И езжай в Афины, не в Александрию и не в Эфес…

Он осушил свой кубок и, поставив его, вытер рот ладонью.

— Я отдам тебе своего раба, Фенио. Он будет следить, чтобы ты четко все выполнила. Он присмотрит за тобой. — Он помолчал. — Мой отец дал мне его, когда я был мальчиком. Можешь ему полностью доверять. Он тебя не оставит.

Долгие годы назад, когда она лежала в его объятиях, он рассказывал ей о шутках, которые он обычно разыгрывал с Фенио, когда ему было десять. Он думает, она об этом забыла?

— Ты не можешь отдать мне Фенио, — сказала она. — Он — твой…

— Не беспокойся, мне… — Он оборвал себя.

Она знала, что он собирался сказать: «Раб мне больше не понадобится. Там, куда я собираюсь». Она не могла больше этого выносить.

— Гай, я не дам тебе этого сделать!

Он кинул на нее взгляд.

— Что ты имеешь в виду?

— Я знаю, что должно с тобой случиться. Я знаю, что ты собираешься сделать.

Его лицо стало жестче.

— Кто тебе сказал? Кто?

— Это неважно.

— Этот проклятый критянин! Я ведь строго запретил ему что-либо говорить!

Она заламывала руки:

— Я такая дура. Я не думала… Ты должен мне поверить. Мне казалось, что с твоим-то званием тебе не грозит… Какая же я была дура!

Он неловко ждал, пока она возьмет себя в руки.

— Извини, — прошептала она. — Это все вино. Я к нему не привыкла.

Она подошла к столу, сделала еще глоток и поставила кубок на место. Потом сказала:

— Мне надо, чтобы ты кое-что знал.

— Я не желаю…

— Мне надо, чтобы ты знал, — отчаянно повторила она, — что я никогда не любила ни одного мужчину, кроме тебя. Я никогда не переставала любить тебя, Гай. Это правда.

Он выглядел ошеломленным. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но потом снова закрыл его. Наконец он произнес:

— Не знал…

Она подошла к нему и взяла его за руки. Они были грубыми, загорелыми и покрытыми шрамами — руки солдата. «Красивые», — подумала она.

— Прекрасно, теперь знаешь.

Его руки сжали ее.

— Тацита… Ты не изменилась.

— Ты тоже.

Так они стояли долго. Потом он развернул ее и крепко прижал к себе. Она положила руки ему на плечи и закрыла глаза, ощущая тепло — его тепло — вокруг себя. До нее долетел слабый запах винного осадка, который он использовал для своих чернил. В одно мгновение она вернулась в гробницу в Порта Капена. Она не могла этого вынести.

— Это несправедливо, — отрывисто сказала она, — мы должны быть счастливы.

— Нет, Тацита, — прошептал он в ее волосы. — Не в этой жизни.

— А ты думаешь, есть другая?

— О да.

— Звучит по-критски.

— Ты обычно поддразнивала меня, называя крестьянином. Помнишь?

— Нет.

Он взял ее лицо в ладони и заглянул в глаза. Его собственные глаза были такими же светлыми и яркими, какими она их помнила всегда, и трудно было выносить их взгляд долго.

Он сказал:

— Мне понадобились годы, чтобы понять: то, что я чувствовал к тебе — то, что я чувствую сейчас, — это и есть то доказательство, в котором я всегда нуждался.

Снаружи упала сосулька. Они оба вздрогнули.

— У нас мало времени, — сказал он. — Скоро проснутся остальные.

Она почувствовала нарастающую волну паники при мысли о том, чтобы его оставить. Ей надо было еще многое сказать ему, а она только начала. Если их прервут, как она это вынесет?

Она снова положила руки ему на плечи.

— Гай, есть еще одна вещь, которую я должна тебе сказать. Ты должен понять, почему я оставила тебя.

К ее тревоге, он покачал головой.

— Я не желаю знать. Это больше неважно, это…

— Это важно, — настаивала она, — я пыталась сказать тебе раньше, но…

— Я знаю, я отослал назад твое письмо. Прости. Это было неправильно.

Она отмахнулась.

— Я не могу не сказать тебе, Кассий. Другой возможности у нас не будет, а ты… ты должен знать. Не ради меня, ради себя…

Он озадаченно наблюдал, как она подошла к двери и тихо позвала Фенио. Через несколько секунд раб явился, мягко подталкивая впереди себя мальчика. Потом старый критянин ушел нести дежурство на улице.

