Близнецы. Часть вторая [Дарья Чернышова] (fb2) читать онлайн

Близнецы. Часть вторая

Дарья Чернышова. Близнецы. Часть вторая

Посвящается И. Н. Б.

Любящей и любимой

вдвойне

Глава 1. Костры

Проморгавшись и размяв затекшие кисти, Алеш первым делом опустил руку в карман. Сделанная, кажется, из липового дерева и треснувшая при падении пробка от настойки впилась ему в палец длинной болезненной занозой.

«Я тоже очень рад, что ты не потерялась. Добро пожаловать в Сааргет?»

Позади бубнили усталые подчиненные хорунжего Лефгера, звенели трофеи с трупа гвардейца Савуша, угрожающе нависала тень высокой замковой башни. Алеш вытащил зубами занозу, сплюнул под ноги и задрал голову. Башня ощерилась редкими окнами в ответ.

«Это, по мнению Ортрун Фретки, похоже на коготь? Ну, предположим».

Лефгер в который уже раз пихнул его в плечо – из тяги к человеческому теплу, не иначе. Теперь вполне можно было бы ответить чем-нибудь покрепче выразительного взгляда, но на этом пребывание в почетном статусе ценного пленника могло с большой вероятностью закончиться. Проще говоря, Алеш с хорунжим, обменявшись едва ли парой слов, успели за последние сутки смертельно друг другу надоесть.

Хуже был только тот картавый, который все наглаживал добытый в неравном бою колчан. Савуш берег его и содержал в порядке вместе с остальным казенным снаряжением. Как и теперь, встретив торчащих в замке товарищей, картавый всю дорогу шумно гордился добычей и вспоминал былые свои заслуги.

«Надеюсь, в твоей истории поставит жирную точку пушечный снаряд».

Внутренний двор гремел похлеще стрельбища в день очередных испытаний: кругом стучали, скрежетали, свистели – деревом, кожей, металлом. У пушкарей владыки был хоть какой-то порядок – здесь же, как показалось Алешу, разве что каменные стены точно знали, где им стоять и что делать.

Он перешагнул через навозную лепешку, с прискорбием осознав, что запахи тут еще хаотичнее звуков, и огляделся в поисках наиболее подозрительной двери. Таких оказалось много. Особенно печально смотрелся одинокий барак, который Алеш на месте сааргетского лекаря отвел бы под зараженных чумой. Впрочем, окружающих поразил, похоже, совсем другой недуг, и столь массовый, что всех больных не вместил бы ни один барак.

«Хотя зачем им бараки. У них целый замок. Столица помешанных кровопийц».

Посреди этой суеты выделялся мрачным спокойствием молодой здоровяк, расчесывающий пальцами бледно-рыжие волосы и лениво наблюдающий за муравьиной вереницей конюхов, которая таскала туда-сюда сено и всякую сбрую. Он кивнул хорунжему и, скрестив руки, подпер плечом деревянную стену денника. Лефгер опять подтолкнул Алеша вперед и поприветствовал рыжего:

– Скучал, Крынчик?

– Что, опять? – с унынием в голосе откликнулся тот.

– Ага. Приняли новобранца.

Крынчик досадливо причмокнул, без интереса скользнув взглядом по огромному кровавому пятну на одежде Алеша.

– Вы из зубов их, что ли, выковыриваете?

«Да. Могу продемонстрировать. Где у вас тут пленницкая?»

– Дивишу надо сказать, – вспомнил Лефгер кого-то, очевидно, важного.

– Попробуй догони. – Рыжий пожал плечами. – По замку носится, как в жопу ужаленный.

– Чего стряслось?

– Хрен знает, – бросил Крынчик и вдруг задрал прыщавый подбородок. – А вон он. Иди спроси.

Лефгер с нарисовавшимся здесь же картавым любезно сопроводили Алеша наверх через полдюжины ступенек к галерее, по которой торопливо семенил пару дней не брившийся человек.

«Почтенно-бодрый возраст, чистая одежда, дурной сон. Наверняка управляющий».

Наткнувшись на препятствие, он вскинул лысеющую голову, крайне поразился увиденному и спросил без всяких церемоний:

– Что это?

«А что ты имеешь в виду? На моей рубашке кровь, а у тебя ячмень в глазу. Тебе так удобно?»

– Это лекарь, – с усмешкой пояснил хорунжий, – аж самого владыки.

Взгляд слуги забегал и снова вперился в Алеша.

«Да что с тобой? Ты боишься лекарей? Многое объяснило бы».

– Вы знаете мастера Баво? – пробулькал вдруг управляющий.

– А должен? – нахмурившись, переспросил Алеш.

Слуга нервно сглотнул.

– Постойте тут. Никуда не уходите.

«Не очень-то и хотелось. Где Еник?»

Темный угол галереи съел старого управляющего, чтобы чуть погодя выплюнуть взволнованного чернявого юношу. Он издалека коротко взмахнул рукой, будто без этого все разбежались бы в стороны, и поторопился навстречу. Гадая о месте этого человека в здешней путанице, Алеш задумчиво почесал ранку от занозы.

«Надо же, почти не злодейское лицо».

– Иди, Лефгер, – отдышавшись, скромно посоветовал юноша. – Лучше я его приведу.

«Куда? Зачем?»

Хорунжий сдвинул брови.

– Я перед госпожой объясняться не хочу.

– Тебе не придется. Я сам. Больше никого не было?

– Еще один утек, а другой…

– А другой!.. – раздалось снизу, со двора. Между вертикальных перекладин парапета замельтешило шрамированное лицо. – А за другого я вам сейчас так жопы надеру! Какая сволочь тут хорохорилась?

– Я его загхезал, – опять возник картавый. – А что?

– А что? – эхом повторил Лефгер.

– Да он же гвардейца убил, олух пустоголовый! Целого сраного гвардейца! – сокрушался вояка. – Еще бы коня породистого на колбасу пустил!

«Я думал, это здесь привычное дело».

Картавый решил оправдаться:

– Он выпгхыгнул из кустов в неподходящий момент.

– Папаша твой кончил в неподходящий момент!

– Прекратите! – прогремел вдруг принадлежащий черноволосому юноше голос. Все, включая его самого, тут же притихли, и он смущенно продолжил: – Мне кажется, у вас полным-полно других забот. Идемте, мастер.

Лефгер прожег ему спину пристальным взглядом и точно таким же одарил человека с порезанным подбородком. Подбородок буркнул:

– Потом поговорим.

– Н-да.

«Даже в гноящейся ране больше порядка. Что тут такое?»

Кроме, конечно, бросающейся в глаза подготовки к выступлению и сааргетского воздуха как природного явления. Шагая мимо очередной подозрительной двери, Алеш осторожно принюхался.

«Измена, навоз и как будто гнилые фрукты. Все провоняло насквозь».

– Извините за эту сцену, – вздохнул юноша, когда они отошли за угол. – Я Модвин Фретка.

Алеш критически осмотрел молодого господина.

«Тебя тоже заставили им притворяться? Почеши левую бровь, если да».

Он почесал правую.

– Хм, – произнес Алеш и протянул руку. – Алеш из Тарды.

Модвин ответил на жест и кивнул.

– Я знаю. Ваш брат о вас говорил. – Господин Фретка осекся, встретив взгляд Алеша, и поспешил заверить: – Он жив. Пока. Ну, то есть… Просто не делайте резких движений, ладно?

«О нет, что ты, я намерен весьма основательно насладиться процессом».

Облегченный вздох пришлось на всякий случай спрятать даже от самого себя.

Алеш с трудом запомнил путь, по которому они шли, хотя он казался довольно легким: древние сааргетские зодчие наверняка смертельно враждовали с киртовскими. Здесь все углы были строгими, коридоры – длинными и прямыми, лампы – яркими и частыми.

«Тогда почему все вокруг запутанное и мрачное?»

Предположение появилось, когда за поворотом открылась зияющей раной распахнутая дверь, в щель косяка которой двое маленьких слуг пытались разглядеть происходящее в комнате. Господин Фретка подозвал их, шепнул короткое распоряжение и проводил тоскливым тревожным взглядом. В противоположную сторону шмыгнула мелкая крыса. Алеш прижал ладонь к карману куртки в надежде унять внезапную дрожь в пальцах.

«Что я там увижу? Чем это будет хуже того, что я уже видел?»

– Пришли, – констатировал Модвин для него или, может быть, для себя.

Навстречу им тут же выскочила маленькая полная женщина с заколкой из зеленых жадеитов в волосах.

«Красивая вещь и точно не твоя».

– Это Алеш, мастер-лекарь, – сказал господин Фретка, остановившись на шаг позади. – А это Ютта, жена управляющего.

«Ну хоть кто-то у вас тут женат».

– Ужас, – произнесла Ютта тоном, по которому стало ясно, что она видала похуже, и кивнула на залитый кровью воротник. – Что с вами случилось?

«Попробуй угадать».

– Я неудачно упал с лошади. Объясните лучше, что происходит здесь.

Она сощурилась, словно пытаясь разобрать кривой почерк у Алеша на лбу, а потом, отведя глаза, рвано и глубоко вздохнула.

– Сами увидите. Застегните куртку. Хотя это не поможет. Ладно. Сейчас.

Женщина исчезла в дверном проеме, чтобы через несколько тягучих мгновений высунуть оттуда руку и сделать торопливый пригласительный жест.

Однако сопровождавший его тихий зов растворился в чужом строгом басу. На пороге комнаты вырос широкий, как скала, наполовину седой и крайне суровый мужчина.

«Господин наемник, я так понимаю. Вполне соответствует образу».

Гул его грубого голоса снова раздался у Алеша над головой:

– Это чье?

– Лефгера, – ответил Модвин. – В смысле, его Лефгер привез.

– Это я понял. Кровь чья?

«Меня здесь каждый встречный будет об этом спрашивать?»

– Кобылья, – процедил Алеш. – Ваш человек все может рассказать в подробностях. Кто там стонет?

– Папа! – прозвенело из комнаты.

Гоздава прекратил наконец мысленно его взвешивать и сделал тяжелый шаг в сторону.

Запахло гарью. Шагая по узкому проходу вслед за зелеными жадеитами, Алеш нервничал сильнее, чем перед дверью любого чумного барака. Сквозь высокую арку виднелся свет от окна, и последний истоптанный порог блестел, как лысина. Стоило лишь моргнуть, как жадеиты уползли в сторону, к разрисованной мелом стене детской спальни.

Вероятно, в этой самой комнате присутствовала Ортрун Фретка, но Алеш видел перед собой только двух темноволосых мальчиков-близнецов.

Один из них одетым лежал в постели, поджав к животу ноги, и тихо подвывал. Другой вытаращил на Алеша полные слез глаза, потом, всхлипнув, моргнул и перевел взгляд на брата, которого крепко держал за острое плечо. Лица мальчиков были вытянутыми, а не круглыми, волосы – прямыми, а не кудрявыми, и чернее самого темного янтаря.

«Это не они. Мне следует запомнить. Эти дети выиграли от смерти моих сыновей».

Выходя из комнаты, кто-то низкорослый задел Алеша плечом и тихо извинился. В глазах постепенно прояснилось. У изголовья кровати, закрыв руками лицо, сидела на коленях женщина в мужской одежде. С другой стороны, ближе к окну, подергивался забитый человечек с большим ртом и редкими волосами. В углу управляющий шептался с женой. Гоздава и Модвин, как часовые, молча стояли у прохода.

– Мастер Баво – это вы? – спросил Алеш, обращаясь к дерганому человеку.

Тот быстро кивнул, подскочил поближе и потряс его за руку.

– Будем знакомы. Но я считаю…

– Помолчи, Баво.

Алеш решил сперва, что этот голос донесся из каменной стены, но потом женщина у кровати встряхнула короткими волосами.

Ортрун Фретка уколола его взглядом опухших узких глаз, поджала потрескавшиеся губы и спросила:

– Вы знаете, кто я?

«К сожалению, да».

Алеш склонил голову достаточно низко, чтобы госпожа Фретка восприняла это как единственно верный ответ.

– Тогда делайте свое дело, – сказала она и поднялась на ноги, уступая место у постели сына. – Хоть что-нибудь сделайте.

«Ну, посмотрим».

На столике с парой пустых неподписанных склянок и сложенными в кучу мятыми полотенцами стоял, как жирный лебедь в грязном пруду, серебряный кувшин.

– Это вода?

Баво кивнул. Алеш наконец-то соскреб с рук и шеи запекшуюся кровь. Как только он склонился над постелью больного, его брат затрещал:

– Он сказал, ему есть не хочется. И играть тоже. Я думал, он просто вредничает, а потом его вырвало.

Убрав ладонь от еле теплого лба, Алеш обхватил запястье мальчика, считая удары сердца – и почти сразу сбился, потому что колотилось оно как два.

«Проклятье».

– Ты меня слышишь? – спросил Алеш, заглядывая в полуприкрытые глаза ребенка. – Как тебя зовут?

– Тетрам, – снова ответил за него другой мальчик. – А я Томаш.

– Ладно, Томаш. Мне надо поговорить с твоим братом, хорошо?

Погрузивший комнату во мрак своей тени Гоздава довольно грубо сгреб сына за плечо.

– А ну пошли.

«И лучше не возвращайтесь».

– Тетрам, – позвал Алеш, и мальчик, подняв веки, крепче прижал руки и ноги к правой стороне живота. – У тебя здесь болит? Все время?

– Сначала тут болело, – тихо простонал Тетрам, осторожно отняв одну руку и указав пальцем повыше пупка. – А теперь… ай!

Он дернулся и вскрикнул, когда Алеш приподнял его рубашку и попытался потрогать живот. Язык у мальчика оказался полностью белым. Алеш еще раз послушал сердцебиение, чувствуя, как ускоряется его собственное, и обратился к Баво:

– Как долго это продолжается?

– Уже… к-хм… второй пошел.

– То есть, час?

– День.

Алеш отпустил руку Тетрама, чтобы ненароком не сделать больнее, и, оглядев собравшихся, прорычал:

– Да вы сдурели. – Он распрямился, глубоко вдохнул и потер переносицу. – Так. Ютта, знаете про пять трав?

– Да.

– Мне нужна настойка и отвар. Покрепче. Остывать поставьте на вот этот стол и давайте пить настойку. По глотку, чтобы не вырвало.

Женщина кивнула и скрылась в арке. Баво пробубнил:

– Прежде…

– Заткнись. Дивиш, накипятите воды и принесите чистых бинтов. Чем больше, тем лучше. – Управляющий молча и с некоторым удивлением смотрел на палец, которым Алеш ткнул в него, чтобы вспомнить имя. – Бегом!

Из прохода показалась полная рука Ютты, и Дивиша затянуло в коридор. Алеш развернулся к Баво.

– Мне нужны инструменты.

– Какие? Их много.

«Какими будет удобнее вырвать тебе кадык?»

– Показывай все что есть.

– Они у меня в кабинете.

– Ну так веди.

Ортрун Фретка нахмурилась. Модвин осторожно коснулся ее плеча.

– Я буду с ними. Не волнуйся.

Она молча взглянула на него и тяжело выдохнула.

– Госпожа, – обратился к ней Алеш уже у порога и показал на Тетрама, – проследите, чтобы он уснул, иначе я не смогу закончить осмотр.

Ортрун повернула голову и едва заметно кивнула, показывая, что все услышала.

«Тут явно где-то прячется женщина и мать. Вылезай, а я заодно на тебя посмотрю».

В коридоре на них опять наскочил Збинек Гоздава.

– Что еще нужно? – спросил он, решительно подтянув правый рукав.

– Достаньте самый крепкий спирт, какой найдете, – вспомнил Алеш.

– Сколько надо? Ведро?

«Пожалуй, многовато. Но если вдруг придется кого-то окунать за волосы…»

– Пусть будет ведро.

Гоздава подтянул рукав еще выше и зашагал прочь. Баво тихо щелкнул пальцами. Господин Модвин украдкой вздохнул.

«Что, пронесло? Я даже не знаю, рад ли».

Юноша хотел обратиться к Баво, но отвлекся на движение в конце коридора. Маленький слуга опрометью несся к ним, держа на вытянутых руках белую, как свежий снег, рубашку – будто опасался, что она успеет растаять. Модвин жестом велел передать ее Алешу.

– Это моего брата, но вам подойдет.

«Мертвого пьяницы, что ли? Да мне точно впору».

Алеш поблагодарил слугу и перебросил рубашку через локоть.

Ее чистые рукава болтались маятником, пока они втроем шли по очередному ровному коридору, поднимались по стоптанной до блеска лестнице, заворачивали за следующий прямой угол. Замковый лекарь успел, по всей вероятности, заскучать, потому что ему взбрело в голову завязать беседу.

– В чем дело, как вы считаете? – спросил Баво, имея в виду корчащегося в муках ребенка этажом ниже.

«В тебе, во всех вас, в этом проклятом месте».

– Скорее всего, воспалился придаток кишки. Если так, его нужно вырезать как можно быстрее.

«Я не вскрывал для таких вмешательств живых людей, но тебе об этом знать не обязательно».

– Жар ведь начал спадать.

– И мальчику стало хуже. Тебя это не смутило?

– С чего вы взяли, что…

– Да чтоб тебя! – вспыхнул Алеш. – Просто бездействуй дальше. Хорошо бы молча.

Модвин Фретка прибавил шагу и продолжал идти строго между ними двумя.

«Думаешь, не достану? Ты меня плохо знаешь».

Совсем без резких движений в этом клокочущем хаосе, очевидно, было не обойтись. Например, пришлось придержать распахнувшуюся от сквозняка дверь кабинета.

«В детской бы чаще проветривали. Что за люди».

Перед закатом быстро холодало. Баво с порога тут же бросился к окну, и вскоре бледный, но ровный природный свет скрылся за ставнями, уступив место дрожащим огням ламп. Алеш подумал, что, уходя, возьмет их с собой вместе с инструментами и погрузит это место во мрак.

«Хотя тут и так унылейший из кабинетов».

Даже кушетки не было. Нуждающиеся в помощи и уходе люди предпочитали, видимо, получать их в любом другом помещении замка, и Алеш вполне мог их понять.

Стол, стул, шкафы, несколько полок, проклятое окно и зеленое пятно портрета на пустой стене.

«Сюда можно прийти разве что умирать».

– Если это поможет, – подчеркнуто сдержанно заговорил Баво, отпирая полку в самом низу огромного шкафа, – я найду записи, касающиеся здоровья мальчика в последние три года.

– Ты даже записи вел? Ну надо же. В академии научили?

Баво, прижав к груди тяжелый ящик с инструментами, покраснел и гневно вскинул брови.

– Смените уже тон, – прошипел слуга. – Вы здесь вообще никто.

«Ну точно академик. Ненавижу, чтоб их, академиков».

Господин Фретка кашлянул и ткнул полусогнутым пальцем в сияющую белизной рубашку.

– Может, пока переоденетесь?

Алеш вспомнил, что надо разжать кулак, чтобы вылезти из рукава куртки.

Грязная ткань смотрелась на спинке стула как ленивое пугало. Заправившись, Алеш резко выпрямил локоть, чтобы подвернуть манжет, и потоком воздуха поднял пыль со стоящей впереди книжной полки. Подписанные корешки немного утешили знакомыми названиями. Наименее пыльным же оказался один неподписанный, светлый, довольно толстый, с заломом ближе к задней стороне обложки.

Алеш привык верить своим глазам.

Академия в Рольне, тридцать седьмой год, писано при свете чумных костров.

– Это не то, – устало бросил Баво. – Посмотрите на верхней полке. Трактат с изображением…

– Откуда она у тебя?

– Что?

– Это моя вещь. Как она к тебе попала?

Баво скривился.

– Я не знаю, что…

– Зато я знаю. У меня ее украли в день… – Голос сорвался. – В тот день.

У Модвина Фретки шумно сбилось дыхание. Баво начал юлить:

– Господин, а может…

– На меня смотри, – прорычал Алеш. – Куда делась страница?

– Какая страница?

– Вот здесь, в начале. Видишь? Ты же, пес тебя дери, не слепой.

«Как женщина и мать, которую вы убили».

Слуга бессловесно воззвал к помощи Модвина, но господин Фретка грудным голосом произнес:

– Отвечай, Баво.

Он сдулся.

– Госпожа ее такой принесла. Не знаю, что там было.

– Там были имена, – отчеканил Алеш, наблюдая, как медленно увеличивается в размерах приближающееся лицо академика. – Вот же странно, правда? – Он ткнул Баво уголком тетради в грудь. – Как думаешь, чем ей не угодила именно эта клятая страница? – Корешок треснул. – Есть мысли? Что, совсем никаких? Они у тебя вообще бывают? Хотя бы по праздникам?

Баво притулился к шкафу. Алеш подавил в себе порыв схватить с пола щипцы и бросил тетрадь в пыль, на полку. Потом он оперся на нее руками, закрыл глаза и выдохнул:

– Попалась.

– О чем вы? – спросил вконец растерявшийся господин Модвин.

«О том, что я нашел ее. Вот она, моя месть. Там же, где моя гибель».

– Знаете, – проговорил Алеш сквозь зубы, – мне искренне жаль вашего племянника, но есть некая паршивая справедливость в том, что с ним сейчас происходит.

– Он умирает.

– Вы весьма наблюдательны.

Взгляд Модвина Фретки устремился в пустоту. Алеш направился к двери, но юноша, встрепенувшись и выставив руки, преградил ему путь.

«Серьезно? Делай что хочешь. Убей меня, и ее сын умрет до рассвета. Отойди, и я сам ее убью. Так или иначе она свое получит, а нам с Еником обоим конец».

Позади шмыгнул носом перепуганный академик.

– Постойте. Подождите, – пробормотал Модвин и, ткнув пальцем в сторону тетради, обратился к своему слуге. – Ты сказал, тебе это принесла госпожа. Которая госпожа?

– Мне не…

Алеш обернулся. Юноша шагнул вперед и сжал кулаки.

– Которая, Баво?!

– Сикфара! – проблеял академик, съежившийся в его тени. – Госпожа Сикфара принесла.

Стены комнаты поплыли и закачались – и, кажется, это почувствовали все трое.

Книжная полка врезалась острым краем в спину. Тетрадь упала на пол, да и пес с ней. Теперь Алеш вспомнил, что в Сааргете больше одной госпожи – но совершенно забыл, кто и в связи с чем в последний раз говорил при нем о младшей.

Хотя теперь важно было только одно.

– Где она? – с трудом выдавил Алеш, но Модвин Фретка его все равно услышал.

– Ждите тут, – сказал он и сгреб академика за воротник. – А ты за мной.

Алеш зажал руками уши, надеясь унять оглушительный звон.

Он простоял так час или год. Ему было все равно. Мурашки побежали по коже, когда звон разбился на звук шагов. Алеш вжался в темный угол между стеной и шкафом, чтобы не видеть, как откроется дверь – ему казалось, если он это увидит, то сердце взорвется и выломает ребра.

Петля охнула. Подол прошуршал по порогу, повеяло цветами и травами весеннего сада. Тяжелой поступью вошел второй человек. Дверь закрылась. Послышались влажные звуки поцелуев.

– Здесь всегда странно пахнет, – томно произнесла женщина, – но мне это нравится. Тебе бы почаще высказывать смелые идеи.

– Мы тут не за этим.

Переплет шаркнул по половице, когда господин Модвин поднял тетрадь.

– М-м?

– Это твое?

– Ну, не совсем. Это из академии в Рольне. Ильза раздобыла. Для Баво. А что?

– Он сказал, ты вырвала отсюда страницу с именами.

Женский вздох. Почти сладострастное цоканье.

– Я никогда не поставлю под удар людей, которые для меня старались. – По-матерински наставительный тон. – Тебе тоже стоит запомнить этот принцип. Так добиваются верности. Я прочла это в книге, но, видишь, сработало. Теперь дорога в столицу открыта для тебя.

Мгновение бесконечной глухой тишины.

– Ты это сделала… с сыновьями владыки? Это был твой приказ?

Еще один вздох, глубокий и ровный. Шорох платья. Мягкий скрип половицы.

– Они не умерли, – затараторила госпожа Фретка. – Они только попали в сказку. Мы все попадем туда однажды. Я не сумасшедшая, ты не подумай. Я видела это место. Оно прекрасно. Папа меня там встретит, когда я совсем состарюсь, и сестра, и братья меня уже ждут. Но сначала мы с тобой проживем долгую жизнь. Я рожу тебе много детей. У нас все будет хорошо, милый.

Алеш вынудил себя переставить ноги. Не обратив на него никакого внимания, Модвин Фретка отшатнулся к стене.

– Фара… – простонал он, хватаясь за голову. – Зачем?..

– Ради тебя, дурачок! Чтобы ты стал владыкой. Чтобы мы с тобой были счастливы. Я все для нас делаю. И что, ты осудишь меня?

Алеш едва разглядел тугую шнуровку на ровной спине, узоры на чистой юбке, заколотые в сложную прическу косы, и у него болезненно сжалось горло.

– Я…

Она вздрогнула от неожиданности, но тут же взяла себя в руки и, сохранив гордую осанку, обернулась. Заметив Алеша, смерила его взглядом и спросила:

– Ты еще кто такой?

– Я никто, – ответил он, не узнав собственный голос. – А ты убила моих детей.

Сикфара Фретка посмотрела на него, как на безумца, отвернулась и сказала:

– Модвин, сде…

Но она не договорила, потому что Алеш в два шага подошел вплотную, ухватился за ее шейный платок и с силой потянул на себя.

Сикфара попятилась, толкнула его спиной в грудь, он оступился, они вместе рухнули навзничь. Модвин Фретка подался вперед, и Алеш рявкнул:

– Стоять!

Юноша замер на месте. Сикфара визгливо хрипела и больно мяла Алешу ребра заколкой – не женщина, не дочь, не сестра, а натянутые мышцы, бегущая кровь и бьющееся сердце, которое биться не должно. Ее раздутый живот высоко подпрыгивал, пока она сучила ногами и тянула пальцы к лицу Алеша. Он уворачивался и крепко держал намотанный вокруг тонкой шеи платок.

Сикфара вцепилась в белый воротник и засипела протяжно, как горящая смола. Ткань рубашки треснула. Алеш почувствовал, что ему самому перестает хватать воздуха, и задержал дыхание. Сикфара больше не издавала звуков, но боролась как будто с новыми силами.

«Это судороги. Ты умираешь. Наконец-то ты умираешь».

Пришлось упереться ногами в стену и шкаф, чтобы ерзать по полу поменьше. Спину жутко саднило, и живот, и шею тоже – наверное, там осталась царапина. Шершавый платок все глубже впивался в ладони, а Сикфара унималась медленно. У Алеша потемнело в глазах, и он рискнул ослабить хватку, но только на миг, вдохнуть – лишь бы не потерять сознание.

Модвин Фретка так и стоял без движения. Сикфара, как оказалось, тоже просто лежала, запрокинув голову и широко раскрыв бледный рот. Алеш размотал платок и прижал пальцы к покрасневшей коже возле горла. Дрожали руки, но не артерия.

Он взял тело под мышки, приподнял, вылез из-под него и снова уложил на пол. Каждая мышца горела. Алеш забрался на стул и аккуратно прислонился к спинке. Не помогло. Боль усилилась.

И Модвин пошевелился.

– Она носила моего ребенка, – сказал он, будто только что об этом вспомнил.

Алеш потратил последние силы на то, чтобы пнуть как следует пухлый живот Сикфары. Он съехал набок и звонко треснул по шву: кожаный мешок с жижей, ничем не лучше хозяйки.

– Я знаю, как выглядит беременная женщина.

Модвин Фретка сгорбился и закрыл ладонями лицо.

«Лучше бы закрыл на замок клятую дверь».

Едва она отворилась, Алеш сразу понял, что пришла управляющая. Он опустил веки, прижал ухо к плечу и сквозь гул крови услышал:

– Куда вы запро… мать твою!

Дверь резко захлопнулась, щелкнул засов. Алеш потер шею и открыл глаза. Ютта стояла, вжавшись в угол, и придерживала запертую дверь рукой. И таращилась на труп, конечно же. Он как раз начинал тихонько коченеть.

«Изнутри посмотреть бы, да, верно, не успею».

Модвин Фретка вдруг выпрямился и повернулся лицом к ошарашенной управляющей.

– Я это сделал, – сказал он весьма убедительно. – Потому что она убила тех мальчиков.

Ютта посмотрела на него, на труп и потом на Алеша.

«Да, именно так. Ты все поняла правильно. А я вам ничего не должен объяснять».

Он ждал, что теперь почувствует злость или хотя бы смятение, как после глупой безобразной драки. Но он ничего не чувствовал, будто его внутренности вынули из тела, перемыли в тазу крепкого древесного спирта и зашили обратно кое-как.

«Может, так все и было, вот меня и тошнит».

Управляющая рискнула отпустить бедную дверь, чуть-чуть приподняла юбку и осторожно, широким полукругом обошла разлившуюся под трупом вязкую лужу. Алеш смотрел в одну точку, только краем глаза наблюдая движение, и осознал вскоре, что глядит Ютте в лицо. Он, кажется, вздрогнул, когда она присела напротив и крепко взяла его за руки. У нее горели ладони. Или, может быть, он замерз.

– Я тоже похоронила сына, – полушепотом произнесла Ютта и сильно сжала Алешу пальцы. Ему было очень больно, одновременно холодно и тепло. Потом он скорее догадался, чем ощутил, что она потянула его наверх, требуя встать. – Идите со мной.

Господин Фретка метнулся к двери.

– Ютта…

Управляющая почти ласковым жестом смахнула Модвина обратно к стене.

– Запрись здесь и никого не впускай, пока я не вернусь, понятно?

Древние стены удивленно провожали их узкими выщербленными глазами.

Этот замок оказался огромным, словно целый городок где-нибудь в предгорье: с кучей уровней, весь из себя каменный и ужасно чужой. Ютта знала его, как кротиха подземную нору. Ее не пугала темнота или крутые ступеньки. Один раз она остановилась и сделала соответствующий повелительный жест, потом дождалась, когда за поворотом затихнут шаги, и снова потянула Алеша за рукав. Спускаясь по очередной лестнице, он прочистил пересохшее горло и спросил:

– Куда мы?

Управляющая покосилась на него из-под ресниц.

– Думаю, вы догадываетесь.

«И правда. Чего это я».

– Мне дадут напоследок увидеть брата?

– Именно это я и собираюсь сделать, – спокойно подтвердила Ютта. – А будете меня слушаться – останетесь живы. Вы хотите жить?

«Хороший вопрос».

– Нет.

Управляющая глубоко вздохнула.

– Придется, если вам не плевать, что станет с вашим братом. От вас зависит, выйдет он из этого подвала или нет. У парня от страха скоро сердце лопнет, а он нам еще понадобится.

Потный стражник при ее приближении выпрямился и встал торчком у нижней площадки лестницы. Ютта походя протянула ему руку.

– Дай сюда ключи и пшел вон.

Он так и поступил. Управляющая сунула ключ в замок ближайшей двери, привычным движением провернула и, открыв камеру, подтолкнула Алеша в спину.

– Побудьте здесь, пока я разберу бардак, который вы устроили наверху.

Металлический звон запираемой двери показался заговорщицким шепотом.

Здесь было до жути темно – в конце концов, на то она и темница. Но Алеш едва заметил, как трудно привыкали к этому глаза, потому что все его внимание сосредоточилось на пятне закатного света.

Еник лежал головой в этом пятне, и его отросшие русые волосы казались испачканными в крови. Он делал вид, что спит, пока Алеш, вспомнив, как шевелить языком, не позвал его наконец по имени. Тогда Еник открыл глаза, медленно повернул голову, скомкал под собой солому и с присвистом пробубнил:

– Да ну… Да ну нет же.

Алеш рывком поставил брата на ноги, и Еник вцепился в него мертвой хваткой.

– Живой, – повторял Алеш лихорадочным шепотом. – Живой.

Еник вдруг стукнул его ладонью в спину и отстранился.

– Как ты сюда попал?

«Прискакал на самой дурацкой в мире лошади».

– Я за тобой.

– Ну да, – согласился Еник и неловко усмехнулся. – Ну да, как же еще.

Алеш присмотрелся к странно изменившимся чертам его лица.

– Тебя пытали?

– Два зуба, – ответил Еник и оттянул губу, показывая недавно обработанную рану. – У меня длиннющий язык. Я столько всего сказал, Алеш… Это измена. Владыка меня повесит.

– Никто тебя не повесит, пока я жив.

«Слабое утешение, но уж какое есть».

Еник шмыгнул носом.

– Ты был в Тарде? Видел Бланку?

– Да. Она жива-здорова. Была, по крайней мере, когда я уезжал.

«Перед этим взвалив ей на плечи заботу о двух чужих девочках. Славный родственник».

– Ты извини, – попросил брат, – что я без тебя женился. Так получилось.

– Все хорошо. Ты поступил правильно.

«Не то что я».

Еник вымучил улыбку в ответ на кривоватый ободряющий жест. Алеш перестал притворяться, что способен стоять на ногах, и завалился в грязную солому. Брат сел рядом, плечом к плечу. Мир за пределами красного пятна на полу растворился в каменной тишине.

«Свет тоже скоро исчезнет, и вылезут насекомые. Хорошо, что один из нас колдун».

– Тебя сюда тоже привела та женщина? – спросил Еник тревожным полушепотом. – Я при ней кое-что сболтнул про владыку и господина Кашпара… Мне кажется, она догадалась.

«А мне кажется, я по ним скучаю».

– Теперь она наверняка догадалась, – пробормотал Алеш и почувствовал на себе настороженный взгляд. – Потом объясню.

– Нет, сейчас объясни, – потребовал Еник. – Ты бы видел себя со стороны. Что случилось?

«Забыл. Я же весь в крови дурацкой лошади».

Алеш оттянул белый надорванный воротник и понял, что дело теперь совсем в другом. В мертвой аристократке, ее девере-любовнике и служанке, которая здесь хозяйничает.

Но прежде всего – в длинных полосах на ладонях.

– Я исполнил клятву, – сказал Алеш.

«Исполнил и перевыполнил».

Еник открыл было рот, но промолчал, потому что вдруг загрохотал замок.

– Нам пора, – строго сказала появившаяся на пороге Ютта. – Он уснул.

– Кто уснул? – растерялся Еник. – Куда ты, Алеш?

Он крепко обнял брата, и разорвать это объятие было труднее, чем двойной кожный шов.

– Держись. Я буду рядом.

Еник глядел с ужасом в сужающуюся дверную щель, и Ютта бросила туда:

– До встречи, молодой человек.

«Теперь только в моем присутствии».

Она, скомкав юбку, приподняла перед лестницей подол и обратилась к Алешу:

– Ну что, передумали умирать?

– Пожалуй. Вам-то какое дело?

– Я знаю, что вы чувствуете и о чем думаете, – доверительным тоном произнесла Ютта. – Это все неправильные мысли. Вы можете и должны жить дальше. Главное – разобраться, зачем.

«Ты выбрала Фреток? Я разочарован».

Впрочем, ему ли не знать, что иногда выбор делает себя сам.

На последней ступеньке Алеш стряхнул с подошвы комок крысиного яда.

– У нас будет какая-нибудь история?

– Да. Госпожа потеряла ребенка и от горя повесилась.

«Паршивая справедливость».

– Ясно.

– Тетрадку я сожгла. Уж извините, если она представляла ценность. Сикфара – это мой личный промах, так что я предпочту замести за ней следы и убрать свидетелей.

«Надеюсь, Ремеш тебя опередит».

– Как хотите.

– Госпожа Ортрун не должна знать о том, что эта дура сделала. Никто не должен.

«Как насчет того, что сделал я?»

– О ее смерти уже известно?

– Ну что вы. Верных служанок я рассовала по углам, а остальные спохватятся не раньше утра. Вот Альда Шилга – это почечуй.

– Кто?

– Мать. Она намеревалась быть здесь до начала гроз. Теперь примчится еще раньше.

«Я спрашивал о другом, но благодарю за сведения. Пес знает, правда, что мне с ними делать».

– Думаю, вы справитесь.

– Конечно, справимся. Но чесаться все это будет очень долго.

Мрачный как туча Модвин Фретка встретил их почти у самой детской. Управляющая шепнула ему что-то на ухо, и господин покорно кивнул. Алеш потер ребра и заставил себя сделать глубокий вдох, увидев скрестившего руки гетмана и Ортрун Фретку, измеряющую шагами коридор.

Она подняла голову, нахмурилась и строго спросила:

– Где Баво?

Ютта и Модвин коротко переглянулись.

– Баво не придет, – сказал господин Фретка.

Ортрун вскинула руки.

– Да что происходит?! – закричала она срывающимся голосом. – Что здесь происходит? За что… почему Тетрам?

«Вот оно. Ты все-таки не каменная. Живого человека можно победить».

Госпожа Фретка, глотая слезы, вжалась спиной в стену и сама себя обняла так крепко, что побелели костяшки пальцев. Модвин тихо обратился к ней по имени, Гоздава шагнул навстречу, Ютта посмотрела на Алеша.

«Знаю. Я тоже не каменный. К огромному своему несчастью».

Он первым подошел к Ортрун и нарочито твердым голосом позвал:

– Госпожа. – Она смотрела прямо перед собой невидящим взглядом, и злость утекла вслед за ним в прозрачную пустоту. Алеш положил руки на дрожащие плечи. – Послушайте меня, Ортрун. Он не умрет. Я не позволю. Но мне понадобится ваша помощь.

Она моргнула и ответила:

– Что угодно.

– Слышали про кетгутовые нити?

– Овечьи кишки. Из них делают тетиву. И струны.

– И их тоже. Достаньте три мотка, – быстро заговорил Алеш, не давая ей времени задуматься. – И еще. Мой подмастерье далеко, но мне нужны вторые руки. Еник учился вместе со мной. Дайте мне его в помощники.

Гоздава сдвинул брови.

– У меня в казармах целая куча лекарей.

«Справедливое замечание, но мне позарез нужно вытащить брата из подвала».

Алеш, сделав вид, что гетмана здесь нет, заглянул Ортрун в глаза.

– Армейские костоправы? Вы готовы подпустить их к ребенку?

«Я абсолютно уверен в том, что говорю. Давай, проникнись. Ну же!»

Госпожа Фретка медленно перевела взгляд на управляющую.

– Приведи сюда этого Еника, – сказала она и, как только Ютта отвернулась, крепко схватила Алеша за грудки. – Если вы с братом что-нибудь выкинете или Тетрам умрет, я сожгу вас заживо. Я это могу.

– Договорились.

Ортрун, ослабив хватку, запрокинула голову и опустила веки, будто самое страшное осталось позади.

– Повторите, сколько нужно кетгута?

– Три мотка. Самых прочных.

– Хорошо. – Госпожа Фретка отряхнулась и велела брату: – Ты будь здесь.

Модвин кивнул и, когда госпожа с гетманом ушли, поинтересовался:

– Зачем вам столько ниток?

– Незачем, – ответил Алеш. – Просто пусть будет какое-то время занята.

Умытый и причесанный Еник вскоре появился в сопровождении управляющей и едва удержался от того, чтобы броситься Алешу на шею. Это было к лучшему. Им всем теперь требовалась железная выдержка. Убедившись, что верно определил причину болезни, Алеш поручил брату подготовить странным образом оказавшиеся здесь же инструменты. Ютта, преодолев сомнения, подошла поближе, достала из потайного кармана маленькую серебряную баночку и предложила:

– Может, попробовать вот это? Крынчика было не разбудить.

Алеш подцепил крышку, втянул носом горький запах и защелкнул баночку обратно.

– Я не имею понятия, из чего это сделано, у меня нет времени выверять дозировку, и… Погодите. Откуда он у вас?

– С деревенской мельницы, – скромно пояснил Модвин. – Это контрабанда. Баво сказал, им можно лечить чуму.

– Контрабанда? И сколько там было?

– Целый амбар.

У Алеша зачесался затылок.

– Так, – произнес он, вручая баночку управляющей. – Мы поговорим об этом позже.

Алеш попросил у Ютты пару ламп, разжег очаг и загремел тазами. Присматривающий за огнем Еник вздрогнул, когда Гоздава поставил перед ним еще одно ведро спирта.

– На всякий случай, – буркнул гетман.

Алеш вздохнул и потер ладони.

– Ладно. Нужны двое, чтобы мальчик как можно меньше двигался, – объяснил он, и Гоздава с Модвином, обменявшись взглядами, кивнули. – И пусть кто-нибудь подержит лампу. Надо светить туда, куда я скажу.

– Я подержу, – послышался вдруг снизу грубоватый голос.

Алеш обернулся и сказал:

– Ну нет.

– Я не уроню, – грозно возразила девочка.

«Разбойничья шайка, а не семья».

Модвин Фретка прочистил горло.

– Слушай, Рагна…

– Она не уронит, – веско заверил Гоздава. – Пускай.

Алеш развел руками.

– Вы отец, вам решать.

– Ну, то-то же.

«Фабек справлялся. Наверное, справится и она».

Или девочка уронит лампу, и они все сгорят. Впрочем, таким печальным исходом грозила любая мелочь.

Но по-настоящему Алеш занервничал, когда Ортрун Фретка с порога протянула ему три кетгутовых мотка. Он поблагодарил и, все еще чувствуя холод ее рук, сказал:

– Я советую вам уйти.

Она, избегая его взгляда, спросила:

– Он будет кричать?

Алеш подергал нить.

– Да, будет.

«Поверь мне – гораздо хуже, когда режешь их кожу, а они не кричат».

Збинек Гоздава молча обнял Ортрун. Она положила бледные ладони ему на спину и продолжала без отрыва смотреть на спящего сына. Еник на всякий случай забился в угол. Модвин Фретка вытер потный лоб.

– Мама, – сказала Рагна, потрогав ее за плечо, – иди.

Госпожа Ортрун ушла и закрыла за собой дверь.

Она снова ворвалась в комнату, как только Алеш отправил спать Рагну, падающую с ног от усталости. Гоздава проводил дочь полным боли и гордости взглядом. Девочка держала лампу так крепко, что свет почти не дрожал.

Госпожа Фретка столкнулась с гетманом в дверях и мягко стукнула его ладонью в грудь. Гоздава перехватил ее, коротко прижал пальцы к губам, отпустил и ушел. Поерзав в кресле, Модвин сказал:

– Ты только тише. Он еле заснул.

Ортрун села на колени в изножье постели и сжала в кулаке край покрывала, которым Еник осторожно укутывал Тетрама по пояс, стараясь не тревожить повязку. Алеш вытер руки, оставил полотенце на стенке ведра с подкрашенной кровью водой и потушил лампу.

«Инструменты гремят. Мы унесем их потом».

Он спрятал ящик в темном углу и там же уселся на пол, разрешив себе закрыть глаза. Услышав приглушенный всхлип, Алеш принял его за наваждение.

Еще очень долго абсолютно любые звуки казались ему тихими, как шорох листьев на ветру.

Алеш поселился в этой детской спальне и выучил наизусть расположение рисунков на стенах. Еник пытался угадать, что изображено под тремя курчавыми дождевыми тучами – цветок или странная тощая кошка, пока однажды Томаш, навещая брата, не указал на смазанные шипы.

– Это булава, – сказал мальчик. – Рагна нарисовала.

Еник с удивлением взглянул на Алеша, и он пожал плечами.

«Не знаю. Ладно. Булава так булава».

Под руку с дядькой Тетрам медленно ходил по комнате, когда Алеш разрешил ему вставать. Ютта кормила мальчика с ложки. Томаш читал ему вслух. Рагна иногда заходила, вздыхала и уходила. Гетман появлялся строго дважды в день. Госпожа Ортрун каждый вечер садилась в изножье постели и забывалась к рассвету коротким сном.

Никто из них не упоминал о спешно похороненной Сикфаре Фретке, как будто ее не существовало вовсе.

«Может, в пределах этой комнаты так оно и есть. Наверное, к лучшему».

Новым ранним утром, когда госпожа Ортрун уже ушла, а гетман еще не пришел, Еник осторожно покосился на дремлющего в кресле Модвина и шепотом спросил Алеша:

– Теперь мы отсюда сбежим?

– Может быть, – тихо ответил он и показал на чистые повязки, подготовленные для заживающей раны, – но явно не сейчас.

– Мастер Алеш, – позвал Тетрам, и господин Модвин вздрогнул, как от выстрела пушки, – можно мне на горшок?

– Ну-ка, – откликнулась появившаяся в дверях Ютта, завязывая шаль в узелок под грудью, – давай успеем до прихода гостей.

Гостями оказались сестры – обе сразу. Алеш до этого лишь мельком видел младшую, подвижную девчонку лет пяти, которую то ли боялись пускать к Тетраму, то ли, наоборот, никак не могли затащить. Теперь, когда опасность для жизни мальчика миновала, ему грозили последствия объятий рыдающей сестры.

– Почему ты лежишь? – никак не могла взять в толк она.

– Он встанет, если ты прекратишь его душить, – процедила Рагна, строго одернув темный подол младшей.

– К-хе, – послышалось из глубины подушек у изголовья.

Это повторялось по кругу почти целый день, кроме тех редких моментов, когда Тетрам все-таки поднимался с постели.

«Думаю, уже завтра можно будет прогуляться в сад».

Алеш сообщил об этом Ютте, когда та принесла мальчику легкий ужин, а она, уходя, на пороге шепнула Збинеку Гоздаве что-то, от чего он кривовато – как умел, видимо – улыбнулся. Потом гетман зашел в комнату и молча протянул Алешу руку.

– Добрый вечер, – осторожно ответил он, пожав Гоздаве ладонь. – Мы собираемся с духом для перевязки.

– Собирайтесь, – сказал гетман, рухнув в кресло и усадив обеих дочерей на колени, – а мы поддержим. Правильно говорю?

Грета поцеловала отца в седой висок и всю процедуру пронаблюдала сверху, забравшись на Гоздаву с ногами и крепко держась за воротник.

«У нас с тобой могла быть такая дочь, милая.Только светловолосая и с твоей родинкой над губой».

Алеш возился с бинтами увлеченно, будто собирался вязать из них салфетки, лишь бы пореже встречаться взглядами с детьми.

– Тя, – пискнула вдруг Грета, – а когда можно в салки?

Никто не отреагировал. Алеш поднял голову.

– Это вопрос ко мне?

– Ага, – сказала Рагна и потрепала сестру по черным волосам. – Она всех так зовет. И вас тоже будет. Вы же теперь вместо Баво?

– Хм.

«Надеюсь, нет».

Пока Еник заканчивал сматывать старые повязки, Алеш чуть приоткрыл окно и с удовольствием глотнул свежего воздуха. Гоздава отправил дочерей развлекать брата, поднялся с кресла и спросил:

– Сильванера хочешь?

– Я не пью, спасибо.

– Я хочу, – встрял Еник.

Гетман пожал плечами и жестом позвал его за собой, а Алеш, оставив Тетрама под присмотром сестер, поднялся на самый верх сааргетской башни.

Она была гораздо ниже, чем в Тарде, а лестница закручивалась не столь лихо, как в Кирте. Все здесь было иначе, по-своему и зачастую жутко неправильно, но с большой смотровой площадки открылся почти до боли знакомый вид. Живые поля у плотно застроенных деревень. Лес вдалеке, виноградники чуть поближе, ручей и река на самом горизонте. Где-то в тумане – столичная гора.

И люди. Десятки и сотни маленьких, обычных людей.

– Не прыгайте, пожалуйста.

Ютта встала рядом, положив руки на камни, и побарабанила по ним пальцами.

– Ладно, – ответил Алеш. – Подожду, пока рассосется шов.

Управляющая, глядя вдаль, ласково улыбнулась.

– Насколько я понимаю, вы сделали почти невозможное.

– Госпожа Ортрун умеет вдохновлять на подвиги. Она грозилась сжечь меня заживо.

– О, это она может.

Алеш горько усмехнулся и, обхватив себя за ребра, медленно выдохнул.

– Вы ей рассказали?

«О том, как мне больно смотреть на ее близнецов».

Ютта мотнула головой.

– Нет.

– Почему?

Она повременила с ответом, как будто выискивая, за что зацепиться взглядом.

– Сейчас это не даст ничего, кроме лишней неловкости. Положение и без того непростое. Но помните, что кроме меня правду знает господин Модвин и кое-кто из моих доверенных людей. Если ситуация сложится определенным образом, мы используем эти сведения в своих интересах, будьте уверены.

«Короче говоря, ты меня пожалела».

– Хм. А вы опасная женщина, Ютта. Откуда вы родом?

– Спасибо. Я из Таловец. Слышали о такой деревеньке?

– У самой границы? – припомнил Алеш. «Так вот откуда этот “почечуй”». – Рядом со злополучной заставой.

– Именно. Мой первый муж служил там. Его убила иш’тарза.

– Сочувствую.

Ютта пожала плечами.

– Не стоит. Он был дурной человек, а вдову с младенцем охотнее берут в кормилицы. Так я попала сюда, и это хорошо. Тут мое место. Мой сын похоронен здесь.

«Выходит, мое место на пепелище у Старой Ольхи».

Помолчав, управляющая тихо вздохнула и позвала Алеша вниз, потому что, как оказалось, госпожа желала его видеть.

Они пришли в щедро освещенный обеденный зал, и Ютта оставила Алеша под хитрым прищуром Ортрун, оценивающим взглядом Гоздавы и потупленным взором Модвина. Со стен на все это живописно глазели масляные юные аристократки, теперь уже большей частью, скорее всего, старые и больные.

Госпожа Фретка сразу перешла к делу.

– Вы давали личную присягу Отто Тильбе?

«Я клялся никому не рассказывать, что сплю с его женой. Это считается?»

– Да, – подумав, ответил Алеш.

– Теперь я хочу, чтобы вы присягнули мне. Служите моей семье и будете процветать, – обещала Ортрун, полагая, видимо, что это должно его прельстить. Алеш молчал, взвешивая слова, но она явно не привыкла проявлять терпение. – Да бросьте. У вас все равно нет другого выхода. На колени.

«С чего вдруг? Ты не моя Арника».

Господин Модвин скромно повел плечом, мол, ну что вам стоит. Гоздава это заметил и беззвучно усмехнулся. Возможно, прямо сейчас его люди живо расписывали Енику преимущества службы в вороньей стае. Хорошо, если только на словах.

«Ты был прав, брат. И она тоже права. Измена – это наш единственный выход».

Впрочем, окажись он, например, перед выбором между чумным костром и казнью через сожжение, по закону грозящей клятвопреступнику, Алеш без колебаний предпочел бы второе – чтобы последний шаг сделать самому.

Он встал на колено и, повторяя слова за госпожой Ортрун Фреткой, присягнул в верности ее младшему брату – точнее, человеку, которым этот юноша может однажды стать.

«Если научится разбираться в женщинах и прекратит сутулиться».

Накануне Алеш нашел время и возможность осторожным полушепотом поблагодарить его за то бессмысленное признание над трупом. Он долго подбирал выражения и в конце концов сказал что-то о храбрости на грани глупости. Модвин пожал протянутую руку и ответил, что сделал бы это снова, но потом тихонько признался: рад, что не пришлось.

Алеш вспомнил об этом, став свидетелем присяги брата, который точно так же, на колене, принес ее лично господину Модвину. Они друг на друга смотрели, когда Ортрун Фретка второй раз зачитывала слова.

Пока она спала у постели сына, Алеш понемногу выкладывал Енику весь свой путь из Кирты до Сааргета. Вчера ночью он рассказал о том, откуда у него на шее крошечная царапина. Брат только рвано вздохнул, покосился в сторону Ортрун и шепнул: «Тогда мы в долгу перед господином, хоть он и… ну… Фретка».

«Мы свое отплатили, – ответил Алеш. – Жизнь за жизнь».

Еник остался при мнении, что ничего на этом не кончится. Он был прав, конечно. Он, как и владыка Отто, довольно часто оказывался прав.

«Владыка Отто будет бесконечно прав, когда подпишет указ о большой дружной казни».

Но до этого дня нужно еще дожить.

– Ну, – громко сказал Збинек Гоздава, стукнув ладонями по столу, – пошли, молодежь, сделаем военное дело.

Еник и Модвин ушли вслед за ним, опустив плечи под одинаковым углом. Их проводили взглядами писаные красавицы. Алеш встал под портретом таинственной брюнетки и прислонился боком к холодной стене.

– Госпожа Ортрун, можно задать вопрос?

Она одернула манжеты рукавов.

– Попробуйте.

– Мы с Юттой вспоминали пограничную заставу у Таловец, – начал он, отметив почти полное отсутствие реакции: только едва заметно дернулась вверх тонкая бровь. – Ходили слухи, что там во время пожара видели дух Крушителя Черепов. Мой друг ставил на гетмана, но я думаю, это были вы. Я прав?

Оказалось, Ортрун Фретка умеет смеяться.

– Вы спорили на деньги?

– Нет. Насколько я помню, на перочинный нож.

– Я хочу оплатить долг вашего друга. Берите любой нож, какой понравится.

«Бесстрашие на грани беспечности. Вы тут все такие интересные люди».

– Ладно. Не поделитесь, как эта идея пришла вам в голову?

Госпожа Ортрун вгляделась в безнадежно остывший камин.

– Я хотела, чтобы Берстонь помнила своих героев, – ответила она, и в ее улыбке появилась печаль, – и знала, что их наследие, их сила всегда будет среди нас. Иногда мне кажется, что Марко все еще здесь, в замке. Может, так и есть, раз его курган пуст.

«“Все еще”?»

– Его курган?

– Мне назвали одну поляну тут неподалеку местом его погребения. Меня обманули.

«Как все запущено. Сочувствую Збинеку Гоздаве. Попробуй потягайся с тем, кто уже мертв».

– Вы не там искали, – сказал Алеш. – Он на Ольшанском погосте. Рядом с женой и дочерью.

Ортрун распахнула глаза.

– Откуда вы знаете?

– Не важно. Просто знаю.

Удивление в ее взгляде сменилось такой медленно утихающей болью, которую человек испытывает, когда ему вправляют смещенную кость.

– Спасибо, мастер Алеш, – сказала госпожа Фретка. – За все.

Он пожал плечами.

– На здоровье.

«Как выразился бы мастер Лисенок, вне протокола мы с тобой до сих пор враги».

– У меня есть для вас еще поручение, – вспомнила она. – Загляните в чумной барак.

«Если честно, мне кажется, я как зашел туда в Тарде, так и вожу его с собой».

У дверей его встретили армейские костоправы, которым досталось пять человек больных и целый амбар муки, обладающей свойством подавлять чуму. Академик Баво в свойственной академикам манере успел детально расписать им принцип своих действий, упустив все самое важное: зачем, когда и сколько. Лекарям пришлось угадывать, и в четырех случаях из пяти они угадали достаточно верно. Но последний больной, молодой и крепкий, мучился долго. Послушав истории людей, развозивших лекарство по окрестным селениям, Алеш убедился, что весь секрет в дозировке и регулярности. Правда, тому бедолаге это уже не помогло.

– Но больше в замке никто не заболеет, да? – с опаской уточнил управляющий Дивиш, отчитываясь перед госпожой, допивающей из кубка свою порцию горькой воды.

– Я на это надеюсь, – сказал Алеш, издалека махнув рукой старшему костоправу. – Но на всякий случай советую отдельно припрятать запас.

Дивиш нервно сглотнул и принял у Ортрун Фретки серебряный кубок вместе с соответствующим распоряжением.

«Если бы люди всегда так выполняли мои указания, кругом наверняка настал бы вечный мир».

Когда Алеш закрыл дверь барака в последний раз, чтобы дать отмашку людям с факелами и ведрами, он отошел подальше, едва успел поднять руку и тут же ее опустил, согнувшись пополам от подлого удара под дых.

Сигнал они приняли. Алеш понял это лишь по отдаленным звукам, потому что под веками у него сияли яркие искры.

«Что, все? Вот так? Теперь я исчерпал запас полезности? Это даже для вас, мне кажется, перебор».

Он кое-как перекатился, сел на колени, открыл глаза и поймал перед самым носом маленький кулак. Потом Алеш поднял взгляд и растерял все мысли.

– Я вас ненавижу!

Фабек замахнулся для нового удара, но так неуклюже, что предотвратить его было легко. Алеш держал подмастерья за обе руки и чувствовал, как они трясутся.

– Давай сперва поздороваемся, согласен?

Мальчик раздул ноздри, вырвался, одернул полы грязной одежды, глубоко вдохнул, и по щекам его градом полились слезы.

– Мастер…

Алеш схватил Фабека за плечи, притянул к себе и обнял. Как и на левом запястье, под воротником у мальчика краснел свежий шрам от зажившей язвы.

«Теперь я вам должен, господа Фретки».

С одной стороны – живой и здоровый Тетрам, с другой – Еник, Фабек и целый амбар лекарства от чумы.

Мальчик отстранился, всхлипнул и вытер рукавом лицо. Кругом пахло горящим деревом. Алеш убрал пальцем грязный развод с детской щеки и спросил:

– Где твои сестры?

– Умерли, – ответил Фабек, потупив взгляд. – Я делал, как вы учили, но они все равно умерли.

Алеш опустил голову и поморщился, чувствуя, как щиплет переносицу.

«В моих силах было это предотвратить».

– Прости меня.

– Я теперь совсем один, – тихо произнес Фабек в пустоту.

Алеш заглянул ему в лицо, так беспощадно напоминающее о Стельге, и сказал:

– Ты не один. Я обещаю, Фабек. Ты никогда не останешься один.

В этот раз подмастерье обнял его сам. Алеш опустил свободную руку в карман, сжал кулак и опять посадил занозу.

Глава 2. Пожары

Модвин не был уверен, что запер дверь на замок. Он смотрел на нее в упор, держал скользкий ключ в руке, но все еще сомневался в том, что она не откроется.

Ведь Сикфара в любой момент могла оказаться на пороге комнаты. Это была ее комната. То есть, та, в которой она собиралась рожать.

Все здесь было обставлено по ее вкусу: светлые стены, крупная красная мебель, расшитые золотом занавески на окнах. Сикфара знала толк в роскоши и еще в том, как вцепиться в человека насмерть.

Ее голос звучал с тонких гладких страниц, когда Модвин пытался читать. Ее смех звенел в ударах стали, когда он тренировался. Она улыбалась ему со всех портретов и подмигивала отблесками драгоценных камней.

Сикфара прожила в этом замке восемь лет. Никто не замечал ее. Никто не знал, как на самом деле ее здесь много.

Кроме Модвина, который каждую ночь ее убивал.

Она удивлялась этому всякий раз, как впервые. На ее бледной шее не осталось живого места, а Сикфара все пыталась снять врезавшуюся в кожу петлю. Большой живот быстро таял, как грязный сугроб на солнце. Когда борьба заканчивалась, Модвин наступал в лужу под длинной юбкой и вытирал подошву о дорогую ткань. Сикфара широко открывала рот, но не произносила ни слова – потому, наверное, что беременной женщине не к лицу ругательства.

Модвин ненавидел ее, пока она умирала, но гораздо сильнее ненавидел себя.

Он предал родного брата, подвел сестру – и ради кого? Какая драная муха куснула его два с лишним года назад? В конце концов, Сикфара тоже могла быть своего рода колдуньей. Модвин ведь, оказывается, совершенно ее не знал.

«Мало видеть женщину голой, чтобы все про нее понять», – сказал бы на это мастер Алеш, умей он читать мысли. Хотя взгляд у него иногда был такой, будто он мог делать вещи и пострашнее. Модвин с опозданием осознавал, что так оно и есть. На его глазах этот человек убил женщину и вскрыл живот ребенку.

Впрочем, последнее произошло не только на его глазах.

Тяжелее всех пришлось Рагне. Это стало ясно только спустя время: от ночи к ночи девочка спала все меньше и хуже. У нее и прежде бывали странные кошмары, не то беспокоившие, не то раздражавшие Ортрун, но теперь они обрели форму, цвет и голос.

Модвин знал, каково это – просыпаться в поту от собственного крика, который во сне был воплем чьей-то нечеловеческой боли. Племянница словно почуяла след преследующего их обоих страха и однажды ночью пришла за защитой именно к Модвину.

Час был очень поздний, но Модвин не спал. Он только что опять душил Сикфару. Рагна хрипловатым голосом позвала его по имени через закрытую дверь и напугала чуть не до икоты. Модвин впустил племянницу и по привычке заперся. Рагна забралась с ногами на его несуразно большую кровать и задумчиво стукнула кулачком подушку. Осторожно присев на край лежака, Модвин спросил: «Тебе что-то приснилось?»

Девочка вздохнула.

«Сикфара тянула Тетрама за руку, а я его не отпускала. Он порвался на части, как кролик, которого мы загнали в тот раз. Сикфара сказала, что это я виновата».

Модвин проглотил вязкую горечь.

«Это все неправда. Просто дурной сон».

«Ну да, – согласилась Рагна. – У тебя есть попить?»

Он налил ей воды с медом. Горло саднит, когда накричишься. Модвин сам сделал глоток и вернул кувшин на подоконник.

«Можешь остаться здесь, если хочешь. Я сам уже не усну, но постараюсь тебе не мешать».

Племянница накрыла босые ступни краем одеяла.

«Спасибо, – ответила она полушепотом. – Не хочется опять пугать Грету. Мама сказала, что даст ей другую спальню, и она попросилась в ту комнату с красным креслом. Говорит, там удобно прятаться».

Повезло, что вокруг было темно, и Рагна не видела, как Модвин побледнел. Позеленел, наверное. Щеки вмиг обожгло, как на лютом морозе, и как будто обдало зловонным ветром.

Перед рассветом Модвин, стараясь ничем не скрипеть, проскользнул мимо кровати, на которой, широко раскинув руки и ноги в стороны, сопела Рагна, и направился в комнату с красным креслом.

В этой комнате он своими руками убил мастера-лекаря Баво.

Кровать там тоже была красная и огромная. Сикфара хотела на ней разрешиться от бремени. Грета теперь собиралась там спать. Модвин смотрел на узорчатое покрывало с кисточками и видел, как они покачиваются от тяжелого топота.

Это его собственный топот. Модвин переступает порог, и Баво вскакивает, тревожно щелкает пальцами, лопочет какой-то дурацкий вопрос. Его интересует, кажется, что сказала госпожа Сикфара. Модвин задерживает рваное дыхание, чтобы прямо сейчас не заорать.

– Она сказала, – тихо произносит он, медленно приближаясь к Баво, – что расчистила для меня дорогу в столицу. Что вы сделали с Освальдом?

– Ничего! – раздается снизу сдавленный голос. – Я… Мы ничего не делали.

Конечно, думает Модвин, ты ведь так в этом хорош. Ты мог помочь ему, но ничего не сделал.

Да все они здесь, в Сааргете, такие. Смотрят на чужие мучения и думают только о себе. Все такие, абсолютно все и каждый, но он, Модвин – гораздо хуже всех.

– С тобой она тоже трахалась?

– Нет! – с неподдельным ужасом в глазах заверяет лекарь. – Она только обещала мне ректорство. Госпожа Ильза согласна. Не знаю, как она ее уговорила. Это все она. Только она.

– Она свое получила, – говорит Модвин и делает глубокий вдох. – Теперь твой черед.

Баво разворачивается на пятках и летит к окну, да только Модвин уже знает по себе – не спасают они, гребаные окна.

Человеческая шея оказывается хрупкой, как глиняная свистулька, которую ничего не стоит треснуть, даже просто сильно сжав в кулаке. Тело обмякает у Модвина в руках и тут же начинает источать препоганый запах. Приходится уложить его на пол и проверить, не осталось ли пятен на одежде.

Их не осталось. И на полу тоже, и на мебели. Ютта быстро все прибрала, включая труп Баво, и не спросила даже, зачем Модвин его убил. Может быть, она знала правду: он сделал это не потому что был вынужден, а потому что хотел.

И его тошнило от самого себя.

И, наверное, еще от вина, которое едва ли стоило смешивать с растворенным в воде средством от чумы. С другой стороны, Сикфара, вполне возможно, именно так и делала. Она давно поила Модвина этим средством. Она точно подмешивала его в лимонад, но они стали пить лимонад только с уходом последних холодов. Наверняка все началось еще раньше. Или вообще длилось уже не первый год.

Как, например, ее обширная тайная переписка.

Все, что Сикфара отправляла домой с гонцами, вскрывалось и, конечно, тщательно копировалось, чтобы впоследствии быть вкратце изложенным для Ортрун. Ютта была внимательна и осторожна, но ей не приходило в голову проверять постранично книги, которые младшая госпожа скупала и поглощала целыми шкафами.

И очень зря.

Тысячи страниц, сотни сообщений, десятки узлов изобретательной шпионской сети. Сикфара со скучающим видом перелистывала новые стихотворные сборники и узнавала о состоянии берстонской казны. Наслаждаясь за ужином веселой музыкой, выбирала следующую цель для шпиона-лютниста. Разглядывая солнечный пейзаж, шумно выражала свое восхищение художнику и вместе с деньгами подсовывала ему записку.

В одной из таких записок, по всей вероятности, Сикфара попросила кого-то найти для нее младенца.

И не получила ответа. Это встревожило ее до такой степени, что она исписала несколько листов бумаги, пытаясь подобрать слова, которые выразили бы всю отчаянность положения. Черновики пролегли между страниц «Звездочета». Оригинала не было нигде.

«Отчего ты всегда бросаешь меня в самый острый момент?»

«У тебя тоже есть дети. Ты знаешь, как важно иметь детей».

«Помоги мне, или все рассыпется в пыль».

Что из этого она в конце концов выбрала? Может быть, все и сразу.

Вокруг было много пыли. Модвин смахнул ее тонкий слой с подоконника и впустил свежий воздух. Ветер застонал, но комната ему не ответила. За окном отцветала весна. В замке никого не было, кроме убийц и детей.

«Это место сводит меня с ума, – понял Модвин, окинув взглядом роскошную обстановку комнаты. – Зачем я сюда хожу?»

Здесь ведь уже все обыскали. Никаких больше тайн. Сикфара рассыпалась в пыль. Она не навредит Грете – разве что нос пощекочет и заставит разок чихнуть.

Модвин вздохнул и решительно отпер дверь, намереваясь снаружи закрыть ее на замок и выбросить ключ с вершины сааргетской башни.

Этому его плану, как и многим другим, не суждено было сбыться: ключ провалился глубоко в черный карман, и Модвин забыл о нем, узрев за углом мрачного коридора странную картину.

Мальчишка из Жильмы, оказавшийся вдруг учеником мастера Алеша, сидел у кого-то на плечах и усердно выскребал воск из настенного фонаря. Модвин, похоже, как-то особенно шумно выразил немое удивление, потому что вся сложная башенная конструкция тут же зашаталась и развалилась надвое. Опора обернулась и пришепетывающим голосом Еника произнесла:

– Ой. Доброго. – Пушкарь вышел из тени, отряхнулся и приосанился, тычком в плечо заставив Фабека сделать то же самое. – Гетман за вами посылал.

Модвин почесал шею.

– Скажи, что не нашел меня. Я подустал от учений.

– Ладно, – согласился Еник и взлохматил мальчишке волосы. – Ты тоже беги, а то как спохватится.

– Ага.

Фабек спрятал воск в кулачок и поспешил прочь. Модвин покосился на пушкаря.

– Мне надо об этом беспокоиться?

– Нет, – заверил Еник. – Правда. Это в уши.

– Понятно, – ответил Модвин, ничего не поняв.

Пушкарь глубоко вздохнул, явно для чего-то собираясь с духом.

– Я вам хотел сказать, – начал он, смущенно спрятав взгляд. – Простите за «сраных Фреток». Но врать тоже нехорошо.

Модвин уже и запамятовал, что представился ему безымянным пленником, потому что при этом, в общем, не соврал: он здесь с самой войны, и никуда не деться. Однако оправдывать себя не хотелось. Модвин просто кивнул и спросил:

– За тобой никто не присматривает?

– Ну, как не присматривает. – Пушкарь пожал плечами. – Я их даже во сне чувствую. Почти не сплю. Если не люди гетмана, так она всегда где-то рядом. Но это правда лишнее. Тут Алеш и Фабек. Да и присягу дал. Что уж теперь бегать.

Еник казался искренним, а Модвин устал от сомнений. Он еще раз кивнул и сказал, глядя себе под ноги:

– Если встречу ее на погосте, попрошу оставить тебя в покое.

– Вы опять на погост?

Модвин поднял голову.

– Как много ты знаешь?

– Все, – помявшись, ответил Еник.

Модвину стало горько, как будто он выпил лекарство.

– Хорошо, когда братья доверяют друг другу.

Пушкарь потер щеку и опять отвел глаза.

– Он со мной честнее, чем я с ним.

Услышь как-нибудь Освальд этот их разговор, хохотал бы, наверное, до болей в животе.

Надо было все-таки рассказать Ютте про его живот. Она заподозрила бы неладное, встряхнула бы Баво за воротник – то есть, не сама, конечно, но нашла бы, кого попросить. Губительное месиво вина и безразличия, которым скреплялись камни сааргетских стен, затянуло кормилицу, кажется, не так глубоко, как других. Она очень мало пила и проводила за пределами замка столько же времени, сколько внутри.

В теплое время года Ютта почти каждый день ходила на виноградники и знала там поименно всех батраков. На обратном пути она всегда навещала курганы – Модвин теперь это знал. Хотя он знал давно, наверное, но не придавал значения. Он всю жизнь придавал значение не тем вещам и не имел понятия, как измениться.

На этот вопрос даже Ютта едва ли дала бы ему внятный ответ.

Она выглядела осунувшейся и усталой. Волнистый зеленый жадеит в ее волосах выделялся еще ярче. Мама носила его с золотыми платьями. Где она теперь? Спаслась бы она, если бы вместо платьев надевала доспехи, как Ортрун?

Место, где никто, включая госпожу Мергардис, никогда не будет похоронен, пошевелило травой и что-то шепнуло Модвину на чужом языке. Ютта прижала к ногам юбку, чтобы его не задеть, и молча кивнула в знак приветствия. Курган ее сына лежал в отдалении и одиночестве. Модвин спросил:

– Что там с Цирилом Гоздавой?

Управляющая обхватила себя за плечи.

– Его похоронили, – ответила она и пожевала губу. – Только вот его ли? Я боюсь, как бы мальчишка не вылез из кургана в самый неудачный момент.

– Мы идем свергать владыку. У нас предвидятся удачные моменты?

– Хотелось бы верить. – Ютта глубоко вздохнула, и печальная улыбка тронула ее губы. – Я наколдую для вас столько, сколько смогу.

Она собиралась уйти, но Модвин вытянул перед ней руку.

– Слушай, – начал он осторожно, – мне кажется… Думаю, можно перестать все время следить за пушкарем. Он никуда не денется. Ему просто некуда.

Ютта ласково взглянула на него и потрепала по плечу.

– Смотри и учись, мой мальчик. Сейчас я кивну тебе, скажу: «Конечно», – а потом все равно сделаю по-своему.

– Я запомню на будущее, – мрачно пообещал Модвин. – Но сейчас… Я это серьезно, Ютта. Оставь его в покое. Под мою ответственность. У тебя ведь и так полным-полно забот.

Управляющая слегка прищурилась.

– С недавних пор все здесь происходит под твою ответственность. Моя задача – проследить, чтобы ты выдержал ее груз.

– Ты ослабишь надзор или нет?

– Есть более безопасные способы с кем-то подружиться. Уверена, ты их найдешь, – сказала она и подобрала юбку.

– Ютта! – Модвин схватил ее за руку. Кормилица разжала пальцы и широко раскрыла глаза. Он тут же отпустил ее и прочистил горло. – Этот человек мне присягнул. Я хочу доверять ему. Если это ошибка, пусть она будет моей. Ты же сама сказала, что мне при любом раскладе за все платить.

Управляющая попыхтела немного, как ежиха, а Модвин завел руки за спину и сцепил в замок.

– Ладно, – бросила наконец Ютта. – Не будем ходить за ним по пятам.

– И за мастером Алешем тоже.

Она усмехнулась.

– Ты хочешь переманить двор Тильбе своим великодушием?

– Не знаю. – Модвин пожал плечами. – Сейчас я хочу побыть один.

– Не задерживайся, – предупредила Ютта, уходя. – Тебя будут ждать к обеду.

К обеду, да, разумеется. Вся семья соберется за одним столом, который будет ломиться от вкусной еды, а кусок опять не полезет в горло. Неправильно это – ломать хлеб на погосте. Но куда же деваться, если носишь погост с собой?

Модвин склонил голову, подставив затылок солнцу, и тяжело вздохнул.

Он бывал здесь гораздо чаще, чем стоило бы: всерьез опасался, что однажды придет и увидит пустой курган. Тревога кормилицы насчет Цирила Гоздавы была близка и понятна, как никогда.

Пустые или нет, подумалось вдруг Модвину, курганы – грубые шрамы на поверхности земли. Ничего не растет на них, кроме редких цветов и травы, и никто не имеет права их касаться. Наверное, если б берстонцы сжигали тела умерших, как делают хаггедцы после сражений, земля была бы не против, а Модвин теперь страдал бы немного меньше.

Но он посмотрел на два лысых земляных горба и понял, что ничто и никто, включая великую Матушку, не сможет ему помочь.

Сикфару положили у Освальда в ногах, хотя это Модвин должен был там валяться и раз за разом повторять: «Прости, брат. Она убила тебя, а я не заметил». Теперь они замерли тут в одинаковых позах, в одинаковых саванах и могилах – муж и жена, которые не любили друг друга.

Все это было неправильно. Все должно было быть не так. Модвин не знал, как исправить это, и, скорее всего, не мог знать, но в его силах было не усугублять ситуацию. Если бы он отказал Сикфаре один раз, самый первый, она бы не вбила себе в голову, что влюблена.

Модвин вернулся мысленно к ее бессвязному бреду о сказочном месте, где после смерти встречаются те, кто любил друг друга, и снова почувствовал на языке гадкую горечь. Ему захотелось залить ее красным вином в гораздо большем количестве, чем принято выпивать за обедом, и в голове возник вдруг образ собутыльника: не пушкаря почему-то, а хорунжего Крынчика.

Тот очень удивился – едва ли, надо сказать, неприятно, – когда господин предложил ему пропустить по кубку. В столовой, где люди собрались после бани, было тесно и шумно, но Модвин успел занять места у стены и сделать поваренку знак не привлекать к ним внимание. Крынчик порозовел с первого глотка, и разговор, начавшийся с конской сбруи, бодро шел на своих двоих, пока не уперся в женщин.

Тогда хорунжий опустил взгляд в стол и задумчиво раскрутил пальцами добытую со дна кармана монетку. Блестящий профиль владыки Тильбе замелькал перед глазами Модвина, и он подумал с ужасом: «Неужто здесь однажды будет мое лицо?»

Оставшиеся полкубка вина больше не казались такими уж соблазнительными.

Крынчик прихлопнул монету и произнес печально:

– Нет другой такой женщины, как моя Анька. Я не нашел. Хотя и не очень старался.

– Расскажи мне о ней, – предложил Модвин, пряча любопытство, – если хочешь.

Крынчик выпил еще и рассеянно помахал кому-то у Модвина за спиной.

– Давно дело было, – начал хорунжий. – Ну, как давно. В тридцать шестом. Какой-то слоеный был год: то плясать, то вешаться. Я еще жил в Вермаре, а она вся такая. Там богатеи еще богаче, чем везде, а бедняки – беднее. Я был в самом низу. У меня даже после бани кожа воняла канавой. Сам от себя нос воротил. – Крынчик вздохнул и едва заметно улыбнулся. – А вот она не стала.

Модвин в детстве читал про любовь с первого взгляда, про любовь вечную, про любовь безумную и страстную – в общем, про всякую разную любовь. Эти истории будили в нем живой интерес и желание понять принцип действия описанных чувств. Модвин спрашивал об этом брата, и тот, рассмеявшись, сказал: «Даже не представляю». Наметился некий подвох, и обращаться к Ортрун было очень страшно. Однако став в очередной раз свидетелем теплого приветствия, которое ожидало гетмана по возвращении с жатвы, Модвин подошел к сестре и осторожно поинтересовался: «Зачем вы с ним так много целуетесь?»

Ортрун стрельнула взглядом в сторону шеренги новобранцев, рядом с которой Гоздава казался каменным великаном, и заправила за ухо прядь волос.

«Мы любим друг друга и так это показываем».

Модвин догадывался, что она так скажет, и не замедлил задать следующий вопрос: «Как ты поняла, что любишь?»

«Подрастешь – узнаешь», – ответила сестра.

Модвин вроде подрос достаточно, но до сих пор об этом ничего не знал.

А в его возрасте Крынчик уже был год как женат – причем вполне счастливо, несмотря на изначальный скепсис родителей невесты.

Отец Аньки, известный в Вермаре мастер-литейщик, при первом появлении на пороге дома ее жениха-оборванца ожидаемо свистнул, подозвав сыновей, и вместе они без обиняков вытолкали Крынчика за ворота. Пока девушка плакала по ночам в подушку, а он отплевывался от городской пыли и подбивал друзей на помощь в похищении, обещая каждому справедливую долю того, что удастся стащить вместе с Анькой, местная компания торгашей из Хаггеды готовила пакость несговорчивой гильдии литейщиков.

– Представьте себе их, как грится, удивление, – рассказывал Крынчик, выразительно вращая глазами. – Синьки, значит, пришли ломать мастеру пальцы, один там уже юбку Аньке задирал, а тут заходим мы с ребятами. Вообще не «здравствуйте».

Где-то через неделю, когда всех перестало трясти, сыграли скромную свадьбу. Дела наладились: гильдия отщипывала ребятам Крынчика за охрану спокойствия, красавица Анька смеялась дурацким шуткам и цвела, Вермара слоилась и воняла заветренным тестом.

В тридцать седьмом к источникам этой вони примешалась горелая плоть.

На том горбатом холме, где поселился Крынчик, совсем рядом с родительским домом жены, было еще куда ни шло: болели мало, и все, что требовалось – сидеть сиднем и пореже выглядывать на улицу. Только вот улица имела гадкое свойство заползать к людям через порог. Анька, конечно, тоже навещала родителей. Когда они заболели, мастер-литейщик сказал: «Синяки приходили извиняться».

Крынчик рычал от бессильной злобы и сотрясал стены топотом, но чума его не боялась. Потом он целовал Аньку в синие изъязвленные губы, чтобы тоже заразиться и умереть. Болезнь отняла у него даже эту возможность, издевательски крякнула на прощание и растворилась в воздухе.

– Тогда я собрал ребят и перерезал всех хаггедцев, которых нашел в Вермаре, – сказал Крынчик, расчесав до крови прыщ на подбородке.

Модвин сглотнул.

– И тебя не казнили?

– Собирались. Гетман вовремя там оказался и спросил, за что.

Они оба помолчали. Опустевшая столовая скреблась возней и тихой болтовней посудомоек. Модвин допил вино и спросил:

– Ты до сих пор ее любишь?

– А как же. – Хорунжий отрыгнул и поставил кубок вверх дном. – Вот так в упор не узнаешь лучшие дни своей жизни, пока они не кончатся.

– Кажется, они у меня и не начинались.

Крынчик пожал плечами.

– Все может быть.

Он положил руку на стол, и под тканью длинного рукава проступили очертания круглой баночки с порошком. Модвина вдруг проняло осознанием. Подавившись слюной, он закашлялся и прохрипел:

– Расскажи мне… – Хорунжий через стол заботливо постучал ему ладонью по спине, и Модвин схватил его за рукав. – Расскажи мне еще раз о том, как она тебе снилась. Ни единой мелочи не упускай.

Крынчик был весьма дотошен, а где этого не хватало, там Модвин тут же латал прорехи своими вопросами.

Потом ему срочно понадобилось поговорить с лекарем.

– Мастер Алеш! – на бегу выкрикнул Модвин, завидев его вдалеке на пути, кажется, из детской. Тот остановился и спокойно подождал, пока господин восстановит дыхание. – Я, кажется, понял.

– Что именно? – с некоторым подозрением уточнил лекарь.

– Прозвучит безумно, – предупредил Модвин, достав из кармана серебристую баночку с порошком, – но вы послушайте.

Пытаясь распробовать эту гадость по примеру других дурманов, Крынчик щедро совал ее прямо под язык, ни в чем не растворяя, и вскоре съел достаточно, чтобы погрузиться в крепкий, но нездоровый сон. Тогда он и очутился в прекрасной весенней долине, где не было и намека на городскую пыль. Там Крынчика ждала возлюбленная Анька и еще давно умершие родители, по которым он иногда тосковал. «Это красивое место, – говорил хорунжий. – Такое красивое, что я постеснялся остаться». Но все же он возвращался туда несколько раз, и долина всегда встречала его новыми красками – яркими и сочными, как сказочные цветы.

– Так вот, – сбивчиво объяснял Модвин, – наверное, если принять это средство определенным образом и в нужном количестве, можно пережить что-то похожее. Оно как-то так действует… на всех одинаково, но по-своему. Как если выпить много сонного отвара. Или просто вина. Вроде такое бывает. Ну, то есть…

– Ясно, – буркнул себе под нос мастер Алеш и пару раз задумчиво кивнул. – Очень похоже на правду.

– Этим можно воспользоваться, ведь так? – подхватил Модвин. – Только соблюдать осторожность. Разве вы не хотели бы снова… еще раз увидеть тех, кого потеряли? – спросил он, стараясь придать голосу уверенности.

Но лекарь воодушевленным не выглядел.

– Я не стану этого делать, – ответил он. – И вам не советую.

– Почему? – немного смутился Модвин.

Мастер помолчал с таким видом, будто пытался подобрать слова попроще.

– Я всю жизнь смотрю смерти в лицо. Она неотвратима и окончательна. Ничего не останется, кроме земли, по которой ходил человек, и людей, которых он любил, – сказал лекарь и потом пожал плечами. – Просто живите, господин Модвин. Топчите землю, пока она терпит вас, и любите тех, кто этого заслуживает.

Баночка в руке как будто налилась свинцом. Модвин сник.

– Освальд заслуживал лучшего, – вздохнул он. – Мне столько всего нужно было ему сказать.

Мастер снова пожал плечами.

– Напишите стихи.

– Что? Какие стихи?

– Такие штуки из слов. Обычно рифмованные.

Модвин призадумался и почесал локоть.

– Не знаю, это как-то… Не хочется.

– Почему же? В вашем возрасте самое время начать.

– Может, потому что Сикфара… – начал Модвин и быстро осекся, но под пристальным взглядом вынужден был договорить: – Она любила стихи. Не всякие, правда. Только те, что в моде. Ну, там, баллады Ясменника…

– Забудьте, что я сказал.

Лекарь сунул руки в карманы и зашагал как будто бы по своим делам, направляясь при этом в очевидный тупик. Модвин поспешил уйти прочь, чтобы не смущать мастера, когда тому придется повернуть назад.

Приближался час ужина. Стоило об этом подумать: пить или не пить сегодня за столом «горькую воду», как метко прозвала ее Грета. Модвин отправился к себе, переодеться, чтобы заодно навести порядок в голове, но по дороге его встряхнуло опять.

Под ласково-насмешливым взглядом Ирмы Хоревы, мимо которой нельзя было проскользнуть в башню, притаилась чернявая батрачка. Она смазанной тенью оторвалась от стены, возникла прямо перед господином, и на свету оказалось, что толстое лицо ее еще больше опухло от слез. Батрачка, пьяно покачиваясь, молча глядела на Модвина, и он испуганно пролепетал:

– Что ты тут делаешь?

Модвин совсем не ожидал встретить эту служанку еще и потому, что не видел ее со дня смерти Сикфары. Он решил, Ютта ее прогнала, уволила или как-то так. То есть, он так решил бы, если б об этом думал. Теперь в голову лезли мысли сплошь поздние и лихорадочные.

– Я жду свою госпожу, – ответила батрачка, и у нее препогано пахнуло изо рта. – Вы ее не встречали?

Модвин сделал полшага назад.

– Она умерла.

– Вовсе нет, – возразила девушка, снова сократив расстояние между ними. – Ее вовсе нет, господин. Нет никакой смерти. Если вы захотите, – шепнула она, положив ладони на его плечи, – я вам докажу.

– Дурная!

Силуэт управляющего возник далеко позади батрачки и вдруг раздвоился: Дивиш был с помощниками. Молодцы, прежде сопровождавшие Ютту на допросах пушкаря, по команде начальника схватили служанку под руки и утащили за угол. Модвин проводил их взглядом и моргнул.

– Простите, господин, – запричитал управляющий, потерев лысеющую макушку, – за всем не уследить. То крысы, то еще что. Дел невпроворот. Успеть бы.

– До чего? – хрипнул Модвин.

– Госпожа Шилга едет.

В затылке болезненно застучало. Модвин протянул руку, ткнул пальцем в верхнюю пуговицу на груди слуги и одновременно указал в ту сторону, куда увели помешанную.

– Избавься от нее, – приказал он. – Немедленно.

– Что? – выдавил Дивиш.

– Что слышал. Сегодня же чтоб ее в замке не было. Где сейчас госпожа Шилга?

– В одном дне пути.

– Тогда поторопись. Крысы ждут.

У Дивиша в горле явно застрял вопрос, но Модвин не чувствовал в себе сил отвечать. Он повел плечами и устремился к лестнице.

Мать Сикфары приедет. Всего лишь родная мать. У Альды Шилги за плечами два брака и куча детей. Совсем старуха, наверное. Что может случиться страшного?

Обязательно случится что-нибудь.

Той ночью Модвину снилось, как Сикфара умирала с улыбкой. Эта улыбка блестела перед его глазами, когда он встал с постели, когда надевал самую дорогую из траурных одежд. Надо сделать так, чтобы Альда Шилга и мысли не допустила, будто ее дочерью здесь пренебрегали. Поддержка древнего рода, из которого вышло много владык, очень важна для Ортрун. То есть, для Модвина тоже. Он не имеет права опростоволоситься.

С боевым – насколько это было возможно – настроем Модвин пошел встречать гостью, едва заслышав шум во внутреннем дворе. Он торопился перехватить ее у самого порога, опередить сестру и, может быть, даже управляющего. Заготовленное приветствие вертелось на языке. Слуги парами-тройками выбегали навстречу, кланялись и бежали дальше. За поворотом они иссякли. Модвин понял, что пошел не туда – коридор вел к людской и хозяйственным каморкам.

Сейчас назад и направо. Здравствуйте, госпожа Альда. Мы скорбим вместе с вами. Мы – семья? Мы все еще одна семья? Но Сикфара ведь всех обманула. Проклятье. Она хоть была беременна или просто выдумывала с самого начала?

Модвин застыл на месте. В болотисто-вязкой тишине раздался стук каблуков. Шаги были довольно быстрыми, совсем не старушечьими. Модвин обернулся и совершенно забыл, какое собирался сделать лицо.

Госпожа Альда Шилга походила на золотую ленту, затянутую в пышный бант. Невысокая и стройная в талии, она держала подчеркнуто ровную осанку и гордо выпячивала пышную грудь. Зажатая в маленьком кулачке светлая юбка раскачивалась маятником туда-сюда. Альда молча отогнула один палец, приказывая трем семенящим за ней девицам остановиться на почтительном расстоянии. Она была старше гетмана, но выглядела не хуже своих юных служанок.

– А, вот и ты, – произнесла госпожа Шилга вместо приветствия. – Очень похож на Мергардис. Как пройти в западное крыло?

– Здравствуйте, госпожа Альда, – вежливо сказал Модвин и поцеловал ее гладкую белую руку, на которой не было ни одного украшения. Он объяснил дорогу, и три служанки по мановению пальца тут же скрылись в указанном направлении. – Примите мои соболезнования.

– Спасибо. – Госпожа Шилга отняла ладонь и поправила идеально лежащий на плечах огромный вырез. – А теперь говори, что вы сделали с моей дочерью.

Модвин сжал кулаки и спрятал руки за спину.

– Она потеряла ребенка и…

– Ну хватит, – устало бросила Альда. – Сикфара не полезла бы в петлю из-за такой ерунды, как выкидыш. Раз вы решили рассказывать, что она повесилась, значит, ее смерть почему-то нельзя было списать на чуму. – Голос женщины звучал уверенно, и с каждым ее словом Модвин живее чувствовал, как ему загоняют под ногти невидимые щепки. Она это заметила и, прищурившись, протянула: – Твоя сестра не в курсе, да? Хочешь, я заодно расскажу ей, чей это был ребенок?

– Как много вы знаете? – полушепотом спросил он.

– Больше тебя, – усмехнулась госпожа и сделала еще шаг навстречу. – Но я промолчу, если ты не будешь тянуть кота за хвост. Что случилось с Сикфарой?

– Она…

– Как умерла моя дочь?!

Модвин сам не заметил, как схватил Альду за полуголые плечи и толкнул к стене. Госпожа влетела в нее спиной и удивленно распахнула глаза, когда над ней нависла его большая тень.

– Она призналась в убийстве двоих детей, – прошипел Модвин, глядя женщине прямо в лицо. – Я задушил ее. И что вы сделаете?

Ее губы слегка разомкнулись, будто в ожидании нежного поцелуя, а потом растянулись в широкой улыбке. Госпожа Шилга ущипнула Модвина за щеку и проговорила:

– Какой славный юноша! Понравишься даже дурочке с паршивым вкусом на мужчин.

Она легонько хлопнула его по плечам, и Модвин отшатнулся, как от удара палицы. Альда подхватила юбку и размеренно застучала каблуками, направляясь в западное крыло.

Модвин прижался лбом к стене там, где она только что стояла, и зажмурился изо всех сил. Он как-то сказал мастеру Алешу, что при необходимости опять открыто взял бы на себя вину за смерть Сикфары. Вот оно так и вышло. Надо было держать язык за зубами.

Что он, мать его, сейчас натворил?

– Что ты?.. Ох-х, – тяжко вздохнула Ютта, опершись на дверь кладовой, у которой Модвин явился к ней с повинной. – Так те письма были к матери, а не к подруге. Какой кошмар. Будь очень аккуратен. Если она все знала, то он, возможно, тоже.

– Кто «он»?

– Бесприданник.

– Кто?

Ютта приподняла бровь и кивнула в сторону обеденного зала, где в этот самый момент готовились потчевать гостей.

– Ты все застольные сплетни мимо ушей пропускаешь? Густав Кавенга, сын Альды от первого брака. Отец лишил его наследства за то, что тот общался с матерью. Теперь красавчику никак не жениться. Он закономерно зол. Печальная история.

– При чем тут этот Густав?

– Он тоже здесь. Приехал во главе ее охраны. Хотя они с Хоревой в пути делили должность поровну.

– А Хорева что тут опять забыл? – буркнулМодвин.

– Привез нам порох. И сестру.

– О нет.

– О да. Ты когда в последний раз говорил с женщиной, которая не прислуга и не часть семьи? – Модвин не стал даже пытаться вспомнить. Кормилица потрепала его по плечу. – То-то же. Тебе будет полезно, но помни об осторожности. А мне надо повидать лекаря.

– Зачем?

– Взять капельки и обсудить скорбные наши дела. Это он думал на Ильзу Корсах.

Модвин поднял голову.

– Если что, никаких больше убийств в моем доме.

Кормилица улыбнулась.

– Не тревожься. Я настоятельно посоветую твоим новым друзьям тут вообще не показываться, – сказала Ютта и вдруг призадумалась. – Если только госпоже Ортрун не придет в голову ими щегольнуть. Надеюсь, не придет. Ну, удачи.

Управляющая подбодрила Модвина мягким тычком в поясницу.

