Боль/шинство [Дмитрий Львович Быков] (epub) читать онлайн

СЕТЬ

Конспект романа

От автора. Я многие годы с наслаждением обдумываю свою главную книгу — роман «Океан», одна из сюжетных линий которого связана с великими неизвестными. Вот два эскиза к этой книге.

I. ЧЕЛОВЕК ИЗ СОМЕРТОНА

Но всё существует лишь для того, чтоб о нём было рассказано. И совершенно недопустимо, чтоб какой-то человек валялся мёртвым ночью, у камня, на берегу лужи, и чтоб поэтому нельзя было ничего рассказать.

Максим Горький. О тараканах.

Оказывается, можно.

Марина Бородицкая.

1.

Утешительно, что главная тайна ХХ века — дело «Тамам шуд» или случай человека из Сомертона. Утешительно потому, что в ХХ веке частный человек потерялся, растворился в толпе, его судьба мало кого волновала — убивали миллионами. И всё-таки именно история никому не ведомого, никем не опознанного странного человека, найденного на пустынном австралийском пляже 1 декабря 1948 года, продолжает будоражить умы — вероятно потому, что очень уж многое в ней намешано. В ней обнаруживаются все главные лейтмотивы ХХ века — игры спецслужб, ядерное оружие, вторая мировая, всемирные заговоры, роковые любовные связи, шифровки, коллекционирование раритетов, генетика, — но есть здесь и нечто главное, не называемое вслух. Это история об истине, которая вечно ускользает, о природе тайны, без которой человечество не мыслит жизни, о том самом стирании личности, ставшем главной приметой эпохи. Неизвестный из Сомертона — ещё один неизвестный солдат, павший вдобавок на неизвестной войне. Всеобщая жажда вернуть ему имя — протест против этой безымянности, надежда отвоевать у секретности ещё одну личность. Человек из Сомертона — такой же символ ХХ века, как Эйнштейн и Гагарин: о них мы знаем всё, о нём — ничего, и эта тщательная, явно преднамеренная стёртость всей информации при наличии стольких особых примет заставляет думать, что он принадлежал к отряду невидимок, научившихся ускользать от всех патрулей, стираться из памяти всех очевидцев, а зримым сделался, как уэллсовский Гриффин, только после смерти.

Это очень странная история. Нет ничего привлекательней и поэтичней, чем странное. И самое удивительное, что имя человека из Сомертона мы теперь знаем, но это ровно ничего не проясняет. Его звали Карл (Чарльз) Вебб, он родился 16 ноября 1905 года, и ему, стало быть, только что исполнилось 43. И это ни на шаг не приближает нас к разгадке — разве что шифровка, которую как только ни пытались прочесть, была, скорее всего, не шпионской радиограммой, а списком забегов на ипподроме.

И что? И ничего.

2.

Его впервые заметили в семь вечера 30 ноября (как раз зажглись фонари на набережной): супружеская пара прогуливалась по пляжу и увидела мужчину, которого супруги приняли за пьяного. Он не шевелился, но, когда они проходили мимо на обратном пути, им показалось, что положение тела изменилось. Другая пара, гулявшая вечером вдоль моря, заметила, что лежащий делал какие-то движения руками, но подойти не решилась.

В половине седьмого на следующее утро его нашёл Джон Лайонс — уже без всяких признаков жизни. Мужчина лет сорока — сорока пяти полусидел, скрестив ноги, на песке у бетонной стены, как бы опирался на неё, прямо под приютом для детей-инвалидов. Поза была свободная и естественная, лицо спокойное, словно неизвестный тихо умер во сне. Хотя декабрь в Австралии — начало лета и ночи в это время тёплые, неизвестный имел при себе вязаный свитер и твидовый пиджак, они лежали с ним рядом, на нём были коричневые брюки и белая рубашка с красно-синим галстуком. Туфли были недавно вычищены, без всяких следов песка, и это дало повод предположить, что на пляж его принесли, а умер он где-то в другом месте. Рядом с телом лежала незажжённая сигарета. При нём не было ни бумажника, ни часов, ни, ясное дело, документов. В карманах нашлись: узкая американская металлическая расчёска, пачка сигарет Army Club (в которой были, однако, сигареты Kensitas, подешевле), на четверть полный коробок спичек, пачка жвачки Juicy fruit, неиспользованный билет на поезд до Хенли-Бич, а также использованный автобусный билет до Гленелги — пригорода Аделаиды, автобусная остановка была примерно в километре от пляжа.

Внешность… всякий, кто видел фотографии незнакомца из Сомертона (а сфотографирован он многократно, с разных ракурсов, анфас и профиль), — легко поймёт, почему в полицию до настоящего времени обратились порядка 300 человек, утверждавшие, что они этого человека знали, служили с ним в армии, работали в артели лесорубов, ехали в поезде. Он был высокий, 180 см роста, с развитыми, как у танцора или конькобежца, икроножными мышцами, с клиновидной ступней, характерной для тех, кто долго носит узконосую обувь, кареглазый, рыжеватый, с сединою на висках. Лицо его имело несколько недоумённое выражение, как бы говорящее: ну как же так, ребята? Неужели не разберёмся? Англичане видели в нём типичного британца, скандинавы — шведа или датчанина, австралийцы — своего, из штата Виктория, а русские, которых тоже хватает среди добровольных сетевых детективов, — своего, в крайнем случае, восточноевропейца. Им необыкновенно льстит версия, что он был русский шпион. И это понятно — ведь наши шпионы везде! Все бирки с одежды были срезаны, чтобы замаскировать место покупки, лицо в самом деле очень шпионское — одновременно располагающее и стёртое, легко забывающееся, особых примет нет, кроме тех, что выявлены были много позже и оказались в самом деле уникальными, но обнаружить их можно было лишь при тщательном рассмотрении.

Внешних повреждений не заметили. Вскрытие показало, что неизвестный был отравлен, причём неизвестным ядом, который в 1995 году предположительно идентифицировали как дигоксин: воспалённый пищевод, покрытый белым налётом, с язвой, воспаление второго отдела двенадцатиперстной кишки, распухшая глотка. Острый гастрит, увеличенная втрое селезёнка, прилив крови к печени. Смерть наступила около двух часов ночи, а за четыре часа перед тем неизвестный поужинал мясным пирогом. В желудке кровь, что тоже характерно для отравлений, но при таком серьёзном отравлении налицо были бы признаки судорог — их нет, следов рвоты тоже.

Ни одна версия личности погибшего в первые дни не подтвердилась: нашёлся выпивоха, якобы ужинавший с ним в Гленелге в баре отеля, причём неизвестный показывал военный билет на имя Соломонсона (с чего бы предъявлял?), но в армии не нашлось никакого Соломонсона. Дактилоскопию погибшего разослали сначала по всем полицейским участкам Австралии, затем передали в Америку, в Европу, — но ни в одной базе данных такие отпечатки не обнаружились. Наконец 14 января 1949 года в камере хранения железнодорожного вокзала Аделаиды нашёлся невостребованный чемодан, тоже со срезанной биркой, в котором нашлись: американский, судя по особенностям пошива, но опять без бирки, халат, пляжные тапочки, отвёртка, ножницы, нож, кисть для трафаретной печати (без других принадлежностей) и светло-коричневые брюки с крупицами песка в отворотах. По билетам удалось приблизительно восстановить последний день незнакомца: он прибыл в Аделаиду ночным поездом (из Порт-Огасты, Мельбурна или Сиднея), купил билет до Хенли-Бич на 10.50 утра, хотел принять душ на вокзале, но по какой-то причине душевые кабинки были закрыты, мыться и бриться ему пришлось в городской бане, так что на поезд он опоздал, сдал чемодан в камеру хранения. Что делал до автобуса в Гленелг, неизвестно. В Гленелге, судя по состоянию одежды и обуви, не слонялся по городу, но провёл время либо в ресторане, либо в чьей-то квартире. The rest is silence.

Удивительное дело — не нашлось ни одного свидетеля, который видел бы сомертонского незнакомца на вокзале, в бане, в камере хранения, точней, наверняка видели, но не зафиксировали. И в автобусе никто из попутчиков не обратил на него внимания. И на пляже он стал видим только в последние свои минуты, и то растворялся в темноте — никто не разглядел его лица, не заметил перемещений. Он и не двигался, а переместился, по крайней мере так показалось первой паре, заметившей его. Поистине он обладал способностью сливаться с пейзажем, или лицо у него было такое — словно с рождения вам знакомое, не зря около десятка заявителей опознали в нём давно пропавшего друга, под это дело удалось обнаружить нескольких пропавших друзей и беглых мужей, Австралия вообще место такое — люди здесь несентиментальны, случается им пропадать на годы, не подавая вестей.

На галстуке обнаружили надпись T. Keane, на майке — Kean, но никакого пропавшего Тома Кина (или просто Кина) ни в Аделаиде, ни в прочей Австралии не выявили. Фото незнакомца, разосланное в полицейские участки Америки и Британии, идентифицировать его не помогло. Никто из пропавших без вести не был на него похож, все заявления об опознании оказывались ложными. Кандидаты в сомертонцы, якобы пропавшие без вести, тут же объявлялись и возмущённо заявляли, что они живёхоньки.

А через несколько месяцев при очередном осмотре одежды неизвестного в его брюках обнаружен потайной карман, в котором нашёлся свёрнутый клочок бумаги с надписью «Tamam shud» — она и стала самой таинственной деталью дела, давшей ему название. После обращения за консультацией к языковедам выяснили, что «Tamam shud» — финальная строчка «Рубайята» Омара Хайяма, в переводе с фарси — «закончено», «исполнено». В сочетании с обстоятельствами убийства сомертонского незнакомца это выглядело прямо зловеще. Было установлено, что слова, по всей видимости, вырезаны из книги Хайяма в переводе Эдварда Фитцджеральда: такая книга выходила в Новой Зеландии, и летом 1949 года внезапно обнаружился тот самый её экземпляр, откуда вырезали последнюю строчку. К этому моменту было уже ясно, что человек из Сомертона был не такая простая птица, коль скоро он умудрился не оставить нигде никаких следов, умереть от неизвестного яда и остаться полным инкогнито, — и потому сержант Лайонел Лин засекретил имя человека, который явился в участок и заявил, что книга Хайяма с вырезанным куском бумаги на последней странице была подброшена в открытое окно его автомобиля ещё в ноябре, за две недели до сомертонской находки. Машина была припаркована на Jetty Road в Гленелге. Имя свидетеля до сих пор не раскрывается, в материалах дела он проходит как Рональд Френсис. С датой обнаружения книги тоже есть разночтения: в прессе были указания, что это случилось недели за две до убийства, но сержант Джерри Фелтус, работавший с делом при очередном доследовании, утверждал, что в показаниях самого «Френсиса» речь идёт о 2 декабря. Остаётся неясным, приезжал ли незнакомец в Гленелгу за две недели до убийства или книга была подброшена уже после убийства, причём, скорее всего, его непосредственными исполнителями.

На подброшенном экземпляре, на последней странице, обнаружилось несколько бессвязных строчек и записанный карандашом телефон. Строчки читались с трудом, поскольку букву W писавший изобразил неуверенно, словно не привык писать на латинице: её можно принять и за H, и за М. Написано было следующее:

WRGOABABD

MLIAOI

WTBIMPANETP

MLIABOAIAQC

ITTMTSAMSTGAB

Вторая строчка частично зачёркнута и в четвёртой воспроизведена с начала. Надо ли говорить, что попытки расшифровки ничего не дали, а криптологи сделали вывод о принципиальной нераскрываемости шифра по этим скудным данным. Математический анализ дал довольно неожиданные выводы: распределение букв в этих строчках примерно совпадает с частотностью их употребления в книге Хайяма — но это ничуть не приближает нас к разгадке. Если агент создавал или раскрывал шифровки при помощи кодовой книги, даже с книгой в руках их не прочтёшь. Мы не знаем ключа, хотя одним из ключей иные называют подлинное имя обладательницы телефона с последней страницы книги.

Телефон идентифицировали довольно быстро: он принадлежал медсестре, жившей в Гленелге буквально в километре от автобусной остановки. И опять-таки эта медсестра — самый загадочный персонаж истории, но с 13 мая 2007 года её ни о чем не спросишь. Её звали Джессика Томсон, и да, книга принадлежала ей, но она, представьте, ещё в 1945 году подарила её лейтенанту Альфреду Боксоллу, у них была платоническая история. Дело было в Сиднее, где она работала в клинике, позже переехала в Мельбурн. Боксолл ей писал, но она ответила, что выходит замуж. Теперь она жила в Гленелге, в полумиле от сомертонского пляжа. Но нет, это всё-таки не её экземпляр, потому что, даря его Боксоллу, она сделала надпись на титульном листе. Ничего особенного, стишок из книги.

Есть ли у неё адрес лейтенанта Босколла? Есть, ведь он писал ей. Лейтенант Босколл обнаружился в Сиднее, и да, он подтвердил, что был знаком с медсестрой, называвшей себя то Джестин, то Тесси. Книга лежит у него дома. Она предъявлена, и на титульном листе стишок (рубай 70 в этом издании):

Indeed, indeed, Repentance oft before

I swore–but was I sober when I swore?

And then and then came Spring, and Rose-in-hand

My thread-bare Penitence a-pieces tore.

И подпись — Jestin, хотя надо JAstin. Что может он сообщить о медсестре? Тогда её фамилия была Пауэлл, она представлялась как Тереза Пауэлл. Познакомились они не в госпитале, а в баре, туда её привела подруга. Лейтенанту медсестра очень понравилась — тихая, романтичная. Романа не было, он ей сразу сказал, что женат и у него двое детей. У них оказался общий любимый поэт — Хайям. Они встречались, она подарила ему книгу, потом он, уже демобилизовавшись, один раз ей написал, и она ему ответила, что вышла замуж (что на тот момент ещё было неправдой). Других попыток встретиться с ней он не предпринимал.

Замуж она вышла значительно позже — в мае 1950 года, когда её возлюбленный Прести Джонсон официально разведётся с бывшей женой. Но сына она родила в 1946 году. Утверждает, что сын от Джонсона, и записан он как Робин Джонсон. Четверостишие по-русски звучит так:

Ах, сколько раз, вставая ото сна,

Я обещал, что впредь не буду пить вина,

Но нынче, господи, я не даю зарока:

Могу ли я не пить, когда пришла весна?

Или, для вящей точности, — рискнём предложить собственный вариант:

Когда не пьём, мы каемся, что пьём.

Я каялся, что пил с тобой вдвоём,

Пришла весна — и принесла с собою

Раскаянье в раскаянье моём.

Разумеется, медсестре был предъявлен бюст Человека из Сомертона. Сам он 14 июня 1949 года был захоронён в западной части кладбища Аделаиды, на могиле его была сделана надпись «Здесь лежит неизвестный мужчина, найденный 1 декабря 1948 года», и чья-то рука клала цветы на его могилу, и задержана была женщина, которая это делала, но она, как выяснилось, просто скорбела о несчастном одиночке, которого ведь кто-то любил! Так что оборвалась и эта нитка, но таксидермист Пол Лоусон снял с верхней половины тела гипсовый слепок, и он-то был показан медсестре Тесси, она же Джесси. Она, по свидетельствам полицейских офицеров, побледнела, но сказала, что этого человека никогда не встречала. И от неё отстали — до тех самых пор, пока Джерри Фелтус не начал собственное расследование уже в девяностые годы. Но до этого случилось ещё несколько таинственных событий.

3.

Во-первых, выяснилось, что в 1945 году отравился (предположительно) Джозеф Маршалл, брат известного сингапурского политика и адвоката. На груди у него лежал раскрытый сборник рубаи Хайяма, но тогда на это никто не обратил внимания: в конце концов, у Хайяма много стихов о бренности жизни. Спустя три месяца одна из ключевых свидетельниц по делу Маршалла была найдена мёртвой в своей ванне, при этом с порезами на руках. Какой-либо связи между делом Маршалла и человеком из Сомертона не выявлено.