Тацита отвернулась от Гая, который стал неподвижен. Она положила руки на плечи мальчика и просто сказала:

— Это мой сын Титус.

Титус бесстрашно вышел вперед, простер руки и поблагодарил генерала за спасение их жизней.

Гай не двигался. Он стоял, опустив руки, глядя в лицо двенадцатилетнего мальчишки, в его необыкновенные серые глаза — его собственные глаза! — глядящие на него.

Потом он поднял голову и посмотрел на нее поверх темных взъерошенных кудрей сына. Его губы приоткрылись, но слова не шли… Он откашлялся. Начал снова.

— Почему… почему ты мне не сказала?

Она облизнула губы.

— Как я могла? Ты попытался бы меня остановить. Ты бы дал себя убить.

Она наблюдала, как он принимает эту правду, как и правду того, о чем она умолчала. Если бы ее отец узнал, что она, его единственная дочь, носит под сердцем ребенка провинциального офицера, он убил бы и ее тоже.

— И ты никогда не догадывался? — спросила она.

Он ошеломленно покачал головой.

— Иногда мне приходило в голову, конечно, Но я думал… я думал, я бы узнал. Я думал, такие вещи можно почувствовать. Каким-то образом.

Ее глубоко задело проявление невежества у такого умного человека.

Титус переводил взгляд с одного на другого, пытаясь понять, что происходит, и хмурясь, потому что ничего не понимал. Он выглядел точно как Гай, когда злится. Та же оттопыренная нижняя губа, те же сдвинутые прямые брови.

— Оставив меня, — медленно произнес Гай, — ты спасла мою жизнь. И свою. И его. Все три наши жизни. — Он помолчал немного. — А я думал, ты была малодушной! Что ты оставила меня под принуждением.

Тяжелой походкой он подошел к стулу и сел, вытянув перед собой больную ногу. Заинтригованный, Титус спросил:

— Ты ранен, господин?

Гай посмотрел на него.

— Давно.

— Болит?

— Временами… Подойди ближе… Титус.

Титус приблизился.

Гай взял руку мальчика в свою руку. Хмурясь, он держал ее, изучая, словно экзотическую хрупкую вещь, которая должна остаться в его памяти. Наконец он сказал:

— Титус, твои пальцы в пятнах от чернил.

Титус слегка улыбнулся.

— Как и у тебя, господин.

— Да. Я писал допоздна.

— Везет тебе, господин. Моя мать не дает мне сидеть допоздна.

Гай не выпускал руку мальчика.

Титус облизал губы:

— Ты левша, господин.

— А ты наблюдателен, Титус.

— Я заметил, потому что сам левша.

Гай мягко взял мальчика за плечи и посмотрел в лицо.

— А что ты пишешь? Гм… Ты пишешь стихи?

— О нет, господин. Я пишу пьесы.

— Ах пьесы… — Он кивнул. — Это хорошо.

— Отец так не думает. Он говорит, писать — не серьезное дело, и я, когда вырасту, стану чиновником, но я не хочу. Я буду драматургом.

— Этого пути и держись.

— То же мне говорит мать, когда отца нет рядом. — Он бросил на Тациту вопрошающий взгляд, чтобы убедиться, не переступил ли границ.

Она ободряюще кивнула и попыталась улыбнуться.

— Твоя мать права, — произнес Гай. Их взгляды встретились над головой мальчика.

Она сказала:

— Я должна была отослать его на всякий случай. Ему надлежало быть с близнецами у моего брата в…

Титус закатил глаза:

— О, мама!

— Но я не могла. Я не могла вынести разлуки с ним.

Гай спросил:

— Ты ему скажешь?

— Конечно. Когда ему исполнится семнадцать.

Он кивнул.

— Что ты мне скажешь? — спросил Титус.

— Секрет, — ответил Гай.

— А почему ты не откроешь мне его сейчас?

— Потому что это слишком опасно. Не только для тебя, но и для твоей матери.

Титус недовольно выпятил нижнюю губу. Тацита знала этот взгляд. Он означал озабоченность. Гай тоже заметил его и мягко сказал:

— Но вместо этого я хочу подарить тебе кое-что.

Титус с надеждой взглянул на него.

Гай развязал мешочек на поясе и вынул бронзовую чернильницу.

— Ой, гляди-ка, это ж сова! — воскликнул Титус в восхищении.