Этот тычок продолжал ощущаться под слоями одежды, когда в зале заиграла безликая застольная музыка. Госпожа Шилга, как выяснилось, была в Сааргете проездом: она собиралась оставить здесь отряд своих людей под командованием любимого сына и направиться дальше на север, к старой столице, в сопровождении скромной охраны и целой труппы артистов. Разодетые пестро, как летние бабочки, они все были такие худющие, словно Альда их вообще ничем не кормила.

Зато Густав Кавенга, пышущий здоровьем мужчина лет тридцати, аж подрагивал большими щеками, когда хохотал. Они с гетманом дрались когда-то не то вместе, не то друг против друга, и теперь душевно вспоминали об этом, перебивая музыку. Даже через полстола, где сидел Модвин, иногда долетали брызги льющегося рекой вина.

И, конечно же, прямо напротив трапезничали господин Хорева с сестрой.

Внешне Ирма казалась немного старше своих четырнадцати и очень старалась всячески это подчеркнуть. Когда кто-нибудь из мужчин пересекался с ней взглядом, она улыбалась, делая вид, будто оценила только что произнесенную шутку. Порой она смелела достаточно, чтобы вставить свое замечание – впрочем, весьма осторожное и принадлежащее чаще всего не ей, а кому-нибудь из известных авторов. Когда она чувствовала на себе внимание Модвина, то поправляла прическу из длинных темных волос и опять улыбалась той самой улыбкой с портрета – но не ему в лицо, а куда-то в сторону. У Ирмы был низковатый голос, и она намеренно сделала его чуточку выше, когда брат представлял ее господину Фретке.

Все это напрочь отбило у него аппетит. Ни одного приятного лица среди ценных союзников, и кое-кто из них, вероятно, втайне желает Модвину не только добра. Госпожа Альда собиралась выразить обеспокоенность тем, что он едва притронулся к еде – Модвин прямо видел, как зреет у нее на кончике языка интонация непрошеной заботы, – но Ортрун, отлучавшаяся проведать близнецов, в этот момент вернулась за стол и опередила ее.

– Если невкусно, скажи, пусть несут другое, – доверительно шепнула сестра. – На пустой желудок это все не вынести.

Модвин почесал висок, пытаясь скрыть удивление, и тоже шепотом спросил:

– Разве ты не любишь политику?

– Ну что ты. Это брак по расчету, а не по любви.

Она закинула в рот кусочек хлеба и села между Збинеком и Кавенгой, который тут же прервал очередную армейскую байку, чтобы отвесить госпоже комплимент. Гетман усмехнулся, но слегка недобро сощурился, а Модвин не смог расслышать ответ сестры, потому что рядом вдруг грузно плюхнулся грустный Настас Хорева.

– Ох, друг мой, такое горе! – проквакал он, сделав глоток из кубка, и обвел широким жестом обеденный зал. – Здесь страшно не хватает госпожи Сикфары. Я раздавлен.

Модвин процедил:

– Да ну?

– Не будем о грустном? – предложил Настас и звякнул кубком о кубок Модвина.

– Зачем вы привезли сюда свою сестру?

Хорева немедленно повеселел.

– Госпожа Ортрун милостиво позволила Ирме переждать тревожное время под защитой каменных стен. Наш замок давно разрушен, так что приходится жить в усадьбе. Для военного времени она не подходит. Моя жена уехала к родителям, а Ирма побудет в безопасности в Вороньем Когте.

– Если мы проиграем, здесь станет очень опасно.

– Мы же победим.

– Вы так в этом уверены?

– У меня есть причины сомневаться?

«Да вот же я, – подумал Модвин, – сижу прямо перед тобой».

– Вы говорите о победе! – Ирма Хорева кивком головы поблагодарила брата, учтиво уступившего ей место рядом с Модвином, и изящно скрестила руки на столе. – Мне больше по душе разговоры о победах, чем о поражениях, – призналась она, стрельнув насмешливым взглядом в сторону увлеченно спорящих с гостем хозяев.

– Я развлеку, пожалуй, госпожу Альду, – с улыбкой сказал Настас и наконец пересел на другую сторону.

Неловкую паузу пришлось запить вином. Ирма развернулась полубоком и выпрямила спину.

– У вас замечательные племянники, господин Модвин.

– Спасибо, но я не имею к этому отношения.

Девушка коротко засмеялась.

– Не скромничайте! Они так тепло отзывались о вас. Особенно мальчики.

– Вы говорили с моими племянниками? Обо мне?

– Это была весьма приятная беседа, – ответила она и вдруг понизила голос: – Еще милая Грета сказала мне, что вы отлично играете в прятки. А с госпожой Сикфарой в паре вы были непобедимы.

Модвин успел подумать: «Что происходит?» – прежде чем Ирма Хорева наполнила его кубок и ловко подсунула прямо под нос.

– Э-э… Я не…

– Дети так прекрасны, правда? Обожаю детей. А вы?

С каким облегчением Модвин сейчас взял бы в руку кистень и отогнал от себя всех этих людей. Он отставил кубок в сторону, взглянул госпоже Ирме в лицо и сказал:

– Я не женюсь на вас. Ни сейчас, ни в будущем. Давайте не будем морочить друг другу голову.

Ее длинные ресницы дрогнули, а потом она медленно приподняла уголки губ.

– Вы еще не видели, как я танцую.

Ирма, подмигнув брату, поднялась с места и потянула Модвина за руку. Настас пригласил на танец госпожу Альду, та щелкнула пальцами, и все музыканты тут же сгруппировались, как будто готовились к бою. Ортрун, смеясь, последовала к центру зала за Густавом Кавенгой. Гетман смотрел на все это поверх серебристого кубка.

Модвин исполнил традиционный поклон и вздохнул. Он предпочел бы сидеть со Збинеком, который всегда говорил, что без оружия пляски скучны и бессмысленны. Ирма Хорева светилась юностью и счастьем. Красавицы Гроцки, наверное, ей завидовали.

Она крутилась волчком, выпячивала маленькую девичью грудь, прижималась крепче, чем предполагал танец, а Модвин думал только о том, как высоко пищит флейта. Музыка разгонялась, мелькали юбки Альды и Ирмы и полы наполовину мужского платья Ортрун. Сестра улыбнулась Модвину и в очередной раз подала руку Бесприданнику.

– Слишком хорошо, господин Настас, – зазвучал вдруг голос Альды Шилги. – У меня голова закружилась. Зачастила в последнее время. Збинек, проводите меня к мастеру Баво?

– Мы отказались от его услуг, – не прерывая танца, сказала Ортрун. – У нас теперь другой лекарь.

– Вот как, – не без удивления произнесла Альда. – Ну, что ж. Думаю, мне все равно.

Гоздава явно рад был причине ненадолго уйти. Модвину окончательно все опротивело. Он с трудом дождался последнего поклона и предложил Ирме вернуться к столу. Она взяла его под руку, стрельнула взглядом в одну из писаных красавиц и заговорщицки шепнула:

– Вы ничего не сказали о моем портрете.

– Портрет очень красивый, но… – Модвин вздохнул. – Слушайте, госпожа Ирма, вы не понравитесь мне только потому, что сами того хотите. Это не так происходит.

– Как же это происходит? – поникшим голосом спросила она.

– Не знаю, – честно ответил он. – Надеюсь когда-нибудь узнать. Желаю и вам того же.

– Ну, что ж. – Ирма пожала плечами и протянула ему руку. – Спасибо.

Модвин прижал ее ладонь к губам. Ортрун и Густав Кавенга начали новый танец. Хорева с вернувшимся гетманом тыкали пальцами в портреты на стенах и хохотали.

«Надо еще выпить», – подумал Модвин.

Он умостился с краю, поближе к холодному камину, и изо всех сил растягивал несчастные полкубка, пока не заиграла более спокойная мелодия.

Они с Ирмой время от времени пересекались взглядами, но отводили глаза наперегонки. Стул по правую руку от Модвина пустовал недолго. От Густава Кавенги несло возлияниями и обжорством, и он, откинувшись на высокую спинку, все еще тяжело дышал после танцев. Модвин только теперь заметил в его левом ухе напоминающую гвоздь серьгу. Бесприданник сощурился, наблюдая за госпожой Ирмой, терзающей ножом кусок мяса, и бросил вполголоса:

– Глядит как корова недоенная.

– Ей четырнадцать лет, – строго произнес Модвин. – Имейте совесть.

– Фу ты! – фыркнул Кавенга. – Вы прям как мои сестренки. У меня, между прочим, целая куча сестренок. Три родных и две единоутробных. – Он потер подбородок. – А, нет. Вторые кончились. Были близняшки да сплыли. Вот это беда.

Модвин напрягся.

– Вы говорите о?..

– Да-да. Только одна выросла и легла в большой курган, а другая так и лежит в маленьком. Я тайком приезжал на памятную. Оно очень быстро сгорает, знаете.

– Что?

– Детское платье. А всего-то им, дурочкам, запретили жрать сливы.

– При чем здесь?..

Кавенга отмахнулся.

– Не важно.

– О чем речь? – спросила вдруг возникшая прямо позади него Альда Шилга.

– О Тамаре.

– М-м. – Она ущипнула Густава за рукав и кивнула в сторону Ирмы. – Сделай доброе дело, утешь бедняжку.

Бесприданник расплылся в улыбке и поскреб стулом пол.

– Кавенга! – глухо рявкнул Модвин.

– Да-да, господин хозяин, – усмехнулся тот, – сегодня я имею только свою совесть.

Госпожа Шилга молча проводила сына взглядом и заняла его место.

– Зря ты так. Он запомнит. Густав ужасно обидчив.

Модвин нахмурился.

– Я не позволю…

– Конечно, – закивав, перебила Альда, – никаких детоубийств и насилия над беззащитными. Душить и ломать можно взрослых женщин, а маленьких девочек только любить и беречь. Мы в этом с тобой согласны. А вот Сикфара поспорила бы. Она рассказывала тебе о Тамаре?

У Модвина зачесалась шея.

– Упоминала вскользь.

– Ну да. Она ведь не считала себя виноватой. Ей просто было важнее угодить мне, чем спасти сестру. – Альда надкусила виноградину и задумчиво поковыряла ногтем косточку. – Я часто злилась на нее по этой и разным другим причинам, но она была любознательна, не лишена смелости и в конце концов научилась совершать поступки. Можешь сказать то же самое о себе?

Модвин не мог: очередной глоток вина принес с собой осознание, что он на самом деле жутко пьян. Слова подступили к горлу и грозили вырваться только вместе с рвотой. Модвин пробормотал извинения, ущипнул себя за руку, чтобы отвлечься болью от тошноты, и побрел к выходу из зала.

– Ух ты, – удивленно произнесла Ютта. – Тяжелый. Я не удержу.

Шатающийся Модвин жалостливо взглянул на нее и опять припал к горшку, из которого прежде вытряс старые крысиные ловушки. Потом отплевался, медленно разогнулся – вроде бы полегчало.

– К-какой-то ужас…

– Полностью согласна, – с усмешкой подхватила Ютта и повела Модвина под руку вдоль стены. – Я заметила, ты очень мило беседовал с дорогими гостями. Мне ослабить надзор?

– Нет. – Модвин отрыгнул в кулак. – Смотри в оба, пожалуйста.

Наутро он с трудом разлепил глаза, почувствовал головокружение и вспомнил, что Альда ходила к лекарю. Модвин встрепенулся и побежал – медленно поплелся, точнее – выяснять, чем это для них всех кончилось.

– Да ничем, – ответил мастер Алеш. – Она ведь покинула замок живая-здоровая. – Он присмотрелся к господину и качнул головой. – Сбегайте пару раз вверх-вниз по башенной лестнице. В таких делах помогает.

Модвин зажмурился, пытаясь переварить слова.

– Она уже уехала?

Лекарь пробурчал:

– На рассвете. Взяла всех своих музыкантов и укатила прочь.

– Вы будто разочарованы, – не мог не отметить Модвин.

– Хм. – Мастер сунул руку в карман. – И все же попробуйте пробежаться по лестнице.

Модвин готов был последовать этому совету, но остановился еще на подходе к башне, потому что Сикфара улыбнулась ему с портрета Ирмы Хоревы.

Она была любознательна, не лишена смелости. Она совершала поступки, за которые Модвину теперь отвечать. Он разглядывал витую резьбу на раме, протягивал к ней руку, потом прятал за спину. По коридору промчались друг за другом мальчишки – Тетрам, похоже, совсем поправился. Модвин дождался, когда стихнет рваное эхо, сдвинул угол портрета и достал из щели в стене серебристую баночку.

И побежал вверх по лестнице, чтобы не успеть передумать.

Он заперся в комнате и бросил круглую крышку на стол. Она звякнула о чернильницу и заглушила внутренний крик. Порошок горчил меньше обычного. Странно. Модвин думал, все будет наоборот.

Через приоткрытое окно доносились звуки. Его надо было закрыть. Никаких сраных звуков. Полная тишина, полное одиночество. Вот чего Модвин заслуживает. Вот чего он хочет. Почему никого никогда не волнует, чего он хочет?

Он будто бы даже спросил об этом вслух и понял, что голос его не отражается от стен.

Модвин стоял на самой вершине сааргетской башни. Во дворе было пусто, как глубокой ночью, но над головой висело по-летнему яркое солнце. Лучи нагрели камни зубцов, и на них было приятно опереться ладонями.

– Гляди-ка! Сильванер в этом году уродился.

Модвин обернулся и замер. Освальд сидел на краю, задрав одну ногу и свесив вниз другую, и указывал пальцем на зеленые виноградники. Брат искренне улыбался. Он был весел и здоров. Он мог бы, наверное, выпить все вино в мире и не заметить.

Ступая осторожно, будто башня была построена из игральных карт, Модвин приблизился к Освальду и посмотрел ему прямо в лицо, на котором вдруг появилась обеспокоенность.

– Прости, – сказал Модвин. – Я тебя обманывал.

Освальд снова расслабился и широко покачал ногой.

– Мне думается, главное, что ты не обманывал самого себя. Ну же, не горбись, братец. – Он легонько ударил Модвина по спине. – Расправь крылья – и полетели.

Брат приобнял его за шею и перекинул вторую ногу через край.

Модвин никогда так высоко не падал. Они летели достаточно долго, чтобы испуг выветрился и уступил свободе. Модвину уже почти нравилось это чувство, когда он посмотрел вниз и понял, что сейчас рухнет в воду.

«Я же еще в одежде», – только и подумал он.

Вода оказалась теплой и мягкой, как прогретый лежак. Модвин погрузился с головой и не хотел выныривать, но тело требовало больше воздуха. Пришлось уступить. Он подождал немного, пока вода стечет с волос, и открыл глаза.

– Мне все больше и больше нравятся твои идеи.

Голая Сикфара сидела, расслабленно положив руки вдоль серебряных бортов ванны, и наслаждалась неловкостью ситуации. Заколов длинные волосы в огромный пучок на затылке, младшая госпожа Фретка стала очень похожа на мать.

– Ты умерла, – шепнул Модвин. – Это сон. Тебя уже нет.

Сикфара подняла волну, пересаживаясь поближе, и влажно прошелестела в ухо:

– Ты не можешь быть уверен, что это просто сон. Я хорошо тебя знаю, милый. Ты никогда не уверен.

Одежда прилипла к его телу и к ее, они поцеловались, стало тесно и слишком тепло. Модвин почувствовал, как вода переливается через край ванны, как стекает с шеи Сикфары и попадает ему в рот. Вода была соленая, словно человеческий пот. Они утонули в ней оба. Сикфара растворилась, а Модвина вынесло на каменистый берег.

Мерзкая погань остро подступила к горлу. Очень хотелось встать на карачки и позволить ей выйти, но руки и ноги не слушались. Кто-то над Модвином сжалился: схватил за воротник и помог приподняться, чтобы не испортить одежду.

«Она же и так вся вымокла, – понял вдруг Модвин. – И я у моря».

Вода любезно прибрала за ним всю грязь. Модвин поблагодарил ее вслух и услышал задорный хохот.

У смеющегося человека не было на голове волос, а в длинной бороде с проседью блестела серебристая бусина. Наверное, его волосы сгорели, вспомнил Модвин. Человек перестал смеяться и вгляделся в него цепкими зелеными глазами.

– Они назвали тебя в честь моего отца, – произнес он моложавым голосом, который звучал совсем иначе, когда человек кричал. – Забавно. – Дядька Бруно задумчиво дернул себя за стянутый бусиной кончик бороды. – Тебе не стоит следовать его примеру. Он должен был сунуть руку в пламя и взять то, что наше по праву. Но он испугался. Ты боишься огня, Модвин?

Он спросил это с усмешкой во взгляде, как будто огня никто, кроме Модвина, никогда не боялся. Усмешка сгорела в языках зеленого пламени, и это было не просто видение, а отражение в страшных глазах. Модвин почувствовал запах дыма и медленно обернулся.

Бесконечное море пылало, облизывая небеса.

– Пожар! – закричал кто-то во всю глотку. – Пожар!

– Я уже понял, спасибо, – пробормотал Модвин.

– Пожар, господин! Вставайте!

Он подскочил и задался вопросом: «Сколько я спал?» – а потом осознал, что это сейчас не имеет никакого значения.

Комнату заволокло сизым дымом. Окно так и осталось открытым, и во дворе люди кричали сквозь огненный рев.

Модвин помчался вниз.

Там были, кажется, все. Еник держал за воротник подмастерья лекаря, пока последний метался между вояками и песчаными ящиками, махая руками и прикрывая голову во время больших взрывов. Горела часть казарм, амбар и, кажется, старая конюшня. Лошадей не было слышно. Только грохот и треск.

Света было так много, что Модвин не сразу додумался – на дворе ночь. Он мог разглядеть почти всех: узнал среди бегающих взлохмаченного гетмана, видел кричащую на ухо Дивишу сестру, заметил раздающую ведра Ютту, одетую в одну ночную сорочку и укутанную до пояса в шаль.

– Отойдите подальше, господин! – проорал Лефгер. – Она может опять рвануть!

«Она?» – хотел переспросить Модвин, посмотрел на огонь и почувствовал дрожь в руках.

Она – это значит мука в амбаре. Горело и взрывалось лекарство от чумы.

Лефгер подбежал ближе и повторил:

– Отойдите!

– А где Крынчик? – громко спросил Модвин.

Хорунжий сощурился и отвел взгляд.

– Внутри. Пару мешков вынес, побежал за третьим и… там остался.

Звон в ушах Модвин принял за последствия нового взрыва, но огонь перестал кричать – сворачивался змеиным клубком и шипел, когда его посыпали песком и кое-где заливали водой.

Конюшня и казармы уже только дымились. Модвин проморгался, вытер слезящиеся глаза. Среди знакомых лиц он стал замечать новые и понял, что это люди Густава Кавенги, который стоял здесь же, неподалеку, скрестив на груди руки и отдавая короткие распоряжения. Серьга в его левом ухе поблескивала на рыжем свету. Бесприданник встретил взгляд Модвина и широко улыбнулся. Амбар издавал предсмертные хрипы и стоны.

Альда Шилга сполна отплатила за убитую дочь. Они с ней друг друга стоили.

Модвин почти что на ощупь побрел сквозь дым к арсеналу. Хотелось взять в руки меч и разрубить свою жизнь на куски. Под ноги бросилась кошка – или большая крыса, может быть. Модвин не пошел дальше. Он оперся на ограду площадки, где недавно сошелся с Крынчиком в дружеском бою, и опустил тяжелую голову.

Кто-то должен был все это прекратить.

Отто Тильбе не сможет навсегда остаться владыкой. Его время закончится так или иначе. Ортрун ждет уже слишком долго, чтобы позволить кому-то опередить ее. Она разобьет руки в кровь, но заберет серебряный обруч, чтобы его надел Модвин.

И тогда – пусть даже придется учиться на собственных страшных ошибках, пусть неизбежно случится еще тысяча бед – он ни за что не допустит до власти таких людей, как Шилги. Модвин поклялся мысленно, что главным советником его станет совесть. И, может быть, иногда библиотека.

Во дворе все стихло как-то само собой, без него. Модвин пробыл у арсенала до самого рассвета. Когда мимо начали бродить слуги, захотелось обратно к себе, побыть в тишине одному.

Но у почерневших остатков амбара собралась обезглавленная хоругвь.

Радек Стужица, до сих пор прихрамывающий на одну ногу, держал в руке серый от копоти мешок и шел господину навстречу, оставив товарищей позади. Модвин не хотел спрашивать, что в этом мешке. Опять подступила рвота, но с ней надо было справиться.

– Простите, господин, – тихо произнес Радек. – Мы его не смогли удержать.

Он смотрел себе под ноги, а семь человек за его спиной во все глаза глядели на господина.

– Отпустите его, – сказал Модвин. – Поднимитесь на стену и развейте прах.

Над курганом ему стоило бы произнести нечто вроде: «Я запомню имя твое, Крынчик из Вермары, хотя не имею понятия, как тебя звала мать». Но все это было не важно. Человека не стало. Ушел он в пустоту или вернулся в свою долину, чтобы никогда ее не покидать – Модвин этого уже не узнает.

Но он ничего не забудет. Пусть Густав лыбится, думает, будто господин Фретка у него на крючке. Когда Модвин станет владыкой, все будет иначе. Он не мог пока знать, как именно, но твердо решил разобраться.

Ортрун и Збинек вполголоса переговаривались, стоя у окна, рядом с которым Ютта однажды рисовала известью Сааргет. Модвин шел мимо и не собирался вмешиваться – ему и без того было о чем подумать, – но услышал, что гетман упоминает людей Крынчика.

– Лефгер заберет двоих, – сказал Гоздава, – а остальные…

– Нет, – возразил Модвин. – Это мои люди. Я водил их в бой.

Ортрун открыла рот, но не произнесла ни слова. Гетман нахмурился и покачал головой.

– Личная гвардия из новобранцев – дерьмовая затея.

Модвин пожал плечами.

– Наверное. Но все ведь пройдет или очень хорошо, или очень плохо, так? Тогда они либо мне не понадобятся, либо не спасут.

– Я против, – отрезал Гоздава.

– Збинек, – заговорила вдруг Ортрун и мягко коснулась его плеча. – Пожалуйста.

Гоздава криво улыбнулся, махнул рукой и, уходя, пробурчал:

– Ух, что тут у вас начнется, когда я помру!..

Ортрун ласково посмотрела ему вслед и укусила ноготь, а потом сказала:

– Ты очень помог Рагне. Она теперь говорит: «Если не засну, пойду к Модвину», – и засыпает спокойно.

– Это хорошо. – Они помолчали, погруженные внутрь себя. Модвин собрался с духом. – Слушай, Ортрун. Прости меня. Я думал… Я плохо о тебе думал, и…

Ей пришлось встать на носочки, чтобы покрепче его обнять. Модвин прижал сестру к себе и заметил в ее волосах проблески седины.

– И у тебя появятся, – обещала Ютта, когда он ей об этом сказал. – Время пройдет – не заметишь.

Они договорились придумать, как отомстить Альде Шилге за их потери, когда подвернется для этого удачный момент.

Почти весь порошок из скромного тайного схрона, который сделали по указанию мастера Алеша, пришлось достать, погрузить и везти с собой. Лекарь руководил этим процессом, переговариваясь с управляющим, и не замечал во дворе никого постороннего – даже господ, – пока к веренице мешочников не подбежала Вильма с гроздью оберегов в крючковатых руках. Тогда мастер умолк чуть не на полуслове, нахмурился и протянул:

– Ты же…

Вильма, расхохотавшись, зазвенела бусинами оберегов.

– Погостила у хаггедцев, дорогуша. Все думала, когда объявишься. Братец вымахал у тебя будь здоров.

– Спасибо, – осторожно поблагодарил лекарь и кивнул Дивишу, мол, бывай. – Если честно, у меня мало времени, так что сразу извини за тот случай.

– На башне-то? – Она сунула мастеру в руки несколько шнурков. – Ладно, все было не так уж плохо. Перед Ивко извиняйся. Он себе зубы скрошил.

Пауза слегка затянулась, и Модвин ею воспользовался.

– Мастер Алеш!

Тот все так же молча распрощался с Вильмой и подошел поближе, спрятав ладони в карманы вместе с оберегами.

– Не спрашивайте, – пробормотал лекарь.

– Не стану. Я вас не за тем позвал. Мы с Еником выбрали лошадь.

– Что?

– Лошадь, – повторил Модвин. – Для вас. Спокойную. Идите сразу к воротам, не на конюшню. А то там еще выведут кого попало.

Посреди почерневшего от пепла двора они ударили по рукам и разошлись в разные стороны. В следующий раз нескоро удастся поговорить.

Помимо прочего Модвин не хотел, чтобы кто-то еще сейчас был у конюшни, потому что Рагне, единственной из детей, не хватило прощания в комнатах замка.

Гоздава сидел на снятой перегородке денника и беседовал с дочерью, пока Ортрун сама затягивала своему коню подпруги. Потом они поменялись – гетман пошел к лошадям, а Рагна взяла мать за руку и сделала один глубокий вдох. Ортрун присела на корточки и сказала:

– Ну, все, дочка. Береги братьев. – Потом она улыбнулась и слегка понизила голос: – А Грета обещала мне, что за тобой присмотрит.

– Еще чего! Это я за ней присмотрю!

Они обнялись. Ортрун посмотрела на Модвина через остренькое девичье плечо и кивнула. Он вывел под уздцы своего крылатого вороного и ее белого жеребца, которого Освальд, когда купил, звал Сахарком.

Модвин вспоминал то далекое время, то многое ушедшее, по чему однажды научится скучать, когда сестра выехала перед строем, сияя красивой броней, и проговорила громко:

– Мы не Синяки и не скрываем своих намерений. Мы идем в столицу, чтобы воззвать к закону и лишить власти человека, который хочет продать эту страну хаггедцам. Пусть каждый решает, с нами он или против нас. Все просто и ясно. – Она развернула коня и взмахнула рукой. – Ворота!

Модвин задрал голову, чтобы найти окно своей комнаты, тяжело вздохнул, а потом заметил счастливого гетмана. Странно, что Ортрун не оборачивалась – так он на нее смотрел.

– Збинек, – тихо позвал Модвин, – можно спросить?

– Давай, – откликнулся тот.

– Как ты понял, что хочешь быть с Ортрун?

Гоздава ненадолго задумался и причмокнул. Кони пошагали вперед.

– Ну, – наконец произнес он, – просто в какой-то момент говорить мы стали даже больше, чем трахаться.

Глава 3. Угли

Красный с золотом, белый, черный. Плавный перелив, живой блик, яркий и глубокий, как солнечный луч на большой воде. Знакомая и понятная красота, которую можно услышать и почувствовать кожей.

Но только не теперь: солнце давно уже село, и от воды они были далеко. Нерис, устало прислонившись затылком к шершавому дереву, с расстояния в три-четыре шага едва чувствовала тепло тлеющих углей.

Это краснорожий берстонец спешно потушил костер: что-то в глубине леса встревожило его товарища. Они могли в таком случае обойтись без огня – позвать, например, медведя и всю ночь пролежать у него под боком. Нерис слышала, так делают хранители. Может, и Фаррас так делал. Она обязательно спросит его, прежде чем убить.

«Сначала он, потом Мескер», – решила Нерис, как только пришла в себя. Пусть ее мужчины умрут по порядку. Однако прежде той парочки уродов нужно было как-то избавиться от этой.

Стмелик прохрустел по веткам к месту привала, ведя за собой крупного старого оленя, и вежливо сказал товарищу:

– К утру приговорим.

– М-гм.

До сих пор Нерис гадала, кто из них двоих главный, но теперь поняла – все-таки краснорожий, Ухер. Надо будет начать с него.

Стмелик бросил оружие на землю и тщательно затоптал догорающее кострище. Привалившись к оленю сбоку, краснорожий нахмурился и пробурчал:

– Чего она все время туда пялится?

Олухи. Ясное дело, она пялится в угли, потому что Мескер назвал ее «царицей Нерис». Это означает, что ей очень нужно домой.

О том, что еще это означает, она не хотела думать и не могла.

Нерис попыталась пошевелить ногой, но та отказалась слушаться. Немой язык кровоточил, задетый сломанным зубом. На шее висел очень легкий и совершенно бесполезный амулет.

А всего-то и нужно было, что доползти до стылого кострища, погрызть головешек и срыгнуть вместе с ними дрянь, которую гонят берстонцы.

Они научились этому во время войны. Салиш хотела выведать рецепт у пленных, но выбирала не те пытки или не тех людей. У Ясинты с ее дипломатией такие вещи получались лучше. Нерис напрягла память: там было что-то про яд, сцеженный из жала, толченые травы…

Ухер громко всхрапнул. Стмелик блеснул в темноте открытыми глазами. Достав пузатый бурдюк, он тихо подобрался к Нерис и выкрутил из меха пробку.

– Ну, царевна, – принялся уговаривать седобровый, когда она попыталась отвернуться. – Это же просто вода.

Пить в самом деле хотелось ужасно. Нерис сделала пару жадных глотков, а третий почти весь вылился за шиворот – Стмелик вдруг отнял горлышко и подсунул хлебный мякиш. Пока она кое-как жевала, берстонец отпил из бурдюка и произнес вполголоса:

– Ты мне нравишься, поэтому вот тебе хороший совет. Если спросят о чем-то, а ты не поймешь, что сказать, отвечай: «Псарь и главный ловчий». Запомнила? Ну-ка, попробуй повторить.

Нерис сглотнула, открыла рот, но из горла вырвалось только протяжное сипение. Стмелик дал ей еще воды.

– Давай: «Псарь и главный ловчий».

– Пса… Псат сегтен…

Берстонец усмехнулся и вытащил из-за пояса другой, маленький бурдюк.

Нерис очнулась в холоде. Земля под ногами отдавала тепло неблагодарному камню, а тот только блестел от радости, что кому-то плохо. Надо проверить, надела ли Басти обувь, а то станется с нее бегать тут босиком. А еще выложенный гранитом пол хасбаайского дома грозит ссадинами маленьким коленкам.

И что за поганый стук! Зачем так грохотать? Голова же раскалывается.

У самого лица Нерис мелькнули ноги в стоптанных грязных ботинках. Это не Хасбаай, поняла она наконец. Это Берстонь клятая. Все еще Берстонь.

«Имбирь! – позвала бы Нерис, если б могла говорить. – Отвези меня скорее домой».

На самом деле Басти не бегала по хасбаайскому дому. Ей было всего три месяца, когда царица созвала племена и объявила Нерис своей наследницей. Тогда постоянно хотелось спать, и общее празднество казалось пустой тратой времени. Зато сестры были счастливы, и мать, и тетки, а у отца даже лоснились усы.

Сейчас Нерис видела совсем другие усы: тусклые, светлые и короткие, и их обладатель глядел на нее без гордости или восхищения. Он посадил ее перед собой и надавил на шею то ли шнурком, то ли лентой, но дыхание шло почти что свободно. Душил бы уже как следует. Всему их надо учить.

Усатый еще попыхтел над ухом, снял петлю и куда-то ушел. Потом зазвенел металл: инструменты, монеты, цепи. Он звенел так громко и долго, что Нерис за это время опять научилась ходить. Это было труднее, чем раньше, потому что она отвыкла и потому что правая нога, руки и шея тащили на себе оковы.

– Люблю я Вермару, – прокряхтел потягивающийся Стмелик, устраиваясь на очередной ночлег. – Зря не задержались.

– Надо успеть повидать господина, – ответил Ухер, накапав в кострище вонючего рыбного бульона. – Мне срать, что приказа не было. Он и помрет без приказа. Ну, хватит ей?

– Да должно.

Краснорожий поил Нерис еще более гадкой дрянью, чем та отрава, а она все прицеливалась к ножу у него за спиной. Не выйдет. Надо просто забраться в седло и ускакать. Только и с этим трудности: сейчас не докричаться не то что до Имбиря, но даже до одной из двух берстонских кляч.

При каждом повороте головы шатаясь, как пьяная, Нерис оценивала свои силы очень трезво. Все говорило в пользу парочки уродов. Даже будь под рукой привычный любимый меч, поднять эту руку – та еще задача. Целый день Нерис тихонько сжимала и разжимала кулак, высматривая на горизонте заросли погуще.

Как назло, они теперь ехали одними полями да пустошами, только случайно порой задевая узенький тракт. Изредка встречавшиеся местные жители предпочитали убегать по делам, едва завидев двух вооруженных амбалов и с ними Нерис, гремящую оковами. Путники совсем вымерли. Способность к речи уже вроде вернулась, но применить ее можно было разве что для проклятий.

Одним из первых слов Басти тоже оказалось ругательство. Она едва научилась звать маму и внятно просить еды, как тут же между делом послала в задницу выпавшую из колыбели игрушку. Нерис вернула шерстяного медведя на место, взяла дочь на руки и вышла во двор.

Пока Танаис отдыхала в тени конюшни и спокойно рассказывала младшему царевичу Давосу о том, как сражаются копьями, от стен отскакивал стук учебных мечей старших братьев. Харшад давил Беркаса, пользуясь разницей в росте, и беспощадно бил в стеганку, как будто чистил ковер. Нерис и Басти пришлось подождать совсем чуть-чуть, прежде чем они услышали резкое:

– Да сраный ты обух!

Танаис взглянула на поле брани и, кажется, тихо вздохнула.

Нерис слегка шевельнула зажатым в кулак дочки пальцем и поцокала языком.

– Фу, как это он некрасиво. Так нельзя выражаться.

– Ужас как нельзя! – вдруг подхватил оказавшийся здесь же отец, и Басти заполучила во вторую ручку его мизинец. – Дед Коотис вот говорит: «Бе-бе».

Вообще дед Коотис бранился, особенно в молодости, хуже старого скорняка. Только ему достаточно было один раз объяснить, как вести себя при ребенке, чтобы он перешел на безобидное «бе», а братья… Что с них взять, конечно – мальчишки.

Хотя вот Ясинта писала, что сыновья владыки ведут себя, как крошечные взрослые. Она говорила, у них есть чему поучиться – имея в виду и этих детей, и берстонцев. На западе совсем иной подход к воспитанию, в особенности у благородных семейств. Нерис все собиралась этим поинтересоваться, но позже – как только решит, например, свою проблему с руганью.

– Сука, – прошипел Ухер, склонившись над сухостоем, и нагло вырвал ее из воспоминаний.

«Н-да, – подумала Нерис, глядя на ковыряющегося в ноздрях Стмелика, – вам далеко до воспитанников благородных семейств».

На ее глазах они вкусно ели вчерашнее мясо с вареным репеем, и приходилось все время глотать слюну. Нерис, чтобы отвлечься и помечтать о хорошем – о будущем побеге, например, – уставилась в трещащий костер, сперва огрызавшийся на капли жира, а теперь медленно пожирающий самого себя.

С хорошим как-то не клеилось. И еще хуже стало, когда Нерис почуяла на себе злобный взгляд.

– Ну, все, – прорычал краснорожий. – Задрала.

Стмелик шкрябнул ложкой и вскинул голову.

– Ты чего?

– Да можно уже, – буркнул Ухер и дыхнул в лицо Нерис гнилым мясом. – Смотри сюда, – процедил он, – и отвечай. У вас есть свои люди в Кирте?

– Что? – переспросила Нерис.

Краснорожий встряхнул ее за грудки и повторил громче:

– У вас есть свои люди в Кирте?

«Да, Кирта, – поняла Нерис, – замок владыки, который он получил от жены». Само собой, у них есть там люди – посольство Ясинты. С ней рядом всегда толмач и подобающая статусу охрана. Но только…

Мысль оборвалась на полуслове, потому что Ухер рявкнул:

– Есть?!

– Есть, – эхом отозвалась Нерис, надеясь сбить дыханием вонь из его рта.

Берстонец презрительно сморщился.

– Отвечать надо с первого раза.

– Да хрен с ней, друже, – лениво протянул седобровый. – Осталась спиртовочка?

– Ха! – Ухер отряхнулся, как будто испачкался об одежду Нерис, и прогулочным шагом направился в кусты. – Мне самому надо.

Стмелик подобрал с земли его посуду и, вполглаза оценив пустое дно, сунул в сумку. Нерис вжалась спиной в ствол дерева, когда берстонец приблизился, чтобы хоть попытаться, если что, отпихнуть. Он разгадал это и сказал:

– Не бойся. Я для себя хотел спросить о другом. Ты знаешь, где дочь царицы?

«Которая из?» – хотела с издевкой уточнить Нерис, но поняла вдруг: он говорит о Басти.

Где же ее котеночек? Да если бы она знала! Если бы она только знала…

Нерис мотнула головой. Стмелик разочарованно поджал губы.

– Ладно. – Он протянул ей сверток с хлебом. – Поешь пока.

Этому калачу берстонскому нужна была только капля меда, чтобы стать самым вкусным за всю ее жизнь.

Надо было отдать местным должное: пахали и сеяли они без продыху, как будто чума свирепствовала в какой-то другой стране. Среди работников Нерис замечала много детей, часто друг на друга похожих, как отражения. Заслышав стук копыт и металлический звон, они иногда поднимали головы, прикрывая глаза от яркого солнца, видели бликующие в лучах цепи и тыкали соседей пальцами: «Вон, смотри!»

Это было странно. Двигаясь на восток, в сторону границы, Нерис ждала проявлений возрастающей ненависти, а не любопытства. Мать говорила, что берстонцы плетут об иш’тарзах жуткие небылицы, и на этих сказках растут новые поколения.

Может быть, старик в плетеной широкополой шляпе рассказывал одну из таких историй сидящему рядом мальчишке. Они оба свесили босые ноги с перевернутой телеги и бесстыдно ленились, пока рабочая лошадка под присмотром батрачки усердно тянула плуг.

Краснорожий берстонец заливисто, по-соловьиному свистнул – Мескеру понравилось бы, будь он проклят – и спешился, оставив Нерис под старым пугалом, послужившим заодно и коновязью. Стмелик тоже спрыгнул с лошади и взъерошил волосы бросившемуся навстречу мальчишке. Следом, широко раскинув руки, ковылял старик.

– Друзья мои! – воскликнул он, постучав Ухера по спине, и тут же по-доброму пихнул в живот Стмелика. – Правый, левый! Как я рад! Порой без вас будто, как говорится, без рук.

Мальчишка скакал на месте, беспорядочно тыкая пальцами в заклепки на снаряжении «друзей», и издавал лишь отрывистое глухое мычание.

– Мы только навестить, – произнес Ухер тоном, похожим на извиняющийся.

Стмелик легонько потрепал мальчишку за оттопыренное ухо, указал на пугало и мягко подтолкнул в спину. Потом, подбоченившись, оглядел старика и заметил:

– Хорошенький вы, господин Перго.

– А то! – согласился тот и потер край шляпы кончиками пальцев. – Своя земля питает человека. Я еще поживу. Больно уж интересно, чем кончится.

– А сами что думаете?

Мальчишка уже подобрался достаточно близко к Нерис, чтобы вытянутой в опасливом любопытстве рукой коснуться тянущейся от ошейника цепи. Тут же осмелев, он решил потрогать и сам ошейник, и потом торчащий под ним засаленный воротник. Мелкий поганец веснушками напоминал о Басти, и только поэтому Нерис подавила желание отгрызть ему пальцы.

– Если бы сейм проходил сейчас же, – начал старик, покачивая головой, – я бы, как говорится, воздержался от ставок. С чумного дымочка всем кашляется. Мы-то – спасибо госпоже Фретке – справляемся, но страну лихорадит что будь здоров.

– И потрясет еще, – мрачно добавил Ухер. – Как там у Тильбе, не знаете?

Старик прихлопнул впившегося в шею комара.

– Я воевать не умею, зато умею считать. Числа на стороне госпожи, но вот прогресс на стороне владыки.

«Друзья» переглянулись. Нерис, кожей чувствуя, как усердно мальчишка пересчитывает звенья, глухо зарычала.

– Где, по-вашему, бахнет? – поинтересовался Стмелик.

– Наверное, как говорится, в чистом поле, – подумав, ответил старик. – Между Гоздавским замком и Чутной где-нибудь. Тильбе не захочет длительной осады.

Нерис подалась вперед и гавкнула, когда мальчишка принялся ковыряться в ее обувных шнурках. Он в испуге отпрянул и ахнул, широко раскрыв рот. Язык у него был на месте. Куда б ему деться, в самом-то деле.

– Манек! – ласково позвал старик и только теперь, кажется, обратил на Нерис внимание. – Иди сюда. Оставь девушку в покое.

Мальчишка повиновался – немой, но все прекрасно слышащий. Клятая Берстонь продолжала всячески удивлять.

Хотя Нерис и прежде доводилось слышать о таких случаях. Коотис рассказывал по пути к перекрестку, что Тулуз, внук его любовницы, пару лет молчал после гибели матери. Ветсеза навсегда оставила дальние края, вернулась в родную деревню и заново научила его говорить.

Хесида и Басти наверняка давно съели ее ореховое варенье. Только они вдвоем: Коотис обойдется, а Зерида всегда была равнодушна к сладкому. Надо снова собрать всех за одним столом и налепить вареников с говядиной, а потом наесться и крепко уснуть – так крепко, чтобы тревожные сны боялись приходить.

Нерис уже знала, что сегодня ночью ей привидится этот старик, согнувшийся над ней в три погибели и внимательно разглядывающий до жути добрыми глазами.

– Как зовут вашу милую спутницу? – наконец спросил он и качнулся, почти что ударившись об нее лбом.

– Это Хесида, – без выражения произнес краснорожий.

– Ах, молодая царевна, – вздохнул старик, распрямился и потер поясницу. – Мне нравится это имя – Хесида. Я много раз его слышал. Только вечно, как говорится, к худу.

Когда берстонцы горячо распрощались с другом, расселись по лошадям и перестали оборачиваться через плечо, Стмелик спросил товарища:

– Как думаешь, старый хрыч за кого?

Ухер пожал плечами.

– Да за себя, как водится. За то ж мы его и любим.

Они снова остановились за первым же ручьем, поручив своим лошадям присмотреть за Нерис, и зашагали к берегу. Кобыла с мерином усердно проявляли безразличие к пленнице и друг к другу. Обычные животные для роли ездовых. Им далеко до умницы Имбиря – коня, которого Нерис называла другом.

Она закрыла глаза и представила себя в седле. Ветер запел в уши старинную колыбельную, сердце забилось быстрее, кровь прилила к голове. Стало хорошо и спокойно, как будто Нерис снова оказалась на родине. Наяву ли запела птица? Не так уж сейчас и важно. Нерис, слушая ее трели, почувствовала, что проголодалась до смерти.

И кровь вдруг стала холодной, словно колодезная вода.

Кругом было сыро и мерзко, а добыче здесь нравилось – значит, ради сытого брюха можно и потерпеть. Медянка хотела переждать под камнем, пока у воды нагуляются большие топтуны, мешающие порой охоте, но лишь свернулась клубочком и притаилась в траве. Отчего-то змее любопытно было, о чем они станут говорить.

Мужчины принялись одаривать ручей свежими струями, и краснорожий пробубнил:

– Поедем через Тягорбу.

– Нет, – возразил седобровый. – Там люди владыки.

Первый хмыкнул.

– Тогда через Кромки.

– Там тоже, – вздохнул второй.

– Едрить его… А в Хлудой?

– Не знаю. Пруд слепит, а бабки померли.

Кто-то что-то себе почесал. Медянка встряхнула хвостом и подползла поближе, примеряясь к мелкой ящерке, опрометчиво выползшей из воды.

– Ну, значит, опять лесом, – гулко произнес краснорожий.

– Придется, – ответил Стмелик. – Хотя мне тоже не хочется. Как будто блоха какая на хвост садится, а пальцами щелкнешь…

– Сука!

Глупая ящерка выжила, потому что Ухер расплющил подошвой змеиную голову.

Нерис до крови прокусила язык, чтобы сдержать крик боли. Едва ли берстонцы услышали даже ее стон – Стмелик хохотал, как дурак на ярмарке.

– А ну заткнись! – цыкнул на него краснорожий.

– Она ж не ядовитая! Ох-ха-ха!

– Да буду я ее разбирать! Пошел ты!

Ухер гневно шаркнул по влажной траве, и его лошадь с готовностью стукнула в землю копытом. Она любила хозяина. Имбирь тоже любил Нерис. Может, он уже отомстил за нее и откусил Мескеру нос. Все остальное она сделает сама, когда выберется из этой задницы. Теперь, когда эхо боли утихло, в сердце зажглась надежда.

Сила опять просыпается, пусть и потихоньку. Раз получилось с медянкой – получится и с кем похуже.

Но у Нерис будет только один шанс.

Берстонцы спали по очереди, и нужно было выгадать время, когда один уже упадет от усталости, а другой еще не до конца проснется. Тогда подойдет любой мелкий хищник с зубами достаточно острыми, чтобы прогрызть толстую кожу. Лучше бы так сдох Ухер. Со Стмеликом Нерис справилась бы один на один – и заодно, в благодарность за хлебный мякиш и доброе слово, оказала бы честь быть убитым лично царицей хаггедской.

Она скосила глаза вниз, где покоился на груди кусок дерева, ради которого пришлось столько выдержать. Ну и ладно. Зато Нерис убедилась, что мать была права, выражая сомнения в целесообразности унии: Берстонь нужно либо захватывать, либо оставить в покое, чтобы она развалила себя изнутри. Наверное, стоило выбрать второе и наблюдать, пожевывая с Гестой корицу, но мать была права еще кое в чем – в этот раз Хаггеде нужна помощь, и кроме берстонцев с их клятым прогрессом попросить о ней некого.

Нерис взывала к Матушке, а земля молчала. Лес окутывал тенями и шепотами, но все они ускользали, как предутренние видения. Лошади ступали друг за другом по узкой тропинке, обеспокоенно пофыркивая в бурелом. Нерис тряслась на крупе рядом с краснорожим, закрыв глаза и вслушиваясь в дыхание чащи.

– О, – вдруг произнес Стмелик, шумно втянув носом воздух, – Хлудая.

– И чего с ней? – донеслось сзади.

– Красиво горит.

Ухер пробурчал незнакомое Нерис ругательство.

– Что там, передовые встретились?

– Ага, – ответил Стмелик и повел мерина по соседней тропинке. – Возьмем-ка давай южнее.

Они пересадили Нерис на круп побольше и поменялись местами. Наверное, седобровый лучше знал эту часть дороги, или, может, Ухеру надоело, что об его спину все время чешут лопатки. По пути домой Нерис заехала бы снова в тот постоялый двор, где была баня и вкусное жаркое, и речка рядом, и они с Мескером еще…

Да пошел он.

Нерис открыла глаза, ожидая увидеть красную берстонскую рожу, но увидела вдруг по-осеннему алые листья деревьев. И ладно бы только листья – иголки молодых елей тоже были измазаны в крови.

Нерис моргнула, нахмурилась и подумала: «Что за?..»

Берстонцы одновременно натянули поводья: Ухер тоже нашелся в багровой мгле.

– Что за хрень?

Листья стали как листья – летние и зеленые. Иголки тоже торчали себе спокойно. Мерин заволновался, начал топтаться на месте, даже пошел задом, повернулся, и Нерис увидела высоко над тропинкой полуистлевший человеческий труп.

Он был очень длинный, кудрявый, темноволосый и висел вверх ногами на толстой дубовой ветке. От тропинки к канаве, высохшей без дождей, кто-то продавил носком узенькую борозду. Нерис знала, зачем – чтобы по ней текла кровь из перерезанного горла. Чего Нерис пока не знала, так это того, за что у смуглых положена подобная казнь.

– Жопа, – подвел черту Ухер.

Стмелик, сглотнув и прочистив горло, обернулся.

– Так Брыль же нам говорил…

– Так я ему не поверил.

Они решили не тратить время на то, чтобы снять с дерева тело чужака – туда еще надо было как-то забраться, а лошади уж очень тревожились.

Следующую часть пути молчание отдавало робостью.

Лес поредел, и Нерис стала замечать в просветах между стволами блеск бегущей воды – а потом и услышала реку, когда почесала ухо. На другом берегу стояла большая деревня, и в этой деревне, судя по столбику дыма, жил работящий кузнец.

Нерис держала мысль о нем в голове до самого привала. У берстонцев должно быть при себе достаточно денег, чтобы заплатить за снятие цепей, но если и их не хватит…

Плевать. Есть же на свете хорошие люди, даже в этой проклятой стране. Кто-нибудь да поможет. А в крайнем случае Нерис поможет себе сама.

Ты только дождись, Басти. Только дождись.

Нерис решила бежать сегодня, прямо с этой поляны, пока они не уехали слишком далеко от деревни. Берстонцы развели костер, по обыкновению сытно поужинали, отжалели даже кусок солонины.

– Не подавись смотри, – усмехнулся Стмелик, угощая Нерис обычной, к счастью, водой.

Он улегся спать первым. Это чуть-чуть нарушало план, но Нерис больше волновалась о звере. Сперва она долго искала в лесу хоть кого-нибудь подходящего, а когда услышала наконец возбужденное гуканье хорька, задумалась: что, если отравы в теле еще достаточно, чтобы инстинкт оказался сильнее ее воли?

Она ведь посылает этого зверя на смерть. Даже если удастся разгрызть Стмелику вену, краснорожий наверняка тут же сломает хорьку хребет. Надо успеть до того набросить Ухеру цепь на шею. Хорошо бы еще глаза выклевать, но это уж как получится. Пока что с птицами сложно – они дальше от земли. И ведут себя странно: дрозд вот сидит на ветке и пялится в костер.

«Да уж, было бы проще, – подумала Нерис. – Но чиститься будем потом».

Кузнец удивится, наверное, когда она попросит пожевать остывших углей.

Нерис закрыла глаза, легла, поджав ноги, и стала ждать. Она умела быть терпеливой, когда очень нужно, но в этот раз умение не пригодилось. Ухер вскоре толкнул товарища и уронил голову на чепрак. Стмелик широко зевнул. Нерис открыла глаза.

Шерстка блеснула в свете маленького костра. Раздался отрывистый крик. Нерис села. Рот наполнился кровью. Ноги отяжелели, но Нерис разогнула их и переставила. Перед ней вырос пуще прежнего побагровевший Ухер.

– Ах ты сука подлая, – досадливо цыкнул из-за его спины Стмелик.

Он остался жив. Значит, зверь промахнулся. Значит, оковы и два мужика.

Нерис сделала шаг назад. Ухер пошел навстречу. Она присела и нырнула ему под руку, потянувшись к ножу на поясе, но вместо подножки берстонцу, не рассчитав длину цепи, устроила ее сама себе.

Краснорожий сгреб Нерис за воротник, захватив шнурок с амулетом на шее, и она начала задыхаться. Они топтались по кругу, пихая один другого, и потушили ногами костер. Стмелик продолжал шипеть от боли. Вскрикнула ночная птица. Нерис закашлялась, когда Ухер ослабил хватку, и оказалась на земле.

– Нравятся тебе угли?! – взревел он прямо над ухом и впился пятерней в волосы. – Вот тебе!

Берстонец подтащил Нерис к кострищу, и она успела подумать: «Если он сожжет мне лицо, Басти испугается, когда увидит».

Ухер давил на плечи, тянул за волосы, трещал рвущийся рукав или воротник. Нерис открыла рот, но задушила крик в горле. Пока она держится, а если проиграет, то хоть перетрет зубами головешки и выплюнет искры говнюку в глаза.

– Ты скажешь, – прошипел тот. – Ты, зараза, все скажешь.

В воздухе хлопнули крылья. Берстонцы невпопад выругались. Нерис смотрела на тлеющее кострище и чувствовала, как жар обжигает кожу, но так и не вжалась в него лицом. Это ее обрадовало. Басти могла в таком случае, после долгой разлуки, вовсе ее не узнать.

Так или иначе, она обязана добраться до Хаггеды живой. Ее ребенок где-то там, среди войны и хаоса, а Нерис стала матерью раньше, чем царицей.

Поэтому она сказала то, что берстонцы хотели услышать. Сыновей владыки убили, их все равно не вернуть.

Так кто же это с ними сделал?

Это были мы, хаггедское царское семейство. Не в полном составе, конечно, но какая кому разница.

Зачем мы это сделали?

Нам не нужна была свадьба. Мы не намерены ждать еще много лет, чтобы по праву взять берстонскую землю. Мы – новое поколение, и мы хотим новой войны.

А кто помогал нам?

Псарь и главный ловчий.

Наверное, потому что они колдуны?

Нерис придержала вопрос до поры до времени. Ухер отобрал у седобрового мелкий бурдюк и, плевав на возражения, заставил ее выпить почти все.

«Если у тебя есть дети, – подумала Нерис, – они скоро станут сиротами».

Ее разбудил гвалт и громкое конское ржание – то были не мерин с кобылой, к которым она привыкла. Хотя и они нашлись тут же: Нерис ухватилась за стремя, чтобы устоять на ногах, когда краснорожий мешком стащил ее на землю. Это был почти самый край мелкого оврага, на дне которого плескалась грязная вода. Нерис плюнула вниз, избавившись от мерзкой горечи во рту, и поплелась туда, куда ее толкали.

Это требовало огромных усилий. Еще труднее было удержаться от плевка в каждую рожу, вытягивающуюся при взгляде на Нерис. Рож тут была целая уйма, и коней, и палаток. Все надсадно скрипело и гудело, как рой. Даже звон цепей раздражал Нерис меньше.

Ее привели в центр лагеря, где на телеге, как давеча жутко добрый старик, сидела по-походному одетая женщина в окружении хохочущих мужчин. Она ела серебряной ложкой суп и облизывала тонкие губы, чтобы продолжить рассказ. Мужчины внимательно слушали и смеялись искренне – все, кроме юнца с пятном крови и дохлым комаром под ухом. Юнец вообще не смеялся, только на всех смотрел. Он же и отвлек женщину, указав на прибывших.

Берстонка к ним повернулась, сощурилась, протянула миску стоявшему рядом толстяку. Нерис заметила, что суп почти кончился. Даже отсюда чувствовалось, как остро в нем не хватает специй.

– Вы задержались, – строго сказала женщина.

Она была едва ли намного старше Нерис, тоже черноволосая и невысокая – только худая и бледная, как поганка. Впрочем, чего удивительного, на таких-то харчах.

Ухер извинился и грубо толкнул Нерис в спину. Она шагнула вперед. Стмелик настойчиво надавил на плечо.

«Да подавитесь», – подумала Нерис, встав на колени. Она бы сплясала голая и все что угодно сделала, если бы это гарантировало выживание. Но раз уж оно зависит от берстонской поганки, пусть поганка будет – пока что – довольна.

Нерис опустила взгляд и плечи. Поганка торжествующе хмыкнула.

– Рябой, кажется, больше ценит блондинок. Но нам и эта сойдет.

Кто-то из мужчин усмехнулся. Стмелик представил пленницу и опять больно сжал плечо. Поганка слезла с телеги и подошла поближе. От нее пахло костром и лошадью.

– Она же вроде замужем?

– Ага, – подхватил горбоносый дедок. – Единственная из сестер.

– Интересно, – протянула поганка и вцепилась пальцами Нерис в подбородок, заставив смотреть наверх, – ну и где же твой муж? Неужели у хаггедцев принято бросать своих женщин на произвол судьбы? Вот полукровка бежал, оставив в замке любовницу, и потом обижался, что ее сожгли. Как же еще поступать с изменниками? – Ее голос стал тише и вкрадчивее. – Ты должна понимать это. Вы тоже казните предателей, разве не так?

«Точно, – сказала бы Нерис, поменяйся они местами. – Мне особенно нравится яма с ядовитыми змеями».

Она качнулась назад, облизалась и плюнула поганке в руку. Та повелительным жестом запретила Ухеру ее за это бить и с разочарованным видом вытерла пальцы о штаны.

– Знаешь, мой отец когда-то возил у седла головы ваших воительниц. – Поганка потянула Нерис за волосы и поддела ногтем амулет на шее. – Твоя слюнявая башка побудет пока на плечах, но трофей я себе возьму. Он такой же, как ваши заверения в дружбе – фальшивый и пустой.

Она повязала шнурок вокруг рукояти висящего на поясе кинжала и что-то забормотала на ухо горбоносому, пока Нерис уводили прочь.

– Постойте, – проквакали сзади чуть погодя.

Их догнал юнец с комариным пятном. Стмелик усмехнулся.

– Вам, господин, походная жизнь к лицу.

Тот пропустил замечание мимо ушей.

– Я знаю, у вас свои методы, но ошейник снимите. Она не собака.

Ухер прокашлялся. Юнец коротко махнул рукой кому-то в глубине лагеря. Стмелик осторожно протянул:

– Господин…

– Кузнец в той стороне, – перебил он. – Радек вас проводит.

Это, видимо, был примчавшийся на зов косолапый.

– Как прикажете, – безрадостно произнес Ухер.

Юнец только теперь прямо взглянул на Нерис, и она потерла плечом щеку. Он не понял. Она, уже вынужденная шагнуть вслед за Стмеликом, повторила. Потом Нерис обернулась и видела, как юнец стряхнул с пальцев дохлое насекомое.

Радек почти перестал хромать на утоптанной в тропинку траве. Люди сновали туда-сюда и все были чем-то заняты, так что на Нерис уже мало кто смотрел. Она, наоборот, разглядывала их, подмечая, как каждый вооружен и одет, и человек без оружия, в обычной нестеганой куртке, сразу привлек ее внимание к себе.

Он шагал навстречу, погруженный в свои мысли, но среагировал на звон цепей. Увидев Нерис, нахмурился. Она его тут же узнала. Он ее тоже, по-видимому.

Тот постоялый двор, жаркое, река, котята. Есть на свете хорошие люди. Берстонь получила тогда второй шанс. А теперь его, может быть, получила и Нерис.

Глава 4. Предательства

В последнее время Алеш частенько задавался вопросом: «А что эта женщина, собственно, здесь делает?»

Сначала это была госпожа Альда Шилга, с которой он совершенно внезапно оказался знаком.

Тогда, давным-давно, мастер Матей как раз взял его в подмастерья, а мама только что снова родила. Алеш был чересчур увлечен, метаясь между ними, чтобы замечать каких-то там господских гостей. Потому он и врезался на лету во владычью невестку, коротко извинился и убежал.

Альда тут же напомнила об этой истории, как только Алеш вынужденно представился, и внимательно наблюдала, дрогнет ли отмеряющая капли рука.

«Что ж, госпожа Шилга может похвастать отличной памятью, а я – богатым опытом общения с такими, как она».

Потом тот же вопрос Алеш задал себе, увидев сестрицу Ивко посреди сааргетского хаоса. Вильма постарела и явно натерпелась разного за эти годы – так явно, что ее с трудом можно было узнать. Она провожала хорунжего Мартина Венжегу – муж, с которым Вильма когда-то покинула Тарду, по всей вероятности, тоже остался в прошлом. Алеш не стал бы расспрашивать ее, даже будь у него на это время.

«Почему случайные встречи с бывшими любовницами вызывают тревогу и оторопь?»

К своему удивлению, нечто среднее Алеш почувствовал, когда встретил в военном лагере еще одну смутно знакомую женщину. Ее лицо возникло в памяти рядом с довольной харей Рутуса из Залесья и кислой миной лютниста по имени Кирилек. Уже тогда было ясно, что эта женщина – хаггедка, но вряд ли Алеш мог без подсказки угадать в ней царевну. Впрочем, в цепях и грязи она тоже выглядела не слишком царственной.

И все-таки он оборачивался к ней так часто, что Фабек спросил наконец:

– Вы чего это, мастер?

«Да как тебе объяснить, дружок. Я очень сомневаюсь, что эта пленница – та, за кого Фретки ее выдают».

Или, может быть, принимают – если учесть, как пылко и без оглядки на разницу в положениях здесь все друг друга обманывают.

Хотя госпожа Ортрун давеча дала слово, и Алеш теперь мог даже взять его в руки: складной перочинный нож с узорчатой рукояткой, который Венцель проспорил ему три года назад. Лисенок был тогда навеселе, естественно, и тыкал пальцами в конторский инвентарь.

На привале Алеш, протянув ноги к огню, без особой цели выдвигал раз за разом лезвие и опять убирал. У стряпчих ножи попроще. Этот прямо визжит о том, что резал подушечки господских пальцев. Ему бы такой пригодился тогда, в тридцать седьмом, в Рольне.

Еще ему пригодился бы мешок-другой лекарства от чумы.

Алеш ночевал рядом с телегами, в которых везли уцелевшие остатки порошка, и всегда держал руку глубоко в кармане. Охрана охраной, конечно, но она состоит из людей Гоздавы, а один из людей Гоздавы – хорунжий, погибший в пожаре – этим средством явно злоупотреблял.

«Как и рольненский счетовод Любек. Он звал порошок “серебряным” из-за цвета емкости? Как странно работают привыкшие к числам умы».

Чья бы мычала, впрочем. Еще три года назад ответ буквально был у Алеша под носом. Если бы ему тогда удалось во всем разобраться, он бы провел больше времени подле старого мастера.

«И тебе, моя милая, не пришлось бы так долго ждать».

Из чумной лечебницы весточек не шлют. Алеш вернулся в Кирту без предупреждения, и его тут же затянуло в водоворот пропущенных событий. Все на том же дорожном запале он коротко отчитался владыке, передав заодно устное сообщение от наместника.

– «…в связи с весенними празднествами и похоронными расходами»? – переспросил Отто. – Так и сказал?

– Не совсем. Он картавит.

Господин Тильбе помял пальцем висок.

– Я же теперь могу послать туда гонца?

– Совершенно спокойно, – ответил Алеш и накинул на плечо ремень сумки. – Я пойду, если позволишь. Я еще не видел ее и детей.

Владыка улыбнулся и милостивым жестом указал на дверь. Она в тот же миг отворилась, и Алеш услышал:

– Спасибо, Марика. Можешь идти.

Сумка сползла обратно вниз по рукаву. Госпожа Тильбе шагнула вперед, трогая пальцами воздух, блеснула на ее шее нитка речного жемчуга, и Алеш чувствовал кожей его прохладу, когда прижимал Арнику к себе.

– Здравствуй, родная.

– Здравствуй, – отозвалась она шепотом и смахнула выступившие слезы. – Это было непросто.

– Знаю, – сказал он и поцеловал ее влажные пальцы. – Для меня тоже.

Арника встрепенулась и произнесла с беспокойством:

– Мастер Матей… – Она не договорила, почувствовав, как Алеш чуть крепче сжал ее ладонь в своей – поняла, что он уже побывал у постели умирающего. Арника вздохнула и печально улыбнулась. – Как хорошо, что ты здесь.

«Согласен».

– Как ты? Как мальчики?

Ее улыбка расцвела тихой радостью.

– Все в порядке. Они тут о тебе спрашивали.

– Правда?

– Идем к ним, – позвала Арника, потянув его за собой, – расскажу по дороге.

– Постой. – Она обернулась, и Алеш тоже огляделся вокруг: никаких посторонних, бесшумно исчезающих владык. Арника чуть задрала подбородок, приоткрыла рот – она тоже соскучилась по поцелуям. Когда голова уже начала кружиться, Алеш еще раз коротко коснулся губами нежной кожи и сказал: – Теперь идем.

Он захватил сумку и стряхнул с нее мелкое пятно дорожной грязи. Госпожа Тильбе чинно взяла Алеша под руку и, двигаясь прогулочным шагом вдоль замкового коридора, заговорила:

– Так вот, они притащили с улицы лягушку и не могут решить, какое дать ей имя: Озерка или Прудовка – ну, помнишь этот шершавый атлас, который Кашпар в прошлом году подарил? Пришли ко мне, сунули лягушку в руки и давай рассказывать, какая она зеленая. Конрад говорит, что она слишком большая для прудовой, а Лотар пытается меня убедить в обратном оттенками и всякими пятнышками. Я наизусть уже выучила ту страницу, так часто он оттуда зачитывает. Я верю обоим и не знаю, как быть. Они просят рассудить их, а я говорю: «Подождите Алеша».

Он улыбнулся и следующим шагом увел Арнику подальше от стены, чтобы она не задела подолом пятно вытекшего из лампы масла.

– Если честно, я не силен в лягушках.

– Умоляю, придумай что-нибудь! Они скоро замучают и меня, и животное.

В детской было светло и так просторно, будто комната подросла за прошедший год. Ее юные хозяева сидели на коленях у прикроватного столика и увлеченно вглядывались в сетчатый узор салфетки, плотно накрывающей глубокую миску – хотя, конечно, интересовало их кое-что, прячущееся в просветах этого узора. Арника тихонько позвала:

– Мальчики!

– Мама! – откликнулись братья и вместе обернулись.

Алеш поприветствовал их и поставил сумку на стул. Арника села на соседний и наклонилась перешнуровать туфлю.

– Ой, – оживился Конрад, – здравствуйте! Ну скажите, она ведь зелено-коричневая!

Он схватил миску, крепко прижимая к стенкам края салфетки, и быстро отнес на подоконник, к свету. Алеш облокотился рядом, чуть растянул вязаный цветочный лепесток, и оттуда на него воззрился глаз с огромным овальным зрачком.

– Хм. А что думает господин Лотар?

– Да ну его! Он говорит, в большом зале занавески красные, хотя вообще-то они ярко-пунцовые.

«О, давненько не виделись, госпожа Лукия. Держались бы вы подальше от моих детей».

– Альтернативное мнение бывает полезно, – сказал Алеш и снова обратился к Лотару, скромно сложившему руки за спиной. – Ну так что?

– Мне кажется, она немного серенькая, – ответил мальчик, почесывая ногу об ногу, и выставил ладонь вбок, чтобы не завалиться. Прятал он, как оказалось, книгу. – А бока желтые.

– Она просто на солнце выгорела, – заявил Конрад. – Гляньте, какая большая! Это точно Озерка.

– Нет, Прудовка, – спокойно возразил Лотар и обнял атлас. – Вот тут написано…

– Можно?

Мальчик передал Алешу книгу и внимательно следил за шуршащими страницами. К середине он взволнованно привстал на носочки, а Конрад заметил:

– Вы, кажется, пролистали.

– Смотрите. – Алеш положил раскрытый атлас на подоконник рядом с миской. – Вот ваша лягушка. Размером с озерную, но окрас как у прудовой.

Мальчики, изучив картинку, переглянулись, и Лотар спросил:

– Это как?

– Иногда бывает, что виды скрещиваются, и получается что-нибудь среднее. Такое «среднее» зовется гибридом и берет признаки от обоих родителей.

«Мастер Матей говорит, у вас на щеках мои ямочки. Хорошо, что я улыбаюсь редко».

– Ага, – задумчиво протянул Конрад, – от обоих родителей…

– Как в сказке про Ослика и Савраску, – подсказала Арника, присев на подоконник.

– У них родился Трудяжка-мул, – вспомнил Лотар, и мать поцеловала его в макушку.

– Значит, Озерка с Прудовкой полюбили друг друга, и появилась такая лягушка?

– Похоже, что так, – согласился Алеш.

– Тогда почему ее называют… съедобной? – поинтересовался Лотар, еще раз подглядев в книгу.

– А! – воскликнул Конрад. – Я знаю, почему! Дядя-толмач говорил, лесные чудища едят лягушек.

«Кто подпустил к вам этого лодыря?»

– Назовем ее Трудяжкой? – предложил Лотар.

– Можно, – поддержал Конрад.

Арника облегченно выдохнула. Алеш произнес как будто невзначай:

– Было бы славно отпраздновать это миндальными горошками.

Лотар даже подпрыгнул.

– А у вас есть?

Алеш, подмигнув, кивнул на свою сумку. Мальчики ее препарировали с быстротой и аккуратностью опытных лекарей. Услышав шорох обертки, Арника тихонько усмехнулась и слегка повернула голову к Алешу – она всегда так делала, когда чувствовала, что он на нее смотрит.

«Что-то я давненько не писал стихов».

Прожевав лакомство, Конрад сказал:

– Спасибо. – Он постучал ногтем по стенке миски. – А мы ее жуками кормим.

Лотар растерянно огляделся по сторонам, сжимая в пальцах пустую обертку, и Алеш убрал ее в карман чистой куртки. Мальчик поблагодарил его и взял в руки миску.

– Надо теперь Трудяжку папе показать. Мам, где папа?

Конрад тоже взглянул на Арнику, и Алеш сделал тихий глубокий вдох.

«Я здесь, мои мальчики. Я к вам вернулся».

Госпожа Тильбе позвала с лестницы гвардейца Савуша и отправила с детьми к владыке. Потом закрыла дверь, подошла к Алешу и, спрятав руки под его курткой, крепко обняла.

– Я люблю тебя, – вполголоса сказала Арника. – И они тебя любят.

– Знаю, – ответил он и поцеловал ее в лоб. – До вечера?

Арника улыбнулась и кивнула.

– Сейчас тебе пора ехать, – напомнила она, и Алеш проснулся.

Брезжил рассвет, брюзжал военный лагерь, но Алеш, всех проигнорировав, опять закрыл глаза. Он вспоминал, как в тот вечер тайком пришел к Арнике в спальню и задвинул за собой засов. Этажом ниже располагалась каморка, где лежал парализованный наставник.

Они запирались в комнате, пока мастер Матей умирал. Они запирались в комнате, пока умирали их дети.

«Все могло быть иначе, если бы нам не приходилось прятаться».

– Алеш, – позвал Еник, – вставай.

Рядом кто-то шумно высморкался в траву. Алеш сел, хватанул зевком мешанину походных запахов, помял шею и принял из рук Фабека мех с водой. Еник постучал носком ботинка о колесо телеги, стряхивая налипшую грязь.

– Слушай, – обратился к нему Алеш, – я не разговариваю во сне?

Брат остался доволен чистотой левой подошвы и критически осмотрел правую.

– Нет, только храпишь.

Алеш уставился на два лежащих рядом мешка с вещами, пытаясь осознать, который из них его.

«Как это со мной случилось? Когда началось? Если давно, почему Арника ничего не сказала?»

Фабек сосредоточенно глядел в сторону и сумел бы удержаться от смеха, но совершил ошибку, сделав чересчур большой глоток воды. Еник заулыбался и ткнул мальчика кулаком в плечо за то, что тот выдал его с потрохами. Алеш вздохнул и взял мешок потяжелее.

«Я рад, что вы нашли общий язык».

Его брат и подмастерье редко пересекались за последние три года, но с лихвой восполнили все пробелы в прошедшие несколько недель. К чести Фабека стоило заметить, что восполнять пробелы в знаниях он рвался с еще большим энтузиазмом. Когда кобыла Алеша топтала копытами полезную траву, подмастерье должен был назвать растение по имени и вспомнить как можно больше его применений. За весь путь Фабек ошибся лишь однажды, спутав болиголов с дикой морковью.

«Я в твои годы был настолько резвый, что успел бы сорвать и кого-нибудь полечить».

Уцепившись за воспоминание, он рассказывал, как однажды в детстве заварил васильки и бегал по замку, разыскивая маму, которая до этого жаловалась, что устают глаза.

– Хорошо, что мастер вовремя меня отловил. Запомни, Фабек: беременным и кормящим – никаких васильков.

Подмастерье с улыбкой кивнул, но вдруг сощурился.

– Погодите, – задумчиво протянул он, – вы же что-то такое рассказывали про пару лет пораньше. – Мальчик оглянулся назад, туда, где размеренным шагом ехал понурый Еник. – Я думал…

– До брата у меня были две сестры. Обе рано умерли.

Фабек тоже сник и опустил глаза.

– Как у меня, – тихо сказал он, всхлипнув.

Или это был звук потревоженной влажной земли.

«Его сестер Матушка приютить не смогла».

Алеш произнес бы слова утешения, будь от слов теперь хоть какой-нибудь толк. Он думал, что однажды научит Фабека проигрывать, но жизнь, как всегда, его опередила.

– А это что за трава? – спросил Алеш, указав на расплющенный побег.

Подмастерье вскинул голову.

– Багун! Хорош для легких. Надо собирать аккуратно, чтобы не отравиться.

Алеш одобрительно кивнул, принялся выискивать взглядом другой объект для краткого учебного исследования и обнаружил, что за ними уже какое-то время внимательно наблюдает господин Мартин Венжега.

До старого хорунжего Алеш знавал только одного человека с таким количеством шрамов – лучшего друга гвардейца Савуша, пушкаря по имени Дако, которого после несчастного случая на стрельбище пришлось буквально сшивать по кускам. Далеко не все вышло гладко, однако парень выжил и даже смог со временем самостоятельно есть. Алеш тогда предпринял последнюю попытку вернуть Еника под крыло мастера Матея, оградив от опасных миазмов бронтского чудака, но нарвался на крайне решительное подростковое сопротивление.

«Надеюсь, хоть Фабек в итоге от меня не сбежит».

Впрочем, прямо сейчас он предпочел отослать подмастерья назад, к брату и телеге с лекарством. Мул Фабека покорно развернулся и покрутил хвостом.

– Толковый у тебя малец, – похвалил хорунжий, проводив его взглядом. – И дельное дело делаете. Я своих тоже, может, отдавал бы в лекари.

«Это была угроза?»

– У вас нет детей?

Господин Мартин пожал плечами.

– Если даже и есть, я о них не знаю.

– Какая насыщенная жизнь.

– А то, – довольно проворчал Венжега, почесав порезанный подбородок, и рассудительно продолжил: – Сплошной галоп и временами драки. Куда еще деваться младшим сыновьям?

«Наука? Торговля? Карьера управленца? Везде можно найти применение безудержной тяге к насилию».

– Старшим бывает не легче, – встрял Густав Кавенга, оказавшийся у Алеша с другого боку и блеснувший оттуда начищенной серьгой. – Знаете, как горько, когда тебя лишают законных прав и всякой надежды? Вот у Рябого в союзниках люди, которые так поступают со своими детьми.

«Что можно сказать о Фретках, если у них в союзниках ты?»

Бесприданник, конечно, намекал на отца, который в пику бывшей жене Альде – одной из первых берстонских аристократок, инициировавших собственный бракоразводный процесс – с соблюдением всех формальностей отказался от Густава, когда узнал, что тот тайком навещает мать. Это была очень громкая и гадкая история, от которой Венцель Лисенок был в абсолютном восторге – в детстве ему рассказывали ее вместо сказок.

«Представляешь, – как-то раз шумно восхищался он на праздничном пиру, – господин Яспер был еще подмастерьем, когда помогал Альде разводиться – она ведь его родная сестра, ты знал? А спустя много лет он же заверял бумаги, по которым все имущество Кавенги-старшего перейдет по наследству к детям от второго брака. Они с сестрой теперь в ужасной ссоре, но господин говорит, что оно того стоило. Обалдеть, да? Я бы так не смог».

Алеш тогда хмыкнул и покачал головой, сказав: «Поэтому ты мой друг, а не господин Яспер».

Лисенок фыркнул в ответ, хотя ему было приятно.

С точки зрения Алеша, во всей этой запутанной ситуации приятного было мало, и меньше всего симпатий вызывали ее основные участники. Густав Кавенга со временем нашел способ изрядно попортить кровь родне по отцовской линии, приняв деятельное участие в похищении ни в чем не повинной девушки, невесты его единокровного брата, который теперь имел право на большое наследство, отливал для Отто новые пушки и растил чужого ребенка. За ним также водилось, впрочем, щедро откупаться от семей забитых до смерти слуг.

«Если кому и сочувствовать, так это его жене».

Хотя она-то уже давным-давно оправилась от встречи с Бесприданником, а вот Алеш терпел его общество в самый что ни на есть настоящий момент.

Разговор ушел в совсем уж крутые дебри. Мартин Венжега взял основной удар на себя – ему было все равно, видимо, с кем вести беседы о средне-высоком, – и они с Кавенгой перебрасывались словами прямо через голову Алеша.

«Я точно вам не мешаю? Вы мне, если честно, да».

Он придержал поводья, надеясь аккуратно выпасть из поля зрения господ, но тут Бесприданник задал вопрос про источник дурных болезней, хорунжий посмеялся и переадресовал его Алешу. Пришлось отвечать. Господа внимательно выслушали краткую лекцию, и Венжега, стукнув себя по зашитому в доспех колену, принялся рассказывать очередную – и, вероятно, правдивую – историю из жизни. Кавенга кивал и щурился, поглядывая на Алеша. Это беспокоило его почти так же, как откровенность господина Мартина.

«Пес с ней, в общем-то, с откровенностью, но выбор слушателя меня удивил».

Едва ли Фретки полностью доверяли союзникам. Это в целом довольно опасная затея, особенно здесь, на востоке, где вечно кто-нибудь что-нибудь – или кого-нибудь – жжет. Как раз накануне пожара Ютта предупреждала, что и с Бесприданником следует быть начеку.

«Будьте с ним в меру вежливы, если пересечетесь, но постарайтесь этого избегать, – советовала она. – Кстати, скажите, вам сильно досаждал мой надзор?»

«Какой надзор?» – переспросил Алеш, закупоривая склянку.

«О, – произнесла Ютта с наигранным смущением, – вы так любезны».

Позади раздался бурный поток ругательств: у одной из телег снова треснуло колесо. Алеш обернулся и нахмурился: Еник, кажется, вызвался там помогать. Необъяснимая тревога опять поскребла затылок.

– Кстати, господин Мартин, – обронил вдруг Кавенга, – вы разве не должны ехать рядом со своими людьми?

Хорунжий коротко усмехнулся.

– Да не заблудятся.

– Приказ был строгий, – подначил Густав.

– У нее других не бывает. Но мы-то с тобой понимаем, что здесь, – веско произнес Венжега, тронув пяткой коня, – командует гетман.

Бесприданник изобразил кривую ухмылку и кивком указал за спину собеседника.

– Вы кое-кого забыли.

Господин Модвин Фретка, привстав в стременах, размахивал рукой, чтобы издалека привлечь внимание старого хорунжего. Тот громко цокнул то ли вороному, то ли самому себе. Алеш вслед ему тяжело вздохнул.

«Вот бы сейчас кто-нибудь палец вывихнул».

– Мастер, – обратился к нему Кавенга лениво-будничным тоном, – а вы ведь можете, глядя на мертвое тело, отличить случайную гибель от убийства?

«Ты предпоследний человек в мире, с которым я стал бы это обсуждать».

– Допустим, – осторожно ответил Алеш. – Почему вы спрашиваете?

– Ну, вы же были главным лекарем при владыке Тильбе. Полагаю, осматривали тела маленьких господ. Так что это было: случай или умысел?

«Это были мои мертвые сыновья».

– Едва ли здесь и сейчас подходящее место и время об этом говорить.

Бесприданник скорчил удивленную мину.

– Почему же? По-моему, самое что ни на есть подходящее. Мы в рядах войска госпожи Ортрун идем прямо навстречу людям владыки. Все знают, что он вызвал Фреток ответить за преступления, но никто не может сказать, за какие.

«Потому что выбор у него большой».

– Сплетни сплетнями, – продолжал господин Густав, – но ведь Рябой так и не обвинил ее во всеуслышание в убийстве своих детей. Он вообще никому не сказал, что их убили. Почему бы это, как думаете?

Алеш достал из рыжей лошадиной гривы дохлое насекомое.

– Так глубоко в господские головы я обычно не забираюсь.

– А может, зря? – с прищуром усмехнулся Кавенга и подстегнул жеребца.

«Ладно, договорились: если тебя ранит в голову и твой череп раскрошится, я со всей дотошностью опишу содержимое».

Конь Бесприданника затрусил рядом с телегой, в дно которой ввинтили железное кольцо, чтобы прикованная к нему хаггедка произвела неистовый треск и звон при попытке к бегству. Об этой попытке все говорили, как о решенном деле, будто бы пленница их заранее уведомила.

Но Алеш время от времени пересекался с ней взглядом, потом замечал темные синяки вокруг шеи, обращал внимание на сжатые кулаки – и понимал, что никакого побега не будет. Этой женщине явно было что терять, а он по себе знал, как тяжело в таком случае идти на риск.

«Что за имя такое смешное – Хесида?» – задался недавно вопросом Фабек, и Алеш взглянул на него со всей возможной строгостью.

«В прошлый раз последними смеялись хаггедки».

Один из шпионов сааргетской управляющей, здоровенный детина с усыпанным розовыми угрями лицом, на вечернем привале рассказывал военные байки лопоухому парню, который днем ошивался рядом с господином Фреткой. Но вскоре Ухер – так его, вроде бы, звали – прервался на полуслове, достал из сумки колоду карт и постучал по дну перевернутого котелка.

– Да не ломайся, Радек, – уговаривал он собеседника. – Я всех батраков стужицких переиграл. Один ты остался. Не порть картину.

Парень, еще поворчав для приличия, снял с перетасованной колоды верхушку.

Они сидели чуть в отдалении от большого костра, у которого грелся спящий хорунжий Лефгер, и присматривали заодно за хаггедкой. Половина лагеря бодрствовала, и Алеш с подмастерьем тоже, а вот Еник, поджав ноги и запрокинув голову, сопел под телегой с лекарством от чумы. Игроков отсюда было хорошо слышно, и даже не видя расклада оказалось легко угадывать ход партии: молодость пока проигрывала опыту. В очередной раз досадливо причмокнув, Радек сосредоточенно вгляделся в стопку битых.

– А где господин Хорева? – спросил он, имея в виду того мерзкого типа, которого провожала заплаканная сестра. – Говорят, у него на руках всегда дерьмовые карты. Я бы с ним сыграл.

– Госпожа услала его с передовыми.

«Правильно. Я бы услал совсем».

– Чего так?

– Чтоб он эту сучку не вздернул раньше времени, – ответил Ухер, ткнув большим пальцем в сторону пленницы. – Она старшего Хореву убила, когда тот охотился. Его собственного пса натравила, представь себе.

«Повесил ли Копта сухой можжевельник в изголовье?»

– Твоя бита! – воскликнул батрак.

– Ах ты ж…

Игроки эмоционально зашипели друг на друга, и вместе с ними громко шикнул Фабек, обжегшийся о котелок с похлебкой. Алеш подозвал подмастерья и, убеждаясь в отсутствии у того серьезных повреждений, обдумывал внезапно созревший план.

«Она же не блондинка. Вдруг повезет?»

– Слушай, – вполголоса обратился он к Фабеку, – сыграй-ка с ними.

Мальчик, растерявшись, тихонько квакнул.

– Да вы что, мастер! Они мне пинка отвесят, и все дела.

– Прояви настойчивость, – посоветовал Алеш и многозначительно кивнул на хаггедку. – Мне нужно буквально…

Он показал на кончиках пальцев: всего-ничего. Подмастерье понимающе вскинул брови и ответил жестом: все будет в лучшем виде.

«Ты настоящий друг».

Алеш безотчетно проверил, на месте ли карманный перочинный нож, и пробка от арниковой настойки почесала палец. Фабек бодро дошагал до соседнего костра и после короткой тихой перепалки, в которой лопоухий, раззадоренный победой и надеющийся на новую, неожиданно принял его сторону, занял место по правую руку от Ухера – так, чтобы оба игрока отвернулись от пленницы.

«Все-таки в тебе очень мало от Стельги».

Хаггедка притворялась спящей, но сидела у борта своей телеги в слишком уж неудобной позе. Алеш осторожно подошел к ней и, сгорбившись, провел подошвой по колесу, как будто стряхивал грязь. Он тут же почувствовал на себе пристальный взгляд и вспомнил странную встречу на постоялом дворе.

«Там пели мою балладу».

Алеш смотрел на пленницу только урывками и старался говорить чуть громче шепота.

– Если понимаете меня, кивните. – Она опустила веки и слегка качнула головой. – Вы действительно царевна Хесида?

Хаггедка открыла глаза и весьма выразительно глянула исподлобья.

«Так и знал».

– Я не могу сейчас освободить вас, но постараюсь что-нибудь придумать. Держитесь.

Она собиралась ответить, однако, по всей вероятности, услышала шаги приближающегося человека раньше, чем Алеш его заметил. Хаггедка снова сделала вид, что спит, и прошагавший мимо здоровяк с наполовину седой бровью едва удостоил ее взгляда. Алеш, усердно тянущий концы обувных шнурков, заинтересовал его больше.

– Ты чего тут шляешься?

«Да представь себе, не могу уснуть. Закрою глаза – вижу всякие мерзкие рожи. Теперь вот и наяву».

Алеш распрямился и встретил взгляд человека, который будто бы только что прочел его мысли. Пленница звякнула цепью. Нож совершенно точно все еще лежал в кармане.

И протрубил рог.

Впрочем, довольно тихо, кратко и далеко. Это был обыденный сигнал – от разведчиков гетмана. Они возвращались с пленниками или с новостями.

– Ухер! – позвал через плечо седобровый, всмотревшись в сумерки. – Буди Лефгера.

Пока он на все это отвлекся, Алеш уже был на полпути к месту ночлега. Подмастерье до сих пор боролся за право обозвать оппонента ослом. Еник, пытаясь продрать глаза и широко зевая, спросил:

– Уже?

– Еще, – ответил Алеш. – Спи.

Брат прищурился, словно собирался опять задать вопрос, потом зажмурился и уронил голову на грудь. Алеш слегка толкнул его в плечо, чтобы тот лег уже по-человечески. На лагерь медленно наползал полупрозрачный туман.

– Мастер, – прошуршало над ухом в глубокой ночи, – я всех победил!

Алеш сквозь сон одобрительно хмыкнул и повернулся на бок.

«Кто пойдет играть в карты с госпожой Ортрун Фреткой, чтобы я мог перекинуться парой слов с ее братом?»

Этот вопрос беспокоил его весь следующий день, в течение которого Алеш издалека наблюдал за господином Модвином, едва замечая царящее вокруг возбуждение. Ортрун прямо-таки вцепилась в брата, постоянно удерживая разговором, и они все время ехали рядом, вразнобой раскачивая крыльями на луках седел.

«Семейный совет когда-нибудь прервется?»

– Мастер, – тихонько позвал Фабек откуда-то из-за спины, – у вас вчера все получилось?

Алеш придержал лошадь, чтобы поравняться с мулом, и вздохнул.

– Почти. Но ты очень помог, спасибо.

Мальчик улыбнулся и кивнул.

– А она красивая.

– Кто?

– Хесида эта.

«Так. Что я упустил?»

– Тебе уже исполнилось одиннадцать?

– Нет, а что?

Алеш помотал головой, мол, ничего, и задумчиво почесал затылок.

Для него даже Еник с Бланкой, оба взрослые люди и законные, между прочим, супруги, все еще сидели в разных уголках разума, как играющие с кем-то в прятки дети. Захотелось вдруг разогнать все это гигантское войско, сесть в тишине, сцепив руки на горячей кружке с пряным напитком, вытянуть ноги к огню и от души поругать с кем-нибудь торопыгу-жизнь.

«Как там дела у Уклейки?»

За этими размышлениями кое-что Алеш все-таки упустил – кое-кого, вернее.

«Ну и где его теперь носит?»

Ортрун Фретка ехала в гордом одиночестве, расчесывая пальцами едва касающиеся плеч черные волосы. Брат ее растворился в рядах одинаково мрачных всадников. Здесь, ближе к хвосту колонны, хотя бы на вид было повеселее. Всем, кроме Алеша, разумеется.

От безысходности вслушавшись в то, что оживленно обсуждали люди, он узнал, где обнаружился чей-то пропавший на днях оселок, «дорогой как память и как кувшин сильванера», куда планируется потратить часть следующего жалования и когда ожидается возвращение хорунжего Лефгера, уехавшего с разведкой в темноту старого леса – того самого, видимо, который они почти уже миновали. Но главной темой по-прежнему оставались сведения, добытые накануне предыдущим разъездом.

– Говорят, Рябой там уже пару дней ждет, – доверительно сообщил Радек Стужица всем, кто готов был слушать. – Окопался, съежился и шипит.

– А пушек у него сколько? – поинтересовался Ухер.

«Можно подумать, ты не осведомлен».

– Десяток, вроде бы, – нарочито небрежно ответил батрак.

Шпион почесал лицо и гадко усмехнулся.

– И что они там делают с этими своими десятью стволами, а, пушкарь?

Погруженный в задумчивость Еник вздрогнул, когда к нему обратились. Алеш на всякий случай подбодрил кобылу и поравнялся с братом. Окружающие, не прерывая светских бесед, стали подозрительно к ним приглядываться.

«Или мне кажется. Усталость и недосып».

– Наверное, считают углы и расстояния, – скромно предположил Еник, и все вдруг в самом деле внимательно к нему прислушались. Брат смутился еще больше и выдавил: – Просто, ну, чем дольше целишься, тем точнее выстрел.

«Это было мимо».

Ухер всхрапнул, запрокинул голову и раскатисто захохотал. Радек вслед за ним прыснул в кулак, как девчонка, а остальные громко ржали меринами. Алеш воспользовался мгновением всеобщего буйства и пояснил аккуратно:

– Вообще это шутка про секс.

– А, – произнес стремительно краснеющий Еник.

– Довольно старая.

– М-гм.

– Смысл в том, что от длительности…

– Ну Алеш! Я понял!

Слева послышался такой сдавленный шорох, как будто человек пытался смеяться шепотом. Алеш увидел сперва пару вороньих крыльев, а под ними – господина Фретку, поправляющего стременной ремень.

«Отлично. Теперь не моргать».

Алеш подвел лошадь поближе к вороному и прочистил горло.

– Господин Модвин, у меня к вам разговор.

– Да? – отозвался тот, распрямившись, и подпрыгнул в седле от громкого выкрика из головы колонны. Это Гоздава кричал, выбросив вверх сжатую в кулак руку. Алеш стиснул зубы и едва слышал, как Модвинсказал: – Извините.

И господин Фретка ускакал вперед в сопровождении нескольких мрачных всадников.

«Скажите своей хозяйке, что черный у хаггедцев – счастливый цвет».

Пусть хоть что-нибудь испортит ей настроение.

Госпожа Ортрун, передав гетману воображаемые вожжи, с самодовольным видом наблюдала за движением в рядах своих войск и лениво переговаривалась со злым и потным Настасом Хоревой. Всем, кроме конных воинов, велели спешиться. Кобыла с маленьким мулом ушли за плотный ряд остановившихся телег. Еник застрял, копаясь в седельной сумке, и Алеш, оставив рядом с ним подмастерья, пошел посмотреть на простирающееся впереди поле.

Хотя это был скорее очень большой и очень пологий холм. Он уходил вдаль и вверх под углом, который делал и без того угрожающее зрелище огромных масс блестящего на солнце металла еще более угрожающим. Издеваясь, яркие лучи перепрыгивали с одной пушки на другую, и Алеш насчитал всего восемь стволов.

– Это Ужики, – тихо сказал на цыпочках подкравшийся Еник. – И еще два Полоза позади.

«Да, и несколько сотен вооруженных людей».

Будь здесь, на этой стороне, гвардеец Тавин, он обязательно сказал бы: «Мне не нравится».

Отто, конечно, знал, куда идет, и хорошо подготовился. То же самое сделали Фретки. И еще среди Фреток – так уж, чтоб их, вышло – были он, мастер-лекарь Алеш из Тарды, его полдня женатый младший брат и десятилетний подмастерье.

«А также пленная хаггедка и господин Модвин, которые оба почти не при делах».

Алеш снова пересчитал пушки, словно опасаясь, что их вдруг станет больше, и опустил руку в карман. Вокруг гремели и бряцали хоругви гетмана Гоздавы.

Пес их разберет, кому желать победы.

«Может, все-таки договоримся?»