Вторая история загадочнее: в январе 1949 года одним из свидетелей оказался Кейт Вальдемар Мангноссон. Он утверждал, что человек из Сомертона — Карл Томпсен, с которым он в 1939 году работал в Ремнарке и никогда с тех пор его не видел. Спустя два года, 2 июня 1949 года, он сам пошёл в магазин с двухлетним сыном и пропал без вести, а обнаружили его в Ларгс Бэй, что в 20 км от Сомертона, спустя неделю. Место поисков подсказал Нил Макрей, якобы увидевший его во сне. Мангносон лежал без сознания, рядом в пластиковом мешке — его сын Клайв. Он был мёртв. Сам Мангносон был препровождён в психиатрическую клинику в абсолютно невменяемом состоянии и в себя уже не пришёл, там и умер в 1991 году. Его жена Роум утверждала, что некий мужчина в разбитой машине, с лицом, закрытым платком ниже глаз, преследовал её до дверей дома и предупредил, чтобы она не обращалась в полицию, глава Порт-Аделаиды получил три анонимных телефонных звонка с предупреждением не лезть в дело Мангносонов. Всё это было бы очень увлекательно, если бы не обнаружилось, что первый приступ безумия случился с Кейтом Вальдемаром ещё в 1940 году, на заработках, когда он вдруг был обнаружен после недельных скитаний неизвестно где в заброшенной конюшне и потом три месяца приходил в себя. Это не помешало призвать его в армию, но там у него развилась сначала малярия, потом посттравматический психоз — и в 1945 году его комиссовали вчистую. По всей видимости, ничего, кроме неудачной попытки опознания, не связывало Мангносона с человеком из Сомертона.

В середине пятидесятых сотрудница гостиницы «Стратмор» близ вокзала в Аделаиде, Ина Харви, вспомнила, что в конце ноября 1948 года в гостинице несколько дней жил незнакомец с чёрным чемоданчиком (не докторским!), похожий на человека из Сомертона, и что она видела в его номере длинную иглу для подкожных вливаний. Откуда он приехал, она не знала, имени назвать не смогла, но помнила, что он был англоговорящим.

Последняя громкая попытка идентифицировать человека из Сомертона по документам была предпринята в 2011 году, когда благодаря книге Эббота «Неизвестный» внимание к делу было привлечено снова: в полицию обратилась жительница Аделаиды, якобы нашедшая в документах своего отца после его смерти удостоверение на имя матроса Эйч Си Рейнольдса, американского моряка британского происхождения, 1900 года рождения. Удостоверение было выдано в 1918 году. Надо ли говорить, что никаких следов моряка Эйч Си Рейнольдса в архивах США, Британии и Австралии никто не нашёл?

Подробное изучение фото на удостоверении, однако, показало значительное сходство с человеком из Сомертона, а родинка на подбородке вообще на том же месте. Моряк Рейнольдс причудливо возник в восемнадцатом, чтобы так же причудливо исчезнуть тридцать лет спустя.

4.

Ещё одна значительная подвижка в сомертонском деле случилась в 2009 году, когда бывший полицейский чин Дерек Эббот повёл своё расследование всё ещё тревожащей тайны. Тогда-то профессор анатомии Мейси Хеннеберг заметил, что у незнакомца была редкая аномалия — верхняя часть уха у него значительно больше мочки, такое строение ушей встречается у двух процентов населения так называемой кавказской расы. Ещё реже встречается так называемая гиподонтия — врождённое отсутствие некоторых зубов, в частности — резцов. Осматривавшие сомертонского незнакомца врачи тогда же обратили внимание на отсутствие некоторых зубов, но выводов не сделали. А между тем у сына медсестры, которого звали, как мы помним, Робин (а в материалах дела он проходил как Леси), были обе эти патологии. Случайное совпадение, конечно, тоже возможно — примерно в одном случае из 20 миллионов. Шанс, что Робин Джонсон был внебрачным сыном человека из Сомертона, таким образом значительно возрос — проблема лишь в том, что это ничего не прибавляло к разгадке. Робин Джонсон в том самом 2009 году подозрительно вовремя умер, а его матери к тому времени не было в живых уже два года. Между тем именно она, а не сомертонский незнакомец, предстаёт главной пружиной всей этой истории.

Она говорила своей дочери Кейт, что сомертонская тайна вряд ли когда-нибудь раскроется, ибо «это не уровень компетенции местных полицейских». При попытках журналистов с ней связаться и её расспросить (с ней, например, встречался Фелтус) она отвечала крайне уклончиво и никакой новой информации не сообщала. Но дочь уверенно сказала, что её мать узнала человека из Сомертона, просто полицейским не призналась. Кроме того — факт поистине необъяснимый, — она откуда-то знала русский, хотя никогда не говорила, зачем ей это надо. Наконец, неподалёку от Аделаиды находился в 1947 году австралийский ядерный полигон, и если куда-нибудь в Австралию стоило засылать шпиона, то, вероятно, сюда.

Многое могла бы прояснить экспертиза ДНК — главный аргумент во всех расследованиях, начиная с пятидесятых годов. Но эксгумировать человека из Сомертона не разрешали городские власти — им это казалось излишним. А когда в 2021 году такое разрешение было получено и 19 мая эксгумация осуществилась, уже был мёртв Робин Джонсон, и собственная его дочь не дала разрешения на эксгумацию тела отца, так что окончательный ответ на вопрос, чей он сын, остаётся недостижим. Но после исследования генома человека из Сомертона с вероятностью на 99 процентов выяснилось, что Робин Джонсон, несмотря на гиподонтию и специфическую форму ушей, не был его сыном. То есть абсолютно. Никакого указания на родство.

Ещё до разрешения на эксгумацию Эббот обнаружил маску, снятую с незнакомца, а в маске три волоска щетины, превосходной, по его словам, сохранности. Из волосков удалось выделить митохондриальную ДНК группы H4a1a1a, встречающуюся примерно у процента европейского населения, преимущественно южного или ближневосточного происхождения. А 25 июля 2022 года было официально объявлено, что человек из Сомертона идентифицировал как Карл (Чарльз) Вебб, чья сестра Фрида была замужем за неким Томасом Кином (T. Keane), и этим объясняются метки Т.Кина на некоторых вещах из чемодана. Однако от самого Вебба не осталось почти никаких сведений: он был младшим из шести детей, работал электромонтёром, играл на скачках, был женат на Дороти Петерсон и развёлся с ней за год до смерти. Пропал без вести, то есть никаких сведений о нём с 1947 года официально нет — что и делает версию генетиков наиболее убедительной: похоже, Вебб и есть человек из Сомертона. Разумеется, сразу возникли сомнения, появились недовольные — нос у Вебба на сохранившихся фотографиях не такой, зато сомертонский незнакомец похож на второго секретаря советского посольства в Штатах Павла Федосимова, которого в 1947 году отозвали в Россию, и с тех пор его след тоже теряется... Людям хочется верить, что человек с пляжа был шпионом. Человечество отказывается допустить, что загадочно жить и загадочно умереть мог обычный электромонтёр, что совершенно необязательно быть разведчиком, чтобы от тебя не осталось никакого следа в истории, что подавляющее большинство в самом прозрачном мире живёт и умирает точно так же загадочно, и до этих будничных тайн никому, в сущности, нет никакого дела. И если бы Карл Вебб не умер ночью на пляже, он так и ходил бы среди людей неузнанным — как ходят, если вдуматься, все.

Впрочем, ни тайна последнего путешествия Вебба, ни причины его смерти после идентификации понятнее не стали. И это делает странную историю ещё страннее, поскольку «Тамам Шуд», видимо, относилось не к политике и не к шпионажу, а к личной жизни частного человека, таящей не меньше роковых поворотов, чем самая что ни на есть секретная служба.

Что, собственно, случилось, и прежде всего — убийство это было или самоубийство? На самоубийство как будто указывает надпись «Тамам шуд», нечто вроде предсмертной записки, выдранной вдобавок из книги, явно служившей для шифровки. Почему выбран Рубайят? Потому что, наряду с Библией и Кораном, это распространённый текст, а редкое издание можно предъявить как опознавательный знак, и нейтральный текст не вызовет подозрений — все же любят Хайяма, так поэтично размышлявшего о краткости нашей жизни и бесплодности всех усилий, так давайте выпьем! Вдобавок в полицейском отчёте про обнаружение тела отравившегося Маршалла в парке на скамейке — было указано, что у него на груди было седьмое издание английского перевода рубайята. Седьмое! А их было всего пять. Экземпляр, естественно, не сохранился, куда-то делся из полицейского управления, как исчез куда-то в шестидесятые годы и экземпляр с вырезанной надписью «Тамам шуд», — всё пропадает в Австралии, дикий край, Эббот не обнаружил уже и оригиналов протокола вскрытия в файле человека из Сомертона, хранящемся в университете Барра Смита. На секунду отвернёшься — и ничего уже нет, кроме трупа, который, как выяснилось во время эксгумации, захоронен необычно глубоко. Так и тайна оказывается глубже, чем все мы предполагаем, потому что, если даже выяснится, что человек из Сомертона родился в восточной Европе и вполне может быть русским шпионом, — мы всё равно никогда не поймём, с чего ему потребовалось травиться на австралийском пляже после встречи с матерью собственного ребёнка — или, что ещё таинственнее, чужого.

Что могло между ними произойти?

5.

1948 год — время интенсивнейших советских поисков любого контакта с любыми ядерщиками, в это время Этель и Юлиус Розенберги передают советским разведчикам американские ядерные секреты, и вполне вероятно, что в Аделаиде действует наша сеть. После передачи медсестре особенно важной информации агент самоликвидируется на пляже. А может, он пошёл к ней проститься, потому что не хочет больше шпионить на империю зла, говорит ей, что выбросил шифровальную книгу, оставив себе на память только надпись «Свершилось» или «Всё кончено», — и она, давя в груди рыдания, отравляет дигоксином, выданном как раз на такой случай, отца своего ребёнка. Или после последней встречи она звонит двум исполнителям (один бы с ним не справился) — и они убивают его в переулке и кладут на пляже, а в карман запихивают «Тамам шуд», чтобы другим шпионам было неповадно, ведь вся советская разведка знает, что если на трупе находят «Тамам шуд» — это раскаявшийся изменник. Потому и экземпляров этого издания «Рубайята» почти нельзя найти во всём мире — очень уж много шпионов раскаялось, и всех их таинственно убили, но не у каждого в кармане для часов нашли зловещую надпись. У некоторых, например, она была во рту, а у некоторых под ногтем.

Но что здесь наводит на самые тёмные размышления — так это способность человека из Сомертона так прожить свои предполагаемые 40 — 45 лет, чтобы не оставить вообще нигде никакого следа — ни в базах данных, ни на коллективных фотографиях, ни в документах. Внешность у него запоминающаяся, и каждому кажется, что он где-то видел это лицо — то ли это закадычный друг, то ли армейский сослуживец, то ли собутыльник, но ни одного документа, ни одного рапорта о пропавшем без вести, который подходил бы под те приметы, и ни одна живая душа не ищет этого человека, чей труп лежит невостребованным полгода и похоронен без имени! Как это — и не в чёрной африканской деревне, а в большом англоязычном городе, — умудрился человек так прокрасться по жизни, что стал видим только после смерти? И не принадлежал ли он к тайной сети, вовсе не обязательно шпионской, героями которой были и его ровесница, сорокапятилетняя незнакомка из Исдален, и вовсе уж загадочный Питер Бергманн?

Вот тоже, к вопросу о современных методах расследования: говорят, что в 1948 году мир был ещё не настолько прозрачен. Можно подумать, что он стал менее загадочен в 2009! Поселился в ирландском городе Слайго 12 июня 2009 года — это уже все мы с вами могли его знать и, может быть, остановить! — печальный пожилой человек с немецким акцентом, назвался Питером Бергманном, в качестве местожительства назвал в гостиничной анкете дом 15 по улице Айнтеттер, Вена, а там пустырь, но это всплыло позднее. Прожил в гостинице четыре дня. Много курил. Ежедневно отправлял какие-то письма. Каждый день выходил из отеля с фиолетовым полиэтиленовым пакетом, выносил какие-то вещи и разбрасывал по городским мусорным бакам — никогда не попадая под кинокамеры, профессионально выбирая слепые пятна. Попросил таксиста отвезти его на лучший пляж. Найден голым на этом пляже утром 16 июня, причём смерть наступила не от утопления, но никакой яд не идентифицирован. Жить Бергманну, судя по всему, оставалось недолго, — у него был рак простаты с метастазами в костях. Почему он решил умереть на берегу океана? Одежда его была разбросана по пляжу, все бирки с неё были, естественно, срезаны, денег и документов ни в кармане, ни в гостинице не нашли. Что они делают на берегу, все эти люди, словно обращая последний взгляд к океану, откуда они пришли?

Если мне придётся когда-нибудь снимать фильм о незнакомце из Сомертона, я постараюсь написать их последний диалог с медсестрой (чьего подлинного имени мы, скорей всего, тоже никогда не узнаем) так, чтобы в нём не было понятно ни слова. То есть говорить они будут нормальным человеческим языком, но при этом так ставить слова, под таким углом друг к другу, в таком безумном порядке, что смогут понять друг друга только сами. Да и она уже почти не понимает его, потому что его не было очень долго, он где-то скитался. Она успела родить сына, полюбить другого мужчину, пряталась у родителей от людского осуждения и сплетен, а тут он является и предъявляет права! И они говорят, не понимая друг друга, после чего он понимает, что всё кончено, тамам шуд. И уходит на берег океана, чтобы там, привалившись спиной к деревянной стене, совершенно спокойно выпить свой дигоксин.

Почему-то мне это кажется лучшим символом тайны, связывающей всё человечество: ведь о человеке, с которым делим постель, и даже о собственном ребёнке, явившемся к нам непонятно откуда, мы знаем ничуть не больше, чем о человеке из Сомертона. Вот он лежит на этом пляже в первый день австралийского лета, бездомный бродяга, прошедший все океаны, лежит, скрестив ноги в прекрасно начищенных ботинках, спрятавшийся от всех, видный всем, непонятный никому. Истинный человек ХХ века, каков он есть. Вынимает сигарету, но сил закурить уже не остаётся. Так он лежит себе и смотрит в вечерний океан. И зажигаются фонари в туманных конусах, ничего не освещающие фонари Аделаиды…

II.

Поверить в существование сети трудно, пока с ней не столкнёшься лично. Пример: 29 ноября 1970 года в долине Исдален, что близ Бергена, Норвегия, примерно в четверть второго пополудни преподаватель вуза, отдыхавший на пленэре с двумя дочерями, обнаружил сильно обгоревший труп женщины лет тридцати — тридцати пяти. Рядом с ней нашлась пустая бутылка из-под ликёра, две пластиковые бутылки с сильным запахом горючего, пузырёк снотворного «Фенемал» и, внимание, серебряная ложка. Рядом лежал паспорт, тоже сильно обгоревший.

Вскрытие показало, что в желудке у неизвестной ликёр и много снотворного, и потому первой официальной причиной смерти обозначили самоубийство. Но потом выявился перелом шеи — по-видимому, вследствие удара, — и возникла версия об убийстве. Да и потом, не сама же она себя подожгла! Железнодорожные служащие узнали её по фотороботу. Да, эта женщина заходила на вокзал в Бергене, она сдала два своих чемодана в камеру хранения. Вот и чемоданы. В них обнаружились костюмы со срезанными этикетками, в восточно-европейском или итальянском стиле, чёрная записная книжка с зашифрованными записями, парик, 500 немецких марок, 130 норвежских крон, несколько пар тёмных очков и, внимание, серебряные ложки. Когда записи в блокноте расшифровали, выяснилось, что это отчёт о городах, которые женщина посетила начиная с марта 1970 года. Она путешествовала под девятью именами. В ноябре она успела остановиться в трёх бергенских гостиницах, в которых её также опознали. Во всех гостиницах она требовала номер с балконом и заказывала на завтрак кашу с молоком. Росту в ней было порядка 164 см, особая примета — широкие бёдра, говорила по-немецки, по-французски и один раз по-итальянски, но всякий раз с акцентом, который портье затруднился распознать. Исследование её зубов ничего не дало, кроме того, что одну пломбу она поставила, судя по составу, в Латинской Америке. Дактилоскопия оказалась невозможна, поскольку кожа на пальцах была стёрта.

