Анатомия Меланхолии [Роберт Бертон] (fb2) читать онлайн

Роберт Бертон Анатомия Меланхолии

ПАРАДОКСЫ А.Г. (несколько слов о переводчике и комментаторе этой книги)

Перевод и комментирование «Анатомии Меланхолии» Бертона — последний труд Айзика Геннадьевича Ингера (1925–2003). За исключением М.П. Алексеева и И. Лихачева, некогда подавших соответствующую заявку в «Литпамятники», никто из русских англистов, насколько мне известно, не дерзал на это титаническое усилие. Решился в конечном счете старый человек, жестоко снедаемый неизлечимой болезнью, — и успел пройти третью часть отмеренного пути.

В самой этой решимости сказалось парадоксальное начало личности А.Г.: отнюдь не мечтательный, скорее скептический ум, он не мог не зреть тщетность надежды на полное исполнение замысла и все же отдал остаток жизни (семь лет, считая от выхода его перевода «Амелии» Филдинга) на то, чтобы эта странная книга, энциклопедия меланхолии, хотя бы начала свой путь к русскому читателю.

Будучи чужим в стране «почтовых лошадей культуры», но зато долгое время общаясь с А.Г., я, кажется, понял одну вещь, некий парадокс о переводчике: сия профессия, стремящаяся к нулевой отметке индивидуального самовыражения, может приносить высшую творческую радость именно самобытным личностям.

А.Г., следует сказать, был наделен счастливыми талантами, он не просто знал, соединяя энергию любознательности с трудолюбием и цепкой памятью, но умел жить интересами театра, музыки, кинематографа, мировой литературы… И все же, как я думаю, главный его талант, направлявший все остальные, был талант просветителя. Еще неясное предчувствие призвания пришло к нему в прифронтовом госпитале, когда читал таким же, как и он, раненым «Василия Теркина». Он хотел было стать артистом, но стал педагогом.

Четверть века мы работали на одной кафедре: идя параллельными курсами русской и зарубежной литературы, учили студентов Коломенского пединститута. А.Г. занимался этим ремеслом в общей сложности больше полувека, с 1951 года в Чите, с 1964-го в Коломне. Большой опыт внушал ему печальные, меланхолические мысли, он сильно сомневался в обучаемости новых абдеритян. Но вот что удивительно: А.Г. неизменно, до самого последнего своего дня вел занятия с таким одушевлением, что поневоле забывались его всегдашние сетования на невежество студентов, на собственную усталость и нездоровье, на глупость начальства. Казалось, что от всего этого он свободен и в нем осталась лишь спокойная тягловая сила просвещения. На его лекциях никому бы и в голову не пришло, что сам лектор педагогический труд полагает сизифовым. Это, конечно, был театр. Сценическое искусство он (театровед по образованию) изучал всю жизнь и, кажется, путал аудиторию с подмостками. В то же время это был мастерский рассказ, нарочито прозаический и простой, но расцвеченный блестками иронии, иногда добродушной, чаще печальной, а подчас язвительной.

По прошествии многих лет вокруг Коломны образовалась расширяющаяся сфера влюбленных в А.Г. учеников, ставших, в свою очередь, учителями (или всем тем непредсказуемым, чем могут стать выпускники филфака). Он отвечал деятельным, подкупающе-участливым интересом к их судьбам. Такое соединение сарказма с благоволением в чем-то напоминало известного пушкинского героя:

Этими «иными» были далеко не всегда наши местные интеллектуалы, «элита» (увы, учеников в научном плане у него так и не оказалось, во многом из-за его приправленного желчью профессионального максимализма). Ими могли быть вполне заурядные в учебном отношении студенты, как я думаю, привлекавшие его своими человеческими достоинствами, порядочностью и нравственной прочностью.

Сходного рода humana studia составляет стержень научных работ А.Г. Начинал он с изучения английской журналистики и театра Просвещения (тема кандидатской), когда выделилось первое лицо и ему было отдано десятилетие научного служения — Оливер Голдсмит. Итогом стало подготовленное A.Г. издание «Гражданина мира» в серии «Литературных памятников» (1974). Следующий этап ознаменовался переходом от благодушного автора «Векфилдского священника» к злоязычному создателю Гулливера. Знаком судьбы или Провидения (особый предмет размышлений указанных авторов и их исследователя) всегда представлялся мне тот факт, что русский толкователь Свифта родился с ним в один день.

Второй «литературный памятник» А.Г. — издание свифтовского «Дневника для Стеллы» (1981). Третий — упоминавшаяся уже «Амелия» Генри Филдинга (1996). Ученый, таким образом, шел в глубь истории английской литературы, от середины XVIII века к его началу (изредка забегая вперед — к B. Скотту, Ч. Диккенсу, Т. Гарди). Последняя его книга — продление этого вектора вплоть до позднего Возрождения, до краеугольной эпохи Шекспира.

Впрочем, не в хронологии дело. Исследовательский интерес А.Г. вызывали литературные произведения не обязательно первого ряда, но в их качестве поступка, находящегося в ряду других — житейских, общественных, литературных — поступков его «героев». Отмечу проявлявшуюся при этом крайнюю взыскательность истолкователя: и Голдсмит, и Филдинг, и в особенности Свифт представали с его подачи в неприкрытой личностной сложности, несводимой к общепринятым в науке шаблонам и мифам. Подобная демифологизация в те времена неизбежно обуздывалась редакторскими ножницами. Когда это стало возможно, А.Г. вернулся и упрямо восстановил «неудобные» места (в своем сборнике «Из истории английской литературы XVII–XVIII веков», Коломна, 1996).

Четвертым памятником можно без преувеличения назвать любовно сложенный А.Г. — как составителем, редактором и одним из авторов — сборник «Мария Гринберг. Статьи. Воспоминания. Материалы» (М., 1987). В судьбе своего старшего друга, великого музыканта, ему суждено было сыграть роль Босуэлла, весьма ценимого историками английской культуры за то, что он, будучи «ушиблен» Сэмюэлем Джонсоном, терпеливо собрал документальную мозаику «жизни» и образа мыслей наставника. Не все можно было сказать сразу, но как только стало можно, А.Г. публикует вдогон (журнал «Знамя», 1999, № 5) «очистительное» дополнение, где приоткрылась трагическая подоплека и цена несуетного, величавого «служенья муз». Слова пианистки, которые зафиксировал А.Г. в своем мемуарном очерке, как очевидно, были и его собственным кредо: «Лучшее средство быть благородным на сцене — это быть благородным в жизни».

Я вспоминаю посиделки в его холостяцкой квартире с неизменным прослушиванием — с попутными комментариями хозяина — записей М.И. Гринберг (из собрания дисков, выпущенного благодаря его же усилиям). Однажды и я, преодолев робость дилетанта, позволил себе нехитрое, в общем, наблюдение: «Мне кажется, секрет “безыскусного” исполнения Гринберг в том, что она как бы растворяет себя без остатка в исполняемой музыке, т.е., как говорят, любит не себя в музыке, а музыку в себе». Надо было видеть воодушевление, с каким А.Г. поддержал меня: я высказал ту мысль, то ощущение, к которому он подводил нас, слушателей. И кажется, это была очень дорогая ему самому мысль о творческом поведении человека искусства, да и науки тоже.

Пятый памятник, построенный А.Г., — лежащая перед читателем книга. Последнее сказанное слово — наиболее значимое, и, следуя сему предубеждению, я ищу какие-то особенные причины, по которым он взялся за этот неподъёмный и неблагодарный труд. Во многих частностях я нахожу нечто общее между древним автором и современным его переводчиком, комментатором. Одна из них кажется мне жизне- и стилеобразующей — это смирение паче гордости английского мыслителя-анахорета: «…среди мирского блеска и нищеты <…> я ухитряюсь сохранять privus privatus; как жил доныне, так и теперь живу, оставаясь верен себе, предоставленный своему одиночеству…»

Да и главное в этой книге — стремление понять корни онтологического недуга homo sapiens, его неизбывной меланхолии, — очевидно, легло на душу переводчику и комментатору. Даже самое это, в духе эпохи, эклектичное смешение духовных и сугубо материальных субстанций (вроде загадочного «меланхолического вещества») оказалось неожиданно близким человеку рубежа XX и XXI веков, мало радости испытывающему от «освободившей» его секуляризации, в том числе от усечения веры в бессмертие души.

…В электронной версии книги натыкаюсь вдруг на маргинальную помету, обращенную к редактору, с узнаваемой интонацией: «Что же касается колонтитулов и постраничного (над текстом каждой страницы) обозначения ее содержания, то, если доживу, сделаю это сам, после того как книга будет набрана, если же не доживу, тогда это придется сделать Вам…»

В.А. Викторович

Summa Меланхолии

Настоящее издание — первый полный русский перевод с комментариями первой части единственной, в сущности, книги^[1] Роберта Бертона (Robert Burton, 1577–1640) «Анатомия Меланхолии» («The Anatomy of Melancholy», первое издание — 1621) и чрезвычайно пространного к ней предисловия автора под названием «Демокрит Младший — читателю»^[2]. Об этой знаменитой и широко известной в англоязычном мире (и не только англоязычном — в Германии, например, с 50-х годов XX века и по настоящее время ее переиздавали уже трижды) книге у нас в России знает только узкий круг литературоведов, да и среди них многие лишь понаслышке. Ей посвятил две страницы в «Истории английской литературы»^[3], опубликованной еще в годы войны, известный шекспировед М.М. Морозов, но этот том, напечатанный тиражом в пять тысяч экземпляров, давно уже стал раритетом. Вот, насколько мне известно, и все. Естественно, что и об обстоятельствах жизни автора у нас мало знают.

Жизнь Роберта Бертона не богата событиями, и о ней можно рассказать в нескольких словах. Он родился в старинной провинциальной дворянской семье в небольшом поместье Линдли, в родовом доме Линдли Холл (Лестершир); был вторым сыном в семье — у него было три брата и четыре сестры. Учился Бертон сначала, как очень многие тогда в Англии, как, к примеру, и его старший современник Шекспир, в грамматической школе. (Примечательно, что на склоне лет в своем завещании Бертон оставил три фунта детям бедняков — учащимся этой же школы.) Затем, в 1593 году, он поступает в Брэйзноз-колледж в Оксфорде, где его старший брат Уильям был уже к тому времени три года членом колледжа. Однако учебу в колледже Роберт так и не завершает, как это происходило обычно, получением чаемой степени бакалавра. А с 1599 года он уже студент Крайст-черч-колледжа там же в Оксфорде. Где он был и что делал, уйдя из одного колледжа и еще не поступив в другой, — неизвестно. Исследователи предполагают, что он был в это время болен; предполагают также, что найденная литературоведом Барбарой Трейстер запись в книге посетителей одного из лондонских врачей, у которого консультировался некий Р.Б. и которому был поставлен диагноз «меланхолия», имеет непосредственное отношение к автору знаменитой книги^[4]. С Оксфордом, с Крайст-черч-колледжем, связана вся его дальнейшая жизнь. Никаких переездов, путешествий. Сначала, с 1699 года, — студент (причем великовозрастный, поскольку он был намного старше своих однокурсников), с 1602-го — магистр искусств, в 1605-м — доктор искусств, потом тьютор, то есть наставник студентов, ученый, библиотекарь, с 1614-го — бакалавр богословия, а впоследствии и доктор богословия, что было необходимо для сохранения за ним занимаемой должности, и член этого Крайст-черч-колледжа до своего смертного часа. После принятия духовного сана он получил два прихода, а позже, в 1632 году, благодаря содействию своего молодого знатного патрона — лорда Беркли (тот был на двадцать четыре года моложе), которого он, возможно, учил в Крайст-черч-колледже и которому посвятил свою «Анатомию Меланхолии», — и третий; однако необходимые обязанности в его приходах выполняли нанятые им помощники, так что жил он в свое удовольствие, не отрываясь от любимого занятия — чтения книг; поэтому отдельную главу в Первой части его книги (раздел 2, глава 3, подраздел 15), в которой речь идет о бедственном положении тех, кто имел несчастье посвятить себя научным занятиям, и которая оставляет у читателя впечатление, что в авторских сетованиях много личного, испытанного на собственном опыте, вряд ли можно воспринимать именно в таком автобиографическом плане. У него не было семьи, и он не ведал материальных забот; оставленная им по завещанию собственная библиотека насчитывала 1800 томов (в большинстве своем опубликованных при его жизни и на три четверти посвященных истории, литературе, математике, медицине, географии и путешествиям, управлению государством, алхимии и астрономии и лишь на одну четверть — богословских); собрать такую библиотеку по тем временам стоило немалых денег. Читателю, впрочем, не следует целиком доверять и его утверждениям, что живет он будто бы анахоретом, что он лишь зритель базара житейской суеты, а не участник человеческого балагана. Известно, например, что он исполнял обязанности клерка-надзирателя оксфордского рынка и в его обязанности входило наблюдать за тем, чтобы провизия, отпускавшаяся студентам местных колледжей, продавалась им по умеренным ценам и была надлежащего качества. Так что ему волей-неволей приходилось опускаться до презренной житейской прозы. Во всяком случае, прижизненный портрет, публикуемый нами в этом томе, отражает очевидную сложность и неоднозначность личности Бертона, характер которого я предоставляю каждому из читателей расшифровать в соответствии со своим жизненным опытом и знанием людей. Вот, собственно, и все относительно его жизни.

Что же касается никогда не переводившейся у нас книги Бертона, то в начале 60-х годов XX века она была включена в перспективный план издания академической серии «Литературные памятники»; русскую версию должен был осуществить прекрасный переводчик И. Лихачев, а общую редакцию — академик М. П. Алексеев, но после смерти и того, и другого в последующих проспектах этой серии книга более не упоминалась. И этому нетрудно найти объяснение: «Анатомия Меланхолии» очень уж крепкий орешек. Объем одного только текста (всех трех частей вместе с авторскими маргинальными комментариями) составляет примерно 75 авторских листов, и при этом и основной текст, и маргиналии предельно насыщены латинскими цитатами. Впрочем, английский текст тоже напоминает подчас мозаику, состоящую из одних цитат, прямых или косвенных. Исследователи насчитали более тысячи источников и более полутора тысяч имен авторов (античных, средневековых, эпохи Возрождения; врачей, астрономов и астрологов, историков, поэтов, античных философов и отцов церкви, ученых и теологов, географов и путешественников, гуманистов и схоластов; греков, римлян, арабов, французов, итальянцев, испанцев и, конечно же, англичан), сочинениями которых воспользовался или на которых ссылается этот неутомимый книгочей с поистине возрожденческим кругозором и необъятной широтой интересов. И при этом его книга — не просто свод цитат, она обладает удивительной цельностью и неповторимой интонацией, обусловленной личностью автора, которого интересует отнюдь не одна только меланхолия, но, без преувеличения, все, что существует в окружающем его мире, и прежде всего — человек. Что же касается ее названия и, в частности, смысла, в котором здесь используется слово «анатомия», то один из комментаторов последнего оксфордского издания профессор Дж. Бамборо поясняет, что это слово вошло в употребление в новом, не традиционном медицинском, значении после выхода в 1543 году в свет книги фламандского анатома Весалия (Андре ван Вессель, 1514–1564) «De humani corporis fabrica» и стало означать доскональное, или, иными словами, полное, исчерпывающее, расследование, научное рассмотрение скрытых, неочевидных фактов и деталей, обнаружение связей между ними и обнародование в ясной и логической форме результатов этого исследования.

К сказанному следует прибавить еще одно обстоятельство: «Анатомия Меланхолии» издавалась при жизни автора пять раз (она сразу стала, как теперь принято выражаться, бестселлером; каждый претендующий на звание джентльмена непременно приобретал ее для своей библиотеки, ее цитировали в светской беседе, чтобы обнаружить свою начитанность), и при каждом переиздании, видимо прочитав за истекшее время еще сотню-другую книг, неутомимый автор вводил в нее все новые и весьма значительные дополнения и изменения, подчас не очень сверяя эти интерполяции с предыдущими источниками, ибо французских и особенно итальянских авторов он цитирует лишь по латинским переводам, поскольку никаких иных, кроме английского и латыни, языков он не знал; следовательно, иных книг, на которые Бертон ссылается, он, как установили исследователи, в Англии прочесть не мог, а посему многое цитировал из вторых рук — из очень распространенных в то время более поздних латинских компиляций и компендиумов по самым разным отраслям знаний^[5]. Исследователи отмечают также, что Бертон иногда и сознательно, мягко говоря, несколько подправлял цитируемый им источник ради подкрепления собственной аргументации или для вящего эстетического эффекта^[6]; кроме того, он, судя по всему, нередко цитирует своих любимых поэтов-классиков — Ювенала, Горация, Марциала Вергилия, Лукреция и прочих — по памяти или/и, как я убедился, достаточно небрежно и неточно (сводя, например, воедино отдельные слова из разных строк, стихотворений и даже… произведений). Все это неимоверно затрудняет работу комментаторов, даже тех, кто имеет неоценимую возможность пользоваться книгами самого Бертона, которые он перед смертью завещал двум своим любимым библиотекам: Бодлианской — при Оксфордском университете — и библиотеке Крайст-черч-колледжа — своей alma mater^[7]; что уж тогда говорить об исследователе (могу ли я воспользоваться в данном случае столь ответственным словом, поскольку тоже черпаю очень многое из вторых рук?), лишенном такой возможности? Не потому ли ни на родине Бертона — в Англии, — ни в других странах до самого недавнего времени не было ни одного снабженного настоящим научным комментарием издания «Анатомии Меланхолии»?

Бесчисленные цитаты у Бертона — это, как справедливо пишет о другом писателе той же эпохи — Эразме — исследователь С. Маркиш, — неотъемлемое свойство высокого Возрождения: «…без частых ссылок ни одно произведение не могло рассчитывать на успех». «В конечном счете это прежняя, средневековая форма мышления, прежняя система оценок, только в средние века ссылались на Св. Писание и его знаменитых интерпретаторов, а теперь больше на греческую древность»^[8]. В самом деле, и в произведениях Эразма, и тем более Монтеня, без сомнения служивших Бертону особенно авторитетными образцами, мы находим аналогичное изобилие ссылок и едва ли не такое же нанизывание бесконечных примеров, которые буквально целыми обоймами Бертон откуда только не черпает: если врачи, то непременно десяток имен, если императоры и правители, благоволившие поэтам и ученым, то опять-таки целым списком. Это смешение средневекового мышления, очагами которого и в это время, что греха таить, были многие европейские университеты, особенно их богословские факультеты, и возрожденческой учености наблюдается и у Бертона на каждом шагу. С одной стороны, он пленяет своей свободной манерой общения с читателем, постоянной сменой интонации и настроения, а с другой — обнаруживает явное стремление все это море фактов и сведений разложить по полочкам, уложить в схему своих синопсисов (кратких, схематических обзоров содержания, представленного в виде таблиц, предваряющих каждую часть), все классифицировать; однако тут же, увлекшись, он уходит от темы, стремясь рассказать читателю вообще обо всем, что он когда-либо у кого-нибудь вычитал или узнал, — и тогда появляются отступления, занимающие десятки страниц; с одной стороны, словесное изобилие, напоминающее лексическое богатство романа Рабле: уж если он перебирает человеческие пороки, то непременно будут использованы все подходящие к данному случаю слова, даже если они отличаются лишь небольшими смысловыми оттенками, — перед нами опять-таки возрожденческое ненасытное стремление объять необъятное, обозначить все, что существует; но, с другой стороны, иногда создается впечатление, что это еще одна средневековая «сумма», но только не богословия, а Сумма Меланхолии. Так что книга Бертона — не только литературный памятник, чутко, хотя, скорее всего, неосознанно зарегистрировавший первые толчки приближающейся катастрофы — кризиса Возрождения, наступающих перемен, — она еще не совсем оторвалась от пуповины прошлого и замечательно свидетельствует о догматичности литературоведческих попыток расставлять незыблемые рубежи в историко-культурных процессах.

В процессе чтения этого первого тома у читателя, весьма возможно, возникнет ощущение, что его вводят в заблуждение и что эта книга никоим образом не может быть отнесена к ведомству художественной литературы, но скорее посвящена проблемам медицины, а конкретно — психиатрии. Подобное мнение необходимо оспорить. Читателю, во-первых, надобно иметь в виду, что в ту эпоху представления о границах художественного творчества были значительно более широкими, нежели они стали позднее, в процессе дифференциации отраслей знания и познания, и в том числе художественного, когда рамки и жанры художественной литературы все более обособлялись и становились все более узкими и специфичными. А тогда все, что так или иначе было связано с жизнью человека — так называемые humana studia, — воспринималось в широком смысле, как одновременно и научное, и художественное познание, а потому и строение человеческого тела, и религиозные верования людей, психология, быт, нравы, моральные представления — все, что относится к повседневной жизни людей и нравственному и философскому ее осмыслению, к месту человека в природе и в мироздании, воспринималось как нечто единое, дополняющее друг друга, входило в понятие «гуманизм».

Ведь все наши представления о том, что относится к художественной литературе, ачто нет, формировались на основании нашего читательского опыта и связаны прежде всего с литературой XIX и XX веков, поэтому когда мы обращаемся к эпохе английского Возрождения, то, естественно, относим сюда драмы Шекспира, поэму Спенсера, сонеты Сидни, а из более раннего — «Кентерберийские расказы» Чосера, потому что при всем своеобразии эти произведения наиболее соответствуют нашим привычным представлениям о литературных родах и жанрах; однако свойственное гуманистам целостное восприятие и осмысление разных сторон человеческого бытия и деятельности, давно литературой утраченное, вызвало тогда к жизни жанр, ныне уже не существующий (во всяком случае, в том виде, как он сформировался тогда). Этот жанр представлен книгами Монтеня (1533–1592) и Фрэнсиса Бэкона (1561–1626), предшественницами бертоновской «Анатомии Меланхолии», находящимися на стыке научного, или, точнее, морально-философского, и художественного осмысления действительности, и обе они назывались одинаково — «Опыты». Первые две части «Опытов» Монтеня появились в 1581 году, а полный расширенный текст — в 1588-м, и это было уже пятое их издание. В 1600 и 1601 годах они дважды были опубликованы в английском переводе. Мысли Монтеня, его способ самопознания оказали огромное вляние на англичан того времени, в том числе на Шекспира и его мыслящих героев — того же Гамлета, например. Первый вариант «Опытов» Бэкона, назвавшего так свою книгу, конечно же, под влиянием Монтеня (в ней и многие эссе назывались точно так же, как и у Монтеня, — «О красоте», «О смерти», «О дружбе» и т. п.), вышел из печати в 1597 году, а последний прижизненный вариант, чрезвычайно расширенный (книга с каждым переизданием дополнялась новыми очерками), — в 1625-м, то есть уже после появления первых двух изданий «Анатомии Меланхолии» (которая также с каждым новым изданием дополнялась и расширялась). В посвящении этого издания герцогу Бекингему Бэкон среди прочего писал, что его книга вышла уже и в латинском переводе (причем над ним, по некоторым сведениям, в частности, трудился и не раз упоминаемый Бертоном ученый, драматург из плеяды так называемых «елизаветинцев» Бенджамин Джонсон), и выражал в связи с этим надежду, что, поскольку латынь — язык международный, его «Опыты» будут жить, «покуда живут книги». По этой же причине и Бертон жаждал издать свой труд на латинском языке. Одним словом, книги Монтеня и Бэкона, особенно Монтеня, многое предопределили и в замысле, и в его осуществлении у Бертона.

В одном из очерков, в наибольшей степени определяющих авторскую цель — «Об опыте» (XIII), — Монтень замечает: «…моя тема — это я сам, хотя, возможно, это мое извинение примут далеко не все», — и несколько далее он опять повторяет: «Тот предмет, который я изучаю больше всякого иного, — это я сам». И действительно, он повествует, в частности, в этой главе о своих привычках, образе жизни, распорядке дня, каменной болезни, о том, какую пищу он предпочитает и как долго засиживается за пиршественным столом, сколько часов посвящает сну, чтобы чувствовать себя вполне здоровым, и как предпочитает одеваться, причем повествует об этом не из чрезмерного самомнения или самолюбования, не из тщеславия или чувства собственной исключительности, а лишь для того, чтобы выработать, сформулировать для себя оптимальную формулу существования, и урок, который предлагается здесь читателю, — путем такого же самонаблюдения выработать нечто аналогичное, но сугубо индивидуальное и для себя, и не более того. А почти все остальные очерки посвящены выработке тех нравственных категорий и оценок, которыми данная индивидуальность должна руководствоваться, соотнося себя с другими людьми, с миром, вырабатывая житейскую, чисто практическую мудрость поведения, лишенную всякой позы, патетики («Незачем нам вставать на ходули, ибо и на ходулях надо передвигаться с помощью своих ног. И даже на самом высоком из земных престолов сидим мы на своем заду»), нетерпимости, фанатизма (не будем забывать, что автор живет во Франции в эпоху кровопролитнейшей гражданской войны на религиозной почве, провоцирующей самые низменные и жестокие чувства в людях), сдобренную изрядной долей охлаждающего скептицизма. Он формулирует эту мудрость, основываясь на случаях из своей жизни, из книг, древних и новых, то и дело подтверждая свои мысли афористически отточенной латынью в стихах и прозе, обильно цитируя тех же самых авторов (особенно Сенеку, Плутарха, Цицерона, Горация, Платона, Диогена Лаэрция), которых вслед за ним будет цитировать и Бертон, без всякого педантизма или похвальбы своей ученостью; и у Монтеня мы тоже встречаем среди прочего эссе «О Демокрите и Гераклите»^[9], и образ смеющегося Демокрита, мудреца из греческого города Глупова — Абдеры, — обыватели которого сочли философа безумным, перекочует вскоре к Бертону, и он предпочтет выступить в своей книге под этой маской. Так в книгах Монтеня и Бэкона постепенно составляется огромное мозаичное полотно, где каждое эссе напоминает отдельный кусочек смальты, а все вместе они образуют чрезвычайно цельную картину общества и всего мироздания, окружающих данную человеческую индивидуальность.

Удивительно точно и справедливо охарактеризовал этот жанр в одном из своих «Писем об изучении природы» А.И. Герцен: «Во Франции, например, гораздо ранее Декарта образовалось особое практически-философское воззрение на вещи, не наукообразное, не имеющее произнесенной теории, не покоренное ни одному абстрактному учению, ничьему авторитету, — воззрение свободное, основанное на жизни, на самомышлении и на отчете о прожитых событиях, отчасти на усвоении, на долгом, живом изучении древних писателей; воззрение это стало просто и прямо смотреть на жизнь, из нее брало материалы и совет; оно казалось поверхностным, потому что оно ясно, человечно и светло. Германские историки отзываются о нем с пренебрежением… может быть, потому, что это воззрение захватило от жизни ее неуловимость в одну формулу; может быть, потому, что оно говорило довольно понятным языком и часто занималось вопросами обыденной жизни. Воззрение Монтеня между тем имело огромное влияние… Монтень был в некотором отношении предшественник Бэкона…»^[10] И, добавим мы, вне всякого сомнения, Роберта Бертона.

То же «практически-философское воззрение» на вещи лежит и в основе «Опытов» Фрэнсиса Бэкона (но только с явным усилением интереса к делам политическим и государственным, ибо автор занимал тогда в Англии самые высокие должности). И тот же принцип мышления, та же универсальная всеохватность и цельность присущи и «Анатомии Меланхолии», но только в ней автор обозревает мир и человека сквозь более специфическую призму или (если угодно, линзу) — призму меланхолии. Мир Монтеня более гармоничен, уравновешен, даже когда он в эссе «О возрасте» (LVII) размышляет о смерти; Бертон тоже размышляет о ней же, но уже под иным углом зрения — в аспекте меланхолии, вызванной страхом смерти. Такой угол зрения, разумеется, неизбежно придает его книге или, вернее сказать, некоторым составляющим ее эссе преобладающую печальную, сумрачную тональность. Впрочем, другие исследователи видят в этом влияние иных причин. «Трагическое разочарование в осуществимости идеалов ренессансного гуманизма, скептическая ирония в отношении к жизни и к искусству, безысходно мрачный, скорбный эмоциональный колорит, окрашивающий даже самый юмор Бертона, делают “Анатомию Меланхолии” одним из наиболее замечательных памятников последнего этапа английского Возрождения», — пишет вуже упоминавшейся мной краткой статье М. Морозов. Признаюсь, мне общий эмоциональный колорит книги все же никоим образом не представляется «безысходно мрачным» и «скорбным», но об этом далее. В книге есть и негодование, и печаль, но есть и юмор, ирония и сатира — ведь не случайно Бертон предпочел надеть маску смеющегося Демокрита. Впрочем, послушаем, что он сам думает на сей счет:

«Подобно тому как река течет то бурно и стремительно, то лениво и спокойно, то прямо, то per ambages [извилисто]; и точно так же, как она, то мелкая, то глубоководная, то мутная, то прозрачная, то широкая, то узкая, точно так же изменчив и мой стиль — он то серьезный, то легковесный, то комический (курсив мой. — А. И.), то сатирический, то более отделанный, ато небрежный, в зависимости от предмета, о котором сейчас идет речь, или от того, что я в данный момент чувствую. И если ты соизволишь прочесть сей трактат, он покажатся тебе точь-в-точь как дорога любому путешественнику — то прекрасной, то непролазной от грязи, здесь открытой, а там огороженной, пересекающей то пустыни, то плодородные местности, вьющейся среди лесов, рощ, холмов, долин, равнин и прочее. Я проведу тебя per ardua montium, et lubrica vallium, et roscida cespitum, et glebosa camporum [через крутые горы, опасные ущелья, росистые луга и распаханные поля], мимо разнообразнейших предметов, из которых одни тебе понравятся, а другие — наверняка нет»^[11]. Едва ли кому-либо из наших читателей доводилось видеть подобные предупреждения в специальных медицинских исследованиях, написанных, как правило, в логичной, объективной, рациональной и обычно одноликой, лишенной неповторимой и прихотливой индивидуальной окраски манере. А далее он позволяет себе уже и вовсе неакадемические рассуждения касательно своего собственного сочинения, на которые очень редко кто из пишущей братии когда-либо решался: «Что же касается других недостатков — употребления варваризмов, местных словечек, шероховатостей стиля, тавтологии, обезьянничания, сумбура обрывков, собранных воедино из нескольких навозных куч, испражнений разных сочинителей, вздора и глупостей, наваленных, как попало, неумело, без выдумки, искусства, изобретательности, рассудительности, ума и знаний, что касается грубости, непродуманности, топорности, странности, нелепости, дерзости, развязности, хаотичности, неслаженности, поверхностности, непристойности, бесполезности, монотонности, незанимательности, то я все это признаю (хотя это с моей стороны частично одно притворство)…»^[12]

Возвратимся, однако, к вопросу о том, имеет ли «Анатомия Меланхолии» специфически медицинскую направленность, или все же в ней преобладают качества, свойственные природе словесного, художественного творчества. Бертон и в самом деле не жалеет усилий, чтобы придать своей книге наукообразный характер, он с пылом неофита заполняет целые страницы заимствованными рассуждениями о жизненных соках, или юморах, в организме человека, о флегме, желчи, крови и черной желчи (или так называемой меланхолии), о последствиях, вызываемых нарушением их взаимных пропорций в организме, их перегревом или чрезмерным охлаждением, о функциях отдельных органов и последствиях нарушений этих функций, — это все равно не может ввести внимательного читателя в заблуждение; мы ясно видим, что автор в данном случае не является ни теоретиком медицины, ни практикующим врачом, а выступает лишь как переписчик чужих противоречивых, часто взаимоисключающих друг друга, суждений и предписаний и в лучшем случае способен лишь заметить, что взгляды одной из спорящих сторон кажутся ему более убедительными или правдоподобными, и не более того. Да и как выглядят у Бертона его, казалось бы, чисто медицинские рассуждения о функциях отдельных органов человека! Позволю себе несколько примеров: «Мозг… — это самый благородный орган из всех существующих под небесами; он — жилище и местопребывание души, прибежище мудрости, памяти, рассудительности, благоразумия, орган, коим человек более всего подобен Богу» (I, 1, 2, 4)^[13]; «Главным органом средней части является сердце — местонахождение и источник жизни, тепла, жизненных сил, пульса и дыхания. Это солнце нашего тела, монарх и единственный его повелитель; местопребывание и орган всех страстей и склонностей… это орган, который достоин восхищения… оно возбуждает все телесные жидкости и повелевает ими… правя настроениями, как кони каретой…Левый рукав <сердца>… втягивает в себя кровь, как светильник масло, творя из нее жизненные силы и огонь, так что жизненные силы в крови подобны огню в светильнике» (I, 1, 2, 4)^[14]; «Легкие… вроде городского клерка или вестника, инструмент голоса или глашатай, возвещающий волю короля, присоединенный к сердцу, дабы с помощью голоса выражать его мысли» (I, 1, 2, 4)^[15]. И в другом месте еще более образно и конкретно: «Первая такая область — голова, в ней содержатся животные органы и сам мозг, который посредством своих нервов сообщает всем остальным способность ощущения и движения; он, так сказать, член тайного совета и канцлер при сердце. Вторая область — грудь, или средняя полость живота, где сердце, подобно королю содержит свой двор и с помощью своих артерий сообщает жизнь всему телу. Третья область — нижняя полость живота, в которой располагается печень, словно папский легат a latere [держащийся в тени]…» (I, 1, 2, 4)^[16]. Этот поистине гуманистический гимн человеческому телу, плоти, сложен человеком, который обладает ярким художественным мышлением, и написан пером поэта.

Когда же Бертон отвлекается от этих чуждых ему материй и обращается к историческим примерам и аналогиям, географическим сведениям, к свидетельствам путешественников, но прежде всего к источникам и текстам художественной литературы, он словно преображается, его речь, интонации искрятся живостью, иронией, юмором, всеми оттенками непосредственного общения с читателем, — его темперамент и подлинная непоказная, незаимствованная эрудиция проявляются тогда в полной мере. Тогда он время от времени ссылается в маргиналиях на цитируемый им литературный источник, но обычно ограничивается более чем лаконичным пояснением, например — Hor., то есть Гораций, — и только, не уточняя, из оды ли эта строка, из сатиры или послания, не указывая ни номера, ни строки и в большинстве случаев не приводя английского перевода; что же до основного текста, то в нем этих никак не обозначенных автором цитат великое множество (точно так же, как и у Монтеня)… Почему? Да потому, что их то и дело ему автоматически подсказывает услужливая память, он знает их с младых ногтей, выучен, воспитан на них, это тот естественный для него фонд, которым он оперирует. Что ж, в таком случае, скажете вы, он все равно не художник в полном смысле этого слова, а лишь человек гуманитарного образования, изучавший риторику, богословие и, конечно, античную литературу, римлян и греков, он просто страстный книгочей, взявшийся за перо.

В дополнение к этому отметим еще, что сам предмет, который занимает его мысли — меланхолия, — теснее всего связан в его книге все же не с медициной и не с астрологией, не с алхимией или воздействием демонов и прочих обитателей мира невидимого, а с психологией человека, то есть с той сферой, которая является одной из самых главных составляющих самого предмета литературы. Когда он описывает душевное состояние пораженного этим недугом человека, признаки этого недуга, проявляющегося во внешнем поведении меланхолика в обществе других людей и наедине с собой, особенности восприятия им действительности, сам механизм, вызывающий такое состояние, он делает это с такой проницательностью, так вживается в это состояние и описывает его словно изнутри, что вы невольно думаете: да ведь такие наблюдения над человеческой природой вполне могли бы попасться нам и в одной из вступительных глав Филдинга к отдельным книгам «Истории Тома Джонса, найденыша», в которых он беседует с читателем, размышляя над пружинами, над тайными и явными мотивами человеческих поступков, но только, право же, Бертон делает это подчас с большим литературным блеском; не случайно его не раз цитирует самый изощренный наблюдатель человеческой природы, глубже всех других английских писателей-романистов XVIII века зафиксировавший в слове самые скрытые душевные движения, открыший неведомую прежде писателям механику наших поступков, заглянувший в самое непредсказуемое, непостижимое, тайное тайных человеческого характера и увидевший сочетание в нем смешного и печального, постоянной непоследовательности, неустойчивости и эксцентрики, Лоуренс Стерн, для которого книга Бертона — непосредственный источник вдохновения, подражания, полемики и пародии. Под гордым вызовом Бертона своим возможным критикам, не приемлющим его своевольную манеру общения с читателем, — «Я рожден свободным человеком и волен сам решать, что мне говорить; кто может меня приневолить?»^[17] — без сомнения, подписался бы и Стерн. Последний тоже включил, к примеру, но с уже откровенно пародийной целью, в состав своего романа «Жизнь и мнения Тристрама Шенди» часть латинского трактата о носах, принадлежащего якобы перу ученейшего немца, некоего Гафена Слокенбергия («автор» рассматривает в трактате глубокомысленную медицинскую проблему — рождает ли фантазия нос, или, наоборот, нос рождает фантазию, — и тут же приводит его английский перевод). Таким образом, «Анатомия Меланхолии» для Стерна — не только источник глубоких наблюдений над человеческой психикой, но и объект пародирования, и смеется он как раз над медицинской эрудицией Бертона. Эту перекличку Бертона и Стерна давно уже отмечали в своих исследованиях многие литературоведы^[18]. Впрочем, как мы уже убедились, Бертон никогда не надувает щеки, не важничает, он сам готов смеяться над собой, своими недостатками и слабостями, а заодно и над своей книгой, и это ли не свидетельство его житейской мудрости! Наряду с наукообразной серьезностью, с которой написаны некоторые главы, вы найдете у него и очаровательное прямодушие, искренность, которые сочетаются с немалой долей лукавства, игры; «у меня не сказано ничего нового, — признается он с обезоруживаюей прямотой, — а то, что есть, украдено мной у других…»^[19], он словно забыл, что несколькими строками выше утверждал нечто прямо противоположное — «то, о чем другие только слыхали или читали, я испытал и претерпел сам, они почерпнули свои знания из книг, а я — меланхолизируя»^[20]. Но вообще вы не очень-то ему доверяйте, ибо он при всем при том знает себе цену — «не грешу самонадеянностью, но не собираюсь и самоуничижаться»^[21].

Кому из читавших или видевших на сцене шекспировского «Гамлета» не запомнились печальные размышления молодого принца-гуманиста о божественном совершенстве человека и в то же время трагическое чувство разочарования в людях^[22]. Открыв первую страницу Первой части книги Бертона, мы неизбежно воспринимаем ее как вариацию тех же мыслей, выраженных с такой же экспрессией и силой, но только в другом жанре, и, если бы схожие настроения не испытывали многие мыслящие люди той поры, они воспринимались бы как парафраза слов Гамлета, подсказанная Шекспиром: «Человек — самое совершенное и благородное создание во вселенной, “главное и могущественное творение Господне, диво Природы”, как называет его Зороастро; audacis naturae miraculum [дерзновенное чудо природы], “чудо из чудес”, по мнению Платона; “краткое воплощение мироздания, его венец”, по мнению Плиния; Microcosmos, малая вселенная, образец вселенной, верховный правитель земли, вице-король вселенной, единственный владыка и повелитель всех земных тварей, чью власть они безоговорочно признают и кому платят покорностью; намного превосходящий всех прочих не только телом, но и душой… Но благороднейшее создание — человек — Heu tristis et lachrymosa commutatio, О, горестная, плачевная перемена! — восклицает некто, — низко пал, утратил свое былое положение и стал miserabilis homunccio [жалким человеком], отверженным, презренным, одним из самых ничтожных на свете созданий…» (I, 1, 1, 1)^[23]. Такие размышления тоже едва ли соответствуют обычному стилю научных медицинских трактатов и сборников лечебных советов практикующим врачам. Век спустя мы найдем пародийный аналог этой тирады в том же «Тристраме Шенди» Стерна.

Обратимся, однако, к другим, чисто художественным, приемам, используемым Бертоном в своей книге. В опубликованном мной в 1997 годуфрагменте перевода, который был напечатан параллельно с английским оригиналом, у Бертона была приведена без всякого указания источника следующая латинская строка: «Angusta animas angusto in pectore versant», — так Бертон объяснил, что происходит в ничтожной душе, когда она стеснена обстоятельствами нищеты. Я видел, что строка эта явно стихотворная и афористичная, и принялся искать источник, из которого (комментариями четвертого тома нового оксфордского издания я тогда еще не мог воспользоваться) Бертон ее почерпнул, искать, в частности, у Вергилия, любившего играть на подобных повторах однокорневых слов, и в конце концов обнаружил ее в его «Георгиках». Вот как она выглядит у Вергилия: «Ingentos animo angusto in pectore versant» (следовательно, Бертон убрал слово ingentos и заменил его словом angusta; а вот как ее перевел один из наших патриархов перевода античных текстов С. Шервинский: «В маленьком сердце своем великую душу являют»). Однако в маргиналии Бертон, без сомнения, позднее включил ту же латинскую строку, но в уже в другой, вариативной, форме — как смысловую оппозицию к своему первому варианту, на что в оксфордских комментариях, как я позднее убедился, не обратили никакого внимания. Вот этот маргинальный вариант (что происходит при тех же бедственных обстоятельствах с душой благородной): «Angustas animas animoso in pectore versant». Для меня было очевидно, что следует перевести эти две почти одинаковые фразы (во втором случае Бертон изменил лишь одно слово: вместо angusto — animoso) контрастно. Таким образом, эти текстологические разыскания помогли мне не только решить, как это перевести (хотя я отнюдь не считаю свой вариант идеальным), — в данном случае я руководствовался двумя соображениями: мысль, заключенная в одном варианте этой строки, должна быть, при большом лексическом сходстве, смысловой оппозицией по отношению к содержанию другого варианта и в то же время соответствовать смыслу контекста. Вот и получилось, что у людей ничтожных «Тяготы бедности сердце ничтожное втуне стесняют», а у людей благородных «Тяготы бедности сердце достойное тяжко снедают». Но главное все же не в этом, а в том, что этот пример, думается, еще раз дает основание говорить о том, что в работе Бертона присутствует несомненное творческое начало, творческий почин, Бертон выступает нередко как соавтор используемых источников, как художник, небезразличный к слову, к его образному смыслу.

Рассмотрим еще один характерный пример обращения Бертона с используемыми им художественными литературными источниками. В подразделе 6 главы 4 раздела 2 части Первой им использованы, как я обнаружил, ситуация и реплика из комедии «Евнух» часто цитируемого Бертоном римского комедиографа Теренция: ситуация в ней такова — молодой Херея, влюбленный в девушку, проникает к ней в дом под вымышленным именем Дора и сказавшись евнухом; одна из служанок девицы обращается к нему со следующей репликой (в его пересказе):

Вот как это выглядит в русском переводе А. Артюшкова:

У Бертона изменена сама ситуация: господин обращается примерно с таким же распоряжением к своему слуге, переименованному в Дромо, но далее следует нечто совсем иное — он предлагает другому слуге отправиться завтра за пятьдесят миль с любовной запиской, а третьему велит толочь зерно для солода — все это уже придумано самим Бертоном (причем, если образ слуги, обмахивающего веером купающегося господина, скорее напоминает нам о римских банях, то все последующее — это уже скорее ситуация из английского быта), и, хотя слугу зовут Сосий, никакого отношения к своему тезке из комедии Плавта «Амфитрион» он не имеет. А далее следует нечто еще более неожиданное: слово tristis переделано Бертоном в собственное имя, написано с большой буквы и превратилось в имя еще одного слуги — Тристана, которому предстоит trash (в издании, которым я пользовался, в скобках редактором вставлено для ясности слово will), — вот я и перевел это как «заняться молотьбой», но все же чувствовал себя достаточно неуверенно, пока не стал на всякий случай перечитывать другие комедии Теренция. И вот в «Девушке с Андроса» я обнаружил и слуг Дромона и Сосию, а главное — там старик Симон грозит отправить своего раба Дава на мельницу молоть до конца его дней. То есть причудливая фантазия Бертона подсказывает ему в самых неожиданных комбинациях и сочетаниях различные детали, почерпнутые из всего наследия используемого им автора (в данном случае Теренция) во всем его контексте. Эти детали для него — скорее отправная точка для возбуждения собственной фантазии, и реалии античного быта перерабатываются им в духе английских реалий. Он здесь лишь частично компилятор и не только своевольный редактор чужого текста, приспосабливающий его применительно к своим собственным задачам, но и в какой-то мере соавтор, и в этом мне тоже видится известный элемент его собственного творческого почина.

Помимо всего этого, при неоднократном внимательном вчитывании в текст «Анатомии Меланхолии» начинаешь понимать разницу в использовании Бертоном источников медицинских и литературных в процессе создания книги. Определенные книги, посвященные преимущественно проблемам меланхолии и вообще душевных недугов, видимо, были у него всегда на столе, он обращается к ним постоянно, — это сочинения Парацельса, Геркулеса Саксонского, книга Меланхтона «О душе», Лауренций (Дю Лоран), Монтальт, Монтан, Гвианери, Лемний, Меркуриалис, француз Жан Фернель, а из древних — Гален, Разис, Авиценна, и Гиппократ. Остальных медиков он упоминает спорадически, а большинство — только несколько раз или единожды, и это источники, с которыми он познакомился преимущественно в промежутке между переизданиями своей книги или из вторых рук и которые решил включить скорее для демонстрации своей эрудиции. Что же касается источников художественных, то здесь явно преобладает иной подход. У Бертона сложился круг авторов, служащих ему источниками едва ли не на все случаи жизни, — таких, как чаще всех других цитирумый Гораций (которого он знает едва ли не наизусть) или моралисты и мыслители, носители житейской мудрости, что называется, на все времена — Сенека и Плутарх, Платон и Цицерон, Аристотель и Августин, плодовитейший Кардано и Ювенал, Вергилий и Овидий; у него есть заранее ясное представление о том, кто из древних писал на определенную тему, у кого из них он найдет необходимый ему в данном случае материал и примеры, то есть здесь он заранее знает, какие именно художественные тексты ему сейчас понадобятся, какие книги должны быть у него для данной главы под рукой. Приступая к работе над главой определенного содержания, например о влиянии бедности и богатства на возникновение меланхолии, он располагал на своем столе книги, в которых, как он заранее точно знал, найдет необходимые рассуждения и подходящие случаю примеры именно на эту тему. В данном случае, помимо сатир Горация и Ювенала, это были «Сатирикон» Петрония, комедии Теренция (преимущественно «Евнух» и «Братья»), комедия Аристофана «Псевдол, или Раб-обманщик» и особенно его же комедия «Плутос» (в которой основными антагонистами являются бог богатства и старуха нищета) и, конечно же, две книги из Библии — Соломоновы притчи и Книга Иисуса, сына Сирахова. И он, конечно же, точно знает, что в этом случае едва ли не главным для него источником размышлений будет Сенека.

Внимательное чтение книги Бертона наводит и на ряд иных размышлений как общего, так и частного характера, — на некоторых из них мы и намерены сейчас остановиться. Так, у исследователей и, думается, у читателей, даже и при первоначальном знакомстве с книгой Бертона, возникает вопрос: почему при таком невероятном обилии приводимых автором имен, в том числе и английских поэтов и драматургов-елизаветинцев (это, к примеру, Бен Джонсон с его комедиями «Всяк вне своего нрава» и «Вольпоне», его куда менее известные соавторы по комедии «Эй, к Востоку» Чапмен и Марстон, Кристофер Марло с поэмой «Геро и Леандр»; в Третьей части мы находим и имя Томаса Кида — автора популярной и одной из самых «кровавых» тогдашних пьес «Испанская трагедия», — то есть Бертон прекрасно осведомлен об именах и творчестве ряда фигур елизаветинской драмы, и притом не только самых первых, но и куда менее известных), мы ни разу не встречаем у него имени Шекспира, хотя находим у него строки, словно напрямую подсказанные ему строками его старшего гениального соотечественника, — ну, хотя бы теми же печальными размышлениями Гамлета о двойственной сущности человеческой натуры? Впрочем, это можно счесть совпадением, тем более что другой, настоящий, источник этих размышлений определен и уже указан (см. прим. 717). Возможно также, что, упоминая в Первой части «Комедию ошибок», а в Третьей части — «Много шума из ничего», Бертон совсем не обязательно имел в виду шекспировские комедии (не исключено, что это были какие-либо иные пьесы с аналогичными названиями); что приведенная им реплика одного из персонажей хроники «Генрих IV», не в меру горячего, драчливого рыцаря-забияки Перси Хотспера, не обязательно служит свидетельством того, что он узнал о нем именно из этой пьесы, — в конце концов это исторически реально существовавший и достаточно известный человек. Но ведь мы находим в «Анатомии Меланхолии» и прямые цитаты из шекспировских поэм — из поэмы «Поругание Лукреции» (Первая часть), из «Венеры и Адониса» (Третья часть); впрочем, в конце концов Бертон довольно часто приводит поэтические строки, не указывая авторов, так что и этому можно приискать объяснение. И все же невольно испытываешь некоторое недоумение — неужели все это лишь случайность? Или Бертону, возможно, было что-то известно о другом, подлинном авторе этих произведений, не желающем обнародовать свое имя? Впрочем, это только вопросы, лишь попутная мысль, невольно возникшая по ходу дела, отнюдь не означающая моего намерения принять участие в вековой дискуссии по поводу авторства Шекспира — проблемы, которая едва ли будет когда-либо окончательно и с полной определенностью разрешена, и объявить себя сторонником одной из концепций.

Однако мысль сопоставить творчество этих двух, казалось бы, совершенно несопоставимых по многим параметрам почти современников естественно возникает и по иному поводу. Разумеется, сопоставить не в отношении каких-то сходных эстетических свойств — эстетическая несоизмеримость, несопоставимость шекспировского наследия и книги Бертона вне обсуждения, — и, конечно, не по сходству жанров (абсолютно различных), однако мне представляется, что книгу Бертона можно воспринимать как своеобразный реальный комментарий к Шекспиру. Ведь по пьесам Шекспира почти невозможно реконструировать облик тогдашней самой что ни на есть обыденной европейской, и, в частности, английской, повседневной жизни. Его герои заняты другим, они живут в ином, не бытовом измерении, и попытка судить об этом мире и поведении с позиции бытовой логики и правдоподобия обречена на провал — в мире, в котором живут герои Шекспира, такой подход непродуктивен. Я постоянно напоминал об этом в своих лекциях студентам. Его персонажи одержимы жаждой определить свое место в изменившемся мире, где прежние устойчивые координаты средневекового феодального социума рухнули и человек теперь один на один с жизнью и смертью, с обществом, государством и со всей Вселенной, и ценность человека все чаще определяется не только властью и происхождением, унаследованным местом в социальной иерархии, но и тем, что ты сам, лишенный этих прикрас, представляешь собой. За что тебя любят (и как! с такой силой, с какой сорок тысяч братьев любить не могут) и так же неистово ненавидят — до полного взаимоуничтожения. Здесь другая правда жизни, другая реальность изображения — правда духовной реальности и ценностей, поэтому для Шекспира годится любой строительный материал — история, миф, поэтическая фантазия, сказка и фантастика. Книга же Бертона, мнилось мне, при первоначальном поверхностном с ней знакомстве представит ту же или почти ту же эпоху в иной, заземленной, ипостаси. Там по прихоти фантазии Шекспира появляется призрак отца Гамлета, а при приближении Глостера к телу мужа леди Анны раны на теле покойника вновь начинают кровоточить, уже не говоря о ведьмах, появляющихся в «Макбете». А в книге Бертона собрана информация, которой реально владели его образованные современники — врачи, математики, астрономы, богословы и пр., — информация о себе и окружающем мире. Но в то же время, читая Бертона, я все более изумлялся количеству цитируемых им книг о привидениях, домовых, гоблинах, падших ангелах, призраках, о хиромантии и физиогномистике, не говоря уже об астрологии. Сотни авторов — совсем не обязательно теологов, богословов и схоластов, но и настоящих ученых, представлявших цвет тогдашней духовной жизни, — всерьез обсуждали эти вопросы как жизненно насущные, однако большинство из них давно уже и навсегда покрыто прахом забвения вместе с их трудами, и даже самые образованные читатели этой книги в лучшем случае сохранят в памяти лишь два-три десятка имен, которые были им известны и до того, — Галена, Авиценны, Парацельса и др., — имена же прочих неизбежно тут же из их памяти улетучатся; так стоит ли тратить столько усилий, чтобы разыскать их имена, уточнить их написание, приводить латинские названия их опусов, которыми почти никто из моих читателей все равно не заинтересуется и не станет утруждать ими свою память, а посему не являются ли английские комментарии, а вслед за ними и мои, красноречивым примером филологической схоластики, бессмысленного педантического геллертерства? Зачем же мы с упорством, достойным лучшего применения, заполняем комментарии этой «мертвой дребеденью» — названиями, датами и местами их публикации? Да, но тут же невольно отмечаешь про себя, что напечатаны эти книги не в эпоху, простите за словесный штамп, мрачного средневековья, ни даже не на первых этапах Возрождения — треченто или кватроченто, — но одновременно с «Гамлетом» и даже после него! И в них самым обстоятельным образом обсуждаются такие насущные (!?!) вопросы, как, например, природа этих демонов, видимы они или нет, как соотносятся между собой и за что благоволят к людям или преследуют их, вступают ли в связь друг с другом и в плотские отношения с людьми, чем питаются и вообще нуждаются ли в какой-либо сугубо материальной пище. И при этом, повторяю, авторы этих опусов — совсем не обязательно «темные люди», обскуранты, но часто, напротив того, образованнейшие умы своего времени, такие, как, например, французский гуманист Жан Боден, который одновременно пишет о методе познания истории, о республике и о… демонологии. И Бертон, к примеру, в иных случаях посмеивается над самыми наивными верованиями и представлениями на сей счет, а в иных явно затрудняется дать определенный ответ, а посему так ли уж было справедливо противопоставлять условность шекспировского изображения окружающей реальности и подлинно реальную картину сознания современников у Бертона? Ведь выходит, что призраки умерших посещали не только театрального принца, они не давали покоя и сознанию его реальных современников, и чем стремительнее и трагичнее «распадалась связь времен», тем чаще, и в этом заключена печальная закономерность, вновь распространялась вера в мистическое, умом не постижимое, — таково естественное, уже не однажды фатально повторяющееся следствие кризиса целой общественной системы, кризиса экономического, социального, мировоззренческого. Нам ли — свидетелям недавнего нового наступления армии целителей и колдунов, притом вполне респектабельного вида, ухоженных и вещавших отнюдь не загробными голосами (как полагается обычно исполнителю тени отца Гамлета) с экранов телевизоров, наделявших целебной силой стаканы с водой и даже целые газетные полосы, — в этом сомневаться?

А теперь еще об одном близком к предыдущим размышлениям моменте. У Бертона то и дело встречаешься с примерами повышенного внимания автора к свидетельствам астрологии: он не просто интересуется трудами астрологов, но и весьма серьезно рассматривает связь своей судьбы с расположением звезд в момент своего рождения (не случайно художник расположил на его портрете астрологические знаки и символы) — какая из звезд занимала в это время господствующее положение, каким было взаиморасположение планет, под каким углом или градусом друг к другу они в этот момент находились, были ли ли они в это время в «своем доме» и тому подобное. В недавние времена этот интерес почти автоматически связывался авторами исторических и культурно-социологических исследований с наступлением католической реакции, наступлением церковников, откатом гуманистической мысли вспять, отказом от научных открытий ученых Возрождения. Теперь эта проблема рассматривается не столь упрощенно, и к этому побуждает хотя бы уже тот факт, что многие естествоиспытатели во времена Бертона сочетали в своей научной деятельности занятия подлинной наукой со все еще живучими представлениями алхимиков, астрологов и предсказателей и одно от другого в их трудах и научных интересах не так-то просто отделить: так, выдающийся датский астроном Тихо Браге был одновременно весьма увлечен и астрологией, а уже упоминавшийся выше смелый мыслитель, автор трудов по вопросам гражданского права и общественного устройства Жан Боден, был одновременно и автором труда о… ведовстве (и Бертон цитирует и те, и другие его сочинения, как то и дело цитирует знаменитого предсказателя, алхимика и в то же время ученого Агриппу Неттесгеймского). Теперь эта странность все более находит и какое-то иное объяснение, пожалуй, не менее правдоподобное, и с не меньшим основанием связывается как раз именно с достижениями и успехами естественных наук, рассматривается в некотором смысле как их следствие. Объяснение человеческих судеб божественным соизволением, промыслом, провидением, неисповедимостью человеческих судеб перестало удовлетворять гуманистов, тем более после того, как было открыто столько законов природы, закономерностей в движениях светил и явлениях несопоставимо большего масштаба. Появилось естественное желание объяснить и удел человека какими-то более определенными, рационально и логически постижимыми и не столь таинственными, неисповедимыми агентами и причинами, связать его с другими закономерными явлениями природы как со звеньями одной цепи, — астрология вполне отвечала такому желанию и потому вполне органично уживалась с подлинно научными астрономическими исследованиями, что и было характерно для научных интересов того же Тихо Браге. Составлению гороскопов отдали немалую дань и итальянский гуманист и ученый, увлекавшийся астрологией, Кардано, и немецкий врач и великий естествоиспытатель Парацельс, и многие другие. Следует, однако, отметить, что всякий раз, рассуждая на эту тему, Бертон отнюдь не считал влияние расположения звезд фатально неизбежным и непременно присовокуплял такое знаменательное признание: «Если же ты спросишь, что я сам на сей счет думаю, то я должен ответить, nam et doctis hisce erroribus versatus sum [что тоже знаком с этими научными заблуждениями]; на самом же деле они <звезды> нас только к чему-то склоняют, но отнюдь не принуждают; в этом вовсе нет никакой неотвратимости agunt non cogunt; и притом они склоняют нас настолько деликатно, что человек разумный может им воспротивиться (курсив мой. — А. И.); sapiens dominabitur astris [человек мудрый будет управлять звездами]; они правят нами, а Господь управляет ими…Ты хочешь знать, насколько распространяется на нас воздействие звезд? Я говорю, что на самом деле они лишь склоняют нас, но и это делают настолько осторожно, что если мы будем руководствоваться разумом, тогда у них не будет никакой власти над нами…» (I, 2, 1, 4)^[24].

Утверждение Бертона, что все его достояние заключено в башне Минервы, может привести к умозаключению, будто Бертон настолько далек от повседневной реальности, что, уделив внимание астрологическим причинам возникновения меланхолии, а также чисто физиологическим нарушениям в организме, он едва ли опустится до повседневной будничной реальности, до причин социальных и общественных. Но это отнюдь не так — он пишет и о природных катаклизмах — землетрясениях, наводнениях, пожарах, об опустошительных эпидемиях, превращавших в безлюдные пустыни целые области Европы, прежде цветущие и густонаселенные, и повергавших в беспросветное отчаяние оставшихся в живых. Ведомы ему и психологические последствия социальных конфликтов. И здесь возникает еще одна параллель с Шекспиром, с тем, как тот оценивает современность в знаменитом 66-м сонете. Бертон для того и избрал себе маску Демокрита, чтобы в этом облике изобличить свое время. Он то и дело вопрошает, что сказал бы Демокрит при виде того, что творится вокруг; он видит обезлюдевшие деревни, заброшенные поля и дословно повторяет ставшую крылатой после Томаса Мора фразу — «овцы поедают людей». Сколько блюстителей закона, и как мало правосудия! — восклицает Бертон. Он не раз обрушивает сатирические и гневные обвинения по адресу английской аристократии и поместного дворянства, и главные его обвинения — в том, что этот класс утратил понимание своей роли, общественно-полезной и ответственной, понимание своих обязательств перед остальными согражданами, которые возложены на него историей, — теперь это трутни, невежественные охотники за лисицами, расточающие свои силы и средства на дорогостоящие и пустые забавы и развлечения, духовно давно деградировавшие, это те, чья мораль не стоит доброго слова, кто разоряет и себя и крестьян, доведенных ими до крайней нищеты, до утраты человеческого облика. Беднягу, страдающего от голоды и холода, укравшего овцу, повесят, а знатный мерзавец или негодяй с тугой мошной, ограбивший целую провинцию, не обязязан ни перед кем отчитываться. У Бертона за сто лет до Свифта появляется образ кареты, в которую впряжены люди, а разъезжают в ней лошади. Причины грозящих государству опасностей — всеобщее угнетение и мятежи, бессилие власти, управление, осуществляемое невежественными, нерадивыми лихоимцами, алчными должностными лицами, не способными исполнять свои обязанности. Одним словом, здесь можно отыскать параллель к едва ли не каждой строке гневного шекспировского сонета: мудрых считают дураками, а государей, судей и богачей — мудрецами, над прямодушными смеются, сколько исповедующих христианство — и как мало подражающих Христу. То, что от Бертона достается католикам с их поклонением мощам, торговлей индульгенциями, изгнанием бесов, — не удивительно, но ему в равной мере отвратительны и английские пуритане — строгие схизматики, лицемеры и ханжи, уверенные, что только их церковь истинная; во время проповедей эти лицемеры возводят очи горе, бьют себя в грудь, однако в повседневных делах они остаются такими же лихоимцами и притеснителями. Разве это не безумие, религиозное безумие? Что может быть более непрочным, нежели государство, в котором царит лицемерие? И меланхолия, безумие поражают в итоге не только отдельных людей, но и целые провинции. И все-таки сонет Шекспира, как представляется мне, производит более трагическое впечатление. Почему? В нем картина распада, кризиса дана более сконцентрированно, и это, вне всяких сомнений, — картина современности, а Бертон то и дело в подтверждение своих обвинений ссылается на басни Эзопа, на римскую комедию и Св. Иеронима, что неминуемо снижает температуру его филиппики, переводит ее подчас в риторический план, особенно когда он начинает рассуждать, что это — следствие извечных человеческих пороков… Возможно, это и обдуманная осторожность, ибо после славословия в адрес «счастливого царствования Его Величества» Карла I, «второго Августа» (вскоре сложившего голову на плахе), достойных сенаторов и палаты общин (которая вскоре взбунтуется против короля) Бертон неожиданно признает, что усилия этой власти не всегда приносят благие результаты и Англия нуждается в верховном досмотрщике, наделенном правом исправлять все, что скверно, и предлагает учредить институт, чем-то напоминающий армию масонов-розенкрейцеров. Правда, революционные перевороты, мятежи и гражданская междоусобица страшат Бертона, как и Шекспира, и он точно так же, как Шекспир, изображающий во второй части хроники «Генрих VI» мятежника-авантюриста, самозванца Джека Кеда, подстрекающего своими посулами народ к бунту, относится к таким «борцам за справедливость» и всеобщее равенство резко отрицательно, но только у него упомянут другой, недавний, бунтовщик из графства Норфолк — Роберт Кет. Тем не менее вряд ли есть основание утверждать, что Бертон с каждым новым переизданием своей книги все отчетливее ощущает приближение революционного взрыва; в основе его пессимистического взгляда на эволюцию человечества лежит в какой-то мере и традиционное, идущее еще от античности, и, в частности, от Гесиода, убеждение в том, что золотой век человечества уже давно позади, а ныне оно вступило в наихудший и безрадостный век — железный. Лирического героя шекспировского сонета привязывает к жизни лишь невозможность покинуть в этом жестоком мире того, кого он любит, того, кто в нем нуждается. Бертон пишет свою книгу главным образом для того, чтобы удержать каждого отдельного человека от беспросветного уныния, не дать ему сойти с ума. Но в целом, повторяю, по моему убеждению, его книга все же далека от полного отчаяния, он не с плачущим Гераклитом, а со смеющимся Демокритом.

Нельзя не отметить и то обстоятельство, что огромное вступительное эссе, обращенное Демокритом Младшим к читателю, завершается фрагментом в совсем ином жанре, тоже столь знаковом для эпохи Возрождения. Время наибольших надежд гуманистов на возможность устроения справедливого и счастливого сообщества свободных людей было ознаменовано появлением идей, воплощенных в описании счастливой Телемской обители у Рабле, Города Солнца у Томазо Кампанеллы и Утопии у Томаса Мора; наступающий закат этой эпохи отмечен сначала появлением комедий Шекспира, герои которых живут в неведомой ни самому автору, ни его зрителям счастливой идиллической Иллирии, где жизнь — вечный праздник, где препятствия для любящих легко устранимы, это лишь не более как недоразумения, кви про кво, все заняты лишь веселыми розыгрышами и любовью, где нет порочных страстей, коварных умыслов и злодеев, а самодовольные и высокомерные глупцы, наподобие Мальволио, не способны творить настоящее зло и легко устранимы. А последняя пьеса Шекспира — «Буря» — это уже сказка, там справиться со злом и установить утопический идеал возможно лишь с помощью волшебства. В «Новой Атлантиде» Фрэнсиса Бэкона уже нет попытки установить справедливое общество, там автор уповает только на достижения науки; впрочем, возможно, не случайно эта утопия осталась неоконченной. Бертон тоже рассуждает о том, какое идеальное общество он бы создал, будь на то его воля, но только вместо серьезных размышлений социального мыслителя-реформатора, как у Томаса Мора, у него — ирония и скепсис. Не зря его утопическое государство расположено на каких-то неведомых блаженных островах. Да, ему ненавистны противоестественные законы, воспрещающие оказывать почести за безупречную службу простолюдинам, выказавшим свою мудрость, добродетель и доблесть; у него будут надзирать за чиновниками-мародерами, над теми, кто, прикрываясь своей властью, притесняет людей и измывается над ними, попирает их достоинство и права, будут радеть о том, чтобы все жили вместе, как друзья и братья, то есть он не занят изобретением идеального общества, его занимает другое — как хотя бы отчасти нейтрализовать неизбежное зло, но он ни на минуту не забывает, что и это не более чем химера.

И все же Бертона более всего занимают проблемы, связанные с достижением гармонии отдельной человеческой личности с миром, ее окружающим; человек, хотя и неразрывно связан с универсумом и социумом, зависит от них, тем не менее — не жалкая игрушка в руках судьбы и обстоятельств, он ответственен за избранный им путь, и от него прежде всего зависит, станет ли он жертвой любого из распространенных видов безумия, в том числе душевного, именуемого меланхолией, или сохранит власть разума над всеми дарованными ему природой совершенствами.

В начале XVIII века классик английской литературы Даниель Дефо, желая оградить своего героя Робинзона Крузо от общественных бед и нравственных пороков, поместил его на необитаемый остров, а в качестве моральной опоры и утешения оставил ему одну-единственную книгу, но это была книга книг — Библия. Дефо считал, что этого вполне достаточно. Почти сто пятьдесят лет спустя Жан-Жак Руссо, излагая идеальную систему воспитания человека, тоже поместил своего героя Эмиля в полном уединении на лоне природы, а из всех созданных человечеством книг счел необходимым оставить ему только две — все ту же Библию и «Приключения Робинзона Крузо». Значение книги Бертона в духовном становлении человечества даже отдаленно не сопоставимо с книгой Дефо, а равнять ее с Библией было бы просто кощунством, но обреченному на длительное одиночество любознательному человеку книга Бертона пришлась бы весьма кстати как богатейший источник разнообразной и любопытной информации, а также как повод для размышлений и самопознания. И в этом смысле, думается, она и сегодня не утратила своего значения.

А.Г. Ингер

Предуведомление переводчика

Прежде чем читатель обратится непосредственно к самому тексту книги Бертона, считаю необходимым объясниться по поводу тех соображений, которыми я руководствовался, представляя ее текст и весь научный аппарат именно так, а не иначе. Дело в том, что в различных изданиях «Анатомии Меланхолии» все это делается едва ли не каждый раз по-своему, и мне предстояло либо отдать предпочтение одному из уже существующих вариантов, либо же выбрать свой путь, отличный от других. Трудность такого выбора определяется сложностью и необычностью самого текста книги. Первоначально Бертон хотел написать ее всю на латыни, о чем он и сам сообщает в предисловии. Это и не удивительно — латынь была международным языком эпохи Возрождения, единым языком «республики гуманистов», и тот, кто был достаточно честолюбив, чтобы добиваться «гражданства» в этом избранном кругу, писал, конечно, на латыни, тем более что, как мы уже отмечали в предисловии, «Опыты» Монтеня и Бэкона, служившие для Бертона образцом, были переизданы и в латинском переводе. Этому, однако, воспротивились издатели книги, опасавшиеся, что публикация на латыни скажется на ее продаже, и в итоге Бертон уступил. Его книга написана на английском языке, притом удивительно многообразном по лексике (он отнюдь не гнушается разговорной речью, бытовыми прозаизмами, народными речениями, поговорками); интонация, манера общения с читателем постоянно меняются в зависимости от характера содержания главы (или, лучше сказать, данного очерка, эссе). При этом текст книги насыщен огромным количеством цитат, подчас кажется, что она только из них и состоит, подавляющее их большинство почерпнуто из книг, написанных на латыни (это прежде всего античные источники — не только римские, но и греческие, которые в эпоху Бертона преимущественно издавались в латинских переводах), на этом же языке издавались все новые книги не только филологов-гуманистов, но и специалистов в других отраслях знаний, а Бертон, как установлено, иных языков не знал. Эти бесчисленные цитаты он приводит либо в своем английском переводе или пересказе, либо на латыни и тогда в одних случаях дает рядом свой перевод, а в других — обходится без него. Помимо этого, в книге множество стихотворных цитат, особенно из античной поэзии, и они точно так же часто даны без английского перевода, а если Бертон его и приводит, то часто в весьма неадекватном виде — как в отношении содержания, так и в отношении стихотворных размеров.

Как тут следовало поступить и какой текстологический вариант предпочесть? В издании «Анатомии Меланхолии», осуществленном Флойдом Деллом и Полом Джордан-Смитом^[25], в целях популяризации книги, дабы она не отпугивала неискушенного читателя чрезмерной наукообразностью, вся латынь полностью изъята, а текст сокращен; это было первое американское издание, теперь оно вызывает нередко отрицательную или ироническую оценку, однако у него были свои достоинства: издатели впервые попытались составить аннотированный именной указатель авторов цитируемых Бертоном книг, дать подлинное написание имен (поскольку у Бертона они даны в латинизированном варианте, подчас весьма далеком от реального), указать национальность авторов, даты их жизни или хотя бы обозначить век и назвать их сочинения или область научных интересов. Правда, десятки имен в этом указателе пропущены, в нем огромное количество неточностей и ошибок, но все же он нередко служил мне первоначальным ориентиром при составлении комментариев.

Самым авторитетным изданием книги Бертона в отношении редактуры текста долгое время считали «Анатомию Меланхолии», напечатанную в 1893 году преподобным А. Шиллето, это издание затем неоднократно перепечатывали в том же варианте, пока в начале XX века филолог Эдуард Бенсли не внес в него много исправлений и не устранил явные ошибки; он опубликовал свои коррективы в двадцати девяти статьях преимущественно в девятой и десятой сериях филологического журнала «Notes and Queries» за 1903–1910 годы (читателю надобно иметь в виду, что рукописного оригинала «Анатомии Меланхолии» не существует). Сам Бертон был достаточно беззаботен в отношении корректур — в каждое из пяти прижизненных изданий он вносил многочисленные дополнения в связи с прочитанными им в промежутках между ними новыми книгами (они появились даже в шестом — посмертном!), нисколько не заботясь о том, чтобы сверить новый вариант с предыдущим и согласовать их. Свои первые публикации переводов фрагментов из книги Бертона я начал, опираясь на указанные ниже издания, но главным образом на английское издание, учитывавшее опыт предшественников и коррективы Бенсли, — я имею в виду достаточно авторитетное и в то же время популярное массовое издание, предпринятое Холбруком Джонсоном для «Everyman Library» и впервые появившееся в 1932 году; с тех пор оно неоднократно переиздавалось вплоть до 1972 года; им я первоначально главным образом и пользовался, хотя и оно, признаюсь, не вполне меня удовлетворяло. В нем латынь восстановлена в основном тексте (и рядом, там, где у Бертона нет перевода, дан перевод — и стихотворный, и прозаический), а имена цитируемых авторов даны в латинизированном варианте, как и у Бертона.

Однако я не упомянул еще об одной особенности текста «Анатомии Меланхолии» — Бертон сам сопровождает его обильными комментариями, расположенными по обычаю того времени на полях каждой страницы, то есть так называемыми маргиналиями; они, за редким исключением, почти полностью латинские. В американском издании они начисто отсутствуют, в других — издатели не решались на такую вивисекцию, однако давали их без перевода, без всяких собственных пояснений и даже не на той странице, к которой они относятся, а в самом конце каждой части или тома, то есть практически отделив их от текста; так поступил и Холбрук Джексон; мало того — они даны и у него без всякого перевода и без всяких необходимых пояснений и дополнительных сведений, следовательно, они практически недоступны для понимания читателей, не владеющих латынью. Таким образом, читатель все время вынужден заглядывать одновременно в конец тома, отвлекаясь от чтения, и притом, в большинстве случаев, без всякой для себя пользы, ибо, повторяю, маргинальные сноски — почти сплошь латинские. Такой способ публикации я счел для себя совершенно неприемлемым и, следуя воле Бертона, поместил все маргиналии на тех страницах, к которым они относятся, но только не на полях, а внизу, как это принято теперь, и притом, как правило, с переводом (за исключением тех случаев, когда в основном тексте смысл этой латинской цитаты уже передан самим автором в английском переводе или пересказе); и здесь, как и в основном тексте, перевод помещен рядом в квадратных скобках, а самые необходимые дополнительные пояснения к маргиналиям я привожу тут же в угловых скобках (опять-таки, как и в основном тексте), руководствуясь и здесь, в сущности, лишь одной целью — как можно меньше отрывать читателя от самого текста, дать ему здесь же всю необходимую для непосредственного понимания текста и маргиналиев информацию.

Именно такой подход к публикации маргиналиев для меня непреложен еще и потому, что при ином подходе существенно обедняется и само основное содержание книги. Поясню это примером — в эссе под названием «Бедность и нужда как причины меланхолии» (часть I, раздел 2, глава 4, подраздел 6) в основном тексте мы читаем редкую даже для предреволюционной английской публицистики XVII века, исходившей из лагеря пуритан, характеристику социальных отношений той поры: «Ведь у нас теперь дело обстоит не так, как бывало, судя по Плутарху, среди сенаторов Лакедемона во времена Ликурга… в те дни невозможно было добиться такой должности ни ловкостью, ни силой, ни богатством… ее удостаивались только самые… избранные… У нас… всеми олигархиями правят немногие богачи, которые поступают, как им вздумается, и пользуются привилегиями, поскольку на их стороне сила. Они могут безвозбранно преступать законы, вести себя, как им заблагорассудится, и ни одна душа не осмелится обвинить их; да что там, не посмеет даже возроптать: на это не обращают никакого внимания, так что они могут жить по своим собственным законам, не опасаясь последствий, покупая за свои деньги помилование… они все равно ухитрятся пролезть на небо даже сквозь игольное ушко… их примутся восхвалять поэты, их имена увековечит история»^[26] и т. д. К этой филиппике в маргиналиях присовокуплена следующая латинская сноска — «Когда умирает богач, отовсюду сбегаются граждане, а хоронить бедняка придет едва ли один из тысячи»^[27]. Далее следует еще одна, уже английская маргинальная сноска, что у Бертона встречается очень редко, причем это уже не цитата, а его собственные слова: «Ведь тот, кто одет в шелка, атлас и бархат, да еще и с золотым шитьем, неизбежно должен сойти за джентльмена»^[28]. А еще чуть ниже в основном тексте Бертон описывает, как ужасно выглядят бедняки, как нищета делает человека уродливым, отталкивающим, он напоминает скорее свинью или голодного пса, — и опять следует английская маргинальная сноска самого Бертона: «Я пишу это ни в коем случае не попрека или осмеяния ради, не с тем чтобы унизить несчастных, но, скорее, чтобы выразить свое сострадание и жалость»^[29]. Такая сноска дорогого стоит: помимо того, что она характеризует социально-политические взгляды автора, она служит и свидетельством теснейшей связи маргинальных сносок и самого текста, они неразрывно с ним спаяны и не могут быть от него отделены.

Наконец, в пользу такого расположения маргиналиев свидетельствует еще одно обстоятельство — нередко пояснения касательно источников цитируемой Бертоном латыни нуждаются в дополнительных сведениях: к примеру, необходимо указать, какой именно поэтический цикл того же Горация здесь цитируется — книга од, сатир или посланий? и какая именно из них — номер книги, номер оды, номер строки, в чьем переводе я ее привожу, и, наконец, точно ли ее приводит сам Бертон, ибо он нередко, как до него и Монтень, изменяет текст, даже и стихотворный, применительно к своим задачам, к своему контексту, на что, как и положено в научном комментарии, следовало бы по возможности указывать тут же, сличая его с оригиналом и отмечая характер цитирования, не заставляя читателя искать на сей счет ответ в другом месте. Но нередко Бертон указывает источник, в котором приведенного им текста нет вообще, или же это не цитата, а сокращенный пересказ, парафраза источника, на что необходимо, по моему убеждению, здесь же указать. «Мои переводы подчас скорее парафразы на ту же тему, нежели перевод цитируемого; non ad verbum [ничто дословно], — откровенно признается Бертон, — поскольку я автор, я позволяю себе большую свободу и беру лишь то, что служит моим целям. В текст книги вставлено много цитат, что делает ее язык более разношерстным, или же, как это нередко случается, я помещаю их в маргиналиях. Греческих авторов — Платона, Плутарха, Афинея (см. прим. 124. — А.И.) и прочих — я цитировал по книгам их истолкователей, поскольку оригинал не всегда был под рукой»^[30].

Однако же в силу ряда упомянутых выше причин, а прежде всего в силу заключенного в этой книге огромного объема информации, почерпнутой из всех отраслей познаний тогдашних гуманистов, как в области естественных наук, так и гуманитарных, ограничиться одними маргиналиями Бертона практически невозможно — здесь надобны еще и иные комментарии, расположенные, как обычно, в конце тома, а какие именно — это зависело от решения еще одного вопроса: кому именно, какой категории читателей предназначается книга Бертона сейчас — высоколобому интеллектуалу, знатоку и любителю книжных раритетов или же историку медицины и психиатрии, а возможно, культурологу или же, напротив, достаточно широкому кругу людей, просто любящих занимательное чтение. Рискуя прослыть самонадеянным, я, вслед за самим Бертоном (смотрите его стихотворное напутствие своей книге), выскажу убеждение, что «Анатомия Меланхолии» представляет интерес для читателей совершенно разного уровня культуры и степени образованности, и совершенно не обязательно гуманитариев, но и для них она, пожалуй, информативнее любого традиционного художественного произведения той эпохи. Художественный мир Шекспира в сочетании с документальным миром Бертона с его огромным объемом конкретной информации, книжной и бытовой, сделают представления читателя о духовном мире англичанина позднего Возрождения значительно более богатым и объемным. Но и читатель элитарный (не в нынешнем, все более пошлом, смысле телевизионных и прочих сборищ, именуемых новомодным вульгарным словечком «тусовка»), специализирующийся на истории медицины или психиатрии, возможно, знакомый с рядом использованных Бертоном источников, тоже обнаружит в ней немало полезных сведений о неизвестных ему до сихпор именах и сочинениях. Читатели последней категории, конечно же, очень немногочисленны, но, смею думать, именно они наиболее адекватно сумеют оценить место этой книги в контексте литературы и культуры XVII века. Естественно поэтому, что этот комментарий должен быть в равной мере адресован всем этим категориям, и я хочу заранее отмести возможные упреки в размытости и безадресности этих комментариев. Вот почему одним читателям говорится, кто такой Платон и Аристотель, а также поясняются имена и сюжеты из античных мифов, как широко известных, так и редко используемых, им будут разъясняться конкретные бытовые реалии той эпохи, упоминаемые Бертоном, а также имена исторических деятелей и событий; что же до гуманитариев и интеллектуалов — в комментариях будет указано, в каком именно сократическом диалоге Платона, или Тускуланской беседе Цицерона, или письмах Сенеки и Плиния Младшего идет речь о данном предмете, а для филологов — указаны по возможности источники едва ли не всех цитируемых Бертоном латинских и прочих поэтов, а также философов и теологов, равно как для интересующихся историей медицины — имена многочисленных, давно канувших в Лету практикующих врачей и авторов медицинских сочинений. В этом отношении на последнем этапе своей работы над полным комментарием к Первой части книги Бертона я многим обязан изданию, о котором должен сказать особо.

Об этом проекте было объявлено еще в 1979 году; осуществить его собирались два научных коллектива, один из которых был связан с университетом штата Вашингтон в Америке, а другой — с Оксфордом, одни ученые занимались научным изданием текста, другие преимущественно комментариями, причем сам план издания, вернее, комментариев к тексту неоднократно изменялся. Текст был издан в трех томах в Оксфорде издательством «Clarendon Press» в 1989–1996 годах; что же до комментариев, то их сначала собирались издать в двух томах, затем в одном, а в итоге издали в трех — первый из них появился в 1998 году, а последний — лишь в августе 2001 года, накануне трагедии во Всемирном торговом центре в Нью-Йорке, послужившей поводом для куда более глубокого меланхолического умонастроения человечества в начале нового тысячелетия, нежели многие иные из указанных некогда Бертоном причин этого недуга. Таким образом, получилось, что, приступая к переводу и изданию первых фрагментов книги Бертона на русском языке в 1996 и 1997 годах (см. прим. 1 к статье «Summa Меланхолии»), я не мог знать, как будет выглядеть научный аппарат в этом издании, и судил лишь по первому тому опубликованного в Оксфорде текста, в котором далеко не все мог безоговорочно принять, а посему вынужден был самостоятельно решать, как выстраивать текст и комментарии к нему.

В оксфордском издании были широко использованы компьютерные технологии, что выгодно отличало его от предыдущих изданий и, конечно, проявилось в ряде преимуществ. На сей раз издатели точно установили размеры авторских интерполяций в каждом из очередных прижизненных изданий «Анатомии Меланхолии» и в шестой, окончательной, посмертной, ее версии. Вот их результат: в первом издании (1621 года) насчитывалось 300 тысяч слов, во втором (1624) — автор прибавил еще 70 тысяч, в третьем (1628) — еще около 62 тысяч, в четвертом (1632) — около 46 тысяч, а в шестое, вышедшее через десять лет после кончины Бертона, автор успел включить еще около одной тысячи слов текста. Таким образом, публикаторами оксфордского издания было установлено, что на протяжении почти двадцати лет в результате постоянных интерполяций первоначальный текст книги увеличился почти на две трети. С помощью компьютера были выявлены все, даже самые мелкие, разночтения и ошибки в тексте и написании имен в различных редакциях, вкравшиеся по вине наборщиков или по недосмотру самого Бертона, и определены наиболее точные варианты. Каждый том был снабжен своим именным указателем, а сам текст, как это принято при издании классических текстов (античных, например) разделен цифровыми указателями, с тем чтобы нужное место легко было найти, — одним словом, никогда прежде книга Бертона не подвергалась столь тщательному текстологическому анализу и не издавалась столь квалифицированно. Все эти преимущества нового издания бесспорны, и их невозможно не отметить.

Помимо этого публикаторы стремились сделать это издание по возможности более аутентичным — они воспроизводили не только устаревшее правописание слов, но и смысловые погрешности в фразах и напечатании отдельных слов, а также варианты разночтений в разных изданиях (поясняя их специально в комментариях); они не заменяли также слова, давно вышедшие из употребления, как это сделано в других, не столь научных и более массовых изданиях, как, например, у Холбрука Джексона, который часть таких слов заменил, а кроме того, сопроводил текст словарем, поясняющим смысл вышедшей из употребления лексики. Естественно, что при переводе и публикации русского издания я задач абсолютно аутентичного воспроизведения иноязычного текста перед собой не мог и не собирался ставить — это было бы совершенно бессмысленное занятие, — а придерживался уже отредактированного, исправленного и доступного пониманию иноязычного читателя варианта. С другой стороны, уже в первом томе оксфордского издания кое-что вызывало мое принципиальное несогласие: все латинские цитаты напечатаны в этом издании курсивом, независимо от того, даны ли они Бертоном в его переводе или пересказе на английский язык или же на латыни; в настоящем издании все переведенные Бертоном цитаты даны в соответствии с нынешней практикой в кавычках, а непереведенные — курсивом, и здесь же, рядом, в квадратных скобках, дан их русский перевод, а если в этом есть надобность, то приводятся и самые необходимые комментарии — в угловых скобках; и точно так же курсивом, как и в оксфордском издании, дана латынь в маргиналиях (то есть в постраничных авторских сносках, которые, как было принято во времена Бертона, печатались тогда на полях, а теперь — внизу страницы). Таким образом, я хотел соблюсти принцип единообразия: вся латынь — курсивом, что позволяет, помимо прочего, оценить ее удельный вес в тексте.

Латинские стихотворные цитаты из античной поэзии тоже далеко не всегда даются у Бертона вместе с переводом, а если перевод и передставлен, то чаще всего без соблюдения размеров подлинника. И в этом случае, если у Бертона перевод пропущен или не слишком, на мой взгляд, удачен, я предпочитал использовать лучшие из существующих русских переводов классиков античности и эпохи Возрождения, и только в тех случаях, когда таких переводов не существует вообще, выполнял их сам, стараясь как можно точнее передать смысл оригинала. Латинские и прочие иноязычные названия сочинений, которые даны Бертоном в сокращенном виде, мною, по возможности, хотя бы однажды дописаны — либо в самом тексте, либо в комментариях, — при этом все дополнения заключены опять-таки в угловые скобки; иногда мною дается и русский перевод полных названий сочинений. Имена авторов в тексте, как и у Бертона, даны в большинстве случаев в латинизированном варианте, а в комментариях по возможности расшифровано их подлинное написание. Одним словом, решение о том, как представить текст и оформить научный аппарат, было мною принято и осуществлено при публикации первых фрагментов перевода книги Бертона, и мне оставалось лишь дожидаться завершения оксфордского издания текста и комментариев к нему, чтобы вынести окончательное суждение об этом издании.

Теперь я могу сказать, не обинуясь, что осуществлено это оксфордское издание превосходно и, видимо, на долгие времена во многих отношениях останется образцом, хотя некоторые мои критические замечания сохраняются и поныне. Я по-прежнему не согласен с тем, что публикаторы дали комментарии в отдельных томах, вынуждая читателя одновременно работать с двумя томами — текста и комментариев; как и прежде, считаю, что латинский оригинал цитат и их перевод должны даваться рядом, на одной странице, и это в равной мере относится и к тексту, и к маргиналиям; что же касается комментариев к персоналиям, то они навряд ли должны быть во всех случаях одинаково лаконичными, нейтральными и безликими — ведь одни авторы упоминаются Бертоном только однажды, по частному поводу, это случайно попавшаяся ему на глаза книга или даже источник, о котором он узнал из вторых рук и об авторе которого знает едва ли не понаслышке; других же он цитирует часто, это для него авторитетные и любимые авторы, во многом его единомышленники, и это должно явствовать из комментария, поэтому я по возможности старался избегать такой нивелировки. Признаюсь, я вообще сторонник занимательного и познавательного комментария и не раз встречал читателей, откровенно объявлявших, что их прежде всего привлекает информация, заключенная в комментариях, хотя в целом и не приемлю, разумеется, позицию иных читателей, для которых важен не столько «Фауст», сколько комментарии к нему. Самая сильная сторона оксфордских комментариев — то, что в них установлены почти все источники, которыми пользовался Бертон, — будь то Библия (и притом в разных ее вариантах — от средневековой Вульгаты и до Библии короля Иакова I и других ее переводов) или античные поэты и писатели, греки и римляне, средневековые хронисты и богословы, астрологи и мыслители эпохи Возрождения, но главное, и этим я более всего обязан оксфордскому изданию, — определены медицинские источники, как теоретические исследования, так и книги, принадлежащие перу практикующих врачей. В этом отношении комментарий к изданию является поистине уникальным, вместе с тем внимательный читатель, сравнив мои комментарии с комментариями этого издания, убедится в том, что я отнюдь не рабски их копировал, однако в том, что касается обозначения источников, особенно медицинских, следовал им безоговорочно. Дело в том, что в Оксфорде, в сохранившейся части личной библиотеки Бертона и в Бодлеянской библиотеке, можно обнаружить большую часть книг, которыми он пользовался при создании «Анатомии Меланхолиии», особенно книг по медицине, и в них сохранились его пометки на тех страницах, которые он цитирует. Следовательно, у издательского коллектива было неоспоримое преимущество, которым он не преминул воспользоваться, и я вполне полагался на его научную добросовестность, тем более что большинства этих книг (преимущественно XVI века) в наших библиотеках и вовсе нет. А чтобы не производить ложного впечатления, будто я сам черпаю эти медицинские ссылки непосредственно из первоисточников, я хотя и привожу в большинстве случаев их латинские названия и даю подчас их русский перевод, но почти нигде принципиально не указываю страницы и не пытаюсь делать вид, будто эта информация принадлежит мне, тем более что подавляющее большинство читателей все равно не станет с ними сверяться, а те десять—пятнадцать специалистов по истории психиатрии и медицины, у которых это вызовет профессиональный интерес, все равно должны будут обратиться к первоисточникам, так как Бертон цитирует их часто весьма своевольно, неточно или приблизительно. Комментарии издания, о котором я веду речь, подготовлены двумя профессорами из Оксфорда — Дж. Бамборо и М. Додсуортом, — пользовавшимися к тому же консультациями ряда специалистов, но поскольку я не располагаю сведениями, кому из них я обязан той или иной информацией, то всюду обозначаю свои заимствования только двумя буквами — КБ — то есть «комментарий Бамборо», поэтому заранее прошу прощения у тех, кого не мог назвать поименно. Надеюсь, что тот, кто продолжит мой труд, согласится с избранными мной принципами публикации «Анатомии Меланхолии» и, как всякий, идущий по проторенной дороге, сделает это, полагаю, лучше меня.

В заключение хочу выразить сердечную признательность сотруднице славянского отделения университета в Урбана-Шампейне (штат Иллинойс) Юлии Гаухман, щедро и безвозмездно присылавшей мне оттиски статей о Бертоне и его книге.

А.Г. Ингер

От редактора

С Айзиком Геннадьевичем Ингером я познакомился в 1996 году. Поводом послужила его книга «Из истории английской литературы XVII—XVIII веков: Роберт Бертон, Оливер Голдсмит, Джонатан Свифт (материалы, публикации)», в которой впервые появились отрывки из перевода «Анатомии Меланхолии». Книга вышла в свет как раз в то время, когда мы готовили к печати первый выпуск международного журнала британских исследований «RuBriCa» («The Russian & British Cathedra»). В этом выпуске и была опубликована рецензия на книгу, ставшая первым появившимся в печати откликом и на уже переведенные А. Г. Ингером фрагменты, и на всю начатую им работу по изданию на русском языке этого грандиозного сочинения, которое, по словам автора рецензии, есть «не столько трактат о меланхолии, сколько грозная, скорбная и одновременно ироническая книга о природе человека, о его совершенстве и благородстве, которые удивительным образом совмещаются с вероломством и жестокостью»^[31]. Процитирую и еще один фрагмент из рецензии: «Перевод «Анатомии Меланхолии»... требует от переводчика и комментатора той высочайшей филологической культуры, которая в полной мере ощущается и в этой внешне такой скромной книге: и в организации и подаче материала, ведении научной полемики, выверенности и основательности всего научного аппарата, и, наконец, в том драгоценном даре, который А.Г. Ингер подметил у Голдсмита и который в полной мере присущ ему самому: “...Он никогда не бывает категоричен в своих высказываниях, никогда не претендует на роль носителя истины в последней инстанции, ничего не навязывает; свою мудрость, мудрость чудака, он прикрывает мягким, словно извиняющимся юмором; он... слишком деликатен и мудр, чтобы претендовать на роль пророка в своем отечестве, предоставляя эту роль обладателям более зычных голосов”»^[32]. Думаю, читатель, ознакомившись и с переводом, и со всеми относящимися к нему материалами А.Г. Ингера — теперь уже в их завершенном виде, — убедится в справедливости этих оценок.

При первой нашей встрече Айзик Геннадьевич рассказал, что продолжает работать над переводом «Анатомии Меланхолии» Роберта Бертона, и любезно предложил опубликовать фрагмент перевода в следующем выпуске журнала. Он отобрал для публикации два подраздела — «Как утрата Свободы, Зависимость, тюремное Заточение становятся причиной Меланхолии» и «Бедность и Нужда как причины Меланхолии». Идея заключалась в том, чтобы перевод сопровождался параллельным текстом оригинала (на английском языке с латинскими вкраплениями) и подробными комментариями, — тем самым специалисты могли бы оценить качество как перевода, так и сопутствующего ему научного аппарата. Кроме того, А.Г. Ингер написал послесловие к публикации «От переводчика и комментатора», которое в известной степени послужило основой для двух его вступительных статей, напечатанных в настоящем издании.

Второй выпуск журнала вышел в свет в 1997 году, и публикация А.Г. Ингера была тепло воспринята и в России, и за рубежом. Это был первый опыт нашего сотрудничества. Мы не раз встречались в дальнейшем, когда А.Г. Ингер выбирался в Москву, и он всегда с большой увлеченностью рассказывал о том, как идет работа над «Анатомией Меланхолии».

Перевод столь обширного и сложного во всех отношениях — научном, литературном, лингвотехническом — произведения требовал поистине титанического труда. Но не меньшего труда требовало и решение другой задачи, которую поставил перед собой А.Г. Ингер, — создать максимально полный и детальный научный комментарий. На все это ушло не менее десяти лет напряженной работы. Не будет преувеличением сказать, что перевод и комментарий к нему — более двух тысяч примечаний! — подвиг А.Г. Ингера как ученого.

Что побудило А.Г. Ингера решиться на этот труд, взяться за него и не отступаться на протяжении многих лет, несмотря на нараставшие проблемы со здоровьем? Появление имени Бертона в череде имен тех английских писателей, чьи произведения на протяжении многих лет переводил Айзик Геннадьевич, было вполне логичным и закономерным. Вся его предыдущая переводческая и исследовательская деятельность необходимо, с почти фатальной неизбежностью, подводила его к «Анатомии Меланхолии», перевод которой стал вершиной его литературного труда. Думаю, воплощенное в книге меланхолически-ироническое настроение Бертона было созвучно умонастроению А.Г. Ингера. Свое отношение к человеку и человечеству он предпочел выразить не прямо и открыто, а предоставив слово «обладателю более зычного голоса» — Роберту Бертону — и отведя себе внешне лишь роль посредника между ним и читателем. Но в переводе, при всей его «привязке» к оригиналу, при всей его точности, слышится и голос самого А.Г. Ингера; те, кто имел возможность общаться с ним, несомненно, уловят и свойственные ему интонации, и приметы, характерные для его собственной манеры речи, — все это сказалось в том, какие именно слова и выражения он предпочитал, выбирая из нескольких возможных русских эквивалентов, как строил фразы, наконец, в том, какие и как писал примечания. Работа над переводом стала страстью ученого, литератора, переводчика. Даже в самые трудные минуты жизни им двигало желание — к сожалению, несбывшееся — увидеть свой труд вышедшим из печати.

Когда А.Г. Ингер попросил меня выступить в качестве ответственного редактора перевода, я с радостью согласился и рекомендовал ему обратиться в издательство «Прогресс-Традиция», чьи книги отличаются высокой издательской культурой, качеством художественного оформления и полиграфического исполнения. Хотел бы поблагодарить издательство и лично директора Бориса Васильевича Орешина за взятый ими на себя труд по осуществлению этого уникального и чрезвычайно сложного в издательском отношении проекта.

Идея выпуска комментированного издания «Анатомии Меланхолии» на русском языке получила одобрительный отклик у зарубежных специалистов-англистов, хорошо знакомых с этим произведением и по английскому оригиналу, и по его переводам на другие языки. Но если в других странах над переводом сочинения Бертона в течение многих лет работали целые коллективы переводчиков и комментаторов, то А.Г. Ингер выполнил всю эту грандиозную работу один.

Мы обсуждали с Айзиком Геннадьевичем, как нам следует работать над книгой, какой она должна быть. В апреле 2003 года я в первый и последний раз побывал у него дома в Коломне. В течение нескольких часов во время этой оказавшейся последней нашей встречи, а затем еще много раз по телефону мы обговаривали, как будем готовить перевод и комментарии к печати. У Айзика Геннадьевича уже было довольно четкое представление о том, как должна выглядеть книга, каким должно быть ее оформление, как следует расположить текст и примечания, что вынести в колонтитулы, какие и где поместить иллюстрации, — он мысленно видел книгу уже изданной. Впоследствии, когда я уже работал с текстом (а он целиком был набран на компьютере самим А.Г. Ингером), то не раз встречал посреди текста обращенные ко мне слова: «Владимир Михайлович! Хорошо бы сделать так-то и так-то». Мне кажется, что практически все его пожелания были учтены и то, как издательство «Прогресс-Традиция» выпустило эту книгу, понравилось бы А.Г. Ингеру.

К глубокому сожалению, едва завершив в основном работу над переводом, А.Г. Ингер скончался. Текст перевода был практически готов, хотя и нуждался в окончательном редактировании, которое мы должны были выполнить в тесном сотрудничестве. Некоторые места перевода нуждались в уточнении и корректировке. Существенной проблемой были разночтения в написании имен — А.Г. Ингер не успел определиться с ними (суть проблемы проясню чуть ниже). Нуждались в некоторой систематизации и более строгом оформлении подстрочные примечания. Наибольших же редакторских усилий требовали концевые примечания, которые в ряде мест оставались фактически на уровне черновика.

Говорят, что переводчик — в какой-то мере соавтор произведения. И действительно — перевод всегда несет на себе отпечаток личности его создателя. В нем присутствуют особенности стиля не только автора произведения, но и автора перевода. При редактировании важно было сохранить эту специфику. Работая над текстом, я считал своим долгом максимально бережно относиться к тому, что было сделано Айзиком Геннадьевичем.

Теперь несколько замечаний, касающихся особенностей данной книги.

Структура книги. Читателю может показаться странной рубрикация сочинения Бертона, которая — при движении по нисходящей — выглядит следующим образом: часть — раздел — глава — подраздел. В самом деле, кажется логичным, чтобы в иерархии структурных элементов текста подраздел следовал непосредственно за разделом и предшествовал главе, которая в этом случае была бы заключительным, минимальным элементом конструкции произведения. И, судя по всему, поначалу А.Г. Ингер склонялся именно к такому варианту рубрикации. Во всяком случае, печатая фрагменты перевода в журнале «RuBriCa», он обозначил нынешние подразделы как главы, а главы — как подразделы, и сама публикация фрагментов перевода была названа «The Anatomy of Melancholy (Two Subsections)» / Анатомия Меланхолии (две главы)». Однако в окончательной редакции перевода, которая и издается теперь, А.Г. Ингер предпочел буквально воспроизвести, калькировать английскую струкутру книги, где структурные элементы ранжированы как Part — Section — Member — Subsection; при этом слово «глава» было использовано для передачи на русском языке термина Member. В то же время в отличие от оригинала, где для обозначения разделов, глав и подразделов используются арабские цифры, в переводе разделы и главы обозначаются словесно — порядковыми числительными, а подразделы — римскими цифрами.

Синопсис. Между введением «Демокрит Младший — читателю» и Первой частью Бертон помещает так называемый Синопсис Первой части — представленное в схематическом виде ее содержание. Термины, обозначающие структурные элементы книги, которые в оригинале даны в виде разнообразных сокращений (Section — Sect., S.; Member — Memb., Mem., M.; Subsection — Subsect., Subs., Sub.), в русской версии не сокращаются. Для нумерации структурных элементов книги А. Г. Ингер, следуя оригиналу, использовал в Синопсисе только арабские цифры. Следует отметить, что в случаях, когда речь идет об умственных расстройствах, английское слово mind в зависимости от контекста передается как «голова» (в смысле «ум»), «рассудок», «разум».

Имена. Серьезной проблемой является написание имен тех многочисленных авторов античности, средневековья и Нового времени, к произведениям которых обращается Бертон. А. Г. Ингер так окончательно и не определился с этим. Одно и то же имя встречается в переводе в разных написаниях — в двух (Фуксиус и Фуксий), а иногда и в трех (Людовик, Лодовик, Лодовико) и даже четырех (Вилланова, Виллануова, Вилла Нуова, Вилланованус).

Если имена исторических деятелей древнего мира, ученых и писателей античности уже давно представлены в литературе на русском языке и имеют устоявшееся написание в соответствии с нормами русской орфографии, то об именах цитируемых и упоминаемых Бертоном ученых, врачей, писателей средневековья и эпохи Возрождения этого сказать нельзя. Большинство этих имен вообще никогда не упоминалось в отечественной литературе, соответственно нет и традиции их написания на русском языке (те же, что упоминались, могут иметь различное написание, как, например, имя Скалигера Старшего, — Юлий Цезарь, Джулио Чезаре, Жюль Сезар). Казалось бы, что сложного, передать то или иное имя русскими буквами, и дело с концом. Все, однако, не так просто. Бертон, как правило, приводит имена в латинизированном написании, и они, таким образом, чаще всего имеют латинское окончание именительного падежа второго склонения -us. Конечно, можно просто транслитерировать имя с этим окончанием, однако это порождает ряд неудобств. В этом случае нужно было бы сохранять окончание -us в косвенных падежах, превращая его тем самым в часть основы слова, что в принципе нелогично, так как в латыни это окончание — показатель именительного падежа второго склонения, которому в русском языке соответствует нулевое окончание, а в косвенных падежах латинского второго склонения используются другие окончания. Для английского языка, в котором косвенные падежи отсутствуют, эта проблема не актуальна. В русском же языке сложилась традиция передачи латинских имен, согласно которой окончание -us отбрасывается (Tacitus — Тацит), причем в том случае, если основа оканчивается на -e или -i, к ней в русской версии добавляется -й (Apuleus — Апулей, Claudius — Клавдий). Очевидно, при редактировании нужно было следовать этой традиции, дабы избежать противоречия между вариантами имен античных и средневековых авторов. Но здесь возникает другая проблема. Большинство имен, которые Бертон приводит в латинизированном варианте, известно и в написании на национальных языках. Эти версии различаются в большей или меньшей степени. В одних случаях достаточно отбросить окончание -us, чтобы получить национальный вариант имени, в других — латинизация настолько изменяет основу слова, что порой бывает даже трудно понять, что речь идет об одном и том же человеке.

Можно было бы вообще отказаться от латинизированного написания имен и воспроизводить их все в транслитерированном национальном написании. Но вопервых, это противоречило бы замыслу самого Бертона, который использует латинское написание имен, да и всю свою работу хотел бы видеть на латинском языке, отказавшись от этого лишь под давлением английского издателя. Во-вторых, не все имена известны в их национальной версии.

Поэтому, очевидно, разумнее всего принять следующую принципиальную схему: имена давать, как правило, в их латинизированной версии в соответствии с русской традицией транслитерации латинских имен; в тех же случаях, когда, отбросив окончание -us, мы получаем вариант имени, мало отличающийся от национального его написания, целесообразнее использовать национальный вариант. Так, имя Mercatus следовало бы транслитерировать как Меркат, но оригинальный испанский вариант этого имени — Меркадо, и целесообразнее использовать именно его.

Рукопись перевода (так для удобства я буду называть компьютерную версию перевода, выполненную самим А. Г. Ингером) позволяет сделать вывод, что и сам А. Г. Ингер склонялся к такому решению проблемы. Так, латинизированное имя Jovius А.Г. Ингер приводит в транслитерированной итальянской версии — Джовьо.

Честно говоря, публикаторам оксфордского издания было гораздо проще решить проблему написания имен: не требовалась их транслитерация в силу общности латинского и английского алфавитов, не было проблем с написанием имен на -us в косвенных падежах за отсутствием таковых в английском языке. Тем не менее и у них были определенные проблемы, связанные с разночтениями в употреблении имен одних и тех же лиц самим Бертоном на протяжении всего текста, с различием средневекового и современного их написания и т. д. «Well-known persons from Greek and Roman antquity», хорошо известные персонажи греко-римской античности, упоминаются в оксфордском издании под их «common English names», то есть имена воспроизводятся так, как их принято писать в современном английском языке: например, английское Horace вместо латинского Horatius (Гораций), тем более что именно в такой форме их часто давал и сам Бертон. Имена менее известных лиц («lesser-known persons») даются в соответствии с их написанием, принятым в таких авторитетных изданиях, как «Oxford Classical Dictionary», «Oxford Dictionary of Christian Church».

Нетрудно догадаться, что имена значительной части этих «менее известных лиц» невозможно обнаружить ни в каком, даже самом полном, справочнике на русском языке, так что решать эту проблему приходилось на свой страх и риск, отдавая себе отчет в том, что какой-то процент ошибок будет неизбежным. Чтобы минимизировать этот процент, в примечаниях, как правило, даются все возможные варианты написания имени в русской орфографии.

Внутритекстовые примечания. Как правило, А. Г. Ингер дает русский перевод латинских фраз Бертона — там, где они не переведены на английский самим автором либо их смысл не ясен из контекста, — заключая свой перевод в квадратные скобки. При этом, к сожалению, внутритекстовые ссылки Бертона (в большинстве своем сокращенные) на латинские источники были оставлены А. Г. Ингером без перевода. Однако отсутствие такого перевода, с одной стороны, затрудняет читателю восприятие текста, а с другой — входит в противоречие с корпусом подстрочных примечаний, где такие же краткие ссылки на источники были в большинстве своем переведены А. Г. Ингером. Поэтому было решено дать такой перевод и в основном тексте, заключив его, как и весь остальной перевод, в квадратные скобки. Этот перевод выполнен ......... и редактором книги.

В ряде случаев А. Г. Ингер считал необходимым дать собственные краткие пояснения непосредственно в основном тексте, не вынося его ни в подстрочные, ни в затекстовые (концевые) примечания. В этом случае он заключал их в круглые скобки, иногда сопровождая инициалами А. И. Чтобы текст этих комментариев не сливался с текстом самого Бертона, который очень часто использует круглые скобки, было решено все пояснения переводчика заключить в угловые скобки, которые Бертоном вообще не используются. Тем самым внутритекстовые комментарии по своему оформлению были унифицированы с комментариями в подстрочных и концевых примечаниях, где редактором также были использованы угловые скобки (см. ниже).

Подстрочные примечания. В прижизненных изданиях книги Бертона примечания, которые он считал необходимым сделать по ходу повествования, размещались на полях: отсюда и их название — маргинальные. В настоящем издании эти маргинальные примечания самого Бертона приводятся, как это и принято ныне, не на полях, а внизу страницы. В качестве знаков сноски используются буквы латинского алфавита (они применяются как в тексте Бертона, так и во вводных статьях А.Г. Ингера). Такая индексация удобна тем, что позволяет легко разграничить подстрочные примечания Бертона и затекстовые (концевые) примечания А.Г. Ингера, для ссылок на которые используются цифры. При этом следует иметь в виду два обстоятельства, отличающие данное издание от оксфордского.

Во-первых, в оксфордском издании, где также для подстрочных примечаний используются латинские буквы, знак сноски ставится перед тем словом или той фразой, к которым относится примечание («^amelancholy»), тогда как в настоящем издании принята традиционная, привычная отечественному читателю схема: знак сноски ставится после соответствующего текста («меланхолия^a»).

Во-вторых, в оксфордском издании принята сквозная, или, лучше сказать, кольцевая, индексация сносок, для чего используются последовательно все буквы латинского алфавита; когда же они заканчиваются, все начинается сначала, то есть после литеры «z» вновь идет литера «a», и так многократно. В настоящем издании принята постраничная индексация сносок, то есть на каждой новой странице примечания обозначаются начиная с индекса «a».

Что касается содержания подстрочных примечаний, то они воспроизводятся в их оригинальном виде, то есть вся латынь, содержащаяся в них — а они практически целиком написаны на латинском языке (это и ссылки на латинские издания, и цитаты из них), — сохраняется. При этом в тех случаях, где это необходимо, дается перевод латинского текста на русский язык. Этот выполненный А.Г. Ингером перевод, при всей его содержательной точности, с технической точки зрения не всегда буквально повторяет латинский оригинал: такие структурные элементы произведений, как книги, Бертон нумерует арабскими цифрами, в переводе же они обозначены римскими; в целом ссылки на источники в переводе носят более компактный характер — так, латинская ссылка типа lib. 2, cap. 2 (книга 2, глава 2) может быть передана как II, 2. Эти различия обусловлены соображениями унификации примечаний и удобства их чтения.

Русский перевод латинских фраз заключен в квадратные скобки. При этом перевод может либо следовать за переводимым текстом (в этом случае точка, обозначающая конец фразы, ставится внутри скобок), либо разбивать его (если переводится часть фразы — тогда точка относится к латинскому тексту и ставится за закрывающейся скобкой).

В редких случаях Бертон давал подстрочные примечания на английском языке. Иногда в пределах одной фразы он переходил с одного языка на другой. Большинство англоязычных примечаний были переданы А. Г. Ингером на русском языке, что вполне естественно. Отдельные слова были оставлены на английском языке, однако никакого особого значения они не имели, и поэтому в данном издании все англоязычные примечания Бертона даны на русском языке. При этом они, в отличие от латинского текста, курсивом не выделяются. В случае необходимости в угловых скобках дается английский вариант слова.

Иногда перевод сопровождается какими-либо комментариями самого А. Г. Ингера, которые он считал нужным дать именно в подстрочных, а не в концевых примечаниях.

А.Г. Ингер не успел определиться с тем, как отграничить перевод от комментария. Он склонялся к тому, чтобы поместить комментарии в круглые скобки, что частично и было сделано. Однако в значительной части текста комментарии вообще никак не были отделены от перевода (хотя изредка они сопровождались инициалами. — А.И.) и фактически сливались с ним, поэтому при редактировании необходимо было четко их разграничить. Это и было сделано с использованием угловых скобок. В такие скобки заключены и комментарии А. Г. Ингера, и дополнения и уточнения к переводу. Это потребовало тщательной сверки перевода с оригиналом, в результате чего все русские слова в переводе и другие элементы текста (например, номера стихотворных строк, фамилии переводчиков и т. д.), не имеющие соответствия в латинском оригинале, были помещены в угловые скобки. Текст, заключенный в угловые скобки, в зависимости от смысловых и грамматических обстоятельств может либо вкрапливаться в латинский текст, либо следовать за ним, либо разбивать русский перевод (и тогда угловые скобки оказываются внутри квадратных), либо располагаться после него. При этом размещение знаков препинания (точки, запятые) относительно угловых и квадратных скобок (до них, после них, между ними) определяется тем, к какой фразе или части фразы эти знаки относятся.

Введение в текст угловых скобок потребовало и упоминания о них в Предуведомлении переводчика, и такое упоминание было внесено в текст.

Затекстовые (концевые) примечания. Для обозначения ссылок на концевые примечания используются цифровые индексы. В рукописи А. Г. Ингера в качестве таких индексов использовались арабские цифры. Однако, поскольку отдельная нумерация (каждый раз начинавшаяся с «1») использовалась для примечаний к содержанию фронтисписа, к стихотворному обращению «Демокрит Младший к своей книге» и к основному корпусу текста («Демокрит Младший — читателю» и Первая часть), имело место дублирование индексов, создававшее некоторые проблемы для перекрестных ссылок. Поэтому было принято решение, сохраняя сквозную нумерацию основного текста арабскими цифрами (примечания 1—1215), дать сквозную индексацию всех вводных разделов, предшествующих введению «Демокрит Младший — читателю», посредством римских цифр (примечания I—VII).

В концевых примечаниях обычно повторяется та часть фразы, к которой относится примечание (она выделена курсивом), иногда дается только определяемое имя или понятие, бывает и так, что фрагмент текста, если в нем нет необходимости, не воспроизводится. Следует иметь в виду, что часть концевых примечаний относится не к основному тексту, а к маргинальным примечаниям самого Бертона. При этом индекс концевого примечания А. Г. Ингер располагал не в массиве подстрочных примечаний, а в основном тексте, после знака подстрочной сноски. Мы не стали менять эту схему индексации, поскольку перенос знаков сноски в подстрочные примечания нарушил бы последовательность их размещения. Так что, если читателю покажется, что то или иное концевое примечание не связано с текстом, следует просто перевести взгляд на подстрочное примечание, обозначенное соответствующим буквенным индексом. В ряде случаев в концевых примечаниях прямо указано: «В маргиналиях Бертоном упоминается...»

В концевых примечаниях квадратные скобки не имеют какого-либо самостоятельного значения, а используются для того, чтобы отграничить вкрапления в текст, уже заключенный в круглые скобки.

С сожалением вынужден констатировать, что, возможно, какая-то часть опечаток в тексте в силу его чрезвычайной сложности осталась незамеченной, — за что приношу свои извинения читателю.

В заключение приведу фразу из послесловия, написанного А.Г. Ингером к публикации фрагмента перевода в журнале «RuBriCa»: «Прекрасно сознавая неполноту и незавершенность, а иногда, возможно, и в чем-то ошибочность моего комментария как к маргиналиям, так и ко всему тексту в целом, я тем не менее убежден в правильности того вывода, к которому пришел в ходе своей работы: успех на этом пути ожидает того, кто соединит в данном случае труд переводчика не только с усилиями комментатора, но и с текстуальным сличением и сопоставлением использованных Бертоном литературных и иных источников...»^[33] И сегодня, когда эта книга увидела свет, мы можем сказать: успех пришел к Айзику Геннадьевичу Ингеру — Переводчику, Комментатору, Филологу.

В.М. Быченков

Роберт Бертон.

Портрет кисти Гилберта Джексона (Административный корпус Брэйзноз-колледжа).

Подпись: «Aetatis suae 62, 1635» («В возрасте 62 лет, 1635»)

СОДЕРЖАНИЕ ФРОНТИСПИСА{I}

Фронтиспис (издание 1632 года)

ПОСВЯЩЕНИЕ ЛОРДУ БЕРКЛИ

HONORATISSIMO DOMINO,

NON MINUS VIRTUTE SUA,

QUAM GENERIS SPLENDORE,

ILLUSTRISSIMO,

GEORGIO BERKELEIO,

militi de Balneo, baroni de Berkeley, Moubrey, Segrave, d. de Bruse,

domino suo multis nominibus observando, hanc suam

MELANCHOLIAE ANATOMEN,

iam sexto revisam,

d. d.

DEMOCRITUS JUNIOR^[34]

DEMOCRITUS JUNIOR AD LIBRUM SUUM

ДЕМОКРИТ МЛАДШИЙ К СВОЕЙ КНИГЕ{VII}

DEMOCRITUS JUNIOR TO HIS BOOK

Paraphrastic metrical translation

Памятник Бертону на месте его погребения в кафедральном соборе Крайст-черч в Оксфорде. Раскрашенный бюст писателя увенчан его гербом — три головы борзых;

с боков помещены: справа (от нас) — армиллярия, состоящая из сферических колец (древний астрономический прибор), слева — гороскоп Бертона;

внизу — латинская эпитафия: «Не многим известный, еще менее кому неизвестный, здесь покоится Демокрит Младший, коему жизнь и смерть даровала Меланхолию, почил VII января в лето Господне MDCXXXIX

АВТОР О СУЩНОСТИ МЕЛАНХОЛИИ

Διαλαγικωξ^[36]

Первая страница введения «Демокрит Младший — читателю». (Издание 1632 года)

ДЕМОКРИТ МЛАДШИЙ — ЧИТАТЕЛЮ

Любезный читатель, тебе, я полагаю, не терпится узнать, что это еще за фигляр или самозванец, который с такой бесцеремонностью взобрался на подмостки мирского балагана на всеобщее поглядение, дерзко присвоив себе чужое имя; откуда он взялся, какую преследует цель и о чем намерен поведать? Хотя, как писал некто^[37]{1}, «Primum si noluero, non respondebo, quis coacturus est?» [Предположим, прежде всего, что я не хочу отвечать, кто в таком случае принудит меня?] Я рожден свободным человеком и волен сам решать, что мне говорить; кто может меня приневолить? Если же меня станут принуждать, я отвечу с такой же готовностью, как тот египтянин у Плутарха^[38]{2}, который, когда один любопытный малый стал допытываться, что у него в корзине, ответствовал: «Quum vides velatam, quid inquiris in rem absconditam?» [Если ты видишь крышку, зачем спрашивать, что под ней спрятано?] Оно для того и прикрыто, дабы любопытствующий не знал, что там внутри. Не расспрашивай о том, что спрятано. Если содержание доставляет тебе удовольствие и «приносит пользу, предположи, что автор — обитатель луны или тот, кто наиболее тебе по нраву»^[39]{3}. Мне бы не хотелось быть узнанным. И тем не менее, дабы в какой-то мере угодить тебе, хотя это уже сверх того, что я обязан сделать, я поясню причину, по которой присвоил себе это имя, а также название сей книги и ее предмет. Прежде всего относительно имени Демокрит{4}, дабы оно никого не привело к ложному умозаключению, будто перед ним пасквиль, сатира, пародийный трактат (как я и сам бы предположил), какое-нибудь невероятное утверждение или парадокс касательно вращения Земли или бесконечности миров in infinito vacuo, в бесконечном пространстве, ex fortuita atomorum collisione, вызванного случайными столкновениями атомов на Солнце, которого придерживался Демокрит и который разделял с ним в те древние времена Эпикур{5}, а также их учитель Левкипп{6}, и который возрожден недавно Коперником{7}, Бруно{8} и кое-кем еще. Кроме того, как замечает Геллий{9}, «среди последующих сочинителей и мистификаторов всегда было привычным делом обнародовать множество нелепых и дерзких выдумок от имени такого благородного философа, как Демокрит, дабы внушить к себе доверие и добиться тем уважения»^[40], подобно тому как поступают обычно ремесленники, novo qui marmori ascribunt Praxitelem suo [приписывая свою новую статую резцу самого Праксителя{10}]. Однако я не из их числа.

Ты сам служишь предметом моих размышлений.

Я намерен воспользоваться его именем, подобно Меркурию Галлобельгийскому{14} и Меркурию Британскому{15}, воспользовавшимся именем Меркурия, или подобно Демокриту Христианскому^[43]{16} и прочим. Правда, существуют кое-какие иные обстоятельства, побудившие меня принять личину этого мудреца и кое-какие особые причины, которые я не смогу выразить с такой же ясностью, пока не расскажу немного о самом Демокрите, о том, каков он был, и не приведу краткие сведения о его жизни.

Демокрит предстает в описании Гиппократа^[44]{17} и Лаэрция^[45]{18} уже немолодым человеком невысокого роста с несколько изнуренным лицом и очень меланхолического нрава, чуждавшимся в этом возрасте людей, предпочитавшим одиночество^[46], знаменитым философом своего века, coaevus [современником] Сократа^[47]{19}, всецело посвятившим себя на склоне дней своим занятиям и уединенной жизни, написавшим множество прекрасных сочинений, великим богословом, разумеется, в соответствии с тогдашними верованиями, искусным лекарем, государственным мужем, превосходным математиком, о чем свидетельствует «Diacosmus» [«Мирострой»]^[48] и другие его труды. Колумелла^[49]{20} говорит, что Демокрит находил немалое удовольствие в изучении земледелия, и я часто находил у Константина^[50]{21} и других, писавших об этом предмете, ссылки на его труды. Ему были известны свойства и различия всех животных, растений, рыб и птиц, и он, как утверждают некоторые, понимал их звуки и голоса^[51]. Одним словом, он был omnifariam doctus [сведущ во всем], интересовался всеми науками и не уставал учиться до конца своих дней, а дабы ничто не отвлекало его от размышлений, он, по свидетельству некоторых^[52], выколол себе глаза{22}, став на склоне дней слепым по собственной воле, однако видел при этом больше, чем вся остальная Греция, и писал о любом предмете^[53]; Nihil in toto opificio naturae, de quo non scripsit [Среди всех творений природы невозможно было сыскать такого, о чем бы он не написал]. Человек непревзойденного ума и глубокой проницательности, он с целью совершенствования своих познаний побывал в молодые годы в Египте и Афинах^[54], чтобы беседовать с учеными людьми, «вызывавшими восхищение у одних и презрение у других»^[55]. После своих странствий он обосновался в Абдере{23}, городе во Фракии, куда, согласно свидетельствам одних, он был послан, чтобы стать тамошним законодателем, судьей и секретарем городского совета, согласно же другим — именно там он родился и вырос. Как бы там ни было, впоследствии он жил там в саду, расположенном в предместье, в полном уединении, целиком посвятив себя научным занятиям, и разве только изредка спускался к морю, в гавань^[56], где от души смеялся над разнообразнейшими нелепостями, которые он там наблюдал. Вот каков был Демокрит^[57].

Но между тем какое это имеет отношение ко мне и с какой стати я присвоил себе его характер? Я, конечно же, понимаю, что равнять себя с ним, да еще после всего сказанного мною о нем, было бы одновременно и дерзостью, и самонадеянностью. Я не смею проводить какие бы то ни было сравнения, antistat mihi millibus trecentis [он бесконечно меня превосходит]; parvus sum, nullus sum altum nec spiro, nec spero^[58] [я — человек незначительный, ничтожный, нисколько не притязаю на величие и не питаю на это никаких надежд]. И все же скажу о себе, и, надеюсь, не навлеку на себя никаких подозрений в гордости или самомнении, что я избрал мирный, сидячий, замкнутый, уединенный образ жизни в университете, mihi et Musis [наедине с собой и Музами], где провел едва ли не столько же лет, сколько Ксенократ{24} — в Афинах, ad senectam fere [почти до самой старости], дабы, как и он, постигать мудрость, затворясь большей частью в своем кабинете. Ведь годы учения я провел в самом процветающем колледже Европы, augustissimo colleggio^[59] [самом почтенном колледже], так что могу похвастаться почти теми же словами, что и Джовьо^[60]{25}: in ea luce domicilii Vaticani, totius orbis celeberrimi, per 37 annos multa opportunaque didici [в сем великолепии ватиканского уединения, довольствуясь обществом избранных, я провел тридцать семь полновесных и счастливых лет] — ведь и я тридцать лет своей жизни посвятил научным занятиям и пользовался библиотекой, не менее прекрасной, нежели он^[61], а посему внушал бы отвращение, если бы, живя трутнем, оставался бесполезным и недостойным членом столь образованного и благородного сообщества или если бы писания мои хоть в каком-то отношении служили к бесчестью столь великолепного и обширного учреждения. Кое-что я все же сделал, и хотя ношу священнический сан, но turbine raptus ingenii, как сказано им^[62]{26} [увлекаемый переменчивым нравом], а также вследствие беспокойного ума, непостоянного и неустойчивого воображения я испытывал большое желание (будучи неспособным достичь высшего искусства в чем-то одном) добиться хотя бы поверхностной осведомленности обо всем, стать aliquis in omnibus, nullus in singulis [кем-то во всем и никем в чем-то определенном], как рекомендует Платон^[63]{27}, а Липсий{28} не только одобряет эту мысль, но и присовокупляет^[64], что в каждой любознательной душе должно быть запечатлено правило — не быть рабом одной науки, не посвящать себя полностью лишь одному предмету, как это делает большинство, но бродить повсюду, centum puer artium [быть слугой сотни ремесел], иметь весло в каждой человеческой ладье, вкусить от каждого блюда, отпить из каждой чаши^[65], что, по словам Монтеня^[66]{29}, прекрасно осуществили Аристотель{30} и ученый соотечественник Монтеня Адриан Турнеб{31}. Такой же непоседливый нрав был всегда присущ и мне (хоть я и не могу похвастать такими же успехами), и словно сбившийся с пути спаниель, который, забыв про свою дичь, лает на каждую увиденную им птицу, я интересовался всем чем угодно, но только не тем, чем следовало, на что могу теперь по справедливости сетовать, и в самом деле, qui ubique est, nusquam est [тот, кто везде, тот ни-где]; я мог бы повторить вслед за Геснером^[67]{32} сказанные им из скромности слова: я прочел множество книг, но без особой пользы из-за отсутствия надлежащей системы; вот и я по неумелости своей, беспорядочности, недостатку памяти и рассудительности без разбора набрасывался в наших библиотеках на самых разных авторов, но без особого прока. Я никогда не путешествовал, кроме как по картам географическим и звездного неба, по которым беспрепятственно бродили мои ничем не стесняемые мысли, поскольку я всегда находил особое наслаждение в изучении космографии. Я родился под знаком Сатурна{33}, когда он находился в апогее и прочее, а Марс, более всего предопределяющий поведение человека, частично совпал с моим асцендентом, и обе планеты благоприятно располагались в своих домах^[68] и прочее. Я не беден, не богат, nihil est, nihil deest, обладаю лишь самым необходимым, но ни в чем и не нуждаюсь; все мое сокровище заключено в башне Минервы{34}. Мне не удалось добиться более высокого положения, но зато я никому ничем не обязан; хвала Всевышнему, я живу в скромном достатке щедротами моих благородных покровителей, хотя все еще на положении члена колледжа, как Демокрит в его садике, и веду монашеский образ жизни, ipse mihi theatrum [служа самому себе театром], вдали мирских треволнений и забот, et tanquam in specula positus, как говаривал он^[69]{35}, в некоем возвышающемся над всеми месте, подобно Stoicus Sapiens, omnia saecula, praeterita presentiaque videns, uno velut intuitu [мудрому стоику, словно окидывающему единым взглядом все времена, прошедшее и настоящее]. Я слышу и зрю, что происходит вокруг, как другие мечутся, ездят, суматошатся и изнуряют себя при дворе и в деревне^[70]{36}; вдали ожесточенных судебных тяжб, aulae vanitatem, fori ambitionem, ridere mecum soleo [дворов тщеславия, ярмарок честолюбия и знай лишь посмеиваюсь наедине с собой]; я смеюсь над всем — ведь мне «не угрожает опасность проиграть судебную тяжбу, узнать, что суда мои пропали без вести», хлеб и скот погиб, а торговля разорила, «поскольку у меня ни жены, ни детей, хороших или скверных, о пропитании которых я должен был бы позаботиться»^[71]. Простой зритель судеб и приключений других людей, я наблюдаю, как они играют свои роли и предстают передо мной в самом разнообразном облике, словно на подмостках обычного театра. Что ни день, я слышу новые вести — обычные слухи о войне, бедствиях, пожарах, наводнениях, грабежах, убийствах, резне, метеорах, кометах, привидениях, чудесах, призраках, захваченных селеньях или осажденных городах во Франции, Германии, Турции, Персии, Польше и прочее; что ни день, сообщают о смотрах, победах, приготовлениях к новой войне и тому подобном, чем так богаты наши грозные времена, о разыгравшихся баталиях и множестве павших на поле боя, о поединках между храбрейшими воинами двух армий, кораблекрушениях, пиратствах и морских сражениях, перемириях, коалициях, всякого рода маневрах и новых призывах к оружию. Смешение бесчисленных клятв, ультиматумов, помилований, указов, прошений, тяжб, ходатайств, законов, воззваний, жалоб, обид — мы слышим об этом каждый Божий день. И что ни день, то новые книги, памфлеты, листки с новостями, истории, целые каталоги всевозможного рода изданий, новые парадоксы, мнения, секты, ереси, философские и богословские диспуты и прочее. То приходят известия о свадьбах, масках{37}, пантомимах, увеселениях, празднествах, прибытии послов, дуэлях и турнирах, подвигах, триумфах, пиршествах, охотах, спектаклях, а то опять, словно после перемены декораций, предательства, мошеннические проделки, грабежи, всякого рода чудовищные злодейства, похоронные шествия, погребения, кончины государей, новые открытия, экспедиции, забавное вперемежку с ужасным. Сегодня мы узнаем о назначении новых лордов и должностных лиц, завтра — об опале неких знатных особ, а потом опять о тех, кто удостоился новых почестей; одного выпустили из тюрьмы, другого, напротив, заточили, один — богатеет, другой — разоряется, этот преуспевает, а его сосед становится банкротом, сейчас изобилие, потом вновь нужда и голод, один бегает, другой разъезжает; бранятся, смеются, плачут и прочее. Вот какие новости о делах частных и общественных, и многое еще в таком же духе я слышу каждодневно. Среди мирского блеска и нищеты, веселья, гордости, затруднений и забот, простодушия и подлости, коварства, жульничества, чистосердечия и неподкупности, друг с другом переплетающихся и привлекающих к себе внимание, я ухитряюсь вести privus privatus [независимый и приватный образ жизни]; как жил доныне, так живу и теперь, statu quo prius, предоставленный своему одиночеству и моим домашним огорчениям, и разве только изредка, ne quid mentiar [не стану лгать], подобно тому как Диоген{38} наведывался в город или Демокрит отправлялся в гавань, я, развлечения ради, покидал время от времени свое убежище, дабы поглядеть на мир, и не мог удержаться от кое-каких скромных наблюдений, non tam sagax observator ac simplex recitator [но не столько как мудрый наблюдатель, сколько как безыскусственный рассказчик], и не затем, чтобы, следуя их примеру, только глумиться или смеяться над всем, а скорее со смешанным чувством.

Я не только по временам смеялся и глумился вместе с Лукианом{40}, осуждал в сатире вместе с Мениппом{41}, но и сокрушался вместе с Гераклитом{42}, а потом вновь то petulanti splene cachinno^[73]{43} [разражался громким хохотом], а то urere bilis jecur^[74] [моя печень переполнялась желчью]; меня выводило из себя то, что я не в силах исправить злоупотребления, которые вижу повсеместно. Но какие бы чувства этих писателей или Демокрита я ни разделял, а все же не ради этого я укрылся под чужим именем, а для того, чтобы в неведомом облике либо обрести немного больше свободы и независимости суждений, либо, если уж вам так непременно хочется знать, по той причине и с единственной целью, которую Гиппократ подробно излагает в своем послании к Дамагету; он рассказывает, как, отправясь однажды навестить Демокрита в его саду в предместье Абдеры, он застал философа сидящим в тени беседки^[75] с книгой на коленях, погруженным в свои размышления^[76] и по временам что-то записывающим, а по временам прогуливающимся. Эта книга была посвящена меланхолии и безумию; подле него лежали трупы многочисленных животных, только что им разрезанных и расчлененных, но не потому, как он объяснил Гиппократу, что он презирал Божьи создания, но дабы обнаружить местонахождение этой atra bilis, черной желчи, или меланхолии, понять, по какой причине она происходит и как зародилась в телах людей, затем чтобы он сам мог успешнее от нее излечиться и с помощью своих трудов и наблюдений научить других предупреждать и избегать ее^[77]. Гиппократ всячески одобрил его благое намерение, — вот почему Демокрит Младший берет на себя смелость последовать его примеру, и поскольку тот не завершил свой труд, который ныне потерян, то quasi succenturiator Democriti [в качестве замещающего Демокрита] надеется восстановить, продолжить и завершить его в этом трактате.

Ну вот, теперь вы знаете, зачем я избрал это имя. Если это имя и заглавие оскорбляют вашу рассудительность, то, послужи подобное обвинение, выдвинутое против других, достаточным для меня оправданием, я мог бы привести множество солидных трактатов и даже проповедей, на титуле которых красуются куда более фантастические имена. Как бы там ни было, в нынешние времена это своего рода уловка — предпослать книге, которую надобно продать, фантастическое название; ведь, подобно жаворонкам, садящимся днем на расставленные для них тенета, для многих тщеславных читателей такое название послужит приманкой, и они уставятся на него, подобно глупым прохожим, пялящимся на выставленную в лавке художника старинную картину и при этом не замечающим висящее рядом превосходное полотно. И, конечно же, как считает Скалигер{44}, «ничто так не приманивает читателя, как неожиданный довод, не приходивший ему самому на ум, и ничто не продается так бойко, как оскорбительный памфлет», tum maxime cum novitas excitat palatum [но более всего привлекает то, на чем лежит печать новизны]^[78]. «Многие люди, говорит Авл Геллий, даже в самих названиях своих произведений выказывают непомерное тщеславие»^[79] «и способны одним этим (приводит Плиний^[80]{45} слова Сенеки) заставить задержаться даже человека, спешащего поскорее привести повитуху к своей дочери, собирающейся вот-вот родить». Что же до меня, то в оправдание своего поступка я могу сослаться на весьма достойные прецеденты^[81], приведу, однако, лишь один из многих — Антонио Зару{46}, Pap. Episc. [католического епископа], автора «Анатомии остроумия» в четырех частях, разделах, главах и пр., которую можно прочесть в наших библиотеках.

Если кто-нибудь станет возражать против содержания этой книги или манеры, в которой я излагаю свой предмет, и потребует от меня на сей счет каких-то доводов, то я могу представить их сколько угодно. Я пишу о меланхолии, поскольку озабочен тем, чтобы самому ее избежать. Ведь главной ее причиной служит праздность, а «лучшим лекарством от нее, как считает Разис^[82]{47}, какое-нибудь занятие», и хотя stultus labor est ineptiarum, от занятий пустяками польза невелика, прислушаемся все же к словам божественного Сенеки, уверяющего, что лучше aliud agere quam nihil, заниматься чем-нибудь бесполезным, нежели вовсе ничем. А посему я стал писать и занял себя этим усладительным трудом, дабы, подобно Веттию у Макробия{48}, otiosaque diligentia ut vitarem torporem feriandi (этим своеобразным занятием на досуге избежать апатии, вызываемой праздностью) и atque otium in utile verterem negotium (употребить свой досуг на какое-нибудь полезное дело).

Вот с какой целью я писал, подобно тем, кто, как говорит Лукиан, «за отсутствием слушателей декламирует деревьям и произносит речи, обращаясь к столбам»; но, как остроумно признался Павел Эгинета{49}, не затем, чтобы высказать что-нибудь доселе неизвестное или упущенное, но ради собственного упражнения»^[84], каковое, прибегни к нему некоторые, было бы, я полагаю весьма на пользу их телам и еще более того их душам; другие же, например, делают это ради славы, чтобы себя показать (Scire tuum nihil est, nisi te scire hoc sciat alter [Знанье твое ни к чему, коль не знает другой, что ты знаешь{50}]). Я мог бы присоединиться к мнению Фукидида{51}: «Знать о чем-то и не иметь возможности рассказать об этом — все равно, что не знать»^[85]. Когда я впервые взялся за это дело et quod ait ille^[86], impellente genio negotium suscepi [или, как сказано у него, предпринял этот труд, повинуясь внутреннему побуждению], я стремился vel ut lenirem animum scribendo^[87]{52}, облегчить писанием свою душу, ибо у меня gravidum cor, foedum caput, было тяжело на сердце и неладно с головой, словно в ней образовался нарыв, от которого я очень хотел избавиться и жаждал, чтобы он поскорее прорвался; я не мог придумать более подходящего способа освободиться от его содержимого; да и кроме того, удержаться от этого было просто выше моих сил, потому что ubi dolor, ibi digitus, невозможно не чесаться, когда зудит. Я нисколько не чувствовал себя униженным этой болезнью — не назвать ли мне ее моей госпожой Меланхолией, моей Эгерией{53} или моим malus genius [злым гением]? По этой причине, мне, подобно ужаленному скорпионом, хотелось вышибить clavum clavo [клин клином], облегчить одну печаль другой, праздность праздностью^[88], ut ex vipera Theriacum [извлечь противоядие из укуса гадюки], найти противоядие в том, что явилось первопричиной моей болезни. Или, как, судя по рассказу Феликса Платера^[89]{54}, поступил человек, который вообразил, будто у него в животе находится несколько аристофановских лягушек, все еще кричащих Брекекекс, коакс, коакс, уп, уп{55}; он посвятил по этой причине семь лет изучению медицины и объехал большую часть Европы в поисках облегчения. Вот и я в поисках исцеления перерыл все медицинские книги, какие только есть в наших библиотеках или какими могли поделиться со мной мои друзья, и взял на себя сей труд^[90]. А почему бы и нет? Ведь признается же Кардано, что написал свою книгу об Утешении{56} после смерти сына, дабы облегчить свое горе, и точно так же Туллий{57} написал свою книгу о том же самом предмете и с той же целью после кончины дочери, по крайней мере, если книга действительно написана им, ибо, как подозревает Липсий, она, возможно, принадлежит какому-то самозванцу, скрывшемуся под именем Туллия. Что же до меня, то, подобно Марию у Саллюстия{58}, я, пожалуй, могу утверждать: «то, о чем другие только слыхали или читали, я испытал и претерпел сам, они почерпнули свои знания из книг, а я — меланхолизируя»^[91]. Experto credo Roberto. [Поверьте Роберту, испытавшему это на себе.] Я могу поведать кое о чем, изведанном на собственном опыте, aerumnabilis experientia me docuit [научил меня горестный опыт], и вслед за героиней поэта{59} готов повторить:

Я хотел бы помочь другим из сострадания и, как поступила в старину одна добродетельная дама, которая, «будучи сама прокаженной, отказала все свое имущество на устройство дома для прокаженных»^[93]{60}, не пожалею своего времени и знаний — величайшего моего достояния — ради общего блага.