Эта мысль уже промелькнула в седеющей голове Отто – господина Тильбе, миролюбивейшего из берстонских владык. Он, подняв забрало, размеренным шагом выехал вперед вместе с Кашпаром – Алеш узнал их коней, темно-гнедого и белого. Еще одного, серого в яблоках, он не узнал, но на нем сидела полубоком женщина в длинном синем платье, так что это была, вероятно, госпожа Колета Гоздава, хозяйка расположенного неподалеку замка. Ее деверь Збинек взмахнул рукой в латной перчатке, и полсотни конных лучников выпустили в небо стрелы, на многие из которых нанизаны были мертвые лягушки. Три всадника остановились, проделав едва ли десятую часть разделяющего армии расстояния. Лягушки хаотично попадали далеко впереди них.

Алеш закрыл глаза, развернулся на месте, выдохнул и пошел к Фабеку.

Еник остался, похоже, любоваться тем, как заряжают пушки. Стоило бы схватить его за воротник и оттащить к телегам, но он, женатый взрослый человек, опытный пушкарь и стреляный воробей, наверняка сам разберется, когда бежать в тыл. Где-то у Фабека в сумке лежал кусок воска, который они вдвоем наскребли из фонаря в Сааргете. Алеш успел за последние годы наслушаться учебных пушечных выстрелов, и ему казалось, что на таком расстоянии достаточно будет поморщиться, чтобы не оглохнуть.

«Впрочем, это не то чтобы моя область, но и меня работой обеспечат сполна».

Хотелось что-нибудь стукнуть, да только руки надо было пока поберечь. Алеш расстегнул воротник куртки, снова сорвав один из перешитых крючков. Заштопанная рубашка мертвого пьяницы скользко прилипла к коже.

Все шли в противоположную сторону, вели под уздцы лошадей, перекрикивались. Стало тесно и душно, как в ярмарочной толпе. Из этой толпы прямо навстречу Алешу выбился вдруг Бальд Нагоска, прячущий руку за пазухой черной стеганки. Хорунжий подошел поближе, и от него сильно пахнуло конским потом.

– Ютта велела передать, – вполголоса сказал Нагоска, толкнув Алеша раскрытой ладонью в грудь, – чтобы вы лучше присматривали за братом.

Хорунжий пошагал дальше, как ни в чем не бывало. Алеш обернулся ему вслед и понял, что держит в руках сложенный лист бумаги. Это был тщательно залепленный воском, а затем аккуратно вскрытый ножом конверт.

«Нож из таких, что у меня в кармане. Воск из сааргетского фонаря. Еник?..»

Алеш поднял взгляд и увидел перед собой брата. Тот был весь белый, как чистая простыня.

Еник сперва выпучил глаза, не в силах отвести их от конверта, потом моргнул, сглотнул слюну, повертел головой из стороны в сторону и побежал к оседланным лошадям.

– А ну стой!

Он, наоборот, ускорился. Алеш мчался следом, крепко сжимая бумагу в руке и распихивая локтями тех, кто удивленно оборачивался на Еника и вставал поперек дороги. Со стороны поля донесся отрывистый приказ. Люди принялись резво вскакивать в седла. Еник метался от одного коня к другому, каждый раз безуспешно пытаясь опередить хозяев.

– Куда ты собрался?! – отчаянно выкрикнул Алеш, перепрыгивая сломанную телегу, хотя уже чуял ответ на этот вопрос.

«Тебя же застрелят, дурак! Не в грудь, так в спину!»

Брат точно его услышал, но был слишком занят поиском свободного транспорта. Один из конных лучников преградил Енику путь, и он вдруг вытянул руку вперед, как будто хотел погладить лошадиную морду.

«Нашел место! Этого еще не хватало!»

Алеш набрал в грудь воздуха и рявкнул:

– Бланка!

Еник замешкался и отдернул руку, когда всадник хлестнул по ней поводьями.

– Придурки, – пробурчал он и ускакал к остальным.

Дыхание сбилось. Развернув брата к себе за плечо, Алеш хотел найти в нем заодно опору.

– Подумай о Бланке, – внушал он растерянному Енику. – Решил оставить ее вдовой?

Брат с тоской посмотрел в крылатые спины строящихся воинов. Между ними сияли вдалеке на солнце пушечные стволы, латы Кашпара Корсаха и длинная грива его коня. В глазах Еника заблестели слезы.

– Меня все равно казнят, Алеш, – сказал он полушепотом. – За предательство.

В висках застучала кровь. Брат снова взглянул на конверт из-под влажных ресниц. Алеш пошатнулся и едва удержал равновесие, разворачивая тонкую бумагу.

Почерк был торопливый, но ровный. Мастер Матей, обучая мальчишек письму, всегда очень строго за этим следил.

Господин владыка,

Не стреляйте из пушек! Весь ваш порох испорчен, как тот, из-за которого Дако ранило. Если вы попытаетесь выстрелить, стволы разорвет.

Алеш смял бумагу в пальцах, как грязную обертку, посмотрел на поле и услышал самый чудовищный грохот в своей жизни. Белый конь Кашпара Корсаха растворился в дымке вместе с седоком.

Конь Ортрун, белый, как сахар, встряхнул крыльями и забарабанил копытами по земле. Модвин успокоил бы его, если б не был занят своим вороным и еще попытками осознать случившееся.

Очевидно, пушки выстрелили. Очевидно, вреда они не нанесли. Разве что, может, паре обозных слуг, которые до конца жизни будут заикаться.

Если бы Ортрун смотрела сейчас по сторонам, то могла бы примерно представить, сколько среди ее людей колдунов. Их было немало, но Модвину не стало от этого легче. Ортрун глядела вперед и ухмылялась. Модвин не мог понять, чему она радуется, пока не начал рассеиваться дым.

Поднялся сильный ветер, и кончики черных перьев зашевелились за спинами всадников. В просветы между рядами и поверх шлемов видно было, как на том конце поля шевелится беспорядочная масса людей. Пушки куда-то исчезли, и солнечным лучам оказалось не на чем бликовать. Отдельные истошные вопли вырывались из общего гвалта и долетали обрывками до этой стороны.

– Ну что, парни, – разразился громом голос Гоздавы, – теперь растопчем их!

Он первым взял из рук оруженосца пику, и вскоре длинный строй двенадцати хоругвей двинулся вперед колючей волной.

Мартин Венжега остался при Ортрун, и Модвин с гвардейцами-новобранцами тоже. Союзнический отряд арбалетчиков, объятый с двух сторон людьми Бесприданника и Настаса Хоревы, готовился выступить по слову госпожи. Она выждала от силы дюжину ударов сердца: на большее ее терпения не хватило.

– Вперед, – скомандовала Ортрун.

Приказ, подхваченный лужеными глотками, разнесся над лагерем и затух в шуме тяжелых шагов.

По дороге сюда, когда сестра битый час рассказывала о том, как пойдет атака, Модвин предполагал, что противник будет на нее отвечать. Но они подбирались все ближе к вершине пологого холма, все отчетливее видели раскуроченные укрепления, арбалетчики уже готовились дать первый залп, а никакого сопротивления не было.

Впрочем, так показалось только на первый взгляд. Люди гетмана, прорвавшись сквозь остатки туманной завесы, ударили по передовым отрядам Тильбе, посеяв еще большую смуту, потом разделились надвое и поскакали назад. Из-за горизонта вслед им полетели стрелы.

Модвин безотчетно поднял щит и натянул поводья. Ортрун рявкнула на Венжегу, тот, гневно бормоча, послал в разные стороны двух человек, и после второго залпа арбалетчиков пошли в атаку конные лучники Хоревы. Бесприданник подъехал к Ортрун на отчаянно грызущем удила коне и прокричал ей поток ругательств прямо в шлем.

Окончательно перестав понимать, что происходит, Модвин пересчитал вверенных ему людей и велел им держаться ближе – скорее для их безопасности, чем для своей. Все шло как-то не по плану. Крылья хоругвей гетмана соединились, выстроившись в ряд перед арбалетчиками, острия пик снова нацелились на вершину холма. Так и было задумано, вроде бы. Не было задумано, чтобы в этот момент по бокам их всех осыпали стрелами молниеносно быстрые всадники владыки.

Откуда их взялось столько? Земля под ногами жужжит, потому что навстречу скачет тяжелая конница Тильбе? Чьи это все крики? Куда помчалась Ортрун? Почему не трубят общее наступление или что там должны были сейчас протрубить?

Вороной запнулся о ползущего поперек строя человека с торчащей из спины стрелой, и стало вдруг понятно, почему не трубят. Это должен был сделать Збинек, а его среди всадников Модвин не видел. Среди тех, кто пешим бежал назад, тоже.

Зато он увидел, что вдалеке, за плавным изгибом холма, блестели на солнце две огромных пушки, из которых явно никто не собирался стрелять. Пережившие взрыв люди владыки Тильбе – о том, что здесь был взрыв, и даже несколько взрывов, Модвин тоже догадался только теперь, заметив очевидные и очень грязные их следы – либо пытались помочь раненым, либо шли в атаку.

«Ах да, атака, – подумалось ему. – Я в бою».

Модвин с трудом осознал это, потому что в то же самое время летел над полем и каркал.

Он высматривал среди тусклой людской мешанины блестящий шлем сестры, ее булаву, ее белые крылья, но ничего не мог как следует разобрать. Ворон даже представить не мог, куда именно ему надо смотреть. Его собратья возмущенно кричали со всех сторон, взбудораженные кровью и шумом, предвкушающие большое пиршество.

Или это кричали люди Модвина. Или все вместе, может быть. Он взмахнул крылом, уклоняясь от шальной стрелы, взмахнул рукой, разбив ударным грузом кистеня незнакомое лицо, и увидел на земле мертвого вороного коня – одного из многих, но с яркими рубинами в дорогой сбруе.

Сахарка нигде не было. Ортрун дралась пешая. Люди из хоругви Мартина Венжеги прикрывали ее со всех сторон, и вместе они окружали лежащего рядом с жеребцом всадника. Свой доспех он рубинами почему-то не украшал. Модвин спросил бы его об этом, но Збинек не мог ответить.

Ортрун бросалась, как сторожевая собака, на каждого, кто пытался приблизиться, и не замечала, что чуть вдалеке строятся в ряд арбалетчики Тильбе. Модвин указал на них своим новобранцам и крикнул:

– Четверо!

Радек Стужица первым сообразил, что делать, и повел за собой еще троих. Модвин, оставшись с половиной «гвардии», рвался на выручку сестре.

«Куда подевался дед Мартин?» – спросила бы сейчас Рагна. Его совет пригодился бы, как никогда.

Ортрун и Збинека нужно было отсюда вытаскивать. Если бы еще люди владыки давали продыху. Защитники у сестры заканчивались – Модвин, когда отвлекался от попыток выжить, смотрел в ее сторону и одного не досчитывался.

Последний успел оттолкнуть госпожу за спину, прежде чем получил удар острием копья в плечо. Тощий вояка, державший это копье в руках, издал победный крик, а вынутый из раны грязный наконечник посмотрел на Ортрун. Она отвела его от себя размашистым ударом и сцепилась с тощим. Тот оказался крепче, чем предполагал Модвин. Пока он предполагал, глупый конь под седлом растоптал умирающего человека.

Копьеносец бросил оружие, потянувшись к поясу за другим, ловко отбил атаку Ортрун щитом и вдруг притянул ее к себе, как в танце. Она выхватила из ножен кинжал, украшенный хаггедским трофеем, и вонзила тощему прямо в лицо. Шнурок напитался кровью и еще больше запутался вокруг рукояти.

– Ортрун! – выкрикнул Модвин, потому что она, оттолкнув от себя мертвеца, вернула кинжал в ножны и вдруг покачнулась, как раненая.

Но сестра не услышала. Она подошла на нетвердых ногах к тому месту, где лежал гетман. К горлу Модвина, рванувшего на себя поводья, подступил желчный ужас.

«Я успел, – копошилось в мыслях. – Я успел?»

Сестра упала на колени, схватившись обеими руками за голову, стянула с себя шлем и отбросила в сторону. Под содранной им землей зашевелились черви. Ортрун плакала, и Модвин, глядя на нее, покрылся испариной.

Он почти десять лет не видел ее кровавых слез.

Протяжно и жалобно заржала мечущаяся поблизости бесхозная лошадь. Ортрун прикрыла ладонями уши, согнулась пополам, а потом, расцарапав кожу на щеках, впилась ладонями в землю под ногами, запрокинула голову и открыла рот.

Она наверняка кричала, и кричала громко, но Модвин не слышал ее сквозь треск урагана. Воронья стая, единая и многоголосая, обрушила этот ураган вниз.

Конь Модвина захрапел и вздыбился от испуга, и успокоить его он не смог, не успел. Стремена бросил перед падением, и на том спасибо. Плечо заныло, слишком напряженное и до того уже неоднократно ушибленное, но Модвин боли не замечал. Он поднялся на ноги, шагнул к окруженной беснующимся вороньем сестре – и снова упал, потому что его отбросило на живот ударом пики.

Удар был не очень хороший – то есть, довольно неточный и слабый, но по доспеху царапнуло будь здоров. Кто-то рухнул на землю прямо рядом с Модвином, и он успел вооружиться ножом. Правда, в итоге воспользоваться им не пришлось, потому что Радек Стужица проорал:

– Господин, вы живой?!

И помог ему снова встать.

– Дурак, – прохрипел Модвин.

– Простите! – с жалостливым лицом рявкнул в ответ новобранец, перекрикивая сотню птиц. – Сраная лошадь сбрендила! Я хотел… Берегитесь!

Он схватил Модвина за плечо и оттащил подальше от расширяющейся черной воронки. Там, где они оба только что стояли, промчался племенной рыжий бык. Подняв на рога выпавшего из седла новобранца, он бешено взревел и взрыл копытами влажную землю.

Радек Стужица, заикаясь, выдавил:

– Г-господин?..

– Кричи, – приказал Модвин. – Собери здесь всех, кого найдешь.

Тот, стукнув себя по макушке шлема, побежал звать товарищей.

Оседланные лошади носились по полю, как будто выискивая хозяев, а хозяева беспорядочно бегали не то за ними, не то от них. Среди неразберихи, не в силах даже рассмотреть сестру сквозь мелькающий водоворот крыльев, Модвин глядел по сторонам и пытался думать. Он чувствовал себя беспомощным мальчишкой, который уперся носом в холодное битое стекло.

Однако Модвин Фретка родился и вырос на востоке Берстони. Если он и знал что-нибудь наверняка, так это одну простую истину: когда происходит всякое колдовское дерьмо, спрашивай за него клятых хаггедцев.

Модвин дождался Радека с еще полудюжиной выживших, подобрал щит и кистень, развернулся и побежал к лагерю.

Они перепрыгивали через трупы, ловили стрелы щитами, укрывались ими от пикирующих хищных птиц – их налетели многие сотни, и от поднятого ими крика кровь могла пойти из ушей. Модвин такое видел, когда еще был вороном: кто-то из людей владыки, уже мертвый, наверное, сидел на земле, обнимая шлем, как женщина – беременный живот, и по шее его текла красная струйка. Уши хотелось закрыть руками или залепить чем-нибудь, но ясно было, что это не поможет.

Никто и ничто не поможет. Вообще-то Лефгер со Стмеликом и другими разведчиками должны были уже полдня назад появиться из леса, который раскинулся аккурат к югу от лагеря, но появились оттуда не вороные кони, а черные волки. Дикая, огромная стая. Все станет только хуже, когда они сюда добегут.

Модвину не сразу пришло в голову, что в лесу водятся не одни только волки, а когда пришло – было уже поздно. Он рванулся на помощь подволакивающему ногу лучнику, но кабан-секач оказался быстрее.

– Твою ма-а-ать!.. – гулко взвыл кто-то позади.

Пока кабан топтался на проломленной груди и рвал клыками ткань, кожу и мясо, Модвин подталкивал в спину позеленевшего от страха гвардейца.

«Только не останавливаться, – подсказало перевернувшееся нутро. – Бежать».

Добраться до лагеря и… что-нибудь там дальше. Вот они уже, сомкнутые в кольцо ряды мешков и телег. На одной из них, ближе к центру, должна быть хаггедка.

Модвин быстро нашел ее и, когда подобрался ближе, чуть не упал, запутавшись в собственных ногах. Закованная царевна лежала навзничь у деревянного борта и не шевелилась. Ее глаза были закрыты, а на губах выступила розовая пена.

– Она что, мертвая?! – ошарашенно прокричал Радек Стужица и нырнул между колес телеги, спасаясь от ястребиных когтей.

Солнце окончательно спряталось – совсем не за тучами, – и поле вместе с лагерем накрыл полумрак. Но Модвин всматривался в лицо хаггедки так пристально, что почти этого не заметил. Он наклонился к ней, не зная, что именно хочет разглядеть, убрал с ее щеки слипшуюся прядь черных волос, как мог напряг свой клятый острый слух.

Модвин одновременно осознал две вещи: во-первых, он сейчас не смог бы подчинить себе даже зайчонка, потому что не слышал ничьих сердцебиений, кроме бешеного своего; во-вторых, пена на губах царевны медленно поднималась и опадала.

Хаггедка была жива, но не реагировала ни на голос, ни на попытки ее растормошить. Модвин глухо застонал и подумал: «Ну почему мне вечно так не везет?»

Выползший из укрытия Радек поднял над головой щит и проорал господину на ухо:

– Она что, живая?!

Модвин схватил его за плечо и громко сказал в ответ:

– Беги за кузнецом, пусть снимет цепи. – Стужица открыл рот, тут же закрыл, кивнул и на полусогнутых умчался прочь. Один из новобранцев перевел на Модвина выпученные глаза, и он распорядился: – Вы будьте здесь на страже.

Парень вздрогнул – наверное, от донесшегося с поля оленьего крика – и крикнул уже Модвину в спину:

– А вы?!

А ему очень срочно понадобился лекарь.

Модвин ничего не слышал, кроме криков, но шел на один конкретный, напоминающий тот, что издавала рожающая Ортрун – только голос принадлежал мужчине. В том же направлении окровавленный парень из тех, что прибыли с Кавенгой, тащил волоком обмякшего товарища, чересчур бледного, чтобы быть живым. Модвин обогнал их и первым подбежал к перевернутой бесколесой телеге, на которой лежал человек с арбалетным болтом в бедре.

Его окружали воткнутые в землю щиты, но истошный вопль сквозь них прорывался. По обе стороны от телеги стояли, опустив головы и отрывисто переговариваясь, люди. Там был человек из отряда Хоревы с перевязанной рукой, рядом с ним – пушкарь, высоко держащий зажженную лампу, потом лохматый мальчишка из Жильмы, еще мастер-лекарь и Освальд – то есть, рубашка Освальда, насквозь в крови.

«Красные сорта!» – горькой усмешкой прозвучал в голове голос брата. Модвин, перекрикивая этот голос, позвал:

– Мастер Алеш!

Лекарь раздраженно глянул на него через плечо.

– Что, прямо сейчас?

– Немедленно!

Раненый, запрокинув голову, орал:

– А-а-а!

– Перехвати-ка, – велел мастер Фабеку и прижал к сочащейся ране его маленькую ладонь. – Еник, помогай ему рубить и дергать. А лампа тогда на тебе.

Человек Хоревы поменялся местами с пушкарем, а раненый, распахнув глаза, взвизгнул:

– Рубить?!

– Да заткнись ты, – устало бросил лекарь и кивнул ученику. – Ну, справитесь?

– Куда денемся, мастер.

Модвин указал ему пальцем на сумку, забыв, как она называется, и потом сделал знак, мол, за мной. Затылок вдруг начал ныть, как после бессонной ночи.

– Что случилось? – на ходу спросил лекарь, пытаясь обогнать Модвина, но через пару шагов остановился, как вкопанный. Они оба проследили взглядом за промчавшимся вдоль телег лосем, который нес на рогах стонущего человека. Мастер поднял брови, моргнул и произнес: – Ясно.

Это было самое неубедительное из всех его «ясно».

– Вы что, ничего не заметили?

– Я был очень занят.

Модвин взял поудобнее щит и тяжело вздохнул.

– Держитесь рядом.

Он чуть-чуть не успел толкнуть лекаря в сторону, когда на них выпрыгнула остроухая дикая кошка, и та вцепилась зубами в забрызганную кровью штанину. Кистень переломил животному хребет, ударный груз подцепил комок грязной шерсти. Модвин стряхнул его, а мастер, пошатываясь, осмотрел порванную над ботинком ткань и буркнул:

– Ну вот.

Модвин повел его дальше, пока они оба были не способны задуматься.

Однако, увидев лежащую в окружении разбитых оков хаггедку и подавив пальцами ей на шею, лекарь очень задумчиво произнес:

– Хм. – Он сгреб цепи в сторону, поставил на телегу сумку и начал там увлеченно возиться. – Чем ее опоили и как давно?

– Да мне-то откуда!.. – вырвалось у Модвина, сморщившегося от боли в затылке. Он отмахнулся от встревоженного Радека Стужицы и вздохнул. – Просто сделайте так, чтобы она побыстрее пришла в себя. Если вам что-нибудь нужно…

– Чуть-чуть тишины.

Лекарь, не найдя чего-то в своих запасах, шепотом выругался, раскатал рукав рубашки и, оторвав от него кусок, намотал на ладонь. Потом он приподнял хаггедку за плечи и потащил с телеги на себя. Модвин хотел помочь, но мастер шикнул:

– Не лезьте.

Он постоял пару мгновений с напряженно-задумчивым видом и бесчувственной женщиной на руках, затем усадил ее на землю, прислонив спиной к тележному колесу, и спустил следом сумку.

Модвин внимательно наблюдал за ними, лишь изредка отвлекаясь на чей-нибудь короткий вскрик. Птичьи голоса и звериный вой давно слились для него в непрерывную боль в основании шеи.

– Слышите меня? – спросил лекарь, когда веки царевны дрогнули.

Радек Стужица, в полете сбив щитом визгливого орленка, втоптал в землю кусок прежде белой ткани, пропитанный пополам кровью и каким-то раствором.

Лекарь отпил немного из мутной склянки, насыпал туда черного песка с кончика складного ножа, взболтал одной рукой, другой хлестая хаггедку по бледной щеке. Модвин сел на землю недалеко от них, стянул перчатку, приподнял шлем и без всякого смысла утер потной ладонью мокрый лоб.

Ужасно хотелось домой, но мысль о Сааргете только усилила головную боль.

Мастер перестал терзать сумку и сунул склянку царевне под нос.

– Надо выпить полностью, договорились?

Она кивнула и неловко вытянула шею. Из-под воротника показались синяки. Модвин не мог не смотреть на них теперь, когда увидел, и думал о том, что не должен вмешиваться – как и в прошлый раз. Мастер пытался помочь женщине, а не навредить ей. Не как в прошлый раз.

«Прочь от меня, – предупредил Модвин зародившийся в памяти отзвук высокого голоса. – Ты умерла, потому что заслуживала смерти».

Хаггедка осушила склянку и вытерла рот о плечо.

– Молодец, – похвалил мастер и обернулся к гвардейцам. – А вы пока достаньте где-нибудь воды.

«Быстрее всего будет выжать наши портки, – с раздражением подумал Модвин. – И хватит тут командовать!»

Он жестом отправил двух человек к возам с припасами и, конечно, ничего не высказал. Голова и без того трещала, как проклятая, а тут еще царевну начало тошнить. Она совершенно не изящно сгорбилась и с утробным воем выблевала целое море желчи. Модвин, вспомнив себя после глупого сааргетского пира, искренне ей посочувствовал. Правда, вышло бы еще немного искреннее, если бы череп так не давил на глаза.

С бурдюком воды вернулся только один человек, но Модвин не мог сейчас об этом беспокоиться. После нового приступа рвоты хаггедка опустила голову и, ударив кулаком землю, глухо зарычала.

– Ну, ну, – пробормотал лекарь, аккуратно похлопав ее по плечу, – сейчас полегчает.

Сказал бы он еще, когда полегчает Модвину.

Предложив царевне воды, мастер обернулся через плечо и спросил:

– Где ваша сестра?

Модвин, поднявшись с земли, надел обратно перчатку и неопределенно взмахнул рукой, подразумевая нечто вроде: «Ну, вот она». Лекарь нахмурился и протянул:

– А разве?..

– Не знаю, – ответил Модвин и кивнул на хаггедку, отплевывающую склизкую желчь. – Она должна знать.

Мастер отряхнул ладони, посмотрел на царевну, потом снова на господина и сказал:

– Удачи.

Радек и другие новобранцы ушли вместе с ним, потому что Модвин решил оставить им хоть какой-то шанс. Держась друг с другом рядом и подальше от поля они, может, и выживут, если вовремя сообразят сбежать. Примерно такую же мысль Модвин ожидал увидеть и в глазах хаггедки, когда она более-менее твердо встала на ноги, но увидел только тихую настороженность.

А прямо в затылок царевны нацелилась лапами огромная белая сова.

Модвин шагнул навстречу и крикнул:

– Берегитесь!

Он надавил хаггедке на плечо и прикрыл щитом голову – и ее, и свою. Птица громко звякнула по металлу когтями и улетела. Теперь, лицом к лицу, царевна глядела слегка вопросительно.

– Мне нужна ваша помощь, – признался Модвин.

Она нахмурилась, вынырнула из-под щита, не распрямляясь добежала до крайней в ряду телеги – Модвин едва поспевал следом, – присела на колено и посмотрела исподлобья на поле, где звери остервенело убивали людей, а люди – зверей и друг друга.

– Все из-за той деревянной подвески, да? Вы же знаете, как это прекратить?

Царевна промолчала. Модвин безотчетно проследил за ее взглядом, но так и не понял, на что тот был устремлен.

– Знаю, – наконец просвистела хаггедка. – Я смогу. Где она?

– Там. – Модвин зачем-то указал рукой направление. – Я пойду с вами, только… Не причиняйте ей вреда. Вы сможете? Прошу вас, скажите, что сможете.

Хаггедка поджала губы.

– Если…

– Пожалуйста, – тяжело выдохнул Модвин. – Она моя сестра.

Царевна должна была понять – у нее тоже есть сестры, даже много сестер, а у него, Модвина – никого, кроме Ортрун.

– Я постараюсь, – ответила хаггедка, с прищуром глядя ему в глаза.

Боль в затылке вдруг бесследно растворилась.

Царевна сделала еще глоток воды, прополоскала рот, сплюнула и содрала с бурдюка удерживающий пробку ремешок.

– Постойте, – пробормотал Модвин, – а что…

Она завязала узел вокруг голени и побежала вперед.

Модвин смахнул кистенем ворону, которая попыталась приземлиться хаггедке на спину, когда та наклонилась над обезображенным трупом. Ошметки и перья пришлось даже выплевывать. Царевна сорвала с мертвеца перевязь с короткими ножнами и перепоясалась, потом разула его, вытряхнула из сапога кинжал и заправила за ремешок на ноге.

Поймав щитом неизвестно откуда прилетевшую стрелу, Модвин огляделся по сторонам и собирался поторопить хаггедку, но неожиданно понял, что потерял ее из виду.

«Надо было сказать, что я помог ее матери сбежать из плена», – укорил он себя и встрепенулся, услышав неподалеку злобный человеческий рык.

Царевна достала из-под убитого всадника копье и, придерживая ногой тело, чтоб то не повернулось опять на живот, примерилась к весу оружия. Похоже, ее все устроило. Труп снова упал лицом в примятую траву.

«Я знал этого человека», – подумал Модвин, согнувшись над ним и восстанавливая дыхание.

Хаггедка с осуждением покосилась на его кистень и поворчала себе под нос.

– Что? – не понял Модвин.

– Не отставай.

Бой шел повсюду и как будто бы без всякого порядка. Люди сбивались в группы и прикрывались щитами, а поверх щитов им на головы и за шиворот прыгали взбесившиеся соболи. Другие вспарывали животы бросающимся на них волкам и получали стрелу в бок. На этой стороне поля, по которой Модвин бежал рядом с царевной, все было даже хуже, чем на той, где стоял владыка. Никто из его людей не совался сюда в одиночку. Они перестраивались, вовремя уходя под защиту оставшихся укреплений, и Модвин хотел бы как следует подумать об этом, но его то и дело отвлекал чей-нибудь рев.

Он как-то в детстве ездил с братом на охоту и видел мельком старого кабана. Еще он видел следы стада его сородичей и тогда обрадовался, что они их не встретили.

Теперь Модвин мог пересчитать кабаньи рыла, но ему не хватило бы пальцев обеих рук.

Самцы были молодые, с необсмоленной шерстью, и один из них, самый крупный, первым бросился на царевну, показывая пример другим. Хаггедка насквозь пробила его морду, выдернула копье за древко, широко размахнулась и резанула острием глаз смелого подсвинка. Модвин его добил. Остальные нестройным хором взревели, утыканные стрелами.

– Да это ж Ортрун Фретка! – заорал лучник владыки, когда Модвин опустил перед собой и царевной щит. – Тут они! Сюда! Господин!

Лучники хватались за мечи и дубинки – и умирали. Они пытались спастись бегством – и падали навзничь. Последний выстрелил и промахнулся. Хаггедка оставила в его груди копье, подняла с земли лук с колчаном и в кого-то прицелилась.

Модвин взглянул туда и увидел лишь тучу воронья вдали. Ему нужно было как можно скорее попасть к сестре. Он вздрогнул от этой мысли, когда царевна отпустила тетиву, но перед ней упала только пронзенная стрелой лисица. Модвин подошел ближе. Хаггедка снова натянула лук, вглядываясь в беспорядочное движение у кучи лошадиных трупов. Там отбивался от волчьей стаи вооруженный только мечом и совершенно одинокий Настас Хорева.

Модвин, узнав его, растерялся и опоздал.

– Зачем?! – вскрикнул он, когда царевна выстрелила в его союзника – назойливого, коварного и лично Модвину неприятного, но, мать его, все-таки союзника.

Хаггедка, искоса наблюдая, как волки заканчивают начатое, пожала плечами.

– Хороший меч.

Модвин больше не задавал вопросов, когда им с царевной приходилось сталкиваться с людьми. Сейчас для них все они – препятствия, для нее все они – враги.

Иногда он успевал предупредить своих и дать приказ возвращаться в лагерь, иногда был слишком занят, размахивая кистенем. Прикрывая хаггедку, Модвин пропускал почти все, что она делала, но это было и немудрено: царевна двигалась очень быстро. Он никогда не видел, чтобы женщина так легко обращалась с тяжелым мечом.

Где бы ему это видеть, впрочем. Ортрун не изменяла любви к своей булаве.

В очередной раз отпрыгнув с пути несущейся опрометью бесхозной лошади, Модвин осознал вдруг, как, в сущности, просто и ясно действовала хаггедка. Она подрезала животным ноги и бежала дальше, не тратя время на то, чтобы их добивать.

С людьми так не всегда получалось.

Тильбе взяли в кольцо тех немногих, кто остался в живых из хоругви Бальда Нагоски, и Модвин помчался к ним, перемахивая через изорванные когтями тела. Царевна держалась где-то позади – он слышал ее, но не видел. Зато он увидел, как сюда же спешит Бесприданник, сияющий плотной кольчугой и неистовой, безумной улыбкой.

Густав Кавенга был ближе к цели и оказался быстрее. Он рубил и резал людей владыки с яростью и наслаждением – и без разбору, не думая о том, что воины Нагоски продолжают умирать под их ударами. Когда Модвин протянул руку своему раненому и отправил в лагерь, снабдив подобранным с земли щитом, то заметил, как Бесприданник вытащил клинок из шеи врага и тут же густо плюнул на мертвого союзника.

С точки зрения Модвина это смотрелось не очень-то по-союзнически.

Густав вытянул вперед левую руку, указав на него острием меча, и спросил громко:

– Ты правда убил мою сестру?

«Не совсем, – мысленно возразил Модвин. – А вот тебя, паршивца…»

Он поднял оружие и приготовился. Раз уж на этом поле никто никому не друг, пусть Кавенга попробует стать его врагом.

Они бешено сцепились, оттаптывая распростертые по земле руки, ноги и лапы. Модвин все время оборонялся, как в учебном бою – он думал измотать Густава или дать ему слишком увлечься атакой, как иногда получалось с Ортрун, но Кавенга дрался с энергией целой хоругви и не допускал никаких ошибок. Уже почти хотелось, чтобы хаггедка снова взялась за лук. Модвин поднял щит ноющей рукой и, покачнувшись от принятого на него удара, поскользнулся на куске окровавленного меха, который еще утром бегал по лесу и горя не знал.

«Да где же вы, сраные птицы, когда так нужны!» – хотел воскликнуть Модвин, но поберег дыхание и не прогадал.

Кавенга широко замахнулся для нового удара. От него было легко уклониться, в отличие от цепких когтей.

Две пернатых молнии промелькнули над головой Бесприданника. Грач стянул с него кольчужный капюшон и тут же лишился крыльев, а сорока юркнула под лезвие меча и вцепилась клювом в блестящую серьгу. Кавенга распахнул глаза, как будто не поверил, что только что остался без половины уха, а потом качнулся и завизжал от боли.

Не то чтобы у Модвина был выбор, но он почувствовал некоторое удовлетворение, когда мощным ударом сбил Бесприданника с ног. Тот рухнул на спину, крича так громко, будто его жгли заживо.

«Ты боишься огня?» – прозвучал в ушах моложавый голос, совсем не такой, что доносился с горящей ступеньки.

Кавенга продолжал орать и зажимать руками сочащуюся кровью рану.

– Это тебе за Крынчика, – процедил Модвин, не заботясь о том, чтобы быть услышанным. Если существует сказочная долина, хорунжий как-нибудь затащит туда Кавенгу и все ему растолкует сам.

Ударный груз кистеня врезался прямо в раскрытый в истошном вопле рот.

Модвин обернулся, почувствовав взгляд на затылке. Царевна, будучи ниже ростом, умудрилась осмотреть его свысока, как будто сомневаясь, все ли с ним в порядке, убрала в ножны на поясе наспех протертый кинжал и напомнила:

– Не отставай.

Модвин сказал бы ей что-нибудь, сохрани он способность говорить, но царевна оглянулась без его подсказки.

Шагах в тридцати от нее поднял огромную лохматую голову бурый медведь.

Он был несильно ранен и очень сильно зол – не требовался особый дар, чтобы это почуять. Содрав когтями лицо, которое принадлежало кому-то из людей владыки, зверь встряхнул брылями и рванул вперед. Сердце Модвина вместо крови облилось ледяным потом.

Безумная служанка Сикфары как-то сказала ему, что смерти нет. Безумная служанка, похоже, никогда не видела разъяренных медведей.

Нерис доводилось видеть разъяренных медведей. Правда, только в яме. И они были маленькие. Этот бы их раздавил.

Он раздавил бы и Нерис, разорвал бы в клочья с огромным удовольствием, но между ними вырос мальчишка-Фретка и выставил перед собой щит.

Медведь приподнялся на задние ноги, чавкнул, капая слюной. Фретка замахнулся оружием и рявкнул из-под шлема, низко и гулко. Зверь, тяжело уронив передние лапы на землю, ушел от удара и огрызнулся. Почти толкнув его щитом в огромную морду, Фретка опять выкрикнул:

– Прочь!

У него был уже сломавшийся, закаленный голос. Он привык, наверное, так гонять своих псов – берстонцы же держат охотничьих собак в загонах, как овец или коз. Басти не поверит, если ей о таком рассказать.

Нерис разрубила напополам глупую берстонскую птицу и вытерла меч. Медведь прорычал в ее сторону загадочное оскорбление, потоптался еще на месте, медленно развернулся и, подгоняемый грозными взмахами кистеня, побежал вниз по пологому склону.

«Здорово, – подумала Нерис. – Теперь он задерет кого-нибудь еще».

Ну и наплевать.

Она в третий раз повторила Фретке, чтобы тот не копался, хотя за него едва ли стоило переживать. Он довольно красиво разделался с левшой – то есть, очень кроваво, но в том и была красота. Нерис все собиралась прочувствовать как следует особый дух момента – такое событие, сила нового Корня проснулась, их поколению прямо повезло, – но что-то пока получалось плохо.

Едва ли бледная поганка была колдуньей. Тогда, само собой, она не понимала, что делает. Призванные ее отчаянием и гневом звери жрали всех подряд на своем пути, дикие и бесконтрольные. Что ж ее так расстроило, треснувший ноготок?

Нерис резко ушла с дороги мчащейся во весь опор молодой лосихи и подсекла ей заднюю ногу. Жалко, доброе животное, съесть бы хоть. Всех их жалко, но что ж поделаешь.

Фретка опять замешкался, запутавшись ногами в трупах, и прокричал вдогонку:

– Госпожа Хесида!

«Какая я тебе госпожа, остолоп», – хотела ответить Нерис и щелкнуть его по лбу, но стояла для этого слишком далеко.

Хотя нет, все еще недостаточно далеко.

Она могла бы сейчас без разговоров дать деру, чтобы обернуться у самой границы с Хаггедой и показать выразительный жест. Но тогда здесь останутся те полтора приличных берстонца, которых Нерис встретила за весь долгий путь, и колдовской амулет, ради которого она этот путь проделала – и который сработал как надо лишь в руках бледной поганки.

Все-то в этой клятой стране через одно место.

Ну, вот кто же рубит ветки в костер и сражается одним и тем же топором? Это можно, конечно, но только в крайнем случае. Боевое оружие должно служить в бою, а в быту – отдельный хозяйственный инструмент. Нерис рассказала бы об этом берстонцу с красной рожей, если б он был человеком.

Но он был кем был: говнюком по имени Ухер. Он отсек голову дикой серой собаке, развернулся, чтобы убить вторую, но Нерис уже подрезала ей задние лапы. Собака взвизгнула и получила обухом по хребту. Нерис сделала шаг назад, принимая стойку. Краснорожий поморщился и возмутился громко:

– А тебя-то кто с цепи спустил?

«Может, он об этом еще пожалеет, – подумала Нерис, поднимая меч, – но сначала ты».

Было бы гораздо приятнее расклевать Ухеру печень ястребиным клювом, а придется скучно пронзить ее клинком. Ну, хрен с ним. Пусть подойдет и наконец-то сдохнет.

Он был большой и сильный, как обычный мужик. Она была молодая, быстрая, очень злая и – спасибо берстонской отраве – голодная. Кроме того, в пути Ухер хватал Нерис за волосы и грозился сжечь лицо в кострище, а хаггедки такого не спускают. Тем более берстонским мужикам.

Топор метил в основном по ногам, и Нерис резво плясала под него, но недолго. Она только задела стеганый рукав, зная, что этого хватит, чтобы Ухер взвыл от боли в старой ране, шрам от которой он несколько раз демонстрировал в свете костра, и подрезала ему лодыжки. Красная рожа вытянулась от удивления. Нерис пнула берстонца в правое ухо, достала примотанный к голени кинжал и добила Ухера парой точных ударов.

Если у него есть дети… наверное, лучше бы им походить на мать.

– Да что же… – послышалось позади.

Фретка опустился на колени и потрогал труп краснорожего, как будто сомневался в том, что видит. Потом он приподнял шлем, вытер потный лоб и простонал в перчатку:

– Она меня убьет.

Что еще за «она»? Сестра, что ли? Перебьется.

Кстати о ней.

Нерис за наплечник сковырнула Фретку с земли и отправила вперед себя. Сам пусть высматривает свою поганку и не мешает работать мечом.

Они устремились вверх по пологому склону, прорываясь сквозь кольчуги и перья, и Нерис вдруг увидела ее, берстонку, сидящую одиноко среди груды тел и опустившую к груди окровавленную голову. Рядом лежал, раскинув ноги, этот ее горбоносый с обломком копья в плече – крайне дерьмовая рана.

Нерис ускорила шаг, перехватила меч под гардой и врезала поганке рукоятью по виску.

Фретка бросился к сестре и перестал пучить зенки, только убедившись, что она жива. Нерис достала из-под нее кинжал с болтающимся на рукояти «трофеем» и вытащила клинок из ножен. Фретка пробормотал:

– Что вы делаете?

«Да чтоб я знала», – раздраженно подумала она.

Нерис разорвала узел, намотала шнурок вокруг ладони, закрыла глаза и сжала амулет в кулаке. В одной из редких личных бесед бабушка говорила…

Нет, старая царица Шакти говорила с ней прямо сейчас. У Сестры всех сестер, Матери матерей был ее медленный, бесстрастный голос. Тем стало страшнее, когда тихое бормотание, ускорившись, как весенний речной поток, превратилось в отчаянный болезненный крик.

Нерис хорошо его слышала. Он рвался из ее горла. Она поцарапала обломком зуба язык, пытаясь его прикусить, и ощутила вкус крови – соленой и горькой, как сожаление.

«Дитя моего чрева, – звала безутешная мать, – рубин моей короны!»

Никто не откликался. Голосов были сотни, но все не человеческие. Нерис зарылась пальцами во влажную землю, скрыла корень ольхи в черной горсти и сказала:

– Я здесь.

Теперь они тоже ее услышали.

Крылья раскинулись шире, когти впились больнее, крепче сжались челюсти, сдерживая крик: «Где ты, веснушка Басти?»

Нерис стиснула кулак и ткнула себя в живот.

Она снова держала дочку у груди, кормила молоком и рассказывала матери, как Басти смешно тычет крошечными пальцами в мягкие игрушки. Салиш кивала, приподняв уголок рта, а потом, выслушав, сказала: «Здорово. Повтори все это по-берстонски». Нерис знала теперь, что должна была ей ответить. Она уже взрослая женщина и, в конце-то концов, царица.

Земля в ладони быстро грелась, и в ней шевелился червь. Нерис поднесла руку к сердцу и открыла глаза.

«Не смей умирать, – приказывал чужой, надломленный властью голос, – я тебе запрещаю! Не смей меня бросать, предатель. Где же твоя любовь?»

Нерис поморщилась. Мескер отдал ее за золото, меч и жеребца. Кто там кого любил? Делить тепло по ночам не значит делить судьбу.

Безусое лицо мелькало перед глазами, и Нерис снова опустила веки. Она еще отомстит Мескеру и сделает все, что должно. Сделает в свое время. Ей надо помнить про стойкость…

«…и терпение», – подсказала с улыбкой одноглазая Геста.

Нерис коснулась лба и разжала кулак. Горсть земли высыпалась на колени, Корень остался в руке.

Обряд не был закончен, подумала Нерис, погладив пальцем шершавое дерево амулета. Почему сила проснулась, если Мескер уехал живой на ее коне?

«Ах, где ты теперь, – запела в ответ зеленая летняя листва, – где ты, бедный сирота-конюшонок? Ты обжег руки в пожаре, испачкал в грязи и крови, коснулся моих корней и сгорел».

Какой еще конюшонок? А, впрочем, ладно.

Нерис размотала шнурок, завязала краешки в узел, поднялась на ноги и надела амулет на шею. Пологий холм распростерся перед ней в лучах яркого солнца, и тишина прерывалась только на сердцебиение.

Все смотрели на нее – сложившие крылья птицы, бросившие добычу хищники, усталые и раненые люди. Люди тут понимали только клятый берстонский, поэтому Нерис обращалась не к ним.

– Свободны, – сказала она на родном языке.

В ответ ей сотни сердец одновременно ударили в уши, прежде чем раствориться в молчании, как капля крови в бегущей воде.

Птицы взмыли вверх тихим вихрем и разлетелись по рыжему небу. Лес принял в объятия своих уцелевших детей. Нерис поскребла амулет ногтем и обернулась.

Остались одни только люди. Теперь их как будто бы больше. Все такие высокие даже без шлемов, блестящие дорогими доспехами, и посреди них…

Точно, вспомнила Нерис, они дрались с владыкой. Надо же. И берстонцы зовут этого человека Рябым? Они Харшада в пятнадцать лет не видели.

За спиной у Нерис всхрапнула лошадь. Лекарь неуклюже спешился, а его брат помчался дальше к укреплениям. Отто Тильбе проводил юнца грустным взглядом, снял латную перчатку, потер измазанное кровью ухо и посмотрел сверху вниз на кряхтящую поганку.

– Что ж, – со вздохом произнес владыка, – теперь мы наконец поговорим. Тавин, убери ее пока куда-нибудь.

– Понял, – отозвался плосконосый парень из его охраны. Дожидаясь, пока Фретка отползет наконец от сестры, он посмотрел на лекаря и сказал: – Здравствуйте, мастер Алеш.

Тот на мгновение отвлекся от горбоносого и молча кивнул – и парню, и владыке.

– Ты поможешь ему? – спросил Тильбе.

Лекарь, обернувшись через плечо, жестом поторопил спешащих сюда из лагеря людей.

– Я обязан попытаться.

Владыка тоже обернулся, посмотрев в спину бледной поганке, которую, по мнению Нерис, слишком вежливо вели под обе руки. Голос его огрубел.

– Ты попытаешься и преуспеешь, понятно? Он нужен живым. – Тильбе скользнул взглядом по мальчишке-Фретке и, слегка рассеянный, остановился наконец на Нерис. – А ты кто такая?

Шнурочек коротковат, подумала вдруг она. Нужно будет найти что-нибудь получше.

– Я Нерис, – сказала она и протянула владыке руку, – царица хаггедская.

Длинное бородатое лицо Отто Тильбе еще больше вытянулось. Лекарь вроде бы уже уходил, сопровождая носилки, но Нерис точно знала, что этот зуд в затылке – его пристальный взгляд. Фретка произнес:

– Э-э…

Нерис фыркнула и взмахнула ладонью.

– Я спасла ваши задницы. Хотите поцеловать? Я не против.

Берстонский владыка прочистил горло, взял ее руку в свою и, не опуская внимательного взгляда, поднес к губам.

– Я сказал бы «добро пожаловать», – задумчиво произнес он, – но, по всей видимости…

Нерис отняла ладонь и поправила на груди амулет.

– Да, обойдусь.

Берстонцы пялились на нее, каждый по-своему, но все одновременно встрепенулись, услышав короткий сигнал боевого рога.

«Это не разведчики», – подумал Алеш.

«Кто это?..» – не понял Модвин.

«Ясинта?» – удивилась Нерис.

Верхушки деревьев просеяли солнечные лучи, а из темноты леса появилась во главе отряда светловолосая всадница на белом коне.

Глава 5. Заговоры

Конечно, Цирил Гоздава оказался жив.

Модвин сразу же понял это, когда увидел его мать, госпожу Колету, широко размахивающую синими рукавами, во дворе маленького угловатого замка.

– Раненых сюда, я сказала! – скрипуче кричала она, когда кто-нибудь отклонялся от выверенных маршрутов.

Модвин мог отличить суету, которой бывает увлечена хозяйка, от той, куда погружаются люди, когда по кому-то горюют. Эта женщина точно не хоронила сына. Даже Лефгер и Стмелик, смурные и молчаливые, казались безутешнее, когда прошли в ворота Гоздавского замка в сопровождении дюжины хаггедцев. Посланница Ясинта отдала короткий приказ, и ее люди, как рой, рассеялись в стороны. Хорунжий пожал руку прихромавшему сюда же Нагоске, а разведчик уселся на землю, прислонившись к каменной колонне, уронил голову на руки и яростно потер седую бровь.

Стараясь не отставать от владыки, Модвин все время оглядывался, но не мог нигде выискать ни сестру, ни царевну.

«Царицу, – раз за разом поправлял он себя. – Она – царица хаггедская».

Пока не способный понять это, Модвин изо всех сил пытался, по крайней мере, принять. Эхо прошедшей битвы несколько мешало ему сосредоточиться.

И еще голос Колеты Гоздавы.

– А где господин Кашпар? – громко спросила она, одновременно приседая в поклоне.

Владыка отдал одному слуге перчатки, а другому – перевязь с мечом. У Модвина оружие забрали еще до замка.

– Напишите в столицу, – велел господин Тильбе. – Мы похороним его на поле боя.

Он ушел вверх по лестнице, а Колета Гоздава, проводив его ошалелым взглядом, обернулась к Модвину и уткнула толстые руки в боки.

– Ну что ж за дрянь у тебя сестрица!

Модвин отыскал ее комнату по следу из ненависти. У двери торчали два владычьих гвардейца из тех, что были на холме, и прорваться через них не помог даже самый суровый господский взгляд. Забегав туда-сюда в поисках помощи, он вскоре выцепил в проходе, на лестнице, знакомое лицо.

– Мастер! – позвал Модвин в один голос с плосконосым парнем. Они так и буравили друг другу лбы, пока не подошел лекарь.

– Хм, – несколько вопросительно произнес он и кивнул гвардейцу. – А ты чего, кстати, такой нарядный?

– Капитан умер, – бодро ответил тот. – Я исполняю его обязанности, пока Савуш не…

– Он не вернется, – перебил мастер, посмотрев себе под ноги.

– Оу. – Гвардеец переглянулся с товарищем. – Надо владыке сказать.

– Не сейчас, – мягко возразил лекарь и указал на Модвина. – Пропусти юношу. Приказ ведь был, наверное, «чтоб ни один волосок» и все такое прочее?

– И чтобы она ничего не выкинула, – буркнул второй гвардеец.

– Она ничего не выкинет, верно, господин Модвин?

– Совсем ничего, – отозвался он.

– Ну вот, – подхватил мастер, потерев плечом ухо.

Плосконосый сощурился, покачал головой, достал крохотный ключ и принялся отпирать дверь. Его товарищ косился на замок с подозрением.

– Мастер, – обратился Модвин и, собравшись с духом, посмотрел ему прямо в лицо, – у меня есть для нее хорошие новости?

Лекарь, не отводя взгляд, тяжело вздохнул.

– Он выживет. Можете сказать ей. Я позову, – быстро проговорил мастер, подняв руку, чтобы предупредить следующий вопрос, – как только, так сразу. Прошу.

Модвина подтолкнули в открывшуюся дверь и тут же за ним заперли. С балкона через распахнутые серые шторы ударил в глаза закатный луч, и в очертаниях комнаты угадывались только стол с креслом и узкая кровать. Опять забубнили за порогом два голоса, но было плевать, о чем они там говорят.

Ортрун неподвижно лежала на цветном покрывале, неловко вывернув локоть и спрятав его под боком, и Модвин подумал, что она мертва.

Он снова ошибся, конечно. Сестра заворчала и зашевелилась, когда Модвин стал трясти ее за плечи.

– Ортрун! – звал он полушепотом, неизвестно чего боясь. – Ортрун! Тебя чем-то поили?

– Что? – с трудом разлепив губы, пробормотала она. – Нет. Кажется, я просто провалилась в сон. Где Збинек?

– Он здесь. Живой, – затараторил Модвин, сбивая облегченный вздох. – Мастер говорит, он выживет.

Он сел рядом с Ортрун, плечом к плечу, и они долго молчали. Она была вся холодная и дрожала, будто простудилась, но на самом деле едва удерживалась от слез.

– Что же я натворила, Модвин? – прошептала наконец сестра, прижавшись к нему еще крепче. – Что же?.. Прости меня.

Он взял ее за руку и тихо сказал:

– Не надо.

– Я решила, это все проклятие, – вдруг произнесла она уже чуть громче. – Ну, сааргетские вдовы. Я увидела Збинека на земле и подумала: «Судьбу не обманешь». Мне так обидно стало за эти четыре года. Целых четыре года до моих тридцати. Я бы еще хоругвь родила, только бы он… – Ортрун сильно сжала Модвину ладонь. – Это было так страшно. Столько крови…

– Не надо. Не думай об этом сейчас.

– Она забрала его, да? Тот голос.

– Ты про подвеску? – уточнил Модвин, немного сбитый с толку бегающим взглядом сестры. – Да, она у царицы.

Ортрун, несколько раз задумчиво кивнув, вдруг поднялась на ноги и медленно обошла комнату, остановившись у выхода на балкон. Встревоженные ветром шторы ударили ее по ногам. Сестра, глядя на горизонт, крепко обхватила себя за локти.

– Расскажи, на что это похоже, когда можешь ими управлять, – негромко произнесла она, и Модвин оцепенел. – Я чувствовала силу, но не имела власти над ней. Она просто шла сквозь меня, как…

– Д-давно ты знаешь? – выдавил он, заикаясь.

Ортрун встала полубоком и, пожав плечами, ласково ему улыбнулась.

– Я же тебя вырастила. То есть, больше Ютта, наверное, но мне никогда не было все равно. – Она села, поджав под себя ногу, на кровать напротив него и с любопытством заглянула в глаза. – Так каково это – быть колдуном?

Модвин сглотнул.

– Это… – осторожно начал он, почесав взмокшие ладони. Слова шли по чуть-чуть и с надсадным скрипом. – Это нечто, пугающе обратное одиночеству.

Ортрун потупила взгляд, и ее улыбка стала очень грустной.

– Из меня ужасная сестра, да?

– Нет! – воскликнул Модвин. – Нет, ты замечательная, и на самом деле…

Он умолк, когда Ортрун протянула руку и вдруг погладила его по волосам.

– Это ты замечательный, – ответила сестра. – Надо будет сказать Ютте спасибо.

Модвин, кажется, так и обернулся к двери с открытым ртом, когда служанка госпожи Колеты принесла Ортрун сменную одежду. Сестра развернула платье, вытянула перед собой на руках и с глухим рычанием вздохнула.

Наряд был насыщенно-желтый и совершенно женский. Даже мать ее в такое не одевала, зная о неприязни Ортрун к длинным юбкам.

– Я подожду снаружи? – предложил Модвин, ткнув пальцем в сторону балкона.

Ортрун только кивнула и постучала в дверь с криком:

– Я должна надеть это поверх сапог?!

Ограждая себя от шума, Модвин задернул за спиной плотные шторы и подошел к перилам.

Гоздавский замок гордо возвышался над каменистым обрывом, на дне которого в закатном полумраке едва виднелись очертания маленьких крыш и возов. Внизу что-то грохотало, но Модвин не стал прислушиваться: негромкое щебетание, совсем близкое и опасливое, привлекло его внимание к себе. Он взглянул наверх и по сторонам, заметив еще несколько похожих балконов, посмотрел на падающее за далеким полем солнце и понял, что источник звука – у него под ногами.

Модвин не мог вспомнить, чтобы до прошедшей битвы когда-нибудь летал вместе с птицами. Гнездящаяся под балконом ласточка показалась ему крохотной и уютной в сравнении с жадным до добычи вороном. Шорох ее суетливой возни и хлопанье маленьких крыльев вроде утихомирили ворох мыслей в голове Модвина, и он подумал вдруг: они – то есть, Тильбе – спокойно оставили Ортрун в комнате с балконом, как будто знали ее много лет. Она не сдается, даже когда проигрывает. Ее стоит за это уважать.

«Как и Сикфару», – напомнила Альда Шилга эхом своего голоса.

Нет, это не ее голос, осознал Модвин. Это был голос мастера-лекаря Алеша из Тарды. Он говорил с владыкой, все ему рассказывал, а тот молча слушал и не перебивал.

Модвин крепко вцепился пальцами в перила, а ласточка – когтями в балку на стене.

– Выходит, все-таки Фретка, – глухо произнес господин Отто, как будто закрывал руками лицо, – хоть и не та. – Его голос стал ровнее. – Я сомневался насчет Ортрун с самого начала.

Ласточка юркнула на подоконник, сложила крылья, вжала голову в туловище, и мастер-лекарь, стоя в углу, ее не заметил.

– Ты простишь ей Кашпара? – спросил он после недолгого молчания.

– Нет, – ответил владыка и, откинувшись на спинку кресла, медленно выдохнул. – Никогда. Но мстить не стану. Кашпар любил роскошь, но даже он сказал бы, что это обойдется слишком дорого.

Лекарь опустил руку в карман куртки.

– А Енику?

Господин Тильбе, задумчиво потерев седой висок, взглянул за окно, и ласточка упорхнула, поймав только отзвук басовитого голоса.

– Кажется, я пропустил его свадьбу, – произнес он.

Модвин отошел от перил, обернулся и раздвинул шторы.

– Нас сейчас позовут, – сказал он. – Ты готова?

Ортрун, зажимая в зубах край наполовину заправленного за охотничий пояс подола, вопросительно изогнула бровь.

Ткань оказалась дешевая, но очень гладкая, и уже через пару десятков шагов край длинной желтой юбки выскользнул из-под ремня. Ортрун выругалась, скомкала подол в кулаке и схватила Модвина под руку.

– Иначе я разорву его, – объяснила она.

Модвин покосился на провожатых гвардейцев.

– Что тебя останавливает?

– Приличия.

Они с сестрой коротко переглянулись и прыснули со смеху, как малые дети.

– Ах, вы сегодня в хорошем настроении, – раздался позади присвистывающий женский голос. Посланница Ясинта вежливо растолкала их в стороны и пошла между ними, взяв обоих под локти. – Что же, очень славно.

Хаггедка оказалась слева от Модвина, и он мог разглядеть как следует правую сторону ее лица.

Шрам ее не красил, но и не уродовал – он просто был, и все. Рассекая кожу от острой скулы почти до маленького подбородка, глубокая отметина делила щеку пополам, как будто оттеняя правильность остальных черт. При первой встрече Модвин ни за что не узнал бы в Ясинте женщину, которую кто-то звал самой красивой на свете. Теперь он смотрел на нее и видел лишь росчерки серебряных нитей в густых золотых волосах. Ютта говорила, что и ему осталось недолго до седины.

Под чутким надзором и в полном молчании Ортрун и Модвина сопроводили к порогу главного зала. Еще в коридоре, гордо глядя прямо перед собой, Ясинта с улыбкой обратилась к ним обоим:

– Как зайдете, исполните большой поклон, а мысленно возблагодарите случай, владыку и щедрую Мать матерей.

– Возблагодарить за что? – уточнила Ортрун, гневно выдергивая из-под ног подол.

Посланница улыбнулась еще шире и слегка повернула к ней голову.

– За то, что это не последний раз, когда вам приходится сгибать колени.

Хаггедка несильно стукнула их обоих в спины, а Модвина почему-то дважды. Потом, когда резная дверь открылась, Ясинта первой переступила порог большого зала, склонила голову и опустилась на одно колено. Впрочем, очень кратко – она тут же поднялась, отряхиваясь, и Модвин не успел бездумно броситься вслед за ней.

А ему захотелось, когда он увидел владыку и царицу Нерис, сидящих друг напротив друга за круглым столом.

В зале было много свеч, почти как звезд на небе, и огоньки выплясывали тенями на расписных стенах. Высокие своды потолка тонули во мраке: слоеную люстру вырвали оттуда с мясом – очень давно, судя по уютно устроившейся сверху пыли – и прислонили к стенке белого камина. Свет падал неравномерно, но его оказалось достаточно, чтобы рассмотреть лица.

Лоб и щеки владыки действительно были усыпаны рытвинами – Модвин раньше как-то не обратил внимания. Господин Отто скользнул по ним с Ортрун взглядом и словно принялся выискивать кого-то еще. Когда дверь с тихим скрипом затворилась, он задумчиво погладил бороду и затаился где-то в своих мыслях.

Модвин поклонился. Мыслей у него не было. Он даже глаза в пол опустить забыл, хотя еще на пороге чувствовал необходимость.

На него смотрела хаггедская царица, а Модвин, поправ учтивость, пялился на нее.

На округлом лице больше не было грязи, даже царапины как будто подзажили. Синяки на руках и шее спрятались под темной одеждой, пышной и удобной, как принято в Хаггеде. Царица смотрела оценивающе из-под густых ресниц, и в глазах ее, блестящих и черных, как обсидиан, Модвин увидел власть, о которой не пишут в Вольдемаровой книге.

Если бы эта женщина сказала: «На колени», – он упал бы на месте и не вставал. Но она отняла руку от груди, на которой покоилась колдовская подвеска, и указала ему на место рядом с собой.

Ноги донесли Модвина сами. Он сел и придвинулся к столу так плотно, что округлый край врезался ему между ребер, но на это было совершенно плевать.

– Мне не очень нравится сидеть спиной к двери, – донесся откуда-то слева голос Ортрун, и Модвин вспомнил, что она тоже здесь.

– Я бы уступила вам место, – заговорила посланница, усаживаясь напротив, – но традиция велит мне держаться по правую руку от царицы, а царица решила расположиться так.

– Потерпишь, – сказала Нерис.

Модвин перед этим моргнул, и она смотрела уже в другую сторону. Господин Тильбе, положив локти на стол, сцепил под бородой бледные руки.

– У нас есть проблема, – сказал он с тяжелым вздохом. – Строго говоря, у нас целая масса проблем, но постараемся решить их по очереди. Госпожа Ясинта, я буду говорить много и, вероятно, несколько путано – в ушах до сих пор звенит. Рассчитываю на вашу помощь там, где царице может понадобиться перевод.

Посланница слегка склонила голову.

– Уверена, мы все друг друга поймем.

– Надеюсь на это. И будьте добры, сопроводите мою речь кратким генеалогическим комментарием.

– О да, он понадобится, – усмехнулась хаггедка.

Царица сделала глоток из деревянного кубка – Модвин только сейчас заметил на столе кубки – и что-то спросила у тетки на своем языке. Дождавшись, пока та ответит, а Нерис кивнет, господин Отто бесшумно прихлопнул ладонями стол.

– Так вот, – несколько вымученно приободрился владыка. – Мы собрались здесь сегодня из-за одного юного господина, которого домашние ласково зовут Кирильком. Колета Гоздава просила у меня защиты для себя и сына, когда на ее землях нашлись богатые залежи серы, без которой не выстрелит ни одна пушка. Цирилу всего тринадцать, и он – единственный, кто стоит между гетманом и этим наследством. Опасения матери были вполне понятны, – отметил господин Тильбе, послав Ортрун выразительный взгляд. – В мои планы входило спрятать юношу, но не объявлять погибшим, поскольку это с гарантией привело бы вас сюда. Так оно и случилось, ведь вдова Витольда Гоздавы… – со вздохом произнес владыка и стал говорить помедленнее, пока посланница, видимо, обрисовывала место упомянутой женщины в нынешнем сложном раскладе – Модвин задумался даже, почему не назвать как-то коротко «жену старого дядьки, который был средним из трех родных братьев». – В общем, милейшая тетушка постаралась на славу, распуская слухи о смерти юного Цирила, так что теперь она находится где-то глубоко под нами и тесно общается с моим палачом.

Ортрун едва дождалась глухо повисшей паузы.

– Сейчас я должна поблагодарить тебя за проявленное ко мне великодушие?

Отто Тильбе пожал плечами.

– Было бы мило с твоей стороны.

– Спасибо, – ответила она. – Серьезно. Я ожидала худшего.

Царица звонко причмокнула, облизнув светлые губы. Владыка устало потер висок.

– Я вызвал тебя, чтобы не допустить худшего, когда ты начала хватать заложников, – процедил господин Отто, кажется, через боль. Потом он длинно моргнул и продолжил: – Несмотря ни на что, еще можно было избежать кровопролития, если бы не клубок интриг и заговоров, который мы только начали распутывать.

Модвин вдруг напрягся.

– Хотите сказать, нас умышленно стравили? – спросил он, чувствуя на затылке внимательный взгляд черных глаз.

– Именно, – терпеливо ответил владыка и покосился на Ортрун. – Впрочем, не то чтобы это было очень трудно.

– Но вы до конца не знаете, кто и почему?

– Кое-что мы знаем, – обратилась прямо к Модвину хаггедская посланница, указав сперва на него, а потом на свой длинный шрам: она так напомнила ему об их первой встрече в лагере смуглокожих контрабандистов. – Они зовут себя «гинават», строят плавучие крепости и хотят себе всю нашу, – подчеркнула она, обведя пальцем вокруг стола, – черную землю.

– Зачем она им? – спросила вдруг Ортрун.

Госпожа Ясинта невесело ухмыльнулась.

– Потому что им мало собственной.

– А где она?

– За морем.

– За которым?

– За всеми, – ответила посланница, сделав пугающе широкий жест. – За каждым из трех морей.

Ортрун плотнее вжалась в высокую спинку стула и тревожно посмотрела на Модвина. Он вцепился в полы своей одежды и украдкой взглянул на царицу, которая стиснула в кулаке подвеску.

Если это поможет… Если она поможет…

– Вот поэтому, Ортрун, – заговорил владыка, – нам и необходима уния. Я намеревался при личной встрече доходчиво тебе это объяснить.

Модвин узнал потрескивание в воздухе, с которым у сестры рождалось замечание, и тихонько прокашлялся.

– А меня вы зачем вызывали?

Господин Тильбе взглянул на него без выражения, а Ортрун будто пыталась перерубить этот взгляд своим.

– Я читал твое письмо, – сказал владыка. – И видел тебя на поле. Меня устроило то, что я увидел.

– «Устроило»?..

– Вполне. Правда, я рассчитывал на деловую беседу, а не на сражение, но все-таки… – Господин Отто вздохнул. – Давайте перейдем к сути. У меня нет наследника, но он мне нужен. И мне, и Берстони. Править должна династия, а не случайный результат господских дрязг. Я предлагаю здесь и сейчас дать начало этой династии.

– То есть? – встряла Ортрун. – Всем перетрахаться?

Владыка, осмотрев поочередно присутствующих, словно всерьез задумался.

– Я не люблю брюнетов, – наконец сказал он, постучав пальцами по столу, – а госпожа Ясинта – берстонцев, так что едва ли будет толк.

– Берстонцы очень славные, – с нарочитой горячностью заверила посланница, – только не в постели. Без обид, друзья.

– Ну что вы, – легко отмахнулся владыка. – Впрочем, мы отвлеклись. Сложилось так, что родовое имя мне передать некому, но земля и имущество должны отойти достойному человеку. Я счел тебя, Модвин, наиболее достойным и, с учетом всех обстоятельств, безопасным выбором.

Даже огоньки в подсвечниках на мгновение замерли.

Посланница Ясинта медленно и задумчиво потерла шрам. У Ортрун было такое лицо, будто ей больше воздуха требовался дословный перевод. Модвин всем своим существом ощутил, как его макнули головой в политику. Освальд наверняка подавился бы от смеха.

Царица сдвинула черные брови и вопросительно кивнула Тильбе.

– Ты усыновить его решил?

– Нет, – подал голос Модвин и сам себя услышал будто сквозь толщу воды. – Владыка имеет право по своему усмотрению распределять владения, которые некому наследовать.

– Совершенно верно, – подтвердил господин Отто. – Кроме того, сейм, который должен был собраться этой зимой, признал бы власть владыки точно так же наследуемой. Сейм, который ты созвала, – продолжал он, коротко взглянув на Ортрун, – признал бы владыкой твоего брата. Вот здесь все и сойдется.

– Так бы и сказал, – негромко произнесла сестра.

– Ты не хотела слушать, – отрезал господин Тильбе и обратился к хаггедкам. – В остальном условия те же: уния через брак. Мой прямой наследник, – веско произнес он, указав на Модвина, и захотелось немедленно спрятать глаза, – и госпожа Нерис, теперь уже царица. – Она как будто хмыкнула. – Мы можем обсудить также…

– Я согласен, – ляпнул Модвин, глядя куда угодно, лишь бы не ей в лицо. Молчание затянулось, и он осторожно добавил: – Сейчас или никогда, правильно?

– Я сказал бы, – протянул владыка, – что чем раньше, тем лучше.

– Ну вот, – подхватил Модвин, все так же избегая смотреть на царицу. – А вы согласны?

Он хотел бы услышать, как она скажет «да» или буркнет «угу», хотя она могла бы даже просто кивнуть. Но надо ведь посмотреть на нее, чтобы увидеть, кивнет ли…

Когда Модвин встретился взглядом с царицей, она сидела, уперев палец в щеку и немного щурясь, а потом ткнула им в Ортрун и сказала:

– Она твоя сестра. – Ортрун изогнула бровь, но промолчала, а Нерис продолжила: – Значит, родная кровь. Значит, ее звери не причинили бы тебе вреда. Ты знал об этом?

Модвин, растерявшись, подумал: «А должен был?» – и честно выпалил:

– Нет.

Царица повела плечом и сложила на коленях руки.

– Хорошо, – сказала она. – Когда будет свадьба?

– Сегодня еще не поздно, – отметил владыка и обратился к посланнице. – Вы ведь проводите такие обряды ночью?

Госпожа Ясинта ответила ему по-хаггедски, они обменялись какими-то замечаниями и сдержанно рассмеялись. Модвин подумал: «Мне надо будет выучить этот язык», – и тут же сам испугался своей мысли. Господин Модвин Фретка, говорящий по-хаггедски. Говорящий Модвин Фретка. Что вообще происходит?

Царица Нерис, едва уловимо улыбаясь, отпила из кубка, и до Модвина начало доходить.

Он женится – наверное, даже сегодня. Он, Модвин Фретка, вступит, мать его, в законный брак – причем, по всей видимости, с самой настоящей хаггедкой. Вот она, перед ним, та самая женщина, которая только что была пленницей его сестры и перебила кучу его союзников. И как она это сделала!..

Господин Тильбе снова вдруг перешел на берстонский.

– Есть какие-то особые условия?

– Должна быть земля и течение, – ответила посланница, приподняв свой нетронутый кубок. – Вода.

– Тут, под стеной, подойдет?

«Канава?!» – осознал в панике Модвин и произнес вслух:

– Нет! – Четыре взгляда вперились в него со всех сторон, и пришлось сглотнуть дрожь в голосе. – Ручей хотя бы…

– Тогда надо будет проехаться, – предупредил владыка.

– Проедемся, – с готовностью сказала Ортрун и пожала плечами в ответ на немое удивление. – Не каждый день у меня братья женятся.

Да уж, в самом деле, подумал Модвин, только в тот раз невестой была одна из внучек позапрошлого владыки, а в этот…

Нерис, царица хаггедская, до дна осушила кубок и взяла второй у тетки из-под носа. Та, увлеченная обсуждением деталей обряда, вовсе не возражала. Модвин опустил глаза, чтобы убедиться, что им налили просто медовой воды – он не имел понятия, почему это важно и важно ли в принципе, но сосредоточил там все свое внимание, – а когда опять поднял взгляд, царица щурилась на него поверх кубка. У Модвина смертельно пересохло в горле.

Видел бы их сейчас Освальд. Может, сидит на вершине придуманной башни и видит. И хохочет, хохочет, надрывая живот.

– Последний вопрос на сегодня, – с явным облегчением проговорил господин Отто, обращаясь к царице. – Ваша дочь и наследование власти над единой страной.

«Ох, проклятье, – только и смог подумать Модвин, – у нее же есть дочь».

– Басти будет первая, – строго сказала Нерис. – Как раньше условились.

– Справедливо, – согласился владыка. – Предлагаю уравнять весы ее помолвкой с кем-то из твоих сыновей.

Ортрун укусила ноготь и ответила:

– С Томашем.

Господин Отто устало отмахнулся.

– Скажешь это стряпчим. Мне решительно все равно. Как и вам, я думаю.

Посланница Ясинта стукнула друг об друга два пальца, прошелестев короткое слово, и Модвин догадался, что она имела в виду: «Близнецы». Царица кивнула, и тогда господин Отто предложил всем разойтись.

Модвин сомневался, что ноги его удержат, но решительно отодвинул стул и поднялся. Вода в кубке задрожала, немного закружилась голова. Голос Ортрун показался колодезным эхом.

– Отто, можно тебя на пару слов?

Владыка задвинул за собой стул и произнес бесстрастно:

– Ты вполне можешь говорить при…

– Это личное.

Господин Тильбе застыл на мгновение, смеряя Ортрун внимательным взглядом, а потом выставил в сторону локоть. Она обхватила его, скомкав в кулаке подол, и они зашагали к выходу рука об руку. Модвин проводил их глазами, а потом понял, что его кубок исчез со стола.

Царица Нерис, стоя у подоконника, делала один глоток за другим и слушала шуршащую речь посланницы. Та явно говорила о небольшом деревянном ящике, с которого только что сняла тонкую овечью шкуру. Модвин ужасно не хотел бы встревать, но не мог пересилить снедающее изнутри любопытство и еще желание оказаться рядом с окном.

– Тут принято делать вид, что все на свете знаешь, – пробормотал он куда-то в пол, – но я, если честно, не имею понятия… Что стало с царицей Шакти?

Ясинта резко набрала в грудь воздуха, и Модвин испугался, что она выдохнет ядовитый пар.

– Она пала в бою, – ровным голосом ответила Нерис. – Как должно.

Модвин крепко сцепил за спиной руки и сказал:

– Я соболезную.

Царица кивнула, опустила взгляд и отвернулась к ящику.

– До встречи, – вежливо произнесла Ясинта и показала жестом: «Выметайся».

Модвин был совершенно уверен, что вышел из этого зала с первой своей сединой.

Он пытался увидеть ее, стоя перед огромным зеркалом, но волосы были черные, чистые и короткие – обыкновенные, в общем. Модвин всегда избегал отражения в зеркале, но в этот раз был особый случай.

«Она видит меня таким же? – думал он, разглядывая чересчур знакомые черты. – Или… немного другим?»

Каким именно «другим» он хотел бы казаться невесте, Модвин, конечно же, не представлял.

– Почему вы мне помогаете? – спросил он Колету Гоздаву, когда та больно ткнула его железным острием.

– Потому что твоя драная сестрица, – процедила женщина, зажимая в зубах еще одну булавку, – заниматься этим не станет. А ты не должен позориться, раз уж представляешь наше государство. – Колета заколола бордовую ткань на его плече и облизнула губы. – Лично к тебе у меня нет никаких претензий. Я знала твою маму. Она была красавица. Ты на нее похож.

– Вы с ней дружили?

Колета даже слюной брызнула.

– Ха! Никто не дружил с Мергардис. Ей, в основном, завидовали. Поздняя дочка-любимица, еще и с таким наследством. Она была слишком высокомерная, чтобы с первого взгляда влюбиться в какого-то оруженосца, хотя в него, вообще-то, влюблялись все. Знаешь, за что твоему отцу дали господское право?

– За воинскую доблесть?.. – протянул Модвин, до этого мига уверенный, что точно знает ответ.

– Можно и так сказать, – усмехнулась Колета, развернув его к себе лицом. – При Сонном поле он сдернул владычьего сына с пути боевой колесницы, а потом запрыгнул туда хорьком, перебил охрану возницы и с боевым кличем отрубил ей голову. Там было все так по-геройски, вроде: «За Берстонь и владыку!» – произнесла она с чувством, и Модвин тихонько кашлянул от очередного укола. – Я тоже не поверила бы, но мне довелось знать Артуша. Он любил свою страну почти так же сильно, как любил Мергардис. Это было взаимно у всех трех сторон. Наверное, будь Берстонь женщиной, Артуш бы взял ее замуж.

«Берстонь была бы жутко сварливой женщиной», – подумал Модвин и спросил:

– Ортрун правда очень похожа на отца?

– Правда, – ответила госпожа, пересчитав на Модвине пуговицы. – Я бы сказала, даже чересчур.

Модвин услышал, как распахнулась дверь, и, насколько мог, повернулся, чтобы разглядеть вошедшего.

– Ой, – раздалось немного снизу, – какой вы. – Фабек осторожно перегнулся через порог. – А госпожу Ортрун не видели? Там гетман очнулся.

– М-м, – задумчиво произнесла Колета Гоздава. – Родные стены помогли, не иначе.

Модвин, торопясь снять истыканный булавками дублет, что-то в нем разорвал, кажется, но не стал беспокоиться – ткань все равно должны были сейчас подшивать. Колета сделала знак служанке, и та мигом упорхнула, унося прочь одежду покойного господина. Модвин вышел следом за ней, и Фабек, объяснив ему дорогу, помчался дальше разыскивать Ортрун.

Сестра вышла навстречу уже в нужном коридоре. Они с Модвином молча и одновременно толкнули дверные створки. В нос ударила сладкая вонь горелой плоти, смешанная с ароматом трав. Комната была полутемная и не слишком большая, но едва ли кого-то здесь волновала теснота.

Мартин Венжега, вытянувший ноги к холодному камину, кивнул Модвину в знак приветствия и осмотрел желтое платье Ортрун с плохо скрываемым удивлением. В дальнем углу, над жаровней, как над походным костром, склонились мастер-лекарь и какая-то женщина – Модвин ее вроде бы еще не встречал. Он удостоверился в этом, когда их тихий разговор прервался – женщина, подняв голову, ткнула мастера в плечо и произнесла громким шепотом:

– Это она?!

Видимо, это Ортрун как раз имелась в виду, потому что лекарь в ответ послал собеседнице очень тяжелый взгляд. Та только цокнула и закатила глаза, слегка сдвинув усеянные золотыми колечками брови.

«Может ли этот день стать еще безумнее?» – задался Модвин совершенно праздным вопросом.

Ортрун не обратила на все это никакого внимания: она с порога бросилась к кровати. Гетмана укрыли одеялом выше пояса, а поверх одеяла лежала забинтованная в кисти рука – только одна рука, левая. Второй не было вообще нигде.

Модвин посмотрел на лекаря. Женщина с кольцами уже испарилась. Мастер снял ковш с жаровни и вылил кипящую воду в глубокую миску на столе. Умей он читать мысли, за Модвина ему сейчас пришлось бы додумывать.

Ортрун сидела у гетмана в ногах, покачиваясь вперед-назад, и сжимала в руках край тонкого одеяла, как будто боялась трогать самого Збинека. Однако он все равно пошевелился, пробуждаясь от сна, а не от забытья. Едва подняв опухшие веки, гетман тут же прохрипел:

– Ортрун…

Она схватила его за уцелевшую руку и откликнулась:

– Да.

Гетман тоже услышал придыхание в ее голосе и нахмурился.

– Это?..

– Это значит «да». Только встань на ноги.

– Точно?

– Да! – воскликнула Ортрун, похоже, немного громче, чем собиралась.

Неловкая пауза не продлилась долго. Сестра стрельнула взглядом по сторонам, коснулась губами потного гетманова лба, подобрала юбку и ушла, что-то пробурчав про рваные подолы.

Збинек, чуть-чуть приподнявшись, провожал ее сияющим от счастья взглядом, пока не захлопнулась дверь.

– Три раза «да», – протянул он, откинув голову на подушку. – Слышишь, Венжега? Кони двинешь – может, и твоя сдастся.

Хорунжий кашлянул и расхохотался.

– Я рад, что ты не умер, – сказал Модвин.

– Я тоже, малой, – прокряхтел гетман. – Я тоже.

К ночи он вроде бы мог уже сидеть в постели и порывался даже провести обряд – берстонскую часть обряда, то есть, зачитать клятвы, – но владыка и лекарь в один голос ему запретили.

На конюшне, одетый в подшитый наряд с чужого плеча и потеющий от волнения, Модвин оглядывался по сторонам, как накануне, и нигде не мог найти сестру. Слуги оседлали ему какого-то гнедого – вороной, похоже, ускакал с концами – и трясли зажженными фонарями, мол, уже пора. Модвин в ответ тряс головой и махал руками, пропускал мимо ушей вопросы и замечания, чуть не втемяшился в одну из охранниц Ясинты и с опозданием вспомнил, что хаггедки все уехали вперед.

– Ты идешь? – позвала Ортрун, обернувшись у денников, и натянула повыше пышный черный рукав.

Модвин забыл, что собирался спросить у нее, когда увидит, молча кивнул и заторопился следом.

Ворота, недавно смазанные, блеснули петлями в дрожащем свете огней и открылись, не поднимая шума. Спереди и сзади ехали по двое гвардейцы владыки рядом с хорунжими – Мартин Венжега, самый из них родовитый, не мог такое дело, конечно же, пропустить. Мышецкие тоже поехали бы, наверное, но они остались в Сааргете. И Рагны тут не было. Модвин ехал через расположившийся вокруг замка лагерь и думал, что ей было бы любопытно на это взглянуть.

– Поздгхавляю! – прокричал вслед картавый из хоругви Лефгера.

– Разоделись-то, – фыркнул с противоположной стороны незнакомец, греющий руки у костра.

Очень, очень многим не хватило места внутри стен, и они поделились надвое по понятному принципу, образовав коридор, через который можно было попасть к большому полю. Потом, преодолев его, надо будет взять чуть южнее, и вскоре тропинка выведет к быстрому ручью.

– Местные вроде бы зовут его Брызгой, – рассказывал по пути гвардеец с плоским носом. – Хотя мне кажется, он больше похож на Струйку.

Модвин время от времени угукал в ответ, стараясь лишний раз не размыкать пересохших губ.

Ряды высоких факелов было прекрасно видно издалека, еще с поля. Гнедой под седлом ступал спокойно и выверенно, так что дрожь в теле не получалось списать на конский шаг. Вся клятая слюна куда-то рассосалась, во рту было противно и горько, и Модвин лихорадочно думал: «Мне надо что-нибудь выпить, прежде чем целовать ее. Если она позволит себя целовать».

Чуть позже, спешившись и покорно отдав поводья, он вспомнил, что традиция и так требует от жениха и невесты выпить по целому кубку, а потом, когда оба принесут брачные клятвы, скрепить их поцелуем. Однако среди собравшихся оказались хаггедцы с хаггедками – правда, хаггедки были все не те, – и Модвин осознал, что обряд проходит под открытым небом и вот у этого быстрого ручья, поскольку того требует их традиция. Это ведь все обсуждалось в его присутствии. Он, кажется, даже на чем-то сумел настоять. Теперь он переставлял ноги, двигаясь вдоль коридора из горящих факелов и острых взглядов, и только один, пожалуй, толкал его вперед. Ортрун остановилась на почтительном расстоянии от замыкающего проход старого дерева и шепнула в спину:

– Крепись.

К владыке Модвин подошел в одиночестве.

Господин Отто кивнул ему, заткнув большой палец за перевязь с длинным мечом, и на голове его блеснул серебряный обруч. Модвин не совсем так его себе представлял. Казалось, символ владычьей власти должен быть широким, массивным и, может, филигранным, но обруч, как мелкая волна на озере, изгибался в острие в самом центре и выглядел совсем просто, хотя от этого не менее тяжело.

– Она скоро будет, – произнес Отто Тильбе таким тоном, как будто пытался Модвина успокоить.

Его не успокоила бы сейчас даже смерть.

Лоб ужасно чесался снаружи и изнутри. Модвин сцепил за спиной руки, чтобы не разодрать кожу в кровь. Время тянулось, как жидкий сахар на огне, пока ближайший к Модвину хаггедец, высокий блондин с косичкой в бороде, вдруг не вскинул голову, резко расправив плечи.

Все посмотрели туда же, куда и он, в ночной полумрак, и время замерло, как сжавшееся в груди Модвина сердце. Оно снова забилось, наверное, в такт ударам тяжелых копыт.

В пятне света сначала появилась черная морда, а потом засияли ветвистые золотые рога. Лось ступал все медленнее с каждым шагом, и идущие рядом женщины, как будто подбадривая, гладили широкие бока.

Царица сидела верхом на его горбатой спине и держала ровную, горделивую осанку. Она оделась во все черное, за исключением зеленого пояса на талии, заплела волосы в тугие косы над ухом, оставив распущенные короткие пряди с другой стороны, подвела углем темные глаза. Наверное, царице помогали со всем этим, как Модвину с его дурацким дублетом, но невозможно было представить рядом с ней других.

Он даже чуть-чуть расстроился, когда в десятке шагов от дерева Нерис ловко спрыгнула на землю. Ясинта подошла к ней – она была повыше примерно на полголовы, – что-то негромко сказала и обхватила лося за искрящиеся рога. Под ее бледными пальцами золото смазалось. Нерис достала из-за спины длинный нож. Модвин забыл вдохнуть.

Царица шепнула слово на родном языке, лось взревел, и из раны на мощной шее полилась кровь. Плосконосый гвардеец, который «брызга и струйка», смотрел на все это диким неосмысленным взглядом.

Ладно, подумалось Модвину, это все же иш’тарзы, хаггедки. Без убийств, видимо, не обойтись никак. Горло не ему режут, и на том спасибо.

Хаггедки из свиты посланницы принесли от ручья два наполненных деревянных кубка, вручили госпоже Ясинте, и та помогла царице омыть измазанные кровью руки. Она потом вытерла их прямо о шаровары, кивнула тетке, чуть задрала подбородок и направилась к Модвину.

Он никогда и никак не представлял свою свадьбу – хоть и знал, что событие это, в общем, неизбежное, – но такое ему бы и в лихорадочном сне не приснилось: тут готовились произносить брачные клятвы, а чуть позади дюжина чужеземцев, навалившись дружно на мертвого зверя, с глухим ворчанием тащила его в темноту. Сердце безобразно засуетилось под ребрами, как грызущая собственный хвост собака, когда Нерис, царица хаггедская, встала рядом, плечом к плечу.

– Семя и лоно, – негромко произнес владыка, кивнув по очереди им обоим. – Мевзан се раис, – повторил он по-хаггедски, и Модвин заполнил гудящую голову эхом этих слов, чтобы попытаться запомнить их звучание.

Он прослушал все, что дальше говорил господин Отто, и был почти уверен, что его не слушала Нерис. Модвин косился на нее, стараясь, чтобы она не почуяла, и видел, как дрожит на выдохах обвивающий шею шнурок с колдовской подвеской.

Владыка умолк. Жених и невеста повернулись лицом друг к другу и приняли из рук госпожи Ясинты наполовину полные кубки, в которых откуда-то взялось молоко.

– Не досуха, – шепотом подсказала посланница.

Модвин, дай ему волю, выпил бы целую реку, но сделал, как было велено, всего глоток. Царица едва пригубила молоко и облизнулась, глядя ему в лицо.

Владыка дождался, пока заберут кубки, и глубоко вдохнул.

– Модвин из Сааргета, – громко провозгласил он куда-то в ночь, – сын Артуша и Мергардис, рода древнего и благородного. Ты клянешься своим честным именем любить эту женщину и не иметь иного потомства, кроме прижитого с нею. Ты клянешься землей своей – лелеять ее. Клянешься мечом своим – защищать ее.

– Я клянусь, – сказал Модвин и склонил голову, потому что так ему велел обычай и потому что иначе он просто не мог.

– Нерис из Хаггеды, – донеслось через звон в ушах, – дочь Салиш и Коотиса, рода крепкого и прославленного. Ты своей кровью клянешься любить этого мужчину и продолжать исток его. – Царица тоже посмотрела вниз, и Модвин отчего-то ужасно смутился. – Ты клянешься пóтом своим – держать ваши пашни и кущи. Клянешься своими слезами… – проговорил владыка и вдруг, запнувшись, будто бы с улыбкой продолжил: – Не лить их понапрасну.

Кажется, он должен был сказать что-то другое, но Модвин в жизни не вспомнил бы, что именно. Нерис шмыгнула носом, подняла на него блестящие глаза и сказала:

– Клянусь.

Модвин безотчетно протянул к ней руку, стер большим пальцем слезу со щеки, шагнул навстречу и поцеловал в губы. Она ответила ему, прильнула ближе, и он почти подхватил ее за талию, когда господин Тильбе сказал:

– Да будет так.

И Модвин, вспомнив, что они здесь не одни, посмотрел на жену и глупо ей улыбнулся. Она чуть приподняла уголки губ, и его насквозь прошиб ледяной пот. Модвин догадывался, как отличить учтивость от искренности, и то, что он увидел, искренностью не было.

Через головную боль, отсветы факелов, голоса и мрак не хотелось продираться. Тем сильнее Модвин удивился, когда через все это к нему продрался отцовский кинжал.

Ну да, снова пронеслось в мыслях, иш’тарзы, хаггедки, убийства. Обряд закончен, необходимый брак заключен, теперь и от жениха можно избавиться.

Потом Модвин понял, что госпожа Ясинта держит кинжал рукоятью от себя и протягивает ему, возвращая.

– Славная вещь, – с улыбкой сказала посланница. – Спасибо, что одолжили.

Модвин, ожидавший от нее скорее плевка в лицо, чем подобных слов, растерянно кивнул.

– Мы теперь на «вы»?

– Разумеется. Вы же мой царь.

Он сглотнул, осмотрелся и не нашел царицу. Все, в том числе Отто Тильбе, похватали факелы и садились в седла, торопясь под крышу и защиту каменных стен.

Модвин задумался: а что это значит вообще – быть царем? От него ожидают чего-то конкретного? Он должен стоять по-особенному или тянуть свистящие? И ведь никто нерасскажет ему, никто не объяснит. В Хаггеде еще не было царей. Он, Модвин – первый.

Покачиваясь в седле, он пытался переварить эту мысль, но она встала комом где-то у хребта.

– Подарите его ей, когда останетесь наедине, – посоветовала госпожа Ясинта и указала на возвращенный кинжал.

– Это тоже такая традиция? – спросил Модвин, хотя в данный момент ему было решительно все равно.

– Нечто похожее, – задумчиво ответила хаггедка. – У нас говорят, что брак – это сражение, где не должно быть проигравших и победителей.

Перед сражением, ясное дело, вооружаются. Модвин начал понимать принцип. Или ему так казалось. Он снова столкнулся с царицей у входа в обеденный зал, где устроили маленький и суетливый пир, и мысли снова запутались в тугие узлы.

Ее косы, осенило вдруг Модвина. Он где-то читал или слышал, что иш’тарзы так заплетаются перед битвой.

Нерис чуть-чуть побыла рядом и пошла к столам с едой.

– Ну, как ощущения? – спросила Ортрун, стукнув Модвина ладонью в спину. Он ничего не ответил, и она предложила ему вина. – Думаю, вам пора в спальню.

– Я тоже так думаю, – сказал Модвин, приняв наполненный кубок из рук сестры.

– И что останавливает?

Они переглянулись, звякнули резными ободками и, выпив, разошлись в разные стороны.

В этом зале все просто ели и переговаривались. Никаких танцев и музыки – да и правильно, в общем. Сегодня у них тут свадьба, а завтра пройдут похороны. Братские могилы на поле уже закопали, наверное. И сколько могил еще предстоит закопать?

Может быть, собравшиеся здесь люди тоже скоро в них лягут. Давеча лично Модвин многих пытался убить. Он узнавал людей из свиты господина Кавенги – того, который льет пушки для владыки Отто, – и прислугу Корсахов, и Верле, и Раске, и Дубских, и все они присутствовали, чтобы набить желудки и засвидетельствовать династический брак.

Даже мастер Алеш заглянул ненадолго. Он взял с одного из столов наполненный кубок, принюхался, вернул его на место и кивнул подошедшему Модвину, быстро сочинив комплимент.

– Вы красивая пара.

– Спасибо, – сдержанно поблагодарил он, наблюдая за Нерис, шепчущейся с посланницей. – Если б это еще хоть что-нибудь значило.

– Хм, – произнес лекарь и пожал плечами. – Ну, не все сразу.

«Да куда уж больше», – со вздохом подумал Модвин и пересекся взглядом с царицей.

Вокруг нее никого не было. Она стояла спиной к столу, опираясь на него рукой, и жевала один за другим кусочки сушеных яблок. Нерис смотрела с прищуром, и Модвин чувствовал, что ей как будто нравится его смущать.

Все это было как-то очень странно. Немножко хорошо даже, но слишком быстро. Он забеспокоился еще сильнее, когда царица, закинув в рот последнюю дольку яблока, вдруг оттолкнулась от стола и подошла поближе.

– Вкусно, – с присвистом произнесла она и взяла Модвина под руку так же, как сегодня Ортрун – владыку. – Пошли отсюда.

Гости с умеренной торжественностью сопроводили их до спальни и, закрыв за молодыми дверь, немедленно расползлись по собственным комнатам. Как только шаги утихли, Модвин, оценив щедро освещенную лампами скудную обстановку, встал спиной к заправленной кровати и собрался с мыслями.

– У меня для тебя подарок, – сказал он и протянул Нерис отцовский кинжал.

Она очень спокойно приняла его, с благодарностью кивнула и, заправляя за пояс, сказала вдруг:

– Учти, что я не собираюсь от тебя рожать.

– Уф, – выдохнул Модвин, и она удивленно приподняла брови.

– Ты этому радуешься?

– Честно? Лучшая новость за день.

– Ты странный, – негромко ответила Нерис.