В гостиницах она представлялась коллекционером антиквариата. График её перемещений был таким: в конце марта она поселилась в отеле «Викинг» и прожила там три дня под именем Женевьева Лансьер. Оттуда переехала в Ставангер, а потом в Берген, где остановилась на одну ночь в «Бристоле» под именем Клаудиа Тилт. Под этим же именем она зарегистрировалась в «Скандии» — почему так быстро переехала туда, непонятно. После этого она переезжает в Кристиансанд — и на полгода покидает Норвегию: переезжает в Гамбург и Базель, где её след теряется. В конце сентября она оказывается в Стокгольме, откуда переезжает в Осло. Из Осло ночью выезжает в Оппдал, где знакомится с итальянским фотографом Джованни Тримболи. Они пообедали вместе, и он остался у неё в гостинице на ночь. Тримболи опознал её по графической реконструкции, которую опубликовали в газетах, и свидетели подтвердили, что видели его с этой женщиной обедающим в отеле «Александра». Она рассказала ему, что родилась в ЮАР, к северу от Йоханнесбурга, и что у неё есть полгода на осмотр норвежских достопримечательностей. Ночью ничего особенного не было — то есть ничего, выходящего за рамки обычных представлений о случайном сексе. 22 октября она улетела в Париж и остановилась в гостинице «Алтона», но оттуда почти сразу переехала в «Отель Па де Кале», процветающий и по сей день, причина столь стремительного переезда опять-таки темна. В «Па де Кале» она провела ещё три дня, потом вернулась в Норвегию и 30 октября опять оказалась в Бергене, где в гостинице «Нептун» остановилась под именем Алексиа Зернер-Мерчерс. Там у неё в номере побывал неизвестный, без особых примет, отельная обслуга впервые заметила, что большую часть времени женщина оставалась в номере, никуда не выходила, сильно нервничала. 6 ноября она переехала в Бристоль под именем Веры Жарль. Оттуда через Осло двинулась в Ставангер и в гостинице «Святой Суитун» провела одну ночь под именем Фенеллы Лорч. Оттуда она снова направилась в Берген и там зарегистрировалась в отеле «Розенкранц» под именем Элизабет Ленховер, путешественницы из Бельгии. Здесь её настороженность и затравленность уже бросалась в глаза. Остановившись там опять на одну ночь, 18 ноября, 19 она уже переезжает в гостиницу на другом конце города — «Хордахеймен», откуда съезжает 23 ноября, сказав неизвестному мужчине в лобби «Я скоро приду» — по-немецки. На такси она приехала на станцию Берген, оставила два чемодана в камере хранения и отправилась в долину Исдален, где её два часа спустя видел случайный прохожий. Он там прогуливался с приятелем и увидел женщину в обществе двух мужчин — как ему показалось, восточно-европейской или южно-европейской внешности, оба были небриты. Женщина выглядела подавленной и испуганной, и когда он проходил мимо, открыла рот, чтобы что-то сказать, — но эти двое так на неё посмотрели, что она замолчала, а прохожий предпочёл не вмешиваться. Прочитав в газетах об убийстве, он пришёл в полицию, и один полицейский уже намеревался записать его показания, но другой сказал: «ОСТАВЬ. ЭТО ДЕЛО НИКОГДА НЕ БУДЕТ РАСКРЫТО. ЭТО СЕТЬ, СЕТЬ».

Первая мысль, возникающая у любого стороннего наблюдателя, — шпионаж: чёрные очки, внезапные перемещения, словно виляющие, сбивающие со следа неизвестных преследователей, паспорта на разные имена, дантист в Южной Америке, рождение близ Йоханнесбурга (возможно, легенда) — всё как будто наводит на мысль о международной разведке, да и время напряжённое, до официально объявленной разрядки ещё два года. Что творится в это время в Восточной или Южной Европе? В том же семидесятом в Италии основаны Красные бригады, в Греции действуют «Революционные ячейки», наверняка что-то бурлит в Турции — там всегда бурлит. Берген выбран для встреч, поскольку место удобное — большой порт, сама же Норвегия — страна нейтральная, тихая, почти сонная, с хорошим процентом самоубийств, что и позволяет списать нераскрытую смерть на суицид. Мало ли, металась девушка по всей Европе, менялапарики, имена, легенды, потом ей всё надоело, и она наглоталась таблеток с ликёром, предварительно срезав с одежды все бирки. Именно срезанные бирки наводят следователя — назовём его Ингмар Т., хотя в действительности его звали иначе, — на мысль о весьма сходном и тоже нераскрытом случае.

30 ноября 1948 года, пустынный пляж Сомертон в Аделаиде, Австралия. Между половиной восьмого и восемью вечера по пляжу в районе интерната для детей-инвалидов, стоящего у моря, прогуливается пожилая пара и замечает, что некий мужчина — пьяный, думают они, — неподвижно лежит у пирса. Он не двигается, но, когда они проходят обратно, им кажется, что положение тела изменилось. Другая пара, вышедшая погулять тем же тёплым вечером, замечает, что лежащий делает странные движения руками, словно хочет закурить и подносит огонь к сигарете (но огня нет и сигареты тоже). На следующий день утром мужчину находят мёртвым. Его рост — 180 см, глаза карие, волосы рыжеватые с сединой у висков, он одет удивительно тепло для австралийского лета — двубортный пиджак, вязаный свитер, у него прекрасно развиты икроножные мышцы, словно он танцор или грузчик, а ступня имеет клиновидную форму, как у тех, кто долго носит остроконечные ботинки. Никаких документов при нём нет, а есть полупустая пачка сигарет Army Club, в которой, однако, лежат сигареты Kensitas. Столовый нож (точней, сделанная из него заточка). Пачка «Джуси фрут», тоже полупустая, и коробок спичек, где спичек всего десяток. Ещё при нём находят два билета: на автобус (использованный, до Гленелга — это пригород Аделаиды) и на поезд (неиспользованный, до станции Хенли Бич, что в десяти милях от Аделаиды на запад). Вскрытие показывает, что мужчина — судя по всему, лет ему от сорока до пятидесяти, — умер в два часа ночи 1 декабря от неизвестного яда. Последним, что он ел, был пирог корниш, но яд содержался не в нём. Селезёнка в три раза больше нормы, мозг и печень содержат следы бурного прилива крови, пищевод покрыт белесым налётом, причём в середине его имеется язвенное воспаление, а в желудке — признаки острого гастрита. Отпечатки пальцев удалось снять, но ни в одной картотеке — ни в Австралии, ни за её пределами, — найти их не удалось. 14 января 1949 года на железнодорожном вокзале Аделаиды был обнаружен чемодан со срезанным ярлыком, в котором лежали: красный купальный халат, резиновые тапочки того же цвета сорокового размера, четыре пары плавок, коричневые брюки с песком в манжетах, пижама, бритва, отвёртка, кисть для трафаретной печати и катушка ниток того же цвета и фактуры, какими была пришита заплатка в кармане брюк неизвестного. Таких ниток в Австралии не продавали, халат тоже был, судя по всему, американский (в других странах таких не шили), но все метки опять же аккуратно срезаны. Удалось восстановить примерный маршрут неизвестного из Сомертона, как его уже именовали в газетах: он приехал ночным рейсом — вероятно, из Мельбурна или Сиднея, купил на вокзале билет до Хемлин-бич, пошёл в городскую баню, побрился, принял душ, на поезд опоздал и купил билет на автобус до Гленелга, дальше, видимо, бродил по Гленелгу — но обувь у него была подозрительно чистой. Появилась версия, что на пляж его откуда-то доставили. Что он делал до вечера 30 ноября — неясно, следов рвоты — неизбежных при отравлении — возле тела не было. Состав яда так и не был определён, что породило версию о высокопрофессиональных мстителях — либо о самоубийстве, причём мужчина из Сомертона, по всей вероятности, имел доступ к малоизвестным и редким веществам, это запустило версию о возможной причастности к делу спецслужб, поскольку столь засекреченный персонаж (не подтвердилось ни одно из двух с половиной сотен заявлений о его возможной личности) явно не мог быть заурядным австралийцем либо туристом. Никто не только не заявил о пропаже человека со сходными данными — все, за кого принимали человека из Сомертона, либо благополучно здравствовали, либо никак не подходили под его данные. Имелась у него, кстати, особая примета, по которой и отсеяли большинство кандидатур: верхняя часть ушной раковины больше нижней, такая патология встречается лишь у двух процентов землян, и плюс гиподонтия (что не всегда, конечно, сочетается с патологией раковины): у него не было шестнадцати зубов и, по большей части, это не приобретённое, а врождённое.

Лишь летом, при очередном осмотре одежды неизвестного, в потайном кармане его брюк обнаружился клочок бумаги с надписью «Tamam shud», в честь которой теперь и будет называться всё это дело. Библиотекари дали справку: эта надпись — латиницей на арабском — венчает собой полное издание «Рубайята» Омара Хайяма и означает: исполнено, свершено, конец. Лист вырван из редкого издания — «Рубайят» в английском переводе Эдварда Фитцджеральда, изданный в Новой Зеландии. Когда об этой находке рассказали газеты, в полицию явился некий врач (фамилия его не публиковалась), якобы обнаруживший этот экземпляр с вырванной последней страницей на заднем сиденье своей, внимание, открытой машины, которую он ненадолго оставил в Гленгале 30 ноября. На том же экземпляре нашлось пять строчек (одна зачёркнута) бессмысленных букв с преобладанием согласных, а также телефон некой медсестры, проживающей в Гленгале недалеко от сомертонского пляжа. Медсестра, вероятно, имела доступ к любым отравляющим веществам. Она не смогла опознать неизвестного из Сомертона. Книга, как она утверждала, действительно у неё была, но она подарила её ещё в 1945 году лейтенанту австралийского флота, но этот лейтенант не имел ничего общего с незнакомцем из Сомертона. Вдобавок он нашёлся, и книга — с дарственной надписью медсестры — сохранилась у него в совершенной целости, с нетронутой последней страницей. Правда, фигурировала такая книга ещё в одном странном случае, о котором Ингмар Т. читал отдельно, без связи с гленгальской историей: в 1945 году в одном сиднейском пригороде был найден мёртвым в ванне брат сингапурского политика (впоследствии премьера) Дэвида Маршала. Этот брат, Джозеф, был отравлен или покончил с собой (официальная версия — самоубийство), и на груди у него лежала та самая раскрытая книга — новозеландское издание «Рубайята». Через две недели после окончания следствия одна из свидетельниц была найдена мёртвой, тоже в ванне: она лежала лицом вниз, запястье её было разрезано.

А что всего удивительнее, свидетелем по делу неизвестного из Сомертона выступал Кейт Вальдемар Мангноссон, который утверждал, что погибшего якобы звали Карлом Томпсеном и они вместе работали в 1939 году. А в июне 1949 года некий Нил Мак Рэй увидел, по его словам, во сне, что неподалёку от его дома лежат два трупа — отца и сына. Он обнаружил в приснившемся ему (будто бы?) месте — в двадцати километрах от Сомертона — мешок, в котором лежал мёртвый сын Мангноссона, Клайв, умерший явно насильственной смертью, но какой — эксперты не сказали. Больше всего это было похоже на отравление. Мангноссон-старший лежал рядом без сознания. Когда его привели в чувство, выяснилось, что он вообще ничего не помнит о происшедшем. Его отправили в сумасшедший дом, откуда он уже не вышел, а его жену преследовал на кремовом автомобиле незнакомец, сказавший ей, чтобы она держалась подальше от полиции. Нижняя часть лица этого незнакомца была замотана платком цвета хаки.

Уже в начале семидесятых новые следователи — поскольку тайна Сомертона продолжала будоражить умы — обнаружили, что сын таинственной медсестры страдает гиподонтией и обладает той самой патологией формы уха, которая была замечена у неизвестного, вероятность случайного повторения обоих этих признаков составляет менее одной двадцатимиллионной. Когда Ингмар Т. заинтересовался этим сообщением, медсестра была ещё жива и даже сравнительно молода, но местонахождение её тщательно скрывалось.

Казалось бы, налицо опять шпионаж, да? Спецслужбы, все дела. Но Ингмар Т. был не простым, а начитанным сыщиком. Он обращал внимание не на поверхностные, а на системные признаки, а всё потому, что прочитал роман Лема «Расследование». Из этого романа он усвоил, что мы, как правило, не можем проследить причины событий, но лишь комплексы сопутствующих им обстоятельств. Пример: в романе «Расследование» в разных частях Англии (конец пятидесятых) происходят таинственные вещи — трупы в моргах застывают в изломанных позах, словно они передвигались самостоятельно (или кто-то их так изобретательно разложил). Потом, в следующих эпизодах, они начинают исчезать. При этом ночь всегда туманная, поблизости непременно проезжает крупный автомобиль и обнаруживается маленькое животное — котёнок или щенок. Причины нет, или, точней, мы не знаем, что было причиной. Мы знаем только, что налицо повторяющиеся сопутствующие признаки, а что из них служит первопричиной, не знаем.

И тогда Ингмар Т. обнаруживает ряд сопутствующих признаков, не имеющих отношения к спецслужбам, поскольку вечная отсылка к спецслужбам, действиями которых конспирологи объясняют всё подряд, представляется ему классическим ложным следом. А замечает он, что оба безымянных тела были обнаружены на склонах холмов (неизвестный из Сомертона лежал на спуске к пляжу), в последние дни сезона (осени — в Норвегии, весны — в Австралии), и при них найдены странные металлические предметы — серебряная ложка при ней, столовый нож-заточка при нём. Что-то ему всё это напоминает, что-то недавно прочитанное и сильно его впечатлившее... но что? Однажды ночью он вскакивает, как от толчка: внезапно ему вспоминается дело о свинцовых масках, в котором вовсе уж нет никакого просвета.

20 августа 1966 года бразильский подросток пускал воздушного змея вблизи Нитероя, у подножья холма Винтен, и наткнулся на два мужских трупа, уже разлагавшихся. В них опознали двух радиотехников из Кампуса-дус-Гойтаказиса, входящего в муниципалитет Рио де Жанейро. Мигелю Жозе Виана было 34, Мануэлю Перейре да Крузу — 32. Оба были одеты в безупречные деловые костюмы, как и неизвестный из Сомертона. Правда, поверх них были непромокаемые плащи. Никаких признаков насильственной смерти на их телах не было. Оба лежали на подстилке из веток, срезанных ножом, которого, однако, не обнаружилось. На обоих были свинцовые полумаски — видимо, самодельные. Они хранятся теперь в музее полиции Рио де Жанейро. С помощью таких масок обычно защищаются от сильного излучения. Мануэль сказал жене, что поедет в Сан-Паулу за запчастями к телевизорам. Потом их видели в Нитерое — они нервничали, Мануэль всё время смотрел на часы. В мастерской, где они чинили телевизоры, нашли книгу по спиритизму, в которой были подчёркнуты слова «яркое свечение» и «маски» (там, где речь шла о визуализации признаков). При убитых (или погибших?) была обнаружена странная записка: «16.30 быть в условленном месте. 18.30 проглотить капсулу. После эффекта ждать сигнала в защитной маске» (дословно — «защита металлов ждать сигнала маска», но эту невнятицу можно списать на поспешность).

Токсикологическая экспертиза не выявила следов «капсулы», хотя проводилась она, похоже, невнимательно. Зато всплыла аналогичная ситуация 1962 года, не получившая огласки, поскольку её приняли за самоубийство: там был найден мёртвым в такой же маске телемастер Эрмес, который незадолго до смерти, по свидетельству жены, тоже принимал какие-то «таблетки». Как он был одет, никто не помнил, да и вообще его смерти никто не придал значения: он тоже интересовался спиритизмом и считался чокнутым. Он верил, что человеческий мозг может принимать и передавать радиосигналы, но результаты своих экспериментов скрывал. Незадолго до последнего эксперимента он попросил зубного врача — внимание, латиноамериканского зубного врача! — поставить ему металлическую пломбу, с помощью которой он намеревался ловить радиосигналы.

Склон холма. Металлический предмет (защита металлов). Безупречно одеты. Нервничали перед смертью. Никаких следов обычного яда. Шифрованные записи / таинственная записка / клочок с непонятной надписью. Он начинает всё это соединять, отыскивать смысл в совпадениях, датах, названиях мест. Несомненно, орудует сеть, несомненно, все эти люди заняты общим таинственным делом. Ему представляется та настоящая жизнь, мимо которой мы всегда ходим, но которую всегда подозреваем, подразумеваем, та, которую — но этого он не знает — вывел в последнем романе Пинчон, назвав её сетью внутри сети, потайным интернетом, в котором живут души умерших: Deep Archer — или Departure, тайный лучник, разлучник. Где-то есть тайная, ужасная и прекрасная жизнь: роковые женщины, приехавшие ниоткуда, отели, внезапные переезды, незнакомцы в безупречных костюмах, явные иностранцы, где-то есть настоящий двадцатый век, подлинная жизнь, страшно напряжённая, никогда не показывающаяся нам. Есть немотивированные поездки в ночных экспрессах и междугородних автобусах, неизвестно кем назначенные встречи, служения тайным культам, сбор сведений в пользу несуществующих или тайных государств. Звёзды, всё время звёзды, складывающиеся в незнакомые конфигурации. Вся эта сеть подлинной жизни и настоящих людей, на которых никто не обращает внимания, тайное общество женщин, с которыми спят и про которых ничего не понимают, особые отели, в которых требуют номер с балконом, чтобы обозревать подозрительных, или без балконов, непременно без балконов, чтобы подозрительные не могли влезть ночью, — всё это подлинное, страшное, связанное с миром незримого непременно существует где-то рядом с нами, и мы подозреваем о существовании всего этого, но нас туда не пускают, и вестники из этого параллельного мира попадаются нам на глаза, только когда их уже ни о чём не спросишь.

Он отправится в Нитерой.

Бог знает, что ждёт его там.

