Посвящается городу N.

В родном краю

1.

Уже полтора года я работаю врачом в небольшом городе N., районном центре одной из прилежащих к Москве областей. Пора подытожить свои впечатления.

Первое и самое ужасное: у больных, да и у многих врачей, сильнее всего выражены два чувства — страх смерти и нелюбовь к жизни. Обдумывать будущее не хотят: пусть все остается по-старому. Не жизнь, а доживание. По праздникам веселятся, пьют и поют, но если заглянуть им в глаза, то никакого веселья вы там не найдете. Критический аортальный стеноз, надо делать операцию. Или не надо лежать в больнице. — Что же мне — умирать? — Да, полу­чается, что умирать. Нет, умирать не хочет, но и ехать в областной центр, добивать- ся, суетиться тоже. — Мне уже пятьдесят пять, я уже пожил (пожила). — Чего же вы хотите? — Инвалидности: на группу хочу. В возможность здоровья не верит, пусть будут лекарства бесплатные. — Доктор, я до пенсии хоть доживу? (Не доживают до пенсии неудачники, а дожил — жизнь состоялась.)

Второе: власть поделена между деньгами и алкоголем, то есть между двумя вопло­щениями Ничего, пустоты, смерти. Многим кажется, что проблемы можно решить с по­мощью денег, это почти никогда не верно. Как с их помощью пробудить интерес к жизни, к любви? И тогда вступает в свои права алкоголь. Он производит такое, например, действие: недавно со второго этажа выпал двухлетний ребенок по имени Федя. Пьяная мать и ее boyfriend, то есть сожитель, втащи­ли Федю обратно в дом и заперлись. Сосе­ди, к счастью, все видели и вызвали милицию. Та сломала дверь, и ребенок оказался в больнице. Мать, как положено, голосит в коридоре. Разрыв селезенки, селезенку удалили, Федя жив и даже сам у себя удалил дыхательную трубку (не уследили, были заняты другой операцией), а потом и кате­тер из вены выдернул.

Третье: почти во всех семьях — в недав­нем прошлом случаи насильственной смерти. Утопление, взрывы петард, убийства, ис­чезновения в Москве. Все это создает тот фон, на котором разворачивается жизнь и нашей семьи, в частности. Нередко приходится иметь дело с женщинами, похоронившими обоих своих взрослых детей.

Четвертое: почти не видел людей, увлеченных работой, вообще делом, а от этой расслабленности и невозможность сосредоточиться на собственном лечении. Трудно и со всеми этими названиями лекарств (торговыми, международными), и с дозами: чтобы принять 25 мг, надо таблетку 50 мг разделить пополам, а таблетку 100 мг — на четыре части. Сложно, неохота возиться. Взвешиваться каждый день, при увеличении веса принимать двойную дозу мочегон­ных — невыполнимо. Нет весов, а то соображение, что их можно купить, не приходит в голову, дело не в деньгах. Люди практически неграмотны, они умеют складывать буквы в слова, но на деле это умение не применяют. Самый частый ответ на предложение прочесть крупный печатный текст с моими рекомендациями: «Я без очков». Ну раз без очков, то, значит, сегодня ничего читать не собиралась, это и есть неграмотность. Еще одна проба: поняли, куда ехать, поняли, что надо на меня сослаться? — Вроде, да. — А как меня зовут? Зло: — Откуда я знаю?

Пятое: оказалось, что дружба — феномен интеллигентский. Так называемые простые люди друзей не имеют: ни разу меня не спрашивал о состоянии больных кто-нибудь, кроме их родственников. Отсутст­вует взаимопомощь, мы самые большие индивидуалисты, каких себе можно представить. Кажется, у нации нет инстинкта самосохранения. Юдоль: проще умереть, чем попросить соседа довезти до Москвы. Жены нет, а друзья? Таких нет. Брат есть, но в Москве, где-то был его телефон.

Шестое: мужчина — почти всегда идиот. Мужчина с сердечной недостаточностью, если за ним не ходит по пятам жена, обречен на скорую гибель. Начинается этот идиотизм уже в юношеском возрасте и затем прогрессирует, даже если мужчина становится главным инженером или, к примеру, агрономом.

Мужчина, заботящийся о близких, — редкость, и тем большее уважение он вызывает. Одного из них, Алексея Ивановича, я лечу — он добился, чтобы жене пересади­ли почку, продал все, что у них было, потра­тил сорок тысяч долларов. Обычно иначе: Бог дал — Бог взял, девять дней, сорок.

Противны выбившиеся в люди. На днях приходила одна такая с недавним передним инфарктом. Мужним воровством построила рядом с нами большой каменный дом. Во мне она видит равного или почти равного и потому сначала жалуется, что ее рас­трясло, «хотя машина хорошая, Вольво», а потом ведет такой разговор: «Мне сейчас надо внука отправить на Кипр к дочери, она там учится. Кипр, знаете, очень ис­пор­тил­ся, слишком много голубых». И все в та-­ком роде. Кстати, обстановочка, в общем, асексуальная, не то что в иных московских клиниках, где тяга полов прямо-таки разлита в воздухе.

Еще одно: у нас почти не лечат стариков. Ей семьдесят лет, чего вы хотите? Того же, чего и для двадцатипятилетней. Вспомнил трясущуюся старушку в магазине. Кряхтя, она выбирала кусочки сыра, маслица, колбаски, как говорят, половчее, то есть подешевле. За ней собралась очередь, и продавщица, молодая белая баба, с чувством сказала: «Я вот до такого точно не доживу!» Старушка вдруг подняла голову и твердо произнесла: «Доживете. И очень скоро». В Спарте с немощными обходились еще рациональнее — что осталось от Спарты, кроме нескольких анекдотов? Создается впечатление, что мы экономим какие-то ре­сурсы, усилия для лечения молодых, это неверно. Старика пытаются лечить, если он социально значимый (отец начальника элек­тросетей, мать замглавы администрации).

Вообще же старушки интереснее всех. Недавно полночи ставил временный кардиостимулятор; когда наконец все получилось, пожал руку своему помощнику, и то­гда полубездыханная прежде старушка тоже протянула мне руку: «А мне?» — и крепко пожала.

Вечная присказка: «Хорошо вам говорить, Максим Александрович». На деле это значит: хорошо вам, Максим Александрович, вам не лень делать то или другое.

Роль Церкви в жизни больных и больни­цы ничтожна. Нет даже внешних атрибутов благочестия, вроде иконок на тумбочках. Все, однако, крещеные, у всех на шее крестики, в том числе у страшного человека по имени Ульрих. Ульрих расстрелял своими руками шестьдесят восемь человек (националистов на Украине, бандитов после амнистии 1953 года и так, «по мелочи»), водитель, ветеринар, целитель, внештатный сотрудник госбезопасности (вероятно, врет). Имеет табельное оружие, пистолет Стечкина (опять-таки если не вранье). Удар — полтонны, на днях выбил взрослому сыну передние зубы. Должен быть поря­док. Порядок должен быть, а кто не будет его соблюдать, остановим кулаком или, если по­­надобится, пулей. Пенсия — две семьсот. Как же госбезопасность, не помогает? Нет, это добровольно. Говорить с Ульрихом страш­но: того и гляди, возьмется за Стечкина. А сумасшествие (бывшая жена занимается черной магией, офис в Москве, вредит ему, и всё в таком духе — карма, дыхательные аппараты, магниты) — следствие совершенного зла, а не наоборот. Но такие больные — редкость, в основном люди миролюбивы.

Идиотизм власти (областной, московской) даже не обсуждается, обсуждаются только способы ее обмана. Из-за этого происходят истории, для описания которых нужен гений Петрушевской. Вот одна из них: есть распоряжение, что ампутированные конечности нельзя уничтожать (напри­мер, сжигать), а надо хоронить на кладбище. Несознательные одноногие граждане своих ампутированных ног не забирают, в результате в морге недавно скопилось семь отрезанных ног. Пришлось дождаться похорон бездомного (за казенный счет, без свидетелей) и положить их ему в могилу.

Что же хорошего я вижу? Свободу помочь многим людям. Даже если помощь останется невоспринятой — дать возможность помощи. Отсутствие препятствий со стороны врачей, администрации. Хочешь палату интенсивной терапии — пожалуйста. Хочешь привозить лекарства и раздавать их — то же. Хочешь положить больно­го, чтобы мать-алкоголичка оставила его в покое, — клади. Помогает и отсутст­вие традиций. В отличие от других провинциальных городов N. не живет традициями.

Ксенофобии тоже, в общем, нет, хотя на днях пришлось содрать с двери магазина типографским способом напечатанную лис­товку «Сохраним N. белым городом». При том что, по моим наблюдениям, все, кто хо­чет что-то сделать для больницы, — приез­жие. Есть большая терпимость, в том числе, увы, к совершенно нетерпимым вещам, вроде торговли героином, и совсем нет осуж­дения. Ясно, что москвичи воры, и пусть.

Есть уважение к книгам, знанию, опыту жизни в большом мире, но нет зависти. Что с того, что больные не соглашаются на операцию на сердце, — а кому ее хочется себе делать? Да тут еще областные светила объяснят, что делать ничего не надо. Каждый такой случай воспринимается как врачебная неудача, неэффективное действие, провал. Поэтому и приходится вешать дипломы на стенку, а главное — стараться, напрягаться, отдаваться разговору и вооб­ще встрече с человеком.

Радует если еще не жажда, то уже готовность к деятельности у людей, казавшихся безнадежными. Еще — ощущение герметичности происходящего (все попадают в одну больницу): становится известным продолжение любой истории, что добавляет ответственности.

Есть радость встречи: недавно лечил худенькую веселую девяностолетнюю Александру Ивановну (отец-священник погиб в лагере, мать умерла от голода, осталась без образования, была воспитательницей в детском саду), — человека, более близкого к святости, я не встречал. Как с гениальностью — такие вещи угадываются, но их невозможно пересказать. Говорю ей: у вас опасная болезнь (инфаркт миокарда), придется остаться в больнице. Она весело: птичий грипп?

На днях получил привет от своего праде­да, умершего вскоре после моего рождения: обратил внимание на красивое и редкое имя больной — Руфь. «Руфь-чужестран­ка», — сказал я ей, и она ответила: «Только один врач отметил мое имя и очень меня за него полюбил, я и дома у него быва- ла». Этот врач — мой прадед, после лагеря он жил на 101-м километре, до смерти — в городе N. Теперь на 101-й километр не посылают, надо об этом побеспокоиться самому.

Еще, конечно, нравится ощущение своего города, нравится, когда раскланиваются на улице. Молодец среди овец? Пусть, это лучше, чем овца среди овец. Тем более что скоро появится еще молодец, а там, глядишь, и еще.

Из сказанного ясно, что я счастлив работать в городе N.

Апрель 2006 г.

2.

Прошел еще один год моей провинциальной жизни, многое изменилось, в большой мере — из-за обещанного выше молодца, моего молодого коллеги и друга. Вдвоем мы так ловко справляемся, что больных стало едва хватать. Смертность в больнице уменьшилась вдвое. Возможностей помочь становится все больше, свободу никто не ограничивает, грех жаловаться. Анонимный олигарх подарил нам чудесный аппарат. Работа становится врачебнее, ближе к идеалу, хотя еще очень далека от него. Исчезает сентиментальность (когда навязыва­ют роль благодетеля и вообще хорошего че­ловека). Если бы этого всего не случилось, то пришлось бы рассматривать город N. как уступку энтропии, как последнее пристани­ще доктора Живаго: не всякий, кто Москву оставил, — Кутузов. С другой стороны, первичная радость встречи (с людьми, с городом) прошла, приветов от прадеда больше не поступало, взгляд на окружающее стал более трезвым, а оттого — мрачным. Из-за попыток расширения деятельности на соседние с N. районы все чаще приходится видеть начальство — районное, областное, московское. Это, как говорит коллега, «не добавляет». В отличие от зла, всегда образующего положительную обратную связь (страх — удушье — еще больший страх и так далее), осмысленная деятельность со­провождается растущими трудностями.

Медицина. Медицинская помощь на Руси, как и прежде, очень доступна, но не очень-то действенна: «Верите ли, — сказал доктор ни громким, ни тихим голосом… что я никогда из корысти не лечу… Конечно, я бы приставил ваш нос, но это будет гораздо хуже. Предоставьте лучше дейст­вию самой натуры. Мойте чаще холодною водою, и я вас уверяю, что вы, не имея носа, будете так же здоровы, как если бы имели его». Так примерно лечат и теперь: за пять лет в России меняется многое, за двести лет — ничего. Врачи и больные по-прежне­му отлично подходят друг другу. И вдруг появляемся мы, и пошло-поехало: один принимает много варфарина, не делая анализов, просто когда плохо себя чувствует, — у него тяжелое кровотечение, другой после протезирования клапана бросает принимать варфарин — у него тромбоэмболия бедренной артерии (можно сказать, повезло). Причина в обоих случаях — алкоголизм и мужской идиотизм. Который, в частности, проявляется так: подавляющее большинство мужчин в ответ на вопрос «На что жалуетесь?» отвечают с раздра­жением: «Да вот, понимаешь, направили к кардиологу».

Главная проблема нашей медицины — отсутствие лечащего врача. Больной слушает (если вообще слушает) последнего, к кому попадет. В больнице назначили одно, в поликлинике другое, в областной больнице третье, а в Москве сказали, что надо делать операцию. Кого слушать? Того, кто понравился, кто лучше утешил, кто взял больше денег? Или того, у кого громче звание? Как может профессор (академик, главный специалист, заслуженный врач) говорить глупости? Помню детский свой ужас, когда открылось, что взрослые могут быть дураками; многие мои больные до сих пор не сделали этого открытия, оттого и попа­дают в затруднительные положения.

Врач тоже не понимает, в какой роли на­ходится: то ли он что-то решает, то ли так, должен высказать мнение. В теории лечащий врач — участковый, но он служит в основном для выписывания рецептов и больничных листов, часто пьет и презира­­ет работу и себя самого. (Чехов в записных книжках называет уездного врача неискрен­ним семинаристом и византийцем, это не вполне понятно.) Участковый врач давно отвык принимать решения («да» и «нет» не говорите, черный с белым не берите) и обращается с больным так: «Сердце болит при быстрой ходьбе? А куда вам торопиться?» Как ни странно, такой ответ устраивает.

Не хватает не больниц, не лекарств — нет линии поведения, нет единой системы апеллирования к источникам научного знания, нет системы доказательств и нет потребности в этой системе. Конечно, кое-кому удается помочь, каждый раз как бы случайно. Важно ведь именно превращение искусства в ремесло — в этом и состоит прогресс. А так — да мало ли что вообще в стране делают? Вот недавно в Петербурге женщи­не пересадили легкие — можно ли сказать, что у нас делают пересадку легких? В ка­ких-то отношениях ситуация безнадежнее, чем в экваториальной Африке: туда, где нет ничего, можно кое-что привез­ти — лекарства, аппаратуру, врачей, и они, глядишь, там приживутся, что-то появится, а у нас — развитое законодательство, кото­рое все эффективнее защищает нас от пере­мен к лучшему. Сколько человеку жить, надо ли бороться с болезнью всеми известными способами, решает не сам человек, а началь­ство (например, официальное противопоказание к вызову нейрохирургической бри­гады — возраст старше семидесяти лет), потом все кричат: «Куда только смот­рит государство!» А государство — это милиционеры, что они понимают в медицине? Они и не могут иначе ее оценить, как по числу посещений, продолжительности пребывания в стационаре, количеству «высокотехнологичных» исследований и т. п. В общем, до революции в Тульской губернии был лишь один писатель, теперь их — три тысячи.

«Да кому мы нужны?» — говорит нестарая еще женщина, она перестала принимать назначенные мной мочегонные и вся отекла. — «Себе самой, родным». Машет рукой: «Вот в советское время…»

Отсутствие людей, способных выдерживать линию — в лечении больных, в разговоре, в самообучении, — заметно не только в районном городе, но и в областном, и в Москве. Недавно мы с коллегой были в двух главных областных больницах, одна — победнее — нам скорее понравилась (врачи тяжело работают, читают медицинские книги — к сожалению, только по-русски), другая же совсем не понравилась. Обе больницы, кстати, judenfrei, что лечебным учреждениям не идет (гибель отечественной медицины так и начиналась — с дела врачей; массовая эмиграция, уход активных людей на западные фармфирмы — все это было потом). Доктор Люба, красотка с длиннющими ногтями («Мы — клинические кардиологи», то есть делать ничего не умеем), ждет, что ее через год станут учить катетерной деструкции аритмий. Министр, сам не зная того, цитирует Сталина: «Незаменимых у нас нет». Я — ему, как могу кротко: «А у нас есть». Эх, вспо­мнил бы лучше, что «кадры решают все». Как я не научусь играть «Мефисто-вальс», купи мне хоть новенький «Стейнвей», так и Люба не справится с аритмиями, даже ко­­гда спилит ногти. Начальству этого не понять: научим, в Москву пошлем, если надо — в Европу, в Америку. Не выйдет, на льдинах лавр не расцветет, никто в Америке не станет учить русский язык, чтобы потом рассказать Любе про аритмии (она английский «проходила в институте»). Потом мы ехали по пустой заснеженной до­­роге, было щемяще красиво, коллега немножко рассказывал из генетики, точнее — молекулярной биологии, а я смотрел по сторонам и думал: какие именно бедствия нас ждут? Какие бедствия ждут красивую пьяную женщину, без дела стоящую на перекрестке? Трудно сказать, какие-то — ждут. Может она образумиться, протрезветь и вернуться к де­тям или встретить хорошего человека?