– Наверное, – пробормотал он и только тогда заметил, как помрачнело ее лицо. Модвин даже вздрогнул, когда царица от него отвернулась, и затараторил: – Я не… То есть… Прости! Я не имел в виду, что не рад этой свадьбе, просто… Все очень неожиданно и как-то…

– Угу, – буркнула Нерис, укутывая плечи в расшитое покрывало вместо теплого плаща, и направилась к выходу.

– Постой, – выпалил Модвин ей в спину, – а брачной ночи у нас тоже не будет?..

Царица развернулась на пороге, уткнула кулак в бок и другой рукой указала на окно.

– Ночь, – отчеканила Нерис и перевела палец на Модвина. – Муж. – Она кивнула в сторону кровати и развела руками. – Спи.

Он успел только рот открыть, а она уже притворила за собой дверь.

Ну, что ж, промелькнуло тогда в голове. За первый день брака говорили они гораздо больше, чем трахались.

Модвин камнем рухнул, как был, в одежде, на идеально гладкую постель, с гаснущей тревогой подумал о горящих лампах и провалился в глубокий сон.

Очнувшись в кромешной тьме, он испугался до смерти, потому что почувствовал на себе направленный из этой тьмы взгляд. В окне не было никаких очертаний, но Модвин точно знал – смотрели оттуда. Он едва дышал, остерегаясь тревожить вязкую черноту, а когда глаза привыкли к обстановке, то повернулся на бок и шепнул:

– Не спится?

Нерис моргнула. Модвин снова ошибся насчет окна. Это просто она лежала напротив и молча разглядывала его лицо.

– Ты меня выручил, – вполголоса сказала Нерис. – Спасибо.

Он вдруг расхотел зевать и ответил:

– Не за что.

Она улыбнулась – было очень темно, но в этом Модвин точно ошибиться не мог. Она улыбнулась – и ласково провела пальцем по его щеке.

– Не сегодня, хорошо?

– Как скажешь.

Нерис убрала руку, прижала к груди, на которой висел длинный шерстяной шнурок, и отвернулась. Модвин тоже улегся на другой бок и, закрыв глаза, тягуче выдохнул.

До рассвета они проспали спина к спине.

Глава 6. Измены

Тот рассвет был мягкий и теплый, как старое золото. К нему примешивались медь и бронза, разливались и плыли над соленой водой. Волна разбивалась о берег алмазной россыпью, и свет танцевал на ней, словно дитя, беззаботный. Самый последний рассвет не всегда значит самый красивый, но для царицы Шакти солнце постаралось на славу.

Морской ветер нес прах и морось. Кипарисы, качая кронами, звали его играться в своих ветвях. Ветер огибал скалы – стены острова-крепости – и шептал высоким деревьям: «Сегодня». Женщины заправляли за уши пряди седых волос, чтобы лучше слышать этот тихий шепот и чтобы локоны не цеплялись за тетиву.

Врагов было намного больше. Иш’тарзы всегда знали, как побеждать в таких битвах, но в то утро никто не думал о победе – они встали плечом к плечу, чтобы продержаться так долго, как позволит добрая Сестра сестер. Она подарила им дни и ночи, когда смуглокожие тела плавали в воде вместо водорослей. Крики довольных чаек заменяли вой горнов. Всюду витал запах соли: моря и пота под крепкой броней.

Танаис должна была нести на плече колчан, но ремень оттянула увесистая сумка. Когда засвистели стрелы, она едва все не бросила, с трудом усидела во мраке глубокой пещеры. Этот остров должен был похоронить и ее, но царица Шакти велела уходить.

«Ты передашь моей наследнице весть и власть, – сказала она под покровом последней ночи. – Или сделаешь так, что она их получит».

Далекий, тяжелый и полный опасностей путь. Танаис всегда ступала на него без оглядки, если была на то царицына воля. В этот раз она поклонилась матери, как и прежде, но поднялась на ноги лишь после того, как Шакти коснулась пальцами ее шрама. Танаис получила его, сражаясь за свою царицу. Она надеялась, судьба позволит ей так же умереть. Однако судьба погладила ласково густые темные волосы и шепнула голосом Матери всех матерей: «Тебе, Танаис, вечной страннице, в пути между прошлым и будущим – самое место».

Гудели снаружи отзвуки отчаянной схватки, доносились боевые кличи врагов. Танаис слушала и запоминала. Она дышала размеренно, зная, что каждый вздох сопровождает смерть. Один из этих вздохов был за старого вдового Циллара, с которым всегда было лучше, чем без него.

«Прощай, Танаис прекрасная, – сказал он под покровом последней ночи. – Может, ты и меня будешь иногда вспоминать».

И когда позади остался только шум прибоя, яркий свет полуденного солнца и запах объятых пламенем кипарисов, Танаис вспомнила по имени каждого, кого этот остров похоронил. Она снова ступила на опасный путь и один-единственный раз обернулась.

– Танаис умерла на моих руках, – сказала Ясинта, запустив тонкие пальцы в овечью шерсть. – Недалеко от деревни Таловцы, у самой границы. Там было логово гинават, они ждали поставку, но мы сорвали ее с обеих сторон, не сговариваясь. Это было как в тереме – я слышала о свадьбе Шииры. Жестокая, напрочь безумная резня. Танаис уже была ранена, и все вышло так… Знаешь, я никогда не любила драться, но в тот раз, кажется, вскрыла больше глоток, чем за всю свою долгую жизнь.

Ясинта вытащила из овчины клопа, раздавила и выбросила в окно. Нерис проследила за его полетом и опять опустила глаза вниз. Она сидела на подоконнике, едва касаясь ногами пола, а на коленях держала маленький сундук. Крышка была поднята, в ее углублении скомкался отрез белой парчи, и огоньки вонючих берстонских свеч ползали по золотому обручу из сплетенных корней.

Царица Шакти умалчивала о многом. Она долгие годы молчала и об этой короне. Бабушка сделала ее собственными руками, но никогда не считала своей. Из корней выросло три золотых ствола, на них распустились зеленые кроны из жадеита, а под каждым деревом – ольхой, сосной и плакучей ивой – легли кровавыми каплями круглые рубины. Крошечные шершавые звери и птицы, вырезанные, кажется, из обычного ясеня, замерли на обруче в ожидании, когда их призовут.

– Она говорила когда-нибудь, зачем нужны все три Корня? – спросила Нерис, протерев уголком ткани выступающий вниз золотой зубец.

Ясинта расстелила овчину на подоконнике и разгладила спутанную шерсть.

– Только однажды, когда мы с ней были у колдовской ивы. Я просила о милости Мать матерей, потому что боялась навсегда остаться бесплодной, а царица сказала тогда: «У тебя будет три дочери». Я не решилась спросить, с чего она это взяла. Тут особое место, сказала она еще. Здесь чрево великой матери, под высокой сосной – ее сердце, а разум спрятан в корнях старой ольхи. Она хочет стать снова единой, потому что не должен разум быть отделен от тела. Полузабытая уже легенда, но Шакти помнила их все. Она всегда была… Что такое? О чем ты задумалась?

– Я слушаю, – отозвалась Нерис, прогоняя постыдную горечь.

Тело отдельно от разума – это ей было знакомо, даже пару раз. Каждый такой «раз» имел мужское имя и мерзкое лицо. На мальчишку-Фретку хоть взглянуть можно было без слез, но этот выбор за Нерис сделал берстонский владыка.

– Даже царица Шакти иногда ошибалась, – с печальной улыбкой сказала Ясинта, родившая только двух, а не трех дочерей. – Но в одном ее решении нет никаких сомнений. Я при всех вручу тебе эту корону, когда закончим свадебный обряд.

– Нет, – ответила Нерис и захлопнула крышку сундука, – когда победим.

Ясинта, ожидавшая от нее именно такого ответа, укутала ящик в овчину и задвинула в угол.

– Это будет непросто, – произнесла она оледеневшим голосом. – Гинават уже здесь, везде и всюду. Маленькие ячейки, передовые отряды, группы разведчиков. Они оплели эту землю, как тысяченогий паук.

– Они могут колдовать?

– Нет, насколько я знаю. Но в Хаггеде с ними будут те, кто может. Все Иголки, – с тяжелым вздохом начала перечислять Ясинта, – ваасы, хевсеты. Ацеры, конечно – куда ж без кровинушки.

– А сампаты? – напомнила Нерис.

– С нами. Только молодые хранители предали нас.

Аж челюсти свело от бессильной злобы. Ну разумеется, Фаррас в этом участвует. Такой смелый и бойкий, когда посидеть бы тихо. С его-то голосом лаять на языке смуглых – кощунство.

– У меня уже руки чешутся их всех перерезать, – пробурчала Нерис.

– Так и поступим, – поддержала Ясинта, и шрам ее пошел складками из-за кривой улыбки. – С этими уродами, кошечка, никакой дипломатии.

Нерис кивнула. Так и поступим, да. Осталось дождаться берстонцев, и их клятого пороха, и обещанных владыкой пушек. Всего несколько дней, а потом вперед, на восток – до самого дальнего края земли.

– Звучит очень здорово, – мрачно произнесла Нерис, – но больше всего меня волнует Басти.

Она с дедом и тетками добралась до глухой деревни у Сонного поля – Хесида оттуда о них сообщила. В тех краях, по последним сведениям, все было тихо и гладко, но у Нерис сердце колотилось о стенки желудка, потому что Фаррас искал свою дочь, а он, зараза, настырный до смерти.

– Новых весточек не было, – сказала Ясинта и крепко взяла ее за руку. – Я не могу успокоить тебя. Прости, кошечка. Нужно подождать.

«Пустырник, боярышник, ромашка, – перечислила память голосом Танаис. – Чтобы прогнать тревоги и заснуть».

Ждать еще несколько дней, прежде чем хоть тронуться с места. Нужно чем-то заняться в эти несколько дней.

Чуть-чуть отдохнув после свадьбы, посмотрев на похороны и пережив лавину сопровождавшей все это болтовни, Нерис решила вернуться к месту, где проводили брачный обряд – там, у хлипкого берега, росли дикие травы, из которых можно было собрать один толковый отвар. Испуганный конюшонок вслепую оседлал лошадь, словно всерьез боялся, что за поднятый на царицу взгляд его жестоко накажут. Расставленные и разбросанные повсюду вояки, блестящие кожей, металлом и потными лицами, душили и освещали двор пуще летнего солнца. Особенно гвардейцы владыки в этом усердствовали – их заинтересовало, кажется, кто выезжает из замка. Они проводили Нерис взглядами и подались вперед, чтобы шагнуть следом, но она щелкнула в воздухе пальцами, как будто сбивала с одежды катышек, и до ребят дошло.

По лагерю под стенами лошадь шла бодрой рысью, за его пределами взяла галоп. Тут было рукой подать, но Нерис очень хотелось, чтобы в ушах посвистело – так можно было представить, что она уже в Хаггеде. Впрочем, даже когда она доберется до дома, берстонцы окажутся там вместе с ней. Нерис была рада этому, но продолжала их клясть: они придут на помощь в трудную минуту и разбубнятся тут же о своих делишках. Тильбе хоть говорит по-хаггедски, а эти Фретки…

Что за жуткое имя такое – Модвин Фретка? Ни одного хоть сколько-нибудь приятного звука. Да и сестрица тоже: выглядит как зовется. Вот горбоносый, Збинек – тоже слегка грубовато, но, в общем-то…

Нерис рванула поводья, заслышав примешанный к свисту ветра шепот воды, бросила стремена и прямо со вздыбленной лошади спрыгнула на землю. Примятые дикие травы рисовали вдоль берега свежий след копыт. Конь прошел здесь только что. Пасся, как бесхозный. Вдали, на крутом возвышении, откуда брызгался вниз быстрый ручеек, его воду жадно пил, склонив белогривую голову, оседланный соловый Имбирь.

Тут же напрочь забыв про берстонскую клячу, Нерис опрометью помчалась вперед.

Она обожглась о горячую шею, длинная мягкая грива защекотала кожу, но Нерис улыбнулась сквозь слезы и крепче прижалась к любимому коню.

«Если Басти захочет кататься, – подумала она, боднув его лбом в красивую светлую морду, – будем ездить, пока не выпадем из седла».

Имбирь протяжно фыркнул, и Нерис глупо хихикнула, как будто он ей возражал. Жеребец встряхнул гривой и снова принялся пить из ручья. Он встал к Нерис тем боком, где она привыкла пристегивать длинные ножны.

Меч оказался на месте, и в голове что-то звякнуло. Ручей расшипелся вдруг, как обозленный уж. Нерис зажала в кулак колдовской амулет.

– Прости, – заговорило с ней дрожащее эхо, – не особенно тянет на свадебный подарок, но это ты, по крайней мере, точно примешь.

Нерис выхватила из ножен меч и, сгруппировавшись, быстро осмотрелась вокруг.

– Где ты, маззанский выродок?! – прокричала она, и Имбирь, вскинув голову, жалобно заржал.

Еще бы – наверное, мерзко до ужаса, когда сразу двое лезут в голову со своими громкими мыслями.

– Не далеко, не близко, – ответил Мескер.

Он издевался над ней, как обычно. Как раньше. Нерис, мечущаяся из стороны в сторону, взмахнула мечом и срубила верхушку цветущего куста.

Что за поганый трус! Как у него все просто! Предал и продал ее, бросил прямо в слюнявые берстонские пасти, а теперь…

– Я не бросал тебя. Я всю дорогу был рядом и готов вмешаться, если они попытаются тебе навредить.

Нерис сжала меч крепче, но опустила его. Те два урода знали, что за ними следят, и как будто побаивались. Но разве…

Она вспомнила вдруг свою попытку побега. Взмах крыльев над костром?.. И это вся его помощь?!

– А ну вылезай, изменник! – рявкнула она прямо в воду, чтоб Мескеру там аукнулось.

– Чтоб ты меня зарезала? – эхом откликнулся он. – Извини, не стану. Я очень хочу жить, Нерис. Надеялся, ты тоже этого захочешь.

Имбирь тревожно забил копытом мокрую землю.

– Ах, тебе жить захотелось?! – прошипела Нерис, до боли в костяшках стиснув рукоять меча. – Змеиная яма, Мескер! По тебе плачет целая яма ядовитых змей!

Он помолчал и где-то там, далеко, у устья или истока быстрого ручья, наверняка натянул на нос свой дурацкий шарф.

– Прощай, моя царица.

И все? Оно того стоило, сюда соваться и вот так мурыжить бедного Имбиря?

– Стоило, чтобы снова увидеть, как ты улыбаешься.

Нерис зарычала и изо всех сил пнула маленький круглый камень.

– Я бы улыбнулась шире, если бы кто-нибудь принес мне твои яйца!

– А что случилось?.. – пробулькали позади.

Как оказалось, с мечом у горла юный господин Модвин Фретка умел глядеть еще тоскливее обычного.

– Тебе-то что? – процедила Нерис, случайно вспомнив, что с ним надо говорить по-берстонски.

Тоскливый взгляд растерянно забегал туда-сюда.

– Просто ты кричишь на воду и на коня… – Юнец зачем-то вертел головой, указывая на то, о чем говорил. – А, постой, я, кажется… Кто там, на другом берегу?

Нерис выругалась, развернулась на месте, резким движением сунула в ножны меч и вскочила в седло. Когда она проезжала мимо, две берстонские клячи – ее и, видимо, Фретки – испуганно жались друг к другу, будто их собирались пустить на мясо. Земля вздрогнула, но Нерис едва заметила это. Она влетела в поспешно открывшиеся ворота, спешилась и встряхнула конюшонка за воротник, чтобы он уяснил, насколько тщательно нужно ухаживать за Имбирем. Это все видел Стмелик, но, к сожалению, побоялся за слугу вступиться – а то можно было бы прямо здесь довершить начатое на поле с Ухером.

Нерис топтала камни замкового коридора, словно надеясь хоть один из них треснуть пяткой. Правильно говорит Расма: ужасно глупо, что дети родятся только от мужчин. Выгнать бы их всех жить в море, да и дело с концом.

– Тебе не нужна помощь? – гулко отдалось от стен.

Нерис встала посередине и обернулась, натянув выше локтя правый рукав.

– Да что ты все ходишь за мной!

Юный господин Модвин полагал себя, видимо, достаточно юным, чтобы тратить время на долгое обдумывание ответов. Ну, или просто без шлема хуже соображал.

– Я только хотел сказать… – осторожно заговорил он, и Нерис сделала очень глубокий вдох. Фретка с перепугу застрекотал быстрее: – Не покидай замок без сопровождения, пожалуйста. Не то чтобы за тобой следят, просто… Ну ладно, следят немного. Но не в этом смысле. То есть, всего лишь присматривают. Так положено. Ну, чтобы ничего страшного не…

– С этими все понятно, – перебила Нерис, кивнув на каменные стены. – Ты-то чего туда же?

Он от удивления даже приосанился.

– Я твой муж, – произнес Модвин Фретка с тем же удивлением на лице, но не в голосе, – я никуда не денусь.

Нерис прислонилась к стене и склонила голову набок, прицениваясь, а он, опустив плечи, сцепил руки в замок за спиной. Как можно смотреть так затравленно с такой высоты? Юнец и до этих лет не дожил бы, наверное, случись ему уродиться карликом.

– Слушай, – сказала наконец Нерис, сдернув рукав с локтя обратно вниз. – Я верю, что ты хочешь как лучше, но у всякой заботы, как у ответственности, есть свои границы. Даже Басти знает это, а ей всего три года.

Модвин Фретка сглотнул, и Нерис, уже понимая, что он сейчас что-нибудь спросит, скрестила руки на груди.

– Я, кстати, хотел спросить… Почему ее так зовут? Это же вроде что-то значит?

Нерис ожидала другого вопроса, на который было бы меньше желания отвечать. Но она все равно повела плечом и бросила:

– Да так, глупости.

Юнец решил упорствовать.

– Это важно для тебя, значит, и для меня тоже, – ответил он с уверенностью. Нерис только вскинула брови. Уверенность улетучилась, и Модвин Фретка принялся искать ее у себя под ногами. – Хотя, если не хочешь говорить об этом, я…

– Ты быстро учишься, – усмехнулась Нерис и, коснувшись воспоминаний, тихонько вздохнула. – Басти значит «котенок». Я очень любила котят, когда была маленькой.

– А я их боялся, – сказал Модвин как будто бы даже с улыбкой. – Думал, они меня расцарапают. – Только теперь он поднял наконец чернющие, с блеском и искорками глаза. – Ну не смейся! Я же не знал тогда, что я колдун.

– А что, теперь пусть все знают? – шикнул ему в спину, приближаясь большими шагами, один из Фреткиных главарей, Нагоска, за которым бесшумно следовала задумчивая Ясинта. Модвин без труда спрятал улыбку, а Нерис и дальше хихикала. – Идемте, гетман зовет.

Нагоска спешно уводил господина прочь, и тот всего раз, не дойдя до угла, оглянулся. Нерис угомонила дурацкий смешок и кивнула. Модвин ответил тем же и скрылся за поворотом. Ясинта, подкравшись и ухватив Нерис под руку, чтобы увести в противоположную сторону, протянула:

– Сдается мне, кошечка, он редкостный прохвост.

Нерис опять усмехнулась.

– Ему еще далеко до сестрицы.

– В каком..? Ах, нет. Я говорю о хорунжем. С нашим юным царем все довольно просто, – вздохнула Ясинта, убедившись, что верхняя галерея двора свободна от посторонних. – Хотя он, по крайней мере, забавный. И влюблен в тебя по уши. Это очень удобно.

– Ясинта!

– Что? – весело отозвалась она и взмахнула рукой над жужжащим по-берстонски роем далеко внизу. – Они все – один народ. Думаешь, брак с мальчишкой Тильбе был бы каким-то другим? – При этих словах улыбка Ясинты дрогнула, а потом медленно потухла. Нерис больше всего на свете хотела услышать сейчас голос дочери, взахлеб рассказывающей про родившихся у ее дикой ласки детенышей. Тетка, словно пересчитывая трещины в дереве, пробежалась пальцами по парапету. – Такие славные были мальчишки.

Нерис облокотилась рядом с ней на перила. По двору перебежками, от одного человека к другому, носился маленький ученик лекаря, с каждым обменивался парой коротких фраз и иногда предлагал сунуть руку в глубокий мешок. Люди доставали оттуда блестящие блямбы, похожие на гигантские безликие монеты, и отпинывали сопровождающую мальчика кошку. Та жалостливо жалась к его ногам, беспрерывно мяукая, и ученик терпеливо через нее перешагивал. Славный мальчишка… Фебек? Нет, Фабек. Нерис точно слышала в пути это имя.

«Славные мальчишки тоже вырастают в мужчин», – подумала она и вспомнила, что сегодня ездила к ручью за особой травой. Мескер, говнюк, отвлек ее. Надо доделать дело.

Нерис вцепилась мыслями в хвост замковой кошки и побежала вслед за маленьким слугой. Тот привел ее к своему мастеру, получил от него указания и опять умчался. Кошка осталась тереться о край усыпанного склянками стола. Лекарь почти споткнулся об нее и цыкнул:

– Брысь!

– Ты мне? – донесся женский голос из дальнего угла комнаты, когда кошка юркнула в коридор.

– Нет, ей, – ответил берстонец и замер с протянутой в сторону двери рукой, заметив на пороге Нерис. Однако он быстро опомнился и почтительно склонил голову. – Не вам, конечно. Прошу прощения. Чем могу помочь?

– Кому? – спросила женщина и вышла на свет, обнимая обеими руками горшок с рассадой, который едва не выронила в резком и глубоком поклоне. – Ох!

Все лицо ее и оба маленьких уха щедро усыпаны были золотыми серьгами, как у красавицы-сампатки в птичий день. Только эта женщина была не красавица и совершенно точно не сампатка.

Нерис, пытаясь понять, как к этому всему относиться, протянула с запинками:

– Мне нужно средство от… для… чтобы не забеременеть.

Лекарь нахмурился, явно озадаченный. С позолоченного лица его подруги мигом исчезло всякое благоговение.

– Бр-р-гх, – произнесла женщина, поежившись, локтем сгребла в сторону часть склянок и поставила горшок на стол. – Не люблю я все эти штуки. Давай-ка сам.

Она, вытирая ладони о юбку, еще раз в спешке поклонилась и вышла. Берстонец дождался, пока дверь закроется, вздохнул и сказал вполголоса:

– Вы бы поосторожнее с такими заявлениями. Ваша личная жизнь – государственное дело.

– Я пришла за травой, а не за советом.

Лекарь только плечами пожал и встал полубоком к столу.

– Вы уже использовали подобные средства? – спросил он обыденным тоном, кивнув на затянутый в лен живот Нерис.

Она фыркнула и рассказала – без имен, коротко, но исчерпывающе, – как ее когда-то предала Танаис.

У лекаря, впрочем, сложилось другое мнение. Он отставил на край стола три маленьких склянки, взял с полки над камином еще одну и сказал:

– Тогда она спасла жизнь не только вашей дочери, но и вам самой, скорее всего. Третий месяц – опасный срок. Вы могли истечь кровью.

Нерис укусила губу.

– Я об этом не думала.

– Хм, – произнес лекарь и опустил руку в карман куртки, что-то там у себя нашаривая. Нерис безотчетно сделала шаг назад и подумала о кинжале за спиной, когда берстонец обернулся, но он с задумчивым видом просто прислонился к столу. – Знаете, а можно обойтись и без трав. Я сейчас пойду переговорю с вашим мужем, и все будет в порядке. Хорошо?

Стараясь скрыть, насколько любопытно ей стало этот разговор подслушать, Нерис со всем возможным безразличием кивнула и указала на карман.

– Почему ты вечно прячешь руку? – строго спросила она. – Меня это раздражает. Что там у тебя?

Лекарь выждал пару мгновений, как будто решил, что это ему послышалось, но потом вздохнул и достал из кармана руку.

– Просто деревяшка, – ответил он, имея в виду тонкий, под скляночное горлышко, кусочек липы на своей ладони.

Нерис усмехнулась.

– Они бывают разные, – сказала она, коснувшись лежащего на груди амулета, – «просто деревяшки».

Повезло, что Мескер на этот счет ошибся. Хотя с него сталось бы и соврать. Стоило ли спросить его? С другой стороны, зачем? Чтобы он соврал снова?

«Пошел ты, – подумала Нерис. – “Прощай, царица” – значит, прощай».

Она потянулась, чтобы взять пробку и рассмотреть поближе, но берстонец отдернул руку и растерянно пробормотал:

– Это…

Густо покрасневший, он словно сам удивился своему движению, и Нерис улыбнулась.

– Я только взгляну, – мягко настояла она, и деревяшка наконец оказалась на ее ладони – гладкая и почти невесомая. – Она что-то значит, – предположила Нерис и вдруг узнала взгляд едва знакомого ей человека. – Ты о ком-то думаешь. Вспоминаешь кого-то.

– Постоянно, – тихо ответил он.

Кивнув, Нерис вернула назад деревяшку, присела на колено и быстро развязала обмотанный вокруг голени тонкий ремешок– он был от бурдюка с водой, вроде бы, и сослужил ей хорошую службу. Потом она положила на стол трофейный берстонский кинжал и снова протянула лекарю руку.

– У нас это зовут марцарза, – объясняла Нерис, заворачивая кусочек липы в тугой узел. – Подарок на память о любви. Мужчины обычно носят их в бороде, но раз у тебя нет бороды… – Она увязала концы ремешка, повесила его лекарю на шею и велела: – Носи вот так. И не прячь ее. Иначе не полегчает.

Берстонец пару раз моргнул и, глядя в сторону, аккуратно коснулся узелка.

– Интересно, как скоро кто-нибудь задаст мне на этот счет дурацкий вопрос.

– Тьфу, – произнесла Нерис и отмахнулась. – Что тебе за разница. Ты точно знаешь, как отвечать.

Дурацкие вопросы были здесь, по всей видимости, излюбленной народной забавой. Как и в любом состязании, не требующем особенного напряжения ума, побеждали в нем самые молодые и сильные.

– Госпожа Нерис, – обратился один такой, рослый щербатый детина, выскочив перед ней из-за угла возле лестницы, – скажите, не было ли среди ваших предков родовитых берстонцев?

Он сам, похоже, не до конца понимал, что спросил, но начал догадываться по выражению, которое так и рвалось у Нерис с языка. Она почти придумала, как подоходчивее перевести его на берстонский, но вдруг из-за того же угла вылетел еще один молодец с огненно-рыжей, как факел, головой. Он тут же низко склонил ее, приговаривая громким шепотом: «Царица, олух! Царица!» – одновременно вытолкнул щербатого из поля зрения Нерис и воскликнул:

– Простите нашего писаря! Он вчера проспорил на пьяную голову, а я вот только поймал его… Не повторится больше, прослежу. – Юноша встряхнул кудрями и на этот раз исполнил поклон покрасивее. – Я Венцель, мастер-стряпчий. Меня все зовут Лисенком. Служить вам будет для меня огромной честью.

– Если я окажу тебе такую честь, – ответила Нерис, жестом сдвинула парня с пути и сразу думать о нем забыла.

Она сходила вниз проведать Имбиря, нашла летнюю кухню и погрызла медовых сот, потом, облизывая пальцы, столкнулась с бледной поганкой, до сих пор одетой в наряд с теткиного плеча и оттого очень странно выглядящей в поклоне.

Даже Салиш должна будет теперь склонить голову перед средней дочерью-царицей. Но это только на людях. В остальном мама будет вести себя по-прежнему – да и пусть хоть сколько зыркает исподлобья, лишь бы все с ней было хорошо.

– У тебя все хорошо? – спросила Нерис, обнаружив юного Фретку в коридоре напротив настежь распахнутого окна.

– Нет, – глухо простонал он и лишь тогда поднял голову от сложенных на подоконнике рук. – Я только что узнал о человеческом теле больше, чем хотел бы. У меня лоб распух, наверное.

– Точно, – усмехнулась Нерис и по смятению на его лице поняла, что сказала это на родном языке. – Точно, – быстро подобрала она берстонское слово.

– А. – Модвин закивал и повторил по-хаггедски: – Точно.

Потом Нерис сообщила, что собирается в баню, и полушутя позвала мужа с собой. Он, сдерживая улыбку, ответил, что присоединится с радостью, как только помоется сам.

«Ладно, – рассудила Нерис, – притремся».

В бане она только о том и думала, что в самом деле предпочла бы его общество унылой компании бесполезных господских служанок. Тщедушные батрачки мочалили так, будто пыль смахивали. Когда всем это уже вконец надоело, Нерис забрала у них полотенца и прогнала девиц на кухню, есть побольше булочек и пить жирный бульон.

– А правда, что вы кормите младенцев кровью, смешанной с молоком? – напоследок спросила одна, больше других раскрасневшаяся и, похоже, настолько же осмелевшая.

– Конечно, – ответила Нерис со всей серьезностью, – когда хотим уморить. Любой младенец такое срыгнет, дуреха.

Она узнала позже, что дуреха эта, как и те, другие, была из какой-то господской семьи, а батрачек, оказывается, не пускают мочалить цариц.

– Я так скучаю по Гесте, – призналась Нерис. – Ух, она бы им всем…

– И покажет еще, – подхватила Ясинта, – только гинават сначала вытравит с Рыльца. – Они так звали мыс на льдистом побережье, и Хесида вечно над этим хохотала, а Нерис, как и сейчас, только слегка улыбалась любимой сестре. Ясинта, отметив царственную задумчивость и мокрые волосы, подмигнула. – Будешь сочетать приятное с полезным?

– Ты же говорила, берстонцы в постели скучные.

– Вдруг тебе повезет? – предположила тетка. – И он хотя бы молоденький. Будет с чем работать.

Нерис вздохнула, внутренне взывая к стойкости и решимости. Она прошла уже через разные испытания, разберется как-нибудь и с этим браком. Он должен состояться, как велят традиции Хаггеды и предписывают законы Берстони.

«Пусть будет сегодня», – подумала Нерис, улегшись на кровать.

Модвин вскоре пришел, увидел ее, открыл рот и захлопнул за собой дверь так резко, что все огни задрожали. Нерис зажгла много ламп и хорошо видела, как у юного господина вытянулось лицо. Давешняя его призрачная веселость, похоже, окончательно вышла капелькой вместе с потом. Но, к счастью, даже без шлема Модвин сообразил, что теперь ему тоже желательно раздеться и лечь.

Он все делал очень медленно, и Нерис успела найти глазами слуховое отверстие над самым полом. Это было уже второе – первое, в противоположном углу, она залепила разжеванными медовыми сотами. Надо было и с этим, наверное, решить что-нибудь, но Нерис уже отвлеклась на более важное дело.

Модвин, устроившись на кровати, вжался затылком в подушку и без всякого смысла натянул на живот одеяло. Нерис улыбнулась и поманила его пальцем.

– Ну, иди сюда. Я кусаюсь не больно.

– Да? – квакнул господин Фретка с таким лицом, будто впервые с младенчества видел голую женскую грудь.

Нерис обеспокоилась искренне.

– Ты еще мальчик?

– Кто? Нет, я… Ох, – выдохнул он и спрятал лицо в ладонях.

Нерис изо всех сил постаралась удержаться от смеха, иначе Модвин просто рассыпался бы в крошку, как крендель – и прощайте, берстонские железные змеи.

В конце-то концов, ночь длинная – куда торопиться? Спешка уж точно не приблизит время отъезда. Пусть юноша пообвыкнется, осознает там что-нибудь…

Модвин вдруг отнял ладони от лица, сложил на животе и повернул голову к Нерис. Она только повела бровью – так, ну, а дальше? Модвин приподнялся на локте и даже протянул к ней руку, а затуманенный взгляд проследовал за легким касанием, от изгиба бедра и до родинки на плече. Нерис уже знала, что это за взгляд. Мужчины часто на нее так смотрели, и она всегда понимала, чего от них ожидать.

– Хочешь что-то сказать? – спросила Нерис, чтобы скорее услышать эту сладко-скучную лесть.

– Нет, – ответил Модвин. – Ну, то есть… не словами.

Он поцеловал ее – гораздо более умело, чем на свадьбе, – обнял, снова поцеловал, и началось.

Слуховое отверстие в стене за эту ночь наверняка прибавило в окружности. Пару раз Нерис задавалась вопросом: «С чем же тут надо работать?» – но ответ ускользал от нее в складки простыни.

В племени ацеров принято на следующее утро после обряда вручать молодым супругам узорчатый ковер. Нерис с удовольствием приняла бы сейчас такой подарок, чтобы тереться об него, как сытая кошка, и мужа тоже прихватить с собой. Они оба как будто только что вышли из бани в мире, где традиция настрого запрещала полотенца. Модвин, скомкав последний кусок льна на свете, запустил его через всю комнату в горящий настенный светильник.

– Сколько тебе лет? – спросила Нерис.

– Семнадцать.

– Где ты так научился?

Модвин чуть-чуть помолчал.

– С одной женщиной.

– Всего с одной? – прокряхтела Нерис и от души потянулась. – Интересная, наверное, женщина. – Она хотела было открыть окно, но шмыгнула носом и передумала. – А я спала с двумя мужчинами. И оба меня предали.

– От которого из них твоя дочь?

– От первого. Его зовут Фаррас. Мы встретим его на поле боя.

– Почему он пошел против тебя?

Нерис помяла лопатками подушку. Простой вроде бы вопрос – почему, но как на него трудно подобрать понятный ответ. Она легла на бок и тяжело вздохнула.

– Он считает, с ним обошлись несправедливо. Это, в общем, правда, но все равно не причина для… – Нерис щелкнула пальцами, вспоминая, как оно по-берстонски. – Для…

– Государственной измены?

– Точно.

– Действительно, не причина, – согласился Модвин и тоже повернулся, чтобы взглянуть ей в лицо. – Я никогда не предам тебя. Обещаю.

– Уж постарайся, – строго наказала Нерис, снова посмотрев в потолок. – Иначе я разведусь с тобой.

– А как разводятся в Хаггеде? – с тревогой в голосе поинтересовался Модвин.

Она закатила глаза. Ох уж этот чудной народ.

– Сносят мужу голову.

– А, всего лишь?

Зажмурившись, как будто это помогло бы сдержать улыбку, Нерис легонько ткнула его пальцем в лоб. Модвин, пару мгновений подумав, произнес: «Ай», – и засмеялся. Она привстала, чтобы отвесить щелбан поточнее другой рукой, но он перехватил ее и потянул на себя.

Им было приятно вместе, и Модвин обещал никогда не предавать. Нерис уже слышала похожее обещание много лет назад – от Танаис, любимой тетки, которой можно было доверить все на свете.

Чем же это закончилось? Ранним материнством.

Нерис соврала лекарю, сказав, что не думала тогда о последствиях. Она думала. Но когда прошли роды и страх наконец исчез, осталась одна лишь глубокая, как рана, обида.

Тень этой старой обиды и гулкое эхо тревоги за Басти все сильнее терзали сердце изо дня в день. Нерис бродила по замку, пытаясь найти себе место, ездила снова к ручью в сопровождении гвардейцев, приходила в большой зал, когда ее звали, и постоянно думала о своем. Ясинта хотела бы ее успокоить, но в полудикую глушь вести добирались долго. Имбирь хотел бы увезти ее на восток, но берстонцев задерживала чума.

Нерис наблюдала с верхней галереи, как бойкая женщина с проколотым лицом встречает во дворе груженые телеги и, махая руками, все норовит задеть смурного берстонского лекаря. Внизу собралось много людей из армии Фреток, и можно было от скуки считать их по головам – или спуститься, выяснить, в чем там дело.

Все перебрасывались словами, через одного-двух кланялись, уходили и возвращались. Нерис прислушивалась к разговорам, но спросонья мало что понимала. Отсюда считать головы было сложнее, но она все же пыталась, пока не увидела среди берстонских лиц одно до боли знакомое. Стмелик, жутко задумчивый, сдвинул разномастные брови и внимательно слушал кого-то из хорунжих, растирая большим пальцем по дну серебристой баночки мелкую муку. Нерис, вцепившись во внезапную мысль, растолкала всех в стороны и подошла к нему.

– Кто такой Брыль?

Хорунжий вздрогнул, умолк и вежливо откланялся – мужик был довольно крупный, и стало чуть-чуть спокойнее, когда он ушел. Стмелик, тоже как будто прикидывая, стоит ли ввязываться в воображаемую драку, защелкнул блестящую крышку.

– Брыль – корчмарь из старой столицы, – ответил он и под строгим взглядом Нерис добавил: – Шпион. Они все на кого-нибудь шпионят.

Она ткнула пальцем в блямбу.

– Что это за дрянь?

– Лекарство от чумы.

– А еще?

– Дурман заморский.

Нерис кивнула. Все было в том видении: и дурман, и море. Мескер, когда предлагал попробовать эту штуку, хотя бы догадывался о ее происхождении и свойствах? Теперь и не спросишь. Ладно.

– На один раз хватит?

Стмелик усмехнулся злобно.

– А я обойдусь?

– Обойдешься.

Он, отдавая ей блямбу, пожал плечами.

– Ну, хватит, наверное.

– Мескер знал? – вырвалось у Нерис, но Стмелик только выгнул полуседую бровь. Пришлось вспомнить и пояснить: – Меченый.

Берстонец опять усмехнулся.

– А я в курсе?

Нерис спрятала баночку в широкий рукав и сказала:

– Я бы на вашем месте встряхнула Брыля за гузку.

– Да уж нашлись охотники, – причмокнул Стмелик, глядя в сторону телег. – Сладких снов.

Она по-хаггедски послала его в задницу.

Пустая супружеская спальня производила гнетущее впечатление, хотя на Нерис сейчас подобное впечатление производило все. Она подоткнула носком ботинка отлипший от слухового отверстия воск, с шумным кряхтением сдвинула изголовье кровати в сторону – достаточно было бы просто наклониться, но Нерис очень хотелось к чему-нибудь применить силу – и уселась на заправленную постель, лелея на коленях замотанный в кучу слоев ткани меч.

Танаис заказала его у самого лучшего в Хаггеде оружейника. Это было очень дорого, но царицыной дочери, конечно, все по карману. Нерис провела кончиками пальцев по витому кольцу у перекрестья, чувствуя, как знакомая рукоять просится в ладонь. В тот далекий день было много слов и подарков. Басти все время просила есть. Грудь, как теперь, болела.

Нерис спрятала меч назад и ослабила завязки одежды. Круглая блямба выкатилась на лежак.

Она блестела, как поверхность моря, которую щекотал веселый летний ветер. Скалистый кусочек суши, поросший мхом и темными кипарисами, тянулся вверх из воды, словно желая однажды дорасти до неба. Царица берегла этот остров от посетителей. Нерис доводилось видеть его только с другого берега.

Но так было раньше. Теперь царицей стала она.

Остров уже знал об этом в ее предыдущий визит, но сама Нерис не знала. Она тогда говорила с бабушкой как с живой. Здесь трудно было иначе: по-настоящему щипались брызги, в ушах шумела вода и кровь, красота слепила глаза, окутывала и грела. Такой смерти едва ли стоит бояться, но, чтобы оценить ее, нужно прожить целую жизнь.

Нерис ступила на землю острова по праву владелицы и зачерпнула ладонью большую влажную горсть.

– Брось, – попросила тетя Сего. – Не тревожь ее понапрасну.

Объятия показались вечными. Длинные золотые волосы пахли детством и мягко щекотали нос.

– Я очень рада видеть тебя, – сказала Нерис, шмыгнув носом, – и мне хочется увидеть… кое-кого еще.

– У меня красивое имя, – ответили ей из кипарисовой тени. – Назови его вслух.

– Танаис!

Она вышла на свет, сильная и прекрасная, как весна. Солнце, любуясь ею, замерло в высшей точке. Столько всего умела и знала царицына дочь, столько сделала, столькому научила молодую наследницу. Нерис хотела поблагодарить ее, но вместо этого бросилась тетке на шею.

– Дома нам не хватило времени, чтобы научиться опять говорить друг с другом, – полушепотом произнесла Танаис, – но времени всегда не хватает. – Она отстранилась, погладила Нерис по волосам и сказала уже громче: – Хорошо, что царица нашла для нас это место. Здесь ты, может быть, простишь мне мой обман?

– Конечно! – воскликнула Нерис, утирая выступившие слезы. – Конечно, я тебя прощаю. – Танаис улыбнулась и взяла ее за руку. Стало зябко и ужасно, ужасно горько. Нерис всхлипнула. – Разве это изменит что-нибудь? Ты ведь мертва.

Улыбка Танаис, всегда задумчивая и печальная, засияла счастьем. Тетка прижала ладонь Нерис к ее же груди и показала жестом: «Послушай».

– Как я могу быть мертва, – спросила она спустя три гулких удара, – если мое сердце бьется?

– Я всегда с тобой, – сказала бабушка Шакти, приблизившись к Нерис со спины. – Мы всегда будем с тобой.

Сердце заколотилось быстрее. Будьте, будьте всегда! Берегите живых, берегите Басти, учите и наставляйте наследницу, как наставляли ее дуреху-мать.

– Проси у нас совета, – сказал дядя Дершет, – и получишь его.

Циллар хлопнул его по плечу и приветственно кивнул Нерис.

– Остров ждет тебя, – сказал он.

И голоса закружились в водовороте.

– Слышишь его, Нерис? Он тебя зовет.

– Ты знаешь, ты слышишь и видишь…

– Открой глаза и взгляни.

– Открой глаза, Нерис.

– Очнись.

– Нерис! – звал ее молодой муж. – Очнись, пожалуйста! – Она подняла тяжелые веки, и Модвин, отпустив наконец ее плечи,плюхнулся рядом. – Ты меня напугала до смерти.

Что такое смерть в сравнении с любовью?

Нерис протерла глаза и вдохнула полной грудью прохладный воздух, тянущийся насквозь между щелью в окне и распахнутой настежь дверью. Морской ветер остался ждать на другом берегу, на прощание ласково погладив щеку.

На самом деле это был Модвин, весь нагретый, как печка. Нерис повыше села в кровати, чтобы прямо смотреть ему в глаза, и спросила:

– Ты меня любишь?

Модвин моргнул, потупил взгляд и, крепко сжав ее ладонь, вздохнул.

– Если честно, кажется, всегда любил.

Ну вот, подумала Нерис, хевсеты хотели царя – теперь будет им царь. Она, ухватившись за его руку, села к Модвину на колени и поцеловала в губы. Он нащупал на ее поясе слабенький узелок.

– Хм, – донеслось с порога спустя какое-то время, а потом с той стороны тихонько закрыли дверь: Модвин забыл, похоже, что посылал за лекарем.

Коротать время стало труднее, когда к Ясинте одна за другой полетели весточки: от Гесты, только что выигравшей крупное сражение, от Салиш, держащей в кулаке полстраны, чтобы ударить, как только гинават снова сунутся – они собирались сунуться, они суетились и отчаянно смелели, и Берстонь это тоже чувствовала.

А Хесида опять сообщила: у них все тихо, маленькая Басти держится молодцом. Нерис кивнула, щелкнув костяшками пальцев, и спросила:

– Коотис же с ними?

– Куда ему деваться, – усмехнулась Ясинта, но тут же посерьезнела. – Почему это тебя тревожит?

«Почему, в самом деле? – задумалась Нерис. – Чутье? Отцовские сампатские корни?»

– Подними узловых снова. Пусть спросят Хесиду, кто сколько съел варенья.

Ясинта задумчиво потерла шрам.

– Хорошо. Чего мы ждем в ответ?

Нерис ткнула кинжал, свадебный подарок, острием ножен в стол прямо перед собой и покрутила волчком. Когда каменный пол вздрогнул, лезвие смотрело на юг.

– Если она никак не упомянет Коотиса, значит, нас предал кто-то еще.

Хорошо бы чутье подвело ее в этот раз.

Оно безошибочно подсказало Нерис, что человек, которого берстонский владыка как-то вдруг решил ей лично представить, буквально только что вылез из подвала. Пепельные глаза его, спокойные и внимательные, еще привыкали к свету, когда Отто Тильбе сказал:

– Господин Гинек Дубский, лицо моего правосудия и опытный боевой командир. Под его руководством в Хаггеду, как мы условились, отправится часть моих войск. К тому же, – заметил владыка со сдержанной улыбкой, – господину Модвину понадобится хороший совет.

Нерис подала руку «хорошему советчику» и, пока он подносил ее к губам, как следует присматривалась. Ага, из благородных, опытный боевой командир, на вид лет пятидесяти. Значит, он в свое время убил достаточно хаггедцев, чтобы заговорить по-хаггедски?

– Ну так, чуток, – ответил он на более дипломатичный вопрос. – Я и по-нашему слушаю лучше, чем болтаю. Все равно, надо будет кого допросить – зовите.

– Для этого у меня есть мать, – сказала Нерис. – Но спасибо.

Дубский усмехнулся и зачем-то опять поцеловал ей руку.

Палач, как и грозился, в основном молчал на следующем общем собрании и сидел в углу, скрестив на груди руки. Ясинта косилась на него время от времени и тут же переводила взгляд за окно: ее люди должны были привезти пленных смуглых и дать знать о своем прибытии, послав вперед черного голубя. Владыка Отто истыкал пальцами карту, разложенную почти на весь огромный стол, и говорил, по большей части, с Фретками.

– К нам скоро придет еще несколько отрядов, и вы сможете наконец выдвинуться на восток. Нужно удостовериться, что в Хореве будут ждать обещанные орудия. Слышно оттуда что-нибудь?

– Сплошное мямленье, – пробурчал хорунжий Нагоска.

Его бледная хозяйка тяжело вздохнула.

– Они господина Наума помянуть не успели, а уже Настаса надо хоронить. Естественно, там раздрай.

– Я им устрою раздрай! – прорычал горбоносый, глухо стукнув по столу оставшимся кулаком. – Мы так скоро всех друг за другом перехороним!

– Постойте, – сказал Модвин и обратился к сестре. – Мне кажется, надо подмешать пару карт в колоду. Я напишу госпоже Ирме, а ты Мышецкому-старшему. Пусть возьмет несколько человек и проводит ее домой.

Госпожа Фретка нахмурилась.

– Уверен?

Модвин украдкой посмотрел на Нерис. Она, с трудом понимая, о чем идет речь, едва заметно кивнула, и он ответил:

– Да.

Была на западе Хаггеды расхожая шутка. «До чего же берстонцы любят дергать перья!» – восклицал кто-нибудь один. «Гусям или друг другу?» – подхватывал второй, а первый отвечал: «И то, и то».

– Кто такая Ирма? – спросила Нерис, задернув на ночь плотные шторы в спальне.

Модвин, отбросив уголок одеяла справа от себя, с улыбкой ответил:

– Не моя жена.

Ночью прилетал черный голубь Ясинты. Когда он взмахнул крыльями, разрезая алый рассвет, земля снова поежилась от укуса железной змеи. Палач вышел из подвала, и на полдень назначили казнь.

Свадебный обряд был зрелищем для узкого круга, а на смерть приглашали поглядеть всех желающих. Нерис прогнала Модвина с кровати и разложила на ней имеющиеся наряды, прикидывая, какой будет соответствовать статусу почетной гостьи на подобном празднике. Помимо пленных приговорили и ту вдову, из-за которой случился сыр-бор на поле, а раз она благородная, значит, убить ее надо красиво…

– Синий или черный? – обратилась Нерис к расслабленно устроившемуся в кресле Модвину. – Черный у нас цвет радостный. Дома я бы его взяла. Здесь это уместно?

– М-гм, – полувопросительно произнес он, не отрывая от нее лучистый взгляд.

Нерис шикнула:

– Сосредоточься!

Модвин сел повыше и вздохнул.

– Что бы ты ни надела, я все равно захочу это снять, так что… – Он вдруг зажмурился и неистово потер лоб. – О нет. Прости. Там сейчас людей будут казнить, а я…

– А я наряжаюсь, чтобы посмотреть на это, – усмехнулась Нерис и встряхнула синие шаровары. – Так уж положено.

Модвин передумал сокрушаться и, снова внимательно за ней наблюдая, протянул с любопытством:

– Я, кстати, почти ничего не знаю о хаггедском правосудии.

– Еще насмотришься, – пообещала Нерис.

Зрители сегодняшней казни заполонили все замковые балконы, но самый большой и, видимо, самый почетный, был полупустой: туда пришли только Нерис с Модвином, владыка, Ясинта и госпожа хозяйка. Отто Тильбе в красках рассказывал посланнице о достоинствах новых берстонских орудий, на ходу сооружая понятиям хаггедские соответствия. Вдалеке, на усеянном рытвинами куске земли, в самой глубокой воронке водружали один за другим три деревянных столба.

На довольно приличном от них расстоянии расхаживали взад-вперед четыре человека. Одного из них Нерис узнала – он был похож на лекаря, только помладше. Модвин сказал как-то про этого юношу, что тот едет в Хаггеду с ними.

– Проклятье, – сказал теперь Модвин. – Я думал, будет виселица или…

– Тсс, – перебила Нерис, обжегшись прохладой каменных перил.

Полуденное солнце юрко прыгнуло бликом на горло берстонской железной змеи.

Ясинта упоминала на днях, что Отто Тильбе хочет использовать любую возможность, чтобы показать царице своих Полозов в деле. Нерис видела, что осталось на поле после взорванных Ужиков. Она бы поверила на слово. Впрочем, раз уж попалась парочка смуглых уродов…

«И еще та вдова», – вспомнила Нерис и вздохнула:

– Ох.

Модвин молча накрыл ее ладонь своей.

Два смуглых урода, в рванье и оковах, застыли в воронке у своих столбов. Палач медленно подвел туда под руки хромающую вдову. Хозяйка замка, тучная женщина с крошечными рубинами в ушах, шлепнула ладонью по перилам и произнесла громким шепотом:

– Наконец-то!

– Она же ваша родственница, – с подозрением отметила Нерис и вспомнила тщедушного жениха Шииры, без особой пользы замученного до смерти.

Госпожа Гоздава перебила грустную мысль.

– Она сука злокозненная, еще и неблагодарная.

Вдову примотали цепями к третьему столбу. Нерис полюбопытствовала:

– За что неблагодарная?

– Я не выгнала ее отсюда взашей, когда Витольда не стало, – ответила хозяйка, и Нерис чуть сощурилась, вспоминая: ага, Витольд – средний брат, а ты, значит, была замужем за старшим… Госпожа Гоздава вздохнула и принялась терпеливо объяснять: – Она бездетная вдова – выходит, после смерти мужа должна вернуться в свою семью. Они полунищие мелкие сошки с побережья, так что я вполне поняла ее страстное желание остаться в замке и удовлетворила его. Вот чем она отплатила. Так что поделом ей.

Осужденная женщина выкрикнула вслед уходящему палачу проклятие. Тот, не сбавляя шага, махнул рукой пушкарям.

– Вы, берстонцы, такие сложные, – пробормотала Нерис. – И вас так много. Вообще и друг у друга.

– Ха! – воскликнула госпожа Гоздава. – Вот сколько у вас сестер?

– Четыре. А братьев трое. И что?

– Представляете, что будет, когда они все переженятся и нарожают детей? – Нерис представила, поджала губы, и хозяйка добавила: – То-то же.

Пушкари съежились. Модвин шумно втянул носом воздух.

– Нут вургма-а-ан! – во всю глотку завопила вдова.

Ее крик подхватили смуглые, и голоса, растрескавшись, утонули в грохоте. Когда эхо затихло, Нерис осознала, в чем истинный ужас берстонского оружия.

Всякая казнь должна завершиться определенным образом: даже сожженного заживо нужно похоронить. Например, змеиную яму закапывают вместе с казненным. После укуса железной змеи хоронить нечего.

«Теперь, – подумала Нерис, царица и будущая владычица, – пусть берстонцы по праву носят звание самого дикого из хаггедских племен».

Глава 7. Семена

Владыка Отто Тильбе обожал господские свадьбы и всегда охотно принимал на них приглашения. Алеш недолюбливал свадьбы и невест в особенности, потому что зелеными платьями и ювелирными лавками в ушах, на шеях и пальцах они напоминали о лучезарной Лукии Корсах.

«О том, что в день господской свадьбы она сделала с Арникой».

Каждый раз Алеш беспощадно раздувал тлеющий внутри гнев, чтобы от жара закрыть глаза на очевидное: на самом деле ему было просто завидно и от этого горько. После скромного празднества в честь господина Модвина и царицы Нерис он лишь укрепился в своей неприязни к свадьбам, хотя все прошло весьма сносно для пира во время войны и чумы. Вчерашние враги, отложив дрязги, поднимали вместе полные кубки, молодые явно друг другу нравились, и это было прекрасно, но очень тревожно и совершенно неправильно.

Госпожа Нерис должна была однажды выйти замуж за Конрада, а ее дочь – за Лотара. Арника говорила, маленькой царевне всего три года. Алешу трудно было поверить, что это до сих пор так – слишком давно она с ним говорила.

Три года – сложный возраст. Мальчики задавали по три сотни вопросов в день, и Алеш почитал за счастье отвечать хотя бы на некоторые. Иногда он пытался заранее прокрутить в голове все возможные варианты. Конрад мог спросить вдруг: «А белый – это какой?», – и Алеш знал, что на это скажет: «Белый – это как молоко или чистый бинт».

Впрочем, такова его, лекаря, точка зрения. Альтернативное мнение бывает полезно.

«Белый, как снег или заячья шкура», – ответит, например, ловчий.

«Белый, как бумага или очин пера», – скажет стряпчий.

«Белый, как мука», – ответит пекарь. Его «белый» – темнее снега и заячьей шкуры, но чуть светлее бумаги.

Алеш запустил руку в мешок, и мука просыпалась сквозь пальцы. Качественный помол, знай да пеки хлеба. Только вот привкус мерзкий. Мама вздохнула бы и сказала: «Попорчено». Ее руки целыми днями были в муке, как в белых перчатках, и она прикасалась к вискам Алеша внутренней стороной запястий, когда наклонялась его поцеловать.

«Целую жизнь назад были мои одиннадцать. С днем рождения, Фабек».

Только жизни его сыновей оказались короче.

Теперь Алеш знал, кого за это винить. Истории о людях, бороздящих дикие морские просторы, лишились малейшего налета романтики. Кто стоял за спиной Сикфары Фретки, кто обещал ей власть и счастье на костях соотечественников?

– Я закопала их, – сказала Уклейка вместо приветствия, когда после битвы Алеш увидел ее возле раненых, – тех загорелых красавиц. Не поленилась. Вот тебе мой урок, грамотей: никогда не сжигай загадочные трупы.

– Разве я предлагал их сжечь? – уточнил он, принимая как данность манеру знахарки начинать разговор с середины.

– Ты же искры высекал бровями, забыл? – с ленивым удивлением произнесла знахарка. – О, ну вот, опять.

Потом они разошлись, потому что господа и ранения ждать не любят, и только за несколько последующих бесед, отрывочных и торопливых, Алешу удалось восстановить события, произошедшие после его визита в Залесье.

«Где я подбросил дров в костер своего гнева».

Сначала в чумную лечебницу Уклейки привезли из замка все то, что она просила – расходные материалы, лежаки, еду. Тех, кто привез, она сопроводила в мертвецкую и прямо там, при свете березовой лучины, заставила записать слово в слово свою пространную речь, произнесенную над гниющими телами чужеземок – и позвала помощника, чтобы перепроверил.

– А лучина к тому моменту уже потухла? – спросил Алеш, живо представив ублюдков Раске в пропахшем разложением темном погребе.

– Почти, – ответила знахарка. – Я зажгла от нее фонарь.

Вскоре залесский гонец отправился с письмом в Бронт. Трупы двух женщин, погибших от жажды в корзине из-под снеди, были захоронены на деревенском погосте. Уклейка сжигала умерших пациентов, ошибаясь в дозировке или слишком рано прерывая прием неизученного лекарства, но еще больше людей – и среди них оказался гвардеец Тавин – выпускала из амбара здоровыми. Кто-то из этих людей спустя неделю пришел к ней, чтобы шепнуть опасливо: «На тех курганах взошла трава».

– Неделя! – подчеркнула знахарка. – На нашей-то земле. Никаких тебе положенных лысых полгода. У меня как раз начала заканчиваться эта мучная гадость, так что я все думала: из чего ж она, такая полезная, делается и где бы еще достать?

Она выразительно звякнула надбровными кольцами. Алеш пожал плечами.

– Заморское средство от заморской болезни. Я решил, палач вызнает его состав раньше меня.

– Это все потому, что ты служишь при господах, – ответила Уклейка. – А я живу на земле. Если земля терзается и говорит мне: «Посмотри-ка вот тут», – я иду и смотрю.

Проще говоря, она вскрыла могилы.

«Уверен ли я, что смог бы?»

В мертвых женщинах не было уже – или еще – ничего интересного. Их простая одежда расползлась по швам, которые, как оказалось, представляли собой вытянутые в кишку кармашки и прятали аккуратно выложенные рядком семена.

– И несколько проросло, – рассказала Уклейка. – Нет, представь себе: каждое отдельно зашито тонюсенькой жилкой. Вот сколько времени госпожа-рукодельница убьет на такую работу?

– Понятия не имею, – ответил Алеш. – Уйму.

– То-то, – согласилась Уклейка и почесала ухо. – Я ее, кстати, видела. Эту, из Корсахов, которая самая красивая в мире. Сидела на солнышке, вышивала салфеточки. По мне так тетка теткой, да не первой свежести.

Алеш воздержался от комментариев.

«Этому меня научила служба при господах».

Уклейка тоже успела провести с ними некоторое время: Отто, получив письмо из Залесья, тут же вызвал знахарку в столицу.

«По всей видимости, мой главный лекарь доверяет вашему мнению, – сказал господин Тильбе, потирая висок. – Значит, доверюсь и я. Дела обстоят… непросто. К сожалению, численность наших незваных гостей сильно превышает двух мертвых женщин. Чтобы оказать им достаточно теплый прием, нужно остановить распространение болезни. У вас есть мысли на этот счет?»

«Лучше, – заявила Уклейка, показав на свету плоское семечко, – у меня есть лекарство».

Примерно в это же время, теми же словами бахвалился перед господином Модвином академик Баво.

Он знал гораздо больше, чем выболтал – и больше, чем оставил в своих беспорядочных записях, – так что его стоило бы, пожалуй, познакомить поближе с палачом. Но Уклейка слыхом не слыхивала ни о каком Баво, и он ей не понадобился, чтобы убедить господ в своей правоте.

– Я так и сказала: надо засеять погост, – повторила знахарка. – Ты бы видел их лица – владыки и того, второго.

«Да ты даже строже к Корсахам, чем я».

Уклейка сама себе усмехнулась.

– А я говорю им: скотий. Скотий погост, добрые господа. Такой есть в каждой деревне. Вы просто об этом не знаете. Когда лошадь пашет на батрака тридцать лет, батрак не сжигает ее, а хоронит, как дорогую подругу.

Она это вспоминала, когда уже зашили в саван и закопали в землю то, что осталось от господина Кашпара.

«Белый, как саван – вот подходящее сравнение для порошка от чумы».

Того, который заканчивался, оставляя Берстонь наедине с ситуацией.

– Это последний? – поинтересовалась ситуация голосом Уклейки.

Алеш зачерпнул из мешка половину мерной миски и поставил ее на стол.

– Да.

– Ну вы, конечно, даете, – прокряхтела знахарка, доставая с полки медные кувшины, – столько лекарства разом ухлопать в пожаре.

По отработанной схеме Алеш приготовил раствор и задвинул мешок обратно под стол.

– Альду Шилгу будут за это судить и, я думаю, казнят.

«Если найдут ее таинственно затерявшиеся следы».

– Ты «думаешь»? – переспросила Уклейка, на ходу отбирая у него два кувшина.

– Она родная сестра главного стряпчего.

Знахарка задумчиво шмыгнула носом.

– Это ж ничегошеньки у них тут не значит.

– Вот именно.

«Еще чуть-чуть, и будешь разбираться в господах лучше меня».

Свою компетенцию в этом вопросе Алешу снова пришлось подвергнуть сомнению: оказалось, что прежде чем спутать царевну-царицу с обыкновенной хаггедкой, он не признал в лютнисте по имени Кирилек родного племянника Збинека Гоздавы.

«На то и был расчет, но все равно досадно».

Теперь лютнист, юный господин Цирил, возвращался в замок на правах владельца, и Колета Гоздава угрожала всем пиршеством. Во время чумы любого гостя, даже хозяина, должен встречать лекарь, поэтому Алеш с Уклейкой торопились к воротам.

– А твой мальчонка где? – спросила знахарка, толкнув дверь во двор.

– На кухне, полагаю. Или с пушкарями. Я отпустил его на день.

– Так нынче я за него?

– Ну нет, – буркнул Алеш, пытаясь поправить кожаный шнурок на шее. – Никто не заменит Фабека.

«Никого из них не заменить».

Чистое небо и жаркое летнее солнце принесли свет и тепло, но не забытую радость. Тяжелая голова, тяжелое сердце, без преувеличения сотни поводов для тревог – чего стоил один только Отто с участившимися болями. Алеш почти каждый вечер относил ему настойку, потом проверял, как заживает у гетмана культя, находил Еника уснувшим на полпути к кровати и, расставив все и всех по местам, возвращался к работе, состоявшей по большей части из размышлений. Жизнь была бы несравнимо проще, умей он находиться в десятке мест одновременно, но, как всегда, приходилось иметь дело с тем, что есть.

А было, помимо обитателей замка, еще предостаточно людей в лагере под стенами.

«Вернее, в двух до сих пор враждебно настроенных лагерях».

– Как дела за воротами? – спросил Алеш одного из костоправов Гоздавы, протянув сперва кувшин, а потом руку.

– Вчера был счастливый день, мастер! – ответил тот, присвистывая, как Еник – только армейский лекарь свою пару зубов потерял на поле боя по вине взбесившейся лошади. – Всего одна драка, и та без поножовщины. Быстрее б уже разъехаться.

Его желанию суждено было вскоре исполниться, а вот план встречи вновь прибывших, кажется, должен был претерпеть изменения: троица девиц, из прислуги и компаньонок, окружила их и защебетала на разные голоса.

– Можно, мы к ним выйдем? – попросила одна, постарше.

– Мы знаем, как правильно, – заверила другая, коснувшись пальцем горлышка кувшина.

– Там ее жених, – полушепотом объяснила самая младшая, кивнув на подругу.

«Не забудьте обрадовать владыку».

– Хм. – Алеш, пожав плечами, переглянулся с Уклейкой. – Ну, тут ничего не поделаешь.

– Совсем, – цокнула знахарка. – Три дня страданий и смерть. Смотри не разлей.

Девицы с кувшинами вспорхнули в сторону ворот, костоправ покачал головой и, бормоча, зашагал следом, а Алеш кивнул на крепостную стену.

– Подышим воздухом?

– Приглядим за ними, хочешь сказать? – уточнила Уклейка. – Ну давай.

Они поднялись по лестнице, мельком поприветствовав несколько вчерашних пациентов, еще оправляющихся от боевых ранений, услышали скрежет ворот, помахали с трудом поспевающему за девицами лекарю. Уклейка, получив за последнее время исчерпывающее представление о господах всех мастей, была только рада наблюдать за прибытием новых издалека – она этого не говорила, но Алеш прекрасно ее понимал.

«А ведь когда-то, в Тарде, мне казалось, что полторы господских семьи на замок – перебор. Как много об излишествах пришлось потом узнать».

Гости во главе с блудным хозяином уже ползли ленивой змейкой между двумя лагерями.

– Вон тот бурдючок, – протянул Алеш, беззастенчиво указывая пальцем в тонкую шею колонны, – господин Марбод Раске. А на серой в яблоках – его ублюдочный брат, Петер.

«А бледнолицый Райко остался лежать на поле. Кто-нибудь скорбит?»

– Ага, будем знать. – Уклейка досадливо вздохнула, когда лютнист Кирилек, проехав в родные ворота, окончательно обратился в господина Гоздаву. – То ли дело деревня – одни и те же лица из года в год. Я тут как в улье пчелином. А все из-за тебя. Уж не думала, что приключения позовут на старости лет.

– Так уж и на старости.

– Не умеешь ты льстить, грамотей, – усмехнулась знахарка.

Алеш вздохнул. Опять.

– У меня есть имя.

– Правда? – в который раз изумилась Уклейка. – Ничего себе.

Нынешнее застолье, как и свадебное, она, конечно же, решила пропустить.

Алеш тоже собирался только зайти и выйти – между этим, может, повидать такого же страшно занятого Венцеля, окинуть собравшихся профессиональным взглядом да чего-нибудь съесть. Однако Лисенок опаздывал, каждое лицо напоминало о прерванной беседе и взывало к ее продолжению, а еда была по-летнему вкусной.

«Или я просто слишком много работаю».

Колета Гоздава, в нарядном платье похожая на цветок шиповника, освещала зал материнской гордостью так ярко, что подсвечники можно было под шумок вынести. В основном она держала сына при себе, но Кирилек то и дело возникал в разных углах, заново повествующий о своих приключениях всем, кто готов был слушать. Пожалуй, из него мог выйти недурной артист – по крайней мере, получше того, который сопровождал пиршество жиденьким бряцанием.

«И почему здесь опять только брага, вино и простая вода? “Веселись или проваливай?” Празднику не хватает детей и беременных женщин».

Эта мысль и прохладный взгляд главного палача, словно ищущего себе нового подопечного среди гостей, напомнили Алешу об одном важном деле.

– Господин Дубский, – обратился он, протолкавшись сквозь скопившуюся у растерзанного стола массу слуг, – были вести от вашего племянника?

Блуждающий стеклянный взгляд замер, пробуравив Алешу лоб.

«К лучшему или к худшему, мастер-палач, мое время пока не пришло».

– Вести были, – ответил господин Гинек. – Писал из предгорья, что собирается в Бронт. Ильза Корсах отряжает с ним ваших товарищей по ремеслу.

«Какая щедрость. Я тронут».

– Уже сошлись на том, что госпожа невиновна?

– Ну, раз Ремеш так говорит. – Главный палач жадно глотнул из кубка. – Никак в толк не возьму, что же он там забыл, если вызывался ехать с вами в Тарду? И вот вы здесь, а его все где-то носит.

«Время пока не пришло».

– Похоже, он занят делом.

Гинек Дубский криво усмехнулся.

– Сдается мне, ты впутал Ремеша в какую-то очень дерьмовую историю, – сказал он, как всегда без всякой закономерности перейдя на «ты».

Алеш вздохнул, многозначительно кивнув в сторону темного уголка, в котором шушукались воссоединившиеся сегодня жених и невеста.

– Справедливости ради, ему нравится впутываться.

«А кто теперь будет принимать у Марики роды?»

– И то верно, – согласился палач.

Алеш дотянулся до поджаренного хлеба, глотнул воды и снова огляделся в поисках Венцеля, но тот до сих пор не объявился. Исполняя при Отто обязанности главного стряпчего, оставшегося на хозяйстве в столице, Лисенок редко показывался из своей бумажной норы – они с Алешем успели только по рукам ударить да обменяться от силы дюжиной слов. Впрочем, этот режим общения мало чем отличался от столичного. Почувствовав укол болезненных воспоминаний, Алеш убрал узелок с пробкой под воротник рубашки и застегнул куртку еще на пару крючков.

«Почему-то мне кажется, первый дурацкий вопрос задаст именно Венцель».

В том числе и за это, пожалуй, его следовало ценить.

– Мастер Алеш, – робко позвали со стороны, – здравствуйте.

Темно-зеленые глаза лютниста Кирилька блеснули из-под челки, как будто Алеш срастил ему порванную струну.

«Что? Зачем? Откуда?.. Так, надо соблюсти приличия».

– С возвращением, господин Цирил.

– Ага. Спасибо большое, – поблагодарил юноша, и на этом его былое красноречие внезапно иссякло. – Я только хотел… Я очень… Это вам Нора передавала, – протараторил он, выудив из кармана тонкий кожаный сверток, внутри которого хрустела бумага. – Мне просто…

– Цирил! – громко позвала госпожа Колета.

Кирилек, вскинув голову, торопливо извинился, вручил Алешу конверт и умчался к центру зала.

«И что это было?»

Музыка стихла. Пока юный хозяин под руководством матери произносил тост в честь молодых супругов – царицы и господина, Алеш бесцельно считал стежки на искусном шве, которым скреплялся сверток.

«Хочу ли я знать?»

Шов был узловой, очень крепкий и ровный. Алеш закрыл бы таким неглубокую рану. За последнее время практики было хоть отбавляй: после битвы еще приходилось порой исправлять то, что наворотили прямо на поле лекари Гоздавы, но потери могли стать на порядок больше, не окажись там этих людей.

«И Фабека, и Уклейки. Наверное, пора отсюда уходить».

Все подняли кубки. Алеш, наскоро припрятав сверток, поддержал тост водой и слегка опешил, когда вдруг столкнулся с кем-то ободками.

– И близко не мой сильванер, конечно, – заметила госпожа Ортрун, пригубив вино, – но все-таки вполне сносно. Почему вы не пьете?

Из многочисленных вариантов готовых ответов Алеш выбрал самый затасканный.

– Чтоб не дрожали руки.

Она с преувеличенной досадой хлопнула себя по ноге.

– Что ж! Значит, я проиграла.

Госпожа Фретка сделала еще глоток и коротко глянула через плечо, на гетмана, болтающего пустым рукавом между владыкой и Марбодом Раске.

– На что была ваша ставка? – поинтересовался Алеш.

– Не скажу. – Немного сощурившись, Ортрун кивнула в сторону брата и новоиспеченной невестки. – Модвин улыбается, – ласково произнесла она и тоже улыбнулась, – приятно смотреть. Я раньше не замечала, как редко он это делает.

«Прекрасно его понимаю».

– Очевидно, есть повод.

– Да, пожалуй. – Госпожа Фретка взяла щедрую горсть черешни с ближайшего стола и отсыпала половину Алешу в ладонь. – Модвин сказал, вы очень помогли ему на поле. Им обоим.

«На здоровье. Это все еще моя работа».

Две ягодных косточки звякнули о блюдце.

– Почему не чествуем вас с гетманом?

Ортрун усмехнулась и снова взяла в руки кубок.

– В этом будет смысл только в случае победы, так ведь? К тому же, мы не хотим лишать своих детей праздника, – сказала она, жестом обведя большой зал, и как по ее команде опять заиграла музыка. – Свадьба подождет. Сперва устроим врагам яркие похороны.

Ее глаза сверкнули от вина и азарта.

«Да вы пьяны, госпожа Ортрун. Мне, как семейному лекарю, отобрать бы у вас кубок».

Но в этот раз Алеш выбрал бездействие.

– Насколько яркие? – уточнил он. – Сожжем их всех?

– Разве мы с вами способны на меньшее?

«Боюсь представить».

– Я все-таки предпочитаю жечь людей уже мертвыми.

Госпожа Фретка, на миг задумавшись, предложила:

– Тогда поделимся один к одному.

– Договорились, – ответил Алеш, наливая себе воды. – Кстати, почему именно костер? Я имею в виду, с вашей страстью к оружию…

Ортрун хмыкнула.

– Все началось с полукровки, – сказала она, растерев пальцем алую каплю на ободке. – Вы наверняка слышали. Этот человек ограбил меня и сделал сиротой. – Ортрун глотнула вина и заговорила тише: – Он приказал соколу выклевать маме глаза, а потом отрубил ей голову. Мне было всего семнадцать, но я даже не колебалась. Ублюдок заслужил такую казнь, позорную и мучительную. Она ожидает любого, кто навредит моей семье.

«Думаю, справедливо. Означает ли это, что Сикфара Фретка отделалась слишком легко? Может быть».

После казни вдовы и пленных чужеземцев Еник, которому владыка приказал дать отмашку лично, пару ночей подряд провел у Алеша в кабинете, наблюдая его работу и глотая кружку за кружкой травяной отвар.

«Как ты живешь с этим?» – один раз спросил брат дрожащим голосом. Он имел в виду: «Как ты живешь, помня, что убил человека?»

«Я все еще не понимаю, как живу без них, – ответил тогда Алеш и надолго умолк. – Видишь ли, Еник… Есть вещи, которые должны быть сделаны, несмотря ни на что».

Он поправил узелок под рубашкой и осознал, что как-то очень быстро опустошил свой кубок. Алеш наполнил его снова и поднял, предлагая Ортрун Фретке тост.

– За семью.

– За семью, – поддержала она, выпила с ним и кивнула через весь зал брату, который жестом спросил ее согласия на танец. Лишь когда госпожа Фретка отставила кубок и одернула широкие рукава, Алеш заметил, что она одета как хаггедка.

И еще он наконец понял, почему Ортрун выбрала «коготь», а не «глаз» или «клюв».

Она вдруг перешла на доверительный полушепот.

– Кстати говоря, мой вам совет: если ваш брат вернется из хаггедского похода, держите его подальше от двора, – сказала госпожа Фретка, пока будущий владыка шел через расступающуюся перед ним толпу гостей. – Простите, что напомнила.

– Нет, вы правы, – выбравшись из задумчивости, ответил Алеш и уже вслед ей добавил: – Я буду рад возможности прислушаться.

«Еще недавно я мог бы дать такой же совет насчет твоего брата, но гляди, что с ним делает семейная жизнь».

А у Еника с Бланкой пока все впереди. Фреток и чуму они выдержали, значит, справятся с Хаггедой.

По выражению лица брата, согнувшегося в три погибели за маленьким столом в отведенной ему каморке, Алеш догадался, что тот читает письмо от жены – Еник весь светился впервые за долгое время. Он едва обратил внимание на открывшуюся дверь, махнул рукой на кровать у противоположной стены, мол, садись, и опять уткнулся в бумагу. Алеш вытянул ноги, насколько позволяла теснота, пересчитал письменные принадлежности на подоконнике и вспомнил о свертке у себя за пазухой.

«Нет, ты не испортишь мне эту картину».

– Как дела у Бланки?

Еник заулыбался шире.

– Здорова. Скучает. Шлет тебе привет, – сказал он, не отрывая беглого взгляда от строчек. – Спрашивает, что делать с судорогами… погоди…

«Да чтоб… Что?»

Алеш подался вперед.

– С какими судорогами?

– У кого-то из девочек, – растерянно пробормотал Еник, двигая палец по листу. – Вот, она тут пишет…

– Дай сюда.

Алеш выхватил письмо из рук брата, быстро пропустил все нежные признания и, дойдя до сути, выругался под нос.

У одной из близняшек, Ветты, которую он назначил младшей, был, по всем признакам, приступ падучей болезни. Бланка, в подробностях его описывая, несколько раз повторила одну и ту же мысль: «Мы с Аделой не знали, как быть».

«Потому что вы не обязаны. Это моя работа, и я ее не выполнил».

Девочки только что осиротели, а Алеш не задал им ни одного вопроса, не попрощался перед отъездом из Тарды, после – почти не вспоминал о них. Чужие дети, только и всего. Гашек просил передать владыке…

Какая разница, о чем он просил? Он мог умереть раньше, чем объявился Алеш, и не просить его вообще ни о чем.

«Потому что есть вещи, которые нужно сделать».

Еник безропотно уступил свой стол и молча смотрел, как иссякает чернильница.

– Есть у тебя тут нитка с иголкой? – спросил Алеш, дописывая второй лист.

– Хорошая закончилась, – признался брат, – но я могу…

– Ясно. – Сдутый с бумаги мелкий песок забил глубокую трещину в поверхности стола. – Пиши, что хотел, пока я хожу до кабинета.

– Это такие приступы, как у дядьки Яско? – вспомнил Еник покойного тардовского хлебодара. – Плохо дело, да?

– Хм. – Алеш еще раз пробежался взглядом по строчкам, выведенным твердой женской рукой. – Тот случай был хуже, судя по всему. Главное, пусть пока следуют этим инструкциям, а потом посмотрим. – Он поднялся, подпустив брата к столу, и обернулся у самого порога. – Она умница, твоя Бланка. Я очень за тебя рад.

«Это, в кои-то веки, правда».

Еник покраснел до кончиков ушей.

– Спасибо, – ответил он полушепотом, и скрип закрывшейся двери съел его тихий вздох.

Кабинет оказался открытым: Фабек вернулся. Алеш почти наступил на жутко скрипучую половицу, но вовремя заметил, что подмастерье спит. Мальчик свернулся на кушетке, сложив под головой ладони, и к его мизинцу, липкому от сладостей, пристала крошка печеного теста.

«Похоже, день прошел неплохо. Завтрашний начнем с напоминания о том, как правильно мыть руки».

Но завтра наступит позже, а сейчас – нитка с иголкой, несколько прошитых листов, чтобы точно не разлетелись, и далекая родина, где чего-то ждут две девочки, такие же потерянные, каким был Фабек.

«Этого письма они не могут ждать слишком долго».

Через полутемный коридор Алеш помахал сложенным конвертом госпоже Ясинте, среди прочих выходившей из пиршественного зала, и ускорил шаг, пока посланница, распрощавшись с предыдущим собеседником, не вступила в разговор со следующим. Хаггедка улыбнулась, кивнула и жестом велела охране держаться на уместном расстоянии.

«Да, так спокойнее, большое спасибо».

Алеш склонил голову и сразу протянул Ясинте письмо.

– Хочу попросить вас об одолжении, – сказал он и на всякий случай понизил тон. – Это нужно доставить в Тарду как можно скорее. У вас ведь есть такая возможность.

Посланница вскинула бровь, потом смерила взглядом объем конверта, рост Алеша, степень освещенности коридора и спросила вполголоса:

– Вопрос государственный или личный?

– Очень личный, – подумав, ответил Алеш.

«Как твои воспаленные придатки».

Госпожа Ясинта, очевидно, помнила про них. Такое забудешь.

– Я все устрою, – сказала она, взяв письмо и припрятав в широком рукаве.

– Спасибо, – с облегчением выдохнул Алеш и настороженно огляделся. – Государственный вопрос у меня к вам тоже есть. Если для нашего общего дела мне понадобится воспользоваться вашими… связями, к кому я могу обратиться?

Посланница сощурилась и переспросила:

– Понадобится?

– Может быть.

«Еще мне понадобится пара лишних часов в сутках, но тут ты едва ли поможешь».

Госпожа Ясинта, взвесив все за и против, тяжело вздохнула.

– Это не для ушей владыки, – предупредила она.

Алеш пожал плечами.

– Вы меня знаете. Тайна пациента – тайна лекаря.

«За редким исключением».

– Спросите господина Езеха, – обронила хаггедка, поправляя манжет рукава, и ушла на зов своей царицы.

«Конечно, Езех Костица, главный ловчий. Почему я не удивлен?»

Светлые лица гостей, как следует воспользовавшихся последним затишьем перед грядущей бурей, одно за другим показывались из дверей зала и растворялись в коридорах, унося с собой эхо пьяных возгласов. Примирились Гоздавы, старшая и младшая ветвь, примирились восток и запад, скрепили дружбу хлебом и вином. Хотя, как говаривал Отто, слова и возлияния имеют определенную силу, письменные соглашения все же предпочтительнее устных.

«Кто будет их составлять, если Венцель свалится с перепития?»

У него были все шансы. Алеш поймал Лисенка под руку, когда тот одним из последних выполз из зала, и потащил оттуда, кое-как уговаривая переставлять заплетающиеся ноги.

– Я, честное слово, знал, что ты вернешься, – бормотал Венцель, заполняя паузы отрыжками. – Знал! Я так рад тебя видеть, Алеш, честное…

– Мы уже виделись. Это твоя комната?

– Разве? – совершенно искренне удивился Лисенок. – У меня есть комната?

– Представь себе, дослужился, – ответил Алеш, проталкивая его в дверь. – Не сюда! На кровать садись. Да чтоб тебя, Венцель…

«Ты дождался, пока я уйду, чтобы так налакаться?»

А с последствиями, как обычно, все равно взялся бороться мастер-лекарь.

Лисенку полегчало через некоторое время. Он, медленно розовея, вдавился щекой в подушку и наблюдал приоткрытым глазом, как Алеш расставляет по местам с таким трудом найденные в конторском хаосе орудия первой помощи. Жизнь в кабинете как принцип была ему близка, но лекарское ремесло все же обязывало соблюдать на рабочем месте определенную степень порядка.

«Не ждал, что приду к такому выводу, но здесь не хватает господской или полугосподской руки».

– Я понял, – проскулил Венцель, сделав, видимо, собственный вывод, и откашлял желчь, – мне нужен свой подмастерье. Чтоб помнил, куда я что положил.

Алеш помог ему сесть и дал выпить еще воды.

– Назначь жену. Сам говорил, она все помнит.

«Семейный человек уже, а пьешь, как подросток. Стыдись».

Лисенок уставился в кружку и принялся наклонять ее в разные стороны.

– Жена… Жена. – Из кружки капнуло на пол, и Венцель вздохнул. – Умерла Нора.

Алеш сел где стоял, прямо на перевернутое вверх дном ведро, и два раза моргнул.

«Он не в горячке. Мне не послышалось».

– Как?.. – выдавил Алеш, пытаясь собраться с мыслями. – От чумы? – Лисенок молча кивнул. – Когда?

Венцель едва заметно пожал плечами и залпом допил воду.

– Мне ее брат сказал. Привез приданое. – Лисенок развел руками, горько усмехнувшись. – Я теперь богатый вдовец и не имею понятия, что с этим делать. Я ведь ее не любил даже. Так все это паршиво.

– Мне очень жаль, – сказал Алеш.

«И это тоже правда».

Но Венцель пропустил его слова мимо ушей.

– Она поехала в Остраву, на родину, в чумной лечебнице помогать, послушай только. Вот скажи мне, чего ее туда понесло?..

«Я не знаю. Хочу ли я знать?»

Они сидели друг напротив друга, пока Лисенок не начал сопеть. Тогда Алеш забрал его кружку, наполнил ее, сам сделал пару глотков и, оставив воду так, чтоб Венцель смог дотянуться, бесшумно прикрыл за собой дверь.

Он еще постоял там, прислонившись спиной к косяку. Кожаный сверток под курткой жегся хуже горчичника. Алеш вытащил из-под воротника ремешок и зажал в кулаке узел. Пробка как будто бы еще хранила запах настойки – приятный, с мягкой горечью, как улыбка Арники. Алеш поцеловал ее и по совету царицы оставил на виду.

«Мне все равно не полегчает, но, может быть, это уведет мысли в нужное русло».

Он угадал. Он просто разозлился. Столько людей – дорогих ему и чужих, хороших и плохих, самых разных – погибло и пострадало, потому что кто-то из-за моря позарился на новые земли.

«Если нужно, – недавно сказал Отто, ставя перед Алешем одну из самых сложных в его жизни задач, – можешь сжечь полстраны, но так, чтобы вторая половина привела к побережью армию, пока не прошел сезон гроз».

Что же, у него было время об этом подумать. Теперь следовало отсечь отвлекающие факторы: мысль о скором отъезде брата, тревогу за близняшек, письмо Норы, боль под ребрами – сосредоточиться и подвести предварительный итог.

– Ну, и чего надумал? – спросила Уклейка, встав и скрестив руки напротив, через стол.

Сбоку, над миской с сушеной клюквой, зевнул Фабек. Перед глазами лежала подробная берстонская карта и раскрытая в самом конце тетрадь. Алеш прочистил горло.

– Итак. Послезавтра, к радости одних, – «…армейских костоправов», – и печали других, – «…придворных лекарей», – вся наша дружная компания разделится натрое и поскачет по своим делам. Царица и Модвин Фретка отправятся на восток, в Хаггеду. – Алеш положил на карту правую ладонь. – Госпожа Ортрун с гетманом – на юг, к побережью. – Он оттопырил большой палец и закрыл им название городка Нагоска. – А владыка поедет на запад, в столицу, – вздохнул Алеш и взмахнул рукой над левой частью карты, – чтобы оттуда по всем правилам призвать подданных к оружию.

– Тут-то и загвоздка, – невесело усмехнулась Уклейка.

– Да уж, – согласился Алеш, поправив Фабеку взлохмаченные на макушке волосы. – Строго говоря, заниматься этим придется нам. Сперва устроить так, чтобы было кого призывать, а потом уж давать слово владычьим герольдам.

– Лекарь не герольд, – вспомнил подмастерье и усталым жестом упер кулак в щеку, – герольд не лекарь.

– Зришь в корень, Фабек. – Алеш отодвинул тетрадь чуть от себя, чтобы убрать тень с верхушки карты. – Северные области, вот здесь, где Морвель и Рудница, – «…и владения бывшего мужа Альды Шилги, пес ее дери», – пострадали первыми и сильнее всего. Также это значит, что оттуда волна уже схлынула. С этих областей мы начнем. Вам ведь не встречались случаи повторного заражения?

– Нет, – с готовностью ответила знахарка.

– Мне тоже. Будем исходить из того, что второй раз заболеть невозможно.

Уклейка причмокнула.

– Самонадеянно.

– Времени впритык, как раз на самонадеянность.

– Ладно, – сказала знахарка, пожав плечами. Кольца в ее ушах тихо звякнули. – Я покумекала насчет твоего вопроса. В тридцать седьмом, как пить дать, водой носило, а сейчас…

– Да, пути распространения, – кивнув, подхватил Алеш. – Их надо перерезать. О воде позаботиться стоит в любом случае. В Бронте и Рольне, скажем, есть очистительные сооружения, но их не возьмешь в поход. Я написал мастеру Дитмару…

– Вонючке? – хохотнула Уклейка.

– Нельзя так про мастера Дитмара, – встрял Фабек. – Он уважаемый человек.

– И вонючка.

«Я бы попросил. Давайте остановимся на “бронтском чудаке”».

– Если он ничего не выдумает, – потерев переносицу, сказал Алеш, – будем по-старинке.

Уклейка почесала проколотую губу.

– Котелки и травки?

– Они самые.

– А со зверьем что делать?

– Со зверьем? – тревожно переспросил Фабек.

– Из всего нам известного следует, что эта чума, в отличие от предыдущей, передается в том числе через укусы животных, – объяснил Алеш. – Значит, постараемся перекрыть ей и этот путь. Я поговорю с ловчими, когда приедем в Бронт.

«Напомню им про бешеных лисиц и чем все кончилось».

– Я бы на это дело колдунов отрядила, – прокряхтела Уклейка, потягивая спину.

Алеш нахмурился.

– То есть?

– Когда зверь больной,колдун почувствует.

– Хм. – «Так и я своего рода колдун?» – Я подумаю об этом, спасибо.

– Можно вопрос? – Фабек перегнулся через край стола, дотягиваясь до восточной части карты. – Вы рассказывали о прошлой чуме, что она шла отсюда, как будто с границы. Если враги сами напустили болезнь, почему в этот раз с севера?

– О! – воскликнула Уклейка. – Я знаю, почему. Смотри-ка.

Она развернула раскрытую тетрадь корешком поперек карты, велела Фабеку встать рядом с Алешем и приподняла двумя пальцами переднюю часть обложки.

– Хм-м? – вопросительно произнес подмастерье.

– Это север, – пояснила знахарка, потрясая верхней стопкой страниц, а потом ткнула пальцем во вторую часть тетради. – Это юг, где на карте вода нарисована. А вот тут вот все остальное и мы с тобой. – Уклейка положила на сгиб сушеную ягоду клюквы. – Прямо посередине.

– А, – протянул Фабек, – я, кажется…

Знахарка резко захлопнула тетрадь, расплющив ягоду.

«Весьма наглядно. Так и быть, оставлю ее там на память».

– Между чумой и Бездонным морем, – сказала Уклейка. – На востоке воюет Хаггеда, у нас тут господская свара… была. Хитрые ведь уродцы. Некуда от них деться.

«И мы, оказавшись в капкане, отгрызли лапу. Иные даже буквально».

– А говорили, не мыслите масштабами больше трех деревень, – припомнил Алеш.

Уклейка отмахнулась.

– Да что там нашей Берстони. Одна большая деревня. Все господа вон, оказывается, друг другу родня.

«Такая, с которой врагов не надо».

Алеш покачал головой и придвинул тетрадь поближе к себе, открыв на середине.

– Теперь насчет лекарства. Из недавних допросов мы установили с точностью, что мука делается из этого… – Он махнул рукой в сторону знахаркиной рассады. – …растения, как бы оно там ни называлось.

– «Баргат», вроде бы.

– Плевать. – Алеш перевернул страницу. – С дозировкой мы поупражнялись вдоволь: выходит, одна баночка – один человек. Того, что растет возле столицы на засеянном вами поле, будет недостаточно, чтобы обезопасить всех. Положимся на меры предосторожности, а лекарство будем применять, когда они подведут.

«Они всегда подводят. Мне ли не знать».

Уклейка сдвинула брови.

– Когда по дороге кто-нибудь заболеет, хочешь сказать? Таких сразу изымать надо, из кучи-то народу.

– Это само собой, но нельзя ни бросать их, ни ждать, пока они поправятся. Появились признаки – получай баночку, стой где стоишь, выздоравливай, потом догоняй, – отчеканил Алеш, но знахарка явно сохранила скептический настрой. – Ну, Фабек же справился.

Подмастерье перестал клевать носом и приосанился. Уклейка вздохнула.

– Ладно, – сказала она, сжевав еще одну ягоду. – А если мы чего-нибудь упустили?

«Разумное сомнение. Мне же не впервой».

– Тогда все очень плохо, – ответил Алеш.

– Молодец, обнадежил, – усмехнулась знахарка и опять закрыла тетрадку. – Теперь иди-ка поспи.

Во сне ему сказали, что мастер Матей умер, а потом старик вдруг вышел из-за угла и надавал напутствий перед отъездом в Рольну. Алеш с содроганием вспоминал то время: как сперва пришли тревожные вести от Рубена Корсаха, как потом Кашпар узнал о его смерти, как зараза ползла на запад, подбираясь все ближе к столице, к Арнике и мальчикам, и как наконец взвыла под самым боком художественная академия. Тогда Отто велел придворным собираться в Кирту, а Алеш пошел в спальню госпожи Тильбе, чтобы сказать, что в этот раз не отправится с ними.

Все остальное она поняла без слов. Арника взяла его лицо в ладони, чутко изучила кончиками пальцев, приблизилась, почти поцеловала.

«Обними меня, – попросила она, – и возвращайся».

Расставания – они всегда так не вовремя.

Те, кто ехал на восток, навстречу рассвету, прощались первыми. Царица кивнула Алешу уже из седла и дважды стукнула себя ладонью в грудь, по деревянной подвеске, напоминая, чтобы он выправил ремешок из-под воротника. Господин Модвин пожал руку и на ходу передумал что-то говорить, посланница улыбнулась, Гинек Дубский коротко помахал. Еник тянул до последнего, но его позвали по имени, и Алеш сгреб брата в охапку, сказав:

– Возвращайся.

Еник знал, что не может ничего обещать, и смолчал, но обнял его еще крепче, и узелок с пробкой больно врезался под ребро. Наверное, должен был остаться синяк – и держаться, пока война не закончится.

Она уже вовсю шла там, вдалеке, где белело предрассветное небо, и брат уезжал туда в сопровождении сотен людей, которые будут умирать на его глазах. Их лошади беспечно помахали хвостами, позвав за собой телеги с припасами, и Алеш смотрел на них и гнал дурацкие мысли.

«Мне не по пути. Совсем в другую сторону».

– За ними глаз да глаз нужен, как считаешь?

Он обернулся. Уклейка улыбалась одним уголком проколотой губы, поправляя тяжелый дорожный мешок на плече. Алеш давно понял, что знахарка хочет отправиться на восток, хотя и не знал, зачем – они не говорили об этом. Она уже помогла ему, чем смогла. Все остальное было в его ответственности.

– Будьте осторожны, – сказал Алеш.