ЗА КУЛИСАМИ

12 ноября, около полуночи, в ресторане «Криста» Александр Николаевич заметил капитана Стафиди. Тот поманил его пальцем.

Александр Николаевич сел за столик, на котором стояли три тарелки — со ставридой, горохом и варёной свеклой. Вялые осенние мухи порывались сесть на еду, капитан так же вяло отгонял их волосатыми пальцами.

— Свекла первое дело для глаз, — сказал капитан. — Капитану глаза первое дело.

Александр Николаевич, не желая обидеть, поддел вилкой кусок свеклы и, закатив глаза якобы в наслаждении, прожевал.

— Послезавтра в ночь отходим, — будничным тоном, без предисловий и таинственных понижений голоса, сообщил Стафиди. Да слушать и некому было — в углу мёртвым сном спал измученный гарсон Степан, рухнув на стол косматой головой, да одиноко накачивался водкой армянский миллионер Сазарян, которому явно было не до чужих разговоров. Если угодно, Сазарян сам давно мог отплыть, купил шхуну, но не умел нанять матросов, а без матросов не справлялся.

— Ну, хорошо, — сказал Александр Николаевич, чтобы что-нибудь сказать. — Счастливый путь.

— Очень тебе советую, — продолжал Стафиди, — давай. Могу взять с пианистом. Но больше никого. Понимаешь? Не рассказывай много.

— Да и некому, — признался Александр Николаевич.

— Ну и вот, и хорошо. Послезавтра, понимаешь?

— Я не знаю, — устало сказал Александр Николаевич. — Меня Слащёв в штаб зовет. Телеграмму прислал в отель. Говорит, я устал без твоих песен.

— Тебя там убьют с твоими песнями, и забудут, как звали, — пообещал капитан. — Ты пока думать будешь, они придут, и всё. Слащёв твой застрелится, и туда ему и надо. А ты человек молодой, у тебя способности.

Александр Николаевич с приятным удивлением замечал, что простые люди, люди дела, как их называли, его любили и часто звали в компанию. То ли он напоминал им мирную жизнь, то ли была в его сценическом облике детская беспомощность, которую они легко принимали за истинное его качество. Между тем Александр Николаевич вовсе не был дитя. Под балахоном и гримом он был «спортсмэн», даже атлет, выносливей и приспособленней многих. Но, пожалуй, сейчас заблуждение волевых людей было ему на руку.

— Ты пока будешь думать, мы далеко будем, — сказал Стафиди. — А эти близко будут. И когда придут — я местным не очень завидую.

Тринадцатого Александр Николаевич пел в «Ренессансе». Согласился он только потому, что делать было совсем нечего. Деньги ничего уже не стоили. Все понимали, что этот концерт — последний, и с Россией надо было проститься, пусть бессмысленно, пусть ритуально. Что значили слова «проститься с Россией» — Александр Николаевич не понимал, потому что никакой России не было давно. Что её больше не будет, он почувствовал ещё в Одессе, наблюдая за своей вонючей, начисто выродившейся публикой. Если Россией была теперь эта перепуганная толпа бывших аристократов, небритых офицеров и бродячих артистов, то и спасать её не стоило. Оставался, конечно, шанс, что новая Россия всех их простит и примет, но явно не завтра, не после Перекопа. Сначала всех, кто останется, постреляют, а потом, может быть, начнут впускать обратно. Надо же им деньги считать, корабли строить, армию создавать, как объяснял Слащёв. Без нас они никак не обойдутся. Вопрос только — когда у них пройдёт первая злость и они начнут впускать назад. Кроме того, после трех лет скитаний по югу России хотелось в Париж. Непонятно было, что там делать. Балиев подался туда, умный человек, ещё в апреле, благодаря армянскому паспорту. Армянам вообще хорошо, везде свои. Русские тоже везде, но они своих не любят. Допустим, Балиев и там откроет что-нибудь и позовёт петь, а впрочем, всегда можно устроиться: в конце концов, можно петь и по-французски. Положить на простую мелодию — и вперёд: «Comme on aime le jour et la vie ou l'étè, mais comme les heures qui se suivent, et ne sonnent jamais ensemble nos deux ombres se poursuivent… comme deux chiens de la même portée», — намурлыкал он. Но так, как было в России, нигде не будет, и, сверх того, ещё в Киеве ему нагадала достоверная, с хорошей репутацией цыганка Глаша Лебедева, что никуда ехать ему не надо, он всё равно умрёт в Петрограде после сытного обеда. Он усмехнулся тогда, и она рассердилась, хотя он вовсе не хотел унизить её искусство. Что же, скаламбурил он, после обеда не так обидно.

Александр Николаевич не хотел уезжать. Он любил Россию, сколь ни смешно это звучало, и понимал, что даже в таком виде она всё-таки своя, он понимал и то, что любовь эта животная, неумная, что не всякую Родину надо любить и что врождённое не значит лучшее, но при всяком отъезде, хоть бы и в самой весёлой компании, его сковывала неуверенность. Сверх того, за границей он бывал мало и плохо знал её. Он и в гимназии, пока не выгнали, хуже всего успевал по географии. Можно было сколько угодно говорить, что русскому теперь везде чужбина, но русский воздух никуда не уезжал, и даже грязное севастопольское море было русское море. Александр Николаевич понимал, что все эти сентиментальные соображения не тронут тех истинно русских мужиков, которые не сегодня завтра выбьют слащёвских с Перекопа, а потом пойдут гулять по Крыму, — но уходить с капитаном Стафиди на «Великом князе Александре Михайловиче» ему не хотелось. Пианиста он уже предупредил, пианист был киевский мальчик девятнадцати лет, сразу решившийся ехать, — «Я сразу вернусь, Украина всё равно непременно отделится», — а сам ничего про себя не знал, хоть до отхода «Великого князя» оставались сутки. Он отпел с большим подъемом первое отделение, закончив его старой, плохой, но отчего-то милой песенкой:

Вы стояли в театре, в углу, за кулисами,

А за Вами, словами звеня,

Парикмахер, суфлёр и актёры с актрисами

Потихоньку ругали меня.

Кто-то злобно шипел: «Молодой, да удаленький.

Вот кто за нос умеет водить».

И тогда Вы сказали: «Послушайте, маленький,

Можно мне Вас тихонько любить?»

Вот окончен концерт…Помню степь белоснежную…

На вокзале Ваш мягкий поклон.

В этот вечер Вы были особенно нежною.

Как лампадка у старых икон…

А потом — города, степь, дороги, проталинки…

Я забыл то, чего не хотел бы забыть.

И осталась лишь фраза: «Послушайте, маленький,

Можно мне Вас тихонько любить?»

Он хотел здесь спеть эту вещь потому, что здесь же и сочинил её в шестнадцатом году, и действительно была маленькая травести, похожая на помятого ангела, — провинциальная актриска местного театра, теперь, вероятно, давно канувшая или бежавшая, или Бог знает, что с ними бывает, с этими маленькими актрисами. «Я знаю этих маленьких актрис, настойчивых, лукавых и упорных, фальшивых в жизни, ласковых в уборных, где каждый вечер чей-то бенефис». Он никогда их не видел старыми, всегда двадцати с чем-то летними, словно их потом отзывали в фальшивые театральные небеса. Тогда были задохнувшиеся, совершенно «бэзумные» поцелуи и больше ничего. И непонятно было, как с ней, почти бестелесной, можно даже целоваться, — губы были жаркие, язык опытный, а тело словно и не чувствовалось в руках. Грудь — какая грудь, помилуйте? Так, птичка. Она же называла его маленьким, хоть и была, кажется, ему по локоть, точно уж ниже плеча! И выскользнула, словно почувствовав его, нет, не презрение, но, что ли, неверие в неё, в самую её реальность, и конечно, никакого поклона на вокзале. Но теперь, когда он допел, — странно, каким-то врождённым знанием он уже об этом знал, — она ждала его за кулисами, так же сливаясь с театральным тряпьем, как тогда, выступая из сумрака бледным лисьим личиком.

— Видите, маленький, — сказала она, чуть задыхаясь. — Вот и встретились.

— А ведь вы даже имени мне не сказали, — только и нашёлся он ляпнуть.

— И не надо. Вы же и так знаете.

— Саша? «Таня?» —спросил он вдруг. Дело в том, что, как понимал он теперь, — и это, кстати, мог быть тиф, потому что тиф часто начинается с подобного бреда, — она была именно Саша, девочка из Киева, которую он любил так страстно, так жарко, как не случалось ему любить потом. Ей было двенадцать, ему на год меньше, и она так заливисто лгала! Она лгала, что её родители не настоящие, что они выманили её из цирка, где она ездила по канату на велосипеде. Это очень трудно, но можно научиться. Она была звезда цирка, но директор цирка, ужасный немец, её бил, не давал толком есть, ей никогда — ты можешь вообразить, никогда! — не покупали мороженого. И родитель, пожилой, добрый, одинокий, который не был ей настоящим отцом, и настоящего она никогда не знала, потому что выросла на арене, — этот родитель помог ей сбежать, соблазнив её мороженым. Она поддалась и должна теперь ходить в скучную гимназию, и ей не покупают велосипеда, чтобы заставить её забыть цирк, а когда-то, когда-то! От неё обмирали Лион, Марсель, да что там, от неё обмирал Бердичев! Ей предлагали даже собственную яхту, где на полу в каюте лежала шкура медведя. Тут уж нельзя было не поверить, шкуру медведя она не могла выдумать. И в доказательство своих триумфов в Лионе и Марселе она даже спела жестяным или скорей стеклянным голосом: «Ле гроссет у фон де кебюле э потон ле фе де соле, а фато Калле гроссет-бюле, фарам, фа-фа! У поттен ла кетт де гра-кале, э фонсе солле тролле-бюле, э солле векон ле кебюле, фарам, фа фа!». Эти слова ничего не значили, это он понимал и тогда, но они были, вероятно, волшебные. И вдруг она страшно дёрнула его за рукав, и точно — налетел ветер, упала ветка. Могла бы упасть на него. И сразу опять стало безветренно, словно этот порыв ниоткуда ворвался вдруг, только чтобы дать ей возможность его спасти. А потом, точно, какой-то добрый господин забрал её домой, и больше Александр Николаевич никогда её не видел, а когда увидел, её уже звали Таня. Она была сестрой его нового друга, и новый друг тотчас обесценился. Конечно, приходить к ним стоило только ради Тани, и даже «ангельская пыль», которую он посулил, не имела теперь никакого значения. Самым ангельским была Таня, но она куда-то исчезла, уже во второй визит он её не застал, а потом как-то всё закрутилось, — он спросил тогда этого нового друга, дылду Чурихина, где сестра, а тот ответил с фальшивой небрежностью: «Танька, что ли? Не заглядывайся, брат, она не для тебя, да и редко я её видел с одним и тем же два вечера подряд…». Разумеется, но это именно потому, что рядом не было его, настоящего: после него бы она никогда, ни с кем — но у них не было времени, и шёл тринадцатый год! Она успела только ему сказать: вам этого не надо, совсем не надо. Имея в виду ангельскую пыль, к которой он так и не приохотился.

Она появилась только в облике маленькой травести, за кулисами, когда он едва входил в славу, — и теперь не могла не явиться на последний концерт, но у них опять совершенно не было времени.

— У нас очень мало времени, — так и сказала она. — А здесь я вот для чего: если вы хотите остаться, то я это могу устроить.

— Откуда вы знаете? — глупо спросил он.

— Откуда я знаю? Что значит откуда. Все знают, все только думают, как убежать, и многие хотят остаться, но не знают, что будет. А я знаю, и я могу вам это устроить. Вы понимаете, конечно, что тут первое время будет тяжело. Но тяжело будет для офицеров, офицерам они будут, конечно, мстить, а местных они не будут трогать. Я поселю вас у тетки, это под Севастополем, в Балаклаве, и никто не тронет вас. А я знаю, что у вас есть навык медбрата, вы будете вместо фельдшера, фельдшеры им нужны. И вы спокойно переждёте тут плохое время, а потом можно будет уехать куда вы захотите. Можно в Киев, у вас там родные. Можно в Петроград. Он будет… ну, неважно. Даже в Москве можно будет жить, первые пять лет вообще легко, а потом вы устроитесь. Я всё время буду с вами, если вы не прогоните, ведь вы не прогоните.

Она говорила быстро, но не лихорадочно, — говорила так, что за каждым словом чувствовалось твёрдое знание. И чем дольше она говорила, тем ясней он понимал, что действительно мечтал о ней всю жизнь и встречал её на всех путях, но не всегда узнавал, ему хотелось убедиться в её реальности, взять её хотя бы за руку, — но даже уже чувствуя в руке её холодные крошечные пальцы, он не решался к ней прикоснуться. Это почему-то было нельзя. её можно и нужно было выслушать, но совершенно нельзя было трогать.

— Хорошо, — сказал он, продолжая мысленно отсчитывать минуты, у него ещё десять минут было до выхода на сцену. — Но, если уеду? Если я уплыву, как вы это говорите? Я сам ещё не знаю, но, если это допустить?

— Если это допустить, — проговорила она с трудом и нехотя, — вы будете сначала в Константинополе, потом в Румынии, потом в Польше. Петь вы будете в кабаках, концертного зала даже вроде этого у вас не будет долго. А там ведь к артистам относятся не так, как здесь. Тут вы любимая игрушка, любимая кошка, — она выгнула спину, показала кошку, кокетливую, но довольно мерзкую. — А там вы приложение к пиву, закуска. И так будет долго. Потом, допустим, Париж — ну и что же Париж? Снова кабаки, презрение и тупость французов, полунищета, чердак, называемый мансардой для пущей красоты. Вы будете всё время проситься назад. Вас будут поддерживать, послы будут вас слушать, послихи даже влюбляться станут, но все их ходатайства будут разбиваться о стену, все их благие намерения будут ничто. И слушать вас будет пьяная русская шваль, которую вышвырнули отсюда, которой никто не верит, потому что все они лгут и все верят, что вернутся. И вы споете им однажды, что пора уже отдохнуть, что Родина где-то там вас ждёт, возродившись в огне, — и они закидают вас тухлятиной, и скажут, что вы продались…

— Правильно, — кивнул вдруг Александр Николаевич.

— Конечно, правильно, — подтвердила она, — я говорю только то, что знаю.

— Нет, — досадливо сказал он, — я не в том смысле. А в том, что правильно скажут.

— Вот видите, да. Именно так. Даже такая простая вещь, как просто сказать, что пора домой, — она уже будет тогда продажей. Вам уже ничего нельзя будет сказать, чтобы не продаться, потому что вы будете в ложном положении. И тогда, когда они не дадут вам нигде выступать и у вас не останется ангажемента, — она тараторила всё быстрей, хотя переходила к самому важному, — вам тогда придётся, придётся, ничего не поделаешь, у вас просто не останется другого выхода…

— Что придётся? — спросил он вовсе уж глупо. — Что именно придётся?

— Ах, не притворяйтесь, вы всё отлично понимаете. Не вы первый, не вы последний. Надежда Васильевна на что звездочка ясная, любимица императорской фамилии, а и то ей пришлось в конце концов подписать, и она участвует там в таких вещах, про которые страшно говорить вслух. Про которые страшно думать. Ну и вы согласитесь, ничего особенного, это не так обременительно, немножко информировать, иногда что-то передать… Дальше Шанхай. В Шанхае будет совсем плохо. И самое ужасное, что все узнают. Это не Париж, не Чикаго, там такое не спрячешь. И когда они узнают это про вас, у вас уже не будет никакого, совершенно никакого выхода — и тогда они наконец скажут: да. Можно, да. Мы разрешаем. По ходатайству нашей молодежи. И вы поедете назад и будете петь для нашей молодежи. То, что разрешат, и там, куда пошлют. Вы будете петь в глухой тайге, под расстроенное фортепиано, единственное на тысячу вёрст. Они, конечно, вас не сошлют, но вы будете жить под этим страхом вечно. И вы будете петь, ах, да, какое совпадение, — вы будете петь именно про Севастополь. Весь седой, как серебряный тополь! Сколько стоил ему Севастополь! Вы будете стоять на сцене весь белый, вы всегда бледнеете от стыда, я знаю. И будете петь, сколько стоил ему Севастополь. Это если вы сейчас уедете. Но если вы останетесь со мной, вы никогда не будете петь, вы будете жить тихой жизнью, в городе у моря, в приморском городе! Мы будем ходить на базар, я буду предупреждать любые ваши желания. У нас будет лодка. И я могу быть одной, а могу быть другой, и мы будем встречать Новый год. Встречать Новый год не в кабаках, а вдвоём, ну, может быть, ещё с моей тёткой. Тётка нам не помешает, она потом умрёт, мы потом тоже умрём, но гораздо, гораздо позже! Мы умрём очень нескоро. Вы доживёте до полёта человека страшно сказать куда. У нас будет прибор дальнего видения.

