Beba
еов|»ание сочинений
в ч е ты р е х
то м а х
*
И з д а ve л ь е т в о
«Художественная литература»
Москва
1965
Ве|эа
со высшие сочинений
т о м вто|эоа*
*
|эо|сско1зы и п о в е сти
Издательство
«Художественная литература»
Москва
1965
f>oicckoi3bi
КВАРТИРА
№3 2
I
Квартира № 32 уплотнена до чрезвычайности, и это
обнаруживается уже в передней. Там перед входной
дверью устроен шатер из бязевых простынь на вере
вочных основаниях. В нем скрывается кушетка, на
которой помещается Татьяна Попова, домашняя ра
ботница. Дальше по коридору живет велосипед, очень
старый и очень злой. Он толкается острым локтем в бок
и педалью улавливает юбки. В квартире № 32 обитает
множество различных людей. Между прочим — я.
Я поселилась позже всех, когда население уже сфор
мировалось. Меня приняли холодно, очень холодно.
Женщины меня невзлюбили за поздний обед. Они
долго терпели, но наконец прислали ко мне делегацию:
Эсфирь Абрамовну и татарку Дину. В хвосте шла
Татьяна, девушка из бязевого шатра.
— Мы к вам.
— Пожалуйста. В чем дело?
Выступает Эсфирь Абрамовна не без язвительности:
— Хотя вы редко бываете на кухне, но вам, конечно,
известно, что мы топим плиту по очереди.
— Да, конечно.
— Конечно-то конечно, но вы обедаете очень поздно.
7
— Чисто не как люди,— вздыхает Татьяна.
— Видите ли,— говорю я виновато,— мой муж,
он, знаете, поздно освобождается. Он в таком научном
одном учреждении... Так там, знаете, поздно... Но
чем же это вам...
— Мешает, очень даже мешает,— говорят все трое.
Из дальнейшего хода беседы выясняется, что плита
наша не просто плита, а с причудами, и топить ее умеет
одна моя домашняя работница. И что все ждут именно
ее. А так как мы обедаем поздно, то это не выходит.
— Не плита, а Содом и Гоморра,— замечает Тать
яна,— ты в ее кладешь щепку, хорошую, сухую, а она
фукнет, мигнет и потухла.
— И потом, обратите внимание,— говорит Эсфирь
Абрамовна,— если вы начинаете топить в четыре — нам
поздно. Если же первыми топим мы, сажа, дым, неорга
низованная заслонка, то ваша Даша приходит уже на
готовое.
— Д а,— говорю я, подумав,— не знаю, как быть,
придется нам готовить на примусе. Иначе я не вижу...
— На примусе вы не имеете права. Вы должны то
пить пятую часть... Тогда и мы, может быть, захотим
на примусе.
— Может быть,— подтверждаю я.
— Хорошее дело, а где же ножку запекать телячью?
— Опять же, валенки должны сохнуть в духовом
шкафу.
— Прошу вас,— сказала я ,— решите, как хотите.
Все, что вы решите, я исполню...
Поздно ночью я прихожу домой. Квартира спит.
Распугивая тараканьи митинги, слышится негодующий
голос Эсфирь Абрамовны:
— На примусе... а где же ножку запекать?
2
Утром... утром разносится по квартире № 32 ужа
сающий смрад. Это горит в духовом шкафу валенок
Татьяны Поповой, девушки из бязевого шатра. В этот
же роковой час перегорает лампочка в ванной комнате,
8
лишенной жестоким архитектором света божьего.
И покуда вопит в этой ванной ослепленный мылом че
ловек, товарищ Гурвиц из Наркомфина, и тщетно ищет
полотенца и крючка, и покуда все склоняются над
полуобгоревшим валенком и несут его на подносе
к воде,— в дверь, из которой только что вышла молоч
ница, проникает неизвестный злоумышленник и ута
скивает два примуса и свиную корейку четырех фунтов
весу. Тут же, почти на глазах у всех. И тогда появляется
товарищ Бережков.
С товарищем Бережковым у меня давно уже устано
вились натянутые отношения, отношения отвратитель
ные. И это рана моего сердца.
Товарищ Бережков молод, сероглаз, суров и печа
лен. У него таинственно пропала жена, оставив ему
ребятенка, тоже сероглазого, трех с половиной лет,
по имени Спартак, которого все, кроме отца, зовут
Сеней. Из-за Спартака все и случилось.
Переехав в квартиру № 32, я полюбила Спартака,
хотя у него был большой недостаток: он любил откры
вать парадную дверь. Утром, вечером, днем, на все
звонки, на один, на два, на три, на два коротких и один
долгий и, наоборот, на стук кулаком — Спартак с гро
хотом проносился по коридору, опрокидывая велосипед,
добегал до двери и кричал:
— Кто ета-а?
Потом начинал возиться с замком и, не одолев его,
с таким же грохотом бежал обратно за своей теткой
Пелагеей Михайловной. И так как моя комната нахо
дилась рядом с парадной, то я все это слышала.
Однажды утром я имела со Спартаком разговор:
— Ты хороший парень, садись. Кому ты сегодня
утром дверь открывал?
— Почтальонщику.
— Молодец, вот тебе конфета за это.
— Я усигда буду открывать.
— А я каждый раз буду давать тебе за это конфету,
но слушай хорошенько, Спартак: если ты не будешь
открывать дверей, то за каждый раз я буду давать тебе
по две конфеты. Понял? Понял, товарищ Бережковмладший?
9
И, погладив его бело-розовую головенку, я сказала
ему самое любимое и ласкательное слово. Я сказала:
— Эх ты, обезьян.
И тогда появился товарищ Бережков-старший. Он
услышал слово «обезьян», обращенное к его сыну, и,
не разобрав, быть может, интонации, пришел в ярость.
Его серые глаза сверкнули на меня из-под ресниц.
— Я попрошу вас, товарищ,— выговорил он с кло
котанием в голосе,— я попрошу не трогать моего сына
и не оскорблять его животными наименованиями.
Поняли? Это квартира коммунальная. И если буржу
азное происхождение затесалось сюда, то оно должно
вести себя соответственно. Поняли?
Я хотела сказать, что нет, что он не понял, что это
от ласки, но, взглянув на него, я соответственно про
молчала.
С той поры легла рознь между обоими Бережковыми
и мной.
И в это утро смрада, темноты и преступления появ
ляется товарищ Бережков, не успевший еще пойти на
службу. Я забыла сказать, что товарищ Бережков после
сына своего Спартака больше всего на свете любит
примусы. У него их два: желтый примус и белый
оптимус.
Они сверкают, как металлические части нового авто
мобиля. Они ослепительны. Товарищ Бережков сам
чистит их по вечерам, когда Спартак спит, а тетка
Пелагея Михайловна уходит ночевать к себе домой. Он
чистит их суконкой и иглой. Не той жалкой покупной
иголкой, которая есть у всех, а им самим сработанной,
с длинным голубоватым острием в стальной ручке. Он
наклоняется над примусом, насвистывает, и вот черная
бархатистая головка обрастает голубым венчиком. То
варищ Бережков ставит на венчик металлический чай
ник, тоже победоносно сияющий. И, выждав, пока он
закипит, медленно выливает его в водопроводную ра
ковину, задумчиво насвистывая. Товарищ Бережков
не пьет по вечерам чаю.
Мудрено ли, что в час пропажи примусов товарищ
Бережков, пренебрегая отбытием на службу, появляется
на кухне. Появляюсь и я.
10
Татьяна в ужасе:
— И как это он запобежал сюда, господи боже мой,
какая жизнь стала! Только отвернулась к кранту, он
и запобежал. И плита эта, то не горит, не горит, ты в ее
щепку сухую — ничего, а то горит не в себя и вещь
спортила.
Пять женщин и четверо детей наполняют кухню.
Товарищ Гурвиц, вышедший наконец из ванны, зовет
через форточку дворника. Эсфирь Абрамовна держит
меня за руку и говорит:
— Я — на четвертом месяце, и вот такие пережи
вания.
Вдруг все стихает. Входит товарищ Бережков.
Он бросается к столу, где стоят обыкновенно при
муса. Двух, двух не хватает: его нового белого, на
чищенного оптимуса и моего старого, жалкого, багрово
черного примуса. Молчание!..
И перед этим стихийным бедствием, постигшим нас
обоих, сердце товарища Бережкова смягчается.
Вечером того же дня я уныло прохожу на кухню и
уныло заглядываю в мертвое жерло самовара.
Даша, утомленная переживаниями, спит, а мне хо
чется чаю, а примуса нет, а самовар так велик. И вдруг
из-за стола протягивается рука, и голос, твердый голос
товарища Бережкова, произносит:
— Возьмите, товарищ, вот вакантный чайник.
Я, знаете, всегда выливаю, а теперь я даже рад. Потому
что — целесообразно.
И, медленно и блаженно попивая чай с лимоном у
себя в комнате, я слышу за стеной голос, твердый голос
товарища Бережкова. Он говорит сыну:
— Вставай, брат, вставай, Спартак. Стань-ка вот
сюда на минуточку, чтобы ночью беды не вышло.
И потом с необычайной нежностью:
— Ну вот, теперь ложись. Эх ты... обезьян!
1924
СОЛОВЕЙ
И РОЗА
Рецепт весны таков: совершенно свежие и острые
почки, облитые солнцем, распускаются на старом то
поле (рекомендуется глубоко вдыхать их запах, он
один из прекраснейших на свете). Затем над мелко
взбитым облаком восходит тонкая луна самой первой
четверти, огромная, гораздо больше, чем во время
полнолуния. Тут же, вместе с луной, идет тяжелый и
теплый дождь: одна капля в минуту. Пучок маленьких
синих куполов столетней церковки в Успенском
переулке начинает сиять под звездами. На церковном
дворе, пахнущем травой, под старым тополем, разда
ются поцелуи: один долгий и два коротких. Московская
весна готова.
Приправленная гармоникой из подвального поме
щения булочной и далеким гулом трамвайного при
боя, такая весна проглатывается с жадностью, но пе
реваривается трудно, и переполнение сердца мучи
тельно...
В других странах есть другие весны, более велико
лепные. Классические весны с розой и соловьем. Но и
в Москве, если глядеть внимательно, есть соловьи и
12
розы. И под московским неярким небом томится соло
вей, и у розы шипы, и роза колется. Таков рецепт
весны.
В Успенском переулке, если поглядеть вниматель
но, можно обнаружить соловья. Насупротив малень
кой синекупольной церкви есть дом. В подвальном по
мещении — булочная, где по вечерам вздыхает гармо
ника. А в первом этаже портной Эммануил Соловей
«исполняет заказы как штатские, так и военные, а
также принимает в починку».
Портной Соловей состоит из тонких ног, сутулых
плеч, рыжеватой лысины и слегка рассеянных голу
бых глаз. Еврею из Минска редко удается быть голу
боглазым, но если уж это случается, то такие голубые
глаза поражают своим потусторонним выражением.
Начинает казаться, что такой еврей все еще плывет в
ковчеге и наблюдает мир с араратской высоты.
Заказчики портного Соловья, плохо знакомые с его
сущностью, порой приходили в ужас от этих глаз и
уверяли себя, что все пропало, что брюки-диагональ
будут выкроены наподобие трапеции, что проймы пид
жака будут несоразмерно велики и воротник будет
топорщиться.
Но так думали те, кто не знал портного Соловья.
Портной Соловей перерождался за работой. Его
глаза суживались, как у заклинателя змей. С куском
мела в руке, с булавками во рту и сантиметром на шее,
он творил заклинания. И вот косная материя по
корялась творцу, и из распластанного шерстяного хаоса
возникала прекрасная плавная линия.
Во время работы портной Соловей, невзирая на бу
лавки во рту, пел избранные места из Песни Песней,
переложенные им самим на музыку. Особенно лю
бил он благоуханную фразу Суламифи: «Подкрепите
меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю
от любви». И, слыша вступительные трели его голоса,
жена портного Соловья Роза (ибо у каждого соловья
есть роза) говорила пятилетнему Изе, страшному ху
лигану:
— Изя, перестань вбивать гвоздь! Кому я гово
рю? Ты же слышишь, отец поет «я изнемогаю от
13
любви». Это значит — он приступился к рукавам.
Поэтому — чтобы было тихо.
— А я хочу нет,— отвечал Изя и вбивал еще
один гвоздь в круп своей многострадальной лошади.
Жена портного Соловья Роза была пышна не в
меру и окружена шипами. Она любила Соловья и,
любя, ревновала его ко всем другим цветам земли.
Особенно опасной в этом смысле казалась ей жена
булочника Клавдия Макаровна, вся круглая, как
плюшка, с такой глубокой ямочкой на подбородке, как
будто там сидела изюминка и потом выпала.
— Почему эта женщина,— говорила Роза Соло
вью, укладываясь с ним на перинчатом ложе,— поче
му эта Клавдия смотрит на тебя вбок? Почему она на
меня смотрит вбок? Потому что у нее нечистая совесть,
Эммануил. Нюма, я тебя уверяю, что она тебе нра
вится!
— Розочка,-- кротко возражал Соловей из-под оде
я л а ,— как ты можешь это думать?
— Ну, предположим. А о чем ты говорил с ней
утром через окно, когда гладил серый жилет?
— Розочка, это не я говорил, а она мне сказала,
что в мае еще будут холода, Розочка.
— Ну, предположим, холода. А ты что ей ответил,
Эммануил?
— Я ей ответил, Розочка, совершенно тоже холод
но,— как ты можешь думать что-нибудь обратно про
тивоположное! — я ей ответил, даже Изенька слышал,
что я ей ответил... подвинься, золото, а то мне просто
нечем дышать. Ты же моя радость.
И Роза прятала свои шипы, и Роза, благоухая лю
бовью, склонялась к Соловью. Так проходил час. По
том Роза засыпала, но Соловей не спал. В углу спаль
ни (она же мастерская) на деревянном болване висел
обыкновенно какой-нибудь не дошитый пиджак. Он
хитро подмигивал пуговицей и вел с бессонным Соло
вьем немые разговоры.
— Ну что, дружище,— говорил пиджак,— почему
же ты не спишь? Кажется, давно пора. Тебе предстоит
еще много работы. Вчера во время примерки я опре
деленно намекнул тебе, что вытачки у меня не на месте.
14
— Что вытачки,— ответил Соловей, задумчиво
светя голубыми глазами,— что такое вытачки не на
месте! У меня душа не на месте.
— Но почему? — вопрошал пиджак, зевнув кар
манами.— Почему? Я просто теряюсь в догадках...
Роза с тобой...
— Розалия Абрамовна со мной, конечно. И наш
Изенька — чудный мальчик, вот он спит в своей кро
ватке, тихий, как наперсток. Но что говорит по этому
поводу Суламифь? «На ложе моем ночью искала я
того, которого любит душа моя, искала его и не на
шла его».
— Не понимаю,— продолжал пиджак, наморщив
лацкан,— я просто удивляюсь тебе. Ты, значит, не
счастлив в семейной жизни, Эммануил?
— Вы — провокатор,— возражал
взволнованный
Соловей.— Молчите! Вы — двубортный мерзавец! Вы
хотите вызвать меня на какие-нибудь разоблачения.
Я вижу вас насквозь. Вы шиты белыми нитками, и у вас
отвратительная подкладка.
И, повернувшись спиной к пиджаку, Соловей за
сыпал.
2
Однажды снежным утром звонят.
— Это, наверное, пришли за френчем от этого по
дозрительного Нутеса,— говорит Роза. (Следует отме
тить, что Нутес не фамилия. Просто этот Заказчик
имеет обыкновение в начале каждой фразы говорить
«нуте-с», что делает его почему-то крайне подозри
тельным в глазах Розы Соловей.) — Это, наверное,
Нутес,— говорит Роза.— Готов ли френч, Эммануил?
— Френч готов, Розочка,— отвечает Соловей.—
Но я боюсь, что это за брюками от Лейбовича, кото
рые не готовы. Он дал их освежить к Новому году.
В это время звонят еще раз.
Роза открывает дверь, обитую клеенкой и войло
ком, и молча отступает. В дверях, в меху, в снегу, за
прятав руки в меховые рукава, стоит красивая жен
щина и спрашивает, дома ли портной Соловей.
15
— Он дома,— отвечает Роза,— но вопрос: что вам
угодно? Вы, может быть, от Лейбовича за брюками? —
продолжает Роза, сомнительно оглядывая шубку и
длинные ресницы.
— Нет, я не от Лейбовича, я сама от себя. Мне ну
жен костюм. Галифе и френч.
— Вам? Лично вам?
— Мне. Лично мне.
— «Подкрепите меня вином, освежите меня ябло
ками»,— дрожащими губами шепчет Соловей и хва
тается обеими руками за сантиметр, висящий у него
на шее, чтобы не упасть.
«Вот тебе и Нутес,— думает Роза, глядя на фетро
вые ботики.— Это таки настоящий Нутес».
Нутес садится на дырявый стул, который обычно
служит Изе конюшней, Нутес, обмахнув ресницами
Соловья, подтверждает, что ей необходимы галифе и
френч из синего шевиота (вот шевиот) для сцены, что
она актриса, что ей рекомендовали гражданина Соловья
как недорогого и очень-очень приличного Соловья.
И что пусть с нее снимут мерку, так как она спешит.
Она спешит. Она торопливо сбрасывает шубку.
У нее длинные серьги, на шее зеленые камни. Она ста
новится перед зеркалом и протягивает Соловью руки,
плечи, колени — все, что он спрашивает. А Роза,
молчаливая и гневная, вся в шипах, записывает
объемы.
— Объем талии — шестьдесят восемь, Розочка,—
говорит Соловей.— У вас такая перегибчатая талия,—
обращается он к Нутес,— что я просто не знаю, как я
ее смогу выразить.
Роза кашляет, и Соловей едва не проглатывает
булавку.
— Объем груди — восемьдесят четыре, Розочка,—
обморочным голосом объявляет Соловей.
Роза записывает молча. Роза молчит, но так страш
но, что Изя начинает плакать, утверждая, что его уку
сила лошадь.
Нутес снова прячется в шубку и, условившись о
дне и часе примерки и окунув ресницы в голубое сия
ние Соловьиных глаз, исчезает.
16
«Прекрасны ланиты твои под подвесками, шея твоя
в ожерельях»,— мысленно напевает Соловей, исчерчи
вая мелом синий шевиот.— Объем груди восемьдесят
четыре. А ресницы не меньше чем полсантиметра.
Просто поразительно». И над синим шевиотом, хоть и
очень неважного качества, ножницы летают, нежно
щебеча, как ласточки.
Костюм готов и отнесен самой Розой по указан
ному адресу. Костюм готов, и отнесен, и забыт. Пока
мест он шился и примерялся, чугунная туча висела над
Соловьиным домом. Роза осунулась и от беспокойства
и тоски подружилась с женой булочника, Клавдией
Макаровной. Изя, предоставленный самому себе, под
хватил где-то стригущий лишай. А у самого Соловья
глаза поголубели так нестерпимо, что в домоуправле
нии, когда он вносил квартирную плату за январь ме
сяц, с него ничего не взяли за коммунальные услуги.
Костюм отнесен и забыт.
3
Но вот прошло полгода. И в Успенском переулке
весна...
Портной Соловей, ослабевший от дневной работы
и весенней истомы, сидя в сумерках у окна, слышит на
церковном дворе поцелуи: два долгих и один короткий.
Тяжелая прекрасная туча лежит на западе. Но
дождя не будет. Разве что упадут теплые капли, одна
в минуту. Месяц тонок. Переполнение сердца мучи
тельно. И Соловей говорит Розе:
— Розочка, может быть, пойдем в кино?
Кино «Электрические чары» полно влюбленных.
Наступает темнота. Шепот, как ветер, проносится по
рядам. Рука в руке, щека к щеке, следят влюбленные
за приключениями героев. Вместе с ними они скачут
на лошадях, свергаются в пенные водопады, откры
вают гнезда злоумышленников. Сквозь поющие вен
тиляторы вливается тонкий воздух весны. И пожарный
в задних рядах страшно томится, ощущая вокруг себя
незримые пожары.
2 В. Инбер, т. 2
17
Сегодня в кино «Электрические чары» идет картина
«Наводнение в шахте № 17-бис». Наступает темнота.
Световой клин упирается в экран. Действие идет, ле
тит. Преступная рука подготовляет катастрофу. Пре
ступной рукой уже пробито отверстие в шахте, откуда
в злополучный час хлынет вода. Но злой умысел раз
гадан. И в шахте по каким-то воздушным мосткам и
переходам, по какой-то паутине из перекладин, прямо
по воздуху пробирается женщина, которой суждено
предотвратить бедствие.
Влюбленные, тесно, как птицы на телеграфных про
водах, сидящие в «Электрических чарах», замирая,
слышат крик:
— Мои галифе!.. Держите... Держите...
Шахта № 17-бис исчезает. Вспыхивает свет, и возле
голубоглазого человека вырастает милиционер.
— Граждане,— говорит он,— никто отсюда не вый
дет, покуда галифе, украденные в замешательстве тем
ноты, не будут возвращены в собственные пострадав
шие руки.
— Эммануил,— шепчет Роза,— ты меня осканда
лил навсегда и навеки.
— Я извиняюсь,— говорит трепещущий Соловей
милиционеру,— я извиняюсь... Совсем не в том смыс
ле... Галифе действительно мои, моя работа. На спа
сительнице из шахты номер семнадцать-бис. И когда
я их увидел в воздухе, я как-то смутился. Большая вы
сота и рискованные движения. Я даже испугался за
боковые швы.
— Не за швы ты испугался, Эммануил,— всхли
пывает Роза.— За эту женщину ты испугался!.. Жаль,
что она не сломала себе шею. Стыдись, семейный
человек!
Роза, вся в слезах, спит. Но Соловей, ужаленный
любовью, не может спать. Впервые за всю свою се
мейную жизнь он покидает ночью насиженную ветку и
выпархивает за дверь.
Над Москвой полночь, но люди не спят, потому что
весна коротка. Над Страстной площадью — россыпь
18
звезд. Соловей переулками идет к площади, сам того
не замечая.
Эту женщину с ресницами в полсантиметра он видел
два раза. Первый раз — когда она принесла синий
шевиот, второй раз — когда примеряла его. И вот
сейчас он увидел ее в третий раз, в воздухе: волосы
струились над шахтой, воротник расстегнут, ресницы
распахнуты.
Соловей идет ночью один. Впереди — двое. Они
идут рука в руке, щека к щеке, они идут согласно, как
один человек, но все же их двое и они счастливы. Со
ловей, понемногу приходя в себя после наводнения в
шахте, начинает видеть и слышать. Черная девочка —
возможно, цыганка — продает цветы.
— Купите цветочек,— пристает она к тем двоим,
которые идут впереди Соловья.— Купите розочку,—
говорит она юноше,— купите для вашей красавицы,
для вашей воздушной симпатии.
И Соловей, в бреду, в электрических чарах, заво
роженный женщиной из шахты, висящей в воздухе,
хотя ему даже не предлагают, покупает для нее, для
своей красавицы, для своей воздушной симпатии, крас
ную розу без шипов, прекрасную ночную розу любви.
Он несет ее по указанному адресу: Арбат, Николо-Песковский переулок. Он отдает ее дворнику и просит
передать немедленно такой-то. К розе приложена
записка: «Видел вас сегодня во втором сеансе. Имя не
важно, но не забуду никогда».
После чего наступает такая слабость и весь он так
дрожит, как будто нес не розу, а паровой утюг. Губы
пересыхают, они жаждут свежести, они погибают от
лихорадки. И, подойдя к ближайшему ларьку Моссельпрома, Соловей тихо говорит опаленным ртом:
— Прошу вас, освежите меня яблоками, ибо я из
немогаю от любви.
1924
2*
ТОСИК, МУРА
И « О Т В Е Т С Т В Е Н Н Ы Й КОММУНИСТ»
Если вам восемь лет, и у вас синие глаза, и одна
рука в компоте, а другая в замазке, и если у вас брат,
которому пять лет, у которого насморк и который каж
дые пять минут теряет платок, и если ваша мама ушла
на целый день,— то тогда вам жить становится очень
трудно.
Муре восемь лет. У нее синие глаза, одна рука в
компоте, другая в замазке, у нее брат, у него насморк,
мама ушла — жить очень трудно.
Мама уходит на целый день. Она служит. Папы
давно нет. В тот год, когда не топили печей и не было
хлеба, он поехал за хлебом, заболел тифом и умер.
И теперь мама живет одна, а Мура ей помогает. Мамино
несчастье в том, что она маленькая и ее никто не боит
ся. Ее легко обидеть, это ясно.
Однажды был такой случай: на кухне разбилось
стекло, хотя грязное, но стоит оно шесть рублей. При
шел домком в сапогах и тулупе, осмотрел стекло, за
одно чулан, где живут крысы, и говорит:
— Это ведро уберите. Тряпка зачем? Гражданка
Сергеева (мама то есть), по выяснении дела — вам
вставить стекло. Вы виновница.
20
— Товарищ Петрищев,— мама отвечает,— какая
же я виновница? Меня целый день дома нет. Детишки
в комнате сидят.
— Гражданка Сергеева, не возражайте. Ваша рыба
стояла за окном. Стояла или нет ваша рыба?
— Стояла рыба,— отвечает мама,— то есть даже
не рыба, а сиг.
— Ну, вот. Этот самый ваш сиг разбил стекло.
— Позвольте, как же это возможно?
— А вот так и возможно. Из-за вашего сига окно
плохо закрывалось и в конце концов разбилось. Но
так как сиг совершенно копченый и неимущий, то по
трудитесь заплатить шесть рублей.
И мама заплатила, потому что она маленькая и не
умела хорошенько ответить.
И так каждый день какая-нибудь неприятность.
Тосику пять лет. У него всегда насморк, и он чу
точку заикается. Каждые пять минуть он спрашивает:
— Му-ура, а где мой носиковый платок?
В четыре часа приходит мама со службы, бледная,
руки трясутся, и начинает готовить на примусе
чего бы поесть.
— Мамочка,— говорит Мура, обнимая ее.— Ты моя
маленькая. Ты бедняжечка.
— Ма-амочка, ты бендяжечка,— вслед за ней гово
рит Тосик.
Мура обнимает маму и говорит дальше:
— Дай-ка я послушаю. Мамочка, в тебе опять все
переливается, ты опять ничего не завтракала? У тебя
совершенно пусто внутри, я же слышу.
Но маме некогда. Они едят быстро, потом мама
опять уходит стучать на машинке, но уже не на служ
бу, а «частным образом».
— Му-ура,— спрашивает однажды Тосик,— как
это — частным, образом?
— А это так: днем мама служит, а вечером уходит
к одному писателю, который ей диктует рассказ по ча
стям, потому и называется «частным образом»...
Сегодня день особенно тяжелый. Утром шел снег.
Мама встала такая маленькая, меньше, чем всегда.
Посмотрела па детей и сказала:
21
— Надо бы вас в дошкольный сад пристроить, но
некогда мне. Не могу я. Устала. Сил нет.
Ушла мама. Мура начала убирать комнату и вдруг
увидела, что двух котлет, которые им оставлены на
целый день, нет и в помине.
— Тосик,— сказала Мура,— ты съел? Как же ты
смог? Когда ты успел? Сразу съел обе?
— Му-урочка, я не сразу. Я съел «частным обра
зом», по частям. По половинкам.
Долго тянется время без мамы. У Тосика насморк,
у Муры порвались валенки: гулять невозможно.
— Идем в коридор! Му-ура,— говорит Тосик.—
Потихоньку пойдем. Мы не будем мешать.
Коридор длинный, с обеих сторон — комнаты. В ка
ждой комнате люди, совершенно разные. Но хоть они
и разные, а все одинаково не любят детей, которые
мешают. Однажды Мура и Тосик устроили в коридоре
поезд из стульев и поехали. Кресло было паровозом.
И славно так поехали, быстро, весело, с крушениями и
приключениями. Но из комнаты № 6 вышла товарищ
Гилькина с папиросой и чайником, налетела в по
лутьме на паровоз и разбила пенсне.
Вечером пришел домком, посмотрел мрачно и ска
зал:
— Гражданка Сергеева (мама то есть), вы сво
ими детьми загромождаете квартиру и даже угро
жаете стеклянным предметам. Ставлю на вид.
Мама разволновалась:
— Надо вас непременно в дошкольный сад, но не
кому похлопотать, а у меня сил нет.
И сейчас Мура и Тосик идут по коридору тихо,
пешком, а не в поезде, и разговаривают шепотом.
А когда доходят до комнаты № 1, то смолкают со
всем. Там, в комнате № 1, живет «ответственный ком
мунист», самый важный в квартире. Кого он о чем
ни спросит, тот должен отвечать всю правду: оттого
он и ответственный.
«Ответственный коммунист» работает всю ночь.
Всю ночь горит у него свет, и сквозь стекло, вставлен
ное в верхнюю половину двери, видно, какой синий
воздух у него в комнате, как много он курит. Утром
22
за ним приезжает автомобиль с желатиновыми окнами
и полотняной крышей, и «ответственный коммунист»,
надев кожаное пальто, в бороде трубка, проскакивает
коридор и уезжает.
Мура и Тосик подходят к самой двери и по очереди
смотрят в замочную скважину.
— Ты видишь, Му-ура? — спрашивает Тосик.—
Скажи, что ты видишь?
— Мне нос мешает,— отвечает Мура,— но вижу
умывальника кусочек.
— И я, и я хочу умывальник, — шепчет Тосик и на
пирает сзади на Муру.
Мура наваливается на дверь. Дверь распахивается.
Мура влетает в комнату № 1, прямо на умывальник,
за ней Тосик. А в комнате № 1 за столом сидит «ответ
ственный коммунист», который почему-то не уехал, а
может быть, вернулся, курит трубку и пишет.
Оттого что Мура влетела в комнату, упал сначала
с умывальника стакан и разбился. Но так как за Му
рой летел Тосик, то упал кувшин и тоже разбился.
Вода хлынула потоком и подтекла прямо под ночные
туфли у кровати. «Ответственный коммунист» встал,
Мура заслонила собой Тосика и перевела дух.
— Что это значит? — спросил «ответственный ком
мунист». На лбу у него образовалась глубокая склад
ка.— Что это за дети? Что это за шалости?
— Мы мамины дети,-— сказал Тосик из-за Муриной спины.— А шалости не наши. Это двериные ша
лости. Это дверь сама. Му-ура, скажи ему.
«Ответственный коммунист» сделал шаг и увидел
Тосика, который от волнения утирал нос Муриным
передником.
— А это кто? — спросил он.
— Это Тосик,— ответила Мура,— мой брат. Он
маленький. Его надо было бы отдать в дошкольный
сад. Но нет у меня времени заняться этим. Устала я.
Сил нет.
«Ответственный коммунист» вынул трубку изо рта.
— А вы кто? — спросил он.
— Я — Мура, его сестра. Мама у нас уходит днем
на службу, а вечером «частным образом» работает.
23
А скажите, пожалуйста, почему у вас на макушке волосни одного нету?
— Так как-то случилось,— отвечает «ответствен
ный коммунист» и поглаживает макушку. — Вылезли
они у меня.
— Му-ура,—- шепчет Тосик за ее спиной,— как же
это он говорит — вылезли? Если бы они вылезли, они
бы здесь где-нибудь рядом были. Они бы далеко не
полезли. Они не вылезли, а внутрь влезли: оттого их
и не видно. Скажи ему, Му-ура.
— Сядьте сюда,— сказал «ответственный комму
нист» и указал им на стол.
И Мура и Тосик чинно сели по обеим сторонам чер
нильницы и начали отвечать по порядку, потому что
коммунист был ответственный и ему надо было все знать.
Сначала говорила Мура:
— Мама наша с нами занимается по воскресеньям,
когда она свободна. Я написала сочинение, интересно
вам?
— Очень,— отвечает «ответственный коммунист».—
Я очень прошу.
— Ну, так вот... «Скотный двор» называется.—
II Мура читает по грязной бумажке, истершейся в
кармане: — «Корова — это очень большое животное с
четырьмя ногами по углам. Она дает молоко два раза
в день, а индюк не умеет, как бы ни старался. Из ко
ровы делают котлеты, а картофель растет отдельно».
Дальше я еще не написала.
— Д а,— говорит
«ответственный коммунист»,—
очень интересно... А есть вы случайно не хотите?
— Тосик съел две котлеты «частным образом»,—
отвечает Мура,— а я ничего не ела, потому что нечего
было.
Тогда «ответственный коммунист» вынимает из
шкафа колбасу, мандарины и булку. И в это время
звонит на столе телефон из-под Тосика, который поло
жил на него ногу и не заметил этого.
«Ответственный коммунист» берет трубку.
— Я ,— говорит он,— да, это я. Что, прийти? Сей
час не могу. Тут у меня очень важное совещание. Си
дят два товарища. Сейчас никак не могу.
24
А товарищи едят и рассказывают.
— Когда я был маленький,— говорит Тосик с пол
ным ртом,— мне было очень весело. Мы с мамочкой п
Му-урой сидели вместе и набусывали.
— Как? — переспрашивает «ответственный ком
мунист», и видно, что он не понимает.
— Мы набусывали. Скажи ему, Му-ура.
— Он хочет сказать — нанизывали бусы,— объяс
няет Мура.
«Ответственный коммунист» снимает их со стола,
сажает Муру на одно колено, Тосика на другое и де
лает им из сегодняшних «Известий» роскошный ко
рабль...
Время идет. Слышно, как квартира наполняется
людьми. Все возвращаются со службы. За окном синеет.
«Ответственный коммунист» зажигает свет и начинает
новый корабль. И тогда только Мура вспоминает о маме.
Мура соскакивает с колен и распахивает дверь,
чтобы побежать к маме, которая, наверное, пришла.
Но за этой самой дверью стоит мама, испуганная, и,
видно, прислушивается.
— Мура, что ты тут делаешь? А Тосик где? —
страшным шепотом спрашивает она.— Как это вы
сюда залезли?
— Ты не бойся, мамочка,— ободряюще говорит
Мура.— Не бойся. Мы тут в гостях и даже колбасу
уже съели. Идем, я тебя познакомлю.
— Ма-амочка,— подхватывает Тосик с правого ко
лена «ответственного коммуниста»,— иди сюда. Я тебя
познакомлю.
И мама входит...
Вечером Тосик и Мура, лежа в постели, беседуют.
— Он хороший человек,— говорит Мура,— я даже
уверена.
— Хо-ороший,— сонно подтверждает Тосик.— Как
ты скажешь, мамочка? Хороший он?
— Хороший,— отвечает мама.— Очень хороший.
И думает.
О чем она думает?
1924
«БЕСПОМОЩНЫЙ УЧИТЕЛЬ»
В кооперативе от сельдей пахнет Северным морем,
от корицы и ванили — далеким югом, где в бархатно
угольную ночь льется свет луны, холодный, белый и
сладкий, словно кокосовое молоко, от моченых яблок —
маленькими сенями в подмосковном доме в ту пору,
когда уже выпал снег и молодые гуси начинают жиреть.
Но лучше всего пахнут на отдельной полке в кооперати
ве мыло и духи. Мыло «Сибирский мускат» и «Букет
моей бабушки» пахнут очаровательно: свежестью, тепло
той, чисто вымытой розовой рукой младшей сестры. Но
духи в тонкогорлых матовых флаконах, но духи «Меч
та любви» или «Парижский левкой» пахнут тревожно,
уже не сестрой, а любимой, самой любимой. Не сест
рой, а той, которая приходит вечером в дождь, у кого
кудри мокры и розов рот. Кто приходит один раз в жиз
ни, а иногда не приходит вовсе. Эти духи чистокровно
русские, но пахнут Парижем. И хотя Миша Мельников
не только в Париже, но даже в Новом Иерусалиме, что
под самой Москвой, и там не был, но Миша Мельников,
служащий в кооперативе, мечтает о Париже. Миша
Мельников, когда никто не видит, берет с полки «Па
рижский левкой» и жадно дышит им у стеклянной
26
пробки, там, где натянута лайковая пленка. «Париж
ский левкой» пахнет опасно, пахнет тревожно, и у Миши
начинают гореть уши. Как-то раз он попробовал
принести домой пробный пузырек в числе тех про
дуктов, которые можно было брать в счет жалованья.
Но Мишина мать ужаснулась:
— Мишенька, до духов ли в такое время, и особенно
в нашей квартире! Ведь люди-то тут какие! Ах, какие
люди! Вчера поставила на плиту борщ мясной и пошла
себе. Прихожу — борщ кипит, а мяса в нем нет. Выну
ли, Мишенька, и съели, как индейцы. А то еще слу
чай. Поставила молоко на плиту и пошла себе. При
хожу — а в моем молоке чужая лапша кипит. А если
я еще душиться начну, что тогда будет? Не нужно мне
духов. Ты бы лучше принес дрожжей побольше, ну и
изюму...
Миша хотел сказать матери, что это не для нее ду
хи, а для него самого. Да и не для того, чтобы ду
шиться, а так просто, нюхать вечером, когда кристаль
ные звезды глядят в искристое окно. Нюхать и пред
ставлять себе Париж, реку Сену под мостами, женщину
на Эйфелевой башне. И он, Миша, рядом с ней. Жен
щина пахнет «Парижским левкоем». Она сама как
левкой. Хотел сказать все это Миша, но посмотрел на
мать, на ее бородавку на подбородке, которая тоже,
очевидно, желала бы дрожжей или, ну там, изюму, и
ничего не сказал.
Нюрочка, кассирша в кооперативе, завивает кудряш
ки, носит вязаную кофточку из верблюда, носит ту
фельки, а когда холодно, то сидит за кассой в валенках.
Она пошла в кино на «Аэлиту» и пропала,— потеряла
душевное спокойствие.
— Михаил Петрович,— говорит она Мише утром,
когда всего одна только покупательница пришла за
русским маслом,— Михаил Петрович, если бы вы ви
дели эту красоту! «Аэлита» царствующая, почти го
лая, со шлейфом, на голове у нее корона из лучистой
энергии. И представьте, они там на Марсе не целуются!
Как это ни странно, не умеют. А на Марсе такая жизнь
27
необыкновенная, Михаил Петрович. Глаза у всех дикие
на головах какие-то шкатулки. Странно все так,
торжественно, я даже дрожать начала.— И Нюрочка
повернула ручку кассы, как будто завела музыкальный
ящик. И взглянула еще раз на Мишу.
А Миша поглядел тоже на серые глазки, на ямочки.
Все хорошо, прекрасно, но не она, не она, не «Париж
ский левкой».
Сидит Нюрочка за кассой, вертит ручкой, отрывает
чеки, а сама посматривает на Мишу. Вот он сдвинул
брови, вот вынимает сельди из бочки. А сельди безро
потны, плоские и тихие, как та треть живой силы, кото
рую замораживали в «Аэлите» на Марсе. Сам же Миша
лучше всех марсиан, настоящий земной властитель —
Лось. Но Миша не смотрит, но Миша не видит. Что за
жизнь...
Лежа в постели и засыпая, Миша думал:
«Я встречу ее, это ясно. Она будет в гарусной шапоч
ке с помпоном. Будет снег. Она приедет из Парижа и
заблудится в Москве. Бывает же всякое...»
И вдруг он, не заснув еще, проснулся и сел на по
стели:
«Да, но как же я заговорю с ней?..»
— Мишенька,— сказал за перегородкой плачущий
голос матери,— ты бы не ворочался там. Ведь кроватьто не чужая, своя. Сломаешь ножку — извольте радо
ваться.
Но невозможно Мише лежать спокойно, когда
решается вопрос такой важности — вопрос всей
жизни...
На углу Кузнецкого и Петровки всегда толчея, там в
большом окне Москвошвея выставлены предметы
первейшей необходимости со скидкой на столько-то про
центов. Там продают цветы, газеты. Миша Мельников,
по окончании работы в кооперативе, делает крюк, чтобы
пройти там. Он идет не спеша, но все-таки быстрее всех:
такое уже устройство ног. Куртка сурово запахнута, в
одном кармане дрожжи, в другом изюм. Казалось бы,
нет места мечте. Но она в нем. И вот однажды, прохо28
дя этим самым местом, он услышал хрипловатый го
лос:
— Пожалуйте, граждане. Необходимейшая вещь.
Беспомощный учитель иностранных языков. Вместо
двух с полтиной двадцать копеек. Пожалуйте, граждане.
Беспомощный учитель. В течение трех месяцев без
всякой посторонней помощи будете изъясняться. Прошу
обратить внимание, граждане. Вместо двух с полтиной
двадцать копеек.
Миша вздрогнул. Миша подошел. Миша унес на гру
ди, как голубя, «беспомощного учителя» французского
языка, купленного на последние двадцать копеек, чтобы
«изъясняться».
Пусть вынимают мясо из борща, пусть кипятят
лапшу в чужом молоке, пусть у матери флюс, пусть
Нюрочка худеет и уже два раза приняла три червон
ца за пять и наоборот,— пусть. Не все ли равно. Ми
ша Мельников может уже назвать по-французски все
предметы в комнате и дошел до глаголов «авуар»
и «этр» *.
Труден чужой язык. Глагол «этр» похож на ерша.
От него сохнет во рту. В теле испарина. И все-таки не
понятно, почему из «этра» выходит «же сюи».
Но Миша, но Миша без всякой помощи одолевает
его. Теперь он уже при встрече с «Парижским левкоем»
в гарусной шапочке сможет спросить:
— Как ваше здоровье? Как поживает гражданин
ваш отец и гражданка ваша мать?
Миша склоняется над «беспомощным учителем».
Русая прядь закрывает сослагательное наклонение.
Миша спит. Труден был день в кооперативе по случаю
учета товаров. Но даже во сне веет на него «Париж
ским левкоем», и он просыпается, трет серые глаза
и снова:
— Если бы я мог, если бы ты мог, если бы он
мог.
О, если б он мог!
Но бывает же так, что вот даже в Новом Иеруса
лиме не был и в кооперативе служит, а вот сбылась
1
A v o i r — иметь, ê t r e — быть (франц.).
29
мечта. В Столешниковом переулке Миша Мельников
увидал гражданку в гарусной шапочке с помпоном
и сразу понял, что она приехала из Парижа и
заблудилась в Москве. Миша подошел и снял шапку.
И снег первой метели покрыл его голову. Из-под
вязаной шапочки глядели на него большие левкойные глаза, шапочка пахла «Мечтой любви». Это бы
ла она.
Миша вобрал в себя воздух, потом выдохнул его.
Наступила страшная минута, одна за всю жизнь. Ми
нута и страшная и блаженная. И Миша, чувствуя, что
овладевает им оцепенение и сладкий ужас, подобный
смерти, Миша преодолел все это нечеловеческим уси
лием. Как замерзающий лебедь, разбил он крылом лед
и выплыл на простор. Он вспомнил все, он выбрал луч
шие фразы из «беспомощного учителя», лучшие согла
сования, он вспомнил чудесные французские слова. Он
составил огромное необычайное предложение с «авуаром» и «этром», вспомнил все предметы в комнате, бро
сил их туда же, как охапку цветов, и обрушил все это
на гарусную шапочку. Она молчала. Он склонился еще
ниже. Он спросил ее, как поживает гражданин ее отец
и гражданка ее мать. Но она, очевидно, была сирота и
молчала. Тогда он сделался красноречив, он понял, что
она боится его высоких сапог и кожаной куртки, взятой
из кооператива по ордеру, что она с ее французской за
стенчивостью испугалась его громкого русского голоса
и что надо завоевать ее доверие. Он взял ее маленькую
ручку, он спросил ее, правда ли, что в саду ее соседа
растут персики и что кошка ее дяди боится собак? Она
молчала. Тогда он, приходя уже в отчаяние, спросил ее,
не хочет ли она есть. И так как она все-таки молчала, то
он сделал вид, что откусывает кусок, жует и глотает
его. Она кивнула головой.
Он знаком велел ей ждать, метнулся туда, сюда.
Увидал вдали женщину с булками, лихорадочно купил
какую-то ватрушку (а больше денег не было) и принес
ее шапочке. Шапочка терпеливо ждала. Он подал ей
ватрушку, она взяла ее, закусила острыми зубками и
даже засмеялась от радости. Он ждал, пока исчезнет
последний кусок. Он не знал, что делать теперь. Он
30
понимал, что надо расстаться, что встреча не вышла,
что она не поняла его, ибо «беспомощный учитель»
оказался негодяем и лгуном и не принес ему помощи.
Он поклонился.
— Адье пур тужур 1,— сказал он.
— Адье,— ответила она.— Иностранец, а душа доб
рая, русская...
Миша Мельников покачнулся.
Не она!..
1925
1Adieu
(франц.).
pour
t o u j o u r s — прощайте
навсегда
ЭТА
ПЕСНЯ
Весна, весна в Париже. Вчера светло дымился сла
бый, прозрачный, как бы выздоравливающий дождь.
Сегодня дождя нет, все стало ярче, свежее, больной
выздоровел окончательно, влажность исчезла. Фиал
ками, пармскими и простыми, голубыми и синими, за
валены цветочные тележки. И, купив за франк пучок, вы
можете вдохнуть аромат южного побережья Франции,
соль моря и сахар луны. Купив за франк пучок, вы
можете также полюбоваться старой Маргеритт, про
дающей фиалки. Она коричнева, сморщена и стара,
как яблоня в провинциальном саду; ее щеки покрыты
красными жилками, как яблоко. И глаза ее молоды и
золотисты, как сидр, когда, в августе, он играет в ста
кане.
От весны ее старые кости просят покоя, от весны
ее разморило, как от теплой ванны. Она дремлет, улы
бается, вздрагивает и продает фиалки по франку за
пучок.
Само собой разумеется, что на улице Коперника,
вблизи Елисейских полей, тоже весна. Коперник был
велик, его слава была велика. И вот теперь, после
смерти, его память почтили недлинной улицей, которую
сейчас, в данную минуту, солнце и тень поделили по
полам, ибо настал полдень.
32
Гостиница, где живет Иван Маврикиевич, нахо
дится в тени. Тень, голубая и синяя, как фиалки, стоит
под самым окном. Она стоит долго, потом начинает пе
ремещаться медленно и неуклонно. И вот уже первые
ниточки солнца ползут по ковру и доползают до го
ловы Ивана Маврикиевича, склоненной над письменным
столом. А стол смешон, просто комик. Ножки унего
гнутые и тоненькие, дерево красное, как вишня, и
замочную скважину оплели бронзовые веточки. Не то
амурьи, не то стрекозиные крылышки трепещут на
его спинке возле перламутровых украшений. Внутри
стол выложен шелком, он стегано-шелковый, в ямочках,
словно детское одеяльце.
В стеганом одеяльце, в тепле, как недоношенный
ребенок, всю ночь лежал доклад. Иван Маврикиевич
живет в Париже не зря. Он большой спец по автомоби
лям и послан сюда Москвой по автомобильному делу.
Он готовит для Москвы отчет о новейшем французском
изобретении: оно состоит в том, что у автомобиля вты
кается в землю упор. Колеса приподымаются над зем
лей, и вся машина может, не поворачиваясь боком,
вдвинуться в ряд других машин и занять предназначен
ное ей там пространство. Культура подлинная, со всеми
ее хитростями, выработанными веками, вся она тут.
«Хитро придумано,— размышляет Иван Маври
киевич, налегая локтями на гнутый столик, отчего тот
начинает шататься, как жеребенок, на которого
взвалили двигатель внутреннего сгорания.— Хитро.
И вообще понимают эти французы в машинах, грех жало
ваться, понимают. Они машину наизнанку вывернут,
а доберутся, чем она дышит. И вообще славно, ейбогу, что я в Париже: и приоделся и культуры хлеб
нул. Ну, и приоделся! Приеду в Москву, а на мне
башмак американский, кепи бельгийское, костюм анг
лийский, чемодан немецкий: настоящий француз».
— Ты спишь, Иван? — гудит за дверью осторож
ный голос.— Спишь? А я уже всюду побывал. Весна
такая, что нет спасенья. Да ты спишь или нет?
— Да не сплю я. Видишь — работаю.
И Иван Маврикиевич впускает к себе в комнату то
варища своего и коллегу по автомобильным делам.
33
Тот тоже из Москвы и тоже «хлебнул культуры». Брюки
на нем узкие сверху и широкие внизу. Короткий пид
жак, галстук фантази и над всем этим непобедимо
московское выражение лица со славянским носом.
— Думаешь ли ты, Иван,— начинает «коллега»,
жмурясь от солнца, уже окончательно завладевшего
комнатой на улице Коперника,— думаешь ли ты о том,
что мы в самом скором времени возвращаемся в Москву
и что хорошо бы нам привезти что-нибудь интересное,
культурное что-нибудь. Чтобы оно и техники касалось,
и искусством попахивало бы. Хорошо бы. А?
— А разве есть такое? — спрашивает Иван Маврикиевич, снова укладывая в стеганый шелк свой
доклад.— Есть такое, думаешь?
— Например, карманный граммофон — последнее
слово техники. Места не занимает совершенно и играет
все, что угодно. Что ты на это скажешь?
— Да что скажу: занятно. А как его, черта, везти?
Запрещено ведь.
— А мы объясним. Не для спекуляции небось. Объ
ясним. Скажем: культурное достижение. А представ
ляешь, как он нам будет играть вечером, зимой? За
поет, мерзавец, как соловей.
У Ивана Маврикиевича глаза начинают мечтательно
блестеть, и он нежно склоняется над красным столиком.
Он представляет себе глубокий и снежный московский
вечер, вечернюю комнату, обогретую лампой и само
варом, журчанье сытого калорифера — и европейскую
штучку рядом с самоваром, которая поет, как птица,
как соловей. И кроме того — машина. Родная вещь,
знакомая...
Иван Маврикиевич по-французски слабоват. Что
касается автомобильных терминов, то это он с трудом,
но может. Но обыкновенных «вежливых» слов не знает
никаких. Товарищ его почти в таком же положении.
Но так велика уверенность их голосов, так отчетливы
движенья рук, что приказчик в граммофонном мага
зине понимает их.
Магазин полон поющих и играющих машин. Вра
щаются черные и коричневые мелкошершавые диски.
Сапфирные и простые иголки впиваются в них, и от
34
вращения возникает мелодия. В глубине магазина —
отдельные кабинки, обитые сукном. Оттуда несутся
Дебюсси и Скрябин, Мистенгет и Морис Шевалье...
Приказчик, поняв обоих автомобильных товарищей,
немедленно выкатывает им граммофон. Но какой!..
Огромный, роскошный. Он же граммофон, он же лампа.
Покуда лампа горит, он играет.
— Ишь ты,— говорят враз оба товарища.— Куда
нам такой! Нет, это не про нас. Нам что-нибудь «шло
пти», махонький граммофончик для домашнего употреб
ления.
И показывают рукой желаемый размер.
— Аа-оо, — говорит приказчик. — Понимаю. —
И вынимает маленькую штучку, на вид совершенно
ничтожную, круглую, как банка, и плоскую.
— Вот-вот. Размер вполне подходящий. А действи
тельно ли он играет? И какой у него звук?
Приказчик отлично понимает. Вообще приезжие из
Советской России могут не беспокоиться. Это как раз
то, что нужно. Микифон (его зовут микифон) играет
прекрасно. Сам президент Думерг постоянно носит его
при себе и в свободные минуты заводит пластинку «Ва
ленсия». Не угодно ли послушать.
И микифончик зажужжал, как комар перед дождем,
зажужжал болотно-сладко и томительно.
Товарищи переглянулись.
— Хорошо, не правда ли, месье, замечательно?..
И какой звук!
— А не может ли он... этого... чего-нибудь погром
че? — нерешительно выговорил Иван Маврикиевич.—
А то ззз-ззз, а в чем дело — непонятно.
— Если месье угодно,— зажужжал в свою очередь
приказчик,— то можно поставить новейший чарльстон.
Вы услышите, какая сила.
И из маленькой штучки посыпались свист, щел
канье и металлические удары, отбивающие ритм.
— А не может ли он,— заговорил, стесняясь, Иван
Маврикиевич,— не может ли он (тут он ткнул пальцем
в усовершенствованный микифон) сыграть что-нибудь
подходящее, наше что-нибудь. «Мы — молодая гвардия
рабочих и крестьян», например?
36
— Не знаю,— с сожалением сказал приказчик.—
Названье совершенно незнакомое, хотя русские вещи
у нас имеются в изобилии.
— А это,— и Иван Маврикиевич с увлечением запел
на весь магазин:— «Вставай, проклятьем заклеймен
ный». Ведь это мотив интернациональный. Он так
и называется «Интернационал».
На эти звуки из скрябинской кабинки выглянула
испуганная голова и скрылась.
— О-о,— только произнес приказчик и стал по
спешно складывать микифон.— За такую песню, за
эту песню могут быть такие неприятности!..
— Катись отсюда,— обратился Иван Маврикиевич
к товарищу.— Неподходящий он для нас...
Старая сморщенная Маргеритт, продающая фиалки
на углу улицы Коперника, проснулась от весенней
дремоты. Ее разбудили два голоса, поющие песню. Два
человека, два нефранцуза, шли мимо и пели. Маргеритт
прислушалась, она узнала мотив. Ее коричнево-золо
тые глаза заиграли, как сидр в стакане.
— Камрад,— сказала она,— вот фиалки. Из Ниц
цы, франк пучок. Но за такую песню, для вас, за эту
песню — бесплатно.
И она протянула два пучка.
1925
ЕЖОВЫ
РУКАВИЦЫ
Ежи бывают большие и маленькие. Они сплошь
заросли иголками, и, для того чтобы ухватить их ру
кой, надо на каждый палец надевать наперсток. Ежи
зимой спят, а летом едят змей и запивают их молоком.
Маленькие ежата родятся мягкими и твердеют посте
пенно, как каштаны.
Спору нет, очень хороши жирафы. Ими можно обме
тать паутину в самой высокой квартире. Замечательны
морские звезды, похожие на окаменевшую манную
кашу. Но они не могут сравниться с ежом. Во-первых,
все они заграничные и живут в джунглях, за исключе
нием морской звезды, которая хотя по профессии звезда,
но по образу жизни — губка. А еж — настоящий род
ной зверь, совершенно не гордый, живет где угодно под
Москвой и нисколько этого не стыдится. Но самое глав
ное, что из ежа делают рукавицы.
Ежовы рукавицы практичны и удобны. Они не рвут
ся. Они не пачкаются. Потом, например, так: человек
ест вишни. Он опускает руку в корзинку и вынимает ее,
сплошь утыканную вишнями. Кушайте, пожалуйста!
Или так: человеку необходимо отчистить пальто от
сохлой грязи, а щетку у него украли. Тогда он надевает
рукавицу (ежову) и чистится.
37
Ежовы рукавицы появились внезапно и внезапно
же поразили одно воображение. Это было маленькое
восьмилетнее воображение. До трех часов оно усиленно
питалось в детском саду, а после трех — голодало дома
до самого вечера, когда появлялся старший брат,
Костя. В остальное время маленькое голодное вообра
жение, сидя в мозгу своего обладателя, Шурика, бро
дило по квартире и часто попадало на кухню, где, как
известно, очень много всякой пищи.
На кухне говорили главным образом о том, кого
следует омолаживать. Почему-то этот вопрос больше
всего интересовал и Марфу Степановну, кухарку, и
Шурикину тезку, маникюршу Шурочку, которая чи
стила свеклу в перчатках, и Евграфа Петровича, быв
шего полотера. Вследствие ревматизма он вышел в от
ставку и стряпал для семьи дочери.
Так и в этот день Шурик, приближаясь к кухне,
слышит знакомый разговор.
— Омолаживают,— громко говорит Марфа Степа
новна, грохоча чем-то железным,— а кого омолаживают,
неизвестно! Иного не то что омолодить, плюнуть
на него жалко! Взять хоть, к примеру, мясника Прокофьева-младшего.
Ты
телятины
спрашиваешь,
а он тебя на котлетный фарш сворачивает. Ты у
него мозговую кость, а он тебе пустопорожний хрящ.
Это что ж такое? Одно спасенье, что стар, помрет
скоро. А омолоди его, так он тебе запоет та-акие
цены!..
«Как она права! — думает Шурик в коридоре,
прислонясь щекой к половой щетке.— Мясника, ко
нечно, не стоит, но хорошо, например, омолодить старую
Костину шубу и превратить ее в молоденький полу
шубок».
— Омолаживать следовает человека солидного, не
меньше чем по двенадцатому разряду тарифной сетки,—
говорит Евграф Петрович, возясь, очевидно, над чем-то
скользким.— Это и государству выгодно, и родным
приятно. Марфа Степановна, объясните, отчего это я
жабра у него не ухватываю?
— Есть у меня один клиент,— быстрым говорком
докладывает Шурочка.— Очень умный, заведует коопе38
ративом, ногти замечательные, как изумруды, один
в один, кроме большого на левой руке: крысоловкой
отхватило. У них в кооперативе крыс сверхъестественно
много. Прекрасная личность, но немолодая — и хочет
жениться. Как быть?
«Очень интересно,— продолжает думать Ш урик,—
но я бы лично не согласился омолодиться. Это значит
опять молочные зубы. Кроме того — корь».
В коридоре тихо и темно. А рядом за дверью, на
кухне, все живет полной жизнью. Оттуда доносятся
звонкие голоса кастрюль и визг старой мясорубки.
Оттуда плывут горячие пышные запахи, которым нет
названья.
Шурику становится печально в его коридорном
одиночестве, и он входит в кухню.
— Здорово, товарищ,— приветствует его Евграф
Петрович, блестя от жара, как самый блестящий пар
кет.— Как жизнь?
— Жизнь известная,— бормочет Марфа Степановна,
тыча вилкой в чье-то крыло.— Беспризорная сирота,
ни отца, ни матери.
— Матери у меня вообще не было,— отвечает Шу
рик, присаживаясь на табурет.— А был папа, но как-то
не сохранился. Остался один Костя.
Шурик собирается рассказать еще кое-какие под
робности из своей жизни, но в это время у плиты разго
рается ссора.
— Что вы мне вашим судаком мелькаете? — вне
запно обрушивается Марфа Степановна.— Тут птица
тушится, утка, можно сказать, а вы заняли лучшую
дырку, а поленьев небось не подкладываете. Поленцевто я и не вижу.
— Я, Марфа Степановна, ссориться с вами не
намерен,— с достоинством, сквозь шипенье и буль
канье, отвечает Евграф Петрович.— Каждый питается
по своим достаткам. Одни — утку, другие — су
дака. А плита у нас для всех коллективная.— И,
говоря это, он старается продвинуть своего судака к
центру.
«Я раньше не понимал, что значит слово «судачить»,—
думает Шурик.— А оно происходит от судака. Суда39
чить — это когда ссорятся из-за судака. Теперь я
понимаю».
— Нет, гражданин,— свирепеет Марфа Степанов
на,— в это место уж вы не суйтесь: не про вас оно
писано. Распустились тут. Раньше вас в ежовых рука
вицах держали.
В е-жо-вых ру-ка-ви...! Вот оно что!
Шурик сидит в комнате один. За окном вечер. Воздух
синь, но еще синее снег. Аптека насупротив начинает
сиять и светиться и отражает в своих шарах улицу
вниз головой.
Шурик сидит, и одиночество обволакивает его. Он
не знает этого слова, но ощущение понятно ему. Ощу
щение, когда комната становится чрезмерно большой
для одного сердца. Тени бегут, огни чужих аптек сияют
не нам, и единственное родное существо — на другом
конце земли или на другом конце улицы (это все равно)—
сурово зарабатывает пропитание.
Наконец, истомленный сиянием чужих аптек, Шурик
встает и, вежливо стучась, входит в комнату своей тезки
Шурочки, чье назначение на земле — приводить вся
ческие мусорные ногти в полном смысле в блестящее
состояние. Шурочка тоже сидит у окна и тоже глядит
на аптеку. И тут Шурик спрашивает ее, что она думает
о ежовых рукавицах.
— Да что вы! — отвечает Шурочка.— Да разве это
мыслимое дело, чтобы из ежа?.. Да что вы? Кто же это
станет носить? Шофер какой или водолаз? А частное
лицо не выдержит. Это если кто кого тиранит, так, чтобы
изобразить колючее обращение, говорят: ежовы ру
кавицы.
У старшего брата Кости — гостья. Замшевые ла
почки, закутана в шелковый котик, сидит с ногами на
диване, на шапочке усики. Наступила ночь. Шурик
одним глазом спит, другим — слушает разговор. Раз
говор неприятен. Костя непрерывно курит, и голос у
него — как «американский житель» в трубочке: то
взлетает кверху, то падает на дно.
40
— Предположим, — говорит Костя, — предполо
жим, что вы катались с этим типом из деловых сообра
жений. Все бывает! Но почему вы сидели так близко
друг к другу? Тоже из деловых соображений?
— Это дело мое. Не обязана отчитываться!
— Но вы катались?
— Каталась.
— Почему же с ним, а не со мной?
— Рожденный ездить в трамваях не может мечтать
о такси.
— Прекрасно! Значит, конец?
— Поцелуйте меня,— говорит гостья,— вы так хо
рошо сердитесь...
Она уходит. И хотя за окном явственно фырчит
какое-то такси, Костя, с головы до ног купленный по
дешевой цене (один поцелуй), рабски надевает ей
ботики.
Шурик против этого. Эта гостья ему неприятна. Он
хочет, чтобы она ушла как можно скорее и как можно
бесследнее. Чтобы она не возвращалась.
Костя взволнован.
— Я был счастлив видеть вас у себя,— говорит он.
Гостья спешит. Она уходит. Она почти ушла. Ее
трогают за рукав. Она оборачивается. В ночной ру
башке, с длинными робкими ресницами, стоит Шурик.
Он шаркает босой ногой. Он взволнован.
— Я был счастлив видеть вас у себя,— говорит он.—
Но вот вы забыли...— он подает ей замшевый клубочек
перчаток, он тяжело переводит дух,— вы забыли ваши...
ежовы рукавицы.
1925
ЛЯЛИНЫ
ИНТЕРЕСЫ
Лифт был стар и очень одинок в своей клетке. От
беспрерывного шатанья по этажам он ожесточился, на
чал свирепо щелкать задвижкой и при спуске тихонько
подвывать, как раненый волк. Иногда он окончательно
выходил из повиновения и повисал между этажами,
хмуро поглядывая на людей, ползущих по лестнице.
В поводырях у лифта состоял Яков Митрохин, один
надцати лет, неизвестно чей сын. Он пришел со двора,
полюбился ночному сторожу и остался при лифте. По
данной ему от домовой конторы инструкции, Яков Мит
рохин никого в лифт самовольно не допускал, каждого
желающего подымал сам и взыскивал с него, опять?
таки согласно инструкции, пять копеек.
В долгие вечерние часы, когда за дверью шипела,
выла и всячески бесновалась вьюга, Яков Митрохин,
бессменно дежуря у лифта и дожидаясь людей, ушедших
в гости или в театр, размышлял о жизни. Он размыш
лял о жизни, о том, что у него валенки прохудились, что
ночной сторож Митрофан Авдеич, взявшйй его в сы
новья, дерется больно и, главное дело, зря и что хоро
шо бы найти карандаш и заняться наукой. Он снова и
снова рассматривал лифтово устройство, его внутрен
ности, его диваны, его кнопки. Особенно одну, краснень42
кую: если нажать ее покрепче — лифт останавливается
на полном ходу. Очень интересно.
По вечерам, когда взрослые уходили в театр или,
смирно сидя у себя дома, поили гостей чаем, к Якову
Митрохину наведывались для разговору со всего двора
какие-то шапчонки и тулупчики и даже забредал ино
гда один бархатный капор шести лет, по имени Ляля.
Лялина мама, полная, похожая на круглый комод, очень
огорчалась этим знакомством и говорила:
— Ляля, это же беспризорный в полном смысле
слова, вытри нос! Он может убить и украсть, не соси
палец! Разве мало у тебя других знакомых?
Яков Митрохин, слыша такие слова, укоризненно
пофыркивал, однако молчал.
Лялина няня, почтенная старушка, еще больше уби
валась:
— Лялечка, да брось ты, да не смотри ты на него!
Подумаешь, что нашла! Лифтяной мальчишка он, а у
твоего папы письменный стол весь кожей крытый, и ты
сама какао кушаешь каждодневно. Тьфу, сокровище!
Разве он тебе компания?
Но беленькая кругленькая Ляля, похожая на пуго
вицу, непременно норовила пройти мимо Якова Митро
хина как можно ближе и улыбалась ему.
Однажды внизу у двери лифта, там, где обыкновен
но вывешивались все объявления по дому, появилось
еще одно — следующее:
«Все дети, которые из этого дома, приглашаются на
засиданье к завтриму дню в шестом часу под лестни
цей, где лежит тулуп. Очень важные будут предло
женья. Вход без платный. Если из соседних домов, то
за вход два мятных пряника».
Подписи не было.
Первая обратила на это внимание Лялина мама.
Она прочла объявление сквозь пенсне, потом про
стым глазом и тут же позвонила в домовую контору на
втором этаже. Вышел помощник завдомом.
— Вы что же это, товарищ Поляйтис? — сказала
Лялина мама.— Как же вы допускаете подобное? —
И она ткнула ридикюлем в объявление.— У нас раз43
вращают наших детей, а вы молчите. Почему вы молчи
те? Конечно, моя Ляля не пойдет, не в этом дело, но
как принцип?
Товарищ Поляйтис присмотрелся, высморкался и
возразил:
— Не вижу ничего такого, гражданка. Дети имеют
право сорганизоваться для защиты своих профессио
нальных интересов.
Лялина мама захлебнулась от негодования и про
скрежетала:
— Какие там интересы, когда у них носы всегда
мокрые! Я больше чем уверена, что это Юрка писал из
восемнадцатой квартиры. А еще сын старшего делопро
изводителя.
Старший делопроизводитель Селезнев, мрачный че
ловек с больными почечными лоханками, искоса взгля
нул на объявление и подумал:
«Узнаю руку Юрия. Что такое растет из него, не
пойму! Авантюрист какой-то типа Пилсудского».
Дети объявления как будто не замечали. Только по
лестнице сделалось необычайно грязно от маленьких
натоптанных следов, а в соседнем кооперативе спрос на
мятные пряники настолько превысил предложение, что
со склада был прислан свежий запас вышеупомянутого
товара.
Ночь прошла спокойно, но утро уже было тревожно.
Прежде всего приехала молочница и сообщила, что
на дворе завируха, зги не видать, так что она свою ло
шадь чуть не впрягла хвостом вперед, и что вследствие
этого молоко подорожало на копейку. Ощущение сти
хийного неблагополучия нависло над домом. Но Селез
нев все же пошел на службу, унося в портфеле диете
тический завтрак, а Лялина мама отправилась к част
нику Лапину проверить молочное осложнение.
Детское население сидело по своим комнатам и вело
себя подозрительно тихо.
В шестом часу, когда большинство родителей, утом
ленные службой, метелью и обедом, прилегло отдох
нуть, роняя из ослабевшей руки газету, небольшие
тени замелькали вниз по лестнице, совершенно очевидно
направляясь туда, где лежал тулуп.
44
Лялина мама, выстояв в молочном час в очереди и
установив, что молоко действительно подорожало, а
творогу нет вовсе, тоже прилегла на тахту среди вели
кого множества подушек, по преимуществу круглых,
величиной то с автомобильное колесо, то с чайное блюд
це. Няня на кухне спорила с прачкой о том, что есть
бог. Центральное отопление тихонько посапывало. Как
вдруг хлопнула дверь.
Лялина мама вскочила и убедилась, что ее дочь,
Елена Егоровна Антонова, исчезла.
Лялина мама накинула на себя что попало и ура
ганным образом позвонила в противолежащую парад
ную дверь. Открыл ее сам старший делопроизводитель
Селезнев с грелкой.
— Моя Ляля ушла, и Юра, я думаю, тоже,— ска
зала Лялина мама.— У них там под лестницей совеща
ние, профессиональные интересы, одним словом,— го
товая ангина.
Старший делопроизводитель Селезнев ответил брюз
гливо:
— Юрия моего нет. Очевидно, тоже там. Предпола
гаю даже, что это его затея. Сейчас надену пальто.
Они вышли вдвоем и начали спускаться. В это вре
мя старчески заохал лифт, ковыляя с седьмого этажа
вниз. Яков Митрохин, заметив идущих, остановил ма
шину, сухо щелкнул задвижкой и сухо сказал:
— Пожалте.
Внизу, в маленькой комнате, где лежал тулуп и
шланг для поливки улиц, впавший в зимнюю спячку,
набилось столько детей, что передохнуть нельзя было.
Мятой пахло, как в аптеке.
Юра Селезнев, стоя на старом стуле, собирался
председательствовать. К нему то и дело подбегал за
справками его помощник, Виктор, двенадцати лет.
— Юра, тут девочка с соседнего двора с грудным
пришла. Может он ей передать свой голос или нет?
Грудной младенец в эту минуту сам подал голос, да
так, что все чуть не оглохли.
— Товарищи,— старался перекричать его Юра,—
товарищи, довожу до общего сведения, что только тот,
кто сам ходит, может голосовать! Остальные воздержи45
ваются. Голоса не передаются. Прошу ораторов запи
сываться. Времени немного. По вопросу о перевыборах
родителей.
Ляля, бледная, с блестящими глазами, протисну
лась к Виктору и тихонько сказала:
— И меня запишите! Хочу высказаться. Пишите:
Ляля с пятого этажа.
— По какому вопросу, товарищ, собираетесь выска
зываться?
— По вопросу о шерстяных панталонах, которые
кусаются, чтобы не носить их. И еще по разному по
воду.
Юра постучал пряником о подоконник и начал:
— Товарищи, хочу сказать несколько слов. Всякие
люди — металлисты, продавцы, даже чистильщики са
пог — имеют свой союз, который их защищает от экс
плуатации, а мы, дети, ничего этого сделать не можем.
Каждый родитель, будь он отец или мать, особенно
если он с больными почками, издевается над нами как
хочет. Так дальше не может продолжаться. Предла
гаю выставить ряд требований и выработать лозунги,
созвучные эпохе. Кто за, кто против, кто воздер
жался?
— Тут Яков Митрохин записан,— сообщил Вик^
тор,— по вопросу о том, чтобы не бить в ухо. А его нет.
Юра проницательно нахмурился и сказал:
— Занят небось. Он даром не убежит. Значит, дело
есть важное. Сохранить за ним очередь.
Заседание было бурное. Вопросов было много, и все
такие наболевшие, что молчать нельзя было. Говорили
о том, что взрослые чересчур много о себе воображают
и даже запрещают детям играть в коридоре в комму
нальных квартирах, что совершенно недопустимо. Гово
рили о том, что мыть башмаки в лужах необходимо, и
еще всякое разное...
Защита детских интересов впервые была поставлена
на профессиональную почву...
Полтора часа провисел лифт между третьим и чет
вертым этажом. Напрасно Лялина мама стучала и ме
талась, напрасно старший делопроизводитель Селезнев
держался за почечную лоханку, Яков Митрохин на все
46
возражал, что у лифта нутро больное, что ничего он по
делать не может: повисит — и сам отойдет.
Когда Лялина мама, полумертвая от волнения и на
пряженного ожидания, вернулась наконец к своим
круглым подушкам, она увидала Лялю, сидящую за
отцовским письменным столом. Большим синим каран
дашом на большом листе она выводила лозунг, очевидно
выработанный на собрании:
«Дети, будьте осторожны в выборе родителей!»
Лялина мама от ужаса позеленела.
На другой день через няню она получила письмо.
Ее поразило, что в грязном конверте лежало нечто
круглое. Она вскрыла его. В нем находился большой
замусоленный пятак. Записка гласила:
«Гражданка, возвращаю вам пятак за лифт. По
справедливости. Держал я вас в нем нарочно, чтобы
ваша дочь Ляля могла высказаться про все свои инте
ресы.
За неграмотного Якова Митрохина
Юрий Селезнев».
1925
ВРЕМЯ
АБРИКОСОВ
Так как наступило время абрикосов, то мне хотелось
бы высказать несколько мыслей по поводу того, как
не надо варить варенье. Ибо в жизни иногда очень
важно знать, как не надо делать то или иное.
Итак, варенье. Все это происходило давно, у моря.
Я отчетливо помню белый домик, обмазанный глиной.
Террасу обвивал виноград «изабелла». «Изабелла»
обещала гигантский урожай. Но все надежды раз
рушили воробьи, которые шутя в два дня склевали
его, как только ягоды начали покрываться стыдливым
румянцем юности.
В одно нежное утро, пахнувшее теплым морем,
рыбак принес нам несколько больших камбал в бородав
ках. Мы предпочитали их всем рыбам по той причине,
что у них мало внутренностей, никакой чешуи и жабры
легко вынимаются. Уже прощаясь, рыбак сообщил, что
созрели абрикосы и что его брат, фруктовщик, принесет
нам сегодня первую партию.
Сначала все шло как следует. Абрикосы не угрожали
ничьему спокойствию. Они были смуглы и задумчивы.
Кто мог предположить, что под их бархатной шкуркой
скрываются такие острые когти? Дни были безоблачны,
а по ночам прямо от нашего дома протягивалась по
48
морю лунная дорожка, и даже не дорожка, а настоящее
шоссе, вымощенное маленькими волнами и политое
луной. В такие ночи Кика говорил:
— Вот если идти прямо по этой полосе, то можно
прийти в Константинополь.
Но так как никто не знает еще, кто такой Кика
(а он и есть герой абрикосовой эпопеи), то я сейчас
представлю его. Кике двадцать два года, он почти врач
и знает чудесные латинские слова, от которых самые
противные болезни звучат, как цветы. Так, например,
ячмень, тот самый, что бывает на глазу, называется
«гордеолум» (Hordeolum). А такая прозаическая и даже
смехотворная часть тела, как ягодицы, носит прекрас
ное название «глютеус» (Gluteus), что определенно на
поминает глицинию. Кика был старший среди нас.
Всего нас было пять человек, и всем вместе, включая и
Кику, было девяносто пять лет.
Кика был человек недюжинный и даже гениальный.
Это он придумал класть в сандалии дубовые листья, что,
по общему мнению, чрезвычайно охлаждало ступни.
Это он на спине каждого из нас собственноручно калли
графически вывел инициалы и покрыл их бумагой
от марок. И, в то время как все тело коричнево загорало,
буквы на спине ослепительно сверкали. Это он, наконец,
открыл, что лучшим средством от несчастной любви
является огород, в частности, тыквы, которые требуют
долгого и бдительного ухода.
Но и великий человек делает ошибки. Никто не
знает, на чем ему суждено сорваться. Кика сорвался
на абрикосах.
В этот год абрикосовый урожай был очень обилен.
Земля не поскупилась на этот очаровательный плод,
который становится ужасным, когда его слишком много.
Несчастье началось с того, что абрикосы все дешевели
и дешевели.
Брат рыбака каждодневно приносил нам большие
корзины. Каждый день цена на них падала обратно
пропорционально их величине. Наконец наступил зло
счастный час, когда корзина абрикосов превратилась
в премию к камбале, большой и тяжелой, как поднос с
посудой. И вот тут-то Кику осенило.
3
В. Инбер, т. 2
49
— Необходимо,— сказал он,— варить варенье.
После обеда, когда посуда была вымыта особым спо
собом — морской водой и страницами старого учеб
ника по неорганической химии — и сохла на скалах,
Кика рассадил нас в строго обдуманном порядке.
— Вот абрикосы,— сказал он,— и вот булавки.
Вы берете в левую руку абрикос, в правую — булавку
и, равномерно поворачивая, покрываете его дырочками.
В таком виде плоды будут отнесены в погреб, где и про
стоят до завтрашнего утра. Завтра мы снимем с них
кожу и будем варить.
— Кика,— нерешительно начала Катюша, его
младшая сестра,— а не наоборот ли? Мне кажется, что
если мы сначала наколем, то потом мы не сможем снять
кожу. Впрочем, как хочешь.
Кика не удостоил ее ответом и начал колоть.
С самого начала меня томило предчувствие несчастья,
и действительно, несчастье случилось. Я колола бу
лавкой, как и все. Но, заглядевшись на необыкновенно
красивого червя, вылезшего из одного абрикоса, я
уронила свою булавку, и так как другой не оказалось,
то я взяла тоненькую иголку. Был закат. Море было
почти белое, как шелк. Только тот, кто бывал на юге,
знает, что это значит. Далеко, почти на самом горизонте
прошел пароход. Быть может, он шел в Константино
поль, и никакие водяные лыжи не могли уже догнать
его. Глядя на все это, я продолжала колоть. Странное
ощущенье легкости вдруг поразило меня. Я взглянула
на свою руку и увидала только половину иголки. Со
вершенно очевидно, что тонкая иголочка сломалась,
оставив свою нижнюю конечность в сочном абрикосе.
Бесполезно было искать, в каком именно. Их была
целая груда, и она росла с каждой минутой.
«Да,— сказала я сама себе,— варенье будет пре
красно, но оно будет опасно, оно будет смертельно».
Наконец тяжелая работа накалывания пришла к
концу. Абрикосы приобрели такой вид, как будто им
всем привили оспу, и мы отнесли их в погреб, после
чего вышли в море на килевой лодке и выслушали
лекцию Кики о том, какие бывают разновидности ветра.
На другой день абрикосы вспухли и потемнели.
50
— Прекрасно,— сказал Кика, рассматривая их.—
Теперь будем снимать с них кожу.
Увы, кожа не снималась. Наоборот, она теперь сиде
ла крепко, как никогда. Решено было варить с кожей.
— Кика,— робко сказала я (у нас не в обычае было
противоречить предводителю),— а не лучше ли сделать
повидло?
Ход моих мыслей был ясен. В повидле легче и проще
будет выловить половину иголки.
Кика взглянул на меня рассеянно и предложил
разжечь керосинку: тогда не наступила еще эра при
мусов.
Сначала надо было сделать сироп. В большой медный
таз мы налили воды и положили очень большое количе
ство сахара. Точно не помню сколько, но много. Все
это должно было вскипеть, и тогда наступила бы очередь
абрикосов.
— Кика,— закричала вдруг Катя, взмахивая лож
кой,— видишь ты этих людей у двухцветной скалы?
Кто это? Как ты думаешь?
— Думаю, что тебе пора помешать сироп,— солидно
ответил Кика.
— Ничего подобного, это водолазы. Они будут
вытаскивать катер «Шалун». Мне хозяин говорил.
В одно мгновение у кипящего сахара не осталось ни
одного человека. Самая строгая дисциплина не могла
устоять перед водолазным соблазном. Даже Кика
и тот дрогнул.
— Ничего,*— промолвил он,— в этом сахаре боль
шие комья. Пока все это распустится, мы вернемся.
В прозрачной и голубой воде, несравненной воде
июльского моря, у двухцветной скалы, коричнево
зеленой, ходил по дну водолаз, медленно переставляя
пудовые ноги. Его стеклянные, выпуклые, как у мухи,
глаза обшаривали дно. Вот он задел ногой груду кам
ней, и из-под моха вынырнула стайка бычков, как взле
тает стая птиц, если задеть ветку березы. К затонувшему
катеру подошел его коллега, тоже катер, под названием
«Моя радость». Загрохотала небольшая лебедка, водо3!
51
лазы сильней закопошились под прозрачной водой, и
наконец над морем поднялась мокрая корма «Шалуна»,
облепленная ракушками и маленькими крабами.
Все это продолжалось очень долго и сопровожда
лось разными приключениями. Люди на скале что-то
кричали в какие-то трубы в глубь моря, и водолазы
ответно булькали. Потом маленький греческий маль
чонка, засмотревшись на лебедку, полетел в воду, и
водолаз выбросил его на поверхность, как мяч. И,
наконец, у миловидной девушки в купальных штаниш
ках украли на берегу украинский костюм. Все это надо
было обдумать и пережить.
Наконец «Шалун» был вытащен, и всем своим ви
дом он как бы говорил окружающим: «Я хотя и «Ша
лун», но, честное слово, больше не буду».
И все ему поверили.
Усталые, но сытые душой, возвращались мы домой.
— Профессия водолаза,— пояснял Кика,— пожа
луй, не менее полезна, чем профессия врача. Море
безжалостно. Оно не так легко отдает свои жертвы,
и нужно много усилий...
— Ай, ой,— закричал вдруг Миша, шедший впереди
всех,— я не могу идти!
— Почему? — хором вопросили мы.
— Не знаю почему, только земля держит меня.
Кика встрепенулся и, как настоящий врач, сломя
голову помчался на помощь ближнему. Но и он, до
бежав до роковой черты, прилип к земле... Камни,
травы, прелестная, такая юная и уже седая полынь,
сама земля — все было покрыто сахарным сиропом.
Радиус этого явления был очень велик. Центром же был
таз на керосинке.
С большим трудом, подымаясь и снова падая, до
брались мы до нашего липкого жилища. Огня не было,
сахара не было, таза не было,— был сплошной сахар
ный поток, который медленно, как лава, увлекая за
собой две ложки, сползал по тропинке к морю. Но и
абрикосов тоже не было. Вместо них был гигантский,
миллионный муравейник...
Прошло много лет. Мы все выросли и даже постарели.
Наша дача у моря сползла в воду со всей своей «иза
69
беллой». Маленький черный гречонок превратился в
широкоплечего рыбака и продает новых камбал новым
людям. Катер «Моя радость» уже не плавает. Он навеки
пришвартован к берегу, и в нем живет артель лодоч
ников...
Однажды случай забросил меня в небольшой север
ный город. Вечер был холоден и сер. Работа была сде
лана. Завтра надо было уезжать в новые места. А пока
можно было напиться чаю и лечь спать, чтобы набрать
ся сил.
В тихом кооперативе я спросила себе сухарей.
Электричества не было, и керосиновая лампа мутно
отражалась в голландских сельдях.
— Не возьмете ли варенья? — предложил мне блед
ный и ласковый приказчик.— Есть вишня, белая че
решня, кизил, абрикосы.
Я взглянула на сельди. Неуловимо и мгновенно
нахлынули на меня: море, камбалы, половина иголки,
муравьи и мои шестнадцать лет.
— Дайте абрикосы,— сказала я с улыбкой и со
вздохом.
— Рекомендую белые черешни. Свежего приготов
ления. Абрикосы же прошлогодние.
— Нет, дайте уж абрикосы. Это мое любимое.
Человек, покупавший в другом углу пеклеванный
хлеб и чай, обернулся и посмотрел мне в лицо. Я уви
дала давно знакомые близорукие глаза и слегка кривой
нос. Только волосы были не те. Те были каштановые,
почти рыжие, а эти выбивались из-под шапки седоватыми
прядями. Человек сделал какое-то очень знакомое
движение.
— Кика,— закричала я так громко, что кассирша
обернулась,— Кика, это вы?..
Мы не расставались в тот вечер. Мы пили чай с ва
реньем, абрикосовым, самым лучшим, самым сладким,
потому что в нем есть сладость прошлого и тончайшая
игла воспоминаний.
1926
ЯБЛОКО
РАЗДОРА
Так называемое «яблоко раздора» не всегда бывает
непременно яблоком. Подчас оно принимает самые при
чудливые формы, не имеющие с растительным царством
ничего общего... Сделав это небольшое вступленье,
можно перейти непосредственно к делу.
Квартира выходила окнами в переулок, где в
несметном количестве жили воробьи и собаки, взаимно
ненавидя друг друга. В самой квартире тоже были со
бака и воробей. Впрочем, вскоре выяснилось, что это
был чиж.
Чиж сидел в клетке и пел простую песню с чижи
ными словами. По-человечьи она звучала так:
Я спал. Однако
Теперь уж не поспишь...
Я озяб, как собака,
Хоть я и чиж.
В передней
Что-то топнуло;
Очевидно,
Отопление лопнуло.
В передней действительно топнуло. Пес Тузик,
прозванный так по причине тузообразного пятна над
гладко обрезанным хвостом, вею ночь спал под вешал
кой, на калошах. Под боком у него ворковало отоп54
ление, из недальнего чулана неслись вкусные запахй,
и Тузику снился потрясающий сон: будто он гуляет
в саду, где на деревьях с треском лопаются сосиски и
зреет ливерная колбаса. В саду тепло от большого
и жирного солнца. Но постепенно солнце потухает,
сосиски сворачиваются, спина коченеет, и Тузик чув
ствует, что все гибнет. Со страшным воплем, подскочив
со сна под вешалкой, он роняет на пол тяжелый зонтик
с утинообразной ручкой. И тогда просыпается вся квар
тира и ощущает, что в комнатах стынь-стужа, и
даже окна залохматились изнутри, как в трамвае.
Насморки, как тигры, бродят поблизости, инфлуэнца
шелестящей походкой проносится по квартире, и боль
ная почка товарища Пищика, члена КУБУ по секции
научных работников, не вынеся столь низкой темпера
туры, выкатывается из родимой почечной лоханки и
отправляется блуждать бог знает где.
Через пять минут после падения зонтика вся квар
тира, в шубах и одеялах, собирается в коридоре вокруг
самого большого и холодного радиатора.
У товарища Пищика, кроме больной почки, есть
еще вполне здоровая жена, по имени Анюточка, кото
рая, невзирая на свое доброе сердце, насчитывает
у себя сотни злейших врагов.
Анюточка, чьи кухонные домогательства и полотер
ные конфликты известны всему дому, говорит теперь,
говорит со слезами и страстью в голосе, и, что стран
ней всего, все ей сочувствуют. Она говорит:
— Мы платим по семь рублей в месяц за отопление,
и вот мы встаем утром, и оно совершенно холодное,
как мертвец, я даже не знаю, когда оно успело так
остыть. Очевидно, котел лопнул. А что же в это время
делал истопник? Что он делал в то время, когда лопался
котел? Пьянствовал, конечно. Ясно.
Но все оказалось не так ясно, как казалось Анюточке... А между тем холодное отчаяние растет, ледяная
паника ширится. Передняя наполняется людьми из
соседних пострадавших квартир.
Тут же в суматохе три человека навсегда перепуты
вают калоши, Тузик выпивает кем-то лелеемое молоко,
и, приоткрыв дверь маленькой комнаты, жадно смотрят
55
на сумятицу близнецы Надя и Кадя Пищик, которым
вместе тринадцать лет от роду.
Постепенно картина выясняется. Истопник Адриан
действительно проспал котел, но не по причине опьяне
ния, а от несчастной любви.
Влюбившись безумно и бурно в молодую особу,
только что поступившую в качестве домработницы
в одну из квартир, истопник Адриан, как выяснилось
из свидетельских показаний, написал ей нижеследую
щее письмо:
«Уважаемая гражданка Евстигнеева и дорогой то
варищ!
Имею честь и удовольствие предложить вам руку и
сердце, а также помещенье, хотя и полуподвальное,
но райской теплоты, и рынок близко. Не могу вам вы
разить, до чего мне приятно бывает вас видеть. Но,
видя вас, я так волнуюсь, что даже на морозе пот льет
с меня градом. Не откажите в любезности ответить мне
«да» или «нет» не позже, чем через час, иначе за себя
не отвечаю.
Ваш Адриан Корочкин».
Ответ на это письмо последовал быстрый и неожи
данный. Гражданка Евстигнеева и дорогой товарищ,
встретив Адриана Корочкина на чердачной лестнице,
где быть ему не полагалось, закричала так, что во дворе
было слышно:
— Ты что это удумал мне письма писать! Не про
тебя писана, кочегарка лохматая... С глаз моих долой!..
Тогда Адриан Корочкин с горя лег спать и проспал
двадцать девять часов подряд, и за это время отопле
ние частично лопнуло и впало в анабиоз.
Дым подымался над домами Москвы. И только над
одной крышей мрачно торчали бездымные трубы. Но
этим дело не ограничилось. К несчастью, испортилось
не все отопление, а только одна его «секция». И в то
время, как одна часть дома вымерзала, другая жила
нормальной жизнью при четырнадцати градусах тепла.
На общее собрание по поводу отопления пришли
представители от всех квартир как холодных, так и
теплых. Вопрос был поставлен остро: или оставить все
56
до весны без перемен, или чинить секцию немедленно.
Но для этого надо было разобрать отопление целиком
и дней восемь мерзнуть всему дому.
От «холодной половины» выступил Иван Афанасье
вич, по профессии слесарь. Он сказал следующее:
— Граждане, я вам прямо скажу, так немысленно,
граждане, невозможно. Возьмите меня, как всякая
одиночка-кустарь, я работаю в том числе и дома. Ра
бота моя мелкая, клейкая, а тут холодина такая, что
инструмент примерзает к руке и дыханья не хватает.
А у жены, которая есть портниха, от мороза разошлась
заказанная юбка-плиссе и осталось совершенно гладкое
место. Так нельзя, граждане, повторяю, немысленно.
Обратите внимание, что зима только начинает пока
зывать, какой она есть климат. Месяц у нас только
январь, товарищи, надо это учесть, а то подохнем.
Иван Афанасьевич сел под одобрительный рокот
своей половины и хмурое молчанье врагов. Тогда встал
врач по ушным болезням Фомичев, невзрачный с виду,
но Цицерон в душе. Он был из партии «теплых». Он
сказал:
— Дорогие друзья мои, сограждане, товарищи по
несчастью. (Возгласы: «Гусь свинье не товарищ. У вас
тепло, так и молчали бы».) Не могу молчать, дорогие
друзья мои. На наш дом обрушилось стихийное бедствие,
говорю я. Но не это огорчительно. Скорбно то, что ни
чтожное, по существу, обстоятельство нарушило мир
того гармонического целого, каким является наше
жилтоварищество. Что такое в конце концов несколько
похолодевшая атмосфера? Важно горячее сердце, вза
имное пониманье, уваженье и любовь, эти драгоценные
кирпичи подлинной общественности, которые теперь,
увы, развалились. (Возгласы: «Брехня. Никакие кир
пичи не развалились».) В конце концов весна близка.
Она придет, эта увенчанная цветами прима-вера, и
наболевшая секция растает в ее сиянии. Но не в этом
дело. Дело в том, что между нами появилось яблоко
раздора, которое необходимо изжить как можно скорее.
Я подразумеваю гражданку Евстигнееву, разложившую
истопника Адриана. Предлагаю немедленно уволить
ее. Она...
57
Но тут все потонуло в гневной буре голосов.
Вечером Надя и Кадя Пищик, которым вместе три
надцать лет, лежа в постели, укутанные до носа и
пользуясь отсутствием взрослых, делятся впечатле
ниями о заседании, где они, хотя и нелегально, но при
сутствовали.
— Кадя,— говорит Надя,— как ты думаешь, сек
ция, которая лопнула, это папина секция научных ра
ботников или другая?
Кадя отвечает:
— Ты же слышала, что эта секция кирпичная, а
папина — бумажная. Значит, ничего похожего. И спи.
— Кадя,— снова говорит Надя.
— Ну, что тебе? Я уже спал и начал видеть сон.
В чем дело?
— Кадя, а почему они все говорили про «яблоко
раздора». Какое это яблоко?
— Когда люди ссорятся,— сонно отвечает Кадя,—
то чаще всего из-за яблок. Испи.
— Но ведь они там поссорились из-за новой работ
ницы, которая не ответила на письмо.
— Так что же?
— Но, Кадя, она ведь не яблоко. Она Груша. Я сама
слыхала. Она — Груша, Кадя, ты слышишь?
Кадя не отвечает. Он спит.
1926
БЫВАЮТ
ИСКЛЮЧЕНИЯ
Подошва есть подошва. Ее участь безропотно пере
носить все жизненные неуютности: осенью — грязь,
летом — пыль, зимой — резиновые калоши, не дающие
ей возможности дышать. Иногда подошва робко просит
каши, но ей затыкают рот гвоздем. Тяжелая жизнь.
Иосиф Коринкер, сапожник, так и говорит:
— Тяжелая жизнь, и никаких видов на будущее.
Посмотрите, прошу вас, на эти штиблеты. Я только
взял их в руки, так я уже знаю автобиографию этих
ног. Видите это место: здесь вылезла косточка, подагра,
я знаю, ревматизм,— одним словом, что-то из этой зо
лотой серии. А вот здесь гнезда от мозолей. Ну а это,
так не о чем говорить, что это типичная дырка. И чьи
это штиблеты, вы бы думали? Вы, наверное, думаете,
что их носит какой-то безработный элемент? Так нет
же, и даже наоборот: ответственнейший секретарь на
шей газеты нашего города. Город, правда, небольшой,
но секретарь — это же уже есть лицо. Так вот, он но
сит эти штиблеты. А сам он... Вот он придет, так вы
увидите.
И на другой день он действительно приходит.
За окном весна. Лужи окончательно просохли, и
починенным штиблетам предстоит короткое, но счаст
ливое время: без пыли, без грязи и без калош. За окном
59
весна. Тяжелая, темно-красная, еще епархиальная
сирень цветет в саду против подвальных окон сапож
ника Иосифа Коринкера. В конце улицы зеленеет ве
сеннее море. Уже скоро оно потеплеет, и дочь старого
Иосифа, юная Цецилия, восемнадцати лет от роду,
белая, темно-рыжая и сладкая, словно кокосовый орех,
пойдет купаться и загорать на бархатном песке. А пока
она, будучи после смерти матери хозяйкой дома, го
товит бульон, золотой, как солнце, из прекрасной мо
лодой курицы.
Да не подумает кто-либо, что Иосиф Коринкер с
дочерью Цецилией ежедневно питаются столь роскошно.
Отнюдь нет. Обед этот званый. Иосиф Коринкер при
гласил к обеду ответственного секретаря редакции,
обладателя рваных штиблет. Этот секретарь только что
приехал из центра и, конечно, полон самомненья.
Он уверен, что все идет хорошо в Стране Советов.
Но Иосиф Коринкер путем неопровержимой логики,
языком фактов докажет ему обратное...
На столе белая скатерть и селедка в маслинном
окружении. Из своего окна, вровень с землей, Коринкер
видит, как из здания бывшего епархиального училища,
теперешней редакции, выходит ответственный секре
тарь, жуя, как жеребенок, ветку сирени, и направляется
к нему, Коринкеру.
На столе благоухает бульон, молодая курица ждет
своей очереди, и Цецилия, розовея, предлагает гостю
селедку. На подоконнике, артистически подправлен
ные, стоят секретарские штиблеты. Но никакая самая
искусная починка не может скрыть их тяжелого
прошлого.
Иосиф Коринкер, не дожидаясь бульона, уже за
селедкой открывает военные действия.
— Вот вы говорите, молодой человек,— обращается
он к секретарю редакции,— что мы идем по пути про
гресса. Но если мы идем по этому пути в ваших, напри
мер, штиблетах, извините, то мы далеко не уйдем...
кушайте, прошу вас.
— Товарищ Коринкер,— возражает секретарь ре
дакции, крепко потирая бритую голову,— вы сидите
в подвале, и от этого у вас нет правильной перспективы,
60
нет правильного взгляда на вещи. Вы видите только
ноги и по ним судите. Конечно, нам трудно, но за то мы
правы.
— Молодой человек, не бросайтесь ногами, это
язык фактов. Это раз. Второе — кто виноват, что я
сижу в подвале, как не государство... возьмите редиску.
Хоть вы и надели сейчас сандалии и на вид вы здоровый
молодой человек, но Иосиф Коринкер никогда не оши
бается. Ваша обувь открыла мне все ваши дефекты и
дефекты государства. Разве не так? Так, так, молодой
человек. Циля, дай сюда еще крылышко.
Наступает ночь. Луна встает над морем и плывет по
направлению к бывшему епархиальному саду. И здесь
она останавливается. Так сладко пахнет сиренью, так
крупны и отчетливы тени на скамье, такая тишина в
траве, что луной овладевает томленье. И, несмотря на
то что ее ждут другие сады, она остается здесь.
Иосиф Коринкер, который никогда не ошибается,
который слушает только язык фактов, решает, вопреки
своему обыкновению, подышать воздухом. Он идет
вдоль сада и слышит разговор. Так как ночь тиха и
один из голосов принадлежит его родной дочери Це
цилии, то он останавливается и слушает.
— Андрей Петрович,— говорит Цецилия,— вот вы
говорите: поехать с вами в Москву. Но ведь там такая
ужасная жизнь! Государство неустроено, квартир нет.
Вы же слышали, что говорил папаша! Так это же все,
наверное, правда.
Луна и Коринкер, заинтересованные разговором,
подвигаются ближе к решетке и слушают дальше.
— Цецилия Иосифовна,— отвечает секретарь,—
дайте вашу ручку, вот так. Вы даже не представляете
себе, как сейчас хорошо, как на редкость хорошо сейчас
жить.
— Но вы же необеспеченный человек,— возражает
Цецилия с сомнением в голосе.—И потом, папаша прав:
надо ехать в Палестину. Разве здесь это страна, если
такой работник, как вы, носит такие башмаки! Я жо
видела...
61
— Цецилия Иосифовна,— с запинкой говорит сек
ретарь,— не говорите об этом. Здесь есть маленькая
неточность. Эти башмаки, сказать по правде, не мои,
а неЬзвестно чьи. Я подобрал их в епархиальном архиве.
Специально, чтобы иметь предлог прийти к вашему отцу.
А вас я заметил в первый день своего приезда, дайте
вторую руку.
Коринкер, который обыкновенно видит только ноги,
встав на цыпочки и заглянув за решетку, на этот раз
увидел две головы, которые как будто бы целовались.
После этого молодая луна и старый сапожник дви
нулись дальше.
«Ну, что ж ,— сказал сам себе Коринкер, отходя
от решетки,— как правило, я никогда не ошибаюсь.
Но, конечно, бывают исключения...»
1926
СВЕТ
ОСЕНЬЮ
Осень — вот она. Деревья стоят пурпурные, желтые
и алые: всех цветов заката. Листьев мало, они не тол
пятся, как летом: каждый трепещет отдельно. Боярыш
ник (сам желтый, ягоды красные) хорошеет с каждым
днем.
Сентябрьское солнце нежно, как луна, серебрит
осеннюю паутину.
Целый день я одна, потому что дети, оставленные на
мое попеченье, играют далеко от дома, у огорода, где
зреют маленькие помидоры для соленья. По-моему,
несмотря на запрещение, дети едят их, эти еще зеленые
помидоры. Ибо все соблазны в виде пустых консервных
коробок и старого бинокля не властны над детьми.
Они неотвратимо уходят к помидорам.
Детей трое: мальчик, девочка и опять мальчик. Это
му второму мальчику три года, и имя у него замеча
тельное. Зовут его Свет. Такой маленький Светик: во
лосы у него серебристые и тонкие, как осенняя паутина.
Глаза постоянно прищурены, как будто им слишком
светло от собственного блеска. Остальные дети тоже
хороши, но это уже обыкновенные —■Коля и Таня.
Днем думаешь о многом: о путешествии к морю, о
том, что скоро зима, о работе.
63
Воздух совершенно чист, как стекло: кажется, что
его нет. Явственно слышны голоса детей. Свет плачет
долго и горько, потом замолкает.
— Перестал наконец,— говорит Таня.— Ну, и очень
хорошо, что перестал.
— Я не перестал,— отвечает Свет,—я отдыхаю.
Но десятилетняя Таня, как настоящая женщина,
полна лукавства. Не в ее интересах, чтобы Свет ревел
так долго и отрывал ее от приготовления пюре из
помидорных листьев и дождевых червей.
— Ну да,— успокоительно замечает она,— но ты
должен отдохнуть хорошенько. Я скажу, когда тебе
опять начинать. А вот посмотри, какая гусеница.
У Света загораются глаза.
— Гусеница,— переспрашивает он,— зиёная?
Зеленый цвет — его любимый. Будь его воля, он
окунул бы всю землю в большой чан зеленой кра
ски.
Но Таня не дает ему опомниться.
— Гусеница, во-он она. Не начинай плакать, еще
не время. А вон посмотри, какая корова пошла.
— Зиёная? — говорит он.— Покажи.
А Коля ничего этого не слышит. У него душа изо
бретателя. Я подхожу к нему вплотную и вижу, что из
щепок и начала моего рассказа, который я ищу уже
несколько дней, он строит модель самолета. Таня, уви
дав меня, молниеносно вынимает изо рта четвертушку
помидора и смотрит открыто и честно, как будто это не
она. Мне на руку садится бледный, слабый, неизвестно
откуда взявшийся комар.
— Скажите мне,— говорит Таня,— у комаров есть
сердце?
— Не знаю, Танюша. Желудок у них, трубочка там
внутри,— это я знаю, а про сердце не скажу. Думаю,
что должно быть.
— А я думаю, что у них нет сердца. Я даже уве
рена.
— Почему же ты так уверена?
— Если бы у них было сердце,— отвечает Таня, от
кидывая ногой подальше надкусанный помидор,— если
бы у них было сердце, они бы вас не кусали...
64
По вечерам в саду туман. Синяя сырость наползает
от озера. Скромная береза у окна шумит, как дикое де
рево, не знающее человека. Помидорный огород черен
и пуст. Луна стоит над пустой дорогой. И только ма
ленькая звезда возле нее молода и очаровательна, как
всегда...
Обычно к десяти часам, как будто они знают время,
тучи заполняют небо. В них тонет и луна, и береза, и
огород. И только шумят под окном чьи-то ветви.
Дети просыпаются, словно их действительно разбу
дили тучи. Первая просыпается Таня и что-то жует —
вероятно, недоеденный помидор. Затем она будит Колю.
Они беседуют о своих делах, и я сквозь тонкую дачную
стенку слышу их голоса и даже их дыхание. Сначала
они говорят о воздухоплавании, о том, что Колин аппа
рат почему-то совершенно не летит.
— А ты бы полетел на настоящем? — спрашивает
Таня.
— Вопрос глупый, раз я собираюсь быть пилотом.
Молчанье. Осенняя ночь все ближе, все студенее ды
шит в окна. Береза шумит.
— Можно построить, конечно, такую модель, чтобы
она летала,— снова начинает Коля,— но для этого нуж
но много денег: нужен клей и вощеная бумага.
Таня молчит и, очевидно, что-то обдумывает.
— Можно было бы потом назвать самолет «Татьяна
Золотарева»,— безразлично говорит Коля.
— К оля...— нерешительно начинает Таня.
— Что?
— Нет, ничего... Коля!
— Что?
— Коля, а если взять «пешком-ходительные» деньги?
Тут я вхожу в комнату и спрашиваю:
— Во-первых, почему вы не спите, а во-вторых, что
значит «пешком-ходительные» деньги?
Таня сконфужена:
— Это деньги, которые нам дают на трамвай, но
мы ходим пешком.
В эту минуту дождь обрушивается на хилое окно.
Пламя свечи начинает метаться, и тогда просыпается
Свет. Он садится в своей кроватке. Волосенки стоят ды
бом, глаза прищурены. Ясно, что он сейчас заплачет.
И действительно:
— Мама,— начинает он,—моя мамочка... А-а-а-а-а...
— Не плачь, мальчик. Завтра, завтра приедет мама.
А что она тебе привезет!
— Что?
— А вот ложись, вот так, будь хорошим мальчиком.
Я тебе расскажу.
Я укладываю его снова, плотнее прикрываю окна,
переношу свечку в более тихое место, на умывальник, и
заслоняю книгой... Ветер не безумствует уже, никаких
бурь, никаких порывов. Ровно шумит дождь, и это хуже
всего.
Свет ложится ничком в подушечку, и в его серебри
стом затылке такое отчаяние, что у меня сердце падает.
Коля и Таня умолкают.
— Слушай, Светик,— говорю я ,— слушай, я рас
скажу тебе очень интересное. Жила-была однажды
курица...
— Зиёная?
— Нет, рябенькая. И вот она...
Но Свет начинает плакать. Он плачет горько. На
сколько я могу разобрать, он жалуется на отсутствие
мамы, на ночь, на дождь, на осень. И тогда я сама те
ряюсь. Я забываю, что это ребенок, я говорю ему взрос
лые слова:
— Ну, подожди, ведь придет весна. Придет весна.
— Зиёная?..
— Да, да, совершенно зеленая. Теплая, душистая,
зеленая.
— Зиёная!..
И весь в слезах, но счастливый, он засыпает.
1926
ДОБРЫЙ
УГОЛЬ
Красавица Мери-Анна, чьи огромные глаза и кро
шечные уши сводили с ума всех ее друзей, поймала на
кухне мышонка и съела его. В этом не было ничего уди
вительного, если принять во внимание, что МериАнна — кошка. И все же это было удивительно, потому
что кошка эта славилась именно тем, что никогда не
ела мышей и даже их не ловила, так что пришлось ку
пить мышеловку...
Обнаружил все это Биль. Он спускался по лестнице
особо выработанной «шахтерской» походкой, с тем
чтобы, взяв у матери деньги, сбегать, как обычно, в
лавочку за хлебом и маслом к ужину. Но на пятой сту
пеньке Биль, увидев Мери-Анну, забыл про собствен
ный ужин и стал наблюдать, как ужинала большегла
зая красавица. Глубоко взволнованный, он поднялся
наверх и сказал своей сестре Сусанне:
— Сузи, Мери-Анна съела мышь. Я сам видел.
А ведь мы шли в пари со всей школой, что она не при
тронется и к самой редкой австралийской крысе, даже
если посыпать ее сахаром и изюмом. А теперь как же?
Значит, мы проиграли. А Мери-Анна тоже хороша:
так подвести людей. Это она нарочно.
Сузи округлила глаза и ответила тихо:
— Она не нарочно, Биль. Она голодна, как ты не по
нимаешь! Ведь мама три дня уже почти не кормит ее...
67
К ужину, хотя его никто не звал, заявился дождь и
за ним ветер. Оба они взялись за работу, и покуда
дождь выстукивал что-то такое на стеклах, ветер за
нялся печной заслонкой. Все вместе выходило зауныв
но и очень похоже на мистера Кригса, учителя, когда
он спрашивает на уроках: «Ну, Биль Хитчинс или
Сусанна Хитчинс, расскажите нам все, что вы знаете
о всемирном потопе!»
Стол был накрыт. Но масла не было, да и хлеба
было маловато. Биль объяснил себе это тем, что в ла
вочку пошел не он, Биль, сын шахтера и сам будущий
шахтер, а мать, слабая женщина... Биль засунул руки
в карманы, скривил губы, совсем как отец, когда он
курит трубку, и сказал — тоже как отец:
— Вот так погодка! В такую погодку только и сидеть
у очага, где пылает наш добрый ньюкэстльский уголь.
Сказав это, Биль заглянул в очаг и увидел, что
«ньюкэстля» там лежит всего-то два кусочка и вид у них
далеко не добрый. А отца все не было. Биль сел перед
огнем и, толкнув ногой коварную Мери-Анну, сказал:
— Сузи, а отца нет. Ты не знаешь, где он?
Но Сузи все знала: это было ее особенностью.
— Отец пошел на площадь, знаешь, там, где на вы
веске большая кружка пива и из нее лезет пена, как
мыло... если мыть голову. Там все собираются и об
суждают.
— Обсуждают? — переспросил Биль.— А почему?
— Обсуждают и решают «еще продержаться». Ведь
сейчас забастовка, ты же знаешь. Ты, когда мама дает
жареный картофель, думай об этом.
— А почему, Сузи?
— Потому что ты его столько ешь, Биль, что про
держаться становится очень трудно.
А почему...— снова начал было Биль, но в эту
минуту вошел отец. С его резинового плаща текла вода,
кепка обвисла, а кашне превратилось в мокрый жгут,
— Ты пришел, Джек,— сказала мать.— Уже позд
но, детям пора спать. Да и погода...— Говоря это, она
пристально смотрела ему в лицо, как будто это было
запечатанное письмо, которое она хотела и не решалась
вскрыть.
68
— Завтра выдадут кой-какие продукты в лавке,—
проговорил отец, утирая мокрое лицо.— Молоко и
яйца будут выдавать только детям, которые больны.
— Молоко... Ты не больна, Сузи? — потихоньку
спросил Биль. И тут же грустно добавил:— И я не бо
лен. Синяк на ноге, я думаю, не считается. Но если
прыгнуть, например, с водокачки... Как ты думаешь?
Когда подали жареный картофель, Сузи взглянула
на Биля. Но Биль в пылу рассказа не помнил уже ни о
чем. Он рассказывал отцу, как в школе мистер Кригс,
учитель, стал спрашивать его о всемирном потопе, и что
из этого вышло, и как он, Биль, неодобрительно ото
звался о Ное за то, что тот спасся, когда все погибли.
Биль поглядел на свою тарелку и увидел, что она
исчезла. А он прекрасно помнил, что на ней лежала
большая румяная картофелина, целая, и половина вто
рой. Зачем же все это убрали, воспользовавшись тем,
что он рассказывал про мистера Кригса? Он увидел
также, что мать складывает все остатки в котелок.
И тут, вспомнив слова Сузи, он закрыл рот, открытый
было для вопроса...
Ночью холодный мрак поглотил поселок. Где-то да
леко были лунные ночи, теплые моря и горячие сердца.
А здесь гористая земля была тверда, шахты молчали и
черное, как уголь, небо лежало на крышах. Биль, кото
рому снился старик Ной с горячим картофельным гар
ниром, проснулся оттого, что ему стало холодно.
— Сузи,— позвал он,— ты не спишь? Почему это
стало так холодно?
— Говори тише, Биль. Я думаю, что вчера плохо
топили.
Родители тоже не спали. Отец, обвязав горло длин
ным шарфом, несколько раз выходил за дверь. Вернув
шись в последний раз, он не лег, а сел в углу на та
бурет.
— Ну что? — спросила мать.
— Все холодает. Возможно, что выпадет снег.
Наступило молчание.
— Завтра кончатся наши запасы угля,— снова на
чала мать.— У нас осталось ровно столько, чтобы
вскипятить утром воду.
69
Табуретка в углу заскрипела, как будто внезапно ей
сделалось невмоготу от тяжести человека, сидящего
на ней.
Из материнского угла снова раздался голос:
— Ты не думай, Джек, что я боюсь. Немножко я
побаиваюсь, это правда. Кроме того, дети... И потом —
разве это не горько: всю свою жизнь убить на уголь, а
теперь он убивает нас тем, что его у нас нет! Но все же
надо терпеть, Джек. Что поделаешь. Во что бы то ни
стало, но надо продержаться. А то один ослабеет, за
ним другой, и все погибнет. Завтра я предложу нашим
женщинам топить по очереди и отогревать детей. И во
обще все не так еще плохо. Можно продать мою во
скресную юбку, ту, что ты подарил мне в день свадьбы.
Джек подошел к кровати:
— Продержаться необходимо. И мы с тобой про
держимся, не будь я Джек Хитчинс, не правда ли,
старуха?..
Через три дня у Биля заболела сначала голова, по
том горло, потом грудь, потом все вместе. Укрытый
двумя одеялами и двумя пальто, он лежал, закрыв гла
за, изредка открывая их для того, чтобы переговорить с
Сузи, без которой он не мог жить. Мери-Анна, потеряв
шая половину своей красоты, дремала у него в ногах.
— Сузи,— сказал Биль,— разве это справедливо,
что мы всю жизнь убили на этот добрый уголь, который
оказался таким злым?
Сузи молчала.
— Сузи,— снова сказал Биль,— мне кажется, что
теперь я достаточно болен для молока, как ты думаешь?
Сузи молчала.
— Сузи,— в третий раз сказал Биль,— дело еще не
так плохо. Можно продать перочистку, которую ты по
дарила мне на мое рожденье. Но продержаться необхо
димо. А то один ослабеет, за ним другой... Но мы про
держимся, не будь я Биль Хитчинс, не правда ли, ста
руха?
— Правда,— ответила Сузи.
1926
КОРНИ
и плоды
Для того чтобы коньяк был хорош, он должен быть
стар. Однажды в маленьком полупольском городке меня
угостили чем-то густым и желтым, как дымчатый топаз,
растворенный в солнце. Я сделала три глотка и опьяне
ла. Почувствовав, что земля неудержимо летит в миро
вое пространство и что вместо одного хозяина дома я
вижу двух, я смирно села за пианино, на ящик для нот,
и проспала до вечера. Уходя из этого гостеприимного
дома, я спросила у хозяина, имевшего уже нормальный,
ординарный вид:
— Я провела очень приятный вечер. Но скажите,
что это я пила за обедом?
Он ответил почтительно, без улыбки:
— Это обыкновенная сливянка, но ей девяносто
три года.
Потом уже, в различные периоды жизни, мне слу
чалось видеть старых людей, которые пьянели от двух
трех глотков воспоминаний. Они тоже видели мир
несущимся, но не вперед, а назад, к истокам их юности.