– А то как же.

Уклейка расположилась на самой большой из телег, которая замыкала колонну, и Алеш, закинув следом ее мешок, спросил:

– Как вас на самом деле зовут?

Знахарка усмехнулась с таким видом, будто ее веселило сомнение в том, что мать могла дать ей имя маленькой пресноводной рыбки.

– Хештевран, – сказала она. – Тебе полегчало?

– Немного.

– Славно.

«Все-таки остановимся на “Уклейке”».

Уезжая, знахарка помахала рукой и одновременно почесала плечом усеянное золотом ухо.

Потом отбыли госпожа Ортрун с гетманом – Алеш видел, как тот, намотав поводья на единственную руку, лихо вскочил в седло, и проводил их как-то совсем без тревоги. Когда пришло время ехать на запад, уже к полудню, оказалось, в замке чуть не забыли Венцелева писаря, который все проспал. Колета Гоздава лично вывела его во двор за ухо, а Лисенок смотрел на это сквозь пальцы, закрыв ладонью половину лица.

– Ты как? – спросил Алеш.

– Никак, – признался тот. – Пора домой.

«Может быть. Где сейчас мое письмо в Тарду?»

Почему он вспомнил о Тарде? Она давно перестала быть домом. Арника там не бывала. Он только рассказывал ей о жизни на родине, когда читал свои старые стихи. Среди них была баллада, которую пел Кирилек.

Юный господин Гоздава смотрел ему в затылок, а лошадь будто назло ступала спокойно и медленно. Хотелось оказаться подальше, как тогда, на постоялом дворе, и даже сильнее – теперь еще этот пристальный взгляд и письмо, прячущееся в сумке. Алеш перевесил ее поудобнее и велел лошади шевелить копытами.

«Отчего, в самом деле, я не колдун? Пригодилось бы».

Гвардеец Тавин предлагал свою помощь, но она не понадобилась – на тракте все шло как по маслу, словно напоминая о том, что дальше будет хуже. Впрочем, и на дороге, ближе к столице, их ждали недобрые предвестия: клубы дыма, гонимые ветром от чумных деревень.

– Откуда конкретно мы собираемся добыть армию? – тихонько полюбопытствовал Тавин. – Пепла наскрести?

– Предоставь это мне, – пробубнил Алеш из-под маски и кивнул подмастерью, чтобы тот тоже поднял воротник. – Нам.

Гвардеец втянул носом воздух и сплюнул на землю.

– Кстати, это вы ему коня купили?

«Я дал конюху денег, чтобы он сделал лицо попроще. Наверное, можно и так сказать».

Алеш пожал плечами.

– Одиннадцать лет юноше, не все же на муле ездить. И это не конь, а мерин.

– У меня в одиннадцать лет не было мерина, – нарочито задумчиво произнес Тавин.

– И теперь ты скачешь по спальням замужних красавиц. Видишь связь?

Гвардеец рассмеялся.

– Злой вы человек, мастер Алеш.

«А ты полечи с мое воспаленные придатки».

У ворот столицы владыку снова встречали люди – хотя меньше, чем в прошлый раз, и, в основном, старики да дети. Маленькие лица часто повторялись: близнецы, родившиеся при Тильбе. Кто из девочек все же появился на свет первой, Адела или Ветта? Наверняка мать говорила им. Матери всегда помнят.

«Отцы тоже, если принимали роды, как я».

Они с мастером Матеем тогда решительно выставили за дверь всех служанок. Марики среди них не было, она появилась несколько лет спустя. Теперь только она и была, живое напоминание – встревоженная, бледная, преданно любившая свою госпожу и уже очевидно беременная.

«Наконец-то без пояса. Неужели усвоила».

Марика присела перед господами в поклоне и потом шепотом спросила о Ремеше. Алеш мотнул головой.

– Он скоро будет. Лучше скажи мне…

– День добрый, мастер!

Алеш обернулся, и киртовский псарь Копта, чужеродно выглядящий в стенах бронтской крепости, потряс его за ладонь.

– А вы что здесь делаете?

Псарь развел руками.

– Война войной, чума чумой, а породу держать надо. Плохой уже второй выводок. Говорят, господин Марбод собак подарил владыке – дай, думаю, отберу для вязки…

– Ясно. – «Так вот что это был за скулеж по ночам. Я-то думал». – Не знаете, жив-здоров мельник в Малой Митлице?

Копта задумчиво почесал подбородок.

– Помер вроде. Но кто-то там работает. Наверное, брат его, Прохор или…

– Прокоп? Да, я о нем и спрашивал. Спасибо.

– А вам зачем?

– Пригодится.

Велев Марике зайти на осмотр ближе к вечеру, Алеш задрал голову, чтобы по достоинству оценить достроенную за время его отсутствия западную башню, и вздохнул. Потом он отправил Фабека с вещами в кабинет и пошел наверх, к господским комнатам, пока Отто по старой привычке еще толковал с зодчим во дворе и коридоры не заполнило шумной суетой.

«Перед этой бурей я очень хочу пару мгновений затишья».

Нужная дверь была слегка приоткрыта. Алеш спрятал узелок под рубашку, одернул полы куртки и прибавил шагу. Однако чуткая слухом компаньонка в мрачно-синем наряде заслонила собой проход, выпятила грудь и провозгласила:

– Нельзя! Госпожа не одета.

Мастер-лекарь Алеш из Тарды, перевидавший за десяток лет десятки благородных задниц, наделенный владыкой особыми полномочиями на время чумы и как пес уставший с дороги, склонил набок голову и сказал:

– Подумай еще раз.

Служанкин наряд потемнел даже больше, когда она вдруг перестала держать плечи расправленными.

– О, – негромко произнесла компаньонка. – Проходите.

«Умница!»

Ее госпожа расположилась в кресле у окна, забросив ноги в домашних туфлях на мягкое сиденье стула, а поверх конструкции струилась парчовая юбка дорогого платья и ужасно длинные распущенные волосы. Для Лукии Корсах это вполне могло означать «не одета».

– Где вас носило? – спросила она, едва удостоив Алеша взглядом.

«Ну, и тебе не хворать».

В комнате, просторной и светлой, стоял запах сырости и вина. Даже в кресле Лукию слегка пошатывало. Алеш решил, что она любое движение, по собственному выбору, может принять за поклон, поэтому опустил церемониальную часть.

– Я выручал брата.

«И, как говорит Тавин, разных там сирот».

Лучезарная госпожа фыркнула, изображая кривую усмешку.

– Как же ему повезло! Где вас носило, я спрашиваю, когда взорвалась эта пушка?

Алеш прикусил язык.

«А где носило тебя? Что ж ты не затушила своим ядом фитиль?»

Уж кого-кого, а Кашпара стоило бы держать при дворе. Теперь им всем знакомы похожие сожаления. И что с того?

– Я сочувствую вашей утрате.

«Но вообще-то пришел не за этим».

Лукия перевела на него сонные глаза и спросила вдруг:

– Знаете, почему у меня нет детей?

«Учитывая твое железное здоровье, могу лишь гадать, в рамках какого коварного плана ты решила их не иметь».

– Не знаю, – ответил Алеш и присмотрелся к склянкам на ее столе.

– Это был мой выбор, – сказала госпожа Корсах, снова уставившись за окно. Ставка выгорела. – Родить ребенка значит навсегда остаться в семье, с одним мужчиной, в его доме, иметь дело с его родней. Я не хотела быть привязанной к мужу. Мужья ведь умирают, кому как не мне это знать, – бросила она, трижды вдова, с полным безразличием в голосе, в то время как по щеке ее катилась одинокая слеза.

«Интересно, она разъест ткань? А дерево? А металл доспеха? Не утирай, собери в склянку, давай проверим».

– Но я очень хотела ребенка, – продолжала Лукия, – и мне отдали Кашпара. Средний сын, понимаете? Не старший-наследник и не младший-любимчик. Просто ребенок, который тоже нуждается во внимании и заботе, – выдохнула она и взглянула Алешу в глаза. – Я растила его с шести лет. Он был моим мальчиком. Вы понимаете. Только вы один и понимаете.

«А как же твоя невестка Ильза? Или она не поймет, потому что ее сын умер младенцем?»

Так и не дождавшись приглашения, Алеш сел в кресло напротив госпожи Корсах и наконец-то облегчил ломоту в теле. За окном собиралась летняя гроза. Склянки на столе перестали блестеть. Время поджимало.

– Мне нужна ваша помощь, – сказал Алеш. – Ваши лекари, ваши банщицы. Все, кто есть. – Он кивнул на окно. – Вы знаете, зачем.

«Ты всегда знаешь чуть больше, чем тебе стоит знать. Как и я. Единственное наше сходство».

Лукия помолчала, долго глядя как будто сквозь него, а потом пожала плечами.

– Берите. У каждого свои методы, но дело у нас одно. Я это понимаю, мастер Алеш. Вот бы понимали и вы.

Ему очень хотелось покачать головой, но Алеш сделал усилие и с благодарным видом кивнул. По окну застучали первые капли дождя. Алеш собрался уйти, но обернулся у двери и снова пересчитал склянки.

– Кстати, – сказал он, – если планируете отравить Ортрун Фретку, повремените до ее свадьбы. Иначе получится, что все было зря.

Госпожа Корсах коротко и нелучезарно усмехнулась.

– Вы не помешаете мне, – процедила она. – Силенок не хватит.

Алеш пожал плечами.

– Кто сказал, что я стану пытаться?

«Только предупрежу Ютту, а уж она ляжет костьми».

Компаньонка в синем юркнула в комнату сразу же, как он вышел, и оттуда донесся звук закрываемых ставней.

Пока Лукия Корсах давала нужные распоряжения, Алеш навестил кабинет, где Фабек смахивал с полок пыль, переменил дорожную одежду и тут же, выйдя в коридор, пожалел об этом, потому что учуял поблизости мастера Дитмара. Все равно собирался же встретиться с ним – значит, стоило повременить с переодеванием.

«Хотя после долгой дороги и беседы с Лукией Корсах хорошо бы, в общем-то, и в баню сходить».

Может, позже. Сперва употребить по назначению клятые особые полномочия.

Подошедший бронтский чудак буквально встретил его с распростертыми объятиями и в первую очередь спросил:

– Как дела у Еника?

Алеш развел руками, заодно прогоняя запах.

– Хаггеда.

– Ну да, – согласился Дитмар. – Все лучше, чем Вороний Коготь. Насчет вашего письма…

– Как раз хотел спросить.

– Да, так вот, ничем не могу помочь. – Старик вздохнул. – Извините. Моя голова сейчас на пушечном дворе.

«Хорошо, не в прямом смысле».

– Ладно, – сказал Алеш. – Справимся. Все равно спасибо.

Дитмар покивал и спросил вдруг:

– А она приехала с вами?

– Кто?

– Травница, – объяснил старик и заглянул ему в глаза.

«Я определенно не хочу знать».

– Нет, – осторожно произнес Алеш, – она сопровождает царицу.

– А Збинек Гоздава? – тут же спросил чудак, совсем не расстроившись. – Для него я кое-что сообразил. Слышал, вы ему руку отрезали.

– Ампутировал.

– А?

– Ампутировал, – повторил Алеш. – «Отрезал» звучит так, будто я бегал за ним с ножом.

– Не обижайтесь, но с вас станется.

– Не обижусь.

– Так он здесь?

– Нет, на юге, – со вздохом ответил Алеш. – Они с госпожой Ортрун готовят берег к прибытию наших, – «…что называется», – основных сил. Обустраивают лагерь, на горизонт посматривают, пробуют сыр.

– Сыр? – переспросил Дитмар. – А, тот сыр. Не говорите владыке, но мне совсем не понравился. Пахнет плохо.

До смешного глупое желание как можно скорее помыться преследовало Алеша до самой встречи с банщицами.

Перед ними были еще лекари Лукии Корсах и ловчие Езеха Костицы. Все проходило в зале совета, том самом, в который давным-давно принесли весть о новой чуме. Фабек открывал двери, приглашая всех войти, и люди, ожидавшие увидеть владыку, с разной степенью подозрительности смотрели на Алеша.

– У нас разные подходы, – сказал он академикам, – но общее дело. Все вы в свое время сталкивались с моровыми поветриями. У этого поветрия есть лица, имена и вполне конкретная цель: стереть всех нас с лица земли, вымарать имена и выкорчевать корни. Не буду рассказывать вам, в чем состоит долг лекаря. Я прошу вас только положиться на меня, друг на друга и выполнить его самым ответственным образом. Кроме нас больше некому.

– Что именно нужно делать? – спросил грузный мастер Гануш, потеснив от стола товарища пониже ростом. Их третий друг с непроходящим насморком бесшумно утер нос и спрятал платок в карман.

Фабек уронил на стол стопку листов, все как один исписанных инструкциями по применению заморского лекарства, а Алеш положил руки на карту.

– Запад и север – самые лесистые края, – сказал он ловчим слегка охрипшим голосом, пострадавшим в перепалке с господином Костицей, который оскорбился, когда ему припомнили бешеных лисиц, и возмутился предположением, будто он может быть частью сети хаггедской посланницы. К счастью, спор разрешился сразу, как только Отто пришел на крик и сказал: «Уймись, Езех. Я знаю, что это правда». – Вы и без меня в курсе, что в лесах много животных и что не все животные нам друзья. На каждом привале каждого отряда, который отправится в путь к побережью, нужно будет следить за тем, чтобы в возах с припасами резвились только здоровые мыши. Сколько среди вас колдунов?

Езех Костица еще отсутствовал, отходя от удара, поэтому не мог ответить первым, а заменять его в этом деле никто не спешил.

– Кхм, – прокашлялся один ловчий – сухопарый, весь в мелких шрамах, торчащих, как волосы, из-под закатанных рукавов – и промолчал.

– Бросьте, – устало произнес Алеш. – Не время для скрытности. Мой брат вот, например, колдун.

Сухопарый переглянулся с товарищами, поднял руку и назвал свое имя.

– Ная!

– Улька!

– Марта из Заречной…

– Квета!

– Зофка!

– Погодите, – взмолился Алеш, и банщицы, все сплошь молодые девушки, заморгали на него испытующе. Фабек только тогда вспомнил, что хорошо бы закрыть за ними дверь. Зря отпустили всех хаггедок – к каждой такой девице, если посылать ее с поручением в армию, нужна по меньшей мере одна телохранительница. – Выслушайте, пожалуйста, что я вам скажу…

– Мы знаем.

– Мы слышали.

– От вас уже выходили люди.

– Ясно, – вздохнул Алеш. – Ваша задача – следить за состоянием воды, которую будут использовать в походе, и чистотой как таковой. Госпожа Лукия высоко ценит вас, и пристойный облик столицы – ваша заслуга. Мы все очень на вас рассчитываем.

– Когда едем? – спросила грубоватым батрацким голосом Марта из Заречной, рослая и румяная.

– Вы с ловчими – завтра утром, мастера-лекари вас догонят, – ответил Алеш. – Сейчас распределим, кто куда…

После ему хотелось только упасть и провалиться в сон. Когда все вышли, Алеш уселся за стол, уронив голову на руки, и медленно выдохнул. Фабек аккуратно тронул его за плечо, спрашивая:

– Чего-нибудь еще надо, мастер?

– Так. – Алеш потер переносицу. – Ремеш Дубский должен на днях привезти академиков из старой столицы. Попроси Венцеля, чтоб тот сказал писарю…

– Еще инструкций? Да я сам напишу, – возразил подмастерье, прижимая к груди тетрадь с закладкой. – Подучу заодно.

Алеш сдался.

– Ладно. Беги давай.

«Только не слишком далеко».

Дверная петля едва слышно скрипнула, когда Фабек уходил. Алеш точно запомнил этот звук и потому вздрогнул, почти сразу услышав над головой:

– Утомительно распоряжаться властью.

– Да чтоб!.. – Он закрыл лицо ладонями и потом потер их друг об друга. Владыка смахнул с карты залетную бабочку. – Так нельзя, Отто. Я имею в виду, в принципе. Как ты представляешь на своем месте Модвина Фретку?

Господин Тильбе сел за стол напротив и постучал по нему пальцами.

– Он справится, – с уверенностью ответил владыка, – если будет, как я, опираться на близких людей. – Он отвел взгляд в каменную стену. – Я сейчас очень сожалею, что принимал присутствие Кашпара как должное. С ней было иначе. С нашей Иткой.

«С моей Арникой. И я все еще пару раз в месяц тебя ненавижу».

– С ней все было иначе.

Владыка потер висок.

– А ведь было такое время, очень короткое, когда она думала, что желает власти. Ей казалось, ни о чем другом мечтать нет смысла.

«Потому что твоя борьба за власть едва ее не убила».

– Она мне рассказывала, – сухо произнес Алеш.

– И ты знаешь, чем кончилось, – подхватил Отто. – Ясменником. Власть не сделала бы ее счастливой, а ты сделал. Она это понимала. Вот он и весь секрет. Решать за людей бывает больно, и единственное лекарство от боли – люди, которым становится легче от твоих решений.

«Не мне это рассказывай, а своему преемнику».

Алеш отодвинул стул.

– Я на сегодня достиг своего болевого порога. Пожалуй, пойду.

– Погоди, озадачу тебя еще кое-чем, – сказал владыка, грустно улыбнувшись, и Алеш взмахнул рукой, мол, выкладывай. – Красное или синее?

«Что?»

– Что?

– Платье, – пояснил Отто. – Какой из ее нарядов отвезти для памятной трапезы?

Алеш откинулся на спинку стула и, помолчав, сказал:

– Я не знаю.

– Подумай. Это не к спеху. Времени немного, но оно еще есть.

Уже засыпая, Алеш знал, что сегодня Арника придет. Ткань каждого ее платья он помнил на ощупь и мог бы различать их с закрытыми глазами. Красное – значит, то, из парадных. Оно было ей тесновато, так что Арника не любила надевать это платье, делая исключение только для очень важных гостей. Когда Алеш услышал новости о господах с севера, которых владыка персонально позвал на праздничный пир по случаю дня своего рождения, то ожидал увидеть ее в красном.

Сумбурный он был, тот день: накануне у мастера Матея разболелись ноги; утром две служанки, со вчера голодные, в противоположных концах здания одновременно рухнули в обморок; в кабинете внезапно закончился сахар для микстур, а соваться на кухню было смерти подобно. К вечеру Алеш склонился над рабочим столом и, поразмыслив, принялся прибирать его, чтобы заодно навести порядок в голове – да так увлекся, что в ответ на стук в дверь сначала пригласил войти, а потом уже поднял голову.

– Кавенги скоро будут, – сказала Арника полушепотом и подхватила темную юбку, белую в прорези, чтобы не прищемить полы. – Госпожа Лукия пожаловала служанкам часть своих украшений. Представляешь, меня никогда еще так быстро не шнуровали – раз-два, и убежали смотреть. Чуть-чуть есть времени, пока не позвали встречать гостей. Решила зайти ненадолго, если ты не занят. На празднике вряд ли получится поговорить.

Закатный свет из окна лег на волнистый гребень, похожий на расправившую крылья птицу, в высоко убранных волосах. Арника отошла от двери, которую стоило бы за ней запереть, нащупала стенку шкафа, прислонилась, заведя за спину руки в синих узорчатых рукавах, и улыбнулась. Алеш вспомнил о стопке бумаги на ладони, когда подался вперед, потом оставил на ближайшей полке записи, ударил себя по карманам, выдохнул и сказал:

– Ты восхитительна.

Она тихонько хихикнула.

– Спасибо. Девушки так щебетали, что я решила, может, платье и правда стоящее.

– Прямо сейчас – бесценное.

Арника потянулась к нему, и Алеш, не глядя закрыв засов, взял ее руку в свои и поцеловал рядом с сапфировым перстнем.

– Мальчики ждут не дождутся сладостей, – сказала она. – Следи, пожалуйста, чтобы не схватили лишнего. Если что – спасай.

– Как в прошлый раз?

– Да. Стельга будет.

– Договорились. Глаз с вас не спущу, – пообещал Алеш, обнимая ее за талию, и Арника шепнула на ухо:

– Верю.

– Ты очень торопишься? – спросил он, оглядев ее нарумяненное лицо.

– Алеш!.. – смеясь, возмутилась Арника.

Но они поцеловались, и она сама поддела его завязки. Алеш стер со стола отпечатки ее ладоней и только потом отправился на праздник.

Там было много детей, и четырехлетние Конрад с Лотаром среди них оказались самыми старшими. Вопрос со сладостями решился сам собой: взяв ответственность за развлечение малышей, мальчики столь плотно занялись выдумыванием игр, что почти забыли про угощения. Позади вдруг послышался громкий шепот, и Алеш, пропустив плывущую мимо лучезарную госпожу, увидел раскрасневшегося брата.

– Я не посыльный, в конце-то концов! – негодовал Еник, потрясая сложенной запиской. – У меня есть профессия! Скажите им, мастер Дитмар!

Бронтский чудак благоразумно отвел его – и себя заодно – в уголок. Главный стряпчий Яспер Верле усмехнулся, глядя на них, потом заметил Алеша и приподнял кубок. В ответ пришлось просто кивнуть. Однако вино Алешу все равно вручили, пока гости плели витиеватое поздравление для владыки. Арника стояла рядом с ним, задумчиво улыбаясь, и свет струился по ее платью, как по темным волнам.

Все выпили. Уже чуть хмельной Венцель, пробегая мимо, жестом спросил разрешения и забрал у Алеша кубок, передав его одной из компаньонок Лукии, чтобы, по всей видимости, завязать разговор. Это означало, что скоро начнутся танцы. Главный стряпчий одним глазом присматривал за подмастерьем, а другим косил в сторону Отто, который благодушно беседовал с господином Кавенгой-старшим. Его сестра или дочь доверительно нашептывала что-то Арнике, и она, отвечая, каждый раз чуть поворачивала голову влево, туда, где стоял Алеш.

– Ты хоть моргни, – вполголоса сказал Кашпар, оказавшись вдруг поблизости, и протянул кубок с пряной водой, – а то подожжешь ей юбку этим своим взглядом.

– Завидуй молча, – так же тихо ответил Алеш, и они вместе выпили за здоровье Отто.

По мановению унизанной изумрудами руки Лукии Корсах музыканты завели стройную мелодию. Дети передумали играть в прятки и позанимали освободившиеся места за столом; Конрад и Лотар, конечно, сели напротив самого большого блюда с миндальным пирогом. Господин камергер, отбросив на спину собранные в хвост волосы, пошел танцевать с гостьей, оставив Стельге недопитое вино. Та присела в поклоне, улыбнулась Алешу, и он, кивнув, снова перевел было взгляд на сыновей, но его смутили странные полосы на ее шее.

– Простите меня, – сказала Стельга.

А мальчики вдруг исчезли вместе с пирогом.

– Простите, – шепнул Фабек. – Вы велели сразу будить вас, если он приедет.

Алеш резко сел на кровати, зажмурился и протер глаза.

– Ремеш?

Подмастерье кивнул.

«Ты согласна на синее платье, милая?»

Марика точно знала, где оно. Алеш отправил Фабека ее разбудить.

Едва светало, когда он вышел во двор. Полусонные люди, прикрыв калитку за одиноким всадником, готовились как положено отворять ворота. Взмыленный конь еще перебирал копытами, будто возмущенный тем, что бешеная скачка кончилась, и Ремеш вскинул руку в приветственном жесте.

– Вы с академиками наперегонки? – спросил Алеш.

Дубский, отбросив на одну сторону дорожный плащ, отцепил от седла груз и натянул поводья, пытаясь успокоить коня.

– Вроде того, мастер. У меня просто тут есть для вас кое-что. Сейчас, вот… зараза! – прошипел Ремеш, не справившись с завязками мешка, и уронил на землю отрубленную голову.

Она едва напоминала человеческую: безглазое лицо, почти полностью лысый череп, слой запекшейся крови вместо бороды. Конь грузно топтался около трофея, и тот как будто шевелился сам по себе.

– Это… – Алеш прочистил горло и смял в комок рубашку на груди. – Это он?

Дубский, спрыгнув на землю, кивнул.

– Школяра Краско другие нашли раньше меня, но он не мочил ноги, а вот мастер Хуби… – Он плюнул на щетинистую щеку. – Бакфарк, мать его, Скоморох. Он три года показывал мальчикам всякие фокусы, пока Стельга уединялась с хахалем. Они доверяли ему, куску дерьма, – прорычал Ремеш и вдруг осекся. – Простите, я подумал, вы…

– Он мучился? – спросил Алеш.

Дубский процедил:

– О да. Я переломал ему все ребра.

Воздух накалился и засаднил горло, как пряность.

– Фу, дрянь какая, – зевнув, сказал подошедший Копта. – Даже собаки не станут такое жрать.

Алеш развернулся на месте и, уходя, велел:

– Сожгите.

Он мог бы и сам, наверное – так сильно горела грудь, – но не способен был и мгновения дольше задерживать взгляд на этом лице. Гнев утихал с каждым шагом, и с каждым шагом Алешу становилось хуже.

Конрад в тот день позвал его к реке с ними. Алеш открыл тайну – рассказал, что пишет стихи, – и мальчики решили в ответ поделиться своей.

«Все, что от меня тогда требовалось – это ответить “да”, встать и пойти».

По коридору Марика бежала навстречу, крепко обнимая живот. Когда Алеш осознал это и оглянулся, ее уже не было. Он зашел в кабинет, запер дверь, запнулся о шкаф, похлопал его по стенке, как по дружескому плечу, и медленно осел на пол, собирая в ладонь занозы. Алеш уперся лбом в дерево, сжав кулаки, и, кажется, перестал дышать. Только узелок на шее раскачивался вперед-назад, и больше в мире ничего не менялось.

«Они мертвы».

Алеш встал сперва на одно колено и выдохнул. Потом поднялся, протянул руку к рабочей сумке, добрался с ней до стола и стула. Вытащив занозы и обработав ладонь, Алеш надел перчатки, выложил перед собой кожаный сверток и достал из кармана куртки складной нож.

«Очень хороший шов, Нора. Слишком хороший».

Помимо кожи письмо было завернуто в лен, и его тоже пришлось вспарывать. Вынув наконец конверт, Алеш сунул его под уголок стопки других бумаг, встал из-за стола и вернулся, когда согрел руки над разожженной жаровней. Письмо торчало вопросительно, как изогнутая домиком бровь.

«Чего я боюсь? Не знаю. Кажется, уже нечего».

В дверь стучали, но Алеш тут же забыл об этом. Идеально ровный почерк говорил ему:

Дорогой Алеш,

Прости, что не могу завещать тебе свое тело. Весь барак скоро сожгут. Я провела здесь много дней и поняла, что стала бы тебе плохой женой. Лекарское ремесло слишком грязное. Вонь повсюду. Во дворе орут шелудивые козы. Мне сказали, так выглядит любое поветрие. Почему ты этим занимаешься?

Я только осознала, что не получу ответа. Дарю тебе этот вопрос как пищу для размышлений.

Препоручаю твоим заботам моего бедного мужа. Будь добр, не дай ему спиться. Лучше всего жени снова, как можно выгоднее. Я оставила ему скромное состояние, но не помогла добиться более высокого положения. Жена стряпчего из меня тоже вышла скверная. Кажется, я вообще не должна была вступать в брак. Мне стоило завести новую моду, а я выбрала практичность.

Землячке Марике передай привет из отчего дома и мои поздравления. Я знаю, она понесла от Ремеша Дубского. Скрытничает, но со мной это без толку. Ремеш Дубский – отец ребенка. Думаю, тебе нужно знать.

Хочу в постель. Закончу на этом. Я по многим причинам не могу пожелать тебе счастья, но всем определенно наличествующим сердцем желаю найти покой.

Сожги письмо и прощай.

Нора

И еще. Я рассказала Кирильку о Ясменнике. Для юноши он – фигура того же масштаба, что Вольдемар Законник – для Венцеля. В отрицаниях смысла нет.

Алеш сложил листок вчетверо по изначальным сгибам и посмотрел на свет. Вот оно, сердце, обвитое сосудами, как линиями чернил.

«Почему я этим занимаюсь? Действительно хороший вопрос».

В сумке, на самом дне, еще оставалось две или три серебристых баночки с порошком. Находились люди, которые всерьез верили, что это средство помогает говорить с мертвыми.

«Вот только говорить надо с живыми. А иногда, мастер-лекарь, надо, чтобы не навредить, промолчать».

Если подумать, наверное, спас он все-таки больше жизней, чем сломал. Подсчет требовал времени, а времени было мало.

Алеш бросил письмо в жаровню, снял перчатки и взял чистый лист.

Когда разгорелся рассвет, вслед за ловчими с банщицами в ворота бронтской крепости выехали гвардейцы, ведущие под уздцы мулов, груженных урожаем знахарки Уклейки. Они отправились в Малую Митлицу, к мельнику Прокопу, чтобы зачитать вслух приказ владыки, написанный рукой Алеша. Нарядный капитан Тавин провожал их со стены.

Потом внутренний двор утих, даже собаки перестали скулить. Нужно было снова идти в большой зал, снова говорить с лекарями госпожи Корсах – на этот раз ректорши Ильзы, а не лучезарной Лукии, что, впрочем, нисколько не облегчало задачу. Алеш размеренно шагал по коридору, высчитывая, как скоро должны прийти первые вести.

«От Еника в том числе. И спросить, не было ли писем из Тарды».

Звук шагов раздвоился и ускорился, приближаясь из-за спины.

– Вот вы где! – пропыхтел Ремеш и вытер лоб рукавом дорожной куртки. – Извините, я только со свадьбы.

Алеш постоял, дав ему отдышаться.

– Поздравляю.

– Спасибо. Слушайте, мастер… – Ремеш прочистил горло. – Я вроде как напрашивался к вам в ученики, но… Извините. Как дядька Гинек вернется, я буду работать с ним.

«Ну, что же, снова здравствуй, Ремеш из Белой Дубравы, подмастерье главного палача».

– Хорошо, – сказал Алеш и протянул ему руку. – Спасибо тебе. За все.

Дубский-младший ответил крепким пожатием.

«Мы оба сделали, делаем и будем делать, что нужно».

Алеш думал, тот теперь вернется к молодой жене или, раз уж зачем-то тоже шагает в сторону стряпницкой конторы, просто пройдет мимо, но Ремеш, остановившись рядом, вдруг сказал:

– Только сначала вы.

Алеш, помахав в открытую дверь, с некоторой опаской обернулся.

– «Сначала я» – что?

– Я пока вам помогать буду, – предложил Дубский. – Ну, чем смогу. А то подмастерья у вас нет…

– Вообще-то есть! – донеслось из глубины комнаты.

– Хм, – произнес Алеш, кивнув появившемуся в коридоре Фабеку в направлении зала совета. – Закон не запрещает мне принять второго. Так, Венцель?

– Сейчас запретит, если этот мелкий проныра не бросит таскать мои перья! – прогавкал Лисенок, уткнув кулак в бок и потрясая другим, как злая корчмарка, а потом вздохнул. – Привет, Ремеш.

Подмастерья ударили по рукам.

«Счастливец и пьяница. Я понимаю обоих».

Уже на ходу, думая, что поручить помощнику, Алеш спросил Дубского:

– Мешочек, который знахарка дала, при тебе?

– Мешочек-то да, а вот мука по дороге кончилась, – ответил тот и, запнувшись, заглянул ему в лицо. – Вы чего, мастер?

Алеш посмотрел в пол еще пару мгновений, потом поднял голову, похлопал Ремеша по плечу и сказал:

– Как же ты вовремя, друг.

«Вот что мы упустили, Уклейка. Болезненно-очевидное».

Как раз перед их приходом зал покинул Яспер Верле, справлявшийся у академиков о здоровье племянницы-ректорши и ее сыновей, и Алеш едва запомнил, как с ним поздоровался. Он повторил почти слово в слово все то, что говорил лекарям Лукии, не переставая думать о Ремеше и его пустом мешке.

Вот он, молодой палач, натягивает холщовую ткань на лицо незнакомого человека. Кто этот человек? Бунтовщик. Что толкнуло его на бунт? Отчаяние. Почему он отчаялся? Он шел воевать за свою страну, и по дороге его бросили одного в глуши, заметив признаки заразной болезни. В чем беда, если так было задумано? Лекарства было мало, оно закончилось, и этому человеку не хватило серебряной баночки. Его оставили умирать без всякой надежды.

«Но в этом случае может помочь только надежда, а в ней всегда неизбежно есть примеси лжи».

Когда академики, вдохновленные и задумчивые, вышли, и последний закрыл за собой дверь, Ремеш и Фабек почти в один голос спросили:

– А теперь что делать, мастер?

Алеш потер переносицу и сказал:

– Так. Фабек, беги на кухню, раздобудь нам тихонько поровну муки и лимонной цедры. А ты, Ремеш, слушай меня очень внимательно.

Дубский ловил каждое слово. Потом они втроем полночи перетирали лимоны в горький порошок. Их много растет на юге, этих лимонов, кислющих, хуже сушеной клюквы. Как рассвело, Алеш набрал чуть-чуть ягод в знахаркин мешочек и подбрасывал его на ладони, ожидая у конюшен своего помощника. Ремеш пришел раскрасневшийся и извинился, мол, Марика долго плакала.

– Бывает, – сказал Алеш и вручил ему, уже запрыгнувшему в седло, сушеную клюкву. – Передашь Прокопу от лекаря. Буду должен еще.

Дубский кивнул.

– Ладно. – Его конь потоптался на месте, примеряясь к весу полупустых седельных сумок. – Мастер, вы скажите только, двойня ведь будет?

«Надо было побиться с кем-нибудь об заклад».

– Это как минимум, Ремеш, – нарочито строго ответил Алеш, стукнул коня по крупу и вслед повторил: – Как минимум!

Пока в Малой Митлице кипела работа, появилось время помыться, выспаться и даже сыграть с Тавином в карты, но только пару партий – весточка из Тарды, которую принес лично главный ловчий, спасла гвардейца от неминуемого поражения. Бланка сообщила, что получила инструкции и все поняла, но к счастью, они еще не пригождались – новых приступов у Ветты пока не было.

«Надо подумать, можно ли как-нибудь избежать их совсем. Что бы вы посоветовали, мастер Матей?»

Потом Бланка кратко описала приезд отряженных к ним ловчих и банщиц, пламенную речь владычьего герольда, над которой господин Яспер с Венцелем просидели пес знает сколько, и в конце добавила: «Мы потихоньку учимся грамоте и желаем вам с Еником удачи во всем. Идем провожать мужчин. Шлем привет», – а рядом с ее именем, выведенным убористым почерком, прыгали еще два, таких красивых и разных.

Алеш снова увидел лицо Фабека, в очередной раз продрав глаза, и уже не стал задавать вопросов – сразу отправил снимать серебристые круглые крышки. Они сами, с Ремешем заодно, распределили лекарство, мелко перемолотое – а когда оно все вышло, в последние ряды открытых баночек стали насыпать прогорклую муку с долей лимонной примеси. На каждой мельнице, помимо прочих интересных вещей, обязательно найдется чуть-чуть порченого товара.

«Спасибо, Прокоп. Надеюсь, нам это поможет».

Но гораздо сильнее Алешу хотелось надеяться, что ни один из лекарей, пока отряды будут продвигаться на юг, не успеет добраться до баночек со дна дорожной сумки. Каждую из таких сумок он вручил мастерам лично, и ему в любом случае до конца своих дней придется с этим жить.

– Пока что все? – со вздохом спросил Ремеш, когда они, стоя на вершине западной башни, потеряли из виду отряд последнего академика.

– Все только началось, – ответил Алеш и помахал рукой мастеру Дитмару на пушечном дворе, – но ты иди.

А потом было как с бронтскими бешеными лисицами: главный ловчий Езех Костица, владыка Отто Тильбе и его личный лекарь Алеш из Тарды сели друг напротив друга и думали, что делать дальше – только теперь это повторялось изо дня в день, потому как вести поступали в больших количествах и отовсюду. Иногда еще приходили с донесениями люди Лукии Корсах, иногда приносил письма Яспер Верле, и большая карта в зале совета расцветала стрелками, как сиреневый куст. Листья его опадали на берег Бездонного моря, такого штормливого этим летом – то есть, почти все листья, за редким исключением, но редким в достаточной степени, чтобы Алеш мог спать по ночам. Арника часто снилась ему в зеленом свадебном платье, с цветочным венком на распущенных волосах, и звала танцевать у праздничного костра.

«Это должно было быть моим воспоминанием».

Алеш знал, что скоро настанет день, когда он откроет дверь зала и увидит там одного лишь Отто. Этот день был пасмурный, начался с жуткого ливня. По пути в зал Алеш встретил насквозь промокшего бронтского чудака. Они только молча кивнули друг другу – оба уже слышали, что люди Модвина Фретки благополучно пересекли границу – и разошлись в противоположные стороны.

Владыка обернулся, когда Алеш переступил порог, и жестом позвал подойти к покрытому каплями окну. За ним, далеко внизу, Тавин обращался к гвардейцам, задрав плоский нос и иногда взмахивая рукой в латной перчатке.

– Если не ошибаюсь, друг мой, – сказал Отто, – ты никогда в жизни не видел моря.

Алеш согнал с подоконника сытого комара, прислонился к холодному камню и поправил на шее узелок.

– Как это часто бывает, ты совершенно прав.

«И теперь я до смерти жажду его увидеть».

Глава 8. Листья

От сааргетской башни остается лишь тень. Она далеко позади, как будто ехать до нее день и ночь, но на самом-то деле всего-ничего – окруженная стражей повозка замирает напротив виноградников, чтобы госпожа Мергардис наконец в нее села. Стоит поздняя осень: дни короткие, ночи холодные. Модвину кажется, листьев на земле больше, чем когда-либо могли вместить деревья. На прощание мама ему улыбается и говорит: «Не скучай. Ты уже большой, достаешь до книжных полок». Модвину скоро восемь. Он откуда-то знает, что она не вернется.

Приданое Ортрун – часть приданого, то есть, задаток – нависает горой сундуков. Столичная гора выше, конечно, но это ерунда, потому что Корсахам сейчас нужны деньги, а не камни. Это Освальд объяснил по дороге – вот он, пытается спрятать отрыжку. Ортрун косится на него, кусая ноготь. Госпожа Мергардис целует старшего сына в обе щеки, потом обнимает дочь, положив ладонь в перчатке на ровный срез черных волос. Когда мама убирает руку, кончики завиваются. Нерис что-то шепчет на своем языке. Госпожа Мергардис приседает в поклоне и садится в повозку, которая быстро исчезает в тумане.

Остальные возвращаются в замок, а Модвину хочется погулять в лесу. Ему и там одиноко, но как-то по-хорошему – листья шуршат, опять же, и лежат красиво. Ноги сами несут в чащу, все глубже и дальше, уже очень далеко от тропы, хотя каждое дерево кажется знакомым. Такого не было, вспоминает Модвин, за ворота маму никто не провожал. Зато эту поляну он прекрасно помнит, помнит и батрака по имени Лукаш – свое первое убийство.

Из-за листьев кажется, будто старая хижина до сих пор горит.

Модвин не один на черном пепелище, здесь есть еще человек. Он узнает его со спины по седым волосам и широким плечам. Левое приподнято. Марко Ройда сидит на собственном кургане и ошкуривает деревянный меч.

Вслух они называли его другим именем, которого Модвин вспомнить не может, как ни старается. Наверное, это не важно, думается ему, все равно ведь оно было фальшивым. Крушитель Черепов поднимает блеклые глаза и спрашивает: «Чего тебе, юноша?»

Деревянный меч в его руках пускает корни в мерзлую землю.

«Где вы были? – отвечает Модвин вопросом на вопрос. – Она в вас нуждалась».

Левое плечо опускается вровень с правым.

«Я был на войне».

Со своей сединой он похож не на человека, а на видимый след вечной жестокой зимы. Земля спокойно носит, впрочем, и этот след. Она медленно опутывает его корнями, дает надышаться, прежде чем стиснет объятия. Она неизбежно стискивает их. Всегда. Так любит детей своих великая Матушка.

«Я тоже иду на войну, –признается Модвин, – с одной на другую. Только я там не видел героев и, кажется, не увижу».

Марко Ройда кивает задумчиво и говорит: «Хорошо. Тогда тебе не придется разочаровываться».

В одной толстой старой книге было в самом начале написано, что имена героев называют выжившие. Изредка, когда Модвину снился отец – то есть, смутный образ отца, который рисовало сознание, – он разговаривал словами из этой книги. Странно, что Марко Ройда не выбрал себе книгу – наверное, потому что эхо его собственного голоса, отдающего страже приказы, еще звучало в памяти иногда.

А вот имя… Как же они его называли? Вот хотя бы за ужином, когда мама поднимала кубок. Модвин нашарил слева от себя бурдюк, сделал пару глотков, продрал глаза и оставил свою память в покое, увидев спящую рядом жену. Это с ней они вчера говорили про героев – в Хаггеде к ним у каждого племени, как оказалось, были свои особые требования.

– Уже рассвет? – пробормотала Нерис, укрывая плечо от следующего поцелуя.

Модвин приподнял ногой полог палатки.

– Не похоже.

– Здорово. Дай поспать.

Маззанский герой – это тот, кто погиб в неравном бою; сампатский герой – это тот, кто затупил о броню врагов лезвия боевой колесницы…

Столько правил в этой большой стране, почти как листьев на деревьях за временными укреплениями лагеря. Хаггеда, например, не строит крепостей. Хаггеда чтит традиции. Хаггеда бережет время, хранит историю, встречает противника лицом к лицу. Модвин шагал и думал, как это последнее правило вяжется с привычным на востоке способом ведения войны: всем племенем взять пожитки, как батрачки подбирают юбки, сняться с насиженного места и уйти вглубь лесов и топей, заманивая в ловушку. До встречи с хаггедцами лицом к лицу надо еще дожить.

Хотя тут чуть-чуть осталось, и можно будет задать этот вопрос напрямую. Границу они уже пересекли. Через день или два покажется другой лес, хвойный, а за ним будет ждать госпожа Салиш.

Модвин вдруг озяб, поэтому на обратном пути от канавы зашагал быстрее. Когда хотелось ругаться, он ругался по-хаггедски – задевшей штанину ветке, например, шикнул вслед хлесткое проклятие, и ветка так потрясла листьями, будто все поняла.

Нерис говорила о своей семье только хорошее, но Модвин прекрасно знал, что не бывает семей без каких-нибудь «но». Людей без «но» вообще не бывает. Взять вот хотя бы лекарку: она всегда была тут как тут, если по дороге кто-то оступался в дождевой грязи и подворачивал ногу, но эти ее золотые кольца по всему лицу… К тому же, Модвин ни разу не видел, чтобы эта странная женщина спала. Она и теперь не спала: громким шепотом увлеченно болтала с пушкарями. Те собрались вокруг Гремучника, самой большой и, видимо, удачной из хоревских пушек, и передавали друг другу связку сушеной рыбы.

Хорева, да, со вздохом подумал Модвин. Семья и отдельные люди со всякими «но». Совершенно незабываемый визит.

Со дня битвы на подступах к гоздавскому замку прошло уже достаточно времени, но Нерис так и глядела на новых «железных змей» исподлобья. Модвину казалось, ее до сих пор гложут сомнения. Вслух она не делилась с ним страхами или предчувствиями – разве что добрыми, вроде: «Этот кусок точно вкусный». Не все сразу, твердил себе Модвин. В конце концов, задача же не в том, чтобы угадывать ее тревоги, а в том, чтобы делать свое дело и одну за другой их устранять.

В Хореве помимо пушек прибавилось еще несколько. Гостей там приняли с вымученным радушием: среди встречающих была, конечно, госпожа Ирма, в силу трагических обстоятельств – новая хозяйка усадьбы, потом вдова Настаса, болезненного вида молодая женщина, и вдруг еще младший брат этой вдовы, мальчишка-переросток, дорого одетый и не умеющий свой наряд носить. Мышецкий сказал, в его хоругви этого парня за что-то прозвали Мухоморчиком.

Модвин был рад, что они остановились здесь всего на одну ночь, но и за это короткое время с него сошло семь потов. То есть, он на что-то такое и рассчитывал, только в приятном смысле, а получилось так, что стоило ему уложить жену на мягкую кровать, как в дверь спальни постучали – тихо, но настойчиво.

– Бахшед, – шепотом выругалась Нерис. – Чего еще?

Модвин наспех заправился и неожиданно для самого себя впустил в комнату хозяйку дома.

– Простите мою неучтивость, – пролепетала Ирма, усаживаясь на самый краешек кресла, – но я не нашла другого способа поговорить с вами наедине.

Нерис, держа согнутой ногу, приподнялась на локтях и посмотрела на Модвина вопросительно. Тогда он начал потеть.

– Поговорить о чем?

Госпожа Хорева поежилась. Хмыкнув, Нерис постучала ладонью по кровати, а сама, когда Модвин сел, перебралась на подоконник, чтоб все трое друг друга видели.

– Вы попросили меня вернуться домой, – начала Ирма, печально глядя из-под припухших век, – чтобы я проследила за порядком на пушечном дворе. Видите, я все сделала. Они много успели. Это стоило больших усилий и денег – даже не представляю, сколько раз меня обманули. А будь жив мой отец, мне бы вообще не пришлось в это лезть. – Она посмотрела в сторону окна. – Я знаю, что вы его убили.

Нерис нахмурилась, потом вскинула бровь, припомнив, видимо, о чем именно речь, и сказала спокойно:

– Я защищалась.

Модвин потер колени. Действительно, господин Наум, охотник сраный, нарвался сам. С Настасом все было сложнее. Наверное, Мать матерей проявила свое милосердие, позволив из всех присутствующих одному только Модвину иметь в голове полную картину его гибели. Этой-то голове все равно уж не знать покоя.

– Во-первых, да, – пробормотал Модвин и прокашлялся, – во-вторых, я вроде бы упоминал в письме возмещение расходов. Если дело…

– Не в этом, – перебила Ирма. – Простите. Я не с того начала.

Нерис усмехнулась.

– Точно.

– Так что случилось? – тяжко выдохнул Модвин.

– Моя невестка, – с плохо скрываемой злобой ответила Ирма. – Хотя теперь, после Настаса… Я уже не хочу называть ее невесткой. Она на похороны приехала. Не беременная. Поэтому отцу и брату наследую только я. Вы же видели Мухоморчика?

Модвин и Нерис заговорили вместе:

– Да…

– Сложно не заметить.

Госпожа Хорева кивнула.

– Вот-вот. Здоровенный и глупый. А она настаивает, чтоб я за него вышла, как будто бы это для моей безопасности. Знаю я эту безопасность. Еле отбилась от ее братца на конюшне.

На короткий миг Модвин даже оторопел.

– Это же преступление…

– Которое очень трудно доказать, – спрятав ладони в рукава, сказала Ирма. – И мне совсем не хочется, чтоб было что доказывать, понимаете? Я теперь сплю с кинжалом и двумя служанками. Закупорила у себя все окна. Господин Мышецкий каждую ночь ставит стражу возле моих дверей – не знаю, что бы я без него делала. – Девушка снова поежилась и посмотрела по очереди на Модвина и Нерис. – Помогите, пожалуйста. Придумайте что-нибудь. Если вы их даже убьете, я не разозлюсь.

Хоревская усадьба была всего лишь двухэтажная, поэтому после этих слов Модвин вполне мог ожидать, что Нерис с подоконника выпрыгнет сразу наружу и там где-нибудь отыщет Мухоморчика. Однако она только скрестила поджатые ноги и с задумчивым видом сощурилась. Модвин, забыв почувствовать облегчение, сосредоточенно почесал колючую щеку.

Ирма оказалась в таком сложном положении из-за него – из-за того, что он не осведомился о ситуации, прежде чем просить помощи у четырнадцатилетней сироты, – так что теперь ему и следовало разбираться. Это вполне справедливо. К тому же, неизвестно, как скоро помощь из Хоревы может понадобиться вновь – лучше бы тут все было мирно. Нельзя подводить людей, которые для тебя старались, потому что в следующий раз подвести могут они.

Потея, Модвин начал перебирать варианты. Невестка не беременна, значит, есть законное основание, чтобы…

– Она же вдова без детей, – сказала Нерис, опередив его мысль. – Ты можешь ее выгнать.

Ирма пожала плечами.

– Как? Вытолкать за ворота? Я уже намекала. Она делает вид, что убита горем, а остаток сил вкладывает в заботу обо мне.

Модвин вытер взмокшую шею и пробормотал:

– Не надо намекать. – Он, наклонившись вперед, сцепил ладони под подбородком и посмотрел в стену, увешанную миниатюрами с изображением сцен господской охоты. – Давайте поступим так: завтра я все скажу им как есть. Пусть знают, что я знаю, и проваливают откуда явились.

– Вы…

– А вы тоже пока соберите вещи. Мышецкий проводит вас в Сааргет и вернется сюда присмотреть за порядком в ваше отсутствие. – Модвин выпрямился, насчитав у борзой с последней миниатюры всего три лапы, и снова взглянул на взволнованную Ирму. – Надеюсь, присутствие уже возымело достаточное действие.

А если не возымело, мысленно добавил он, так серебро возымеет, особенно если хорунжий будет рассыпать его, наматывая по пушечному двору круги на крылатом вороном коне.

Вообще-то Модвин сразу подумывал отдать такой приказ, как только заговорили о заминке с хоревскими пушками, но Ортрун сказала, мол, у них раздрай из-за гибели двух подряд хозяев, и он почему-то решил, что так оно и есть. А потом, когда сестра уезжала, он попросил у нее напоследок совета – просто житейского, не по конкретному поводу, – чтобы запомнить ее уверенный голос. Ортрун погладила коня по шее и ответила: «Не стесняйся своей правоты. Всегда лучше сделать и потом извиниться, чем сидеть сложа руки и молчать».

– А что будет потом? – спросила госпожа Хорева, терзая пальцами юбку.

«Да если бы я знал», – подумал Модвин.

– Потом… – Он переглянулся с женой и вздохнул. – Если все будет хорошо, мы вернемся и созовем сейм. Отправитесь туда прямо из Сааргета, с моими людьми. Вам в любом случае следует там появиться, как последней из своего рода. Посмотрите столицу, со всеми перезнакомитесь и выйдете замуж за кого захотите.

Ирма потупила благодарный взгляд.

– За кого хочу – уже не выйду.

От неловкости снова насквозь прошиб пот. Модвин открыл было рот, все еще не имея понятия, что именно собрался сказать, но Нерис произнесла с восточным присвистом:

– Все будет хорошо. – Госпожа Хорева подняла на нее глаза, и Нерис указала пальцем на дверь. – А если еще раз ворвешься в нашу спальню, я намотаю твои волосы на кулак. Спокойной ночи.

Она только по-берстонски умела говорить с таким вот леденящим кровь добродушием. Модвин пытался встроить его в свой хаггедский – казалось, это полезный навык для царя, – но пока не был уверен, удается ли.

В дороге они с женой все время шелестели: Нерис описывала какой-нибудь обряд или детскую игру, Модвин задавал вопросы и иногда, сдаваясь, просил повторить ответ на его языке. От наплыва новых имен и понятий голова трещала, как будто распухая, чтобы все это вместить. Это, впрочем, было скорее приятно, чем больно. Модвину нравился хаггедский язык.

В отличие от того, на котором ворчали «гинават».

Он наслушался их странного наречия, пока наблюдал за допросом в подвале гоздавского замка. Гинек Дубский и госпожа Ясинта по очереди склонялись над плачущим от боли смуглокожим юношей, а Модвин внимательно смотрел, как его товарищ, выкручивая сам себе пальцы на скованных руках, беспрерывно бормочет под нос какую-то бессмыслицу. Палач вырвал обоим языки, когда все кончилось. Ужасная, конечно, работа, но тоже необходимая, как стряпанье или лекарское ремесло.

Хотя почти у каждого ведь есть выбор – если человека, как Нерис или Модвина, не вынуждают к чему-то происхождение и обстоятельства. Царствовать – не призвание. А пытать и казнить?

– Господин Гинек, – обратился Модвин, подъехав к нему поближе, – скажите, почему вы стали палачом?

Тот задумчиво почесал белый шрам на подбородке. В Хаггеде принято гордиться шрамами – только боевыми, а не всеми подряд, – и это казалось немного странным: разве не отсутствие следов ранений лучше говорит о мастерстве бойца? Впрочем, пристало ли спорить с древними убеждениями целого народа, когда ты только учишься говорить на его языке.

– Ну, – произнес наконец Гинек Дубский, – у меня хорошо получается убивать людей.

Модвин с пониманием кивнул и тут же задался вопросом: «А что хорошо получается у меня?»

Да не так уж и мало, если подумать. Он всегда легко запоминал последовательности, редко проигрывал в карты – однако проигрывать, и не только в карты, тоже умел, – уверенно ездил верхом и, как оказалось, был хорош в постели. Людей Модвин тоже, конечно, убивал неплохо, но прежде ему не приходило в голову, что и этим можно гордиться.

Сколько чужеземцев придется убить, прежде чем те осознают, что им нечего здесь делать? Нерис говорила: «Всех, чтобы наверняка». Модвин не сомневался, что это возможно, но не был уверен, так ли необходимо. Вдруг в определенный момент они уйдут сами? Кто же их поймет, этих странных людей. Они кричат: «Нут вургман!» – что бы это ни значило, – прежде чем умереть. Правда, иногда не кричат, а шепчут или проговаривают тихонько. Сикфаре горло сдавливал платок, а то бы и она, наверное, сказала.

Модвин вспомнил об этом и решил, что Нерис права. Тех, кто ради собственной выгоды морочит головы отчаявшимся, кто не жалеет детей и хочет построить свой дом на чужом пепелище, убивать надо без сострадания. Может, они и не все поголовно такие, эти смуглые гинават, но у Модвина есть дела поважнее того, чтобы с каждым из них говорить по душам.

– А куда именно мы направимся? – донесся до него отголосок чужого разговора – это вроде бы спрашивала лекарка.

– К краю света, – расплывчато ответила госпожа Ясинта.

Модвин посмотрел на жену и подумал: «Ну ладно». Она чуть-чуть устало ему улыбнулась, и он велел передовым ускориться, чтобы успеть к закату добраться хотя бы до ближнего края леса. Летняя жара еще не пришла, и по ночам бывало довольно прохладно, а в сосновом бору всегда теплее, чем в тени широких листьев. Збинек когда-то давно об этом говорил.

Пока разбивали временный лагерь – стучали лопатами, шуршали палатками, трещали ветками для костров, – Модвин водил коней напиться из ручья. Соловый жеребец Нерис с опаской поглядывал на гнедого соседа, как будто поток воды в любой момент мог иссякнуть, и за остатки пришлось бы бодаться насмерть. Хотя, возможно, коня беспокоило что-нибудь совсем другое, но Модвин не решался залезать к нему в голову – это, с его точки зрения, было бы невежливо по отношению к жене. Он просто погладил густую белую гриву, взял солового под уздцы и вдруг заметил отсутствие заклепки на перекрестии ремней под левым ухом. Справа все было на месте, и Модвин, несколько озадаченный, уже в лагере отдал слуге своего коня и присмотрелся к будто бы нарочно устроенной поломке.

– Нужна помощь, господин? – спросил рослый незнакомец, подойдя поближе, и встряхнул широкую полосу выделанной кожи – то был скорняк, наверное, из увязавшихся за войском батраков.

Модвин нашарил в кармане один из Вильминых оберегов – на границе Радек хотел в кусты бросить, но не успел – и, сорвав с него собачий клык, принялся наматывать шнур на перекрестие уздечки.

– Пока нет, спасибо.

Скорняк сделал еще шаг навстречу и понизил голос:

– А может, все же нужна?

Из рукава незнакомца выглянул слипшийся кончик вороньего пера. Модвин затянул узел, проверил его на прочность и шлепком отправил солового вслед за гнедым.

– Ютта?

– Сервин, – с усмешкой ответил батрак, склоняя голову. – Большая честь. Ютта велела передать, что госпожа уже добралась до Нагоски. Там пока тишина, но это из-за штормов. Штормовая тишина, ха? Прям хоть поэму пиши.

– Спасибо… за сведения, – протянул Модвин, озираясь по сторонам. – А почему ты пошел сразу ко мне, а не к Стмелику?

– Сказано – лично в руки, – веско произнес Сервин, предлагая взять что-то маленькое. Разглядев на раскрытой ладони не послание, а кусочек сушеного яблока, Модвин вежливым жестом от него отказался. Скорняк пожал плечами. – Да и недосуг мне уже в цепочки играть. Домой пора, а то там жена иссохнется. Какое красивое нынче небо…

Сервин опять усмехнулся и сгрыз свое яблоко. Модвин проводил взглядом заходящее солнце.

– Много у нас тут… людей?

– Их нет, – сказал скорняк, – по сравнению с Берстонью. Меченый был очень кстати, – тоскливо вздохнул он, и у Модвина свело челюсти, – а Жаба так совсем. Но оба подевались куда-то, так что…

– Жаба? – кое-как разомкнув зубы, переспросил Модвин.

Скорняк развел руками.

– Дикий пес, выдра, селезень. Хрен его знает. Кто-то близкий к семье.

– Ты даже имени не знаешь?

– Откуда ж.

Модвин призадумался.

– И как тогда разобраться, можно ли доверять услышанному?

– Я только жну что выросло и сдаю куда следует, – ответил Сервин, опять жуя, – а все остальное не моего ума дело.

«Значит, моего», – подумал Модвин, через скорняка передал Ютте привет и пошагал к палаткам.

Зачем он упомянул этого мерзкого маззана? До сих пор вечер обещал быть сносным. Недавно, пока Нерис рассказывала историю своего пути, который с предательством спутника сделал крутой поворот назад, Модвин чувствовал, что ему никогда прежде так не хотелось убить совершенно незнакомого человека. Впрочем, перед женой он об этом умолчал – она бы велела ему придержать коней и была бы права, потому что иногда, в особых случаях, царица карает изменников собственной рукой. Что тут, если не особый случай? Самый что ни на есть особеннейший. Пусть даже пленение в конце концов привело Нерис сюда, в их с Модвином совместную палатку, он предпочел бы впервые встретить ее в других обстоятельствах, хоть немного более приятных.

В том, что им суждено было встретиться, сомнений быть не могло. Модвин задернул за собой полог, и Нерис, не поднимая взгляда от развернутой на коленях карты, отогнула указательный палец в сторону бадьи с водой и сказала:

– Смотри-ка, для нас согрели.

Это было такое тепло, которое хаггедцы звали «караас». В их языке сразу множество слов обозначали любовь. Модвин выучил все. Он уснул, ощущая несколько видов одновременно – и тем сильней испугался того ощущения, с которым вскоре проснулся.

Модвин подскочил от пронизывающего холода, как будто лежак прямо под ним заменили плетеными сосульками – и это просто так, без всяких странных снов. В палатке было тихо и темно, как положено. Как положено, снаружи плясали тени с понятными очертаниями. Как положено, кто-то чем-то стучал и сморкался. Все вроде как было на своих местах. Нерис заворчала под боком, а потом повернулась на спину и открыла один глаз.

– Чувствуешь? – шепнул Модвин, поежившись.

– Что?

– Не знаю… Тревогу?

Нерис потерла веки и вздохнула.

– Моей дочери три года. Она сейчас где-то там, далеко, без меня. Я постоянно чувствую тревогу. – Модвин тоже вздохнул, и жена протянула ему руку. – Еще я чувствую, что вчера снова целый день провела в седле. Ты тоже, между прочим. Ложись спать.

– Я, наверное, сейчас не усну, – ответил он и прижал к губам ее ладонь. – Не хочу мешать тебе. Пойду пройдусь.

Нерис, посматривая из-под полуопущенных век за тем, как он перепоясывается, спросила вдруг:

– Каждую ночь теперь будешь шататься?

– «Теперь»? – слегка растерянно уточнил Модвин.

Она приподнялась на локтях.

– Как границу пересекли, ты сам не свой. Что не так? – В ответ он смог только пожать плечами. Нерис легла обратно. – Ладно. Разберешься – скажешь.

Модвин поцеловал ее, и в этот момент ему было очень хорошо, но тревога никуда не делась.

В самом деле, именно на хаггедской земле к нему вернулись странные сны о мертвецах и прошлом, которых не бывало с тех пор, как он по глупости съел всухомятку много порошка от чумы – если то видение можно назвать сном. Казнь ублюдка Бруно тоже уже повторялась, и Сикфара с петлей на шее, и даже завернутая в одеяло шлюха, которая пыталась зарезать Освальда, а в итоге он зарезал ее. Может, стоило просто попросить у лекарки чего-нибудь для засыпания, но в этот раз Модвин, проходя мимо пушкарей, среди них ее не увидел.

– Тоже не спится? – услышал он позади голос Еника из Тарды, едва задумавшись о том, что и его тут не хватает.

– Угу, – произнес Модвин.

Дальше они шагали плечом к плечу и молча.

Пушкарь со слов брата уже знал, что случилось с Сикфарой. Можно было бы рассказать про свой повторяющийся сон с петлей и так избавиться хотя бы от него – то есть, Модвин пока только предполагал, что это такой рабочий способ очистить совесть. Еще он когда-то думал сделать ее, совесть, единственной советчицей, но пушкарь как раз и был живым напоминанием о том, что она не всегда дает хороший совет. Особенно когда у тебя в подчинении много таких вот Еников.

Поэтому они дошагали молча до самой опушки леса.

– Глядите, – сказал пушкарь, стоя над канавой, – звезда падает.

– Угу, – ответил Модвин, поправив ремень, и потерял белесый огонек за верхушками деревьев.

Еник, еще немного помявшись, отряхнул друг об друга ладони и вздохнул.

– Господин, я хотел сказать…

– Не надо, – перебил Модвин как можно более вежливым тоном. – Правда. Просто помоги нам победить, хорошо? Сочтем это достаточным проявлением верности присяге.

– Чем смогу, господин, – ответил пушкарь с улыбкой и явным облегчением.

Модвин кивнул, хлопнул его по плечу и развернулся было в сторону лагеря, но краем глаза заметил во тьме лесной чащи проблеск яркого света. Стволы деревьев как будто разъехались на мгновение в стороны, чтобы дать волю сияющему огню, протянувшемуся от земли до самого неба – а потом вернулись на место и скрыли его от посторонних глаз.

Но Еник тоже все видел. Они с Модвином переглянулись и, как завороженные, шагнули через канаву в лес.

Звезда упала совсем рядом. Звезда всегда стремится домой, наверх. Если возьмешь ее в руки, она утащит тебя за собой и покажет весь мир. Звезда – это удача, залог победы. Хаггедцы в это верят. На хаггедской земле верования оживают.

И заполняют голову, как вино.

Было темно, хоть глаз выколи. Призрак сияния вдалеке остался единственным ориентиром. Модвин шагал через кусты, ломая ветки, получая царапины, и мог думать только о том, что ему позарез нужна эта звезда. Пушкарь слегка отстал, но рвался сквозь чащу с таким же упорным усердием. Ему-то зачем звезда? Он ведь не командующий. Вот если бы Нерис…

Модвин встал как вкопанный перед ветвистым буреломом и оперся рукой о ближайший ствол, пытаясь перевести дыхание.

Нерис в лагере, спит себе в палатке и, может быть, видит дочку во сне. Модвин должен быть там, а его куда понесло? Он схватил за рукав стремящегося вперед Еника и громким шепотом позвал:

– Эй! – Пушкарь, запутавшись в ногах, остановился и перевел на него блестящий взгляд. – Зачем мы сюда пошли?

– Не знаю, – моргнув, ответил Еник и указал пальцем в глубину леса. – Глядите, вон же она горит… Совсем без дыма…

Да, горит без дыма, подумал Модвин. Как-то на охоте Освальд научил его разводить такой костер.

– Слушай, Еник, может…

Ночные насекомые бросили стрекотать, и Модвин только тогда осознал, насколько громко они это делали. Между ударами сердца в лесу стояла полнейшая тишина. Потом затрещали ветки.

Модвин и Еник замерли без движения. Ветки треснули снова, прямо перед ними, и зашевелились, тревожа горбатый бурелом. Толстые корни, торчащие из земли под ногами, медленно поползли к нему, как черви, оставляя пустоты во взрыхленной почве.

– Может… – выдавил пушкарь, – позвать… кого-нибудь?..

– Бегом, – сказал Модвин.

Вообще-то он тоже собирался удрать вместе с Еником, но бурелом поднял голову и обратил к нему широкую мшистую морду. Модвин сделал большой шаг назад и застыл. Из-за спины, справа и слева на него смотрели глаза – живые и голодные, в отличие от тех, что уставились прямо в лицо. Эти глаза, мутные, как илистая вода, злобно сощурили влажные зеленые веки. Над веками темнел высокий морщинистый лоб, а надо лбом извивались оленьими рогами корни старых деревьев.

Бурелом встал на ноги и выпрямил спину, вырастая вдвое выше любого человека. Вокруг зарычали волки.

– Бахшед, – сказал Модвин, тихонько вынимая из ножен подаренный Освальдом клинок.

Бурелом склонил рогатую голову и протянул к нему лапу, сплетенную из ветвей. Модвин отпрянул, обернулся, увидел мелькнувшую вдали тень пушкаря, понял, что волков по меньшей мере четверо и что вожак где-то по правую руку от него. Бурелом взревел и замахнулся. Модвин рванул налево, полоснул острием желтоватый волчий глаз и через открывшуюся прореху в окружении побежал через лес.

Его, конечно, преследовали. Даже воздух в ушах свистел враждебно. Треск и шумное дыхание в спину гнали вперед по запутанной и рваной тропинке, неумолимо ведущей к огоньку костра. Вот глупая будет гибель, если сейчас там поджидает контрабандистский отряд, а с Модвином в этот раз никого – только подарок покойного брата. Хотя и его, пожалуй, достаточно, чтобы подороже продать свою жизнь.

Модвин перемахнул через упавшее дерево и оказался на крохотной поляне под куполом из ветвей.

Никто здесь не поджидал. Костер выглядел брошенным, догорающим, и вокруг не было ничьих следов. Модвин с силой дернул надорванный рукав рубашки, обернул им смолистую ветку молодой сосны, отломил ее и сунул в огонь, который уже отражался в хищных желтых глазах.

Пусть теперь нападают, лишь бы вожак подошел поближе. Все из-за него. Бурелом в шкуре вожака. У них одинаковые мутные взгляды. Надо убить вожака, потому что убить бурелома Модвину едва ли под силу в одиночку. Если человек вообще на такое способен.

Упавшее дерево поднялось, покачиваясь, и встало на изломанную крону вверх корнями – бурелом, обхватив ствол двумя лапами, мощно его встряхнул. Три волка бесшумно вышли на поляну из-под дождя опадающей хвои. Одноглазый скулил где-то неподалеку. Модвин поднял нож и факел. Спину согрел костер.

– Ну давай, собака! Иди сюда!

Все три волка восприняли это на свой счет. Модвин шагнул им навстречу.

Один, с рыжими подпалинами в черной шерсти, завизжал, промахнувшись в прыжке и угодив лапами в огонь. Модвин пнул его под хвост и с разворота врезал другому волку факелом прямо по морде. Вожак клацнул челюстями под локтем, и нож вошел ему в холку. Бурелом завыл, потрясая острым обломком расколотого дерева.

Модвин рявкнул на мечущегося черного волка, чтобы тот насовсем скрылся в чаще. Второй, с обожженной мордой, прижался к мохнатой ноге великана, но испугался брошенного факела. Бурелом наступил на головешку босой ступней, и они с Модвином остались в полутьме один на один.

Ухнула над головой сова, будто напоминая: нет, никаких «один на один». Бежать от него бесполезно, потому что это чудовище – полноправный хозяин леса, и лес не отпустит тебя, если он того не позволит.

Модвин взглянул туда, откуда пришел. Кто знает, сколько они с Еником прошагали под наваждением. Огней лагеря видно не было. Помощь могла не поспеть. Бурелом, сотрясая землю, надвигался, как неизбежность.

Тогда Модвин встал на колено.

Он видел, как Нерис исполнила короткий традиционный обряд на границе с Хаггедой: зачерпнула ладонью горсть влажной почвы, крепко сжала кулак и прикоснулась по очереди ко лбу, груди и животу. На поле боя она сделала все наоборот, но у этого были причины, о которых ей не хотелось рассказывать. Модвин старался не лезть в то, чего не должен был понимать.

Он и теперь, повторив движения Нерис, не понимал до конца, что именно они значат. Все мысли были о другом: пробьет ли острие кору на внутренней стороне бедра лесного чудовища. Бурелом отдаленно напоминает человека, а человек не выживет, если его туда ударить. Стоит хотя бы попробовать. Вот сейчас, как сделает еще один шаг…

Помоги, Матушка. Мы, берстонцы, в конце-то концов, тоже дети твои.

Бурелом встал на месте. Серая сова устроилась между его рогов. Бурелом издал глухое клокотание, как будто бы вопросительное, потом прогнал с головы птицу и, по-бычьи вздохнув, уселся на землю напротив Модвина, который тут же отскочил подальше, изо всех сил сжимая нож в испачканной грязью и кровью руке.

За горбатой спиной чудовища снова заскулил волк. Костер совсем затух, но на поляне не стало темнее. Мутные глаза смотрели уже без злобы из-под сонно опускающихся зеленых век. Одноглазый волк потерся спиной об одеревенелый локоть, а густую шерсть походя погладила одноглазая женщина.

Она была темноволосая, но довольно бледная. То есть, хаггедка. Модвин вроде бы знал даже, как ее зовут.

– Не бойся, – прошелестела женщина, поправив деревянную подвеску на шее, – хранителю не нужна твоя смерть.

«Замечательно», – подумал Модвин, на всякий случай не выпуская ножа из рук.

– Тогда что это сейчас было? – спросил он на чужом языке.

– Испытание, – совершенно серьезно ответила хаггедка.

Модвин тревожно огляделся по сторонам.

– Я прошел?

Женщина, потрепав волка за ухом, отпустила его в лес, где тут и там дрожали факелы десятка-двух ее провожатых.

– Что скажешь, Кассав? – спросила она бурелома. Тот лишь поворчал – весьма, впрочем, громогласно – и свернулся, готовясь уснуть. Хаггедка подошла поближе к Модвину и в первый раз улыбнулась. – Кажется, прошел.

Ее длинное лицо было сплошь покрыто мелкими морщинами, а самая глубокая – шрам через навсегда закрытый левый глаз – изгибалась волной от улыбки. Тетя Геста, вспомнил Модвин. Нерис рассказывала, как та учила ее ездить верхом.

Бурелом всхрапнул и затих. Его дыхание растворилось в редких потоках ветра.

– Но если это хранитель, – осторожно начал Модвин, указав сперва на бурелома, а потом на волчью тушу у потухшего костра, – разве он не должен беречь лесных зверей?

Геста сделала провожатым знак, и факелы замигали, прячась между стволами деревьев. Все направились к лагерю.

– Стая оголодала, – сказала хаггедка, ступая по следам чудовища. – Волки чересчур расплодились. Как гинават. Поэтому их все равно следовало убить.

Модвин вытер кровь с ножа о большой лист травы.

– Я убил только вожака.

– Это и было твое испытание, маленький царь, – ответила Геста, помахав рукой собравшимся у опушки леса людям посланницы и игнорируя выкрики Радека, который рвался к господину через заросли. – Ты делаешь свою часть. Об остальном позаботится Сестра сестер.

Она сказала «молодой царь». Модвин перепутал слова. У него слегка кружилась голова, поэтому он обещал Радеку впредь ходить с охраной даже по нужде, лишь бы тот успокоился. Лица мелькали кругом: пушкари, Стмелик, лекарка. Кто-то из них дал Модвину выпить воды. Пока он осушал бурдюк, Геста обнимала госпожу Ясинту. Весь лагерь как будто вдруг заговорил по-хаггедски. Модвин пытался постепенно осознать себя, потом увидел жену и наконец собрался с мыслями. Она рассказывала ему кое-что о хранителях, но он зацепился только за то, что некоторые из них – изменники.

Геста опустилась на одно колено. Нерис едва дождалась, пока она поднимется, чтобы заключить тетку в объятия.

– А братья не с тобой?

– Ждут вместе с Салиш. Мы встретились друг с другом раньше, чем с вами. – Геста мотнула головой в сторону леса. – Я тысячу лет не виделась с Кассавом. Решила, что заодно провожу вас.

Нерис, улыбаясь, чуть-чуть сощурила глаза.

– Просто ты соскучилась.

– Конечно.

– А как же «не торопись»?

– У всех правил есть исключения.

Госпожа Ясинта позвала сестру к большому костру, на котором кипятили воду, а следом за ними прошагали два хаггедца с тушей вожака. Он был огромный, оказывается. Модвин только теперь обратил на это внимание.

– Все хорошо? – вполголоса спросила Нерис, смахнув еловую иголку с его плеча.

Модвин вспомнил, что надо бы вообще отряхнуться и надеть другую рубашку вместо этой, с порванным рукавом.

– Ну, я бы с удовольствием еще тысячу лет не виделся с Кассавом.

Усмехнувшись, Нерис дернула его за уцелевший рукав, приглашая к костру, и по-берстонски сказала:

– Добро пожаловать в Хаггеду.

Это была огромная страна, богатая земля, древняя культура, и Модвин узнавал ее с трепетом и интересом – даже когда она делала вид, что хочет его сожрать. Еще в Хаггеде было сильное войско. Это интересовало, пожалуй, больше всего остального.

Стмелик первым сообщил, что они уже близко. Разведчик вернулся из долины весь промокший – застал там ливень, но решил обсохнуть по дороге, а не у костра. Вода с капюшона все еще лилась ему на лоб и разномастные брови, пока он докладывал Модвину и господину Дубскому, что там и как в лагере у союзников. Посланница Ясинта, переговариваясь с сестрой и племянницей, настороженно посматривала на него из-под ресниц.

– Обрадую сейчас пушкарей, – ворчал Стмелик, отжимая, как тряпку, конский чепрак. – Там здоровенное озеро, исток во-о-от такущей реки. Плотники вовсю трудятся. Не надо будет тащить железное добро по земле.

Господин Гинек покивал.

– Ускоримся. Хорошо. Иди радуй.

Как только Стмелик умчался вдоль колонны, Модвин аккуратно заметил:

– Вы помрачнели, когда он заговорил об их численности.

– Ну да, – согласился Дубский. – Думал, будет впятеро-вшестеро, а они насобирали с десяток таких кодл, как у нас.

– Это ведь тоже хорошо. Я имею в виду, для общего дела.

– Так-то оно так, конечно. Только мы все равно берстонцы на хаггедской земле. Я человек такой, у меня старые раны не чешутся, а за других не ручаюсь, – сказал он и, сам себе противореча, от души поскреб порезанный подбородок. – Короче говоря, как заметите, что кто-то решил побузить – хватайте за воротник и сразу ко мне, ага?

Модвин, коротко оглянувшись на жену, кивнул и пообещал:

– Мы постараемся не допустить такого.

– Ну, – усмехнулся палач, – тоже будет хорошо.

Когда с вершины холма Модвин впервые взглянул на долину, первым его желанием было позвать по имени Крынчика.

Описывая свои видения, хорунжий говорил именно о таком месте: цветущем, пестреющем красками, сказочном просторе. Воды широкой реки звали солнечный блик на восток. Люди в ярких одеждах ходили среди цветов и травы, стоптанной ближе к центру лагеря в блестящий ковер. Золотые навершия племенных стягов, как узелки паутины из света, соединялись в большую многоугольную фигуру. И лошади – сколько там было прекрасных лошадей…

– Ненавижу это, – пробурчала Нерис.

Соловый опустил голову и всхрапнул, вторя хозяйке. Модвин уточнил:

– Что именно?

– Говорить, когда все слушают.

– Я тоже, – признался Модвин.

– Ты пока что молчи, – велела она, развернув коня к тропинке, ползущей по склону холма. – И не вздумай никому целовать руки.

Не то чтобы он собирался, но напомнить, наверное, все равно было не лишним. В попытке спрятать смущение от тысячи взглядов с Модвина сталось бы сделать что-нибудь не то.

Взгляды один за другим стали опускаться в землю, когда Нерис, спешившись, направилась вглубь лагеря. Люди расступались перед ней, преклоняли колени, и драгоценные камни, украшающие металл и кожу, прятали свои отблески в длинных тенях. Модвин шел вслед за женой, слыша позади отрывистые шепотки ее теток, и остановился, когда почувствовал на себе очень пристальный взгляд.

Очень пристальный и короткий. Светловолосая женщина с колдовским амулетом на груди сощурила глаза и быстро перевела их на Нерис. Это была ее мать, без сомнений. Она опустилась на колено последней. По правую руку от госпожи Салиш стояли две ее дочери, по левую – племянники-царевичи. Модвин не успел разглядеть лиц, но и это вряд ли особенно помогло бы – так сильно колотилось сердце. Он на всякий случай сцепил пальцы за спиной.

Нерис обхватила рукоять меча, и слышно было, как зашуршала кожа – даже лошади прекратили фырчать. Шум в ушах тоже утих.

Царица заговорила.

– Я рада вам, – произнесла она громким и сильным голосом, – дочери и сыновья щедрой земли. Я наконец вернулась, – сказала Нерис, сделав короткий вдох, – коснулась ее и знаю, что новому урожаю придется взойти на крови наших врагов. Пусть так. Мы вырастим и соберем его, как учит Мать матерей, – провозгласила она, и многие зачерпнули ладонями горсти земли. – Знайте, что берстонцы – тоже ее племя. Они пришли сражаться вместе с нами, как сестры и братья. Мой муж – ваш царь. Мы одна семья и одна воля. Знайте это и следуйте за нами к победе.

Они, исполнив обряд, вернули землю земле и отозвались многими голосами:

– Живи долго, царица Нерис!

Потом, между ударами сердца, снова была тишина.

– Живи долго, наш царь! – воскликнула Геста, и они подхватили:

– Живи долго, наш царь!

Нерис тихонько выдохнула.

– Вставайте, – велела она, и даже Модвин, вовсе не преклонявший колено, лишний раз приосанился.

Царствовать не призвание, думал он, но, кажется, ошибался по меньшей мере в одном случае. Хаггедцы смотрели на Нерис так, как никто и никогда не смотрел на Ортрун. Мужчины и женщины – их здесь было примерно поровну – переговаривались и изредка улыбались, устало и сдержанно, но искренне. Лагерь зашевелился, как трава на ветру, уже начал постепенно проглатывать колонну берстонцев. Царевны и царевичи синхронным движением отряхнули штаны. Нерис подалась вперед и вдруг замерла.

– Проклятье, Шиира! – ахнула она, крепко обнимая сестру. – Почему раньше не сказали?..

Младшая царевна в пышных красных одеждах была вся такая кругленькая, что Модвин не сразу додумался присмотреться к ее животу.

Оказалось, Шиира настаивала, чтобы сестре не сообщали заранее о ее беременности. Они с Нерис долго беседовали на берегу реки и вернулись обе с голубыми цветками в волосах.

Пока жена отлучалась, Модвин пытался налаживать связи, но у него выходило с переменным успехом. Когда он помахал пушкарям, чтобы те начали перетаскивать «железное добро» на воду, то, опуская локоть, в последний момент заметил, как прямо перед ним возникла госпожа Салиш. Она схватила Модвина за рукав, критически осмотрела кисть с обеих сторон и спросила вдруг на хорошем берстонском:

– В каком году закончилась последняя война?

– В год моего рождения, – осторожно ответил Модвин.

– А точнее?

– Тысяча сто двадцать третий от Великой Засухи.

Она перешла на родной язык:

– Нет, по-нашему.

– Когда… – начал Модвин по-хаггедски, – то есть… на вторую дюжину Белого Кота…

– М-хм, – издала Салиш снисходительно-одобрительный звук и опять поднесла к лицу Модвинову руку. – Тебе правда всего семнадцать?

Он с некоторой опаской всмотрелся в свои обветренные костяшки.

– А что, не похоже?

Госпожа Салиш отпустила его, постояла с задумчивым видом и, поправив шнурок на шее, направилась к сестрам.

– Ясинта, у меня есть еще замечания насчет твоих узлов…

Царевичи поочередно и молча пожали Модвину руку – к счастью, не пытаясь ее разглядывать. Все трое юношей были очень друг на друга похожи, светловолосые и скуластые. Нерис подсказывала, что их можно запомнить по росту: старший, Харшад, выше других братьев; Беркас, средний, будет на полголовы пониже, хотя его рукопожатие оказалось самым крепким; Давосу четырнадцать, но он почему-то не спешит вытягиваться. Геста потрепала каждого по волосам, тут же завязался оживленный разговор. Только средний Беркас решил в нем не участвовать и с полуулыбкой пошел наблюдать за погрузкой пушек.

Модвин остался один на один с царевной, сосредоточенно поправляющей заколку на затылке, и спросил:

– А вы говорите по-берстонски?

Хаггедка скосила на него глаза.

– Кто «мы»? Ты только ко мне обращаешься?

– Ну…

– Расма, – представилась она, встряхнув головой. – Но ты уже должен знать. Сестры предупреждают обо мне своих мужчин.

«Поэтому здесь, кроме меня, никого из них нет?» – подумал Модвин, но смолчал, решив, что огрызаться сходу – плохая затея.

Он вздохнул и посмотрел в сторону берега, где Еник постоянно утирал рукавом лоб, кивал кому-нибудь из роящих вокруг людей и снова утирался, а царевич Беркас в расслабленной манере болтал с бородатым плотником, почесывая пальцем что-то у себя на ладони.

– Идем дальше? – спросил Гинек Дубский и едва не испортил царевне прическу, лихо смахнув с себя назойливого шмеля.

– Да, – сказал Модвин. – Здесь красиво, конечно, но не стоит задерживаться.

Расма стрельнула в них обоих взглядом, потом, уходя, свистнула кому-то из лагеря и отдала команду сворачиваться. Шиира широким шагом догнала ее, оставив позади Нерис, и со взволнованным видом зашелестела на ухо. Господин Дубский проводил царевен долгим, почти любопытным взглядом, почесал подбородок и направился к своим людям.

Нерис улыбалась, когда подошла к Модвину, и он улыбнулся в ответ. Шмель спрятался в лепестках, украсивших ее волосы. К счастью, оказалось достаточным вежливо попросить его найти другое место. Нерис кивнула в сторону лагеря и сказала:

– Видишь, а ты боялся. Никто же тебя не съел.

– Ну-у, – протянул Модвин, – мы ведь пока не со всеми встретились.

– Точно. Еще Хесида с Зеридой, и отец, и Басти. Вот она, может, и съест, если ты ей сильно понравишься.

Нерис вытащила голубой бутон из-под пряди и повертела в пальцах, как волчок. Модвин спросил:

– А твою руку можно поцеловать?

– Это не по-хаггедски, – возразила она, а потом посмотрела на него и вздохнула. – Но раз тебе очень…

– Очень.

– Ладно.

Когда Модвин поднес к губам ее пальцы, цветок мягко скользнул в его ладонь. У Нерис были совсем не господские руки: крепкие, привыкшие сжиматься в кулаки, загорелые – самые теплые руки на свете. Она поцеловала его в щеку – наверное, это было по-хаггедски – и пошла к остальным, седлающим лошадей, сворачивающим тюки, погружающим ящики, изредка тычущим пальцами в сторону пушек. Пока Модвин думал, куда лучше положить цветок, царевич Беркас наконец распрощался с плотником, и в кармане последнего скрылась жабья пятерня.

Долина очень скоро осталась позади. Жаль, она не могла оказаться той самой, из видений Крынчика, потому что хорунжий не успел побывать здесь, а будь жив, теперь едва ли попал бы сюда – он упросил бы гетмана не отправлять его к новоиспеченным союзникам в Хаггеду. Модвин много рассказывал жене об этом человеке, потому что он был, наверное, наиболее близким к определению «друг». В ответ Нерис заочно знакомила его со своим отцом, с сестрами и, конечно, с дочерью, от которых как раз со дня на день ждала вестей.

Когда этот момент настал, и Модвин взял жену за руку, она была ледяной.

Гонец настиг их среди пшеничных полей. Все кругом было белое – и земля, и небо, – и госпожа Ясинта, щурясь, чудом разглядела на горизонте взмыленную кобылу. Всадник тоже побледнел от усталости – кое-как перебиваясь с вдоха на выдох, объяснил, что от своего узла промчался лично, опасаясь доверять здешним птицам. То есть, Модвин мало что понял из этого объяснения, но царевич Беркас любезно ему перевел.

Семья собралась вокруг гонца, и тот, сделав из бурдюка Гестыглоток воды, произнес, обращаясь к царице:

– Все съели варенья поровну.

Модвину не понравилась повисшая тишина. Переглянувшись с Ясинтой, Нерис переспросила:

– «Поровну»? Это все, что она сказала?

Гонец, допивая воду, только руками развел.

– Слово в слово, как мне передали.

Нерис впилась зубами в губу, стиснула амулет в кулаке, посмотрела под ноги, потом вокруг себя и остановила взгляд на Гесте.

– Привези их к нам, – попросила она тетку. – Скорее. Я хочу забрать Басти.

– Лагерь – не место для ребенка, – после непродолжительного молчания строго заметила Салиш.

– Зависит от ребенка. Быстрее ветра, Геста. Как ты умеешь.

Царевич Харшад вызвался подготовить свежую лошадь. Ясинта и Салиш отошли чуть в сторону и принялись оживленно спорить. Посмотрев им вслед единственным глазом, Геста сняла через голову колдовской амулет, надела его на Нерис и прошелестела:

– Сердце всегда здесь.

Их объятие было коротким, но крепким. Геста не оборачивалась, но Нерис провожала ее таким взглядом, будто надеялась, что она все же сделает это. Шнурки двух подвесок спутались между собой. Модвину не следовало касаться корней, из которых они были сделаны, поэтому он коснулся только плеча жены.

– Нам тоже пора ехать.

Нерис вцепилась ему в руку посиневшими ногтями, и Модвин взял ее ладонь в свои, чтоб хоть чуть-чуть согреть. Сильный порыв ветра распутал амулеты.

– У меня плохое предчувствие, – полушепотом сказала Нерис.

– Чем я могу помочь? – спросил Модвин, до встречи с ней не ведавший иных предчувствий.

– Не знаю.

Он тоже не знал. Сервин сказал, у них здесь почти нет собственных шпионов. Модвину еще не исполнилось и восьми, когда он понял, что неизвестность гораздо хуже дурных вестей. Но все, что ему оставалось сделать – это взять Нерис за руку и не отпускать. Конечно, пока не придет время браться за оружие.

Это время уже стучалось к ним – копытами по утоптанной земле и камням, уже темнело на горизонте крышами брошенных хижин, уже распространяло по воздуху запахи. Сначала война пахнет пóтом, говорил Збинек, затем мочой и дерьмом, и только в последнюю очередь, если тебе повезет – или не повезет, это как посмотреть, – она запахнет кровью.

Модвину хорошо знакомы были все эти запахи. Они растворились в высоких кронах деревьев, когда дорога снова пролегла через лес, и шорох листьев на время заглушил тревожные мысли. Здесь пахло летом – настоящим, таким, в чьи жаркие ночи батрачки пляшут вокруг костра. Освальд однажды тайком свозил Модвина в деревню на это посмотреть. Госпожа Мергардис так и не узнала – или, может, сделала вид. Это было как раз незадолго до ее смерти, а незадолго до смерти мать думала только об Ортрун.

Тревожные мысли вновь вернулись на место, уже не стесняясь баюкающего шороха листьев. Модвин вдруг осознал, что ничего и не слышит больше, кроме этого шороха. То есть, он слышал еще скрипы, вздохи, шмыганья, шаги и собственные мысли, но только не людские голоса.

Модвин оглянулся через плечо. Все свои были на месте. Нерис, которая ехала рядом, кивнула вопросительно. Модвин тихонько поинтересовался:

– А где мы?

Жена внимательно посмотрела на него, сдвинув брови, и сказала:

– В лесу.

– Я понимаю, просто… Это какой-то особый лес?

– Обычный, – ответила Нерис и прильнула к шее коня, чтобы не задеть низко растущую ветку. – Но у него тоже есть хранитель. Похож на Кассава. Чем старше хранитель, тем реже он бывает в настроении почесать языком. Этот всегда не в настроении.

– Поэтому все молчат? – спросил Модвин, бегло перепроверяя, что его оружие на месте.

– Точно.

– А почему мы разговариваем?

Нерис пожала плечами.

– Потому что можем. Царское слово – закон даже для хранителя. Никто не запретит нам его произнести.

Они постоянно говорили о чем угодно: о власти, о великих битвах прошлого, о колдовстве – но Модвин видел, что мыслями Нерис все время была далеко. С каждым днем отсутствия Гесты становилось хуже. Утром – потерянный взгляд на горизонт, ночью – внимание к любому едва различимому конскому храпу.

В очередную такую ночь Модвину показали головы недобитков гинават с северного мыса, которые попались разведчикам в одной из деревень. Новостей не принесли – ни плохих, ни хороших. Зато хоть Стмелик сказал, что в Берстони почти перестали жечь чумные костры.

Нерис повернула голову, когда Модвин зашел в палатку, и потерлась щекой о мех убитого им волка. Земля была холодная, горб возвышенности. Даже костры кругом не помогали. Близость помогла, но потом Нерис все равно легла на спину и с закрытыми глазами крутила на палец то один, то другой шнурок.

– Что значит, если видишь, куда именно упала звезда? – спросил Модвин.

Она приподняла опухшие от усталости веки.

– Не знаю. Бабушка могла бы сказать. Танаис, наверное, тоже.

Голос прозвучал странно, с такой знакомой ноткой неутолимой тоски, которая мелькала у Освальда перед долгим запоем. Модвин приподнялся на локте, заглядывая жене в глаза.

– Мы договорились.

– Я помню. Не волнуйся. Мне сейчас не до бесед с умершими. Вдруг Геста привезет Басти, а я тут… не здесь.

Модвин вздохнул.

– Но поспать тебе все-таки нужно.

– Угу.

– Пойду попрошу у лекарки… что-нибудь.

– Модвин, – позвала Нерис, и он резко обернулся у выхода из палатки, потому что жена почти никогда не обращалась к нему по имени. – Пустырник, боярышник и ромашка. Если у нее найдется.

– Найдем, – сказал Модвин.

Она слабо улыбнулась. Он отправился в лагерь с твердым намерением, если что, выкорчевать ей травы из-под земли.

Делать этого не пришлось: лекарка раздобыла все из своих мешочков. Еще один, довольно большой, все время висел завязанным у нее на поясе, раскачивался туда-сюда, пока женщина хлопотала над котелком, и норовил врезать по голове сидящему у костра Радеку Стужице.

– Возьми-ка, – обратилась к нему лекарка, вручив деревянную мешалку, – а я пойду проведаю твоего хромого друга.

Радек кивнул, почесывая за оттопыренным ухом. Хромой друг – это был вороной, оступившийся на размытой ливнем дороге. Хаггедское лето обещало быть дождливым и холодным.

– Как дела? – спросил Модвин.

Стужица пожал плечами.

– Домой хочется. Какая-то бесконечная у них страна.

– Теперь это и наша страна.

Радек на мгновение поднял глаза и постучал мешалкой по котелку.

– Как скажете, господин.

Модвин вдохнул горячий, пахнущий травами воздух и тяжело выдохнул. Всему нужно время. Его собственное время с самого дня свадьбы бежало вдогонку за бешеным биением сердца, и он уже привык к мысли о новой унии. С одной стороны, Модвину очень хотелось, чтобы плавучие крепости гинават сгинули в море и просто не добрались до здешних берегов, с другой – как иначе, если не в потрясении, если не в пылу совместно выигранной битвы может зародиться…

– Мразь колдунская!