Да, но вы придете к умозаключению, что это все равно что actum agere^[94] [делать уже сделанное], ненужный труд, cramben bis coctam apponere^[95], вновь и вновь твердить одно и то же, но только другими словами. Однако Лукиан советовал в сходных обстоятельствах: «Не пренебрегать ничем, если это хорошо сказано»^[96]. Сколько превосходных врачей опубликовали об этом предмете добросовестно написанные тома и тщательно продуманные трактаты! Вот и у меня не сказано ничего нового, а то, что есть, украдено мной у других; Dicitque mihi mea pagina, fur es^[97] [Каждая страница кричит мне: «Ты — вор»{61}]. Если справедлив суровый приговор Синезия{62}: «Похитить труды умерших людей — куда большее преступление, нежели похитить их одежду»^[98], то что станется тогда с большинством сочинителей? В числе других подсудимых и я поднимаю руку, будучи тоже повинен в такого рода преступлении; habes confitentem reum [ответчик признает себя виновным], и согласен подвергнуться наказанию вместе с прочими. Чрезвычайно справедливо, что tenet insanabile multos scribendi cacoethes [многие одержимы неизлечимым зудом бумагомарательства{63}], и «сочинению книг, как умозаключил один древний мудрец, несть конца»^[99], а уж в нынешний век бумагомарателей^[100], когда, как заметил один достойный человек^[101], «число книг особенно неисчислимо», «печатный станок перегружен»: ведь каждый охвачен непреодолимым желанием себя показать в погоне за славой или почестями^[102]{64} (scribimus indocti doctique [мы же — учен, неучен, безразлично,— кропаем поэмы^[103]]); такой сочинитель готов писать, о чем угодно, и наскребет из разных источников то, что ему необходимо. «Завороженные этим желанием славы^[104]{65}, etiam mediis in morbis [они даже в разгар болезни]», пренебрегая своим здоровьем, будучи едва в состоянии держать в руке перо, непременно должны о чем-то возвестить, дабы «создать себе имя, — говорит Скалигер, — пусть даже ценой ниспровержения и бесчестья многих других»^[105]. Ради того чтобы прослыть писателями, scriptores ut salutentur [и дабы их приветствовали, как таковых], считаться кладезями премудрости и эрудитами, apud imperitum vulgus [у невежественной толпы], ob ventosae nomen artis [чтобы снискать себе имя при ничтожном даровании], завоевать бумажное царство nulla spe quaestus sed ampla famae [без малейшей надежды разжиться, но с немалой надеждой прославиться] в наш беспокойный честолюбивый век, nunc ut est saeculum, inter immaturam eruditionem, ambitiosum et praeceps, те, что едва ли способны быть слушателями, vix auditores, притязают на роль наставников и учителей, хотя понятливостью не годятся и в ученики, — таково мнение Скалигера^[106]. Они с готовностью устремляются во все отрасли знаний, togatam, armatam [гражданские или военные], способны перерыть труды богословов и светских авторов, обрыскать все указатели и памфлеты ради ссылок, подобно тому как наши купцы рыщут под неведомыми небесами ради торговли, и в итоге кропают объемистые тома, cum non sint revera doctiores, sed loquaciores, но не становятся от этого более учеными, а только лишь большими пустословами. Послушать их, так они трудятся для общего блага, но, как замечает Геснер^[107], на самом деле ими движут только гордость и тщеславие, и в их сочинениях нет ничего нового или достойного внимания, а есть лишь все то, что уже давно сказано, но только другими словами. Ne feriarentur fortasse typographi, vel ideo scribendum est aliquid ut se vixisse testentur. [Им приходится что-то сочинять, дабы типографщики не сидели без дела, или, возможно, чтобы напомнить, что они еще живы.] Мы, как аптекари, каждый день готовим новые микстуры и переливаем их из одного сосуда в другой, и, подобно древним римлянам, разграбившим все города в мире, чтобы украсить свой бездарно расположенный Рим, снимаем пенки с чужой мудрости, срываем лучшие цветы с их ухоженных садов, чтобы украсить ими свои бесплодные замыслы. Castrant alios ut libros suos per se graciles alieno adipe suffarciant (так поносит их Джовьо)^[108], они смазывают свои постные сочинения жиром чужих трудов. Ineruditi fures [Невежественные воры] и прочее. Этот изъян виден каждому писателю, как виден он сейчас и мне, и тем не менее все этим грешат, trium literarum homines [это люди, обозначаемые тремя буквами], они — воры; они обкрадывают древних авторов, чтобы заполнить^[109]{66} всем этим добром свои новые комментарии, разгребают навозные кучи Энния{67} или, как я, к примеру, роются в могиле Демокрита^[110]. Вот благодаря чему и получается, что не только библиотеки и книжные лавки переполнены нашими зловонными листами, но и каждый стульчак и нужник с избытком обеспечены клозетной поэзией^[111]; Scribunt carmina quae legunt cacantes{68}; их подкладывают под пироги, в них завертывают пряности^[112], ими предохраняют мясо при жарке, чтобы оно не подгорело. «У нас во Франции, — говорит Скалигер^[113], — правом писать обладают все, а вот способностями — лишь очень немногие. Прежде образованность украшали здравомыслящие ученые, а ныне благородные науки опозорены наглыми и невежественными писаками»^[114], сочиняющими и печатающими вздор из тщеславия, нужды, чтобы разжиться деньгами или, подобно паразитам, подольститься к знатным особам и добиться их благосклонности; вот для чего они издают burras, quisquiliasque ineptiasque^[115] [безделицы, вздор, бессмыслицу]. «Среди столь многих тысяч сочинителей вы едва ли сыщете хотя бы одного, чтение которого сделало бы вас хоть самую малость лучше, но скорее напротив того — намного хуже»^[116], quibus inficitur potius, quam perficitur, так что читатель скорее заразится, нежели хоть сколько-нибудь усовершенствуется.

А посему нередко выходит так (как еще в древности жаловался Каллимах{70}), что большая книга — это большое несчастье. Кардано находит уйму нелепостей в писаниях французов и немцев^[118] и говорит, что они только зря переводят бумагу; Non, inquit, ab edendo deterreo, modo novum aliquid inveniant; он не против того, чтобы они писали, но только если в этом будет что-то новое, ими самими придуманное, но ведь все мы по-прежнему ткем одну и ту же паутину, вновь и вновь плетем одну и ту же веревку, а если и появится что-нибудь новенькое, то всего лишь какой-нибудь пустяк или небылица, сочиненные досужими писаками для таких же досужих читателей, а кому не под силу придумать такое? «Надо быть уж вовсе бесплодным, чтобы в наш век бумагомарателей совсем ничего не придумать»^[119]. «Короли хвалятся своим войском, богачи чванятся своими дворцами, солдаты гордятся своей храбростью, а ученые мужи обнародуют свои побрякушки»^[120], и всем волей-неволей приходится это читать и выслушивать.

«Большой урожай поэтов в нынешнем году! — жалуется в письме к Созию Сенециону Плиний{71}, — в апреле не было почти ни одного дня без публичных чтений»^[122]. Сколько новых книг объявлено в каталоге за весь нынешний год, за весь нынешний век (говорю я) на торгах Франкфурта, да и на наших внутренних рынках!{72} Дважды в году proferunt se nova ingenia et ostentant^[123]. Дважды в году мы напрягаем наши мозги и выставляем плоды своих усилий на продажу, magno conatu nihil agimus [но после немалых трудов остаемся ни с чем]. Так что если не будет проведена безотлагательная реформа, как этого желал Геснер^[124], то ли с помощью королевского указа или авторитетного надзора, чтобы обуздать такую свободу, это будет продолжаться in infinitum [до бесконечности]. Quis tam avidus librorum helluo? [Возможно ли где-нибудь отыскать такого пожирателя книг?] Да и кому под силу прочесть их? А ведь в этом книжном море нас ожидает еще больший хаос и путаница. Мы завалены книгами^[125]; наши глаза ломит от чтения, а пальцы — от перелистывания страниц^[126]. Что касается меня, то я один из этих писак, nos numerus summus [один из множества] и не собираюсь это отрицать! Мне остается лишь повторить в отношении себя слова Макробия: Omne meum, nihil meum, это все мое и не мое{73}. Как домовитая хозяйка из разных мотков шерсти вяжет какой-нибудь предмет одежды или пчела собирает воск и мед с разных цветов и делает из этого новую смесь, так и я

старательно собирал эту компиляцию из разных авторов^[127]{75} и при этом sine injuria без всякого для них вреда; я не погрешил ни против одного писателя и каждому воздал должное; Иероним{76} очень хвалит Непоциана^[128]{77} именно за то, что тот не воровал чужие стихи, целые страницы и даже трактаты, как это повелось теперь у многих, утаивающих имена подлинных авторов, а прямо говорит, что это принадлежит Киприану, а это — Лактанцию{78}, а это — Иларию{79}, что так сказал Минуций Феликс{80}, а так — Виктор{81}, а вот вплоть до этого места все взято у Арнобия{82}. Я ссылаюсь на моих авторов и цитирую их (сколько бы ни объявляли это невежественные писаки педантизмом, прикрывающим будто бы, словно личина, мою необразованность, и противоречащим их собственному жеманному стилю), ибо считаю это своим долгом и намерен поступать таким образом и впредь; sumpsi, non surripui [я заимствовал, а не воровал], и то, что Варрон{83} говорит о пчелах: minime malificae nullius opus vellicantes faciunt deterius [ущерба от них нет никакого, ведь они не причиняют вреда тому, с чего собирают мед] (lib. 3 de re rust. [о сельском хозяйстве, кн. III]), я могу сказать о себе. Кому я причинил вред? Содержание книги большей частью принадлежит им, и все-таки она моя; apparet unde sumptum sit [откуда я все почерпнул, вполне очевидно] (и Сенека считал это достоинством), aliud tamen quam unde sumptum sit apparet [и тем не менее она отличается от источников новизной своего изложения]; то, что человеческий организм делает со съедаемой нами пищей — поглощает, переваривает, усваивает ее, — делал и я: conquoquere quod hausi [усваивал то, что проглотил], распоряжался заимствованным. Я принудил чужие книги платить мне дань, дабы украсить эту мою макароническую мешанину{84}, и только способ изложения принадлежит мне; я вынужден воспользоваться здесь словами Уэккера: e Ter., nihil dictum quod non dictum prius, methodus sola artificem ostendit^[129], что бы мы ни сказали, все это было уже сказано прежде, и только порядок и способ изложения принадлежит нам и изобличает в нас ученого. Орибасий{85}, Аэций{86}, Авиценна{87} — все ведут свое начало от Галена{88}, хотя метод лечения был у каждого свой, diverso stilo, non diverso fide [способы разные, но одинаковая надежность]. Наши поэты воруют у Гомера: что он выблюет, говорит Элиан{89}, они вылизывают. Богословы все еще verbatim, слово в слово повторяют Августина{90}, и тем же занимаются наши украшатели истории, самый последний из них считается обычно и самым достоверным, пока

Хотя в древней медицине и философии было немало гигантов, я все же говорю вместе с Дидацием Стеллой^[130]{92}: «карлик, стоящий на плечах гиганта, способен видеть дальше, нежели сам гигант», вот и я могу добавлять, переделывать и видеть таким образом дальше моих предшественников. И то, что я пишу вслед за другими, не более для меня зазорно, нежели для прославленного врача Элии Монтальта{93} писать de morbis capitis [о недугах головы] после Язона Пратенция{94}, Герния{95}, Гильдесгейма{96} и прочих; ведь в ристалище участвует много лошадей, вот так и один логик или один ритор сменяют другого. Можешь сколько угодно этому противиться,

но таково на сей счет мое решение. Что же касается других недостатков — употребления варваризмов, местных словечек, шероховатостей стиля, тавтологии, обезьянничания, сумбура обрывков, собранных воедино из нескольких навозных куч^[131], испражнений разных сочинителей, вздора и глупостей, наваленных, как попало, неумело, без выдумки, искусства, изобретательности, рассудительности, ума и знаний, что касается грубости, непродуманности, топорности, странности, нелепости, дерзости, развязности, хаотичности, неслаженности, поверхностности, непристойности, бесполезности, монотонности, незанимательности, то я все это признаю (хотя это с моей стороны частично одно притворство); ты ведь не можешь думать обо мне хуже того, что я сам о себе думаю. Согласен, моя книга не заслуживает того, чтобы ее читали, и советую тебе не терять время на знакомство с таким бесполезным сочинением; оно не operae pretium [не стоит того]. Я только говорю, что у меня есть в этом отношении предшественники^[132], которых Исократ{98} называет perfugium iis qui peccant [прикрытием для грешников]; ведь и писания других точно так же смехотворны, поверхностны, бесполезны, невежественны и пр. Nonnulli alii idem fecerunt [Другие грешили этим не меньше], а, может, и больше, и в том числе, возможно, и ты сам, Novimus et qui te, etc. [Ведь и за тобой, как нам известно, кое-что такое водится]. У каждого из нас свои недостатки; scimus, et hanc veniam, etc. [мы это прекрасно знаем и настаиваем на своем праве на это]. Ты осуждаешь меня, а я в свой черед — других, и в том числе, возможно, и тебя^[133], Caedimus, inque vicem, etc.; таков lex talionis, quid pro quo [закон воздаяния — одно за другое]. А теперь изволь — осуждай, критикуй, насмехайся и поноси.

Итак, словно во время женской перепалки, я первый выкрикнул «шлюха» и боюсь, что, упреждая осуждение других, хватил лишку; Laudare se vani, vituperare stulti [тщеславные сами себя превозносят, а глупцы — порицают]; не грешу самонадеянностью, но не собираюсь и самоуничижаться. Primus vestrum non sum, nec imus, я отнюдь не лучший, но и отнюдь не самый худший из вас. Коль скоро я на дюйм или на столько-то футов, столько-то парасангов{99} уступаю такому-то и такому-то, то, возможно, могу, пусть на самую малость, превзойти тебя. А посему, как бы там ни было, удачно или нет, но я предпринял попытку, взобрался на подмостки и, следовательно, должен сносить хулу, мне невозможно этого избежать. Чрезвычайно справедливо подмечено, что stylus virum arguit, стиль изобличает человека. И точно так же, как охотники обнаруживают дичь по следу, так и сущность человека проявляется в его писаниях^[135]; multo melius ex sermone quam lineamentis de moribus hominum judicamus [мы куда лучше способны судить о характере человека по его словам, нежели по его лицу], — таково было правило Катона{100}. В этом трактате я выставил себя напоказ (я вполне отдаю себе в этом отчет), вывернул себя наизнанку и не сомневаюсь, что буду осужден, потому что, как справедливо подмечено Эразмом, nihil morosius hominum judiciis, нет ничего капризнее людского суда, и все же утешаешься немного тем, что ut palata, sic judicia, наши суждения так же разнообразны, как и наши склонности{101}.

Наши сочинения подобны множеству разнообразных блюд, а наши читатели — гости; ведь книга словно красотка, которую один боготворит, а другой отвергает; вот так и нас одобряют в зависимости от человеческих капризов и склонностей. Pro captu lectoris habent sua Fata libelli. [Каприз читателей вершит судьбу книг{102}.] То, что более всего приятно одному, другому — что amaracum sui, свинье майоран{103}; quot homines, tot sententiae, сколько людей, столько и мнений{104}; то, что ты осуждаешь, другой превозносит.

Его занимает содержание, а тебя — как это написано; он любит нескованную свободную манеру, а ты — сторонник стройной композиции, ясных стихов, гипербол, аллегорий; ему нравится красивый фронтиспис, увлекательные картинки, вроде тех, какими, например, иезуит Иероним Наталь{105} снабдил жизнеописание Христа^[138], дабы привлечь внимание читателей, тогда как ты это отвергаешь; то, что одного приводит в восхищение, другого — отвращает как крайне нелепое и смехотворное. Если это не совсем ему по нраву, не соответствует его методу, его понятиям, si quid forsan omissum, quod is animo conceperit, si quae dictio^[139]{106}, если, как он полагает, надобно что-то прибавить или убрать? или живее изложить? смотря по тому, что ему нравится или не нравится, и пр., тогда ты mancipium paucae lectionis жалкий невежда, которого и читать-то не стоит, идиот, осел, nullus es, plagiarius, ничтожество, плагиатор, пустомеля, пережевывающий всем давно известное, марающий бумагу от нечего делать, или же твоя книга не более чем плод прилежного усердия, составленная без ума и воображения, сущая безделица. Facilia sic putant omnes quae jam facta, nec de salebris cogitant, ubi via strata^[140] [люди недорого ценят то, что уже сделано; когда дорога проложена, они уже не помнят, каково здесь было ездить раньше]; точно так же оценивают и людей: их творения чернят и не ставят ни во что именно те, кому грош цена и кто не способен был за всю свою жизнь сделать хоть что-либо подобное. Unusquisque abundat sensu suo, ведь любой, кого ни возьми, придерживается своего мнения, и коль скоро это производит столь несходное впечатление на каждого в отдельности, то как же потрафить на всех?

Могу ли я надеяться так выразить свои мысли, чтобы каждому было понятно и пришлось по нраву, чтобы всех ублажить одновременно?^[142] Одни мало что смыслят, другие — судят очень проницательно, qui similiter in legendos libros, atque i salutandos homines irruunt, non cogitantes quales, sed quibus vestibus induti sint [они судят о книгах точно так же, как и о людях, — не по их сути, а по внешнему виду], как свидетельствует Августин^[143]; для них важно не о чем, а кем она написана, orexin habet authoris celebritas [при виде громкого имени автора у читателей тотчас разгорается аппетит]^[144]; они ценят не металл, а пробу на нем, cantharum aspiciunt, non quid in eo [и разглядывают кубок, не интересуясь его содержимым]. Если автор небогат, не занимает высокого положения, не слывет благовоспитанным или отважным, не знаменитый лекарь, не может похвастать пышными титулами, то сколь бы он ни превосходил всех своими познаниями, он все равно глупец, но, как сказано у Барони по поводу сочинений кардинала Караффы^[145]{107}, — тот, кто отказывает в признании кому бы то ни было по той лишь причине, что человек беден, — просто свинья. Одни, из числа друзей, слишком предраспололожены в пользу автора, а посему чересчур заносчивы, другие — напротив — с самого начала предубеждены и ищут, к чему бы придраться, как бы оплевать, оклеветать, поднять на смех (qui de me forsan, quicquid est, omni contemptu contemptius judicant [те, кто, возможно, считают, что, о чем бы я ни писал, не заслуживает даже презрения]) — ведь одни, подобно пчелам, собирают мед, а другие, подобно паукам, — яд. Что же мне в таком случае делать? Я решил вести себя так, как поступает в Германии хозяин постоялого двора: когда вы, остановясь у него, выражаете недовольство ценой, едой, комнатой и прочим, он дерзко отвечает: «Что ж, коли эта гостиница вам не по вкусу, aliud tibi quaeras diversorium^[146], извольте приискать себе другую», а посему объявляю: если моя книга вам не по нраву, извольте читать что-нибудь другое. Я не слишком-то дорожу твоим мнением, так что иди своей дорогой, и пусть будет не по-твоему и не по-моему, во всяком случае, если мы оба так поступим, подтвердится справедливость слов, сказанных Плинием Младшим Траяну: «Любое творение ума не захватывает, если только этому не посодействовала какая-нибудь причина, повод, обстоятельство или поддержка какого-нибудь покровителя»^[147]. Если ты и некоторые подобные тебе станут меня хулить и изничтожать, то ведь не исключено, что другие будут меня одобрять и расхваливать, как уже и прежде бывало (Expertus loquor [Я изведал это на собственном опыте]), так что могу повторить сказанное в подобном же случае Джовьо^[148] (absit verbo jactantia [да не покажется это бахвальством], heroum quorundam, pontificum, et virorum nobilium familiaritatem et amicitiam gratasque gratias, et multorum bene laudatorum laudes sum inde promeritus^[149] [но меня удостоили близкой дружбой прославленные военачальники, первосвященники и аристократы, и я снискал их благосклонность наряду с похвалами многих знаменитых людей], но, пользуясь уважением некоторых весьма достойных людей, я в то же время был и, вероятно, буду поносим другими. Я могу в некотором смысле отнести к моей книге слова, сказанные некогда Пробием о сатирах Персия{108}: editum librum continuo mirari homines, atque avide deripere coeperunt^[150] [при первом их появлении читатели ими восхищались, но в то же время рьяно выискивали в них недостатки]. Так вот первое, второе и третье издания моей книги разошлись мгновенно, читались с увлечением, и при этом, как я уже говорил, одни ее хвалили, но не слишком, зато другие презрительно ее отвергали. Но ведь то же самое выпало и на долю Демокрита: Idem admirationi et irrisioni habitus^[151] [Им восхищались, но над ним в то же время и глумились]. Таким же был и удел Сенеки — этого повелителя ума, учености и критики, ad stuporus doctus^[152], человека поразительной учености, наилучшего, по мнению Плутарха, из всех греческих и римских писателей, «прославленного исправителя порока», как именовал его Фабий^[153]{109}, и «трудолюбивого всеведущего философа, писавшего так возвышенно и прекрасно», — ведь даже и он не мог угодить всем пристрастным сторонам и избежать порицания. А как его хулили Калигула^[154]{110}, Авл Геллий, Фабий и даже сам Липсий — его главный защитник! Тот же Фабий считал, что In eo pleraque pernitiosa [Большая часть писаний Сенеки вредна], что у него много ребяческих рассуждений и сентенций, sermo illaboratus, а язык не отделан и зачастую слишком неряшлив и неточен; грубый с затасканными оборотами язык, присовокупляет А. Геллий, oratio vulgaris et protrita, dicaces et ineptae sententiae, eruditio plebeia [избитые, банальные мысли, натянутые, вздорные сентенции, плебейская ученость]. In partibus spinas et fastidia habet [некоторые из его писаний чересчур, по мнению Липсия^[155], замысловаты и вызывают отвращение], а что до остальных его сочинений и в особенности посланий, aliae in argutiis et ineptiis occupantur, intricatus alicubi, et parum compositus, sine copia rerum hoc fecit [некоторые из них переполнены ненужными подробностями, а порой слишком запутаны и растянуты, и все это при отсутствии сколько-нибудь значительного содержания]; следуя манере стоиков, он parum ordinavit, multa accumulavit, беспорядочно нагромождает тьму различных вещей, и ему недостает стройности изложения. Если уж Сенеку и многих других прославленных людей подвергали такому бичеванию, на что же тогда могу рассчитывать я? Могу ли тогда я, который vix umbra tanti philosophi [едва ли осмелюсь считать себя тенью столь великого философа], надеяться угодить? По мнению Эразма, «нет человека столь совершенного, который был бы способен удовлетворить всех, за исключением писателей древности, почитаемых за давностью и пр.»^[156], но, как я показал сейчас на примере Сенеки, и это бывает далеко не всегда, как же я избегну подобной участи? Таков уж обычный удел всех писателей, внушаю я себе, и мне следует быть к этому готовым; ведь я не ищу похвал, non ego ventosae venor suffraggia plebis^[157] [и не охочусь совсем за успехом у ветреной черни]; но все же, non sum adeo informis [написанное мной не столь уж отвратительно], и мне не хотелось бы, чтобы меня поливали грязью^[158]{111}.

Лишь бы читатель меня, не заскучав, дочитал.]

Я страшусь осуждения людей достойных и предоставляю свои труды на их снисходительный суд,

А что до злобной и грубой клеветы, насмешек и выдумок всяких критиканов и хулителей, то это для меня все равно что собачий лай: я им спокойно пренебрегаю; а всех прочих презираю. А посему что я сказал, pro tenuitate mea [по мере своих слабых сил], то и сказал.

И все же мне хотелось бы, будь это в моей власти, исправить кое-что относящееся к манере изложения предмета этой книги, кое в чем повиниться, deprecari [попросить прощения] и по зрелом размышлении дать доброжелательному читателю необходимые пояснения. У меня вовсе не было намерения писать по-английски, предавая тем мою музу на поругание{112}, и разглашать на нем secreta Minervae [тайны Минервы], я хотел изложить все более сжато на латыни, будь у меня только возможность это напечатать. Любой гнусный памфлет наши корыстные английские книготорговцы встречают с распростертыми объятьями; они печатают все, что угодно,

но с латынью они не желают иметь дело. В этом одна из причин, которую Николас Кэр{114} приводит в своей речи по поводу малочисленности английских писателей: многие из них, находясь в расцвете таланта, преданы забвению, не подают признаков жизни и погребены в нашей нации^[161]. Другой главный изъян моей книги состоит в том, что я не выправил ее перед новым изданием, не улучшил ее язык, который течет теперь с такой же безыскусственностью, с какой он впервые возник в моей голове, — просто у меня не было необходимого для этого досуга. Feci nec quod potui, nec quod volui, признаюсь, я не добился того, на что способен и чего хотел.

Et quod gravissimum [И что важнее всего], многое в самом содержании книги я теперь не одобряю, ведь, когда я писал ее, я был моложе и глупее. Non eadem est aetas, non mens^[163]. [Годы не те, и не те уже мысли.] Я многое охотно бы изъял и прочее, но теперь уже слишком поздно, и мне остается только просить прощения за все эти изъяны.

Я мог бы, конечно, будь я благоразумнее, последовать совету поэта — Nonumque prematur in annum [Дать полежать написанному девять лет, прежде чем публиковать его] и больше позаботиться о его судьбе или же поступить подобно лекарю Александру{115}, который, прежде чем прижечь рану адским камнем, пятьдесят раз промывал ее, то есть просмотреть, выправить и улучшить этот трактат, но у меня, как я уж говорил, не было ни счастливого досуга, ни переписчиков или помощников. Панкрат, как описывается у Лукиана^[164], приехав из Мемфиса к коптам и нуждаясь в слуге, воспользовался для этой цели обычной дверью: с помощью каких-то магических заклинаний (чему был свидетелем повествующий об этом Евкрат) он заставил ее прислуживать себе вместо слуги — приносить ему воду, поворачивать вертел, прислуживать за едой и выполнять другие его прихоти, а затем, когда все это было исполнено, вернул своему слуге прежний облик. Я не владею ни искусством создавать по своему желанию новых людей, ни средствами, чтобы нанимать их, ни свистком, чтобы, подобно капитану корабля, сзывать матросов и приказывать им бегом выполнять команды и пр. У меня нет ни власти, ни таких благодетелей, каким благородный Амвросий был для Оригена^[165]{116}, которому он определил шестерых или семерых писцов, дабы те писали под его диктовку, а посему мне пришлось выполнять свою работу самому; я был вынужден произвести на свет эту беспорядочную глыбу, подобно медведице, рождающей своих детенышей, и не только не имел времени как следует вылизать ее, как она обычно делает это со своим потомством, пока ее детеныши не примут надлежащий вид, но даже принужден был напечатать ее в таком виде, в каком она была первоначально написана quicquid in bucca venit [как взбрело мне в голову], без всяких приготовлений, экспромтом, как я обычно выполняю все другие работы^[166]; effudi quicquid dictavit genius meus [я обычно запечатлевал на бумаге все, что пришло мне на мысль], в виде беспорядочного собрания заметок, и так же мало обдумывал то, что пишу, как обычно, не задумываясь, говорю, — без всяких высокопарных пышных слов, напыщенных фраз, пустозвонных выражений, тропов, витиеватых оборотов, которые подобны стрелам Акеста, что воспламенялись на лету^[167], без надсадного остроумия, тщеславного пыла, панегириков, преувеличенных украшений и всяческих тонкостей, к которым многие столь часто прибегают. Я — aquae potor^[168] [пью одну только воду], в рот не беру вина, которое столь споспешествует нашим нынешним остроумцам, я — независимый, прямодушный, неотесанный писатель, ficum voco ficum et ligonem ligonem [и предпочитаю называть вещи своими именами — фигу фигой, а паука пауком^[169]], столь же свободный, сколь и независимый, idem calamo quod in mente [пишу обо всем, что приходит на ум], animis haec scribo, non auribus [пишу для ума, а не для ушей] и чту суть, а не слова, памятуя изречение Кардано: verba propter res, non res propter verba [слова сущуствуют для обозначения вещей, а не вещи существуют для слов], и, как и Сенеку, меня прежде всего заботит quid scribam, non quemadmodum [о чем, а не как писать], потому что, по мнению Филона{117}, «тот, кто знает суть дела, заботится не о словах, а отличающиеся особым витийством, не обладают обычно глубокими познаниями»^[170].

Кроме того, еще мудрый Сенека заметил: «Если вы видите человека, озабоченного тем, чтобы получше выразиться, и щеголяющего своей речью, то можно сказать наверняка, что ум такого человека занят пустяками и что в нем нет никакой основательности»^[172]. Non est ornamentum virile concinnitas. [Приятность — это не мужское достоинство.] «Ты ведь только голос и больше ничего», — сказал о соловье Плутарх. А посему я в этом вопросе объявляю себя последователем ученика Сократа Аполлония^[173]{119}: меня не занимают фразы, я тружусь единственно с целью споспешествовать разумению моего читателя, а не ради услаждения его слуха. Мое дело и цель не в том, чтобы сочинять искусно, как это требуется от оратора, а в том, чтобы выражать свои мысли легко и ясно, насколько это мне удается. Подобно тому как река течет то бурно и стремительно, то лениво и спокойно, то прямо, то per ambages [извилисто]; и точно так же, как она, то мелкая, то глубоководная, то мутная, то прозрачная, то широкая, то узкая, точно так же изменчив и мой стиль — он то серьезный, то легковесный, то комический, то сатирический, то более отделанный, а то небрежный, в зависимости от предмета, о котором сейчас идет речь, или от того, что я в данный момент чувствую. И если ты соизволишь прочесть сей трактат, он покажется тебе точь-в-точь как дорога любому путешественнику — то прекрасной, то непролазной от грязи, здесь открытой, а там огороженной, пересекающей то пустыни, то плодородные местности, вьющейся среди лесов, рощ, холмов, долин, равнин и прочее. Я проведу тебя per ardua montium, et lubrica vallium, et roscida cespitum, et glebosa camporum^[174] [через крутые горы, опасные ущелья, росистые луга и распаханные поля], мимо разнообразнейших предметов, из которых одни тебе понравятся, а другие — наверняка нет.

Что же касается самого содержания книги и способа изложения, то, если в них обнаружатся погрешности, прошу тебя помнить соображение Колумелы: Nihil perfectum, aut a singulari consummatum industria [Ничто не может быть доведено до полного совершенства и законченности усилиями одного человека], никому не под силу все учесть, а посему многое, без сомнения, небезупречно и может с полным основанием быть подвергнуто критике, изменено и сокращено даже у таких великих мыслителей, как Гален и Аристотель. Boni venatoris plures feras capere, non omnes, даже наилучший охотник, по мнению одного автора^[175], не может быть всегда удачлив. Я сделал все что мог. К тому же я ведь не подвизаюсь на этом поприще, Non hic sulcos ducimus, non hoc pulvere desudamus [Не пашу эти борозды, не тружусь в поте лица на этой ниве], а всего лишь, должен сознаться, недоучка, человек в этом деле сторонний и срываю цветок там и сям^[176]. Готов охотно признать, что, если строгий судья примется критиковать написанное мною, он отыщет не три погрешности, как Скалигер у Теренция, а триста. Столько же, сколько он обнаружил их в «Остротах» Кардано или, возможно, больше, чем Гульельм Лоремберг, недавно умерший профессор из Ростока, нашел в «Анатомии» Лауренция^[177]{120} или венецианец Бароччи{121} у Сакробоска{122}. И хотя это будет уже шестое издание, которое мне следовало бы выверить более тщательно, исправив все огрехи, допущенные мной прежде, но это была magni laboris opus, такая утомительная и докучная работа, что, как знают на собственном опыте плотники, куда легче построить новый дом, нежели починить старый. Я мог бы написать еще столько же за то время, которое потребуется на исправление уже написанного. А посему, коль скоро погрешности неизбежны (а я ручаюсь, что они есть), я нуждаюсь в дружеском совете, а не в злобном поношении,

В противном случае мы можем, как это и бывает при обычной полемике, спорить и поносить друг друга, но какой от этого прок? Ведь мы оба филологи, и, как сказано у поэта:

Если мы станем пререкаться, чего мы этим добьемся? Нам — одно беспокойство и вред, а другим — забава. Если мне докажут, что я допустил погрешность, я уступлю и охотно ее исправлю. Si quid bonis moribus, si quid veritati dissentaneum, in sacris vel humanis literis a me dictum sit, id nec dictum esto. [Если мне скажут, что я погрешил в чем-то против добрых нравов и истины, как это бывает в посланиях, как священных, так и богохульных, не лучше ли предположить, что я этого не говорил.] В то же время я рассчитываю на снисходительную критику всех недостатков: режущих слух сочетаний слов, плеоназмов и тавтологий (хотя мне могут служить оправданием слова Сенеки: nunquam nimis dicitur, quod nunquam satis dicitur [никогда не говорится слишком часто то, что, сколько ни повторяй, не будет сказано достаточно часто]), путаницы с временами, ошибок в стихах, со множественным и единственным числами, опечаток наборщика и прочее. Мои переводы подчас скорее парафразы на ту же тему, нежели перевод цитируемого; non ad verbum [ничто дословно]; поскольку я автор, я позволяю себе большую свободу и беру лишь то, что служит моим целям. В текст книги вставлено много цитат, что делает ее язык более разношерстным, или же, как это нередко случается, я помещаю их в маргиналиях. Греческих авторов — Платона, Плутарха, Афинея{124} и прочих — я цитировал по книгам их истолкователей, поскольку оригинал не всегда был под рукой{125}. Я перемешивал sacra prophanis [священное и мирское], однако, надеюсь, не впадал при этом в нечестие и, приводя имена сочинителей, невольно располагал их per accidens [по воле случая]: неотериков{126}, например, упоминал подчас раньше более древних — просто как подсказывала мне память. Кое-что в этом шестом издании изменено, выброшено, другое — исправлено, многое добавлено, потому что со многими разного рода хорошими писателями я познакомился впоследствии^[180]{127}, и в этом нет никакого предубеждения, чего-либо предосудительного или недосмотра.

Однако я решил никогда больше не переиздавать этот трактат, ne quid nimis [ни в чем излишка], и не стану отныне что-либо добавлять, изменять или сокращать — с этим покончено. Последний и самый главный упрек вот какой: с какой это стати я — церковнослужитель сую свой нос в медицину.

— в чем и Менедем винил Хремета{128} — или у меня так много свободного времени и так мало собственных дел, что я лезу в чужие, нисколько меня не касающиеся? Quod medicorum est promittant medici. [Врачеванье — дело врачей.] Однажды, когда лакедемоняне обсуждали в совете государственные дела^[183], один из них, довольно беспутный малый, выступил тем не менее очень красноречиво и дельно, снискав своей речью всеобщее одобрение, но тут поднялся почтенный сенатор и призвал во что бы то ни стало отвергнуть предложенное предыдущим оратором не потому, что оно никуда не годится, а потому, что dehonestabatur pessimo authore, оно осквернено, будучи предложено недостойным, а посему, продолжал он, пусть то же самое выскажет человек более почитаемый, и тогда предложение будет принято. Сенат изъявил согласие, factum est, требование сенатора было исполнено, и таким образом предложение стало законом, et sic bona sententia mansit, malus author mutatus est [добрый совет был, таким образом, принят, а недостойный советчик отвергнут]. Вот точно так же иты, Stomachosus [брюзгливый] малый, не прочь, судя по всему, признать, что все относящееся в моей книге к медицине, написано само по себе не так уж и дурно, будь это только сделано другим — каким-нибудь признанным врачом или еще кем-то в том же роде, но с какой стати я вторгаюсь в эту область? Послушай, что я тебе на это скажу. Охотно готов признать, что существует немало других тем, относящихся будь то к классической филологии или к богословию, которые я бы избрал, если бы стремился лишь ad ostentationem [хвастовства ради], к тому, чтобы себя показать, и, будучи более в них сведущ, охотно с большим наслаждением посвятил бы себя им, к вящему своему и других удовлетворению; но как раз в это время волею судеб меня неотвратимо несло на скалу меланхолии, и, увлекаемый этим попутным потоком, который словно ручей вытекает из главного русла моих занятий, я тешил и занимал ею часы своего досуга, как предметом более насущным и полезным. Не потому, что я предпочитаю ее богословию, которое, конечно же, считаю повелителем всех прочих занятий и по отношению к которому все прочие, словно служанки, а потому, что я не видел такой необходимости обращаться к богословию. Ведь как бы вразумительно я об этом ни написал, существует такое множество книг на эту тему, столько трактатов, памфлетов, толкований, проповедей, что их не сдвинуть с места целой упряжке волов, и, будь я таким же беззастенчивым и честолюбивым, как некоторые другие, то, возможно, напечатал бы проповедь, произнесенную в Полз-Кросс-черч, и проповедь в Сент-Мериз-черч в Оксфорде, и проповедь в Крайст-черч, и проповедь, произнесенную в присутствии достопочтенного… или высокопреподобного… или проповедь, произнесенную в присутствии высокочтимого… проповедь на латыни и проповедь на английском, проповедь с названием и проповедь без оного, проповедь, проповедь и т. д. Но я всегда в той же мере стремился помалкивать о своих трудах в этом роде, в какой другие спешат обнародовать и напечатать свои. А принять участие в богословской полемике — это все равно что отрубить голову стоголовой гидре, ведь lis litem generat^[184], один [диспут] порождает другой, число возражающих удваивается, утраивается, возникает рой вопросов insacro bello hoc quod stili mucrone agitur [в этой ведущейся с помощью перьев священной войне], которую, развязав однажды, я никогда не сумел бы завершить. Как заметил много лет тому назад папа Александр VI{129}, куда безопасней рассердить могущественнейшего государя, нежели монаха нищенствующего ордена^[185], иезуита или, добавлю я, священника из католической духовной семинарии — ведь inexpugnabile genus hoc hominum, эту непреклонную братию не переспоришь, последнее слово должно непременно остаться и таки останется за ними; они пристают к вам со своими вопросами с такой настырностью, бесстыдством, гнусной лживостью, подтасовками и злобой, что, как сказано у него:

Подстегивает ли их слепая ярость, иль заблуждение, или опрометчивость — сказать не берусь. Но только я много раз убеждался в том, что, как это много ранее было подмечено Августином^[187]{130}, эта tempestate contentionis, serenitas caritatis obnubilatur [буря препирательств помрачает благодать небесного милосердия], и слишком уж много умов во всех отраслях знаний было совращено на сей путь; во всяком случае, куда больше, нежели у нас имеется способов умиротворить столь неистовую ярость и сдержать взаимную перебранку, а посему, как сказано у Фабия^[188]: «Для некоторых из них было бы куда лучше родиться немыми и вовсе невежественными, нежели в своем ослеплении использовать дары провидения к взаимной погибели».

В том и состоит распространенное в медицине заблуждение, жалуется датчанин Северин{132}, что, «сколь ни злосчастен наш человеческий удел, мы тратим наши дни на бесполезные материи и словопрения», всякие замысловатые тонкости касательно, к примеру, de lana caprina [козьей шерсти] или отражения луны в воде, «оставляя в то же время без внимания те главные сокровища природы, в которых надлежит отыскать наилучшие лекарства от всевозможных недугов, и не только сами этим пренебрегаем, но и препятствуем другим, осуждаем, запрещаем и осмеиваем стремящихся исследовать их»^[189]. Именно эти изложенные здесь причины и побудили меня обратиться к рассмотрению этой медицинской темы.

Если же кто-либо из медиков придет к умозаключению, что ne sutor ultra crepidam [сапожнику ни о чем, кроме его колодок, судить на полагается{133}], и станет горевать о том, что я вторгся в его профессию, мой ответ будет краток: я готов поступать с ними точно так же, как они с нами, только бы это пошло им на пользу. Ведь мне известны многие из этой секты, которые приняли духовный сан в надежде на бенефиции; это весьма распространенный переход; так отчего же тогда меланхолическому священнику, не могущему разжиться иначе, как с помощью симонии, не обратиться к медицине? Итальянец Друзиани{134} (чье имя Тритемий{135} исковеркал, нарекши его Крузиани), «не добившись успеха в медицине, оставил это поприще и посвятил себя богословию»^[190]; Марсилио Фичино{136} был священником и лекарем одновременно, а Т. Линэкр{137} принял на старости лет духовный сан^[191]. Иезуиты занимались в последнее время и тем, и другим и permissu superiorum [с позволения своих высших чинов] были не только хирургами, но и сводниками, шлюхами, повитухами и пр. Множество нищих сельских викариев, доведенных нуждой, вынуждено за отсутствием иных способов прибегать к таким средствам и превращаться в знахарей, шарлатанов, лекарей поневоле, и коль скоро наши алчные иерархи обрекают нас, как это у них в обычае, на такие тяжкие условия, то они вынудят в конце концов большинство из нас приняться за какое-нибудь ремесло, как пришлось некогда [апостолу] Павлу{138}, и превратиться в сдельщиков, солодовников, торговцев всякой снедью, заставят откармливать скот, заняться продажей эля, чем кое-кто уже и промышляет, или чем-нибудь похуже. Как бы там ни было, берясь за такое дело, я, надеюсь, не совершаю никакого особого проступка или чего-нибудь неподобающего и, если рассуждать об этом здраво, могу привести в свою защиту в качестве примера двух ученых церковнослужителей — Джорджа Брауна и Иеронима Хеннингса, которые (если позаимствовать несколько строк, принадлежащих моему старшему брату^[192]), «движимые природной склонностью: один — к картинам и картам, перспективам и топографическим усладам — написал подробное «Изображение городов», а второй, будучи увлечен изучением генеалогий, составил «Theatrum Genealogicum» [«Зрелище генеалогий»]{139}. Кроме того, я могу привести в оправдание моих занятий сходный пример с иезуитом Лессием^[193]{140}. Предмет, который я собираюсь рассмотреть, — болезнь души, — в такой же мере касается церковнослужителя, как и врача, а кому неведома связь между двумя этими профессиями? Хороший церковнослужитель является в то же самое время, или, по крайней мере, должен являться, хорошим духовным целителем, каковым называл себя и, конечно же, был им Сам наш Спаситель (Мф. 4, 23; Лк. 5, 18; Лк. 7, 21). Они разнятся только объектом: один врачует тело, а другой — душу, и в своем лечении используют разные лекарства: один исцеляет animam per corpus [душу посредством тела], а другой — corpus per animam [тело посредством души], как совсем недавно прекрасно раскрыл нам это в своей глубокой лекции наш царственный профессор медицины^[194]. Один врачует пороки и сердечные страсти — гнев, похоть, отчаяние, гордыню, высокомерие и прочее, используя духовные лекарства, в то время как другой применяет соответствующие снадобья при телесных недугах. Теперь, когда меланхолия является столь распространенным телесным и сердечным недугом, который в равной мере нуждается как в душевном, так и в физическом исцелении, я не мог приискать себе более подходящего занятия, более уместного предмета, столь необходимого, столь полезного и затрагивающего обычно людей любого рода и занятий, нежели недуг, в лечении которого должны в равной мере участвовать и церковнослужитель, и врач, ибо он требует всестороннего подхода. При такой сложной смешанной болезни богослов мало что может сделать один, а врач при некоторых видах меланхолии — и того меньше, а вот оба они совместными усилиями действительно способны исцелить ее полностью.

Вот почему этот недуг подходит к ним обоим — священнику и врачу, — и мои притязания, надеюсь, не выглядят неуместными, поскольку по профессии я — церковнослужитель, а по склонностям — лекарь. В моем шестом доме пребывал Юпитер{141} и вслед за Бероальдо{142} я повторяю: «Хоть я и не медик, но все же не вовсе не сведущ в медицине»; ибо потратил некоторые усилия, чтобы постичь теорию медицины, впрочем, без намерения применить свои познания на практике, а лишь для собственного удовлетворения, что явилось также причиной моего первоначального обращения к этому предмету.

Ежели эти соображения все же не удовлетворят тебя, благосклонный читатель, я поступлю как Александр Мюнифик, сей щедрый прелат, бывший некогда епископом Линкольнским, который, как повествует мистер Кэмден^[196]{143}, воздвигнув шесть замков, ad invidiam operis eluendam (и то же самое рассказывает Нюбригенци{144} про сэра Роджера, богатого епископа Солсберийского, построившего при короле Стефене Шерборнский замок и еще замок Дивайз), дабы избежать кривотолков и осуждения, которые он мог бы на себя навлечь, построил столько же храмов; так вот, если это мое сочинение покажется чересчур медицинским или будет слишком уж отдавать классической ученостью, то обещаю, что возмещу это тебе каким-нибудь богословским трактатом. Надеюсь, однако, что предлагаемого мной сейчас трактата будет и без того достаточно, если ты хорошенько поразмыслишь над сущностью рассматриваемого мной предмета, rem substratam — меланхолией, безумием, — а также над следующими соображениями, которые послужили для меня главными доводами — распространенностью недуга, необходимостью его исцеления и пользой или общем благе, которое воспоследует для всех людей, ознакомившихся с ним, как это будет с исчерпывающей очевидностью явствовать из последующей части моего предисловия. И я не сомневаюсь, что, дочитав его до конца, ты скажешь вместе со мной, что тщательно проанализировать это душевное состояние, рассмотрев его связь с каждой отдельной частью человеческого микрокосма, столь же непомерная задача, как согласовать расхождения в хронологии ассирийского царства, отыскать квадратуру круга или обследовать очертания берегов и глубину устьев рек на северо-восточном и северо-западном морских путях{145}; ведь решение каждой из них явится таким же замечательным достижением, как и открытие голодным испанцем^[197]{146} Terra Australis Incognita [неведомой Австралии], и столь же сложным, как не дающее покоя нашим астрономам выяснение точного пути Марса или Меркурия или исправление григорианского календаря{147}. Что же касается меня, то я уподобился Теофрасту{148}, который, сочиняя свои «Характеры», надеялся и стремился к тому, «чтобы наше потомство, о друг Поликл, стало лучше благодаря написанному нами, исправляя и очищая себя от всего, что есть в нем скверного, с помощью нашего примера и применяя наши наставления и предостережения себе на пользу»^[198]. Подобно тому как великий полководец Жижка хотел, чтобы после его смерти из его кожи был сделан барабан, поскольку считал, что один его стук обратил бы врагов Жижки в бегство, я нисколько не сомневаюсь в том, что нижеследующие строки, когда их будут пересказывать или вновь перечитывать, прогонят прочь меланхолию (хотя меня уже не будет) точно так же, как барабан Жижки{149} мог устрашить его врагов. Однако позвольте мне все же между тем предостеречь моего нынешнего и будущего читателя, если он действительно подвержен меланхолии, дабы он, знакомясь в этом трактате с описанием ее симптомов или предвестий^[199], не прикладывал все прочитанное к себе, преувеличивая и приноравливая вещи, высказанные здесь в общем смысле, к себе лично (как поступают в большинстве своем люди меланхолического склада), не растревожил тем себя и не причинил себе вред, ведь тогда от этого чтения будет больше ущерба, чем пользы. А посему я советую читать сей трактат осмотрительно. Как писал в свое время Агриппа{150} (de occ. Phil.^[200] [об оккультной философии]): Lapides loquitur et caveant lectores ne cerebrum iis excutiat [он рассуждает о камнях, а читателям надобно остерегаться, как бы он этими камнями не вышиб им мозги]. Все прочие, я уверен, могут читать это без опасений и к немалой своей пользе. Однако я продолжу, дабы не стать чересчур докучным.

Я уже говорил о неизбежности и распространенности этого душевного состояния, однако, если кто-либо испытывает на сей счет сомнения, то я попросил бы такого человека бросить краткий взгляд на мир, как Киприан советовал некогда Донату: «представить, что его будто бы перенесли на вершину высокой горы, откуда открылись ему сумятица и превратности сего волнующегося житейского моря, и он не будет тогда знать, что ему предпочесть — бичевать его или скорбеть о нем»^[201]. Святому Иерониму, обладавшему сильным воображением, когда он находился в дикой местности, примстилось, что он видит людей, отплясывающих в это время в Риме; так вот, если ты представишь себе это или взберешься повыше, чтобы обозреть происходящее, то вскоре убедишься, что весь мир безумен, охвачен меланхолией, впал в слабоумие, что он (как его не столь давно изобразил Эпиктоний Космополит{151} на составленной им карте) подобен голове глупца (и составитель карты присовокупил еще к ней такую надпись: Caput helleboro dignum [«Голова, нуждающаяся в чемерице»]), голове душевнобольного, cavea stultorum, что это рай для недоумков или, как сказал Аполлоний{152}, всеобщее узилище для простаков, обманщиков, льстецов и прочих, которое нуждается в переустройстве. Страбон{153} в девятой книге своей «Географии» уподобляет Грецию изображению человека, и это сравнение подтверждает Николас Гербелий{154} в своих пояснениях к Софиановой{155} Карте Мудрости, на которой грудь человека простирается от Акрокераунских холмов в Эпире и до Санианского мыса в Аттике, Пага и Мегара — два его плеча, Истм в Коринфе — шея, а Пелопоннес — голова. Если такое сопоставление подходит, тогда это, без сомнения, голова помешанного; ведь Morea — это все одно что Moria, то есть Безрассудство, и если высказать то, что я думаю, то обитатели нынешней Греции в такой же мере отклоняются от разума и истинной религии, как эта самая Morea от изображения человека{156}. Исследуйте подобным же образом все остальное и вы убедитесь, что меланхолией охвачены целые королевства и провинции, равно как и города, семьи, все твари и растения, чувственные и разумные, что люди всех сословий, сект, возрастов, состояний пребывают в дисгармонии, как это описано в Таблице Кебета{157}, omnes errorem bibunt, еще до своего появления на свет; все они уже испили из чаши заблуждений, и все — от самых высокопоставленных и вплоть до самых нижайших — нуждаются в лекарстве, так что своеобразное поведение отца и сына у Сенеки^[202]{158}, доказывающих безумие друг друга, можно вполне распространить на всех людей. Порций Латро{159} будет свидетельствовать против всех нас. Ибо кто же, в самом деле, не глупец, не меланхолик, не безумец? — Qui nil molitur inepte?^[203] Кто из нас не пытался совершить какую-нибудь глупость, кто не помешаный? Глупость, меланхолия, безумие — это все одна болезнь{160}, и у всех них одно общее имя — delirium, умоисступление. Александр <из Тралл>, Гордон{161}, Язон Пратенций, Савонаролла{162}, Гвианери{163}, Монтальт путали одно с другим и считали, что все эти состояния различаются только secundum magis et minus, степенью тяжести; так, у Давида{164} мы читаем: «я говорил глупцам, не ведите себя так безумно» (Пс. 75, 4), а у стоиков издавна существует парадокс: omnes stultos insanire^[204], все глупцы безумны, хотя одни безумнее других. Но кто не глупец? И кому неведома меланхолия? Кто в той или иной мере не затронут ею в своих привычках или склонностях? Если в склонностях, то, как говорит Плутарх: «дурные склонности превращаются в привычку, а если этих последних упорно придерживаются, они уже болезнь или постепенно переходят в нее»^[205]. Того же мнения придерживается Туллий во второй из своих Тускуланских бесед: omnium insipientum animi in morbo sunt, et perturbatorum, глупцы суть больные, как и все, чей ум расстроен, ибо болезнь, по определению Григория Толозана{165}, есть не что иное, как «разрушение или расстройство телесного союза, в котором, собственно, и заключается здоровье»^[206]. Но кто же не болен или не подвержен дурным склонностям? В ком не господствуют страсть, гнев, зависть, досада, опасения и печаль? Запаситесь лишь немного терпением, и вы увидите с помощью каких свидетельств, признаний и аргументов я докажу, что большинство людей безумно и в прошлом они в такой же мере нуждались в паломничестве в Антикиру{166} (как это бывало во времена Страбона^[207]), как в наши дни устремляются за помощью в Компостеллу{167}, или к Сикемской{168}, или Лоретской Божией Матери{169}, и похоже, что такое паломничество не менее для них благодетельно, нежели путешествие в Гвиану, и что они куда больше нуждаются в чемерице, нежели в табаке.

Относительно того, что людям столь свойственны недоброжелательность, меланхолия, безумие и легкомыслие, прислушайтесь к свидетельству Соломона{170}: «И обратился я, чтобы взглянуть на мудрость и безумие и глупость» и т. д. (Еккл. 1, 17), и еще: «…все дни его — скорби, и его труды — беспокойство; даже и ночью сердце его не знает покоя» (2, 23). Так что рассматривайте меланхолию в каком угодно смысле, сообразно предмету или несообразно, как склонность или как привычку, как удовольствие или муку, сумасбродство, досаду, страх, безумие, как нечто частное или общее, в прямом смысле или иносказательном, — это все одно и то же. Смех уже сам по себе есть, согласно Соломону, безумие, а также, по мнению Св. Павла{171}, — «мирская печаль приносит смерть». «Сердце сынов человеческих исполнено зла, и безумие в сердцах их, в жизни их» (Еккл. 9, 3). Даже и мудрые люди и те ничуть не лучше (Еккл. 1, 18): «Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь» (1, 18). Сама жизнь была ему ненавистна, ничто его не радовало, он ненавидел свой труд (2, 17), ибо все, как он пришел к заключению: «печаль, скорбь, суета и томление духа»^[208]. И хотя Соломон был самым мудрым из людей, sanctuarium sapientiae [святилищем мудрости], и мудрости ему было не занимать, он не хотел защищать себя или оправдывать свои поступки. «…Подлинно, я более невежда, нежели кто-либо из людей, и разума человеческого нет у меня» (Притч. 30, 2). Кому бы ни принадлежали эти слова — Соломону или Агуру{172}, сыну Иакееву, они — достоверны. Давид, человек, чье место за душой самого Господа, был о себе вот какого мнения: «…тогда я был невежда, и не разумел; как скот был я пред Тобою» (Пс. 73, 22), и он клеймит людей за их глупость (Пс. 53; 49, 20). Он сравнивает их с «животными — лошадьми и мулами, лишенными всякого разумения» (Пс. 32, 9). Сходным образом осуждает себя и апостол Павел: «А если кто смеет хвалиться чем-либо, то, скажу по неразумию, смею и я» (2 Кор. 11, 1); «Я хотел бы, чтобы вы хоть немного испытали мою глупость, и говорю глупо». «Вся голова в язвах, — говорит Исайя, — и все сердце исчахло» (Ис. 1, 5), и ценят людей дешевле вола и ослов, «ибо знают своего хозяина» (1, 3) и пр. Прочитайте Втор. 32, 6; Иер. 4; Ам. 3, 1; Еф. 5, 6. «Не будьте безумны, не заблуждайтесь, о несмысленные галаты, кто прельстил вас?{173} Безумные, безрассудные! — как часто клеймят они людей этими эпитетами. Никакое другое слово не встречается так часто у отцов церкви и богословов, и уже по одному этому вы можете судить, какого они были мнения о мире и как оценивали поступки людей.

Я знаю, что мы придерживаемся совсем иного мнения и по большей части считаем мудрыми тех, кто находится у власти, — государей, судей, богатых людей; все они почитаются мудрыми от рождения; все политики и государственные мужи непременно должны слыть такими, ибо кто осмелится сказать им что-нибудь наперекор?^[209]{174} А с другой стороны — столь извращено наше суждение — людей действительно мудрых и честных мы почитаем за дураков. Демокрит хорошо выразил это в послании к Гиппократу, сказав, что «абдеритяне принимают добродетель за безрассудство»^[210], а ведь большинство ныне живущих думает точно так же. Сказать ли вам, что тому причиной? Фортуна и Добродетель, а также их секунданты — Безрассудство и Мудрость — оспаривали некогда первенство на олимпийских состязаниях, и все присутствующие были убеждены, что Фортуна и Безрассудство потерпят поражение, а посему сочувствовали им, однако вышло совсем наоборот^[211]{175}. Фортуна была слепа и наносила удары без всяких правил, не разбирая куда и в кого попало, andabatarum instar [подобно ослепленным гладиаторам]. Безрассудство, опрометчивое и беспечное, столь же мало раздумывало над своими делами и поступками. В итоге Добродетель и Мудрость уступили, были освистаны и изгнаны простонародьем, а Безрассудство и Фортуна снискали всеобщее восхищение, которое всегда с тех пор выказывалось всем их последователям^[212]: мошенники и глупцы всегда обычно процветали и в глазах и мнении мирян почитались наиболее достойными. А ведь немалому числу достойных людей выпала в свое время далеко не лучшая участь: Акиш считал Давида безумцем (1 Цар. 21, 14){176}, да и об Элише^[213]{177} и прочих были не лучшего мнения. Чернь подвергала Давида осмеянию (Пс. 71, 6): «Я становлюсь для многих чудовищем». И вообще «мы безумны Христа ради» (1 Кор. 4, 10). «Безумные, мы почитали жизнь его сумасшествием и кончину его бесчестною!» (Прем. 5, 4). Сходным образом были подвергнуты осуждению Христос и его апостолы (Ин. 10, 20; Мк. 3, 21–22; Деян. 26, 24). И такова же была участь всех христиан во времена Плиния{178}, fuerunt et alii similis dementiae^[214] [появились другие, столь же безумные], которых несколько позднее объявили vesaniae sectatores, eversores hominum, polluti novatores, fanatici, canes, malefici, venefici, Galilaei homunciones^[215] [приверженцами безумия, совратителями людей, распространителями пагубных новшеств, фанатиками, псами, злодеями, отравителями, лицемерами из Галилеи] и прочее. Ведь так уж у нас издавна водится — считать честных, благочестивых, правоверных, превосходных, религиозных, прямодушных людей идиотами, ослами, поскольку они не умеют и не хотят лгать, притворяться, ловчить, льстить, accomodare se ad eum locum ubi nati sunt [приноравливаются к тому положению, в котором родились], по одежке протягивают ножки, заключают добросовестные сделки, не метят на чужое место, не наживаются, patronis inservire, solennes ascendendi modos apprehendere, leges, mores, consuetudines recte observare, candide laudare, fortiter defendere, sententias amplecti, dubitare de nullis, credere omnia, accipera omnia, nihil reprehendere, caeteraque quae promotionem ferunt et securitatem, quae sine ambage faelicem reddunt hominem, et vere sapientem apud nos [не льстят своим патронам, не прибегают к известным уловкам, чтобы взобраться повыше, неукоснительно соблюдают законы, правила поведения, обычаи, хвалят искренно, а защищают стойко, способны воспринять чужое мнение, не ведают никаких сомнений, всему верят, все сносят, ничего не порицают и придерживаются всего того, что споспешествует преуспеянию и безопасности, не прибегая ни к каким окольным путям, но делает человека счастливым и поистине мудрым среди нас]; они не приспосабливаются, как все прочие, не дают и не берут взятки^[216] и т.п., но живут в страхе Божием и совестятся содеянного. Однако Святой Дух, которому лучше ведомо, как судить, называет их тем не менее безумцами. «Сказал безумец в сердце своем…» ( Пс. 53, 1). «И их пути изобличают их глупость» (Пс. 59, 13). «Ибо что может быть безумнее, нежели ради ничтожных земных удовольствий обрекать себя на вечные мучения?»^[217] — как внушает нам Григорий{179} и другие.

В самом деле, даже те великие философы, которыми мир всегда восхищался, чьи труды вызывали у нас столь огромное почтение, кто заповедал всем другим людям свои мудрые наставления, изобретатели искусств и наук, — Сократ, которого оракул Аполлона объявил мудрейшим человеком своего времени и которого два его ученика — Платон^[218] и Ксенофонт^[219]{180} — столь прославили и возвеличили такими почетными титулами, как «наилучший и мудрейший из смертных, счастливейший и справедливейший», и которому адресованы следующие несравненные восхваления Алкивиада: «Ахилл{181} был, конечно, достойный человек, однако Брасид{182} и прочие были не менее достойны, Антенор{183} и Нестор{184} не уступали доблестями Периклу{185}, и то же можно сказать и о прочих, однако никто из современников Сократа, как и никто из живших до и после него, nemo veterum neque eorum qui nunc sunt [никто из древних и ныне живущих] не был когда-либо таким, как он, и едва ли смогут с ним соперничать или хотя бы даже приблизиться к нему»; те же семь греческих мудрецов{186}, британские друиды{187}, индийские брахманы{188}, эфиопские гимнософисты{189}, персидские маги, Аполлоний, о котором Филострат сказал, что он non doctus sed natus sapiens [был мудрецом от рождения своего], Эпикур, о котором столь восхищавшийся им его ученик Лукреций писал:

или, к примеру, тот же прославленный Эмпедокл{190}:

все те, о ком мы читаем столь преувеличенные панегирики^[221]{191}, как, например, об Аристотеле, что он был сама мудрость в ее чистом виде, чудом природы^[222]{192}, или кого, как величал Лонгина{193} Евнапий{194}, называли живыми библиотеками, светочами природы, исполинами ума, его квинтэссенцией, божествами духа, заоблачными орлами, спустившимися с небес, богами, духами, лампадами Вселенной, повелителями,

Oceanus, Phoenix, Atlas, monstrum, portentum hominis, orbis universi musaeum, ultimus humanae naturae conatus, naturae maritus [Океаном, Фениксом, Атласом{196}, дивом, человеческим чудом, музеем Вселенной, мастерским творением, совершеннейшим созданием природы, во всем под стать ей],

тем не менее заслуживают того же самого, что Элиан писал о Протагоре и Горгии{198}, tantum a sapientibus abfuerunt, quantum a viris pueri [им так же далеко до мудрецов, как несмышленышам-младенцам до зрелых мужей], они были внушавшими почтение детьми, не орлами, но коршунами; незрелыми, невеждами, eunuchi sapientiae [евнухами в мудрости]. И, хотя в свое время они слыли мудрейшими и наиболее почитаемыми, я сужу о них подобно тому, как тот, кто, оценивая Александра{199}, утверждал, что в его войске нашлось бы 10 000 столь же достойных полководцев (окажись они в должности военачальника), столь же доблестных, как он; я берусь утверждать, что в те же времена жили мириады более мудрых людей, однако они не добились того, что заслуживали. Лактанций в своей книге о мудрости^[223] доказывает, что все эти прославленные люди были олухами, глупцами, ослами, безумцами, столь преисполнеными нелепыми и смехотворными догмами и бредовыми взглядами, что ни одна старуха или какой-нибудь полоумный никогда, по его мнению, не несли подобную околесицу. Демокрит, как он утверждает, заимствовал все у Левкиппа{200} и завещал «наследие своей глупости Эпикуру»^[224], insanienti dum sapientiae^[225] [безумной мудрости следуя], и т. д. Подобного же мнения он придерживался и о Платоне, Аристиппе{201} и остальных, не делая никакого различия «между ними и животными, кроме разве лишь того, что первые умели говорить»^[226]. В свою очередь Феодорит^[227]{202} в своем трактате de cur. Graec. affect., c очевидностью доказывает, что, хотя оракул Аполлона и объявил Сократа мудрейшим из живущих и спас его от чумы, хотя его имя вот уже 2000 лет вызывает восхищение и о нем, как и о Христе, мало кто посмеет отозваться дурно, а все же revera [в действительности] он был невежественным идиотом, irrisor et ambitiosus, [зубоскалом, жаждущим популярности], как отзывается о нем Аристофан^[228], насмешником и честолюбцем, как его характеризует его учитель Аристотель, scurra Atticus [шутом Аттики], по определению Зенона{203}, врагом всяких искусств и наук^[229], философов и путешественников, по мнению Афинея{204}, упрямым ослом, придирой, своего рода педантом; а что до его нрава, то тот же самый Феодорит из Кирра описывает его как содомита^[230], атеиста (в чем его обвинял и Анит{205}), iracundus et ebrius, dicax [запойного пьяницу и вспыльчивого скандалиста] и прочее; да и по собственному признанию Платона, тот был не дурак выпить в компании собутыльников и от всех прочих отличался особенной глупостью, а в своих поступках и мнениях был сущим безумцем. Пифагор{206} был частью философом, а частью волшебником или даже колдуном. Если вы хотите узнать побольше о великом мудреце Аполлонии, коего Юлиан Отступник{207} сравнивал подчас с Христом, то я отсылаю вас к ученому трактату Евсевия против Гиерокла{208}, а если о всех них, вместе взятых, — то к Лукианову «Пискатору», «Икаромениппу», «Некиомантии»{209}, — их поступки, мнения, которые они распространяли и поддерживали, были в целом столь чудовищны, нелепы и смехотворны, их книги и тщательно отделанные трактаты были столь переполнены всякими бреднями, что, как заметил много позднее Туллий ad Atticum [в письме к Аттику]: delirant plerumque scriptores in libris suis [эти авторы большей частью несут в своих книгах сущую околесицу], а их образ жизни полностью противоречит тому, что они пишут, ибо они проповедовали бедность, в то время как сами отличались алчностью, превозносили любовь и мир, а сами при этом преследовали друг друга с неистовой ненавистью и злобой. Они могли предписывать правила для поэзии и прозы, но ни один из них (как едко заметил Сенека^[231]) не способен был умерять свои страсти. Их музыка могла была выражать flebiles modos, горестные чувства, их нарастания и спады, но сами они не настолько владели собой, чтобы в несчастье не предаваться жалостным ламентациям. Они охотно измеряют с помощью геометрии землю, устанавливают границы, разделяют и подразделяют, и при всем том неспособны определить, quantum homini satis [сколько надобно человеку] и как удержать его в границах здравого смысла и благоразумия. Они умеют определить площадь круга, но не понимают того, что происходит в их собственной душе, могут сказать, какая линия вычерчена правильно, а какая — неправильно, но понятия не имеют о том, что правильно в этой жизни, quid in vita rectum sit ignorant, так что, как справедливо было сказано им{210}: Nescio an Anticyram ratio illis destinet omnem, никакая Антикира не восстановит их разум. Так вот, если все эти люди^[232]{211}, которые обладали сердцем Зенодота, печенью Кратета^[233]{212} и фонарем Эпиктета{213}, были столь безрассудны и ума у них было не больше, чем у такого же числа тараканов, то что же нам тогда остается думать о простонародье? что же тогда такое все прочие?

Да, но вы в таком случае умозаключите, будто все это справедливо лишь в отношении язычников, если их сравнить с христианами, однако: «Мудрость мира сего есть безумие пред Богом» (1 Кор. 3, 19){214}, «земная и дьявольская», как называет ее Иаков (3, 15){215}. — «…Они, познав Бога, не прославили Его, как Бога, и не возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих, и омрачилось несмысленное их сердце» (Рим. 1, 21). «Как только они объявляли себя мудрецами, тотчас становились глупцами» (5, 22). И в то самое время, как их остроумные труды вызывают здесь, на земле, восхищение, души их терзаются в адском пламени. В известном смысле и Christiani — Crassiani [христиане — крассиане{216}], и вся их ученость в сравнении с мудростью не более чем глупость. Quis est sapiens? Solus Deus [Кто мудр? Один только Бог], — отвечает Пифагор^[234]. «Господь один только мудр» (Рим. 16, 27), — определяет Павел, «один только благо», — справедливо утверждает Августин, — и ни один из живущих не может быть оправдан в Его глазах». «Бог се небес призрел на сынов человеческих, чтобы видеть, есть ли разумеющий» (Пс. 53, 3), но все развращено, греховно. «Нет делающего добро, нет ни одного» (Рим. 3, 12). А Иов судит еще строже: «Вот, Он и Слугам своим не доверяет; и в Ангелах Своих находит недостатки, тем более — в обитающих в храминах из брения!» (4, 18–19); в этом смысле все мы — глупцы, и только одно Святое Писание — arx Minervae^[235] [прибежище Минервы]; и сами мы, и наши сочинения поверхностны и несовершенны. Однако я щедрее в своих оценках, а посему скажу, что даже в наших повседневных делах мы не более чем глупцы. «Все наши поступки, как писал Траяну Плиний^[236], изобличают наше безрассудство», и весь наш образ жизни достоин лишь осмеяния; в нас нет рассудительной мудрости, и сама Вселенная, которая должна быть мудрой хотя бы по причине своей древности, как склонен полагать Гуго де Прато Флоридо^[237]{217}, semper stultizat, «становится день ото дня все безрассудней; чем более ее бичуют, тем она становится хуже, но, подобно неразумному младенцу все еще жаждет быть увенчанной розами и цветами». А мы, asini bipedes [двуногие ослы], обезьянничаем на ней, и в любом месте полным-полно inversorum Apuleiorum, двуногих ослов, принявших, как у Апулея, облик этого животного{218}, или же inversorum Silenorum [преобразившихся Силенов{219}], ребячливых, pueri instar bimuli, tremula patris dormientis in ulna [как двухлетний младенец, спящий на отцовских руках]. Джованни Понтано{220} представляет в комическом виде в своем Antonio Dial. [диалоге «Антонио»] старика, несколько глуповатого вследствие своего преклонного возраста, но, как он тут же напоминает, — Ne mireris, mi hospes, de hoc sene, не удивляйтесь только ему одному, ибо tota haec civitas delirium, таков весь наш город, все мы — компания олухов^[238]. Не задавайте, как один персонаж у поэта, вопрос: Larvae hunc intemperiae insaniaeque agitant senem?^[239] Какие духи неугомонности и безумия подталкивают этого старика? но — каким безумием охвачены мы все? Ибо мы ad unum omnes, все без разбора безумны, semel insanivimus omnes, и не однажды, но постоянно, et semel, et simul, et semper, и однажды, и одновременно, и постоянно, полностью поврежденные в уме, как этот старик, так что не говорите: senex bis puer, delira anus [старик вновь впал в детство, или — выжившая из ума старуха], но отнесите эти слова ко всем нам [semper pueri], молодым и старым, всем, несущим околесицу, как доказывает, ссылаясь на Сенеку, Лактанций; и между нами и детьми не существует никакого различия, кроме разве majora ludimus, et grandioribus pupis, того, что они забавляются куклами из тряпок и прочими подобными безделками, а мы — игрушками размером побольше. Мы не можем обвинять или порицать друг друга, потому что сами не без греха, или сказать, например, deliramenta loqueris [Да ты никак бредишь!], или, как Микион упрекал Демею — insanis aufer te^[240] [Ты спятил, убирайся!], поскольку сами не в своем уме и трудно сказать, кто из нас больше не в себе. Более того, это наблюдается повсеместно; Vitam regit fortuna, non sapientia^[241] [Жизнью правит случай, а не рассудок].

Сократ, употребивший столько усилий, чтобы отыскать мудрого человека^[242], и советовавшийся с это целью с философами, поэтами и ремесленниками, пришел в конце концов к выводу, что все люди глупцы, и, хотя он навлек на себя этим и гнев, и недоброжелательство, но тем не менее в любом собрании он, бывало, открыто об этом объявлял. Когда Саппатий у Понтано^[243] пустился в странствия по Европе, чтобы побеседовать с мудрым человеком, он возвратился в конце концов, так и не осуществив свое желание, ибо не сумел найти такого. Сходного мнения придерживался и Кардано: «Очень немногие, насколько я могу заметить, вполне в своем уме»^[244]. И ему вторит Туллий: «Все, как я наблюдаю, совершается нелепо и необдуманно»^[245].

Все сумасбродствуют, но только каждый по-своему, Μανια γαρ ον πασιν ομοια, кто во что горазд. «Один — алчен, другой — похотлив, третий — честолюбив, четвертый — завистлив»^[246] и так далее, или, как справедливо отмечает в стихах поэта стоик Дамасип:

Эта болезнь заложена в каждом из нас от природы, seminarium stultitiae, она — питомник скудоумия, и «стоит его только разбередить или подстегнуть, сказано у Бальдассаре Кастильоне^[248]{222}, как она разрастается in infinitum, беспредельно и проявляется бесконечно разнообразно, поскольку сами мы предаемся ей каждый по-своему»; искоренить ее не так-то просто, считает Туллий, ведь она так цепко держится и altae radices stultitiae [корни нашего безрассудства так глубоки], что, какими мы воспитаны, такими уж и останемся^[249]. Некоторые говорят, что уму присущи два главных недостатка: заблуждение и невежество, от коих проистекает все остальное, ибо из-за невежества мы не знаем самых необходимых вещей, а вследствие заблуждения наши представления об этих вещах искажены. Невежество — это отсутствие чего-то, а заблуждение — стремление настоять на своем. Невежество приводит к пороку, а заблуждение — к ереси. Вы можете насчитать сколько угодно видов безрассудства, делить их и подразделять, но очень мало кто от него свободен или не сталкивается с тем или иным его проявлением. В том, что Sic plerumque agitat stultos insitia^[250]{223} [Глупостью обычно правит невежество], может убедиться любой, стоит лишь поразмыслить над своими и чужими поступками.

Меркурий, как остроумно придумал Лукиан^[251], привел как-то Харона{224} на такое место, откуда тот мог сразу обозревать весь мир, и, когда Харон вдоволь насмотрелся и огляделся вокруг, Меркурий пожелал узнать, что же тот увидел. Харон ответил, что увидел огромные беспорядочные скопища людей, жилища которых напоминают кротовые норы, а сами люди — муравьев, что ему «удалось разглядеть города, подобные множеству пчелиных ульев, при этом у каждого муравья имелось жало, и все они были только тем и заняты, что жалили друг друга, одни господствовали над другими, подобно шершням, и были покрупнее остальных, некоторые напоминали вороватых ос, а другие смахивали на трутней». Их головы пригнетала разнородная смесь тревог, надежд, страха, гнева, корысти, невежества и тому подобного, а также множество нависавших над ними недугов, которые они сами же накликали на свою голову. Одни бранились, другие дрались, ездили верхом, бегали, Sollicite ambientes, callide litigantes [Нетерпеливо чего-то домогались или ловко сутяжничали] ради каких-то пустяков и мелочей, а также всякого рода минутных выгод; их города и провинции были охвачены распрями: богатые ярились против бедных, бедные — против богатых, знатные против ремесленников, а эти — против знатных, и точно так же вели себя все остальные. Так что в итоге Харон объявил их всех безумцами, глупцами, идиотами и ослами, O Stulti, quaenam haec est amentia? O, глупцы! о, безумцы! — воскликнул он, insana studia, insani labores и т. п. Безумные устремления, безумные поступки, безумные, безумные, безумные, O seclum insipiens et infacetum^[252], о, ничтожный, безрассудный век!{225} Как известно, философГераклит после глубоких размышлений о жизни людей разразился слезами, оплакивая их страдания, безумие и безрассудство. Демокрит же, напротив, разразился хохотом, столь смехотворной представилась ему вся их жизнь, и это ироническое чувство овладело им настолько, что жители Абдеры решили, будто он повредился в уме, и послали поэтому гонцов к врачу Гиппократу, дабы тот испробовал на Демокрите свое искусство. Впрочем, эта история подробно рассказана самим Гиппократом в его эпистоле к Дамагету{226}, и, поскольку она не будет выглядеть неуместной в моих рассуждениях, я приведу ее почти дословно, как она изложена самим Гиппократом, со всеми сопутствующими этому обстоятельствами.

Когда Гиппократ прибыл в Абдеру, горожане тотчас во множестве обступили его, кто в слезах, а кто умоляя врача сделать все, что в его силах. Отдохнув немного с дороги, Гиппократ, сопровождаемый толпой горожан, пошел повидать Демокрита; он застал философа в его садике, расположенном на окраине города, «сидящим в полном одиночестве на камне под сенью чинары, босого, с книгой на коленях; вокруг лежали трупы вскрытых им животных, и Демокрит был глубоко погружен в свои занятия»^[253]. Выждав минуту, Гиппократ приветствовал философа по имени, на что тот приветствовал его в ответ, несколько смущенный тем, что не может тоже в свой черед назвать его по имени, возможно, оттого, что запамятовал его. Гиппократ осведомился, зачем он это делает. Тот ответил, что «вскрывает животных, дабы отыскать причину безумия или меланхолии»^[254]. Гиппократ, одобрительно отозвавшись о его занятиях, выразил восхищение его счастьем и досугом. «А что мешает вам, — произнес Демокрит, — обрести такой же досуг?» — «Домашние обязанности — вот что мешает, — ответствовал Гиппократ, — неизбежные заботы о себе, соседях и друзьях… расходы, болезни, недомогания, смерти… жена, дети, слуги и всевозможные другие дела, отнимающие у нас время». В ответ на это Демокрит только рассмеялся (в то время как его друзья и все стоявшие вокруг проливали слезы, оплакивая его безумие). Гиппократ осведомился, что его так рассмешило. «Суета и нелепость происходящего вокруг, — ответил Демокрит. — Смешно наблюдать людей, столь чуждых каких бы то ни было благородных поступков, охотящихся за богатством, не знающих меры в своем честолюбии, не щадящих сил в бесконечной погоне за ничтожной славой и расположением окружающих; роющих глубокие шахты ради золота, чтобы в большинстве случаев так ничего и не найти, утратив в итоге и все свое достояние, и самую жизнь. Видеть, как одни любят собак, другие — лошадей, а третьи жаждут склонить к покорности целые провинции, хотя сами ничему покоряться не желают^[255]; видеть, как некоторые поначалу без памяти любят своих жен, а некоторое время спустя проникаются к ним ненавистью и бросают^[256]; рождают детей, пекутся о них и тратятся на их воспитание, а потом, когда те достигают зрелости, ни во что их не ставят, перестают о них заботиться и, оставляя без самого необходимого, бросают на произвол судьбы^[257]. Разве подобное поведение не свидетельствует об их нестерпимой глупости?^[258] Когда люди живут в мире, они жаждут затеять войну, презирают спокойствие, низвергают королей, чтобы возвести на их трон других^[259], убивают мужей, чтобы породить детей от их жен! Сколько странных склонностей заложено в людях! Живя в нужде и бедности, они жаждут разбогатеть, а добившись наконец своего, вместо того чтобы наслаждаться нажитым, закапывают его в землю или бессмысленно его расточают. О, мудрый Гиппократ, я смеюсь, наблюдая все, что творится вокруг, а еще более, когда вижу последствия того, что происходит, ведь все делается лишь с самыми гнусными намерениями. Среди людей не сыщешь ни истины, ни справедливости, ибо они каждодневно выдвигают друг против друга обвинения: сын против отца и матери, брат против брата, родственников и друзей, занимающих равное с ними положение^[260], и все это ради богатства, хотя после смерти оно им все равно без надобности. Но, несмотря на это, они готовы бесчестить и убивать друг друга, совершать любые беззакония, не ставя ни во что ни Бога, ни людей, ни друзей, ни родины. Они необычайно высоко ценят множество всякого рода неодушевленных предметов, почитая их самой драгоценной частью своего достояния, — статуи, картины и тому подобные вещи, столь искусно изготовленные, что единственным их изъяном является — немота^[261], и в то же время им ненавистны живые, наделенные даром речи люди^[262]. Других привлекают всякого рода трудные предприятия: если они обитают на твердой земле, то норовят переселиться на остров, а оттуда — вновь на материк, поскольку постоянство желаний — вещь, совершенно им неведомая. Они восхваляют храбрость и силу и в то же время позволяют одерживать над собой верх похоти и корысти; короче говоря, они поражены таким же расстройством душевным, как Терсит{227} — телесным. Сдается мне, о, достойный Гиппократ, ты не станешь более порицать меня за то, что я смеюсь, обнаруживая в поведении людей столько безрассудств, — ведь никто не смеется над собственной глупостью, а лишь над тем, что он подмечает у других, а посему естественно, что люди смеются друг над другом^[263]. Горький пропойца обзывает алкоголиком того, кто в рот вина не берет. Одним по душе море, а другим — хлебопашество; одним словом, люди не способны прийти к единому мнению даже при выборе своих занятий и ремесел, где же им тогда прийти к нему в своем образе жизни и поступках».

В ответ на эти слова, изобличающие мирскую суету, полную смехотворных противоречий, и произнесенные с такой готовностью, без всяких раздумий, Гиппократ заметил, что «к таким поступкам людей большей частью склоняет необходимость, а их разнообразные желания обусловлены божественным соизволением, дабы мы не коснели в безделии, ибо нет ничего более отвратительного в людях, нежели праздность и нерадивость. Кроме того, при такой ненадежности человеческих дел людям не дано знать, что ожидает их в грядущем; они не вступали бы в брак, если бы могли предугадать причину грядущего семейного разлада и решения разойтись, да и родители, знай они заранее час смерти своих детей, не могли бы так нежно их пестовать; землепашец не стал бы сеять, если бы считал, что ему не будет никакого прибытка, купец же не рискнул бы выйти в море, если бы предвидел кораблекрушение; а кто заступил бы на должность судьи, знай он, что его вскоре сместят. Увы, достойный Демокрит, каждый человек уповает на лучшее и постоянно к этой цели стремится, а посему я не вижу никакой причины или забавного повода для смеха».

Выслушав это жалкое оправдание, Демокрит вновь громко рассмеялся, увидя, что собеседник совершенно его не понял и не вник, как следует, в смысл сказанного им относительно душевного смятения и спокойствия. «Ведь если бы люди были в своих действиях благоразумны и предусмотрительны, то не выказывали бы себя до такой степени глупцами, как это происходит теперь, а у него, — продолжал Демокрит, — не было бы никакого повода для смеха; однако люди так важничают в сей жизни, словно они бессмертны или полубоги, и все по недостатку разумения. Чтобы они сделались умнее, им было бы достаточно принять в соображение, насколько сей мир непостоянен и как в нем все переменчиво, ибо нет в нем ничего устойчивого и надежного. Тот, кто ныне вознесен, завтра, глядишь, уже низвергнут, а тот, кто сегодня восседает на этой стороне, может уже завтра очутиться на противоположной, и тем не менее, не обращая на это внимания, люди сами обрекают себя на бесчисленные заботы и тревоги, домогаясь вещей, не сулящих им никакой выгоды, и, охваченные жаждой обладания, очертя голову обрушивают на себя неисчислимые напасти. Так что если бы люди не стремились к тому, что превосходит их силы и возможности, их жизнь была бы вполне сносной, и, научившись познавать себя, умерили свое честолюбие^[264], они убедились бы, что в природе всего вдоволь и нет необходимости потакать своим чрезмерным желаниям и гоняться за бесполезными вещами — ведь ничего, кроме горя и тревог, это не приносит. Подобно тому как упитанный человек более подвержен болезням, так богатые люди более склонны к нелепым поступкам и сумасбродствам и подвержены многим случайностям и неблагоприятным стечениям обстоятельств. Сколько людей не обращает никакого внимания на то, что приключается с другими вследствие необдуманного поведения, и потому губит себя таким же образом по собственной своей вине, не предвидя явной опасности. Вот что служит мне поводом для смеха. О, более чем безумные, — продолжал Демокрит, — ведь вы страдаете вследствие собственного нечестия, своей жадности, зависти, злобы, чудовищной подлости, смутьянства, ненасытности желаний, тайных злоумышлений и других неизлечимых пороков, помимо вашего притворства и лицемерия^[265], смертельной ненависти, которую вы питаете друг к другу, прикрывая ее любезным выражением лица, всякого рода грязного сластолюбия, которому вы так потакаете, попрания всех законов, как естественных, так и гражданских. А как часто люди возвращаются к занятию, совсем недавно ими заброшенному, — к землепашеству, мореплаванию, — но лишь затем, чтобы вновь потом его оставить в силу свойственной им переменчивости и непостоянства. В молодости им хотелось бы стать стариками, а в старости — молодыми. Государи восхваляют частную жизнь^[266], а частным лицам не дают покоя почести, должностное лицо восхваляет покой уединенной жизни, а ведущий покойную жизнь желал бы очутиться в его должности с тем, чтобы ему повиновались, как это приходится теперь делать ему самому, — и что всему этому причиной, как не то, что они сами себя не знают? Одному в удовольствие разрушать, другому — строить, а третьему — разорить одну страну, чтобы обогатить другую, а заодно и себя^[267]. Во всем этом они подобны детям^[268], лишенным всякой способности мыслить и рассуждать, и схожи с животными, за исключением разве того, что животные добрее их, ибо довольствуются природой. Где вы увидите, чтобы лев прятал золото в земле или чтобы вол препирался из-за лучшего пастбища?^[269] Когда боров хочет пить, он пьет ровно столько, сколько ему нужно, и не более того, а наполнив брюхо, перестает есть, люди же не знают меры ни в том, ни в другом; и точно так же обстоит дело и с вожделением — животные жаждут плотского совокупления в установленное время, а люди — постоянно, разрушая тем свое телесное здоровье. И разве не смешно видеть влюбленного олуха, который убивается из-за какой-то потаскухи, льет слезы, стонет из-за неряшливо, безвкусно одетой шлюхи, в то время как он мог бы подчас выбирать из самых первейших красавиц. Существует ли в медицине какое-нибудь лекарство от этого? Я разрезаю и анатомирую этих несчастных животных^[270], чтобы обнаружить эти дурные наклонности — тщеславие и безрассудство, — хотя такие свидетельства было бы все же сподручнее обнаружить на теле человека, однако по мягкосердечию своему я не мог бы этого вынести: ведь с самого момента своего рождения человек так жалок, слаб и болезнен^[271]; когда он сосет грудь, он полностью зависит от других, а когда вырастает — претерпевает невзгоды и проявляет стойкость, в старости же он вновь дитя и раскаивается в том, как жил прежде»^[272]. Тут Демокрит на мгновенье прервался, поскольку ему принесли книги, после чего вновь принялся доказывать, что люди безумны, беззаботны и бестолковы. «В подтверждение всего, что я сейчас сказал, загляни в суды и в дома частных лиц. Судьи, вынося приговор, пекутся лишь о собственной выгоде, совершая явную несправедливость в отношении невинных бедняков, дабы угодить другим. Юристы изменяют приговоры и ради денег проигрывают порученные им дела. Одни изготовляют фальшивые монеты, другие заняты изготовлением неполновесных гирь. Одни помыкают своими родителям и даже совращают собственных сестер, другие сочиняют пространные клеветнические пасквили, позоря достойных людей и превознося при этом распутных и порочных. Одни грабят этого, а он в свой черед — того; судьи издают законы против воров, хотя сами как раз и являются истинными ворами. Одни от неосуществленных желаний приходят в отчаяние, другие — накладывают на себя руки. Одни пляшут, поют, смеются, празднуют и пируют, в то время как другие вздыхают, чахнут, сетуют и плачут, не имея ни еды, ни питья, ни одежды. Эти всячески ублажают свое тело, и все их мысли заняты отвратительными пороками, а те без малейших колебаний готовы лжесвидетельствовать и за деньги подтвердят все, что угодно, и хотя судьям это прекрасно известно, однако за взятку они смотрят на это сквозь пальцы и позволяют противозаконной сделке одержать верх над справедливостью. Женщины только и знают, что весь день наряжаться, чтобы на людях понравиться незнакомым мужчинам, а дома ходят замарашками, не заботясь о том, чтобы понравиться собственным мужьям. Наблюдая, насколько люди непостоянны, безрассудны и невоздержанны, как же мне не смеяться над теми, кому глупость кажется мудростью, кто не хочет исцелиться и не замечает своей болезни»?^[273]

Был уже поздний час. Гиппократ попрощался с философом, и, как только он пустился в обратный путь, его тотчас окружила толпа горожан, желавших узнать, какое впечатление произвел на него Демокрит. Он ответил им кратко, что, несмотря на присущее философу некоторое небрежение к своей одежде, телу и еде, мир не знал еще другого такого мудрого, ученого и честного человека, а посему они очень заблуждаются, объявляя его безумным^[274].

Вот каково было мнение Демокрита о современном ему мире, и вот что было причиной его смеха, причиной, как видите, достаточно веской.

Никогда не бывало столько поводов для смеха, как сейчас, не бывало столько глупцов и безумцев. Но не один лишь Демокрит окажет нам услугу в осмеянии нынешнего времени; «нам надобен теперь Демокрит, который бы посмеялся над самим Демокритом»^[276], чтобы один шутник проезжался по поводу другого, один глупец зубоскалил над другим; мы нуждаемся теперь в исполинском Стенторе-Демокрите{228}, таком же огромном, как Родосский колосс{229}. Ведь нынче, как говаривал в свое время Сарисбюриенсис^[277]{230}, весь мир валяет дурака; у нас теперь новый театр, новое представление, новая Комедия ошибок{231}, новая труппа лицедействующих актеров; Volupiae sacra{232} [обряды богини удовольствий] (как остроумно придумал в своей «Апологии» Калькагнин{233}) справляются по всему миру, и все участвующие в них актеры — безумцы или глупцы, ежечасно меняющие свои нравы, или перенимающие те, что идут им на смену^[278]. И в этих Volupiae ludis [увеселениях Волюпии] тот, кто сегодня моряк, завтра, глядишь, уже аптекарь, а тот — одно время кузнец, а другой — философ; король сейчас при короне, в мантии, со скипетром и со свитой, а вскоре он, как обычный возчик, погоняет нагруженного поклажей ослика, и тому подобное. Будь Демокрит жив сегодня, он увидел бы странные перемены — новое собрание фальшивых личин, фанфаронов, Куманских ослов{234}, лицедеев в масках, ряженых, нарумяненных марионеток, показной мишуры, фантастических призраков, шарлатанов, монстров, вертопрахов, мотыльков. И сущность многих из них и в самом деле такова (если только справедливо то, что я читал)^[279]. Ибо когда в древности праздновали свадьбу Юпитера и Юноны, на торжество были приглашены не только боги, но и многие знатные люди. В числе последних явился и персидский царь Хризал, разубранный в золототканые одежды, в роскошной мантии, с величественной осанкой и в сопровождении непомерно пышной свиты, хотя в действительности это был сущий осел. Его появление было до того великолепным и торжественным, что боги встали, дабы освободить ему место: ex habitu hominem metientes [ведь они судили о нем по одежде]; но Юпитер, догадавшийся, с кем он имеет дело, что это никчемный, капризный и праздный малый, превратил его и всю его свиту в мотыльков^[280], каковыми они, насколько мне известно, остаются и поныне, порхая там и сям в своих пестрых одеждах; люди помудрее зовут их поэтому хризалидами, то есть существами с позлащенной наружностью, трутнями, мухами, ничтожными созданиями. Им несть числа.

Да, заметное возрастание и все большее распространение безрассудства, нелепостей, тщеславия увидел бы Демокрит, путешествуй он ныне или сумей он покинуть царство Плутона и, подобно Харону у Лукиана, посетить наши города Моронию Пиа и Моронию Феликс{236}; тут уж, я думаю, он бы наверняка надорвал живот от смеха. Si foret in terris rideret Democritus seu и прочее^[281].

Римский сатирик считал, что все пороки, глупость и безрассудства распространяются в его время все шире, подобно воде при морском приливе, Omne in praecipiti vitium stelit [Всякий порок до предела дошел]^[282].

Историк Иосиф{237} осуждал своих соотечественников-евреев за то, что они хвастаются своими пороками, выставляют напоказ свою глупость и даже состязаются друг с другом, кто более всего прославится своими гнусностями^[283], однако мы в своем безумии оставили их всех далеко позади,

так что самые дальние последствия (а вам, конечно, известно, чье это предсказание{238}), похоже, будут наихудшими. Невозможно отрицать, что мир с каждым днем изменяется, Ruunt urbes, regna transferuntur [рушатся города, сменяются правители царств] и, как заметил Петрарка^[285]{239}, variantur habitus, leges innovantur [меняются нравы, устанавливаются новые законы]; мы изменяем язык, привычки, законы, обычаи, манеры, но только не пороки, не болезни, не проявления глупости или безумия, они все те же, что и прежде. И подобно тому, как у реки все то же название и русло, но только не вода, что вечно струится, Labitur et labetur in omne volubilis aevum^[286], так меняются времена и люди, но только пороки у них все те же и пребудут такими всегда. Поглядите, ведь точно так же, как соловьи пели в старину, а петухи кукарекали, коровы мычали, овцы блеяли, воробьи чирикали, собаки лаяли, так они и теперь продолжают в том же духе; вот и мы все еще совершаем свои безрассудства, все еще валяем дурака, nec dum finitus Orestes [но «Орест» все еще не окончен{240}], у нас все те же причуды и склонности, что и у наших предшественников; вы убедитесь, что все мы точно такие же, что нам та же цена, нам и нашим сыновьям, et nati natorum, et qui nascuntur ab illis, и дети детей, и те, кто родится от них, будут продолжать в том же духе до самого своего конца{241}. Однако обратимся к нашим временам.

Если бы Демокрит был сейчас жив и наблюдал хотя бы только суеверия нашего века, наше религиозное безумие^[287], как называет это Метеран{242}, religiosam insaniam^[288], увидел, какое множество людей исповедует христианство и как мало кто подражает Христу, как много вокруг разговоров о религии и о науке и как мало совестливости, как много учености и проповедников и как мало практических дел, какое разнообразие сект, какое стремление всех партий обладать и удерживать, Obvia signis Signa^[289] [знамена против знамен], столько нелепых и смехотворных традиций и церемоний, если бы ему довелось встретить капуцина^[290]{243}, францисканца, фарисея-иезуита, змею в человеческом облике или увенчанного выбритой макушкой нищенствующего монаха в рясе, а также увидеть их верховного повелителя с его тройной короной, ничтожного преемника Петра, служителя слуг Господних{244}, низлагающего своей ногой королей, попирающего императоров, заставляющего их стоять босиком и без чулок у его ворот, держа свои поводья и стремя{245} (О, если бы Петр и Павел были живы и могли это видеть!), если бы Демокриту довелось наблюдать, как преисполненный благочестия государь подползает, чтобы облобызать его туфлю^[291], и этих кардиналов в пунцовых колпаках, которые в старину были бедными приходскими священниками, а теперь стали приближенными государей, что бы он тогда сказал? Ведь Caelum ipsum petitur stultitia{246} [Глупость тщится проникнуть на самые небеса]. Если бы Демокриту довелось встретить кое-кого из наших благочестивых паломников, шествующих босиком в Иерусалим или к нашей Лоретской Божией Матери, в Рим, или в Сант-Яго, или к раке Святого Фомы{247}, чтобы подползти к этим поддельным, изъеденным червями мощам; если бы он присутствовал при мессе и наблюдал целование распятий, раболепие, склоненные головы, их разнообразные одеяния и церемонии, изображения святых, торговлю индульгенциями и отпущение грехов, бдения, посты и сменяющие их пиршества, крестные знамения, стучание лбом об пол, коленопреклонения при молитве Богородице, колокольный звон и множество jucunda rudi spectacula plebi [других завлекательных зрелищ в угоду невежественной толпе^[292]{248}], молящейся на тарабарской латыни и перебирающей четки. Если бы он только слышал, как старуха молится на латыни, увидел, как все окропляют святой водой и как все шествуют в процессиях, как

Если бы Демокрит узнал про их требники, папские буллы, освященные четки, изгнание бесов, иконы, исцеляющие кресты, побасенки и погремушки, если бы он прочел Золотую легенду{250}, мусульманский Коран или еврейский Талмуд, что бы он тогда подумал? И какое бы это произвело на него впечатление? А если бы он помимо прочего более досконально изучил жизнь иезуитов, ему бы довелось увидеть лицемеров, проповедующих бедность и при этом обладающих большим имуществом и землями, нежели многие государи, владеющих бесчисленными сокровищами и доходами^[294]{251}, внушающих другим необходимость поста, в то время как сами они чревоугодничают, напоминая собой лодочников, которые глядят в одну сторону, а гребут — в другую. Дают обет непорочности, толкуют о святости, хотя сами они отъявленные сводники и известные прелюбодеи, lascivum pecus [похотливые животные], сущие козлы^[295]{252}. Приняв монашеский постриг^[296] и отказавшись от мира и его суеты, эта макиавеллистская шайка{253} проявляет тем не менее интерес ко всем государственным делам^[297], святые отцы и миротворцы, они тем не менее исполнены зависти, похоти, честолюбия, ненависти и злобы; подстрекатели, adulta patriae pestis [непомерно разросшаяся чума в государстве], предатели, убийцы, hac itur ad astra [таков их путь к царству небесному{254}], вот что называется у них — творить больше, чем велит им долг, и заслужить тем небеса себе и другим. А с другой стороны, если бы Демокрит наблюдал кое-кого из наших дотошных и строгих схизматиков, впадающих в другую крайность, ненавидящих вообще любые обряды и готовых скорее расстаться со своей жизнью и бенефициями, нежели совершить или допустить хоть что-либо из того, что было прежде в обычае у папистов даже в вещах самых незначительных (ибо, видите ли, только их церковь единственно истинная, sal terrae, cum sint omnium insulsissimi [они — соль земли, в то время как на деле это самые пресные из людей{255}]); педанты, готовые из страха и подлого желания угодить вертеться подобно флюгеру в любую сторону и способные поддержать и одобрить, что бы им ни предложили, теперь или в грядущем, в надежде на более высокую церковную должность; новоявленные эпикурейцы, притаившиеся в засаде, подобно ястребу, и высматривающие свою добычу — церковное добро, готовые достигнуть более высокого положения благодаря чьему-либо падению, как говорил в подобном случае Лукиан: что, по твоему мнению, предпринял бы Демокрит, окажись он свидетелем подобных вещей?^[298]

А если бы он хотя бы только наблюдал, как чернь ведет себя подобно стаду баранов: когда одного из их собратьев тащат за рога через ров, одни из слепого фанатизма, другие — из страха, quo se cunque rapit tempestas [куда бы их ни погнала буря{256}], готовы все принять на веру, ничего не проверяя и тем не менее предпочитая лучше умереть, нежели отречься от какого-нибудь из тех обрядов, к которым они привыкли, а третьи — из лицемерия продолжают посещать проповеди, бьют себя в грудь, возводят очи горе, притворяясь набожными и жаждущими исправления, оставаясь при этом в своей повсе-дневной жизни отъявленными лихоимцами, притеснителями, извергами рода человеческого, гарпиями, дьяволами, не говоря уже о вещах менее важных.

А что бы сказал Демокрит, наблюдая, слыша, читая о столь многих кровавых сражениях, в которых одновременно погибают тысячи и проливаются потоки крови, которые могли бы вращать мельничные колеса, unius ob noxam furiasque [и все из-за губительного безумия одного человека{257}] или чтобы потешить государей, без какой бы то ни было причины, «ради суетных титулов, — говорит Августин, — или чтобы доказать свое превосходство, из-за какой-нибудь потаскухи, или другой такой же безделицы, или из желания господствовать, из тщеславия, злобы, мести, глупости, безумия»^[299] (что и говорить, прекрасные причины, ob quas universus orbis bellis et caedibus misceatur [ради которых стоит залить кровью целый мир и превратить его в живодерню!]), в то время как сами государственные мужи пребывают у себя дома в полной безопасности, пресыщенные всевозможными утехами и увеселениями, потакая своим прихотям и удовлетворяя свои вожделения, даже не задумываясь над непереносимыми страданиями, которые претерпевают несчастные солдаты, — их ранами, голодом, жаждой и прочим; они не испытывают горестных тревог, лишений, бедствий и притеснений, сопровождающих такие события, а посему не удостаивают их хотя бы малейшего внимания. «Вот так и начинаются войны — подстрекательствами кучки растленных, пустоголовых, нищих, разнузданных, голодных военачальников, льстивых прихлебателей, неугомонных Готсперов{258}, неуемных любителей новшеств, молокососов, и все в угоду одному человеку, чтобы развеять его хандру, удовлетворить его любострастие, честолюбие, алчность и прочее; Tales rapiunt scelerata in praelia causae [Каждого в мерзость войны свои увлекают причины{259}]. Flos hominum [Цвет человечества], статных мужчин, прекрасно сложенных, заботливо выращенных, зрелых телом и умом, здоровых, ведут, подобно стаду, на бойню в расцвете их лет, гордых и полных сил, и без малейших угрызений совести и жалости приносят в жертву Плутону, губят, как овец в снедь Сатане, 40 000 за один раз^[300]{260}. Я сказал за один раз? — это еще можно было бы вынести, но ведь такие войны ведутся постоянно в течение многих веков; нет ничего привычнее этой мясорубки, кровопролитий, убийств и разорения;

им нет заботы о том, скольким бедствиям они причиной, лишь бы обогатиться сегодня, и они будут раздувать угли вражды до тех пор, пока весь мир не будет истреблен этим пожаром. Осада Трои длилась десять лет и восемь месяцев, при этом за время осады погибло 870 000 греков и 670 000 троянцев, а после взятия города было умерщвлено еще 276 000 мужчин, женщин и детей всякого звания^[301]{262}. Цезарь убил миллион, Магомет, другой жестокий тиран, — 300 000^[302]; Сициний Дентаций{263} участвовал в сотне сражений, восемь раз он выходил победителем в единоборстве, получил сорок ран, был 140 раз увенчан лавровым венком и девять раз был удостоен за свои заслуги триумфа. М. Серджио{264} получил 32 раны, а сколько их получил центурион Сцева{265}, мне неизвестно; у каждого народа есть свои Гекторы, Сципионы, Цезари и Александры{266}. Наш Эдуард Четвертый{267} принял участие в 26 сражениях в пешем строю^[303]{268} и, подобно всем другим, весьма этим гордился, о чем и повествуют к вящей его славе. При осаде Иерусалима{269} от голода и меча погибли 1 100 000. В битве при Каннах{270}, как повествует Полибий^[304]{271}, было убито 70 000 человек и столько же у нас в сражении на месте аббатства{272}; нет ничего необычного в том, что сражение длится от зари до зари, как это было во время битвы между Константином и Лицинием{273}. При осаде Остенде{274} (сущей школе дьявола), сравнительно небольшого города, тамошняя маленькая крепость стала, однако же, большой могилой: 120 000 человек расстались там с жизнью, не считая того, что все города, деревни и лазареты были переполнены изувеченными солдатами; в этом сражении были использованы осадные машины, зажигательные снаряды и все, что дьявол способен изобрести, чтобы причинить несчастье с помощью 2 500 000 чугунных ядер весом в 40 фунтов каждый, на что было истрачено 3 или 4 миллиона золотом. «Можно ли (вопрошает мой автор) достаточно надивиться жестокосердию, упорству, ярости и слепоте тех, кто без какой бы то ни было надежды на успех рискует своими солдатами и без всякой жалости ведет их на бойню, которую можно по справедливости назвать схваткой бешеных животных, что без всякой причины мчатся навстречу своей гибели?»^[305]; quis malus genius, quae furia, quae pestis и прочее^[306], какой злой дух, какая чума, какое неистовство заронило впервые в души людей столь дьявольскую, столь бесчеловечную вещь, как война? Кто принудил столь сострадательное и мирное существо, рожденное для любви, милосердия и смирения, так неистовствовать, яриться подобно животным и устремляться навстречу своей гибели?» Сколько у природы оснований обратиться к человечеству с такой укоризной: Ego te divinum animal finxi, и т. д. Ведь я сотворила тебя невинным, спокойным, божественным созданием! Сколько для этого оснований у Господа иувсех достойных людей! итем не менее, horum facta (как он с со-крушением пишет^[307]{275}) tantum admirantur, et heroum numero habent [именно деяниями таких злодеев все восхищаются, их почитают героями], их поступки объявляют доблестными, только они всеобщие любимцы, только им устраивают триумфы, воздвигают статуи, их награждают, строят им пирамиды и обелиски для вечной их славы, чтобы гении бессмертия сопутствовали им, hac itur ad astra. Во время осады Родоса{276} Fossae urbis cadaveribus repletae sunt^[308], рвы были заполнены трупами, а когда уже упоминавшийся Солиман, великий турок, окружил Вену{277}, горы убитых были вровень с крепостными стенами. Это служит для них развлечением, и точно таким же образом они поступают со своими друзьями и союзниками, вопреки клятвам, торжественным обетам, обещаниям, губя их с помощью предательства или каким-нибудь другим образом; dolus an virtus? quis in hoste requirat?^[309]{278} [а чем они взяли — вероломством или доблестью? — не имеет значения: в борьбе с врагом все средства дозволены], в ход идут военные союзы, и действует закон сильного (silent leges inter arma^[310] [ведь при звоне мечей законы безмолвствуют]); ради своей выгоды omnia jura divina, humana, proculcata plerumque sunt, они попирают все законы — божеские и человеческие, все решает один только меч; их не заботит, к каким средствам они для этого прибегли, лишь бы удовлетворить свое сластолюбие и развеять скуку.

Нет ничего более обычного, нежели «отец, воюющий с сыном, или брат, идущий на брата, или междоусобицы родственников, войны между королевствами, раздоры между провинциями, а христиан с христианами»^[312], quibus nec unquam cogitatione fuerunt laesi, хотя бы те не оскорбили их ни помыслами, ни словом, ни поступком. Разграбление неисчислимых сокровищ, сожженные селения, цветущие города — средоточия торговли и ремесел, — опустошенные и разрушенные; quodque animus meminisse horret [наконец, то, о чем невозможно и помыслить без содрогания], — прекрасные страны, превращенные в безлюдные пустыни, исконные их обитатели, изгнанные из родных мест, ремесла и торговля, пришедшие в упадок, поруганная девственность, Virgines nondum thalamis jugatae, Et comis nondum positis ephaebi [Бесчестье еще не изведавших брака девушек и не достигших зрелости юношей]; целомудренные матроны, стенающие вместе с Андромахой{280}, Concubitum mox cogar pati ejus, qui interemit Hectorem^[313], потому что и их, возможно, принудят разделить ложе с убийцами их мужей; видеть богатых, бедных, больных, здоровых, господ, слуг — eodem omnes incommodo macti, ставших жертвами одного и того же несчастья, говорит Киприан{281}, et quicquid gaudens scelere animus audet, et perversa mens [и претерпевшими все, что может доставить удовольствие преступному уму и извращенным наклонностям]; несчастных, перенесших всевозможные мучения, страдания и пытки, какие только сам ад, сатана, жестокость и гнев способны придумать себе же на разорение и погибель!^[314] Вот как ужасна и отвратительна война, заключает Гербелий{282}, adeo foeda et abominanda res est bellum, ex quo hominum caedes, vastationes [сеющая смерть и опустошение]^[315], это — Божья кара, причина, следствие и воздаяние за грехи tonsura humani generis [не всего лишь прополка человеческого рода], как называет ее Тертуллиан, но ruina [полная его погибель]. А что, если бы Демокрит оказался очевидцем недавних гражданских войн во Франции{283}, этой губительной распри, — bellaque matribus detestata [войн, ненавистных матерям{284}], — когда менее чем за десять лет было, по свидетельству Колиньи{285}, истреблено десять тысяч человек и разорено двадцать тысяч церквей^[316]; более того, опустошено, как присовокупляет Ришар Динот^[317], все королевство, и многие десятки тысяч простолюдинов были истреблены мечом, голодом и разрухой tanto odio utrinque ut barbari ad abhorrendam lanienam obstupescerent, с такой дикой жестокостью, что весь мир был этим потрясен; или же окажись он очевидцем наших не столь давних Фарсальских полей во времена Генриха Шестого{286}, когда в борьбе между домами Ланкастеров и Йорков было, как отмечает один автор{287}, погублено сто тысяч человек^[318] и, как считает другой, истреблено до самого корня десять тысяч родов^[319], «так что едва ли сыщется человек, — говорит Коммин, — который не дивился бы этой чудовищной бесчеловечности, прискорбному безумию, совершенному людьми одной и той же нации, языка и веры». Quis furor, O cives?^[320] «Какое яростное исступление движет вами, о сограждане?» Почему иноверцы одержимы столь неистовой яростью? — вопрошает пророк Давид. Почему христиане одержимы столь неистовой яростью? — можем спросить мы. Arma volunt, quare poscunt, rapiuntque juventus?^[321] [Почему молодые люди жаждут воевать и чуть что — тотчас хватаются за оружие?] То, что не пристало язычникам, еще менее подобает нам, христианам; тиранствовать, подобно испанцам в Вест-Индии, истребившим в течение сорока пяти лет (если мы можем доверять свидетельству Бартоломео а Каса{288}, их собственного епископа) двенадцать миллионов человек, подвергая их при этом невероятным и изощренным пыткам; но я не погрешил бы против истины, пишет он, если бы сказал — пятьдесят миллионов. Я уж не упоминаю здесь французскую резню, сицилийскую вечерню{289}, тиранию герцога Альбы^[322]{290}, наш пороховой заговор{291} и эту четвертую фурию, как некто^[323] нарек ее, — испанскую инквизицию, которая полностью затмевает собой десять обрушившихся на христианство гонений{292}; soevit toto Mars impius orbe^[324] [война свирепствует в переполненном нечестием мире]. Не живем ли мы, как он выразился^[325], в mundus furiosus, безумном мире, и разве сама война не безумие — insanum bellum? и разве не безумцы те, как умозаключает Скалигер, qui in praelio acerba morte, insaniae suae memoriam pro perpetuo teste relinquunt posteritati^[326], кто оставляет столько полей сражений в качестве вечных свидетельств своего безумия всем грядущим векам? Как вы полагаете, вызвало бы это у нашего Демокрита желание рассмеяться, или скорее вынудило бы его переменить тон и проливать слезы вместе с Гераклитом^[327], или даже стенать, вопить и рвать на себе волосы из сострадания, а может, застыть в изумлении^[328] или же, уподобясь Ниобе{293}, как это представляют поэты, замерев от горя, превратиться в камень? А ведь я еще не сказал о худшем: о том, что еще более нелепо и безумно по своему буйству и подстрекательству, — о гражданских и несправедливых войнах^[329], quod stulte suscipitur, impie geritur, misere finitur^[330] [за начатое в помрачении ума платят пороком и кончают нищетой], — вот какие войны я имел в виду, ибо не всякие войны заслуживают осуждения, как напрасно полагают фанатики-анабаптисты. Наши христианские тактики с такой же очевидностью на сей счет заблуждаются, как и предводители римских acies [боевых порядков] и греческих фаланг; не зря же говорится, что быть солдатом — это самое благородное и почетное ремесло, без них невозможно обойтись: ведь они самые надежные наши стены и бастионы, а посему я считаю в высшей степени справедливыми слова Туллия о том, что «все наши гражданские дела, все наши занятия, тяжбы, наш труды и устремления находятся под защитой воинских добродетелей, и всякий раз стоит только возникнуть подозрению о готовящемся мятеже, как все наши искусства тотчас замирают»^[331]{294}. Войны, настаивает Тирий^[332]{295}, чрезвычайно необходимы, и bellatores agricolis civitati sunt utiliores [воины полезнее государству, нежели земледельцы], а храбрость мудрого человека заслуживает большого одобрения, однако (таково наблюдение Калгака у Тацита{296}) по большей части глубоко заблуждаются те, кто auferre, trucidare, rapere, falsis nominibus virtutem vocant, и т. д., кто объявляет добродетелью воровство, убийство и грабеж, для кого кровопролитие, насилие, резня и тому подобное, отмечает Людовик Вив{297}, jocus et ludus, не более чем забава, славное времяпровождение, кто «самых скудоумных кровопийц, величайших грабителей, отчаяннейших негодяев, вероломных мошенников, бесчеловечных головорезов, безрассудных, жестоких, разнузданных подлецов именует храбрыми и великодушными людьми, мужественными и достойными полководцами, доблестными воинами^[333]{298}, отважными и прославленными солдатами, но только придерживающимися грубых и ложных представлений о чести»^[334], как жалуется в своей «Истории Бургундии» Понтий Хейтер. Следствием этого является то, что каждодневно множество людей изъявляет желание стать добровольцами,покинуть своих милых жен, детей, друзей ради шести пенсов (если только им повезет получить их) в день, торгуя своей жизнью и здоровьем; бросаться в пролом крепостных стен, лежать в одиночном дозоре, первыми устремляться в атаку, находиться в самой гуще боя, безбоязненно увлекать за собой остальных под ободряющий грохот барабанов и труб, преисполнясь боевого пыла при виде развевающихся в воздухе знамен, сверкающего оружия, колышащихся султанов, леса копий и мечей, разнообразия красок, блеска и великолепия, как если бы они после одержанной победы вступали триумфаторами на Капитолий с такой же пышностью, с какой войско Дария выступило некогда навстречу Александру при Иссе{299}. Не ведая никакого страха, устремляются они навстречу самой грозной опасности, в жерла пушек и пр., дабы un vulneribus suis ferrum hostium hebetent [затупить мечи врага о свою плоть], говорит Барлезио^[335]{300}, и стяжать тем имя героя, славу и одобрение, которые столь недолговечны, ибо воинская слава — это мгновенная вспышка, которая, подобно розе, intra diem unum extinguitur, тотчас увядает. Из пятнадцати тысяч рядовых солдат, убитых в сражении, едва ли будут упомянуты в трудах историков хотя бы пятнадцать, а возможно, что лишь один их генерал. Однако некоторое время спустя и его имя точно так же сотрется из памяти, да и само сражение будет забыто. С каким summa vi ingenii et eloquentiae [величайшим талантом и красноречием] греческие ораторы прославляли знаменитые победы при Фермопилах, Саламине, Марафоне, Микале, Мантинее, Херонее, Платее!{301} Римляне повествуют о своих сражениях при Каннах и на Фарсальских полях, но они действительно только что повествуют, ибо нам самим мало что об этом доподлинно известно. И тем не менее эта предполагаемая слава, всеобщее одобрение, желание до-стичь таким путем бессмертия, гордость и тщеславие сплошь и рядом побуждают людей опрометчиво и безрассудно губить себя и многих других. Александр сожалел о том, что не существует других миров, которые он мог бы покорить, и эти слова приводили многих в восхищение, animosa vox videtur, et regia [ибо такие слова кажутся вдохновенными и царственными], однако мудрый Сенека осуждал Александра^[336], считая что такие слова — vox inquissima et stultissima — подобают скорее безумцу; и этот приговор, который Сенека вынес в отношении его отца — Филиппа — и его самого, я отношу ко всем ним, ибо non minores fuere pestes mortalium quam inundatio, quam conflagratio, quibus^[337], и прочее, они не меньшие бичи человечества, нежели наводнения и пожары — безжалостные стихии, которые, разъярясь, не знают сострадания. Но еще более прискорбно то, что любители сражений убеждают других, будто этот дьявольский образ жизни является святым; они сулят небеса тем, кто пожертвует жизнью в bello sacro [священной войне], и уверяют, что благодаря этим кровавым побоищам, как уверяли и в древние времена персы^[338]{302}, греки и римляне и как внушают ныне своей черни турки, дабы побудить ее сражаться, ut cadant infeliciter^[339]{303} [и погибать жалкой смертью], что «если они умрут на поле боя, то угодят прямо на небеса и будут причислены к лику святых» (О, дьявольская выдумка!), а их имена будут сохранены в исторических летописях, in perpetuam memoriam, к их вечной памяти, между тем как в действительности, по мнению некоторых, было бы намного лучше (ведь войны суть наказание Господне за грехи, Он карает ими смертных за их гневливость и безрассудство), если бы такие глупые россказни были запрещены, поскольку ad morum institutionem nihil habent, войны никоим образом не споспешествуют добрым нравам и благой жизни^[340]. И тем не менее людям продолжают это внушать и налагают тем печать «божественности на самый жестокий и губительный бич человеческого рода»^[341], и перед такими людьми преклоняются, присваивают им пышные титулы и звания, увековечивают их в статуях и картинах, удостаивая их всевозможных почестей и знаков одобрения и щедро вознаграждая их за добрую службу, так что нет большей славы, нежели пасть на поле брани^[342]. Так, <Сципион> Африканский непомерно возвеличен Эннием{304}, а Марс и Геркулес^[343] и уж не знаю сколько воителей древности были обожествлены и угодили таким путем на небеса, хотя в действительности это были кровавые убийцы, злокозненные разрушители, возмутители спокойствия в мире, чудовищные изверги, порождения сатаны, смертоносная чума, губители и прямые палачи рода человеческого, как справедливо утверждает Лактанций, а Киприан в письме к Донату говорит о тех, кто, отчаявшись выиграть сражение, спешил покончить с собой (подобно кельтам, которые, как повествует Дамаскин{305}, проявляли такую же достойную осмеяния доблесть, ut dedecorosum putarent muro ruenti se subducere [поскольку они считали] позором спрятаться за готовой вот-вот обрушиться на их головы крепостной стеной), ведь принято думать, что те, кто не бросаются на острие меча, а спешат укрыться от орудийных снарядов, — это жалкие трусы и уж никак не доблестные мужи. Вследствие этого madet orbis mutuo sanguine, земля захлебывается собственной кровью, мир

а посему за одно и то же деяние, «являющееся, по существу, не чем иным, как убийством», будь оно совершено при частных обстоятельствах, виновный был бы строжайшим образом наказан, тогда как «тот же самый проступок, но совершенный публично на войне, считается проявлением доблести, а содеявшего его — прославляют»^[345]. Prosperum et felix scelus virtus vocatur^[346] [Преступление, приведшее к успеху, — именуют доблестью]. Мы судим обо всем, как турки, — по результату, и, как отмечает Киприан, во все века, во всех странах, повсюду saevitiae magnitudo impunitatem sceleris acquirit, тяжесть преступления ведет к оправданию повинного в нем. Одного возвеличивают за тот же самый проступок, за который другого подвергают пыткам:

один, как отмечает Агриппа^[348], получает дворянство, становится лордом, графом, могущественным герцогом, а другого в устрашение прочим вздернут на виселицу,

Беднягу, укравшего овцу, повесят, хотя его вынудили к тому нестерпимая стужа, голод и жажда, необходимость спастись от голодной смерти, тогда как знатный человек, облеченный властью, может безвозбранно ограбить целую провинцию^[350], погубить тысячи людей, обирать и обдирать их, утеснять ad libitum, как ему заблагорассудится, досаждать, притеснять, тиранствовать, обогащаться за счет разорения простых людей, ни перед кем не отчитываясь в своих действиях, и после всего этого удостоиться еще и вознаграждения в виде пышного титула и всяческих почестей за свою безупречную службу, и ни одна душа не посмеет обнаружить за ним какую-нибудь провинность и возроптать по этому поводу^[351]. До чего был бы наш Демокрит поражен, увидя, как гнусному негодяю, «олуху, сущему идиоту, паразиту, золотому ослу, выродку покорно прислуживает множество достойных, мудрых, образованных людей, служа как бы дополнением к его богатству^[352], и только по той лишь причине, что у него тугая мошна, да еще и удостаивают его за это божественными титулами и пышными эпитетами», улещают его фимиамом восхвалений, хотя им прекрасно известно, что он бестолочь, тупица, алчный негодяй, скотина, а «все потому, что он богат!»^[353]. Наблюдать sub exuviis leonis onagrum [осла, напялившего на себя львиную шкуру], гнусный, вызывающий отвращение остов, эту голову Горгоны, раздувшегося от лести прихлебателей, приписывающего себе все эти качества и пышные титулы, коими способно тешиться дитя, этого осла из Кум, этот гроб повапленный, египетское капище! Видеть это увядшее лицо, это болезненное, обезображенное, изъеденное недугом тело, этот прогнивший живой труп, этот злобный ум и душу эпикурейца, разукрашенные жемчугами Востока, драгоценными камнями, диадемами, искусно изготовленными изделиями, умащенного благовониями, гордящегося своим одеянием словно несмышленое дитя обновке, в то время как прекрасный человек с ангелоподобным божественным лицом, святой, смиренный разумом и кроткий духом, одетый в лохмотья, просит подаяния и едва не умирает от голода! Видеть одного, ослабевшего, униженного, жалкого с виду в его изношенной одежде, но в то же время утонченного в речах, божественного духом, мудрого, и рядом другого — щеголеватого, нарядно одетого, в высшей степени учтивого и при этом лишенного сострадания и ума, несущего всякий вздор.

Видеть столько блюстителей правосудия, адвокатов, столько судилищ — и так мало справедливости, так много судей — и так мало заботы об общем благе; такое обилие законов — и при этом еще невиданный доселе разгул бесчинства во всем; tribunal litium segetem [сколько в этом трибунале рассматривается тяжб], он подобен лабиринту, столько в нем слушается подчас запутанных дел, и как неумолимо преследует он свои жертвы! Видеть injustissimum saepe juri praesidentem, impium religioni, imperitissimum eruditioni, otiosissimum labori, monstrosum humanitati [отъявленнейшего злодея в роли блюстителя правосудия, величайшего нечестивца в роли ревнителя религии, непроходимого невежду в роли покровителя учености, а самого жестокосердого — пекущимся о распределении милостыни]! Видеть ягненка казнимым, а волка выносящим приговор^[354], latro [грабителя] — в роли общественного обвинителя, а fur [вора] — восседающим в судейском кресле, судью, сурово карающего других и в то же время повинного в куда худших преступлениях, eundem furtum facere et punire^[355]{306}, rapinam plectere, quum sit ipse raptor^[356]{307} [один и тот же человек ворует и наказывает воровство, казнит разбой, а сам, в сущности, разбойник]! Законы переделывают, извращают, толкуют вкривь и вкось, поскольку судья назначен своими дружками, или подкуплен, или его еще каким-нибудь образом принудили быть более покладистым и держать нос по ветру, сегодня справедливым, а завтра — нет, непреклонным в своем мнении и отказывающимся от него!^[357] Наказание по одному и тому же делу может быть отсрочено или изменено, ad arbitrium judicis [с соизволения судьи], «одного лишают законного наследства, другого, напротив, мошеннически вводят в права наследования, благодаря покровительству, с помощью поддельных документов или завещаний»^[358]. Incisae leges negliguntur, законы учреждаются, но не соблюдаются, а если когда и приводятся в действие, то лишь в отношении дураков, не сумевших от них уклониться^[359]. Если, к примеру, предъявлено обвинение в прелюбодеянии и отец лишит своего ребенка наследства или отречется от него, выгонит из дома (Вон отсюда, убирайся прочь, негодяй, и не смей больше попадаться мне на глаза!), какие только мучения не выпадут тогда на долю несчастного с потерей состояния, имущества, доброго имени: он навеки опозорен, брошен на произвол судьбы и обречен искупать вину до конца своих дней; это, конечно, смертный грех, но даже в самом худшем случае, как говорит у поэта Транио^[360]: Nunquid aliud fecit nisi quod faciunt summis nati generibus? Его проступок нисколько не хуже тех, что сплошь и рядом совершают джентльмены. Neque novum? neque mirum? neque secus quam alii solent^[361] [в этом нет ничего нового, ничего странного или отличного от того, что совершают другие]. Ведь для знатной особы, достопочтенного господина или досточтимого гранда это, о, нет-нет, лишь не более чем мелкий грешок и уж никак не преступление, а самая заурядная и обычная вещь, на которую никто и внимания-то не обращает; вельможа публично оправдывает содеянное им и даже похваляется этим,

Множество бедняков, младших братьев и т. п. вследствие скверного управления и бездарного воспитания (ибо эти люди, похоже, взращены без какого бы то ни было призвания) принуждены попрошайничать либо воровать, чтобы угодить затем за воровство на виселицу^[363]; но какая стезя из этих двух позорней? non minus enim turpe principi multa supplicia, quam medico multa funera [частые приговоры, выносимые подданным, бесчестят государя не меньше, нежели врача — частый смертельный исход у его пациентов{308}]; в этом повинен правитель, подобно тому как libentius verberant quam docent, школьные учителя, которые вместо того, чтобы наставлять своих учеников, наказывают их, когда те плохо себя ведут. «Правителям надобно больше заботиться о том, чтобы не было больше воров и попрошаек, как обязаны они путем справедливого управления устранять и причины, позволяющие подданным вступить на такой путь себе на погибель»^[364]; искорените сходным образом причины тяжб — толпы законников — и утихомирьте юридические словопрения, lites lustrales et saeculares [разрешите длящиеся столетиями процессы] c помощью каких-нибудь более кратких способов. Между тем сейчас по каждому пустяку и безделице прибегают к суду, mugit litibus insanum forum, et saevit invicem discordantium rabies^[365] [эти суды — сущий бедлам, а ярость тяжущихся не знает никакого предела]; они готовы «выгоды ради глотку друг другу перегрызть, — говорит Иероним, — выжать кровь из сердца брата своего»^[366], готовы клеветать, лгать, бесчестить, злословить за глаза, поносить публично, лжесвидетельствовать, давать клятвы и отрекаться от них, драться и браниться, жертвовать всем своим имуществом, жизнью, состоянием, друзьями, погубить друг друга, обогащая эту ненасытную гарпию — адвокатов, которые грабят обе стороны и вопят: Eia Socrates! eia Xantippe! (Давай, Сократ! Давай, Ксантиппа!){309}, — или корыстных судей, которые, подобно соколу в басне Эзопа, в то время как мышь и лягушка заняты взаимной борьбой, утаскивают их обеих^[367]. Тяжущиеся обычно пожирают друг друга, подобно многим хищным птицам, жестоким животным и проглатывающим добычу рыбам, — никакой середины, omnes hic aut captantur aut captant; aut cadavera quae lacerantur, aut corvi qui lacerant^[368]{310}, обмануть или быть обманутым, растерзать других или быть растерзанным на куски; они подобны ведрам в колодце, где подъем одного сопровождается непременно падением другого, одно ведро — пустое, а другое — наполнено водой; крушение одного служит лестницей для третьего; таково обычно наше судопроизводство. А что же тогда такое рынок? Место, где согласно Анахарсису{311}, люди заняты взаимным надувательством^[369], западня. Однако что же тогда такое сей мир? Бесконечный хаос, смешение нравов, изменчивых, как воздух, domicilium insanorum [дом умалишенных], буйное стадо, пораженное скверной, торжище бродячих призраков, злых духов, подмостки лицемерия, лавка плутовства, школа непостоянства, академия порока^[370], поле битвы, ubi velis nolis pugnandum, aut vincas aut succumbas [на котором вы принуждены сражаться, хотите вы того или нет, и либо победить, либо пасть], убивать или быть убитым; здесь каждый человек только за себя, за свои личные цели и сам себя защищает. Никакое милосердие, любовь, дружба, страх Божий, духовная близость, взаимная симпатия, родство, христианская вера не способны людей удержать, ибо, если они каким-либо образом обижены или как-нибудь задеты их интересы, они становятся отвратительны^[371]. Старые друзья мгновенно превращаются в заклятых врагов, и те, что некогда стремились выказывать друг другу взаимную любовь и благожелательность, теперь поносят и преследуют друг друга до самой смерти с ненавистью, превосходящей злобу Ватиния{312}, и останутся до конца непримиримы. Они любят друг друга, пока это им выгодно или если они нуждаются во взаимном содействии, но, если рассчитывать на выгоду больше не приходится, они ведут себя, как с одряхлевшим псом, — вешают его или гонят прочь; Катон^[372] считал крайне недостойным обходиться с людьми, как со старыми башмаками или поломанными очками, которые выбрасывают в мусорную кучу; у него не хватило бы духа продать старого вола и тем более выгнать на улицу старого слугу; они же вместо того, чтобы вознаградить его за службу, поносят его, а если им воспользовались, как орудием своих злодейств, то поступают с ним, подобно турецкому императору Баязету Второму, убившему Ахмета Бассу^[373]{313}, или же вместо награды платят ему смертельной ненавистью, как обошелся с Силием Тиберий^[374]{314}. Одним словом, каждый преследует свои собственные цели. Для нас summum bonum, величайшее благо заключено в выгоде, а богиня, которой мы поклоняемся, — это Dea Moneta{315}, Богиня Мошна; мы ежедневно приносим ей жертвы, и она правит нашими сердцами, руками, склонностями, всем^[375]; это самая могущественная богиня: она содействует нашему успеху, унижает, возносит, она — единственная повелительница наших поступков^[376], мы молимся на нее, спешим, скачем, ходим — все ради нее, трудимся и соперничаем, как рыбы из-за упавшей в воду крошки хлеба. Не достоинство, не добродетель (bonum theatral [внушаемые нам со сцены]), не мудрость, ученость, честность, не любые другие качества вызывают к нам уважение, а деньги, знатность, должность, титул, власть^[377]; честность почитается глупостью, мошенничество, неразборчивость в средствах — благоразумием; людьми восхищаются, основываясь на их высказываниях^[378], не на том, чем они являются на деле, а на том, чем стараются казаться; вокруг царит такая изворотливость, ложь, угодничество, заговоры и контрзаговоры, приспособленчество, лесть, надувательство, притворство, «что человек поневоле вынужден погрешать против Господа, дабы приспособиться к мирской жизни», иначе говоря, Cretizare cum Crete [вести себя на Крите, как критяне], «либо в противном случае жить в унижении, позоре и нищете»^[379]. Один принимает личину воздержности, святости, другой — строгости, третий — своего рода притворного простодушия, тогда как на самом деле и тот, и этот, и третий, и все остальные — лицемеры, двоедушные^[380], кажимости; сколько переменчивых портретов, с лица — лев, а с изнанки — ягненок^[381]. Как был бы потрясен Демокрит, если бы он все это узрел!

Наблюдать человека, принимающего, подобно хамелеону или Протею{316}, всевозможные обличья, omnia trausformans sese in miracula rerum [превращающегося в любое из самых невероятных существ], способного изобразить двадцать человек, сыграть двадцать ролей одновременно, приноравливаться и изменяться, подобно планете Меркурий, быть хорошим с хорошими и плохим с плохими; обладающим несколькими лицами, наружностями и характерами, смотря по тому, с кем он имеет дело; придерживающимся любой веры, нравов, склонностей, виляющим хвостом, подобно спаниелю, mentitis et mimicis obsequiis [с притворным и лицемерным подобострастием], яростным, подобно льву, тявкающим, подобно дворняге, сражающимся, подобно дракону, жалящим, подобно змее, кротким, как ягненок, и при этом опять-таки скалящим зубы, подобно тигру, проливающим крокодиловы слезы, издевающимся над одними и позволяющим попирать себя другим, здесь повелевающим, а там пресмыкающимся, тиранствующим в одном месте и сносящим унижения в другом, мудрым — у себя дома — и шутом, всеобщим посмешищем — вне его.

Наблюдать такое огромное различие между словами и делами, столько парасангов между устами и сердцем; подобно комедиантам на подмостках, люди исполняют самые разнообразные роли, дают другим благие советы, как воспарить духом, в то время как сами они ползают по земле^[382].

Видеть человека, во всеуслышание уверяющего в своей дружбе и целующего руку, quem mallet truncatum videre^[383]{317} [тому, кого он желал бы видеть обезглавленным], улыбающегося с намерением причинить зло, обманывающего того, кого он целует^[384], непомерно восхваляющего своего недостойного друга, а своего врага, хотя и достойного человека, всячески позорящего и бесчестящего и приписывающего ему поступки, какие только крайнее недоброжелательство и злоба способны измыслить^[385].

Наблюдать слугу, который способен выкупить своего господина, или видеть, как тот, кто носит жезл, ведет себя достойнее самого судьи^[386], что безоговорочно осуждал Платон (lib. II, de leg. [кн. II, о законах]{318}), а у Эпиктета это вызывало отвращение. Как лошадь, вспахивающую поле, кормят мякиной, а у праздной клячи корма хоть отбавляй^[387], как сапожник ходит босой, а у торговца мясом неизвестно в чем душа держится, усердный труженик умирает от голода, а трутень — процветает.

Наблюдать, как люди торгуют пустыми обещаниями, как безголовые ничтожества воздвигают себе дворцы, людей, которые, подобно обезьянам, слепо следуют за модой в одежде, манерах, поступках: стоит лишь королю засмеяться — и тотчас хохочут все:

Александр ссутулился, и тотчас сгорбились его придворные^[389]{319}; стоило Альфонсу{320} повернуть голову, как то же самое сделали его прихлебатели; Сабина Поппея, жена Нерона{321}, покрасила свои волосы в янтарный цвет, и ее примеру тотчас последовали все римские дамы, ее причуды становились модными и среди них^[390].

Наблюдать людей, руководствующихся только страстями, одобряющих и осуждающих в соответствии с общепринятым мнением, а не по собственному суждению, нерассуждающую толпу, напоминающую деревенскую собачью свору, в которой стоит лишь одному псу залаять, как без всякой причины начинают заливаться все остальные; если флюгер фортуны повернулся в чью-либо сторону, или у человека появились знатные покровители, или он удостоился рекомендации одного из сильных мира сего, все вокруг будут от него в восхищении, но стоит лишь ему попасть в немилость — и все мгновенно проникаются к нему ненавистью^[391], подобно тому как в момент затмения солнца те, кто прежде не обращал на него никакого внимания, теперь пристально разглядывают и пялятся на него.

Наблюдать человека, мозги которого сосредоточены в его брюхе^[392], а кишки — в голове, который носит на себе сотню дубов{322}, пожирает за обедом сотню волов, да что там, проглатывает целые дома и города, или людей, которые, подобно антропофагам, пожирают друг друга^[393].

Наблюдать человека, который разбухает как снежный ком, превращаясь из презираемого нищего в титулованную особу, к которой обращаются не иначе как «милостивый государь» и «достопочтенный сэр»; неправедными путями добивающегося почестей и должностей, и другого, что умерщвляет дарованный ему талант и осуждает тем свою душу на вечные муки, дабы накопить богатство, которым ему не дано будет насладиться, ибо его беспутный сын в одно мгновенье все расточит и промотает^[394].

Наблюдать распространенное ныне κακος ηλιαν [злосчастное соперничество], когда человек направляет все свои силы, способности, время, средства только бы стать фаворитом влиятельного фаворита, прихлебателем у паразитирующего прихлебателя, который может презирать сей раболепный свет, поскольку сам приобрел уже достаточно.

Наблюдать, как нечесаное нищенское отребье, еще недавно пробавлявшееся объедками, пресмыкавшееся, жалобно скулившее и хныкавшее перед всеми, готовое ради поношеного кафтана быть на побегушках у кого угодно, ныне, вырядившись в шелк и атлас, выступает наглый и заносчивый; оживленный и фамильярный, он презирает теперь прежних своих друзей и приятелей, пренебрегает родными, унижает людей куда более достойных, нежели он сам, и всеми помыкает.

Наблюдать, как образованный человек пресмыкается и заискивает перед невежественным крестьянином ради куска мяса, как нотариус получает куда больше положенного за оказанную им услугу, как сокольничему платят больше, нежели ученому, как юрист за один день зарабатывает больше, чем философ за целый год, и один час приносит ему большее вознаграждение, нежели ученому двенадцать месяцев упорного труда; как тот, кто может нарисовать Таис{323}, или играть на скрипке, или завивать волосы^[395] и прочее, куда скорее добивается высокого положения, нежели философ или поэт.

Наблюдать, как любящая мать, подобно Эзоповой обезьяне, своими объятьями удушает дитя до смерти, как благодушный рогоносец смотрит сквозь пальцы на проделки своей благоверной, хотя во всех прочих делах куда как понятлив^[396], как кое-кто спотыкается о соломинку и перепрыгивает через колоду, грабит Петра, чтобы расплатиться с Павлом{324}, одной рукой бессовестно загребает деньги, подкупом, обманом и плутовством приобретает обширные поместья, а другой — щедро оделяет бедняков, раздавая остатки на благотворительные цели; наблюдать крохоборство в мелочах и расточительство в крупном, слепцов, рассуждающих о цвете; безмолвствующих мудрецов и разглагольствующих олухов; обличителей чужих промахов, в то время как сами они поступают куда того хуже^[397], публично осуждающих то, чему сами предаются втайне^[398], о чем поведал всем Аврелий Виктор, повествуя об Августе{325}, сурово каравшем в других то, в чем сам он был более всего повинен.

Наблюдать, как какой-нибудь бедолага или наемный слуга рискует жизнью ради своего нового господина, который навряд ли уплатит в конце года причитающееся ему жалованье; как деревенский фермер-издольщик трудится в поте лица своего, пашет и надрывается ради расточительного и праздного тунеядца, проедающего весь доход, или с каким-то сладострастием тратит его на фантастические прихоти; как вельможа из показной храбрости готов погибнуть на дуэли и расстается с жизнью ради взыгравшего в нем мелкого чувства чести; как погрязший в мирской суете человек трепещет при виде палача и при этом не страшится адского пламени, желает и надеется на бессмертие, жаждет быть счастливым и при этом всеми способами бежит смерти — единственного пути, способного к этому привести.

Наблюдать, как какой-нибудь сорвиголова, подобно древним датчанам, qui decollari malunt quam verberari [предпочитавшим скорее умереть, чем понести наказание], из дурацкой причуды с готовностью принимает смерть, но при этом считает ниже своего достоинства сокрушаться по поводу своих прегрешений и невзгод или оплакивать кончину ближайших друзей^[399]{326}.

Наблюдать, как унижают мудрых и отдают предпочтение дуракам; как тем, кто повелевает городами и весями, дома помыкает ничтожная женщина, и тому, кто повелевает целыми провинциями, предписывают, как себя вести, собственные слуги или дети^[400], подобно тому как вел себя в Греции сын Фемистокла. «То, чего хочу, — говаривал он, — желает и моя мать, а то, чего хочет моя мать, исполняет мой отец»^[401]. Наблюдать, как лошади разъезжают в каретах, в которые впряжены люди{327}; как псы пожирают своих хозяев, а башни воздвигают каменщиков, как дети управляют, а старики ходят в школу, как женщины держат мужей под башмаком, овцы разрушают города и пожирают людей^[402] и т. п.; одним словом, мир, перевернутый вверх ногами! O viveret Democritus [О, если бы Демокрит вновь ожил!{328}].

Требовать от меня более подробного описания было бы равносильно ожиданию еще одного подвига Геркулеса: ведь подобные смехотворные примеры неисчислимы, как пятна на солнце^[403]. Quantum est in rebus inane! [Какая тщета во всех делах человеческих!{329}] И кому по силам поведать обо всем? И однако Crimine ab uno disce omnes [по преступлению одного суди обо всех{330}], пусть это послужит тебе образчиком.

Впрочем, все это достаточно очевидно любому рассудку, хорошо известно, и это нетрудно разглядеть. Но как был бы Демокрит потрясен, умей он проникать в тайны человеческих душ!^[404] Если бы в груди каждого человека было окошко, как того хотел, увидя сотворенного Вулканом человека, Мом{331}, или если бы, как чрезвычайно желал этого Туллий, на челе каждого человека было начертано, quid quisque de republica sentiret, каковы его политические взгляды; и если бы это возможно было осуществить в одно мгновенье, как проделал у Лукиана Меркурий с Хароном{332}, лишь прикоснувшись к его глазам, дабы наделить его способностью распознавать semel et simul rumores et susurros [что о нем говорят громко и что шепотом],

и дабы он мог cubiculorum obductas foras recludere et secreta cordium penetrare [узнать то, что скрыто за дверями спальни, проникнуть в тайные помыслы, как того желал Киприан^[405], раскрывать двери, отпирать замки и отодвигать засовы, как это проделывал пером своего хвоста Лукианов петух{334}, или обладал невидимым перстнем Гигеса{335}, или редким увеличительным стеклом, или слуховой трубкой, которые так бы увеличивали species [внешние проявления], что человек мог видеть и слышать все одновременно (как Юпитер у Марциана Капеллы, видевший все в своем копье, которое он держал в руке и которое представляло все, что каждодневно совершается на лике земли)^[406] — рога обманутых мужей, подделки алхимиков, философский камень, новых прожектеров и тому подобных созданий невежества, дурацких обетов, страхов и желаний — вот уж было бы над чем посмеяться! Он, наверно, увидел бы в одних головах ветряные мельницы, а в других — осиные гнезда! Или если бы он вместе с Лукиановым Икаромениппом очутился на том месте, где Юпитеру лучше всего слышны обращенные к нему просьбы людей, и послушал, как один молит о дожде, другой — о хорошей погоде, тот — о смерти своей жены, а этот — своего брата, то есть «тихонько просит у Бога о том, о чем постеснялся бы сказать в чьем-либо присутствии»^[407] — как бы он был поражен! Как вы считаете, решил бы тогда он или любой другой на его месте, что люди пребывают в здравом уме?

Способна ли вся чемерица Антикиры исцелить этих людей? Нет, изведи хоть целый акр чемерицы — все будет тщетно^[408].