— Всё это очень хорошо, — прервал он наконец её бред. — Очень хорошо и даже прекрасно. И я был бы счастлив с вами, с тобой. Даже с тёткой. Но… — Он никак не решался спросить о главном. — Но. Тем не менее.

У него оставалось три минуты, меньше трёх. В зале уже нетерпеливо шевелились.

— Но тем не менее, — решился он. — Что я ещё напишу?

Это было главным, хотя он давно ничего не писал, и что можно было написать между ночными кутежами со Слащёвым, который плевался шелухой от семечек и орал «Пока не кончатся семечки, я не сдам Крым!». Что можно было написать в соседстве слащёвской адъютантши Нины Нечволодовой? Последнюю песню сочинил он в девятнадцатом. Но ведь когда-нибудь, когда-нибудь он переживет ещё это чувство, когда к нему приходила тема или строчка, и когда он становился ненадолго равен себе? Неважно, что знали его как Пьеро. Он был поэт, и это понимали все остальные поэты. Он был поэт повыше Северянина, потому что слышал настоящую музыку, потому что первым додумался петь, потому что знал, какое движение начнётся с него, он был поэт и ради этого бежал отовсюду, потому что не себя берёг, а небывалый дар, вдруг в нём проснувшийся.

Она смотрела на него с изумлением, и лисье личико даже слегка вытянулось.

— Что напишете, — пробормотала она, — что ты напишешь… Но какая разница, посмотри вокруг, какая разница? Кого это когда остановило? Надо не о том думать, что ты напишешь, а о том, как проживёшь… Ты не сделаешь множества мерзостей, вот о чём надо думать… не напишешь, не услышишь множества ужасных вещей… когда сюда придут вот эти, неважно кто, мы успеем уехать, сюда всё время будет кто-то приходить, такое место, но мы уедем и вернёмся, и тогда останемся… Если ты уедешь и вернёшься, о, на тебя будут смотреть совсем не так. Ты будешь объяснять им, что только изгнанник может любить Отчизну по-настоящему, а они будут смеяться тебе в лицо и обзывать шутом гороховым, шанхайским клоуном! О, у них будет долгая школа жизни здесь, и всякий, кто остался, сможет на тебя смотреть свысока. А если останешься, ты сам сможешь так смотреть на кого угодно, это такая наша манера, это всегда здесь так делается…

— Но что я напишу? — повторил он твёрдо.

— Ты… ты напишешь… Вот! — выкрикнула она вдруг.

Пусть свадебною лентою

Проходит наша жизнь,

Цветными комплиментами

Наполнен каждый миг.

Ведь пролетело сорок лет, –

В семье всё тихо, ладно, –

И нас встречает, наконец,

Рубиновая свадьба!

— Что это?! — спросил он бледным шёпотом.

— Это ты подаришь мне на сорокалетие нашей свадьбы. Сорок лет! — воскликнула она и снова затараторила:

Окреп рубиновый союз,

Как дорогие камни.

Пусть посещает радость, пусть,

Не закрывайте ставни!

Здоровых внуков и детей,

Взаимопониманья.

Пусть в свадьбы этой юбилей

Исполнятся желанья!

— Это написал тебе я? — спросил он, хотя всё уже понял.

— Ты! — крикнула она с внезапной, дикой, совсем не ангельской мстительностью. Ты! Мы пролистали юбилеи: серебряный, сапфировый…Несли по жизненной аллее охапку чувств рубиновых! Пусть дарят нам сегодня розы, как этот камень, алые, и обойдут союз наш грозы, и радости ждут малые! Да, ты! Да, малые радости!

Она верещала так, что аккомпаниатор, поджидавший выхода, в ужасе на них оглянулся.

— Да! — повторяла она. — Но ты будешь на Родине, ты понимаешь, на Родине! На своей земле! Не в изгнанье, не среди чужих, не вечным бродягой, ты будешь дома, вокруг тебя будут родные люди! Ты будешь дышать родным воздухом, плавать в русском море, хрустеть русскими яблоками! Ты всегда, когда пожелаешь, сможешь увидеть русский снег, и тебе не надо будет для этого унижаться, не надо будет ни с кем сотрудничать, ты будешь русский среди русских, в родном гнезде, как, я не знаю, патрон в патроннике! Да! И слава Богу, что ты больше ничего не напишешь, что ты не наденешь больше этот дурацкий балахон, что не запоёшь больше козлиным голосом, ты думал, я люблю тебя за это? О нет, я — единственная, о которой мечтает всякий мужчина, единственная, как Родина, — та, кто любит тебя за тебя самого!

— Александр Николаевич, — потянул его за рукав пианист. — Пойдёмте, публика ждёт…

— Да-да, — кивнул он и пошёл на сцену — петь невыносимо пахнущему, грязному залу бывших людей, петь бывшие песни под бывшую музыку.

Следующей ночью он без особенных сожалений отплыл на «Великом князе Александре Михайловиче».

КАРТИНА ОДИННАДЦАТАЯ

(К 80–летию главной пьесы Теннесси Уильямса)

«Трамвай «Желание», нет слов, прекрасная пьеса, но её финал испорчен некоторым мелодраматизмом. Не мне учить Уильямса, хотя половина его пьес проваливалась, — впрочем, не потому, что они были плохи, а как раз потому, что публика не дозрела. Но одиннадцатая картина «Трамвая» — та, в которой Бланш Дюбуа забирают в психиатрическую клинику, и она произносит знаменитую реплику «Я всю жизнь зависела от доброты первого встречного», — хотя эффектна, но очень уж слёзовыжимательна. Все, кто играют Бланш, — а лучше Светланы Немоляевой это сделать трудно, и мне даже в детстве было обидно, что ей приходится терпеть тотальное поражение в финале, — не додают ей главного, а именно хищности, стервозности, сознания неизбежной победы. Я знал этот тип разорившихся аристократок, тип «бывших», и знал — не только из советской истории, — что в итоге они торжествуют. Может быть, это у меня классическая выдача желаемого за действительное, попытка придумать концовку, которая бы не так рвала душу, но жизнь — драматург не хуже Уильямса и не прибегает к лобовым приёмам. Она устроена так, что слабость берёт верх, а брутальность растекается беспомощной лужей. Мир давно перестал бы существовать, если бы это было иначе.

И одиннадцатую картину, воля ваша, я бы переписал. Сейчас покажу, как, но сначала напомню, в чем там дело. Есть две сестры-южанки, одна постарше и покрасивше, другая помладше и попроще. Младшая, Стелла, замужем за грубым красивым малым Стеном Ковальски, который её обожает, но и поколачивает. Теперь к беременной Стелле приезжает Бланш, давно овдовевшая, продавшая семейный дом и уволенная с работы (она преподавала английский и словесность, но закрутила роман со старшеклассником). Бланш красива, хотя слегка потрёпана жизнью. Ей лет 38. Она тип бескорыстной нимфоманки, не может устоять ни перед одним соблазном, много пьёт, истерит, но очень обаятельна. Я пропускаю всю линию её романа с простым и добрым парнем Митчем — дело не в нём и не в этом обречённом романе, а в том, что с самого начала Бланш и Стен захотели друг друга. Стен так и говорит ей, прежде чем её изнасиловать: «Мы назначили друг другу это свидание с первой же встречи!».

Уильямс — мастер, а потому оставляет за театром и зрителем право на собственную трактовку ситуации. Для кого–то Бланш — изнеженная аристократка, не готовая к реальной жизни, а Стенли — грязный изверг, пользующийся её неприкаянностью. Для других Бланш — циничная манипуляторша, с самого начала готовая разрушить семью сестры и подчинить наивного рабочего паренька, грубоватого, конечно, да, но кто же его образовывал? Кто воспитывал? Среда заела! Мне кажется, в правильном финале (а Уильямс сам был в нём не особенно уверен, пьеса и фильм 1952 года заканчиваются по–разному) обе эти трактовки должны брать верх поочерёдно, но не буду скрывать — мне ближе вторая. Я люблю таких, как Бланш. Представителям вымирающих классов присуще эсхатологическое мышление (Узнаёте? Не узнаёте? Значит, ещё не вымираете...) Я — вымирающий класс и поэтому отлично знаю: он может вымирать сколько угодно, но никогда не вымрет до конца. Как сказано у моего любимого поэта: «Цель нашу нельзя обозначить. Цель наша — концы отдавать. А ваша задача — подначить, оплакать, романтизовать».

Бланш вечно сдаётся грубой силе и именно потому непобедима. Стен Ковальски вожделеет её с первого взгляда, кидается насиловать и именно поэтому обречён. Некоторым современным читателям при чтении этого финала придут в голову некоторые современные коллизии, далеко не только лирические. Что же, я не могу запретить этим читателям такие прихотливые ассоциации. Театр на то и театр, чтобы резонировать с каждой эпохой.

Короче, картина одиннадцатая. На сцене спальня Стеллы и Стена. Постель растерзана.

БЛАНШ (садясь на постели). Бедный мальчик.

СТЕН (глухо). Кажется, я позволил... позволил себе лишнее.

БЛАНШ. Ничего. Это было так быстро...

СТЕН. Это не всегда бывает так.

БЛАНШ. Не оправдывайся, мальчик. У мальчиков это всегда быстро.

СТЕН (оскорблен). Вам лучше знать.

БЛАНШ. Да, тот мальчик тоже был очень неопытен. И ужасно болтлив. Если бы он поменьше хвастался, я бы, может, успела чему-нибудь научить его. Я хорошая учительница. Учитель — это не профессия, мальчик. Это призвание.

СТЕН. Думаю, вам платили всё-таки не за это.

БЛАНШ (потягиваясь). Глупыш, мне платили такую ерунду, что за эти деньги я могла включать в программу, что угодно. Я могла бы их учить хоть жонглированию. Ты умеешь жонглировать? (Подбрасывает два круглых флакона от духов, роняет). Давно не практиковалась.

СТЕН. Я вижу, вы всем довольны.

БЛАНШ. Ох, не всем. Чтобы я была всем довольна, тебе надо бы постараться, как минимум, втрое дольше. Но резвая юность мила. (Напевает). Не пугайся ты насмешек, мы сдвоились меж собой, мы точь-в-точь двойной орешек под единой скорлупой.

СТЕН. Что за песенка?

БЛАНШ. Неважно. Один ниггер.

СТЕН. Ты довела меня до греха и теперь рада.

БЛАНШ. Знаешь, один собутыльник отца... это ведь у меня по папиной линии, некоторая слабость насчет алкоголя. Но я держу себя в руках, не сомневайся. Это у тебя случаются срывы, а мы, аристократы Юга, умеем держать стакан получше полячишек.

СТЕН. Слышишь, ты!

БЛАНШ (властно кладет ладонь ему на губы). Шшш! Пшепрашем! Не пепши вепша пепшем бо можешь пшепепшить! Так вот, один собутыльник отца говорил: кто не спал со свояченицей, тот так и помрет девственником.

СТЕН. Похоже, ты не очень-то любишь сестру.

БЛАНШ. Похоже, это ты не очень-то любишь мою сестру, и в самом деле — разве у неё такая кожа? Моя кожа — как шёлк, старый шёлк. Моя кожа — как тальк. Стелла — что же… Стелла славная девочка, румяная, как слива, и надо же с кого–то начинать. Правда, мальчик? Но, когда ты уже попробовал старого вина, зачем тебе кислятина?

СТЕН (почуяв недоброе). Раньше ты не была такой смелой.

БЛАНШ. Конечно, не была. Раньше ты был ничей, а теперь ты мой. У нас, может быть, много пороков, и мы не очень приспособлены к сороковым годам этого века. Но мы умеем владеть, мальчик, это у нас в крови. Ты можешь отменить рабство, по крайней мере ты можешь написать такой закон. Но ты не можешь отучить рабовладельца владеть рабами. По крайней мере до тех пор, пока рабам это нравится.

СТЕН. Если ты думаешь, что теперь сможешь себе что-то позволять...

БЛАНШ (новым, решительным голосом). Позволять я теперь буду тебе. Чаще не позволять, чем позволять. Но иногда ты сможешь целовать мою ручку. (Пауза). Иногда ножку. (Растягивая гласные). А иногда...

СТЕН (понимает, что попался). Черт бы тебя побрал с твоей воркотнёй!

БЛАНШ. Женщина до сорока лет ни черта не понимает. А мужчина вообще никогда ничего не понимает. Разве только в очень короткий миг, когда с ним происходит это самое. Но это самое происходит у вас так быстро... и вам потом так стыдно...

СТЕН. Я читал в журнале — оргазм свиньи длится полчаса.

БЛАНШ (неуязвима). Да, да. Именно поэтому любая самая глупая свинья умней самого умного рабочего.

СТЕН. Рабочий заработал всё, что есть в этой квартире!

БЛАНШ. И никогда не заработает больше. Деньги, мальчик, приходят к тому, кого они любят, а не к тому, кто много работает. Я могла бы тебя научить кое–чему... но только если ты не будешь грубить. О, тебе многому придется научиться. Тебя надо пообтесать, рассказать про хорошие манеры, как следует отмыть... Ты смазливый мальчик, я сразу поняла — ты любишь это дело, хотя ничего не умеешь. Ничего, это придет. Задатки налицо. Прежде всего не надо пыхтеть, пыхтеть — это не современно. Пыхтят дураки. Кроме того, надо иначе пахнуть. Надо чаще мыться, нельзя дышать на девушку чесночным запахом, не нужно кусаться... То есть иногда кусаться нужно, но тогда, когда попросят. Знаешь, как ковбой пришёл в публичный дом, а женщины все заняты? Он вынимает пистолет — достань мне бабу, где хочешь! Ему дают резиновую. Утром он говорит: хорошая была девушка, упругая, но со странностями. Я её укусил, а она свистнула и улетела.

СТЕН (непроизвольно смеётся).

БЛАНШ. Что ты ржёшь? Смеяться надо деликатно, похмыкивать, не разжимая рта. Если ты будешь со мной груб, я свистну и улечу.

СТЕН. А если я тебе врежу?

БЛАНШ (невозмутимо). А если ты мне врежешь,я заявлю на тебя и покажу вот это. Ты, когда кончаешь, в самом деле не очень хорошо контролируешь себя. (Показывает синяки на плече и на шее).

СТЕН (встревожен). Если ты даже что-то докажешь... учти, если меня посадят, вам всем нечего будет жрать!

БЛАНШ. Стелле с её ссыкухой — да, очень возможно. Но у умной, красивой взрослой девушки всегда будет кусок хлеба и крыша над головой.

Пауза.

СТЕН. Ты страшно хитрая тварь.

БЛАНШ. Что делать, щенок, приходится. Этот мир не для аристократов, он для хамов, но аристократам Господь дал ум. Свежесть мила, но скоро портится. Молодость быстро проходит, иначе она была бы совсем невыносима... Там, по соседству с вашей Польшей...

СТЕН. Я американец!

БЛАНШ (невозмутимо). По соседству с вашей Польшей есть одна большая страна... слишком большая, как Митч, и такая же грубая. Там случились беспорядки вроде нашей войны, только хуже. У них тоже была про это толстая книжка, что-то вроде «Унесенные Доном» ... Я читала, мы, учительницы, много читаем. Так вот, там аристократы тоже проиграли. Но, что бы ты думал? Они выиграли уже через пару лет. Дело в том, что все эти победившие пролетарии... когда они оказались сверху... они же с самого начала мечтали только об одном. Только для этого и сделали свою революцию, свои эти десять дней, которые растрясли что-то. Они с самого начала хотели обладать графинями и княжнами! Они книжки про это читали, если вообще умели читать. Что им все эти заводские девахи, швеи, ткачихи! Их тянуло к утонченности, гибкости. Что умеет ткачиха? Ты можешь себе представить, чтобы она сделала тебе вот так? (делает вот так).

СТЕН. Перестань! (Но не отстраняется).

БЛАНШ (некоторое время, по понятным причинам, ограничивается выразительным мычанием).

СТЕН (кричит). Перестань!!!

Пауза.

БЛАНШ (невозмутимо вытирая рот). Ну так вот. Очень скоро все эти красные командиры переженились на аристократках. Какие-то, конечно, сдуру уехали и стали французскими модистками. Большое удовольствие! Но те, что поумнее, остались и вышли замуж за красных командиров. И стали ими командовать. Про это был ещё какой-то фильм, не припомню... «Унесённые солнцем»? «Утомлённые Доном»? Ужасно одинаковые названия у всех этих фильмов про гражданскую войну. Кстати, ты смотрел «Унесённых»?

СТЕН (мрачно). Два раза.

БЛАНШ. И я никого тебе не напоминаю?

СТЕН. Сцену пожара.

БЛАНШ (хихикая). Дурак. А говорят, что я очень похожа на Скарлетт¹.