Модвин наклонился вбок, чтобы разглядеть крикуна за широкими плечами Стужицы. Тот вздохнул и пробормотал:

– Зотко опять. Я сейчас…

– Нет, сиди, – велел Модвин, – мешай.

Там, где кричали, уже завязывалась драка. Модвин успел вмешаться до хруста костей, но первую кровь остановить не смог. Зотко, старый вояка из Белой Дубравы, песенник и душа берстонской компании в этом походе, не на шутку разошелся, обвинив круглоухого хаггедца в краже съестных припасов – мол, тот весь день пялился на его мешок, а теперь туда невесть как прокралась серая мышь. Зотко расплющил ее подошвой. Это была первая кровь. Вторая лилась у хаггедца из разбитой губы.

– Сделайте шаг назад, – вежливо сказал ему Модвин, и тот, прошипев нечто неразборчивое, сплюнул в траву уже на безопасном расстоянии.

Громкоголосый Зотко возмутился:

– Пожрать мое пусть вернет!

– Это была просто мышь, – скромно возразил один из новобранцев.

– Да знаю я их колдунскую породу! – опять вскричал Зотко, и до Модвина дошла наконец истинная причина конфликта. – А сколько тут наших курганов, знаешь? Да я их..!

– Ты пьян, – отрезал Модвин, глядя ему в глаза, – война с Хаггедой давно кончилась, а я тоже колдун, как и многие из твоих товарищей. Павших в том числе.

Зотко моргнул. Новобранец с еще парой человек аккуратно обступили его со всех сторон. Подбородок хаггедца все еще заливало кровью – сильный был удар.

– Наши… курганы…

Модвин сделал знак, и Зотко взяли под руки.

– К господину Дубскому, быстро.

Буяна увели прочь. Вокруг пострадавшего тоже собрались товарищи – сампаты, кажется. Они пытались рассмотреть рану в далеком отсвете костра вместо того, чтобы поднести к лицу зажженную лампу. У этого племени были какие-то нелады с огнем, но Модвин из сбивчивого рассказа Нерис плохо понял, какие: они то ли боялись его, то ли чересчур берегли. Когда подбежала лекарка, на лице которой в свете фонаря переливались золотые кольца, сампаты вытаращились на нее с некоторым испугом.

– Помочь, – сказала она по-хаггедски, протягивая руку к ране. – Я хочу помочь.

Лекарка похлопала себя по карману, где зазвенели склянки, поставила фонарь на землю, жестом предложила окровавленному сампату сесть. Все заняло совсем немного времени. Потом Модвин кивнул хаггедцам, помог женщине подняться и снова обратил внимание на мешок, болтающийся у нее на поясе. Наверняка там был порошок. Что еще там могло быть. А если Нерис все же не выдержит?..

– Постойте, – позвал Модвин уходящую лекарку.

– А?

Голова затрещала. Неправильно. Нельзя. Она выдержит. Они договорились. Доверие – договор только между двумя людьми.

– Нет, ничего. Извините, – пробормотал Модвин. – А отвар уже..?

– О, да, – оживилась лекарка. – Надо проверить. Думаю, готово.

Остаток ночи прошел относительно спокойно. Модвин бесконечно ценил даже такой хрупкий покой, потому как чутье подсказывало, что в скором времени придется забыть и о нем.

А дурные предчувствия редко его обманывали.

Модвин слегка растерялся, когда по дороге без всякого очевидного повода к нему обратился царевич Давос – на своем языке, конечно, и шелестел он так бегло, что почти ничего нельзя было разобрать. Кроме того, у юноши как-то уж слишком задорно горели глаза. Модвин отпустил на один оборот поводья и уточнил:

– Что?

– Он спрашивает, можно ли заколдовать вашу лошадь, – объяснил возникший с другого боку Беркас. – В нем только проснулся дар. Суется теперь всюду.

Потом он сказал что-то вроде: «Поищи в другом месте, братец», – и младший, беззлобно фыркнув, ускакал вперед, к сестрам и теткам.

– Спасибо, – искренне поблагодарил Модвин. – Мне пришлось бы ему отказать.

Беркас усмехнулся.

– Понимаю. Я тоже люблю… как она называется… приватность.

– Дело не в этом, просто… Ехать верхом на другом человеке как-то неловко.

– Пожалуй, – задумчиво протянул царевич. – Разве что в ситуациях, требующих… приватности.

Они подавились смехом, как два дурака.

– Ужасно, – прокашлял Модвин.

– Точно, – подхватил Беркас, цитируя сестру. – Она еще не влезала?

Царевич кивнул вперед, и Модвин в растерянности сперва посмотрел на жену, а потом понял, что тот имеет в виду Шииру, увлеченно беседующую с господином Гинеком.

– Влезала? В каком смысле?

– В том самом. Когда женщины друг другу сестры, – сообщил он, перейдя на берстонский язык и скользко-доверительный тон, – у них принято всем делиться, включая мужчин. Хотя не знаю, распространяется ли это на царей. Предупреждаю просто из сочувствия к собратьям с яйцами.

Модвина это все крайне насторожило.

– Я не совсем понимаю, о чем вообще речь…

Больше царевич Беркас с ним не заговаривал. Это насторожило Модвина еще сильнее.

Он долго выискивал удачный момент, чтобы поблизости не было людей и зверей, и наконец позвал Стмелика кое-что обсудить. Разведчик взял с собой сушеную рыбину и, выковыривая хребет, вопросительно кивнул господину. Модвин выдохнул.

– Объясни мне, пожалуйста, во всех деталях, как именно Нерис попала в плен.

Стмелик выгнул исполосованную сединой бровь, оторвал рыбе плавник и протянул:

– С чего бы начать…

– С начала. Откуда ты знаешь Меченого и какую роль во всем этом сыграл Жаба?

– Вы даже про Жабу в курсе? – удивился разведчик.

– Да, так что не юли. У меня нет на это времени.

Но Стмелик воспринял буквально фразу «во всех деталях» и сперва решил рассказать, при каких обстоятельствах у него поседела бровь.

Несколько лет назад вблизи берстонской границы жил-был один человек, наполовину хаггедец, скорняк по профессии, звездочет по призванию. В его доме стояла вонь, сидел над заготовками молодой помощник, лежали под половицей припрятанные звездные карты. Ортрун тогда задумала напасть на заставу, и Ютта собирала всякие сведения, которые помогли бы выставить виновными хаггедцев – наверное, благоволение звезд идее новой войны с Берстонью тоже казалось ей важным фактором. Так или иначе, Ухер со Стмеликом собрались достать эти карты, а растолковать их значение наняли Меченого – сметливого, но ужасно уродливого маззана, бесцельно болтавшегося по свету в надежде подзаработать денег и обзавестись друзьями.

– Вы, видимо, смогли совместить, – мрачно предположил Модвин.

– Ну да. Нажрались как свиньи, выдрали полборделя, потом на дело пошли.

– А скорняк – это Сервин?

– Его вы тоже знаете?

– Он подходил ко мне, передавал новости.

– Даже не поздоровался, говнюк. Ну да ладно.

Стмелик, почесав бровь, вернулся к ее истории: значит, пошли на дело, а дело, как водится, пошло не так.

Ни один колдун, отправляясь на охоту, не полезет в голову добыче, которую преследует, потому что страх и боль загнанного, умирающего зверя могут свести человека с ума. Это почти произошло со Стмеликом: он забрался в крысиную шкуру, а в ней – в дом звездочета и не успел оглядеться внутри, как подмастерье поймал животное за хвост и профессионально, в одно движение содрал скорняжным ножиком кожу со спины.

– Кошмар, – поежившись, сказал Модвин.

– Не то слово, господин, – подтвердил разведчик, выплюнув чешуйку. – Ухер от моих воплей молча охренел, а Меченый привел в чувства. Проседь осталась на память. Врагу не пожелаю памяти такой.

Модвин в задумчивости покивал.

– А как вышло, что Сервин работает на нас, если вы когда-то пытались его обокрасть?

– Он об этом не в курсе, и вы ему не рассказывайте, – наставительно предупредил разведчик. – Работает, потому что женился на Хельге, а Хельга за что-то сильно обижена на весь владычий двор. Неудачный брак или что-то в таком вот духе – господин Перго больше знает. Ну, и платят у нас хорошо. Да, насчет тех карт…

Они их достали все-таки: Меченый на правах земляка напросился к Сервину в гости, они нажрались как свиньи. Как только скорняк уснул, карты через окошко вылетели прямо в руки Ухера, а крайним стал подмастерье – маззан как-то устроил это, чтобы Стмелик был хоть отчасти удовлетворен.

– Но молодчик тот не расстроился, – с презрением бросил разведчик, – скарб собрал и пошел куда-то, присвистывая. Я думал догнать его, но Меченый…

– Ладно, понятно, – перебил Модвин. – Вы все давно знакомы, у вас богатая история, давай уже к делу. Царевна и подвеска.

– Да, царевна и подвеска… В общем, мы расстались с Меченым на хорошей ноте и долго о нем не слышали, пока этой весной Ухеру не попался Жаба.

– Подробнее с этого места.

– Да, Жаба… – Стмелик высосал сушеной рыбе глаз. – Ютта велела нам выйти на кого-нибудь в Хаггеде, кто был бы не против насолить царице. Ухер нашел Жабу. Жаба сказал, у них там стряслось что-то вроде племенной стычки, поэтому наследница едет в Берстонь просить владыку о помощи. Это было уже после, ну, его сыновей. Мы решили, хорошо, пусть едет, предупредим всех своих и схватим ее где-нибудь на границе. А потом Жаба еще добавил, что с ней будет маззан с жуткой рожей, который вроде как должен выковырять из корня ольхи талисман. Мы сразу догадались, что это Меченый. Обрадовались…

– Связались с ним через Сервина? – встрял Модвин.

– Ага. Меченый тогда объяснил нам про подвеску – полезная карта для нашей игры. Мне казалось, я все понял, но после того дерьма, которое было возле Гоздавы, я уже мало что понимаю про эту жизнь, – посетовал разведчик, обсосав тонкую косточку.

– Жаба больше никак не участвовал?

– Он потом еще нам прокрякал, что царица погибла. Получилось, что наша царевна стала новой царицей, госпожа устроила бы красивую казнь… Ну, то есть, мы так думали. Меченый представил ее Хесидой, сбил цену – хрен теперь знает, зачем. Ухер просил скорняка опять докричаться до Жабы, спросить, как же это так вышло, что ехала вроде наследница, а приехала только сестрица, но тот его не нашел.

– Почему именно «Жаба»? – никак не мог взять в толк Модвин.

– Не знаю. Ухера спросить бы, но уже не спросишь, – вздохнул Стмелик и выбросил остатки чешуи. – Простите, что разболтался. Заносит на старости лет.

– Ничего. Зато я наконец понял, почему тебя так зовут.

– То есть?

– Ну, – начал засомневавшийся Модвин, указав на бровь, – «стмелик» – это же «шмель», то есть, полосатый и…

– А, вы так подумали, – хохотнул разведчик и почесал свежий шрам на шее. – Нет, господин. Я уж сто лет как Стмелик. Совсем старая история. В общем, мы тогда нажрались как свиньи…

– Стой, стой, – взмолился Модвин. – Давай уже в другой раз.

Ему требовалось время подумать, и он думал до самого привала неподалеку от торфяных болот. Разнообразных жаб и лягушек там было пруд пруди. Модвин все еще напряженно размышлял, распинывая их со своего пути, и остановился, когда заметил госпожу Ясинту, которая печально вглядывалась в пламя, пляшущее под тихую хаггедскую флейту.

Посланница не удивилась его компании. Модвин занял место рядом с ней и для приличия послушал музыку, которую наигрывала одна из иш’тарз. Нерис на краю лагеря говорила с матерью, и только по редким взглядам обеих в сторону Шииры можно было предположить, что именно о ней. Музыка оказалась действительно красивой, но Модвин все равно наклонился чуть поближе к Ясинте и спросил:

– Почему вы тогда плюнули мне в лицо?

Она взглянула на него не без удивления, но потом снова погрузилась в грустную задумчивость.

– Гинават говорили с моим толмачом о детях владыки, – негромко пояснила посланница. – Что Фретки убили их. Я ведь не знала… – Она покачала головой и натянуто улыбнулась. – Прошу прощения. В любом случае, вы мне помогли, так что плеваться не стоило. Совсем не дипломатично.

– Не страшно, – заверил Модвин, – я больше переживал за кинжал. – Флейта протяжно выдохнула и затихла. Ясинта хотела уйти, но Модвин задержал ее. – Сделайте одолжение: посудите наш поединок с царевичем Харшадом. Мне кажется, он достойный соперник.

Госпожа посланница даже усмехнулась от неожиданности.

– А что же Беркас и Давос?

Модвин пожал плечами.

– Смотрю по телосложению. Я ведь пока ничего не знаю о них как о бойцах.

– Это мы можем исправить, – по-доброму коварно ответила она.

Модвин не ошибся в Харшаде, рослом и широкоплечем, как он сам – царевич немедленно принял вызов и явно был настроен на хороший бой. Следом за старшим из палатки вышли, подпоясавшись, оба младших брата, составить компанию, чтобы стучали у большого костра сразу две пары клинков. Почти весь лагерь собрался вокруг: люди устали от долгой дороги, хотели разгорячить кровь. Модвин даже подумывал дать им побольше азарта и, может, где-нибудь ближе к концу поединка притворно поддаться – в своей победе он был при этом необъяснимо уверен, – но Нерис кивнула ему, и все кончилось через полдюжины крепких ударов.

– Еще! – задорно взревел Харшад, едва поднявшись с земли, и хлопком по плечу вызвал на бой Беркаса, только что одолевшего младшего царевича.

Давос тяжко вздохнул и растерянно огляделся по сторонам. Модвин подошел к Гинеку Дубскому и кивнул на стихийное тренировочное поле.

– Не хотите размяться?

Палач прервал душевный разговор с царевной Шиирой, напоследок поцеловав ей руку, и ответил:

– А почему нет.

Кто-то выкрикнул: «Ставки!» – и Модвин, дождавшись начала следующих поединков, как можно тише скрылся с места их проведения.

Палатка царевичей осталась без присмотра.

Было довольно просто разобраться, где чья постель – самая аккуратная могла принадлежать только Беркасу. Правда, Модвин не до конца был уверен, что именно стоит искать: письма, стопку серебристых баночек, какое-нибудь странное оружие? Он обшарил все покрывала, встряхнул одежду, а внутри мешка с припасами не увидел ничего, кроме еды. Едва не вляпавшись в грязь, оставленную подошвой низкого сапога, Модвин задел голенище, опрокинул его и услышал металлический звон. Это не могли быть шпоры. Хаггедцы никогда не использовали шпор. Модвин залез рукой внутрь сапога и вытащил оттуда связку крайне разнообразных ключей.

– Бахшед, – вырвалось как-то само собой.

И зашуршал опустившийся полог палатки.

– Замри, – приказала Расма. – Ты что здесь забыл?

Модвин очень медленным жестом указал на грязные сапоги.

– Это же обувь Беркаса?

– И что?

– Откуда у него столько ключей?

Царевна фыркнула.

– У меня тоже куча ключей от всяких ящиков. Дорогая сбруя, снаряжение. Мало ли мы везем ящиков.

– Это не от ваших ящиков, – ответил Модвин, показав ей неполую медную трубку. – И не от наших.

– Это разве тоже ключ? – приглядевшись, спросила Расма.

Он поднялся на ноги.

– Вот здесь фигурные засечки. Я видел замки, которые открылись бы таким ключом.

– Логично. Каждый ключ что-нибудь открывает.

– Я видел их в контрабандистском лагере смуглых, – сказал Модвин, ожидая, что царевна снова станет возражать, но она лишь нахмурилась, отвела взгляд и промолчала. Тогда он затараторил: – Слушай, Беркас живо интересуется пушками, несет какую-то чушь про сочувствие к собратьям, и я видел сраную жабу у него в руках. Может, все это просто совпадение, но мне кажется, он сдал Нерис, а еще раньше – Ясинту… – Модвин перевел дыхание. – И действует в интересах гинават. Не знаю, зачем ему это, но собираюсь выяснить.

При упоминании жабы Расма вдруг вытаращила глаза, а теперь сощурилась и процедила:

– Ты мне не нравишься.

– Честно говоря, взаимно.

– А он мой брат.

– У меня тоже был брат, – ответил Модвин, поправив душный воротник стеганки. – Хороший человек. Он считал, семьи не должны рушиться из-за политики. Они его убили. Его, сыновей владыки Отто, и кто знает, сколько еще погибнет, когда мы встретим их армию. – Модвин вздохнул. – Я понимаю, что свалился на вас, как снег на голову, но я люблю Нерис и не хочу, чтобы что-нибудь случилось с теми, кто ей дорог. А теперь у меня есть очень серьезные опасения.

Царевна прикусила кончик языка. Ее молчание продлилось целую вечность.

– Положи где взял, – сказала наконец Расма, – и дай мне подумать.

В пути Модвин старался держаться не слишком далеко от царевны, чтобы иметь возможность своими глазами оценить степень ее задумчивости. Маленький скворец, перелетая с ветки на ветку, неотступно следовал за Беркасом, не забывая, естественности ради, трещать на все лады. Гораздо лучше, конечно, было бы подцепить на воротнике царевича блоху, но блох на нем не водилось, а если бы и водились, всегда оставался риск повторить печальный опыт Стмелика. Впрочем, подустав уже от скворца, Модвин готов был рассматривать разные варианты, лишь бы занять мысли чем-нибудь помимо тревог.

– Ты должен раздобыть себе другого коня.

Модвин вздрогнул и обернулся. Царевна Шиира, раскачиваясь в седле, повела лошадь прямо слева, на небольшом отдалении, будто показывала товар и вот-вот собиралась предложить сделку. Модвин прочистил горло.

– Почему?

– Потому что царю нужен конь, который не испугается вражеского меча. Твой не годится. Я всего лишь укусила его за круп на привале, а он уже расхрапелся.

– Я учту, спасибо, – вздохнул Модвин, отпустив скворца, но не теряя из виду трех царевичей. – Ты поедешь с нами до самого берега?

Шиира приосанилась, выпятив живот.

– А что, ты возражаешь?

– Нет, – смутился Модвин, – но в твоем положении…

– В своем положении я, может, даже более сильная колдунья, чем Нерис, – огрызнулась царевна. – Лучше не лезь ко мне, целее будешь.

Модвин посмотрел вслед жене, внимательно слушающей шуршащую речь Ясинты, и пожал плечами.

– Ладно.

Шиира, кажется, ожидала другого ответа – она вдруг умолкла и будто призадумалась. Ясинта тоже договорила, дождалась кивка Нерис, и ее конь замедлил шаг, пока посланница жестами подзывала кого-то из середины колонны. К дорогому седлу был привьючен ящик, который уже попадался Модвину на глаза в гоздавском замке, но ни разу – в открытом виде.

– Чего ты смотришь? – спросила Шиира, проследив направление его взгляда. – Интересно, что там?

– А что там? – подыграл Модвин.

Царевна подъехала ближе и наклонилась к самому его уху.

– Золотая корона, – шепнула она, – с тремя рубинами под тремя колдовскими деревьями. Корона царицы хаггедской. Бабушка сама ее сделала. – Шиира выпрямилась и повела плечами. – Мне рассказали по большому секрету.

Модвин вздохнул.

– Почему никто не считает нужным хранить чужие секреты?

Глаза Шииры сверкнули.

– В чем тогда интерес их знать?

В этот раз Модвин ничего не ответил. Если сейчас и прошла очередная проверка, ему было слегка безразлично, насколько хорошо он с ней справился.

Царевна Расма все еще размышляла. Царевич Беркас развлекал младшего брата очевидно пустой беседой. Цокала конская сбруя, шептались зеленые листья. Золотые деревья, подумал Модвин, рубины. Должно быть, очень красиво. Но раз Нерис до сих пор не надела эту корону, значит, нужное время еще не пришло.

Вдалеке заблестела вода: за тоненькой быстрой речушкой лежали обширные земли сампатов. Стмелик должен был вскоре вернуться оттуда, описать обстановку. Лес, и без того дикий, будто стал еще гуще на другом берегу, стиснул виски плотной подушкой, набитой тысячей шепотов. Модвин встряхнул головой, гоня их, настырных, прочь от себя. Конь тоже забеспокоился, и совсем не вовремя: Нерис взмахнула рукой, подзывая семью поближе.

Оказалось, примчался Стмелик, и Модвин, едва взглянув на его потное лицо, так стиснул коню бока, что тот совсем разошелся. Нерис успокоила его одним взглядом и велела разведчику:

– Рассказывай.

– Вдоль и поперек этот кусок карты объездили, – доложил Стмелик, утирая лицо. – Нет там никаких сампатов. Они все сожгли и ушли.

– Сампаты? – с недоверием в голосе переспросила Салиш. – Сожгли?

Разведчик кивнул на хаггедцев, которые ездили с ним и теперь один за другим, спешиваясь, жадно припадали к воде.

– Вот ваши и твердили мне, что быть такого не может. Но я как видел, так и говорю.

Лекарка склонилась над уже знакомым сампатом, которому Зотко недавно разбил лицо. Теперь мужчину рвало от кашля, но чума на этот раз точно была ни при чем, потому что с широких рукавов хаггедца густо сыпался белый пепел.

Нерис перекрутила пальцами шнурки амулетов.

– Нужно искать следы.

– Нет, – сказал Модвин, – тела.

Он смотрел, как сампаты, мужчины и женщины, говорили друг с другом, обращались к земле и воде, и предчувствие неизбежности крепло внутри, и от него ужасно хотелось сбежать. Модвин поехал вперед вместе с людьми из племени, прихватив свою хоругвь, Стмелика, лекарку и Гинека Дубского с парой крепких молодцев. Хаггедцы вызвали из лесу дюжину диких псов и лисиц, берстонцы везли лопаты. Каждый молча надеялся, что ему не придется копать.

Потом собаки разрыли когтями пятак земли перед черным скелетом продолговатого дома. Палач первым воткнул в землю острие лопаты. Сампат с зажившей губой, весь красный от напряжения, вмиг побледнел, отбросив очередную горсть земли в сторону и смешав с ровным слоем пепла.

Все было черно-белое: почва и прах, уголь и голые кости. Кто-то бессильно рычал, кто-то, упав на колени, терзал пепелище, раз за разом проводя короткий обряд. Модвин присел на корточки у края огромной ямы и с ужасом понял, что не представляет, как можно хоть приблизительно посчитать изломанные, обезображенные тела.

Он услышал позади шаги, но не вздрогнул. Это мог быть только палач с его широкой походкой.

– Господин Гинек, – обратился Модвин, – Шиире лучше этого не видеть.

Дубский очень громко, громче утробного воя горюющих людей, поскреб ногтем подбородок.

– Они ж привычные.

– И все-таки.

Модвин отлично помнил, как Ортрун – это Ортрун-то – тошнило даже от вида кровяных колбасок, когда она была беременна младшей дочерью. В те месяцы Баво все трещал без умолку, раздавал кухаркам и прочим слугам приказы, и его голос теперь засел в ушах назойливой мухой.

Зато лекарка молчала. Она молчала долго, пока Радек не раскопал для нее немного места, чтобы спуститься в яму и подобраться к трупам. Тогда женщина, проведя рукой в перчатке по нескольким изогнутым шеям, сказала:

– Сперва перерезали глотки. Потом сожгли тела.

Модвин сглотнул и спросил негромко:

– Вы ведь из этих краев, да?

– Нет, – ответила она, вынула из уха одну золотую серьгу и осторожно уложила между костями. – Я родилась и выросла в Берстони.

Модвин подал ей руку. Далеко позади Гинек Дубский убеждал беременную царевну не приближаться к яме. Нерис, конечно, приблизилась и увидела, какими маленькими были некоторые тела.

– Фаррас, – прошептала она, по просьбе Модвина сделав все-таки шаг назад. – Это все Фаррас, я знаю. Он не хотел в лес. Такая традиция. Племя заставило. Он отомстил.

Модвин украдкой взглянул на ее братьев-царевичей. Харшад оттаскивал от ямы испачканного пеплом с ног до головы сампата, Давос стоял у самого края с глазами навыкате, Беркас склонился над телами, нервно закусив ноготь – или просто пытаясь прикрыть половину лица.

– Север! – закричал Радек Стужица, указав черенком лопаты на заросли высокой травы. – Всадник на севере!

Модвин не успел разглядеть никого на севере, потому что отвлекся на стук копыт совсем с другой стороны. Это была Ясинта с одним из узловых. Она хотела предупредить, что Геста едет, но опоздала. Нерис уже увидела их – тетку и тех, кто отправлялся вместе с ней исполнить поручение. Они вернулись в том же составе, в каком уехали.

Нерис держалась за рукоять меча, как будто он был ветвью дерева, глубоко пустившего корни в землю, и не давал ей упасть. Модвин жестом попросил господина Дубского отвести назад людей. Язык словно отнялся. Плечи Нерис поднимались и опускались как обычно, но Модвин, стоя совсем близко, не слышал ее дыхания.

Геста спешилась. У нее и коня одновременно подогнулись ноги.

– Проклятье, – прошептали у Модвина за спиной.

Нерис бледными пальцами коснулась плеча тетки. Та поднялась с колен и моргнула блестящим глазом.

– Они уехали оттуда вместе с Коотисом, – просипела Геста, будто сорвала голос, – и не вернулись.

Сердце у Модвина сжалось в детский кулачок. Только не это, только не с ней…

Салиш подошла ближе, собираясь что-то сказать, но царица остановила ее резким жестом, едва не толкнув в грудь. Геста опустила взгляд. Обхватив пальцами амулет из корня ивы, Нерис сорвала его с шеи матери и крепко прижала к животу. Ногти у нее опять посинели, как зимний лед.

Модвин вскипел.

Он развернулся на месте и, оглядев всех по очереди, громко спросил:

– А кто рассказал гинават, где их искать?

В него молчаливо вперились недоуменные взгляды. Госпожа Салиш решила ответить за всех.

– Коотис, – выплюнула она. – Очевидно же.

– У меня есть другое предположение, – возразил Модвин, посмотрел царевичу Беркасу в глаза и, сделав шаг вперед, перешел на берстонский: – Что открывает тот ключ?

Ответа не последовало. Беркас только нахмурился.

– Сколько у тебя собратьев? – спросил Модвин.

– Ты что творишь? – шикнула Шиира, но тут же исчезла за плечом старшей сестры.

Беркас попятился. Модвин снова задал вопрос:

– Что значит «нут вургман»?

Расма вдруг добавила по-хаггедски:

– Зачем ты поцеловал жабу?

– Да не целовал я ее! – выпалил царевич и тут же захлопнул рот. Модвин приближался к нему охотничьим шагом, не отводя взгляд. Беркас опять разлепил губы. – Это было просто… Я не… Нет.

– Прости, Ясинта, – глухо сказала Расма. – Мне стоило напрячься, когда он расспрашивал о твоем толмаче.

Харшад подался к Беркасу с намерением заступиться, но тот в испуге отпихнул брата и побежал.

Недалеко. Оседланная лошадь посланницы повернулась к царевичу крупом и сильно лягнула. Модвин схватил Беркаса, падающего, за воротник и уронил перед собой лицом в грязь, смешанную с пеплом.

– Что значит «нут вургман», а, паршивец? Что это значит?!

– А-а-р-р! – вскричал Беркас от боли в заломленной руке, безуспешно тянувшейся к ножу.

Больше всего на свете Модвин сейчас хотел ошибаться. И свернуть изменнику шею. И все одновременно. Беркас кряхтел и стонал, но в остальном на пепелище звенела ужасная тишина.

– Модвин, – разорвал голос царицы эту тишину, – в сторону. Пожалуйста.

Нерис не произносила последнее слово вслух, но он точно услышал его, как собственную мысль.

Модвин хотел поднять голову и не смог. Он собирался усилить хватку, но разжал пальцы. Он был уверен, что Беркас встанет и побежит, но царевич сел на колени, а Модвин отошел от него на пару шагов.

На левой руке Нерис, сжатой в кулак, был намотан шнурок колдовского амулета. Она кончиками пальцев коснулась двух других, потом поднесла ладонь к лицу брата и стерла пятно грязи с его виска.

– Что они обещали тебе? – спросила Нерис. – Царство?

Беркас поднял глаза и прошептал:

– Вечное царство, сестра.

Она тихо вздохнула, схватила его за ухо и потащила по земле, как упрямого подсвинка.

Модвин с трудом оторвал от нее взгляд и увидел, как шевелится земля под ногами. Потом он моргнул и понял, что высокая трава тоже шевелится. Нерис шагала к яме, тянула за собой лениво упирающегося брата, а по их следам проносились блестящие росчерки чешуи.

Десятки змей, разномастных, ядовитых, немых. Модвин взопрел и покрылся мурашками. Царевич закричал только раз, очень коротко, перед тем, как Нерис швырнула его в братскую могилу. Змеи живым потоком хлынули за ним.

Был невыносимый шорох, а потом опять тишина.

Никто не произнес ни слова, пока царица не села верхом на солового жеребца и не умчалась в лес. Стоило ей скрыться, все зашевелились. Модвин вскочил в седло, оставленное Ясинтой, и не слышал, что говорили за спиной.

Нерис добралась лишь до ближайшего пролеска. Ноги ее коня увязли в топкой грязи, и тот не мог сделать и шагу дальше, как бы сильно поводья ни тянули вперед. Модвин спрыгнул на сухую землю и крикнул:

– Брось!

– Пошел ты! – рявкнула Нерис и опять дернула повод. – Ну же!

Модвин перебрал несколько веток, пока нашел достаточно крепкую.

– Брось, говорю! Пусти его ко мне!

– Он тонет!

– Не утонет!

Бедный конь захрапел, когда истыканная палкой грязь забурлила прямо под его брюхом. Нерис поскользнулась, выпустила поводья и упала на землю, закрыв руками лицо. Модвин кое-как дотянулся до стремени, влез соловому в голову и повел назад, по прячущимся под жижей кочкам.

Это стоило обоим усилий. По колено грязный, Модвин обнял за шею уже не солового коня, вместе с ним сделал последний шаг и тяжело вздохнул.

Нерис сидела, прижав к груди ладони, под которыми спутались три подвески, и смотрела прямо перед собой. Лошадь посланницы дружески боднула ее коня и, когда Модвин наклонился помочь жене встать, чуть не врезала ему по темечку ящиком с короной.

Наверное, Освальд сказал бы сейчас: «Гребаная политика».

– Нерис, – позвал Модвин, – ты меня слышишь?

Она вздрогнула, будто только что заметила его присутствие, потом вцепилась ему в воротник и чуть слышно проговорила:

– Мне очень страшно. Представляешь, как ей сейчас страшно?

– На самом деле, представляю, – ответил Модвин и обнял Нерис за плечи. – Ей нужна твоя сила, так что сейчас отдышимся и ноги в стремена. Мы ее найдем. Обязательно. На краю света их достанем и дальше, если понадобится. Хорошо?

Она подняла глаза, кивнула и спрятала лицо у Модвина на груди. Он прижал Нерис к себе и подумал: живой и здоровой, чего бы это ни стоило.

Если только Фаррас не сошел с ума и не решил отправить свою дочь в сказку.

Такое тоже было возможно. Кому, как не Модвину, об этом знать. Однако он знал также, что в таком случае уже не будет стоять и смотреть, как с Сикфарой. Случившееся сегодня больше не повторится. Нерис никогда не придется справляться одной, потому что Модвин дал себе слово, а слово царя – закон.

Глава 9. Корни

Нерис подняла меч и шикнула:

– Еще!

Хрупкий камень безлюдного берега раскрошился под ее подошвой.

Модвин тяжело вздохнул, сделал тяжелый шаг вперед, прикрылся тяжелым щитом и с легкостью ушел от удара, словно вспорхнувшая птичка.

– Может, уже достаточно на сегодня? Ну Нерис…

Она, взревев, выбила брызги влаги из его стеганой куртки, и Модвин не собирался на это отвечать, но мигом зашел сбоку и толкнул щитом прямо в плечо. Оно до сих пор побаливало после предсмертных кривляний Беркаса – увесистый был подлец, – а Нерис забыла об этом.

– Бесполезно, – процедила она, оттянув потный воротник, к которому были пришиты с изнанки три шерстяных шнурка. – Я пытаюсь победить сама себя.

Модвин сделал наконец то, чего так хотел – положил меч и щит, потом сделал то, чего хотел чуть больше – приобнял Нерис, потом сказал:

– Вот и я о том же. Идем спать.

Он еще кое-чего хотел – откуда только силы брались, – но это было понятно и без Корней. Нерис прижала их к груди, осторожно погладила, успокаивая раздраженный ум, сидящий в животе страх и бьющееся сердце, заключенные в трех деревянных амулетах.

«Только я, ты и Басти, когда придет время, – сказала она мужу в ночь после казни изменника. – Только мы будем знать, на что они способны вместе».

Модвин согласился с этим и заодно с тем, чтобы она колдовала над ним время от времени, ощупывая границы. Он почти всегда с ней соглашался и совершенно бесшумно спал. Просто красота. Нерис порадовалась бы, будь у нее силы радоваться, но сил хватало только на бессильную ярость. Модвин был прав. Круг замкнулся. Стоило хотя бы прилечь.

Они вернулись в дом – в Хасбаае у царицы был собственный каменный дом – и прорвались в спальню сквозь гомон и тесноту. Не звучал сейчас заветный голосок в этом гомоне, не распихивали острые детские локти эту тесноту.

Нерис легла и снова встала посреди ночи. Всем нужно отдыхать – людям, коням, даже земле и солнцу, – но у царицы много забот, а у растяпы-матери и того больше. Она не могла спать, пока Басти оставалась в опасности. Она не могла ничего сделать, чтобы без промедления ее устранить.

Поэтому Нерис оделась, натянула темный капюшон посильнее, чтобы по дороге никто не приставал, и вышла из дома на узкую серую улицу.

Крепкий камень подслушивал и отражал, как зеркало, быстрые уверенные шаги. Слово «Хасбаай» означает «каменная поляна», по-берстонски – площадь, но палач Гинек Дубский сказал, что в Берстони не строят подобных площадей. Здесь на большом кругу, выложенном кусочками горной породы, росли, как на живой поляне, гранитные цветы, грибы и даже кустарники с вечно спелыми ягодами из самоцветов. Модвин, когда увидел все это, сказал: «Ого». Басти, когда была здесь, умела только плакать и кричать «агу».

В свете луны рубины и агаты блестели, словно маленькие зрачки. Нерис прошла поляну наискосок, чтобы скорее добраться до нужного переулка, стараясь избегать при этом любопытных взглядов. Во многих окнах горел свет и плясали тени, но сейчас интересно было только одно, черное как уголь окошко, которое с потрохами выдавал потирающийся о занавески белый бесхвостый кот.

Сегодня была последняя из трех ночей в Хасбаае. В первый день к армии царицы присоединились все способные местные, во второй вылезли из пещер горные племена, а на третий пришли маззаны во главе с улыбчивой старейшиной Инес. Нерис тут же спросила: «Мескер объявлялся?» – хотя он теперь волновал ее примерно как комариный укус. Седовласая женщина тряхнула кудрями и ответила: «Нет, золотая царица, он уже не объявится. Мескер лучше всех знает, что его у нас ждет». Потом она обратила внимание Нерис на девушку с белым котом на руках, которая стояла лицом против людского потока, и сказала тихонько: «Когда зададите вопросы, что на самом деле тревожат сейчас ваше сердце, она будет отвечать на них, а я прослежу». Эту девушку звали Сафира, она была вроде как лучшая из маззанских гадалок и шагу не ступала без своего кота.

Он бросился Нерис в ноги, едва она переступила порог, и оставил клок белой шерсти на застежке ботинка. В доме было хоть глаз выколи, только в глубине комнаты, напротив окна, дрожал на столе огонек тощей, с детский палец, свечки. Кот, мяукнув, убежал в темноту и взлетел, когда старейшина Инес подняла его на руки.

– Сафира уже тасует, – шепнула она. – Видите?

Нерис, привыкнув к обстановке, сняла капюшон и разглядела очертания сгорбившейся над столом девушки. Второй стул был свободен. Огонек высвечивал драгоценные камни, оплетающие венком голову гадалки, но лицо ее скрывалось в тени. Стул визгливо скрипнул, когда Нерис села, и Сафира выронила карту из колоды.

– Тсс! – тут же зашипела Инес, усадив на стол урчащего кота. – Ничего не спрашивайте.

– Ничего не спрашивайте, – повторила гадалка и накрыла карту краешком черной скатерти. – Возьмите еще одну.

Пыль и кошачья шерсть закружились в пятне света, когда Сафира вытянула вперед руку с длинными ногтями. Нерис, доставая из середины колоды карту, думала только о том, как бы избежать царапин. Кот продолжал урчать, но поглядывал на нее с тревогой и загораживал весь расклад. Старейшина Инес склонилась над плечом гадалки и с улыбкой подвинула свечу подальше от себя.

Когда Танаис брала в руки карты, все ощущалось столь же таинственно, но в тысячу раз менее странно.

– Ты здесь? – спросила Нерис, прервав слегка затянувшееся молчание.

Внимательный взгляд Сафиры на миг блеснул в темноте, потом опустился к картам, и она изрекла торжественным полушепотом:

– Я вижу любовь…

Нерис вздохнула так тяжело, что почти потушила свечу.

– Ты видишь синяк у меня на шее. Не тяни кота за хвост. У него все равно нет хвоста. Я пришла узнать, что с моей дочерью.

Старейшина Инес щелкнула над огнем костлявыми пальцами. Кот спрыгнул со стола. Расклад исчез. Сафира, снова тасуя колоду, бормотала себе под нос:

– Басти, Басти, славный веснушчатыйкотенок. Сядьте подальше. Вы не должны видеть карты.

– Это еще почему? – напряглась Нерис.

– Вы ее мать. Вы решите, будто вам лучше знать, что они означают.

– Полшажочка, – ласково попросила старейшина.

Нерис закатила глаза и отставила стул назад. Сафира выложила на стол первую карту и сказала:

– Она жива.

– Я знаю. Иначе не сидела бы здесь.

Скатерть опять зашуршала. Воск густой слезой капнул на золотую подставку и мгновенно застыл.

– Молоко сладкое, кровь соленая, – заговорила гадалка, подставив отсвету камень на своем виске. – Вода речная, вода морская. Пока ей страшно, она тянется к тому, что привычно. Хотите вернуть дочь – найдите ее прежде, чем она перестанет бояться.

– Так скажи мне, где она! – прошипела Нерис, прижав ладонь к груди, чтобы удержать внутри сердце. – Что я должна делать, чтобы ее найти?

Сафира достала карту, но старейшина мягко собрала в руку расклад и зажгла от дрожащего огонька вторую свечу. Кот прыгнул на колени к гадалке, уселся в горделивую позу, и его желтые глаза отразили яркий свет. Нерис сделала глубокий вдох и выдох. Бесполезно грозить провидицам, говорил дядька Циллар. Они всегда знают кого-то пострашнее тебя.

Старейшина Инес поставила третью свечу и сказала:

– Когда Танаис гадала юным берстонкам – и той, что теперь у вас на шее, тоже – она советовала им одно: смотреть, слушать и сомневаться. Это хороший совет. Сафира не даст вам лучшего.

Нерис пересчитала пальцами спрятанные под одеждой Корни и покачала головой. Она только тем и занималась в последнее время: смотрела в глаза разведчикам, слушала их донесения и сомневалась в правдивости каждого слова, потому что все это звучало слишком дико для правды.

Ей докладывали о странном затишье в прибрежных лесах – потом выяснилось, что большая часть зверей там погребена в собственных норах, а мертвые птичьи гнезда давно разорены. Хранителей находили повешенными вверх ногами или замечали живых-здоровых в стане врага. Фаррас же словно чуял, что в разведку посылают сампатов, и искусно прятался от них за забором из смуглых туловищ. Или он так изменился, что его не узнать.

Один раз лазутчики вернулись бледные, лиц на них не было – так потом сказали Нерис. Они видели приставшие к берегу плавучие крепости, две или три, большие, кажется, отколовшиеся от основных сил, и эти крепости выли утробными голосами, а гинават, собравшись в круг на морском песке, слушали вой, как музыку.

Рассказы повторялись, поэтому им приходилось верить, как и удручающим сведениям о численности чужаков и предателей. Уже по первым столкновениям стало ясно, что битва, к которой так долго готовились обе стороны, будет кровавой настолько, чтобы окрасить воды. Восточнее Хасбаая текла река, впадающая в море – значит, вот они, те самые воды. Теперь уже каждый шаг мог оказаться последним перед решающей схваткой, где все будут стоять насмерть.

– Может, твои карты скажут, как победить? – спросила Нерис без особой надежды на внятный ответ.

Сафира переглянулась со старейшиной и выложила на стол вверх рубашкой карту, которую уже вынула из колоды. Инес приподняла ее ногтем, широко улыбнулась и подтолкнула поближе к Нерис.

– Придется вам нарисовать новую.

Карта была пустая. Просто как чистый лист. Нерис повертела ее в пальцах, вернула гадалке и поднялась с места.

– Постойте, – попросила Сафира. – Я должна сказать вам кое-что еще.

Нерис облокотилась на спинку стула.

– Я слушаю.

– Смуглые люди, – пробормотала гадалка, почесывая кота за ухом. – Их много, как звезд на небе. Поэтому они здесь. Их больше с каждым годом. Всем не хватает земли.

Старейшина Инес ритмично кивала, пока та говорила, и водила пустой картой над огоньками свеч. Нерис пожала плечами.

– Это я уже слышала.

– Вы решили, они пришли сюда с войной, потому что могут. На самом деле они пришли, потому что не могли не прийти. Если вы не сожжете большие плавучие крепости, они сами их сожгут.

Кот вывернулся из рук Сафиры, забрался на стол и потерся о ремешок на бедре у Нерис. Старейшина протянула ей карту, исполосованную черной сажей, и вдруг сунула прямо под этот ремешок.

Нерис прикусила губу, всматриваясь в язычки пламени – три золотых зубца, как на ее короне. Нужно надеть эту корону, а потом передать Басти. Все просто. Осталось только смести со своего пути смуглые препятствия.

Раз уж у гинават случился избыток населения, тогда они, конечно, приплыли в нужное место. Здесь их всех перережут, и дело с концом.

– Спасибо, – сказала Нерис и отцепила с пояса маленький мешочек. – Хотя я с трудом представляю, как все это должно мне помочь.

Сафира молча поймала мешочек, врезавшись в ткань острыми ногтями, а старейшина Инес пообещала:

– Пусть не сразу, золотая царица, но вы обязательно поймете.

Она лично знала бабушку Шакти, встречала Танаис, и если в ее словах или странных советах гадалки была хоть малая доля того, что они могли бы сейчас сказать, тогда визит того стоил. Нерис предпочла бы отправиться на остров и спросить их самих, но обещание есть обещание.

Она вышла на улицу в волчий час, когда даже мыши старались шуршать хвостами потише. Тень осторожно скользнула вдоль здания напротив, и Нерис до самой поляны делала вид, будто не замечает ее. Это была такая игра. Зерида всегда выигрывала, когда водила, а Хесида дольше всех умела держаться в тени.

– Следишь, чтобы берстонцы тайком не покушались на каменные плоды? – спросила Нерис, стукнув пальцем по холодному листику.

Ясинта на ходу приобняла ее за талию, взяла ладонь в свою и положила себе на плечо. В лунном свете шрам на щеке тетки казался ужасно белым.

– Ты слышала, что им про это сказал твой муж?

– Нет.

– Наш царь!..

– Ясинта! Нет, я не слышала.

– Хасбаай в безопасности, – с улыбкой заверила она. – Как прошло?

Нерис крепче прижалась к теплому плечу.

– Присмотри-ка за этой гадалкой. Меня беспокоит ее избирательная точность.

– Может, у нее дар.

– Может.

– Я присмотрю.

– Спасибо.

– Она сказала что-нибудь о моих дочерях?

Нерис открыла дверь царского дома, пропустила тетку вперед, чтобы та не увидела ее лица, и мысленно укорила себя: «Как будто только у Басти есть мать, которая за нее боится».

– Я думаю, лучше тебе спросить самой, – осторожно ответила Нерис.

– Может, и спрошу, – согласилась Ясинта, вешая накидку на каменный волчий нос. – Они у меня умницы, я обычно спокойна за них, но на днях мне приснился тревожный сон.

– Расскажи.

– Хесида и Зерида спали на земле, а я несла одеяла, чтобы их укутать. Я подошла поближе и увидела, что огромный ястреб кружит над моими девочками. Потом он спикировал, и я проснулась. С порванным одеялом. Пришлось доставать другое.

Нерис присела на перила лестницы и стряхнула с ног белую кошачью шерсть.

– Это все из-за Беркаса. Сволочь.

– Да уж, – вздохнула Ясинта. – Не думала, что скажу так, но хорошо, что Сего до такого не дожила.

– А братья..?

– Смирились. Мы с Гестой сделали, что могли. Салиш вроде хотела помочь, но очень увлеклась, продумывая, в каком порядке будет резать Коотису сухожилия.

– М-м. Это если он еще жив.

– Конечно.

– Ты веришь, что он нас предал?

Ясинта села рядом и скрестила ноги.

– Скажи мне так кто-нибудь месяц назад про Беркаса, я бы ни за что не поверила, – вполголоса ответила она. – Мир очень изменился за последние годы, кошечка, и мне совсем не нравятся эти изменения. Всякое бывало, когда мы воевали с берстонцами, но чтобы так грязно… И я не могу утверждать, что всю эту грязь привезли нам с чужих берегов. Мы сами наследили у себя на пороге.

Нерис постучала пяткой по перекладине, вслушиваясь в тяжелый каменный гул. Совсем не похоже на звук, который пугает разведчиков. Надо будет попробовать воспроизвести этот звук. Вот Мескер хорошо ухал совой. Отправить в разведку маззанов?

– Прутья уже собрали, – сказала Нерис. – Осталось перевязать их и подмести.

Ясинта улыбнулась и потрепала ее по плечу.

– Ночью уборку не делают. Отдыхай.

Она так и не призналась, зачем выходила из дома. Нерис решила считать, что дело было в мужчине.

– Ну что там? – прокряхтел Модвин, как только она зашла в спальню.

– Прохладно, – ответила Нерис. – Гадалка дала пустую карту. Поговорили с Ясинтой. Что ты такого сказал своим людям, чтобы они не трогали поляну?

– Да ничего… такого, – смутился Модвин. – Велел вести себя прилично, вот и все. Что за пустая карта?

Нерис зажгла свечу и дала ему посмотреть гадалкин сувенир.

– Она сказала, нужно нарисовать новую, чтобы победить.

Модвин, внимательно вглядевшись в витиеватые узоры черной сажи, вдруг сел на постели.

– Я, кажется, знаю, к чему это, – пробормотал он и почесал висок. Нерис устроилась напротив и вопросительно кивнула. – Просто я тут думал, пока ты ходила…

– А я думала, ты спишь.

– Без тебя не спится. Так вот, насчет мертвых зверей на побережье, – затараторил Модвин. – Получается, Фаррас знает про амулеты, но не может забрать у тебя эту силу, поэтому пытается сделать ее бесполезной. А мы можем переиграть его, даже если не выйдет навязать бой там, где задумано. Не помнишь, куда делась карта? Большая такая, с зеленой водой.

– Геста ее взяла, – ответила Нерис, забираясь на кровать с ногами. – Но я чую, куда ты клонишь.

Модвин кивнул и потер гадалкину карту в самой середине, где изгиб, напоминающий хасбаайскую речку, пересекался коротким росчерком.

– Перекопаем, где сможем, узкие места. Искусственно расширим границы. Они ждут, что ты сможешь позвать только тех, кто живет в прибрежных лесах, не дальше ближайших ручьев. А мы возьмем и перечертим карту. Если вдруг это сработает, и вода не будет мешать тебе колдовать…

Он запнулся, встретив ее взгляд.

– Проверим?

– Возьму лопату.

Не судьба им было поспать в последнюю ночь в Хасбаае.

Зато все получилось. Узкий речной рукав, разрезанный перешейком, на который у Модвина ушло порядочно времени, не помешал Нерис почувствовать, как у него саднит мозоль. На рассвете они отправили вперед людей с лопатами и странным приказом. От его выполнения, как и от любой другой мелочи, мог зависеть исход войны.

А от исхода войны зависела судьба Басти.

Модвин настоял на том, чтобы берстонцы тоже искали ее, хотя у них было даже меньше шансов, чем у шпионов Ясинты. Нерис с каждым днем все сильнее злилась на Стмелика, потому что он всегда возвращался с полезными сведениями или треснутым в темечко смуглым, который зазевался в кустах. Она, верно, сразу зарезала бы седобрового, если бы увидела рядом с Басти, но больше всего на свете хотела, чтобы он все-таки ее привез.

В очередной раз Стмелик вернулся, с ног до головы покрытый хвоей.

– Пришлось полночи сычить в сосновом бору, – коротко объяснил он, харкнув в лужу. – Трехлетних девочек я там не видел, зато нашел мальчонку чуть постарше.

– Что за мальчонка? – спросил Модвин.

– Хаггедец, – ответил разведчик и кивнул через плечо на товарища с чумазым попутчиком в седле. – Зовут Тулуз.

Нерис растолкала их с Модвином в стороны и обняла мальчика, едва тот спрыгнул с лошади.

– Ох, – произнес Тулуз и весь сжался, будто от холода.

– Я очень тебе рада, – шепнула Нерис, стирая рукавами грязь с детских щек.

– Я тоже…

– Откуда ты здесь? Почему один? Что с Ветсезой?

– Бабушка погибла, – спокойно ответил Тулуз. – Их оказалось больше, чем она могла убить.

Потом он, совсем опомнившись, попытался встать на колени. Нерис мягко, но крепко схватила его за воротник и отвела к своим. Расма раздобыла мальчику чистую одежду, Шиира подбежала вразвалочку с миской горячей еды, только Салиш обменялась многозначительным взглядом с Ясинтой и сделала вид, что ей нужно решить вопрос жизни и смерти на другом конце колонны. Модвин осторожно поинтересовался у Нерис, в чем беда, и она обещала рассказать попозже – они собрались послушать, что расскажет Тулуз.

– Я побывал внутри их плавучей крепости, – начал он, и стихло даже дыхание. – Она вся из дерева, волос и металла, там везде сыро, противно и темно. Но я видел серого коня с большими ушами и длинной змеей на голове. Еще там были рогатые жуки ростом с быков, толстые и кожаные, сидели в клетках. Стены скрипят и лязгают, а жуки все время ревут. Я решил, они меня чуют и хотят сожрать, – добавил Тулуз чуть-чуть виновато. – Я быстро оттуда вылез и не пересчитал людей.

Шиира повернулась к нему полубоком и вполголоса пробормотала:

– Он что, бредит?

– Вряд ли, – сказала Нерис. – Но все равно своди его к берстонке.

Шиира в последнее время часто общалась с берстонкой-травницей насчет своей беременности, да и вообще с берстонцами – насчет всего на свете. Чем больше общих тем сестра находила с палачом владыки, тем явственнее становилось предчувствие летней грозы.

Поэтому визит Гинека Дубского в царский шатер на очередном привале был вполне ожидаем. Нерис как раз сворачивала большую карту, продолжая вслух обсуждать с Модвином рассказ Тулуза, когда кто-то, соблюдая учтивость, громогласно кашлянул, прежде чем приподнять полог. Как только палача пригласили внутрь, он перешел к делу.

– Может, вы подскажете, как у вас тут принято свататься?

Нерис сунула карту в чехол и украдкой вздохнула.

– Сперва нужно спросить согласия матери.

Дубский пожал плечами.

– Я спрашивал. Ни слова не понял из того, что она ответила.

– А какое у нее было выражение лица? – уточнил Модвин.

– Не знаю, у меня перед глазами мелькало острие ножа.

– Понятно.

Покачав головой, Нерис сказала:

– Я помогу, но с одним условием: ты убедишь Шииру держаться рядом со мной и не лезть на рожон, когда мы вступим в битву.

– А она еще собирается? – спросил палач, насупившись. – С таким-то пузом?

Уходя, он что-то проворчал себе под нос про женщин, но в целом Нерис все равно склонялась к тому, что Дубскому можно доверить хитрую царевну и позднее отцовство. Модвин проводил палача взглядом, почесал шею и сказал:

– Хорошо, что мне не пришлось спрашивать согласия твоей матери.

Нерис улыбнулась.

– Точно.

– Но я бы его получил, – добавил он и слегка призадумался. – Как-нибудь.

– У меня уже есть дочь, так что все устроено немного иначе.

– Значит, нужно согласие дочери?

Под сердцем больно кольнуло. Где ты, котенок Басти? Подай голосок…

Нерис прижалась к плечу Модвина, пряча взгляд.

– Мне кажется, ты его получишь, – сказала она, и муж поцеловал ее в висок.

– Сделаю все необходимое.

Они просидели так некоторое время, думая чуть по-разному об одном и том же. Им было хорошо молчать вместе, но за пределами шатра все тревожно жужжало, и где-то там Шиира хотела замуж, поэтому Нерис, вынырнув из объятий, потянулась, как перед учебным поединком.

– Пойду и я сделаю необходимое.

С «госпожой Салиш» всегда было сложно, и если раньше ее уравновешивало ледяное спокойствие бабушки Шакти, то теперь такое спокойствие требовалось от Нерис, глубоко внутри растерянной, испуганной и злой.

Повышенный тон голосов, доносящихся из красной палатки, как нельзя лучше настроил на нужный лад.

– Отец-берстонец – лучше, чем его отсутствие, – шипела Шиира, скрестив руки над большим животом. – Тем более, что он хочет там, у себя, признать ребенка законным. Мы это обсуждали.

– Лежа, я так понимаю? – процедила Салиш и, встретив сощуренный взгляд младшей дочери, цокнула. – Что ж, тогда ты можешь не опасаться, что он перережет тебе горло во сне. По нынешним временам уже неплохо.

Нерис, плотно задернув за собой полог, кивнула Расме, на весу разминающей в порошок орехи.

– Не все мужчины как отец, – бросила Шиира.

– И не все женщины как ты, – вставила вдруг Расма, постучав толкушкой по ободку миски.

Мать, стрельнув глазами в обеих по очереди, поджала губы и требовательно уставилась на Нерис. Она зачерпнула пальцем толченых орехов и сказала:

– Я считаю, пусть женятся.

Салиш приглушенно рыкнула и одернула закатанные рукава.

– Делайте что хотите.

Когда она вышла, Шиира еще битый час возмущалась по разным поводам, включая то, что все вокруг стремятся затолкать ее в тыл, и в конце концов Нерис легла спать с полным желудком орехов и совершенно пустым нутром.

Она предчувствовала, что эта ночь – та самая, перед началом конца. Танаис рассказывала, как до рассвета плела венки из цветов накануне битвы на Сонном поле, хотя никто не знал, что это случится завтра. Тогда они проиграли. Все дело в плохой подготовке. Нерис лежала на спине, заплетала в косу шнурки колдовских амулетов и думала: «Мы подготовились хорошо». Подвески постукивали друг об друга чуть громче, чем трещали цикады в высокой траве.

– Нерис, – вполголоса позвал Модвин, – можно спросить?

– Ты либо молчи, либо спрашивай.

– Что ты говорила Басти о ее отце?

Нерис опять сунула шнурки под воротник.

– Врала, – честно сказала она. – Все родители это делают.

Модвин промолчал, только повернулся на бок и приподнял руку, чтобы ее обнять. Нерис тоже легла к нему лицом и вскоре захотела спать, чтобы проснуться, набравшись сил, встать, выбросить всех смуглых в море, найти дочь и сказать ей единственную правду, которая имеет значение. Разумеется, Басти и так о ней знает, поэтому обязательно выдержит разлуку и дождется встречи, а Нерис ее ускорит.

Мать матерей в этом поможет, помогут три древних Корня, помогут звери, птицы и пять тысяч человек: хаггедцев и берстонцев.

С первыми лучами рассвета царевна Шиира по закону стала госпожой Дубской – пришлось подняться еще затемно, чтобы все это устроить. Примчалась с передовой Геста, на ходу вытирая с ладоней кровь, привезла братьев, после удачной стычки с Иголками гораздо менее смурных, чем до нее. Солнце вспомнило, что уже наступило лето, и беспощадно слепило даже сквозь опущенные веки. Гадалка Сафира предсказывала: «Дождей больше не будет, пока чужаки топчутся по нашей земле». Старый жених Гинек Дубский отвечал с усмешкой: «Уж хотелось бы, чтоб порох не промок».

Шиира, раскачивая кисточками зеленого свадебного пояса, после обряда подошла обнять Гесту и таинственно ей подмигнула. Тетка, обернувшись через плечо, свистнула, и светловолосая иш’тарза подвела поближе расседланного вороного коня.

Он был как беззвездная ночь, молодой, с широкой грудью, стройными ногами и длинной волнистой гривой. Нерис почти услышала, как даже Имбирь завидует. Вороной, трофейный и потому слегка норовистый, взрыл ударом копыта землю, когда Геста обхватила его снизу за шею и сказала:

– Царский конь.

Нерис улыбнулась, зная, что будет дальше.

Модвин что-то тихо переспросил по-берстонски, пока жеребца снаряжали дорогой сбруей, и потом забрался в седло, все еще слегка растерянный. Черные крылья на луке присвистнули, когда вороной резко развернулся на месте. Модвин едва коснулся поводьев, быстро сообразив, что лучше будет действовать как колдун. Шиира первая одобрительно свистнула ему в спину. Нерис кивком поблагодарила Гесту. Братья, поддерживая общее оживление, встали совсем рядом, и казалось странным, что боковое зрение выхватывает только две белесых макушки вместо трех.

– Как думаешь, что сказала бы бабушка Шакти? – осторожно обратился к Нерис хлопающий в ладоши Харшад. – Хаггедскому царю тоже должно погибнуть в бою?

– Я ему устрою «погибнуть в бою», – прорычала она. – И тебе. И всем вам, понятно?

Семья чуть-чуть вразнобой, но вполне единодушно откликнулась своей царице. Даже Салиш, весь свадебный обряд пронаблюдавшая исподлобья, приподняла наконец уголки губ.

Улыбкой называли залив на краю света: воды Доброго моря блестели там, как здоровые зубы. Бородой называли густой прибрежный лес. Длинный холм, лежащий между этим лесом и морем, никто не называл Подбородком, но он, по сути, был им, если уж принять правила игры.

Нерис знала все правила – ее долго готовили к тому, чтобы стать царицей. Она стояла теперь на самой вершине холма, пока внизу, в долине, строились ее войска, и смотрела на улыбающееся море. Смотреть приходилось поверх тысяч чернявых голов, над которыми еще торчали обглоданные деревянные кости с лоскутами мяса – спящие плавучие крепости. Гадалка Сафира ошиблась. Гинават слишком любили свои создания, чтобы их сжигать. Те стояли тихо, не издавая звуков, и иногда покачивались на волнах.

Их присутствие здесь было против правил. Появление смуглых вообще нарушило все законы. Но хуже всего оказалось то, что Нерис была права в своем предположении: Тулуз, побывавший внутри плавучей крепости гинават, не бредил, когда описывал тех, кого ему удалось там увидеть.

– Вот зараза, – глухо выругалась Шиира, – это что за дрянь?

– Это именно то, о чем нас предупреждали, – вполголоса ответила бледная Ясинта.

Только они вдвоем из всей семьи были сейчас рядом с Нерис. Сестра держала под уздцы Имбиря, тетка, опустившись на колено, молча просила о помощи Мать матерей. Остальные готовились к схватке внизу и наверняка тоже ужасно ругались про себя.

Десяток больших и толстых змееголовых коней оттуда было видно ничуть не хуже, чем с холма.

Эти ушастые твари, закованные в броню из сплетенных кольчугой пластин, несли на широких спинах низенькие башни, ощетинившиеся, как и звериные морды, изогнутыми рогами. Между своими конями гинават расставили существ помельче, хрипло мычащих, топчущих хаггедскую землю сморщенными копытами – Тулуз посчитал их похожими на насекомых, но они больше напоминали странных серых коров. Это были чужие звери, и сердца их бились бесшумно для колдовских ушей.

Нерис на миг потеряла звук собственного сердцебиения, когда башня на спине одного из коней покачнулась, и оттуда по бронированному боку соскользнул на землю… уже не человек.

Фаррас, простоватый внешне сампатский юноша, чьим голосом она заслушалась в птичий день, стал хранителем и выглядел теперь, как хранитель.

Он шагал, широко расставляя трехпалые ступни, и возвышался над самыми высокими гинават, потому что лысые ноги его стали длиннее на один вывернутый сустав. Широкая грудь – шире, чем у любого мужчины – скрылась под броней из обугленной древесной коры. Фаррас почесал ее, будто она могла чесаться, когтями тощей пернатой лапы и протянул эту лапу в сторону, принимая из рук смуглого кожаный чехол.

Нерис безотчетно стиснула в кулаке амулеты и посмотрела вниз, на мать и Расму, возглавляющих строй копьеносиц. Если бы кто-то из них сделал хороший бросок… Но еще слишком далеко. И рано. Сперва разбить полностью и обезвредить, затем задавать вопросы, как учила Салиш.

Фаррас отбросил чехол в сторону, положил на тетиву большого лука услужливо поданную стрелу и задрал голову, прицеливаясь куда-то ввысь. Он хотел жениться на царевне, но не смог, зато лес короновал его острыми перьями, которые выросли вместо волос.

Из башни, которую нес на себе пыхтящий конь, вылетела белая птица. Нерис тут же попыталась захватить ее и посмотреть, что там, в этой башне, внутри, но птица оказалась чужой и очень быстро мчалась ей навстречу. Иш’тарзы, которым надлежало беречь царицу, подняли щиты как раз в тот момент, когда Фаррас отпустил тетиву. Птица рухнула к ногам Нерис, пронзенная знакомой стрелой с черным оперением, обрезанным ровно, как по струне, а к коротким лапам были привязаны дорогие сердцу агатовые серьги.

Зерида и Хесида. Это было послание, означающее, что они мертвы.

Солнце воспламенилось, яркое и беспощадное, словно пожелало снова устроить на земле Великую Засуху. Нерис задержала дыхание и, обернувшись, взглянула на Ясинту. Та без слов протянула руку и согрела в ладонях две маленьких серьги. Потом они спрятались в ее кулаке, как и амулеты Нерис. Слишком рано. Нельзя. План совсем другой.

План был в том, что все без исключения родные выживут и вернутся домой.

Ясинта встала на одно колено, уткнувшись им в ту же ямку, которую оставила, когда зачерпывала горсть земли, и снова потянулась за ней, только в этот раз чуть дальше, где проступал слой белой глины. Тетка взяла немного двумя пальцами и жирно перечеркнула шрам на лице. Стоило хоть стону вырваться из ее груди, и великий гнев обрушился бы на смуглые головы, нацепившие шлемы и полностью готовые ко всему.

Но Ясинта молчала. А Фаррас заговорил.

Широко раскинув лапы, он будто попытался обнять разом гигантское войско, выстроившееся за его спиной, а потом открыл пасть, и оттуда донеслось громкое, как рев горна, низкое птичье клокотание:

– Твоя очередь, красотка Нерис! – прокричал Фаррас во всю мощь. – Покажи, чего я там еще не видел!

Он наслаждался собой и хвастал своими друзьями. Пока Фаррас во всю глотку орал на их языке, десять гинават измазанными в чем-то руками заклинали змей на конских головах. Змеи извивались, издавая все более оглушительный рев, и, когда смуглые расступились, звери с чужих берегов зашагали вперед.

«У меня тоже есть змеи, которых не подчинить колдуну, – со злостью подумала Нерис, – и есть те, кто умеет их заклинать».

Гинек Дубский отдал короткий приказ и опустил забрало. Молодой пушкарь Еник, чье истинно берстонское имя Нерис запомнила, потому что оно было похоже на имя ее нового зятя, замахал товарищам руками. Травница Хештевран, сияя на солнце золотом, отошла от них и спряталась за плетень. Ее берстонское имя Нерис не запомнила, как и множество других имен, но она теперь мысленно обращалась к каждому и внушала одно – жажду вражеской крови.

Раздался первый выстрел берстонских пушек на хаггедской земле, и земля сожрала его грохот вместе с несколькими рядами смуглых.

Уже видел такое, говнюк?

Один из огненных шаров угодил в середину поля и, прорезав борозду, сам зарылся в курган. Взбешенные шумом звери гинават ускорили бег и опустили рога. Навстречу мерзким серым коровам бросились сампаты на боевых колесницах – лучшие представители племени, которое породило Фарраса и пожалело об этом. Их старшие стремились в бой, чтобы расквитаться со всеми долгами сразу, и Нерис позволила, зная, что ей придется смотреть на их закат.

Это был жестокий и красивый закат – алый, полуденный, невозможный. Последние сампаты, вспоров лезвиями колесниц кожаные бока рогатых тварей, перехватили поудобнее усеянные стрелами щиты и ворвались в многослойный строй.

Нерис коснулась спящих амулетов, напоминая себе о стойкости и терпении, и перевела взгляд.

Змееголовых коней, более медлительных и тяжелых, приветствовали остриями копий. Башни на спинах плевались в ответ дротиками – значит, там внутри все же сидели люди. Один из коней, самый яростный, вырвался вперед остальных, хлопнул ушами и поднял на рога маззанскую иш’тарзу из отряда Салиш. Нерис услышала вскрик гадалки Сафиры, которая, стоя поодаль, метила из лука в голову змеи, и увидела глазами сжимающей копье Расмы, что никакая это не змея. Под слоем брони это казалось больше похожим на вытянутый и подвижный мужской причиндал. Что ж, в Хаггеде давно научились доходчиво объяснять, как им пользоваться и какими будут последствия, если сунешься, куда не следует.

Ревущий конь свирепствовал у проделанной пушкой борозды. Нерис покачнулась, резко отпустив разум сестры, и наступила в ямку. Ясинта дважды преклонила колено в одном и том же месте. Пушкари готовили второй выстрел.

Если успеть вовремя… Но это большой риск. Самый большой – для тех, кто ближе всего к врагам. Только быть ближе всего к врагам и означает риск. Стоит ли…

«Басти, – мысленно отчеканила Нерис. – Мы деремся за Басти. Все или ничего».

Она взялась за голову берстонца Еника, чтобы он выстрелил в точности, как в прошлый раз. У юнца под ребрами еще сидел заразный страх, протягивающий клешни к мыслям – Нерис отрезала их, словно корку зачерствевшего хлеба, и просочился оттуда затаенный гнев: пусть эти загорелые глотнут нашего пороху и знают, как трогать чужих детей.

– Борозда! – одновременно рявкнула Салиш своим копьеносицам. – Держите его на месте! Пусть топчет борозду!

Мать скорее чувствовала, чем осознавала, почему отдает именно такой приказ, и то же смутное предчувствие ей нашептывало, что крику суждено утонуть в пушечном грохоте.

Кто-то из берстонцев перед самым выстрелом выронил из уха восковую пробку.

Крик утонул в грохоте. Отплевываясь от грязи и опираясь на копье, Салиш смотрела, как один раненый конь гинават врезается окровавленным рогом в брюхо другому, слышала, как кричат люди в падающих с их спин башнях, ощущала, как дрожит под ними земля. Животный ужас хуже чумы, смертоноснее и распространяется вмиг. Бешеные кони теперь испуганно обвивали змеями собственные рога, пятились, заваливались на бок, пронзенные в уязвимых местах железными остриями. Расма уперлась ногой в толстую серую шею и вонзила копье прямо в раскрытый глаз.

Последний истошный рев зверя утонул в крике Нерис, которая заметила вылезшего из башни смуглого с дротиком, но не успела о нем предупредить.

Расма упала, удивленно уставившись на палку, выросшую в бедре. Мать убила клятого гинават метким броском и потащила ее назад. Нерис зажмурилась, пытаясь удержать в груди скачущее туда-сюда сердце, и ей мало чем помог голос Шииры над ухом:

– Почему не сейчас?!

«Потому что еще слишком рано!» – хотелось воскликнуть в ответ. Потому что Фаррас не знает, что карта уже перечерчена. Потому что он вместе со смуглым мужчиной в высоких сапогах послал войска вперед.

Зашагали гинават – очень много людей, гораздо больше, чем со всей страны могла бы собрать царица. Зашагали ваасы, родня убитого жениха Шииры, зашагали ацеры, племя дочерей Шакти, зашагали хевсеты, когда-то возомнившие себя умнее других. Не было среди них никого в синих шапках – что, побоялись напомнить о себе берстонцам, от души презирающим Иголок за их дела?

Просвистели над долиной стрелы, рассыпавшись на две стороны, как утренняя роса. Поднималась вдалеке морская волна, и вражеская армия надвигалась, как темная пена. Ясинта, взяв копье, взобралась в седло и поехала к изножью холма, где Геста отдавала последние распоряжения всадникам.

– Нерис! – отчаянно выкрикнула Шиира.

Только она была не просто Нерис – она родилась царевной, она стала царицей хаггедской, и три племени предали ее, еще не догадываясь, что с тремя Корнями они у нее в руках.

Имбирь, чувствуя волнение хозяйки, захрапел и ударил копытом землю. Нерис скрутила между собой шнурки амулетов и сделала глубокий вдох.

Помоги, Матушка. Крепко схвати за загривок и верни в гнездо своих заплутавших детей.

Голова загудела от множества сердцебиений, быстрых, почти лихорадочных. Свистела родная речь, лаял со всех сторон чужой язык, шаг учащался. Посреди поля ваасы, ацеры и хевсеты вырвались вперед смуглых, на ходу обнажая оружие, а потом развернулись и очень скромным в сравнении с гинават числом атаковали союзников.

Смятение, вопли, короткий самоубийственный бой. Туча гинават растоптала изменников, но замешкалась, и удар конницы Гесты пришелся на самый нужный момент. В этот же момент Фаррас проклокотал:

– Натý, братья!

Хранители, извратившие возложенный на них долг, уничтожившие вверенных им существ, распрямили, насколько могли, покрытые шерстью спины и, заломив древесные рога, вступили в схватку. Лошадь Давоса вздыбилась перед одним из них, пытаясь ударить копытами, но получила заточенной палкой в шею, и царевич тут же бросил стремена. Нерис чувствовала, как у него тряслись ноги, когда он вставал – это было от напряжения. Давос встречал опасность без страха: совсем молодой, тренированный и только что научившийся колдовать.

К тому же, он был не один – брат по дороге из трупов шел ему на помощь, с силой опрокидывая всех попадающихся смуглых на землю и вспарывая им горла. Хранители чуяли дух царской семьи, знали, чью кровь хотели пролить больше всего, и Харшад едва увернулся от мохнатой пятерни, норовившей вцепиться ему в лицо. Нерис выдохнула: в этот раз успела. Давос с яростным криком разрубил предплечье хранителя, поднял меч снова и замер, медленно моргая. Предатель вытащил окровавленный кол у него из подмышки и рухнул навзничь вслед за собственной отрубленной головой. Харшад подхватил падающего Давоса на руки, и Нерис ощутила теплую кровь на ладонях. Она успела сберечь старшего из братьев, слишком поторопившись. Геста пожурила бы ее за это, если бы не пыталась вырваться из окружения.

Она не вырвалась.

Коню Гесты подрезали ноги, и она спрыгнула вниз с копьем наперевес. Один из хранителей погиб от этого копья, прежде чем смуглый, совсем мальчишка, ниже остальных на голову, не зашел слева, где Гесте совсем трудно было его увидеть, и не подрезал ногу ей самой. Гинават было много, как сказал Тулуз – больше, чем она смогла убить.

Геста погибла в бою, как должно. Но так не должно быть. Нерис это знала. Любимые люди не должны навсегда застревать на том острове, как бы он ни был красив.

Поэтому она сунула руку за пазуху, в подшитый мешочек, подцепила ногтем горькой муки и вдохнула. Может зашатать, предупреждала травница Хештевран, но ноготка будет мало, чтобы потерять сознание.

Зато вполне достаточно, чтобы увидеть лица.

Нерис упала на колено, заходясь кашлем, стукнула себя кулаком в грудь, прямо по амулетам. Кто-то нежным жестом заправил ей за ухо тонкие косы, заплетенные над виском. Она подняла голову, и Хесида с веселой улыбкой произнесла:

– Я скучала по тебе, мое золото.

Глаза защипало. Нерис встала на ноги, хотела сжать сестру в объятиях, но та, хотя находилась совсем близко, была для нее недосягаема.

– Мы всегда с тобой, – мягко возразила Геста, коснувшись ее плеча.

– Там, где должно, – сказала бабушка Шакти, устремив взгляд на поле боя, где сошлись в рукопашной тысячи людей.

– И когда должно, – добавила иш’тарза Нааса, старая подруга царицы, и поправила на груди Нерис шнурок, на котором висел Корень высокой сосны. Этот амулет еще помнил, как стучало ее отважное сердце, перегоняя горячую кровь.

– Наша кровь, – напомнила златовласая тетя Сего, прижав ладонь к животу.

– Наша сила, – шепнула Зифра, чей голос почти растворился в свисте извлекаемого из ножен клинка.

– Теперь она вся твоя, – заверила Зерида, слегка ущипнув Нерис за рукав.

Она обернулась туда, где должна была стоять сестра, и заглянула в темные глаза Танаис. В их узких уголках появились морщинки. Тетка заговорила словно сама с собой, изнутри:

– Пришло время твоего гнева, Сестра сестер, Мать матерей.

– Покажи, что мы можем, – велела Ветсеза.

– Вместе.

Это сказала совсем юная девушка, чьи длинные рыжие волосы сплетались в косы над виском, как у Нерис. Она была берстонка. Корень сосны помнил ее, Корень ольхи пророс в ее крови и плоти. Девушка положила стрелу Зериды на тетиву и вскинула короткий лук, прицеливаясь. Нерис хотела получше запомнить ее лицо, подалась вперед, но перед носом вдруг пронесся ворон, и она, отшатнувшись, оказалась снова на земле.

Позади громко ржал и рвал удила Имбирь. Нерис все еще стояла на коленях и сжимала в кулаке горсть земли. Трубил берстонский боевой рог. Когда его звук утих, жестокое солнце скрылось за живыми крылатыми тучами.

Нерис разжала кулак.

Шлемы не спасали – хищные когти и клювы умело добирались до черных глаз. Доспехи не защищали от ночной тьмы средь бела дня, в которой неистовый ужас даже не думал прятаться – наоборот, он показывался во всей красе. Земля, которая просыпалась между пальцев Нерис, запрыгала, когда дикие дети лесов преодолели сломанные водные преграды, откликаясь на ее призыв. Она слышала рев разгневанной медведицы, сдирающей с костей смуглокожее лицо и жаждущей скорее утолить смертельный голод. Берег превратился в охотничьи угодья, где человек уже не был самым опасным хищником. Многочисленная добыча бойко сопротивлялась, лишь распаляя азарт.

Гинават были предупреждены о колдовских амулетах и думали, что ко всему готовы. Только своевременный совет маззанской гадалки расширил границы любых ожиданий. Совет гадалки и Модвин.

Он много возражал насчет этой части плана с молотой заморской дрянью. Нерис объясняла, что ей нужно испытать потрясение, вспомнив разом о каждой из своих потерь, пережив их заново, все одновременно – и тогда Корни древнего гнева оплетут ее злость, и случится то, чего в каждом большом сражении хаггедцы ждут и боятся.

Рога широки и ветвисты, когти загнуты и длинны. Порой они задевают своих. Ясинта говорила об этом с владыкой Тильбе. Он видел такое дважды за свою жизнь – поразительно для берстонца. Теперь, когда Ясинта из самой гущи боя протрубила в рог, Модвин вывел конный отряд из засады и сравнял этот счет.

«Когда мы пересечем ров и пустим лошадей галопом, – должен был сказать он, наставляя своих людей, – то все еще будем их всадниками, но уже не хозяевами. Держитесь крепче. Если выпадете из седла, вас затопчут».

Они все были опытные наездники и справились бы с этой задачей, не возникни перед ними добрая сотня препятствий. «А вот и Иголки», – подумал, наверное, Модвин. Откуда повыползали-то, из-за сточной канавы?

Впрочем, плевать. Иголки выставили вперед копья, но берстонские кони, взбешенные и мчащиеся во весь опор, смяли неглубокий строй. Царский вороной, звеня кольчужной попоной, топтал врагов копытами, а Модвин удар за ударом окрашивал синие шапки в багровый цвет.

Берстонские железные змеи снова с грохотом выплюнули огонь. Почти весь он угас в морских водах, но один выстрел попал в цель, и плавучая крепость застонала, накренившись.

Смуглые дрогнули вместе с ней.

Тогда Нерис отряхнулась, поправила перевязь с мечом, взобралась в седло и велела Шиире оставаться на месте до сигнала. Имбирь уже извелся, вытоптав под собой целый круг, и помчался вниз с холма быстрее ветра. Клином, как птичья стая, скакали следом за своей царицей иш’тарзы. Стокрылое темное облако сопровождало их по небу.

Мертвые змееголовые кони валялись на земле, пухлые, как курганы. Живые мелкие хищники запрыгивали на них и оттуда кидались на плечи отступающим гинават. Имбирь перемахнул через труп серой коровы, обогнул брошенную колесницу, пронесся между рядами натягивающих луки маззанов. Нерис уже могла разглядеть окрас оперения на голове Фарраса – оно было ястребиное, с переливами, в самых темных местах похожее на его прежние волосы. Такой цвет достался Басти.

Смуглый человек в высоких сапогах, указывая своим людям в сторону моря, метался из стороны в сторону и отдавал короткие распоряжения. Он остановился, заметив вдалеке Нерис, потом взглянул на Фарраса, гневно лающего, снял с пояса оружие и отдал ему. Раздался протяжный вой боевого рога – сладкая песня, приказ преследовать бегущего врага.

Фаррасу бежать было некуда, но смотрел на спешившуюся Нерис так, будто и не хотел. Он расправил плечи, распушил перья, расставил угловатые ноги и вынул из ножен меч – изогнутый, как рог на морде серого коня, с костяной рукоятью, может, как раз из такого рога. Фаррас обернулся вслед предводителю гинават, издал похожий на усмешку звук и произнес изломанным голосом:

– Дома его казнят за это поражение. Ты довольна?

Нерис отправила Имбиря прочь и взялась за оружие. Увязшие в бою телохранительницы почти ее догнали.

– Опять молчишь, – клокотнул Фаррас. – Ну что, погреемся?

Он сказал почти то же самое несколько лет назад, в птичий день, только тогда его голос еще можно было слушать. Нерис слишком много выпила на том празднике. Когда Басти подрастет, она научит ее правильно закусывать и использовать силу амулетов.

Нерис сосредоточилась на эхе старой колыбельной, которая тихо звучала в памяти, и подумала: «Я должна сделать это сама». Она позаимствовала идею у бледной берстонской поганки: крылатый вихрь, обрушившись сверху, окружил их с Фаррасом и отрезал от остального поля.

– Это ты зря, – усмехнулся он, примеряясь к весу кривого клинка. – Я сильнее. Не хочешь подружек позвать? Или, может, сестриц? Моим друзьям понравились твои сестрицы.

Вороний вихрь сжался, сжалось сердце, пальцы крепко стиснули рукоять. Нерис подняла меч. Фаррас подмигнул третьим веком и встретил ее удар.

Он дрался как настоящий хранитель, не человек и не зверь, смело подставлял под клинок дубовую грудь и в ответ рубил наотмашь, как загребает лапой драчливый медведь. Нерис пригибалась, отскакивала и нападала снова, выискивая слабые места. Ей удалось пустить Фаррасу кровь, скользнув лезвием вдоль плеча, она решила бить по рукам и била, пока он, взревев от нового глубокого пореза, голой пятерней не вырвал у нее меч.

Нерис дотянулась до ножа на голени, метила в пах, но Фаррас отпрыгнул в сторону. Он выбросил ее оружие, шагнул вперед и замахнулся кривым мечом. Она нырнула вниз и пропустила подсечку, забыв, что ноги у Фарраса теперь длиннее. Нерис упала навзничь и смотрела, как к ней летит загнутое острие.

Ноги у Фарраса стали длиннее, но кровь по ним бежала, как прежде. Есть такое место на внутренней стороне бедра – если туда ударить, человек не выживет. Фаррас остался человеком в достаточной степени, чтобы Нерис смогла его убить. Поэтому она рывком подтянула себя ближе к нему, выбила лишний, вывернутый назад сустав коленом и вогнала в ногу кинжал, который носила за спиной. Кровь затекла в рукав и все там намочила, но это было приятнее, чем вымыть водой грязные руки после курятника.

Нерис вынырнула позади Фарраса, завалившегося на бок и прижимающего к ране свободную руку. На затылке у него еще остались волосы. Нерис намотала их на кулак, притянула к себе и отрезала вместе с кожей. Фаррас поднял меч, но его было легко придавить подошвой к земле. Укоротив сраные ястребиные перья, Нерис приставила кинжал к острому кадыку.

– Нравится? – прошипела она. – Подарок мужа.

– Без меня ты не найдешь… – начал Фаррас и захлебнулся кровью, когда лезвие на всю ширину вошло ему в горло, а Нерис сказала:

– Найду.

Окружавшие их птицы взмыли в небо, словно испугавшись звука падающего тела.

Потом Нерис долгое время казалось, что сердце у нее бьется именно с таким звуком. Она как из колодца слышала голос матери, посылающей людей вдогонку за гинават. Перед глазами промелькнуло усыпанное золотом лицо, и здесь же бегал Тулуз, под руководством травницы помогая раненым. Расма с перевязанной ногой сидела на большом ухе змееголового коня и бинтовала запястье Харшаду. Ясинта, поцеловав в лоб Гесту, навсегда закрывшую теперь оба глаза, выпрямилась, взглянула на мертвого Давоса и потом на Нерис.

– Почему ваасы напали на гинават? – охрипшим голосом спросила тетка. – И ацеры с хевсетами. Как ты это устроила?

Нерис кивнула своим иш’тарзам, чтобы они позаботились о телах.

– Мы с Модвином вышли на нужных людей, – ответилаона, – но могло не сработать.

Скорее всего, Ясинта распознала ложь, но промолчала и только задумчиво посмотрела в сторону. Нерис повернулась туда же и сперва ослепла от солнца, а когда проморгалась, увидела мужа, который вместе с другими берстонцами вытаскивал лопоухого юнца из-под трупа старого оленя. Юнец оказался мертвым. Модвин потер лоб, поднял голову, и Нерис обхватила его за шею.

Они чуть не упали, обнявшись. Модвин вовремя сделал маленький шаг назад. Несло от него, как от целой конюшни, да и от Нерис, конечно, тоже, но им было все равно.

– Скажи что-нибудь, – попросила она. – Я хочу слышать твой голос.

Модвин слегка отстранился и посмотрел ей в лицо.

– Стмелик напал на след, – сказал он. – Нашел человека, который назвался Коотисом и обещал отвести нас к Басти.

– Что? – выдохнула Нерис.

– Ты цела? Можешь ехать? – Модвин оглянулся на своего вороного и еще трех оседланных лошадей, чьи всадники бродили среди трупов неподалеку. – Я собрал, кого успел, но…

Нерис побежала навстречу мчащемуся на зов Имбирю.

Она перешла с галопа на рысь только затем, чтобы расслышать Стмелика.

– Усатый, черноволосый, – сказал разведчик, когда Нерис спросила о Коотисе. – В общем, по описанию вроде он. Ранен слегка. Сцепился со смуглыми, которых главный отправил с поля перед отступлением. Мы тоже за ними шли. Так и встретились. Вон там, за тем прудом.

Отец нервно жевал кончик густых черных усов, когда Нерис, звонко чвакнув подошвами, спрыгнула на землю у самого пруда. Тогда Коотис отлип от дерева, рядом с которым его стерегли два угрюмых берстонца и человек Ясинты, и, кажется, собирался раскрыть объятия.

– С кем Басти? – спросила Нерис.

Отец опустил руки, хотя левую и так едва мог поднять – она была вся в крови.

– С Варежкой, – ответил он, сглотнув, и направился по тропинке через рощу. – Ей нравится эта лошадь. Я нарезал яблок, занятие на полдня. Послушай, Нерис, – вполголоса сказал Коотис, замедлив шаг. – Девочки… Твои сестры. Я их убил. Мне пришлось, чтобы остаться с Басти. Хорошо, что она не видела, иначе я бы…

Нерис развернулась, изо всех сил врезала ему по лицу и тут же, чтоб не рухнул, схватила за воротник.

– Ясинте ни слова, – процедила она. – Никому ни слова, ясно тебе? Фаррас их убил.

Отец кивнул. Нерис толкнула его вперед, на тропинку. Руки еще чесались после боя, ноги еще тряслись, голова была совершенно пустая, а сердце толкалось в животе. Клятая роща казалась бесконечной. Время как будто путалось в здешних ветвях.

Оно остановилось, когда Нерис вслед за Коотисом вышла на большую цветочную поляну.

Здесь было как в Хасбаае, только вдруг ожившем и стряхнувшем каменную крошку. Гнедая кобыла лежала в невысокой траве и принимала из детских рук яблоки. Басти хихикала каждый раз, когда с губ Варежки капала пенистая слюна, и не замечала ничего вокруг, пока не захрапел узнавший подругу Имбирь.

Сердце переварилось в желудке, как плотный ужин. У Нерис подкосились ноги, но она упала на колени только посреди поляны, когда дочка крикнула:

– Ой!

И засеменила навстречу.

Басти, самая теплая, самая родная на свете, уронила яблочную дольку ей за шиворот, пытаясь обнять покрепче. Конечно, она узнала ее. Как могло быть иначе. Только так и должно быть – сидеть здесь, прижимать дочку к себе и все плохое заталкивать в далекое прошлое.

– Не плачь, мама, – сказала Басти.

– Не буду.

Нерис расцеловала ее и потом стирала с веснушек собственные слезы.

Варежка поднялась на ноги, когда Модвин, переговариваясь с Коотисом, под уздцы подвел к ней Имбиря. Басти, раскрыв рот, проследила за ними взглядом, а потом ткнула пальцем и спросила:

– А кто это?

– Это Модвин, – объяснила Нерис. – Он мой муж.

Басти задумчиво сдвинула брови.

– Это хорошо?

– Очень хорошо.

Дочка осталась довольна ответом и предложила разделить пополам последнюю дольку. Нерис, дожевав, еще раз поцеловала маленький лоб и взяла Басти на руки. Коотис сел верхом на Варежку, Модвин погладил Имбиря по шее и посмотрел на Нерис. Она прижала дочь к груди, положив голову ей на плечо, и произнесла одними губами:

– Я люблю тебя.

Модвин улыбнулся, подвел коня поближе, а когда Нерис усадила маленькую царевну на луку, сказал:

– Здравствуй, Басти.

– Здравствуй, – вежливо ответила она и вдруг, встрепенувшись, воскликнула: – Бабушка!

Мать прискакала на лошади Ясинты, у седла которой болтался привьюченный ящик. Нерис вздохнула, подумав, что теперь, пожалуй, можно будет с полным правом его открыть: настало время царице хаггедской надеть наконец свою корону.

Глава 10. Дом

Единственным морем, которое видел в своей жизни мастер Алеш из Тарды, было море крови, разлившееся под операционным столом.

Банщица Улька пыталась все это вытирать, но из разодранной голени очередного раненого хлестало так, что у красного с головы до пят Фабека, мечущегося туда-сюда по палатке, в определенный момент захлюпало в ботинках. Подмастерье протянул бинт. Алеш остановил его жестом, нависнув над столом, потом кивнул рослой банщице Марте, и та вместе с еще одной крепкой подругой вынесла тело вон. Бинт послушно вернулся на место – ждать того, кому сможет помочь.

«Что ж, снова здравствуйте».

Лекари Ильзы Корсах уложили на стол безусого юнца с вытекшим глазом.

Насколько мог судить Алеш, дела на поле боя шли так себе. Строго говоря, дела пошли так себе задолго до того, как войска владыки вступили в этот бой. Например, до Нагоски они не доехали. Люди Фреток оставили южный берег, когда на него высадилась настоящая тьма чужеземцев, и отошли под защиту стен ближайшей крепости – ждать подмоги. Отто принялся тереть оба виска, услышав эти новости, и Алеш молча полез в сумку за настойкой – он тоже там присутствовал, докладывая об успехах в борьбе со злоупотреблениями.

«Злоупотребление – это вообще, кажется, синоним войны».

Пару старостоличных мастеров лишили званий за торговлю порошком от чумы, который в силу определенных дурманящих свойств использовался покупателями отнюдь не по назначению. Покупателей этих приходилось порой заталкивать в сарай в первой попавшейся на пути деревне, подпирать дверь бочкой и двигаться дальше. Ремеш предлагал всех сразу вешать, но такие меры отложили на крайний случай.

«С самого утра у меня теперь один сплошной крайний случай. Фабек, еще бинт».

Алеш раскрыл ладонь, все пальцы вместе – это и означало бинт. А если, например, мизинец и безымянный подняты – нитка с иголкой. У них с подмастерьем за полдня стихийно сложилась система немых обозначений, когда стало ясно, что под грохот пушек, вопли раненых и гавканье уставших коллег проще объясняться жестами, чем словами.

Перебинтованный в трех местах безусый юнец учтиво помог банщицам переложить себя на носилки, двигаясь, как гусеница.

Его тут же вытащили из-под навеса – это был скорее навес, чем палатка, потому что две противоположных стенки целиком свернули и закололи наверху, – Улька протерла стол, выжала темно-коричневого цвета тряпку и отпрыгнула в сторону с пути других носилок. Изголовье держал Ремеш, изножье – мастер Самек, известный также как академик Слива, а распластался на отрезе ткани стонущий Марбод Раске. Он лежал лицом вниз с двумя торчащими из-под колена стрелами, поэтому Алеш узнал его только по маленькому росту и аккуратности, с которой двигался лекарь лучезарной госпожи.

«Зря не поехала с нами. Развлекала бы раненых. Умереть, лицезрея самую красивую женщину в мире – разве не мечта?»

– Это где его так?

– На излете конной атаки, – вздохнул Ремеш, утирая лоб рукавом. – Думаю, пушки еще немного помолчат.

– Ясно. Спасибо, – ответил Алеш и кивком проводил «полевых» помощников. – Господин Раске, на вас есть еще раны?

– Кажется, нет, – прокряхтел тот, упираясь в стол щекой. – Если выживу, буду должен вам сто обедов.

– В самом деле? На сколько блюд?

Пока Марбод бормотал – а значит, точно оставался в сознании, – Фабек выполнял безмолвные команды, мастер Гануш за соседним столом зашивал кому-то бок, банщица окунала свежую тряпку в воду. Все шло, можно сказать, своим хаотичным чередом.

Когда господина Раске унесли прочь со скромной кровопотерей и огромным долгом, пушки снова принялись грохотать. Даже девушки давно перестали вздрагивать и отвлекаться, но каждый выстрел разрывал мысли Алеша отзвуком имени брата. Последние вести из Хаггеды были о том, что люди царицы подошли к берегу, где разместился вражеский лагерь, и что по дороге туда, переправляя рекой пушки, одну случайно утопили.

«Только бы Еник следом не нырял».

Узнать об этом можно будет, когда и если все благополучно кончится. Кончится-то обязательно, потому что все однажды кончается, а вот благополучно ли – большой вопрос.