Люди, о коих более всего следует сокрушаться, безумны подобно той слепой женщине у Сенеки{337}, однако они никогда в этом не признаются и не станут искать лекарства от этого^[409], ибо pauci vident morbum suum, omnes amant [ведь немногие осознают свои недуги, и все мы привязаны к ним]. Если нас беспокоит рука или нога, мы стремимся исцелить их, если мы страдаем от телесных недугов, то посылаем за лекарем^[410], однако на душевные недуги мы не обращаем никакого внимания^[411]; нам не дают покоя, с одной стороны, похоть, а с другой — зависть, злоба и честолюбие. Страсти, подобно диким лошадям, раздирают нас на части, одного — в силу природных склонностей, другого — по привычке, один — меланхоличен, другой — безумен, но кто из нас ищет помощи, признает свои заблуждения или понимает, что он болен^[412]. Подобно тупоголовому малому, который погасил свечу в надежде, что блохи теперь его не отыщут; человек всячески прячется за непривычным одеянием, заимствованными титулами, ибо никто не должен догадаться, что он собой представляет. Каждый думает про себя Egomet videor mihi sanus [А по мне — так я здоров, да и все тут!{338}], у меня все в порядке, я благоразумен и посмеиваюсь над всеми остальными. И всеобщее наше заблуждение состоит в том, что мы теперь осмеиваем и отвергаем, как нелепость, все, что одобряли наши предки, — пищу, одежду, мнения, нравы, обычаи, манеры. Старики считают всех молодых просто-напросто глупцами^[413], тогда как на самом деле они только лишь ветрены; подобно тому как матросам представляется, что terraeque urbesque recedunt [отступают селенья и берег{339}], тогда как на самом деле земля стоит на месте, а удаляются они, вот и в мире сохраняется куда больше благоразумия, в то время как сами они впадают в детство. Турки смеются над нами, а мы — над ними; итальянцы — над французами, коих они почитают легкомысленными, а французы в свой черед потешаются над итальянцами и некоторыми их обычаями; греки в свое время почитали всех населяющих мир людей, кроме себя, разумеется, варварами{340}, а теперь весь мир в такой же мере поносит греков; мы считаем немцев тяжеловесными, скучными людьми, порицаем многие их обычаи, а они с таким же презрением относятся к нам; испанцы смеются над всеми, а все опять-таки — над ними. Вот до какой степени мы глупы, смехотворны и нелепы в своих поступках, поведении, пище, одежде, обычаях и мнениях; мы глумимся и киваем друг на друга^[414]{341}, хотя все мы в конечном счете олухи и «самые отъявленные ослы как раз те, кто усерднее всего прячет свои уши»^[415]. Отдельный человек, если он уверен в себе или не сомневается в своем мнении, считает идиотами и ослами всех тех, кто не разделяет его устремлений,

у кого иные склонности (quodque volunt homines se bene velle putant^[417]{342}, [ведь люди всегда считают собственные желания единственно справедливыми]) и дураками всех тех, кто думает не так, как они; никто не скажет, как некогда Аттик{343}, Suam quisque sponsam, mihi meam, пусть каждый довольствуется собственной женой, напротив — каждый убежден, что лишь его жена прекрасна и т. д.; уверен, что все в сравнении с ним достойны лишь презрения, что никому не следует подражать, а надобно, как сказано у Плиния, слушать только самого себя^[418], одним словом, «кто сам себе закон и образец»^[419]. И то, что Гиппократ в своем послании Дионису порицал в старину, подтвер-ждается и в наши времена: Quisque in alio superfluum esse censet, ipse quod non habet nec curat, если у человека каких-либо качеств недостает или он их не чтит, он непременно считает их излишними, бесполезными, простым щегольством, подобно Эзоповой лисице, которая, потеряв свой хвост, пожелала, чтобы и все прочие лисицы отрезали свои. Китайцы говорят, что все европейцы одноглазые, тогда как у них по два глаза, а все прочие в мире — слепцы (хотя Скалигер <Старший, Юлий Цезарь>) их самих считает животными, merum pecus [не более как скотом])^[420]; вот и выходит, что мудрые — это только ты и твои приверженцы, а все прочие — не в счет, все, кроме тебя, лишь идиоты и ослы. Получается, что, не признавая собственных заблуждений и недостатков, мы самонадеянно осмеиваем других, словно только мы одни свободны от них, и как зрители разглядываем остальных, почитая это отличным занятием, и так оно, конечно, и есть; aliena optimum frui insania{344}, [приятно извлекать удовольствие из безумия окружающих], веселиться, на-блюдая извращенность других, при том, что сам наблюдающий порочней прочих; mutato nomine, de te fabula narratur [Чему ты смеешься? Лишь имя / Стоит тебе изменить, — не твоя ли история это?{345}], так что можешь ухватить самого себя за нос, как положено дураку; ведь справедливо считается, что maximum stultitiae, самое крайнее проявление глупости — служить для других посмешищем, не замечая этого или не обращая на это никакого внимания, подобно Марсию, когда он состязался с Аполлоном{346}, non intelligens se deridiculo haberi [не замечая того, говорит Апулей^[421], что его выставили на посмешище]; человек в таком случае сам виноват, справедливо заключает Августин: «В глазах людей разумных и ангелов он смахивает на того, кто в нашем представлении ходит вперед пятками»^[422]. Вот и выходит, что ты смеешься надо мной, а я — над тобой, и оба мы — над кем-то третьим, а тот в свой черед обращает к нам слова поэта: Hei mihi, insanire me aiunt, quum ipsi ultro insaniant [Вот, кричат, что я безумен… или сами без ума?]^[423]. Мы виним других в безумии или глупости, тогда как сами как раз и являемся истинными глупцами. Ибо очевидный признак и свидетельство глупости (на что указывает и Екклезиаст, 10, 3) — из гордости или самомнения оскорблять, уничижать, критиковать, осуждать и называть других глупцами (Non videmus manticae quod a tergo est [мы ведь не видим, что там у нас на спинах{347}]), винить других в том, в чем сами мы куда более повинны, учить тому, чему мы сами не следуем; ведь о постоянстве пишет тот, кто сам непостоянен, богохульствующий распутник внушает правила святости и благочестия, а круглый дурак сочиняет трактат о мудрости или вместе с Саллюстием без обиняков поносит развратителей страны, состоя при этом в государственной должности и слывя бессовестным грабителем^[424]{348}. Не служит ли это еще одним свидетельством человеческой слабости и очевидным признаком неблагоразумия правящих клик? Peccat uter nostrum cruce dignius?^[425] [Кто же из нас достойней креста за свой грех?{349}] Кто ныне глупец? Или же в некоторых местах мы, быть может, все безумны за компанию, а посему это незаметно; Societas erroris et dementiae pariter absurditatem et admirationem tollit [Количество глупцов и безумцев позволяет им притязать на то, что они-то как раз разумны{350}]. Теперь дело обстоит не так, как это случалось в древние времена (по крайней мере, если основываться на суждении Туллия)^[426] в Риме, например, с Г. Фимбрией{351}, тщеславным, легкомысленным, безумным малым, о котором все придерживались и соответствующего мнения, за исключением лишь тех, кто был так же безумен, как он; повторяю, теперь при таких же обстоятельствах никто бы не обратил на это никакого внимания^[427]

Но предположим, что люди все же замечают это и кому-то со всей очевидностью докажут, что он безумен, и он с этого момента сам осознает свое безрассудство — будь то в поступках, жестах, речах^[428], тщеславных прихотях или проявляющихся в мании строительства, бахвальстве, спорах, мотовстве, азартной игре, любовных домогательствах, бумагомарании, пустословии, за что он и стал посмешищем для других, и в чем заключается его сумасбродство, — и он с вами согласится, — но что из того?^[429] несмотря на все свое красноречие, ты не сумеешь его изменить, напротив, он будет упорствовать в своем безумии вопреки всему. Ведь это amabilis insania et mentis gratissimus error{353} [безумие любезно его душе и приятнейшее для него заблуждение], оно столь ему дорого, столь усладительно, что отказаться от него — свыше его сил^[430]. Он знает, вчем состоит его заблуждение, ноне станет искать способа отказаться от него; сколько угодно говорите ему о неизбежных последствиях — нищете, сожалениях, болезнях, унижении, позоре, убытках, безумии, — и тем не менее вместо благополучия «озлобленный человек предпочтет месть, сладострастник — свою шлюху, вор — добычу, обжора — желудок»^[431]. Скажиэпикурейцу, алчному, честолюбивому, что его образ жизни до добра не доведет, и попытайся хоть немного отвадить его от этого, Pol me occidistis amici [Не спасли вы меня, а убили, / Други, клянусь!{354}], — он тотчас воскликнет, что ты его губишь, и подобно тому, «как пес возвращается на блевотину свою»^[432], вновь примется за прежнее; никакие убеждения не возобладают, никакие советы не помогут, что бы ты ему ни говорил,

surdo narras (это все одно что говорить глухому); хоть покажи ему, как некогда Одиссей Ельпенору и Гриллу{356} и всем остальным своим спутникам «этих оскотинившихся людей»^[433], он будет по-прежнему упорствовать в своих причудах и предпочтет оставаться свиньей; хоть истолчи его в порошок{357}, он от своего не отстанет. Если он еретик или придерживается каких-нибудь извращенных взглядов, подобно некоторым из наших невежественных папистов, пытайся его переубедить, приведи ему примеры таких безрассудств и нелепой аффектации, свойственной сектантам подобного толка, вынуди его сказать: veris vincor [я склоняюсь перед фактами], сделай это таким же очевидным, как солнце, — он не откажется от своего заблуждения и останется таким же раздражительным и упрямым^[434]; одним словом, как было сказано им, si in hoc erro, libenter erro, nec hunc errorem auferri mihi volo^[435] [если я на сей счет заблуждаюсь, значит, мне так нравится, и я не желаю, чтобы меня этого заблуждения лишили]; я буду вести себя, как прежде, как вели себя мои предшественники и как ведут себя ныне мои друзья^[436]; я буду сумасбродствовать за компанию. Вот и скажите теперь — безумны эти люди или нет?^[437] Heus age, responde^[438] [Ну-ка, ответьте мне теперь], считаете ли вы их смешными? cedo quemvis arbitrum [призовите какого угодно судью{358}] и пусть он решит: находятся ли они в sanae mentis [здравом уме], благоразумны ли, мудры, рассудительны? обладают ли здравым смыслом?

Что до меня, то я того же мнения, что и Демокрит, и считаю, что они заслуживают осмеяния, что это сообщество повредившихся в уме болванов, столь же безумных, как Орест и Атамант^[440]{359}, что они вполне могут «скакать на осле» и всей компанией отплыть в Антикиру на «корабле дураков»{360}. Мне нет нужды чересчур утруждаться, чтобы еще каким-нибудь способом доказывать правоту сказанного мной, делать всякого рода торжественные заявления или утверждать это под присягой, — полагаю, вы поверите сказанному мной и без клятв; посудите сами прямо — ну разве они не глупцы? Я обращаю эти слова к вам, хотя вы и сами точно такие же глупцы и безумцы, как, впрочем, и я, коль скоро спрашиваю вас об этом, ибо, как говорил наш Меркурий в комедии?

Предоставляю, впрочем, судить об этом вам самим, какого вы на сей счет мнения?

Однако, принимая во внимание, что я взялся прежде всего показать, что королевства, провинции и семьи точно так же впадали в меланхолию, как и отдельные люди, я перейду теперь к более детальному их рассмотрению, и то, о чем я рассуждал доселе несколько хаотично и в общих словах, я докажу теперь обстоятельно, с помощью более конкретных и очевидных аргументов и свидетельств, хотя при этом и сжато.

Свой первый довод я почерпнул у Соломона, я вынул эту стрелу из колчана его изречений: «Не будь мудрецом в глазах твоих» (Притч. 3, 7); и еще: «Видал ли ты человека, мудрого в глазах его?» (Притч. 26, 12); Исайя скорбит по поводу таких людей: «Горе тем, которые мудры в своих глазах и разумны пред самими собою!» (5, 21). Отсюда мы можем заключить, что это тяжкий проступок, и глубоко заблуждаются люди, придерживающиеся слишком высокого мнения о себе; это особенно важный довод, чтобы убедить их в собственной глупости. «Многих людей, — говорит Сенека, — можно было бы вне всякого сомнения признать мудрыми, не придерживайся они мнения, что в своих познаниях они уже достигли совершенства, хотя не прошли еще и половины пути»^[443]; чересчур скороспелые и созревшие, praeproperi, слишком проворные и решительные, cito prudentes, cito pii, cito mariti, cito patres, cito sacerdotes, cito omnis officii capaces et curiosi^[444] [не успеешь оглянуться — и они уже мудрые, благочестивые, уже мужья, отцы, священники, подготовленные к тому, чтобы домогаться любого положения, и прилежные, чтобы как следует справиться с ним]; они слишком высокого о себе мнения — о своем достоинстве, храбрости, ловкости, искусстве, учености, суждениях, красноречии, о своих способностях, и это все портит; все, что они делают, выше всяческих похвал, и это очевидное свидетельство того, что все они не более чем глупцы. В прежние времена насчитывали лишь семь мудрецов{361}, теперь же вы едва ли обнаружите такое же число дураков. Фалес послал выловленный из моря рыбаками золотой треножник, который по велению оракула надлежало «вручить мудрейшему»^[445] — Бианту, а Биант — Солону и так далее. Если бы этот предмет выловили сейчас, мы бы все передрались из-за него, как некогда три богини из-за золотого яблока{362}; мы до того умудрились, что у нас есть женщины-политики, дети-метафизики, любой простофиля может нарисовать квадратуру круга, создать вечный двигатель, найти философский камень, истолковать Апокалипсис, создать новые теории, новую систему мироздания, новую логику, новую философию и прочее. Nostra utique regio, говорил Петроний{363}, наша страна до того переполнена обожествляемыми духами и божественными душами, что вы можете скорее сыскать среди нас бога, нежели человека^[446]; столь уж мы высокого мнения о себе.

Мой второй довод основывается на сходном месте в Св. Писании, которое хотя уже и приводилось прежде, но все же в силу некоторых причин его следует повторить (и, с милостивого позволения Платона, я могу это сделать, ведь διζ το καλον ρηθεν ονδεν βλαπτει^[447] [хорошая мысль от повторения не становится хуже{364}]. Глупцов, говорит Давид, по причине их прегрешений и т. д., (Пс. 107, 17), а Мюскюл{365} заключает из этого, что все грешники обязательно глупцы. Так, например, мы читаем: «Скорбь и теснота всякой душе человека, делающего зло» (Рим. 2, 9), но ведь зло творят все. То же у Исайи: «…рабы мои будут петь от сердечной радости, а вы^[448] будете кричать от сердечной скорби и рыдать от сокрушения духа» (65, 14). Это подтверждается сходным мнением на сей счет всех философов. «Бесчестность, — считает Кардано, — не что иное, как глупость и безумие». Probus quis nobiscum vivit?^[449] Покажите мне честного человека. Nemo malus qui non stultus [Нет такого преступника, который не был бы также и глупцом], — этот афоризм Фабия <Квинтилиана> подтверждает ту же мысль. Но если нет ни одного честного, ни одного мудрого, то все в таком случае дураки. И их вполне можно считать таковыми, ибо кто будет другого мнения о том, qui iter adornat in accidentem, quum properaret in orientem, кто всю свою жизнь устремляется вспять, на Запад, тогда как должен стремиться к Востоку? кто сочтет мудрым того, говорит Мюскюл^[450], кто вечности предпочитает минутные удовольствия, кто в отсутствие своего хозяина расточает его добро, чтобы тотчас понести за это наказание? Nequicquam sapit qui sibi non sapit [какой толк от мудрости тому, у кого нет мудрости в отношении самого себя?]. Кто назовет мудрым больного, который ест и пьет, чтобы подобным способом понизить температуру? Можете ли вы считать мудрым или благоразумным того, кто жаждет здоровья, однако палец о палец не ударит, чтобы сберечь или продлить его? Феодорит приводит слова платоника Плотина{366}: «следует считать смехотворным стремление человека жить согласно своим собственным правилам, совершать оскорбительные для Господа поступки и надеяться при этом на то, что Тот непременно его спасет; в то время как сам он, сознательно пренебрегая собственным спасением и пренебрегая содействующими тому средствами, полагает, что он будет избавлен кем-то другим»^[451]. Кто же после этого назовет таких людей мудрыми?

Третий довод можно сделать на основании предыдущего. Всеми людьми движут страсть, неудовлетворенность, похоть, жажда удовольствий и прочее^[452]; добродетели, которые должно любить, как правило, им ненавистны, им по душе пороки, которые должно ненавидеть. А посему, утверждает Хризостом{367}, считать их просто меланхоликами недостаточно, ибо они совершенно безумны; это грубые животные, начисто лишенные разумения; или скорее, как убежденно заключает Филон Иудей^[453]{368}, мертвецы и заживо погребенные, имея в виду всех тех, кто увлекаем страстями или страдает от любой душевной болезни. «Там, где господствуют страх и печаль, — решительно утверждает Лактанций, — нет места для мудрости»^[454].

Сенека, как и остальные стоики{370}, держится мнения, что тщетно искать мудрость там, где присутствует хотя бы малейшее душевное смятение. «Что может быть смехотворнее, настаивает Лактанций, нежели слышать, как Ксеркс бичевал Геллеспонт, грозился горе Атос и т. п.»?{371} Говоря ad rem [без обиняков], кто свободен от страстей?^[455] Mortalis nemo est quem non attingat dolor, morbusque, как заключает Туллий^[456] на основании древней поэмы [ни один смертный не в силах избежать печали и недугов, а печаль — неотъемлемая спутница меланхолии]. Хризостом заходит еще дальше, утверждая, что такие люди более чем безумны, они — сущие животные, отупевшие и лишенные здравого смысла. «Ибо, — говорит он, — как мне распознать в тебе человека, когда ты брыкаешься, как осел, а после женщины, ржешь, как жеребец, от похоти неистовствуешь, словно бык, жалишь, как скорпион, хищничаешь, как волк, хитришь, как лиса, и бесстыден, как пес? Назову ли я тебя человеком, когда у тебя все признаки животного? Как мне разглядеть в тебе человека? По внешнему виду? Но для меня нет ничего ужаснее животного в облике человека»^[457].

Сенека^[458] называет приводимые мной далее слова Эпикура magnificam vocem, прекрасным изречением: «Беда глупости еще и в том, что она все время начинает жизнь сначала», — и считает отвратительным человеческим легкомыслием — ежедневно закладывать основания своей жизни, но кто поступает иначе? Один путешествует, другой — строит, этот предпочитает один промысел, а тот — другой, и старики так же глубоко заблуждаются, как и все остальные. O dementem senectutem! [О, безумная старость!] — восклицает Туллий. Поэтому люди молодые, старые и средних лет — все одинаково бестолковы и сумасбродны.

Энеа Сильвио^[459] в числе многих прочих установил три особых способа, как обнаружить дурака. Дурак тот, кто ищет то, что он не в силах отыскать; дурак ищет то, что, в случае если ему даже и удастся это отыскать, принесет ему больше вреда, чем пользы; и, наконец, дурак тот, кто обладая самыми разнообразными способами найти то, что он ищет, выбирает наихудший. Но в таком случае, сдается мне, большинство людей — дурачье. Присмотритесь внимательней к их образу жизни, и вы вскоре убедитесь, что подавляющее их большинство — глупцы и безумцы.

По мнению Бероальдо{372}, пьяницы, любители застолий и те, кто находят особое удовольствие в вине, — безумцы. Первая кружка, считает афинский поэт Паниасис{373}, — утоляет жажду; secunda Gratiis, Horis et Dionyso [вторая, в честь Граций, часов и Вакха], — веселит, третья — доставляет удовольствие, quarta ad insaniam, четвертая — доводит до безумия. Если это суждение справедливо, сколько же мы тогда насчитаем безумцев! и кто же тогда те, кто пьет четырежды по четыре? Nonne supra omnem furorem, supra omnem insaniam reddunt insanissimos? [Не впадают ли пьющие в неистовство, оставляющее далеко позади всякого рода ярость и безумие?] Я разделяю это мнение — они более чем безумны, куда хуже чем безумны.

Абдеритяне считали Демокрита безумным, потому что он бывал подчас печален, а иногда опять-таки чересчур весел^[460]. Hac patria, свидетельствует Гиппократ, ob risum furere et insanire et insanire dicunt, его соотечественники принимали его за безумца, потому что он смеялся, а посему Демокрит изъявил желание посоветовать всем его друзьям на Родосе, чтобы они не смеялись и не печалились сверх меры^[461]. Так вот, если бы эти абдеритяне познакомились с нами и увидели, как мы любим насмехаться и зубоскалить, то наверняка бы умозаключили, что все мы спятили^[462].

Аристотель в своей «Этике» придерживается мнения, что Foelix idemque sapiens, мудрость и счастье — взаимосвязаны; bonus idemque sapiens honestus [благородный человек — всегда и добр, и мудр]; Туллию принадлежит парадокс: «мудрые люди — свободны, а глупые — рабы»^[463], свобода — это способность жить согласно своим собственным законам, соответственно нашим желаниям. Кто же обладает такой свободой? кто из нас свободен?

Но где возможно отыскать такого человека? Если нигде, тогда e diametro, наоборот, все мы рабы, безрассудные рабы, или еще того хуже. Nemo malus felix^[465] [ни один порочный человек не бывает счастлив]. Но в этой жизни никто не бывает счастлив и никого не сочтешь безупречным, следовательно, нет и ни одного мудреца. Rari quippe boni [хороших людей немного, и они между нами редкость]. В одном собрании на одного добродетельного придется десять порочных; pauci Promethei, multi Epimethei [мало Прометеев, но много Эпиметеев]{374}. Мы можем, разумеется, присвоить себе лестное прозвище или в знак расположения приписать его другим, как, к примеру, называли Карла — Мудрым, Филиппа — Добрым, Людовика — Святым{375} и пр., и описать качества, присущие мудрому человеку, как это сделал Туллий в отношении оратора{376}, Ксенофонт, характеризуя Кира, Кастильоне — придворного, а Гален — различные темпераменты{377}, как аристократия описана политиками{378}. Но где возможно отыскать такого человека?

Человек сам по себе является чудом, но Трисмегист{380} добавляет — Maximum miraculum homo sapiens, мудрый человек — есть величайшее чудо: multi thyrsigeri, pauci Bacchi [тирсы носят многие, но Вакхов мало].

Когда Александру преподнесли роскошный драгоценный ларец царя Дария, каждый стал советовать ему, что в него поместить, однако он приберег ларец для хранения трудов Гомера как самого прекрасного алмаза человеческого разума, и тем не менее Скалигер <Старший>^[466] поносил музу Гомера, считая ее nutricem insanae sapientiae, рассадником безумия, бесстыжей, как придворная дама, которую ничем не вгонишь в краску^[467]. Якоб Мицилл{381}, Жильбер Коньят{382}, Эразм и почти все без исключения потомки восхищаются неистощимым остроумием Лукиана, и тем не менее Скалигер <Младший> отказывает ему в признании и называет его цербером муз. Лактанций и Феодорит почитали за дурака самого Сократа, которого весь мир так превозносил. По мнению Плутарха, Сенека превосходил умом всех греков, nilli secundus, ни после кого не был вторым, и тем не менее сам Сенека говорил о себе: «Если бы я стал тешить себя чужой глупостью, я бы задумался на свой счет и обнаружил ее в себе»^[468]. Кардано в шестнадцатой книге своих «Острот» насчитал двенадцать самых выдающихся и проницательных философов в отношении достоинств, утонченности и мудрости, и в их числе Архимеда{383}, Галена, Витрувия{384}, Архита Тарентского{385}, Эвклида{386}, двух арабов — Гебера{387} и первого изобретателя алгебры математика Алкинда{388} и др. Но в свой triumviri terrarum [величайший земной триумвират], далеко превосходящий всех прочих людей, он включает Птолемея{389}, Плотина и Гиппократа. Скалигер подвергает этот выбор осмеянию (Exercitat. 224 [Упражнения, 224 <на самом деле — 324. — КБ>]), называя некоторых из вышеназванных плотниками и механиками; Гален, по его мнению, fimbriam Hippocratis, не более чем оторочка на гиматии{390} Гиппократа, а сам уже упоминавшийся мной выше Кардано^[469] в другом месте осуждает и Галена, и Гиппократа за то, что оба они пишут скучно, невразумительно и путано. Парацельс{391} же считал их обоих просто идиотами, детьми в медицине и философии. Скалигер и Кардано восхищались Свиссетом Вычислителем{392}, qui pene modum excessit humani ingenii [который был почти сверхчеловечески одарен], и тем не менее Люд. Вив^[470] аттестует его сочинения nugas suisseticas [галиматьей Свиссета{393}], а Кардано в другом месте, противореча самому себе, сопоставляя этих древних с нашими современниками, высказывается о них уничижительно и пишет, что majoresque nostros ad praesentes collatos juste pueros appellari^[471] [в сравнении с нашими современниками их предшественников можно по справедливости назвать детьми]. В итоге те же Кардано^[472] и Св. Бернард{394} не склонны включать в этот перечень великих мудрецов никого, кроме пророков и апостолов^[473], а какого они были мнения о самих себе, вам уже известно. Мы превзошли всю житейскую премудрость, в восхищении от самих себя, и жаждем одобрения окружающих. Но послушайте Св. Бернарда: Quanto magis foras es sapiens, tanto magis intus stultus efficeris, etc., in omnibus es prudens, circa teipsum insipiens^[474], чем мудрее мы кажемся другим, тем глупее в собственных глазах. Я не могу отрицать, что существует безумие, вызывающее одобрение, — к примеру, божественный восторг, священный экстаз и даже духовное опьянение у самих Господних святых; Бернард называет это sanctam insaniam [священным безумием], (не в том смысле, в каком это толкует богохульствующий Ворст^[475]{395}, высказывающий предположение, что такое состояние, присуще будто бы и самому Господу), которое, однако, знакомо благонравным людям, как об этом говорится у Павла (2 Кор.): «он был глуп» и т. д. и хотел, чтобы его самого «предали за это анафеме» (Рим. 9){396}. Именно о таком опьянении говорит нам Фичино{397}, когда душа возносится, очарованная божественным вкусом того небесного нектара, которым проникались поэты, совершая жертвоприношение Дионису; и в этом смысле давайте будем все вместе с поэтом, как увещевает Августин, insanire lubet ad ebrietatem se quisque paret^[476], безумными и пьяными, мы же обычно заблуждаемся и преступаем предписанные нам границы, бросаясь в другую крайность, мы неспособны на это^[477], и, как сказано у него^[478] о греках: Vos Graeci semper pueri [вы, греки, вечно остаетесь детьми], vos Britanni, Galli, Germani, Itali [а вы, британцы, французы, немцы, итальянцы] и пр. — сборище глупцов{398}.

Перейдем теперь a partibus ad totum [от частного к общему] или, напротив, от общего к частному — в любом случае вы не придете к какому-нибудь другому итогу; частностей будет в дальнейшем еще вполне достаточно приведено в этом Предисловии. Целое надобно рассмотреть с помощью соритов{399} или индукции. Любая толпа безумна^[479], bellua multorum capitum [многоголовое чудовище], безрассудно опрометчива и поспешна, stultum animal, ревущий сброд. Роджер Бэкон{400} доказывает это, основываясь на Аристотеле^[480]: Vulgus dividi in oppositum contra sapientes, quod vulgo videtur verum, falsumest: то, что чернь считает истинным, по большей части ложно; она и поныне противостоит мудрым людям, но всему миру свойственна такая склонность (vulgus) к повадкам черни, и ты сам — de vulgo, один из этой толпы; и вон тот, и этот, и все остальные; вот почему, как заключает Фокион{401}, все вы идиоты и ослы, и ничто из сказанного или содеянного вами не заслуживает одобрения. Начинайте поэтому откуда вам угодно, идите вспять или вперед, выбирайте из всей кучи, можете даже с закрытыми глазами, вы все равно убедитесь, что все они одинаковы, одного поля ягода, сельдь, набитая в бочке, никогда не бывает лучше одной селедки.

Коперник, чьим последователем является Атлас{402}, считает, что Земля — это планета, которая движется и светит другим, как Луна нам, Диггес{403}, Гилберт{404}, Кеплер{405}, Ориген и другие отстаивают эту гипотезу со сдержанной печалью, равно как и ту, что Луна обитаема, но если это так, тогда Земля тоже Луна, тогда и мы тоже вращаемся, и, значит, тоже не в себе и столь же безумны в этом подлунном лабиринте.

Я мог бы приводить подобные аргументы до глубокой ночи, если бы вы были в состоянии выслушать их,

однако согласно моему обещанию перейду к частностям. Эта меланхолия распространяется не только на людей, но и на все произрастающее и чувствующее. Я веду речь не о тех существах, которые являются сатурническими, то есть меланхолическими по своей природе (как свинец, например, и тому подобные минералы), или растениях, таких, как рута, кипарис и прочие и самой чемерице, о которых пишет Агриппа^[481], или рыбах, птицах и животных, зайцах, кроликах, тех, что впадают в спячку, и прочих — совах, летучих мышах, ночных птицах, — но о том искусственном, что можно во всех них подметить. Переместите растение, и оно зачахнет, что особенно наблюдается у старых деревьев, о чем вы можете подробно прочесть в книге о земледелии Константина; известно также, что между вином и капустой, вином и растительным маслом существует антипатия. Поместите птицу в клетку — она умрет от печали, или животное — в загон, или отнимите у него детенышей или подругу и поглядите, какое это окажет воздействие. Но кто не замечал у существ, способных чувствовать, таких распространенных чувств, как страх, уныние и прочее? Этому недугу среди всех других животных особенно подвержены собаки, причем до такой степени, что некоторые утверждают, будто собакам, как и людям, снятся сны и что нестерпимая меланхолия способна довести их до бешенства; я мог бы рассказать немало историй о собаках, умерших от горя или угасших от утраты своих хозяев, однако вы можете найти их едва ли не у каждого сочинителя^[482].

В равной мере к этой болезни чувствительны и подвержены ей целые королевства, провинции и политические объединения, как это обстоятельно доказал Ботеро в своей «Политике»: «Точно так же, как в человеческом организме различные изменения происходят под воздействием жизненных соков, так и государство претерпевает множество недугов, которые не менее разнообразны и являются следствием внутренней смуты»^[483], — как вы легко можете заметить по особым признакам. Ибо там, где вы увидите народ обходительный, покорный Господу и своим повелителям, рассудительный, миролюбивый и спокойный, богатый, счастливый и процветающий^[484], живущий в мире, единстве и согласии, где вы увидите тщательно возделанную землю, множество прекрасно застроенных и многолюдных городов, где, как говорил старик Катон^[485], жители опрятны, цивилизованны и благовоспитанны и ubi bene beateque vivunt [где они живут в довольстве и счастливы], что наши политики как раз и провозглашают главной целью государства и что Аристотель называет commune bonum^[486] [общественным благом] (Polit. lib. 3, cap. 4 [Политика, кн. III, гл. 4]), а Полибий — optabilem et selecum statum [завидным и идеальным состоянием] (lib. 6 [кн. VI]) — в такой стране меланхолия неведома, как это было в Италии во времена Августа, а ныне наблюдается в Китае и многих процветающих королевствах Европы. Но повсюду там, где вы увидите всеобщее недовольство, повсеместные обиды, жалобы, бедность, варварство, попрошайничество, эпидемии, войны, восстания, бунты, распри, праздность, мотовство, эпикурейство, увидите невозделанную землю, пустоши, болота и топи, заброшенные местности, пришедшие в упадок и запустение, обнищавшие города и обезлюдевшие деревни, опустившихся, неприглядных, неприветливых людей, — в таком королевстве, в такой стране неизбежно будут царить недовольство и меланхолия, потому что ее организм болен и нуждается в преобразованиях.

Однако это невозможно успешно осуществить, доколе не будут устранены причины отмеченных недугов, которые происходят обычно либо по вине самих жителей, либо в силу каких-то не зависящих от них случайных неблагоприятных обстоятельств: скверного климата, расположения в удаленных северных краях или в бесплодной местности, как, например, ливийская или аравийская пустыня, или в местностях, лишенных воды, как Лоп и Бельджан в Азии{407}, или со скверным воздухом, как в Александретте{408}, Бентаме{409}, Пизе{410}, Дураццо{411}, Сент-Джоне де Уллуа{412} и других, или подверженных постоянной угрозе морских наводнений, как во многих местах в Нидерландах, или расположенных вблизи некоторых беспокойных соседей, как Венгрия с турками или Подолия{413} с татарами; как почти все граничащие с такими соседями страны, они до сих пор живут в постоянном страхе перед вражескими вторжениями, грозящими им нередко полным разорением. К случайным причинам следует отнести и бедствия городов^[487], терпящих последствия войн, пожаров, эпидемий, наводнений, нашествий диких животных^[488], упадка торговли, засушливого климата, разбушевавшейся морской стихии; примером последнего может служить Антверпен в недавнее время, а в давнее — Сиракузы и Бриндизи{414} в Италии, Рай и Дувр у нас и многие другие, опасающиеся и поныне ярости и неистовства моря и противоборствующие ему, неся при этом неисчислимые расходы, как, к примеру, Венеция. Но причины наиболее часто встречающихся недугов заключены в самих людях, и первая из них — когда религия и божественная служба находятся в небрежении, изменена или подверглась нововведениям; это происходит там, где не испытывают страха Господня, не повинуются своему государю, где атеизм, эпикуреизм, святотатство, симония и прочие подобные беззакония совершаются безвозбранно, — такая страна не может процветать. Когда Авраам пришел в Герар{415} и увидел скудную землю, он сказал: в этом месте, я уверен, не ведали страха Господня. Киприан Эковий{416}, испанский хорограф, более всех других городов Испании расхваливал Барселону, «в которой нет ни одного нищего, ни одного бедняка, но все богаты и благоденствуют», и он объясняет причину: «потому что они были более набожны, нежели их соседи»^[489]. По какой причине враги так часто разоряли Израиль, уводили его народ в рабство и прочее, если не за идолопоклонство, за святотатство и даже за один проступок Ахана?{417} Чего же в таком случае ожидать нам, среди которых так много Аханов, разоряющих церковь, покровительствующих симонии и пр.? как могут надеяться на процветание те, кто пренебрегают своим долгом перед Всевышним, кто в большинстве своем живут, как эпикурейцы?

Другой распространенной и губительной для государства опасностью являются отмеченные Аристотелем^[490], Боденом, Ботеро, Юнием{418}, Арнизием{419} и другими изменения законов и обычаев, нарушения привилегий, всеобщее угнетение, мятежи и пр. Я укажу лишь на самые главные из них — Impotentia gubernandi, ataxia [бессилие власти, отсутствие дисциплины], общественный беспорядок, скверное управление, проистекающее от несведущих, нерадивых, лихоимствующих, алчных, несправедливых, безрассудных, тиранствующих должностных лиц, когда они дураки, болваны, недоросли, заносчивые, своевольные, пристрастные, безрассудные, беспечные притеснители, деспоты, неспособные или не подходящие для исполнения своих обязанностей^[491]; многие прекрасные города и процветающие королевства были по этой причине разорены, весь организм стонет под властью таких управителей^[492], и каждый подданный неизбежно настроен против них, как наблюдается сейчас в прекрасных провинциях Малой Азии, стонущих под бременем турецкого правительства, или в обширных княжествах Московии, России под властью государя-тирана^[493]{420}. Слыхал ли кто когда о более цивилизованных странах, нежели располагавшихся в Греции и Малой Азии, «изобильных всякого рода богатством, многочисленными обитателями, сильных, могущественных, величественных»?^[494] или о наибольшем чуде из всех стран — Святой земле, которая на столь небольшом пространстве^[495]{421} могла предоставлять средства к существованию столь многочисленных городов и рождать столько воинов? а Египет — вот другой рай, ныне варварский, обезлюдевший и опустошенный деспотическим управлением могущественного турка, intolerabili servitutis jugo premitur [подпавший под невыносимый гнет], как сказано у одного автора^[496]{422}; их рабство таково, что не только огонь и вода, имущество и земля, но и sed ipse spiritus ab insolentissimi victoris pendet nutu, их жизни и души зависят от его наглой воли и приказов, воли тирана, который губит все, где бы только он ни появился, до такой степени, что, как сетует историк, «если бы прежнему обитателю довелось увидеть ныне эти места, он бы их не узнал, а если бы это был путешественник или чужеземец, такое зрелище до глубины души опечалило бы его»^[497]{423}. Как отмечает Аристотель, Novae exactiones, nova onera imposita^[498], новые тяготы и поборы что ни день обрушиваются на них подобно тем, о которых говорит Зосим (lib. 2 [кн. II]){424} и которые столь мучительны, что ut viri uxores, patres filios prostituerent ut exactoribus e questu, и т. д. [мужчины отдают на поругание своих жен, а отцы — сыновей, и все на потребу надсмотрщиков], а посему неизбежно должны испытывать недовольство, hinc civitatum gemitus et ploratus, вот чем и вызваны, как считает Туллий^[499], слезы и жалобы городов, «бедных, несчастных, ропщущих и доведенных до отчаяния подданных», добавляет Ипполит^[500]{425}; и, как заметил недавно наш здравомыслящий соотечественник в своем описании Великого герцогства Тосканского^[501]{426}, население доведено там до крайности и ропщет, о чем свидетельствовали многочисленные выражения недовольства и жалобы в том духе, что «их государство напоминает больного, принявшего недавно лекарство, основные жидкости в организме которого еще не пришли как следует в согласие и который настолько обессилен слабительным, что в нем осталась лишь одна меланхолия».

Там, где государи и властители погрязли в распутстве, лицемерии и эпикурействе, не знают никакой веры, кроме как показной; Quid hypocrisi fragilius? Что может быть более непрочно, чем лицемерие? Что способно вернее развратить подданных, нежели рыщущее в поисках жертвы неистовое вожделение правителей, посягающих на их жен и дочерей? Когда те, кто должен Facem praeferre, указывать путь ко всякого рода добродетельным поступкам, являются зачастую зачинщиками всевозможных бед и распущенности, становясь бичом для собственной страны, в результате чего «их самих губят, подвергают изгнанию и умерщвляют составившие заговор собственные подданные»^[502], как, к примеру, это произошло с Сарданапалом{427}, Дионисием Младшим{428}, Гелиогабалом{429}, Периандром{430}, Писистратом{431}, Тарквинием{432}, Тимократом{433}, Хильдериком{434}, Аппием Клавдием{435}, Андроником{436}, Галеаццо Сфорца{437}, Алессандро Медичи{438} и другими.

Там, где государи и сильные мира сего преступны, завистливы, властолюбивы, заняты распрями и соперничеством, они раздирают тем самым страну на части, как это делали столь многие гвельфы и гибеллины{439}, нарушавшие спокойствие Флоренции и взаимными убийствами смертельно обескровившими ее^[503]; наши истории слишком переполнены такой варварской бесчеловечностью и порождаемыми ею бедствиями.

Там, где они, подобно многочисленным лошадиным оводам, голодным, жадным, сеющим порчу, алчным^[504], avaritiae mancipia [рабам корысти], ненасытным, как волки (ведь, как пишет Туллий, Qui proeest prodest, et qui pecudibus proeest, debet eorum utilitati inservire [Управлять — означает служить; тот, кто правит овцами, должен посвятить себя их интересам]), там же, где эти правители предпочитают свое личное благо общественному (ибо, как давно было замечено им^[505]: Res privatae publicis semper officere [личные интересы всегда помеха общественному служению]), или там, где правители безграмотны, невежественны и беспринципные временщики в политике, ubi deest facultas, virtus (Aristot. Pol. 5, cap. 8), et scientia^[506] [лишенные таланта, нравственных правил (Аристотель. Политика, V, гл. 8) и познаний], мудрые лишь по праву наследования и облеченные властью по праву рождения, из благоволения к ним или по причине их богатства и титулов, — там неизбежны ошибки и тяжкие промахи^[507], ибо, как утверждает древний философ^[508], такие люди отнюдь не всегда пригодны управлять: «Из бесчисленного множества людей лишь немногие сенаторы, а из этих немногих еще меньше умелых, а из столь незначительного числа еще меньше порядочных, умелых и благородных людей, и еще меньше образованных, мудрых, рассудительных, соответствующих, способных исполнять такие обязанности», — все это неминуемо должно оборачиваться смутой в государстве.

Ведь каковы государи, таков и народ^[509]; Qualis rex, talis grex (Каков король, таково и стадо); и то, что так справедливо и метко было сказано в древности Антигоном{440}: qui Macedoniae regem erudit, omnes etiam subditos erudit^[510], тот, кто учит царя Македонии, учит всех его подданных, — остается истинным и по сю пору:

Примеру подобных правителей следуют куда охотнее — ведь пороки привлекательны; если власть имущие нечестивы, безбожны, похотливы, необузданны, гоняются за наслаждениями, погрязли во взаимных распрях, алчны, властолюбивы, невежественны, тогда и простолюдины будут в большинстве своем праздными, расточительными, склонными к распутству и пьянству, а посему бедными и нуждающимися во всем (η pevia στασιν εμποιει και κακουργιαν — а ведь бедность порождает мятежи и преступления); народ готов тогда при любой возможности взбунтоваться или восстать, он постоянно недоволен, жалуется, ропщет, завидует, склонен ко всякого рода насилию, воровству, изменам, убийствам, нововведениям; он погрязает тогда в грехах, обмане, плутовстве и разбое, profligatae famae ac vitae [о нем и его беспутной жизни идет худая слава]. Ведь еще в древности было сказано одним политиком, что «нищие и развращенные всегда завидуют богатым, ненавидят добродетельных, враждебны к существующему правительству, жаждут перемен и готовы все перевернуть вверх дном»^[511]. Когда Катилина{443} поднял мятеж в Риме, он собрал шайку таких вот распущенных негодяев; это были его дружки и сообщники, и точно такими же были в большинстве своем английские мятежники во все времена, такие, как Джек Кэд{444}, Том Строу{445}, Кетт{446} и его сообщники.

Там, где простонародье постоянно бесчинствует и охвачено раздорами, где царят разногласия, где много законов, много судебных тяжб, много юристов и много лекарей, — все это явный признак нездоровья и меланхолии самого государства, как еще задолго до этого утверждал Платон^[512], ибо там, где кишмя кишат людишки такого рода занятий, которые будут более всего радеть о собственном благе, политический организм, который при других обстоятельствах был здоров, становится больным. Это повсеместное бедствие нашего времени, незаметная эпидемия, и никогда еще таких людей не было так много, как теперь, «а нынче, — замечает Мэтью Геральд{447}, который и сам юрист, — они расплодились, как саранча; они для государства не заботливые родители, а сущее бедствие; в большинстве своем высокомерное, порочное, алчное поколение сутяг»^[513], crumenimulga natio, племя потрошителей карманов, горластая шайка, стервятники в мантиях^[514]{448}, qui ex injuria vivunt et sanguine civium^[515] [живущие за счет бедствий и крови своих сограждан], мошенники и сеятели раздоров; они похуже любого грабителя с большой дороги, auri accipitres, auri exterebronides, pecuniarum hamiolae, quadruplatores, curiae harpagones, fori tintinabula, monstra hominum, mangones, etc. [коршуны, гоняющиеся за золотом, золотодобытчики, выуживатели денег, хапуги-юристы, краснобайствующие на судебных сессиях, монстры в человеческом облике, работорговцы и пр.]; они притязают на роль миротворцев, но в действительности как раз и являются сущими губителями мира и нашего спокойствия; свора нечестивых гарпий, дочиста все выскребающих, цепких сыщиков (я имею в виду наших ненасытных сутяг-стряпчих, rabulas forenses [горластых судебных крючкотворов], хотя, конечно же, при этом люблю и почитаю все хорошие законы и достойных юристов, многие из которых — это оракулы и кормчие в хорошо управляемом государстве^[516]), у которых ни умения, ни рассудительности и от которых, как сказал Ливий^[517]{449}, больше вреда, нежели от quam bella externa, fames, morbive, болезней, войн, голода и эпидемий; «они причиной самых невероятных потрясений в государстве», — говорит Сесселий^[518]rel="nofollow noopener noreferrer">{450}, сам некогда прославленный знаток римского права в Париже. Подобно тому как плющ оказывает воздействие на дуб, обвивая его до тех пор, пока не вытянет из него всю силу, так поступают и они с местом своего обитания; от них не дождешься ни совета, ни правосудия, ни доброго слова, если только nisi eum praemulseris [не дашь им в лапу]; такого необходимо постоянно подкармливать, иначе он будет нем как рыба; в таком случае легче открыть устрицу без ножа. Experto crede (говорит Сарисбюриенсис^[519]) in manus eorum millies incidi, et Charon immitis qui nulli pepercit unquam, his longe clementior est: «Я говорю, основываясь на собственном опыте: я бывал среди них тысячу раз, и сам Харон и тот ведет себя обходительней их: ведь он довольствуется единственной причитающейся ему платой, они же постоянно требуют еще и еще, их невозможно насытить»^[520]; а кроме того, как он выражается, damnificas linguas nisi funibus argenteis [от их языков одна только пагуба, если вы не свяжете их серебряными цепями], их надобно подкармливать, чтобы они помалкивали, и мы добьемся большего, умерив их чрезмерное усердие, нежели позволив им чрезмерно расхваливать нас^[521]. Они будут всячески улещать своих клиентов и приглашать их к своему столу, но, продолжает епископ, «из всех совершающихся несправедливостей самая губительная состоит в том, что чем более они вас обманывают, тем более стараются казаться честными людьми»^[522]. Они разыгрывают из себя миротворцев, et fovere causas humilium [стремящихся завершить тяжбу полюбовно], помочь тяжущимся отстоять свои права, изображают себя patrocinantur afflictis [защитниками угнетенных], но все это только ради собственной выгоды, чтобы лишь ut loculos pleniorum exhauriant^[523] [опустошить кошельки богачей]; они хлопочут о делах бедняков бесплатно, но последние служат лишь приманкой, чтобы заманить таким образом других. Если нет никаких раздоров, они способны сами подстрекнуть людей^[524] и отыщут в законе какую-нибудь зацепку, чтобы поссорить их, и будут подогревать эту распрю как можно дольше, lustra aliquot [хоть десятки лет, уж и не могу сказать, как долго, прежде чем об этом споре проведают, а когда эту тяжбу рассудят и вынесут решение, они с помощью новых уловок и плутней освежат ее, дабы начать все сызнова, и вот подчас после уже двух семилетий приходят опять к тому, с чего начинали; вот так они тянут время, откладывают слушание дела, пока сами не обогатятся и не разорят вконец своих клиентов. Подобно тому как Катон обрушивался на последователей Исократа^[525]{451}, мы можем с полным основанием осуждать наших препирающихся друг с другом юристов, ведь они и в самом деле consenescere in litibus [успевают состариться, покуда длится тяжба]; они до того погрязли в сварах и сутяжничестве на этом свете, что, сдается мне, будут хлопотать о делах своих клиентов и на том, причем некоторые из них — в преисподней. Из швейцарцев жалуется на современных ему юристов Зимлер{452}, говоря, что, когда им уже надлежит закончить разбирательство, они затевают дискуссию, с помощью которой «растягивают тяжбу на много лет, уверяя клиентов, что справедливость на их стороне, пока те не истратят все до последней нитки, и при этом судебные издержки обойдутся им дороже, чем стоит сам предмет их притязаний или чем они смогут получить, возвратив себе права на имущество»^[526]. Так что тот, кто прибегает к закону, уподобляется тому, кто пытается, как гласит пословица, удержать волка за уши^[527] или овце, пытающейся во время урагана укрыться в мелком кустарнике: если он будет добиваться своих прав, то разорится, а если махнет рукой, то все потеряет^[528], — какая же тогда разница? В прежние времена, говорит Августин{453}, дабы покончить с делом, прибегали к per communes arbitros [третейскому суду]; так было, судя по свидетельству Зимлера, и в Швейцарии: «в каждом городе есть какой-нибудь общий посредник или третейский судья, который и устанавливает дружеское согласие между одним человеком и другим», и Зимлер весьма удивляется «чистосердечной простоте этих судей и тому, что им так хорошо удается поддерживать мир и завершать таким способом столь трудные дела»^[529]. А в африканском городе Фесе не знали ни юристов, ни адвокатов, и, если между тамошними жителями возникали какие-либо разногласия, обе стороны, истец и ответчик, шли к их альфакину или иначе главному судье, «и сразу же, без каких бы то ни было дальнейших обжалований или ничтожных проволочек, дело выслушивалось и тут же завершалось»^[530]{454}. У наших предков, как замечает почтенный английский хорограф^[531], вся церемония передачи имущества состояла обычно в том, что тяжущихся осеняли pauculis cruculis ayreis, несколькими крестными знамениями, а доверенность состояла из нескольких стихотворных строк. Беспристрастность и неподкупность были и в последующие века таковы, что запись (как я часто видел самолично) о передаче права на владение целым поместьем implicite заключала в себе всего каких-нибудь двадцать строк или около того; подобно полоске пергамента или scytala Laconica [скитале в Лаконике{455}], котороые были столь распространенными в древние времена при заключении любых договоров и которые Туллий столь настойчиво рекомендовал Аттику^[532]; Плутарх в своем «Лисандре»{456} и Аристотель (Polit. [Политика]{457}), Фукидид (lib. I [кн. I]), Диодор^[533] и Свида{458} одобряют и всячески превозносят лаконскую краткость в такого рода записях, и у них имелось для того полное основание, ибо согласно Тертуллиану^[534], certa sunt paucis, в нескольких словах заключена куда большая определенность. И в старину так было повсюду; теперь же, сколько кож пергамента ни оборачивай, — делу не поможешь. Тому, кто покупает или продает дом, надобно приготовить другой дом, доверху заполненный необходимыми для этого документами, в коих будет оговорено столько всевозможных обстоятельств, употреблено столько слов, буквально повторено столько мелочей (во избежание, как уверяют юристы, каких-нибудь каверз), и что же? — как мы постоянно убеждаемся на собственном горестном опыте, для лукавых умов это лишь повод для еще больших споров и разногласий, и едва ли какой-нибудь документ о передаче имущества может быть столь тщательно написан одним, чтобы другой не обнаружил в нем какую-нибудь лазейку или повод для придирки; если хоть одно слово окажется не на том месте или обнаружится малейшая погрешность — все будет аннулировано. То, что сегодня является законом, завтра уже пустой звук, то, что по мнению одного законно, крайне несправедливо для другого, и в итоге мы имеем в Англии одни только разногласия и смуту; у нас постоянное взаимное соперничество. То, на что в давние времена сетовал Плутарх, говоря об обитателях Азии^[535], может быть засвидетельствовано и в наши времена. «Собравшихся здесь людей привело сюда отнюдь не желание совершить жертвоприношение своим богам, принесть Юпитеру свои первые плоды или повеселиться в честь Вакха, о нет — их привел сюда ежегодно обостряющийся в Азии недуг — желание положить конец своим судебным спорам и тяжбам». Это multitudo perdentium et pereuntium [толпа злодеев и жертв], пагубное сборище, на котором каждый ищет способ погубить другого. Таковы наши обычные истцы, участники судебных сессий, клиенты; что ни день, то новый переполох: в деле обнаружены какие-то юридические оплошности, допущены неточности, какой-то недосмотр, возникли новые придирки, и вот в настоящее время только в одном из наших английских судов накопилось, как я слыхал, уж и не знаю сколько тысяч дел; от этого не избавлен ни один человек, нет такого документа на владение собственностью, который нельзя было бы оспорить, со всеми вытекающими из этого печальными последствиями, с бесчисленными унижениями, проволочками, откладываниями слушания, подлогами, издержками (ибо это сопровождается бесконечными мелкими расходами), взаимным ожесточением и злобой, не берусь сказать, по чьей вине — юристов ли, клиентов, законов, двоих из этого перечня или всех вместе; однако, подобно тому как задолго до меня Павел выговаривал коринфянам^[536], я могу с тем большей решительностью сделать такой же вывод теперь: «К стыду вашему говорю: неужели нет между вами ни одного разумного, который мог бы рассудить между братьями своими?^[537] но брат с братом судится». Да и совет Христа относительно тяжб никогда не был более ко времени, чтобы внушать его всем и каждому, нежели сейчас: «Мирись с соперником своим»^[538] и пр. (Мф. 5, 25).

Я мог бы перечислять еще множество подобных частных зол, которые неизбежно должны вызывать возмущение в государстве. Но дабы коротко все заключить, скажу, что там, где у кормила стоит умелое правительство, где государь благоразумен и мудр, там все благоденствует и процветает, и на земле этой мир и счастье, а там, где дела обстоят иначе, взору предстает отвратительное зрелище — там царит запустение, варварство и дикость; это рай, превратившийся в пустыню. Наш остров в числе прочих стран, а также наши ближайшие соседи — Франция и Германия — могут послужить достаточным свидетельством того, как за короткое время с помощью благоразумной политики римлян они были выведены из состояния варварства; взгляните хотя бы, что пишет о нас Цезарь, а также Тацит о древних германцах{459}: они были тогда такими же дикими, как нынешние обитатели Виргинии{460}, однако благодаря основанию колоний и мудрым законам эти земли, бывшие прежде обиталищем одичавших изгнанников, превратились в самые процветающие королевства с богатыми и многолюдными городами^[539]{461}. Даже Виргинию и этих диких ирландцев давно уже можно было бы цивилизовать, если бы там много раньше был установлен тот же порядок насаждения колоний и пр., к которому приступили только теперь. Мне доводилось читать трактат^[540], напечатанный anno 1612 [в 1612 году], в котором «рассматриваются истинные причины, по которым Ирландия так никогда и не была покорена или приведена к покорности английской короне вплоть до счастливого царствования его Величества»{462}. И все-таки, даже если бы приведенные в трактате соображения были внимательно рассмотрены зравомыслящими политиками, боюсь, они не встретили бы полного одобрения, и это не иначе как обернулось бы к бесчестью нашей нации, коль скоро мы столь долгое время терпим, что эта страна и по сю пору остается невозделанной. Да, и если бы некоторым путешественникам довелось увидеть (направься они к более близким к нашей стране местам) богатые объединенные провинции Голландии, Зеландии и пр., расположенные напротив нас, тамошние чистые и многолюдные города, изобилующие самыми трудолюбивыми ремесленниками, увидеть, как много земли отвоевано там у моря^[541] и с какими усилиями ее защищают от него с помощью искусных сооружений, насколько удивительно эта земля улучшена, как, например, Бемстер в Голландии, что, по свидетельству географа Берте{463}, ut nihil huic par aut simile invenias in toto orbe, никакая другая местность в целом мире не может с ней соперничать, какие там судоходные каналы, созданные человеческими руками^[542] и соединяющие разные области, в то время как на другом побережье, у нас, тысячи акров болот остаются непроходимыми; наши города немногочисленны, да и те в сравнении с голландскими бедны и крайне неприглядны, наши ремесла в упадке, наши реки пока еще проточные, перегорожены плотинами и полезное их использование для перевозок находится в полном небрежении; а сколько у нас удобных гаваней, в которых нет ни городов, ни кораблей, сколько парков и лесов, служащих лишь для удовольствия, сколько бесплодных пустошей, обезлюдевших деревень, так что путешественник, я полагаю, обнаружил бы у нас немало изъянов.

Я не могу отрицать, что наша нация bene audire apud exteros [пользуется за границей доброй славой], что наше королевство — прекраснейшее и процветающее, на чем сходятся все географы^[543]{464}, историки и политики, что это unica velut arx (крепость, не имеющая себе равных), и то, что у Ливия Квинкций говорил об обитателях Пелопоннеса{465}, можно с таким же основанием применить к нам; мы testudines testa sua inclusi, мы подобно укрытым своими панцирями черепахам надежно защищены со всех сторон, как крепостной стеной, свирепым морем. О нашем острове сказано немало такого рода лестных слов, и, как справедливо заметил один наш ученый соотечественник: «Со времени первого появления в Англии норманнов эту страну всегда сравнивали, как в отношении военных дел, так и в отношении всех других признаков просвещенности, с самыми цветущими королевствами Европы и нашего христианского мира»^[544]; благословенная, богатая страна и один из самых благодатных островов, а в некоторых отношениях ей даже можно отдать предпочтение перед всеми другими странами^[545]{466}: у нас самые опытные моряки, неустанно совершающие открытия, наше искусство навигации, наши честные купцы, которые перехватили пальму первенства у всех других наций, в том числе даже у самих португальцев и голландцев; «не ведая страха, замечает Ботеро, бороздят они океан и зимой, и летом, а двое из их капитанов, благодаря не только удаче, но и не меньшей храбрости, совершили кругосветное путешествие»^[546]. Помимо этого, мы обладаем и множеством других благословений^[547], которых жаждут наши соседи, — истинной проповедью Евангелия, установлением церковного благочиния, продолжительным миром и спокойствием, свободой от всяких чужеземных домогательств и вторжений, а также внутренних мятежей; страна, хорошо возделанная, защищенная искусством и природой и теперь особенно благоденствующая благодаря союзу Англии и Шотландии^[548]{467}, ради заключения которого так трудились наши предки, жаждавшие стать свидетелями этого. Но вчем с нами действительно никто не может сравниться, так это в том, что нами правит мудрый, просвещенный, глубоко верующий король, новый Нума, второй Август, истинный Иосия{468}; что у нас самые достойные сенаторы, просвещенное духовенство, покорная палата общин. И все же среди столь многих роз произрастает подчас и чертополох, некоторые вредоносные плевелы и мерзости, нарушающие спокойствие этого государства, бросающие тень на ее доброе имя и славу, — надобно их выкорчевать и как можно скорее внести необходимые исправления.

Первое из них — это праздность, по причине которой страна наводнена полчищами бродяг и нищих{469}, пьяниц и недовольных личностей (коих Ликург у Плутарха{470} называет morbos republiqae, недугами государства), а еще в наших городах — множество неимущих, civitates ignobiles, низкорожденных граждан, как называет их Полидор^[549]{471}, что же до самих наших городов, то построены они скверно, никому не ведомы, жалкие, маленькие, редко расположенные, разрушающиеся и малонаселенные. А ведь мы не можем отрицать, что земля наша плодородна, изобильна вского рода хорошими вещами, почему же тогда в ней нет такого количества городов, как в Италии, Франции, Германии и Нидерландах? Потому что в этих странах руководствовались другой политикой, а мы не настолько бережливы, осмотрительны и трудолюбивы. Праздность — вот malus genius [злой гений] нашей нации. Ибо, как справедливо доказывает Ботеро^[550], одного плодородия страны недостаточно, если к этому не будут приложены искусство и трудолюбие. Согласно Аристотелю (Политика, I, 10), богатство бывает либо естественное, либо искусственное; естественное — это плодородная земля, богатые рудники и прочее, а искусственное — это мануфактуры, деньги и прочее. Плодородием отличаются многие королевства, но они при этом нередко малолюдны, как, например, герцогство Пьемонтское в Италии{472}, и хотя Леандр Альберти{473} так превозносит тамошние зерно, вино и фрукты, а все-таки по населенности своей оно ни в коей мере не может сравниться с другими, пусть и не столь плодородными странами. «В Англии, — говорит он, — за исключением одного только Лондона, нет ни одного многолюдного города, хотя это и плодородная страна»^[551]. Я насчитал в одном только Эльзасе, небольшой провинции Германии, 46 городов и окруженных крепостными стенами поселений, 50 замков, бесчисленное количество деревень, и при этом там нет ни одного невозделанного клочка земли; да что там, ни одного каменистого участка или вершин холмов, которые, как уведомляет нас Мюнстер^[552], не были бы обработаны. В Крайцхау — небольшой территории в долине Неккера, от одного конца которой до другого всего каких-нибудь 24 итальянских мили, — я насчитал 20 укрепленных городов, бесчисленное количество деревень, в большинстве из которых было не менее 150 домов, и это помимо замков и дворцов знати^[553]{474}. А в Тюрингии, в Германии (протянувшейся всего-то на двенадцать тамошних миль), как я мог удостовериться, расположилось 12 графств со 144 городами, 2000 деревень, 144 поселениями и 250 замками. В Баварии насчитывается 34 больших города и 46 малых и так далее^[554]. Portugalia interamnis^[555] [в местности, расположенной между двумя реками Португалии], на малом пространстве земли расположилось 1460 церковных приходов^[556], 130 монастырей, 200 мостов. На Мальте — бесплодном острове — находят себе пропитание 20 000 жителей. Но более всего прочего мое восхищение вызывает описание Нидерландов, оставленное Луиджи Гвиччардини{475}. В Голландии насчитывается 26 городов, 400 больших деревень, а в Зеландии — 10 городов и 102 прихода; в Брабанте — 26 городов и 102 прихода; во Фландрии — 28 больших и 90 малых городов, 1154 деревни, и это помимо аббатств, замков и прочего. Выходит, что на один город у нас приходится по меньшей мере три в Нидерландах, и при этом несравнимо более многолюдных и богатых, и что тому причиной, как не их трудолюбие и превосходство во всякого рода ремеслах; их торговля, которая процветает благодаря многочисленному купечеству, множеству превосходных, искусно прорытых каналов и удобным гаваням, на берегу которых они построили свои города? а ведь и мы обладаем всем этим в такой же степени или, по крайней мере, могли бы обладать. Но главное, на чем зиждутся их разнообразная коммерция и торговля, что поддерживает их нынешнее благосостояние, — это не плодородие почвы, а обогащающее их трудолюбие, с которым не могут сравниться золотые копи в Перу и Новой Испании <Мексика>. У них нет собственных месторождений золота или серебра, они не производят ни вина, ни масла, и в этих объединенных провинциях едва ли произрастают какие-нибудь хлебные злаки; у них очень мало или даже вовсе нет лесов, олова, свинца, железа, шелка, шерсти, почти никаких полезных ископаемых или металла, и тем не менее ни хвастающиеся своими рудниками Венгрия и Трансильвания, ни плодородная Англия не могут идти с ними ни в какое сравнение. Осмелюсь даже сказать, что ни Франция, ни Тарент, Апулия или Ломбардия, как и любая другая область Италии, ни Валенсия в Испании или прелестная Андалузия с их обильными фруктами, вином и растительным маслом, двумя урожаями в год, никто из них, ни любая другая область Европы{476} не являются столь же цветущими, богатыми, многолюдными, не имеют столько превосходных кораблей и прекрасно выстроенных городов, изобилующих всем необходимым для пользы человека. Это наши Индии, сжатое воплощение всего, что есть Китае, а все по причине их трудолюбия, разумного управления и коммерции. Трудолюбие — вот что всему основа, тот магнит, который притягивает все, что есть хорошего; только оно делает страны процветающими, а города многолюдными; оно, благодаря неизбежно следующему затем обильному удобрению, превратит дотоле бесплодную почву в тучную и благодатную^[557], подобно тому как овцы, по словам Диона{477}, улучшают скудное пастбище^[558].

Ответьте мне, политики, отчего это плодородная Палестина, благородная Греция, Египет, Малая Азия пришли в такой упадок и, ставшие ныне руинами былого, так не похожи на себя в прошлом? Земля та же самая, но вот управление изменилось, люди стали нерадивы, праздны, их некогда рачительное ведение хозяйства, искусство управления, трудолюбие — все пришло в упадок. Non fatigata aut effoeta humus? как рассудительно объясняет Сильвину Колумелла{478}, sed nostra fit inertia^[559] [дело не в том, что истощена почва, а в том, что она стала бесплодной вследствие нашей нерадивости]. Возможно ли сейчас поверить тому, что Аристотель в своей «Политике», Павсаний, Стефан, Софиан, Гербелий{479} повествуют о Древней Греции? Я обнаруживаю, что в Эпире существовали некогда семьдесят городов, уничтоженных впоследствии Павлом Эмилием{480}; в этом благодатном в прежние времена крае почти не осталось ныне ни городов, ни жителей^[560]. А ведь во времена Страбона{481} в Македонии насчитывалось шестьдесят два города. В Лаконии их было тридцать, а теперь, свидетельствует Гербелий, едва ли насчитаешь столько же деревень. Если кому-нибудь привелось бы обозреть этот край с одной из вершин Тайгета{482}, он увидел бы, что tot delitias, tot urbes per Peloponesum dispersas, многочисленные, некогда цветущие, прекрасно выстроенные города Пелопоннеса, отличавшиеся такой пышностью и изысканностью и так удачно расположенные, превратились ныне в руины, уничтожены, сожжены, опустошены, заброшены и сровнялись с землей^[561]. Incredibile dictu. [В это невозможно поверить.] И подобным же образом сетует другой: Quis talia fando Temperet a lacrimis? Quis tam durus aut ferreus [Кто, повествуя об этом, способен удержаться от слез? У кого такое каменное сердце?]. Найдется ли человек, способный в должной мере сострадать и оплакивать эти разрушения? Где они ныне — 4000 городов Египта, где 100 городов на Крите? Не сократилось ли теперь их число до двух? Что рассказывают Плиний и Элиан о древней Италии?{483} В прежние века их насчитывалось там 1166; Блондо{484} и Макиавелли оба признают, что теперь они в сравнении, например, с временем Августа далеко не достигают ни прежнего числа, ни многолюдности (ибо теперь Леандр Альберти насчитал их не более 300, и, если мы можем доверять свидетельствам Ливия, нынешним далеко до богатства и могущества древних). «В прежние времена, — продолжает Альберти, — они могли выставить 70 легионов{485}, которые ныне едва ли способен снарядить весь известный нам мир»^[562]. Александр за очень короткий срок построил 70 городов{486}, а современные султаны и турки разрушили вдвое больше, сея повсюду полное запустение. Едва ли многие поверят теперь тому, что наш остров Великобритания будто бы сейчас населен куда более густо, нежели когда бы то ни было, и, если вы дадите им прочесть Бэду{487}, Леланда{488} и других, они действительно убедятся тогда, что более всего она процветала при саксонской гептархии{489}, а во времена Вильгельма Завоевателя была намного населенней, чем сейчас. Посмотрите кадастровую книгу и покажите мне перечисленные в ней тысячи приходов, городов и деревень — они ныне в полном упадке, разорены и обезлюдели. Обычно чем менее территория, тем она богаче. Parvus sed bene cultus ager. [Пусть ферма мала, зато хорошо возделана.] Прекрасным тому свидетельством могут служить древние Афины, Лакедемон, Аркадия, Элея, Сикион, Мессения{490} и прочие греческие государства, равно как и имперские города и вольные территории в Германии, швейцарские кантоны — Рети, Гризон, Валлун, земли Тосканы, Лукки и Сьены в старину, Пьемонт, Мантуя, Венеция в Италии, Рагуза{491} и т.д.

А посему, советует Ботеро^[563], пусть тот государь, которому достанутся богатая страна и цветущие города, заведет полезные ремесла, предоставит им привилегии, привлечет трудолюбивых жителей, мастеровых, и пусть он не дозволяет вывозить из своей страны какие бы то ни было природные материалы — будь то, к примеру, олово, железо, шерсть, свинец, и прочее — в необработанном виде; у нас была предпринята на сей счет серьезная попытка, но безуспешно^[564]{492}. Поскольку трудолюбие людей и разнообразие ремесел в такой огромной мере споспешествуют украшению и обогащению королевства, жители древней Массилии{493} не допускали в свой город ни одного человека, который не владел каким-либо ремеслом^[565]{494}. Первый турецкий император Селим{495} позаботился о том, чтобы привезти из Тауриса в Константинополь тысячу умелых ремесленников. Поляки договорились со своим вновь избранным королем Генрихом, прежде герцогом Анжуйским{496}, о том, что он привезет с собой в Польшу сто семей ремесленников. Иаков Первый, король Шотландии{497}, как свидетельствует Бьюкенен^[566], послал за лучшими ремесленниками, каких только можно было сыскать по всей Европе, и щедро вознаградил их, дабы они выучили его подданных различным ремеслам. Эдуард Третий, самый прославленный наш король{498}, ревнуя о своей вечной памяти, впервые внедрил на этом острове выделку сукон, привезя сюда несколько семейств ремесленников из Гента. Сколько я мог бы насчитать прекрасных городов{499}, которые всем своим процветанием обязаны одним только ремесленникам, где тысячи жителей наслаждаются исключительным достатком благодаря кончикам своих пальцев! Флоренция в Италии, например, славится изготовлением парчи, а великий Милан — шелка и всякого рода искусных изделий; Аррас в Артуа — прекрасных драпировок; у многих городов Испании, равно как и во Франции и Германии, особенно расположенных вдали от моря, — это единственное средство к существованию. Мекка в Аравии Petraea [Каменистой]{500} расположена в наиболее бесплодной местности, лишенной воды, среди голых камней (как описывает ее Вертоман{501}), и тем не менее это наиболее красивый и приятный город, и все потому, что он расположен на торговом пути между востоком и западом^[567]. Ормуз в Персии — самый прославленный торговый центр, не может похвастать ничем другим, кроме возможности использовать для своего процветания прекрасную гавань{502}. Великолепный Коринф (Lumen Greciae — глаз Греции, как назвал его Туллий), благодаря наличию у него Кенхреи и Лехея{503} — двух превосходных портов — стал средоточием всего торгового обмена между Ионическим и Эгейским морями, и это при том, что окружающая город местность была, судя по описанию Страбона^[568], curva et superciliosa, непригодной для возделывания и суровой. То же самое мы можем сказать и об Афинах, Акциуме{504}, Фивах{505}, Спарте и большинстве других греческих городов. Нюрнберг в Германии расположен на чрезвычайно скудной земле, а тем не менее это имперский город, процветающий благодаря трудолюбию его ремесленников и развитию там требующих особого умения ремесел; они-то и привлекают к себе богатство большинства стран; искусность в разного рода ремеслах там до того высока, что, как задолго до того выразился по сходному поводу Саллюстий, sedem animae in extremis digitis habent, их душа или intellectus agens помещалась в кончиках их пальцев; и то же самое мы можем сказать о Базеле, Спире, Камбре, Франкфурте и т. д.{506}. Покажется почти неправдоподобным, если я стану пересказывать то, что некоторые пишут о Мексике и примыкающих к ней городах: на свете нет другого такого места, которое было бы уже столь густо населенным еще в момент его открытия. А вот что иезуит Маттео Риччи^[569] и некоторые другие рассказывают о трудолюбии китайцев, жителях самой населенной страны: там не увидишь ни нищего, ни слоняющегося бездельника, и именно вследствие этого страна благоденствует и процветает. Мы обладаем такими же средствами — умелыми людьми, восприимчивыми умами, любыми необходимыми материалами: шерстью, льном, железом, оловом, свинцом, деревом и множеством других превосходных вещей, нуждающихся в дальнейшей обработке, недостает лишь одного — трудолюбия. Мы отправляем наши добротные товары за моря, где их прекрасно используют в своих целях — берутся за их дальнейшую обработку и, соответственно улучшив их, отправляют обратно к нам, но уже по более дорогой цене, или же еще изготовляют из них всякого рода безделушки и побрякушки, продавая нам каждую из них по такой цене, по какой сами они заплатили нам за всю партию товара. В большинстве наших городов, за небольшим лишь исключением, мы, подобно испанским праздношатающимся гулякам^[570], живем исключительно только за счет таверн и пивных; солод — вот наш лучший плуг, а наивыгоднейшая коммерция — торговля пивом. Метеран и некоторые другие ставят нам в вину то, что в трудолюбии нам далеко до голландцев: «Ручными ремеслами, требующими особой искусности или доставляющими много хлопот, у них (то есть у нас, англичан) занимаются только лишь одни иностранцы; они обитают на море, изобилующем рыбой, но до того ленивы, что не желают вылавливать ее столько, сколько удовлетворило бы их собственные нужды, предпочитая покупать ее у соседей»^[571]. Тьфу! Mare liberum^[572]{507} [Море свободно], соседи ловят рыбу у нас под носом, а потом продают ее нам, и притом по ценам, которые сами устанавливают.

Мне стыдно слышать подобные обвинения со стороны иноземцев, и я не знаю, что на это ответить.

Из всех наших городов один только Лондон заслуживает своим обликом такого названия^[573]; он — Epitome Britanniae^[574] [олицетворение Британии], прославленный торговый центр, который не уступит в этом отношении своего первенства ни одному заморскому сопернику, однако sola crescit decressentibus aliis [он разрастается так единственно только за счет остальных], а все же и ему, по моему скромному суждению, многого недостает. Остальные города (за вычетом лишь очень малого их числа^[575]) находятся в жалком состоянии — это полуразвалившиеся поселения, обнищавшие по причине упадка в них ремесел, их заброшенности и скверного управления, а еще от праздности и мотовства жителей, предпочитающих попрошайничать, слоняться без дела и даже умереть от голода, нежели трудиться.

Не могу, однако, отрицать, что кое-что может быть сказано и в защиту наших городов: например, что они не так уж хорошо построены (ведь что касается сооружений, то великолепие этого королевства было в старину сосредоточено единственно только в норманнских замках и монастырях), или что они не отличались особым богатством, не были достаточно близко друг к другу расположены, так многолюдны, как наблюдается в некоторых других странах^[576]{509}; помимо тех соображений, которые приводит Кардано (Subtil. lib. 9 [Об остроумии{510}, кн. IX]), отметим также, что мы не производим ни вина, ни растительного масла, не снимаем по два урожая в год, как они; что мы живем в более холодном климате и принуждены в силу этого несколько более обильно питаться мясом^[577], как это свойственно обитателям всех северных стран, а посему наши возможности в отношении продовольствия не столь велики, чтобы мы могли прокормить так много городов; тем не менее мы обладаем разнообразными средствами для жизни, а также морем, открытым для торговли, равно как и для всего прочего, и вдобавок превосходными гаванями. Возможно ли при всем этом оправдать нашу нерадивость, наши бесчинства, пьянство и всякого рода сопровождающие их гнусности? Но вы скажете, что ведь у нас приняты прекрасные законы, существуют суровые законодательные акты, учреждены, наконец, исправительные дома и прочее, однако, судя по всему, толку от этого очень немного. Тут уж исправительными домами не поможешь, а разве что исправительными городами. Большая часть наших ремесел нуждается в усовершенствовании, а потребности должны быть более полно удовлетворены^[578]. В других странах тоже, должен признаться, есть основания для подобных жалоб, но это никак не может служить нам извинением, оправданием нужды^[579], пороков, безобразия, праздного тунеядства, смуты, разногласий, раздоров, судебных тяжб; сколько было направлено против всего этого законов, имевших целью подавить бесчисленные распри и судебные тяжбы, умерить излишества в одежде и еде, остановить упадок земледелия, обезлюдение, а особенно законов против мошенников, попрошаек^[580], египетских бродяг{511} (как их, по крайней мере, называют), которые кишели по всей Германии, Франции, Италии, Польше^[581], как вы можете прочитать у Мюнстера^[582], Кранца{512} и Авентина{513}, и как в нынешние времена ведут себя в восточных странах татары и арабы; и тем не менее таково было царившее во все времена беззаконие, что пользы от всех этих мер было немного. Nemo in nostra civitate mendicus esto [Да не будет в нашем государстве ни одного нищего], говорит Платон; он хотел очистить от них государство^[583], подобно тому как изгоняют вредную жидкость из тела^[584], поскольку они подобны многочисленным язвам и нарывам и должны быть излечены, прежде чем можно будет принесть облегчение пораженному меланхолией общественному организму.

О том, какие меры предпринимали в подобных случаях Карл Великий{514}, китайцы, испанцы, герцог Саксонский и во многих других государствах, читайте Арнизия (гл. 19), Ботеро (lib. 8, cap. 2 [кн. VIII, гл. 2]), Осория{515} (De rebus gest. Eman. lib. II [О деяних Эммануэля <«De rebus Emmanuelis… gestis»>, кн. II]). Когда в прежние времена страна была перенаселена, как выгон, на котором иногда пасется слишком много скота, власти стремились избавиться от излишних, основывая колонии или с помощью войн, как, например, в древнем Риме, или используя их дома на каких-нибудь общественных работах, таких, как сооружение мостов, дорог, коими те же римляне прославили себя на нашем острове; точно так же поступал в Риме Цезарь, испанцы на своих индейских рудниках, таких, как Потоси в Перу, где и теперь еще занято около тридцати тысяч человек и непрерывно горят плавильные печи; акведуки, мосты, гавани, грандиозные строительные работы, предпринятые Траяном^[585], Клавдием в Остии^[586], термы Диоклетиана, Фуцинское озеро{516}, Пирей в Афинах, сооруженный Фемистоклом{517}, амфитеатры из дивного мрамора, как, например, в Вероне, новые города — Филиппы и Гераклея во Фракии, Аппиева и Фламиниева дороги{518}, — все эти гигантские сооружения могут служить тому свидетельством, и чем позволять своим подданным бездельничать^[587], лучше, как поступали египетские фараоны Мерид{519} и Сезострис^[588]{520}, занять их строительством бесполезных пирамид, обелисков, лабиринтов, каналов, озер, всякого рода гигантских сооружений, дабы отвлечь их от восстаний, мятежей, пьянства, посредством чего quo scilicet alantur et ne vagando laborare desuescant^[589]{521} [они могли бы снискать себе средства к существованию, а также их можно было бы удержать от бродяжничества и отлынивания от труда].

Еще одно бельмо в глазу — недостаточная проходимость рек, препятствующая судоходству; государство, которое этим пренебрегает, повинно, по мнению Ботеро^[590], Ипполита Колле^[591] и других политических мыслителей, в большом упущении. Заслуживают всяческого восхищения затраты и заботы, коих не жалеют на такие нужды в Нидерландах, в герцогстве Миланском, на землях Падуи, во Франции^[592], Италии, Китае, а также использование водных источников в целях орошения и восстановления неплодородных земель — осушение болот, трясин и топей. Масинисса{522} превратил таким способом многие отдаленные местности Берберии и Нумидии в Африке, дотоле не возделанные и наводившие ужас, в цветущие, плодоносные и пригодные к обмену. Во всех странах Востока, как правило, не щадили для этого никаких усилий, особенно в Египте, а также в местностях, окружавших Вавилон и Дамаск, как свидетельствуют о том Бартема и Готард Арт^[593]{523}, и еще в окрестностях Барселоны, Сеговии, Мурсии и других местах Испании и вокруг Милана в Италии, вследствие чего почва там стала намного плодороднее и одарила жителей тех краев бесчисленными предметами потребления.

Недавно турки пытались прорезать перешеек между Африкой и Азией, что задолго до них предпринимали Сезострис и Дарий^[594], а также некоторые другие египетские фараоны, но, как сообщают Диодор Сицилийский^[595] и Плиний, без особого успеха: поскольку уровень воды в Красном море был на три локтя выше суши в Египте^[596], это привело бы к затоплению всей страны, caepto destiterant, а посему они отказались от этой затеи; тем не менее, как пишет тот же Диодор^[597], много лет спустя Птолемей возобновил эти работы и завершил их в более благоприятном месте.

Сходным образом Деметрий, Юлий Цезарь, Нерон, Домициан, а также Ирод Аттик предпринимали попытки прорыть для судоходства Коринфский перешеек с целью ускорить и сделать менее опасным путь из Ионийского моря в Эгейское^[598], но поскольку осуществить это достаточно успешно оказалось невозможно, пелопоннесцы построили там, где возвышался храм Нептуна, стену близ Схены{524}, наподобие той, что воздвигли у нас пикты, и таким образом кратчайшим путем перерезали Истм, о чем пишут и Диодор (lib. 11 [кн. XI]), и Геродот (lib. 8 Uran. [Урания, кн. VIII]). Наши более поздние авторы называют ее Гексамилием; турок Амурат{525} впоследствии разрушил ее, а венецианцы востановили в 1453 году в течение пятнадцати дней, привлекши для этого 30 000 человек. По свидетельству Акосты{526}, кое-кто намеревался прорыть канал из Панамы в Номбр де Диосу в Америке, а французские историки Туан и Серрес{527} повествуют о предполагавшемся в царствование Генриха IV сооружении во Франции знаменитого акведука от Луары до Сены и от Роны к Луаре. Нечто подобное этому предпринималось и прежде: так, Корнелий Тацит в тринадцатой книге своих «Анналов» говорит, что император Домициан намеревался провести акведук от Арара к Мозелю, что впоследствии замышляли Карл Великий и другие^[599]{528}. Немало затрат производилось в прежние времена на прорытие нового русла рек или на их углубление ради удобства перевозок (как это было осуществлено при Аврелии с Тибром с целью сделать его судоходным до самого Рима, дабы корабли с зерном из Египта могли доплывать до самого города, vadum alvei tumentis effodit, говорит Вописк{529}, et Tyburis ripas extruxit [и для этого углубить речное ложе и укрепить с обеих сторон берега]; Тиберий распорядился устранить отмели, сделать выше берега и т. п.), восстановить пришедшие в упадок гавани, что, не жалея трудов и расходов, пытался в свое время осуществить в Остии император Клавдий, а в нашевремя, как мне говорили, предприняли ради сохранения своего города венецианцы. Сколько всевозможных превосходных способов сделать свой край более богатым замышлялось и всемерно поощрялось в разных странах Европы, как, например, насаждение у нас растений, давно известных индейцам{530}, разведение шелковичных червей{531} и самих тутовых деревьев на равнинах Гранады, что ежегодно приносит казне испанского короля тридцать тысяч крон, не говоря уже о тех многочисленных ремеслах и ремесленниках, которые трудятся на этом поприще в королевстве Гранада, в Мурсии и вообще повсеместно в Испании^[600]. Во Франции большую прибыль приносит добыча поваренной соли. Конечно, можно спорить относительно того, насколько удачны были бы попытки подобного рода у нас и есть ли основание рассчитывать на такой же успех — я имею в виду разведение шелковичных червей, виноделие, посадку сосен и прочее. Кардано призывает Эдуарда Шестого сажать оливковые деревья и совершенно убежден в том, что они привьются на нашем острове. Судоходные реки находятся у нас по большей части в полном небрежении, да и размерами своими они не слишком отличаются по причине, как мне думается, ограниченного пространства самого острова, но зато течение в них не бурное, не стремительное; в них нет ни скал и рифов, как у пенистой Роны или Луары во Франции, или Тигра в Месопотамии, или неистовой Дуэро в Испании, ни угрожающих проходящим судам порогов и водоворотов, как у Рейна и Дуная близ Шефхаузена, Лауфенбурга, Линца и Кремса{532}; ни обширных мелководий, как у Неккара в Палатинате или у Тибра в Италии; нет, спокойные и прекрасные, подобно Арару во Франции, Гебру в Македонии, Эвроту в Лаконии, они спокойно струятся, и многие из них можно было бы с успехом восстановить (я имею в виду Уай, Трент, Уз, Темзу близ Оксфорда, неудобства которых для судоходства мы в настоящее время испытываем), как это было сделано с Ли от Уэйра до Лондона. В старину епископ Этуотер{533} или, как некоторым угодно, Генрих I сделал судоходным канал от Трента до Линкольна, хотя теперь он, по свидетельству Кэмдена^[601], опять пришел в упадок, и часто упоминают о якорях и других такого же рода свидетельствах, которые находили близ старого Верулама^[602]; изрядного размера суда добирались прежде до Эксетера и многих других таких же мест, теперь же расположенные близ них каналы, гавани и порты стали совсем непригодны и недоступны. Мы пренебрегаем той выгодой, которую сулит доставка грузов по воде, а посему, поскольку перевозка товаров иным способом очень уж накладна, принуждены во внутренних областях этого острова сами потреблять производимое нами продовольствие и жить подобно свиньям в хлеву из-за невозможности выхода на внешний рынок.

А ведь у нас имеется много отличных гаваней, гаваней поистине великолепных, таких, как Фалмут, Портсмут, Милфорд и другие, которые не уступают, если не превосходят Гавану в Вест-Индии, древний Бриндизи в Италии, Аулис в Греции, Амбрасию в Ахарне{534}, Ситию на Крите; а между тем в наши перечисленные мной гавани суда заходят лишь изредка, перевозки и торговля ничтожны, а то и вовсе отсутствуют, а на их берегах отнюдь не всегда увидишь деревню, хотя там могли бы располагаться большие города, sed viderint politici [впрочем, нашим государственным мужам виднее]. Я мог бы здесь с таким же основанием осудить упущения, злоупотребления, ошибки и пороки, распространенные у нас, да и в других странах: обезлюдение, смуту, пьянство и многое другое, quae nunc in aurem susurrare non libet [о чем не решился бы сейчас сказать вам даже шепотом], ибо и в этом случае мои слова сочли бы оскорблением. Но мне следует поостеречься, ne quid gravius dicam, дабы я не зашел слишком далеко. Sus Minervam [подобно свинье, вздумавшей поучать Минерву]{535}, я, как вы, возможно, заметите, отклонился от своего предмета, а ведь подчас veritas odium parit{536} [правдой наживаешь врагов] или, как сказано у него, «кислый виноград и овсянка хороши лишь попугаю». Но только у Лукиана это сказано об историках, а я говорю о политиках: тот, кто свободно говорит и пишет, ни в коем случае не должен зависеть от государя или закона, его долг излагать суть дела так, как оно есть в действительности, не заботясь о чьих бы то ни было правах или желаниях, а также о том, придется ли это кому-нибудь по нраву или нет.

Я не отрицаю того, что законы наши достаточно хороши для того, чтобы устранить все эти гнусности, как, впрочем, и во всех других странах, но вот только, судя по всему, это не всегда приносит благие результаты. В нынешние времена мы нуждаемся в верховном досмотрщике, наделенном правами исправлять все, что скверно; что-то вроде справедливой армии розенкрейцеров{537}, стремящихся, как они говорят, очистить от всяческой скверны религию, политику, нравы с помощью искусств, наук и прочего, или же нам надобны новые Атиллы, Тамерланы, Геркулесы, дабы поспорить с Ахелоем{538}, Augeae stabulum purgare [очистить Авгиевы конюшни], одолеть тиранов, как он это сделал с Диомедом и Бусиридом^[603]{539}, изгнать воров, как он поступил с Каком{540} и Лацинием, защитить несчастных, томящихся в неволе, как он вызволил Гесиону{541}, пересечь выжженную солнцем ливийскую пустыню, очистить мир от чудовищ и кентавров; а может быть, нам надобен новый фиванец Кратет, дабы исправить наши нравы и уладить распри и тяжбы. Подобно тому как Геркулес очистил мир от чудовищ и покорил их, так он сражался против зависти, сластолюбия, гнева, корысти и прочего, а также всех губительных пороков и чудовищ души^[604]. Хотелось бы, чтобы и среди нас появился такой ревизор или чтобы желания человека тотчас осуществлялись и он обладал, например, таким перстнем, какого пожелал Тимолай у Лукиана^[605]{542}: с его помощью Тимолай становился таким же могучим, как десять тысяч человек или как рать гигантов, и, превращаясь в невидимку, открывал ворота и двери замков, становился обладателем любых сокровищ, мгновенно переносился в любое угодное ему место, изменял свои свойства, исцелял любые болезни, благодаря этому перстню он мог странствовать по всему миру и по собственной воле изменять к лучшему положение в бедствующих странах и участь отдельных людей. Появись такой Тимолей, он мог бы принудить к порядку кочующих татар, наводняющих с одной стороны Китай, а с другой — Московию и Польшу, и усмирять бродячих арабов, грабящих и опустошающих восточные страны, с тем чтобы они никогда больше не передвигались караванами и не использовали янычар в качестве проводников. Он мог бы искоренить варварство в Америке и завершить открытие Terra Ausntralis Incognita, отыскать северо-восточный и северо-западный проливы, осушить болота в Меотиде{543}, истребил бы необозримые Герцинские леса{544}, оросил бесплодные аравийские пустыни и прочее, исцелил бы нас от эпидемических недугов — Scorbutum, Plica, morbus Neapolitanus etc. [цинги, колтуна, неаполитанской болезни{545}], прекратил все наши словопрения, положил конец нашим неистовым желаниям, ненасытным вожделениям, искоренил атеизм, нечестие, ереси, сектантство и суеверия, терзающие ныне мир, наставлял бы грубое невежество, очистил Италию от роскоши и распутства, Испанию — от суеверия и ревности, Германию — от пьянства, всех наших северных соседей — от обжорства и пристрастия к спиртному, наказал наших жестокосердых родителей, учителей и воспитателей, отстегал как следует непослушных учеников, нерадивых слуг, наставил бы на верный путь безрассудно-расточительных сыновей, заставил бездельников трудиться, изгнал пьяниц из трактиров, обуздал воров, покарал продажных и тиранствующих должностных лиц и прочее. Но вы можете осуждать нас, подобно тому как Л. Лициний осуждал Тимолеона{546}, что из того? Ведь все это тщетные, нелепые и смехотворные желания, на исполнение которых тщетно надеяться: все должно быть так, как оно есть; Боккалини{547} может призывать государство предстать перед судом Аполлона и добиваться того, чтобы исправить сам этот мир при помощи полномочных представителей^[606], но никакого такого средства не существует, исправить его невозможно, desinent homines tum demum stultescere quando esse desinent [люди тогда лишь перестанут быть глупцами, когда они перестанут существовать], а до тех пор, пока они в состоянии болтать языком, они будут подличать и валять дурака.

Так вот — коль скоро это задача настолько тяжкая, невыполнимая и осуществить ее куда труднее, нежели подвиги Геркулеса, то пусть люди остаются грубыми, тупыми, невежественными, неотесанными, lapis super lapidem sedeat [пусть себе камень лежит на камне], и, согласно желанию апологета, Resp. tussi et graveolentia laboret, mundus vitio^[607]{548} [пусть государство кашляет и задыхается, а мир остается таким же продажным], пусть люди по-прежнему остаются варварами, пусть тиранствуют, эпикурействуют, притесняют, роскошествуют, губят себя партийными раздорами, предрассудками, судебными тяжбами, войнами и раздорами, пусть бесчинствуют, живут в нищете, нужде и мучениях; пусть буйствуют, барахтаются, как свиньи, в собственном дерьме, подобно спутникам Улисса, stultos jubeo esse libenter^[608] [я предоставляю им полное право быть дураками]. Но я желаю все же и себе потрафить, и себя удовольствовать, создав свою собственную Утопию, свою Новую Атлантиду{549}, свое собственное поэтическое государство, которым буду безвозбранно повелевать, в котором буду воздвигать города, устанавливать законы и статуты согласно моим склонностям. А почему бы и нет? Pictoribus atque poetis [Художникам, а также поэтам] и т. д.

Ведь вам известно, какой свободой всегда обладали поэты, и сверх того мой предшественник Демокрит был еще и политиком, архивариусом Абдер и, как утверждают некоторые, законодателем; почему же я не могу позволить себе делать то же, что и он? Как бы там ни было, но я рискну. Что касается места, если уж вы так настойчиво меня к этому склоняете, то я еще не решил окончательно, но могу попытаться это осуществить на Terra Australis Incognita^[609]: там для этого вполне достаточно места (ибо, насколько мне известно, ни сей голодный испанец^[610], ни Меркурий Британик{550} не разведали еще и половины этих земель); а может, вздумаю обосноваться на одном из плавучих островов Южного моря, которые, подобно Кианеям{551}, островам Эвксинского моря, меняют свое место и доступны лишь в определенное время и лишь для немногих, или же на одном из Блаженных островов, ибо, кто знает, где они находятся и каковы они? Впрочем, есть еще немало места во внутренних областях Америки и на северных берегах Азии. Однако я предпочту, пожалуй, местечко, расположенное на широте сорока пяти градусов (минуты не имеют для меня значения), в умеренном климате, а быть может, на экваторе, в этом земном раю, ubi semper virens laurus [где вечно зеленеет лавр], где вечная весна^[611]{552}, а что касается долготы, то о ней я из некоторых соображений умолчу. Тем не менее «уведомляю сим всех ныне живущих людей», что, если какой-нибудь добродетельный джентльмен пришлет для этого столько же денег, сколько Кардано посулил астрологу за составление своего гороскопа, он войдет тогда со мной в долю и я познакомлю его с моим проектом, или же если какой-нибудь почтенный человек будет притязать на любую светскую или духовную должность или звание (ибо, как изволил выразиться насчет своего архиепископата автор «Утопии», это sanctus ambitus [святое честолюбие], а посему подобное домогательство не заключает в себе ничего зазорного), таковая должность будет беспрепятственно ему дарована без всяких посредников, взяток, рекомендательных писем и прочего; лучшим ходатаем за него послужат его собственные достоинства, и, поскольку у нас не будет допускаться передача полномочий или раздача бенефициев, то если он окажется в достаточной мере подготовлен к выполнению таковых обязанностей и будет не только желать, но и в состоянии в такой же мере сам эти обязанности выполнять, то он незамедлительно эту должность получит. Мое государство будет разделено на двенадцать или тринадцать провинций, и границами между ними послужат холмы, реки, дороги или какие-нибудь другие наиболее выделяющиеся предметы, четко обзначающие рубеж. У каждой провинции будет своя столица, расположенная таким образом, чтобы она находилась почти в самом ее центре, а все прочие города — на равном от нее расстоянии и примерно в двенадцати итальянских милях{553} друг от друга или около того, и в них будет продаваться все, что необходимо для нужд человека, statis horis et diebus [и притом в установленные часы и дни]; не будет никаких ярмарочных городов, рынков или ярмарок, ибо в действительности это не что иное, как плутовские сходбища (ни одна деревня не будет отстоять от города более чем на шесть, семь или восемь миль), за исключением тех торговых пунктов, что расположены на морском побережье и служат главными центрами коммерческих сделок и торговли, такими, как в старину были Антверпен, Венеция, Берген, как ныне Лондон идр. Города будут большей частью сосредоточены на судоходных реках или озерах, в бухтах или гаванях, ачто касается плана, по которому они будут выстроены, то он будет регулярным, представляющим собой круг, квадрат или вытянутый прямоугольник^[612]{554} с прекрасными широкими и прямыми улицами^[613]{555}, с единообразными домами, выстроенными из кирпича или камня, подобно Брюгге, Брюсселю, Регии Лепиди, Берну в Швейцарии, Милану, Мантуе, Кремоне, Камбалу в Татарии{556}, описанной М. Риччи, или венецианской Пальме. Я не допущу никаких пригородов или уж в очень редких случаях, никаких портящих вид сооружений или стен, ограждающих от проникновения людей и лошадей, за исключением разве лишь некоторых пограничных или расположенных на побережье городов, но и там они будут воздвигнуты по последнему слову фортфикации^[614] и расположены в пригодных для этого гаванях или иных подходящих местах. В каждом из выстроенных таким образом городов будут приличествующие своему назначению храмы, а также отведены отдельные места для погребения умерших, но никак не на церковном дворе; в некоторых городах (но отнюдь не во всех) будут возвышающиеся над местностью cittadella [крепости]; будут также тюрьмы для преступников, всякого рода торговые места, приспособленные для любых товаров: зерна, мяса, скота, топлива, рыбы и т. д.; удобные судебные помещения, залы для собраний всевозможных обществ, биржи{557}, места для общественных сходок, собраний, арсеналы^[615], в которых будут находиться противопожарные машины, артиллерийские парки, места для общественных гуляний, театры, обширные поля, предназначенные для всякого рода гимнастических упражнений, игр и целомудренных забав, разнообразные благотворительные учреждения — для детей, сирот, престарелых, больных, умалишенных, солдат, а еще для пораженных опасными заразными болезнями, притом построенных не precario [из милости], не распухшими от подагры благотворителями, которые всю свою жизнь занимались вымогательством, не останавливаясь перед плутовством и насилием, угнетали целые провинции, общества, а потом перед самой своей кончиной или, возможно, несколько раньше жертвуют кое-что на дела благочестия, строят во искупление своих грехов богадельни, школы или мосты и прочее, а это ведь равносильно тому, что украсть гуся, а потом откупиться одним пером или ограбить тысячу людей, дабы принесть облегчение десятерым; вот почему сооружение этих лечебниц и их содержание будут осуществляться не на пожертвования, не за счет благотворительности или дарственных и не для строго определенного числа призреваемых (как в наших богадельнях) — ровно столько на такую-то выделяемую сумму, и ни одним человеком больше, — а для всех, кто в том нуждается, независимо от того, больше их окажется или меньше, и притом они будут не только учреждаться, но и содержаться ex publico aerario [на общественные средства]; non nobis solum nati sumus [ведь мы рождены не только для самих себя{558}]. Я построю акведуки для пресной и хорошей воды, которая будет надлежащим образом распределяться между всеми городами, и общие зернохранилища^[616]{559}, как, к примеру, в Дрездене в Мейсене, в Штеттине в Померании, Нюрнберге и пр.; будут открыты колледжи для математиков, музыкантов, актеров, как в древние времена в Лебедосе в Ионии{560}, а также химиков^[617], врачей, художников и философов, дабы ускорить совершенствование и лучшее постижение всех искусств и наук; будут также учреждены должности общественных историографов, как в древней Персии, qui in commentarios referebant quae memoratu digna gerebantur^[618], коих будет назначать и уведомлять само государство, дабы они записывали все достославные события, а не так, как в наше время, когда за это берется любой бездарный писака или пристрастный и льстивый педант. Я буду радеть о всякого рода общественных школах — пения, танцев, фехтования, но особенно о школах грамматических и для изучения языков, однако учить в них будут не с помощью усвоения скучных правил, как это обычно делается, но с помощью практики, приводя примеры, беседуя^[619], подобно тому как путешественники изучают язык за границей и как няньки учат своих детей; а поскольку у меня будут все перечисленные здесь учреждения, то будут и соответствущие должности, исполнять которые будут назначенные мной общественные смотрители, из числа пригодных к тому чиновников, коих приставлю надзирать за каждым установлением, — казначеев, эдилов, квесторов{561}, попечителей учащихся, вдовьего имущества, всех общественных заведений и прочее^[620]{562}; раз в году эти смотрители обязаны будут представлять исчерпывающие отчеты о всех денежных поступлениях и расходах во избежание беспорядка, как писал Плиний Траяну{563} (и таким образом не будет никаких безрассудных растрат, если вам угодно будет простить мое упоминание об этом). Эти смотрители будут подчинены более высоким должностным лицам и управителям каждого города, назначаемым не из бедных торговцев и мелких ремесленников, а из дворян и джентльменов; им будет вменено в обязанность иметь свою резиденцию в тех городах, близ которых они живут, и находиться в ней в установленные дни и времена года, ибо я не вижу никаких оснований для того, что (как жалуется Ипполит^[621]{564}) «дворянину будто бы более позорно управлять городом, нежели провинцией, и ему не подобает в нынешние времена жить там, как это бывало в старину». В моем государстве не будет ни болот, ни топей, ни трясин, обширных лесов, необитаемых местностей, заросших вереском пустошей, общих выгонов, а все будет огорожено^[622] (но не подвергнуто разорению и обезлюдению, — обратите на это внимание, дабы меня не поняли превратно), ибо то, что считается общим и принадлежащим каждому, на самом деле не принадлежит никому: самые богатые страны все еще огорожены, как, к примеру, графства Эссекс, Кент у нас, как Испания, Италия, а там, где наименьшее количество огороженных участков, там земля на этих участках лучше всего обработана, как наблюдается в окрестностях Флоренции в Италии, Дамаска в Сирии, где они больше напоминают сады, нежели поля^[623]. На всех моих территориях не будет ни одного акра невозделанной земли, однако речь не идет, конечно, о вершинах гор; там, где в чем-то погрешила природа, ее промахи будут возмещены искусством; не будут оставлены в небрежении озера и реки^[624]. Все общие большие дороги, мосты, берега, отводящие воду сооружения, акведуки, каналы, строения общественного пользования и здания будут неустанно поддерживаться в должном состоянии и чиниться на общественные средства^[625]; не будет допускаться обезлюдение земель или присвоение лесных угодий, а какие-то изменения в них или распашка будут производиться не иначе как с согласия одного из смотрителей, назначаемых как раз с целью решать, какие преобразования необходимы в различных местностях, какие недостатки надобно устранить и с помощью каких мер, а также et quid quaeque ferat regio, et quid quaeque recuset{565} [определять, что в климате каждой провинции будет лучше всего произрастать, а что не привьется], какая почва лучше всего пригодна для лесонасаждений, а какая — для пшеницы, где разводить скот, где разбить парк, а где насадить плодовые деревья, где разводить рыбу; и чтобы в каждой деревне распределение было равно благоприятным для всех, дабы ни одно возвысившееся семейство не могло жадно поглотить все (что сплошь и рядом наблюдается у нас): что — лордам, а что — арендаторам^[626]; а для вящего их поощрения к более тщательному возделыванию арендуемой ими земли, ее удобрению, насаждению деревьев, осушению, ограждению и пр. аренда будет предоставлена им на более долгий срок, притом с объявленной арендной платой и объявленной податью, дабы избавить их от невыносимых вымогательств тиранствующих лендлордов. Смотрители будут также определять, какое количество земли в каждом поместье следует оставлять необработанным, а какое отдавать в аренду и как именно ее следует возделывать —

— как ее удобрять, возделывать, улучшать,

и какое сочетание разного рода земледельческих занятий полезнее всего, ведь частные землевладельцы-знатоки — в большинстве своем болваны, плохие земледельцы и алчные угнетатели; они понятия не имеют о том, как улучшить то, что им принадлежит, или же всецело озабочены собственным благом, но отнюдь не общественным.

Утопическое равенство — это скорее чаемый, нежели осуществимый род управления; Respub. Christianopolitana^[629] [Государство Христианополис], Город Солнца Кампанеллы{566} и Новая Атлантида^[630] — это вымысел хотя и остроумный, но все же не более чем химера, а государство Платона во многих отношениях неблагочестиво, нелепо и смехотворно, оно лишено всякого великолепия и величия. У меня будет несколько сословий, несколько степеней знатности, притом наследственной, но в то же время и младшие братья не будут отверженными: все они либо будут обеспечены достаточным пособием, либо воспитаны и обучены какому-нибудь достойному ремеслу, чтобы иметь возможность жить самостоятельно. Земельные участки каждого баронского владения будут соразмерны; тот, кто покупает землю, будет покупать и титул баронета, а кто по невоздержности своей расточит наследственное имущество и старинную вотчину, тот покроет себя бесчестьем^[631]. Некоторые должности будут наследственными, другие же — выборными или пожалованными (кроме независимых должностей, пенсионов и ежегодных дарений), подобно нашим епископатам, пребендам, дворцам турецких пашей, домам прокураторов и канцеляриям Венеции^[632]{567}; подобно золотому яблоку они будут дарованы самым достойным и более всего заслужившим их как на войне, так и на мирном поприще в качестве награды за достойную и добросовестную службу, что для очень многих является вожделенной целью (honos alit artes{568} [почести служат поощрением искусству] и воодушевляющим примером для других. Ибо мне ненавистны суровые, противоестественные законы Германии, Франции, Венеции, запрещающие оказывать подобные почести простолюдинам; какой бы мудростью, богатством, добродетельностью, доблестью и искусностью в своем деле они ни отличались; согласно этим законам они не должны становиться патрициями, а обязаны оставаться в своем сословии; но ведь это означает Naturae bellum inferre [воевать с самой природой]; это отвратительно и Господу, и людям; и ненавистно мне. Формой управления у меня будет монархия;

Законов будет немного, но они будут ясно изложены на родном языке, понятном любому, и будут неукоснительно соблюдаться. У каждого города будет свой, лишь ему дозволенный вид ремесла, на которое ему будет дано монопольное право, это ремесло и будет главным источником его существования; и родители будут обучать ему своих детей, по крайней мере одного из троих, на-ставляя и посвящая их в его тайны^[634]. В каждом городе ремесленники будут поселены с таким расчетом, чтобы их занятие не представляло какой-нибудь опасности для остальных жителей: так ремесленники, чей труд связан с огнем — кузнецы, плавильщики, пивовары, пекари, металлических дел мастера и т. п., — будут проживать в стороне от прочих; красильщики сукна, дубильщики, меховщики и прочие, использующие в своем ремесле воду, будут также жить отдельно в удобном для них месте; а ремесла, досаждающие шумом или зловонием, как, к примеру, бойни мясников или мастерские свечников и дубильщиков, будут размещаться в каких-нибудь удаленных местах и глухих переулках. Будут дозволены всякого рода братства и собрания, такие, как купеческие биржи, корпорации аптекарей, врачей, музыкантов, при этом всем ремесленникам будет устанавливаться цена на продаваемые ими изделия, подобно тому как наши чиновники делают это на рынке в отношении пекарей и пивоваров{570}; и то же самое будет соблюдаться даже в отношении самого зерна, какая бы в нем подчас ни наступала нехватка, дабы цена на него не повышалась чрезмерно. Товары, которые надобно доставлять из других мест или ввозить извне, если они необходимы и полезны или от них непосредственно зависит само человечекое существование, такие, как лес, зерно, уголь^[635], а также те виды продовольствия, в которых нельзя испытывать нужду, я не стану облагать таможенной пошлиной, разве что самой незначительной, а также не буду взимать с них налог; что же касается тех изделий, которые служат единственно ради удовольствия, на-слаждения или относятся к предметам украшения, как, например, вино, пряности, табак, шелк, вельвет, одежда из парчи, кружева, драгоценности, то их я, напротив того, обложил бы самой высокой податью. Каждый год я буду снаряжать определенное число кораблей с целью новых открытий, а некоторых благоразумных людей отправлю сушей во все соседние королевства^[636] с целью ознакомления с искусными изобретениями и полезными законами этих стран, с тамошними обычаями и нововведениями, с тем, что хоть в какой-то мере касается войны и мира, одним словом, со всем, что может споспешествовать всеобщему благу. Церковное благочиние, penes episcopos [будет находиться в руках епископов], подчиняющихся установленным порядкам, подобно всем другим. Никаких передач церковных владений в светские руки, никаких светских покровителей церковных приходов (или покровительства отдельных частных лиц){571}, а только обычные церковные общины и корпорации, и приходские священники будут избираться из числа окончивших университет, после соответствующего экзамена и одобрения, подобно literati [ученым людям] в Китае. Ни в одном приходе не будет более тысячи прихожан. Будь это только возможно, священниками у меня были бы лишь те, кто подражает в своем образе жизни Христу; хотелось бы, чтобы юристы были милосердны и любили ближних, как самих себя, врачи — воздержны и скромны, политики пренебрегали мирскими благами, философы способны были познать самих себя, вельможи жили честно, а коммерсанты перестали заниматься обманом и мошенничеством, судейские не брали взятки и пр.{572}, но поскольку это невозможно, то придется мне привлечь тех, кого смогу. А посему у меня, конечно, будет определенное количество юристов, судей, адвокатов, врачей, хирургов и пр.^[637], но каждый человек будет по мере возможности сам выступать в защиту своего дела, посвящая судью в свои обстоятельства, как он обычно рассказывает о них своему адвокату^[638] и как это происходит в Фесе в Африке, в Бантаме, Алеппо, Рагузе, suam quisque causam dicere tenetur [где каждый обязан сам защищать свое дело]. Что же касается тех адвокатов, хирургов и врачей^[639], которым будет дозволено заниматься своей профессией, то содержание будет им выплачиваться из общественной казны^[640], и никакого иного вознаграждения они не будут получать или брать под угрозой потери ими своего места, а если и будут, то чрезвычайно незначительное, и то лишь после окончательного завершения дела^[641]. Каждый истец будет обязан внести сначала залог, который, в случае, если окажется, что предъявленный им ответчику иск несправедлив, безрассуден или злонамерен, будет конфискован и утрачен истцом^[642]. И вот еще что, прежде чем будет начато какое-либо судебное расследование, жалоба истца должна будет получить одобрение назначенных для этой цели полномочных представителей; если она будет признана серьезной, тогда истцу дозволено будет, как прежде, продолжать добиваться своего, если же они будут иного мнения, то сами вынесут решение. Все дела будут рассматриваться, то есть имена тяжущихся не будут объявляться, если только в этом не будет надобности в силу обстоятельства дела. Судьи и прочие чиновники будут надлежащим образом распределены между провинциями, деревнями, городами, дабы в качестве общественных арбитров проводить слушание дела и прекращать всякие тяжбы; при этом в судебном присутствии должен находиться не один судья, а одновременно по меньшей мере трое, которые и будут выносить определение или приговор, и опять-таки судьи должны сменять друг друга поочередно или по жребию и не могут исправлять эти обязанности постоянно. Ни одна тяжба не должна длиться более года, но должна быть без всяких проволочек и дальнейших обжалований быстро рассмотрена и окончательно завершена в установленный срок. Эти и все нижестоящие судейские чиновники будут избираться, наподобие literati в Китае^[643], или с помощью строго продуманных правил, как в Венеции^[644], и опять-таки избираться не потому, что они имеют на это право или являются знающими свое дело судейскими, не в соответствии с титулами или занимаемыми должностями, а прежде всего если они в должной мере соответствуют этому своей ученостью^[645], поведением и на основании взыскательного одобрения назначенных для этого экзаменаторов; предпочтение должно в первую очередь оказываться ученым, а уж затем — воинам, ибо я разделяю мнение Вегеция, что ученые заслуживают предпочтения перед солдатами^[646], поскольку unius aetatis sunt quae fortiter fiunt, quae vero pro utilitate reipub. scribuntur, aeterna: труд воина живет лишь век, ученого же — вечность. В случае недостойного поведения судейских чиновников они непременно будут смещены^[647] и подвергнуты соответствующему наказанию, если же их пребывание в должности ограничено одним годом или иным сроком^[648], тогда один раз в год они будут подвергаться проверке и должны будут дать отчет, ибо люди, как известно, пристрастны и необузданны, безжалостны, алчны, продажны, испытывают любовь, ненависть, страх, предпочтение, omne sub regno graviore regnum [любой трон находится в подчинении у другого, более могущественного{573}]: подобно ареопагитам Солона{574} или римским цензорам{575}, одни чиновники будут надзирать за другими и сами invicem [в свой черед] будут подвергаться такому же надзору^[649], а также следить за тем, чтобы ни один чиновный мародер не наносил, прикрываясь своей властью, обиды нижестоящим^[650] и, подобно диким животным, притеснял, помыкал, вымогал, измывался, попирал, был пристрастным или подкупным, но чтобы aequabile jus, правосудие отправлялось беспристрастно, чтобы все жили вместе, как друзья и братья, и чтобы осуществилось то, что так сильно хотел видеть в своем французском королевстве Сеселлий^[651]: «гармония и доброе согласие, объединяющие друг с другом королей, князей, знать и плебеев, обусловлены как взаимной любовью, так и законом и взаимным уважением, а посему там никогда не ведают раздоров, оскорблений или посягательств одних на права других». Если кто-либо будет заслуживать того примерным исполнением своих обязанностей, он будет вознагражден,

Каждый, создавший что-либо на благо общества, будь то в какой-либо отрасли искусства или науки, написавший трактат или совершивший благородный подвиг на родине или за границей^[652], будет соответственно вознагражден богатством^[653], почестями и продвижением по службе^[654]. Вслед за Ганнибалом у Энния{577} я повторяю: Hostem qui feriet erit mihi Carthaginensis [кто бы ни сразил врага, он будет в моих глазах карфагенцем], независимо от его положения, занимаемой должности и образа действий; кто заслуживает наилучшего, тот получит наилучшее.

Филиан у Филония{578}, без сомнения, по доброте души своей желал, чтобы все его книги были золотом и серебром, алмазами и драгоценными камнями, дабы выкупить на них томящихся в плену, освободить узников и принесть облегчение всем бедным несчастным душам, нуждающимся в самом насущном^[655]; что и говорить, благочестивый поступок, но какими были бы его последствия? Предположим, что это желание было бы вскоре после этого полностью осуществлено, и что же — ведь если даже одаряющий несчастных богат, как Крез, жаждущих его помощи будет во многократ больше. По этой причине я не стану терпеть никаких нищих, мошенников, бродяг и прочих бездельников^[656], которые не смогут дать отчет, на какие средства они себя содержат^[657]{579}. Если они немощны, увечны, незрячи и одиноки, тогда они получат достаточное обеспечение в нескольких приютах, специально для этой цели построенных; если же они состоят в браке и немощны или уже не в силах трудиться, или же, если вследствие неизбежных подчас убытков или каких-нибудь сходных неудач они отброшены вспять, тогда им будет оказана помощь в виде раздачи зерна, освобождения от платы за жилье, ежегодной пенсии или денежного пособия^[658], а также они будут щедро вознаграждены за хорошую службу в прошлом; если же они еще в состоянии трудиться, то их принудят работать^[659]. «Ибо я не вижу основания (как сказано у него), в силу которого эпикуреец или праздный тунеядец, обжирающийся богач или ростовщик должны жить, не ведая забот, бездельничая, пользуясь почетом, вкушая всевозможные удовольствия и притесняя других, в то время как нищему труженику, кузнецу, плотнику, землепашцу, который проводит весь свой век, подобно ослу, переносящему тяжести, в неустанном труде для блага общества, и без кого мы не можем существовать, не останется на склоне лет ничего другого, как побираться или умирать от голода и вести жалкое существование, которое хуже удела ломовой лошади!»^[660] Коль скоро люди всякого звания будут принуждены исполнять свои обязанности, то никому не придется надрывать свои силы, и у каждого будет свое установленное время для отдыха и развлечений indulgere genio{580} [соответственно своим склонностям], праздников и веселых сборищ, так что даже самый бедный мастеровой и самый последний слуга сумеет раз в неделю петь и танцевать (хотя и не все одновременно) или делать все, что ему заблагорассудится^[661]{581}, как во время Saccarum festum^[662] [Священных праздников] у персов или сатурналий в Риме{582}, точно так же, как их хозяин. А уж если кто-нибудь совсем напьется, то в последующие двенадцать месяцев ему будет запрещено пить вино и крепкие напитки^[663]. Банкрот будет catamidiatus in Amphitheatro [подвергнут осмеянию и порке в амфитеатре]^[664]{583}, предан публичному бесчестью, а тот, кто не в состоянии погасить свои долги, если он разорился из-за мотовства или небрежения своим делом, будет посажен в тюрьму на двенадцать месяцев, и если в течение этого срока не сумеет возвратить долги своим кредиторам, то будет повешен^[665]. Ограбивший церковь будет лишен обеих рук^[666]{584}, а лжесвидетель или повинный в клятвопреступлении — языка, разве только если искупит его своей головой. Убийство и прелюбодеяние^[667] будут караться смертью, но не воровство, за исключением особо тяжкого преступления в этом роде или если это дело рук закоренелого преступника^[668]{585}, в противном случае совершившие его будут приговариваться к галерам, рудникам или будут отданы пострадавшему в пожизненное рабство. Любое наследственное рабство мне ненавистно, равно как и duram Persarum legem [жестокие законы персов], как отзывается о них Бриссон^[669], или те, о которых пишет Аммиан{586}: impendio formidatas et abominandas leges, per quas ob noxam unius omnis propinquitas perit^[670], несправедлив закон, по которому за преступление отца должны страдать жена и дети, друзья и свойственники.

Ни один мужчина не будет вступать в брак до 25 лет^[671] и ни одна женщина до 20 nisi aliter dispensatum fuerit^[672]{587} [без особого на то разрешения]. После смерти одного из супругов другой не может вступить в брак вторично до истечения шести месяцев^[673], и, поскольку многие семьи, истратившись и разорившись на приданое, принуждены жить очень скудно, они вовсе не будут обязаны вновь давать приданое^[674], разве что крайне незначительное, притом его размеры будут определять инспекторы: если невеста уродлива, тогда размеры приданого должно быть большими, если же хороша собой — тогда можно обойтись и вовсе без оного или удовольствоваться самым небольшим; во всяком случае оно не должно превышать те размеры, которые названные мной инспекторы сочтут необходимыми^[675]. Так что по достижении указанного возраста ни бедность, ни что-либо иное не станет помехой для вступления в брак; более того, людей будут у меня скорее побуждать к браку, нежели удерживать от этого шага^[676]{588}, за исключением тех, кто лишен какой-нибудь конечности, кто тяжко обезображен^[677], немощен или поражен какой-либо ужасной наследственной телесной или душевной болезнью; в таких случаях мужчины и женщины не будут вступать в брак под страхом тяжкого наказания или штрафа^[678]{589}; для удовлетворения таких людей будут использованы другие способы^[679]. Если же количество населения станет чрезмерным, их участь будет облегчена переселением в колонии^[680].

Никому ни в одном из городов не будет дозволено иметь при себе оружие^[681]. Люди будут носить одну и ту же одежду, притом соответствующую их роду занятий; по ней они как раз и будут различаться{590}. Будет положен конец luxus funerum [пышным погребальным церемониям]^[682]{591}; расходы по этому, как, впрочем, и по другим поводам, станут более умеренными. Я не позволю заниматься маклерством, выдачей денег под залог и ростовщичеством, но все же поскольку hiccum hominibus non cum diis agitur, мы имеем здесь, на земле, дело не с богами, а с людьми, то в силу человеческого жестокосердия я все же допущу в каком-то виде лихву^[683]. Будь мы существами добропорядочными, то, признаюсь, si probi essemus, ни в коем случае не должны были бы к этому прибегать, однако при существующем положении вещей нам неизбежно приходится с этим мириться. Как бы ни возражало против этого большинство церковнослужителей (Dicimus inficias, sed vox ea sola reperta est [Губами мы говорим «нет», но это не более чем слово]), политикам приходится смотреть на это сквозь пальцы. И все же некоторые видные теологи, такие, как Кальвин{592}, Бюкер{593}, Занчи{594}, Мартир{595}, относятся к этому одобрительно. Так вот, поскольку это дозволялось столь многими выдающимися юристами, декретами императоров, княжескими статутами, церковными властями и пр., я тоже это разрешу. Однако ни в коем случае не любому частному лицу или каждому желающему, а только сиротам, девицам, вдовам или тем, кто по причине своего возраста, пола, воспитания, неосведомленности в коммерции не ведает, каким иным способом воспользоваться своими деньгами; но те, кому это будет дозволено, не смогут отдавать их посторонним лицам, но должны будут относить свои деньги в общественный банк^[684]{596}, как это делается в Генуе, Женеве, Нюрнберге, Венеции под 5, 6, 7 процентов, во всяком случае, не более 8^[685], по благоусмотрению aerarii praefecti или, иначе говоря, вышеназванных инспекторов. И точно так же, как желание любого частного лица заниматься ростовщичеством будет считаться противозаконным, противозаконным будет также и намерение любого лица получить в банке деньги для собственного использования; получить их сумеют не расточители, не моты, а купцы, начинающие коммерсанты, те, у кого действительно нужда в этих деньгах, кто знает, как честно ими распорядиться, чьи потребности, представленные ими соображения и положение дел получат одобрение инспекторов^[686].

Я не стану предоставлять никаких монополий частным лицам, поскольку они обогащают одного и пускают по миру многих{597}; не будет многочисленных должностей у одного и того же человека, всякого рода уполномоченных по снабжению продовольствием^[687]; меры веса и длины будут повсеместно одни и те же, и все они будут уточнены при помощи Primum mobile и по движению солнца; шестьдесят миль равны согласно наблюдениям одному градусу, 1000 геометрических шагов — одной миле, пять футов — одному шагу, двенадцать дюймов — одному футу и т. д.; по известным мерам легко уточнить все меры весов, исчислить все и определить размеры и объемы тел с помощью алгебры и стереометрии. Мне ненавистны войны, если только они не ad populi salutem [ведутся ради спасения народа] и не вызваны настоятельной необходимостью.

Я не допущу наступательных войн, если только они не вызваны самой справедливой причиной^[688]. У меня поистине вызывают восхищение слова Ганнибала, которые он произносит у Ливия, обращаясь к Сципиону: «Для вас и нас было бы благословением, если бы Господь внушил нашим предшественникам, что вам следует довольствоваться Италией, а нам — Африкой. Ибо ни Сицилия, ни Сардиния не стоят такой цены и страданий, стольких погубленных судов и армий и стольких жизней полководцев»^[689]{599}. Omnia prius tentanda{600}, необходимо сначала испробовать законные средства. Peragit tranquilla potestas, Quod violenta nequit^[690]. [Миролюбивая сила способна добиться большего, нежели насилие.] Я буду поступать в такого рода делах со всей наивозможной умеренностью, однако имейте в виду, что мой полководец — Фабий, но уж никак не Минуций{601}, ибо nam qui consilio nititur plus hostibus nocet, quam qui sine animi ratione, viribus^[691] [тот, кто основывается в своей стратегии на обдуманном замысле, может нанести врагу более тяжкие удары, нежели нерасчетливо полагающийся лишь на силу]. Но и в такого рода войнах необходимо по мере возможности воздерживаться от обезлюдения завоеванной местности, от сожжения городов, избиения детей и т. п.^[692]. А для ведения оборонительных войн у меня будут войска, способные по малейшему сигналу выступить на суше и на море; флот в полной боевой готовности, солдаты in procinctu, et quam Bonfinius apud Hungaros suos vult, virgam ferream^[693] [всегда готовые нанести удар и, как желал своим солдатам Бонфини, подобные железному хлысту], а также деньги, являющиеся nervus belli [движущей силой войны]; их должно постоянно припасать для такого случая, для чего треть всех доходов, как это было в Древнем Риме и Египте^[694], следует приберегать на государственные нужды, дабы избежать чрезмерных налогов и поборов, равно как и для покрытия военных расходов, а также всех других трат, различных издержек, выплат, пенсий, возмещений нанесенного ущерба, пристойных забав, пожертвований, наград и увеселений. Но все дела такого рода я буду вершить по особо здравом размышлении и с большой осмотрительностью^[695], ne quid temere, ne quid remisse ac timide fiat^[696] [дабы не поступать опрометчиво, но по зрелом и здравом размышлении]; Sed quo feror hospes? [Однако к каким далеким от меня материям я обратился?] Потребовался бы еще целый том, чтобы рассмотреть то, на чем я еще не остановился. Manum de tabella. [Так что руки прочь от этой незавершенной картины.] Мои рассуждения о сем предмете и так уже чересчур утомительны; я, конечно, охотно бы изложил все более стройно, но узкие рамки, в которые я втиснут, не позволяют мне этого.

А теперь от рассуждений о государствах и городах перейду к делам семейным, которые подвержены столь же многочисленным разъедающим их недугам и тревогам, столь же частой неудовлетворенности, как и все прочее. Между политическим и экономическим организмами существует тесная связь; они различаются, как пишет Скалигер^[697], лишь степенью важности и размерами предмета; ведь, судя по всему, они, как полагают, основываясь на Платоне, Боден^[698] и Пейцер^[699]{602}, приходятся на один и тот же отрезок времени, длящийся около шестисот или семисот лет, а посему очень часто одни и те же причины ведут их к кризису и гибели; я имею в виду чрезмерное расточительство, гибельное для них обоих и проявляющееся в чрезмерно пышных постройках и чрезмерных расходах, в непомерной роскоши одежды и т. д., — в каком бы виде это ни проявлялось, оно чревато одинаковыми последствиями. Английский хронограф^[700], повествуя obiter [при случае] о наших древних родах, о том, почему их так много на севере и почему они так долго там существуют, в то время как на юге они так малочисленны и так быстро пресекаются, не находит этому никакой иной причины, кроме той, что luxus omnia dissipavit [все они истреблены роскошью]. Роскошная одежда и изысканные дворцы пришли на этот остров, как он отмечает в своих летописях, не так уж много лет тому назад, non sine dispendio hospitalitatis, что привело к упадку гостеприимства. Во всяком случае, это слово слишком уж часто понималось превратно, и под именем щедрости и гостеприимства скрывалось мотовство и расточительность и то, что само по себе в благоразумных пределах весьма похвально, было с тех пор извращено и стало вследствие искажения его первоначального смысла отравой и окончательной погибелью для многих знатных семейств. Ведь некоторые живут подобно богатым обжорам, губя себя и свое имущество постоянными пиршествами и зваными вечерами; у них, как у гомеровского Аксила^[701]{603}, двери дома всегда открыты настежь для любых посетителей; они угощают любого пришельца и держат стол, который им не по карману^[702]{604}, да еще в придачу полчища бездельников-слуг (хотя и не столь многочисленных, как бывало в старину), а потом неожиданно становятся банкротами, и в итоге их, подобно Актеону, растерзанному своими гончими{605}, пожирают свои же родственники, приятели и прихлебатели. Удивителен рассказ Паоло Джовьо о наших северных странах: какое неисчислимое количество пищи мы поглощаем во время застолий^[703]; поистине я могу после этого с полным основанием сказать, что это никакая не щедрость, не гостеприимство, поскольку им на каждом шагу злоупотребляют, а скорее крайняя расточительность, обжорство и мотовство, самый настоящий порок, который влечет за собой долги, нужду и нищету, наследственные болезни, поглощает все состояние и приводит к нарушению полезной для тела температуры. Могу еще к этому присовокупить непомерные расходы на строительство причудливых башен, аллей, парков и прочего, азартные игры, чрезмерность в удовольствиях и чудовищную расточительность в одежде, вследствие которой они принуждены объявлять себя банкротами и незаметно уползать в долговую яму. Сеселлий, к примеру, называет в своем «Французском государстве» три причины, вследствие которых тамошняя знать так часто разорялась: во-первых, потому, что у них было столько взаимных тяжб и раздоров, продолжительных и дорогостоящих, что обычные адвокаты в конце концов выкупали их владения. Второй причиной было их расточительство, они жили не по средствам, а посему были проглочены купцами^[704]. (Французский писатель Ля Нова{606} приводит пять причин бедности своих соотечественников и приходит почти к такому же выводу, справедливо полагая, что если бы разделить французское дворянство на десять частей, то обнаружилось бы, что восемь из них значительно ослаблены распродажами, закладами и долгами, а их поместья находятся в полном расстройстве.) «Третьей же причиной, — по мнению Сеселлия, — были чрезмерные излишества в одежде, поглотившие их доходы». Насколько это относится к нам и в какой мере соответствует нашему положению вещей, судите сами. Но об этом где-нибудь в другом месте. Это все равно как в человеческом теле: если болезнью поражены голова, сердце, желудок, печень, селезенка или какой-нибудь другой орган, страдают и все остальные; так вот, то же самое происходит с экономическим организмом. Если глава семьи — ничтожество, расточитель, пьяница, развратник, игрок, может ли при этом семья жить в довольстве? Ipsa si cupiat salus servare, prorsus non potest hanc familiam^[705], как говорит в комедии Демея{607}. Сама осторожность не сумеет тогда от этого уберечь. Добрый, честный, трудолюбивый человек то и дело бранится со своей женой — болезненной, бесчестной, нерадивой, глупой, пренебрежительно ведущей себя с его другом, заносчивой, язвительно насмешливой, похотливой, расточительной бабенкой, — все это ведет к их неизбежному разорению; или же если нравом своим супруги представляют полную противоположность: он — бережлив, она — транжира, он — умен, она — глупа и с придурью, какое тогда может быть между ними согласие? Подобно дрозду и ласточке в басне Эзопа, у такой пары вместо взаимной любви и ласкового убеждения только и слышишь «шлюха» и «вор», да стулья швыряют друг другу в голову. Quae intemperies vexat hanc familiam?^[706] [Что за безумие обуяло такое семейство?{608}] Все навязанные браки приводят обычно к таким последствиям, а если в этом отношении все обстоит благополучно и супруги живут друг с другом в любви и согласии, то у них могут быть непокорные и своевольные дети, которые устремляются по дурному пути; жизнь родителей лишается тогда всякого покоя, и они то и дело слышат: «Сын у них — вор, мот, а дочь — потаскуха»^[707]; а то еще мачеха^[708] или невестка причиной семейного разлада; причиной многих мучений в семье служат также недостаток средств^[709], долги, денежные обязательства, раздоры из-за права наследования, вдовьей части имущества, доли завещания, полагающейся наследникам, ежегодных выплат потомкам, которые уже не позволяют этим последним жить с той же пышностью, что и их предшественники, воспитывать и одарять своих детей соответственно их призванию, рождению и знатности, но при всем том они не желают опускаться и жить применительно к своим нынешним возможностям^[710]. Нередко также к этому добавляется и ряд других затруднений, лишь усугубляющих перечисленные прежде, — неблагодарность друзей или их немощность, скверные соседи, нерадивые слуги, servi furaces, versipelles, calidi, occlusa sibi mille clavibus reserant, furtimque raptant, consumunt, liguriunt^[711] [вороватые рабы, пронырливые, лукавые слуги, проникающие сквозь тысячу запоров; они расхищают, пожирают и выбирают самые лакомые куски]; всякого рода случайности, подати, пени, обременительные, связанные с расходами должности, ненужные траты, развлечения, имущественные потери, недоброжелательство, соперничество, частые званые вечера, убытки, поручительства, болезни, смерть друзей, та пропасть, которой никому не избежать, непредусмотрительность, скверное ведение хозяйства, беспорядок и расстройство в делах, вследствие которых люди неожиданно оказываются по своему имущественному положению на самом дне и, сами не сознавая того, устремляются в безвыходный лабиринт долгов, забот, неприятностей, нужды, горя, досады и самой меланхолии.

Разговор о семьях я на этом завершил, а теперь коротко остановлюсь лишь на некоторых из существующих в обществе сословий и состояний. Самыми обеспеченными, счастливыми, веселыми и беспечными являются, согласно всеобщему мнению, государи и знатные люди, коим будто бы неведома меланхолия; однако желающих узнать об их заботах, несчастьях, подозрениях, зависти, неудовлетворенности, безрассудствах и безумии я отсылаю к сочинению Ксенофонта «Тиран», в котором царь Гиерон пространно рассуждает об этом предмете с поэтом Симонидом{609}. Правителей, больше чем кого бы то ни было, постоянно терзают опасения и тревоги, притом до такой степени, что, как он признался у Валерия^[712]{610}: «Если бы ты знал, какими заботами и несчастьями подбита эта мантия, то не стал бы унижаться, чтобы надеть ее на свои плечи». Но если даже и предположить, что их положение прочно и они не ведают тревог и недовольства, так ведь слишком часто они лишены при этом разума и ведут себя крайне безрассудно^[713]. Прочитайте все наши исторические сочинения, quos de stultis prodidere stulti [написанные глупцами о глупцах], все эти «Илиады», «Энеиды», «Анналы»{611}, — о чем они повествуют? Поистине

О том, насколько они безумны, насколько бывают свирепы и по какому ничтожному поводу, насколько безрассудны и опрометчивы и насколько слепы, свидетельствует едва ли не каждая страница.

После государей следующими по выпадающим на их долю несчастьям и тревогам, по совершаемым ими всевозможным безрассудствам надобно назвать знатных особ; поистине, procul a Jove, procul a fulmine{613} [чем дальше от Юпитера, тем дальше и от его молний], ачем ближе, тем хуже. Жизнь при дворе постоянно чревата возвышениями и падениями, приливами и отливами в зависимости от благорасположения государей; Ingenium vultu statque caditque suo [Их нахмуренное чело или улыбка, а не заслуги решают судьбу придворных]; сегодня — вознесут, а завтра — низвергнут; «они, — как пишет Полибий^[714], — подобны фишкам, которые бросают при игре в кости, сегодня — золотые, а завтра — серебряные, и цена их меняется по воле оценщика: нынче они идут за единицу, а завтра — за тысячу; нынче — всех дороже, а завтра — всех дешевле». Мало этого, знатные люди изводят друг друга взаимными раздорами и соперничеством: один — честолюбив, другой — влюбчив, третий — транжира, он по уши в долгах и расточил все свое состояние, а четвертый все чего-то домогается, но тщетно. Впрочем, что касается забот и тревог знатных особ, я лучше отошлю вас к трактату Лукиана De mercede conductis [«О том, как следует нанимать слуг»], к Энеа Сильвио{614} (называющему их libidinis et stultitiae servos^[715] [рабами похоти и безумия]), к Агриппе{615} и другим.

Что же до философов и ученых, priscae sapientiae dictatores^[716] [этих диктаторов древней учености], этих суперинтендантов остроумия и образованности, этих людей, превосходящих всех себе подобных, образцов утонченности, любимцев Муз, о коих я уже в общих чертах говорил, тех,

то и эти проницательные, искусные и столь всеми почитаемые софисты так же сильно нуждались в чемерице, как и все прочие^[718]. O medici mediam pertundite venam^[719]. [О лекари! вскройте среднюю вену!] Прочтите Лукианова «Пискатора»{617} и скажите тогда, насколько он их почитал, или еще «Трактат о тщеславии ученостью» Агриппы{618}; да что там, прочитайте их собственные труды с их нелепыми утверждениями и чудовищными парадоксами, et risum teneatis amici? [Кто бы, по-вашему, мог, поглядев, удержаться от смеха]?{619} Вы убедитесь тогда в справедливости слов Аристотеля о том, что nullum magnum ingenium sine mixtura dementiae{620} [ни один великий ум не обходится без некоторой примеси безумия], и даже у таких людей, как и у всех прочих, есть какая-нибудь блажь; вы непременно обнаружите у них какую-нибудь странную причуду, какую-нибудь дурь, высокомерие, напыщенность, самовлюбленность, манерность стиля и пр., которые, подобно бросающейся в глаза нити в неровно вытканной ткани, постоянно дают себя знать в их сочинениях. Так что те, кто учит нас мудрости, терпимости и смирению, сами сущие глупцы, легкомысленные и неудовлетворенные. «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания — умножает скорбь»^[720]. Мне нет нужды ссылаться на автора сих слов. Те, кто осмеивает и презирает других и осуждает безумие мира сего, сами заслуживают порицания, они так же суетны и так же не ограждены от насмешек, как и любой другой. Демокрит, постоянно трунивший над безумием^[721], и сам бывал смешон; брехливый Менипп, глумящийся Лукиан, сатирики Луцилий{621}, Петроний, Варрон, Персий и прочие могут быть подвержены осуждению вместе со всеми остальными; Loripedem rectus derideat, Aethiopem albus [Пусть статный человек смеется над горбатым, а белый — над эфиопом{622}]. Бэйл{623}, Эразм, Хоспин{624}, Вив, Кемнииум{625} разрушали, подобно могучему океану, все obs и sols [запреты и разрешения] схоластического богословия. Кто-то назвал его лабиринтом запутанных вопросов^[722], бесполезных словопрений и incredibilem delirationem [невероятного скудоумия{626}]. Но если схоластическое богословие, если subtilis Scotus, lima veritatis, Occam irrefragabilis, cujus ingenium vetera omnia ingenia subvertit^[723] [хранитель истины — искусный Скотт{627}, неукротимый Оккам{628}, опровергавший всех древних, если Бэконторп{629}, сей доктор непоколебимости, а также Corculum Theologiae [самый проницательный ум теологии] — Св. Фома{630} и даже Небесный Наставник, cui dictavit angelus^[724] [которому диктовал ангел{631}], подвергались такому осуждению, что же тогда говорить о гуманитарной науке? Ars stulta [дурацкое искусство], что оно способно сказать в свою защиту? что могут его последователи сказать в свое оправдание? Чрезмерная образованность, cere-diminuit-brum^[725], сокрушила их рассудок и пустила в нем такие корни, что tribus Anticyris caput insanabile [их не исцелить и всем трем Антикирам{632}], даже чемерица и та не пойдет им на пользу, как и знаменитый фонарь Эпиктета^[726]: ведь любой человек, воспользовавшийся этим фонарем, должен был бы стать таким же мудрым, как сей философ. Но тут ничто не поможет: риторы in ostentationem loquacitatis multa agitant{633}, по своей склонности к краснобайству будут много говорить, но все без толку; ораторы способны внушать другим людям все, что им угодно, quo volunt, unde volunt [куда тем следует итти и откуда], возбудить их или успокоить, но не способны привести в порядок свои собственные мозги. Что сказано на сей счет у Туллия? Malo indisertam prudentiam quam loquacem stultitiam [Я предпочитаю коряво выраженное благоразумие красноречивой глупости{634}], и, как вторит ему Сенека^[727], слово мудреца не должно быть велеречивым или будоражащим; не лучшего мнения о большинстве из них придерживался и Фабий^[728]{635}; шла ли речь об их даре слова, телодвижениях, жестах, он считал их спятившими, insanos declamatores [безумными краснобаями]; таково же было и мнение Григория{636}: Non mihi sapit qui sermone, sed qui factis sapit. [Я сужу о мудрости не по речам, а по поступкам.] Хороший оратор — даже в лучшем случае отступник, злонамеренный человек, bonus orator pessimus vir, он торгует своим языком, это не более чем голос, как сказано у него о соловье^[729], dat sine mente sonum [Голос влагает в уста — только звук пустой без значенья{637}], оратор — это человек, не знающий меры, лжец, льстец, прихлебатель и, как внушал Аммиан Марцелин, продажный мошенник, человек, причиняющий своими красивыми речами больше зла, нежели тот, кто подкупает деньгами^[730], ибо человеку легче избежать того, кто совращает вас с помощью денег, нежели того, кто обольщает вас красивыми речами; вот почему Сократ питал к ним такое отвращение и презирал их^[731]. Прославленный поэт Фракасторо{638} без обиняков объявлял всех поэтов безумцами^[732]; как, впрочем, и Скалигер^[733]; а кто, собственно, думал об этом иначе? Aut insanit homo, aut versus facit. Hor. Sat. 7, lib. 2. Insanire lubet, i. e. versus componere. Virg. Ecl. 3 [Либо безумен он, либо стихи сочиняет. Гораций. Сатиры, VII, 2 <117>. Нрав уж такой у него: безумствовать хочет — стихи сочинять. Вергилий, Эклоги, III <36, но в нем только слова Insanire libet>]; Сервий{639} истолковывает это следующим образом: все поэты безумны, это сборище грубых сатириков, хулителей или же, напротив, льстивых прихлебателей, да и что такое сама поэзия, как, по мнению Августина, не vinum erroris ab ebriis doctoribus propinatum{640} [вино заблуждений, поднесенное пьяными наставниками]? Вы можете адресовать это осуждение всем им без изъятья, как некогда сэр Томас Мор высказал его лишь по частному поводу в связи с поэмой Жермена Брикса{641}:

Бюде в своем послании к Люпсету{642} полагает, что истинной цитаделью мудрости является гражданское право, другой удостаивает этой чести медицину, почитая ее квинтэссенцией природы, а третий низвергает и то, и другое и подымает флаг своей собственной особенной науки. Все ваши высокомерные критики, копающиеся в мелочах грамматики, всякого рода комментаторы, любознательные собиратели древностей, выискивающие любые остатки мудрости, ineptiarum delicias [услаждающего вздора] среди хлама древних сочинителей; Pro stultis habent nisi aliquid sufficiant invenire, quod in aliorum scriptis vertant vitio^[734]; они портят все, что попадает им в руки, а толпы олухов, неспособных обнаружить их заблуждения, разумеется, заодно с ними; они поправляют других и кипятятся по поводу любого пустяка, ломают себе голову, выясняя, сколько улиц, домов, ворот и башен было в Риме, где именно родился Гомер{643} и еще насчет матери Энея и дочерей Ниобы{644}, an Sapho publico fuerit? onum prius extiterit an gallina?^[735] et alia quoe dediscenda essent scire, si scires [и была ли Сапфо{645} блудницей, и что появилось раньше — яйцо или курица, — и прочую подобную галиматью, которую, если бы кто-нибудь и выяснил, следовало бы, как считал Сенека^[736]{646}, поскорее забыть; например, какую одежду носили римские сенаторы и какую обувь, как они восседали и где у них располагался стульчак, сколько блюд подавали у них за обедом и с какой приправой, хотя, по мнению Людовика Вива^[737], в нынешние времена повествовать об этом историку крайне смехотворно, для них же это самые излюбленные и тщательно разрабатываемые материи, за которые ими восхищаются, да и сами они так гордятся своими открытиями и так по этому поводу торжествуют, как если бы овладели городом или завоевали целую провинцию; подобные пустяки представляются им такой же ценностью, как если бы они открыли золотоносные копи. Справедливо говорится, что Quosvis authores absurdis commentis suis percacant et stercorant, своими нелепыми комментариями они превратно истолковывают и уродуют множество книг и достойных авторов; Скалигер называет их correctorum sterquilinia^[738]{647} [блюстителями порядка в мусорной куче], выказывающими свой ум только в осуждении других, сборищем дурацких комментаторов, шмелями, трутнями и навозными жуками, inter stercora ut plurimum versantur, они разгребают весь этот мусор и навозные кучи, и какой-нибудь ветхий манускрипт многократно дороже им самой Библии, Thesaurum criticum^[739] [критические сокровища] дороже им любых подлинных сокровищ, а своими пояснениями вроде deleatures, alii legunt sic, meus codex sic habet («здесь пропуск» или «некоторые читают это место так-то и так-то, но в моей рукописи здесь значится то-то и то-то»), своими postremae editiones («самое последнее издание»), аннотациями, исправлениями и прочим они лишь содействуют непомерному удорожанию книг, выставляют себя на посмешище, и пользы от их усердия нет решительно никому, но при этом, если кто-либо осмелится им возразить или попытается опровергнуть, они тотчас начинают безумствовать и берутся за оружие. Сколько бумаги изводят они в свою защиту, сколько поношений, сколько оправданий! Epiphilledes hae sunt et merae nugae^[740]. [Зеленый виноград, сущий вздор.] Впрочем, я не отваживаюсь более распространяться об этом, защищать их, быть заодно или против них, ибо, как и все прочие, могу подвергнуться их нападкам. В заключение скажу лишь о них и всех прочих наших знатоках и философах, что все они, по мнению Сенеки, своего рода безумцы; помилуйте, высказывать догадки и сомнения насчет того, как читать древних авторов, исправлять их, но не стремиться исправить свою собственную жизнь или научить нас ingenia sanare, memoriam officiorum ingerere, ac fidem in rebus humanis retinere, как управлять своим рассудком или исправлять свои манеры, разве это не безумие? Numquid tibi demens videtur, si istis operam impenderit? Не безумен ли тот, кто вместе с Архимедом чертит линии, в то время как грабят его собственный дом и осаждают его город{648}, когда весь мир, да и сами мы объяты смятением, в то время как опасность угрожает нашим душам (mors sequitur, vita fugit [смерть гонится за мной, убегает от меня жизнь{649}]), мы тратим свое время на пустяки и вещи, не заслуживающие нашего внимания?