СТЕН. Вот уж ничего общего.

БЛАНШ. Совсем дурак. Он там точно так же на неё набросился, как ты на меня, и так же смешно стыдился. (Кокетливо). А ей очень понравилось.

СТЕН. Тебе, я гляжу, тоже нравится, когда тебя...

БЛАНШ. Договаривай, мой застенчивый. Нет, мне не нравится, когда меня так. Но мне нравится, когда ты смущаешься, когда ты дичишься, когда ты понимаешь. Ведь ты теперь понимаешь, кто у нас главный? (Голос её крепнет). Ведь ты с самого начала, когда я только приехала, усталая, пыльная... ведь ты сразу понял, кто у нас теперь ХОЗЯИН?

СТЕН (испуганно). Нет, нет. Этого никогда не будет.

БЛАНШ. Будет, мальчик. Сначала вы набрасываетесь и насилуете, и вам кажется, что весь мир теперь под вами. Но потом вы приходите в себя и понимаете, что сверху теперь мы. И это всегда так будет. Вы можете вытворять, что угодно, но мы уже держим вас в руках. И вся ваша сила ничего не может поделать с нами. И так будет всегда — дряхлый бессмертный юг, молодой неумелый север. (Потягивается). Выиграет, конечно, всё равно дикий Запад... но и на него найдется свой дряхлый, жёлтый Восток. Ты ещё молодой, ты, может быть, это увидишь. Хотя... не завидую я тому, кто до этого доживет.

СТЕН (в отчаянии). И что теперь будет?

БЛАНШ (насмешливо). Где?

СТЕН. Ну... со всеми нами...

БЛАНШ. Будет всё, как было. Ты будешь спать с моей скучной сестрёнкой, делать ей скучных детей. Иногда, когда я тебе позволю, будешь утешаться со мной. Главная буду я. Решать буду я. Список покупок буду составлять я. Для начала мне нужно маленькое чёрное платье.

СТЕН (хватаясь за голову). Ничего не было. Это была глупость. Это был один раз...

БЛАНШ. Это было и будет всегда. Вы всегда будете нас хотеть. Вы всегда будете думать, что победили. Мы всегда будем держать вас в дряхлых железных руках.

СТЕН. Что же это. Что же это такое. (Бешено трясет головой).

БЛАНШ. Это самое обычное дело. Ну! Что ты куксишься! Хочешь поцеловать здесь и здесь?

СТЕН (тянется к ней).

БЛАНШ (со смехом). Геть отсюда, ласкаль некрасивый! Знаешь, где так говорят?

СТЕН. Не знаю.

БЛАНШ. Всё узнаешь, всему научим.

СТЕН. Господи, что со мной, куда я попал?

БЛАНШ (мягко). Ничего страшного, мальчик. Ты попал под трамвай. Ты просто ещё не знал, что желание — это не птички, не цветочки, не вздохи на скамейке. Теперь ты знаешь, что желание — это трамвай.

Грохот трамвая за сценой.

---

1. Правильно говорят. Скарлетт играла та же Вивьен Ли, которая снялась в киноверсии «Трамвая» с молодым Марлоном Брандо в роли Стена Ковальски. Она получила «Оскара».

ЗАЯВКА

Что я делал в последнюю неделю? Как раз помню очень хорошо, потому что это было достаточно абсурдно, чтобы запомнить. Нечто из серии «продолжал бы играть в мяч», потому что — а какие варианты? И я писал заявку на сценарий сериала «Диссиденты», на который меня пригласил хороший молодой режиссёр. У него уже вышел талантливый полнометражный дебют про женщину-врача, правозащитницу, которая занималась благотворительностью и помогала инвалиду из неблагополучной семьи, но тут этому пятнадцатилетнему инвалиду стали помогать единороссы, они ему пообещали содействие при поступлении в институт, и тогда он написал заявление, что благотворительница говорила ему гадости про Родину, а он настоящий патриот и в её услугах не нуждается. Его тоже можно понять, у него появился шанс. Она-то была из семьи благополучной и в прошлом даже аристократической. Она его не осуждала, в общем. Фильм мне понравился, и я согласился, хотя про диссидентов этот режиссёр просто в силу возраста ничего не мог знать. А я знал, я сам вырос на классической московской кухне и нигде не видел потом более симпатичных людей, чем завсегдатаи этой кухни. Вспоминать о них среди сгущающейся мерзости было исключительно приятно. Во всяком случае это был лучший способ провести февраль.

Первый вариант заявки я написал сравнительно легко.

Мы начинаем рассказывать эту историю в серый январский день 1988 года, когда в Шереметьево-2 — единственный тогда международный аэропорт Москвы — прибывает несколько рейсов: один из Франции, другой из Израиля, третий из Штатов.

Из Парижа прилетает знаменитая диссидентка Алёна Грановская, пятидесятилетняя когда-то-красавица, ныне её несколько портят преждевременные морщины. Это её первый визит в освобождающуюся Россию по личному приглашению и под личные гарантии самого Александра Яковлева, члена Политбюро и «духовного отца перестройки».

Встречает её высокий костистый мужчина с ещё не отросшими после зоны волосами — он только что вышел по амнистии после месячной голодовки. Это диссидент Евгений Старостин, которому только ещё предстоит год спустя возглавить группу независимых народных депутатов, требовать запрета КПСС и умереть от сердечного приступа после заседания, на котором его освищут депутаты. Не все, а именно те самые «простые люди», из которых он происходил сам и ради которых жил, рисковал, сидел, держал голодовки.

Между Грановской и Старостиным не просто отчуждение, но сильнейшее взаимное недоверие — это заметно по первым их осторожным взглядам друг на друга. Видно, однако, что она испытывает перед ним вполне объяснимый комплекс вины: она когда-то уехала, а он не захотел эмигрировать, хотя его вызывали в КГБ и давали готовое приглашение и оформленный загранпаспорт. Отказался и сел надолго. Вечная эта пролетарская несгибаемость, которая когда-то её так умиляла. Он, напротив, может себе позволить и великодушие, и заботу, но иногда в его поведении сквозит снисходительность. Всё-таки она уехала, и все они такие. Интеллигенция может просвещать, может шуметь, но настоящими борцами они не были и не будут.

— Ты очень плохо выглядишь, — говорит она с тревогой.

— А ты хорошо.

— Я по голосу не подумала бы, что ты такой… — она не может подобрать точное и необидное слово.

— Голос вообще последнее, что остается.

— Сначала на могилу к Саше, — говорит Алёна.

Саша Грановский — её первый муж, который лежит на Востряковском кладбище. Он не дожил до её первого после эмиграции визита в Россию.

Дело в том, что когда-то, ровно 20 лет назад, он сидел с молодым неопытным ворёнком Женей Старостиным, который взял ларёк и попался, но Саша Грановский многое ему объяснил. Когда Женя выходил на волю, Саша посвятил ему стишок: «А в общем, неплох твой странный удел — ты здесь и оглох, ты здесь и прозрел». Оглох он после особенно сильного удара охранника в ухо, а вот прозрел в результате общения с диссидой, которой в лагере было немало. Саша Грановский направил Женю Старостина к своей жене — просто перекантоваться в Москве и прийти в себя. Но вышло так, что бывший вор — младше Алёны всего на три года — в процессе чтения запрещённых книжек и общения с кухонными друзьями — полюбил Алёну, вот как бывает.

Женя понимал, конечно, что это, прямо скажем, западло — клеить бабу друга, который сейчас топчет зону. Ведь Саша ему настоящий старший друг и благодетель, но ведь Саша сам сколько раз говорил, что Алёна ему в тягость, что он её уже не особо любит, что постоянно от нее погуливает…

Погуливал, конечно. Но представить себе, что Алёна может ему изменить, он не мог и в страшном сне. Когда Саша вернулся домой и увидел, что Алёна с Женей живут вместе и что быт их уже налажен — он чудом удержался от запоя. Да, он никогда не любил Алёну по-настоящему, да, пол-Москвы любовниц, но к её измене он никак не был готов.

Потом, когда его утешила молодая переводчица Инга Львова, он, конечно, пришёл в себя, и они даже дружили домами, к тому же Женю Старостина почти сразу посадили снова — уже за распространение порочащих измышлений, по знаменитой статье сто девяносто прим. Осторожности он так и не научился. И Саша даже шутил: «не дай бог он теперь к Инге приедет, а то мало ли».

Деятельность Старостина будет огромна, упорна и разнообразна. Можно сказать, он будет координировать всю практическую работу московских инакомыслящих — размножать крамольные тексты, выпускать правозащитный бюллетень «Хроника», организовать «грев» семьям, где посадили кормильца. Он будет связующим звеном между разными группами диссидентов — кружком физиков, адвокатами, студентами… Физики ещё ничего, крепкие ребята, умеют организовываться, в отличие от гуманитариев. Маршруты его будут пролегать то в Дубну, то в новосибирский Академгородок, то на Дальний Восток, где появилось несколько интересных ребят с сепаратистскими идеями насчет отделения Сибири от России… Алёна будет не так уж часто его видеть дома. Иногда ей будет казаться, что он в демократическом движении уже значит гораздо больше, чем она и её бывший муж Грановский вместе взятые.

Именно Старостин будет связующим звеном между двумя главными лидерами российской подпольной демократической оппозиции, великими вождями демократического (оно же диссидентское) движения, на которых все будут ссылаться — но в кадре мы мельком увидим только лысину одного, академика Митрича, и бороду другого, писателя Исаича.

Может быть, именно поэтому, из-за постоянно растущего авторитета Жени Старостина, сам Саша Грановский, когда-то претендовавший на некое первенство среди «демократов» — от диссидентского движения отошёл. Занимался переводами и умер в восемьдесят шестом, когда переменами едва запахло, но запах этот был слаб и нестоек. Вот разве что Гумилёва напечатали, потому что, по слухам, он был любимым поэтом жены генсека.

А Алёна уехала — точнее, была почти официально выслана — из СССР в семьдесят шестом, когда разгромили Хельсинкскую группу и стало понятно, что никакая «разрядка» ничего не изменит. Но обо всём этом мы узнаем позже. Пока они стоят у могилы на Востряковском.

- Я тут всех знаю, — говорит Алена. — Тут и бабушка моя лежит.

Женя молчит. Он вообще не знает, где лежит его бабушка.

Он хочет приобнять Алену, но при Саше, который смотрит на него с могильного камня, ему неудобно.

Первый эскиз моему режиссёру понравился, он даже опознал в нём слегка трансформированный треугольник Даниэль-Богораз-Марченко, но попросил более молодёжную любовную историю — «в качестве второй арки», чтобы привлечь студенческую аудиторию. Мы люди негордые, тем более что такая история у меня была, и вписал я её с особенным удовольствием — эти персонажи мне больше нравились.

В тот же самый день, почти в то же самое время из Штатов прилетает 39-летняя, всё ещё очень красивая, но не очень знаменитая художница Дина Царенко, ныне Стрейч, которую встречает известный когда-то московский адвокат Глеб Громов.

Громов двадцать лет назад гремел, был богат и знаменит, московские «хозяйственники» высоко его чтили и щедро снабжали. Выигрывал он примерно каждое четвёртое дело о растратах, спекуляциях и подпольных цехах, что при советском обвинительном уклоне было чудом. Тогда Громов был лощёный, полноватый, не по-нашему элегантный. Дорогой коньяк и дефицитный балык в его доме не переводились, техника у него была японская, машина хоть и «Волга», но с двигателем от «Мерседеса», и брался он только за самые дорогостоящие дела, но при этом умудрялся нравиться и начальству, и коллегам.

Но вот поди ж ты, он взялся защищать восемнадцатилетнюю Дину, студентку первого курса, которой вздумалось разбрасывать листовки в Большом театре, из ложи третьего яруса в партер. Прокламации содержали одну фразу на машинке: «Товарищ! Ведь ты всё понимаешь!».

Защищать её Громов взялся по просьбе отчаявшихся родителей, которые обожали дочь, исполняли все её капризы и желания (в том числе снабжая книгами не издаваемых в СССР авторов) — и поэтому не смогли научить её приспосабливаться и маскироваться. её отец, Андрей Иванович Царенко, замдиректора крупного московского стройтреста, был знаком с адвокатом Громовым по знаменитому «Процессу о пропавшем железобетоне». Но не только в отцовской просьбе, подкреплённой увесистым гонораром, было дело, а в том, что лицо Дины на фотографии его сразило. А в жизни она оказалась ещё лучше.

Так что отмазывал её Громов единственно для себя, потому что хоть и был крупнейшим московским ходоком, - иногда его сравнивали с самим Грановским — а такой женщины у него ещё не было, и что-то он в ней увидел такое во время долгих досудебных бесед, что вся его преждевременно постаревшая, циничная душа расправилась и затрепетала. И добился-таки он невозможного — условного срока. Невероятно, но факт: он сумел доказать, что фраза в листовке «Товарищ! Ведь ты всё понимаешь!» - касалась старомодного стиля советского классического балета, и не более того, и уговорил Лину, чтоб она наивно, но упрямо настаивала на этом в судебном заседании. Осудили за мелкое хулиганство.

Итак, добился Громов условного срока, и всё у них с Диной «заверте…», но вот беда — переезжать к нему Дина не собирается. Выходить замуж? Тем более. Приезжает к нему, когда хочет. И восстанавливаться в МГУ ей неинтересно. И вообще, при всей взаимной страсти, в паузах между соитиями она называет Громова конформистом, издевается над его приспособленчеством и всячески клеймит. Даже и рвать с сомнительными друзьями она не желает.

А друзья у неё очень сомнительные, во всех смыслах.

Одна подруга из окна выбросилась — потому что её случайно разоблачили как осведомительницу. Дина и разоблачила. На домашнем философском семинаре приятель рассказывал, как был на даче одного известного физика, где в гостях был сам Митрич, ну вы поняли?.. А эта подруга завозилась у себя в сумочке, вроде носовой платок достает, и говорит: «Ой, повтори, я не расслышала…» Тут Дина её сумочку как схватит, как расстегнёт — а там коробочка такая, как сигаретная, и на ней красная лампочка горит. Все замолчали, а эта самая подруга вдруг как рванёт в другую комнату, и к окну, и всё…

— Ты хоть понимаешь, что ты, если все эти дела за скобки вынести, ты просто-напросто человека убила? — спросит Громов, переведя дух.

— Она сама себя убила. Когда завербовалась, — бестрепетно ответит Дина. — Да, кстати, сделай мне алиби на тот день. Напиши объяснение, что мы с тобой как раз в это время, ну, сам знаешь, ты же у нас адвокат. А то ребята сказали, могут потянуть за доведение до самоубийства. Напишешь?

— Эх вы, — вздохнет Громов, с трудом удерживаясь от желания дать ей по морде. — Эх вы, контра базарная. Так вашего брата на зоне зовут…

И тут же получит от Дины пощечину, тарелку об пол, хлопнутую дверь и три дня никакого разговора.

Потом, конечно, они помирятся. И объяснение он напишет.

Так что приходится Громову, человеку осторожному и на самом-то деле очень советскому по убеждениям, прятать у себя опасную литературу, давать приют грязным и неблагодарным представителям молодёжных движений из Риги и Ленинграда, устраивать шумный «квартирник» знаменитого молодого барда, который получил благословение самого Галича, и вообще вовлекаться в несвойственные ему круги. Главное же — все его аргументы разбиваются о стену её презрения.

— Ты пойми, — говорит он. — Россия никогда не жила так хорошо, как теперь! Чего тебе не хватает? Всё постепенно будет. Вон, Трифонова печатают. Вон, Твардовского терпят. Вон, Аксёнов твой себе позволяет чёрт-те что! — Он швыряет об стену номер «Авроры», где, хоть и с дикими купюрами, напечатано крамольное «Рандеву». — Вон, всё, что тебе надо, можно взять в самиздате, и никого не хватают, если не нарываться… Но тебе же надо именно нарваться! Тебе же иначе неинтересно!

Да, ей иначе неинтересно. Балык-то она с большим аппетитом жрёт и нахваливает, но не хочет, чтобы он попрекал её этим балыком. А когда он везёт её в Крым, она умудряется и там вляпаться в историю с крымскими татарами. Там, кстати, окажется, что о крымских татарах до сих пор нельзя говорить вслух, потому что высылка наций — табуированная тема. Тридцать тысяч населения полуострова чувствуют себя запрещёнными людьми, им запрещают строиться, да и украинцы рассказывают нашим героям, что про Бабий Яр упоминать ни-ни. А про встречу захватчиков цветами под лозунгами национальной самостийности вообще помнить нельзя, этого как бы не было. Тут выясняется, что прошлое близко и тлеет буквально под тонким слоем почвы, и только чудом Громов ухитряется вывезти Дину из Крыма на машине и тем спасти. Нет, любить-то она его любит. Но себя же за это презирает. И весь их трёхлетний роман состоит из бешеной любви и отчаянных стычек, слёз, примирений и новых споров с драками.