— Да, сова, — кивнул Гай. — Какое-то время ты будешь в пути, и эта вещица понадобится тебе.

Он снова порылся в мешочке и на сей раз извлек маленький бронзовый футлярчик — Титус знал, что в таких держат бумагу, чтобы она не мялась.

— Здесь немного бумаги, — сказал Гай. — Перо у тебя есть?

Титус нетерпеливо кивнул.

— Хорошо. Тогда начинай.

Он вложил чернильницу и футляр в руки Титуса и накрыл их своей рукой. В эту минуту было больно смотреть на его лицо…

— Держи это всегда при себе, — сказал он тихо. — Это для записи тех мыслей, что придут тебе в голову. Иначе ты их забудешь. Поверь мне. Я знаю.

Титус взглянул на него.

— Ты тоже так делаешь, господин? Держишь свои мысли при себе?

— Да, всегда.

— Всегда, — повторил Титус с удовлетворением.

— Есть секрет, как открывать чернильницу. Дай-ка я тебе покажу…

Тацита наблюдала, как склонились друг к другу две головы — одна светлая, другая темная, и обе непослушные. Титус был нахмурен и тяжело дышал ртом. Его рука лежала на предплечье отца.

Внезапно Гай поднял голову и встретился с ней взглядом. Его глаза блестели.

— Спасибо, — прошептал он.

Она ответила ему слабой улыбкой.

Титус серьезно сказал:

— Я читал все твои стихи, господин. У мамы всегда с собой книга. Лично я больше всех люблю одно, про Пегаса. Когда я вырасту, я напишу пьесу о Пегасе и Беллерофонте, но изменю концовку. Все говорят, что Беллерофонт потерял Пегаса навсегда, но, клянусь, это неправда, они встретились и стали лучшими друзьями.

— Ты пиши так, как, по-твоему, это происходило. — сказал Гай. — Это всегда самое лучшее.

За дверью кашлянул Фенио.

Тацита затаила дыхание. Пора было уходить.

Гай в последний раз коснулся плеча сына. Потом провел рукой по его черным взъерошенным кудрям:

— Титус… — сказал он.

— Да, господин.

— Обещай мне, что ты напишешь эту пьесу.

Титус посмотрел на него и улыбнулся.

— Обещаю, господин. — Он закусил губу, а потом добавил:

— Когда я это сделаю, господин, ты прочтешь ее и честно скажешь, что думаешь?

Тацита зажала рукой рот.

Гай стоял, глядя на сына с неутолимой тоской. Еще раз он коснулся кудрей мальчика. Потом заставил себя улыбнуться и произнес:

— Я хочу этого, Титус. Очень хочу.

«Я этого не вынесу», — подумала Тацита. Она подошла к Гаю и быстро сказала:

— Пойдем с нами. Дождись ночи и уходи.

— О да! — воскликнул Титус.

— Я не могу, — ответил Кассий.

— Почему же… — начала она.

— Это невозможно. Ты знаешь.

— Нет, не знаю!

— Тацита, это навлечет опасность на всех вас.

Она опустила голову. Она не могла продолжать из-за слез.

Титус подошел к ней и взял за руку.

— Почему ты плачешь, мама?

— Потому что мне грустно.

Гай положил руки ей на плечи и слегка встряхнул.

— Ты не должна грустить. Все происходит так, как должно быть.

— Нет, не верю.

— Да.

— И это означает, что мы должны оставить тебя здесь? — закричала она. — Так тоже должно быть?

— Да, тоже. — Потом он добавил: — Но когда вы доберетесь до Афин, ты поднимешь за меня тост, да? Это было бы мне наградой. Лучшего вина, которое ты сможешь себе позволить. И Титусу дай тоже.

— О да! — сказал Титус, прижимая к груди свои сокровища.

Слезы струились по ее щекам, но она не делала попыток их вытереть.

Фенио сунул голову в дверь и исчез.

Руки Гая сжали ее плечи.

— Так должно случиться, Тацита. Мы не рассчитывали быть вместе в этой жизни. Но у нас было время, о котором я всегда вспоминал. А теперь, спустя столько лет, я могу наконец что-то для тебя сделать. Для вас обоих. Вы дали мне эту возможность. — Он помолчал. — Однажды мы будем вместе.

— Как ты можешь так говорить! — вознегодовала она.

— Потому что я знаю правду.

— Как? Как ты можешь знать?

— Если богиня пожелает, — сказал он просто, — так оно и будет.