Что же до влюбленных^[741], то ни один человек, я думаю, не станет отрицать, что они безумны. Amare simul et sapere [любить и быть мудрым] — ipsi Jovi non datur, даже сам Юпитер не может домогаться того и другого одновременно.

Туллий, когда его побуждали ко второму браку, ответил, что не смог бы simul amare et sapere, быть мудрым и влюбленным одновременно{650}. Est orcus ille, vis est immedicabilis, est rabies insana^[743], любовь — безумие, ад, неизлечимая болезнь; Сенека называет ее impotentem et insanam libidinem^[744], невоздержностью и безумной похотью. Но я отложу пока этот предмет на потом, а влюбленные пусть тем временем выразят вздохом остальное.

Юрист Невисанни считает аксиомой, что «женщины в большинстве своем дуры»^[745], consilium faeminis invalidum^[746] [их способность рассуждать ничтожна]; кто из мужчин, будь то молодых или старых, способен в этом усомниться? — спрашивает Сенека. Юность безумна, stulti adolescentuli, подобно Лелию у Туллия, но и старость не намного лучше, deliri senes и т. д.{651}. Теофраст на 107-м году жизни сказал, что лишь теперь начал умнеть, tum sapere caepit, а посему оплакивает свою близкую кончину^[747]. Но если мудрость приходит так поздно, то где же нам отыскать умного человека? Что до наших стариков, то они уже в семьдесят впадают в детство. Я мог бы привести больше доказательств и процитировать более достойного автора, но в данном случае пусть один глупец указует перстом на другого. Невисанни придерживался столь же неблагопрятного мнения и о богатых людях^[748]: «Богатство и мудрость не могут обитать совместно»^[749], — тогда как stultitiam patiuntur opes{652} [богатство и глупость вполне способны идти рука об руку], и такое сочетание действительно infatuare cor hominis^[750]{653} — сбивает обычно с толку человеческое сердце^[751]{654}, вот почему, как мы нередко наблюдаем, «дуракам счастье»: Sapientia non invenitur in terra suaviter viventium^[752] [мудрость не сыщешь среди тех, кому живется без забот]. Ибо помимо прирожденного презрения к учению, свойственного такого рода людям, и внутренней лени (ибо они не хотят прилагать никаких усилий), а также сделанного Аристотелем наблюдения^[753], что ubi mens plurima, ibi minima fortuna [там, где более всего остроты ума, там менее всего богатства], ubi plurima fortuna, ibi mens perexigua, непомерное богатство и недалекий ум шествуют обычно вместе; у многих из такого рода людей в голове не больше ума, чем в их пятках; помимо врожденного небрежения гуманитарными науками и всеми искусствами, назначение которых excolere mortem, совершенствовать разум; им по большей части свойственна та или иная дурацкая причуда, которая ими правит; один — эпикуреец и атеист, другой — игрок, а третий — развратник (все они весьма благодатный предмет для сатирика);

один без ума от соколиной охоты, гончих или петушиных боев, у другого на уме лишь попойки, скачки да мотовство, а четвертый помешался на строительстве и драках^[755], Insanit veteres statuas Damasippus emendo [У Дамасиппа своя мания — покупать древние статуи] — такой уж у него конек{655}, только бы о нем судачили, а у карфагенянина Гелиодора — другой^[756]. Одним словом, как заключает о них всех Скалигер{656}, они Statuae erectae stultitiae, они сущие воплощения или столпы безумия. Выберите на основании всевозможных исторических свидетельств тех, кто вызывал наибольшее восхищение, и вы все же обнаружите, что multa ad laudem, multa ad vituperationem magnifica [многое в этих людях достойно похвал, но столь же многое заслуживает порицания], как Бероз{657}, к примеру, пишет о Семирамиде^[757]{658}; omnes mortales militia, triumphis, divitiis, и пр. tum et luxu, caede, caeterisque vitiis antecessit [превзошла всех мужчин своими победами и богатством, но также и распутством, жестокостью и прочими пороками], поскольку отличалась как рядом несомненных достоинств, так и многими отвратительными свойствами.

Уж на что достойным человеком был Александр, но в гневе он впадал в бешенство, особенно овладевавшим им, когда он был пьян{659}; храбрые и мудрые Цезарь{660} и Сципион были в то же время тщеславными и честолюбивыми; Веспасиан{661} был достойный правитель, но при этом алчный человек; Ганнибал обладал множеством достоинств, но и множеством пороков^[758]: unam virtutem mille vitia comitantur [одна добродетель сопровождается тысячью пороков], или, как Макиавелли отзывался о Козимо Медичи, в нем сосуществовали два различных человека{662}. Я склонен умозаключить относительно всех этих людей, что они подобны двусторонним портретам или портретам с изнанкой, глядя на которые вы видите с одной стороны прелестную девушку, а с другой — обезьяну или сову; при первом взгляде все в них привлекает, но при дальнейшем рассмотрении вы убеждаетесь в том, что, с одной стороны, это люди умные, а с другой — сущие глупцы; в некоторых, немногих отношениях они заслуживают похвалы, но в остальном трудно сыскать столь же испорченных. Я уж не стану распространяться об их болезнях, соперничестве, неудовлетворенности, нуждах и тому подобных бедах; защитой же остального пусть послужат слова Бедности в «Плутосе» Аристофана{663}.

Самыми же безумными из всех прочих людей являются алчные; у них проявляются все симптомы меланхолии, страха, подавленности. подозрительности^[759] и прочего, как это будет показано в соответствующем месте.

И все же, сдается мне, куда безумней этих последних расточители, какое бы положение в обществе они ни занимали, распоряжаются ли они деньгами общественными или собственными; я осуждаю их, как один голландский писатель{665} порицал за непомерное расточительство богатого герцога Корнуоллского Ричарда^[760]{666}, домогавшегося императорской короны, qui effudit pecuniam ante pedes principium Electorum sicut aquam, у которого деньги растекались как вода; я их действительно осуждаю. Stulta Anglia, писал он, quoe tot denariis sponte est privata, stulti principes Alemaniae, qui nobile jus suum pro pecunia vendiderunt. [Глупая Англия — добровольно лишиться без всякой необходимости стольких денег; безрассудные немецкие государи — продать свои благородные привилегии за презренный металл.] Моты, дающие взятки и берущие их, — глупцы, и таковы все те, кто не способен хранить, расходовать и разумно распоряжаться своими деньгами^[761].

Я мог бы сказать то же самое о гневливых, раздражительных, завистливых, честолюбивых; Anticyras melior sorbere meracas^[762] [Всем вам следовало бы полечиться неразбавленной настойкой из Антикиры], равно как и об эпикурейцах, атеистах, раскольниках, еретиках, — hi omnes habent imaginationem [у всех у них больное воображение], говорит Ниманн{667}, и «их безумие обнаружится перед всеми» (2 Тим. 3, 9). Итальянец Фабато{668} считает безумцами всех мореплавателей: «безумен корабль, ибо он ни минуты не пребывает в покое; безумны моряки, подвергающие себя столь неминуемой опасности, безумны в своей ярости вечно бушующие волны, а свирепые ветры соревнуются с ними в безумии, — им неведомо, откуда они и куда устремляются, но всех их безумней, конечно же, люди, вверяющие себя морю, — ведь на одного глупца, оставленного дома, им предстоит встретить сорок в чужих краях»^[763]. Автор этих слов, разумеется, сам безумец, но ведь и ты, читающий эти строки, несомненно, тоже из их числа. Феликс Платер^[764] считает безумными, повредившимися в уме всех алхимиков, Афиней^[765] же говорил то же самое о скрипачах et musarum luscinias [и прочих соловьях, служащих Музам], о любого рода музыкантах, omnes tibicines insaniunt [безумны все флейтисты], ubi semel efflant avolat illico mens^[766], которые, когда они дуют, выдувают все свои мозги, так что в одно ухо проникает музыка, а из другого улетучивается рассудок. Что уж говорить о гордецах и тщеславных, которые наверняка безумны, как, разумеется, и все охваченные похотью^[767], я даже чувствую, находясь поблизости от них, как они трепещут от желания; обезумевшие от ревности тоже из их числа, да и может ли быть иначе, если дозволяешь другому спать со своей женой и закрываешь на это глаза.

Перебрать все виды безумия^[768] — поистине Геркулесов труд, перечислить все его проявления^[769] — insanas substructiones, insanos labores, insanum luxum^[770] [безумные сооружения, безумные домогательства, безумную роскошь], безумные старания, безумные книги, устремления, нравы, тупое невежество, смехотворное поведение, нелепые поступки; insanam gulam, insana jurgia [безумную ненасытность, безумную полемику], insaniam villarum, как называет это Туллий, безумное увлечение сельскими поместьями, грандиозными сооружениями, как, к примеру, теми же египетскими пирамидами, лабиринтами и сфинксами{669}, которые сборище коронованных ослов, ad ostentationem opum [стремящихся показать свое богатство], воздвигает, движимое тщеславием, в то время как имя архитектора, да и самого короля, их воздвигшего, равно как и для какой надобности или цели это было сделано, остаются безвестными; точно так же невозможно подробно остановиться на лицемерии людей, их непостоянстве, слепоте, безрассудстве, dementem temeritatem [безумной беспечности], мошенничестве, плутовстве, зложелательстве, раздражительности, бесстыдстве, неблагодарности, честолюбии, грубых суевериях; tempora infecta et adulatione sordida^[771] [порочных временах, отравленных грязною лестью], как, например, при Тиберии; их ссорах, стычках, вожделениях, распрях, — пришлось бы обратиться к такому знатоку, как Весалий{670}, чтобы он проанатомировал все эти страсти. Стоит ли напоминать, что даже сам Юпитер, Аполлон, Марс и прочие боги впадали в безумие, и победитель всевозможных чудовищ Геркулес, который покорил вселенную и помогал другим, но своим собственным страданиям не мог найти облегчения и впал под конец в безумие. Куда бы ни ступала нога человека, с кем бы он ни общался, в каких краях и городах он бы ни очутился, возможно ли, чтобы он не встретил там сеньора Делиро{671} или неистовствующего Геркулеса, Менад или Корибантов{672}. Об этом не менее красноречиво свидетельствуют их речи. E fungis nati homines^[772] [Это люди, ведущие свое происхождение от грибов], или же их родословная восходит к тем, кого Самсон поразил ослиной челюстью{673}, или к камням, которые бросали Девкалион и Пирра{674}, ведь durum genus sumus, marmorei sumus^[773]{675}, у нас каменные сердца, и в нас слишком видны черты наших прародителей; может показаться, что все перечисленные мной люди слышали зачарованный рог Астольфа, английского герцога, изображенного Ариосто{676}; звуки этого рога неизбежно повергали всех слышавших его в безумие, и, объятые ужасом перед ним, они готовы были покончить с собой; а может, они потомки тех, что высадились некогда в гавани безумия Эвксинского моря{677} близ Daphnis insana, безумной Дафны, превратившейся в дерево{678}, которое обладало тайным свойством сводить всех с ума^[774]{679}; все они из компании вертопрахов, у коих мозги набекрень, для таких всегда, даже в летнее солнцестояние, полнолуние и круглый год каникулы{680}; все они безумны. Кого же я в таком случае исключу из числа безумных? Во-первых, как говорит Ульрих Гуттен{681}: Nemo^{name=r775>[775]} [Никого]; nam, Nemo omnibus horis sapit, Nemo nascitur sine vitiis, Crimine Nemo caret, Nemo sorte sua vivit contentus, Nemo in amore sapit, Nemo bonus, Nemo sapiens, Nemo est ex omni parte beatus [в самом деле, ведь Никто всегда мудр, Никто добродетелен от рождения, Никто свободен от преступлений; Никто доволен своим жребием, Никто благоразумен в любви; Никто добр, Никто мудр, Никто счастлив во всех отношениях], а посему пусть Никлас Немо или Месье Никто отправляется, куда ему заблагорассудится. Quid valeat Nemo, Nemo referre potest. [Никто волен говорить на сей счет все, что этому Никто вздумается.] А кого же еще я исключу из числа безумцев, во-вторых? тех, кто молчалив; vir sapit qui pauca loquitur [мудр тот, кто немногословен]; нет лучшего способа избежать глупости и не впасть в безумие, нежели помалкивать^[776]. И кого же еще я исключаю из их числа, в-третьих? всех сенаторов и должностных лиц магистрата, ибо все преуспевшие люди, конечно же, мудрецы, точно так же как все победители — храбрецы; таковы же и все знатные люди, non est bonum ludere cum diis [ибо негоже насмехаться над богами]; они мудрые, хотя бы уже в силу принадлежащей им власти, и умелые, коль скоро исполняют такие обязанности и состоят в должности, his licet impune pessimos esse [у них привилегия быть настолько никудышными, насколько им заблагорассудится]; некоторые полагают, что мы не должны дурно о них отзываться и что нам это не подобает; per me sint omnia protinus alba [а посему позвольте мне отзываться о них только благоприятно]{682}, не пятная их репутацию. Кто же еще? Стоики? Sapiens Stoicus [Стоик мудр], лишь он один не подвластен душевной смуте, и, как посмеивался над стоиками Плутарх, «его не вывести из себя мучениями, не сжечь огнем, не одолеть противникам, не предать врагам; если даже он изборожден морщинами, полуослепший, беззубый и скрюченный, он все равно самый что ни на есть красавец и подобен божеству, он мнит себя королем, хотя ему грош цена»^[777]. «Он никогда не сумасбродствует, не безумствует, никогда не печалится, не пьет, потому что его невозможно лишить добродетели, а все, — как считает Зенон, — по причине присущей ему глубокой мудрости»^[778], хотя утверждающий это Зенон сам был безумен. Anticyrae coelo huic est opus aut dolabra^[779]{683} [ему самому пошли бы на пользу либо климат Антикиры, либо мотыга в руках]; его, как и всех его единомышленников, надобно было одолеть в споре, какими бы мудрыми они ни казались. Хрисипп{684} и тот великодушно признает, что в определенное время и при определенных обстоятельствах они ведут себя так же неразумно, как и все прочие люди, amitti virtulem ait per ebrietatem, aut atribilarium morbum, ведь добродетель может быть утрачена вследствие пьянства или меланхолии; так что стоик может подчас помешаться в уме, как и все прочие: ad summum sapiens nisi quum pituita molesta^[780]{685} [он, вне сомнения, здравомыслящ, если только его не выводит из равновесия флегма]. Я должен также сделать исключение для некоторых циников, Мениппа, Диогена и фиванца Кратета, или, если перейти к нынешним временам, временам всеведения, для одного лишь мудрого братства розенкрейцеров^[781]{686}, этих великих теологов, политиков, философов, врачей, филологов, алхимиков и прочее, о появлении которых Св. Бригита{687}, аббат Иоахим Лейзенберг{688} и подобные им святые души пророчествовали и предвещали миру, если по крайней мере кто-либо подобный им действительно появится (в чем Ген. Нейхуз^[782], Валентин Андреа^[783] и прочие весьма сомневаются), а также для Элиаса Артифекса{689}, их Теофрастова наставника{690}, хотя последнего Либавий{691} и многие другие подвергают осмеянию и критике, однако некоторые склонны все же считать его «восстановителем всех искусств и наук»^[784], реформатором Вселенной и ныне живущих, ибо то же самое утверждает и Джованни Монтано Стригониенци{692} — сей страстный защитник Парацельса, считающий его «самым святым человеком»^[785] и квинтэссенцией мудрости, где бы он ни обретался, ибо сам он, как и его собратья и друзья, — все они «обручены с мудростью»^[786], если мы только можем верить их ученикам и последователям. Я обязан также сделать исключение для Липсия и Папы и вычеркнуть их имена из перечня глупцов. Ведь помимо льстивого свидетельства Дузы —

и сам Липсий говорил о себе, что он был humani generis quidem paedagogus voce et stylo^[787] [своеобразным педагогом, использующим и живую речь, и перо], для всех нас великим властителем, учителем и наставником; в течение тринадцати лет он хвастался тем, что сеял мудрость в Нидерландах, подобно тому как Аммоний{694} некогда делал это в Александрии, cum humanitate literas et sapientiam cum prudentia^[788] [сочетая гуманизм с изящной словесностью и науку со здравым смыслом], был antistes sapientiae [верховным жрецом мудрости{695}] и будет считаться sapientum octavus [восьмым мудрецом{696}]. Ну, а что касается Папы, так ведь он, как часто изображают его льстецы^[789], больше, чем просто человек, он — полубог, и, кроме того, Его Святейшество не может заблуждаться, коль скоро восседает на своем престоле; и тем не менее некоторые из пап были магами, еретиками, атеистами, детьми, и, как сказал Платина{697} об Иоанне XXII: Etsi vir literatus, multa stoliditatem et levitatem prae se ferentia egit, stolidi et socordis vir ingenii, хотя он и выказал себя достаточно ученым человеком, но все же часто поступал неразумно и легкомысленно. Я не могу больше останавливаться на частных случаях, а посему, что касается всех остальных, скажу лишь в общих словах — все они безумцы, их мозги улетучились и, как представляет себе Ариосто (lib. 34 [кн. XXIV]), хранятся на Луне в кувшинах:

Их глупость изобличена, это безумцы, занесенные в реестровую книгу, и многие из них, боюсь, неизлечимы, crepunt inguina^[790] [живот урчит], симптомы очевидны, и все они из прихода Готэм{699}:

А посему не остается ничего другого, как послать за соответствующими lorarios{700} [служителями], дабы препроводить их всей компанией в Бедлам, а лекарем назначить им Рабле^[792]{701}.

Если же тем временем кто-нибудь осведомится, а кто я, собственно, такой, что так дерзко осуждаю других, Tu nullane habes vitia? ты, что ли, сам без недостатков? Как же, у меня их еще побольше, чем у тебя, кто бы ты ни был^[793]. Nos numerus sumus [Я тоже из их числа], признаюсь в том еще раз; я так же глуп и так же безумен, как любой другой.

Я и в самом деле не отрицаю этого, demens de populo dematur [да изгонят безумца из общества других людей]. Утешаюсь лишь тем, что моим собратьям несть числа и все они пользуются отличной репутацией. Пусть я и не настолько справедлив и здравомыслящ, как следовало бы, но все же и не настолько безумен и отвратителен, каким, возможно, ты считаешь меня.

В заключение скажу лишь следующее: доказав, что весь мир, равно как и каждый живущий в нем, подвержен меланхолии или безумен и сумасбродствует, я выполнил свою задачу и в достаточной мере показал на примерах то, что взялся поначалу доказать. В данный момент мне нечего больше прибавить. His sanam mentem Democritus [Демокрит желает им душевного здоровья], я же со своей стороны могу лишь пожелать им искусного лекаря и всем нам лучшего разумения.

И хотя в силу вышеназванных соображений у меня был достаточный повод взяться за этот предмет, указать на эти заслуживающие особенного внимания виды безумия, дабы люди могли осознать свое несовершенство и стремились исправить все то, что дурно; однако у меня имеются более серьезные намерения, а посему, дабы не вдаваться в неуместные отступления ине рассуждать более о меланхоличных по недоразумению или рехнувшихся в иносказательном смысле, безумных лишь отчасти или предрасположенных к этому — тупых, злобных, пьяницах, бестолковых, оскотинившихся, угрюмых, гордых, тщеславных, странных, непристойных, неуживчивых, упрямых, бесстыдных, расточительных, язвительных, сумасбродных, унылых, отчаявшихся, опрометчивых и пр., безумных, неистовых, глупых, странных, которых никакие новые больницы^[795] не удержат, никакие лекарства не помогут, — я поставил себе целью и постараюсь в дальнейших рассуждениях проанатомировать, то есть тщательно рассмотреть, притом как с философской, так и с медицинской точки зрения, тот юмор, или, иначе, душевный нрав, именуемый меланхолией, во всех его формах и разновидностях, проявляющейся как в склонностях, так в виде обычной болезни; показать причины болезни, симптомы и некоторые способы ее излечения, дабы можно было надежнее ее избежать; я побуждаем к этому повсеместным ее распространением и желанием делать добро, поскольку эта болезнь, «столь распространена в наши дни», как отмечает Меркуриалис^[796]{702}, «столь часто случается в наши злосчастные времена», как вторит ему Лаурентий^[797], что лишь немногим она не доставляет жестокие страдания. Того же мнения придерживаются Элиан Монтальт, Меланхтон^[798] и другие; Юлий Цезарь Клодин{703} называет ее «источником всех прочих болезней идо того распространенной в наш безумный век, что едва ли один из тысячи избавлен от нее»^[799], а в особенности от желчного, ипохондрического духа, проистекающего от сплина или неожиданного удара судьбы. Поскольку этот недуг так мучителен и так распространен, я не вижу, в чем еще я мог бы оказать более всеобъемлющую услугу и употребить свое время с большой пользой, нежели предписав средства для предупреждения и лечения столь всеобщего недуга, столь эпидемического заболевания, которое так часто и так сильно терзает тело и душу.

Если я зашел слишком далеко в том, что было сказано мной выше, или если, в чем я заранее убежден, некоторые будут возражать, находя мои рассуждения слишком фантастическими или же «чересчур легкомысленными и смехотворными для церковнослужителя, чересчур сатирическими для человека моего звания», я осмелюсь возразить, как это сделал в подобном же случае Эразм^[800]: Так ведь это не я, а Демокрит, Democrirtus dixit [сказано Демокритом], а посему вам следует поразмыслить над тем, что значит говорить от своего лица или от лица другого человека, склад ума и имя которого ты присвоил; поразмыслить над различием между тем, кто притворяется или исполняет роль государя, философа, судьи, шута, и тем, кто является им на самом деле, а еще над тем, какой свободой пользовались сатирики в древности; ведь сказанное мной — это лишь компиляция заимствованного у других: все это говорю не я, но они.

Будьте повнимательней, дабы не понять меня превратно. Если я немного забылся, надеюсь, вы меня простите. Да и, по правде говоря, почему кто-то должен почувствовать себя оскорбленным и требовать для себя исключения?

Ведь я ненавижу их пороки, а не их самих. Если кто-нибудь почувствует неудовольствие или примет это на свой счет, пусть не жалуется и не придирается к сказавшему это (так Эразм оправдывал себя перед Дорфием^[802]), si parva licet componere magnis [если только мне дозволено равнять малое с великим{705}]; вот и я поступаю точно так же; «впрочем, пусть пеняет на себя, коль скоро так выдал и обнажил свои недостатки, приняв сказанное мной на свой счет: если он повинен и заслуживает этого, пусть исправляется, кто бы он ни был, вместо того чтобы сердиться»^[803]. «Кто ненавидит обличение, тот невежда» (Притч. 12, 1). Если он невиновен, то это его не касается; дело не в моей откровенности в речах, а в его нечистой совести; он брыкается из-за ссадины на собственной спине{706}.

Я не отрицаю, что сказанное мной слегка отдает Демокритом; quamvis ridentem dicere verum quid vetat?^[804] но разве нельзя говорить шутя и при этом говорить правду? Согласен, что в этом есть некоторая язвительность; но, как было некогда сказано: acriora orexim excitant embammata, острая приправа лишь подстегивает аппетит, nec cibus ipse juvat morsu fraudatus aceti^[805] [пища и та ведь пресна, коль не сдобрена уксусом едким]. Так что возражай и выискивай недостатки сколько тебе вздумается, а мне щитом от всех нападок послужит Демокрит; он послужит врачующим лекарством^[806]; наноси удары когда и куда тебе угодно — Democritus dixit, сказано Демокритом, а посему в ответе Демокрит. Все вышеизложенное было написано беспечным малым в беспечные времена вроде наших Сатурналий или Дионисий, когда, как было сказано им, nullum libertati periculum est [свободе ничто не угрожает{708}], и слуги в Древнем Риме пользовались свободой говорить и поступать, как им заблагорассудится. Я написал и напечатал это, когда наши соотечественники совершали жертвоприношения своей богине Вакуне^[807] и пьянствовали вокруг посвященных ей костров. ουτιζ ελεγεν [Это сказал никто], это neminis nihil [ничто, сказанное никем]. Время, место, люди и все обстоятельства свидетельствуют в мою пользу, почему же я в таком случае не могу быть таким же беспечным, как и все прочие, и свободно высказывать все, что у меня на уме? Если вы отказываете мне в такой свободе, то я возьму на себя смелость и сам ею воспользуюсь; повторяю еще раз, я сам ею воспользуюсь.

Так вот, если кто-либо вздумает счесть себя оскорбленным, пусть себе ярится, меня это нимало не заботит. Ведь я, читатель, ничем тебе не обязан и не жду от тебя никаких милостей; я независим и никого не боюсь.

Впрочем, нет, беру свои слова обратно; я больше не буду, я встревожен, я страшусь, сознаю свою вину и признаю, что совершил тягчайший проступок.

Я слишком далеко зашел и рассуждал безрассудно, опрометчиво, необдуманно, нелепо и, в сущности, исследовал свою собственную глупость. А теперь я, как мне кажется, пробудился от сна, как будто я перенес приступ неистовства, странный приступ, то возносился, то падал, то замыкался в себе, то выходил из себя, подвергал оскорблениям людей самого разного рода, с некоторыми скверно обошелся, а других обидел и нанес вред самому себе; теперь же, опомнившись и осознав свое заблуждение, я кричу вместе с Роландом^[809]: Solvite me? простите меня, O boni, [дорогие друзья], за все содеянное в прошлом, я непременно в дальнейшем исправлюсь; обещаю вам, что мои рассуждения в последующем трактате будут более здравыми.

Если вследствие слабохарактерности, безрассудства, пристрастия, досады^[810] или по неведению я сказал что-нибудь некстати, забудьте это и простите. Я признаю справедливость слов Тацита^[811]: Asperae facetiae, ubi nimis ex vero traxere, acrem sui memoriam relinquunt, после горькой шутки остается жало, или, как заметил другой достойный человек: «Они страшатся остроумия сатирика, а он — их памяти»^[812]. Я могу заслуженно опасаться наихудшего, и хотя, смею надеяться, никому не повредил, но все же буду страстно молить словами Медеи:

Я настоятельно прошу, как Скалигер просил Кардано, не таить на меня обиду. А посему я завершу его строками: Si me cognitum haberes, non solum donares nobis has facetias nostras, sed etiam indignum duceres, tam humanum animum, lene ingenium, vel minimam suspicionem deprecari oportere. Будь тебе известны моя скромность и непритязательность^[813]{711}, ты бы легко извинил и простил сказанное мной некстати или истолкованное тобой превратно. Если впредь, исследуя сей унылый душевный склад, моя рука совершит промах и, подобно неумелому подмастерью, я произведу ланцетом чересчур глубокое вскрытие, непреднамеренно проткнув не только кожу, но и все прочее, или сделаю это слишком болезненно, разрежу поперек, — простите грубую руку и неумелый нож^[814]: ведь нет ничего труднее, чем выдерживать ровный тон, сохранять постоянный характер и не выходить подчас из себя; difficile est satiram non scribere [трудно сатир не писать{712}], ведь существует столько сбивающих с пути предметов, столько поводов для душевного смятения, что и наилучшие могут подчас впасть в заблуждение; aliquando bonus dormitat Homerus{713} [если уж справедливому Гомеру случается попадать впросак], то и мне невозможно подчас не пересолить; opere in longo fas est obrepere somnum [хоть и не грех ненадолго соснуть в столь длинном сочинении]. Впрочем, к чему все эти оправдания? Надеюсь, я не дам никаких поводов для обид, а если дам, то Nemo aliquid recognoscat, nos mentimur omnia^[815] [пусть никто не принимает это на свой счет — ведь это не более чем вымысел]. Я буду все отрицать (это будет для меня единственный выход); отрекусь, откажусь от всего сказанного; а если кто-либо станет протестовать, я с такой же легкостью попрошу прощения, с какой он будет меня обвинять; но я все же рассчитываю, любезный читатель, на твое доброе расположение и снисходительную благосклонность. Пребывая в сем непоколебимом уповании и уверенности, я и приступлю.

LECTORI MALE FERIATO{714}

Tu vero cavesis, edico quisquis es, ne temere sugilles authorem hujusce operis, aut cavillator irrideas. Immo ne vel ex aliorum censura tacite obloquaris (vis dicam verbo) nequid nasutulus inepte improbes, aut falso fingas. Nam si talis revera sit, qualem prae se fert Junior Democritus, seniori Democrito saltem affinis, aut ejus genium vel tantillum sapiat, actum de te, censorem aeque ac delatorem aget econtra (petulanti splene cum sit{715}), sufflabit te in jocos, comminuet in sales, addo etiam, et Deo Risui{716} te sacrificabit^[816].

Iterum moneo, ne quid cavillere, ne dum Democritum Juniorem conviciis infames, aut ignominiose vituperes, de te non male sentientem, tu idem audias ab amico cordato, quod olim vulgus Abderitanum ab Hyppocrate^[817], concivem bene meritum et popularem suum Democritum pro insano habens. Ne tu Democrite sapis, stulti autem et insani Abderitae.

Abderitanae pectora plebis habes^[818].

Haec te paucis admonitum volo (male feriate Lector) abi.

К ЧИТАТЕЛЮ, БЕЗДАРНО ИСПОЛЬЗУЮЩЕМУ СВОЙ ДОСУГ

Кто бы ты ни был, я хочу предостеречь тебя от опрометчивых нападок на автора сего труда и необоснованных насмешек над ним. Более того, и про себя не осыпай его упреками по той лишь причине, что его поносят другие, и не трать свое острословие на дурацкие попреки и облыжное осуждение, ибо, окажись Демокрит Младший на самом деле тем, за кого он себя выдает, или даже родственником своего старшего тезки, или если, при всей своей ничтожности, схож с ним нравом, — тебе все равно несдобровать: он станет одновременно твоим обвинителем и судьей и, [будучи желчным и озорным], разнесет тебя в пух и прах, изведет насмешками и, могу поручиться, принесет тебя в жертву Богу Веселья.

Кроме того, советую тебе не порочить, не ругать и не поносить Демокрита Младшего, который не питает к тебе никакой вражды, дабы тебе не довелось услышать от какого-нибудь рассудительного друга то же самое, что абдеритяне услышали однажды от Гиппократа относительно их достойного и всем хорошо известного согражданина Демокрита, коего они посчитали безумным: «Это ты, Демокрит, и есть истинный мудрец, а вы, абдеритяне, глупцы и безумцы».

Вот и у тебя разумения не больше, нежели у абдеритян.

Полагаю, этого краткого предостережения достаточно, а посему, читатель, бездарно использующий свой досуг, прощай.]

SYNOPSIS OF THE FIRST PARTITION

СИНОПСИС ПЕРВОЙ ЧАСТИ

РАЗДЕЛ ПЕРВЫЙ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ПОДРАЗДЕЛ I Совершенство Человека, его Грехопадение, Горести, Недуги; их причины{717}

Человек — самое совершенное и благородное создание во Вселенной, «главное и могущественное творение Господне, диво Природы», как называет его Зороастро{718}; audacis naturae miraculum{719} [дерзновенное чудо природы], «чудо из чудес»^[819], по мнению Платона; «краткое воплощение мироздания, его венец»^[820], по мнению Плиния{720}; Microcosmos, малая вселенная, образец вселенной, верховный правитель земли, вице-король Вселенной, единственный владыка и повелитель всех земных тварей^[821]{721}, чью власть они безоговорочно признают и кому платят покорностью; намного превосходящий всех прочих не только телом, но и душой; Imaginis Imago^[822] [Прообраз образа]; сотворенный^[823] по образу и подобию Божиему^[824], Его бессмертной и бестелесной сущности, со всеми присущими Ему дарованиями и могуществом; он первоначально был чист, божественен, совершенен, счастлив и создан соответственно Господу в истинной святости и праведности^[825]; Deo congruens [в согласии с Божественным создателем], избавлен от всякого рода недугов и помещен в Раю, дабы познать Бога, хвалить и прославлять Его, творить Его волю, Ut diis consimiles parturiat deos [дабы, будучи подобен богам, он мог порождать богов], как сказано древним поэтом{722}, а также споспешествовать вере.

Но благороднейшее создание — человек — Heu tristis et lachrymosa commutatio, О, горестная, плачевная перемена! — восклицает некто^[826]{723}, — низко пал, утратил свое былое положение и стал miserabilis homuncio [жалким человеком], отверженным, презренным, одним из самых ничтожных на свете созданий и, если принять в соображение его природные свойства, упорствующим в своих заблуждениях грешником, настолько помраченным своим падением, что за исключением кое-каких остатков прежнего, он опустился ниже всякого животного. «Человек, который в чести и неразумен, подобен животным, которые погибают», — таково мнение Давида^[827]; каким только чудовищем не становится он вследствие этих губительных перемен, — лисицей, псом, свиньей?^[828]{724} Quantum mutatus ab illo! Сколь не похож на то, чем был он прежде!{725} Тогда — благословенный и счастливый, а ныне — несчастный и проклятый. «Он осужден есть свой хлеб в печали»^[829], обречен смерти, подвержен всевозможным недугам и разного рода несчастьям. «Много трудов предназначено каждому человеку, и тяжело иго на сынах Адама, со дня исхода из чрева матери их до дня возвращения к матери их. Мысль об ожидаемом и день смерти производит в них размышления и страх сердца. От сидящего на славном престоле и до поверженного на земле и во прахе, от носящего порфиру и венец и до одетого в рубище», — «у всякого досада и ревность, и смущение и беспокойство, и страх смерти и негодование и распря… и хотя это бывает со всякою плотью, от человека до скота, но у грешников в семь крат более сего». Их мысли и душевные опасения, их представления о том, на что остается им уповать вплоть до неминуемого смертного часа, внушают страх каждому из них, начиная с того, кто восседает во славе на троне, наряжен в шелка небесного цвета и увенчан короной, и кончая тем, кто внизу влачится во прахе и пепле и одет в простую холстину. Гнев и зависть, заботы, тревоги и боязнь смерти, невзгоды и раздоры — такова участь и людей, и животных, но она всемеро тяжелее для нечестивых»^[830]. Все это выпадает на долю человека в жизни земной, а в жизни грядущей его, без сомнения, ожидают вечные муки.

И первоначальной причиной всех этих человеческих бед, этой утраты или разрушения Божественного облика, причиной смерти и недугов, всех временных и вечных мук было прегрешение нашего прародителя Адама, вкусившего запретный плод по дьявольскому наущению и соблазну^[831]. Его ослушание, гордыня, честолюбие, невоздержанность, неверие, любопытство послужили причиной и первородного греха, и всеобщего развращения людей, от них, как из источника, проистекли все порочные наклонности и проступки, они причиной наших горестей, ниспосланных нам за грехи наши. Судя по всему, именно это и предрекли нам иносказательно наши легендарные поэты в рассказе о ящике Пандоры{726}; открытый ею из любопытства, он-то и наводнил мир всякого рода недугами^[832]. Однако не только одно любопытство, но и другие вопиющие прегрешения навлекают на наши головы эти наказания и бедствия. Ибо, как справедливо замечает Хризостом, ubi peccatum, ibi procella^[833] [там, где грех, там и неистовая страсть]. «Безрассудные страдали за беззаконные пути свои иза неправды свои»^[834]. «Порадуюсь, когда придет на вас ужас, как буря, и беда, как вихрь, принесется на вас, когда постигнет вас скорбь и теснота»^[835], — авсе потому, что люди не страшатся Господа. «Вас сотрясают войны? — убедительно увещевает Киприан{727} Деметрия. — Вас преследуют нехватки и голод? Ваше здоровье погублено свирепствующими болезнями, человечество истерзано эпидемиями? — это все воздаяние за грехи ваши»^[836] (Гаг<иографы>{728}, I, 9, 10; Ам. 1 <3–15>; Иер. 7 <3–34>). Господь гневается, наказывает и угрожает, поскольку, упорствуя в своем упрямстве и непослушании, люди не желают обратиться к нему. «Если земля останется бесплодной из-за отсутствия дождя, иссушенной и невозделанной, она не принесет плодов; если ваши источники иссякнут, не видать вам винограда, хлеба и масла; если воздух отравлен, людей мучают болезни, — и причиной тому их грехи»^[837], которые подобно крови Авеля взывают к небесам о мщении{729}. «Наши сердца подавлены, потому что мы отягощены грехами» (Иер. 5, 15 ). «Все мы ревем, как медведи, и стонем, как голуби, и лишены здоровья за грехи наши и злоупотребления» (Ис. 59, 11, 12). Но слышать об этом и обращать на это внимание для нас непереносимо; «Вотще упрекать нас — мы не приемлем вразумления» (Иер. 2, 30); и еще — «Ты караешь их, но они не опечалились, они не пожелали исправиться и не вразумились» (там же, 5, 3). «Он наслал чуму, но они не обратились к нему (Ам. 4, 10). Ирод не мог стерпеть обличений Иоанна Крестителя^[838], а Домициан — вынести слова Аполлония{730} о том, что причиной чумы в Эфесе его несправедливость, кровосмешение, разврат и тому подобное^[839].

Справедливым было поэтому решение Господа наказать нашу слепоту и упрямство; это сопутствующее обстоятельство и явилось главной причиной, побудившей Его, говорю я, обрушить на нас сии бедствия, покарать нас за грехи наши и утолить тем свой гнев. Ибо закон требует либо повиновения, либо же наказания, как обстоятельно говорится во Второзаконии (28, 15): «Если же не будут они покорны Господу и выполнять Его заповеди и постановления, тогда все проклятия постигнут их. Проклят ты <будешь> в городе, и проклят ты <будешь> на поле^[840]{731} и т. д. Проклят <будет> плод чрева твоего^[841] и т. д. Пошлет Господь на тебя смятение и бесчестье по причине твоей порочности»^[842]. И чуть ниже: «Поразит тебя Господь проказою египетскою, почечуем, коростою и чесоткою, от которых ты не возможешь исцелиться»^[843]. «Поразит тебя Господь сумасшествием, слепотою и оцепенением сердца»^[844]. Этому вторит апостол Павел: «Скорбь и теснота всякой душе человека, делающего злое» (Рим. 2, 9). И еще сии наказания налагаются на нас, дабы усмирить нас, дабы укрепить и испытать наше терпение в здешней жизни, вразумить и принудить нас самим познать Господа, развить и умудрить нас. «За то народ мой пойдет в плен, потому что они ничего не ведали; за то возгорится гнев Господа на народ Его, и прострит Он руку Свою на него»^[845]. Он желает нашего спасения, nostrae salutis avidus, говорит Лемний^[846]{732}, и ради этой цели часто дерет нас за уши, дабы напомнить нам о наших обязанностях; «Дабы блуждающие духом познали мудрость, как говорит Исайя (29, 24) и таким образом исправились»^[847]. «Я несчастен и истаиваю с юности», «око мое истомилось от горести» — так исповедуется о себе Давид (Пс. 88, 15, 9), и это вынудило его обратиться к Господу. Великий Александр, достигнув вершины своего могущества, обожествляемый компанией своих прихлебателей и провозглашаемый богом, увидя, как кровоточит одна из его ран, вспомнил, что он всего лишь человек, и смирил свою гордость{733}. In morbo recollegit se animus, как справедливо заметил Плиний^[848], то есть «во время болезни разум задумывается о себе, здраво исследует себя и испытывает отвращение к своим прежним путям», притом в такой мере, что, как он заключает своему другу Марию{734}, «если бы мы могли продолжать в том же духе, будучи здоровы, или выполнить хотя бы часть того, что обещали сделать во время болезни, то наступил бы период, заполненный одними философскими раздумьями»^[849]. «Посему, тот, кто мудр, примет это во внимание, как поступил Давид» (Пс. 107, последний стих), и какая бы ему ни выпала судьба; извлечет из этого пользу. Если его снедает печаль, нужда, болезнь или любая другая напасть, ему следует серьезно поразмыслить с самим собой, чем он навлек на себя ту или иную беду, тот или иной неисцелимый недуг; возможно, что это сделано ради его же блага, sic expedit^[850]{735} (то есть как это должно быть), как сказал Петр о своей дочери, заболевшей лихорадкой{736}. Телесный недуг ниспосылается человеку ради его же душевного здоровья, periisset nisi periisset [погибают духовно, если не погибают телесно{737}]; если бы он не посетил человека, тот бы совсем зачах, «ибо, кого любит Господь, того наказывает, точно так же, как отец сына своего, который ему отрада»^[851]. С другой стороны, если он здоров и невредим и свободен от всякого рода слабостей,

пусть он посреди этого процветания все же помнит предостережение Моисея: «Берегись, чтобы ты не забыл Господа Бога твоего»^[853], дабы не раздулся от спеси, но признавал Его дары и благодеяния и, как советует Агапет{738}, чем большим владел, тем более был благодарен^[854] и правильно этими дарами пользовался.

Побудительные причины наших недугов столь же многообразны, как и сами недуги: звезды, небеса, стихии и все сотворенные Господом существа вооружены против грешников. Некогда они были, конечно, по своей сути благими, и то, что теперь многие из них для нас губительны, произошло не в силу их природы, но в силу нашей развращенности. Ибо вследствие падения нашего прародителя Адама они переменились, земля проклята, изменилось влияние звезд, четыре стихии, животные, птицы, растения готовы теперь вредить нам. Главные вещи, коими пользуется человек, — вода, огонь, железо, соль, еда, мед, молоко, масло, вино, одежда, благие для добродетельных, для грешников обернулись злом» (Ecclus. XXXIX, 26 [Еккл. 39, 26]). «Огонь и град, и голод, и неурожаи — все это сотворено в отместку» (Ecclus. XXXIX, 29 [Еккл. 39, 29]). Небеса угрожают нам своими кометами, звездами, планетами с их чрезмерными сближениями, затмениями, противостояниями, различными фазами и прочими неблагоприятными аспектами, атмосфера с ее метеорами, громом и молнией, непомерной жарой и холодом, сильными ветрами, ураганами, не соответствующей времени погодой влекут за собой нехватки, голод, чуму и всякого рода эпидемии, истребляющие несметное число людей. В Каире, в Египте, каждый третий год, как рассказывает Ботеро^[855] и другие, чума уносит 300 тысяч, а в Константинополе — 200 тысяч, то есть по меньшей мере каждого пятого или седьмого. Как устрашает и угнетает нас земля своими ужасающими землетрясениями, особенно часто случающимися в Китае, Японии и прочих восточных странах^[856]{739} и поглощающими иногда до шести городов в одночасье! Как неистовствует во время наводнений вода, прорывая плотины, сметая на своем пути города, деревни, мосты, не говоря уже о кораблекрушениях! Она поглощает порой внезапно целые острова вместе со всеми их обитателями в Зеландии^[857]{740}, Голландии, да и многие земли в других местах на самом континенте были затоплены, как, например, в районе озера Лох-Эрн в Ирландии^[858]{741}. Nihilque praeter arcium cadavera patenti cernimus freto^[859] [Так что взору нашему открываются лишь руины крепостей посреди разлившейся воды]. В 1230 году в болотистых долинах Фризландии море, вследствие пронесшихся ураганов, поглотило multa hominum millia, et jumenta sine numero^[860] [многие тысячи человеческих существ и неисчислимое количество скота], почти всю страну вместе с людьми и скотом. А как неистовствует огонь, эта безжалостная стихия, мгновенно пожирающая целые города! Какой город из самых древних и прославленных не был некогда вновь и вновь сметен с лица земли, уничтожен и опустошен яростью этой безжалостной стихии? Одним словом,

Если же перейти к рассмотрению более частных случаев, какое множество существ смертельно враждует с людьми — львы, волки, медведи и прочие — копытами, рогами, клыками, зубами, когтями. Сколько ядовитых змей и других смертоносных существ готово не только вредить нам своим жалом, дыханием, видом, но даже и вовсе погубить нас! Сколько я могу назвать, не раздумывая, рыб, растений, смол, плодов, семян, цветов и прочего, многие из которых одним своим запахом, прикосновением, вкусом могут послужить причиной мучительной болезни, если только не смерти! Некоторые упоминают в таких случаях тысячи различных ядов, но в сравнении с прочим они не более чем пустяк. Однако величайший враг человека — сам человек, который по дьявольскому наущению все еще готов творить зло, сам себе палач, волк, дьявол для себя и других^[862]{743}. Мы все братья во Христе или, по крайней мере, должны ими быть, члены единого организма, слуги одного Бога, и все же ни один враг рода человеческого не способен так мучить, оскорблять, тиранить и досаждать другому, как человек человеку. Не дай мне угодить, говорил Давид{744}, когда на его долю выпали войны, мор и голод, в руки людей, порочных и безжалостных людей:

Мы способны по большей части предвидеть распространение эпидемий и в какой-то мере избежать их. Неурожаи, ураганы, мор нам предсказывают астрологи; землетрясения, наводнения, разрушения домов, истребительные пожары наступают постепенно и производят перед тем какой-то шум, но подлости, мошенничества, клеветы и злодейства людей не избежать никакими ухищрениями. От явных наших врагов мы можем защитить наши города воротами, стенами и башнями, а себя — от воров и грабителей — бдительностью и оружием, но от коварства людей, от их злобных умыслов никакая предусмотрительность не способна уберечь, никакая бдительность не способна их предвидеть, такое множество в нашем распоряжении тайных возможностей и средств навредить друг другу.

Иногда с дьявольской помощью всякого рода колдунов и ведьм, а иногда с помощью надувательства, микстур^[864], ядов, хитростей, поединков, войн мы изничтожаем себе подобных, как если бы мы были ad internecionem nati, рождены, чтобы истребить друг друга, словно воины Кадма{745}. Стало обычным делом читать о том, что сто или двести тысяч человек пали в сражении, и все это помимо всякого рода пыток — бронзовых быков{746}, дыб, колесований, машин, подымающих несчастных вверх, а затем неожиданно сбрасывающих их, или расстрела несчастных, привязанных к жерлу пушки, и прочих видов истязаний. Ad unum corpus humanum supplicia plura, quam membra, как справедливо заметил Киприан, «мы изобрели больше орудий пыток, нежели в человеческом теле насчитывается органов»^[865]. Если же приглядеться еще пристальней, то наши собственные родители вследствие своих проступков, неблагоразумия и несдержанности являются нашими смертельными врагами; «отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина»^[866]. Они очень часто причиной наших горестей и взваливают на нас свои наследственные болезни и неизбежные недостатки; они мучают нас, а мы в свой черед готовы навредить своему потомству:

и конец света, как предсказывает Павел^[868], будет, похоже, еще худшим. Мы, следовательно, отвратительны по самой природе своей, по роду своему человеческому, но еще того хуже своим вероломством; любой человек — величайший враг самому себе. Как часто мы стараемся погубить себя, злоупотребляя теми прекрасными даяниями, которыми Господь одарил нас, — здоровьем, богатством, силой, умом, ученостью, искусностью, памятью, используя их себе же на погибель. Perditio tua ex te. [Твоя погибель в тебе же самом.]^[869] Подобно тому как Иуда Маккавей убил Аполлония его же мечом^[870]{747}, мы вооружаемся себе же на пагубу и используем разум, ухищрения, рассудительность, все, что должно помогать нам, в качестве разнообразного оружия для собственного истребления. Гектор вручил Аяксу меч, который, пока тот дрался с врагом, служил ему подмогой и защитой, но когда Аякс стал разить им безобидные существа, этот меч угодил в его же внутренности{748}. Все эти прекрасные способности, коими Господь одарил нас, будучи использованы с толком, ничего иного, кроме большой пользы, принесть нам не могут, но, будучи каким-либо образом извращены, они сбивают нас с пути и губят, и вот вследствие нашего неблагоразумия и слабости они именно так обычно и воздействуют, примеров чему более чем достаточно. Это подтверждает относительно себя самого Св. Августин в своей смиренной «Исповеди»{749}: «Быстрая сообразительность, память, красноречие — таковы были дары, коими наделил его Господь, однако он не воспользовался ими к прославлению Его». Если вы хотите подробно узнать, как и с помощью каких средств этого избежать, посоветуйтесь с врачами, и они вам скажут, что именно прегрешения в некоторых из тех шести противоестественных вещей, о которых я буду говорить в дальнейшем более пространно^[871], заключена причина наших недугов, нашего пьянства, нашей неумеренной, ненасытной похоти и чудовищной необузданности. Plures crapula, quam gladius — Пьянство губит больше, чем меч, — это справедливое присловье. Наша невоздержность — вот что навлекает на наши головы столь многие неизлечимые недуги, ускоряет приближение старости^[872], извращает наш характер и приводит к неожиданной кончине. И самое последнее, доставляющее нам наибольшие мучения — наша собственная глупость, наше безумие: quos Jupiter perdit, dementat [кого Юпитер задумал погубить, того прежде всего лишает разума]; Господь допускает это, уменьшая свое опекающее милосердие; безволие, неумение владеть собой; наша покладистость и склонность уступать различным вожделениям и поддаваться любой страсти, любому душевному смятению — вот вследствие чего мы преображаемся и превращаемся в животных. Вот как король поэтов^[873] отозвался об Агамемноне: когда тот бывал доволен и способен был обуздывать свои страсти, он был os oculosque Jovi par — чертами схож с Юпитером, доблестью — с Марсом, мудростью — с Палладой, подобием божества, но, разгневавшись, становился львом, тигром, псом, и тогда в нем невозможно было обнаружить ни единого признака сходства с Юпитером; вот так и мы — до тех пор, пока мы руководствуемся разумом, умеряем свой непомерный аппетит и покорны Божьему слову, мы уподобляемся многочисленным святым, но стоит нам только дать волю похоти, гневу, честолюбию, гордости и предпочесть свою собственную стезю, как мы превращаемся в животных, перерождаемся, ниспровергаем наши установления, вызываем гнев Божий^[874]{750} и навлекаем на себя Меланхолию и всевозможные болезни, как справедливое возмездие за наши грехи.

ПОДРАЗДЕЛ II Что такое болезнь, сколько их, в чем их различия

Что такое болезнь, едва ли не каждый врач определяет по-своему. Фернель{751} называет ее «противоречащим природе заболеванием тела»^[875]; согласно Фуксию{752} и Кратону, это — «помеха какой-либо деятельности всего тела или его части»^[876]; по Толозану{753}, это «разрушение союза между телом и душой, его расстройство, тогда как здоровье — это совершенный союз между ними, оно предохраняет этот союз»^[877]; а вот Лабео у Авла Геллия{754} определяет болезнь так: «нездоровое телосложение, противное природе и не позволяющее пользоваться им»^[878]; другие определяют это иначе, но все в том же смысле.

Сколько всего существует болезней — это вопрос, не разрешенный и по сю пору; Плиний насчитывает их, поражающих тело от макушки до пят^[879], около 300; а в другом месте он говорит — morborum infinita multitudo, их — неисчислимое множество. Однако, как бы с этим ни обстояло дело в те времена, — что в том пользы, ведь в наши дни, я убежден, их стало намного больше.

Ведь помимо многих эпидемических заболеваний, о коих доселе и не слыхали, и совершенно неизвестных Галену и Гиппократу, таких, как цинга, оспа, колтун, изнуряющая потливость{755}, французская болезнь{756} и пр., у нас появилось еще много врожденных и свойственных чуть ли не каждому органу тела.

Среди нас не сыскать ни одного человека настолько здорового или столь уравновешенного склада ума, у которого не было бы каких-либо телесных или душевных изъянов. Quisque suos patimur manes{757}. Каждому из нас, раньше или позже, суждено претерпевать недуги, более или менее тяжкие. Возможно, лишь раз в сто лет или одному из тысячи, подобно музыканту Зенофилу^[881]{758}, упоминаемому Плинием, выпадает счастье прожить 105 лет без каких-либо затруднений, или как Поллио Ромулу, сумевшему предохранить себя с помощью «вина и растительного масла» вполне^[882]{759}, или подобно столь удачливому человеку, как К. Метелл, которого так расхваливает Валерий{760}, или же подобно обладателю столь завидного здоровья, как Отто Гервард, сенатор из немецкого города Аугсбурга, коего астролог Леовиц{761} приводит в качестве примера и образца надежности своего искусства^[883]; этот Гервард, по причине благоприятного при его рождении гороскопа и будучи избавлен от враждебных аспектов Сатурна и Марса, даже в очень глубокой старости «не мог припомнить, чтобы он был когда-либо нездоров»^[884]. Парацельс^[885]{762} хвалился, что мог бы продлить жизнь человека до 400 и более лет, если бы мог растить его с самого детства и кормить по своему усмотрению; а некоторые врачи считают, что никакого определенного срока человеческой жизни вообще не существует и что благодаря воздержности и с помощью медицины она вполне может быть продлена. Между тем обычный опыт приводит нас к выводу, что ни один человек не в силах избежать того, о чем справедливо сказано у Гесиода^[886]:

Если же вы желаете получить более определенное различение обычных болезней, распространенных среди людей, я отсылаю вас в таком случае к врачам^[887]; они расскажут вам о заболеваниях острых и хронических, главных и побочных, lethales [со смертельным исходом], salutares [благодетельных], перемещающихся в разные части тела и недвижных, простых и сложных, смешанных, взаимосвязанных или являющихся следствием чего-то, относящихся ко всему организму или к какой-то его части, вследствие присущих ему свойств или предрасположенности и прочее. Я в данном случае, поскольку это наиболее подходит для моей цели, буду разделять их на телесные и душевные. Что касается телесных, краткий каталог которых составлен Фуксием (Institut. lib. 3, sect. I, cap. 11 [Наставления, кн. III, раздел I, гл. 11]), то я отсылаю вас к многочисленным трудам Галена, Аретея{763}, Разиса, Авиценны, Александра{764}, Павла{765}, Аэция{766}, Гордония{767}, а также таких взыскательных неотериков{768}, как Савонарола{769}, Капиваччи{770}, Донато Альтомари{771}, Геркулес Саксонский{772}, Меркуриалис{773}, Виктор Фавентин{774}, Уэккер{775}, Пизон{776}, и других, которые методично и тщательно описывали их. Я же кратко рассмотрю умственные растройства и болезни головы, и притом порознь.

ПОДРАЗДЕЛ III Различение умственных расстройств

Умственные растройства, если учесть, что главное их местонахождение и органы расположены в голове, обычно повторяются и при перечислении болезней головы, которые весьма разнообразны и очень друг от друга отличаются в зависимости от своего местоположения. А поскольку в строении головы есть несколько частей, то каждая из них дает повод для различного рода жалоб, которые согласно установленному Гернием^[888] разделению (заимствованному им у Аркулана{777}), относятся либо к внутренним, либо к наружным недомоганиям (исключая все прочие, относящиеся к глазам, ушам, ноздрям, деснам, зубам, рту, нёбу, языку, трахеям, щекам, лицу и прочему); внешние связаны собственно с мозгом, как, например, плешивость, облысение, перхоть, вшивость и прочее. Внутренние болезни, относящиеся к коже, соседствующей с мозгом и называемой dura и pia mater, такие, например, как всякого рода головные боли и пр.^[889]{778}, или к желудочку мозга, сорочке новорожденного, плеве плода, извилинам и их отдельным частями, порождающим такие состояния, как caro (оцепенение){779}, головокружение, кошмары, апоплексия, падучая. А кроме этого, такие нервные заболевания, как судорога, ступор, конвульсии, дрожь, паралич или болезни, связанные с выделениями мозга, такие, как насморк, чихание, слезы и прочее, или же болезни, относящиеся к самому веществу мозга, в котором зарождаются бред, летаргия, меланхолия, помешательство, беспамятство, sopor, или, иначе, кома, vigilia [бессонница] и vigit coma [сонливость в сочетании с бессонницей]. Из перечисленных болезней я опять-таки хочу выделить те из них, которые, строго говоря, принадлежат к фантазии или воображению или же самому рассудку, которые Лауренций^[890] называет недугами ума, а Гильдесгейм — morbos imaginationis, aut rationis laesae [болезнями воображения или помрачением рассудка{780}], которых насчитывается три или четыре, и относит к ним бешенство, помешательство, меланхолию и старческое слабоумие, а также их разновидности, такие, как гидрофобия, ликантропия, chorus Sancti Viti, morbi daemoniaci [пляска святого Вита, одержимость дьяволом], на которые я укажу и которых кратко коснусь, однако сосредоточусь прежде всего на меланхолии как наиболее выделяющейся из всех остальных и рассмотрю все ее виды, причины, симптомы, предвестья, лечение, как это сделал Лоницер{781} в отношении de apoplexia и многих других, заслуживающих особого внимания болезней. Делаю я это не потому, что нахожу недостатки в трудах, написанных об этом предмете прежде Язоном Пратенцием, Лауренцием{782}, Монтальтом, Т. Брайтом{783} и другими; они очень успешно справились со своей задачей, рассматривая эти болезни и способы их излечения, но все же то, что было упущено одним, может более удачно подметить другой, то, что один рассматривает сжато, другой может сделать более пространно. А в заключение приведу слова Скрибания^[891]{784}: «то, чем они пренебрегли или что выполнили небрежно, мы можем исследовать более тщательно, а то, что изложено недостаточно ясно у них, может быть описано более вразумительно и подробно нами», — и таким образом сделано более простым и доступным пониманию любого человека, содействуя тем общему благу, а ведь это и служит главной целью моего трактата.

ПОДРАЗДЕЛ IV Слабоумие, Сумасшествие, Бешенство, Гидрофобия, Ликантропия, Пляска святого Вита, Исступление

Слабоумие, тупость или безрассудство — таково, как некоторые склонны думать, общее название всех рассматриваемых далее разновидностей недуга. Лауренций^[892] и Альтомари^[893] объединяют под этим названием безумие, меланхолию и им подобное и считают их summum genus [крайним проявлением] всех такого рода болезней. Если же обозначить отличие этого недуга от прочих, то он либо природный, то есть врожденный, и является следствием какого-либо изъяна в органах или вызван слишком большими размерами мозга, как это мы наблюдаем у наших обычных дураков; в ослабленной форме он большей частью распространен или проявляется среди людей исключительных, вследствие чего одни мудрее других; либо же этот недуг приобретенный и является дополнением или симптомом какой-либо другой болезни, наступающей или проходящей; если же такое состояние продолжительно, то это признак самой меланхолии.

Phrenitis [безумие] — название образовано греками от слова φρην, — это болезнь рассудка с продолжительным сумасшествием или слабоумием, сопровождающаяся нервным возбуждением или воспалением мозга, или, возможно, его оболочки, или его плевы, которое как раз и вызывает это нервное возбуждение, приводящее к сумасшествию и слабоумию. Безумие отличается от меланхолии и сумасшествия, потому что свойственное им слабоумие не сопровождается приступами лихорадки; безумие продолжительно, оно сопровождается возвращением сознания, ослаблением памяти и прочим. Меланхолия большей частью молчалива, оно же — крикливо; врачами установлено и много других его отличий.

Сумасшествие, безумие и меланхолия рассматриваются Цельсом{785} и многими авторами как нечто единое, тогда как другие отделяют от них безумие, а сумасшествие и меланхолию считают одной и той же болезнью, на чем особенно настаивает Язон Пратенций^[894], и полагают, что отличаются они только secundum majus или minus [степенью силы или слабости], то есть лишь тяжестью болезни, одна является лишь степенью другой и обе происходят от одной причины. Они, утверждает Гордоний^[895], различаются лишь intenso et remisso gradu, то есть в зависимости от степени усиления или ослабления определенного состояния духа. Того же мнения придерживались и Аретей^[896], Александр Траллиан, Гвианери, Савонарола и Герний; даже сам Гален пишет о них обеих весьма расплывчато по причине их родственности, однако большинство наших современных авторов рассматривают их порознь, и я последую в своем трактате их примеру. Посему сумасшествие характеризуется как буйное слабоумие или как бред, не сопровождающийся лихорадкой; это состояние куда более неистовое, нежели меланхолия, сопровождающееся гневом, воплями, вселяющим ужас видом, поведением, жестами, жестоко терзающим пациентов буйством тела и рассудка при полном отсутствии страха или уныния; больному свойственна такая неудержимая сила и отвага, что три или даже четыре человека подчас не в силах с ним совладать. От безумия оно отличается лишь тем, что не сопровождается лихорадкой, а также и тем, что память при этом недуге по большей части лучше. Причины сумасшествия те же самые, что и у безумия, — ссохшаяся желчь, разгоряченная кровь, воспаленный рассудок и прочее. Фракасторо{786} присовокупляет к ним еще и соответствующий возраст и период после достижения совершеннолетия, дабы эти болезни не распространяли на детей, а также устойчивую импотенцию, дабы не смешивать ее с той, что случается временно из-за употребления белены, паслена, вина и прочего^[897]. Сии последние являются причиной разного рода неистовства: экстаза, к примеру — состояния, знакомого некоторым людям^[898]; так, Кардано{787} говорит о себе, что и он мог бы причислить себя к списку подверженных ему; в таком состоянии произносят свои пророчества индейские жрецы, а также колдуны Лапландии, как свидетельствует Олаус Магнус{788} (lib. 3, cap. 18 [кн. III, гл. 18]); они extasi omnia praedicere, отвечают в состоянии экстаза на все задаваемые им вопросы, как, например, что сейчас делают ваши друзья, где они находятся, как поживают и прочее. Другим проявлением подобного безумия являются энтузиазм, откровения и галлюцинации, столь часто упоминаемые Григорием{789} и Бедой{790} в их сочинениях; сюда же следует отнести наваждение и одержимость дьяволом{791}, сивиллины прорицания, поэтический восторг, а также и состояния, вызванные употреблением ядовитых трав или укусом тарантула и т. п. Наиболее известные из них — ликантропия, гидрофобия и пляска святого Вита.

Ликантропия, которую Авиценна называет cucubuth{792}, а другие — lupinam insaniam или оборотничеством, это состояние, при котором люди с воем носятся ночью близ могил и в полях и им невозможно внушить, что они не волки или другие хищные животные. Аэций^[899] и Павел^[900] называют ее своего рода меланхолией, но я бы отнес это скорее к сумасшествию, как это и делает большинство. Некоторые, впрочем, сомневаются в существовании какой-либо подобной болезни. Донато Альтомари рассказывает, что он в свое время наблюдал двух таких больных^[901]. Вьер{793} приводит историю одного такого жителя Падуи, имевшую место в 1541 году^[902]; этот человек никак не верил тому, что он не волк; есть у Вьера и другой сходный случай — с одним испанцем, считавшим себя медведем. Форест{794} подтверждает это множеством подобных примеров^[903]; одному из них он и сам был свидетелем в Алькмааре в Голландии: несчастный землепашец, бледный, почерневший, уродливый и устрашающей наружности, рыскал там среди могил и на церковных дворах. Таким же, по-видимому, или чуть лучшим было состояние дочерей короля Претия, считавших себя коровами^[904]{795}. А Навуходоносора у Даниила{796}, по мнению некоторых истолкователей, мучил как раз такого рода недуг. Именно ликантропия, видимо, дала Плинию основание для весьма смелого утверждения, что некоторые люди в его время обратились в волков, а затем из волков обратно в людей^[905], а также для той изложенной Павсанием легенды насчет человека, который был десять лет волком, а потом опять принял свой прежний облик, как и для рассказа Овидия о Ликаоне^[906]{797} и прочих. Желающему больше узнать об этой болезни и о других примерах следует прочитать у Августина в 18-й книге его de Civitate Dei [О Граде Божием]{798}, у Мизальда{799} (цент. 5, 77); у Скенкия{800} (lib. I [кн. I]); Гильдесгейма, Spicil. 2, de mania [Жатва, 2, о мании]; Фореста (lib. 10, de morbis cerebri [кн. X, о болезни рассудка]), Олауса Магнуса, Винсенсиса Белловисенсиса{801} (Spec. nat., lib. 31, cap 122 [кн. XXXI, гл. 122]), Пиерия Валериана{802}, Бодена{803}, Цвингера{804}, Зиглера{805} Пейцера{806}, Вьера, Шпренгера{807} и других. Эта болезнь, говорит Авиценна, чаще всего досаждает людям в феврале, а согласно Гернию^[907], в наше время она встречается преимущественно в Богемии и Венгрии. Скереций{808} считает ее достаточно распространенной в Ливонии. Большую часть дня страдающие этой болезнью где-нибудь прячутся и выходят из своих убежищ лишь по ночам, когда они оглашают своим воем могилы и пустоши; «у них обычно ввалившиеся глаза, а иссохшие и бледные ноги и бедра покрыты струпьями»^[908], — повествует Альтомари^[909]; он приводит там же свои соображения относительно всех симптомов и кратко излагает способы лечения.

Гидрофобия — это вид сумасшествия, хорошо известный в каждой деревне; ее причина, утверждает Аврелиан^[910]{809}, — укус бешеной собаки или царапина; иногда же, как доказывает Скенкий^[911], достаточно одного только прикосновения или запаха, и случается это не только с людьми, но и с многими животными, а называется болезнь так потому, что для пораженных ею непереносим один даже вид воды или любой другой жидкости: им мнится, будто на ее спокойной глади они видят бешеного пса. И что еще более поразительно, какую бы они ни испытывали жажду (а это очень характерно при такой болезни), они предпочтут скорее умереть, нежели напиться. Древний автор Целий Аврелиан^[912] выражает сомнение в том, что гидрофобия — это неистовство тела или рассудка. Она поражает мозг, а причиной ее служит яд, исходящий от бешеного пса; этот яд настолько горячий и сухой, что он впитывает всю влагу из организма. Гильдесгейм^[913] рассказывает о том, что для некоторых это безумие оказывалось смертельным, а после вскрытия обнаруживалось, что в их организме совсем не осталось ни воды, ни едва ли хоть сколько-нибудь крови или какой-либо другой жидкости. У пораженных этой болезнью боязнь воды наступает через четырнадцать дней после укуса, у других же не ранее чем по истечении сорока или шестидесяти дней; обычно, повествует Герний, у них начинается бред, они бегут воды и зеркал, лица у них становятся багровыми и распухают, а примерно через двадцать дней после того, как это произошло (если не предпринимаются какие-нибудь меры), у них пропадает сон, они становятся задумчивы, печальны, их преследуют какие-то странные видения, они начинают лаять и выть, теряют сознание и довольно часто с ними случаются приступы падучей. Согласно некоторым свидетельствам в моче этих несчастных можно увидеть крошечные предметы, напоминающие щенят^[914]. Появление подобных признаков означает, что надежды на излечение нет. Правда, по словам Кодрончи^[915]{810}, подобные симптомы появляются не ранее чем через шесть или семь месяцев, а по мнению Гвианери, подчас лишь по истечении семи или восьми лет, согласно же уверениям Альберта{811} даже после двенадцати; но Гален называет срок в шесть или восемь месяцев. От этой болезни скончался великий юрист Бальдо{812}, она безжалостно погубила монаха-августинца и жительницу Дельфта, которые были в свое время пациентами Фореста^[916]. Самый распространенный способ лечения гидрофобии в нашей стране (по крайней мере, для живущих близ морского побережья) — окунать их с головой и ушами в морскую воду; некоторые прибегают в таком случае к заклинаниям, и чуть не каждая добросердечная женщина способна предписать какое-либо средство. Но о наилучшем способе лечения можно, конечно, узнать у врачей, пользующихся наиболее прочной репутацией. Желающему об этом прочесть следует справиться у Диоскорида{813} (lib. 6, cap. 37 [кн. VI, гл. 37]); Герния, Гильдесгейма, Капиваччи, Фореста, Скенкия, но прежде всех прочих у итальянца Кодрончи, написавшего недавно две прекрасные книги об этом предмете.

Chorus Sancti Viti или пляска святого Вита — Парацельс^[917] называет ее сладострастным танцем, потому что одержимые этой болезнью только и могут, что безостановочно танцевать, пока не упадут замертво или не будут излечены. Называется она так, поскольку считалось, что людям, страдающим от этого недуга, следует обратиться за помощью к св. Виту, и хотя они после этого еще продолжали некоторое время танцевать, но благодаря этому непременно избавлялись от своего недуга^[918]. Удивительно слышать, сколь долго они способны были отплясывать и каким манером — на стульях, скамьях, столах; даже беременные женщины и те могли подчас танцевать так долго, что были потом не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой и выглядели совсем помертвевшими (причем без всякого вреда для ребенка). Для них непереносим вид человека в одежде красного цвета. Больше всего на свете они любят музыку, поэтому в Германии должностные лица охотно нанимают музыкантов играть для них и еще нескольких дюжих выносливых партнеров, чтобы составить им пару. Этот недуг, как явствует из повествования Скенкия^[919] и из книги Парацельса об умопомешательстве, был весьма распространен в Германии; последний хвалился тем, сколь многих он от этого исцелил. Феликс Платер в de mentis alienat. cap. 3 [о бессознательном состоянии, гл. 3] сообщает о женщине из Базеля, которая танцевала целый месяц кряду, чему он сам был свидетелем{814}. Арабы называют эту болезнь своего рода параличом. Об этом недуге пишет Боден в 5-й книге своей de Repub. cap. 5 [Республики, гл. 5], а Монавий — в своем последнем послании к Скольцию и еще в другом — к Дюдиту{815}, где вы можете прочесть об этом больше.

Наконец, еще одним видом сумасшествия или меланхолии считается наваждение или одержимость нечистой силой (если я могу так назвать ее), которую Платер и прочие склонны считать противоестественной; о таких больных рассказывают удивительные вещи — об их поведении, жестах, судорогах, постничанье, пророчествах, о том, как они говорят на языках, которых никогда прежде не изучали, и т. п. О них рассказывают множество необычайных историй, но поскольку эти истории не вызывают у некоторых доверия (так, например, Дикон и Даррел{816} посвятили этому предмету целые объемистые тома, со всеми pro и con), то я охотно их пропущу.

Фуксий, Institut. lib. 3, sec. I, cap. 11 [Наставления, кн. III, раздел I, гл. 11]; Феликс Платер^[920] и Лауренций^[921] присовокупляют к перечисленным выше еще один вид неистовства, проистекающего от любви, а также от научных занятий, и еще пророческое или религиозное исступление{817}, но все они больше относятся к меланхолии, а посему я остановлюсь на них особо^[922], поскольку намерен посвятить им в моем трактате отдельную книгу.

ПОДРАЗДЕЛ V Меланхолический нрав, как это ошибочно называют. Двойственность такого определения

Меланхолия, составляющая теперь предмет моих рассуждений, заключается либо в расположении духа, либо в привычке. Если речь идет о расположении духа, то это меланхолия преходящая, она проходит и вновь овладевает человеком по любому незначительному поводу — печаль, нужда. недомогание, неприятности, страх, горе, страсть или душевное смятение, всякого рода заботы, досада или мысль, причиняющая боль, наводящая уныние, вызывающая подавленность или душевную муку, одним словом, все, что так или иначе противоположно удовольствию, веселью, радости, наслаждению, выводит нас из себя и раздражает. В такого рода неопределенном, ошибочном смысле мы можем назвать меланхоликом любого человека, если он подавлен, печален, угрюм, чем-нибудь удручен, не в духе, нелюдим и так или иначе расстроен или недоволен. Но от такого меланхолического расположения духа не избавлен ни один из живущих, ни даже стоик; нет ни одного столь мудрого, столь счастливого, столь терпеливого, столь великодушного, столь благочестивого, столь религиозного человека, который был бы вполне от этого свободен^[923]; сколь бы хорошо человек ни владел собой, но в большей или меньшей мере, в то или в другое время он мучительно от этого страдает. В этом смысле меланхолия присуща любому смертному. «Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями»^[924]. Она была ведома Зенону, Катону и даже самому Сократу, которого Элиан{818} так превозносит за сдержанный нрав, утверждая, будто «ничто не могло вывести его из равновесия, кроме разве минут, когда он выходил из дому или возвращался; какая бы беда ни выпадала на его долю, Сократ сохранял обычное свое безмятежное выражение лица»^[925]; однако (если мы можем доверять его ученику Платону{819}) и ему меланхолия доставляла немало страданий. К. Метелл, которого Валерий приводит в качестве примера{820} всяческого благоденствия и о котором пишет, что «он был тогда самым удачливым человеком из всех смертных — рожденный в самом процветающем городе — Риме, знатного рода, хорош собой, всесторонне одарен, здоров, богат, почитаем, сенатор, консул, счастлив в жене, счастлив в своих детях» и прочее^[926], а все же и он не был избавлен от меланхолии, поскольку тоже изведал свою долю печали. Поликрат Самосский^[927]{821}, который бросил свой перстень в море, потому что хотел познать, подобно всем другим, житейские огорчения, но которому этот перстень был вскоре чудесным образом возвращен во чреве выловленной им рыбы, тоже не был свободен от меланхолического расположения духа. И ни один человек не в силах исцелить себя от этого; даже боги и те испытывают горчайшие муки и нередко подвержены страстям, судя по тому, как описывают их поэты^[928]. Вообще наша жизнь «подобна небесам — иногда безоблачна, а иногда затянута облаками, то бурная, то спокойная, иногда и розы, и цветы, иногда же — тернии; ведь и в течение года умеренное лето сменяется суровой зимой, то засуха, а то опять благодатные дожди, вот так и в нашей жизни перемешаны радость, надежды, опасения, печали и клевета»^[929]. Invicem cedunt dolor et voluptas{822}, наслаждения и скорбь то и дело сменяют друг друга.

«И при смехе иногда болит сердце» (как считает Соломон)^[931]; и даже посреди всех наших пиршеств и увеселений, заключает Августин в своих Комментариях к сорок первому псалму^[932], существует горе и неудовлетворенность. Inter delitias semper aliquid saevi nos strangulat [посреди испытываемых нами наслаждений что-то жестокое то и дело перехватывает нам горло{823}]; ведь и в бочке меда ты вероятнее всего обнаружишь ложку дегтя, на глоток удовольствия — фунт горечи, на дюйм веселья — локоть стенаний; подобно плющу, обвивающему дуб, эти несчастья опутывают нашу жизнь, и нет ничего нелепее и смехотворнее, нежели рассчитывать на то, что ваша жизнь будет беспрерывной чередой счастья. Сколь бы успешной и приятной она не была, в ней все равно заключена некоторая горечь и всегда найдутся какие-нибудь поводы для жалоб и недовольства^[933]; все в ней γλυκυρικρον [горько-сладкое], все вызывает смешанные чувства и напоминает шахматный столик с черными и белыми фигурами; и семьям, и городам ведомы времена упадка и угасания; ныне звезды расположены благоприятно — в третном аспекте, под углом в шестьдесят градусов, а завтра — наступает противостояние и звезды расположены в четвертном аспекте{824}. Нам не дано в сем мире, подобно ангелам, небесным силам и телам, Солнцу и Луне, завершить свой путь без единого проступка, с таким же завидным постоянством, с каким они продолжают его уже столько веков; нет; мы подвержены немощам и несчастьям, мы сталкиваемся с препятствиями, невзгодами, нас швыряет вверх и вниз, уносит при малейшем порыве ветра, нам часто досаждает и вызывает тревогу самое незначительное происшествие, мы изменчивы и бренны, и так во всем, на что мы уповаем^[934]. «И тот, кто не ведает об этом, безоружен, не способен это вынести, тот не приспособлен к жизни в сем мире (как сокрушается о нашем времени один автор), незнаком с условиями существования в нем, когда все удовольствия и муки доныне неразрывно друг с другом связаны и сменяют друг друга по кругу»^[935]. А посему exi e mundo, убирайся прочь отсюда, если ты не в силах примириться с этим, потому что нет никакого иного способа выносить эту жизнь, как вооружиться терпением, душевной стойкостью^[936], дабы противостоять всему, сносить превратности судьбы, как подобает доброму Христову воину, и, как советует Павел^[937], постоянно их претерпевать. Однако, если учесть, что воспринять его благой совет или правильно воспользоваться им способны лишь очень немногие, большинство же, подобно диким животным, дает скорее волю своим страстям, добровольно подчиняется им и устремляется в лабиринт забот, скорбей и бедствий, позволяя им овладеть своими душами, не умеют вооружиться терпением, как они обязаны поступать, то очень часто случается так, что уныние и меланхолическое расположение духа входят в привычку и «многие презренные склонности, — как отмечает Сенека^[938], — становятся болезнью». Так же как «единичное выделение при простуде, если оно не перешло в привычное состояние, вызывает лишь кашель, но, становясь постоянным и хроническим, бывает причиной чахотки», так к точно таким же последствиям приводят постоянные подстрекательства нашего меланхолического настроения, и, смотря по тому, скапливается ли в теле человека больше или меньше соответствующей влаги, как и в зависимости от температуры его тела и степени его рассудительности, он способен более или менее успешно сопротивляться подобному настроению, а следовательно, в большей или меньшей степени страдает от него. Ибо то, что для одного не более чем укус мухи, причиняет другому непереносимые мучения, и то что один, благодаря своему исключительному самообладанию и сдержанному поведению, способен счастливо превозмочь, другой и в малейшей мере не в силах вынести и при любом самом ничтожном поводе, ложно истолкованном им как оскорбление, обида, горе, бесчестье, ущерб, обман, дурная молва (тем более если он одинок или празден), настолько поддается этой страсти, что у него изменяется характер, нарушается пищеварение, его покидает сон, притупляется понимание, помрачается дух, у него тяжело на сердце, его ипохондрия внушает ко всему антипатию, в нем неожиданно начинает преобладать тщеславие и грубость, а сам он становится добычей меланхолии. И, как это бывает с арестованным за долги человеком, которому стоит только угодить в это узилище, как каждый кредитор жаждет вчинить против него иск, дабы вернее удержать его там, так же стоит только какой-либо досаде завладеть нашим пациентом, как все другие тревоги мгновенно наваливаются на него, ибо qua data porta ruunt [они устремляются в любую щель], и тогда, подобно охромевшему псу или гусю с перебитым крылом, он поникает и падает духом и в конце концов доходит до того жалчайшего состояния или болезни, которая зовется меланхолией. Так что если философы насчитывают восемь степеней жары и холода^[939], то у меланхолии мы можем насчитать их восемьдесят восемь, поскольку она поражает наши способности самыми разнообразными способами, и, угодив в большей или меньшей мере в эту дьявольскую пучину, мы постепенно погружаемся в нее все глубже и глубже. Однако все эти приступы меланхолии, сколь бы они ни были поначалу приятны или неприятны, как бы ни мучили и ни подавляли того, кем они на время овладели, эти приступы, еще раз повторяю, как и подверженных им людей, лишь по ошибке называют меланхолией, поскольку эти состояния непродолжительны, они лишь время от времени случаются и проходят, как исчезают и вызвавшие их причины^[940]. Та же меланхолия, которую нам предстоит рассматривать, — это свойство характера, morbus sonticus или chronicus, то есть хронический или продолжительный недуг, устойчивый темперамент, как полагают Аврелиан^[941] и прочие^[942]; это не преходящее, а неотступное состояние, и поскольку оно нарастает в течение продолжительного времени, то становится отныне (независимо от того, приятное оно или болезненное) привычным, так что избавиться от него будет крайне трудно.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ПОДРАЗДЕЛ I Отступление касательно анатомии

Прежде чем приступить к описанию болезни, именуемой меланхолией, того, вчем она состоит, и к дальнейшим рассуждениям о ней, я считаю уместным сделать краткое отступление касательно анатомии тела и душевных способностей; это необходимо для лучшего понимания того, что воспоследует: ведь нам так часто будут попадаться трудные для понимания слова, такие, как брюшная полость, ипохондрия, геморрой и т. п., а также воображение, рассудок, темперамент, жизненные силы, жизнеспособность, природный, животный, нервы, вены, артерии, млечный сок{825}, флегма; читателю неискушенному не так-то просто будет понять, что они собой представляют, в каком смысле их приводят и каково их назначение. Помимо прочего это, возможно, послужит для некоторых людей, у которых вдоволь времени и досуга и которые достаточно сведущи в других земных делах, таких, к примеру, как умение заключать выгодные сделки, покупать и продавать, отбирать и содержать хороших соколов, гончих, лошадей и пр., поводом более тщательно исследовать и глубже проникнуть в сей возвышенный предмет, дабы вслед за тем вместе с царственным пророком{826} восславить Господа («ибо человек благоговейно и дивно сотворен и необычайно соделан»^[943]). Ведь что касается материй, связанных с познанием самого себя, это люди совершенно невежественные и беззаботные; они не ведают, что такое тело и душа, как они взаимосвязаны, какими способностями и свойствами обладают и чем человек отличается от собаки. А может ли быть что-то постыднее и унизительнее для человека, как справедливо негодует Меланхтон^[944]{827}, «нежели не знать, как устроено и из каких органов состоит его собственнное тело, особенно поскольку знание этого в такой большой мере способствует сохранению его здоровья и пониманию своего поведения?» Посему, дабы побудить их к такому самопознанию, побудить их вдумчиво прочесть основательные труды Галена^[945], Баухена{828}, Платера, Весалия{829}, Фаллопио{830}, Лауренция, Реммелина{831} и других, исчерпывающе излагающих этот предмет на латыни, равно как и книги, написанные в недавнее время некоторыми нашими трудолюбивыми соотечественниками на нашем родном языке, такие, как перевод Колумба^[946]{832} и «Микрокосмографии»^[947]{833} в тринадцати книгах, я и предпринял нижеследующее отступление. А еще поскольку труды Уэккера^[948], Меланхтона^[949], Фернеля^[950], Фуксия^[951] и скучные трактаты de Anima [о душе], наиболее сжато излагающие сей предмет, отнюдь не всегда могут оказаться под рукой, то, дабы привить таким людям хотя бы некоторый вкус к подобным материям и дать представление о них, этого краткого изложения будет, надеюсь, вполне достаточно.

ПОДРАЗДЕЛ II Деление тела, Юморы, Жизненные силы

Что касается частей тела, то, возможно, самое разнообразное, но наиболее правильное их разделение представлено у Лауренция^[952], почерпнувшего его в свой черед у Гиппократа, — оно сводится к делению на части содержащие и содержащиеся. К содержащимся относятся либо жидкостиrel="nofollow noopener noreferrer">{834}, либо жизненные силы.

Юмор — это жидкая или текучая часть тела, содержащаяся в нем с целью его предохранения; она либо природная, то есть рождающаяся вместе с нами, либо случайная и приобретенная. Природная, или врожденная, ежедневно восполняется с помощью еды; некоторые называют это обменом; из еды образуются такие вторичные жидкости, или юморы, как влага и клейковина, назначение которых поддерживать тело; их еще называют приобретенными; их назначение поддерживать те четыре первоначальные жидкости, возникающие и вытекающие после первой переработки в печени, с помощью чего выделяется млечный сок, или хилус. Некоторые разделяют эти жидкости на полезные и фекальные. Однако Кратон^[953], основываясь на Гиппократе, считает все эти четыре жидкости полезной влагой, а не испражнениями и полагает, что без них невозможно поддерживать существование ни одного живого существа, и хотя эти жидкости содержатся во всей крови, но каждой из них все же присущи различные свойства, по которым они и отичаются одна от другой, а также и от тех приобретенных, что Меланхтон определяет как вредные и болезненные^[954].

Кровь — горячая, сладкая, спокойная, красная жидкость, производимая в брыжейковых венах из самых мягких частиц хилуса, или млечного сока, в печени; ее назначение питать все тело, придавать ему силу и окраску, благодаря ее распространению с помощью вен во все его части. Из нее поначалу возникает жизненная энергия в сердце, а затем она передается по артериям другим органам.

Мокрота, или флегма, — это холодная и влажная жидкость, вырабатываемая в печени из более холодных частей хилуса (или, иначе говоря, белый сок, получающийся из переваренной в желудке пищи); ее назначение — питать и увлажнять движущиеся органы тела, такие, например, как язык, дабы они не были чрезмерно сухими.

Желчь — горячая и сухая, горькая, вырабатываемая из более горячих частей хилуса и собирающаяся в желчном пузыре; она содействует природному теплу и чувствам, и с ее помощью удаляются экскременты.

Меланхолия — холодный и сухой, густой, черный и едкий сок, вырабатываемый из самой мутной части нашего питания; очищеннный от горечи, он служит сдерживающим началом для двух горячих жидкостей — крови и желчи, сохраняя их и питая кости. Перечисленные четыре жидкости, или сока, представляют собой некоторую аналогию с четырьмя стихиями и четырьмя периодами человеческой жизни{835}.

К этим сокам вы можете присовокупить сыворотку, из которой образуется моча, и еще выделяемые организмом жидкости третьей степени густоты — пот и слезы.

Жизненные силы — это едва уловимые испарения, исходящие от крови; это инструмент души; они осуществляют все ее побуждения и служат, по мнению некоторых, связью или посредниками между телом и душой, или, как считает Парацельс, сами являются четвертой частью этой души^[955]. Согласно Меланхтону, источником этих жизненных сил является сердце, а затем, поступая в мозг, они приобретают там другое свойство. Существует три вида этих сил соответственно трем главным органам — мозгу, сердцу и печени: природные, жизненные и животные. Природные вырабатываются в печени и оттуда распространяются по венам, дабы осуществлять такого рода естественные действия. Жизненные силы создаются в сердцевине природных, они поступают по артериям ко всем другим органам; с иссяканием этих сил иссякает и жизнь, как, например, при обмороке или дурноте. Животные силы образуются в жизненных, затем они поднимаются к мозгу и с помощью нервов распространяются к подчиненным им конечностям, сообщая им чувствительность и приводя их всех в движение.

ПОДРАЗДЕЛ III Похожие части тела

Содержащие органы по причине большей плотности их вещества либо однородны, либо неоднородны, похожи или не похожи — так различают их Аристотель (lib. I cap. 1, de hist. animal. [кн. I. гл. 1, об истории животных]) и Лауренций (cap. 20, lib. I [кн. I, гл. 20]). Похожие, или однородные, таковы, что если их разделить, то каждая их часть сохраняет те же самые свойства, подобно разделенной на части воде. Некоторые из них семенные, а другие — телесные или мясистые. Семенными называются те, что вырабатываются непосредственно из семени; к ним относятся кости, хрящи, связки, плевы, нервы, артерии, вены, кожа, волокна, или жилы, жир^[956].

Кости — сухие и твердые; они вырабатываются из самого плотного семени; их назначение — усиливать и поддерживать другие части тела; некоторые говорят, что в теле человека их 304, а некоторые — что их 307 или 317. В них нет нервов, а потому они лишены чувствительности.

Хрящ — это вещество более мягкое, чем кость, и более твердое, чем все остальные, он гибок и предназначен для удерживания двигательных органов.

Связки — это то, что связывает друг с другом кости и другие органы тела с костями при помощи подчиненных им сухожилий, а назначение плевы покрывать все остальное.

Нервы, или жилы, — это наружная плева, которая внутри наполнена костным мозгом; они исходят из мозга и доставляют животные силы для ощущения и движения. Некоторые из них тверже, другие — мягче; мягкие предназначены для ощущения, и их насчитывается семь пар. Первая пара — зрительные нервы, благодаря которым мы видим; вторая — осуществляет движение глаз; благодаря третьей ощущает вкус язык, а благодаря четвертой — нёбо; пятая связана с ушами; шестая — наиболее разветвленная, она пронизывает весь кишечник; от седьмой пары зависит движение языка. Более твердые жилы предназначены для движения внутренних органов, они исходят из спинного костного мозга; насчитывается тридцать сочетаний таких жил — семь шейных, двенадцать грудных и прочее.

Артерии — длинные и полые, у них двойная оболочка, они доставляют жизненные силы; рассказывают, что анатом Вессалий, дабы лучше их разглядеть, хотел проводить вскрытие живых людей{836}; артерии вытекают из левой стороны сердца; две главные из них — аорта и веноза^[957], от которых берут начало все остальные. Аорта — это источник всех остальных, обслуживающих все тело, вторая же — веноза — направляется к легким, чтобы почерпнуть оттуда воздух, необходимый для охлаждения сердца.

Вены — полые и круглые, как трубы; восходя от печени, они доставляют кровь и природные силы, они питают все органы. Среди них тоже есть две главные — vena porta и vena cava, — от которых ответвляются все остальные. Vena porta отходит от печеночной впадины, и, встречая вены брыжейки, она через них получает из желудка и кишечника хилус, который доставляет затем в печень. Вторая вена получает кровь из печени, дабы питать ею все другие рассеянные части тела. Ответвлениями этой vena porta являются вены брыжейки и геморроидальные. У vena cava имеются ответвления внутренние и наружные; внутренние — это семенные и почечные; наружные — в голове, руках, ногах и прочем, и у них есть несколько названий.

Волокна, или жилы, — белые, плотные, рассредоточенные по всем конечностям, прямые, косые, поперечные; каждые из них имеют несколько назначений.

Жир — это однородная часть тела, влажная, без крови, состоящая из самых плотных и маслянистых веществ крови. Кожа окутывает все остальное; у нее имеются cuticulam, или, иначе, тонкая кожица, располагающаяся под ней^[958]. Мясо — мягкое, красное, состоящее из свернувшейся крови и т. п.

ПОДРАЗДЕЛ IV Непохожие части тела

К непохожим частям тела относятся те, которые мы называем обычно органическими или определяющими; одни из них внутренние, другие — наружные. Самые главные наружные органы тела расположены впереди и сзади. Передние — это темя, или макушка головы, череп, лицо, лоб, виски, подбородок, глаза, уши, нос и прочее, шея, грудь, грудная клетка, верхняя и нижняя часть живота, подреберье, пупок, пах, бок и т. п. К задним относятся тыльная часть головы, спина, плечи, бока, поясница, кости бедер, os sacrum [священные отверстия], ягодицы и пр. И еще суставы, руки, кисти, ноги, ступни, бедренные кости, колени и прочее. Или же органы общие для внутренних и наружных частей тела, которые, поскольку они очевидны и хорошо известны, я весьма беззаботно перечислил, eaque praecipua et grandiora tantum; quod reliquum, ex libris de anima, qui volet, accipiat [и то лишь самые крупные и важные из них, а все остальное можно отыскать в книгах по анатомии].

Внутренние органические взаимосвязанные части тела, которые не видны, различны по своему количеству и имеют несколько названий, назначений и категорий, однако наиболее примечательно то, как их классифицирует Лауренций, который делит их на благородные и низменные^[959]. К благородным он относит три главных органа, с которыми связаны все остальные и которых эти последние обслуживают: мозг, сердце, печень, — и соответственно их местоположению все тело разделяется на три области. Первая такая область — голова, в ней содержатся животные органы и сам мозг, который посредством своих нервов сообщает всем остальным способность ощущения и движения; он, так сказать, член тайного совета и канцлер при сердце. Вторая область — грудь, или средняя полость живота, где сердце, подобно королю содержит свой двор и с помощью своих артерий сообщает жизнь всему телу. Третья область — нижняя полость живота, в которой располагается печень, словно папский легат a latere [держащийся в тени], вместе с остальными природными органами, служащими для приготовления пищи, питания и извержения экскрементов. Эта нижняя полость отделена от верхней с помощью грудобрюшной преграды, или диафрагмы, а сама она в свой черед разделяется некоторыми^[960] на три полости, или области, — верхнюю, среднюю и нижнюю. Верхняя — это полость ипохондрии, в правой ее стороне находится печень, а в левой — селезенка; от этой полости и пошло название «ипохондрическая меланхолия»; вторая полость — место пупка и боков, она отделена от верхней брюшиной; последняя же — водосток, который и сам разделяется на три части. Арабы, правда, делят эту полость на две части — надчревную и подчревную, верхнюю и нижнюю. Надчревную они называют mirach [брюшной полостью], от чего и происходит название mirachialis melancholia [брюшная меланхолия], которое они подчас употребляют. Эти упоминаемые здесь полости я кратко рассмотрю отдельно, и прежде всего третью полость, в которой расположены природные органы.

Однако, читатели, «предположите тем временем, что вас перенесли в какой-то священный храм или величественный дворец», как говорит Меланхтон, дабы «созерцать не только материал, из которого он создан, но и исключительную искусность, мастерство и замысел нашего великого Творца, И сколь услаждающим и полезным будет такое предположение, если только вы будете судить об этом со всей справедливостью»^[961]. Органы этой третьей полости, которые предстанут для вашего размышления и обозрения, служат для питания и размножения. Органы питания предназначены для первоначальной или вторичной переработки пищи, как, например, oesophagus [пищевод], или кишка, доставляющая пищу и питье в желудок. Ventriculus, или желудок, который расположен в середине этой части живота, под диафрагмой, — это, так сказать, кухня первоначальной переработки пищи, здесь она превращается в хилус. У желудка имеются два отверстия — верхнее и нижнее. Верхнее — принимают подчас за сам желудок; нижнее отверстие, или, как называет его Уэккер{837}, нижняя дверь, именуется pylorus, то есть привратник желудка. Желудок поддерживается большой оболочкой, или сальником (по-латыни — omentum); некоторые считают, что это то же самое, что и peritoneum, то есть брюшина живота. От желудка до самого заднего прохода тянутся кишки, или intestina [кишечник], его назначение — несколько изменять и распределять хилус и выводить прочь экскременты. Кишки делят на большие и малые, а также на тонкие и толстые в зависимости от их размера и плотности; тонкая это — duodenum, или двенадцатиперстная кишка, она непосредственно примыкает к желудку; некоторые из этих кишок достигают, по мнению Фуксия^[962], двенадцати дюймов в длину; jejunum, или тощая кишка, связана с другой, обладающей множеством соединенных с ней брыжейковых вен, эти вены доставляют из нее часть хилуса в печень; третья тонкая кишка — ilion{838}, у которой множество складок, их назначение, помимо прочего, принимать, хранить и распределять поступающий из желудка хилус. Насчитывают также три толстых кишки: слепую, ободочную и прямую. Слепая — плотная и короткая кишка, у нее лишь одно отверстие, в котором встречаются подвздошная и ободочная кишки, она принимает экскременты и препровождает их в ободочную. У ободочной кишки имеется множество изгибов, дабы экскременты не проходили по ней чересчур быстро; прямая же кишка соответствует своему названию, по ней экскременты следуют до заднего прохода, низшая часть которого сжата мышцами, называемыми сфинктером; их назначение — надежнее задерживать экскременты в прямой кишке до того времени, когда человек почувствует желание испражняться. Посреди этих кишок расположена брыжейка, или диафрагма, состоящая из множества вен, артерий и большого количества жира, — она служит преимущественно для поддержания кишок. Назначение всех этих кишок — первоначальная переработка пищи. К органам, занятым вторичной переработкой, которая заключается либо в очищении хорошей пищи, либо в выталкивании плохой, относятся главным образом печень, по цвету напоминающая застывшую кровь; это мастерская крови; расположенная в правой части подреберья, она напоминает по своему виду полумесяц; Меланхтон относит печень к generosum membrum, то есть к благородным органам; она превращает хилус (млечный сок) в кровь для питания всего тела. Испражнения печени являются либо желчными, либо водянистыми, они выводятся из нее другими органами. Желчный пузырь, расположенный у впадины печени, выводит из нее желчь, а селезенка (или черная желчь), располагающаяся на левой стороне, напротив печени, и представляющая собой пористое вещество, каким-то неведомым способом вбирает в себя эту черную желчь и питается ею, препровождая остальное на дно желудка, дабы тем самым подстегивать аппетит, а также еще в кишки в виде испражнений. Что же до водянистых веществ, то их изъятие производится двумя почками с помощью извлекающих эту жидкость вен и уретры. Вены выводят эту избыточную влагу из крови, а две уретры препровождают ее в мочевой пузырь, который способен ее принять, поскольку расположен в нижней части живота; мочевой пузырь делится на две части — шейку и дно, дно служит вместилищем воды, а шейка сжимается мускулами, которые, как и привратник, удерживают воду от непроизвольного вытекания.

Органы размножения либо одинаковы у обоих полов, либо свойственны лишь одному из них; поскольку они не имеют отношения к цели моего повествования, я весьма охотно не стану на этом останавливаться.

Следующей по расположению является средняя полость, или грудь, в которой заключены жизненные способности и органы, отделенные, как я уже говорил, от нижней части тела диафрагмой, или грудобрюшной преградой; диафрагма — это кожа, состоящая из множества нервов и перепонок; помимо других своих назначений она является также органом смеха. Имеется там и некая тонкая перепонка с множеством сухожилий, обволакивающая всю грудь изнутри, под названием плевра; в случае ее воспаления в ней возникает болезнь, именуемая плевритом. Некоторые присовокупляют к этому еще и третью кожу, называемую средостением; оно делит грудь на две части — правую и левую. Главным органом средней части является сердце — местонахождение и источник жизни, тепла, жизненных сил, пульса и дыхания. Это солнце нашего тела, монарх и единственный его повелитель; местопребывание и орган всех страстей и склонностей. Во всех живых существах оно primum vivens, ultimum moriens, рождается первым и умирает последним. У него пирамидальная форма, и оно не слишком отличается от ананаса; это орган, который достоин восхищения, — ведь он способен порождать такое разнообразие склонностей; движения сердца то увеличивают его размер, то сокращают; оно возбуждает все телесные жидкости^[963] и повелевает ими: в печали — меланхолией, в гневе — желчью, в радости — посылает кровь наружу, а в печали — призывает ее к себе, правя настроениями, как кони каретой. Хотя сердце и является единым органом, но все же его можно разделить на два рукава — правый и левый. Правый — подобен увеличивающейся луне, он больше левой части и, получая кровь от vena cava, полой вены, разносит ее частью к легким, дабы питать их, а частью направляет в левую сторону — порождать жизненные силы. Левый рукав имеет форму конуса и является местопребыванием жизни; он втягивает в себя кровь, как светильник масло, творя из нее жизненные силы и огонь, так что жизненные силы в крови подобны огню в светильнике; с помощью большой артерии, называемой аортой, сердце разносит жизненные силы по всему телу, а с помощью артерии, называемой венозной, оно черпает воздух из легких; таким образом, у обоих рукавов сердца есть свои кровеносные сосуды: у правого — две вены, а у левого — две артерии, помимо двух общих спиралевидных предсердий, которые служат им обоим для различных целей: одно — чтобы служить хранилищем крови, а другое — воздуха. Легкие — это губчатый орган, напоминающий, по мнению Фернеля^[964], бычье копыто; они, как обмолвился кто-то, вроде городского клерка или вестника, инструмент голоса или глашатай, возвещающий волю короля^[965], присоединенный к сердцу, дабы с помощью голоса выражать его мысли. То, что легкие являются оружием голоса, видно хотя бы из того, что без них ни одно существо не способно ни говорить, ни вообще издать какой-нибудь звук. Помимо этого, легкие — орган респираторный, или дыхательный; кроме того, в их обязанности входит охлаждать сердце, посылая в него с помощью венозной артерии воздух; эта вена соединяется с легкими посредством aspera arteria [дыхательной артерии], состоящей из множества хрящей, плев и нервов и набирающей воздух из носа и рта; с помощью этой же последней выделяются испарения сердца.

В верхней полости, обслуживающей животные способности, главным органом является мозг, который представляет собой мягкое, желеобразное, белое вещество; порожденный чистейшей частью семени и жизненных сил, прослоенный множеством оболочек и находящийся внутри черепа, или мозговой коробки, — это самый благородный орган из всех существующих под небесами; он — жилище и местопребывание души, прибежище мудрости, памяти, рассудительности, благоразумия, орган, коим человек более всего подобен Богу, а посему природа покрыла его черепом из твердой кости и двумя оболочками, или плевами, из коих одна называется dura mater [твердая оболочка], или meninx, а другая — pia mater [сосудистая оболочка]{839}. Dura mater вплотную примыкает к черепу, она — над всеми остальными, окутывающими и защищающими мозг. Если ее удалить, будет видна pia mater, представляющая собой тонкую плеву — следующую и непосредственную оболочку мозга; причем она не только обволакивает его снаружи, но и проникает в него. Сам мозг разделен на две части — переднюю и заднюю; передняя немного больше другой, которая по этой причине называется мозжечком. В передней части имеется много впадин, каждая из них различается определенным желудочком, а эти последние служат хранилищем жизненных сил, доставляемых туда от сердца артериями и облагораживаемых там до более небесной природы, дабы выполнять движения души. Этих желудочков насчитывается три — правый, левый и средний. Названия — правый и левый — соответствуют их местоположению; они порождают животные силы; при каком-нибудь их повреждении утрачивается способность ощущать и двигаться. Более того, считается, что эти желудочки — местонахождение здравого смысла. Средний желудочек — полость, где сходятся правый и левый; в нем две протоки, через одну к нему поступает слизь, а вторая тянется до четвертого рукава — в нем, как считают, находятся воображение и размышление; вот каково назначение трех желудочков переднего мозга. Четвертый рукав, располагающийся в задней части мозга и являющийся общим для cerebell, или мозжечка, и спинного мозга, — последний и самый плотный из всех; он получает животные силы из остальных желудочков мозга и передает их в спинной мозг; как говорят, именно он — то место, где находится память.

ПОДРАЗДЕЛ V О душе и ее свойствах

Согласно определению Аристотеля^[966], душа — εντελεχεια — perfectio et actus primus corporis organici, vitam habentis in potentia, она, что признается большинством философов^[967], — самое совершенное или важнейшее творение органического тела, обладающее жизнетворной мощью. Однако много сомнений возникает относительно ее сущности, предмета, местонахождения и отличительных признаков, а также ее второстепенных способностей. Что касается ее сущности и присущей лишь ей особой осведомленности, то, по признанию самого Аристотеля^[968], а также Туллия^[969], Пико Мирандолы^[970]{840}, Толедо^[971]{841} и других философов-неотериков, нет ничего труднее (идет ли речь о людях или животных), нежели распознать их. «Благодаря ей мы можем все понять, но что такое она сама — постичь не в силах»^[972]. Некоторые представляют ее в виде одной души, разделенной на три главных отделения; другие полагают, что существует три разных души; этот вопрос недавно пространно обсуждался Пиколомини{842} и Забарелем{843}. Парацельс же склоняется к тому, что их четыре, присовокупляя к трем душам еще и божественную^[973], а Кампанелла{844} приложил немало усилий, чтобы продемонстрировать и подтвердить это мнение в своей книге «De sensu rerum»^[974], поскольку труп, например, кровоточит в присутствии убийцы; он приводит и много других подобного рода доказательств; некоторые опять же считают, что у каких бы то ни было существ душа одна и что отличается она только самими органами^[975]{845}, а также что животные, как и человек, обладают рассудком, хотя, вследствие некоторых изъянов в органах, и не в такой мере. Другие же, напротив, сомневаются в том, является ли она всем во всем или всем в каждой части тела, что среди прочего подробно рассматривает и Забарель. Но согласно распространенной точке зрения существует три вида души, смотря по ее способностям, — вегетативная, ощущающая и мыслящая^[976], — каковые и создают три различных рода живых существ: вегетативные растения, ощущающих животных и мыслящего человека. Чем эти три главные способности друг от друга отличаются и как взаимосвязаны, это, как считают Таурелл^[977]{846}, Филипп <Меланхтон («О душе»)>, Флавий{847} и другие, humano ingenio inaccessum videtur, превосходит человеческое разумение. Низшая из них способна существовать сама по себе, однако высшая без других не может; так, ощущающая, например, включает в себя и вегетативную, а мыслящая — обе другие, которые содержатся в ней, говорит Аристотель, ut trigonus in tetragono{848}, как треугольник в квадрате.

Вегетативная — первая из этих трех различных способностей — характеризуется как «вещественный процесс в растительном организме, с помощью которого этот последний питает, увеличивает и порождает новый, себе подобный». В этом определении обозначены три особых отдельных действия — altrix, auctrix, procreatrix; первое из них — питание, чье назначение питание, еда, питье и тому подобное^[978]; у ощущающих существ ее органом является печень, а у растений — корни или живительный сок. Ее назначение превращать пищу в вещество питаемого тела, что эта душа и осуществляет при помощи природного тепла. У этого питательного процесса есть еще четыре другие подчиненные ему обязанности, или присущие ему свойства: притягивание, удержание, пищеварение и выталкивание.

Притягивание — это вспомогательная способность; она притягивает пищу в желудок, воздействуя на нее, как магнит на железо или подобно лампе, всасывающей масло^[979], и эта притягивающая сила чрезвычайно необходима растениям, впитывающим корнями, словно ртом, влагу в свой сок, как в своего рода желудок.

Удержание сохраняет пищу, притянутую в желудок, до того времени, пока она не будет переварена, ибо, если она пройдет напрямик без задержки, тело не сумеет напитаться.

Пищеварение происходит с помощью природного тепла, ибо точно так же, как пламя светильника поглощает масло, воск, жир, так и оно преобразует и переваривает питательное вещество. Несварение противоположно этому, оно — следствие нехватки природного тепла. Пищеварение состоит из трех отличных друг от друга моментов, во время которых пища дозревает, переваривается и усваивается.

Дозревание особенно очевидно у фруктов на деревьях, которые считаются спелыми, если их семена пригодны для нового посева. Противоположно этому несварение, которому особенно подвержены обжоры, эпикурейцы и лентяи, поскольку они не прибегают к каким бы то ни было упражнениям с целью подстегнуть природное тепло или еще и заглушают его, подобно тому как чрезмерное количество дров тушит огонь.

Переваривание — это кипячение пищи в желудке с помощью вышеназванного природного тепла, подобно тому как пища кипит в горшке; противоположно этому ее гниение или разложение.

Усвоение — это сгущение пищи, при котором происходит поглощение внутренней влаги с помощью тепла; противоположностью ему является неполное иссушение пищи.

Помимо этих трех операций самого пищеварения происходит еще состоящий из четырех этапов процесс переваривания: пережевывание пищи во рту, образование из нее млечного сока в желудке, а третий этап — в печени, где этот сок, или хилус, превращается в кровь, — так называемое кроветворение, и, наконец, четвертый этап — в любой части тела — усвоение пищи.

Выталкивание — это способность пищеварения извергать все излишние выделения и остатки пищи и питья через кишки, мочевой пузырь и поры, равно как и поносом, рвотой, плевком, потом, мочой, волосами, ногтями и прочим.

Как питательная способность служит насыщению тела, так увеличивающая способность (второе действие, или сила, вегетативной способности) содействует увеличению его размеров во всех измерениях соответственно — длине, ширине, толщине — и содействует его росту, пока оно не достигнет надлежащих пропорций и совершенного облика, для которого существует свой период увеличения, как и увядания, и самое несомненное, как замечает поэт, это:

Последней из этих вегетативных способностей является размножение, порождающее с помощью семян себе подобное в целях вечного сохранения рода. Этой способности приписывают три подчиненных действия: первое из них — превращение питания в семена и т. д.

Неотъемлемым сопутствующим обстоятельством, или свойством, этой вегетативной способности является жизнь, а ее отсутствие означает смерть. Для сохранения жизни более всего необходимо природное тепло, хотя и первоначальные качества — сухость и влажность — тоже не следует исключать. Это тепло существует также и в растениях, как это явствует из их разрастания и плодоношения, хотя это не так легко подметить. В любых телах должна присутствовать предохраняющая их первоначальная влага, дабы они не погибли^[980]; такому предохранению весьма благоприятствует климат нашей страны, температура, но также большое значение имеет хорошее или скверное использование перечисленных выше шести искусственных вещей. Ибо, как только природное тепло и влага начинают иссякать, вместе с ними иссякает и наша жизнь; и если наша жизнь не прервалась насильственно еще прежде этого вследствие какого-нибудь несчастья или по нашей собственной вине, тогда она в конце пути иссушена старостью и пресечена смертью из-за недостатка вещества, подобно лампаде, гаснущей за недостатком поддерживающего в ней огонь масла.

ПОДРАЗДЕЛ VI О душе ощущающей

Следующей по порядку является способность ощущения, которое настолько же превосходит вегетативную, насколько животное предпочтительнее растения, поскольку она включает в себя и вегетативные силы. Она определяется как «действие органического тела, благодаря которому оно живет, обладает чувствами, аппетитом, суждением, дыханием и движением». Ее назначение состоит обычно в способности ощущать или чувствовать, поскольку она воздействует на чувство. Ее главным органом является мозг, в котором преимущественно и берут начало процессы ощущения. Эта ощущающая душа разделена на две части — постигающую и приводящую в движение. С помощью постигающей способности мы различаем разновидности ощутимых вещей, наличествующих или отсутствующих, и удерживаем их, как воск сохраняет след печати. А с помощью двигательной способности либо тело перемещается наружно — с одного места на другое, либо в нем самом происходят внутренние перемещения с помощью жизненных сил и пульса. Постигающая способность тоже подразделяется в свой черед на два вида — внутреннюю и наружную. К наружной относятся пять чувств — осязание, слух, зрение, обоняние и вкус, — к которым, если это вам угодно, вы можете присовокупить Скалигерово шестое чувство{850} — щекотку — или еще речь, являющуюся, согласно Лаллию{851}, шестым наружным чувством. Внутренних же насчитывается три — здравый смысл, фантазия и память. Объектами пяти наружных чувств являются одни только наружные вещи, которые находятся рядом, поскольку глаза не различают никаких цветов, если только предметы не под рукой, а уши — никаких звуков. Три из этих чувств — слух, зрение и обоняние — нашего удобства ради, а два — осязание и вкус — из необходимости, без них мы не можем жить. Кроме того, способность ощущения бывает активной и пассивной; активным бывает, к примеру, зрение, когда глаза различают цвет, а пассивным — когда предмет причиняет органу чувств вред, как, к примеру, солнечные лучи глазам, согласно известной аксиоме — visibile forte destruit sensum [чрезмерно яркое губительно для зрения], или же если предмет неприятен, как, к примеру, скверные звуки для уха или вонь для носа и прочее.

Из названных пяти чувств зрение считается наиболее изощренным и наилучшим, причиной тому его объект: оно зрит весь предмет сразу, благодаря ему мы изучаем и различаем все, что нас окружает; это самое превосходное для использования чувство. Для зрения необходимы три вещи — предмет, орган и среда. Предметом является вообще все видимое или то, что следует рассмотреть, как цвета, например, и все сверкающие предметы. Среда — это свечение воздуха, исходящее от источника света^[981]; ее называют обычно diaphanum{852} [прозрачной], ибо мы не можем видеть в темноте. А орган — это глаз, и, главным образом, его яблоко; с помощью двух оптических нервов, действующих совместно, глаз передает увиденное здравому смыслу. Требуется определенное расстояние между органом и предметом, дабы он не находился слишком близко или слишком далеко, много превосходных вопросов, касающихся этого органа чувств, обсуждалось философами, как, к примеру, является ли то, что мы видим, intra mittendo vel extra mittendo, следствием принятия в себя увиденного нами или, напротив, мы сами посылаем эти образы наружу, по поводу чего немало спорили Платон^[982], Плутарх^[983], Макробий^[984]{853}, Лактанций^[985]{854} и другие. И, помимо этого, зрение передает перспективу, чему араб Альхазен{855}, Вителлио{856}, Роджер Бэкон{857}, Баптиста Порта{858}, Гвидо Убальдо{859}, Агвилоний{860} и прочие посвятили немало томов.

Слух — наиболее совершенное из всех внешних чувств, «с помощью которого мы постигаем и получаем знания». Его объект — звук или все, что можно услышать, а орган — ухо. Для звука, возникающего вследствие столкновения воздуха, необходимы три вещи — тело, наносящее удар, как, например, рука музыканта; ударяемое тело, которое должно быть твердым и способным противостоять удару, как, к примеру, колокол, струна лютни, а не шерсть или губка; наконец, среда — внутренняя или наружная; наружная, будучи ударена или испытав столкновение с твердым телом, передает этот удар окружающему воздуху, пока этот последний не достигнет внутреннего природного воздуха, который подобен совершенному органу, находящемуся в небольшой перепонке, подобной коже, натянутой на барабан; по этой перепонке некими маленькими инструментами, сходными с барабанными палочками, наносится удар; возникший при этом звук передается двумя специально для этого предназначенными нервами здравому смыслу, являющемуся судьей звуков. Звуки чрезвычайно разнообразны и заключают в себе немалое наслаждение, за сведениями о них справьтесь у Боэция{861} и у других музыкантов.

Обоняние — это «наружное чувство, постигающее ноздрями, втягивающими воздух»; из всех других внешних чувств оно самое слабое. Его орган расположен в носу или в двух небольших полых кусочках мяса чуть выше его; для людей средой обоняния является воздух, как для рыб — вода, а объектом — запах, возникающий от разлагающегося смешанного тела; однако я не стану сейчас рассуждать о том, является ли это свойством, дымом, испарением или выделением, равно как и об их различиях и о том, чем они вызваны. Этот орган, говорит А. Геллий^[986], — орган здоровья, подобно тому как зрение и слух — это органы обучающие, он считает, что мы избегаем скверных запахов, равно как и предпочитаем полезные, поскольку эти запахи столь же часто воздействуют на организм человека и изменяют его, как и наша еда.

Вкус — необходимое чувство, «оно различает свойства пищи языком и нёбом посредством жидкой слюны или водянистого сока». Орган этого чувства — язык с его вкусовыми нервами; среда — водянистый сок, а объект — вкус и все, что обладает вкусовыми свойствами, а это качество заключено в соке, возникающем от смеси отведываемых вещей. Некоторые насчитывают восемь разновидностей, или сортов, вкусовых ощущений — горькое, сладкое, пряное, соленое и прочее; больные люди (во время приступа лихорадки, к примеру) не в состоянии их различить по той причине, что их органы при этом поражены.

Осязание — последнее и самое низменное чувство, но тем не менее столь же необходимое, как и все остальные, и не менее приятное. Это самое острое из пяти чувств, и, благодаря своим нервам, рассредоточенным по всему телу, оно осязает любое осязаемое свойство. Его орган — нервы, его объект — первоначальные свойства: горячее, сухое, влажное, холодное, а также другие, следующие за ними: твердое, мягкое, плотное, тонкое и прочие. По поводу этих пяти чувств, их органов, объектов, среды и прочего философы выдвигали множество восхитительных вопросов, которые я для краткости опущу.

ПОДРАЗДЕЛ VII О внутренних чувствах

Насчитывают три внутренних чувства, и называются они так, поскольку находятся внутри черепной коробки, — это здравый смысл, фантазия и память. Их объектами являются не только наличествующие вещи, они постигают также зримые образы вещей грядущих, ушедших, отсутствующих и тех, что присутствовали в нашем сознании прежде. Здравый смысл — судья и арбитр всего остального; с его помощью мы подмечаем все отличительные признаки предметов, поскольку с помощью своего глаза я не могу понять, что именно я вижу, как и с помощью своего уха, что именно я слышу, а только лишь благодаря своему здравому смыслу, который судит о звуках и красках; а глаз и ухо — всего лишь органы; их дело — представить образы на суд здравого смысла, так что все их объекты — это его объекты и все их обязанности выполняет он. Его орган и местонахождение — передняя часть мозга.

Фантазия, или воображение, которое некоторые называют оценивающим или мыслящим (что, по мнению Фернеля^[987], подтверждается частыми размышлениями), — это внутреннее чувство, которое более полно рассматривает образы, постигаемые здравым смыслом, будь то вещи наличествующие или отсутствующие; оно и хранит их дольше, вновь напоминая о них разуму или по-своему воссоздавая их заново. Во время сна эта способность ничем не скована и часто порождает странные, удивительные, нелепые призраки, как мы это обычно замечаем у больных. Орган воображения — это средняя часть мозга; его объект — все образы, передаваемые ему здравым смыслом; сравнивая их, оно само придумывает бесконечное количество других. Сильней и ярче всего эта способность проявляется у людей меланхолического склада и часто причиняет им вред, порождая множество чудовищных и устрашающих вещей, особенно если оно будет подстегнуто каким-нибудь ужасным предметом, представленным ему здравым смыслом или памятью. У поэтов и художников воображение работает с особенной напряженностью, как это явствует из разных их сочинений, гротескных фантазий и образов, таких, как дом сновидений Овидия{862}, дворец Психеи у Апулея{863} и тому подобных. У людей это подданный, управляемый рассудком, или, по крайне мере, он должен им управляться; однако у животных над ним нет старшего, это и есть ratio brutorum, единственный разум, которым они обладают.

Память накапливает все образы, принесенные ей чувствами, и запечатлевает их, как старательный чиновник-регистратор, дабы они могли вновь предстать, когда их призовут фантазия или рассудок. Ее объект тот же самый, что и у фантазии, а ее местонахождение и орган — задняя часть мозга.

Излюбленные состояния этих чувств — сон и пробуждение, как это свойственно всем чувствующим существам. «Сон — это отдых, когда все наружные ощущения и здравый смысл скованы с целью предохранения тела и души» — так определяет это Скалигер^[988], ибо, когда отдыхает здравый смысл, отдыхают также и наружные ощущения. Одна фантазия не стеснена, равно как и ее повелитель — рассудок, как это явствует из тех различного рода воображаемых видений — природных, божественных, дьявольских и прочих, отличающихся в зависимости от сочетания соков в организме, пищи, разного рода воздействий, объектов и прочего, о чем Артемидор{864}, Кардано и Самбук{865}, а также некоторые их истолкователи исписали объемистые тома. Эта связанность чувств проистекает от торможения жизненных сил, поскольку перекрыт путь, по которому они должны поступать, это торможение вызвано поднимающимися от желудка испарениями; они наполняют нервы, которыми эти жизненные силы должны передаваться. После того как эти пары израсходованы, проход вновь открыт, и тогда жизненные силы осуществляют свои обычные обязанности, так что «пробуждение — это действие и движение чувств, вызываемое жизненными силами, рассеянными по всем органам».

ПОДРАЗДЕЛ VIII О двигательной способности

Двигательная способность — это другая обязанность, выполняемая чувствующей душой; именно она производит все внутренние и наружные животные движения тела. Она подразделена на две способности — силу желания и передвижения с места на место. Что до желаний, то, как некоторые склонны считать, они бывают трех видов: естественные, поскольку под этим подразумеваются любые склонности подобного рода, как, например, камня — к падению, и такие действия, как удержание и отторжение, которые не зависят от чувства, а являются вегетативными, как желание есть, пить, как голод и жажда. Второй вид желаний — чувственные, свойственные и людям, и животным. А третий — сознательные или умственные, которые у людей повелевают двумя другими и служат им уздой или, по крайней мере, должны служить, однако по большей части сами попадают к ним в плен, и те одерживают над ними верх, так что людьми, как и животными, правит чувство, отдающее их во власть страстей и разного рода вожделений. Умственное желание руководит душой и склоняет искать тех благ, которые будут одобрены чувствами, и избегать того, что они считают злом; ее объектами служат добро и зло, а посему она воспринимает одно и отвергает другое согласно известному афоризму — omnia appetunt bonum — все стремятся к собственному благу или, по крайней мере, к кажущемуся таковым. Это желание неотделимо от чувства, ибо там, где чувство, там неизбежно и удовольствие или боль. Орган у него тот же самый, что и у здравого смысла, и разделен на две силы или склонности — вожделения и раздражения, или (как это переведено у него^[989]) «необузданного желания и вспыхнувшего гнева или духа противоречия». Вожделение всегда жаждет вещей услаждающих и приятных и отвращается всего, что гнусно, грубо, неприятно. А раздражение, quasi aversans per iram et odium^[990], служит средством избежать этого с помощью ярости и негодования. Все чувства и треволнения возникают из этих двух источников, и, хотя стоики и не придают им особого значения, мы считаем, что они естественны и противостоять им невозможно. Благие чувства вызваны обычно объектами такого же свойства, и если они возникают, топриносят радость, расширяют сердце и предохраняют тело, а их отсутствие рождает надежды, любовь, желание и вожделение. Вредные чувства бывают простые и смешанные; простые мы испытываем к каким-нибудь присутствующим неприятным объектам — печаль, например; они сжимают сердце, терзают душу и разрушают телесное здоровье, служа помехой всем происходящим в организме процессам, становясь причиной меланхолии, а нередко даже и самой смерти; а еще мы испытываем их к грядущему — страх, например. Из этих двух простых склонностей возникают смешанные чувства и страсти — гнев, который не что иное, как желание отомстить; ненависть, которая не что иное, как закоренелый гнев; ревность, которую испытывают к покушающемуся на то, что человек любит; и, наконец, epicairekakia{866} — смешанное чувство радости и ненависти, когда чужая беда нас радует, а чужие успехи — огорчают; сюда же относятся гордость, себялюбие, ревность, зависть, стыд и прочее, о чем в другом месте.

Передвижение с места на место — это способность, неизбежно вытекающая из предыдущей. В противном случае было бы напрасно желать и ненавидеть, если бы мы в то же время были не в состоянии преследовать и убегать, перемещая свое тело; следовательно, благодаря этой способности мы перемещаем тело или какую-нибудь его часть в определенных пределах и переходим с одного места на другое. Для наилучшего осуществления этого необходимы три вещи — то, что нами движет, то, с помощью чего оно передвигается, и само передвигаемое. Движет обычно либо действенная причина, либо какая-то цель. Цель — это объект, которого жаждут или остерегаются, как, к примеру, в случае когда пес преследует зайца, и т. п. Для человека действенной причиной является рассудок или подчиненное ему воображение, предвидящее полезные или вредные предметы; а у животных — одно только воображение, которое возбуждает аппетит, а этот последний — двигательную способность; именно она, благодаря восхитительному союзу с природой и при посредничестве жизненных сил, управляет органом, посредством которого тело движется; а этот орган состоит из нервов, мышц и связок, распространенных по всему телу, сокращающихся и расслабляющихся по воле жизненных сил, движущих мускулами или находящимися внутри них нервами^[991] и подтягивающих связки, а per consequens, вследствие этого и суставы к намеченному месту. Что же до передвигаемого, то это тело или какая-то его часть, способная двигаться. Виды движения тела весьма разнообразны — это ходьба, бег, прыжки, танец, сидение и тому подобное, относящееся к разряду situs [позиций]. Черви ползают, птицы летают, рыбы плавают; и это, пожалуй, все о двигательных органах, главным из которых является респираторный или дыхательный, который устроен следующим образом. Наружный воздух втягивается с помощью голосовой артерии и при содействии диафрагмы посылается в легкие, которые, расширяясь, словно кузнечные меха, попеременно то вбирают его в себя, то выталкивают — к сердцу, дабы охладить его, а оттуда воздух, ставший теперь горячим, вновь доставляют к легким, набирающим попутно еще и свежий. Сходным образом происходит движение пульса, о чем, поскольку об этом предмете многими написаны целые книги, я не стану ничего говорить.

ПОДРАЗДЕЛ IX О душе мыслящей

В предшествующих главах я рассмотрел низшие способности души, осталось столь же кратко остановиться на ее способности мыслить — «предмете приятном, но сомнительном», как отозвался об этом некто^[992]. Существует множество ошибочных мнений относительно ее сущности и происхождения: то ли она, как полагает Зенон{867}, огонь, или, согласно Аристоксену{868}, — гармония, или, по мнению Ксенократа{869}, число; является ли она органичной или неорганичной; находится ли она в мозгу, или в сердце, или в крови, смертна ли она или бессмертна и каким образом оказывается в теле. Некоторые считают, что она ex traduce [передается по наследству], как, например, Филипп <Меланхтон>, I de anima [о душе, I], Тертуллиан{870}, Лактанций, de opific. Dei, cap. 19 [о мастерской Творца, гл. 19 <в книге «Божественные установления»>]; Гуго{871}, lib. de Spiritu et Anima [кн. о жизненной силе и душе]; Винцент из Бове, Spec. natural. lib. 23, cap. 2 et 11 [Размышления о природе, кн. XXIII, гл. 2 и 11]; Гиппократ, Авиценна{872} и многие более поздние авторы^[993]{873} придерживаются мнения, что один человек порождает другого — и тело, и душу, создаваемые из семени, подобно свече, зажигаемой от другой свечи; в противном случае, говорят они, человек порождает лишь полчеловека и хуже животного, порождающего и материю, и форму; и, кроме того, три способности души должны, выходит, быть внедрены в него одновременно, а уж это, как считают они, полная нелепица, поскольку в животных они находятся от рождения, — я имею в виду две низшие способности, а посему успешно разделить их у людей невозможно. Гален предполагал, что душа crasin esse, это сама сущность^[994]; Трисмегист{874}, Музей{875}, Орфей{876}, Гомер, Пиндар{877}, Ферекид из Сироса{878}, Эпиктет, вслед за халдеями и египтянами считали, что душа бессмертна, и точно такого же мнения придерживались в старину британские друиды^[995]. Пифагорейцы отстаивали метемпсихоз то есть переселение души из одного тела в другое^[996]{879}, и palingegnesia [новое рождение], epota prius Lethes unda, [испив сначала из вод Леты], точно так же, как люди превращаются в волков, медведей, собак и свиней в зависимости от своих склонностей при жизни или общности нрава:

Лукианов петух^[998] был поначалу Эвфорбом и капитаном,

а еще лошадью, человеком, губкой. Юлиан Отступник{881} считал, что душа Александра низошла в его тело^[1000]; Платон в своих диалогах «Тимей» и «Федон» придерживается, насколько я помню, примерно того же мнения, что душа поначалу от Бога и всеведуща, однако, будучи заключена в телесную оболочку, все забывает и учится заново, — Платон называет это reminiscentia, или припоминанием, — и что душа была помещена в телесную оболочку в наказание, а оттуда она переходит в тела животных или людей, как это явствует из его же прелестного предположения de sortitione animarum [о распределении душ по жребию], lib. 10 de Rep. [Государство, кн. X] и предстоящем ей после десяти тысяч лет возвращении в свое прежнее тело^[1001].

Другие же отрицают бессмертие души, как сравнительно недавно умозаключил, основываясь на Аристотеле, Помпонацци из Падуи{882}, и как считают Плиний Avunculus, cap. 7, lib. 2 et lib. 7, cap. 55 [Дядюшка{883}, кн. II, гл. 7 и кн. VII, гл. 55]; Сенека, lib 7, Epist. ad Lucilium, epist. 55 [Письма к Луцилию, кн. VII, письмо 55]; Dicaearchus in Tull. Tusc. [Дикеарх{884} в Тускуланских беседах Туллия], Эпикур, Арат{885}, Гиппократ, Гален, Лукреций, lib. 1 [кн. I]:

Аверроэс{887} и не знаю сколь много еще современных авторов. «Поразительно, сколь несходно вопрос о бессмертии души обсуждали и подвергали сомнению, особенно в недавнее время в Италии»^[1003], — говорит Якоб Колер{888} (lib. de immort. animae, cap. 1 [кн. о бессмертии души, гл. 1]). Даже папы и те подвергали это сомнению: Лев Десятый, сей папа-эпикуреец, как характеризуют его некоторые^[1004], предложил провести в его присутствии дискуссию, взвесив все за и против, и заключил ее выводом, достойным нечестивца и арбитра-атеиста, прочитав стихи Корнелия Галла{889}: Et redit in nihilum, quod fuit ante nihil [Она возникла из ничего и окончится ничем]. Зенон и его последователи — стоики, — как цитирует Августин^[1005], предполагали, что душа продолжает существовать до тех пор, пока тело полностью не сгниет и не распадется до materia prima [первоначального вещества], после чего она in fumos evanescere, испаряется и улетучивается, но в продолжение того времени, пока тело разрушалось, она скиталась повсюду, наблюдала, как утверждает Гермотим из Клазомена{890}, приятные видения и уж не знаю что претерпевала.

Другие же допускают ее бессмертие, но при этом сочиняют множество невероятных небылиц относительно происходящего с ней после того, как она покидает тело, вроде Елисейских Полей у Платона{891} или рая у турок. Души добрых людей они обожествляют, а скверные, говорит Августин^[1007], согласно их предположениям, превращаются в бесов, с присовокуплением множества подобного же рода предположений. Иероним, Августин и другие отцы церкви считают, что душа бессмертна, сотворена из ничего и в таком виде привнесена в ребенка или его зародыш в материнском чреве через шесть месяцев после его зачатия^[1008], а не так, как души животных, которые ex traduce [передаваясь по наследству] умирают вместе с ними, исчезая бесследно. К их священным трактатам и самому Святому Писанию я и советую обратиться всем атеистическим душам, подобно тому как Туллий предлагал сомневающемуся на сей счет Аттику обратиться к «Федону» Платона. Или же, если они жаждут философских доказательств и свидетельств, отсылаю их к посвященным этому предмету трактатам — «Hippiux» Ник. Фавентина{892}, а также к Франческо и Джов. Пико{893} in digress. sup. 3 de Anima [в дополнительном отступлении 3 касательно сочинения <Аристотеля> «О душе»], Толозану, Эджубину{894}, к Сото{895}, Канусу{896}, Фоме <Аквинскому>, Перезу{897}, Дандини{898}, Колеру, к тщательно написанному трактату Занчи{899}, к шестидесяти доводам Толедо{900} и двадцати двум аргументам Лессия{901}, обосновывающим бессмертие души. Кампанелла (lib. de sensu rerum) очень подробно рассматривает тот же предмет; можно также назвать Альбертина Схоластика{902}, Иакова Нактанта{903} (tom. 2), разбирающего четыре связанных с этим вопроса, Антонио Бруно{904}, Аония Палеария{905}, Марина Марценна{906} и еще многих других. Философы определяют эту мыслящую душу, которую Августин называет подвижной духовной субстанцией, как «первичный существенный акт природного, человеческого, органического тела, благодаря которому человек живет, ощущает и понимает, свободно и сознательно совершая все поступки, и притом по собственному выбору»{907}. Из этого определения мы можем умозаключить, что эта разумная душа включает в себя силы и выполняет обязанности двух других{908}, которые в ней содержатся, и что все три способности составляют одну душу, которая сама по себе не является органической, хотя и находится во всех частях тела; будучи сама по себе бесплотна, она, используя их органы, воздействует через них. Сама душа разделена на две главные части, раличающиеся не по сущности, а по выполняемым обязанностям: понимание, которое не что иное, как способность умственного постижения, и волю, которая не что иное, как способность разумного движения; сим двоим подчинены и повинуются все прочие разумные способности.

ПОДРАЗДЕЛ X О понимании{909}

«Понимание — это способность души, благодаря которой, обладая определенными врожденными сведениями и начатками умений, мы постигаем, знаем, помним и судим как о единичном, так и о всеобщем; это осознанное действие, с помощью которого она судит о своих собственных действиях и проверяет их»^[1009]. Это определение делает очевидными три отличия между человеком и животным (помимо его главного назначения, которое состоит в том, чтобы предвидеть и судить обо всем, что оно совершает без помощи какого бы то ни было орудия или органа). Первое из этих отличий — чувство постигает только единичное, а понимание — всеобщее. Второе — чувство не обладает никакими врожденными представлениями. Третье — животные не способны размышлять о самих себе. Пчелы, разумеется, создают искусные и тщательные сооружения, и то же самое можно сказать о других существах, но, завершив свой труд, они не в состоянии судить о сделанном. Объектом понимания является Господь, Ens <буквально «сущность», «сущее»>, вся природа и все, что должно быть постигнуто, причем постижение это происходит постепенно. Первоначальным побуждающим к постижению объектом являются вещи, воспринимаемые ощущением; затем разум, с помощью рассуждения, выясняет материальную субстанцию, а уж основываясь на этом — и духовную. Понимание, по мнению некоторых, включает в себя такие действия, как предположение, проверка, классификация, истолкование, доказательства, память (которую кое-кто включает в вымысел) и, наконец, вывод. Обычно в понимании различают два начала — активное и пассивное, созерцательное и практическое, обусловленное привычкой или приобретенное действиями, простое и сложное. К деятельному относят то, что называют сообразительностью человека, его проницательностью или остротой ума, сметливостью и выдумкой, когда человек придумывает что-то сам по себе, без наставника, или изучает то, что ему внове; деятельное понимание обобщает умопостижимые разновидности вещей, почерпнутые из фантазии, и передает их пассивному пониманию, ибо «в понимании нет ничего такого, что не было бы воспринято первоначально в ощущении»^[1010]. Деятельное начало судит обо всем, что воображение почерпнуло из ощущений, и решает — истинно оно или ложно, и, лишь вынеся суждение, передает его пассивному на сохранение. Деятельное — это врач или наставник, а пассивное — это ученик, и его назначение сохранять и в дальнейшем судить о вещах, вверенных его попечению; поначалу оно словно вощеная дощечка, на которой еще не писали или стерли прежнее, и способно вместить все формы и понятия. Так вот эти понятия двоякого рода — приобретенные действием и обусловленные склонностями; в результате действий мы вырабатываем понятия и постигаем вещи, а склонности определяют устойчивые знания и представления, коими мы можем воспользоваться, когда нам вздумается. Некоторые насчитывают до восьми видов последних: чувство, опыт, осведомленность, вера, подозрение, заблуждение, мнение, наука, к которым присовокупляют еще искусство, благоразумие, мудрость, равно как и синтерезис^[1011], dictamen rationis [внушения разума], совесть; так что всего насчитывается четырнадцать видов понимания, часть из коих — врожденные, как три упомянутых в конце, а другие приобретены с помощью наставлений, обучения и практики. Платон внушает, что все они врожденные; Аристотель насчитывает лишь пять разумных привычек: две умозрительных — понимание основополагающих начал и наука умозаключений; две практические — благоразумие, чья цель — практическое осуществление, и искусство создавать, и, наконец, мудрость, охватывающую все, добытое практикой и опытом, все наши представления и склонности. Однако при таком разделении у Аристотеля (если счесть его справедливым) — это все равно что прецедент; коль скоро три из наших представлений — врожденные и пять — приобретенные, тогда все остальные, выходит, ошибочны, несовершенны и при более строгой проверке исключаются. Мне следовало бы остановиться на всем этом более пространно, но предмет моей книги не позволяет этого. Я укажу только на три из них, поскольку они более необходимы для моих последующих рассуждений.

Синтерезис, или более чистая часть нашего сознания, — это врожденная склонность, и она означает «способность хранить законы Господа и природы, различать добро и зло». И, как считают наши богословы, она заключается скорее в понимании, нежели в воле. Она представляет собой главное суждение в практическом силлогизме. Dictamen rationis [Диктат разума] — вот что склоняет нас творить добро или зло, он — второстепенен в силлогизме. А совесть одобряет добро или зло, оправдывая или осуждая наши поступки, она — вывод силлогизма, как в хорошо известном примере с римлянином Регулом{910}, который был взят в плен карфагенцами; они согласились отпустить его в Рим с условием, что он должен либо уплатить за свое освобождение выкуп, либо возвратиться в плен. Синтерезис предлагает вопрос: следует ли Регулу исполнить данное им слово, клятву, обещание, хотя он дал его врагам, и как требует того благочестие и согласно закону природы. «Не поступай с другими так, как ты не хотел бы, чтобы поступили с тобой»^[1012]{911}. Dictamen применяет это правило к нему самому и внушает ему такой или примерно такой вывод: «Регул, ведь ты не хотел бы, чтобы другой человек нарушил свою клятву или данное тебе обещание»; а совесть заключает: «А посему, Регул, ты должен честно исполнить свое обещание и сдержать свою клятву». Я остановлюсь на этом при рассмотрении Религиозной меланхолии{912}.

ПОДРАЗДЕЛ XI О воле{913}

Воля — это другая способность мыслящей души, «которая домогается или избегает того, о чем она вынесла перед тем свое суждение и что постигла с помощью понимания»^[1013]. Если это благо, она его одобряет, а если зло — испытывает к нему отвращение, следовательно, ее объектом является добро или зло. Аристотель{914} называет это разумным желанием, ибо, точно так же, как чувственные желания влекут нас к благому или скверному, правят и направляют нас при помощи чувств, так и в этом случае нас влечет рассудок. Кроме того, чувственное желание устремлено к отдельному объекту, хорошему или скверному, а духовное — ко всеобщему, первое ценит только услаждающее и приятное, а второе — добродетельное. А еще помимо этого они различаются также и в свободе проявления. Чувственное влечение, если оно зрит объект, заключающий в себе удобное для него благо, не может не желать его, а если зло — не может не бежать его, умственное желание — свободно по своей сущности, «и сколь бы ни была эта сущность ныне искажена, неразборчива и пала в сравнении с прежним своим совершенством, а все же в некоторых своих действиях она все еще вольна»^[1014], как, к примеру, ходить, гулять, двигаться в свое удовольствие и решать, пойдет ли это на пользу или нет, добиваться этого или же нет. В противном случае напрасны были бы все законы, обсуждения, увещевания, советы, предписания, награды, посулы, угрозы и наказания, и тогда Господу следовало бы быть творцом греха. Однако в вещах духовных мы не жаждем никакого блага^[1015]{915} и склоняемся к дурному (разве только что, если бы мы возродились заново и нашим вожатым был бы дух); нас подстрекают природная похотливость, и происходит αταξια, расстройство всех наших способностей, «вся наша воля отвращается от Бога и его закона»^[1016], притом не только в природных вещах, таких, как еда, питье, похоть, которые мы, очертя голову, стремимся удовлетворить, увлекаемые нашим темпераментом и непомерным вожделением,

мы не способны ему противостоять, наши вожделения порочны изначально, в нашем сердце зло, обиталище наших влечений, оно берет в плен и подавляет нашу волю, а посему, поступая по своей охоте, мы отвращаемся от Бога и добродетели; мы безнравственны от природы, но еще хуже по невежеству своему^[1018], лукавству, воспитанию или по обыкновению; мы усваиваем множество скверных привычек, позволяя им господствовать и тиранствовать над нами, а дьявол всегда тут же под рукой со своими пагубными внушениями, дабы искусить нашу растленную волю на какой-нибудь скверный поступок и ускорить нашу погибель, если только наша воля не будет отвращена и вновь приведена в равновесие какими-нибудь божественными заповедями и добрыми движениями души, которые не раз удерживают, препятствуют и останавливают нас, когда мы во весь опор устремляемся по стезе порока. Так преодолел себя Давид{916}, хотя и мог воспользоваться своим преимуществом над Саулом. С одной стороны, словно два неистовых врага, одолевали его жажда мести и злоба, но с другой — удерживали честность, вера и страх Божий.