Они тоже видели все в двойном виде: одном —настоящем,
а другом — воображаемом. И наконец — они тоже з а
сыпали где-нибудь в уголке, убаюканные непомерно
крепким питьем...
71
Я не могу похвастать особой крепостью воспомина
ний по той причине, что они не слишком стары. Но
сегодня я обнаружила, что даже пятнадцатилетние вос
поминанья обладают уже крепостью, достаточной для
того, чтобы ощутить грусть и радость... Дело в том, что
прямо передо мной находится в данную минуту вишне
вое дерево. Оно невелико и, видимо, очень скромно.
Оно не задается мечтами произвести на свет какие-ни
будь необычайные плоды, особо крупные и сочные.
Совершенно ясно, что его вишни будут мелки, кислы
и бледны. Да и куда ему, северному дереву, рахитично
изогнутому от недостаточности солнца, мечтать о каком
бы то ни было великолепии!
Ночью здесь не бывает темно. Две зари, встречаясь,
терзают небо бессонницей. Звезды бледны, мелки и
кислы, как северные вишни. И в немеркнувшем свете
такой ночи мое вишневое дерево цветет хрупким цветом,
и даже утром оно не вполне избавляется от зябкой
сумеречной дрожи.
И вот тут-то начинаются воспоминания...
В семнадцать лет выпускные экзамены кажутся
бедствием, вроде землетрясения, и бороться с ними
невозможно, как с землетрясением. Кроме того, по изыс
канной жесткости педагогов, экзамены эти происходили
всегда весной, захватывая даже часть лета. Впрочем,
добросовестно обдумав этот вопрос, я вижу, что не
следует слишком обвинять педагогов. Наши дети, кото
рым вся весна отдана без остатка, не знают, что такое
весенняя ночь, приправленная задачами на проценты
и борьбой Филиппа II с Нидерландами. Особенно когда
экзамены происходят на юге.
У нас на юге в мае месяце бывают настоящие, перво
сортные, темные и теплые ночи. У нас на юге есть такое
дерево — акация. Северного человека оно может свести
с ума. Одна гроздь акации благоухает крепче целого
куста черемухи. И в то время как в черемухе опятьтаки есть эта неистребимая северная горечь, акация
пахнет сладко и сильно, как должно пахнуть дерево
весной. Кроме того, у нас на юге есть море. Давно, на
самой заре человечества, люди придумали такую вещь,
как лодка. В лунную ночь, когда дома ждут учебники
72
и когда кататься совершенно нет времени, лодка эта
влечет к себе учащееся существо, как полюс — иссле
дователя.
У нас начались экзамены, о катании нечего и ду
мать, но мы (я и моя подруга), бросив Екатерину II как
раз в момент заключения крайне невыгодного мира с
турками, бежим через сад к морю. Лампу мы предусмот
рительно не тушим, чтобы мои родители думали, что
мы продолжаем заниматься.
Дело происходит на даче. Мы бежим через фрукто
вый сад, за нами с веслами мчатся наш репетитор —
студент и мой брат.
— Послушайте,— шепчет Яков Маркович, мой
учитель, продираясь сквозь какую-то колючую про
волоку,— честное слово, я не спокоен. Арифметику
даже не думали повторять. Особенно умножение дробей.
— Ничего,— бормочу я, почти что катясь с обрыва,—
я все знаю: для того чтобы помножить дробь на дробь...
нужно снять туфли, а то там песок.
И вот наконец море. Лодка называется «Ни-ни».
Днем на ней удили рыбу, и теперь, оживленная прохла
дой, какая-то забытая рыбина приходит в себя после
мучительного обморока и начинает плескаться под
скамьей.
— Очень много воды,— озабоченно говорит Дима,
мой брат,— и вычерпать нечем.
— Кстати о вычерпывании,— обращается Яков
Маркович к моей подруге Любе.— Что вы знаете о на
сосах?
Увы, она ничего не знает!
На горизонте показывается луна, огромная, как
солнце на закате. Мне даже кажется, что потом она уже
никогда не была такой огромной, как в ту ночь. Море
неподвижно, и по нему, сначала медные, потом золо
тые, наконец, серебряные, бегут полосы. И вот — море
и луна. Мы бросаем весла, нас медленно несет плавное,
благородное морское течение, в лодке воды все больше,
берег все дальше, дроби все меньше, луна все выше.
Обратно мы возвращаемся все тем же путем, с пере
сохшими губами и промокшими ногами. В нашем фрук
товом саду, который, к сожалению, не наш, растут за73
мечательные вишни. Если луна похожа на солнце, то
эти вишни похожи на мелкие сливы. Они блестят при
луне и кажутся черными, хотя на самом деле они темно
красные.
Старо, как мир, что самые сладкие плоды — краде
ные. Эти же вишни, подаваемые к обеду на тарелках,
кажутся безжизненными, как бабочки на булавках.
Мы с Любой при виде этого дерева останавливаемся
и застываем. Я уже чувствую во рту упоительную,
упругую вишневую поверхность, прохладную от луны.
Мне даже начинает казаться, что умножение дроби на
дробь, не говоря уже о квадратных корнях, легче влезет
в мою голову, как только я отведаю этих плодов.
— Люба,— говорю я ,— как ты думаешь?
Но Любе нечего думать. Стоя под деревом, она жадно
рвет целые пригоршни и глотает. Тогда глотаю и я.
Наши мужчины, чтобы не поощрять преступления жен
щин, стоят в сторонке и что-то потихоньку жуют.
Боюсь, что тоже вишни.
И в тот момент, когда наслажденье от краденых
вишен становится острым, как игла, появляется Осип,
арендатор сада. Он свиреп и страшен. Люба тает в
сумраке ночи. Но я, как чеховский дьякон над зерни
стой икрой, костенею от наслажденья и не могу пере
стать есть. Единственное, что я делаю для безопасности,
я прижимаюсь как можно ближе к выкрашенному белой
краской вишневому стволу, рассчитывая, что меня в
моем белом платье не легко будет разглядеть.
Но Осип зорок. Кроме того, прекрасная полная луна,
которая, как солнце, светила над морем, оказывает мне
плохую услугу. Она безжалостно освещает вишневое
дерево. И Осип, приблизившись к нему, совершенно
свободно хватает за плечо меня, у которой в душе рас
каянье, но во рту вишня. Гнев Осипа ужасен. Он не
останавливается ни перед чем. Он позорит мое настоя
щее, бросает тень на мое прошлое и самыми черными
красками рисует мое будущее.
— Воровкой вырастете,— шипящим шепотом жалит
он меня.— Родители думают, вот, мол, вырастет у нас
дочка на утешение, замуж ее выдадим за доктора или
бухгалтера. А доченька в это время, как самый забул74
дыжный воришка, по садам бегает. Науки изучаете,
а, между прочим, ни к чему это, если у вас уже наклон
ность такая — воровать. Вот я завтра Петру Адриано
вичу скажу.
Услышав это, я глохну и слепну от ужаса. Наконец,
медленно и постепенно, как из воды, выходя из этого
состояния, я говорю:
— Осип, пожалуйста, я очень прошу вас — не го
ворите ему. Я нечаянно, честное слово, сама не знаю
как. Просто как-то случилось.
Но Осип неумолим:
— Скажу и скажу.
Всю ночь я не сплю и думаю о Петре Адриановиче.
Даже страх перед экзаменами стихает перед этим ужа
сом. Петр Адрианович — хозяин дачи. Это неболь
шой старичок, беленький и тихий. Главное его
занятие в жизни — розы и фруктовый сад. Каждое
утро мы с Любой видим, как он обходит сад с нож
ницами и лупой. Сквозь нее он рассматривает ветки,
ища на них, очевидно, каких-то вредных тлей. С людьми
он сух и малословен, но я сама слышала, как однажды,
ранним утром, когда мы мучились над Ломоносовым,
он беседовал с вьющимся виноградом, который вился
не там, где ему полагалось.
— Я понимаю,— говорил Петр Адрианович, вырав
нивая ножницами зеленые локончики,— я понимаю, что
здесь больше солнца, но ползти надо вот сюда, по этим
колышкам. Это грустно, но необходимо. Пожалуйте.—
Он взял упрямую ветку и указал ей путь.— Вот сюда.
Потому что потом, когда созреют груши, вы будете
мешать друг другу. Всему свое место.
После чего он ушел и сел на террасе читать, но, и
читая, он посматривал на строптивую ветку, которая
вздумала мешать груше.
Все в Петре Адриановиче — его куртка, его ножни
цы, его уменье разговаривать с растеньями,— все вы
зывало во мне панический ужас. Я полагала, что, вы
слушав от Осипа ужасную тайну этой ночи, он сделает
нечто необычайное. Я побледнела от душевных мук и
на экзамене геометрии на вопрос экзаменатора, можно
ли через одну точку провести две прямые, ответила,
что нельзя, потому что, когда созреют груши, они будут
мешать друг другу.
Проходили дни, прекрасные, единственные дни
поздней весны. В промежутки между занятиями мы с
Любой наскоро проигрывали одну или две партии в
крокет и уходили, уступая место более счастливому и
молодому поколению, пока еще не знающему экзаменов.
Но вот через некоторое время снова наступила ночь,
когда мы снова тайком убежали к морю и на обратном
пути снова попали в вишневую власть. Луны уже не
было. Маленькая и худенькая, она показывалась только
на рассвете и среди ночи не могла быть опасной. Ночи
были темны и вполне приспособлены для преступлений.
Корни учения были невообразимо горьки, а плоды
вишневого дерева сладки. Даже Осип, даже Петр Адри
анович не могли устрашить меня. Наоборот, на меня
нашло какое-то неистовство. Я перестала бояться.
Я громко шуршала ветвями, выбирая самые сочные
вишневые гнезда.
«Пусть он придет, Осип,-- думала я .— Мне все
равно. Пусть придет даже сам Петр Адрианович. Я его
не боюсь. Я скажу ему, что если люди мучаются экза
менами, то им полагается за это какая-нибудь радость».
Но Петр Адрианович не шел. А Осип спал, как виш
невая косточка в земле, совершенно непробудно.
Прошло две недели. Мы с Любой выдержали экза
мены. Перед нами была вся жизнь. Мы с ласковой
снисходительностью относились ко всем остальным лю
дям, не столь счастливым, как мы.
Возвращаясь с аттестатами из города, мы, а особенно
я, разговаривали со всеми. Кондуктору паровичка,
который вез нас из города, Люба сообщила, что она
будущий врач и что специальность ее внутренние бо
лезни.
Возле самого дома мы увидели Осипа, поливающего
анютины глазки.
— Ну вот, Осип,— ласково сказала я ,— все кон
чено. Мы совершенно свободны и даже можем помогать
вам искать червей в огороде. Вы ведь уже немолоды,
вам пора и отдохнуть. Кстати, спите вы как крепко!
Совсем недавно мы снова таскали ваши вишни, и вы
76
даже не проснулись. Теперь уже можно сознаться, дело
прошлое. Да и мы были ловки. Главное в жизни — это
ловкость. Я вообще сейчас никого не боюсь. Даже ва
шего Петра Адриановича не боюсь, можете ему пере
дать это. А вишни были оч-чень вкусные.
— Что ж ,— пробормотал Осип анютиным глазкам,—
мое дело хозяйское. А как Петр Адрианович мне за эти
вишни заплатили вперед и даже за груши,— пусть,
говорят, молодые барышни думают, что они украли,
если им это приятно,— то я и молчал. Мое дело такое:
получил деньги сполна, на две копейки больше, чем
на станции,— я и молчу.
Замолчала и я.
Так кончились иллюзии юности и началась зрелость.
1926
ЛОВЕЦ
КОМЕТ
I. Тридцать лет и три года
Старая беспочвенная луковица прозябала на кухне
между оконными стеклами. Все ее родичи были истреб
лены на супы и подливки, и не так давно ее родной брат,
золотой снаружи и синий внутри, большой сердитый
лук, нарезанный поперечными ломтиками, украсил со
бой дунайскую сельдь. Теперь луковица, последняя
в своем роде, умирала. Вместе с ней умирали воспоми
нания о подмосковном огороде, где капуста расстилала
по земле свои сочные протуберанцы, салат завивался
стриженым облачком и молодой лук, выкопанный из
земли, формой своей напоминал комету с головой и
хвостом.
Москва лежала в снегу, и снег не желал таять. На
прасно календари показывали середину марта, потом
конец, потом стали подползать к апрелю. Старое, дыря
вое и хитрое небо плевало мокрым снегом на эти измышленья.
Перейдя от общих рассуждений к частному случаю,
мы увидели Емельяна Ивановича за неясной и опас
ной мечтой. Емельян Иванович, придя однажды после
работы домой, впал в задумчивость. В его одинокой ком75
нате малиновым столбом стоял закат, и, рожденный ма
леньким стенным зеркалом, дремал на стене солнечный
блик, золотой заяц, предвестник весны.
Емельян Иванович легко опустился на стул, и у
стула сейчас же подломилась передняя правая нога.
Емельян Иванович не удивился. Он давно привык к
тому, что неодушевленные предметы плохо переносят
его прикосновенье. Он взял стул и пошел в чулан воз
ле кухни, где у него была клиника раненых вещей,
начиная велосипедом и кончая чайником, у которого в
первый же вечер от первого же прикосновения отпаялся
нос.
Задумчиво насвистывая, Емельян Иванович выбрал
из кучи вещей табуретку, хотя и слабенькую, но кото
рую легко было подлечить железом: по одному гвоздю
с каждого бока.
Взяв табуретку и молоток, с тем чтобы провести курс
лечения на кухне, Емельян Иванович остановился.
Очевидно, квартира была пуста в этот час. На кухне
медленно и прозрачно капала вода. За стеной в сосед
ней квартире телефон звал человека, но никто не отзы
вался: очевидно, там тоже никого не было.
Профессия Емельяна Ивановича отнюдь не распо
лагала к мягкости и нежности. Он был токарь по метал
лу. Обтачивая твердые суставы коленчатого вала, он
душой и телом уходил в работу. В свободное же время
он конструировал модель чайника-монолита, неуяз
вимого ни со стороны ручки, ни со стороны
носика. И вдруг теперь Емельян Иванович ощутил
слабость. Вселенная, которая бессознательно представ
лялась ему гигантской, блестяще слаженной машиной,
внезапно поплыла, как лодка по голубой воде
весны.
Трехцветная мятая кошка прыгнула откуда-то с
полки и замяукала у двери.
— Что,— спросил Емельян Иванович,— грустишь,
товарищ? И тебя проняло? Ну, иди, ну, ступай,— про
должал он, открывая дверь.— Ишь, только хвост мельк
нул. А интересно знать, когда она вернется.
— В две тысячи пятьсот пятидесятом году,— про
изнес за фанерой перегородки певучий голосок,— только
79
их уже будет целых четыре. Впрочем, вы можете войти:
я докажу вам это.
Емельян Иванович, крепко потирая лоб, потихоньку
отворил одностворчатую дверь и вошел...
Пожалуй, нигде на юге в эпоху гражданской войны
так часто не менялись власти, как в городе, носящем
имя веселой императрицы Елисаветы.
Зубной врач Б. Фличер, только что обставивший
кабинет в Елисаветграде, в одно утро увидел, как его
новое зубоврачебное кресло вылетело из окна второго
этажа, окончательно смяв клумбу с анютиными глаз
ками. Вслед за креслом полетела прекрасная коллекция
искусственных зубов, затем громадный фамильный ко
мод, которому было тридцать лет, и, наконец, сын зуб
ного врача Б. Фличера — маленький Самсончик, ко
торому было три года.
Тяжелый комод разбился вконец, а Самсончик,
будучи чрезвычайно легким, только наполовину. Он
остался жив и здоров, если не считать такого пустяка,
как туберкулез позвоночника.
В результате всего этого зубной врач Б. Фличер,
похоронив жену и надежды на собственный кабинет,
переехал в Москву. Сначала все здесь было враждебно
и чуждо ему, начиная от людей и кончая способами
леченья резцов. Но описанное начало весны застает
Б. Фличера сравнительно устроенным, хотя и без ка
бинета. Он принимает в амбулатории, а Самсончик,
тонкий и большеглазый, по причине позвоночника не
встающий с постели, ждет его прихода, запойно читает
и для своих лет знает чрезвычайно много.
Диапазон его интересов до крайности велик. Не пе
реступая порога своей комнаты, он следит за всеми
злобами дня: за бытом беспризорных, за успехами на
шей авиации, за поведеньем реки Неглинки. Но больше
всего, происходящего на земле, его занимают дела не
бесные. Вместе с Сатурном он гордится его девятью
лунами, беспокоится за планету Уран, чей год равняет
ся восьмидесяти четырем земным годам плюс двадцать
восемь дней. Самсончик справедливо полагает, что такой
80
большой срок обращенья вокруг солнца не может быть
приятен никому на свете. Климат нашей луны тоже дает
обильную пищу для размышлений. Как известно, луна
в продолжение четырнадцати земных дней непрерывно
нагревается солнечными лучами. Затем наступает столь
же длинная ночь, в течение которой наш спутник
сильно охлаждается. Ясно, что такие резкие колебанья
температуры, безусловно, вредны всякому, хотя бы и
небесному телу. Но больше, чем звезды, планеты, солнца
и туманности, больше, чем весь этот грозный, незы
блемый мир, Самсончика пленяют кометы, которые при
ходят и уходят, у которых стремительный хвост пере
черкивает небо и которые движутся по параболам.
Причем само слово «парабола» Самсончик восприни
мает весьма странно: слыша его, ему кажется, что он
летит вниз головой в бездну.
Емельян Иванович потихоньку отворил фанерную
дверь и вошел в комнату.
На старом ситцевом диване, сверстнике покойного
елисаветградского комода, лежал горбатый Самсончик,
с тенистыми синими глазами. Его шея была так тонка в
воротнике рубашки, что Емельян Иванович, невольно
смутившись, закашлял, как бы давая понять, что он
только на вид такой здоровый, а по-настоящему в нем
притаилась хворь. Но Самсончика не так легко было
провести. Он по частям оглядел гостя и задумчиво
произнес:
— Вы замечательно сильный, я думаю. Как пожи
ваете?
Емельян Иванович снова кашлянул.
— Горло,— ответил он,— что-то вот. Был я вчера
в пивной, ну, вышел оттуда и спел на улице пустяк,
частушку одну, а между прочим произошло охлажденье
мотора. Кроме того, еще разговор один был. В милицию
даже меня водили.
— А какой разговор? На какую тему? — полюбопыт
ствовал Самсончик и даже привстал от интереса.— Но
почему же вы стоите? Сядьте, пожалуйста. Я очень рад.
Я вас давно знаю по слухам. Я всех знаю в этой квар4
В. Инбер, т. 2
81
тире. Но я, конечно, неизвестен. Все время лежу, кому
это интересно? Сядьте вот тут.
Емельян Иванович сомнительно оглядел венский
стул, потрогал его и ответил:
— Не беспокойтесь, я лучше на коврике.
— Так как же было в пивной, вы сказали? — на
помнил Самсончик.
— Выхожу это я из пивной,— медленно начал
Емельян Иванович, сев на коврик,— и такая у меня
легкость вдруг появилась, что я вам объяснить не могу.
Захотелось мне идти беззаботно вперед, прямо в никуда,
и вдруг на дороге стоит гражданин и мне препят
ствует.
— Нарочно стоит,— перебил Самсончик,— или, мо
жет быть, он просто думал?
— Уж не знаю, думал он или нет, но он стоял на
дороге. Я подошел и только что взял его рукой за плечо,
легонько этак, как он возьми да упади,— понимаете?
— Я, положим, не понимаю этого,— задумчиво вы
говорил Самсончик.
Емельян Иванович пристально взглянул на него и
перевел разговор на другое.
— Вот когда я на кухне стоял,— начал он,— вы
сказали про год какой-то, две тысячи пятьсот с чем-то.
Это вы про что, собственно?
Самсончик ответил очень вежливо:
— Иногда я бываю очень рассеянный. Вы сказали
что-то про хвост. И я подумал, что вы говорите о комете
тысяча восемьсот восемьдесят второго года, которая
должна прийти в две тысячи пятьсот пятидесятом году,
распавшись на четыре части. С кометами это часто бы
вает.
— Вот как,— молвил Емельян Иванович.— Почему
же это бывает? Чудно как-то. Непонятно.
На что Самсончик ответил:
— Если вам без шуток интересно, то я вам дам свою
тетрадь о кометах. Только, пожалуйста, пусть это будет
между нами...
Емельян Иванович подержал на ладони протянутую
руку, осторожно, как птенца, положил ее обратно на
диван и вышел из комнаты с тетрадью под мышкой.
82
2
. Тетрадь
о кометах Самсона Фличера
«Небо состоит из звезд, планет и молний. Астроно
мов было очень много. Особенно прославился один из
них, проницательный Гук, который сделал открытие
о характере зодиакального света. Интересно знать, ка
кой характер может быть у света?
Я часто думаю о разных людях и представляю себе
их по-звездному. Это моя игра. Папа, например, похож
на утреннюю звезду, потому что во всей квартире он
раньше всех встает и позже всех ложится. Анна Маврикиевна из крайней комнаты похожа на солнце в пятнах.
В сырой комнате, где дымит печка, живет Дина
Агреабль, будущая звезда экрана. Она часто плачет.
Есть еще разные тела в этой квартире, но я их не знаю.
Но среди них нет ни одной кометы.
В средние века кометы наводили на людей ужас, и,
конечно, напрасно. В их честь выбивали медали. На
одной медали был выгравирован приморский город в
лучах кометы и надпись: «Гуляйте благоразумно, как
при солнце». Но им в то время было не до прогулок.
Как-то недавно у меня очень болела спина, потому
что было сыро. Ночью я видел сон, будто в нашей
квартире идет серебряный и сухой дождь. Он прошел
мимо меня, и мы разговорились.
— Почему,— спросил я ,— ты приходишь ночью,
когда все спят и никто не может определить, что ты
именно такое?
— Я прихожу всегда в это время, такой у меня ха
рактер,— ответил он.— И если ты никогда не видел
кометы, то смотри на меня покрепче: я ее родственник.
Я ее млечный брат.
Тут я проснулся. Хотел бы я повидать комету, но
за мою жизнь ее не будет. Конечно, мне жаль...»
Емельян Иванович прочел все это, осторожно сидя
на неокрепшей табуретке. Из записей Самсона Фличера,
кроме всего прочего, он извлек некоторые интересные
подробности из биографии Юпитера. Он узнал, что ис
полинский шар именуется, и не без основания, «лов4*
83
цом комет», ибо обладает свойством совращать кометы
с их истинных путей силой своего притяжения. Кометные параболы, эти великолепные незамкнутые кривые,
уходящие в бесконечность, он превращает в эллипсы.
И комета снова и снова проходит мимо солнца, не смея
свернуть с предуказанного ей Юпитером пути.
Зш Редкое явлениез
звезда превращается в комету
Дина Агреабль, о которой Самсончик Фличер напи
сал, что она будущая звезда и что она часто плачет,
в данный момент действительно плакала. Донимала ее
печка.
На дворе было тепло, а в такие дни, как известно,
печи греть не желают и выплевывают дым в жилые по
мещенья. Но самое обидное было то, что дымила печка
не самой Дины Агреабль, а печка нижняя, бог знает
чья, но, во всяком случае, неимоверно наглая.
На другой день после знакомства Самсона Фличера с
Емельяном Ивановичем Дина Агреабль, не подозревая о
том, что рядом находятся сердца, готовые любить ее,
смотрела в жерло печи. Нетопленная печь дышала сине
ватым дымом, вдвое горьким оттого, что он был чужой.
«Не понимаю,— думала Дина Агреабль, наклонив
голову набок и утирая слезы,— кто топит в такую теп
лынь, и, главное, когда наверху есть другие печи и дру
гие люди. Ведь у меня глаза слезятся от этого дыма.
Ведь завтра у меня съемочный день, массовка, и Биркин
обещал снять меня крупно с улыбкой. Но если я буду
плакать, то как же тогда?»
Она открыла было форточку, но злая сырость тающего
снега началавползать в комнату, дым же не думал ухо
дить. Тогда Дина Агреабль, пав духом, закрыла фор
точку и раскрыла дверь в коридор, сознавая в то же
время, что такой поступок не этичен.
Полная луна, опоясанная облачной тесьмой, загля
нула в окно. Осторожно обшарив предметы в комнате,
она нащупала наконец кудрявую головку и останови
лась на ней. И Емельян Иванович, выйдя в коридор с
целью навестить Самсончика Фличера, неожиданно для
себя вдохнул горечь дыма и девичьих слез, освещенных
луной.
Наконец Дина Агреабль, убедившись в том, что дым
не только не унимается, а, наоборот, свирепеет, реши
лась на последнее средство. Надев платок, она спусти
лась вниз и остановилась в затруднении перед звоночной таблицей. Подумав, она позвонила один раз, затем
робко второй.
Она позвонила, она вошла. Чужая квартира враж
дебно встретила ее сундуками в передней и запахом не
знакомой стряпни.
— Кого вам нужно? — хмуро осведомился человек,
очевидно только что пристроившийся спать.
— Мне нужна печь, которая дымит,— робко от
ветила Дина Агреабль.
Однако при взгляде на хозяина печи стало понятно,
что визит напрасен. Черные глаза под седыми бровями
были полны яда.
— Я вправе поступаться, как мне благоугодно, со
своей печкой. Моя вещь. Кроме того (тут он ехидно
высморкался), теперь здесь у вас коммунистический
рай. А вы знаете пословицу, что каждая гурия должна
лететь до своего киоску.
И, говоря это, он широко распахнул входные двери.
Дина Агреабль была так поражена этим ответом,
что, подымаясь по лестнице, ступала на каждую сту
пеньку обеими ногами, как дети, словно никогда не за
нималась биомеханикой.
Чувствуя себя униженной и оскорбленной, Дина
Агреабль решила отсидеться на кухне, пережидая ды
мовую атаку. Луна победоносно отражалась в большом
медном тазу, и на выпуклых бедрах кофейника сидело
по маленькой луне.
Войдя в кухню, Дина Агреабль увидала, как от того
места, где обыкновенно ставились самовары, отдели
лась густая тень, и, откашлявшись, спросила мужест
венным голосом:
— Товарищ, знаете вы, что такое автогенная сварка?
— Нет,— ответила Дина,— не знаю и знать не
хочу.
65
— Это вы зря. Автогенная сварка, товарищ, это
когда одна металлическая часть припаивается к другой
при помощи горящего кислорода. Так вот, ежели один
человек расшатался, то другой обязан наново спаять
его.
— Я очень несчастна,— ответила Дина Агреабль.—
Он не хочет перестать топить, и никто не может заста
вить его.
— Я могу,— моментально сказал Емельян Ивано
вич.— Только прикажите. А что вы за голову все дер
житесь?
— Болит. Сегодня на съемке у нас в павильоне
мне нужно было перепрыгнуть через забор. И я, для
того чтобы лучше прыгнуть, отступила немного, вы
понимаете?
— Конечно, я понимаю. Это правильно. Очень хо
роший тактический прием,— с увлечением воскликнул
Емельян Иванович и присел было на край стола, но,
услышав подозрительный треск, снова вскочил.
— Я отступила,— продолжала Дина Агреабль,—
но при этом хлопнулась головой о запасной юпитер.
И теперь вот она... шишка. К этому еще дым.
Емельян Иванович выслушал историю дыма.
— Одну минуту,— сказал он,— я сейчас вернусь.
И, оставив звезду экрана, он спустился вниз.
Злосчастная печь оказалась камином. Он самодо
вольно урчал, облизывая березовые дрова и похрусты
вая угольками. Перед ним на ковре за маленьким араб
ским столиком сидел хозяин камина и выдерживал шах
матный натиск своего племянника, запивая все это
черным кофе. Момент был серьезен. Белые, возглавляе
мые племянником, со всех сторон напирали на черную
королеву, кони, все в мыле, рвались к ней на помощь, но
встречали препятствия в виде двух гнусных пешек.
В этот миг Емельян Иванович возник в комнате.
— На одну минуту, гражданин,— сказал он,— пу
стячная просьба, займет минуту.
Хозяин с неудовольствием оторвался от доски.
— Насчет урюка и смоквы зайдете завтра,— про
бурчал он.— Томату осталась одна бочка, и деньги на
бочку. А теперь до свиданья. Знаете вы пословицу:
«Отдых человека подобен золоту: не посягай на него»«
Честь имею кланяться. Ходи, Аристарх!
После чего, не обращая вниманья на посетителя, он
наклонился к камину и хотел подбросить еще поленце,
но был остановлен твердой рукой.
— Гражданин,— выговорил Емельян Иванович,—
я попрошу вас не делать этого. Там, наверху, такой
дым, что черт те что. У вас и так тепло, право слово,
а там, наверху, больной человек мучается.
— Что значит тепло, молодой человек! — взвизгнул
хозяин. — Что такое значит — тепло? Что вы мне за
указатель? Знаете пословицу: «Ручей, обращаемый
вспять, как змея, жалит обидчика?» Спокойной ночи.
Ходи, Аристарх.
И он снова взялся за полено.
— Но ведь у вас же тепло,— настаивал Емельян
Иванович.— Жарко у вас.
— Мне не жарко, молодой человек. Мне не жара
важна, а уютная нега,— окончательно вышел из себя
хозяин.— Не ходи, Аристарх, вот я его выброшу из
комнаты. Он у меня запрыгает.
— А знаете вы пословицу: «Для того чтобы лучше
прыгнуть, нужно отступить?» — сосредоточенно выго
ворил Емельян Иванович и действительно маленько
отступил, но так неудачно, что опрокинул при этом
арабский столик вместе с Аристархом.
— Ой,— вскрикнул тот, летя по направлению к
камину,— дядя, я горю! Шах королеве!
Воспользовавшись смятением врага, Емельян Ива
нович залил огонь в камине полным кофейником кофе
и побежал наверх.
4. Юпитер в действии
Кинодела Дины Агреабль шли неважно. Ее беспо
воротно затирала Лесли Таймс, девушка с невообрази
мыми глазами. Глаза Лесли Таймс, длинные, огромные,
со зрачками, расширенными жаждой славы и атропином,
глядели из каждой картины и заставляли Дину Агреабль
съеживаться от зависти. Но все же ей уже легче жи87
лось на свете: у нее в этой холодной и быстро бегущей
жизни появились друзья.
Вечером, придя домой после длинной и трудной
съемки во враждебном сообществе Лесли Таймс, Дина
Агреабль уходила в комнату Самсона Фличера, и все
зло и все печали оставались за порогом. В этой комнате,
возле старого ситцевого дивана, она наслаждалась
беседами о мудром поведении звезд и необъяснимых
капризах автомоторов.
Фличер-старший, умученный амбулаторным прие
мом, обыкновенно спал на кровати, подостлав под ноги
газету и стеная во сне, как будто ему дергали зуб...
А Емельян Иванович, Дина Агреабль и Самсончик,
сблизив головы, поверяли друг другу свои предположенья и мечты.
Однажды, когда весна сделалась настолько ощути
ма, что даже самые закоснелые сугробы зашевелились,
а водосточные трубы затрубили водяной марш, в такой
вечер Самсончик, задумчиво глядя в потолок, сказал:
— Диночка,— сказал он,— я вам не говорил, о
чем я думаю очень часто?
— Нет, Самсончик. Держи лучше градусник.
— Я вам скажу, о чем я думаю. Нам троим нельзя
расставаться, вот и Емельян Иванович скажет. Раньше,
например, я часто скучал и даже плакал. Я был совер
шенно один. Я думал: «Придет вечер, папа ляжет спать,
что я буду делать?» А теперь днем я жду вечера.- Вы
приходите, вот градусник, мы разговариваем, я, нако
нец, могу показать вам карту звездного неба. Диночка,
я прошу вас, не уходите. Как вы находите, Емельян
Иванович?
— Диночка,— зашептал Емельян Иванович, сжи
мая руки и косясь на спящего папу Фличера,—
я вам давно хотел сказать: так это мы втроем согласо
вались. Я, впрочем, жить без вас не могу. Бросьте вы
то кино, будь оно трижды проклято! Мы, наоборот,
дачу снимем, на дачу поедем, Самсончика под сосны
положим, пускай дышит. А зимой я вас к машинке
пристрою или еще куда. И никто не посмеет вас чужими
глазами попрекать, что вот они, мол, лучше и больше
ваших. А ваши, честное слово, самые большие.
88
— Замечательные глаза! — ответил, тяжело дыша
от волненья, Самсончик.— Самые большие глаза! Дина,
Диночка моя, отчего вы молчите?
Дина закрыла свои «самые большие глаза». Впервые,
вместо скольжения плоских теней, она ощутила бурное
тепло трехмерного сердца и тяжесть руки, за которую
можно было ухватиться и не упасть. Вместо искусст
венных скал и бутафорских пальм была живая, настоя
щая сосна на даче под Москвой.
— Я подумаю,-— тихо ответила она. — Самсончик,
у тебя жар, лежи спокойно. Я подумаю, Емельян Ива
нович. Подождите до завтра...
Большие глаза Лесли Таймс были подкрашены.
Дина Агреабль тайно и жадно глядела на нее сквозь
резьбу ренессанского кресла. Ход ее мыслей был
таков:
«Опять она на первом плане, а мной заткнули дырку
в двух эпизодах. Опять она будет ресницами подметать
партер до третьего ряда, а мне снимут кончик носа».
Она протянула руку и тронула старую картонную
пальму, осеняющую, по ходу сценария, тропическое
побережье. Она думала дальше:
«Вот пальма, она не вянет, не растет, и ничего ей не
делается. Вот этот лист разворачивается уже второй
год. А живая сосна будет шелушиться под солнцем,
и по ней будут ползать муравьи».
Мимо Дины Агреабль легко пробежал помощник
режиссера в клетчатой кофте, держа в зубах какой-то
шнур. Она проводила его своими забракованными гла
зами.
«Не надо всего этого,— сказала сама себе Дина
Агреабль, глядя вокруг.— Кончено. Здесь я в послед
ний раз. Емельян Иванович,— в мыслях своих обрати
лась она к нему,— видите, я согласна. Хорошо быть
знаменитой, но очень трудно. Кроме того, Самсончик
болен. Мальчик одинок, отец у него зубодер и нищий.
Я согласна, Емельян Иванович!»
— Приготовились. Начали, — вяло сказал ре
жиссер.— Этой черты не переходите: здесь море.
69
— А-адну минуту! — крикнул откуда-то сверху по
мощник.— Сейчас...
Он яростно двинул ящик.
Лесли Таймс села на опрокинутую лодку, забрала
колени в руки и навострила ресницы.
«Грох!» — раздалось откуда-то с потолка. Какой-то
тяжелый предмет, полный сора, слетел сверху, взметнув
пыль, как пламя.
— Начали,— вяло повторил режиссер, протирая
пыльные очки.— Этой черты не переходите: здесь море.
— Не начинайте,— сказала Лесли Таймс,— вы за
сорили мне глаз.
— Нет смысла отменять съемку,— выговорил ре
жиссер.
Он взглянул в сторону и сквозь ренессансную резьбу
увидел жгучий немигающий глаз.
— Прекрасно,— одобрил он.— Агреабль, закутай
тесь в шаль и садитесь на лодку. Начали...
Угрожающе и маняще загудел юпитер...
Самсончик лежал на диване, горестно подвернув
под себя ноги. Он уже знал все. В закатной тишине в
комнату вошел Емельян Иванович и, как башня, встал
в дверях. Он не говорил ни слова.
— Емельян Иванович, дорогой товарищ по несча
стью, не молчите так,— зашептал Самсончик.— Мне
так больно, но я терплю.
Он прижал к груди «Тетрадь о кометах».
— Сверкнула, и нет! — воскликнул Емельян Ива
нович, горько воодушевляясь.— А я уже привык к
ней. Гулял «благоразумно, как при солнце»,— язви
тельно продолжал он. Но, увидя выражение Самсончикова лица, круто повернулся и вышел в кухню.
В кухне между оконными стеклами было изменение.
Старая, дряблая луковица уже окончательно умерла.
Но из ее бока шла зеленая и острая стрела. Невзирая
ни на что, наступила весна.
1926
ЧЕСНОК
В ЧЕМОДАНЕ
I
Диван был расположен чрезвычайно ловко. Сидя на
нем при открытых дверях, можно было видеть по пунк
там следующее:
а) часть кухни, вплоть до газового выключателя,
б) двери двух противолежащих комнат,
в) ванную и ванну
г) и многое другое.
Зоенька проводила на этом диване большую часть
своей жизни. Утром, когда ее муж, очень милый, очень
болезненный и очень ответственный, уезжал на службу,
увозя с собой тяжелый, словно окорок, портфель, Зоя
оставалась одна. Установив обеденные перспективы и
запрятав свое шестипудовое тело в батист или шерсть
(смотря по времени года), она садилась на диван. И в
то время как ее пышные и красивые руки вышивали
очередную подушку, сердце ее вело точную запись все
му происходящему.
Зоя не всегда проводила свои дни на диване. Она
помнит совсем иные времена. Она помнит прекрасные
веселые круглые дни, похожие на яблоки или на снеж
ки. В большом украинском имении дни эти катились
91
с легким и сладостным шумом, пока не пришла рево
люция и не сказала:
— Довольно!
Зоя прекрасно помнит эти веселые круглые дни,
когда все в мире стояло на своем месте. Крестьяне
были тогда просто крестьянами, а красные уголки не
были так ужасно распространены, как сейчас. В то
время были уголки и голубые и розовые. Именно в го
лубом уголке, между роялем и кактусом, Сеня Другов,
тихий студент, репетитор младших братьев, объяснился
Зоеньке в любви и поцеловал ее в ключицу, тогда еще
не заплывшую жиром, как сейчас. На поцелуй Зоенька
ответила поцелуем. Сеня тогда был милый, болезнен
ный и вполне безответственный. Кто мог подумать, что
это последнее его свойство так резко изменится.
Было пролито много слез. Но жизнь была так хоро
ша и так коротка, что незачем было омрачать ее. Зо
еньку, белую, словно яблоня, повезли наконец в
церковь. Туда же привезли и Сеню в подозрительном
студенческом сюртуке и повенчали. Зоенькина мать,
плача и смеясь, сказала своей кузине:
— Конечно, он не пара ей. Но она у нас одна, она
любит его. И потом, несмотря на катар кишок, он так
мил, тихий, как ягненок. Прелестный муж.
Все это прошло, прошло. Всё и все умерли. Мамина
кузина сделалась перекупщицей и маклершей и тоже
умерла. Зоенька превратилась в Зою Никитишну, и
только муж ее, этот тихий, кроткий Сеня, который под
писывает теперь такие грозные приказы, зовет ее Зоень
кой — и то когда они одни.
Зоенька, в свою очередь, тоже изменилась. Она уже
знает, что нельзя говорить полотеру: «Мой милый, ка
кой ты, однако, хам». Знает, что нельзя будить ночью
работницу Наташу только потому, что ей самой не
спится. Она привыкла уже к тому, что Сеню навещают
люди или сплошь бритые, вплоть до головы, или боро
датые до самых глаз, но все одинаково тычущие окур
ки куда попало. И, главное, она знает, что нельзя,
подымая плечи, восклицать: «Ах, эти евреи!»
Зоенька по мере сил переделала себя, но сердце —
его ведь не изменишь. И ее сердце твердо знает, что
92
раньше была жизнь, а теперь нет, что лицо надо брить,
а на голове иметь пробор, что для окурков есть пепель
ницы и что евреи погубили Россию.
Если бы психологи обращали свое научное внима
ние не только на голос, походку, взгляд и почерк чело
века, но и на вышитые подушки, они обнаружили бы
много интересного. Зоины подушки были красноречивы
и многозначительны, они были автобиографичны. Убе
дительным и, главное, ярким языком повествовали они
о Зоиных сомненьях и томленьях. Из цветов преобла
дали голубой и розовый, красного же не было вовсе.
Чем горче и непонятнее была жизнь, чем больше на
коплялось в ней красных уголков, тем голубее цвели
на розовом фоне неземные кактусы, тем больше было
розовых лилий на голубых лугах. Все вспышки и возмущенья были запечатлены шелками на бархате и сукне.
И в тот день, когда обиженный полотер подал в народ
ный суд, была начата новая подушка: корзинка золо
тых яблок на черном бархате. Идеальных яблок, каких
нет и не будет в Советской стране.
Занимая на диване столь видный пост и будучи ви
дима всеми, Зоя превратилась для всей квартиры в
нечто очень грозное и непреложное, как судьба. Никто
не помышлял о сопротивлении. Редактор татарской га
зеты Тарфутдинов бросил напевать родные мелодии под
аккомпанемент линейки только потому, что Зоя Ники
тишна однажды постучала ему в стенку. Марья Вик
торовна, стенографистка, избегала принимать гостей и
пользоваться душем. Анна Викторовна, ее сестра, от
правила ребенка к бабушке в Тулу. Что же касается
монтера Копельмана, то он уже за дверью снимал ка
лоши и нес их в руках по коридору к себе в комнату.
Ибо монтер Копельман давно уже прочел во взгляде
Зои Никитишны, что именно он безвозвратно погубил
Россию.
2
В один скверный мокрый день к монтеру Копельману приехал брат, и, таким образом, в квартире одним
погубителем России стало больше.
93
Было известно, что он приехал на время, но Зоя Ни
китишна принципиально была против подобных эксцес
сов. И вновь приехавший Копельман-младший, очевид
но инструктированный старшим братом, тоже снял за
дверью калоши и пронес их в левой руке по коридору.
В правой же был небольшой плоский чемодан с не
понятными отверстиями сбоку. В нем, конечно, «эти
люди привезли свою провизию, быть может даже чес
ночную колбасу». При мысли о подобном бедствии Зоя
так сильно воткнула иголку в синий ирис, что наколола
себе палец, и выступившая капля крови окрасила лепе
сток в ненавистный цвет. Все это немедленно было
внесено в кондуитный список приехавшего Копельмана.
«Приехал,— подумала Зоя,— привез чеснок в чемо
дане и будет шататься по коридору. И это жизнь!..»
Вечером того же дня, когда тихий кроткий Сеня
уехал на шестое заседание, Тарфутдинов, отложив по
дальше линейку, засел за передовицу для своей газеты,
а Марья Викторовна, приняв ванну без душа, легла
спать, Зоя, как часто это делала, позвала в комнату
Наташу и повела рассказ.
— Знаешь, Наташа,— начала она,— как было у нас
в именье: горничных одних было четверо и две девчон
ки. Когда приезжали гости (ты слушай, тебе это инте
ресно), накрывали на стол в двух столовых сразу. Не
только нам, даже слугам становилось весело. Салфетки
складывались...
— Зоя Никитишна,— с тоской перебила ее Ната
ш а,— у меня белье еще не повешено, честное слово, а
сама я хочу еще в кино сходить, честное слово.
Зоя Никитишна оправила плиссе на юбке и злорадно
выговорила:
— У вас там в правилах написано, что после восьми
часов нельзя работать, а про разговор ничего не ска
зано. Разговаривать с тобой можно. Поэтому — я про
должаю: в двух словах. Салфетки складывались пе
тушками, а цветы...
В эту минуту вниманье Зои Никитишны было при
влечено непонятным звуком — тонким, как нитка ее
рукоделий. Звук плыл издалека, откуда-то слева.
94
«Ии-иии»,— звенела нитка, обматывая мозг. Не то
дрема, не то печаль наполнила воздух.
— Это что? — спросила Зоя.— Неужели опять та
тарин бубнит? Нет, он иначе.
Наташа, воспользовавшись замешательством, ис
парилась, оставив после себя легкий запах сырого
белья. Хозяйка ее даже не заметила этого.
«Ии-иии»,— звенела нитка. Иногда, но очень ред
ко, она запиналась, словно преодолевая узелок, но по
том снова плыла без начала и конца.
— Безобразие,— сказала Зоя уверенно, но все же
не так, как обычно.— Безобразие и наглость...
В коридоре было тихо и темно. Только в конце,
сквозь замочную скважину копельмановской двери, тя
нулась тонкая ниточка света и звучала: звук шел от
туда. Уверенно ступая большими, но красивыми нога
ми, Зоя направилась туда.
— Какая нахальная нация! Недаром у нас дома их
на порог не пускали. Сейчас я распоряжусь.
Проходя мимо ванной комнаты, Зоя Никитишна
остановилась. Там равномерно и звонко капала вода.
— Марья Викторовна... Вот они, современные жен
щины. Ни встать, ни сесть не умеют. В бога не верят,
кран закрыть не умеют. И это жизнь!..
Зоя Никитишна вошла в ванную, ощупью плотно
закрыла кран и, уже выходя, повернула выключатель,
на предмет обнаружения беспорядка: не оставлено ли
на стуле мокрое полотенце, не торчит ли в мыльнице
окурок. Зоя Никитишна зажгла свет и, конечно, тотчас
же обнаружила непорядок: на краю ванны, одним
концом почти касаясь дна, висело узкое пестрое кашне.
— Каково государство, если его население не пони
мает разницы между ванной комнатой и прихожей.
Удивляюсь, что не вижу здесь калош.
Зоя Никитишна брезгливо, двумя пальцами взяла
кашне. Оно было холодное и мокрое. Оно было не пло
ское, а круглое. Ухваченное за один конец, оно само от
делилось от ванны и распласталось в воздухе. Вто
рой конец его раздвоился, оттуда выдвинулся язык,
и два нестерпимых глаза вонзились в Зою. Это была
змея.
95
Худосочная копельмановская дверь охнула, когда
на нее навалилось шестипудовое тело. Никогда впо
следствии Зоя не могла вспомнить, как она вышла из
ванной и попала к Копельманам. Но всю жизнь она со
смертельной отчетливостью помнила, как выглядела их
комната в миг ее прихода.
Комната была мала и чиста. Кто бы подумал, что
эта неопрятная нация знает толк в уборке. На столе
стоял прозрачный графин. На полу у кровати сидел
Копельман-младший в ночной рубашке и брюках.
«Ии-иии»,— звенела у его губ не то флейточка, не то
свирель. А из чесночного чемодана, сквозь отверстия,
больше чем наполовину высовывались четыре штуки
таких же кашне, как в ванной, и, полузакрыв глаза,
покачивались в такт музыке.
Младший Копельман перестал играть. Он издал
губами какой-то звук, отчего кашне исчезли. Потом,
напрягая слабые мускулы, он подкатил под Зою ста
рое кресло в чехле и дал ей напиться из прозрачного
графина. Наконец она открыла свои сине-голубые гла
за. Ее рука, эта большая, белая и властная рука, дро
жала так, что два браслета, платиновый и золотой, те
самые, которые так не любил Сеня, звякали, ударяясь
друг о друга.
— Я не знаю, как просить у вас прощения,— ска
зал наконец Копельман-младший, тщетно стараясь
скрыть как-нибудь свои подтяжки,— прощения за то,
что не предупредил здесь никого про свою профессию.
В профсоюзной книжке я значусь, как «зоотехник»,
потому что там не знали, куда меня ткнуть, а на самом
деле я — укротитель змей. Это мой хлеб. Я с того живу.
— Да? — спросила Зоя, чувствуя, что ее ноги не
настолько еще тверды, чтобы встать на них и уйти.
— Понятное дело. Я приехал сюда на гастроли на
одну неделю. Конечно, остановился у брата. Завтра
первое выступленье. А сегодня, так как я решил, что
все спят, я немножко репетировал с ними.
Заметив, что Зоя смотрит на его подтяжки, он до
бавил:
— Конечно, я выступаю как индус Абдалах-Ага. На
мне белая чалма и темный грим. Я буду счастлив
96
вручить вам контрамарку. Номер так и называется:
Абдалах-Ага из Бенареса и его воспитанницы.
— А вы разве из Бенареса? — строго спросила Зоя,
собираясь встать.—Кстати, одна из ваших... воспитан
ниц висит в ванной комнате. Это она меня напугала.
— Не беспокойтесь. Это гадюка, которая выступа
ет под именем Альме. Она много ест и страдает из
жогами, поэтому старается всегда быть поближе к воде.
Не вставайте, вы еще очень бледны. Вы спросили, или
я из Бенареса. Упаси бог, я там никогда не был, это
просто для звучности. Я родом из Томашполя, около
станции Вапнярки, может быть, вы слыхали? Там было
именье Свербеево.
— Неужели? — спросила Зоя, снова глубже уса
живаясь в кресло.— Впрочем, припоминаю, что я слы
хала это... эту фамилию.
— Понятное дело, раз это были крупнейшие сахаро
заводчики на юге.
— Вы всех их знали, наверное? Но откуда — змеи?
Впрочем, у евреев всегда странные мысли.
Младший Копельман, догадавшись наконец надеть
пиджак и скрыть таким образом свои подтяжки, сказал:
— Если вам это интересно, я могу рассказать. Это
таки странная история. Вы мне разрешите только при
нести сюда Альме.
Зоя Никитишна не раз спрашивала себя, почему она
так долго слушала этого молодого семита с его ясно
выраженными национальными особенностями. Очевид
но, здесь было сразу несколько причин: первая — силь
ный испуг, который проходил медленно, как опьянение,
вторая — желанье хоть чем-нибудь заполнить пустой
вечер. Третья причина была неосознана, но явно суще
ствовала.
Копельман быстро вернулся из ванной комнаты, не
брежно, как старый галстук, сунул в чемодан страдаю
щую изжогой Альме и, придвинув стул к Зое, начал
рассказывать.
Квартира была тиха. Копельмана не прерывал ни
кто и ничто. Раз только Зоя вздрогнула, увидя мельк
нувший из-под графина чей-то юркий хвост. Но Ко
пельман молвил:
97
— Умоляю вас, не волнуйтесь. Это простая ящерица.
Она не выступает, а просто живет у меня из милости.
После чего он продолжал свой рассказ. Рассказ был
следующий.
3
— Начну коротко, что у моего отца было восемь че
ловек детей! Мне было тогда десять лет, а после меня
было еще четверо, и самой маленькой, Сарочке, шел
второй год. Миша, вот этот, монтер, тогда уже учился
в хедере. А я был совсем еще глупый и очень боялся
собак: у нас в Томашполе были очень злые собаки...
Отец наш был часовщик. Но, скажите сами, разве в
таком Томашполе может набраться столько часов, что
бы накормить ими десять ртов, восемь маленьких и два
больших?
Раз в неделю мой отец надевал сюртук — тот са
мый, в котором он венчался,— и уходил в имение Свербеево заводить часы. От Томашполя это было верст
пять. Конечно, как все дети, мы были глупые дети, но
для нас это был праздник. Когда отец приходил, он
нам рассказывал, какие там комнаты, и где что стоит, и
какой там замечательный воздух... Один раз отец гово
рит: «Ну, Зяма (Зяма это я), мне в имении дали почи
нить кухонные часы, с маятником (настоящие дорогие
часы они посылали в Киев), так вот, завтра вымой ли
цо и ноги и пойдешь со мной, как будто помочь мне не
сти, а на самом деле ты все там посмотришь, и тебе это
будет приятно».—«А почему Зяма,—спрашивает мой брат
Миша, вот этот, монтер,— почему не я, когда меня уже
два раза учитель похвалил?» — «А почему не я? — спра
шивает мой самый старший брат, Мирон.— Кто вам,
папаша, вылечил палец, когда вы загнали себе секунд
ную стрелку под ноготь?» (Надо вам сказать, что из
Мирона таки вышел потом дивный врач, но его убили
на войне.) Понятное дело, каждому хотелось пойти. Но
отец поговорил с ними серьезно в другой комнате, и они
замолчали. (Я, знаете, в детстве был странный ребенок:
не то луны испугался, не то из люльки выпал. И, ко
нечно, родители меня больше всех баловали.)
98
Всю ночь я не спал. Утром умылся, как на пасху, и
мы пошли. Папаша нес часы, а я шел позади с маятни
ком. Ну, не помню, как мы там шли, пришли, помню
только сад.
— Сад, конечно, был прекрасен? — спросила Зоя.—
В таких имениях всегда прекрасные сады.
— Это был райский сад, настоящий рай. В саду
играли дети, все в белом. Потом — комнаты. Очень
меня поразили ковры. Я не мог себе представить, что
на пол можно положить такую богатую материю и хо
дить по ней с башмаками... Покуда папаша заводил
часы в столовой, я стоял один в длинной пестрой ком
нате с диванами и смотрел по сторонам. Я старался
стоять на одной ноге, чтобы меньше пачкать ковер. Мне
нужно было все запомнить, чтобы все рассказать сво
им. В комнате никого не было. Вдруг кто-то сказал:
«Ты дурак. Эй ты, дурак». Мне, знаете, стало обидно,
что кто-то, кто меня совсем не знает, говорит мне, что
я дурак. Я повернулся — никого. Мне стало страшно.
«Ты, дурак, дай мне сахар, сахар. Где мой сахар?» Я
повернулся и понял, что это говорит розовая птица, кото
рую я принял сначала за кусок обоев. «Папаша,—крик
нул я шепотом,—где вы? Идите сюда». Отец не слышал.
Птица подошла ко мне по ковру, как человек, и сказа
ла: «Здравствуйте, как поживаете?» Я ответил: «Здрав
ствуйте»,—поклонился и протянул ей руку, чтобы по
здороваться. Она меня клюнула так, что пошла кровь.
Тут я услышал смех. В дверях стоял большой вы
сокий господин с усами и смеялся так, что слезы тек
ли. «Ох,— говорил он,— уморил жиденок, совершенно
уморил. Вот уж поистине дурак. Дети, подите сюда».
Открылась другая дверь, и вбежало много детей. За
ними шла собака, большая, как лошадь, и очень страш
ная. У меня задрожали ноги. (Я уже объяснил вам, что
я очень боялся собак.) А она шла все ближе и ближе.
Я так испугался, что и ей сказал: «Здравствуйте, как
поживаете?» — и протянул руку. Она зарычала. Тут я
упал. Когда я открыл глаза, стены дрожали от хохота:
смеялись все. Сзади стоял отец, весь в поту, держа
в руках будильник, и старался показать, что он
улыбается. «Папаша,— сказал я ,— идем домой. Мне
99
тут нехорошо».— «Вот так так,— выговорил сквозь
смех высокий господин.— А мы только что собрались
с тобой как следует познакомиться. Мы тебе всех на
ших собак покажем. У нас их целая свора. Приведите
сюда Ральфа»,— сказал он кому-то. «Ваша свет
лость,— сказал вдруг отец, и я не узнал его голоса,—
будьте такой добрый, отпустите мальчика. Он у меня
слабый».— «Ничего,— ответил господин,— ничего ему
не будет. Ральф, познакомься с ним». Наверное, я крик
нул, хотя хорошо не помню.
«Пустите его! — закричал отец совсем громко.—
Я не позволю! — Он бросил золотой будильник, и тот
зазвенел.— Пустите меня к нему!» — «Сумасшедший
жид... Разбил часы... Жид... Часы...» — стали кричать
все вместе. И даже за воротами мы слышали этот крик.
У меня горела рука, а у отца был вырван рукав у под
венечного сюртука.
— Что же было дальше? — запинаясь, спросила Зоя.
— Дальше мы уехали из Томашполя. Жить там стало
для нас невозможно. Два раза приезжал урядник, у нас
отобрали лавку, а Мишу, монтера, исключили из хе
дера за дерзкого отца. А я сделался совсем не в себе.
Учиться как следует я не мог. Тут как раз подвернулся
цирк. Между прочим, выяснилось, что я так испугался
тогда в имении, что здесь не боялся никаких зверей,
даже львов. Я занялся змеями и вот живу.
Копельман-младший замолчал и откашлялся.
— Конечно, прошло много лет,— снова начал он,—
но я и теперь скажу, что у тех людей были каменные
сердца. А самое главное, время было такое. Слава, сла
ва богу, что прошли такие времена, когда из живого
человека можно было сделать себе игрушку. Какие лю
ди были... А потом этот, будь он проклят, сам Свербеев, Григорий... Георгий, как его...
— Никита Егорович,— тихо сказала Зоя.— Это
был мой отец. Я все это теперь вспомнила.
...Абдалах-Ага, с успехом закончивший гастроли,
уехал из Москвы, увозя с собой чемодан с дырками,
в котором Зоя Никитишна заподозрила чеснок.
100
В квартире все пошло по-прежнему. Зоя была такай
же, как всегда.
Но если бы психологи обратили свое научное вни
мание на вышитые подушки, они нашли бы в них пищу
для размышленья. Зоя — та самая, которая так избе
гала всего красного и современного, которая так леле
яла розовое прошлое,— вышила новую подушку. По
красному фону извивалась превосходно вышитая змея,
у которой, если присмотреться внимательно, были бли
зорукие и добрые глаза Копельмана-младшего.
1926
СУП
ИЗ К У Р И Ц Ы
Голова пошаливала еще днем, но вечером шалости
эти приняли угрожающий характер. Голова стала тя
желой, потом подозрительно легкой, потом треуголь
ной, потом квадратной. Подушка тоже приняла участие
в этих гнусных забавах: она провалилась куда-то по ту
сторону земли, оставив вместо себя мешок с булыжни
ками. Что касается комнаты, то она, несомненно, вра
щалась вокруг неподвижной кровати, вращалась вместе
со всей мебелью: слышно было, как в углу возился не
уклюжий комод и как егозил проворный ночной столик.
Устав от всего этого, Груздев, он же Борис, он же Нико
лаевич, он же литсотрудник многочисленных периоди
ческих изданий, с надеждой повернул выключатель.
Но, увидав, что тихие, смирные, никогда не замеченные
ни в чем дурном, шестнадцать свечей под абажурчиком
из шелка тоже выделывают какие-то штуки, он с отвра
щением отвернулся и сказал слабым голосом:
— Грипп — болезнь не опасная, но противная.
Процент смертности невелик. Начинается головокруженьем. Маруся, милая, аспирин на книжной полке,
там, где «Луна с правой стороны». Она справа, а он
слева. Пожалуйста.
Ему никто не ответил. Он снова оглядел комнату и
увидал, что она пуста: Маруся еще не возвращалась.
102
После чего он окончательно рухнул в мучительную грип
позную бездну, совершенно пустую, без жены, без луны
и без аспирина.
Утро было не лучше. Комната хотя и не вращалась
больше, но была зелена и мутна. В ней опять никого не
было, но рядом на подушке записка. Очень ровненько,
деловыми буквочками было на ней написано:
«Борис, дорогой мальчик, директива правительства
о снижении себестоимости на пять процентов не выпол
нена. Объяснение этого явленья необходимо искать в
некоторых затрудненьях, имевших место в истекшем
1925/26 году. В связи с этим обедать сегодня дома не
буду. Ушла сегодня рано из-за переучета у нас в коопе
ративе всей товарной наличности: готовимся к реви
зии. Молоко на шкафу, чтобы кошка не съела. Це
лую».
С трудом уложив в строки прыгающие буквы, литсотрудник Груздев застонал, потом сказал:
— Какое мне дело, господи ты боже мой, до эконо
мических затруднений, имевших место, когда сам я не
имею места в собственном доме: ни места, ни времени.
Обедать дома не буду... Ну, а я как же? Мне суп нужен
из курицы или манная каша. Грипп — болезнь не про
тивная, но опасная...
Он с трудом поднял пудовую руку, постучал в стен
ку и каким-то не своим, а совершенно пропащим голосом
простонал:
— Товарищ Наперсток, на минуту. Очень нужно,
необходимо.
И в комнату, как гора, вдвинулся товарищ Напер
сток, от подножия до вершины окутанный облаком та
бачного дыма.
— Вы один? — спросил Груздев, с трудом обводя
глазами поверхность товарища Наперстка.-— А жена
где ваша? Да вы присядьте, что вы стоите?
— Не могу я присаживаться,— ответил товарищ
Наперсток, и показалось, что колокол загудел в лесу.—
Не могу я сидеть. Жена на учебные занятья ушла. На
аэродром. Летчица она у меня скоро будет, женщинапилот, вот ведь как. А я с дочкой остался. Уложил я ее
вчера спать, знаете ли, не раздевши.
103
— А почему, собственно, не раздевши? — слабо
спросил Груздев,— Дети, они, кажется, любят, когда
их раздевают. Они ведь, кажется, голые спят?
— Да что, Борис Николаевич,— снова загудел ко
локол,— как же ее разденешь? Да знаете ли вы,— про
должал он с горьким воодушевлением,— что на них
там лифчики понадеты. А в лифчиках всюду петли.
Разденешь, расстегнешь, а как потом все это восстано
вить? Нет, уж лучше просто укладывать. А что я вас еще
хочу спросить, Борис Николаевич, вы человек литера
турный, много читаете, не то что я. Уши, когда моешь,
может вода туда влиться или как? Всегда это меня бес
покоит. Не знаете случайно?
— Нет,—закашлялся литсотрудник,—про уши ниче
го не знаю. Стремечко там, молоточек. Моют их, ка
жется. А вот вы мне что скажите: манную кашу как
сварить? Знаете вы что-нибудь об этом?
— А как ж е,— загудел товарищ Наперсток.— Это
дело простое: манная каша. Берут пшено...
— Нет,— с мукой выдавил из себя Груздев,— да
вайте лучше суп сварим... из курицы...
Кухня тиха и пуста. По ней неприкаянно бродит
трехлетняя Катюша Наперсток, та самая, которая спит
в лифчике. Папа Наперсток перочинным ножом чистит
картофель, а литсотрудник Груздев, закутанный в одея
ло, сидит на стуле и вносит коррективы в будущий суп.
— Я слышал,— говорит он, прикрывая горло одея
лом,— что курицу сначала очищают от перьев, а потом
варят. И необходимо удалить пузырь.
— Все вы путаете, Борис Николаевич,— возражает
товарищ Наперсток, штопором выковыривая карто
фельную гниловатину.— Пузырь — это у рыбы; кури
ца здесь ни при чем. У курицы, наоборот, печенка
вкусная.
— А процеживать будете?
— Подождите, еще рано: это потом. Сначала мы ее
вот в этот горшочек положим...
— Папочка,— говорит Катюша Наперсток,— я на
горшочек хочу.
т
— Подожди, еще рано: это потом.
— Я читал у одного немецкого автора (издано в Лей
пциге),— кашляя, говорит Груздев,— что, когда дети
просятся, их надо сажать немедленно, без промедленья,
иначе последствия бывают печальны. Я читал, что...
Но в это время Катюша Наперсток начинает горько
рыдать, ибо, как и предсказал немецкий автор, послед
ствия промедленья печальны...
Проходит час. И второй. И третий. Катюша крепко
спит в углу, в корзинке для угля. Осенний день превра
тился в окончательную неразбериху. На примусе весе
ло пляшет кастрюльная крышка, но это веселье не на
ходит отклика. Все остальные печальны. Груздев, Бо
рис Николаевич, погруженный в одеяло и задумчивость,
молчит. Товарищ Наперсток мрачно возвышается над
примусом, как гора над пропастью.
— Откроем крышку,— предлагает наконец Груздев,
не снеся молчанья.— Не может быть, чтобы она еще не
сварилась.
— Да я же вам говорю, Борис Николаевич, что это
не она, а он. Петух это. Надули меня на рынке. Видят —
мужчина пришел, ну и сунь ему петуха.
— Все равно, пусть петух. За это время даже слон,
и тот бы сварился. Подымите крышку, посмотрим.
— Да что ее зря подымать! Аромат весь выходит.
Да я ведь вам говорил уже, что крылья сварились, а
ноги ни-ни. Черт их знает что за ноги!
Но все же он поднимает крышку, и две пары глаз
рассматривают в пару содержание кастрюли. Литсотрудник Груздев, надев очки, смотрит внимательно, как
никогда.
— А вот это что такое? — карандашом показывает
он на слизистый комок.— Что это может быть, как вы
думаете?
— Я не думаю, а знаю, что это лук порей,— мрачно
отвечает товарищ Наперсток.
— Что, что?
— Лук порей, говорю. Для вкуса кладется. Удивля
юсь: литературный человек, много читали, а спрашива
ете.
— Ну, хорошо, допустим. А это что?
105
— Которое?
— Вот это, вон в сторону плывет, в пупырышках.
— Крыло, наверное. Да кто его знает. Точно трудно
определить.
— А почему, — говорит Груздев, Борис Николае
вич,— почему это суп так странно пахнет? А вот это что
такое? Макарона, что ли? — И он карандашом вытаски
вает нечто длинное и скользкое, похожее на червя.
— Эх, Борис Николаевич, Борис Николаевич,— с
отчаяньем говорит товарищ Наперсток,— вы ведь чело
век литературный, много читали. А насчет кишок мне
забыли напомнить. Про пузырь напомнили, а про киш
ки, что гораздо важнее, вы и забыли. Я с кишками и
сварил. Вот она кишка-то.
Наступившее молчанье, как туча, обволакивает
кухню.
— Говорят и даже пишут,— начинает Груздев, Бо
рис Николаевич,— о роли женщины в советском строи
тельстве. Женщина-пилот, женщина-кооператор это
просто. Летать — это всякий умеет. Летать — это...
— Да подождите, не торопитесь,— возражает то
варищ Наперсток.
Но литсотрудник Груздев не желает ждать.
— Летать — это просто,— говорит он.— Летать —
это дело маленькое...
— Папочка,— внезапно говорит проснувшаяся Ка
тя Наперсток из угольной корзины.— Маленькое дело...
— Да подожди, не торопись,— возражает товарищ
Наперсток.
— Я читал у одного немецкого автора,— говорит
Борис Николаевич Груздев,— что, когда дети просятся,
их надо сажать немедленно. Иначе последствия бывают
печальны.
Но уже поздно, ибо Катюша Наперсток, дождавшись
печальных последствий, горько плачет.
1926
ДОМАШНЯЯ
РАБОТНИЦА
ИВАНОВА
Телефон чрезвычайно добросовестен. Он начинает
работу утром, когда все еще спят, и работает до позднего
вечера без перерыва на обед. Мало того: троньте его
ночью, и он ответит вам.
Целое море справок, дел, вопросов и ответов, уко
ров и одобрений обрушивается в телефонную трубку.
Зовут товарища такого-то, товарища такую-то, напоми
нают, спрашивают, не забыли ли вы записаться на заем
индустриализации. Но иногда телефон категорически
требует к себе «домашнюю работницу Иванову».
И «домашняя работница» в «прозодежде», в фартуке и ко
сынке, твердым шагом проходит коридор, отделяющий
мясорубку от телефонной мембраны.
По условиям работы, домашняя работница Ивано
ва — кустарь-одиночка. Еще не наступило время ку
хонь-фабрик, где блестящая и спокойная машина
штампует котлеты, поршень месит тесто для лапши, ло
пасти взбивают белки, а конвейерная лента выносит
тарелки в столовую.
Но, будучи кустарем, домашняя работница Ивано
ва уже не прислуга. Ее дело не прислуживать, а рабо
тать. Ее обязанность — произвести на свет некую
ценность, именуемую обедом, или уборкой, или стир
кой. После чего она свободна. Она может заниматься
своими личными делами и делами общественными.
107
В данную минуту, стоя у телефона, она занята имен
но общественными делами. Домашняя работница Ива
нова — член объединенного группкома, она — деле
гатка от целого огромного дома.
Телефон ставит домашнюю работницу Иванову в из
вестность, что сегодня в шесть с половиной часов вечера
состоится общее собрание домашних работниц. Телефон
просит известить об этом всех домашних работниц дома,
делегаткой коего она является. Повестка дня: «Доклад о
международном положении. Обсуждение конфликта
между домашней работницей Агриппиной Содниковой и
ее хозяйкой. Текущие дела. Вопросы и ответы».
Выслушав телефонное сообщение, домашняя работ
ница Иванова прежде всего спешит урегулировать теку
щие дела, касающиеся обеда. Товарищ Иванова идет
к товарищу хозяйке, и они совещаются.
— Нельзя ли перенести обед с половины шестого
на пять? У меня от шести до восьми собрание,— гово
рит товарищ Иванова.
— А у меня от четырех до шести заседание,— ответ
чает товарищ хозяйка.— Как же быть?
Наконец, уговорившись, что одна уйдет с заседания
на полчаса раньше, чем следовало бы, а другая придет
на собрание на полчаса позже, чем следовало бы, и фик
сировав обед на пять с половиной, они расходятся.
Домашняя работница Иванова, проверив состояние
заливного судака к обеду, отправляется по кварти
рам оповещать о предстоящем собрании. И галерея
лиц и комнат, проходящая у нее перед глазами,
достойна чрезвычайно пристального рассмотрения.
Перед ее глазами проходят кухни светлые и темные,
просторные и тесные, чистые и грязные, теплые и хо
лодные.
В каждой кухне заключено несколько жизней, из
которых, по крайней мере, одна зарегистрирована в сою
зе и обязана явиться на общее собрание. Но это не так
просто.
— Тесто у меня поставлено,— говорят в одной кух
не.— Сдобы в него положено, ну, я тебе говорю, фунта
три. Куда!.. Ему до шести не подняться. Оно к семи
подымется. И то навряд.
т
— К семи поздно,— отвечает товарищ Иванова.—
К семи ты международное положение пропустишь. Ты
про эти дела слыхала?
— У нас у самих дела не лучше,— отвечает поста
вившая тесто.— Положение такое, что плюнула бы и
ушла, да некуда. Вот горе наше: жить негде. Вчера
что было,— продолжает она, горько усмехаясь.— При
ходит на кухню чемберлениха моя иговорит: «Вы,
говорит, Феня, очень грязная ходите и неприветливая.
У меня от вашего вида, говорит, шум в ушах начинает
ся».— «А вы бы, говорю, Анна Ефимовна, мне фартук
мало-мальский выдали, как полагается. Да в баню бы
меня отпускали. А то в ванну не пускаете и в баню не
пускаете. На прошлой неделе как ни соберусь в баню,
так у вас преферанс назначен: двери отворяй». А она
мне: «Вы дерзкая, Феня, стали и неприветливая. Но я
этого не допущу». И как хлопнет рукой по столу, так
яблочное воздушное и село. Я ей: «Вы, Анна Ефимовна,
мне блюдо спортили. Я вторократно делать его не стану».
А она мне: «Ишь барыня какая!» Этого слова я не стер
пела и подала на нее жалобу.
В другой кухне другая печаль.
— Не могу на собрание идти,— говорит домашняя
работница той кухни.— Хозяйка меня не пускает.
— Не имеет права,— отвечает товарищ Иванова.—
На собрание обязана пускать.
— Да кто ее держит! Пускают ее,— раздается него
дующий хор голосов.— Пустили ее раз, пустили два, а
на третий она возьми да вместо собрания под лестницей
спать легла: чуть не замерзла.
Товарищ Иванова обращает укоризненные взоры на
виновную:
— Правда это?
— Ну и что ж, ну и правда. Не высыпаюсь я. Спать
мне негде, вот что. В комнату свою порожнюю спать ме
ня не пускают, велят в колидоре. А в колидоре этом
люди шмыг-шмыг, всю ночь.
Говоря это, она яростно толчет сухари в ступке и,
по всему видно, позиций своих сдавать не намерена.
Тогда хор голосов звучит уже по-иному:
— И правда, спать негде.
109
— Кому не лень, торкают ее.
— Спать-то ведь надо...
В следующей кухне на голос товарища Ивановой
выползает толстая, старая, ехидная нянька.
— Ходишь, девушка? — спрашивает она товарища
Иванову.— Ну, ходи, ходи. Сзываешь народ? Ну, сзы
вай, сзывай. А почему бы тебе колокол не приспособить
во дворе и звонить, чтобы шли, дескать, на собрание?
— Нет у нас денег на колокол,— возражает това
рищ Иванова.— Союз наш бедный. Вон повестки рань
ше посылали, а теперь нет. Машинистку пришлось со
кратить.
— Так, так,— воркует нянька.— А вот, между про
чим, девушка, когда помрешь и на том свете спросют
тебя: «Что, дескать, ты, раба, на земле делала?» Что
ты на Страшном суде ответишь?
Товарищ Иванова затрудняется сказать, что именно
ответит она на Страшном суде, и толстая нянька, еще
раз подивившись долготерпению нашего господа бога
по отношению к членам профсоюзных организаций,
уползает в комнаты.
В последней кухне волнение. Белье дымится в ба
ке, горят бифштексы, и молоко встало дыбом. Но всем
не до того. Все обсуждают происшествие домашней ра
ботницы Авдотьи Яковкиной.
Авдотья Яковкина причитает навзрыд:
— И такая она была складная да ладная, носик во
стренький, блесткий. Гляжу, бывало, не нагляжусь.
А главное, куды я теперь с другой денусь?
— Девчонка умерла у ней или как? — спрашивает
товарищ Иванова курносую прачку.
— Калошу трамвай переехал,— отвечает прачка.—
Деревенская она, неопытная. Калошу с ноги уронила,
а трамвай возьми да и наскочи. Четвертый номер. Те
перь убивается.
— И всего-то три денечка побыла у меня,— при
читает Авдотья Яковкина.
Наконец наступает собрание. Пришли все, у кого
не поставлено тесто, кто не слишком устал от недосы
пания, у кого целы обе калоши. Впрочем, пришли и те,
у кого калош вовсе нет.
110
Докладчик, в кратких чертах обрисовав междуна
родное положение и помянув лихом Чемберлена с Мус
солини, спешно уходит на следующее собрание. Теку
щие дела: о конфликте между домашней работницей
Агриппиной Содниковой и ее хозяйкой на почве сквер
ных селедок и мерзлой картошки; конфликт этот ула
жен в пользу вышеупомянутой Агриппины. Текущие
дела кончены. Наступает время «вопросов и ответов».
Самые больные вопросы — это вопросы питания,
одежды, выходных часов. Требования человеческого от
ношения, которое не всегда считается обязательным по
отношению к домашним работницам. Все это — пер
вейшие нужды. Но есть и другие.
— Почему экскурсий мало устраивают? — спраши
вает пожилая бойкая женщина.— Почему в музей мало
водят? Один раз повели картины смотреть: до чего ин
тересно! — говорит она, обращаясь ко всей аудито
рии.— Местности на картинах нарисованы. Иные земли.
А на одной — овощи и птица. Продукты первый сорт.
Огурцы, капуста, лук испанский и утка жирная. По
чаще надо экскурсии устраивать.
Встает другая, и вопрос ее смущает многоопытного
председателя, привыкшего ко всевозможным вопросам.
Вопрос следующий:
— В какое время можно разучиться грамоте?
— Научиться, товарищ, вы хотели сказать.
— Ты меня, парень, не мути. Об науке разговор осо
бый. А вот разучиться можно ли ожидать, и как скоро?
— Да почему это вас интересует, не пойму.
— Сейчас поймешь. Я потому спрашиваю, что сама,
это самое, разучиться боюсь.
Все слушают внимательно. А женщина рассказывает:
— Как приехала в Москву, совсем грамоты не зна
ла. Подольская я. У нас в Подольске нету этой моды,
чтобы грамоте учиться. Ну, приехала, ну, поступила.
Расчетную книжку завела, да что толку. Пишет в ней
хозяин невесть что. А хозяин у меня человек мутный,
невнятный человек. Вот я и стала в союз ходить в не
делю два раза за грамотностью. Уже кое-чего понимать
стала. А тут зима пришла, башмаки-то и прохудились,
хоть не ходи. Я хозяйке говорю: «Вы прачку, говорю,
111
не берите. Я сама с бельем справлюсь, а вы мне три
рубля в месяц за это надбавьте». Думаю себе: три меся
ца постираю, башмаки и набегут. Только мне за эти
самые три рубля столько белья навалили, что о грамоте
я и думать забыла. И сдается мне, что стала я ее забы
вать. Вот, к примеру сказать, «а» помню, что вроде
сковородки эта «а». «Ха» тоже легкая: две щепки накрест
положены. А про «бе» не скажу: значит, забываю. А мне
на башмаки еще полтора месяца стирать. Как бы не за
быть за полтора-то. Как скажешь?
И все думают, забудет или не забудет.
Собрание близится к концу. На следующий раз лек
ция по санитарному вопросу с волшебным фонарем,
на тему: «Тараканы и борьба с ними». При выходе все
толпятся у стенгазеты. На самом видном месте — стихи:
Ведь газета для того
У нас существует,
Чтоб могли вы рассказать,
Что интересует.
Женщина, боящаяся забыть грамоту, долго смотрит
на крупные буквы.
— Это кто же такое будет? — соображает она про
букву «у».— Не вспомню. Ой, забываю!
Придя домой, товарищ Иванова еще долго не спит.
Положив локти на тетрадь расходов, она думает о мно
жестве вещей. О том, как трудно взимать членские
взносы с тех, у кого мало денег. О том, что Муссолини
действительно темная личность, о толстой несознатель
ной няньке из верхней квартиры, о перерезанной попо
лам калоше.
Но так как ей всего девятнадцать лет, то она думает
еще о счастье. О том, что люди обязательно будут счаст
ливы, что все международные, внешние и внутренние
враги исчезнут и жизнь сделается так светла и проста,
что каждая кухарка сможет управлять государством,
если ей дадут для этого свободный день в неделю.
1926
ПЕЧЕНЬ
ХАИМА
ЕГУДОВИЧА
Как известно из географии, Днепр становится судо
ходным только от города Орши. Но в самой Орше он
узок и незначителен, и трудно предположить, что у этой
реки такое разнообразное будущее. Глядя на гладкую
водную ленту, то пеструю от звезд, то малиновую от
заката, почти невозможно поверить, что под Александ
ровском она обрывается бешеной бахромой порогов, а
под Херсоном расстилается широкой скатертью, на ко
торой лодки кажутся маленькими солонками.
При взгляде на человека тоже трудно сказать, на
что он способен. Это о людях вообще, и в частности о
Прицкере, приказчике универсального магазина в горо
де Орше, начиная от которого Днепр становится судо
ходным.
Магазин Хаима Егудовича универсален. Там гастро
номическое отделение, где есть и шоколад «Яснополян
ская картошка», и семга, и язык, и пикули, причем
все, без исключения, неуловимо попахивает керосином.
Направо от входа — седла, уздечки и прочие лошадиные
принадлежности. В другом углу — чашки, стаканы и
даже ликерные рюмки на тонкой и длинной ноге, как
у аиста. Но самая центральная стойка занята красным
товаром. Там — упоенье и восторг не только оршанских
5
В. Инбер, т. 2
113
женщин, но и баб из соседних деревень. Иная, в сапо
гах и тулупе, хоть она и пришла за чайником, упрется
глазами в красный товар и стоит на дороге неотступно,
пока Прицкер не скажет воспитанно:
— Извините, мадам, освободите движение. Или туда,
или сюда, а то выходит, ни пинт и ни минт и положи
тельно.
Хаим Егудович Корнер, хозяин магазина, в послед
нее время очень раздражителен. Он пошел к врачу, и
тот сказал ему просто и ясно:
— У вас печень не в порядке. Что вы едите обычно?
— Фаршированную шейку гусиную, а что?
— Воздержитесь от этого. Повторяю, у вас раздра
жена печень.
— Доктор, простите, хоть вы глубокообразованный
человек, но какое отношение имеет шейка к печени? Где
именье и где вода! Я вам скажу, в чем дель: это Учреди
тельное собрание.
— Как? — не понял доктор.
— Я вам говорю, Учредительное собрание. Оно у
меня сидит в печенках. Оно же просто необходимо, и вот
нет его. Это же нервирует; в чем дело?
Врач остался при своем мнении, и они разошлись,
недовольные друг другом.
Прицкер тоже интересовался политикой и с жадно
стью читал московские газеты.
Придя из магазина к себе домой, в самую низкую
часть Орши, ежегодно заливаемую Днепром, и будучи
вдов, он делился соображениями со своим сыном Исайчиком. Исайчик, рожденный туберкулезной матерью,
всегда болел, вставал редко и был прозрачно-желт, что
не мешало ему иметь вполне определенные взгляды на
жизнь.
— Ну, Исайчик,— говорит однажды Прицкер, вхо
дя весь мокрый от дождеснега,— как дела?
— Какие мои дела? Бок болит. Что у тебя? Сними
калоши и возьми на окне селедку, я тебе оставил. А что
у вас слышно?
— Что у нас, Исайчик? Хаим Егудович нездоров.
— Нездоров... Только что не лопается. Почему же
ты не снимешь калош?
114
— Исайчик, я лучше в них останусь.
— Ну, что еще? Что еще случилось?
Сначала Прицкер отмалчивался, но потом принужден
был сказать все. Оказывается, произошла трагедия.
Спустившись в магазинный подвал для того, чтобы, по
требованию Хаима Егудовича, пересчитать жестянки с
керосином, Прицкер ступил в лужу серной кислоты.
Кислота стояла в большой бутыли, неблагополучной
по трещинам, на что своевременно указывалось Хаиму
Егудовичу. Теперь — от холода, от другой ли какой
причины — бутыль лопнула, кислота вылилась, и хи
лые Прицкеровы подошвы погибли вместе с носками.
Хорошо, что ноги уцелели.
Слыша это, Исайчик от волнения начинает заикаться.
— Я тебя не понимаю, Прицкер,— говорит он, на
зывая отца по фамилии, как и вся остальная Орша,—
что ты за человек? Человек ты или нет? Не можешь ты
сказать своему Хаиму, чтобы он, во-первых, не жалел
бутылок, во-вторых, провел бы в подвал электричест
во и, в-третьих, возместил тебе башмаки.
— Так он же соглашается на в-третьих,— отвечает
Прицкер, принимаясь за селедку.— Он мне дает вполне
приличный товар из хромовой партии, только говорит,
что вычтет из жалованья.
— Ой, Прицкер, что мне с тобой делать? Ты же вы
литая овца. И ты согласился?
— Я сказал, что посоветуюсь с тобой, Исайчик,—
отвечает Прицкер.
— Так вот, я запрещаю тебе эту комбинацию.
Или пусть дает башмаки бесплатно, или наплюй на него.
— Исайчик, я не могу наплевать.
— Почему? Ну, почему? Только факты.
— Факты такие, что он хозяин, Исайчик. А если мы
будем плевать на хозяина, так свет перевернется. Ноне
это главное, Исайчик, Керенский меня тревожит.
— А что? — вскидывается Исайчик.— А что?
— Исайчик, он мне не нравится.
— А кому он нравится, я тебя спрашиваю? А что
«те»?
— Те сидят в Смольном университете.
— Институте.
5
115
— Все равно. Хорошо бы им оттуда выйти.
— О выйти не может быть и речи. Им еще рано. Они
сами знают, что им делать,— убежденно говорит Йсайчик.
Но настал день, когда они вышли. Это случилось
26 октября.
Прошло некоторое время, и весть об этом докатилась
до Орши.
Прицкер пришел домой неузнаваемый. Волосы у
него поднялись над лбом, так что Исайчик испугался.
— Опять кислота? — спросил он.
— Какая кислота, Исайчик, просто грандиозные
события. Керенский...
— Ну?
— Ну-ну. Его уже больше нет.
Исайчик приподнялся с подушек.
— Ты что? — спросил он.— Прицкер, говори все.
Было тихо. Орша лежала в осеннем дожде. Впрочем,
к вечеру он стих, и нежная ледяная кора стала затяги
вать зияющие лужи. Небо сделалось остро-зеленым.
И поздно ночью над незамерзшим еще, но уже густым
Днепром, над понтонным мостом взошла холодная
звезда.
Исайчик, глядя сквозь стекло на эту звезду, долго
убеждал Прицкера:
— Вы должны, понимаете. Ну! Если бы я был здо
ров, так я бы сам все сделал. Ты слышишь... Завтра, и
обязательно через весь город.
— Но, Исайчик...
— Прицкер, не возражай мне ни слова. Собери всех
ваших.
И вдруг маленький, затрушенный Прицкер стал серь
езен и тверд и сказал:
— Исайчик, ты прав.
Хаим Егудович встал сам не свой. Ночь он провел
без сна. Печень его увеличилась вдвое, но Учредитель
ное собрание уже не сидело в ней. Оно исчезло надолго.
т
В городе было странное утро: не то спокойное, не то
нет. Хаим Егудович, несмотря на ранний час, решил
взглянуть на универсальный магазин X. Корнера, ина
че говоря, на свой собственный магазин.
Подойдя к нему, он увидел, что Прицкер не открыл
его, как обычно, чтобы впустить уборщицу. Магазин
был тих и, прикрыв окна железными шторами, един
ственными в городе, казалось, спал.
Хаим Егудович приподнял одну из них, отпер дверь
своим ключом и вошел с черного хода.
Все было спокойно. Все было на своих местах. Сед
ла, сапоги и уздечки незыблемо пахли кожей. Крепкие
огурцы зеленели в уксусе. Эмалированный чайник, за
драв кверху нос и блестя крутым боком, напирал на
хрупкое сито.
Полки с красным товаром были, как дымом, повиты
тишиной. Необычайный московский сатин прижимался
к теплой фланели.
— Не понимаю,— подумал вслух Хаим Егудович,
став перед этой полкой,— что еще нужно людям? Я им
даю кредит. Если есть фабричное клеймо или дырка,
например, то такой кусок я даю в виде премии. Я им
даю...
Тут он услышал, что загрохотала штора, заскреже
тал ключ, и дверь пропустила Прицкера, уборщицу и
еще какого-то неизвестного шеромыжника.
— Вы пришли, Прицкер,— благосклонно сказал
Хаим Егудович,— это хорошо. Хорошо, что вы при
шли. Это доказывает, что вы понимаете свои обязаннос
ти. Магазин мы откроем после обеда, а пока можно про
смотреть книги. А это кто такой?
— Хаим Егудович,— ответил Прицкер,— извиня
юсь, конечно, но книги я просматривать не буду.
— А почему бы это так, Прицкер?
— Сегодня не такой день, Хаим Егудович.
— Вы, может быть, желаете что-нибудь купить,—
иронически продолжал Хаим Егудович.— Что вы же
лаете купить, господин Прицкер? Прошу вас, не стес
няйтесь.
— Мы пришли... тут нам нужно.— И, говоря это,
Прицкер шагнул к полке с красным товаром.— Нам
117
нужен красный материал. Для знамени... Для манифес
тации.
Хаим Егудович, видя, что его не собираются грабить
или убивать, даже улыбнулся. Красное знамя — это
пустяки. Пусть пройдутся разок по городу. Кому это
страшно!
— Возьмите, Прицкер,— сказал он,— вот тут есть
красный коленкор, почему не дать на благую цель?
Правда, он немножко бордо, а не красный, но это не так
важно. Возьмите этот остаток. Тут на нем дырка, черт
его знает, крысы или что такое, но вы поверните его
другим боком. Вот коленкор...
— Шелк,— сказал вдруг Прицкер, — и даже как-то
выше стал в своих калошах (башмаков он так и не полу
чил).— Самый лучший атлас мы возьмем. Самый крас
ный, без никакого изъяна. Возьмем и не спросим. Возь
мем, сколько нам нужно, и вас не спросим, Хаим Егу
дович.
И они взяли лучший шелк, красный, как перец, и
тяжелый, как сметана. Шелк, на который смело можно
было посадить самого Керенского.
С этого дня печень Хаима Егудовича окончательно
развинтилась.
1926
МАЙЯ
I
На южном берегу, у самого Черного моря, лежит
город. Он мал. В нем есть старая генуэзская крепость,
состоящая из обломков, полыни и ящериц. В нем есть
кофейня, где столетняя глициния, ползущая по навесу,
роняет в кофе лепестки. Есть базар, заваленный летом
камбалой и персиками. У молодой кукурузы на базаре
седые очаровательные волосы и мелкие зубки: все ос
тальное покрыто зеленым капором. В городе есть
кино, два-три учреждения, но в конце каждой улицы
есть море — и всё пустяки по сравнению с ним. На
песке растянуты сети, и то на спине, то на брюхе от
дыхают лодки. Порой волна взбегает на песок и, шипя,
исчезает.
Ночью город, облитый луной, похож на спящую ры
бу. Черепица его крыш блестит, как чешуя, узким хво
стом уходят вдаль виноградники, и ветер играет ими.
А на берегу, там, где полагается быть рыбьей голове,
блестит одинокий глаз — лампа смотрителя музея.
Ибо в городе есть музей.
На закате жены рыбаков судачат. Сами они черны
от солнца, передники их ярко-красны, и все вместе на119
поминает издали корку черного хлеба с ломтиком по
мидора.
Поджидая мужей и готовя ужин, женщины толкуют
между прочим и о том, что старый Ставраки, нынешний
смотритель музея, а раньше просто богатый человек,
что этот самый Ставраки — внук контрабандиста. Не
сомненно, что Николай, его дед, занимался контрабан
дой и промышлял беспошлинным табаком. Правда, кро
ме того, ему повезло: привалило наследство, когда его
компаньон, русский купец, утонул, не справившись с
парусом... Но один бог знает, как в действительности
выглядел этот парус: не было ли у него черной бороды
и широких штанов и не звался ли он Николаем Став
раки?
Наверно ничего не известно, но с той поры пришло
к Николаю Ставраки богатство. Он выстроил себе пре
красный, просторный дом и разложил по столам и дива
нам диковинки, вывезенные из чужих земель. Среди
них была персидская шаль, белая с розовым, как розы
в снегу.
Сын Николая, Адриан, уже не занимался ничем
предосудительным. Он жил в большом городе, в Одессе.
Там у него была лавка, где продавались канарейки и
кораллы. На этом он страшно разбогател. Что касается
его сына, тоже Адриана, то он даже не взглянул на^
лавку. Он продал ее, завел торговлю фруктами, но сам
торговать не стал, а нанял управляющего. Он поехал за
границу, долго жил там, но не женился. Потом он вер
нулся в родной город, перестроил дедовский дом и посе
лился в нем навсегда. Он не только перестроил его, но и
украсил неслыханно прекрасно... Персидская шаль деда
уже не страдала от одиночества: у нее была целая кол
лекция подруг, таких же шалей, и таких же персид
ских. Кроме них, были картины, статуи, старинная ме
бель, кружева и камни,— одним словом, все, что мо
жет себе позволить богатый человек.
Так жил молодой Ставраки, пока тоже не превра
тился в старика.
Но тут произошла революция.
Был издан приказ, что красивые вещи принадлежат
всем, но что брать их себе домой нельзя. Они должны
120
находиться в отдельном доме, который называется му
зеем, и по воскресеньям и даже по будням, кроме по
недельника, каждый имеет право смотреть на них, не
трогая руками. Таким образом, дом Адриана Ставраки
превратился в музей, а его бывший хозяин — в смотри
теля музея. Ему отвели угловую комнату, где раньше
жила большая белая статуя, изображающая голую де
вушку с зеркалом.
На парадной лестнице посадили дочку старой лавоч
ницы Диамандо, и она выдавала желающим билетики,
хотя вход был бесплатный. И по воскресеньям и по буд
ням, кроме понедельников, каждый мог убедиться, что
старый Ставраки хорошо охраняет народное добро, что
ни одна из персидских шалей не проедена молью, что
кинжалы не потемнели и что статуя голой девушки,
очевидно вымытая мочалкой, так и сверкает.
2
День воскресный, и народу в музее особенно много.
Дочь Диамандо разрывается на части, выдавая входные
билеты и отбирая у посетителей зонтики, палки и даже
трубки. Последнее правило особенно строго соблюдает
ся, после того как рыбак Христо, остановившись перед
картиной итальянского художника, воскликнул:
— Паршивая лодка! Будь я проклят, если в ней мо
жно выгрести против ветра у мыса! Корма низкая.
И, говоря это, он так стукнул трубкой по старому
холсту, что на нежной поверхности моря образовалась
дырка, после чего комсомолец, молодой русский парень
Павел Зуев, с укором сказал ему:
— Мы, товарищ Христо, считали вас сознательным,
а вы проявили себя наоборот. Разве мыслимо к предме
там искусства прикасаться даже пальцем? Ни в коем
случае.— Он додумал, почесал затылок и прибавил за
думчиво: — Но корма действительно никуда.
И теперь, принимая во внимание опыт прошлых
дней, трубки неукоснительно отбираются у входа.
Адриан Адрйанович, обеспокоенный бурным на
плывом любителей прекрасного, вопреки своему обыкт
новению, выходит в большую квадратную комнату с ок
нами на море, бывшую столовую, а теперь лучшую со
кровищницу музея, где по стенам бегут помпейские
фрески, а с потолка свешивается бронзовый фонарь вре
мен Возрождения.
Грузная фигура Адриана Адриановича, его чесу
човый пиджак, его полуседая борода и хмурый взгляд
из-под роговых очков — все это производит на посети
телей смутное впечатление. Ткачиха Дорочка, приехав
шая с экскурсией, загорелая, стремительная, блестящая
спортсменка, побившая все рекорды на всесоюзных со
стязания? плавания, стоя перед холстом, где изображе
на женщина с младенцем, в негнущемся платье, в ко
сах, перевитых жемчугом, объясняет товаркам:
— Посмотрите только на ее платье... Какая адская
работа! Купаться они тоже не любили. Конечно, они
вели паразитический образ жизни. Но...
Она вглядывается в лицо, ловит там тень улыб
ки и добавляет почти шепотом:
— Но все же она очень красива.
И рыбак Христо, на этот раз без трубки, подтвер
ждает:
— Красивая женщина и, главное, добрая. Видно по
тому, как она держит ребенка.
В это время мимо проходит Адриан Адрианович, и
Дорочка умолкает.
У другой стены, перед слепком микеланджеловского Давида, стоит приезжий пионер. Он стоит, широко
расставив ноги и заложив руки за спину. Шляпа сдви
нута на затылок, красный галстук завязан на груди.
Наконец он щелкает пальцами и восклицает:
— Способный старик!
— Кто? — спрашивает Адриан Адрианович, не веря
своим ушам.
Но пионера не так легко смутить, как ткачиху Дорочку.
— Конечно, Микеланджело,— отвечает он.— Ведь
это же какие бицепсы у его парнишки! А ноги! Да знае
те ли вы, что если он пустится бежать, то он всех
побьет на какой угодно дистанции, даже если даст
форы.
122
3
Воскресный день окончен. Последний, самый настой
чивый посетитель, приходящий в музей ежевечерне для
того, чтобы не отрываясь глядеть на черноглазую биле
тершу, тоже ушел. Адриан Адрианович, сидя в своей
угловой комнате, отдыхает. В широко раскрытое окно
вливаются тишина, море и луна. Корешки книг в стек
лянном шкафу отливают золотом. На письменном столе
в венецианском бокале распускается роза.
Одноглазый Афанасий, сторож музея, он же кухарка
Адриана Адриановича, он же прачка и он же горнич
ная, приносит на подносике ужин: каймак в плоском
глиняном сосуде, лепешку, масло и сотовый мед на ви
ноградном листе. Прекрасный ужин, от которого не от
казался бы и древний грек. Кроме того, Афанасий при
носит несколько писем — проштемпелеванный улов, ко
торый нынче выплеснуло море жизни на письменный
стол старого Адриана Ставраки.
Адриан Адрианович, прикрутив керосиновую лампу
(«они» все собираются электрифицировать город, но
никак не могут), не спеша ест и просматривает коррес
понденцию. Луна и лампа освещают его волосы и ши
рокие плечи.
Письма мало интересны. Два-три от его коллег, та
ких же музейных людей. Один предлагает древнюю
новгородскую икону (у него их несколько) в обмен на
траурную античную урну, не моложе четвертого века
до рождества Христова. Другой спрашивает, как предо
хранить пергаментные свитки от высыхания. И все в
том же роде. Одно письмо из центра, и, собственно, даже
не письмо, а официальное распоряжение Наркомпроса.
Наконец, вот настоящее письмо. Пишет из Парижа ста
рый друг, поэт, прозябающий в изгнании. Поэт пишет:
«Ты знаешь, что, несмотря на суровую внешность, я
всегда был галантен с дамами. Двух, только двух я не
выношу. Первая — это Смерть, вторая — Революция.
Но с первой я знаком, к счастью, только понаслышке.
Зато вторая...»
Адриан Адрианович в знак согласия кивает голо
вой. Луна спокойно плывет над морем, обливая сереб123
ром и чернью небольшую яхточку, стоящую на якоре
против школы второй ступени.
И еще одно письмо. На дешевом, невыразительном
конверте бледно промямлены буквы адреса. Адриан
Адрианович вскрывает конверт и читает: «Дорогой, ми
лый дядя!»
Он останавливается: дядя — чей же это он дядя?
Вспомнил. У него действительно была племянница. Зва
ли ее Аглая. С нею как будто что-то случилось. Вспом
нил. Она вышла замуж за коммуниста. Так что же она
хочет, эта Аглая с нежным профилем византийской
царицы Феодоры? Она так долго не подавала никаких
признаков жизни, и вот теперь она пишет. Оказывается,
она хворает (впрочем, это понятно). Мужа ее послали
в Сибирь насаждать кооперативы, а ей с детьми необ
ходимо море. Она вспомнила о милом, дорогом дяде и
думает, что он не откажет ей в гостеприимстве. Она
ждет телеграфного ответа.
Адриан Адрианович долго размышляет. С одной
стороны, лето, конечно, пропадет. Но с другой сторо
ны — Аглая крошкой была мила и забавна... Она лю
била плоды и сказки. Однажды, увидав кокосовый орех,
она сказала:
— Если это мяч, почему он не прыгает, а если
обезьяна, то где хвост?
Адриан Адрианович будит Афанасия в его чулан
чике под лестницей, куда лунный свет проникает, как
кинжал, сквозь узкое окно, дает ему записку и деньги
и говорит:
— Завтра утром отнесешь на телеграф.—И, уже ухо
дя, добавляет: — И приведешь в порядок запасную ком
нату, где стоят старые рамы.
4
Извозчик Костя, чья пролетка, единственная в го
роде, снабжена рессорами, подъезжает к крыльцу и вы
саживает гостей. Сначала он извлекает из недр своего
экипажа бледную незнакомую женщину (не Аглаю) с
младенцем на руках, затем большой чемодан, затем ма
ленький чемодан. И, наконец, с высокой подножки
124
спрыгивает Аглая, точно такая, как в день кокосового
ореха. У Аглаи тот же маленький нос, на котором три
разнокалиберные веснушки расположены, как дырочки
на трехдырочном пере. У Аглаи та же каштановая
гривка и глаза как у византийской царицы.
— Здравствуйте, дядя,— говорит незнакомая блед
ная женщина (не Аглая).— Дядя, вы не узнаете меня?
Я — Аглая. А вот моя дочь, ей шесть лет, а это мой сын,
ему одиннадцать месяцев, и у него уже три зуба.
Адриан Адрианович, при помощи Афанасия, вво
дит гостей в дом, водворяет их и, наконец умытых и
освеженных, кормит поздним обедом в своей угловой
комнате. Младенец с тремя зубами, утомленный путе
шествием, спит тут же в кресле. Адриан Адрианович
разговаривает с настоящей Аглаей, а сам все глядит на
ее дочь, похожую на малолетнюю Феодору. Феодора
молчит и уплетает за обе щеки баранью котлету. Дети
всегда дети.
Они всегда одинаково любят плоды и сказки.
И эти плоды и сказки неизменны. Аглая, например,
больше всего любила апельсины. И Адриан Адриано
вич, взяв из вазы большой золотистый шар, подает его
Аглаиной дочери.
— Я больше люблю яблоко,— отвечает та звонким
голосом.
Адриан Адрианович поражен:
— Почему же? Ведь апельсин вкуснее.
— Зато яблоко твердое, и его можно грызть.
А апельсин как-то сам жуется,— говорит с полным са
мообладанием дочь Аглаи и, минуя апельсин, берет себе
твердое румяное яблоко.
Со стола убрано. Афанасий, с трудом справляясь
с метлой, подметает пол. Аглая, обрисовав Адриану
Адриановичу в кратких чертах свою жизнь за эти годы,
равно как и положение кооперации в Сибири, уходит
к себе в комнату кормить сына манной кашей. Адриан
Адрианович остается один со своей внучатной племян
ницей.
Как это часто бывает на юге ранней весной, закат су
ров. Крепкий ветер ерошит море, и оно покрывается ко
роткими гневными волнами. Ветер хлопает дверьми, тре125
плет в саду кусты жасмина и, наконец, выждав захода
солнца, бросает в стекло первый пучок дождевых капель.
В комнате опускают шторы и решают затопить камин.
Дрова принесены. Камин зажжен, и пламя бушует
так же грозно, как, вероятно, бушевало в контрабан
дистские ночи Николая Ставраки, а еще раньше — во
всех очагах земли. Адриан Адрианович решает, что на
ступил час для более близкого знакомства с новой род
ственницей, Она сидит на корточках перед огнем. По ее
лицу видно, что она вполне отдохнула с дороги, очень
сыта, довольна жизнью и расположена к дружеским
беседам.
— Ну, дитя мое,— начинает Адриан Адрианович,
взяв кочергу и тоже садясь на ковер,— давай потолку
ем. Ведь я даже не знаю, как тебя зовут.
— Майя. А тебя, я знаю, зовут Адриан и еще Адриа
нович. Но я буду звать тебя дедушкой.
— Зови, дитя. Майя — прекрасное и содержатель
ное имя. По-индийски означает — мечта, иллюзия. Если
у тебя нет носового платка, милая, возьми мой.
— Нет, не «мечта», а «Первое мая», и не по-индус
ски, а по-русски.
— Первое мая... Вот как. А сколько же тебе лет,
Майя, девочка? Мама сказала мне, но я забыл.
— Шесть лет. Я на три года моложе революции, но
расту вместе с ней. А тебе сколько, дедушка?
— Шестьдесят один,— покорно отвечает Адриан
Адрианович и с раздражением спрашивает: — А кто те
бе это сказал про тебя и революцию?
— Папа сказал. Он все знает. А знаешь, как зовут
нашего мальчика? Его зовут Рэм.
— Прекрасно,— облегченно вздыхает Адриан Ад
рианович, ударив кочергой по головешке.— Теперь
необходим только Ромул. Надеюсь только, что его
вскормила не волчица?
— Нет, у нас была коза, потому что мы жили за го
родом. А, дедушка, что значит Ромул?
— Что значит?
— Да. Из каких слов? Рэм значит: революция,
элект...рификация, метарул...металлургия. А Ромул—
как это?
126
— Майя,— в полном отчаянии произносит Адриан
Адрианович,— а ты любишь сказки?
— Люблю,— отвечает Майя.— Про то, как мальчик
поехал в город Ташкент за хлебом.
— Нет, девочка, это рассказ.
Сильный порыв ветра проносится над домом. За ок
ном мрачный вечер, шумит море. В комнате горит огонь.
Великолепная оправа для жемчужины, какой является
сказка, рожденная в раковине народной мудрости.
— Слушай, Майя,— говорит Адриан Адрианович,—
я сейчас расскажу тебе сказку,— точнее говоря, миф.
— А что такое миф?— немедленно спрашивает Майя.
— Миф — это тоже сказка, только старая-престарая и оттого еще более прекрасная. Сядь поближе и
возьми все-таки мой платок.
Майя, округлив глаза, впивается ими в Адриана Ад
риановича, и сказка начинается.
— Очень давно,— начинает Адриан Адрианович,—
жила на свете девочка Прозерпина. Она была прелест
на. Если мы с тобой когда-нибудь поедем в Париж, я
покажу тебе Прозерпину такой, какой изобразил ее ху
дожник Моро: с черными кудрями, смуглую, с гранатом
в руке и губами, напоминающими полуоткрытый гра
нат. Однажды случилась такая вещь: Прозерпина со
своими подругами собирала на лугу белые цветы.
— Ромашки?
— Нет, не ромашки. Вероятно, это были нарциссы,
только больше и душистее теперешних. Она шла, и цве
тов становилось все больше. Прозерпина, оставив подруг, уходила все дальше... И вдруг...— Адриан Адриа
нович встал, отодвинул кресло и кочергой провел по по
л у .— Ты представляешь себе: скамеечка для ног — это
Прозерпина, цветы на ковре — настоящие цветы. И
вдруг у книжного шкафа разверзается земля — и
в колеснице, запряженной огнедышащими конями, по
является Плутон, у которого там, внизу (Адриан Ад
рианович постучал кочергой об пол), было свое цар
ство. Он, как цветок, схватил Прозерпину, и земля со
мкнулась над ними.
— Плутон жил в подвале? — замирающим голосом
спрашивает Майя.
127
— Не в подвале, а под землей. У него там были
свои владения. Там было все как на земле, только ни
когда не светило солнце и не шел дождь, как вот сей
час.
— Дальше, рассказывай дальше,— торопит Майя.
«Ага! — злорадно думает Адриан Адрианович, ставя
кресло на место.— Ты хочешь дальше? Я вижу, что таш
кентский мальчик значительно поблек в твоем вообра
жении».
И он рассказывает дальше:
— У Прозерпины была мать Церера. Эта мудрая
и неисчерпаемо добрая женщина заведовала всеми
растениями на земле. Узнав о несчастий с Прозерпи
ной, она полетела искать ее.
— На самолете? — спрашивает Майя.
— Нет, пешком. Но она ничего не узнала. Тогда,
сняв с себя богатый плащ, затканный колосьями, и об
лачившись в рубище, она пошла в чужие края. А за то,
что никто из земных созданий не открыл ей тайну ис
чезновения Прозерпины, она наказала землю, лишив ее
цветов и плодов. В тот год не было ничего.
— И яблок?
— Разумеется.
— А что же ели люди?
— Гм... Вероятно, консервы, купленные в коопера
тивах. Но слушай дальше... Церера шла, шла и пришла
в чужое царство. Тогда все было просто, и ее тотчас же
привели ко двору. А там была радость: у царя и царицы
родился долгожданный сын, и царица-мать подыски
вала ему...
— Козу?
— Нет, кормилицу. Когда Церера вошла в царские
покои, она поразила всех своей осанкой и лицом. Узел
ее волос был тяжел, как сноп, а складки одежды на
поминали борозды от сохи. Глаза были глубоки, как
вода. Царица сейчас же почувствовала, что все жи
вое должно процветать под присмотром этих глаз, и
предложила Церере воспитывать сына. Церера согла
силась, но с одним условием...
— Маинька,— раздается в это время голос Аглаи,—
тебе спать пора. Я и так извелась. Рэмик капризничает
ужасно: четвертый зуб режется или простудился, уж
не знаю.
— Нет, нет,— просит Майя,— я должна знать, ка
кое условие. Я ведь так не могу.
— Еще пять минут! — кричит Адриан Адрианович в
другую комнату.— Через пять минут, по часам, я сам
приведу ее. Ну вот: согласилась с одним условием, что
бы ни отец, ни мать и никакой родственник не подсмат
ривали за ней и не давали ей советов. Чтобы ей предо
ставили полную свободу. Так и порешили. Время шло.
Мальчик уже становился на ножки и был так здоров,
красив и весел, как ни один младенец в государстве. Он
ничем никогда не болел и никогда не простужался. Да
же когда у него шли зубы, он улыбался.
— Не может быть,— говорит Майя.
— Уверяю тебя. Тогда царица-мать решила под
смотреть, какими средствами достигается такое чудес
ное здоровье.
— Спортом,— замечает Майя.— Папа говорит...
— Молчи. Однажды поздно вечером, когда все лег
ли спать, царица, сняв башмаки, подкралась к две
рям детской. Что же она там увидела?
— Что? Ну что?
— В детской горел очаг. Груда углей сверкала чер
вонным золотом, вот как здесь. Церера раздела ма
лютку и внимательно осмотрела его тельце. Нагое дитя,
белое, как пена, глядело на огонь, и пламя отражалось
в темных зрачках. Церера подошла к очагу, разгребла
уголья и, как в песок, посадила туда ребенка.
— Ах! — шепотом вскрикивает Майя.
— Да. А мальчик смеялся. Он был счастлив. При
виде сына в огне царица испустила громкий крик. И, как
бы в ответ, отчаянно заплакал ребенок, ощутивший боль.
— Как? Я не понимаю.
— Это было волшебное средство. Не нужно забы
вать, что Церера была богиня. Она хотела сделать из
ребенка неуязвимого героя и уже добилась того, что он
не ощущал, например, ожогов. Но смертный глаз не
должен был ничего этого видеть. Мать все испортила.
— Неуязвимого героя...— повторяет Майя мечта
тельно.— Но мать все испортила. А что такое богиня?
129
— Пять минут прошло,— заявляет Аглая, появля
ясь на пороге.— Я требую, чтоб ты немедленно шла
спать. Уже поздно. Рэмик тоже наконец уснул. Изму
чил он меня.
— Идем, идем, Майя,— говорит Адриан Адриано
вич, вставая.— Мы слово дали.
— А Про...зернина? Что сталось с ней?
— Я доскажу тебе завтра, если тебе интересно.
— Мне интересно.
Майя медленно идет к двери. Движения ее неуверен
ны, глаза пристально раскрыты. Очевидно, перед ней
далекий очаг, царский ребенок, плащ в колосьях, во
доворот необычных образов, в которых она тонет.
У выхода она останавливается:
— Ты мне доскажешь завтра?
— Непременно.
— Но сегодня скажи мне только одно: все это прав
да или нет?
И тут старый и умный человек, грудью отстаивая
свое собственное детство, дает ребенку лукавый ответ:
— Это миф, Майя,— говорит он.— Миф. Все это бы
ло так давно, что никто в точности не знает, было это
или нет. Спи крепко, девочка.
5
Непогода кончилась. Туча, вздрагивая зарницами,
ушла за горизонт, и узкая ущербная луна встает над
морем. Мокрые кусты жасмина усыпаны тяжелыми бла
гоуханными брильянтами.
На старом диване, заменяющем ему кровать, Ад
риан Адрианович засыпает. В камине легчайший треск
догорающих углей. Сквозь незанавешенное окно —
легчайший дым луны. Сон все ближе и ближе подходит
к старому дивану. Он трогает кисти, он трогает подушки,
он касается седых волос, и Адриан Адрианович уже
спит. Он видит поле ржи, которое в то же время и море.
Над ним облако, крылатое, как плащ. И вдруг из этого
облака низвергается молния. Раздается страшный удар
грома и страшный крик.
130
Адриан Адрианович открывает глаза. Перед ками
ном, белея длинной рубашкой, залитая слезами, дро
жит Майя. За ней Аглая, еще более бледная, чем днем.
Отчаянно кричит маленький Рэм на руках у матери.
В дверях трясется Афанасий в нижнем белье.
— Что, что случилось? — спрашивает Адриан Адри
анович, стараясь перекричать Рэма.— Зачем вы все
здесь? Афанасий, дай мне валерьянку! Говорите же!
Они говорят все сразу.
— Господи милостивый! — причитает Афанасий,
шаря на полке.— Иду это я по коридору парадную про
верить и вижу, господи милостивый,— барышня тащит
младенца-брата, сама не в себе. Глазки горят — и пря
мо в кабинет. Толкнуло меня будто. Я за ними, а они
младенчика в камин кладут, как головешку, господи
милостивый.
— Сплю я ,— всхлипывает А глая,— слышу шорох.
Открываю глаза — детей нет. Выбегаю, смотрю — Май
кина рубашка мелькнула. Успела вбежать как раз в ту
минуту, когда она... Рэма... в огонь. Счастье, что все
уже прогорело, почти один пепел остался. Ручка, ручка
болит у мальчика моего. Аа-аа, ребенок мой, цыплено
чек мой! Ах ты скверная девчонка...
— Постой, постой, Аглая,— перебивает ее Адриан
Адрианович,— так нельзя. Смотри, она вся дрожит.
— Я... я хотела сделать из него... неуязвимого ге
роя,— рыдает Майя,— но мать помешала, как в тот
раз...
Все легли. Даже Рэм, присыпанный содой, уже спит.
Рассвет уже тронул море, звезды с каждым мгновением
бледнеют. Но Адриан Адрианович не может спать.
Он сидит у стола и при неверном свете лампы пи
шет своему другу-поэту в Париж, отвечая на его
письмо.
«Все меняется,— пишет он,— даже дети. Что было
хорошо для нас, гибельно для них. И наоборот...»
1926
УРАВНЕНИЕ
С ОДНИМ Н Е И З В Е С Т Н Ы М
I. Море кризисов
Фредерик Шопен, так мирно спящий на кладбище
Парижа, неподалеку от Мюссе, Фредерик Шопен, чьи
мазурки прозвенели по всей Европе, не представлял
себе, как много горя причинит он Леве Гойху из Одес
сы. Лева Гойх не был гениален в полном смысле слова,
но, по мнению родителей, положительно приближался
к этому.