Глава 35

Госпиталь в Мазерансе, 2 часа дня, 24 марта

Патрик стоял в халате у окна, когда в палату вошла Антония. Он говорил по телефону. Лицо его было серьезно.

— Да. Да… Нет… Все будет хорошо.

Когда он услышал ее шаги, он неловко повернулся на своих костылях.

Она послала ему краткую улыбку, на которую он не ответил. Очевидно, разговор был серьезный.

Он еще не брился. С темной щетиной на подбородке и с длинной полоской пластыря на голове он был похож на пирата. Бледного, задумчивого пирата, который провел тяжелую ночь.

Доктор сказал, что ему повезло. Кроме костылей и пластыря, ничто не говорило о том, что он прошел две мили в горах с порванной связкой и провел часть ночи на промерзшем склоне.

Он положил телефонную трубку. Потом покачал головой и пробормотал:

— Сукин сын.

Она ждала продолжения, но он не дал никаких разъяснений.

Чувствуя необъяснимую робость, она взяла сумку, которую собрала в его доме, и поставила ее на кровать.

— Одежда и бритва. Доктор говорит, что ты можешь идти, тебе повезло, могло быть и хуже.

Он бросил на нее странный взгляд, который она не могла истолковать, потом взял сумку и похромал в ванную. Она сидела на кровати и слушала: сначала грохот падающих с полок вещей, затем ругательства и, наконец, шум воды, когда он начал бриться.

События предыдущей ночи казались все более нереальными. После госпиталя она вернулась в дом Патрика и провела пару безумных часов, пытаясь заснуть. Он позвонил в шесть, проверить, все ли у нее все в порядке, и она была неуклюжа и косноязычна.

— Как дела на мельнице? — крикнул он из ванной.

— Прекрасно, — ответила она. На самом деле все было ужасно, но она не собиралась об этом рассказывать. Ее вещи выкинули во двор, где они мокли под слабым весенним дождиком. «Семейные реликвии», о которых так пеклась ее сестра, были безнадежно испорчены. К счастью, кто-то пожалел ее лэп-топ, но главное — записи по Кассио, сунув их в пластиковый пакет для мусора и спрятав под карниз.

— Совсем забыла, — сказала она. — На твоем автоответчике сообщение от Моджи. Она хочет, чтобы ты позвонил.

— Угу, только что я это и сделал.

Она хотела спросить, как Моджи узнала, где его найти, но потом вспомнила про Джулиана. Она сама звонила ему утром, чтобы сказать, что Патрик в порядке. Джулиан был так взволнован, когда она разговаривала с ним накануне, что было бы бессердечно оставлять его в неведении.

Она подошла к двери.

Патрик сбросил больничный халат и был в джинсах, которые она принесла ему из дома, больше ничего на нем не было. Он все еще выглядел как пират, но уже гладко выбритый. Она пожалела, что он наденет рубашку.

Она хрипло спросила, как дела у Моджи.

— Думаю, все будет хорошо. Нужно только время.

— Что она хотела?

Он положил бритву на край раковины. Потом встретился с ее глазами в зеркале и сказал:

— Нам надо в Ле Фигароль.

— Что?

Он повторил.

Она спросила себя, вдруг доктора ошиблись, и у него, помимо прочего, еще и сотрясение мозга.

— О чем ты?

— Нам надо пойти и увидеться со старым Панабьером. Прямо сейчас.

— Сейчас? Но зачем? Нельзя подождать до завтра?

Он покачал головой.

— Сегодня двадцать четвертое, День Крови, верно?

Она старалась не думать об этом. Годовщина смерти Кассия могла бы совпасть с гибелью Патрика. Какое счастье, что она вовремя нашла его!

В удивлении Антония помогла ему с рубашкой. Визит к чудаковатому старику Панабьеру совсем не относился к тому, как, по ее представлению, они должны были провести свой первый день вдвоем. Патрик должен быть дома, в постели. Они оба должны быть дома, в постели. Предпочтительно в одной и той же.

Он нагнулся и нежно поцеловал ее в губы.

— Я не могу тебе больше ничего сказать, на случай если сорвется. Просто поверь мне. Хорошо?

Их глаза опять встретились. Потом она отвела черные волосы с его лба.

— Хорошо, — кивнула она.

* * *

Месье Панабьер возился в своем винном подвале, выискивая «Pic-St-Loup» особого года. Он настаивал, чтобы они его попробовали.