Действия воли выражаются двумя словами — velle и nolle — желать и не желать, — и они включают в себя все, и хорошее, и плохое, смотря по тому, как ими распоряжались, ибо некоторые из этих действий совершались безвозбранно сами собой; и хотя стоики полностью это отрицают и склонны рассматривать все происходящее как неминуемое следствие судьбы, налагающей на нас фатальную необходимость, которой мы не в силах противостоять, но мы тем не менее все же говорим, что во всем, касающемся нас самих, наша воля свободна, и, как бы там ни было, есть вещи непредвиденные (относящиеся к предустановленному умыслу Господа), которые неизбежны и необходимы{917}. Некоторые другие действия воли осуществляются низшими повинующимися ей силами, как, к примеру, чувственным и двигательным желанием, таким, как открыть глаза, пойти туда или сюда, не трогать книгу, говорить прекрасно или отвратительно; однако это желание неоднократно бунтует в нас, и его невозможно удержать в пределах границ здравомыслия и воздержности. Воля, как я уже говорил, некогда прекрасно уживалась с рассудком, и между ними были полное единодушие и гармония, но ныне эта гармония разрушена, и они нередко пребывают в разладе друг с другом, рассудок подавлен страстью; Fertur equis auriga, nec audit currus habenas [Возница увлечен этим вихрем, и кони не повинуются больше его поводьям]; это подобно множеству диких лощадей, умчавших карету, — обуздать их уже невозможно{918}. Нам прекрасно известно, что есть благо, но мы не хотим творить его, и, как было сказано ею,

Похоть советует одно, а рассудок — другое, и человек раздираем новым противоречием

Мы не в силах этому противостоять, и, как признается своей кормилице Федра: quae loqueris, vera sunt, sed furor suggerit sequi pejora^[1021] [то, что ты говоришь, справедливо, и все же моя страсть влечет меня к худшему], — как хорошо и справедливо сказано; она признает это, но непреоборимая страсть и неистовство принуждают ее поступать вопреки всему. Так и Давид понимал всю мерзость содеянного им; понимал, сколь отвратительным, бесчестным и вопиющим грехом было прелюбодеяние, и все же, несмотря на все это, он хотел совершить убийство, дабы отнять чужую жену, вынужденный вопреки рассудку и религии повиноваться своему желанию{919}.

Эти природные и растительные силы отнюдь не находятся под началом у воли, ибо, «кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть?»{920}. Другие же могут, но не делают этого, и отсюда проистекают все эти своевольные страсти, неукротимые душевные волнения и столь частые порочные влечения, привычки, смертельные недуги, а все потому, что мы чересчур потворствуем нашему влечению и, подобно многим животным, следуем нашим наклонностям. Существуют лишь два основных состояния — добродетель и порок; определением их особенностей, пространным описанием их отличительных признаков и разновидностей занимается этика, и это же служит, разумеется, предметом нравственной философии.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПОДРАЗДЕЛ I Определение Меланхолии, ее название, различия

Коротко рассмотрев строение человеческого тела и души, дабы подготовить вас к последующему, я могу теперь свободно перейти к доступному для умственных способностей большинства людей изложению намеченного мной предмета и после множества околичностей внятно определить, что такое меланхолия, объяснить ее название и различия. Название определяется ее сущностью, и болезнь обозначена так, исходя из ее материальной причины, то есть, как сказано на сей счет у Брюэля{921}, Μελανχολια quasi Μελανια χολη, от черной желчи. Является ли это причиной или следствием, болезнью или ее симптомом, предоставим решать Донато Альтомари и Сальвиану{922}, — спорить по этому поводу я не собираюсь. Существует несколько ее описаний, обозначений и определений. Фракасторий во второй книге, посвященной Разуму, называет меланхоликами тех, «на кого избыток испорченной черной желчи оказал столь пагубное воздействие, что они вследствие этого обезумели и ведут себя в большинстве случаев безрассудно или, по крайней мере, во всем что касается выбора, воли и других очевидных проявлений понимания»^[1022]. Меланелий{923}, основываясь на трудах Галена, Руфуса{924} и Аэция, характеризует ее как «скверную болезнь, которая отличается раздражительностью, низводящей человека до животного состояния»^[1023], а сам Гален считает ее «следствием какого-то изъяна или заражения средней части головы»{925}, определяя ее по пораженному органу, с чем согласны и Геркулес Саксонский (lib. I, cap. 16 [кн. I, гл. 16])^[1024], называющий эту болезнь «расстройством главных функций» этого органа, а также Фуксий (lib. I, cap. 23 [<De Sanandis («Об исцелении». — КБ> кн. I, гл. 23]), Арнальд{926} (Breviar., lib. I, cap. 18 [Краткое изложение, кн. I, гл. 18]), Гвианери и другие, а Павел <Эгинета. Medicina, 3. — КБ> добавляет, что она является «вызванной черной желчью». Али Аббас{927} просто называет ее «смятением рассудка», Аретей — «непрерывной душевной мукой, вызванной сосредоточенностью на чем-то одном, но без лихорадки»^[1025]; однако это его определение поносит Меркуриалис (de affect. cap., lib. I, cap. 10 [об умственных расстройствах, кн. I, гл. 10 <в сочинении «Medicina practica». — КБ>]), хотя Элиан Монтальт, напротив того, защищает мнение Аретея, считая его обоснованным и верным{928}. Что же до обычного распространенного мнения, то оно определяет эту болезнь как «своего рода умственное расстройство, сопровождающееся всегдашними своими спутниками — страхом и печалью, притом без всякого очевидного повода, но протекает без лихорадки». Так считают Лауренций (cap. 4 [гл. 4]), Пизон (lib. I, cap. 43{929} [кн. I, гл. 43]), Донато Альтомари (Art. Medic, cap. 7 [Искусство врачевания, гл. 7]), Гиачини{930}, in com. in lib. 9 Rhasis ad Almansor, cap. 15 [в комментарии к 9-й кн. «Альманзора» Разиса, гл. 15], Валезий (Exerc. 17. [Упражнения, 17]), Фуксий (Institut. 13, sec. I, cap. 11 [Наставления, 13, раздел I, гл. 11]) и другие, однако с этим широко распространенным определением, одобряемым, во всяком случае большинством, отнюдь не склонен соглашаться Геркулес Саксонский^[1026], как и Давид Крузий (Theat. morb. herm<etico>hippocraticum, lib. 2, cap. 6 [Обозрение скрытых недугов, кн. II, гл. 6]); последний считает его недостаточным, так как в нем «скорее отмечено то, чем меланхолия не является, нежели то, что она есть такое»^[1027], поскольку при этом упускаются из виду такие характерные ее особенности, как фантазия и понимание, впрочем, я уже перешел к частностям. Ее summum genus [крайнее проявление] — расстройство или «угнетенность ума» — говорит Аретей, или, как уточняет Геркулес Саксонский, «главного органа», дабы отличить ее тем от судорог, паралича и тех болезней, которые относятся к внешним чувствам и движениям; и еще — «угнетенное состояние», дабы отличить ее от безумия и сумасшествия^[1028] (а Монтальт с той же целью определяет ее, как angor animi [душевную тоску]), ибо при этих последних умственные способности не подавлены, а скорее разрушены; к этому все присовокупляют также, что меланхолии «не свойственно лихорадочное состояние», с тем чтобы отделить ее от бреда и от той меланхолии, которая бывает при чумной горячке. «Страх и печаль» — вот что отличает ее от безумия; и, наконец, к этому добавляют, что она «беспричинна», дабы подчеркнуть тем ее своеобразие, отличающее ее от всех других, обычных проявлений страха и печали. Мы соответственно относим к ней такое умственное расстройство, как характеризует его Лауренций, «когда какая-либо из главных способностей ума — воображение или рассудок повреждены, как это наблюдается у всех меланхоликов»^[1029]. Она не сопровождается лихорадкой, поскольку вызывающая это состояние влага по большей части холодная и сухая, в противовес гнилостной. Страх и печаль — вот преимущественно отличительные признаки и неразлучные спутники меланхолии, однако отнюдь не всегда, как справедливо напоминает об исключениях Геркулес Саксонский (tract. posthumo de Melancholia, cap. 2 [в посмертном трактате о меланхолии, гл. 2]), ибо для некоторых это самое приятное состояние, как, например, для тех, кто по большей части смеется, а некоторым, с другой стороны, опять-таки присуща немалая смелость, и они не ведают ни страха, ни горя, как об этом будет сказано в дальнейшем.

ПОДРАЗДЕЛ II О пораженном органе. О самом недуге. О других подверженных ему органах

Среди пишущих об этом предмете я обнаружил некоторые разногласия относительно того, какой именно орган поражает преимущественно этот недуг — то ли это мозг, или сердце, или какая-нибудь другая часть организма. Большинство сходится на том, что это мозг, ибо, будучи своего рода умственным расстройством, недуг не может проявить себя иначе, как поразив мозг, поскольку это соответствующий ему орган или по существующей между ними общности, или по самой их сущности^[1030], но проявляет себя этот недуг не в его желудочках и не в виде каких-либо препятствий в них, ибо в таком случае это привело бы к апоплексии или эпилепсии, как справедливо замечает Лауренций^[1031]{931}, а проявляется он в холодном сухом расстройстве самой субстанции мозга, которая, будучи поражена, становится либо слишком холодной, либо слишком сухой, или же слишком горячей, как, например, у сумасшедших или тех, кто к этому предрасположен, что подтверждают Гиппократ^[1032], Гален, арабы и большинство наших современных авторов. Марко дельи Одди{932} (ссылающийся в своих рекомендациях на Гильдесгейма^[1033]), как и пять других цитируемых там авторов, придерживаются противоположного мнения, поскольку страх и печаль, относящиеся к страстям, располагаются в сердце. Однако на это возражение исчерпывающе ответил Монтальт^[1034], который не отрицает, что сердце (как доказывает, основываясь на Галене^[1035], Меланелий) бывает поражено по причине своего расположения по соседству, как, впрочем, и грудобрюшная преграда и многие другие органы. Они действительно compati [сочувственны друг другу] и в соответствии с законами природы испытывают взаимное расположение, однако поскольку болезнь эта вызвана предваряющим ее воображением вкупе с желанием, коим повинуются жизненные силы, являющиеся подданными этих главных органов, то мозг неизбежно должен быть поражен ею в первую очередь, ведь он — местонахождение рассудка, а уж потом, вслед за ним, и сердце как местонахождение чувства. Этот вопрос подвергли тщательному обсуждению Капиваччи^[1036] и Меркуриалис, и оба они умозаключили, что прежде других этой болезни подвержена внутренняя часть мозга, а уж оттуда она передается сердцу и низшим органам, которые сочувственны и приходят поэтому в чрезвычайное расстройство, особенно если это наступает по согласию и побуждающие причины исходят от желудка или из брюшной полости — myrach, как называют ее арабы, — а тогда уж затронуто все тело, печень, и селезенка, которая редко от этого избавлена^[1037], и выходное отверстие желудка, и вены брыжейки, и пр. Ведь наше тело подобно часам: стоит только одному колесику нарушить свой ход, как все приходит в расстройство и страдает весь механизм; с таким же восхитительным искусством и гармонией, с такими же совершенными пропорциями создан и человек, как это изящно объяснил в своей «Басне о человеке» Луи Вив{933}.

Почти столько же сомнений возникает и относительно того, что именно поражает этот недуг^[1038] — лишь одно воображение или же разум, а может, и то, и другое. Геркулес Саксонский доказывает, основываясь на Галене, Аэцие и Альтомари, что повреждено при этом одно лишь воображение^[1039]. Такого же мнения придерживается и Брюэль. А вот Монтальт во второй главе, посвященной Меланхолии, оспаривает это утверждение и приводит множество примеров в доказательство обратного, как, например, в случае с человеком, считавшим себя моллюском, или с одной монахиней, или еще с одним впавшим в отчаяние монахом, который считал, будто он осужден на вечные муки, и которого невозможно было переубедить{934}; следовательно, изъян, считает Монтальт, заключается в разуме в такой же мере, как и в воображении, коль скоро он не исправляет это заблуждение; разум и воображение довольно часто самоустраняются и допускают множество нелепых и смехотворных вещей. Почему бы разуму в таком случае не изобличить ложное мнение, не переубедить, коль скоро наша воля свободна? А посему Авиценна считает, что поражено и то, и другое^[1040], под чем подписывается большинство арабов. Той же точки зрения придерживаются Аретей^[1041], Гордоний^[1042], Гвианери и другие. В завершение этого спора скажем, что никто не сомневается насчет воображения, полагая, что в данном случае оно повреждено и подвержено вредному воздействию; что же до рассудка, то я решаю согласно с врачом из Падуи Альберто Боттони^[1043]{935}, что болезнь коренится «сначала в воображении, а уж потом в разуме, в случае если болезнь застарелая или более или менее продолжительная», однако лишь в качестве побочного следствия, как добавляет Геркулес Саксонский: «Вера, способность выражать свое мнение, рассуждать, умозаключать — все они время от времени приходят в расстройство по вине воображения»^[1044].

В добавление к поврежденному органу я могу здесь присовокупить еще и другие моменты, о коих будет более уместно говорить в другом месте, лишь обозначив их здесь. Я имею в виду тех, в чьем гороскопе отмечено неблагоприятное расположение Луны, Сатурна и Меркурия, или живущих в чересчур холодном или чересчур жарком климате, или же имеющих меланхолических родителей, тех, кого мучает одна из таких шести противных природе вещей, как мрачность или чрезмерно сангвинический темперамент, у кого слишком маленькая голова^[1045], у кого горячее сердце, влажный мозг, горячая печень и холодный желудок, кто долго болел, кто по природе своей склонен к одиночеству, великих ученых, чрезмерно предающихся размышлениям, ведущих созерцательную жизнь, — вот те, кто более всего подвержен меланхолии. Ей подвластны оба пола, однако мужчины чаще женщин, хотя у последних она принимает куда более неистовые формы и причиняет им больше страданий^[1046]. Из времен года наиболее меланхолична осень. Из периодов жизни — старость, для которой меланхолия — естественное и почти неотъемлемое свойство, но этот искусственный недуг чаще всего присущ людям среднего возраста^[1047]. Некоторые относят ее к сорока, Гариопонт{936} — к тридцати, Юбер{937} считает, что от этой случайности не избавлены ни молодые, ни старые. Дениел Зеннерт{938}, основываясь на обычном опыте, включает в это число людей любого сорта, in omnibus omnimo corporibus cujuscunque constitutionis dominatur^[1048] [она набрасывается на любого человека, какого бы он ни был темперамента]. Аэций и Аретей^[1049] присовокупляют к их числу «не только неудовлетворенных, страстных и несчастных, смуглолицых и чернокожих, но и самых что ни на есть жизнерадостных и веселых, насмешников и в высшей степени румяных»^[1050]. «Обычно, — говорит Разис, — этому чаще других подвержены самые обаятельные умы и самые благородные души»^[1051]; во всяком случае, я не могу исключить из их числа ни одного темперамента, жизненного положения, пола или возраста, кроме разве дураков^[1052] и стоиков, которые, согласно Синезию^[1053], никогда не бывают подвержены каким бы то ни было страстям, но подобно цикаде Анакреонта{939}, sine sanguine et dolore; similes fere diis sunt [не обладая ни плотью, ни кровью, не ведают боли и подобны богам]. Эразм исключает из этого меланхолического перечня дураков, поскольку у них по большей части влажные мозги и легкомысленные сердца; «они свободны от честолюбия, зависти, стыда и страха, им неведомы угрызения совести, их не терзают заботы, коим мы подвержены в течение всей нашей жизни»^[1054].

ПОДРАЗДЕЛ III О меланхолическом веществе

Существуют немалые разногласия между Авиценной и Галеном относительно самого меланхолического вещества, о чем вы можете прочесть в «Противоречиях» Кардано^[1055]{940}, в «Диспутах» Валезия^[1056], у Монтана, Проспера Калена, Капиваччи, Брайта^[1057], Фичино^[1058], либо сочинивших по этому поводу целые трактаты, либо подробно останавливающихся на этом предмете в различных своих трудах. «Что такое эта жидкость, каков ее источник и каким образом она зарождается в теле, — ни Гален, ни какой-либо другой древний автор не оставили нам достаточных суждений»^[1059], — как считает, например, Гиачини; однако у современных нам авторов тоже нет на сей счет согласия. Как полагает в своих «Советах» Монтан, меланхолия бывает вещественной и нематериальной; такого же мнения придерживается и Аркулан. Вещественная — это один из четырех уже упоминавшихся выше юморов (или жидкостей); она — от природы, а нематериальная, или случайная, приобретенная, избыточная, она — не от природы, а искусственная; эту последнюю Геркулес Саксонский склонен считать присущей только жизненным силам и проистекающей от нарушения равновесия в сторону «горячего, холодного, сухого или влажного, она не материальна и изменяет рассудок и его деятельность»^[1060]. Что же до Парацельса, то он полностью отвергает и высмеивает такое деление четырех юморов, или темпераментов, однако наши последователи Галена обычно одобряют эту точку зрения, присоединяясь к вышеприведенным словам Монтана.

Что касается меланхолии материальной, то она бывает либо простой, либо смешанной; при такой меланхолии нарушается количество или качество; она разнится в зависимости от своего месторасположения, будь то мозг, селезенка,вены брыжейки, сердце, матка или желудок, или же от соотношения смешанных друг с другом вышеупомянутых четырех природных влаг или четырех неприродных желчных юморов, поскольку у них разный состав и смесь. Если природная, естественная меланхолия, холодная и сухая, чрезмерно накапливается в теле, так что «ее становится больше, чем тело способно вынести, то в нем неизбежно нарушается равновесие, — говорит Фавентин, — и оно заболевает»^[1061]; и точно такое же следствие вызывает другая — неестественная: если тело подвергнется вредоносному воздействию, будь то горячей желчи или крови, последствия будут те же самые, как и в том случае, настаивает Монтальт, когда это вызвано воспалением жидкостей, большей частью горячих и сухих. Я обнаруживаю некоторые расхождения в отношении цвета и температуры в зависимости от того, может ли это меланхолическое вещество быть порождением всех четырех жидкостей. Гален считает, что оно может быть порождено только тремя из них, исключая флегму, или слизь, и справедливость этого утверждения решительно поддерживают Валезий и Манард^[1062]{941}, точно так же, как и Фуксий^[1063], Монтальт и Монтан^[1064]. Возможно ли, говорят они, чтобы белое превратилось в черное?{942} Однако Геркулес Саксонский (lib. post. de melan. cap. 8 [посмертная кн. о меланхолии, гл. 8]) и Кардано^[1065] держатся противоположного мнения (это вещество, считают они, может быть порождено и флегмой, но только это происходит крайне редко); сходное мнение выражают и Гвианери^[1066], Лауренций (cap. 1 [гл. 1]), Меланхтон в своей книге de Anima [о Душе], в главе о юморах; он называет такую меланхолию asininam, то есть тупой, скотской, и говорит, что сам был тому свидетелем, и то же самое полагает Уэккер^[1067]. От воспаленной меланхолической жидкости возникает одна, от желчи — другая, притом самая животная, а от флегмы — третья, унылая, а последняя — от крови, она — наилучшая. Некоторые из перечисленных — холодные и сухие, другие — горячие и сухие, разнясь друг от друга в зависимости от их смешения и по мере их распространения и ослабевания^[1068]. И, конечно же, как заключает Родерик а Фонсека{943} (cons. 12, lib. 1 [кн. I, консультация 12]), сукровица и сыворочные вещества, сгущаясь, превращаются в флегму, флегма перерождается в желчь, а воспалившаяся желчь становится aeruginosa melancholia [разлагающейся черной желчью] подобно тому, как из чистейшего, но забродившего вина получается уксус или вследствие испарения более чистого спирта он становится кислым и едким, а от раздражающей едкости этой жидкости проистекают частые бессонницы, тревожные мысли и сны и т. д., так что я прихожу к прежнему своему заключению. Если жидкость холодная и сухая, говорит Фавентин, она «становится причиной слабоумия и проявляется в более мягких симптомах, если же она горячая, то больные ведут себя безрассудно, у них начинается бред сумасшедшего или склонность к нему»^[1069]. Если же разгорячен мозг, то разгорячены и животные силы; это вызывает неистовое безумие, а оно — неистовые поступки, если же он холодный — тогда наступает лишь отупение и слабоумие (Капиваччи)^[1070]. Цвет этой смеси сходным образом меняется соответственно самой этой смеси, от того, холодная она или горячая, поэтому она временами черная, а временами нет»^[1071] (Альтомари). То же самое утверждают, основываясь на Галене, Меланелий, а также в своей книге о Меланхолии (если она действительно принадлежит ему){944} Гиппократ, который приводит в пример горящий уголь: когда он раскален — сверкает, а в холодном виде — черен, и это же присуще юмору^[1072]. Разнообразие самого меланхолического вещества порождает и разнообразие последствий. Если оно находится внутри организма и не затронуто разложением, тогда оно вызывает черную желтуху^[1073]; если же оно разложилось — четырехдневную перемежающуюся лихорадку, если же проступает наружу, на кожу, — тогда проказу, если же переходит на различные части тела — тогда несколько болезней, таких, как перхоть, например, и другие. Если же оно тревожит мозг, как это происходит, когда оно являет собой разнообразную смесь, тогда оно порождает несколько видов безумия или слабоумия, но об этом в соответствующем месте.

ПОДРАЗДЕЛ IV О разновидностях или видах Меланхолии

Коль скоро само вещество меланхолии столь разнообразное и смешанное, возможно ли тогда, чтобы ее разновидности не были точно так же разнообразны и перемешанны? Многие писатели, как нового времени, так и древние, такие, как, к примеру, Герний^[1074], Гвианери, Гордоний, Саллюстий Сальвиан, Язон Пратенций, Савонарола, довольно путано рассуждали о ней. Смешивая меланхолию с сумасшествием, они склонны считать сумасшествие не чем иным, как меланхолией, но только более глубокой, отличающейся, как я уже сказал, только степенью тяжести. Некоторые, как, например, Руф Эфезий из древних писателей, а также Константин Африканский{945}, Ареций, Аврелиан^[1075], Павел Эгинета, считают, что существуют две их разновидности; другие же признают, что их существует множество, но не пытаются их определить, как, например, Аэций в своем «Tetrabiblos»^[1076], Авиценна^[1077] (lib. 3 [кн. III]), Аркулан (cap. 16, in 9 Rhasis [гл. 16 в комментарии к 9-й гл. Разиса]), Монтан (Med. Part. I [Медицина, часть I]). «Если воспалится естественная меланхолия, это будет один ее вид, если же кровь — тогда другой, если желчь — третий, отличающийся от первого, и сколько существует на свете людей, столько же мнений существует и относительно числа этих видов»^[1078]. Геркулес Саксонский устанавливает два вида: «материальный и нематериальный, один, происходящий от одних только жизненных сил, другой — от жидкостей и тех же жизненных сил»^[1079]. Савонарола (rub. 11, tract. 6, cap. 1, de aegritud. capitis [раздел 11, трактат 6, гл. 1, о болезнях головы]) склонен был считать, что число их бесконечно: один вид происходит от брюшной полости и называется мирач — от арабского myrachialis, а другой — желудочный, отсюда и его название — stomachalis, а еще от печени, сердца, матки, геморроя: «одни начинаются, другие проходят»^[1080]. Ему вторит Меланхтон^[1081]: «Поскольку каждая из жидкостей, или, иначе, юморов, по-разному воспаляется и смешивается, то и характер меланхолии различен», — но то, что все перечисленные мной люди относят к разновидностям этой болезни, следует, мне кажется, понимать как ее различные симптомы, и именно таким образом истолковывает это сам Аркулан^[1082]: бесконечное разнообразие видов, id est, есть на самом деле разнообразие симптомов, и именно в этом смысле, как признает в своих «Медицинских определениях» Жан де Горрис{946}, разновидности бесконечны, однако их можно свести к заболеваниям троякого рода в зависимости от их расположения: на головную, телесную иипохондрическую. Такое тройное разделение одобрял и Гиппократ в своей книге о меланхолии (если она принадлежит ему, в чем многие сомневаются), а также Гален (lib. de loc. affectis, cap. 6, Александр <из Тралл> (lib. I, cap. 16 [кн. I, гл. 16]), Разис (lib. I, Continent., Tract. 9, lib. I, cap. 16 [кн. I, Основы, трактат 9, кн. I, гл. 16]), Авиценна и большинство наших новых писателей. Эуофил Эраст{947} различает только два ее вида: один — постоянная, это головная меланхолия, а другой — прерывистая, то есть которая наступает и проходит приступами; этот второй вид Эраст тоже, в свою очередь, разделяет на два подвида, так что в итоге все сводится к тому же самому. Некоторые опять же вместе с Родериком а Кастро намечают четыре или пять таких видов (de morbis mulier. lib. 2, cap. 3 [о болезнях женщин, кн. II, гл. 3]), и Луис Меркадо{948}, который в своей второй книге de mulier: affect., cap. 4 [о женских болезнях, гл. 4] склонен различать меланхолию монахинь, вдов и особенно старых дев, считая, что это особые виды меланхолии, отличные от прочих; некоторые же готовы включить в этот разряд еще и фанатиков, одержимых и бесноватых, прибавляя к первому из этих трех еще и любовную меланхолию^[1083], а также мизантропию. Но все же наиболее общепринятым является разделение на три вида. Единственной причиной первого из них служат мозговые нарушения, поэтому она и называется головной меланхолией; второй вид соответственно проистекает от строения всего тела, когда весь его склад меланхоличен; источники же третьего вида — кишечник, печень, селезенка или еще пленка, называемая брыжеечной, которую именуют гипохондрической или меланхолией, вызванной ветрами, ее-то Лауренций^[1084] как раз и подразделяет на три подвида в зависимости от названных выше трех органов — гепатитной, селезеночной или желчной и брыжеечной. Любовную меланхолию, которую Авиценна называет ilishi, и ликантропию, которую он называет cucubuthe, обычно относят к головной меланхолии, но об этой последней, которую Герард де Соло{949} называет любовной, а еще чаще рыцарской меланхолией, а также о меланхолии религиозной и еще virginum et viduarum [старых дев и вдов] — на существовании этих видов настаивают Род. а Кастро и Меркадо — и прочих видах любовной меланхолии я буду говорить в моей третьей части. Что же до трех упомянутых ранее видов, то они станут предметом моих ближайших рассуждений, и я подвергну сейчас тщательному рассмотрению все их причины, симптомы, лечение, как в целом, так и в отдельности, дабы каждый, кто хоть в какой-то мере поражен этим недугом, МОГ ИССЛЕДОВАТЬ ЕГО В СЕБЕ САМОМ И ПРИМЕНИТЬ К НЕМУ НЕОБХОДИМЫЕ ЛЕКАРСТВА.

Должен признаться, что отличить эти три вида один от другого, обозначить их различные причины, симптомы и лечение при том, что они так часто перемешаны друг с другом и им присуще такое сходство, что даже самые внимательные врачи едва в состоянии их различить и то и дело путают их с другими недугами, вследствие чего даже у самых опытных из них опускаются руки, — дело весьма нелегкое. Так, Монтан (consil. 26 [совет 26]) приводит в качестве примера пациента, страдавшего от этой меланхолии и одновременно от caninus appetitus [собачьего аппетита], а также еще и от головокружений (consil. 23 [совет 23]); Юлий Цезарь Клодин{950} упоминает другого, у которого были еще и желчекаменная болезнь, подагра и разлитие желчи^[1085]; Тринкавелли приводит случай, когда она сочеталась с лихорадкой, разлитием желчи и тем же caninus appetitus и т. д. Паоло Реголини^[1086]{951}, выдающийся врач своего времени, когда с ним советовались по этому поводу, бывал настолько озадачен подобным смешением симптомов, что не знал, к какому виду меланхолии ее отнести. Тринкавелли^[1087], Фаллопио и Фраканзано{952} — прославленные итальянские врачи, когда к ним обратились по поводу одного и того же человека, высказали три разных мнения. А в другом случае Тринкавелли, когда его спросили, что он думает относительно одного юноши, которого его попросили осмотреть, чистосердечно признался, что тот, конечно, меланхолик, но к какому роду его отнести, понятия не имеет. В его семнадцатой консультации можно обнаружить сходные разногласия в случае с одним монахом-меланхоликом. Симптомы, которые другие относили на счет поврежденных органов и юморов, Геркулес Саксонский^[1088] полностью приписывал расстройству душевных сил, то есть уже упоминавшимся мной причинам нематериальным. Врачи подчас не в состоянии отличить эту болезнь от других. В своих «Консультациях» (sect. 3, consil. 5 [раздел 3, консультация 5]) Райнер Соленандер{953} повествует, как он и доктор Бранд оба сошлись во мнении, что пациент страдает от гипохондрической меланхолии, а доктор Матольд{954} считал, что это астма и ничего более. Соленандер и Гуариони^[1089]{955}, приглашенные недавно в числе прочих к меланхолику герцогу Клевскому, так и не смогли определить, от какой именно меланхолии он страдает, или хотя бы в чем-то сойтись друг с другом во мнениях. Виды этой болезни до того взаимопереплетены, что, как свидетельствует в своем сорок четвертом совете польскому графу Цезарь Клодин, тот, по его суждению, «мучился от головной меланхолии, а также еще и от той, что проистекает от его организма в целом, то есть от двух причин одновременно»^[1090]. А я мог бы привести примеры больных, у которых наблюдались три вида этой болезни semel et simul [все одновременно], тогда как у некоторых они проявлялись последовательно одна за другой. Так что относительно встречающихся у нас видов меланхолии я заключу так же, как многие политики, отвлеченно рассуждающие о совершенных формах государственного устройства в чистом виде^[1091]{956}: монархии, аристократии и демократии; при таком умозрительном рассмотрении все они превосходны, однако на практике они лишь умеренно хороши и обычно встречаются в смешанном виде (как уведомляет нас Полибий^[1092]); так было в Лакедемоне, в Древнем Риме, так обстоит дело и в нынешней Германии и во многих других странах. То, что толкуют в своих книгах о различных видах меланхолии врачи, немногого стоит, ибо в телах их пациентов все это обычно перемешано А посему при такой запутанности, разнообразии и приводящей в замешательство смеси симптомов и причин как тяжко лечить каждый из этих видов болезни отдельно, устанавливать какую-то определенность и различие среди такого множества случайностей и путаницы, когда крайне редко можно встретить хотя бы двух людей, пораженных per omnia [во всех отношениях] одним и тем же видом этого недуга! Признаюсь, это очень непросто, и все-таки, несмотря ни на что, я отважусь пробраться сквозь самую сердцевину этих затруднений и, руководствуясь в качестве ключа или путеводной нити трудами лучших писателей, выбраться из лабиринта сомнений и ошибок, а посему приступлю теперь к рассмотрению причин болезни.

РАЗДЕЛ ВТОРОЙ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ПОДРАЗДЕЛ I Причины Меланхолии. Господь как причина

«Бессмысленно рассуждать о лечении болезни или размышлять о средствах против нее, прежде чем мы не приняли в соображение ее причины» — так рассуждает Гален, предписывая лекарство от глаукомы^[1093]; да и совместный опыт всех других подтверждает ту истину, что до тех пор, пока не исследованы причины, всякие попытки лечения неизбежно будут несовершенны, неудачны и тщетны, — как справедливо замечает в своем трактате de atra bile [о черной желчи], адресованном кардиналу Цезию^[1094]{957}, Проспер Кален. Это настолько важно, что Фернель считает «своего рода необходимостью выяснение причин, без чего невозможно излечить или предупредить любого рода заболевания^[1095]. Эмпирики могут ее, конечно, облегчить и чем-то помочь, но не искоренить ее полностью; sublata causa tollitur effectus, как гласит поговорка, — стоит лишь устранить причины, и последствия сами собой исчезнут. Но, признаюсь, труднее всего уметь распознавать причины, в чем их источник, и при таком разнообразии проявлений болезни сказать, с чего это началось^[1096]. Поистине счастливец тот, кто способен сделать это как следует^[1097]. Я все же рискну установить их настолько близко, насколько это в моих силах, и вскрыть их все от первой и до последней, как общие, так и частные, и притом для каждого из видов, дабы их можно было таким образом лучше описать.

Общие их причины либо сверхъестественные, либо естественные. Сверхъестественные — от Бога и Его ангелов или, с Божиего соизволения, от дьявола и его прислужников. Тому, что сам Господь ее причиной — в наказание за грехи и для удовлетворения Его справедливости, — есть много примеров и свидетельств в Святом Писании; они красноречиво нам показывают, что «безрассудные страдали за беззаконные пути свои и за неправды свои» (Пс. 107, 17); Гиезий был поражен проказой (4 Цар. 5, 27); Иорам — дизентерией, кровавым поносом и еще тяжким заболеванием всех внутренностей (2 Цар. 21, 15); Давид был наказан за то, что велел исчислить свой народ (1 Цар. 21), а Содом и Гоморра были поглощены. И эта болезнь была обозначена особо: «Он смирил сердце их работами» (Пс. 107, 12); «Поразит тебя Господь сумасшествием, слепотою и оцепенением сердца» (Втор. 28, 28); «А от Саула отступил Дух Господень, и возмущал его злой дух от Господа»^[1098]{958}; Навуходоносор «ел траву, как вол», и «сердце его уподобилось звериному»^[1099]. Предания язычников изобилуют такого рода возмездиями. Ликург был ввергнут Вакхом в безумие за то, что рубил в своем государстве виноградную лозу; то же самое произошло с Пенфеем и его матерью Агавой, не пожелавшими сделать жертвоприношение богу{959}; на цензора Фульвия, снявшего черепицу, покрывавшую храм Юноны, дабы покрыть ею выстроенный им новый храм, посвященный Фортуне^[1100]{960}, «было наслано безумие; горе и душевные муки свели его вскоре в могилу»^[1101]. Когда Ксеркс вознамерился ограбить храм Аполлона в Дельфах и завладеть его несметными сокровищами, с неба раздался ужасный удар грома, который поразил насмерть четыре тысячи человек, а остальных вверг в безумие^[1102]. Немного позднее нечто подобное произошло и с Бренной{961}: молния, гром, землетрясение — и все это вследствие такого же святотатства^[1103]. Если мы можем доверять нашим католическим авторам, они повествуют нам о множестве странных и чудовищных наказаний такого же рода, навлекаемых на людей их святыми. О том, например, как Хлодвиг, сын Дагоберта, бывший одно время французским королем, лишился рассудка за то, что он сорвал покров с тела Св. Дени^[1104], и как один француз, попытавшийся было совершить святотатство, похитив серебряное изображение Св. Иоанна в Биргбурге, впал неожиданно в неистовство и стал терзать и раздирать собственное тело^[1105]; или еще о лорде Рэдноре, который, возвратясь поздно ночью с охоты, поместил своих собак в церкви Св. Эвана (Ллана Эвана, как они его называют), а пробудясь рано поутру и, как это в обычае у охотников, отправясь проведать собак, обнаружил, что все они впали в бешенство, а сам он тут же неожиданно ослеп^[1106]; или еще об армянском короле Тирдате^[1107]{962}, который, после совершенного им надругательства над святыми монахинями был наказан подобным же образом, утратив рассудок. Впрочем, поэты и паписты не уступят друг другу в сочинении небылиц, предоставим, однако, им самим восстанавливать свою репутацию; но, что бы они ни напридумали о своих Немезидах и о своих святых, или о том, в какой обман может ввести дьявольское наущение, мы убеждаемся в истинности слов ultor a tergo Deus^[1108], что «Он — есть Бог отмщения»^[1109], как характеризует Его Давид, и что наши вопиющие грехи — вот что навлекает на голову нашу эту и множество других болезней; что с помощью Своих ангелов Он может сражать и исцелять (говорит Дионисий{963}) любого, кого пожелает^[1110], что Он может мучить нас с помощью созданных им Солнца, Луны и звезд, они для него орудия, говорит Занчи, коими Он пользуется, как земледелец своим топором. Град, снег, ветры и прочее. — Et conjurati veniunt in classica venti^[1111] [И все ветры сообща врываются по звуку трубы], как во времена Иисуса и как при царствовании фараонов в Египте{964}; они словно многочисленные исполнители Его правосудия. Он способен унизить самых гордых и заставить их воскликнуть, подобно Юлиану Отступнику: Vicisti, Galilae [О, Галилеянин, ты победил!{965}], или вместе со священником храма Аполлона у Хризостома^[1112]{966}: O, caelum! O terra! [О небо! О земля!] unde hostis hic? [Откуда надвигается этот враг?] и взмолиться вместе с Давидом, признавшим Его власть: «Я изнемог и сокрушен чрезмерно; кричу от терзания сердца моего» (Пс. 38, 9); «Господи! Не в ярости Твоей изобличай меня, и не во гневе Твоем наказывай меня» (Пс. 38, 1); «Дай мне услышать радость и веселие, и возрадуются кости, Тобою сокрушенные» (51, 10); «Возврати мне радость спасения Твоего, и Духом владычественным утверди меня» (Пс. 51, 14). Похоже именно поэтому Гиппократ^[1113] настаивал на том, чтобы врач прежде всего выяснил, не происходит ли болезнь от божественной сверхъестественной причины, или же она протекает естественным путем. Но поскольку позднее в дальнейшем этот вопрос рассматривали Франсиско Валезий, de sacr. philos. cap. 8 [о священной философии, гл. VIII <это сочинение — комментарий к «Прогностикону» Гиппократа. — КБ>], Фернель^[1114] и Ю. Цезарь Клавдиан^[1115], то я вас и отсылаю к ним для уяснения, как именно следует понимать это место у Гиппократа. Парацельс придерживается мнения, что подобные душевные болезни (ибо он называет их именно так) следует и лечить духовными средствами и никак не иначе. Обычные средства в таких случаях не помогут: Non est reluctandum cum Deo [Никто не в силах бороться с Богом]. Когда Геркулес, этот покоритель чудовищ, одолел всех олимпийцев, последним с ним сразился сам Юпитер, принявший другой облик; исход единоборства оставался неясен, пока, наконец, Юпитер не обнаружил себя, и тогда Геркулес уступил{967}. Сопротивляться высшим силам бесполезно. Nil juvat immensos Cratero promittere montes [Тщетно сулить золотые горы Кратеру{968}] — тут уж врачи и лекарства совершенно бессильны, «нам должно покориться могучей руке Господа, признать свои проступки и воззвать к его милосердию»^[1116]. Если Он поражает нас, una eademque manus vulnus opemque feret [Ибо в единой руке — раны и помощь от ран{969}], как это происходило с теми, кто был ранен копьем Ахилла{970}; только Он один должен помочь, в противном случае наша болезнь неисцелима и нет нам утешения.

ПОДРАЗДЕЛ II Отступление касательно природы духов; порочные ангелы, или бесы, и как они становятся причиной Меланхолии

Насколько далеко простирается власть духов и демонов и могут ли они быть причиной этой или любой другой болезни — вопрос серьезный и заслуживающий отдельного рассмотрения; с целью лучшего его понимания я позволю себе краткое отступление касательно природы духов. И хотя этот вопрос очень неясен и, согласно Постелю{971}, «полон противоречий и двусмысленностей»^[1117], недоступных человеческому постижению, fateor excedere vires intentionis meae; признаюсь, я не в силах это понять, говорит Августин^[1118], finitum de infinito non potest statuere [ибо конечному не по силам судить о бесконечном]; мы можем скорее вместе с Туллием решить (De nat. deorum [О природе богов]), quid non sint, quam quid sint [чем они не являются, нежели что они такое на самом деле], наши утонченные ученые — карданы, скалигеры, глубокомысленные томисты, Fracastoriana et Ferneliana acies [проницательные фракасторианцы и фернелианцы{972}] рассматривают эти тайны неосновательно, бесстрастно, невразумительно, неполно, а у всех наших смышленнейших умов глаза сразу становятся, как у совы при свете солнца, тусклыми и словно восковыми; они не способны это постичь; и тем не менее, как и обо всем прочем, я попытаюсь что-то сказать и по этому поводу. В прежние времена, как мы об этом читали (Деян. 23), саддукеи отрицали существование подобного рода духов — дьяволов или ангелов{973}. Такого мнения придерживались и врач Гален, перипатетики и даже сам Аристотель, как решительно утверждает Помпонацци{974}, а Скалигер в какой-то мере допускает их существование{975}, хотя иезуит Дандин в своих Com. in lib. 2 de anima [Комментариях к кн. II о душе] упорно это отрицает; substantiae separatae [абстрактные существа] и бесплотные духи — это то же самое, что христиане именуют ангелами, а последователи Платона — дьяволами, ибо у них, замечает Юлий Поллукс{976}, все подобного рода существа называются daemones [демонами], будь то хорошие ангелы или порочные (Onomasticon, lib. I, cap. 1 [Ономастикон, кн. I, гл. 1]). Эпикурейцы и атеисты в целом придерживаются того же мнения, потому что никогда их не видели. Платон, Плотин, Порфирий{977}, Ямвлих{978}, Прокл{979} настойчиво утверждают вслед за Трисмегистом, Пифагором и Сократом, что нисколько не сомневаются в их существовании{980}, как, впрочем, и стоики, хотя последние во многом и отклоняются от истины. Что касается их первоначального возникновения, то талмудисты говорят, что у Адама, до его брака с Евой, была жена по имени Лилит, от которой у него будто бы родились дьяволы^[1119]{981}. Россказни турецкого Корана на сей счет столь же нелепы и смехотворны^[1120]{982}, однако, как уведомляет нас, христиан, Святое Писание, Люцифер, их глава, был низвержен с небес вместе со своими сторонниками в наказание за свою гордость и честолюбие^[1121]; сотворенный Господом, помещенный на небесах и бывший некогда ангелом света, он низринут ныне в самые низшие пределы подлунного мира, или, иными словами, — в Ад, и Господь, «связав его узами адского мрака, предал блюсти на суд для наказания» (2 Пет. II, 4). Существует нелепое мнение, которое вместе с Тертулианом и философом Порфирием поддерживает и М. Тирий{983} (ser. 27 [проповедь 27]). «Существа, — говорит он, — коих мы именуем ангелами или дьяволами, это не что иное, как души преставившихся, которые либо из любви и сострадания к своим еще живущим друзьям помогают им и принимают в них участие, либо же преследуют своих врагов, коих ненавидели при жизни»^[1122]; так Дидона, например, грозилась преследовать Энея:

По мнению же других, этим существам предназначено высшими силами хранить и защищать людей со дня их рождения либо же наказывать, если тому есть причина; римляне называли их boni и mali genii, то есть добрыми и враждебными гениями, а стоики — героями и ларами, если эти духи были благими, а если злобными, то лемурами или бесами; Апулей называет их правителями стран, людей и городов: Deos apellant qui ex hominum numero juste ac prudenter vitae curriculo gubernato, pro numine, postea ab hominibus praediti fanis et ceremoniis vulgo admittuntur, ut in Aegypto Osyris^[1123] [Они именуют божествами тех смертных, что при жизни были справедливы и мудры; таких они посмертно обожествляли, воздвигали им храмы и совершали в их честь обряды, как Осирису{985} в Египте]. Капелла{986} зовет их praestites [хранителями], «оберегающими обычных людей точно так же, как и королей». У Сократа был свой daemonium saturninum et igneum [сатурнический и огненный домашний дух], который, как полагают последователи Платона, лучше всех прочих ad sublimes cogitationes animum erigentem [располагает разум к возвышенным размышлениям], а у Плотина — свой; а у нас — христиан — свои ангелы-заступники, как считает много об этом писавший Андреа Виторелли{987}, а также иезуит Лодовик де ла Серда{988}, посвятивший этому многотомный трактат de Angelo Custode [об ангелах-хранителях], Занчи и некоторые богословы. Но этот нелепый догмат Тирия пространно опровергает Прокл в своей книге de anima et daemone [о душе и дьяволе].

Христианин Пселл^[1124]{989}, бывший одно время, по словам Каспиниана{990}, наставником греческого императора Михаила Парапинатия и великим знатоком природы дьяволов, считает, что они телесны и обладают «эфирными телами, что они смертны, живут и умирают»^[1125] (этого убеждения придерживается также и Марциан Капелла, однако это решительно опровергают наши христианские философы), «что они едят, испражняются, а если их поранить или ударить, испытывают боль» (что подтверждает и Кардано, а Скалигер справедливо поднимает его за это на смех{991}, ибо, Si pascantur aere, cur non pugnant ob puriorem aera? [Если они питаются воздухом, то почему тогда не позаботятся о том, чтобы воздух был почище и пр.])^[1126], и что, будучи рассечены надвое, их тела срастаются воедино с достойной восхищения быстротой. Августин (в Gen. lib. 3, lib. arbit.), равно как и Иероним, Ориген, Тертулиан, Лактанций тоже это подтверждают, а многие отцы церкви присовокупляют, что после их падения тела у них преобразились в более эфирную и грубую субстанцию. Боден (lib. 4 Theatri Naturae [кн. IV, обозрение природы) и Давид Крузий (Hermeticae Philosophiae lib. I, cap. 4 [герметическая философия, кн. I, гл. 4]) c помощью ряда аргументов доказывают, что ангелы и другие духи телесны: Quicquid continetur in loco corporeum est: At spiritus continetur in loco, ergo [Ибо телесно все, что занимает какое-то пространство, а поскольку духи занимают пространство, то, следовательно… и т. д.]. Si spiritus sunt quanti erunt corporei: At sunt quanti, ergo. sunt finiti, ergo quanti. [Если подобных существ множество, то они непременно должны быть телесными, однако их и в самом деле множество, а следовательно… Они имеют пределы, а посему их количество поддается исчислению и т. д.] Боден идет еще дальше и склонен считать, что коль скоро эти animae separatae [отдельные существа] — гении, ангелы, дьяволы, — точно так же, как души усопших, — телесны (на чем он весьма пылко настаивает), то они, следственно, должны иметь какую-то форму, и притом совершенно круглую, подобную Луне или Солнцу, поскольку это наиболее совершенная форма, quae nihil habet asperitatis, nihil angulis incisum, nihil anfractibus involutum, nihil eminens, sed inter corpora perfecta est perfectissimum^[1127] [у нее нет никаких неровностей, углов, изгибов, выступов, так что это самая совершенная из всех форм]; а посему, заключает он, все духи телесны и присущая им форма — круглая. Затем, что они будто бы способны принимать форму других воздушных тел и форму любого вида, какая им только заблагорассудится, а также могут по своей воле появляться в любом подобии, что они чрезвычайно подвижны, могут в одно мгновение преодолеть много миль и сходным образом могут видоизменять тела других, как им только вздумается, и с восхитительной быстротой перемещать их с места на место^[1128] (подобно тому как ангел доставил Аввакума к Даниилу{992} и как дьякон Филипп был унесен духом после того, как он крестил евнуха; точно так же перемещали себя и других Пифагор и Аполлоний{993}, как и совершали множество других такого рода подвигов); что эти духи способны представить в воздухе замки, дворцы, войска, призраки, чудовища и тому подобные диковинные для глаз смертного предметы, а также способны порождать любые звуки и запахи^[1129], вводя в заблуждение все наши органы чувств; во всяком случае, большинство пишущих об этом предмете относятся к таким вещам с полным доверием, равно как и к тому, что они способны предсказывать грядущие события и совершать множество удивительных чудес. Повествуют о том, что изваяние Юноны заговорило с Камиллом{994}, а статуя Фортуны — с римскими матронами{995}, и еще о многом в том же роде. Занчи{996}, Боден{997}, Спонд{998} и другие придерживаются мнения, что они способны совершать настоящие метаморфозы, как это случилось, например, с Навуходоносором, который действительно был превращен в животное, или с женой Лота, обращенной в соляной столп, со спутниками Улисса, ставшими свиньями и собаками вследствие чар волшебницы Цирцеи; с помощью колдовства они превращают и себя, и других в кошек, собак, зайцев, ворон и пр. Строцци Чиконья приводит множество тому примеров (lib. 3 Omnif. Mag., cap. 4 et 5 [Всевозможная магия, кн. III, гл. 4 и 5]), которые он тут же опровергает, как это делает и Августин (de Civit. Dei, lib. 18 [о Граде Божием, кн. XVIII]). Что же до того, когда их можно увидеть и в каком облике, а также перед кем они предстанут, — все это зависит от их воли, повествует Пселл, tametsi nit tale viderim, nec optem videre, хотя сам он никогда их не видел и не имел такого желания; повествуют и о том, что они не чураются подчас плотских связей с женщинами и мужчинами (чему я приведу более пространные доказательства в другом месте^[1130]). Многие не желают верить тому, что этих духов можно увидеть, и если кто-либо скажет или даже станет клясться, упорно утверждая, что он видел их собственными глазами, то, как бы он ни был благоразумен и умен, рассудителен и образован, его сочтут пугливым болваном, меланхолическим олухом, слабодушным малым, мечтателем, больным или безумцем, отнесутся к нему с презрением, поднимут на смех, и тем не менее Марк{999}, ссылаясь на собственный опыт, уверял Пселла, что часто видел их самолично. Француз Лео Совий{1000} (вслед за некоторыми платониками) склонен считать, что воздух так же ими переполнен, как падающими с неба снежинками, и что их можно наблюдать, и даже предлагает наилучший для этого способ (cap. 8 in Commentar. lib. I Paracelsi de vita longa [гл. 8 в Комментарии к кн. I Парацельса о долголетии]: Si irreverberatis oculis sole splendente versus coelum continuaverint obtutus [Надобно при ярком солнечном свете, не моргая, глядеть на солнце в упор]; более того, он уверяет, что praemissorum feci experimetum, убедился в этом на собственном опыте и понял таким образом, что сказанное на сей счет платониками справедливо. Парацельс признается{1001}, что видел эти существа в разное время и даже разговаривал с ними, и то же самое утверждает Александр аб Александро, «он убедился в этом опытным путем, тогда как прежде испытывал на сей счет сомнения»^[1131]. Многие отрицают их существование, говорит Лафатер (de spectris, part. 1, cap. 2 [о привидениях, часть 1, гл. 2], и part. 2, cap. 11 [часть 2, гл. 11]), «потому что сами никогда их не видели»; однако, как он подробно рассказывает на протяжении всей своей книги, а особенно в cap. 19, part. 1 [часть 1, гл. 19], их нередко можно видеть и слышать, и, как уверяет нас Люд. Вив, они общаются с людьми накоротке, примеры чему можно найти в бесчисленных записях, историях и свидетельствах, относящихся к разным векам, временам и местам, не говоря уже о всех отчетах путешественников^[1132]{1002}; в Вест-Индиях и в наших северных краях nihil familiarius quam in agris et urbibus spiritus videre, audire qui vetent, jubeant [нет ничего обычнее, нежели наблюдать эти духовные существа, будь то в городе или в сельской местности, слышать, как они что-то приказывают или запрещают и т. п.]. Иероним vita Pauli [в Житии Павла], Василий{1003} (ser. 40 [проповедь 40]), Никифор, Евсевий, Сократ{1004}, Созомен^[1133]{1005}, Якоб Буассард{1006} в своем трактате de spirituum apparitionibus [о явлении духов], Пьер де Лоер{1007} (lib. de spectris [кн. о привидениях]), Вьер{1008} (lib. I [кн. I]) приводят бесчисленное множество подобных примеров появления этих существ, дабы рассеять недоверие тех, кто все еще на сей счет сомневается. Я кратко приведу лишь одну-единственную из таких историй. Некий немецкий дворянин был отправлен послом к шведскому королю (относительно его имени, времени и других подобных обстоятельств я отсылаю вас к моему автору — Буассарду^[1134]). Исполнив данное ему поручение, он отплыл в Ливонию с твердым намерением увидеть там этих домовых, которые, как говорили, вступают в общение с людьми и выполняют за них самые тяжкие обязанности. Помимо прочих вещей один из этих домовых сказал послу, где сейчас находится его жена, в какой комнате, как одета и что делает, и даже доставил ему кольцо жены, и когда посол возвратился, то non sine omnium admiratione [к немалому своему удивлению] убедился в том, что так оно и было, а посему навсегда с тех пор уверовал в то, в чем раньше сомневался. Кардано (lib. 19 de subtil. кн. XIX, об остроумии]) повествует о своем отце, Фачио Кардано, что 13 августа ann. 1491 [1491 года] тот с помощью полагающегося в таких случаях ритуала вызвал семь демонов в греческих одеяниях, возрастом около сорока лет; у некоторых из них, как ему показалось, был румяный цвет лица, а у некоторых — бледный; он задал им множество вопросов, и они охотно ему отвечали, что они демоны эфира, что прежде они жили и умерли, как люди, с той лишь разницей, что жили они намного дольше (по семьсот и восемьсот лет^[1135]); что они в такой же мере превосходили людей своим благородством, как мы — лошадей, а их в свой черед в такой же мере превосходили те, кто был выше их; они правят нами и наши хранители; кроме того^[1136], как в древние времена писал о том в своем «Критии» Платон^[1137], они находятся друг у друга в подчинении, ut enim homo homini, sic daemon daemoni dominatur [ибо, подобно тому как человек управляет человеком, так демон управляет демоном]; они правят друг другом точно так же, как и нами, и демоны более низкого разряда исполняют обычно такие обязанности, какие среди нас выполняют конюхи, скотники и самые невежественные из наших пастухов, а мы не более в состоянии постичь их природу и способности, нежели лошадь постичь природу человека. Им было известно все сущее, но только они не могли открыть это людям, и они правили и господствовали над нами, как мы правим лошадьми; даже наилучшие из наших государей и самые благородные умы не могли сравниться с наихудшими из них. Они иногда наставляли людей и передавали им свои познания, вознаграждали их и пестовали, а иногда — устрашали и наказывали, дабы держать их в страхе, насколько считали это необходимым, nihil magis cupientes (говорит Липсий в «Phys<iologia> Stoicorum» [«Физиологии стоицизма»]) quam adorationem hominum [желая снискать тем единственно нашего поклонения]{1009}. Тот же самый Кардано, основываясь на учении стоиков, высказывает в своем «Hyperchen» предположение, что некоторые из этих гениев (именно так он их называет) испытывают такое же влечение к обществу людей, так же к ним расположены и близки, как собаки; другим же из них люди так же отвратительны, как змеи, и люди нисколько их не заботят^[1138]. Их же, похоже, Тритемий называет igneos et sublunares, qui nunquam demergunt ad inferiora, aut vix illum habent in terris commercium [огненными и подлунными созданиями, никогда не спускающимися в более низкие сферы и не имеющими почти никакого касательства к земным делам]. «Своими достоинствами они настолько же превосходят людей, как человек — ничтожного червя; хотя и некоторые из людей по своим достоинствам настолько же ниже своих собратьев, насколько черная гвардия{1010} при королевском дворе ниже прочих, и опять же, если перейти к людям, насколько развращенные и подлые из наделенных разумом существ выше бессмысленных животных»^[1139].

Относительно же того, что эти существа смертны, то, помимо Кардано, Марциана и прочих, немало других богословов и философов тоже придерживаются мнения, что post prolixum tempus moriuntur omnes [что после продолжительного времени эти существа умирают]; того же мнения придерживаются и последователи Платона^[1140], некоторые раввины{1011}, а также Порфирий и Плутарх, как с очевидностью явствует из следующих слов Фема{1012}: «Великий бог Пан — мертв»^[1141]; умолкла Пифия Аполлона, и та же самая участь постигла остальных. Св. Иероним в своем жизнеописании отшельника Павла рассказывает, как одно из таких существ, явившись в пустыне Св. Антонию, поведало ему о том же{1013}. Из наших недавних авторов Парацельс твердо придерживается мнения, что они смертны, живут и умирают, подобно другим существам^[1142]. Зосим присовокупляет к этому (lib. 2 [кн. II]), что вместе с ними отмирают и изменяются религии и государственные устройстваtype="comment" rel="nofollow noopener noreferrer">{1014}. Константин, говорит он, изгнал языческих богов^[1143], а вместе с ними imperii Romani majestas et fortuna interiit, et profligata est, пришли в упадок и исчезли богатство и величие Римской империи; подобно тому как язычник у Минуция еще до того похвалялся тем, что когда Рим покорил иудеев, то и бог иудеев был точно так же пленен божествами Рима^[1144]. А Рабсак{1015} говорил израильтянам, что никакой бог не вызволит их из ассирийского плена. Но эти парадоксы относительно могущества этих существ, их телесности, смертности, способности принимать различный облик, перемещения их тел в пространстве и соитий со смертными достаточно опровергнуты Занчи (cap. 10, lib. 4 [кн. IV, гл. 10]), Перерием в его «Комментариях» и в вопросах Тостадо{1016} касательно 6-й главы Бытия, а также Фомой Аквинским, Св. Августином, Вьером, Томасом Эрастом, Дельрио (tom. 2, lib. 2, quaest. 29 [том 2, кн. II, вопрос 29]), Себастьяном Микаэлисом{1017} (cap. 2 de spiritibus [гл. 2 о духах]), д-ром Рейнолдсом{1018} (Lect. 47 [Лекция 47]). Эти существа могут вводить в заблуждение глаза человека, но все же не способны принимать действительно телесный облик или совершать подлинные превращения; однако, как пространно доказывает Чиконья, это illusoriae et praestigiatrices transformationes^[1145] (Omnif. Mag. Lib. 4, cap. 4 [Всевозможная магия, кн. IV, гл. 4]){1019} простая иллюзия и обман, подобно Pasetis obolus [истории с оболом Пасетиса{1020}], о чем повествует Свида, или случаю с сыном Меркурия Автоликом{1021}, который обитал на Парнасе и добыл себе с помощью плутовства и воровства сокровища. Поскольку его отец не мог оставить сыну никакого богатства, он научил его множеству ловких плутней, чтобы раздобыть себе необходимые средства: так, Автолик мог угонять у людей скот, а если кто пускался за ним в погоню, принимал любой, какой ему только вздумается, облик^[1146], и таким образом чрезвычайно обогатился, hoc astu maximam praedam est adsequutus. Эта история, без сомнения, столь же правдива, как и все прочие, и все же <Св.> Фома{1022}, Дюран{1023} и другие в основном, по крайней мере, признают, что разумение у этих существ далеко превосходит человеческое; что они, возможно, способны строить предположения и многое предсказывать^[1147], способны насылать большинство недугов и исцелять их, обманывать наши органы чувств; что они удивительно сведущи во всех искусствах и науках и даже самый невежественный из этих демонов quovis homine scientior [более сведущ, нежели любой из людей], как утверждает, основываясь на суждениях других, Чиконья^[1148]. Им ведомы целебные свойства трав, растений, камней, минералов и пр., все о живых существах — птицах и животных, — четырех стихиях, звездах и планетах и как надлежащим образом эти познания использовать, если видят в этом благо; они различают причины всех метеоров и тому подобное. Dant se coloribus, как считает Августин^[1149], accommodant se figuris, adhaerent sonis, subjiciunt se odoribus, infundunt se saporibus [Они способны придавать себе любой цвет, форму, издавать любые звуки, запахи и приобретать любой вкус], omnes sensus etiam ipsam intelligentiam daemones fallunt, они одновременно вводят в заблуждение все наши чувства и даже наше разумение. Они способны вызвать чудесные изменения в воздухе и производить самые поразительные эффекты, побеждать целые армии и даровать победу, помогать, поощрять, вредить, препятствовать и изменять человеческие усилия и проекты (Dei permissu [с Господнего соизволения]), в соответствии с тем, что сами они считают благом^[1150]. Когда Карл Великий вознамерился провести канал между Рейном и Данубиусом <Дунаем>, то все, что его строители успевали сделать в течение дня, эти существа разрушали ночью^[1151], ut conatu rex desisteret, pervicere [и вынудили-таки короля отказаться от своего намерения]. Вот на какие проделки они способны. Но то, что, вслед за Тирием и платониками, полагает для них возможным Боден (lib. 4, Theat. nat. [Кн. IV, обозрение природы]), будто они способны проникать в тайны человеческого сердца, aut cogitationes hominum, — это совершеннейшее заблуждение; его доводы неубедительны и в достаточной мере опровергнуты Занчи (lib. 4, cap. 9 [кн. IV, гл. 9]), Иеронимом (lib. 2, Com. in Mat. Ad cap. 15 [кн. II, Комментарий к Евангелию от Матфея, гл. 15]) Афанасием{1024} (Quaest. 27 ad Antiochum Principem [Вопросы, адресованные правителю Антиохии, 27 <КБ>]) и другими.

Что же до деления этих дьяволов на добрых и порочных, коего придерживаются платоники, то оно совершенно ошибочно, и эти языческие представления о boni и mali genii [добрых и злых гениях] следует искоренить: ведь сами языческие писатели, как отмечает Дандини, An sint mali non conveniunt^[1152] [Расходятся друг с другом во мнении относительно существования порочных гениев], а то, что кто-то из них склонен считать всех этих демонов благосклонными к нам или же, напротив того, — злокозненными, то это лишь заблуждение: ведь это все равно, как если бы вол или лошадь, умей они рассуждать, объявили бы мясника своим врагом, поскольку он их зарезал, а скотника — другом, потому что он их кормил; охотник хотя и оберегает свою дичь, а все же убивает ее, а посему, как бы там ни было, ненавидим ею; nec piscatorem piscis amare potest [так ведь и рыба не может любить рыбака{1025}]. Однако Пселл, Ямвлих, Плутарх и большинство платоников считают их злокозненными, et ab eorum maleficiis cavendum [а посему нам следует остерегаться их злокозненности], ибо они враждебны человеческому роду, и, как Платон узнал в Египте, они поссорились с Юпитером и были низвергнуты им в ад^[1153]. Крайне нелепы разногласия Апулея^[1154], Ксенофонта{1026} и Платона относительно daemonium [демонов] Сократа, равно как и уверения Плотина, что у него точно так же был свой deum pro daemonio [божество в качестве духа семьи <семейного домового>], а также суждение Порфирия обо всех них в целом: что они будто бы гневаются, если пренебрегают обязанностью приносить им жертвы; более того, как считает Кардано в своем «Hyperchen», они будто бы питаются человеческими душами: Elementa sunt plantis elementum, animalibus plantae, hominibus animalia, erunt et homines aliis, non autem diis, nimis enim remota est eorum natura a nostra quapropter daemonibus [Минералы служат пищей растениям, растения питают животных, животные — человека, а человек — пища для других существ, но не для богов, ибо их природа слишком разнится с нашей, а для демонов], так что, похоже, мы для того лишь сражались во все века в стольких странах, чтобы дать им возможность полакомиться, единственно ради их услады. Однако возвратимся к тому, о чем я говорил выше: если они чем-нибудь недовольны, они будто бы гневаются и преследуют провинившихся (ибо, судя по всему, питаются душами животных, подобно тому как мы — их телом) и насылают на нас многочисленные беды, если же им угождать, они творят немало добра; подобные суждения самонадеянны, как и все прочие, и опровергаются Августином (lib. 9, cap. 8 de Civit. Dei [кн. IX, гл. 8, о Граде Божием]), Евсевием (lib. 4 Praepar. Evang. cap. 6 [кн. IV, Приготовление к Евангелию, гл. 6]) и другими. И тем не менее, как я убеждаюсь, схоласты и прочие богословы насчитывают девять чинов злокозненных духов^[1155], подобно числу описанных Дионисием чинов ангелов{1027}. К первому разряду они относят всех ложных языческих богов, идолам которых преклонялись в прежние времена и предсказания которых сообщали в Дельфах и в других местах; их повелителем был Вельзевул. Ко второму разряду причисляют лжецов и прорицателей двусмысленностей, как, к примеру, Аполлоновы пифии и им подобные. Третий разряд — это сосуды гнева, творцы всех бедствий, подобно Тевту у Платона{1028}; Исайя зовет их сосудами ярости^[1156]; их повелитель — Велиал. Четвертый чин — злокозненные, мстительные демоны, ими правит Асмодей. Пятый — обманщики, к коим относятся колдуны и ведьмы, а князем у них Сатана. К шестому чину относятся демоны эфира, отравляющие воздух и порождающие бедствия, громы, молнии и прочее, о чем повествует Апокалипсис^[1157]; Павел называет их в Послании к Ефесянам повелителями эфира, а князь их — Мересин (конечно, Мерери у Корнелия Агриппы). Седьмой — разрушитель, глава фурий, развязывающий войны, мятежи, возмущения, беспорядки, упоминающийся в Апокалипсисе, имя которому Абадонна <то есть разрушитель>. Восьмым значится обвиняющий и клевещущий дьявол, которого греки именуют Διαβολος, он доводит людей до отчаяния. А к девятому относят разного рода искусителей, и правит ими Маммона. Пселл же насчитывает только шесть таких разрядов, однако ни один из них, по его мнению, не располагается выше Луны, а Вьер, заимствующий свои сведения из старинной книги, насчитывает в своей «Pseudomonarchia Daemoniis» куда большее число дьявольских разрядов и видов подчинения с соответствующими названиями, порядковыми номерами, обязанностями и пр.; однако цитируемый Липсием^[1158] Газей склоняется к мнению, что все надлунные и подлунные пределы переполнены этими ангелами, духами и дьяволами, эфирными и воздушными, о чем пишет и Августин, ссылаясь на Варрона (lib. 7 de Civ. Dei, cap. 6 [кн. VII, о Граде Божием, гл. 6]): «небесные демоны располагаются в надлунном мире, а воздушные — в подлунном^[1159], или, как некоторые считают, боги — над, а semidei или полубоги — под; по мнению же стоиков, лары, герои и гении, если они вели достойную жизнь, располагаются выше, если же их поведение было недостойным, тогда они обречены ползать по земле, и к ним относятся маны, лемуры, ламии и прочие. По мнению этих авторов, нет такого места, которое оставалось бы пустым, все заполнено демонами, дьяволами и прочими обитателями^[1160]; plenum coelum, aer, aqua, terra, et omnia sub terra [небеса и море, земля и все под землей]; хотя Антонио Руска{1029} в своей книге (de Inferno, lib. 5, cap. 7 [о преисподней, кн. V, гл. 7]) склонялся к тому, чтобы ограничить их местонахождение лишь средними пределами, однако другие считают, что они находятся повсюду: «на небесах, на суше и в воде, на земле и под нею не сыскать свободного пространства более чем на толщину волоса»^[1161]. «В летнем воздухе не столько мух, нежели в любое время года этих невидимых дьяволов», — такого мнения твердо придерживается Парацельс^[1162], считающий, что у каждого из них свой особый хаос{1030}; другие же считают, что число миров бесконечно и у каждого из этих миров свои присущие ему духи, боги, ангелы и дьяволы, правящие им и карающие.

А Григорий Толозан насчитывает семь видов эфирных существ или ангелов^[1164], соответственно числу семи планет — Сатурна, Юпитера, Марса и пр., о чем размышляет и Кардано (lib. 20 de subtil. [кн. XX, об остроумии]), он называет их substantias primas [первичной субстанцией]; Olympicos daemones Trithemius, qui praesunt zodiaco [Тритемий называет их демонами Олимпа, управляющими ходом планет], и т. д.; он также считает, что добрые ангелы находятся в надлунном мире, а дьяволы — в подлунном; он приводит их имена и обязанности и точно так же, как полагал Дионисий в отношении ангелов, склонен считать, что для разных стран, людей и обязанностей существуют разные небесные существа, живущие близ них и, подобно столь многим содействующим силам, побуждающие их ко всякого рода действиям; этим существам несть числа, подобно звездам на небе. Марсилио Фичино, судя по всему, вторит этому мнению^[1165], то ли вслед за Платоном, то ли сам по себе, уж не знаю, и у него тоже все еще одни ангелы правят теми, кто ниже их по положению, а те в свой черед главенствуют над теми, кто еще ниже, то есть все кому-то подчиняются, а те, что ближе всего к земле, правят нами, и именно этих последних мы делим на добрых и злых ангелов, называем божествами или дьяволами и, смотря по тому, помогают ли они нам или вредят, — либо поклоняемся им, любим или ненавидим; но, вероятнее всего, это почерпнуто у Платона, ибо он полностью основывается на суждении Сократа, quem mori potius quam mentiri voluisse scribit [который, как он пишет, предпочел бы скорее умереть, нежели солгать]; ссылаясь на авторитет одного лишь Сократа, он тоже различает девять видов этих существ, а Сократ, похоже, почерпнул это мнение у Пифагора, а тот в свой черед у Трисмегиста, а этот — у Зороастро; вот эти чины: 1 — Бог, 2 — Идеи, 3 — Понятия, 4 — Архангелы, 5 — Ангелы, 6 — Дьяволы, 7 — Герои, 8 — Начала, 9 — Власти, из коих одни воплощают в себе абсолютное благо, как, например, боги, другие — зло, а некоторые — беспристрастны inter deos et homines [между богами и людьми], как, например, герои и демоны, которые правили людьми и назывались гениями, или, как склонны считать Прокл^[1166] и Ямвлих, суть нечто среднее между богами и людьми, Началами и Властями, которые повелевали королями и государствами и, возможно, располагались на различных небесных сферах, ибо чем выше каждая из этих сфер, тем совершеннее ее обитатели, что, похоже, имеют в виду Галилей и Кеплер{1031} в его «Nuncio Sidereo», где он склонен допустить, что на Сатурне и Юпитере есть обитатели^[1167], и чего в какой-то мере касается или на что намекает Тихо Браго в своих посланиях, но все это справедливо опровергают Занчи (cap. 3, lib. 4 [гл. 3, кн. IV])^[1168] и П. Мартир <Петр Мученик> (in I Sam. 28 [относительно первой книги пророка Самуила <1 Цар.>, 28]).

Так что согласно этим авторам число эфирных существ должно быть бесконечно, ибо если справедливы утверждения sistere aquam fluviis, et vertere sydera retro^[1169] наших математиков, что если бы камень мог упасть со звездного неба, или, иначе, с восьмой сферы, и при этом преодолеть сотню миль за час, то должно было бы пройти 65 лет или даже больше, прежде чем он достигнет земли, по причине огромного расстояния между ней и небом; расстояние это, как говорят некоторые, составляет 170 миллионов 803 мили, помимо прочих небес, будь то кристаллических и водных, на которых, присовокупляет Магин{1032}, возможно, этих существ во столько же раз больше; сколько же их в таком случае может там быть? И вдобавок ко всему этому Фома^[1170], Альберт{1033} и большинство других считают, что ангелов там намного больше, чем дьяволов.

Однако больше их там или меньше, Quod supra nos nihil ad nos [То, что непостижно для нашего разумения, не имеет к нам касательства]. Однако, исходя из дурацкого предположения Марциана, Aetherii daemones non curant res humanas [Эфирных демонов нисколько не заботят человечекские дела <вольная цитата из «Свадьбы Меркурия и Филологии». — КБ>], им тоже нет никакого дела до нас, они не следят за нашими поступками и не наблюдают за нами; эти эфирные создания, похоже, царят в иных мирах и заняты другими делами. Нам, выходит, остается теперь лишь кратко говорить об этих подлунных духах или дьяволах, что же до прочего, то наши богословы решили, что дьявол не имеет никакой власти над звездами или небесами. Carminibus coelo possunt deducere lunam^[1171] [С неба на землю луну низвести заклятия могут] и пр. — все это поэтический вымысел; а еще они могут будто бы [останавливать реки и поворачивать вспять движение звезд] и пр., подобно Канидии у Горация{1034}, но все это небылицы. До самого дня Страшного суда они принуждены находиться в сем подлунном мире и могут повелевать лишь четырьмя стихиями, да и то лишь с Господнего соизволения^[1172]. Вот почему у Пселла эти подлунные дьяволы, хотя другие подразделяют их иным образом — соответственно местам обитания и обязанностям, — разделены на шесть видов — огненных, воздушных, земных, водных и подземных, помимо волшебниц, сатиров, нимф и пр.

Огненные духи или дьяволы заняты обычно тем, что зажигают звезды, кометы или ignes fatui [блуждающие огни], которые весьма часто увлекают людей in flumina aut praecipitia [в реку или пропасть], говорит Боден (lib. 2 Theat. Naturae, fol. 221 [кн. II, обозрение природы, фолио 221]). Quos, inquit, arcere si volunt viatores, clara voce Deum appellare aut prona facie terram contingente adorare oportet, et hoc amuletum majoribus nostris acceptum ferre debemus [Так что если путешественники хотят этого избежать, они должны отчетливо произнести имя Господа или поклониться Ему, прильнув лицами к земле (а также нам следует носить с собой амулеты, полученные нами от предков)], и пр.; точно так же они принимают вид Солнца и Луны, а еще часто — звезд, которые располагаются на мачтах: in navigiorum summitatibus visuntur [они видны на самых высоких частях кораблей], их зовут тогда Диоскурами{1035}, как сообщает нам Евсевий, ссылаясь на авторитет Ксенофана{1036} (lib. contra Philosophos, cap. 48 [кн. против философов, гл. 48]), а еще малыми облаками, ad motum nescio quem volantes [несущимися во все стороны], и хотя это никогда не явствует с очевидностью, однако они предвещают ожидающие человека те или иные несчастья, хотя опять-таки некоторые склонны считать их предвещающими благо и победу той стороне, кому они являются во время морских сражений; зовут их обычно огнями Св. Эльма, и они, похоже, в самом деле появляются после морской бури. Польский герцог Радзивилл{1037} называет эти явления Sancti Germani sydus [звездой Св. Германа{1038}]; он утверждает, что наблюдал ее то ли после, то ли во время шторма, когда в 1582 году он плыл из Александрии к Родосу^[1173]. Наши исторические записи полны такими всякого рода явлениями. Некоторые считают, что они обретаются в Гекле{1039} — горе, находящейся в Исландии, Этне — на Сицилии, Липари, Везувии и пр. Эти дьяволы служили прежде объектом поклонения у суеверных Puromanteia [прорицательств с помощью огня] и тому подобное.

Воздушные духи или дьяволы, поскольку их прибежищем является большей частью воздух^[1174], причиной многих бурь, грома и молний, они вырывают дубы, поджигают колокольни, дома, поражают людей и животных, производят камнепады, как это было во времена Ливия, сыплют с неба руно, лягушек и пр., симулируют появление в воздухе призрачных армий, странных звуков, звона мечей и пр., как это было в Вене накануне появления турок и как не однажды случалось в Риме, о чем пишут Скереций{1040} (9 lib. de spect. cap. 1, part. 1 [кн. IX о привидениях, гл. 1, ч. 1]); Лафатер{1041} (de spect. part. 1, cap 17 [о привидениях, часть 1, гл. 17]) и древний римлянин Юлий Обсеквенс{1042} в своей книге о чудесах (ab urb. cond. 505 [от основнания города, 505]). Макиавелли приводит тому множество примеров^[1175], точно так же как и Иосиф в своей книге de Bello Judaico [об Иудейской войне] о предзнаменованиях накануне разрушения Иерусалима. И все это Гюл. Постель приводит в качестве действенного аргумента, каковым он и в самом деле является, в своей первой книге (cap. 7, de orbis concordia [гл. 7, о небесной гармонии]), дабы убедить тех, кто не желает верить в существование этих дьяволов или духов. Они же причиной неожиданных смерчей, неистовых ураганов; хотя наши метеорологи и приписывают их обычно естественным причинам, но я все же согласен с мнением Бодена (Theat. nat. lib. 2 [обозрение природы, кн. II]), считающего, что они куда чаще вызваны этими воздушными духами в нескольких своих жилищах, ибо они tempestatibus se ingerunt [ездят верхом на этих ураганах], говорит Рич. Аргентин^[1176]{1043}; когда же отчаявшийся человек кончает с собой — вешается или топится, — как часто бывает в таких случаях, то по наблюдению Корнманна{1044} (de mirac. mort. part. 7, cap. 76, tripudium agentes [о чудесах покойников, ч. 7, гл. 76), эти духи пляшут и радуются кончине грешника. Они способны ухудшить воздух и вызвать болезни, штормы, кораблекрушения, пожары и наводнения. Джовиани Понтано^[1177] приводит самый достопамятный пример, имевший место в Монс-Драконис{1045}, в Италии, и нет ничего более знакомого, нежели повествования (Саксона Грамматика{1046}, Олауса Магнуса, Дамиана а Гоэса{1047}, если только мы можем им доверять) о колдунах и ведьмах Лапландии, Литвы и Скандии, которые насылают на моряков ветры и подымают бури, о чем точно так же рассказывает касательно Татарии и венецианец Марко Поло{1048}. Дьяволам этого рода чрезвычайно по душе жертвоприношения (сообщает Порфирий^[1178]), и они держат в страхе весь мир; причем в Риме, Греции и Египте их называют по-разному и обряды жертвоприношения там тоже различны; они и по сей день тиранствуют над язычниками и индейцами, где им поклоняются как божествам^[1179]. Для язычников боги были дьяволами (как признается в своем «Asclepius» [«Асклепии»]^[1180] Трисмегист), и сам он мог принудить их принять свой истинный облик с помощью магических заклинаний, а ныне их в такой же мере «почитают наши паписты (говорит Пикторий{1049}), но уже под именем святых»^[1181]. Это они, считает Кардано, жаждут плотских совокуплений с ведьмами (инкубами и суккубами), они способны видоизменять свой облик и очень холодные на ощупь, если до них дотронуться, и, кроме того, они оказывают содействие чародеям. К отцу Кардано один из этих воздушных дьяволов был прикован в течение двадцати восьми лет (в чем он не стыдился признаться)^[1182]. Точно так же и к ошейнику собаки Агриппы был привязан дьявол{1050}, а по мнению некоторых, один из таких демонов был прикован к эфесу шпаги Парацельса (если только Эраст не клевещет на него), другие же носили их в кольцах и пр. В древности Ианний и Иамврий{1051} совершали многое с их помощью; Симон-волхв{1052}, Синопс{1053}, Аполлоний Тианский, Ямвлих, а в недавнее время Тритемий, показавший императору Максимилиану его жену уже после ее смерти; et verrucam in collo ejus (говорит Годельман^[1183]{1054}), причем вплоть до бородавки на шее. Дельрио (lib. 2 [кн. II]) приводит различные примеры их проделок; а также Чиконья (lib. 3, cap. 3 [кн. III, гл. 3]), Вьер в своей книге de praestig. daemonium [об обманных проделках демонов] и Буассард в сочинении de magis et veneficis.

Водяные дьяволы — это наяды и водяные нимфы, они издревле связаны были с водами и реками^[1184]. Вода, по мнению Парацельса, — вот та стихия, в которой они обитают; некоторые зовут их феями и говорят, что их королеву зовут Габундия; это они причиной наводнений, многих кораблекрушений; они разными способами морочат людей, подобно суккубам или каким-нибудь иным образом, являясь большей частью, как утверждает Тритемий, в женском облике{1055}. У Парацельса^[1185] можно найти несколько историй о тех из них, что жили и были замужем за смертными мужчинами, и жили с ними несколько лет, а после какого-нибудь разлада покидали их. Среди них были, например, Эгерия{1056} — с которой был близок Нума, — Диана, Серес идр. Олаус Магнус^[1186] рассказывает пространную повесть о некоем Готере, шведском короле, который однажды во время охоты, потеряв своих спутников, встретился с такими водяными нимфами или феями и пировал с ними; а Гектор Боэций{1057} повествует о Макбете и Банко, двух шотландских лордах: когда они блуждали в лесу, им повстречались три странные женщины, предсказавшие их судьбу. Им в прежние времена приносили жертвы, с помощью υδρομαντεια [гидромантии], или гадания по воде.

Земные дьяволы — это лары^[1187], гении, фавны, сатиры, лесные нимфы^[1188], фолиоты{1058}, феи, веселые спутники Робина{1059}, тролли{1060} и пр., и поскольку они более всего имеют дело с людьми, то и более всего вредят им. Некоторые считают, что именно они устрашали в старину язычников, и именно им устанавливали столько идолов и сооружали храмы. Кним принадлежат у филистимлян Дагон, у вавилонян — Бел, у сидонян — Астарта, у Самаритян — Ваал, а у египтян — Изида и Озирис; некоторые включают в этот вид и наших фей^[1189], которым в прежние времена суеверно поклонялись — мели в домах, ставили ведра с чистой водой, раскладывали хорошее угощение и тому подобное в надежде, что эти демоны не станут в ответ скупиться, а посему они обнаружат в своих башмаках деньги и будут удачливы во всех своих начинаниях. Это они, по мнению Лаватера^[1190] и Тритемия, пляшут среди пустошей и зелени и, как добавляет Олаус Магнус^[1191], оставляют после себя тот зеленый круг, который мы обычно находим в полях и который, как считают другие, лишь след от упавшего метеора или случайное проявление плодородия почвы, чем забавляется подчас природа; этих дьяволов видят иногда старухи и дети. Иероним Паули{1061} в своем описании города Барчино в Испании рассказывает, что эти существа можно было обычно наблюдать в окрестностях города близ источников и холмов. Nonnunquam, говорит Тритемий, in sua latibula montium simpliciores homines ducunt, stupenda mirantibus ostendentes miracula, nolarum sonitus, spectacula. [Они заманивают иногда простодушных крестьян в свои тайные убежища в горах, где являют им чудесные зрелища, где им слышится звон колоколов и где их дивят другими чудесами.] Другой пример с монахом из Уэльса, которого сходным образом вводили в заблуждение, приводит Гиральд Камбре{1062}. Парацельс насчитывает немало местностей в Германии, где они обычно прогуливаются в коротких кафтанах около двух футов длины^[1192]. Более крупных из существ того же рода называли у нас лешими, а еще домовыми, которые в те времена суеверий мололи зерно для молочной каши, рубили деревья и выполняли разного рода тяжкую работу. В прежние века они чинили старые металлические изделия на эоловых островах, именуемых Липарскими, где их часто видели и слышали. Толозан^[1193] называет их trullos и getulos и говорит, что в его времена они были достаточно распространены во многих местностях во Франции. Дитмар Блескений{1063} в своем описании Исландии рассказывает как о достоверном факте, что там и поныне почти что в каждой семье водятся такого рода собственные домовые, а Феликс Маллеол{1064} в своей книге de crudel. daemon. [о жестоких демонах] точно так же утверждает, что эти trolli или telchines весьма распространены в Норвегии, где «их видели выполняющими тяжкую работу»^[1194]; они, к примеру, таскают воду, говорит Вьер (lib. I, cap. 22 [кн. I, гл. 22]), готовят пищу и выполняют другую подобного рода работу. Другой вид этих существ посещает обычно заброшенные дома^[1195]; итальянцы зовут их foliot, и они, считает Кардано, совершенно безвредны^[1196]: «Они склонны производить по ночам странные звуки, иногда жалобно стонут, а потом вдруг смеются; вспышки пламени и неожиданные огни, летающие камни, гремящие цепи — это все их рук дело, они водят людей за нос, открывают и закрывают двери, бросаются посудой, стульями, ящиками, а то являются подчас в облике зайцев, ворон, черных собак и пр.»^[1197], о чем вы можете прочесть у иезуита Пет. Тирея{1065} в его трактате (de locis infestis, part. 1, cap. 1 et cap. 4 [об излюбленных привидениями местах, часть I, гл. 1 и гл. 4]), склонного считать их дьяволами, или душами проклятых людей, жаждущих мести, или же душами чистилища, ищущими облегчения^[1198]; прочитайте также о таких подтверждающих примерах у Сигизмунда Скереция (lib. de spectris, part. 1, cap. 1 [кн. о привидения, часть 1, гл. 1]), который говорит, что почерпнул их большей частью у Лютера, у которого их достаточно много. Плиний Младший^[1199] вспоминает о таком доме в Афинах, который нанял философ Афенодор и в котором никто не отваживался поселиться из боязни этих домовых. Августин (de Civit Dei, lib. 22, cap. 8 [о Граде Божием, кн. XXII, гл. 8]) повествует то же самое о доме трибуна Гесперия в Зибеде, расположенном неподалеку от их города в Иппо, где эти злые духи то и дело досаждали ему и cum affictione animalium et servorum suorum [были сущим бедствием для его животных и рабов]. Множество подобных примеров можно найти и у Нидерия{1066} (Formicar., lib. 5, cap. 12, 13 [Formicarius, кн. V, гл. 12, 13]). Сомневаюсь, что могу считать таковыми Зима и Очима{1067}, о которых говорит Исайя в главе XIII, 21. Более подробно об этом говорится у уже называвшегося мной Скереция (lib. 1 de spect., cap. 4 [кн. I о привидениях, гл. 4]), там приведено много тому примеров. Духи такого рода часто являются людям и пугают их до потери сознания, иногда они гуляют в полдень^[1200], а иногда — ночью, притворяясь призраками умерших людей, как, например, в случае с Калигулой, призрак которого, по свидетельству Светония, можно было наблюдать гуляющим в саду Лавинии{1068}; чаще всего он появлялся там, где было погребено тело умершего, и в доме, где он умер; nulla nox sine terrore transacta, donec incendio consumpta^[1201]; это происходило каждую ночь, и не было никакого покоя, пока этот дом не сгорел. Привидения обычно появляются и близ Геклы{1069} в Исландии, animas mortuorum simulantes [в облике умерших], говорит Иог. Анан.{1070} (lib. 3 de nat. daem. [кн. III о природе демонов]), Олаус (lib. 2, cap. 2 [кн. II, гл. 2]), Натал. Тайепьед{1071} ( lib. de apparit. spir. [о появлении призраков] ), Корнманн (de mirac. mort. part 1, cap. 44 [о чудесах покойников, часть 1, гл. 44]). Такое зрелище, говорит Лаватер (lib. 1, cap. 19 [кн. I, гл. 19]) часто можно увидеть в circa sepulchra et monasteri [в монастырях и близ церковных дворов], loca paludinosa, ampla aedificia, solitaria, et caede hominum notata [в болотистых и пустынных местностях, больших зданиях, местах, примечательных тем, что там произошло убийство], а Тирей присовокупляет, там, ubi gravius peccatum est comissum, impii pauperum oppressores et nequiter insignes habitant [где были совершены самые гнусные преступления, где обитают обычно самые нечестивые и бесчестные]. Эти духи часто предсказывают кончину людей различными знамениями, такими, как удары, стоны и пр.^[1202], хотя Рич. Аргентин (cap. 18 de praestigiis daemonum [гл. 18 об обманных проделках демонов]), ссылаясь на авторитет Фичино и других, приписывает эти пророчества добрым ангелам; prodigia in obitu principum saepius contingunt [чудеса часто случаются в связи со смертью знаменитых людей], как это имело место в римском храме, расположенном на Латеранском холме, где кончины пап были предсказаны гробницей Сильвестра^[1203]. В шведском королевстве, близ замка Рюпес Нова, расположенном в Финляндии, есть озеро, в котором накануне смерти правителя замка появился призрак в одежде певца Ариона с арфой в руках{1072}, исполнявший прекрасную музыку; сходным образом деревянные бревна, плывущие по озеру в Чешире, явились, как рассказывают, предвестьем смерти главы семьи, и точно таким же предрекающим смерть знаком служил дуб в Лантадрен-Парке в Корнуолле^[1204]. Многим семьям в Европе подобные же призраки служили напоминанием об их близящейся гибели, и, если мы можем верить Парацельсу{1073}, многих людей предостерегали на сей счет домашние духи, появлявшиеся в самых различных обликах — петухов, воронов, сов, часто летающих близ комнаты больного, vel quia morientium faeditatem sentiunt [возможно, потому, что они чуют трупный запах], как предполагает Барицелли^[1205]{1074}, et ideo super tectum infirmorum crocitant [поэтому они и каркают над домом, где находится больной], или же еще потому, как предполагает Бернардин де Бюсти^[1206]{1075}, что Господь позволяет дьяволу появляться в облике ворон и тому подобных существ, дабы устрашить ведущих на земле порочный образ жизни. Незадолго перед гибелью Цицерона, повествует Плутарх, вороны ужасно вокруг него расшумелись, tumultuose perstrepentes, они даже вытащили подушку из-под его головы{1076}. Роб. Гагин{1077} (Hist. Franc. lib. 8 [История Франции, кн. VIII]) рассказывает о другом удивительном случае, связанном со смертью французского лорда Жана де Монтефорте, anno 1345; tanta corvorum multitudo aedibus morientis insedit, quantam esse in Gallia nemo judicasset [в 1345 году; тучи ворон расселись на доме умирающего; их было так много, что невозможно было поверить, что их вообще столько существует во Франции]. Описание таких чудес очень нередки у авторов. Читайте о них у уже упоминавшегося Лаватера, Тиреуя (de locis infestis, part. 3, cap. 58 об излюбленных привидениями местах, часть III, гл. 58]), Пиктория, Дельрио, Чиконьи (lib. 3, cap. 9 [кн. III, гл. 9]). Чародеи берутся по своему желанию воскрешать людей и умерщвлять их. Точно так же те, коих Мизальдус называет ambulones [странниками], бродят обычно в полночь в густых зарослях кустарника и в пустынных местах; они, уверяет Лафатер^[1207], «сбивают людей с пути и всю ночь заставляют их блуждать вокруг да около или просто преграждают им путь»; в разных местах их называют по-разному, а мы, называя их, пользуемся обычно именем Пэк. В пустынях Лопа <Гоби> в Азии нередко возникают видения таких призраков, о чем вы можете прочесть в описании путешествий венецианца Марко Поло; стоит только человеку случайно потерять из виду своих спутников, как эти демоны тотчас окликают его по имени и заговаривают с ним, подделываясь под их голоса, чтобы ввести его в заблуждение. Иероним. Паули в своей книге о холмах Испании повествует о высокой горе в Кантабрии^[1208], где их тоже можно наблюдать. У Лаватера и Чиконьи приводится множество такого же рода примеров о всякого рода духах и бродячих дьяволах. Иногда они сидят близ большой дороги, и по их наущению люди падают, а их лошади спотыкаются или пугаются (если вы поверите приведенным у Нюбригенсиса <Уильяма из Ньюбери>^[1209] рассказам благочестивого Кетелла <Кетл из Фарнема. — КБ>, удостоившегося особой милости лицезреть этих дьяволов, gratiam divinitus collatam и даже беседовать с ними, et impavidus cum spiritibus sermonem miscere, притом без всякого для себя вреда); а вот если человек разражается проклятиями и начинает пришпоривать споткнувшуюся лошадь, тогда демоны от души этому радуются; описывает он и множество других подобных же славных проделок.

Подземные дьяволы так же обычны, как и все прочие, и они причиняют столько же вреда. Олаус Магнус (lib. 6, cap. 19 [кн. VI, гл. 19]) насчитывает шесть видов такого рода существ; одни из них крупнее, другие — помельче. Их, говорит Мюнстер^[1210], наблюдают обычно близ железных рудников; некоторые из них чинят зло, другие, напротив, безвредны. Рудокопы считают, что если им удалось увидеть их, — это сулит удачу и служит предзнаменованием спрятанных сокровищ или богатых залежей руды. Георгий Агрикола{1078} в своей книге de subterraneis animantibus, cap. 37 [о подземных духах, гл. 37] выделяет среди них два более примечательных вида, которых он называет getuli [гетулы] и cobali [кобальды]; «одеты они точно так же, как рудокопы, и во многих случаях подражают их труду»^[1211]. Их главное занятие, как считают Пикторий и Парацельс, хранить подземные сокровища, с тем чтобы все они не были обнаружены сразу, и, кроме того, Чиконья утверждает, что именно они зачастую причиной тех ужасных землетрясений, которые нередко поглощают не только отдельные дома, но даже и острова и целые города^[1212], и он приводит тому немало примеров в своей книге (cap. 11 [гл. 11]).

Именно эти последние, располагаясь ближе всего к центру Земли, мучают души осужденных людей до дня Страшного суда; по предположениям некоторых, они выходят на поверхность и возвращаются обратно близ Этны, Липари, Геклы в Исландии, Везувия, Терра дель Фуэго и пр., поскольку ужасающие вопли и крики постоянно слышны в окрестностях этих мест, где обычно появляются покойники, привидения и злые духи.

Таким образом, дьявол царствует повсюду, и притом в тысяче различных обликов, «как рыкающий лев, ища кого проглотить» (1 Пет. 5, 8); он под землей, на море, на земле и в воздухе, его местопребывание не знает границ, хотя некоторые и считают, что свойственная ему среда — воздух^[1213]; все это пространство между нами и Луной отведено тем из них, что менее всего согрешили, а преисподняя — самым порочным; Hic velut in carcere ad finem mundi, tunc in locum funestiorum trudenti [Они ввергнуты туда, как в узилище, до самого конца света, а уж после этого их заточат в еще более ужасное место], как считает Августин (de Civit. Dei, cap. 22, lib. 14, cap. 3 et 23 [о Граде Божием, гл. 22, кн. XIV, гл. 3 и 23]); но где бы такой бес ни находился, он ярится от злобы и, насколько это в его силах, тешит себя, по мнению Лактанция^[1214], падением других людей и делает все, что может, дабы завлечь их в ту же самую бездну вечной гибели, в которую сам угодил. Ведь «человеческие горести, бедствия и падения — это лакомое блюдо для дьявола»^[1215]. Множеством искушений и различными хитростями старается он пленить наши души. Повелитель обмана, говорит Августин^[1216], впав в грех сам, старается склонить к нему и других; предводитель всех порочных, он хотел бы поступить со всем миром так, как поступил с Евой, Каином, Содомом и Гоморрой. Иногда он искушает нас алчностью, пьянством, удовольствиями, гордостью и прочим, вводит в заблуждение, унижает, оберегает, убивает, защищает и ездит на некоторых людях верхом, словно на лошадях. Он замышляет наше падение и, как правило, ищет, как бы нас погубить, хотя нередко делает вид, будто заботится о нашем благе, и в доказательство своей божественности излечивает некоторые болезни, aegris sanitatem, et caecis luminis visum restituendo [возвращая больным здоровье, а слепым — зрение], как признает Августин (lib. 10 de Civit. Dei, cap. 6 [о Граде Божием, гл. 6]), подобно тому как это делали в древности Аполлон, Эскулап, Изида; они <демоны> отвращают чуму, помогают людям в войнах, притворяются, будто хлопочут об их счастье, а все же nihil his impurius, scelestius, nihil humano generi infestius, нет ничего более нечестивого и более пагубного, и прекрасным свидетельством тому могут служить насильственные и кровавые человеческие жертвоприношения в честь Сатурна и Молоха, которые все еще бытуют среди варваров-индейцев, равно как и их <демонов> уловки и хитрости с целью держать людей в повиновении, их лживые предсказания, жертвоприношения, налагаемые ими суеверные посты, обеты бедности и пр., ереси, налагаемые ими ограничения в еде, распорядке времени и пр., с помощью чего они терзают души смертных^[1217], как это будет показано в нашем трактате о Религиозной Меланхолии. Modico adhuc tempore sinitur malignari, как выразился Бернард^[1218], с Господнего соизволения дьявол бесчинствует до времени, с тем чтобы быть впоследствии заточенным в преисподнюю и мрак, «уготованный диаволу и ангелам его» (Мф. 25).

Насколько далеко простирается эта власть, решить трудно; но я кратко покажу вам, что думали древние об их намерениях, возможностях и действиях. Платон в «Критии», а затем его последователи провозглашали, что эти духи или дьяволы «были правителями и хранителями людей, нашими владыками и хозяевами, как мы над нашим скотом. Они правят провинциями и королевствами с помощью оракулов, авгуров, вещих снов, наград и наказаний»^[1219], пророчеств, внушений, жертвоприношений и религиозных суеверий, столь же разнообразных, сколь разнообразны сами эти духи; они насылают войны, моровые язвы, мир и недуги, здоровье, голод, изобилие, adstantes hic jam nobis, spectantes, et arbitrantes^[1220] [они и сейчас постоянно рядом, следят за нами и судят нас], как это явствует из историй, повествуемых Фукидидом, Ливием, Дионисием Галикарнасским{1079} и многими другими, у которых так много рассказов об их поразительных умыслах, и потому в Риме и греческих государствах перед ними так благоговели и поклонялись им, как богам, молитвами и жертвоприношениями. Коротко говоря, nihil magis quaerunt quam metum et admirationem hominum^[1221] [они ничего так не жаждут, как внушать людям страх и восхищение собой], и, как считает другой, dici non potest, quam impotenti ardore in homines dominium, et divinos cultus maligni spiritus affectent [невозможно описать, с какой страстью порочные духи жаждут добиться господства над людьми и чтобы те воздавали им такие же почести, какбогам]. Тритемий в своей книге de septem secundis [о семи покровителях] устанавливает, уж не знаю на каком основании, имена таким ангелам, которые правят особыми областями, и наделяет их различными полномочиями. Асклепиад — грек, раби Акиба — еврей, Авраам Авенезра <ибн Эзра> и раби Азариел <Азриел из Гироны> — арабы (как я узнал из упоминающего их Чиконьи^[1222]). Он далее добавляет, что они не только являются нашими правителями, sed ex eorum concordia et discordia, boni et mali affectus promanant, но если они находятся друг с другом в согласии или в раздоре, пребывают в силе или утрачивают власть, тогда точно так же поступаем мы и наши правители. Юнона была самым злейшим врагом Трои, а Аполлон, напротив, — добрым другом, Юпитер же сохранял беспристрастие, Aequa Venus Teucris, Pallas iniqua fuit [Другом Венера была тевкрам <троянцам>], Паллада — врагом{1080}]; некоторые из них и по сю пору все еще за нас, а некоторые — против, Premente deo, fert deus alter opem [Если преследует бог, может вступиться другой]. По представлениям древних религия, политика, общественные и частные распри, войны — все это их рук дело, и они, возможно, радуются, видя, как люди друг с другом враждуют, точно так же, как мы, наблюдая петушиные бои, драки быков и собак, медведей и т. п.^[1223] Наступление моровых язв и голода зависит от их воли, bene и mali esse [все хорошее и плохое, что случается с нами] и почти все наши сугубо личные поступки (ибо, как уверяет Антонио Руска (lib. 5, cap. 18 [кн. V, гл. 18]), каждого человека в течение всей его жизни сопровождают два собственных ангела — хороший и порочный, — которых Ямвлих называет daemonem); от них все наши приобретения и утраты, свадьбы, смерти, награды и наказания, и, как склонен считать Прокл^[1224], от них и любые должности; alii genetricem, alii opificem potestatem habent [одним они помогают с потомством, другим — в ремеслах], и соответственно этим их занятиям древние наделяют их различными именами, такими, как Lares, Indigetes, Praestites{1081} и пр. Когда аркадийцы в битве при Херонее, где они сражались за свободу Греции против царя Филиппа, повели себя предательски, то, много лет спустя, на том же самом месте, diis Graeciae ultoribus [благодаря мстительным греческим богам], их постигла жалкая смерть от воинов римлянина Метелла{1082}; сходным образом бывает и в более мелких делах — от них зависит исход вещей, в зависимости от того, благосклонны ли к нам или враждебны эти boni и mali genii. Saturnini non conventiunt Jovialibus, и пр., родившийся под звездой Сатурна, похоже, никогда не будет предпочтен Юпитером. А то, что в жизни так часто возвышают людишек ничтожных, всякого рода недостойных Гнатонов{1083} и порочных прихлебателей, в то время как людей благоразумных, мудрых, добродетельных и достойных не вознаграждают, оставляя их в пренебрежении^[1225], древние тоже относят на счет этих господствующих духов или подчиненных им гениев; и точно так же, как они либо гнетут людей, либо благоприятствуют им, так либо сами они в свой черед преуспевают, либо же ими самими правят и одерживают над ними верх; ибо по предположению Либавия{1084}, как и в наших обычных столкновениях и разногласиях, Genius genio cedit et obtemperat^[1226], один гений уступает и бывает побежден другим. Почти все частные события древние приписывают этим личным духам, и, как добавляет Парацельс{1085}, они направляют, учат, вдохновляют и наставляют людей. И, как бы ни был прославлен человек в каком-либо искусстве, или каким-то своим поступком, или как великий полководец, у него непременно будто бы был свой familiarem doemonem [собственный демон], который научал его, как в случае с Нумой, Сократом и многими другими (примеры эти приводит Кардано, cap. 128, Arcanis prudentiae civilis); speciali siquidem gratia se a Deo donari asserunt magi, a geniis coelestibus instrui, ab iis doceri^[1227] [гл. 128, а чародеи утверждают, что Господь удостаивает их особой милостью и что их учителями и наставниками являются такие небесные духи]. Но все это самые что ни на есть ложные парадоксы, ineptae et fabulosae nugae, отвергнутые нашими богословами и христианской церковью. Справедливо, что они обладают властью над нами, имы убеждаемся на опыте, что они могут нанести вред не только нашим полям, скоту, имуществу, но и нашим телам и умам^[1228], но не иначе как с Господнего соизволения. В саксонском городке Гамельне 20 июня 1484 года дьявол в облике пестро разодетого дудочника увел за собой 130 детей, которых никто стех пор больше не видел. Очень часто людей запугивают до полной утраты рассудка, совсем их утаскивают, как доказывает на примерах Скереций (lib. 1, cap. 4 [кн. I, гл. 4]), и особенно досаждают различными доступными демону средствами. Последователь Платона Плотин (lib. 14, advers Gnost. [кн. XIV, против гностиков]) презрительно высмеивает тех, кто полагает, будто дьявол или духи способны вызывать подобного рода недуги^[1229]. Многие считают, что он может воздействовать на наше тело, но не на разум. Однако опыт свидетельствует об обратном — о том, что он способен воздействовать и на тело, и на разум. Тертуллиан же считает (cap. 22 [гл. 22])^[1230], что «он может и насылать болезнь, и излечивать ее», а Торелл{1086} присовокупляет: «с помощью тайных ядов он способен заразить наши тела и воспрепятствовать работе кишечника, хотя мы этого даже и не замечаем»^[1231], «проникая в него незаметно, — присовокупляет Липсий^[1232], — и так подавляет наши души: et nociva melancholia furiosos efficit [сводя людей с ума с помощью губительной меланхолии]. Ибо, будучи существом духовным, он борется с нашими духовными силами, говорит Роджерс, и внушает нам (согласно Кардано^[1233]) verba sine voce, species sine visu [с помощью слов, не произнося их, и различных зрелищ, ничего не показывая], зависть, похоть, гнев и пр., как только подмечает человеческую склонность к ним.

Каким образом он это осуществляет, со знанием дела объясняет Биарман в своей речи против Бодена. «Он начинает прежде всего с фантазии и воздействует на нее с такой силой, что никакой рассудок не в состоянии сопротивляться»^[1234]. На фантазию же он воздействует посредством юморов; хотя многие врачи придерживаются мнения, что дьявол способен изменить разум и произвести эту болезнь без посторонней помощи». Quibusdam medicorum visum, говорит Авиценна, quod melancholia contingat a daemonio^[1235]. [Некоторые врачи полагают, что меланхолия — от дьявола.] Такого же мнения придерживаются Пселл и араб Разис (lib. 1, tract. 9, Cont. [Основы, кн. I, трактат 9]), считающие что «эта болезнь проистекает преимущественно от дьявола и от него одного»^[1236]. Аркулан (cap. 6, in 9 Rhasis [гл. 6 в Комментарии к 9-й гл. Разиса]), Элиан Монтальт в своей 9-й главе <в книге «Arhipathologia». — КБ>, да и Даниел Зеннерт (lib. 1, part. 2, cap. 11 [кн. I, часть 2, гл. 11]) точно так же подтверждают, что дьявол способен причинять эту болезнь, часто обосновывая это тем, что все притязающие на роль пророков вещают обычно странным языком, однако, как они поясняют, это происходит, non sine interventu humoris, не без воздействия юморов; Авиценна не идет дальше этого: Si contingat a doemonio, sufficit nobis ut convertat complexionem ad choleram nigram, et sit causa ejus propinqua cholera nigra [Когда это дело рук дьявола, то достаточным признаком этого служит превращение юмора в черную желчь, и именно черная желчь как раз и является непосредственной причиной]; а для Помпонаци непосредственной причиной является воспаленная желчь, которая, по его мнению, порождает и много полезного^[1237]: прославленный врач Гальгеранд из Мантуи лечил в свое время таким способом одержимую демоном женщину, говорившую на всех языках, — он очищал черную желчь; по-видимому, именно вследствие этого влага, вызывающая меланхолию, называется balneum diaboli, баней дьявола{1087}; дьявол, выследив возможность воспользоваться такими влагами, очень часто доводит людей до отчаяния, гнева, неистовства и пр., самолично смешиваясь с этими влагами. Именно это вызывает у Тертуллиана отвращение, Corporibus infligunt acerbos casus, animaeque repentinos, membra distorquent, occulte repentes [Подкрадываясь незаметно, они наносят ужасный вред телу и разуму, искривляют конечности], а Лемний старается это доказать: Immiscent se mali genii pravis humoribus atque atrae bili [Злые духи внедряются в испорченные влаги и черную желчь]. А согласно Язону Пратенцию, «дьявол, будучи духом крохотным и неразличимым, способен без труда поместиться в человеческом теле, вселиться в него и ловко притаиться в нашем кишечнике, разрушить наше здоровье, устрашить нашу душу пугающими видениями и потрясти наш разум»^[1238]. И в другом месте: «Эти злые духи, обосновавшиеся в наших телах и смешавшиеся с нашими меланхолическими влагами, торжествовали, как будто в самом деле одержали победу, и развлекались, как на новых небесах». Таковы его аргументы, и еще, что они будто входят в наши тела и выходят из них, словно пчелы в улье, и таким способом возбуждают и искушают нас, коль скоро замечают, что темперамент более всего предрасположен к обольщению. Агриппа^[1239] и Лаватер^[1240] убеждены, что эта влага притягивает к себе дьявола, везде, где она находится в крайнем состоянии, и что среди всех прочих именно меланхолики более всего подчиняются дьявольским искушениям и обольщениям и более всего склонны привлекать их, а дьявол более всего способен воздействовать на них. Однако с помощью ли наваждения или одержимости или еще каким-нибудь иным способом, решить не берусь; это очень трудный вопрос. Иезуит Дельрио (tom. 3, lib. 6 [том 3, кн. VI]), Шпренгер и его коллега{1088} (Mall. Malef. [Преступный молот, или Молот ведьм]), иезуит Пет. Тирей (lib. de daemoniacis, de locis infestis, de terrificationibus nocturnis [кн. о демонах, о местах, коим они более всего угрожают, и ночных кошмарах]), Иероним Менг{1089} (Flagel. daem. [Бичевание демонов]) и другие догматики того же ранга, если судить по их экзорцизмам и вызываниям духов, похоже, придумали с этой целью немало историй. Монахиня, например, стала есть латук, не помолившись и не осенив его крестным знамением, и тотчас, разумеется, стала добычей сатаны^[1241]. Дюран (lib. 6 Rational. cap. 86, num. 8) повествует, что он сам был очевидцем того, как в Бононии два дьявола вселились в девицу, лакомившуюся неосвященными гранатами, как она сама впоследствии призналась, после того как ее излечили, изгнав бесов. Вот почему наши паписты так часто осеняют себя крестным знамением, no daemon ingredi ausit [дабы ни один демон не осмелился в них проникнуть], и всякими способами изгоняют бесов из пищи, ибо в противном случае она считается нечистой или проклятой, как защищает сей обычай Беллармин{1090}. Я обнаружил множество подобных историй и у авторов-папистов, приводящих их в доказательство своих утверждений; предоставим им самим очищать свое доброе имя; я приведу лишь немногие такого рода истории, почерпнутые мной у самых зарекомендовавших себя врачей. Корнелий Гемма{1091} (lib. 2 de nat. Mirac. cap. 4) рассказывает о молодой девушке, дочери бочара по имени Катрин Голтье, у которой наблюдались странные склонности и такие конвульсии, что три человека подчас не в силах были ее удержать; автор сам был свидетелем того, как ее вырвало живыми угрями длиной в полтора фута, от чего она помешалась в уме; однако угри после этого исчезли; а потом в течение двух недель она дважды в день извергала по двадцать четыре фунта разного цвета отвратительной мерзости, после чего испражнялась большими клубками волос, деревяными щепками, голубиным пометом, пергаментом, гусиным пометом, углем, а после этого двумя фунтами чистой крови, а потом опять углем и камнями размером с грецкий орех, причем на некоторых из них были даже надписи, осколками стекла, меди и пр., и все это помимо того, что пароксизмы смеха сменялись временами рыданиями и исступлениями и пр. Et hoc (inquit) cum horrore vidi, «я наблюдал это с ужасом», — свидетельствует лекарь. Не будучи в силах принесть ей облегчение с помощью лекарств, ее препоручили заботам духовенства. Марцелл Донат{1092} (lib. 2, cap. 1, de med<ica historia> mirab<ili> [кн. II, гл. 1, о чудесах в истории медицины]) сообщает другую подобного же рода историю о деревенском парне, в желудке которого было обнаружено четыре ножа, instar serrae dentatos, зазубренные, как пила, и длиною в одну пядь каждый, а еще клубок волос, переплетенных в виде шара, и множество других вещей в том же духе, которые было чрезвычайно удивительно наблюдать: размышляя о том, каким образом они могли оказаться у него в кишках, автор заключает: certe non alio quam daemonis astutia et dolo [что это не иначе как дело рук самого дьявола]. У Ланге{1093} (Epist. med. lib. 1, epist. 38 [Медицинские письма, кн. I, послание 38]) тоже есть немало вещей, связанных с подобными проявлениями, равно как иу Кристофера а Веги, Вьера, Скенкия и Скрибания{1094}, — все эти авторы сходятся на том, что это плоды коварства и обмана дьявола. Если вы спросите, какой во всем этом смысл, отвечу — испытать наше терпение, ибо, как считает Тертулиан^[1242]: Virtus non est virtus, nisi comparem habet aliquem, in quo superando vim suam ostendat [Добродетель не заслуживает этого имени, пока она не превозмогла своего противника, достойного ее оружия]; смысл в том, чтобы испытать нас и нашу веру, это нам за наши сомнения, в наказание за наши грехи, и все это они совершают с Господнего позволения, они, как именует их Толозан^[1243], carnifices vindictae justae Dei, исполнители Его справедливой мести, или, скорее, как говорит Давид (Пс. 78, 49): «Обрушил на них пламень гнева Своего и негодование, и ярость, и досаду, а также наслав на них злых ангелов»; так Он поступил, поразив Иова, Саула, лунатиков и демонические существа, коих исцелил Христос (Мф. 4, 8 и 8, 16 <точнее 4, 24 и 8, 16, 29–33>; Лк. 4, 11 <точнее 4, 1–13 и 11, 18–20>; Лк. 13, 16; Мк. 9 <точнее 9, 17–26>; Тов. 8, 3 и т. д.). Это, говорю я, происходит в наказание за грехи, за недостаток веры, недоверие, слабость, сомнения и пр.

ПОДРАЗДЕЛ III О колдунах и магах, и как они вызывают Меланхолию

Вы услыхали, на что способен дьявол сам по себе, а теперь услышите, что он способен совершить с помощью своих орудий, которые многократно хуже (если только это возможно) его самого и которые, дабы удовлетворить свою месть и сластолюбие, причиняют куда больше зла. Multa enim mala non egisset daemon, nisi provocatus a sagis, как считает Эраст^[1244], никогда не было бы причинено так много вреда, если бы к этому не побуждали колдуны. Дьявол не появился бы в облике Самуила, если бы его не подвигла на это Эндорская волшебница{1095}, и не представил бы фараону этих змей, если бы его не побудили к тому фараоновы колдуны{1096}; nec morbos vel hominibus vel brutis infligeret (утверждает Эраст) si sagae quiescerent: люди и скот могли бы идти безвозбранно, если бы только колдуны не позволили это лишь ему одному. Многие отрицают существование колдунов или же считают, что если они и есть, то не способны причинить какой-либо вред; такого мнения придерживаются Вьер (Lib. 3, cap. 53, de praestig. Daem. [Кн. III, гл. 53, об обманных проделках демонов]), голландский писатель Августин Лерхеймер{1097}, Биарманн, Эвичий, Эвальд{1098}, наш соотечественник Скот{1099}, а с ним и Гораций:

Итак, все они смеются над такими историями, однако юристы, богословы, врачи, философы, Августин, Хемингий{1101}, Даней{1102}, Читре, Занчи, Аретей и пр., Дельро, Шпренгер, Нидерий (lib. 5 [кн. V] Formicar.)^[1245], Кюжаей{1103}, Бартоло{1104} (consil. 6, tom. I [совет 6, том 1]), Боден (Daemonoman. lib. 2, cap. 8), Годельман, Дамходерий{1105} и др., Парацельс, Эраст, Скрибоний, Камерарий{1106} и др. придерживались противоположного мнения. Группы, с которыми дьявол имеет дело, можно свести к двум нижеследующим: одна из них повелевает им в подобного рода зрелищах — это колдуны и маги, чьи внушающие отвращение и ужас таинства содержатся в их книге под названием «Arbatell»^[1246]; daemones enim advocati praesto sunt, seque exorcismis et conjurationibus quasi cogi patiuntur, ut miserum magorum genus in impietate detineant [демоны всегда наготове и покорны призывающим их заклинаниям и чарам, дабы иметь возможность посодействовать проклятому племени магов в их нечестии]; другая партия — это те, что, напротив, подчиняются дьяволу, как колдуньи, например, которые ведут себя ex parte implicite, or explicite, только на подразумеваемых условиях, прекрасно объясненных нашим королем^[1247]; существует множество подразделений и разновидностей разного ранга магов, колдунов, волшебников, заклинателей и прочих. К некоторым из них в прежние времена проявляли терпимость, и маги пользовались даже общественным признанием в Саламанке^[1248], Кракове^[1249] и других местах, хотя и были после этого осуждены несколькими университетами^[1250]{1107}, а ныне их повсеместно оспаривают, хотя некоторые из них все еще занимаются этим и пользуются поддержкой и оправдываются, tanquam res secreta quae non nisi viris magnis et peculiari beneficio de coelo instructis communicatur [словно великая тайна, которая может быть доверена лишь людям достойным, пользующимся особым благоволением небес], — я воспользовался здесь словами самого Буассарда^[1251], — и некоторые правители до такой степени их одобряют, что ut nihil ausi aggredi in politicis, in sacris, in consiliis, sine eorum arbitrio, и по сей день советуются с ними и не осмеливаются что-либо предпринять, не выслушав их мнение. Нерон и Гелиогабал, Максенций{1108}, Юлиан Отступник никогда не были столь склонны к магии в старину, как некоторые из современных королей и пап в наши дни. У шведского короля Эрика была волшебная шапка^[1252], с ее помощью, да еще особого магического бормотания или произнесения нескольких слов он мог повелевать духами, возмущать воздух и заставлять ветер дуть в угодном ему направлении, и притом до такой степени, что во время урагана или шторма достаточно было простым людям о том попросить, и король надевал свою колдовскую шапку. Впрочем, число подобных примеров бесконечно. То, что под силу таким колдунам, почти ни в чем не уступает возможностям самого дьявола, который притом всегда готов осуществлять их желания, дабы сделать их еще более обязанными ему. Они способны вызывать бурю, штормы, что особенно в ходу, как я уже указывал, у колдунов Норвегии и Исландии. С помощью приворотных зелий они способны превращать друзей во врагов и врагов в друзей; turpes amores conciliare^[1253], усиливать любовь, сообщать человеку, где находятся его друзья и чем сейчас заняты, пусть даже в самых отдаленных местах, а если пожелают, то могут «доставлять людям по ночам их возлюбленных верхом на козлах, летающих по воздуху»^[1254]; Сигизмунд Скереций (part. 1, cap. 9, de spect. [кн. I, гл. 9, о привидениях]) столь же доверительно сообщает, что он разговаривал подобным образом с людьми, которые были перенесены через много миль, и что он так же часто слушал признания и самих ведьм; они, говорит Боден (lib. 2, cap. 2 [кн. II, гл. 2]), портят и заражают людей и животных, виноградную лозу, пшеницу, скот, растения, они причиной выкидышей у женщин, лишают их способности зачать, делают их бесплодными и с помощью пятидесяти различных способов делают мужчин и женщин, женатых и незамужних, бессильными и неспособными^[1255], а как утверждает Киконья и с ним Лаватер (de spec. part. 2, cap. 17 [часть 2, гл. 17]), они летают в воздухе и встречаются, когда и где им заблагорассудится; «они похищают младенцев из колыбелей ministerio daemonum [при содействии демонов] и подкладывают вместо них уродов, о которых мы говорим — подмененное дитя», — говорит Скереций (part. 1, cap. 6 [часть 1, гл. 6])^[1256]; они же делают людей победоносными, удачливыми, красноречивыми, и поэтому в происходивших в старину поединках и сражениях усматривали их рук дело, однако они не прибегали в таких случаях ни к какому колдовству^[1257]; они способны привести любой предмет в такое состояние застылости^[1258]{1109}, что его невозможно ни проткнуть острием рапиры, ни продырявить выстрелом из мушкета и, следовательно, невозможно ранить, о чем можно более подробно прочесть у Буассарда{1110} (cap. 6 de Magia [гл. 6, о Магии]), и в том числе о способах заклинаний и о том, кто их произносит, а также где и при каких случаях к ним прибегать — in expeditionibus bellicis, praeliis, duellis [во время военных походов, сражений и войн], вместе с множеством других необычных случаев и примеров; так они способны прогуливаться в огненной печи, сделать человека нечувствительным ко всякой боли даже на дыбе, aut alias torturas sentire [или к иным пыткам]; останавливать кровотечение, представить облик людей умерших, а также по своей прихоти превращаться в кого угодно^[1259]. Знаменитая колдунья из Лапландии Агаберта^[1260], бывало, делала все это публично на глазах у зрителей, modo pusilla, modo anus, modo procera, ut quercus, modo vacca, avis, coluber, etc., становясь то молодой, то старой, то высокой, то низенькой, то становилась коровой, а то птицей или змеей и кем только еще. Она могла представить другим то, что им более всего хотелось увидеть, к примеру отсутствующих друзей, могла разгадывать тайны, maxima omnium admiratione [к величайшему всеобщему изумлению] и пр. И тем не менее при всей этой свойственной им искусности, как удачно замечает Липсий (Physiolog. Stoicor. lib. 1, cap. 17 [Физиология стоицизма, кн. I, гл. 17]), ни эти маги, ни сами демоны не в силах извлечь золото из рудника или письма из сундука Красса{1111} et clientelis suis largiri [и одарять подарками своих приверженцев], ибо это большей частью люди низкие, ничтожные и презренные; как отмечает Боден^[1261], они ни на что не способны in judicum decreta aut poenas, in regum concilia vel arcana, nihil in rem nummariam aut thesauros, они не могут снабдить деньгами своих последователей, изменить постановления суда или королевского совета, эти minuti genii [мелкие духи] бессильны это сделать, ибо altiores genii hoc sibi adservarunt, высшие силы сохранили эти вещи за собой. Время от времени, без сомнения, могут появляться и прославленные чародеи, такие, как Симон Волхв, Аполлоний Тианский^[1262], Разис^[1263], Ямвлих, Эйдо де Стеллис^[1264]{1112}, которые, как о них говорили, способны были воздвигать воздушные замки, являть призрачные войска и пр.^[1265], располагали богатством и сокровищами, способны были мгновенно насытить самой разнообразной пищей тысячи людей, защитить себя и своих последователей от любых преследований государей, мгновенно переместив их с места на место, раскрывать тайны, предсказывать грядущие события, поведать о том, что произошло в этот момент в отдаленных странах, заставить появиться людей давно умерших и свершить множество других подобных чудес ко всеобщему ужасу, восхищению и уверенности в их собственной божественности, однако дьявол в конце концов покидал их и финал у каждого из них был плачевный, хотя уличить таких шарлатанов удается raro aut nunquam [весьма редко, а то и вовсе никогда]. Но самые заурядные из них не способны на такие чудеса. Однако что касается моего предмета, то даже самые последние из них могут исцелять или, напротив, быть причиной большинства недугов у тех, кого они любят или ненавидят, и в том числе меланхолии^[1266]. Парацельс (tom. 4, de morbis amentium, tract. I [том 4, о болезнях рассудка, трактат I]) недвусмысленно подтверждает, основываясь на собственном опыте, что Multi fascinantur in melancholiam многих доводят с помощью колдовства до меланхолии{1113}. То же самое говорит и Данеус (lib. 3 de sortiariis.). Vidi, inquit, qui melancholicos morbos gravissimos induxerunt: Я наблюдал тех, кто ввергал людей в самую мучительную меланхолию, иссушал груди у женщин, лечил подагру и паралич, притом эти две последние болезни и еще апоплексический удар и падучую, перед которыми бессильны любые лекарства, solo tactu, одним только прикосновением^[1267]. Руланд (в cent 3, cura 91) приводит в качестве примера случай с молодым человеком по имени Дэвид Хелд: он ел пирожные, которыми его угостила одна колдунья, mox delirare caepit, и стал вдруг нести какой-то вздор и в одночасье повредился в уме^[1268]. Ф. Н. Д., как пишет Гильдесгейм^[1269], советовался с ним относительно одного меланхолика, и автор счел, что его недуг — наполовину следствие магического воздействия, а частично естественного происхождения, потому что больного вырвало кусочками железа и свинца и он говорил на языках, которых никогда не изучал; впрочем, подобные примеры довольно часты у Скрибания, Геркулеса Саксонского и других. Средства, к которым эти маги обычно прибегают, — это колдовство, призраки, как, например, привидение короля Дуфа у Гектора Боэция{1114}, буквы или знаки, выбитые на металле или образуемые будто бы такими-то и такими-то созвездиями, узлы, амулеты, слова, ядовитые зелья и пр., которые обычно используют те, кто вызывает у людей меланхолию^[1270]; об этом пространно размышляет в своем послании к Акольцию Монавий, приводя в качестве примера некоего барона из Богемии, которого довело до такого состояния выпитое им зелье. Но происходит это не потому, что в этих заклятиях, чарах, знаках и невразумительных словах заключена какая-то сила, а потому, что дьявол использует такие средства, чтобы обманывать людей, Ut fideles inde magos, говорит Либавий^[1271], in officio retineat, tum in consortium malefactorum vocet [и дабы он мог удерживать магов в вассальной зависимости от него и требовать от них участия в его порочных проделках].

ПОДРАЗДЕЛ IV Звезды как причина Меланхолии. Приметы, добываемые с помощью Физиогномики, Метопоскопии и Хиромантии

Естественные причины — либо первичные и всеобъемлющие, либо вторичные и более частные. Первичные причины — это небеса, планеты, звезды и пр., именно их влияние, как считают наши астрологи, порождает это и подобные ему явления. Я не склонен обсуждать сейчас obiter [походя], являются ли звезды причинами или знаками, равно как и защищать рассудительную астрологию{1115}. Если Секст Эмпирик{1116}, Пико Мирандола, Секст аб Хемминга{1117}, Перерий, Эраст, Чемберс{1118} и др. настолько убедили всех и каждого, что теперь всяк вообще не признает никакого воздействия небес, Солнца и Луны или признает его во всяком случае не большим, нежели человек испытывает, глядя на их изображение на вывеске гостиницы или лавки торговца, и осуждает все подтвержденные опытом астрологические заключения, а посему я советую ему обратиться к Белланти{1119}, Пировано{1120}, Мараскаллер{1121}, Гоклению{1122}, сэру Кристоферу Хейдену{1123} и пр. Если же ты спросишь, что я сам на сей счет думаю{1124}, то я должен ответить, nam et doctis hisce erroribus versatus sum [что тоже знаком с этими научными заблуждениями]; на самом же деле они <звезды> нас только к чему-то склоняют, но отнюдь не принуждают; в этом вовсе нет никакой неотвратимости agunt non cogunt^[1272]; и притом они склоняют нас настолько деликатно, что человек разумный может им воспротивиться; sapiens dominabitur astris [человек мудрый будет управлять звездами]; они правят нами, а Господь управляет ими{1125}. Все это, мне кажется, Иог. де Индагин{1126} изложил в немногих словах^[1273]: Quaeris a me quantum in nobis operantur astra? Ты хочешь знать, насколько распространяется на нас воздействие звезд? Я говорю, что на самом деле они лишь склоняют нас, но и это делают настолько осторожно, что если мы будем руководствоваться разумом, тогда у них не будет никакой власти над нами, однако если мы следуем своей природе и руководствуемся чувством, тогда звезды воздействуют на нас так же, как и на грубых животных, и мы тогда ничем не лучше их. Таким образом, я, надеюсь, могу по справедливости вместе с Каджетаном^[1274]{1127} умозаключить, что Caelum est vehiculum divinae virtutis и т. д., небо — это орудие Господа, посредством которого Он правит и располагает на нем эти первичные тела, или же это большая книга, в которой звезды — это ее буквы (как некто называет их), на которой начертано много удивительных вещей, но только для тех, кто умеет читать, или «прекрасная арфа, изготовленная выдающимся мастером, и лишь тот, кто умеет на ней играть, извлечет из ее струн прекрасную музыку»^[1275]. Однако обратимся к этому по существу.

Парацельс придерживается мнения, что «врач, не знающий звезд, не способен ни разобраться в причине болезни, ни исцелить какую бы то ни было болезнь, ни меланхолию, ни подагру, ни даже такую малость, как зубная боль, разве только если он знает гороскоп пациента и строение его пораженого органа»^[1276]. А что касается именно этой болезни, он убедится в том, что главная и первоначальная ее причина проистекает от небес (прежде всего за счет звезд), нежели от влаг в организме, и «что очень часто одно лишь созвездие порождает меланхолию, помимо каких бы то ни было иных причин»^[1277]. Он приводит в качестве примера лунатиков, которые утрачивают рассудок в зависимости от движения Луны, а в другом месте относит все за счет асцендента{1128} и склонен считать, что истинную и главную причину следует искать в расположении звезд. И таково не только его мнение, но и мнение многих последователей Галена и философов, хотя они и не придерживаются этого мнения столь же категорично. «Наблюдаемое разнообразие симптомов меланхолии проистекает от звезд», — говорит Меланхтон^[1278]{1129}; наиболее благородная меланхолия, как та, что была свойственна Августу, проистекает от наибольшего сближения в Весах Сатурна и Юпитера, а наихудшая, как, например, у Катилины, — от встречи Сатурна и Луны в созвездии Скорпиона. Джовиани Понтано в тринадцатой главе своей десятой книги de rebus coelestibus [о небесных загадках]{1130} очень подробно обсуждает этот предмет: Ex atra bile varii generantur morbi и т. д. «многие недуги проистекают от черной желчи, от того холодная она или горячая, и если даже она по природе своей холодная, то все же способна нагреться, точно так же, как вода способна закипеть, и жечь точно так же, как огонь, или же сделаться холодной, как лед, от чего проистекает такое множество симптомов — одни становятся безумны, другие — смеются^[1279], третьи чувствуют себя одинокими, а иные впадают в ярость» и пр. Причиной всех этих крайностей он склонен считать главным образом и прежде всего небеса, подобные отклонения зависят «от положения Марса, Сатурна и Меркурия»^[1280]. И вывод его таков: «Если при рождения ребенка Меркурий находился в созвездии Девы или же если в этот момент противоположным ему знаком зодиака будут Рыбы, и это при гороскопе, освещаемом четвертными аспектами Сатурна или Марса, то дитя ожидает либо безумие, либо меланхолия»^[1281]. Опять-таки «Человеку, при рождении которого Сатурн проходит через меридиан, а Марс находится в четвертом доме, суждено стать меланхоликом, от чего он, правда, может исцелиться, если за ними наблюдает Меркурий^[1282]. Если в момент рождения Луна более всего приближается к Солнцу или противостоит ему, а также Сатурну или Марсу^[1283] или же, — добавляет Леовиций, — если она расположена в четвертном аспекте по отношению к ним (e malo coeli loco) [от враждебной четверти неба], то это означает множество недугов, а особенно болезней головы и мозга, которые, судя по всему, подвергнутся пагубному воздействию влаг, приводящих к меланхолии, лунатизму и безумию; а также, присовокупляет Кардано, если человек quarta luna natos [родился на четвертый день после новолуния] или во время затмений и землетрясений. Герке и Леовиций склонны выносить главное суждение, основываясь на том, кто был Господином при рождении{1131}, или же если не существует аспект между Луной и Меркурием и они не обращены друг к другу в гороскопе{1132}, или же если Сатурн и Марс будут господствовать в момент сближения или противостояния в созвездиях Стрельца или Рыб, Солнца или Луны; родившиеся при таких обстоятельствах люди бывают обычно эпилептиками, страдают слабоумием, бесноватостью и меланхолией; однако более подробно эти научные соображения представлены у уже упоминавшихся Понтано, Герке{1133} (cap. 23 de Jud. genitur.); Сконера{1134} (lib. I, cap. 8 [кн. I, гл. 8]), почерпнувшего их у Птолемея^[1284], Альбубатера <Разиса> и некоторых других арабов, а также у Джиунтини{1135}, Ранзовия{1136}, Линдхута{1137}, Оригана и др. Однако мнения всех этих перечисленных авторов вы, без сомнения, отвергнете, поскольку они — астрологи, а посему сочтете, что их суждения пристрастны. Что ж, послушайте тогда свидетельства врачей, самих последователей Галена. Кратон признает, что влияние звезд на возникновение этой своеобразной болезни очень велико^[1285], и такого же мнения придерживаются Язон Пратенций, Лонер (praefat. de Apoplexia [введение, об апоплексии]), Фичино, Фернель и др. П. Кнемиандер{1138} считает всеобъемлющей причиной звезды, а частной — наследство, доставшееся от родителей, а также учитывает еще шесть сверхестественных вещей^[1286]. Баптиста Порта (Mag. lib. I, cap. 10, 12, 15 [Магия, кн. I, гл. 10, 12, 15]) склонен считать их причинами, влияющими в каждом individuum [отдельном случае]. Доказательства и примеры, доказывающие истинность этих выводов, весьма распространены во всех этих астрологических трактатах. Кардано приводит в качестве примера за номером тридцать седьмым гороскоп, составленный при рождении Мат. Болоньини{1139}, а у Камерария{1140} вы найдете их в Hor<arum> Natalit<ium> centur<iae>) 7, genit. 6 et 7 [о гороскопах, составленных при рождении]; посмотрите также у Герке (cap. 33 [гл. 33]) насчет некоего Дэниела Гейра{1141}, Лук. Горика (Tract. 6 de Azimentis{1142} [трактат 6, о физических недостатках]) и др. Время этой меланхолии наступает, когда планеты, господствующие в момент составления гороскопа новорожденного, как, к примеру, Луна, хилеч{1143} и пр., направлены в нем в соответствии с астрологическим искусством к враждебным лучам или секторам знаков зодиака, закрепленных за отдельными планетами, особенно [и] или же любой неподвижной звездой такого же рода, или же если ^ вследствие своего изменения или транзитов{1144} прогневит какого-либо из основных покровителей, суливших что-то новорожденному, судя по его гороскопу{1145}.

Другие предсказания черпают из физиогномии, метопоскопии и хиромантии, которые, как доказали Иог. де Индагин и математик при ландграфе Гессене Ротманн{1146}, а также Баптиста Порта в своей «Небесной Физиогномии», находятся в большой близости с астрологией, а посему, дабы удовлетворить любознательных, я тем более хочу о них сказать.

К общим признакам, описываемым физиогномистами^[1287], относятся следующие: «смуглый цвет лица свидетельствует о природной меланхолии, равно как и худоба, волосатость, жилистость, густые брови», — говорит Гратароло{1147} (lib. 7 [кн. 7]), а еще, согласно Аристотелю, маленькая голова; затем — высокий рост, полнокровие и румяный цвет лица указывают на меланхолический ум^[1288]; а еще заикание, плешивость могут, как предполагает Авиценна{1148}, скорее всего, привести к меланхолии по причине сухости мозга у таких людей. Что же до тех, кто желает узнать больше о некоторых признаках такого душевного строя и разума, черпаемых из физиогномики, пусть справятся у древних — Адаманта и Полема, комментирующих или скорее пересказывающих Аристотелеву «Физиогномистику», а также в четырех славных книгах Баптисты Порты{1149} и у Майкла Скота{1150} (de secretis naturae [о тайнах природы]), Иог. Индагина, Монтальта, Антонио Зары (Anat. ingeniorum, sect. I, memb. 13, et lib. 4).

Хиромантия руководствуется в предсказаниях меланхолии следующими правилами. Сказанное на сей счет Иог. де Индагином, Трикассо{1151}, Корви{1152} и другими следующим образом подытожил в своей книге Тайсниер{1153} (lib. 5, cap. 2 [кн. V, гл. 2]): «Если линию Сатурна, идущую от расетты{1154} через ладонь до Сатурнова бугорка, пересекает определенное число малых линий, то это свидетельствует о меланхолии^[1289]; как и в том случае если линия смерти и линия жизни составляют острый угол» (Афоризм 100). «Если линии Сатурна, печени и естественные образуют на ладони большой треугольник, то это в такой же мере служит тому свидетельством». И Гоклений (cap. 5 Chiros.) повторяет его утверждения слово в слово{1155}. А в целом все они заключают, что если бугорок Сатурна испещрен множеством мелких пересекающихся линий, тогда «такие люди большей частью меланхоличны, несчастны и исполнены тревог, забот и горестей, постоянно мучимы страхами и горькими мыслями, потоянно печальны, пугливы, подозрительны; а удовольствие доставляют им землепашество, строительство, пруды, болота, родники, леса, парки и пр.»^[1290]. Тадеуш Хаггезий{1156} в своих «Metoposcopia» [«Гадание по линиям лба»] излагает определенные выводы, извлекаемые из сатурновых линий на лбу, с помощью которых он устанавливает склонность к меланхолии, а Баптиста Порта^[1291] перечисляет свидетельства, появляющиеся на других органах тела, как, к примеру, пятно над селезенкой, «или на ногтях^[1292] — если они темнеют, это означает множество забот, горе, раздоры и меланхолию»; причину же этого он усматривает в соотношении влаг и приводит в пример самого себя, поскольку на протяжении семи лет такие темные пятна были у него самого на ногтях, и все это время у него были постоянные судебные тяжбы, споры из-за причитающегося ему наследства, опасения, утрата доброго имени, изгнание, горе, заботы и пр., а когда его несчастья пришли к концу, исчезли и темные пятна. Кардано в своей книге de libris propriis приводит вот какую историю из собственной жизни: незадолго перед смертью сына у него самого на одном из ногтей появилось темное пятно, которое увеличивалось по мере приближения этого печального события{1157}. Однако я, возможно, докучаю вам этими пустяками, их можно счесть нелепыми и смехотворными, и они вызывают у некоторых людей слишком уж суровое осуждение, однако тем смелее я включаю их сюда, ибо они заимствованы мной не у бродячего сброда и цыган, но из сочинений достойных философов и врачей (некоторые из них здравствуют и поныне) и верующих профессоров прославленных университетов, способных отстаивать то, что ими сказано, и защитить себя от всяческих придир и невежд.

ПОДРАЗДЕЛ V Старость как одна из причин

Вторичные частные причины, оказывающие воздействие, называются так по отношению к другим, предшествующим им, и это либо congenitae, internae, innatae, как их называют, то есть внутренние, врожденные, полученные от родителей или же внешние и приобретенные, случающиеся с нами уже после рождения; что касается врожденных или появляющихся вместе с нами, то они либо обусловлены нашей природой, то есть естественны, как, например, старость, либо же praeter naturam [неестественные], как называет их Фернель^[1293], то есть нездоровье, получаемое нами из родительского семени, это наследственные болезни. Первая из них, котораяестественна для всех и которой никто из живущих не в силах избежать, — это старость^[1294]; будучи холодной и сухой, она того же самого свойства, что и меланхолия, и неизбежно должна быть ее причиной вследствие уменьшения душевных сил и вещества, а также увеличения желчных горячих влаг, вот почему Меланхтон вслед за Аристотелем^[1295] склонен считать несомненной истиной, senes plerunque delirasse in senecta, что старики обычно впадают в детство, ob atram bilem, из-за избытка в них черной желчи, а арабский врач Разис (Cont. Lib. I, cap. 9 [Основы, кн. I, гл. 9]) называет это «неизбежным и неотъемлемым свойством»^[1296] всех старых и дряхлых людей. После семидесяти, как говорит псалмопевец{1158}, остаются «одни лишь заботы и печаль»^[1297], и обычный опыт подтверждает истинность этого у слабых и дряхлых, а в особенности у тех, кто вел всегда активный образ жизни, занимал важную должность, имел много обязанностей, обладал большой властью, должен был надзирать за множеством подчиненных и оставить все это ex abrupto, как Карл Пятый, неожиданно отказавшийся от всего в пользу короля Филиппа^[1298]; такие люди мгновено оказываются во власти меланхолии или же, если они продолжают такой образ жизни, то кончают в итоге слабоумием (senex bis puer [старики впадают в детство]) и уже не способны управлять своим имуществом вследствие обычных немощей, свойственных этому возрасту; они удручены недугами, печалью и горем; ставшие вновь детьми, бестолковые, они часто, сидя, что-то хмуро бормочут или разговаривают сами с собой, они гневливы, раздражительны, их все выводит из себя, они «относятся ко всему с подозрением, капризны, скупы, черствы», — говорит Туллий^[1299]; «упрямы, суеверны, заносчивы, хвастливы, самодовольны», — как справедливо замечает о них Бальтазар Кастильоне^[1300]. Такие природные слабости особенно заметны у старух, у тех из них, кто беден, одинок, побирается, о ком идет дурная слава как о колдуньях, причем до такой степени, что Вьер^[1301], Баптиста Порта, Ульрик Молитор{1159}, Эвичий считают все, что рассказывают о проделках колдуний, следствием одного лишь воображения и меланхолического склада. Эти авторы оспаривают мнение, что такие старухи будто бы способны с помощью колдовства умерщвлять скот, вылетать из печной трубы и передвигаться по воздуху на помеле, превращаться в кошек, собак и пр., перемещать с места на место предметы, устраивать свои сборища и, как они имеют обыкновение, отплясывать на них или же совокупляться с дьяволом; они приписывают все это преобладающей у ведьм избыточной меланхолической влаге, усыпляющим зельям^[1302] и природным причинам, а также козням дьявола. Non loedunt omnino (говорит Вьер) aut quid mirum faciunt (de Lamiis, lib. 3, cap. 36 [о ламиях, кн. VI, гл. 36]) ut putatur, solam vitiatam habent phantasiam; они вовсе не творят такие чудеса, а лишь повредились в уме^[1303]. «Им кажется, будто они колдуньи и могут причинять вред, однако они на это не способны»^[1304]. Однако Боден, Эраст, Дано, Скрибаний, Себастьян, Микаэлис, Компанелла (de sensu rerum, lib. 4, cap. 9), иезуит Дандини (lib. 2 de Anima^[1305] [кн. II, о душе]) опровергают их, а Чиконья пространно доказывает их неправоту^[1306]. Что колдуньи больны меланхолией, эти авторы не отрицают, однако не по причине одной только болезненной фантазии они так обманывают себя и других и производят такие действия.