Деньги. Главный миф, в реальность которого верят едва ли не все, — о решающей роли денег. Сплетня — двигатель провинциальной мысли — однообразна и скучна и вся сосредоточена на деньгах. Вокруг моего пребывания в городе N. ходят неле­стные слухи, все они сопряжены с какой-то экономической деятельностью (несущест­вующей). В советское время слухи были б иными: неприятности в Москве, желание ставить опыты на людях, связь с тайной по­лицией (такое обвинение еще страшнее), заграницей, жажда славы, семейные неуря­дицы — теперь такое никого не интересует. Кроме сребролюбия есть тщеславие, есть сласто- и властолюбие, но об этих пороках забыли. Главный слух: москвичи купили больницу, скоро все станет платным. Какой бы легкой ни была рука, протянутая к людям, им все чудится, что она ищет их карман.

Идея денег в умах людей, особенно мужчин, производит большие разрушения. За деньги можно все — вылечиться самому, вылечить ребенка, мать. По этому поводу много тихого отчаяния. Причина гибели — невысказанная — такая, например: мать умерла, денег на лечение не было. Отчаяние подогревается телевизионным: «Тойота — управляй мечтой». А ты, ничтожество, не мо­жешь заработать, на худой конец — украсть (чтобы мать вылечить, можно и украсть). Настоящие мужчины управляют мечтой, о них всегда думает «Тефаль», об их зубах заботится «Дирол с ксилитом и карбамидом» (кстати, карбамид — это по-английски мочевина, ничего особенного). Деньги, ко­нечно, нужны, на многое не хватает, но главная беда иная, не денежная.

Пустота. Оля М. поступила в больницу с отравлением уксусной эссенцией, с ожогом пищевода. (Осенью больница превратилась в филиал «Англетера»: один прямо в палате удавился, другой выбросился из окна, третья дважды пыталась вешаться — все за два месяца.) До этого Оля пробовала резать себе вены. Ей двадцать восемь, выглядит на пятнадцать, работает в столовой уборщицей. Выросла в детском доме в Людиново, Калужская область. Живет в двухкомнатной квартире с мужем-алкашом, свекром-алкашом, чистенькой семилетней дочкой (с бантом, приходила навестить мать, перед этим первый день пошла в школу) и со свекровью, которая явно привязана к внучке. Попытался поговорить, но не очень получилось. Велел мужу вернуть ее паспорт, запер в сейф. Это было единственное мое осмысленное действие. Предлагал переехать (сам не знал куда, но что-нибудь бы придумал) — не хочет. Лежит скучает, ничего не читает, хотя говорит, что читать умеет. Подарил ей Евангелие — вернула (прочла, наверное, первое слово — «Родо­словие» и бросила). Устроил ее разговор с отцом К. — священником, замечательным, он приезжал ко мне лечиться из Моск­вы, — бесполезно, говорил один он, но Оля хотя бы поплакала. Собрали ей шмоток, по­том невесть откуда появился новый мужчина, будет жить с ним, выписывается веселенькая.

Через два месяца поступает снова, была пьяная (говорит — только пива выпила, не похоже), разрезала себе живот, сильно, зашили. Уже выглядит грубее. Стонет от боли: «Блин, покашляла». По виду она — жертва, но в дальнейшем может совершить почти любое зло, например зарезать мужа, или де­вочку, или меня. Проще всего объявить Олю душевнобольной (хотя бреда и галлюцинаций у Оли нет, а вопрос, что такое душа, в психиатрии считается неприличным), но разве это что-нибудь объясняет? Смотришь на Олю — и ясно, что зло не присуще человеку, а вступает, входит в него, запол- няя пустоту, межклеточные промежутки. Зло и добро — разной природы, а сродство у пустоты именно со злом. (Недавно история Оли М. получила продолжение. В больницу поступил ее пьяница-муж. Получил ре­заную рану живота с повреждением тонкой кишки и подвздошной артерии. Говорит: ручка от мясорубки соскочила, он ударился о стол, на котором лежал нож, и т. д.)

Случаются встречи и менее тяжкие. В го­роде N. много лучше, чем в Москве, относятся к гибнущим людям, в частности — без­домным. Недавно «скорая» в лютый мороз выехала забрать «криминальный труп». «По­хоже, Саша Терехов наконец преставился», — так выразилась фельдшер. Пока ехали, живой труп сел в такси и явился в больницу имитировать одышку. Госпита­лизирован на «социальную койку», утром исчез. Другой бездомный, из давно обрусевших немцев, с тяжелой аортальной недостаточностью, живет в больнице уже три месяца: выписать его некуда. Внешне он из бомжа-алкаша превратился в мужчину приличного вида, с бородкой, палкой, не пьет. В больницу за это время поступала его бывшая жена, он просил задержать ее на подольше: к ней ходят детки (их общие). Взял семьдесят рублей на конверт, будет писать в Германию, немец все-таки, есть куда написать. В некоторых московских больницах имеется такая практика: через трое суток госпитализации сажать бродяг в автобус и отвозить подальше от больницы, есть и сотрудники, которые за это ответственны.

Остается и смешное, хотя оно все менее заметно, поскольку повторяется. На днях больная принесла мне в подарок трехлитро­вую банку с огурцами, нахваливает огурчи­ки, я благодарю. Вдруг: «Максим Александ­рович, а как мы договоримся по поводу самой баночки?»

Активного, деятельного зла я не вижу совсем, только пустоту. В больничном сор­тире — обрывки кроссворда (и больные, и сотрудники помногу решают кроссворды): «Жалкие люди», слово из пяти букв. Женским почерком аккуратненько вписа­но: народ (по мысли авторов кроссворда, правильно — «сброд»). Всегда старался избегать этого слова, еще до приезда в N., но по многим поводам сильно заблуждался (Бродский о Солженицыне: «Он думал, что имеет дело с коммунизмом, а он имеет дело с чело­веком»). Нельзя относиться к так называемому «народу» как к малым детям: в большинст­ве своем это взрослые, по-сво­ему ответственные люди. Во всяком случае, никакого ощущения потери, неосуществлен­ных возможностей при тесном знаком­стве с ними не возникает. Они и правда го­товы жить лет пятьдесят–шестьдесят, а не столько, сколько на Западе, моста и правда «не было и не надо», они и правда Бетхо­вену предпочитают дешевенькую попсу: на устро­енный нами благотворительный концерт пришли почти исключительно дачники. (Кстати сказать, ненависть к класси­ческой музыке — при огромных в ней успехах — феномен необъяснимый. Моему товарищу-музыканту, попавшему в психиатрическую больницу, не разрешали пользоваться порта­тивным проигрывателем — чтобы не слушал классическую музыку, которая сама уже есть шизофрения. Остальным больным — разрешают, потому что они слушают «нормальную» музыку, то есть умца-умца.) Самый актуальный рассказ Чехова — «Новая дача», все-таки не «В овраге». Выбирают люди из своей среды — в условиях совершен­но реального самоуправления — Лычковых.

Начальство (те, кому нельзя сказать «нет»). Простой советский человек и простой советский секретарь райкома были очень разными людьми. Сохраняется это деление и теперь. Лычков, съевший всех, кто ему мешал, да еще законно избранный, очень глуп, конечно, по меркам интеллигентного человека (а какие еще есть мерки?), но кое-что чувствует тонко. Говорю с ним, а в глазах у меня написано: «Мне так нужна твоя подпись, что я даже готов с тобой выпить». Выпить он не против, но не на таких условиях.

С начальством сопряжено множество историй, ни одна не порадовала, две — удивили. Первая: я попросил крупную западную фирму выписать счет на томограф (обещали купить благотворители) по его настоящей цене — за полмиллиона, а не за миллион долларов, без отката. Меня долго уговаривали: на разницу вы сможете купить еще приборов (ну да, а те тоже дадут откат — и так далее — до наволочек и хирургических игл). Оттого и появился в русском языке очень емкий глагол проплатить, то есть пропитать все деньгами. Затем выяснилось, что купить без отката нельзя: начальство окажется в сложном положении. Стало быть, не только можно ездить на красный свет, но это еще и единственная возможность доехать.

Вторая история случилась, когда я обра­тился к влиятельным знакомым-врачам с просьбой защитить меня от начальства. «Нет проблем. Скажи, кому звонить, все устроим». Спрашиваю, каким именно образом. «Честно говоря, мы обычно угрожаем физической расправой» (с помощью некогда вылеченных бандитов). Быстро сво­рачиваю разговор и завожу другой: про ин­фаркты, инсульты и прочие милые вещи.

Все это сильно меня опечалило, но потом я стал смотреть на дело иначе. Трудность не в том, что «ничего в этой стране нельзя сделать» (оказалось же, например, что в ней можно сделать революцию), а в том, что мой язык им так же не понятен, как мне — их. «Больной, что означает — не в свои сани не садись?» — «А я и не сажусь не в свои сани»; это из учебника психиатрии. Так же и мы с начальством. «Вы же человек государственный», — говорю я одному крупно­му деятелю. А он мне: «Государство — понятие относительное».

И тут — два пути. Первый — учить новый язык, что сложно и неохота, да и он так похож на родной, что можно все потом пе­репутать. Тут не только «я вам наберу», «по­висите, пожалуйста», «это дорогого стоит», «будет востребовано», «реализация нацпро­ектов», «недофинансирование», «обречено на успех» — дело в системе понятий, способах доказательства. Сказанное мной, как кажется, совершенно не соответствует услы­шанному в ответ. У начальства то же впечатление, я думаю. Второй путь — жать все кнопки подряд, как в незнакомой компьютерной программе, это часто приносит успех. Вот и займемся.

Март 2007 г.

Грех жаловаться

«Труда, как и любви, не бывает слишком много», — сказал как-то отец Илья Шмаин, тоже живший (и служивший) в нашем городе. «Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий, / Скрипучий поворот руля…»

Прошло еще полгода, многое внешне по­менялось к лучшему, но отчаяние времена­ми охватывает с прежней силой: ладно бы речь шла о выращивании новых органов, искусственном сердце или другой какой-нибудь революции в медицине, а то — обыч­ные вещи, а даются страшным трудом и как бы случайно. O, Lord, deliver me from the man of excellent intentions and impure heart, — избави мя, Боже, от человека благонамерен­ного, но нечистого сердцем, — произнесли бы наши недруги, если б читали Элиота, «Полых людей». Понимаю: наслушались болтунов с нечистыми руками и помыслами. Деятель подозрителен, сердобольный наблюдатель гораздо понятнее.

Мечта, однако, оказалась действенна. Ею, одной мечтой, мы получаем и приборы, и лекарства, и прочее, нужное для рабо­ты. Дружба — интеллигентский (и только в этом смысле русский) феномен — сработала, и теперь у нас есть почти все, с чем мы в состоянии справиться. Так что — попробуем.

Чтобы пробиться к жизни, не абстракт­но-народной, а собственной, необходим про­стор, в Москве его не хватает. «Этот город я сдал», — говорит знакомый художник. В Москве всё не в меру человека, и не как в огромном храме, наоборот. Жить в провинции, если есть что делать, намного лучше. До работы — две минуты, а если поторо­питься, то полторы. Лунной зимней ночью видно далеко кругом, да и времен года в сред­ней полосе России куда больше четырех. Главное, что отравляет жизнь провинциала, — отсутствие выбора. Вид за окном останется неизменным до конца твоих дней, известно место на кладбище, где будешь лежать, исхода нет. Не попробовав жизни в большом городе, утешения в этом постоянстве не найти. Хорошо еще, что исчезли похоронные процессии, так пугавшие в детстве: открытый гроб несут через город, духовики фальшиво играют Шопена.

Переезд из провинции в Москву — дело как будто естественное и правильное и носит массовый характер: у нас в городе почти нет людей от двадцати до сорока, кроме тех, кто стоит с пивом посреди улицы. Переезд же из Москвы в провинцию, напротив, индивидуален, плохо воспроизводим, в этом его дефект, если взглянуть на дело глазами западного человека, для которого маргинал — чаще всего неудачник.

Взгляд на Москву снаружи выхватывает всякие мелочи: по мере приближения к ней расстояние от дороги, на которое мужчины отходят помочиться, становится все меньше (это уже не ветхозаветные «мочащиеся к стене»): чего стесняться? — никто никого не знает, все чужие. Издалека Москва представляется гигантским полипом (как строится Москва-красавица!), местами со злокачественным перерождением. При ближайшем рассмотрении, однако, в ней нахо­дятся люди, готовые отдавать время, деньги и силы, чтобы устроить нашу больницу такой, какой мы ее задумали.

Нажимать все кнопки подряд было ошибкой: наше тихое, безмолвное житие враз на­рушилось, и не стало в нем ни благочестия, ни чистоты. Началось все с разговоров с про­грессивным журналистом. «В России, — говорит, — всё лучше, чем кажется». Ага, good to know. Улыбается, мы-то с ним — элита. Сейчас нас поддержит государство. И стали к нам наезжать чиновники — с непрошеными проверками (как еще в мирное время может заявить о себе государст­во?) и так, показаться.

Начальство почему-то решило, что раз чего-то нет в областном центре, то и у нас быть не должно (министр — мне: «Я тебя в область возьму!»). Маленькие начальники, надо сказать, еще и очень неухоженны, некрасивы физически. Что делали эти мальчики в детстве: мучили животных, были старшинами в армии? Венец эволюции — особый биологический вид, совершенно равнодушный к наличию в жизни содержа­ния. Слово, взгляд, рукопожатие — все бессмысленное. Чиновники, особенно пожиже, полагают, что нет большего счастья, чем занять их место. В этом шизофреническом, вымышленном мире говорят о вещах несуществующих, но силой разговоров получающих какое-то демоническое полусуществование. Одно теперь хорошо — нет проклятой идеологии (на памятнике Лени­ну написано углем: «Миша, это Ленин», ни­кто не стирает), мыслями моими они управлять не хотят.

Большой начальник (сейчас уже бывший, их часто меняют) словоохотлив. О себе говорит в третьем лице («Такой-то вам обеща­ет…»), как будто быть начальником — его сущность. Другое дело: «И гибну, принц, в родном краю…» — принца можно заколоть, его нельзя снять. В противовес риторике советских времен (подвиг простого труженика и т. п.) теперь о «народе» начальник говорит с гадливостью или со сни­сходительным презрением: «Пришла бабуш­ка в поликлинику…» Сынок, какая она тебе бабушка? Вот в соседней области главного врача одной из больниц осудили условно и сняли с должности. Была безумная старуш­ка, которая все время ходила в больницу, надоедала, мешалась под ногами. Главврач попросила начальника милиции что-нибудь сделать: не знала, что старушка «не бесхозная» — так теперь говорят. Милиционеры отвезли старушку в лес, где ее загрызли одичавшие собаки. Милиционерам дали от шести до восьми лет.

Есть, однако, сила, с которой начальст­во готово считаться, которую принимает всерьез, — бандиты. Писать о них боязно и противно. «Бандиты — тоже люди», «у бандитов свои законы» — у раковой опухоли тоже свои законы роста и метастазирования, она тоже состоит из живых клеток. Но, убивая хозяина, опухоль погибает сама. По утверждению богословов, в этом и состоит скучный замысел дьявола — уничтожить мир и себя.