Он был рад их увидеть, поскольку принимал непосредственное участие в спасении Патрика. Среди ночи Антония разбудила его, и он привез Патрика на ферму, откуда они вызывали «скорую помощь» по телефону.

Антония хотела, чтобы старик поторопился. До сумерек оставалась лишь пара часов, и ей не хотелось вести машину в темноте. Она все еще не отошла от поездки, которая оказалась ужасной: «ситроен» кренился на каждой выбоине, а Патрик бледнел на глазах, стараясь не показывать, как сильно бередят его ногу толчки.

Хуже всего было, когда она пропустила поворот и должна была развернуться у места катастрофы.

— Вот поэтому, — бормотала она, сжав зубы, — я и не села за руль прошлой ночью. — Она переключилась на первую скорость и постаралась не думать о Майлзе. — Полагаю, старый Панабьер знает, что мы едем к нему?

Патрик покачал головой.

— Я звонил, но он не отвечает. Ты же знаешь, какой он.

— Потрясающе! А может, его вообще нет?

— Нет, он дома, поверь мне.

— Ты это уже говорил.

Когда они завернули во двор, распугивая кур, Патрик сказал:

— Обещай на него не сердиться. Он старый человек, которому тяжко пришлось во время войны, и он потерял жену. Помни об этом.

— О чем ты?

Он в упор посмотрел на нее, и у нее внутри все перевернулось.

— Просто помни об этом и не сердись.

* * *

…Наконец месье Панабьер с торжествующим видом выбрался из подвала с филигранью паутины на своем оливково-зеленом парике. В руках он держал две пыльные, чрезвычайно внушительного вида бутылки «Pic-St-Loup» и огромную, очевидно еще довоенную, жестянку с патентованным средством для укрепления волос.

Он торжественно водрузил жестянку на кухонный стол перед Антонией, потом достал из сушки три бокала и наполнил их.

— Santé, — сказал он.

— Santé, — повторили они.

Вино было чудным: крепким и хмельным, с перечным послевкусием.

Антония указала на жестянку.

— Что это?

Патрик и месье Панабьер обменялись взглядами.

— Это, — сказал Патрик, — то, ради чего звонила Моджи. — Он покрутил свой бокал в руке. — Ей понадобилось время, чтобы набраться смелости и позвонить мне. — Он нахмурился. — На самом деле ей понадобилось много, очень много времени.

Антония взглянула на него. Потом до нее дошло.

— Господи… Господи! Я искала не в том подвале.

— Что? — спросил Патрик.

— Я искала не в том подвале! Это был верный след, но место не то.

— Ты? Ошибалась? — Патрик улыбнулся. — Но это невозможно.

Поскольку она не делала попыток прикоснуться к жестянке, он подвинул ее к ней.

— Ну же, открывай.

После, оглядываясь назад, Антонии казалось, что в тот момент, когда она открыла жестянку, в кухне все замерло. Маленькая черная кошка у печи перестала лизать лапу. Куры на улице замолкли. Солнце скрылось.

— Он даже еще прекрасней, чем я помнила, — выдохнула она, вынимая кантарос из гнезда.

Держа кантарос обеими руками, она медленно поворачивала его, и свет, ловя изображения, оживлял их.

Пегас радостно мчался над полем волнующихся акантов; под одной из веток свернулась в кольцо маленькая змейка. Руки Беллерофонта были простерты в приветствии к потерянному ранее другу. А за его плечом в вечернем небе поднимался набирающий силу месяц.

Антония провела пальцем по контуру месяца.

— Ее звали Тацита, — мягко сказала она. — Тацита Корнелия. — Она смешалась. — После побега из Перузии Тацита уехала в Афины. И там оставалась до самой смерти. В Афинах выросли ее сыновья. «Женщина, исполненная великой смелости и глубины чувств». Ох, как я рада, что это была она! Она нравилась мне больше всех.

Она, осторожно поставив кантарос на стол, в молчании переводила взгляд с Патрика на месье Панабьера. Старик твердо выдержал ее взгляд.

— Помни, что ты обещала, — предостерег Патрик.

— Я ничего не обещала. — ответила она и повернулась к старику. — Monsieur, Pourquoi ne m'avez vous jamais parlé de ceci? ^[6]

Месье Панабьер смотрел на нее глазами человека, который, семь десятилетий наблюдая людское безумие и зло, научился ничего не принимать всерьез. Он пожал своими тощими плечами.