Одесса пустела, глохла, разрушалась. Дома из
хрупкого желтого камня каждой своей трещинкой вопи
яли о ремонте, но их огораживали веревкой и не ремон
тировали. Море подсасывало безвольный берег. И когда
с сырым шуршаньем оседала земля, обнажая корни
трав и фундаменты домов, волны отбегали далеко назад
и там шумели: «Не устроили дренажа, так мы вас по
кроем. Мы все себе заберем. Скоро на вашей Соборной
площади будут рыбы плавать...»
Порт был чист и тих. Склады еще пахли чаем, сур
гучом, Индией и Китаем, но были пусты. Мальчишки
пускали кораблики из арбузной корки, с газетным па
русом. И такой кораблик долго плыл по гладкой воде,
не волнуемой никаким экспортом. Была тишина. И
132
только из яхт-клуба выходила на закате яхточка «Ная
да», узкая и серебристая, похожая на крылатую рыбу.
Комсомолец в зеленых трусах стоял у руля. Закат лил
горячий сургуч на сожженные солнцем отроческие пле
чи. Ветер трепал черную прядь. За брекватером кон
чался день и начиналась ночь. И зыбь морская шур
шала в лунном луче, как оловянная бумага чайных
цибиков.
Илья Абрамович Гойх, Левин папаша, хлебный мак
лер, всю жизнь любил Одессу и ненавидел город Нико
лаев, который воображал, что он тоже соперник в
хлебном деле, и даже выстроил элеватор. Но теперь
хлебное дело сделалось наименее хлебным из всех.
Илья Абрамович перебивался баклажанами, которые
он поставлял Пищетресту для консервов.
День был труден, особенно летом, во время баклажаньего сезона. В сумерки, придя домой и сняв на
труженный парусиновый пиджак, Илья Абрамович
устраивал жене очередной скандал:
— Я говорил раз и навсегда, чтобы я не видел бакла
жанов на своем столе. Довольно они сосут мою кровь
целый день. Ты слышишь меня, Адель?
Но после обеда он усаживался с Аделью на чахлом
балконе и блаженствовал. Балкон выходил на улицу и
был роскошно украшен почти тропическим растением,
носящим название «крученый паныч». Крученый паныч
полз из зеленых ящиков по веревочкам, время от вре
мени выделяя из себя жалобный колокольчик в про
жилках.
В этот час в столовой Левочка садился за пианино,
втиснутое между мрачным буфетом и облупленным
шкафчиком для продуктов.
При первых же звуках пианино серебристый холо
док проносился по комнате. Илья Абрамович вздраги
вал и расстегивал жилет. Адель Марковна Гойх, Левина
мама, впадала в задумчивость. А под балконом, в под
вале, где жил лудильщик, воцарялась такая тишина,
как будто во всем мире неоставалось больше ни одной
продырявленной кастрюли.
Лева начинал очень осторожно. Изредка один палец
трогал какую-то ноту. И эта одна была незабываема.
133
Но вот руки разошлись, разметнулись, им стало тесно,
им стало душно. Мелодия заполнила все. Шопен шумя
щей волной налетал на комнату. Волна захлестывала
мрачный буфет, проносилась над шкафчиком и брызгами
оседала на балконе. И, омытая этой волной, расцветала
мечта.
Илья Абрамович мечтал:
«Одессе дадут порто-франко, и город оживет, о чем
говорить. А Николаев — превратится в ноль. Просто
смешно: в конце концов житница — это мы».
Адель Марковна думала свое:
«Какой это удачный ребенок! Какой золотой сын!
Но он ничего не ест? Что же делать, если все ж таки
это самое дешевое блюдо. Попробую их фаршировать и
говорить, что это кабачки».
Лудильщик в подвале мечтал:
«Если б можно было лудить холодным способом.
Этот паяльник — летом выжигает печенку. За мороже
ницу я возьму у Хроменко не меньше полтинника. Раз
человек кушает мороженое, значит, он имеет средства».
А Лева в это время существовал где-то на Луне. Там,
как известно, есть впадина, которую земные ученые
окрестили Морем кризисов. В Левином представле
нии оно было «Морем звуков».
Громовые бури сменялись там мельчайшей звуковой
рябью. А над этим морем, заливая его призрачным све
том, вставало далекое, недостижимое светило — Земля.
Это и был Шопен.
Наконец Лева переставал играть. Лоб его был вла
жен. Пролетев в одно мгновение пространство, отделяю
щее Море кризисов от столовой в родительском доме
и при падении больно ударившись о буфет, Лева при
ходил в себя. Тотчас же очарование отлетало. Лудиль
щик с яростью набрасывался на мороженицу Хроменко,
Илья Абрамович, вспомнив, что необходимо перегово
рить кое с кем насчет партии тыкв (хотя это была не его
специальность), надевал парусиновый пиджак и исче
зал. Одна Адель Марковна еще некоторое время была
задумчива и говорила:
— Левочка, ты как будто упал с луны.
И, говоря это, не подозревала, до какой степени бы134
ла права. Но потом и она становилась такой, как всегда,
и уходила в гости к соседям. И только Лева до поздней
ночи не был вполне спокоен. Он сидел на балконе и гля
дел на луну.
Так прошел год, один и другой. За это время дважды
созрели баклажаны и покорно легли в жестянки Пищетреста, обливаясь томатной подливкой. Комсомолец
с яхты «Наяда», уже не в трусах, а в длинных брюках,
вступивший в партию, ездил по заседаниям с портфе
лем, и морской загар сменил на городскую бледность.
Лева Гойх окончательно и бесповоротно возмужал.
Так как Шопен не самоокупался, а порто-франко все
еще не было, то Илья Абрамович пристроил сына к ко
жевенному делу. Кроме того, одно время Лева работал
в маленьком полулюбительском театре.
В ту трудную зиму, когда было так мало хлеба, те
атрик этот поставлял городу зрелища и, благодаря тому
что обитал в подвале, под землей, именовался «Сусли
ком». Впрочем, занятие это было главным образом для
души, потому что «Суслик» был беднее крысы.
Понемногу город начал оправляться, но зато поло
вина его населения переехала в Москву. Знающие люди
утверждали, что во всех московских учреждениях не
меньше двадцати пяти процентов одесситов.
Так шло время, покамест в один вечер, в сентябре,
Лева, проиграв полтора вальса и один ноктюрн, вышел
на балкон очень бледный и, стиснув зубы, заявил, что
он едет в Москву.
Адель Марковна схватилась за сердце, Илья Абра
мович — за карман, но Левочка был тверд. Он сообщил
отцу и матери, что деньги на дорогу у него есть, равно
как и на неделю жизни в Москве. Что в столице должен
быть спрос на все, в том числе и на Шопена, что коже
венное производство и он, Лева, не созданы друг для
друга.
— На кого же ты рассчитываешь, сын? — дрожа
щим голосом спросила Адель Марковна.— Помни, что
там нет ни одного Гойха. А квартирный вопрос?
Лева Гойх ответил, что у него в Москве блестящие
135
знакомства в артистическом мире, и попросил только
просмотреть все его вещи: зима в столице очень сурова.
Через неделю после этого разговора Лева Гойх поки
нул родной город. Адель Марковна обливалась слезами,
Илья Абрамович беспросветно молчал.
Москва встретила Леву Гойха серым камнем Брян
ского вокзала, проворными трамваями и грушами
«Вера Александровна», знаменующими осень. Лева,
поняв, что захолустные фамильярности кончились и на
чинается столичная вежливость, такая, что даже груши
имеют отчество, влез в трамвай № 4 и, крепко держа
чемодан, понесся от периферии к центру, в самую гущу
Москвы. По дороге он перечитывал адрес человека, на
которого возлагал все надежды. Это была актриса по
имени Рита Грин, его коллега по «Суслику». Во всей
Москве он знал только ее.
2. Материк беспокойства
Рита Грин, стриженая, с треугольным личиком,
похожая на мальчика, который похож на девочку, толь
ко что проснулась в этот час. Она была мрачна. В теат
ре, где она служила, к ней придирались все, начиная от
товарищей и кончая завхудчастью. Так, например, в
последнем обозрении ей не разрешили надеть малиновые
перчатки с раструбами до локтей, на которых она по
строила всю роль. Обидно еще было то, что монокль, ко
торый почему-то ей был разрешен, не хотел держаться
ни в каком глазу. Но все это были второстепенные оби
ды. Самой главной обидой было то, что в Москве не пи
сали хороших злободневных частушек. Коронным но
мером Риты Грин были именно частушки. И когда она
выходила на сцену в пестром платке, из-под которого
выглядывала косулька, вздрюченная на проволоку,
в широченной юбке, с неподражаемо частушечным вы
ражением лица, театр вспыхивал улыбками и аплодис
ментами. Но частушки имеют одно чрезвычайно неудоб
ное свойство: быстро запоминаться. И даже так: чем
лучше частушка, тем быстрее она влезает в голову и тем
дольше там остается. Поэтому необходимо пополнять их
130
запас. Урожай же на частушки был в тот год неваж
ный. Они взошли было довольно густо весной, но их
побило градом упреков в недостатке идеологии — и они
пожухли. Все это, вместе взятое, плюс личные запутан
ности, действовало на Риту угнетающе.
В это синее сентябрьское утро, встав с постели и
надев полосатенькую пижаму, Рита Грин решила побе
дить монокль. Сев перед зеркалом, она вставила стекло
сначала в левый глаз, который казался ей более сговор
чивым. Глаз немедленно наполнился слезами и вернул
ей стекло обратно. Монокль выскочил и упал в чашку
какао, стоящую рядом с зеркалом.
— Ну, нет, гражданин,— сказала Рита Грин,— это
вы бросьте!
И, говоря это, она выудила монокль рожком для
туфель, вытерла губкой и перешла к правому глазу.
Тот безропотно перенес монокль и даже смотрел в него,
хотя и ничего не видел.
С моноклем в глазу Рита Грин надела перчатки с ра
струбами, чтобы полюбоваться ансамблем, как вдруг
позвонили...
Лева Гойх, увидав улицы Москвы, ощутив пульс
московской жизни такого наполнения, о котором даже
не помышлял в Одессе, вдруг оробел. Еще больше оро
бел он на парадном ходу Риты Грин, который был не
столько парадным, сколько черным. Сердцебиение уси
лилось в то время, когда он нажал кнопку звонка и не
видимый голос спросил:
— Ну?
— То есть как это, простите, «ну»? — выговорил
Лева.— Мне нужно видеть гражданку Риту Грин.
Цепочка соскочила, дверь открылась, и на фоне ве
шалки Лева увидел гражданку Риту Грин в полосатых
штанах, в чудовищных перчатках, с моноклем в глазу.
— Батюшки! — воскликнула Рита Грин, раскрывая
глаза и роняя монокль.— Кто это?
Лева, не выпуская из рук чемодана и трамвайного
билета, напомнил ей подвал «Суслика», Одессу, расска
зал про баклажаны и Шопена, вкратце объяснил не
сколько различных способов обработки кожи, еще раз
напомнил о «Суслике» и заключил так:
137
— Рита, ведь вы понимаете, что я здесь устроюсь.
Я должен устроиться. Разрешите поставить чемодан.
Рита, несмотря на театральную карьеру, ожесточаю
щую сердце, все же была добра. Она вспомнила свой
собственный приезд в Москву: жажда жизни была ей
так понятна. И, великолепным жестом отшвырнув от
себя перчатки, как бы бросая вызов судьбе, она по
просила гостя войти и зажгла примус.
Подперев ладонью треугольный подбородок с ям
кой, Рита Грин за чаем еще раз выслушала Леву Гойха.
Ему нужны были две вещи: кровать, чтобы спать, и пиа
нино, чтобы играть. Обладая таким прожиточным мини
мумом, он надеялся в самом непродолжительном времени
найти себе службу... Рита Грин, оглядев комнату, где
в идеальном беспорядке были перемешаны: гримиро
вальные принадлежности, коробки из-под шокола
да (все пустые), пепельницы с окурками (все полные),
два дивана и патефон, но где не было ни кровати,
ни пианино,— вздохнула.
3. Вобла и горох
Любительская вобла выглядит безголовой, но в
остальном совершенно целой. Это обман зрения. На са
мом деле она нарезана узкими косыми полосками, вроде
кожаной бахромы на ковбойских штанах. Вместе с ней
подается горох. Кроме воблы и гороха, в пивной есть
еще раки, вполне вывихнутые существа, у которых хвост
называется шейкой. Но лучше всего само пиво. Оно
прохладно. Оно утоляет почти все жажды и многие пе
чали.
В пивной по вечерам поет хор «Русское раздолье»,
под управлением Зиновия Бродского. И тогда туман
пива и песен плывет над любительской воблой. Зиновий
Бродский, в поддевке и крагах, дирижирует нижней че
люстью. «Русское раздолье», сидя кружком на, эстраде,
звенит гитарами. И вдруг из гула голосов и струн, как
черный туз из колоды карт, взлетает низкий женский
голос. Взлетает невысоко и падает, как битая карта. Все
проиграно.
138
По вечерам пивная полна. Там весело, но не вполне
благополучно. Параллель бытия, проходящая через
каждую данную пивную, искривлена, правда, нена
много, всего на шесть градусов алкоголя, которые со
держатся в пиве, но все же...
Зато по утрам пивная математически спокойна. Все
находится на своих местах. Жизнь встает во всей своей
головокружительной трезвости.
Одна такая пивная помещалась как раз под комна
той Риты Грин, и Рита Грин порой приходила туда по
сле спектакля. А не то днем, внезапно сообразив, что,
кроме шоколадных трюфелей, есть еще другая пища, она
посылала вниз, за свиной котлетой, и при виде ножа и
вилки испытывала радость Робинзона. Одним словом,
Рита Грин знала эту пивную, и пивная знала ее...
Там, на эстраде, под сенью финиковой пальмы из
пакли и картона, стояло пианино. До часу ночи оно сто
нало, иллюстрируя русское раздолье. Утром оно отды
хало. Но вскоре на него, в часы его утреннего досуга,
обрушился Шопен.
Через пять дней после приезда Левы Гойха выясни
лось, что Москва равнодушна к приезжим талантам, что
спать, хотя и не вполне вытянувшись, он может на од
ном из диванов Риты Грин, но что играть ему негде. Его
тоска по клавишам была так велика, что Рита Грин
добилась для Левы разрешения играть по утрам в пив
ной на отдыхающем пианино. И в одно утро клеенки,
горох, вобла и раки, привыкшие к широкой волне рус
ских плясовых, были потрясены хрустальным каскадом
польских мазурок.
4. Шапошников и Вальцев
«Найти вес рыбы, зная, что хвост ее весит два кило
грамма, голова весит столько, сколько весит хвост и
половина туловища, а туловище — сколько голова и
хвост».
Так как на слово «хвост» села клякса, то Оля Сушкова приделала ей во все стороны лучи: получился
сплющенный еж. Наглядевшись на него, Оля Сушкова
начала рассуждать вслух:
139
— Предположим, что вес рыбы — х килограммов.
Тогда голова весит х минус хвост, то есть х —2. Теперь
так: голова минус туловище — это будет х — (х — 2).
Раскроем скобки и перенесем все иксы в одно место;
тогда получится: х — х — 2. Сократим — получится:
х —2. Получилось странно. Проверим. Мы знаем, или
нет, мы не знаем, что голова весит... ох, как много она
весит, какая она тяжелая, как она болит. Еще раз...
Мы знаем, что хвост... и хвост болит. Мы знаем, что го
лова и хвост болят вместе х подушек. Мы знаем, что
туловище...
В этом месте Оля уснула, голова навалилась на
Шапошникова и Вальцева, туловище тяжело легло на
стол, а хвост (синий шерстяной) повис в воздухе. Все
вместе — голова, туловище и хвост Оли Сушковой —
было поглощено сном и весило много. И своим весом
равнялось тяжести слова «неудовлетворительно», кото
рое, увы, завтра должна была начертать на тетради учи
тельская рука.
Квартира затихла. Все тише становилась улица.
Все глубже по асфальтовым ступеням опускалась ночь.
Но вслед за ней по этим же ступеням восходило утро.
Самая скользкая из его ступеней была вторая, ибо на
ней находилась школа. А задача № 390 не была решена.
Лева Гойх плохо спал за ширмой на диване. Москов
ские ночи были беспокойны. Рита Грин приходила
поздно, расшвыривала все, что было полегче, а что по
тяжелее — сдвигала с места. Затем, обрушив проклятья
на чью-нибудь театральную голову, ложилась в постель.
Но и там у нее ломались папиросы, рассыпались спич
ки и падали подушки. Наконец, доев последний трю
фель и сообщив ширме, что ее, Риты, жизнь непоправи
мо испорчена, она засыпала.
Утром Лева уходил как можно раньше, чтобы осво
бодить комнату. Кроме того, он старался прийти в пив
ную как раз в ту минуту, когда ее отпирали, чтобы по
возможности без свидетелей беседовать с Шопеном.
В знаменательное утро конца сентября он пришел
настолько рано, что пивная оказалась закрытой. Дул
НО
ветер. Близилась осень. Лева Гойх, застегнув пальто на
все пуговицы, прошел на ближайший бульвар и сел
так, чтобы видеть пивную. Тотчас же пошел мельчай
ший дождь, и водяная пыль покрыла ворсинки пальто.
От длительного недосыпания, от причудливой и скуд
ной пищи, от московского неуюта на Леву нашла такая
слабость, что он закрыл глаза. В темноте отчетливее
зазвонили и зажужжали трамваи, громче зашуршали
опавшие листья. И внезапно на фоне этой сложной ор
кестровки выделилась короткая самостоятельная мело
дия: кто-то всхлипывал и тянул носом. Лева Гойх от
крыл глаза. На сырой скамье сидела школьница.
— Вы плачете? — спросил Лева.— Почему?
Школьница молчала.
Лева Гойх, будучи сам несчастен и сочувствуя, как
никогда, чужому горю, спросил вторично:
— Почему вы все-таки плачете? Должна же быть
причина. Что вас тревожит, прошу вас?
— Как может вся рыба весить ж—2, если один толь
ко хвост весит два килограмма? — был скорбный от
вет.
Лева Гойх не удивился. Рита Грин приучила его ко
всевозможным неожиданностям. Поэтому он продолжал
спрашивать дальше:
— Зачем вам это?
— Мне это страшно важно. Я совсем не ложилась
(это была правда: она всю ночь крепко проспала на
стуле). И сегодня мне нужно, просто я должна...
— Покажите задачник,— сказал Лева, смутно при
поминая, что и он в свое время имел дело с этой рыбой.—
Так! Понимаю. Уравнение с одним неизвестным.
— Ох!
— Хорошо, будем рассуждать. Предположим, вес
рыбы — х килограммов.
— Предположим,— убито согласилась Оля Сушкова.
Они предположили еще раз, и снова обнаружилось
роковое несоответствие между хвостом и головой. Полу
чился рыбий ублюдок без туловища.
— Постойте, так нельзя. Надо еще раз!
Говоря это, Лева представил себе волны родного моШ
ря. Ясно, что Шапошников и Вальцев не были рыбака
ми, иначе они сами ужаснулись бы тому, что поймали
в свои сети.
— Как же это! Что же это? — начал было Лева,
но в эту минуту туча, висевшая над бульваром, разверз
лась и потоки воды хлынули на мир.
Лева Гойх, которому тяжелая капля ловко угодила
за воротник, решительно встал.
— Идем,— сказал он,— мы решим это в другом ме
сте.
5. Гражданин Икс
На стойке дремали раки, подвернув шейки (хвосты).
Пианино молчало. Пивная была пуста. Только за столи
ком у окна рука в черном кожаном рукаве держала га
зету «Экономическая жизнь». Ноги были скрыты столом,
а голова и туловище — газетой.
Лева Гойх, в качестве утреннего завсегдатая, покло
нился человеку за стойкой и человеку, разносящему
пиво, улыбнулся в сторону пианино и вместе с Олей
Сушковой скромно сел в самом неудобном месте, за са
мый убогий столик в проходе. Он сдвинул перечницу и
солонку, развернул задачник, и на мраморной клеенке
снова тяжело забилась проклятая рыба без туловища...
Рита Грин вообще ничему не удивлялась. Но, войдя
в это утро в пивную поесть сосисок, она все же удиви
лась, увидав Леву Гойха с белокурой девочкой, чей
наплаканный нос выражал отчаяние, и услыхав слово
«рыба».
«Кто бы сказал,— подумала Рита Грин, отряхивая
клетчатую пелерину от дождевых капель,— кто бы
предположил, что этот Лева будет здесь угощать рыбой
какую-то девицу, которая уже плачет? И на какие
деньги?»
И она, не замечая их, хотела пройти мимо, но Лева
ухватил ее за руку:
— Как хорошо, что вы здесь. Ведь вы же учились.
Посмотрите, это не решается.
И Рита Грин, забыв про сосиски и свесив над Шапош
никовым и Вальцевым прямые мальчишеские волосы,
погрузилась в задачу с одним неизвестным. В окна ло
мился дождь. В углу прошуршала газета и смолкла.
— Нет,— сказала Рита,— это нельзя решить.
И вообще все это вздор. Таких рыб не бывает. Помните,
Лева, в Одессе? Там были бычки и эта, как ее... у кото
рой только профиль и никакого фаса?
— Камбала,— вздохнул Лева.— В сухарях.
— Вот эти самые. Так разве они весили два кило
грамма хвост? Немыслимое дело! Ведь нет даже на све
те такой сковороды. Этого не бывает.
— А семга? — неуверенно спросил Лева.— Она бы
вает громадная.
Рита Грин на мгновение стала в тупик, но оправи
лась быстро:
— Семга млекопитающееся, так же как и кит. По
этому ее считать нельзя. Вы не плачьте,— обратилась
она к Оле Сушковой,— не надо плакать. Вы скажите
в школе, что все это ошибка. Ужасная ошибка. Беру
ответственность на себя.
— Я застрелюсь,— вдруг бурно зарыдала Ольга.—
Пойду и умру! Каждый день арифметика! Каждый день!
Рита Грин побледнела и сказала:
— Я понимаю ее, Лева. Честное слово, она права.
Возьмите хотя бы частушки. Не пишут их.
Лева закрыл глаза.
— Все это еще туда-сюда. Но если вы в чужом городе
и деньги кончаются? А из дома пишут, что у отца ишиас?
Так что тогда? Я даже снова подумываю о кожевенном
производстве. Вот только когда играю, так ни о чем...
— Сыграйте,— сказала Рита Грин,— все равно ре
шить нельзя. Сыграйте ноктюрн. Вот и Оля послушает.
— Вздор! — раздался голос из угла.— А задача?
Вес рыбы?
Все трое обернулись. Газета была опущена. Оказа
лось, она скрывала гладковолосую голову и серые на
смешливые глаза.
— Вы кто? — спросила Рита Грин, свирепея.—
Как вы смеете? Какой-то никому не известный...
— Вот именно. Дайте посмотреть задачу.
— Она не решается.
— Не может быть. Таких нет!
143
Он встал и, отчетливо ступая, подошел к столику.
— Незачем вам,— сказал он,— среди белого рабо
чего утра слушать Шопена. Это что же получается —
вроде рюмки водки: выпил и все забыл. А задача — черт
с ней! Так, что ли?
— Как вас зовут? — спросила Рита Грин.
— Ну что, в самом деле, как зовут! Разве в этом
дело?
— Гражданин Икс,— с иронией выговорила Рита
Грин.
— Хоть бы и так. Дайте-ка задачник. Рассуждай
те,— обратился гражданин Икс к Оле Сушковой.
— Я уже рассуждала.
— Да, я слышал. Семга — млекопитающееся. Ну,
начинайте!
И Оля начала:
— Предположим и т. д.
И, оттого что серые глаза глядели на нее в упор и
движением зрачка указывали ей ошибки, она тянула и
тянула нить рассуждения, покуда на конце не повисла
готовая рыба с хвостом, головой и туловищем, весом в
шестнадцать килограммов (по ответу), прекрасное
пропорциональное морское создание.
— Я все поняла,— с уважением к самой себе ска
зала Оля Сушкова.— Честное слово.
— Вышло! Удивительно,— протянула Рита Грин.—
Дайте-ка посмотреть, как это?
Но гражданин Икс захлопнул книгу.
— Некогда! Вам пора идти,— обратился он к Оле
Сушковой.— Вы еще поспеете.
И та, ухватив ранец, исчезла.
Гражданин Икс уложил в карман газету и придви
нулся к столу.
— У меня найдется для вас отрезок времени,— ска
зал он.— Расскажите, как вы живете?
— Отвратительно,— ответил Лева.— Если бы не
музыка, я не знаю, что я делал бы. Вот, например, Шо
пен. С нцм я забываю обо всем.
— Ага. Так, так,— сказал неизвестный.— Ну, а
вы? — обратился он к Рите.— Что вам нужно, чтобы
забыть обо всем?
144
— Мне,—- ответила Рита,—-мне нужна пронзитель
ность. Вы не понимаете? Пронзительность — это когда
сердце падает... лучше всего на рассвете, если не по
спишь ночь. Тогда все голубеет и кружится. Тут же и
вино. Белое. Снег выпал за ночь. И в зеркале отражает
ся месяц опрокинутой лодочкой. Грусть такая крыла
тая. Жизнь такая проклятая, короткая, дорогая...
— Ага. Так, так,— сказал неизвестный.— Очень
хорошо понимаю. Вы не спите ночь, а потом, опрокину
тым рассветом, вы решаете, что пускай вас несет этот
поток, как дохлую рыбу.
— Позвольте,— возмутилась Рита.— Как дохлую
рыбу? Я этого не говорила.
— Нет, вы сказали, только другими словами.
А вы,—обратился он к Леве,—что делаете вы? Вам отпу
щен природой двойной паек способностей. Как вы поль
зуетесь им? Наисквернейшим образом. Жизнь отврати
тельна, говорите вы. Так давайте же исправим ее.
Действуйте, вносите коррективы, перестраивайте, бо
ритесь за лучшее. Для этого вы прекрасно вооружены
искусством, этой редкостной дальнобойной винтовкой,
чьим стволом вы пользуетесь как кочергой, помешивая
ею пепел воспоминаний. История оказала вам честь,
выпустив вас на свет в отличную эпоху. Трудовое чело
вечество освободит неисчислимые киловатты собственной
энергии. Оно разведет сады, о которых мы и не мечтаем.
Обособленного искусства не будет, потому что им будет
пропитан весь быт. А вы представляете себе, как вече
ром в концерте зазвучит Шопен, не тот, которого знаете
вы и который одинокие капли дождя и одинокую грусть
превратил в песни для таких же одиночек, как он сам.
Другой, новый Шопен обуздает не капли, а слитые лив
ни звуков, пахнущие влагой и солнцем, любимые всеми.
Эта музыка будущего будет столь действенной и мощ
ной, что над ней, как над водопадом, возможно, встанет
радуга.
— Когда же? — в один голос спросили Рита и Лева.
— Когда же? Почему вы спрашиваете меня об этом.
Ведь для такого будущего надо совсем иначе использо
вать свое настоящее. Не так, как это делаете вы. А вы...
бессонными ночами, опрокинутыми бокалами, нет, про6
В. Инбер, т. 2
145
стйте, это месяц был опрокинут, всем этим вы смущаете
не только себя, но и других. Вы блестящие дезоргани
заторы, дорогие друзья мои. Куда вам до проблемы бу
дущего, когда в настоящем вы не можете решить наи
простейшей задачи Шапошникова и Вальцева.
Неизвестный умолк и встал.
Солнечный свет, светлый и холодный, потек по полу.
Дождь переставал. Большой кленовый лист прилип
снаружи к окну пивной.
— Я ухожу,— сказал гражданин Икс. Он повер
нулся к Леве Гойху.— Вот вам записка. Подите по это
му адресу. Может быть, там вам помогут устроиться.
Рита Грин взяла его за кожаную куртку.
— Ну, кто вы?
— Неизвестный. Прощайте. Не стоит огорчаться
из-за таких пустяков, как монокль.
И он пошел к двери.
— Молчит,— почтительно прошептала Рита Грин.—
Неизвестный.
Лева Гойх развернул записку. В ней было несколько
рекомендательных слов. Вместо подписи были инициа
лы. По ним Лева ничего не мог определить.
От себя же мы можем сказать, что это был... Впрочем,
это не важно.
1926
УЛИЦА
ВОССТАНИЯ
Перед тем как упасть, березовый лист долго тре
пещет в воздухе. Оторвавшись, он невесомо летит, и
кажется, что никогда не коснется земли. Но пышнее
всего облетает клен. Перед смертью он одевается в
золото и пурпур, как знамя, и другие деревья завидуют
ему... В осенний день можно умереть, погибнуть можно
от жажды жизни. В это время можно окончательно
захмелеть от первой же рюмки осени. Особенно если
думать о прошлом.
Что касается прошлого, оно полно ошибок. Оно
полно грамматических ошибок, потому что человек,
захмелевший от первой же рюмки осени и сидящий вот
сейчас на окраинном бульваре Москвы, человек этот
в свое время занимался педагогикой. Ошибки его
многочисленных учениц были крупны и обильны. Мел
ких же ошибок было еще больше: их не счесть.
— Ну и головы! — говорит, бывало, Сергей Льво
вич Экземплярский, молодой, нескладный и русый.—
Ну и головы! — говорит, бывало, он, сидя вечером под
лампой и вылавливая ошибки в тетрадях.— Учат, учат
они исключенья эти, и вот пожалуйте, «цвел» через
«е», и «звезды» опять-таки через «е».
И он густо подчеркивает синим карандашом не
счастное слово. Ему совершенно ясно, что никакие
6 *
147
цветы вселенной не могут цвести через «е». И никакие
звезды не могут светить через «е».
В девятьсот пятом году престиж буквы «ять» был
слегка поколеблен. Сергей Львович, как «любимый и
чуткий наставник», выступал на школьных собра
ниях, откидывал головой соломенную прядь волос,
говорил о «начальствующих», как о «нищих духом».
Случилось ему выступить в университете на боль
шом митинге. Круглая аудитория шумела и текла.
Темная зелень девических платьев, как хвойная по
росль, толпилась у кафедры. Такая же поросль, только
винно-красная, подступала к кафедре с боков: то были
формы различных гимназий. На передних скамьях
сидели серебропуговичные гимназисты, желтые пуго
вицы реалистов густо скопились позади, окнами же
завладели электротехнические фуражки. В иных ме
стах все это было перепутано.
Выждав свою очередь, Сергей Львович в штатском,
в распахнутом пиджаке, полез на кафедру. Он снова
сказал о «нищих духом» и закончил так:
— Свобода — это прекрасная птица. Мы выпустили
ее из клетки, но мы же должны и сберечь ее. Мы должны
быть осторожны в словах и благоразумны в поступках.
При этой фразе словно ветер опахнул зеленую и
красную поросль, шум пошел по чаще. И самые даль
ние пуговицы и фуражки поддержали их смутным гу
лом. После Сергея Львовича выросла на кафедре де
вушка, словно елочка на пригорке.
Сергей Львович хорошо знал ее: она была его уче
ницей и сидела в шестом классе справа у окна. Ее класс
ные сочинения поражали неженской, мальчишеской
какой-то меткостью. Она попадала в основную мысль,
как мальчишка в воробья. Косы же она свертывала
над ушами девически нежно.
Взойдя, она подняла маленькую руку с чернильным
пятном на ладони. Сделалось очень тихо.
— Что же это, товарищи,— начала она тем же го
лосом, каким отвечала на уроках характеристику
Татьяны.— Предыдущий оратор (здесь она взглянула
на Сергея Львовича, и он внутренне смутился, уви
дав ее на кафедре, а себя на скамье),— предыдущий
т
оратор говорил нам об осторожности. Мы знаем, что
это значит...
Она говорила еще довольно долго, но предыдущий
оратор уже не слушал ее, он только смотрел. Он смот
рел и не понимал, почему при взгляде на нее у него так
необычайно билось сердце. Почему все, даже черниль
ное пятно на ладони:, вызывало в нем дрожь. Он смот
рел на нее, не понимая, что это любовь. Он так и не
узнал любви, как не узнал впоследствии революции.
Девятьсот пятый год кончился. «Нищие духом»
снова взяли верх. И настал час, когда, вызванный на
объяснение к главнейшему из «нищих духом», Сергей
Львович ощутил трепет и слабость. Ампирные стулья
приемной двоились у него в глазах. Ветер событий
начал гудеть над ним, и он, чтобы не упасть, ухватился
за какой-то ампир. В минуту наиболее острого ужаса
белая с золотом дверь распахнулась и белая с золотым
перстнем рука пригласила войти.
Идя домой, Сергей Львович снова был спокоен:
все было на прежнем месте, и сам он был на прежнем
месте. Все было благополучно. Однако нечто... кое-что...
Да, что это было?
Сергей Львович внезапно вспомнил.
— Господин Экземплярский,— сказал ему «нищий
духом» и вынул часы из кармана.— Не думайте, что
мне самому неведомы заблужденья юности. Я все изве
дал, я все понимаю и, следовательно, все прощаю. Но,—
тут он завел часы и послушал ход,— было бы желательно
знать более подробно, кто же именно...
Дальше все было неясно. Сергею Львовичу трудно
было припомнить, что же все-таки он ответил. Кто же
все-таки произнес в ампирном кабинете фамилию бело
курой девочки с чернильным пятном на ладони.
И Сергей Львович, так и не вспомнив, продолжал жить
дальше, не поняв теперь своей измены, как раньше не
понял любви и как впоследствии не понял революции.
Годы текли удивительно быстро, удивительно рав
номерно. Покуда текли годы, Сергей Львович по-преж
нему объяснял «его» и «аго», по-прежнему вместе с
классом вникал в придаточное предложение: главное
шло мимо него. Фамилия белокурой девочки исчезла
149
со страниц классных журналов, словно ее смело ветром
событий.
Человек, захмелевший от первой же рюмки осени,
сидит на скамье, на бульваре. Человек — все он, все
прежний Экземплярский. Но былую юношескую угло
ватость сменила старческая костлявость, а мягкая
пшеничная бородка превратилась в седое колючее
жнивье. Над Сергей Львовичем пышно облетает клен,
осецняя синь плывет над кленом, а над синью, над всем,
ощущенье неизвестно как ушедшей жизни.
— Моя жизнь—это настоящая биография,—говорит
прохожая гражданочка своему кавалеру.
«А какова же моя биография?» — думает Сергей
Львович, ищет и не находит ее.
— Нефть хороша только тогда,— говорит юноша
девушке,— когда в ней не больше двух-трех процентов
посторонних примесей. Посторонние всегда мешают.
— Ах да,— отвечает девушка.
«В мое время,— думает Сергей Львович,— иначе
говорили о любви. Впрочем, какое, собственно, время
можно назвать моим?»
Наступает вечер. Осенняя синь темнеет, наполняется
звездами. Кленовые листья осыпаются с тихой пыш
ностью. Сергей Львович решает идти домой. Дома в
тупике, в комнате, запах убогой старости. Но зато там
покой, там нет бурного ветра событий. И есть еще ра
дость: взять с полки хорошую старую книгу, каких
теперь больше не пишут. Книгу, где описывается
единственно возможная жизнь, через «ять».
Сергей Львович медленно подымается и идет, ста
раясь полегче ступать на левую больную ногу. Старое
склеротическое сердце с трудом глотает воздух.
— Будьте добры,— произносит женский голос,—
простите, не можете вы мне сказать, где здесь улица
Восстания. Знаю, что где-то близко, а не нахожу.
Сергей Львович рад остановке: спешить ему некуда.
Женщина стройна, на ней пальто, сшитое по-мужски,
мягкая мятая шляпа бросает тень на милые глаза.
— Рад бы вам услужить,— с одышкой говорит
Сергей Львович,— но улицы Восстания я не знаю. Это
вот бульвар, это Новиковская, а здесь Ложкин тупик.
150
Здесь я живу уже давно. Такой улицы, как вы говорите,
здесь нет.
— Обидно,— говорит женщина.— У кого
бы
узнать... Может быть, вы знаете, где здесь улица Вос
стания? — обращается она к мимо идущему юноше:
это тот самый, который говорил о нефти.
— Улица Восстания? Да вы на ней стоите.
Сергей Львович качает головой:
— Уверяю вас, вы ошибаетесь. Я живу здесь давно.
Ложкин тупик это.
— Был тупик, а теперь улица. Да и не тупик он
вовсе. Вы до конца доходили, там, где он за угол по
ворачивает?
— Нет,— отвечает Сергей Львович,— не случалось
как-то.
— То-то же, не случалось... А там стену развалили
и старый дом снесли. Прочтите на табличке. Видите:
«У-ли-ца Вос-ста-ни-я».
— Не заметил я как-то,— тихо говорит Сергей Льво
вич, так, что только он один слышит себя.— Не за
метил...
В библиотеке очередь. Для хорошей книги не жаль
времени, можно постоять в сторонке. Да и спешить
некуда: жизнь все равно ушла. Не жаль времени для
хорошей книги о прошлой, единственно возможной,
единственно подлинной жизни.
— Товарищ,— говорит, подходя к книжной стой
ке, паренек: плечи широкие, на правой руке не хватает
одного пальца.— Дай ты мне, товарищ... есть тут у
вас книга одна. Как ее... не припомнишь сразу, проз
вище у нее длинноватое. А наши ребята говорят — хо
роша. Хороша, говорят ребята. Стой-ка, вспомнил: «Де
сять дней, которые тряханули мир». Вот ее самую и дай.
— Десять дней,— сам себе говорит Сергей Львович,
и только он один слышит себя,— тряханули мир...
А я и не заметил.
1927
ТЕКСТ ИЛЬМЕЧТА
Свидание было назначено на восемь часов вечера,
когда молчат машины и говорят сердца. Было уговорено
встретиться у остановки автобуса, что возле сквера
в конце Кузнецкого. В восемь часов вечера снежные
тучи закрыли луну, подул ветер, пошел снег. И метель
понеслась по городу, обдувая маленький сквер.
Дмитрий Изнуренков, чей жизненный стаж был
весьма недолог, числился в списке студентов Зоотех
нического института. Судя по названию, трудно было
предположить там текстильное отделение. Но оно было
и процветало.
Дмитрий Изнуренков, придя на свидание, стал ли
цом к метели, как это подобает человеку и мужчине,
верящему в свою звезду. Свою звезду Дмитрий Изну
ренков знал прекрасно. Ему суждено было, пройдя все
жизненные и институтские испытания, приобщиться к
текстильной жизни страны. В мечтах он видел себя
директором фабрики. Ткацкие и ситценабивные стан
ки, подвластные ему, блестели металлом. Сантиметры,
метры, километры ткани мчались из-под станков. Здесь
было достаточно, чтобы одеть весь Союз байкой и сит
цем. Имя Дмитрия Изнуренкова хорошо было известно
производственникам.
152
В мечтах о будущем он видел ее рядом с собой. Она
жила при фабрике вместе с ним, и каждый станок был
ей близок, как собственное дитя. В тяжелую минуту,
когда фабрика гибла от наводнения или пожара (Дмит
рий Изнуренков предвидел и такие возможности), лю
бимая вела себя как воин и как жена воина. Она
спасала драгоценные медные доски из граверной, доски,
где расцветали узоры будущих фланелей и батистов.
Она мелькала в дыму, мелькала над водой, и ее волосы,
пушистые, как египетский хлопок, были розовы от
пламени.
Метель налетела на Кузнецкий сквер, снежный рой
сгустился и принял очертания беличьей шубки. Ма
ленький фетровый шлем прилегал ко лбу и ушам, и
ресницы были тяжелы от снега.
— Здравствуйте, — сказала любимая серебряным
голосом.— Что за место вы выбрали. Дует, как из
трубы. Нельзя ли пойти в кино?
Дмитрий Изнуренков ощупал в карманах пыль и
прах и ответил:
—■ Нельзя.
После чего, приняв любимую на свое плечо и другим
плечом заслонив ее от метели, он повел ее по Кузнец
кому мосту. Ему нужно было сказать ей, что будущее
он мыслит себе вместе с ней, что ее ресницы под сне
гом прекрасны и что любовь к ней растет с каждым
днем.
В театрах были кресла красного бархата. В кино
был жар и блеск чужих жизней. Но здесь, на Кузнец
ком, была метель и только огни витрины радовали серд
це. У магазинного окна, в котором струилась теплая и
нежная ткань оттенка персика и розы, Дмитрий Из
нуренков остановился и остановил любимую.
— Посмотрите,— сказал он,— как работает Кам
вольный трест. Я бы хотел быть женщиной, чтоб носить
такие ткани. Замечательно.
— Глупости,— возразила любимая.— Ведь это
бумазея, дешевка, мура. Кто носит такие вещи? Ко
нечно, кто не видал заграничных материй...
— Мура? — переспросил Дмитрий Изнуренков.—
Почему мура?
153
— Потому что у нас совершенно ничего не умеют.
Все расползается.
— Позвольте! — воскликнул Дмитрий Изнуренков.
Но она не позволила.
— Нет, уж позвольте мне,— закричала она сквозь
ветер и снег.— Не говорите того, что не знаете. Вы
шелковые сорочки носите? Вы русский крепдешин по
купаете? То-то же. Посмотрите.
И тут она повернулась спиной к вьюге и распахнула
шубку на груди. Дмитрий Изнуренков, склонившись
над ней, ощутил благоуханное тепло согретого меха.
— Смотрите сюда,— сказала любимая, положив
себе на грудь шерстяной белый пальчик.—Это что,
по-вашему?
— Это? — ответил Дмитрий Изнуренков.— Я не
знаю. Я люблю вас.
— А я знаю. Это русский шелк, который распол
зается.
И она снова положила руку под шубу на грудь.
И тогда Дмитрий Изнуренков увидел там оранжевый
шелк белья, который был порван, как обычно рвется
шелк: длинной продольной скважиной.
— Это русский крепдешин,—с торжеством закри
чала любимая сквозь ветер и снег.— Ага, что? Будете
защищать. У нас ничего не умеют. А вот за границей...
— Но у нас совсем другое,— с отчаяньем ответил
Дмитрий Изнуренков, покачнувшись от напора вьюги.—
При чем тут «у нас ничего не умеют»? Мы все умеем.
Но сырье... Можете вы понять это?
— Но мне это безразлично. Скоро я уеду в Париж
и останусь там навсегда. Там близко Ницца, в кафе
разрешают танцевать, а в магазинах бывают «дни остат
ков», когда шелк продают за гроши.
«Как Париж? — хотел сказать Дмитрий Изнурен
ков и не мог.— Как Париж? А фабрика с новыми кор
пусами? А наводнение? А пожар? А медные доски из
граверной? А волосы, розовые от огня? А километры
ткани? А мечта?» Но ничего этого не было.
— Уже поздно,— сказал Дмитрий Изнуренков.—
Мне завтра рано вставать. Давайте я провожу вас до
мой.
154
У ворот дома был сугроб. На углу дремал озябший
извозчик. Его лошадь закурчавилась от метели. Лю
бимая опустила подбородок и нос в теплую шубку.
Ресницы ее были уже не так нестерпимо красивы, как
раньше.
— Когда же мы увидимся? —сказала она.— До
свиданья.
— Прощайте,— ответил Дмитрий Изнуренков.—
Нити, связывавшие нас, порвались. Навсегда. Ткань
любви хороша, но... сырье никуда не годится.
И он ушел, подставляя грудь ветру, как подобает
человеку и мужчине.
1927
ЛЕГЕНДАРЬ
Однажды в Дегтярном переулке, увидев, что я стою
перед глубоко подвальными окнами с надписью «Са
пожник» и ищу дверь к этим окнам, какой-то мальчик
сказал:
— Сюда входят через двор, а ворота за углом. Но
вы можете подать башмаки в окно: у сапожников всегда
так делают.
— А если, например, сапожник живет во втором
этаже, тогда, что же, лезут на дерево?
— Сапожники никогда не живут ни в каких этажах.
Они всегда в подвале.
— Почему же, собственно?
— Потому что они должны видеть ноги. А вы и
не знали? — И мальчик из Дегтярного переулка, зало
жив руки за спину, с презрением посмотрел на мои
туфли.
Он хотел было уже уйти, он уже уходил, но я оста
новила его. Мы разговорились. У него были брат и
мать, несознательная кондукторша. Она не совсем еще
перестала верить в бога, с отцом разошлась, а комната
у них холодная, и топить ее не имело смысла, потому
что все выдувало.
— А сам я в бога совершенно не верю,— прибавил
мальчик,— и знаете с чего?
156
— С чего, например?
— С шестого августа прошлого года, когда мама
сказала, что «Спас», а я был на реке и видел, как чело
век тонул, и никто его не спас, хотя он кричал: «Спаси
те!» Потом уже штаны его на берегу нашли, а рубахи и
вовсе не было.
Через три дня, придя к сапожнику за башмаками,
я снова увидала своего приятеля (между прочим, звали
его Володькой) и познакомилась с его братом, Гри
шей. Володьке было семь лет, Грише — четырнадцать.
Семь лет разницы делали их разными настолько, что
подчас они почти переставали понимать друг друга.
Гриша помнил легендарные времена, когда не было
хлеба, не топились печи, не горело электричество.
Когда трамвай номер четвертый шел на вокзал весь
обвешанный солдатами и влезть в него штатскому маль
чику было почти немыслимо. Среди семилетних и вось
милетних юнцов, Володькиных товарищей, Гриша был
ветеран, глубокий старец. Пройдет еще немного вре
мени, и его одряхлевшая память, перегруженная ма
териалом для школьной стенгазеты и футбольными
терминами, откажется помнить события седой ста
рины.
Для Володьки мир был прочен и незыблем, с богом
он окончательно распрощался шестого августа прошлого
года и трамваи познал уже чистыми и свежеокрашен
ными.
Гриша был сложнее. Извилины его мозга хранили
следы бывшей жизни, иной, чем сейчас. Правда, они
были туманны, эти следы, но они были.
Во время наших длительных прогулок по городу мы
с Гришей обычно шли позади, а Володька убегал
вперед и там переживал приключения и встречи. Од
нажды была у него схватка с беспризорным из-за голубя.
Беспризорный держал птицу в кулаке. И голубь, от
природы, очевидно, голубовато-белый и шелковистый,
превратился в замызганную, грязную птицу.
— Эй, пусти голубя! — крикнул Володька.— Что
ты его за крылья жмешь!
— А ну-ка, подойди, я тебя тресну,— ответил бес
призорный, замахиваясь голубем, как молотком.
157
В эту минуту подошли мы с Гришей. У Володьки
был уже подбит глаз, но он сражался храбро и был
близок ко второму синяку.
— Стой, Володя, мы сейчас все это разберем,—
сказала я .— Тебе голубя хочется, так скажи.
— Слушьте,— обратился ко мне беспризорный,—
пусть он мне только пинджак оборвет, я его враз за
шкирку возьму: узнает, почем сотня гребешков.
— Зачем мне голубь этот,— ответил Володька с глу
бокой обидой в голосе.— Просто жалко мне, что такая
птица зря пропадает. Ведь она полезная, может почту
носить.
Посоветовавшись с Гришей, мы в складчину выку
пили голубя и вручили Володьке. Вскоре, впрочем,
выяснилось, что голубь к почте не приспособлен, а
наоборот, болен какой-то птичьей накожной болезнью.
Разочаровавшись, Володька сказал: «Куда ему до аэро
плана; даже сравнить нельзя». И забыл о нем.
Во время прогулок мы много говорили о жизни, о
том, что нужно для счастья. Для этой цели Гриша пред
полагал всю землю засадить лесами и в них разводить
драгоценных зверей. Володька же мечтал о необычай
ной машине, величиной с обыкновенный свисток, кото
рую можно носить в кармане и которая все умеет.
Произошло у нас как-то большое осложнение из-за
Тимирязева. Помню, было осеннее утро, желто-синее
от листьев и неба. Осень была обаятельна, и даже трам
ваи проносились с каким-то журавлиным кликом. Мы
заговорили о том, как выглядел город много лет тому
назад, когда не было трамваев, и как, наверное, все
удивились, увидев их впервые.
Воображение у Володьки было ослепительное: ему
ничего не стоило вообразить себекаток на полюсе, фаб
рику на луне, Москву без трамваев.
— Как, наверное, все просто удивились,— заго
ворил он, захлебываясь.— Все школы, я думаю, по
бокам стояли, на крышах сидели люди и даже на авто
бусах. И на всех башнях стояли, и на памятниках, и
у него на голове сидели.— И он показал на понуро
го Тимирязева.— Просто страх, где только не сиде
ли!..
158
— Дурачок,— сказал Гриша,— да тогда и памят
ника этого не было, даже места этого не было. Здесь
дом был желтый поперек бульвара, я помню. Его только
во время переворота обстреляли и разрушили: потом
он сгорел. Я хорошо помню, мы здесь за углом жили.
Володька сразу остановился, побледнел, даже глаза
потемнели.
— Все ты врешь,— сказал он.— В городах не стре
ляют. Правда, он врет, ведь не стреляют?
Он огляделся вокруг, хотел, видимо, вообразить себе
поперек бульвара желтый дом, над которым летали пу
ли, и не сумел. Была осенняя тишина: он не мог. Тогда
он озверел, как перед дракой, и опустил подбородок.
— Врешь, Гришка,— повторил он и пошел на
него с кулаками.
— Стой,— вмешалась я .— Погоди: Гриша ведь
прав. Здесь правда не было памятника и стреляли.
Я тоже помню это. Тебе все это кажется легендой, но
календарь не врет: десять лет тому назад здесь дрались.
— Врете и вы,— возразил Володька со слезами в
горле,— это все не может быть. Все эти... все это...
легендарь эта. Потому что...
Здесь он умолк. Он совсем сбился, хотел вдребезги
изругать и календарь и легенду, которые так нагло
врут. Но, сбившись, он смешал два слова в одно, и
получилось новое:
— Легендарь.
1927
НЕ
ПЛАЧЬ,
НИНЕЛЬ!
На юге лето состоит из цветов, плодов, рыб и звезд.
Цветы начинаются в апреле и цветут до сентября все
ярче, все пышнее. Через клубнику и фиалки дело идет
к персикам и левкоям, и все кончается виноградом и
георгинами. Рыбы плывут все лето вдоль берегов, а
звезд так много, что им становится тесно в небе и они
падают оттуда дождем. На юге смысл жизни так по
нятен.
Все неясности, все голубоватые туманцы, капель
ные сомнения, ручейковые нашептывания, болотная
луна в дымке из комаров, повисшая между двух берез
и пахнущая сыростью и медом,— все это север, север
ные тревоги, северное лето.
Южные дети выросли у моря под яркой драгоценной
луной. Они знают, что летом ловится рыба, а зимой идет
дождь. Они знают, что летом темные ночи и светлые
дни, что летом должно быть жарко. Они знают... они
ничего не знают.
Двое детей, мальчик Арлен и девочка Нинель, приез
жают летом на север. Прямо с вокзала, сонных, их
везут на дачу, где дома из дерева проконопачены мохом
и где сосны окружают дом. Всю ночь дети спят и видят
южные сны.
160
Арлен видит небольшую бухту, лучезарный песок и
площадку, которую они с Нинель построили из камней
перед отъездом и где поселили двух крабов. Каменная
площадка, выстроенная перед отъездом для крабов,
приобретает во сне иной вид, чем наяву. Сновидение
украсило ее и превратило в подводный спортивный
клуб, полный музыки, где крабы в трусиках смыкаются
в треугольники и квадраты и, наконец, образуют пира
миду, на вершине которой укреплена морская звезда.
Нинель видит во сне ту же площадку у моря, но тоже
преображенную. Это сад, или, вернее, ясли, для юных
крабов. Целые стада их плещутся в теплой воде под
присмотром старого умного окуня в пенсне, покуда
проворные скумбрии в полосатых джемперах приго
товляют завтрак.
Южные дети видят во сне определенные, простые
вещи, то, что они хорошо знают. Но уже утром начи
наются непонятности.
Утром их приветствуют деревянные стены, проконо
паченные мохом, и сосны в окне. Дети смущены: у
них на юге нет таких домов и таких деревьев.
— Какой странный дом,— говорит Нинель.— Весь
деревянный, как ящик.
Арлен исследует диковинные стены.
— Это редкий дом,— убежденно говорит он.— Вто
рого такого нет нигде, он сделан специально для нас.
Через полчаса он убеждается, что таких домов
сколько угодно.
В сандалиях на босу ногу, с голыми руками и
грудью, дети выходят на террасу.
— Где здесь у вас море? — деловито спрашивает
Арлен.
Моря нет. Одновременно с этим еще одно открытие:
холод. Большая мохнатая туча ползет, цепляясь за вер
шины сосен, ветер сыр и неласков. И кожа детей, при
выкшая к южному солнцу, пупырится. Дети дрожат.
— Когда у вас будет лето,— вежливо говорит Ни
нель,— мы покажем вам разные игры.
Но южные игры не годятся для севера; кроме того,
лето уже наступило. Все по-другому в этом северном
крае.
т
Арлен и Нинель гуляют, кутаясь в осенние пальто.
Они уже изменились, эти южные дети. Они уже за
были о рыбах и думают о грибах, которых пока еще
нет, но которые будут. Южный загар сошел с них. Они
потеряли южную самоуверенность, они узнали, что
лето может быть холодным, ночи светлыми, дни тем
ными; они узнали, что климат и формы жизни много
образны. Арлен и Нинель прошли уже несколько
стадий северного развития. Сначала они ничему не удив
лялись, рассматривая все чужое как чудачество и за
ранее зная, что все самое лучшее у них дома. Потом
они начали удивляться чужому, не уважая его. Теперь
они уважают чужое и стараются понять его: так рас
ширяются их горизонты. Они внимательно слушают
разговоры взрослых и, оставшись одни, обсуждают их.
— Никто так не понял природу женщины, как Кнут
Гамсун,—сказала однажды старая незамужняя тетушка.
Вечером Нинель спрашивает Арлена, который все
знает:
— Ты слышал... она сказала: «кнут Гамсун». Разве
у кнутов тоже бывают фамилии?
— Я не слыхал об этом раньше,— честно отвечает
Арлен.— У нас дома они без фамилий, но здесь...
Между тем лето идет и идет. Оно настолько холодно,
что это удивительно даже для севера. Дожди идут по
многу раз в день, дожди разных калибров и разных
степеней холода. Ночи холодны, цветов и звезд очень
мало, фрукты очень дороги. «Земная ось перемещает
ся»,— говорят взрослые. Дети слушают, и постепенно
эта ось заполняет их воображение. Они часто умолкают
и что-то слушают.
— Тс, тише,— шепотом говорит Арлен.— Вот сей
час, вот слышишь.
— Да, как будто,— не вполне уверенно соглашается
Нинель.
Это они слушают скрип земной оси, которая переме
щается.
Арлен рассказывает Нинель поразительные вещи
про эту ось.
— Она перемещается ночью, когда все спят,— рас
сказывает он.— Вся земля наклоняется, и моря выли162
ваются. Все эти дожди — это моря, которые падают
обратно на землю.
На другое утро Нинель пробует на язык дождевую
каплю.
— Она вовсе не соленая! — восклицает она.— Это
ты все наврал.
Но Арлен сдается не так скоро. На другой день они
находят на лужайке невиданный цветок.
— Ты видишь этот цветок? — говорит Арлен.—
Так вот, ему здесь совсем не место. Это южный цве
ток.
— Как же он попал сюда?
— Ты, значит, забыла про земную ось. Вся земля
передвинулась, и семена цветов вместе с ней. Это цветок
другого полушария.
Играя под лиственницей, дети слушают нерусские
имена, которые взрослые повторяют с разными инто
нациями.
— Нобиле...— говорят они,— Амундсен... Нан
сен... Будущая экспедиция... Северный полюс надо по
беждать организованно. Авантюристической отвагой
немногого достигнешь.
Однажды ночью Арлен просыпается оттого, что Ни
нель не спит. Она действительно не спит. Сидя на кро
вати, она пишет письмо начальнику будущей полярной
экспедиции, Фритьофу Нансену.
— Что ты там пишешь? — спрашивает Арлен. Он
подходит и читает письмо.— Ты, ты хочешь лететь на
Северный полюс? Женщин туда не берут, это раз.
И потом — что ты там будешь делать?
— Если ось перемещается,— отвечает Нинель,—
ее необходимо исправить, иначе этому конца не будет.
А это можно сделать только на полюсе, там, где она вы
ходит наружу. Теперь ты понимаешь, почему этот Но
биле все летал туда: он боялся, что в Италии тоже на
ступят холода. Но, конечно, один он ничего не сделал.
Ось должны починить организованно.
— Ну, а ты тут при чем?
— Я буду помогать им строить палатку. Теперь
женщина — как мужчина, она может все. Вот прочти,
я прямо пишу ему: «Рассчитывайте на меня».
163
В один из дней, как было обещано, Нинель везут в
город, в Зоопарк. Арлен остается дома: он простужен,
у него начинается свинка. Вообще ему не везет, бед
ному Арлену, и он совершенно неприспособлен для
северных экспедиций.
— Ты расскажешь мне про льва? — спрашивает
он, мужественно сдерживая слезы.
— Я расскажу тебе про льва, и это даже лучше, чем
самому увидеть. Потому что самому надо ходить, а когда
начинают болеть ноги, то уже не хочется смотреть.
Нинель говорит, но она сама в это не верит. Просто
великодушие подсказывает ей эти слова, великодушие
и жалость сильной, здоровой женщины к слабому, бо
лезненному мужчине. Она уезжает, полная благоду
шия, спокойствия и твердости. Арлен ждет ее весь
день.
Она приезжает поздно, очень смутная, очень молча
ливая. Арлен сгорает от жажды все услышать.
— Ну, расскажи,— дергает он ее за рукав.— Ну что?
Ну как? Кого ты видела: жирафу, тигра? Какой
величины слон? Правда ли, что кенгуру носит своих
детей в кармане? Почему же ты молчишь? А лев? Ви
дала ли ты льва? Ну что, как он?
Нинель молчит, потом отвечает неохотно и коротко:
— Видела льва. Совсем непохож.
И, сказав это, она горько плачет. Она плачет по
тому, что испытала тревогу, связанную с познаванием
истинной природы вещей.
Не плачь, Нинель! Земная ось переместится еще не
однажды. Жизнь твоя только еще начинается. Не
плачь, Нинель!
1928
СЛАВКА
Среди множества воспоминаний о людях, предме
тах, событиях и чувствах я не сохранила памяти о
первом своем стихотворении. Все же я подозреваю, что,
взявшись впервые за перо, я сотворила басню. В те
времена я писала длинные басни со свирепой моралью
в конце. Я была строга в те времена: мне нравилось,
чтобы злые были наказаны, а добрые вознаграждены.
Так я устраивала свой мир.
Но не об этом мне хочется вспомнить. По правде
сказать, я даже побаиваюсь их, этих слишком ранних
воспоминаний, когда все спутано, все серо и загромож
дено туманностями, как доисторический лес на рассве
те, откуда, шурша лапами, выползает какой-нибудь
письменный стол, отмеченный детской памятью, и
карабкается на черную льдину рояля.
Мне хочется вспомнить времена более поздние, де
сятилетие моей жизни, когда была мной написана мор
ская поэма. В ней принимали участие: маяк, северный
ветер, южный ветер, рыбак, русалка, морская звезда и
стая рыб. Это была глубоко лирическая вещь с огром
ными, толстыми запятыми, рассыпанными неслыханно
щедро.
Тот день вообще был творчески насыщен: он был
плодоносен. Быть может, этому способствовали тучи,
165
которые неслись над морем и фруктовыми садами, роняя
теплые и короткие дожди. В прорывах туч светило солн
це, и радуга, одним концом упираясь в нашу купаль
ню, другим уходила в далекий мир.
Наш дом улавливал все оттенки ветра: он стоял на
обрыве. Над домом, округлая, как спина дельфина,
нависала скала, покрытая виноградниками и козьими
тропами. Выше была еще скала, острая, источенная
ветрами, как конский череп; нам запрещалось туда
ходить. Предполагалось, что мы можем скатиться от
туда вниз — я и Славка.
Невзирая на женственное или даже птичье имя,
Славка был мальчик. Вячеслав. У него было смуглое и
косоглазое лицо юного кочевника. В нем жил неукро
тимый дух, и я не помню, чтобы он когда-нибудь
улыбался.
Однажды, на террасе, мы услыхали разговор: моя
мать и гость из города вели беседу о непонятных нам
вещах.
— Я люблю ее,— говорил гость из города высоким
голосом обиженной флейты.— Я готов для нее на все.
Для нее я могу достать луну с неба, но я не могу пере
делать себя и стать бухгалтером, когда я рожден арти
стом.
Уходя от нас поздно вечером фруктовым садом,
гость из города увидел небольшую тень, как бы отде
лившуюся от грушевого ствола. Тень была смугла,
босонога, изодрана колючками, раскосые глаза гля
дели серьезно.
— Вы сказали,— молвила тень без промедления,—
что вы можете достать луну с неба. Как вы думаете это
сделать?
Гость из города отступил: какая луна? Он не пони
мал.
— Вы сказали,— настаивал Славка,— там, на тер
расе, что можете достать луну. Ведь вы сказали это?
Стесненно глядя на светящиеся часы, гость из го
рода объяснил, что да, на террасе как будто им было
сказано нечто подобное, но это нужно понимать ино
сказательно. На самом деле луну никак нельзя снять:
каждый понимает это.
166
Гость устремился по каменистой дорожке вниз, но
Славка шел за ним по пятам. Он желал знать, как всетаки гость из города предполагал бы снять луну, если
бы это было возможно. Гость оказался не в состоянии
ответить на этот вопрос и удалился, проклиная любо
пытных детей.
На другой день, во время обеда, Славка внезапно
опустил ложку супа, не успев донести ее до рта.
— Ее можно поймать гарпуном, как кита! — с-тор
жеством воскликнул он.— Или, еще лучше, с высокой
горы закинуть на нее лассо, как на дикую лошадь!
Потом ее можно спустить в пропасть на цепях и по
вечерам подымать на вершину. Там бы она и светила.
Вот как надо было бы снять луну, если бы это было воз
можно.
Это была подлинно творческая мысль, особенно не
обходимая писателю.
Над нами, на скале, жил сторож — хранитель коз и
винограда. Раз в неделю он спускался вниз за хлебом
и табаком. И каждый раз, за поворотом, серьезный и
смуглый, сверкая раскосыми глазами, пестрый от си
няков и царапин, поджидал его Славка, вооруженный
луком и стрелами, грозный, неотвратимый. Он требо
вал дани в виде рассказа.
Сторож был стар и глух. Его прошлое было убого, и
он знал одну-единственную историю о «рассеянном ба
рине», у которого он служил кучером в дни невозврат
ной юности.
— Выехали мы раз в страстной четверг,— расска
зывал сторож.— В пролетке. Лошадь была. Антей
называлась. Но я ее больше Антоном звал: привычнее
как-то. И барин за это очень недоволен был: «Антей,
говорит, имя древнее, благородное, римский богатырь
такой был. А Антоном всякий мясник называться мо
жет». Но я все больше — Антон да Антон. Едем мы в
страстной четверг, а Антон капризничает. Я ему:
«Не капризничай, Антоша». А барин за спиной как
услышит: «Я тебе покапризничаю». Да как хлопнет
меня по шее, так я на одно ухо и онемел. Барин говорит:
«Смотри, я сегодня сердитый, я в карты проиграл. Это
я в первый раз так легко тебя ударил, а во второй раз
167
дух вовсе вышибу». Я ему и говорю: «Вы, барин, меня
уже разок во дворе стукнули, когда выезжали». А он:
«Разве ударил? Вот уж не помню». Такой рассеянный
был барин.
Окончив рассказ, сторож уходил: камни гремели у
него под ногой. А Славка рассказывал потом порази
тельные вещи о человеке, который был рассеян.
— Он был так рассеян,— говорил Славка,— что не
заметил, как началась гроза и как она прошла.
И передо мной, взамен барина в пролетке, возникал
необычайный персонаж, со звездными россыпями вну
три себя, позволяющими ему не замечать гроз.
Иногда взрослые, поедая клубнику, толковали о
литературе, о Славке и обо мне.
— Она будет писать посредственно, — говорили
они,— но он, с его упорством, пробьется в классики.
— Я пробьюсь в классики,— повторял потом Слав
ка.— Мне будет трудно, но я пробьюсь. Меня будут чи
тать все, мне поставят памятник перед школой, где я
учился, и мальчики будут стрелять в меня из рога
ток.
Однажды я была свидетельницей таинственного и
странного процесса рождения образа: словно пробился
ручей в ландышевой тишине среди мхов.
Мы стояли над обрывом вечером и смотрели, как
шла гроза. Она была еще далеко на горизонте, где за
горались медленные, тяжелые молнии. Там была ду
хота, меховой мрак, тучи лежали над самой водой.
Когда вспыхивала молния, все светлело: вся наша куд
рявая гора. Потом снова мрак. Внизу, у моря, рыбаки,
предчувствуя бурю, привязывали баркасы.
— Эй,— крикнул один рыбак другому, как бы из
самой глубины тучи.— Эй!
«Псс»,— заскрипела калитка за нами, тронутая
первым порывом ветра.
Славка вслушался и улыбнулся. Улыбка была так
мало свойственна ему, что я почувствовала ее даже в
темноте. Он улыбнулся, как человек, открывший новый
остров или новую разновидность цветка.
— Эй... псс,— повторил Славка с наслаждением и
каким-то замиранием.— Эйпс, это как будто имя. Это
168
человек как будто. Американец он или англичанин. Зо
вут его Эйпс. Мистер Эйпс.
В это мгновение хлынул дождь, заливая теплыми по
токами новорожденного Эйпса.
Мистер Эйпс начал жить. Сначала он был бесформен
и окутан туманом: мы мало что знали о нем. Но посте
пенно мы узнавали его привычки и повадки. Рано утром
мы находили его следы на берегу: розовую спичку,
шерстинку, косточку от сливы. Пышный песок у боль
шого камня был примят. Славка говорил:
— Здесь на рассвете был мистер Эйпс.
Как-то ночью мы проснулись от стука в окно. По
словам Славки, это стучал мистер Эйпс, у которого была
зубная боль и бессонница.
— Не оборачивайся,— говорил часто Славка.— Он
стоит позади тебя. Ему будет неприятно, если ты уви
дишь его.
И я замирала, не смея обернуться, чтобы не увидеть
того, кого не существовало.
В один июльский день на море случилось несчастье.
Широкая мертвая зыбь опрокинула чью-то лодку, и че
ловек, сидевший в ней, утонул. Рассказывали, что у
него были длинные черные волосы и маленькая трубка
в жилетном кармане. Самое удивительное было то, что
никто не знал утопленника.
Славка слушал все это молча, только зрачки разли
лись у него во всю ширину глаз.
— Что с тобой? — спросила я.
— Молчи. Разве ты не понимаешь, что мистер Эйпс
утонул. Он был так рассеян, что не заметил, как нача
лась буря и как она прошла.
Много длинных годов отделяют меня от того лета,
когда мы со Славкой похоронили и оплакали мистера
Эйпса, так и не увидев его. Но еще и сейчас, в часы
своих писаний, дав впервые имя своему герою, я ощу
щаю легкий страх и ответственность за его судьбу.
Когда я думаю о Славке, я вспоминаю его таким,
каким видела в последний раз на горе, куда нам запре
щено было ходить.
В жаркий полдень, как бы овеянный дыханием пу
стыни, Славка, босой, исцарапанный, раскосый, начал
169
свое восхождение на запретную вершину. Восхождение
не по дороге, которая была проложена давно, а прямо
по склону, по новому пути.
— Славка, вернись,— просила я, стоя внизу.— Не
надо, Славка. Ты упадешь.
Но, не слушая меня, он шел. Это было в самый пол
день, и солнце стояло над головой. Он шел по солнцу,
камням и листьям. Иногда он скрывался и только вол
нистое движение зелени отмечало его ход. Иногда он
падал, но, цепляясь за камень, снова подымался. Один
раз он испугался змеи. Но он был неутомим.
И, наконец, он стал на вершине: маленький, смуг
лый, неподвижный, как собственный памятник. Не хва
тало только мальчишек с рогатками, чтобы почтить его
выстрелами.
1928
ЧЕЛОВЕК
УМЕН
Корнелию Зелинскому
Разговор произошел на лестнице под большими ча
сами, под институтскими часами вузовских жизней.
От тяжелых входных дверей лестница вела прямо
к часам, откуда она разветвлялась вправо и влево. Идя
налево, студент попадал в аудиторию номер семь, в
чьи широко прорезанные окна видны квадраты неба.
Идя направо, можно было прийти в помещение, где
обитал Иван Иванович.
Разговор произошел на лестнице, когда часы пока
зывали перерыв и в столовой шли бои по линии булок.
Великий чемпион первого курса по гребле, синегла
зый герой, победитель на лыжных состязаниях, триум
фатор, врезавший остриями коньков в алмазный лед
реки свои инициалы «П. К.» — «Петр Калугин»,— Петр
Калугин столкнулся под часами с Мотей Майданником,
второкурсником. У Моти Майданника пламенели рыжие
волосы, веснушки сидели густо, не меньше двадцати
в поле зрения на каждый квадратный сантиметр, и на
левой щеке расцветал флюс.
— Мотька,— сказал Петр Калугин,— вчера в Со
кольниках мы вдрызг расколошматили второе эмгеу.
Мы им показали класс и в прыжках и в беге.
171
— Ага,— произнес Мотя,— в прыжках. Это инте
ресно. А как зачет?
Петр Калугин потемнел, но ответил с твердостью:
— Сегодня я сдаю переднюю конечность.
— Переднюю. А заднюю когда?
— Заднюю после Нового года: не убежит.
Мотя склонил голову набок и поверх флюса взгля
нул в окно. И был в этом окне падающий снег москов
ской зимы, снег лыжного пробега, когда так радостно
побеждать второе эмгеу, снег зачета, когда сдают пе
реднюю конечность, а заднюю оставляют до Нового
года.
— Так,— сказал Мотя.— Прекрасно.
Но было очевидно, что он этого не думает.
Гул наполнял тихо». Юлий
Львович, как многие книжники, плохо знал челове
ческое сердце и ничего не знал о сундуке из ПуэртоРико.
Утром с Юлием Львовичем случилось недоразуме
ние. Идя по коридору из ванной, он ошибся дверью и,
не стучась, проник в чужую комнату. Он принял ее за
свою и не узнал. Она была странно запрокинута, как
лицо в обмороке. Плоскости пересекались странно и
волшебно. Юлий Львович не сразу понял, что это игра
зеркал. Что полуоткрытая дверь зеркального шкафа,
отразившись в зеркале над умывальником, образовала
этот нц на что не похожий мир.
Изображения шли из глубины, они надвигались из
глубины с европейской сложностью. И главнее всего в
зеркальном лабиринте было изображение женщины,
видимой сразу со всех сторон. Женщина примеряла
вечернее платье. Начиная от груди, она, как сигара,
была туго завернута в золотые слои. Ее синеватые
волосы, цвета шелкового ласточкина крыла, были
забраны под тюрбан. У женщины были лебединые
руки и маленький рот, черный, как черешня: кра
шеный.
— Тысячу извинений,— вымолвил Юлий Львович,
шепелявя от ужаса.— Произошло страшное недоразу
мение.
— Вы приехали вчера? — спросила золотая сигара
серебряным контральто.
— Я приехал вчера. Тысячу извинений.— И Юлий
Львович поторопился выйти из комнаты, куда проник
нечаянно и где нечаянно заглянул в чужую головокру
жительную жизнь.
«Она смотрела на мои брюки,— размышлял Юлий
Львович.— Это вполне понятно. Правда, Ольга Ива
новна, например, никогда не замечала их. Но эта
прекрасная европеянка... Что она подумала обо мне?»
217
Он шел по коридору и думал о брюках, а в это
время вслед за ним поочередно открывались двери, и
любопытные головы следили за его задумчивой спи
ной. Дело в том, что Фамилиенпансион «Альпенрозе»,
расположенный вблизи мюзик-холла «Пикадилли»,
не был приспособлен для частных жизней. Он был на
селен кочующими пикадилльскими племенами. Они
кочевали из года в год, из театра в театр, из страны в
страну. Они несли с собой тревогу существ, не имею
щих ни письменного стола, ни книг.
Юлий Львович, не подозревая этого, был окружен
шестнадцатью девушками, так называемыми girls,
выступающими в данное время в «Пикадилли».
Девушки эти происходили из всемирно известной
школы Тичера в Лондоне. Уже пятьдесят лет семейство
Тичер занималось хореографическим образованием
молодых существ женского пола, рассылая их потом
во все концы мира пачками по шестнадцать штук в
оригинальной упаковке (клетчатая юбка, спортивное
пальто и мягкая шляпа).
Воспитанницы Тичера танцевали под всеми широта
ми и под всеми звездами, всюду, где почва была на
столько устойчива, чтобы выдержать удары шестна
дцати пар стальных носков. У тичеровских девушек
бывали приключения, неизбежные при кочевой жизни.
Однажды, в Индии, молодой леопард пропорол пару
синовую дверь и бросился на кассиршу. В другой раз,
в Сибири, снежный обвал обрушился на электрические
провода, погрузив театр во тьму. Девушки Тичера,
висевшие как раз в то время на качелях в воздухе,
испугались, некоторые расшиблись.
Теперешний Тичер, в отличие от прежнего, уже
умершего, добродушного и дородного, был тихий, рай
ской бледности меланхолик с грустными глазами и
хрустящими пальцами. Династия Тичеров еще не зна
ла такого корректного и сосредоточенного злодея. Имя
его произносилось шепотом, чтобы не искушать
судьбы.
Улучив свободную минуту, Юлий Львович оделся
вполне по-европейски: так, как одеваются в Европе
одни только русские. Он купил себе высокую фетровую
218
шляпу фасона «Принц У э л ь с к р ш », полуботинки цвета
копченого мяса, пиджак в талию и пальто на трех
подкладках. В кармане лежал целлулоидный блок
нот: при нажатии особой кнопки все написанное бес
следно исчезало, как бы смытое водой. Это был так
называемый «вечный» блокнот, и эта портативная
вечность на полгода была доступна разуму и веселила
глаз.
Надев все новое, Юлий Львович перестал узнавать
себя. Это был уже не прежний он, не шершавый мо
сковский житель из вегетарианской столовой. Это был
плотоядный, блестящий, как ликер, роскошный евро
пеец, почти принц Уэльский. В день покупки новых
вещей, измученный собственным великолепием, Юлий
Львович рано лег и крепко уснул. Он проснулся в сере
дине ночи от чьих-то слез. За стеной плакало много
женщин зараз, что было отчетливо слышно, и это было
странно. В стране, где так дешевы чулки, где всюду
ванные и газ, где мясники воздушны, как джентль
мены,— в этой стране счастливые европеянки, со
бравшись скопом, плакали простыми, интернациональ
ными слезами. И некому было утешить их. Юлий Льво
вич, надев сегодня только купленную пижаму, пошел
на звук печали, прислушался, постучался, не был услы
шан и вошел в комнату, где всюду: на кроватях, на
стульях, на полу, на умывальнике и даже как бы на
обоях — сидели девушки и горько плакали. Девуш
ки не спросили, кто был тот, кто вошел не стучась:
для этого они были слишком несчастны. Они рассказа
ли все.
— Это все мистер Тичер,— сказали они.— Он при
ехал из Лондона проверить нас, как делает это иногда.
Но в тот вечер мы его не ждали. В тот вечер мы очень
веселились, потому что Вилли, саксофон из оркестра,
сделал предложение Хильде Браун, вон она плачет на
умывальнике. Публика ничего не замечала, но мы ду
рачились как хотели. А в это время мистер Тичер си
дел на галерее в темном углу и смотрел, как мы не
танцуем. Потом он вышел оттуда. Мы просили проще
ния и клялись. Он простил нас и в тот же день уехал:
мы все провожали его. Мы сошли с ума от радости, и
219
вечером мы снова дурачились. Но оказалось, что мистер Тичер, хоть мы и провожали его, на самом деле
не уехал. Он доехал до Шпандау, сошел там, вернулся
в Берлин и вечером снова сидел на галерее в тем
ном углу. Потом он собрал нас всех и нам такое
сказал...
Наступило молчанье. В наступившей тишине Юлий
Львович запахнул пижаму и перевел дух: коварство
мистера Тичера потрясло его.
— Мы очень несчастны,-- сказала Хильда Браун,
невеста саксофона Вилли.— Мы очень много работаем,
и нас часто штрафуют.
— Вы еще будете счастливы,— возразил Юлий
Львович.
— Счастья нет на земле,— последовал мрачный от
вет с умывальника.— Может быть, оно есть на том
свете. Между прочим, мне хотелось бы изловить ста
рика Тичера в его темном углу и такое с ним сделать...
— Не надо этого,— ответил Юлий Львович, с тру
дом справляясь с немецким языком.— Один философ,
имя его вам не важно, очень правильно заметил, что
каждый человек в любую минуту должен поступать
так, чтобы его поступок мог служить нравственным
законом для всей вселенной.
— Бог мой,— воскликнула Хильда Браун с умы
вальника.— Вы, наверное, и есть тот русский из Мо
сквы, который в первый же день забыл закрыть душ
в ванной.
— Да, вероятно, это был я ,— ответил Юлий Льво
вич и хотел было спросить в свою очередь: «А не ска
жете ли вы мне, кто такая моя соседка по комнате,
прекрасная женщина, похожая на испанку?» Но он не
спросил этого. Ему сделалось совестно в присутствии
шестнадцати скромно одетых, плачущих и несчастных
спросить о семнадцатой, ослепительной и, конечно, сча
стливой.
Раньше оркестр был невидим. Он помещался в глу
бокой впадине перед сценой: дирижерская палочка
реяла в воздухе, сами же музыканты были безлики.
220
Они порождали музыку, и музыка наполняла зритель
ный зал: этого было достаточно. Но джаз — это
нечто совсем иное. Он не только музыка, но и танец,
и поэтому он всегда на виду.
Саксофон Вилли, жених Хильды Браун, обладал
способностью пританцовывать левой бровью и правым
плечом. Саксофон Вилли, вместе с гавайскими гита
рами, банджо, трубой, скрипкой и барабаном, поме
щался в боковой ложе, освещенной прожектором.
Оттуда они обрушивали на слушателей целый обвал
разнообразных звуков, начиная от куриных воплей,
когда курица снесла яйцо, и кончая сладостным дро
жанием струны, когда струна неотличима от человече
ского голоса.
Юлий Львович получил от своих приятельниц кон
трамарку в «Пикадилли», прекрасное место во вто
ром ряду партера. Усевшись там в своем новом ко
стюме. он приготовился вкушать Европу в самой
острой, в самой пряной ее форме. Он рассуждал так:
«Мюзик-холл — есть нечто в высшей степени совре
менное и глубоко европейское. Именно здесь родилась
синкопа, эта дисгармония ритма, столь характерная для
нашей эпохи». Рассуждая таким образом, он все же
был смущен. Вид полуобнаженных билетерш, разо
детых пьереттами, причинял ему душевное неудобство.
Он не был уверен, чтобы, продавая программы и ука
зывая места, необходимо было так обнажаться. Он
вспомнил Ольгу Ивановну в ее неумолимой прозодежде
и свою сестру «Кукушку наоборот», о которой самый
большой ее доброжелатель не сказал бы, что у нее
есть грудь. Образы этих двух женщин возникли в
освещенном воздухе у рампы и растаяли, не выдержав
сравнения с билетершами.
Юлий Львович развернул программу, проданную
ему Пьереттой. В эту самую минуту Вилли, жених
Хильды Браун, ударил в медную тарелку и тем самым
возвестил начало спектакля. На попечении Вилли, по
мимо саксофона, были медные тарелки и барабан, по
которому он ударял с чувственной яростью, словно
имея в виду голову мистера Тичера. Обе гавайские
гитары сладко улыбались во все стороны, но это было
221
по обязанности. На самом деле они были несчастны:
у одной начиналась горловая чахотка, а у другой кон
чалась любовь.
Занавес разжался, и программа началась. В про
грамме были китайские мимисты, японские жонглеры,
американские эксцентрики, русские плясуны и певцы.
«Волга, Волга, мать родная»,— загремели баритоны и
тенора в белых шелковых рубашках и красных поясах.
И сердце Юлия Львовича задрожало ответной дрожью,
хотя сам он был родом из Житомира и Волгу знал мало
и плохо.
После русских певцов вышел крошечный шотланд
ский пони. Он был диковинной раскраски, в крапинках
и пятнах. Несомненно, среди лошадей он считался кар
ликом и уродом, и, несомненно, это мучило его, но
людям он нравился. Не спуская глаз с бича, он тяжело
пошел на задних ногах по кругу. До Юлия Львови
ча явственно долетало его синкопическое дыхание pi
стук маленьких копыт, и Юлий Львович внезапно
почувствовал, что ему грустно. «Картофельная котле
та,— подумал он,— в сущности, питательное и вкус
ное блюдо».
Появились шестнадцать girls, его приятельницы,
встреченные бурным восторгом. Очевидно, их знали и
любили. В коротких атласных трусиках и белых жиле
тах, с голыми руками и ногами, они были все одина
ковы, словно гайки, сработанные одним заводом. Их
ноги выбивали чечетку. Им было свойственно едино
образие движений, они дышали в такт и улыбались,
как одна. В заключение, оттанцевав, они, как одна,
склонили свои одинаково стриженные головы, и уже
нельзя было отличить, кто из них Хильда, кто Дженни,
кто Оливия.
— Браво! — возгласил Юлий Львович и улыбнул
ся, как денди.
Пусть скептики говорят, что им угодно, но число
тринадцать есть недоброе число. Несомненно, оно со
хранило нечто от своего древнего пифагорийского зна
чения. По крайней мере, таким оно обернулось в тот
вечер для Юлия Львовича, когда наступил тринадца
тый номер программы. Сердце внезапно остановилось,
222
потом сделало скачок: это была настоящая синкопа, удар
в медную тарелку.
Из-за бархатной щели кулисы, как сигара, спеле
натая в испанскую шаль, в плоской бархатной шляпе
с розой у левого уха, с веером, с обнаженным плечом,
походкой гитаны вышла женщина, которую Юлий
Львович видел уже однажды среди зеркал. Зрительный
зал захлопал и засмеялся.
«Почему смеются?» — успел подумать Юлий Льво
вич: больше у него не было времени для мыслей. На
него обрушилась бездна дел. Ему нужно было одно
временно: дрожащей рукой регулировать бинокль, ко
торый, как проклятый, вертелся наоборот. Нужно
было слушать песню о фиалках, которую пела женщи
на. Она пела:
О, Андалузия моя!
О, нега страсти!
Кто купит розу у меня,
Тот будет счастлив.
Одновременно нужно было комкать программу, что
бы узнать имя прекрасной. Но программа была нелепа:
она сыпала именами певцов, эксцентриков, жон
глеров. Но единственно нужное она скрывала. Под
номером тринадцатым значился какой-то Леопольд
Аудерский, мужчина и поляк, в то время как на сцене
была женщина и испанка.
«Чепуха! Окаянный вздор! — воскликнул мысленно
Юлий Львович.— Да, правда. Кто купит фиалки у
тебя, тот будет счастлив. О, Андалузия моя! И кто
смеет смеяться?»
Песня кончилась. Аплодисменты наросли, подоб
но шуму идущего поезда, и, наконец, рухнули. Пре
красная андалузка, победно улыбаясь, вышла кла
няться. Она поклонилась, смеясь, она сняла с головы
шляпу вместе с розой и... Но тут у Юлия Львовича
потемнело в глазах: вместе с шляпой и розой она сня
ла прелестные, синие, как ласточка, испанские воло
сы. Это был парик. Под ним открылась круглая, стри
женая голова. Подведенные глаза глянули насмеш
ливо и нагло: отвратительно. Подбородок внезапно
стал квадратным, и сквозь лунную голубизну глянула
223
бритая щека. Андалузская ласточка улетела, и остался
Леопольд Аудерский, промышляющий своим двусмыс
ленным сходством с женщиной и голосом андрогина.
«Ба-бах»,— похоронно ударила медная тарелка...
На вокзале шестнадцать спортивных пальто окру
жили уезжающего. Берлинский вечер был сух, отчет
лив: без снега, без нежности. Уличные огни алмазно
врезаны в темноту, вместо луны и звезд — радиоволны,
передающие лекцию о гриппе и о способах борьбы
с ним.
— Друзья мои,— сказал Юлий Львович под рав
нодушным взглядом носильщика (того самого).—
Милые друзья, мне грустно. Я рвался в Европу, как
рвутся иные из живущих по ту сторону Негорелого,
но я вижу теперь свою ошибку. За две командиро
вочные недели нельзя узнать Европы и хотя бы отча
сти понять ее. В Москве я больше знал ее, чем здесь.
За две недели нельзя проникнуть в основной поток
здешней жизни, который глубок и значителен. Все же
побочные струи, которыми питаемся мы, приезжающие
на короткий срок, мутны и несовершенны. Я рад,
что узнал вас, но Европа... я утерял ее. Две недели
моего пребывания здесь похитили у меня Европу. Та
ким образом, Европа была похищена дважды,— заклю
чил Юлий Львович с болезненной улыбкой.— Первый
раз в образе женщины, в древней Элладе, согласно
мифу, который вам, вероятно, известен. А второй...
Взглянув на лица своих слушательниц, Юлий
Львович понял, что предание о быке и похищенной
Европе не было известно девушкам Тичера, получив
шим не столько классическое, сколько реальное обра
зование. «Я просто осел»,— мысленно закончил Юлий
Львович. Ему было очень грустно.
Парижский поезд, идущий через Берлин на Поль
шу, влетел под стеклянные своды, овеянный ветром
пространств. Чемоданы и носильщики хлынули в ва
гоны. Восклицанья наполнили воздух.
— Я забыл портфель! — судорожно воскликнул
Юлий Львович, но тотчас нашел его у себя под мышкой.
224
Носильщик захлопнул дверь: Берлин остался по
ту сторону.
— Прощайте! — закричали шестнадцать женских го
лосов, и платки вспорхнули, как стая писем.— Приез
жайте снова!
— Приезжайте непременно! — закричал саксофон
Вилли, появившийся в последнюю минуту.
Юлий Львович, стоя у медленно плывущего окна,
прижал портфель к сердцу и улыбнулся. Но глаза его
были полны слез.
Поезд летел по германской земле, вагон спал.
Юлий Львович размышлял. Мысли его, уже оторван
ные от Берлина, но еще не притянутые Москвой, были
печальны. Но в середине ночи, где-то у границ Польши,
московское притяжение взяло верх, и мысли потекли о
книжном рынке нашего Союза и о его судьбах.
«Отдел беллетристики,— думал Юлий Львович,—
богат у нас. Книг о Западе достаточно. Но если бы я
умел писать, я, пожалуй, написал бы небольшую вещь
о похищенной у нас Европе. Написанная популярно в
размере не свыше двух печатных листов и изданная на
недорогой бумаге, такая брошюра была бы полезна
нашей молодежи».
Юлий Львович попытался мысленно прикинуть, во
что примерно может обойтись подобная брошюра, но
утомленный мозг начал путаться в цифрах. Тогда был
вынут из кармана «вечный» блокнот и произведена ори
ентировочная калькуляция. Но, доведя вычисление
до конца и установив, что себестоимость задуманной
книги, при тираже в двадцать пять тысяч, будет равна
тридцати трем с четвертью копейки, Юлий Львович
загрустил. Он знал, что лишен творческого дара, что
никогда не найдет нужных слов, чтобы выразить всю
сложность интересующего его вопроса.
И, нажав кнопку «вечного» блокнота, Юлий Льво
вич, как водой, смыл неродившуюся книгу.
1929
«ШВЕДСКИЕ
ГАРДИНЫ»
Все течет, все изменяется. Сахара некогда была
морским дном. Синие свежие воды смыкались там, где
сейчас лежат пески. Прохладные рыбы проплывали
над теперешними верблюжьими горбами, по ночам
вода светилась от моллюсков. Но не только это.
Гренландия была в свое время зеленым островом,
зеленой страной, «Грюн Ланд». Теплое течение Гольфштрем обтекало страну, как сокровище. И все это по
гибло, когда* теплый поток отвернулся от нее. Но ходят
слухи, что Гольфштрем возвращается к покинутым
путям. Возможно, возможно. Гренландия теплеет, в
Италии в этом году выпал снег: лимонные деревья
дрожали всю ночь и к утру погибли.
В центре Европы, в Германии, в Берлине, ударили
морозы, ртуть упала неслыханно низко. Франц Мюл
лер, как лимонное дерево, дрожал всю ночь и к утру
погиб. Об этом надо рассказать.
Прежде всего дадим слово громкоговорителям.
В больших городах, в частности в Берлине, где люди
причудливы и вкусы непостоянны, громкоговорители, в
зависимости от обстановки, прикидываются то белой
тарелкой, то черной воронкой, то раковиной, то шка
тулкой, то перепончатым веером. Но все эти много
образные хрупкие формы суть проводники единого
226
содержания, рупор для единого голоса, который воз
вещает Берлину, Штеттину и Магдебургу, сразу трем
городам, все, что им, этим городам, надлежит узнать.
Однажды, в вечерний час, после доклада о системе
германских налогов и перед танцами, бархатный муж
ской голос объявил трем слушающим его городам, что
с севера движется на Европу волна холода. Мало кто
обратил на это внимание. Вечерний час был тепел и
синь. Малиновые и желтые мерцанья лились на
асфальт. В Берлине был бал, в Штеттине маскарад, в
Магдебурге ослепительная премьера. Легкие европей
ские шубы были распахнуты: никто не думал о холоде.
Сам Франц Мюллер, слушая громкоговоритель друга
своего, Курта Геймана, ничего не понял.
Громкоговоритель Курта Геймана был мужествен
и прост, без всяких ухищрений. Сам же Курт был меч
татель-материалист, самый опасный вид мечтателя,
для кого действительность только брекватер, от кото
рого можно оттолкнуться в блаженные океаны буду
щего. Курт часто говорил:
— Жизнь — это гармония.
Он говорил еще:
— Рост — это гармоническое сгорание сахара, бел
ка, крахмала и прочего.
И еще он говорил:
—- Искусство — это воля к порядку.
По вечерам Курт любил топить печку: в доме не бы
ло отопления. Это был старый дом на рабочей окраине.
Топя печку и глядя в огонь, Курт воображал себе
гармоническое будущее.
Такие люди опасны: в дни холодов они замерзают
в первую очередь.
Кроме мыслей о будущем, у Курта были еще дру
гие занятия в жизни. Он работал в одной чрезвычайно
современной, чрезвычайно левой мебельной мастерской,
где каждый стул рассматривался под углом зрения
мировой культуры и невропатологии. Каждый стул,
выпущенный этой мастерской, был не только предметом
для сиденья, но и улыбкой для глаз, радостью для спи
ны, отдыхом для мозга. Он должен был быть низок,
легок, эластичен. Обычно он состоял из легкой дере227
вянной основы и круглых резиновых лент, послушных
каждому изгибу тела.
Курт Гейман стоял очень высоко. Он работал в ла
боратории, так сказать. Он изобретал новые формы, он
создавал макеты новой мебели. Ему поручались особо
сложные задания, и совсем недавно ему поручили от
ветственнейшую вещь: кресло для неврастеника, стра
дающего боязнью пространства. Это кресло было почти
уже сконструировано: оставались самые пустяки.
Франц Мюллер был очень молод. Он только недавно
приехал в Берлин, и Гейман, его друг и земляк,
устроил его туда же, где работал сам. Франц ничего
не создавал, он только исполнял чужую волю. В дан
ное время он был занят изготовлением гнутых табуре
тов, которыми гордился.
По утрам Курт устраивал себе гимнастическую за
рядку на весь день, как обучил его громкоговоритель.
Новейшую гимнастику, основанную не на бесцельном
расширении мышц, а на принципе снабжения всего
организма кислородом. Основанную не на расширении
легких глубокими вздохами, а, наоборот, на выдыха
нии отработанной углекислоты.
Курт знал, что человеческое дыхание распадается
на три момента: на вздох, паузу и выдох. Самым важ
ным был выдох. Путем особых, тщательно продуман
ных движений, отчасти заимствованных у индийцев,
нужно было довести себя до глубочайших выдохов,
вместе с которыми уходила из тела усталость.
Волна холода быстро продвинулась в глубь Евро
пы. В одно из утр, открыв, как всегда, форточку и на
девкупальные трусики, Курт приступил к кругообраз
ным движениям шеей. Он сделал первый глубокий вы
дох, но десятиградусный мороз еще раньше дохнул
в открытую форточку.
В середине дня у Курта начался жар. В конструк
ции кресла для неврастеника он допустил грубейшую
ошибку. Полированные бруски накалялись в его дро
жащих пальцах. Вечером Курта отвезли в больницу, и
громкоговоритель отметил его как новую гриппозную
единицу. Франц остался один в Берлине, Штеттине и
Магдебурге.
228
Через два дня Курт был отвезен в ближайший кре
маторий, чья спокойная архитектура так нравилась
ему при жизни. Франц Мюллер лишился работы. Ле
вая мебельная мастерская внезапно закрылась: ее уби
ла мастерская еще более левая, во главе которой стояли
бактериолог и спирит.
К этому времени город приобрел необычный вид.
От него час за часом, минута за минутой, отлетало теп
ло, накопленное человеческими дыханьями (вздохами
и выдохами), ударами сердца, машинами, огнями, воз
духом жилищ— весь жар хорошо обжитой планеты. Го
род быстро дичал: появились свирепые меха, на пере
крестках зажглись первобытные костры, куда бросали
мусор, обломки вещей, дрова, если они были.
Школы закрылись, остались открытыми только не
которые из них, где сохранились дрова: туда приходи
ли греться дети. Во многих домах лопнули котлы,
замерзли водопроводные трубы. Суп для бедных прихо
дилось добывать с боя. На рынках зажгли переносные
печи. Под багровым солнцем, на зеркальном снегу,
берлинские рынки дымились, как варварские стано
вища. У лошадей вырастали ледяные моржовые усы,
гладкие автомобили, словно киты, выдыхали пар.
Обмотанные мехами люди вставали на задние лапы:
передними они ударяли себя по бедрам, чтобы со
греться.
Безработный Франц Мюллер шел по улицам, ста
раясь как можно меньше выдыхать, хотя это противо
речило теориям его мертвого друга: при выдыхании
уходило слишком много тепла. Безработица, ледяная
комната и тоска по умершем делали город еще более
страшным. Хуже всего было то, что тело, непривычное
к холоду, не выработало себе никакой системы защиты.
А холод нападал, а мороз шел приступом на нежную
короткошерстую Европу.
Идя по улицам, Франц вспоминал шерстяную юбку
матери, меховую куртку отца, пуховую бабушку,
фланелевых братишек — все, что грело, что было ко
гда-то, в детстве.
Этот страшный, ледяной вечер совпал с открытием
нового кафе, о котором давно уже прокричали громко229
говорители, газеты и световая реклама. Задолго до
открытия, ежевечерне, в темном небе над городом, в
облаках, там, где, по уверению поэта, живут лишь ту
маны да орлы, светясь, возникала исполинская чашка
кофе. Кофейная ложка, величиной с копье Нибелунгов,
пронзала небо. Искристое кофе, настоящий напиток
Валгаллы, лилось в чашку с надзвездной высоты.
Снежными глыбами, голубее северного сиянья, падали
в чашку куски сахара: огненные искры вылетали слов
но из кратера. Все это зажигалось, горело, пылало,
потом потухало и зажигалось снова. И слово «Корригида», название нового кафе, сверкало в воздухе,
словно автограф молнии.
«Корригида» состояла из пяти концентрических га
лерей: постепенно сужаясь, они уходили под купол.
Наверху, на круглой площадке, танцевали. В центре,
видимый и слышимый всеми галереями, на эстраде,
висящей в воздухе, помещался великолепный джазбанд. Он освещался с двух сторон мощными световыми
установками из матовых и блестящих шаров разной
величины, стекол и зеркал. Все это, отраженное и переотраженное, стеклянное и стальное, без примеси
цветного, все эти горящие шары, отделенные друг от
друга металлическими паузами и ключами, напомина
ло партитуру семафоров, световую фугу ночных по
ездов.
На галереях помещалось две тысячи человек.
Столы были невысокие, низкие и мягкие кресла были
улыбкой для глаз, радостью для спины, отдыхом для
мозга. Все кафе было как веселый и сияющий, никуда
не ведущий вокзал для неврастеников, страдающих
боязнью пространства.
Ответвляясь от галерей, шли маленькие «грильрумы». Особенно хорош был один из них, где пили кок
тейли, теплый, как оранжерея, освещенный матовой
радугой фарфоровых колб. Буфет, где, иод наблюде
нием ослепительного негра, готовились многоцветные
напитки, был похож на церковное окно или на орган из
радужных труб: фиолетовые и желтые тени проходили
по лицу негра. Вверху, под стеклянным потолком, ле
тали живые птицы, канарейки, щеглы и маленькие
230
зеленые попугаи, измученные бессонницей, ослеплен
ные светом и оглушенные музыкой.
Все это было занимательно и весело, но в этот ве
чер не это было главной приманкой кафе «Корригида».
Тепло. Тепло — вот что было главное.
«Тепло!», «У нас тепло!», «Приходите погреться!» —
возглашали световые транспаранты в морозном небе
над куполом. Все тонкости: джаз, радуги, канарейки,
негры, грильрумы — все бледнело перед примитивным
теплом человеческого жилья. Культура исчезла, остал
ся жар горячей золы, куда бросали кости и жир.
Франц остановился перед «Корригидой». «Тепло!»,
«У нас тепло!» — пылало в воздухе. Ртуть в тот час
упала до двадцати градусов по Реомюру. Франц подо
шел к вращающейся двери, но тотчас же швейцар, вели
чественная башня из пурпура и золота, двинулся к нему
навстречу.
— Что тебе здесь надо, человече? —- спросила
башня.
Франц ничего не ответил. Сквозь толстые стекла
двери он увидал пространство, где раздевались. Оно
было затянуто бобриком, на вешалках висели шубы:
мех и сукно. Особенно хороши были рукава, где тепло
сохранялось словно в трубе. У вешалок, внизу, стояли
гнутые табуреты. Франц тотчас узнал их: это были из
делия левой мастерской, его детища, с которыми он
был разлучен.
— Пустите,—- сказал Франц.— На минуту.
Но залитая золотом башня мановением руки ото
двинула его снова в глубь холода и ночи.
На окраине города, где было меньше огней, дыха
ний, где было меньше автомобилей, где улицы были
шире, где плоские крыши новых домов не мешали
ветру,— там было еще холоднее. Вместо прирученного
и вежливого неба умеренного пояса обозначился меж
планетный холод, черный эфир, где шевелились мохна
тые миры.
На пустынной площади, где скромное кино деся
тым и двадцатым экраном показывало зачерствевшие
боевики, кучка людей, досмотрев в ледяном зале мор
скую картину о любви, о белокрылой яхте в тропиче231
ских водах, о пассатах и муссонах (теплые и пряные
слова, напоминающие мускат), кучка людей вынесла
стулья на площадь (каждый нес свой стул), и каждый
поджег его зажигалкой или спичкой. Образовался ко
стер. Сухие старые стулья, промасленные временем,
как будто только и ждали этого, зажглись, запылали.
Морозный ветер раздул пламя, снег засверкал.
Люди сосредоточенно и молча смотрели в огонь.
Сам хозяин стульев и кино, казалось, не возражал
против этого пожарища. Быть может, он слегка поме
шался от холода, но он принес и собственноручно бро
сил в огонь ножную скамеечку из кассы. Скамеечка
образовала свое обособленное пламя, синее у корня,
как свеча.
Полицейский отдаленного, более шумного перекре
стка, привлеченный заревом, подошел к костру, но
ничего не сказал. Он снял белые перчатки и простер
над огнем распухшие пальцы. Франц стоял у самого
огня.
Ветер завивал пламя в его сторону, его кепи пахло
шерстью: это был прекрасный запах.
Сначала люди молчали, но потом вышла из тьмы
сумасшедшая старуха в соломенной шляпе и тальме.
Она сказала речь о Гольфштреме. Она говорила о нем,
как говорят о боге.
— Он отвернулся от нас, потому что мы забыли
Его,— сказала она.— Мы гневим Его своими делами.
Мы воюем. Мы едим убоину. Мир спасут вегетарии и
пацифисты. Вы слышите?!
— Америка странная страна,— сказал владелец со
седней колониальной лавочки.— Там оставляют в на
следство водопады и болота. Мой двоюродный брат
получил в Канаде реку. Недурная река, но она текла
не там, где хотел мой двоюродный брат. Тогда он со
брал соседей, образовал акционерное общество, и все
вместе они повернули течение в другую сторону, запру
дили его и построили лесопильный завод. То же самое
надо сделать и с Гольфштремом.
— Опоздали с вашим планом,— сказал подозри
тельный тип без пальто, в одном шарфе у горла. Он и
его товарищ, оба синие, с острыми носами, грелись
232
рядом с полицейским, словно тигр и ягнята на одной
льдине.
— Опоздали,— сказал первый ягненок.— Такой
план уже существует. А ну-ка подвиньтесь немного,
старик,— повернулся он к полицейскому.— Не для вас
одного огонь, не думайте.
— Простите,— учтиво ответил полицейский.— По
жалуйста. Я ни о чем не думаю.
— Оно и видно,— проворчал второй из ягнят.
— Налоги замучили,— сказал голос из темноты.
Свет не долетал туда, только искры порхали над по
тертой шляпой.— Германия не выдержит налогов на
Гольфштрем. Особенно теперь, когда всех обобрали на
новый броненосец.
— Безработица растет,— сказал Франц деревян
ным голосом.— У меня, например, вчера умер друг.
— Сейчас потухнет,— заметил юноша в деревян
ных башмаках, сиплый, как старик.
Двоюродный брат человека из Канады молча отпер
свою колониальную лавку, пошарил там и принес
кульки сахара, крахмала и еще чего-то.
— Это прекрасно горит,— пояснил он гостеприим
ным и спокойным голосом.
«Жизнь,— вспомнил Франц слова Курта,— есть
гармоническое сгорание сахара, крахмала и еще
чего-то».
Пламя, сожрав стулья, набросилось на колониаль
ные продукты. Пламя сделалось пахучим и голубым.
Новые люди подошли и стали сзади. Подошел ночной
шофер, ночная девушка. Присев на корточках у огня,
Франц стал дремать. Двое ягнят, обогревшись, бормо
тали друг другу какие-то фразы. Франц слушал сквозь
сон.
— Ты дурак,— говорил один ягненок другому.—
Именно так и надо сделать, покуда они все тут разо
млели. Мы пройдем боковой улицей и тихо-деликатно
подпилим дверную цепь. Я знаю, что он все держит
в кассе.
— А не хочешь ли тихо-деликатно за шведские
гардины,— возразил второй.— Впрочем...
После чего оба исчезли.
233
Шведские гардины... Сочетание этих слов, подслу
шанное в темноте у догорающего костра, пролилось
теплотой по всему телу Франца. Шведские гардины...
Несомненно, это были гардины отменного качества, те
плые, пушистые. Они были из чистой шерсти, возмож
но, подбиты замшей. Они падали просторными склад
ками, и в них, как ребенка, можно было завернуть всю
озябшую Европу, от которой отвернулся Гольфштрем.
Шведские гардины... В них была северная нежность,
теплота гагачьего гнезда, где под пуховым крылом
можно забыть весь мир. Шведские... но как найти
их... гардины. Где они, шведские эти гардины? Они
необходимы в страшную ночь, чтобы утонуть в них и
спать. Сон и тепло. Тепло и сон.
Франц нагнул голову, он почти спал.
— Бог мой! — закричал внезапно колониальный
торговец, тот самый, который недавно угощал огонь
сахаром и крахмалом.— Мой бог, меня обокрали!
Меня обокрали, говорю я вам! Пока мы тут сидели.
Касса взломана. Завтра я должен был йлатить налог!
Ловите их! Держите их! Они не могли уйти далеко.
От этого крика все зашевелились. Огонь догорел,
наваждение пламени исчезло. Полицейский быстро на
тянул перчатки, подтянул ремень под подбородком:
он был готов к бою. Старуха в тальме сгинула. Шофер
сел за руль.
Девушка ушла ловить клиентов. Полицейский
оглянул место действия.
— Мои стулья!..— опомнившись, завопил хозяин
кино.— Что же это!.. Грабеж среди бела дня! — крик
нул он в полярную ночь.— Вот этот парень выносил, я
видел.— И он указал на Франца.
«Это все одна шайка,— соображал про себя по
лицейский.— Те двое сидели рядом с этим, я видел, и
шептались. Теперь этот будто спит, но все это фокусы.
Для отвода глаз».
Небрежной походкой он двинулся к Францу, он
уже почти коснулся его. Но в эту минуту тот проснулся.
Дыхание опасности пронеслось над ним. Франц был не
повинен ни в чем, но страх оказался сильнее разума.
234
Все было страшно в эту ночь. И Франц бросился
бежать.
Он бежал по ледяным и каменным ущельям. За ним
раздавался топот казенных сапог и постукиванье дере
вянных мальчишеских копыт. Где-то фыркнул автомо
биль. Затрубил шофер. Не тот ли? Преградила дорогу
девушка. Не та ли? Два шарфа мелькнули впереди.
Не те ли?
Все, все было в заговоре. Все объединилось для того,
чтобы погубить обмерзшее сердце, страхом погони
выжать из него последние остатки тепла.
Погоня росла: теперь никто уже не поверит в не
винность бегущего. Только злодей может так мчаться,
дышать со свистом в морозной ночи, в холоде, от кото
рого стынет даже глазное яблоко.
Франц вылетел на большую улицу. Здесь были огни,
здесь был мост через канал. Ага, мост... Франц видел
однажды, как некий человек, городской нуль без имени,
без судьбы, прыгнул с такого же моста в воду и через
час комфортабельно лежал в морге.
Из последнего дыхания Франц убыстрил ход, чтобы
выиграть время. И он выиграл его, выиграл эти доли
секунды, нужные для того, чтобы сесть на парапет мо
ста (как холоден был камень), чтобы перекинуть ноги
на ту сторону и броситься вниз, в милосердную воду.
Но воды не было, вместо нее был лед. И Франц не уто
нул, как хотел, а разбился.
Он жил еще около часу на льду (поднять его было
невозможно). Он умирал, казалось ему, не от ран, а от
холода. Умирая, он мечтал о тепле.
«Шведские гардины»,— повторял, он мысленно. Над
ним стоял полицейский в белых перчатках и подсте
регал его смерть.
И он умер, так и не узнав, что, будь он жив, для
него шведские гардины распахнулись бы широко. Ибо
«шведскими гардинами» на языке преступников и воров
Берлина именуется тюрьма.
1929
ВЫПИЛИВАНИЕ
ПО
СЕРДЦУ
Возвращаясь вечером домой, нажимает Галина кноп
ку звонка, и тогда по черной ткани коридора пробегает
светлая звуковая нить, на конце которой тревожное ожи
данье, бессонное плетение мыслей. Выдернутая звонком
из глубины своего беспокойства, мать открывает дверь.
Радость ее при виде живой и любимой Галины глубока,
болезненна и похожа на скорбь.
— Это ты,— говорит она.— Все хорошо? Ничего не
случилось? Я люблю тебя. Ты ела?
— Ну, ну, Таня,— отвечает матери Галина.—
Я запрещаю тебе это. Все хорошо. Ничего не случилось.
Ела.
Но иногда мать открывает дверь молча. Это означает,
что у нее нет сил радоваться. Галина ведет ее за руку
по темноте коридора и говорит:
— Эй, Татьяна, подай голос. Все хорошо.
Но самой бывает ей трудно в эту минуту. Только что
прожитый день лежит в ней нерастворенным комом. Она
устала, бедна бодростью. Последними остатками ее она
делится с матерью, а сама остается ни с чем.
Сцепив на коленях пальцы, любит мать глядеть
в одну точку: разглядывает прошлое, а Галина — ее.
286
— Глаза у тебя, Таня, удивительные. Редкие гла
за. Вообще говоря, ты у меня, конечно, красавица.
Уж не знаю, как с тобой и быть.
А Таня почти не слышит. Медленно, косо идущим
крылом наплывает на нее теплый туман, звездная мош
кара, солнечная пыльца прошлого.
— Ты опять вспоминаешь, Таня. Я тебе запрещаю
это,— говорит Галина.
Днем, покуда Галина, крепко стянув пальто у поя
са, ходким шагом режет улицы, штурмует трамваи и
этажи, проникает в квартиры и там, в темных прихожих,
под лампой, пишет квитанции с копией о доставке оче
редного тома Большой или Малой Советской энцикло
педии, Таня, сидя дома, работает белье на продажу.
Надев очки на прекрасные близорукие глаза, Таня проузоривает батист рубашек ветками, травами и цветами:
скудная и однообразная флора, одна и та же под всеми
широтами.
За окном громоздятся друг на друга дневные шумы.
Тупые накаты резиновых шин, острые отроги сигналов,
лавины грузовиков, плеск, журчанье одинокого авто
мобиля, роющего себе русло в переулке: горный пейзаж,
по ущельям которого пробирается Галина. Таня знает
умом, но сердцем не верит, что Галине, с ее поступью
и ухватками молодого ковбоя, не страшны уличные
опасности.
Таня медлительна в своих душевных кругооборотах.
Через десять лет ей будет казаться, что Галина, стянув
пальто кожаным кушаком, идет по Москве лыжным
шагом. Но это будет через десять лет. Теперь же она
мысленно ведет за руку маленькую Галину («тише, не
упади») по южному городу, где не бывает зимы. Еще жив
муж, еще мыслима жизнь в лирическом разливе, с пу
шистой и теплой старостью там, в конце.
Но постепенно холодает. Жизнь пустеет. Выносят
мужнин гроб. Дорога. Москва. От прошлого осталась
одна Галка. Галина в отца: некрасива, но свежа, чер
новолоса.
Ночью настигает Таню бессонница. Неврастения,
«обезьяна всех болезней», паборматывает ей на ухо
печальные враки. И белая, большая, пышная, как
237
лебедь, с прохладными плечами и теплой косой, Таня
плачет. Галина просыпается с размаху, как бросаются
в воду. Она ощупью переходит комнату и ложится рядом
с Таней.
— Не плачь, я не могу видеть женских слез. По
чему ты не спишь? Это все оттого, что ты бессистемно
дышишь. Тебе нужна дыхательная гимнастика, зарядка
по утрам. Я показывала тебе приемы с диафрагмой.
Ты делала их? Нет. Стыдись, гаремная женщина. Это
все диафрагма.
— Нет, Галочка, это сердце.
— Но ведь это одно и то же. Ты не спишь, ты блед
неешь. Ты больна или несчастна? Скажи.
— Я не несчастна. Я не счастлива,— отвечает
Таня.— Но это не важно. Спи.
«Ох, это поколение,— размышляет Галина, засы
пая.— Подавай им счастье в неразбавленном виде.
Не важно... Нет, это важно. Вернее всего, это малокро
вие. Нужен фитин или рыбий жир. Надо об этом поду
мать».
И, не успев подумать, она засыпает...
— Ну, вот что, Таня,— говорит Галина.— При
чешись на проборчик, аккуратно. Ты очень разнеряшилась. Подтяни чулки, они у тебя штопором вьются.
И вообще подтянись. Сегодня придет врач смотреть
тебя.
— Галя, я не хочу. Я здорова. Оставь этот разго
вор. Он мне неприятен.
— Татьяна, не дури. Вымой шею и причешись.
Я вернусь в пять.
К пяти часам Таня вымыта, причесана прегладко:
шелковым узлом на затылке. Лебяжьи плечи забраны
черным платьем. И врач, простой советский парень,
живущий этажом выше, даже как-то теряется перед
эдаким раритетом.
Он выслушивает легкие, под вздох прощупывает
селезенку, нажимает печень, ударяет молоточком по
колену и, наконец, подбирается к сердцу.
— Топ чистый. Но, вы говорите, болит?
— Болит,— отвечает Таня теплым своим голубиным
голосом.
238
— Странно. Чистый тон. Но болит, вы говорите?
— Ноет. По ночам такая тоска.
— Боль и тоска это не одно и то же. Можете одеться.
Мы, медики, различаем это.