Чаша весов склонилась в сторону отрицательного ответа, когда Ремеш с одним из владычьих ловчих снова внес под навес носилки. Лежащего на них человека Алеш узнал бы даже с мешком на голове.

– Р-р-ря-я-я! – заорал Лефгер, ударив в стол пяткой левой ноги – правое бедро было как отбитое мясо, приправленное обломками деревянных шипов.

«Господин Раске, вычеркните из меню один пункт».

– А где мастер Самек? – спросил Алеш, вовремя вспомнив, что «Слива» уже в прошлом, да и то лишь у него в голове.

Дубский-младший опустил плечи.

– Не уберег. Простите. Мы думали, этот чернявый мертвый, а он оказался живой.

«Была б моя воля…»

– Госпожа Ортрун? Гетман?

– В деле! – рявкнул раненый хорунжий, когда Алеш срезал пропитанную кровью ткань. – Фр-ретка! Славная битва!..

– Так. Фабек, сунь ему жгут в зубы.

– В жопу ваш сраный жгут!

– Да чтоб тебя… Ну, значит, пой.

Лефгер резко и глубоко вдохнул от боли в промываемой ране, а потом раскрыл рот и завел старинную песню виноделов про Солнышко и положенную ему дань.

«И тут долги. Что ж такое».

Мотив, впрочем, был довольно бодрый, так что окровавленные щепки, улетающие на медный поднос, закончились еще до последнего куплета. Алеш распрямился, показав подмастерью: «Воды», – потом опустил глаза и заметил, что узелок на шее теперь весь густо-красный. Пробка от арниковой настойки напиталась кровью.

– Мастер, – позвал Фабек и дождался, пока схлынет эхо выстрела, – может, давайте я?

Алеш потер запястьем переносицу.

– Нет уж, начал – закончу. Следующий – твой, если не надо будет ничего рубить.

Следующим человек Кавенги-старшего притащил прямо по земле особо отважного юношу, и там была ампутация выше колена.

«Ладно, идем дальше».

Мастер Гануш, обернувшись, чтобы посоветоваться, задел ногой забытое банщицей ведро, и под его столом разлилось мутное озерцо. Улька бросилась туда с тряпкой и возилась, пока Алеш помогал вправлять сустав батраку из Залесья, но ведро ей не отдали. Сперва мастер Дерко, шмыгая носом, перевернул его вверх дном и уселся сверху, чтобы с удобством охотиться на обломок древка в плече раненого, а когда встал, то по просьбе Фабека толкнул импровизированный табурет в сторону их стола.

– Пушки давно молчат, – заметил подмастерье, – слышите?

– Хм.

«И правда, не слышу».

На ведре сгорбился картавый из хоругви Лефгера, которому Алеш с Фабеком в четыре руки накладывали шину.

– Госпожа Огхтгхун получит почетное пгхозвище, вот увидите…

«Стрелу в глаз не получила бы, и на том спасибо».

Когда картавый наконец, отмахиваясь от насекомых, поковылял из палатки, Алеш сел на его место и прислонился затылком к ножке стола. Эти столы сколотили наскоро сразу после того, как войска Фреток и Тильбе соединились, потому что в воздухе запахло порохом. Хотя в этих краях еще пахло лимонами и кислым молоком, а у моря, как говорил Бальд из Нагоски, даже сладкий хлеб иногда кажется соленым. Давным-давно Арника рассуждала о том, как славно, наверное, жить у моря, и Алеш думал, случись что, увезти семью подальше на юг.

«Случилось все самое страшное, и вот я далеко на юге, а вы навсегда под колдовской ольхой».

– Мастер, – шепнул Фабек, осторожно тронув его за плечо.

Алеш открыл глаза, встряхнул головой и поднялся на ноги. Он сейчас не имел права уставать, а Отто – проигрывать, потому что им нужно было вернуться в Кирту вовремя и устроить памятную трапезу.

Фабек, нахмурившись, смотрел в сторону отсутствующей стенки. Под навес занесли человека, смутно знакомого, кажется, по Гоздавскому замку, а у выхода из палатки, упираясь ладонями в колени, стоял Тавин. Его нарядная броня была вся забрызгана грязью, сам он с большим трудом пытался отдышаться, и Алеш вместо стонов раненого или жужжания мух слышал только эти вдохи-выдохи.

«Не проси меня освобождать стол для владыки. Не смей».

Алеш жестом велел подмастерью заняться сломанной костью, потому что на первый взгляд там не было ничего сложного и потому что собственный взгляд он не мог отвести от гвардейца. Тавин фыркнул, как конь, поднял голову и просипел:

– Мы победили. – Он кашлянул. – В горле как кошки нагадили. У вас тут есть попить?

Алеш медленно кивнул, подозвал банщицу и встал у стола, наблюдая за работой Фабека. Они то побеждали, то терпели поражения до глубокой ночи, а потом, с фонарями обходя раненых, не заметили, как солнце снова взошло. Оттуда, где алела заря, примчался одинокий всадник с новостями из Хаггеды, и тогда Алеш понял наконец слова гвардейца.

Будь жив рифмоплет Ясменник, он наверняка написал бы об этих событиях вдохновенно-мрачные стихи. Алешу хватило одного взгляда на поле прошедшей битвы, чтобы захотеть оказаться как можно дальше отсюда и не возвращаться – желательно, никогда. Он как раз собирался развернуться и уйти к лошадям, когда к нему вдруг бесшумно подкралась Ортрун Фретка.

– Бальд Нагоска погиб, – сказала она, обняв себя за плечи. – По-геройски, на родной земле. Не каждому так везет.

Алеш коротко на нее посмотрел.

– Вам повезло больше.

– У меня лучше доспехи, – с грустной улыбкой ответила Ортрун. – И навыки тоже – благодаря Марко. Я хочу навестить его курган после сейма. Вы подскажете, как я могу его узнать?

«Не тот, что прямо под деревом. Не те, в которых мои родные. Другие может исключить архив».

– Я разберусь, когда буду там, и сообщу.

– Спасибо.

Владыка, разминающий плечо время от времени, но в остальном целый и невредимый, уже на ходу спросил, о чем они говорили, и Алеш ему передал. Отто кивнул и погрузился в задумчивость. Его небольшой отряд уезжал вперед, скорее прочь от Бездонного моря, пока основная колонна направлялась в Бронт.

Киртовский управляющий Борек украдкой утирал слезы, когда замковые ворота распахнулись перед хозяином.

Как Отто и обещал, кругом была тишина – даже во дворе, будто Копта выдрессировал псов, чтоб они лаяли с закрытой пастью. Ремеш и Венцель остались на памятную, но каждый забился в свой угол. Наибольшим количеством слов за это время Алеш неожиданно обменялся с мастером Дитмаром, который ждал приезда Еника и шлифовал сгибающуюся в локте деревянную руку. Кисть с выпиленными на пальцах ногтями была заточена под небольшой предмет и с помощью поворота ключа фиксировала захват.

– Как наловчится, сможет поднимать тосты правой рукой, – с гордостью обрисовывал бронтский чудак радостные перспективы гетмана Гоздавы.

«И почему мне не все равно? Потому что я принял решение отнять ему руку?»

Потом Алешу всю ночь снились ампутации.

Он встал с кушетки взмокший, дошел до спальни и взял чистую рубашку – в кабинете запасных не нашлось. Переодевшись, Алеш закрыл дверцу шкафа и посмотрел вниз, на отделение, чья ручка уже покрылась слоем пыли. Надо было хоть сдуть ее. Может, даже замок открыть. Мастер Матей иногда на этом прямо настаивал.

Алеш сел на пол и достал из нижнего отделения увесистый ящик. На нем тоже висел замок, и пришлось еще повспоминать, куда подевался ключ. Наконец Алеш поднял крышку и тяжело вздохнул. В ящике хранилось почти все его жалование за службу владыке. Без малого десять лет.

Платили тут хорошо. Мастер Матей, соглашаясь покинуть Тарду, запросил для себя даже чуть больше, чем «хорошо». Алеш всю дорогу ворчал, что им дадут от ворот поворот – письмо в старую столицу опережало их лишь слегка, – но потом увидел госпожу Тильбе и перестал беспокоиться о такой ерунде.

Старик за всех беспокоился. Например, он убедил мастера Дитмара не подпускать Еника к деньгам, пока ему не исполнится хотя бы четырнадцать. Брат смиренно ждал, иногда одалживая у Алеша, и со временем обнаружил себя скромненько богатым. Еник упоминал потом, что последнее наставление, которое он получил от мастера Матея, было с этим связано, но не вдавался в подробности.

Алеш и не расспрашивал. Его взаимодействие с деньгами вообще ограничивалось узким набором действий: получить, положить в ящик и забыть. Он всегда очень мало тратил и привозил из Бронта в Кирту купленные на серебро драгоценности только потому, что мастер Матей велел так делать.

Теперь в ящике скопилась, наверное, целая безбедная городская жизнь в камнях и золоте. Алеш опустил крышку, запер ящик и вернул на место. Старик похлопал бы его по плечу и сказал что-нибудь вроде: «Пошли работать, богатей».

«Так и поступим».

За то время, что шла битва у лимонной рощи, как ее прозвали склонные к поэзии господа, Алеш успел наделать профессиональных выводов на толстую тетрадь. Он сидел за столом целыми днями, а по ночам жег свечи, лишь бы не отрываться от работы и не позволять себе думать о приближении памятной – это становилось больнее и больнее. Алеш писал о чужой боли, рассматривал ее, как вскрытое тело, с той точки зрения, что на поле боя, как и в тылу сражающегося войска, все чувства острее, включая ощущение времени. Поэтому он рассказывал и об ошибках: где и насколько работа в полевой лечебнице была устроена не совсем правильно, что можно улучшить, как это должно помочь справиться с потоком раненых, каждый из которых попадает на операционный стол прямиком из пекла.

Подытоживая раздел, касающийся расходных материалов, Алеш потер переносицу и вздохнул. Его вздох вдруг раздвоился, словно в комнате был кто-то еще.

На кушетке, отвернувшись к стене, спала Арника. Сорочка и тонкое покрывало немного сползли с ее плеча – в кабинете было тепло, но стало еще теплее. Алеш все-таки смог заставить себя опустить взгляд и дописать предложение, а когда поднес руку к чернильнице, услышал нежное шуршание простыни. Арника повернулась к нему лицом и отбросила волосы на подушку.

– Интересно, если бы я умела читать до того, как ослепла, то смогла бы выучиться определять по скрипу пера, что именно ты пишешь?

Пронзенные острием чернила издали тихое бульканье.

– Меня немного пугает, что эта мысль пришла тебе в голову, – признался Алеш. – Определенно смогла бы.

Арника улыбнулась, легла на живот и приподнялась на локтях.

– Так что ты такое пишешь?

– Уже не важно. Иди ко мне.

Она по-кошачьи потянулась, встала и босиком дошла до стола. Алеш притянул ее за талию, усадив к себе на колени, и коснулся губами тонкого кружева под грудью.

– Я тут недавно задумалась, – вполголоса заговорила Арника, скручивая одну из завязок его рубашки. – Если бы я вдруг сейчас вернулась в прошлое, заранее зная, что брага в том кубке отравлена, то все равно выпила бы до дна. Ну, чтобы надавить на жалость Итке Ройде, чтобы Отто вызвал ко двору мастера Матея, чтобы у нас с тобой родились близнецы.

Алеш втянул носом запах ее янтарных волос и поднял голову. Как же повезло мальчикам быть похожими на мать.

– Прости меня, – сказал он, заглядывая в ее слепые глаза, которые должен был снова научить видеть. – Я тебя подвел.

Арника ласково провела пальцами по его щекам.

– При большом желании тебя много в чем можно упрекнуть, но только не в том, что ты мало стараешься.

Алеш безотчетно поцеловал ее ладонь.

– «Много в чем» – это в чем именно?

– При большом желании, – с улыбкой повторила Арника. – У меня нет такого желания.

– Хм, – произнес он, подтягивая вверх подол ее сорочки. – А какое есть?

Вместо ответа с губ Арники сорвался стон. Чернильница в конце концов перевернулась и залила целую стопку чистых листов, но на это было глубоко и искренне плевать.

– Мне пора, – отдышавшись, прошептала Арника и кивнула в сторону двери. – Мальчики.

Алеш обнял ее еще крепче, прижался ухом к животу и попросил:

– Останься.

Арника погладила его по спине и положила руки на плечи, чтобы он на нее посмотрел.

– Пойми правильно, Алеш, – мягко ответила она. – Ты – все для меня. А они – еще больше.

Ее шаги были бесшумными, будто Арника так и ушла из кабинета босая. На пороге она никогда не оборачивалась, если Алеш ее не окликал. Он очень хотел это сделать, но в горле застрял ком. Дверь закрылась, и в нее тут же постучали.

Четыре коротких удара. Еник.

Алеш проснулся и так резко вскочил из-за стола, что опрокинул чернильницу.

– Ну, я вернулся, – выдохнул брат в плечо. – Задушишь, Алеш…

В большом зале Кирты им обоим было нечем дышать.

На памятную трапезу собралось не так уж много людей, но снаружи царил поистине летний зной, а посреди помещения разместили жаровню, где традиционно сжигают одежду умерших. На скамейке в углу сидела пожилая батрачка, баюкающая на коленях три темных свертка. Главный палач Гинек Дубский вполголоса беседовал с племянником. Прислонившийся к стене Венцель изо всех сил пытался сделать отсутствующий вид.

«Никого из нас сейчас не должно здесь быть. На столах всегда должны стоять детские угощения. Мы должны были собраться по любому другому поводу».

Когда дверь зала тихонько закрылась за управляющим, бережно несущим в руках наполненный деревянный кубок, разговоры стихли. Все присутствующие собрались вокруг жаровни на почтительном расстоянии, чтобы языки пламени, которые будут пожирать дорогую ткань, случайно кого-нибудь не облизали. Алеш стоял ближе всех, прямо напротив Отто, поднимающего кубок, и чувствовал, как ползет по шее капля пота.

– Я помню тебя, Конрад из Тильбе, – заговорил владыка и сделал глоток вина. – Я помню тебя, Лотар… – Голос Отто сорвался, и мастер Дитмар вдруг вежливо похлопал его по спине. Владыка выпил еще и продолжил: – Я помню тебя, Итка из Кирты…

«И Гашек. Вы подарили мне семью. Спасибо».

– Неприкосновенна земля курганов ваших, – сказал Отто, глотнув из кубка, и выплюнул вино в жаровню. – Да примет она дух ваш, как приняла тела ваши, ибо живые отвергли вас.

«Вранье. Пусть даже это значит, что я уже не живой».

Господин Тильбе вылил под ноги все, что оставалось в кубке, и бросил его к нарядному синему платью и двум детским рубашкам. Борек протянул владыке зажженный факел. Алеш сжал в кулаке кожаный узелок. Огонь загорелся, и пока одежда и кубок обращались в прах, кровавое дерево впивалось в ладонь, уже не способное оставить занозу.

На трапезе Еник предложил Алешу выпить просто холодной воды, и Ремеш тоже к ним присоединился. Столы были щедро уставлены вкусной едой, но вся она пахла гарью. Когда принесли свежие фрукты, которыми по традиции следовало заедать печаль, и еще пару кувшинов вина, на этот раз – сильванера, Лисенок тут же налил себе целый кубок и плюхнулся рядом с Алешем.

Они помолчали, потом звякнули ободками, выпили и помолчали еще. Венцель глухо кашлянул и спросил полушепотом:

– Ты очень ее любил, да?

Алеш повел плечами, ощутив резкую боль в ребрах, устремил взгляд в потолок и глотнул воды.

«“Очень” – слишком простое слово. Один раз в жизни, и то не в каждой, бывает такая любовь».

Он отставил кубок и кивнул.

– Я тебе соболезную, – сказал Лисенок.

– Спасибо.

– Ты знаешь, я мало чего хорошего могу сделать пьяный, но трезвый – всегда к твоим услугам.

– Взаимно, друг, – ответил Алеш. – На всякий случай трезвей почаще.

Венцель горько усмехнулся и выпил сильванера.

– Явно не сегодня.

«Я был точно таким же, пока ее не встретил».

Оставалось надеяться, что Лисенку однажды по-своему повезет.

Только Алеш с трудом дышал в этом просторном зале и не мог найти в себе сил на что-то надеяться. В каждой тени ему мерещился янтарный блеск – вот сейчас скатерть задрожит, и окажется, что это на самом деле подол нового платья Арники. Она всегда присутствовала в большом зале, когда Алеша в числе прочих приглашали на какое-нибудь застолье. Он еще не бывал здесь без нее.

– Мне тоже кусок в горло не лезет, – сказал Отто, и Алеш только теперь заметил, что он рядом. – Иди на конюшню. Я соберу пепел и догоню.

Эту часть обряда принято проводить на следующий день после трапезы, но им обоим было уже все равно, как там принято.

Путь до погоста у Старой Ольхи занял совсем мало времени, потому что мчались галопом, и лошадь даже не пыталась при этом выбросить Алеша из седла. Парчовый мешок на поясе господина Тильбе по дороге болтался из стороны в сторону – больше всего на свете хотелось забрать у него этот мешок. Отто отдал его сам, как только они спешились, и отошел стреножить лошадей. Молодая ольха, зеленая, как невеста, шепнула приветствие налетевшему ветерку.

«Теперь мы снова все вместе».

Алеш развязал мешок. Пепел скользил между пальцев и будто оставлял на коже след седины. Все разлетелось над древней землей и медленно растворилось между ней и палящим солнцем – только последнюю горсть Алеш зажал в руке. Он встал на колено перед тремя курганами и коснулся могилы Арники, раскрыв ладонь, которую пощекотали короткие стебли молодой травы.

«Земля, трава и пепел – вот и все, что осталось».

Только их Алеш мог чувствовать. Тоска, гнев и даже боль теперь шуршали в верхушке колдовского дерева. Ясно было, что они вернутся, стоит лишь встать на ноги, но до тех пор внутри обосновалась спокойная тишина. Конрад и Лотар молчали. Алеш так же молча, как и при их жизни, продолжал любить своих сыновей. Арника молчала. О любви они с Алешем успели сказать друг другу все, что хотели.

Он сложил мешок вчетверо, убрал в карман куртки, поднялся и отряхнул колено. Жара постепенно спадала, но солнце все еще слепило глаза. Отто, все это время стоявший в отдалении, кивнул в сторону лошадей и сказал:

– Теперь давай проедемся.

«Да пошел ты».

– Я бы…

– Проедемся, – велел владыка.

Алеш послал ему в спину взгляд, как затупленную стрелу, и поплелся следом, будучи не в состоянии спорить.

Размеренным шагом они миновали весь погост и старое пепелище, где раньше стояла господская усадьба, оставили позади осиновую рощу, пересекли тропинку, соединяющую хлебные поля, и увидели далеко справа крыши деревенских домов. Тогда Отто вдруг натянул поводья и дождался, пока кобыла Алеша встанет рядом. Потом владыка прикрыл ладонью глаза, вытянул вперед другую руку и спросил:

– Видишь вон те большие камни?

– Вон те? – прищурившись, уточнил Алеш.

– Да.

– Вижу. Что с ними не так?

– Все так. Просто запомни их. Это граница твоей земли.

Алеш моргнул. Камни остались на месте.

– Какой земли?

– У нее есть имя. Ты можешь взять другое, конечно, если захочешь. Думаю, с этим сам разберешься.

Оглянувшись вслед за владыкой через плечо, Алеш посмотрел на кажущееся крохотным колдовское дерево, под которым лежали курганы. Зеленая крона качнулась на ветру и протянула к ним ветви.

– То есть, Ольха…

– Твоя, – кивнув, сказал Отто, – по праву господина. У тебя есть женатый наследник, поэтому я уверен, что вы здесь встанете крепко.

Алеш знал Отто много лет и только поэтому был уверен, что тот не стал бы шутить над ним в такой день. Это окончательно лишало его слова смысла, а большие камни все еще стояли на месте.

– Я не знаю, что сказать, – признался Алеш.

Владыка едва заметно улыбнулся и развернул коня.

– Промолчи для разнообразия.

Он ускакал в замок, оставив Алеша наедине с внутренним опустошением и заваливающимся на бок солнцем. Обратный путь по давно знакомым местам, живущим собственной жизнью в закатных лучах, казался бесконечным. Стук копыт по теплой земле заглушал мысли, пока Алеш не оказался снова среди курганов и не вспомнил о просьбе Ортрун Фретки.

Он спешился, погладил своих, сел под боком у Конрада и осмотрелся, вычисляя, которая из могил может принадлежать Марко Ройде. Это оказалось не так уж сложно, если знать, что в корнях ольхи похоронена настоящая госпожа Итка, а ее мать, как сказано в архивных записях, лежит в ближайшем кургане с северной стороны от дерева. Густо заросший травой холм, расположившийся совсем рядом с ними и никак не упомянутый в бумагах, будто намеренно старался казаться ниже, чтобы его никто не замечал.

«Что ж, вот и ты, могучий Крушитель Черепов».

Алеш не стал ни с кем прощаться – просто взобрался в седло и пустил кобылу рысцой. Летнее солнце совсем успокоилось. Стук копыт по остывающей земле…

«Моей земле».

Алеш успел вернуться в Кирту до полной темноты и сразу разыскал брата, чтобы проговорить эту мысль вслух и таким образом осознать заново.

– Так-так, погоди, – затараторил Еник, – еще разок. То есть, ты будешь господином?

– Вроде того.

– Значит, и я буду господином?

– Да, это так работает.

– И Бланка будет госпожой?

– Очень хорошей, я думаю.

– Ни хрена ж себе, – протянул брат и почесал проклевывающуюся щетину. – А какая у нас будет… ну… фамилия?

Алеш пожал плечами.

– Из Ольшанских возражать уже некому, так что предлагаю не изобретать колесо.

Еник согласно покивал и повторил:

– Ни хрена ж себе…

«Госпожа Ортрун верно подметила: надо держать тебя подальше от двора и заодно от вояк с их жаргоном».

Они договорились, что Еник вместо столицы отправится в Тарду, чтобы Алеш мог разобраться с правами на землю, пережить сейм и все такое прочее, пока брат побудет с женой в тишине и покое. Затягивать с отъездом не стали.

– Доберешься – сразу напиши мне, как там… дела. Письмо передать можно через Тавина или кого-то из ловчих. Я имею в виду, если оно будет с крыльями.

– Хорошо, – с готовностью ответил Еник, и Алеш только теперь услышал, что тот стал еще сильнее пришепетывать.

«Побочное действие Хаггеды?»

Потеряв из виду брата и сопровождающих его всадников, Алеш позвал за собой подмастерья, который тоже выходил помахать рукой. Фабек, со вчерашнего вечера грустный и молчаливый, тяжело вздохнул и потащился следом. Обстановка кабинета сама по себе к откровенности, видимо, располагала все-таки недостаточно, поэтому Алеш спросил прямо:

– Что стряслось?

Подмастерье задрал голову, открыл рот, но только снова вздохнул и потупил взгляд. Алеш сел на кушетку и похлопал по месту рядом с собой.

– Теперь давай заново: что стряслось?

Фабек стукнул пятками в пол и заговорил очень тихо:

– Просто вы скоро перестанете служить при дворе, будете заниматься всякими господскими делами, и я пытаюсь придумать, куда мне деться.

Алеш посмотрел ему в лицо.

– Тебе нравится при дворе?

Мальчик приподнял и сдвинул брови.

– Честно?

«Наш человек».

– Так я и думал, – сказал Алеш, кивнув. – Послушай, Фабек. «Лекарь не герольд» – это мы говорим про пациентов, но к самим лекарям относится в той же степени. Пока люди болеют, получают травмы, да просто рождаются и умирают – у нас с тобой есть работа. Так что никуда ты от меня не денешься. Тебе еще учиться и учиться.

Подмастерье заулыбался, взгляд его забегал туда-сюда, как будто выискивал, кого бы прямо сейчас полечить.

– У меня вчера наконец-то получился тот шов!

– Отлично, – похвалил Алеш, – показывай.

Шов на самом деле вышел образцовый. Фабек умел справляться с трудностями. Он, как и Еник, со временем мог бы освоить любую профессию, какую захочет, и Алеш испытывал молчаливую гордость от того, что обучал его своему ремеслу.

«Что уж там, хорошее дело, как сказал мельник Прокоп».

Когда пришло время ехать на сейм, киртовский псарь, сетуя на забывчивость, у самых ворот подходил сказать спасибо – можжевельник в изголовье наладил его сон. Позади Копты колыхались три сосны – сыновья, как будто следящие, чтобы тот не уснул прямо на ходу. Псы и щенки провожали господина Тильбе заливистым лаем и тявканьем. Отто несколько раз оборачивался, прежде чем посильнее ударить гнедого пятками.

Он поехал рядом с телегой, где сидел Алеш, как раз в тот момент, когда Лисенок, утомленный проигрышами в карты, задрых прямо на тюке. Фабек никак не мог расстаться со своим мерином и практически возглавлял колонну, так что обратиться можно было только к одному собеседнику.

– Я не мог не заметить кое-чьего отсутствия, – сказал Алеш будто бы невзначай. – У солнца отвалился луч?

Отто невесело усмехнулся.

– Госпожа Лукия скорбит в родовом имении. Предположительно, в одной из двух серых башен.

– Но ты ведь понимаешь, что она не успокоится?

«Пока Ортрун не аукнется опять взрыв той пушки».

– Понимаю. Все, что можно было в связи с этим предпринять, я предпринял. Но очень скоро Фреткам придется справляться без меня.

Алеш посмотрел вниз, на знакомую дорогу, которую проезжал в составе свиты владыки Тильбе в последний раз.

–К чему так спешить с передачей власти? Почему не подождать до зимы?

– Не могу. Надо отплывать, пока лед не встал.

Алеш нахмурился и поднял взгляд.

– Куда отплывать?

– В том-то и прелесть, что я не знаю, – с улыбкой ответил Отто, склонился к луке седла и заговорил тише. – Представь себе западную часть берстонской карты. Ты когда-нибудь задавался вопросом, что там, за широкой горной грядой? Может, всего лишь море. Может, еще земли гинават. А может, что-то совершенно новое, о чем мы не имеем даже представления. – Господин Тильбе расправил плечи и кивнул кому-то впереди. – Меня удовлетворит любой ответ. Я уже не боюсь разочароваться.

Он подстегнул коня. Алеш посмотрел в хвост колонны: на слуг, гвардейцев. Кого из них Отто возьмет с собой? После массовых болезней и войн всегда остается много людей, которые потеряли все, что заставляет бояться.

«Я чуть не присоединился к ним. Едва-едва».

Может быть, Еник уже пишет письмо из Тарды, а Бланка с девочками кормят почтовых голубей. Научится ли однажды Фабек колдовским фокусам? Надо спросить кого-нибудь, как это у них происходит.

Узелок с пробкой пощекотал грудь под рубашкой, и Алеш выправил его поверх воротника.

В широком коридоре бронтской крепости царица Нерис, сопровождаемая целым отрядом женщин и ведущая за руку маленькую девочку, мельком обратила на него внимание и одобрительно кивнула. Камни в стенах будто даже слегка дрожали от шума огромного количества голосов и шагов. Столица вместила всех, кто прибыл на сейм, но это потребовало от нее определенных усилий. В поисках места потише и прохода посвободнее Алеш свернул за малоприметный угол и столкнулся нос к носу с посланницей Ясинтой.

Та выглядела как раньше, даже шрам на щеке будто стал чуть бледнее, но в голосе хаггедки, когда она поздоровалась, помимо привычного присвиста появилось что-то еще – надлом и тихая хрипотца.

«Откуда я их знаю?»

– Что с вами? – спросил Алеш, не найдя, за что зацепиться профессиональным взглядом.

Госпожа посланница посмотрела ему в глаза.

– Я рассчитывала на славную смерть, – прошелестела она. – Но я выжила. А мои дочери – нет.

Теперь Алеш узнал ее голос, сорванный и дрожащий.

«Такое не лечится ни человеком, ни временем».

– Я очень вам сочувствую.

– Знаю, мастер Алеш, – с мертвой улыбкой ответила Ясинта. – Я знаю.

Уходя, она осторожно коснулась его плеча, и на одно короткое, как вспышка, мгновение жутко захотелось выпить.

Это желание растворилось в лимонной воде, которую раздобыл Фабек и которую Алеш потягивал, читая письмо от брата. В Тарде все было спокойно. Внизу листа расположились четыре имени, написанные похожими почерками. Алеш рассматривал завитки на заглавных буквах, когда в кабинет ураганом ворвалась Уклейка.

– Есть у тебя герань? – привычно опуская начало разговора, спросила знахарка.

Фабек без команды полез за шторы. Из-за широкой спины Уклейки выглянул лохматый парнишка, примерно его ровесник.

– Как Хаггеда? – поинтересовался Алеш, отложив письмо.

Знахарка отмахнулась.

– Ой, хватит с меня одного визита на родину предков. Тут у нас дел по горло. Зато вон помощничка себе отхватила, – сказала она, еще больше его взлохматив. – А то у тебя есть мальчонка, чем я хуже?

Алеш вскинул руки в примирительном жесте.

– Ничем.

– Так ты и не научился льстить, – поцокала Уклейка и приняла из рук Фабека цветочный горшок. – Слыхала, обзавелся землицей.

«Скорее уж она мною обзавелась».

– Последняя милость от владыки Тильбе.

Знахарка отдала горшок подмастерью и погрозила Алешу пальцем.

– Смотри не профукай. Я буду за тобой следить.

Она тут много за кем следила. Все, кто еще лечил раны, полученные в Хаггеде, наблюдались у знахарки, остальных обходили Алеш и Фабек. Подмастерье убежал проверять, как заживает рука у картавого из хоругви Лефгера. Сам хорунжий уже вовсю хромал по крепости, и Алешу пришлось его еще поискать. Распрощавшись с Лефгером до послезавтра на довольно хорошей ноте, следовало заглянуть к Марбоду Раске, но тот сам выковылял из-за угла и радостно уведомил, что все у него, в общем, в порядке.

«Значит, уезжать буду со спокойной совестью».

Алеш продумывал текст ответного письма в Тарду, когда в оживленном коридоре его вдруг окликнул девичий голос.

– О, я вас помню. – Сидящая на скамейке госпожа Ирма Хорева, выпрямив и без того вполне ровную осанку, указала на место рядом с собой. – Вдруг вы мне поможете.

– Чем? – садясь, спросил Алеш.

– Скажите, за кого мне выйти, чтобы точно остаться при дворе?

«Какой замечательный и внезапный вопрос».

Алеш почесал затылок.

– Место при дворе – это все, что вам нужно от брака?

– Я последняя из своего рода, поэтому мне еще желательно родить сына, – деловито сообщила Ирма. – Не предлагайте страшилищ и стариков.

«Что ж, это сильно сужает круг».

– Хм, – задумчиво произнес Алеш, в силу своего занятия более осведомленный как раз о наименее подходящих кандидатах. Он бесцельно разглядывал коридор и лестницу, пока там не забрезжило возможное решение. – Венцель! Поди-ка сюда.

Лисенок подскочил ближе, поклонился, тряхнув рыжей шевелюрой. Госпожа Ирма по просьбе Алеша повторила вопрос. Сунув под мышку стряпницкие бумаги, Венцель уселся по левую руку от девушки и, не затыкаясь, начал изображать кипучую умственную деятельность.

«Вообще-то я думал, ты дашь ей лучший совет, но и так тоже, наверное, можно».

Алеш, впрочем, скучал недолго. Он все последнее время, казалось, был нарасхват.

– Мастер Алеш! – обратился, замедляя широкий шаг, господин Модвин Фретка. – Хотя, наверное, не стоит теперь так вас называть.

– Это гораздо привычнее, спасибо.

– Могу представить, – усмехнулся молодой царь. – Есть к вам одно дело. Вы мне уже присягали, так что вас наименее неловко о таком просить…

«Интригующее начало».

– О чем?

– Присягнуть мне, – выдохнул Модвин, – еще раз. То есть, нам с Нерис. То есть, до сейма. Все отрепетировать.

– Хорошо, – неожиданно для самого себя согласился Алеш. – Когда?

– Вы сейчас не заняты?

Алеш оглянулся через плечо на Венцеля, увлеченно воркующего с Ирмой Хоревой.

– Совершенно.

Модвин явно испытал облегчение.

– Господин Яспер продумал церемонию с учетом всех… изменений, – рассказывал он по пути в большой зал. – Это всем в новинку, а мне особенно, так что хочется быть готовым, насколько возможно.

«Ладно, мне уже проще представить обруч на твоей голове».

– Почему не попросите господина Яспера?

– Мы с ним постоянно общаемся последнюю неделю, будет немного не то, – объяснил Модвин, издалека помахав прислуге у массивных дверей. – А с вами как раз давно не виделись. Как вы?

Алеш развел руками, глухо фыркнув.

– Сами знаете, – ответил он, и господин Фретка, смеясь, кивнул. – А вы?

Едва они зашли в зал, к Модвину подлетела маленькая царевна Басти, что-то прошепелявила и, получив короткий ответ, вытянула вверх руку. Господин Фретка быстро коснулся ее ладошки кончиками пальцев. Девочка развернулась кругом и помчалась к матери. Царица поймала ее на руки, поцеловала в нос, передала хаггедке с убранными в пучок волосами и улыбнулась мужу.

– Сами видите, – тоже улыбаясь, тихо сказал Модвин.

– Вижу, – ответил Алеш и кивнул главному стряпчему в знак приветствия. – Я за вас рад. Ну что, приступим?

Предельно сосредоточенный Яспер Верле дождался, пока все встанут на свои места – то есть, Алеш встанет на колено перед двумя будущими правителями, – поправил ремень на поясе, уставился в исписанный листок и начал читать:

– Я, Алеш Ольшанский, перед благородным сеймом клянусь землей курганов…

«Все еще звучит как очень дурная шутка».

Стряпчий покосился будто с подозрением. Алеш набрал в грудь воздуха и с дальнейшими подсказками произнес:

– Я, Алеш Ольшанский, перед благородным сеймом клянусь землей курганов быть вашим человеком, владыка Модвин и владычица Нерис. Отныне я буду сражаться за вас, не оставлю помощью, не брошу в плену, не подниму руки против ваших владений и семьи, не покину вас на поле боя.

– Встань, Алеш Ольшанский, – ответил Модвин Фретка, но вставать нельзя было, пока не произнесут все нужные слова. – За твою верность жалую тебя землями в Новой Ольхе, господским правом и достоянием. Клянусь защищать тебя с мечом в руках, не брошу тебя в плену.

«Я побывал у тебя в плену, но все равно спасибо».

– Не оставлю твою семью в беде, – сказала госпожа Нерис почти без лишних присвистов, – а в доме моем ты всегда найдешь стол и кров.

«Кстати, я опять забыл поесть».

– В этом клянусь я, Модвин Фретка.

– В этом клянусь я, Нерис, царица хаггедская.

Алеш поднялся. Главный стряпчий пояснил, что на церемонии в этот момент ему вручат два мешочка: один, от царицы – с землей, и нужно будет поцеловать госпоже Нерис руку; другой, от владыки – с зерном, и руки надо будет пожать. Модвин тут же принялся что-то еще уточнять и за разговором увлек господина Верле к окну. Царица оглянулась на дочь, потом посмотрела на Алеша, указала пальцем на место, где он преклонял колено, и сказала:

– Довольно просто.

– Пожалуй, – согласился он. – Говорить всегда проще, чем делать.

Госпожа Нерис усмехнулась.

– Точно. Скоро едешь?

– Да, сразу после сейма, – кивнув, ответил Алеш. – Но если вам вдруг понадобится от меня трава или совет…

Царица улыбнулась и сощурилась.

– Я знаю, где тебя искать.

Она поправила его узелок с пробкой и пошла к дочери, которая уже со всех ног бежала навстречу.

Яспер Верле, окончательно разъяснив господину Фретке остававшиеся неразъясненными детали, пригласил Алеша к себе в кабинет. По дороге туда их чуть не снес разбойницкий вихрь детей Ортрун Фретки, которые за шумом собственных голосов пропустили вежливое приветствие.

«Конрад и Лотар всегда мне отвечали. Всегда».

Алешу казалось, он слышит их младенческий плач, пока главный стряпчий готовил бумаги на землю. Поблагодарив его, хотелось поскорее уйти, но господин Верле попросил:

– Задержитесь немного.

Алеш откинулся на спинку стула.

– Я слушаю.

Яспер прикусил ноготь и потер палец о палец.

– Давайте начистоту. Я считаю, Сикфара выбрала крайне странный способ самоубийства, – сказал господин Верле, и Алеш почувствовал, как весь багровеет. – У нее, например, был доступ к яду, она умела им пользоваться – поверьте мне, я знаю, кто ее научил.

«Вероятно, твоя ненавистная сестра Альда Шилга. Лукия не уникальна в своих подлых пристрастиях».

– И все же Сикфара повесилась, как госпожа Тильбе, – продолжал Яспер, каждым словом вгоняя под кожу щепку, – причем именно тогда, когда вы оказались в Вороньем Когте. Я не слепой и далеко не глупец, мастер Ольшанский. Владыка Отто не держит при себе глупцов.

«Не держал».

– Ладно, – процедил Алеш. – Вешайте меня, жгите, рубите голову. Если вы все знаете, то знаете, что хуже не станет.

– Я не хочу вашей смерти.

– Чего вы тогда хотите?

– Чтобы вы извинились перед моей племянницей.

Алеш глянул на него исподлобья.

– Это невозможно.

– Не перед Сикфарой. Перед Ильзой.

– Я понял. Это невозможно, потому что я ни в чем не виноват. Ее ребенок умер из-за того, что родился со слабыми легкими. Такое бывает. – Алеш забрал бумаги и поднялся с места. – Я готов отвечать за свои ошибки, когда есть за что отвечать.

«И, к твоему сведению, я задушил бы эту дрянь еще раз».

Гнев так застил глаза, что Сикфара Фретка собственной персоной явилась Алешу за первым же углом.

Но пелена подернулась, когда стало заметно, что светлые волосы госпожи заметно короче прежнего, а сама она совсем не похожа на обтянутую парчой жердь. Алеш стоял столбом, пытаясь заставить себя проявить учтивость. Он стал господином, и простого поклона теперь было мало. Ильза Корсах молча протянула руку, обвитую сапфировым браслетом. Алеш молча ее поцеловал.

Они взглянули друг другу в глаза. Зачесался шов старой раны. Госпожа Ильза явно догадывалась, откуда Алеш только что вышел, с кем и о чем там говорил, но в выражении ее лица не было ничего из того, что он ожидал увидеть. Эта женщина растила двоих сыновей, скорбела по третьему и тосковала без любимого мужа.

«У него даже нет кургана».

Алеш приложил усилие, чтобы заговорить первым.

– Мне жаль, что вы через такое прошли. Надо было сразу вам тогда это сказать.

Ильза поджала губы, словно от боли, и еле слышно выдохнула.

– Мне тоже жаль, что я так увлеклась неприязнью к вам, – ответила она. – Я знаю, вы не желали нам с Рубеном зла.

«Клятая чума».

– Он был достойный человек.

– Да. И его таким запомнят благодаря прекрасной балладе. – Ильза печально улыбнулась и подхватила юбки. – Увидимся на сейме.

Они увиделись, но не обменялись и словом. Все проходило в торжественной тишине. Отто снял серебряный обруч и отдал его в руки Модвину Фретке. Господин Тильбе, перестав быть Первым-из-Господ, первым преклонил колено перед новым правителем.

И правительницей. Ее причудливая золотая корона с тремя жадеитовыми деревьями сияла на летнем солнце почти ощутимым светом. Многим благородным берстонским господам трудно было представить над собой владычицу, но на такую владычицу все согласились.

«Чудной он, мой первый и последний сейм».

В будущем такая толпа соберется за тем лишь, чтобы присягнуть следующему представителю единой династии, поэтому в этот раз перед церемонией все еще поделали вид, что принимают решения. Цирил Гоздава, преклонивший колено, как и Алеш, в числе последних, бубнил, помнится, о нуждах рольненской артистической братии.

«Клянчить у детей – это так высокохудожественно».

Добрую половину пира юноша ошивался рядом с двумя кубками красного, как фокусник, который пытался сделать представление из того факта, что ничего не проливает на пол. Видимо, когда существовал предлог в виде письма, Цирилу было проще завязать разговор. Алеш в основном наблюдал, как люди, которым Отто помог за время своего правления, подходят его благодарить, и наблюдать это было горько, так что делать первые шаги в чью-то там сторону совсем не хотелось. Ситуацию решил спасти Рутус из Залесья, хотя никто его об этом не просил.

– Мой юный друг стесняется к вам подойти, – сообщил по секрету развеселый ублюдок.

– Я заметил, – буркнул Алеш, стараясь не дышать винными испарениями.

– Рутус, твою мать! – прошипели чуть снизу.

Бодро подковылявший Марбод Раске оттащил брата в сторону за рукав, и они побубнили друг на друга, пока ублюдок не заполз на ближайший край скамьи и не уткнулся лицом в сложенные на столе руки.

«Вот и на здоровье. Хватит с меня Венцеля. Куда подевался Венцель?»

Господин Раске вежливо улыбнулся.

– Простите его. Отцовские любимцы у нас все такие.

«У старого хрыча были любимцы? Червей ему в курган все равно».

– Я хотел сказать… – Марбод вздохнул. – Вы теперь вряд ли так уж скоро окажетесь в наших краях, а я не люблю быть в долгу, поэтому позволил себе отправить вам партию отборного залесского товара.

– Товара?

– Леса, – пояснил господин Раске. – Чтобы построить усадьбу.

– Хм, – произнес Алеш, уже начавший было воображать себе всякое. – Спасибо.

«Тогда минус сто обедов на счету Марбода Раске».

Довольный господин покивал и махнул рукой юному Гоздаве.

– Не боись, Цирил.

«Так это было задабривание? Ладно, не возражаю».

Кирилек подкрадывался на цыпочках. Это заняло определенное время, и его оказалось приятно посвятить наблюдению за молчаливой беседой трехлетней царевны Басти с семилетним женихом Томашем: девочка обменивала сладости с другого конца стола на те, до которых не могла дотянуться, потому что они стояли глубоко в середине, мальчик ей подмигивал, и они вместе закидывали что-нибудь в рот. Тетрам смотрел на них и посмеивался, а позади него Рагна и Грета делили расшитое полотенце.

Наконец Цирил Гоздава преодолел стеснение и спустя пару обязательных учтивых фраз дошел до сути проблемы.

– Я тоже пишу стихи, – признался он, и Алеш чуть не ответил: «Соболезную». – Может быть, вы прочтете?

Юноша показал краешек прячущейся в кармане стопки сложенных листов. Алеш вздохнул.

– Первый урок…

– А?

– Первый урок: пусть академия кормит себя сама. На то она и существует.

Цирил с пониманием покивал и по одному жесту вложил Алешу в руку всю свою стопку.

– Спасибо, я…

– Это единственный экземпляр?

– А? Да.

– Второй урок: если на следующий день после сочинения стихи перечитывать не стыдно, сразу делайте копию.

Цирил покивал с еще большим пониманием. Алеш, прежде чем убрать бумагу за пазуху, мельком пробежался глазами по строчкам.

«Ну, если тебе очень надо, может, и сделаем из тебя поэта».

После застолья, когда в крепости наступило затишье, он читал за столом стихи, узнавая некоторые ранние свои приемы, и погрузился в это дело довольно глубоко – в какой-то момент Алеш потер переносицу и заметил, что под чернильницей появился конверт. Еник писал о том, как рядом с женой его вдруг накрыло инженерное вдохновение, а Бланка рассказала, что у Ветты в самую жару был припадок, но заверила, что рекомендации быстро помогли. Ниже она «на правах самой старшей женщины в семье» привела целый список собственных рекомендаций насчет усадьбы и всего остального, а в самом конце, уже по традиции, к добрым пожеланиям присоединялись два имени.

Алеш на всякий случай спрятал стихи Кирилька в ящик, положил письмо в карман и, уходя, запер кабинет. Стряпницкая контора тоже оказалась запертой, но Венцель нашелся у себя в каморке.

«Мне вдруг отбило нюх, или здесь не пахнет брагой?»

Впрочем, даже если Лисенок и был подвыпивший, то мигом навострил уши.

– Ветта и Адела? – переспросил он, когда Алеш изложил ему суть просьбы. – Серьезно? Откуда они взялись?

– Ну, а откуда берутся дети, Венцель? У меня были отношения с женщиной. Она жила неподалеку от Тарды, умерла от чумы. Я хочу признать дочерей.

– Это для протокола, – протянул Лисенок, кивнув. – А на самом деле?

Алеш вздохнул.

– Долгая история. Я дал слово хорошему человеку.

«И хоть что-то в этой жизни надо сделать правильно».

Венцель тоже вздохнул, пообещал помочь и сразу пошел отпирать контору.

Алешу нужна была помощь еще одного человека.

Зодчий Дагред уставился на него, постучавшего в приоткрытую дверь кабинета, с крайней степенью изумления, потом схватил с края стола шапку, прикрыл ею залысины и указал на стул напротив. Прислонившись к спинке, Алеш вдруг почувствовал себя пациентом с блуждающим по всему телу зудом неясного происхождения. Проще говоря, он понятия не имел, с чего начать.

Дагред почесал под шапкой и пару раз моргнул.

«Да чтоб меня».

– Я хотел бы сделать заказ, – осторожно начал Алеш.

– Вот оно что! – облегченно воскликнул зодчий, и стало даже любопытно, каким было его первое предположение. Потом Дагред шутливо-ехидным тоном поинтересовался: – А деньги есть?

Алеш, подготовившийся к этому вопросу, назвал примерную сумму. Брови зодчего уползли под шапку.

– Что именно вам нужно? – уточнил он, кашлянув.

Алеш пожал плечами.

– Дом.

– Ладненько, – сказал мастер Дагред, положив перед собой чистый лист и вооружившись угольком, – начнем с простого. Сколько спален?

– Так, – выдохнул Алеш. – Начнем с простого. Я – один. Семейная пара, мой брат с женой – два. Трое детей – хотя им по десять-одиннадцать, уже подростки. И невестка моя тоже хочет родить.

Зодчий провел в углу листа черту.

– Итого – пять, еще возьмем две про запас.

– Договорились.

– В мирное время будут гостевыми.

– Пожалуй.

– Еще одна для управляющего.

– Нет, без управляющего.

– Это как?

– Моя невестка так сказала, а у нее в этом деле больше опыта, чем у меня.

– Ладненько, – протянул Дагред. – Давайте сразу учтем все, что она сказала.

Они учли все, что сказала Бланка, и еще большой погреб, и библиотеку, и хорошие печи, чтобы зимой было тепло.

«Хотя главное в этом вопросе, конечно, не печи».

Когда Алеш приехал в Ольху, там уже стояла баня и большой флигель, в котором жили лесорубы Марбода Раске, оставшиеся тут помочь. Еник прискакал вечером того же дня. Потом из Кирты пришли батраки, возглавляемые сыновьями Копты. Фабек, издалека оценив их торжественный вид, шепнул:

– Псаревичи.

Из-за этого Еник стыдливо давился смехом каждый раз, когда эти юноши по какой-либо причине выстраивались в ряд.

Всех в основном строил Дагред, то и дело утирающий шапкой лицо, которое заливало с потеющей под той же шапкой головы. Солнце светило подолгу, работа шла от рассвета и до заката, а по ночам Алеш писал письма под тусклым фонарем.

В опилках уже можно было, пожалуй, купаться. Пришлось вспомнить все навыки, в далеком детстве привитые отцом, затем, в юности, наставником да и просто жизнью, в которой случалось не только сжигать, но и возводить чумные бараки. Алеш в распахнутой до самой груди рубашке распиливал на пару с лесорубом бревно, когда краем глаза заметил вдалеке груженую телегу. Под дугой вышагивала гнедая лошаденка.

Алеш, попросив Еника временно его подменить, утер лоб закатанным рукавом и пошагал к дороге. Опилки сыпались с него, как хвоя с елки, и мельник Прокоп, пожав ему руку, с усмешкой отряхнул ладонь.

– Ты же вроде лекарь, а не плотник.

«Ну, что тут скажешь – внезапный виток карьеры».

– Господин! – окликнул вдруг очень громко младший из псаревичей. Попытка изобразить затылком непричастность с треском провалилась, когда юноша подбежал ближе и снова позвал: – Господин Алеш!

Проблема была в мощно ушибленном молотком пальце. Отправив пострадавшего бегом к колодцу, Алеш поймал на себе удивленный взгляд возницы.

– Во дела, – подытожил Прокоп. – И чего мне теперь, поклоны бить?

Алеш пожал плечами.

– Только если спина затекла.

– Да не то чтобы.

– Вот и славно.

Они отправились каждый восвояси, но потом мельник еще пару раз наезжал с корзинами свежего хлеба. Жуя этот хлеб, Алеш иногда вытряхивал крошки из отросшей бороды. Либо она была еще слишком короткая, либо хаггедцы знали какой-то секрет, но крепко вплести туда хоть что-нибудь решительно не представлялось возможным.

«Да и я уже, в общем, к узелку прикипел».

Однако с бородой пришлось расстаться, когда Алеш получил одновременно три письма из столицы.

Первое было коротким и простым: госпожа Ортрун и гетман приглашали на свою свадьбу. Мысль об очередной господской свадьбе вызвала прежние горькие чувства.

«Сейчас я предпочел бы радоваться за вас издалека».

Второе письмо оказалось схожим по содержанию, но по форме представляло собой венец стряпницкого искусства усложнять простые вещи. Лисенок собрался жениться снова, на этот раз заранее всех предупредив. Сам обряд не следовало проводить до тех пор, пока не пройдет полгода со смерти Норы, но согласие Ирмы Хоревы и содействие владыки Модвина этому браку уже казались Венцелю достаточным поводом для праздника. «Пить мне больше нельзя, но отметить хочется, – добавлял Лисенок в конце, – а ты – один из немногих, с кем не скучно быть трезвым». Алешу захотелось сохранить это письмо.

«Я, кажется, размякаю. Надо принять чьи-нибудь роды».

На третьем конверте стояла печать господ Дубских. Ремеш очень сбивчиво и путано сообщал, что обеспокоен состоянием беременной жены – мол, Марика вдруг с чего-то зациклилась на мысли, будто у нее в животе четверняшки, которым слишком тесно, – и просил о внимательном осмотре. Алеш мало что понял из этого письма, но одно было очевидно: придется ехать.

«Хорошо, что тут не слишком далеко».

Алеш успел свыкнуться с тем, что вокруг только дерево и свежий воздух, и ему было зябко от мысли о возвращении в царство камня. Камень же, по всей видимости, пока не готов был насовсем его отпустить.

По прибытии в Бронт сперва нужно было разыскать Ремеша, и это оказалось труднее, чем Алеш себе представлял. Новый главный палач молодого владыки, принявший дела от дядьки, который уже уехал обратно в Хаггеду, был почти неуловим в своих заботах: господский сейм издавна служил отличным удобрением преступности. Однако спустя пару вопросов, заданных осведомленным слугам, Алеш уже жал руку в толстой черной перчатке.

– У Марики все в порядке, – сходу заявил Ремеш, потирая друг о друга вспотевшие ладони. – А письмо владыка… то есть, господин Тильбе велел написать.

– Он объяснил, зачем? – нахмурившись, спросил Алеш.

– Нет. Вас, кстати, Лисенок искал. Вынюхал уже, что вы приехали. – Дубский слегка наклонился вбок, глядя в другой конец коридора. – А вот и он.

Алеш почему-то был так рад этой встрече, будто они с Венцелем не виделись сто лет. На завтра назначили свадебный пир гетмана и госпожи, но почти до рассвета резаться в карты, как в старые добрые, оказалось намного интереснее, чем спать.

– Ирма совсем другая, – рассказывал Лисенок. – Она никогда меня не поправляет – я просто при ней вдруг понимаю, как правильно. Она сказала, например: «Я хочу родить здорового сына», – и я сразу подумал: «Так, ну, значит, с меня уже хватит браги». Я ж помню твои занудствования. И вот, видишь, рукой сняло.

Алеш выложил карту, завершив в свою пользу очередную партию, и взялся тасовать битые.

– Может, она той же рукой наведет порядок у тебя в кабинете.

«Раз уж постепенно наводит порядок в голове».

– Ты улыбнулся, – ошарашенно пролепетал Венцель, вылупив на него глаза.

– Это лицевая судорога.

– Да нет же, клянусь, я видел! Кривая и злобная, но это была улыбка!

Следующую партию Лисенок выиграл. Может, поэтому – или потому что рядом стояла Ирма – назавтра он освещал улыбкой весь торжественный зал.

Алеш слишком поздно нашел Отто среди гостей – собравшиеся уже притихли, ожидая появления жениха и невесты. Вопреки традиции, они вошли через одни и те же двери, сразу держась под руки.

«В самом деле, чего уж там, с четырьмя-то общими детьми».

Обряд проводил весь шрамированный и довольный собой Мартин Венжега. Госпожа Ортрун и Збинек Гоздава произнесли клятвы, которые, в сущности, давно уже исполняли.

– А почему так тянули со свадьбой? – шепотом поинтересовался кто-то из оставшихся после сейма благородных господ. – Что мешало все это сделать сразу вслед за присягой?

– Она сказала, – ответил более тихий шепот, – что ждет, пока разъедутся те, кто их не любит.

«Так вот почему в зале так просторно».

Положенный по традиции кубок вина гетман поднял левой рукой, а потом, на пиру, временами советуясь с мастером Дитмаром, уже вовсю возился с деревянной правой.

Господин Тильбе стоял под окном, будто стараясь охватить взглядом весь зал, и пил сильванер довольно большими глотками. Алеш, как только смог прервать наконец поток животрепещущих вопросов Кирилька, продолжающих собой переписку, подошел к Отто и спросил без обиняков:

– К чему были все эти сложности с письмом от Ремеша?

Господин Тильбе глянул поверх кубка и ответил:

– Подожди немного – узнаешь.

«Ты только что сдул с праздника малейший налет уюта».

Алеш прислонился к стене и сосредоточенно грыз черешню, наблюдая за варящимся в самом себе обществом берстонских господ – всяких, от мала до велика, – к которому теперь определенным образом принадлежал. Только что бы все эти господа делали без своих батраков – изобретательных инженеров, толковых стряпчих, мастеров-лекарей, наконец? Может, границы стираются, когда приходит их время, и потому молодой главный палач женится на деревенской бесприданнице, юная госпожа спасает свою фамилию через брак с подмастерьем, а усталый батрак из Тарды получает земельный надел угасшего древнего рода.

«Нет, пожалуй, теперь мне действительно неуютно».

Черешня на подносе кончилась, а к господину Тильбе с очень таинственным видом подошел главный ловчий. Нашептав что-то Отто на ухо, Езех Костица растворился среди зашевелившихся перед танцами людей. Алеш, вопросительно кивнув, сделал глоток воды. Отто вздохнул.

– Лукия Корсах скончалась.

«Да неужели!.. Так. Постой-ка».

– Что?

– Приняла яд, уснула и не проснулась. Оставила записку, в которой признается в убийстве госпожи Ортрун и ее детей. Только Томаша пощадила, представь себе.

Вода будто бы обожгла все внутри. Алеш тут же устремил взгляд на стол новобрачных. Ортрун как раз поднималась, чтобы станцевать с братом, маленькая Грета сидела на коленях у отца, Рагна терзала отбивную, близнецы шептались между собой. Алеш ощутил жуткую жажду, но не чувствовал кубка в собственной руке.

«Слишком странный сон».

– Я не…

– Все сорвалось, не беспокойся, – сказал Отто, выпив еще сильванера и всмотревшись в каплю на ободке. – Мне очень помогла сааргетская управляющая. Лукия не предвидела препятствий там, где я их выставил. Даже обрядовые кубки были лично мои. На всякий случай я скрытно настоял на твоем приезде, хотя в то же время надеялся, что она постесняется провернуть это в нашем с тобой присутствии. Однако совесть госпожи Корсах, похоже, умерла вместе с Кашпаром.

«Да и пес с ней – что с совестью, что со всей целиком».

Алеш залпом осушил кубок и поставил его на стол.

– Так ты поэтому до сих пор не в море?

– Не только. Мне будет маловато даже самого крупного из наших торговых кораблей, так что требуются еще кое-какие приготовления. Ну и, конечно, было бы дурным тоном позволить правлению моего преемника начаться с чего-то… – Господин Тильбе не вполне трезвым жестом обвел зал. – …подобного. Но на этом у меня все.

Заканчивался первый общий танец. Отто бросил недопитое вино и без слов, через головы гостей, пригласил беседующую с царицей госпожу Ясинту. Алеш даже не сразу нашелся от удивления.

– Тебе же вроде не нравится танцевать.

«А она только что потеряла дочерей».

Господин Тильбе усмехнулся.

– Я правил этой страной почти десять лет, – сказал он, одергивая рукава. – Попробуй представить, сколько раз мне приходилось делать то, что не нравится. А сейчас мой последний шанс напомнить себе, каково это.

Алеш был уверен, что посланница, хотя и вынужденно имеющая представление о берстонских танцах, просто откажется под любым из возможных предлогов, но Отто несколькими словами ее убедил. Хаггедка кивнула своей царице, встала из-за стола и с задумчивой улыбкой прошла за господином Тильбе в середину зала. Когда начался танец, движения которого были спокойными и размеренными, какими порой описывались в стихах сияющие морские волны, Алеш догадался, что за приглашение на самом деле получила госпожа Ясинта.

– Хм, – только и произнес он.

«Я никогда не видел моря. Может быть, оно лечит лучше времени».

Перед отъездом из столицы Алеш, к которому решили присоединиться не только Отто с Ясинтой, но и новоиспеченные законные супруги, еще раз выпил воды с Венцелем, собрал в дорогу несколько ящиков с книгами из своего кабинета и, пока не увез с концами все приспособления, позвал все-таки на осмотр жену Ремеша Дубского. Живот у той был с виду самый обыкновенный – для двойни или тройни. Алеш со всей учтивостью поприветствовал:

– Госпожа Марика.

– Господин Алеш, – столь же вежливо ответила она, и оба рассмеялись.

– Рассказывай, как твои дела.

Дела ее шли своим чередом. Марика просила, чтобы Алеш снова приехал, когда подойдет время родов. Он обещал постараться успеть, если они с Ремешем будут писать почаще.

«И предпочтительно как можно понятнее».

Возвращаясь в Ольху, Алеш уже издалека заметил на высокой полузастеленной крыше болтающего пятками подмастерья и, рысью обогнав остальных, крикнул, чтобы тот сейчас же спускался. Деревянная постройка без окон и дверей казалась несуразно огромной и опасной. Обойдя ее всю кругом и поглядывая искоса, Алеш выслушал пространную речь зодчего насчет того, когда можно будет приступать к последним этапам работ после усадки, зашел внутрь и быстро вышел.

– Чувствуешь себя хозяином? – вполголоса спросил Еник. – Я как-то тоже не чувствую.

– А мне тут нравится, – сказал чумазый Фабек.

Алеш взъерошил ему волосы и отправил топить баню.

Пока гетман Гоздава шкрябал деревянной рукой стену простенькой конюшни, оживленно обсуждая с Еником ратные подвиги, а Ясинта и Отто шелестели по-хаггедски и поили лошадей, Алеш пошел к курганам, не подумав, что госпожа Ортрун сейчас тоже там.

«Только бы не спросила, где лежит Итка Тильбе».

Впрочем, они не слишком помешали друг другу. Алеш молча смотрел, как колышется молодая трава на ветру, слушал шепот ольховой кроны и вдыхал запахи уходящего лета, пока Ортрун не поднялась на ноги возле длинного кургана. Она отряхнула пышную темную одежду и кивнула, приглашая вместе пройтись обратно.

– А знаете, я и правда была очень хороша на юге, – прищурившись, сказала Ортрун. – Марко бы гордился.

«Не сомневаюсь».

– Я упустил, какое вам дали почетное прозвище.

– Никаких прозвищ, – сдержанно возразила она. – Я только хочу, чтобы меня называли госпожой Фреткой, как раньше. Збинек не против. Лукии Корсах можно было, значит, можно и мне.

«Лукия Корсах была вдовой, но да, будем честны – кого это волнует».

Они уже слышали храп лошадей в конюшне, от которой к ним направлялся гетман, поэтому Алеш ответил:

– Тогда до встречи, госпожа Фретка.

Она улыбнулась и подала ему руку – в ней оказался маленький, но увесистый парчовый мешок.

– Примите это от меня, – попросила Ортрун. – По-добрососедски.

«Как-как?»

– Спасибо, – осторожно ответил Алеш. – Только ваш замок на другом конце страны.

– Ну, если свернуть карту трубочкой…

Збинек Гоздава хохотал вместе с ними.

Госпожа Фретка еще улыбалась, когда взбиралась в седло и махала рукой напоследок. Алеш достаточно много раз видел, как она взбирается в седло, чтобы заметить некоторые отличия. Ее свободный, на хаггедский манер, наряд берег свою хозяйку от посторонних глаз, но обмануть мастера-лекаря надо еще постараться.

«Я все-таки знаю, как выглядит беременная женщина».

Она по-добрососедски оставила ему с полдюжины крупных рубинов.

Еник с Фабеком разглядывали их на солнце, а госпожа Ясинта за ними наблюдала чуть издали, поглаживая морду своего коня. Отто вышел из пустующего дверного проема, пожал руку зодчему и обратился к Алешу:

– Теперь только ждать?

– Да. Зимовать будем порознь, – ответил он, ткнув большим пальцем в сторону брата, – но это можно пережить.

«Столько всего уже пережили».

Отто кивнул.

– Я тоже навещу их, если ты не возражаешь, – сказал он, кивнув снова уже в сторону погоста, – и отправлюсь дальше. Еще надо заехать в Тильбе, увидеть курганы родителей, а потом, – вздохнул он, – снова на юг. У меня есть ощущение, что больше мы не увидимся, друг мой, так что – прощай.

Господин Тильбе сделал полшага навстречу и протянул руку. Алеш очень пристально на нее посмотрел.

– Да пошел ты, – наконец-то сказал он вслух. – Ну честное слово, Отто.

Господин Тильбе улыбнулся, и они обнялись.

Следующие несколько месяцев Алеш все же надеялся, что от них с Ясинтой будут хоть какие-то вести, но надежда тлела все слабее, заваленная сперва осенними листьями, а потом припорошенная снегом. Это было насыщенное время: Марика тяжело, но счастливо разрешилась от бремени тремя здоровыми дочерьми, Венцель женился на любимой женщине, владыка Модвин и царица Нерис по инициативе придворной лекарки основали в Бронте новое училище. Уклейка спрашивала мнения Алеша по разным поводам и потом иногда вслух сожалела об этом, но, так или иначе, у нее все получалось. Юный подмастерье Тулуз быстро заговорил по-берстонски, а Фабек как-то быстро и тихо научил его читать.

Но Алеш все же уехал из столицы насовсем, без сожаления вконец разорив тамошний кабинет и слушая по дороге скрип тележных колес, как музыку. При дворе владыки и поныне пели баллады Ясменника, но стихи Цирила Гоздавы, который предпочел обойтись без псевдонима, покоряли все больше сердец грамотных юных батрачек.

Конец года прошел за чтением писем и периодическими разъездами вместе с подмастерьем по окрестным деревням, когда кому-нибудь требовалась серьезная помощь. На глазах Алеша снова расцвела колдовская ольха, знаменуя новую весну и начало 1141 года от Великой Засухи. Прокоп говорил, следующее лето по всем признакам будет засушливое, но все знали, что и это можно пережить.

И зимнюю разлуку братья пережили. Еник по первому зову примчался достраивать дом, помогали псаревичи Кирты, помогали соседи-батраки. Проверяя на прочность перила лестницы, Алеш поймал себя на том, что уже долго ходит по ней вверх-вниз. Он делал так в тардовской башне, но Тарда давно перестала быть домом.

– Еник! – позвал тогда Алеш, и брат выглянул из только что обставленной спальни. – Отправь письмо.

«Позови их. Здесь не хватает звонких голосов».

Весеннее солнце поглаживало спину, когда Алеш с Фабеком мыли в корыте руки после только что принятых во флигеле родов. Крепкая банщица Марта из Заречной зашла туда с намерением поздравить землячку, и через дверь донесся плач – в кои-то веки – всего одного младенца. Еник сидел на скамейке у низкого забора, терзая лист бумаги очередным чертежом. Письма бронтского чудака стопкой лежали рядом, придавленные маленьким круглым камнем.

– Гляньте, мастер, – сказал Фабек, ткнув пальцем в редкие облака.

Алеш поднял голову и окликнул брата по имени. Еник встрепенулся, моргнул непонимающе, потом тоже увидел в небе голубя и, сунув чертеж под камень, со всех ног помчался к дороге.

Телегой правил не Прокоп, но кобыла тоже была гнедая, а на лбу у нее белело вытянутое пятно. Оно увеличивалось, скрип колес становился громче, и когда Бланка спрыгнула на землю, чтобы побежать навстречу мужу, Алеш вздохнул. Весна уже пахла первыми свежими травами. Ветта и Адела в похожих простеньких платьях сидели в телеге, подпрыгивая на каждой кочке.

Еник обнял Бланку, подхватил на руки и понес, все такой же стремительный. Невестка, смеясь, помахала Алешу. Он помахал в ответ. Бланка сама потянула дверь за ручку и пригнула голову, когда Еник переступал порог.

Девочки вразнобой поблагодарили возницу, который, только коснувшись шапки в знак одновременно прощания и приветствия, без них поехал дальше, не останавливаясь. Алеш поправил узелок, вернув его с плеча на грудь, и сел на скамейку. Ветта и Адела, то и дело пропуская друг друга вперед, потихоньку подошли поближе.

– Ну, здравствуйте, – сказал он, улыбнувшись. – Проголодались?

– Здравствуй, – почти что шепнула Адела, стрельнула взглядом в Ветту и добавила: – Да.

Алеш оглянулся на приоткрытую дверь.

– Там готова каша. Я думаю, Бланка уже за нее взялась.

– А с маслом или без масла? – уточнила Адела.

– Как тебе захочется.

Девочка, без слов спросив разрешения у сестры, первой поднялась на крыльцо. Фабек бодрым шагом ее опередил, улыбнулся и сказал:

– Я тоже есть хочу. Привет.

Они скрылись за дверью. Ветта приблизилась еще на полшага и на одном дыхании произнесла:

– Здравствуй. И спасибо. Бланка говорила, что можно будет тебя обнять. Можно?

Алеш приподнял узелок повыше, чтобы тот не врезался им обоим в ребра.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он, когда девочка отстранилась. – В пути не кружилась голова?

– Нет, все хорошо. Но есть уже очень хочется.

Он поднялся и учтиво предложил Ветте руку. Она, родная кровь госпожи Итки, чьим именем десять лет называли любимую женщину Алеша, улыбнулась и аккуратно обхватила его за локоть. В письмах Бланка рассказывала, что сестры иногда играют в госпожей. Чинно взявшись под руки, как отец и дочь появились бы при дворе, Алеш и Ветта пошли на запах разогретой каши.

Стены – всего лишь стены, пока внутри не звучат знакомые голоса. Со временем Алеш привык назвать эти стены домом, потому что в них жила его семья.

Эпилог 1. Они не тешили свое тщеславие

Открытый перелом – это, надо сказать, зрелище не из приятных. То, что должно быть целым, порвано, белое превратилось в красное, а верная опора, правая нога, оказалась теперь лишь бесполезной обузой. «Как некрасиво», – с досадой подумал Мескер, разглядывая свою рану. Он просидел, в упор на нее пялясь, уже достаточно долго, чтобы свыкнуться с болью и вернуть себе способность думать.

Солнце, луна и звезды, на которые Мескер сто лет уже не смотрел, ему свидетели: тут действительно было о чем подумать.

Да и обстановка казалась располагающей: полумрак глубокого подвала плавучей крепости, скрипы, качка, запахи… По ночам, когда большинство смуглых разбегалось по углам, можно было полазать по ящикам и бочкам в поисках снеди, лишний раз поразиться размеру пустой железной клетки, пузырем торчащей во чреве этой громадины, а еще послушать неразборчивый шепот.

Мескер всем этим занимался, пока ногу не сломал. Неразборчивый шепот был самой интригующей частью его досуга. Точнее, шепот вскоре стал сравнительно разборчивым – Мескер с детства ловко подхватывал чужую речь, но в этот раз, конечно, слегка не доставало перевода. Молодой человек, который носил высокие сапоги и зачесывал назад черные волосы, почти каждую ночь прокрадывался в темный угол, садился на колени, сжимал кулаки и долго бормотал под нос. Всякий раз его речь заканчивалась отрывистым: «Ртув», – а перед тем мужчина последовательно обводил кончиками пальцев закрытые глаза, уши и губы.

Наблюдать за ним было весьма увлекательно – гораздо интереснее, чем грызть сухари в одиночестве, – и на всякий случай Мескер тщательно запоминал слова. Перед ним стояла очень непростая задача: когда громадина наконец пристанет к берегу, освоиться среди всех этих лающих загорелых людей. Мескер не ждал, конечно, что ему будут там рады – с чего бы? – но уже ни в Берстони, ни в Хаггеде не чаял найти себе места. Он изъездил все по обе стороны границы, а теперь, когда граница стала условной, негде было больше прятаться от своего прошлого.

Однажды, когда Мескер прятался от своего предположительного будущего, ворчащего приглушенным голосом, вместо привычного последнего «куплета» вдруг послышался сдавленный всхлип. Смуглый вцепился в толстую кожу высоких сапог и, уткнувшись лбом в колени, почти беззвучно заплакал.

Мескер был очень удивлен, и кожа у него на лбу пошла такими узкими буграми, как всегда, когда он поднимал брови. Он часто видел это в своем отражении в воде, потому что, будучи еще мальчишкой, часто говорил с водой.

Однажды вода ответила.

Это было где-то через месяц после того, как деревенские дети в последний раз подстерегли Мескера у колодца. Они постоянно выдумывали новые способы показать изгою, что он изгой, словно кто-то нуждался в напоминании, но в тот день все закончилось не так, как обычно. При одном из парней была ручная галка, которая всегда наблюдала за избиениями, сидя на жерди, и вот эта самая галка в разгар потасовки вдруг вцепилась хозяину в космы на затылке. Парень заорал, когда острый клюв вонзился ему в темечко. Он продолжал орать, а Мескер чувствовал, как кровь на языке поразительным образом меняет вкус – ведь до тех пор приходилось глотать только собственную.

Растил его старый дед, отец матери и дядьки Саттара. Дед не знал других способов общения с мальчиками, кроме рукоприкладства. Сложную историю своей семьи Мескер собирал по кусочкам, и кусочки эти были как мясо вокруг сломанных костей. Сам он помнил только, что мать умерла зимой, а отец – сразу после нее, и могила была очень скользкая. Дед постепенно сбрендил, принялся беседовать сам с собой, и Мескер занялся тем же самым, только глядел не в стену, а в соленую воду озера, у которого стоял их дом.

Галка спокойно клевала семечки с ладони, а илистая жижа у берега в очередной раз выслушивала, что и как случилось у колодца. Мескер гордился собой, наверное, впервые в жизни, и потому рассказывал историю по кругу. Галка, должно быть, выучила ее наизусть, но возня с птицей уже потихоньку наскучивала, так что мелькающая в траве шкура новой подруги, любознательной соседки-выдры, казалась все более привлекательной. Как только Мескер влез в нее и нырнул под воду, чувствуя себя почти неуязвимым, он услышал в собственной голове женский голос, который тихо приветствовал его по имени.

Это было жутко. Мескер сходу решил, что сошел с ума по примеру деда, и умершая мать таинственным образом поселилась у него в мыслях. Он мигом отполз от воды, взрыв пятками влажную землю, и помчался к дому. Галка улетела прочь. Выдра пару раз жалобно тявкнула вслед.

Мескер залез внутрь полуразобранной холодной печки и измазал сажей уродливое лицо. Дед принялся ругаться во весь голос, когда кто-то чужой переступил порог, и чем тише становились крики, тем глубже в сердце проникал страх. Женщина вошла в дом. Ее голос был настоящим. Она знала имена всех, кто здесь когда-то жил, и просила Мескера ей довериться. Он не мог представить, что это такое – довериться, пока не увидел ее лицо.

Все крошечные изъяны, что были в ней, лишь делали Танаис красивее: морщины в уголках глаз, росчерки шрамов, капельки дорожной грязи на виске. Изгой без раздумий умер бы за одну ее улыбку, и она улыбнулась ему – ласково и тепло. Дочь царицы взяла мальчишескую ладонь в свою и лучше бы совсем никогда не отпускала. Мескер шел рядом с Танаис по деревне, боясь вздохнуть и спугнуть застывшую вокруг тишину, и все еще не чувствовал себя частью маззанского племени – только если прежде он был далеко в стороне от сородичей, с того дня сородичи стали ниже его.

Пещера, где избранных мальчиков запирали на три года, чтобы подготовить к обряду, который не проводился уже несколько поколений, обычно изрыгала заносчивых бесполезных олухов. Прежде чем завести Мескера внутрь этой пещеры, Танаис шепнула ему на ухо: «Учись хорошо. Я уже слышала голос, который тебя призовет».

Разумеется, он не знал тогда, что призыв означает смерть. Три года мужчины учили Мескера говорить с деревьями, а женщины – драться с людьми. Старейшина Инес, прячущая за напускной веселостью полное безразличие к чувствам других людей, невзначай и немного раньше времени сообщила мальчикам, что ждет их после обряда. Один из учеников тогда попытался спастись бегством и сорвался с отвесного склона Шипа. Гадалка сказала, что этому юноше просто не суждено было исполнить почетный долг. Мескер смотрел на изломанное тело и думал: «Ну да, пожалуй». Тогда мысль о смерти казалась ему притягательной: что бы с тобой ни делали, как бы ни костерили, тебе уже наплевать. Мертвеца не обидишь. Поэтому Мескер завидовал тому, кого хоронил.

Завершив обучение, он узнал, что после приезда Танаис дед обрел рассудок и вскоре умер. Некому было искренне гордиться лучшим учеником старейшин. Эти-то изображали гордость, потому что на тайне обряда держалась хоть какая-то значимость племени вырожденцев, с радостью встречающих достойную гибель самых отважных своих представителей.

Мескер шел рядом со старейшиной Инес по деревне, жители которой, совершенно чужие люди, за спиной обсуждали его, как раньше, только теперь делали это шепотом. Наставница подарила лучшему ученику свой нож и отвела к конюшням, где ждала красивая рыжая кобыла – подарок царицыной дочери. Мескер подумывал сесть верхом, наклониться пониже и вспороть старейшине Инес горло ее же оружием, но умная лошадь осадила неопытного наездника. Он воспринял это как знак оставить маззанов их тупиковому безумию. Перед Мескером открылись все дороги: по традиции племя изгнало его на три года, чтобы он вернулся познавшим жизнь, которой однажды придется торжественно пожертвовать.

Многие не возвращались из этого путешествия – зачастую, скорее всего, по собственной воле. Просто не царицына дочь Танаис отводила их к подножию Шипа.

Мескер слукавил, сказав Нерис, что из пещеры старейшин поехал куда глаза глядели. Он сразу же отправился прямиком на запад, рассчитывая, что в далекой Берстони с ее иными традициями к человеку с расколотым лицом отнесутся иначе, чем в Хаггеде. Само собой, расчет этот не оправдался. На западе к Мескеру отнеслись так же, как на родине – впрочем, за одним внезапным исключением.

Дело было в Вермаре, берстонском муравейнике, на самых нижних уровнях, куда солнечные лучи проникали уже преломленными сквозь драгоценности на туловищах богачей. Мескер умел отличить яшму от сердолика и думал это умение где-нибудь здесь применить, но городские лавочники-ювелиры были сами с усами – и с беспардонной охраной, – а возле шахт соискателю доходной работы оказались совсем не рады батраки.

Драка была безобразная. Уже и не вспомнить теперь, за что именно уцепились те четверо – им после тяжелого неудачного дня, кажется, любой повод помахать кулаками сошел бы. И ладно бы кулаками. Мескер честно получил пару ударов, врезал троим нападавшим по печенкам и лицам, а последний оказался хитрее и злее других – достал стилет со словами: «Получай, сраный хаггедец!» Как-то он догадался про хаггедца, хотя обменялись все вместе едва ли десятком слов. Тогда Мескер вздохнул и завел руку за спину. Летевший мимо вермарский голубь щедро обгадил батраку лицо. И пока обгаженный пытался проморгаться, Мескер ножом старейшины перерезал ему сухожилия.

Ну, а дальше – проще простого. От «сраного хаггедца» до «гребаного колдуна» в Берстони и шагать-то никуда не надо. Мескер харкнул возле четвертого трупа и услышал позади себя ритмичные приглушенные хлопки.

– Хорош, парень, – скрипучим голосом произнес человек в толстых перчатках – слишком толстых, чтобы оказаться из тех же батраков, но слишком тонких, чтобы быть, скажем, кузнецом. – А если тебе в руки дать чего подлиннее ножа?

Паклик был деловой человек. Он снимал одну перчатку только затем, чтобы поприветствовать товарища или скрепить договоренность. У Паклика было много товарищей, но большинство из них считали гиблой затею обнести дом торговца пряностями, который, по верным сведениям, хранил в подполе скопленное для дочерей богатое приданое и выгодные письменные договоренности с Синяками-Иголками. Пара смельчаков на это дело все же нашлась. Мескер оказался в компании четвертым. Никто, включая Паклика, не спрашивал его имени, но коротышка со сломанным ухом поинтересовался, зачем так высоко и плотно наматывать на лицо шарф.

– Нос мерзнет, – сказал Мескер.

Это было в разгар лета, так что Паклик смеялся и хлопал в ладоши. По итогу успешного дела он обещал Мескеру равную долю добычи, и стало очевидно, что его попытаются убить. Но Паклик был приятный мужик и знал много интересного. С ним стоило сходить в дом торговца хотя бы ради того, чтобы поработать под руководством мастера.

Начал Паклик с того, что, запретив трогать девушек, велел запереть их в чулане, чтобы оставить в приданое хотя бы невинность. Мескер оценил красоту жеста и для верности подпер дверь трупами охранников. Пока коротышка с товарищем расковыривали пол, Паклик заставлял владельца дома жонглировать мешочками серебра, а Мескер собирал в мешок побольше все, до чего дотягивался. Девичий скулеж из чулана очень живо напоминал о том, как далека сейчас родина, и эта мысль казалась ужасно сладкой.

– Ай-и-и, – пискнул торговец, со звоном уронивший на пол серебро – Паклик за это стукнул его мечом плашмя. Лезвие было чистенькое, не то что у Мескера – по рукоять в крови.

Когда собрались уходить, Паклик сунул ключ от чулана мертвому охраннику в зубы и пошлепал перчаткой по двери. Скулеж превратился в визг. Торговец затравленным взглядом проследил за парой молодчиков, выносящих в ночь его добро, а потом уставился на занятого тем же Мескера и совсем затрясся. Меч уже лежал себе в ножнах, большая часть богатства пересекла порог, девчонки сидели в чулане целые и невредимые, так что животный ужас в глазах хозяина казался несколько лишним.

– Ты чего боишься? – прогнусавил Мескер через шарф.

Торговец сглотнул и плотнее вжался в угол.

– Тебя.

Мескер хохотнул, склонился над ним, открыв лицо, и громко сказал:

– Молодчина!

Под хозяином расплылась вонючая лужа.

Хотя вряд ли тогда было время почувствовать запах. Зато вот теперь Мескер только таким и дышал. Опираясь на здоровую ногу, он пересел подальше от собственныхиспражнений, но на волнах шатало, так что смысла в этом никакого не было. Его обязательно скоро обнаружат – не глазами, так нюхом. Но это будет потом.

Есть еще время предаться воспоминаниям.

Добравшись до убежища, они с Пакликом сошлись на том, чтобы не убивать друг друга. Трупы двух оставшихся товарищей уже зеленели под ближайшим мостом. Можно было праздновать, и на радостях Мескер лакал брагу без остановки. Очень хотелось радоваться. Появилась причина. Несмотря на силу и внешность, никто раньше его не боялся – только избегали, сторонились и презирали. Торговец искренне испугался Мескера, а Паклик так и вовсе тряс за руку и угощал за свой счет, словно они стали друзьями, хотя каждому известно, что у изгоев не бывает друзей.

– Слушай, меченый, – обратился к нему первый друг, так и не спросив имени, – на вот эти самые деньги ты сейчас приоденься, а потом шагай к бабам. И, мой тебе совет, делай так с каждого дела. Утащил – и к бабам, рассчитали – к бабам. Пьешь ты больно много. Надо, чтоб сливалось. Жалко же топить такой потанцевал.

Мескер, пока щурился, пытаясь вникнуть в эти слова, запоздало понял, что Паклик обозвал его «меченым».

– Никто меня не метил, – пьяно возмутился он. – Я такой родился.

– Ну, значит, жизнь отметила, – постановил Паклик.

Отмеченному жизнью Мескеру в тот день исполнилось шестнадцать лет.

Он все-таки был из маззанов, а у маззанов принято знать себе цену, поэтому к следующему закату самым нарядным человеком в городе стал именно Мескер. Легко трезвеющий, он на железно твердых ногах зашел в дверь, на которую указал последний лавочник, и толстая старуха, протирающая пустой игральный стол, даже присвистнула.

– Ты чего забыл в клоповнике, красавчик?

В помещении было жутко накурено сухостоем и хрен знает чем еще, поэтому пришлось расстегнуть посеребренные пуговицы куртки и размотать шарф.

– Я…

– А, – квакнула старуха, – ясненько. Не волнуйся, мы всякого тут повидали.

Перед тем как уйти готовить комнату, она поставила полкружки препоганейшего эля, и Мескер оставался с ним наедине, пока не освободилась Туся.

О том, что Туся освободилась, свидетельствовал писклявый звон колокольчика и с грохотом распахнувшаяся дальняя дверь. В коридоре сперва появилась пышная грудь, за ней – хвостик сияющего цветным стеклом пояса, затем дверь закрылась, и обладательница груди и пояса стерла розовое пятно в уголке пухлых губ. Блеющий мужской голос позвал Тусю назад, поэтому дверь открылась снова и на этот раз плотно захлопнулась.

– Какие у нас нынче гости, – ласково пропела шлюха, накручивая на палец кончик пояса и медленно приближаясь к столу. Тусклая от желтизны улыбка совсем исчезла, когда Туся вдруг стрельнула взглядом в старуху. – Вторая прибрана?

Мескер вспомнил, что пора бы уже опустить руку с пустой кружкой. Он прежде не задумывался о том, какие женщины ему нравятся, но Туся сразу понравилась, хотя, может, и не вся целиком. Она была шатенка или темно-рыжая, вроде бы кареглазая…

– Ну что? – спросила Туся, пригласительным жестом толкнув Мескера на лежак.

Соски у нее торчали, будто она забыла вытряхнуть из платья сорванные с пояса бусины. Слюна расцарапала Мескеру пересохшее горло.

– У меня раньше… Я еще не…

Шлюха заулыбалась.

– Радость моя! – воскликнула Туся, всплеснув большими руками. – Как тебе повезло попасть ко мне! Я научу тебя такому, что ни одна женщина не устоит перед тобой, – обещала она уже шепотом у самого уха и потом пару мгновений молчала. – Если ты, конечно, завяжешь ей глаза.

В тот раз Мескер внимал словам и исполнял команды с таким рвением, словно его жизнь от этого целиком зависела. Они с Тусей порвали протертую простыню и намотали полосу ткани на изголовье, чтобы кровать потише стучала в стену. Там, за ней, никого не было, да и плевать, если б были, просто дерево трескалось, и звук раздражал. Под конец даже душная комната будто покрылась испариной.

– Навести меня еще разок, сладкий, – попросила шлюха, застегивая на Мескере дорогой поясной ремень. – Хочу проверить, как ты усвоил уроки.

Когда он заглянул к ней снова – а было это сразу же на другой день, – Туся осталась довольна, велела приберечь серебро и на прощание крепко поцеловала в губы. Мескер покинул бордель счастливым мужчиной, но женщины с тех пор не ложились с ним в постель бесплатно, а целовались только за большие деньги. Он быстро перестал переживать на этот счет.

Как и насчет ноги, хотя она, зараза, не переставала болеть.

«Ну, что ж, – подумал Мескер, – зато я трахал царицу».

Конечно, Нерис еще будучи царевной его интересовала – хотя, может, даже до того, как он ее впервые увидел. По пути к месту встречи Танаис много рассказывала о своей племяннице. Это вообще была едва ли не единственная тема для разговора. Призванный на почетную смерть Мескер по первости раздражался на длинные истории о незнакомых людях, но молодая наследница всегда представала в них в любопытном свете, и он начал вслушиваться, и образ, складывающийся у него в голове, вскоре совсем перестал оттуда уходить.

«Царевна Нерис быстро принимает решения, – с ласковой улыбкой рассказывала Танаис, – зачастую чем быстрее, тем правильнее. Но порой ей очень нужен человек, который в свое время предложит подождать. Тот, кого она послушает. Она не слушает тех, кого не уважает. Я на тебя рассчитываю. Берстонь для нее чужая. Там иногда опасно быть самой собой».

Мескер хотел спросить, почему Танаис не поедет с ними, но сам потом увидел, что с ней у Нерис какие-то нелады.

Зато с остальными родственниками наследницу связывали теплые чувства, которые при расставании никто не стеснялся показывать. Мескер им позавидовал: он успел узнать на своем опыте, что они одна компания, большая или маленькая, как боевая ханза, в семью не превратится, сколько бы ни старалась. Бывает такое, конечно, что складываются парочки из воров и наводчиц, но это еще надо, чтобы двое выбрали именно друг друга, а не плоды совместных противозаконных усилий.

Будь у Мескера выбор, он точно выбрал бы Нерис. Царица Шакти знала, что делает. Ее наследница была не старше всех, но взрослее, уступала сестрам в росте, но не в достоинстве, с которым держалась, и даже слезы в ее глазах блестели по-особенному, как драгоценные камни. Мескер нечасто видел среди сильных женщин хороших матерей. Маленькой царевне Басти повезло, как и Хаггеде. Между ними и уродливым маззаном, несмотря на все усилия последнего, выбор не стоял.

Итак, Нерис не смогла полюбить его – похоже, даже царице такое было не под силу, – но Мескер сумел добиться хотя бы того, что она искренне его возненавидела.

На привалах у костра он смотрел, как она спит, и представлял, как было бы славно смотреть на нее каждую ночь всю оставшуюся жизнь, будить с рассветом, кусая за округлое бедро, и неизменно уворачиваться от щелчка. Но потом Нерис вздрагивала и просыпалась от тревожных снов о дочери, и Мескер осознавал, что ничего подобного не будет. А ведь он стал бы хорошим царем, точно так же мог бы устроить Берстони с Хаггедой вечную дружбу. Теперь вместо него устраивать с Нерис вечную дружбу будет сааргетский сопляк.

Ну и удачи ему, и ей, и им обоим. Мескер видел их вдвоем, испытал жгучее желание сразу вместе зарезать и решил, что это хороший знак. Для них, конечно же. Не для него.

Для Мескера все закончилось на Ольшанском погосте. Вырезав из земли древний Корень, он простился с жизнью, как и должен был, но осознал это гораздо позже. Может, потому и сработал клятый амулет, что человек, который его сделал, своими руками сунул в огонь единственную надежду на счастье. «Ну, загорю на солнышке», – рассуждал Мескер, пробираясь к смуглым, готовящимся отступать. Такой вот у него был безупречный в краткости и простоте план покорения чужих земель. Конечно, поддержка со стороны понадобилась бы на определенном этапе. Этот этап наступил раньше ожидаемого – когда Мескер понял, что на ногу наступить не сможет.

Он набрал в грудь воздуха и заорал:

– На помощь! – Голос отскочил от стальных оковок и утонул в дереве. – Я здесь, кучерявые! На помощь!

Мескер вложил в эти вопли все оставшиеся силы и кучу времени. Его вложение окупилось двумя черноглазыми жердями, которые склонились над провонявшей норой. У одного из мужчин в левом ухе раскачивалась женская сапфировая серьга – казалось, с нее вот-вот сорвется блестящая капля.

– Здорóво! – радостно воскликнул Мескер по-берстонски. Смуглые не ответили, и он сказал на хаггедском: – Привет, друзья!

Они осторожно взяли его под руки, вытащили на свет, присмотрелись и обменялись такими взглядами, что Мескер, как это с ним порой бывало, сразу понял все. По той же причине он побоялся спросить Танаис, знала ли она, на что его обречет призыв. Правда бывает написана у человека на лице, и если совсем не хочется разбивать это лицо и свое сердце, приходится притворяться безграмотным.

Продолжающие хранить молчание смуглые были очень вежливы, даже мигом нашли для Мескера костыль из полуотесанного бруска. Они объяснили жестами, что надо подняться наверх, и на каждом шагу заботливо с этим помогали. Чем больше в грудь просачивалось свежего воздуха, тем сильнее болела сломанная и отсиженная нога, но чувствовать боль под сотней любопытных взглядов и открытым небом оказалось гораздо приятнее, чем в одиночестве и темноте.

Люди стояли в несколько нестройных рядов между тремя голыми стволами и не издавали ни звука – только над головами у них трещали большие полотнища ткани. Молчание было шумное и какое-то грязное, да еще и у Мескера зазвенело в ушах. Вежливые парни усадили его на бочку у высокого борта, а тот, что с серьгой, без слов спросил разрешения унести костыль.

– Держи, – с удовольствием ответил Мескер.

Ему очень хотелось смеяться, было бы над чем.

Человек в высоких сапогах явился словно из ниоткуда. В этот раз на нем была длинная темная куртка со стоячим воротником, расшитым причудливыми узорами, а волосы блестели от чистоты. Красивый был человек. Он чуть склонил дурацкую красивую голову и посмотрел на Мескера так, будто знал о нем все. В дурацкую красивую руку парень с серьгой вложил изогнутый нож.

– Нут вургман, – сказал человек.

– Чего? – переспросил Мескер.

Серьга затерялась в смуглых нестройных рядах. Мужчина повторил:

– Нут вургман.

Красавец такой, сам, главный, лично – вот это, чтоб ее, честь. Мескер кивнул, поморщился от боли в ноге и усмехнулся, широко растянув рваную губу.

– Ага. Псат сег…

Когда лезвие почти ласково лизнуло шею, осталось только надеяться, что смуглый поймет посыл.

Эпилог 2. Они не отчаивались

Царица Шакти легко бежала по волнам, быстрая, как юность и северное лето.

Она была такой только в бою, когда жизнь или смерть зависела от скорости реакций и движений – бросалась вперед, разрезая воздух, как рыбий плавник режет воду, и кровь брызгала ей в лицо капельками над темными бурунами. В остальное время эта женщина оставалась спокойна, как скала, окружающая ее любимый остров. Белая парча лишь иногда ходила складками на ее плечах, означая едва-едва учащенное дыхание.

– Паруса по ветру! – рявкнул нагосский моряк.

Ясинта разжала пальцы, отпуская за борт прилипшее к рукаву перышко.

«Царица Шакти» легко бежала по волнам.

Это был большой корабль, самый большой из всех построенных в Берстони, и в действительности большого труда стоило привести его в движение. Команда состояла из батраков с побережья и нескольких южных господ, которые все вместе выкладывались, чтобы плавание шло как по маслу. Для многих из них это было единственным и последним желанием, потому что никто не знал, куда они плывут.