Пока мне удавалось впрямую с бандита­ми не сталкиваться, насилие в нашем горо­де носит бессистемный характер: «Гражда­нин А., такого-то года рождения, уроженец города Б., пришел в дом гражданина В., уроженца города Г., и, застав там гражданина Д., нанес ему два ножевых ранения в грудную клетку», — вот как это видится следова­телям. Но найти подручного бандита так же просто, как попасть с приличной страницы в Интернете на неприличную: требу­ется одно-два нажатия. Помощь бандитов в решении любых задач — главное искушение нашего времени. Раньше эту роль играла госбезопасность — средство столь же универсальное и всепроникающее. Прибегать к ее покровительству среди порядочных людей считалось недопустимым, с бандита­-ми ситуация иная, и вот уже очень милая пожилая дама советует мне обратиться за деньгами к богатому мужику: «Он уже не бандит, ну, может, когда-то и был…» И биб­лиотеке занавесочки подарил, и местная знаменитость читает стишки на его дне рождения. Ситуация-то у знаменитости не «плюнь да поцелуй у злодея ручку», приязнь ее к человеку дела — искренняя. Что означает — уже не бандит? Прошел большой духовный путь, раскаялся, отсидел? Или про­сто нет теперь необходимости убивать? «Зато его дети учатся в Оксфорде…» Дети, такой чувствительный предмет! Как же то­гда «вина отцов в детях и в детях детей»? За­паса зла хватит надолго, а интеллигентки слишком легко чаруются силой.

Несколько раз пришлось лечить «брати­шек», с мертвыми глазами. Спрашиваю не­винно: «Откуда татуировки? Что они значат?» — «Для чего тебе, доктор?» Зачем их делать тогда? Какой-то этикет (как «во флоте» — «на флоте»), мы должны молча склонить перед ним голову. Причастность к гнус­ным тайнам. О многом рассказал однажды сосед в самолете, психиатр (отсидел четыре года): как себя вести в современной тюрь­ме, в лагере, чтоб уцелеть. Прежде всего это оказалось скучно.

К счастью, содержание нашей провинциальной жизни — совсем в ином. Много единичного, трогательного. Едешь утром на работу, еще только светает, и обгоняешь маленького-маленького мальчика, бредущего в школу с огромным портфелем. Филипок — больше такого нигде не увидишь.

Или — счастливый день — удалось что-то сделать новенькое (новенькое для меня, конечно), и удачно вышло, а потом еще, а потом оказываешься в центре каких-то со­впадений и всем нужен, как Евграф Живаго. Или больной (особенно если он не очень больной) произнесет что-нибудь до того за­бавное, что уже обдумываешь, как рассказать другу, как записать, и спешишь ско­рей это сделать. Собирая анамнез у од­ного успеш­­ного и, я думаю, бездарного режиссера, спра­шиваю: «Вы курите?» — а он делает рукой приглашающий жест: «Нет, но вы курите, пожалуйста».

Радостно достигать некоторого мастерства, делать что-то не хуже, чем на Запа- де. В этом суть нашей профессии — во врачебном поведении. Гоголевский доктор, между прочим, ведет себя врачебно: врет, что может приставить нос (тогда непрерыв­но лгали, оттого Чехов и называет врача ви­зантийцем), потом советует: «Мойте чаще холодною водою…» — так лечили: гидропатия, передовой метод. Сейчас вести себя врачебно — значит делать, как в западных ме­дицинских учебниках, они охраняют больного от гениальности врача. Мы не цели­тели-спасители, вроде морячка из мульт­фильма («Что бы такого сделать хорошего?»). «Ребята, а вы врачи по наследству или по призванию?» — «По образованию».

Кстати, специалисты утверждают: речь у Гоголя идет не о носе, о другой части тела. Думаю, они не правы, настолько теперь, после знакомства с российскими чиновниками, уверен в буквальной правдивости того, что Гоголь о них написал.

Множество людей, встреч, каждый пред­ставляет какую-то свою Россию.

Вот тридцатилетний программист из со­седнего городка: аккуратен, речь грамотная, помнит, когда что было, чем лечили, крепкое рукопожатие. Просит дать почитать о своей болезни — он разберется. Очень приятное впечатление: видно, что ему надо того же, что и нам, — свободы и порядка.

Есть, разумеется, и огорчения, но тоже в каком-то смысле утешающие — своею под­линностью. Умер Александр Павлович — крепкий хитрый семидесятилетний мужик. Так я его и не уговорил поменять аортальный клапан. Вернее, уговорил, но поздно. Ни запугивания, ни ласковые слова, ничего не помогало. Встречаясь со мной на улице, чуть подмигивал (зря пугали, доктор, я еще жив!), потом, когда таки стало плохо, ездил в Китай (китайская медицина), после отека легких согласился на операцию, мне отчаянно хамила его магаданская дочь (кто будет за ним ухаживать? какие гарантии вы можете дать, если мы согласимся?). Ну вот, ничего не вышло.

Очень тяжелый больной, полковник в от­ставке, живет в деревне. У него большой инфаркт, к врачам относится со справедливым подозрением, но на уговоры подда­ется. Мы смотрим его вместе с коллегой и обмениваемся короткими английскими репликами — в глупой надежде, что больной нас не понимает. Потом, когда мы извлека­ем у него датчик изо рта, полковник вдруг произносит что-то вроде: «How did you ma­nage to get such a piece of equipment?» — как это вы разжились таким оборудованием?

Привезли однажды и настоящего американца (живет в нашем городе несколько лет, женат на местной) — без сознания, выпил антифриза. Антифриз пьют не для удовольствия, а чтобы с собой покончить. Судя по татуировкам, простой парень, к тому же троцкист. По-русски, как потом выясни­лось, не говорит. Почему он хотел умереть? Ошибся столетием? Так и не узнали — полечили этиловым спиртом, отправили на диализ. Тоже — еще одна Россия: в Москве живет, кажется, семьдесят тысяч американцев.

Приходил скучающий обморосс (обеспеченный молодой россиянин), москвич. Совершенно здоров. «Чем занимаетесь?» — «Бизнесом» (то есть делом). Дальше вроде неудобно и спрашивать.

Бывают в нашем городе и очень богатые люди и тоже иногда внезапно заболевают. С одним мы разговорились (инфаркта не оказалось). Боится умереть, и это не тот адреналиновый страх, что будит по ночам и не дает вдохнуть, а вполне рациональный: не выйдет, никак не выйдет взять с собой любимые игрушечки. Такие, я думаю, себя и замораживают после смерти — верх бестактности по отношению к Творцу: сам обо всем позабочусь. Я раздухарился и на вопрос, чем помочь, почти готов был произнести классическое: «Не загораживай мне солнце», но попросил очередной аппаратик. Толстый жадный мальчик в красивых очках, у такого трудно выклянчить пастилу или велосипед покататься. «Не накормить рыбой, а научить ловить рыбу» — разве это по-христиански? Разве Спаситель учил ловить рыбу, а не кормил ею?

Есть, наоборот, люди, отнесенные всеми к тридцать второму сорту, — рабочие-тад­жики. Забывается, что мы жили в одной стране, что нас с ними учили в школе одному и тому же. Стараешься помнить, что удобство нашей жизни куплено, в частности, такой вот ценой, но уже не очень полу­чается: они таджики, другие, чужие.

Соседка держит скотину и интересуется событиями в мире, на свой манер. Полива­ет огород: «Нам бы такой шланг, из како­- го в Европе демонстрации разгоняют». На путч в свое время отозвалась так: «В стране вон какие события, а бедный Михаил Сергеевич заболел». Ей жалко всех — и Ми­хаила Сергеевича, как всякого больного человека, и теленочка или там поросеночка, которого она продает: «Боря, Боренька, — приговаривает соседка и тут же: — Не возьмете мяса на шашлычок?»

Соседка немножко помнит войну, три­дцатых годов не помнит уже никто. Недавно я узнал (из вторых рук), как изводили в нашем городе троцкизм. Председателю колхоза — женщине с интересной биографией и репутацией ведьмы — прислали разнарядку: выявить пять троцкистов. (Соглас­но местной легенде, председатель отличалась редкой красотой. В Первую мировую войну была оставлена женихом-авиатором — элита, не в нынешнем значении слова — в поль­зу ее родной сестры. Чтобы сжить сестру со света, ставила свечки, подавала записки за ее упокой — старое народное средство. Подействовало, сестра умерла, но жениха вернуть не удалось.) Посовещавшись с бабами, председатель назвала фамилии пяте­рых членов ВКП(б), столько их у нас и было. Тех увезли в соседний город и расстреляли. Велено было дать еще пять. Бабы назвали пьяниц, бездельников, завалящих мужиков. Их тоже расстреляли. Когда приказано было дать еще пять фамилий, председатель сказала, что больше троцкистов в городе нет. Тогда ее предупредили, что, если не даст пять, заберут пятнадцать. Она написала за­писочки с фамилиями всех мужиков в колхозе (двести человек) и вытащила пять жребиев. Мужи­ков увезли, и на этом бороться с троцкизмом перестали. (Вот образ жертв нашего террора: треть — коммунисты, треть — завалящие мужики, среди них — Мандельштам, треть — случайные люди.)

Наш больничный дворник метет у входа самодельной метлой из березовых веток. Тут же стоим мы и наши друзья — они приехали из Москвы на нескольких автомо­билях. Дворник старается мести так, чтобы пыль летела в нашу сторону, мы отходим, он подстраивается под нас, бормочет что-то неодобрительно-матерное и метет. Первыми нервы не выдерживают у дворни­- ка, он пьян. «Скажи мне, — ты тут главный (я в белом халате, поэтому), — ты после войны квадратыши ел?» Вот и все, что он захотел предъявить — перенесенныестрадания, совершенно подлинные, и такой же подлинный алкоголизм.

А самый понятный и, наверное, приятный тип больных — интеллигенты. Конечно, разговор с интеллигентом занимает вдвое-втрое больше времени, чем с остальными, конечно, на вопрос «кем работаете?» он ответит, что является членом шести творческих союзов, а если спросить, когда появилась одышка, то услышишь, что в начале восьмидесятых по приглашению Сою­за композиторов Армении он ездил в Дом творчества в Дилижан. Ну что же, я тоже был в Дилижане, и еще я помню его фильм с «Неоконченной» Шуберта, помню, что го­ворил Мравинский о характере исполнения второй части. После такого разговора можно быть уверенным, что назначения твои интеллигент выполнит. А о том, ку­-рит ли он, спрашивать не надо — да, «Беломор».

Что объединяет это множество Россий, что спасает страну от распада? В худшие минуты думается: только инерция. «Мне пришло в голову, что парадоксальным образом советский строй законсервировал многие недостатки дореволюционной России», — пишет мне бостонский друг. Мы лезем назад в девятнадцатый век, даже орфографически: верните нам твердые знаки, и все у нас будет на «ять». Место наше в семье народов — ученик, который остается на второй год. Он еще доучивается со своими товарищами — до лета, но требова­ний к нему уже предъявлять нельзя. Остальные подлежат обсуждению и, когда надо, осуждению, мы — нет. Сидит себе такой дядька за партой, самый большой в классе, что и о чем он думает? — нет ответа. Сон без значения — такое иногда чувство от нашей истории. Нет вектора, линии. Язык? Ну да, только из-за резкого снижения планки он все больше становится языком дешевки, паразитических проектов. И вот уже в бесплатной газете — из нее жители нашего города узнают обо всем на свете (книж­ного магазина нет) — мы читаем, что «Наталья Гончарова была женой Александра Пушкина». Как объяснить, что так нельзя, что «Александр Пушкин» годится только для теплохода?

Сказано: «Неужели Ты погубишь, и не пощадишь места сего ради пятидесяти праведников?» Праведников оставим в покое, хватит ли просто хороших людей? Или мы в самом деле возлюбили тьму? «Погибла Россия», — говорил отец Илья, поисповедовав в местной церкви. «Муж пьет и бьет, сын пьет и бьет, и внук пьет и бьет» — вот предмет исповедей его несчастных прихо­жанок (они говорят «пьёть и бьёть»). Чем не национальная идея — борьба с собствен­ным алкоголизмом? Слишком мало мальчишеского, творческого, подлинного, пусть и нелепого, зато чрезмерно много, так сказать, мужского, зрелого, почти всегда — пе­резрелого. Тяжелый дух, выпили, выкурили чересчур, дурная бесконечность, нет уже ра­дости встречи, давно надо разойтись, но си­дят голые по пояс мужчины, едят холодную курицу, похожую на человеческую кисть, — вот образ застолья.

А утром жена, или дочь, или, например, медсестра похлопают по плечу: «А ты ниче­го сегодня». В этот раз справился, не ушел в запой. Алкоголь — вот поле нашего сражения. Любовь, ненависть, тяга, отторжение — всё вместе. Попытка сосущество­вания. Алкоголизм — не живописный, не аскетический, как у Венички, не как недав­но в московском метро: «Пожертвуйте десять рублей на развитие отечественного алкоголизма». Никаких традиционных мужских развлечений в больнице — ни футбола по телевизору, ни домино, все это переста­ло занимать. Алкоголь вездесущ, участвует в судьбах едва ли не каждой семьи. Мы и признаём, и не признаём его власть над собой. Главная добродетель, как у древних греков, — не святость, а умеренность, та­кой-то «умеет пить». Случись запой — победа за ним, за алкоголем.

Запой начинается так: человек напивается до бесчувствия, отключается (именно отключается, а не засыпает, с последующим пробуждением, раскаянием), приходит в себя через два-три-четыре часа, еще пьяный, ищет выпивку, всегда находит, снова выпивает сколько может (сколько есть), снова отключается, и так далее, пока не произойдет насильственного, внешнего, преры­вания цикла (забрали в милицию, заперли дома) либо не станет так плохо, что не то что выпить — поднять руку невмоготу. Тогда его привозят в больницу и привязы­ва­ют, чтобы во время приступа белой горяч­ки не выпрыгнул из окна.

Но беда не только в запоях, не во вреде здоровью, не в том, что часть жизни оказывается выключенной, потерянной. Беда в непрерывности диалога с алкоголем, на него тратится целая жизнь. Это как диалог с собственной усталостью, вялостью, ленью, унынием, но тут победы быть не может, в лучшем случае — удержался в рамках. «Но люди больше возлюбили тьму…» Диалог с бездной, а она все расширяется и расширяется. В эту бездну валятся работа, любовь, все привязанности на свете. Жизнь становится — как через вату. Сыр-бор не с веком, не с людьми, не с жизнью — со смертью, с бездной, с ним, с алкоголем. И, может быть, стоит изменить традициям великой русской литературы и не искать в каждом достоевскую глубину (если копнуть, там такое откроется…), а просто и по-медицински констатировать: алкаш, неряха, дурак?

О чем думают мои пациенты? Загад­ка. Дело не в образованности. Вот он сидит пе­­редо мной, слушает и не слушает, я привычно взволнованно говорю про необходимость похудеть, двигаться, принимать таблетки, даже когда станет лучше, а ему хочется одного — чтобы я замолчал и отпустил его восвояси. Иногда рассеянно что-нибудь скажет про инвалидность, попросит справку, я в ответ: кому вы будете ее показывать, апостолу Петру? Он улыбнется, даже если не понял. Что у него в голове? Вероятно, то же, что у меня, когда я сижу в каких-нибудь электросетях и мне выговаривают за неуплату: ничего не понимаю в тарифах и пенях и почему платить надо до двадцать пятого, и только хочу скорее на волю. Тут речь идет об электричестве, там о жизни, но понять человека можно. Никогда у меня не было такой интересной работы.

А начиналось все так: два с половиной года назад поздним сереньким апрельским утром я подъезжал к городу N. Со мной был чемоданчик с эхокардиографом и множеством медицинских мелочей. Десятки, сотни раз я ездил этой дорогой, но такого ликования доселе не испытывал. Грустная красота ранней весны, бедные деревянные и богатые кирпичные дома, даже разбитая скользкая дорога — все радовало. Хотелось крикнуть: «Граждане, подставляйте сердца!» Первичной радости от врачевания я прежде не знал: оно всегда имело какую-то еще цель — научиться, понравиться профессору, защитить диссертацию, найти ма­териал для книги.

Новые мои сотрудники приняли меня дружелюбно. Кабинет я получил скромный, но отдельный. Дали кушетку, два стула и стол с одной ногой. Остальные ноги отвалились сами, а эта приросла, пришлось взять у слесаря топор и ее ампутировать. Ободранные стены я закрыл припасенными шпаргалками с дозами лекарств и цена­ми на них, на самую большую дыру налепил политическую карту мира. Медсестра робко спросила, не полезней ли будет карта района (конечно, она была права), я заносчиво ответил, что искал карту звездного неба, ибо таковы мои притязания, да вот не нашел.