— Пройди на кухню. Там картошку привезли,—
тихо говорит Галина матери.
Оставшись наедине с врачом, Галина подходит
к нему вплотную.
Губы ее неспокойны. Она вертит жгутом носовой
платок, и это тихое, яростное верчение помогает ей.
— Ну, доктор, как вы нашли Таню?
—- Вы говорите о вашей матери?
— Да, о ней. Таня у меня одна. Эти единственные
матери всегда нежны, малокровны. Как вы смотрите
на фитин или рыбий жир?
— Фитин... Конечно. Но, видите ли, я не нашел
ничего органического. Нервная система несколько, да,
я бы сказал... (Врач не глядит на Галину.) Тонус по
нижен. Мать ваша одна? Отца у вас нет?
— Не водится,— отвечает Галина кратко.— Всего
хорошего, доктор...
Каждый том энциклопедии весит примерно кило
грамм. Десять томов — десять килограммов. Ох, нелегка
человеческая мысль!
Ухватив связку книг, как ведро воды, и наклоняясь
в сторону, подымается Галина по лестнице. Лифт ис
порчен, дом высок, а профессор, подписчик словаря,
живет на самом верху. В комнате его, задуманной
в плане фотостудии, стеклянный потолок. Тучи, звезды
и вьюги проносятся над головой профессора: климат
вторгается в распорядок человека.
Располагая просторами неба, профессор по существу
бездомен. Вечерами, сидя под Полярной звездой, он
питается консервами, запивая их нарзаном.
— Консервация продуктов питания,— говорит он,—
стоит теперь высоко.
У дверей комнаты, в передней, стоит гардероб крас
ного дерева. Его выперло сюда логикой событий, его
вытеснили книги. Сам профессор окопался на диване,
но книжные полки теснят и его. И все же профессор
рад каждому новому тому словаря. И та, что приносит
239
их, молодая девушка, с характерным рельефом лица и
густым волосяным покровом, приятна ему.
Поднимаясь на шестой этаж, Галина задумчива.
Некая мысль сверлит ее.
Взяв в руки четырнадцатый том, профессор нежно
перелистывает добротные страницы:
— Хорошо. Очень хорошо. Но есть и дефекты.
Так, например, обидно мало сказано о гейзерах.
— Д а,— говорит Галина.— Обидно, конечно.
Она входит к нему в комнату за деньгами и видит
стеклянные квадраты потолка и занавески на них,
как у фотографа: жалкая попытка укрыться от кос
моса.
— Вы простите меня, но очень уж у вас дико,—
решительно говорит Галина.—Эта звезда, наверное,
вам мешает. Как-нибудь вечером вы непременно дол
жны спуститься к нам. Ведь мы соседи...
Под нарядной лампой Таня разливает чай. А лампа
нарядна до крайности. На ней легкий полушар, на
полненный золотым воздухом. Абажуры вообще лука
вы. Но этот особенно. Он — поправка к действитель
ности, заметка на полях, комменаарий, весенний эпи
граф к зимнему вечеру. Галина купила его, бережно
распушила, и теперь он цветет. И комната полна одуванчиковым его цветеньем.
Спустившись со стеклянных своих высот, профессор
душевно взъерошен.
— Четырнадцатый том чрезвычайно интересен,—
говорит он.— Но о гейзерах сказано обидно мало.
Таня роняет ложку из пышной и слабой руки.
Но постепенно тревога утихает. Из отдельных слов
накапливается беседа, сначала запинаясь, но потом
плавно течет, округло обтекая предметы и чувства.
Таня вслух думает о прошлом, и Галина теперь не
запрещает ей этого.
«Пусть вспоминают она и он,— думает Галина.—
По возрасту они почти равны».
Говорит профессор:
— Да, да, представьте, и я вспоминаю нашу ка
фельную печь. Ее топили по утрам, и к ней полагался
прибор, именуемый в быту кочергой.
240
Галина со стороны глядит на них. Мирный ланд
шафт нетеперешней эпохи: лирическая лампа, парок
над чашкой чая. Кропотливое душевное рукоделие.
Выпиливание по сердцу.
«Ну, пускай,— думает Галина.— Иначе они не
могут».
А сама она... У нее большая программа жизни,
в которой любовь — один только клинышек, лимитроф
между основными странами. У детей одно деление, у
родителей другое.
«Ох, эти родители,*— думает Галина.— Какие это
по существу дети».
1929
9
В. Инбер, т. 2
ЧУВСТВО
локтя
Арбат не только часть, но еще и геологический
разрез города во времени. Разрез, где отчетливо вид
ны напластования быта и чередование поколений.
Там, в арбатских переулках, луковые головки церквей
вздыхают, бормочут, шепчут, никнут, теряют лист
за листом золотые свои луковые оболочки.
Зимой в переулках снег сахарными подушками за
валивает особнячки. А рядом, за углом, тот же снег
укатан до лоска пневматическими шинами. Там нет
подушек, там некому и некогда спать. Там все в дви
жении. И новый универмаг, широко прорезанный
окнами, отбрасывает тень, похожую на тень поезда.
Осенью косые дожди секут чахлые особнячки и
особенно один из них. Секут за то, что туп, за то, что
крив, что не ушел вовремя. Одним своим боком он на
валился на липу, гигантскую кривую старуху, в шиш
ках, морщинах и буграх: не липу, целую Олимпиаду.
А некогда была эта Олимпиада тоненькой Липоч
кой. И чуть ли не влюблен был в нее узкоплечий мос
ковский юноша, Леля Абазов. Чуть ли не ходил к ней
на свидание, подобно тургеневскому герою. И, уж во
всяком случае, прижимался к ее стволу едва опушен
ной щекой, закрыв глаза и не дыша, покуда сырова
тый весенний ветер шевелил ему волосы.
242
И сейчас еще старый Абазов вспоминает об этом.
Воспоминанья. Убыль и ущерб. Замедленное движе
ние крови. Жизненный перевал, горный хребет, за
которым расстилается зыбучая старость.
Кабинет Абазова, с его темной мебелью, с Луи Па
стером в пыльной раме, пропитан табаком, старче
ской бессонницей, йодом, карболкой и запахом боль
ных животных. Отдельно и очень остро пахнут цып
лята, выведенные на нижней полке книжного шкафа.
Стекло опущено, об него тоненько стучат клювы. За
стеклом желтые шарики неопытно карабкаются друг
на друга, потому что им холодно без матери.
У окна, в мутноватом аквариуме дремлют рыбы.
В половине третьего ассистент Абазова, студентзоотехник Беленький готовит к приему пинцеты, зон
ды, щипцы и ножницы. Абазов надевает прожженный
йодом халат.
Беленький сегодня мрачен, туманен, дождлив. Тучи
идут из Зоопарка. В Зоопарке, не снеся медвежьего
климата, заболел чахоткой жираф, слабогрудый суб
тропический зверь. Его длинная шея увядает, и кашель
идет по ней, как по трубе. А еще весной шея была
гибка, упруга и так высоко вздымала в зелень малень
кую пеструю голову, что один ребенок, глядя вверх,
сказал: «Какая милая птичкаЬ)
Хорошо бы, очень хорошо привести в Зоопарк ста
рого Абазова, чья книга о легочных заболеваниях у
животных переведена на все языки и известна всюду,
где только копыто и лапа ступают по земле. Привести
бы его в Зоопарк, поставить перед больными и сказать:
«Лечи зверя».
Но Абазов не пойдет. Нет. Он стар, брюзглив, тя
жел, чудаковат. Он не любит своего времени. Не лю
бит ни телефона, ни радио, ни автомобиля, ни кино.
Слыша гудение пропеллера, он разглядывает свои баш
маки.
У него своя теория о климатах эпох, о ледниковом
периоде, который, по его мнению, принесли с собой
машины. Ему думается, что гораздо теплее было то
время, когда человек в звериной шкуре рыскал по не
открытым еще меридианам и дрался каменным топо9*
243
ром. Когда курица вила еще гнездо, а лошадь в виде
маленького бородатого пони росла на свободе.
Абазов предполагает, что когда-нибудь мир замрет
оледенелым поршнем в облаке пара. Чьи-то мелкие
сердца будут еще трепыхаться у экватора, но железо
и лед сомкнутся над ними.
Нет, он не пойдет лечить жирафа, все равно обре
ченного на гибель.
В три часа начинается прием. Подбор пациентов
знаменателен. Пойнтер, седой, чьи больные сумчатые
веки тяжело наползают на глаза. Дог, от старческой
жадности сглотнувший похожий на мальтийский крест
нож мясорубки, обвитый говяжьими жилами. Низко
рослая такса, разбившая себе грудь о ступеньку. Кош
ка в чесотке. Пудель, недоглядевший автомобиля.
Абазов кончает прием. Беленький окунается в трам
вай и уезжает в другую жизнь.
Ночью холодает. Черный ледок стягивает лужи.
Глубоко вверху прозрачное небо омывает облака. Аба
зов не спит, курит, вынимает из шкафа и ставит на
ладонь цыпленка... Затем в пальто и стариковских ка
лошах выходит на ночную прогулку. Сейчас ему бы ну
жен друг, милый человек, единомышленник, сверстник,
чтобы сказать: «А помнишь?» Тяжело помнить одному.
В конце переулка, там, где он впадает в Арбат, из
возчик — тоже старик и тоже не спит.
— А помнишь,— спрашивает его Абазов,— здесь
был сначала пожар, потом просто пустырь, а теперь
вот строят чего-то.
— Овес теперь не прежний,— отвечает извозчик.—
Тут не настроишься.
Потом они оба с неприязнью глядят на автомобиль,
идущий на них издалека. Навстречу фарам вспыхи
вают зелено-красные мерцанья: глаза встречных ло
шадей.
— В старину,— говорит Абазов,— лечение живот
ных было в руках пастухов. Но уже у древних греков
были так называемые «гиппиатры», лошадиные лека
ри, от слова Ьурроэ— лошадь и ¡а^оэ— врач. Ну,
прощай. Не спится мне. Бессонница. Зябну я все.
Раньше теплее было...
244
Бывает так: половина неба сумрачна, громадные те
ни бегут по земле. А рядом теплота, ясность, закат
ное солнце в тучах. И радуга соединяет эти два мира.
Таков сегодня Беленький. Жираф погиб, и Белень
кому грустно. Но ему радостно, что жираф погиб не
совсем.
После жарких споров три вуза поделили между
собой мертвое животное. Шкуру получил университет,
кости — академия, институту достался желудок. Уни
верситет набил чучело для своего музея. Академия со
брала скелет для своего музея. Институт заформалинил желудок и, сняв с него картонные копии, разослал
по провинциальным городам. И провинциальные тех
никумы обогатились копиями редкостного препарата.
Ничто не пропало. Мертвый жираф пошел по стране,
как живой, на потребу живым. А дальше три вуза,
каждый тайком от другого, сделали заявку на старого
тигра, не желая ему смерти, но от великой научной
жадности.
Двигатель внутреннего сгорания — эгоист: так по
лагает Абазов. Он сгорает внутри себя и для себя.
Кожа, металл, стекло, слюда, части машины — все
это холодно. Автомобиль холоден. Он горячится в
пространстве, но туловище его, если тронуть рукой,
не потно и не жарко.
Таков он всегда, и Абазов не любит его за это.
На пустыре, где раньше был пожар, на голой точке
материка, выросла ремонтная мастерская. Металли
ческие звучания пошли оттуда, шипение паяльных
ламп и жужжание сверл.
После приема, вечером, как обычно, Абазов идет на
прогулку, осторожно обходя хрупкие лужицы. У во
рот ремонтной мастерской он становится свидетелем
того, как полугрузовик приводит на буксире легковую
машину с развороченной грудью. И Абазов удивлен, до
какой степени поломка похожа на рану.
— Вели и довели,— раздается рядом чей-то го
лос.— Вел, говорю, паразит, и довел.
Обернувшись, Абазов видит, что сторонний человек,
такой же прохожий, как и он, глядит на разбитую лег
ковую и качает головой.
245
— Почему же непременно паразит?— спрашивает
Абазов.— Он и не виноват, возможно.
— Невозможно, гражданин. Невиноватых не бы
вает. Мы знаем по опыту, что недоглядка есть преступ
ная утечка внимания. Как?
— Нет, ничего,— говорит Абазов.— Я молчу. Про
сто удивляюсь горячности вашей по такому поводу.
— Мал, по-вашему? Плохо, я вижу, вы конста
тируете.
И человек идет дальше, но Абазов не остается один
и идет вслед за ним, шагая по скользким местам, без
страха упасть.
— Так вы утверждаете...— говорит Абазов, беря
человека да локоть.— Вы утверждаете...
— Оторвались и застыли,— отвечает человек.—
Утверждаю. Машину назвать поводом, гражданин, это
надо уметь. Она, как вол, трудится, чтобы мы дышали.
Чтобы наши дети имели стройные кости. Ее беречь
надо. Как? Ну, ладно. Мне сюда.
Абазов возвращается один той же дорогой. Он ра
зошелся, раздышался. Обычно холодные пальцы левой
руки смягчились до теплоты. Идя, он снова думает о
том, какой вид имела легковая на буксире. Она только
что не кровоточила. Размозженный покров обнаружил
какие-то дыхательные пути. Горловину, плевры, по
врежденную трубку в том месте, где у человека щито
видная железа.
Легковую исследовали при свете лампы на шнуре.
И движения механика над раной были по существу дви
жениями врача.
Врач по-гречески —¿а^ов.
1929
ИНТЕРЕСНО
ЖИТЬ
Далеко не всем известно, что за подписью «Антон
Холодный» скрывалось очень юное и теплое существо
женского рода. И что столь суровый и мужественный
псевдоним был выбран из тех же соображений, из каких
маломощный еж снабжается иглами. Первым серьезным
заданием Антону Холодному от редакции была беседа
с Ковровым.
— Я принципиально против старости,— сказал Ан
тону секретарь редакции,— но Ковров редкий, сто
процентный старик. Честное слово, я отдал бы свои
двадцать семь лет за его семьдесят два года, хотя он,
чудак, и не любит общественности и на прошлой неделе
чуть не убил фотографа из «Наших достижений». По
этому мы и посылаем вас,— честно добавил секретарь.—
Мы надеемся, что вас он не тронет.
Дом, где жил Ковров, встретил Антона просторным
легким фасадом. Осеннее солнце, умытое ветром, ка
салось широкой, как палуба, крыши. Антон, припом
нив, что не так давно здесь находился грибовидный
одноэтажник, с удовольствием вошел в лифт.
«Если я начну чего-нибудь не понимать,— думал
Антон в лифте,— то я уроню карандаш, подыму его
и в это время буду думать». (Антону очень важно было
написать хорошо.)
247
Комната выходила на юг. Здесь, на десятом этаже,
был свет и простор. Книги шли вдоль стен, у окна
стоял рояль, и на нем, в стеклянной банке, кленовые
листья: желтые и красные. Внутренняя дверь приот
крылась, и в щель глянул колючий глаз.
«Рассматривает,— подумал Антон, вбирая под кресло
ноги, чтобы не торчали на виду.— Сейчас выгонит».
Дверь раскрылась, и пронзительный, быстрый ста
рик вошел в комнату.
— Мне поручено, профессор,— сказал Антон, держа
карандаш на весу,— узнать ваше мнение, вернее,
суждение... нет, все-таки мнение («Ох, ох»,— подумал
Антон) о последнем времени длиною в пять лет. («Ужас
но»,— подумал Антон и взял себя в руки.) Нас интере
сует ваша оценка истекшей пятилетки,— закончил
он уже более уверенно и навострил ухо.
— Снимите шляпу,— ответил Ковров,— поставьте
удобнее ноги и держите крепче карандаш: вы его сей
час уроните. Пишите: «Несколько мыслей по поводу
обороноспособности нервной системы человека».
«Обороноспособность» — вот так слово: одних «о»
семь штук»,— подумал Антон. Но это была его послед
няя посторонняя мысль.
Ковров подошел к стеклянной банке, выбрал оттуда
кленовый лист и поднял его против света, как ладонь.
Лист наполнился розовой кровью, просветился плете
нием волокон. Ветвясь и утончаясь, они становились
невидимы для глаз, подобно звукам, которых мы уже
не слышим.
— Правда, тонко? — спросил Ковров.— И как неж
но! Но это корабельные канаты по сравнению с нервной
системой человека. Итак, вернемся в двадцать восьмой
год, когда пятилетка только начиналась. Каково было
мое отношение к ней? Я должен сказать— враждебное.
Я не политик, не экономист, короче, я никакой не
социолог. Наконец, я не техник. Я врач. Мне приходит
ся иметь дело не с тракторами и моторами, а с живыми
людьми. У себя в институте я видел десятки нервных
систем, которые выглядели вот так (он сжал руку, по
том разжал ее, и лист упал на пол грустным комком).
Пятилетку я рассматривал как новую и непосильную
248
нагрузку нервной системы. Повторяю, я врач. Мне важ
но, чтобы человечество пришло к социализму отнюдь
не усталым,— иначе зачем пускаться в путь?
Вам, вероятно, кажется, что усталость — это всего
только желание лечь и закрыть глаза. Но это не так
просто. Молочная кислота, вырабатываемая организ
мом при физической усталости, и кислый фосфорно
кислый калий — при усталости нервной, суть продукты
распада. Это — яды. Усталый человек отравлен. Для
меня пятилетка была борьбой внешних условий и мо
лочной кислоты. Так я ее и рассматривал.
В двадцать девятом году я изобрел небольшой при
бор... как бы вам объяснить... барометр нервного дав
ления, отмечающий степень усталости, накапливаемой
человеком в течение недели. Каждое движение челове
ческого организма отмечалось соответственным движе
нием стрелки, неумолимой и неподкупной. Прибор имел
форму плоских часов и, как часы, надевался на руку.
Объектом для опыта я взял совработника, жителя
Москвы, человека со средним умом, достатком и вы
носливостью,— одним словом, вполне среднее сущест
во. Надев ему на руку прибор, я попросил носить его,
не снимая, и, главное, не пытаться исследовать его
устройство.
Но человеку было не до приборов: он был всецело
занят своими квартирными неурядицами.
— За одной стеной у меня новорожденный младе
нец,— говорил он,— за другой — умирающий старик,
а между ними я со своими отчетами. Кооперативный же
дом, в котором я записан, застыл из-за отсутствия
строительных материалов.
Пока он говорил это, стрелка прибора, реагируя на
гнев, дрогнула и поползла вверх.
Я исследовал человека каждую неделю. Я устанав
ливал степени раздражения и степени усталости, ко
торые, по мере накопления, превращались в утомление.
Все, из чего состояла жизнь, все ее трудности и замин
ки, все это оседало в моих графиках красноречивыми
кривыми.
Каждую неделю я производил записи, никогда не
забывая предостеречь больного от желания исследовать
249
прибор. Но больной был по-прежн.ему обидно равно
душен ко всему, что не касалось его дел.
— В стенгазете меня изобразили верхом на раке,—
мрачно сообщил он.
Однажды я отметил необычайно благополучный
уровень «стрелки раздражения» и спросил больного,
чем порадовала его эта неделя. Оказалось, что коопера
тивный дом сдвинулся с мертвой точки. Да как!
— Представьте себе, профессор,— части свезли го
товыми и соединили уже на месте. Это чрезвычайно
интересно. Через два месяца я позову вас на новоселье.
Это было началом перелома, который, конечно,
подготовлялся уже давно, как весна, пока не воплотил
ся в конкретный факт, как это бывает с весной в тот
день, когда мы сбрасываем шубу.
Мой больной начал лучше питаться, лучше одевать
ся и больше спать. Это не показательно, скажете вы.
Нет, вы не правы. На единице я проверяю законы
масс. Дом, собранный скоростным способом, воплощал
в себе тысячи таких же домов по всей стране. Белый
хлеб означал рост колхозов.
Жизнь налаживалась. И мой больной... Да, впро
чем, был ли он действительно болен? Он выздоравливал
с каждым днем. Он научился по-новому пользоваться
отдыхом. Он лучше отдыхал и больше читал.
— Что вы скажете о «Войне и мире»? — восторженно
спросил он меня.— Я перечел недавно. Как написано!
Особенно то место, где зеленеет дуб. Очень интересно
подмечено.
Я был приглашен к нему на новоселье.
— Будет несколько товарищей,— сказал он мне.—
Мы поговорим о ближайшей пятилетке. Интереснейшие
перспективы. К восьми часам, профессор.
Умышленно я пришел несколько раньше. Я прошел
по коридорам нового дома. Это было общежитие с
прекрасной общей столовой и кухней. На пороге ком
наты моего пациента я помедлил. Он не заметил меня,
и я с минуту рассматривал его и его жилье, чистое,
тихое и свежее.
Он сидел у стола, свет лампы падал на его руку,
на ворсинки рукава, на часть щеки. Я отметил высокое
250
качество сукна, точность движений, спокойное дыха
ние, блеск глазного яблока и здоровый цвет губы,
прикушенной белыми зубами. Губа была прикушена
от внимания и интереса.
Прищурив глаз, он разбирал что-то под лампой.
Он действовал иглой, щипчиками и ножом. Я кашля
нул: он обернулся.
— Это вы, профессор? — сказал он с плутовской
улыбкой.-— А я и не слышал. Я вот, знаете, ваш при
борчик исследую. Интересно он устроен. Только, прос
тите, пружинку я тут одну сковырнул, а обратно не
умею. Необычайно интересно. Вы не сердитесь?
Но я не сердился. Пациент мой был здоров. Он ин
тересовался всем. Он шел по жизни с крепкими нерва
ми. У него появилось жадное любопытство к большим
и малым явлениям. Он мне сломал прибор. И это был,
пожалуй, единственный случай, когда поломка изобре
тения порадовала изобретателя.
Вы спрашиваете, что я сделал с прибором? Я пожер
твовал его в музей «Наших достижений», как трофей
победы нашей стройки над молочной кислотой и кислым
фосфорнокислым калием. Это враги серьезные. Все
понятно? — спросил Ковров.— Все записали?
— Нет,— ответил Антон Холодный, блестя глаза
ми.— Я слушала.
1929
РОМАНТИКА
I
Евгения Барт, журналистка, лежала на верхней
полке старомодного вагона, принадлежавшего к той на
ивной эпохе, когда не знали разбивки на купе. Некогда
он был блестящим молодым вагоном. Его диваны были
упруги. Он несся по магистралям, освещаемый толсты
ми свечами. Теперь же он небыстро двигался по Казан
ской дороге. Старчески чистоплотный, говорливый,
простодушный, обслуживаемый, как нянькой, женщиной-проводником, он развозил инженерно-технических
работников по стройкам и заводам.
Евгения лежала тихо. Порой она произносила вслух:
«Но в чем же дело?» Или: «Ай-яй-яй!» Или: «А теперь
покурим».
Старый инженер, сидящий внизу, взглянул на нее.
Он не любил, когда женщины курили, ездили без спут
ников и смеялись неизвестно чему. Женя смотрела то
в окно, то вниз в вагон. За окном скоплялась ночь.
В вагоне со своей верхней полки Женя видела начинав
шиеся лысины, о которых там, внизу, даже не подозре
вали.
«Теперь семь часов. Скоро я увижу Широкова,—
говорила себе Ж еня.— Но в чем же дело? Я еду на два
252
дня. Я журналистка и еду посмотреть молодой завод на
Оке, где Широков — главный инженер. Мне интересно,
и я еду. А теперь покурим».
Внизу в это время говорили о мостах и виадуках, о
весенних водах, когда в городе наблюдается вспучи
вание и всплыванье брусчатой мостовой, а за городом
серебрится верба и ручьи отражают бурно летящее
небо. Говорили о ледоходах и ледоставах, об этих важ
нейших моментах в жизни мостов. О профчванстве од
ного знаменитого водолаза, который, презирая все про
фессии земли, одних только летчиков считал, пожалуй,
достойными водолазовой дружбы.
— Интеллигент,— сказал о нем молодой электрик.
Но старый инженер вступился за водолаза:
— Нет, молодые люди, водолаз Бричкин не интел
лигент, в том смысле, как вы это понимаете. Он — ро
мантик. Ах, вы улыбаетесь? Мне вас жаль. Окружить
любимое дело пьедесталом, поднять его на ореол...
— Наоборот,— подсказали ему.
— Не важно. Не в этом дело. Суть в том, что вы не
умеете гореть и волноваться, как горели и волнова
лись мы, работая каждый за свой страх и риск. Как
горел и волновался я сам, строя первый мост на реке
Дымке.
Женя, лежащая наверху, тотчас же представи
ла себе инженера юным тореадором, идущим на бой с
быком (моста). У нее было быстрое, газетное вообра
жение.
— Таковы мы были и в работе, и в личной жизни,—
продолжал инженер, строго взглянув на Женю.—
В любви мы были рыцари. Помню, в Персии я на
смерть загнал коня, лишь для того, чтоб поднести
букет.
— Коня загнали? — заговорили вокруг.— Да за это
на черную доску.
Но инженер не внимал ничему. Во весь опор он нес
ся на персидском коне в страну воспоминаний. Он вспо
минал о тихих провинциях, накрытых снежной ска
тертью зимы с ярко начищенным солнцем нагоризонте.
Какие нежноглазые, теплокожие женщины ждали там
строителей мостов! Раньше женская прелесть была лю253
бима, а теперь гибнет без вниманья. Раньше были ин
женеры, а теперь ИТР — Исчезла — Теперь — Роман
тика. А теперь, из здесь сидящих лиц, кто в состоянье
оценить длину ресниц? Лебяжью теплоту медовых кос
и цвет лица, как цвет и запах роз?
В эту минуту женщина-проводник, оплетенная рем
нями, пересекла вагон из конца в конец с фонарем в
руках.
«Старик прав,— подумала Ж еня,— в том смысле,
что наша эпоха не есть эпоха смеющихся ямочек. Нам
нужен зоркий глаз, но какого он оттенка — кто думает
об этом? А итеэры! О, я хорошо знаю это воинственное
кочевое племя. Не станет итеэр обращать вниманье на
длину ресниц. Не станет он распинаться и мурлы
кать. Итеэр бывает груб и даже небрит. Он не скажет
женщине: «Моя голубка» или: «Моя золотая». Он на
зовет ее как-нибудь иначе, иногда очень странно».
И она вспомнила одно из немногих писем Широкова.
«Здравствуйте, моя Буллард,— писал Широков.— За
вод и я — мы ждем вас. Приезжайте».
Желая узнать, что означает незнакомое звучное
слово, Женя справилась об этом у одного старого прия
теля, тоже итеэра, и тот сообщил ей, что «Буллард» —
громадный шестишпиндельный карусельный полу
автомат, самый золотой в смысле валюты.
2
С опозданием на час сорок минут Женя выпрыгнула
из вагона на сырую и низкую землю. Поезд тотчас же
ушел дальше наверстывать километры.
Станция стояла одна. Заводской поселок был да
леко. Безлюдная негородская ночь с лаем собак, паде
нием капель и редкими огнями обступила Женю, чье
сердце билось много сильнее, чем это принято у журна
листов.
Она увидела Широкова. Он шел ей навстречу в со
бачьей куртке и сапогах. Из-под кепки блестели его
глаза. Он улыбался. Он был счастлив и не мог скрыть
этого.
254
— Вот и вы,— сказал он.— Идемте. Лошадь ждет.
А я прямо с завода и не успел побриться... Так что вы
уж простите, Буллард.
Они сели в пролетку. Какой-то почти персидский
конь помчал их по немощеной земле с бездонными лу
жами. Редкие фонари освещали путь.
— Погоняй, Никифор, погоняй! — крикнул Широ
ков.— Покажи москвичке классную езду.
«Гнать коня, да за это на черную доску»,— засмея
лась Буллард.
Она была счастлива и не могла скрыть этого.
— Сегодняшний вечер наш,— говорил Широков,
кутая Женю полой своей куртки.— Вам не холодно?
А завтра я покажу вам кузню, которую мы строим.
Сто двадцать метров длины и сорок пять ширины. Это
большая кузня. Вам не жарко? Только вот рабочую сто
ловую никак не наладим. Это мое горе. Между прочим,
какие у вас глаза, Буллард? Я знал, но забыл.
— Грубо-ориентировочно карие, но это не важно.
Не глаза сейчас решают...
В эту минуту правое крыло пролетки взлетело квер
ху, как крыло аэроплана, а левое врылось в воду.
— Ай-яй-яй! Но в чем же дело? — спросила Буллард.
— Тяж лопнул. Вот вам и «ай-яй»,— ответил Широ
ков.
Дальше поехали совсем тихо. Широков препирался
с Никифором, заводским кучером:
— Видеть я тебя больше не могу. Москвичку чуть
не изувечил. Кучер должен знать дорогу, как свой са
пог. А ты?
— Да я, Петр Ефимович, знаю ее днем. А ночью
она...
— Молчи. Кто за тебя заступался, когда ты смерт
ным поем пил? Я заступался. А ты?
— Я вам, Петр Ефимович, этот тяж заглажу. Я вам
другим услужу. Уж я знаю.
— Тяж лопнул. Ох-хо-хо! Нелегко будет загладить
такое тяж-кое дело,— сказала Буллард.
— А вот я заглажу,— сказал Никифор.
Женя с Широковым поднялись на второй этаж.
Стандартный сосновый дом, где обитали итеэры, был
255
недавно отстроен. Согретый сном, он пахнул теплой
хвоей.
Приехавших встретил застенчивый Васюнин, по
мощник Широкова. Весь вечер Васюнин нянчился с са
моваром, пробуя, есть ли жар, не простыл ли? И благо
дарный самовар бубнил что-то ласковое на своем род
ном языке.
Суровая мужественная чистота царила в квартире
главинжа и его помощника. Над диваном висел план
завода, белый на голубом. Будущая кузня вставала
там в готовом виде. Рабочая столовая радовала серд
це. Рабочие шли туда весело, чисто обтирали ноги у
входа, и ни одно бранное слово не висело в хорошо
проветренном воздухе.
Все было гладко на кальке.
— Какая тишина! — сказала Буллард, осмотрев
квартиру.— Никто не придет, не позвонит. А у нас, в
Москве, в это время...
В это время в передней стукнула дверь, и Васюнин
пошел узнать, в чем дело. Оставшись наедине с Бул
лард, Широков совершил явно неитеэровский поступок:
он взял одну из буллардовских рук и прижал ее к своей
небритой щеке.
— Ну, завтра придешь,— говорил в передней Васю
нин.— Сейчас Петр Ефимович занят. Отдыхает. Го
стья у него. Ты ведь знаешь.
— Объясняю вам, Сергей Сергеевич,— загудел зна
комый голос Никифора,— завтра поздно будет. Завтра
она уезжать собирается. Не хочет она. Понимаете, не же
лает. Н оя могу ее уговорить. Она мне обязана, я ей кум.
— Тсс, тише! — сказал Васюнин.
— Я — тихо. Сейчас она спит, дремлет, кто ее знает.
Нажать на нее, сонная — она и согласится.
— Тсс! — еще раз сказал Васюнин, и по голосу
слышно было, что он оглянулся на дверь.
— Первая красавица в районе,— зашипел Ники
фор.— А район у нас, сами знаете, какой громадный.
Глаза — выразить вам не могу. До сердца доходят.
Плечи — во!
Очевидно, Никифор показал — какие плечи, пото
му что с вешалки что-то упало. Женя взглянула на
256
Широкова. Он сощурил глаза, и ноздри его дрожали.
Забывшись, он держал в руке Женину руку, но внезап
но положил ее на стол и кинулся в переднюю.
— Грудь — во!
уже полным голосом заговорил
Никифор.— Вес — сто кило кладите. Уж я ихний вкус
знаю.
— Это ты, Петр? — сказал Васюнин.— А я хотел...
Но Широков не слушал его.
— Веди сейчас же, Никифор. Стой! Я побриться
должен. Она еще подумает, что я грубиян. Где наше
мыло, Сережа? Стой! Достань сначала конфеты. Как
звать ее, Никифор?
— Коврова Степанида,— сладко пропел Никифор.
— А по отчеству?
— Егоровна,— проворковал Никифор.
3
«Спокойствие, полное спокойствие,— твердила себе
Буллард.— Ничего страшного не случилось. Простая
неувязка. Ихний вкус — сто кило, а я вешу сорок де
вять. Кто мог предвидеть это? Завтра я уеду в Москву
и послезавтра забуду об этом».
Но, подумав о том, как трудно ей было выкроить
эти два дня, этих два коротких драгоценных вечера,
Буллард поняла, что скоро это не забудется. И чтоб не
слышать, как за стеной голос Широкова говорил:
«Здравствуйте, голубка моя, золотая моя Степанида
Егоровна!» — Буллард укрылась радионаушниками,
«Враги, давно ли жажда крови нас друг от друга от
вела?» — запел из Москвы смятенный Ленский.
Так прошло время.
Широков вошел в комнату как победитель.
— Какая баба! — воскликнул он, залпом выпивая
остывший чай.— Я о такой бабе полгода мечтал. Год я
о ней мечтал. Какие плечи! Какая...
Буллард, вся бледная, привстала ему навстречу.
— Вы разложились, гражданин итеэр,— сказала
она.
— Ох,— сказал Широков.
257
— Вы разложились на свои составные части: на ци
низм, разврат и холодное презрение к людям. Где моя
шуба?
— Ох,— сказал Широков и стиснул зубы.
Буллард умолкла. Сердце у нее холодело.
Широков походил по комнате, потом остановился,
глядя на план.
— Вообразите себе,— начал он,— сезонника, кото
рый пришел в рабочую столовую. Он находит там гряз
ный пол, липкую клеенку, жирный воздух. Бывает это?
Сколько угодно. Неопрятная подавальщица подает ему
жидкие щи. К довершению всего, Буллард, в кухонном
окошечке он, сезонник, видит кухарку. И тогда, Бул
лард, сезоннику становится ясно, что это она, слабо
сильная, мокроносая баба, развела здесь эту тоску, за
разу и нечисть. И вот сезоннику с его неустойчивой
душой мерещится уже какой-то румяный закут у печки.
И работа его на площадке слабеет, а площадка, за
метьте, нелегкая. И тогда главинж, который все дол
жен видеть, берет себе на заметку эту прохладную
работу. И, идя с сезонником по всем его дневным путям,
доходит и до кухарки. Доходит до искусной, веселой,
широкоплечей, опрятной женщины. Он ищет эту жен
щину, эту кухарку, эту полезную красоту, ион находит
ее, моя дорогая, моя золотая Буллард. Он находит ее.
Буллард смотрела на Широкова, и сердце ее стре
мительно теплело. Широков улыбался. Его глаза бле
стели. Он был страшно счастлив и не мог скрыть этого.
1932
МОЙ
ДРУГ
ДАВИД
Среди немалочисленных моих друзей одно из вид
ных мест занимает мой друг Давид. Мне думается, о
нем стоит написать.
Это отличный человек.
Мы познакомились с ним два года тому назад, когда
он был еще очень, очень молод. Уже тогда намечался
его характер. Придя ко мне в гости, он упал, бегая во
круг стола.
— Почему в этом доме не смотрят за детьми! — воз
мущенно закричал он и долго не мог успокоиться. Про
шло много времени, пока мы разговорились.
— Меня зовут Давид,— сказал он.
— Я это знаю,— ответила я.
— Но ты не знаешь, какой я Давид. Ты думаешь, я
какой Давид?
— Думаю, что обыкновенный.
— Нет, я по имени французского художника. Его
фамилия — это мое имя. Я и рисовать умею. Я рисую
и потом пишу на это стихи.
И он прочел мне четверостишие, сочиненное им на
кануне:
Все собаки маленькие
Надевают валенки,
А большие собакй
Надевают сапоги.
259
Однажды провинившийся Давид был заперт ма
терью в темную ванную комнату. Сидя там, он громко
разговаривал сам с собой.
— Это ничего, что здесь темно,— говорил он.—
Ночью тоже темно, однако никто не боится.
Он был совершенно спокоен, и мне даже показа
лось, что наказание не дошло до него. Но будучи выпу
щен из ванной, он кинулся к своим кубикам и поспешно
начал возводить причудливое сооружение.
— Что ты строишь, Давид? — спросили мы.
— Я строю,— ответил он, глядя нам прямо в гла
за,— такой дом, где бы не было ни одного темного угла.
В другой раз Давид рассказал мне об этом жиль
це их дома, сконфуженном на войне.
— Он получил конфузит от одной пули,— пояснил
Давид.— Жилец услышал, как она летит, и спрятался
за своего товарища. Он был трус, этот жилец. Но пуля
никого не тронула и полетела дальше. А жилец остался
на всю жизнь ночным сторожем, потому что днем ему
было стыдно.
Меня всегда восхищает в Давиде уменье общаться
с окружающим его миром.. Мне вспоминается ответ, так
часто даваемый нам в дни нашего детства. «Так это
устроено»,— отвечали взрослые на важнейшие наши во
просы. И мы, дети, смирялись, вздыхая. Дальше спра
шивать было нечего. Дальше был великий ледяной
барьер, о который мы, маленькие кораблики, стукались
носами: «Так это устроено».
Давид не таков. Подобное «устройство» не устраи
вает его. Ему подавай объяснение. Необъяснимых явле
ний для него не существует. У него самого всегда имеет
ся под рукой «рабочая гипотеза». Он должен осмысли
вать виденное, иначе он не может.
Как-то раз он оказался свидетелем одного стран
ного факта: ярости и бешенства двух собак при виде
фотоштатива. Собаки — злая умная такса и добрый
глупый бульдог — вели себя в таких случаях всегда
одинаково. Их шерсть становилась щеткой вдоль спин
ного хребта, глаза наливались зеленькк Клокоча от
злости, они кидались на длинные ноги штатива. Это
было непонятно.
260
Но Давид, увидав это, улыбнулся. Он сказал:
— Они лают потому, что не понимают. Сами они на
четырех ногах, люди — на двух. А он на трех. И они не
знают, кто это такой.
У Давида отличное художественное чутье. Он не
терпит никаких сладостей, чрезмерностей, преувеличе
ний, никакой фальши. Однажды, засыпая, он слушал
мой рассказ.
— Взошло солнце,— рассказывала я .— Оно было
ярко-желтое и пахло горячим лимоном.
Давид приоткрыл сонный глаз.
— Ты всегда все вынюхиваешь,— брезгливо ска
зал он.— Как тебе не надоест.
В другой раз я описывала ему старинную Москву,
сплошь деревянную, без трамваев, тротуаров, авто
мобилей и телефонов. Давид слушал затаив ды
хание.
— Когда это было? — спросил он меня наконец.
— Давно. Тебя еще на свете не было. И меня
тоже.
— Ну как давно? Когда бабушка была обезьяной
или еще раньше? — спросил Давид.
И я не улыбнулась, зная, что он не любит беспри
чинных улыбок.
Но любопытнее всего оказалось наше с ним путе
шествие на необитаемый остров. Оно произошло в снеж
ные сумерки в тихой комнате. Снег падал за окном. Го
рела настольная лампа. Тикали часы.
— Я уберу этот гудильник,— сказал Давид.— Он
нам будет мешать.
Мы сели в кресло. Это был моторный бот под на
званием «Дельфин». «Дельфин» поплыл по бурному мо
рю. Нас уносило бурей в неведомые страны. Ночная
туфля у кровати превратилась в шлюпку на горизонте.
Она тоже попала в шторм. Внезапно перед нами вырос
черный айсберг, зловеще отражающий наши сигналь
ные огни. Мы не столкнулись с ним чудом. Это был
рояль. Понемногу море утихло. Мы вошли в небольшую
бухту, темно-красную от водорослей. Это был ковер.
Внезапно подлинный, неигрушечный сон сморил меня.
Я стала засыпать в этой тихой комнате.
261
— А как же обратно? — с отчаянием воскликнул
Давид.— Проснись, ведь нам же надо вернуться.
И он сильно потряс меня за плечо.
— В мое время,— сказала я, с трудом отгоняя дре
моту,— в мое время мальчики были много вежливее.
Но тут Давид рассердился. Я впервые увидела его в
гневе. Он покраснел, он вскочил на ноги.
— Твое время... твое время! — закричал он.— Вре
мя мое, понимаешь. Оно мое.
И снова (в который раз) он оказался прав.
1933
ПРЕСТУПЛЕНИЕ
НОР-БИБИ
I
Нор-биби спит в своей колыбельке, а мать поет над
ней:
Спи, моя сладость!
Когда ты будешь большая,
Будут у тебя две швейных машины.
Ручная и ножная,
Моя дочка.
Сладость, ты спишь?
Будут блестеть твои косы,
Синий кишмиш
Будешь ты есть с подноса,
Моя дочка.
Жирной шурпой 1
Будешь кормить своих крошек,—
Не то что я, у которой
Не хватает лепешек,
Моя дочка.
И сытые дет^ твои
Пусть, как ягнята, играют.
И не будут они умирать,
Как они у меня умирают,
Моя дочка.
1
Ш у р п а — похлебка
(узбек.).
263
Отец Нор-биби торгует на самаркандском базаре
маленькими выдолбленными тыквами. Заткнутые ки
сточками из конского волоса, они служат табакеркой,—
в них держат растертый в порошок жевательный табак.
Когда тыква еще совсем мала и мягка, ее оплетают
шнурком, придавая ей таким образом желаемую форму.
— Так и мы, люди,— любит повторять отец Норбиби.— Нужда крепко оплетает нас и делает с нами
что ей угодно.
Постепенно Нор-биби вырастает. Она растет. Ей во
семь лет, она уже почти невеста. Она не умеет читать,
она ничего не видела в жизни: один только раз была с
отцом на тюбетеечном базаре. Она живет со своей
семьей в четырех километрах от Самарканда, недалеко
от мечети Ходжа-Ахрар, куда ей вход навеки запрещен.
Мечеть внутри прекрасна. Кельи медресе выходят
на квадратный чистый и тихий двор. Там живут буду
щие имамы, прохладные святые юноши. Самый двор
удивителен тем, что слово, сказанное тихим голосом в
одном его конце, несется, как на крыльях, в другой ко
нец и влетает в ухо слушателя. Это сделано умышлен
но: мудрые строители позаботились о том, чтобы мул
ла, святой человек, не утруждая драгоценного горла,
проповедовал мудрость аллаха.
Нор-биби десять лет. Она обучается всем женским
искусствам и ремеслам: мелко плести волосы, быть без
ропотной, красить брови, тереть лук для оладий, нян
чить ребят и помогать матери выкармливать шелкович
ных червей.
Весной, едва только тутовый лист начинает шеве
литься в своей почке, мать делает то, что делали ее
мать и мать ее матери: надевает на голое тело мешочек
с греной, чтобы теплотой вызвать к жизни эти мель
чайшие яички шелковичного червя. Она носит мешочек
под мышкой, она внимательно разглядывает маковые
зернышки грены: если они посветлели, значит, скоро
появятся червячки.
Матери так нужны эти «шелковые» деньги! Сколько
надежд на урожай коконов в этом нищенском хозяй
стве. Правда, коконы принесут гроши. Скупщик купит
их за бесценок и переправит за границу, откуда они
264
снова, уже под иностранной маркой, вернутся в Рос
сию в виде шелка-сырца. Но все это еще далеко впе
реди. Главная забота матери и отца — это соблюсти
все старинные обычаи, обещающие удачу.
Отец берет щепотку грены и выходит в базарный
день на клеверное поле. Он сыплет грену на землю,
чтобы коконов было столько же, сколько народу на ба
заре и клеверу в поле.
Черви растут. Они четырежды засыпают, и каждый
раз сон их длится сутки. В это время они сбрасывают
шкурку, становясь все больше и больше. В последний
период своей жизни они увеличиваются в десять тысяч
раз против первоначальной величины.
Лежа на особых этажерках — сукчаках, они зани
мают всю комнату. Семья живет уже во дворе, в лет
нем помещении под навесом, вблизи дворового очага.
Здесь, при свете солнца и звезд, нищета становится еще
более явственной: грязная вата лезет из рваных одеял,
медные кувшины закопчены и смяты, глиняные корчаги
надтреснуты.
Мать с тревогой следит за будущим шелком. Но
грена, ожившая во влажной духоте немытого и потли
вого от истощения тела, дает слабых и болезненных
червей.
— Горе, горе! — вздыхает мать при каждой линь
ке.— Они опять засыпают и просыпаются не сразу.
Какой пестрый выводок, слезы мои! Среди коконов бу
дет много «кара-пачах» и «ак-пачах» — пятнистых и
мятых — и много двойняшек, которых нельзя размо
тать.
Но все это мало касается Нор-биби. Ее дело — соби
рать тутовый лист. Она взбирается на дерево и, ухва
тив ветку за тонкий ее край, другой рукой обрывает с
нее листья и кладет их в плетенку из гибких ветвей
тала. Когда руки устают, она просто сидит на дереве,
как птица, и наблюдает за другой птицей — аистом,
живущим на соседнем древнем карагаче. Она следит за
этой птичьей семьей и находит в ней много общего со
своей собственной. Там тоже много детей, и они всегда
голодны. Мать безвыходно сидит дома. Разница только
в отце: почти не было такого случая, чтобы он не при265
нес в клюве лягушку из ближнего х ау за1. И Нор-биби
воображает себе своего отца, с его худым, озабочен
ным лицом, летящим по воздуху. Руки заняты поле
том, полосатый халат развевается, под мышкой он дер
жит кусок баранины. С громким и радостным криком
опускается он на дувал2, а оттуда на землю. Мать в это
время перебирает уже рис для плова... Детские сказки!
Однако время сказок проходит. Нор-биби двена
дцать лет. Сидя с подругами во дворе, она красит себе
брови. Набрав в черепок пиалы арычной воды, девоч
ки разводят в ней краску. Они макают туда палочку и
проводят ею по переносице, соединяя обе брови в одну.
Они наклоняют голову то вправо, то влево; по щекам
текут у них синие ручьи, но они не стирают их, чтобы
не испортить будущей красоты. Из рук в руки они пе
редают маленькое зеркальце, оклеенное фольгой и ра
кушками. Они беседуют:
— Сядь сюда, на солнце, Сара-хан, не сиди в тени —
не то все потечет и ничего не выйдет.
— Дай мне зеркало, Гальхар,— я, наверное, буду
самая красивая. Завтра я наново переплету свои косы.
— Я слыхала, девочки, что есть безбровые женщи
ны с голыми глазами. Разве это не стыдно, девочки?
Я не понимаю таких женщин.
— Хочешь кусок лепешки, Нор-биби? Ты так на
нее смотришь...
— Дай мне зеркало, Адалат.
— Передай мне зеркало, Шарифа.
Именно такой, с голубыми щеками и куском лепеш
ки в руках, видит Нор-биби и Мир-шахид, богатый со
сед. И так как она красива, самая красивая из всех, а
отец ее беден, то Мир-шахид покупает ее себе в жены.
Нор-биби впервые закрывают лицо паранджой.
В первую минуту ей это нравится: она чувствует себя
взрослой. Но, взглянув через сетку из конского волоса
на цветущий урюк (стоит весна), она не узнает его.
Серые цветы унизывают ветки, они как бы слеплены
из пепла и пыли. Нор-биби откидывает чачван: на одно
1 X а у з — водоем (узбек.).
2 Д у в а л — глинобитная ограда (узбек.).
266
мгновение дерево снова вспыхивает розовым пламенем,
синее небо сияет над ним. Самка аиста, белая, как хло
пок, с ярко-красным носом, сидит на зеленом карагаче.
Но чачван опускается — и все потухает.
И вот Нор-биби замужем. Как и предсказывала
ей мать, у нее две машины: ручная и ножная, и, кроме
того, еще третья, поющая машина — граммофон. Но
что из того, когда муж у нее стар и она не любит его?
Вечное, как мир, простое женское несчастье. Что ка
сается первой жены Мир-шахида, то она забыла время,
когда ей самой было двенадцать лет. Она не прощает
молодости. Кроме того, у нее еще злое сердце.
Мир-шахид ревнив. Увидав однажды, что его моло
дая жена, встав на цыпочки, глядит на соседний двор,
он велит батракам сделать дувал повыше. Как быстро
ни растет Нор-биби, дувал растет еще быстрее.
У нее проворные ноги: ей хочется бегать. Она бежит
по двору за ишачонком, но первая жена кричит:
— Вижу, вижу, ты хочешь убить будущего сына
своего мужа, крепкого мальчика, который должен
скоро родиться! Не гляди на ворота — не то мальчик
будет губастый. Не выходи под дождь — не то ребенок
будет рябой. Чему только тебя учили, нищая краса
вица!
Мир-шахид ждет сына, но рождается дочь.
— Я знала, знала это,—- вздыхает первая жена.—
Я же говорила! Ты посмотришь, Мир-шахид джан, что
она будет рожать тебе одних дочерей. Бывает же такое
бесстыдство!
Дочка Нор-биби спит в своем бешике \ а мать, когда
никого нет, поет над ней:
Спи, моя сладость!
Вырастешь, будешь здорова,
Выйдешь ты замуж пусть за бедного,
Но молодого,
Моя дочка.
Будешь первой в сердце у мужа,
Не второй и не третьей.
Что ни родишь ему,
Он, как даяние, встретит,
Моя дочка.
1
Б е ш и к — колыбель {узбек.).
267
Разве айва и гранат
В том, что не персик они — виноваты?
Дочка моя, скажи:
Чем ты хуже айвы и граната?
Время идет. Иногда бывает так, что те самые девоч
ки, которые несколько лет тому назад вместе красили
себе брови, снова собираются во дворе. Все они давно
замужем, некоторые начинают стареть. Дети играют
поодаль. Их тени становятся с каждой минутой длин
нее, потому что близок закат. Женщины грустны; пре
ждевременная старость протягивается перед ними
длинной тенью.
Они беседуют:
— Сядь сюда, на солнце, Сара-хан. Ты такая блед
ная! Наверное, больна?
— Хочешь понянчить моего сыночка, Нор-биби? Ты
так смотришь на него...
— Говорят, сестры мои, есть женщины, которые вы
ходят на улицу, не покрыв лица. Не понимаю таких
женщин!
— А я понимаю! — неожиданно произносит Норбиби.
— Молчи, молчи, Нор-биби, ты всегда была непо
корная. Ты смотрела через дувал. Ты иногда перечишь
мужу, ты ссоришься с первой женой. Разве не правда?
Нор-биби слушает молча. Нет, это неправда. Она
так же послушна, как и другие. И так же беспомощна.
А соседки повторяют в страхе:
— Молчи, молчи, не ругай паранджу. Она закры
вает лицо, и никто не видит, что там написано. А это
очень хорошо для женщины. Вспомни, что случилось с
Гульджамал.
— А что случилось с Гульджамал? — спрашивает
женщина из Джизака, не знающая здешних историй.
— Ты не знаешь? Сейчас мы расскажем тебе. Гуль
джамал была нашей подругой. Как-то раз вечером она
вошла со двора в дом. Если бы она знала, что будет,
она не вошла бы. Но кто знает это? На дворе было
холодно, зима, а в комнате горел сандал. Там сидел
брат ее мужа. Гульджамал села греться у сандала, и
лицо ее покраснело от тепла. Когда вернулся муж, она
268
была как вишня. А рядом сидел мужнин брат. Муж по
смотрел на нее и сказал: «Выйди со мной на минутку,
я покажу тебе свои покупки». Она вышла во двор, и
тогда он сказал ей: «Я покажу тебе, как краснеть с
моим братом!» И дал ей четыре ножа в бок. Она упала
и умерла.
Женщина из Джизака молчит, и все остальные жен
щины молчат. Да и что скажешь?..
Время идет. Наступает 1917 год. В России жаркие
события, а в мечети Ходжа-Ахрар цветет расписной по
толок, и по-прежнему юноши из богатых семейств изу
чают Коран, и удивительный двор медресе внятно раз
носит голос снежнобородого муллы.
Музей по борьбе с контрреволюцией, эта веществен
ная летопись гражданской войны на Востоке, еще толь
ко откроется в Ташкенте через много лет. Музей еще не
собран, он еще распылен. Его экспонаты еще рассеяны
по краю: все эти новейшие английские винтовки и ста
ринные кремневые ружья басмачей, патронташи, шаш
ки, кастеты, кустарные и сработанные на фабрике в
Льеже, седла, походные пиалы в кожаных футлярах,
туморы-амулеты от сглаза и пули, кинжалы с бирюзой
на рукояти, кашгарские ножи, в том числе тот, которым
один из знаменитых басмаческих вождей медленно, в
течение часа, резал женщину от живота к горлу, пока
не обнаружился пульсирующий кусок сердца. Одно
сельчане этой женщины, лежа на земле, молили вождя
басмачей о великой милости, о даровании ей смерти.
Но тот не давал женщине умереть. Изувер знал, как
надо резать, чтобы не зарезать сразу. И, продвигая
нож от живота к горлу, он говорил неспешно:
— Та, которая обнажает свое лицо, тем самым об
нажает свое сердце. Я только продолжаю твое дело,
дочь моя.
— Ты ошибся, мудрый! — застонали односельчане,
лежа во прахе.— Ты ошибся, великий! Это не она. Она
никогда не снимала паранджи, мы клянемся тебе!
— Не она, так другая,— ответил курбаши \ — Мне
безразлично.
1
К у р б а ш и — предводитель шайки басмачей {узбек,).
2
Время идет. Происходят большие и малые события.
Из малых событий достойно быть отмечено частичное
разрушение дувала во дворе Мир-шахида. Дувал раз
мыло ливнем, а починить его Мир-шахид боится.
— Скажут: Мир-шахид богат,— говорит он своей
первой жене.— Скажут: он, наверное, очень богат, раз
он так спешит укрыть свое добро. А какое богат! Я бе
ден, я нищ. Что такое один батрак, когда их раньше
было три? Что такое одна машина, когда их раньше
было три: две, которые шили, и третья, которая пела?
Я не богат, граждане, можете прийти и убедиться.
Я нищ.
Нор-биби исполнилось уже двадцать пять лет. Она
чувствует себя пожилой матерью троих детей. Трое
умерло, несмотря на то что они носили на макушке
своих младенческих тюбетеек пучок перьев филина от
сглаза. Но даже и это мощное средство не помогло.
Дети умерли от дизентерии в одно лето, а Нор-биби
так и не узнала, от чего они погибли и как нужно было
их спасать.
Происходят большие и малые события. Сквозь про
моину дувала Нор-биби глядит на улицу и видит каж
дый раз новое. Она видит первую легковую машину и
грузовик, идущие на смену ишакам и верблюдам. Аэро
план, воздушный конь, прилетает из-за гор и опускает
ся у подножья, где, по слухам, для него устроена про
сторная конюшня под названием аэродром.
Среди женщин попадаются уже с открытыми ли
цами. Благородные юноши из медресе, взращенные в
тени, щурясь, выходят из резных ворот Ходжа-Ахрар и
удаляются навсегда. К груди они прижимают книги,
чьи пожелтевшие страницы покрыты арабской вязью.
Молодые узбеки, сидя в чайхане, читают газеты. Рядом
с бывшей мечетью открывается амбулатория в неболь
шом белом доме. Дети идут в школу. Появляются дет
ские сады.
Нор-биби видит все это, но сама она живет по-преж
нему.
270
«Все это хорошо для молодых,— думает она,— а я...
Куда я пойду? У меня дети. Их надо кормить. У меня
нет денег».
И Нор-биби продолжает жить, как раньше. Хоть и
с подмоченным дувалом. Мир-шахид еще очень силен.
Он пресмыкается и трепещет где-то у самого подножья
новой власти, но он живет. У него нет уже ни одного
батрака, ни одного ишака, только две жены по-преж
нему отданы ему в собственность.
— Я — скромнейший единоличник,— говорит он,
прижимая руку к сердцу.— Разве я, бывший паук и
скорпион, осмелюсь вступить в колхоз, в это собрание
светлых бедняков? Разве осмелюсь взглянуть в мудрые
глаза председателя колхоза, бывшего моего батрака?
Нет, не просите, дорогие, не умоляйте. Я недостоин
этого. Мне совестно даже сдавать по контрактации ко
коны. Я бы не хотел допустить, чтобы презренный червь
работал на нашу дорогую Советскую власть. Пусть ра
ботают на нее одни лишь соловьи и розы, столь же
прекрасные, как она сама. Что до меня, то спасибо,
рахмат! Как часто я видел в чайхане ученого червевода Азимджана. Он был послан к нам в район из Са
марканда для нашего просвещения и вразумления, и
я очень подружился с ним. Я садился рядом с ним, мы
пили кок-чай и беседовали о жизни. И так горестно,
что такого человека осыпал упреками товарищ Уркабаев, замсекретаря Самаркандского горкома! И лишил
его должности.
Товарищ Уркабаев приехал к нам на маленькой зе
леной машине. Он сошел у кооператива и тихо подошел
к чайхане. Если бы я не боялся оскорбить его, я бы
даже сказал, что он спрятался за карагач, как дети,
когда они невинно играют в «я здесь, а ты где?». Азимджан, как обычно, пил кок-чай. Товарищ У ркабаев тихо
стоял за карагачем, наблюдая за тем, как, пригибаясь
на одну сторону, согбенные заботами, идут в чайхану
наши дехкане за советом. А потом, выйдя из-за дерева,
он громко воскликнул: «Я здесь, а ты где? Разве твое
место в чайхане?»
Жаль, жаль, что пострадал достойный человек, вза
мен которого послана к нам, стыдно сказать, женщина!
211
Она шныряет по жилищам, шаря всюду своими русски
ми глазами. Ах, неприятность!
В этот же день товарищ Уркабаев побывал во мно
гих местах нашего недостойного селения, и еще многие
уважаемые люди пострадали. Ах, ах, какие неприятно
сти! Вот приходит товарищ Уркабаев в детский сад.
Там вьются и резвятся счастливые советские дети. Не
мои, о нет! Я недостоин. Они резвятся, они поют песню
о цветах, и сами они — как цветы. Что еще им нужно?
И живет с ними девушка, которую я давно знаю. Но
товарищ Уркабаев и ей велел уходить с этого места.
А за что, дорогие? Ах, несчастье!
Все было именно так, как рассказывал Мир-шахид.
Но послушаем также и самого товарища Уркабаева.
В выходной весенний день он со своим приятелем и
двумя приезжими из Москвы едут осматривать старый
город Самарканд и его великолепные древности.
Уркабаев и его приятели идут на Регистан. Они чи
тают надпись, помещенную в нише западного портала
мечети Шир-Дор и заключающую в себе автохаракте
ристику строителя мечети. Он говорит о себе следую
щее:
«Он соорудил такое медресе, что земля доведена им
до зенита неба. Годами не достигнет высокой вершины
его портала мощью и усердием искусных крыльев орел
ума. Веками не достигнет верха запретных его минаре
тов искусный акробат мысли по канату фантазии. Ког
да архитектор точной правильности воздвиг арку пор
тала, небеса, приняв ее за новую луну, прикусили па
лец от удивления».
— Полнейшее отсутствие самокритики! — вздыхает
Уркабаев.
Прочтя надпись, они идут внутрь башни по кирпич
ной винтовой лестнице с такими большими ступенями,
что от них долго будут болеть потом мышцы ног. Нако
нец из каменной темноты все выходят на высокий
простор, полный ветра. Смягченный, но очень отчетли
вый, долетает сюда разноголосый хор кустарных сту
ков и шумов. Крупные удары кузнецов, мелкие — же
стянщиков, мельчайшие постукивания паяльщиков,
крики ослов, верблюжьи бубенцы, бренчание струны,
272
монотонное пение — все звучания тринадцатого, четыр
надцатого, пятнадцатого веков. Внезапно где-то сбоку
рождается и все растет звук, совершенно другой форма
ции: идет грузовик. И Уркабаев, человек второй пяти
летки, улыбается с нежностью.
Москвичи жадно глядят вдаль. В горизонт со стек
лянной отчетливостью врезаны отроги Тянь-Шаня. Под
минаретом до самых гор стелется по земле плоский жел
тый город, легко рассеченный цветущими садами.
Временами из этого глиняного.моря вырывается высо
кая голубоватая волна. Таких волн несколько: это
Гурр-Эмир, Биби-Ханым, Шах-и-Зинда, далеко вда
ли — обсерватория Улугбека, знаменитого внука Та
мерлана. А вон там, на юге, небольшое возвышение —
Ходжа-Ахрар.
— Какая тишина, мир! — восторгаются москвичи.
Уркабаев только вздыхает.
— Хорош мир! Ничего вы не знаете. Вот вы смот
рите и видите красивое зрелище — древности и все на
свете. А тут все кипит и клокочет. Вон смотрите туда...
Это мечеть Ходжа-Ахрар, а вокруг кишлак. Вот я вам
расскажу случай,— горестно оживляется он.— Вы толь
ко не облокачивайтесь на этот кирпич, он немножко
слабый... Так вот, значит, приезжаю я туда. Мне, меж
ду прочим, передавали, что там все червеводы почемуто окривели на один бок. Почему, думаю, такая стран
ная болезнь и почему у одних червеводов?
Подхожу я к чайхане, стою тихонько и смотрю. Да,
действительно тянутся туда дехкане и действительно
все кривые: держат себя правой рукой за левый локоть
и прихрамывают. Язва у них под мышкой, думаю, что
ли? Вот еще не хватало! Так что бы вы думали? Там
инкубистом, то есть инструктором по оживлению грены
в инкубатории, был у них некий Азимджан, подозри
тельный тип. Его послали, потому что другого не было.
Ну, понятно, Узбекшелкотрест выдал ему градусники,
чтобы развесить по червеводням. Там, если вы знаете,
все от температуры зависит: черви холода не любят.
Если ниже двадцати трех по Цельсию, сейчас пере
стают есть от вялости. А мы все усилия делаем, чтобы
поднять червеводство. И инкубист, понятное дело, дол10 В Инбер, т. 2
273
жен ежедневно два раза обойти свои точки и про
верить, все ли в порядке. Так он, вместо того чтобы хо
дить самому, велел дехканам приходить к себе в чай
хану, а градусники нести под мышками, чтобы не он,
значит, ходил к температуре, а температура к нему.
Азимджан этот смотрит на градусники и видит — три
дцать семь по Цельсию, или не знаю, сколько там,—
словом, температура тела человека. «Много, говорит,
очень у вас! Жарко, делайте сквозняки». Ну, вот черви
и дохнут.
Все смеются, но Уркабаев задумчив.
— Нет, это не смешно. Это очень, очень грустно.
Теперь слушайте дальше. Зашел я по дороге в районный
детский сад. Встречает меня заведующая, сладостная
такая девица. «У нас все, говорит, прекрасно, и мы
счастливы. Дети, станьте в ряд!» И выходят дети...
Совсем прозрачные дети. Стали и тихонечкими голо
сами запели по-узбекски:
Мы цветущие лилии дивного сада,
Мы питаемся солнцем и воздухом...
Вспомнив песню, Уркабаев так яростно заворочался
на башне, что клубочки кирпичной пыли задымились
под его локтем.
— И понимаете, все это правда, они не лгали. Они
действительно питались солнцем и воздухом, потому
что их пайки систематически расхищались. Я проверил.
Вы не представляете, сколько вреда принесла такая
баба! Я уже не говорю о самих ребятах. Конечно, мы
их подкормим, но взрослые забудут все это не скоро.
А ведь детский сад и ясли — сильнейшие наши агита
торы за Советскую власть среди женщин! Здешние жен
щины обвешаны гирляндами детей.
— Удачно сказано! — заметил один из москвичей.—
Да вы поэт!
Уркабаев вздохнул.
Нового инкубиста-инструктора, девушку с «русски
ми глазами», звали Шура Потапова. Она была дочерью
агронома-волжанина, родом из грибных и ягодных
274
мест, где даже и не знают, что такое шелковичный
червь.
В 1915 году у агронома Потапова захворала тубер
кулезом жена. Стала она похожа на восковое яблоко,
что лежало у них в столовой на угловом столике, по
крытом шерстяной скатертью. Потапов, глядя на розо
во-желтые щеки жены, только моргал и покашливал,
хотя врач успокаивал его, что «процесс протекает нор
мально».
Наконец весенним сырым деньком и врач заду
мался.
— На юг бы! — сказал он.— В Крым или на Кав
каз.
— А кушать что? — жестко спросил Потапов.
Оба помолчали. Годовалая Шурка ползала в это
время по газете, где было сказано, что домик паром
щика на Марне после длительного боя снова перешел
в руки союзников.
— Вот если бы в Туркестан,— сказал Потапов,—
это я, пожалуй, мог бы. Там, в Ташкенте, агрономы
нужны, мне товарищ писал.
— Вот и прекрасно! — обрадовался врач.— Там юг,
солнце — как раз то, что нужно. Обязательно поезжай
те! Через три-четыре месяца вы свою жену просто
не узнаете.
И действительно! Через полгода, стоя в Ташкенте у
гроба жены, Потапов почти не узнавал уже своей Ли
зы,— так жестоко обглодали ее субтропическое солнце
и лёссовая пыль.
На Лизиной могиле с невиданной быстротой вырос
тополь. Сначала Потапова держал здесь только этот
тополь. А потом и сам край стал ему дорог. Он даже не
слишком часто вспоминал покойницу Лизу. И лишь од
нажды, побывав в Чимгане, в горном санатории, ска
зал Шуре:
— Доктор-то оказался прав. Климат там, в горах,
отличный. Но до революции нас бы туда на порог не
пустили, а потом уже мамы не стало.
Каждую весну Потапов отмечал рост дочери. Когда
ее светлая головка достигла отцовского плеча, Шура
была инструктором-шелководом. А сам Потапов зани10*
275
мался гибридизацией коконов в институте шелковод
ства.
В тот день, когда Шуре предложили срочно выехать
в Самарканд, Потапов затуманился.
Она была у него одна. Они еще ни разу не расста
вались. Они вышли вдвоем в приинститутский тутовый
питомник. Начиналась весна. Шелковицы всех видов —
обыкновенные, карликовые,
кустиковые, пирами
дальные, шаровидные и змеевидные,— все они стояли
с набухающими почками.
Отец и дочь стали ходить по аллее взад и вперед,
не доходя до маленького белого дома. Там, изолиро
ванные от всего, лежали подопытные черви, заражен
ные пебриной1, и за ними ухаживали специальные
сотрудники.
— Помнишь, папа, как я болела дифтеритом и тоже
лежала отдельно? — засмеялась Шура.
Потапов задумчиво кивнул головой.
— Ты как будто загрустил? — спросила Шура.— Но
я ведь не могу не ехать. Какая же я буду комсомолка,
если не поеду? А потом мне самой хочется. Ведь это
моя первая самостоятельная работа. Там надо будет
оживить двести сорок пять коробок грены.
— Я понимаю, что ты должна и что тебе хочется.
Но, Шура, зачем же сразу в другой район? Разве тебе
не кажется, что лучше было бы здесь?
— А тебе не кажется, что это в тебе говорит оппор
тунист?
Потапов посмотрел на дочь и ответил:
— Кажется.
— Ну вот и отлично! Раз ты сам констатируешь,
значит, ты тем самым раскаиваешься.
Потапов посмотрел на дочь и ответил:
— Раскаиваюсь! Только знаешь что, Шура,— пиши
мне как можно чаще. Очень прошу тебя. И обо всем.
Будешь?
Шура посмотрела на отца и ответила:
— Буду.
1
П е б р и н а — инфекционное заболевание червей.
276
3
Когда по Самарканду црошла весть, что в каждом
районе города особая комиссия будет решать вопрос,
кто достоин паспорта, а кто нет, многим это не понра
вилось. В том числе Мир-шахиду.
— Я боюсь, дорогие,— сказал он,— что эта книж
ка, на которой, как мне передавали, на шести языках
написано слово «паспорт», шестикратно заставит нас
вздохнуть о том времени, когда ее у нас не было. Вот,
скажем, я. Зачем писать про меня на бумаге, когда в
сердце моем и так давно написано, что я — честный и
добрый узбек? Правда, некогда я был богат, но это про
шло. А раз оно прошло, то зачем же думать о том, чего
нет? Но скажу больше. А что, если жены наши тоже
пожелают иметь отдельные паспорта? Что будет тогда?
Разве жена захочет слушаться мужа, если наша за
ботливая Советская власть вручит ей книжку, куда
будут вписаны ее имя, возраст и все ее особые отмет
ки, точно она — овца, про которую известно, какое у
нее вымя и на какую ногу она хромает?
Рассуждая таким образом, Мир-шахид имел в виду
свою вторую жену, Нор-биби. В ее глазах все чаще ста
ли появляться какие-то точки и блестки, наводящие на
размышление. Прошло несколько дней, и Мир-шахид
снова говорил дружественно расположенным к нему
людям:
— Дорогие, да! Случайно я узнал, что жена моя
Нор-биби ходила в районную комиссию и говорила там
относительно паспорта. Конечно, я был очень обижен
тем, что она принимает такие решения, не посоветовав
шись со мной. Когда она вернулась домой, я немножко
поговорил с ней. Надеюсь, что теперь она передумала.
Мне кажется, что паспорт ей ненужен. В случае же если
она, да продлятся ее дни, умрет, то аллах и без пас
порта узнает ее, ибо все свои особые отметки она те
перь имеет при себе. Я сам, как трудолюбивый писец,
написал все, что нужно, на ее собственной коже. И спу
тать ее с другой женщиной невозможно, дорогие.
Примерно в это же время Потапов получил от Шу
ры первое большое письмо.
277
«Милый папа! Этот Азимджан, которого сняли до
меня, оказался самым настоящим вредителем. Он помо
розил тут почти всех червей, так как весна, ты знаешь,
холодная, а он приказывал не топить и открывать окна.
Самое плохое то, что теперь даже, когда надо будет
открывать, никто не захочет: не поверят. Так всегда
бывает: плохой работник не только сам портит, но
и другим мешает. Мне передавали, что здесь шли
такие разговорчики: вот, мол, раньше, когда не было
никаких инкубаториев, черви прекрасно водились.
Ты же понимаешь, что это значит и какая ответст
венность лежит на мне! А ты еще не хотел, чтобы я
ехала!
Теперь я хочу сказать тебе, где я нахожусь. Я живу
в мечети,— вот уж не думала! Бывшие кельи приспо
соблены под инкубаторы, в одной из них живу я. Там
сохранилось еще закопченное место, где был очаг, и
полка для книг. Сплю я в той же маленькой нише, где
спал когда-то здешний ученик. Мой пункт обслуживает и
колхозников и единоличников. Некоторым я даю грену,
но, конечно, предпочитаю давать готовых червей. Плохо
только то, что обычно все приходят за червями в один
и тот же час, после работы. Все стоят с корзинками в
очереди, и я со своими помощницами — мы просто раз
рываемся. Помощниц у меня три: две уполномоченные
от колхоза и одна — от сельсовета. По-узбекски я с
ними объясняюсь довольно прилично.
Тутовые деревья близко, но, конечно, не кустиковые,
а очень высокие, так что лазить трудно. Листья мне со
бирают местные ребятишки. Каждому, кто принесет хо
рошую охапку, я даю пустую коробочку из-под грены.
Они и стараются.
Плохо только, что почти все деревья растут вдоль
дороги и покрыты пылью. В таком виде листья не го
дятся. Если же давать их мокрыми, мытыми, то боюсь,
как бы невызвать у червей поноса. Ты мне напиши,
как быть.
Меня беспокоит вентиляция. Ведь окон здесь нет,
одни двери во внутренний двор, который, кстати ска
зать, так здорово устроен, что, если в одном конце ска
зать слово, в другом конце слышно.
278
Между прочим, в одной из келий я нашла целую
пачку плакатов Узбекшелкотреста,— знаешь, зеленых с
желтым, где в центре громадный червь, а вокруг ин
струкция по-узбекски. Оказывается, Азимджан ни
кому этих плакатов не роздал и просто сложил в уго
лочек.
Был у меня участковый инструктор. Но я лучше
буду спрашивать у тебя. Ты хоть и беспартийный, всетаки старый специалист и вместе с тем отец.
Ну, до свидания, папа! Мне предстоит бессонная
ночь. Наверное, на рассвете появятся черви, так как
уже есть «разведчики». Да, заметил ли ты, что ново
рожденные черви, когда лезут сквозь тюль на тутовый
лист, протискиваются целой кучей в одно и то же от
верстие? Но это я так, между прочим.
Жму руку. Твоя Шура».
Письмо второе.
«Милый папа! Давно тебе не писала: очень была за
нята, но теперь легче. Основные партии червей все уже
розданы. Они у меня получились здоровые, даже жел
тушных мало. Со вчерашнего дня начала обход тех хо
зяйств, куда мы дали червей. Пошла я и еще одна из
моих колхозниц — Мухаббат. Замечательная женщина,
партийка! Она уже немолода, уже внуки у нее есть, а
такая веселая. Когда рассказывает о своей жизни, то
улыбается, хотя жизнь у нее была далеко не легкая.
Вот, например, ее замужество. Она из бедняцкой семьи,
и была седьмая по счету. Вышла замуж уже «старой
девой», в шестнадцать лет: никто не брал за бедность.
Наконец нашелся один жених — и даже состоятель
ный. У него были ковры, одеяла, халаты и самовар.
Мухаббат вышла замуж за этого человека и три дня
наслаждалась богатством, особенно самоваром. А по
том оказалось, что это все чужое, взятое напрокат.
Сначала пришел один мужнин приятель и унес ковры,
второй унес одеяла, третий — еще что-то. Остался один
самовар. Но вот и за самоваром пришли.
— Тогда,— говорит Мухаббат,— я села рядом с са
моваром, обняла его крепко, прижалась к нему щекой.
279
Он холодный, я горячая. Я плачу, он молчит. И все-таки
его забрали. А теперь,— говорит Мухаббат,— самой
смешно. Глупая была девочка, бедная и темная! Плака
ла и смеялась — все вслепую.
Так она говорит.
Пошли, значит, мы с ней. Приходим в дом к одно
му колхознику. Стучим — никого. Солнце. Тишина —
ну такая тишина!.. Только маки на глиняной крыше
кивают и пчелы жужжат. Наконец открыли нам, и мы
вошли. Нас встретила столетняя старуха, коричневая,
с бородой и зобом. Из соседнего двора пришла еще
одна такая же старуха, потом еще. Потом такой же
примерно старик. Ребятишки набежали. Вот так пле
нум! Мухаббат спрашивает:
— А где остальные? Работают?
— Работают,— отвечают.— На огороде и в саду
(колхоз у них плодоовощной).
Вдруг одна девочка, постарше, говорит по-русски:
— А наши на винограднике. Там азот привезли.
Удобрение.
И все эти древние старухи и старики закивали, за
улыбались, заговорили: «Азот, азот!» Это было един
ственное русское слово, которое они поняли. И потом,
когда мы уходили, я крикнула им:
— Х айр!1 Азот!
А они мне:
— Азот, азот!
Но сначала мы посмотрели червей. Они лежали в
наглухо закрытой комнате, в плетенке, подвешенной к
потолку, крытые ватными одеялами. Им было сыро и
душно. Я сейчас же одеяла сняла и окна настежь. По
том мне Мухаббат говорит:
— Ты даже не знаешь, что такое шелк для нашей
женщины. Отсюда начинается ее самостоятельность.
Шелковые деньги — женские деньги. Надо только хоро
шенько следить, чтобы сами женщины сдавали коконы.
Тогда уже наверное деньги пойдут им. А то бывает так:
работают они, а деньги получают мужчины.
Ну, папа, до свиданья! Твоя Шура»,
1
X а й р — до свидания {узбек.).
280
Письмо третье.
«Папа, слушай, если бы ты знал!.. Вот как было
дело. Пошли мы еще раз с Мухаббат. И у одного дома
она говорит:
— Надо сюда зайти, хотя здесь живет скверный
человек, Мир-шахид. Вторая жена его, Нор-биби, очень
несчастна до сих пор. Новая жизнь идет по улице, но
к ней во двор не заходит. У нее трое детей. Третий, со
всем маленький б ала1, больной. Куда она с ним де
нется? А оставить дома — первая жена замучает.
Входим. Большая, хорошая комната, оклеенная
окладными листами фининспектора. Пиал, подносов,
стеклянных банок — всего много. Одеяла горкой. Хо
зяин весь на меду, так и юлит. По бедрам повязан плат
ком: значит, желает еще нравиться. Тюбетейка на за
тылке: значит, доволен собой. Тут же дети. Самая ма
ленькая — с кривыми ножками. Я говорю:
— К доктору надо. У нее рахит.
А он — руку к сердцу. Я ему — «рахит», а он мне —
«рахвдат». Явно издевается. Женщина рядом стоит.
Я потихоньку Мухаббат:
— Неужели это и есть Нор-биби?
А она мне тоже потихоньку:
— Это не она. Это — первая жена. Погоди, я сейчас
спрошу, где та.
Но спросить она не успела.
Вот что случилось дальше.
Я подхожу смотреть червей: они сами оживляли гре
ну,черви только-только вылупились. И эта женщина, пер
вая жена, подгребает их просто бумажкой. Я говорю:
— Так нельзя, ап а2, ты их мнешь. Это надо делать
куриным перышком. Я тебе сейчас принесу.
Выбежала во двор, думаю: не может не быть у них
курицы. Смотрю: в углу возле корчаги лежит на земле
сорочье перо. Ну что ж, и это годится. Наклонилась, а
из-под корчаги стон. Я — ближе. Оказывается, корчага
прислонена к двери небольшой пристройки. И не знаю
1
2
Б а л а — ребенок (узбек.).
А п а —- сестра (узбек.).
281
почему, пришло мне в голову, что там лежит больная
Нор-биби, которую они прячут. Не успела я об этом
подумать (все это было очень быстро, меньше минуты),
идет за мной сам хозяин и так сладко говорит:
— Какая ты добрая, инструктор-апа, что так забо
тишься о нас и о наших презренных червях! Но кур
у нас давно нет.
А я ему так же сладко:
— Ничего, Мир-шахид-ака \ презренное сорочье
перо тоже годится.
И даже виду не подаю, что слышала что-либо...
Папа, не могу сейчас писать: слышу, как будто осы
летают. А для меня это еще страшнее мышей и пауков,
хотя и те большие лакомки до червей. Но осы страшнее
всех. Пойду взгляну, чего это они так разжужжались.
Потом допишу остальное. Дальше, дальше что было!..»
А дальше было так.
Секретарь комсомольской колхозной ячейки Куркмас Низамов пропахивал трактором виноградное меж
дурядье, для того чтобы посеять там клевер и горох.
Это был новый способ использования места между ви
ноградными кустами. И так как у этого способа были
противники, утверждавшие, что засеянное междурядье
истощит землю и оставит мало соков для самого ви
нограда, то решено было попробовать только в одном
месте.
Куркмас осторожно вел трактор. Он видел, что его
«фордзон» слишком широк и может повредить нежным
виноградным кустам. Здесь был бы нужен более узкий
трактор — «интер». Но «интера» не было, и Куркмас
волновался. Его тюбетейка стала влажной от пота, а
полевой тюльпан над ухом быстро увядал от близости
воспламененной щеки.
Шура, окутанная облаком пыли, побежала за трак
тором, крича:
— Куркмас, остановись!
Но тот все же дошел до конца и тогда только
спросил:
1
А к а — брат (узбек.).
282
— Что такое? Вижу — пыль кричит, а кто в пыли —
не узнаю. В чем дело? Здесь важная минута, а ты кри
чишь.
— Нет, погоди, здесь минута поважнее.
И Шура, обжигая руки горячим от солнца тракто
ром и держа его за колесо, как бы не ушел, рассказала
Куркмасу, в чем дело.
Мир-шахид сказал правду. Спутать теперь Нор-биби
с другой женщиной было трудно. Ее «особые отметки»
запеклись кровью. Особенно глубок был косой рубец,
идущий от глаза вверх, к спутанным волосам.
Нор-биби сидела в сарайчике на рваном одеяле,
охватив колени руками и глядя в землю.
— У нее лихорадка, граждане,— уверял дрожащий
Мир-шахид.— Лихорадка, во время которой человек
трясется, теряет сознание и разбивается в кровь...
Правда, Нор-биби, моя дорогая жена, что у тебя лихо
радка?
Но Нор-биби молчала. И молча глядели на нее
Куркмас, Шура, Мухаббат и районный милиционер,
пока наконец врачиха из амбулатории не сказала:
— Хорошо, что мы захватили носилки. Только по
осторожнее, товарищи!
Когда Нор-биби унесли, районный милиционер
Урун-бай, тоже с тюльпаном за ухом, ибо это было
время тюльпанов, сказал Мир-шахиду:
— Жена твоя будет жива, этот доктор вылечит ее,
это хорошо. Плохо только то, что и ты из-за этого оста
нешься жив. Поспеши, однако, не заставляй себя ждать
там, где тебя ждут уже не первый год.
4
Старое медресе Ходжа-Ахрар, взрастившее стольких
благородных юношей, теперь было полно женщин.
Этот стихийный митинг не был предусмотрен никем,
и никто особо к нему не готовился. Просто в один ка
кой-то час стало известно, что Нор-биби прямо из
больницы отправилась в гости к инструктору из Таш
кента и, сидя там, пьет под урюком чай. И как только
283
это стало известно, женщины со всего кишлака, кол
хозницы и единоличницы,— все, кто только был в это
время свободен, не сговариваясь, пошли по направ
лению к мечети и вскоре заполнили двор.
Шура, застигнутая врасплох, успела только разве
сить те из плакатов Азимджана, которые еще не были
ею розданы. Квадратный каменный двор расцвел зеле
ным и желтым. Многократно увеличенный шелкович
ный червь пополз по стенам медресе меж резных дере
вянных дверей. Но самый важный (и к тому же един
ственный) плакат, тот, где изображена молодая узбечка
в оранжевом, отчасти похожая на Нор-биби, но со знач
ком КИМа на груди,— этот плакат был повешен у вхо
да как приветствие.
Митинг открыла Мухаббат троекратным ударом в
ладоши. Двор с его превосходной акустикой отчетливо
повторил три удара. Прошелестели женские одежды,
всколыхнулись платки, шарфы и шали. Потом все
утихло. Был час заката. Была весна. Над медресе Ходжа-Ахрар синел квадратный кусок неба, украшенный,
как ему в эту минуту и подобало, ясным полумесяцем.
Под урюком, посреди двора, на скамейке сидела
Нор-биби.
— Сестры! — сказала Мухаббат.— Вот перед вами
женщина Нор-биби, мы все знаем ее. Поговорим о жиз
ни этой женщины.
Снова прошелестело, и снова все смолкло.
— В прошлое время над нашей женщиной стояло
пять хозяев. Это не много ли? А было так. Первый хо
зяин — это бог. Второй хозяин — эмир. Третий хозя
ин — тот, кто давал работу, в чьей воле и руках были
земля и вода. Четвертый хозяин — мулла. Пятый хо
зяин — муж. Сестры, мы судим женщину Нор-биби за
то, что четырех хозяев она уничтожила, а пятого оста
вила. До революции нас продавали за деньги, за рис,
меняли на всякие товары. Детьми нас выдавали замуж
за стариков (отчего ты плачешь, Нор-биби?), за ста
риков, у которых, кроме нас, были уже жены. У нас
крали наше детство, а мы молчали. Нор-биби, ты ви
новна в том, что так долго молчала! Виновна она, се
стры? — спросила Мухаббат.
284
И сестры с влажными глазами ответили:
— Виновна!
— Встань, Нор-биби, и посмотри нам в глаза. Ты
виновна в том, что мало верила в свои силы. Ты боялась
уйти от мужа, боялась, что Советская власть бросит
тебя на полдороге, что она далека и велика и не видит
твоей маленькой жизни. А она увидела. Она — это я,
это мы все, это ты сама, Нор-биби. Ты молода, помни
это. Ты здорова. Ты можешь работать.
— Я мало что умею, Мухаббат,— ответила Норбиби очень тихо, но удивительный двор так внятно по
вторил ее слова, что все услыхали их.
— Мало что умеешь? — Мухаббат обвела глазами
весь двор, как бы ища ответа...
И вот как Шура написала потом своему отцу:
«Понимаешь, Нор-биби тихо так говорит (но все
услыхали):
— Я ,— говорит,— мало что умею.
А Мухаббат, эта красавица, эта умница, это золотце,
обвела глазами весь двор, как бы спрашивая у него от
вета. И тут со всех сторон бросились ей в глаза, прямо
поползли на нее плакаты. Особенно тот, где узбечка
с коконами. И она, моя Мухаббат, вытянула свой шиш
коватый коричневый палец по направлению к этому
плакату.
— Вот это,— говорит,-— ты умеешь, не правда ли?
Перед тобой все открыто, но ты забыла об этом.
Жаль, жаль, что ты не слышал, как они судили
Нор-биби и приговорили... к свободе и счастью».
1934
МОЛОДЫЕ л ю д и
Замоскворечье к культуре
склонности не питает.
Старинный путеводитель по Москве
Синее снежное утро встает над Кировским районом,
тем самым, где в начале XVII века паслись коровы
Марфы Ивановны, матери царя Михаила Федоровича.
Здесь были заливные луга и болота, здесь пролегало
овражистое место Балчуг, что по-татарски означает
«грязь».
В Черниговском переулке был темный бор. С этой
стороны из-за Оки надвигались на Москву татары. Не
даром первая из кремлевских бащен, Тайницкая, по
вернута в сторону Замоскворечья.
В позднейшие, купеческие, времена здесь насчиты
валось тридцать церквей и только две школы.
С восьмиэтажной высоты фроловской квартиры
видны крыши в синем снегу. Круто завитые дымы от
весно подымаются к небу. Очень холодно. Очень рано.
В столовой тикают часы, в глянцевитой стенке пианино
медленно клубится рассвет. В комнате направо спит
Василий Тимофеевич. Налево — дети: Наташа и Шу
рик. Первой подымается Паня — домработница, плот
ная северная девушка.
286
— Шесть-ю восемь сорок восемь,— бормочет она,
натягивая чулки.— Семь-ю восемь пятьдесят шесть.
«Таблицу умножения лучше всего повторять еже
дневно утром, на свежую голову»,— советует учитель
ница в школе.
И Паня повторяет.
Вторым подымается Василий Тимофеевич.
— Дер Тиш 1, дес Тишес, дем Тише,— твердит он,
стоя под душем.
— Ди Тише,— продолжает он, намыливаясь для
бритья.
Ровно в восемь приходит преподавательница немец
кого языка, немолодая румяная Каролина Эрнестовна.
— Nun, wie geht’s?2 — спрашивает она.
— Данке шен8, — отвечает Василий Тимофеевич.
Урок начинается.
— Дер Тиш, дес Тишес...
— Хорошо,— говорит Каролина Эрнестовна.— А
теперь...— Она ищет глазами, что бы еще такое про
склонять, и видит каменную лягушку из уральского
камня на письменном столе. Камень с Урала, родины
Василия Тимофеевича.
— Очень хорошо,— говорит Каролина Эрнестов
на,— просклоняйте мне der kleine Frosch — маленькая
лягушка.
Огромный, с сивой проседью, Василий Тимофеевич
Фролов, бывший партизан, отстукивая кулаком каждый
падеж, склоняет: «Дер кляйне Фрош, дес клайнен Фрошес...» Потом он пишет диктовку, касаясь орденом
Ленина края стола.
— А как вы думаете, Каролина Эрнестовна,— за
стенчиво спрашивает он,— скоро я буду читать Гете в
подлиннике?
К этому времени встает уже Наташа. Она завтра
кает, собирается в школу. И если кто-нибудь спросит
по телефону товарища Фролова, или Василия Тимофе
евича, или просто Васю, она отвечает: «Сейчас нельзя.
Он учится».
1
2
3
D e r T i s c h — стол (нем,).
Как поживаете? (нем.)
D а n k е s c h ö n — большое спасибо (нем.).
287
Позже всех встает шестилетний Шурик. Ни отца,
ни сестры нет уже дома. Полное утро за окном. Розо
вый морозный день.
Шурик ест булку с маслом и рассказывает Пане
про трех поросят, которых он видел в кино: «Три по
росенка строили три дома. Один соломенный, один я
забыл из чего, а третий каменный».
— Ой, опоздаешь,— говорит Паня.
— А который час? — спрашивает Шурик.
— Десятого половина.
— Ничего, я сейчас. А третий, значит, каменный.
Даже пианино каменное. И вот приходит волк про
верить, кто как строит. Вот он дует на первый дом...
Но теперь уже действительно пора идти. И Шурик
в сопровождении Пани уходит в музыкальную школу,
надев две пары рукавиц, чтоб не застудить свои руки
будущего пианиста.
Проводив Шурика, убрав квартиру и наладив обед,
Паня возле тихо кипящего супа садится читать «Овод»,
книгу, рекомендованную ей ночным сторожем.
В выходной день все трое Фроловых или едут за
город на машине, забрав с собой бутерброды и лыжи,
или отправляются пешком в Зоопарк. Но часть пути,
надо ли, не надо, они обязательно проедут в метро.
Там они приходят в восторг от новых ярко-алых авто
матов. Они огорчаются при виде перегоревшей лам
почки в блистательном ряде огней, при виде трещины
на стеклянной схеме пути. Им до всего есть дело.
Они выходят на поверхность, блаженно жмурясь от
морозного солнца. Они обсуждают улицы, дома, си
стему светофоров, автомобили. Шурик называет их все
поименно.
— Пятитонка. Полуторатонка. Легковушка. «АМО».
«ЗИС». «ГАЗ». Форд простой. Форд обтекаемый. Лин
кольн. Лошадь,— недовольно говорит он.
— А я рада за воробьев, что лошадь,— отзывается
Наташа.— А то им совершенно нечего есть.
В Зоопарке они долго стоят у клетки с кондорами.
— Ты обрати внимание, папа, как неправильно
устроен кондор,— говорит Шурик.— Одни крылья,
а элеронов нет.
288
— Да, это, брат, безграмотно,— отвечает Василий
Тимофеевич.— Но он и так, ничего, справляется. Я их
в степи видал...
Вечер. От острого запаха зверей, от снега, мелька
ния сосен по шоссе, от светофоров, улиц, автомоби
лей — от всего этого отличного выходного дня у детей
пылают лица и блестят глаза. Они могли бы еще пойти
в кино, но неплохо и посидеть в столовой с отцом, по
пить чайку, послушать радио, поговорить по душам.
Вьюга за окном. Снег. Ветер как раз в их сторону.
Высокий дом выставил навстречу непогоде сигнальные
огни.
— Что-то наша мама теперь делает? — говорит На
таша.— Мамочка наша.
— А ничего,— отвечает отец.— Идет себе. Что ей
делается. Да там, может, и вьюги никакой нет.— Так он
отвечает, а сам думает: «А может, есть. Кто его знает?»
Звонок. Всю переднюю целиком заполняет огром
ный, крупнее даже, чем сам Фролов, человек в меховой
куртке; снег тает на ней.
— Здесь товарищ Фролов живет? — спрашивает
гость.— Вася! — восклицает он, увидав хозяина.
— Петруша!
Два богатыря обнимаются.
— Тише, счетчик сломаете,— говорит Наташа.
— Наташка, тащи чайник на газ. Петруша, садись.
Ты когда приехал? Чудак, что же ты не позвонил?
— Да я звонил вчера утром. Два раза звонил. А мне
ответили: «Он не может, он учится». Тогда я решил без
звонка.
— Да, брат,— с гордостью говорит Василий Тимо
феевич.— Это я действительно учусь. Немецкому языку.
Скоро Гете в подлиннике читать буду.
Гость Петруша, Петр Андреевич Орехов, давниш
ний фроловский приятель, вернее, даже друг, строитель
с Игарки, входит в столовую. Давно не видались друзья,
чуть не с гражданской.
— Твои? — спрашивает гость, указывая на ребят.
— А как же! Знакомьтесь. Вот Наташа. Девять с
половиной лет. Декламирует хорошо. Сама стихи пишет.
Школьная отличница.
289
— А как же,— говорит словоохотливая Наташа.—
Школа у нас новая. В такой школе нельзя плохо учить
ся. Она такая новая, такая крашеная, что мы сначала
даже к партам прилипали, а теперь вот уже не прили
паем. И вот я написала стихи:
С успехами все новыми
Приходит Новый год.
И школа наша новая
Растет себе, растет.
— Ладно, погоди,— говорит отец.— Не все сразу.
А это, знакомься дальше: Шурик. Учится в музыкаль
ной школе. Пианист, выступал на олимпиаде. Талан
тливый,— шепотом, чтоб Шурик не загордился, добав
ляет Василий Тимофеевич.
— А хозяйка твоя где? — спрашивает гость.
— Хозяйка? У-у... Та идет сейчас на лыжах в Ар
хангельск. Лыжный пробег. Читал, верно? А как ты
думаешь, вьюга там есть сейчас по дороге?
— Не должна быть,— уверенно говорит Петр Ан
дреевич под свист ветра.— И кроме того, возьми во вни
мание, что в большинстве они идут лесом.
Друзья садятся чаевать. Паня выходная. Ната
ша хозяйничает с гордостью. Наливает гостю чай по
крепче, кладет туда огромную горбушку лимона и лож
ку варенья. Фролов и Орехов пьют чай, вспоми
нают.
— А помнишь?..— говорит один.
— А ты не забыл?..— спрашивает другой.
Дети слушают. Постепенно выгибаются полукругом,
мрачнеют светлые стены столовой. Вихрем уносится
вдаль лампа под абажуром малинового шелка. Вот
она на лесной поляне тлеет уже ночным пояском ко
стра. Ночь. Зима.
Два человека, двое партизан, лежат у костра в глу
боком сибирском лесу. Один из них ранен в ногу, не
может ходить. Они отбились от своих. У них ни еды,
ни теплой одежды.
— Уходи один, Вася,— говорит раненый.— Чего
тебе тут со мной!
— А ну молчи,— спокойно отвечает Вася.
290
Они умолкают оба. Лес дрожит от ветра. Снежная
лапа, нависшая над костром, внезапно обрушивается
в огонь тяжелой глыбой.
— Фу, черт,— говорит Вася.— Еще завалит нам ко
стер. А спичек больше нет.— И он ложится на землю
ничком, закрывает своим телом огонь, дышит на него,
как на птенца, греет своим теплом.
И все же костер гаснет...
— Вася,— через какое-то время говорит Петр Оре
хов, раненный в ногу.— Васька, ты, никак, спишь?
— Я только вот... минуту,— бормочет замерзающий
Фролов.— Я вот только...
— Э, нет.— Петр тормошит его, трет снегом. И из
последних сил поет ему своим знаменитым голосом,
поет ему сквозь вьюгу в самое ухо, песню за песней,
чтоб друг не спал.
Утром их подбирают свои.
Дети слушают, не дыша. Они не могли бы выразить
словами, но они смутно чувствуют, что их отцы прошли
через все эти вьюжные леса, через муки и раны, чтобы
они, вот они, Наташа и Шурик, сидели здесь, в этой
теплой столовой, учились в новых школах, игра
ли на музыкальных инструментах, радовались огням
метро.
— А помнишь?..— снова начинает гость.
— А ты не забыл?..
И снова она, гражданская. Только на этот раз не
Урал, а Украина. Не зима, а лето. Не лес, а степь, дым
ная от зноя.
— Помнишь, как мы там без воды подыхали все
вместе? И люди и кони. Помнишь, у тебя конь был,
Мышак?
— А как же, Мышак... Еще бы. Я, знаешь, седло с
него до сих пор сохранил. Хозяйка ругается, что рух
лядь, а я храню. Шурик, волоки седло.
Вот и седло. Пропаленное зноем, дымом, пылью,
конским потом, лежит, оно на новеньком кожаном стуле.
И хозяин гладит его, как коня.
— Было, всего было,— кивают друг другу друзья.
Как бы возвращаясь издалека, они обводят глазами
комнату, видят чайный стол, пианино, ребят.
291
И ребята возвращаются вместе с ними издалека.
Квадратные стены снова на месте. Завьюженная, погас
шая было в снегу, загорелась и прилетела на место
лампа.
— Ну, молодые люди,— обращается к детям гость.—
Вы все слушали, слушали. Теперь мы хотели бы
послушать вас, правда, Вася?
— А как же. Ты вот что, Шурик. Исполни ты нам,
брат, Моцарта «Турецкий марш». Это здорово у тебя
выходит. Он уже и Моцарта исполняет,— шепотом,
чтобы Шурик не загордился, сообщает отец.
Но Шурик, то ли от пережитых впечатлений, то ли
из кокетства артиста, то ли просто оттого, что ему шесть
лет и он хочет спать, не желает исполнять «Турецкий
марш». Он отказывается. У него и пальцы не разыграны,
и настроения нет, и табуретка у пианино скрипит.
Он все просит, чтоб починили, а ему не чинят. Нет, он
не будет играть.
— Стыдно, очень стыдно,— говорит Наташа.— Мо
царт так бы никогда не поступил.
Но не это убеждает Шурика. А то, что отец молча
смотрит на него. Отец смотрит на него, и Шурик смот
рит на отца. Он вспоминает все, что только что слышал.
И медленно краснеет.
— Я сыграю «Турецкий марш»,— говорит он.—
Я хорошо сыграю.
И так как табуретка действительно скрипит, а сам
он очень мал, то ему пристраивают на стул старое от
цовское седло.
1935
О МОЕМ ОТЦЕ
I
Мне трудно сейчас говорить о моем отце. В то время,
когда он весь, как книга, был раскрыт передо мной,
я не умела прочесть ее. Теперь же, когда, мне думается,
я умею, книга закрыта навеки.
И все же медленно, с трудом, черта за чертой, я пы
таюсь воссоздать образ своего отца. Я тщательно вос
станавливаю его лицо, улыбку, манеру ходить, его глу
бокую, в минуту гнева, складку между бровями, кото
рую я в детстве называла «громом». Его словечки. Он
любил разговаривать сам с собой. «Ай, браво!» — вос
клицал он, когда был весел. Или: «Такие-то дела!» А не
то было у него еще одно презабавное словечко: «Лебе
дей». Олицетворение превосходной степеци чего бы то
ни было: восторга, хулы, укора, иронии. Тысяча оттен
ков. Автором этого слова «лебедей» был один слегка
тронувшийся не то сапожник, не то продавец газет, ко
торого отец знал, еще будучи студентом.
Медленно, ощупью, теряя и вновь находя верную
тропу, я продвигаюсь в глубь своего детства. Я вступаю
во все более ранние эры: «игрушечный» период, «аз
бучный» век; и во все времена я нахожу своего отца.
293
Иногда, о радость, меня подстерегает неожиданная
удача: я нахожу в памяти события, не поврежденные
временем. Иногда это предмет: костяной нож, запонка,
ручка, письмо. Вот, например, письмо к моей матери,
написанное отцом задолго до моего рождения, летом
1880 года, из Елисаветградского уезда, где отец рабо
тал статистиком по переписи населения. В то же время
моя мать, заложив за уши волосы, училась на курсах
в Петербурге и давала уроки.
«Друг мой, Люба,— писал отец,— зная, что в Бобринце ждет меня твое письмо, я был обуреваем таким
нетерпением, что не стал дожидаться обещанной под
воды и отправился туда из Гурьевки пешком. Я отпра
вился в путь после полудня, но не рассчитал времени
и пришел поздно вечером, когда почтовое отделение
было уже закрыто. Если бы ты знала, моя хорошая,
какую незабвенную ночь я провел один-одинешенек,
дожидаясь утра на крылечке почты, ступеньки которой
за день накалились от солнца и теперь медленно от
давали тепло. Или это грело меня твое письмо, которое
лежало совсем близко, за стеной?
Величественная луна сияла над уснувшим городком.
Мягкая пыль лежала неподвижно, колотушки ночных
сторожей и те умолкли. Одни лишь сверчки да песня
далеко в степи нарушали безмолвие ночи.
Друг мой, Люба, я думал в эти минуты о нас с то
бой, о нашей любви, о нашей будущей совместной жиз
ни, направленной на то, что так гениально выразил
своими строками Некрасов: «Сейте разумное, доброе,
вечное...»
И действительно, по-своему мои родители выпол
нили намеченное. Мать заведовала школой. Отец с
группой профессоров издавали научно-популярные
книги.
Я росла одна, без братьев и сестер. «Мама не мо
жет. Она занята» — эта фраза прошла сквозь все мое
детство. Мама не могла со мной гулять, не могла быть
со мной, когда я хворала, не могла читать мне вслух:
она была занята. И она правда была занята. Она
294
заведовала школой. Пятьсот девочек в возрасте от де
сяти до пятнадцати лет находились под ее началом.
Я была пятьсот первая.
Моя мать была строга, ее больше боялись, чем лю
били. Самые буйные школьницы стихали от одного ее
вопроса: «Как твоя фамилия?»
В детстве мне часто снился сон: я бегу но коридору
и вдруг —- моя мать. Она в синем платье, держится
прямо, седеющие волосы гладко зачесаны за уши. «Как
твоя фамилия?» — спрашивает она меня. Я трепещу и
просыпаюсь.
Мои родители жили дружно. Они во всем советова
лись друг с другом и никогда не пререкались. Но отец
весь как-то менялся при матери, становился тише, скуч
нее. Словно и он боялся вопроса: «Как твоя фамилия?»
Редко, очень редко, сидя в сумерках без огня., они
пели вдвоем украинские песни. «Комары гудуть, спаты
не дають»,— начинал отец мягким своим голосом, а
мать подпевала: «У-у-у», подражая комарам. С года
ми все это вывелось.
В детстве уже со вторника я начинала мечтать о
воскресенье, которое я проведу с отцом. Месяцы пред
ставлялись мне цепью холмов, где воскресенья были
вершиной. Так я и жила от вершины к вершине. Со
вторника начинался еле ощутимый подъем.
Зимой мы ходили на каток, на непрочный каток
южного города, где морской ветер разъедает лед. Но
мы были неприхотливы и радовались даже скверному
льду. Если не было катка, мы просто гуляли; если же
и гулять нельзя было, мы сидели дома. И это, пожалуй,
было желаннее всего.
Из отцовских рассказов лучшими были рассказы
о переписи 1880 года. Сколько деревень и сел Украины
перевидал он в тот год! Сколько высоких глиняных по
рогов переступил, наклоняя голову, чтобы не уши
биться о притолоку, хоть и был невысокого роста!
Вот он входит, мой отец, предвечерним часом
в бедную хату, где на столе в березовых венках стоит
гроб. Солнечный луч освещает лицо мертвеца, молодое
лицо и восковые руки с голубыми уже ногтями. Пло
ская, точно мокрая, лежит на лбу прядь волос. Томно
296
пахнет березовый лист. Безумная мать кричит молодому
статистику: «Пишите, что одним хлопцем меньше стало
на свете! Помер сын у меня. Один был — и тот помер.
Пишите, что же вы не пишете... Бык забодал».
Поздний вечер, масленичный буран, пухлый снег.
Мохнатые искры летят из труб: пекут блины.
Но отец входит под кровлю, где труба крепко за
росла снежной коркой: давно не топили. В нетопленной
хате, при свете лучины, достает отец свои листки и по
ходную чернильницу. Сумрачный мужик отвечает на
его вопросы:
— Из кого состоит семья?
— Я, жена и дите. Сегодня родилось.
— Значит, трое?
— Четверо. Бог двояшку дал, да хоть бы сейчас и
взял. И одного кормить нечем.
Подув на озябшие пальцы, отец пишет: четверо...
Воскресный вечер длится. Отец рассказывает, а я
слушаю и смотрю, не слышу, а вижу. Он так рассказы
вает, что вот хотя бы эту хату я вижу и снаружи, и
внутри, и сбоку: со всех сторон. Я как бы обдуваю ее
взглядом. Я увидела трубу, заросшую снегом. Что это
значит? Это значит, что мы с отцом пролетели по
верх крыши, увидели ее сверху и только потом про
никли в горницу, где сели писать у стола. Как это он
так рассказывает? Как бы добыть это отцовское
уменье?..
Весной было по-другому: каждое воскресенье мы
уезжали за город к морю. Мать не принимала участия
в этих поездках.
Несмотря на то что леса, степь и воды русской ли
тературы трогали ее до слез, природы она не любила.
В лесу сквозило, у воды было сыро, в степи дуло.
А мать всегда следила за тем, «чтобы не дуло». Ей
всегда было «немного свежо», и она просила закрыть
окно, кроме того, она не умела быстро ходить. На улице
длинная юбка ударяла ее по ногам.
Худощавый, легкий отец шел плечом вперед, как
будто плыл в попутной волне. Когда он вел меня за
руку, я не знала усталости.
За городом у нас было любимое место — далекий
296
монастырский берег, где мало кто бывал. Монастырские
сети сушились там на крупной гальке, синеватой от
раковин.
Иногда море выбрасывало гуда стеклышко, чисто
промытую кость, круглую, как подзорная труба, кусок
дерева, плотный от воды и соленый на вкус. Из такого
дерева отец перочинным ножом вырезывал мне лодку.
Он начинал с кормы. В это время я, разувшись, бро
дила по берегу. С непривычки было больно ногам, и я
двигалась затрудненно, почти как моя мать на улице.
Но я быстро привыкала. Я уходила далеко и оттуда,
прищурившись, глядела на отца сквозь круглую косточ
ку. Он сидел маленький, словно выточенный. Рядом с
ним на воткнутой в песок трости висела его шляпа. Все
это помещалось у меня в одном глазу.
2
Мой отец любил порядок, и порядок любил его. От
цовский день был весел от деятельности. Он был так
славно заполнен трудом, что от этого становилось ра
достно жить. Отец никогда не знал тех тягостных ми
нут или даже часов, когда время загнивает, покрывается
ряской и медленно влачится к вечеру, к полуночи, к
рождению следующего дня с такой же червоточиной,
что и предыдущий.
Отцовский день тек, как неширокий, но чистый и
обильный водой ручей, у которого на протяжении всего
пути в веселом и разумном порядке расставлены дела.
То он вертит мельницу, то заботливо журчит между
фруктовыми саженцами, то поит огородные гряды, то
выращивает рыбных мальков.
Иногда, не часто, и никогда по пустякам, по-настоя
щему гневный «гром» бороздит его гладь. Иногда — не
часто — работяга-ручей позволяет себе отдохнуть.
И ласков тогда его рокот. «Ай, браво!», «Лебедей» —
слышен его голос. И, гляньте-ка, мы видим даже и ле
бедей в маленькой прозрачной заводи.
Вот отцовский письменный стол, простой, не новый,
но удивительно милый, приятно озабоченный, необхо297
димый. Он служит отцу уже много лет. Он приобрел то
тихое, будничное сияние, которое отличает полезные
предметы от бесполезных. Мне и сейчас оскорбитель
ны письменные столы-трутни с их холодными кры
латыми чернильницами, с их ярким, тупым сукном.
И да здравствуют честные, простые столы, наше рабо
чее место!
Глядя на отца, я полюбила порядок. Мне начал нра
виться порядок, установленный раз навсегда или хотя
бы ненадолго. Изменения меня тревожили. Все время
было так — и вдруг стало иначе. Для чего это?
На главном перекрестке нашего города стоял горо
довой: светлоглазый, крупный, розовый, с голубыми те
нями от русых усов. Летом на его белом кителе горел
оранжевый шнур, светлый свисток висел на груди,
штаны были ярко-синего цвета.
В нескольких шагах от городового, на скрещении
улиц, сидели цветочницы с полными ведрами цветов.
Тротуар возле них был полит свежестью. Воздух благо
ухал лилиями и гвоздиками. Тонкие голоса роз были
почти не слышны в густом гвоздичном хоре.
Здесь же, на углу, находился лучший в городе мага
зин шляп. Весенние шляпы цвета фиалок, сложив
крылья, легко сидели на высоких подставках. Если бы
распахнуть окно, они, возможно, вспорхнули бы и поле
тели над городом; для продажи их ловили бы длин
ными марлевыми сачками.
Это было самое нарядное место города. Конские ко
пыта выцокивали здесь прозрачные мелодии. Шелково
шуршали шины.
Благоуханье, легкость и приятные шумы.
И в центре всего этого, воплощением этого бла
гоуханного порядка — городовой в зеркальных сапогах.
Однажды, проходя здесь с отцом, я увидела своего
любимца. Он был еще прекраснее, чем всегда.
— Он будет здесь стоять вечно? Да? — спросила я
отца.
— Как это вечно? Будет стоять, пока не состарится
и не умрет.
— А разве городовые тоже умирают? — ужасну
лась я.
298
И, узнав, что да, я представила себе похороны горо
дового. Гроб, окруженный ведрами цветов. Траурные
шляпы, обвитые крепом, летят за колесницей. Мед
ленно ступают черные кони. Здесь было все, что окру
жало городового при жизни, но в ином виде, странно
измененное. И, представив себе все это, я заплакала.
Я оплакивала порядок, который считала бессмертным.
В девятьсот пятом году начались беспорядки в уни
верситете. И тут все сместилось. Из разговоров взрос
лых я поняла, что эти студенческие «беспорядки» заслу
живают всяческого уважения. Что же касается моих
любимцев, городовых, то они, ворвавшись в здание уни
верситета с целью навести «порядок», избивали нагай
ками безоружных мальчиков и убили Зяму Майданника,
сына друга моего отца.
В тот вечер, вернувшись от Майданников, отец не
стал ни пить, ни есть. Он ходил по неосвещенному
кабинету. «Лебедей, лебедей»,— негромко повторял он
изредка. И мне казалось, что отцу плохо не оттого, что
убили Зямку, которого он любил, как сына, а оттого,
что он запутался между «порядками» и «беспоряд
ками». И что теперь в этой путанице немыслимо станет
жить.
3
В то время в моде была гостиная мебель из крас
ного или зеленого мятого плюша. К этому полагался
черный столик с резными завитушками и трюмо. Наша
гостиная была красная. В ней обычно располагались
гости: тетки и дяди, мамины сослуживицы и папины
друзья.
Сейчас в кресле сидела приезжая. На красном
плюше чернела ее прическа. Темные глаза глядели умно
и неласково. Я внимательно разглядывала ее смуглое
лицо, бледные губы и родинку над ними. Это была ку
зина моей матери — «Анна социал-демократка», как на
зывали ее в нашем доме. «Анна всегда сидит»,— гово
рила о ней моя мать. Я так привыкла к этому, что одну
свою безногую куклу назвала Анютой: она тоже всегда
сидела.
299
Сейчас кузина Анна сидела в нашей гостиной. Я
была уже настолько велика, что понимала, о каком си
дении говорила моя мать: речь шла о тюрьме. Но не
вольно все же я глядела на ноги кузины Анны, на ее
грубоватые полуботинки без каблуков. Была зима 1905
года. «Анна социал-демократка» была на свободе.
На ночь ей постелили в моей комнате на диване.
Я легла рано, как обычно, но не могла спать — Анна
вошла уже после того, как часы в столовой пробили
двенадцать. Она переложила на диване подушку, раз
делась и легла. Уличный фонарь освещал ее смуглые
руки, сплетенные над головой. Она лежала не смыкая
глаз. Я вздохнула.
— Ты что? Не спишь? — спросила она.
— Не сплю, нет.
— А почему?
Я промолчала. Так сразу я не могла признаться, что,
несмотря на ее неласковость, мне хочется рассказать ей
то, чего не говорила даже отцу.
— Я пишу стихи,— сказала я внезапно, как вы
стрелила. Это была самая большая моя тайна.
— Ничего, это пройдет,— успокоительно ответила
она.— А еще что ты делаешь?
Тогда я рассказала ей все, вплоть до наших с отцом
прогулок. А об этом я мало кому говорила.
Она слушала внимательно, хотя и не говорила:
«Ага. Так-так. Ну-ну. Понимаю»,— все, чем обычно
поощряют рассказчика. Особенно внимательно слушала
она о моем отце.
— Он человек замечательный,— повторяла я фразу,
не раз слышанную мною от самых разных людей.—
Ему все верят во всем. Он часто бывает третейским
судьей, вы знаете?
— Он честный и добрый человек, это правда.
— Рабочие его обожают.
— А забастовка у него в типографии все-таки
будет.
— Как? Не может быть.
— Уж поверь. Я знаю.
— Как же так? За что? Чего рабочие хотят?
— Хотят большего жалованья.
300
— Но ведь он больше не может. Он сам говорил,
что платить больше — это будет уже благотворительно
стью. А раз он так говорит, значит, это правда. Зна
чит, он больше не может.
— Не может, потому что должен зарабатывать.
— Но ведь он хороший человек, вы сами сказали.
Он не обижает рабочих.
— Он хороший человек, но он предприниматель.