О листовках в Большом театре знаменитый и уже немолодой сценарист Валентин Лесков тогда же написал нашумевшую в столичных кругах пьесу «Защитник» - конечно, её нигде не поставили, несмотря на всю маститость автора, которого, кстати, за это не пустили на кинофестиваль в Италию. Зато её читали по ролям в московских диссидентских квартирах, на писательских дачах и даже в одном самодеятельном студенческом театре. Туда иногда звали Дину, как героиню этой пьесы. Никто, разумеется, и словом не смел обмолвиться о том, что это она. Все только переглядывались и всё понимали.

Вот на одной такой читке Дина влюбилась в молодого и красивого, умного и независимого, настоящего рыцаря без страха и упрёка (который, заметим, во втором сезоне заложит всех, оказавшись то ли трусом, то ли дураком, а может быть, и провокатором). Влюбилась — и ушла от Громова окончательно.

А Громов испортит себе карьеру и из модного адвоката превратится в заурядного, а потом и вовсе уйдет преподавать в заочном юридическом. Это, впрочем, не спасёт его от избиения, которого в 1974 году так и не раскроют, — это ему, вероятно, удружит та самая служба, с которой он против собственной воли вошёл в противостояние. И после этого избиения, конечно, Громов будет уже не тот. Тогда-то Дина будет просиживать сутками возле него в больнице, но после выздоровления он сразу откажет ей от дружбы, как отрежет. Ему благотворительность не нужна. Тем более от невесты молодого красивого рыцаря.

— Ну что? — спросит его Дина в аэропорту. — Как Вера, как сынок?

— Вера давно с другим мужем, и сынок там же.

— Но ты работаешь?

— Я работаю. Преподаю.

— Ты похудел, тебе идёт, — скажет Дина, когда они уже будут в его сильно постаревшей машине пробираться в Москву по Ленинградке.

— Да вообще всё к лучшему, — скажет он. Это у него с юности любимая поговорка: «Всё к лучшему в лучшем из миров».

— Громов, — скажет Дина. — Ты меня куда-то не туда везёшь.

— К тебе домой, — скажет Громов. — Я помню твой адрес.

— Не хочу домой. Папа умер, а мама до сих пор, ты не поверишь, не может мне простить тебя.

— Что? Тебе?! Простить меня?! С этого места подробнее, пожалуйста.

— А то ты не помнишь, как она на тебя вешалась? — усмехнется Дина. — Кстати, у вас всё-таки что-то было? Сейчас-то признайся.

Да, действительно. После удачного процесса родители умоляли адвоката отвадить дочь от «этих людей». А когда у Дины начался роман с Громовым, то мать стала ревновать. Ей казалось, что знаменитый адвокат мог бы заинтересоваться ею, ведь она гораздо красивее дочери, и ей всего тридцать восемь. Она звонила ему, просила о юридических советах, однажды даже напросилась домой. Был тяжелый бессмысленный разговор.

— Странно всё это, — вспомнив эту историю, вздохнёт Громов. — Нет. Конечно, не было. Я, разумеется, подлец, но не настолько. Так куда едем?

— К тебе.

— В смысле? — переспросит он иронически.

— В прямом смысле, Громов. Ты что, забыл, как меня к себе возил? Или у тебя есть нечего?

— Ну, в общем, балыка не обещаю…

— Но хоть что-то обещаешь? А, Громов? Или я совсем стала старая?

— Это я совсем старый.

— Ну и хорошо, — решительно говорит Дина. — Хоть поговорим. А то ни одну важную вещь не успевали проговорить как следует.

— Очень интересно, — сказал режиссёр одобрительно. — Но вот знаете... Не только же любовью они все там занимались, правильно? Хорошо бы туда линию со спецслужбами, чтобы придать как бы большую детективность. И чтобы этот спецслужбист был искренний, понимаете? Настоящий. Можно даже верующий.

Ну, с этим проблем вообще не возникло — одного такого я даже лично знал.

И ещё один человек прилетел, хотя его отговаривали. Это видный «отказник», борец за права евреев — в том числе за право отъезжать на историческую Родину, — Натан Галесник. И встречает его мужчина в штатском, выправка которого, однако, позволяет нам сразу всё понять. И лицо у него такое стёртое, профессионально исчезающее из памяти сразу после разговора. И фамилия у него Петров — под этой фамилией знал его Галесник, когда они разговаривали гораздо чаще, чем Галеснику хотелось.

Петров был человек интересный, кто бы спорил.

Галесник всегда понимал, что дело его мёртвое — оно было мёртвым уже тогда, когда сто прапорщиков, как говорил Грибоедов, мечтали перевернуть государственный строй России. Но удивительное дело, что и Петров отлично понимает — его дело тоже мёртвое, и с такой глупой властью они обречены проиграть. Так что их долгие разговоры отчасти похожи на стокгольмский синдром — отчасти взаимный. Нет, конечно, Петров всё делает как надо — устраивает Галеснику увольнение из сектора машинного перевода, где он занимался своей кибернетикой. Собирает на него подробное досье, слушает телефонные разговоры. Но потрепаться им интересно, и даже берёт он у Галесника для личных целей почитать Авторханова и Оруэлла. Интересуется происхождением партократии и вообще историей тоталитаризма. А ещё ему очень интересно пообщаться с православным священником о. Михаилом (Нестеровым), набирающим известность в кругах московской интеллигенции. К нему просвещаться ездят почти все московские диссиденты, интеллигенты и просто искатели ответов на вопросы, на которые ответа и нету: батюшка честно это объясняет, но тем сильнее его любят новокрещенцы.

С Нестеровым, кстати, связана отдельная большая линия. Он ведь окончил знаменитую московскую 135 школу с гуманитарным классом. Мы увидим его впервые на встрече выпускников, спустя 15 лет после выпуска. Один с гордостью расскажет, что работает на телевидении, другой — что в секретном КБ, так называемом «ящике», третий дошёл до степеней известных при Андропове, любившем набирать молодых интеллектуалов в структуры КГБ. А Михаил, подававший самые блестящие надежды во всем классе, признается, что он поп. Правда, явился «в гражданском», чтобы никого не шокировать. Оказывается, попы ещё существуют — после всей хрущевской борьбы с ними и всей советской атеистической пропаганды. Сначала ему не верят, потом постепенно проникаются. «Один из вас сдаст меня», говорит он, шутя, но никто не опознаёт источник цитаты. (А шутка-то оказалась пророческой, но это уже история из последних серий).

И в один из вечеров в его сельском доме на станции Снегири (там у него небольшой деревенский приход) появится Петров. Батюшка всё поймет, тем более что Петров представится по всей форме — майор такой-то.

— Мне проехать с вами? — спросит он почти равнодушно.

— Да нет, это я к вам, — скажет Петров застенчиво. — Я на исповедь.

Во время исповеди, правда, он не удержится и начнёт расспрашивать о некоторых общих знакомых, но о. Михаил скажет строго: «Простите, но здесь вопросы задаю я».

Мы увидим довольно широкую панораму жизни религиозной России. Убедимся, что существует разветвлённая сеть старообрядцев, что у сектантов-баптистов прекрасно работают взаимосвязи, и когда известному московскому физику понадобится редкое лекарство после автокатастрофы, вовремя доставить его в больницу смогут не другие академики, а именно верующие, религиозные диссиденты. Их возможности, а главное — готовность действовать куда значительней, чем у советской номенклатуры. С сыном-старшеклассником одной из героинь мы пропутешествуем на Валаам, в Кижи и на Соловки — и узнаем о сборе сведений для Белой книги России, в которой рассказано о судьбах новомучеников. В эту работу, как выяснится, вовлечены тысячи людей, о которых не знает никакая социология, и семинар по истории русской церкви ведёт вполне благополучный внешне, даже обласканный властью историк-патриот. Оказывается, есть у диссидентства и это крыло — церковно-патриотическое, и именно с ним в первую очередь сотрудничает писатель Исаич. Разногласия между ним и академиком ещё не вышли на поверхность, но мы их увидим. «Память у нас общая», — примирительно скажет западник на дискуссии «Классика и мы», подпольно организованной на семинаре по Достоевскому в Институте мировой литературы. «Память у нас разная», — отрежет тот самый специалист по Достоевскому, хмурый бородач, не желающий отдавать инородцам дело воскрешения и покаяния. Материалы этой дискуссии попадут, конечно, к Петрову, курирующему работу с интеллигенцией. И Петров скажет: не дай Бог, мы уйдём, — они же все тут перережут друг друга. Это счастье, что сейчас у них есть кого ненавидеть. Коммунисты в последний раз спасли Россию, объединив её ненавистью к начальству. А не будет нас — они же глотки друг другу перегрызут, евреи хоть уедут, а русским куда?

Правдоискательство и муки совести не помешают Петрову распустить в интеллигентской среде слухи о том, что Галесник — провокатор и стукач, иначе его никто бы в Израиль не выпустил. И когда Галесник будет уезжать наконец, получив разрешение после долгих мытарств, провожать его не придет никто из друзей — все отвернутся. Тактика Петрова сработала. Все считают Галесника информатором, кроме, конечно, Петрова, создавшего эту сплетню. И потому провожать его придет один Петров. А на прощанье поделится страшной тайной КГБ:

— На самом-то деле, по секрету скажу вам, дорогой Натан Моисеевич, никаких стукачей, провокаторов и осведомителей нет. Нет, и всё тут. Я серьёзно.

— То есть как?

— Мы и так всё про вас знаем. Всё-всё, до самого донышка. У нас есть техсредства. Каждое ваше слово записано, каждая встреча зафиксирована, каждый хмык — проанализирован. А стукачи, информаторы — это от нашего стола вашему столу угощение. Это мы вам подкидываем, чтоб вам не скучно было! Только тсс! Никому!

(В действительности сферу интересов так называемой пятёрки — управления КГБ по борьбе с инакомыслием — составляет прежде всего наблюдение за армией. Опаснее всего — ростки сопротивления там. И свои декабристы, из которых выйдет в будущем Валерий Саблин, поднявший в 1974 восстание на «Сторожевом». Это самые бескорыстные, наивные и решительные диссиденты с истинно военной прямолинейностью. Ими-то Петров занимается всерьёз, но промаргивает, знамо дело, с Галесником проще).

… И вот этот же Петров сегодня его встречает.

— Ну что, — спросит Галесник, — у вас, наверное, теперь неприятности?

— У нас не бывает неприятностей, — холодно ответит Петров. — Профессионалы всегда нужны. Не думаете же вы, что всё меняется?

— Нет, — язвительно скажет Галесник. — Не думаю.

— Ну и очень хорошо. Меньше иллюзий — крепче психика. Но добрые отношения с умными людьми нам по-прежнему нужны, поэтому нам есть о чём поговорить.

— Не думаю.

— И не надо. Меньше думаешь — крепче спишь. Пройдёмте.

— Это приказ? — осклабится Галесник.

— Ну что вы. Я вас на своей машине встречаю.

В машине они молчат.

— Кстати, — нарушит молчание Петров, который ведёт машину нагло и очень быстро, но лицо у него при этом каменное. — Если вы думаете, что Нестеров — это мы… Говорю вам с полной ответственностью: это не мы.

Священника Михаила Нестерова зарезали в подмосковном лесу год назад, когда он шёл на службу, и никого, конечно, не нашли.

— А кто?

— Не знаю. И никто не знает. У него, насколько нам известно, и уголовники исповедовались. Даже настоящие воры в законе…

— Отец Михаил был чистейший человек.

— Да бросьте вы! При чем тут? Да, чистейший и честнейший, мы проверяли. Но вообще пора бы знать, что двери храма открыты каждому. Разбойник на кресте покаялся, и был прощён, и первым вошёл в царствие небесное. Совершенно бесплатно.

Они опять молчат.

— А вот насчет всего остального, — говорит Петров, — это да, это мы.

— Насчет чего? — не понимает Галесник.

— Ну… — Петров кивает на плакат «Перестройка — веление времени». — Насчет всего этого.

— А вот теперь вы бросьте! — громко возмущается Галесник. — Сейчас он мне начнёт, как двадцать лет назад, сказки рассказывать про могучие органы, извините за выражение! Которые денно и нощно бдят! Ух! Что ж вы Карабах пробдели? Фергану? Хлопковые дела? Помяните мое слово, Прибалтику вы точно так же пробдите!

— Потому и пробдели, — спокойно отвечает Петров, — что какой-то идиот из ЦК КПСС опять решил «поставить органы под контроль партии». Смешно.

— Нормально, — сказал режиссёр уже несколько более кисло. Он понимал, что я легко и комфортно со всем соглашаюсь, но как-то нету во мне искры, что ли, от которой в нём могло бы возгореться пламя. Я был очень исполнителен, но недостаточно инициативен, и как все кинематографисты, бравшиеся за экранизацию моих сочинений, он уже догадался, что со мной каши не сваришь. Я сам догадываюсь, что со мной каши не сваришь, но до сих пор не знаю, почему. Остается мне утешаться мыслью Музиля (всю жизнь люто завидовавшего Томасу Манну), что для настоящего успеха в произведении искусства должна быть толика пошлости.

— Вам скучно, да? — спросил я сочувственно. Я вообще за то, чтобы всё называть своими именами.

— Да не то, чтобы скучно, — признался он, — но не хватает какой-то одной авантюрной линии. Не знаю. Подумайте. Вы же наверняка знаете такую историю.

И я её, как ни странно, знал, а главное — её легко было додумать.

И ещё один интересный человек приезжает в Москву в этот зимний день, но Шереметьево не для него. Он официальным транспортом не пользуется. Просто сдвинется канализационный люк в одном из спальных районов, и вылезет на снежную улицу сначала типичный пролетарий, а потом невысокий и очень ладный спортивный человек лет пятидесяти, тоже в одежде типичного сантехника, но неуловимо отличающийся от московских пролетариев. Сантехник будет смотреть на него с уважением, а то и благоговением.

— Ну что, Василь Васильич, — скажет он, — дальше сам?

— Дальше-то я пройду, — кивнет Василь Васильич.

Это легендарный йог и скалолаз, экстремал, экспериментатор, альпинист, «Человек везде», как зовут его на Западе, — Василий Фронин, который с начала шестидесятых мечтал удрать из Советского Союза. Прославленный, отважный и чуточку комичный экстремал Василий Фронин — фигура очень важная для нашего повествования. И не только потому, что этот персонаж чередой своих приключений прошивает весь сюжет, все три сезона, появляясь в самых, казалось бы, неожиданных местах и связывая, казалось бы, несвязуемых героев.

Это важно, но это не главное. Главное же в том, что Василий Фронин — по сути, гибрид Федора Конюхова, Матиаса Руста и Вячеслава Курилова.

Не может быть, повторяет он, чтобы из этой клетки не было хода наружу. Он будет планировать угон самолета — но ему помешает погода, будет тренироваться, чтобы ускользнуть из атлантического круиза, — но корабль изменит маршрут из-за шторма, попытается жениться на иностранке — но иностранка окажется русской проституткой…

Вся его история, лейтмотивом проходящая через наше повествование, будет сопровождаться чередой таких обломов: его параплан унесёт в тайгу, его лодка причалит к берегу советских чукчей, и повезет ему единственный раз — уйти через годы в Албанию, где всё гораздо хуже и строже, чем в СССР. Он улизнёт, конечно, и оттуда, — и станет легендой Запада, создателем собственной школы экстремального спорта, его выпускники покорят все вершины мира и научатся без страховки взбираться на любые высоты, но это будет уже в семидесятых и восьмидесятых. Теперь он решил посетить перестроечную Россию — но, разумеется, нелегально, потому что никому не верит. Ему показалось самым надёжным проникнуть в Москву через канализацию, а улетит он на мини-самолёте собственной сборки, посрамив советское ПВО.

Но это случится только в конце третьего сезона, и именно этот его отлет будет финалом нашей истории.

— Хорошо, — оживился режиссёр. — Вот это нормально. Чтобы он во всех ключевых сценах вылезал из самого неожиданного места. И одним обламывал вербовку, а другим секс.

— А как же! — горячо согласился я.

— Но понимаете, — сказал режиссёр задумчиво, — была ведь ещё диссида неполитическая. А экономическая, и гораздо более массовая. Фарцевали-то все? Мне кажется, современному зрителю эта часть сопротивления гораздо ближе.

— Ну, это не совсем сопротивление, — уточнил я. — Это довольно комфортная среда. Но если вам так надо — почему нет?

И уже без особенного удовольствия вписал экономическую арку.