— Parceque, mademoiselle, vous ne m'avez jamais demandé ^[7]

* * *

Было полпятого вечера, когда «ситроен» показался из-за поворота на Ле Фигароль.

У Антонии не было другого выбора, как припарковаться там, где она парковалась всегда, в самом широком месте дороги, у алюминиевых ворот месье Панабьера.

Никто из них не говорил о том, что они сидят в машине в пятнадцати футах от места происшествия.

Ты сделала это, думала она, ты нашла кубок и решила загадку. Теперь осталось лишь совершить возлияние.

Всегда, сколько она себя помнила, она мечтала о том, чтобы настал этот день. Но сейчас, когда он настал, она чувствовала опустошенность. Произошло слишком много всего.

Патрик молча сидел рядом. Она думала, догадывается ли он о том, какие чувства она испытывает. Или, может быть, он думает о Майлзе?

Они вышли из машины, Патрик неуклюже передвигался на своих костылях. Она открыла багажник и достала оттуда старенький охотничий ранец, пожертвованный месье Панабьером, жестянку с кантаросом внутри и вторую бутылку «Pic-St-Loup», предварительно откупоренную стариком.

Она поставила жестянку на капот и переложила бутылку в ранец, чтобы отнести ее в Серс.

— Это не каленское, — сказала она, — но думаю, пойдет.

Она посмотрела на Патрика. Он стоял бледный, опираясь о капот. Ее сердце сжалось. Он был нужен ей для этого. Она не хотела делать это одна. Но он явно был не в состоянии идти.

— Я думаю, тебе лучше остаться здесь, — сказала она.

Он покачал головой.

— Я пойду. Я не хочу, чтобы ты делала это одна.

— Все будет прекрасно.

— Ты всегда так говоришь.

Она изобразила улыбку.

— Я справлюсь, правда. — Она пыталась взбодриться.

— К тому же богиня предпочитает женщин. Помнишь?

Он наклонил голову:

— Она неплохо позаботилась обо мне в прошлую ночь.

Их глаза встретились. Ей не хотелось думать о том, что могло бы случиться, если бы она его не нашла.

Он взял ее за запястье и посмотрел на часы.

— Думаю, тебе потребуется час, чтобы подняться туда, совершить возлияние и вернуться, прежде чем я начну волноваться и пойду за тобой.

— Прекрасно, — кивнула она.

К несчастью, охотничий ранец месье Панабьера был недостаточно велик, чтобы в нем уместилась жестянка от средства, восстанавливающего волосы. Патрик держал крышку открытой, пока она доставала оттуда кантарос.

Был ясный теплый день, и хотя каталанское солнце уже клонилось к закату, оно еще ярко светило. На секунду Антония подняла кантарос, и он наполнился светом.

— Будь там осторожна, — сказал Патрик.

Она не ответила.

Что-то внутри оправы поймало свет. Она поднесла кантарос ближе к глазам. Во рту у нее пересохло.

— Что это? — спросил Патрик. — Что?

Она прочистила горло.

— Он не упустил ни единой возможности.

— Что ты имеешь в виду?

— «Истина в кубке», — тихо сказала она и, поставив кантарос на капот, провела пальцем по короткой надписи, скрытой под ободом. Она произнесла вслух:

— С. et T. et f.

Патрик спросил:

— Что это значит, — потом повернулся к ней. — Господи, Господи!

— Кассий и Тацита. И сын.

Антония снова потрогала буквы. Она знала, кто это сделал. По контрасту с профессионально выполненной надписью в основании, эта была вырезана грубо. Это была надпись, сделанная человеком, у которого не было опыта резьбы по камню, и он использовал собственный нож. Ему, вероятно, понадобился хороший нож, но главное — решимость, поскольку это был сардоникс, твердый, как гвоздь.

Кассий пил каленское в День Крови и ел кушанье из хлеба, соли и гранатов со своим старым другом Плавтом, перед тем как вскрыть себе вены. Антония подумала о нем, вырезающем инициалы на чудесном кубке. Он очень хотел, чтобы кто-нибудь — в далеком будущем — совершил возлияние, в котором он так нуждался. Он вырезал инициалы своим ножом, как мальчик вырезает инициалы любимой девочки на стволе дерева.