И поэтому он всегда будет обижать рабочих.
— Но ведь он не может заниматься благотвори
тельностью, он сам сказал.
— Ему только так кажется, что это благотворитель
ность.
— Но ведь он хороший человек. Он — человек за
мечательный.
— Он человек замечательный, но на него работают
рабочие, и он им недоплачивает. Это и есть его зара
боток.
Так я и билась в этом кругу всю ночь.
Утром кузина Анна уехала, и вскоре она опять уже
сидела.
4
К началу первой мировой войны мой отец начал
богатеть. У него появились компаньоны. Сначала это
были просто друзья, теперь это были акционеры. За
шуршали акции, зазвучало слово «сейф».
Мы переехали на новую квартиру. Мы переехали в
собственный дом.
От всего этого отец стал мне более чужим и дале
ким. Он отходил все дальше, и я видела, как сквозь
подзорную трубу, его самого и его обновку: лошадь с
пролеткой.
Крупный вороной конь, по имени Гектор, был на
редкость неприятен. Он был слишком блестящ, велик,
гремел копытами, как утюгами. Внутри у него что-то
щелкало. Он стоил дорого и знал это.
Мне казалось, что мой легкий, быстроногий отец,
сам отличный ходок, не любит это высокое черное жи
вотное и эту пролетку, символ богатства.
301
5
В 1927 году мой отец приехал ко мне в Москву
умирать.
Мать умерла за год до него, в мое отсутствие. Уез
жая из Москвы на лето, я, сама не знаю почему, позво
нила ей еще раз с Курского вокзала по автомату. Я не
видела ее смерти и не верила в нее. Просто мать пере
стала существовать для меня. Только ее голос какое-то
время еще носился в воздухе. Мне все казалось, что
мою мать можно вызвать по телефону оттуда, где она
находится, еще раз услышать: «До свиданья, дитя мое».
А потом и это прошло.
С отцом было по-другому. Медленно, изо дня в
день, я наблюдала его угасание. Я не узнавала его, это
был другой, качественно другой человек. Не только
потому, что он сбрил свою милую бородку цвета
осеннего листа и стал похож на пастора. И не пото
му, что старые голубые глаза, особенно левый глаз
с удаленным хрусталиком, придавали его лицу во
прошающе-беспомощное выражение. Не это пугало
меня, а то, как помрачалась его память. Жизнь
темнела вокруг него, словно его переводили с пла
неты на планету, все более и более удаленную от
солнца.
Иногда он называл мою маленькую дочь моим име
нем. «Как мама себя чувствует?» — спрашивал он меня
о покойной матери.
Увидев в окне худую черную клячу дровяника:
«Гектор — как похудел»,— тяжело ворочая слова, вы
говорил он. Эта судорожная путаница замирающей па
мяти приводила в ужас.
Всегда чистоплотный, как белка, он пятнал теперь
лекарствами и едой свой халат, даже не замечая этого.
Однажды поздно вечером я услыхала шорох за его пе
регородкой и заглянула туда. Сидя на постели, отец го
ловной щеткой слабо водил по шерстяному носку: «Вот...
чищу». Но тут же выронил из бессильной руки и носок
и щетку.
«Так вот что такое старость,— думала я .— Разве
302
этот старый человек с синеватыми губами и таким
страшным давлением крови, разве это мой отец?»
Он все забыл, он почти ничего не помнил. Жизнен
ный круг его был так мал!
— Мой отец был человек замечательный,— сказала
я одному своему другу. Тот потупил глаза: он не верил.
6
Когда сделалось тепло, я поселила отца рядом с
собой на соседней даче. Я приходила к нему по не
скольку раз в день, следила за тем, как он ел, сидела с
ним на смолистой террасе, в тени крепких и круп
ных сосен. Эти сосны звенели на ветру, благоухали
на солнце, остро чернели в прозрачном небе. «А пом
нишь наши тополя?» — спрашивал меня отец, и я по
нимала, что здешние деревья ничего не говорят его
сердцу.
На даче вместе с отцом я поселила сиделку Марью
Ивановну.
Сиделка Марья Ивановна — коренная москвичка,
крупная, седая, с клубничным румянцем, сама называла
себя бабой-ягодой. В свое время, до революции, она
выходила целое поколенье купцов, купчих и купчат.
Купцы любили ее за богатырскую силу и хватку.
Она взбивала жаркие купеческие подушки, растира
ла и промывала пудовые туши, принимала профессо
ров и архиереев, приезжавших к больному, оправ
ляла лампадки у киотов, обмазанных жемчужной
икрой.
При ней именитые купцы испускали дух. Наслед
ники шептались с ней в задних комнатах у красных ко
модов. Иногда под халатом шуршали у нее важней
шие бумаги.
Рыхлые московскиекупчихи разрешались при ней
от бремени. И вокруг новорожденных снова плелисьзаплетались удивительные события. Происходили не
кие чудеса: девочка оказывалась вдруг мальчиком-наследником. Или, наоборот, крепкий младенец мужского
пола проваливался как сквозь землю, а на его месте
303
слабо попискивала девочка — сразу видать, не жилица
на этом свете.
Марья Ивановна одна из последних помнила замо
скворецкое купечество. Она знала его с изнанки. Она
хранила в памяти чудовищные селезенки, отекшие от
пьянства, язвы, одышки, бреды. За один такой вовремя
подслушанный бред было ей вознаграждение: поездка
в Ялту на бархатный сезон.
Она помнила предсмертные бормотания Коврижкиных, Хлебниковых, Прянишниковых, Булкиных, Буб
ликовых и Караваевых, Соболевых и Медведевых, Ле
бедевых и Гусевых. Хворающее купечество щедро
одаривало могучую бабу-ягоду брошками, шалями, отре
зами на платье и суконными тальмами с тесьмой по
краю. Большинство из этих подарков Марья Ивановна
растеряла. Но избранные, наиболее любимые предметы,
как, например, брошь-камея, сохранились... Брошь эта
была получена Марьей Ивановной от Маврикия Рожко
ва за излечение его дочери Елизаветы от любовного
безумия.
В одну из долгих бессонных ночей, пропитанных
эфиром и камфарой, Марья Ивановна рассказала
мне, как все это произошло.
Первый рассказ
Марьи Ивановны
Лизонька Рожкова, пепельная головка, шерсти ни
какой не носила — один шелк. От шерсти у нее экземка
делалась: до того была нежна.
Она говорила по-французски, играла на рояли, отец
для нее ничего не жалел. Но она была грустна, ах, как
грустна. Гемоглобинов не больше пятидесяти про
центов.
Пришел час, и влюбилась Лизетта в знаменитого
французского дирижера. «Ах, говорит, этот фрак, эта
белая грудь. Он на ласточку похож: реет над оркест
ром, и оркестр поет».
Познакомилась с ним, призналась ему в любви, скавала, что она богата и хочет за него замуж. И что бе304
рется уговорить отца. И хотя дирижер уже привык к
этим восторгам и хотя таких Елизавет у него было на
завтрак и в обед, но он тоже расположился к ней: она
и вправду была мила. «Уй, говорит, уй, птит 4. Хорошо.
Поженимся».
Однако старик Рожков хоть и просвещенный был
отец, но дирижера не мог переварить. Он сказал: «Нет».
И это «нет» было как вот эта камея, настоящий ка
мень.
Дирижер, узнав об этом, сказал: «Домаж»2. И уехал.
А Лиза сошла с ума. Резко депрессивное состояние. Не
ест, не спит, стали появляться галлюцинации, и стало
это дело затягиваться. Тут-то я попала к ним сидел
кой.
Лиза бродит по комнатам, глядит в окно. В саду
рдеет холодная георгина, ложится на землю кленовый
лист, ласточки готовятся к отлету. Лиза глядит на
ласточку и мне шепотом: «Это он, он — только умень
шенный. Видите, и фрак, и белая его грудь. И
голос его птичий: птит, птит. Это он меня с собой зо
вет. Но я не могу, и вот он один улетает в дальние
края».
И однажды метнулась моя Лиза со второго этажа
за улетающим дирижером, да, к счастью, задержала ее
бутыль с наливкой на подоконнике.
После этого отец определил ее в психиатрическую
лечебницу. А я при ней сиделкой.
Живем мы месяц, другой, а дело плохо. Лиза день
и ночь на подоконнике. Дожди, осень, птиц никаких.
«Улетел без меня»,— шепчет Лиза и теряет в весе каж
дый день.
Гуляем мы с ней как-то туманным деньком в тамош
нем саду. И пришло мне в голову уязвить ее гордость.
Показываю я ей на больничные окна (что она в боль
нице — это она знала) и говорю: «Обратите внимание,
Лизочка,— вот женские палаты, а вот мужские. В жен
ских девяносто процентов больных от несчастной любви,
вот как вы. А в мужских — ни одного процента. Мо1
2
Qu i , p e t i t e — да, крошка (франц,)ч
D o m m a g e — жаль (франц.).
11 В. Инбер, т. 2
305
жете у врача спросить. Какие угодно причины, только
не любовь».
Лиза остановилась, вспыхнула, изменилась в лице.
«Правда? Правда?» — спрашивает и пошла дальше.
Ночью она не спала и все повторяла: «Девяносто про
центов... вот как я. А там ни одного».
Наутро встала она бледная и почти разумная.
С того дня начала Лизочка поправляться. И ког
да совсем пришла в себя, отец в благодарность под
нес мне эту камею, где Диана-охотница опирается
на оленя. Впрочем, Лиза так и не вышла замуж. И
умерла старой девой от вторичного припадка мелан
холии.
Из дальнейших слов Марьи Ивановны выяснилось,
что сама она вошла было в большую силу в семье Рож
ковых, стала там любимой персоной, и даже начал
приглядываться к ней на предмет брака малоудачный,
правда, но все же единоутробный брат Маврикия Рож
кова, Кузьма. Но один непредвиденный случай все
разрушил, и баба-ягода, потеряв какое бы то ни было
влияние, была навсегда изгнана из рожковского особ
няка.
Второй рассказ
Марьи Ивановны
Маврикий Семенович Рожков заболел гнойным
аппендицитом. Схватило его в торговый час на Иль
инке. Он успел только крикнуть: «Квасу мне». И тут
же умчал его дымчатый рысак в клинику на Малую
Молчановку, потому что не до квасу было.
Профессор Розанов, тогда еще молодой, но очень
уже знаменитый хирург, сказал: «Резать». На опера
ционном столе Маврикий Семенович воскликнул:
«Господи, смягчи душу оператора», а под наркозом
так ругал каких-то лабазников с Ильинки,— конкурен
тов, стало быть, что молодой Розанов сказал:
«Обратите внимание, сестры, какие трудные случаи
бывают».
Впрочем, сама операция прошла прекрасно. На
третий день больной повеселел уже настолько, что
306
принял посетившего его главного приказчика и про
смотрел счета. А вечером пожелал увидеть свой выре
занный аппендикс, поскольку ему сказали, что все
они хранятся в спирту.
«Я, говорит, хочу его видеть, какой он. Я с
ним пятьдесят четыре года прожил. Сколько мы с
ним выпили и съели, однажды тонули, дважды горели.
Нет, обязательно должен я с ним увидеться».
Что ж! Принесли ему в банке отросток. Поднял он
баночку на свет, как стопку водки, и прослезился.
«Прощай, говорит, друг сердечный, закорючка ты моя
милая. Прощай навек». Глядит он на банку глазами,
полными слез. И в эту минуту вбегает к нему в палату
тамошняя сестра, дурочка, понятно, и в руках у нее
другая банка. «Простите, говорит, ради бога, простите,
мы все извиняемся. То не ваш был аппендикс, это
ошибка. А ваш вот». И подает ему.
Маврикий Семенович побагровел. «Как не мой?
А чей же?»
— Чужой. Помощника присяжного поверенного.
Просто случайно перепутали.
«Как, говорит, помощника присяжного пове
ренного? Иудея, может быть? Это я, выходит, над его
отростком слезы лил? Кто это мне устроил, призна
вайтесь?»
— Это я, Маврикий Семенович,— говорю.— Только
я ведь не виновата. В лаборатории спутали.
«Ах, вы? Это вы издеваетесь? В таком случае,
чтоб я вас больше не видел».
Ну, я и ушла от него тотчас же. Отростка он мне
никогда не простил. А Кузьма Рожков... уж я вам
признаюсь, я к нему привязалась. И долго не могла
забыть. Милый был человек, только слабый. Потом он
спился окончательно, но против воли братовой не
пошел. А я в девках так и осталась,— с неловкой
улыбкой заключила Марья Ивановна и пошла кипятить
шприц для камфары.
Много таких рассказов выслушала я от этой за
москворецкой Шахерезады. Глухо и причудливо, как
сквозь стекло, проходили передо мной человекоглыбы,
давя мелкоту.
11
307
7
Иногда на отца находило молчание. На полчаса, на
час он как бы лишался дара речи. Он не хотел или не
мог говорить, и врачи не умели с этим бороться. В такие
минуты отец, подняв брови, преданно глядел на меня
и Марью Ивановну своими старыми голубыми глазами,
исполнял все наши требования и молчал. Потом это
проходило, только некоторая неслаженность, невнят
ность и медлительность речи исчезали не сразу. Мед
ленно, с большими паузами, он доставал откуда-то из
далека нужные слова.
В бессолнечный, безветренный день в тихом воздуш
ном столбе толклась мошкара и осыпалась нагретая
хвоя. Дятел долбил сосновую кору.
На террасе отец, по пояс укутанный в плед, мед
ленно и неохотно ел землянику с сахаром, которую ему
ложку за ложкой подносила ко рту Марья Ивановна.
Отец молчал. Марья Ивановна тоже молчала, строго
глядя на ягоды сквозь очки.
«Все привередничает сегодня,— сказала она мне.—
Перед грозой, что ли. Видите, как ест».
Я села рядом с отцом и взяла ложку из рук Марьи
Ивановны. «Папочка, папа, почему ты не хочешь есть?
Ну, еще ложечку. Не хочешь? Почему? Не надо ка
призничать. Разве это не вкусно? Нет, это очень вкусно.
Так в чем же дело? Если ты меня любишь, ты съешь
до конца».
Отец преданно поглядел на меня и проглотил еще
ложку. Слеза покатилась по его щеке, но я проворно
вытерла ее салфеткой.
Еще и сейчас я слышу: дятел — тишина, дятел —
тишина. Звучит мой голос. Вижу: последнюю ложку с
горкой ягод; сахар тает на них. Одна из ягод (земля
ника) еще с лиственной чашечкой. И эти старые голубые
глаза (левый с удаленным хрусталиком), с их непе
редаваемым выражением любви, покорности и отчая
ния.
Я пожалела его и съела сама эту последнюю ложку.
Он сделал движение, чтобы помешать мне, ему для этого
почти удалось поднять парализованную руку, губы его
Ж
дрогнули. Но я: «За твое здоровье, милый»,— сказала я
и проглотила ягоды.
И меня обдало жаром, ожгло огнем. Ягоды по ошиб
ке были посыпаны солью. Это была соль, соль, а не са
хар. Вот почему он так плохо ел. А мы не понимали
его...
Вечером небо очистилось. Тяжелая луна стала поды
маться все выше, становясь все легче, точно меняя мате
риал, из которого она сделана.
Я тихо подошла к домику, где жил отец, и заглянула
в окно, затянутое тюлем от комаров. Небольшое такое
окошко.
Сквозь тюлевую дымку, как сквозь слезы, я увидела
знакомую комнату, лекарственный столик под салфет
кой, керосиновую лампу на другом столе, бабочку над
лампой. Стакан воды. Одеколон. Тюбик с вазелином.
В углу над умывальником Марья Ивановна мыла руки.
На кровати, не прикасаясь к подушкам, нагнувшись
вперед, худенький, в шерстяной фуфайке, сидел отец и
обводил пальцем узор одеяла: я хорошо знала эту позу.
На его руке ярко синели толстые вены, концы пальцев
были сморщены. Вот он поднял голову. Очевидно, Марья
Ивановна что-то сказала; а он недослышал и теперь
с напряжением глядит на нее. Войти к нему? Уложу его
и уйду. Нет, не стоит тревожить. Это обычное небольшое
удушье, не более того. Завтра приду пораньше.
И я отошла от затуманенного окна.
8
У себя дома не успела я раздеться и лечь, как услы
хала быстрые далекие шаги. Они как бы катились
сверху. Вот бег замедлился у нашей калитки, вот скрип
нула калитка, вот зашумел гравий по дорожке, вот дер
нули ручку на террасе и метнулись от двери к окну. Вот
стук в окно. «Тетенька,— изнывая от быстрого бега,
говорит мальчишка с соседней дачи.— Ступайте скорее.
Старичок ваш помирает. Марьванна послала. Я уже
спал, а она послала. Скажи, говорит, помирает, жить
перестает...»
309
В комнате было все то же. Еще не просохло поло
тенце Марьи Ивановны, еще не обгорела бабочка над
лампой. Еще почти не вдавились подушки на отцовской
постели, а отец умирал. Переставал жить.
Он не успел даже лечь, он сидел. Он только присло
нился к подушкам.
— Папочка, папа, папа, одно слово. Только одно. От
крой только глаза, взгляни на меня. Марья Ивановна,
что же это? Ведь только что... Папа, слушай. Слышишь
меня?
И вдруг отец как бы прислушался. Светлое движение
прошло по его лицу, словно быстро, сверху вниз, пронес
ли лампу. Он почти узнал меня. Он почти улыбнулся
мне. Он вздохнул легко, небрежно, не придавая этому
значения. Вздохнул, как здоровый, которому отпущено
в жизни еще миллион таких вздохов. И это был ко
нец...
Отец лежал мертвый в своей шерстяной фуфаечке.
Марья Ивановна негромко разговаривала с врачом, за
которым бегал тот же парнишка, что и за мной. Врач
пришел в самую минуту смерти. Это была женщина мо
лодая, загорелая, в белом платье, покусанная комарами,
с пузырями на руках.
Я сорвала тюль с отцовского окна. Лунная ночь про
должалась. Скошенная с одного края луна, уже не
алюминиевая, а чистого тяжелого серебра, стояла над
террасой.
На крыльце сидел хозяин дачи, босой, в рубахе на
выпуск, сонный, и курил. Рядом с ним сынишка. Он
разгулялся, спать ему не хотелось, и он приставал к
отцу:
— Тять, а теперь куда?
— Теперь никуда. Куда же теперь побежишь? Конец
пришел.
— А давай хоронить.
— Это не скоро, сынок. Сначала надо в загс еще.
— Дай сбегаю в загс.
—- Дурачок. Там спят сейчас. Утром надо.
— А что это загс, тять?
— Это, сынок, «Запись актов гражданского состоя
ния».
310
— А зачем туда?
— Ну, как же. Смерть — ведь и она гражданское
состояние.
Я снова подошла к отцу. Он был на той грани, кото
рая отделяет умирающего от мертвого. Он лежал еще в
постели, как лежат больные. Еще по-живому вмяты
были подушки, скомкано одеяло. Еще стоял недопитый
стакан воды. Но поднятый кверху профиль, начинаю
щий уже восковеть, комар, холодно отлетевший от руки,
не ужалив ее,— все свидетельствовало о том, что на
ступила смерть — состояние, из которого нет выхода.
1938
О МОЕЙ
ДОЧЕРИ
I
Моя дочь Мариша училась в школе для «особо ода
ренных детей». Основными предметами там были: рит
мика, биомеханика, пластика, декламация, лепка и ри
сование. Прочие науки были ущемлены. Чем точнее
была наука, тем хуже с ней обращались. Горше всего
приходилось преподавателю математики. Воровски ози
раясь, он втолковывал ученикам дроби. Ему верили на
слово. Вникать во все это было некогда.
Родители посмелее жаловались, что дома дети их
стоят на голове, свисают вниз головой со шкафов и де
кламируют перед зеркалом. «Мы никогда не видим
наших детей за книгой»,— сетовали родители.
«Особо одуренные», как многие их называли, были
невежественны, заносчивы по отношению к обычным,
«неодаренным», и вообще трудно переносимы.
Разочаровавшись в этой школе, я взяла оттуда Маришу и поместила ее в другую, обычного типа. Но и там
моя дочь успевала не лучше.
Придя домой, она швыряла книги на диван.
— Шамать хочу! — восклицала она.
— Мариша, вымой сначала руки.
312
— А на кой мне это?
«Бузовал книга»,— отзывалась она о «Детстве Ни
киты» Алексея Толстого.
Ее жаргон был ужасен, с ней не было сладу. Я не
понимала эту растрепанную девочку с обкусанными
ногтями. Где было персиковое дитя недавних лет?
Я утратила его.
Мариша не любила читать, писала «чюлки, чювство, луче, шышка, асабняк». «Я так слышу»,— упорно
твердила она.
Свой досуг она заполняла рисованием. Но ее ри
сунки не радовали меня. Это были изображения ки
нозвезд в профиль: фиолетовый глаз и волосы морковно
го цвета.
В один из дней, когда я была особенно занята, меня
(уже не в первый раз) вызвали в Маришину школу
для объяснения. Был конец учебного года, поздняя
весна.
Я поднялась по прохладным ступеням бывшей гим
назии и села к двум женщинам, вызванным, как и
я, для объяснения. Одна из них, с кошелкой, все взды
хала: «До чего плохое поведение у моей... даже расска
зать трудно».
Наконец позвали меня.
У завшколой было правильное, твердое лицо. Воло
сы гладко зачесаны за уши. Она мне напомнила мою
мать. И я ощутила робость.
Удивительно, как живучи эти детские воспоминания!
Завшколой сообщила мне, что моя девочка «вне
школьного коллектива», что она рассеянна, неаккурат
на и что «надо принять меры». Я же в это время ду
мала о том, что мне давно пора быть на Девичьем
поле в Институте раковых опухолей на переливании
крови. Это нововведение в медицине очень интересо
вало газету, где я работала, и я должна была к за
втрашнему дню дать туда статью.
Я сидела и волновалась.
Часы за моей спиной пробили один раз. Я не зна
ла, час это или половина второго. Для меня эти пол
часа были очень важны, но повернуться было неу
добно.
313
— Вы не волнуйтесь,— сказала завшколой.— Все
это в конце концов поправимо.
Я покраснела еще пуще, на этот раз от смущения.
Так я и вышла из этой комнаты, вся красная. Даже
глазам стало жарко.
— Ну и ну,— сказала женщина с кошелкой при
виде меня.— Попало, значит. Ох, дети, дети!
Но я, не слушая ее, стремглав летела на Девичье
поле.
Операционная вся была из стекла и зноя. Пахло
кровью, хлороформом и спиртом. Все бело: халаты,
стены, инструменты. Только лица студентов за низень
кой оградой были румяны от жары и внимания.
В центре всей этой белизны я увидела бурое пят
но, запрокинутое назад. Мне показалось, что это ку
сок глины. Я подумала: «Откуда здесь глина?» Но это
было лицо больной.
В эмалированном тазу необычной формы лежала
только что вырезанная опухоль. Знаменитый хирург
укладывал в брюшину все, что он там разворошил.
Раздавался его негромкий голос, объясняющий
студентам, что именно он делает.
Белизна, жара и эта кривая игла, прокалывающая
желтоватый слой жира,— от всего этого вдруг ослабели
ноги. Захотелось зевнуть и сесть на пол. Только мысль
о позоре, если это случится, опахнула меня, как ветром,
и привела в себя.
После операции приступили к переливанию крови.
Тогда еще не умели предохранять кровь от сверты
вания и перекачивали ее непосредственно из руки в
руку.
Кровь брали у двадцатилетней жены больничного
швейцара. Плечо к плечу, как два сообщающихся сосу
да, легли две руки: цветущая, смуглая, в голубых жил
ках, и дряблая, серая, старушечья. Из обеих извлекли
вены и поддели под них марлю, чтоб не ушли вглубь.
Надрезали, вставили стеклянные канюльки, и зарабо
тал шприц, перекачивая жизнь в полумертвое тело.
Я приподняла полотенце, покрывающее лицо жены
швейцара. Она лежала спокойно, только глаза гляде
ли напряженно и на смуглой верхней губе блестели
314
капельки пота. «Скоро? — спросила она шепотом.—
Не больно, а боязно. Я ведь в первый раз».
У нее взяли пятьсот кубиков крови...
В другой раз все было иное. Красный кирпичный
остов на углу Тверской и Газетного превращался в зда
ние телеграфа. Ветер свистел в пролетах, стен еще не
было, под ногами была пустота, от которой тоже захо
телось зевнуть. Бетоньерки работали с шумом прибоя,
когда галька скрежещет о камни. (Я с детства помню
этот звук. Я ведь родилась у моря.)
Во всем этом — в стеклянной тишине операционной,
в скрежете бетономешалок, в лекциях и музеях —
вставала новая Москва. Ее строили, лечили, работали
над настоящим и готовили будущее.
Я училась писать обо всех этих вещах кратко, вра
зумительно и обязательно интересно. Когда в трамвае
мне случалось видеть человека, читающего мою статью,
я внимательно следила за ним: улыбается ли, дочи
тывает ли до конца, делится ли с кем-нибудь впечатле
ниями.
Обычно я укладывалась в двести строк. Это совсем
не так мало, если хорошо распределить материал. Глав
ное — не писать водянисто.
В моей работе над нужной густотой вещи мне помо
гало то, что я писала стихи. Прозаики обычно воспри
нимают слова массивом, а поэт чувствует каждое сло
во в отдельности. Правда, иногда получается слишком
мелко, слишком выписанно, но от этого легко избавиться.
2
Как-то вечером, вернувшись домой, я услыхала вос
хищенный Маришин возглас. Давно она уже ничем
не восхищалась. Она хворала свинкой, целый день си
дела одна, рисовала, писала что-то, клеила малень
кие замурзанные конверты и вкладывала туда записки.
Эти ее неотправленные письма валялись повсюду. Я все
собиралась взглянуть, кому она пишет, и все забывала.
Сейчас рядом с Маришей сидел мой товарищ по га
зетной работе Юлий Заузе, чьей специальностью были
315
Стихотворные фельетоны. За бесконечные романы в
личной жизни мы прозвали Юлия «крупнейшим рома
нистом нашего времени». Меньше всего этот человек
был приспособлен к обязанностям сиделки и бонны. Но
он оказался именно в этой роли.
Мариша и Заузе сидели рядком на диване, склонив
шись над листом бумаги. Юлий что-то импровизировал.
Острое рыльце карандаша бегало по бумаге вслед за
словами. На этот раз это были стихи о Зоопарке:
Озабочен
И очень
Бледен,
Сторож бродит и тут и там:
«Вы не знаете ли, медведи,
Куда девался гиппопотам?
Не открыл ли он вам, бизоны,
Свои замыслы и резоны?
Милый бобр,
Будь так добр:
Вы же оба росли в воде.
Я прошу, чтоб хоть ты, горилла,
Наконец-то заговорила,
Где сосед ваш,
Скажите, где?»
«Что за шум, отчего тревога,—
Из воды отвечает плут.—
Я ушел погулять немного,
И теперь я, гиппопо, тут...»
Так писал Юлий.
При виде меня Мариша перестала смеяться и за
крыла рукой изображение гиппопотама: в непромокае
мом плаще, с зонтиком под лапой, он высовывался из
бассейна.
У меня дрогнуло сердце. Я поняла, как одинока, как
несчастлива моя Мариша. Какие мы с ней недруги: ни
чего не можем простить друг другу. Я не прощала ей
ее ошибок, она мне — моих.
А ведь это было совсем еще дитя. У нее еще быва
ли необъяснимые ребячьи насморки, налетавшие без
всякой простуды. Ее глаза слезились, нос краснел и
наука окончательно не лезла в ее круглую головенку с
двумя косицами, которые она не разрешала срезать и
316
не причесывала как следует. Тоже одна из причин раз
дора между нами.
В такие насморочные дни Мариша, готовя со мной
уроки, еще меньше, чем обычно, была способна к вос
приятию признаков делимости на семь. Ее мучили на
добность в платке, который она, по обыкновению, по
теряла, и страх, что я замечу эту потерю.
— Почему ты не возьмешь платка? — злорадно
осведомлялась я. А она смотрела на меня яркими гла
зами больного зверька. «Ведь ты же знаешь, что я его
потеряла,— говорил этот взгляд.— Так зачем же, за
чем?»
«Я прекрасно знаю, что ты его потеряла,— говорили
мои глаза.— Но это меня не касается. В жизни важнее
всего порядок».
Сейчас я вспомнила, как давно мы не были вместе,
как давно не говорили ни о чем, кроме уроков.
— Мариша,— сказала я ,— скоро, совсем скоро, на
днях, у меня будет три свободных дня. И, если ты
хочешь, эти три дня будут твои. Если ты хочешь, ко
нечно.
Мариша медленно повернулась ко мне всем телом,
из-за свинки двигать шеей она не могла. В глубине ее
темных зрачков ожила светлая точка.
— Я хочу,— сказала она.
А на другое утро я получила письмо от Сергея Ши
рокова, человека, который был мне дорог. «Литератор
ша вы моя, рыбка,— писал Широков.— Помнится, было
мне обещанье приехать денька на три ко мне в Му
ром, как только налажу работу на заводе. Я, конечно,
вам не чета, писать не мастер, но я прошу, ну, пони
маете, прошу: приезжайте. Я выкроил и сберег эти три
дня. Я вас, литераторшу мою, рыбку, поселю в светел
ке, откуда виден весь завод. Березовые дрова лежат
уже в печи, вас ждут. Белый снежок выпал, вас ждет.
Да что там расписывать! Выеду вас встречать в
ночь со второго на третье. Ваш Сергей...»
— Мариша,— сказала я, входя к ней за перегород
ку,— милый дружок. Тут, понимаешь, одно осложненье.
Эти три дня, которые я тебе вчера обещала... к сожа
лению, я буду занята. Меня посылают в Муром на за317
вод. Я должна буду писать о нем. Но ты не грусти, мы
еще с тобой так закутим! А теперь зато ты пойдешь
с Нюшей в кино. Великолепная новая картина. Тебе
хочется в кино, Мариша?
— Хочется,— вежливо ответила Мариша.— Спа
сибо.
3
Если бы я писала роман, я была бы вольна в судь
бах своих героев. Тут-то я и рассказала бы, как я со
владала со всеми трудностями, распутала все узлы.
Как я и дочку воспитала, и в работе преуспела, и сама
была счастлива. Но ничего этого не было. Что же ка
сается Мариши, то именно к этому времени, пав ду
хом, я надумала отправить ее на воспитание в Париж,
к отцу. Хоть и не слишком горячо, он все же предла
гал мне это.
Первые годы нашей совместной жизни мы провели
с мужем в Париже, в небольшой квартире, недалеко
от Люксембургского сада.
Мой муж забросил свою основную профессию —
юриспруденцию — и переключился на художествен
ную критику. Его специальностью были неоимпрессио
нисты, но он любил и классиков. В Лувре он подолгу
стоял перед «Разбитым кувшином» старика Энгра.
Прищурив глаза и склонив голову к плечу, он медлен
но, как через соломинку, втягивал в себя картину. Он и
меня приучил к Лувру.
Войдешь туда — и с тихим шелестом и звоном об
ступят тебя жены и девы. Юноши и мужи. Младенцы.
Поблескивают удила, гвоздика сияет в бокале, раз
вевается шарф. И все это недвижимо, навеки неиз
менно.
Стоишь перед «Источником» Энгра. Луврские пар
кеты блестят ледяным блеском. Копиисты, держа па
литру большим пальцем, наносят на полотно мазочки.
За окном парижская зима. Семь градусов тепла, дож
девые капли падают, как в вечность. Дождь.
Какое-то обмирание находило на меня от этих лувр
ских тишин. Кажется, кольни меня булавкой, и я не
318
почувствую укола. Выйдешь на улицу, как из куриль
ни опиума: жмуришься, моргаешь, ежишься. Скорей
бы домой, выпить крепкого кофе, кончить день в полу
дремоте. А завтра снова Лувр.
Было это накануне мировой войны.
Мы жили довольно уединенно. Несколько живопис
цев и скульпторов ходило к нам, это были французы.
Мой муж не любил соотечественников, особенно полит
эмигрантов. «Это фанатики»,— говорил он о них, пожи
мая плечами. Но все же иногда он снисходил к «фанати
кам», встречался с ними и однажды даже провел вечер
в русской колонии.
В низком сыроватом помещении в пользу русской
эмигрантской библиотеки был устроен маскарадный
бал человек на сорок. Молодые и старые эмигранты,
политкаторжане, болевшие цингой, шлиссельбуржцы,
люди, знакомые с петербургскими «Крестами», люди,
побывавшие на Каре, травимые, изгоняемые, уничто
жаемые, собравшись на чужбине, веселились от души.
Их маскарадные костюмы, взятые напрокат в дешевых
костюмерных или состряпанные дома, выглядели бес
помощно, особенно после драпировок, бархатов и шел
ков Лувра.
Опасные люди, революционеры, при имени которых
вздрагивали министры, заговорщики, подпольщики —
все они, одетые теперь рыцарями, поварами, ковбоями
и матросами, расхаживали по залу. Черные полумаски
забавно сидели на иных бородатых лицах. Иногда изпод маски выглядывало пенсне на черном шнурочке.
Женщины в бумажных цветах, мотыльках и звездах
изображали времена года. Одна из них, помню, была
одета Зимой. Вата, осыпанная борной кислотой, лежа
ла у нее на плечах. Лицо было покрыто тюлем. «Я тебя
знаю, маска»,— галантно обратился к ней пожилой ка
пуцин. Да и как ему было не знать ее, когда они вместе
были в ссылке, а до того перестукивались в киевской
тюрьме. Зима кокетливо засмеялась и потрепала капу
цина по плечу, осыпая его борной. Потом они пошли
танцевать.
319
Муж мой, как и следовало ожидать, оделся в выс
шей степени изысканно: звездочетом. Синий шедк его
хламиды был расшит знаками зодиака, остроконечная
тиара усажена звездами. В руках он держал магиче
ский хрустальный шарик, в котором отражалось бу
дущее.
К звездочету приблизился фавн в шерстяном ко
ричневом трико и меховом коврике у бедер. На коври
ке, по рассеянности, был оставлен ярлычок с ценой.
Очевидно, вещь была куплена на распродаже.
— Я прошу тебя, мудрый звездочет,— заговорил
фавн,— составить мой гороскоп. Мне важно знать бу
дущее.
Толпа окружила их. Каждому хотелось знать бу
дущее фавна, чудом спасшегося от царской виселицы.
Звездочет откашлялся и оправил свои висячие ру
кава.
— Ты родился под неблагоприятным влиянием Са
турна. Желчь и пепел. Но Марс нейтрализует злобные
флюиды, и ты одержишь верх над теми, кто раньше
властвовал над тобой,— предсказывал астролог, явно
издеваясь над тщедушным фавном, с его природной
козлиной бородкой, вылезавшей из-под маски.
Кругом засмеялись.
— И скоро это будет, позволь спросить тебя, о
мудрец? — осведомился фавн.
— Скоро. Готовься. Сроки близятся. Ты на поро
ге.— И астролог прошествовал в глубь залы к мандари
нам и бутербродам.
Фавн остался один. Он снял утомившую его маску и
протер глаза под очками.
— «Сроки близятся. Ты на пороге». И он действи
тельно прав,— сказал он, ни к кому не обращаясь.
Первые годы революции я не имела сведений о сво
ем бывшем муже. И только постепенно наладилась
переписка, если только можно назвать перепиской не
частый обмен вежливыми письмами. Муж сообщал мне
о своей жизни в Париже, об успехах в области журна
листики. Он сотрудничал в двух французских газетах,
но основным его делом было рекламное бюро с новыми
«высококультурными» методами рекламы.
820
Знание классической живописи и литературы ока
зало моему бывшему мужу огромную помощь. Один из
первых он привлек к делу рекламы классиков. Жен и
дев. Юношей и мужей. Младенцев. Все они работали
на рекламу. Мадонны Луини и Ботичелли, кормящие
грудью, удостоверяли, что лучшим средством для под
кармливания младенцев является «Фосфатола». Стар
цы, подглядывающие за обнаженной Сусанной, гораздо
лучше видели сквозь бинокли фирмы «Крок». Свиде
тели чуда в Кане клялись, что на брачном пиру вода, по
слову Христа, превратилась не в простое, а во «все
мирно известное тонизирующее вино Сен-Рафаэль, не
заменимое при вялом кишечнике». И, наконец, знаме
нитая Маха, изображенная художником Гойей в двух
видах, одетой и раздетой, безупречностью своих форм
была обязана мастерской Вильм: «Бюстгальтеры и
корсеты».
Вслед за живописцами участие в деле рекламы при
няли и гении слова: Шекспир, Гете, Байрон и многие
другие. Лучшим названием для снотворного препарата
муж считал слова Кальдерона: «Жизнь есть сон», что
и было выгравировано на каждой таблетке.
4
К этому-то человеку предстояло отправиться Марише. Французское письмо уведомило меня, что «Мариэт
будет воспитываться в лицее имени Расина и жить в
лицейском интернате», что мне не о чем больше забо
титься.
И вот, как это часто бывает с недобрыми реше
ниями, Маришин отъезд начал осуществляться с пора
зительной быстротой. Вот уже закончены все предотъ
ездные дела. Выправлен заграничный паспорт, найдена
спутница, профессорша, сшито дорожное платье, си
нее с красным. Мариша, радостная, примеряет его
перед зеркалом. Она, видимо, очень рада, что едет
в Париж. Очевидно, ей легко дается разлука со мной.
Мы расстаемся с Маришей... на сколько? Может
быть, на всю жизнь.
321
Мариша, та самая, которая в детстве вместо «пер
чатки» говорила «чепаки». Вместо «макароны» — «вакаморы». Которая лягушек называла «квакерами», эта
самая Мариша уезжает теперь от меня так далеко.
Как это больно и мне и ей.
Но нет, напрасно я тревожусь. Она совершенно спо
койна. Ей не горько, не одиноко. Она легко расстается
со мной, со школой, с русской орфографией. Пусть
едет, холодный ребенок! Пусть!
Наступает последняя ночь. Вещи уложены в малень
кий чемодан. «Зачем мне все это,— говорит Мариша
надменно,— в Париже у меня будет все новое».— «По
койной ночи, Мариша»,— говорю я и медлю на пороге:
не позовет ли она меня. Не скажет ли, что хочет остать
ся. Тогда мы сейчас же, сию минуту распакуем ма
ленький чемодан, отзвоним профессорше, возвратим
паспорт.
Но нет. Совершенно спокойно Мариша засыпает.
Холодное, холодное сердце!..
— Ну, Мариша, девочка моя, теперь пора. Дай еще
раз поцелуемся с тобой. Кланяйся папе. Пиши мне.
В вагоне сразу сними пальто, там жарко. Кланяйся
папе.
— Ты уже второй раз говоришь это,— тихо отве
чает Мариша.— Дай я поцелую тебя.
Поезд тронулся с места. И в эту минуту я увидала
Юлия Заузе. В желтых крагах и белой малице стоял он
на перроне, исступленно махая платком. Увидав меня,
он опустил руку.
— Что вы здесь делаете? — спросил он меня.
— А вы?
— Я провожал одну женщину. И, сказать правду,
счастлив.
— А я провожала Маришу. Я отправила ее в Па
риж. К отцу.
— Как? Как вы сказали?
— Она уехала в Париж. У нее там отец.
— Но это невозможно! — закричал Юлий так гром
ко, что многие оглянулись.— Да как вы смели? Кто
вам позволил?
И он сделал такое движение, словно желал удер322
жать поезд. Но он уже был далеко. Низко над землей
убегал красный фонарь последнего вагона. Да и тот
скоро скрылся в косо падающем снегу. Начиналась
зима.
*
*
*
Каким холодом встретила меня наша комната. Маришин уголок за перегородкой пуст, туда страшно
взглянуть. Но я все же иду и сажусь на низенький дет
ский стул. Вот книги, оставленные Маришей. «Робин
зон Крузо», подарок Юлия Заузе.
Я открываю книгу в том месте, где лежит закладка.
Но это не закладка, а маленький измазанный чернила
ми и клеем конверт Маришиного изделия. Я так и не
удосужилась до сих пор узнать, кому она писала.
«Дорогой Робинзон,— писала Мариша,— я пишу
тебе в последний раз. Я уезжаю далеко. Луче я не ска
жу тебе, как мне грусно. Я чювствую, что не могу
этого описать.
Обнимаю тебя и дорогую Пятницу...»
Кто мне позволил? Как я смела? Но поздно... поздно.
1938
О ЛЕНИНГРАДСКИХ
ДЕТЯХ
Воскресенье
Неяркое осеннее солнце слабо и нежно касалось
наших щек. Сидя на скамье маленького углового скве
ра, у стены полуразрушенного дома, Миша Поляков
рассказывал мне:
— Мама, папа, мой младший брат и я — мы при
ехали в Ленинград из такого города, где не было Зоо
сада. Там были свиньи, кролики, лошади и утки. Но я,
конечно, больше всего хотел видеть мамонта с бивнями.
И когда я узнал, что мамонтов больше нет и что на
свете остались только слоны, я стал думать, как бы их
повидать.
И вдруг мы приезжаем в Ленинград и начинаем
жить на Зверинской улице. Она называлась так пото
му, что рядом, в Зоосаде, жили самые разные звери:
свиньи, кролики, лошади и утки, индокитайская
свинья, бегемот Красотка, двугорбый верблюд. И са
мое главное — слониха Бетти.
Я стал просить маму: «Мама, пойдем к Бетти». Но
мама отвечала: «Ты этого не заслужил».
— А ты действительно этого не заслужил? —спро
сила я Мишу.
324
Миша замялся, но ответил:
— Действительно. Но это было из-за моего млад
шего брата. Мой младший брат как раз тогда недавно
родился. Он днем спал, а ночью плакал. Мама серди
лась и говорила: «Хоть бы вы наладились спать и пла
кать в одно время, а так просто невозможно!» Но я не
мог плакать ночью.
— А не плакать днем ты не мог? — спросила я.
Миша покачал головой:
— Нет, я был еще очень маленький. Но все-таки я
старался, и мама стала замечать это. И даже папа,
хотя он был у нас очень занят: он был доктор.
Один раз мама говорит: «В это воскресенье мы все
пойдем в Зоосад».
В это воскресенье я встал очень рано и приготовил
ся идти. Мы ждали только папу. И вдруг мама говорит:
«Мы не пойдем в Зоосад. Сегодня началась война, и
наш папа уже на войне».
Скоро немцы стали бросать в нас бомбы. И, самое
главное, в Зоосад. Звери многие страшно испугались и
стали разбегаться. Одного соболя потом нашли в ор
кестре оперного театра. Бизон, бедный, упал в бомбо
вую воронку, такую глубокую, что она укрыла его все
го, вместе с высокой гривой. А слониху Бетти осколком
ранило так сильно, и она так мучилась, что пришлось
ее пристрелить. Уж не знаю, когда у нас теперь будет
новый слон.
— А твой младший брат тоже любит животных?
— Он их одно время совсем не знал. Прошлой вес
ной увидал в магазине кошку и спрашивает: «Что это
такое?» Он ни кошки, ни собаки ни одной не знал.
— Но теперь-то он их знает?
— Теперь у нас кошка и трое котят. Когда начинает
ся обстрел, мы кладем их в папин портфель и уходим
к соседям: у них квартира на необстрелянную сторону.
А кошка идет сама.
— А днем ты еще плачешь когда-нибудь?
— У меня времени нет: я маме помогаю. Она мне
говорит: «Расти скорей, ты мой помощник». Но когда
она увидела, что мое зимнее пальто на меня не лезет,
она расстроилась и сказала: «Ты так растешь, что за
Я25
тобой не угонишься». Вот видите, как получается,— то
расти, то не расти.
— Конечно, расти,— посоветовала я .— Твоя мама
просто пошутила.
— Вот и я так думаю,— ответил Миша.
— Вырастай скорей. Ты счастливец: тебе предстоит
жить на земле, избавленной от ужасов фашизма.
Сказавши это, я спохватилась, что передо мной ре
бенок, что он не поймет меня. Но он прекрасно понял.
Его серые с искорками глаза просияли.
— Вот и я так думаю! — воскликнул он.— Я расту,
и мой младший брат тоже растет. Он уже окончил ясли
и поступил в очаг. Я говорю ему: «Скоро вернется папа.
Опять будет воскресенье. Мы все пойдем в Зоосад.
И никто не будет бояться».
И, увидав эту картину будущего, нарисованную ре
бенком, я закрыла глаза. Мне почудилось, что зимнее
солнце, в одно мгновение обежав земной шар, снова
показывало весну человечества.
Бессонница
Внезапно комната осветилась недобрым светом.
Окно, которое Миша на ночь растемнял, для того чтобы
не проспать утром в школу, выступило из мрака. В нем
обозначились тревожно струящееся дерево, кусок кры
ши и облако, словно вылепленное из пламени.
Озаренная алыми отблесками, Туся проснулась и
заплакала. Тотчас же Миша босиком перебежал ком
нату и наклонился над Тусиной кроваткой.
— Ну что ты, глупенькая,— сказал он,— ведь это
вражеская ракета, висячая. Сейчас ее наши зенитки со
бьют. А ты уже думала, что молния... Она грозы очень
боится,— зашептал он Ивану Петровичу, лежащему на
диване.— Вот она какая нервная стала. Чуть что —
и сна нет. Бессонница у нее получается. Очень плохой
сон.
Иван Петрович только вздохнул в ответ. У него у
самого сон был настолько плох, что он, спасаясь от бес
сонницы, приходил к двум этим детям в соседнюю
326
комнату. Лежа у них на диване, Иван Петрович впадал
в краткое забытье. Но и тогда его не покидала мысль
о семье, оставшейся в оккупированном немцами рай
оне.
— Мишенька,— повторяла между тем Туся без
надежным голоском,— Мишенька, пойдем к нашей
маме.
— Наша мама дежурная, и ты это знаешь. Она при
дет утром. И ночного пропуска у нас тоже нет. Хочешь
морковку?
— Не хочу я морковки.
— Вот так и будет теперь ныть до утра. А у меня
завтра первый урок — география. Балканский полуост
ров. Тут силы нужны, а она спать не дает.
— Может быть, почитать ей что-нибудь,— предло
жил Иван Петрович, грузно садясь на диван.— Из
«Жизни животных» Брема что-нибудь?
— Да ведь у меня весь Брем погиб. Остался один
только том: змеи.
— Не хочу змей,— выговорила Туся с глубокой
тоской.— Я их не хочу.
Она сидела на кроватке, лицом к окну. Подбитая
ракета, распадаясь в воздухе, освещала блестящие от
слез глаза и светлые волосики, до того легкие, что их
колебало дыхание. Наконец небо погасло, и тотчас же
в силу вошли осенние звезды. Поздний месяц, как свет
лый ковшик, закачался в окне.
— Я не хочу его,— со слезами сказала Туся, ука
зывая рукой на месяц,— пусть уходит.
— Он уйдет, когда ему полагается. Не распоряжай
ся, пожалуйста,— рассердился Миша, у которого
зябли босые ноги.
— Погоди, Миша, не злись,— вмешался Иван Пет
рович.— Туся, дитя мое, хочешь, я расскажу тебе
сказку?
— Вот-вот,— фыркнул Миша, укладываясь в по
стель.— Сказка...— Он презрительно засмеялся и
уснул.
Иван Петрович закрыл глаза рукой. И ему почуди
лось, что время, легко пробежав обратно по годам, как
по клавишам, вновь зазвучало далекой, милой нотой:
327
Иван Петрович, молодой отец, вновь рассказывал сво
ей дочке, той, что сейчас у немцев, ее любимую андер
сеновскую сказку «Русалочка».
Русалочка, дочь морского царя, полюбила прекрас
ного принца, спасенного ею во время кораблекрушения.
Для того чтобы избавиться от своего рыбьего хвоста,
превратиться в женщину и не разлучаться с любимым,
русалочка отправилась за советом к колдунье, в ее под
водное логово.
Электрические скаты, спруты и полипы сторожили
жилище колдуньи. Своими длинными подвижными при
сосками они хватали и убивали каждого, кто пытался
приблизиться. Но русалочка, любя принца, все превоз
могла. Она получила от колдуньи желанный совет, но
взамен она отдала ей лучшее, что имела: чудесный го
лос, которым чаровала все море. Русалочка стала не
мой, но зато теперь у нее были красивые маленькие
ножки. Она так легко ступала ими, что никто не мог
себе представить, чего стоил ей каждый шаг. А он сто
ил русалочке таких страданий, как будто она шла по
острым ножам.
— Это ей, наверное, было как босиком по осколкам
идти,— вслух подумал Миша.
— Разве ты не спишь? — удивился Иван Петро
вич.— А Балканский полуостров?
— Я сплю,— угрюмо ответил Миша и повернулся
лицом к стене.
— А я — нет,— сонно пролепетала Туся.
Иван Петрович негромким голосом досказал сказ
ку: русалочка не была счастлива. Принц женился на
другой девушке, не русалке. Русалочкины сестры не
пожалели ничего, чтобы спасти свою любимицу. Они
тоже отправились к колдунье, с трудом миновав смер
тельную зону спрутов и полипов. Они отдали колдунье
свои длинные волосы, а та научила их, что надо делать.
Для обратного пути колдунья дала им пузырек с жид
костью, нескольких капель которой было достаточно,
чтобы разорвать на части полипов, если бы те задумали
угрожать старшим русалкам. Что касается русалочки,
то она получила возможность снова стать счастливой,
вольной дочерью моря... Но достичь этого можно было
328
только ценой жизни принца. Русалочка отвергла это и
предпочла погибнуть сама. Умирая, она превратилась
в воздушное, вечно реющее над землей сияющее суще
ство, прообраз неумирающей любви.
Иван Петрович умолк и задумался. Он думал о дат
ском сказочнике Андерсене, и внезапно вся Европа, от
Скандинавского до Балканского полуострова, показа
лась ему безгласной, потерявшей голос, мученически
идущей по окровавленным обломкам городов, полураз
рушенных щупальцами свастик. Но, купленное ценой
безмерных страданий и жертв, впереди уже брезжило
избавление.
Миша тоже не спал и мысленно переиначивал для
себя сказку.
В Мишином представлении русалки тоже принима
ли участие в теперешней войне. Миша ясно представил
себе нашу подводную лодку, всплывшую ночью гденибудь в Баренцевом море. Она блестит от воды, лод
ка. На носу у нее, зорко вглядываясь вдаль, сидит ру
салка. Ветер развевает ее длинные волосы. А в руках
русалки, при свете звезд, поблескивает пузырек со
«взрывчаткой», приготовленной для вражеского кара
вана, если он покажется.
В это мгновение тяжкий гул потряс воздух... но
не в сказке, а в действительности. За ним второй.
И третий.
Туся вздрогнула. Иван Петрович схватился за го
лову.
— Ничего. Это ничего,— сказал счастливым голо
сом Миша, который никогда не ошибался в этих вопро
сах.— Это наши бьют. Спи, Тусенька, разве ты не
узнаешь... Вы не бойтесь,— успокоил он Ивана Петро
вича,— она сейчас уснет. Она это очень любит. Види
те — засыпает.
И действительно, освещенная месяцем, подложив
руку под щеку и колебля собственным дыханьем легкие
волосики, Туся мирно спала под громовый голос наших
пушек.
Через несколько минут заснул и Иван Петрович.
Один только Миша не спал. Он продолжал думать о
«подводницах». Так он окрестил русалок.
329
Подводная лодка выходит
на поверхность
Вблизи сквера, на дне воронки от бомбы, играют
дети. У края воронки воткнута палка с дощечкой, на
которой крупными детскими буквами, с крупными ор
фографическими ошибками написано: «Мусар суда не
бросать. Эта варонка наша».
Дети подобны птицам. Если не выдавать своего при
сутствия, можно многое узнать об их повадках и обы
чаях.
Я сижу в маленьком тихом сквере. Солнце. Синева
неба. Зелень.
Детей пятеро: четыре мальчика и девочка. Сняв
чулки, девочка лежит на травянистом склоне воронки,
грея на солнце худые ножки. Мальчики играют в Бал
тийский флот.
Вице-адмирал — небольшой, сухощавый и властный
мальчик в кепке козырьком назад — распределяет роли.
— Ты будешь тральщик, а ты — торпедный катер.
А ты,— обращается он к третьему,— ты вражеский во
енный транспорт водоизмещением в пять тысяч тонн.
И мы тебя потопим.
— Но я вчера был уже транспортом. И мама сказала,
чтобы я больше не смел. У меня лопнул правый рукав.
— Ничего, мы потопим тебя сегодня с левого борта.
— Ну, хорошо. Но тогда я хочу быть водоизмеще
нием в пятнадцать тысяч тонн.
Вице-адмирал что-то взвешивает про себя, сообра
жает и отвечает решительно:
— Десять тысяч — и ни одной тонны больше. Иначе
ты не сможешь войти в Финский залив.
— А чем я буду? — тоненьким голоском спраши
вает вдруг больная девочка.
— Ты будешь подводная лодка «Мария». И будешь
лежать.
— Но я хочу на поверхность,— жалобно говорит
Мария.
— Нет, ты будешь лежать на дне. А когда враже
ский транспорт пройдет над тобой; ты атакуешь его
торпедой. Вот торпеда.— Мальчик подает девочке
330
обломок доски и прибавляет с суровой нежностью: —
Только бери за тот край, где нет гвоздей.
Морским действиям не суждено развернуться. Над
головой с хорошо знакомым свистом пролетает артил
лерийский снаряд.
— Это не наш район,— говорит Мария,— наш уже
утром обстреливали.
В эту минуту громкоговоритель в сквере объявляет,
что начался обстрел данного района, что транспортное
движение прекращается, а населению предлагается
укрыться в бомбоубежище. Сидеть тут становится неуют
но, и я встаю. Но дети смелее меня.
— Это наш район, но не наш квадрат,— говорит
подводная лодка «Мария»: видимо, ей не хочется рас
статься с солнышком и травой.
Очередной снаряд пролетает настолько близко, что
ветки, сорванные воздушной волной с ближайшего де
рева, попадают в воронку.
— Тральщик, вытралить это! — отдает распоряже
ние вице-адмирал.
Тральщик торопливо повинуется. Торпедный катер
глядит в небо и размышляет вслух:
— Нет, это все-таки наш квадрат.
— Ничего,— говорит адмирал,— уже наши самоле
ты летают. Сейчас они засекут эту огневую точку — и
все прекратится. Но нам все равно надо идти: Мария
сейчас пойдет на питание.
Он помогает ей натянуть чулки и на руках выносит
ее из воронки. Медленно, приноравливаясь к поступи
больных девочкиных ног, мальчики скрываются в ближ
нем переулке. Обстрел к этому времени действительно
прекращается.
Придя на другой день на эту же скамью, я увидала
того, кто был военным транспортом.
— А где же остальные? — спросила я .— Где вицеадмирал?
— Придет,— неохотно ответил мальчик.
— Зачем вы его слушаетесь? Ведь вот хотя бы и ты
тоже мог быть вице-адмиралом,— демагогически допра
шивала я: меня интересовал этот вопрос.— Ты, кстати,
и старше его.
381
— Не впутывайтесь не в свое дело,— с неожидан
ной резкостью оборвал меня военный транспорт.— Этот
вице-адмирал, Колька его зовут,— знаете, сколько он
за зиму зажигательных бомб погасил? Двадцать четы
ре штуки. Из них три термитные. Он за это благодар
ственную грамоту получил.
— А ты сколько погасил?
— Я — девять штук, то есть даже восемь. Одну я
нашел на чердаке, она так и не загорелась. Ее отнесли
в штаб МПВО.— Он помолчал и добавил с тайной на
деждой.— Но, может быть, она была замедленного
действия. Этот Колька... он эту девочку — Марию, се
стренку — от смерти спас. И теперь воспитывает. Ро
дители у них погибли. Марусю хотели в детдом отдать,
а Колька сказал: «Нет!» Он ее и лечит, и на усиленное
питание водит. Там ей сгущенное молоко дают. Девоч
ка совсем умирала, а вот теперь выкарабкалась. Это
все Колька. Вот он и вице-адмирал. А вы... Взрослые
всегда так. Не знают, а говорят.
«Истребитель»
Возвращаясь домой с заседания ученого совета, где
он делал доклад, профессор-биолог был ранен в висок
осколком снаряда.
Он пролежал в больнице около двух месяцев и вы
шел оттуда в темных очках. Зрение было почти пол
ностью утеряно, хотя врачи уверяли, что оно частично
может быть восстановлено... со временем.
Глубокая ночь окружала теперь биолога. Он разли
чал только смутные очертания предметов и даже шумы
воспринимал по-другому. Маленький сад при доме, где
он жил на Петроградской стороне, казался ему густым
лесом. Черные деревья сумрачно шумели, хотя это бы
ли молодые липы, пронизанные солнцем и полные доб
роты к людям.
Биолог, выходя в сад, по привычке брал с собой га
зету, но он только слышал ее шорох. Он слышал также
и то, как дети, бегая по саду, играли в партизан и вы
менивали друг у друга осколки. У них был в этом деле
332
большой опыт, и они по самому маленькому осколку
определяли тип снаряда и давность его падения.
В один из дней быстрые, легкие шаги приблизились
к профессорской скамье, и детский голос спросил:
— Отчего это вы затемнились? Раньше у вас так не
было.
— У меня глаза болят,— отвечал профессор.—
А ты кто?
— Я здешний мальчик, я вас хорошо знаю.
— И давно ты меня знаешь, мальчик?
— Уже четыре года почти что.
— Сколько же тебе лет?
— Мне скоро семь... почти что, но, знаете, дети до
трех лет ничего не помнят.
— Это правда,— согласился профессор.
И пожалел, что, живя столько лет в этом доме, он
не удосужился разглядеть росших здесь мальчиков.
Один из них стоял сейчас перед ним. Но какой
именно?
— Присядь-ка со мной и опиши мне себя,— попро
сил биолог.
— Я такой небольшой. Почти школьник. На лбу си
няк.
— Ну, это признак нестойкий. А что-нибудь более
точное.
— Более точное — я у вас один раз стекло разбил
из рогатки. Помните?
— О, помню! — обрадовался профессор.— Стек
ло — это такая ценность в Ленинграде, а ты его раз
бил.
— Это я нечаянно,— пояснил мальчик,— совершен
но нечаянно. Я метил в совершенно другое окно, где
живет одна такая тетка... ее весь двор не любит. Зимой
все разгребали снег во дворе, я тоже разгребал, а
она — нет. Весной все собирали золу для огородов, и
я тоже, а она — нет. Я из рогатки почти что снайпер,
но иногда это трудно рассчитать, понимаете?
— Понимаю, мой друг.
— Вы меня еще прозвали за это «истребитель сте
кол», помните?
— Припоминаю, дружок. Но разве я не был прав?
333
— Меня теперь весь двор зовет «истребитель».
А мама иногда еще называла меня «дикорастущий
ребенок».
— А где сейчас твоя мама?
— Мамы нет,— ответил мальчик, и по тону его го
лоса биолог понял, что дальше продолжать этот раз
говор не следует.
— Хотите, я почитаю вам газету? — спросил «ис
требитель» после небольшого молчания.
— Я буду тебе бесконечно благодарен. А читаешь
ты свободно?
— Совершенно свободно читаю. Вот вы сейчас уви
дите.
«Истребитель» отважно атаковал газетные строки, но
уже через несколько минут тревожно задышал.
— Какие трудные фамилии у наших союзников! —
сказал он упавшим голосом.— У-эй-вль... Кэ-ниг-хем...
Я вам лучше почитаю что-нибудь про наших.
— Почитай про наших, дружок,— согласился про
фессор.
Через несколько дней, однако, процесс чтения за
метно убыстрился и стал глаже.
— Ты положительно делаешь успехи, милый,— ра
довался профессор.
Но настал день, когда никто не подошел к скамье,
где сидел полуслепой человек. Непривычная тиши
на стояла в саду. Наконец, после долгого ожидания,
детский силуэт приблизился к скамье: это была де
вочка.
— Погоди,— сказал профессор,— а где же «истре
битель»?
— «Истребителя» нет,— ответила девочка, и по то
ну ее профессор понял, что продолжать этот разговор
не следует.
Вечером врач-глазник обрадовал своего больного.
Он обнаружил некоторые симптомы, дающие основа
ние надеяться, что зрение биолога действительно смо
жет вскоре улучшиться.
— Нет,— ответил тот.— Сегодня я лишился зрения
вторично.
334
Генеральная уборка
Три школьницы, три подростка, с ведрами, щетками
и тряпками нерешительно остановились на пороге.
— Не может быть. Это не он,— сказала Галя.
— Конечно, не он,— согласилась И ра.— Нам было
сказано: «Белый с золотом и расписным плафоном», а
этот...
— Нет,— вздохнула Наташа,— это все-таки он.
Только очень закоптелый. Но мы, девочки, сделаем ге
неральную уборку. Вот и лестница пожарная для нас
приготовлена.
Это был прелестный зал, отмеченный всеми путево
дителями по Петербургу-Ленинграду. Но теперь в нем
не было ни белизны, ни золота, ни росписи. Из пяти по
лукруглых окон только три пропускали скудный свет,
остальные были забиты фанерой.
В одном из фанерных листов было черное отвер
стие — след трубы от печурки.
В этом бывшем дворце вельможи помещались по
очередно: сборный пункт ополченцев, стационар для
ослабевших от голода и, наконец, госпиталь. Теперь
надлежало превратить помещение в детдом. И одна из ле
нинградских школ, взяв шефство над будущим домом,
готовилась приступить к приведению его в порядок.
Девочки вошли в зал. За Ирой шел пятилетний
Юрик с пышным бантом у ворота и в пестрой тюбетеечке. Юрик называл ее «тютюбеечка».
Увидав рояль, Юрик обрадовался.
— А вот пинина\ — воскликнул он.
— Зачем ты взяла его с собой? — несколько раз
драженно спросила Галя, смущенная видом пожарной
лестницы.— Только будет мешать.
— Не на кого было оставить. Мама его день и ночь
в госпитале. У них теперь, знаешь, сколько работы, у
хирургов.
— Мама в гостепеле. Я не буду мешать,— степенно
подтвердил Юрик.
Разглядев у ампирных кресел копытца вместо но
жек, он возликовал:
— А вот козлики! — И погрузился в игру.
335
На пороге снова раздались возгласы:
— Это не здесь.
— Здесь, здесь! — закричала Наташа.— Давайте
передвинем лестницу и начнем.
— Я лучше буду мыть пол,— предложила Галя.—
У меня на высоте ноги замирают.
— Так как самое трудное — это потолок,— рассу
дила Ира,— мы будем мыть его по очереди, за исклю
чением Гали, у которой замирают ноги.
И уборка началась.
Пять пар полудетских рук, подобно ткацким челно
кам, засновали по залу. Они чистили и мели, скребли
и мыли. Мелькали под потолком, скользили по под
оконникам, двигались по стенам. Они как бы ткали чи
стоту. И белизна, золото и роспись начали оживать то
здесь, то там, как первые проблески былого и будуще
го очарования. Начались чудесные превращения. Одна
из стен оказалась зеркалом. Чугунный камин стал бе
ломраморным. Рояль — цвета слоновой кости. Мертвая
люстра ожила и заиграла хрустальными искрами.
— Что оно видело, это зеркало? — мечтательно
спросила Леля, вытирая дверные ручки.
— Оно видело балы, вечера и литературные собра
ния,— ответила Ира с высоты пожарной лестницы.—
Может быть, оно видело даже Пушкина.
— А куда выходит это окно?
— Как будто в какой-то тупик.
Но постепенно, как драгоценная живопись под ру
кой реставратора, слой за слоем окно начало светлеть.
И наконец... «Ах!» — очарованно воскликнули девоч
ки, увидав в раме картину города. Солнечная Нева
струилась там, неся в себе цветные блики, штрихи и
точки. Это были отражения зданий, мостов и садов. На
конец, на потолке, среди легких облаков и цветочных
гирлянд, обозначились пленительные женские тела.
— А вот какие тети! — пришел в восхищение Юрик,
задрав головенку.— Они купаются.
— Они летают,— пояснила Нина.— Они называ
ются — феи.
— Не феи, а нимфы,— поправила Наташа.
— Не нимфы, а музы,— окончательно уточнила Ира.
836
— Ира всегда все знает,— с уважением сказала
Нина.
— Я прочла это в путеводителе,— честно созна
лась Ира.
— А вот мальчик! — внезапно закричал Юрик.—
И тоже в тютюбеечке.
Это был амур, не сразу замеченный в затененном
углу комнаты. Стоя на возвышении, мраморное дитя в
венке из роз, смеясь, натягивало лук.
— Мальчика тоже надо вымыть,— решил Юрик.
— Непременно. Вот только кончим стекла и возь
мемся за него,— пообещала Ира.
«Взз...»—раздался в эту минуту знакомый звук.И гдето там, вдали, тяжелый снаряд врезался в тишину сол
нечного дня, нанося очередное разрушение дивному
городу.
— Начинается! — сказала Галя.— А нам еще пол
тора окна осталось.
— Может быть, подождем? — нерешительно пред
ложила Нина.— А то, если их разобьет, зачем же нам
тогда их мыть, мучиться?
— Разве можно так рассуждать? — серьезно возра
зила Наташа.— Если бы мы так рассуждали, это бы
только было «ему» на радость. «Он» только этого и до
бивается.— И, говоря так, она показала мыльной рукой
в пространство — туда, где притаился «он». Враг, все
еще терзающий город.
«Взз...»— повторился выматывающий душу свист.
И тогда Галя сказала то, что говорили в таких слу
чаях все ленинградцы:
— Если свистит — это через нас. Это еще далеко.
— Товарищи дети, — крикнула снизу дежурная
МПВО,— как же можно такую недисциплину показы
вать? Немедленно в укрытие! Во дворе направо.
— Идем,— нехотя сказала Ира, сходя с лестни
цы.— Пойдем, девочки. Мы скоро вернемся.
— Мы скоро вернемся,— утешил Юрик мраморного
амура.
Через полчаса они вернулись. Снаряд упал непода
леку, и зал был неузнаваем. Одно из окон, чисто вымы
тое, было разбито. Комья бурой земли с соседних ого12 В. Инбер, т. 2
337
родов, взметенные силой взрыва, покрывали пол. Музы
иа потолке были почти не видны, окутанные пылью.
Люстра висела мертвая, погасшая, утратив все свои
сверкания.
— А-а-а! — закричал Юрик так отчаянно, что все
кинулись к нему.
— Что? Что с тобой?!
— Мальчика убили!
Амур был сброшен со своего пьедестала. Пухлые
ручонки были отбиты, кудрявая головка мучительно
вывернута. Ее мраморная белизна воспринималась
теперь как смертная бледность.
— Убили, убили мальчика! — рыдал Юрик.
— Не плачь, Юрий,— сурово сказала Наташа.—
Не надо плакать. Ты уже большой, ты все понимаешь.
— Я большой. Я все, все понимаю! — рыдал пяти
летний Юрик.
— Его мама в госпитале еще и не то видит,— от
вернувшись, глухо молвила Ира.
Но Юрик услышал.
— Мама в гостепеле и не то видит,— медленно по
вторил он. И умолк.
— Что же мы теперь будем делать? — растерянно
спросила Нина.
— Начнем убирать сначала,— ответила Галя.—
Давайте передвинем лестницу. И начнем.
1942—1943
Ленинград
12*
как я Была
маленькая
*
Дима и я
Когда я была маленькая, я никогда не гуляла в ле
су, грибы видела только сушеные, на нитке, брусни
ку — только в виде варенья, в банке, ландыши — на
картинке. Кукушку слышала только деревянную: она
жила у нас в домике, в столовых часах, и куковала
время.
«Зато у южного ребенка есть много такого, чего нет
на севере,— говорила мама.— Здесь у нас другие ра
дости».
Нашей главной радостью было море. И хотя наше
море называется «Черное», но чернеет оно только
осенью и зимой, в бурные, ветреные дни. А весной и ле
том Черное море — синее, голубое, зеленое, а иногда,
на закате, золотое.
Самым лучшим местом для прогулок был в нашем
городе Приморский бульвар, где росли прекрасные юж
ные деревья платаны.
В начале бульвара стоял бронзовый памятник Пуш
кину. Листья платанов шелестели над самой его голо
вой. Ласточки, пролетая, задевали Александра Серге
евича своими легкими крыльями, а иногда садились к
нему на плечо. Оттуда, сверху, далеко было видно море
и корабли, идущие к нам в порт.
341
Корабли приходили усталые от далеких плаваний,
задымленные, обветренные. Широкая труба хрипло
дышала. Краска на бортах облупилась и потускнела.
Ракушки и водоросли облепляли снаружи днище ко
рабля.
Еще бы! Ведь ему приходилось иметь дело с волна
ми, бурями, ураганами.
В нашем порту корабли приводили себя в порядок:
их чистили, мыли, ремонтировали, покрывали свежей
краской.
Уходя снова в море, корабли выглядели отлично.
И ласточки, сидя на плече Пушкина, провожали их гла
зами до самого горизонта.
Дима и я, мы очень любили гулять с папой на этом
бульваре, откуда так хорошо было видно все, что де
лается внизу, в порту.
Дима собирался стать моряком и совершить круго
светное путешествие на парусном судне.
— На пароходе каждый умеет плавать,— объяснял
Дима,— а вот на паруснике... ого-го!
— Почему «ого-го»? — допытывалась я.
— Потому что обращаться с парусами не так-то
просто: матросы должны быть опытные, умелые. Да и
порядки на паруснике тоже совсем особые. Каждые
полчаса там бьют склянки.
— Ну, Дима,— воскликнула я ,— это и мы можем
попробовать! И совсем не надо ждать полчаса от склян
ки до склянки.
Уже потом папа нам объяснил, что склянками на
зывались на старинных парусных судах морские песоч
ные часы. Песок сыпался из одного стеклянного
пузырька в другой, на это уходило полчаса. Когда
пузырек опорожнялся, раздавался удар судового ко
локола.
А Дима этого не знал. Он был не совсем еще опыт
ный моряк.
Дима — это мой двоюродный брат. Родных братьев
и сестер у меня не было.
Я была рыжеватая, кудрявая, на вздернутом но
су — мелкие веснушки. Говорила быстро, захлебыва
ясь. Дима — беленький, гладенький, с большими голу342
быми глазами, очень тихий на вид, а на самом деле
вовсе не такой.
Зимой мы жили в городе, а на лето уезжали к ба
бушке в деревню. Ехать туда надо было пароходом.
И хотя пароход — не парусник, но не только я, а и Ди
ма всегда радовался этой поездке.
Вот приезжаем мы под вечер в порт, на пристань.
Мама, Дима и я — на одной извозчичьей пролетке,
папа с вещами — на другой. Папа с нами не едет, он
только провожает нас.
В порту у нас разбегаются глаза. Сколько кораб
лей! Море тихое, и все они отражаются в гладкой воде,
словно стоят на громадном зеркале.
— Здесь где-то должна быть канонерка, военное
судно,— говорит Дима.
Канонерка? Интересно взглянуть на нее. Не она ли
это вон там, на якоре, высокая с помидорно-красными
бортами? На одном из них написано ее имя: «Ксе
ния».
Мы с Димой не отрываясь глядим на канонерку
«Ксению» и ждем, не раздастся ли на ней пушечный
выстрел. Но вместо этого слышим крик петуха.
— Что вы, дети! — смеется папа. — Какая же это
канонерка? Это грузовой пароход. Сейчас он нагружен
курами. А канонерка — вот.— И папа показывает нам
узкое серое, малозаметное суденышко, плоско сидящее
в воде.
А Дима этого не знал. Нет, далеко ему еще до на
стоящего моряка. Однако пора на пароход. Мы подни
маемся туда по сходням. Папа остается на пристани.
— Заткни уши и открой рот,— советует мне Дима.—
Сейчас пароход даст прощальный гудок. Нужно при
нять меры, чтобы не оглохнуть.
И правда, пароход загудел так, как это умеют де
лать только пароходы. У поездов гудок совсем другой,
потише.
Мы медленно отплываем. Папа машет нам с берега
носовым платком.
Стоя на палубе, мы смотрим, как все дальше от нас
уходит город. Как вдали зажигаются в нем вечерние
огоньки. Скоро зажжется среди них и папина кероси343
новая лампа на его письменном столе. А мы в это время
будем уже в открытом море.
Нас ведут в каюту. Она с круглым окошком, с узким
клеенчатым диваном и умывальником в углу. Под
окошком — две койки, одна над другой. Меня с Димой
мама укладывает внизу, головами врозь, а сама ложит
ся на верхней койке. Ночью я просыпаюсь... В полуот
крытое окошко веет ветерок, раздувая шерстяную за
навеску; журчит вода. «Пых-пых-пых» — негромко пых
тят корабельные машины. Я смотрю вверх: мама на
месте? На месте. Про Диму и говорить нечего. И я сно
ва засыпаю.
Рано утром мы снова поднимаемся на палубу. Море
уже не такое открытое, как вчера. Уже видны берега.
— Это не море, а лиман,— говорит мама.— Здесь
в Черное море впадает река Днестр. Соленая морская
вода смешивается с пресной речной; это и есть лиман.
Лиман хмурый, взъерошенный. Солнце еще не вста
ло. Дует ветер. Быстро бегут облака. Мама придержи
вает рукой шляпу и советует мне сделать то же самое.
— Тетечка, я боюсь, что меня сейчас укачает! —
говорит моряк Дима.
— Ты, главное, ни о чем таком не думай,— советует
мама.
Я загляделась на чайку: поджав лапки, она кача
лась на волне. И вдруг... моя новая шляпа срывается у
меня с головы и летит в лиман. Вот она уже плавает,
донышком книзу. Чайка вьется над ней. Уж не вздумает
ли она поселиться в моей шляпе, как в гнезде, и выве
сти там молодых чаек? На палубе все смеются, а у ме
ня слезы на глазах. Мама качает головой: ведь шляпато пропала.
Но в эту минуту восходит солнце. Лиман становится
таким блестящим, что ничего нельзя уже разглядеть.
И теплое летнее солнце высушивает мои слезы.
Приближается пристань. Там мы пересаживаемся
на поезд и едем до той станции, где нанимаем знако
мого возницу, чтобы ехать к бабушке.
Еще издали мы узнаем знакомых вороных коней.
Раньше мы называли их черными лошадьми, но воз
ница Ефим научил нас:
344
— Вы так не говорите — черные. Для лошади это
обидно. Про нее надо сказать — вороная. И не лошадь,
а конь.
Вороные кони назывались Фонарь и Мальчик.
У Фонаря белая звездочка на лбу. Мальчик весь
черный, как будто его купали в чернилах. Это спокой
ные, старые кони.
Какой прекрасный экипаж у Ефима! Тоже старень
кий, удобный и просторный, как диван на колесах; все
винтики дребезжат. «Дребезгун»,— говорит про него
Ефим.
А нам дребезгун очень нравится. Он так славно
пахнет кожей, сеном, дегтем! Так приятно покачивается
при езде!
Мы усаживаемся и едем.
По дороге — река, не широкая, но быстрая. При
брежные кусты склоняются над самой водой, точно хо
тят погладить ее. Но она не дается и бежит все дальше.
Реку мы переезжаем на пароме. Фонарь и Мальчик
привыкли. А мы с Димой крепко держимся за руки,
но и виду не подаем, что нам страшно. А Дима — тот
даже успокаивает маму дрожащим голосом:
— Ты, тетечка, главное, ни о чем таком не думай.
На той стороне реки лежат тихие, просторные поля.
По сторонам дороги шепчутся зеленые колосья: они
пожелтеют еще не скоро.
Мы едем спокойно и так долго, что успеваем вздрем
нуть, привалившись справа и слева к маминому плечу.
Солнце идет к закату. Темно-малиновое, оно стоит
на краю неба. Перистые облака рдеют в синеве, отра
жаясь в пруду. Ветряная мельница на пригорке отбра
сывает крыльями длинные тени.
А вот и низенький бабушкин домик с глиняной за
валинкой, с мальвами у крыльца. Лает пес Узнайка.
Индюшки скликают индюшат: «Спать пора, спать пора,
спать пора».
На крыльце — бабушка в темненьком платье; седые
волосы гладко причесаны. Она крепко обнимает всех
нас. Меня она целует в нос.
— Люблю этот дерзкий носишко,— говорит она,
ведя нас в комнаты.
345
Индюшонок
В бабушкином домике полы не паркетные, не кра
шеные, а глиняные. Но глина такая гладкая, прохлад
ная, что лучше всякого паркета. Глиняные полы хоро
ши тем, что совершенно не скрипят. Можно встать
раным-рано, потихоньку выйти из дому, и никто не услы
шит. Мы с Димой так и сделали. Никто в доме еще не
проснулся, а мы были уже во дворе и для начала ре
шили залезть под сарай. Туда любили прятаться куры
и утки, чтобы на свободе снести там яйцо.
Сарай стоял на невысоких столбиках. Взрослым бы
ло туда не пробраться, а нам удобно, особенно мне. Но
и то приходилось ползти на четвереньках.
Под сараем в клочьях пуха мы нашли несколько ку
риных и утиных яиц, одно очень большое, наверно гу
синое, и одно совсем крошечное, неизвестно чье. Здесь
же мы увидели одну из индюшек с детьми. Они ков
риком разостлались вокруг нее, попискивая и тол
каясь.
Индюк сидел поодаль. Мы постарались проползти
мимо него сторонкой, потому что были случаи, когда
он хватал за ноги.
— Давай-ка выгоним отсюда индюшат,— предло
жил Дима.— Интересно будет, когда они начнут вы
ходить.
— А индюк? — спросила я с опаской.
— Ну и что же? — расхрабрился Дима.— Нас
двое, а он один. Выгоним его первого. Сложим яйца
вон у того столбика, а потом заберем.
Так мы и сделали, только самое крошечное я спря
тала в карман.
Индюка мы выгнали удачно. Он забормотал, надул
ся, покраснел, но тронуть нас побоялся. Индюшка тре
вожно вытянула голову и стала быстро говорить детям
по-своему: «Ближекомне, блйжекомне, ближекомне».
Но мы надвигались на них ползком, крича «кш». И
тогда все семейство кинулось к выходу. Мы — за ним.
— Алле гоп! — кричали мы, как в цирке, подхле
стывая индюшат прутиком.
Нам нравилось, что они так быстро перебирают лап346
нами. Особенно забавно получалось это у самого малень
кого, который не поспевал за остальными.
— К пруду их! — решили мы.— Пусть познакомят
ся с утятами.
И вдруг мы увидели бабашку. Она стояла перед на
ми, держа в руках миску с пшеном для индюшат и
цыплят.
Бабушка молча смотрела вслед индюшатам, кото
рые убегали что есть духу, только перышки летели. Но
самый маленький замертво лежал на земле. Бедный
индюшонок! Может быть, мы зашибли его прутиком?
Или же он слишком быстро бежал?
— Кто убил индюшонка? — тихо спросила ба
бушка.
— Не мы,— быстро ответила я .— Мы под сарай не
лазили.
От этой неправды мне стало жарко, даже лоб стал
потный. Я полезла в карман за платком и нечаянно
раздавила спрятанное там яичко. Оно потекло у меня
по пальцам. Бабушка отвернулась от меня.
— Ну, а ты что скажешь? — обратилась она к Диме.
— Мы индюшонку ничего не сделали,— соврал Ди
ма.— Это вот кто до смерти напугал его: Василий.
Василий, большой бабушкин кот, умывался в это
время на ступеньке сарая. Услыхав свое имя, он с удив
лением прислушался, а потом снова спокойно продол
жал мыть уши.
— Ж алко,— произнесла бабушка как бы про се
бя.— Очень жалко.
Мы с Димой переглянулись и ответили в один голос:
— Бабушка, у тебя и так много индюшат.
Бабушка внимательно поглядела на нас:
— Вас мне жалко, внуки мои. Что из вас вырастет,
если вы научитесь говорить неправду!..
Тяжелый это был день! С нами никто не разговари
вал. И даже кот Василий не пожелал взять у нас
рыбью головку, которую мы для него приготовили.
Кто-кто, а уж кот Василий был прав, не желая иметь
с нами дело. А тут и небо нахмурилось, словно сердясь
на нас.
Вечером мы долго не могли уснуть. Лежа в посте347
лях, мы слушали, как на крылечке бабушка и мама
говорили о нас, думая, что мы спим.
— Всю жизнь я учу и воспитываю чужих детей,—
говорила мама,— а родную дочку и племянника не су
мела вырастить добрыми и правдивыми.
— Слышишь, Дима, что про нас говорят? Что мы
недобрые и неправдивые,— прошептала я.
— Молчи, давай послушаем,— тоже шепотом отве
тил Дима.
— Ты неправа, дорогая моя,— раздался бабушкин
голос.— Они еще очень малы. Уверяю тебя, что все это
еще поправимо.
Тут уж мы не могли улежать. Как были, в одних
рубашках, бросились мы на крылечко.
— Мы поправимые, мы поправимые! — чуть не пла
кали мы.— Больше мы так никогда не сделаем!
— Что я говорила! — воскликнула бабушка.
На следующий день все помирились с нами. Сол
нышко светило вовсю. А кот Василий съел рыбью го
ловку и даже попросил еще. И тогда мы поняли, что
Василий не ел вчера рыбью головку еще и потому, что
мы кормили его из рук. Коты так есть не умеют, они
едят только с блюдца или с пола.
Проверьте, и вы сами увидите.
Тетя Наша
— Как у тебя, Дима, волосы отросли! Вон какие
длинные стали,— сказала я.
Сказала и вспомнила: это значит — лето кончается.
В деревне Диму не стригли. А как только он воз
вращался в город, его сейчас же вели к парикмахеру.
И правда, лето кончалось. Мальвы давно отцвели.
На огороде было пусто. Только огурцы, оставленные
на семена, лежали, как толстые бочоночки.
Наступил день отъезда. Экипаж-дребезгун и его
возница ждали нас у крыльца. Вороные кони Фонарь и
Мальчик были серьезны: им предстояла долгая дорога.
Бабушка в последний раз обняла нас. Мне она ска
зала:
348
— Смотри, дерзкий носишко, не огорчай маму.
Нам было жалко уезжать из деревни, но домой в
город тоже хорошо было вернуться. А главное — хоте
лось увидеть папу.
И какая это была радость, когда мы наконец уви
дели его на пристани! Сойдя с парохода, мы так и бро
сились к нему.
С Димой мы тут же и расстались. Его повезли пря
мо в парикмахерскую, а потом к ним домой. А мы по
ехали к себе домой.
Дома я быстренько обежала всю квартиру. Побы
вала на кухне, где хозяйничала и жила наша кухарка
Дарьюшка.
Одеяло на Дарыошкиной кровати было сшито из
треугольных лоскутков: синих, зеленых, красных, клет
чатых, в крапинку, в горошек и еще разных. О каждом
таком лоскутке Дарьюшка могла рассказать целую ис
торию: откуда он взялся, что с ним было до того, как
он пошел на одеяло, где была в то время сама Дарь
юшка.
Про один клетчатый треугольничек Дарьюшка ска
зала: «Это когда Устенька, племянница, родилась, мы
ей пеленки из старого фартука сшили. Это Устенькин
лоскут».
Дарьюшка была немолодая и довольно строгая.
Особенно не любила она, когда я шарила на кухонных
полках и заглядывала в банки со всякими вкусными
вещами.
Вот и сейчас, хотя Дарьюшка и обрадовалась мне,
но я сразу заметила, что миндаль и изюм стоят на са
мой верхней полке, откуда достать их уже невозможно.
Из кухни я побежала в ту маленькую комнату, где
стояли моя кровать с сеткой, два стула, этажерка с
книгами и низенький стол. Сейчас дверь в эту комнату
оказалась запертой. Я заглянула в замочную скважину
сначала одним, потом другим глазом. Что жэ я там
увидела?
В комнате было солнечно. Блестящие пылинки пля
сали в косом луче, точно у них был бал. А на стуле си
дела незнакомка в полосатом сером платье, с гребенкой
в руке и задумчиво глядела в окно на осенние ли349
стья. Лицо у нее было бледное, худое. Черные пуши
стые волосы распущены по плечам. Видно, она собира
лась их расчесать, но задумалась — стоит ли. Я ей со
чувствовала: я и сама не любила причесываться.
Но кто же все-таки была эта незнакомка?
— Ты, Верочка, что тут делаешь? — услыхала я
мамин голос.— Зачем ты подглядываешь в щелку? Ес
ли тебя интересует, что происходит в комнате, спроси,
и я отвечу. А подглядывать не годится.
— Да, мамочка, меня интересует,— отвечала я .—
Мне очень хочется знать, кто это там сидит с гребен
кой. А подглядывать я больше не буду. Это в послед
ний раз.
— Ну, вот и хорошо. А сейчас я тебе все скажу.
Там в комнате — тетя Наташа, моя двоюродная сестра.
Совсем недавно,— продолжала мама тихонько,— у те
ти Наташи случилось большое горе: у нее утонул
жених. Корабль, на котором он плыл, столкнулся с дру
гим кораблем и пошел ко дну. Это было большое не
счастье. Теперь тетя Наташа одинока. Вот мы с папой
и решили, что лучше всего ей будет поселиться у нас.
Мы все будем стараться, чтобы тетя Наташа чувство
вала себя в нашей семье как дома.
— Я тоже буду стараться,— сказала я.
С этого времени тетя Наташа поселилась у нас.
Я сначала немного дичилась ее, а потом очень полюби
ла и стала называть «тетя Наша». И так это имя ей по
дошло, что все взрослые тоже стали называть ее тетей
Нашей.
Она начала заниматься хозяйством, и весь наш
дом стал уютным, милым и таким опрятным, что пы
линкам уже не удавалось поплясать в свое удовольст
вие в солнечном луче — их всех выметали вон.
Каждое утро мы с тетей Нашей убирали квартиру.
Для этого у меня были свои фартуки и даже свои
пыльные тряпки: клетчатые, подрубленные со всех сто
рон, а в уголке вышита начальная буква моего имени:
«В». Кроме тряпок, была у меня еще метелочка из ку
риных перьев. Ею очень удобно было смахивать пыль
с мелких вещиц.
Дверцы нашего буфета были украшены гроздьями
350
винограда, яблоками, грушами и дикими утками. Все
это было вырезано из дерева очень красиво, но пыли туда
набиралось много, особенно в виноградные грозди. На
до было вытирать отдельно каждую виноградину.
Много возни было и с папиной фарфоровой пепель
ницей, сплетенной в виде лаптя: туда набивался папи
росный пепел. Но я опускала лапоть в тазик с водой, и
он выходил оттуда как новенький.
В столовой на окне появились два фикуса: боль
шой — в горшке, а другой — маленький — в бутылочке
с водой. У маленького фикуса корешки были еще
слишком слабы, чтобы тянуть воду из земли.
Было у нас и лимонное деревце, выросшее из лимон
ной косточки. Поливать лимон надо было тепловатой
водой, чтобы не простудить его.
Тетя Наша строго проверяла меня.
— Каждая девочка должна держать в порядке свои
вещи и уметь ухаживать за растениями. Это пригодится
в жизни. И еще как пригодится! — повторяла тетя
Наша.
Мамины девочки
Моя мама была учительницей русского языка. Это
был важный, самый важный школьный предмет.
— Необходимо отлично знать родной язык, особен
но такой разнообразный, богатый, прекрасный, как рус
ский,— говорила мама.— Кто плохо знает свой язык,
тот не оценит красоты родной речи, не задумается над
книгой, не заслушается песни, не запомнит стихов. Как
хороши русские стихи! Вот, например ...
И мама начинает читать своим звучным голосом:
В песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли.
Родник между ними из почвы бесплодной,
Журча, пробивался волною холодной,
Хранимый, под сенью зеленых листов,
От знойных лучей и летучих песков.
— Так начинается стихотворение Лермонтова «Три
пальмы»,— говорит мама.— Нравится тебе?
Нравится ли?.. Мне?.. «Три пальмы»?
351
Я прошу маму прочесть мне это стихотворение цели
ком. И пока я слушаю, наша столовая исчезает. Я — в
песчаных степях. Я вижу три пальмы над родником.
Качаются роскошные листья, журчит вода...
— Дитя мое, очнись,— говорит мама.
— Мама, мамочка, как это хорошо! — восклицаю
я .— Ты так прочла, что все это стало как живое!
— Нет,— отвечает мама,— это Лермонтов так на
писал. Это его талант, его поэтический дар. А я только
постаралась правильно прочесть это чудесное стихо
творение.
В школе, где преподавала мама, училось пятьсот
девочек. Пятьсот девочек — это очень много. Если их
усадить в вагоны, то получится длинный поезд.
Каждое утро мне кажется, что я слышу шум мор
ского прибоя: это девочки взбегают вверх по лестнице.
Понемногу море стихает: это значит, что прозвонил
звонок и все расселись по партам. Прошумело два ра
за — раз, два: это школьницы встали и снова сели при
входе в класс учительницы. И наконец все стихало на
целый час: шел урок. Все это я знала очень хорошо,
потому что мы жили при школе и классы находились
над нашей квартирой.
Встречаясь с мамой на улице, ее ученицы вежливо
кланялись ей. Если я была тут же, я радовалась, что
столько девочек знают мою маму.
Окончив школу и превращаясь во взрослых, девуш
ки и тогда не забывали свою учительницу русского язы
ка. На улице они почтительно кланялись ей, говоря:
«Здравствуйте, Елизавета Семеновна». И мама привет
ливо отвечала: «Здравствуйте», и при этом называла
свою бывшую ученицу по фамилии.
Бывало так, что та, улыбаясь, говорила: «У меня,
Елизавета Семеновна, теперь другая фамилия. Я давно
уже замужем, и моя дочка скоро будет вашей учени
цей».
— Вот и хорошо,— одобряла мама.— Посмотрим,
как-то она будет писать классные работы. Вы, я помню,
писали неплохо.
Однажды мы с мамой пошли покупать шляпу вза
мен той, что улетела у меня в лиман при поездке к ба352
бушке. Продавщица в магазине тоже оказалась быв
шей маминой ученицей. Она выбрала мне славную
шляпу с лентой, сказав на прощанье:
— Носи на здоровье! Постарайся быть такой же
хорошей, как твоя мама. Никогда не забуду ее уро
ков! Вы не помните меня, Елизавета Семеновна? —
обратилась продавщица к маме.— Мохнаткина моя
фамилия.
— Как же, Мохнаткина Генриетта, хорошо пом
ню,— ответила мама.— Учились хорошо. Выразительно
декламировали. Особенно вам удавался «Слон и Мось
ка» Крылова.
— Вы и это помните? — обрадовалась Генриетта
Мохнаткина.
— Я помню всех, кто учился у меня,— ответила
мама.
Да, много было бывших маминых учениц. Поэтому
я не удивилась, когда в Городском саду, где мы гуляли
с тетей Нашей, к нам на скамейку подсела старушка
с зонтиком и спросила:
— А как поживает твоя мама?
— Значит, вы тоже мамина ученица? — догада
лась я.
— Ну, что ты! — улыбнулась старушка.— Я ее
бывшая учительница. Твоя мама отлично училась. Пе
редай ей привет от меня и скажи, что я горжусь ею.
Я и сама гордилась своей мамой и очень любила ее.
Был только один человек, которого я любила еще боль
ше: это папа...
Каждый день мама приносит домой стопку школь
ных тетрадок и проверяет их вечером в столовой. Ошиб
ки подчеркиваются красным или синим карандашом, а
в конце страницы ставится отметка. Иногда бывает*
что это двойка, с маленькой, злющей, как у змейки, го
ловкой, и тогда я прошу:
— Не надо, мамочка! Мамочка, не надо!
— Что делать, это необходимо,— отвечает мама.—
Нельзя писать слово «жернов» с буквой «ф» на конце:
«жерноф». Это ошибка.
353
В другой раз другая девочка написала слово «жи
раф» с буквой «в» на конце: «жирав».
Что ни говори, а писать диктовку или классные со
чинения очень трудно!
Многих маминых учениц я знаю по фамилиям. Оль
га Лебедева, например, учится на пятерки. Пишет кра
сиво, ошибок не делает. Молодец Лебедева!
А вот Синичкина Александра часто огорчает маму и
меня. Она пишет неряшливо, знаки ставит так, что не
разберешь, точка это или запятая. Ошибается не толь
ко в знаках препинания, но и в словах.
Вот и сейчас Синичкина спутала «удочку» с «уточ
кой», хотя ясно было сказано: «Мальчик ловит рыбу
удочкой».
В конце страницы Синичкина посадила кляксу.
Чтобы поправить дело, она окружила кляксу лепестка
ми и пририсовала стебель. Получился красивый цветок,
похожий на подсолнечник. Но мама сказала: «Вырос
не на своем месте»,— и поставила Александре двойку;
больше никак нельзя было.
Ах, Шура, Шура!
Как раз над нашей столовой находился зал, где в
перерывах между уроками мамины девочки играют и
бегают, да так, что у нас внизу все трясется.
Однажды в полдень, когда для мамы все было на
крыто к завтраку, раздался ужасный грохот и треск.
Мы с тетей Нашей прибежали. И что же мы уви
дели?
Лампа, висевшая над обеденным столом, сорвалась
с потолка вместе с крюком и куском штукатурки и раз
билась вдребезги. Хорошо, что мамы в это время не
было. Вместо ее прибора лежала куча обломков. Ска
терть была измята и продырявлена, и даже мамин стул
опрокинут и отброшен в сторону. На стене покачнулся
и чуть не упал большой, в дубовой раме портрет Кон
стантина Дмитриевича.
Константин Дмитриевич Ушинский был замечатель
ный педагог, прекрасно знавший родной язык. Ушин
ского уже не было в живых, но по его книге «Родное
354
слово» учились во всех школах. Учились по ней и мами
ны девочки. Училась по ней и я.
Мама так ценила и уважала Ушинского, что пове
сила его портрет у нас в столовой.
Когда я была совсем маленькая, я побаивалась это
го портрета. Константин Дмитриевич, в длинном чер
ном сюртуке и черном галстуке на белой как снег
крахмальной сорочке, с темной бородой и пристальны
ми глазами, казался мне очень строгим. Он как будто
был недоволен мной: в то время я еще плохо читала и
некоторые слова произносила неправильно. К приме
ру, я никак не могла сладить со словом «замша» и все
говорила «зашма».
Но потом, когда я научилась свободно читать «Род
ное слово», Ушинский стал поглядывать на меня сов
сем иначе. А я начала любить и уважать его, как мама.
И теперь этот-то любимый нами портрет чуть не сор
вался со стены.
Вот что может наделать лампа, если над ней прыга
ют и бегают девочки! Да и то сказать: лампы были
тогда не то что нынешние — легонькие, электрические,
под шелковыми абажурами. Лампы были крупные, тя
желые, с фарфоровым сосудом для керосина, встав
ленным в металлическую вазу. Все это держалось на
толстых цепочках, идущих вверх к крепкому крюку,
вкрученному в потолок.
Кроме большого, тоже фарфорового, абажура, у
такой лампы были: горелка, фитиль, стекло и на тон
кой цепочке шар, наполненный дробью. Он помогал по
желанию передвигать лампу то выше, то ниже. Вот
такая тяжелая штука и свалилась с потолка в нашей
столовой. Хуже всего было то, что керосин залил ди
ван. Диванная обивка теперь никуда не годилась.
Мама была очень огорчена:
— Надо новую лампу покупать, а тут еще этот ди
ван! Все сразу для нас дорого. У нас нет таких денег.
Но тетя Наша утешила ее:
— Ничего. Мы отпорем диванную обивку, выстира
ем ее и набьем наново.
Это была большая работа. И я тоже помогала:
подавала обойные гвоздики. Жалко только, что мне не
355
разрешили держать их в зубах, как это делают обой
щики. Тетя Наша боялась, как бы я не проглотила
один из гвоздиков.
Мы так хорошо обили диван, что он стал как новый.
— Красавец диван! —сказала про него наша Дарьюшка.
И до чего же хорошо было, сидя на красавце ди
ване, слушать по вечерам папины рассказы!
Вечерами у нас в столовой тихо, уютно. Мама пра
вит школьные тетрадки, отыскивает ошибки, тетя
Наша вяжет или шьет. Папа тоже правит, но не тет
радки, а гранки, тоже отыскивает ошибки. Я играю в
куклы или рисую. Каждый занят своим делом.
Мой папа работает в книгоиздательстве. Гранки —
это будущие книги. Они еще не имеют страниц, еще
напечатаны на длинных полосах. Но тут-то и надо
зорко смотреть, чтобы все было напечатано правиль
но. Если в гранках замечена ошибка, ее обязательно
исправят в типографии, где печатается книга. Потом
уже поздно будет. Поэтому, говорит папа, при чте
нии гранок нужно большое внимание.
И все же в книгах иногда попадаются ошибки: они
называются «опечатками». Я сама как-то раз нашла
такую опечатку. В строчке «Петушок, петушок, зо
лотой гребешок» вместо «гребешок» было напечатано
«гребшок». Значит, при чтении гранок внимание было
не очень большое.
Вот так все мы и работаем по вечерам.
Иногда папа, покончив с гранками, читает какуюнибудь книгу. Я слежу за ним: книгу он держит бе
режно, никогда не перегибает ее переплетом назад,
как это делают некоторые. «Книге это вредно, — говорит
папа,— она быстро изнашивается. Корешок у нее ло
мается».
Папа читает внимательно, порой что-то отмечает
карандашиком у себя в тетради, иногда ставит зна
чок, похожий на летящую птичку галочку.
Бывает так, что папа говорит маме: «Лизонька, я
отвлеку тебя на минуту. Как ты находишь это место?»
Папа читает вслух, а мама слушает. А бывает и так:
что мама читает вслух, а папа слушает.
356
— Мамочка, что это вы читаете? — спрашиваю
я .— Это не рассказ, я слышу, и не стихи, и не басни.
— Это научная книга,— отвечает мама.— Мы с па
пой учимся. Учиться никогда не поздно.
В окна стучится осенний дождь или колючий снег.
Ветер завывает жалобным голосом: «Пусти-и-и-те к
огоньку-у-у!» Но мы и не думаем впускать его, хотя
огонек у нас чудесный. И даже не огонек, а большой,
настоящий огонь в кафельной печке.
Прежде чем закрыть вьюшку, мы открываем печ
ную дверцу и любуемся догорающими угольками. Они
насыпаны целой грудой. Они пышут жаром и рассы
паются с легким хрустом. Кажется, что под их золо
той корочкой рдеет вкусный огненный сахар. Но папе
так не кажется.
— Нет,— говорит он,— скорее это похоже на ко
ралловые ветки.
Как раз к этому времени папа закончил чтение гра
нок. Поэтому он садится на диван у печки, я сажусь
рядышком, и папа рассказывает мне о кораллах.
Это крошечные животные, живущие в южных мо
рях. Каждый отдельный коралл строит себе известко
вый домик величиной с булавочную головку. Но до
миков этих так много, что, прикрепляясь один к дру
гому, они образуют как бы ветки или даже целые дере
вья: розовые, белые, а чаще всего ярко-алые, как пламя.
Из этих коралловых веток и деревьев люди выделыва
ют различные украшения: бусы, брошки, браслеты.
С интересом слушаю я папин рассказ о кораллах.
Я бы послушала еще, но тетя Наша говорит:
— Пора закрыть вьюшку, дрова уже прогорели.
А мама, оторвавшись от тетрадки, добавляет:
— На всякий случай запомни, Верочка, что в сло
ве «коралл» — два «л».
Как раз в эту минуту наша столовая кукушка вы
глядывает из своего резного домика и кукует один
раз: половина девятого. Полчаса уходит на то, чтобы,
пожелав всем спокойной ночи, привести в порядок иг
рушки, постелить себе постель, умыться и причесаться
на ночь. Причесывает меня тетя Наша, сама я еще не
умею.
357
Уже лежа в постели, я опять слышу кукушку. Она
кукует девять раз: время сна.
Спокойной н о ч и !
Ночью снится мне сон. Школьные тетрадки окру
жают меня, машут страницами. Ах нет, не синие тет
радки, а птички синички летают по комнатам, машут кры
лышками и щебечут. И опять нет. Не птички синички,
а белые, как лебеди, школьные фартуки вьют вокруг
меня хороводы. Мамины девочки наполняют столовую.
Утром я рассказываю свой сон тете Наше, а та
пересказывает его маме.
— Ничего этого ей не снилось,— смеется мама.—
Все это она сочиняет.
А я и сама не знала, снилось мне это, или я все
выдумала.
Кукольная клиника
В маленькой комнате, где теперь жили мы с те
тей Нашей, мне был отведен отдельный уголок; там
я была полной хозяйкой.
Мама подарила мне стенной шкафчик, в котором
раньше была у нас домашняя аптечка.
Теперь это был гардероб для кукол: кукольные
платья висели там во весь рост.
На столике лежали книжки с картинками, цветные
карандаши, бумага и ножницы для вырезывания. Под
сырой тряпочкой — глина для лепки.
На стене висели рисунки моей работы; деревенский
бабушкин домик, окруженный мальвами, портреты
кота Василия со спины и больной куклы Танечки с за
крытыми глазами и повязкой на лбу. На гвоздике в
гарусной сетке висел мяч.
Кукла Танечка была прехорошенькая, с настоя
щими белокурыми локонами и темными, тоже настоя
щими, ресницами. Зубки у нее были беленькие, фар
форовые, на щеках — ямочки.
Танечку привезли мне из Москвы. Я начала с того,
что хорошенько вымыла ей голову теплой водицей с
мылом. Я считала, что после путешествия это просто
необходимо.
258
И что же случилось? Локоны отклеились, щечки
побледнели, глаза закрылись и больше не открыва
лись. Танечка тяжело захворала.
Другие мои две куклы выглядели тоже не очень хо
рошо, особенно тряпичный негритенок Джимми. Он
весь так протерся, что больно было смотреть на него.
Тетя Наша сказала:
— На нем и вправду лица нет. Но ты не беспокойся,
мы все это исправим.
Она взяла две бусины и сделала негритенку новые
глаза. И он так живо и весело взглянул на нас этими
блестящими, выпуклыми глазенками, что я засмеялась
от удовольствия.
Красными нитками тетя Наша подправила Джим
ми губы, а из черной вязальной шерсти навертела
узелков: получились взамен старых новые, густые,
вьющиеся волосы.
— Да он еще лучше, чем был! — с восторгом вос
кликнула я.
— Погоди, это еще не все.
И тетя Наша нарядила Джимми в шапочку с ки
сточкой и пунцовую курточку. Прелесть что такое!
Третью куклу звали Золушкой. Иначе никак нельзя
было — уж очень плохо она была одета.
Но тетя Наша сказала:
— Не всегда же бедняжке возиться с золой у оча
га. Мы сделаем Золушку такой, какой она была на
балу.
И Золушка получила платье, обшитое кружевом,
нитяные чулочки и, самое главное, белые бальные ту
фельки, сшитые из старой лайковой перчатки. Теперь
не стыдно было поехать на самый лучший бал и встре
тить там принца.
Все это было отлично. Но как же быть с Танечкой?
— Ей я ничем помочь не могу,— вздохнула тетя
Наша.— Придется отнести ее в кукольную клинику.
— А разве есть такая? — с волнением спросила я.
— Конечно. Завтра же мы пойдем туда.
Окно кукольной клиники выходило на улицу. За
стеклом стояла большая румяная кукла в шляпе и ру
кой указывала на входную дверь. Мы вошли.
359
В клинике пахло клеем. На столе были расставлены
баночки и скляночки, разложены щипчики, кисточки,
гвоздики, крючки и нитки. На полке под стеклом сидели
и лежали больные и здоровые куклы.
Кукольный мастер, надев очки, внимательно осмо
трел нашу Танечку, сказал, что ничего опасного нет, и
просил прийти через неделю.
Через неделю Танечка вернулась домой такая же
белокурая и розовая, какой приехала из Москвы. Она
снова открывала и закрывала глаза. И я нарисовала но
вый ее портрет и повесила рядом с портретом кота Ва
силия со спины.
Как устроена луна
В зимние сумерки раздается звонок. Побросав не
одетых кукол, я бегу к дверям. Я догадываюсь, кто при
шел: это Дима. Его часто приводят к нам ночевать.
Дима входит со своей мамой, весь красный от хо
лода. Он так засыпан снегом, что его сначала обметают
веничком и только потом снимают с него шапку и шубу.
Димина мама уходит, оставив у нас Диму до сле
дующего вечера. Мы с ним убегаем играть в столовую.
И я сразу замечаю, что Дима чем-то очень гордится, что
у него, очевидно, какая-то важная новость. Уж не по
лучил ли он в подарок перочинный ножик, о котором
давно мечтал?
Однако для ножика еще рано. Он обещан Диме к
тому времени, когда у него все передние молочные зубы
сменятся настоящими и он станет большим мальчиком.
Но пока что выпал один только зуб, и то Дима раньше
времени выдернул его ниткой. И все же Дима действи
тельно получил очень интересный подарок: маленький
компас.
Компас похож на крошечные часики, только под
стеклом у него не две стрелки, а одна, магнитная. Эта
тоненькая подвижная иголка, похожая на усик жука,
как бы ни вздрагивала и ни вертелась, в конце концов
всегда показывает на север.
И где бы ни находился путник — в лесу, в море или
в пустыне, — стоит ему взглянуть на компас, и иголка
360
тотчас же укажет на север. А зная, где север, легко
можно определить юг, запад и восток и найти правиль
ную дорогу.
Счастливец этот Димка! Такой чудесный подарок по
лучил, какой мне и не снился! Но это я думаю про себя,
а вслух говорю:
— Ну зачем тебе компас? Ты ведь не бываешь ни в
лесу, ни в море, ни в пустыне.
— Мало ли что случается,— возражает Дима.—Вот,
например, мы с мамой вчера по ошибке пошли не в ту
сторону. Компас мне и пригодился. Я сразу сказал:
«На этом углу должна быть кондитерская, а ее нет».
Пока мы толковали о компасе — стемнело. Снег пе
рестал падать, и сквозь полузамерзшие стекла глянул
молодой месяц, окруженный морозным сияньем.
Лампу еще не зажгли, а печку еще не закрыли. И от
этого в комнате было два света: голубой и огненный.
Самый хороший часок, чтобы послушать какой-нибудь
из папиных рассказов. Но в это время папа читает га
зету и не любит, чтобы ему мешали. И все же, как будто
почувствовав, что мы его ждем, папа, в своей домашней
куртке, встает из-за стола с недочитанной газетой в
руках.
Мы садимся втроем на диван: папа в середине, а мы
с Димой по бокам. Молодой месяц смотрит на нас, а мы
на него.
— Дядечка,— спрашивает Дима,— а куда это каж
дый раз девается старая луна, когда рождается но
вая?
— Да это все та же луна,— отвечает папа.— Она у
нас одна. Она вращается вокруг земли и вместе с зем
лей вокруг солнца. Но своего света луна не имеет. Ее
освещает солнце. И от того, как на нее падают солнеч
ные лучи, мы видим то полную луну, то половину, то
тоненький серп новорожденного месяца. Он растет с
каждым днем, пока не превращается в полную луну.
А потом снова идет на убыль. Молодой месяц — это как
бы долька луны, он похож на апельсинную дольку. Да
вот кстати...
Папа берет с буфета апельсин, очищает его от ко
журы и разбирает на дольки.
361
— Но апельсин мы видим со всех сторон, — говорит
он,—а луна повернута к нам всегда только одной своей
стороной. Что там, на другой стороне, как она выглядит,
мы не знаем.
— А луна песочная, глиняная или какая? — спра
шивает Дима.
— Нет, скорее всего она каменная, но легкая, похо
жая на пемзу. Кусок такой пемзы лежит у нас в ванной
комнате, и если потереть им пальцы, он отлично уничто
жает пятна от химических карандашей, которые не сле
довало брать с моего стола...
Услыхав про химические карандаши, я проворно
прячу руки за спину. Ох, уж этот папа! Ничего от него
не скроешь!
Я очень рада, что как раз в эту минуту тетя Наша
зовет меня:
— А ну-ка, Верочка, иди сюда. Приведи в порядок
игрушки. В таком виде их оставлять на ночь нельзя.
Укладывая кукол, я рассказываю тете Наше про ма
ленький компас с магнитной иголкой.
— Все это хорошо,— отвечает тетя Наша.— Но я
тебе советую интересоваться не только магнитной, а и
обыкновенной швейной иголкой. Скоро я начну тебе по
казывать различные швы. А теперь, раз ты все убрала,
можешь идти опять в столовую.
В столовой было тихо.
Папа внимательно читал газету. Дима задумчиво
глядел в огонь и что-то жевал.
— А... а где же луна? — спросила я.
— Какая луна?
— Луна-апельсин.
Дима не ответил. И тогда я поняла, что он ее съел.
Целиком съел все полнолуние, не оставив мне ни одной
дольки.
Мне очень хотелось пожаловаться папе, но он не лю
бил жалоб и говорил, что все это мы должны решать сами.
А сейчас к тому же папа так закрылся газетой, что
его и не видно было.
Я села в уголок и обиженно замолкла. И вдруг чув
ствую, что подошел Дима и тихонько трогает меня за
локоть.
862
— Слушай, возьми компас,— говорит он.— Я те
бе его дарю. С ним и в безлунную ночь не пропа
дешь.
Папа опускает газету. Слышал он или не слышал,
о чем мы тут говорили? Неизвестно. У него разве
узнаешь!
Пуговица на ножке
— Ну, Верочка,— сказала тетя Наша,— сейчас мы
начнем урок рукоделия. Но сначала повтори, что нуж
но для того, чтобы правильно шить. А ты, Дима, сядь
в сторонку и не мешай нам.
— А мне и неинтересно,— ответил Дима.— Я и сам
занят. Видите, у меня конюшня.
Конюшня была устроена в опрокинутом табурете.
Там стояли два коня, такие же, как в деревне: Фонарь
и Мальчик.
Фонарь — был большой деревянный рысак на ка
чалке, с пышной гривой. Раньше у него был и хвост,
но Дима нечаянно оборвал его при запряжке. Маль
чик — был конек похуже, но тоже славный: серый в
яблоках, с красной уздечкой.
Диму привезли к нам в гости на два дня, поэтому
он прихватил с собой и лошадей и гвозди, которые
очень любил.
— Итак,— снова сказала тетя Наша,— что же нуж
но для правильного шитья? Во-первых?
— Во-первых,— ответила я ,— нужно, чтобы свет
падал на шитье с левой стороны. Тогда всегда будет
светло.
— Правильно,— подтвердила тетя Наша.— Вовторых?
— Во-вторых, чтобы ноги не висели, а упирались в
пол. А если не достают до пола, то в скамеечку.
— Правильно. В-третьих?
— В-третьих, чтобы руки были чисто вымыты и
сухо-пресухо вытерты.
— Совершенно правильно. И в-четвертых?
— В-четвертых, — ответила я с тяжелым вздохом,—
чтобы всегда был наперсток.
363
— И в-пятых, чтобы был носовой платок, а не тя
нуть носом,— вдруг отозвался Дима с другого конца
комнаты.
— А ты при чем тут? — рассердилась я .— Сидишь
в конюшне, ну и сиди! Тетя Наша, скажи ему, чтобы он
не мешал!
— Дима,— строго сказала тетя Наша,— хотя твое
замечание насчет носового платка правильно, я серьез
но прошу тебя не мешать нам. Теперь, Верочка, сядь,
как ты сказала, и начнем «елочку». Этот шов назы
вается так потому, что его стежки расположены с двух
сторон вкось, как хвоинки на еловой ветке. Но прежде
всего, где твой наперсток?
Нечего делать, пришлось достать наперсток.
С какой завистью глядела я на тетю Нашу во время
шитья! Наперсток, как пришитый, сидел у нее на
пальце. А у меня он никак не держался, хоть плачь.
Вот и сейчас: как только я надела наперсток, тотчас
мне стало казаться, что у меня вырос шестой палец,
с которым я не знала, что делать. Вся рука так вспо
тела, что трудно стало держать иголку. Я старалась
подтолкнуть ее, но не наперстком, а соседним пальцем.
Или же я упирала конец иголки в стол и проталкивала
ее. Все это было очень плохо. Я затягивала нитку до
того, что стежков почти не было видно. Весь ку
сочек полотна сморщился. Я чуть не плакала от
злости.