Есть в этой истории ещё одна важная линия — Галесник-младший, сын Натана. Он фарцует, как значительная часть московской молодёжи: ходит на знаменитую «Трубу», в подземный переход от «Националя» к «Москве», и выменивает джинсы на русские сувениры. Началось это с первых школьных впечатлений, потому что в классе кипит обменная биржа и всё выменивают на всё. У Галесника-младшего определенный талант к коммерции. Отец, начисто лишённый этих способностей, регулярно орёт на сына, давая ему понять, что диссидентов могут шантажировать судьбой детей, а в этом они всего уязвимее. Галесник-старший никогда не понимал, как можно ставить выше всего в жизни материальные интересы и пошлую моду. Всё это он регулярно выкладывает сыну, и тот однажды не выдерживает.

— Папа, — говорит он в тихом бешенстве. — Ты думаешь, что свобода придет через тебя? А она придет через меня!

Через двадцать лет этот прогноз полностью сбудется.

А в том же классе преподаёт один из самых известных словесников Москвы — Анатолий Максимов, молодой выпускник поющего МГПИ, сочиняющий для детей песни и спектакли, водящий их в экстремальные походы. Сам он поступил в пединститут единственно потому, что для него, сына репрессированного, филфак любого университета был закрыт, а в пед брали. В конце пятидесятых, правда, вышли некоторые послабления, но было поздно — он уже преподавал, и даже начал находить в этом своеобразное удовольствие.

А у его любимого ученика есть отец, известный музыкант, пианист и композитор. Любимый ученик часто бывает у учителя в гостях и рассказывает, что у отца тяжёлая многолетняя депрессия. Причины этой депрессии выясняются случайно. Диссидент, сталинский сиделец, в скором времени один из основателей Хельсинкской группы Бершин сообщает Максимову: отец любимого ученика, композитор Лисакович, — стукач. Он лично и сдал Бершина и ещё нескольких друзей, и это несомненно — им зачитывали протоколы, в которых прямо цитируются их слова, которых больше никто не слышал. Один Лисакович. Да и музыку можно послушать, вышла пластинка «Песни Гретхен» — ясно, что ад в душе у человека.

Максимову становится прежде всего интересно. Он навещает Лисаковича, добившись приёма. Перед ним вполне благообразный, тихий, подавленный человек. Поскольку Максимов и сам сын репрессированного, у него к стукачам личный счёт, он не думал, что люди, губившие друзей и сверстников, живут совсем рядом. И ему интересно, как можно оговорить невиновного человека.

— Вам привет от Бершина, — говорит он, ожидая любой реакции вплоть до инсульта. Но того, что произошло, он не ждал.

— Он мне часто приветы передает, — говорит Лисакович совершенно спокойно.

— И вы так меланхолично реагируете?

Входит красавица, жена Лисаковича, стоит у стены, скрестив руки.

— Мы любили одну девушку, она выбрала меня, — говорит Лисакович. — Он решил отомстить и мстит вот так.

— Но ему зачитывали протоколы…

— Бершин никогда не скрывал своих мыслей. Он говорил опасные вещи направо и налево. Его самого считали провокатором. Но он не провокатор. Он просто дурак.

— Извините, но я в такое поверить отказываюсь, — говорит Максимов. — Он человек большого мужества и честности. И я всем, кому смогу, буду рассказывать о вашем предательстве.

— Это ваше дело, — спокойно отвечает Лисакович. — Но смотрите, как бы вам самому не пришлось оказаться на моём месте.

— За это можете не беспокоиться, — говорит самоуверенный Максимов. И, конечно, ошибается — потому что, когда он не вышел на известную демонстрацию, о нём распустили ровно такой же слух. Он придет тогда к Лисаковичу, но тот после удара лишится речи и будет только кивать, причем неясно, понял он что-нибудь или нет.

А вот любимые ученики от Максимова отвернутся. Они уже начали понимать, как это легко — отворачиваться.

— Ну допустим, — сказал режиссёр. — Хотя я не очень понимаю, зачем вам вся эта история с Бершиным.

— Его звали Локшин, — уточнил я. — Я вам скажу, зачем. Понимаете, я ведь сам сегодня варюсь в этой же среде. И там все про всех говорят: такой-то продался, такой-то сотрудничает... Это вообще самое актуальное, что может быть для сегодняшней ситуации в тогдашних разборках.

— И что, — заинтересовался режиссёр, — про вас тоже говорят?

— Не знаю, — честно ответил я. — Лично мне не говорят, а что там за спиной — я понятия не имею. Но вообще, мне кажется, важно показать, что среда уже в достаточной степени гнилая. И с той, и с другой стороны. Вы же понимаете: в подполье можно встретить только крыс, как говорил генерал Григоренко...

— Какой-какой генерал? — переспросил режиссёр. — Настоящий боевой генерал?

И я подумал, что без этой арки разговор опять-таки получится неполный.

Существенную роль в нашей истории будет играть Пётр Рыгоренко, боевой генерал с военным опытом, который и думать не мог, что ему предстоит стать инакомыслящим. В партию он вступил в двадцать седьмом, окончил Военно-инженерную академию, прошёл войну, неизменно получая одну и ту же характеристику: лично смел и решителен, но с подчинёнными слабоволен, в подразделениях хаос. Он и в самом деле ничего не хотел добиваться криком и руководил без мордобоя. Он осмеливался возражать Жукову и критиковать его, и именно Жуков препятствовал его карьере: Рыгоренко оставался преподавателем тактики в военной академии, долго не мог защитить докторскую, а в начале шестидесятых, видя формирующийся культ личности Хрущева, начал об этом говорить на лекциях. Ветерана с пятью орденами неловко было арестовывать, война уже была скрепой — и Григоренко отправился в психушку, где его признали невменяемым.

Там, кстати, к нему относятся вполне уважительно. Врачу есть о чем с ним повспоминать — он тоже воевал. Генерал не получает инъекций, его не травят таблетками.

— Я только не понимаю, — спрашивает врач, — вы, может быть, действительно немного… ну, что уж там… не можете же вы не понимать…

— Я другого не понимаю, — говорит Рыгоренко. — Почему мы врага не боялись, а вот этих, из СМЕРШа, — боялись? Почему я их до сих пор боюсь?

— Это как раз просто, — говорит психиатр. — Чего хочет враг — мы более или менее понимаем. А вот чего хотят эти — лично я сказать не возьмусь.

Перед генералом раскрывается широкая панорама коллективного сумасшествия. В психиатрической клинике, где его содержат, есть и доносчик с манией сутяжничества, регулярно пишущий на всё и на всех, и чудесно спасшийся Берия, уверяющий, что он хотел всем только добра (правда, совсем не похож на оригинал, но утверждает, что ему сделали пластическую операцию). Но есть один вполне здравомыслящий человек, уверенный, что Комитет Государственной Безопасности — прямые наследники не только Третьего Отделения, но и опричнины. Это историк, пишущий глобальный труд о русской тайной полиции. Находиться в психушке он даже рад — это для него самое безопасное место. В его картине мира КГБ — воплощение дьявольских сил, превратившее Россию в некое подобие улавливающего тупика: здесь гибнет любая идея, погибнет и коммунистическая. Тормоз мирового развития — именно Россия, иначе катастрофа неизбежна. Разговоры с этим сумасшедшим при участии врача сильно влияют на психику Рыгоренко, и он вынужден признать в этой версии определённый здравый резон.

Он выписался, получил инвалидность, устроился работатьгрузчиком. Написал мемуары, в которых попытался рассказать известную ему правду о войне. Стал распространять их и познакомился на этом с молодёжью, в кругу которой неожиданно встретил уважительный интерес. Он требует, чтобы его не берегли, вовлекали в митинги и в распространение «антисоветской литературы». Генерал — довольно своеобразный подпольщик, сочетающий абсолютную бескомпромиссную храбрость с наивностью, доходящей до глупости. На диссидентских собраниях он говорит много дельного, но ещё больше смешного. Его воспринимают как деда Щукаря. Незадолго до собственной смерти, когда с работы выгоняют его сына, он впервые задумывается — и разочаровывается в любом правдоискательстве.

— Чего нам всем надо? — говорит он. — Был бы я нормальный офицер, всё для этого было… Куда мы молодых тянем? Плетью обуха не перешибут. Сам себя погубил и сыну жизнь испоганил…

Эта эскапада вызывает в кружке московской молодежи долгую дискуссию о том, что народу никакое инакомыслие не нужно. «Вот он, народ — Рыгоренко! Ровно такой, как о нём думают: своя рубашка ближе к телу. И даром ему не нужна никакая свобода».

Но на демонстрацию по случаю ввода войск в Чехословакию опустившийся и постаревший Рыгоренко выходит вместе со всеми. И ему безмолвно уступают место в строю, потому что запретить человеку подвиг, хотя бы и самый бессмысленный, не может никто.

— Понимаете, — раскололся наконец режиссёр. — Я действительно всё никак не чувствую главного, ради чего это стоит снимать. Я думал, вы мне подскажете, но вы, судя по всему, сами не знаете. Я хочу, чтобы это было кино про героев. Про победителей. Я даже хочу назвать его «Победители».

— Сейчас вам никто не даст такое снимать, — предупредил я на правах старшего товарища.

— Я же не про сейчас, — поморщился режиссёр. — Это год писать, потом год готовиться и искать деньги... А через два года, поверьте, будет самое время это снимать. Сейчас всё ускорится, не знаю, как именно, но ускорится очень сильно.

— Мне не кажется, что они победители, — сказал я осторожно. — Мне кажется, они были порождением сложной системы, такой перегретой теплицы, потом они, как пальма, эту теплицу разрушили — но могли существовать только в ней. И никакие они не победители, они победили в конечном итоге только самих себя.

— Ну что вы! — не поверил режиссёр. — Я же смотрю на своих родителей, они явно победили! В 1991 году Россия стала свободной. Стала страной, из которой можно уезжать и в которую можно возвращаться без собеседований в райкоме партии или прыжков с борта круизного лайнера. Страной, где каждый может читать, смотреть, писать, издавать и выставлять, что ему угодно. Страной, где каждый может заниматься бизнесом — то есть страной со свободной экономикой — а значит, с полными прилавками. И при всех вопросах и оговорках, Россия политически примерно в миллион раз свободнее, чем СССР.

— Вы просто ещё не видите, — сказал я. — И не дай вам бог увидеть. Поймите, что вместе с диссидентами победили и гэбисты, прокуроры, милиционеры, следователи, которые за ними прилежно охотились. Петров и его коллеги-гэбисты (или шире — силовики) тоже победили советские порядки. Поскольку сейчас в России они обладают огромной властью и возможностями, несравнимо большими, чем в Советском Союзе. Кроме того, они обладают и экономическим могуществом, да таким, которое в СССР им присниться не могло. Советский Союз, знаете — он был вроде старой училки, которая была, конечно, дура и авторитарий, и ходячий анахронизм. Но она по крайней мере пыталась сдержать натиск шпаны. В 1991 году училку убрали на пенсию. И больше отличников защитить некому.

— Но если вся эта система была настолько гнилой, — сказал режиссёр, — то, может, туда ей и дорога?

— Наверное, — согласился я. — Людей только жалко.

— Но зато эта система, — сказал режиссёр, — дала этим вашим Галеснику, Царенко, Рыгоренко — прожить свои лучшие годы достойно и почувствовать себя людьми, нет?

Я и с этим согласился. Но всё-таки... всё-таки, понимаете, попробовал я объяснить ему, это всё было довольно второсортно, включая разнузданный секс. И могло существовать только в той системе. И начисто потеряло смысл, как только она исчезла. Сегодня всё вот это — декабристы, авторская песня, интеллектуальное кино, младшие научные сотрудники, котельные, Окуджава и Эйдельман, — сегодня всё это не работает, всего этого недостаточно, это имело смысл только в душных семидесятых. Я очень хорошо всё это помню, все эти горящие зимние окна и полупустые вечерние улицы, по которым все уютно спешат с работы, на которой уютно ничего не делали. Всё это был пряничный домик, и когда он рухнул — все мы остались наедине с адом.

— Вот! — сказал режиссёр. — Вот это и попробуйте объяснить в финале. А то финала, честно говоря, пока нет.

И я со спокойной совестью внутренне отказался от этой работы. Мы договорились ещё раз встретиться, но без особенного энтузиазма. Ведь финала действительно нет, или, по крайней мере, он не просматривается.

24 февраля я проснулся в три часа ночи от непонятного толчка, — как всегда просыпаюсь в нужное время, — заглянул в айфон и понял, что финал у меня есть.

В издательстве Freedom Letters

вышли книги:

Сергей Давыдов

СПРИНГФИЛД

Сергей Давыдов

ПЯТЬ ПЬЕС О СВОБОДЕ

Ваня Чекалов

ЛЮБОВЬ

Демьян Кудрявцев

ЗОНА ПОРАЖЕНИЯ

НЕПОСЛЕДНИЕ СЛОВА

Сборник речей

российских политзаключённых

Шаши Мартынова

РЕБЁНКУ ВАСИЛИЮ СНИТСЯ

Shashi Martynova

BASIL THE CHILD DREAMS

Translated by Max Nemtsov

Евгений Клюев

Я ИЗ РОССИИ. ПРОСТИ

Ася Михеева

ГРАНИЦЫ СРЕД

В серии «Слова Украïни»

выходят в свет:

Андрій Бульбенко

Марта Кайдановська

СИДИ Й ДИВИСЬ

Andrey Bulbenko

Marta Kaidanovska

JUST SIT AND WATCH

Александр Кабанов

СЫН СНЕГОВИКА

Генрі Лайон Олді

ДВЕРІ В ЗИМУ

Генри Лайон Олди

ДВЕРЬ В ЗИМУ

Сборник современной

украинской поэзии

ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА

Алексей Никитин

ОТ ЛИЦА ОГНЯ

Артём Ляхович

ЛОГОВО ЗМИЕВО

В серии «Как мы дошли

до жизни такой» опубликованы:

Юлий Дубов

БОЛЬШАЯ ПАЙКА

Первое полное авторское издание

Юлий Дубов

МЕНЬШЕЕ ЗЛО

Послесловие Дмитрия Быкова

Сайт издательства www.freedomletters.org

Телегам-канал freedomltrs

Инстаграм freedomletterspublishing

Издатель

Георгий Урушадзе

Технический директор

Владимир Харитонов

Художник

Мария Кулагина

Выпускающий редактор

Людмила Кузнецова

Корректор

Ирина Белозёрова

Дмитрий Быков. Боль/шинство: сборник рассказов. Freedom Letters, 2023.

ISBN 978-1-998084-16-6

Рассказы, вошедшие в новый сборник Дмитрия Быкова «Боль/шинство», создают фантастический и искажённый мир. Здесь одна реальность прорывается сквозь другую: реальные исторические лица соседствуют с вымышленными персонажами; будущее невыносимо и его пытаются изменить, путешествуя в прошлое — но оно переиграно и в новой постановке неузнаваемо. Так выглядит мир после 24 февраля. Но «рай — это возможность предположить, будто бывает другая жизнь». Её только предстоит обрести, и каждый рассказ «Большинства» — не только выражение отчаяния, но и шаг к обретению этой реальности.

© Дмитрий Быков, 2023

© Freedom Letters, 2023

Оглавление

ДЕНЬГИ МАТЕРИ

ШАГ

ЗАВИСТЬ

АНГЕЛЫ

БОЛЬШИНСТВО

ЖЕНЩИНА С КИСКОЙ

ЧЕЛОВЕК-СЛОН

ВОСЬМАЯ КНИГА

AVANT DERNIER

СВОБОДУ НЕГЛИНКЕ!

ДОМ 2.0

ПОДЖИГАТЕЛЬ

ДЫМ-2

ЗИМОВЬЕ

В ДУХЕ БРЭДБЕРИ

ЧЕСТЬ

ШАНС

МИСТЕР И МИССИС КУСТ

SANS TITRE

СЕТЬ

ЗА КУЛИСАМИ

КАРТИНА ОДИННАДЦАТАЯ

ЗАЯВКА

Боль/шинство
Боль/шинство
ДЕНЬГИ МАТЕРИ
ШАГ
ЗАВИСТЬ
АНГЕЛЫ
БОЛЬШИНСТВО
ЖЕНЩИНА С КИСКОЙ
ЧЕЛОВЕК-СЛОН
ВОСЬМАЯ КНИГА
AVANT DERNIER
СВОБОДУ НЕГЛИНКЕ!
ДОМ 2.0
ПОДЖИГАТЕЛЬ
ДЫМ-2
ЗИМОВЬЕ
В ДУХЕ БРЭДБЕРИ
ЧЕСТЬ
ШАНС
МИСТЕР И МИССИС КУСТ
SANS TITRE
СЕТЬ
ЗА КУЛИСАМИ
КАРТИНА ОДИННАДЦАТАЯ
ЗАЯВКА