ПОДРАЗДЕЛ VI Родители, передающие этот недуг по наследству

Другой внутренней врожденной причиной меланхолии является наш темперамент, целиком или частично унаследованный нами от родителей; Фернелиус называет его praeter naturam^[1307], или противным природе, поскольку это наследственный недуг, ибо, как он объясняет, Quale parentum maxime patris semen obligerit, tales evadunt similares spermaticaeque partes, quocunque etiam morbo pater quum generat tenetur, cum semine transfert in prolem^[1308], каков темперамент отца, таков он и у сына; а также обратите внимание на то, чем был болен отец, когда он его породил, ибо сын будет тоже страдать от того же впоследствии и унаследует не только его земли, но и его недуги^[1309]. «И если характер и телосложение отца искажены, тогда, — говорит Роджер Бэкон, — характер и телосложение сына тоже неизбежно будут искажены и таким образом искажение перешло от отца к сыну по наследству»^[1310]. Однако, согласно Гиппократу, это не в такой степени проявляется в строении тела, конституции, фигуре, шрамах и прочих чертах, как в привычках и свойствах разума»^[1311], Et patrum in natos abeunt cum semine mores [Характер родителей передается детям через семя].

На бедре у Селевка был якорь, и, как пишет Трог{1160} (lib. 15 [кн. XV]) то же самое было и у его потомства. Лепид{1161}, согласно Плинию (lib. 7, cap. 17 [кн. VII, гл. 17), был близорук, и такой же изъян был у его сына. В древности существовал прославленный род Энобарбов{1162}, и такое свое прозвище они получили, поскольку у всех у них были рыжие бороды; а известная австрийская губа{1163} или еще плоские носы у индейцев, передававшиеся из поколения в поколение, баварские подбородки и выпученные глаза у евреев, как замечает Буксторфий^[1312]; их голоса, походка, жесты, наружность унаследованы точно так же, как и их нравы и недуги; какова мать, такова и дочь; даже самые их склонности, утверждает Лемний, «происходят от их семени, и злоба и гнусный характер детей тоже во многих случаях могут быть поставлены в вину их родителям»^[1313]; а посему у меня нет никакой необходимости хоть сколько-нибудь сомневаться и относительно меланхолии, поскольку и этот недуг — наследственный. Парацельс недвусмысленно подтверждает ту же мысль^[1314] (lib. de morb. amentium, tom. 4, tr. I [кн. о болезнях рассудка, том 4, трактат I]), равно как и Кратон в своем послании к Монавию^[1315]. И то же самое пишет Бруно Сейдель{1164} в своей книге de morbo incurab. [о неизлечимых болезнях]. Монтальт доказывает, основываясь на Гиппократе и Плутархе, что такая наследственная предрасположенность встречается весьма часто, et hanc (incuit) fieri reor ob participatam melancholicam intemperantiam, имея в виду пациента, «Я полагаю, что он стал таким, разделив наследственную меланхолию». Даниел Зеннерт (lib. I, part. 2, cap. 9 [кн. I, часть 2, гл. 9]) склонен считать, что меланхолический склад характера передается от отца не только к сыну, но иногда и всей семье: quandoque totis familiis hereditativam{1165}. Форестус в своих медицинских наблюдениях^[1316] иллюстрирует эту мысль примером своего пациента, некоего купца, которому сей недуг достался по наследству; такой же пример приводит Родерик а Фонсека (tom. I, consul. 69 [том 1, совет 69]), рассказывающий о молодом человеке, тоже страдавшем от меланхолии ex matre melanholica, доставшейся ему от матери, et victu melancholico, и еще оттого, что он скверно питался. Испанский врач Лодовик Меркадо в недавно написанном им превосходном трактате о наследственных болезнях (tom. 2 oper. lib. 5 [том 2 соч., кн. V]) относит к ним и проказу, как у Гэлботсов в Гаскони^[1317], а также включает в их число, помимо проказы, еще и сифилис, каменную болезнь, подагру, эпилепсию и пр. Он считает поразительным явлением природы то обстоятельство, что эта болезнь, как и безумие, поражает многих людей по истечении определенного срока и пристает к ним тогда уже навечно, становясь неисцелимым недугом ума. Ачто еще более удивительно, так это то, что в некоторых семьях она переходит к сыну, обходя отца, «или поражает всех остальных, а иногда каждого третьего по прямой линии и не всегда порождает ту же самую болезнь, но какой-либо сходный, близкий к этому недуг»^[1318]. Эти вторичные причины, унаследованные таким образом, бывают обычно столь могущественны, что (как считает Вольф^[1319]), saepe mutant decreta syderum, они нередко изменяют первичные причины и даже веления небес. В силу этих причин Церковь и государство, законы человеческие и божественные уговорились избегать наследственных болезней, запрещая браки между людьми, состоящими хоть в каком-то, пусть самом отдаленном, родстве, и, как советует всем семьям Меркадо, вступать в союз с теми, кто si fieri possit quae maxime distent natura [если это возможно, по природе своей как можно более от них далеки], и выбирать из тех, кто по темпераменту своему более всех от них отличен, если только они любят самих себя и радеют об общем благе. И, вне всякого сомнения, по особому своему промыслу Господь распорядился, чтобы во все времена (как обычно это и происходит) раз в шестьсот лет происходило переселение народов^[1320], дабы улучшать и очищать их кровь, подобно тому как мы меняем семена на нашей земле; и в грядущем необходимо новое нашествие, подобное нашествию северных готов и вандалов и множества других такого рода людей, пришедших, по предположениям некоторых, на этот континент из Скандинавии и Сарматии{1166} и заполонивших, подобно потопу, большую часть Европы и Африки, дабы изменить нам же во благо наше сложение, испорченное наследственными недугами, которые мы приобрели вследствие нашей похоти и невоздержности. К нам было прислано здоровое поколение сильных и умелых людей, какими были обычно эти пришельцы с севера, простодушных, свободных от всякого рода бесчинств и свободных от всяческих болезней, дабы изменить нас и сделать такими же, каковы и по сей день нагие индейцы и каковы, как рассказал недавно один автор^[1321], обитатели острова Мараньян близ Бразилии, не ведающие недугов наследственных и других, заразных, и при этом они живут обычно, не прибегая вовсе к помощи лекарств, по 120 лет и более, и то же самое наблюдается на Оркадах и других местах. Таковы обычные последствия воздержания и невоздержности, однако я перейду теперь к частностям и покажу, с помощью каких средств и от кого в особенности унаследован нами этот недуг.

Filii ex senibus nati, raro sunt firmi temperamenti, дети стариков редко отличаются уравновешенным темпераментом, как предполагает Сколций (consult. 177 [консультация 177]), а посему более всего подвержены меланхолии, и, как присовокупляет далее Левин Лемний, сыновья, родившиеся от стариков, отличаются большей частью угрюмым, раздражительным, печальным, меланхолическим нравом и редко когда бывают жизнерадостными^[1322]. Зачавший ребенка на полный желудок, получит, по мнению Кардано^[1323] (Contradict. med. lib. I, contradict. 18 [Медицинские противоречия, кн. I, противоречие 18]), в итоге хворое дитя или душевнобольного сына; и если родители больны или страдают от каких-либо сильных головных болей или мигрени (Иероним Вольф{1167} приводит в пример ребенка Себастьяна Кастальо^[1324]) или если кто зачал дитя, будучи пьян, у того, как утверждает Геллий (lib. 12, cap. 1 [кн. XII, гл. 1 <в «Аттических ночах»>]), мозг у этого ребенка никогда не будет здоровым. Ebrii gignunt ebrios, один пьяница порождает другого, говорит Плутарх^[1325] (Symp. lib. I, quest. 5 [Пир семи мудрецов), и сей приговор (lib. I, cap. 4 [кн. I, гл. 4]) одобряют Лемний^[1326], Альзарио Кроче Ген.{1168} (de quaesit. med. cent. 3, fol. 182 [сто медицинских вопросов, 3, фолио 182]), Макробий (lib. I [кн. I]), Авиценна (lib. 3, fen. 21, tract. I, cap. 8) и сам Аристотель (sect. 2, prob. 4). Безрассудные, пьющие и ветреные женщины рождают большей частью таких же, как и они сами, детей, morosos et languidos [угрюмых и немощных], и как и тот, кто спит с женщиной во время месячных, Intemperantia veneris, quam in nautis praesertim insectatur Lemnius^[1327], qui uxores ineunt, nulla menstrui decursus ratione habita, nec observato interlunio, praecipua causa est, noxia, pernitiosa (concubitum hunc exitialem ideo, et pestiferum vocat Rodericus a Castro Lusitanus^[1328], detestantur ad unum omnes medici), tum et quarta luna concepti, infaelices plerumque et amentes, deliri, stolidi, morbosi, impuri, invalidi, tetra lue sordidi, minime vitales, omnibus bonis corporis atque animi destituti: ad laborem nati, si saniores, inquit Eustathius, ut Hercules, et alii. Judaei maxime insectantur foedum hunc et immundum apud Christianos concubitum, ut illicitum abhorrent, et apuid suos prohibent; et quod Christiani toties leprosi, amentes, tot morbilli, impetigines, alphi, psorae, cutis et faciei decolorationes, tam multi morbi epidemici, acerbi, et venenosi sint, in hunc immundam concubitum rejiciunt, et crudelesillus in pignora vocant, qui quarta luna profluente hac mensium illuvie concubitum hunc non perhorrescunt^[1329]. Damnavit olim divina lex et morte mulctavit hujusmodi homines (Lev. XVIII, XX){1169}, et inde nati, si qui deformes aut mutili, pater dilapidatus, quod non contineret ab immunda muliere^[1330]{1170}. Gregorius Magnus, petenti Augustino nunquid apud Britannos hujusmodi concubitum toleraret, severe prohibuit, viris suis tum misceri faeminas in consuetis suis menstruis, etc.^[1331] [Половые излишества, которые Лемний особенно осуждает у матросов, совокупляющихся с женами, не обращая внимания на менструации или на междулунные периоды, — вот главная, опасная губительная причина (вот почему португалец Родерик а Кастро называет такие соития фатальными и смертоносными); все врачи считают, что это гнусно со стороны мужчины, а люди, зачатые на четвертый день новолуния, большей частью несчастны и безумны, это сумасбродные, тупые, болезненные, безнравственные, неустойчивые люди, они заражены какой-нибудь грязной болезнью, очень нежизнеспособны и лишены каких бы то ни было хороших телесных и умственных качеств; если же они несколько здоровее, как Геркулес и прочие, тогда, как считает Евстафий{1171}, «рождены для трудов». Евреи подвергали яростным нападкам нечистоплотные и грязные соития среди христиан, считали их отвратительными и недозволенными и запрещали это своему народу, и поскольку среди христиан столько прокаженных и безумных, так много пустулезных, покрытых струпьями, белыми пятнами, страдающих от чесотки и обесцвеченной кожи лица, и так распространено среди них такое множество эпидемических, жестоких и злокачественных болезней; евреи относят это на счет их нечистоплотных сношений; людей, которые на четвертый день новолуния, когда не сошла еще грязь менструации, не страшатся вступать в половые сношения, они считают жестокими по отношению к своим детям. В прошлые времена это запрещалось Божественным законом и приверженных к такой привычке людей карали смертью (Лев. 18, 20), и, если в результате таких сношений рождались уродливые дети-калеки, отца побивали камнями за то, что он не воздержался от сношений с нечистой женщиной. Григорий Великий{1172}, когда Августин <Кентерберийский> спросил, должен ли он терпеть подобного рода сношения среди бритов, строго запретил женщинам иметь сношения с мужьями во время менструации]. Я воздержусь переводить на английский только что сказанное мной. Другой причиной этого недуга некоторые считают невоздержанность в еде, равно как если человек ест чеснок, лук, чрезмерно постится, сверх меры погружен в занятия, слишком печалится, сумрачен, впадает в уныние, подавлен, смущен умом, боязлив и пр.; «дети таких людей, — говорит Кардано (Subtil. lib. 18 [об остроумии, кн. XVIII]), — будут чрезвычайно подвержены умопомешательству и меланхолии, ибо если жизненные силы мозга у отца опьянены или подвергнуты вредному воздействию перечисленных выше вещей, да еще в такое время, то и мозг их детей будет точно так же хмельной, и они точно так же будут хмурыми, склонными к унынию, боязливыми и неудовлетворенными до конца своих дней»^[1332]. Некоторые придерживаются еще мнения и поддерживают такой парадокс или точку зрения, что люди мудрые порождают обычно дураков; Свида приводит в качестве примера Аристарха Грамматика{1173}, duos reliquit fulios, Arisrachum et Aristachorum, ambos stultos [оставившего двоих сыновей, и оба они были тупицами], а Эразм настаивает в своей «Похвале Глупости»^[1333], что у дураков рождаются умники. Кардано (Subt. lib. 12 [об остроумии, кн. XII]) приводит следующую причину: quoniam spiritus sapientum ob studium resolvuntur, et in cerebrum feruntur a corde: потому что их природные жизненные силы растворяются вследствие научных занятий и превращаются в животные; мозг вытягивает их из сердца и других органов{1174}. Лемний готов подписаться под этим суждением Кардано и предлагает следующую причину{1175}: quod persolvant debitum languide, et oscitanter, unde foetus a parentum generositate desciscit, они пренебрегают своим долгом (таким словом называет это Павел{1176}) по отношению к женам, а посему их дети слабосильны и часто идиоты или глупцы.

Выдвигаются и некоторые иные причины, которые соответственно имеют отношение к матери и проистекают от нее. Если ей присущи чрезмерная сумрачность или она склонна к унынию, раздражительна, недовольна и меланхолична не только в момент зачатия, но и в продолжение всего времени, когда она носит плод в своем чреве, говорит Фернель (Path. lib. I, II [Патология, кн. I, II]), ее сын будет таким же и даже еще хуже, добавляет Лемний^[1334] (lib. 4, cap. 7 [кн. IV, гл. 7]). Если она чрезмерно печалится, встревожена или в силу какой-либо случайности напугана или устрашена каким-либо ужаснувшим ее слышимым или видимым предметом, тогда она подвергает опасности своего ребенка, наносит вред его темпераменту, ибо странные фантазии женщины оказывают сильное воздействие на ее дитя, это, как доказывает Баптиста Порта (Physiog. Coelestis, lib. 5, cap. 2 [Небесная Физиогномия, кн. V, гл. 2]), не пройдет для него бесследно, что особенно заметно в таких, например, случаях, когда чудовищное желание матери есть именно эту и еще вот эту пищу приводит к тому, говорит Фернелиус, что и ребенок любит есть то же самое и будет склонен к тем же самым причудам: «если беременная женщина видит зайца, у ее ребенка весьма часто будет, как мы это называем, заячья губа»^[1335]. Герке (de judiciis geniturarum, cap. 33) приводит примечательный пример с неким Томасом Никеллом, уроженцем Бранденбурга, 1551, который «всю свою жизнь ходил, спотыкаясь и пошатываясь, словно он вот-вот упадет, а все потому, что его мать во время беременности увидела пьяного, который, пошатываясь, шел по улице»^[1336]. Другой такой же пример я нашел у Мартина Венрича{1177} (Com. de ortu monstrorum, cap. 17): «Я видел, — говорит он, — в Германии, в Виттенберге горожанина, который выглядел, как покойник; я спросил его, что тому причиной, и он ответил, что его матери, в то время, как она была тяжела им, привелось случайно увидеть мертвеца, и она до того перепугалась, что ex eo foetus ei assimilatus, следствием этого ужасного впечатления явилось сходство с ним ее ребенка»^[1337].

Вот сколь многими различными способами мы мучаемся и терпим наказание за ошибки наших отцов, и притом до такой степени, что, как справедливо замечает Фернель: «Значительнейшая часть нашей удачливости заключается в том, чтобы благополучно родиться, и каким было бы для человеческого рода счастьем, если бы вступать в брак разрешалось только тем родителям, которые здоровы и телом, и разумом»^[1338]. Землепашец не станет засевать свое поле никакими другими семенами, кроме самых отборных; он не станет растить быка или лошадь, если они не будут хороши по всем своим статям, и не допустит, чтобы жеребец покрыл кобылу, если хозяин не уверен в том, что получит отменное потомство, он подберет наилучшего барана для своего овечьего стада, выведет самую породистую корову и будет содержать лучших собак, quanto id diligentius in procreandis liberis observandum! Насколько же в таком случае мы должны быть осмотрительны, порождая своих детей! В прежние времена некоторые страны были настолько в этом отношении осторожны, настолько суровы, что, если дитя рождалось горбатым или телесным и умственным уродом, его умерщвляли; и, судя по рассказу Курция^[1339], точно так же поступали индейцы и многие другие хорошо управляемые сообщества в соответствии с существовавшими в те времена правилами. Некогда в Шотландии, согласно Гект. Боэцию, «если кто-либо был поражен падучей, безумием, подагрой, проказой или какой-нибудь другой столь же опасной болезнью, которая могла бы быть унаследована сыном от отца, то его тотчас же кастрировали, а женщину в таком случае полностью изолировали от всех мужчин, если же в силу какой-нибудь случайности, будучи поражена такой болезнью, она, как обнаруживалось, все же понесла, то ее вместе с будущим потомством зарывали в землю заживо^[1340]; и все это делалось для общего блага, дабы уберечь всю нацию от порчи и заражения». Суровый приговор, скажете вы, применять который не в обычае у христиан, а все же стоит присмотреться к нему более внимательно, нежели это принято. Ведь ныне благодаря нашей чрезмерной покладистости в такого рода вещах, когда мы дозволяем вступать в брак всем желающим, проявляем чрезмерную вольность и потворствуем всякого рода терпимости, происходит неисчислимое смешение наследственных недугов, от этого не защищена ни одна семья, почти нет человека, свободного от того или иного горестного недуга, когда не существует никакой возможности выбора и, как и прежде, жениться должен старший, подобно столь многим производителям, отобранным на племя; если речь идет о богачах, то будь они хоть болваны или вертопрахи, увечные или калеки, немощные, невоздержные, распутные, изнуренные телом и умом вследствие своего беспутства, это не имеет значения, как он говорил^[1341]: jure haereditario sapere jubentur, они все равно сойдут за мудрых и одаренных по причине своего наследства, вот и получается, что наше поколение испорчено, среди нас множество хилых телом и разумом людей, вокруг свирепствует множество смертельных недугов, много семейств, пораженных душевными болезнями, parentes peremptores [наши отцы — наша погибель], наши отцы плохи, а мы, похоже, будем еще хуже.

ГЛАВА ВТОРАЯ

ПОДРАЗДЕЛ I Скверное питание как причина меланхолии. Содержание пищи и ее качество

В соответствии с предложенным мной планом я начал с рассказа о вторичных причинах меланхолии, являющихся врожденными, теперь же я должен перейти к внешним и приобретенным, случающимся с нами уже после нашего рождения. И причины эти либо очевидные, отдаленные, либо же внутренние, первичные и ближайшие, или же непрерывные, как некоторые их называют. Эти внешние, отдаленные, предшествующие причины сами, в свою очередь, подразделяются на неизбежные и ненеизбежные. Неизбежными (поскольку мы не можем их избежать, однако они изменяют нас, если мы пользуемся или злоупотребляем ими) являются те шесть вещей, которые не присущи нам от природы и о которых так часто идет речь среди врачей; они-то и являются главными причинами этой болезни. Ибо почти в каждой консультации, лишь только речь заходит о причинах, то, отыскивая вину, ее по большей части относят на счет пациента. Получается, что Peccavit circa res sex non naturales, он в чем-то нарушил одну из этих шести причин. Такой же приговор Монтан (consil. 22 [совет 22]) вынес в своей консультации по поводу одного еврея, и точно так же поступил в аналогичном случае Фризимелика{1178}; в своем 244-м совете он, осуждая солдата-меланхолика, приписывал его болезнь следующей причине: «Он нарушил все шесть не присущих нам от природы вещей, которые являлись внешними причинами и от которых возникли те внутренние затруднения», — и точно такой же вывод напрашивается и в остальных случаях^[1342].

К упоминаемым здесь шести вещам относятся пища, ее задержание и опорожнение, являющиеся более важными в сравнении с остальными, ибо эти две заняты созданием нового вещества, а также связаны с сохранением пищи и выталкиванием ее; что же до четырех остальных вещей, то это воздух, упражнения, сон и пробуждение, а также душевные тревоги, которые лишь изменяют вещество. Итак, первая из них — пища, которая состоит из еды и питья и бывает причиной меланхолии, поскольку пища может наносить вред как самому телу, так и побочным его свойствам, иначе говоря, количеству, качеству и тому подобное. И это с полным основанием может быть названо важной причиной, ведь «пища, — как считает Фернель, — обладает таким могущественным влиянием на возникновение болезней, поскольку производит и поддерживает материал этих болезней, что ни воздух, ни душевные тревоги, ни любая другая из очевидных причин не занимают такого места и не имеют таких последствий, как эти две, действительно соучаствующие в строении тела и создании жидкостей, а посему человек может назвать пищу матерью всех болезней, каков бы ни был его отец, так что от этого одного проистекают меланхолия и все прочие болезни»^[1343]. Должен признаться, что одному только этому предмету — природе и качествам различного рода пищи посвятили пухлые тома многие врачи; перечислю их поименно: Гален, еврей Исаак{1179}, Алли Аббас, Авиценна, Месю{1180} и еще четыре араба{1181}, Гордоний, Вилланова, Уэккер, Иоганн Брюерин{1182} (Sitologia de Esculentis et Poculentis [О пригодной пище и питье]), Микеле Савонарола (tract. 2, cap. 8 [трактат 2, гл. 9 <в сочинении «Practica major>]), Антонио Фюманелли{1183} (lib. de regimine senum [кн. о питании в старости]), Кюрио{1184} в своих «Комментариях к Салернской школе», Годфрид Стегий{1185} (Arte Med. [Исксство медицины]), Марсилий Коньят, Фичино, Ранзовий, Фонсека, Лессий, Маньино{1186} (Regim. Sanitatis [Здоровый режим]), Фрейтаг{1187}, Гуго Фридеваллий{1188} и др., помимо многих других, писавших по-английски^[1344], и при этом почти каждый из этих врачей пространно обсуждает все виды пищи в своих разделах, посвященных меланхолии, однако, поскольку эти книги не всегда у каждого человека под рукой, я кратко коснусь тех видов пищи, которые могут повлечь за собой меланхолию, тех ее разновидностей, которых следует избегать. Как именно они переделывают и изменяют само вещество — сначала жизненные силы, а затем и влаги организма, которые нас предохраняют, а также строение нашего тела, вам представят Фернель и другие. Я же поспешу теперь к самому предмету и прежде всего к такой пище, которая наносит вред телу.

Говядина — укрепляющая и сытная пища, холодная относится к первой степени, а сухая — ко второй{1189}; Гален (lib. 3, cap. 1, de alim<entorum> fac <ultatibus> [кн. III, гл. 1, o средствах питания]), как и все последующие авторы, ее осуждает, поскольку она порождает густую меланхолическую кровь — это полезно для тех, кто здоров и отличается сильным сложением, для тех, кто трудятся^[1345], особенно если говядина хорошо приготовлена, если животное было вскормлено овсом, предпочтительнее молодого бычка, например (из мяса разного рода холощеных животных оно считается наилучшим), или же старого, изнуренного трудом. Обан и Сабеллик рекомендуют португальскую говядину, как самую ароматную, самую вкусную и легко пережевываемую, а мы рекомендуем нашу, но любая должна быть отвергнута и признана непригодной для тех, кто ведет покойный образ жизни и каким-либо образом склонен к меланхолии, или сухощавых; Tales (считает Гален) de facili melancholicis aegritudinibus capiuntur [такие легко становятся жертвой меланхолии].

Свинина — из всех видов мяса по природе своей самая питательная, однако она ни в коей мере не подходит для тех, кому легко живется, у кого так или иначе не все в порядке со здоровьем, телесным или душевным^[1346]: она слишком сочная и переполнена телесными жидкостями, а посему, noxia delicatis, говорит Савонарола, ex earum usu ut dubitetur an febris quartana generetur, до такой степени губительна для деликатного желудка, что при частом ее употреблении способна вызвать четырехдневную подагру.

Савонарола, так же как и Брюерин (lib. 13, cap. 19 [кн. XIII, гл. 19]), не рекомендует козлиное мясо, считая козла грязным и похотливым, а посему предполагает, что оно породит испорченное и грязное вещество, но Исаак, Брюерин^[1347] и Гален (lib. I, cap. 1, de alimentorum facultatibus [кн. I, гл. 1, о средствах питания]) все же допускают употребление в пищу мяса молодых и нежных козлят.

Мясо красного зверя — благородного оленя — пользуется дурной репутацией: оно представляет собой грубую пищу^[1348] — укрепляющую, но, как и лошадиное, оно тоже очень волокнистое. Хотя его едят в некоторых странах — Татарии, например, и в Китае, однако Гален это осуждает^[1349]. А в Испании мясо молодых жеребят употребляют в пищу так же часто, как и оленину, его запасают на флоте, особенно близ Малаги, но такое мясо требует очень длительного обжаривания или кипячения, дабы сделать его съедобным, и все же есть его вряд ли кто-нибудь станет.

Любая дичь содержит черную желчь и порождает скверную кровь; это приятное мясо, и оно особенно у нас в чести во время торжественных пиршеств (ведь в Англии больше парков, чем во всей остальной Европе). Это мясо в некоторых отношениях вкуснее всего, если животное затравили на охоте и хорошо приготовили, но в целом это скверная пища и употреблять ее следут редко.

Зайчатина — темное мясо, оно содержит черную желчь и трудно пережевывается; едят ее часто, и она, как, впрочем, и любая дичь, вызывает incybus, или, иначе говоря, бывает причиной устрашающих сновидений, а посему, согласно общему мнению врачей, подвергнута осуждению. Мизальд и некоторые другие говорят, что зайчатина — это веселое мясо и что оно способно сделать человека красивым, как это удостоверяет Марциал в своей эпиграмме, адресованной Гелии{1190}, однако это per accidens, дело случая, поскольку служит приятным развлечением в веселой компании и во время занимательной беседы — ведь обычно в это время любят угощаться дичью, и только в этом смысле следует понимать, что это веселая дичь.

Мясо кролика схоже с зайчатиной^[1350]. Маньино сравнивает его с говядиной, свининой и козьим мясом (Reg. sanit., part. 3, cap. 17 [Здоровый режим, часть 3, гл. 17]), и все же к молодому кролику каждый относится одобрительно.

В целом же все виды мяса, которые трудно переваривать, порождают меланхолию. Аретей (lib. 7, cap. 5 [кн. VII, гл. 5]) оценивает с этой точки зрения головы и ноги, кишки, мозги, костный мозг, жир, кровь, кожу и такие внутренние органы, как сердце, легкие, печень, селезенку и пр.^[1351], однако Исаак (lib. I, part. 3 [кн. I, часть 3]), Маньино (part. 3, cap. 17 [часть 3, гл 17]), Брюерин (lib. 12 [кн. XII]) и Савонарола такую пищу отвергают.

Молоко и все, что из него приготовляют, как, к примеру, масло и сыр, творог и пр. (за исключением лишь сыворотки, которая действует чрезвычайно благотворно), усугубляют меланхолию; некоторые, правда, делают исключение для ослиного молока^[1352]. Все же остальное питательно и полезно лишь для тех, кто здоров, а в особенности для малолетних детей, однако поскольку молочная еда быстро портится, то она во вред тем, у кого неочищенный желудок или склонность к головным болям, у кого незажившая рана, камни и пр.^[1353]. Из всех сыров я считаю наилучшим тот сорт, который называют Бэнбери{1191}; ex vetustis pessimus, чем сыр старее, острее и тверже, тем он, как доказывает Лэнгид в своем, цитируемом Мизальдом, послании к Меланхтону, хуже; и такого же мнения придерживаются Исаак (part. 5 [часть 5]), Гален (Lib. 3, de cibis boni succi [Кн. III о полезной еде и вредной свинине]) и др.

Среди всякого рода птиц — домашних, павлинов, голубей и пр. — воспрещается есть всех болотных, таких, как утки, гуси, лебеди, аисты, журавли, лысухи, нырки, водяные курочки, вместе со всякими там чирками, золотоглазыми утками, атайками, рябыми утками и прочими клюющими птицами, что прилетают сюда из Скандинавии, Московии, Гренландии, Фрисландии, где половину зимы все покрыто снегом и замерзает^[1354]. Как бы ни были все они красивы в своем оперении, приятны и нежны на вкус и, подобно лицемерам, привлекательны на вид, когда они белеют среди слив, а все-таки их мясо тяжелое, темное, неполезное, опасное, это меланхолическая еда; Gravant et putrefaciunt stomachum [Она перегружает и портит желудок], говорит Исаак (part. 5, de vol.); молодая птица более терпима, однако употребление в пищу молодых голубей Исаак решительно не одобряет.

Разис и Маньино^[1355] категорически не советуют любую рыбу, утверждая, что она порождает вязкость, что это пища илистая, неосновательная и водянистая; и к тому же холодная, добавляет Савонарола, влажная и слизистая, говорит Исаак, а посему нездоровая для всех людей холодного и меланхолического темперамента; другие же делают различия, отвергая из пресноводной рыбы только угря, линя, миногу, речных раков, которых, правда, Брайт одобряет (cap. 6 [гл. 6]), а еще рыб, которые водятся в болотистых и стоячих водах и потому отдают на вкус тиной, как это поэтически выразил Франциск Бонсуэт (lib. de aquatilibus [кн. об обитателях воды]):

Лэмприс, Паоло Джовьо (cap. 34, de piscibus fluvial. [гл. 34, о речных рыбах]) чрезвычайно превозносят рыбу и говорят, что против нее никто не возражает, кроме разве inepti [глупцов] и scrupulosi [чересчур привередливых]; однако что до угрей (cap. 33 [гл. 33]), то Джовьо они «отвратительны в любом месте, во всякое время, равно как и ненавистны всем врачам, а особенно в период солнцестояния»^[1356]. Гомезий (lib. I, cap. 22, de sale [кн. I, гл. 22, о соли]) в свой черед неумеренно превозносит морскую рыбу, которую другие в такой же мере поносят, а наиболее всего рыбу сушеную, соленую, жесткую — морскую щуку, например, копченую сардину, морского окуня, кильку, вяленую рыбу, соленую треску и всякого рода моллюсков. Тим. Брайт исключает также омаров и крабов^[1357]. Мессарий рекомендует лосося, против чего возражает Брюерин (lib. 22, cap. 17 [кн. XXII, гл. 17]), а Маньино отвергает морского угря, осетра, палтуса, макрель и ската.

А вот что касается карпа, то я не знаю, что решить. Франциск Бонсуэт считает его грязной рыбой. Ипполит Сальвиан{1193} в своей книге de piscium natura et praeparatione [о свойствах рыб из прудов и их приготовлении], напечатанной в Риме в 1554 году in folio с чрезвычайно изящными иллюстрациями, считает карпа не более чем слизистой, водянистой пищей. С другой стороны, Паоло Джовьо, осуждая употребление линя, относится к карпу одобрительно{1194}; как и Дубравий{1195} в своей книге о рыбных садках. Фрейтаг превозносит его за превосходное, полезное мясо и включает в число наилучших рыб^[1358], как, впрочем, считает большинство наших сельских джентльменов, которые никакой другой рыбы в своих садках почти и не разводят. Однако эту разноголосицу мнений легко разрешает, по моему суждению, Брюерин (lib. 22, cap. 13 [кн. XXII, гл. 13]). Разногласие возникает по поводу размеров и характера заводей, в одних случаях тинистых, а в других — прозрачных^[1359], и вкус рыбы зависит от того водоема, из которого ее выловили. Почти сходным же образом мы можем судить и о всякой прочей свежей рыбе. Однако больше об этом вы можете прочесть у Ронделетия{1196}, Беллония{1197}, Орибасия (lib. 7, cap. 22 [кн. VII, гл. 22]), Исаака (lib. I [кн. I]), а в особенности Ипполита Сальвиана, который instar omnium solus [один заменяет мне всех{1198}], и пр. Но как бы эта рыба ни была полезна и одобряема, чрезмерное употребление ее в пищу не на пользу. П. Форест в своих «Медицинских наблюдениях» рассказывает, что монахи-картезианцы, чью пищу большей частью составляет рыба, более подвержены меланхолии, нежели монахи других орденов, и что он убедился на собственном опыте, будучи их постоянным врачом в Дельфте в Голландии^[1360]. Он приводит в качестве примера некоего Бюскодиса, картезианца, румяного и дородного, на которого, однако, одинокий образ жизни и питание одной рыбой оказали пагубное воздействие.

Среди употребляемых в пищу огородных овощей я нахожу тыкву, огурцы, молодую капусту (coleworts), дыню и особенно капусту кочанную. Она причиной беспокойных сновидений, и от нее черные испарения подымаются к мозгу. Из всех перечисленных растений Гален (Loc. affect. Lib. 3, cap. 6) осуждает кочанную капусту, а Исаак (lib. 2, cap. 1, animae gravitatem facit) считает, что от нее возникает тяжесть на душе. Некоторые придерживаются также мнения, что все сырые растения и салаты, за вычетом воловьего языка и латука, порождают меланхолическую кровь. Кратон (consil. 21, lib. 2 [совет 21, кн. II]) настроен против всех растений и съедобных трав, за исключением огуречника, воловьего языка, укропа, петрушки, анита, бальзамника и цикория. Маньино (Regim. sanitatis, part. 3, cap. 31 [Здоровый режим, часть 3, гл. 31]) пишет, что. как он считает, Omnes herbae simpliciter malae, via cibi, питаться всякого рода растениями — сущее бедствие, и такого же мнения придерживается повар-зубоскал у Плавта^[1361]:

У итальянцев и испанцев весь обед и в самом деле состоит из растений и салатов, которые только что цитированный мной Плавт называет coenas terrestres [плодами земли <то есть вегетарианской пищей>], а Гораций — coenas sine sanguine [бескровной пищей]{1199}, что означает, как пишет далее тот же Плавт:

От такой еды ветры в желудке, а посему в сыром виде она никому из людей не годится в пищу, пусть даже и приправленная маслом, кроме разве как в мясном бульоне, приправленном овощами, или каким-либо иным образом^[1363]. Более подробно об этом вы узнаете в любой книге по землепашеству и травам^[1364].

Корнеплоды, etsi quorundam gentium opes sint, говорит Брюерин, являются богатством некоторых стран и единственной тамошней пищей, но это скверная пища, она причиной ветров в желудке и источник головных болей; речь идет о репчатом луке, чесноке, зеленом луке, турнепсе, моркови, редисе, пастернаке; Кратон (lib. 2, consil. 11 [кн. II, совет 11]) не одобряет употребление в пищу всякого рода корней, хотя некоторые рекомендуют пастернак и картофель^[1365]. Маньино разделяет мнение Кратона: «Эти растения приводят к расстройству рассудка, посылая грубые испарения в мозг, доводя людей до безумия»^[1366], — это особенно относится к чесноку, луку, если человек обильно питается ими на протяжении целого года^[1367]. Гвианери (tract. 15, cap. 2 [трактат 15, гл. 2]), как и Брюерин, выражает недовольство всеми без исключения корнями, включая даже пастернак, хотя он полезнее всего (lib. 9, cap. 14 [кн. IX, гл. 14]), Pastinacarum usus succos gignit improbos [Излишества в отношении пастернака создают вредные соки]. Кратон (consil. 21, lib. I [совет 21, кн. I]) решительно запрещает всякого рода фрукты, такие, как груши, яблоки, сливы, вишни, клубника, орехи, мушмула, садовая рябина и др. Sanguinem inficiunt, говорит Вилланова, они заражают кровь, а по мнению Маньино, еще и вызывают ее гниение, а посему из них не должно via cibi, aut quantitate magna, приготовлять пищу, ни употреблять их в большом количестве. Кардано считает именно фрукты причиной постоянных болезней в Фесе, в Африке, «потому что там слишком много питаются фруктами, ведь они едят их трижды в день»^[1368]. Лауренций в своем «Трактате о Меланхолии» одобряет многие фрукты, и притом те, которые другие не рекомендуют, и в том числе яблоки; их, впрочем, рекомендуют — сладкие и ранет и кое-кто еще, считая различные сорта яблок хорошим средством против меланхолии; однако же кроме тех, кто хоть в какой-то мере склонен к этой болезни или затронут ею, Николас Пизон в своей «Практике»^[1369] решительно не рекомендует все без исключения фрукты, считая, что они порождают ветры, или же, по крайней мере, их следует употреблять весьма умеренно и уж никак не в сыром виде. Что касается всех прочих фруктов, то Брюерин^[1370], вслед за Галеном, делает исключение для винограда и фиг, однако, по моему мнению, их тоже следует отвергнуть.

Все бобовые — фасоль, горох, вика — бесполезны, они наполняют мозг, говорит Исаак, грубыми испарениями, кровь становится от них темной и густой, они порождают мучительные сны. А посему то, что Пифагор говорил своим ученикам в старину{1200}, может быть во все времена применимо и к меланхоликам: A fabis abstinete, воздержаться от употребления в пищу гороха и фасоли, — тем же, кто все-таки не может от нихотказаться, я посоветовал бы приготовлять их в соответствии с теми правилами, которые Арнальд Вилланова и Фрейтаг рекомендуют соблюдать{1201} при употреблении и приготовлени фруктов, огородных овощей, корнеплодов, бобовых и пр.

Специи вызывают горячую и головную меланхолию, и по этой причине наши врачи запрещают тем, кто склонен к этой болезни, употреблять перец, имбирь, корицу, гвоздику, мускатный орех, финики и пр., а также мед и сахар. Некоторые делают исключение для меда^[1371], поскольку для людей хладнокровных это может быть вполне сносной пищей, однако Dulcia se in bilem vertunt^[1372] [Сладости превращаются в желчь], и потому приводят к запорам. Кратон в своих консультациях запрещает, например, некоему школьному учителю-меланхолику всякого рода специи, omnia aromatica, et quicquid sanguinem adurit [все специи и все, что сушит кровь]; такого же мнения придерживаются Фернель (consil. 45 [совет 45]), Гвианери (tract. 15, cap. 2 [трактат 15, гл. 2]) и Меркуриалис (cons. 189 [совет 189). Я, со своей стороны, могу прибавить ко всему перечисленному также все острое и кислое, все приторное и слишком сладкое или жирное, как, например, растительное масло, уксус, кислый сок плодов, горчицу и соль; в той же мере, в какой сладости засоряют, эти последние разъедают. Гомезий в своей книге (de sale, lib. I, cap. 21 [о соли, кн. I, гл. 11]) чрезвычайно рекомендует соль, как, впрочем, и Кодрончус в своем трактате de sale absinthii, а также Лемний (lib. 3, cap. 9, de occult. nat. mir.); и все же, как свидетельствует обычный опыт, соль и соленое мясо служат немалой причиной меланхолии. Именно по этой причине, судя по всему, египетские жрецы воздерживались от употребления соли, причем до такой степени, что даже не использовали ее при изготовлении хлеба, ut sine perturbatione anima esset, говорит мой автор{1202}, и все для того, чтобы их души были свободны от всякого смятения.

Очень часто авторы высказываются против хлеба, изготовленного из зерен более низкого сорта, таких, как горох, фасоль, овес, рожь, и слишком твердой выпечки, с жесткой корочкой^[1373] и черного, поскольку он порождает меланхолическую влагу и ветры в желудке. Иог. Мэджор{1203} в первой книге своей «Истории Шотландии» настаивает на полезности хлеба из овса; ему, жившему тогда в Париже, во Франции, возражали, считая позором то, что его соотечественники питаются овсом и зерном низкого сорта, однако он чистосердечно признавался в том, что Шотландия, Уэльс и треть Англии питаются большей частью хлебом такого сорта, который так же полезен, как и выпеченный из любого другого зерна, и из которого получается такая же хорошая еда. И все же Уэккер, основываясь на Галене, называет его конской пищей, более пригодной для ломовой лошади, нежели для человека. Однако обратитесь к самому Галену (lib. I de cubis boni et mali succi [кн. I о полезной еде и вредной свинине]){1204}, где более подробно обсуждаются пищевые достоинства зерна и хлеба.

Все темные вина, чрезмерно горячие, смешанные, крепкие, густые напитки, такие, как мускат, мальвазия, аликанте, рамни{1205}, бастард{1206}, мускатель, медовуха и им подобные, которых в Московии насчитывают до тридцати сортов, — все изготовленные таким способом напитки вредны в этом случае для вспыльчивых, а также сангвиников и холериков по своему темпераменту, для молодых и склонных к головной меланхолии, ибо очень часто одно только употребление таких вин может стать ее причиной. Аркулан (cap. 16, in 9 Rhasis [гл. 16 в комментарии к 9-й гл. Разиса]) называет именно вино в качестве важной причины этого недуга^[1374], особенно при неумеренном его употреблении. Гвианери (tract. 15, cap. 2 [трактат 15, гл. 2]) рассказывает историю о двух голландцах, которых он принимал в своем доме: «В течение месяца оба пребывали в меланхолии, поскольку постоянно пили вино, при этом единственное занятие одного состояло в том, что он пел, тогда как второй то и дело вздыхал»^[1375]. Гален (lib. de causis morb., cap. 3 [о причинах болезней, гл. 3]), Маттиоли{1207} в своих комментариях к Диоскориду{1208} и прежде всего Андреа Баччи{1209} (lib. 3, cap. 18, 19, 20 [кн. III, гл. 18, 19, 20]) подытожил все неприятные последствия употребления вина и тем не менее, несмотря на все это, считает он, для людей хладнокровных или вялых меланхоликов стакан вина — отличное снадобье, и справедливость этого мнения подтверждает Меркуриалис (consil. 25 [совет 25]){1210}; вино весьма рекомендуется тем, у кого темперамент уравновешенный, как это характерно для большинства меланхоликов, но только при условии умеренного употребления.

Сидр, яблочный и грушевый, — напитки холодные и вызывающие ветры, и по этой причине их не следует употреблять, точно так же, как все горячие, приправленные специями и крепкие напитки.

Пиво, если оно слишком свежее или перестоявшее, выдохшееся или же забродившее, пахнущее бочкой, едкое или кислое, более всего вредно для здоровья, оно вызывает раздражение, возбуждает желчь и пр. Генрик Айрер{1211} в своем совете^[1376], обращенном к пациенту, мучимому ипохондрической меланхолией, не рекомендует ему употреблять пиво. Точно так же не рекомендует его и Кратон в своем справедливом совете (lib. 2, consil. 21 [кн. II, совет 21]) как вызывающее чрезмерное скопление газов по причине использования хмеля^[1377]. Однако он, похоже, имеет здесь в виду густое, черное богемское пиво, употребляемое в некоторых областях Германии^[1378],

Вот так глумился в старину над пивом поэт^[1379], называвший его Stigiae monstrum conforme paludi, гнусным пойлом, подобным водам Стикса. Впрочем, пусть себе говорят все, что угодно, однако для тех, кто привык к нему, «это самый полезный (как отзывается о нем Полидор Вергилий^[1380]) и самый приятный напиток», он становится нежнее и лучше благодаря хмелю, который делает его более тонким на вкус и еще придает ему особые свойства для преодоления меланхолии, как признают наши гербалисты, а Фонсека (lib. 2, sec. 3, Instit. cap. 11 [кн. II, раздел 3, Наставления, гл. 11]) и многие другие одобряют.

Стоячие воды, непроницаемые и мутные, какие бывают обычно в прудах и рвах, в которых вымачивали коноплю и где обитает покрытая слизью рыба, вреднее всего, она заражена гнилью, и в ней полно клещей, пресмыкающихся, слизистых, илистых, грязных и заразных, поскольку эти водоемы греет солнце и они непроточные; такая вода вызывает тяжкие телесные и умственные расстройства, она не годится ни для питья, ни для приготовления пищи, ни для какого иного внутреннего или наружного использования человеком^[1381]. Она хороша лишь для вского рода домашних нужд — для мытья лошадей или для водопоя скота и пр., да и то разве что в случае крайней нужды, но никак не иначе. Некоторые считают, что такие маслянистые стоячие воды лучше всего годятся для пива и что кипячение очищает их, как считает Кардано (lib. 13 Subtil. [кн. XIII, об остроумии]): «Оно улучшает ее субстанцию и запах»^[1382], — но это не более чем парадокс. Такое пиво может и крепче, но никак не полезнее другого, как справедливо, основываясь на Галене, считает Юбер{1213} (Paradox. dec. I, paradox 5 [Парадоксы, декада I, парадокс 5]), ибо кипячением такую грязную воду не очистишь и не улучшишь^[1383]; и такого же убеждения придерживаются Плиний{1214} (lib. 31, cap. 3 [кн. XXXI, гл. 3]), П. Крескенций{1215} (Agricult. Lib. I et lib. 4, cap. 11 et cap. 45 [земледелие, кн. 1 и кн. 4, гл. 11 и гл. 45]), Пампилий Гериляк{1216} (lib. 4 de nat. aquarum [кн. IV о природе вод]), считающие, что такие воды вредны и употреблять их не следует, а согласно свидетельству Галена, «они порождают болотную лихорадку, водянку, плеврит, ипохондрические и меланхолические настроения, повреждают глаза, приводят к нарушениям температуры и вызывают болезненное состояние всего тела, а также скверный цвет кожи»^[1384]. Юбер (Paradox. lib. I, part. 5 [Парадоксы, кн. I, часть 5]) решительно поддерживает такое мнение и пишет, что у тех, кто ее употребляет, гноятся глаза, скверный цвет лица и множество вызывающих отвращение болезней; все эти утверждения имеют под собой достаточно оснований: ведь, как рассказывают географы, в Астрахани, например, у тех, кто пьет тамошнюю воду, заводятся черви; река Аксиус, которая называется теперь Вардар{1217}, живописнейшая река в Македонии, а между тем весь скот, пьющий из нее воду, приобретает черный цвет^[1385], тогда как у того скота, который si potui ducas [если его ведут на водопой] к другому речному потоку Алиакмону (теперь это Пелек), в Фессалии, окраска по большей части становится белой. И. Обан Богем относит появление struma, или опухоли, у жителей Баварии и Штирии на счет особенностей их воды^[1386], и точно такого же мнения придерживается Мюнстер в отношении валезианцев в Альпах^[1387], а Боден предполагает, что заикание, наблюдающееся в некоторых семьях, живущих близ Лабдена в Аквитании, обусловлено той же причиной, а именно «тем, что вся мерзость попадает в их тела из воды»^[1388]. Таким образом, у тех, кто пользуется скверной, стоячей, непрозрачной, мутной, грязной водой, и тела неизбежно становятся отталкивающими, гнусными, нечистыми и болезненными. А поскольку тело воздействует на разум, то они становятся непонятливыми, бестолковыми, тупыми, подавленными меланхолией и значительно более подвержены при этом всякого рода недугам.

Ко всем этим вредным простым вещам мы можем присовокупить и бесконечное число сложных, искусно приготовленных блюд, огромное разнообразие которых предлагают нам наши повара, подобно портным, придумывающим для нас модную одежду. Таковы и пудинги, начиненные кровью или приготовленные по какому-либо иному рецепту^[1389], мясо, запеченное или же поданное под соусом и зачерствевшее, жареное обычным способом или на рашпере, блюда жирные или маринованные, соленые и пересушенные, затем всевозможного рода кексы, пироги из крупчатки, сдобные булочки, сухое печенье, приготовленное на масле, пряности и пр., а еще блины, оладьи, всякого рода пироги с начинкой, колбасы, разного рода чрезмерно острые или сладкие соусы^[1390], и с помощью этих scientia popinae [ученых рецептов], как выразился Сенека, приготовляли те Апициевы кулинарные ухищрения{1218} и источающие ароматы блюда, которыми папа Адриан Шестой столь восхищался, читая отчеты своего предшественника Льва Десятого^[1391], и которые изобрела в том веке чудовищная необузданность и расточительность^[1392]. Они и в самом деле порождают обычно густые жидкости, приводят к несварению желудка, а все другие внутренние органы к закупорке. Монтан (consil. 22 [совет 22]) приводит в качестве примера еврея-меланхолика, который, питаясь подобными кислыми соусами, приготовляя такого рода блюда и соленую пищу, доставлявшую ему чрезмерное удовольствие, стал меланхоликом и подорвал свое здоровье. Впрочем, такие примеры известны и обычны.

ПОДРАЗДЕЛ II Количество съедаемой пищи как причина Меланхолии

Однако характер съедаемой нами пищи и ее качество или скверное приготовление не причиняют столько вреда, как ее количество, отсутствие определенного распорядка в отношении времени и места, питание не по сезону, неумеренность в еде, постоянное переедание или недоедание^[1393]. Как справедливо подмечает поговорка, Plures crapula quam gladius, обжорство убивает надежнее кинжала, эта omnivorantia et homicida gula, всепожирающая и убийственная глотка. А еще справедливее сказано у Плиния: «Чем проще еда, тем лучше; сваливать в одну кучу разную еду — губительно, много блюд — много болезней»^[1394]. Авиценна восклицает, что «нет ничего вреднее, чем питаться множеством блюд или засиживаться за едой долее обычного, поскольку это причина всех наших недугов и источник всех болезней, возникающих от несовместимости густых соков»^[1395]. Отсюда, говорит Фернель, проистекают несварение, газы, запоры, худосочие, полнокровие, упадок сил, замедленное переваривание пищи^[1396]; Hinc subitae mortes, atque intestata senectus^[1397], неожиданная смерть и мало ли что еще.

Точно так же, как лампа гаснет, если в ней чересчур много масла или если на небольшой огонь набросать много дров, то он и вовсе потухнет, точно так же неумеренная еда подавляет естественное тепло человеческого тела. Pernitiosa sentina est abdomen insaturabile, сказано как-то одним{1219}, ненасытный живот — это губительная клоака и источник всех болезней, как телесных, так и умственных. Меркуриалис склонен считать это особой причиной меланхолии в частности^[1398], а Соленандер (consil. 5, sect. 3 [consilia medicinalia, 5, раздел 3]) подтверждает эту мысль Меркуриалиса примером одного такого случая меланхолии, вызванной ab intempestivis commessationibus, неуместными пиршествами. Кратон в такой же мере подтверждает это в своих не раз уже мной цитированных рекомендациях (21, lib. 2 [21, кн. II]), считая чрезмерное питание главной причиной^[1399]. Однако какая нужда мне доискиваться дальнейших доказательств? Послушайте самого Гиппократа (lib. 2, aphor. 10 [кн. II, афоризм 10]): «Чем обильней кормят нечистые тела, тем больший им наносят вред, ибо пища разлагается под влиянием испорченных соков»^[1400].

И все же, несмотря на весь этот вред, который со всей очевидностью следует за обжорством и пьянством, посмотрите, как мы роскошествуем и неистовствуем; прочитайте, что недавно написал по этому поводу Иоганн Штюки в своем большом томе под названием de Antiquorum Conviviis [о пиршествах у древних] и о нашем нынешнем веке; Quam portentosae coenae^[1401], чудовищные ужины, Qui dum invitant ad caenam efferunt ad sepulchrum^[1402] [на которые нас приглашают, торят нам путь к могиле], а также что писали на сей счет Фагос{1220}, Эпикур, Апиций, Гелиогабал и что позволяют себе в этом отношении наши времена! Тень Лукулла все еще бродит среди нас, и каждый жаждет ужинать в Аполлоне{1221}; драгоценное блюдо Эзопа{1222} все еще подают к столу. Magis illa juvant, quae pluris emunter^[1403] [Правду сказать, им приятнее то, что стоит дороже]. Наилучшие блюда те, что самые дорогие, и самое обычное дело истратить двадцать или тридцать фунтов на одно блюдо или тысячу крон на обед: Мюли-Хамит, король Феса и Марокко, истратил три фунта на соус к каплуну^[1404]: ведь в наши времена это сущий пустяк, мы презираем все дешевое. «Нам ненавистен даже дневной свет (по крайней мере некоторым из нам, как отмечает Сенека), а все потому, что он льется даром, и солнечный зной нам оскорбителен, как и холодные порывы ветра, а все потому, что мы их не покупаем»^[1405]. Что нам этот воздух, которым мы дышим, ведь он так обычен, и мы этим нисколько не озабочены; ведь нам ничто не в радость, кроме того, что дорого. Если мы и бываем в чем-то изобретательны, так это лишь ad gulam^[1406] [в обжорстве], а если вообще что-либо изучаем, то только eruditio luxu{1223} [науку о роскоши], только бы усладить небо, только бы насытить кишку. «В старину повар был низкий пройдоха, — жалуется Ливий, — а нынче это важная персона, которой домогаются; кулинария стала искусством, благородной наукой; повар теперь джентльмен^[1407]; «Venter Deus [желудок — вот их божество]. «Их мозги заключены теперь в желудках, а кишки — в их головах», — так Агриппа^[1408] бичевал некоторых современных ему паразитов, устремляющихся к своей собственной погибели, подобно человеку, бросающемуся на острие своего меча, usque dum rumpantur comedunt [они едят, пока не лопнут], весь день, всю ночь напролет^[1409], чтобы им не говорил их лекарь; непосредственная опасность и смертельные болезни готовы уже вот-вот наброситься на тех, что готовы есть, пока их не вырвет, Edunt ut vomunt, vomunt ut edant [едят, чтоб изрыгнуть, изрыгают, чтобы есть], говорит Сенека (по поводу рассказа Диона о Вителлии{1224}, Solo transitu ciborum nutriri judicatus, съеденное им беспрепятственно проходило насквозь и извергалось прочь) или опять-таки ели, пока у них не начиналась рвота. Strage animantium ventrem onerant^[1410] [Они набивают свои животы за счет истребления животного мира] и рыщут по всему свету, подобно многочисленным жертвам обожествления желудка и земным змеям, et totus orbis ventri nimis angustus, и весь мир не в состоянии удовлетворить их аппетит. «Море, земля, реки, озера не в силах вдоволь удовольствовать их неистовствующие кишки»^[1411]. А каким непомерным пьянством завершается повсеместно любое сборище! Senem potum pota trahebat anus [Пьяная бабка брела, пьяного мужа вела{1225}], как все они устремлются в таверны! Словно все они были fruges consumere nati{1226}, рождены не для чего иного, как только есть и пить, подобно Оффеллию Бибулу, знаменитому римскому паразиту{1227}, qui dum vixit, aut bibit aut minxit, они схожи с многочисленными винными бочками; да что там, хуже, чем бочки, потому что эти последние хотя и портят вино, но их самих оно не портит; и все же до чего это славные ребята, Silenus ebrius [пьяному Силену{1228}] куда как далеко до них. Et quae fuerunt vitia, mores sunt [то, что некогда почиталось пороком, теперь в высшей степени нравственно{1229}]; в наши времена это стало модой, делом чести: Nunc vero res ista eo rediit, как комментирует это Хризостом (serm. 30 in 5 Ephes. [проповедь 30 относительно гл. 5 Послания к Ефесянам]), ut effaeminatae ridendaeque ignaviae loco habeatur, nolle inebriari; дело теперь идет к тому, что тот, кто не желает напиваться, никакой не джентльмен, а просто баба, шут гороховый, не получивший никакого воспитания, он недостоин находиться в приличном обществе; только тот поистине светский человек, кто проявит себя в этом деле наилучшим образом, и нет теперь ничего унизительного в том, чтобы, бессвязно что-то бормоча, спотыкаясь и пошатываясь, брести по улицам, однако при всем том к вящей известности и славе джентльмена; как в аналогичном случае Эпидик сказал у поэта своему приятелю-слуге Фесприо^[1412]: Ædepol facinus improbum [Сказать по чести, очень скверный поступок, говорит один], на что другой отвечает: At jam alii fecere idem, erit illi illa res honori, Теперь это никакой не проступок, таких славных примеров уже было не счесть, так что незачем в одном таком случае оправдываться; особая честь тому, у кого покрепче мозги и кто лучше всего переносит выпитое; а единственный повод для соревнования — кто больше всех выпьет и скорее всего напоит до бесчувствия своего приятеля. Это summum bonum [наивысшее удовольствие] для наших коммерсантов, их блаженство, жизнь и душа. Tanta dulcedine affectant, говорит Плиний (lib. 14, cap. 12 [кн. XIV, гл. 12 <правильно — гл. 22>], ut magna pars non aliud vitae praemium intelligat [крепкие напитки доставляют такое удовольствие, что, по мнению многих, это единственное, ради чего стоит жить], их главная услада — восседать всей компанией в харчевне или таверне на манер нынешних московитов, пьющих медовуху на своих постоялых дворах, или турок в их кофейнях, весьма напоминающих наши таверны; они готовы тяжко весь день трудиться, только бы вечером напиться, добавляет Св. Амвросий{1230}, и спустить totius anni labores [заработанное трудом в течение года] за пьяным застольем; превратить день в ночь, как осуждает некоторых своих современников Сенека: Pervertunt officia noctis et lucis [Превращающих день в ночь и ночь в день]; когда мы просыпаемся, они, в противоположность нам, обычно только еще укладываются в постель:

Так, согласно Тациту, поступал Петроний{1232} и, согласно Лампридию, Гелиогабал{1233}.

Житель Сибариса Сминдирид{1234} за двадцать лет лишь однажды был свидетелем солнечного восхода и заката. Веррес, которого так яростно изобличал Туллий{1235}, никогда зимой не бывал extra tectum [вне дома], и почти vix extra lectum [не покидал постель], беспрерывно распутничая и пьянствуя; вот так он проводил время^[1414], и так ведет себя в наши дни несметное число людей. У них есть gymnasia bibonum [академии пьянства], школы и места для встреч; эти кентавры и лапифы швыряют пивные кружки{1236} и кубки, словно ядра, придумывают себе все новые услады, как, к примеру, колбасы, анчоусы, табак, кофе, маринованные устрицы, сельдь, копченые сардинки и пр., бесчисленные соления, содействующие разжиганию у них аппетита, и раздумывают, каким еще образом себе навредить, принимая какое-нибудь предохраняющее средство, дабы «наилучшим образом переносить свои возлияния»^[1415], а если нет под рукой иного способа, то готовы опорожнить и тем, и другим путем все выпитое, чтобы, очистив свою глотку, получить возможность выпить снова»^[1416]. Они издают зконы, insanas leges, contra bibendi fallacias, безумные законы против всяких попыток смошенничать во время питья, и в то же время хвастаются, если им это все же удается^[1417], венчая того, кто выпьет больше всех, как это делали и прежде их пьяные предшественники (Quid ego video? Cum corona Pseudolum ebrium tuum^[1418] [Кого это я вижу? Своего друга, Псевдола, пьяного и в венке]), а после их кончины на могиле будет изображена кружка с вином, как на надгробии престарелой жены Марона^[1419]. Вот так они торжествуют в своей гнусности и оправдывают свою порочность ссылками на Рабле, этого французского Лукиана, считающего, что пьянство будто бы полезнее для тела, чем любое лекарство, потому что старых пьяниц больше, чем старых врачей. У них в запасе множество подобных аргументов, коими они призывают других следовать их примеру^[1420] и горячо любить их за это (ибо ничто так не связывает людей, как это славное содружество). Так поступали Алкивиад в Греции, Нерон, Боноз{1237} и Гелиогабал в Риме, или, скорее, Алегабал, как его называли в старину (как доказывает Игнатий, основываясь на старых монетах^[1421]). Таким же образом, замечает Гересбахий^[1422], многие знатные люди ведут себя и поныне. Когда монарх пьет до тех пор, пока его взгляд не становится бессмысленным, подобно Битию у поэта:

после чего удаляется с невозмутимым видом; по этому случаю звучат трубы, флейты и барабаны, зрители рукоплещут, и даже «сам епископ», если только он не изобличает их, «будет стоять рядом с капелланом монарха и точно так же рукоплескать ему», O dignum principe haustum, О, поистине глоток достойный повелителя! «Наши голландцы»{1238} стараются расположить всех приезжих с помощью угощения и полных ведер c вином, velut infundibula integras obbas exhauriunt, et in monstrosis poculis ipsi monstrosi monstrosius epotant [они поглощают вино, опрокидывая его в глотку, как в воронку, и чудовищно накачиваются из чудовищного размера стаканов], превращая свои животы в бочонки»^[1424]. Incredibile dictu, как жалуется один из их же соотечественников, quantum liquoris immodestissima gens capiat [количество вина, которое способны поглотить эти запойные пьяницы, невероятно]; «до чего же любезен их сердцу каждый пьяный, они его превозносят и выказывают ему всяческое почтение, а того, кто откажется поднять за него тост, готовы заколоть, убить»^[1425]; это самое тяжкое оскорбление, которое невозможно простить. «Отказывающийся с ним выпить — это смертельный враг»^[1426], — так отзывается о саксонцах Мюнстер. И то же самое в Польше: тот наилучший слуга и честнейший малый, говорит Александр Гагуин, кто чаще пьет за здоровье своего господина^[1427]; такого вознаградят за хорошую службу, а самым храбрым малым считается тот, кто тащит на себе больше вина, хотя лошадь пивовара способна возить на себе куда больше, чем любой дюжий пьянчуга; тем не менее за благородные подвиги в такого рода деле его сочтут самым доблестным человеком, а Tam inter epulas fortis vir esse potest ac in bello^[1428], поскольку в попойках можно проявить такую же доблесть, как и в поединках, то некоторые наши капитаны городского ополчения и ковровые рыцари{1239} вполне способны это доказать, отличившись на сем поприще. Таким вот образом они много раз по собственной охоте извращают здоровую температуру своего тела, подавляют разум, насилуют природу и вырождаются в животных.

Другие же впадают в иную крайность и навлекают эту беду на свою голову чрезмерными ограничениями в еде и строгой диетой, будучи чересчур привередливыми и педантичными как в отношении самой пищи, так и времени ее приема, как того требуют medicina statica [медицинские руководства], ровно столько-то унций на обед, согласно предписаниям Лессия{1240}, а столько-то на ужин и ни граммом больше или меньше, и именно такой-то пищи и в такое-то время, а еще диетическое питье по утрам — куриный бульон и китайский бульон{1241}, в обед — отвар из чернослива{1242}, цыпленок, кролик, ребрышко грудинки, крылышко каплуна, вильчатая косточка с грудочки цыпленка и пр.; предлагать такое людям здоровым слишком уж глупо и нелепо. Другие предлагают чрезмерное постничанье: чахнуть днем, говорит Гвианери^[1429], и томиться бессонницей ночью, как поступают в наше время многие мавры и турки. «Анахореты, монахи и прочие принадлежащие к той же суеверной категории лица, — как свидетельствует тот же Гвианери, поскольку часто наблюдал, как такое случалось в его время, — нередко вследствие неумеренного поста сходили с ума». Похоже, что и Гиппократ имеет в виду таких же людей (I Aphor. 5 [Афоризмы, I, 5]), когда он говорит: «Они более прегрешают, придерживаясь чрезмерно строгой диеты, и суровее за это наказаны, нежели те, кто питается обильно и не прочь наесться до отвала^[1430].

ПОДРАЗДЕЛ III Привычка в еде, Удовольствие, Аппетит, Потребность, и в какой мере они причиной Меланхолии или препятствуют ей

Ни одно правило не является столь всеобщим, чтобы не допускать никаких исключений (в противном случае я отлучу большинство людей от обычной еды), а посему к тому, о чем уже было до сих пор сказано, и к тем неудобствам, которые проистекают от самого характера еды, неумеренного или несвоевременного ее употребления, следует прибавить, что привычка, согласно Гиппократу (2 Aphoris. 50 [Афоризмы, II, 50]), уменьшает и умеряет воздействие «таких вещей, к которым мы давно приучены, и хотя сами они по природе своей вредны, однако их воздействие оказывается все же вследствие этого не столь уж губительным»^[1431]. В противном случае можно было бы обоснованно возразить, что жизнь согласно этим строгим правилам медицины сущая тирания^[1432], однако привычка изменяет самое природу^[1433], и для того, кто к ней привык, даже скверная еда становится полезной и пища, не соответствущая времени года, не причиняет никакого расстройства. Сидр, яблочный и грушевый, к примеру, причиной ветров в желудке, таковы свойства вообще всех фруктов, и они большей частью холодные, а все же в большинстве графств Англии^[1434], в Нормандии во Франции, Гипускоа{1243} в Испании — это распространенный напиток, и он нисколько никому там не во вред. В Испании, Италии и Африке питаются большей частью корнеплодами, сырыми овощами, вебрлюжьим молоком^[1435] и прекрасно эту пищу переносят, хотя человеку непривычному она доставила бы немало неприятностей. Льюд{1244}, сам камбробритт по своему происхождению и lacticinitiis vescuntur, взращенный главным образом на молоке, признается в своем изящном послании Абрахаму Ортелиусу, что в Уэльсе едят главным образом белое мясо; в Голландии питаются рыбой, корнеплодами и сливочным маслом^[1436], точно так же и в нынешней Греции, где, как замечает Беллони, питаются преимущественно рыбой, а не мясом^[1437]. Что же до нас, maxima pars victus in carne consistit, то мы большей частью едим мясо, говорит Полидор Вергилий^[1438], как это в обычае во всех северных странах, и было бы чрезвычайно вредно для нас питаться в соответствии с их диетой, как и для них жить на нашей. Мы пьем пиво, они — вино, они используют растительное масло, а мы — сливочное; мы на севере изрядные обжоры^[1439], а они в более жарких странах куда более умеренны, и тем не менее они и мы весьма довольны, следуя своим собственным привычкам. В старину эфиоп дивился, видя, как европеец ест хлеб, и вопрошал quomodo stercoribus vescentes viverimus, как можем мы существовать, питаясь такими отбросами; пища его соотечественников настолько разнилась от нашей, что, как заключает мой автор^[1440], si quis illorum victum apud nos aemulari vellet, если бы кто-нибудь питался так у нас, это было бы все равно что кормить его цикутой, аконитом или самой чемерицей. В современном Китае пищу людей обычных целиком составляют одни корнеплоды и зелень, а у самых богатых — лошади, ослы, мулы; собачье и кошачье мясо считается у них таким же восхитительным, как и любое другое, как повествует об этом иезуит Мат. Риччи^[1441], проживший среди них много лет. Татары едят сырое мясо и преимущественно конину, пьют молоко и кровь, подобно древним кочевникам^[1442]: Et lac concretum cum sanguine potat equino [Кислое пьют молоко, смешав его с конскою кровью{1245}]. Они поднимают на смех наших европейцев за употребление хлеба, который они называют верхушками сорняков, и конского корма, непригодного для человека; и тем не менее Скалигер считает их здоровой и смышленой нацией, люди которой живут по сто лет{1246}; причем даже в самых цивилизованных из населяемых ими странах они живут точно так же, как наблюдал иезуит Бенедикт во время своих путешествий сушей от двора Великого Могола в Пекин, который, как утверждает Риччи, не что иное, как Камбалу в Катае{1247}. В Скандинавии хлебом служит им обычно сушеная рыба; и то же самое наблюдается и на Шетлендских островах, а в других случаях, говорит Дитмар Блескений, их пищу составляют, как, например, в Исландии^[1443], «сливочное масло, сыр и рыба; питьем им служит вода, а жилье располагается прямо на земле». В Америке во многих местах хлебом служат корнеплоды, пищей — плоды капустной пальмы, ананасы, картофель и прочие фрукты. Там есть также и такие, что всю свою жизнь пьют обычно соленую морскую воду^[1444], едят сырое мясо и траву, и притом с удовольствием^[1445]. В различных местах едят и человечье мясо^[1446], сырое и жареное, притом даже сам император Метазума^[1447]{1248}. А кое-где едят не только рыбу, но и змей, и пауков. На некоторых побережьях опять-таки одно дерево снабжает их кокосовыми орехами, то есть и едой, и питьем, и огнем, и топливом, и облачением в виде своих листьев, и маслом, и уксусом, и служит вдобавок крышей их жилищ^[1448] и пр., и все-таки эти люди, разгуливающие нагишом и питающиеся грубой пищей, живут обычно по сто лет, болеют редко, а то и вовсе не болеют, хотя то, что они едят, наши врачи запрещают. А в Вестфалии большей частью питаются жирной пищей и мягкими сырами, которые хоть пальцем протыкай; они называют его cerebrum Jovis^[1449] [мозгом Юпитера]; в Нидерландах предпочитают овощи, а в Италии идут в ход лягушки и улитки. Турки, говорит Бюсбекюис, предпочитают большей частью жареное мясо. В Московии чеснок и лук — обычная пища и приправа, которая была бы во вред тем, кто к ней непривычен, однако же другим она в удовольствие, а все потому, что они взращены на этой пище^[1450]. Земледелец и тот, кто тяжко трудится, могут есть жирный бекон, соленое жесткое мясо, зачерствевший сыр и пр. O dura messorum ilia! [О, крепкие жнецов кишки!{1249}], постоянно питаться грубой пищей, укладываться спать и трудиться на полный желудок, а ведь для людей праздных это означало бы неминуемую смерть, не говоря уже о том, что это против всех предписываемых медициной правил, так что все дело в привычке. Наши путешественники убеждаются в этом на собственном опыте, когда они приезжают в далекие страны и переходят на тамошнюю еду, они тотчас испытывают внезапное недомогание^[1451], как это бывало с голландцами и англичанами, когда они достигали берегов Африки или мысов и островов, где обитают индейцы; их донимают там тропическая лихорадка, дизентерия и всяческие расстройства, вызванные употреблением тамошних плодов. Peregrina, etsi suavia, solent vescentibus perturbationes insignes adferre^[1452], непривычная, хотя и приятная, пища становится причиной заметных изменений и недугов. С другой стороны, возвращение к привычному облегчает и восстанавливает прежнее хорошее состояние. Митридат, благодаря частому употреблению, мог без ущерба для себя принимать яд, чему изумлялся Плиний{1250}, а девушку, присланную Александру королем Порусом, как повествует Курций{1251}, с самого детства приучали быть нечувствительной к яду. Турки, говорит Беллони{1252} (lib. 3, cap. 15 [кн. III, гл. 15]), имеют обыкновение есть опиум по драхме за один прием, хотя мы не осмеливаемся принять его даже и самую малость. Гарсиас аб Хорто пишет^[1453], что был свидетелем того, как однажды в Гоа в Ост-Индии один человек принял десять драхм опия за три дня и тем не менее consulto loquebatur, вполне вразумительно разговаривал, — вот что значит привычка. Теофраст повествует об одном пастухе, который мог есть чемерицу в самом натуральном виде^[1454]. Кардано, основываясь на Галене, умозаключает поэтому, что Consuetudinem utcunque ferendam, nisi valde malam, следует придерживаться привычки, какой бы она ни была, за исключением крайне вредной; он советует всем людям придерживаться их старых привычек, ссылаясь при этом на авторитет самого Гиппократа^[1455]; Dandum aliquid tempori, aetati, regioni, consuetudini [Необходимо принимать во внимание время года, возраст, местность и обычай], а посему следует продолжать так, как начали, будь то в еде, купании, упражнении и в чем бы то ни было еще^[1456].

Другое исключение — это удовольствие, получаемое от такой-то и такой-то пищи, или страсть к ней. Хотя она плохо пережевывается, меланхолична, а все же, как делает в таком случае исключение Фуксий (cap. 6, lib. 2 Instit. sect. 2 [Наставления, кн. II, раздел 2, гл. 6]), «желудок с готовностью переваривает и охотно принимает ту пищу, которую мы более всего любим и которая доставляет нам удовольствие, а с другой стороны, отвергает ту, которая вызывает у нас отвращение»^[1457]. И это подтверждает Гиппократ (Aphor. 2, 38 [Афоризмы, II, 38]){1253}. Некоторые, например, не переносят сыр из-за какой-то тайной антипатии или видеть не могут жареную утку, хотя для других это самая желанная пища^[1458].

Последнее исключение — необходимость, бедность, нужда, голод, которые очень часто гонят людей делать то, что в иных обстоятельствах вызывает у них отвращение и что они не переносят, но вынуждены теперь с благодарностью принимать, как, например, питьевую воду на корабле или необходимость во время осады больших городов питаться собаками, кошками, крысами и даже самими людьми. Гектор Боэций^[1459] повествует о трех разбойниках, которые, будучи доведены до крайности, питались в течение трех месяцев на одном из Гебридских островов сырым мясом и дичью, если им удавалось поймать какую-нибудь птицу. Такие вещи и в самом деле смягчают меланхолию или даже полностью избавляют от последствий употребления меланхолической еды или делают ее более терпимой, но для тех, кто богат, живет в изобилии и по своей воле, если они имеют возможность выбирать и от чего-то воздерживаться, тогда им следует избегать такой пищи, в особенности если они склонны к меланхолии или подозревают ее в себе и заботятся о своем здоровье; в противном случае, позволяя себе подобные излишества или беспорядочное питание, поступают на свой страх и риск.

ПОДРАЗДЕЛ IV Задержание и опорожнение как причина меланхолии, и как это происходит

Задержание и опорожнение бывают разного рода, это либо сопутствующая и содействующая или же, как во многих случаях, единственная причина меланхолии. Гален свел этот недостаток и избыток к приведенному мной названию подраздела^[1460], другие же подразумевают под этим «все, что отделяется или же остается»^[1461].

Первостепенной из всех этих причин я могу с достаточным основанием считать запор и удержание наших обычных экскрементов, что часто служит причиной многих различных болезней, и в том числе и меланхолии. Вот что говорит на сей счет Цельс (lib. I, cap. 3 [кн. I, гл. 3]): «Это приводит к воспалению головы, унынию, помрачению рассудка, головной боли и пр.»^[1462] Проспер Гален (lib. de atrabile [кн. о черной желчи) считает, что это приводит к расстройству не только этого органа, «но и самого рассудка, причиняя ему страдания»^[1463], и подчас это становится единственной причиной безумия, как вы можете об этом прочесть в первой книге «Медицинских наблюдей» Скенкия^[1464]. У молодого купца, отправившегося на Норделингскую ярмарку в Германии, ни разу не было стула в течение десяти дней; по возвращении своем он впал в глубокую меланхолию^[1465], решив, что его ограбили, и его невозможно было переубедить, что он просто истратил все свои деньги; друзья считали, что ему следует дать какое-нибудь приворотное зелье, однако врач Гнелин, за которым тогда послали, решил, что единственной причиной этого был запор^[1466], и предписал ему клистир, после чего тот очень быстро поправился. Тринкавелли (consult. 35, lib. I [кн. I, консультация 35]) рассказывает то же самое о меланхолике юристе, которому он предписал точно такое же лечение, а Родерик а Фонсека (consult. 85, tom. 2 [том II, консультация 85]) сообщает о своем пациенте, у которого запор длился восемь дней кряду^[1467], вследствие чего у него наступила меланхолическая подавленность. Что же касается других задержек и опорожнений, не столь насущно необходимых, а случающихся лишь время от времени, то Фернель (Path. lib. I, cap. 15 [Патология, кн. I, гл. 15]) относит к ним такие, как ущемление геморроя, месячные у женщин, кровотечение из носа^[1468], чрезмерное увлечение Венерой или, наоборот, полное воздержание от нее, а также любые другие обычные выделения.

Ущемление геморроя и женские месячные Вилланова (Breviar lib. I, cap. 18 [Краткое руководство, I, гл. 18]), Аркулан (cap. 16, in Rhasis [гл. 16 в комментарии к Разису]), Викторий Фавентин (Pract. mag. tract. 2, cap. 15) и Брюэль относят к обычным причинам меланхолии. Фуксий{1254} (lib. 2, sect. 5, cap. 30 [кн. II, раздел 5, гл. 30]) идет дальше и говорит, что «многие люди, несвоевременно вылеченные от геморроя, были поражены меланхолией, стараясь избежать Сциллы, они наталкиваются на Харибду»^[1469]. Гален (lib. de hum. commen. 3. Ad text. 26) подтверждает это примером с Луцием Мартием, которого он лечил от безумия, вызванного таким состоянием, а у Скенкия мы находим два других примера касательно двухмеланхоличных и сумасшедших женщин, у которых причиной явилась задержка месячных^[1470]. То же самое, как настаивает Вилланова^[1471], может быть сказано о кровотечении из носа, если его неожиданно остановить и если к этому прибегали и прежде, а Фуксий (lib. 2, sect. 5, cap. 33 [кн. II, раздел 5, гл. 33]) решительно настаивает на том, что «такое кровотечение не может быть остановлено без большой опасности для человека»^[1472].

Пренебрежение Венерой чревато подобными же последствиями. Маттиоли (epist. 5, lib. penult.) доказывает, основываясь на своих познаниях, что «некоторые вследствие своей застенчивости воздерживаются от сладострастия и вследствие этого становятся чрезвычайно унылыми и сумрачными, в то время как другие, проявлявшие чрезмерную робость, впадали в меланхолию и безмерную печаль»^[1473]. Орибасий (Med. collect. lib. 6, cap. 37) говорит о некоторых, что «если они не прибегают к плотским сношениям, то испытывают постоянно мучительное чувство подавленности и головную боль, у других же это происходит в тех случаях, когда они занимались этим лишь время от времени»^[1474]. Полный отказ от этого чрезвычайно вреден, так Аркулан (cap. 6, in 9 Rhasis [гл. 6 в комментарии к 9-й гл Разиса]) и Маньино (part. 3, cap. 5 [часть 3, гл. 5]) считают, что от семени «поднимаются к мозгу и сердцу ядовитые испарения»^[1475]. И сам Гален точно такого же мнения, полагая, что, «если естественное семя слишком долго удерживается в некоторых органах, оно превращается в яд»^[1476]. Иероним Меркуриалис в своей главе, посвященной Меланхолии, приводит именно это в качестве особой причины этой болезни, а также приапизма, сатириазиса и пр.^[1477]. Али Аббас (5 Theor. cap. 36) приводит в качестве следствия эту и многие другие болезни. Вилланова (Breviar. lib. I, cap. 18 [Краткое изложение, кн. I, гл. 18]) говорит, что он «знал многих монахов и вдов, тяжко страдавших от меланхолии, и все по одной лишь этой причине»^[1478]. Лодовик Меркадо (lib. 2 de mulierum affect. cap. 14 [о болезнях женщин, кн. II, гл. 14]) и Родерик а Кастро (de morbis mulier. lib. 2, cap. 3 [о женских болезнях, кн. II, гл. 3]), весьма обстоятельно рассматривающие это предмет, считают в частности, что у перезрелых дев, монахинь и вдов наблюдается особый вид меланхолии^[1479]; Ob suppressionem mensium et venerem omissam, timidae, anxiae, verecundae, suspitiosae, languentes, consilii inopes, cum summa vitae et rerum meliorum desperatione{1255} [Вследствие задержки менструации и полного отсутствия сексуального опыта они робки, меланхоличны, беспокойны, стыдливы, подозрительны, безвольны, подавлены чувством бесцельности, пребывают в крайнем отчаянии от своей жизни и отсутствия надежды на лучшее], они страдают от мучительной меланхолии, и все потому, что не замужем. Элиан Монтальт (cap. 37 de melanchol. [гл. 37 о меланхолии]) подтверждает это, основываясь на Галене, и точно так же считает Вьер. Кристофер а Вега (de art. med., lib. 3, cap. 14 [об искусстве медицины, кн. III, гл. 14]) приводит множество подобных примеров с мужчинами и женщинами, страдавшими от меланхолии на этой почве. Феликс Платер в первой книге своих «Наблюдений» рассказывает историю одного престарелого джентльмена из Эльзаса, который «женился на молодой женщине и в течение долгого времени был не в состоянии выполнять свои обязательства в этом отношении по причине всяческих недугов, однако она вследствие такого подавления своих плотских желаний впала в ужасное неистовство; она желала каждого, кто приходил ее повидать, призывая словами, взглядами и жестами удовлетворить ее желание»^[1480]. Врач Бернардо Патерно{1256} рассказывает, что он знал одного «славного, честного благочестивого священника — не желая ни вступать в брак, ни прибегнуть к услугам проститутки, он испытал жесточайший приступ меланхолии»^[1481]. Гильдесгейм (spicilegia, 2 [Жатва, 2]) упоминает в своих консультациях за 1580 год другой такой же случай с итальянским священником. Язон Пратенций приводит пример с женатым человеком, который после смерти своей жены, «принужденный к невольному воздержанию, стал глубоким меланхоликом»^[1482]; а Родерик а Фонсека (tom. 2, consult. 85 [том 2, консультация 85]) рассказывает о молодом человеке, страдавшем по той же причине. Вы можете, если вам угодно, присовокупить к этому придуманную флорентийцем Поджио историю об одном еврее, страдавшем по той же причине и излеченном тем же средством.

Однако другая крайность — чрезмерная дань Венере — не менее вредна. Гален (lib. 6 de morbis popular. sect. 5, text. 26) включает меланхолию в число тех недугов, которые «обостряются вследстве плотских излишеств»^[1483], и точно такого же мнения Авиценна (2, 3, cap. 11 [2, 3, гл. 11]); Орибасий (loc. citat. [указ. соч.]), Фичино (lib. 2 de sanitate tuenda [кн. II о сохранении здоровья]), Марсилий Коньят, Монтальт (cap. 27 [гл. 27]), Гвианери (tract. 3, cap. 2 [трактат 3, гл. 2])^[1484], а Маньино (cap. 5, part. 3 [гл. 5, ч. 3]) объясняет, что происходит это, поскольку «такие излишества охлаждают и иссушают тело и поглощают жизненные силы», а посему всем холодным и сухим следовало бы остерегаться этого и избегать, как смертельного врага^[1485]. Гиачини (in 9 Rhasis, cap. 15 [гл. 15 в комментарии к 9-й гл. Разиса) приписывает меланхолию той же причине и подтверждает это случаем со своим собственным пациентом, который женился на молодой женщине жарким летом и в короткий промежуток времени стал меланхоликом, а потом и безумным»; Гиачини исцелил его с помощью увлажняющих средств^[1486]. Сходный пример я нашел у Лелия а Фонте Эугибина{1257} (consul. 129 [консультация 129]) с одним джентльменом из Венеции, который вследствие таких же обстоятельств стал сначала меланхоликом, а впоследствии сошел с ума. Более подробно об этом случае прочитайте у самого Эугибина.

Любая другая задержка опорожнения точно так же приведет к меланхолии, как и та, о которой я говорил выше, безразлично, идет ли речь о желчи, о выделени из язвы^[1487] и пр. Геркулес Саксонский (lib. I, cap. 16 [кн. I, гл. 16]) и Гордоний подтверждают это, основываясь на собственном опыте. Они наблюдали одного человека с раной на голове, который, до тех пор пока рана была открыта, lucida habuit mentis intervalla, чувствовал себя сносно, но как только выделения прекратились, rediit melancholia, его вновь стали донимать приступы меланхолии.

Искусственные очищения дают в значительной мере такой же эффект — я имею в виду бани, ванны, кровопускание, слабительное, если к ним прибегают несвоевременно и чрезмерно. Ванны, все равно какие — природные или искусственные, если их принимают слишком часто, сушат и крайне вредны, будь то чересчур горячие или холодные^[1488] — одни чрезмерно иссушают^[1489], а вторые — охлаждают. Монтан (consil. 137 [консультация 137]) говорит, что они перегревают печень. Иог. Струтий{1258} (Stigmat. Artis, lib. 4, cap. 9) утверждает, что «тот, кто принимает ванну дольше обычного или слишком часто или в неподходящее время, тот вызывает тем разложение телесных жидкостей»^[1490]. То же самое имеет в виду и Маньино (lib. 3, cap. 5 [кн. III, гл. 9]), а Гвианери (Tract. 15. cap. 21 [Трактат 15, гл. 21]) решительно не рекомендует всякого рода горячие ванны при воспалении меланхолической жидкости. «Я наблюдал, — говорит он, — человека, который страдал от подагры и, желая избавиться от нее, стал принимать ванны, благодаря которым мгновенно избавился от своей болезни, но при этом приобрел другую, куда худшую, и это было безумие^[1491]». Однако это суждение зависит от характера жидкости — горячая она или холодная, ибо ванна может быть полезной для одного меланхолика и вредной для другого, и та, что излечит от нее этого человека, может, напротив, вызвать меланхолию у другого.

Если неоднократно пренебрегать кровопусканием, то такое пренебрежение может стать причиной немалого вреда для тела в тех случаях, когда совершенно очевидно, что в организме скопилось чересчур много скверных жидкостей и меланхолической крови, в случае же если эти жидкости еще и разгорячены и кипят, то если не отворить кровь своевременно, тогда при таком воспалении пораженным сим недугом людям грозит большая опасность безумия; однако если прибегнуть к этому средств без соответствующей рекомендации, слишком поспешно и в неумеренных количествах, тогда это причинит не меньше вреда, ибо приводит к охлаждению тела, подавляет душевные силы и поглощает их. Как справедливо умозаключает Иоганн Кюрио в своей 10-й главе^[1492], такие кровопускания причиняют больше вреда, чем пользы: «Жидкости неистовствуют больше прежнего, и избежать меланхолии не удается, опасность лишь возрастает, а сама картина болезни становится не столь очевидной»^[1493]. Проспер Каленус^[1494] такого же мнения о последствиях кровопускания, за исключением тех случаев, когда пациент хорошо после этого питается, а Леонарто Гиачини, основываясь на собственном опыте^[1495], говорит, что после того, как отворят кровь, она становится еще несколько чернее, чем была первоначально»^[1496]. Похоже, что именно по этой самой причине Саллюстий Сильван (lib. 2, cap. 1 [кн. II, гл. 1]) то ли сам считает, то ли слыхал, что при меланхолии кровопускание вообще противопоказано, за исключением тех случаев, когда совершенно очевидно, что ее причиной является именно кровь; сам он, как явствует из его слов как раз в этом месте, возглавлял дом умалишенных и «убедился на долгом опыте, что такой способ очищения, будь то на голове, руке или любом ином месте, приносит больше вреда, чем пользы»^[1497]. Однако Феликс Платер^[1498] придерживается совсем противоположного взгляда: «Хотя некоторые перемигиваются, заслышав об этом, не одобряют, а иногда и решительно возражают против любого рода кровопускания в случаях меланхолии, я тем не менее убедился на долгом опыте, сколь многие были таким способом спасены после двадцати, да что там, после шестидесяти кровопусканий{1259} и жили себе счастливо после этого. Во времена Галена это была самая обычная вещь — выпустить у таких людей за один прием шесть фунтов крови, в то время как сейчас мы едва отваживаемся взять хотя бы несколько унций», sed viderint medici [Впрочем, это повод поразмыслить для врачей]; ведь этому предмету посвящены объемистые тома.

Пренебрежение необходимостью очистить организм двумя путями — вверх и вниз при скоплении вредных жидкостей может привести лишь к ухудшению состояния, равно как и в описанных выше случаях, когда к этому прибегают чрезмерно, слишком часто и насильственно, тогда это лишь ослабляет силы пациентов^[1499], говорит Фуксий (lib 2, sect. 2, cap. 17 [кн. II, раздел 2, гл. 17]), однако, если пациент достаточно крепкого здоровья и способен вынести такое лечение, оно может повлечь за собой скверное привыкание, и тело превращается в таком случае не во что иное, как в лавку аптекаря, и тогда и этот и другие недуги неминуемо последуют один за другим.

ПОДРАЗДЕЛ V Скверный воздух как причина Меланхолии

Скверный воздух имеет очень важное значение для возникновения этой и других болезней, поскольку с помощью дыхания он попадает к нам в тело и в самые скрытые его органы. «Если воздух нечистый и туманный, он подавляет жизненные силы и вызывает болезни, отравляя сердце»^[1500], — как считают Павел (lib. I, cap. 49 [кн. I, гл. 49]), Авиценна (lib. I [кн. I]), Гален (de san. tuenda [о сохранении здоровья]), Меркуриалис, Монтальт и др. Фернель говорит: «Густой воздух сгущает кровь и все жидкости»^[1501]. Лемний^[1502]{1260} насчитывает две главные вещи, наиболее благоприятные и наиболее пагубные для наших тел, — воздух и питание, и ничто в особенности не служит большей причиной этой болезни (считает Юбер^[1503]), нежели воздух, которым мы дышим и в котором живем. Каков воздух, таковы и наши жизненные силы, а каковы наши жизненные силы, таковы и наши жидкости^[1504]. Он вреден обычно, когда он слишком горячий и сухой^[1505], если густой и если в нем много копоти, а еще в облачную и бурную погоду или в грозу. Боден в пятой книге своей De repub., cap. 1 и 5 [о государстве, гл. 1 и 5], посвященной его историческому методу, доказывает{1261}, что в жарких странах меланхолия распространена больше, а потому в Испании, Африке и Малой Азии так много сумасшедших; их так много, что там принуждены во всех крупных городах строить для них специальные больницы. Как пишет Лео Афер (lib. 3, de Fessa urbe [кн. III, о городе Фесе])^[1506], и это в такой же мере подтверждают Ортелий и Цвингер, тамошние жители столь темпераментны в своих речах, что в самом обычном разговоре и двух слов не могут произнести без смеха или раздражения, так что перебранка то и дело возникает на тамошних улицах. Гордоний считает, что это бросается в глаза каждому^[1507]: «Обратите внимание на то, — говорит он, — что для жарких стран это куда более характерно, чем для холодных». Однако же то, о чем мы только что сказали, не происходит там постоянно, ибо, как справедливо заметил Акоста^[1508], экватор — это самое умеренное место жительства, там здоровый воздух, вечнозеленая листва и освежающие ливни, это сущий рай удовольствий. Однако то, о чем сейчас речь, относится к странам неумеренно жарким, к которым Иоганн а Мегген{1262} относит Кипр^[1509], Мальту, Апулию^[1510] и Святую землю, где в некоторые времена года одна только пыль, пересохшие реки, а воздух обжигающе горяч и земля накаляется до такой степени, что многие пилигримы, идущие босиком на поклонение из Яффы в Иерусалим по раскаленному песку, нередко сходят с ума или же совершенно тонут в глубоком песке, profundis arenis, как это бывает во многих местах в Африке, Аравийской пустыне, Бактриане (ныне это Хорасан){1263}, когда там дует западный ветер, involuti arenis transeuntes necantur^[1511] [и путешественники подчас погибают от удушья и бывают засыпаны тучами песка]. Венецианский профессор Геркулес Саксонский^[1512] объясняет следующим образом, почему столь многие венецианки меланхоличны: quod diu sub sole degant, они слишком долго пребывают на солнце{1264}. Монтан (consil. 21 [совет 21]) среди прочих причин устанавливает еще одну, вследствие которой его пациент-еврей помешался в уме: quod tam multum exposuit se calori et frigori, он слишком долго подвергал себя воздействию то жара, то холода. Именно в силу этой причины в Венеции летом в полдень на вымощенных камнями улицах почти нет никакой толчеи — горожане в большинстве своем в это время спят, как и в странах Великого Могола{1265} и повсеместно в Ост-Индиях. В Адене в Аравии, как повествует Лодовик Вертоман, описывая свои путешествия^[1513], рыночная торговля происходит ночью во избежание чрезмерного зноя, а в Ормузе{1266} жители всякого звания проводят весь день, лежа в воде и погружась в нее по самый подбородок, подобно скоту на пастбище. А в Браго в Португалии, в Бургосе в Кастилии, в Мессине на Сицилии, да и повсюду в Испании и Италии улицы большей частью узкие, дабы защититься таким образом от солнечных лучей. Турки носят на голове высокие тюрбаны ad fugandos solis radios, дабы защититься от солнечных лучей; много тягот доставляет также этот раскаленный воздух в Бантаме на Яве нашим путешественникам, прибывающим туда на время с целью торговли: там до того жарко, что страдающие от сифилиса лежат обычно на солнце, чтобы подсушить свои язвы^[1514]. Такие же жалобы я вычитал относительно островов Зеленого Мыса, расположенных четырнадцатью градусами южнее экватора, где путешественникам тоже male audire [приходилось несладко]; один из них^[1515]{1267} назвал тамошний климат самым губительным на земле из-за дизентерии, перемежающейся лихорадки, умственных расстройств, тропической лихорадки, настигающих обычно мореплавателей, которые заходят туда, и все по причине чрезмерно горячего воздуха. Самых крепких людей и тех этот зной выводит из обычного состояния, и даже самые не поддающиеся мужланы и те не способны ему противостоять, как уверяет Константин (Agricult. lib. 2, cap. 45 [Земледелие, кн. II, гл. 45]). Более того, те, кто и рожден в таком климате, не в силах его переносить, как рассказывает Нигер{1268} о некоторых местностях Месопотамии^[1516], которые называются теперь Диарбеча: Quibusdam in locis saevienti aestui adeo subjecta est, ut pleraque animalia fervore solis et coeli extinguantur, в некоторых местах там стоит такой зной, что он становится смертельным для людей и скота; а в Адрикомиусе в Аравии Феликс^[1517] по причине мирры, благовоний и произрастающих там возбуждающих специй воздух настолько вредоносно действует на мозг тамошних обитателей, что даже они по временам не способны его вынести, что же тогда сказать о людях слабого здоровья и чужеземцах^[1518]. Амат Лузитан{1269} (cent. 1, Curat. 45 [сто медицинских средств исцеления, 1, 45]) рассказывает об одной девушке, дочери некоего курьера по имени Винцент, примерно тринадцати лет от роду, которая вымыла голову в жаркий день, в июле и решила высушить волосы прямо на солнце, чтобы «они стали желтыми, однако оставалась с непокрытой головой при таком зное слишком долгое время, и вследствие этого у нее началось воспаление головы, приведшее к безумию»^[1519].

Холодный воздух — это другая крайность, почти столь же вредная, как и горячий, и именно так его оценивает Монтальт (cap. 11 [гл. 11]), тем более если этот воздух к тому же еще и сухой. По этой причине обитатели северных стран отличаются обычно медлительным, угрюмым нравом и поэтому же там много колдуний, что (как я уже прежде цитировал) Саксон Грамматик, Олаус, Баптиста Порта приписывают меланхолии. Но обитатели северных краев более подвержены естественной меланхолии (а не искусственной), которая холодная и сухая; по этой причине, похоже, Меркурий Британский описывая меланхоликов^[1520]{1270}, поместил их на самом полюсе. Наихудшим из трех видов воздуха является густой, облачный, туманный, мглистый воздух^[1521] или же тот, что поднимается от болот, поросших вереском топей, озер, навозных куч, нужников, где разлагаются какие-нибудь трупы или падаль или откуда исходит вонючий мерзкий запах; Гален, Авиценна, Меркуриалис, врачи прежних времен и нынешние считают, что такой воздух вреден и порождает меланхолию, моровую язву и мало ли что еще? Александретту, порт на Средиземном море^[1522] и Сент-Джон-де-Уллоа, гавань в Новой Испании{1271} очень осуждают за скверный воздух, как и Дураццо в Албании, Литву, Дитмарш{1272}, Помптина-Палюдес в Италии{1273}, местность вокруг Пизы, Феррары, Ромни-Марш у нас в Англии, сотни миль в Эссексе и болота в Линкольншире. Кардано (de rerum varietate, lib. 17, cap. 96 [о разнообразии вещей, кн. XVII, гл. 96]) находит недостатки в местоположении процветающих и наиболее населенных городов в Нидерландах, таких, как Брюгге, Гент, Амстердам, Лейден, Утрехт и др., поскольку там скверный воздух, как и в Стокгольме в Швеции, Реджио в Италии, как у нас в Солсбери, Гулле и Линне; они, возможно, удобны для судоходства, нового вида сооружений{1274} и различного рода других необходимых нужд, однако столь же ли хороши они для здоровья? Древний Рим спускался с холмов в долину, таково же и местоположение большинства наших новых городов, строительство на равнине считается наилучшим, дабы использовать возможности рек. Леандр Альберт{1275} настойчиво защищает воздух и местоположение Венеции, хотя черные болотистые земли виднеются там и сям на мелководье: море, огонь и туман, как он считает, определяют воздух, и некоторые полагают, что густой туманный воздух укрепляет память, как, например, в Пизе в Италии^[1523], а наш Кэмден, основываясь на Платоне{1276}, хвалит местность, на которой расположен Кембридж, поскольку он находится так близко от болот. Однако какова бы ни была местность, в которой расположены эти города, можно ли извинить тех, кто живет в очаровательном месте с приятным воздухом и может наслаждаться всем, что только способна доставить нам природа, и тем не менее вследствие своей собственной низменности и распущенности, нечистоплотного и отталкивающего образа жизни заражает гнилью окружающий воздух и засоряет все вокруг себя. О многих городах в Турции идет male audire [дурная слава] именно в этом роде и даже о самом Константинополе, где падаль обычно лежит на улицах. Некоторые находят такие же недостатки и в Испании, даже в Мадриде — местопребывании короля; там превосходнейший воздух и местность приятная, однако жители там неопрятны и грязь на улицах не убирается.

Будоражащий и с частыми бурями воздух так же вреден, как и скверная, суровая и отвратительная погода, порывистые ветры, облачные пасмурные дни, столь обычные у нас, coelum visu foedum, как называет это Полидор^[1524], мутное небо, et in quo facile generantur nubes, [на котором мгновенно собираются тучи], как писал Туллию в Рим его брат Квинт, бывший в это время квестором в Британии{1277}. «В густом пасмурном воздухе, — говорит Лемний^[1525], — люди сумрачны, печальны и раздражительны, а если дуют западные ветры и выпадает спокойный и славный солнечный день, он порождает в человеческих душах своеобразное оживление; он веселит людей и животных, однако при порывистом ветре и ненастной, облачной, штормовой погоде люди печальны, подавлены и сильно удручены, сердиты, язвительны, безразличны и меланхоличны». О том же свидетельствовал в древности и опыт Вергилия^[1526]:

И кто из нас не разбирается в переменах погоды перед таким-то и таким-то сближением планет, когда мы взволнованы в отвратительную погоду, а в периоды штормов угрюмы и подавлены? Gelidum contristat Aquarius annum^[1527] [Но лишь год, наступающий вновь Водолей опечалит], время требует того и осень их приносит; а там уж следует схожая с ней зима, безобразная, отвратительная и скудная; такая погода влияет в большей или меньшей степени на всех людей, но более всего, как считает Лемний, на меланхоликов или тех, кто склонен к меланхолии: «Она более всего возбуждает именно их, а тех, кто уже безумен, приводит в настоящее исступление во время бури или как раз накануне. Кроме того, дьявол весьма часто во время таких бурь не упускает подобной возможности, и, когда жидкости в теле выведены из равновесия, он вступает во взаимодействие с ними, возбуждает наши жизненные силы и изводит наши души; подобно тому как порывистые ветры и штормы вздымают морские волны, то же самое происходит и с нашими жизненными силами и телесными влагами»^[1528]. Поэтому меланхоликам следует, говорит Монтан (consil. 24 [совет 24]), избегать бурь и штормов, а еще (consil. 27 [совет 27]) любого ночного воздуха, он советовал бы им также покидать свой дом только в приятный день. Лемний (lib. 3, cap. 3 [кн. III, гл. 3]) считает вредными южный и восточный ветры, а рекомендует — северный. Монтан (consil. 31[совет 31]) не советует открывать по ночам окна^[1529]; в Consil. 229 et consil. 230 [совете 229 и совете 230] он, как, впрочем, и Плутарх^[1530], особенно не рекомендует южный ветер и ночной воздух. Ночь и темнота делают человека печальным, сходное воздействие оказывают подземные склепы, сумрачные дома в пещерах и среди скал, а пустоши мгновенно повергают человека в меланхолию, особенно тех, кто непривычен к таким впечатлениям. Относительно воздействия воздуха прочитайте еще у Гиппократа, Аэция (lib. 3, a cap. 171 ad 175 [кн. III, гл. 171–175]), Орибасия (a cap. 1 ad 21 [гл. 1–21]), Авиценны (lib. I, can. fen. 2, doc. 2, fen. 1, cap. 123 идо 12 и т.д.

ПОДРАЗДЕЛ VI Чрезмерные упражнения как причина Меланхолии, и каким образом это происходит. Одиночество, Праздность

Нет ничего полезнее упражнений, однако и ими можно злоупотребить: в самом деле, что может быть лучше упражнений (если прибегать к ним своевременно) для сохранения тела, однако нет ничего вреднее, если этим занимаются несвоевременно, насильственно и чрезмерно. Фернель, основываясь на Галене (Path. lib. I, cap. 16 [Патология, кн. I, гл. 16]), говорит, что «чрезмерные упражнения и усталость поглощают жизненные силы и само вещество, охлаждают тело, а что касается тех жидкостей, которые в противном случае были бы сгущены и выведены прочь, то они приходят от этих упражнений в возбужденное и разъяренное состояние и сами вследствие этого в свой черед разнообразно поражают и причиняют страдания телу и мозгу»^[1531]. Таково их воздействие, когда к ним прибегают несвоевременно — например, на полный желудок или когда тело переполнено продуктами несварения, поэтому Фуксий так решительно против этого ополчается (lib. 2 Instit. sect. 2, cap. 4 [Наставления, кн. II, раздел 2, гл. 4]), приводя именно это в качестве причины, по которой у школьников в Германии так часто наблюдается чесотка, ведь они занимаются упражнениями сразу после еды. Биеро{1278} предупреждает против таких упражнений^[1532], «поскольку они разлагают пищу в желудке и разносят оттуда сок еще сырым и непереработанным в вены, — говорит Лемний, — что приводит там к гниению и распаду животных сил»^[1533]. Кратон (consil. 21, lib. 2 [совет 21, кн. II]) возражает против всякого рода упражнений после еды, поскольку они злейший враг сгущения пищи и причина порчи юморов, что приводит к меланхолии и многим другим болезням^[1534]. Вот почему не без достаточно веских оснований Саллюстий Сальвиан (lib. 2, cap. 1 [кн. II, гл. 1 <в сочинении «Variae Lectiones». — КБ>) и Леонарто Гиачини (in 9 Rhasis [в комиентарии к 9-й гл. Разиса]), а также Меркуриалис, Аркулан и многие другие рассматривают неумеренные упражнения^[1535] как самую серьезную причину меланхолии.

Противоположностью упражнениям является праздность (отличительный признак нашего мелкого дворянства), или отсутствие упражнений, сущая погибель для тела и ума, кормилица испорченности, мачеха порядка и единственная причина меланхолии и многих других недугов, главный творец всех бед, один из семи смертных грехов, подушка дьявола, как именует ее Голтер^[1536]{1279}, его изголовье и главное его упование. «Ибо разум не способен пребывать хоть сколько-нибудь в покое, он постоянно занят теми или иными размышлениями, и, если он не занят каким-нибудь достойным делом, тогда он сам по себе устремляется к меланхолии». «Как чрезмерные и насильственные упражнения приносят лишь вред с одной стороны, так и праздный образ жизни столь же вреден с другой, — говорит Кратон, — от нее тело переполняется флегмой, густыми жидкостями и всякого рода нарушениями проходимости, насморками, катарами»^[1537]. Разис (Cont. lib. I, tract. 9 [Основы, кн. I, трактат 9]) рассматривает это как главнейшую причину меланхолии. «Я часто наблюдал, — говорит он, — что праздность порождает меланхолический нрав чаще, чем что-либо другое»^[1538]. Монтальт (cap. 1 [гл. 1]) вторит ему, исходя из собственного опыта: «Те, кто празден, куда более часто подвержены меланхолии, нежели люди общительные или исправляющие какую-нибудь должность или занятые промыслом»^[1539]. Плутарх считает праздность единственной причиной душевных болезней: «Душевные тревоги свойственны тем, у кого нет для этого иных причин кроме вышеназванной»^[1540]. Гомер (Илиада, I) изображает праздного Ахилла, который изводит свою душу, а все потому, что он не мог принимать участие в сражениях. Меркуриалис (concil. 86 [совет 86]) в своих советах молодому человеку, страдающему от меланхолии, настаивает, что именно в этом главная причина. Отчего он меланхолик? Оттого, что празден^[1541]. Ничто не порождает меланхолию быстрее, так не содействует ее усугублению и не продлевает ее, нежели праздность^[1542]: меланхолия — это недуг, знакомый всем праздным людям, неизменный спутник всех тех, кому живется вольготно, pingui otio desidiose agentes{1280}, кто ведет бездеятельную жизнь, у кого нет никакого призвания или самого заурядного дела, чтобы занять себя им, лишь только для этого представляется малейшая возможность; впрочем, если это и случается, они настолько ленивы, безразличны, что не способны подвигнуть себя хоть на что-то; любая работа для них несносна, даже если она необходима и необременительна: одеться, например, или написать письмо или еще что-либо в этом же роде; подобно закоченевшему от холода, дрожащему, но тем не менее не двигающемуся с места, вместо того чтобы как-то себя разогреть упражнением или просто движениями, они предпочитают жаловаться, но не прибегнут к какому-нибудь легкому и доступному средству, чтобы облегчить свое положение, и будут по-прежнему страдать от меланхолии. Особенно если прежде они были приучены к какому-либо делу или поддерживали широкий круг знакомств, а затем неожиданно были принуждены вести сидячий образ жизни, тогда это калечит их души, и ими мгновенно овладевает меланхолия, потому что в то время как они заняты какой-либо деятельностью или беседами, связанными с коммерцией, какой-нибудь забавой или отдыхом или проводят время в обществе людей, которые им по вкусу, они чувствуют себя превосходно, но предоставленные самим себе и оказавшись во власти праздности, они вновь испытывают привычные мучения. Один день одиночества, а иногда даже один час приносит больше вреда, нежели неделя, проведенная с лекарствами, в труде или приятном обществе, принесет им пользы. Меланхолия тотчас овладевает теми, кто остается в одиночестве, и она до того мучительна, что, как прекрасно сказал мудрый Сенека: Malo mihi male quam molliter esse, Я предпочту скорее быть больным, нежели праздным. Причем праздность бывает либо телесная, либо умственная. Телесная — это не что иное, как своего рода парализующая лень, приостанавливающая упражнения; она, если мы можем верить Фернелю, «причиной несварения, запоров, образования фекальных жидкостей, она подавляет естественное тепло, притупляет жизненные силы и делает людей неспособными к какой бы то ни было деятельности»^[1543].

Подобно тому как на невозделанной земле вырастают папоротник и другая сорная трава, то же самое совершают и густые жидкости в праздном теле. Ignavum corrumpunt otia corpus{1281}. [Праздность лишает сил, истощает ленивое тело.] Лошадь, которую никогда не выводят из конюшни, равно как и сокол, которого постоянно держат в клетке, так что он почти никогда не летает, подвержены всяким недугам, в то время как предоставленные самим себе они никогда не испытывают подобных затруднений. Праздный пес будет всегда шелудивым, как же тогда праздный человек надеется этого избежать? Что же до праздности ума, то она во много раз хуже телесной; ничем не занятый ум — это болезнь, aerugo animi, rubigo ingenii^[1545], это — разъедающая душу ржавчина, чума, сущий ад^[1546], maximum animi nocumentum [самая вредная для души], как отзывается о ней Гален. «Подобно тому как в стоячем пруде множится количество червей и отвратительных пресмыкающихся (et vitium capiunt ni moveantur aquae{1282}, когда в толще стоячей воды быстро заводится гниль, как это происходит и с воздухом, когда он недвижен), точно так же воздействуют на праздного человека пагубные и порочные мысли»^[1547], заражая его душу. В тех государствах, где у народа нет открытого врага, возникают войны гражданские, и он обращает свою ярость против самого себя; вот так и наше тело: когда оно праздно и не знает, на что себя тратить, оно начинает само себя изнурять и изводить заботами, горестями, ложными страхами, недовольством и подозрениями; оно мучает и терзает свои собственные органы и не знает ни минуты покоя. Таким образом, я могу смело сказать: если он или она праздны, то в каких бы условиях они ни жили, будь они как никогда богаты, окружены слугами, удачливы, счастливы, пусть у них будет всего, чего только может захотеть и пожелать сердце, в изобилии, полный достаток, все равно до тех пор, пока он, или она, или они праздны, они никогда не будут удовлетворены, никогда не будут здоровы телом и умом, но постоянно будут чувствовать себя всегда уставшими, всегда больными, всегда раздраженными, испытывающими отвращение, будут плакать, вздыхать, горевать, подозревать, считать себя обиженными окружающим миром, всем на свете, желающими уйти навеки, умереть или быть унесенными с помощью каких-либо нелепых фантазий. Вот где заключена истинная причина того, что многих знатных мужчин, дам и барышень, живущих в деревне и в городе, терзает этот недуг, ибо праздность — это неизменное приложение к знатности, — ведь они считают для себя позорным трудиться и проводят все свои дни в развлечениях, забавах и приятном времяпрепровождении, а посему не желают испытывать никаких огорчений и не ведают призвания к чему бы то ни было; они обильно питаются, живут в свое удовольствие, но в их жизни отсутствуют упражнения, действие, какое-либо занятие (ибо труд, говорю я, для них несносен), общество, соответствующее их желаниям, и поэтому их тела переполняются густыми соками, ветрами, продуктами несварения, их ум встревожен, уныл, сумрачен; заботы, ревность, боязнь какой-либо болезни, приступы угрюмости, приступы плаксивости — состояние слишком хорошо им знакомо^[1548]. И разве страх и фантазия не способны оказывать любое воздействие на праздное тело? Разве не способны они стать причиной любого недуга? Когда дети Израиля роптали против египетского фараона^[1549], он повелел своим чиновникам удвоить им задание, заставить их заготавливать солому и при этом изготовливать прежнее количество кирпича, ибо единственной, по его мнению, причиной их недовольства и злонамеренности является чрезмерный досуг, «ибо они праздны». Если вам случится, куда бы вы ни явились, увидеть и услышать множество недовольных людей, разнообразнейших обид, беспочвенных жалоб, страхов, подозрений^[1550], то наилучшее средство умиротворить их — приставить их к какому-нибудь делу, занять их ум, ибо истина в том, что они праздны. Они, конечно, могут какое-то время строить воздушные замки и ублажать себя фантастическими и услаждающими причудами, которые окажутся в итоге горькими, как желчь, и они останутся, как и прежде, недовольны, подозрительны, боязливы, ревнивы, печальны, раздражены и раздосадованы собой; одним словом, пока они праздны, им невозможно угодить^[1551]. Otio qui nescit uti, plus habet negotii, quam qui negotium in negotio, как мог заметить А. Геллий^[1552], у того, кто не знает, чем ему заполнить время, больше дел, забот, огорчений, душевных мук, нежели у того, кто помимо всех своих дел занят чем-то еще сверх всякой меры. Otiosus animus nescit quid volet, праздный человек (если он придерживается такого образа жизни) сам не знает, когда ему хорошо, чем бы он хотел обладать или куда бы он хотел пойти; quum illuc ventum est, illinc lubet [не успеет он куда-нибудь прийти, как уже хочет оттуда удалиться], все его утомляет, все ему не по нраву, ему в тягость собственная жизнь; nec bene domi, nec militiae [он не чувствует себя счастливым ни дома, ни за его пределами], errat, et praeter vitam vivintur, он странствует и живет помимо себя. Одним словом, мне нигде не попадалось более точное выражение злосчастных последствий бездействия и лени, нежели это выражено Филолаком в стихах комического поэта^[1553], которые я ради их изящества частично здесь включаю.

Молодой человек подобен новому прекрасному дому; плотник покидает его добротно построенным, все в полной исправности, все сделано из прочного материала, однако нерадивый арендатор позволяет дождю проникать внутрь, и по причине небрежения ремонтом дом приходит постепенно в упадок. Наши родители, наставники и друзья не жалеют расходов, чтобы в дни нашей юности взрастить нас во всех отношениях в правилах добродетели, однако, когда мы предоставлены затем самим себе, праздность, словно буря, уносит все благие порывы прочь из наших душ, et nihili sumus, и неожиданно, вследствие лени и порочных путей, мы впадаем в ничтожество.

Двоюродным братом праздности и сопутствующей причиной, идущей с ней рука об руку, служит nimia solitudo, чрезмерное одиночество, а по свидетельству всех врачей^[1554], — это и причина, и симптом одновременно; однако поскольку здесь оно представлено как причина, то воздействует оно сообща с праздностью и бывает либо вынужденным, либо же добровольным. Вынужденное одиночество обычно наблюдается у студентов, монахов и анахоретов, которые по правилам их ордена и жизненному поведению обязаны избегать любых компаний, чураться общества других людей и удаляться в свои кельи, это otio superstitioso seclusi [затворничество вследствие суеверия] согласно меткому определению Бэйла и Хоспиниана, как живут, например, в наше время картезианцы, которые не едят вовсе мяса (согласно правилам ордена), постоянно хранят молчание и никогда не покидают своего жилища; сюда же относятся обитатели тюрем или пустынных мест, которые в силу этого не могут ни с кем общаться, а также многие из наших сельских джентльменов, живущие в домах, расположенных где-нибудь на отшибе; они принуждены существовать в одиночестве без компаньонов, либо жить не по средствам и привечать всех пришельцев подряд, подобно столь многим содержателям гостиниц, или же общаться со своими слугами и всякой деревенщиной, теми, кто им неровня и ниже их по положению и противоположного нрава, или же еще, как поступают некоторые, чтобы избежать одиночества, они проводят время в тавернах и пивных в обществе разгульных собутыльников и предаются поэтому беззаконным забавам и распутству. На эту скалу одиночества люди выброшены обычно по разным причинам — по недостатку средств или из непреодолимой боязни какого-нибудь недуга, бесчестья или же по своей неспособности приспособиться к обществу других людей вследствие застенчивости, по неучтивости своей или простоватости. Nulum solum infaelici gratius solitudine, ubi nullus sit qui miseriam exprobret. [Для жалкого горемыки нет более желанного места, нежели то, где никто не станет попрекать его бедностью.] Подобное вынужденное одиночество бывает не столь уж редко и оно воздействует особенно быстро на тех, кто вел прежде общительный образ жизни, предаваясь всяческим непредосудительным развлечениям и бывая в хорошем обществе, жил в какой-либо многочисленной семье или в многолюдном городе и был неожиданно обречен затем на жизнь в отдаленном заброшенном деревенском коттедже, лишенным прежней своей вольности, отделенным от всех своих обычных приятелей; для таких одиночество особенно томительно, оно доставляет им неожиданно множество житейских неудобств.

Добровольное одиночество — состояние, привычно сопутствующее меланхолии, оно осторожно, подобно сирене или легкой закуске перед обедом или некоему сфинксу, заманивает в эту безвозвратную пучину; Пизон^[1555] называет его первоначальной причиной меланхолии. Поначалу оно чрезвычайно приятно для тех, кто предается меланхолии: целыми днями валяться в постели, не выходить из своей комнаты, гулять наедине с собой в какой-нибудь уединенной роще, между деревьями и водой, вдоль бегущего ручья, предаваясь размышлениям о каких-нибудь прельщающих и приятных предметах, которые более всего трогают их душу; amabilis insania [услаждающее безумие] и mentis gratissimus error [и самое обольстительное заблуждение]. Это ни с чем не сравнимое наслаждение — вот так меланхолизировать и строить воздушные замки, прогуливаясь и улыбаясь самому себе, разыгрывая перед самим собой бесконечно разнообразные роли, полагая и будучи непоколебимо убеждены в том, что они исами таковы, или же воображая, что они зрители этого действа. Blandae quidem ab initio [Поначалу это восхитительно], говорит Лемний, представлять себе такие приятные вещи и предаваться медитациям «о настоящем, прошлом и грядущем», — говорит Разис^[1556]. Эти забавы так поначалу усладительны, что их сочинители способны проводить дни и ночи напролет без сна, даже целые годы наедине с собой в подобных созерцаниях и фантастических размышлениях, которые подобны грезам наяву, и вытащить их из этого состояния или убедить добровольно его прервать не так-то просто; эти причуды воображения столь услаждают их тщеславие, что всякие обычные дела и неотложные предприятия воспринимаются ими лишь как помеха, они не в состоянии направить свои мысли в эту сторону или к изучению какого-либо предмета или к какой-либо службе; эти фантастические и очаровывающие мысли так неприметно, так глубоко, так настойчиво, так постоянно подзадоривают, внедряются в них, исподволь проникают, завладевают, побеждают, помрачают их разум и цепко удерживают их, что они не в состоянии, говорю я, заняться самыми необходимыми своими делами, высвободиться из этих пут, отбросить их, но вместо этого все время заняты своими химерами, увлечены ими и меланхолизируют, подобно тому, говорят они, кто блуждает ночью в пустоши, увлекаемый Пэком; они упорно движутся в этом лабиринте тревожных и полных предчувствий меланхолических размышлений, не будучи в силах полностью и добровольно обуздать их или с легкостью отбросить; накручиваясь и раскручиваясь, как это часто происходит с часами, но все еще угождая своим наклонностям, пока в конце концов сцена не принимает неожиданно совершенно отталкивающий вид и они, привыкнув к таким тщеславным размышлениям и уединенным местам, становятся не способны переносить любое общество и не способны размышлять ни о чем другом, кроме как о грубых и неприятных предметах. Страх, печаль, подозрительность, subrusticus pudor [деревенская застенчивость], неудовлетворенность, заботы и усталость от жизни застают их врасплох, и их мысли заняты теперь только лишь этими постоянными опасениями; они не успевают широко открыть глаза, как эта адская чума — меланхолия — овладевает ими и устрашает их души, представляя их умам некий унылый предмет, которого им теперь не избежать никакими средствами, никакими усилиями, никакими убеждениями, haeret lateri lethalis arundo [смертельная стрела по-прежнему торчит у них в боку{1283}], они не могут избавиться от нее и не в силах ей противостоять^[1557]. Я не могу отрицать, что размышления, созерцание и одиночество заключают в себе известную пользу, не случайно святые отцы Иероним^[1558], Хризостом, Киприан, Августин чрезвычайно их восхваляли в целых трактатах, а Петрарка{1284}, Эразм, Стелла{1285} и другие так возвеличивали в своих книгах; это рай, небеса на земле, если только пользоваться ими как следует; они целебны для тела и тем более полезны для души, если принять в соображение, сколь многие монахи в старину прибегали к ним, называя их божественным созерцанием; известно, что Симул, придворный во времена Адриана, и сам император Диоклетиан удалялись от людей и т. д.; в этом смысле Vatia solus scit vivere, Ватия живет, довольствуясь одиночеством{1286}, как обычно говаривали римляне, когда восхваляли сельскую жизнь. Так поступали еще, когда желали усовершествовать свои познания, как, к примеру, Демокрит, Клеант и многие прекрасные философы, дабы уединиться от треволнений света; подобным убежищем служила Плинию Вилла Лаурентана, а Туллию — Тускула{1287}, а Джовьо — его кабинет, где они могли усерднее vacare studiis et Deo, служить Господу и углубляться в свои занятия. Сдается мне поэтому, что наши слишком ретивые любители нововведений следовали не столь уж разумным советам, когда разрушали повсеместно монастыри и молитвенные дома, круша все подряд без разбора; они могли убрать проникшие туда грубые злоупотребления, очистить их от всяких несообразностей, однако не направлять свое исступление и неистовство против тех прекрасных зданий и вечных памятников набожности наших предков, предназначенных для благочестивых целей; некоторые из монастырей и общинных обителей можно было сберечь, а их доходы использовать иным образом, по крайней мере там и сям в процветающих городах, предоставя возможность поселиться в них, уединившись от мирских забот и тревог, мужчинам и женщинам любого звания и положения, и тем, кто не пожелал вступить в брак или не смог приноровиться к нему, или, наоборот, тем, кто не желает избегать обычных житейских затруднений, однако не знает хорошенько, чему себя посвятить, дабы они могли жить там обособленно, ради большего удобства, возможности улучшить свое образование, лучшего общества, возможности продолжать свои занятия, говорю я, для совершенствования искусств и наук, ради общего блага и, подобно тому как в старину поступали некоторые истинно благочестивые монахи, свободно и искренно служить Господу. Ибо эти люди не являются ни одинокими, ни праздными, подобно тому как в басне Эзопа поэт ответил выражавшему неодобрение праздности земледельцу, что он никогда не был настолько празден, как оказавшись в его обществе{1288}; или как сказал у Туллия^[1559] Сципион Африканский: Nunquam minus solus, quam quum solus; nunquam minus otiosus, quam quum esset otiosus, что он никогда не был менее одинок, нежели когда оставался наедине с собой, и никогда не был более занят, нежели когда был наиболее празден. Платон рассказывает в своем диалоге de Amore [о любви{1289}], этом удивительном восхвалении Сократа, как он неожиданно погрузился в столь глубокое раздумье, что стоял неподвижно на том же месте eodem vestigio cogitabundus, с утра до полудня, и поскольку он так и не завершил свои размышления, то perstabat cogitans продолжал стоять и размышлять до самого вечера; солдаты, ибо Сократ держал перед тем свой путь в военный лагерь, смотрели на него с восхищением и намеренно наблюдали за ним всю ночь, но он по-прежнему оставался недвижен ad exortum solis до самого солнечного восхода, после чего, приветствуя солнце, пошел своей дорогой. Я не могу сказать, в каком настроении повел себя так со свойственным ему постоянством Сократ и что именно могло на него так сильно подействовать; однако для другого человека это было бы губительно; мне довольно трудно объяснить, какой запутанный предмет мог так сильно им завладеть, скажу лишь, что другому человеку такое поведение было бы во вред. Потому что у других это не что иное, как otiosum otium [ленивая праздность], и у них все обстоит совсем иначе, у них, согласно Сенеке, Omnia nobis mala solitudo persuadet [Одиночество ведет к разного рода порокам], такое одиночество губительно для нас, pugnat cum vita sociali [враг общественной жизни], это разрушительное одиночество. Такие люди — только дьяволы, или, как гласит пословица, Homo solus aut deus, aut daemon, одинокий человек либо святой, либо дьявол; mens ejus aut languescit, aut tumescit [он становится либо слабоумным, либо самодовольным]; и слова — Voe soli^[1560] имеют именно такой смысл — горе одному. Эти несчастные и в самом деле часто теряют человеческий облик и из существ общественных превращаются в животных, монстров, бесчеловечных, безобразных на вид, misanthropi [человеконенавистников]; они самим себе отвратительны, а общество других людей им ненавистно; это Тимоны, Навуходоносоры, слишком потакавшие этой услаждающей склонности и ставшие такими по причине своих собственных пороков. Слова, которыми Меркуриалис (consil. 11 [совет 11]) увещевал иногда своего пациента-меланхолика, можно по справедливости применить к каждому одинокому и праздному человеку в отдельности: Natura de te videtur conqueri posse и т. д.^[1561]. У природы все основания быть тобой недовольным, ибо в то время как она наделила тебя благодетельным, уравновешенным темпераментом и крепким телом, а Господь даровал тебе такую божественную и совершенную душу, столь многие искусные члены и полезные дарования, ты не только пренебрег этими дарами и отверг их, но еще и развратил, осквернил их, нарушил их равновесие, извратил эти дары бесчинством, праздностью, одиночеством и многими иными способами; ты предал Господа и природу, ты враг себе и окружающему миру. Perditio tua ex te, ты потерял себя по собственной воле, отверг самого себя, ты сам главная причина собственных несчастий, потому что не противостоял тщеславным мыслям, но, напротив, открыл им путь{1290}.

ПОДРАЗДЕЛ VII Сон и пробуждение как причина Меланхолии

То, что было прежде сказано мной об упражнениях, я могу повторить теперь и в отношении сна. Нет ничего полезнее умеренного сна, но и нет ничего вреднее, если не знать в этом меры и прибегать к нему несвоевременно. Существует общепринятое мнение, что меланхолик будто бы не способен спать слишком много; однако somnus supra modum prodest [дополнительный сон благодетелен], он — единственное противоядие, и для предрасположенного к меланхолии человека нет ничего вреднее и ничто не влечет за собой этот недуг быстрее, нежели если он часто просыпается, но тем не менее в некоторых случаях сон может принести больше вреда, чем пользы, как, например, при флегматической, грязной, холодной, застойной влаге, о которой говорит Меланхтон, когда мысли обращены к слезам, и проявляется она большей частью во вздохах, и пр. При чрезмерном скоплении этой жидкости она подавляет жизненные силы и чувства^[1562], наполняет голову грубыми соками, вызывает дистилляцию, выделения, большие скопления экскрементов в мозгу и всех других органах, как говорит Фуксий^[1563] о тех, что спят подобно столь многим грызунам во время зимней спячки. А еще если приобрели привычку спать посреди бела дня или на полный желудок, когда тело не предрасположено к отдыху, или после тяжелой пищи, — все это ведет к увеличению устрашающих снов, incubus [кошмаров], обыкновению бродить ночью во время сна или кричать и многим другим тревожным состояниям; такой сон приуготовляет тело, как замечает некто^[1564], ко многим опасным болезням. Однако, как я уже говорил, частые пробуждения это слишком часто и симптом, и обычная причина. «Они вызывают сухость мозга, бешенство, старческое слабоумие и приводят к иссушению тела, похуданию, внешность становится от этого грубой и отталкивающей», — как считает Лемний^[1565]; температура мозга вследствие этого нарушается, соки становятся желчными и во всем теле происходит воспаление, и, как можно добавить, основываясь на Галене (3 de sanitate tuenda [3, о сохранении здоровья]) и Авиценне (Liber canonis, 3, 1 [Канон медицины, 3, 1]), «они разрушают природное тепло, вызывают несварение, повреждают пищеварение и мало ли что еще»^[1566]. А посему не без достаточных оснований Кратон (consil. 21, lib. 2 [совет 21, кн. II]), Гильдесгейм (Spicil. 2, de delir. et mania [Жатва, 2, о безумии и мании]), Гиачини, Аркулан по поводу Разиса, Гвианери и Меркуриалис рассматривают такое чрезмерное частое пробуждение в качестве главной причины.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПОДРАЗДЕЛ I Страсти и треволнения ума как причина Меланхолии

Подобно тому как гимнософист у Плутарха^[1567] сказал Александру{1291}, когда тот спросил, кто из его приятелей ответил лучше на его вопрос, что каждый из них говорил лучше других, вот так и я могу на вопрос того, кто станет допытываться, какая из причин меланхолии самая мучительная из всех, могу ответить, что любая из них ужаснее других, а страсть — самая могущественная. Страсть является наиболее частой и распространенной причиной меланхолии, fulmen perturbationum (как называет ее Пикколомини^[1568]{1292}), громом и молнией душевного смятения, она вызывает неистовые и быстрые изменения в этом нашем микрокосме и весьма часто разрушает его устойчивое состояние и темперамент. Ибо так же, как тело воздействует на разум с помощью своих вредных влаг, возбуждая жизненные силы, посылая в мозг грубые испарения и, per consequens [следовательно], расстраивая душу и все ее способности,

наполняя ее страхом, печалью и пр., являющимися обычными симптомами этого недуга, так, с другой стороны, и разум чрезвычайно действенно влияет на тело, порождая своими страстями и треволнениями удивительные перемены, такие, как меланхолия, отчаяние, мучительные недуги, а иногда и смерть; влияет настолько, что в высшей степени справедливы слова Платона в его «Хармиде»{1293}: omnia corporis mala ab anima procedere, все телесные беды проистекают от разума^[1570]; а Демокрит у Плутарха^[1571] настаивает на том, что Damnatam iri animam a corpore, если бы тело возбудило в этом отношении иск против разума, то разум, несомненно, был бы поставлен на колени и осужден, поскольку все эти несообразности — следствие его небрежения и нерадивости, ибо он обладает властью над телом и пользуется им в качестве инструмента, подобно кузнецу, использующему молот, говорит Киприан^[1572], вменявший в вину именно разуму все эти изъяны и недуги. Даже Филострат и тот считает, что Non coinquinatur corpus, nisi consensu animae^[1573], источником телесной порчи явлется не что иное, как душа. Лодовик Вив склонен считать, что такие неистовые волнения происходят от невежества и неблагоразумия^[1574]. Все философы винят в недугах нашего тела именно душу, которая должна была лучше управлять им с помощью велений рассудка, но не сделала этого. Стоики в целом придерживаются того мнения (как пишут Липсий^[1575] и Пикколомини^[1576]), что мудрый человек должен быть απαθης — свободным от каких бы то ни было страстей и душевных расстройств, таким, какими были, судя по рассказу Сенеки, Катон^[1577]{1294}, Сократ, по свидетельствам греков^[1578], и представители одного африканского племени в описании Иосифа Обана^[1579]; эти последние настолько свободны от страстей, что даже если такого африканца ранят мечом, он лишь обернется и только. Лактанций (2 Instit. [<Божественные> установления, 2]) считает, что человеку мудрому страх неведом^[1580], другие вообще исключают для мудрого человека любые страсти, а некоторые — лишь самые неистовые. Впрочем, пусть их себе дискутируют, сколько им угодно, излагают это in thesi [в тезисах], приводят противоречащие друг другу наставления, мы считаем справедливыми суждения Лемния, основывающиеся на обычном опыте: «Ни один смертный не свободен от подобных душевных смятений, если же он действительно таков, то он, уж несомненно, либо божество, либо тупой болван»^[1581]. Эти страсти рождаются и взращиваются вместе с нами, мы получаем их в наследство от родителей, A parentibus habemus malum hunc assem, говорит Пелезий^[1582], nascitur una nobiscum, aliturque [они рождаются, взрастают вместе с нами]; они передавались от Адама; Каин, как считает Августин^[1583], был меланхоликом, а кто им не был? Не стану отрицать, что приверженность порядку, образованность, философия, религия способны умерять, сдерживать эти страсти, но лишь время от времени и у некоторых немногих людей, однако страсти все же по большей части преобладают и столь неистовы, что подобно потоку, прорвавшему плотину (torrens velut aggere rupto{1295}), сметают все на своем пути и затопляют берега, sternit agros, sternit sata{1296} [опустошают поля и уничтожают урожай], они подавляют разум. Рассудительность искажает температуру тела^[1584]; Fertur equis auriga, nec audit currus habenas^[1585] [квадриги / Бега не в силах сдержать и натянуты тщетно поводья]. «Ныне такой человек, — говорит Августин, — который так увлекаем ими, выглядит в глазах человека мудрого не лучше того, кто стоит на голове»^[1586]. Некоторые выражают сомнение относительно того, что gravioresne morbi a perturbationibus, an ab humoribus, причиной наиболее тяжких недугов — жидкости или волнение. Однако мы считаем самым истинным ответ нашего Спасителя (Мф. 26, 41): «Дух бодр, плоть же немощна», — ей мы не можем противостоять, а еще мысль Филона Иудея: «Душевные смятения часто вредят телу и являются наиболее частой причиной меланхолии, снимая его с петель, на которых покоится здоровье»^[1587]. Вив сравнивает их с «ветрами над морем, одни из которых только вызывают шторм, а другие столь неистовы, что опрокидывают корабль»^[1588]. Те из них, которые поверхностны, легки и более редки, причиняют нам немного вреда, а посему мы ими пренебрегаем, однако если они повторяются вновь и вновь, то «подобно тому как дождь, — говорит Августин, — точит камень, так и эти треволнения проникают в разум»^[1589], и, как заметил один, «порождают в конце концов привычку к меланхолии, которая, приобретя власть над нашими душами, может по справедливости быть названа болезнью»^[1590].

Каким именно образом эти страсти приводят к таким последствиям, достаточно подробно обсуждают Агриппа (Occult. Philos. lib. II, cap. 63 [об оккультной философии, кн. II, гл. 63])^[1591], Кардано (lib. 14 Subtil. [об остроумии, кн. XIV]), Лемний (lib. I, cap. 12, de occult. nat. mir., et lib. I, cap. 16 [кн. I, гл. 12, de occult. nat. mir, и кн. I, гл. 16]), Суарес{1297} (Met. disput. 18, sect. I, art. 25), Т. Брайт (cap. 12 [гл. 12] из его трактата о Меланхолии), иезуит Райт в своей книге о Страстях Души и пр. Так вот, коротко говоря, перед нашим воображением возникает с помощью внешнего чувства памяти некий известный объект (находящийся в передней части головы), который оно, имея о нем неправильное или преувеличенное представление, тотчас передает сердцу, месту нахождения всех желаний. Чистые жизненные силы тотчас стекаются по определенным тайным каналам от мозга к сердцу и уведомляют, каков он, этот представившийся нам предмет, — хороший или плохой, а оно немедленно склоняется либо к тому, чтобы домогаться его^[1592], либо избегать, и в то же время привлекает себе в помощь различные соки, так что в получении удовольствия соучаствуют значительные запасы более чистых жизненных сил, а в печали — много меланхолической крови, а в гневе — желчь{1298}. Если воображение очень восприимчиво, настойчиво и неистово, оно посылает много жизненных сил к сердцу или от него и производит более глубокое впечатление, вызывая большее волнение; когда же телесные влаги настроены сходным образом и сам организм предрасположен к болезни или здоров, то и страсти продолжительней и сильней, так что первой ступенью и источником всех наших бед в этом роде является loesa imaginatio^[1593] [расстроенное воображение], которое, вводя в заблуждение сердце, становится причиной всех этих недомоганий, изменений и смятения жизненных сил и жидкостей; вследствие чего возникшее расстройство препятствует пищеварению, а это приводит к сильному истощению главных органов, как справедливо объявил д-р Наварра{1299}, после консультации у Монтана по поводу одного меланхолика еврея^[1594]. При таком расстройстве жизненных сил питание неизбежно должно ослабевать, количество вредных жидкостей увеличивается, порождая грубые, нечистые жизненные силы и меланхолическую кровь. Другие органы не в состоянии при этом выполнять свои обязанности, поскольку жизненные силы отняты у них сильной страстью, а посему слабеет их способность ощущать и двигаться, вследствие чего мы смотрим на предмет и не видим его, слышим и не замечаем, хотя в противном случае, будь мы свободны, он чрезвычайно впечатлил бы нас. Я могу поэтому заключить вместе с Арнальдом^[1595]: Maxima vis est phantasiae. Et huic uni fere, non autem corporis intemperiei, omnis melancholiae causa est ascribenda, велика сила воображения, и причина меланхолии должна быть в значительно большей мере приписана ей одной, нежели недомоганиям тела. Вот как раз по поводу воображения, поскольку его роль в возникновении этого недуга так велика и оно само по себе столь могущественно, не будет неуместно сделать в моих рассуждениях краткое отступление и поговорить о его силе и о том, как оно вызывает подобные изменения. Хотя такая манера прибегать к каким бы то ни было отступлениям некоторым не по вкусу и они находят их легкомысленными и нелепыми, ноя все же держусь мнения Бероальдо: «Такие отступления доставляют огромное удовольствие и освежают уставшего читателя, они подобны соусу для больного желудка, и я поэтому с тем большей охотой к ним прибегаю»^[1596].