Консультантам в первую очередь показывают социально значимых людей, не обязательно больных, а еще раньше — сутяжников. Моей первой пациенткой оказалась семидесятилетняя Анна Григорьевна, она пожаловалась Путину на плохое лечение, на бедность и одиночество, письмо написала в Кремль. Администрация президента отправила в больницу факс: разобраться! Анну Григорьевну сочли поврежденной умом — нашла кому жаловаться. Я равнодушным сколько мог тоном сообщил ей, что меня прислал Владимир Владимирович, и велел раздеваться. Старушка и правда оказалась больной и нелеченной, но не сумасшедшей, а только расстроенной. О ду­шах своих пациентов нам надо заботиться только в той их части, где не хватает серотонина. «Сколько денег вы можете тратить на лекарства?» — спросил я Анну Григорь­евну. Оказалось, сейчас — нисколько, крупой запаслась, а пенсия только через десять дней. «Какая же это депрессия? Это просто грусть», — говорил наш институтский преподаватель психиатрии. Я посмот­рел цены на то, что выписал, и объявил: «Влади­мир Владимирович просил передать вам сто пятьдесят рублей».

Потом целый день работал, а под вечер зашли хирурги: «Ты с ума сошел столько вкалывать! У нас даже таджики-гастарбай­теры не работают так». И мы отправились отмечать мой первый рабочий день. «Сейчас только узнаем, не дежурит ли областное ГАИ», — сказали хирурги и куда-то позвонили. «Поезжайте спокойно, докто­ра», — заверили нас с того конца провода. Я попросил поделиться секретным номером. «Запоминай, — ответили хирурги, — ноль два».

Больше больным я денег не давал, а Анна Григорьевна явилась ко мне через год — попрощаться, брат забирал ее в Симферополь, и вернула сто пятьдесят рублей.

Шумите, вешние дубравы, / Расти, трава! цвети, сирень! / Виновных нет, все люди правы / В такой благословенный день! — вот северянинская эмоция моего первого рабочего дня. Думаю, она и теперь обеспечивает мое существование.

Много, конечно, с тех пор было тяжести и темноты, и просыпаешься в пять утра, ле­жишь без сна, оттого, вероятно, что у са­мого серотонин кончился (чтобы радоваться, надо — быть), и тут — очень кстати — звонок из больницы — ехать! Холод, туман, через десять минут уже вбегаешь в кабинет, суешь вилку в розетку, все шумит, надеваешь халат, смотришь на холщовый сумрак за окном и говоришь себе: 1) лучше не будет, 2) это и есть счастье.

Сентябрь 2007 г.

Непасхальная радость

Быть главврачом трудно. Во-первых, приходится руководить людьми, а это неприятно, особенно человеку с душой и особенно в районной больнице, где выбирать не из кого. Во-вторых, в больнице происходит всякое: больные поджигают окурками мат­расы, выпрыгивают из окон, воруют у медсестер, пишут жалобы, умирают. Течет крыша, забиваются трубы, отключается свет. В-третьих, правила игры меняются, надо приспосабливаться так, чтобы сотрудни- ки и больные поменьше страдали — и от ухудшений, и от улучшений. В-четвертых, приходится иметь дело с начальством и всевозможными пожарными, санэпиднадзором и госнаркоконтролем. За всем эти надо не забывать о содержании: руководя больницей как предприятием, помнить, что она — не только предприятие, не только хозяйст­вующий субъект.

Наш главврач — женщина пятидесяти шести лет — хочет перемен к лучшему, и не одних лишь казенных. От этого с ней случа­ются неприятности, одна из которых недав­но привлекла внимание всей России. Мы, три врача и несколько благоустроителей больницы, пытались помочь — ей и себе. Как участнику событий мне надлежит рассказать, что было.

1.

В високосную пятницу, 29 февраля, мы открыли кардиологическое отделение (новое, на несколько районов), а уже на следующий рабочий день, в понедельник, Главврача уволили без объявления причин. На утреннюю конференцию пришел похмельный заместитель Городничего и зачитал приказ. В газе­тах, по радио, телевидению и в Интер­не- те начался шум — наши друзья подняли его, дальше он поддерживал себя сам. Во вторник мы получили милицейское предписание выдать копии денежных документов — так мы узнали о совершенном нами мошенничестве в особо крупных размерах. Страхи по поводу уголовного дела скоро рассеялись: присланная нам бумага оказалась поддельной. Решающую роль сыграла Правительственная газета: на четверг мне назначили встречу со Значительным лицом. Не переодеваясь в женское платье, я отпра­вился в Москву — на предоставленном Благодетелем броневичке.

В подробностях наш разговор со Значительным лицом я описывать не буду, сооб­щу только, что положение кардиолога из районной больницы (ниже по профессиональной лестнице спускаться некуда) оказалось чрезвычайно выигрышным. Я рассказал о Главвраче: честная и, главное, — отожде­ствляет себя с врачами, а не с начальст­вом — «ведь такого-то мы спасли!» Результаты известны: Городничему предложено уйти в отставку, профессиональные судьбы его и Главврача решит районное собрание депутатов — даже Значительное лицо не может снять демократически избранного Городничего.

Была бурная неделя, даже не неделя — четыре дня, телефон звонил непрестанно, легче становилось только ночью, и от владевшей нами прелести бешенства (победить! и не спрашивайте «чтобы что?») забывалась самая цель — больные. «Теперь вы лучше понимаете чиновников, у них по­стоянно так, им поэтому — не до людей», — сказал Благодетель. Похожая лихорадка бывает между смертью и похоронами — ко­гда за два-три дня проживаешь много больше обычного. Люди приходят, выражают сочувствие, это нужно, один едет за справкой о смерти, другая готовит кутью.

Сочувствие выражается по-разному, но даже нездоровое сочувствие лучше здорового его отсутствия, так что спасибо, большое спасибо всем, включая С. Некогда я счи­тал его другом, мы не виделись восемь лет. С. преуспел, но иногда выпивает и пишет мне чувствительные письма с цитатами из Витгенштейна и Экзюпери. Это письмо я по­лучил утром в среду 5 марта: «Я с грустью и болью в сердце наблюдаю за происходящим. Очень хотелось бы тебе помочь: посмотреть на события совершенно с иной точки зрения… Просто набери мой номер. Это будет большой твоей победой в метафизическом смысле. Если же для тебя это пока невозможно, прими в подарок этот узор: он принесет тебе удачу, если будешь посматривать на него хоть изредка. Послед­ние три года я, почти полностью отошедши от дел, занимаюсь составлением узоров. Обнимаю», — и подпись. В прилагаемом файле — узор (полосы, звезды), симпатичный. Коллега — я предложил ему поставить диагноз — отверг психическое расст­ройство: «Тут какая-то духовная хворь».

«What a mess!» (какой бардак!) — пишет с восторгом мой американский соавтор, он прочел о нас в «Вашингтон пост». Соав­тор давно не выходил на связь: он должен был отредактировать и дописать главы для американского издания нашей книги и совсем пропал, а тут — объявился.

Поступают и неожиданные предложения. Пишет мне бывший московский сосед, биолог и хозяин продуктового магазинчика, теперь, как оказалось, живущий на Саха­лине: «Вы рано или поздно признаете тщету своих усилий и отправитесь лечить эфиопов или филиппинцев — они будут куда благодарнее за то, что Вы для них сделаете. Я по­долгу жил в обеих странах, они населены замечательными людьми».

«Непасхальная радость» — слово возник­ло почти сразу — не радость встречи или обретения дара, прикосновения к высшему. То же, вероятно, чувствовал Наполеон при вступлении в пустую Москву. Отсутст­вие сопротивления: как нож в масло, даже не в сливочное — в подсолнечное. Рука, на­носящая удар или протянутая для рукопожатия, остается висеть в пустоте.

В пятницу, на следующий день после разговора со Значительным лицом, после отъ­езда журналистов и прекращения звонков, пустота стала пугающей. Ключей от кабинета Главврача нам никто не принес, сотруд­ницам раздали черно-белые копии поздравительных открыток (с Восьмым марта) за подписью Городничего, сам поздравитель отъехал в неизвестном направлении. Официальных объявлений об отставках не последовало («Звоните после праздников»), стало ясно, что братья меч не отдадут, а того гляди объявят меня сумасшедшим и прину­дительно госпитализируют — в «Бушмановку», областную психиатрическую больницу: у доктора приступ шизофрении или чего там еще, разберутся. В этом состоянии он встречается с президентами и с минист­рами, созывает журналистов, снимает чиновников.

Но вот удалось получить факс (с трудом — 7 марта, короткий рабочий день) — ответ Значительного лица Правительствен­ной газете, и стало полегче, в «Бушмановку» не увезут. Наступило настоящее — пугающая пустота — то, в чем мы живем сейчас.

Пустота материализуется, и из нее выступают фигуры: несколько деловых людей, очень средних, и духовный вождь нашего города, конфидентка Городничего, с ней мы знакомы давно. Она владеет несколькими заведениями, на полках у нее вероучительные книги соседствуют с «Бухгалтерским учетом» и «Законом о местном самоуправле­нии». Конфидентка пережила большие не­счастья, у нее приятные манеры, ангельский голос, она активно пользуется духовной феней: наша история «искушает» ее, «мешает смиряться». «Бога вы не боитесь», — говорю ей. И правда, не боится, считает Его обязанным себе за мучения — за прочиты­вание духовной литературы, выстаивание часами в церкви, соблюдение постов. Запас зла в Конфидентке поразителен. Именно она придумала про то, что мы ставим опыты на людях, используем запрещенные препараты и репетируем оранжевую революцию («читала про технологии»). Помогли и журналисты. Наши недруги, вероятно, не помнят «Бесов», даже если читали, а журналисты должны помнить: молодые люди явились в тихий провинциальный город, чтобы его взорвать. Тут и благотворительные балы, и начальственные дамы, и фан­фарон-литератор, и даже аристократ — наш Благодетель («Аристократ, когда идет в демократию, обаятелен»).

О нас говорят по телевизору: палата — номер шесть, народ — безмолвствует, суд — Басманный. Проще пройти мимо интересно­го: Главврач уже дважды судилась с Город- ничим и выиграла оба раза, местные жи- тели написали письмо в защиту больницы и собирают под ним подписи. Такая вот партийная пресса — в нашем случае много хуже Правительственной газеты. Нас сравнивают то с Соросом, то с ЮКОСом — какой материал для нападок! Об этом есть в «Иване Денисовиче»: «Но уже после войны английский адмирал, черт его дернул, прислал мне памятный подарок. „В знак бла­годарности“. Удивляюсь и проклинаю!..»

Известно: если миллион обезьянок поса­дить за пишущие машинки, у одной из них когда-нибудь получится шедевр. У обезьянок есть преимущество: они нажимают на клавиши случайным образом. «Что же, мне во всем разбираться?!» — восклицает де­вушка-журналист. Ну да, если собираешься писать обо всем. Некоторые издания предлагали нам все изложить самим: «У вас хороший слог», — очень необидно для того, кто предлагает, как «Ты высокий, поменяй лампочку». Мы всякий раз отказывались, не из фанаберии — не было сил.

Много глупостей сказано про то, что с нами происходит, хотя дело-то простое. Мы сражаемся не с «силами зла» вообще, не с «чиновничьим произволом» — только с теми, кто нам мешает работать. За что мы боремся? — за восстановление на работе Главврача. Она дает нам делать то, чего нам хочется — больных лечить. Нет тут политики и почти что нет экономики. Есть начальство: им нельзя говорить «нет», а она сказала. Почему они как будто бы не боятся? — а они боятся, очень боятся, но борют­ся за то же, за что и мы: за право жить своей жизнью. Полем битвы стала больница, это их Бородино — деревенька, ничего не значащая ни для кого, кроме нас, обитателей этого самого Бородина.

Список тех, кто высказался в нашу поддержку в Интернете, начинается так: Абрамова, Аверкиев, Авилова, Азарова, Айзенберг, Акимова, Акулова, Албаут, Алдашин, Алексеев, Альтова, Амелина, Андреев… Из Чехова, Москвы, Лиссабона, Вашингтона, Курска, Санкт-Петербурга, Беэр-Шевы — инженеры, врачи, учителя, предпринимате­ли, студенты, ученые, литераторы. Тысяча подписей. Подействовало ли — кто знает? Но очень утешило и вдохновило: как бы ты быстро ни бегал и мощно ни бил, болельщи­ки помогают.

Кого эти люди защищают? Стоило ли поднимать такой шум, оттого что уволили тетку пенсионного возраста? Ответ дала мой друг, она преподает в РГГУ: «Я объ­ясняю четыре породы глагола в иврите и знаю, что вы в это время смотрите больных. И кажется, мы занимается одним и тем же». Так что ответ простой: эти люди защи­щают себя. Конечно, бороться с воплощенной пустотой страшно, но здесь тот редкий случай, когда непременно надо победить. Пустота стремится поглотить нас, подчинить себе — как «деды» в армии, как «воры» в лагере, мы — салаги и фраера — обороня­емся. Надо победить — от результата, именно результата, не от процесса, не от того, какими молодцами мы себя покажем, — будет зависеть дальнейшая жизнь.

Множество побочных тем, например та­кая: если удастся справиться, но с помощью большого-большого начальства, можно ли это считать победой? — конечно да. Больница государственная, кому как не государству помочь ей? Спрашивают: а что же местные жители, ваши больные? Меня это не заботит: мы врачи, а не предводители армии больных. «Как отзываются на вашу деятельность простые люди?» — они стали меньше умирать. Ко мне подходит старушка, несколько месяцев назад мы отправляли ее на операцию в Москву, ей много лучше: «Я слышала, вас закрывают. Таблеточек дадите напоследок?» Все правильно: она маленькая, мы большие, кто кого должен защищать? Принимать лекарства и вести здоровый образ жизни — все, чего мы ждем от людей.

Коллеги-профессора нас тоже поддерживали, хотя некоторым это было делать неуютно. Они проводят много времени на всяческих заседаниях, мы — нет, мы и сбежали сюда — за свободой и возможностью все устроить по своему разумению. Медици­на всегда опиралась на авторитет, раньше и не было другого, а в математике, например, авторитет не столь важен. Ничего, ме­дицина движется в ту же сторону.

Еще одна категория сочувствующих — «герои России». Один из них, и правда награжденный звездой, рывком открывает дверь в наш кабинет: «Мы им сейчас пока­­жем! — Он выпил уже с утра. — Нагнем, на­клоним, поставим». «Что это было?» — спрашивает Коллега. «Герой России. Беня — король, не то что мы: на носу очки, а в душе осень». Впрочем, и герои, и журналисты, и профессора — все старались. Может показаться, что я не благодарен. Это не так.

2.

Произошли события: 14 марта собрались районные депутаты. Председатель, не по-здешнему подтянутый и загорелый, предлагает компромисс: Городничему выговор, Главврача восстановить в должности. Председатель и его жена — люди хорошие, они и раньше заботились о больнице — собира­ли на нее деньги, сочувствовали. Но Председатель только что вернулся из Альп (горные лыжи), перелет, устал, смена часовых поясов, не поговорил с кем надо, и вот результат: из пятнадцати депутатов шестеро «за», остальные «против». Председа­- тель твердит: «Мы слишком порядочные люди», за день он похудел на полтора кило­грамма.

Мужички за себя постояли. Откуда эта неуступчивость, когда сама попытка примирения рассматривается как слабость и служит сигналом к контратаке? Всего-то — выговор Городничему и вернуть Главврача, остались бы, в сущности, при своих. А Председатель — он давно не жил в реаль­ном времени, в ситуации, которая меняется от того, что ты делаешь и говоришь.

Ощущение реального времени — когда обнаруживается, что продолженное прошед­шее стало прошедшим совершенным, просто прошлым, в котором нечего исправить или изменить, — такое было при моей встре­че со Значительным лицом или, например, при объяснении в любви Кити и Левина: дление прекращается, сообразительность надо проявлять именно сейчас, вот тут. Тот факт, что ты, вообще-то, сообразительный, знающий или там — порядочный, принадлежит прошлому, он повышает шансы поступить умно в настоящем, в том, что есть, но не гарантирует ничего.

Мы снова в проигрыше — уезжать или оставаться? Считай мы себя благодетелями рода человеческого, надо было б стоять до конца, чтобы после нашими именами на­звали улицы, а так — мы свободны в решениях, мы всего лишь врачи, нам хотелось создать для себя условия работы получше, и почти вышло. Мы бредем сочинять письмо, удивляемся, что нет ответа на старое, и говорим себе, что квант времени в провинциальной России — неделя. Какое-то совсем большое начальство поможет нам.

«С появлением того и сего, — пишем мы, — общая смертность в больнице снизилась вдвое, а от инфаркта миокарда — в шесть раз», — правда, хоть и навязло в зубах. Чем-то мы будем хвастаться через год, когда больные станут многочисленнее и тя­желее? А пока что, на время заварушки, они почти перестали болеть. Те же, кто есть, в свежеотремонтированном помещении вы­глядят некстати: «Война пачкает мунди­ры и нарушает строй». Нужны усилия, чтобы сделать людей уместными в этом великолепии плитки, ровных стен, широких светлых окон. У Коллеги кое-какая работа есть, а для меня наши два кабинета — Большой кардиологический и Малый — это телефон­ные разговоры и писание челобитных.