Сперва они плыли на запад, за широкий горный хребет, который в известной истории еще не удавалось перейти по суше или целиком обогнуть по воде. Теперь от всего этого осталось лишь «на запад» – бесцельное направление, с которого уже не было смысла сворачивать. Господин Отто Тильбе собирался открыть и описать новые берстонские земли, лежащие за горами, но там не оказалось никаких земель: древние острые скалы, обламываясь, уходили в воду. «Царица» обогнула их, и перед ней распростерлось бесконечное море.

– Все-таки он наскучивает, – сказал господин Отто Тильбе, облокотившись на борт, – этот пейзаж. Куда-то улетучилось мое чувство прекрасного.

Он так говорил по-хаггедски, как будто вырос в Хаггеде. Кроме Отто здесь таких была лишь пара человек из охраны Ясинты, но она по старой привычке беседовала в основном с ним. К тому же, между ними сама собой началась весьма занимательная игра: обсудив уже буквально все на свете за время долгого пути по суше и морю, они стали ходить по кругу, потихоньку наращивая степень откровенности. Ясинта, соблюдая правила, притворилась, будто едва знает собеседника и щупает почву отвлеченных понятий.

– Оттенки синего очень многочисленны, – сказала она и вспомнила, как играла в подобные словесные игры с почившей госпожой Корсах.

Отто всегда играл лучше госпожи Корсах.

– Предлагаете их считать?

Ясинта чуть скосила на него глаза. Он улыбался. Господин Тильбе был не слишком красивый человек: юность искусала его лицо, зрелость посеребрила виски, старость уже созревала в морщинах – и даже улыбка выходила странная, но все равно приятная хотя бы тем, что на корабле кто-то еще умел улыбаться.

– Почему бы и не считать, – согласилась Ясинта. – Нужно перемежать чем-то воспоминания и ожидания.

«Тоску и пустоту», – скажет она спустя одну или две подобных беседы. Может, к тому времени уже и Отто устанет тянуть на себя улыбку. Все-таки приближалась самая интересная часть их плавания – та, в которой начнет заканчиваться пресная вода.

– Воспоминания хорошо сочетаются с вином и сыром, – ответил господин Тильбе, заодно жестом предлагая вместе пообедать, – а ожиданий у меня нет.

Ясинта кивнула, приняв приглашение, пронаблюдала за слугой, который по щелчку растворился среди кают, и спрятала от него бежавшую по переборке маленькую глупую крысу.

– Но вы ведь чего-то хотите от этого путешествия.

Отто едва слышно усмехнулся и оттянул подпирающий бороду воротник.

– Знаете, я заметил, что судьба особенно щедра, когда ее не просят. Я вот, например, был женат на двух красивых женщинах сразу. Хотя казалось бы.

«Нужно было взять Беркаса с собой в Берстонь, – подумала Ясинта, в очередной раз пополнив список бесплодных сожалений. – Может, он превратился бы в Кашпара Корсаха, а не в изменника из змеиной ямы». Она слегка завидовала Кашпару Корсаху по нескольким причинам. Взять вот хотя бы Отто.

– Значит, надеетесь на лучшее, – сказала Ясинта, осторожно присматриваясь к его лицу.

– Не совсем, – ответил господин Тильбе, сощурив обращенный к горизонту взгляд. – Я надеюсь, что мир еще способен меня удивить. А вы?

Теперь он смотрел на Ясинту, и ей захотелось сказать как есть.

– А я надеюсь умереть такой смертью, какая не приснилась бы и в лихорадочном сне.

– Высокая планка.

– Еще бы. Не забывайте, с кем разговариваете.

Они улыбнулись друг другу почти одинаково, как отражения.

Десять лет назад Отто Тильбе надел серебряный обруч и не так давно снял его в последний раз. Тогда же Ясинта стояла перед большим круглым зеркалом и смотрела в начищенную поверхность.

Это был день присяги, очень важный день. В зеркале отражалась корона царицы хаггедской. Ясинта держала ее в руках, а потом надела на голову и спросила себя: «Оно того стоило?»

Столько усилий, столько лет жизни вдали от дочерей. Мать, царица Шакти, взглянула на нее из зеркала и без слов ответила: «Стоило».

Им обеим не суждено было носить эту корону. Она всегда предназначалась Нерис, первой в своем роде царице и владычице. Ясинта снова взяла в руки сплетенные в обруч золотые корни, провела пальцами по жадеитовым кронам колдовских деревьев и вернула на место. Эта уния была ее третьей и последней дочерью. Теперь – единственной.

И ее Ясинта тоже оставила.

После битвы к ней подослали юную гадалку Сафиру, которая разложила карты на столе и сказала, что новая цель впереди – нужно лишь разглядеть ее сквозь морось и туман. Но Ясинте было сорок восемь, и она уже видела все.

Целую жизнь назад она в первый раз убила человека, взрослого мужчину, старейшину племени ацеров, которому принадлежала. Каждая из шести девочек убила тогда по старейшине. Кому-то из сестер это далось легче, кому-то труднее – Ясинта была из вторых. Она, например, стала единственной, кто принял извинения от семьи, отдавшей ее в дом старейшины, и успокоила Зифру, которая при встрече отсекла своему отцу большой палец на руке. Впрочем, с тех пор, как с ацерами установился все-таки хрупкий мир, никто из дочерей царицы не видел настоящих родителей. Кровные узы для хаггедцев никогда не были важнее всего.

Они дорожили дружбой, пронесенной сквозь годы, завоеванным своим трудом уважением и любовью, преодолевающей обстоятельства. Когда уже вовсю разгорелась война с Берстонью, семнадцатилетняя Ясинта первой из сестер вышла замуж – прямо посреди грязи, крови и болотных испарений. Перед этим Дершет долго за ней ухаживал, отыскивал как-то цветы среди серого мха, а потом едва не погиб на поле боя, торопясь на выручку отчаянно-смелой Зифре. Он не успел, и Ясинта потеряла сестру, но никогда не считала виноватым мужа. Он всю жизнь делал, что мог, и она искренне ценила его старания.

Им пришлось много лет ждать настоящего счастья – рождения дочерей, покоя и мира в стране, – но оно продлилось всего-ничего. Дершет боролся с болезнью, как мог, и Ясинта его поддерживала, но смерть оказалась сильнее их обоих.

Будь он жив, в Берстонь, наверное, поехала бы Геста. А даже если бы Ясинта решилась оставить дом, муж защищал бы девочек до конца – сделал бы то, чего она сама не сделала.

Это было еще одно бесплодное сожаление, которое пожирало легкие изнутри вместе с дымом, клубящимся над телами погибших в сражении с гинават. Геста родилась, всю жизнь прожила и погибла в Хаггеде, а Ясинта снова потеряла сестру. Они с Салиш остались вдвоем. Даже она, эта гордячка, ни слезинки не уронившая ни на одних похоронах, плакала над могилами, в которых лежали Хесида и Зерида.

Две агатовые серьги и бесплодные сожаления.

Еще один человек не находил себе места над теми могилами – тот, кто на них указал, добрый старина Коотис. Он грыз кончики усов, стискивал кулаки, шумно сглатывал слюну и открывал рот, чтобы промолчать. Помимо всего этого Коотис бросал очень тревожные взгляды на дочь, однако Ясинта была прекрасным дипломатом, поэтому убедила себя, что ничего не заметила.

Она вздохнула и снова всмотрелась в линию между морем и небом, не зная на самом деле, хочет ли там заметить очертания земли.

Ясинта забралась в потайной карман, поцарапала палец застежкой агатовой серьги и подумала, что будь при ней сейчас хотя бы один амулет, она могла бы вытащить на поверхность корабельных грызунов, сожрать всех, кто есть на «Царице Шакти», а потом поджечь белые скорбные паруса. Кому в Хаггеде или Берстони приснилась бы такая смерть?

Спасенная от расторопного слуги крыса примчалась незамеченной на зов колдовской крови. Ясинта натянула пальцами рукав, и прыгнувший в ладонь зверек теперь парил над водой на парчовой подушке. Его острый нюх и слух, несмотря на отсутствие твердой почвы, исправно служили двум хозяевам. Может, в подшерстке или в когтях просто застряла нагосская грязь.

Берстонцы иногда зовут изменников крысами, вспомнила Ясинта. Хевсетам, например, подошло бы. Снилось ли им, что весь цвет племени поляжет в отчаянной атаке на союзников-гинават? Вряд ли они так планировали, вряд ли такого ждали. Нерис врала об этом, глядя Ясинте в глаза, и оставалось только надеяться, что она уже никогда не скажет правды. Хаггедцы очень любят свою царицу, берстонцы обязательно полюбят владычицу, но никому из них не понравится, что она держит на кончиках пальцев людские сердца и умы.

Ясинта перевернула ладонь, проследила взглядом быстрое падение, настрого запретила крысе перебирать лапками и, чуть-чуть подождав, сама себе кивнула: утопление ей совсем не подходило. «Лучше бы Отто Тильбе скорее нашел свою землю, – подумала она, – потому что мое желание становится гораздо сильнее инстинкта». Любой старый колдун сказал бы, что это плохой знак, а Ясинта была здесь самой старой колдуньей.

На корабле еще, правда, плыл ее ровесник, сыровар по имени Вильмош, который приобрел себе место в компании господина Отто за большие круги «тильбе» и личную настойчивость. Этот человек был несомненно хорош в своем деле, но почти бесполезен в любом другом, и Ясинта прямо спросила однажды, зачем его взяли с собой. «Он все-таки кое-что смыслит в приготовлении пищи, – ответил господин Отто, – и чума унесла всех его подмастерьев».

Сыровар вел себя, как хранитель перед самым уходом в лес – иначе говоря, очень странно: целые дни проводил в вороньем гнезде над парусами и спускался под вечер, всем подряд рассказывая, сколько насчитал в воде больших серых рыб. «Наверное, они сделаны из железа, – предполагал мастер Вильмош, – а плавают, потому что внутри полые, как ноздреватый сыр». И Ясинта решила, что он не колдун, а просто-напросто дурачок. Сама она не хотела бы дожить до того, чтобы занимать мысли подсчетом рыб, птиц или кого бы то ни было. Но эти птицы…

Птицы.

Ясинта прижала ладонь к потайному карману с серьгами, и над ее головой сыровар прокричал:

– Там что-то видно!

Молчаливая «Царица Шакти» заворчала сразу десятком голосов.

Птиц было всего пять – Ясинта их посчитала, – они летели клинышком с севера на юг. Вроде обычные чайки, сказал кто-то из моряков. Другой звонко облизнул пересохшие губы. Потом люди разошлись исполнять команды. Рядом с Ясинтой снова остался один только Отто Тильбе.

– Кажется, обед отменяется, – без выражения произнесла она.

– Надеюсь, переносится, – мягко возразил он.

Они смотрели вперед и видели очертания большой земли.

Та становилась чем ближе, тем чудеснее. Сперва из дымки вырвались остриями верхушки высоких деревьев, но дымка не спадала так долго, что Ясинта в конце концов догадалась: эти деревья, их листья и хвоя – все белого цвета. Лес, уходящий за горизонт, кажущийся бесконечным, начинался на рваном каменистом берегу, и почва у его корней была черная, как ночное небо. Небо же, расчерченное светлой тенью далекой горы, словно выдохнуло облако серого пара, который скрадывал солнце и берег глаза.

– Будь добр, устрой нам лодку, – вполголоса обратился господин Тильбе к одному из моряков.

Ясинта перевела на Отто сощуренный взгляд.

– Мы не станем ждать, пока корабль пристанет к берегу?

– Вы еще хотите ждать?

Он достал из-за пояса длинные перчатки и, надевая одну, вторую положил прямо на борт. Ясинта опять присмотрелась к белому лесу, к ведущей вглубь него просеке, задумчиво цокнула языком и пошла к себе, чтобы взять оружие и спрятать в рукаве корабельную крысу.

Сыровар просился с ними, но Отто убедил его наблюдать из вороньего гнезда.

У самой воды нога так твердо уперлась в землю, как будто Ясинта ступила не на морской берег, а на хасбаайскую каменную поляну. Через пару десятков шагов подошва начала нагреваться, одежда потяжелела, словно вымокла, а копье и щит захотели вдруг выскользнуть из рук. Перед господином Тильбе шли его гвардейцы, они же первыми и почувствовали, что жара спадает подальше от деревьев. Их не было только в просеке, которая была здесь единственной тропой и расширялась, удаляясь от берега. Ясинта обернулась, когда смогла вздохнуть. Мужчина, оставшийся стеречь лодку, подбоченился и смотрел наверх.

Никаких птиц больше не было. В черно-белом лесу стояла мертвая тишина. Задыхающаяся крыса высунула голову из рукава, и Ясинта присела на корточки. По команде Отто все остановились. Он спросил:

– Вы в порядке?

И почему-то сделал это по-берстонски.

Ясинта отпустила зверька, кивнула и ощутила легкое дуновение морского ветра в волосах.

Крыса замертво рухнула с дерева, на которое попыталась забраться. От ее лап на белой коре остались крошечные черные следы. Серое облако в небе неотступно следовало за людьми. Они рассредоточились, оглядываясь по сторонам, высматривая среди стволов движение, но двигались лишь потревоженные ветром кроны, расходящиеся все шире и шире.

Людям открылась прямая, единственная дорога – к горе. Других людей здесь не было, Ясинта это знала. Здесь не было ничего, кроме горы.

«Царица Шакти» осталась позади и в прошлом.

Ясинта шла вперед плечом к плечу с Отто Тильбе. Он утирал изъеденный рытвинами лоб и левой рукой придерживал богато украшенную перевязь. Снова услышав шепот ветра за спиной, Ясинта ухватила Отто за пояс и попятилась. Кричать было бесполезно, звук утонул бы в воздухе. Рытвина в земле прямо перед ними взорвалась струями кипящей воды.

Когда пар опустился, на другом краю рытвины – она была как иссохшее озеро с бьющимся в середине сердцем – блеснул на выглянувшем вдруг солнце большой камень. Отто Тильбе глубоко вздохнул и сказал что-то по-берстонски. Ясинта не разобрала ни слова. Они просто переглянулись и пошагали дальше, забыв, что за ними должны идти еще другие люди.

Кто-то, казалось, шел – Ясинте мерещились мужские голоса. Они раздавались то сзади, то спереди, то в ветре, то в камне с огромными гладкими гранями. Он был агатово-темный и без единой прожилки, вековой и словно совсем невесомый – его смогли обхватить бы, наверное, только пять человек разом, но камень мог раскрошиться от их дыхания.

Потому-то Ясинта резко набрала в грудь горячего воздуха, когда Отто Тильбе вытянул перед собой руку.

– Бахшед! – шикнул он.

Перчатка осталась на камне, прилипшая намертво, а Отто Тильбе сжал и разжал кулак. Ясинта взглянула на его покрасневшую ладонь и вспомнила, как Дершет предлагал ей руку, испачканную в крови.

Земля вздрогнула, словно выстрелила тысяча пушек. Звук рассеялся водяным паром. Граненый камень блеснул на солнце – на другом солнце, которое наконец разорвало серое облако.

Отто Тильбе задрал голову и взялся за меч. Граненый камень блеснул еще раз, еще и еще. Солнце, крича, как тысяча птиц, направилось к земле, сделало полукруг в небе и расправило крылья над белыми деревьями. Готовясь встретить волну сорвавшегося с них пепла, Ясинта встряхнула волосами, улыбнулась и подняла щит с копьем.

Эпилог 3. Они не убивали

Подъем-подъем, подъем-подъем. Часовая стрелка указывает на север.

Китаб протирает веки, открывает глаза и видит сводчатый потолок. Когда башня принадлежала ученым, узоры сплетались в карту ночного неба. Теперь здесь живет семья плантаторов, поэтому звездный свет белой краской заливает все до самых краев и обозначает солнце. Эта полусфера – вершина мира: только залезь на крышу, и он ляжет в твою ладонь.

Дождь уже заканчивается, стучит реже и реже: подъем, подъем. На крыше сейчас все скользкое и блестит, как бритая голова Китаба. Он садится в кровати, в десятитысячный раз щелкает позвонком в шее и берет с прикроватного столика стакан воды. На языке она становится дождевой, а в памяти – розовой, как неглубокая лужа, куда впадает струйка крови из разбитого виска.

Испытывая ненависть ко всему, что рождается и живет в его бритой голове, Китаб допивает воду и надеется обнаружить на дне стакана яд. Но эта вода – чистая, весьма дорогое удовольствие. Нужно прогнать поганые мысли и пожить еще, чтобы увидеть, как чистая вода падает в цене. Многие против этого, и у Китаба много врагов. Однако враги пока что его не достали, поэтому начинается новый день.

День Китаба всегда начинается со стука. Дождь уже постучал в крышу, теперь Вакида стучит в дверь. На изголовье кровати висит конопляный халат. Одевшись и подпоясавшись, босой Китаб, шагая, оставляет на полу шесть следов и поворачивает ключ в замке.

Вакида стоит на пороге, обернувшись к юному слуге. Она говорит что-то, но широкий зевок закладывает уши. Слуга делает шаг назад, двое других повторяют за ним. Вакида разворачивается лицом к открывшейся двери и делает торжественный вид.

Каждое пробуждение – праздник. Если ты просыпаешься утром, то это зачем-то нужно.

– С пробуждением, сын севера Китаб, – поздравляет Вакида и кланяется, касаясь порога комнаты распущенными волосами. Женщины редко стригутся: чем длиннее пряди, тем короче поклон. – Я говорила о тебе, и мне отвечали.

Взгляды прислуги стремятся в пол, кадыки поднимаются и опускаются. Дородная Вакида мягко выпрямляется и подергивает плечами, немного расставляя запахнутый халат. Если она взмахнет рукавами, из них, наверное, вылетит саранча.

– Яркого тебе солнца, Вакида, – отвечает Китаб и прогоняет слуг словами: – Я хочу свою жену.

Это святое дело, ведь он – сын севера, старший, у него пальма первенства и полное право. Прислуга пригнет головы, благоговейно утопает дальше по коридору, даже забудет на время, что для кого-нибудь шпионит. Обычно этого времени Вакиде хватает.

Перешагнув порог, она запахивается плотнее и вынимает из рукава ключ.

– Улицы полноводны. Забери сегодня.

Полая трубка на ладони Вакиды такая желто-коричневая, что хочется сунуть ее в зубы и раскурить. Китаб кладет ключ в карман халата, благодарит жену. Она коротко кивает и, привстав на носочки, выглядывает в окно. Под плетением правой сандалии Вакиды выбиты имена ее отца и братьев. Один из них, восток или юг, передал ключ – надо потом придумать, как поблагодарить. На левой ноге Вакиды есть имя Китаба и еще три других. Он все их написал сам, потому что братья в день заключения брака нервничали и не могли крепко держать иглу.

Вакида снова твердо встает на ноги и отворачивается от окна. Свет и тень делают ее черные кудри еще пышнее. Они удивительно быстро отрастают, когда их в припадке безутешного горя целыми прядями рвут с головы.

Китаб вздыхает, два раза бьет себя по отяжелевшему карману и спрашивает:

– Как думаешь, ей понравится?

Вакида фыркает, как бегемотиха, и складывает руки на груди.

– Если ты придешь и заявишь, что это самая интересная книга в мире, она поверит тебе. У нее нет выбора.

– Это пока.

Вакида опять фыркает, но с меньшим скепсисом – его вытесняет робкая надежда. Глупо, что изо рта у нее при этом пахнет баргатом. Перед каждым рассветом Вакида пересекает границу, чтобы поговорить с умершими и передать их завет живым. Заветы у них один мудрее другого и чаще всего повторяют гинаватский кодекс.

У Китаба потеет голова от мыслей о кодексе. Он протирает лысину и будто вновь прикасается к волосам, слипшимся от мозгов и крови. Перед каждым рассветом Китаб думает о падении. Он падет раньше кодекса, это факт, но пропади сын севера пропадом, если не надорвет хотя бы его корешок.

Внимательная Вакида заглядывает в глаза и спрашивает:

– Что ты видел во сне?

– Ничего, – врет Китаб.

Он умеет врать, глядя в глаза, а она знает, когда он врет. У них такой уговор: пока нет реальной опасности, тревога хранится только внутри тебя. Женщина одна, а мужей много, и если каждый будет ей все выкладывать, никаких плантаций не хватит, чтобы успокоить нервы. Вдобавок, Китаб из дурных мужей, которые умеют видеть сны без баргата. Такие сны плохи тем, что их не припорашивает парадной белизной.

Вакида соблюдает уговор и умолкает, но идет не к двери, а в сторону кровати, хотя слуги уже подкрадываются к порогу. Китаб делает шаг жене навстречу и понижает голос.

– Ты хотела поговорить о чем-то еще?

– Нет, только о книге, – задев его плечом, тихо отвечает Вакида и усаживается, нога на ногу. – Мало тебе одной тайны?

Китаб поправляет ее сползший рукав. Тайн не бывает много. Внутри них живут люди, на них держатся браки, из них складываются основы государств. Уже две недели Китабу снится, что его главная тайна, общая тайна семьи, вдруг открывается на совете. Но это ведь полный бред. Гинават умеют хранить тайны, а Китаб умеет это лучше всех.

– Тогда я пойду, – говорит он.

– Подожди.

Прикрыв глаза, Вакида прислушивается к шорохам за дверью, задирает голову к белому потолку и громко охает якобы от наслаждения. Слуги перестают дышать. «Теперь иди», – кивком показывает Вакида.

Четыре из четырех раз она рожала на этой кровати, потому что по правилам так положено. Все дети Вакиды только от Китаба – так отнюдь не положено, но так вышло. Три других ее мужа – кровные братья, сын востока, сын юга, сын запада – делают каждый свой вклад в общее благо семьи. На западе воюют за новые территории, на юге управляют плантациями баргата, а на востоке…

Что Китаб и Вакида говорят о востоке детям? Они говорят, там солнце встает каждый день. Сейчас оно, аккуратно подбираясь к зениту, висит прямо над башней, а Китаб спускается по ее ступеням.

Между седьмым и шестым уровнями он смотрит в окно и видит падающую – нет, стремительно летящую вниз – тень. Наверное, это птица, но Китабу кажется, что падает человек. Это всегда один и тот же человек, которого он любил, как кровного брата, которого уважал, как наставника, дружбу которого ценил превыше всего. Они вдвоем мечтали, что будут на вершине мира. Теперь Китаб на вершине, а он внизу.

Надо помнить: баргат – проводник за границу жизни, отмеренной кодексом или природой. То, что за этой границей, определяет ум человека – не кодекс или природа. Никто не живет после смерти, хоть кодекс и утверждает обратное. Китаб твердо в этом уверен и хранит уверенность глубоко внутри, подпитывая каждым шагом, ведущим по лестнице вниз – потому что он видел, как глубокая вера толкает его брата с крыши. Таков вклад Гурана, сына востока, в общее дело семьи.

Вся семья уже в сборе, за исключением мертвых, а еще брата Никава, живущего далеко, на плантации, и Вакиды, которая не имеет права садиться за стол с мужчинами. Три чернооких отрока, родные сыновья, приветствуют Китаба по форме и потом облепляют объятиями со всех сторон. Он отвечает, как надо, треплет кудрявые макушки и отправляет детей наверх, в библиотеку. Они там читают «Хронику колониальных восстаний», которую Гуран закончил накануне женитьбы. Он заслуженно слыл самым умным из их четверки. Самым красивым, наверное, был и остается Табрут.

Сын запада, вернувшийся недавно из плавания, еще верен привычкам капитанских будней: он сидит за столом, развернув пахнущие печатным цехом новости, а каблуки его сапог отвлекают мух от тарелки. Китаб думает сделать брату замечание, но ощущает вдруг взгляд Табрута, устремленный поверх жирных заголовков, и задумывается о том, что видит.

А видит он человека, который всю жизнь воюет и оттого догадывается, что смерти стоит бояться. Он одет и обут – значит, собирается сегодня выйти. Но ему нельзя выходить – он ведь под домашним арестом. Табрут читает газету, и там напечатано что-то, что дает ему повод надеть сапоги.

До прибытия в местный порт корабля из колонии, где нашли человека, похожего на Табрута внешне и готового вместо него умереть, остается еще как минимум три дня.

На бритом затылке Китаба встают дыбом обломки волос.

– Опять засуха на востоке, – будничным тоном зачитывает Табрут. – Половину налогов с колоний захватили пираты, а другая, видно, пропала сама по себе. Эти и другие вопросы на повестке большого совета, созванного Облаком к нынешнему закату. – Вздохнув, сын запада кладет газету на стол и царапает ногтем плотные строки. – Они второпях набирали. В «созванном» не хватает букв.

Китаб медленно садится. На блюде перед ним раскладывается веером крайне тонко нарезанный отварной язык. Табрут подталкивает к нему корзину с хлебом и громко роняет ноги на пол.

Большой совет всегда открывается казнью. Следующий должен начаться с торжественной казни Табрута – кто потерпел поражение, тот платит за это головой. Сын севера Китаб, старший, возьмет ритуальный клинок и на мосту через реку вскроет своему брату горло. До этой неизбежности у них еще неделя, а корабль с подменой придет через три дня.

Но вот неделя, как падшая душа Китаба, сжимается до полушария солнечных часов.

Эта проблема была у него под контролем, теперь он теряет контроль – и снова потеряет брата. Кулак сжимается и леденеет. Даже язык мертвой коровы говорит: борись, думай. Ты не такой, как Гуран, сын севера Китаб – пусть ты не так умен, но ты можешь придумать, как не убить родного человека.

– Я знаю, о чем ты думаешь, – вслух произносит Табрут. – Но тут ничего не поделать. Я готов. Пусть лучше она когда-нибудь займет мое место под солнцем.

Он улыбается, держит ровную осанку, храбрится. Надо ради него сделать вид, что все еще под контролем. Китаб опускает кулак в карман халата и ворочает большим пальцем ключ.

– Книгу переплели.

Табрут кивает.

– Я рад. Иди забери, пока еще много времени до заката. А я побуду с Вакидой. Или один. Или… Ты не против?

Он красноречиво поглядывает вниз, спрашивая разрешения спуститься в подвал. Китаб кладет язык на язык и кивает.

У спрятанной под башней тайны есть имя, но никто даже в мыслях не смеет его здесь называть. Шаг, два, три, четыре ниже дверного порога – и только тогда…

Китаб сжимает ключ в кулаке, пока слуги ходят вокруг, приводя в порядок складки уличной одежды. Халат висит на кресле в гардеробной комнате, длинный пояс касается пола и будто бы стремится куда-то уползти. Другой, тяжелый пояс, спокойно лежит на бедрах и хранит оружие. Очень хотелось бы жить в мире, где оно пригождается немного реже.

Китаб собирается выйти в город инкогнито – это значит взять обычную охрану вместо двойной и в основном тех, кто пониже ростом. Ему предстоит собственной рукой открыть дверь, кивнуть у крыльца комендантам, приставленным советом, сесть в лодку, проплыть по каналу до моста, заплатить лодочнику вдвое больше запрошенного и ступить на брусчатку квартала мертвецов.

Когда Китаб наконец ступает на ту брусчатку, большие часы на здании, откуда правят миром, больно бьют по бритому затылку и ушам.

– Спасибо, друг! – прокашливает лодочник, отталкиваясь от гранитной набережной веслом.

Канал уводит его на север города, к Холодной башне, где всегда собирается совет. С вершины этой башни квартал мертвецов кажется маленьким. Он и правда маленький, но лишь на поверхности: в мешках и норах под брусчаткой живут приговоренные к смерти.

Очень мало таких проступков в гинаватском кодексе, которые не карались бы казнью. Можно плюнуть в лицо торговцу в лавке и выжить, но только тронешь товар без явного намерения его оплатить… Китаб проходит, натянув капюшон, под аркой, где прохладно даже в самый жаркий день – прохладно и темно, – и между каменных плит от него прячутся худая крыса и худой подросток, одинаково злые. Их взгляды прожигают даже капюшон.

Один из капитанов Табрута тайком вывез из страны жену и дочь. Может быть, эта крыса с его бывшего корабля, а подросток – один из его сыновей. Табрут казнил капитана на вражеской территории. Как только дошли новости, совет пришел за семьей. Семья – это общее дело. Если один провинился, старший его убивает, но когда провинился старший, приговорят семью. Порой старшие открыто отказываются убивать братьев – это еще более тяжкое преступление.

Китаб выходит на солнце из-под темной арки. Нет, он не готов пойти на такое преступление.

Нарушение кодекса грозит смертью или прозябанием в квартале мертвецов. Говорят, прозябание гораздо хуже смерти, ведь в квартале мертвецов очень трудно достать баргат. И все-таки многие выбирают квартал – те, кому удается вовремя здесь спрятаться. Подпольная жизнь без баргата и не по правилам кодекса кажется Китабу практически идеальной, если б не то обстоятельство, что любая женщина предпочтет ей смерть.

Поэтому он удивляется, встретив взгляд подростка-мертвеца – одетой под мальчика девочки. Тот – или, вернее, та – предпринимает попытку подрезать кошелек.

Все происходит быстро. Это всегда происходит быстро: вдох, движение, немой удар сердца, выдох. Китаб умело обращается с оружием, но и охрана тоже не хочет лишаться работы. Девочка выворачивается из их рук и тогда как раз глядит ему в глаза. Она еще очень юна, поэтому дерется только за себя. Пока это больше игра, чем настоящая драка. Китаб умело играет по ее правилам. Вдох, движение, немой удар и выдох. Эта девочка так бледна от недостатка солнца? Блеск ее глаз тухнет в тени каменной арки. Мертвец уходит живым. Китаб их всегда отпускает. Если бы сегодня его пытался ограбить мужчина и будь это «сегодня» на другой неделе, мертвец ушел бы раненым и проинформированным о том, когда совет планирует новую зачистку квартала. Вдох, миг, почти немой шепоток, выдох – они, в отличие от громкого крика, нередко сохраняют человеку жизнь.

Жизнь – только капля в море, песчинка на берегу, призрачная возможность послужить общему делу, и каждый обязан хвататься за эту возможность, как утопающий. Так говорит кодекс.

Китаб с этим не согласен.

Каждый рождается только раз – с этим, по крайней мере, никто не спорит. Китаб полагает, что, раз родившись, жить нужно до самого конца. Убить себя или брата – пойти против природы, но предотвратить рождение – не то, что убить. Поколения до Китаба думали и придумывали, как держать под контролем численность населения, но их гений плохо видит за гранями городов.

За воняющим мочой углом Китаб поворачивает на юг, покидая квартал мертвецов, и устремляет взгляд в небо. Облако сгущается над главным портом. Там стоят корабли из колоний. В колониях гинават продолжают плодиться и чтут кодекс больше на словах, чем на деле. Поэтому брат Никав не собирается оттуда уезжать. Его корабли привозят большие партии баргата, и город, пожирая их с рук Китаба, срыгивает богатство ему на ладони.

Хранятся богатства, понятное дело, в банке – это одно из двух ключевых зданий в городе, которое не выстроено в форме башни. Банк похож на огромную павшую звезду, чей хладный труп давным-давно облюбовали непривередливые паразиты. Китаб рад, что ему сейчас туда не надо. В городских переулках спрятаны другие банки, совсем маленькие, и там порой заключаются куда более важные сделки.

– Вперед, – говорит Китаб, кивая охране.

Его люди проверяют, есть ли кто за углом. Там ничего не видно и тяжело дышать – это понятно по выражениям лиц охранников, – но никто не караулит. Можно идти. Китаб одергивает рукав, чтобы не трогать утопленный в бордюр короб. Его крышку наверняка топчут ногами, когда бегают от комендантов по темноте.

Охрана встает полукругом за спиной Китаба и отворачивается по команде. Они слышат только тихий лязг замка, а потом два шороха. Первый – это толстая рукописная книгапереходит в новое владение. Второй шорох означает, что Китаб расстается все-таки с кошельком – добровольно. Он человек богатый. У него, как у всех плантаторов, тяжелые кошельки.

Деньги с баргата – грязные деньги. Китаб очищает каждую монету бесплодным городским песком и передает Табруту, чтобы тот омыл ее кровью. Он утопил крупное состояние в крови островитян. В этой книге – она целиком о земле и народах Черного острова – сказано, что у них есть выражение: «ходить по тонкому льду». Это, как ни удивительно, означает почти то же самое, что «играть с огнем». Китаб ходит по тонкому льду, играя с огнем. Попытка спасти Табрута могла убить всю семью, но им не привыкать к риску. Говорят, благородное дело. Многие благородные островитяне богаты. Через умелых посредников Китаб порой находит с ними общий язык.

– Красота, – повторяет Табрут на чужом наречии, пока гладит исписанные его словами страницы. Это закатный подарок. Сейчас слуга принесет накидку, и Табрут перешагнет порог башни в последний раз. – Какая красота.

Он закрывает открытую на середине книгу. Взгляд замирает на карте с отмеченными охрой большими городами. В охристых городах легко разносятся болезни и слухи, но остров не покорился им – не покорился Китабу.

– Пора, – говорит он, протягивая руку.

Табрут, которому тоже не покорился остров, отдает книгу и глядит в окно.

– И все-таки это колония, – твердо произносит он. – Сильная земля, кормящая слабых людей. Я видел и понял их, больных и надломленных. Наш баргат закончится – не пройдет и года, как они придумают свой.

Китаб кладет книгу в тайник и кивает. То, что там сказано – правда, и Табрут тоже прав. Черный остров будет колонией, но одна эта колония изменит все. Сегодня она, к примеру, отберет у Китаба брата.

Бьют за окном большие часы Холодной башни. Бурлит у ее основания квадратное здание комендатуры. С неба вниз глядит темное Облако. Собирается гинаватский совет.

Впервые Облако приплыло сюда с севера во времена эпидемии бубонной лихорадки: она убивала людей целыми городами, а солнце, вместо еды лелея паразитов в трупах, жестоко морило выживших. Когда небо вдруг потемнело, гинават смогли собрать невыжженный урожай и похоронить мертвых. Потом Облако поманило людей на юг, где открыло первую большую колонию, и там другие люди дали им баргат, который победил бубонную лихорадку. «Других» людей было мало, поэтому они стали гинават, а их земля превратилась в богатые плантации. Тогда Облако рассеялось, но все помнят, что образующая его вода делает круговорот.

Круговорот – это фундамент. Например, все колонии проходят одинаковый путь: их открывают, некоторое время исследуют, «пропалывают» и «засевают». Потом, когда становится тесно – а это неизбежно происходит с течением лет, – корабли колонистов набирают команды и отправляются в плавание, чтобы найти другую землю, где все начинается вновь. Прополка и засевание – одни из главных прерогатив совета. Совет же подчиняется воле вездесущего Облака, которое продолжает указывать людям путь.

Дальние предки Китаба были не слишком далекие: они стали поклоняться разумному доброму сгустку пара и поверили в сны, которые вызывает баргат. Большинство, даже более-менее образованное, до сих пор разделяет оба эти убеждения – брат Гуран, вопреки всему, тоже разделял. И в совете никто не смеет вслух подвергать сомнению вечную сказку: обман баргата слишком сладок, чтоб от него отказываться, а волей свыше удобно прикрывать неприятные для людей решения. Но как минимум четверо избранных советников твердо уверены в том, что никакое облако не правит миром – потому что это делают они.

Сын севера Китаб – один из четверых. Бормоча обязательные слова на пороге Холодной башни, он обменивается ледяными взглядами с тремя другими советниками. Из-за Табрута их отношения сейчас напряженные. Это пройдет, как только Китаб его казнит.

– Гляди, – подмечает Табрут, – какие довольные.

Он имеет в виду другую троицу – молодняк, принятый в совет по рекомендациям мудрых наставников. К ученым везде прислушиваются, пока их мнение не противоречит кодексу. В домах ученых, чье мнение ему противоречило, теперь живут их убийцы – плантаторы вроде Китаба.

Он взглядом просит у брата прощения за то, что вынужден будет отвлечься, и оставляет Табрута в окружении хмурых комендантов. Самого Китаба окутывает аромат масел и вязкие, как островные топи, приветствия.

– Мы женимся, – доходит наконец до сути один из юношей, – на дочери Бутура!

– Рад за вас, – врет Китаб и понимает, отчего был особенно колким первый встреченный взгляд. – Кто четвертый?

Это он и правда хочет знать: кому хватит отваги вступить в борьбу за наследство бумажного магната?

– Вон, – говорит другой юноша, кивая в сторону длинноволосого великана, сына востока из дома коменданта башни. – Он нам не нравится. Мы отравим его чуть погодя. Только не говори ему.

– Не буду.

Китаб снова на свободе. Табрут смеется, услышав новости, и выстукивает быстрый ритм каблуками по каменному полу. В Холодной башне мало как такового пола – она возведена над мостом через канал, и внутри, далеко под куполом, протекает темная вода. Перекрытие третьего уровня – запертая комната, зал совета. Туда ведут четыре широких, как улицы, каменных тропы. Но чтобы к ним подняться, надо дойти до лестницы, а вход на эту лестницу – за мостом.

По обе его стороны уже ждут советники. Молкнут, устремляют взгляды, переминаются и хотят крови. Никто из них не испытывает к Табруту подлинной ненависти – кому не знакомы провалы и неудачи? Все думают, что он уходит в более спокойное место, чтобы здесь, в сутолоке жизни, дать дорогу другим. Тут никак без крови.

Без крови никак. Каблуки Табрута стучат: подъем, подъем. Мост этот горбатый, как северная радуга. Комендант подходит с другого края и после приветственной речи вручает Китабу изогнутый клинок. На белой слоновой кости выгравировано: «В добрый путь». О том, куда этот путь ведет, принято говорить вслух.

Табрут отдает накидку немому коменданту, оттягивает расшитый руками жены воротник, кладет большие ладони на перила моста. Все, кроме Китаба, встают на предписанном расстоянии. Журчит под ногами грязная морская вода.

– Я знаю, – говорит брат Гуран на языке давно высохших чернил, – ты не веришь в вечное царство, но обещаю найти там способ тебя убедить.

Китаб слышит его голос в своей бритой голове, когда из горла Табрута рвется последний хрип. Кровь братьев на руках, на веках, ушах и губах высыхает быстрее чернил и никогда ничем не отмывается.

– Дело ведь не в пиратах, – недовольно бубнит Бутур. – Зачем ты нас поднял?

Это он, обтирая бычьей спиной стену на втором уровне башни, нависает тенью над субтильным ткачом Медавом. Обычно Китаб разводит их по углам закутка, где четверо мужчин курят и правят миром, но пока он не может вспомнить, как тут оказался. Медав тихо бормочет:

– Нашли царицу Шакти…

– Мы же ее убили.

– Это корабль, друг Бутур, – надменно поясняет младший из четверки, Гидат. – Ты совсем не слушаешь.

Поэтому он не годится на роль уравнителя. Китаб годится: он возит товар огромными партиями и знает, что груз нужно распределять равномерно. Когда одна мысль утягивает разум на дно, положись на другую. Надо отвлечься. О чем они говорят?

– Где этот корабль? – спрашивает Китаб.

– Идет сюда, – отвечает погромче осмелевший ткач. – Дрейфовал неподалеку от Пепельного берега.

Бутур встревает, выдохнув облако дыма:

– Они идиоты?

– На борту были орудия?

– Нет.

Предложив Медаву табак, Китаб смотрит в горячую чашу, где тлеют обрывки старых газет. Гинават не спешат дать колониям печатное слово, как опытный боец придерживает до поры лучшие свои умения.

– Они не идиоты.

– Дались тебе эти орудия, – ворчит Бутур. – Мы знаем, что они взрываются.

– Как торфяная пыль, – наставительным тоном подмечает Гидат, опуская сигару в чашу, – если неправильно пользоваться.

– Они точно идиоты. Ходят под вулканом и неправильно пользуются своим же оружием. Как мы могли проиграть?

– На всех островитян, – говорит Китаб, спокойно блокируя нападку, – уже больше тысячи лет хватает земли и женщин. Выходит, что-то они делают правильнее нас.

Это слова Вакиды. Он произносит их в совете, а она кричит в потолок.

Умник Гидат прокашливается и переводит тему.

– Кстати о том, как правильно. Мой контакт подобрался к старому умельцу, – говорит он ровным до безнадежности тоном. – Там как на каменном острове: гулко и неприступно. И еще рядом эта, которая добыла баргат.

Все трое сразу косятся на Китаба – у него на лице кровь человека, который, по их мнению, это допустил. Пусть косятся. Китаб успел привыкнуть к такому уже в тот день, когда бродил по городу, покрытый кровью и пятнами мозга самого умного из братьев.

– А ученик?

– Отошел от дел, – припоминает Гидат. – Но если про этого парня все правда, то он не бросит работу.

– Тогда достань его или кого-нибудь рядом. Найди путь.

Бутур жестом глубокой досады кидает окурок в чашу.

– Дались тебе…

– Тут дело как раз в пиратах, – перебивает Медав: табачный дым обволакивает его уверенностью. – Орудия – это для них.

Все еще угрюмый, хотя и слегка расправивший широкие плечи, больше других страдающий от пиратов Бутур снисходительно произносит:

– Который из этих вопросов нельзя было вчетвером обсудить на свадьбе? Ради чего мы сегодня подняли совет?

– Сюда идет «Царица Шакти», – вдруг отвечает Китаб, ощутив покалывание в пальцах рук: осознание.

– И?

– Это корабль, друг Бутур, – с улыбкой поясняет Гидат. – Огромная деревянная дура. Когда она вдруг появится в порту, надо, чтобы никто из советников не был удивлен.

Трофей, добытый у непобежденного противника, как обломок бивня слона, которого ты не убил – кость, встающая прямо поперек горла. Гинават любят трудности и испытания. Они будут видеть корабль и думать о реванше. Но главное, что на борт первым поднимется именно Китаб – они вчетвером об этом давно договорились, – и там, на дереве с Черного острова, будут его пленные колдуны и его корабельные крысы.

Надо понаблюдать собственными глазами – не прочесть на письме и не услышать из уст Табрута, – как они живут, борются и умирают. Если Китаб поймет их так, будто сам дрался на чужой территории, остров покорится.

Хотя ни один из четверки избранных до этого не доживет.

Бутур пожимает плечами и направляется к лестнице. Медав чихает, умник Гидат хлопает его по спине. Китаб накрывает потухшую чашу глиняной крышкой. Настоящий совет повторяет их разговор без некоторых деталей, умудряясь потратить на это намного больше времени.

Дверь дома закрывается за спиной Китаба с громким хлопком. Взгляды врагов уже не щекочут затылок. Взгляд Вакиды, рассеянный и непрямой, блестит сквозь сизый туман: она курит трубку за обеденным столом. Слуг нет – они в своих кроватях, в облаке дурмана, думают, что помогают Табруту устроить жизнь после смерти. Туман редеет. Вакида кладет на стол босые ноги.

– Ты не умыл лицо, – говорит она и вздыхает. – Теперь я овдовела ровно наполовину.

Имена на коже темнеют и расплываются. Китаб умывает лицо. Слуги последнего дома омывают тело сына запада, как давным-давно омыли тело сына востока, а до него – тело новорожденной дочери Китаба, четвертого их с Вакидой ребенка. Все гинават хотят дочерей. Дочь будет носить на себе твое имя, поэтому оно тебя переживет.

– Я думаю, – говорит Китаб, когда они с Вакидой устают плакать о своих потерях, – Бутур отравит меня.

– Почему? – с недоверием спрашивает она.

– Он хотел для своей дочери нашего сына востока. Я отказал ему, чтобы не разделять детей.

– И что теперь?

– Девушке придется иметь дело с комендантским сыном.

– И что теперь? – в нетерпении повторяет Вакида.

– Бутур меня ненавидит.

Жена фыркает, как бегемотиха, и целует Китаба в бритый висок.

– Кто тут кого не ненавидит?

Китаб понимает, что она имеет в виду: кому пока не знакома ненависть?

Он идет к тайнику, берет в руки рукописную книгу – неужто все братья оставят после себя по книге? – и Вакида, как этим утром, отдает припрятанный в рукаве ключ. Этот ключ уникален. Он открывает дверь в будущее. К двери в будущее ведет темная и побитая у самого низа лестница. Шаг, два. Часовая стрелка указывает на север.

Башня давит Китабу на голову. В подвале мало воздуха, хотя подвал большой – до того, как в этом доме поселились плантаторы, прогнавшие ученых, тут была особая тайная тюрьма. Пахнет маслом – для освещения, не для тела. Пахнет хлебом и детским потом. Шаг, два из глубины темного угла.

– Ранен!

В бок Китаба, прямо рядом с книгой, которую он держит под мышкой, упирается кончик тренировочной сабли.

– Наверное, у меня идет кровь.

– Идет, – охотно подхватывает девочка, прячет оружие за спину и шмыгает вздернутым носом. – Ты почти умер.

Китаб кладет книгу на бельевой комод и крепко обнимает Ганиму, дочь запада – единственную свою дочь. Она права: за свою жизнь он трижды почти умер. Но впереди у Китаба еще около пятнадцати лет до того дня, как он гарантированно обнаружит яд на дне стакана.

Нетерпеливая, как мать, Ганима высвобождается из объятий. Она все еще держит саблю за спиной.

– Табрут больше не придет, – говорит Китаб.

– Я знаю. Он показал, где надо рубить на ногах сухожилия, обещал новую книгу и попрощался. Это она?

– Она.

Ганима изображает умелое уклонение, «подрубает» Китабу ноги, проскальзывая позади него, и сабля занимает место книги на комоде. Каково это – никогда не читать при солнечном свете? Ганима могла бы порассуждать. В пять лет она спросила, почему братья и сестры ее не навещают, когда прочла в старом томе, что у одних родителей часто помногу детей. Вакида рожала четыре раза. Братья Ганимы не знают о ее существовании, а сестра, появившаяся на четверть часа раньше, омыта и похоронена, как последний ребенок. Гуран искренне верил, что идет за ней.

Каково это – никогда не пробовать баргат?

Ганима изучает истории о Черном острове. До прибытия гинават там не знали баргата. Это сильная земля, которая кормит слабых людей – только вот люди везде одинаково слабые. Поэтому Китаб не рассчитывает на них, но верит в колдовскую землю, способную говорить. Если голос великой матери, как ее там называют, перекричит голоса видений, которые вызывает баргат, этот остров будет колонией, откуда помимо налогов однажды привезут перемены.

– Завтра-послезавтра в порт прибудет корабль, – сообщает Китаб, прерывая интересное чтение. – Я хочу, чтобы ты поднялась на борт со мной.

Ганима подбирает скрещенные на кровати ноги и внимательно вглядывается в его лицо.

– Я отсюда выйду? – спрашивает она и, дождавшись кивка, немного подпрыгивает. – А как я отсюда выйду?

Китаб скользит взглядом по оружейной полке, пока не находит пару коротких кинжалов.

– Сегодня я видел девушку, одетую, как юноша.

– Но так нельзя наверху! – уверенно восклицает Ганима, хватая затупленный клинок.

– Она держала в руках оружие.

– Но так… – Ганима, по команде сделав три больших шага в сторону от мебели, готовится принять удар. – Так я отсюда выйду?

– Надо когда-то начинать.

Китаб нападает первым. Ловко перебирая ногами под полами длинной туники, Ганима парирует и улыбается.

– Спасибо за книгу, – говорит она в передышку. – Там много написано про Корни Черных земель. Дядя Табрут о них рассказывал. Они правда могут убить мужчину?

Китабу надо побольше времени, чтобы восстановить дыхание. Он поднимает руку и тянется к графину с водой.

– Свести с ума. – Вода приятно-прохладная. – А потом убить.

Ганима задумчиво тычет скругленным острием в ладонь.

– Тогда кто может носить их? Женщина?

– Верно, – отвечает Китаб и жестом приглашает дочь продолжать тренировку. – Только женщина.

Эпилог 4. Они не торопились с выводами

Додумались же поэты назвать душное берстонское лето «щедрым на тепло». Расписанная зеленью роща осталась позади, вместе с ней ушла блаженная прохлада, и теперь доброго приветствия мог удостоиться лишь человек, который первым придумал широкополую шляпу. Но дорога была пуста. Запряженная в телегу кобыла еле плелась, придавленная одиночеством. Возница, похоже, дремал, как и его попутчик – хотя кто осудил бы их в такую-то пору. Людей не хотелось тревожить, а вот без кнута и молча подбодрить грустную лошадь вполне под силу каждому колдуну. К счастью, Ветта Ольшанская была колдуньей, поэтому грустная лошадь встряхнула каштановой гривой и прибавила шагу.

«Не жалуйся. Наша Вечерница таскала до хутора поклажу намного тяжелее твоей».

Ветта вздохнула. Вечерница была красивая кобыла, вороная, без пятнышка, и ко всему безразличная. Когда она умерла, лет пятнадцать назад, папа похоронил ее недалеко от дома и долго тосковал, как если бы потерял близкого друга. Вскоре не стало бабушки Гислы, которая рассказывала непонятные сказки про колдунов, и мама плакала, словно маленькая девочка. Потом пришла чума – от нее умерла Поческа, пушистая и очень глупая собака. Умерли мама с папой. Ветта и Адела остались вдвоем, но все-таки не осиротели.

«Шагай-шагай, лошадка. Большое семейство ждет».

В большом семействе все с нетерпением ждали большого события, которое требовало больших-больших приготовлений. Позавчера Бланка, положив разделочную доску и лист бумаги на округлый живот, нацарапала длинный список, через руки сдувающего с нее пылинки Еника передала виновнице торжества, та все изучила с истинно господской придирчивостью и сунула в карман Фабеку, который как раз поднимался по лестнице к спальням. Исполняя сестринский долг, Ветта внесла пару нарочно забытых пунктов и пошла стучаться к главе семейства.

В доме Ольшанских детям почти ни в чем не отказывали, но Адела за десять лет так и не научилась говорить с отцом сама за себя. В этот раз могла бы попробовать, ради собственной свадьбы-то – наилучшее время для таких вещей. Ветта полагала, что острое желание сплавить сестру замуж появилось у нее еще до рождения, но теперь, участвуя в подготовке к празднику, совсем не чувствовала облегчения.

«Хотя откуда мне знать, что такое облегчение».

Нечто смутно похожее по описанию в жару дарила соломенная шляпа, украшенная пестрыми лентами, которые нарезала в нагрузку торговка тканями. Ветта приподняла голову. Из-за широкой полы вынырнул сперва флигель, потом резные наличники окон господского дома и наконец конек на двускатной крыше. В детстве Фабек часто туда забирался и делал вид, будто подстегивает деревянного скакуна, хотя у него был собственный настоящий мерин – просто чтобы немного развеселить Аделу и не терять момент, когда господин мастер куда-то отвернулся.

«Например, помогал мне отойти от приступа, пока я проклинала всех на свете здоровых людей».

Включая даже сестру. Вранье это все про близняшек, что они, мол, едины. Не было у Аделы никаких тревожных предчувствий, когда Ветта где-нибудь на чердаке билась в судорогах, и вообще даже внешне сестры не походили на пресловутые отражения. С возрастом различий становилось больше, но их всегда было много. Мама говорила, что Ветта очень хочет казаться старшей, хотя на самом деле родилась второй.

«Ну кто-то же должен быть старшим, раз Адела не может».

Она не смогла даже спрятать глупую досаду, когда много лет назад впервые показался вдалеке конек этой деревянной крыши. Аделе понравилось жить в Тарде, большом каменном замке, и она почему-то решила, будто усадьба в Новой Ольхе – тоже замок. Ветте пришлось щипать сестру за руку, чтобы не вздумала жаловаться. Да и вообще-то замки эти – грубые и холодные. Ветта получила синяк на локте во время первого приступа на каменном полу.

«А дерево даже пахнет приятно, когда его отмывают от пены».

Так много разных запахов в доме, который еще не стал твоим. Ветта хорошо помнила, как пахла приготовленная к их приезду каша, как тянуло углем и смолой из неизученных уголков. И как Адела, оставшаяся без присмотра, сказала отцу: «Я сначала думала, ты умер». Алеш взглянул на нее и ответил: «Я тоже так думал».

Ветта иногда понимала смысл его слов только через несколько дней, или недель, или месяцев. Конечно, с годами это занимало все меньше времени.

«То ли дело язык храпа. Он универсален, и в нем всего два слова: “Я сплю”».

В содержательные переговоры господина Ольшанского и возницы, которые начались, стоило дороге пойти в горку, вклинился еще странный звук, похожий на свист. Доносился он спереди, как будто издали, и Ветта, чтобы найти источник, выглянула из-за широкой батрацкой спины. Странный звук, похожий на свист, оказался свистом не слишком одаренного музыкально Камила, соседского управляющего, который таскался в деревню по всяким поручениям и прибегал в Ольху каждый раз, когда у него выскакивал прыщ. Мужичок помахал рукой, и Ветта, закатив глаза, тронула отца за плечо.

– Я не сплю, – заявил он, встрепенувшись, и еле сдержал зевок.

«Конечно, ты никогда не спишь, ты просто так моргаешь».

– Почти приехали.

– М-гм.

– Там навстречу Камил идет.

– Хм.

– Господин Алеш! – позвал Камил, так резко разбудив возницу, что тот на всякий случай натянул поводья.

«Ну и очень зря!»

Кобыла исфырчалась, за двоих выражая крайнее недовольство, пока мужичок, вцепившись намертво в тележную доску, получал медицинскую консультацию.

– Будьте здоровы, – сказал в заключение Алеш.

«Да-да, и не возвращайтесь».

Камил опять – опять! – спутал ее с Аделой и, когда здоровался, улыбнулся шире, чем это должно быть разрешено законом. Прощался он без улыбки, потому что ему сообщили о грядущей свадьбе. Пока Ветта пыталась понять, на что Камил рассчитывал в принципе, отец буркнул:

– Терпеть его не могу.

– Я тоже.

Они улыбнулись друг другу и подъехали к дому, объединенные неприязнью.

Объединенные любовью к сладостям, без которых с рынка никто не возвращался, дети побросали все свои дела и выстроились рядком перед открытой калиткой, будто продолжая забор. У мальчиков получалось хуже, потому что девочка была постарше и пока повыше. Ее взъерошенные золотые кудри Ветта плотно прикрыла своей соломенной шляпой. Юная Лета знала, что в отсутствие ветра ленточки развеваются, если быстро бежать, поэтому в заборе немедленно образовалась брешь. Вышедший на крыльцо Еник только развел руками, кивнул в знак приветствия, подтолкнул сыновей вперед, и все они вместе с возницей принялись разгружать телегу.

«Не надо так осторожничать. Все равно Адела придумает, почему мы купили не то».

Когда первая партия тюков и ящиков отправилась в дом, за спиной у Ветты раздался тяжелый вздох. Она обернулась. Отец, сосредоточенно глядя в землю, собирался с силами, чтобы слезть с телеги.

В этом тоже была отчасти виновата Адела.

Она очень глубоко прониклась порядками и людьми столицы, когда сестер впервые представили ко двору. Весь обратный путь из Бронта Адела сокрушалась, что дома-то они живут, как батраки: подумать только, в усадьбе нет даже управляющего! Бланка, успешно совмещающая эти обязанности с материнскими, вскинула брови, когда Ветта разъяснила суть проблемы, отвела багрового Алеша в сторонку и что-то забормотала.

Потом настало время, когда в Новой Ольхе пробовали одно за другим господские развлечения: немного городской музыки, немного сложных танцев, дорогие вина за столом, хотя их почти никто не пил, и, наконец, охота. Девочки – ну, правда, без беременной Бланки и совсем маленькой Леты – участвовали, как почетные наблюдательницы. В первый раз Еник с Фабеком притащили домой по молодому оленю, а во второй – носилки, на которых лежал со сломанной ногой отец. «Из меня так себе наездник», – сказал он довольно громко, но это услышали только Ветта с Аделой, потому что Бланка за дверью ругала мужа, а Фабек второпях готовил мазь.

С тех пор отец прихрамывал и, если засиживался, потом чуть-чуть пыхтел, когда приходилось опять опираться на левую ногу.

– Тебе помочь? – спросила Ветта, не по-колдовски, ладонью, отгоняя муху от лица.

– А ты в меня не веришь?

«Куда я денусь».

– Верю.

– Вот, уже помогла.

Отец сделал два первых, самых трудных шага и проворчал по привычке, что это ему за Савуша. Он, конечно, имел в виду не младшего племянника, но Ветта все равно показала выбежавшему за новой партией груза мальчику, где спрятала от жары сладости – а то мало ли, ребенок услышал и может решить, что его подозвали просто так. В Тарде был один стражник, Ивко, который любил подозвать к себе, щелкнуть по носу и отправить гулять дальше. Он жутко раздражал Ветту, так что она обрадовалась, когда этого стражника отправили не гулять, а на войну. Правда, потом расстроилась, что он не вернулся.

Как и гвардеец Савуш. Отец рассказывал о них обоих, что это были сильные и хорошие люди. И еще что он в свое время получил от каждого по голове.

Дома на подзатыльник от Ветты напрашивался Фабек – весь такой из себя пышущий здоровьем и юностью на верхней ступеньке лестницы. Мало того, что он давеча отвел Аделу на ночной деревенский праздник – хотя отец объяснил четко и аргументированно, что госпоже невесте там делать нечего, – так еще и назад привел простуженной после безумных танцев вокруг костра. Ко всему прочему, парень, который бил там в бубен, признал в танцующей девице молодую Ольшанскую, а Фабек, когда его спросили напрямую, не стал отрицать – просто ответил, что это на самом деле Ветта.

Он сбежал по лестнице вниз, широко улыбнулся, зная, что свои подзатыльники никогда не получит, и сказал:

– А вы быстро.

«Не так быстро, как кое-кто умеет в ночи оказываться посреди деревни».

Алеш кивнул и указал наверх.

– Как там дела?

– Гнусавит пока, – вздохнул Фабек. – Может, заварю фенхеля? Янка забегала, принесла свежего.

– Опять? – пробурчал отец, уставший от внимания окрестных веселых вдовушек.

Фабек отошел в сторону, пропуская его к перилам.

– Ну…

– Вот коза. Пусть радуется, что я пока еще без клюки хожу.

«Ты несправедлив к козам. Они славные и дают вкусное молоко».

Чего не скажешь о Янке. Она грубоватая и… ну, надо спросить у ее детей.

– Дети уже покушали, – сказала выглянувшая из-за угла кухарка, сухонькая старушка, которая, казалось, умела заколдовывать печь. – На всех больших накрывать?

– Да, будет здорово, – ответила Ветта, перебивая собственный заурчавший живот. – Вам помочь?

Старушка снова скрылась за углом.

– Мне тут помогут!

– Ей тут помогут, – эхом отозвался Фабек, устремляясь в кухню.

– Тебе до сих пор аукается? – удивилась Ветта. – Уже неделя прошла.

– До конца моих дней, – обреченно произнес он, пряча улыбку и шагая спиной вперед. – Хотя оно того стоило. Эти грузди…

Бесстрашный Фабек мог весь день напролет нахваливать соленья, съеденные без разрешения, но кухня проглотила его с головой.

«Я очень голодна».

До поедания домашних дело, к вящей радости, не дошло. Да и вид у сопливой Аделы был неаппетитный, хотя она очень старалась привести свой раздрай в порядок: выверенного объема прядь темных волос у лица предательски завилась наружу. Спустившись вслед за отцом к обеду, сестра утерла нос рукавом, поздоровалась и тут же шепнула Ветте на ухо:

– Очень красивая ткань. Спасибо.

«Что-что? Повтори громче. Пусть все знают, что вечером пойдет снег».

Матейка обрадовался бы – трехлетние дети ведь радуются всему и всем. Уже попрыгав немного на коленях у Ветты, он решил порадовать теперь и дядьку, который сел за стол, потом чуть отодвинул стул и сказал:

– Ну, давай. Не на эту ногу… На правую. Где правая? Вот так.

Фабек вручил ребенку лишнюю ложку, которой, как оказалось, очень забавно стучать себя по лбу и ладони, и устроился напротив Ветты. Отец, нахмурившись, кивнул в сторону пустующих мест Еника и Бланки.

– А где..?

– Скоро придут. Они у себя, – ответила Адела и зачем-то понизила голос. – Опять.

– Ясно.

– А я всегда думала, женщине на сносях надо воздерживаться…

Отец придвинул тарелку.

– Нет. Это заблуждение, которым мужчины пользуются, чтобы изменять своим беременным женам.

– Грустно, – произнесла Адела, призадумавшись.

– Не то слово.

«Можно обсуждать это не за столом?»

Фабек сербнул наваристую уху, поддерживая немой протест. Матейка уронил многострадальную ложку и вспомнил про нее, только когда спрыгнул на пол, чтобы перебраться на колени к матери.

– Не поместимся, – сказала румяная Бланка и мягко подтолкнула сына к Енику. – Видишь, какой живот большой?..

Ветте тоже было отлично видно ее живот. Она опустила взгляд в тарелку. На запах рыбы сбежались усадебные коты, и Ветта разрешила одному потереться о ноги. Она любила зверей. Они предупреждали ее о приближении приступов.

«Это когда-нибудь пройдет?» – спросила Ветта давным-давно, очнувшись в своей новой просторной спальне. «Вряд ли, – сказал отец. – Но я всегда буду рядом, чтобы тебе помочь».

Она поняла смысл его слов только через несколько лет. Болезнь никогда не позволит ей создать семью.

В последний приступ рядом оказался Фабек. Ветте стало плохо, когда она готовила краску, и теперь этим занимался только он. Летом нужно много зеленого, ярь-медянки. Фабек сказал, что ее уже можно брать, и после обеда Ветта сидела в его комнате, наблюдая процесс соскабливания изумрудного слоя меди – чуть издали, чтобы не вдыхать едкий запах уксуса. Болтать, кроме как о подготовке к свадьбе, было больше не о чем, так что пришлось рассказывать про поездку на рынок.

– Кроме Камила все счастливы за госпожу Аделу, – подытожила Ветта. – Госпожа Адела не так счастлива за госпожу Аделу, как ткачиха из Митлицы. Мы еле убежали.

Фабек улыбнулся и постучал по стенкам ступки.

– Мне кажется, ты нервничаешь больше, чем она.

«Тебе не кажется».

Вздохнув, Ветта уперлась подбородком в скрещенные на спинке стула руки.

– Мы с ней всегда были вместе. Всю жизнь, с самого рождения. А теперь такое чувство, будто я ее хороню.

– Ну, это не так, – спокойно возразил Фабек. – Из могилы писем, например, не пишут.

«Да оно и к лучшему».

– Только Адела ленивая. Ее ненадолго хватит.

«И давай все же сменим тему. Зачем я заговорила о похоронах?»

Фабек, потерявший двух сестер во время чумы, охотно подхватил:

– Если начнет забывать о нас, мы приедем напомнить.

Он не сказал, куда именно «мы приедем». Где-то там, на востоке, его сестры и умерли. Ветта прикусила язык и осмотрелась вокруг в поисках более жизнерадостного предмета для обсуждения.

В комнате, где жил и работал молодой лекарь, собственно жизни было в избытке, но вот радости как-то недоставало. Все только усугубляла висящая на стене картина. Ветта написала ее пару лет назад и сразу решила спрятать куда-нибудь подальше, жутко недовольная результатом. Фабек отобрал холст, заявив, что березы – его любимые деревья, хотя ни до, ни после не был замечен в каких-либо с ними отношениях. В итоге эта унылая роща просто так целыми днями торчала у него над столом.

«Ну хоть бы сок давала».

Рисованные березы не сочли нужным оправдываться даже легким кивком кронами.

– Когда это все закончится, – сказала Ветта, – я хочу съездить в Рольну. В академию, посмотреть картины.

– Ого, – протянул Фабек. – Можно с тобой?

«Как мило, что ты спросил. Кто меня без тебя отпустит».

– Я подумаю.

– Думай скорее. У меня насыщенная жизнь.

Ветта снова вздохнула.

– Ну вот, ты тоже однажды женишься и…

– Или нет, – перебил Фабек.

Ветта осторожно начала:

– Отец говорит…

– Мало ли что он говорит. – Фабек высыпал пигмент из ступки в склянку и закупорил ее пробкой. – В том, что касается личной жизни – честное слово, не ему меня учить.

Озадаченная Ветта приняла склянку из его рук и негромко поблагодарила.

«Может быть, ты и прав».

Фабек, растерев на кончиках пальцев остатки зеленого порошка, спросил:

– Вы нужного цвета ткань привезли? А то давай сразу выкрасим.

– Нужного, – усмехнулась Ветта. – И даже «очень красивую».

– Да ну? Снег пойдет сегодня.

– Вот и я так решила.

В тот день краска ей так и не пригодилась. Сперва они с надышавшейся фенхеля Аделой нырнули в целое море ткани, из которой должны были быть вскоре сшиты подходящие поводу платья. Потом, когда присоединилась Бланка, выяснили наконец, к чему был этот глупый рывок на деревенские танцы – оказывается, чтобы отдать все-таки последнюю дань батрацкому происхождению. Вспомнили родителей. Немного – уже без Бланки – поплакали. Адела утерла глаза платком, набросила его на плечи и позвала на улицу, чуть-чуть проветриться до заката. Она взяла с собой расчерченный лист бумаги, поэтому Ветта знала, что на самом деле сейчас будет хвастовство.

«В конце концов, почему нет. На ее месте я тоже была бы невыносима».

Они вышли на обагренное солнцем крыльцо, дошагали до немой калитки, и почти сразу за ней раскинулось огромное, ничем не засеянное поле. Мышки чувствовали себя вольготно, и Ветте было щекотно от их возни. Поле замерло в ожидании. Адела настояла, чтобы обряд прошел не в столице, которую сразу же без затей предложил владыка, и даже не в Сааргете, родовом гнезде жениха, а именно здесь, в усадьбе – потому что в Ольхе, как отметила невеста, последние лет сто одни только похороны.

– Грета Гоздава сказала, что уличная свадьба подстать только царице и мне, – вспомнила Адела. – Наверное, это было не совсем сравнение.

– Пожалуй, – согласилась Ветта. – Я плюну Грете Гоздаве в пунш.

– Зачем?!

«Затем, что только я могу считать тебя простушкой. Другие не имеют никакого права».

– Когда плюну, тогда и будешь переживать. Показывай.

Довольная Адела развернула чертеж. Поле замерло в тревожном ожидании.

«Как я тебя понимаю, поле. И вас понимаю, мышки».

– …вот там будет шатер артистов, – тараторила сестра, тыча пальцем каждый раз в новом направлении, – госпожа Корсах обещала прислать самых лучших. Там будут стрелять из лука, потому что на царских выездах всегда стреляют из лука. А там Прокоп будет раздавать булочки…

Короче говоря, здесь собирались устроить самый шумный, веселый и дорогой в мире палаточный лагерь. Ради этого свадьбу даже отложили до лета, хотя Тетрам Гоздава по всем правилам обратился к господину Ольшанскому еще зимой.

– У меня есть к тебе просьба, – сказала Ветта, при помощи сестры вообразив во всех подробностях масштаб грядущего действа. – Перед церемонией или сразу после подойди к нему и скажи спасибо.

Адела отвела взгляд, громко шмыгнула носом и ответила:

– Ладно.

Ветта накрутила ее прядку на палец и отпустила. Сестра, хихикнув, плотнее закуталась в платок и кивнула в сторону крыльца.

«Вот мне уже и не так хочется сплавлять тебя замуж».

Но настал день, когда сделать это все-таки пришлось.

Хотя тому самому дню предшествовало несколько еще более сумбурных, в которые в Ольхе собирались гости – не все ехали с владычьим двором прямо из столицы. Первый шатер разбили родители жениха, госпожа Ортрун и однорукий гетман, которого Адела когда-то при знакомстве испугалась чуть не до икоты. Правда, потом оказалось, что на единственном левом локте старого Гоздавы любят виснуть гроздьями младшие дети. В общем, он был не страшный, хотя и слишком громко смеялся. Он и теперь смеялся, когда отец сказал что-то про рубины в приданом.

– Я рада вас видеть, – произнесла госпожа Ортрун вполголоса, но ее было прекрасно слышно. – Ютта просила передать привет.

Отец кивнул.

– Как она себя чувствует?

– Лучше. Хотя улыбается криво. Мастер Гануш говорит, что после удара бывает гораздо тяжелее.

– Мастер Гануш прав, но у меня есть пара вопросов.

Они пошли, беседуя и лавируя между играющими детьми, в сторону курганов. Ветта прикрыла глаза, стараясь не обращать внимания на шум, с которым в землю вколачивали палаточные опоры. Из-за спины донеслось вдруг томное:

– Госпожа Ветта…

«Вот тебе рифма: только не это».

Она обернулась и подала Цирилу Гоздаве руку для поцелуя.

– Что ты тут делаешь?

– Мой двоюродный брат женится, – безлико изрек Кирилек, одетый по последнему слову говорливой берстонской моды. – Присутствую. Видимо, ты получила мои письма.

– О да. Знаешь, огонь такой яркий в… любое время суток.

– Как твои глаза.

– Цирил, – строго сказала Ветта, – ты женат.

«А если Тетрам Гоздава напросится на такое напоминание, пусть сразу копает могилу».

– Женат несчастливо, – вздохнул молодой поэт с таким видом, словно у молодых поэтов бывает как-то иначе. – А ты, насколько я знаю, вообще не собираешься замуж. Почему бы нам не помочь друг другу?

Ветта могла назвать так много причин, что предпочла уйти молча.

Госпожа Ирма Хорева этому ее научила – уходить, задействуя бессловесное красноречие: ловко подхватывать юбку, расправлять плечи, приподнимать подбородок. У Аделы тоже неплохо получалось, но она не знала, когда именно этим стоит пользоваться. Им с Веттой нравилось общество госпожи Хоревы. Во-первых, она была замужем за другом отца, а все друзья отца относились к сестрам с теплотой. Во-вторых, Ирма оказалась не намного старше, только погружена с рождения во все господское. С ней столичный двор не ощущался таким уж большим и чуждым. С ней везде было уютнее. Когда сразу вслед за Гоздавами на пороге усадьбы появилась Ирма, Ветта радовалась больше всех.

«Теперь есть с кем посмеяться над письмами Кирилька, которые я еще частично помню».

Госпожа Хорева, высвободившись из объятий, поправила высокую прическу.

– Как твои дети? – спросила Ветта.

– В Бронте, с няньками, – ловко взяв ее под руку, ответила Ирма. – Я навещала дом, не стала брать их с собой. Венцель тоже приедет один. В кои-то веки сможем уделить время друг другу, – задумчиво произнесла она и улыбнулась. – Я так рада за Аделу! Где эта красавица?

Ветта потянула подругу к калитке.

– Пойдем. Она только поправилась. Представляешь, простыла накануне свадьбы.

– О, – сказала Ирма, прищурившись, – чувствую за этим пока не выясненные обстоятельства.

Они провыясняли всякие обстоятельства до самого приезда малого двора. Малого – это потому что в столице остались почти все те, кого не приглашали. Сперва прибыл целый отряд владычьих гвардейцев, которые по какому-то принципу втыкались в разных местах, как чучела, пока забавный и тоже вечно холостой капитан Тавин толковал с отцом. Потом, когда вдалеке показалась уже колонна всадников, от нее отделилась черная стрела – это Тулуз, хаггедский товарищ Фабека, мчался ему навстречу, чтобы они вдвоем первыми перепробовали весь заготовленный к празднеству алкоголь. Ветта не понимала, в чем забава, учитывая, что проба снималась буквально на кончике языка, и под конец оба были совершенно трезвыми.

– Профессиональная тайна, – с улыбкой объяснил Фабек.

«Еще бы».

Их с другом потом полдня было никак не поймать, но Ветте оказалось и не до того: пока вокруг возводили целый город палаток, она почти как хозяйка привечала гостей. Бланка отошла прилечь, почувствовав головокружение, а Еник не отходил от нее, так что Ветта и Алеш справлялись сами – Адела, едва завидев жениха, была совершенно потеряна для остального общества. Грета Гоздава, считающая себя его украшением, пыталась заигрывать со всей труппой артистов сразу. Рагна Гоздава, считающая людей по головам, пыталась делать вид, что не заигрывает с Ремешем Дубским.

«Но я-то знаю, как выглядят люди, которые регулярно делят постель».

Оставив у сдобной лавки жену с тремя дочерьми, господин палач Дубский поцеловал Ветте руку, потом поздоровался за руку с отцом, а стоило им вместе чуть отдалиться, мышка-полевка услышала:

– …какой ты придурок, Ремеш.

Толпа бегущих детей всех возрастов и фамилий, возглавляемая юной царевной Басти, едва не отдавила мышке-полевке хвост. Заводила вдруг топнула ногой посреди поля, и все игроки бросились врассыпную. Матейка спрятался за широкой юбкой Уклейки, наставницы Тулуза, которая махала перед собой парой тонких перчаток, рассказывая что-то Ирме и Венцелю, а когда подмастерье походя предложил пунша, воскликнула:

– Но-но! Я-то на посту.

«Чуть не забыла, спасибо. Кубок Греты Гоздавы мимо меня не пройдет».

Но только Ветта добыла две одинаковых порции пунша, как Томаш и Рагна, словно почуяв неладное, зажали ее в тиски. Брат жениха, вечно обеспокоенный его благополучием, спросил с нарочитой небрежностью:

– Ну как, господин Алеш не разочарован выбором дочери?

Ветта перехватила кубки поудобнее.

– Нет. Я бы даже сказала, вполне доволен.

«Как это ни странно».

– Ну, – буркнула Рагна, поправив на животе охотничий ремень, – Тетраму как-то уже отрезали часть плоти, так что он хотя бы понимает риск.

Томаш Гоздава сделал вид, что ничего не слышал. Ветта могла лишь надеяться, что у нее получилось так же.

«Нет ничего ужасней женщины, которая пытается шутить как мужчина».

– Так-так! – звякнул в такт музыке голос госпожи Греты, которая указала пальчиком на один из кубков. – Рагне нельзя, Томаш ведет себя прилично… Значит, это мне? Благодарю!

Ветта выпила с ней пунша, косясь на Гоздаву-старшую, бледнеющую и краснеющую одновременно. Томаш продолжал делать вид, что его ничего не касается.

«Какие вы все придурки».

Рагна стала еще бледнее-краснее, когда к ним вразвалочку подошла Бланка и спросила:

– Всего ли достаточно юным господам?

Томаш учтиво ей поклонился.

– Госпожа Ольшанская, мы…

– Тсс! – шикнула Грета, указав на большой шатер.

Немного притихла музыка. Солнце клонилось к закату и очертило тенями верхушки далеких деревьев. Ольха в этот миг, наверное, была очень красива. Ветта не отводила взгляд от шатра, из которого, смело откинув полог, вышла ее сестра в зеленом платье и венке из полевых цветов – сама красота, под локоть с улыбающимся женихом. Следом показались его родители, такие разные и такие одинаково счастливые. За ними хромал отец, ищущий опору в узелке у себя на груди, а последними вышли царица Нерис и владыка Модвин, которых Ветта мечтала когда-нибудь написать вдвоем.

«Если за людей браться, то только за таких».

Все ждали, что они скажут, и все смотрели на них, даже солнце.

– Что ж, – выдохнул владыка и улыбнулся, переглянувшись с женой, – начнем?

Госпожа Ортрун отпустила руку гетмана Гоздавы, и он пошел проводить брачный обряд.

Адела и Тетрам скрепляли клятвы таким долгим поцелуем, что Ветта успела пересчитать узоры на широком поясе царицы. Кто-то вздохнул, кто-то принялсяаплодировать. Когда обряд совершился, Ветта, успешно сплавившая сестру замуж, тоже вздохнула и пару раз хлопнула в ладоши. Собравшиеся зашумели и забродили.

– А теперь традиционно упьемся вусмерть в честь зарождения новой семьи, – пробубнил отец.

Ветта пожала плечами.

– Не думаю, что на «вусмерть» всем хватит пунша.

– Я сказал это вслух?

– Да.

Алеш нахмурился и окинул взглядом толпу гостей.

– Многое объясняет.

Сияющая Адела летела к ним, как на крыльях, и Ветта ненадолго оставила их с отцом наедине. Пока гости располагались за большим столом, освещенным двумя дюжинами фонарей, сидящая на крыше пустого шатра ласточка услышала:

– Если ты счастлива, значит, я все сделал правильно.

«Теперь только не плачь, сестренка, а то первым брачным утром проснешься с опухшими глазами».

Но, видно, такая у Аделы была судьба, и вылеченный совместными усилиями насморк красавицу-невесту все-таки догнал. Когда она наконец утерла слезы о плечи домашних и начался по-настоящему праздничный пир, слово взяла царица.

– Я хочу выпить за землю, которая нас сегодня кормит, – начала госпожа Нерис, и даже тишина перестала звенеть. – За землю Ольшанских, землю Тильбе, землю Ройд. – Многие, поднимая кубки, опустили головы при этих словах. – За прошлое и за будущее. Хочу сказать, это славный край, но нам не слишком часто удается здесь побывать. Поэтому мы решили, что Кирте нужен хороший присмотр.

Ветта едва не подпрыгнула. Адела встретила ее испытующий взгляд и быстро-быстро закивала.

«И не проговорилась ведь! Где же ты, снег?»

От сердца так отлегло, что на мгновение даже захотелось плясать. Царица еще что-то сказала, Ветта прослушала, но вместе со всеми шумно поддержала тост. Адела не уедет ни в шумную столицу, ни на другой конец света. Считай, остается дома. Верхом до замка на доброй лошади ехать всего-ничего. Ветта взяла с большой тарелки кусочек сыра и наконец-то уняла дрожь.

– Все так, – донесся голос владыки Модвина, который негромко беседовал с отцом. – Надел не будет наследным, и замок отойдет Басти, но это не мешает Тетраму управлять гарнизоном. Всем будет спокойнее, если они станут жить в Кирте, – объяснил он и вдруг заговорил еще тише: – Поближе к вам и подальше от Ортрун.

– Ясно. Звучит разумно.

Владыка сделал глоток вина и улыбнулся.

– Даже моя дочь поддержала.

Ветта повернулась влево, чтобы еще раз спросить Еника, где в Кирте располагалась когда-то его спальня, но место оказалось пустым. Впрочем, совсем ненадолго. Нарисовавшийся тут же Цирил Гоздава шепнул с заговорщицким видом:

– Теперь мы немного родственники.

– Да что ты! – процедила Ветта.

– Не будь букой. Мои чувства предельно искренни.

Как назло заиграла музыка: придется говорить громче. Некоторые места за столом опустели или сменили хозяев.

– Поэту и художнице вместе делать нечего.

– Я стану кем захочешь, – горячо заверил Цирил, – как артист, нет, как кукла…

Ветта фыркнула.

– Мимо. Адела играла в куклы. Я ловила жуков у нас на заднем дворе.

– Это говорит лишь о естественной тяге к природе…

– И ела их.

Кирилек моргнул и качнул головой.

– Все еще довольно естественно.

– Да чтоб тебя, Цирил… – выдохнула Ветта, потерев занывший висок. – Отстань. Просто отстань. Иначе я натравлю на тебя отца.

Она оставила Кирилька как-то жить с этой угрозой и, опираясь на стол, поднялась. Головная боль не отпускала, а музыка словно становилась громче. Летевший на фонарный свет мотылек последовал за Веттой к дому. Нет, это определенно не было приближение приступа, но чуть-чуть тишины ей точно не помешало бы.

Калитку не закрывали. На крыльце возилась с игрушкой клюющая носом Лета – давно надо было отправить ее, раннюю пташку, спать. Позвав девочку за собой, Ветта на пороге столкнулась с Еником, который, наоборот, выводил сыновей на улицу и вместе с тем что-то втолковывал. Взрослые только молча перемигнулись.

«Каждому свое».

Поднявшись по лестнице к спальням, Ветта тихонько охнула, велела Лете юркнуть к себе и успела присесть в поклоне, когда обернулась царица. В проходе висели картины – в основном, сельские пейзажи и разное, на что находилось вдохновение, – и госпожа Нерис рассматривала их, как будто читала.

– Красиво, – с улыбкой сказала она.

«Представить не могу, как это вышло, но все равно приятно».

– Спасибо.

– Поезжай в Хаггеду. Там тоже очень красиво.

– Может, однажды, – уклончиво ответила Ветта и приблизилась на полшага, будто впервые глядя на собственные работы. – Вы скучаете по дому?

Царица провела пальцами по шнуркам на груди, где висели три маленьких амулета, прислушалась к зазвучавшим внизу голосам, сощурилась и сказала:

– Я дома.

Ветте почудилось, будто девичий голос принадлежит ранней пташке, снова выскользнувшей играть, и, в общем, так и было – только это оказалась не Лета, а царевна Басти. Она свистящим шепотом доказывала свою правоту владыке, который сидел лицом к ней на скамейке, где за обедом обычно болтали ногами дети.

«Хаггедский царь у нас в столовой. Рассказал бы мне кто-нибудь десять лет назад».

Ветта замерла на одной из верхних ступенек лестницы, не решаясь спускаться дальше или опять идти наверх.

Владыка жестом прервал резвую тираду и тяжело вздохнул.

– Все равно нельзя его бить.

– Почему? – возмутилась царевна. – Он же мальчишка.

– Потому что он младше, – ответил господин Модвин, и Ветта начала догадываться, в чем там у Еника с сыновьями было дело. – Пока вы дети, младше почти всегда значит слабее.

Царевна скрестила руки на груди.

– Пап, я уже не ребенок. Мне тринадцать.

– Тем более. А что еще говорит мама?

– Что девочки взрослеют раньше мальчиков.

– Теперь сложи все это вместе и сходи извинись.

Когда взгрустнувшая девочка скрипнула входной дверью, господин Модвин кивнул Ветте.

– Я не хотела подслушивать, простите, – сказала она, спустившись вниз.

«Хотя почти весь день только тем и занимаюсь».

– Ничего страшного, мы здесь в гостях, – ответил владыка, коротко посмотрел через окно на улицу и улыбнулся Ветте. – Кажется, Цирил вам докучает.

Она взмахнула рукой.

– Бессмысленно тратит время. Он даже не собирается разводиться, а я все равно никогда не выйду замуж.

– Можно спросить, почему?

«Ну, как говорится, за спрос-то…»

– С моим здоровьем нельзя иметь детей.

Господин Модвин поднял брови и, глядя Ветте в лицо, сочувственно произнес:

– Мне жаль.

– Я не ощущаю себя обиженной, – соврала она, сама не зная, зачем. – Но любой мужчина, который на мне женится, рано или поздно ощутит.

Владыка перевел взгляд куда-то Ветте за спину и опять едва заметно улыбнулся.

– Не обязательно.

Госпожа Нерис, подойдя ближе, спросила у него что-то по-хаггедски, вроде «вы закончили?» или «разобрались?», он кивнул, и тут Ветта вспомнила, что царевна Басти ему не родная дочь.

«Ой».

Владыка поднялся с места и предложил жене руку.

– Постойте, – выпалила Ветта, пока не успела как следует ничего осознать и пока они не вышли наружу. – Можно мне написать ваш совместный портрет?

Царица с задумчивым прищуром взглянула на нее и на мужа. Он в целом одобрительно пожал плечами.

– Наши короны в столице, – сказала госпожа Нерис. – Сделаем это там.

С того момента Ветте хотелось рисовать все и всех: глупых мотыльков у фонарей, винные пятна на скатерти, примятую траву. В особенности красивыми, хотя и слишком быстрыми, чтобы хорошо запомнить, казались движения хаггедок, исполняющих свой необычный танец. Царевна Басти, распустив длинные каштановые волосы, кружилась посередине, ловкая и изящная, как лесная хищница. Сосредоточенные музыканты подвели черту под сложным восточным мотивом, Грета Гоздава сделала им знак и подтолкнула обоих братьев к невестам – точнее, одного к невесте, а другого к жене. Тетрам вынес Аделу в центр на руках. Томаш поцеловал ладонь царевне Басти, немедленно повзрослевшей, но не способной скрыть счастливую улыбку.

– Когда они поженятся? – спросил Фабек, когда заиграл мотив придворного танца.

– Лет через пять, – ответила Ветта и съела предложенную черешенку. – Какой кошмар – знать своего мужчину с детства.

– Просто ужас.

«Это как если бы мы с тобой…»

Фабек подумал о том же – они посмотрели друг на друга, поморщились и рассмеялись. Мало ли что… Мало ли что.

Ветта выбросила в траву ягодную косточку.

– Кстати, а я еще помню, как звучал твой мальчишеский голос.

Фабек наигранно охнул и взялся за живот.

– Это ты прям…

– Ниже пояса?

– В самое сердце, – с улыбкой ответил он, глядя через ее плечо и пятясь в небрежном поклоне.

– Госпожа Ветта, – томно произнес где-то позади Цирил Гоздава, – позвольте вас пригласить.

Она послала Фабеку испепеляющий взгляд и потратила непростительное количество времени, соблюдая приличия.

«Придворные в чистом поле все равно при дворе».

Когда обязательный первый танец закончился и часть гостей разошлась по шатрам, Ветта осмотрелась вокруг и забеспокоилась, нигде не увидев отца. Усадебные коты подсказали ей, где его искать. Она взяла небольшую лампу, набросила на плечи шаль и пошла на другой одинокий огонек, горящий где-то под кроной колдовской ольхи. Хоженая тропинка вела к старым курганам. Издалека доносилась мелодия баллады о Рубене и Ильзе.

Отец смотрел в сторону замка, когда Ветта подошла, и, казалось, совсем не слышал ее шагов. Она негромко спросила:

– Как ты?

Он обернулся, дернув узелок у себя на шее, а потом вздохнул.

– Ненавижу свадьбы, – сказал Алеш, опустив взгляд к курганам. – Но эта мне понравилась. Нам бы такая подошла.

Ветте всегда было здесь тревожно – кому не тревожно рядом с могилами детей? Но высокая колдовская ольха шепнула пару слов на ночном ветру, и он будто стал теплее. Ветта взяла лампу в другую руку.

– Она тебе еще снится?

Отец кивнул.

– Постоянно. Но даже во сне я помню, что она умерла.

– Твоя любовь не умерла, – ответила Ветта, искренне веря в собственные слова. – Она останется вечной благодаря стихам.

Алеш поднял глаза и долго смотрел сквозь нее, на далекое зарево фонарей над полем.

– На самом деле, – произнес он на выдохе, – нет ничего вечного, дочка. Слова забываются, а книги горят.

«Скажи еще, прям как люди».

Он этого не сказал, и ей стало немного стыдно.

– Пойдем в дом, – предложила Ветта, поправив на плечах шаль. – Он-то пока стоит.

– Еще бы, – беззлобно буркнул отец. – Мы строили на совесть.

Они дошли, держась под руки, до самого крыльца, слушая отголоски смеха наиболее выносливых гостей. Когда отец открыл дверь, издали вдруг позвали:

– Ветта! – Фабек, запыхавшийся, врезался животом в калитку и поправил воротник. – Идем танцевать.

– Иди, – сказал отец, прежде чем она успела на него взглянуть.

«Ну и пойду».

Ветта улыбнулась, отпустила его локоть и походя повесила шаль на забор.

– У нас батрацкие танцы, – объявил Фабек, когда они подошли к хороводу, в котором обнаружился даже мельник Прокоп.

– А где Кирилек? – спросила Ветта, подозревая в этом руку любителя народного творчества.

Фабек кивнул в сторону поредевших рядов артистов.

– А вон он. Владыка вручил ему лютню.

«И правда, сидит. Не верю своим глазам».

Ветта встала между смеющимся мастером Венцелем и Фабеком. Цирил Гоздава обнял инструмент и подергал струны.

– Признавайся, как ты это устроил, – шепнула Ветта.

– Профессиональная тайна, – ответил Фабек.

Они плясали недолго: силы быстро закончились, да и сверчки все громче возмущались грохотом. Кто-то лег спать на скамейке, укрывшись краешком скатерти – Ветта не успела разглядеть лицо, потому что гвардеец погасил фонарь. Она взбежала по лестнице вслед за Фабеком, еще дышащая весельем, остановилась у своей комнаты, и он вдруг отпустил ее ладонь и сказал:

– Доброй ночи.

Ветта оперлась на ручку, чтобы удержаться на ногах.

– Доброй ночи, Фабек.

Он посмотрел ей в глаза так, как никогда не смотрел раньше. Она шагнула назад, прошла в спальню, оставив дверь приоткрытой, и Фабек переступил порог.

Ветта запомнила, как бегали по коже мурашки, будто перепрыгивая с его плеча на ее. Они бегали где-то под кожей до самого рассвета. Вот только ночью Фабек исчез – когда он уходил, постель шуршала, скрипела у порога треснувшая половица.

«Как будто ничего не было. Как будто мне все приснилось».

Ветта сморгнула слезы, повернулась на другой бок и поняла, чтó ей приснилось на самом деле. Фабек лежал и спал себе, как убитый, рядом, без подушки и свесив с кровати руку. На подоконнике стоял стакан воды, которого не было вчера.

Когда рассвет разыгрался, Ветта уже поставила холст и разводила краски. Это было такое утро, когда она просто не могла не рисовать. Палаточный городок просыпался где-то позади, но его звуки таяли в тумане: колдовская ольха не подпускала их к себе. Солнце рубило на части низкие облака. Ветта вдруг вспомнила, что иногда говорил Еник: если снаружи нет дождя – жизнь прекрасна, а если снаружи дождь – жизнь станет прекрасна, когда он закончится.

«Сейчас, если бы не холст и краски, я была бы рада даже дождю».

Ветта обмакнула тонкую кисть в красный и вздохнула. Усадебная кошка потерлась о ее ноги. Жирная капля упала на холст, и Ветта цыкнула, а потом почувствовала, как онемели губы.

Солнце спряталось. Вторая капля упала на холст, густая и алая, словно кровь. С неба упала третья, четвертая, пятая. Ветта уронила кисть. Усадебная кошка, бросив слизывать с шерсти вонючий красный дождь, побежала к шатрам, хлопающим матерчатыми пологами.

От автора

Что ж, это был действительно долгий путь, и я прошла его не одна. Хочу сказать вам спасибо.

Родителям, которые всегда рядом.

Мужу, который понимает меня без слов.

Дедушке, которому, к сожалению, так и не довелось взять мои книги в руки.

Всем людям, благодаря которым я знаю, что такое любовь.

И, конечно, моим друзьям, чутким читателям, сделавшим меня и эту книгу лучше.

Отдельно благодарю Антонину Р., чья невидимая рука по многу раз перевернула страницы, чтобы стряхнуть с них крошки разной ерунды.

Уже традиционно выражаю признательность художницам, которые лучше всех знают моих персонажей в лицо. Ваш талант наполняет красками серые дни, когда, бывает, не хочется браться за текст.

Также хочу поблагодарить прекрасную госпожу Филомелу, которая написала и исполнила музыку, вдохновленную моими историями. Ты тоже меня вдохновляешь, и листья «Ветвей» поют на ветру твоим чарующим голосом.

Надеюсь, до скорых встреч.

24.03.2022

Санкт-Петербург

Оглавление

Дарья Чернышова. Близнецы. Часть вторая

Глава 1. Костры

Глава 2. Пожары

Глава 3. Угли

Глава 4. Предательства

Глава 5. Заговоры

Глава 6. Измены

Глава 7. Семена

Глава 8. Листья

Глава 9. Корни

Глава 10. Дом

Эпилог 1. Они не тешили свое тщеславие

Эпилог 2. Они не отчаивались

Эпилог 3. Они не убивали

Эпилог 4. Они не торопились с выводами

От автора

Пожертвовать