ПОДРАЗДЕЛ II О силе воображения

Что такое воображение, я достаточно пояснил в своем отступлении касательно анатомии души{1300}. Теперь я только укажу на его удивительные воздействия и могущество; поскольку воображение господствует во всем, то самым особенным образом оно неистовствует у меланхоликов, столь долго сохраняя разновидности предметов, ошибочно принимая один за другой, преувеличивая их с помощью непрерывного и напряженного размышления^[1597], пока оно не порождает в конце концов у некоторых людей реальные последствия, вызывающие этот и другие недуги. И хотя наша фантазия является по отношению к разуму лишь подчиненной способностью и должна быть управляема им, но все же у многих людей — вследствие внутреннего или внешнего расстройства, изъяна в каких-то органах, которые либо неспособны, либо страдают из-за какой-нибудь помехи, либо каким-нибудь образом поражены, — разум сходным образом не способен или ему что-то является помехой, или он поврежден. Мы видим подтверждение тому у спящих, которые под воздействием телесных жидкостей и скопления паров, будоражащих фантазию, представляют себе часто нелепые и чудовищные вещи, а что до тех, кого тревожит incubus или кто подвержен кошмарам (как мы это называем), если они лежат на спине, то им мнится, будто старуха ездит на них верхом и так крепко сидит на них, что они едва не задыхаются от невозможности вдохнуть, хотя в действительности ничто их не беспокоит, кроме смешения скверных соков, будоражащих фантазию. Нечто подобное наблюдается у тех, кто бродит во сне по ночам и совершает странные подвиги: эти испарения возбуждают фантазию, а фантазия — желание, которое, возбуждая животные силы, заставляет тело передвигаться с места на место, как если бы они пробудились^[1598]. Фракасторо (lib. 3 de intellect. [кн. III о разуме]) приписывает все экстазы этой силе воображения, как, например, у тех, что лежат весь день, пребывая в помрачении, подобно тому священнику, о коем рассказывает Цельс: он был способен по своей воле отделять себя от своих чувств и лежать, словно лишенный жизни и чувств мертвец^[1599]. Кардано тоже хвастался, что и он способен по своей воле повергать себя в такое состояние. Очень часто такие люди, когда они приходят в себя, рассказывают диковинные вещи о небесах и преисподней и о том, какие их посетили видения, подобно Св. Оуэну у Мэтью Париса{1301}, побывавшему в чистилище Св. Патрика, или монаху из Эвешема у того же автора{1302}. Эти распространенные видения у Беды и Григория, в откровениях Св. Бригиты{1303}, у Вьера (lib. 3 de lamiis, cap. 11 [кн. III о ламиях, гл. 11]), в «Диалогах» Цезаря Ванини{1304} и др. сводятся, как я уже говорил прежде, вместе со всеми историями о странствиях ведьм, их плясках, езде верхом, превращениях, воздействиях и пр. к силе воображения^[1600] и дьявольскому обольщению^[1601]. Похожие состояния наблюдаются у тех, кто бодрствует: сколько разного рода химер, шутовских масок, золотых гор и воздушных замков воздвигают они про себя! Я обращаюсь к художникам, изобретателям механизмов, математикам{1305}. Некоторые приписывают все пороки ложному и расстроенному воображению; гнев, месть, похоть, честолюбие, алчность, предпочитающие ложь всему тому, что истинно и благотворно, обольщают душу ложными зрелищами и предположениями. Бернар Пено^[1602]{1306} считает, что именно из этого источника проистекают ересь и суеверие; если у человека обманчивое воображение, то такова же и его вера, и как он себе это представляет, таким оно и должно быть и таким оно и будет, contra gentes [вопреки всему] и таким он будет его считать. Однако самым особенным образом эти странные и очевидные следствия воображения сказываются в состоянии возбуждения и расстройства: что только не привидится пугливому человеку в темноте? какие странные образы — пугала, черти, ведьмы, гоблины? Лаватер считает самой главной причиной явления призраков и прочих подобных видений страх, который более всех прочих страстей возбуждает сильнейшую игру воображения, говорит Вьер^[1603], и сходным образом воздействуют, впрочем, любовь, печаль, радость и пр. Некоторые даже неожиданно умирают, как та женщина, увидевшая своего сына, возвратившегося с битвы при Каннах{1307}. Патриарх Иаков, полагаясь лишь на одно только воображение, вырастил пестрых ягнят: он клал на пути своих овец к водопою полосатые прутья{1308}. Персина, эфиопская царица, о которой повествует Гелиодор, увидела картину с изображением Персея и Андромеды, вследствие чего родила не арапа, а прелестное белое дитя{1309}. Похоже, что из подражания этому один уродливый малый в Греции, поскольку он и его жена были калеками, дабы породить хорошее потомство elegantissimas imagines in thalamo collocavit, повесил в своей комнате прекраснейшие картины, какие он только мог купить, «дабы его жена, часто глядя на них, могла понести и родить таких детей». А если мы можем верить Бейлю, одна из наложниц папы Николая Третьего родила монстра, и все потому, что увидела перед тем медведя^[1604]{1310}. «Если женщина, — говорит Лемний, — думает в момент зачатия о каком-то другом человеке, присутствующем или отсутствующем, ребенок будет похож на него»^[1605]. Если беременные женщины страстно чего-то желают или восхищаются необычными примерами такого рода вещей, как родимые пятна, бородавки, шрамы, заячьи губы и иные уродства, то сила их больной фантазии приведет к появлению этих примет у их детей. Ipsam speciem quam animo effigiat, то, что представлялось ее воображению, запечатлевается на ее ребенке^[1606]. Поэтому Лодовик Вив (lib. 2 de Christ. Fem.) особенно предостерегает беременных женщин, чтобы «они не позволяли себе подобных нелепых причуд и мыслей, но, напротив того, всячески избегали любых отвратительных вещей, будь то слышимых или видимых, а также непристойных зрелищ»^[1607]. Некоторые склонны смеяться, плакать, вздыхать, стенать, краснеть, дрожать, потеть, когда воображение наводит их на такие вещи. Авиценна рассказывает об одном человеке, который мог по своей воле онеметь, словно в параличе; некоторые способны подражать звукам, издаваемым птицами и животными так, что они почти неотличимы от подлинных. Шрамы и раны Дагоберта{1311} и Св. Франциска, подобные Христовым (по крайней мере, если они на самом деле были такими{1312}), появлялись у них, как предполагает Агриппа, благодаря силе воображения^[1608], и благодаря тому же воображению некоторые превращаются в волков, мужчины в женщин, а женщины, наоборот, — в мужчин (чему постоянно верят), и люди становятся ослами, собаками и принимают любой другой облик. Вьер^[1609] точно так же приписывает эти знаменитые трансформации воображению, и причиной тому, что при гидрофобии людям мерещится, будто они видят в воде изображение собаки, а меланхоликам и больным представляется множество разных фантастических видений и картин, а также нелепых предположений, что они будто бы короли, лорды, петухи, медведи, обезьяны, совы^[1610], что они тяжелые, легкие, прозрачные, большие и маленькие, бесчувственные и мертвые (как это будет более пространно рассмотрено в разделе, посвященном симптомам^[1611]), может служить не что иное, как искаженное, ложное и неистовое воображение. Причем оно воздействует не только на людей больных, напротив, подчас оно подчиняет себе самым насильственным образом людей здоровых: под его воздействием они мгновенно заболевают и меняется их телосложение^[1612]. С другой стороны, сильное воображение или понимание, как доказывает Валезий, может подчас перебороть болезнь^[1613]; как бы там ни было, в обоих случаях воображение приводит к реальным последствиям. Когда люди становятся свидетелями того, что другой человек дрожит или испытывает головокружение или он болен каким-нибудь устрашающим недугом, их охватывают столь сильное предчувствие и боязнь чего-то в том же роде, что они в конце концов и заболевают тем же. Или если какой-либо предсказатель, мудрец, гадалка или лекарь скажут им, что у них будет такая-то болезнь, они будут до того серьезно опасаться ее, что она тотчас начнет их мучить. Это очень обычная вещь в Китае, говорит иезуит Риччи: «Если китайцам сказать, что в такой-то день они захворают, то в указанный день они и в самом деле заболеют и приходят от этого в такое отчаяние, что иногда даже умирают»^[1614]. Д-р Котта{1313} в своем «Разоблачении невежественных практикующих врачей» (cap. 8 [гл. 8]) излагает две необычных истории, которые здесь весьма уместны, ибо показывают, на что способна фантазия. Одна повествует о жене священника из Нортхэмптоншира и относится к 1607 году: придя к врачу и услыхав от него, что у нее, как он предполагает, радикулит (хотя никакого радикулита у нее не было и в помине), она в ту же ночь после возвращения домой испытала мучительный приступ радикулита; а другой пример связан с одной кумушкой, которая точно таким же образом почувствовала сильнейшую судорогу, испытав этот недуг только потому, что лекарь перед тем лишь назвал эту болезнь. Сила фантазии становится подчас причиной смерти. Я слыхал об одном человеке, который, оказавшись случайно в компании людей, будто бы больных чумой (хотя это было не так), узнав об этом, неожиданно упал замертво. Другой вообразил, что он будто бы болен чумой. Еще один, видя, как его приятель отворил себе кровь, потерял сознание. Другой, говорит Кардано, основываясь на Аристотеле, упал бездыханным (что обычно свойственно женщинам, увидевшим что-то ужасное), оттого лишь, что увидел повешенного^[1615]. Один еврей из Франции, говорит Лодовик Вив, прошел случайно по опасному переходу или настилу через ручей в темноте без всякого вреда, но на следующий день, увидя, какой он подвергал себя накануне опасности, упал замертво^[1616]. Многие не поверят в правдивость таких историй и обычно, слушая их, смеются, однако пусть эти люди поразмыслят, как это поясняет Пьетро Бьеро^[1617]{1314}, ведь если бы им пришлось пройтись по расположенной высоко утлой дощечке, они испытали бы головокружение, а посему они отваживаются лишь, ничем не рискуя, ходить по земле. Многие, говорит Агриппа, «во всех прочих обстоятельствах сильные духом люди, трепещут, увидя такое, у них захватывает дух, они заболевают, стоит им только взглянуть вниз с большой высоты, и что в таком случае так действует на них, как не воображение?»^[1618]. Так что, как у одних фантазия вызывает в подобных случаях тревогу, так другие опять-таки благодаря одной лишь фантазии и здоровому воображению столь же легко выздоравливают. Мы обычно бываем свидетелями зубной боли, подагры, падучей, укуса бешеной собаки и многих других подобных недугов, излечиваемых обычно заговорами, словами, магическими знаками и чарами, и многие свежие раны, магнетически исцеляемые столь часто используемым ныне unguentum armarium [исцеляющим оружием{1315}], которое Кроллий{1316} и Гоклений{1317} защищают в недавно изданной книге, а Либавий{1318} в своем правдивом трактате так же упорно опровергает, большинство же это оспаривает. Всему миру известно, что в такого рода чарах и средствах исцеления нет никакой силы, а все дело лишь, как считает Помпонацци, в воздействии воображения и фантазии, «которые усиливают движение жидкостей, жизненных сил и крови, с помощью чего из пораженных органов удаляется причина болезни»^[1619]. То же самое мы можем сказать об используемых магических средствах, лечении, основанном на суевериях, и о том, чем занимаются лекари-шарлатаны и колдуны. «Точно так же как с помощью нечестивого неверия многим людям причиняется вред, — говорит о чарах, заговорах и пр. Вьер, — мы убеждаемся на собственном опыте, что благодаря тем же средствам многие испытали облегчение»^[1620]. Нередко знахарь и глупый хирург исцеляют с помощью куда более странных способов, нежели рассудительный врач. Вот как объясняет причину этого Ниманнус: дело в том, что пациент доверяет такому целителю, а это, по мнению Авиценны, важнее искусности врача, его предписаний и любых средств^[1621]. Мнение, благоприятное или неблагоприятное, — вот что создает врача, говорит Кардано^[1622], и, согласно Гиппократу{1319}, лечит лучше всего тот, кому более всего доверяют. Воздействие, оказывамое на нас фантазией, столь разнообразно, она так вертит и играет нами, столь деспотически правит нашими телами, что, «подобно второму Протею или хамелеону, может принимать любой облик и обладает такой силой, — присовокупляет Фичино, — что способна воздействовать и на других точно так же, как и на нас»^[1623]. В противном случае каким образом слезящиеся глаза у одного человека могут вызвать то же самое следствие у другого? Как зевота у одного вызывает зевоту и у другого^[1624]? Почему стоит одному начать мочиться, как у другого возникает позыв сделать то же самое? Почему ссора двух солдат задевает третьего или вызывает стычку в целой шеренге? Почему труп начинает кровоточить, когда к нему приближается убийца, притом даже спустя несколько недель после совершения убийства?{1320} Почему колдуньи и старухи зачаровывают и околдовывают детей? Потому, считают Вьер, Парацельс, Кардано, Мизальд, Валлериола{1321}, Цезарь Ванини, Кампанелла и многие философы, мощное воображение одного человека воздействует на жизненные силы другого и изменяет их. Более того, они способны вызывать и исцелять таким способом не только болезни, недуги и некоторые недомогания, как полагает Авиценна{1322} (de anim. lib. 4, sect. 4 [о душе, кн. IV, раздел 4]), у людей, находящихся далеко, но также сдвигать тела с их мест, вызывать гром, молнию, бури, и это мнение поддерживают Алкинд, Парацельс и некоторые другие. А посему я могу с уверенностью сказать, что такое сильное воображение или фантазия — это astrum hominis [путеводная звезда человека] и руль нашего корабля, которым разум должен править, однако подавленный фантазией он не способен руководить и, таким образом, сам страдает от этого, а все наше судно подпадает под другую власть и нередко переворачивается. Читайте об этом у Вьера (lib. 3 de lamiis, cap. 8, 9, 10 [кн. III о ламиях, гл. 8, 9, 10]), Франциска Валезия (Med. controv., lib. 5, cont. 6 [Медицинские противоречия, кн. V, противоречие 6]), Марчелло Донато (lib. 2, cap. I, de hist. med. mirabil. [кн. V, гл. I, о чудесах в истории медицины]), Левина Лемния ( de occult. nat. mir. lib. I, cap. 12 [об оккультных чудесах природы, кн. I, гл. 12]), Кардано (lib. 18 de rerum var.{1323} [кн. XVIII, о разнообразии вещей]), Корн. Агриппы (de occult. philos. cap. 64, 65 [об оккультной философии, гл. 64, 65]), Камерария{1324} (cent. I, cap. 54, Horarum subcis), Ниманна (in orat. de Imag. [в сочинении о Воображении]), Лауренция и того, кто является instar omnium [вершиной этой компании], знаменитого врача из Антверпена Фейена{1325}, написавшего три книги de viribus imaginationis [о силе воображения]. Я так далеко отклонился, поскольку воображение — это medium deferens [инструмент] страстей, с помощью которых они воздействуют и очень часто порождают чудовищные последствия, а поскольку фантазия в большей или меньшей мере распространяет свое воздействие или ослабляет его и соки к этому склонны, то и треволнения воздействуют в большей или меньшей степени и оказывают более глубокое впечатление.

ПОДРАЗДЕЛ III Классификация треволнений

Треволнения и страсти, которые возбуждают фантазию, хотя они и обитают в пределах между чувством и разумом, все же следуют скорее за чувствами, нежели за разумом, поскольку они погружены в телесные органы чувств. Обычно они сводятся к двум склонностям — раздражению и вожделению^[1625]. Томисты{1326} подразделяют их на одиннадцать: шесть — страстное домогательство чего-то, а пять — посягательство на что. Аристотель сводит их к двум — удовольствию и боли, Платон — к любви и ненависти, Вив^[1626] делит их на благие и порочные. Если благие и мы испытываем их сейчас, тогда это безмерная радость и любовь, если же это лишь предстоит, тогда мы жаждем его и надеемся; если же порочные, тогда безмерно их ненавидим, и если испытываем их сейчас — тогда мы охвачены печалью, а если они еще предстоят — страх. Эти четыре чувства Бернард сравнивает с колесами кареты, которая везет нас в этом мире^[1627]. А все другие чувства подчиняются этим четырем или, как некоторые полагают, шести: любви, радости, желанию, ненависти, печали, страху, что же до других — таких, как гнев, зависть, соперничество, гордость, ревность, тревога, сострадание, стыд, недовольство, отчаяние, честолюбие, скупость, то они могут быть сведены к первым; и если они становятся чрезмерными, то поглощают жизненные силы и становятся в особенности причиной меланхолии^[1628]. Существует небольшое число благоразумных людей, способных управлять собой и обуздывать эти чрезмерные аффекты с помощью религии, философии и таких божественных заповедей, как смирение, терпение и тому подобное, но большинство других людей из-за неспособности владеть собой по неблагоразумию и невежеству своему позволяет чувству полностью руководить ими; они настолько далеки от того, чтобы подавлять свои мятежные склонности, что, напротив того, всячески их поощряют, бросив поводья и всячески провоцируя их и споспешествуя им; порочные от природы и еще худшие от приобретенной искусности, воспитания, привычки, образования и присущих им извращенным склонностям, они устремляются туда, куда влекут их собственные необузданные стремления, и ведут себя больше соответственно привычке, из своеволия, нежели руководствуясь рассудком^[1629]. Contumax voluntas, как называет это Меланхтон, malum facit [Однако часто <сердце> упрямится и загорается против диктата разума по собственному побуждению], эта наша упрямая воля извращает суждение, которое видит и сознает, что следует делать и что должно быть сделано, но все же не желает этого делать. Mancipia gulae [рабы алчности], рабы различных своих вожделений и страстей, они поспешают и погружаются в лабиринт забот, ослепленные похотью, ослепленные честолюбием^[1630]. «Они ищут в руках Господних то, что могут и сами подарить себе, если бы только могли удержаться от тех забот и треволнений, коими они постоянно изнуряют свой ум»^[1631]. Однако, давая волю своим неистовым страстям, таким, как страх, горе, стыд, месть, ненависть, злоба и пр., они раздираются на части, как некогда был растерзан собаками Актеон{1327}, и распинают собственные души^[1632].

ПОДРАЗДЕЛ IV Печаль как причина Меланхолии

В этом каталоге страстей, которые так терзают человеческую душу и служат причиной этого недуга (ибо я буду кратко говорить о всех них и в соответствующем им порядке), на первое место в возбуждении этой склонности может по справедливости притязать печаль; она неотделимый спутник, «мать и дочь меланхолии, ее эпитом, симптом и главная причина», как считает Гиппократ, одна порождает другую, они звенья одной цепи, ибо печаль — это в одно и то же время причина и симптом одной болезни^[1633]. Почему это симптом, будет показано в надлежащем месте. Во всяком случае, весь мир признает в ней причину; Dolor nonnulis insanioe causa fuit, et aliorum morborum insanabilium, говорит Аполлонии Плутарх{1328}, она причина безумия, причинамногих других болезней и единственная причина именно этого несчастья, как говорит о ней Лемний. Такого же мнения придерживаются Разис (Cont. lib. I, tract. 9 [Основы, кн. I, трактат 9]) и Гвианери (tract. 15, cap. 5 [трактат 15, гл. 5]). И стоит ей однажды пустить корни, как она завершается отчаянием, как замечает Феликс Платер^[1634] и как указывается в Таблице Кебета^[1635], поскольку может сочетаться с ней. Хризостом в своем семнадцатом послании к Олимпии описывает печаль как «жестокое мучение души, самое необъяснимое горе, отравленный червь, который снедает тело и душу и гложет самое сердце, вечный палач, непрерывная ночь, непроглядная тьма, вихрь, ураган, лихорадка, невидимая снаружи, обжигающая сильнее, чем огонь, сражение, которому не видно конца. Она распинает хуже любого тирана, никакие пытки, никакая дыба, никакие телесные муки с ней не сравнятся»^[1636]. Это, без сомнения, и есть вымышленный поэтом орел, терзающий сердце Прометея^[1637], и «никакая тяжесть не сходна с тяжестью сердечной»{1329} (Сир. 38, 18). «Любое волнение — это беда, однако горе — это жестокое мучение»^[1638], это господствующая страсть: подобно тому как в Древнем Риме, когда там утвердилась диктатура, все должностные лица более низкого ранга прекратили свое существование; так и когда случается горе, все остальные страсти исчезают. «Оно иссушает кости»{1330}, — говорит Соломон (Притч. 17). У тех, кто поражен печалью, ввалившиеся глаза, они бледные, исхудалые, у них морщинистые лица, мертвенный взгляд, насупленные брови, увядшие щеки, иссушенные тела и совершенно искажается характер. Как у Элинор, изгнанной скорбящей герцогини (о которой рассказывает наш английский Овидий{1331})^[1639], жалующейся своему супругу Хамфри герцогу Глостерскому:

Она препятствует пищеварению, от нее стынет сердце, портится желудок, цвет лица, сон^[1640], густеет кровь (Фернель, lib. I, cap. 18, de morb. causis [кн. I, гл. 18, о причинах болезней])^[1641], «помрачаются душевные силы» (Пизон), она губит естественное тепло, извращает здоровое состояние тела и ума, она вызывает усталость от жизни, от нее плачут, стонут, вопят от неподдельной душевной муки. Давид тоже признавался в этом (Пс. 38, 8): «кричу от терзания сердца моего». И еще в тех же Псалмах (109, часть 4, стих 4 <в синодальном переводе — стих 28>): «Душа моя истаевает от скорби», и еще стих 38 <83>: «Я стал, как мех в дыму». Антиох жаловался, что он лишился сна и что его сердце ослабело от горя; у самого Иисуса, vir dolorum{1332} [человека печалей], предчувствующего ожидающие его муки, «был пот его как капли крови»^[1642], а Марк (14 <34>) пишет: «На душе его была смертельная тяжесть и никакая печаль не могла с ней сравниться»{1333}. Кратон (consil. 21, lib. 2 [совет 21, кн. II]) приводит пример с человеком, который от печали стал меланхоликом^[1643], а Монтано (consil. 30 [совет 30]) рассказывает об одной благородной матроне, «которую именно эта и никакая другая причина привела к такому недугу»^[1644]. И. С. Д., судя по рассказу Гильдесгейма, полностью и на много лет исцелил своего пациента, очень страдавшего от меланхолии, «однако впоследствии достаточно было незначительного огорчения, чтобы он впал в прежнее состояние и стал испытывать прежние муки»^[1645]. Примеры того, как возникают меланхолия, отчаяние и даже смерть, обычно одни и те же^[1646]: «Ибо от печали бывает смерть» (Сир. 38, 18); «Печаль мирская производит смерть (2 Кор. 7, 10); «Истощилась в печали жизнь моя и лета мои в стенаниях» (Пс. 31, 10). Почему рассказывают, что Гекуба превратилась в собаку?{1334} А Ниоба в камень? Потому что от горя она стала бесчувственной и оцепенела. Император Север умер от горя^[1647]{1335}, а какое еще неисчислимое множество людей помимо него постигла та же участь!^[1648]{1336} Tanta illi est feritas, tanta est insania luctus. [Столь неистово, столь безумно его горе{1337}.] Меланхтон поясняет, что это происходит вследствие «скопления близ сердца большого количества меланхолической крови, подавляющей благотворные жизненные силы или по крайней мере притупляющей их; печаль наносит сердцу удар, заставляет его изнывать и трепетать, и черная кровь, вытекающая из селезенки и распространяющаяся в подреберье с левой стороны, приводит к тем опасным ипохондрическим конвульсиям, которые случаются с теми, кто страдает от печали»^[1649].

ПОДРАЗДЕЛ V Страх как причина Меланхолии

Страх — двоюродный брат печали или скорее сестра, fidus Achates [верный Ахат{1338}] и постоянный спутник, помощник и главная действующая сила, приводящая к этому несчастью, причина и симптом, как и печаль. Одним словом, сказанное у Вергилия о гарпиях^[1650] я могу повторить о них обоих:

Этому мерзкому духу страха и большинству других мучительных чувств поклонялись как божеству в далекие времена в Лакедемоне^[1651], и в числе прочих — печали под именем Ангероны Деи, как отмечает Августин{1339} (de Civitat. Dei, lib. 4, cap. 8 [О Граде Божием, кн. IV, гл. 8]), ссылаясь на Варрона. Поклоняясь страху, они изображали его обычно в своих храмах с головой льва^[1652] и, как рассказывает Макробий (I, 10 Saturnalium [Сатурналии, I, 10]), «В январские календы{1340} у Ангероны был свой святой день, в который их авгуры и епископы ежегодно приносили в храме Волюпии, или богини удовольствий, свои жертвоприношения; это было весьма для них благоприятно, поскольку богиня могла изгнать все душевные заботы, страдания и муки на грядущий год»^[1653]. Страх причиной многих плачевных последствий у людей: они краснеют, бледнеют, дрожат, потеют; он неожиданно повергает все тело в холод и жар, вызывает сердцебиение, обморок^[1654]. Многие люди, которым предстоит выступить или появиться в публичном собрании или перед какими-нибудь выдающимися людьми, теряют дар речи; так Туллий признавался, что даже дрожал, когда начинал свою речь, и то же самое испытывал великий греческий оратор Демосфен, выступая перед Филиппом{1341}. От страха люди лишаются голоса и памяти, как остроумно показывает Лукиан в «Юпитере Трагике»; последнего, когда ему предстояло выступить с речью перед остальными богами, обуял такой страх, что он не в силах был произнести заранее приготовленную речь и принужден был воспользоваться подсказками Меркурия. Многие бывают настолько поражены и изумлены страхом, что они уже не ведают, где находятся, что говорят, что делают^[1655]{1342}, и, что хуже всего, — он терзает их за много дней перед тем неотступным испугом и предчувствием. Он препятствует большинству благородных начинаний и вызывает у людей душевную тревогу, печаль и тяжесть. Живущие в страхе никогда не бывают свободны, решительны, уверены, никогда не веселятся, они испытывают постоянную боль^[1656], с какой, как справедливо говорит Вив, не сравнится Nulla est miseria major quam metus, никакое самое большое несчастье, никакое мучение, никакие пытки; постоянно подозрительные, встревоженные, озабоченные, они по-детски падают духом, без причины, без рассуждения, «особенно если им представится какой-нибудь устрашающий предмет», как считает Плутарх^[1657]. Он вызывает подчас неожиданное безумие и почти все возможные болезни, как я уже достаточно показал на примерах в своем отступлении касательно Силы Воображения^[1658], и остановлюсь на этом еще подробнее в разделе об Ужасах^[1659]. Страх принуждает наше воображение представлять себе все, что ему вздумается, призывает к нам дьявола, как утверждают Агриппа и Кардано^[1660], и тиранствует над нашей фантазией более любого другого чувства, особенно в темноте. Мы убеждаемся в истинности этого наблюдения на примере большинства людей, Лаватер говорит^[1661]: Quae metuunt, fingunt, то, чего они боятся, им как раз и представляется, то им и мнится; им кажется, что они видят гоблинов, злых духов, бесов, вследствие чего они так часто и становятся меланхоликами. Кардано (Subtil. lib. 18 [об остроумии, кн. XVIII]) приводит такого рода пример: человеку привиделось пугало, и после этого он стал меланхоликом до конца своих дней. Август Цезарь не отваживался сидеть в темноте: Nisi aliquo assidente, говорит Светоний, nunquam tenebris evigilavit [Если никого не было с ним рядом, он не мог лежать без сна в темноте]. И нельзя не удивляться тому, что представляется женщинам и детям, если им приходится пройти церковным двором ночью, лежать или сидеть одним в темной комнате, как они неожиданно обливаются потом и трепещут. Многих тревожат грядущие события, предвидение их судьбы, ожидающей их участи, как императора Севера, Адриана и Домициана, quod sciret ultimum vitae diem, говорит Светоний^[1662], valde sollicitus, их ум не знает покоя, ибо им заранее известно, что им уготовано; о многом другом в том же роде мне будет более удобно рассказать в другом месте^[1663]. Я сознательно не останавливаюсь здесь на таких чувствах, как тревога, жалость, сострадание, негодование, как и на тех устрашающих ветвях, что являются производными от этих двух стволов — страха и печали; вы можете больше прочесть о них у Кароло Паскуале^[1664]{1343}, Дандини^[1665] и др.

ПОДРАЗДЕЛ VI Стыд и Бесчестье как причины меланхолии

Стыд и Бесчестье причиной самых неистовых страстей и горьких мучений. Ob pudorem et dedecus publicum, ob errorem comissum, saepe moventur generosi animi (Феликс Платер, lib. 3 de alienat. mentis), стыд, вызванный каким-либо публичным бесчестьем, часто приводит благородные умы в отчаяние. А «тот, — говорит Филон (lib. 2 de provid. Dei [кн. II о провидении Господнем]), — кто подвержен чувствам страха, горя, честолюбия и стыда, не ведает счастья, он совершенно несчастен, измучен постоянной тревогой, заботой и горем»^[1666]. Эти чувства обладают столь же разрушительным воздействием, как и любая из прочих страстей. «Многие люди пренебрегают мирской суетой и не заботятся о славе^[1667], итем не менее они бояться позора, отверженности, бесчестья (Туллий, Offic. lib. I [Об обязанностях, кн. I]); они способны сурово презирать удовольствия, равнодушно сносить горе, но они бывают совершенно разбиты и сломлены укоризной и поношением»^[1668], siquidem vita et fama pari passu ambulant [видя, что жизнь постоянно идет рука об руку с доброй славой], и часто бывают так удручены публичным оскорблением, бесчестьем, словно кто-то недостойный их нанес им пощечину, или их противник взял над ними верх, или они потерпели поражение на поле боя, не нашлись, что сказать во время публичного выступления, или как будто совершили какой-то бесчестный поступок, который получил огласку, и тогда уж до конца своих дней они не осмеливаются появляться на людях, а предаются меланхолии, забившись в угол и сидя в своей норе. Причем этому подвержены как раз самые благородные души; Spiritus altos frangit et generosos [Это разрушает благородные и возвышенные души] (Иероним{1344}). Аристотель, не будучи в силах понять течение Эврипа, от горя и стыда утопился{1345} (Целий Родигин, Antiquar. lec. lib. 29, cap. 8). Homerus pudore consumptus, Гомер был поглощен этой боязнью позора, «поскольку не в силах был разгадать загадку рыбака»^[1669]{1346}. Софокл наложил на себя руки, потому что его трагедия была освистана^[1670] (Валерий Максим, lib. 9, cap. 12 [кн. IX, гл. 12]). Лукреция себя заколола{1347}, и точно так же поступила Клеопатра, «чтобы избежать бесчестья, когда она увидела, что ее пощадили ради триумфа победителя»^[1671]. Римлянин Антоний, «после того как враги одержали над ним победу, просидел в полном одиночестве на корме своего судна, чуждаясь всякого общества, даже самой Клеопатры, и потом заколол себя, не снеся позора^[1672] (Плутарх, vita ejus [его жизнеописание]). Аполлоний Родосский{1348} «добровольно подверг себя изгнанию, покинув свою родину и всех дорогих ему друзей, поскольку допустил ошибку при чтении своих поэм^[1673] (Плиний, lib. 7, cap. 23 [кн. VII, гл. 23]). Аякс впал в умоисступление, поскольку было решено отдать его оружие Улиссу. В Китае самое обычное дело для тех, кому было отказано на их прославленных экзаменах или в получении искомой степени, утратить рассудок от стыда и горя (Маттео Риччи, Expedit. ad Sinas, lib.. 3, cap. 9 [Экспедиция в Китай, кн. III, гл. 9])^[1674]. Монах Гоогстратен принял написанную против него Рейхлином книгу под названием «Epistolae obscurorum vitorum» [«Письма темных людей»] так близко к сердцу, что от стыда и горя покончил с собой{1349} (Джовьо в Elogiis)^[1675]. Степенный и ученый священник, приходский проповедник в Алькмааре в Голландии однажды, когда он, желая отдохнуть, гулял в поле, был неожиданно схвачен поносом или дизентерией, а посему вынужден был устремиться к близлежащей канаве, однако был застигнут там врасплох почтенными дамами, прихожанками его прихода, проходившими как раз мимо того места; священник был настолько этим пристыжен, что никогда с тех пор не осмеливался появляться публично или проповедовать за кафедрой, а угасал от меланхолии^[1676] (Пет. Форест, Med. observat. lib. 10, observat. 12 [Медицинские наблюдения, кн. X, наблюдение 12]){1350}. Так что стыд среди прочих страстей вполне способен сыграть роль рычага, приводящего к меланхолии.

Я знаю, что сыщется немало подлых, наглых, бесстыжих негодяев, nulla pallescere culpa^[1677] [не бледнеющих от стыда после любого преступления], которых невозможно чем-либо растрогать, они не принимают близко к сердцу никакого бесчестья или позора и смеются над всем; пусть их изобличают в клятвопреступлении, клеймят позором, объявляют мошенниками, ворами, предателями, пусть отрезают уши, секут, выжигают клеймо, возят на тачке, указывают на них пальцем, поносят, оскорбляют — в ответ они только радуются этому, как, к примеру, сводник Баллион у Плавта^[1678]: Cantores probos! [Браво!] Baboe! [Фюйть!] и bombax! [Да ну!], какая им забота? Таких, как он, в наши времена не счесть:

И все же человек скромный, обладающий состраданием, душевным благородством и репутацией отзывчивого, будет глубоко ранен и так горестно этим уязвлен, что предпочтет скорее отдать несметную сумму денег или даже расстаться с жизнью, нежели сносить малейшее бесчестье или наблюдать, как пятнают его доброе имя. А если случается так, что он не в силах этого избежать, тогда, подобно соловью, quae cantando victa moritur (говорит Мизальд^[1680]), умирающему от стыда, если другая птица поет лучше, он изнемогает и угасает от душевной муки.

ПОДРАЗДЕЛ VII Зависть, Злоба, Ненависть как причины Меланхолии

Зависть и злоба — два звена этой цепи и, как доказывает, основываясь на Галене (3 Aphorism. Com. 22), Гвианери (tract. 15, cap. 2 [трактат 15, гл. 2]), они «одни могут стать причиной этой болезни, особенно если тела в других отношениях предрасположены к меланхолии». А вот наблюдение Валеска из Тарента^[1681]{1351} и Феликса Платера: «Зависть настолько гложет человеческие сердца, что они оказываются полностью во власти меланхолии»^[1682]. Похоже, именно поэтому Соломон (Притч. 14, 13) считает, что она «гниль для костей»{1352}, а Киприан называет ее vulnus occultum{1353} [скрытой раной]:

Она распинает их души, иссушает тела, от нее у людей ввалившиеся глаза, бледность, худоба, у них ужасный вид^[1684] (Киприан, ser. 2, de zelo et livore [Проповедь 2, о ревности и недоброжелательстве]). «Подобно тому как моль съедает одежду, — говорит Хризостом, — так зависть пожирает человека»^[1685]; он превращается в мумию, становится живым скелетом, «согбенным и бледным остовом^[1686], который оживил враг рода человеческого»^[1687] (Холл, в «Характерах»{1354}), ибо всякий раз, когда жалкий завистник видит, как другой процветает, богатеет, преуспевает и удачлив в сем мире, добивается почестей и должностей и тому подобное, он ропщет и негодует.

Он изводит себя, если равному ему, приятелю, соседу отдали предпочтение, рекомендовали, если он преуспел; стоит ему об этом прослышать, как в нем вновь закипает желчь; ничто не доставляет ему большего горя, нежели известие об успехах другого; каждый такой случай для него нож в сердце. Он смотрит на него, подобно тем, кому не удалось достигнуть Лукиановой вершины мудрости и добродетели{1355}, завистливым взглядом и готов снести любой ущерб, только бы навлечь несчастье на другого. Atque cadet subito, dum super hoste cadat. [Готовый немедленно напасть, он нападает на него как на врага.] Он подобен персонажу Эзопа{1356}, который охотно расстанется с глазом, только бы его приятель лишился обоих, или богачу Квинтилиана^[1689], опрыскивавшему цветы в своем саду ядом, только бы пчелы соседа не могли больше извлекать из них мед. Вся его жизнь — непрерывная мука, а каждое произнесенное им слово — сатира; ничто не питает его лучше, чем разорение других. Одним словом, зависть не что иное, как tristitia de bonis alienis, печаль по поводу благополучия других людей, будь то нынешних, или живших в прошлом, или грядущих, et gaudium de adversis, и радость по поводу их бед^[1690]; в противовес милосердию, горюющему по поводу чужих неудач, зависть оказывает пагубное воздействие иного характера на тело^[1691], так определяет это Дамаскин{1357} (lib. 2 de orthod. fid.), Фома (2, 2 quaest. 36, art. I), Аристотель (lib. 2 Rhet. cap. 4 et 10 [кн. II, Риторика, гл. 4 и 10]), Платон (Philebo{1358} [Филеб]), Туллий (3 Tusc. [Тускуланские беседы, III]), Григора Никифор{1359} (lib. de virt. animae, cap. 12 [о добродетелях души, гл. 12]), Василий{1360} (de Invidia [о зависти]), Пиндар (Оды I, ser. 5), и мы находим это справедливым. Это распространенная болезнь и почти естественная для нас, считает Тацит^[1692], завидовать чужому процветанию. У большинства людей эта болезнь неизлечима. «Я читал, — говорит Марк Аврелий, — греческих, иудейских, халдейских авторов, я справлялся с множеством мудрых людей относительно средства от зависти и не мог найти никакого, кроме как отказаться от всякого счастья и остаться жалким и ничтожным навсегда»^[1693]. «Это начало ада еще на земле и страсть, которую нельзя извинить». «С каждым другим грехом связаны и некоторые удовольствия, и им все же возможно приискать какое-то извинение, и только одна зависть лишена и того, и другого. Другие пороки длятся только какое-то время: брюхо можно удовлетворить, гнев ослабевает, ненависть имеет свой конец, и только зависть никогда не утихает»^[1694] (Кардано, lib. 2 de sapientia [кн. II о мудрости]). Божественные и человеческие примеры очень хорошо известны, вы можете их вспомнить или прочесть о судьбе Саула и Давида, Каина и Авеля, Angebat illum non proprium peccatum, sed fratris prosperitas, говорит Феодорет, удачливая судьба брата вызывала у него злобу. Рахиль завидовала сестре, потому что была бесплодной{1361} (Быт. 30), братья завидовали Иосифу (Быт. 37); Давид, как он признавался, тоже не был избавлен от этого порока^[1695] (Пс. 83), Иеремия^[1696] и Аввакум^[1697] роптали по поводу чужого благополучия, но в конце концов исправились. Сказано ведь — «Не завидуй»{1362} (Пс. 75). Домициан питал вражду к Агриколе{1363} за его достоинства, «за то, что частного человека столь неумеренно прославляют»^[1698]. Цецина вызывал зависть сограждан тем, что пышностью одежды превосходил других{1364}. Но особенную слабость в этом отношении выказывают женщины^[1699], Ob pulchritudinem invidae sunt feminae [Женщины особенно ревниво относятся к чужой красоте] (Мюзей{1365}); Aut amat, aut odit, nihil est tertium (Гранатензис{1366}): они либо любят, либо ненавидят, середина им неведома. Implacabiles plerumque laesae mulieres. [Женщины, как правило, никогда не прощают оскорбления.] Схожая нравом с Агриппиной «женщина, если она видит, что ее соседка более опрятна или изящна или богаче одета, носит драгоценности и другие украшения, приходит в ярость и набрасывается на своего мужа, словно львица, высмеивает соперницу, глумится над ней и не в силах ее выносить^[1700]; точно так же, согласно Тациту, римлянки относились к жене Цецины Салоните, потому что у нее и лошадь была лучше, и упряжь богаче, как будто она одним этим причинила им вред, и были чрезвычайно этим оскорблены»^[1701]. Подобным же образом ведут себя при встрече друг с другом наши знатные дамы, одна из них непременно выказывает неудовольствие или обрушивает насмешки по поводу великолепия или изящества другой. Мирсина, гетера из Аттики, была убита своими товарками лишь за то, что «превосходила их своей красотой»^[1702] (Константин, Agricult. lib. II, cap. 7 [Земледелие, кн. II, гл. 7]). Подобные примеры вы отыщете в любой деревне.

ПОДРАЗДЕЛ VIII Соперничество, Ненависть, Раздор, Жажда Мести как причины Меланхолии

Из этого единого корня, именуемого завистью, произрастают такие дикие отростки, как раздор, ненависть, недоброжелательство, соперничество^[1703], которые служат причиной таких же несчастий и являются serrae animae, пилой для души, consternationis pleni affectus^[1704], порождают чувство безысходного отчаяния, а Киприан описывает соперничество, как «моль, разъедающую душу; для таких содействовать счастью другого — сущая мука; их удел — пытать, распинать и казнить себя, снедать свое собственное сердце. Еда и питье им не в радость, они только и знают, что постоянно, денно и нощно без передышки горюют, вздыхают и стенают, и грудь их разрывается на части»^[1705], и немного далее он продолжает: «Кто бы ни был тот, к кому ты испытываешь ревность и зависть, он может избегать тебя, но ты не в силах избежать ни его, ни себя; где бы ты ни был, он всегда с тобой, твой враг постоянно в твоей груди, твоя погибель в самом тебе, ты — пленник, связанный по рукам и ногам, и до тех пор пока ты недоброжелателен и завистлив, ты не в силах найти себе покоя. Это дьявольская погибель»^[1706], — и, когда бы ты ни был целиком поражен этой страстью, она останется твоей / И все же нет душевного смятения более распространенного, нет страсти более обычной.

Любое общество, корпорация и частное семейство переполнено ею, она владеет людьми любого сорта, от принца и до простого пахаря, и это можно наблюдать даже и среди близких друзей; едва ли найдется компания из трех человек, в которой двое не оказались бы на противоположных сторонах, не составили бы две партии, не почувствовали бы взаимную зависть и некое simultas [соперничество], разлад, тайное недоброжелательство и скрытую враждебность. Редко когда между двумя джентльменами, живущими в деревне (если только они не близкие родственники или не связаны брачными узами), а также и их слугами не возникает соперничество, какая-нибудь ссора или вражда между их женами и детьми, их друзьями и сторонниками, какое-либо соревнование в богатстве, происхождении, первенстве и пр., вследствие чего они, подобно лягушке в басне Эзопа^[1708], «которая, пытаясь сравняться размерами с волом, так долго надувалась, пока наконец не лопнула», напрягаются более того, что дозволяет им их состояние и звание, состязаясь до тех пор, пока не истратят все свое имущество на судебные тяжбы или, напротив, на показное хлебосольство, пиры и дорогую одежду, или в погоне за пышными титулами, ибо ambitiosa paupertate laboramus omnes [Это здесь общий порок: у всех нас кичливая бедность{1367}]; ради того, чтобы превзойти друг друга, они готовы утомлять свое тело и изнурять душу, и в результате, вовлекая друг друга в это соревнование или вследствие взаимных приглашений, доводили себя до полного разорения. Едва ли бывало, чтобы двое великих ученых мужей-современников не обрушивали друг на друга и на их приверженцев отвратительные инвективы: скотисты и томисты, реалисты и номиналисты{1368}, последователи Платона и последователи Аристотеля{1369}, галенисты и парацельсианцы; причем это наблюдается у всех профессий.

Честное соперничество в научных разысканиях, в любом занятии не заслуживают осуждения^[1709]{1370}, это ingeniorum cos, как выразился некто, оселок для ума, кормилица ума и доблести, и благородные римляне, вдохновленные именно этим духом, совершали подвиги на поле брани. Существует пристойное честолюбие, как, к примеру, Фемистокл был вдохновлен славой Мильтиада{1371}, а трофеи Ахилла побуждали к тому же Александра{1372}.

Ни с кем не соревноваться и ничего не домогаться — признак ленивого нрава; отказываться от всего, пренебрегать, не добиваться какого-то места, почестей, должностей из-за праздности, разборчивости, опасений, робости или еще почему-то, хотя по своему рождению, положению, состоянию и образованию человек к этому призван, способен, пригоден, вполне в состоянии с этим справиться, — это бедствие и сущее наказание. Сколько денег истратили Генрих VIII и Франциск I во время своей прославленной встречи!^[1711]{1373} и сколько тщеславных придворных, пытавшихся друг друга перещеголять, промоталось в пух и прах, лишилось средств к существованию и умерло в нищете! Император Адриан бывал до того этим уязвлен, что убивал всех, кто смел с ним равняться^[1712]; и точно так же поступал Нерон. Эта ревность заставила тирана Дионисия изгнать Платона и поэта Филоксена{1374}, а все потому, что они, как он считал, его превосходили и затмевали тем его славу^[1713]; римляне отправили в изгнание Кориолана, заточили Камилла и убили Сципиона{1375}; греки подвергли остракизму Аристида, Никия, Алкивиада{1376}, чтобы изгнать их, заключили в тюрьму Тезея{1377}, умертвили Фокиона{1378}. Когда Ричард I и Филипп Французский были товарищами по оружию{1379} при осаде Акры на Святой земле, Ричард выказал себя более доблестным воином, притом до такой степени, что взоры всех были обращены на него, и это вызвало у Филиппа такую досаду (Francum urebat regis victoria, говорит мой автор^[1714], tam aegre ferre Richardi gloriam, ut carpere dicta, calumniari facta), что он осуждал все его поступки и дошел в конце концов до того, что открыто бросил ему вызов; не в силах больше сдерживать себя, он, поспешив домой, вторгся в его земли и объявил ему войну. Воистину «Ненависть возбуждает раздоры» (Притч. 10, 12), переходящие затем в смертельную вражду и злобу, превосходящую ненависть и ярость Ватиния{1380}; увлеченные взаимной распрей, их друзья, приверженцы и все их потомство преследуют друг друга злейшими насмешками, враждебными действиями, оскорбительными инвективами, наветами, клеветой, огнем, мечом, так что примирить их невозможно^[1715]. Свидетельством тому вражда гвельфов и гибеллинов в Италии{1381}, Адорно и Фрегозо{1382} в Генуе; Гнея Папирия и Квинта Фабия в Риме{1383}, Цезаря и Помпея{1384}; Орлеанов и Бургундов во Франции{1385}; Йорков и Ланкастеров{1386}; да что там, эта страсть не однажды достигала такой ярости, что подчиняла себе не только отдельных людей и семьи, но и даже многолюдные города; Карфаген^[1716] и Коринф могут послужить тому примером; более того, процветающие королевства превращались из-за нее в пустыни^[1717]. Именно ненависть, злоба, партийность и желание мести первыми изобрели все эти дыбы и колесование, бронзовых быков, орудия пыток, тюрьмы, инквизицию, жестокие законы, с помощью которых они преследуют и мучают друг друга. Как бы мы могли быть счастливы и заканчивать свою жизнь благословенными днями и в сладостном согласии, если бы могли сдерживать себя и, как должно нам поступать, покончили с взаимными оскорблениями, научились смиренномудрию, кротости, долготерпению, умели забывать и прощать и, как велит нам Слово Христово^[1718], улаживали возникающие между нами мелкие разногласия, умеряли наши страсти и помнили то, к чему призывал нас Павел^[1719]: «думайте о других лучше, нежели о себе, будьте единомысленны между собою, никому не воздавайте злом за зло, будьте в мире со всеми людьми». Однако, будучи такими, каковы мы есть, — столь неуживчивыми и порочными, дерзкими и надменными, раскольниками и подстрекателями, столь злокозненными и завистливыми, мы invicem angariare [поочередно чиним друг другу препятствия{1387}], изничтожаем и изводим друг друга, мучаем, лишаем покоя и устремляемся в этот водоворот горестей и забот, усугубляющих наши беды и меланхолию, навлекающих на нас преисподнюю и вечное проклятие.

ПОДРАЗДЕЛ IX Гнев как причина меланхолии

Гнев — это состояние расстройства, направляющее наши жизненные силы наружу и приуготовляющее тело к меланхолии и даже безумию: Ira furor brevis est [Гнев есть безумье на миг{1388}], и, как считает Пикколомини^[1720], одна из трех самых неистовых страстей. Аретей, точно так же, как и Сенека (ep. 18, lib. I [кн. I, письмо 18]), определял его как особую причину этой болезни^[1721]. Маньино приводит следующее объяснение: Ex frequenti ira supra modum calefiunt^[1722], он приводит к перенагреву тела, и если это происходит слишком часто, то переходит в явное безумие, говорит Св. Амвросий{1389}. Существует известная поговорка: Furor fit laesa saepius patientia? Самая терпеливая душа, если ее часто провоцировать, будет доведена до безумия; так можно и святого превратить в дьявола, вот почему, судя по всему, Василий в своем пастырском наставлении de Ira [о Гневе] называет это Tenebras rationis, mor bum animae, et daemonem ssimum, помрачением рассудка и злым демоном. Лукиан в Abdicato, tom I^[1723] [Лишенном наследства, т. I] тоже считает, что эта страсть приводит к такому результату, особенно у старых мужчин и женщин. «Гнев и клевета, — говорит он, — именно их приводит в первую очередь к такому расстройству и некоторое время спустя оборачивается безумием: есть много причин, приводящих женщин в ярость, особенно если они слишком любят или ненавидят, или завидуют, чересчур предаются печали или раздражению, — все это мало-помалу доводит их до этого недуга». Из склонности это переходит у них в привычку — ведь между безумцем и сердитым человеком, особенно в момент вспышки гнева, не существует никакого различия; гнев, как описывает его Лактанций (lib. de Ira Dei, ad Donatum, cap. 5 [кн. о Гневе Божием, к Донату, гл. 5]), это saeva animi tempestas и пр.^[1724], жестокая буря в душе человека, «заставляющая его глаза сверкать огнем и пристально уставиться на что-то, скрипеть зубами; он начинает заикаться, бледнеет или краснеет, а что может послужить наиболее опасным подражанием безумцу?».

Они становятся на время безрассудны, непреклонны, слепы, подобно животным и чудовищам, не отдают себе отчета в своих словах и поступках, проклинают, богохульствуют, поднимают на смех, дерутся и вытворяют еще невесть что. Способен ли безумец сотворить что-либо большее? Как говорится в одной комедии; Iracundia non sum apud me^[1726], Я вне себя <от гнева>. Если эти приступы особенно сильны, продолжительны или часты, тогда они, без сомнения, приводят к безумию. Монтан (consil. 21 [совет 21]), в числе пациентов которого был один еврей-меланхолик, считал именно это главной тому причиной: Irascebatur levibus de causis, он слишком легко давал волю своему гневу. У Аякса не было никакой иной причины, приведшей его к безумию, а Карла Шестого, французского короля-лунатика, постигло это несчастье, оттого что, охваченный жаждой мести и злобой, он доходил в этой страсти до крайности; ожесточившись против герцога Бретани^[1727]{1390}, он несколько дней подряд не мог ни есть, ни пить, ни спать и в конце концов приблизительно в дни июльских календ 1392 года и вовсе впал в безумие; усевшись верхом на лошадь, он обнажал свой меч и принимался разить им каждого, оказавшегося случайно поблизости; и в таком состоянии он пребывал до конца своих дней (Aemilius, lib. 10 Gal. Hist.). У Эжезипа{1391} (de excid. Urbis Hieros. lib. I, cap. 37 [о падении Иерусалима, кн. I, гл. 37]) есть сходная история об Ироде, которого приступ гнева довел до безумия: вскочив с постели, он убил Иосифа, и это была далеко не единственная его безумная выходка; весь двор еще долго после этого никак не мог его утихомирить^[1728]; он испытывал иногда сожаление, раскаивался и даже очень сокрушался о содеянном, postquam deferbuit ira, когда его ярость остывала, но вскоре затем вновь совершал насилие. У людей горячих и холерического темперамента ничто не приводит так быстро к безумию как эта гневливость; помимо многих других недугов, как замечает Пелезий (cap. 21, lib. I, de hum. affect. causis [гл. 21, кн. I, о причинах человеческих страстей]): Sanguinem imminuit, fel auget она [уменьшает кровь и увеличивает количество желчи] и, как полемически утверждает Валезий (Med. controv. lib 5, contro. 8 [Медицинские противоречия, кн. V, противоречие 8])^[1729], очень часто окончательно их губит. Но если бы это было наихудшим последствием такой страсти, она была бы еще более или менее терпима, однако «она разрушает и подчиняет себе целые города^[1730], семьи и царства»^[1731]{1392}. Nulla pestis humano generi pluris stetit, говорит Сенека (de Ira, lib. I [о Гневе, кн. I]), ни одна чума не принесла человечеству столько вреда. Загляните в наши исторические записи, и вы почти не найдете в них никакого иного предмета, кроме рассказов о том, что содеяло сборище одержимых людей^[1732]. А посему мы поступим весьма похвально, если внесем в нашу литанию помимо прочего и следующее: «Милосердный Боже, избави нас от душевной слепоты, от гордости, тщеславия и лицемерия, от зависти, ненависти и злобы, от гнева и всех подобных им губительных страстей».

ПОДРАЗДЕЛ X Неудовлетворенность, Заботы, Несчастья и пр. как причины Меланхолии

Неудовлетворенность, заботы, испытания, несчастья и многое другое, служащее причиной наших душевных мук, горя, страданий и тревог, — все это вполне уместно соединить в таком подразделе; правда, согласно суждениям некоторых людей, может показаться, что соединять их вместе нелепо, и все же Аристотель в своей «Риторике»^[1733] определяет заботы, точно так же, как и зависть, соперничество и прочее, тем же словом — горести, а посему, думается мне, и я могу точно так же поместить их в этом перечне досаждающих причин, поскольку, подобно всем остальным, они являются одновременно и причиной и симптомом этого недуга, влекут за собой сходные неудобства и большей частью сопровождаюся мукой и болью. Об этом свидетельствует и общая этимология: cura quasi cor uro [забота = я иссушаю свое сердце]; dementes curae, insomnes curae, damnosae curae tristes, mordaces, carnifices и т. п., уязвляющие, снедающие, гложущие, жестокие, горькие, болезненные, печальные, гнетущие, мертвенно-бледные, мрачные, печальные, невыносимые заботы, как характеризуют их поэты^[1734], и ведь земные заботы столь же неисчислимы, как и песок морской. Гален^[1735], Фернель, Феликс Платер, Валескус из Таранты и др. считают печали, несчастья и даже любые душевные разлады и тревоги главными причинами, поскольку они лишают нас сна, препятствуют пищеварению, иссушают тело и поглощают его вещество. Они не столь уж многочисленны, однако их причины разнообразны, и среди тысячи людей не сыскать хотя бы одного свободного или способного защититься от них, кого Ate dea [богиня Ата], у которой, как сказано

та самая гомеровская богиня Ата{1393} не включает в эту категорию неудовлетворенных или мучимых той или иной бедой людей. У Хигина^[1737] (Fab. 220) есть прелестная и весьма подходящая к данному случаю история. Дама Cura [Забота] переходила как-то случайно через ручей и, зачерпнув немного грязного ила, слепила из него фигуру; вскоре после этого мимо проходил Юпитер и вдохнул в нее жизнь, однако Cura и Юпитер никак не могли решить, какое дать ей имя и кому она должна принадлежать. Они обратились тогда к Сатурну, чтобы тот рассудил их; решение его было таково: имя существа будет Homo [Человек], ab humo [произошедший из земли <лат. humus — «земля»>], Cura eum possideat quamdiu vivat, Cura будет обладать им, пока он жив, а Юпитер — его душой и Tellus [Земля] — его телом, когда он умрет. Оставим, однако, басни. Главной причиной, продолжительной причиной, неотъемлемым свойством всех людей являются неудовлетворенность, заботы, несчастья, невзгоды; а в тех случаях, когда нет других особых несчастий (а кто из живущих избавлен от них?), досаждающих человеку в сей жизни, самого сознания об этой их общей несчастной участи достаточно, чтобы изнурить человека и вызвать в нем усталость от жизни; сознания того, что он никогда не может чувствовать себя надежно защищенным, но обречен постоянно испытывать опасность, печаль, горе и преследование. Потому что, начиная с момента его рождения, как это изящно описывает Плиний^[1738], «он появляется на свет нагим и с самого начала принимается хныкать^[1739], затем его пеленают исвязывают, точно арестанта, так что он не в состоянии помочь себе, и в таком состоянии он продолжает пребывать до конца своих дней»{1394}; cujusque ferae pabulum [жертва любого хищного зверя], говорит Сенека^[1740], не переносящий ни жары, ни холода, ни труда, ни праздности, беззащитный перед любыми ударами судьбы. Лукреций сравнивает его с нагим матросом, выброшенным на берег вследствие кораблекрушения, озябшим и безутешным на неведомой ему земле{1395}. Никакое благосостояние, возраст, пол не способны уберечь человека от этого общего горестного удела^[1741]. «Человек, рожденный женою, краткодневен и пресыщен печалями» (Иов 14, 1). «И быть ему в печали, пока плоть его на нем, и пока душа его в нем, будет она скорбеть» (5, 22). «Потому что все дни его — скорби, и его труды — беспокойство; даже ночью сердце его не знает покоя» (Еккл. 2, 23); и «все суета и томление духа» (Еккл. 2, 11). «Вступление, движение вперед, упадок, уход — у всех примерно одно и то же: в начале пути мы во власти ослепления, в середине — во власти труда, а в конце — горя, и все время во власти заблуждения. Выпадают ли нам дни без горя, забот или страданий? И выпадало ли нам утро, которое, сколь бы ни было оно безмятежным и благоприятным, не сменилось бы вечером, сплошь затянутым тучами?^[1742]» Один — несчастен, другой — смешон, а третий — отвратителен. Тот жалуется по поводу одних бед, а этот — по поводу других. Aliquando nervi, aliquando pedes vexant (говорит Сенека), nunc distillatio, nunc hepatis morbus; nunc deest, nunc superest sanguis [Сейчас его донимает боль в сухожилиях, а потом — в ногах, то он жалуется на простуду, а то — на печень, то у него слишком много крови, а то — малокровие], сейчас его мучает головная боль, а позже — ноги, то легкие беспокоят, то печень и т. д. Huic census exuberat, sed est pudori degener sanguis и пр., этот богат, но худороден, а этот знатен, но беден; третий не стеснен в средствах, однако, возможно, жалуется на здоровье или ему недостает сметливости, чтобы управлять своим имуществом; одному досаждают дети, другому — жена и т. д. Nemo facile cum condicione sua concordat, нет человека, довольного своим жребием; на фунт печалей приходится обычно лишь драхма удовольствия, самая малость радости (а то и вовсе никакой), малость утешения, но при всех случаях и повсюду подстерегают опасности, раздоры и тревоги; куда бы тебе ни вздумалось пойти, ты всюду обретешь неудовлетворенность, заботы, горести, жалобы, болезни, препоны, стенания^[1743]. «Если ты обратишь свой взор на рынок (говорит Хризостом^[1744]), то обнаружишь свары и брань, если на придворные нравы, увидишь там обман и лесть; а если на дом частного человека, найдешь тревоги и заботы, подавленность и пр.». Как говаривал некто в старину: Nil homine in terra spirat miserum magis alma^[1745], нет существа столь же несчастного, как человек, столь повсеместно мучимого «страданиями телесными и страданиями душевными, в страданиях он спит, в страданиях просыпается, и страдания ожидают его, куда бы он ни повернулся»^[1746], — считает Бернард{1396}. Наша жизнь всего лишь одни искушения (Августин, Confess., lib. 10, cap. 28 [Исповедь, кн. X, гл. 28]), catena perpetuorum malorum{1397} [непрерывная цепь невзгод]; et quis potet molestias et difficultates pati? У кого достанет сил вынести ее бедствия? «В дни процветания мы дерзки и нетерпимы, в несчастьях — подавлены и при любом жребии — глупы и несчастны^[1747]. В несчастье я жажду процветания, а в дни процветания боюсь беды. Разве можно здесь найти середину? И где нет никаких искушений? Какое жизненное поприще свободно от этого?»^[1748] «Мудрость сопряжена с трудом, а слава — с завистью; богатство и заботы, дети и бремя, удовольствия и болезни, покой и бедность идут рука об руку: как если бы человек был рожден (как считают платонисты) для наказания в сей жизни за какие-то предшествующие прегрешения»^[1749]. Или, как жалуется Плиний: «Если принять в соображение все обстоятельства, природу следует скорее считать нашей мачехой, нежели матерью: нет существа, жизнь которого была бы столь же хрупкой, столь изобилующей опасностями, столь безумной, столь неистовой; только человека терзают зависть, неудовлетворенность, горести, скупость, честолюбие, суеверие»^[1750]. Вся наша жизнь подобна Ирландскому морю, на котором не приходится ожидать ничего иного, кроме неистовых штормов и бушующих волн, и конца этому не видать:

Ни одного спокойного дня, когда человек может считать себя в безопасности или удовлетворен своим нынешним положением, однако, как заключает Боэций: «У каждого из нас есть нечто такое, чего мы добиваемся, пока не испытаем, а испытав, чувствуем отвращение^[1752]: мы горячо этого желаем и страстно домогаемся, но вскоре наскучиваем им»^[1753]. Вот так меж упований и опасений, подозрений и гнева, Inter spemque metumque, timores inter et iras^[1754], между согласием и враждой растрачиваем мы наши лучшие дни, поносим свое время и ведем вздорную, недовольную, беспокойную, меланхолическую, несчастную жизнь, притом до такой степени несчастную, что, если бы мы могли предвидеть грядущее и нам представили бы возможность его выбирать, мы скорее предпочли бы отказаться от столь тягостного существования, нежели сносить его. Одним словом, мир сам по себе настолько запутан, это такой лабиринт заблуждений, пустыня, дикая местность, притон воров и мошенников, изобилующий грязными лужами, устрашающими скалами, пропастями, океан вражды, тяжкое ярмо, в котором телесные немощи и беды настигают нас врасплох и следуют друг за другом, как морские волны, что, если нам удается избежать Сциллы, мы сталкиваемся с Харибдой, и вот так в постоянных опасениях, трудах, мучениях мы мчимся от одной чумы, одного несчастья, одного бремени к другому, duram servientes servitutem [страдая от ярма зависимости], и вы можете с таким же успехом отделить тяжесть от свинца, жар от огня, влажность от воды, яркий блеск от солнца, как несчастье, неудовлетворенность, заботы, отчаяние, опасность — от человека. Наши города — это всего лишь многочисленные обиталища человеческих бедствий, «в которых горе и печаль», как справедливо заметил он^[1755]{1398}, основываясь на Солоне, «бесчисленные тревоги, труды простых смертных и все виды пороков заключены, словно в столь же многочисленных тюремных камерах». Наши деревни подобны кротовьим норам, а люди словно многочисленные муравьи, постоянно суетящиеся, снующие туда и обратно, внутрь и наружу, противодействующие намерениям друг друга и пересекающиеся подобно тому, как пересекают друг друга линии румбов, прочерченные на морской карте от одних пунктов к другим. «Ныне беспечные и веселые, — как продолжает один автор^[1756]{1399}, — однако со временем все более печальные и хмурые, ныне исполненные надежд, а после разуверившиеся, сегодня терпеливые, а завтра ропщущие, сейчас бледные, а потом багроволицые, бегущие, сидящие, потеющие, дрожащие, хромающие». И только очень немногим среди всех прочих, возможно, только одному на тысячу выпадет удел быть pullus Jovis [любимым цыпленком Юпитера{1400}], пользующимся всеобщим уважением, gallinae filius albae^[1757]{1401}, счастливым и удачливым, ad invidiam felix [достаточно процветающим, чтобы вызывать зависть], потому что он богат, хорош собой, удачлив в браке, в чести и при хорошей должности; и все же, если вы сами спросите его, он, весьма возможно, ответит, что он самый бедный и несчастный из людей^[1758]. Спору нет, башмак отличный, Hic soccus novus, elegans, как сказано у него^[1759], sed nescis ubi urat, но ведь ты не ведаешь, в каком месте он жмет{1402}. Чужое мнение не может сделать меня счастливым, но, как прекрасно сказано у Сенеки: «Жалок тот, кто не считает себя счастливым; будь такой даже суверенным правителем Вселенной, он все равно несчастлив, если считает себя таковым, ибо какая польза оценивать твое положение на основании того, каково оно в действительности или каким оно представляется другим, если тебе самому оно не по душе?»^[1760] Всем людям присуща одна и та же склонность — высоко оценивать положение других и быть недовольным своим собственным:

однако, Qui fit, Maecnas, и т. д. [Что за причина тому, Меценат^[1762]], почему так происходит и что тому причиной? «Уж такова извращенная природа многих людей, что на них никак не угодишь, — говорит Феодорет^[1763], — ни богатством, ни бедностью; здоровы они иль больны, они все равно жалуются, ропщут на любой свой жребий, будь то преуспеяние или невезение; выпадет ли год, когда все дешево, или неурожайный, они одинаково расстроены; есть изобилие или нет его — ничто им не в радость, ни война, ни мир, есть у них дети или нет их». Таков по большей части наш всеобщий нрав — быть недовольными, жалующимися и несчастными, как мы, по крайней мере, считаем, и покажите мне того, кто не таков или когда-либо считал иначе. Преуспеяние Квинта Метелла{1403} вызывало у римлян бесконечное восхищение, притом до такой степени, что, как свидетельствует упоминающий о нем Патеркул, вы едва ли сыщете у другого народа, среди людей любого положения, возраста и пола хотя бы одного, который мог бы сравниться с ним своим счастливым уделом^[1764]; одним словом, он был bona animi, corporis et fortunae, прекрасен душой, телом и жребием; и то же самое можно было сказать о П. Мюциане Крассе^[1765]{1404}. Такой же была, по мнению Плиния, счастливая участь уроженки Лакедемона Лампито{1405}, поскольку она была супругой царя, матерью царя и дочерью царя^[1766]; и равным образом весь мир почитал правителя Самоса Поликрата. Греки хвастались своими Сократом, Фокионом и Аристидом, а софидиане в особенности своим Аглаем{1406}, omni vita velix, ab omni periculo immunis [удачливыми на протяжении всей своей жизни, избежавшими каких бы то ни было опасностей], что, к слову сказать, Павсаний считал невозможным{1407}; а римляне — своими Катоном^[1767], Курием{1408} и Фабрицием за их достойную участь и жизнь в уединенных поместьях, умение управлять страстями и презрение к миру; и все же ни один из них не был счастлив или свободен от неудовлетворенности — ни Метелл, ни Красс, ни тем более Поликрат, погибший насильственной смертью, равно как и Катон; а сколько отвратительного рассказывают Лактанций и Феодорет о Сократе, человеке слабом, как, впрочем, и об остальных. В сей жизни не дано испытать какое-либо удовлетворение, но как сказано им^[1768]: «Все суета и томление духа», — все в ней с изъяном и несовершенно. Будь у тебя волосы Самсона, сила Милона, оружие Скандербега, мудрость Соломона, красота Авессалома, богатство Креза, Pacetis obulum [обол Пасета], доблесть Цезаря, отвага Александра, красноречие Туллия или Демосфена, кольцо Гигеса{1409}, Пегас Персея и голова Горгоны, достигни даже возраста Нестора — все это не сделает тебя совершенным, не принесет тебе удовлетворения и истинного счастья в жизни. Даже в самой сердцевине нашего веселья, радости и смеха заключены печаль и горесть, а если и встречается среди нас истинное счастье, то ведь только лишь на время:

прекрасное утро сменяется хмурым полднем. Брут и Кассий, некогда прославленные, оба в высшей степени счастливые, однако вы едва ли отыщете двух других, говорит Патеркул, quos fortuna maturius destituerit, которых бы так быстро покинула удача{1410}. Ганнибал, всю свою жизнь выходивший победителем, встретился с равным ему и был в конце концов покорен. Occurit forti, qui mage fortis erait. [Сильный в конце концов встречает еще более сильного.] Кто-то вступает как триумфатор, подобно Цезарю в Риме или Алкивиаду в Афинах. Coronis aureis donatus, его венчают, чтят, им восхищаются, но со временем его статуи разбивают, а его самого освистывают, убивают. Магнус Гонсальво^[1770]{1411}, сей знаменитый испанец, был поначалу почитаем королем и народом, вызывал одобрение, но сразу же после этого заточен в тюрьму и изгнан. Admirandas actiones graves plerunque sequuntur invidiae, et acres calumnioe, несправедливая враждебность и злейшая клевета следуют обычно по пятам за славными деяниями — таково наблюдение Полибия{1412}. Рождаешься богатым, умираешь нищим, сегодня здоров, а завтра одолеваем недугами, ныне наслаждаешься благосостоянием, удачлив, счастлив, но мало-помалу чужеземные враги лишают всего, чем обладал, ограблен мародерами, взят в плен, жалок и бессилен, как жители Раввы, «коих положили под пилы, под железные молотилки, под железные топоры и бросили в обжигательные печи»^[1771].

Тот, кто выступал в поход с бесчисленным войском, подобно Ксерксу, был богат, как Крез, довольствуется ныне утлой лодчонкой, закован в железные цепи, как турок Баязет{1413}, или превращен в подножие для взбирающегося на лошадь победившего его тирана, как это случилось с Аврелианом{1414}. Существует столько непредвиденных злосчастных обстоятельств, что, как сказал Сенека о городе, уничтоженном пожаром, Una dies interest inter maximam civitatem et nullam [Только один день пролегает между большим городом и горстью пепла{1415}]; сколько несчастий от внешних происшествий, но сколько же их из-за нас самих, нашего собственного неблагоразумия, неумеренных желаний, был человек, а день спустя и следа не осталось. Но что еще того хуже, как если бы неудовлетворенность и несчастья не выпадали на нашу долю и без того слишком быстро, так вдобавок еще homo homini daemon [человек человеку дьявол]; мы сами терзаем, преследуем и ухищряемся побольнее ужалить, уязвить и досадить друг другу взаимной ненавистью, оскорблениями, клеветой, терзая и пожирая свою добычу, подобно хищным птицам^[1773] и подобно мошенникам, сводникам, шлюхам, заняты взаимным надувательством; или, свирепствуя подобно волкам, тиграм и демонам, мы получаем удовольствие, мучая друг друга^[1774]; люди недоброжелательны, порочны, злонамеренны, вероломны и ничтожны, не любят друг друга и любят только самих себя, они негостеприимны, немилосердны, не общительны, как им следует быть, но фальшивы, притворны, двуличны, всегда преследуют лишь собственные цели, они бездушны, бессердечны, безжалостны и, добиваясь для себя каких-то преимуществ, они не задумываются о том, какими бедами это грозит другим^[1775]. Праксиноя и Горго, изображенные поэтом^[1776], когда им удалось протиснуться во дворец, чтобы посмотреть дорогостоющее зрелище, восклицают bene est [А вот и пробрались!], а всех остальных они не прочь бы и вытолкать: когда они сами богаты, пользуются уважением и предпочтением, они не допускают других к тем удовольствиям, которых жаждет юность и которыми сами они уже успели насладиться прежде. Сидя непринужденно за столом в мягком кресле, барин не помнит о том, что усталый слуга стоит тем временем за его спиной, что «голодный малый прислуживает ему сытому, что тот, кто подает ему питье, сам томится жаждой, — говорит Эпиктет^[1777], — и молчит, в то время как он разглагольствует в свое удовольствие, что тот задумчив и печален, когда сам он смеется». Pleno se proluit auro{1416} [Пенную чашу сполна осушил он до дна золотую], пирует, бражничает, расточительствует, к его услугам роскошный гардероб, приятная музыка, досуг и все удовольствия, которые только может предоставить сей мир, в то время как на улицах изнывают умирающие от голода несчастные существа, которым нечем прикрыть свое тело; они тяжко трудятся день-деньской, бегут, ездят ради какой-нибудь малости, возможно, сражаются от зари до зари, преодолевают недомогания и болезни, измученные, сытые по горло болью и горем, с великой бедой и печалью в душе. Он испытывает отвращение и презрение к стоящим ниже, ненавидит равных себе и соперничает с ними, завидует стоящим выше, оскорбляет подчиненных ему, как если бы он сам был существом иной породы, полубогом, не подверженным каким-либо падениям или человеческим слабостям. Такие обычно никого не любят и сами в свой черед никем не любимы; они изнуряют тела других непрерывным трудом, однако сами они живут себе вольготно, ни о ком ином не заботясь, sibi nati [существуя лишь для самих себя], и не только далеки от того, чтобы протянуть кому-либо руку помощи, но, напротив того, прибегают к любым способам, чтобы унизить даже более достойных и заслуженных, лучших, нежели они сами, тех, кому они, согласно законам природы, обязаны по мере своих возможностей помогать и облегчать их участь; нет, они скорее позволят им потешать избранную публику, умирать от голода, просить милостыню и наложить на себя руки, прежде чем каким-либо образом (даже если это в их власти) помогут или поддержат; до того они в большинстве своем противоестественны, до того безразличны, жестокосерды, прижимисты, высокомерны, наглы, до того неотступны в своих домогательствах, и столь гнусного нрава^[1778]. Но коль скоро мы так жестоки, питаем друг к другу столь дьявольские чувства, то возможно ли, чтобы мы не испытывали на каждом шагу неудовлетворенность и не были удручены заботами, горем и несчастьями?

Если все это не является достаточным доказательством человеческой неудовлетворенности и несчастья, рассмотрите каждое положение в обществе и профессию порознь. Короли, князья, монархи и должностные лица кажутся самыми счастливыми, однако взгляните на их положение, и вы обнаружите, что они более всего обременены заботами, пребывают в постоянном страхе, борьбе, подозрениях, ревности^[1779], что, как было сказано им о короне, если бы люди знали хотя бы о связанной с ней неудовлетворенностью, то даже не нагнулись бы, чтобы поднять ее^[1780]. Quem mihi regem dabis (говорит Хризостом{1417}) non curis plenum? На кого ты можешь указать из королей, кто бы не ведал забот? «Не смотри на его корону, а лучше прими в соображение превратности его судьбы, обращай внимание не на прислуживающую ему многочисленную челядь, но на выпавшие на его долю бесчисленные испытания»^[1781]. Nihil aliud potestas culminis, quam tempestas mentis, как вторит ему Григорий{1418}; с верховной властью неотъемлемо связаны душевные бури; у правителей, как у Суллы, пышные титулы, но и ужасающие муки{1419}, splendorem titulo, cruciatum animo, и это заставило Демосфена поклясться^[1782], что si vel ad tribunal, vel ad interitum duceretur, что, если бы ему предоставили выбор — быть судьей или осужденным, он бы предпочел быть осужденным{1420}. Люди богатые находятся в таком же затруднительном положении: они прекрасно сознают свои страдания, stulti nesciunt, ipsi sentiunt, которых лишь глупцы не замечают, как я докажу в другом месте, и их богатство так же хрупко, как детские погремушки: оно появляется и исчезает, ведь благосостояние — вещь ненадежная; а тех, кого глупцы возносят, они столь же неожиданно низводят и оставляют в юдоли скорби. Если же мы взглянем на людей среднего положения, то они, подобно ослам, осуждены носить тяжкую ношу, а будь они вольны в себе и живи, как им вздумается, они бы изнуряли себя, разрушали свои тела и расточали имущество на роскошь и бесчинства, соперничество и зависть. Относительно бедняков и их недовольства жизнью я поговорю в другой раз^[1783].

Что же касается отдельных профессий, то я смотрю на это, как и на все прочее, — ни одна из них не доставляет удовлетворения и не вызывает чувство надежности. Какой путь вы изберете, что решите? Избрать духовное звание — но в мирском мнении это занятие презренное; стать юристом — но это значит быть сутягой, лекарем — pudet lotii^[1784]{1421} [но моча — это постыдно]; а может быть, поэтом, esurit, то есть голодным посмешищем; а может, музыкантом, актером, школьным учителем — жалким горемыкой; или землепашцем — трудолюбивым муравьем; а может, купцом — но его доходы так ненадежны; или ремесленником, то есть неотесанным мужланом, грубым малым; или хирургом, чья профессия вызывает тошноту; или торговцем, то есть плутом^[1785]; портным, сиречь вором, лакеем, то есть рабом; солдатом, то есть попросту мясником; кузнецом, или металлических дел мастером, не отрывающим своего носа от котелка; или придворным, то бишь паразитом; одним словом, как тот, что никак не подберет себе в лесу дерево, чтобы повеситься на нем, так и я не могу указать на такое положение в жизни, которое приносило бы удовлетворение. И то же самое вы можете сказать о любом возрасте; дети живут в постоянном рабстве, под управлением тиранов-хозяев; люди молодые и более зрелых лет зависят от труда и тысяч повседневных мирских забот, предательства, лжи и мошенничества:

а старики поглощены ломотой в костях^[1787], судорогами и спазмами, silicernia [погребальной пищей], они плохо слышат, близоруки, седые, морщинистые, огрубевшие, до того изменившиеся, что сами не узнают свое лицо в зеркале, обуза для себя и для других; после семидесяти «все одна лишь печаль (как считает Давид); они не живут, а медленно умирают. Если они здоровы, то страшатся возможных болезней, а если больны, то чувствуют усталость от своей жизни; Non est vivere, sed valere vita{1422} [Жизнь не в жизнь, если нет здоровья]. Один жалуется на нужду, другой — на зависимое положение, а третий — на скрытые или неизлечимые болезни^[1788]; на уродливые изменения тела, на утраты, опасности, смерть друзей, кораблекрушения, преследования, тюремное заключение, бесчестье, отверженность, оскорбления, клевету^[1789], жестокое обращение, обиды, презрение, неблагодарность, недоброжелательность, глумление, пренебрежение, неудачный брак, одиночество, чрезмерное количество детей, бездетность, лживых слуг, несчастных детей, бесплодие, изгнание, притеснение, тщетные надежды и неудачливость.

этому предмету посвящены целые тома, и о некоторых из них будет более уместно распространяться в другом месте. Тем временем я могу, по крайней мере, сказать о них, что обычно эти несчастья терзают душу человека и изнуряют наши тела^[1791], иссушают их, лишают силы, сморщивают, подобно старому яблоку, так что они выглядят словно после анатомического вскрытия (Ossa atque pellis est totus, ita curis macet^[1792] [От него остаются лишь кожа да кости, так его изматывают заботы]); они причиной tempus foedum et squalidum, тягостных дней, ingrataque tempora{1423} [безотрадного времени], медлительных, унылых и тяжких времен; они заставляют нас стенать, проклинать, рвать на себе волосы, как это делает Печаль на таблице Кебета^[1793] <см. прим. 157>, вопить от душевной муки. Сердце мое оставило меня, как говорит Давид (Пс. 40, 12), «ибо окружили меня беды неисчислимые»; и мы готовы признать вместе с Езекией (Ис. 38, 17): «Вот, во благо мне была сильная горесть», — рыдать вместе с Гераклитом{1424}; проклинать день своего рождения вместе с Иеремией (20, 14) и наши звезды вместе с Иовом, придерживаться аксиомы Силена{1425}: «Лучше никогда не родиться, а уж если пришлось — самое лучшее поскорее умереть»^[1794]; но уж если нам суждено жить, то покинуть сей мир по примеру Тимона{1426}; заползти в пещеры и норы, как поступали анахореты, избавиться от всего в море, по примеру Кратета{1427}, или же последовать примеру четырехсот слушателей Клеомброта из Амбрасии{1428}, поспешивших вслед за ним прочь от жизненных невзгод.

ПОДРАЗДЕЛ XI Неудержимая жажда чего-то, Желания и Честолюбие как причины Меланхолии

Эти неудержимые и раздражающие устремления подобны двум узлам на веревке, они взаимосвязаны друг с другом и оба сплетаются вокруг сердца: ито и другое, как считает Августин (lib. 14, cap. 9, de Civ. Dei [кн. XIV, гл. 9, о Граде Божием]), благотворно, но лишь в умеренных пределах, и губительно, если чрезмерно^[1795]. Эти неудержимые стремления, как бы нам ни казалось, что они способны принести видимость удовольствия и наслаждения, — при том, что наши желания действительно по большей части доставляют нам удовлетворение и услаждающие нас предметы, — все же, с другой стороны, мучают и терзают нас, если они чрезмерны. Справедлива поговорка: «Желание не ведает покоя», — оно само по себе безгранично и бесконечно и, как сказал о нем некто^[1796]{1429}, это вечное мучение или, согласно Августину, оно подобно вращающей мельничное колесо лошади^[1797], что ходит все по одному и тому же кругу. Наши желания даже не столь продолжительны, сколь разнообразны; Facilius atomos denumerare possem, говорит Бернард^[1798], quam motus cordis; nunk haec, nunc illa cogito, проще сосчитать количество солнечных атомов, нежели сердечные порывы. «Они распространяются на все, — как склонен считать Гвианери, — чего мы неумеренно добиваемся»^[1799], или, как истолковывает это Фернель, на любое пылкое желание^[1800]; какого бы оно ни было характера, оно мучительно, если чрезмерно, а посему (согласно Платеру^[1801] и прочим) становится причиной меланхолии. Августин^[1802] признается, что Multuosis concupiscentiis dilaniantur cogitationes meae, его раздирали самые разнообразные желания, и точно так же Бернард жалуется, что не было такого часа, когда бы он хоть на минуту мог от них отдохнуть: «мне хотелось обладать и тем, и этим, а потом я желал быть тем-то и тем-то»^[1803]. А посему ограничить их — дело не из легких, и, поскольку они столь разнообразны и многочисленны, полностью обуздать их невозможно. Я только настаиваю на необходимости подчинить хотя бы немногие из главных и наиболее губительных из них, такие, как непомерные стремления и жажда почестей, то, что мы обычно называем честолюбием; затем сребролюбие, или, иначе говоря, алчность, и неуемная жажда наживы; себялюбие, гордость, непомерное тщеславие и жажда похвал; чрезмерная любовь к научным занятиям, любовь к женщинам (на описание которой понадобился бы целый том). О прочем я расскажу вкратце и в надлежащей последовательности.

Честолюбие — это надменное властолюбие или изнуряющая жажда почестей, неизбывная душевная мука, состоящая из зависти, гордости и надменности{1430}, это благородное безумие или, согласно еще одному определению, — приятная отрава; согласно Амвросию, это «душевная червоточина^[1804], скрытая чума»; а по Бернарду — «тайный яд, отец недоброжелательства и мать лицемерия, моль святости и причина безумия, распинающая и вносящая тревогу во все, к чему прикасается»^[1805]. Сенека^[1806] называет его rem solicitam, timidam, vanam, ventosam, спесивым, суетным, постоянно чего-то домогающимся и опасливым. Ведь обычно те, что, подобно Сизифу, катят этот не дающий передышки камень честолюбия, испытывают постоянную агонию и тревогу^[1807], semper taciti, tristesque recedunt [они тоже постоянно скатываются назад, молчаливые и печальные <Лукреций{1431}>], сомневающиеся, робкие, подозрительные, не желающие оскорбить ни словом, ни делом и при всем том замышляющие недоброе и интригующие, заключающие в объятья, рассыпающиеся мелким бесом, подобострастные, восхищающиеся, льстящие, насмехающиеся, наносящие визиты, дожидающиеся у дверей, чтобы засвидельствовать свое почтение с наивозможной приветливостью, притворным прямодушием и покорностью^[1808]. Если это не поможет, то уж коли такая склонность (как описывает это Киприан^[1809]) овладеет однажды его жаждущей душой, ambitionis salsugo ubi bibulam animam possidet, он все равно добьется своего, не мытьем, так катаньем, «и дорвется-таки из своей жалкой норы до всех почестей и должностей, если только у него будет хоть какая-то возможность этого достичь; к одним подольстится, других подкупит и не оставит ни одного неиспробованного средства, чтобы добиться победы». Удивительно наблюдать, как такого рода люди, если им надо чего-то достичь, рабски подчиняются любому человеку, даже и низшему по своему положению^[1810]; каких только усилий они не предпримут — будут бегать, ездить, рисковать, интриговать, расстраивать чужие происки, уверять и клясться, давать обеты, обещать, претерпевать любые трудности, вставать рано, ложиться поздно; до чего они подобострастны и любезны, как угодливы и обходительны, как улыбаются и усмехаются любому встречному, как стараются улестить и расположить, как растрачивают себя и свое имущество, добиваясь того, без чего им во многих случаях было бы лучше обойтись, как сказал оратор Киней царю Пирру^[1811]{1432}; какими бессонными ночами и мучительными часами, тревожными мыслями и душевной горечью, колебаниями inter spemque, metumque{1433} [между надеждами и унынием], смятением и усталостью заполнены у них свободные промежутки времени. Тяжелее наказания невозможно придумать. Однако, и добившись желаемого, достигнутого такой ценой и треволнениями, они все равно не испытывают освобождения, потому что их тотчас охватывают новые стремления, они никогда не испытывают чувства удовлетворенности, nihil aliud nisi imperium spirant [они живут только для того, чтобы первенствовать]; все их мысли, поступки, усилия направлены на достижение власти и почестей; они подобны заносчивому миланскому герцогу Людовику Сфорца — «человеку исключительной мудрости, но при этом невероятно честолюбивому, рожденному на свою собственную и всей Италии погибель»^[1812]{1434}; даже если это чревато их собственым крушением и гибелью друзей, они все равно будут состязаться, потому что не в силах остановиться, и, подобно собаке в вертящемся колесе, или птице в клетке, или белке на цепи (таковы сравнения Бюде^[1813]), они продолжают карабкаться и карабкаться, не щадя усилий, но никогда не останавливаются, никогда не считают, что достигли вершины^[1814]. Рыцарь жаждет стать баронетом, а потом лордом, а затем виконтом, а потом графом и т. д.; доктор богословия стремится стать деканом, а потом епископом; от трибуна — к претору, от бейлифа — к мэру; сперва эта должность, а потом та; ну, точно как Пирр у Плутарха^[1815] — сначала подай им Грецию, а потом — Африку, а потом — Азию, и так раздуваются, подобно эзоповой лягушке, до тех пор, пока не лопнут или не будут сброшены, подобно Сеяну ad Gemonias scalas [вниз по лестнице Гемониана{1435}], и не сломают себе шею; или подобно дудочнику Евангелу у Лукиана{1436}, который так долго беспрерывно дул в свою дудку, что в конце концов упал замертво. Если ему случится потерпеть неудачу в своих происках, он чувствует себя словно по ту сторону преисподней, он настолько в таких случаях подавлен, что мгновенно готов повеситься, стать еретиком, турком, предателем. В порыве ярости против своих врагом он поносит их, богохульствует, стравливает их, порочит, принижает, злобствует, убивает, а что до него самого, то si appetitum explere non potest, furore corripitur, если он не в силах осуществить желаемое (как пишет Боден^[1816]), то сходит с ума^[1817]. Так что в обоих случаях, успеха или неудачи, он впадает в помрачение, длящееся до тех пор, пока им правит честолюбие, и в это время ему больше нечего ожидать, кроме тревог, забот, неудовлетворенности, горя и самого безумия или насильственной смерти в конце пути^[1818]. Такого рода случаи можно обычно наблюдать в мгноголюдных городах и при дворах правителей, ибо жизнь придворного, как ее описывает Бюде, — это «смесь честолюбия, вожделения, обмана, предательства, притворства, злословия, зависти, гордости; двор это сообщество льстецов, приспособленцев, политиканов и пр.»^[1819] или, как склонен считать Антонио Перес^[1820]{1437}, «предместье самого ада». Если вам вздумается увидеть таких постоянно неудовлетворенных людей, весьма вероятно, что именно там вы их и обнаружите. И, как он заметил, говоря о рынках Древнего Рима^[1821]:

так и поныне не перевелись еще бесстыжие лжесвидетели, рыцари позорного столба{1438}, лжецы, хвастуны, скверные мужья и пр., — они все обретаются на своих местах и заняты тем же, чем занимались всегда в любом обществе.

ПОДРАЗДЕЛ XII Φιλαργυρια{1439}, Алчность как причина Меланхолии

Плутарх, размышляющий в своей книге относительно того, что более печально — недуги телесные или душевные, придерживается мнения, что, «если вы рассмотрите все причины наших бед в сей жизни, вы обнаружите, что по большей части они ведут свое начало от упорной гневливости, этого неистового желания спорить или от такой, к примеру, злосчастной и неумеренной страсти, как алчность»^[1822]. «Не отсюда ли войны и раздоры среди вас?» — вопрошает Св. Иаков^[1823]. А я прибавлю к этому ростовщичество, обман, насилие, симонию, притеснение, ложь, богохульство, лжесвидетельство и пр.; и разве источником всего этого не являются алчность, одержимость наживой, упорство в сохранении нажитого, своекорыстие в расходах? Поскольку они столь порочны, «несправедливы против Господа, своих соседей и самих себя»^[1824], то все происходит из-за этого. «Ибо корень всех зол — сребролюбие; предавшись ему, некоторые уклонились от веры и сами себя подвергли многим скорбям» (1 Тим. 6, 10). Вот почему Гиппократ в своем послании к знатоку трав Кратеву дает ему добрый совет, чтобы он, если это только возможно, «вырвал с корнем и без остатка сорняки алчности, и тогда ты можешь быть уверен в том, что одновременно с телесными сумеешь быстро излечить и душевные недуги своих пациентов»^[1825]. Ибо это, несомненно, пример, воплощение, олицетворение любой меланхолии, источник всех бед, неудовлетворенности, многих забот и несчастий; «неуемная и чудовищная жажда приобретательства, желание нажить или накопить деньги», как определяет Бонавентура^[1826]; или как определяет алчность Августин — душевное безумие, а согласно Григорию — пытка, по Хризостому — это ненасытное пьянство, по Киприану — ослепление, speciosum supplicium [роскошное мучение], чума, сметающая с лица земли целые королевства, семьи, неизлечимая болезнь^[1827]{1440}; согласно Бюде, это скверная привычка, «не поддающаяся никакому лекарству»^[1828]; ни Эскулап, ни Плутос не в силах от нее исцелить: это непрерывная моровая язва, говорит Соломон, суета и тяжкий недуг{1441}, еще одна преисподняя. Некоторые, как мне известно, придерживаются мнения, что алчные люди счастливы и обладают житейской мудростью, что приобретение богатства доставляет больше удовольствия, нежели расточительство, и что никакое другое мирское наслаждение с ним не сравнится. Такая склонность наблюдалась уже и в старину: «От чего вы никогда не устаете? От добывания денег^[1829]. А что для вас самое приятное? Приобретать». Как вы полагаете, что принуждает бедняка надрываться под столь непосильной ношей, трудиться всю свою жизнь, так скудно питаться, так изнурять себя, выносить столько бедствий, исполнять со столь безмерным терпением унизительные обязанности, вставать рано и ложиться поздно, если бы не ни с чем не сравнимое наслаждение получать и накапливать деньги? Что заставляет ни в чем не нуждающегося негоцианта, satis superque domi [у которого всего вдоволь и который вполне может обойтись этим дома], рыскать по белу свету, начиная от знойных широт и вплоть до самых холодных^[1830], добровольно рисковать жизнью и сносить все тяготы недоедания и грубого обращения на грязном вонючем судне, если бы не удовольствие и надежда разжиться деньгами, умеряющими все остальное и смягчающим его неустанные усилия? Что принуждает их спускаться в земные недра на глубину в сотни саженей, подвергая свою жизнь опасности, претерпевая сырость и отвратительные запахи, хотя у них уже и без того всего достаточно, умей они только этим довольствоваться, и нет у них никаких причин так трудиться, кроме получаемого ими чрезвычайного наслаждения от самого богатства? На первый взгляд этот распространенный и сильный аргумент может показаться весьма правдоподобным; но пусть тот, кто так считает, поразмыслит об этом получше, и он вскоре заметит, что дело обстоит далеко не так, как он предполагает; что это, быть может, весьма приятно лишь на первых порах, как по большей части и бывает со всякой меланхолией. Ибо у таких людей, похоже, бывают некие lucida intervalla [светлые промежутки], когда к этому примешиваются приятные симптомы; однако вы должны принять во внимание мысль Хризостома: «Одно дело быть богатым и совсем другое — алчным»^[1831]; ведь такие люди в большинстве своем глупые, одурманенные, безумные, жалкие бедняги, живущие для чего угодно, но только не для себя, sine arte fruendi [не имея никакого представления о радостях жизни], в постоянном рабстве, страхе, подозрениях, печалях и неудовлетворенности^[1832]; plus aloes quam mellis habent [и горечи в их жизни куда больше, чем меда], и, уж конечно, «деньги скорее владеют ими, нежели они деньгами», как считает Киприан^[1833]; mancipati pecuniis, они, словно ученики-подмастерья в подчинении у своего добра, считает Плиний^[1834]; а по мнению Хризостома, servi devitiarum, рабы и рабочие лошади при своем имуществе; о всех них мы можем умозаключить, как Валерий судил о короле Кипра Птолемее{1442}: «По своему титулу он именовался королем острова, а в душе сознавал себя несчастным рабом денег»^[1835]:

Стоик Дамасипп у Горация доказывает, что приступы слабоумия наблюдаются у всех смертных, но только у одних это происходит так, а у других иначе, и что люди алчные безумнее всех прочих^[1837], и тот, кто пристально присмотрится к их состоянию и проверит его признаки, убедится, что все они не более как глупцы^[1838], подобно Навалу{1443}, re et nomine [в действительности и по имени] (1 Сам. <1 Цар.> 25, 3). Ибо что может быть глупее и безумнее, нежели изнурять себя, когда в этом нет никакой необходимости?^[1839] и когда, как отмечает Киприан, «человек может избавиться от своей ноши и освободиться от тягот, а он тем не менее продолжает жить, как прежде, накапливая богатство и без того уже достаточное, но никак не может остановиться и начать жить для самого себя»^[1840], умерщвляет свою душу, держится особняком от женыи детей, не позволяя ни им, ни друзьям пользоваться и наслаждаться тем, что принадлежит им по праву, и вчем они, возможно, испытывают нужду (уподобясь свинье или собаке у кормушки, он никого не подпускает к своему добру, чтобы никто не мог использовать его во благо, причиняя тем вред и себе, и другим) и ради ничтожной преходящей выгоды губит свою душу?^[1841] Такие люди по природе своей обычно печальны и сумрачны, как, к примеру, Ахав, а все потому, что он не мог завладеть виноградником Навуфея (1 Царей XXII <З Цар. 21>{1444}), и, если такому человеку приходится когда-либо выложить свои деньги, даже на что-нибудь необходимое, для блага своих детей, он все равно ропщет и бранится, у него тяжело на душе, он не находит себе покоя, и расставание с ними ему ненавистно: Miser abstinet ac timet uti{1445} (Hor.) [Несчастный не прикасается к ним и страшится их истратить (Гораций)]. Это обычно человек с усталым, иссохшим, бледным лицом, страдающий бессонницей из-за забот и мирских дел; его богатство и ненужные дела, которые он наваливает на себя, говорит Соломон{1446}, не дают ему уснуть, а если он все же засыпает, то сон его чрезвычайно тревожный, прерывистый, не приносящий отдохновения, и даже тут он не расстается со своей мошной:

И даже доведись ему сидеть за пиршественным столом или присутствовать на веселом празднестве, «он все равно вздыхает от душевных горестей (как считает Киприан^[1842]) «и не в состоянии уснуть, даже будучи прикован к ложу болезнью»; его усталое тело не ведает отдыха, «достаток — его тревожит, а изобилие — вызывает печаль, он не испытывает счастья в настоящем и еще более несчастлив в жизни грядущей»^[1843] (Василий). Он — вечный труженик, его мысль не знает покоя, и он никогда не чувствует себя удовлетворенным^[1844], это невольник, жалкий человек, ничтожный червь, semper quod idolo suo immolet, sedulus observat (Cypr., prolog. ad sermon{1448} [Киприан, пролог к проповеди]), ищущий, что бы еще он мог принести в жертву своему золотому идолу, per fas et nefas, праведными или неправедными путями, его заботам нет конца, crescunt divitiae, tamen curtae nescio quid semper abest rei^[1845], его благосостояние все возрастает, но чем больше у него есть, тем большего он желает^[1846], уподобляясь тощим фараоновым коровам, сожравшим тучных{1449}, но все равно не насытившимся. Вот почему Августин характеризует алчность следующим образом^[1847]: quarumlibet rerum inhonestam et insatiabilem cupiditatem, бесчестная и ненасытная жажда приобретательства; а в одном из своих посланий он сравнивает ее с преисподней, «которая поглощает все и никогда не насыщается, как бездонный колодец»^[1848], бедствие, которому несть конца; in quem scopulum avaritiae cadaverosi senes ut plurimum impingunt [алчность — это скала, на которой изможденные старики обычно обретают горе], она гложет их сильнее всего, и они постоянно испытывают подозрительность, страх и недоверие. Даже собственную жену и детей он считает ворами, замышляющими обмануть его, а всех своих слуг считает лживыми:

Timidus Plutus, гласит поговорка, «Боязлив, как Плутос»; вот так и Аристофан с Лукианом представляют алчного человека опасливым, бледным, встревоженным, подозрительным и не доверяющим решительно никому из людей. «Они опасаются бури, которая погубит их хлеба, они опасаются своих друзей, как бы те не стали у них о чем-то доведываться, просить и брать взаймы, они опасаются своих врагов, как бы те им не навредили, воров, как бы те их не ограбили, они страшатся войны и страшатся мира, страшатся богатых и страшатся бедных, они страшатся всего на свете»^[1849]. И наконец, они страшатся нужды, того, что они умрут нищими, что и заставляет их копить на черный день, и поэтому-то они не осмеливаются пользоваться тем, что имеют: а что, если наступит такой год, когда все вздорожает, или будет недород, или они понесут убытки? И если бы не природное нежелание истратить деньги на веревку, они бы из-за этого повесились^[1850]; впрочем, они иногда предпочитают умереть, только бы избежать расходов, и уходят из жизни, если погибают их хлеба или скот, хотя и после этого осталось всего в избытке, как отмечает А. Геллий^[1851]. Валерий^[1852] упоминает об одном человеке, продавшем в голодное время мышь за двести пенсов, хотя сам он при этом голодал: таковы их заботы, горести и постоянные опасения^[1853]. Все эти признаки прекрасно выражены Теофрастом в его характеристике алчного человека: «Лежа в постели, он спрашивает жену, крепко ли она заперла сундуки и комоды, запечатан ли ручной сундучок с деньгами и задвинута ли на засов дверь в холле, и, хотя она отвечает, что все в порядке, он вылезает из постели в ночной рубахе, босой и с голыми ногами, дабы убедиться в том самолично, и осматривает с тусклым светильником каждый угол, и так за всю ночь даже глаз не сомкнет^[1854]{1451}. Лукиан в своем славном и остроумном диалоге под названием «Gallus» [«Петух»] изображает сапожника Микилла, беседующего со своим Петухом, бывшим некогда Пифагором, и вот после многочисленных рассуждений pro и contra, желая доказать счастье обладания средним достатком и постоянную неудовлетворенность богача, Пифагоров петух под конец, дабы подтвердить сказанное им примерами, переносит Микилла в полночь в дом ростовщика Гнифона, а затем к Эвкрату, и они застают обоих бодрствующими и пересчитывающими свои денежки, исхудавшими, иссохшими, бледными, и встревоженными^[1855], охваченными подозрениями, как бы кто-нибудь не проделал подкоп под стеной и не пробрался к ним в дом, а стоит только где-нибудь зашевелиться крысе или мыши, как они опрометью срываются с места и устремляются к дверям, чтобы проверить, надежно ли они заперты. У Плавта в «Кубышке» старик Эвклион велит своей жене Стафиле покрепче запереть двери и выставить снаружи огонь, на случай если кто-либо явится к нему в дом с поручением^[1856]; даже после мытья рук ему жалко было вылить грязную воду, и он жаловался, что он разорен, потому что из-под его крыши выходит дым^[1857]. Если он, выходя из дома, замечал ворону, рывшуюся в навозной куче, то как можно скорее возвращался обратно, потому что принимал это за malum omen, дурное предзнаменование и опасался, что кто-то добрался до его денег, и прочее в том же духе. Тот, кто хотя бы лишь наблюдал за их поведением, убедится, что эти и многие подобные им поступки — никоим образом не притворство ради забавы, но совершаются взаправду, их истинность подтверждается поступками многих алчных и жалких ничтожеств, и что это

ПОДРАЗДЕЛ XIII Любовь к азартным играм и неумеренным удовольствиям как причина Меланхолии

Удивительно наблюдать, сколько бедных, несчастных, жалких людей благородного происхождения, пользовавшихся некогда завидным достатком, а ныне едва прикрытых лохмотьями, оборванных, живущих под угрозой голодной смерти, изнывающих от томительного существования, душевной неудовлетворенности и телесных недугов, можно встретить чуть не на каждой тропинке и улице; теперь они просят подаяние, и все из-за неумеренного сластолюбия, азартных игр, необузданных удовольствий и беспорядочной жизни. Обычный финал всех чувственных эпикурейцев и скотоподобных расточителей, одурманенных и безрассудно увлекаемых своими бесчисленными удовольствиями и сластолюбием. Наряду с Кебетом («Таблица»), Св. Амвросием (вторая книга об Авеле и Каине) и другими также и Лукиан в своем трактате de Mercede conductis [о нанимаемых за вознаграждение] дал превосходное изображение поведения таких людей в своей картине Богатства, которое он представил обитающим на вершине высокой горы; к нему устремляется множество жаждущих им обладать; при первом своем появлении в этом обетованном месте они развлечены наслаждениями и праздным времяпрепровождением и пользуются всеми теми благами, которыми можно было услаждаться, пока у них не кончились деньги, но, как только средства истощились, их тотчас с презрением вытолкали через черный выход и оставили там на Позор, Сожаления и Отчаяние. И тот, у кого еще недавно было столько прислужников, прихлебателей и последователей, молодых и жаждущих, кто бывал столь пышно разодет и так разборчив в еде, кого привечали с наивозможным радушием и почтительностью, ныне предстал неожиданно лишенным всего, бледным, нагим, старым, больным и всеми оставленным, проклинающим свою участь и готовым наложить на себя руки; теперь его общество состояло из одного лишь Раскаяния, Печали, Горя, Насмешек, Нищеты и Презрения; отныне они были его неразлучными спутниками до конца его дней^[1859]. Подобно расточительному наследнику^[1860]{1452}, услаждавшемуся поначалу прекрасной музыкой, веселым обществом и утонченными красавицами и пришедшему в итоге к печальной расплате, и все те, кто устремляется к подобным суетным усладам, приходят к такому же финалу. Tristes voluptatum exitus, et quisquis voluptatum suarum reminisci volet, intelliget^[1861] [Удовольствия неизбежно завершаются горестным финалом, и в этом может убедиться каждый, кто пожелает вспомнить свои собственные удовольствия]; и конец их так же горек, как желчь и полынь; их следствие — душевные муки и даже безумие. Обычные подводные скалы, к которым устремляются и разбиваются о них такие люди, — это карты, игральные кости, соколиная охота и травля со сворой гончих (insanum venandi studium [безумная страсть к охоте], как некто называет ее), таковы insanae substructiones, безумные основы их существования, главные развлечения, забавы и пр., когда к ним прибегают несвоевременно, предаются им неблагоразумно и не считаясь со своими материальными возможностями. Некоторые люди поглощены сооружением безумных фантастических построек — галерей, аркад, террас, оранжерей, разбивкой парков и садов, рытьем ручьев и прудов, насаждением рощ и тому подобных услаждающих мест и inutiles domos [бесполезных сооружений], как называет их Ксенофонт^[1862]; ведь сколь бы ни были они восхитительны сами по себе и привлекательны для любого зрителя как украшение и сколь бы ни подобали некоторым знатным людям, для других они совершенно бесполезны, а для самих владельцев — сущее разорение. Форест приводит в своих «Наблюдениях»{1453} в качестве примера одного человека, истратившего на осуществление такого рода проекта, от которого ему не было потом решительно никакого прока, все свое состояние, а сам вследствие этого впал в меланхолию. Другие же, я говорю, разоряются вследствие безумного увлечения соколиной охотой и псовой травлей^[1863]; это, конечно, прекрасная забава, вполне приличествующая какому-нибудь вельможе, но уж никак не любому человеку низкого происхождения и положения в обществе, и, в то время как они не прочь содержать собственных сокольничьих, псарню и конюшню, все их достояние, говорит Салмут{1454}, «разбегается вместе с их гончими и улетучивается вместе с их соколами»^[1864]. Они так долго преследуют зверей, пока в конце концов и сами не доходят до животного состояния, осуждает их Агриппа^[1865]; уподобляясь Актеону^[1866], которого загрызли до смерти собственные псы, эти охотники пожирают самих себя и растрачивают доставшееся им отцовское наследство на эти праздные и бесполезные забавы, оставляя тем временем в небрежении более необходимые занятия, лишь бы следовать своим склонностям. Безумными сверх всякой меры бывают также подчас и наши вельможи, наслаждающиеся и бредящие этими забавами, «когда они изгоняют бедных землепашцев с их возделанных участков^[1867], — как возмущается Сарисбюриенсис (Polycrat., lib. I, cap. 4 [Поликрат, кн. I, гл. 4])^[1868], — разрушают дома фермеров и сметают целые города, дабы высвободить место для парков и рощ, доводят людей до голодной смерти, чтобы кормить на этом месте скот, и в то же время наказывают человека, осмеливающегося воспрепятствовать их забаве, куда более сурово, нежели обычного головореза или известного злодея»^[1869]. Но знатных людей еще можно в каких-то отношениях извинить, что же до людей сортом пониже, то у них нет никаких отговорок, на основании которых их нельзя было бы признать безумцами. Флорентинец Поджо{1455} рассказывает по этому поводу забавную историю, в которой осуждается глупость и сумасбродные занятия такого рода особ. В доме одного лекаря из Милана, повествует он, лечившего психически больных, был колодец с водой, в котором он окунал своих пациентов, одних по колено, других — по пояс, а третьих — по самый подбородок, pro modo insaniae, в зависимости от тяжести их заболевания. Один из них, лечение которого было вполне успешным, стоя как-то в дверях и увидя кавалера, проезжавшего мимо с соколом, ловко восседающим на его кулаке, и в сопровождении бежавшего за лошадью спаниеля, осведомился у него, для какой цели служат все эти приготовления, и услышал в ответ — для того чтобы убивать пернатую дичь; пациент пожелал тогда узнать еще, сколько могли бы стоить его собственные домашние птицы, которых он убил в течение года, и услышал в ответ, что примерно пять или десять крон, но он не удовольствовался этим и стал доведываться, во что обходятся этому человеку его собаки, лошадь и соколы, и услышал в ответ — четыреста крон, и тогда пациент велел ему убираться, если только ему дороги его жизнь и благополучие, «потому что если вернется наш господин и обнаружит тебя здесь, он поместит тебя в колодец по самый подбородок», — вот таким образом осуждаются безумие и глупость тщеславных людей, расходующих себя на подобные праздные забавы, пренебрегая своими обязанностями и необходимыми занятиями. В своем жизнеописании Джовьо^[1870] чрезвычайно неодобрительно отзывается о Льве Десятом из-за его неумеренной страсти к соколиной и псовой охоте^[1871], доходишей до такой степени, рассказывает он, что тот иногда целыми неделями и месяцами кряду жил близ Остии, оставляя в небрежении просителей и неподписанными буллы и прошения в угоду своему пристрастию и ценой немалых потерь для многих частных лиц. «И если он случайно наталкивался во время этой своей забавы на какое-нибудь препятствие или его охота была не столь удачной, он испытывал такое нетерпение, что весьма часто, бывало, осыпал бранью и оскорбительными ядовитыми насмешками многих достойных людей, и при этом у него был такой недовольный вид, он был так сердит и раздражен, так горевал и досадовал, что даже невозможно этому поверить»^[1872]. Однако, с другой стороны, если охота удалась и он был доволен, тогда с incredibili munificentia, невероятной щедростью и тароватостью он вознаграждал всех соучастников своей охоты и, будучи в таком состоянии духа, никогда ни в чем не отказывал любому просителю. Сказать по правде, такой нрав весьма обычен среди всякого рода азартных игроков, как замечает Галатео{1456}; если они выигрывают, то среди смертных не сыскать людей более общительных и веселых, но уж если проигрывают, пусть даже сущий пустяк — каких-нибудь две-три партии за один присест, или если ставка при игре в карты всего-то два пенса, они все равно становятся такими раздражительными и вспыльчивыми, что разговаривать с ними просто невозможно; они то и дело впадают в неистовство, божба, проклятья и неподобающие выражения делают их речь по временам мало отличающейся от речей безумца^[1873]. Вообще же, что касается игроков и самой игры, если это принимает чрезмерный характер, то независимо от того, выигрывают ли они в данное время или проигрывают, их выигрыши отнюдь не являются, как считает мудрый Сенека, munera fortunae, sed insidiae, дарами фортуны, но скорее ее кознями, приводящими обычно к катастрофе — нищенству^[1874]; Ut pestis vitam, sic adimit alea pecuniam^[1875], точно так же, как чума уносит жизнь, так азартные игры лишают имущества, а посему omnes nudi, inopes et egeni^[1876]{1457} [все игроки нагие, без пенни за душой и постоянно в нужде];

За получаемое игроками ничтожное удовольствие да мелкие время от времени выигрыши и приобретения их жены и дети расплачиваются между тем утратой самого необходимого и сами они платятся в итоге утратой тела и душевным раскаянием. Не стану ничего говорить о чудовищных расточителях, perdendoe pecuniae genitos [о тех, кто рожден лишь проматывать деньги], как он осуждал Антония^[1878], qui patrimonium sine ulla fori calumnia amittunt [кто безрассудно проматывает отцовское наследство, не навлекая тем на себя никакого общественного порицания], говорит Киприан^[1879], и безумных сибаритствующих расточителях^[1880], quique una comedunt patrimonia coena, что пожирают все за завтраком, за ужином или же в компании шлюх, прихлебателей и комедиантов, в мгновение ока проматываются в пух и прах, как если бы они выбросили все в Тибр^[1881]; бьются об заклад, швыряются деньгами из тщеславия, на пустяки, разоряя не только самих себя, но даже и всех своих друзей, подобно тому как отчаявшийся пловец топит и того, кто устремляется к нему на помощь; поручительством и одалживанием денег они с готовностью разоряют своих компаньонов и друзей; irati pecuniis, которые, как сказано у него^[1882], враги своим деньгам. Что же до тех, кто своим «бесстыжим взглядом, сластолюбивым языком и резвой рукой»^[1883] безрассудно довел себя до нищеты, заложил вместе со своими землями и свой разум и погреб прекрасные владения своих предков в своем желудке, то они могут провести остаток своих дней в тюрьме, как это часто и происходит; они раскаиваются на досуге и, когда все уже промотано, становятся бережливыми; однако sera est in fundo parsimonia{1458}, тогда уже слишком поздно осматриваться; их удел — нищета, печаль, стыд и неудовлетворенность^[1884]. Их бесчестье и неудовлетворенность вполне заслуженны, catomidiari in Amphitheatro^[1885], они достойны публичной порки, как это и происходило в древности согласно эдикту императора Адриана; decoctores bonorum suorum, расточителями своего имущества, называем мы их, безмозглыми расточителями, которых следует скорее публично позорить и освистывать в любом обществе, нежели жалеть их и утешать^[1886]. Тосканцы и беотийцы привозили своих банкротов на погребальных дрогах на рыночную площаь, а впереди них несли пустой кошелек, и этих молодых людей, сидевших на протяжении всего дня circumstante plebe [в окружении толпы], предавали позору и осмеянию. А в Италии, в Падуе^[1887]{1459}, близ здания сената находился камень, который назывался камнем позора и на котором расточители и те, кто отказывался платить долги, сидели с обнаженной задней частью тела, дабы таким знаком бесчестья устрашить и удержать других от подобных суетных расходов, а также от привычки занимать больше, нежели они в состоянии вернуть. В старину чиновники назначали опекунов над такими безумными расточителями^[1888], как это делали и с психически больными, дабы умерить их расходы и не позволять им так беспорядочно растрачивать имущество, доводя свои семьи до полного разорения.

Я не могу здесь также умолчать о двух главных язвах и самых распространенных бедствиях рода человеческого — вине и женщинах, сводящих с ума и одурманивающих мириады людей и идущих обычно рука об руку.

У кого вой? у кого стон? — говорит Соломон (Притч. 23, 29–30), у тех, которые долго сидят за вином. Оно причиной мучений (vino tortus et ira [терзает вино или злоба{1460}]) и душевной горечи (Сир. 34, 29){1461}. Vinum Furoris [Вино ярости], как называет это Иеремия (25, 15 <в Вульгате. — КБ>), и с полным на то основанием, ибо insanire facit sanos, здорового человека оно делает больным и печальным, а мудрого — безумным^[1890], и тогда они сами не ведают, что говорят и творят. Accidit hodie terribilis casus, случилось нечто ужасное (говорит Св. Августин^[1891]): сегодня сын Кирилла, будучи пьяным matrem praegnantem nequiter oppressit, sororem violare voluit, patrem occidit fere, et duas alias sorores ad mortem vulneravit, совершил насилие над своей сестрой, убил отца{1462}. Справедливо сказано о вине: Vino dari loetitiam et dolorem, вино творит веселье, вино творит печаль, вино творит «нищету и нужду» (Притч. 21){1463}, стыд и бесчестье. Multi ignobiles evasere ob vini potum, et amissis honoribus profugi aberrarunt{1464} (Августин): сколько людей разорилось и превратилось в бродяг и нищих, оттого что превратили все свое состояние в aurum potabile [опьяняющее золото], в то время как живи они иначе, то могли бы пользоваться уважением и благосостоянием, и все ради немногих часов удовольствия (ибо их веселый семестр Св. Хилери{1465} весьма недолог) или беспрепятственного безумия, как называет это Сенека, купленных ценой вечного состояния удрученности и тревоги^[1892].

Другим безумием являются женщины. Apostatare facit cor [Из-за них сердце сбивается с пути истинного], говорит мудрец, atque homoni cerebrum minuit^[1893] [а разум слабеет]. Они привлекательны лишь вначале, но, подобно Диоскоридовым цветам олеандра, растения, чарующего глаз, но ядовитого на вкус, все прочее в женщинах к концу так же горько, как полынь, и ранит, как двуострый меч: «дом ее — пути в преисподнюю, нисходящие во внутренние жилища смерти» (Пс. 5, 4). Можно ли сказать что-либо более печальное? Такие люди несчастны в здешней жизни, безумны, это животные, ведомые, подобно «скоту, на живодерню»^[1894], а что еще того хуже — грядущий суд, ожидающий развратников и пьяниц; Amittunt gratiam, говорит Августин, perdunt gloriam, incurrunt damnationem aeternam [они утрачивают Господнее милосердие, надежду на небесное блаженство, навлекают на себя вечное проклятие]:

а обретают они ад и вечные муки.

ПОДРАЗДЕЛ XIV Филавтия, или Себялюбие, Тщеславие, Похвалы, Почести, Чрезмерное Одобрение, Гордость, Чрезмерная Радость и пр. как причины Меланхолии

Себялюбие, Гордость и Тщеславие, caecus amor sui^[1896] [слепая любовь к себе], которую Хризостом называет одной из трех главных дьявольских ловушек{1466}, а Бернард — «стрелой, которая пронзает душу насквозь и умерщвляет ее; этот тайный, неощущаемый, незаметный враг»^[1897], и суть главные причины меланхолии. Там, где ни гнев, ни похоть, алчность, страх, печаль и ничто другое не в силах с нами совладать, эти способны исподволь и нечувствительно совратить нас. Quem non gula vicit, philautia superavit (говорит Киприан{1467}), с кем даже пресыщение не способно совладать, того себялюбие одолеет. «Тот, кто во всех других отношениях справедлив и прямодушен, способен перебороть все тиранические вожделения тела, пренебрегает любыми деньгами, взятками, подношениями, утрачивает все свои представления о чести, увлекаемый тщеславием»^[1898] (Хризостом, sup. Jo. [по поводу Евангелия от Иоанна]).

Она — великая угроза и причина нашего нынешнего недуга, хотя мы большей частью ею пренебрегаем и не обращаем на нее внимания, но все-таки это сильнейший разрушитель наших душ, приводящий к меланхолии и слабоумию. Эта услаждающая склонность, эта приятная молва и всеобщая известность, amabilis insania, услаждающее безумие, самая неодолимая страсть, mentis gratissimus error, угодный нам недуг, который овладевает нами так деликатно, так очаровывает наши чувства, усыпляет наши души, наполняет спесью наше сердце, превращая его в подобие надутых пузырей, и притом совершенно неощутимо и до такой степени, что «все, пораженные этим недугом, никогда его не замечают и не помышляют о каком-нибудь лечении»^[1899]. При этой болезни мы более всего любим как раз того^[1900], кто причиняет нам наибольший вред, и чрезвычайно жаждем, чтобы нам вредили; adulationibus nostris libentur favemus [мы всегда выслушиваем лесть благосклонным ухом], говорит Иероним^[1901]{1469}, мы любим его, любим его за лесть; O Bonciari suave, suave fuit a te tali haec tribui^[1902] [О Бонкиарий, до чего же приятно услышать такие похвалы от такого человека, как ты]; до чего же было приятно это услышать. И как откровенно признавался своему другу Авгурину Плиний^[1903]: «Я отношусь ко всем твоим сочинениям в высшей степени одобрительно, но в особенности к тем, в которых ты пишешь обо мне». И вновь немного дальше в письме к Максиму: «Не могу выразить, до чего мне приятно выслушивать похвалы в мой адрес»^[1904]. Хотя мы и улыбаемся про себя по меньшей мере иронически, когда прихлебатели пачкают нас фальшивыми энкомиями, подобно тому как многим государям не остается иного выбора, как выслушивать quum tale quid nihil intra se repererint, хотя они сознают, что им так же далеко до всех приписываемых им достоинств, как мыши до слона; а все же слушать это весьма приятно. И хотя часто кажется, будто это нас сердит, и «мы краснеем, выслушивая эти похвалы, а все же в глубине души мы радуемся им и надуваемся от спеси»^[1905]; это fallax suavitas, blandus daemon [это обманчивое удовольствие, щекочущий дьявол], «важничать сверх всякой меры и заблуждаться на свой счет». А двумя дочерьми тщеславия являются легкомыслие, неумеренная радость и гордость, не исключая и других сопутствующих им пороков, которые перечисляет Джодок Лоричий^[1906]{1470}, — бахвальство, лицемерие, капризность и любопытство.

Обычная причина этого несчастья коренится либо в нас самих, либо в других; мы и деятельны, и пассивны^[1907]. Внутренне оно проистекает от нас, ибо мы являемся действенными причинами, вследствие чрезмерного самомнения о своих способностях, собственном значении (хотя никакой такой значительности нет и в помине), нашей щедрости, привлекательности, любезности, мужестве, силе, богатстве, терпении, смиренности, гостеприимстве, красоте, умеренности, благородстве, осведомленности, остроумии, учености, искусности, образованности, наших выдающихся дарованиях и удачливости^[1908], за что мы, подобно Нарциссу, восхищаемся собой, льстим себе, одобряем себя и пребываем в уверенности, что и весь мир точно так же нас почитает; и точно так же, как уродливые женщины легко верят тем, кто уверяет их, что они прекрасны, мы чересчур легковерны в отношении своих собственных способностей и расточаемых нам похвал, слишком склонны принимать это все на свой счет. Мы расхваливаем и превозносим свои собственные труды и пренебрежительно относимся к чужим мнениям о нас; inflati scientia, [знание надмевает{1471}], говорит Павел, мы кичимся своей мудростью, своими познаниями; наши гуси — лебеди, и точно так же, как мы принижаем и черним все, что относится к другим, мы точно так же всегда переоцениваем все свое^[1909]. Мы не допустим, чтобы другие считались in secundis [людьми второго сорта], о нет, и даже in tertiis [третьего]; позвольте? mecum confertur Ulisses? [и со мною — Улисс соревнует?{1472}]; все они mures, muscae, culices proe se, ничтожества и насекомые в сравнении с его непреклонной и высокомерной, выдающейся и самонадеянной милостью, хотя эти другие на самом-то деле намного его превосходят. Только такие, как он, непременно мудрые, богатые, удачливые, доблестные и безупречные, раздувшиеся от заносчивого самодовольства; подобно спесивым фарисеям^[1910], они, конечно же, убеждены, что они «не такие, как все прочие», из более чистого и благородного металла^[1911]: soli rei gerendae sunt efficaces [только они во всем разбираются]; мудрый Периандр относил к ним тех, кто mediantur omne qui prius negotium{1473} [считал, что они прежде других должны изложить свое мнение о любом предприятии]. Novi quendam^[1912], говорит Эразм^[1913], я знавал одного человека до того высокомерного, что он считал себя нисколько не ниже любого из смертных, подобно философу Каллисфену{1474}, по мнению которого, ни деяния Александра, ни любой другой предмет не заслуживали его пера, так далеко простиралось его оскорбительное высокомерие^[1914]; или же, подобно королю Сирии Селевку{1475}, считавшему, что никто, кроме римлян, не достоин сразиться с ним: Eos solos dignos ratus quibuscum de imperio certaret^[1915]. То, что давным-давно Туллий написал Аттику, остается в силе и по сю пору: «Не бывало еще такого истинного поэта или оратора, который считал бы кого-либо другого лучше его самого»^[1916]. И такими по большей части являются ваши правители, сильные мира сего, великие философы, историографы, основатели сект и ересей, все наши великие ученые, которым дает характеристику Иероним^[1917]: «По природе своей философы, — пишет он, — создания славы и сущие рабы молвы, восхвалений и народного мнения», а посему, хотя они и пишут de contemptu gloriae [о презрении к славе], а все же, как он замечает, отнюдь не прочь писать на собственных книгах свое имя. Vobis et famae me semper dedi, говорит Требеллий Поллиот{1476}, я посвятил всего себя вам и славе. «Единственное мое желание, и днем, и ночью, а также цель всех моих ученых занятий — возвысить свое имя». И гордый Плиний^[1918] вторит ему: Quamquam O! [Однако, о…]; а сей тщеславный оратор^[1919] не стыдится признаться в послании к Марку: Ardeo incredibili cupiditate и т. д., «Я сгораю от невероятного желания, чтобы мое имя было отмечено в твоей книге»^[1920]. Именно из этого источника проистекают вся трескотня и бахвальство: Speramus carmina fingi Posse linenda cedro, et leni servanda cupresso^[1921] [Мы лелеем надежду сочинить стихи, достойные быть записанными кедровым маслом и храниться в кипарисовом ларце]. Non isitata nec tenui ferar penna… nec in terra morabor longius{1477}. [Взнесусь на крыльях мощных, невиданных… И не пребуду долго на земле.] Nil parvum aut humili modo, nil mortale loquor{1478}. [Я не произнес ничего ничтожного или низменного, ничего, что будет вскоре забыто.] Dicar qua violens obstrepit Aufidus{1479}. [Мое имя будет известно там, где неистовый Ауфид ропщет.] Exegi monumentum aere perrennius. [Создал памятник я меди литой прочней.] Jamque opus exegi, quod neq Jovis ira, neq ignis…^[1922] [Вот завершился мой труд, и его ни Юпитера злоба / Не уничтожит, <ни меч,> ни огонь.] Cum venit ille dies…; Parte tamen meliore mei super alta perennis astra ferar, nomenque erit indelebile nostrum (а далее следует мой английский пересказ строк из Овидия):

А вот строки из Энния:

и множество других подобного рода спесивых стихов, полных глупейшего бахвальства, слишком распространенного среди писателей. Пусть даже оно проявляется не в такой мере, как у Демохареса, который в связи с «Категориями»^[1923] утверждал, что он себя обессмертил{1482}. Автор книги de fama [о славе] Типотий конечно же будет прославлен, и он, разумеется, этого заслужил, коль скоро писал о славе; и точно так же любой посредственный поэт непременно должен стать известен: Plausuque petit clarescere vulgi{1483} [Ибо он ищет одобрения толпы]. И разве не то же самое непомерное самовозвеличивание порождает такое множество пухлых томов, воздвигает столь прославленные монументы, неприступные замки и пышные гробницы наподобие мавзолея{1484}, дабы обессмертить их деяния: Digito monstrari et dicier hic est [Ведь приятно, коль пальцем покажут и шепчут все: «Вот он!»{1485}], — и дабы все видели начертанными их имена, подобно имени Прины{1486} на стенах Фив: Phryne fecit [Восстановила Прина]. Именно это причиной столь кровавых сражений, стремления Et noctes cogit vigilare serenas [Труд одолеть и без сна проводить за ним ясные ночи{1487}], это же вынуждает отправляться в долгие странствия — Magnum iter intendo, sed dat mihi gloria vires{1488} [Я намерен предпринять большое путешествие, но еще более побуждает меня к тому любовь к славе]; добиваться почестей, хоть какого-то одобрения, дабы удовлетворить свою гордость, себялюбие и тщеславие. Именно это принуждает их предпринимать такие усилия и проявлять такие смехотворные склонности, придерживаться столь преувеличенного представления о самих себе и презрения ко всем прочим^[1924]; ridiculo fastu et intolerando contemptu [со смехотворным высокомерием и нестерпимым презрением], подобно тому как грамматик Палемон презирал Варрона, secum et natas et morituras literas jactans^[1925] [хваставшего, что литература родилась с ним и с ним же и умрет], и доводит их до такой крайней наглости, что они не терпят, чтобы кто-то смел им перечить, и не желают «выслушивать что-либо иное, кроме похвал в свой адрес»^[1926], как замечает Иероним о такого рода людях и как вторит ему Августин^[1927]: «Единственное их занятие — быть днем и ночью предметом одобрения и восхищения». Поэтому, конечно, по суждению всех людей разумных, quibus cor sapit [наделенных здравым смыслом], такие одержимые тщеславием господа безумны^[1928], это пустые сосуды, болваны, шуты гороховые, они просто не в себе et ut camelus in proverbio quoerens, cornua, etiam quas habebat aures amisit{1489} [и напоминают верблюда из пословицы, просившего наделить его рогами, а вместо этого потерявшего свои уши], а их труды — это вздор, подобный устаревшему альманаху, Authoris pereunt garrulitate sui^[1929] [Авторы чересчур много разглагольствуют о своих творениях, чем обесценивают их]; они ищут славы и бессмертия, однако пожинают бесчестье и позор, это обычные злоязычные болтуны, insensati [безумцы], которым не удается осуществить свои предположения и надежды.

Из многих мириад поэтов, риторов, философов, софистов, писавших в прежние века, согласно справедливому замечанию Евсевия^[1931], остается едва ли одно из тысячи их сочинений, nomina et libri simul cum corporibus interierunt, их книги исчезли так же бесследно, как и тела. Их тщеславная уверенность в том, что ими, без сомнения, будут восхищаться и что они бессмертны, не сбывается, и так же как кто-то сказал Филиппу Македонскому, торжествовавшему после победы, что его тень не стала от этого длиннее прежней, так и мы можем сказать им:

Или если нас и в самом деле одобряют, почитают и восхищаются нами, quota pars, то какая же это ничтожная часть в сравнении с целым миром, с теми, кто даже не слышал наших имен! Сколь немногие обращают на нас внимание! Сколь незначительно пространство, такое же незначительное, как земля Алкивиада{1491} на карте! И все-таки каждый человек надеется на бессмертие и жаждет распространить свою славу на обитателей другого полушария, в то время как половина, да что там, даже не четверть его собственной провинции или города не только его не знает, но даже и ничего о нем не слыхала; если же принять в соображение, что такое этот их город в сравнении с целым королевством, а королевство — с Европой, Европа — в сравнении со всем миром и сам мир, у которого должен быть предел, если сравнить его с едва видимой на небосводе дальней звездой в восемнадцать раз большей, чем наша, и если число этих звезд неисчислимо и каждая из них размерами подобна нашему Солнцу и тоже окружена планетами и все они обитаемы, то какова же пропорция нашего величия в сравнении с ними всеми и что такое тогда наша слава? Orbem terrarum victor Romanus habebat{1492}, как хвастался один из персонажей Петрония, весь мир подвластен Августу; и точно так же считалось и во времена Константина, когда Евсевий бахвалился тем, что император повелевает всем миром, universum mundum proeclare admodum administravit… et omnes orbis gentes Imperatori subjecti{1493} [он управлял всем миром с большой проницательностью, и все народы подчинялись императору]; точно так же провозгласили и Александра повелителем четырех монархий{1494} и пр., в то время как ни греки, ни римляне не обладали более чем пятнадцатой частью ныне известного мира и только лишь половиной того, который был в то время описан. Какими же Брагадоккио{1495} являемся в таком случае и они, и мы! Quam brevis hic de nobis sermo, как сказал он^[1932], pudebit aucti nominis^[1933], как недолговечна, как коротка наша земная слава! Каждая отдельная провинция, каждая небольшая местность или город, после того как мы закончили все свои свершения, породит столь же благородные души, столь же превосходные во всех отношениях примеры и столь же прославляемые имена, как и наши: Кэдуолледер в Уэльсе{1496}, Ролло{1497} в Нормандии, Робин Гуд и Малютка Джон{1498} столь же хорошо известны в Шервуде, как Цезарь — в Риме, Александр — в Греции или его Гефестион{1499}. Omnis aetas omnisque populus in exemplum et admirationem veniet^[1934] [каждый век, каждый народ может представить примеры, вызывающие наше изумление], каждый город, каждая книга изобилует доблестными воинами, сенаторами, учеными, и хотя Брасид^[1935] был достойным полководцем, прекрасным человеком и считался не имеющим себе равных в Лакедемоне, а все же, как справедливо было сказано его матерью, plures habet Sparta Bracyda meliores, в Спарте есть немало людей и получше, чем он когда-либо был; и как бы ты ни восхищался собой или своим другом, множество никому неведомых людей, на которых мир никогда не обращал никакого внимания, окажись они на том же месте или участвуй в тех же событиях, проявили бы себя намного лучше, нежели он, или кто другой, или ты сам.

Другого рода безумцы, противоположные тем, о коих сейчас шла речь, не сознают, что безумны, и ведать о том не ведают; я имею в виду тех, что с виду презирают любые похвалы и славу, почитая себя вследствие этого наиболее свободными от такой слабости, а между тем на самом деле они, безусловно, еще более безумны; calcant sed alio fastu [они тоже третируют всех прочих, но их гордость совсем иного рода]: это сообщество циников, таких, как, к примеру, монахи, отшельники, анахореты, презирающие мир,презирающие себя, презирающие любые титулы, почести, должности, но при всем своем презрении они куда более спесивы, нежели любой из живущих на земле. Они гордятся своей покорностью, гордятся тем, что они не гордые; saepe homo de vanae gloriae contemptu, vanius gloriatur [можно быть особенно самодовольным, выражая презрение к славе], как считает Августин (Confess. lib. 10, cap. 38 [Исповедь, кн. X, гл. 38]); подобно Диогену{1500}, они intus gloriantur, хвастливы в душе и обильно насыщают себя самодовольным сознанием своей святости, хотя это нисколько не лучше лицемерия. Они одеваются в грубую шерсть, хотя среди них есть немало знатных, которые могли бы ходить в золоте, и кажутся, судя по их манере держаться, отверженными и покорными, тогда как внутренне они чуть не лопаются от гордости, высокомерия и самомнения. Вот почему Сенека советует своему другу Луцилию^[1936] «в своей одежде и повадках, во внешнем поведении, особенно избегать всех тех вещей, которые сами по себе бросаются в глаза: появляться на людях неприбранным, с нестриженной головой и запущенной бородой, выставлять напоказ презрение к деньгам, пренебрегать удобством своего жилища и всего прочего, что ведет к славе, но только противоположным путем».

Всеми этими безумствами мы тем не менее обязаны самим себе, правда, главное орудие нашего разрушения находится в руках у других, а мы в этом деле играем пассивную роль: полчища прихлебателей и льстецов, которые с помощью чрезмерных похвал и напыщенных эпитетов, льстивых титулов, лживых восхвалений до того приукрашивают, захваливают и наводят позолоту на множество глупых и недостойных людей, что от подобных рукоплесканий те утрачивают последние остатки разума. Res imprimis violenta est, как отмечает Иероним, всеобщее восхищение — самое сильнодействующее средство, laudum placenta [пирожное из похвал], барабаны, флейты и трубы не способны так воодушевлять; люди тупеют от него, оно одновременно и возвышает, и низвергает их. Palma negata macrum, donata reducit opimum^[1937] [Если награды лишен, я тощаю, с наградой — тучнею]. «И кто сей смертный, который умеет так владеть собой, чтобы при неумеренных похвалах и восхищении остаться невозмутимым^[1938]?» Пусть он будет каким угодно, но эти прихлебатели все равно возьмут над ним верх: если это король, они тотчас же объявят его конечно же одним из девяти достойнейших, превосходящим простых смертных, божеством (Edictum Domini Deique nostri^[1939] [Господином эдикта и богом Рима{1501}] и станут приносить ему жертвы.

Если же речь идет о воине, то он непременно Фемистокл, Эпаминонд{1503}, Гектор, Ахилл, duo fulmina belli [две грозные молнии войны{1504}], triumviri terrarum [Три повелителя земли{1505}] и пр. и доблесть обоих Сципионов слишком мала для него, он invictissimus, serenissimus, multis trophoeis ornatissimus? naturae dominus [непобедимый, безмятежный, украшенный многочисленными трофеями, повелитель природы], хоть будь он lepus galeatus [заяц, напяливший шлем], отъявленнейший трус, тряпка, и, как сказано у него^[1941] о Ксерксе, postremus in pugna, primus in fuga [последний в битве, первый в бегстве], один из тех, что никогда не отважатся взглянуть врагу в лицо. Если человек выделяется своей силой, тогда он конечно же Самсон, новый Геркулес, а если произносит речь, тогда непременно новый Туллий или Демосфен (как сказано в Деяниях апостолов об Ироде: «это голос Бога, а не человека» <XII, 22>); если может кропать стихи, то он не иначе как Гомер, Вергилий и пр. И тогда несчастная жертва, о которой я веду речь, относит все эти панегирики на свой счет, и, если это ученый, восхваляемый за начитанность, превосходный стиль, метод и пр., он станет выматывать из себя, как паук, все свои силы, пока не изведет себя занятиями до смерти; ведь Laudatas ostendit avis Junonia pennas{1506}, слыша себе похвалу, и павлин свои перья распустит. А случись ему быть воином, столь восхваляемым за проявленную доблесть, то хотя он и impar congressus [неравный соперник], каким был Ахиллу infelix puer [неудачливый юноша] Троил, он готов сражаться с гигантом{1507}, бросается первым в пролом в стене и, подобно второму Филиппу^[1942], спешит ринуться в самую гущу врагов. Ну а если вы поставите его в пример разумного домоводства, он доведет себя до нищенства, похвалите за бережливость — уморит себя до голодной смерти.

Он безумен, безумен, безумен и никакое тпру! ему не поможет; impatiens consortis erit [и соперника он не потерпит{1509}]; он пересечет Альпы, только бы о нем говорили или чтобы поддержать свою репутацию^[1943]. Похвалите честолюбца, какого-нибудь гордого принца или властелина, si plus aequo laudetur (говорит Эразм) cristas erigit, exuit hominem, Deum se putat^[1944], он весь надуется от спеси и будет уже не человеком, а божеством.

Какое воздействие это оказало на Александра, пожелавшего именоваться сыном Юпитера и носившего, подобно Геркулесу, львиную шкуру! А на Домициана, возжелавшего стать богом (Dominus Deus noster sic fieri jubet^[1946] [Наш бог и господин так повелевает]), подобно персидским царям, чьему изображению поклонялись все приезжавшие в город Вавилон^[1947]. Император Коммод был до того одурачен своими льстивыми прихлебателями, что повелел именовать себя Геркулесом{1510}. Римлянин Антоний был увенчан плющом, его возили в колеснице и поклонялись ему, как Бахусу^[1948]. Фракийский царь Котис{1511} женился на богине Минерве и трижды отряжал послов, одного вслед за другим, убедиться, явилась ли она в его опочивальню^[1949]. В таком же духе поступали Юпитер Менекрат^[1950]{1512}, Максимин Юпитер{1513}, а его соправитель Диоклетиан{1514} стал именоваться Геркулесом, персидский царь Сапур{1515} объявил себя братом Солнца и Луны, а нынешние турецкие правители желают называться земными божествами и царями царей, подобием богов, повелителями всего, чем только можно повелевать, таковы в нынешние времена правители Китая и Татарии. Таким был и Ксеркс, который вздумал в своей stulta jactantia [дурацкой гордости] бичевать море, наложить оковы на самого Нептуна и бросить вызов горе Афон{1516}; таковы многие глупые повелители, которых льстивые прихлебатели помещают в рай для дураков. Подобный нрав свойственен всем людям, когда они занимают столь возвышенное положение или достигают наивысших почестей, совершили нечто достойное или имеют особые заслуги — восхвалять и льстить самим себе. Stultitiam suam produnt [Они обнаруживают в таких случаях свою глупость], говорит Платер^[1951]; даже обычные наши коммерсанты, стоит им в чем-то преуспеть, принимаются хвастать и бахвалиться и с избытком демонстрируют свою глупость. Они обладают некоторыми способностями и прекрасно это сознают, так что вам нет нужды говорить им об этом, и вот, преисполненные чувством собственного достоинства, они шествуют, улыбаясь про себя и постоянно размышляя о своей добыче и вызываемом ими одобрении, и в конце концов доходят до безумия, совершенно утрачивая остатки здравомыслия^[1952]. Петрарка (lib. I de contemptu mundi [кн. I о презрении к миру]) признается, что это присуще ему самому, а Кардано в своей пятой книге о Мудрости приводит пример с одним из своих сограждан — миланским кузнецом, неким Галеаццо де Рюбером, который, будучи восхваляем за усовершенствование инструмента Архимеда, на радостях спятил^[1953]. Плутарх в своем жизнеописании Артаксеркса повествует сходную историю о некоем воине Карии (у Плутарха в описании смерти Кира{1517}), ранившем в бою царя Кира и «ставшем вследствие этого настолько заносчивым, что в непродолжительном времени утратил рассудок»^[1954]. Сколько людей, лишь только какая-либо новая почесть, должность, повышение, ценное приобретение, сокровище, владение или наследство ex insperato [нежданно-негаданно] сваливается на них, от непомерной радости и постоянных размышлений о произошедшем лишаются сна или рассказывают всем о своих словах и поступках^[1955]; от неожиданности случившегося они пребывают в таком упоении и состоянии тщеславного восторга, что с ними нет решительно никакого сладу. Вот почему Эпаминонд на другой день после своей победы при Левктрах «появился на людях в таком жалком и смиренном виде»^[1956]{1518}; он не привел своим друзьям никакой иной причины такого своего поведения, кроме того, что, как он заметил за собой днем ранее, вел себя чересчур заносчиво и чрезмерно радовался посетившей его удаче. Мудрая и добродетельная женщина, вдовствующая королева Англии^[1957] Екатерина{1519}, в частном разговоре по сходному поводу сказала, что «не хотела бы добровольно подвергнуться крайностям любой судьбы, но если бы так случилось, что она в силу необходимости должна испытать одну из них, она предпочла бы невзгоды, потому что в этом положении никогда нет недостатка в утешении, тогда как в другом состоянии недостает рассудительности и самообладания»^[1958]{1520}, ведь удачливые счастливцы не способны себя обуздать.

ПОДРАЗДЕЛ XV Любовь к знаниям, или О чрезмерных занятиях наукой. С отступлением касательно бедствий ученых, а также причин, по которым Музы меланхоличны

Леонард Фуксий (Instit., lib. 3, sect. I, cap. I [Наставления, кн. III, раздел I, гл. 1]); Феликс Платер (lib. 3, de mentis alienat [кн. III, об умопомешательстве]); Геркулес Саксонский (Tract. post. de melanch. cap. 3 [посмертный трактат о меланхолии, гл. 3]) говорят об особом виде сумасшествия, вызываемого чрезмерными занятиями наукой^[1959]. Фернель{1521} (lib. I, cap. 18 [кн. I, гл. 18]) рассматривает научные занятия, размышления, постоянные раздумья как особую причину душевного расстройства^[1960] и в своей 86-й consul. [консультации] приводит те же самые слова. Джованни Аркулан (in lib. 9 Rhasis ad Almansorem, cap. 16{1522} [относительно 9-й кн. Разиса, гл. 16]) среди прочих причин называет studium vehemens [одержимость учением]; такого же мнения придерживается и Левин Лемний (lib. de occul. nat. mirac. lib. I, cap. 16 [об оккультных чудесах природы, кн. I, гл. 16]). «Многие люди, — говорит он, — приходят к этой болезни вследствие непрерывных ученых занятий^[1961] и бессонных ночей, причем из всех людей более всего ей подвержены именно ученые»^[1962], и еще те, присовокупляет Разис, «кто обычно наделен наилучшими умственными способностями»^[1963] (Cont. lib. I, tract. 9 [Основы, кн. I, тракат 9]). Марсилио Фичино (de sanit. tuenda, lib. I, cap. 7 [о сохранении здоровья, кн. I, гл. 7]) включает меланхолию в число пяти главных бедствий, от которых страдают ученые люди, и считает, что этот деспот досаждает едва ли не каждому из них и является в какой-то мере почти неразлучным их спутником. Похоже, что именно по этой причине Варрон называет tristes philosophos et severos [философов печальными и суровыми{1523}]; строгие, печальные, язвительные, мрачные — вот эпитеты, употребляемые обычно по отношению к ученым людям, вот почему Патрицци^[1964]{1524} предпочел бы, чтобы те, кому вверяют власть, не были чрезмерно образованными. Ибо, как считает Макиавелли{1525}, научные занятия изнуряют их тела, омрачают их души, ослабляют их силу и отвагу, вот почему хорошие ученые никогда не бывают хорошими воинами, что прекрасно подметил один гот, а посему, когда его соплеменники, вторгнувшись в Грецию, вознамерились было сжечь все тамошние книги, он воспротивился этому, сказав, что ни в коем случае не следует этого делать: «Предоставьте им вкушать эту отраву, которая со временем поглотит всю их решимость и боевой дух»^[1965]. Турки не дали занять престол их империи его прямому наследнику — Коркуту{1526}, а все из-за его чрезмерной преданности своим книгам^[1966]; таково уж весьма распространенное в мире мнение, что учение изнуряет и подавляет душевные силы и per consequens, вследствие этого порождает меланхолию.