Поступает пожилая женщина с приступом аритмии неопределенной давности, не меньше недели. Надо залезть ей датчиком в пищевод, посмотреть, нет ли в сердце тром­бов, дать наркоз, стукнуть током — восстано­вить сердечный ритм. Все это за последний год мы проделывали десятки раз и с большой охотой. А сегодня — как работать, ко­гда новая главврачиха будет рада любой не­удаче? Хорошо бы ритм восстановился сам, пока мы возимся с аппаратом, — и тут — раз, это случается — синусовый ритм. «Видите, до Кого-то удалось достучаться». — «Не кощунствуйте», — просит Коллега. Да, виноват. Мы очень устали — не самая большая цена за самостоятельность, но это почти все, что мы готовы заплатить.

Мы выходим из больницы и вдруг отме­чаем, что в униженном состоянии лучше вписываемся в пейзаж и уровень страха меньше. Да и куда ехать? В Тутаев, в Киржач, в Болдино? Всюду, конечно, одно и то же. Понятно, почему у нас такая дрянная жизнь и такая хорошая литература.

Ну ничего, ничего, все будет, кое-кому мы нужны: это город не только чиновников и их конфиденток, но также опрятных старушек, их внучек и внуков, город Рихтера, Заболоцкого, моего прадеда М. М. Мелентье­ва, толстой мнительной тетки из хозяйст­венного магазина, симпатичной учительницы с непонятной штукой на аортальном клапане, город художников, тихого веру­ющего алкоголика с пороком сердца, город отца Ильи Шмаина, город Цветаевой.

3.

Так и должно было случиться — вдруг (19 марта) начался страшный сквозняк: комиссия в больницу — десять человек, и тут же — пятнадцать ревизоров в адми­нистрацию. Сквозняк сдул со своих мест и Городничего, и даже бедного Председателя. И как бы между прочим явился Некто и зачитал приказ: «Восстановить Главврача». Пустоту снова загнали в межклеточные промежутки. Она, увы, еще отомстит, но Первая мировая для нас закончена. Il faut travailler — надо работать.

В последнем слове перед районными де­путатами — оно напечатано в местной газетке — Городничий сказал: «Чужие люди пришли в наш дом и разрушили его…» Что за дом такой? К нашему приходу в нем и де­фибриллятора не было. Здесь мог бы быть дом… «По газону не ходить!» — но газона-то нет, вытоптанная площадка, да и росло ли на ней что-нибудь?

Пустота занялась изящной словесностью. Большая анонимная статья «Отработка геноцида в масштабах района». Начинается трогательно: «Нас, русских людей, всегда упрекали в том, что мы ради благополучия других народов не щадим живота своего.Та­ково природное свойство души русского человека, заложенное в нас древними традициями и христианской любовью…» Вскоре — little wonder — пассаж об инородцах: «Хитроустроенные пришельцы принорови­лись использовать радушие русского наро­да для достижения своих низменных и корыстных целей», — вот главная тема.

Наконец-то. Каково быть евреем в России? — спрашивает меня тетенька из международной еврейской организации, у них одно на уме. Отвечаю: трудно, но законно.

«В своих алчных интересах инородцы ловко используют силы и средства государства, созданного тысячелетними усилиями русского народа». В таком духе — колонка. Дальше — еще три про больницу, с цифрами, датами приказов, входящими и исхо­дящими номерами, детальная разработка, небесхитростное вранье. Все перемешано, как авторы в шкафу у Конфидентки. Теплые слова о Городничем («внук ветеранов, сын солдата») и — модуляция в далекую тональность — об А. П. Чехове, раздел «Почему ослепла прокуратура», немножко про нас с Коллегой («кардиоинвесторы», «горе-кар­диологи») и кода — про Значительное лицо, про то, что им движет: «Сила антинародная, антирусская, а власть, ее направляющая, — масонская».

«Темные они», — говорят мне добрые люди. Я бы сказал иначе — плохие. Оттого и темные, что плохие, не наоборот. Хам на автомобиле выполняет опасный трюк: внезапно наезжает сзади и светит фарами — посторонись! Он тоже темный? «Ты умнее, плюнь…» Ладно, тьфу. А про то, что умнее: если коэффициент интеллекта выше, значит ли, что умнее? Третий Рим куда бли­- же ко второму, чем к первому, — тут важен не интеллект. И боюсь подумать: что, если именно эта неуступчивость (не из злой воли — из стремления к цельности), бесконечная готовность к жертве собой и другими, вера в слова победили и поляков, и французов, и немцев?.. Надо, чтоб все при­тихло, надо много работать, надо жить вместе. Будем считать случившееся инициаци­ей. (Спустя несколько лет на открытие уже отремонтированного хирургического отде­ления приедет из области новый министр. Мы выйдем с ним постоять на улицу, он рассмотрит меня: «А вы на вояку совсем не по­хожи, нет». — «Что же, и… — я назову имя отставленного Городничего, — и тому так ка­залось». Мы опять поглядим друг на друга внимательно и разойдемся по сторонам.)

«Никогда уже наша жизнь не будет прежней, — говорю я пока что Коллеге. — Мы не пойдем в чебуречную — там сами знаете кто. Ничего, можно пельменей поесть. Мы, конечно, не уедем, но дом надо застраховать, дома горят. Бумагу подделали, так ведь? — какие еще у них шалости припасены? В эту аптеку не ходите, просто не ходите и все. Муниципальная закрыта? Ладно, завтра, да в ней и дешевле (вообще-то — одно и то же). Ставить дом на охрану, построить забор. Гулять вдоль Оки незачем, а если приспичит, съездим в Дракино, другая область — всего пятнадцать километ­ров, там тоже красиво и никого не встретишь. Да и зачем нам гулять? — можно окна открыть, воздух всюду хороший. Что мы, в самом деле, — дачники? Мы не дачники. Мы стали своими. Теперь мы свои».

Март 2008 г.

Крик домашней птицы

Провинция — дом, теплый, грязноватый, свой. Есть на нее и другой взгляд, наружный, поверхностный, разделяемый, однако, многими, кто оказался тут не по своей воле: провинция — слякоть, мрак, живут в ней — несчастные, самое лестное, что можно о них сказать.

Крик домашней птицы разгоняет зло, за ночь набравшее силу.

Больничное утро. На койке — худой про­куренный человек, шофер, не домашняя птичка, у него — инфаркт. Страшное миновало, и он наблюдает, как лечат соседа, бомжеватого старичка, у того на запястье синее солнышко. Разряд — и сердечный ритм пришел в норму. «Деду стало легче, реже стал дышать», — произносит шофер из-за ширмы. Мы с ним переглядываемся. Разрешат ли водить автобус? И более злободневное: как бы не встретились у него в палате жена и другая женщина — та, что кормит его шашлыком. Шофер тоже кое-что про меня понимает, довольно многое: дикие птицы весьма проницательны.

Ясное устремление — любить не одних только близких, домашних, а шире — людей и место. Для этого требуется вспоминать, приглядываться, сочинять.

Вот, из детского: мы с отцом куда-то идем далеко по жаре. Деревня, ужасно хочется пить. Отец стучится в незнакомый дом, просит воды. Хозяйка говорит: воды нет, но вы­носит холодного молока. Мы пьем и выпи­ваем много, литра, наверное, полтора, отец предлагает хозяйке денег, та пожимает плечами, произносит без выражения: «Милок, ты сдурел?»

Место — любое — по-своему привле­кательно, тем более — средняя полоса. Увлечь­ся ею так же просто, как женщине — полюбить неудачника. «Да, мы любим эти скалы» — поется в гимне Норвегии. В нашем гимне тоже воспевается география, что при имеющихся размерах вряд ли прилично. Гимн сочиняло начальство, другие, не птички.

Помню еще: мне восемнадцать лет, я веду машину, старенький «Запорожец», у него из зада, оттуда, где у «Запорожцев» двигатель, начинает валить дым. Сейчас случится беда, взрыв. На тротуаре народ — отойдите, рванет! «Открой», — говорит прохожий лет тридцати, берет тряпку и долго, спокойно тушит ею пламя, потом уходит — еще одна недомашняя птица.

Автомобильного, вообще — путевого, сразу много приходит в голову: в дороге до­­машние птицы подвержены непри­ят­­но­­стям. Здесь происходят их встречи с птицами дикими, хищными, и встречи эти запо­­ми­наются — и неожиданной добродетелью, и невиданным, непредставимым злом. «Убийцы — средние люди», — скажет полковник милиции, и ты, сосунок, домашняя птичка, вдруг это примешь, поймешь, это сделается твоим.

Говоря о милиции: у врачей тут с ней свой­ские отношения. Поднять на этаж больного, если лифт сломался, алкашей до утра забрать, чтоб не буянили в палате, даже машину из грязи вытащить — зовут милиционеров. Они тоже — носят форму и со­здают в местном обществе иллюзию защи­щенности.

Возле кабинета «скорой помощи» — милиционер и подследственный в наручниках, молодой, немножко побитый. Что-то серьезное натворил, у нас просто так не надевают наручники. — Так бы сразу — жена, дети, — говорит подследственному милиционер. — А то: адвоката ему, ребята в Москве…

Вместе с парнем, погасившим пламя из двигателя, тут же вдруг вспоминается потный расхристанный хоккеист. «Вам должно быть вдвойне приятно победить родоначальников хоккея у них на родине?» Улыбается беззубым ртом: «Да без разницы!» С его достатком — мог бы и зубы вставить, но, видно, и так хоккеист отлично кусает мясо. Очень цельное впечатление.

Что еще? Проповедь, слышанная на Покров: день, когда наши предки оказались побеждены, мы сделали одним из самых своих почитаемых праздников. Нет занятия проще, чем поносить церковь. Это как, например, ругать Достоевского: правда, конечно, правда, но — мимо, всё не о том. Церковь — чудо, и Достоевский — чудо, и то, что мы до сих пор живы, — тоже чудо.

«Милок, ты сдурел?» — это могла быть одна из бабок, лежащих в первой палате. Бабки — не оскорбление, самоназвание. У самой тяжелой — голоса, видения: — Юр, ты? — Не, я не Юра, — говорит соседка. — А кто? — Я бабка. — А это кто, Юра? — другой соседке. — Нет, — отвеча­ет та. — И я бабка. Ничего обидного в слове «бабка» нет, они и чувствуют себя — не старушками с ясным умом, как их столичные ровес­ницы-птички, а бабками.

Днем громко поссорились две санитарки. Одна здесь работает ради того, чтоб кормить себя и скотину — пищей, оставшейся от больных, другая владеет несколькими гектарами, ездит попеременно в Турцию и в Европу, а санитаркой устроилась, чтоб находиться в обществе. Впрочем, кажется, все еще запутанней: в Европу ездила первая санитарка, бедная, набрала кредитов, уже приходили судебные приставы.

Частное у нас — выше общественного. Налоговый инспектор, паренек двадцати с чем-то лет, наш проверяющий: ох, говорит, хорошо, что вы врач, я от армии как раз… понимаете? Как не понять? «В порядке исключения» — надежная формула, каждый у каждого оказывается в руках. Пусть Москва не верит слезам, у нас только им и верят. Если надо, конечно, сделаем, в порядке исключения.

Безобразие, умиляться не следует, но ве­селое участие во всеобщем обмане укрепля­ет единство нации не хуже хороших законов. За свет, за газ, за телефон не плачено? В столице отсутствие денег — стыд, а здесь, в общем, норма. — Эти счетчики — барахлят. — Как раз мой случай. А вы приходи­- те, полечим. Крестные, снохи, племянницы, водоканал, электросети, горгаз — понятно, уютно, тепло. Есть минусы, но способ жизни довольно устойчивый. Тут всё про всех знают. Как в раю.

Санитарки и бабки — днем, а к вечеру обнаруживается, что кое-что сделанное за сегодня далось усилиями явно избыточными, многое вообще не далось. В сумерках возвращаются злые, раздраженные мысли. В частности: куда подевались сообразитель­ные люди? В нашем детстве их было доста­точно. Что, уехали? Одно цепляется за другое, положительная обратная связь. В ночи с ее страхами душа уязвимей для зла. Вот еще: в дом нередко залетают синички, ласточки — это считается очень плохой приметой. Ничего не поделаешь — не жить же с закрытыми окнами — или уехать, если боишься, или освободиться от суеверий. Все в таком роде мысли, пока не настанет утро, с перерывом на сон.

В Москве ли, в Петербурге, в провинции — жизнь страшна. Скажем так — и страш­на. В ней есть вещи, о которых писать невозмож­но: гибель безвинных жертв, в том числе молодых и совсем детей. Страшный, необязательный опыт переживания их смерти — всегда с нами, его не выкричишь, не разго­нишь криком.

А потом будет день, и опять будут птички — небесные, домашние, дикие, всякие. Мир не ломается, что ни случись, так он устроен.

Сентябрь 2010 г.

Дети Джанкоя

1.

Новейшая история началась так: рано утром на «Волге», в каких возят чиновников средней руки, в больницу города N. приехали люди из области, попросили скинуться на детей Джанкоя — кто сколько даст. Джанкой — городок на севере Крымского полуост­рова, крупная железнодорожная станция, многие проезжали его в советские времена. Сколько их, этих детей, что им нужно, приехавшие сообщить не могли, ясно лишь было, что деньги, если куда и дойдут, то не в виде измятых рублей, а, к примеру, мощен­­ных плиткой дорожек или роскошного памятника, вроде того, что недавно воздвигли в больничном дворе, — фатоватого вида статский советник и, золотом, по дореформенной орфографии: «Величiе, слава и поль­за Отечества суть главнѣйшiе предметы ученаго, дѣятельнаго и опытнаго Врача». Этого странного дядю привезли сюда вместо лекарств, катетеров, перевязочных мате­риалов, вместо зарплат санитаркам, которых было и вовсе велено сократить: хитрый способ улучшить статистику, повысить сред­ний доход медработников, уволив самых бедных из них. Тогда, на открытии, чуть не вышел скандал.

— Государство все вам дало, — сказало начальство обиженно.

— Да? Что же именно? Вот этого чудака?

— Электричество. — И, после паузы: — Отопление. Воду дало.

«Может, скинемся на детей Калифорнии? — их же мы не присоединили к себе». — Шутка не встретила одобрения ни у приехавших, ни у врачей. Надо так надо — собрали больше пятнадцати тысяч.

Вечером пришло в голову — образ, метафора: «Как будто инфаркт, больной лежит, прицепленный к монитору, и слушает, как бьется сердце, надеясь в однообразном пис­ке что-нибудь распознать. В голове только мысли о несделанных бытовых вещах и фи­зическом благополучии близких. Ни читать, ни слушать любимую музыку не­возможно — не оттого, что болит, а оттого, что книги, музыка принадлежат прошлому, а настоящего как бы нет. Есть только писк монитора, соседи, тоже растерянные, и понимание, что жизнь, вероятно, продолжится, но будет другой. Какой?»

С той поры что-то новое стало присутст­вовать в повседневности, важное и печальное: как смерть отца, как болезнь матери — в тот год пришлось забрать ее из Москвы, поближе к больнице, к себе, насовсем. Как неотменимое знание о людях, среди которых живешь.

На крымских детей собирали в марте че­тырнадцатого. Яркие положительные эмоции — «Граждане, подставляйте сердца!» и т. п. — испытаны прежде, в иную эпоху, но продолжают поддерживать здешнее существование, как всякое настоящее чувст­во, пускай и не слишком трезвое. С начала работы в городе N. незаметно, исподволь прошло десять лет — срок, за который меняется многое.