«Мы выпили вино, — вспомнился знаменитый пассаж из „Писем“ Плавта, — и я последовал на террасу за своим, молодым другом. Я старался удержаться от слез, но он выглядел совершенно безмятежным. „Плавт, — сказал он, — я не хотел говорить до этого момента, но сегодня — День Крови“. Потом он удивил меня, улыбнувшись. „Как удачно! Это хороший знак, тебе не кажется?“

Я опасался, что не понял, что он имеет в виду, и не имел духа ни спросить у него, ни улыбнуться в ответ. С этого дня, думал я в опустошении, я буду меньше беспокоиться о том, как я живу».

* * *

Закатное солнце наполнило кантарос рубиновым светом.

Закат Дня Крови, подумала Антония. Хорошее время для возлияния.

Снова это чувство недоверия. Слишком много всего. У нее начало щипать глаза.

Патрик прислонился к капоту, положил руки ей на плечи и развернул к себе.

— Я пойду с тобой, — сказал он.

Она покачала головой.

— Ты не можешь. Твое колено…

— Я справлюсь.

— Но.

— Ты должна привыкать к тому, — нежно сказал он, — что ты теперь не одна.

Он посмотрел ей в лицо, поверила ли она.

Антония вытерла глаза костяшками пальцев. Наконец она кивнула.

— Ну что ж, пошли, — сказала она.

Примечание автора

Я думаю, мне следует коснуться нескольких вопросов, которые могут возникнуть у читателей, знакомых с римской историей.

Первое — даты. День Крови, 24 марта, стал официальным праздником при императоре Клавдии, спустя несколько лет после Кассия. Однако есть множество свидетельств, что празднества в честь богини Кибелы проводили и раньше, так что, я полагаю, нет большой натяжки в том, чтобы перенести День Крови вперед на пару десятилетий. (Другой вопрос, что со времен Кассия календарь изменился, поэтому 24 марта не соответствует тому же числу в мире Кассия. Но я не думаю, что это беспокоило бы Кассия или Антонию.)

Читатель может заметить также, что я непоследовательна при использовании географических и прочих названий. Например, я перевела Холм Победы, но оставила Порта Капена — так, как это звучало по-латински. Причина проста: я использовала то, которое казалось наиболее естественным в тексте.

Относительно самого Кассия. Некоторые читатели могут удивиться его росту «шесть футов с небольшим» — разве в те дни люди не были гораздо ниже? Да, были, но был римский фут примерно на полдюйма короче. Кассий, если перевести на современные мерки, был пяти футов десяти дюймов или около того (1 м 77 см. — Прим. ред.). Он, конечно считался высоким человеком в те дни, но не гигантским.

Другой вопрос: почему Кассий носил бороду, когда римляне, достигшие совершеннолетия, брили ее? Однако, несмотря на веяния моды тех времен, есть свидетельства, что были и такие мужчины, которые предпочитали оставлять бороду, например те, кто увлекался греческой культурой иособенно римские военные, сражавшиеся в Восточном Средиземноморье в I веке новой эры. Поскольку Кассий относился и к тем и к другим — он любил эллинскую культуру и был профессиональным военным, — думаю, для него было вполне естественным носить бороду.

И наконец, о склонности Кассия к неразбавленному вину. Принято считать, что римляне пили вино, разбавленное водой. По этому поводу могу сослаться на римских поэтов, некоторые из которых в своих стихах пишут о неразбавленном вине. С такими собутыльниками, как Проперций и Катулл, Кассий был бы в хорошей компании.

Это приводит меня собственно к поэзии, и здесь я должна признаться, кто стал прообразом Кассия, если иметь в виду его литературный гений. У меня есть три блестящих сборника переводов, которые вдохновили меня на образы Кассиевой поэзии: Проперций «Стихи», (W.G. Shepherd), «Стихотворения Катулла» (Peter Whigham) и Овидий «Эротические стихотворения» (Peter Green).

Ваша Мишель Пейвер

Примечания

1

Прости, не проходила ли здесь маленькая девочка?

(обратно)

2

Гаррик — местное название средиземноморского колючего кустарника.

(обратно)

3

Французский яблочный пирог.

(обратно)

4

Паштет из кабана.

(обратно)

5

Мне жаль, мадемуазель, но вам придется несколько дней подождать.

(обратно)

6

Месье, почему вы никогда об этом не говорили?

(обратно)

7

Потому что вы, мадемуазель, никогда не спрашивали.

(обратно)

Оглавление

Часть I

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

Часть II

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

Примечание автора

*** Примечания ***