В объяснение того, почему ученых людей следует считать более других подверженными этой болезни, можно привести два главных довода. Один из них: они ведут малоподвижный одинокий образ жизни, sibi et musis [посвященный лишь себе и Музам], лишены всяких телесных упражнений и тех обычных развлечений, которых не чуждаются другие люди; если же к этому присовокупляется еще и чувство неудовлетворенности и тщетности, что случается даже слишком часто, то это ввергает их внезапно в пучину душевной болезни; однако самая распространенная причина — непосильные научные занятия. «Чрезмерная ученость, — сказал Павлу Фест, — доводит тебя до сумасшествия»^[1967], — вот другая крайность, которая приводит к таким последствиям. В том же убедился на собственном опыте и Тринкавелли (lib. I, consil. 12, 13 [кн. I, советы 12, 13]) в случае с двумя своими пациентами — молодым бароном и еще одним; оба они приобрели эту болезнь вследствие чересчур напряженных занятий. То же самое наблюдал и Форест (Observat. lib. 10, observ. 13 [Наблюдения, кн. X, наблюдение 13]) на примере молодого священнослужителя из Лувена, который повредился в уме и уверял, что «Библия находится у него в голове»^[1968]. Марсилио Фичино (de sanit. tuend., lib. I, cap. 1, 3, 4 [о сохранении здоровья, кн. I, гл. 1, 3, 4] и lib. 2, cap. 16 [кн. II, гл. 16]) приводит немало объяснений тому, «отчего ученые люди начинают нести несусветицу чаще, чем другие»^[1969]. Первое — небрежность по отношению к самим себе: «Другие люди заботятся об орудиях своего труда: художник моет свои кисти, кузнец содержит в порядке молот, наковальню, кузницу; землепашец непременно починит свой плуг и наточит топор, если он затупился; сокольничий или егерь непременно позаботится о своих соколах, гончих, лошадях, собаках и прочем; музыкант, настраивая струны своей лютни, натянет или ослабит их и прочее; одни только ученые люди пренебрегают своим орудием (я имею в виду их мозг и жизненные силы); а ведь они пользуются ими повседневно и озирают с их помощью весь мир, а посему у них наступает истощение от непомерных занятий»^[1970]. Vide, говорит Лукиан, ne funiculum nimis intendendo, aliquando abrumpas: «Смотри, не натягивай веревку слишком туго, а то ведь она в конце концов лопнет»^[1971]{1527}. Фичино приводит в своей четвертой главе некоторые другие причины: ведь покровители учености — Сатурн и Меркурий{1528} — это иссушающие планеты; да и Ориган^[1972] объясняет той же самой причиной такую бедность всех родившихся под знаком Меркурия, которые по большей части живут в нищете: ведь и жребий, выпавший их покровителю — Меркурию, — тоже был не лучше. Древние Парки{1529} обрекли его на нищету в наказание, и с тех пор Поэзия и Нищета — Gemelli, злосчастные близнецы, — друг с другом неразлучны.

Меркурий может помочь им приобрести знания, но только не деньги. Другой же причиной, как считает Фичино, являются размышления, которые «иссушают мозг и гасят природный жар, ибо в то время как душевные силы заняты там наверху созерцанием, желудок и печень оставлены в небрежении, и оттуда вследствие нарушенной меры сгущения поступает черная кровь и не переработанные этими органами вещества, а из-за недостатка телесных упражнений избыточные испарения не получают выхода»^[1973] и прочее. Те же самые причины повторяются и у Гомезия (lib. 4, cap. I, de sale [кн. IV, гл. 1, о соли]), Ниманна (orat. de Imag. [речь о Воображении])^[1974], Джованни Воския (lib. 2, сар. 5, de peste [кн. II, гл. 5, о чуме]); они, правда, прибавляют к этому кое-что еще, считая, что особенно трудолюбивые из посвятивших себя науке страдают обычно от подагры, катаров, насморков, упадка сил, желудочных расстройств, плохого зрения, камней и колик, несварения, запоров, головокружений, ветров в кишечнике, чахотки и прочих подобного рода недугов, вызываемых их образом жизни^[1975]; такие люди по большей части худые, иссохшие, бледные, они растрачивают свое состояние, теряют рассудок, а нередко и жизнь, и все это из-за непосильного усердия и чрезмерных научных занятий. Если вы не верите в справедливость этих наблюдений, взгляните на сочинения великого Тостадо{1531} и Фомы Аквинского и скажите, разве они не трудились, не щадя своих сил? Перечтите Августина, Иеронима и тысячи других.

должен ради этого тяжко трудиться. Именно так поступал, судя по его признанию, Сенека: «Ни одного дня я не теряю в праздности и даже часть ночи продолжаю бодрствовать, хотя мои уставшие глаза слипаются от непрерывных трудов»^[1976]. Прислушайтесь к словам Туллия, pro Archia Poeta [В защиту поэта Архия]{1533}: «В то время как другие бездельничали и предавались удовольствиям, он постоянно корпел над книгой»; вот так поступают те, кто хочет стать ученым, говорю я, они рискуют ради этого своим здоровьем, благосостоянием, разумом и жизнью. Какую цену уплатили за это Аристотель и Птолемей? unius regni pretium [равную цене целого царства], говорят они, поистине баснословную; сколько крон в год ради того, чтобы усовершенствовать искусства, один для написания своей «Истории живых существ»{1534}, а другой — на своего «Альмагеста»?{1535} Сколько времени истратил Тибет Бенкорат{1536}, чтобы открыть движение восьмой небесной сферы? Сорок лет, как полагают, и даже больше. Сколько несчастных ученых лишились рассудка и превратились в безумцев, поскольку пренебрегали мирскими делами и собственным здоровьем, esse и bene esse [самим своим существованием, и притом благополучным существованием] ради познания, и все лишь затем, чтобы после всех своих мучений заслужить в этом самом мирском мнении репутацию забавных и нелепых глупцов, идиотов, ослов и чтобы, как это нередко случается, быть отвергнутыми, презираемыми, осмеянными, прослыть отъявленными сумасбродами, людьми без царя в голове! За примерами недалеко ходить, вы найдете их у Гильдесгейма (Spicil. 2, de mania et delirio); прочтите также Тринкавелли (lib. 3. consil. 36, et c. 17 [кн. III, совет 36 и совет 17]), Монтана (consil. 233 [совет 233]), Герке (de Judic. genit. cap. 33)^[1977], Меркуриалиса (consil. 86, cap. 25 [совет 86, гл. 25]), а также книгу Просперо Калена (de atra bile [о черной желчи])^[1978]. Посетите Бедлам{1537} и порасспросите его пациентов. А если ученым людям и удается сохранить рассудок, то их все равно почитают ничтожествами и глупцами, основываясь на их поведении, ибо, как сказано у поэта, после «семи лет упорных занятий»^[1979]

Ведь они не умеют ездить верхом, как умеет любой деревенщина, приветствовать дам и любезничать с ними, разрезать, как полагается, мясо за столом, раболепствовать, отвешивать поклоны и тому подобное, на что так горазд любой фанфарон, а посему hos populus ridet^[1980], служат всеобщим посмешищем, и наши дамские угодники почитают их за полоумных сумасбродов. И в самом деле, их положение зачастую настолько плачевно, что они, пожалуй, и впрямь этого заслуживают: настоящий буквоед, настоящий осел.

Именно так они обычно ходят, погруженные в свои размышления, и таким же образом они сидят, и таково все их поведение и жесты. Фульгоз{1538} (lib. 8, cap. 7 [кн. VIII, гл. 7) упоминает, как Фома Аквинский, ужиная с французским королем Людовиком{1539}, неожиданно ударил кулаком по столу и воскликнул: Conclusum est contra Manichaeos [Это доказывает, что манихеи{1540} заблуждались!]; его голова была занята совсем другими материями, и мысли витали в совсем иных местах; заметив свою оплошность, он чрезвычайно сконфузился^[1982]. Сходная история, на сей раз об Архимеде, приведена у Витрувия{1541}: догадавшись, каким образом можно выяснить, сколько золота смешано с серебром в короне Гиерона{1542}, он выскочил нагишом из ванны и воскликнул: Συρηκα [Я догадался!]; «обычно он был настолько погружен в свои занятия, что никогда не замечал происходящего вокруг него; даже когда город был взят противником и солдаты уже начали было грабить его дом, он не обращал на это никакого внимания»^[1983]. Св. Бернард на протяжении целого дня ехал вдоль берега озера Леман и только под вечер осведомился наконец, где он находится (Марул{1543}, lib. 2, cap. 4 [кн. II, гл. 4]). Абдеритяне, например, решили, что Демокрит безумен, основываясь только на его поведении, и послали после этого за Гиппократом, чтобы вылечить его; ведь стоило Демокриту очутиться в обществе каких-нибудь степенных людей, как он всякий раз тотчас начинал смеяться. Теофраст{1544} рассказывает нечто подобное о Гераклите, который постоянно плакал{1545}, а Диоген Лаэртский — о Менедеме из Лампсаки{1546}, потому что он бегал, как помешанный, и уверял, что «он будто бы вышел из Аида для дозора над грешниками, дабы затем вновь сойти под землю и доложить о том божествам преисподни»^[1984]. Ваши величайшие ученые обычно ничем не лучше: придурковатые, слабохарактерные в своем обычном поведении, они со своими странностями служат посмешищем для окружающих и совершенно беспомощны в мирских делах: они способны измерять небеса, охватывать мыслью целый мир, наставлять других мудрости, и в то же время при какой-нибудь покупке или заключении какой-либо сделки любой неотесанный лавочник обведет их вокруг пальца. Ну разве они после этого не глупцы? Да и каким образом они могли бы быть другими, когда (как он справедливо замечает) «в школах просиживает столько олухов, которые не слышат и не видят того, что происходит за ее стенами»?^[1985] каким образом они могли бы набраться опыта? с помощью чего? «Я знавал в свое время (говорит Энеа Сильвио в своем послании к Гаспару Склику{1547}, канцлеру императора) множество ученых людей, обладавших глубокими познаниями, но при этом до того невоспитанных и беспомощных, что они понятия не имели о самой обычной обходительности и не имели ни малейшего представления о том, как управляться ни со своими личными делами, ни с общественными. Так, например, Пагларенци{1548} с изумлением рассказывал о том, как его надул собственный фермер: тот, видите ли, уверял, что его свинья принесла одиннадцать поросят, а осел — будто бы только одного осленка»^[1986]. Дабы наилучшим образом охарактеризовать людей такого рода, я не могу привести иного свидетельства, нежели то, которое Плиний дает об Исее{1549}: «он до сих пор только ритор; нет людей искреннее, простодушнее и лучше учителей»^[1987]; это в большинстве своем безобидные, честные, справедливые, целомудренные и прямодушные люди.

А теперь, поскольку они обычно подвержены таким опасностям и неприятностям, как слабоумие, душевные болезни, глупость и прочее, Джованни Воскиус выражал пожелание, чтобы настоящих ученых особенно щедро вознаграждали и почитали превыше всех прочих людей и чтобы они «пользовались особыми привилегиями в сравнении с остальными, поскольку они жертвуют собой и сокращают свою жизнь ради общественного блага»^[1988]. Однако наши покровители учености настолько далеки теперь от почтения к Музам и воздаяния мужам науки тех почестей или вознаграждения, коих они заслуживают и коими их жаловали на основании поощрительных привилегий, предоставлявшихся им многими благородными государями, что, если после всех мучений, которые они претерпели в университетах, расходов и издержек, всякого рода затрат, утомительных часов, изнуряющих уроков, докучных дней, опасностей, превратностей (отказывая себе во всех удовольствиях, которым предаются все прочие люди, оставаясь на протяжении всей своей жизни на привязи, словно охотничьи соколы) им все же удастся преодолеть все эти препятствия, они в итоге останутся отверженными, презираемыми и, что намного тягостнее всех иных бедствий, будут доведены до последней крайности, предоставлены нужде, бедности и нищете. Отныне их неизменными спутниками являются

Если бы ничто, кроме этого, их не тревожило, то одного только сознания такой своей участи было бы довольно, чтобы все они стали меланхоликами. Большинство других ремесел и профессий после каких-нибудь семи лет ученичества обеспечивает возможность самостоятельного существования. Купец идет на известный риск, отправляя свои товары морем, и хотя возможность неудачи очень велика, но тем не менее, если возвратится хотя бы одно судно из четырех, тогда вполне вероятно, что, не получив никакой прибыли, он, во всяком случае, не будет и в убытке. Земледелец почти наверняка останется при барыше, ибо quibus ipse Jupiter nocere non potest [сам Юпитер не в силах ему навредить] — это преувеличение принадлежит Катону, который и сам был превосходным земледельцем^[1990], и только участь ученых представляется мне наиболее ненадежной, ведь они не пользуются уважением и зависят от любых случайностей и опасностей. Во-первых, ведь на поверку может оказаться, что ни один из многих посвятивших себя науке не станет настоящим ученым: ведь понятливостью и способностями к учению обладает далеко не каждый — ex omni ligno non fit Mercurius^[1991] [ведь и статуя Меркурия не из любого бревна вырезана]; в нашей власти создавать ежегодно мэров и чиновников, но только не ученых; король, как признавал император Сигизмунд{1550}, может удостоить рыцарского звания и пожаловать баронский титул; университеты могут присваивать ученые степени и Tu quod es, e populo quilibet esse potest{1551} [Таким, как ты, ведь может стать любой], однако ни он, ни они, ни весь мир не в силах удостоить ученостью, сделать философами, художниками, ораторами, поэтами. Мы можем, как справедливо заметил Сенека, с готовностью воскликнуть: O virum bonum! o divitem! [Какой вы достойный человек! Какой богач и счастливец!]; мы можем указать на богатого, честного, счастливого человека, на человека преуспевающего, sumptuose vestitum, Calamistratum, bene olentem [пышно разодетого, с завитыми волосами и благоухающего]; magno temporis impendio constat haec laudatio: O virum literatum!{1552} [но потребуется куда больше времени прежде, чем нам представится случай воскликнуть: какой вы образованный человек!]. Ученость не приобретается так быстро, и хотя возможно отыскать людей, готовых не пожалеть трудов своих, достаточно для этой цели развитых и щедро к тому поощряемых патронами и родителями, а все же очень немногие достигают ее. И даже если это достаточно понятливые люди, их сообразительность далеко не всегда соответствует человеческим желаниям, или же, обладая необходимыми способностями, они не всегда хотят приложить необходимые усилия, или же их сбивают с пути истинного беспутные приятели, vel in puellam impingunt, vel in poculum [или же они попадают в беду из-за женщин и вина] и, таким образом, лишь попусту растрачивают время к огорчению друзей и себе на погибель. Допустим, однако, что они и прилежны, и трудолюбивы, и зрелого ума, и обладают, возможно, хорошими способностями, сколько же в таком случае телесных и душевных недугов может еще выпасть на их долю! Самый тяжкий в мире труд не сравнится с научными занятиями. Может случиться и так, что этого не выдержит их организм, что, стремясь достичь совершенства, познать все, они потеряют здоровье, благосостояние, рассудок, жизнь, одним словом, — все. Но допустим все же, что человеку удалось избежать всех этих случайностей, aeneis intestinis [внутренней опустошенности], что он крепок телом, усовершенствовался и достиг зрелости, преуспел в своих научных занятиях и вызывает всеобщее одобрение; теперь после стольких усилий он заслуживает более подобающего ему места; где он его обретет? ведь ему до этого сейчас (после двадцати лет пребывания в студентах) так же далеко, как и в первые дни после поступления в университет. Какое поприще он изберет себе теперь, обладая такими познаниями и такой подготовкой? Самое доступное и легкое из них, чему многие из них себя и посвящают, это должность школьного учителя или же еще место приходского священника или викария, за что он будет получать такое же жалованье, что и сокольничий, то есть десять фунтов в год, и положенное тому питание, или же какое-нибудь ничтожное вознаграждение, но и это до той лишь поры, пока он сумеет угодить своему патрону или приходу; если же они выразят ему свое неудовольствие (что они обычно и делают чуть не каждый год или два, будучи столь же непостоянными, как те, что один день кричали: «Осанна!» — а на другой: «Распни его!»^[1992]), тогда он, как обычный слуга, вынужден искать нового хозяина; если же к нему отнесутся одобрительно, какое ждет его тогда вознаграждение?

Подобно ослу, он растрачивает свое время ради прокорма и может продемонстрировать сломанную розгу, togam tritam et laceram, говорит Гед^[1994]{1553}, да ветхую изношенную одежду в качестве свидетельства своего бедственного положения; наградой за мучения служит только труд да жалкие крохи, чтобы кое-как продержаться, пока он совсем не одряхлеет, и это все. Grammaticus non est felix. [Школьный учитель — человек, не знающий счастья.] Если же он станет прихлебателем-капелланом в доме богатого барина, как выпало на долю Эуформио^[1995], его, возможно, вознаградят за это после каких-нибудь семи лет службы приходом на двоих или крохотным ректоратом в пожизненное пользование вместе с матерью юных девиц{1554}, бедной родственницей или горничной с подпорченной репутацией в придачу. Однако если бедняге случится навлечь на себя гнев своего благородного патрона или вызвать тем временем неудовольствие своей знатной госпожи, тогда ему не сдобровать, ведь

Если же он попробует применить свои силы к какому-нибудь другому роду занятий: вознамерится стать a secretis [личным секретарем] знатного лица или заполучить такое же место у посла, то убедится, что продвижение к такой должности происходит таким же манером, как среди подмастерьев, — только один вслед за другим; или, как это часто бывает в купеческих лавках, где после смерти владельца его место заступает обычно старший приказчик. Что же касается поэтов, учителей риторики, историков, философов, математиков{1556}, софистов и прочих^[1997], то их можно уподобить цикадам, поскольку петь им суждено лишь летом, а зимой они обречены на погибель, ибо им вообще не найдется достойного места. И так обстояли их дела спокон веку, если вы склонны доверять очаровательному преданию, которое Сократ, расположившись в тени платана на берегу Илиса, поведал прекрасному Федру{1557}. Это было около полудня, в самую жару, когда особенно громко стрекотали цикады; воспользовавшись этим благоприятным случаем, он рассказал предание о том, что цикады были некогда учеными, музыкантами, поэтами и прочее; это было еще до рождения Муз; они обходились без еды и питья, и по этой причине Юпитер превратил их в цикад. Так что теперь их вполне можно вновь превратить in Tythoni cicadas, aut Lyciorum ranas [в цикад Тифона{1558} или лягушек Лукиана], судя по тому вознаграждению, на которое, как я вижу, они могут в нынешние времена рассчитывать; я хотел бы тем временем, чтобы они могли вести свойственный им образ жизни, обходясь без всяких припасов, подобно многочисленным manucodiatae^[1998], индийским птицам, обитающим в тамошнем раю; я имею в виду тех самых, что питаются воздухом и небесной росой и не нуждаются ни в какой другой пище, ибо при нынешнем их положении «их ораторское искусство понадобится им только для того, чтобы проклинать свою злую участь»^[1999], и многим из них за отсутствием средств приходится прибегать к недостойным ухищрениям: из цикад они превращаются в шмелей и ос, в откровенных паразитов, а Музы — в мулов, дабы насытить свое урчащее от голода брюхо или ради хлеба насущного. Сказать по правде, это обычный удел большинства ученых мужей — пресмыкаться и нищенствовать, горестно жаловаться и обнажать свои нужды перед равнодушными покровителями, как приходилось Кардано^[2000], Ксиландеру^[2001]{1559} и многим другим, и, что слишком уж часто свойственно их посвятительным эпистолам, лгать, льстить, превозносить в своих преувеличенных панегириках до небес невежественного, недостойного идиота за его несравненные добродетели в надежде чем-нибудь поживиться, тогда как им следовало бы, замечает Макиавелли{1560}, низводить и осмеивать их без всяких обиняков за их отъявленные гнусности и пороки^[2002]. Вот так они бесчестят себя, подобно бродячим скрипачам и корыстным торгашам, лишь бы только потрафить прихотям вельмож за ничтожное вознаграждение. Они напоминают индейцев, у которых не счесть золота, а посему они ни во что его не ценят^[2003], ибо я вполне согласен с мнением Синезия. «Своим знакомством с Симонидом царь Гиерон{1561} приобрел куда больше, нежели Симонид знакомством с ним»^[2004]; ведь у этих людей наилучшее образование, они превосходно наставлены и выделяются среди нас своим исключительным дарованием, так что, если они проявляют себя с наилучшей стороны, мы удостаиваем их почестей и бессмертием, а мы всего лишь живые гробницы, протоколисты, глашатаи их славы. Кем был бы Ахилл без Гомера?{1562} Александр без Арриана и Курция?{1563} Кто бы знал о Цезарях, если бы не Светоний и Дион?

Великие люди куда более обязаны ученым, нежели ученые — им; но ученые недооценивают себя, как недооценивают их и великие люди, препятствующие их возвышению. Будь они даже всесторонне образованными и обладай всеми познаниями в мире, они все равно принуждены хранить это в себе, «сносить пренебрежение и голод, если не согласны покорствовать», как справедливо полагает Бюде; «какое множество прекрасных талантов, сколько свидетельств расцвета гуманитарных наук, сколько достижений, пребывающих в унизительном рабстве у невежественных повелителей и живущих в обстановке оскорбительного низкопоклонства, уподобляемых гнусным прихлебателям»^[2006], qui tanquam mures alienum panem comedunt{1564} [которые, как мыши, поедают чужой хлеб]. Ведь, сказать по правде, великий астролог Гвидо Бонато{1565} точно предвидел, что искусства, о коих идет речь, никогда не будут прибыльными, sed esurientes et familicae, а породят лишь алчущих и жаждущих.

Нищета — единственное наследство Муз, и, как учит нас божественная поэзия, когда все дочери Юпитера были выданы замуж за богов, одни только Музы остались одинокими, и все искатели руки покинули Геликон{1566}, а все, я полагаю, потому, что они были бесприданницы.

И с той поры приверженцы Муз всегда бедны, заброшены и предоставлены самим себе, притом до такой степени, что, как доказывает Петроний, вы непременно узнаете их по одежде. «Там, — говорит он, — я познакомился с одним малым, не очень-то нарядным с виду, так что я по одному этому мог догадаться, что он из ученых мужей, которых люди богатые обычно терпеть не могут. Я осведомился, кто он; он ответил — поэт. Я снова осведомился, отчего же он так обносился, на что он ответствовал, что избранный им род учености никогда не приносит человеку богатства»^[2008].

Единственное, что наши обычные студенты прекрасно усваивают в университетах, так это насколько невыгодно посвящать себя поэтическим, математическим и философским занятиям, сколь малым уважением они пользуются и как мало у них покровителей, а посему они как можно быстрее спешат посвятить себя трем более выгодным профессиям — юриспруденции, медицине и богословию, распределяясь между ними и отвращаясь тем временем от наук гуманитарных, таких, как история, философия, филология, или же ограничиваются поверхностным знакомством с ними, как с приятной забавой, пригодной лишь для застольной беседы, дабы с их помощью приукрасить свои рассуждения^[2010]. Ведь в них нет особой необходимости: тому, кто умеет пересчитывать свои деньги, достаточно, по их мнению,одной арифметики; тот, кто способен отмерить себе побольше земельных угодий, тот и геометр, а тот, кто способен предсказать возвышение и падение других и обратить их ошибочные действия себе на пользу, тот превосходный астролог. Наилучшим оптиком следует в таком случае признать того, кто умеет направить лучи благоволения и милостей сильных мира сего на себя. Прекрасный инженер — это, без сомнения, тот, кто способен придумать инструмент продвижения по службе. Такими, к примеру, были весьма распространенные представления и практика в Польше, как сравнительно недавно отмечал в первой книге своей истории Кромер{1568}; их университеты были, как правило, жалкими, и в них невозможно было обнаружить ни одного хоть сколько-нибудь примечательного философа, математика или знатока древности, потому что они не получали никакого установленного вознаграждения или пособия, вследствие чего все молодые люди посвящали себя богословию, hoc solum in votis habens, opimum sacerdotium{1569}, и единственной их цель было получить приход побогаче. Судя по возмущению Липсия^[2011], точно так же обстояло дело и у некоторых из наших ближайших соседей; «родители принуждают детей изучать юриспруденцию или богословие еще до того, как у тех сложились хоть какие-то здравые суждения, не выясняя, способны ли те к таким занятиям». Scilicet omnibus artibus antistat spes lucri, et formosior est cumulus auri, quam quicquid Graeci Latinique delirantes scripserunt. Ex hoc numero deinde veniunt ad gubernacula reipub. intersunt et proesunt consiliis regum. O pater, O patria! [Упования на грядущие доходы, в сущности, оттесняют все мысли об учении, и куча денег манит куда сильнее, чем вся дребедень греческих и латинских сочинителей. И вот из этой-то сребролюбивой породы людей выходят те, кто станут у кормила власти или будут советниками государей. О мой родитель, о мое отечество!] Вот так он сетовал, и многие могли бы ему вторить. Потому что, как мы убеждаемся, состоять на службе у знатного лица, раздобыть должность при дворе какого-нибудь епископа, обзавестись юридической практикой в каком-нибудь хорошем городе или получить богатый приход — вот куда мы метим: ведь это так выгодно и это вернейший путь к дальнейшему продвижению.

И тем не менее сплошь и рядом, насколько я могу судить, такие люди обманываются в своих расчетах так же часто, как и все прочие, и терпят крушение всех своих надежд. Ведь если кто-либо из них даже и получит степень доктора юриспруденции и станет превосходным знатоком гражданского права, где ему применить свои знания на практике и пленять своими разглагольствованиями? Ведь у них такое скудное поле деятельности: гражданское право у нас до того стеснено всякими запретами, так мало дел подлежит его рассмотрению по причине всепожирающего муниципального права, служители которого, по свидетельству Эразма^[2012]{1570} quibus nihil illiteratius, настолько невежественны и так варварски обучены (ибо как бы ни преуспели они в изучении юриспруденции, я едва ли могу поручиться в том, что они действительно ученые люди, разве только если они получили другое образование), так мало судов остается для людей этой профессии, а должности столь незначительны, да и те обычно можно получить лишь за такую дорогую цену, что я не представляю, каким образом прямодушный человек мог бы при этих обстоятельствах преуспеть. Что же касается врачей, то в каждой деревне столько шарлатанов, знахарей, последователей Парацельса, как они сами себя именуют, causifici et sanicidae [самозванцев и губителей здоровья людей], как именует их Кленард^[2013], колдунов, алхимиков, нищих викариев, уволенных аптекарей, акушеров и тех, кто ходил у лекарей в прислугах (причем все они притязают на великую искусность в своем деле), что я очень сильно сомневаюсь в том, что настоящим врачам удастся найти средства к существованию и сыскать себе пациентов. Кроме того, теперь развелось столько людей обоего сорта и некоторые из них отличаются такой алчностью, такой скаредностью, столь крикливы и бесстыдны, что едва ли не о любом из них можно повторить сказанные им слова^[2014]:

они не в состоянии как следует объяснить, каким образом им ужиться друг с другом, однако (как он шутил в комедии насчет часов, что их было так много) — major pars populi arida reptant fame^[2015]; они в большинстве своем едва не умирают от голода и готовы друг друга проглотить, et noxia calliditate se corripere^[2016] [или исподтишка навредить, сбить с пути истинного]; среди них столько шарлатанов и знахарей, что порядочному человеку невдомек, каким образом сохранить самообладание и как вести себя в их обществе, как поступать, чтобы не уронить себя среди столь гнусного сброда, scientiae nomen, tot sumptibus partum et vigiliis, profiteri dispudeat, postquam [ведь среди притязающих на ученость проходимцев стыдно признаться, ценой каких усилий и тревог дались им собственные знания] и т. п.

А теперь обратимся наконец к церковнослужителям — людям самой благородной профессии, заслуживающим быть почитаемыми вдвойне, а между тем самым нуждающимся и несчастным из всех прочих. Если вы не поверите мне, выслушайте тогда краткий перечень их бед, который немного лет назад был во всеуслышание изложен в проповеди, произнесенной у креста Св. Павла{1572} тогдашним почтенным священником, а ныне высокопреподобным епископом этой страны^[2017]: «Мы, вскормленные наукой и предназначенные своими родителями для этой цели, в свои детские годы страдаем в грамматической школе, которую великий Августин называл magnum tyrannidem, et grave malum{1573} [великим насилием и самым тяжким бедствием], сравнивая его с пытками, претерпеваемыми мучениками; когда же мы поступаем в университет, то, если живем на содержании колледжа, как Фаларид возражал Леонтину{1574}, pantwn endeeix plhn limou kai jobou, испытываем нужду решительно во всем, кроме голода и страха, если же мы получаем хотя бы частичную поддержку от родителей, то тратим полученное на ненужные расходы, книги и ученые степени, так что прежде чем мы достигаем хоть какого-то совершенства, это обходится нам в пятьсот фунтов или в тысячу марок. Если, уплатив за это такую цену, истратив столько времени, телесного здоровья и душевных сил, денег и родового имущества, мы не в силах приобрести тем того скромного вознаграждения, которое принадлежит нам по закону и праву наследования, какого-нибудь бедного церковного прихода или места викария с годовым доходом в 50 фунтов, но должны еще отдавать патрону за пожизненную аренду (за изнурительную и старящую прежде времени жизнь) либо ежегодную плату, либо еще и сверх установленной арендной платы, и все это с риском погубить наши души, ценой святокупства и нарушения обета, а также утраты всех наших душевных преимуществ в esse и posse, в нашей сущности и возможности, как в настоящем, так и в грядущем. Какой же отец после всего этого будет настолько недальновиден, чтобы, взрастив своего сына, взвалить на него такое бремя и обречь на неизбежное нищенство? Какой христианин будет настолько нечестив, чтобы взрастить сына для такого образа жизни, который по всей вероятности и необходимости, cogit ad turpia, принуждая к греху, втянет его в симонию и клятвопреступление, когда, как сказал поэт, Invitatus ad haec aliquis de ponte negabit{1575}: если бы отродье нищеты, просящее подаяние на мосту и взятое оттуда, знало о подстерегающих его тяготах, то у него были бы все основания отказаться от такой участи. При таком положении вещей не старались ли все мы, принявшие священнический сан, извлечь прекрасное, поскольку не обретаем лучших плодов от трудов своих? Hoc est cur palles, cur quis non prandeat hoc est^[2018]? [Не по этой ли причине у нас бледные лица и не потому ли мы служим заутреню на голодный желудок?] Не этого ли мы ради так изнуряем себя? Не этого ли мы ради круглый год встаем ни свет ни заря, «выпрыгивая, — как он говорит, — из постели, лишь только услышим бой часов, как если бы мы услышали гром небесный»^[2019]. Если в этом и заключается все ожидающие нас уважение, награда и почести, тогда Frange leves calamos, et scinde, Thalia, libellos^[2020] [Легкие перья сломай, и порви свои, Талия, книжки], давайте тогда оставим свои фолианты и посвятим себя какому-нибудь другому жизненному поприщу. Ради какой цели мы должны корпеть над ними? Quid me litterulas stulti docuere parentes?^[2021] Зачем обучили меня родители грамоте сдуру? не для того ли, чтобы после двадцати лет учения мои поиски пристойного места были бы так же безуспешны, как и в начале моего пути? Ради чего мы претерпеваем столько мучений? Quid tantum insanis juvant impallescere chartis?{1576} [Ради чего теряем мы румянец юности, склоняясь над дурацкою страницей?] Если не остается больше никаких надежд на награду или более достойное поощрение, тогда я повторяю вновь: Frange leves calamos, et scinde, Thalia, libellos{1577}; давайте тогда станем солдатами, продадим свои книги и купим шпаги, ружья и пики или будем закупоривать ими бутылки, сменим наши одежды философов, как это сделал однажды Клеанф{1578}, на кафтаны мельников, все бросим и поскорее изберем себе любую другую жизненную стезю, нежели и дальше прозябать в такой нищете. Proestat dentiscalpia radere, quam literaiis monumentis magnatum favorem emendicare^[2022]. [Уж лучше заострять зубочистки, чем пытаться снискать благосклонность вельможи литературными трудами.]

Сдается мне, однако, что кое-кто не согласен с моими рассуждениями и что хотя сказанное мной относительно положения людей ученых, в особенности церковнослужителей, справедливо, хотя положение это в наше время действительно жалкое и несчастное, хотя церковь испытывает ныне имущественный крах и церковнослужители имеют полное основание жаловаться, но все же существует и какая-то ее вина. В чем же она состоит и откуда проистекает? Если бы это дело было рассмотрено по справедливости, то наши доводы были бы обращены против нас же самих: если бы наши слова рассмотрели в суде истины, нас сочли бы виновными и неспособными оправдаться. Я признаю, что вина лежит и на нас: ведь не будь покупателей, не было бы и продавцов; но тому, кто глубже поразмыслит над этим, станет более чем очевидно, что источником этих бедствий являются всевластные покровители. Обвиняя их, я отнюдь не оправдываю полностью нас, виноваты обе стороны, и они, и мы; но все же они, по моему суждению, повинны больше; основания для такого вывода более очевидны, а посему они заслуживают большего осуждения. Что до меня, то если я поступаю не так, как хотел бы или должен был поступить, то усматриваю причину, как это делал при подобных обстоятельствах и Кардано^[2023], meo infortunio potius quam illorum sceleri, скорее в собственной неудачливости, нежели в их порочности^[2024], хотя и был в свое время обманут некоторыми из них, и хотя у меня, как и у других, есть справедливые основания жаловаться; и все же мне следует скорее пенять на собственную нерадивость. Я всегда был как тот Александр в жизнеописании Красса у Плутарха^[2025]; он был наставником Красса в философии и хотя на протяжении многих лет был близок с богатым Крассом, остался впоследствии таким же бедным (чему многие весьма удивлялись), каким и был, когда впервые пришел к нему; он никогда ни о чем не просил, а посему ему никогда ничего и не давали; путешествуя с Крассом, он одолжил у него шапку, но по возвращении тотчас отдал ее. У меня тоже были такого рода приятели среди людей знатных и образованных, однако мы в большинстве случаев (за исключением простой учтивости и обычных знаков уважения) расстались друг с другом так же, как и встретились, они дали мне ровно столько, сколько я просил, а я… Так, Александр аб Александро{1579} отвечал Иерониму Массиану, удивлявшемуся, quum plures ignavos et ignobiles ad dignitates et sacerdotia promotos quotidie videret [когда он наблюдал, как нерадивых и недостойных людей чуть не каждый день продвигают на высокие должности в государстве и церкви] и, в то время как другие выходят в люди, Александро остается все в том же положении, eodem tenore et fortuna cui mercedem laborum studiorumque deberi putaret, хотя считал, что тот заслуживает этого отнюдь не менее других; так вот, Александр аб Александро отвечал на это, что он вполне удовлетворен своим нынешним положением и не честолюбив, и хотя objurgabundus suam segnitiem accusaret, cum obscurae sortis homines ad sacerdotia et pontificatus evectos [он корил и винил себя за лень, наблюдая, как люди весьма темного происхождения получали не только приходы, но и становились епископами], и хотя Иероним упрекал его за то, что он чересчур застенчив, тот оставался верен себе (Genial. dier. lib. cap. 16); что же до меня, то хотя я, возможно, недостоин носить книги Александра, но все же некоторые самонадеянные доброхоты обращались с подобного рода речами и ко мне, на что я отвечал, сходно с Александром, что мне вполне достаточно того, что у меня есть, и это куда более того, что я заслуживаю; я согласен с софистом Либанием, который (когда император предлагал ему различные почести и должности) отвечал, что предпочитает скорее оставаться talis sophista, quam talis magistratus [таким, как он есть, то есть софистом, нежели должностным лицом, как другие{1580}]. Имей я сейчас возможность выбора, я столь же охотно остался бы Демокритом Младшим и privus privatus, si mihi jam daretur optio, quam talis fortasse doctor, talis dominus [предпочел остаться безвестным частным лицом, нежели доктором богословия или епископом]. Sed quorsum haec? [Но, собственно, чего ради я все это говорю?] Что касается остального, то это с обеих сторон facinus detestandum [отвратительное преступление]: продавать и покупать приходы, присваивать то, что по законам божеским и человеческим было даровано церкви; происходит это вследствие алчности и невежества тех, кто заинтересован в такой практике; я поставил на первое место алчность, ибо в ней корень всех подобных злоупотреблений, она побуждает этих аханоподобных стяжателей{1581} заниматься симонией, идя на прямое святотатство (и многое в том же роде), навлекая тем на себя и на других гнев Божий^[2026], чуму, месть и прочие тяжкие кары. Это ненасытное желание грязной наживы и обогащения у некоторых настолько велико, что их не заботит, какими путями они этого достигли — справедливыми или неправедными, per fas et nefas? мытьем ли, катаньем — лишь бы добиться своего. Другие же, промотав все, что они имели, разгулом и расточительностью, делают своей добычей церковь, чтобы поправить свое положение, грабя ее, подобно Юлиану Отступнику^[2027], лишают священников их доходов (присваивая себе добрую их половину, как замечает один выдающийся наш современник)^[2028]{1582} «и лишая их средств к существованию», вследствие чего невежество все возрастает и все меньше остается знатоков христианства, ибо кто же после этого станет посвящать себя богословию или избирать эту стезю для своего сына, когда после стольких истраченных на это непомерных усилий ему не на что будет жить? Но чего же они всем этим в итоге добиваются?

Они трудятся в поте лица, но что они потом пожинают? Семьи у тех, кто вступил на этот путь, как правило, несчастны; они прокляты в своем потомстве и, как показывает опыт, прокляты во всем, за что ни возьмутся. «С каким лицом, — приводит он^[2030]{1583} слова Августина, — могут они рассчитывать на благословение или Христово достояние на небесах, если обманом отняли у Христа его достояние здесь на земле?» Я бы хотел, чтобы все наши не брезгующие симонией и присваивающие церковную десятину патроны прочитали рассудительные трактаты сэра Генри Спелмена и сэра Джеймса Семпилла{1584}, а также недавние с большим тщанием написанные научные трактаты доктора Тиллезли{1585} и мистера Монтегю{1586}, посвященные тому же предмету. Впрочем, хотя им и следует это прочесть, толку от этого было бы немного, clames licet et mare caelo Confundas{1587} [даже если бы вы возопили и грозились обрушить на них море и небо]; мечи против них громы и молнии, сули ад и вечные муки, тверди, что это грех, они все равно не поверят; разоблачай и устрашай — «у них совесть давно очерствела»^[2031], они не внемлют, подобно глухому аспиду, заткнувшему уши свои»{1588}. Называй их бесстыжими, нечестивыми, богохульниками, варварами, язычниками, атеистами, эпикурейцами (каковыми некоторые из них и в самом деле являются), сравнивай со шлюхой из комедии Плавта, они станут кричать в ответ: Euge! Optime! [Браво! Отлично!] и рукоплескать самим себе, подобно тому скупому, что говорит: Simulac nummos contemplor in arca^[2032] [Как хочу, на сундук свой любуюсь]; говори им все, что тебе вздумается, quocunque modo rem [как бы там ни было, а вы теперь мои]; так что все твои обличения будут так же тщетны, как лай собаки на луну; бери свои небеса себе, а им не мешай обогащаться. Бесстыжий, богохульствующий, эпикурейский ханжеский сброд! По мне, так пусть сколько угодно изображают религиозное рвение, прикидываются истово верующими, втирают миру очки, лопаются от спеси и выставляют напоказ свое великолепие, награбленное у церкви, пусть себе красуются, как павлины; мое милосердие в отношении людей этой породы настолько лишено участия и равнодушно, что я никогда не изменю своего мнения о них к лучшему и буду считать их насквозь прогнившими; ведь они до мозга костей пропитаны эпикурейским лицемерием, они атеисты по самой своей сути и хуже язычников. Ибо, как замечает Дионисий Галикарнасский: «Греки и варвары соблюдают свои религиозные обряды и не осмеливаются нарушить их из боязни оскорбить своих богов» (Antiq. Rom. lib. 7, Primum locum и т. д.)^[2033]; однако наши подрядчики, промышляющие симонией, наши бесчувственные Аханы, и наши отупевшие патроны не страшатся ни Бога, ни дьявола; у них на сей случай припасены свои отговорки, что никакого греха в этом нет или что такая практика не подлежит jure divino [церковному праву], а если это и грех, то не такой уж тяжкий, и прочее. Но даже если бы их ежедневно карали за это и если бы они действительно осознали, что, как справедливо было сказано им{1589}, мороз и обман до добра не доводят, тем не менее, как умозаключает Хризостом^[2034], Nulla ex poena sit correctio, et quasi adversis malitia hominum provocetur, crescit quotidie quod puniatur [Наказание отнюдь не ведет к исправлению, и подобно тому как противодействие лишь провоцирует в людях зло, так и то, что было наказано, лишь день ото дня возрастает]: они становятся после этого скорее хуже, а не лучше, iram atque animos a crimine sumunt{1590} [дерзость и гнев почерпают они в самом преступленье], так что предоставим им идти своим путем; Rode, caper, vites^[2035] [Жуй себе лозы, козел]; продолжайте в том же духе, никакого греха в том нет; пусть себе веселятся, не ведая тревог, Господня месть их все-таки в конце концов настигнет, и все неправедным путем добытое добро, подобно орлиным перьям, поглотит все остальное^[2036]; это ведь aurum Tholosanum^[2037] [золото Тулузы]{1591}, и оно приведет к таким же последствиям. «Пускай они хранят его в надежном месте и перевозят со всеми предосторожностями, пусть плотнее закрывают двери и запирают на замки, — продолжает Хризостом, — а все же обман и алчность — два самых коварных вора, они ведь неотделимы от этого богатства, но как бы ни мала была доля добытого неправедно, она погубит и все остальное их благосостояние»^[2038]. Орел в басне Эзопа, увидя кусок мяса, приготовленный для жертвоприношения, утащил его в когтях и принес в свое гнездо, не подозревая о том, что вместе с мясом он прихватил и несколько случайно приставших к нему горящих углей, которые и погубили его птенцов, гнездо и все остальное. Пусть наши промышляющие симонией, свежующие церковную плоть патроны и святотатствующие гарпии дождутся такой же удачи.

Другая причина того, что ученые люди более других подвержены меланхолии, заключается в невежестве окружающих и проистекающем от него презрении: successit odium in literas ab ignorantia vulgi [ученость стала ненавистна по причине всеобщего невежества], что было хорошо подмечено Юнием^[2039]{1592}, тоже утверждавшим, что ненависть и презрение к учености есть следствие невежества^[2040]: ведь те, кто сами невежественны, слабоумны, тупы, неграмотны и самодовольны, и в других почитают те же качества. Sint Maecenates, non deerunt Flacce, Marones: [Будь Меценаты у нас, появились бы Флакк, и Мароны]{1593}, иными словами, когда есть щедрые покровители, тогда появляются и трудолюбивые ученые во всех областях науки. Когда же вельможи презирают образованность и считают себя достаточно знающими, если они умеют читать и писать и, запинаясь, с трудом приводят необходимые доводы, и так же хорошо владеют латынью, как тот император{1594}, считавший, что qui nescit dissimulare, nescit vivere [тот, кто не умеет притворяться, не умеет и жить]; такие невежды не способны содействовать процветанию своей страны, осуществить какое-нибудь дело, могущее послужить ко всеобщему благу, или взять на себя ответственность за него, а разве только что вести войну, как не способны они и отправлять в стране правосудие, руководствуясь тем здравым смыслом, с каким это способен сделать любой йомен. Они и детей своих взращивают в том же духе, такими же грубыми, как они сами, такими же в большинстве своем ни к чему не способными, неприученными и неотесанными. Quis e nostra juventute legitime instituitur literis? Quis oratores aut philosophos tangit? Quis historiam legit, illam rerum agendarum quasi animam? Proecipitant parentes vota sua^[2041] [Скажите, кто из ваших отпрысков хотя бы как следует обучен грамоте? Кто из них хоть сколько-нибудь знаком с ораторами и философами? Кто начитан в истории — этой вдохновительнице общественных деяний? Родители слишком торопятся удовлетворить свои собственные желания] и так далее, как сетовал, обращаясь к своим соотечественникам, Липсий, и мы вполне могли бы эти слова повторить. И как после этого такие люди могут судить о достоинствах ученых, когда у них самих никаких достоинств за душой, когда они понятия не имеют о том, что входит в круг интересов ученых людей и не способны отличить истинного ученого от трутня? или изобличить того, кто с помощью хорошо подвешенного языка, звучного голоса и приятного тона, да еще щеголяя почерпнутыми из антологий словесными прикрасами, воруя и заимствуя жалкие крупицы сведений из чужого урожая, производит таким образом более выгодное впечатление, нежели настоящие ученые, кто заботится не о том, чтобы проповедовать, а чтобы поразглагольствовать, «увлечь слушателей грохотом несущейся порожняком телеги», как сказал один серьезный человек^[2042], унижая тем самым нас и наши труды, навлекая тем на нас и на всю науку презрение?

Поскольку они богаты и имеют другие источники существования, то полагают, что им нет никакой надобности обзаводиться знаниями и вообще утруждать себя такими вещами^[2043]; они убеждены, что скрипеть перьями и носить чернила, быть рабами буквоедства куда более подобает их младшим братьям или сыновьям бедняков, но уж никак не приличествует тому, кто призван быть джентльменом; а поскольку именно так поступают обычно французы и немцы, то посему и наши с презрением относятся ко всем человеческим познаниям, и в самом деле, к чему это им? Пусть себе моряки изучают астрономию, купцы — арифметику, землемеры — постигают ради их пользы геометрию, изготовители очков — оптику, землепроходцы — географию, судейские — риторику; что делать с лопатой тому, у кого нет земельного участка, чтобы вскапывать его? или с ученостью тому, у кого нет надобности пользоваться ею? Таков их образ мышления, и им вовсе не зазорно позволять морякам, ремесленникам и презреннейшим из слуг быть более образованными, нежели они сами. В прежние времена короли, принцы и императоры были единственными учеными людьми, далеко превосходившими прочих во всех отраслях знаний. Юлий Цезарь усовершенствовал календарь и написал свои «Записки»{1595}:

В этом ряду могут быть названы Антонин{1596}, Адриан{1597}, Нерон{1598}, Север{1599}, Юлиан и другие^[2045]; император Михаил{1600} и Исаакий{1601} до такой степени предавались научным занятиям, что ни один простолюдин не стал бы тратить на это столько сил; Орион, Персей, Альфонс{1602} и Птолемей{1603} были прославленными астрономами; Сапор, Митридат, Лизимах{1604} — вызывавшими восхищение врачами; таковы все цари у Платона{1605}; арабский принц Эвакс{1606} слыл, к примеру, искуснейшим ювелиром и тонким философом; египетские фараоны были в древние времена первосвященниками и, следовательно, избранными — Idem rex hominum, Phoebique sacerdos [Он был и царем, и жрецом Аполлона]; однако эти героические времена миновали; в нынешний ублюдочный век Музы подверглись изгнанию и обретаются теперь ad sordida tuguriola [в жалких лачугах], среди людей более низкого положения, их местопребывание ограничено ныне одними лишь университетами. В те стародавние времена ученые пользовались необычайной любовью, почетом^[2046] и уважением, как, например, старик Энний у Сципиона Африканского{1607}, Вергилий — у Августа{1608}, Гораций — у Мецената{1609}; они были собеседниками государей, любезными им, как Анакреонт — Поликрату{1610} или Филоксен — Дионисию{1611}, и щедро ими вознаграждались. Александр послал философу Ксенократу пятьдесят талантов{1612}, потому что тот был беден; visu rerum aut eruditione proestantes viri, mensis olim regum adhibiti [образованные и наделенные даром предвидения люди прежде часто встречались друг с другом за королевским столом], как Филострат повествует об Адриане{1613}, а Лампридий — об Александре Севере. Образованные люди являлись ко двору этих повелителей, velut in Lyceum, словно в университет, и допускались к их столу, quasi divum epulis accumbentes{1614} [как если бы они возлежали среди пирующих богов]; македонский царь Архелай не стал бы по своей воле ужинать без Еврипида (однажды вечером за ужином, осушив золотой кубок за его здоровье, он подарил ему этот кубок в награду за труды{1615}), delectatus poetae suavi sermone [такое удовольствие доставляла ему приятная беседа с поэтом]; и это воспринималось, как должное, ибо, как справедливо сказал в своем «Протагоре» Платон{1616}, хороший философ настолько же превосходит всех прочих людей, как великий царь — простых людей своего государства^[2047]; и опять-таки, quoniam illis nihil deest, et minime egere solent, et disciplinas quas profitentur, soli a contemptu vindicare possunt^[2048] [поскольку эти люди ни в чем не нуждаются, да и потребности их так невелики, и поскольку лишь они одни способны внушать уважение к искусствам, которым они себя посвятили], то им и не было нужды опускаться до постыдного попрошайничества^[2049], как в наше время, когда ученые люди принуждены жаловаться на свою нищету и пресмыкаться ради обеда перед богатым мужланом, ибо тогда они могли защитить себя и избранное ими искусство. А ныне они бы и хотели, да не могут, ибо теперь некоторые из патронов почитают за аксиому, что принудить их к ученым занятиям можно, только оставляя их в нищете; их стол должен быть скудным, как у лошадей перед скачками, их нельзя перекармливать, alendos volunt, non saginandos, ne melioris mentis flammula extinguatur^[2050] [их следует кормить, но не давать наедаться, чтобы не погасить заложенную в них искру таланта]; жирная птица не станет петь, жирная собака не способна охотиться, и вот вследствие такого униженного своего состояния одни из них нуждаются в средствах^[2051], другим недостает воли, и все они нуждаются в поддержке^[2052], поскольку чувствуют себя оставленными в почти полном небрежении и всеми презираемыми. Существует старая поговорка: Sint Maecenates non deerunt Flacce, Marones [Если будут покровители, подобные Меценату, то появятся Флакк и поэты, подобные Марону], которая и поныне не утратила свою истинность. И все же очень часто, я не могу это отрицать, главная вина заключена в нас самих. Наши академики слишком часто сами грешат пренебрежительным отношением к покровителям, как справедливо выговаривает им Эразм^[2053], или же неудачно выбирают себе таковых; negligimus oblatos aut amplectimur parum aptos [мы пренебрегаем ими, когда они предлагают нам свою помощь, или же взываем о помощи к тем, кто на эту роль никак не годится], а если и находим себе подходящего патрона, non studemus mutuis officiis favorem ejus alere, то не стараемся стать ему необходимым и угождать, как следовало бы. Idem mihi accidit adolescenti [Именно это случилось со мной, когда я был молод], говорит Эразм, признавая свою вину, et gravissime peccavi, и совершил непростительную ошибку; то же самое могу сказать о себе и я^[2054], потому что исам в этом отношении не без греха, как, без сомнения, и многие другие. Ведь мы не respondere magnatum favoribus, qui ceperunt nos amplecti [откликаемся на благосклонность сильных мира сего, берущих нас под свою опеку], не используем это с подобающей готовностью: леность, любовь к свободе (Immodicus amor libertatis effecit ut diu cum perfidis amicis, как признавался он, et pertinaci paupertate colluctarer [из-за чрезмерной любви к свободе мне долгое время пришлось отбиваться от ложных друзей и нищеты); застенчивость, меланхолия, робость делают многих из нас чересчур нерасторопными и вялодушными. Вот и получается, что некоторые из нас ударяются в одну крайность, а большинство — в другую, вследствие чего мы по большей части чрезмерно развязны, чересчур назойливы, чересчур честолюбивы и чересчур бесстыдны; мы то и дело жалуемся на deesse Maecenates, отсутствие Меценатов и недостаточную поддержку, тогда как истинная причина кроется в отсутствии у нас достоинства, в нашей ущербности. Разве обратил бы Меценат внимание на Горация или Вергилия еще до того, как они себя сначала проявили? и разве у Бавия или Мевия{1617} были какие-либо покровители? Egregium specimen dent, говорит Эразм: пусть они сперва докажут, что заслуживают того, что и ученостью, и поведением они достойны притязать на это, прежде чем решиться напомнить о себе или бесстыдно вторгнуться и навязывать свое общество знатным людям, как поступают сейчас слишком многие; они обычно втираются с помощью такой бесстыдной лести, раболепной пронырливости, таких преувеличенных восхвалений, что стыдно это наблюдать и слушать. Immodicae laudes conciliant invidiam, potius quam laudem [Ведь чрезмерные восхваления приносят скорее зависть, а не славу], а пустые комплименты лишь порочат истину, так что в итоге мы становимся non melius de laudato, pejus de laudante, скверного мнения об обоих — восхваляющем и восхваляемом. Вот вчем наша вина, но главная причина все же состоит в грубости и пороках покровителей. Как был любим в старину, как почитаем Дионисием Платон!{1618} Как дорог Александру Аристотель{1619}, Филиппу — Демарат{1620}, Крезу — Солон{1621}, Августу — Анаксарх и Требаций{1622}, Веспасиану — Кассий{1623}, Траяну — Плутарх{1624}, Нерону — Сенека{1625}, Гиерону — Симонид{1626}, каких почестей они удостаивались!

эти дни уже миновали;

как сказано у древнего поэта и как мы можем теперь с полным основанием повторить: он — наш амулет{1627}, наше солнце^[2057], наше единственное утешение и прибежище, наш Птолемей, всеобщий наш Меценат, Jacobus munificus, Jacobus pacificus, mysta Musarum, Rex Platonicus [Иаков тороватый, Иаков миролюбивый, жрец Муз, повелитель в духе Платона], Grande decus, columenque nostrum [Наша величайшая гордость и опора], который сам славится своей ученостью и то же время ее единственный покровитель, столп и защита; впрочем, его достоинства так хорошо известны, что, как писал Патеркул о Катоне{1628}: Jam ipsum laudare nefas sit [Похвалы ему были бы нечестием], и, как писал Плиний в своем обращении к Траяну^[2058]: Seria te carmina, honorque aeternus annalium, non haec brevis et pudenda praedicatio colet [Ваша слава будет сохранена в величественном эпосе и бессмертных историях, а не в кратковечных и недостойных восхвалениях]. Но отныне он покинул нас, наше солнце закатилось, и все же на смену ему не спустилась ночь. Его место заступил у нас другой такой же{1629}, aureus alter/ Avulsus, simili frondescit virga metallo^[2059] […Вместо сорванной <ветви> вмиг вырастает другая, / Золотом тем же на ней горят звенящие листья], и да будет новое царствование долгим и процветающим.

Однако мне не следует быть злонравным и допускать утверждения, противные моим взглядам: я не могу отрицать, что среди нашего дворянства там и сям обнаруживается поросль прекрасно образованных людей, подобных Фуггерам{1630} в Германии, Дю Барту{1631}, Дю Плесси{1632}, Садаэлю{1633} — во Франции, Пико делла Мирандоле, Скотту{1634}, Бароччи{1635} — в Италии:

Однако их очень немного, особенно в сравнении с большинством (опять-таки за исключением тех немногих, что решительно ко всему безразличны), у коих на уме лишь соколы да борзые и кто тратит большую часть времени на удовлетворение своего безмерного сластолюбия, азартные игры и пьянство. А если они и примутся иногда за какую-нибудь книгу, si quid est interim otii a venatu, poculis, alea, scortis [если улучат минуту, свободную от охоты, пьянства, азартных игр и женщин], то, скорее всего, предпочтут «Английскую хронику» сэра Гуона Бордосского{1637}, «Амадиса Гальского»{1638} и прочее или же сборник пьес, какой-нибудь новый памфлет, да и то лишь в такое время года, когда они не могут выехать из дома, чтобы хоть как-то убить время; ведь единственное, о чем они способны рассуждать, — это собаки, соколы и лошади, да разве еще осведомиться, какие новости?^[2060] Если кто-то из них путешествовал по Италии или хотя бы побывал при дворе императора, провел зиму в Орлеане и может изъясняться со своей любовницей на ломаном французском, опрятен и одет по моде, напевает несколько избранных заморских мелодий, рассуждает о лордах и леди, городах и дворцах — тогда он само совершенство и заслуживает всеобщего восхищения; в противном случае он ничем не отличается от прочих^[2061], и тогда между господином и слугой нет решительно никакого различия, кроме только знатного титула; зажмурь глаза и решай, кто из двух предпочтительней, тот, кто сидит (если не обращать внимания на одежду), или тот, что стоит за ним с подносом; и тем не менее именно эти люди должны быть нашими покровителями, а иногда еще и нашими правителями, государственными мужами, судьями, знатью, благородными и мудрыми по праву наследования.

Но (вновь повторяю) не поймите меня превратно, Vos, o patritius [О вы, патриции <с голубой кровью>{1639}], все вы — поистине достойные сенаторы и джентльмены, я с почтением отношусь к вашим именам и особам и со всем смирением представляю себя на ваш суд и готов к вашим услугам. Среди вас, признаю это со всей искренностью, много достойных покровителей и истинных ценителей моих познаний, помимо многих сотен тех, кого я никогда не видел и о коих не слыхал, являющихся опорой нашего государства, чье достоинство, щедрость, образованность, рвение, ревностность в делах веры и уважение ко всем ученым людям должны быть священными для всех потомков^[2062], однако опять-таки среди людей вашего ранга встречаешься с таким распущенным, продажным, алчным, невежественным сбродом, который ничем не лучше неотесанного тупого мужлана, merum pecus (testor Deum, non mihi videri dignos ingenui hominis appellatione) [сущих скотов (Господь тому свидетель, что они недостойны называться действительно свободными людьми)], диких фракийцев, et quis ille Thrax qui hoc neget? [и кто из фракийцев стал бы это отрицать?] отвратительных, богохульствующих, пагубных компаний, безбожных, бесстыжих и тупых — я не знаю, какие еще эпитеты употребить по отношению к ним; врагов образованности, разрушителей церкви и пагубы для государства; и вот такие люди являются патронами церковных приходов в силу наследования, а посему им принадлежит право свободно распоряжаться церковными приходами на благо церкви; однако (на деле они оказываются суровыми надсмотрщиками), не упуская ни малейшей возможности утащить к себе свою солому, они заставляют при этом изготовлять потребное им количество кирпичей{1640}; они пекутся обычно только о собственных интересах; выгода — вот побудитель всех их поступков, и в итоге самым одаренным человеком они сочтут того, кто даст им больше других; одним словом, как говорится в пословице: не заплатишь — не помолишься^[2063]{1641}. Nisi preces auro fulcias amplius irritas [Если вы не подкрепляете свои домогательства деньгами, то лишь раздражаете патронов] ut Cerberus offa, помимо этого необходимо еще подкупать и угощать их свиту и состоящих при них должностных лиц, ублажая их мздой, подобно Церберу{1642}, взимавшему ее со всех отправлявшихся в ад. Существовала старинная пословица: Omnia Romae venalia [В Риме все продается{1643}], это папистское отребье, которое никогда не будет искоренено, тут уж нет никакой надежды и без денег ничего полезного добиться невозможно. Клерк может предложить свои услуги, готов подтвердить достоинства просителя, одобрить его ученость, честность, религиозность, усердие, не поскупится на похвалы^[2064], однако probitas laudatur et alget^[2065] [восхваляется честность, но зябнет]. Если окажется, что это человек из ряда вон выходящих дарований, они сбегутся издалека, чтобы послушать его, подобно тому как у Апулея{1644} все сбежались, чтобы увидеть Психею: Multi mortales confluebant ad videndum soeculi decus, speculum gloriosum; laudatur ab omnibus, spectatur ob omnibus, nec quisquam non rex, non regius, cupidus ejus nuptiarum, petitor accedit; mirantur quidem divinam formam omnes, sed ut similacrum fabre politum mirantur: Множество смертных пришло, чтобы увидеть Психею, славу своего века, они восторгались ею, расхваливали ее, вожделели ее за ее божественную красоту и глазели на нее, но только лишь как на картину, никто и в мыслях не имел жениться на ней, а все потому, что quod indodata [она была бесприданница]; у прекрасной Психеи не было денег; вот так же поступают и с ученостью^[2066]:

Они не поскупятся на самые лестные слова, ему скажут, что он «самый подходящий кандидат» и «какая жалость, что у нас нет подобающего вам места»^[2068], выразят всевозможные благие пожелания, но при этом останутся непреклонны и бесчувственны и не окажут такому претенденту предпочтения, даже если это в их власти, а все потому, что он indotatus, что у него нет денег, или если ему все же предоставят возможность исполнять какие-то обязанности, то как бы он ни подходил для этой должности, какие бы ни выдвигал доводы в свою пользу, ссылался на то, что это место особенно его привлекает, что он притязает на него в силу родства с предшественником или что он лучше всего к этой должности подготовлен, ему все равно придется отслужить семь лет, как Иакову, добивавшемуся руки Рахили, прежде чем он это место получит. Ну а если его все же примут на это место с самого начала, то ему все равно предстоит протиснуться через врата симонии, уплатив приличную сумму, да еще внеся залог в качестве подтверждения, что он принимает все условия сделки, в противном случае с ним не станут иметь дело и не допустят, чтобы он это место занял^[2069]{1645}. Но если какой-нибудь недоучка, самый что ни на есть последний из пасторов согласится занять это место за половину или треть жалованья или на любых предложенных ему условиях, вот такого ожидает весьма благоприятный прием; если он будет удобен и станет проповедовать то, что ему укажут, его предпочтут миллиону других, ибо наилучшее — это всегда самое дешевое, и тогда, как сказал Св. Иероним Кромату: patella dignum operculum [крышка подстать кастрюле], то есть каков патрон, таков и его клерк; приход достается таким образом достойному кандидату, и все стороны довольны. То, на что жаловался в свое время Хризостом, происходит и поныне: Qui opulentiores sunt in ordinem parasitorum cogunt eos, et ipsos tanquam canes ad mensas suas enutriunt, corumque impudentes ventres iniquarum coenarum reliquiis differtiunt, iisdem pro arbitrio abutentes^[2070], состоятельные люди прикармливают за своим столом подобных священников и льстивых дармоедов, напоминающих большую собачью свору, и, насыщая их голодные желудки объедками с барского стола, оскорбляют их себе на потеху и принуждают проповедовать то, что им велят. «Подобно тому как дети поступают с птицей или бабочкой, держа их на веревочке или на нитке, которую они по своей прихоти то укорачивают, то отпускают, так и эти ведут себя со своими священниками-прихлебателями, предписывают им, как себя вести, приказывают, что следует думать, и вертят ими так и этак по своему усмотрению»^[2071]. Если патрон — человек педантичный, таковым надлежит быть и его капеллану, если же он папист, таковым должен быть и его секретарь, иначе его прогонят. Такие секретари должны оказывать патрону всякого рода услуги, развлекать его, а он им предоставляет за это церковные приходы, тогда как мы тем временем со своим университетским образованием, подобно тем телятам, пасущимся без присмотра на лугу, у которых лишь кожа да кости, попусту растрачиваем свое время, вянем как не сорванный в саду цветок, так и не найдя себе применения; или, подобно свечам, светим лишь самим себе и, затмевая свет собратьев, остаемся здесь совершенно незамеченными, в то время как даже самая маленькая свеча, перенесенная в темную комнату или в какой-нибудь деревенский приход, где она могла бы светить отдельно, могла бы дарить прекрасный свет и выделяться над всем своим окружением. И вот в то время как мы возлежим здесь в ожидании, подобно находившемуся в болезни человеку, что лежал в купальне Вифезды^[2072]{1646}, дожидаясь того благоприятного момента, когда ангел возмутит воду, другие между тем одним махом добиваются желаемого, оставляя нас ни с чем. Но это еще не все. Если после долгих ожиданий, больших расходов, странствий, настойчивых ходатайств, как нас самих, так и наших друзей, мы, наконец, получим маленький приход, наши бедствия начнутся заново: мы неожиданно столкнемся с живыми людьми, с жизнью и дьяволом и новыми напастями; мы сменим спокойную жизнь на океан забот — мы окажемся в развалившемся приходском доме, который, прежде чем он станет пригодным для жилья, неизбежно придется с немалыми для нас расходами восстанавливать; нам придется вчинить иск относительно ущерба, нанесенного церковной недвижимости, в противном же случае нам, возможно, самим предъявят такой иск, и не успеваем мы еще как следует обосноваться на новом месте, как нас вызывают по поводу недоимок нашего предшественника: необходимо безотлагательно выплатить первинки{1647}, десятину{1648}, возвратить полученное им вспомоществование, не забыть о добровольных пожертвованиях, пошлинах в пользу епископа и прочем, и, чего следует более всего опасаться, мы сталкиваемся неожиданно с нарушением права на владение, как это произошло с Кленардом Брабантским при получении им прихода и издержками за его Бегине: не успел он заступить на место, как тотчас против него было возбуждено судебное дело, cepimusque, говорит он^[2073], strenue litigare, et implacabili bello configere [как мы были тотчас же вовлечены в мучительнейшую судебную тяжбу и принуждены были бороться не на жизнь, а на смерть], в конце концов после тяжбы, длившейся десять лет, то есть столько же, сколько осада Трои, когда у него уже не осталось больше ни сил, ни денег, он вынужден был все бросить ради душевного спокойствия и уступить свое место сопернику{1649}. Мало этого, мы терпим к тому же измывательства и унижения со стороны всевластных чиновников, эти ненасытные гарпии взыскивают с нас непомерные пошлины; мы трепещем от страха при мысли о какой-нибудь допущенной нами провинности; мы попадаем в окружение упрямых, мятежных сектантов, сварливых пуритан, извращенных папистов, похотливого сброда не поддающихся исправлению эпикурейцев или же в среду любителей сутяжничества (и нам приходится бороться с этими дикими эфесскими тварями{1650}), поскольку они не желают уплачивать причитающиеся с них сборы без всякого рода выражений недовольства, или же пока их не принудят к тому долгой тяжбой, ибо, как гласит старая аксиома Laici clericis oppido infesti [Миряне всегда ненавидят духовенство]; все, что им удается урвать у церкви, они считают благоприобретенным, и с помощью таких грубых варварских действий они доводят своего несчастного священника до такого состояния, что ему уже не только это место не в радость, но, пожалуй, что и сама жизнь; если в такое положение попадают спокойные, честные люди, то для них не остается иного выхода, как превратиться из обходительного, учтивого образованного человека в неотесанного, грубого, предающегося в одиночестве меланхолии, приучающегося забывать, все, что он знал, мужлана, или же, как это происходит с очень многими, они начинают варить солодовое пиво, разводить скот, становятся коробейниками и прочее (отлученные отныне от своих научных занятий, от всякого общения с Музами и принужденные жить в провинции, в деревне, подобно высланному из Рима на берега Понта Овидию) и осуждены проводить день за днем в обществе неучей и недоумков.

Nos interim attinet (nec enim immunes ab hac noxa sumus) idem reatus manet, idem nobis, et si non multo gravius, crimen objici potest: nostra enim culpa sit, nostra incuria, nostra avaritia, quod tam frequentes, foedoeque fiant in Ecclesia nundinationes (templum est venale, deusque), tot sordes invehantur, tanta grassetur impietas, tanta nequitia, tam insanus miseriarum euripus, et turbarum oestuarium, nostro inquam, omnium (academicorum imprimis) vitio fit. Quod tot Respublica malis afficiatur, a nobis seminarium, ultro malum hoc accersimus, et Ruavis contumelia, quavis interim miseria digni, qui pro virili non occurrimus. Quid enim fieri posse speramus, quum tot indies sine delectu pauperes alumni, terrae filii, et cujuscunque ordinis homunciones, ad gradus certatim admittantur? qui si definitionem, distinctionemque unam aut alteram memoriter edidicerint, et pro more tot annos in dialectica posuerint, non refert quo profectu, quales demum sint, idiotae, nugatores, otiatores, aleatores, compotores, indigni, libidinis voluptatumque administri, Sponsi Penelopes, nebulones, Alcinoique, modo tot annos in academia insumperserint, et se pro togatis venditarint; lucri causa, et amicorum intercessu praesentantur: addo etiam et magnificis nonnunquam elogiis morum et scientiae; et jam valedicturi testimonialibus hisce litteris, amplissime conscriptis in corum gratiam honorantur, ab iis, qui fidei suae et existimationis jacturam proculdubio faciunt. Doctores enim et professores (quod ait ille) id unum curant, ut ex professionibus frequentibus, et tumultuariis potius quam legitimis, commoda sua promoveant, et ex dispendio publico suum faciant incrementum. Id solum in votis habent annui plerumque magistratus, ut ab incipientium numero pecunias emungant nec multum interest qui sint, literatores an literati, modo pingues, nitidi, ad aspectum speciosi, et quod verbo dicam, pecuniosi sint. Philosophastri licentiantur in artibus, artem qui non habent, eosque sapientes esse jubent, qui nulla praediti sunt sapientia, et nihil ad gradum praeterquam velle adferunt. Theologastri (solvant modo) satis superque docti, per omnes honorum gradus evehuntur et ascendunt. Atque hinc fit quod tam viles scurrae, tot passim idiotae, literarum crepusculo positi, larvoe pastorum, circumforanei, vagi, bardi, fungi, crassi, asini, merum pecus, in sacrosanctos theologiae aditus illotis pedibus irrumpant, praeter inverecundam fronten adferentes nihil, vulgares quasdam quisquilias, et scholarium quoedam nugamenta, indigna quoe vel recipiantur in triviis. Hoc illud indignum genus hominum et famelicum, indigum, vagum, ventris mancipium, ad stivam potius relegandum, ad haras aptius, quam ad aras, quod divinas hasce literas turpiter prostituit; hi sunt qui pulpita complent, in oedes nobilium irrepunt, et quum reliquis vitae destituantur subsidiis, ob corporis et animi egestatem, aliarum in Repub: Partium minime capaces sint; ad sacram hanc anchoram confugiunt, sacerdotium quovismodo captantes, non ex sinceritate, quod Paulus ait, sed cauponantes verbum Dei.

Ne quis interim viris bonis detractum quid putet, quos habet Ecclesia Anglicana quamplurimos, egregie doctos, illustres, intactae famae homines, et plures forsan quam quoevis Europae provincia; ne quis a florentissimis Academiis, quae viros undiquaque doctissimos, omni virtutum genere suspiciendos, abunde producunt. Et multo plures utraque habitura, multo splendidior futura, si non hae sordes splendidum lumen ejus obfuscarent, obstaret corruptio, et cauponantes quoedam Harpyae proletariique bonum hoc nobis non inviderent. Nemo enim tam caeca mente, qui non hoc ipsum videat: nemo tam stolido ingenio, qui non intelligat; tam pertinaci judicio, qui non agnoscat, ab his idiotis circumforaneis sacram pollui Theologiam, ac caelestes Musas quasi profanum quiddam prostitui. Viles animae et effrontes (sic enim Lutherus alicubi vocat) lucelli causa, ut muscae ad mulctra, ad nobilium et heroum mensas advolant, in spem sacerdotii, cujuslibet honoris oficii, in quamvis aulam, urbem se ingerunt, ad quodvis se ministerium componunt:

offam sequentes, psittacorum more, in praedae spem quidvis effutiunt: obsecundantes parasiti (Erasmus ait) quidvis docent, dicunt, scribunt, suadent, et contra conscientiam probant, non ut salutarem reddant gregem, sed ut magnificam sibi parent fortunam. Opiniones quasvis et decreta contra verbum Dei astruunt, ne non offendant patronum, sed ut retineant favorem procerum, et populi pluasum, sibique ipsis opes accumulent. Eo etenim plerumque animo ad Theologiam accedunt, non ut rem divinam; sed ut suam facient; non ad Ecclesiae bonum promovendum, sed expilandum; quaerentes, quod Paulus ait, non quae Jesu Christi, sed quae sua, non Domini thesaurum, sed ut sibi, suisque thesaurizent. Nec tantum iis, qui vilioris fortunae, et abjectae sortis sunt, hoc in usu est: sed et medios, summos, elatos, ne dicam Episcopos, hoc malum invasit. Dicite pontifices, in sacris quid facit aurum? Summos saepe viros transversos agit avaritia, et qui reliquis morum probitate praelucerent; hi facem praeferunt ad simoniam, et in corruptionis hunc scopulum impingentes, non tondent pecus, sed deglubunt, et quocunque se conferunt, expilant, exhauriunt, abradunt, magnum famae suoe, si non animae, naufragium facientes: ut non ab infimis ad summos, sed a summis ad infimos malum promanasse videatur, et illud verum sit quod ille olim lusit, Emerat ille prius, vendere jure potest. Simoniacus enim (quod cum Leone dicam) gratiam non accepit, si non accipit, non habet, et si non habet, nec gratus potest esse. Tantum enim absunt istorum nonnulli, qui ad clavum sedent a promovendo reliquos, ut penitus impediant, probe sibi conscii, quibus artibus illic pervenerint. Nam qui ob literas emersisse illos credat, desipit: qui vero ingenii, eruditionis, experientiae, probitatis, pietatis et Musarum id esse pretium putat (quod olim revera fuit, hodie promittitur) planissime insanit. Utcunque vel undecunque malum hoc originem ducat, non ultra quoeram, ex his primordiis coepit vitiorum colluvies, omnis calamitas, omne miseriarum agmen in Ecclesiam invehitur. Hinc tam frequens simonia, hinc ortoe querelae, fraudes, imposturae, ab hoc fonte se derivarunt omnes nequitiae. Ne quid obiter dicam de ambitione, adulatione plusquam aulica, ne tristi domicoenio laborent, de luxu, de foedo nonnunquam vitae exemplo, quo nonnullos offendunt, de compotatione Sybaritica, etc. Hinc ille squalor academicus, tristes hac tempestate Camenae, quum quivis homunculus artium ignarus, his artibus assurgat, hunc in modum promoveatur et ditescat, ambitiosis appellationibus insignis, et multis dignitatibus augustus, vulgi oculos perstringat, bene se habeat, et grandia gradiens majestatem quandam ac amplitudinem prae se ferens, miramque sollicitudinem, barba reverendos, toga nitidus, purpura coruscus, supellectilis splendore et famulorum numero maxime conspicuus. Quales statuae (quod ait ille) quae sacris in aedibus columnis imponuntur, velut oneri cedentes videntur, ac si insudarent, quum revera sensu sint carentes, et nihil saxeam adjuvent firmitatem: Atlantes videri volunt, quum sint statuae lapideae, umbratiles revera homunciones, fungi forsan et bardi, nihil a saxo differentes. Quum interim docti viti, et vitae sanctioris ornamentis praediti, qui aestum diei sustinent, his iniqua sorte serviant, minimo forsan salario contenti, puris nominibus nuncupati, humiles, obscuri, multoque digniores licet, egentes, inhonorati vitam privam privatam agant, tenuique sepulti sacerdotio, vel in collegiis suis in oeternum incarcerati, inglorie delitescant. Sed nolo diutius hanc movere sentinam. Hinc illae lacrimae, lugubris Musaruim habitus, hinc ipsa religio (quod cum Sesellio dicam) in ludibrium et contemptum adducitur, abjectum sacerdotium (atque haec ubi fiunt, ausim dicere, et putidum putidi dicterium de clero usurpare) putidum vulgus, inops, rude, sordidum, melancholicum, miserum, despicabile, contemnendum.

[Что же касается нас самих (ибо мы тем же дегтем мазаны), то подобный упрек можно отнести и к нам и то же самое обвинение, если даже не более тяжкое, может быть выдвинуто и против нас. Ведь это по нашей вине, вследствие нашего небрежения, нашей алчности среди духовенства получила столь широкое распространение позорная торговля («Храм и даже сам Господь — все выставлено на продажу»), по нашей вине утвердилась такая подкупность, и в церкви стали преобладать нечестие и порок, нас захлестнул этот безумный океан мучений, эта стихия бедствий. Я говорю, что мы сами все в этом виноваты, и в особенности те, кто обучался в университетах. В конечном счете именно мы главным образом повинны в том, что столько бед истерзало государство. Ведь мы сами, в сущности, ввели этот печальный порядок вещей, и нет такого укора или наказания, которого бы мы не заслуживали, ибо мы не сделали всего, что в наших силах, дабы противостоять ему. На что мы можем теперь надеяться, когда каждый день чуть не состязаемся друг с другом, присуждая ученые степени кому не лень, любому возросшему в навозе истукану, людям без роду и племени, стоит им только этого пожелать? Им остается лишь выучить наизусть одну-две дефиниции и различения, да истратить положенное число лет на овладение логическими софизмами, а уж каких успехов они добились или что собой представляют — это не имеет никакого значения; они могут быть слабоумными, прожигателями жизни, пьяницами, в высшей степени никчемными и распутными, расточительными и разнузданными, как женихи Пенелопы или недостойные прихлебатели Алкиноя{1651}, лишь бы только провели положенное число лет в университете в качестве, действительном или предполагаемом, носителя мантии, и тогда они непременно отыщут тех, кто из выгоды или из дружеских побуждений посодействует им в получении желаемого, и во многих случаях даже более того — прекрасных характеристик их нравственных качеств и учености. Обладателям таких характеристик, полученных от профессоров, без сомнения, рискующих при этом своей репутацией, обеспечивается таким образом церковный приход. Ведь, как сказал некто^[2074], доктора и профессора озабочены лишь одним: с помощью своих профессиональных занятий, чаще незаконных, извлечь для себя побольше выгод и добиться для себя каких-то привилегий за счет общественных интересов. Наши университетские умы, как правило, помышляют лишь об одном — как бы выжать побольше денег из жаждущих получить ученую степень^[2075]; их не заботит — образованные ли это люди или невежды, лишь бы у тех была лощеная физиономия, пристойная одежда и привлекательная наружность, одним словом, чтобы у этих людей водились деньги. Горе-философы, совершенно невинные в области изящных искусств, становятся магистрами этих самых искусств^[2076], а мудрецами велят считать тех, кто начисто обделен умом и вообще не обладает никакими основаниями для получения степени, кроме желания обзавестись ею^[2077]. Богословами, если только они в состоянии уплатить за это соответствующую мзду, объявляют обладающих будто бы вполне достаточными для этого познаниями, и тогда им обеспечены все полагающиеся почести (они становятся бакалаврами и докторами богословия). Вот почему так получается, что куда ни глянь, столько жалких шутов гороховых, столько олухов, для коих мир знаний — сплошные потемки, столько священников лишь с виду, странствующих шарлатанов, тупиц, болванов, пентюхов, ослов, грубых животных, вторгающихся своими немытыми ножищами{1652} в священные пределы теологии, не принося с собой ничего, кроме наглых физиономий, пошлой галиматьи и схоластического вздора, который не сойдет даже и для уличной толпы. Это то самое недостойное полумертвое от голода племя людей, нищих, бродяг, рабов своего желудка, коих следовало бы приставить обратно к плугу; их место в хлеву, а не при алтарях, и они лишь нагло бесславят наше сословие. Они-то и заполняют кафедры, втираются в дома знати, и, будучи лишены всяких иных средств существования, а по причине своей умственной и телесной слабости совершенно непригодные к выполнению других обязанностей в государстве, они именно в этом находят для себя единственный якорь спасения, словно когтями, цепляются за сан священника, но не из религиозных побуждений, но чтобы, как говорит Павел, «приторговывать словом Божьим»^[2078].

Из этого отнюдь не следует делать такой вывод, будто я вознамерился принизить множество достойных людей, коих нетрудно обнаружить среди служителей англиканской церкви, людей, выделяющихся своей ученостью и незапятнанной репутацией, которых у нас, возможно, больше, чем в любой другой стране Европы; в равной мере это относится и к нашим лучшим университетам, которые выпускают немало людей, преуспевших в любой отрасли знаний и заслуживающих уважения за всевозможные свои добродетели. И Оксфорд, и Кембридж могли бы иметь куда больше таких учеников и снискать еще большую славу, если бы эти пятна не омрачали блеск их славы, если бы подкупность не служила тому помехой, если бы не эти торгашествующие гарпии и попрошайки, завидующие их доброму имени. Ибо невозможно быть настолько слепым, чтобы не видеть, настолько глупым, чтобы не понимать, так упорствовать в своем заблуждении, чтобы не отдавать себе отчета в том, что святая теология осквернена этими тупицами и шарлатанами и божественные Музы обесчещены ими. «Подлые и бесстыжие душонки (как назвал их где-то Лютер^[2079]) слетаются в поисках добычи к столам знати, как мухи на ведро с молоком{1653}, в надежде разжиться церковным приходом» или какой-нибудь другой должностью или отличием; они толкутся и в передней барского дома, и в городах, готовые принять любую должность:

всегда идут по следу и как попугаи болтают что на ум взбредет, в надежде чем-нибудь поживиться^[2080]{1655}. Эразм называет их услужливыми прихлебателями^[2081]; они готовы учить, писать, говорить, рекомендовать, одобрять все что угодно, даже если это противно их совести, но не для того, чтобы наставлять свою паству, а чтобы упрочить свое благосостояние. Они подпишутся под любыми мнениями и догматами, даже если они противоречат слову Божиему, но только так, чтобы не прогневать своего патрона, сохранить благорасположение знати и снискать одобрение большинства и таким способом разбогатеть^[2082]. Они принимаются за теологию с целью служить не Господу, но самим себе, не для того, чтобы споспешествовать интересам церкви, а чтобы грабить ее, «ища, — как говорит Павел, — не того, что принадлежит Иисусу, а того, что станет принадлежать им», не Господних сокровищ, а обогащения себя и своих близких. Причем так поступают не только люди малого и скромного достатка, но также среднего и даже высокого положения, чтобы не сказать о епископах. «Мне объясните, жрецы, к чему ваше золото храмам»?^[2083] Ведь очень часто корысть сбивает с пути истинного людей, занимающих самое высокое положение^[2084], тех, чье нравственное сияние должно затмевать добродетели всех прочих. Это-то и открывает путь к симонии, и, натыкаясь на сей камень преткновения, они не просто стригут свою паству, но беззастенчиво ее обирают{1656}; куда бы они ни устремились, они грабят, разоряют, опустошают, губя если не свои души, то, уж во всяком случае, свои репутации, так что зло, судя по всему, распространяется не снизу вверх, а сверху вниз, так что старинное шутливое высказывание сохраняет свою справедливость: «Что человек купил, то он может и безвозбранно продавать». Ведь симонист (если употребить слово, используемое Львом{1657}) не взыскан никакими милостями, а коли не взыскан, то и не пользуется ими, а следовательно, не может испытывать и благодарность. Стоящие у кормила власти не только далеки от того, чтобы оказывать содействие другим, но, напротив того, всячески препятствуют им, поскольку прекрасно отдают себя отчет в том, благодаря каким ухищрениям они сами достигли такого положения. Непроходимо глуп тот, кто считает, будто высокое место — это награда за талант, ученость, опыт, неподкупность, благочестие и преданность Музам (как некогда действительно обстояло, но в нынешние времена, обладая такими достоинствами, можно лишь рассчитывать на одни обещания), тот, кто так думает, решительно не в своем уме^[2085]. Не стану дальше доведываться, откуда и каким образом возникло это зло, однако именно отсюда берет свое начало тот грязный поток подкупности и неисчислимых бедствий, наводнивших церковь. Отсюда получившая такое распространение симония, в этом источник недовольства, мошенничества, плутовства и всевозможных гнусностей. Я не стану останавливаться на их честолюбии, лести, куда более грубой, нежели это водится при дворе, с помощью которой они стараются избежать скудного прозябания в своем приходе, их страсти к роскошеству, дурном примере, подаваемом их образом жизни, оскорбительном для окружающих, об их сибаритских пиршествах и прочем. Отсюда мерзость запустения в университетах, «уныние, охватившее Муз в наше время»{1658}, когда любой человекообразный невежда, ничего не смыслящий в искусствах, преуспевает с помощью этих же самых искусств, получает повышение и обогащается подобными способами, отличен претенциозными титулами и удостоен всевозможных званий, пышность которых ослепляет невежественный сброд, надувается от сознания собственной важности и шествует, чрезвычайно озабоченный производимым им впечатлением, внушающим почтение благодаря его бороде, опрятной одежде, сверкающей пурпуром, и особенно бросающейся в глаза пышности домашнего убранства и количеству слуг. Подобно тому как устанавливаемые в храмах на колоннах статуи, говорит он^[2086], словно бы сгибаются под несомой ими тяжестью и как будто потеют от напряжения, в то время как в действительности это лишь неодушевленные украшения, которые на деле нисколько не содействуют устойчивости и прочности каменного здания, так и эти господа силятся выглядеть этакими Атласами{1659}, хотя в действительности они не более чем идолы, изнеженные, обезьяноподобные, тупые истуканы, нисколько не отличающиеся от каменных. А тем временем образованные люди, украшенные всеми привлекательными качествами святой жизни и сносящие повседневные тяготы, осуждены вследствие своего жестокого удела служить этим самым особам, довольствуясь, возможно, ничтожным жалованьем, сносить обращение просто по имени, прозябать в унижении и безвестности, хотя они заслуживают куда лучшей участи, вести уединенную жизнь в нужде и пренебрежении, погребенными в каком-нибудь нищем деревенском приходе, или томиться в безвестности заточенными до конца дней в своем колледже. Однако я не стану больше взбаламучивать эту грязную воду. Вот где причина наших слез{1660}, вот почему Музы теперь в трауре и почему сама религия, как говорит Сеселий, стала предметом насмешек и презрения^[2087], а духовное призвание сделалось унизительным. Вот почему, приведя все эти факты, я осмелюсь повторить оскорбительные выражения, употребляемые некоторыми пошляками в отношении духовенства^[2088]{1661}, что это побирающийся, неотесанный, грязный, меланхолический, жалкий, подлый и презренный разложившийся сброд.]

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ПОДРАЗДЕЛ I Необязательные, отдаленные, посторонние, побочные и случайные причины, исходящие первоначально от Кормилицы

Об отдаленных, внешних, окружающих, неизбежных причинах я, полагаю, уже достаточно рассуждал в предыдущей главе. Перейду теперь к необязательным, основываясь на которых, говорит Фуксий, никакое искусство исцеления создать невозможно по причине их неопределенности, случайности и многочисленности^[2089]; «ненеизбежными» называют их, согласно Фернелю, потому, что «их возможно избежать и они случаются без необходимости»^[2090]. Многие из этих случайных причин, к которым я сейчас обращусь, вполне могут быть сведены к предыдущим, ибо избежать их все же невозможно, поскольку они время от времени фатально возникают на нашем пути, хотя происходит это случайно и нечаянно; остальные же из них являются непредвиденными и неотвратимыми, а посему их более уместно тоже включить в разряд таких причин. Учесть их все — вещь невозможная, поэтому о наиболее примечательных из этих непредвиденных причин, вызывающих меланхолию, я коротко скажу в соответствующей им последовательности.

С момента рождения ребенка первая неблагоприятная случайность такого рода, которая может с ним произойти, — это заполучить скверную кормилицу, ибо в силу одного этого ребенок может быть заражен таким недугом уже с колыбели^[2091]. Авл Геллий (lib. 12, cap. I [кн. XII, гл. 1]) цитирует Фаворина, этого красноречивого философа{1662}, пространно доказывающего существование «тех же самых достоинств и свойств в молоке, что и в семени, притом в молоке не только одного лишь человека, но и всех прочих существ». Он приводит пример с ребенком и ягненком: «Если каждый из них будет сосать чужое молоко, — ягненок — козлиное, а дитя — овечье, то шерсть одного будет жесткой, а волосы второго — мягкими»^[2092]. Гиральд из Камбре (Itinerar. Cambriae, lib. I, cap. 2 [Путешествие по Камбрии, кн. I, гл. 2]) подтверждает это примечательным примером, приключившимся в его время. Случилось так, что поросенок сосал ищейку-суку и, когда он вырос, «стал самым диковинным образом охотиться за всякого рода зверем, и притом так же хорошо или даже лучше, чем любая обычная гончая»^[2093]. Он умозаключает из этого, что «люди и животные усваивают нрав и наклонности той, чьим молоком они вскормлены»^[2094]. Фаворин идет в этом отношении еще дальше и показывает с еще большей очевидностью, что, если кормилица «уродлива, нецеломудренна, непристойна, бесстыжа и пьет»^[2095], если она жестока^[2096] и тому подобное, ребенок, сосавший ее грудь, вырастет таким же; да и все другие душевные наклонности и недуги почти всегда передаются с молоком кормилицы и оставляют свою печать на темпераменте ребенка, точно так же, как сифилис, проказа, меланхолия и прочее. Именно в силу некоторых сходных соображений Катон предпочитал{1663}, чтобы младенцы его слуг были вскормлены грудью его собственной жены, поскольку благодаря этому они бы больше любили его самого и его близких, и его мнение на сей счет, по всей видимости, совпадало с приведенными выше. Невозможно представить более красноречивого примера того, что души изменяются под воздействием молока, нежели у Диона, когда он повествует о жестокости Калигулы^[2097]{1664}, которую ни в коей мере нельзя вменить в вину ни его отцу, ни матери, а можно отнести исключительно на счет его жестокой кормилице: перед тем как кормить ребенка, она смазывала свои соски кровью, что и сделало его таким убийцей, ибо он унаследовал ее жестокость; по той же причине и Тиберий прослыл обычным пьяницей, ведь такой же была и его кормилица. Et si delira fuerit, замечено неким^[2098], infantulum delirum faciet, если она дура или тупица, таким же станет и вскормленное ею дитя, которое, без всякого сомнения, унаследует и все иные присущие ей пороки, что в полной мере доказывают Франческо Барбаро{1665} (lib. II, cap. ult. de re uxoria [кн. II, глава закл., о женитьбе] и Антонио Гевара (lib. II, de Marco Aurelio [\кн. II, о Марке Аврелии]). Что же касается телесных недугов, то на сей счет тем более нет никаких сомнений. Сын Веспасиана Тит потому и был болезненным, что такой же была и его коримилица (Лампридий{1666}). Если мы можем верить врачам, дети во многих случаях заражаются сифилисом как раз от скверной кормилицы (Боталл{1667}, cap. 61 de lue vener [гл. 61, о заражении сифилисом]). Помимо скверного ухода, небрежения своими обязанностями и многими иными очевидными неудобствами, в которых бывают повинны кормилицы, именно от них могут исходить для ребенка и многие иные опасности. По этим причинам^[2099] Аристотель{1668} (Polit. lib. 7, cap. 17 [Политика, кн. VII, гл. 17]), Фаворин и Марк Аврелий считали нежелательным препоручать ребенка заботам кормилицы и утверждали, что каждая мать должна сама растить его, какое бы положение она ни занимала, ибо для здоровой и способной к тому матери отдавать дитя в руки кормилицы означает, по определению Гуаццо^[2100]{1669}, совершать naturae intemperies [надругательство над природой], поэтому уместней, чтобы эту роль она выполняла сама, ведь общепризнано, что мать будет больше заботиться о своим ребенке, любить его и ухаживать за ним, нежели любая женщина из домашней прислуги или нанятое для этого существо; convenientissimum est, как в весьма пространных выражениях признается Род. а Кастро (de nat. mulierum, lib. 4, cap. 12 [о женской натуре, кн. IV, гл. 12]){1670}, matrem ipsam lactare infantem [уместней всего, если мать сама кормит своей грудью родное дитя] — и кто отрицает, что это должно быть именно так? — ведь некоторые женщины самым удивительным образом соблюдают этот свой долг, как, к примеру, королева Франции, родом испанка{1671}, которая в этом отношении настолько педантична и ревностна, что, когда в ее отсутствие ребенка накормила грудью незнакомая кормилица, не успокоилась до тех пор, пока не заставила дитя с помощью рвоты извергнуть все обратно^[2101]. Однако она была, пожалуй, уж слишком ревностна на сей счет. Но если такое все же случается, а это бывает нередко, и приходится прибегнуть к помощи кормилицы, потому что мать не годится для этой роли или не в состоянии выкармливать дитя, я бы посоветовал таким матерям (как это делают Плутарх в своей книге de liberis educandis^[2102] [о воспитании детей] и Св. Иероним (lib. 2, epist. 7, Loetae de institut. fil.[кн. II, послание 7, О благоприятном воспитании потомства]), Маньино (part. 2 Reg. sanit. cap. 7 [Здорвый режим, часть 2, гл. 7])^[2103], a также уже упомянутый Родригес <Кастро> избрать для этого здоровую женщину, обладающую хорошим характером, честную и свободную, если только это возможно, от телесных недугов, всякого рода страстей и душевных растройств — печали, страха, горя, безумия^[2104] и меланхолии, ибо эти страсти портят молоко и изменяют характер ребенка, который, будучи в этот период времени udum et molle lutum^[2105] [влажной и мягкой глиной], легко поддается внушению и извращению. И если возможно отыскать такую кормилицу, которая окажется усердной и заботливой, то пусть себе Фаворин и М. Аврелий по мере сил выступают против этого, но я скорее предпочту в некоторых случаях не мать, а ее, что одобряют и врач Боначиолли{1672}, и политик Ник. Биезий{1673} (lib. 4 de repub. cap. 8 [кн. IV, о государстве, гл. 8]), полагающие, что «некоторые кормилицы намного предпочтительней некоторых матерей»^[2106]. И в самом деле, разве мать не может быть беспутной, капризной, пьющей, ветреной, желчной, вспыльчивой потаскухой, или с придурью, а то и просто дурой (как очень многие матери), или больной в той же мере, что и кормилица? Выбор кормилиц более широк, нежели матерей, а посему за исключением тех случаев, когда мать самая добродетельная, степенная женщина отличных способностей и здорового сложения, я бы в таких случаях препоручал всех детей попечению благоразумных посторонних женщин. И это единственный путь; поскольку, вступив в брак, эти женщины поселяются затем в других семьях, дабы содействовать изменению там потомства, или если у матери обнаружился какой-то изъян, то, как утверждает Лодовик Меркадо (tom. 2, lib. de morb. hoered. [том 2, кн. о наследственных болезнях]), с целью предупреждения болезней и последующих недугов, дабы исправить и умерить скверную предрасположенность ребенка, унаследованную им от своих родителей. Это отличное средство, если только выбор кормилицы был сделан с должной осмотрительностью.

ПОДРАЗДЕЛ II Воспитание как причина Меланхолии

Из других случайных причин меланхолии на следующее место может по справедливости претендовать метод, каким ребенка растили, ибо если он не угодил в руки плохой кормилицы, то может быть погублен скверным воспитанием. Язон Пратенций^[2107] считает его главной причиной; скверные родители, мачехи, наставники, главы колледжей, учителя, слишком строгие, чересчур суровые, нерадивые или, с другой стороны, чересчур потворствующие — вот зачастую источники и пособники этой болезни. Родители и те, кому доверено воспитание и надзор за детьми, повинны часто в том, что они проявляют чрезмерную суровость, постоянно угрожая, выговаривая, бранясь, пуская в ход кулаки и избивая, вследствие чего их бедные дети настолько впадают в уныние и запуганы, что они уже до конца своих дней утрачивают мужество, не способны веселиться или находить в чем-нибудь удовольствие. В таких вещах необходимо обладать большой выдержкой, ибо они имеют такое же первостепенное значение, как зачатие или бракосочетание ребенка. Некоторые стращают своих детей, если они плачут или капризничают, нищими, пугалами, чертями, однако такие меры заслуживают глубокого порицания — ведь очень часто, говорит Лаватер (de spectris, art. I, cap. 5 [о привидениях, ст. I, гл. 5]), ex metu in morbos graves incidunt et noctu dormientes clamant, страх становится причиной многих болезней ребенка, дети из-за этого плачут во сне и до конца своих дней страдают и от худших последствий; к таким мерам нельзя прибегать вообще, разве что очень редко и только когда для этого есть достаточные основания. Деспотические, нетерпеливые и легкомысленные наставники, aridi magistri [черствые педанты], как характеризует их Фабий^[2108], Ajaces flagelliferi{1674} [Драчуны, прибегающие к порке] в делах такого рода так же отвратительны, как палачи и убийцы; по их милости многие дети терпят мучения все то время, пока они учатся в школе; скверной едой, если дети питаются у них дома, чрезмерной суровостью, грубым обращением они вконец калечат тело и душу своих подопечных; постоянной бранью, насмешками, нахмуренным видом, поркой, чрезмерными заданиями, содержанием под замком, вследствие чего они fracti animis, часто падают духом и жизни своей не рады, nimia severitate deficiunt et desperant^[2109] [становясь по причине грубого обращения печальными и удрученными], считая, что никакое рабство на свете (как в свое время думал и я) не сравнится с испытываемым ими в грамматической школе. Proecrptorum ineptiis discrucisantur ingenia puerorum [Учителя вследствие своей тупости, заставляют учеников переживать душевные муки], говорит Эразм; голос учителя, его взгляд, одно только появление приводит их в трепет. Св. Августин в первой книге своей «Исповеди» и 9-й главе называет такое обучение meticulosam necessitatem [принуждением с помощью страха] и в другом месте мучительством; он признается, каким жестоким умственным мучением было для него изучение греческого языка; Nulla verba noveram, et soevis terroribus et poenis, ut nossem, instabatur mihi vehementer, я ничего не знал и был ежедневно принуждаем учить его ужасающим страхом и боязнью наказания. Беза^[2110]{1675} жалуется в подобном же случае на чрезвычайно строгого школьного учителя в Париже, который постоянной бранью и угрозами довел его до желания утопиться и только встреча со своим дядей, освободившим его на время от этой беды и поселившим у себя дома, спасла его. У Тринкавелли (lib. I, consil. 16 [кн. I, совет 16]) был пациент девятнадцати лет, крайний меланхолик, ob nimium studium, Tarvitii et proeceptoris minas, по причине чрезмерных занятий и угроз своего наставника^[2111]. Многие господа чересчур бессердечны и жестоки со своими слугами, чем действительно доводят их до крайнего уныния; своими устрашающими речами и жестоким обращением они до того их терзают, что доводят до полного отчаяния, от которого им уже никогда не освободиться.

Другие же опять-таки, впадая в противоположную крайность, приносят не меньший вред своими чрезмерными поблажками; они, в сущности, не дают им вообще никакого воспитания, не побуждают их заняться каким-нибудь делом, жить по средствам, не обучают их какому-либо ремеслу и не наставляют на добрый путь; вследствие этого их слуги, дети, ученики увлекаются на стезю пьянства, безделия, азартных игр и многих иных порочных занятий, в чем они впоследствии глубоко раскаиваются, проклинают своих родителей и винят себя. Чрезмерное потакание — вот что этому причиной, inepta patris lenitas et facilitas prava^[2112] [отцовская благосклонность может быть неуместной, а снисходительность — развращающей], поскольку подобные Микиону отцы{1676}, предоставляя своим детям слишком большую свободу и чересчур щедрое содержание, поощряют тем самым капризы своих детей, позволяют им бражничать, распутствовать, бесчинствовать, фанфаронствовать и делать все, что им заблагорассудится, а затем наказывают их грохотом музыкантов.

Однако, как сказал ему Демея{1677}, Tu illum corrumpi sinis, твоя снисходительность погубит его, proevidere videor jam diem illum, quum hic egens profugiet aliquo militatum [сдается мне, я предвижу день, когда ему придется спастись бегством и записаться в солдаты], я предвижу его гибель. Так часто ошибаются родители, особенно любящие матери, которые, подобно Эзоповой обезьяне^[2114]{1678}, до того не чают души в своих чадах, что в конце концов доводят их до погибели, corporum nutrices animarum novercae [они кормилицы для тела и мачехи для их душ], нежа их плоть до полной гибели их души: они пресекают малейшие попытки исправить или обуздать их^[2115], но по-прежнему потакают любым их поступкам, так что в заключение те «навлекают печаль, позор и уныние на родителей своих» (Сир. 30, 8, 9{1679}), «становятся распутными, упрямыми, своевольными и непокорными», дерзкими, невежественными, норовистыми, неисправимыми и бесстыжими. «Они любят своих детей до того безрассудно, — говорит Кардано, — что кажется, будто они их скорее ненавидят, взращивая в них не добродетель, но равнодушие к справедливости, стремление не к познаниям, а к разгулу, не к воздержной жизни, но ко всякого рода удовольствиям и непристойному поведению»^[2116]. У кого столь мало жизненного опыта, что ему неведома справедливость высказанной Фабием{1680} истины? «Воспитание — это вторая натура, изменяющая разум и волю, — говорит он, — и я бы хотел, чтобы во имя Господа, дабы мы сами не портили нрав наших детей своей чрезмерной снисходительностью и дурацким воспитанием, ослабляя тем силу их тела и души, воспитанием, которое переходит в привычку, а привычка, как известно, это вторая натура»^[2117], и т. д. В силу этих причин Плутарх в своей книге de lib. educ. [о восптании детей] и Св. Иероним (Epist. lib. I, epist. 17 [Послания, кн. I, послание 17], Послание к Лете, de institut. filiae [о сыновнем воспитании]) обращаются ко всем родителям с особым призывом и дают много полезных предостережений, касающихся воспитания детей, дабы заботы о них не препоручали неблагоразумным, необузданным, безумным наставникам, личностям легкомысленным, ветреным и алчным, и не жалели никаких денег, дабы их дети были как следует воспитаны и обучены, поскольку это дело чрезвычайной важности. Что же до тех родителей, которые поступают как раз наоборот, то Плутарх считает, что «они заботятся о своей обуви больше, нежели о самих ногах»^[2118], и ценят свое богатство больше, нежели детей. Тот, говорит Кардано, «кто поручает обучение своего ребенка корыстному учителю или запирает в монастыре, чтобы он там одновременно постился и учился, не добивается ничего иного, как превращает его в ученого глупца или болезненного, хотя и мудрого человека»^[2119].

ПОДРАЗДЕЛ III Страхи и испуг как причина Меланхолии

В своей четвертой Тускуланской беседе Туллий отличает те страхи, которые возникают от какого-нибудь ужасающего объекта, видимого или слышимого, от других страхов, вызывающих такое состояние, и то же самое делает Патрицци (lib. 5, tit. 4, de regis institut.). Из всех подобных состояний именно эти особенно губительны и неистовы, и они настолько внезапно изменяют все состояние организма, потрясают душу и все его жизненные силы, производят столь сильное впечатление, что испытавшие это состояние никогда после этого не могут прийти в себя; эти страхи причиной самой тяжкой и мучительной меланхолии, как считает,основывавясь на собственном опыте, Феликс Платер (cap. 3, de mentis. alienat. [гл. 3, об умственных расстройствах]), нежели любые иные причины внутреннего порядка; «они оставляют в наших душевных силах, мозгу, телесных жидкостях столь глубокий след, что если бы даже вся имеющаяся в теле кровь была выпущена из него, все равно от этих страхов едва ли было бы возможно освободиться. Он часто имел дело с этим ужасным видом меланхолии (именно так называет его Платер), «который беспокоит и мучает мужчин и женщин любого сорта, молодых и старых^[2120]. Геркулес Саксонский называет меланхолию такого рода особым именем (ab agitatione spiritum); она происходит от возбуждения, изменения сокращения и избытка жизненных сил^[2121], а не от какого-либо нарушения равновесия жидкостей в теле, и оказывает чрезвычайно сильное воздействие. Этот страх чаще всего бывает вызван, как склонен считать Плутарх, «некой неизбежной опасностью, когда устрашающий объект находится в непосредственной близости»^[2122], когда он слышен, виден или ощущаем, когда он «действительно приближается наяву^[2123] или во сне»^[2124], и во многих случаях чем более неожиданным является происшествие, тем сильнее его воздействие.

Грамматик Артемидор, неожиданно увидев крокодила, утратил разум (Лауренций, 7 de melan. [7, о меланхолии]). Резня в Лионе в 1572 году во время царствования Карла IX была настолько жестокой и устрашающей, что многие были поражены безумием, а некоторые скончались; беременные женщины до срока разрешались от бремени, и все были подавлены и поражены ужасом^[2126]{1681}. Немало людей теряет рассудок вследствие «неожиданно явившегося им призрака или дьявола, что было достаточно распространено во все времена»^[2127], говорит Лаватер (part. I, cap. 9 [часть 1, гл. 9]), как это произошло с Орестом при виде фурий{1682}, которые появились перед ним в черном, как повествует Павсаний^[2128]. Греки называют μορμολυκεια [привидениями] тех, кто так устрашает их души, или если они бывают всего лишь напуганы в шутку кем-то притворяющимся чертом,

подобно детям, которым в темноте мерещатся домовые; люди испытывают подчас такой испуг, что он не покидает их всю последующую жизнь, — от неожиданно вспыхнувшего пожара или землетрясения, потопа или других подобных ужасных событий: врачу Фемисону достаточно было наблюдать больного гидрофобией, чтобы и самому заболеть ею (Диоскорид, lib. 6, cap. 33 [кн. VI, гл. 33]); или при виде какого-нибудь монстра, скелета, после чего они теряют покой на несколько последующих месяцев, не могут оставаться в комнате, в которой прежде находился мертвец, и за все блага мира не остались бы в комнате наедине с покойником и не легли бы в постель, если много лет тому назад в ней скончался человек. В Базеле множество маленьких детей отправилось весной собирать цветы на лугу за городом, как раз там, где на виселице был повешен преступник; все они разглядывали его, и один из них случайно угодил в злодея камнем, от чего тело повешенного качнулось, и напуганные этим дети пустились прочь; одна из них, отставшая от других, оглянулась и, увидя, как тело качнулось в ее сторону, закричала, что покойный гонится за ней; это повергло ее в такой ужас, что в течение многих дней она не находила себе покоя, не могла ни есть, ни спать, ее невозможно было умиротворить, и, пребывая в глубокой меланхолии, скончалась^[2130]. В том же городе в местности за Рейном девочка увидела открытую могилу, а в ней — труп; охватившую ее после этого душевную тревогу никак не удавалось унять, так что вскоре после этого она умерла и была погребена поблизости от той могилы^[2131] (Платер, Observat. lib. I [Наблюдения, кн. I]). Знатной даме, проживавшей в том же Базеле, привелось увидеть зарезанную жирную свинью; когда ее стали разделывать, появившийся тотчас зловонный запах вызвал у этой женщины нестерпимое отвращение; присутствовавший при этом лекарь вздумал объяснять ей, что она мало чем отличается от этой свиньи, что и в ней столько же мерзких экскрементов, усугубив впечатление еще некоторыми отвратительными примерами; эти пояснения до такой степени поразили деликатную женщину, что у нее начались рвоты; душевное и телесное потрясение было настолько сильным, что никакими своими последующими ухищрениями и убеждениями врачу не удавалось в течение нескольких месяцев возвратить ей душевное спокойствие: она не в силах была забыть случившееся, избавиться от все еще стоящей перед ее глазами картины (Idem [Там же]). Многие не в силах глядеть на открытую рану, быть свидетелями казни человека, его страданий от какой-либо устрашающей болезни, такой, как одержимость, апоплексия, или от наведенной на него порчи; они трепещут, даже если им случайно довелось прочесть о чем-нибудь ужасном^[2132], даже об одних только симптомах такой болезни, или о том, к чему они испытывают отвращение; все это постоянно бередит им душу, мучает, они готовы приложить прочитанное к себе; это настолько их волнует, словно они видели все своими глазами или они сами были поражены описанным недугом. Hecatas sibi videntur somniare [Геката являет им призраки]{1683}, они неотступно их преследуют, и несчастные непрерывно только об этом и думают. Столь же плачевные последствия бывают вызваны устрашающими предметами, о которых человек услышал, которые увидел или о коих прочел; по мнению Плутарха^[2133] auditus maximos motus in corpore facit [именно через слух оказывается огромное воздействие на тело человека], никакое другое из наших чувств не вызывает больших изменений в теле и душе: подчас нечаянно услышанное слово, неожиданные вести, будь то хорошие или плохие, proevisa minus oratio [видеть — это меньше, чем слышать], способны в такой же мере потрясти нас, animum obruere, et de sede sua dejicere, как замечает один философ^[2134]{1684}, лишить нас сна и аппетита, вывести из равновесия и вконец погубить. Достаточно лишь представить себе тех, кому довелось услышать трагические звуки набата, вопли, ужасающий грохот, раздающийся часто глубокой ночью и вызванный вторжением врагов, случайным пожаром и пр., панический ужас^[2135], доводящий людей до безумия и полной утраты рассудка, — у одних на время, у других — на всю жизнь, от которого уже никогда не оправиться. Так мадианитяне были напуганы воинами Гедеона, когда каждый из них разбил свой кувшин^[2136]{1685}, и войско Ганнибала, охваченное паническим ужасом, было разбито под стенами Рима^[2137]{1686}. Августа Ливия, услыша чтение нескольких трагических строк из Вергилия: Tu Marcellus eris [Ты, Марцелл?] и т. д., — лишилась сознания{1687}. Датский король Эдин неожиданно услышанным им звуком был «вместе со всеми своими воинами приведен в состояние ярости»^[2138]{1688} (Кранций, lib. 5, Dan. hist. [История Дании <правильное название — «Хроника»>, кн. V] и Александр аб Александро, lib. 3, cap. 5 [кн. III, гл. 5]){1689}. У Амату Лузитанского был пациент, который стал epilepticus [эпилептиком] (cen. 2, cura 90) после получения плохих вестей. Кардано (Subtil. lib. 18 [Об остроумии, кн. XVIII]) видел человека, утратившего рассудок оттого, что эхо ввело его в заблуждение. Если воздействие лишь одного из наших органов чувств может вызвать столь сильные душевные потрясения, чего же нам тогда ожидать в случае, когда слух, зрение и все другие органы чувств встревожены одновременно, к примеру землетрясением, громом, молнией, бурей и пр.? В Болонье, в Италии, anno 1504 [в 1504 году], примерно в одиннадцать часов ночи произошло столь сильное землетрясение (как засвидетельствовал потомству^[2139] Бероальдо в своей книге de terrae motu [о землетрясении]), что весь город сотрясался и жители думали, что наступил конец света, actum de mortalibus; был слышен такой устрашающий грохот, в воздухе стоял такой отвратильный запах, что обитатели были безмерно напуганы и некоторые из них утратили рассудок. Audi rem atrocem, et annalibus memorandum (присовокупляет этот автор), выслушай удивительную историю, достойную быть занесенной в летописи: у меня был как раз в то время слуга по имени Фулько Аргелано, смелый и добродетельный человек, так он был столь жестоко потрясен происходящим, что впал поначалу в глубокую меланхолию, потом стал бредить и, наконец, обезумел и наложил на себя руки^[2140]{1690}. В Фусине в Японии «произошло столь сильное землетрясение и при этом наступила неожиданно такая тьма, что очень многие почувствовали сильнейшую головную боль и были поражены печалью и меланхолией. В Микуме обрушились одновременно целые улицы и прекрасные дворцы; при этом раздался такой подобный удару грома ужасающий грохот и в воздухе распространилось столь отвратительное зловоние, что у очевидцев от ужаса волосы встали дыбом, сердца их исполнились трепетом, и все — люди и животные — были напуганы безмерно. А в другом городе — Сацаи — землетрясение было для местных жителей настолько устрашающим, что многие потеряли сознание, другие же были до того поражены этим чудовищным зрелищем, что не отдавали себе отчета в своих действиях»^[2141]. Поведавший об этих событиях христианин Блезий, бывший их очевидцем, был настолько ими напуган, что, хотя со времени этого несчастья прошло уже два месяца, он все еще никак не мог прийти в себя и был не в силах вытеснить из памяти воспоминание о происшедшем. Испытавшие подобное потрясение содрогались при одном лишь воспоминании о случившемся^[2142] на протяжении нескольких последующих лет, а иногда и до конца своих дней, и даже если им только представлялось нечто подобное. Корнелий Агриппа рассказывает почерпнутую им у Гюльельмо Парижского{1691} историю об одном человеке, который после принятия им мерзкого слабительного, предписанного ему врачом, был настолько этим потрясен, что «впоследствии при одном виде этого снадобья утрачивал душевное равновесие»^[2143]; стоило ему только почувствовать его запах, происходило то же самое; более того — несчастному достаточно было лишь взглянуть на коробку с этим снадобьем, как его начинало слабить; сходный эффект возникал даже при одном воспоминании о нем; «подобным же образом путешественники и моряки, — говорит Плутарх, — чье судно село когда-то на мель или разбилось о скалу, до конца своих дней испытывают страх не только перед таким же несчастьем, но и перед любой другой опасностью»^[2144].

ПОДРАЗДЕЛ IV Как глумление, клевета и грубые насмешки становятся причиной Меланхолии

Существует старая пословица: «Удар, нанесенный словом, ранит глубже, чем удар мечом»^[2145], — и многих людей клевета, оскорбление или грубая насмешка, памфлет, пасквиль, сатира, аполог, эпиграмма, театральные спектакли и тому подобное мучают, как и любое другое несчастье. Принцы и государи, которые счастливы во всех иных отношениях и всем повелевают, которые защищены и вольны в своих действиях, quibus potentia sceleris impunitatem fecit [и могут безнаказанно сами совершать преступления], бывают мучительно уязвлены этими пасквилями, памфлетами и сатирой, они страшатся насмешника Аретино{1692} больше, чем врага на поле боя^[2146], что вынуждало большинство монархов его времени (как рассказывают некоторые) «жаловать его щедрыми пенсиями, только бы он не хулил их в своих сатирах»^[2147]{1693}. У богов был свой Мом, у Гомера — Зоил{1694}, у Ахилла — Терсит{1695}, у Филиппа — Демад{1696}, даже сами цезари в Риме и те подвергались насмешкам. В те времена никогда не бывало недостатка в Петрониях и Лукианах, как никогда не будет недостатка в Рабле, Эуфоромио{1697} и Боккалини в наши. Папа Адриан Шестой{1698} был настолько оскорблен и жестоко раздосадован пасквилями в Риме, что приказал разбить и сжечь статую{1699}, а ее осколки утопить в Тибре, и он осуществил бы это без промедления, если бы Лодовик Сюэссан, его остроумный собеседник, не разубедил его, заметив, что осколки Пасквина превратились бы на дне реки в лягушек и квакали бы еще хуже и громче прежнего^[2148]. Genus irritabile vatum [Поэты — весьма ревнивое племя{1700}], а посему Сократ у Платона советует всем своим друзьям, «если они дорожат своей репутацией, испытывать благоговейный страх перед поэтами, ибо это ужасные люди, которые могут хвалить и хулить, лишь только им представится повод»^[2149]. Hinc quam sit calamus saevior ense patet. [Из этого вы сами можете умозаключить, что перо может быть более жестоким, нежели меч.] Пророк Давид жалуется (Пс. 123, 4), что «довольно насыщена душа наша поношением от надменных и уничижением от гордых» и «смущаюсь от голоса врага своего и от притеснения нечестивого», ибо «они в гневе враждуют против меня. Сердце мое трепещет во мне, и смертные ужасы напали на меня, и ужас объял меня» (Пс. 55, 3, 4); и еще: «Поношение сокрушило сердце мое и я изнемог» (Пс. 59, 20). Да и у кого нет такой же причины жаловаться, кого не тревожит, что он попал на язык подобного рода людям? Ведь такая злобная недоброжелательность свойственна многим^[2150], и с их языка то и дело слетает тот вид насмешки, что именуется словом sarcasmus, столь язвительной, столь безрассудной, что, как замечает о таких людях Бальтазар Кастильоне, «такие люди не способны просто говорить, им непременно надобно укусить»^[2151]; они готовы скорее потерять друга, нежели воздержаться от насмешки, и в каком бы обществе они ни появились, они непременно начинают глумиться, оскорблять тех, кто по положению своему ниже их, а в особенности глумиться над теми, кто от них зависит, потешаясь, выставляя на посмешище, водя за нос то одного, то другого с помощью такого вышучивания и одурачивания или ex stulto insanum^[2152] [превращения дурака в безумца], олуха, болвана; одним словом, идут на все, лишь бы позабавиться:

Друзья ли, враги или ни то ни се — для них все одно; простака представить безумцем — вот их забава, и нет у них большего счастья, чем поглумиться и поиздеваться над другими; им надобно, подобно героям Апулея^[2154]{1701}, хотя бы раз в день совершить жервоприношение богу насмешки, ибо в противном случае у них самих начнется приступ меланхолии; и нет им никакой заботы о том, что они мучают и скверно обходятся с другими, лишь бы таким способом себя повеселить. Разум служит им для этой единственной цели — позабавиться, отпустить какую-нибудь оскорбительную шутку, которая levissimus ingenii fructus, не более чем плод остроумного пустословия, как считает Туллий^[2155], чем они нередко заслуживают одобрение; в любой другой беседе они скучны, ограниченны, бесцветны, бестолковы и тяжеловесны, потому что весь их талант заключен лишь в этом, они способны выделиться только в этом одном, потешить себя и других. Лев Десятый, сей глумливый папа, как отметил в четвертой книге своего жизнеописания Джовьо, находил чрезвычайное удовольствие, потешаясь над простаками и водя их за нос, одних расхваливая, а другим внушая то одно, то другое, и, прежде чем расстаться с ними, превращал ex stolidis stultissimos et maxime ridiculos, ex stultis insanos, податливых простаков в закоченных болванов, а глупцов — в совершенных безумцев. Джовьо приводит, в частности, один весьма примечательный пример, связанный с музыкантом из Пармы Тараскомом{1702}, которого Лев Десятый и Биббиена{1703}, его помощник в этих забавах, так разыграли, что он возомнил себя непревзойденным мастером в своем деле (хотя он был, разумеется, простофиля); они «уговорили его сочинить дурацкие песни и придумать новые смехотворные предписания для музыкантов, которые оба шутника всячески расхваливали»^[2156]; вот, к примеру, одно из них: привязывать руку лютниста к инструменту, дабы извлекаемые им звуки были нежнее, а еще «сорвать со стен развешанные на них шпалеры, потому что голос будет тогда звучать яснее по причине отражения звуков стеной»^[2157]. Подобным же образом они убедили некоего Барабалли из Кайеты, что как поэт он не уступает Петрарке, а посему они пожелали объявить его поэтом-лауреатом и пригласили всех его друзей на эту церемонию; их стараниями бедняга настолько уверовал в совершенство своей поэзии, что, когда некоторые из его более благоразумных друзей попытались указать ему на его глупость, он ужасно на них рассердился и сказал, что «они просто завидуют воздаваемой ему почести и его успеху»^[2158]; странно было наблюдать (заключает Джовьо) шестидесятилетнего старика, серьезного и почтенного человека, до такой степени одураченным. Впрочем, чего только не способны проделать такие глумливые шутники, особенно если им подвернется под руку слабохарактерный человек? И то сказать, у кого достанет мудрости или благоразумия, чтобы не поддаться на такого рода забаву, особенно если за него примутся столь отъявленные остроумцы. Тот, кто сводит с ума других, если бы и над ним так подшутили, вел бы себя точно так же безумно и в такой же мере горевал бы потом и мучился, он мог бы тогда вместе с героем комедии воскликнуть{1704}: Pro Jupiter, tu himo me adigis ad insaniam [О Юпитер, ты сводишь меня с ума]. Ведь в такого рода вещах все зависит от их восприятия; если человек глуп и не замечает, что с ним проделывают, тогда все в порядке и он может благополучно служить развлеченнием для других, нисколько сам при этом не тревожась; но если он сознает свою глупость и принимает происходящее близко к сердцу, тогда это терзает его сильнее, чем любая плеть. Грубая шутка, злословие, клевета пронзают сердце глубже, нежели любая утрата, опасность, телесная боль или рана; leviter enim volat [она летит стремительно], как пишет Св. Бернард о стреле, sed graviter vulnerat [но ранит глубоко], особенно если исходит от злобного языка, «она ранит как обоюдоострый меч», говорит Давид, «они стреляют язвительными словами словно стрелами» (Пс. 64, 3{1705}). «И они поражали своими языками» (Иер. 18, 18), притом настолько жестоко, что оставляли после себя неисцелимые раны. Сколько людей таким образом погублено, удручено и настолько пало духом, что им уже никогда от этого не оправиться; однако из всех людей на свете именно меланхолики ите, кто склонен к ней, наиболее чувствительны (будучи подозрительными, холериками, склонными заблуждаться) и нетерпимы к такого рода оскорблению: сами же они лишь усугубляют его непрерывными размышлениями, и это постоянно разъедает душу; от него невозможно исцелиться, пока оно само не утратит со временем свою остроту. Хотя любители поглумиться, возможно, поступают так лишь из веселого расположения духа, ради забавы и считают, что это optimum aliena frui insania{1706}, превосходная вещь — извлечь выгоду за счет безумия другого, однако им надобно знать, что это смертельный грех (как считает это Фома^[2159]), и, как объявляет пророк Давид «те, кто к нему прибегают, никогда не будут обитать в жилище Господнем»^[2160].

К такого рода оскорбительным насмешкам, издевательствам и сарказмам ни в коем случае нельзя прибегать, в особенности в отношении тех, кто превосходит нас, к тем, кто страдает или так или иначе находится в бедственном положении, ибо это лишь oerumnarum incrementa sunt, усугубляет их горе, и, как было сказано им^[2161], In multis pudor, in multis iracundia и т. д., вокруг так много людей, пристыженных, раздраженных, разгневанных, и нет большего повода для возникновения меланхолии или ее усугубления. Мартин Кромерус в шестой книге своей истории{1707} приводит пример, который окажется здесь особенно кстати, о польском короле Владиславе Втором и Петре Дунние, графе Храма; они охотились как-то допоздна и были вынуждены поэтому остановиться на ночлег в бедной хижине. Ложась в постель, Владислав заметил в шутку графу, что его жене мягче спится с аббатом Храма, а граф, будучи не в силах сдержаться, ответил: Et tua cum Dabesso, А вашей — с Дабессой, — имея в виду галантного молодого придворного, в которого королева Кристина была влюблена. Teligit id dictum principis animum, эти его слова вызвали у короля такую досаду, что он еще много месяцев после этого был Tristis et cogitabundus, очень печален и меланхоличен, графу же они стоили жизни, ибо, когда королева узнала об этом, она своими преследованиями погубила его. Императрица Софья, жена Константина, отпустила однажды язвительную шутку по адресу евнуха Нерсеса{1708}, прославленного полководца, который вэто время впал в немилость и был весьма этим уязвлен, что ему более подходит прялка и общество женщин, нежели владеть мечом или командовать войском; однако эта шутка дорого ей обошлась, ибо он был настолько ею уязвлен, что тотчас перешел на сторону врагов; неотступно терзаемый этим оскорблением, он подбил ломбардцев на восстание и доставил государству немало бед. Император Тиберий утаил выплату денег народу Рима, о чем его предшественник Август незадолго перед тем распорядился; Тиберий, увидев как-то, что один малый шепчет что-то на ухо покойнику, пожелал узнать, зачем он это делал; тот ответил, что он просил душу умершего уведомить Августа о том, что народ Рима обещанных денег все еще не получил; за эту язвительную шутку император повелел тотчас умертвить шутника, с тем, примолвил он, чтобы тот сам доставил Августу эту весть{1709}. По этой причине все те, кто при других обстоятельствах одобряет в иных случаях шутки и остроумных спутников (да и кому это не по нраву?) и позволяет им смеяться и веселиться, rumpantur et ilia Codro [хотя бы у Кодра кишки от зависти лопнули{1710}], считая это похвальным и приличным, все же ни в коем случае не допустят в свое общество тех, кто каким-либо образом склонен к недугу, о коем я веду речь; non jocandum cum iis qui miseri sunt et oerumnosi, никаких шуток над тем, кому это неприятно: так предостерегают Кастильоне, Дж. Понтано^[2162], Галатео^[2163]{1711} и любой достойный человек.

Comitas [Учтивость] — добродетель, располагающаяся между двумя крайностями — неотесанностью и развязностью, — точно так же, как приветливость — это нечто среднее между угодливостью и сварливостью, здесь нельзя переступать меру, иона всегда должна сопровождаться той ablabeia^[2164] или незлобивостью, которая quae nemini nocet, omnem injuriae oblationem abhorrens, никого не оскорбляет и которой ненавистно все, что причиняет вред. Пусть даже человек, склонный к такого рода шуткам или клевете, вел себя недостойно или совершил скверный поступок, однако никоим образом нельзя считать хорошими манерами или гуманным поведением порицать его, колоть глаза его проступком или глумиться над ним; существует старое правило: Turpis in reum omnis exprobratio [Не подобает корить арестанта его преступлением]. Я говорю не о тех, кто клеймит порок вообще, — Берклэе, Джентилисе{1713}, Эразме, Агриппе, Фишарте{1714} и пр., этих Варронах и Лукианах наших дней, авторах сатир, эпиграмм, комедий, апологий и пр., но о тех, кто изображает, высмеивает, глумится, клевещет, порицает поименно или оскорбляет людей в их присутствии.

«Это лошадиная шутка, и такого рода остроты (как говорит он^[2166]) ничем не лучше оскорблений», язвительные шутки, mordentes et aculeati [уязвляющие и ранящие], они ядовиты, и в них заключено жало, а посему к ним нельзя прибегать.

Если бы можно было соблюдать эти правила, мы пользовались бы куда большей свободой и покоем и меньше предавались меланхолии, в то время как, напротив того, мы учимся дурному обращению друг с другом, ищем, как бы ужалить и уязвить один другого, подобно двум кабанам, используя все наши силы и ум, друзей и состояние для того, чтобы распинать души друг друга^[2168]; и вот почему так мало среди нас согласия и милосердия и так много злобы, ненависти, злорадства и тревоги.

ПОДРАЗДЕЛ V Как утрата Свободы, Зависимость, тюремное Заточение становятся причиной Меланхолии

К приведенному выше перечню причин меланхолии я могу с полным основанием присовокупить утрату свободы, зависимость или тюремное заточение; для некоторых людей это не менее мучительная пытка, нежели любая из перечисленных мной прежде. Пусть даже они пользуются всеми жизненными удобствами — роскошным жилищем, прекрасными местами для прогулок и парками с очаровательными беседками и галереями, пусть к их услугам обильный изысканный стол и все, что этому соответствует, да и ни в чем другом не ведают нужды, — а все же ничто им не в радость, потому что они в себе не вольны, не могут по своей охоте приходить и уходить, обладать, чем пожелают, и заниматься, чем вздумается, но принуждены есть aliena quadra^[2169], за чужим столом и жить по чужой воле. И во всем остальном — выборе места проживания, общества, развлечений — дело обстоит точно так же, как с едой^[2170]; сколь бы ни были все эти вещи сами по себе приятны, удобны и полезны, а все же omnium rerum est satietas [всем человек насыщается{1717}], от них остается лишь чувство пресыщенности и отвращения. Так сыны Израиля пресытились манной небесной{1718}: им прискучило жить, как птице в клетке или собаке, привязанной к конуре, подобный образ жизни стал для них невыносим. Что правда, то правда, люди, живущие в описанных выше условиях, счастливы, и, если судить со стороны, у них есть все, что душе угодно, или все, что только можно пожелать, bona si sua norint […когда бы они счастье свое сознавали{1719}], а все-таки они испытывают отвращение, и нынешний образ жизни их томит. Est natura hominum novitatis avida{1720}; человеческая природа всегда жаждет нового, разнообразия, удовольствий; наши изменчивые увлечения настолько в этом отношении непостоянны, что нам во что бы то ни стало необходимы перемены, пусть даже к худшему. Холостяку непременно надобно жениться, а женатые предпочли бы стать холостяками{1721}; они равнодушны к своим женам, как бы ни были те хороши собой, умны, добронравны и обладали всеми необходимыми качествами, а все потому, что это их жены; наше нынешнее положение кажется нам наихудшим^[2171], мы не способны долго придерживаться одного образа жизни, et quod modo voverat, odit{1722} [человеку ненавистно то, о ниспослании чего он только что молился], — к примеру, продолжительное занятие одним ремеслом; esse in honore juvat, mox displicet [почет поначалу тешит его, но со временем он и к нему становится равнодушен]; ему не сидится долго на одном месте, Romae Tibur amo, ventosus Tibure Romam [в Риме я Тибура жажду, а в Тибуре — ветреник — Рима^[2172]]; а то, чего мы еще недавно так ревностно добивались, постылым стало нам теперь. Hoc quosdam agit ad mortem (сказано у Сенеки^[2173]) quod proposita soepe mutando in eadem revolvuntur, et non relinquunt novitati locum. Fastidio coepit esse vita, et ipsus mundus, et subit illud rapidissimarum deliciarum, Quosque eadem? Для многих людей убийственно уже одно то, что они постоянно привязаны к одному и тому же, точно лошадь — к мельничному жернову или собака — к тележному колесу. Они бегут по одному и тому же кругу, без всяких перемен или новшеств, жизнь становится им не в радость, и отвращение к ней и к миру приходит на смену прежним неистовым желаниям. «Как, опять одно и то же?» Марк Аврелий и Соломон, познавшие все земные радости и наслаждения, признавались, что в равной мере испытали это на себе, что самое для них желанное становилось в конце концов в тягость, а их вожделение никогда не удавалось вполне удовлетворить, и все было лишь суетой и томлением духа.

Так вот, если довольствоваться каким-либо одним развлечением, питаться одним блюдом, быть привязанным к одному месту, то все это для людей равносильно самой смерти или другому аду, даже если в иных отношениях они могут удовлетворять любые свои желания и, по мнению других, живут, как в раю, сколь же тогда горя и невзгод выпадает на долю томящихся в рабстве или в действительном заточении! Quod tristius morte, in servitute vivendum, ведь рабство — горше смерти, как, по свидетельству Курция^[2174], Ермолай сказал Александру; hoc animo scito omnes fortes, ut mortem servituti anteponant^[2175], для любого храброго воина, считает Туллий, оно источник страданий. Equidem ego is sum, qui servitutem extremum omnium malorum esse arbitror^[2176]: я принадлежу к тем, говорит Ботеро, для кого зависимость — горчайшее несчастье. Сколько же в таком случае мучений претерпевают те, кто трудится на золотых рудниках под началом жестоких надсмотрщиков (подобно 30 000 рабов-индейцев в Потоси^[2177] в Перу), добывает олово и свинец в глубоких шахтах, камень — в карьерах, уголь — в копях, подобно многочисленным подземным кротам, обреченным на каторжный труд, на непрерывное изнуряющее напряжение, голод, жажду, бичи без малейшей надежды на избавление! А как страдают в Турции те женщины, которые почти круглый год лишены возможности покинуть свое узилище, или те итальянки и испанки, коих, подобно соколам, держат на замке их ревнивые мужья! И как томительно существование тех, кто целых полгода кряду живет среди камней и в пещерах, как в Исландии и Московии, или на самом полюсе^[2178], где полгода длится непрерывная ночь! А сколько горя и страданий претерпевают томящиеся в тюрьмах! Они одновременно испытывают противоестественную нужду в шести вещах — свежем воздухе, хорошей еде, прогулках, обществе, сне, отдыхе, покое и прочем. Они весь день прикованы цепями, страдают от голода и (как описывает это Лукиан^[2179]) «принуждены сносить гнусный смрад и звон оков, стоны и жалобные крики узников — все это не только мучительно, но и нестерпимо». Они лежат в подземном каземате среди отвратительных жаб и лягушек, среди собственных испражнений, страдая от мук телесных и мук душевных, как это было с Иосифом{1723}: «Стеснили оковами ноги его; в железо вошла душа его» (Пс. 105, 18). Они живут всеми покинутые и одинокие, лишенные какого бы то ни было общества, кроме снедающей душу меланхолии, и за отсутствием пищи принуждены питаться горьким хлебом скорби и терзать самих себя. У Аркулана^[2180] были все основания считать причиной меланхолии длительное тюремное заключение, особенно у тех, кто жил в свое удовольствие, утопая в сладострастии и похоти, а затем неожиданно утратил свое положение и был лишен всего, чем наслаждался прежде, как, к примеру, Хуньяди{1724}, Эдуард{1725}, Ричард II{1726}, император Валериан{1727} и турок Баязет{1728}. Если нам так досадно лишиться обычных своих собеседников и привычной пищи хотя бы на один день или даже час, то каково же утратить их навеки? Если так прекрасно жить по своей воле и наслаждаться всем разнообразием предметов, которое предоставляет нам окружающий мир, то каким же несчастьем и бедствием должно это стать для того, кто неожиданно угодит сейчас в лапы испанской инквизиции; быть неожиданно ввергнутым в узилище — ведь это все равно что свалиться с небес в ад. Как он будет потрясен, что тогда с ним станется? Нормандский герцог Роберт^[2181], будучи заточен в тюрьму своим младшим братом Генрихом I, ab illo die inconsolabili dolore in carcere contabuit, повествует Мэтью Парис{1729}, стал с этого дня постепенно угасать от горя. Югурта^[2182]{1730}, сей доблестный полководец, «привезенный с триумфом в Рим и брошенный затем в темницу, умер, не снеся душевной муки и меланхолии». Солсберийский епископ Роджер^[2183]{1731}, второй человек после короля Стефена (тот самый, что построил знаменитый замок со всякими затеями^[2184] в Уилтшире), испытывал в тюрьме такие муки голода и все другие бедствия, которые неизбежны для людей такого ранга, что ut vivere noluerit, mori nescierit^[2185], он не хотел жить и не мог умереть, пребывая между страхом смерти и мучениями жизни. Наконец, французский король Франциск{1732}, взятый в плен Карлом V, по свидетельству Гвиччардини{1733}, ad mortem fere melancholicus, тотчас впал в едва ли не смертельную меланхолию. Впрочем, все это столь же очевидно, как солнце, и не нуждается ни в каких дальнейших подтверждениях.

ПОДРАЗДЕЛ VI Бедность и Нужда как причины Меланхолии

Бедность и нужда — это столь ужасные наказания, столь незваные гости, они настолько ненавистны всем людям, что я не могу упустить случай поговорить о них особо. Хотя бедность (если рассматривать ее по справедливости — для человека мудрого, рассудительного, действительно духовно преображенного и довольствующегося малым) — donum Dei [дар Божий], благословенное состояние, путь на небеса, как называет ее Хризостом^[2186], мать скромности и должна быть много предпочтительней богатству (как это и будет показано в надлежащем месте^[2187]), и все же, если судить о ней по распространенному в мире мнению, это самое постыдное, унизительное и позорное состояние, это суровая кара, summum scelus, и самое нестерпимое бремя; мы все страшимся ее^[2188] cane pejus et angue [больше, чем собаки или змеи]; нам ненавистно даже само это слово;

видя в ней источник всех прочих несчастий, тревог, скорбей, трудов и всевозможных горестей. Мы не пожалеем любых усилий, только бы ее избежать, — extremos currit mercator ad Indos [купец устремляется в отдаленнейшие Индии{1734}]; нет такой широты, побережья, реки, которые мы оставили бы необследованными, хотя для этого приходится рисковать своей жизнью; мы нырнем на дно морское, проникнем в недра земли на глубину пяти, шести, семи, восьми, девяти сотен саженей^[2190] на всех пяти поясах от самого жаркого и до самого холодного; мы готовы скорее ради этого стать прихлебателями, рабами, торговать собой, клясться и лгать, погубить свое тело и душу, отказаться от Бога, отречься от веры, воровать, грабить, убивать, нежели сносить нестерпимое бремя нищеты, которое так подавляет, распинает и унижает нас.

Взгляни на мир, и ты увидишь, что людей по большей части почитают соответственно их средствам и счастливы они, потому что богаты: Ubique tanti quisque quantum habuit fuit^[2191] [Кто чем владеет, во столько же и ценится]. Кому же еще преуспевать и продвигаться по службе, как не ему? По мнению толпы — если человек богат, то не имеет никакого значения, как он этого достиг, кто он по происхождению, даровит ли, наделен ли добродетелями или отличается порочными наклонностями; да будь он хоть сводником, лихоимцем, ростовщиком, злодеем, язычником, варваром, подлецом, лукиановым тираном^[2192]{1735}, «глядеть на которого куда опаснее, чем на солнце», но, если он при всем том богат (и к тому же еще и щедр), окружающие будут его почитать, восхищаться им, поклоняться ему, благоговеть перед ним и превозносить до небес^[2193]. «Богатого почитают за его богатство» (Сир. 10, 30). Он будет окружен приятелями — ведь «богатство прибавляет много друзей» (Притч. 19, 4); multos numerabit amicos{1736} [насчитает много друзей], счастье прибывает и убывает вместе с его деньгами^[2194]. Его будут считать милосердным, Меценатом, благодетелем, мудрым, рассудительным, красивым, доблестным, удачливым человеком, благородного духом, pullus Jovis, gallinae filius albae [отпрыском Юпитера, цыпленком белой курицы], подающим надежды и удачливым мужем, добродетельным, честным человеком. Quando ego te Junonium puerum, et matris partum vere aureum? [Когда же я увижу тебя, юноша Юноны, золотое дитя твоей матери?], как писал об Октавиане Туллий^[2195]; усыновленный в это время Цезарем и ставший очевидным наследником столь огромного царства, тот был конечно же золотым ребенком^[2196]. На него обрушиваются всевозможные почести^[2197], должности, знаки одобрения, пышные титулы и напыщенные эпитеты, omnes omnia bona dicere{1737} [все как один твердят одно и то же], все глаза устремлены на него; благослови, Господь, его милость, его честь! Все отзываются о нем с похвалой^[2198], каждый рекомендует его, каждый ищет и добивается его благосклонности, любви и покровительства, жаждет служить и принадлежать ему; каждый стремится к нему, как к Фемистоклу{1738} во время Олимпийских игр; стоит ему заговорить, и о нем уже восклицают, как некогда об Ироде{1739}, Vox Dei, non hominis, Да это глас Божий, а не человеческий! Ему сопутствуют все знаки преклонения, благоговения, все удовольствия, предметы изящества, его сопровождает Фортуна, она всегда неотлучно при нем, и ее золотая статуя, как и у римских императоров, располагается в его покоях^[2199]{1740}.

он может пускаться в плавание, куда ему только вздумается, и по своей прихоти распоряжаться своим имуществом; веселое времяпровождение, роскошь и великолепие, приятная музыка, изысканная еда, прекрасные вещи и плодородные земли, нарядные одежды и богатое убранство, мягкая постель и пуховые подушки — все это к его услугам; на него трудится весь мир, тысяча ремесленников — его рабы, ради него они работают в поте лица, бегут, едут верхом, доставляя ему почту; церковнослужители (ибо Pythia Philippizat [Пифия и та на стороне Филиппа{1741}]), юристы, врачи, философы, ученые — в его власти и полностью предоставляют себя ему в услужение^[2201]. Каждый ищет знакомства^[2202] с ним или хотя бы с его родственниками, с ним хотят сочетаться браком, хотя бы он был олухом, простофилей, извергом, набитым дураком; uxorem ducat Danaen [его женой может стать сама Даная{1742}]; он может жениться на ком и когда ему угодно, hunc optant generum rex et regina{1743} [королевская чета жаждет видеть его своим зятем] — они будут отличная пара с моим сыном, моей дочерью, моей племянницей и пр.^[2203]. Quicquid calcaverit hic, rosa fiet [Где б не ступил он, земля усыпана розами], где бы ему только не вздумалось появиться — трубят трубы, звонят колокола; ему во всем сопутствует удача, всяк жаждет оказать ему гостеприимство; куда бы он ни пожаловал, он желает обедать только в «Аполлоне»^[2204]. А какие приготовления предшествуют его пиршествам!^[2205] Рыба и птица, специи и благовония, все, что способны предложить земля и море. Какая кухня, маски{1744}, веселье — только бы порадовать его особу!

class="poem">

Da Trebio, pone ad Trebium. Vis, Frater, ab illis

Ilibus?^[2206]

[Требию дай!.. Поставь перед Требием!.. Скушай же, братец,

Стегнышко!]