N. — старый, на столетие младше Моск­вы, маленький, но все-таки город: больница, две общеобразовательные школы, два кладбища, два православных храма, отделение полиции, прокуратура, суд. Библиоте­ки — детская, усилиями благотворителей переживающая подъем, и взрослая, умира­ющая (ни «Иностранной литературы», ни «Знамени» — библиотечный фонд пополняют систематически только два местных антисемита, члена Союза писателей), музы­кальная школа (баян и ф-но), ПТУ (колледж по-новому), Школа искусств, Дом детского творчества (выставлен городом на торги), грандиозный Дом литераторов (концерты, мозаика, литературные вечера), Центр занятости (неизменно пустой), два светофора, обилие аптек, несколько домов отдыха, пристань, двадцатипятиметровый бассейн, до недавнего времени — боулинг (он прогорел), ночной клуб «Зазеркалье» (простор для фантазии: Алисы — черная, рыжая, лысая, Шляпник, Кролик, Шалтай-Болтай, но и тут дефицит посетителей), ЗАГС, картинная галерея, администрация — районная и городская, фонтан, памятник Ленину на площади Ленина, дающей начало улице Ленина, а вот соответствующего проспекта нет, проспект один — Пушкина. Редакция местной газеты «Октябрь»: в ней пе­чатают­ся сообщения обо всех ýмерших, поэтому врачи и читают ее. Дали, овраги, леса тоже, конечно, присутствуют. Из водоемов — река, судоходная, весной работа­ет земснаряд, углубляет фарватер, и речуш­ка помень­ше, совсем обмелевшая, да еще на территории дома отдыха пруд, зарыблен­ный, как гласит объявление. В реке рыбы мало, но как-то один больной подарил несколько килограммов стерляди. Моста нет и не надо, связи с соседней областью не под­держиваются. С тех пор как закрыли кирпичный завод, мужчины работают либо так­систами, либо охранниками в бесчисленных магазинах. Больших производств нет.

Отсутствие выбора — главный минус ма­леньких городов, но здесь выбор есть: почти для каждого случая (больница тут исключе­ние) найдется то, что англичане называют the other club — место, в которое мы ни ногой. — Педагоги не живут на Воскресенской горе, — почему? — А вот так. Потому же, почему те, кто лояльны больнице, никогда не пойдут в «Чебуречную».

Сухое вино спросом у местных не пользуется, но «Винных домов» тоже два.

— Вы каждый день его пьете? — спраши­вает юная продавщица у седого художника, девушки между собой зовут его Доном Рамоном, по названию любимого им вина.

Продавщица не осуждает художника, просто ей интересно.

— Не каждый, но… да.

Она, все так же учтиво:

— А как? По чуть-чуть или в хлам?

Она не умеет лучше спросить — он понимает, не обижается. Кстати, пьют теперь меньше: совсем,например, перестали дарить самогон. Курят тоже поменьше, осторожней водят машины — лихачи образуми-

­лись или погибли, и детей стали бить много реже — город N., несмотря ни на что, движется в сторону Запада, и гораздо быстрее Москвы.

Там порядок — ровная плитка, широкие тротуары и никаких ларьков. Тут с порядком похуже, но нет и мучительства — бетонных перегородок, шлагбаумов в каждом дворе, принудительных расселений, и однополая пара родителей хоть и выглядит необычно, но к ним совершенно терпи­мы, насколько можно судить: в отличие от госу­дарства жители города N. начали уважать privacy, частную жизнь.

О названии города. Литератор, известное дело, хуже свиньи: «Свинья не гадит, где кушает, не гадит, где спит» (В. Семичастный), оттого на просторах русской словесности и присутствуют лишь Москва, Петер­бург и по чуть-чуть — Воронеж, Тамань, Мценск, экзотический Абакан («Облака плывут…», там создан музей облаков), Магадан, Оренбург, а остальное — Юрятин, Скотопригоньевск, Калинов (драма «Гроза»), Глупов, Горюхино, одним словом — N., только бы не огорчать Семичастного.

«Мир не ломается, что ни случись»: проис­ходят истории (скорей, анекдоты), но наблю­­дательность притупляется — от чересчур не­­посредственного знакомства с предметом, слишком близкого рассматри­вания его. Ви­деть и удивляться — для этого нужно правильное соотношение старого с новым, знакомого с незнакомым. А чтобы вызвать сочувствие, бывает достаточно и поверхностного, моментального знания.

Ольга Л., тридцати с небольшим лет, при­ехала из соседнего городка за компанию с другой женщиной, директором детского сада:

— Не примете, доктор?

Кардиолог Ольге не нужен, сердце здоровое, но у нее тяжелый сахарный диабет. Глюкометр есть? — Сгорел.

Как может сгореть глюкометр? — он же на батарейках. Оказалось — буквально сгорел, в пожаре, устроенном алкашом-сосе­дом. Детей успела спасти (детей трое), живут в подсобном помещении детского сада, мужа у Ольги нет.

— А сосед — спасся?

— Какой там! — развеселилась: — Куроч­ка гриль!

Бывают пожары и в городе N. Сгорел од­ноэтажный дом в центре, погибла женщина. Через окно передала детей мужу, сама выбраться не смогла. У мужа ожоги, особен­но пострадали глаза, он госпитализирован в хирургическое отделение, дети целы — их, естественно, положили в детское. Сообщили: начальство, уже не на «Волгах», на автомобилях куда серьезнее, берет данное происшествие под личный контроль. Что это значит: семье дадут новый дом? — нет. Есть еще пожелания у пострадавшего? — чтоб в покое оставили, и — глазные капли с антибиотиком. Последняя просьба, видимо, слишком мелкая, да и нету способа удовлетворить ее, закупки лекарств планируются сильно вперед.

Министр хочет пройтись по больнице. Халатик поверх пиджака, бахилы (бессмыс­лица, если думать о чистоте):

— Что, дедуль, — кричит старику восьми­десяти лет, — разрешает доктор сто грамм-то, нет?

— Я не алкоголик, — отвечает старик. — И слышу вас хорошо.

Министр с ним переходит на «вы», спрашивает о быте. Тот жалуется: пенсии едва хватает на оплату коммунальных услуг, а еще лекарства, еда…

— У вас есть права, вы просто не знаете, как ими пользоваться, — перебивает министр, с досадой машет рукой.

«Островом называется часть суши, со всех сторон окруженная водою». Рассказы­вал пациент-реставратор: начальнику, самому главному, понравился монастырь на Валдае, ему вообще нравятся монастыри. Этот находился на острове — видимо, не слу­­чайно. Начальник распорядился построить мост — связать остров с сушей, и остров тем самым был уничтожен, из лучших чувств. Они могут кое-что разбомбить, и это привлекает к ним интерес, как ко всякой опасности, но вот обеспечить больницу таблетками и медсестрами начальство не в со- стоянии, и потому его власть не стоит, как выражался другой пациент, грузин, ни единого яйца, пока ему не объяснили, как правильно.

В городе N. нет такого начальства, чтобы построить мост, тем более — что-нибудь разбомбить. Невысокого роста, крепкие, хоть и склонные к полноте, мужички с барсетками — они с ними не расстаются, даже когда в церковь ходят, на Пасху. От преды­дущего градоначальника, когда он съехал с квартиры, которую занимал, и совсем из города, остался только десяток огнетушителей — тем и запомнился. А боятся они лишь начальства совсем высокого:

— Приезжал генерал, кричал на Пав­- ла Андреевича… — Его секретарша за­бе­жала за какой-то бумажкой в больницу, рассказы­вает, заходится от восторга. — Так кричал, так кричал, что Павел Андрее­вич… — внезапно, фальцетом, на весь коридор: — Усрался!

Пример отношения к разного рода влас­тям подал хирург из района, соседнего с N. В конце рабочего дня к нему заявилась проверка. «Подождите меня, я сейчас», — попросил их хирург, вышел в соседнюю комна­ту, переоделся и тихо ушел. Они подождали его, подождали и тоже уехали.

«Никогда не входите в положение начальства», — так, со слов матери, ей совето­вал директор большого московского инсти­тута, где она работала. Директор послужил прототипом для солженицынского персонажа — полковника Яконова (начальник шарашки). Ни при нем, ни потом матери так ни разу и не пришлось сходить на овощебазу и на другие общественные работы, даже заведуя лабораторией, и это не имело последствий. «Не хочу», — вот и всё.

Тетки (водоканал, электросети, горгаз), дачники, иностранцы, таджики («Хозяин, работа есть?»), художники, живущие на два дома — N. и Москва, а то и Париж, предпри­ниматели, местная техническая интеллигенция (Космический институт) — в каждой группе своя иерархия, свои сословия, иногда представленные всего несколькими людьми. Тут же — дно, совсем рядом: сани­тарка, которую муж регулярно бьет по лицу (вернулся недавно из мест заключения), одинокая женщина из Молдавии, которая будет рада, если позволить ей прийти убирать с ее пятилетней девочкой, — обычно не разрешают, и девочка по целым дням остается одна. В этом кругу, где борются за физическое существование, живут без водопровода и даже без электричества («у вас есть права» и так далее), где на кухне может стоять унитаз и им пользуются — друзья видели, заходили в квартиры подписи собирать, — и здесь происходят поразитель­ные истории.

Володя Ш. был досрочно отпущен в больницу города N. из тюрьмы — умирать («лече­ние по месту жительства»). Из своих сорока двух лет — в это сложно поверить — просидел в общей сложности двадцать шесть, восьмью сроками (ходками). На вопрос, соответствует ли это действительности, начальник полиции, частый посетитель больницы — по службе и как пациент, сказал: «Любят они накручивать. Но лет девятнадцать — наверное…» В последний раз — по заявлению родной сестры, Володя стащил у нее что-то из мебели. (Есть ли в Москве отделения, где лечатся и начальник полиции, и те, кого он посадил?)

Завезли Володю прямо из лифта в Большой кардиологический кабинет и нашли у него пороки аортального и митрального клапанов. В больнице он вел себя насторо­женно, был подвержен коротким приступам ярости: врачи — люди в форме, Володя их никогда не любил. Но таблетки пил аккуратно, перестал задыхаться, и отеки со­шли. А потом он уехал в Москву для замены клапанов — это был единственный способ радикально ему помочь.

Володю оперировал отец Георгий — гене­рал-полковник, профессор и академик РАН, священник Украинской православной церк­ви (УПЦ МП), ответчик по делу о нанопыли в Доме на набережной, бывший федеральный министр, начальник Военной медакадемии имени Кирова, много чего еще, много ярких подробностей: в возглавляемом им институте, как говорят, установлен порядок исповедей директору. «Не боись. От меня, если что, — прямиком на небо», — так, по словам Володи, отец Георгий напут­ствовал его перед тем, как дали наркоз. Но пошло все как надо — поставили два механических клапана, и вот уже трезвый, порозовев­ший, исполненный благодарности Володя возвращается в N.:

— Могу для вас сделать все, что хотите.

Что, например?

— Кому-нибудь в морду дать.

Сейчас вроде некому.

— Могу отсидеть за вас срок.

Ого! Значит, если украсть корову или гуся или разбить витрину кафе (его называют сталинским — из-за портрета Рябого, кото­рый они повесили), то твое преступление Володя возьмет на себя.

Умер он через несколько месяцев, но на­­последок судьба ему улыбнулась опять. Во­лодя устроился при похоронной службе — забирать умерших на дому, и однажды, выво­зя из квартиры покойника, познакомился с женщиной, только что ставшей вдовой. Они приглянулись друг другу, вскоре пода­ли заявление в ЗАГС. Хоть и предупреж­дали Володю, что комбинировать варфарин (средство против закупорки клапанов) с алкоголем смертельно опасно, но как на собственной свадьбе не погулять? — он не смог отказать себе в удовольствии. Так закончилась его жизнь — обширным инсультом, кровоизлиянием в мозг.

Относительному благополучию своему — культурному, медицинскому, архитек­турному — город N. обязан приезжим — дачникам и тем, кто остался тут насовсем. Город N., как Соединенные Штаты Америки, создан приезжими. Интеллигенты-дач­ники восстановили храм на Воскресенской горе (в советское время в нем помещалась сначала пекарня, потом был склад культ­товаров), дачники и концерты устраивают, и ежегодные выставки, и работу местным кое-какую подбрасывают, и в кафе едят — тоже они. Легкая к ним неприязнь естест­венна: французы не любят Америку, греки — Германию, тяжела зависимость от чужих людей, но даже среди подростков серьезного противостояния местные—дачники нет.

Дети играют в «фифок», в московских тетенек. Кидаются на солнечное пятно на полу: «Солярий! Солярий!» «Фифки» встречаются среди всех возрастов:

— Я думаю, вам следует это знать, — вздыхает москвичка восьмидесяти с чем-то лет. — Когда мне было три годика, мои родители страшно поссорились…

Понимает ли она, что находится у врача?

— …И отец меня взял за ручки, вывесил за перила моста и кричал матери, что отпустит, если она сделает, как ей хочется, его не послушает. С тех пор у меня расширен левый желудочек.

Левый желудочек не расширен. — Нет, заключение, такое, ей ни к чему.

Иерархия дачников выстраивается независимо от их достатка или, скажем, архи­тектурных достоинств дач. Гораздо сущест­венней, кто какого добился успеха, причем не в Москве: книжка вышла в Америке, картину купил берлинский музей, вернулся с гастролей в Японии — это ценится, пролезай во главу стола, говори. Уважается заграничный успех и местными: на похороны художника, замечательного, и всеобщего друга — его привезли из Парижа и отпевали тут — полиция надела парадную форму и перекрыла движение, хотя от храма до старого кладбища ехать не больше минуты, автомобильных пробок в городе нет.

Прадед по женской линии, как многие политические (его осудили весной тридцать третьего в составе группы из четырнадцати врачей), оказался в городе N. не совсем по своей воле — после Бутырки и Беломорканала, после войны. «Это пристанище на всякий случай в нашей семье», — из его дневника. Во Владимире, где прадед был главврачом, его ситуация, как человека си­девшего, с возвращением фронтовиков стала опять угрожаемой (могли донос написать, посадить) — сюда он приехал летом сорок шестого, вместе с внучкой, десятилетней девочкой. В те времена из Москвы добирались двенадцать часов: железной дорогой, затем вслед за рикшей с вещами семь километров до пристани и, наконец, пароходом вверх по реке.

Тут, в старом доме на улице Пушкина, гостило много известных и неизвестных людей: городу N. посчастливилось находить­ся на правильном удалении от запретной Москвы. В начале семидесятых, через несколько лет после смерти прадеда, дом разграбили и снесли — и отношения с городом прервались. От прежних времен уцелели только сохраненные матерью каминные изразцы да огромная липа в углу участка. Из ранних воспоминаний детства — вот эта липа и кое-какие запахи: сырого подва­ла, пыли, прибитой дождем.

В сорок шестом здесь был лишь один опер­уполномоченный НКВД, в семидесятые число сотрудников тайной полиции возросло до одиннадцати — так расплодились в городе N. враги. Каково положение сейчас, не поймешь.

Европейцы, во всяком случае, себя чувствуют очень вольготно. Итальянец, худож­ник-мозаичист, живет здесь с женой уже несколько лет. Превратностями российской истории его особенно не удивишь:

— Che cazzo! — итальянский мат. — Ко­гда вы еще по деревьям лазили, мы уже были геями.

Жена его зашла в армянскую лавку, а он скрутил себе сигарету и курит — возле развала, на котором лежат огурцы.

— Почем? — спрашивает покупатель.

Итальянец разводит руками: Italiano, он по-русски не говорит.

— Да понял я, итальяно. Почем итальянские огурцы?

Иностранцам не удивляются. Немцы, французы, индийцы, американцы — кого только нет. Таджиков, азербайджанцев, армян, молдаван не считают за иностранцев, но и не притесняют: что делать — людям не повезло.

На мойке машин появился новый работ­ник — Сурик, Сурен. Где прежний?

— Гагик. Слушай, посадили его. Азербайджанца одного застрелил.

Дали четыре года, как-то очень по-божески.

— Не застрелил, папа, а подстрелил, ранил, — вмешивается десятилетний сын Сурика, он учится в школе, летом помогает отцу.

По выходным приезжают туристы, осмат­ривают Воскресенскую церковь, «спящего мальчика» (под ним похоронен Борисов-Мусатов), спускаются к Камню. Экскур­совод рассказывает: в начале шестидесятых из Киева на попутках приехал студент Сеня О., «в обтрёпанных штанцах мальчиш­ка» (Ариадна Эфрон), романтическая нату­ра, кристально чистая, сейчас таких назы­вают прекрасными. Явился с одним лишь желанием — исполнить посмертную волю Поэта, настолько Сеню «пронзили» ее стихи. «Я бы хотела лежать в одной из могил с серебряным голубем…» Камень, поставленный Сеней (из местной каменоломни), убрали через несколько дней. Добрые дела — вроде помощи (и то в основном оружием) тогдашним детям Джанкоя, африканским, арабским, — совершало лишь государство, без согласия властей не то что Цветаевой — никому, Хрущеву нельзя было сделать памят­ник. Зато интеллигенция города N., особен­но женская ее часть, оценила Сенин порыв. «Охмурить их (интеллигентов) — задачка для малолеток. Их можно голыми руками брать». — Сеня как-то сказочно преуспел, но не всем пришлась по душе его оборотли­вость — о Сене написана повесть. Так что прививка от энтузиазма, от добрых дел городом N. получена, и давно. Нынешний камень поставили в перестройку, а Сеня живет далеко — в Нью-Йорке, сочиняет «добрые стихи для детей, чтобы не забывали русский язык».