Тетя Наша молча следила за мной, потом сказала:
— Отложи работу. Возьми платок, вытри глаза, а
заодно и нос.
— Ага! Что я сказал! — закричал издали неснос
ный Дима.
— Медленно посчитай до десяти, как я тебя учи
л а,— продолжала тетя Наша, погрозив Диме.— Успо
койся. А самое главное — перестань злиться. Злость—
плохой помощник в работе.
Я сделала все, как сказала тетя Наша. Едва я на
чала считать: раз, два, три — мне стало легче. Семь,
восемь... — и я совсем успокоилась.
— Теперь шей снова,— сказала тетя Наша.— Не то
ропись, но и не мямли. Работу держи легко, не стиски364
вай ее. Нитку клади воздушно. Не забывай про напер
сток. Вот так. Неплохо.
Я довела «елочку» до конца, и тетя Наша ска
зала:
— Довольно. А теперь перейдем к пуговицам. Пред
ставь себе, что у тебя оторвалась пуговица на пальто.
Как ты будешь пришивать ее? Обыкновенным образом
или нет?
— Я буду пришивать ее особым образом,— отве
тила я .— Я пришью эту пуговицу на ножке.
— Как это «на ножке»? — заинтересовался Дима.
Он оставил свою конюшню и подошел к нам.— Разве
пуговица — это гриб, который растет на ножке?
— Бывает, что пуговица отчасти напоминает гриб,—
объяснила ему тетя Наша.— Или, еще точнее, ягоду,
висящую на коротеньком стебельке, только стебелек
этот нитяной. Такая пуговица гораздо удобнее засте
гивается и дольше держится. Особенно важно это, когда
дело касается плотной одежды, например пальто. Сей
час Верочка на кусочке сукна покажет нам, как де
лается «ножка».
— Тетя Наша, я тоже хотел бы пришить пуговицу
на ножке, только без наперстка, конечно,— стал про
сить Дима.
— Не давай ему, тетя Наша! — сказала я .— Зачем
ему уметь шить?
— А вдруг я в пустыне или в открытом море? —
возразил Дима.— И вдруг без компаса, и в безлунную
ночь у меня отрывается пуговица на куртке. Я сейчас
же пришиваю ее «на ножке». Правда, тетя Наша?
— Пожалуй, что и правда,— согласилась тетя
Наша.— Ну что ж, вот вам обоим по пуговице и по
суконному лоскутку. Сядьте рядышком и шейте.
Дима попробовал было, но сразу же укололся и,
бросив шить, сказал:
— Ты права, тетя Наша, мне это ни к чему. А когда я
поеду путешествовать, у меня все пуговицы будут на
проволоке. Я это давно уже решил. А пока — не мо
жешь ли ты, тетечка Нашечка, пришить Фонарю хвост?
Хоть с наперстком, хоть без наперстка — как хо
чешь.
365
— Нет,— отвечала тетя Наша,— хвостом мы зай
мемся как-нибудь в свободное время. А ты, раз уже
занялся пуговицей «на ножке», изволь довести это
до конца.
Хотя и неохотно, Дима так и сделал.
Волшебный смычок
На главной улице, в окне нотного магазина, на по
душечке из живых цветов, была выставлена фотография
знаменитого скрипача, который должен был приехать
в наш город. Скрипач был снят со своей скрипкой.
Она лежала у него на левом плече, и он легко поддержи
вал ее пальцами. В правой руке был смычок, поднятый
над струнами. Лицо у скрипача было худое, неспо
койное, глаза темные. Черные длинные волосы спутаны,
будто их взметнуло ветром.
У этого окна все время толпились прохожие. Но, на
верно, никто в целом городе не ждал приезда музы
канта с таким нетерпением, как я. Меня спросят: по
чему? И я отвечу: этот знаменитый скрипач был дядя
Оскар, наш родственник, родной брат тети Наши.
Я много слышала о дяде Оскаре, но никогда не ви
дела. И вот теперь увижу.
Тетя Наша часто рассказывала, как трудно прихо
дилось будущему скрипачу в их небогатой семье. Отец
тети Наши и дяди Оскара хотел, чтобы его сын сде
лался зубным врачом. «Больные зубы у всех всегда
найдутся,— говорил отец.— А слушать музыку —
это роскошь. Я, например, всю жизнь прожил без
скрипки».
И все же маленький дядя Оскар настоял на своем.
Но как тяжело ему было!
Один раз, возвращаясь вечером от учителя музыки,
он потерял смычок своей первой, самой первой детской
скрипки. Футляра у нее не было. Дядя Оскар носил
скрипку и смычок в холщовой сумке, которую ему
сшила тетя Наша; смычок оттуда и выпал.
«Ха! — сказал отец.— Я так и знал, что из этого
мальчика не выйдет скрипач!»
366
Но дядя Оскар пришёл в такое отчаяние, что вместо
теплой шапки-ушанки, которая зимой была тоже оченьочень нужна, ему купили новый смычок.
И вот теперь, когда дядя Оскар вырос, про него
стали говорить, что у него «волшебный смычок». Зна
менитый скрипач, он ездит по городам и дает концерты
по всей России и за границей.
Сколько раз ему предлагали навсегда остаться в
Америке и стать американцем. Но дядя Оскар отвечал:
«Приезжать к вам я буду, а жить у вас не стану».
Тетя Наша рассказывала об этом с гордостью. И мы
все вместе с ней гордились таким родственником. Вот
почему я так радовалась и волновалась, узнав, что дядя
Оскар скоро приедет к нам, чтобы выступить здесь
перед публикой и повидать нас всех, которых он не ви
дел много лет. А меня он и вовсе не знал.
Задолго до приезда дяди Оскара у нас в доме только
и говорили что о нем и о его концерте. Мы с Димой не
успокоились до тех пор, пока не услышали, что «дети
тоже пойдут».
Накануне дня приезда тетя Наша сказала:
— Ну, пора взяться за медовую коврижку.
И она объяснила мне, что с детства это любимое ла
комство дяди Оскара.
В городах, где он дает концерты, ему подносят до
рогие подарки — золотые портсигары, серебряные вазы,
бронзовые чернильницы, венки, букеты. Но никто не до
гадался поднести знаменитому скрипачу домашнюю
медовую коврижку.
Испечь такую коврижку не так-то просто. Весь сек
рет в том, чтобы не сделать ее обыкновенной ноздрева
той сладкой булкой. Но и тугой, как резина, она тоже
не должна быть. Надо очень точно рассчитать количе
ство меда и муки. И тетя Наша рассчитала все это так,
что коврижка получилась на славу. Верхняя ее корочка
была густо усажена миндалинами, из которых я не
тронула ни одной.
На другой день мы понесли эту коврижку в гости
ницу, где остановился дядя Оскар. Он не любил, чтобы
его встречали на вокзале, поэтому-то тетя Наша и не
встретила его.
367
Вообще у дяди Оскара был такой характер, что ни
когда нельзя было знать наверняка, что он любит и
чего не любит.
По дороге в гостиницу тетя Наша так волновалась,
что я ей сказала то, что иногда говорила она мне: «Не
обходимо взять себя в руки».
Дядя Оскар жил в самом лучшем, бархатном, но
мере. В передней стояли горкой коричневые, как шоко
лад, чемоданы.
Когда мы вошли, дядя Оскар брился. Увидя нас, он
с бритвой в руке и мылом на подбородке кинулся об
нимать тетю Нашу:
— Сестра!.. Дорогая!.. Сюда, к окну. Дай взгля
нуть на тебя. О, ты плачешь... Я тоже, тоже. И эта
мыльная пена... Я замыл ил тебя.— Он стал вытирать
тете Наше лицо полотенцем, которое тоже было в
мыле.
Дядя Оскар лицом был похож на тетю Нашу, но
только он был моложе. Он бегал по комнате, жевал
коврижку и все говорил, разговаривал и все никак не
мог добриться до конца.
Тетя Наша со слезами и улыбкой смотрела на
него.
Пока мы сидели у дяди Оскара, ему несколько раз
стучали в дверь, но он всем отвечал: «О, прошу...
нельзя!» Когда ему подали в щелку письма, он крик
нул: «Вечером, вечером!»
Бегая по комнате, он вдруг наклонился ко мне:
— Ах, здравствуй, ну, здравствуй! Как ты мала!
Я думал, ты больше. Какая же ты? Послушная, хоро
шая?
Я посмотрела на тетю Нашу и ответила:
— Я довольно хорошая.
И тетя Наша кивнула головой.
— А как ты думаешь, привез я тебе что-нибудь?
Ну, подарок?
— Я думаю, что да,— сказала я .— У вас такие
большие чемоданы.
— Правда, правда. Я привез. Но что именно, как
ты думаешь?
— Я не знаю.
368
— Да, вот именно, не знаешь. Ты все получишь
завтра, когда я приду к вам в гости. Ведь ты зовешь
меня в гости? Да?
— Вы приходите к нам обедать,— сказала я .— Мы
уже все приготовили, но не знаем, понравится ли вам.
Ведь вы капризный.
— Это кто же тебе сказал?
— Тетя Наша.
Тетя Наша покраснела, как маленькая девочка,
и покачала головой. А дядя Оскар снова кинулся ей
на шею.
Он был капризный, но добрый. И я осмелела:
— Милый дядя Оскар, а нельзя ли мне посмотреть
волшебный смычок?
— Ах, и ты уже знаешь про него? Сейчас покажу.
И он вынул из скрипичного футляра тоненький, ту
гой смычок. Самый обыкновенный.
— А где же волшебство? — спросила я.
— Оно там, внутри. Это не видно.
— Это слышно,— пояснила тетя Наша.— Мы услы
шим это сегодня вечером на концерте.
А я добавила:
— И дети тоже пойдут. Но... дядя Оскар, милый,
а нельзя ли, чтобы вы сейчас мне что-нибудь сыграли?
Что-нибудь красивое. Хоть немножко!
— Верочка! — с укором воскликнула тетя Наша.
Но дядя Оскар не рассердился:
— Ничего, ничего. Да, я тебе сыграю. Слушай.
Он положил скрипку на плечо, как на фотографии,
поднял смычок и провел им по струнам вверх и вниз, и
опять вверх и вниз.
— Ну что, нравится?
— Нет,— решительно ответила я .— Это некрасиво.
Вы вечером так не играйте.
— Верочка!— с ужасом закричала тетя Наша.
Но дядя Оскар рассмеялся до слез:
— Правда, правда, ты права, это не очень кра
сиво. Это я просто гамму тебе сыграл. А вечером будет
совсем не так.
По дороге домой тетя Наша все упрекала меня за
болтливость и невоспитанность, но я не слушала ее.
13
в.
Инбер, т. 2
369
Меня очень интересовали подарки. Но, главное, я
беспокоилась: а вдруг дядя Оскар и вечером так сыграет?
Мне будет совестно перед Димой. Ведь я столько рас
сказывала ему про «волшебный смычок».
Да, я очень беспокоилась.
Бис» бис!
— Что это с детьми? — встревожилась мама.— За
стыли рядышком на стульях и только глазами воро
чают.
— Это ничего, мамочка,— успокоила я ее, не тро
гаясь с места.— Это мы так сидим, чтобы не измяться
к концерту.
Мы были очень нарядны. Дима — в светлом матрос
ском костюме, а я — в розовом платье, на голове — та
кой же бант. Этот бант пребольно ухватил меня за
какой-то один волосок. Но когда я хотела освободить
его, тетя Наша остановила меня: «Кто хочет быть кра
сивым, должен терпеть».
Кто хочет быть красивым!.. Да кто же этого не хо
чет? Хотела и я. Но, глядя на себя в зеркало, я видела,
что даже розовый бант не помог мне. Вздернутый нос,
непослушные волосы «с рыжинкой», как говорила наша
Дарьюшка, а главное, до обидного маленький рост —
все это было не очень красиво. Какое сравнение
с Юленькой Пташниковой! Я считала, что красивее ее
не найдется, пожалуй, во всем свете.
— Да почему ты так думаешь? — спрашивала тетя
Наша. — Ведь ты ее вблизи даже не видела. Как сле
дует не разглядела.
Пташниковым принадлежала большая фабрика ма
терий. На вывеске магазина, где продавались эти ма
терии, было написано: «Пташников и сыновья». Но этих
сыновей никто никогда не видел, а Юленьку и ее маму
можно было видеть, когда они катались вдоль буль
вара: только пыль летела или снег клубился из-под ко
пыт серого рысака.
Юленька всегда была прекрасно одета, да это и по
нятно: ведь она могла выбрать себе любую материю
370
в магазине «Пташииков и сыновья». Шляпки у Юленьки
были одна наряднее другой: зимой — бархатные, отде
ланные мехом, летом — кружевные, в цветах. Ну что
за шляпки!
— А под шляпкой-то что? — допытывалась Дарьюшка.
Но что под шляпкой, я и сама толком не знала. Ви
дела только светлые длинные локоны по плечам.
Да, так вот, значит, мы собрались на концерт.
Зал, где он происходил, был весь белый, точно вы
пиленный из сахара. С потолка свисала люстра, вся в
хрустальных сережках. Лампочки — электрические.
И насколько же они были ярче, чем керосиновые лампы,
горевшие у нас дома! Мы с Димой не могли оторвать глаз
от электрической люстры. И вообще мы не знали, на
что нам раньше смотреть: то ли на люстру, то ли на
эстраду, где стоял уже рояль, чтобы аккомпанировать
на нем дяде Оскару, толина публику. Юленьки Пташниковой не было видно, но ее мама, в кружевной пе
лерине и длинных белых перчатках, сидела в первом
ряду.
— Как бы дети у нас не заснули,— беспокои
лась мама.— Они ведь не привыкли так поздно ло
житься.
Но нам было не до сна. Какой там сон!
Дядя Оскар вышел на эстраду так быстро, будто
его вынесло ветром. Он глядел на публику, но никого
не видел. И когда я поклонилась ему из третьего ряда,
он мне не ответил. На эстраду вышел и аккомпаниатор,
худенький старичок.
Дядя Оскар положил скрипку на плечо, поднял
смычок, и... я крепко зажмурилась от страха: что-то
будет?
Но «волшебный смычок» сразу же запел так нежно
и плавно, так легко и волшебно, что весь мой страх
сразу пропал. Играй, играй еще, милый дядя Оскар!
Смотри, как все слушают тебя.
Вот девушка вся подалась вперед на своем стуле,
точно желая улететь к тебе на эстраду. Вот старый че
ловек, сделав щиток из ладони, приложил его к уху,
чтобы лучше слышать. Вот молодые люди, сидящие
13
371
на хорах, приникли подбородками к барьеру. Тетя
Наша закрыла лицо платком. И даже моя милая, но
строгая мама вся светится добрым, счастливым вы
раженьем.
Тихо-тихо в зале. И только смычок, волшебный смы
чок, порхает по струнам... В конце первого отделения
все просто из себя вышли от восторга и вскочили со
своих мест.
— Бис, бис! — кричали все, прося повторить только
что сыгранную вещь.
И дядя Оскар повторил ее. Смычок будто танцевал
на цыпочках, будто смеялся шепотком. Ах!..
— Как это называется? — спросила я.
— Это «Вальс каприс»,— ответила мама.
Я была поражена.
— Никогда бы не подумала,— тихонько сказала
я Диме,— что каприз может быть таким замечатель
ным!
— Это совсем не тот каприз,— сказала мама.—
В музыке капризов не бывает. Это «каприс», на конце
«с»,— название музыкального произведения.
Но мне он нравился и с буквой «с» на конце.
— Бис, бис! — кричали все вокруг.
На эстраду полетели цветы и длинная белая пер
чатка, в которой, как мы потом узнали, была записка
с приглашением на обед. Бросила эту перчатку госпожа
Пташникова, Юленькина мама. Но дядя Оскар на дру
гой день обедал у нас, а не у них.
Среди концерта мне вдруг показалось, что мрамор
ные колонны как-то заплетаются в воздухе, а люстра
вся опуталась длинными лучистыми нитями.
— Она сейчас заснет,— сказал надо мной чей-то
голос.
— Вовсе нет! — обиделась я.
И тут же заснула так крепко, что даже не помню,
как меня привезли с концерта домой, раздели и уло
жили в постель.
Утром я была очень сконфужена: стеснялась Димы.
Но я успокоилась, узнав, что он заснул еще раньше
меня.
т
Четыре подарка дяди Оскара
Когда мы кончили обедать, дядя Оскар сказал:
— А теперь надо сделать так, чтобы эти тарелочки
и кофейные чашки освободили стол. Он мне нужен для
подарков.
По правде говоря, я уже перестала верить в них,
хотя в передней, под вешалкой, лежал один из чемода
нов дяди Оскара, не кожаный, а мелко сплетенный из
соломы. Не из самых больших, скорее даже маленький,
но все же такой, в котором могли уместиться отлич
ные вещи.
Чемоданчик принесли и положили на стол перед
дядей. Тот встал и повыше вздернул рукава пиджака,
чтобы свободнее было рукам: так делают фокусники.
Но прежде чем открыть чемоданчик, дядя Оскар подул
на него.
— Неужели пыль? — встревожилась тетя Наша.
— Ах, моя Наташа, разве у тебя может быть
пыль! — рассмеялся дядя Оскар.— Я подул на этот че
модан, чтобы он немного поостыл. Он просто горит от
нетерпенья показать, что же в нем лежит.
Папа так взглянул на меня, что я испугалась, как
бы он не сказал: «Вы вот на кого подуйте. Это вот кто
горит от нетерпенья». И он был прав.
Дядя Оскар открыл чемодан.
Сейчас я увижу подарки!
Но сначала я увидела папиросную бумагу. Все
было завернуто и перезавернуто. И для чего только
выдумали эту бумагу! Только чтобы мучить чело
века.
Но вот наконец! Вот-вот-вот...
Первым из бумаги показался ящичек. А из ящич
ка — игрушечная швейная машинка. Она была совсем
как та, на которой тетя Наша строчила мне фартуки.
Совсем как большая, только маленькая. У нее было
блестящее колесо с темной ручкой. Катушечка черных
ниток была насажена на металлический колышек, и
нитка шла оттуда в игольное ушко.
Только челнока внизу не было. Машинка шила од
ной ниткой. Это было не так прочно, как двумя. Но ведь
373
зато и куклы носят свои платья гораздо бережнее, чем
мы, девочки.
— Ах, какая прелесть! — воскликнула я.
— Разумный, полезный подарок,— одобрила тетя
Наша.
— Правда, прелесть? — обрадовался дядя Оскар.—
Правда, разумный, полезный подарок? — Он схватил
со стола салфетку, сложил кончик, как заячье ушко,
подсунул его под иголку и проворно завертел ручку
колеса.
— Оскар! — закричала тетя Наша.— Что ты де
лаешь? Белое полотно черной ниткой!..
— Пустяки,— отмахнулся дядя Оскар.— Тут есть
и белая катушка. Потом увидите.
Швейная машинка — это был первый подарок дяди
Оскара.
Во втором свертке был волчок, похожий на полоса
тую репку.
Я посмотрела на него с любопытством: у меня ни
когда еще не было волчков, и я не знала, как играть
ими. «Подарю его Диме»,— подумала я.
Но не тут-то было.
— Этот волчок — мой любимец,— продолжал дядя
Оскар.— Сейчас ты услышишь, как он поет. В следую
щий раз приеду и спрошу его, как ему у тебя жилось.
Смотри-ка...
Волчок, жужжа, завертелся, понесся по всему столу,
столкнул на пол кофейную чашечку и разбил ее.
— Ничего, зато блюдце осталось,— утешил нас
дядя Оскар.
Тетя Наша только вздохнула. Папа с мамой смея
лись.
Третий сверточек лежал на столе. И что это... или
мне показалось, но он тихонько передвинулся сам со
бой. Не может быть! Сверточек еще немного передви
нулся. Все пристально смотрели на него. Я ближе под
села к папе.
Дядя Оскар, страшно довольный нашим испугом,
сказал:
— Не бойтесь. Прошу вас, пусть никто не боится.
Это очень спокойная вещица, не такая, как волчок.
374
Она никуда не побежит, ничего не разобьет, а будет
тихо ходить своими лапками. Это такая тихоня.— И он
вынул из бумаги маленькую живую черепаху.
Та осторожно высунула из-под своего панциря сна
чала головку, потом ножки и тихонько пошла по столу.
Тетя Наша на всякий случай отодвинула кофейник.
— Очень любит музыку,— объяснил дядя Оскар.—
Долго ездила со мной.
— Но ведь у нас никто не играет,— озабоченно воз
разила тетя Наша.— И потом... если она привыкла, по
чему бы ей и дальше не ездить с тобой?
— Значит, вы не хотите ее? Она вам не нравится?
Ну что ж ...— И дядя Оскар стал заворачивать чере
пашку в бумагу.
Видно было, что он обиделся.
— Не сердись, Оскар, дорогой,— сказала тетя
Наша,— но я боюсь, что она вырастет в громадную че
репаху и заполнит всю нашу ванну.
— Ах, но ты ошибаешься! — воскликнул дядя
Оскар.— Они растут очень медленно. Ей уже около
пяти лет, а ты видишь, какого она роста.
Вот удивительно! Эта черепашка была всего на два
года моложе меня!
— И потом, почему ванная? — продолжал дядя
Оскар.— Моя черепаха не водяная, а сухопутная. Смот
рите, у нее на лапках нет перепонок. У меня она жила
в чемоданчике, вот в этом, соломенном, чтобы ей легко
было дышать. Совершенная тихоня.
— Дядя Оскар,— попросила я, — пожалуйста, ос
тавьте Тихоню у меня. Она мне нравится. Вы только
скажите, чем кормить ее.
— Муравьиными яйцами,— ответил дядя Оскар и
погладил меня по голове.— Ты действительно хорошая
девочка. В другой раз привезу тебе два волчка.
— Следует тебя похвалить, Верочка, что ты не
испугалась, когда сверток задвигался,— добавила
мама.
Папа ничего не сказал, только подмигнул мне.
Но как раз в ту минуту, когда мама хвалила меня
за то, что я не испугалась, в передней раздался звонок.
Слышно было, как Дарьюшка кому-то отперла, кого-то
375
впустила, о чем-то кого-то спросила. И после этого,
войдя в столовую, громко сказала:
— Пришел Гребень. Говорит — по важному делу.
Ох! Гребень!.. Пришел-таки! Выбрал время!
Я прикрыла голову руками и как можно ниже при
гнулась к столу. К счастью, никто не обращал на меня
внимания: все повернулись к двери.
Сейчас я объясню, почему я так струсила.
Дело в том, что я не любила причесываться. Как ни
старалась тетя Наша осторожно расчесать мои волосы,
но они были такие густые и, главное, такие кудрявые,
что с ними никакого сладу не было. Гребешок путался
в их кольцах, колечках и завитках. Там зацепит, там
потянет. Боль такая!.. Просто хоть возьми да остри
гись, как Дима.
Я всячески старалась увильнуть от причесыванья.
— Страм, да и только,— ворчала Дарьюшка у себя
на кухне.— Вот как заявится Кум-Гребень да как пой
дет чесать!..
И Дарьюшка рассказала, что у них в деревне, над
самой речкой, возле мельничного колеса, стоит избушка,
вся овитая туманом. Всюду ясный день, солнышко
светит. А у мельничного колеса сырость кольцами вьется,
космами тянется. Проживает в той избушке Кум-Гре
бень. Из себя он высокий, костистый, серьезный такой.
ВоЯосы жесткие. Пальцы ухватистые. Как услышит
Кум-Гребень, что живет где-то растрепа, тотчас же, не
прошеный, заявится в то жилье. Встанет на пороге и
поманит пальцем. Растрепа выйдет за дверь. Пойдетпойдет, а там и в избушку войдет, в туман этот. И сле
дов потом не сыщешь. Вот что бывает...
Мама была недовольна:
— Что вы, Дарьюшка, вздор какой говорите! При
чесываться необходимо, но Кум-Гребень — просто не
умная сказка. Вы таких вещей не рассказывайте.
После маминых слов я успокоилась. Но все же КумГребень тревожил меня. Мама, вероятно, лучше знает.
Но ведь Дарьюшка собственными глазами видела эту
избушку и туман.
Кум-Гребень долго не шел ко мне, но вот, выбрав
376
день, когда у нас был в гостях дядя Оскар, он заявился
в наше жилье.
— Сейчас я узнаю, в чем дело,— сказала тетя Наша
и вышла в переднюю.
Оттуда доносились к нам голоса: ее и Гребня. Тетя
Наша говорила громко, уверенно. Гребень — тихо,
слегка покашливая. Видно, простудился в своей туман
ной избушке.
— Вот в чем дело, Оскар, дорогой,— сказала тетя
Наша, возвращаясь в столовую.— Просто не знаю, как
тебе быть. Ты ведь утомлен, скоро уезжаешь. А тут тебя
просят. Нет, я считаю, что ты не должен.
— А может быть, я все-таки должен,— улыбаясь,
ответил дядя Оскар.
— Но ведь ты даже не знаешь, о чем идет речь.
— А может быть, я все же догадываюсь,— сказал
дядя Оскар.— Кто там пришел? Попроси его войти.
И в столовую вошел Гребень. Это был студент. Вы
сокий, худой, с мягкими волосами, падающими на лоб.
Пальцы на руках самые обыкновенные. На ногах —
стоптанные башмаки, да и куртка на нем потертая.
— Простите, что я врываюсь,— сказал студент дяде
Оскару.— Искал вас по всему городу, боялся, что
уедете. Я от имени своих товарищей. Они так хотят вас
послушать! Немногие, совсем немногие были на вашем
концерте. Ведь билеты дорогие. Мы к вам с просьбой,
с большой просьбой: не согласитесь ли вы дать концерт
для студентов... Бесплатный.
Последнее слово Гребень выговорил совсем тихо,
почти шепотом.
— Пожалуйста, громче. Я вас плохо слышу,— ска
зал дядя Оскар.
Но было видно, что он все слышал, что он шутит.
Лицо у него было ласковое, доброе.
— Устраивайте концерт,— обратился он к студен
ту.— Пусть послушает молодежь. Пусть.
Гребень весь покраснел от радости.
— Это будет такой подарок, такой подарок! — по
вторял он, уходя.
Он был совсем не страшный, а наоборот — добрый,
хороший. Звали его Иван Васильевич. Он стал бывать
377
у нас, подружился со всеми нами, особенно с тетей
Нашей.
Через неделю мы провожали дядю Оскара в даль
ние края.
Пароход, на котором он уплывал, был непохож на
тот, что отвозил нас с Димой к бабушке. Тот был не
большой, невысокий. А этот — огромный, высоченный,
весь усыпанный людьми. Да и вся пристань была
полна: это студенты пришли проводить дядю Оскара.
На палубе, среди уезжающих, стоял дядя Оскар в
своей серой шляпе и белом кашне.
Папа поднял меня на плечо.
Дядя Оскар засмеялся и пальцами правой руки ма
ленькими шажками прошелся по левой ладони. Я по
няла, что он мне наказывал: «Береги Тихоню».
— До свиданья, до свиданья, дядя Оскар! Приез
жай опять!
— Счастливого пути! — закричали десятки голосов.
Десятки синих студенческих фуражек взлетели в
воздух: вся пристань поголубела.
Огромный пароход стал медленно отходить от
нас.
До свиданья, дорогой дядя Оскар!
Счастливого пути!
Чашка шоколада
— Я не уверен,— сказал папа,— обращаясь к ма
ме,— что Веруше стоит идти к Пташниковым. Почему
они позвали ее на чашку шоколада? Только потому,
что ее родственник — знаменитый скрипач. А я бы хо
тел, чтобы нашу девочку приглашали в гости ради нее
самой.
— Видишь ли, я думаю, что... — Тут мама плотно
прикрыла дверь.
И мне не удалось узнать, о чем мама думала.
Мне очень хотелось к Юленьке. Меня никогда еще
не приглашали на чашку шоколада. До сих пор я пила
только чай с молоком или какао. Да и не только в шо
коладе было дело. Я мечтала подружиться с Юленькой.
378
Поэтому я страшно обрадовалась, когда узнала, что
в конце концов было решено пустить меня к ней в
гости.
— Не облейся шоколадом,— сказала тетя Наша, по
могая мне надеть мое лучшее, шерстяное розовое
платье.— Шоколад очень плохо отмывается.
В половине пятого Дарьюшка пошла со мной к
Пташниковым, чтобы быть у них к пяти часам, как они
просили.
— Я приду за тобой в восемь,— сказала Дарьюшка.
— Так рано? — огорчилась я.
— Так велено. Да и сколько же сидеть в гостях-то?
Ночевать, что ли, там собираешься?
Столовая у Пташниковых была громадная, как ка
ток. В ней все блестело и светилось. Пол был не такой,
как у нас, крашеный, а паркетный, до того блестящий,
что в нем отражались ножки стульев.
Да и стулья были не такие, как наши. У Пташни
ковых они были обиты ярким бархатом, медные гвоз
дики в виде звездочек сверкали, как золотые. Даже на
шему красавцу дивану было далеко до этих нарядных
стульев.
Мне навстречу вышла Юленька. Она была вся в
шелку. На шее — золотой медальон. Впервые я видела
ее так близко. Губы у нее были капризно надуты, свет
лые глаза прищурены. Нос она морщила, как будто ей
предлагали выпить касторку. То и дело она поправляла
свои длинные локоны.
— Как они у тебя красиво вьются! — с грустью за
метила я и потрогала свои волосы.
Несмотря на все старания тети Наши, они вились
во все стороны. Даже бант не помогал. Пользы от него
не было никакой, одни неприятности.
— Мои локоны называются «букли»,— с гордостью
сказала Юленька.— Но, конечно, они сами не вьются.
Моя гувернантка, мисс Доке, каждую ночь накручива
ет их на бумажные папильотки. Когда я катаюсь с ма
мой, я всегда стараюсь, чтобы ветер не растрепал моей
прически.
Я хотела подробнее расспросить про букли и па
пильотки, но тут нас всех усадили за стол, где уже
379
дымились беленькие чашечки, такие прозрачные, что
шоколад просвечивал сквозь них.
— Это английский сервиз,— сказала мне Юлень
ка. — Очень дорогой. Называется «яичная скорлупа».
Меня даже в жар бросило от страха разбить ча
шечку — такая она была тонкая, легкая и горячая.
Я только удивлялась тому, как другиеспокойно пили
из этих чашек шоколад и при этом еще ухитрялись
есть ореховый торт.
— Девочка, как тебя зовут? Ты не боишься обже
чься? — шепотом спросила я у своей соседки в куд
рях до плеч и кружевном воротнике.
— Я не девочка, а мальчик Гаррик. И не мешай
мне,— с полным ртом ответил Гаррик.
— Ах, так вот она, эта малютка, у которой такой
выдающийся дядюшка! — услышала я позади себя
громкий, смеющийся голос.
Это была госпожа Пташникова со своими взрос
лыми гостями. Я поторопилась встать, но, вставая, за
дела рукой «яичную скорлупу». Счастье еще, что уда
лось подхватить ее на лету, но зато шоколад брызнул
мне на платье. Вот беда так беда!
Когда мы выпили шоколад, мисс Доке захлопала в
ладоши:
— В салон, дети, поспешайте в салон! Мы будем
там устраивайть живые картины.
Мисс Доке как-то странно говорила по-русски.
— Как это «живые картины»? — спросила я у Гар
рика, видя, что он перестал наконец жевать.
— Это такая игра,— ответил он.— Живые люди
стоят неподвижно, как картина, и все ими любуются.
А ты и не знала этого?
Нет, я этого не знала.
Из столовой мы прошли в еще большую комнату,
про которую мисс Доке сказала, что это «салон». Часть
салона была отгорожена портьерой. Когда она отдер
нулась, мы увидели первую «живую картину». Это
была Юленька в длинном, до пола, сборчатом платье.
На лбу — веночек, в руках — корзинка с цветами.
Справа и слева два мальчика в цветных кафтанчиках,
изо всех сил надув щеки, смотрели на Юленьку.
380
— Дети,— сказала мисс Доке,— это Флора, царица
цветов. Юные молодые люди — это Зефиры, теплые
ветры, дующие на весеннюю природу.
— Пускай не дуют! Они испортят ей прическу! —
с тревогой воскликнула я.
— Тсс! — зашипела мисс Доке.— Надо соблюдайть
тишину.
Флора стояла до тех пор, пока не покачнулась от
усталости, а младший из Зефиров чуть не задохнулся.
Тогда портьера медленно задвинулась.
Вторая живая картина была еще лучше.
Другая девочка, не Юленька, в меховом капоре и
с муфтой, нагнувшись, протягивала блюдце с молоком
плюшевому пуделю. На ковре вокруг них был рассы
пан бумажный снег.
— Я знаю, что это такое! — опять воскликнула я .—
Это Фауна, царица животного мира! У папы есть та
кая книга, о животных.
— Дети, это Милосердие в образе красивой дамы.
Оно питает замерзающую собачку,— сказала мисс
Доке и сердито прибавила, глядя на меня: — Надо
умейть вести себя в чужом доме.
Нам показали третью, четвертую, пятую живую кар
тину. Все приглашенные кого-нибудь изображали, не
которые — по два и даже по три раза.
Напрасно я ждала, что позовут и меня, но меня ни
кто не звал.
Тогда я не выдержала, пробралась за портьеру и
позвала:
— Юленька!
— Что тебе? — Юленька была так занята, что
почти не слушала меня.
— Юленька, я тоже хочу быть «живой картиной».
— Ты? — Юленька удивилась, но потом сказала: —
Ну хорошо. Ты будешь мраморным цоколем. Мы тебя
накроем простыней, и к тебе прислонится Амур с кры
лышками. Вот он стоит.
Это был мальчик Гаррик, одетый ангелочком.
— Почему же я должна быть цок... цоколем? — дро
жащим от слез голосом спросила я .— Я не знаю, что
это такое. И почему под простыней? Я не хочу быть
381
цок...цоколем...Я...я хочу домой,— вдруг заплака
ла я.
Уж не помню, как я дождалась Дарьюшки. Увидев
ее, я кинулась к ней:
— Почему так поздно?
— Как поздно? Еще восьми нет.
Домой я пришла такая расстроенная, что тетя Наша
стала утешать меня:
— Не огорчайся. Шоколадное пятно совсем малень
кое. Мы отмоем его.
Но не в пятне было дело. Просто мне было очень
обидно.
— Видишь, — сказала мама папе, — я так и дума
ла, что Верочке не понравится в этом чужом для нее
доме. Но было очень важно, чтобы она сама убедилась
в этом.
«Никогда не пойду больше на чашку шоколада!» —
подумала я и тихонько погладила спинку нашего кра
савца дивана.
Мои подруги Там ара
и Устенька
Я была довольна, что у меня такой двоюродный
брат, как Дима. Мы были с ним друзья. Но это был
моряк, будущий мореплаватель, а мне иногда хотелось
поиграть в куклы с подругой. Поэтому я очень обра
довалась, когда однажды мама вошла в детскую с не
знакомой девочкой.
— Познакомьтесь,— сказала мама.— Это Тамара
Королькова. Она учится у нас в школе в приготовитель
ном классе. И учится, надо сказать, отлично. Надеюсь,
вы понравитесь друг другу.
Не знаю, как я Тамаре, но мне она сразу понрави
лась. Это была высоконькая, тоненькая девочка с шел
ковистыми, туго заплетенными длинными волосами.
Брови у Тамары были ровные, как шнурочки. Глаза се
рые, серьезные. Но когда Тамара улыбалась, они так и
светились.
Тамара была старше меня: я еще только собиралась
поступить в школу, а она уже отлично училась в приго382
товительном классе. Как только я увидела Тамару, я
тотчас же поняла, что это и есть моя самая любимая
подруга. Сразу же мы занялись куклами.
— Познакомьтесь,— сказала я .— Надеюсь, вы по
нравитесь друг другу.
Куклы Тамаре сразу понравились. Особенно Танеч
ка, про которую я рассказала, что она лечилась в клини
ке от серьезной болезни.
— А железо ты ей даешь? — спросила Тамара.
— Какое железо? — удивилась я .— Она же фарфо
ровая.
— Железо — это такое лекарство в пилюльках.
Укрепляет здоровье. Человек становится крепким, ро
зовым.
— Вот это хорошо! — обрадовалась я. — А то у
меня Таня никак не оправится после клиники. Все блед
нее становится.
— А может быть, ты умываешь ее водой?
Я созналась, что да, умываю. Голову Танечке не
мою, я знаю, что это ей вредно, а лицо вытираю влаж
ной губочкой.
— Это ей тоже вредно,— сказала Тамара.— Куклы
этого не выносят.
Я обещала больше так не делать. Но на всякий слу
чай мы приготовили малюсенькие шарики из черного
хлеба и начали давать Танечке железо.
— А оспу ты им всем прививала? — спросила Та
мара.
— Оспу не прививала,— виновато ответила я .—
А разве нужно?
— Ну как же! Тебе ведь прививали. Непременно
нужно, иначе в школу не примут. Оспа — это знаешь
какая болезнь! Если ею захворать, то потом на лице
остаются оспинки, рябины. Представь себе, вдруг бы
это случилось с Танечкой.
Из клея и воды мы приготовили раствор для привив
ки, засучили каждой кукле рукав, даже Золушке, хотя
она и была в бальном платье, и привили всем оспу бу
лавкой.
— Глубокую царапину делать не надо,— учила меня
Тамара. — Царапнем чуть-чуть — и оспа привьется.
383
Я в первый раз видела девочку, которая умела ле
чить кукол. Да и как иначе? Ведь Тамарина мама была
фельдшерицей, дочка от нее многому научилась.
Уже позднее я узнала, что Тамара умеет не по-игрушечному, а по-настоящему поставить компресс, измерить
температуру, приготовить полосканье, вытащить занозу,
дать больному касторку. И, главное, без всяких фоку
сов, если это было надо, самой выпить касторку.
Тамара часто оставалась дома совсем одна: ее мама
уходила на ночное дежурство. А когда возвращалась—
ей был приготовлен чай и завтрак.
Вот какая была Тамара!
— Кем ты будешь, когда вырастешь? Ты уже поду
мала об этом? — спросила она меня, когда мы уложили
кукол спать.
Я отвечала, что еще не подумала, но скоро начну
думать.
У самой Тамары все уже было решено: она будет
фельдшерица, как ее мама.
— Смотри, смотри, что это такое? — вдруг восклик
нула моя новая подруга.— Вон там, под диваном?
— Да это наша Тихоня. Черепаха. Ты не бойся ее,
она ручная.
Но Тамара не боялась. Она была храбрая, гораздо
храбрее не только меня, но даже и Димы, хотя он не со
знавался в этом. Да и то сказать: кто не боится зал
пом выпить касторовое масло, тому уже ничего не
страшно.
Тамара была моя первая подруга. Вторая была
Устенька. Та самая, которую я знала по клетчатому
лоскутку на одеяле нашей Дарьюшки.
Глядя на этот лоскуток, я пробовала представить се
бе Устеньку. И всегда она мне казалась маленькой, в
клетчатом фартучке, тихой, боязливой, как мышка. Но
сик курносенький, косичка тонкая.
И вот однажды вечером, когда мы сидели за чаем,
в столовую вошла Дарьюшка, ведя за руку маленькую
девчушку. Носик у нее был курносенький, светлая, как
липовый цвет, косичка загибалась кверху.
— Устенька! — воскликнула я.
И верно: это была она. Но какая махонькая! Уж на
что я была невелика ростом, но и то переросла Устеньку, хотя мы были с ней однолетки.
— Такая уж она у нас мелкая уродилась,— сказала
Дарьюшка.— Мелкая, зато шустрая.
Мы смотрели на Устеньку, а она смотрела на нас
своими шустрыми глазками, словно хотела сказать: «Да,
уж такая я!»
— Елизавета Семеновна,— снова заговорила Дарь
юшка,— просьба к вам великая. Не знаю, как и выгово
рить...
— Если смогу, я вашу просьбу охотно исполню,—
ответила мама.— Вы объясните только, в чем дело.
— Вот, привезли мне племянницу из деревни,— ста
ла объяснять Дарьюшка.— Сестрину дочку. У сестры
муж недавно помер, и осталось у нее четверо таких-то.—
Дарьюшка указала на махонькую Устзньку, а та, слов
но виноватая, потупила шустрые свои глазки.— Чет
веро. Одна — постарше, эта вот — вторая, а двое и
вовсе малолетки. Живут трудно. И вот она, просьба:
хоть одну из четырех в городе прокормить. У сестры у
бедной каждый лишний рот на счету.
Пока Дарьюшка говорила, я все смотрела и Схмотрела на Устеньку. Рот как рот. Какой же он лишний?
— Вы, значит, хотите, чтобы девочка жила с вами
у нас. Что ж, я подумаю,— ответила мама.
На другой день, посоветовавшись с папой и тетей
Нашей, она позвала Дарьюшку в столовую и сказала:
— Вы, Дарьюшка, правы. Самое разумное будет, если
племянница останется с вами в городе.Осенью она сможет
поступить в народное училище: научится читать и писать.
Дарьюшка была очень взволнована.
— Благодари же, Устинья, кланяйся,— приказы
вала она.
Но мама нахмурилась, рассердилась:
— Чему вы ее учите? Чего ради ей кланяться? Ты,
Устя, если хочешь поблагодарить, скажи это словами,
а не поклонами. Кроме того, благодарить еще прежде
временно: сначала надо хорошенько усвоить грамоту.
— Скажи: «Дай вам бог здоровья. Пусть он пошлет
вам радость большую, казну золотую»,— снова подска
зывала Дарьюшка.
285
Но мама недовольно покачала головой.
— Ну что вы такое говорите, Дарьюшка! Зачем мне
золотая казна, сами посудите! Вот здоровье — это дру
гое дело. Однако бог тут совершенно ни при чем.
— Тут главное — железо,— не вытерпела я .— Пи
люли такие.
Но мама не стала слушать про пилюли, отослала
меня с Устенькой в детскую, а сама осталась разговари
вать с Дарьюшкой и тетей Нашей.
Из кукол Устеньке больше всех пришелся по душе
негритенок Джимми.
—Ах ты мой арапчонок! Да какой же ты славнень
кий, да какой же ты ладненький! На голове курчавинки! Боязно ему небось?
— Почему боязно? — удивилась я.
— А как же: сам черненький, а кругом белым-бело.
— Не беспокойся,— успокоила я Устеньку.— Мы
все его любим. Заботимся о нем. Видишь, на нем все
новое, даже курчавинки тетя Наша сделала ему новые.
— А это что за барыня за такая? — спросила она
про Золушку.
Узнав, что у нее есть другое платье, попроще,
Устенька решила:
— Вот и ладно. Его и наденем. А то где ж это вида
но — праздничное в будни снашивать!
Мы играли в куклы каждый день. Стряпали им обед.
Топили баню. Ходили на речку полоскать белье.
— Поторапливайся,— говорила мне Устенька.—
Пора тесто ставить. Где у нас квашня? Да только
гляди — с мукой аккуратнее: мучиды у нас на донышке
осталось.
Ножную скамеечку мы превратили в корову Бурен
ку. Водили ее на веревочке пастись на зеленый коврик,
берегли молоко для ребят.
Но лучше всего мы играли, когда приходила фельд
шерица Тамара.
— Здравствуйте, Тамара Львовна, голубушка! —
приветливо встречала ее Устенька.— Сядьте вот сюда.
Сейчас мы вам молочка дадим: только что надоено.
Тамара Львовна выпивала кружечку воды и гово
рила:
386
— Спасибо большое. Молоко у вас отличное.
— Мы трудов не жалеем — Буренку во-он куда
водим, где трава получше.— И Устенька показывала
на зеленый коврик в другом конце комнаты.
Попив молока, фельдшерица осматривала детей.
Главное, беспокоила нас Танечка: несмотря на пилюли,
она все еще была бледновата.
Однако вылечила Танечку не Тамара, а тетя Наша.
Взяв красный карандаш, которым мама ставила отмет
ки в тетрадях, тетя Наша осторожно навела румянец на
Танины щечки, сказав при этом:
— Если ты еще раз вымоешь ей лицо водой, ты ее
окончательно испортишь.
Я крепко-накрепко обещала Татьяну больше не
мыть.
У кротительница
Черепаха Тихоня, подаренная мне дядей Оскаром,
поселилась у нас в детской, в старой клетке, где жил
когда-то чижик. Маленькая дверца, удобная для чижи
ка, конечно, не годилась для Тихони. Поэтому мы вы
резали целиком всю переднюю стенку клетки: образо
вался широкий, удобный вход. Клетку мы поставили
на пол, поближе к куклам, чтобы Тихоня не скучала.
Первое время она почти весь день спала. Просыпа
лась только к вечеру, закусывала муравьиными яйца
ми, пила водичку и начинала расхаживать по комнате.
Все это тихохонько: настоящая Тихоня.
Нас она дичилась и все прятала головку под пан
цирь. Папа объяснил, что она «привыкает к обста
новке».
Понемногу Тихоня уже и днем начала гулять по дет
ской, а иногда выходила в столовую и даже на кухню.
Но, боясь, чтобы Дарьюшка на нее не наступила, я ее
туда не пускала.
Мы стали давать Тихоне листики салата, мелко на
крошенное яблоко и даже кусочки сыра, и все это она
ела. Видно было, что обстановка ей нравилась.
Тихоня уже разбиралась и в людях. Меньше всех она
любила Диму — за то, что он клал ее на спинку. На спин387
ке Тихоня перебирала в воздухе лапками, как жук, но
встать не могла. Я очень сердилась на Диму:
— Это тебе не твой паровоз! Тому все равно, когда
ты переворачиваешь его вверх колесами, чтобы посмот
реть, как там у него все устроено. А Тихоне не все
равно.
Дима несколько раз давал мне слово больше так не
делать, но слова не держал. И чего же он добился? То
го, что Тихоня, как только могла быстро, уползала от
него под комод и сидела там до тех пор, пока Дима
не уходил.
Совсем иначе обращалась с Тихоней Тамара. Она
подзывала к себе Тихоню, как цыпленка: «Цып-цыпцып», только очень тихо, совсем шепотом.
— Она сама тихая и любит все тихое,— говорила
Тамара.
И Тихоня, как только услышит «цып-цып-цып», так
и бежит со всех четырех лапок. Торопится, маленькая.
— Милая, милая! — говорит Тамара; наклонится,
возьмет Тихоню и подставит ей ладонь.
А та медленно ходит по Тамариной руке, ощупывает
мордочкой каждый палец, точно гладит его.
— Я буду укротительницей хищных зверей, я уже
твердо решила,— повторяла Тамара.
— Но ты же хотела быть фельдшерицей? — напоми
нала я.
— Нет, теперь я вижу, что то была ошибка. Я буду
укротительницей, это решено. Я так ясно представляю
себе это: вот вводят в клетку громадного африканского
льва. А потом туда вхожу я.
— И ты говоришь ему «цып-цып-цып»,— подсмеи
вается Дима.
Но Тамара не смущается:
— Нет, я говорю ему: «Царь зверей, властитель пу
стынь, посмотри мне в глаза. Ты видишь, у меня в руках
ни хлыста, ни бича, только тоненькая палочка, как
у дирижера. Но все равно ты будешь повиноваться мне,
потому что я человек. А человек всегда сильнее зверя...»
И тогда лев покорно ложится, и я ставлю ему ногу на
голову.
— Знаете что? Давайте сейчас в это играть! — заго-
т
рается Дима.— Ты, Тамара, будешь укротительницей.
Я — львом. Только не ставь мне ногу на голову.
— А я кем буду? — спрашиваю я .— Я тоже хочу
быть хищным зверем. И Устенька тоже.
— Хочешь быть львицей? — предлагает Тамара.
— Вот-вот! — подхватывает Дима.— Ты будешь
львицей, а Устенька — львенком. И все мы будем охо
титься.
— Нет, это скучно,— не соглашаюсь я .— Лучше,
чтобы были разные звери.
— Тогда так,— предлагает Дима: — я лев, ты,—
обращается он ко мне,— тигрица, Устенька — кенгуру.
А Тихоня будет крокодилом.
— Зачем же ей быть крокодилом, когда она роди
лась черепахой? — возражаю я.
— Черепаха она каждый день. Пусть разок побудет
крокодилом,— спорит Дима.
— А кто это — кенгуру? — допрашивает Устень
к а.— Какой из себя?
Дима объясняет, как выглядит кенгуру и как она
прыгает: только на задних ногах, а передние, короткие,
висят в воздухе.
— А ну, попрыгай для пробы,— предлагает Дима
Устеньке.— Очень хорошо,— хвалит он ее.
— Постойте, как же это будет? — спохватывается
Тамара.— Ведь зверей укрощают пойманных, в клетке.
А вы ведь хотите охотиться в пустыне и в лесу.
Договорились, что Тамара будет укрощать нас еще
не пойманных, это гораздо интереснее.
Начались приготовления.
Я, как тигрица, надела полосатый мамин халат.
Коричневая папина куртка превратила Диму в от
личного льва.
Устеньку мы завернули в старую пелерину.
А Тамара набросила на себя в виде мантии белую
скатерть и взяла в руки деревянную вязальную спицу
из тети Нашиного рукоделия.
— Можно начинать! — скомандовала Тамара.—
Хищники, сходитесь к источнику на водопой!
— Ррр-ррр! — зарычал из-за комода лев.
— Гр-гр-гр! — откликнулась из-под стола тигрица.
389
— Уф-уф-уф! — зафыркала кенгуру, делая огром
ные прыжки.
Мы шумно пили воду, выслеживали добычу и охоти
лись. Но едва только укротительница выступила из-за
шкафа и произнесла: «Царь зверей, повелитель пу
стынь...» — как лев с криком: «Ам! Я тебя сейчас прогло
чу!» — набросился на нее и стал грызть на ней мантию.
Мы тут же хотели прекратить игру, но Дима по
клялся, что больше это не повторится.
Одной только Тихоне эта игра не понравилась. Она
не хотела изображать крокодила и засе ла под комодом,
изредка высовывая оттуда головку.
— Кыш оттуда! — закричал Дима и захлопал в ла
доши.
Он так разошелся, что с ним сладу не было.
— Дима,— сказала я ,— напоминаю тебе про ба
бушкиного индюшонка. Как бы с Тихоней не случи
лось того, что было тогда.
— А что было тогда? — полюбопытствовала Тамара.
— Что было, то прошло,— ответила я.
Дима ничего не сказал, но сразу стих. После этого
мы играли очень хорошо.
Это была настоящая, серьезная игра. Не то что жи
вые картины у Пташниковых.
Тихоня захворала и выздоровела
«Ползет, как черепаха»,— говорил Дима про Тихоню.
Да как же иначе? Она носила на себе свой панцирь,
а это нелегко. Но и мне стало казаться, что Тихоня
ходит медленно даже для черепахи, гораздо медленнее,
чем раньше.
Мы с Тамарой внимательно пригляделись к Тихоне и
увидели, что та волочит за собой заднюю левую лапку.
— Смотри-ка, эта лапка даже стала тоньше, чем
остальные,— сказала Тамара.
— Не может быть,— не поверила я.
— А я тебе говорю, что тоньше.
Встревоженная, я предложила устроить совет вра
чей.
390
На совет врачей пригласили папу, маму и тетю На
шу. Диму решили не приглашать.
Совет собрался в столовой, под лампой. Тихоню для
удобства положили в глубокую тарелку. Каждый по оче
реди придвигал тарелку к себе и рассматривал больную.
— Бедное животное явно нездорово,— сказала ма
ма,— но я затрудняюсь сказать, что с ним такое.
— Не тоскует ли Тихоня по другим черепахам?—
предположил папа.— В тоске ломая лапки, она, бед
няжка, сломала одну из них.
Папа просто пошутил.
— Вернее всего, это ревматизм,— высказала свое
мнение тетя Н аш а.— У нас в детской с пола всегда
дует, потому что под нами подворотня. Не натереть ли
лапку камфарным маслом?
Подумали и решили, что этого делать не стоит.
А вдруг это не ревматизм? Совет ничего не установил.
Но под конец папа сказал уже без шуток:
— Придется обратиться к ветеринару.
Ветеринар, доктор Шубин, жил в стареньком особ
няке, пропахшем лекарствами. На медной табличке
у входа было написано: «Прием мелких домашних жи
вотных ежедневно от трех до шести».
Мелкие домашние животные со своими хозяевами
дожидались очереди в прихожей, где пол был вымыт
карболкой.
Когда мы с тетей Нашей пришли к доктору Шубину,
неся с собой Тихоню в плетеном чемоданчике, малень
кая прихожая была уже полна.
Здесь было два взрослых мопсика и один щенок со
странными глазками. Ангорская кошка с перевязанным
ухом и еще одна кошка, простая. В плетенке, полуза
крыв глаза, сидел селезень. Тепло укутанную, как ре
бенка, принесли обезьянку.
Все эти больные старались вести себя прилично,
но видно было, что они готовы вцепиться друг в друга.
Селезень, увидавши нашу Тихоню, раскрыл глаза
и так зашипел, что мы отсели подальше.
Раздался еще один звонок, и, стуча лапами, в при
емную вошел такой громадный дог, что все попятились
от него. Вот так «мелкое животное»!
391
— А с кого же начинаются крупные? — спросила я
тетю Нашу.
И она, подумав, ответила мне, что крупные начина
ются с овцы.
Доктор Шубин, с седыми бровями и папиросой во
рту, в белом халате с пятнами йода, открывал дверь из
кабинета и говорил: «Следующий». Наконец настала и
наша очередь.
Кабинет был с кожаным диваном и книжными пол
ками.
В стеклянном шкафчике блестели инструменты. По
среди комнаты — большой, но низкий крашеный стол,
обитый сверху цинком. На этом столе доктор принимал
больных.
— Ну, покажите, кто у вас там. А, черепаха! Так,
так. Ты, девочка, наверно, неосторожно с ней играла и
повредила ей. Это бывает, если животных полностью
предоставляют детям. Вот,— обратился доктор к тете
Наше,— приведу вам в пример только что бывшего
у меня щенка. Обратили вы на него внимание?
— Обратили,— ответила я .— Он косенький.
— Вот именно.
И доктор рассказал, что хозяйка щенка, девочка
моих лет, вздумала наряжать его в кукольные платья и
держать в колясочке на спинке. Щенок к этому привык,
но глаза его не привыкли. Смотря все время вверх, он
испортил себе зрение и стал косить. Спохватились, но
уже поздно. Возможно, что-либо подобное произошло
и с черепахой.
— Ах нет, доктор,— запротестовала я .— Я, наобо
рот, никогда не позволяю держать Тихоню на спине.
Да у нее вовсе не глаза болят, а лапка. Вот эта, задняя
левая.
— Сейчас посмотрим. Кладите черепаху на стол,—
распорядился доктор.
Бедная Тихоня, попав на холодный, скользкий цинк,
попыталась было уползти обратно в чемоданчик, но
доктор крепко ухватил ее за панцирь:
— Стоп, стоп! Куда? Те-те-те!
Он переменил очки и стал внимательно разгляды
вать лапку, сравнивая ее с другими.
392
— Тут что-то неладно,— сказал он.
Затем, взяв увеличительное стекло, он поднес Тихо
ню к самому окну.
— Есть! — вдруг воскликнул он.— Нашел. Ты,
девочка, действительно не виновата.
В чем же было дело?
Оказалось, что тонкий волосок обвился вокруг Тихониной лапки и так крепко сдавил ее, что лапка стала
сохнуть. Еще немного — и Тихоня совсем бы потеряла
ее. Как только волосок был снят, Тихоня тотчас стала
разминать лапку, как человек разминает ногу, которую
он отсидел. Приятно было видеть, с каким удовольст
вием и как быстро наша Тихоня прошлась по цинковому
столу, точно говоря: «Отличный стол».
Мы весело попрощались с доктором Шубиным и от
правились домой.
До-ре-ми-««»а
— Дивану придется потесниться,— сказала мама.—
Подвинем его поближе к окну, а на его место поставим
предмет, который привезут завтра.
— Диван — к окну? — заволновалась я .— Подаль
ше от печки? А где же мы будем сидеть с папой по ве
черам?
— Будете сидеть у окна. Какая разница?
— А нельзя ли этот предмет поставить вместо бу
фета, а буфет к окну?
— Нет, нельзя. Это слишком сложная перестановка.
Я была так расстроена, что даже не спросила, кому
же должен уступить место наш диван. Но я уже заранее
невзлюбила этот предмет, который должны были при
везти завтра.
Вечером мне сделалось так грустно, что папа спро
сил, в чем дело.
Я промолчала.
— Что же все-таки случилось? — настаивал папа.
Я обхватила диванный валик и припала к нему ще
кой, будто расставалась с милым другом.
— Значит, я прав,— сказал папа.— Что-то случи
лось. И ты сейчас скажешь, что именно.
393
Пришлось сказать.
Папа успокоил меня:
— Уладим как-нибудь. Диван в обиду не дадим.
И, к моей большой радости, к окну переставили бу
фет, которому было безразлично где стоять.
Привезенный предмет оказался большим старым
роялем, купленным «по случаю».
Я очень сожалела, что этот случай не случился в
какой-нибудь другой семье. Мне рояль не понравился.
Когда его несли по лестнице, он глухо ворчал. В дверях
долго не удавалось повернуть его: хвост мешал. Двор
ник и двое грузчиков из сил выбивались.
Наконец рояль втащили в столовую, дворник ска
зал: «Играйте на здоровье!» Ему и грузчикам запла
тили, и они ушли.
Рояль был коричневый, уже потускневший. Правая
педаль гудела, а левая не нажималась совсем. Пожел
тевшие клавиши звучали нестройно.
— Рояль расстроен,— сказала мама.— Придет на
стройщик, господин Птачек, и все приведет в порядок.
— Знаешь что? — предложил на другой день Ди
ма.— Пока рояль не настроен, а дома никого нет, да
вай поиграем в четыре руки.
— Давай! — с радостью согласилась я.
Мы уселись перед роялем рядышком, на двух стуль
ях. И вот бы кто послушал, какая началась музыка!
Мы тыкали пальцами в клавиши, ударяли по ним
всей пятерней, били по ним кулаками!
Но нам и этого показалось мало. Мы с Димой ста
щили с себя по башмаку и с громким хохотом стали
колотить ими по всем клавишам сразу.
Старый рояль стонал всеми своими струнами, будто
плакал, но нам и горя было мало.
Громче, еще громче! Не зевай!
Мы подняли такой шум, что ничего другого не слы
шали. Когда же, утомясь «игрой», красные, растрепан
ные, мы обернулись, то увидели, что за нами стоит мама,
а рядом с ней пожилой человек с продолговатым ящич
ком в руках: господин Птачек, настройщик.
— Продолжайте, продолжайте,— сказала мама.—
Отчего же вы перестали?
394
Опустив головы, мы тихонько сползли со стульев и
встали перед мамой, каждый из нас на одной ноге, под
жимая под себя вторую, разутую, и пряча за спину сня
тый башмак.
— О, фу! — сказал господин Птачек, качая голо
вой.— Как так можно? Почтенный инструмент. Старин
ной работы. Большие пианисты на нем играли. А тут...
Фу! — И господин Птачек замшевой тряпочкой бережно
протер старенькие клавиши.
Он отомкнул свой черный ящичек и достал инстру
менты. Потом приподнял крышку рояля, где, словно
арфа на боку, лежали струны, по которым ударяли
маленькие суконные молоточки.
Мама ушла к себе. На нас господин Птачек не обра
щал никакого внимания. А мы, пристыженные, молча
ливые, побрели в детскую и, сидя там, стали слушать,
как настраивали рояль.
Господин Птачек ударял то тут, то там по клавишам,
слушал звук, что-то делал со струнами и ударял снова.
При этом он негромко разговаривал с каждой нотой
в отдельности:
— До-до-до, так-так. А теперь фа. Я плохо слышу
тебя, мое маленькое фа. Ре-ре-ре. Э, как ты фальши
вишь! Ты опустилась, бедная нота. Мы тебя сейчас под
тянем. А сейчас испытаем самое верхнее ля. Что за
светлый голосок! Умница, умница. Теперь до-ре-ми-фа...
туда и обратно, туда и обратно.
Господин Птачек беседовал с нотами до тех пор,
пока они не зазвучали так, как он этого требовал.
На прощанье он сыграл вальс, уложил свой ящичек
и ушел, учтиво попрощавшись с мамой и очень холод
но — с нами.
— Завтра, Верочка, ты начнешь брать уроки музы
ки,— сказала мама.— Сусанна Ипполитовна будет при
ходить к тебе два раза в неделю.
Рояль мне стал нравиться. Я думала о том, как при
лежно я буду заниматься, как Сусанна Ипполитовна
будет довольна мной. И главное — как доволен будет
дядя Оскар при мысли, что у нас в семье появился еще
один музыкант.
Сусанна Ипполитовна была высокого роста и держа395
лась очень прямо. Лицо у нее было без румянца и без
улыбки. На тонком носу — пенсне с черным шнуроч
ком, закинутым за ухо.
Первые уроки ушли на то, чтобы «поставить» мне
руку: ее надо было держать высоко и ударять по клави
шам той частью пальца, которая называется подушеч
кой. Потом я познакомилась с нотами и приступила к
гаммам.
Но те же самые до-ре-ми-фа, которые были так по
слушны господину Птачеку, не слушались меня.
Сусанна Ипполитовна была очень строга. Когда она
сквозь пенсне, закинув шнурочек за ухо, смотрела на
мои руки, мне начинало казаться, что на каждом пальце
у меня по наперстку.
Кроме того, я от волнения боялась перепутать имя
своей учительницы и назвать ее Ипполитой Сусанновной, как это уже однажды со мной случилось.
— Мамочка, пусть мне уроки дает господин Птачек,— попросила я.
— Господин Птачек может настроить рояль, но не
ученицу,— отвечала мама.— Вся беда в тебе самой—
мы с Сусанной Ипполитовной недовольны тобой.
Музыка мне давалась так туго, что папа наконец
сказал:
— Как ни печально, но придется Верушу от этих за
нятий освободить.
— Эти первые трудности необходимо преодолеть,—
возражала мама.— Дальше будет легче.
— Ты, Лизонька, не права,— стоял на своем па
па.— Музыка не грамота, которая необходима всем.
Музыке должен учиться только тот, у кого есть к ней
способности. Иначе это потерянное время.
— Но, мой друг, мы же нарочно приобрели для
этого рояль! — упорствовала мама.— Обидно, если
он будет стоять без дела.
— Лучше ему стоять без дела, чем каждый день
быть облитым слезами,— не уступал папа.
Кончилось все это тем, что от музыки меня освобо
дили. Но и рояль не остался без дела. Очень большие
музыкальные способности оказались у Тамары.
Она всегда старалась приходить в дни моих уроков.
396
Ей так легко давалось все трудное для меня, что Сусан
на Ипполитовна выразила желание заниматься с ней.
Занимаясь с Тамарой, Сусанна Ипполитовна ста
новилась не такой строгой. Она даже улыбалась.
Однажды после урока Тамара попросила ее сыграть
нам что-нибудь.
— Что же бы такое сыграть? — задумалась Сусанна
Ипполитовна, перебирая клавиши.
— Если можно, пожалуйста, «Вальс каприс»,—
несмело попросила я.
— Нет, я лучше сыграю «Тарантеллу» — итальян
ский танец.
Сусанна Ипполитовна сбросила пенсне. И мы уви
дели, что глаза у нее большие и блестящие.
Лицо ее без шнурочка стало совсем другим. Она на
чала играть. И хотя это было не то, что дядя Оскар, но
все же очень хорошо. Вся наша квартира наполнилась
музыкой. В коридоре бесшумно появились тетя Наша и
Дарыошка.
Когда Сусанна Ипполитовна кончила играть, в ко
ридоре зааплодировали, а мы с Тамарой кинулись ее
целовать.
Порозовевшая Сусанна Ипполитовна нежно обняла
Тамару, а меня потрепала по щеке:
— Ты тоже неплохая девочка. Но способностей —
никаких.
— Но почему же, Сусанна Ипполитовна, я так люб
лю слушать, когда играют другие? Значит, я люблю
музыку.
— Да, ты любишь ее. А сама играть не можешь.
Это часто бывает,— ответила Сусанна Ипполитовна,
закидывая шнурочек за ухо.
— А вот я буду играть всю жизнь,— сказала Та
мара. И хотелось верить, что так оно и будет.
Мыс Доброй Надежды
Дядя Оскар, разъезжая по свету, отовсюду присы
лал тете Наше письма. Особенно ждал этих писем Дима,
собиравший почтовые марки. Диму огорчало только то,
397
что дядя Оскар давал концерты не в тех странах, чьи
марки нужны были ему для коллекции.
— Ему бы поехать на остров Борнео, где на марке
тигр выходит из чащи. А он засел в Швейцарии, с места
его не сдвинешь, хотя марка там неинтересная — белый
крест на голубом,— говорил раздосадованный Дима.
— Но в Борнео очень жарко,— возражала тетя На
ш а.— Дядя Оскар хотя и любит тепло одеваться и зи
мой всегда носит шапку-ушанку, но играть в жарком
климате ему трудно.
— Тогда пусть едет в Австралию,— не сдавался
Дима.— Хоть там тоже жарко, зато на австралийской
марке — лебедь плывет по воде. Эти лебеди бывают
разные: оранжевые, зеленые. Но самый лучший —
черный. За него дают двух тигров и сколько хочешь
крестов.
— Дядечка,— сказал однажды вечером Дима,— я
тебя очень прошу: пусть сегодня никто не придет к нам
и не помешает.
— Постараемся,— ответил папа.
Дима бережно раскрыл на столе свой альбом, где
в каждой клеточке сидело по марке: целая маленькая
география в картинках, которые можно было рассмат
ривать часами.
— Заодно поглядывайте на глобус,— предложила
мама и поставила на стол небольшой глобус, стоявший
обычно у папы на книжном шкафу.
— Превосходная мысль, Лизонька,— одобрил папа.
Склонившись над альбомом, Дима стал нам показы
вать свои сокровища.
Мы увидели американскую марку: индейцы встре
чают Христофора Колумба, открывшего Америку.
Дима с гордостью показал нам другую — знамени
тую марку с черным лебедем. Он раздобыл ее, не дож
давшись поездки дяди Оскара в Австралию.
— Австралия целиком лежит в Южном полуша
рии,— показала на глобусе мама.— Поэтому времена
года там обратны нашим: январь, февраль — летние
месяцы. Июнь, июль — зимние.
— Как интересно! — сказала Тамара.— Нет, по
чему бы дяде Оскару не поехать в Австралию?
398
— Последнее письмо я получила из Голландии,—
вспомнила вдруг тетя Наша.— Сейчас, Дима, я дам
тебе марку.
— Голландская у меня уже есть,— сказал Дима.
Но марку все же взял.
— Голландия вот.— И мама повернула глобус.
Перед нами была небольшая страна близ моря.
Голландия занимала на глобусе совсем мало места.
Она находилась на Европейском материке и называ
лась «Нидерландами», что означает «Низко лежащая
страна». Нидерланды расположены ниже уровня моря.
И трудолюбивым голландцам приходится зорко следить
за плотинами, чтобы вода не затопила их города и заме
чательные цветочные плантации, где растут лучшие в
мире тюльпаны.
В Димином альбоме была и китайская марка, на ко
торой извивался дракон. Была и японская марка —
с восходящим солнцем. И разные другие.
Последняя марка изображала сидящую на скале
женщину, которая смотрит вдаль.
— Африканская. Мыс Доброй Надежды,— с торже
ством объявил Дима.— Очень редкая. Я за нее отдал
египетскую марку с пирамидой и сфинксом и три гвоздя
в придачу.
— Марка очень интересная,— подтвердил папа.
И рассказал нам о мысе Доброй Надежды.
— Африка немного похожа на грушу, опущенную
узким концом вниз. Два океана, Атлантический и
Индийский, омывают ее. Одна из самых южных точек
груши — это и есть мыс Доброй Надежды.
Сначала он назывался мысом Бурь, и это понятно
почему: два океана вздымают здесь свои волны, два ве
ликана, из которых один суровее другого. Смелый море
плаватель португалец Бартоломео Диац, много лет тому
назад открывший этот мыс, в конце концов погиб у его
скал. Корабль разбился. И два океана долго играли его
обломками.
Но все же мыс был открыт и вскоре стал называться
по-другому: мысом Доброй Надежды.
На вершине мыса зажгли маяк, далеко-далеко вид
ный в море. И, видя его свет, моряки твердо надеются
399
на благополучный исход путешествия. Фигура женщи
ны на марке — это и есть образ Доброй Надежды.
Нам хотелось слушать еще и еще. Но папа ска
зал:
— Довольно, милые, довольно. Я устал, да и марки
кончились.
Уйдя из столовой, Дима, Тамара и я — мы долго
рассуждали о том, что слышали.
— Мореплавателем — вот кем надо быть! — повто
рял Дима.— Я всегда это говорил.
— Но девочка не может быть мореплавателем,—
печально возражала я.
— Зато девочка может быть смотрительницей мая
ка,— придумала Тамара.— Ведь и на марке изобра
жена женщина.
Это так понравилось мне, что я в тот вечер долго не
могла уснуть. Я видела себя на мысе Доброй Надеж
ды в бурю. Грозные волны бьются у подножия скал.
Горы покрыты туманом. Но маяк, зажженный смот
рительницей маяка, бросает свет далеко в море. И
корабли, плывущие вдали, видят его и надеются на
добрый исход путешествия.
Снежная королева
В нашем городе снег выпадал не так уж часто, а
главное — лежал недолго.
Только он уляжется на денек-другой, как сырой ве
тер с моря поднимает его с места и гонит прочь. И вот
он уже темнеет, тает, тает... Его уже нет, точно он при
снился.
Воробьи только было собрались обтереться сухим
снежком, как перед ними уже лужица. «Вот был, вот
был, вот был — и нет его, нет его, нет его!» — хором
восклицают воробьи, всплескивая крылышками. И — что
поделаешь! — купаются в лужице.
Снег!.. До чего же он прелестен!
Он хорош и тогда, когда медленно падает большими
хлопьями, точно мохнатые пчелы разлетелись из гро
мадного улья по всему све^у.
400
Хорош и маленький снег, словно кисеей затянув
ший окно.
Если глядеть на него из окна, то кажется, что он не
падает сверху, а поднимается вверх от земли.
А когда снег оденет весь город, какими уютными ста
новятся улицы! Какие пышные перины на балконах,
какие подушки на перилах!
Случается, что одна какая-нибудь снежинка сядет
на рукав твоей шубки. Сядет и сидит, не тая, и дает
разглядеть себя.
Ты разглядываешь ее и видишь, что у нее тонкийпретонкий узор. Что она — звездочка. Каждая такая
звездочка — из шести лучиков, но у каждой они другие:
игольчатые, стрельчатые, граненые, кружевные, пе
ристые...
Ученые открыли уже около двух тысяч видов раз
личных снежинок, но на самом деле их гораздо больше.
Ни одна кружевница не придумает таких узоров, ка
кие есть у снежинок. И все они так нежны, нежнее даже
цветочных тычинок...
Пора было думать о новогодней елке. У нас на юге
своих елок не было. Их привозили к нам издалека за
шитыми в рогожу, чтобы не измялись в пути.
Мы с папой пошли покупать елку в воскресенье.
Елки стояли на площади, осыпанные снегом. Рогожи
сверху были расшиты, и оттуда выглядывали зеленые
макушки.
Нам понравилась небольшая елочка, немногим боль
ше меня,— чудо какая славная! Вверху она кончалась
острой стрелкой, будто нарочно сделанной для серебря
ной звезды.
Мы сели в санки, положили елочку поверх полости.
Извозчик взмахнул кнутом, и мы поехали.
В столовой, выйдя из рогожи, елочка сначала стояла
сплющенная, испуганная. Но мало-помалу начала рас
прямлять лапку за лапкой, совсем как Тихоня. А к вече
ру уже раскинулась, распушилась, как на родной по
лянке.
Мы с тетей Нашей золотили кисточкой орехи, клеили
бумажные цепи и плели мешочки для леденцов.
14 В. Инбер, т. 2
401
Остальные украшения мы купили готовыми, приба
вив к тем, которые остались от прежних елок.
Здесь были цветные шары, самовар с чайником, го
лубь с письмом в клюве — все это стеклянное, воздуш
ный шар с подвесной корзинкой, где сидели крошечные
ватные человечки, виноградная грозд очка, дама под зон
тиком... Да мало ли чего тут не было! Кроме того, хло
пушки, гирлянды морских флажков и, конечно, свечи.
Когда мы все это развесили, особенно флажки, наша
елочка сделалась похожа на кораблик, готовый плыть
навстречу Новому году.
Взрослые встречают его в полночь.
Часы быот двенадцать раз. И с последним ударом
часов рождается Новый год. В эту минуту взрослые
поднимают бокалы с шипучим вином и желают друг
другу здоровья и счастья.
Но дети обычно не ждут полуночи: для них это
слишком поздно. Детская встреча Нового года проис
ходит в восемь, самое позднее, девять часов вечера.
Мы встретили Новый год ровно в девять.
На встречу были приглашены: Дима и два его това
рища, Тамара и ее одноклассница по приготовительному
и Устенька.
Тридцать первое декабря, за несколько минут до
девяти часов, Сусанна Ипполитовна заиграла на рояле
марш, и под эту музыку мы вошли в столовую, где чу
десно пахло хвоей, восковыми свечками, яблоками и
мандаринами.
Лампа была погашена, и елочка сияла всеми своими
огоньками, отражаясь в зеркале, висящем в передней.
Казалось, что там зажгли вторую елку, еще наряднее,
чем первая.
Мы взялись за руки и прошлись хороводом вокруг
елочки, подпевая музыке. Когда наша столовая кукуш
ка прокуковала первый раз, мы сели за стол. А когда
она прокуковала девятый раз, мы подняли рюмки со
смородиновой наливкой и чокнулись:
— С Новым годом! С Новым годом!
После ужина мы снова окружили елку, разглядывая
полученные подарки: каждый получил то, что ему боль
ше всего хотелось.
402
Даже удивительно, откуда это взрослые узнали наши
желания! Дима получил «Приключения Тома Сойера»,
Тамара — папку для нот, Устенька — букварь, а я —
сказки Андерсена в голубом переплете.
Какая это была для меня радость! Больше всего я
любила сказку о Снежной королеве. Для тех, кто еще
не читал этой сказки, я могу пересказать ее.
В одном городе, в двух соседних домиках, мирно и
счастливо жили две семьи. В одной рос мальчик Кай,
в другой — девочка Герда. Дети очень любили друг
друга.
Но однажды в глаз Каю попал крошечный осколок
заколдованного зеркала, которое все показывало кри
во, неверно. Отражаясь в нем, самые красивые вещи
казались уродливыми.
С осколком такого зеркала в глазу Кай стал нехоро
шим, недобрым насмешником с холодным сердцем. Он
забыл своих родных и Герду и позволил злой Снежной
королеве увезти себя в ее быстрых, как ветер, санях
далеко-далеко, на Северный полюс: там сердце Кая дол
жно было стать совсем ледяным.
Все было бы так, как задумала Снежная королева,
если бы не Герда. Не боясь ничего, она пустилась в путь,
чтобы спасти Кая. Она шла и шла. Чем ближе к Северно
му полюсу, тем становилось темнее и холоднее. Льдины
громоздились все выше, охраняя снежное царство.
Опасности подстерегали маленькую Герду на каждом
шагу... Ах нет! Я не могу описать все это так, как рас
сказано у Андерсена: это надо прочесть самим.
Маленькая Герда спасла Кая. Своей любовью она
согрела его сердце. На глаза Кая навернулись слезы.
Он заплакал, и вместе со слезами из глаза вышел за
колдованный осколок.
Взявшись за руки, Кай и Герда покинули Северный
полюс. Они вернулись домой. И тут только увидели,
что стали взрослыми. Вот как долго Герда искала
К ая...
Вокруг меня танцевали, пели, грызли орехи, а я, за
быв обо всем на свете, перечитывала под елкой люби
мую сказку. И вдруг я увидела, что Дима, стоя за моим
плечом, тоже читает про Снежную королеву.
14*
403
— Да, Дима,— сказала я ,— будь спокоен: я бы
тоже, как Герда...
Дима ничего не ответил, только погладил меня по
руке и дал мне золоченый орех, хотя у меня и своих
былодостаточно.
После танцев начались игры. Отодвинув стол, мы
играли в фанты, в кошки-мышки и в «море волнуется».
В самый разгар «море волнуется» в передней раздался
звонок, а потом громкий голос дяди Бори, Диминого
папы.
— Вы тут поете, танцуете,— говорил, отряхиваясь,
дядя Б оря,— а знаете ли вы, что происходит на улице?
— Что, что происходит? — воскликнули в один
голос и взрослые и дети.
— Метель. Буран. Заносы. Все улицы замело.
Я еле дошел.
— Пожалуй, нам не добраться домой,— озабочен
но сказала тетя Лена, Димина мама.
— О чем толковать! Все останутся до утра,— ре
шил папа.
— Ура! — закричали мы, дети, поняв, что теперь
нас не скоро уложат спать.
И мы бросились к окнам смотреть заносы, но ни
чего не увидели: стекла были сплошь покрыты стрель
чатыми, игольчатыми, перистыми, кружевными, гране
ными и еще разными-разными снежинками.
Зато мы услышали гул, свист, шум, завыванье
ветра. Казалось, что это сама Снежная королева мчит
ся по городу в своих колдовских санях. Мчится все
дальше, дальше, дальше — на Северный полюс, туда,
где сердце может превратиться в лед, если не согреть
его любовью.
— Не бойся,— шепнул мне Дима.— Я с тобой.
Луковое колечко
Как-то так получилось, что долгое время я путала
галок с грачами. Но мама однажды сказала:
— Что ты, Верочка! Хотя они и похожи друг на
друга и дружны между собой, но это разные птицы.
И повадки у них разные. Галки холода не боятся и
404
зимуют там, где родились, а грачи улетают на зиму
в теплые края и возвращаются только весной.
И мама прочла мне стихотворение Некрасова, кото
рое начинается так:
Поздняя осень. Грачи улетели.
Лес обнажился. Поля опустели.
А потом мама показала мне снимок с картины ху
дожника Саврасова. Тут уже другое. «Грачи приле
тели» — называется эта картина. Рыхлый мартовский
снег. В большой проталине отражаются березы. На бе
резах суетятся грачи, ремонтируя гнезда; так и кажет
ся, что слышишь громкие птичьи голоса. Один грач с
прутиком в клюве сидит на снегу: вот-вот взлетит. За
березами — деревушка, за деревушкой темнеют поля.
Над полями небо с теплыми весенними облаками.
Хорошо!
Но, как ни старайся, пересказать картину трудно.
А взглянешь — и сразу все увидишь.
В нашем городе галки жили в городском саду.
Каждый год они с нетерпением ждали, когда же наконец
наступит весна, деревья покроются листвой и скроют
гнезда от любопытных глаз. «Всю зиму жили как на
улице»,—шумно жаловались галки прилетевшим грачам.
Но в марте месяце у нас на юге уже недалеко до
весны. Городской сад стоит весь окутанный весенней
дымкой. Почки на деревьях — крупные.
В один из таких дней, когда мы собрались на про
гулку, тетя Наша сняла с кухонной полки ту самую
корзинку, в которой мы относили дяде Оскару медо
вую коврижку. Теперь мы уложили в эту корзинку бу
тылку сливок, горшочек масла и белую булку.
— Мы навестим одного больного,— сказала тетя
Наша.— То есть даже не совсем больного, но и не
вполне здорового. Да это и понятно: человек переуто
мился и к тому же плохо питается.
Мне очень хотелось спросить, кто же этот человек,
но я промолчала, зная, что тетя Наша ответит: «По
терпи и узнаешь».
— Мы идем в меблированные комнаты «Свет и
воздух»,— объяснила мне по дороге тетя Наша.— Там
405
живут те, у которых нет своей квартиры. Для таких лю
дей недорогая комната с мебелью — большое удобство.
«Свет и воздух» помещались в старом, некрасивом
доме. В длинных коридорах было темновато. Удобства
никакого.
«Меблированная комната», куда мы вошли, была
меблирована совсем плохо: маленький стол, умываль
ник с подвязанным краном, чтоб не капал, кривенькая
этажерка, железная кровать продавлена. Это было со
всем не похоже на тот номер в гостинице, где жил
дядя Оскар.
На кровати лежал не совсем больной, но и не здо
ровый Иван Васильевич Гребень и с карандашом в ру
ке читал толстую книгу.
Увидя нас, он быстро приподнялся и даже покрас
нел от радости.
— Наталья Матвеевна, голубушка, вот не ожидал!
И ты, Верочка, здравствуй! Как поживает кукла Ли
дочка? Или нет... кажется, Катенька? До чего же я рад
вас видеть!
— Зато я совсем не рада видеть вас в таком со
стоянии,— ворчливо ответила тетя Наша и спросила:—
А где у вас пыльная тряпка?
Иван Васильевич только засмеялся и рукой мах
нул.
Но тетя Наша отыскала все же на этажерке одино
кую рваную варежку и вытерла ею всю мебель, прихва
тив заодно и подоконник.
Иван Васильевич должен был при нас выпить ста
кан сливок и съесть кусок хлеба с маслом. Остальное
он обещал съесть и выпить немного позже.
— Я вас прошу,— сказала тетя Наша,— я вас
очень прошу, Иван Васильевич, не шутить со здо
ровьем!
— Голубушка, кто шутит! — воскликнул Иван Ва
сильевич.— Здоровье действительно штука важная.
Однако в жизни есть вещи и поважнее... Но тебе, Ве
рочка,— обратился Иван Васильевич ко мне, — навер
няка уже наскучили наши разговоры. Дал бы я тебе
почитать какую-нибудь книжицу, да ведь они у меня
все о болезнях.
406
— А вот эта, толстая, о каких болезнях? — спроси
ла я.
— О болезнях легких,— ответил Иван Васильевич.
— Вы, значит, еще только легкие болезни учите?—
спросила я.
— Болезни легких... Э, дружок ты мой, это совсем
не то, что ты думаешь. Легкие — это то, чем мы ды
шим. Они наполнены воздухом, оттого они и легкие.
Находятся они у нас в груди. А лечить их трудно. Это
трудные болезни.
— Тамара тоже хотела лечить, когда вырастет, но
теперь раздумала. А вы, когда окончите учиться, тогда
и начнете лечить? — продолжала я свои расспросы.
— Если окончу, тогда начну,— задумчиво ответил
Иван Васильевич. И повторил невесело: — Если окончу.
А вот окончу ли?..
Он вздохнул, и тетя Наша тоже вздохнула. Все по
молчали.
— Ну, нам пора домой,— сказала вдруг тетя
Наша.— Мы торопимся. А вы, как только будет время,
приходите, Иван Васильевич.
— Чтобы прийти к вам, я всегда смогу выкроить
часок,— ответил Иван Васильевич, провожая нас по
коридору.
На обратном пути тетя Наша все время молчала.
А когда мы пришли домой, задала мне урок: украсить
к обеду селедку гарниром из вареных овощей и сырых
луковых колечек.
— Этому тоже полезно выучиться,— сказала тетя
Наша.— И помни, что в твоем распоряжении всего пят
надцать минут. Особое внимание обрати на свеколь
ные звездочки. В прошлый раз они получились у тебя
исключительно уродливые.
Я принялась за работу. Всего труднее было сладить
с луковыми колечками. Тот, кто так легко и охотно под
девает на вилку такие колечки, не представляет себе,
каково иметь дело с ними на кухне.
Приготовленная для меня луковица была толстая,
крутобокая, блестящего медного цвета. Приделать ей
носик и ручку — и был бы готов прехорошенький ма
ленький чайник.
407
Стараясь не дышать этой красивой, но злой лукови
цей, я очистила ее и стала думать, как бы половчее
разрезать на ломтики. Но пока я думала, слезы брыз
нули у меня из глаз так сильно, что я уже ничего не
видела.
Уж я и отворачивалась и отбегала в сторонку... Но
как только я приближалась к столу, сердитая луковица
снова набрасывалась на меня.
«Так-так-так»,— насмешливо тикали кухонные хо
дики и вдруг показали — три: час нашего обеда. Сей
час должны прийти папа и мама.
Тетя Наша, задумчиво стоявшая у окна, встрепену
лась:
— Ну что? Гарнир готов?
Но увидя, что со мной происходит, она быстро ото
брала у меня луковицу, не долго думая, изрезала ее
всю на поперечные ломтики и стала разбирать на ко
лечки.
Я же в это время терла руки щеткой и промывала
глаза водой.
— Подумать только...— заговорила тетя Наша,
склоняясь над луковым колечком, — подумать только,
как трудно дается иногда ученье!
— Да-да-да,— закивала я головой.
Но тетя Наша не слушала меня. Глаза ее наполни
лись слезами.
— Человек умный, способный, трудолюбивый, а
живет в скверной комнате. Без света и воздуха. Пита
ется отвратительно. Весной мучается, не знает, чем за
платить в университет за ученье,— денег нет.
Я молчала. Только сейчас я поняла, о каком чело
веке идет речь.
Я представила себе, как Иван Васильевич, бедный,
один в своей неуютной комнате, учит трудные бо
лезни.
На дворе весна, грачи прилетели. Но тут уж не
до прогулок, когда нет денег, да и времени мало: при
ходится «выкраивать часок». Не ножницами, конечно,
это только так говорится, но все равно трудно.
И я тоже чуть не заплакала, но на этот раз не из-за
лукового колечка. Нет, нет, не из-за него.
408
Семь роз и один бутон
Что за радость проснуться рано утром на даче!
Накануне весь день была суета. Тетя Наша укла
дывала вещи, Дарыошка — посуду. Мы с Устенькой
помогали им обеим. Дима собирал по всему дому
гвозди. «Пригодятся для дачи»,— говорил он.
Ломовой извозчик был заказан к трем часам дня,
но незадолго до этого пошел дождь.
— Придется, пожалуй, отложить переезд на завт
ра,— рассуждала с Дарьюшкой тетя Наша.
Но мы стали умолять не делать этого.
— Это не дождь, а дождик,— уверяли мы.— Он
сейчас пройдет.
Мы, и особенно Дима, так надоели тете Наше, что
она наконец пригрозила:
— Смотри, Дима, как бы я не отправила тебя до
мой со всеми твоими гвоздями!
Но и после этого мы не совсем еще успокоились:
высовывались из окна, смотрели на небо, даже выбе
гали во двор.
И дождь сжалился над нами: к трем часам прекра
тился.
Когда же ломовик начал грузить вещи, над городом
появилась радуга.
И так, под этой радугой, мы со всеми нашими ве
щами отправились на дачу...
Бабушка приехала к нам как нельзя удачнее: когда
мы уже устроились.
Мама снимала дачу у старенького отставного ка
питана. Всю жизнь он провел в плаваниях, а соста
рившись, поселился на суше, но так, чтобы видно было
море: выстроил себе за городом небольший домик, а
летом половину его сдавал дачникам.
Дачный участок был неширокий, но длинный. Зад
няя калитка выводила липовую аллею прямо в степь.
Входные ворота смотрели на дорогу, где проходил
дачный поезд с паровичком.
Отставной капитан очень любил розы. Он даже
выписывал их черенки из чужих краев.
Сначала он и слышать не хотел о дачниках с детьми*
409
— Нет, нет! — сказал он маме.— Вы, сударыня, я
слышал, педагог, следовательно, любите детей. А я
их боюсь. Они будут рвать мои розы.
— Я вам ручаюсь,— сказала мама,— что цветы
будут в полной сохранности.
Нам же она сказала:
— Я поручилась за вас. Вы понимаете, что это
значит?
— Понимаем,— ответили мы.
После этого мы старались даже не глядеть в сто
рону роз, чтобы как-нибудь нечаянно не сорвать одну
из них.
Розы были белые, розовые, кремовые, желтые и алые.
Одни — на кустах, другие — на деревцах, штамбовые.
Старенький капитан, седой, весь серебряный, в белом
кителе, с ножницами и лейкой расхаживал по цветнику.
Перед террасой на солнышке дремал большой, тоже
белый, кот. Сначала мы боялись, как бы он не принял
нашу Тихоню за крысу, но потом узнали, что он не ло
вит даже мышей.
Что за радость проснуться утром на даче и увидеть
бабушку, идущую по дорожке с чемоданчиком и кор
зинкой! За ней несли корзину побольше.
— Бабушка! — закричали мы, бросаясь к ней на
встречу.
— Тише, тише! — испугалась бабушка.— Здесь у
меня свежие яички и мед. Не разбейте и не пролейте.
Но тут же сама крепко обняла нас.
— А ну, покажитесь, какие вы стали? Особенно ты,
дерзкий носишко. А это что за девочки?
— Это Тамара. Она перешла в первый класс, а
теперь гостит у нас. А это Устенька, Дарьюшкина пле
мянница.
Бабушка уже давно сидела на террасе с мамой и
тетей Нашей, а я все еще вертелась тут же.
— Я, бабушка, думала, что ты совсем уж не при
едешь!
— Как же я могла не приехать, когда вот-вот твое
рожденье.
Мне только это и нужно было: я все боялась, что
бабушка забудет об этом важном для меня дне.
410
Наконец он наступил. Мы перенесли его с пятницы
на воскресенье, чтобы папа все время был с нами.
Как раз к этому дню зацвела вся липовая аллея.
Распустилась бездна желтых звездочек, но, в отличие
от снежинок, все они были одинаковы. И как сладко
пахли! Отовсюду слетались пчелы; наверно, они на лету
сообщали друг другу о том, что у нас зацвели липы.
— Можно сорвать липовую ветку? — спросила я
у тети Наши.— Это ведь не розы.
— Можно, но лучше не нужно,— ответила она.—
Это может не понравиться капитану. А у тебя и без того
много подарков.
Это была правда. Лучшим из подарков были сказ
ки Пушкина, удочка и крокет. Но меня ожидал сюр
приз.
Когда мы сидели за чаем, к нам на террасу поднялся
капитан. В руках он держал розы.
— Милая барышня, — обратился он ко мне,— мне
известно, что нынче день вашего рождения. Разрешите
преподнести вам семь роз — по числу ваших лет. Этот
скромный букет невелик, но из года в год он будет ра
сти вместе с вами.
Я вспыхнула от гордости: первый раз в жизни, как
взрослую, меня называли на «вы»!
Как взрослой, мне тоже захотелось сказать капи
тану что-нибудь приятное.
— В день вашего рождения я вам подарю сто роз,—
ответила я.
Все засмеялись, но мама была недовольна:
— Что ты, Верочка, разве капитану сто лет? Ему,
вероятно, не больше восьмидесяти.
— Нет, сударыня, мне только шестьдесят пять.
Я выгляжу гораздо старше своих лет. Это оттого, что
у меня была трудная жизнь.
— Были ли вы когда-нибудь у мыса Доброй На
дежды? — спросил Дима.
— О нет. Я плавал на небольшом пассажирском
судне. И только по Черному морю.
Заметив разочарование Димы, капитан добавил:
— Что ж! И моя скромная работа была необходи
ма. Я перевез много пассажиров и нужных грузов.
411
И самое главное — у меня никогда не было ни одного
несчастного случая.
Опуская подаренный мне букет в воду, я заметила,
что, кроме семи роз, там есть еще один бутон.
— Будем считать, что это ваш будущий, еще не рас
пустившийся год,— сказал капитан, принимая от мамы
стакан чаю с пирогом.— И теперь только от вас зави
сит, чтобы он расцвел пышным цветом.
Папины книги
Выпустить в свет книгу не так-то просто.
Много нужно трудиться, прежде чем книга попадет
к нам в руки, свежая, чистая, в красивом переплете,
без опечаток.
Как хороши были сказки Пушкина, подаренные мне!
Какие картинки были в этой книжке! Их можно было
рассматривать часами. Здесь был рыбак с неводом у
порога избушки, где под окном сидела всем недовольная
жена рыбака. Тридцать три богатыря выходили из мор
ской глубины. На пустынном берегу царевич натягивал
лук, собираясь пронзить стрелой злого коршуна. Злая
мачеха гляделась в волшебное зеркальце. Золотой пету
шок сидел на шесте и кричал «кукареку», завидя врага.
Прекрасные сказки!
Большой шкаф в папиной комнате был полон книг.
На полках, плотно прижавшись друг к другу, стояли
книги, изданные в том издательстве, где работал мой
папа. Этих кпиг становилось все больше и больше. При
шлось освободить для них еще одно местечко, рядом
с «Толковым словарем».
— А «Бестолковый словарь» тоже бывает? — спро
сила я у папы.
— Нет, не бывает. «Толковый словарь» объясняет,
растолковывает каждое слово. А «бестолковый» — кому
он нужен?
Мне очень хотелось прочесть хотя бы одну из папи
ных книг. Но папа сказал:
— Нет, Веруша, для тебя это еще рано. Это не сказ
ки, а научные книги. В одной из них рассказано, как
412
устроены Земля, Солнце и звезды. В другой речь идет
о морском дне. В третьей — о том, что можно увидеть
в капле воды, если глядеть на нее через особый при б о р микроскоп.
— Я, дядя, пожалуй, прочел бы о морском дне,—
сказал вдруг Дима.— А она...— тут Дима указал на
меня пальцем,— пусть читает о водяной капле.
— Почему же мне только одна капля? — обиделась
я, готовая заплакать.
Но папа так посмотрел на нас обоих, что мы усты
дились и примолкли...
«Флора и фауна земного шара» — так назывались
две толстые, большие книги, похожие друг на друга,
как сестры-близнецы. В эти книги я уже не раз загля
дывала.
Флора — это растительный мир. Все, что растет на
земле, начиная от дуба и кончая фиалкой,— это флора.
Фауна — мир животный. Свирепый лев — это фауна,
и полевая мышка тоже.
Флора и Фауна... Мне представлялось, что это две
сестры-великанши. Две хозяйки земного шара.
— Нет,— поправила меня однажды мама,— настоя
щий хозяин земного шара — это человек. Он изучает
флору и фауну и распоряжается ими по-своему. Только
он должен делать это заботливо и разумно.
После этого разговора я еще заботливее стала уха
живать за лимонным деревцем и особенно за фикусом
в бутылочке.
Некоторые из папиных книг были с рисунками. Там
были нарисованы круги, квадраты, треугольники, по
углам которых стояли маленькие буквы и цифры. Это
«высшая математика», пояснил папа.
Высшая? Вот как! А я-то думала, что ничего нет вы
ше таблицы умножения: она давалась мне очень трудно.
— Я, мамочка, не могу ее выучить,— жаловалась я
иногда.
Но мама отвечала:
— Никогда не говори: «Не могу». Считай, что этих
слов нет в русском языке.
В той из папиных книг, где речь шла о морском дне,
рассказывалось и о рыбах, живущих так глубоко в океа413
не, что туда не проникает ни солнечный, ни лунный
свет.
Такие глубоководные рыбы носят свое освещение с
собой, как это делают светлячки. У каждой из них —
как бы собственный фонарь, освещающий им путь.
Возможно, под водой имеются многорыбные проспек
ты с оживленным уличным движением. Медленно,
словно экипажи, проплывают рыбы с большими круг
лыми глазами. Спешат, как велосипедисты, рыбы по
мельче. Стайками снуют пешеходы. И все это светится.
Кроме светящихся, в теплых тропических водах жи
вут еще и летучие рыбы. Большие плавники всех цве
тов радуги, раскрываясь, как веер, легко выносят лету
чих рыб на поверхность, на воздушный простор. И они
летят и ныряют, летят и ныряют.
Летучка, парусник, долгопер, крылатка — можно
подумать, что это названия бабочек или птиц. Но это
рыбы.
Мы, живущие у обыкновенного, не тропического,
моря, можем только воображать себе красоту и легкость
этих рыбьих полетов на закате.
Выслушав все это, Дима с обидой сказал про наших
черноморских рыб:
— Наверно, тоже могли бы летать, но не знают, как
за это взяться. А может быть, ленятся.
Подумав, Дима добавил:
— А все-таки, дядя, наше море — отличное море.
Правда ведь?
— Правда, мальчик, правда,— ответил папа.—Че
ловеку всегда дороги места, где он родился...
У папы был очень неразборчивый почерк. Папины
буквы будто бодались острыми рожками, пытаясь
столкнуть друг друга с линейки. Бывало так, что папа
сам не мог разобрать, что же это такое он написал.
Тогда он шел к маме и виноватым голосом спрашивал:
— Что это за слово, Лизонька, как ты думаешь? По
хоже на «воротник», но по смыслу не подходит.
Мама взглянет и скажет:
— Нет, мой друг, это у тебя написано «возвраще
ние», а не «воротник».
— Ты права, как всегда! — радуется папа.— Дей414
ствительно, «возвращение». Как это я сразу не догадался!
Зато у мамы почерк был прелестный. Тоненькие ма
мины буковки ровнехонько бежали по строчке, точно
бисер, нанизанный на нитку. Каждая буковка, хотя и
маленькая, читалась очень легко. Такой почерк так и
называется «бисерный».
Но, хотя и нечетким почерком, папа писал очень ин
тересно. Он не только работал в издательстве, где изда
вались научные книги, он сам иногда писал небольшие
книжки: они назывались «брошюрами». И, конечно,
в напечатанных брошюрах все было разборчиво. Каж
дый читал их с удовольствием и узнавал много нового.
— Такие брошюры хороши тем, — говорил папа,—
что они стоят дешево. Они доступны народу.
Об
одной из таких брошюр мне хочется рассказать
подробнее. Это была брошюра о звездах. И даже не о
звездах, а об одной звезде. Звезда была особая: это была
комета.
Кометы с их длинными серебристыми хвостами, рас
кинутыми по небу, то приближаются к Земле, то снова
уходят от нее на многие десятки, даже сотни лет.
И опять возвращаются и снова уходят. И снова возвра
щаются, как будто желая взглянуть, что же произошло
с Землей в их отсутствие.
Мой папа написал брошюру про одну из таких ко
мет: комету Галлея. Она называлась так по имени уче
ного, который первый изучил ее путь и вычислил, что
она возвращается к Земле каждые семьдесят шесть лет.
До чего же нам с Димой посчастливилось! Комета
Галлея приблизилась к Земле при нас. Она появилась в
теплый звездный вечер над Приморским бульваром, ку
да мы пришли еще засветло.
Ласточки сонно переговаривались под крышей со
седнего дома: они уже готовились к отлету. Первые
красно-желтые листья платанов падали на плечи брон
зового Пушкина. Голубое Черное море было спокойно.
Наступал вечер ранней осени.
Все знают, как долго тянется время, когда чего-ни
будь ждешь. Вот и сейчас медленно, как никогда, на
ступали сумерки. Уже пора бы появиться звездам, а
415
их все не было. Но даже когда они появились, мы не
сразу заметили комету.
— А не может быть, чтобы она запоздала еще на
семьдесят лет? — сдавленным от волнения голосом
спросил Дима.
— Смотрите внимательно,— негромко ответил папа
и показал рукой на небо.
И тогда мы увидели комету. Она появилась совсем
тихо. Ее голова была похожа на небольшой светлый
клубок, но серебристый хвост, как прозрачное покрыва
ло, расстилался по всему Млечному Пути. Комета как бы
летела над морем, словно желая головой коснуться его.
— Смотрите, смотрите внимательно,— повторяла
мама.— Хорошенько запомните эту редкую гостью на
ших небес. Она пробудет у нас не очень долго.
И мы не отрываясь смотрели на комету. Да и не мы
одни. На бульваре было полно народу. Запрокинув го
ловы и тихо переговариваясь, стояли люди.
И чем больше темнело, тем все отчетливее, все серебристее становилась в царстве звезд комета Галлея,
редкая гостья наших небес.
Дима остался с папой на бульваре, а я поспешила с
мамой домой, чтобы поскорее рассказать тете Наше все,
что мы видели. У тети Наши болел зуб мудрости, кото
рый никак не мог прорезаться. Но она собиралась
взглянуть на комету через несколько дней.
Придя домой, мы обо всем рассказали тете Наше.
Сначала рассказывала мама, а я не перебивала ее: ма
ма этого не любила, да и никто не любит. Наконец за
говорила и я:
— Ты, мамочка, не все рассказала. Забыла про
красные листья, как они тихо падали в ожидании коме
ты. Как долго не засыпали ласточки, поджидая ее.
И самое главное, тетя Наша, представь себе,—бронзовый
Пушкин, Александр Сергеевич, знаешь, тот, что на буль
варе,— я вдруг увидела, что он на минутку тоже под
нял голову и посмотрел на комету Галлея.
Тетя Наша выслушала меня и сказала маме:
— Может быть, она будет писательницей. Будет
сочинять рассказы или даже стихи.
— Кто знает,— отвечала мама.—Это еще так далеко.
416
Школьная скамья
В середине августа, когда бабушка вернулась обрат
но к себе в деревню, а комета Галлея начала быстро
удаляться от Земли, мы переехали в город. Приближал
ся день моего экзамена в гимназию, в первый класс.
Как ни стыдно сознаться, но я начала важничать пе
ред своими подружками.
— Мы в гимназии будем изучать высшие науки. Мо
жет быть, даже высшую математику,— рассказывала яТамаре и Устеньке.
— А кстати, сколько будет шестью семь?— спросила
меня мама, услыхав этот разговор.
Я запнулась: не могла сразу вспомнить.
Мама подождала немного, потом сказала:
— Вы, дети, пойдите поиграйте. А ты, Верочка,
останься.
Тамара и Устенька вышли, а мама стала разгляды
вать меня, как будто видела впервые.
— Я, мамочка, вспомнила,— робко сказала я .—
Шестью семь — тридцать два.
— Не тридцать два, а сорок два. Но сейчас не в этом
дело,— ответила мама.— Ты мне скажи другое. Воз
можно, что я ошиблась, но мне послышалось, что
ты говорила здесь что-то насчет гимназии и хваста
лась этим. Но, может быть, я ошиблась и ты не гово
рила этого.
— Нет,— тихо ответила я.
— Что — нет? — переспросила мама.
— Ты не ошиблась,— еще тише ответила я.
— Значит, ты говорила это. И что же, правильно ты
поступила?
— Нет, неправильно,— совсем уже шепотом отве
тила я.
— А почему неправильно? Можешь ты мне это объяс
нить?
Я молчала.
— Ну, а если ты не можешь, я сама объясню тебе.
Видишь ли, не все родители, как мы с папой, могут пла
тить в гимназию за учение своего ребенка. Не все могут
ждать восемь или даже десять лет, пока их дочка или
417
сын окончат учиться и решат, кем им быть в жизни. По
нятно? Иные родители рады, если их дитя может посту
пить в четырехклассную школу, как Тамара, или даже
в двухклассное училище, как Устенька, приобрести
хоть какие-нибудь знания. А ты хвастаешь гимназией,
как будто в этом какая-то твоя заслуга. Да еще рассказы
ваешь о высших науках, в то время как сама не усвоила
даже таблицы умножения. Все это настолько грустно,
что я даже ничего не скажу папе, чтобы не огорчать
его,— закончила мама.
— И тете Наше тоже не говори,— дрожащим голо
сом попросила я .— А то она расскажет Ивану Василье
вичу, а ему самому трудно учиться. И питается он от...
отвра...тительно.
Но тут я заплакала так горько, что не могла сразу
выговорить это длинное слово.
— Никому ничего не скажем,— ответила мама, по
гладив меня по волосам.— Вот тебе носовой платок.
И не будем больше говорить об этом.
А день экзамена все приближался. Мне и хотелось
на школьную скамью и было страшновато.
— Особенно хорошо ты должна успевать по русско
му языку,— напоминала мне мама.— Каково это, если
ты, моя дочь, будешь писать с ошибками?
Ошибок-то я и боялась.
Особенно трудно было с буквой «ять». Эта буква бы
ла трудна тем, что выговаривалась, как простое «е», а
иногда, в виде исключения, как «ё». Трудно было рас
познать эту «ять». «Какая бы это была радость для
школьников, если бы она вдруг пропала!» — думала я.
Но она до поры, до времени оставалась в азбуке попрежнему и досаждала всем, кому только могла.
Я хорошенько повторила таблицу умножения.
Еще раз прочла наизусть басню Крылова «Мартышка
и очки» и пошла с мамой на экзамен довольно
храбро.
— Придешь с экзамена — получишь миндаль с изю
мом,— посулила мне Дарьюшка.
Гимназия помещалась в старинном белом здании.
В гимназическом саду росли старые-престарые серебри
стые тополи.
418
Мы с мамой вошли в приемную, где было сумрачно
от темных портьер и кожаных стульев вдоль стен. На
этих стульях сидели будущие гимназистки, пришедшие
со своими матерями, как я. Только одна девочка яви
лась с бабушкой, а одна — даже с дедушкой.
Вошла начальница гимназии, в темно-синем платье,
седая, и поздоровалась со всеми. С моей мамой она была
уже раньше знакома.
— Ну что ж ,—сказала начальница,— пойдем.—
И, взяв меня за руку, повела по лестнице на второй
этаж, указывая дорогу другим.
Родные остались в приемной.
Класс, куда мы вошли, был большой и светлый. Се
ребристые тополи заглядывали в открытые окна, желая
узнать, как будет проходить экзамен. Солнечный луч,
как длинная указка, был протянут к классной доске.
Мы все уселись на школьные скамьи. И молоденькая
учительница начала экзамен с меня.
Она дала мне прочесть рассказик из хрестоматии,
но после первых же строк сказала:
— Достаточно. Читаешь ты хорошо. А теперь про
чти то, что ты знаешь наизусть.
Я прочла «Мартышку и очки». Как всегда, сначала
я запуталась от волнения, и у меня получилось: «Мар
тышка в старости глаза славами стала». Но я быстро
оправилась и дочитала до конца благополучно.
— Хорошо,— похвалила учительница.— Теперь по
дойди к доске и напиши слово «жернов».
Вот удача! Это слово было мне знакомо по маминым
тетрадкам. Я написала.
— Правильно. Теперь напиши: «Звезды светят».
Я написала.
— Правильно ли это? Кто скажет? — спросила учи
тельница.
Девочка, пришедшая с дедушкой, встала и ска
зала:
— Неправильно. Звезды пишутся через «ять». Это
исключение.
Вот тебе и раз! Так я и знала, что буква «ять» под
ведет меня. Что скажет мама!
Я вышла к ней в приемную красная, как клюква;
419
— Я, мамочка, не выдержала экзамена, сделала
ошибку в слове «звезды». Меня не примут в гимназию.
— Будем надеяться, что тебя все же примут. Н о,—
и она подняла палец,— ты будешь дома писать со мной
диктовки.
И действительно, в гимназию меня приняли.
Я возвращалась домой счастливая. Все поздравляли
меня. Дарьюшка подала обещанное угощенье, которого
хватило на всех. Не хватило только опоздавшему Диме.
Он был очень недоволен, но мы утешили его, пообе
щав новехонький гвоздь с большой головкой. У Димы
экзамен был еще впереди: он тоже поступал в гимназию.
— А теперь давайте играть в гимназию,— предло
жила я.
Все с радостью согласились.
Мы расставили стулья один за другим. В первом ря
ду, как самая маленькая, села сияющая Устенька со
своим букварем.
Этот букварь она обернула голубой бумагой и часто
разглядывала его на кухне с Дарьюшкой.
— Гляди, буквы какие славные, крупные! Отбор
ные, одна в одну,— любовалась Дарьюшка.— Сама
я неученая, мать у тебя неграмотная. А ты сможешь
книжки читать. Видишь, какая ты уродилась: мелкая,
зато удачливая.
— Я, тетенька Дарья, лучше всех буду учиться,—
обещала У стенька.
— Это уж как бог даст! — вздыхала Дарьюшка.
— Бог тут совершенно ни при чем,— поправляла ее
мама.— Все зависит от самой ученицы.
И вот теперь, когда мы начали играть в гимназию,
Устенька с букварем сидела в первом ряду.
— Рассаживайтесь все! — командовала я .— Будете
писать диктовку. А я буду учительница.
— Почему же именно ты? — возмутился Дима.
— А как же? Я ведь единственная гимназистка сре
ди вас.
— Но ты сама говорила, что сделала ошибку в сло
ве «звезды».
— Ну и что же! Больше ошибок делать не буду.
И потом, раз моя мама учительница, значит, и я.
420
— Совсем это не значит. То мама, а то ты,— не сда
вался Дима.
Я хотела было дальше спорить, но вдруг взглянула
на Тамару. Она тихо сидела на своем стуле. Гладко за
плетенные косы лежали на плечах. Спокойно глядели на
всех серые глаза из-под ровненьких бровей.
На минуту я задумалась. Нелегко мне было решить
ся, но я решилась.
— Пусть Тамара будет учительница,— предложила
я .— Это будет правильно.
— Да, это будет правильнее всего,— подтвердила
из соседней комнаты мама.
Все было хорошо, весело, правильно. Но через не
сколько дней пришла беда.
Утром, войдя на кухню, я увидела, что Дарьюшка
неподвижно, как застывшая, сидит у стола, подперев
голову рукой. К ее плечу припала Устенька. А тетя
Наша читает им письмо из деревни, написанное кем-то
по просьбе неграмотной Устенькиной матери.
— Что случилось? — с испугом спросила я.
Дарьюшка ничего не ответила. А Устенька, потя
нув меня за рукав, вывела в коридор и там сказала
на ухо:
— Буренка наша померла. Напоролась в лесу на
сук. Поранилась и померла. Нету ее больше у нас...
И снова вошла в столовую Дарьюшка, ведя за руку
притихшую Устеньку, которая крепко прижимала к гру
ди букварь в голубой обертке.
Мать звала Устеньку домой. Надо было поднако
пить денег на новую Буренку. Старшая дочка пошла
в услужение к богатому соседу, а наша Устенька долж
на была нянчить младшеньких.
Ей было уже не до школьной скамьи.
Настанет день
Когда к нам в гости приходил Иван Васильевич Гре
бень, тетя Наша усаживала его в столовой и заставляла
выпить стакан горячего молока с медом.
— Вы все кашляете, Иван Васильевич,— говорила
421
тетя Наша.— За собой не следите совершенно. А ведь
в жизни главное — здоровье.
— Здоровье, конечно, вещь важная,— соглашался
Иван Васильевич, размешивая молоко,— но есть вещи и
поважнее.
— А что поважнее? — спрашивали мы с Димой.
— Ну, например, очень важно, чтобы людям хо
рошо жилось. Чтобы все были грамотны, учились
в школах, читали нужные, интересные книги...
Случилось так, что как раз накануне того дня, когда
мне надо было идти в гимназию, под вечер у меня забо
лело горло. Смерили температуру — оказалось три
дцать семь и восемь.
— Похоже на ангину,— сказала тетя Наша.
Меня уложили в постель и закутали горло фла
нелью.
Тетя Наша укрыла меня потеплее, посоветовала
уснуть и ушла в столовую, откуда доносились
голоса.
От жара они мне казались то слишком громкими, то
очень тихими. Вдруг одно какое-нибудь слово начинало
звенеть у меня в ушах, разрасталось в целую историю,
иногда даже с картинками, которые перелистывались
передо мной так быстро, что кружилась голова.
Мне казалось, что я спала долго, что уже ночь. А в
столовой все еще разговаривали, расхаживали, передви
гали что-то. Кто-то при ходьбе позвякивал, будто конь
ками.
А может быть, это не ночь? Но зачем же тогда у нас
на подоконнике горит ночник: фитилек в деревянном
масле?
— Приступим к роялю,— приказал чей-то мужской
голос.
— Слушаюсь,— ответил кто-то другой.
Это что же такое происходит? Кто распоряжается
нашим роялем? Неужели папа с мамой решили все же
тайком от меня, ночью, перевезти его в другое место,
где бы он не стоял без дела!
Но ведь он и у нас не бездельничает: Тамара играет
на нем.
— Мамочка! Папа! — позвала я.
422
Но голос мой звучал так слабо, что меня никто не
услышал.
Этого нельзя было оставить!
С трудом дыша, я встала, сунула ноги в ночные туф
ли, закуталась в одеяло и, подойдя к столовой двери,
чуть приоткрыла ее.
Я угадала: собирались увозить рояль. В столовой
находился дворник, но вместо грузчиков были полицей
ские.
Главный из них звякал при ходьбе, но не коньками,
как мне казалось, а шпорами.
Полицейские так удивили меня, что я не сразу за
метила, какой беспорядок в комнате. А заметив, ужас
нулась. И как это тетя Наша допустила?