Магазины, кафе, гостиницы, дома отды­ха — ими владеют местные предприни­матели, люди своеобразного обаяния. Они привыкли, что лучше действовать в обход государства, и презирают тех, кто благодаря погонам или друзьям в погонах бабки срубил, — таким, говорят они, только бы все надкусить. В их среде много уголовной терминологии (разборки, общак, беспредел), но людей этих можно просить о помо­щи, не стесняясь, — бывает, отказывают, но рука у них легкая, безо всяких там «к со­жалению, вы не вписываетесь в нашу программу». Без одного из предпринимателей, дающего тайно, больнице бы трудно пришлось. В свое время он сильно был удивлен, что его девяностодвухлетнюю бабушку никто не спросил, чего она в ее возрасте хочет: понятное дело, того же, что все, — подольше пожить и чувствовать себя хорошо, — полечили ее, помогли. Она теперь уже умерла, а внук всё дает.

Вещами, практически важными (комму­нальные службы, школы, пенсионный фонд, казначейство, ЗАГС), заведуют, как по­ложено, женщины средних лет — на них худо-бедно и держится повседневная жизнь города, его быт. Они не против выпить в ком­пании и попеть («Споемте, девочки?») и на­много приятнее этих, с барсетками, иногда они кажутся совершенно понятными, даже своими, иногда нет. Вот пример: в поликли­нике работал высокий печальный врач-те­рапевт, очень посредственный, — обнаружи­лось, что теперь он сидит за кассой в одной из московских аптек. На новогоднем банкете, между закуской и танцами, обсуждаются овощи, которыми торговал терапевт. Теткам его профессиональная деградация не представляется чем-то трагическим, им жалко, что он уехал из города: перед тем как попасть за кассу, терапевт продавал хорошие овощи.

Рынок в городе N. — по субботам, для обывателей это главное городское событие. Здесь можно услышать всякое:

— Не дал Бог здоровья нашему патриар­ху. — Отзыв на кончину Алексия.

Ответный вздох:

— И жизни тоже не дал.

Другая парочка покупательниц:

— Ты зачем ее, — вероятно, свекровь или мать, — кормишь-то так? Смотри, она у тебя дó ста лет доживет.

Третья:

— А у моего и печени не осталось. Доктора сказали: держится только за счет желудка и поджелудочной.

Громких убийств не было много лет — с тех пор как упразднены казино. Запрет игорного бизнеса и сокращение обязательной службы в армии — вот и все, кажется, что можно вменить в заслугу нынешней власти. Впрочем, за давностью нетрудно что-нибудь упустить: скажем, Ельцин сделал себе шунтирование, и число операций по всей стране сразу выросло в десять раз — кто теперь помнит об этом его достижении?

Из преступлений, которые были у всех на слуху, — ограбление банка, вооруженное (отключили электричество в городе, угнали и бросили «Жигули»), еще — галереи, слегка связали охранника и директора (объяснили: учения идут), унесли Поленова и Айвазовского, в обоих случаях злоумыш­ленников не нашли. И еще — избиение проживающих в доме отдыха, за медицинской помощью обратились сразу тринадцать из них: били ночью, бейсбольными битами — по заказу директора самого дома отдыха из-за одной неудачной остроты. История эта получила огласку на всю страну как нечто в гостиничном деле новое.

Обращаться в полицию приходилось однажды — в восьмом году: кто-то ходил по домам, листовки раскладывал в ящики — про то, что врачи работают на ЦРУ, понятия «иностранный агент» еще не было. Писали так: «Пришлые иноплеменные экстремисты откармливают бомжей для трансплантации их на органы», — готовили почву для нового «дела врачей». Тогда никого не на­шли, а потом — утихомирилось все, улеглось. Очень по-русски — не разрешилось, но минуло: чего уж теперь? — дело прошлое. По крайней мере, сама полиция города N. не воспринимается как опасность. Отношения с ней свойские: тоже бюджетники, и у всех — дети, жены, родители, всем время от времени требуются врачи.

Вот история — свежая, но московская. Подъезжает «скорая», в комнату к дежурному врывается медсестра: «Гаишника привезли!» Радостное оживление: у гаишника — инфаркт миокарда. Тут же жена его, причитает: «Он у меня кабинетный», — мол, не лишайте жизни, помилосердствуйте. — Такое в городе N. никому бы в голову не пришло.

Из христианских конфессий представлены: пятидесятники (наверху, на Кургане, есть церковь), адвентисты седьмого дня (через реку их школа, университет, институт перевода Библии) — держатся они скром­но, и православные — их, естественно, боль­шинство.

Немолодой приезжий пижон не в восторге от города. Вздыхает:

— Очень у вас все какое-то серое, нека­зистое. Да и в Москве, — говорит, — тоже нехорошо.

А где хорошо? — На Афоне. Ведь кроме спасения души… На деле ему еще надо много всего, причем быстро, бесплатно и каче­ственно, для этого он и явился в больницу города N.

Религиозность старенькой Ольги Михай­ловны (у нее сердечная недостаточность) непосредственней, веселей:

— По убеждениям я коммунистка, даже взносы плачу. Но, знаете, я суеверная. Мне кажется, что не только ваши таблеточки помогают мне, но мне и Бог помогает.

Еще одна православная, завскладом канцелярских товаров:

— Брошу курить, обязательно. Я и со старцем советовалась. Православный чело­век ведь не может курить, да? Я в паломни­честве не курю, а возвращаюсь — и всё по новой, тут же на нервах всё. Я на складе работаю, у меня ответственность. Вам, доктор, если нужны будут еще степлера, папки, фломастеры, у нас добра этого — завались.

Завскладом смеется, она принесла огром­ную сумку, наполненную канцтоварами. «Приобретайте друзей богатством неправедным», — из евангельских заповедей эта усвоена лучше всего.

Наконец, Настя, девочка тринадцати лет с задержкой развития. Медсестра берет у нее на анализ кровь, спрашивает, чтобы отвлечь девочку:

— А по знаку зодиака ты кто?

— Никто, — отвечает та, — у меня нет знака зодиака. Я православная.

Ответ девочки обескураживает медсест­ру: и она православная, но у нее свой знак зодиака есть.

В реанимацию могут заходить все, священники не исключение. Иногда их просят прийти к больным, находящимся при смерти, — пособоровать, причастить.

— А есть надежда, что она вообще выжи­вет? — спрашивает молодой священник: со­борование — трудоемкое дело, и ради чего? Тяжелый инсульт, искусственная вентиляция легких, несколько суток уже без сознания. А чудеса — кто в них верит? — разве что родственники.

Другой священник попробовал отго­- ­во­рить нескольких женщин делать аборт. Явил­ся в гинекологию, выступил — ярко, художе­ственно, но женщины, вместо того чтобы слушать, стали галдеть: одной будущего ре­бенка кормить нечем, сидит без работы, дру­гая — без мужа, третья скитает- ся по чужим углам. «Раньше думать надо было», — сказал он женщинам и ушел.

У самих приходских священников мало свободы — меньше даже, чем у врачей. Не все, слава богу, но как-то они быстро сделались частью системы: школа — армия — больница — тюрьма. От церкви многого ждали, пока она находилась под гнетом, да и потом, в девяностые, но по-настоящему она научила людей лишь тому, чего нельзя потреблять в пост.

Много тоски по прошлому, даже не своему. С пациентами о политике лучше не говорить, но кажется, что если у женщины необычный митральный клапан, то и сама она человек интересный. Наталья, тридца­ти шести лет, летчик-любитель и журналист, скучает по СССР:

— Это сила была.

Ну вот, ничего интересного, да и не жила она толком в СССР — комсомольцы, однако, воспроизводятся сами, безо всякой организации. И тут же старушка — в ответ на вопрос, почему она не принимает лекарств:

— А кому мы нужны? Вот раньше…

Понятно. Раньше — государство заботилось. У обеих ощущение сиротства, хотя у первой живы родители. Старушку легче понять — живется ей одиноко, и все равно ее британская сверстница вряд ли бы апеллировала к тому, что ее величеству дела нет, какой у нее, у старушки, пульс.

Ностальгия по СССР сделалась общим местом — все нас боялись, и было много хорошего: бесплатное (что это значит?) здравоохранение, огромные тиражи литературных журналов, Союзмультфильм. Вышедшие из Египта евреи тоже тепло вспоми­нали неволю: и «котлы с мясом», и «рыбу, которую ели в Египте даром, дыни и огурцы», а может быть, и египетскую медицину, и — кто знает? — образование.

«В сиротские пелеринки / Облаченные отродясь — / Перестаньте справлять помин­ки / По Эдему, в котором вас / Не было», — дачу Цветаевых советская власть сровняла с землей, там теперь танцплощадка того самого дома отдыха, где зарыбленный пруд и так неласковы к отдыхающим. Напротив больницы — музей: из вещей Цветаевой только зеркало, в котором, возможно, она отражалась. В завершение экскурсии девуш­ка высоким голосом декламирует «Моим стихам» и объявляет, что их черед наконец настал.

Настоящих фанатиков мало. Вот, однако, один из них: в тридцать восьмом расстреля­ли отца, и сам успел посидеть — протестовал против ввода советских войск в Венгрию, Хрущев его вскоре выпустил (Хрущева он ненавидит). Теперь, в свои восемьдесят с не­большим (ровесник матери, он помнит ее здешнюю учительницу английского языка Маргариту Яковлевну Рабинович: «Она ведь была репрессирована», с этого начался разговор) преподает философию, религиоведение, обществознание в московском вузе, а тут, в отделении, проповедует сталинизм.

А как же отец?

— Да, перегибы были… Но, между прочим, и Черчилль ведь отмечал… — загранич­ный успех сталинистами тоже ценится.

Профессор ничем не рискует, иное дело трезвый спокойный К., инженер из Москов­ской области.

К. требуются антикоагулянты (средства, которые препятствуют образованию тромбов) — риск в его случае очень высок. Два варианта — дешевый и дорогой, и оба ему не подходят: дешевый требует частых анали­зов, их не делают в его поликлинике, а дорогой — почти четырех тысяч в месяц, которых нет.

— Раньше мы зарабатывали, теперь пе­рестали. Кризис. Плата за Крым.

Очень ясное понимание.

— И что, мы готовы платить?

— Да, — отвечает К. неожиданно, — мы готовы.

— А что делать тем, кто платить не готов?

Пожимает плечами:

— Ложиться и умирать.

Умирать-то первым — ему, но «Merde! Гвардия умирает, но не сдается». Что ж, нет так нет. В обоих случаях надеяться на вы­здо­ровление нельзя: и профессор, и К. — состо­явшиеся, взрослые люди, читали «Архипелаг», знают про Бутовский полигон, Со­ловки, расстрельные квоты, Катынь и про все остальное, но выбирают сильную власть, космос, советский хоккей.

На такую идейность, однако, способны не все.

— Нина Ивановна, вы, значит, жили в Мо­скве. А работали кем?

— О, у меня была лучшая в мире работа. Шлифовальщицей. На часовом заводе имени Кирова. Заходишь в инструментальный цех… — Нина Ивановна зажмуривается. — До сих пор этот запах снится, в мире нет лучше запаха.

— А ушли почему?

— А они зарплату стали задерживать. И ушла. На хер мне эту пыль глотать.

«Из всех вертухаев врачи — лучшие», — говорил Браиловский, однокурсник матери и ее друг, после тюрьмы и ссылки (сидел в начале восьмидесятых за сионистскую деятельность). Комплимент сомнительный, но заслуженный. Российская медицина, как и советская, — часть репрессивной системы: из больницы не отпускают, работать не разрешили, рожать запретили, в операции отказали, состояние тяжелое, температура нормальная, посещение с шести до восьми. Нет, в другую больницу нельзя: транспортировки не вынесет, — не спрашивайте почему. Нельзя того и сего — кофе пить, самолетом летать, волноваться нельзя, нагибаться, спать на левом боку, машину водить, поднимать тяжести, в отделение нельзя без бахил. Чего вы хотите? — вы же целый день за компьютером, вам уже шестьдесят (или сто), поздно к врачу пришли, сами во всем виноваты — не совершайте преступлений, и вы не будете сидеть в лагере. Есть распорядки, стандарты, план. Могут и посочувствовать: юной скрипачке, у которой болела спина, тетя-профессор, заслу­женный врач, дала хороший совет — держать скрипку в другой руке. Могут, сделав административную гадость, вздохнуть: «Такая у нас страна».

Мысль, что действовать надо в интересах больного, а не того заведения, где ты работаешь, системы здравоохранения или пользы и славы Отечества, звучит револю­ционно-парадоксально, как заповедь «Любите врагов своих». Иногда в один день на прием приходят сразу несколько человек, которых совершенно напрасно, без показаний, прооперировали в самых известных лечебных учреждениях страны. Они и видят, что зря подвергались риску, что состоя­ние их не улучшилось, но и не верят, что такое возможно, как не верили люди в два­дцатые, тридцатые и так далее, что могут посадить или расстрелять просто так, ни за что, «для освоения квот».

Пациентка — врач-терапевт из Москвы, приехала за советом: направляют на операцию. Других жалоб нет. У нее — пролапс митрального клапана, довольно тяже­лый, но операция пока не нужна. Сама она не хочет разбираться в том, чем больна, и не надо ей отправлять никаких материалов: электронной почтой она не пользуется. Попытки объяснить ситуацию (переднюю створку сложней починить, чем заднюю, и т. п.) напрасны:

— Ведь я участковый…

Но терапевт же, не участковый милиционер. Улыбается: операция не нужна — и ладно, у нее отлегло на душе.

Рассказывает: у них в поликлинике все собираются на разрешенный московский митинг — против оптимизации, то есть сокращения врачей, но она не уверена, стоит ли им идти.

Был слух: всех уволят в ближайшую пятницу, собрание назначили. Вроде как надо протестовать. Но потом начальство перенесло собрание, так что пока не уволили. Может, вообще не уволят — зачем тогда этот митинг? А вдруг до начальства дойдет, вдруг покажут по телевизору?

— За тем и ходят на митинги, чтобы дошло до начальства, нет?

Вздыхает:

— Вам легко говорить.

Рассказал хороший товарищ, художник, тоже из города N. Однажды в Париже ему для выставки понадобилось написать худую обнаженную женщину. Художник отправил­ся на знаменитую Пляс Пигаль и привел проститутку, очень худую, какая и требовалась. Художник велел ей раздеться и приготовился рисовать. К его удивлению, она отказалась позировать, даже обиделась: «Я проститутка, а не натурщица». Есть италь­янский вариант той же истории: «Синьора, я вор, а не почтальон», — на предложение грабителю самому подвезти украденные вместе с сумочкой документы. Вот какое самосознание у европейцев. «Понятное дело, — говорит Епиходов. — За границей все давно уж в полной комплекции».

Прося знакомых и незнакомых людей помочь больнице деньгами, сверяясь с книж­ками, останавливаясь и переспрашивая коллег — здешних, московских, американских, — тут можно все-таки делать то, что считаешь правильным. Есть, однако, болезни, которые в городе N. невозможно лечить — по закону и потому, что нет оборудования и врачей: приходится больных посылать в Москву, на худой конец в область. Одна из этих болезней — рак. Отставание от мирового уровня особенно разительно в онкологии: да, опухоль (и то не всегда говорят, чаще — «заболевание»), но у нас очередь из таких, как вы, и потом — плохая кардиограмма, приведите в порядок сердечный ритм, приезжайте через четыре месяца, а тогда уж — последняя стадия, «лечение по месту жительства». «Обреченные» — так на своих евреев смот­рели прибалты во время войны, — зачем их напрасно жалеть, попусту тратить эмоции? — чего доброго, профессиональное выгорание произойдет. Больных не сбрасы­вают со скалы, не расстреливают, просто не лечат, да и люди приучены: есть важные вещи — Олимпиада, Крым, а бабки (в значении «пожилые женщины»), да еще больные, — они не важны. Но мы ведь не звери — построим хосписы: модное слово, и заведение модное, не зря начальству они так по душе. (Вообще-то, хосписы призваны защищать от избытка лечения: чтоб, например, не меняли сердечные клапаны старикам с глубокой деменцией, а у нас и в здравом уме, если тебе за семьдесят, на операцию не попасть.)

Образец настоящего мужества явил аварец Ахмад — в больнице его история стала известна, когда благополучно закончилась.