Нет, рояль не увозили: он был раскрыт, как при на
стройке. В нем что-то искали. Да и вся комната была
перерыта. Стол завален книгами, посуда из буфета выну
та, Ушинский снят со стены, диванное сиденье поднято.
Внутри красавца дивана лежали старые газеты и бу
мажные выкройки. Сколько раз я просила тетю Нашу
подарить их нам с Тамарой, чтобы мы могли играть в
портниху! Тамара хотя и не любила этой игры, но согла
шалась быть заказчицей и приезжать на примерку. Так
нет же! Тетя Наша не позволяла. «Там туча пыли,—
возражала она.— Эти выкройки выбросить надо». Од
нако не выбрасывала. Несколько штук подарила нам,
а остальные спрятала обратно в диван.
Теперь она охотно показывала их главному поли
цейскому.
— Пожалуйста, взгляните сюда. А вот этого вы еще
не видели. И здесь вы еще не смотрели. Еще эта пачка.
Еще тот сверток.
Говоря это, тетя Наша так трясла в воздухе ветхой
бумагой, что туча пыли заволокла всю комнату.
— Апчхи! — чихал главный.— Апчхи! Сударыня...
апчхи... достаточно.
Но тетя Наша не унималась до тех пор, пока глав
ный, сморкаясь и вытирая глаза, не приказал городово
му закрыть диван.
Отдышавшись, главный указал на нашу дверь:
— Теперь пойдемте туда.
423
— Там детская,— сказал папа.— Ребенок болен.
Я просил бы не тревожить его.
Тут я не утерпела и просунула голову в дверь:
— Ничего, ничего, можете войти. У нас тоже есть
выкройки.
Никогда еще папа так не сердился на меня.
— Сию минуту марш в постель! — крикнул он, уда
рив рукой по столу.— Что за девчонка! Почему ты вме
шиваешься не в свое дело! Кто тебя спрашивает?
Роняя туфли, босиком я кинулась обратно в кровать,
юркнула под одеяло, укрылась с головой, чтобы ничего
больше не слышать. И от огорчения и боли в груди
уснула.
Утром я услышала, как разговаривали папа с мамой.
Оказывается, полицейские доискивались, не прячет
ли папа у нас на квартире какие-нибудь брошюры, на
писанные против царя.
Но таких брошюр они не нашли.
Днем мне стало лучше. И когда папа пришел прове
дать меня, я уже не лежала, а сидела в кровати и пила
горячее молоко с медом.
— Как ты себя чувствуешь, Веруша? — спросил
папа, и было видно, что он уже не сердится на меня.
— Мне, папочка, лучше,— ответила я .— Я не хочу
больше болеть. Я буду следить за своим здоровьем. Это
очень важно, хотя есть вещи и поважнее. Иван Василье
вич тоже так говорит.
— Ну что, например, поважнее, девочка ты моя? —
улыбаясь, спросил папа и присел ко мне на кровать.
— Важнее, чтобы всем хорошо жилось, чтобы все
были грамотны, учились в школах, читали хорошие
книги. Правда ведь?
— Правда, правда,— серьезно ответил папа.— На
станет день, когда все школы, все книги, самые лучшие,
станут доступны народу. Не знаю, доживу ли я до этого.
Но ты, моя девочка, наверное доживешь.
1 9 4 7 -1 9 5 6
место
под солнцем
Ж
Повесть двадцатых годов
Глава первая
В южном городе, осенью, в год гражданской войны
наступили прекрасные дни, когда море неомраченно си
нело и ветер спал, свернувшись, как якорный канат.
Было так тихо, что даже у берега, там, где обычно кур
чавится мелкий прибой, синяя вода была как бы срезана
ножом. В тот год был дынный урожай. Гладкие и змеи
но-пестрые дыни переполняли город. Ночи были темны
и часто вздрагивали от падающих звезд.
Эвакуация белых началась с окраин, началась тихо
и буднично: вывозили сено, пишущие машинки, оружие,
мебель. Но постепенно эвакуация убыстрялась, она шла
к центру, захватывала все новые улицы. Порт был за
хвачен ею, в порту люди дрались из-за вершка пароход
ной палубы, пароходные трубы вопили: «Скорей, скоре-ей!», и только море синело безмятежно.
В шорохе опадающих листьев, в блеске падающих
звезд, в чистоте и прибранности осенних улиц эвакуация
окончательно дозрела. На второй день на приморском
бульваре из окон лучшей гостиницы летели желтые, как
дыни, чемоданы и с треском лопались на мостовой. До
бровольческие юнцы в шинелях английского образца
425
набивали карманы бутербродами и патронами. Добро
вольческие деньги, деникинские «колокольчики», зве
нели все тише и тише, едва слышно. Даже те, которым
некуда и не от кого было бежать, впадали в сомнение.
Вихревые клубы людей и вещей, летящие по направле
нию к порту, вселяли в сердце неистребимую тревогу.
На крышах пустых уже домов ласточки сговаривались
об отлете: их эвакуация тоже была близка.
Переулок был уже тих и пуст. Греясь на слабом осен
нем солнце, лежала на мостовой собака, на ее белой
спине сидела муха. Окна углового дома были открыты,
и слышно было, как там играли на гитаре и пели песню:
Эх, зачем, почему
Наша жизнь проходит и тает?
Я бокала не допил
И сердце свое не раскрыл.
Ухожу навсегда из родного и милого края,
Где оставлено столько могил.
Дынная корка вылетела из окна на мостовую, муха
сорвалась с белой собачьей спины, и голос снова запел:
«Эх, зачем, почему...»
Красные были уже совсем близко, уже за лиманом
стучал пулемет, тяжелое орудие заявилось где-то со
стороны порта. И веселые маленькие пульки защелкали
по улицам. В порту отчаянно и прощально заливались
пароходные гудки.
В этот самый миг произошла встреча. По улице,
прямо на меня, с чемоданом в руке, в тяжелой и нечи
стой шубе, бежал хорошо знакомый мне человек. В наш
город он попал случайно: его принесло сюда с севера,
с берегов Невы. Кронштадтские матросы нажали на
него, и он бежал, бросив в Петрограде свой письменный
стол, свою кафедру, студентов и свои шесть тысяч то
мов. У нас в городе, на юге, он отдышался от быстрого
бега и стал даже потихоньку обрастать книгами и дру
зьями.
Он любил северные белые ночи, проведенные без сна
над сборником стихов, и шабли в цветных бокалах.
Мы были с ним приятелями. С ним хорошо было си
деть поздно вечером за вином или без и слушать его.
Он любил и умел рассказывать о том, как в период
426
упадка молодые и старые римские адвокаты любили
стихи. Они собирались без женщин. Венчая друг друга
розами, они обнажали и смаковали какую-нибудь
юную, только сегодня написанную строфу. На другой
день, вялые и шальные, они проигрывали дела и вскоре
проиграли империю.
Теперь этот «римлянин» налетел на меня внезапно,
как налетает на человека тоска или болезнь.
— Вы? — сказал он, приостанавливаясь на мину
ту.— Ах, это вы! А где ваш... этот самый? Одним
словом, где?
— Что именно, Игорь Евгеньевич?
— Я хочу сказать — чемодан. Словом, вещи. Они
уже там? — Он подбородком указал на море и вытер
потный лоб рукавом шубы.
— Нет, они там.— И я тем же способом указала на
город.
В это время пулька щелкнула где-то рядом.
— Сумасшедшая женщина! — взвизгнул человек с
чемоданом.— Через два часа город будет взят.— Он на
гнулся к моему уху: — Французский консул, мой друг,
берет меня на свой миноносец. Судно стоит за бреква
тером.
— Желаю вам счастья, Игорь Евгеньевич. Жаль,
что я ничего больше не услышу о римских адвокатах,
которые проиграли империю.
— Империя погибла,— возразил он и взмахнул че
моданом.— Варвары наступают. Прощайте.— И он
исчез.
Он исчез. А я осталась.
Хотя я нашла в себе мужество упомянуть о римских
адвокатах, но мысли мои были далеки от них. Мысли
мои были здесь, в России, в родной стране, которая те
перь перекраивалась наново. Пожалуй, еще и сейчас, в
эту самую минуту, ухватившись за полу тяжелой и
пыльной шубы, можно было очутиться на миноносце
французского консула, который ждал за брекватером.
Осенние синие волны понесли бы меня в ту сторону,
куда ночью уводит лунная дорога: в Константинополь,
Стамбул!.. Я там была, там хорошо забывать. Там, над
Босфором и еще дальше, в деревнях, есть над самой
427
водой старые турецкие дома, сухие и пахучие, как скрип
ка. Там можно будет жить, ничего не делая, бродя и
мечтая, если кто-нибудь согласится финансировать эти
лунные ночи и мечтательные прогулки.
В Париже можно будет жить и работать. Можно бу
дет шить белье или продавать шляпы. «Мадам,— ска
жу я ,— если что-нибудь создано друг для друга, так это
шляпа, которую вы держите, и вы сами».— «Моя ми
лая, — ответит мне мадам,— кто научил вас говорить
такие приятные вещи?» — «Мадам,— скажу я снова,—
у себя на родине я не предполагала, что мне придется
стоять у прилавка. Я читала, разъезжала по свету, бе
седовала с друзьями — словом, вела приятную и легкую
жизнь.Естественно, что я накопила много приятных и
легких слов». Впрочем, конечно, вздор. В Париже дамы,
покупающие шляпы, не разговаривают с продавщицами
о жизни. Вообще я боюсь, что буду не на месте в шляп
ном магазине. Тогда остается белье.
Я умею шить и вязать. Перед тем как родилась
Киска, моя дочь, я сшила ей чепчик и связала фуфа
ечку. Не моя вина, если все это потом на нее не налезло.
Я предполагала, что родится маленький хрупкий маль
чик, а вместо него получилась огромная толстая дев
чонка, которая плакала басом и так сосала кормилицу,
что та попросила прибавки.
Но дело было в том, что я не хотела продавать шля
пы и шить белье. Я хотела остаться здесь, где я есть.
Случилось так, что как раз в самую сложную, ответ
ственную минуту моей жизни я осталась одна. Со мной,
правда, были Киска и Юлия Мартыновна — Кискина
бонна, но мужчин не было, а они необходимы, потому
что внушают нам, женщинам, чувство соревнования.
Соревнуясь же, мы становимся решительнее и умнее.
Положение было серьезно и не располагало к улыб
кам. И все же уехать я не могла. Не могла и не хотела.
Вечером того же дня кончилось веселое, нарядное
бабье лето и началась нешуточная осень. Красные за
няли город. Войдя в него, они как бы принесли о собой
нерастраченные заряды дождей, гул осеннего моря.
428
Вечером, занавесив окна спальни, чтобы не бояться
ночи, я высыпала себе на колени все свои богатства.
Я опорожнила все свои сумки, ящики и кошельки.
Сделав это, я задрожала при виде стольких ни
чтожностей.
У меня на коленях лежали главным образом старин
ные пустяки. Панцирные браслетные змееныши, кусаю
щие собственный хвост, брошь из синей эмали, напол
ненная воздухом, как пирожное. Плоские квадратные
и раскосые часы на черной ленточке. Впоследствии
часы эти я тщетно старалась выменять на маринованное
сало. Баба, привезшая сало, сидела на возу, как башня.
Она была окутана тремя великолепными пледами, на
ногах ее лежала лисья шуба. Не сгибая головы, баба
глядела вниз, на колеса, где стояла я с часами в руках,
и говорила:
— Да хиба ж цэ часы? Да чого ж воны скосоротились? Ни!
Так и не взяла баба часов, убоявшись их необычай
ности. Вся эта раскосая чепуха — это все, что у меня
было. Как все это оказалось легкомысленно и ничтож
но!.. Где были серьезные, подлинные драгоценности:
брильянтовые звезды в атласе футляров, изумрудные
стрекозы, рубиновые мухи, круглые жемчужины? Где
были кольца с одним огромным камнем, освещающим
всю руку? Ничего этого не было. Одно лишь было:
кольцо опасности за окном, в огнях прожекторов и сиг
нальных ракет. Оно было близко и могло сдавить меня
в любую минуту.
Киска крепко спала, положив себе под щеку плю
шевого зайца. Зайца звали Джерри. Джерри был ста
рый, матерый русак, затравленный Кискиными ласками.
Одно ухо у него было надорвано и висело; другое,
чрезмерно укороченное починкой, торчало кверху.
Питался он преимущественно паклей из дивана и
шоколадом.
Вблизи Киски, разложив перед собой цветные клуб
ки, Юлия Мартыновна на деревянном грибе штопала
чулок. Ее светлые латышские волосы были оттянуты
назад. Ее изумительная штопка, за которую в свое вре
мя она получила на состязании штопальщиц в Риге
429
первую премию, была в эту тревожную ночь изумитель
на, как всегда.
— Юлия Мартыновна,— сказала я, перебирая ее
клубки,— должна вам сказать, что я сейчас бедна и
одинока, как вот этот наперсток. Я ценю вас очень,
Юлия Мартыновна: вы прекрасно смотрели за Киской,
а однажды, помните, когда она проглотила пуговицу,
вы даже спасли ей жизнь. Но платить вам мне теперь
нечем. И поэтому мы должны расстаться.
Говоря так, я лукавила. Мне казалось невозмож
ным, чтобы Юлия Мартыновна оставила меня. Меня,
которая дарила ей шевиотовые платья и так охотно слу
шала ее рассказы о кузене в Риге: обещав жениться на
ней, он изменил своему слову, открыл колбасную фаб
рику и влюбился в аристократку.
Выслушав меня, Юлия Мартыновна несколько ми
нут молчала. Она взяла второй чулок, она вдернула
новую нитку. Киска засмеялась во сне; осенняя ночь,
пролетая над домом, дохнула ветром; я ждала, затаив
дыхание. Юлия Мартыновна ответила мне:
— Я у вас очень хорошо жила. Я буду у вас дальше
жить, если вы мне дадите в этот месяц пикейное одеяло
и два полотенца. А в следующий месяц — фибровый че
модан, а еще дальше я вам буду говорить, что мне нужно.
Ее ответ был для меня первым из той серии уроков,
которые мне надлежало получить. Должна сказать, что
в те тяжелые годы, которые мы провели вместе, Юлия
Мартыновна бЬша мне опорой и защитой. И в тот день,
когда она под выстрелами принесла для больной Киски
кувшинчик молока, я подумала, что пикейное одеяло и
фибровый чемодан, пожалуй, уж не такая дорогая пла
та за ее услуги.
Все было необычно в тот год на юге. В конце осени,
когда полагалось лить докучным, но, в сущности, не
злым дождям, внезапно, при страшной синеве неба без
единого облака, без намека на жалость, при режущем
ветре начались двадцатиградусные морозы. Море цвета
бешеного аметиста, все в пенных сугробах, рвущее и
ревущее, обрушилось на мол и пыталось сокрушить
маяк. И тогда население города, ужаленное холодом,
заметалось по улицам в поисках труб.
430
Топлива ни у кого не было, центральное отопление
умерло, радиаторы были смертно холодны. Даже гол
ландские и чугунные печи не шли в счет: они были
слишком прожорливы. На смену им всем появились
«буржуйки» — неприхотливые железные создания с
тонкими ногами, прямоугольным туловищем и длинной
шеей: такими Киска рисовала лошадей.
В первый же морозный день по городу замелькали
эти печи. Их несли на плечах, везли на извозчиках, на
тачках и колясочках. Их покупали на последние деньги,
выменивали на вещи, на хлеб. Лавчонки жестянщиков
были мгновенно наводнены синими от холода людьми,
жаждущими труб. Трубы продавались на аршин; колена
и вьюшки шли отдельно. Самой убогой печке, как и че
ловеку, полагалось два колена. Для колен требовалось
время, для вьюшек — тоже, для труб — тоже.
Мы с Юлией Мартыновной, как и все, пошли к же
стянщику, стали там в очередь, плакали перед седобо
родым важным евреем. Он нахмурил седую бровь, на
значил срок и цену. Мы просили уменьшить и то и дру
гое — он не согласился. Это был его день, и он был
прав.
Принеся домой на руках холодную и острую печку и
гремящие трубы, мы начали устраиваться на зимовку.
Наш дом находился в приморской части города, там, где
начинались дачи. В тот год дом этот, с его застрявшим
лифтом, погасшим электричеством, мертвым отопле
нием и безводными кранами, был страшен и жалок.
Нижний этаж был занят складом цветов и семян.
Там в низких ящиках обычно росла веселая зелень, в
шкафах лежали семена, на шкафах располагались гип
совые модели корнеплодов: морковь, свекла, репа и
тыква. Все такое большое, новое и яркое, как в детских
снах. В плоских ящиках спали будущие клумбы, газоны
и огороды.
Четырнадцать смен правительств доконали всю эту
растительность в самом зародыше: низ дома пустовал.
Равным образом пустовали остальные этажи. И только
на одном из них, бежав из больших северных комнат
в маленькую южную детскую, жили мы трое. Но, ко
нечно, трех наших слабых дыханий не хватало, чтобы
431
наполнить хотя бы подобием жизни столько стекла и
железобетона.
Море было рядом. По ночам оно вело себя как пят
надцатое, самое мощное правительство, идущее на го
род, с тем чтобы поглотить его.
Ветер просторов и безлюдий тряс наши окна. Масля
ная коптилка в одну двадцатую свечи содрогалась от
этих ударов.
Воду приходилось носить из других, более низких
частей города. Там, в чужих дворах, в чужих подвалах,
в темноте, у крана выстраивалась очередь: ведро напол
нялось десять минут. Порой кто-нибудь зажигал спич
ку, чтобы проверить уровень воды. Но это бывало ред
ко: спички продавались поштучно, и каждая стоила
дорого.
Нашу «буржуйку» мы питали прекрасно: преимуще
ственно классиками и дубовым буфетом. Мы начали с
Шекспира в издании Брокгауза и Ефрона. Издание это
роскошно и чрезвычайно продуктивно в смысле топлива.
Мы начали с него. Творения великого англичанина, как
им и подобало, наполнились жаром и блеском страстей,
пеплом раскаянья и пурпуром преступлений. Леди Мак
бет вставала в пламени, король Лир рыдал в трубе. Го
рящий кусок буфета бушевал, как мавр в огненном
плаще, покуда над ним жарилась постная лепешка.
В одну из таких ночей, когда неосвещенный и за
мерзший город был так тих, что в темноте, казалось,
можно было споткнуться о него, наша дверь задрожала
от ударов.
— Откройте,— сказал мужской звучный голос.—
Обыск.
К нам в комнату вошли трое в шинелях и один в
драной шубе, подпоясанной ремнем. Один встал у две
ри, другой, весь распухший, сел у стола, поигрывая
ручной гранатой. Двое искали.
— Нам известно,— сказал человек с красивым голо
сом,— что у вас скрыта валюта: брильянты, пшено и
прочие драгоценности. Так вот...
— А не то — к чертовой матери! — хрипло произнес
сидящий с гранатой.— Революция не имеет пощады.
Тут проснулась Киска и заревела.
432
— Это мое,— сказала она, ухватив Джерри за
больное ухо.— Это мое, потому что это заяц.
Все беспокойно зашевелились, а главный из них вне
запно погрубел.
— Ну-ка, пусть девчонка помолчит,— сказал он.—
Не то гарантирую неприятности.
— Обезвредить сволочей,— дрожа в ознобе, под
твердил человек с гранатой.
В эту минуту мне стало по-настоящему страшно: я
поняла, что человек с гранатой болен и пьян.
Они ушли, унося с собой многое из того, на что мы
собирались жить несколько месяцев. Наутро мы узнали,
что поблизости были ограблены не мы одни. Бандит
ская четверка, которая грабила, была вскоре поймана,
и главарь их расстрелян. Я подозреваю, что это был тот,
который гарантировал нам неприятности.
Через несколько дней, когда уж выпал снег, к нам
пришли два матроса с целью реквизировать квартиру
для Отряда особого назначения. Один из матросов, в
черном бушлате, был аккуратен и чист до блеска. На
его фуражке, на муаровой ленте — грозная, хорошо
всем известная надпись «Алмаз» сияла неомраченным
золотом, как на детской шапочке слово «Шалун» или
«Мамин любимец».
Матрос с «Алмаза» был совершенно спокоен, только
на щеках у него ходили желваки, а ярко-синие глаза
были безмятежны, как спирт в барометре, когда тот по
казывает бурю.
Мы прошли по оледенелым и покинутым комнатам,
прошли гостиную, где увидели толстые, мохнатые от
мороза стекла, кучу мерзлого картофеля под роялем и
самый рояль в радугах стужи. В кабинете книжный
шкаф был раскрыт, и полка Шекспира зияла пустотой.
Матрос с «Алмаза» сразу понял, в чем дело.
— Книги жгете,— сказал он.— Жгете книги. Рас
хищаете народное достояние. Это вы которого же пи
сателя пожгли?
— Шекспира,— ответила я .— Вильяма. Жил в ше
стнадцатом веке.
— Такого не слыхал.— Он наклонил голову, читая
сбоку корешки книг.— Александра Пушкина не жечь.
15 в.
Инбер, т. 2
433
Николая Гоголя не жечь. Михаила Лермонтова не
жечь тоже. Понятно?— спросил он, поворачиваясь ко
мне широкой суконной спиной.
— Понятно,— ответила я.
Детскую, где мы обитали, он прошел из двери в
дверь, как сквозняк, прошел, не вынимая рук из кар
манов, не останавливаясь и не спуская глаз, устремлен
ных как бы на далекий горизонт. Оттого что он не гля
дел себе под ноги, он, проходя, разрушил строение из
Кискиных кубиков. Но тайны женского сердца поистине
глубоки. Вместо того чтобы рассердиться, Киска улыб
нулась. Ее тонкие бровки поползли кверху, на щеках
запорхали ямочки:
Она сказала:
— Ты самый симпатичный из налетчиков.
От ее слов кровь зажужжала у меня в ушах. Но мат
рос с «Алмаза» даже не взглянул на нее.
Квартира не подошла для Особого назначения. Пе
ред тем как уйти, матрос чернильным карандашом на
измятой бумаге написал приказ о том, чтобы Пушкина
не жечь, Гоголя и Лермонтова тоже. Рояль же, стояв
ший в холоде, «негодном для роялей», укрыть одеялом
или ковром. Дальше было сказано, что рояль есть на
родное достояние и что за каждую лопнувшую струну я
отвечаю перед республикой, равно как и за все свое иму
щество.
Приказ был написан мучительно квадратными бук
вами, печать была поставлена тут же. Печать была вы
нута из матросского клеша и оставила на бумаге вол
нистый след — вернее, ее вовсе не было. И все же в
приказе была сила, которой нельзя было не повино
ваться.
Однако в скором времени я отчасти расхитила на
родное достояние, за которое отвечала перед республи
кой: я тайком продала три суконных портьеры, чтобы
купить макухи и мыла.
Покупателя нашла Юлия Мартыновна. Это был
синеватый брюнет, настроенный конспиративно. О деле
он говорил обиняком, обшаривая глазами стены.
— Какие дивные погоды,— начал он,— просто от
дыхаешь душой! Покупаю ковры и меха за наличные.
434
Какая замечательная девчурочка! Девочка, подойди
сюда. Желательна швейная машина, если есть запасные
шпульки. Вид у вас из окна безграничный. Поку
паю краны, звонки и паркет на корню. Вид божест
венный.
Он вывез портьеры в детской колясочке, свернув
ткань наподобие детского туловища. Занавески были
спущены, а ножки прикрыты цветным одеяльцем, чтобы
не простудить дитятю.
Глава вторая
Почти у самого бульвара дома расступились плав
ным полукругом, давая место площади, посвященной
Екатерине II. Перед императрицей в пролете зданий си
нел и зеленел лучший кусок порта, где бросали якорь
лучшие корабли. Над ней синел и зеленел лучший в го
роде кусок неба, куда, как в гавань, заплывали на за
кате облака. Что касается земли, то на ней, по краям
площади, было много греческих лавок,— каждая из них
пахла фруктами, орехами, вином и морем, словно лод
ка контрабандиста.
Екатерина была поднята на цоколь из красного гра
нита. На ней были все ее ленты и ордена. Шлейф, бес
конечный, как ее империя, падал пудовыми складками.
Пухлой и властной рукой она указывала на город, на
степную и морскую Новороссию, распростертую во все
концы. Окружив Екатерину чугунным кольцом, стояли
Потемкин, Орлов, Суворов и другие.
На этот цоколь, на этот темно-красный монолит было
решено поставить бюст Карла Маркса. Торжество от
крытия памятника состоялось в зимний день, когда ту
ман клочьями носился по городу и за углом площади
разрушался дом, из которого были вынуты все деревян
ные части для топки.
Памятник был закрыт парусиной. Наконец холод
ные трубы и валторны заиграли «Интернационал», и
мы, стоящие внизу, увидали памятник. Он состоял из
одной головы, как богатырь, с которым сразился Рус
лан. Не было ни плеч, ни шеи. Каменная волна волос
15*
435
сливалась с бородой, плоскости щек были квадратны,
потому что скульптор был кубист.
То время вообще было богато памятниками. Во всех
городах страны появлялись тогда самые разные соору
жения — то непомерно большие, то, наоборот, непо
нятно мелкие. Иногда это была голова на высоте, и да
же не голова, а одна только едва оформившаяся мысль.
Иногда невнятное скопление смутных фигур, стоящих
почти на земле и обнесенных деревянной оградой. При
ехав в Москву в двадцать втором году, я застала еще у
Арбатских ворот стену, на которой были начертаны
охрой всемирно известные имена. Имена бунтовщиков,
ораторов, ученых, воинов и актеров. Рядом с Сен-Жюстом была Дузе и рядом с Тимирязевым — Мирабо.
Все было смешано, как в минуту сильного душевного
напряжения.
После труб и валторн на открытии памятника заго
ворили люди. На возвышении встал знакомый мне мат
рос с «Алмаза». Его куртка была расстегнута, и ветер
обдувал его шею. Обращаясь к стоящим внизу и указы
вая рукой на город, он произнес речь. Я хорошо запо
мнила ее, потому что стояла близко и слова летели надо
мной.
— Товарищи, которые внизу! — сказал матрос.—
Мы свергли царя. Это не факт, это на самом деле было.
Но мы пойдем дальше, потому что маятник двенадца
того часа подпирает уже под самое горло мирового
империализма. Товарищи, вас будут инзить пули, но вы
не обращайте на это внимания. Товарищи, которые
внизу, мы знаем...
В этом месте его речи за углом тяжело обрушился
кусок дома, как бы ставя точку. Это была новая орфо
графия эпохи, где были свои знаки препинания и свои
законы. Город был переписан наново, как декрет, где
все ненужное вычеркнуто.
Были вычеркнуты многие жизни, как, например,
жизнь «мистера Пирибингля». Таково было прозвище
этого человека, данное ему друзьями.
Мистер Пирибингль был журналист и москвич. На
юг его занесло случайно, как Игоря Евгеньевича, как
многих других, но почему-то осенью он не уехал вместе
436
со всеми. Он остался и скрылся много позже, ранней
весной, когда сады уже запушились сиреневым пухом
и мы перестали рубить мебель на дрова. Тогда мистер
Пирибингль нырнул в весенний туман, задернул его за
собой и вынырнул по ту сторону границы, на румынском
берегу, откуда перебрался в Париж.
Незадолго до его отъезда мы пошли с ним за город,
на прогулку. Мы пришли на кладбище, где гробы отда
вались напрокат от жилища покойника до могилы: в
нашем степном краю лес был слишком дорог, чтобы за
рывать его в землю.
Мистер Пирибингль и я, мы обошли оба кладби
ща — еврейское и русское. На еврейском мы заглянули
в склеп знаменитого цадика: там, за решеткой, были
каменные скрижали, мерзость запустения, грязный мра
мор. Тополь, росший до революции у склепа, был сруб
лен. Все деревья обоих кладбищ были срублены, потому
что красота не так нужна мертвым, как тепло живым.
Памятники были расхищены, все было голо и безрадо
стно, как сама смерть.
В одной из боковых аллей мы застали конец погре
бения. Здесь не было ни священника, ни раввина: крас
ное коленкоровое знамя профсоюза «Игла» лежало на
черной бархатной земле. Извлеченная из глубины, зем
ля эта была полна соков и богатств: нищета поверхно
сти не коснулась ее. Мы услышали конец надгробного
слова:
— Он жил и работал,— было сказано о покойном.
Мы сели отдохнуть на кроткую христианскую могил
ку какой-то Аси, с хилым крестиком, на который не по
льстился ни один вор. Мы были очень задумчивы.
— «Жил и работал»,— повторил мой спутник толь
ко что услышанные слова.— Это напоминает мне эпита
фию на могиле одной античной танцовщицы: «Плясала
и нравилась». Больше мы ничего о ней не знаем. Какая
краткость! Это кратко, как сама жизнь.
Мы помолчали.
— Необходимо как можно скорее уехать отсюда,—
начал снова мистер Пирибингль.— Я не виноват, что
эпоха сломалась именно на моем поколении, которое от
этого кровоточит. Я не хочу быть раной.
437
— Лучше быть раной, чем опухолью,— возрази
ла я.
Потом мы снова надолго замолчали, следя за тем,
как скворцы, прилетевшие из теплых стран, ищут
деревья и не находят. Вскоре после этого мистер
Пирибингль нырнул в туман; он предпочел быть опу
холью.
Все это было весной, но зимой, он, казалось, вовсе
не помышлял об отъезде. Он жил, как и все, и даже
служил: он заведовал яичным подотделом в учрежде
нии, ведающем питанием. Белые и кремовые яйца хох
латых украинских кур омрачили жизнь мистера Пирибингля неслыханными заботами. Отдавая яйцам столько
времени и сил, он перекроил на птичий лад свое мыш
ление. Это стало совершенно очевидным в тот день, ко
гда, разбив часы, он сказал:
— Часы разбились, и время вытекло из них, как
желток из яйца.
Положительно, он стал смотреть на мир с точки зре
ния курицы.
Так жил он. А мы... мы жили сурово. Мы плохо ели,
мы пили чай с сахарином, который противоестествен
тем, что нейтрален. Он не вреден и не полезен: он
ничто. В жизни так нельзя.
Мы пили чай с сахарином, но Киске нужен был са
хар. Она росла, й ей, этому комочку нежности, нужны
были масло, молоко, сахар. Юлия Мартыновна, в сапог
гах и тулупе, как золотоискатель, приносила с рынка
маленький тяжелый сырой мешочек рыжего сахара,
драгоценного, как золотой песок.
Юлия Мартыновна и я — мы вели суровую жизнь!
Мы кололи лед, кипятили снег, чинили трубы, лечили
Киску от желтухи.
Я не знаю почему, но однажды ночью у нас пошла
вода. Мы долго лежали в темноте, слушая, как в смеж
ной ванной комнате нежно, словно неопытный соловей,
защебетал маленький кран над раковиной, потом влаж
ным широким горлом зарокотали большие краны. Как,
наконец, захлебываясь и клокоча, вырвалась на волю
мелодия воды. И тогда мы крикнули: «Вода!» — голо
сом Колумбова матроса, увидевшего землю.
438
Я пришла к мистеру Пирибинглю в его яичные вла
дения просить о службе.
Служба была нужна мне не только потому, что таяли запасы, не только потому, что жизнь, не защищенная
удостоверениями и пайками, становилась чрезмерно
сложной, но, главное, потому, что меня трепало и било
ветром событий, меня сносило водой: мне нужен был
хоть какой-нибудь якорек, чтобы удержаться в новом
мире.
Яичный подотдел помещался на бульваре, в одной
из комнат особняка, обшитой дубом. Затоптанный боб
рик цвета петушиных гребней устилал пол, и с потолка
свисала венецианская люстра.
Мистер Пирибингль сидел в драном кресле, крытом
парчой. Черные резные амуры резвились на высокой
спинке кресла и поддерживали тяжелые ручки. Такой
же стол, черный, с амурами и крыльями, утопал в крас
ных и зеленых квитанциях. Сбоку, на футляре от ундервуда, лежало продолговатое голубое, явно утиное, яйцо.
Комната была нетоплена, и мистер Пирибингль, в
пальто и шапке, разглядывал человека, стоявшего пе
ред столом, и слушал его объяснения. Человек объяснял:
— Я, товарищи, не возражаю: реквизируйте. Но
курица — птица нервная. Она впечатлительная, имейте
в виду, и несется только при полном душевном спокой
ствии. Обращаю ваше внимание.
— Что же вы предлагаете? — спросил мистер Пи
рибингль, барабаня пальцами по голове резного амура.
Человек ничего не предложил.
— Послушайте,— сказала я, выждав, когда человек
ушел,— у меня к вам дело.— И в амбразуре квадрат
ного окна, за яичными ящиками, я попросила его о
службе.— Вы занимаете ответственный пост,— сказала
я .— У вас связи. Вы можете мне помочь.
— Бедный цыпленок! — произнес мистер Пири
бингль с административной нежностью.— Не бойтесь, я
возьму вас под свое крыло.
Учреждение, где мне надлежало служить, не могло
похвастаться ни венецианскими люстрами, ни амурами.
Это была длинная желтая и голая комната. Письмен
ные столы шли вдоль стен.
439
Главой учреждения был бледный и упорный человек.
Взамен правой руки у него был пустой рукав, засуну
тый в карман. Это был товарищ Шуляк, мое началь
ство. За недолгий срок моего пребывания здесь я хоро
шо изучила его. Я видела его в трудные минуты, когда
не слаженное еще и громоздкое учреждение стонало и
скрипело на ходу. В руках товарища Шуляка, вернее,
в его единственной руке, было сосредоточено снабжение
продовольствием общественных столовых. Он распреде
лял нещедрые запасы муки, гороха, сала и ячневой кру
пы, бывшей на юге тем, чем было пшено на севере.
Товарищ Шуляк распределял все эти пайки, эти
скудные рационы голодной зимы, когда досыта не ели
даже те, кто сражался. Товарищ Шуляк и в тылу был
тем же командиром бригады, каким был на фронте,
пока не потерял руку. У него и здесь бывали страшные
минуты, когда тыл был прорван, как и фронт, когда да
же для самых жидких похлебок не хватало припасов и
число больных различными тифами грозно увеличива
лось.
Тифы были разнообразны, и один из них, возврат
ный, в некоторых случаях возвращался до четырех раз,
словно неотвязный кредитор. Очень часто вместе с чет
вертым разом приходила смерть.
Тогда товарищ Шуляк, начальник Шуляк, командир
Шуляк развертывал свои резервы: бомбардировал го
род тяжелыми ядрами капусты, осыпал его картофель
ной картечью, слал на врага соленые синие лезвия сель
дей, спрессованные для боя, и часто побеждал.
При всем том товарищ Шуляк всегда был очень спо
коен и внимателен ко всем. Он потерял спокойствие
только раз, когда узнал, что, по недосмотру заведую
щего складом, крысы съели два пуда мороженого сала
и мешок кукурузной муки. Заведующий складом был
вызван товарищем Шуляком в отдельную комнату. Их
беседа была тиха, ни единого звука не доносилось из-за
закрытой двери. И все же всем стало смутно и грозно,
как будто рядом судил военный трибунал.
В длинной желтой комнате на мою долю выпал кры
тый клеенкой письменный стол. На мне лежала обязан
ность регистрировать наименования и количество про440
дуктов, отпускаемых общественным столовым. Мой день
начинался так: мне приносили требования и расписки,
нанизанные на железный прут. Я снимала их осторож
но, я погружалась в зыбучие пески ячневой крупы, я
вписыва4ча все это в узкие книги. Бумага была дорога,
каждая страница драгоценна; каждая описка была пре
ступлением.
Я старалась быть безошибочной и точной, но ошибки
возникали снова и снова. Бумага была дорога, каждая
страница драгоценна; я была преступницей.
Моим начальством был товарищ Шуляк, но он был
далеко: нас разделяло несколько столов и одна дверь.
Рядом же со мной, моим прямым руководителем и со
седом был бывший бухгалтер. Он видел все мои прома
хи, которые были велики; мои ничтожные достижения
ускользали от него. Он не понимал, как можно иметь
почерк такой, как мой,— я тоже не понимала этого.
В один особенно злосчастный день бывший бухгал
тер, поглядев на мою страницу, испещренную помарка
ми, ничего не сказал, но тихонько замурлыкал в свои
бурые усы: «Сердце мое, моя плутовка», что служило
у него признаком сосредоточенной и хорошо отстояв
шейся ярости. Товарищ Шуляк был далеко и, казалось,
ничего не видел. Но, проходя, он попросил меня остать
ся после работы на два слова.
Двух слов товарища Шуляка я стала ждать с тре
вогой в сердце. Кроме того, как раз в тот день я спе
шила. В одном из ящиков моего стола лежал сверток,
чья судьба волновала меня. По поводу этого свертка
у меня было назначено деловое свидание: час свиданья
был уже близок, а товарищ Шуляк велел мне остаться.
У меня дома, среди моих вещей, был будильник, как
бы созданный для того, чтобы отмечать одни только
приятные минуты жизни. Фарфоровые незабудки за
плели его со всех сторон, и циферблат выглядывал из
вороха цветов. Своими незабудками будильник как бы
просил «не забывать». В семнадцать лет эта нехитрая
символика восхищала меня; теперь она казалась мне
трогательной.
Мне не хотелось продавать эту игрушку, которая жи
ла у меня так долго. Но мистер Герст, любитель и
441
коллекционер будильников, давал за него килограмм
сала и банку какао. Будильник лежал у меня в ящике,
я спешила к мистеру Герсту, но товарищ Шуляк вкли
нился и помешал.
Когда все ушли и табачный дым рабочего дня начал
постепенно рассеиваться и оседать, товарищ Шуляк
приступил к разговору. Комната была пуста, скудное
электричество, питаемое неполным током, горело сла
бо и желто. За окном раскачивались деревья, и невесе
лая морская оттепель растекалась грязными слезами.
— Товарищ,— сказал мне товарищ Шуляк что на
зывается в лоб,— вы, стало быть, не годитесь для вашей
работы. Вы видите это сами.
— Вижу,— отвечала я.
— Вы не на месте, ясно. Но что же дальше?
— Дальше — ничего,— ответила я.
— Врете,— сказал товарищ Ш уляк.— Такого, что
бы ничего, не бывает. Всегда должно быть что-нибудь.
Не может этого быть. Вы учились, я так полагаю. Мозги
у вас есть. Вы не имеете права,— повысил он внезапно
голос и ударил карандашом о крышку чернильницы.—
Вы что же, разве из тех, что продают вещи, чтобы не
умереть с голоду, и потихоньку ждут возврата старого?
Я вас не так понимал, простите. Вы учились. Где ваши
знания? В какой области? Подавайте их сюда. Мы
учли, стало быть, все возможности страны, склады ис
следовали, а сюда (он коснулся карандашом моего
лба), сюда не влезли. Что у вас там жужжит? Может,
нужное нам. Что же вы молчите? Думаете о чем?
Наступила пауза.
Я молчала. Я думала совсем о другом. Меня гвоз
дила мысль о будильнике. Она пришла незаметно. Слу
шая товарища Шуляка, я думала:
«А вдруг будильник зазвонит? Что же это будет?
А вдруг он зазвонит? А вдруг он заведен? Крутили мы
его с Киской».
И эта мысль о заведенном будильнике, мелькнувшая
сначала легко и сжато, расширилась, раздулась, за
полнила всю голову.
«Если он зазвонит,— думала я ,— я должна буду
объяснить, в чем тут дело. А я не хочу, чтобы он знал,
442
что я продаю будильники. А я не хочу думать о том, что
он подумает, когда узнает, что я продаю будильники».
Эта мысль сидела во мне и мучила, а в это самое
время товарищ Шуляк говорил нечто важное для меня.
Я должна была ответить, а была занята вздором.
— На что вы годны? — настойчиво допрашивал он.
Я должна была ответить ему, а может быть, и самой
себе, на что я годна, но вместо этого думала о будиль
нике: «А что, если он позвонит?»
И он позвонил. Раздался твердый, резкий, уверен
ный звон. Он шел из ящика моего стола. Пустота суме
рек наполнилась этим звоном.
— Что это? — спросил товарищ Шуляк и встал.
Я вынула из ящика сверток и развернула бумагу.
Фарфоровые незабудки зашевелились, как живые. Това
рищ Шуляк молчал. Быть может, он окончательно убе
дился, что я годна только на то, чтобы делать ошибки
в записях и продавать будильники, заведенные неизве
стно зачем.
— Дождь,— внезапно сказал товарищ Шуляк, гля
дя в окно.— Так и льет. А ведь зима.
— Один раз в Швейцарии,— ответила я ,— был та
кой град, что...
Мы вышли из комнаты.
В передней, на скамье под вешалкой, понуро сидел
мой давнишний друг Авель Евсеевич с большим черным
зонтиком.
— Я принес вам зонтик и калоши,— сказал он.—
Не то насморк, например...
Увидя выражение моего лица, которое он так хорошо
изучил, увидя товарища Шуляка с пустым рукавом вме
сто руки, Авель Евсеевич дрогнул и сказал, прижимая
калоши к сердцу:
— Не следует относиться к насморку легкомыслен
но. Им страдали все народы во все века. Древние ара
бы звали его «ветер в ноздрях» и лечили бирюзой, истол
ченной в новолуние. В данное время японские врачи
приготовляют...
— Прощайте,— сказал товарищ Ш уляк.— Я тороп
люсь.— И он вышел первым, не дослушав о японских
врачах.
443
Глава третья
У Авеля Евсеевича в лаборатории при университете
царили чистота и тишина, не смущаемые никакими
бурями. Сильнейшие раскаты грома отдавались здесь
легким дрожанием реторт. Синие язычки спиртового
пламени покорно лизали медные и никелевые сосудики.
На отдельном неподвижном столе расцветала главная
достопримечательность этого места: розовое, как лепе
сток, заячье ухо. Отрезанное от живого зайца, оно пи
талось физиологическим раствором. Раствор вводился
в него особой иголкой, проходил по ушным капиллярам,
пульсировал тончайшим серебром, трепетал и дрожал,
после чего вытекал через стеклянную трубочку в ста
канчик. Если же вместо раствора солей попытаться вве
сти какую-либо ядовитую жидкость, то ушные сосуды
сжимались и не пропускали ее. Заячье ухо и в отрезан
ном виде желало жить.
Здесь, в тишине и точности, существовал Авель Ев
сеевич. Его медленные руки с необычайной осторожно
стью двигались среди всего этого стеклянного хозяйства.
Здесь были маленькие весы такой чуткости, что они от
мечали легчайшую щепотку соли и, вероятно, могли
определить удельный вес любой слезы.
Моя неудача со службой, мой прощальный разговор
с товарищем Шуляком всей своей тяжестью обрушились
на весы Авеля Евсеевича. Все затуманилось и заколеба
лось в его лаборатории.
И хотя я хорошо знала, что калоши и зонтик были
только дополнением к основному несчастью, это не спа
сало положения. Виноват всегда тот, кто сильно любит,
и в данном случае Авель Евсеевич был несомненно пре
ступник.
Авель Евсеевич был вдвойне беззащитен: с женщи
ной он обращался, как с молекулой,— математически
нежно.
Любя и понимая самые различные дисциплины, их
солнечную незыблемость и звездную стройность, Авель
Евсеевич не любил и даже боялся музыки. Теплое гудя
щее чрево виолончели и прохладное, лебединое горло
флейты были равно враждебны ему. Музыкальная фра444
за распадалась для него, как щетка, на ряд отдельных
шумов: лучше всего была пауза. Авель Евсеевич считал
музыку одним из наименее удачных опытов человече
ства, и все же мы познакомились на симфоническом
концерте, единственном в его жизни. Во время Гайдна
Авель Евсеевич развлекался тем, что разглядывал в
бинокль мою ладонь. Впоследствии он не раз говорил:
— Гайдн — это множество линий, как на спект
ральном анализе.
Грустнее всего терять то, чего не имеешь. Будучи
взята на испытание, службы по-настоящему я не имела.
И службу я потеряла. Видя мою грусть, Киска делала
попытки меня развлечь.
— Мам,— говорила она,— вот я нарисовала портрет
тех дядей, которые приходили ночью и хотели забрать
Джерри.
— Один общий портрет, Киска? Этого не бывает.
— Бывает, мам, потому что у меня мало бумаги. Вот
как вышло: ну-ка посмотри.
Я посмотрела. Был нарисован неправильный круг с
зубчиками по краю. В кругу сидели мохнатые точки,
в середине помещался отгороженный крестик.
— Что же это, Киска?
— Это их голова, мам. Это их глазки во все сторо
ны. И много ушей.
— А крестик посредине, Киска?
— А это, мам, их могилка. Одна для всех.
— Ну, Киска,— отвечала я ,— это у тебя очень
удачно получилось. Хорошо бы послать этот портрет
их родственникам в письме, но, к сожалению, мы не
знаем их адреса.
— Письмо, мам?
Оказывается, Киска не знает, что такое письмо. Это
явление выпало уже из нашей жизни.
Я говорю:
— Письмо — это вот что. Например, ты уехала в
другой город и там живешь. Я беру бумагу и пишу на
ней печатными буквами: «Милая Киска, нехорошо ко
вырять в носу. Я очень люблю тебя. Твоя мама». Потом
я беру эту бумажку, кладу ее в плоский бумажный ме
шочек и опускаю в ящик на углу. Мешочек вынимают
оттуда, везут на поезде и привозят к тебе в другой го
род. Ты читаешь его и уж никогда, честное слово, не
трогаешь носа.
— Никогда, честное слово,— повторяет Киска и
спрашивает задумчиво: — А когда это было... письма?
— Давно. Уж я не помню.
Почты не было, но книги остались. Сначала я внут
ренне бушевала, сопротивлялась и вела с отсутствую
щим товарищем Шуляком принципиальные споры.
Но постепенно я утихла. Моя горячность прошла и
сменилась сонливым спокойствием, нездоровой тишиной
оранжереи, где в январе вызревают бледные, пухлые и
лицемерные плоды. Я начала много читать, что было
странно и противоестественно в дни, когда ради тепла
сжигали Шекспира и когда в муку подмешивали моло
тый горох.
Выбор авторов был нездоровый выбор. Из всего, что
было написано на земле, я читала только Диккенса и
Франса. Каждый из них был умен и добр, но каждый,
если следовать за ним неотступно, мог завести в бездну.
Один приходил с радостными слезами, другой — с
грустной улыбкой. Один утверждал, что главное в ми
ре — это сердце, другой утверждал — ум. Человеческая
мысль, холодноватая, как хрустальная грань, улыбка
над жизнью, улыбка над смертью, над женщиной, этим
«пленительным сочетанием атомов»,— вот что было
важно.
Убогие и больные, косноязычные уроды, сироты, от
данные на выучку ворам, бывшие каторжники, старые
невесты, безумные от любви, застенчивые клерки, скром
ные предметы — поющие чайники и сверчки на печи —
это был мир Диккенса. Это был уют старого рваного
плаща, под которым преступник, голодный пес и бродя
чее дитя равно находят спасение от зимней ночи.
Диккенс знал теплоту счастья. Он писал:
«Ребятишки собираются один за другим у пылаю
щего камина. Мать подбрасывает свежих поленьев, а
отец только что обменялся дружеским кивком с кучером
дилижанса за добрую милю от своей фермы и теперь
446
стоит, обернувшись назад, и смотрит вслед удаляю
щимся путникам».
Франс утверждал:
«Время и пространство не существуют. Материи то
же не существует. То, что мы называем этими словами,
есть именно то, чего мы не знаем, то препятствие, о
которое разбиваются наши чувства. Мы знаем одну
лишь реальность: нашу мысль. Она творит мир. И если
бы наша мысль не взвесила и не назвала Сириуса, то
Сириуса не существовало бы».
И у Диккенса и у Франса была убедительность, пе
ред которой я была беззащитна. Холод одного и тепло
другого протекали сквозь меня, как физиологический
раствор сквозь заячье ухо в лаборатории Авеля Евсее
вича. Но мне было этого мало. Я была живым зайцем,
которому нужна была живая, невыхолощенная правда
жизни, а не стерильная книжная мудрость. Правда
жизни, живая, реальная правда, та, что проходила
перед моими глазами, не мирилась ни с Диккенсом, ни
с Франсом.
А в это время дни шли, и зима все углублялась.
Новый год приближался. Было не вполне понятно,
каким образом встречать его и встречать ли вообще.
И главное — когда. Все было сдвинуто со своих мест,
старый календарь вырван с корнем, а новый еще не
врос как следует, не привился. Тринадцать промежу
точных дней висели в воздухе, как выдернутые из земли
корешки. Кроме того, часы были передвинуты на два
часа назад. Утро наступало неестественно рано, и солн
це по вечерам не заходило, когда следовало. В городе
кое-кто говорил: «Приходите в десять часов по-ихнему».
Мистер Пирибингль разработал проект встречи Но
вого года по старому стилю. Предполагалось провести
эту знаменательную ночь на одной адвокатской квар
тире, почти единственной в городе, где каким-то таин
ственным образом сохранились пять сравнительно теп
лых комнат, ковры, посуда и интимность, связанная с
диванными подушками.
Встреча организовывалась на паевых началах. Бы
ло ясно, что ничьих индивидуальных достатков не могло
хватить на прокормление и опьянение тридцати человек:
447
необходимо было коллективное усилие. Размеры каж
дого пая были точно установлены. Принимая во вни
мание финансовый кризис, паи допускались не только
денежные, но и продуктовые.
Я к тому времени уже порядком обнищала и потому
внесла лишь малую толику мерзлого картофеля; осталь
ное довнес за меня спиртом Авель Евсеевич. Благодаря
университетским связям у него были какие-то спиртные
возможности, которые он и использовал. Мистер Пирибингль сделал исключительно ценный взнос: десяток
яиц. Впрочем, в самую последнюю минуту, уже на са
мом вечере, выяснилось, что собранных средств не хва
тает. Был констатирован перерасход, который приш
лось покрыть.
Приглашенных было около тридцати человек, по
следняя горсточка бывших хозяев говорливого и горя
чего города. Те, у кого были кирпичные заводы, заводы
красок, суконные фабрики. У кого на той стороне за
лива были версты и версты широкого и пустынного
пляжа, где со временем полагалось быть курорту. Пока
же этот далекий оранжевый берег был населен одними
чайками. Над ним спускалось соленое синее небо, и
странно было думать, что столько воды, птиц и драго
ценного одиночества не так давно принадлежало людям,
подобным тем, что собрались в этот вечер на тахте адво
катской жены.
В соседней комнате звенели рюмки, белела скатерть.
Пронесли гвоздь вечера — большого костистого гуся,
родоначальника многих племен. У него торчали локти
и колени, но он был пышно зажарен, как драгоценная
дичь, и украшен бумажными плюмажами. Вокруг него,
как родственники у гроба, толпились рюмки.
Университетский спирт, добытый Авелем Евсееви
чем, был отвратительной очистки,— от него так и рази
ло сивушным маслом. Но, разбавленный кипяченой
водой и сдобренный небольшим количеством сахара, он,
при желании, мог сойти за водку. Этот же спирт, на
стоянный на ягодах, косточках и корках, получал повы
шение в чине и именовался ликером.
На большом блюде в накрахмаленных салфетках
пронесли и поставили на стол нечто неслыханно велико448
лепное, почти забытое в шуме дней, нечто золотисто
белое, пахучее и мягкое,—другими словами, белый
хлеб, испеченныйспециальнодля этоговечера.
Без пятиминутдвенадцатьнаспригласиликстолу.
Тамнабумажкекаждыйнашелсвоеимя, всесоседства
были строго обдуманы. Гусь был разбит на участки,
телятинатоже: каждыйгостьимелправотольконаодин
кусок. Всебылошикарно: встречалистарыйНовыйгод,
«настоящий», «неподдельный». Ура!..
МистерПирибингльвсталсбокаломвруке. Онбыл
великолепенв этот вечер. Егопробор был проведенс
европейскойэлегантностью, лакированные туфлисвер
кали, ивпетлице кудрявилась белая хризантема. Ми
стерПирибингльподнялбокал, иподкрашенныйспирт
запылал огнем, как отличное вино.
—Господа! —воскликнул мистер Пирибингль.—
Старому году осталось жить пять минут. Поговорим
онем, обэтомбезпятиминут покойнике, который ду
мает, чтосмерть спасет его от нареканий. Нет, мыне
последуемпримерудревних, мыскажемомертвомвсе
дурное, которое онзаслуживает.
МистерПирибингльговорилдальше. Поегословам,
умирающийгод отнял у нас, здесь собравшихся, кра
соту и изящество жизни, все ее прекраснейшие каче
ства, оставивнамтольконекотороеколичество сумрач
ныхдней. Он отнял у нас свет и уют. Литературу
иписьменность. Орфографию.
—Однажды,—продолжал оратор, ускоряя темп
своихсловиглядяначасы,—довелосьмневстретиться
софицеромодногоиз старинныхшотландских полков.
Унегона спине, на мундире, была нашитачерная ат
ласнаяленточка, назначение котороймнебылонеясно.
Намойвопрософицерответил: «Втовремя, когданаши
стрелкиносилипудреныекосы, эталентапредохраняла
воротникиот пудры. Теперь мыне носимкос, но мы
сохранилиленту. Мысохранилиеенапамятьопервых
стрелках, которые одержали первуюпобеду с косами
на затылке».
Наша буква «ять» подобна шотландской ленте.
Вданноевремяонаненужнанам, ноона—нашеслав
ное прошлое, наша юность, нашипобеды, одержанные
ДержавинымиПушкиным.Мынеотдадимее!.. Япью
за традиции, я предлагаютост за букву «ять». За то,
чтобыэтаночьбылаосененазабвениемвсего, чтобыло
впоследниемесяцы. Друзьямои, неправдали, ничего
не было? СНовымгодом! Состарымсчастьем!
Бойчасовслилсясвозгласами. Бокалыстолкнулись
над столом. Соседка мистера Пирибингля, Вишенка,
пила, закинув голову. Вишенка неимеладругогоиме
ни, как Вишенка. Втовремямногобыложенщин, но
сящихименацветов, плодовиптиц. Онипоявлялисьиз
ниоткуда, как бывызванные духомтревоги, инеизве
стно куда исчезали.
Вишенка была вчерных кружевах, черные волосы
гладкозакрывалиейуши, иподведенныересницывздра
гивали. Она тоже произнесла тост, тоже подтвердила,
чтоничегонебыло, ивсебокалыпотянулиськней.
—Как! —произнес гневный голос, полный недо
уменияиужаса.—Какничегонебыло! Было, иещекак
было, аглавное—чтоещебудет!—Ноэтотголосуто
нул вморе восклицаний.
После ужина нагруженная до предела нарядными
теплымгрузомгостей, всявподушкахиполупритушенных огнях, тахта вплыла вновогоднююночь. Ковры
в этот вечер были цветущи. Рояль, покрытый испан
скойшалью, блестя зубами, как тореадор, был готов
кбою.
Одиниз гостей, нервический и бледный пианист,
селнакруглыйтабуретпередроялемипредложилсыг
рать «историюмира». Все закричали:
—Просим!
АвельЕвсеевич, увидев, чтонадвигаетсямузыка, по
пытался было скрыться, но пианист сказал:
—Не бойтесь, этобудет недолго: скорее, чемвыку
рить папиросу.
Авель Евсеевич, отроду не куривший, опять было
возмутился, нояудержала егозарукав, ионселнако
вер, составляющий продолжение тахты.
Пианист положил руки наклавиши, всепритихли,
инадтахтойпоплылапростаясвирельнаямелодия: жа
лоба первойптицына земле. Потомпонеслись углова
тыепестрыеаккордыархаическихкультур, зажужжало
450
веретено, заскрежетали машины. Вперемежку с псал
мами загрохотали войны. Затем сумбур, мрак, закат
человечества. И,наконец, простаясвирельнаямелодия:
жалоба последнейптицына земле.
Можетбыть, всеэтобылонетак. Можетбыть, пти
цыне пелииверетена не жужжали. Может быть, это
былигусьиспирт, сытостьиопьянение,преображавшие
бренчание клавиш в столь причудливые звучания.
Ясклоннадумать, чтотаконоибыло. Ноэтоневажно.
Важното, чтоподэтизвукивпервыезавесьвечермне
сталолегко. Последолгихитихихчасов внашейдет
ской, присветекоптилки, вшерстяныхчулках, чтобыне
мерзлиноги, вдруг щедрыйсветишелковаягладкость
во всем.
Сидянатахтевместесдругимииплывянеизвестно
куда, ядумала так:
«Аможетбыть, правда, чтоничегонебыло. Даичто
может быть? Музыка права: все равно все кончится.
Земляопустеет, обезлюдеет. Жизньпредельнокоротка:
клочокснежногооблакавсинемтумане. Невселирав
но, какпрожитьее, этукратчайшуюизжизней. Вэтой
краткостииестьразрешениезадачииутешение. Нельзя
бытьслишкомнесчастнойнапротяжениимига. Ничего
не было».
Ясплелапальцыиположила ихподзатылок. Дер
жа врукахсвоюголову, так удобнобылодумать, как
бызамыкая своимысли. Думать, улыбаться, качаться,
плыть. Ничего не было. Ничего... Ничего...
Япеременилапозуипочесалалокоть: очевидно, ши
тая золотомподушка защекоталаменя, золотовдавило
влокотьузор, итеперькожагорела... Вокругговорили
олюбви. Тахта былаполна нежнымисловами.
—Любовь скрытьлегко, ненависть—трудно, рав
нодушие—невозможно,—говорили в одномуглу.
—Любовьнестоитнаместе: онаувеличиваетсяили
уменьшается,—утверждали в другом.
—Небудемговоритьолюбви,—шепталивтретьем
углу. Ивсеже говорилионей.
«Ничего небыло»,—продолжала я думать дальше.
Нолокотьчесалсявсесильнее, так, чтояотбросила
всторонуподушку. Вывернувруку, явзглянулананее
451
внимательно: усамоголоктя, там, где образуется впа
дина, на дне ее сидела вошь.
Вши были тогда всюду. Онипереползали с людей
насобытия, онипринималиучастиевовсем, онистали
государственнойпроблемой. Нужнолиудивляться, что
однаизнихили, может, даженесколькорешиливстре
тить снамиНовыйгод.
—Ничего не было,—повторяла я, лежа вшелко
вых подушках.
—
сказала вошь.
На девятыйдень после встречиНовогогода я про
снуласьотзапахауксуса. Отнегонельзябылоотделать
ся, ноэтобылнеуксус, атиф, которыйшутилсомной
злыешутки. Присодействиитифа вышлииз повинове
ниявсемоипятьчувствивелисебямстительноизлоб
но, какбудтоненавиделименявсюжизньитолькоте
перьнашлиисходсвоейненависти. Особеннодонимало
меняобоняние, этотихое, кроткоечувство, никогда не
замеченное мноюни в чемхудом. Только теперь оно
явило вовсемблеске подлиннуюсвоюнатуру.
Начав суксуса, оноповеломенячерез запахигни
логодереваипробкикзловониюпогреба, гдеразлага
ются бочкииплесневеет тряпье. Оно измучило меня
зеленойигорькойокисьюмеди. Илишьоднаждыобрадо
валоароматомсвежеструганого дерева: этобылопред
вестником выздоровления.
Яболелавмаленькойкомнатеприкухне, гдерань
ше жила прислуга. Киска каждый день приходила к
дверям, прикладывалагубыкскважинеиспрашивала:
—Мам, чемсегодняпахнет?
ПороймелькалаЮлияМартыновнасогромнымгра
дусником, вроде тех, которые висят на стенах домов.
Онанаклоняласькомне, и, удивительноедело, градус
никумещался уменя подмышкой. Ябыла так слаба,
что не могла слышать громкого голоса, я уставала
даже от чужого напряжения. ОднаждыКиска, войдя
ко мне в комнату, уронила мяч. Очевидно, повторив
невольно вслед за ней движение мышц, я потеряла
сознаниеотслабости.
Бывалидни, когда я как бытонула в тоске ибо
лезни. Ятогдахорошопоняласмерть. Смерть, казалось
Б ы л о ,—
452
мне, неестьнечторезкоотличноеотжизни, наподобие
того, какденьотделяется отночи: скорееэтосумерки,
когда темнеет незаметно и неотвратимо. Это не есть
другая категория, какдумаютиные. Не срыв, апосте
пенное сползание. Вотсейчасчувствуешь себяплохо,
ещенемногохуже —этоибудетсмерть. Этооченьжиз
ненно, повседневно, буднично, близкооткаждого, слов
нопочтовыйящикилиостановкатрамвая. Выздоровле
ние —вот вчемнеобычность ипраздничность.
Однаждыночьютакумучилменязапахплесени, так
я жаловалась истонала, что Юлия Мартыновна, уку
тав меня шубой, открыла форточку. Мне было тошно
илипко, простынипахлиплесенью.Комната, мутнока
чаясь, валиласькомненаподушки. ЮлияМартыновна,
бледная отнедосыпания, спала вкресле.
«Я закроюглаза,—подумала я,—ибуду считать
до ста».
Дляэтогонужнобылоусилиеволи, почтинемысли
мое для меня. Но через это усилие, как через узкую
калитку, ядолжна былавернутьсякжизни.
Язакрылаглаза, итотчасже, всявбагровыхижел
тыхспиралях, тьма ринулась на меня, словнокурьер
скийпоезд. Ноядержаласькрепко. Яначаласчитатьс
такимрасчетом, чтобынакаждуюпаузупадалодвады
хания. Заметив, чтоядышупрерывисто, япризваласебя
кпорядку, как на урокеплавания. Ипостепеннотьма
улеглась, сердце начало стучать ровнее, лоб высох и
посвежел.
Когдая открылаглаза, предчувствиерассветабыло
уже разлито в воздухе и комната уже не качалась.
Воткрытойфорточкеотчетливоикругловиселазвезда.
За то время, что я дышала в темноте, она выросла и
округлилась, точнокапля. Внизу, наулице, загрохотал
первыйвоз.
—Н-но, сволочь, н-но! —закричалкто-тоналошадь.
Ивнезапношумколес впрозрачномвоздухе, укол
звездыиругательствосоединились срассветнымдуно
вениемв одноцелое, пахнущее свежимдревеснымсо
ком: этобылоутро, иэтобыловыздоровление.
Теперь меня ждалиблаженные иясные дни, когда
яучиласьраспознаватьвкусыизапахи: весьмир—как
т
вдетстве. Вкусчаяпоразилменя, мылопахлонезнако
моипряно. Кроме того, я училась ходить. Вмягких
туфлях, на шатких ивалких ногах, я совершила свой
первыйрейсоткроватидопечкииобратно. Моимглав
нымучителемвэтомделе была Киска. Онадержалась
сдостоинством, дажесгордостью, иделалачрезвычай
но дельные замечания.
—Ты, мам, сгибай колени, а то ходишь, как на
спичках,—говорила она.
Илиеще:
—Тыне сразу двумя ногами ходи: поставь одну
ногу, а другуюпотихоньку придвинь.
Когдаяотслабостихваталасьзастенку, Кискасни
сходительно говорила:
—Чего тыбоишься, трусишка? Яже тебя держу.
Моябритая после тифаголова смущала ее. Онаго
ворила опей, понизивголос, как онесчастномистыд
новатомпроисшествии. Мойвидказалсяейнесовмести
мымсо званиемматери.
—Бывают ли еще на свете бритые мамы, или ты
однатолькотакая? —спрашивалаонаиприбавляла:—
Ну, ничего. Явсе-такилюблютебя.
Когда кто-либо приходилнавестить меня, то она,
стараясьотвлечьвниманиеотмоейзлополучнойголовы,
заводила светские разговоры.
—Скажите,—спрашивалаона,—авашидетитоже
раскутываются ночью? Высамиихукрываетеилисер
дитесьна них?
Однаждыона села поодаль вкреслоиниза чтоне
хотела сойти с него.
—Этонехорошо, Киска,—сказала я ей, когда мы
осталисьодни.—Люди, которыетебямалознают, могут
подумать, чтотыпростоупрямая глупышка.
—Тыникогда ни о чемне думаешь,—возразила
Киска, почтирыдая.—Ведьнаэтомкреследыркаида
жепружинавидна. Язакрывалавсеэто, когдасидела:
немоглаже я встать, на самомделе.
Кискабылаконсервативнее, чемя. Я, например, во
всенебояласьвылезающихпружин. Наоборот, я была
довольна тем, чтомногие тайные пружины, управляв
шиераньшемной, сделалисьтеперьявными; чтоможно
454
быловидетьихнедостатки, лечитьих, аеслинужно, то
и заменить новыми.
Говорят, что после тяжелой болезни обновляются
ткани человеческого организма. Возможно, что после
тифа у меня обновились клетки, заведующие ощуще
ниемжизни. Мнехотелосьтеперьработать, делатьчтонибудь самое простое, устраивать своюсудьбу. Видя,
какЮлияМартыновнаколетщепыилитреткастрюлю,
я думала:
«Какловко, славнокак! Вотимнебы!»
Как всегда послетифа, мнеоченьхотелосьестьза
прещенныевещи: картошкуссалом, например, которую
елипримнездоровыелюди. Однаждыяпопросиласебе
тоже.
—Нельзя,—ответилаЮлияМартыновнаидобави
ла, улыбаясь: —Нельзя. Кто не работает, тот не ест.
—Юля,—сказала Киска,—она будет работать,
когда выздоровеет, дай ей кусочек. Ведь тыбудешь,
мам?
—Ну, Киска,—ответила я,—честное слово, я по
стараюсь.
Глава четвертая
Весна наступала медленноиробко. Оттого, чтопо
чтивсе деревья былисрубленына дрова, вгороде не
осталосьпочек, неосталосьтени, всеготого, чточасза
часом отмечает движение весны. Весна сохранилась
тольковвоздухе, вбурнонесущихся теплыхоблаках,
в дожде исолнце, когда небо смеется иплачет одно
временно. Да ещетравалезлаизкаждойскважины, из
каждой трещинытротуара, как будто все неиспользо
ванныесилыземлиустремилисьименнотуда. Наглав
нойулице, намостовой, почтинетревожимойколесами,
выросли одуванчики.
Постепеннонашдомначалоттаивать. Промерзший,
оледенелый, угрюмый, онначалсветлеть. Егомрачные,
сухиеглазазатуманилисьвлагойигорелиназакатезо
лотомипурпуром. Нодолгоещездание немоглоото
греться как следует. Идаже когда снаружибылоуже
теплоисветлоилегкийвоздухходилнаддомом,внутри
455
стояла синеватая стынь: это камень отдавал холод,
впитанныйимза долгуюзиму.
Явыучилась плести веревочные туфли: их носили
тогда все. Самое трудное былоприкрепить веревочный
верхкдеревяннойподошве. Этобыла работа сложная
иответственная. Язанималасьеюнабалконе, насолн
це. Внизу, подомной, качаласьчетырехэтажнаяглуби
на, полнаятеплаисвета. Веревочныепетлирасполагали
к размышлениям: я размышляла осудьбе рук.
Вот вырастают унас две руки, талантливые иум
ницы: самые талантливые изовсегонашего тела.
Онивсёумеют, особенноправая. Леваянемногооб
деленасудьбой, ноиона, еслипоучитьее, можетхорошо
работать. Аправая—та просто молодец. Она пишет,
здоровается, угрожает, приветствует, шьетверевочные
туфли. Еежизньразнообразна, ееутратанезаменима.Но
почемумытакплохоучимее, почемуонатакмалознает?
Мояклиентура росла, моитуфлиимелиуспех. Осо
беннохорошоуменявыходилносок, ответственнейшее
место, гдепетлидолжныбытьособеннокрепки, чтобы
дать опорубольшомупальцу. За пару туфелья полу
чала фунтмукиинемногомасла.
Уменяпоявилсяновыйклиент, раненыйкрасноар
меецизсоседнегогоспиталя. Онпришелвечером. Яви
дела его, как оншелподвору, потомсталподыматься
полестницеиделалэтооченьмедленноитяжело. По
томраздалсястуквдверь, ивкомнатувошелгромозд
кийчеловекнакостылях; однойногиунегонебылово
все. Очевидно, оннепривыкещектому, чтоизувечен,—
ондолго прилаживал костыли, итело тяжело висело
на них.
—Сестрица,—сказал он,—наслышаны мы, что
туфлибольноловкоизготовляешь. Ауменя... раненя,
видишьты. Инога эта здоровая—дочегожонажгет
икрутит. Воттуфлюизготовьмне. Аскольковозьмешь?
За одну-то дешевле небось. Да тыговори своюцену,
не задумывайся.
ПослеегоуходаКиска, молча, сжадностьюглядев
шая на неговсе время, сказала:
—Мам, еслиунегооднанога, онадолжна бытьпо
средине. Нет разве, мам?
456
Я изготовила ему невиданно большуютуфлюбез
каблука, которойоносталсяоченьдоволен. Ногуонпо
терял, когда белые, уходя из города, навертеликолю
чей проволоки на окраине, между двумя домишками.
Смысл этого поступка был малопонятен: положение
быловполнеопределенноеибезвыходное. Никакаяпро
волока не могла ниспасти, нидаже отсрочитьприход
красныхотрядов. Бессмысленностьэтойраны, получен
нойгде-тоназадворках, безславы, безпользы, впопы
хах, явноогорчаламоегозаказчика.
—Корявополучилось,—повторялонмненераз.—
Шли, шли—и, глянь-ка, напоролись. Как вошел
в меня шип железный, как зачало мясо гнить, ну,
думаю, это тебе не пуля, эта подлость не выйдет,
покеда свое не возьмет,
этакая. Эх, нуи
подлая же!
Вторая нога была искривлена окопным ревматиз
мом; большойпалецбылтвердиузловат, какдубовый
сук. Прималейшейсыростивоздухавногеначинались
боли, откоторыхраненыйнезналкудадеваться. Ино
гдаондажесомневался, тулиногуемуотрезали, ивы
сказывалпредположение, что, может быть, к«жравчине» можно было приобвыкнуть ипритерпеться, а вот
«эту нудную»отрезатьбы.Нобылоужепозднообэтом
думать.
Онпривелмнесвоеготоварища, укоторогообеноги
были целы, но зато выбита ключица. Это был невы
сокийчеловек. Ходего мыслейудивлял меня: у него
была мания переустройства всего, что было уже со
здано. Увидев моитуфли, онсказал:
—Приделать бык нимбольшойпалец—хорошая
бырукавица вышла. Аподметка деревянная на рас
топку пошла бы.
ПроКраснуюАрмиюонговорил, что«наша Крас
наяАрмия, еслибыеепо-настоящемуоборудовать, пер
вая была быпорудокопномуделу. Врылась бывзем
лю. Атамуголь, алмазы, драгоценные соли. Все бы
забрали». Звали этогочеловека СигизмундГорбин.
Придя ко мне в одноиз воскресенийвновых туф
лях, причесанный онспросил, умеюлияигратьнароя
ле. Узнав, что умею, он попросил, если возможно,
ж равчина
457
сыграть что-нибудь «грустное, доходящее до сердца».
Яподумала изаиграла «Песнюбез слов».
Рояльуже оттаялктомувременисовершенно. Кар
тофеляподнимнебыло, итолькоподпедальюлежала
завалявшаяся луковка, темная, вялая, пустая, как
мешочек, из которого тянулась тоненькая изумрудная
стрелка: рождался молодой лук.
Деньбылвоскресный. Золотыепылинкиплясалинад
роялем. Где-тодалеко, наберегу, чинилилодку, иудары
топора по дереву были отчетливы. Сигизмунд Горбин
сталзамоейспиной; теньегоупаланаклавиши, онпо
просилиграть«медленноивнятно». Замедленныезвуки
стали падать в воскреснуютишину: ударытопора на
берегу отбивалитакт.
—Ане можете ливына словахобъяснить, чтота
коевыиграете?—спросилГорбин.—Чувствую,чтогру
стное, новточностинемогуопределить.
Явзглянула на егогладкопричесаннуюголову, на
искривленноеплечо.
—Представьте себе поле сражения,—сказала я,—
которое всеми покинуто. Все живые ушли, остались
толькомертвые. Осталисьброшенныепушки, пулеметы...
—Хочу заметить, —перебил Сигизмунд Горбин,—
чтопулеметброситьникакнельзя: вещьпервойнеобхо
димости.
—Да?Ну, значит, небылопулеметов: однипушки.
Все спутано, все вбеспорядке. Аснеба не переставая
падает снег, падает, падает, заносит трупы. Тогда под
нимается раненый, который не умер, но умирает. Он
зовет людей, товарищей, он хочет услышать челове
ческийголос. Но вокруг тишина, молчание. Онзабыт.
Итолько снег падает, падает.
Я смолкла, ожидая хотя быслова от Сигизмунда
Горбина, ноонмолчал. Онбылоченьвзволнован, хо
тел говорить, но не мог. Тогда мне стало стыдно, что
несколькомелодичныхзвуков, приправленныхсолнцем
ипатетикой, произвелитакое действие. Япопыталась
улыбнуться, ноСигизмундГорбингляделнаменястро
го, ия непосмела. Онсказал:
—Если бымногие люди получили образование в
музыке, то война не могла быиметь места. Аэроплан
тоже может играть, есликнемуприузорить струны,—
как выполагаете? Целый уезд сразу может слушать
одну песню...
—Вычто же, здесь останетесьили на родину ду
маете ехать? —спросила я.
Горбин выпрямился:
—Да вот жениться задумал, не знаю, как выска
жете.
—Вотужнезнаю.Труднотаксразу. Ктоона, ваша
невеста: городская, деревенская?
Он помолчал и ответил:
—Да это вы. Яна вас хочу жениться. Вынеду
майте, я тоже обучался. Ядаже в университете был.
—На какомфакультете? —спросила я от смуще
ния, только чтобы что-нибудь сказать.
Он ответил без запинки:
—На третьем.
Мыещепоговорилисниможенитьбе. Яобъяснила,
чтоу меня Киска, дочь.
Онвозразил, чтоэтонеимеет значения, чтоработу
онвсегданайдет. Иесливхозяйстве чтотрудноепопа
дется, например, стирка, тоонпоможет... Рассталисьмы
снимдрузьями.
Веревочныетуфлишлисвоимчередом. Однаждыэто
производственное спокойствие было прервано появле
ниемчеловека в ушастойшапке. Человек принес мне
краткуюповестку из Политпросвета с предложением
явиться. Не могу объяснить, как мне это показалось
странно. Меня зовут в Политпросвет... для чего?
Политпросветпомещалсянаплощадипротивпамят
ника КарлуМарксу. Домбылвелик. Онбылнаполнен
людьми, желающимиучить иучиться, организовывать
зрелища в клубах ина площадях.
Меня приняла стриженая девушка, похожая на зы
рянского паренька, скуластая ираскосая. Она сидела
на стуле, какнальдине, заливаемая волнамипосетите
лей. Отведя меня вукромнуюбухточкумеждушкафом
ипечкой, онапредложила мнепрочестьнаучительских
курсахнебольшойцикллекцийпоисториикостюма.
Услыхав про историюкостюма, я спросила:
—Аоткуда, собственно говоря, вамэто известно?
459
—Нам все известно, товарищ,—ответила девуш
ка.—Нам известно, что вы, живя в Париже, инте
ресовались этимвопросом, писали онемитак далее.
Мыхотелибыиспользоватьвас вэтомсмысле. Будьте
добры к завтрашнему дню разработать план прог
раммы.
Планпрограммыбылпредставлен, одобрен, ияпри
ступила к лекциям.
Каменные коридоры бывшего епархиального учи
лища былиполнывоспоминаний. Сравнительно недав
но здесь проходилипарами гладко причесанные ипелеринчатые епархиалки, мечтая о красавце дьяконе.
Удьяконабылисерые глаза споволокойивеликолеп
ные, сильные, белыеруки. Веснойвепархиальномсаду
расцветала голубая и темно-красная персидская си
рень.
Вактовомзале училища, взойдя на ту самуюка
федру, скоторойвсвоевремяраспределялисьпохваль
ные листыизолотые исеребряные медали, я вдохнула
воздух, чтобыначать.
Передомнойсиделирядамиучительницывстоптан
ныхбашмаках, воблезлыхгоржеткахишляпах образ
ца 1910 года. Шляпы эти были так сплюснуты, как
будтоМинистерство народного просвещения холодной
тяжестьюсвоих циркуляров давило именно на них.
Взадних рядах чернелиучителя.
Новая советская школа тогда еще только нарожда
лась. Случайные дети приходили в школу, для того
чтобыпоесть исогреться. Каждыйребенокприносилс
собойполено иложку.
Учительские курсыбылиустроенысрасчетомнато,
чтостарые, ещедосоветские педагоги, подучившисьса
ми, будутлучшеучитьдругих, поканеподрастетновое,
молодое советское племя учащих. Педагогам читали
лекцииполитературе, психологии, гигиене, политгра
моте, истории искусства. Мне думается, что физкуль
тура не была включена только потому, что ее еще не
было.
Каким-то образомпопала туда иистория костюма.
Жадностьивниманиемоейаудиториисмутилименя.
Все сиделис карандашами итетрадками. Все стреми460
лись расширить свойумственныйкругозор, пополнить
запас знаний. Ониверили, чтоистория костюма помо
жет имуяснить поступь иосанкусегодняшнегодня.
Готовясь к выступлению, я добросовестно возобно
вилавпамятивсе, чтознала, ипересмотреланесколько
альбомов и книг. Первуюсвоюлекциюя посвятила
древнемуВостоку, главнымобразомфиникиянам, пред
приимчивыми энергичнымлюдям, которые, руковод
ствуясь одними только звездами, плавали по морям,
экспортируя цивилизациюв тех формах, в каких она
была в то время возможна.
Финикийские купцы, очевидно, удались мне. Яза
ключила этоиз того, чтомоислушатели, забывтетрад
киикарандаши, смотрелимнепрямовлицо, малодви
гались ипочти не кашляли.
ПокончивсВостоком, яперешла кРиму. Мнехоте
лось подробнее остановиться на римлянах, на этих, по
словам одного историка, «маленьких смуглых людях,
владеющихлучшекиркой, нежелимечом». Новсамую
неожиданнуюминуту, когда я описывала одежду рим
скоголегионера, раздался звонок, возвещающийконец
часа.
Уходя, я унесла с собой круглый пахучий ржа
ной хлеб, прекрасно выпеченный. Вобщей сложности
я получила пять таких хлебов—по одному за две
лекции.
Возвращаясь со мной из бывшего епархиального
училища, идя сомнойрядомпонеосвещеннымулицам
инеся подмышкоймойхлеб, Авель Евсеевич, присут
ствовавшийналекции, высказывалмнепоэтомуповоду
своисоображения.
—Выговорилинеплохо,—сказалон,—нонеоболь
щайте себя тем, что былибезупречны. Так, например,
по моемуглубокомуубеждению, выприписалихитону
то, что относилось к пеплуму. Вы не согласны со
мной?
Услышаввответмоемолчание, АвельЕвсеевичсму
тился, наткнулся втемноте на столб, сказал: «Извини
те», иуж до самого доманепроизнес нислова. Яже
в это время мысленно беседовала с товарищемШуляком.
461
«Ну, как, товарищ,—спрашивала я его,—похоже
этона настоящее? Толи это, чтодолжно, по-вашему,
«жужжать»вомне, илинето?»
ТоварищШуляк, поигрывая карандашом, молчал,
но мне чудилось вего полуулыбке нечто одобряющее.
Хотя и не окончательно.
Самойудачной из всего цикла оказалась лекция о
модахфранцузскойреволюции. Янесобираласьзадер
живатьсяна этойэпохе особеннодолго. Крометого, не
соразмериввремявсамомначалеиуделивчрезвычайно
многовнимания древним, я должна была спешить. Но
одна из моих слушательниц, большая мужественная
женщина с седыми усами, бывшая преподавательница
рукоделия, попросила меня, еслиможно, остановиться
болееподробнонаэтомпериоде, сказав, чтоей, какза
ведующейкостюмнойчастьюоднойклубнойпостанов
ки, этоинтересно. Ееподдержалиееколлеги, итогдая,
отодвинув на время наступающий XIXвек, подробно
рассказалаотом, каквоФранциипериодаРеставрации
был вотирован декрет, по которому наследникамказ
ненных иосужденных Конвентомвозвращались обрат
но конфискованные имения иимущество. Наследники,
большей частьюмолодые люди, превращенные таким
образомиз бедняков вбогачейиопьяненные этимвне
запным богатством, предались самым эксцентричным
удовольствиям. Имиустраивались«балыжертв», нако
торых кавалер, отводя даму на место, отвешивал бы
стрый и резкий поклон, напоминавший судорогу каз
ненного. Для усиления этогомрачногоэффектащеголи
ищеголихибрилисебе волосына затылке, как этоде
лал палач перед казнью. Дочери казненных ввели в
модукрасныешали, впамятьтогокрасногоплатка, ко
торыйбылнаброшенпередсмертьюнаплечиШарлотты
Корде. И, наконец, ониносиликрасные ожерелья, на
столькоплотноприлегающиекшее, чтоэтонапоминало
кровавыйследотгильотинного ножа.
Кпоследнему из хлебов, полученному мноюв по
следнийдень, былоприбавленонесколькорукопожатий
различной крепости. Было сказано, что я оправдала
надежды Политпросвета и что умственный кругозор
моих слушателей заметно расширился.
462
Глава пятая
Снаступлениемтепланашдомнаполнилсяжизнью.
Все егозимние недостатки, егоудаленность отцентра,
близостьморя, северныекомнаты—всепревратилось в
достоинства. Кроме всего прочего, ясно обозначалась
близость Чека.
На широкойулице, самойтихойв городе, там, где
раньше жили богатые греки, отдыхавшие от жизни, в
жемчужно-сером выхоленном доме с атлетическими
юношамиувхода, сцветамивнишахималенькимбас
сейном, помещалосьгрозное учреждение. Вокруг дома,
наасфальте, стоялимашины, ипыльный, усталыйконь,
привязанныйкногекаменногоюноши, отдыхалотдли
тельного бега.
Две девушки в сандалиях, в синих косоворотках,
простоволосые, тронутые первым загаром, осмотрели
наши большие прохладные комнаты. Не обращая на
менявнимания, ониизмерилишагамиполиоткрыливсе
окна; я хотелапредупредить, что одно из оконхворое
ичтотрогатьегонельзя, нонеуспела; окнораспахну
лосьподрешительнойрукой, рамарухнулавниз, стекла
зазвенели, иненатертыйпаркетпокрылсябрильянтовой
пылью.
Одна из девушек, переступив через битое стекло,
как, вероятно, переступала через все препятствия на
свете, сказала:
—Здесь станут кровати.
Вторая сказала:
—А здесь станет стол.
Первая сказала:
—Если нет воды, мыбудемподымать ее на блоке
снизу. Обливаться можнона кухне ивванной.
Вторая сказала:
—Рояль здесь ни к чему: мы перенесемего в
клуб.
Первая сказала:
—Не вклуб, а вавтобазу. Тамребята устраивают
концерты.
Вторая сказала:
— Да463
Перваяивтораяушли, стемчтобывернутьсязавтра.
Наша квартира, за исключениемдвух комнат, превра
щалась отныне в общежитие сотрудниц Чека.
ТоварищКлавдия, та, которая разбила окно, была
первая иглавная средиостальных. ТоварищКлавдия
былаоченькрасива. Никогдаещемненедоводилосьви
детьтакихсовершенныхчертлица, такоготоченогоноса
итаких трепещущих ноздрей. Черные брови расходи
лись аккуратнымивысокимидугами, темные с бронзоватинойволосыбыликоротко острижены. Этоне была
хитраяисложнаястрижкаболеепозднеговремени. То
варищКлавдия была острижена, как мальчик, на про
бор; на затылке унее торчалежик.
По утрамв одних трусах она шла в ваннуюобли
ваться холодной водой, которуюподымали снизу на
блоке. Она шла из далекойгостиной, проходила кори
дорыикомнаты. Пучоксолнцашелзанейпоееплечам
игруди. Потомона входила втень, телоостывало, по
тухало, синие трусыстановились почти черными. По
дороге из гостиной в ваннуюона свистела: «Яблочко,
куда тыкотишься?»Свистя, она дирижировала мохна
тымполотенцем.
После нее в ванной комнате оставались потоки и
реки. Тщательносберегаемоемылоплаваловводе, мок
раямочалка свисаласкраяванны. ЮлияМартыновна,
мрачная и ненавидящая, сжав губы, вытирала пол и
выкручивала мочалку.
Отвсейэтойнепривычногрубойработыиотнеумо
лимой латышской чистоплотности руки Юлии Марты
новныпотрескались, огрубели. Избараньегожира, гли
церинаиещечего-тоонаприготовиласебеснадобьедля
смягчениякожиидержалаегонаполочкевванной.
Однаждыутром, после ванны, стройная, как ама
зонка, стриженая, бронзоволосая, насвистываяпрекрас
ными губами «Яблочко», совершенно голая, сидя на
подоконнике в позе мальчика, достающегоиз ногиза
нозу, товарищКлавдия смазала этоймазьюсоставные
частисвоегобраунинга.
Мне казалось, что товарищу Клавдии недоступны
никакиенежности, чтоонанезамечаетприроды, нечув
ствует весны. Нолунныминочами, которые втувесну
464
были великолепны, возвращаясь поздно вечером на
клокочущей машине, усталая, замученная, товарищ
Клавдияпринималалуннуюванну. Опять-такиводних
трусах, как будтодышатьвсемтеломбылоейнеобхо
димо, она бросалась на кровать, ложилась прямо под
лунныйдуш.
—Этакая стерва, черт быее подрал! —повторяла
она свосхищениемиглубочайшейнежностью. Все это
относилось клуне.
Ей были подвластны автомобили: рено, форд и
полугрузовик, одинизтех, которыевпервыеднирево
люциивыносилинасвоейспинесолдатскиетела, тяже
лые от ненависти.
Рено—замученный синий мотор—был похожна
призового скакуна, переведенного на полевые работы:
он был слаб и жалок. Маленький проворный форд
беспечально прыгалпокочкам.
Кроме автомобилей, у товарища Клавдии находи
лись в распоряжениидве лошади. Онижили где-то в
другомместе,неунасводворе;яихсначаланевидела,
нослышалаонихоченьмного. ТоварищКлавдияито
варищОльга, ее соседка по комнате, говорили оних
вчасылунныхванн. Дверь впереднююбылаоткрыта,
голоса свободноразносилисьпокомнатам. Какдалеки
были эти беседыот женских шепотов в лунные ночи!
Клавдия говорила:
—УВорончика грудь широкая, онпростоглотает
воздух. Просто горит земля у него подногами. Апо
мнишь, как онвзял канавупередкирпичнымзаводом?
Перелетел—исамне заметил. Ужпотомтолько уши
наставил: сам удивился.
Ольга возражала:
—УСокола морда лучше. Иглаза. Онкрепче, по
теет меньше. Он, когда пьет, на водусмотрит, а не на
человека: значит, характеромдобрее. Иуменочень.
—Ау Ворончика...—говорила снова Клавдия.
—АСокол...—возражала опять Ольга.
Двигаясьстремительноибыстро, Клавдиячастосо
крушала насвоемпутимелкиепредметыирвала одеж
ду. «Бах! Бум! Дзинь!»—раздавался звук, что-нибудь
фарфоровое или стеклянное летело на землю, после
в.
16
Инбер, т. 2
465
чего слышался треск: это рвалась материя. Одежда
рваласьвсечаще, прорехистановилисьвсешире, булав
кибылибессильны.Загнаннаявуголавтомобилями, ло
шадьмиипрорехами, товарищКлавдиятеряла спокой
ствие. Ужблизокбылмиг, когдаона, вынужденнаяпро
сить опомощи, должна была нас заметить—меня и
Ю
лиюМартыновну. Имиг этот наступил.
ТоварищКлавдия появилась на пороге нашейком
наты, куда онаниразудотогонезаглядывала.
МысЮлиейМартыновнойкак раз исследовалиды
рявое дноведра. Ведроустало, онобольше нежелало
служить, ононе хотело жить. Обычноя не задумыва
ласьнадвопросом, скольковремениживетведро. Ведра
быливовсехмагазинахвнеограниченныхколичествах.
Онибылипрекрасногокачества ине зависелиотсобы
тий. Такказалось. Носейчасбылоясно, чтоголодовки,
тифы, международное положение—все это влияло на
судьбыведра.
—Жестянщиксказал—большепочинятьоннемо
жет: надо новое дно,—сказала Юлия Мартыновна,
держа ведропередсобойиговоря внего, какврупор,
глухо игромко.
—Аеслиновое дно, например?
—Дно мыне можемсебе позволить: онза днота
кое возьмет, что...
—Послушайте, нет лиу вас иголки? —прозвучал
с порога чужойголос.—Ну, инитки.
Яобернулась. ЮлияМартыновна вынула головуиз
ведра. Обемысмотрелинатоварища Клавдию. Обеими
руками она закрывала громаднуюпрореху на плече:
очевидно, ей уже стало невмоготу.
—Иголку? —ИнтонацияЮлииМартыновнысдела
лась непередаваемой.—Ах, иголочку вам! —Сколько
ядовитогомедубыловголосе! —Очень, оченьсожалею.
Но, к сожалению, к великому сожалению, иголочкиу
нас нет.
Вэту минуту Юлия Мартыновна мстила за все: за
трусики, возмущавшие ее целомудренность, за ванную
комнату, заревольвер. Весьэтотразговорбылстолкно
вениемиглыи револьвера.
—Я дам вам иглу, товарищ Клавдия,—сказала
466
я.—Только она толстая и ржавая: не знаю, как вы
будетешить. Другойуменянет: всеостальноеуЮлии
Мартыновны. Не знаю, зашьете ли.
—Ну, и я не знаю,—мрачно ответила товарищ
Клавдия.
Толстойиржавойиглойсвдернутойвнеелохматой
ниткойоназашиласвоеплатьебольшимикосыми стеж
ками, похожиминаосеннийдождь. ЮлияМартыновна,
глядя на это неудачное рукоделие, вздыхала от
счастья.
Ворончик, тот самый, которыйперелетел канаву и
самне заметил,—Ворончик захворал, иего перевели
болетькнамводвор, всарай, гдераньшележалидрова.
Ворончик ничегонеел истоял понуро, как будтораз
мышлялобессмысленнопрожитойиникчемнойжизни.
Мне же, наоборот, казалось, что жизнь его была
удачнаибогата. Несомненно, онпобывалнафронте, на
разныхфронтах. Онзнавалудачи, запахопасностище
коталегоноздри. Ветерпреследованийипогоньгудел
вегоушах, дниегобылиполны,ночиозарялиськостра
ми. Теперь онвсе это забыл. Проходя мимо сарая,
можно было видеть темныйкруп, заслонявшийнеболь
шоеокно: крупвсехуделиопадал, занималвсеменьше
места, ивсарае становилосьвсесветлее.
Испробовав домашние средства, к Ворончику ре
шили позвать ветеринара. Сделать это было нелегко.
Городнебылприспособлендля болезнейнетольколо
шадей, но илюдей.
Вближайшейбольницеглавныйврачбылсовершен
ноумучен: онлечилвнутрибольницыивне ее. Впас
хальную ночь, когда больница была сравнительно
тиха, вэтуночьглавврача спешновызвалина окраину
города ккорове, ободравшейсебе вымя оплетень.
Тщетноуверялдоктор, чтокоровоннелечит, чтоего
этомуне учили. Посланныйза врачомчеловексмотрел
нанеговупор, вертелверевочкувруках, ивиднобыло,
чтооннеуйдет: корова была необходима, так как об
служивала ясли.
Главврачсострахомвзиралнасвоюпациентку. На
девпенсне, онподлез ейподбрюхоиисследовалрану:
рана была устрашающа.
16*
467
Главврач, забирая голову вплечи, чтобыне видеть
склоненных над собою рогов и безумного коровьего
глаза, влажнойидрожащейрукойзашилрану. Вокруг
стоялилюдис фонарями. Желтый круг света освещал
прошлогоднююсоломуна земляномполу, корытоспо
моямиикоровийхвост, перепачканныйкровью. Корова
перетерпела всебез наркоза. Крометого, она была так
крепкопривязана исхвачена руками, чтонемоглаше
вельнуться. Но, перетерпеввсе, онаотплатилаглаввра
чу, как могла.
Вымыв рукинадкорытомспомоямииуже собира
ясь уходить, главврач пожелал еще раз взглянуть на
своюпациентку. Онподошел к ней вплотную, попра
вил пенсне, склонилголовунабок и, отведя всторону
качающийся хвост, с гордостьювзглянул на зашитое
вымя. Тогда корова, вырвав из рук хвост, поверну
лась, молниеноснымударом рогов сбила пенсне, вы
била зуб—однимсловом, доктор получил все то, что
в официальных бумагах именуется «ранением, полу
ченнымпри исполнении служебных обязанностей».
Главврач поклялся, что никогда в своейжизни не
прикоснется ник одному четвероногому. Но через не
которое время кнемувбольницулегкойпоходкойво
шла товарищКлавдия ипригласила его следовать за
ней к больному Ворончику, который худеет.
—Яслышала,—сказала Клавдия,—чтовыздоро
вопонимаете этодело. Аконьдолженбытьздоров, вы
понимаете?
Главврач,брызгаяслюнойсквозьвыбитыйзуб,попро
бовалотказаться, нооченьскороочутилсяунасвсарае.
ТоварищКлавдия не была оратором,—этоне вхо
диловчисло ее умений,—нотут онасказала все, что
хотела.
—Конь должен быть здоров,—сказала она.—Вы
скажите, что ему нужно, доктор: мывсе достанем.
Главврач был очень взволнован. Красота Клавдии
пронзила его сердце, к этому прибавлялся еще самый
обыкновенныйстрах. Но нужно было сказать правду.
—Не примите это за саботаж,—выговорил он,—
насколькоя понимаю, убольногосап. Медицина вта
ких случаях бессильна.
468
Втот же вечер у нас во дворе раздался одинокий
выстрел. Это Клавдия пристрелила Ворончика, кото
рыйне мог большежить...
Ворончик исчез слица земли, какбудтоегокопыта
никогда не топтали легких седых трав у дороги. Его
следысохранилисьтолькона этихстраницах. Хорошо,
что я видела этого коня ирассказала оего недолгой
жизни имгновенной смерти.
Событиявжизнипроходятнедаром. ВстречасКлав
диейбыла мне полезна: она показала мне женщинуне
такую,какихязналадосихпор. Клавдиябыларезкав
обращении, исамыйгорячийее почитатель не назвал
быее приятнойсобеседницей. Ноя видела выражение
ее лица, когда умирал Ворончик. Еще я наблюдала за
ней в минутыее разговоров по телефону. Если там,
вдали, натомконцетелефоннойпроволоки, говорилио
хорошовыполненномзадании, обудаче вделе, тогда ее
суровые глаза светлели до самой своейглубины. Она
была стремительная в жизни: бух, бум, дзинь,—рас
швыривала она препятствия. Она не знала усталости,
эта женщина труднойэпохи. Унее не былоникниги,
нииголки. Унее былконьиревольвер. Иреволюция,
которая ее породила.
Свесной участились в городе случаи воровства и
холеры. Воровствобылоираньше, нотеперьонопере
шловотчаянность. Беспризорные шнырялипогороду:
у них не было прошлого, ис настоящимониобраща
лись безжалостно.
ОднаждыЮлия Мартыновна пришла сбазара блед
ная, чтоснейнечастослучалось. Онахотелаговорить
ине могла. Наконецона рассказала, чтообменяла мое
черноешелковоеплатьенакурицу. Курицабылахудая
истарая, подперьямиунеебылопупыристоежилистое
тело. Ноглядела онабодро, иЮлияМартыновнапред
полагала, что она сможет нести яйца.
Держа врукахкурицу, ЮлияМартыновнашла ме
ждувозовикорзин. Внезапновынырнулбеспризорный.
«Пусти, тетка!»—закричал он. Онаприжала добычук
сердцу. «Не отдам»,—сказала она. Беспризорный
16в.
Инбер, т. 2*
469
озверел, он кинулся на Юлию Мартыновну и здесь же,
у нее на груди, вонзил зубы в трепещущую птицу.
У живой он выгрыз у нее крыло. Давясь и спеша, он
глотал синее куриное мясо. Когда его оторвали и по
вели, лицо у него было в крови, перья облепили его
брови и ресницы.
В другой раз мы шли с Авелем Евсеевичем по ули
це. Заплеванный, заваленный шелухой и мусором, со
снятыми вывесками, город был очень страшен. Пыль
ные смерчи шли по мостовой, как в пустыне... Внезап
но перед нами побежали люди. Возле одного из домов
стояла толпа, головы были подняты вверх, и пыль за
сыпала глаза.
— На чердаке,— говорил один.— Вон пожарную ле
стницу понесли.
— Белье красть, это что же такое? И так все разде
тые ходят.
— Теперь он свое получит.
— Шаромыжник,— сказала одна старая почтенная
женщина.—Что себе думает его мать, так это один ужас.
Все посмотрели на нее с удивлением. Никто не поду
мал о матери вора, а она подумала.
Люди внизу медленно и страшно накалялись: каж
дый приготовил бранное слово и удар. Но вор обманул
всех. Увидев себя окруженным со всех сторон, он бро
сился вниз из чердачного окна. Он не рассказал нико
му, на что надеялся. Хотел ли он спастись или предпо
чел умереть от паденья, чем от побоев,— все это было
неизвестно. Только он прыгнул и упал на тротуар. Он
был уже мертв, он лежал страшно неудобно: руки бы
ли вывернуты назад, и в одной из них были зажаты
полотенце и пара кальсон. В это время женщина из
толпы, не та, которая сказала про шаромыжника, дру
гая, вздохнула глубоко и развела руками.
— Мамочка, — закричала она, — ой,
боженьки
мои! — И она забилась в судорогах.
— Холера! — крикнули все в один голос, и улица
опустела. Бегство было мгновенно. Холерная упала ря
дом с трупом.
— Что же это будет? — спросила я наконец.— Еще
немного, и в нашей стране не останется людей. Все
470
умрут, кто же останется? Как жить? — В этот миг мне
уже не казалось, что жизнь пустячно коротка («клочок
снежного облака в синем тумане»). Наоборот, она ка
залась мне бесконечной, уходящей вдаль, без конца,
без конца.
Но Авель Евсеевич, который, видимо, все знал и все
умел ставить на свое место, ответил мне:
— Не бойтесь. Были времена гораздо более тяже
лые. В четырнадцатом веке в Англии во время чумы
вымерла треть населения. Дороги были пустынны, го
рода одичали. Казалось, что цивилизация кончается.
И имейте в виду, что это была чума, страшная болезнь
средневековья, с которой не умели бороться и которая
шла гибелью на человечество. Теперь совсем не то.
— Тогда была чума, теперь холера: разница не так
велика.
Авель Евсеевич, не слушая меня, продолжал:
— Теперь совсем не то. Мы страдаем во имя буду
щего. Я не сторонник переворотов: они мешают рабо
тать. Известно, что Эммануил Кант потерял рабочий
день из-за французской революции. Но если отре
шиться от эгоизма ученого, нельзя не признать, что ре
волюции приносят пользу обществу.
Разговаривая, мы неспешно проходили одну улицу
за другой. Спешить нам было некуда, особенно мне.
Мой дом был не настолько очарователен, чтобы
служить для меня магнитом. В то время Юлия Марты
новна разводила у нас кроликов, этих плодовитых, вкус
ных и питательных зверьков, которые, по ее мнению,
должны были обогатить нас.
Наша комната превратилась в кроличий родильный
дом. Белая самка с детьми лежала у меня на диване,
и я не могла достать из-под него своих башмаков,
чтобы не волновать ее. Кролик-самец, рыжий краса
вец, хворал несвареньем желудка.
Так и на этот раз: вспоминая кроликов, я не очень
спешила домой. Мы шли все дальше. На пустынной
улице, стоя у ворот, двое, юноша и девушка, говорили
о любви. Вечерняя тишина донесла до нас их слова.
Юноша говорил о том, как он любит ее, что ее глаза
самые прелестные на свете.
16+ *
471
И случилось так, что все ощущенья этого вечера —
смерть вора, холерные корчи, разговоры о чуме в
Англии в четырнадцатом веке и вот эти последние
слова о любви,— все слилось в ощущение жизни, кото
рая идет, не останавливаясь ни на минуту.
Близилась весна.
Глава шестая
Черное море не слишком богато рыбой. Эта глубо
кая впадина, синяя от глауберовой соли, с бездонными
пустотами, мало приспособлена для рыбьих жизней.
Рыба здесь бурой окраски и мрачного характера.
И только скумбрия, эта ласточка Черного моря, узкая,
серебристая, весела и проворна. Волны расписали ее
спинку синими полосками, и брюшко у нее перламут
рово-голубое.
Трое студентов, приятели Авеля Евсеевича, органи
зовали рыбачью артель. Они раздобыли лодку и сети.
Они внесли в дело свои паи: молодость, зоркие глаза,
упругие мышцы. В наставниках у них был дядя Юра,
рыбак-грек, который по запаху волны мог определить
все, что должно случиться.
Артель поселилась на глинистом склоне в малень
кой хибарке. Три стены у нее были вполне нормаль
ные, четвертая же, задняя, вросла в глыбу красной
глины. Иаутоптанной площадке перед домом лежала
лодка, которой делали новое дно. Она была вся сквоз
ная, как грудная клетка кита: все ее ребра торчали на
ружу. Воздух и солнце обтекали ее черные ребра: она
дышала, старая лодка, и никак не могла надышаться.
Внизу, на берегу, стояла вторая лодка, здоровая.
Под ней крупная галька переходила в мелкий сухой
песок. Он влажнел, светлел; чем ближе к воде, тем дра
гоценнее становились осколки раковин. Уральские бо
гатства, индийские россыпи сыпались там промеж паль
цев. Все это постепенно уходило в воду и под водой
продолжало жить еще пышней, еще драгоценнее.
Рыболовная артель начала работать. Трое мальчи
ков здорово наголодались за зиму, насиделись в нетоп472
ленных комнатах, отморозили все пальцы. Теперь они
накинулись на весну. Солнце вставало для них недоста
точно рано, и они ругали его за лень.
На закате молодая скумбрия, чирус, играла над во
дой. Она выпрыгивала наполовину и, сверкнув на
солнце, как перочинный нож, снова исчезала. В те дни
горизонт был чист, никакие дымки не туманили даль.
Никакие суда не приходили и не уходили: была бло
када. Море принадлежало нам.
Вверху, над морем, цвели фруктовые сады, потом
на них показалась завязь: все это происходило в ти
шине. Бывали ночи такого звездного могущества, что
от Юпитера шла по морю полоса, как от небольшой
луны.
Первый мой визит к рыбакам был короток и офи
циален. Пришли: Авель Евсеевич, Киска и я. Мы шли
гуськом по узкой тропинке. Киска шла позади, разго
варивая с большим булыжником, который она завер
нула в платок и считала грудным ребенком. Авель Ев
сеевич, спотыкаясь, говорил мне:
— Славные мальчики, вы увидите. Им всем трудно:
это все первый курс. Они родились на пороге револю
ции. Но когда-нибудь они будут очень довольны, что
жили именно в это время,
Рыбаки были одеты больше чем легко: главной их
одеждой были волдыри от неумеренного обращения с
солнцем. Мы посидели недолго, и все же за это время
Киска успела слегка загореть и крепко подружиться
со всеми. Она заявила, что не уйдет отсюда никогда
в жизни и что зимой можно будет спать под лодкой,
где должно быть тепло и уютно.
Мы стали приходить все чаще и чаще, а иногда
оставались даже ночевать в старом гамаке, повешенном
между двумя кольями. Гамак был так стар и дыряв,
что Киска едва не проваливалась сквозь плетенья.
С непривычки артель очень уставала: она выходила
в море под вечер ставить сети и на утренней заре воз
вращалась за рыбой. Потом эту рыбу носили в город
на базар, обменивали и продавали. Но, несмотря на
усталость, на неудачи, связанные с неопытностью, не
взирая на придирчивость дяди Юры, который жил
473
неподалеку и приходил в самые неурочные часы, ар
тель находила время для задушевных бесед.
Я не могла и не хотела оставаться паразитом в
столь трудовом коллективе: я варила уху, мыла корзины
из-под рыбы и подметала площадку перед домом. Я хо
тела шить; женщина, я хотела помогать мужчинам всем,
что было в моих силах. Но шить было нечего: артель
носила трусы, как товарищ Клавдия, и ничего больше.
Рыбаков было трое, но это было три различных
ума, все принимавших по-разному. Первый, Лева Симцис, сын портного, осенью собирался в Москву. От эн
тузиазма он заикался, на губе у него вскипал малень
кий пенный пузырек. На юридическом факультете он
был по ошибке, по воле отца, который мечтал о дне,
когда в городе будут говорить: «Сегодня в суде очень
интересное дело: обвинение в убийстве. Защищает из
вестный Симцис».— «Какой это Симцис?» — спросит
собеседник. «Как, вы не знаете? Сын старого Симциса,
портного».
Но Лева не имел никакого отношения к отцовским
мечтам. Сам он мечтал о живописи. Он не сомневался,
что революция широко распахнула двери карандашу и
кисти и что в самом скором времени города превра
тятся в груду сокровищ, где каждый дом будет распи
сан снаружи и внутри. Когда никто еще не помышлял
об этом, он грезил о трамваях, украшенных портретами
героев и эмблемами труда.
В свободные минуты Лева представлял себе свою
встречу с Луначарским. «Товарищ Луначарский,— дол
жен был сказать Лева, прямо с вокзала очутившись в
приемной наркома,— вот я приехал. Вот мои руки: рас
поряжайтесь ими».— «Товарищ Симцис,— должен был
ответить Анатолий Васильевич,— вот вам ордер на Мо
скву: сделайте из нее чудо искусства».
Второй член артели, Викентий Ковалевский, проис
ходил из военной семьи и имел на своем попечении по
лусумасшедшую бабушку и сестру Галину. В один не
счастный день, когда сделалось известно, что большие
хищные рыбы, паламиды, вошли в залив и распугали
скумбрию, бабушка и Галина нанесли визит Викентию
Ковалевскому и его товарищам.
474
— Мой милый,— сказала бабушка Леве Симцису,
поднося к глазам лорнет без стекол,— что слышно у
вас в лицее и, главное, как здоровье наследника-цесаревича?
— Он просто цветет,— ответил Лева, беспокойно
блуждая глазами по сторонам,— Я еще в жизни не ви
дал такого здорового мальчика.
— Я рада слышать это, мой милый. Хотя здесь го
ворили, что Бадмаев, этот тибетский знахарь...
— Бабушка,— перебила ее пятнадцатилетняя Га
лина,— посмотрите, какая красивая лодка.
— ...что Бадмаев, этот тибетский знахарь,— про
должала с упорством бабушка,— совершенно уморил
этого ангела.
А лодка действительно выглядела необычайно. Вос
пользовавшись днем, когда рыба шла плохо, Лева рас
красил лодку черным узором на красном фоне. Внутри
она была зеленая и в таком виде напоминала арбузную
корку, вывернутую наизнанку.
Третий артельщик, Костя Крошкин, любил понятные
вещи,— это была его особенность. Он многого не пони
мал и часто начинал фразу именно этими словами:
«Я не понимаю...»
В теплые темные ночи, когда вода внизу издавала
только легкое шипенье и светляки слетали сверху, из
сада, в такие ночи раскрывались сердца. В котелке над
огнем варилась уха. Лева Симцис говорил об искусстве.
— Я — культурная единица, — говорил он, — я при
езжаю в Москву, я говорю — так и так. Разве не
правда?
— Я не понимаю,— возражал Костя,— почему куль
турная единица должна непременно быть в Москве: и
здесь, в провинции, можно работать.
— Страна больна,— думал вслух Авель Евсеевич.—
Москва — это сердце: у сердца всегда теплое.
— Страна не больна,— возражал Лева.— Это не бо
лезнь, а родовой процесс: больно, но полезно.
Авель Евсеевич не оспаривал родового процесса.
Уха закипала, падучая звезда перечеркивала небо. Ко
валевский молчал, как обычно. Появлялся дядя Юра.
Он высыпался быстро: в час ночи он был сыт по горло
475
сном. Он сообщал нам, что море теперь полно мин.
Громадные мины плавают в морской воде, и рыбы
боятся их. Первой начинает бояться камбала, умней»
шая из рыб. Она учит остальных, и море пустеет на
многие мили. «Мины везде, много-много мин»,— закан
чивал дядя Юра и показывал рукой в сторону Констан
тинополя.
Мы следили глазами за его рукой и не верили ему:
море было спокойно — легкое летнее море.
Потом мы глядели на небо, Авель Евсеевич обводил
пальцем черные пространства, где не было звезд.
— Это пустоты вселенной,— говорил он,— так на
зываемые «угольные мешки».— Он рассказал нам о звез
де Канопус в Южном полушарии.— Она так велика,—
сказал Авель Евсеевич,— что если в одну точку вселен
ной каждый час будет падать капля величиной с наше
солнце, то понадобится два с половиной года, чтобы
образовать Канопус.
— Пожалуйста, не надо,— растерянно выговорил
Лева Симцис. После чего эта «культурная единица» за
крыла глаза руками, будучи не в силах выдержать
блеска страшной звезды.
— Цк-цк-цк,— сказал дядя Юра.
— Я не понимаю,— в последнюю очередь выска
зался Костя, и это был редкий случай, когда он был
прав.
Ковалевский молчал.
Ковалевский всегда молчал: он был самый стран
ный из всех. Иногда мне казалось, что в нем заключена
частица безумия его сумасшедшей бабушки, а может
быть, и нечто совсем другое. Днем, сидя на скале, он
удил рыбу не для продажи, а для себя. Это было сме
хотворное занятие, потому что вода в том месте была
тепловата и до смешного мелка: не вода, водица. Даже
городские мальчишки презирали ее. Улов там был со
ответственный: маленькие бычки, почти прозрачные.
Они распускали плавники, как настоящие взрослые
рыбы, но видно было, что это дети.
Ковалевский не смущался ничтожностью добычи и
бережно складывал ее в жестяное ведерце. Но какой-то
одной рыбешке он яростно обрывал голову. Безголовая,
476
она летела в море, за ней остальные, после чего ловля
кончалась: рыбак сматывался и уходил. Не один раз я
следила за ним, и всегда это было одно и то же: спо
койствие до одной какой-то точки, потом внезапная
ярость и — конец. Однажды я спросила его, в чем тут
дело.
Он посмотрел на меня и ответил нехотя:
— Это семнадцатый: семнадцатому я обрываю го
лову.
— Я вижу. Но почему семнадцатый?
— Потому что в семнадцатом году началась рево
люция.
Больше я ни о чем не спрашивала его.
Лева Симцис, на которого была возложена обязан
ность товарообмена, каждое утро отправлялся с корзи
ной рыбы на базар. Чтобы не распугивать покупателей,
он надевал штаны, закатанные до колен,— верхняя
часть тела оставалась голой. Он нес на плече корзину,
полную серебра и соленой свежести,— это была скум
брия. Лева уносил в город рыбу и приносил нам слухи.
Слухов было так много, что они вскипали пенными пу
зырьками на его румяных губах.
Однажды Лева Симцис, помимо слухов, принес до
мой шишку на лбу, подбитый глаз и порванную шта
нину.
— Меня побили рыбаки, — с гордостью сообщил
он,— рыбаки-профессионалы — за то, что мы взялись
за их дело. Но я объяснил им, что революция уничто
жила все эти подразделения.
В другой раз он пришел по-настоящему смущен
ный.
— Говорят,— сказал он,— о каком-то заговоре.
В городе неспокойно, много арестов, были облавы,
обыски.
— Какого же рода заговор? Кого подозревают? Кто
заговорщики?
— Бывшие офицеры как будто. И даже студенты.
Нашли концы и теперь ищут главный узел. Говорят,
что все они связаны с Врангелем. Идут разговоры о
какой-то подводной лодке здесь поблизости. Скверная
история.
В тот же вечер заглянул к нам прохожий человек.
Он сошел сверху, с горы, в руках у него был прутик,
которым он подхлестывал воздух.
Человек попросил у нас пить, потом — спичку,
потом сказал, что ссадил себе ногу и ему необхо
димо переобуться. Наконец, он уселся плотно, заявив,
что устал как собака и что ему приятен здешний
воздух. С этой минуты он окончательно перестал нам
нравиться, хотя мы и раньше были от него не в восторге.
Время шло, а прохожий сидел и разглагольствовал,
словно он давно не находил собеседников по душе
и теперь хотел вознаградить себя. В ответ на все его
речи мы молчали как убитые. Молчание наше станови
лось все тягостнее, необходимо было прервать его, и
Лева Симцис сделал это не вполне удачно, заметив, что
лето в этом году пыльное. Мы все смутились. Только не
прохожий человек. Он даже как бы обрадовался и на
чал нас расспрашивать о нашей жизни здесь, на берегу.
— Живем,— сказал Лева.— Ловим рыбу. Надо не
множко подготовиться к осени. Рыбаки-профессионалы
против нас, но на это не нужно обращать внимания,
потому что революция уничтожила все эти подразде
ления. Осенью надо ехать в Москву.
— Вот здорово! — воскликнул человек.— А кто же
именно здесь живет?
— Я ,— ответил простодушный Лева,— моя фамилия
Симцис. И два моих товарища: Крошкин, вот этот...
с расцарапанной щекой, и Ковалевский, тоже студент.
Вот он чинит корзину.
— Где? — спросил человек с удивительной жи
востью.
Лева обернулся: Ковалевского не было, и недочиненная корзина была брошена в песок.
— Вот здо-ро-во! — протянул человек необычайно
разочарованно.
Он ушел через несколько минут, как будто с исчез
новением Ковалевского здешний воздух потерял для
него всякую прелесть. Мы больше не видали Викентия
Ковалевского. От него остался только рваный ремень и
носовой платок, которым он повязывал себе голову от
солнца. Но и эти невинные предметы были в наших
478
глазах полнынедобрых тайн. С ними былисвязаны
слухиозаговоре, воспоминаниеонезнакомцесхлысти
ком, о какой-то неведомой опасности, которая была
близка икоторуюмы, посвоему легкомыслию, не за
метили.
Последующие наши дни были неспокойны. Человека
с хлыстиком не было видно, но он присутствовал не
зримо, он мелькал где-то на горизонте. Мы не пони
мали, мы не знали, кто он и с какой точки зрения был
ему интересен Ковалевский. Был он ему друг или враг,
и если враг, то почему не трогал нас, живших с ним бок
о бок?
Все это было непонятно, но тревога была так яв
ственна, что можно было ее ощупать руками.
Тревога была не только в нас,— она была и в при
роде. Наступили безрадостные знойные дни. Желтое
море бросало на берег слишком теплые и пенистые
волны,— рыба не ловилась вовсе.
В один из таких дней на закате появилась большая
туча. Она шла со стороны Крыма и была тревожна.
Нам с Киской были знакомы веселые ночные дожди,
которые чаще всего приходят на рассвете, умывают
листья, вытаскивают из земли ленивые травы и, наведя
порядок, уходят. В таких случаях мы укрывались бре
зентовым чехлом и, лежа под ним, слушали щебетание
дождевых капель. Если же дождь становился слишком
силен, то мы уходили в так называемый «дом» и укла
дывались там в углу, на сеннике, подальше от Левы
Симциса, который во сне бывал буен и продолжал сра
жения, начатые наяву с профессиональными рыба
ками.
Но на этот раз туча имела нешуточный вид. Она
шла и набухала, холодная синяя тень мчалась впереди
нее, захватывая все новые пространства. Туча дохнула
холодом и влагой, и листья яблонь на горе и особенно
листья тополей прилегли на серебристое брюшко, тре
пеща и вздрагивая. А над ними неслись клубы пыли.
Покуда мы с Киской советовались, не уйти ли нам по
добру-поздорову в город, уходить сделалось уже позд
но. Туча стояла как раз над нашим обрывом: спастись
от нее нельзя было.
479
Настала гроза: воздух закипел от ливня и ветра,
море издало рев. Оно ревело нутром, всей глубиной
своей, которая обычно безмолвствует. Гром начинался
в одной точке неба, потом обрушивался на вселенную.
Раздавался удар, проходило мгновение, когда мы не
дышали, и фиолетовая молния вонзалась в наши крепко
стиснутые веки. Так называемый «дом» хотел ото
рваться от земли и не мог: он вздрагивал, и мы вздраги
вали вместе с ним.
— Я не понимаю,— сказал Костя Крошкин в ми
нуту сравнительной тишины, — как он выдерживает это.
И правда, это было удивительно: мы этого не ожи
дали.
— Стихает,— сказал Лева, глядя в окно.— Стиха...
В это мгновение что-то случилось с воздухом. Раз
дался грохот: он шел не с неба, а с воды, он затопил
весь мир. Наше окно вылетело вместе с рамой, мы пова
лились друг на друга; грохот все шел и шел, хотя
ушные раковины уже не вмещали его. И дождь бараба
нил теперь прямо по нашим головам. Это взорвалась
одна из мин, о которых нам рассказывал дядя Юра.
Буря сорвала ее с места, тащила по морю, пока не
швырнула о скалы неподалеку от нас. Наутро весь бе
рег был покрыт камнями, у скалы вырван бок, и вода
покрыта оглушенной рыбой: среди рыб плавала и кам
бала, умнейшая из рыб. Даже прославленный ум не
спас ее от катастрофы.
Этой бурей и этой взорвавшейся миной как бы за
вершилось лето. Море похолодало, попрозрачнело, и го
ризонт приобрел ту стеклянную хрупкость, которая
является предвестницей осени. Сейчас, в эту минуту,
увлекаемая ходом книги, принужденная идти дальше,
я ловлю себя на том, что в воспоминаниях мне не хо
чется уходить от того лета. Тревога, безденежье, не
прочность настоящего и туманность будущего, исчезно
вение Ковалевского, разговоры о Москве и звездах,
наконец, взрыв мины — все это было крепко сваре
но в морском котелке: этой ухой мы были сыты дол
гие дни.
480
Глава седьмая
Мина взорвалась вовремя. Вообще в то время дей
ствительность поступала с людьми чрезвычайно умно.
Если кто-либо начинал чересчур уж благодушно погля
дывать вокруг, начинал затягиваться жирком, действи
тельность ударяла его по лбу и спрашивала: «О чем
ты, собственно, думаешь, человек? Торопись, думай,
принимай решение, не то плохо тебе будет». И человек
спохватывался, начинал торопиться, думать, принимать
решения.
Очень скоро после мины нас, вместе с нашими кро
ликами, выселили из городской квартиры. Общежитие,
разрастаясь, захватило весь дом. Во второй этаж какието мужественные люди потащили столы и стулья, у нас
в столовой сердито застучал ремингтон. Прощай, серый
высокий дом!
Выселение произошло без всяких нежностей: таких
вещей, как предоставление выселяемым жилплощади,
тогда не знали. Самое слово «жилплощадь» тоже было
неизвестно: оно появилось много позднее, когда начали
спрессовывать слова и жилища.
Комнату мы нашли себе сами в одной квартире, ко
торая желала самоуплотниться. Наш новый дом был
полной противоположностью старому: это было хилое
строение на окраине города. Оно выглядело теплым и
уютным, но из-под пола дуло так, будто в подвале были
запрятаны ветры и сквозняки всей улицы.
Наступила зима отмороженных рук и ног и фу
рункуле зов. Мы с Юлией Мартыновной решили печь
пироги и продавать их через форточку. Одно из наших
окон мы украсили соблазнительной надписью: «Здесь
продаются пирожки и пончики». Подоконник мы по
крыли белейшей салфеткой и поставили вазочку с на
шими изделиями, чтобы прохожему захотелось есть.
Кролики были отставлены за неимением места.
Первое наше тесто всходило медленно и тяжело. Оно
вздыхало, томилось, пускало пузыри, пыталось при
встать и снова падало. Мы тепло укутали его ватным
одеялом, ходили вокруг него на цыпочках и говорили
шепотом. Мы вложили в это дело столько почти белой
481
муки, дрожжей и надежд, что страшно было подумать
о неудаче. Мука и дрожжи были куплены на деньги
Авеля Евсеевича,— таким образом, и он являлся пай
щиком этого предприятия.
Все мы сидели вокруг теста и думали о нем. Киска
бродила вокруг да около, нюхала воздух и говорила:
— Это очень вкусно пахнет. Дайте попробовать.
Пожалуйста.
Но мы гнали ее прочь.
— Тсс, тише,— шипели мы на нее.— Не говори
громко, не стучи. От твоего голоса тесто может сесть.
— Дрожжи плохие, вот в чем дело,— прошептала
Юлия Мартыновна.— Все дело в дрожжах.
— В Египте,— возразил Авель Евсеевич,— да и
вообще на Востоке не знают употребления дрожжей.
Там пекут пресные плоские лепешки. Хлеб там пресен
и скуден, потому что земля богата. Человек, избалован
ный роскошными урожаями, привык обращаться с хлеб
ным зерном небрежно. Дрожжи — это измышление
скудного севера, искусственно повышающее количество
муки. Пышные северные хлеба...
— Авлисей, говори тише,— прошептала Киска.—
Ст твоего голоса тесто может сесть.
В первый день мы продали шесть штук пирогов. На
второй день у нас подгорела мясная начинка, и мы по
несли убытки. Через неделю сделалось так холодно, что
продавать через форточку стало невыгодно: тепла у нас
при этом уходило больше, чем притекало денег. Прода
вать пироги на улицах или на базаре мы не решались:
это было запрещено и строго преследовалось.
Обдумав создавшееся положение, мы решили шить
детские чепчики и выменивать их на продукты. Выме
нивать было удобнее, чем продавать и потом покупать.
Так, вероятно, рассуждали люди, когда впервые по
явились деньги.
Наш стол покрылся веселыми лоскутками, которые
мы доставали всюду, где только можно было: из них мы
шили чепчики и капоры. Мы украшали их обрывками
кружев и цветочками из гаруса. Киска бродила вокруг
да около, глядя на прекрасные кукольные платья, кото
рые, по ее мнению, погибали так бессмысленно. Мы
482
очень остерегались Киски, после того как она из луч
шего нашего модельного капора сделала салазки для
Джерри и прокатила их по двору, ухватив за шелковые
ленты.
Чепчики наши пошли хорошо, но скоро у Юлии
Мартыновны начались нарывы на правой руке: они шли
от локтя вверх. Лечить их надо было хорошим пита
нием, которое было невозможно. Кроме того, надо было
пить дрожжи, те самые, без которых прекрасно обхо
дились в Египте и вообще на Востоке,— у нас без них
обойтись было трудно. После Юлии Мартыновны у ме
ня началось то же самое, только не в таких размерах.
Один за другим нарывали пальцы, и это мешало рабо
тать.
Наши хозяева — старый газетный очеркист, остав
шийся теперь не у дел, и его жена — переселились на
кухню и топили там плиту. Это было неслыханным мо
товством, о котором соседи говорили шепотом. У хозяи
на были подагрические ноги, которые никак не могли
согреться, и плиту топили исключительно для хозяй
ских ног. Как только плита начинала остывать, хозяин
становился на нее ногами, обутыми в валенки, и читал
газету. Он говорил, что только в эти минуты по-настоя
щему живет.
Но сплошь да рядом, увлеченный бытом провинции,
бывшим некогда его специальностью, наш хозяин ста
новился на плиту слишком рано. И тогда едкий дым от
тлеющего войлока полз по коридору и проникал к нам
в комнату. Мы спасали от огня валенки и их облада
теля, который при этом ворчал, что, как только он на
чинает ощущать приятную теплоту в ногах, приходим
мы и отравляем ему жизнь. Хозяйская плита, входя
щая одним боком к нам, была для нас настоящим сча
стьем... Чем сильнее были приступы подагры, тем щед
рее клали дрова...
Так называемой «высшей справедливости» не суще
ствует: она выдумана неудачниками, теми, которые
сами не могут справиться с тяжестью существования.
Но иногда обстоятельства складываются так, как будто
справедливость эта есть на самом деле. В данном слу
чае я подразумеваю подвалы. В то время как один из
483
них, находящийся под нашей квартирой, едва не умучил
нас простудами, второй подвал, «Центросоюзный», скра
сил нашу жизнь.
Одно из немногих учреждений — Центросоюз —
отапливался центрально. Там сотрудники не сидели в
шубах и не дули на покрасневшие пальцы. Но теплее,
чем наверху, у машинисток, у бухгалтера и даже в каби
нете уполномоченного, теплее, чем всюду, было внизу,
в подвале. Отопление было рядом, трубы, наполненные
горячей водой, шли вдоль потолка. Это было длинное
помещение с узкими окнами, куда скудно проникал
дневной свет: комната, напоминающая монастырскую
трапезную, блаженное место, сыроватое, жаркое, с лег
ким запахом бани.
В этом подвале была столовая Центросоюза. Здесь
подавали на первое суп из ячневой крупы, на второе —
ячневую кашу и на третье — ячневый кофе. Против
двери было возвышение, нечто вроде ступеньки, куда
ставили котел с супом. Это возвышение и было зароды
шем сцены.
Мало-помалу сцена выкристаллизовалась оконча
тельно: она получила рампу, занавес, заднюю кулису,
где был изображен юноша с ястребом. По воскресеньям
сотрудницы пели там злободневные частушки про за
местителя уполномоченного, те самые частушки, из ко
торых впоследствии развились «живые стенгазеты» и
сложные клубные постановки с безбожниками, коопера
торами и комсомольцами, втягивающими родителей
в общественную работу.
Лева Симцис не поехал в Москву. Тщетно москов
ские полотна ждали прикосновения его магической
кисти, Анатолий Васильевич Луначарский тщетно спра
шивал у своих секретарей: «А где же Лев Симцис, та
лантливый товарищ из провинции, которого я жду уже
так давно?» Талантливый товарищ сидел без копейки
денег: рыбачья артель не дала ему ничего, кроме креп
кого загара и запаха рыбы. И то и другое изгладилось
только к рождеству. Лева Симцис, побуждаемый к этому
необходимостью, поступил в Центросоюз регистратором.
484
«Эх, зачем, почему наша жизнь проходит и
тает?..» — напевала я песню, слышанную мной давнымдавно. «Эх, зачем, почему...» — все снова и снова повто
ряла я, отделывая мехом шерстяной капор.
«Трр-трр-трр!» — затряслась дверь под чьими-то
ударами.
«Не стоит вставать, — подумала я. — Постучит и отста
нет. Кто может прийти и что может сказать? Все равно
наша жизнь проходит и тает. «Эх, зачем, почему...»
«Тррр!» — угрожающе произнесла дверь, и петли
заскрипели. Пришлось подняться и открыть ее.
Лева Симцис влетел, издавая восклицания. Слово
«театр» мелькало отчетливее других. Когда все это пре
кратилось, я заметила, что Лева не один. С ним был Ар
кадий Грам, хитрый и веселый человек. Грам не любил,
чтобы люди грустили: ему самому нельзя было отка
зать в умении создавать своеобразное и не вполне бла
гополучное веселье, когда жизнь начинает казаться
сборником неизданных анекдотов. У него было и остро
умие, но какое-то отраженное: оно должно было оттол
кнуться от чужой выдумки. Зацепив чужое словцо,
Грам начинал нажимать на него, как пресс на виноград
ные выжимки. Получалось не вино — вино было выпито
раньше,— но и это питье имело свою приятность. Арка
дию Граму предназначалась роль режиссера в центросоюзном начинании.
Лунатики и дети чрезвычайно смелы, но смелость их
проистекает от неведения. Лунатик смело идет по кар
низу, потому что спит; ребенок играет разрывной гра
натой, думая, что это мяч. Лев Симцис был смел, как
лунатик и ребенок вместе взятые. Только этой двойной
смелостью можно объяснить то, что он не побо
ялся взяться за театр.
Репертуар интересовал его меньше, чем постановка.
Он мысленно видел себя с кистью в руке и в измазан
ном халате ползущим по лестнице куда-то вверх.
Я даже подозреваю, что мысль о театре зародилась
в нем от ненависти к юноше с ястребом, которого ка
кой-то реалистически настроенный профан изобразил
на задней кулисе. Сам Лева мечтал о левых постанов
ках в трапециях и кубах.
485
Театр был зачат, и он родился. Как истое дитя пе
реходного времени, он был полон противоречий и край
ностей. Он вмещал в себя такие противоположности,
как Анелю Костырько и товарища Покорного.
На Анелю Костырько приятно было смотреть, когда
она молчала. У нее были волосы серебристые до се
дины, пышнее и легче инея, под которыми нежное лицо
ее всегда казалось прохладным.
В прошлом товарища Покорного было тяжелое дет
ство, девятьсот пятый год, арест, тюрьма, побег, эми
грация.
Труппа в количестве семи человек впервые собра
лась в подвале после обеда, когда запах ячневой крупы
еще носился в воздухе. Все были серьезны. Казалось,
все ощущают некий родильный трепет, неизбежный при
рождении.
Для меня все это было особенно важно. Сравнительно
недавно выяснилось, что, регистрируя продовольствие
для общественных столовых, я не могла быть полезна
родной стране. Затем я читала учителям и учительни
цам о финикийских купцах — это было уже лучше, но
и это кончилось очень скоро. А между тем мой бывший
начальник, продовольственный комбриг Шуляк, неда
ром ведь постукивал карандашом меня по лбу, говоря:
«Что у вас тут жужжит? Может, что нужное нам».
Теперь снова представлялся случай выяснить, что там
«жужжало» и «жужжало» ли вообще.
Полудетские воспоминания, связанные с театром,
хранили в себе нечто вполне трогательное. Это были
воспоминания о пьесе «Во дворе, во флигеле» Чири
кова, разыгранной гимназистами и гимназистками на
дачной сцене, освещенной свечами и керосиновой
лампой. Комары тучами летели на свет и липли к
загримированным щекам. Занавес из простынь на
кольцах задергивался нехотя. Во время спектакля
рядом в цветнике распускались ночные цветы и ква
кали лягушки. Тогда мы знали, как играть и, глав
ное, что играть. Теперь мы не знали ни того, ни
другого.
— Госп... товарищи, прошу внимания,— начал Ар
кадий Грам.
480
Все умолкли, и даже Анеля закрыла свой малень
кий свежий рот, которым она произносила тысячу глу
постей в минуту.
Грам произнес небольшую, но ловко придуманную
речь. Он упомянул о том, что в стране война, что в
то время, когда бряцает оружие, музы молчат (так
говорили римляне). Но что в данное время война
идет ца убыль, уже настает время заговорить музам
и что Талия имеет такое же право голоса, как и ос
тальные.
— Простите, я перебью вас,— сказал товарищ По
корный, напряженно слушавший Грама.— Кто, вы го
ворите, имеет право голоса?
— Талия, муза театра.
— Ага,— снова сказал товарищ Покорный и, опус
тив голову, стал смахивать остатки пищи с Центросоюз
ного стола.
Грам продолжал. Он указал на то, что в центре,
в Москве, революционные зрелища стоят уже на долж
ной высоте, но что мы вследствие своей оторванности
должны начать всю работу сначала и прежде всего
найти собственный репертуар.
— Я все время повторяю,— взорвался Лева,— что
необходимо ехать в Москву. Но так как обстоятельства
против, то надо попытаться наладить все это здесь. Нет
пьес? В чем дело? Мы сами напишем их.
Все посмотрели друг на друга, и никто не произнес
ни слова.
Потом говорил товарищ Покорный:
— Товарищи, я здесь, так сказать, со стороны чело
век. Но театр я всегда любил, и если бы не то, что вре
мя революционное, я был бы теперь, я так полагаю, из
вестен на сцене. Я, когда еще мальчишкой был, все ду
мал об этом, но опять-таки времени не было: то завод,
то кружок, то прокламации распространять.
— А вы бы,— сказала Анеля,— их не распростра
няли. Их можно было бы по почте посылать, а вы в это
время могли бы заниматься любимым делом.
— Надо вам сказать,— продолжал, воодушевляясь,
товарищ Покорный,— как это у меня первый раз полу
чилось с театром. Было мне дано поручение от наших
487
бросить с галерки прокламации. Пришел я в театр
в первый раз в жизни, а было мне шестнадцать лет.
Пришел, билет у меня, все как следует. А на сцене,
в театре, «Кармен» идет, опера. Как запела она, эта
женщина, эта Кармен... Соблазняет офицера, во рту
цветок, желтый платок на ней. Простая работница, на
фабрике работала,— это меня и расположило к ней.
И так я заслушался, загляделся, залюбовался на нее,
что забыл о своем деле. В первый раз в жизни забыл.
Один товарищ в партере сидел и должен был мне
знак подать. Так он потом рассказывал, что едва ума
не лишился. Вынул платок носовой, как было услов
лено, махнул им до неосторожности ясно, а я — ничего.
Потом только спохватился. В тот раз меня и арестовали.
Был я потом еще два раза в театре,— продолжал това
рищ Покорный.— Как только из тюрьмы вышел, в
театр пошел. «Аиду» видел, это хорошо. А вот «Онегин
Евгений» слабовато. Совсем слабо.
— Почему? — спросили мы удивленно.
Но товарищ Покорный не понял нашего удивления
и, наоборот, сам удивился:
— Как почему?
И он пояснил нам, что Аида — угнетенная рабыня и
что на ее примере ясно видно, к чему приводит эксплуа
тация правящих классов. Что же касается «Онеги
на», то эта дворянская любовная история мало инте
ресна.
Это был, видимо, настоящий классовый подход
к искусству, который до сих пор был нам не извес
тен.
Товарищ Покорный выразил желание, чтобы пьесы
у нас ставились, «созвучные эпохе и вполне револю
ционные». И еще была одна робко высказанная прось
ба: чтобы нашлась для него ролька с пением на басах,
потому что «верхи у него не выходят».
В этот день новый театр оформился окончательно.
У него обозначилось лицо, он получил имя: звали его
«Созэп», что означало «Созвучный эпохе». Он начал
дышать, молодой «Созэп», сын четырех отцов и трех
матерей, потому что труппа состояла из семи чело
век.
488
Глава восьмая
Одного человека спросили:
— Почему вы живете так сложно и хлопотливо?
Зачем в вашей жизни столько поступков и встреч? За
чем?
Он ответил:
— Я консервирую воспоминания. Впоследствии вся
сложность и хлопотливость испарятся, как посторонняя
примесь. И останется крепкий и чистый жизненный
экстракт, которым я буду питать свою старость.
Я не принадлежу к поклонницам этого человека. Его
скептическая мудрость и расценивание юных дней, как
продукта для консервов, мне чужды. Кроме того, сама
эпоха заботится теперь о том, чтобы снабдить нашу
старость целым ворохом трогательных и грозных вос
поминаний.
Но с «Созэпом» случилось именно то, что предсказал
неизвестный: все плохое отлетело от него. Забыты все
подготовительные муки, остались в памяти только до
стижения.
Мучительность репетиций, которые не шли, а стояли
на месте, когда все не ладилось, когда исполнитель ни
как не мог войти в свою роль, а суетился где-то сбоку,
когда товарищ Покорный хотел спеть тоном выше и не
мог, а Анеля Костырько могла бы разговаривать тоном
ниже, но не хотела. Все это забыто теперь, остались в
памяти только достижения, удачи, славные минуты,
когда спектакль шел как по маслу и переполненный
театр (двести пятьдесят зрителей: такова была его вме
стимость) аплодировал нам изо всех сил своих пятисот
ладоней.
На первом собрании в своей вступительной речи
Аркадий Грам доложил, что в центре, в Москве, рево
люционные зрелища стоят на должной высоте, но что
мы вследствие своей оторванности... и так далее. Мы
были рады узнать, что Москва так хорошо устроена,
но нам было от этого не легче.
На том же заседании Лева Симцис, не знающий сомвений, бросил крылатое слово о том, что — в чем дело,
если нет пьес, мы напишем их. И мы написали.
489
Говоря по совести, далеко не все написанное нами
было вполне созвучно эпохе. Положительно, были
отклонения от правильной линии, но это объяснялось
тем, что мы каждую неделю давали новую программу:
ведь публика у нас всегда была одна и та же. Каждую
неделю!.. За это многое простится.
У нас, особенно вначале, был смутный репертуар,
похожий на испорченный негатив. Пьесы писали мы с
Грамом, и тут-то я сделала открытие, что Шуляк, мой
бывший начальник, был до известной степени прав: во
мне «жужжали» ненаписанные вещи, и как только я
коснулась пером бумаги, мне как будто легче стало
жить. Почему же я не делала этого раньше, гораздо
раньше, когда еще не было в помине веревочных ту
фель и шерстяных чепчиков, когда у меня было столько
ничем не омраченного досуга и лампа из-под абажура
бросала ровный свет, не задуваемый ветрами? Я ду
маю, оттого, что мне слишком хорошо жилось и без
писаний.
Счастье утомительно, оно неэкономно тратит свет
и тепло души, ему все равно, что будет потом: после
него хоть потоп. Расходы на творчество и на счастье
нам не всегда по силам, потому что источник средств
один и тот же, и мы выбираем что-нибудь одно.
В детстве я писала стихи. Я писала их, отбивая
ритм мячом, вечером, в полутьме. Точнее говоря, я не
писала их, а придумывала. Я хорошо помню большую
комнату — отцовский кабинет, где темнеет. Рядом сто
ловая: там свет, там голоса, там на подносе чайник с
чашками, как утка с утятами, плывет, уплывает в чай
ное море.
Но что сказать о кабинете, где вспыхивают тайны?
Я кружусь на небольшом пространстве пола, мяч трепе
щет у меня в руках. Месяц плывет за окном, тучки
висят на нем. Мяч у меда такой, что нельзя рассказать
какой. Та-та-та-там, и вот — мяч по ковру идет. Тата-та-там-та-тит — мяч над столом летит. Летит и разби
вает нечто стеклянное на письменном столе моего отца.
Из столовой приходят и говорят, что разбита чер
нильница, что стыдно мне, что мяч у меня отберут и в
кабинет вечером не пустят. Поздно, поздно: мне не
490
стыдно, яд проник в меня, стихотворение уже написано.
И как тольк) за мной перестанут следить, я снова удеру
вечером в комнату, полную тайн, буду играть в мяч,
напишу второе стихотворение и, быть может, разобью
вторую чернильницу.
Я писала стихи не только в детстве,— я писала их в
юности, в тревожной юности, когда рифмы слетаются,
как пчелы, на ученическую тетрадь. То было время рас
цвета декадентов, когда вокруг зеркал обвивались
фигуры девушек фисташкового цвета, состоящие из
рук и волос. На уроке физики я писала стихотворение
о водяной лилии:
Больной, тяжелой головой
Она склонялась над водой.
Больной, тяжелой головой...
— Мадемуазель,— вкрадчиво говорит наш физик,
наша гроза,— что вы мне скажете о рычаге второго
рода?
Молчание. Вздох. Единица... Потом писание стихов
прекратилось на долгие годы.
Аркадий Грам, простите меня. Я пустилась в экс
курс, в туманную область прошлого, в то время как вы
сидите один над чистой страницей и обдумываете пер
вую программу для «Созэпа». А ведь мы должны сде
лать это вместе.
Для первого раза мы написали вещицу, которая нам
казалась острой сатирой. Дело происходило в Ноевом
ковчеге, приплывшем в наше столетие. Там фигуриро
вали звери, буржуи и пролетарии.
Мы с Грамом писали торопясь, ночью. Чтобы окон
чательно не изнемочь в муках творчества, мы пригото
вили себе чай на всю ночь. Чайник с чаем мы нежно
завернули в одеяло, накрыли двумя подушками, чтобы
дольше хранить драгоценное тепло.
Но в конце первого акта настала минута такого из
неможения, что Грам кинулся на кровать и, перевернув
подушки, сунул их под свою усталую голову. И тепло
ватый чай охладил пылающие виски драматурга.
Открытие «Созэпа» произошло в одну из суббот. От
печатанные программы были нам не по средствам:
491
написанная от руки афиша, как меню дешевых столовых,
висела у входа в театр. Занавес отдернулся, и первые
два ряда зрителей выступили из мрака. Легкий ропот
прошел по рядам при виде елки на сцене, необходимой
по ходу действия.
Никто из присутствующих, конечно, не предполагал,
что он увидит настоящую елку: это было бы чересчур
наивно. На сцене зеленело картонное дерево, взвихрен
ное бурей возмущения...
Спектакль начался. Рыжий музыкант, член нашего
коллектива, встретил появление елочных огней бичую
щей музыкой, мало приятной для слуха,— но ведь это
была сатира.
За правой кулисой, незанятый в пьесе и вследствие
этого обремененный обязанностями помощника режис
сера, волнуясь, стоял товарищ Покорный с тетрадкой
в руках.
Пьеса не понравилась. Сочетание текста и оформле
ния дало редкий по неприятности эффект, очевидно
вполне оцененный публикой. Конец был встречен недо
брожелательным гулом.
В маленькой задней комнате, где все мы одевались
и гримировались, товарищ Покорный среди общего
гнетущего молчания высказал мысль, что «спектакль,
так сказать, провалился».
Совместное творчество мое и Грама было признано
мало удачным. Отныне стихия сатиры и стихия лирики
были отделены друг от друга, и каждая получила своего
изобразителя; нужно ли добавлять, что на мою долю
пришлась лирика.
Вторая наша программа была удачнее: она состояла
не из одной вещи (опыт показал нам, что это слишком
рискованно), а из нескольких. Она была построена по
принципу непроницаемых отсеков судна. Возможная
неудача всей программы локализовалась отдельными
самостоятельными номерами.
Но сначала о Граме: Грам внезапно развернулся
пышным цветом, и я почти не узнавала его. Этот хо
лодноватый и насмешливый человек, выбиравший себе
«любимых девушек» с точки зрения продовольствия, ко
торое они могли ему предложить, этот умелый рас492
сказчик анекдотов и любитель поспать, с каждым днем
утрачивал свою насмешливость и свою сонливость.
Первая же неудача уколола его: сначала медленно,
потом все быстрее и быстрее с него сползало его без
различие, его ленивенькая, холодноватая шкурка. Под
ней открылся подлинный жар и умение работать. Он
превзошел самого себя, он следил за всем и за всеми.
Он ослепил нас разносторонностью своих талантов: он
дерзал даже на хореографические постановки. На одной
из репетиций совершенно неожиданно он встал на но
сок правой ноги, а левую отвел назад, в воздух. Руки
его были простерты вперед, а клетчатая куртка, сшитая
из пледа, приобрела упругость паруса. Он был в корот
ких брюках и суконных обмотках.
— Раз, два, три,— сказал он.— Потом вы повора
чиваетесь вправо, и снова — раз, два, три — уже в эту
сторону. Поняли? Когда я скажу «и», начинайте.
Танцующая пара выполнила его требование, и все
увидели, что он прав.
Использовав пребывание товарища Покорного на
французских и английских заводах, Грам придумал ему
прекрасный выход с пением на басовых нотах: песню
старого матроса, пересыпанную иностранными словами.
На женщин Грам начал смотреть с точки зрения их по
лезности «Созэпу», и даже Анеле, прекрасной Анеле,
он сказал:
— Вы здесь для того, чтобы играть, а не разводить
улыбки.
И Ане ля заиграла, потому что была далеко не бес
таланна.
Вся наша труппа, вся семерка заболела любовью к
«Созэпу». Это была настоящая любовь, с нежностью,
с порывами страсти, с ревностью к другим театрам, с
бессонными ночами и самозабвением. Достаточно было
взглянуть на жену Грама, нашу костюмершу, когда она,
бледная от вдохновения, непричесанная и неумытая,
вдувала жизнь в старые отцветшие тряпки.
Она одевала нас необычайно, но костюмы ее облада
ли только одним недостатком: сшитые всегда наспех и
в крайней экзальтации, они были непрочны. Они жили
один вечер, даже меньше. Иногда здесь же, на сцене,
493
Они распадались на две половинки, и актер выпадал из
своей одежды.
Бывало и другое: так как запасы ткани были до
смешного незначительны, то жена Грама придумала
делать костюмы только наполовину, на «фасад», кото
рым актер обращен к зрителю. Были такие счастливые
роли, когда не нужно было поворачиваться.
— Вы поворачиваетесь? — Это был кардинальгсый
вопрос, интересовавший нашу костюмершу.
— Нет, не поворачиваюсь,— ответствовал вопро
шаемый.
Но по ходу действия, увлеченный огнями рампы и
волной сочувствия, плывущей из зрительного зала, ис
полнитель все же поворачивался. И тогда зрители быва
ли потрясены разительным контрастом: роскошно одетая
грудь — и спина, на которой перекрещивались бечевки.
Глава девятая
На главной улице города, в доме без вывесок, в
большом, пустом и холодном окне затеплилась жизнь.
Окно это пустовало два года. Трещина от метко пу
щенного камня или пули паутинойрасползлась по
стеклу. За стеклом, внутри магазина, были пустота и
разорение, на прилавке лежала бочка.
Теперь бочка была убрана, окно промыто. Там были
разложены два куска мыла, мужские подвязки, копче
ная колбаса и альбом для открыток. Это было начало
нэпа. По вечерам все эти предметы освещались кухон
ной лампочкой.
Облик города постепенно менялся: проступали если
не прежние, то, во е с я к о м случае, знакомые черты. Сна
чала робко, а потом все увереннее начали появляться
вывески: на лицо города были наведены брови. Первый
трамвай, неумело и нечетко останавливаясь на оста
новках, пошел по самой важной линии. На два часа в
день начали давать воду во все этажи. И наконец —
о радость! — в квартирах зажегся свет, хотя и не везде
сразу. Город был разбит на районы, каждый район
получал свет по очереди, и люди ходили вечером в гости
494
туда, где было светло. Позже всего и труднее всего
начинали работать лифты.
Менялся не только самый город, но и его обитатели.
На смену сапогам шли хотя еще грубые, но уже баш
маки, на смену платкам — шляпы. И, наконец, первая
котиковая шубка поплыла по бульвару в светлый мо
розный день.
У профессоров завелись рукавицы, и их пальцы, за
щищенные от холода, увереннее держали кульки с ака
демическим пайком. В переулке позади театра открылся
первый ресторан.
«Созэп» приобрел новую публику. Она просачива
лась неизвестно откуда. Это были родственники и
друзья сотрудников и друзья их друзей. Раньше все
было определенно у нас в театре: аплодисменты, если
они были, долетали к нам спаянные в один крепкий
шум, словно град. Теперь все распалось на отдельные
градины. «Очень мило»,— произносили то тут, то там
снисходительные голоса. Неторопливые руки уклады
вались: левая вниз неподвижно, а правая наносила
на нее легкие мазки одобрения. Это были аплодис
менты.
Видя все это, товарищ Покорный томился.
— Ох и публика, ну и публика же пошла! — взды
хал он.— Вон один сидит в третьем ряду, вон платок
вынул. Такой что хочешь сделает. Такой тебе и цветоч
ки на сцену послать может в случае чего. Фиалочку в
петлицу.
Сказал товарищ Покорный — и сбылось. Неизвест
ные руки подали нам на сцену корзину — правда, не
фиалок, но гортензий. Пышные, словно накрахмален
ные, цветы были перевиты шелковой лентой, рыхлая
земля прикрыта мхом. В цветах лежала записка: «Мо
лодым женским дарованиям «Созэпа» от постоянного
посетителя».
После спектакля вся труппа столпилась вокруг гор
тензий.
— Бездарные веники,— первым высказался Лева
Симцис.— Не сомневаюсь, что скоро будут придуманы
новые цветы, основанные на понимании фактуры, а не
на анархии природы.
495
— Недурная корзина,— одобрительно заметила
жена Грама.— Мы выкрасим ее и сделаем каску для
обозрения.
— Можно попытаться выменять ее на сметану,—
сказал практический Грам, очевидно имея в виду на
ступающую масленицу.
— Это настоящая сказка,— воскликнула Анеля,—
тем более прекрасная, что она посвящена женщинам!
Товарищ Покорный молчал.
В тот же вечер, выходя из театра, мы с Анелей на
ткнулись на толстого, розового человека в инженерской
фуражке. Его добротное суконное пальто было рас
пахнуто, из-под него выглядывал прекрасный костюм.
Он стоял у фонарного столба и, очевидно, ждал нас.
— Э-э... простите, пожалуйста,— сказал он, и голос
его был такой же выпуклый, как и глаза.— Я хотел
бы... я чрезвычайно счастлив приветствовать молодые
женские дарования «Созэпа». — Он расшаркался перед
Анелей и мной.— Разрешите представиться: инженер
Альберт. Может быть, слыхали: Альберт, фабрика сель
скохозяйственных орудий. Бывшая, конечно.
Анеля просияла, как роза, опрысканная дождем.
Увидя эту улыбку, Альберт в свою очередь улыбнулся.
Уверенно и спокойно он взял Анелю и меня под руки.
— Ну, я очень рад, что вы такие простые и ми
лые,— сказал он.— По этому случаю мы немедленно,
сейчас же, сию же минуту, отправляемся в кафе «Куб»,
здесь же, рядом, и заказываем блины. Мы заказываем
блины,— перебил он меня, видя, что я собираюсь воз
ражать,— и три маленькие рюмочки рябиновой, кото
рые мы пьем за нашу дружбу.
Потом все пошло очень быстро: черная холодная
улица мелькнула поворотом, одним и другим. Сплош
ные темные здания как бы раздвинулись, давая место
маленькому, очень теплому, ярко освещенному окну.
К этому окну полагалась дверь, и все это вместе пред
ставляло собой кафе «Куб» — первый ресторан периода
нэпа.
У двери, на мостовой, сидела женщина с ребенком.
— Я голодная, я голодная, я голодная,— повторяла
она глухо и монотонно.
496
В кафе «Куб» было тепло, в кафе «Куб» было свет
ло, в кафе «Куб» играла музыка. «Миллион арлекина»
играла музыка — сладкий вальс-бостон. И этот миллион
этого арлекина растекался золотом по тарелкам и по
стаканам. Хозяин кафе, подергиваясь легким тиком,
расхаживал посреди столиков и бережно склонялся к
посетителям. Подойдя к нам, он дохнул нежным шепо
том в ухо Альберта.
— Есть икра,— прошелестел он,— зернистая икра.
В углу на столе стояли поразительные вещи: крас
ные раки, посыпанные зеленью, серебристые кильки,
свернутые на половинке яйца, окорок и апельсины
в вазе.
В двенадцать часов дверь прикрыли наглухо, зана
весили окна, скрипач вынул из кармана сурдинку, пиа
нист прижал левую педаль, и виолончель притаила
голос. С этого часа надо было стараться не производить
шума.
Мы выпили три маленькие рюмочки рябиновой и
принялись за блины. Я знала, что мне необходимо
встать и уйти. Я вообще не понимала, почему я здесь,
но я не могла перестать есть. Первый раз за много ме
сяцев я ела такую необычайную и благоуханную пищу.
Сквозь туман блинов и музыки ко мне доносились
слова инженера Альберта. Он говорил:
— У меня была фабрика сельскохозяйственных ору
дий, моя специальность — плуги, но по существу я поэт.
Я люблю театр, музыку, искусство. Театр близок мне.
Я прежде всего эстет. Да здравствуют молодые женские
дарования! (Он выпил рюмку вина.) Что я имею против
Советской власти? Ничего. Что можно иметь против
идеи равенства, которая безусловно прекрасна? Рабочий
тоже человек. (Он проглотил блин.) Ти-ри-ра! —
запел он вместе с арлекином.— Но все это в будущем,
мы еще не доросли до этого. Наша страна дика. Не ду
майте, что во мне говорит жестокость предпринимателя:
я очень добр. В детстве я был до смешного добрый
мальчик. Когда мучили кошку, я плакал. Мой отец го
ворил про меня: «Что вырастет из нашего мальчика?
Наверное, меценат». Как видите, он оказался прав,
мой старик. Кушайте, не стесняйтесь. Человек, еще
497
сметаны! — Он откинулся на спинку стула и закрыл
глаза, покачиваясь в такт вальсу.— Но, между прочим,
я хотел сказать вот что: я хотел бы субсидировать ваш
театр. Вы все очень талантливы, очень молоды, в вас
столько огня. Но ведь вы, простите меня, просто дети.
Вы сидите в подвале, в то время как вам надо быть на
поверхности. Дайте мне вмешаться — и получится вме
сто забавы коммерческое дело. С вашей помощью,—
обратился он к Анеле и ко мне,— мы сделаем такие,
ого-го, дела! Однако позвольте... разрешите...
Он положил салфетку и прислушался. Какое-то дви
жение прошло по всему «Кубу». Музыка сразу пре
рвалась. Цветные бутылки на полке исчезли неизвестно
куда, прямо под пол. Сквозь занавешенное окно стали
доноситься какие-то голоса и шорохи. Стало совершен
но ясно, что несколько человек окружили «Куб» и что
они сейчас постучат.
— Облава! — простонал хозяин.
Нас втиснули в темный проход, холодный, пахнущий
мышами и котами. Там мы стояли, прижавшись друг
к другу, покуда в помещении кафе хозяйничали спо
койные, властные люди.
— В чем дело? — спросила Анеля недостаточно
тихо.— Что такого мы сделали? Мы ели, пили, говори
ли о театре. Неужели нельзя говорить о театре? Вы же
не против Советской власти, вы сами сказали...
— Тише, черт вас возьми! — зашипел на нее в тем
ноте инженер Альберт.— Неужели нельзя говорить
тихо! Я не против Советской власти, но Советская власть
против меня, понимаете вы это...
Я шла ночью домой, одна, через весь город. Путь
этот был так долог, что я успела обдумать всю свою
жизнь. Первые несколько улиц я потратила на детство,
следующие — на юность. В начале Канатной улицы я
уже думала о своем недавнем прошлом.
«Чепчики, отделанные мехом...— думала я . — На
Востоке обходятся без дрожжей...»
На улице Белинского я занялась настоящим.
«Если инженер Альберт находит, что наш театр хо
рош,— думала я ,— то, значит, нужно как можно ско
рее закрыть его».
498
В Обсерваторном переулке я перешла к будущему.
У каких-то ворот я села на скамью; глубочайшая ночь,
еле окропленная звездами, лежала вокруг. Я села на
скамью, и тотчас же из-под ворот вылезла собака. Изза темноты она не имела цвета, почти не имела формы,
и только мерное колебание на одном ее конце доказы
вало, что здесь — хвост. Она села рядом со мной и зев
нула... Таким образом у меня оказался собеседник.
— Так вот,— начала я ,— как же теперь быть? Что
бы ты мне посоветовала? — Собака молчала.— Я ве
рю теперь,— продолжала я, взяв ее за большое теплое
ухо,— что я могу писать. Я написала несколько вещей,
которые... одним словом, это не так уж плохо. Я напи
сала их для театра. Но самый-то театр — игрушка.
Очень надоели игрушечные вещи, ты знаешь. Хорошо
бы делать что-нибудь настоящее. Многие едут в Мо
скву,— продолжала я после паузы.— Там много жур
налов, газет. Что ты скажешь?
Собака, положив морду ко мне на колени, молчала.
С той минуты я начала думать о Москве.
Бывает так, что одна какая-нибудь мысль овладе
вает одновременно многими умами и многими сердца
ми. В таких случаях говорят, что мысль эта «носится
в воздухе». В то время повсюду говорили и думали о
Москве. Москва — это была работа, счастье жизни,
полнота жизни.
Едущих в Москву можно было распознать по осо
бому блеску глаз и по безграничному упорству надбров
ных дуг. А Москва? Она наполнялась приезжими, рас
ширялась, она вмещала, вмещала. Уже селились в
сараях и гаражах — но это было только начало. Гово
рили: Москва переполнена,— но это были одни слова:
никто еще не имел представления о емкости челове
ческого жилья.
Наш хозяин, газетный очеркист, был стар и немо
щен, но с тем большей жадностью он читал газеты. Он
умел их читать как никто, извлекая из них все сведения,
все соки. Цвет и качество бумаги, типографская краска,
система верстки говорили ему больше, чем самые буквы.
499
Газета выходила по-разному. Иногда это была тон
кая розовая бумажка, в которую раньше заворачивали
цветы. Иногда, наоборот, толстая бурая бумажища для
больших свертков. Иногда буквы еле касались чрезмер
но гладкой поверхности, и тогда газетные сведения как
бы реяли над газетой. Иногда шрифт глубоко впивался
в бумажную рыхлость, и тогда газету можно было чи
тать на ощупь, как это делают слепые.
Вскоре после блинов в кафе «Куб» я возвращалась
домой с репетиции. В этот день товарищ Покорный же
стоко рассорился с Аркадием Грамом из-за реперту
ара. Положительно, миленький маленький «Созэп» на
чинал чувствовать себя гусеницей, из которой должно
было вылупиться неизвестно что: в таком виде он не
мог больше существовать.
Я шла. Луна всходила над домами, большая, пылающе-красная; облака стали дымными и золотыми.
Пламя луны становилось все больше, оно все разраста
лось, как пожар, а самой луны не было видно. И вне
запно я поняла, что это и есть пожар.
— Пожар, пожар! — кричали мальчишки, несясь во
весь опор к месту происшествия.
Горел наш маленький хилый дом на краю города.
«Беда, беда!» — кричали дымные галки над крышей.
Ветер завивал пламя то в одну, то в другую сторону;
у дома выросли рыжие космы, которые метались от
ветра.
Все произошло от хозяйских валенок на плите.
Слишком интересна была в тот день газета, слишком
далека жена, слишком горяча плита. Результатом все
го явился пожар. У нас сгорело почти все. Чужие люди
выхватили Киску из горящих подушек, пока Юлия Мар
тыновна, полу задушенная дымом, медленно приходила
в себя в соседнем доме.
От страха Киска потеряла голос. Она пахла горе
лым, лицо было в саже, невытекающие две слезы сто
яли в ее глазах.
— Джерри сгорел,— наконец сказала она.— И Юля,
кажется, тоже.
Теперь у меня ничего не осталось: разрозненные и
неузнаваемые вещи были разбросаны по двору.
500
Страшнее всех были подушки, полураздавленные и
мокрые. Из их цветных оболочек, вместе с пухом
птиц, уходило сонное тепло многих ночей, тепло гнезда,
которое было теперь окончательно разрушено.
Нужно было начинать жить сначала, и лучше было
сделать это в Москве, чем здесь. Пожар сыграл здесь
как бы роль помощника. Можно сказать, что это он уса
дил меня в вагон и махнул на прощанье красным
платком.
Глава десятая
Вагон был суров: бока его потемнели от тысячевер
стных путей. Если бы такой вагон был человек, то я бы
сказала о нем, что это жилистый и упорный старик,
могущий служить примером более слабым и молодым
товарищам. Это был жесткий, кряжистый старик треть
его класса, недавно побывавший в бане. Он был тща
тельно очищен от насекомых и смазан, полит и опры
скан смесью карболки, формалина и йодоформа —
страшной жидкостью, от которой задыхались не только
насекомые, но и люди.
Самый поезд был несколько необычен: он был мал,
короток и состоял из трех наглухо закрытых товарных
вагонов и вот этого, четвертого, о котором я уже ска
зала. Поезд вез в Харьков, в столицу Украины, украин
ские деньги, карбованцы, напечатанные у нас в городе.
Три вагона были набиты денежными тюками, а четвер
тый отдан охране.
Товарищ Покорный надоумил меня обратиться к
начальнику охраны и попроситься к нему в вагон.
Я отыскала начальника охраны на вокзале, где он круп
но препирался с начальником станции о дне и часе от
правки поезда. Оба начальника были замучены: у пер
вого фуражка была надвинута на самые глаза, у второ
го сдвинута на затылок. И местоположение этих двух
фуражек как нельзя лучше характеризовало позиции
спорящих: один наступал, закрыв глаза на все препят
ствия, другой был приперт к стенке, но сопротивлялся.
Наконец, путем взаимных уступок, соглашение было
достигнуто. И тогда выступила я и сообщила, что мне
501
необходимо в Москву. Начальник станции, видя, что
это его не касается, исчез. Начальник охраны поговорил
со мной подробно.
— Это совершенно невозможно,— сказал он снача
л а.— Там должна помещаться только охрана, а если
там будут посторонние, то какая же польза от охраны?
Согласитесь, что, помещаясь в вагоне, можно произве
сти нападение изнутри.— Потом, поглядев на меня
внимательно, он прибавил: — Да и вообще... не могу...
неизвестные лица... ценности... мои ребята... В пути мы
не застрахованы от неприятностей...— Он упомянул еще
о шайках и бандах и заключил твердо:— Не просите,
потому что это невозможно.— Он сдвинул фуражку со
лба на затылок и обратно на лоб и прибавил: — Никак
невозможно. Я Покорного знаю, вместе работали, но
сделать никак не могу. По инструкции, данной мне,
никак не могу. Да мы едем ведь только до Харькова.
— Ну, хоть до Харькова, а там уж как-нибудь.
— Как-нибудь... как-нибудь,— повторил он с не
удовольствием.— Нет, не могу.
И тогда я пала духом. Начальник охраны стал лучи
стым и туманным, от него пошли колючие лучи: я
моргнула и прихлопнула слезы ресницами, но они сей
час же вытекли обратно.
— Эх! — с досадой выговорил начальник.— Ну, уж
это просто не знаю, как назвать. Я ведь вам по-русски
говорю, что инструкция не предусматривает... Э-эх! —
еще с большей досадой повторил он, видя, что слезы,
не предусмотренные инструкцией, текут все сильнее.—
Ну, тащите свои манатки,— заключил он, отвернув
шись.— Сегодня вечером едем. Только чтоб я вас не
видел и не слышал в пути. Ну, и кончено, ну, и доволь
но. Точка.
И вот он настал, час отъезда. Стараясь быть по
возможности невидимой и неслышимой, я просила не
провожать меня, но кое-кто все же пришел. Вот Юлия
Мартыновна, вся в слезах, вот Лева Симцис, умираю
щий от зависти, что не он едет в Москву. Вот товарищ
Покорный.
— Только не дрейфьте, только не дрейфьте, — по
вторяет он.— Устроитесь, чего там.
502
Й, наконец, Авель Евсеевич, смутный и неясный,
как смутен и неясен мой отъезд. В руках у него свертки,
кульки, новый жестяной чайник. И отдельно от всего —
пузырек с притертой пробкой, несомненно лаборатор
ного происхождения.
Подозревая с его стороны желание сказать мне не
сколько слов наедине, я отвела его в сторону, в конец
поезда. Там возле буфера я увидела, как грустны гла
за Авеля Евсеевича. Там он вручил мне все сверточки и
кулечки, повесил на руку чайник и передал пузырек.
О пузырьке он сказал особо несколько слов.
— Лорд Байрон, путешествуя,— сказал он,— возил
с собой серебряную ванну. В некоторых странах, в
частности в Италии, это вызвало открытое возмущение.
Добродушные и нечистоплотные венецианцы были по
трясены развращенностью британского аристократа.
К сожалению, я не могу вам предложить даже подобия
ванны, хотя в настоящих условиях это было бы как
нельзя более кстати. Поэтому я позволил себе принести
вам жидкость, которая на девяносто процентов изба
вит вас от паразитов. Я изготовил ее в своей лаборато
рии, и мне кажется... я могу поручиться...— В этом ме
сте голос его прервался. Он взял меня за руку и умолк.
Юлия Мартыновна прижимала Киску к сердцу.
— И каждый день ты будешь вспоминать Юлю,
утром и вечером,— повторяла она, вытирая слезы.—
И каждый день ты будешь аккуратно сама чистить
зубы щеткой, утром и вечером. И каждый день...
Лева Симцис со смущенной улыбкой передал мне
объемистый пакет, адресованный Наркомпросу. В нем
заключался проект дешевой и быстрой раскраски об
щественных зданий в радостные цвета.
Я не смею утверждать, что это относилось ко мне,
но родное небо плакало в минуту расставания. Круп
ные капли упали на крышу перрона. В запахе влаги и
пыли как бы заключался аромат не родившихся еще
трав. Снова наставала весна. И внезапно облака разо
шлись, и высокая нежная радуга, предвестница удачи,
приподняла и раздвинула небо: один конец ее упирался
в море, другой уходил в степи, далеко на северо-восток,
туда, где была Москва.
503
Не по-теперешнему, не по-мирному, а слишком уж
бездомно и раздольно загудел паровоз. Из руки моей,
которой я махала на прощание, выпал зажатый меж
пальцев чудодейственный пузырек Авеля Евсеевича,
моего милого друга. Выпал и разбился о вокзальный
асфальт, распространяя невыносимое зловоние. Се
кунду еще этот запах следовал за нами, а потом отстал.
Дождевая ширь незасеянных полей как-то сразу напол
нила вагон. И Киска прижалась ко мне бархатистой
щекой, которую слезы разлуки и капли дождя овеяли
влажной свежестью.
Путешествие обещало быть долгим. Нам предстояли
станции, полустанки и разъезды, все это сравнительно
тихое и безлюдное. Еще так недавно здесь перекаты
вались тяжелые валы шинелей, идущие с фронта. Здесь
брали штурмом вагоны, наступали, отступали, падали,
как в бою.
Нам достался конец вагона с двумя длинными
скамьями и двумя короткими. Все остальное было от
делено от нас: между нами и охраной была возведена
стена из ящиков, мешков и кульков. Мы были одни.
Одно из окон было забито фанерой, другое открывалось
а трудом. Мы открыли его и долго смотрели, как, по
степенно темнея, проходили перед нами степные про
странства, потому что сторона наша степная, простор
ная сторона. Земля уже была подернута зеленью, она
слегка кудрявилась: нетронутые лежали степи и ждали
руки человека.
На первом же полустанке, где мы остановились, нам
показалось, что нашего города не было, что нет нигде
никаких городов. Возле полустаночного дома в неглубо
ком овраге протекала «криничка» — горсточка светлой
воды, отражающая золотое закатное небо. В светлой
глубине плыли облака и уходили под камыши. А ка
мыш рос задумчивый, певучий. Пока мы стояли и на
чальник охраны, он же комендант поезда, снова имел
какие-то объяснения с начальником полустанка, из тра
вы вышел гусь с гусыней, и оба начали спускаться на
дно овражка, к прозрачной воде. Гусь прошел первый,
но пить не стал, а поджидал гусыню. Она шла медлен
но, оступаясь и выбирая дорогу, а он подбадривал ее
604
снизу успокоительным голосом. Наконец гусыня со
пла, они одновременно опустили клювы в воду, потом
поплыли вместе прямо по облакам и золотому небу.
И круги пошли по воде, как морщины у глаз, когда
смеется старый и добрый человек.
Мы стояли так долго, что успело совершенно стем
неть, гусиное семейство отправилось спать, закат кон
чился и большие украинские звезды нырнули в камыши.
У наших спутников зажгли огонь, сквозь щели к нам
проник свет. Тогда и мы зажгли свечку, покапав сте
арином на скамью, потому что вагон наш не освещался
никак.
— Мам,— сказала Киска,— это наш дом. Тут наше
все. Больше у нас ничего нет.
И правда, вагон был нашим домом, тут было наше
все, и больше у нас ничего не было.
Мы были в пути уже несколько дней, у нас уже от
стоялся быт: чтобы не жечь даром огня, мы рано ло
жились спать, мы умывались на станциях под краном и
покупали у баб еду, которая подешевле. Светлый чай
ник — прощальный подарок Авеля Евсеевича — пере^знакомился со всеми котлами и баками на станциях и,
быть может, даже отметил мысленно кипяточные и
бескипяточные пункты, потому что были такие и эта
кие. Москва словно утонула, растаяла словно в этом
раздолье страны. По вечерам охрана пела за ящиками,
мы с Киской подпевали им. И хотя у нас с нашими со
седями не было ни дружбы, ни вражды и даже голосов
наших не было слышно в общем хоре, но нам было
приятно, что мы поем. И так, через песни, мы всех
узнали по голосам и даже определили характеры.
Будучи сжигаема жаждой деятельности и открытий,
Киска, несмотря на мое запрещение, провертела по
шире щель между охранными ящиками, с наслажде
нием глядела туда по вечерам и сообщала о всех по
очередно: «Курит... Сапог снял... Достал хлеб... Снял
второй сапог...» — пока я окончательно не запретила ей
подглядывать и собственными руками не уничтожила
щель.
Все шло хорошо, но на середине пути нас подсте
регала беда.
17
В ИнОер, т 2
505
— Вставай, Киска,— сказала я в одно утро. — На
этой станции, по-моему, должен быть кипяток. Ну-ка,
подымайся.
Но Киска не подымалась. Она припала щекой к че
модану, заменявшему ей подушку. Одна из ее толстых
маленьких косичек тяжело, как мокрая, лежала вдоль
лица, другая была закинута куда-то назад. Она от
ветила медленно и как бы сквозь сон:
— Я каждый день чищу зубы, Юля, но сегодня... не
могу... я их потеряла.
Я тронула ее лоб, попыталась поднять ее: она была
тяжела и горяча. Она не желала взглянуть на станцию
и не интересовалась кипятком. Она была больна,—и что
же мне было теперь с ней делать?
Я подозреваю, что щель между ящиками была мной
уничтожена не окончательно или, быть может, впослед
ствии возобновлена и что не только моя дочь загляды
вала в нее. В тот же день моим спутникам сделалось
известно положение дел. И в тот же вечер, когда я,
сидя в темноте возле тяжелой и горячей Киски, слуша
ла равнодушный говор колес, охранная преграда без
всякого предупреждения распалась от толчка с той сто
роны. Образовалась брешь, в которую неровно вплыл
махорочный дым и теплый воздух, пахнущий кожей и
шинелями, и начальник охраны переступил через
мешки...
— У вас девочка больна,— сказал он,— так вот, не
тиф ли?
— Буржуйские детлаки, они завсегда квелые. Ты
на его дунь — он и скапутится,— произнес из глубины
язвительный, нехороший голос.
— Ну и дурак,— возразил кто-то другой, тоже не
видимый, но, несомненно, большой, медлительный и
справедливый.— Сам-то ты от каких буржуев происшедши, а сколько в тебе тифов перебывало? Каково тебя
корежило, забыл небось? Только бы языком трепать.
— Ну-ка, помолчите там,— опять заговорил началь
ник.— Гусятников, дай фонарь, есть у нас в углу, где
винтовки.
Зажгли фонарь. Гусятников вышел из полутьмы,
неся свет перед собой: это был тот самый человек, кото500
рый вступился за Киску. Гусятников, как я и предпо
лагала по голосу, был чрезвычайно велик, медлителен,
сапоги его гремели, словно каменные. Он поднял
фонарь над Киской и осветил болезненно слипшиеся рес
ницы и рот, подпухший и надтреснутый, как вишня.
Начальник, придерживая тяжелую кобуру, стал рас
сматривать Кискину шею, нет ли сыпи.
— По инструкции,— сказал он,— если кто подозри
тельно заболевает в пути, того оставляют на ближай
шей станции.
— Я так предполагаю, не сыпняк это,— решительно
поставил диагноз Гусятников.— Простыла дивчина —
и все тут. Рюмку водки если с перцем дать — как рукой
снимет.
— Ну, как знаете,— сказал начальник, уходя.—
До утра подождем, а утром, если что не так, ссадим.
— Товарищ Гусятников,— обратилась я к нему по
тихоньку, чтобы другие не слыхали.— Вы ей водки с
перцем внутрь не давайте, не надо. А вот если у вас
найдется что-нибудь спиртное, хоть немного, я вам
большое спасибо скажу. Я разотру ее: мне тоже по
чему-то кажется, что это не тиф, а простуда.
Он молча, при неопределенном молчании осталь
ных, принес мне какой-то жидкости в кружке и к этому
еще небольшую твердую подушку в наволочке из ало
го бархата.
— Неловко ей лежать,— сказал Гусятников про Ки
ску.— Вы что же это, даже подушки с собой не захва
тили: здесь вам не ресторан-салон, удобств никаких.
Я объяснила, что подушки сгорели во время по
жара.
— Никакого разумения нет,— проворчал он.— Чем
бы остричь девчонку, чтобы в дороге вошь не заве
лась, вы ей волосья отпустили. Обязательно постричь
надо.
— Гусятников нянькой заделался,— зло засмеялся
прежний голос, но никто не поддержал его. Гусятников
не взглянул в ту сторону.
Я крепко натерла Киску принесенным спиртом и
тепло укрыла ее. Испарина пришла наконец обильная,
как дождь. Она смочила косы, ресницы, щеки и даже
17*
507
подушку кардинальского пурпура. И, ослабев от
счастья, от почти невыносимого чувства облегчения, что
это не сыпняк, что нас с Киской не оставят на захуда
лой станции в приемном покое, а не то просто на перро
не переживать все фазы сыпного тифа,— я уснула так
крепко, что утром, когда Киска сказала мне: «Вставай,
мам. По-моему, на этой станции есть кипяток», — я
едва приподняла голову и снова уснула.
В этот же день Гусятников коротко постриг Киску,
сказав, что у него в деревне три девчонки и что он это
умеет. Я была так благодарна ему за все, что не по
смела протестовать. И Киска въехала в Харьков если не
вполне безволосой, какой была некогда я после тифа,
то коротко остриженной, с косым пробором и чубом на
лбу, как самый лихой запорожец.
Из Харькова в Москву шли уже пассажирские по
езда. Движение было еще не регулярно, оно только
еще начиналось. Первые два поезда пошли совсем не
давно, и о них говорили с удивлением и восторгом. Мы
попали в третий. Он был набит; на полках для вещей
спали люди, на каждой скамье сидело по трое человек.
Посадка была мучительна, пассажиры лезли в окна,
контроль в пути требовал не билетов, которых не было
вовсе, а удостоверений и командировок. В вагонах не
было ни огня, ни воды. И все же порядок уже реял над
всем этим.
Глава одиннадцатая
Леса, леса бежали вдоль поезда. Острые черные ели
врезались в медовое северное небо. Солнце только еще
всходило, весна только еще начиналась. Мы подъезжа
ли к Москве.
Брянский вокзал, недавно законченный, встретил
нас величаво и строго. На его каменных плитах шаги
отдавались, как в музее. Была чистота. И хотя урн еще
не было, но светильники под потолком лили свет на
каждый окурок, за который полагался уже штраф. Два
худеньких наших чемодана, да и мы сами растворились
в этих холодных просторах... Мы здесь не знали никого,
и нас не знал никто. Все было озабоченно и полно
508
в этом городе, и все же нужно было отвоевать себе
здесь место. Мы сели в трамвай номер четвертый. Вы
носливость московских трамваев велика, выносливость
приезжих — тоже.
Мы претерпели все, что нам полагалось, получили
свою долю испытаний. Мы ночевали в неведомых квар
тирах, у людей, желавших нам добра, но бессильных
помочь. Первая неделя прошла в странных ночевках: ни
одна ночь не походила на предыдущую. Мы ночевали
в чужой спальне из дерева «птичий глаз», в одной кро
вати с пышной хозяйкой, чей муж уехал в глубь страны
спекулировать мануфактурой. Атласное одеяло с моно
граммой баюкало нас лебяжьим теплом, но это было чу
жое одеяло, чужая монограмма и чужое тепло. Ноче
вали в комнате, разделенной шкафами и занавесками
на четыре комнатки. Ситцевые стены колебались от
чужих дыханий. На диване спали мы.
Ночевали у зубного врача в его кабинете: я — на
узкой клеенчатой кушетке с твердым валиком, Киска —
на зубоврачебном кресле, откинутом навзничь, как во
время операции. Бормашина сторожила ее сон.
После этого мы провели два дня в подвальной квар
тире, откуда видны были только ноги и колеса, тороп
ливые московские ноги и колеса, бегущие по своим де
лам. Бездомные псы, которые в голодные годы почти
все были уничтожены и теперь только начали возрож
даться, заглядывали в открытую форточку: собаки
очень любопытны.
После подвала мы попали на седьмой этаж. Толпы
крыш подступали к нашим окнам, вся Москва лежала
под нами. Воробьевы горы розовели за рекой. Здесь, на
седьмом этаже, мы обосновались...
Трудно сказать, чем руководствовался строитель
этого здания, за что покарал его так жестоко, лишив
лифта и даже надежды на лифт. Но дело обстояло
именно так: никаких подъемных средств в этом доме
не было и не предвиделось, и сто девяносто шесть сту
пеней, отделяющие тротуар от нашего звонка, были
утомительны для ног и тяжелы для сердца. Здесь были
коты: они пели и плакали на крышах, потому что была
весна.
509
Мы поселились у фельдшерицы, которая нуждалась.
Пиявки, банки и прививки не могли прокормить ее, и те
небольшие деньги, которые мы платили ей за половину
комнаты, отгороженную портьерой, облегчали ей жизнь.
Уже потом, почти через год, мы получили самостоя
тельную комнату в этой же квартире. Комната была
мала и ничем не обставлена. Она освещалась двумя
большими окнами — ее единственной роскошью: так
иногда худенькое личико невзрачного ребенка бывает
освещено и украшено огромными прозрачными глазами.
Наша фельдшерица была невелика ростом, очень
плотна, говорила баритоном, курила крепкий табак; от
ее поступи сотрясалась мебель. По вечерам она расска
зывала Киске истории из жизни пиявок, которых она
изучила в совершенстве. Оказалось, что пиявки не лю
бят холодной воды, не любят запаха эфира и пахучего
мыла,— у них была своя жизнь. Кот, по имени Терен
тий, присутствовал при этих беседах.
Остальное население квартиры было велико и раз
нообразно. Все сходились по утрам в кухне, у рако
вины, с полотенцами через плечо. В ванной комнате
было две ванны: одна простая и одна газовая, но поль
зоваться нельзя было ни одной.
В соседней с нами комнате жил эстрадный актер.
Он выступал в ночном кабаре от часу ночи до четырех
часов утра; днем он спал. Иногда на рассвете он воз
вращался не один, и тогда рядом с его шагами шеле
стели вторые, легкие шаги. Стена была тонка, и сквозь
нее доносились слова любви.
— Что вы будете делать завтра? — спрашивала она.
— Благоговея, ждать вас,— отвечал он.
Разговор о любви неукоснительно кончался сожа
лением по поводу того, что обе ванны бездействуют.
Дальше по коридору жил человек совсем другого
склада. Он раньше всех приходил на кухню умываться,
для него по утрам призывно трубил автомобиль, в его
комнате висели диаграммы (кривые падали и возноси
лись), он служил в Комиссариате путей сообщения.
Северная весна наполняла квартиру бледной сол
нечной пылыо, вместо ночи были закатные сумерки, не
известные у нас на юге. Рассвет наступал в два часа
510
и долго тлел, не разгораясь. Москва внизу была бледна
и пуста, кот Терентий пел на крыше, могуче дышала
фельдшерица.
— Что вы будете делать завтра? — спрашивали за
стеной.
— Благоговея, ждать вас.
Из всего этого я написала свой первый рассказ.
В нем была пустая Москва, кот Терентий на крыше,
фельдшерица, актер, подруга актера, человек из
НКПС — пучок разнообразных жизней, связанных се
верной ночью, которая не хочет темнеть.
Рассказ был еще тепел и влажен, как птенец, и та
ким я отнесла его в редакцию. Я долго думала над тем,
в какую именно; я внимательно пересмотрела москов
ские журналы, их оболочку, их содержание и выбрала
небольшой еженедельник, в котором помещались рас
сказы, похожие на мой, только похуже: пишущему
часто кажется, что остальные делают то же, что и он,
только не так хорошо. В приемный день (четверг, от
четырех до шести) я отправилась в редакцию.
Редактора не было, он был в отпуске. Меня принял
секретарь, и я была подавлена величием секретаря, ко
торый всегда тем величавее, чем незначительнее жур
нал. Слоистый зной наполнял комнату, в углу стояло
гоночное весло, вентилятор над письменным столом из
давал стонущий звук, словно оплакивая голову секре
таря.
— Видите ли,— сказал секретарь, свернув мою ру
копись трубкой и приставив ее к левому глазу,— мы,
собственно, обеспечены материалом уже до октября.
Но все-таки приходите через неделю.
Через неделю мне вернули рассказ: первый вылет
птенца оказался неудачным. Я разгладила его помятые
крылышки, стерла пометку о возврате и отнесла во вто
рую редакцию. В длинном коридоре юная курьерша
в маково-красной повязке, взглянув на меня со всей
строгостью своих семнадцати лет, указала мне нужную
дверь.
В этой второй редакции не было ни весны, ни зноя,
окна выходили в тень, и сам редактор принял меня.
Он намекнул мне, что журнал загружен рассказами
511
о северных ночах, но, впрочем, просил прийти через
неделю.
— Я прочел ваш рассказ два раза,— сказал он мне
через неделю. Услыхав это, я искренне обрадовалась:
мне все казалось, что секретарь первой редакции не
прочел его ни разу. — Я прочел его дважды, — продол
жал редактор,— один раз здесь, в редакции, и второй
раз у себя дома, когда мне никто не мешал. Мне ка
жется, что вы действительно можете писать. У вас не
дурной глаз, вы многое видите, но многое вы видите
не так, как надо. И потом — почему все ваши герои
идут вразброд, почему ничем не объединены?
— Я именно и хотела показать человеческое одино
чество в переходную эпоху, когда старые формы жизни
уже разрушены, а новые еще не налажены.
— Допустим. Но даже если и так, то все же конец
вашего рассказа для нас неприемлем, слишком пе
чален.
— Я переделаю конец,— ответила я покорно__ То
есть я постараюсь.
— А начало... особенно это место: «И луна взошла
над человеческой печалью...» Повторяю, нам нужна
бодрость.
— Но ведь есть печаль, которую необходимо испы
тать, чтобы прийти к бодрости. Впрочем, я переделаю...
Я постараюсь.
Редактор взглянул мне в глаза совсем просто, почеловечески, по-дружески.
— Бросьте вы эту волынку,— сказал он.— Старай
тесь не старайтесь — рассказ ваш не подходит, и дело
с концом. Попытайтесь написать что-нибудь еще и та
щите мне. Да чего вы огорчаетесь? Говорю: попытай
тесь еще.
Еще одна минута — и я бы сказала ему, что этот
рассказ для меня очень важен, во-первых, сам по себе,
а во-вторых, потому, что я надеялась получить за него
немного денег, которые мне давно уже нужны. Еще бы
одна минута... Но как раз в эту минуту вошла строгая
юная курьерша, подала редактору бумагу, редактор
склонился над ней, и уже он был далеко от меня. Куда!.,
не догнать.
512
Возвращаясь из театра домой, эстрадный актер был
то грустен, то весел. Иногда он с легкостью одолевал
все семь этажей, прыгая через три ступеньки и едва
касаясь перил. У себя в комнате, сняв башмаки, он бо
сиком исполнял небольшую веселую чечетку. Но иногда
актер поднимался медленно и трудно, и однажды на
рассвете я видела его в передней на стуле: голова опу
щена, чемоданчик с гримом у ног, длинные руки по
висли вдоль клетчатых брюк. Бедный, бедный человек!
Я решила переговорить с ним ночью, потому что
днем он спал, а вечером уходил обедать. И вот, выбрав
благоприятную ночь, я обратилась к нему с просьбой
помочь мне устроиться там, где он работал. Для меня
это был настоящий удар, для этого не стоило приезжать
в Москву, но другого выхода не было: фельдшерица,
которой я задолжала уже за две недели, определенно
намекала, что ей очень нужны деньги, что жизнь тя
жела и что пиявки нестерпимо подорожали.
У актера помимо звучного англо-итальянского псев
донима (звали его Джек Паулини) было еще незлое
сердце. Он обещал и выполнил свое обещание. В один
из ближайших дней он повел меня в кабаре, где он ра
ботал, чтобы познакомить с директором, режиссером и
владельцем. Все это соединялось в одном лице, в одном
очень широком, красном, плотном и бритом лице. Седо
ватые волосы были зачесаны с таким расчетом, чтобы
скрыть лысину, но она не скрывалась.
Мы с Джеком Паулини пришли во время репетиции.
Меня опахнули запахи и звуки, знакомые мне по
«Созэпу»: запах сырых опилок, словно открыли ящик ста
рого винограда, и звуки вступления, где забывали
брать диез. Я вспомнила наш «Созэп», и у меня за
ныло сердце.
Театр назывался «Каравай». Он был в стиле рус
ской избы, такой, какой ее представляет себе наивный
иностранец, в стиле трактирного чайника, одеяла из
лоскутков, полушалка, гитары с лентой... Самая доро
гая и почетная ложа имела вид русской печи, и голо
вы сидевших в ней выглядывали оттуда, как горшки.
«Каравай» был не просто театром: он был кабаре.
И не просто кабаре, а ночным кабаре, соединенным
Ш
с рестораном. Это был театр, где искусство соединялось
с гастрономией. Во время исполнения номеров хождение
официантов с блюдами было строго запрещено. Исклю
чение делалось только для «судака по-монастырски»
(с шампиньонами), который настолько нежен, что, бу
дучи изготовлен, не может ждать ни минуты.
Директор «Каравая» Алексей Алексеевич Рындин,
несмотря на седые волосы, был настоящий юноша по
пылкости воображения и по искренности. Он твердо
верил, что «Каравай» — несказанное достижение рево
люционного искусства и «сильные мира сего» только
потому не коротают там своих вечеров, что дела госу
дарственной важности лишают их досуга.
Мы договорились с Алексеем Алексеевичем.
— Ты вот что,— сказал он мне,— ты не робей. По
дадим тебя публике, как конфетку. Конферирую я сам,
я тебя не обижу. Напиши нам что-нибудь такое совре
менное, но изящное, женственное, понимаешь ли, бла
гоуханное.
Алексей Алексеевич в качестве старого актера гово
рил всем без исключения «ты» и обожал благоухания.
Мы сошлись на жалованье в пятьсот тысяч рублей
в месяц, за эти деньги я должна была писать и играть.
Пятьсот тысяч!.. Киска, Киска, наши дела положи
тельно налаживаются!
Началась ночная жизнь, ночное бытие. В двенадцать
часов ночи я уходила в театр и возвращалась в пять
утра. Я ложилась в шесть и просыпалась в три, когда
Киска давным-давно уже вернулась из своей «Опытно
показательной школы», куда я ее отдала, и готовила
«задание». Я уходила на репетицию, а она оставалась
одна. Летом все это было не страшно, но когда нача
лась осень, я забыла, как выглядит день.
Алексей Алексеевич не обманул меня. В первый же
вечер моего выступления он представил меня публике,
сказав, что сейчас выступит новая актриса, она же и
автор, актриса «очень хорошая, потому что плохих мы
не держим». В заключение он просил не слишком сту
чать ножами и вилками ввиду моего слабого голоса.
Стремление увидеть «новую актрису» на несколько ми
нут пересилило аппетит, многие оторвали глаза от та514
редок и взглянули на сцену, и даже из «русской печи»
выглянули две головы. Впрочем, это волнение, вызван
ное новизной, вскоре улеглось, заговорили вилки, и
два «судака по-монастырски» поплыли над головами.
Публика «Каравая» была не такова, чтобы долго утр уждать себя сценическими эффектами.
Публика «Каравая», махровейшие цветы нэпа, пыш
ные розаны, перед которыми инженер Альберт из кафе
«Куб» казался подснежником,— ваш букет, ваш аро
мат, ваше благоухание... их невозможно забыть. Невоз
можно забыть соперничество с кулебякой и шницелями,
которые всегда побеждали. Я не говорю о судаке, я
остерегаюсь говорить о нем. Эта рыба, особенно когда
она с шампиньонами,— непобедима. Ее не перепоешь,
не переиграешь, не перетанцуешь...
За время моей службы у Алексея Алексеевича, ко
торый, впрочем, всегда был добр ко мне, я познакоми
лась с ночной Москвой. Я узнала ночных извозчиков,—
поджидая у театральных дверей конца программы, они
толковали о том, что неизвестно, каков будет урожай,
а «овес так дорог, что не подступиться».
Иногда, если наше время совпадало, мы возвраща
лись домой вместе с Джеком Паулини. Ночь, тишина,
предрассветная грусть, от которой не избавлен ни один
город, действовали неодолимо на бедного эксцентрика.
Наплыв больших и печальных мыслей заставал Джека
Паулини совершенно неподготовленным.
— Ах, боже мой, боже мой! — тоскливо говорил
он.— Опять у меня изжога от дежурного блюда. Дают
всякую дрянь на маргарине.
Но он был не прав: это был не сытый желудок, а го
лодное сердце, которое давало себя чувствовать.
— Ничего я в Москве толком не знаю, никогда ее не
вижу: я ведь тоже приезжий,— сказал он мне однажды.
— Давайте завтра встанем пораньше и пройдемся
по городу. Я тоже мало что видела. Что вы будете де
лать завтра?
— Благоговея, ждать...— начал он, явно по при
вычке.
— Неправда, Джек. Не надо этого. Мы и так понимаем друг друга.
515
И он согласился, что не надо.
...Был вечер,как всегда, вернее — была ночь, суб
ботняя ночь, когда «Каравай» был особенно полон.
Глазастые цветы по стенам, красные и синие, были за
литы светом, посуда особенно блестяща, белые рубахи
официантов особенно белы. Алексей Алексеевич, вы
тирая платком лысину, вместе со своим помощником
смотрел в отверстие занавеса и чуть ли не заметил в
публике кого-то из «сильных мира сего». По крайней
мере, директорский затылок побагровел еще сильнее,
а по спине помощника пробежало восторженное со
дрогание, словно его окатила теплая волна.
Я стояла на выходе, одетая французской куклой. Ку
кольный румянец лежал аккуратными кружочками на
каждой щеке, вокруг глаз были нарисованы длинные
лучеобразные ресницы. На мне был кисейный чепец и
бархатный корсаж. Как всегда перед началом, было
зябко, и жидкие белила неприятно сохли на голой спи
не. Моя партнерша, тоже кукла, но русская, деревен
ская, с кирпичным загаром, подвязывала лапти. Третий
партнер, тоже кукла, солдат, стоял рядом, выпрямляя
грудь.
Мы встали на наши подставки и окаменели в ку
кольных позах. Скрипка и рояль заиграли вступление,
и пестрый занавес раздвинулся в обе стороны. В лицо
пахнуло теплом, жужжание голосов стало глуше. Мне
надо было начинать. Я открыла рот, чтобы произнести
под музыку свою первую фразу: «Я Мариэтта, родом
из Прованса»,— так начиналась эта кукольная коме
дия,— открыла рот, но ничего не сказала.
Наш скрипач, проворный и молодой, делая вид, что
ничего не произошло, вторично заиграл вступление, ка
чая головой и скрипкой и грозя мне глазами. Он снова
доиграл до рокового такта, но «Мариэтта родом из Про
ванса» безмолвствовала. Тогда, не теряя самооблада
ния, он встал со своего места, вылез на сцену, поднес
скрипку к моему лицу и, смеясь и напевая, как бы же
лая растормошить неподвижных кукол, в третий раз
заиграл вступление, но глаза его, приближенные к
моим, были страшны. Тогда я разжала пересохшие губы
и доложила, наконец, ужинающим все, что полагалось.
516
Я молчала не потому, что роль вылетела у меня иЗ
головы: это было невозможно, я ведь сама писала все
это. Я молчала потому, что, как только дали занавес,
справа от сцены, в «русской печи», я увидела: подперев
подбородок левой рукой, а правый пустой рукав зало
жив в карман, сидел мой бывший начальник товарищ
Шуляк и терпеливо ждал, когда начнут.
За кулисы, в закоулок между нашей уборной и
кухней, где реяли запахи жареного масла, вазелина и
потных париков, куда «вход посторонним строго вос
прещен», товарищ Шуляк проник совершенно свободно.
— Что вы здесь делаете? Как вы сюда попали? —
спросила я его.
— Я здесь по роду своей службы. Меня давно уже
интересовало это учреждение. Но скажите мне, что вы
здесь делаете? Как вы сюда попали?
— Я не хотела этого, я пробовала другое, но у меня
не вышло.
— Что же другое?
— Я написала рассказ, но он получился печальный.
Мои герои шли вразброд, они не были объединены, они
были одиноки.
— Ну-ну-ну,— сказал товарищ Ш уляк.— Надо по
пытаться еще раз.
— А если и во второй раз не выйдет?
— Стало быть, еще раз.
— А если и в третий раз, товарищ Шуляк, и в чет
вертый, и в пятый,— что тогда?
— Ну что ж ,— ответил товарищ Шуляк после ми
нутного раздумья,— стало быть, надо и в третий, и в
четвертый, и в пятый.
Глава двенадцатая
Понедельник — это актерское воскресенье. В поне
дельник нет спектаклей, нет репетиций, и хотя весь
остальной город уже отпраздновал и начинает трудо
вую неделю, актеры отдыхают.
Мое и Кискино горе было в том, что наши отдыхи
не совпадали. Для нее понедельник был скопищем труд
ностей, он был омрачен таблицей умножения.
517
— Семь раз восемь,— говорила она с глубоким
вздохом.— Нет, ты только подумай!
И все же, несмотря на то что наши праздники не со
впадали, я заставила их совпасть, произведя искусст
венный сдвиг. Я разрешила Киске не пойти один раз
в школу, и таким образом мы с ней встретились. Мы
получили в свое распоряжение целый огромный день,
мы так разбогатели, что даже растерялись. Хорошо еще,
что мы догадались накануне распределить наши богат
ства. Утренние часы решено было посвятить задушевной
беседе, вечерние — кинематографу, а дневные, после
долгих колебаний между «Музеем сороковых годов» на
Собачьей площадке, Останкином и Зоологическим са
дом, который не был еще в то время парком,— дневные
часы решено было отдать Зоосаду.
Сначала победа осталась было за «сороковыми го
дами». От ребят в школе Киска слыхала, что там ком
наты — «как живые», особенно комната «бабушки», что
там наверху есть детские, где жили старинные дети,
спали там, читали старинные книжки, повторяли семь
раз восемь и шалили старинными шалостями, которые
не устарели до сегодняшнего дня. С вечера решено было
идти в музей, но когда в воскресенье на заре я пришла
из «Каравая», Киска, от волнения лежавшая без сна,
объявила мне, что она выбрала Зоосад.
Судьба актеров и школьников была милостива к
нам. Она подарила нам столько синевы и тишины,
столько осеннего золота, что ими становилось богато
любое сердце. Обо всем этом хорошо сказано у кого-то,
что в такой день хочется устраивать свою жизнь.
В Зоологическом саду дорожки были посыпаны
светлым песком; отсутствие следов было поразительно.
В этот ранний час песок был гладок, свеж и нов, как
будто ничья стопа — ни нога человека, ни лапа зверя —
никогда не касалась его. Синие тени клеток и оград
лежали на песке с такой нежной отчетливостью, что
жалко было ступать по ним. Трава по бокам была
молода второй и последней молодостью, которая насту
пает осенью; трава была зелена, как весной, и солнеч
ные пятна слагались в счастливые сочетания, как вес
ной. Но над всем этим была опрокинута свежесть, свой518
ственная только осени. Кленовые и березовые листья
падали на аллеи.
Перед клеткой с лисицами Киска задрожала от во
сторга. В клетке был пушистохвостый лис, глава семьи,
лисица-мать и пятеро детей: двое спали, а двое других
охотились за пятым, который, в свою очередь, ловил
собственный хвост.
При виде этих веселых рыжих детенышей у Киски
возникло страстное желание взять, схватить, унести
с собой хотя бы одного из них. В ней, несмотря на то
что она была маленькой культурной женщиной, учени
цей «Опытно-показательной школы», знакомой, хотя и
недостаточно, с таблицей умножения, в ней проснулись
древние-древние инстинкты первого человека на земле,
охотника и следопыта, повелевающие взять, схватить,
унести к себе в пещеру пушистого зверя, который кра
сив и слаб.
— Возьмем хотя бы одного,— повторяла Киска умо
ляющим голосом.— Попроси кого-нибудь, чтобы нам
позволили. Зачем им целых пять? А он будет жить у
нас в ванной: все равно там нельзя мыться. Попро
сим.
— Они никак не могут, Киска,— отвечала я .— Если
они каждой девочке начнут дарить что-нибудь на па
мять, им самим ничего не останется. А вдруг, как на
грех, кому-нибудь понравится слон?
— Ты все шутишь, мам,— возразила Киска, не от
рывая глаз от самого маленького и прелестного.— А я
тебе серьезно говорю.
Она была так взволнована, что готова была даже на
преступление.
— Я думаю, его можно взять потихоньку,— повто
ряла она задумчиво и тревожно.— Надо попробовать.
Ты видишь, в одном месте сетка отстала от рамы: вот
там можно попробовать.
— А как же ты пронесешь лисенка? Ведь при вы
ходе стоит сторож.
— Спрячу под пальто.
— Нет, Киска, так нельзя. Один мальчик (это было
очень давно) поступил так, как ты хочешь, и у него
вышли большие неприятности.
— Какой мальчик и какие неприятности? — немед
ленно спросила Киска.
И тогда, сев на скамью под большим тихим деревом,
я рассказала ей историю юного спартанца, который
украл лисицу и спрятал ее под хламиду, где она стала
грызть ему внутренности.
Выслушав назидательное повествование и, по-видимому, отказавшись от мысли совершить кражу, Киска
ушла одна осматривать животные чудеса. Она мелька
ла го тут, то там, то у лебяжьего полуострова, то у кле
ток с медведями, а я, сидя под деревом, обдумывала
свою жизнь.
Сидя у пруда, греясь на солнце, от которого почти
отвыкла, я впала в диковинное, какое-то призрачное и
прозрачное состояние, когда явь наполовину поглощена
сном.
Вероятно, это длилось недолго, это было кратко по
времени, но перенасыщено содержанием, как те доли
секунды, в которые вода не успела вылиться из кувши
на Магомета; сам же пророк обозрел в это время седьмое
небо и все его чудеса.
Глядя на солнце, отраженное в струях пруда, я на
миг утратила внутреннюю сопротивляемость, и тотчас
же события, слова, человеческие лица, голоса, голоса,
голоса обрушились на беззащитное сердце. Все мое не
давнее прошлое неслось на меня, мучая и убеждая.
«Вильяма Шекспира не жечь,— сказал матрос с
«Алмаза».— Уважайте, гражданка, культурные цен
ности земли».
«Земля наша — капля капли перед Канопусом,—
прозвучал отдаленный голос Авеля Евсеевича.— Шек
спир — молекула. Кто знает, жил ли он на самом
деле».
«Пусть умирает кто хочет,— твердо сказала това
рищ Клавдия.— Но Ворончик должен жить. Спешите,
доктор, время дорого».
«Часы продаете,— отчеканил товарищ Ш уляк,—
упускаете время, которое дорого. Обратите на это вни
мание, товарищи».
— Товарищи,— произнес надо мной подлинный, не
призрачный, звучный и хороший человеческий голос с
520
приятной хрипотцой,— теперь обратите внимание на
обезьян.
Я открыла глаза: по дорожке вдоль пруда шли
люди, живые существа, родственные мне по плоти и
крови. Их было человек десять, и самому старшему из
них не было двадцати лет. Трое из них — три девуш
ки — все вместе ели одно большое румяное яблоко, над
кусывая его по очереди.
Они прошли толпой мимо меня. И я встала и пошла
вслед за ними. Я почувствовала непреодолимое жела
ние обратить внимание на обезьян, хотя за минуту до
этого совершенно о них не думала.
В то время Зоосад не был богат, как сейчас, редкост
ными обезьянами. В застекленном вивариуме не жили
заморские шимпанзе и орангутанги, привезенные из теп
лых стран в меховых одеялах и вскормленные банана
ми и мандаринами, специально доставляемыми для них
на самолетах. В то время простые и веселые мартыш
ки прыгали и скакали в просторных мелко плетенных
клетках на открытом воздухе. Они цеплялись хвостами
за перекладины, свисали оттуда, словно гирлянды лу
ка, торопливо и озабоченно, мелкими человеческими
движениями грызли морковь, моргая глазами и хму
ря лоб.
Наша группа подошла к обезьянам и остановилась.
Говорю: «наша», потому что хоть я и пришла не с ними,
но шла за ними. И то, что объяснял идущий впереди,
относилось в равной мере ко всем, в том числе и ко
мне.
Мартышки читали в это время газету. Как она
попала к ним — осталось тайной, но они наслаждались
ею. То, разостлав, они садились на нее, смеясь и болтая.
То, укрывшись ею, как плащом, они блаженно замирали,
шевеля хвостами и жмуря глаза. В конце концов газе
той овладел проворный самец. Он рассмотрел добычу
со всех сторон, понюхал ее с такой силой, что даже чих
нул, потом затих, ковыряя пальцем строки. И наконец,
разостлав бумагу у себя на коленях, оторвал от нее ла
комый кусок с объявлениями и жадно съел, на горе и
зависть остальным.
— Товарищи,— сказал экскурсовод своим прият521
вым волжским выговором,— вот обезьяны. Они потому
особо интересны из всего зверья, что ближе всего под
ходят к нам, к людям то есть.
Среди экскурсантов был один паренек в веснушках.
Его внимание ко всему виденному и восторг были та
ковы, что он забывал дышать. Я утверждаю, что у него
были секунды, когда он не дышал, чтобы не мешать
себе. Услыхав, что обезьяны ближе всего к нам, людям,
он произнес глубоким горловым голосом, идущим из са
мой глубины внимания:
— До чего похожи! Просто ест и смотрит, как че
ловек. Только хвост мешает.
— Дело в том,— говорил дальше экскурсовод,—
была в науке такая аксиома (очевидно, он хотел ска
зать: «гипотеза»), что мы, люди то есть, произошли от
этих самых обезьян. Теперь это установлено доско
нально.
В беседу робко вступила одна из девушек, сказав,
что, по имеющимся у нее сведениям, человек произо
шел от амебы, похожей на кисель, она-то и есть
зародыш всему. Экскурсовод взглянул на девушку
зорко.
— Амеба сама собой. И собака, может, от нее про
изошла, но нам важно знать, что она идет от волка.
И вот в науке стали поговаривать, что мы идем от
обезьяньего племени. Дарвйн, — продолжал он, ударяя
на последнем слоге иностранного имени, отчего далекий
англичанин Чарльз Дарвин сразу превратился в земляка-волжанина из Нижнего или Саратова,— Дарвйн
первый утвердил подобное мнение, и теперь почти до
стоверно, что мы произошли от первобытного человека,
который произошел то же самое от обезьяны.
Мартышки прыгали в клетке, осеннее солнце мед
ленно передвигалось в небе, мы слушали рассказ об
обезьянах.
Неизмеримо долог и труден был путь от зверя к че
ловеку. Теперь он давно уже пройден. Завершен. Но
новые задачи встали перед человеком — вытравить в
себе хищника-одиночку. Завоевать себе право объеди
ниться в общем труде.
— Настал день,— сказал экскурсовод,— когда в на522
шей стране слова «я» и «мое» заменились словами «мы»
и «наше».
Он закончил так:
— Вы должны понять, товарищи, что этот день был
особенный день. Очень важный, потому что «мы» — это
совсем не то, что «я». «Мы» — это... одно слово, «мы»...
много нас, значит.
— Ясное дело,— подтвердил паренек в веснуш
ках.— Ясное дело. «Мы» — это значит не то, что «я».—
Он выступил вперед, как бы собираясь сказать боль
шую и важную вещь.— «Мы»...— Он вдохнул полной
грудью солнце и воздух сада. Он сделал широкий жест,
куда включил вселенную.— «Мы»... одно слово. Много
нас, значит.
— Ты здесь? — спросила прибежавшая Киска.—
А я ищу тебя. Правда, что мы произошли от обезьяны?
— Может быть,— ответила я .— Но важно не это.
«Мы». Нас много, и жизнь велика.
Мы провели в саду весь день. Возвращались под
вечер, когда уже зажигали огонь.
В одном из окон две девушки починяли стул. Плете
ное сиденье было продрано, одна девушка держала стул
за ноги, другая затягивала веревочкой пораженное
место. Но в ту минуту, когда почти все уже было
кончено, веревка лопнула, и пришлось начать сна
чала.
— Ну и начнем, ну и что ж ,— очевидно, сказала
та, что покудрявее.
И обе девушки снова нагнулись над стулом, кото
рый, по всей вероятности, был им очень нужен.
В другом окне купали ребенка. Там завесили окно
платком, но платок упал, и я увидела комнату. В ней
было много народу, стоял даже человек без пиджака,
в кожаном фартуке. Очевидно, он работал, и вот его
позвали смотреть, как будут купать парнишку. А пар
нишка сидел в корыте и все порывался хлебнуть мыль
ной водицы.
И тогда, на тихой вечерней улице, меня охвати
ло ощущение жизни с не изведанной до того силой.
Я ощутила ее строй, ее ход, ее смысл, как никогда
раньше.
523
«Эти девушки починят стул,— думала я ,— и он бу
дет служить им еще долго. А из малыша, который в
корыте, вырастет человек и займет свое место под солн
цем. Таких, как он, много. Они вырастут и скажут
о себе: «Мы».
Глава тринадцатая
Если верить Библии, этой почтенной старой книге,
все мы произошли от Адама. Но, независимо от того,
произошли мы или нет, независимо от того даже, су
ществовал ли Адам на свете, его облик чрезвычайно
любопытен. Его история — это первая история любви
на земле, отмеченная литературой.
Возникновение Адама, чудесное превращение его
ребра в юную золотоволосую Еву, их любовь, яблоня
райского сада — вся эта история известна всем. Но да
леко не все поставлены в известность, что Ева была вто
рая жена Адама, что Адам был женат дважды. Что,
кроме Евы, у него была еще одна жена, первая по сче
ту, которая именовалась Лилит.
В противоположность Еве, созданной из мужниного
ребра и тем самым лишенной индивидуальности, Ли
лит была сотворена из горсти земного праха и ночного
воздуха. Хотя и по-иному, чем Ева, она была прекрасна.
Ее походка была исполнена лунного скольжения, чер
ные волосы окутывали ее всю. Она была умна и склон
на к ведовству. Она варила тайные зелья и собирала
травы. Адам не мог с ней ужиться.
Она вела себя так плохо, что была лишена звания
жены первого человека. Ее постигла печальная участь,
самая печальная из всех: ее замолчали, и даже в Биб
лии о ней не говорится ни слова. Имя ее встречается
лишь в страшных книгах Каббалы и Большой британ
ской энциклопедии. В последней отмечено, что, изгнан
ная из рая, она долго еще продолжала жить вне его.
Она являлась юношам во сне. Кроме того, в той же
энциклопедии сказано, что она «любила расчесывать
волосы у чужих очагов».
Впрочем, все это не существенно. Достойно упоми
нания только то, что, истощив все свои темы для «Кара524
вая», использовав свое небольшое знание современно
сти, я отпрянула назад, в библейские времена. Таким
образом, благодаря мне Лилит приобрела широкую и,
как вскоре выяснилось, довольно печальную популяр
ность в нэпманских кругах, посещавших «Каравай».
Созданные мною персонажи получили окончатель
ное воплощение в нашей костюмерной. Лилит, как де
моническое начало, была окутана в черный шелк. На
лбу ее ночным блеском горел лунный камень, и ее рука
ва были широки и перепончаты, как крылья летучей
мыши. Ева была кудрява, стрижена. От райского солн
ца она покрылась легким золотом веснушек. Адам был
русый юноша, несколько ленивый, в шелковой косово
ротке; отмечено было, что он не любит бриться. Змей —
янтарный брюнет в сумрачной пижаме. Кроме перечи
сленных лиц, был «Ангел для услуг», с крыльями и в
переднике. Он носил ключи у пояса и заведовал кухней.
Первый акт уяснял «Караваю» взаимоотношения
Адама и Лилит. Их семейная жизнь не ладилась; она
протекала в причудливо обставленном полутемном по
кое. Хозяйство шло вкривь и вкось. Ангел был расте
рян. Змей наблюдал издалека. Все кончилось бурным
уходом Лилит.
Обстановка второго акта радовала зрителя обилием
света, плетеной дачной мебелью, атмосферой дома
отдыха, где отдыхал Адам после операции извлечения
из него ребра. Ева кормила его манной кашей и цело
вала плохо выбритую щеку. Она порывалась испечь
ему яблоко, зная, что это полезно выздоравливающим,
но Адам просил ее воздержаться: он боялся яблок.
Все шло бы хорошо в этом счастливом доме, если
бы не Змей. Это он внушил Еве мысль, что слушаться
мужа необязательно. Это он поднес ей яблоко, надку
сив которое, она ощутила свою женскую прелесть. Это
он смутил ее янтарной гладкостью идеально выбритых
щек. Это он, наконец, раздвинув листья винограда, по
казал ей далекий мир, полный соблазнов. Это он, это
он, это он.
Ева уходит со Змеем из светлого дома, Ангел потря
сен, Адам снова одинок. Он сиротливо сидит под фи
говым деревом, спелая фига падает к его ногам: это все.
525
Алексей Алексеевич остался чрезвычайно доволен
результатами моего творчества. В его пылком юноше
ском воображении невинная шутка на двадцать минут
превратилась в антирелигиозную сатиру, под краси
востью формы скрывающую огненные мечи сарказма,
способные пронзить сердца ночных посетителей «Кара
вая» и обратить их в неверие. С его точки зрения, это
была настоящая «благоуханная и современная вещь»,
в которой нуждался его театр.
У меня были сомнения на этот счет, но я молчала.
Я молчала, а между тем общество Адама и Евы на
чинало тяготить меня. Образ светловолосых прародите
лей, выдуманный древними поэтами и подновленный
мной для сцены, их легендарно легкая походка заглу
шались в моем сознании грузной поступью первобытно
го существа с челюстью обезьяны и мозгом человека.
Мне хотелось думать о нем, о первобытном существе,
потому что с ним было соединено воспоминание о вос
кресной прогулке в саду, где дышали люди и звери.
Мне хотелось писать о другом, передать словами,
закрепить на бумаге воздух того дня, жест, которым
веснушчатый парень обнял вселенную, и всю силу убеж
дения, вложенную в короткое слово «мы». Для этого
требовались слова настоящие, свежие и точные, кото
рые приходят не сразу. Я искала их все время.
Но наряду с этим жизнь шла своим чередом. Скетч
об Адаме и Еве увидел наконец свет рампы. В качестве
«гвоздя» он был оставлен на второе отделение програм
мы, и это обстоятельство погубило его.
Второе отделение обычно протекало в атмосфере,
значительно подогретой рислингом и портвейном, люби
мыми марками «Каравая». Гроза разразилась на пер
вом же представлении. Перебивая реплику Адама, под
нялась за одним из столиков мощная фигура, налитая
алкоголем, и громовым голосом пьяного человека по
требовала прекращения «богомерзкой пьесы», осквер
няющей религиозную легенду.
— Долой!..— заключила фигура, грузно садясь на
место и стаскивая по дороге скатерть с тарелками, бу
тылками и бокалами.
Звон скандала смешался с плачем испуганной Ли526
лит. Ева прыгнула в оркестр, Ангел скрылся за кулисы,
ломая перья. Что касается Адама, то он, самоотвержен
но рискуя вторым ребром, ринулся в зрительный зал
на помощь милиции. Алексей Алексеевич был совер
шенно убит косностью своей публики, не способной про
никнуться антирелигиозным пафосом.
Я снова пришла к редактору, который однажды от
казал мне, пояснив, что мои герои одиноки, что каждый
живет для себя, что идея «общности» чужда им. Я при
шла к нему в дождливые сумерки, после репетиции.
Фонари горели сквозь туман и дождь. Туман и дождь
были расцвечены радужным сиянием. Возле каждого
фонаря, в воздухе, на дожде, плыла фонарная тень.
У редактора был ларингит, он издавал гусиное ши
пенье, горло было многократно обмотано теплым кашне,
но, несмотря на все это, он тотчас узнал меня.
— Это вы,— сипло сказал он и снял с шеи одно из
колец кашне.— Я знал, что вы еще придете. Притащи
ли что-нибудь?
— Притащила.
Очерк или рассказ (не знаю, как назвать его) был
невелик. Редактор прочел его тут же: редкая удача, ред
кость которой я вполне оценила только впоследствии.
Я наблюдала за ним в то время, как он читал. Тусклая
электролампа освещала его белесые ресницы, глаза пе
реходили от строки к строке. В одном месте редактор
сморщился: я никогда не узнала, к чему это относи
лось — к моей рукописи или к его больному горлу.
В другой раз он одобрительно почесал нос: я, не сомне
ваясь, приняла это на свой счет. Его глаза светлели,
он не улыбался губами, но улыбка была разлита по
всему его лицу. Зазвонил телефон на столе — он снял
трубку, не глядя, и продолжал читать. Он читал, держа
трубку в руке, и слышно было, как другой какой-то ла
рингит задыхался и хрипел в телефоне, как бы посе
лившись там навсегда.
Редактор кончил читать и взглянул на меня.
— Вещь пойдет,— сказал он шепотом и снял с шеи
еще один оборот кашне.— Я вам говорил, что вы можете
527
писать. Это вы хорошо про паренька с веснушками...
Алло! — внезапно спохватившись, просипел он в
телефонную трубку, но там уже царило молчание. Он
повесил трубку.— Напишите еще. Знаете про что?
— Про что?
— Про вашего паренька. Покажите его яснее, опи
шите весь его день, от утреннего гудка на фабрике до
вечерних огней на рабфаке. Опишите рабочий день.
Должно получиться.
— Не могу,— ответила я, болея душой.— Еще не
могу. Я еще ничего этого не знаю. Это надо увидать,
и для этого нужно вдохновение.
Редактор поставил локти на стол, крепко утвердил
в ладонях подбородок. Устроившись таким образом, он
сощурил глаза.
— Вдохновение! — сказал он шепотом и с нату
гой.— Гм... вдохновение. Вдохновение — есть умение
приводить себя в состояние, наиболее пригодное для
работы. (Он приоткрыл глаза. Там, в глубине, среди
белесых ресниц, ярко сверкал зрачок, маленький, как
просяное зерно, но чрезвычайно острый.) Да, наиболее
пригодное для работы. Запомните это. И если бы маши
на, например, обладала способностью рассуждать, то,
работая полным ходом, она полагала бы, что на нее
снизошло вдохновение. Запомните это.
И он окончательно размотал кашне.
На рассвете пал на землю иней. Город посветлел,
помолодел, стал совсем юным. Автомобильный рожок
у нашего дома воззвал высоким, чистым голосом: он
тоже был молод, был нов, в его светлом зове таилось
нерастраченное серебро. След автомобильной шины
отчетливой елочкой лежал на белой мостовой. Это был
первый след этого дня; было раннее утро, все еще
спали.
Автомобиль позвал меня, я вышла, и мы пустились
в путь. Ничто не задерживало нас, улицы были пусты.
Опрокинутый месяц стоял еще в небе, на западе по-ночному синело, но восток был уже залит светом: оттуда
наступал день.
Ворота аэродрома раскрылись перед нами. Аэро
дром был огромен, здесь было видно солнце, оно быстро
всходило пламенным шаром, и постепенно иней таял.
Но и растаяв, он оставил после себя в воздухе хрусталь
и ледок.
На аэродроме, отгороженные веревкой, стояли люди.
Невзирая на ранний час, многим хотелось взглянуть,
как будет отлетать самолет, идущий в агитоблет далеко
на юг. Люди, стоя на земле, разглядывали небо, гово
рили о крыльях, о ветре, дивились собственным теням,
которые по утрам всегда непомерно велики. Шагни
раз — и ты перешагнешь аэродром, шагни два — и ты
коснешься горизонта.
Двери ангара раскрылись, и оттуда вывели неболь
шого воздушного конька. Его желобчатые крылья
сверкнули на солнце: он как будто окунулся в утро и
вынырнул оттуда весь в серебре.
К тому времени «Каравай» был оставлен мною на
всегда. Я не питала к нему злобы, мысленно я рас
сматривала его отвлеченно и беззлобно. Взамен его мне
открылся доступ в несколько редакций. Особенно я по
любила одну из них, чья стеклянная стена, поднятая
высоко над городом, всегда вызывала во мне ощущение
полета. Теперь мне предстояло лететь на самом деле.
Этот полет был для меня первым серьезным испыта
нием: до того я не подымалась выше Зоосада, выше
московских улиц, построек, школ и пионерских лагерей.
Теперь мне предстояло лететь высоко над линией рек,
далеко на юг, увидеть сверху родные степи у моря, где
я родилась, и еще дальше увидеть земли нашей страны,
где я не была никогда.
Летчик Ротов был потрясен тем, что корреспондент
от газеты, данный ему для агитоблета, оказался жен
щиной. Женщина приносит несчастье машине, будь то
бритва или паровая турбина: в это верят под всеми
широтами земли. Японские водолазы, после посещения
женщиной места их работы, сыплют соль на палубу и
трап, чтобы древней очистительной силой перебороть
недоброе влияние.
Летчик Ротов был советский летчик, он был выше
всяких таких предрассудков. Каждое утро, невзирая на
529
погоду, он обливался ледяной водой на открытом воз
духе. Но все это вместе взятое не могло окончательно
смыть с него предубеждения против женщины-журна
листа.
— Вы женщина,— сказал он, увидав меня перед
полетом.
Я не посмела отрицать этого, и наши отношения
были временно испорчены.
Итак, мне предстояло лететь. Мне предстояло узнать
упругость воздуха, беспыльные просторы, где жизнь
течет иначе, чем на земле. Предстояло узнать множе
ство людей, задавать вопросы, получать ответы, запо
минать их надолго. Летчик Ротов, с которым мы скоро
подружились, запомнился мне одним своим ответом.
Как-то раз в пути (не в воздухе, а на земле, конечно) я
спросила, каковы профессиональные болезни летчиков
и их механиков. И летчик Ротов ответил мне, подумав:
— Профессиональные болезни? Кроме смерти, как
будто никаких.
Но об этом потом. А сейчас через слюдяные окна
кабинки видна такая пока еще близкая земля и срезан
ный кусок неба. Мой спутник, Ефим Семенович Кромаров, инструктор от Авиахима, опытный воздушный
волк, весь оплетенный ремнями, как на фронте, плотно
усаживается в кресло. На груди у него восьмикратный
бинокль, в руках план местности. В пути Ефим Семено
вич будет произносить речи с крыла самолета, объясняя
в деревнях значение «несущих плоскостей, стабилиза
тора, хвоста» и прочего. «Задавайте вопросы, това
рищи,— скажет Ефим Семенович.— Кто чего не понял,
тот выходи и говори».
И выйдет старый сивый дед, которому девяносто
лет, протрет тряпочкой старые глаза и задаст «техниче
ский вопрос», почему козы пугаются машины больше,
чем овцы, а уж на что овца пуглива. А еще прибавит,
что он, крестьянин Емельян Мочало, не прочь сделать
ся членом «Общества друзей», потому что он, крестья
нин Емельян Мочало, прекрасно все понял про воздуш
ную флотилию и готов внести членский взнос.
А потом выступит его правнук, комсомолец Гриша, и,
с благоговением глядя на Готова, громогласно заявит,
530
что все они, комсомольцы Украинской Социалистиче
ской Республики, будут по мере сил своих поддержи
вать наш славный авиафлот и наших летчиков, которые
лучшие в мире. И бабы и мужики, собравшиеся по слу
чаю самолета и базарного дня, зашумят и прихлынут
к самолету поближе, поближе к самолету, так что Ротов
закричит в сердцах: «Эй, мальчишки, не лазать под
крылья, не то вздую!» Но все это будет потом. А пока
самолет идет по земле все шибче; сзади него ветер,
впереди — гул. И вот он уже не на земле, а в воздухе.
Непривычное тело теряет свой вес, и — ух! — падает
непривычное сердце.
Москва отходит от нас, как пристань от корабля.
Внизу плоская зелень и маленький синий камень: это
круглый пруд Зоосада, над которым мы летим. Того
самого Зоосада... Кто это сказал, что осенью хочется
устраивать свою жизнь? Жизнь устроена, дорога най
дена. Мы забираем все выше и выше. Летчик Ротов,
обратив ко мне свое лицо в шлеме, улыбается. Он улы
бается и головой показывает вниз на Москву.
— Москва,— говорит он, и мы угадываем это слово
по движению губ: о-а.
А внизу лежит Москва, лежит земля, освещенная
солнцем. Рокочет пропеллер голосом высот, мотор вели
колепно дышит. И весь самолет, его светлые сильные
крылья, грудная клетка, все вместе, летя навстречу
заре, с каждым разворотом воздуха все больше и боль
ше вникает в пространство, поглощается движением,
приводит себя в состояние, наиболее пригодное для
полета. И если бы самолет обладал способностью ду
мать, он подумал бы, что на него снизошло вдохно
вение.
Послесловие
Лучшие книги — это те, которые не нуждаются в
предисловиях и послесловиях. Литературное произве
дение говорит само за себя, и еще Флобер утверждал,
что вещь должна быть написана так, чтобы читающие
сомневались в наличии автора. Он хотел творить без
ошибочно и безлико.
531
Наше время не есть время холодных объективно
стей. Все, что мы пишем, хорошо это или дурно, мало
или велико, окрашено участием автора в описываемых
событиях, овеяно его дыханием. Автор есть, его нельзя
скрыть, он участвует во всем, он добавляет и поясняет,
если это нужно. Нечто подобное происходит и здесь.
Если данная книга не дышит полной грудью, если
она недостаточно передает веяние эпохи, то это после
словие приходит ей на помощь и предлагает рассмат
ривать ее как простой перечень нескольких жизней
трудного времени. Они жили, эти люди. Многие из них
прошли и скрылись, как будто их ноги никогда не топ
тали легкие седые травы у дороги. Их следы остались
только на этих страницах. Я видела этих людей и рас
сказала о них,
1928
С О Д Е Р Ж А Н И Е
РАССКАЗЫ
Квартира № 3 2 ......................................................................... 7
Соловей и Р о за ............................................................................... 12
Тосик, Мура и «ответственный коммунист»........................... 20
«Беспомощный учитель».............................................................. 26
Эта п есн я ........................................................................................ 32
Ежовы рукавицы.......................................................................... 37
Лялины интересы..........................................................................42
Время абрикосов............................................................................48
Яблоко р аздора............................................................................. 54
Бывают исключения.......................................................................59
Свет осенью......................................................................................63
Добрый у г о л ь .................................................................................67
Корни и плоды............................................................................... 71
Ловец ком ет.................................................................................... 78
Чеснок в чемодане.......................................................................... 91
Суп из курицы..............................................................................102
Домашняя работница Иванова.....................................................107
Печень Хаима Егудовича...........................................................ИЗ
М а й я ................................................................................................119
Уравнение с одним неизвестным............................................... 132
Улица Восстания..........................................................................147
533
Текстильмечта............................................................................... 152
Легендарь...................................................................................... 156
Не плачь, Нинель!...................................................................... 160
С лавка............................................................................................165
Человек у м е н ............................................................................... 171
Сады в цвету................................................................................. 177
Смерть Л уны ................................................................................. 184
Параллельное и основное...........................................................199
Трубка м и ра................................................................................. 206
Похищение Европы.......................................................................213
«Шведские гардины»....................................................................226
Выпиливание по сердцу..............................................................236
Чувство локтя................................................................................242
Интересно ж ить.............................................................................247
Романтика...................................................................................... 252
Мой друг Д ави д.......................................................................... 259
Преступление Нор-биби.............................................................. 263
Молодые л ю ди .............................................................................. 286
О моем отце....................................................................................293
О моей дочери................................................................................312
О ленинградских детях...............................................................324
ПОВЕСТИ
Как я была маленькая............................................................... 341
Место под солнцем.......................................................................425
Вера Михайловна
Инб ер
Рассказы и повести
том 2
Редактор А . Н о т к и н а
Художественный редактор Ю. В а с и л ь е в
Технический редактор 3 . Е в д о к и м о в а
Корректор Е . П а т и н а
Сдано в набор 10/Х 1964 г.
Подписано в печать 7/1 1965 г. А05101
Бумага 8 4 х Ю 8 1/32 16,75 печ. л.
27,47 уел. печ. л. 24,77 уч.-изд. л.
ТиражЗб тыс.3аказ 1985. Цена 95 коп.
Издательство
«Художественная литература»
Москва, Б-66, Ново-Басманная, 19
Первая Образцовая типография
имени А. А. Жданова
Главполиграфпрома
Государственного комитета
Совета Министров СССР по печати
Москва, Ж-54, Валовая, 28.
Последние комментарии
23 секунд назад
8 минут 21 секунд назад
1 день 11 часов назад
1 день 15 часов назад
1 день 17 часов назад
1 день 19 часов назад