Ахмад живет в далекой от города N. провинции, работает слесарем, и не то что в Европе с Америкой — он и в Москве не бывал. Несколько лет назад стал терять в весе, появились какие-то боли. Ахмад сходил в поликлинику, обнаружили опухоль. Онкологический диспансер: лечение сложное, надо обследовать сердце, легкие, запи­саться туда и сюда. Съездил в Моск­ву, в изве­стную клинику, тоже без толку. До хосписа (в народе их зовут подыхаловками) было еще далеко, но Ахмад догадался, что счет пошел не на годы — на месяцы, пого­ворил с семьей. В Бельгии (везет вам, аварцам, всюду у вас земляки!) обнаружился двоюродный племянник, который ему рассказал, что у них хорошая медицина, и по­яви­лась цель — попасть в Бельгию. Сбережения (две тысячи евро) ушли на взятку для визы — визу не сделали, но деньги вернули, и Ахмад попрощался с родными, доехал до Бреста автобусом, пересек границу (есть для этого механизм) и через Польшу, Германию (не­мецкая медицина не хуже бельгийской, но племянник не говорил про Германию) на попутных машинах, не зная ни одного иностранного языка, попал наконец в Бельгию, где и сдался властям, попро­сил убежи­ща, про болезнь свою не сказал.

Ахмада отправили в лагерь для перемещенных лиц — без часового на вышке, собак и колючей проволоки — общежитие в центре Брюсселя, комната на четверых. Кормили, сколько-то даже платили, статус беженца дают (или не дают) через несколько месяцев, которых в его случае не было, но Ахмад к врачу не просился, дожидался, пока позовут.

Когда в одной из главных брюссельских больниц ему сделали операцию, по-видимо­му удачную, и провели курсы «химии», чтобы не рецидивировал рак, Ахмад объявил, что соскучился, хочет домой. За казен­ный счет, через международные организации, Ахмада из Бельгии выслали — самолетом, в сопровождении врача, от него и стала из­вестна эта история. Дали огромный запас наркотических анальгетиков, которые, хочется верить, не пригодятся ему.

Ахмад себя держит с достоинством и совершенно без вызова. Храбростью и же­ланием жить заставляет вспомнить «татарина» среди поля — толстовский репей: «Какая, однако, энергия».

— Доктор, а что такое инсульт?

— Это когда отнимаются руки и ноги.

— А мне жена говорит: хоть бы у тебя отнялся язык.

Понятно: дружная парочка, выпивают вместе по вечерам, вместе хозяйство ведут и кардиологу вместе морочат голову.

Следующему пациенту тоже больница нравится. Он обводит взглядом Большой кардиологический кабинет:

— Здесь хотела бы лежать Марина Цветаева. — Тоже понятно: интеллигент, приехал издалека, успел у реки погулять, видел камень.

Понимание — основное условие жизни в городе N. Услышав лай незнакомой собаки или гудок соседского автомобиля, выглядывают на улицу — загадок быть не должно.

У больного инфаркт, большой, с осложне­ниями, весь вечер им занимались. Теперь, с утра, он собрался домой.

— С ума сошел. Надо его привязать, — говорит медсестра.

Нет, он в ясном уме. Хотя и с причудами:

— Какое сегодня число?

— Сегодня день рождения Всесоюзной пионерской организации.

Глянули в Интернет — 19 мая, правильно. Он как попал сюда?

— На индивидуальном транспорте.

Ага, понятно: бросил машину под окнами, опасается за ее судьбу.

— Переставим, хотите? Дайте ключи.

— Да при чем тут?.. У меня от лекарств ваших печень болит. — Вранье.

Уговоры не помогли. Что же, еще один «тяготится пребыванием в стационаре»(от­личная формула!) — каждый имеет пра- во уйти. Рано, конечно, и суток еще не прошло — риск, и большой, но тут не тюрьма. Провода отцеплены, катетеры извлечены. А перестилать подождите: он скоро придет. И точно, минут через двадцать — звонок:

— Помираю, спустите лифт. — Отвез машину в гараж, вернулся сюда на такси.

У другого мужчины по имени Николай на руке загадочная татуировка: ВОВВА. Что это? Откуда двойная «В»? Кроме нелепостей, ничего не приходит на ум. Спрашивать вряд ли прилично, но любопытство сильней. Загадка решается неожиданно: НОННА — так звали подругу его молодых лет, к ней ревновала жена. Чего не сделаешь ради любви? — снова пришлось потер­петь, несколько черточек наколоть, «Н» за­менить на «В».

В мелькании лиц, характеров, ситуаций протекает больничная и околобольничная жизнь. Пациентов через терапевтическое отделение, включая амбулаторный прием, за время работы в городе N. прошло уже свыше двенадцати тысяч, большинство — по нескольку раз. Забывается все, если не записать: и погорельцы, и уголовник Володя, и шлифовальщица с Первого часового, и набожная кладовщица, и инженер К. («Гвардия не сдается», у него таки случился инсульт). Даже дети Джанкоя стали далекой историей, хотя с того дня, как на них собирали, трех лет еще не прошло. Вот и больной — был тут в девятом году — обижается, что его не узнали в лицо:

— Постарели вы, доктор. А я Крымцов. Через «ы». — Что он имеет в виду?

Человек живет в городе N.: в меру однообразно, но — «подо мной земля, надо мной небо» — уютно, тепло. Есть вещи, которые трогают, есть — которые раздражают. Не нравится политический строй, и не только строй — настроения сограждан, но один и тот же подарок, свободу, дважды не дарят, шансов дождаться решительных перемен мало, это с Брежневым была разница в возрасте почти в шестьдесят лет. Душа, однако, отказывается верить в худшее (возможно, не хватает фантазии), и деваться особенно некуда с беспомощной матерью на руках. И потом, самовоспроизводятся не одни комсомольцы, но и русские ин­теллигенты — молодые коллеги: они, как посмотришь, уже далеко тебя превзошли. С городом N. все как будто бы ясно. Последующие события заставляют, однако, взглянуть на него с неожиданной стороны.

2.

Код I72.8 по МКБ: «Аневризма других уточненных артерий». Формулировка абсурдная, но в иных обстоятельствах можно было б сказать — не лишенная красоты.

— Смерть матери — это психическая болезнь минимум на год, — говорил прото­и­ерей Илья Шмаин, учитель и друг. — Как бы ни был готов, ни ждал, в любом возрасте.

Врачи сделали что могли: операция, мно­гократные переливания крови. Четверо суток, очень наполненных — отпала идея, ложная, все контролировать, и счеты — давние, чуть не детские — тоже ушли. Происходили и чудеса, из разряда тех, в ко­торые верят лишь родственники. Кроме глав­ного (победы над смертью), все удалось — большую новость, плохую, сопровождают хорошие, много меньшие.

В Америке на факультетах, где учат писа­тельскому мастерству, студентам дают задание: написать о смерти родителей — десятки тысяч эссе ежегодно, десятки тысяч смертей, десятки тысяч писателей. Дж. Фран­зен берет легкий тон — рассказывает, как, получив печальную весть, поджарил себе яичницу. Это совершенно неинтересно, все помнят: «Мать умерла сегодня. А может, вчера» (Камю).

Последние годы ее прошли здесь, в горо­де N., в заново выстроенном ею доме, с сиделками — немолодыми женщинами из республик бывшего СССР. Тяжела зависимость от чужих людей — она бывала с ними резка, говорила им «ты», это злило, но теперь мгновенно нашло объяснение (идея равенства не работает, когда ты лежишь, беспомощный, а другой стоит), как и немецкий язык, на котором она разговарива­ла в забытьи: непонимание того, что творится, перемещало ее в Германию, где она жила с одиннадцати до тринадцати лет, вскоре после войны.

Последние слова ее: «Если дадут», — на предложение успевшего к ней из Москвы священника, отца Константина, принять Дары, еще через час — остановка дыхания. Оповещение знакомых, панихида в кругу нескольких близких людей, ночь и — тайна, куда ни ступишь, о чем ни подумаешь.

Разговоров о смерти — нецеломудренных, имеющих целью спровоцировать жалость — она не позволяла себе нико­гда, но быть похороненной, без сомнения, хотела бы тут. Ее чувства к городу были сильными и даже понятными не до конца. Прежде, однако, никого из членов семьи не хоронили в городе N. (прадед завещал развеять прах над рекой), места на кладби­- ще нет.

И вот уже утро нового дня, и надо просить начальника — усатого весельчака, которого назначили в N., когда был известный больничный скандал, — выделить место на старом кладбище, но — нет, такое ему не под силу: требуется постановление депутатской комиссии, какая-то еще ерунда, даже слушать которую нету времени.

Тетки решили дело в пятнадцать минут.

— Пишите: «в установленную ограду».

Попытки кому-нибудь заплатить напра­сны. Никто не спросил, как когда-то отца — «Милок, ты сдурел?» (на предложение взять денег за выпитое на жаре молоко), просто сказали:

— Вы человек известный. — Был бы артист, спортсмен, может быть, даже бандит, тоже бы помогли.

Уже на выходе — старый знакомый матери, беженец из Баку, семья его долго жила у нее в Москве, теперь он заведует ЖКХ:

— Почему не сразу ко мне?

«Приобретайте себе друзей богатст­вом неправедным, чтобы они, когда оскудеете, приняли вас в обители вечные». Вот, забыл.

Суета с бумажками, с устройством поминок, переговоры с певчими, с настоятелями обоих храмов: хочется, чтоб отпевал друг, отец Константин («Законный, батюшка, он законный» — волшебное слово, которое следовало произнести), — поиски бытовых решений в ситуации вовсе не бытовой.

В похоронной конторе работают люди не лучших человеческих качеств, отношения с ними осложнены (однажды они, например, перепутали двух покойниц), — и никакого выбора, никакого the other club — однако и тут было по-человечески. Буклет: громадный ассортимент гробов, в том числе импортных. Хочется пошутить — про «любовь к отечественным гробам», но можно и не шутить. Мучительно знать, что эти две ночи она находится у чужих.

И вот закончились отпевание и похороны. Церковь явила много любви — и ей, и живым, и людей было больше, чем ожидалось, пришло много местных, в Москве бы столько не собралось. Можно сказать, что все прошло хорошо. Старые сослуживицы говорили о ее даре молчаливого присутствия. «Пленный дух» — так выразился о ней самый близкий, самый преданный друг (опять пригодилась Цветаева).

Из происшествий: отец Константин при­хватил с собой из Москвы бездомного дядьку, который живет у него при храме, долго не пил, а накануне впал в состояние — напился, устроил дебош. Куда его было девать? Так и сидел он закрытый в машине и мате­рился, его водой поили через окно.

Следующий день, и еще один — поскорей найти мужиков участок огородить. Вроде бы торопиться некуда, но что-то же делать надо: иллюзия, что можно еще помочь. Вот, добавить в контакты: Валера Кладбищенский. Кладбищенский — не фамилия, место работы, чтоб не забыть. Наблюдение про «пить стали меньше» к нему не относится: Валера явился измерить участок, а рулетку забыл. Нелепость какая-то, но рассердиться не получается, и какой в этом прок? — сходит он за рулеткой, сейчас принесет.

Можно пока оглядеться: ворота раскрыты, ни сторожей, ни продажи цветов и венков, — никого. На крестах, на надгробных плитах встречаются знакомые имена — новых соседей на веки вечные. Направо пойдешь — придешь к Паустовскому (год шесть­десят восьмой — первые в жизни похороны, у отца на плечах, весь город хоронил Паус­товского), налево и вниз — к Штейнбергу, доброму другу, но есть и такие лица, которые лучше видеть на памятниках,чем, например, в переулках. Много могил заброшенных: опрокинутый камень — надпись стерлась за давностью, удивительно легкий, из местной каменоломни — девятнадцатый век (поднять его), а вот за поваленным частоколом живописная группка цветных полусгнивших крестов — синий, серый, ко­ричневый — хорошо б их не тронули. Там и сям воткнуты жалкие пластмассовые цветы — попытка поддержать красоту малыми силами. Слишком много деревьев растет, темновато от них. Нужно будет траву посадить — позже, конечно, в мае-июне: есть ли такая, что любит тень? — подобных забот прежде не было. А вот и Валера вернул­ся, надо помочь ему с измерениями.

Для чего люди ходят на кладбище? Сильней ли тут связь с дорогими покойниками, — трудно сказать, и к чему задаваться вопросами? — ходили и будут ходить. Здесь, на старом кладбище города N., совершенно тихо. Не просто — отсутствие меша­ющих звуков, а, как бывает в библиотеке или в концертном зале без публики, пространство полно тишиной.

В следующий понедельник медсестра приносит в Большой кардиологический ка­бинет пачку денег: вот, собрали на вас. — Спасибо, хотя… Благодарность, неловкость, но сильнее всего — удивление: разве мы дети Джанкоя, чтобы на нас собирать?

Медсестра смотрит непонимающе, как когда-то со знаками зодиака:

— Дети Джанкоя? Кто это?

В пачке сотенные, тысячные купюры — около шестнадцати тысяч. Сумма вовсе не символическая: с тем, что дает государство (пять пятьсот семьдесят), денег этих в городе N. вполне бы хватило на скромные похороны. А дети Джанкоя — кто же мог знать, что однажды окажешься в их положении?

Старое кладбище скоро становится частью большого дома, каким восприни­мается теперь город N.: вместе с больни­­- цей, жилищами старых друзей, мастерской италь­янца-художника, с лесами, оврагами, даля­ми, «спящим мальчиком», тропинкой вдоль берега, рядом с которой лежат на привязи несколько плоскодонок — вверх дном. Лодки будят воспоминания: под одной из таких лет сорок с лишним назад приходилось скрываться, сказав или сделав что-нибудь нехорошее, обсуждать свой поступок со старшими — вроде исповедальни, как у католиков. Под лодкой было темно и прохладно, и пахло сырым подвалом, отец с матерью сидели поблизости на траве: она обычно молчала, даже дремала, он говорил горячо. Многое переменилось с тех пор, но лодки всё те же, а N. — так и есть, город-дом.

Вещи: все уникальное — письма, старые фотографии, магнитофонные записи, дневники — сохранить, все медицинское, бытовое и просто случайное — раздать или выбросить. Сложней всего с фотографиями последних трех-четырех лет — эти годы прожиты с огромным усилием, в попытках замедлить сползание вниз — уничтожать нельзя, но и рассматривать их не хочется. А вот гигантская папка, посвященная тяжбе (проигранной) с властями города N., дело было в семьдесят третьем году, — на то, чтоб ее разобрать, уходит целое воскре­сенье.

Жалобы, акты, постановления о возбуждении дел и отказы в них, телеграммы, уведомления, описи, письма в газету «Октябрь». Приемы, которыми пользовалась тогдашняя власть, выглядят современными: вскрыли дом и дали соседям разграбить его (заодно и сад), постановили выделить новый участок земли на Воскресенской горе и пе­ренести на него все по бревнышку, за госу­дарственный счет, а потом в один день — сломали бульдозером дом, а постановление свое отменили как незаконное. Разве что не советовали: обращайтесь в суд, — судиться с властями было в то время запрещено.

Опись вещей по адресу: улица Пушки- на, дом 1. В числе понятых — местный пре­по­даватель музыки, первым пунктом идет «Рояль старая, разлаженная» — каждый опи­сываемый предмет снабжен уничижительными эпитетами: если ведро, то ржавое, шкафы — самодельные, одеяло — простое. Личность председателя райисполкома, «человечка с манерами провинциального трагика старой школы», тоже кажется хорошо знакомой. Это был его бенефис, и председа­тель провел его с виртуозной легкостью — больно уж дачников, говорят, не любил. С той поры на улице Пушкина даже хуже, чем пустота, страшней: громадина из серо­го кирпича, Дом детского творчества, давно уже заколоченный — ни сотрудников, ни детей.

В дневниках прадеда есть маленький эпизод про то, как пришлось ему полечить городскую власть: «Сегодня вечером у горя­щего камина я прекрасно вымылся. Радио передавало „Волшебную флейту“. А перед этим я побывал у тяжелого больного — работника райкома, — и после его болезни и неопрятного его жилища мой уют и мое здоровье особенно показались мне ми­лостью Божьей», — пишет пораженный в правах человек шестидесяти четырех лет. А судьба председателя оказалась и вправду трагической: в пьяном виде на «Волге» своей он врезался в дерево, ударился грудью о руль и погиб.

Дальше идут документы куда жизнерадостней. «Восстановление исторической справедливости», ни много ни мало, собственный почерк легко опознать. Это уже девяностые — свобода в подарок («Как сильно билось русское сердце при слове отечество!») — интересная жизнь началась: знакомство с тогдашним главным врачом, почти что случайное (удалось помочь одной пациентке, которую он прислал в институт), потом он является сам, вспоминает прадеда, тот когда-то ему одолжил изумительную косу, и главврач хранит ее, ждет наследников — одно за другим обстоятельства уступают, подлаживаются. Весна девяносто третьего: выделить таких-то размеров участок земли в городской черте под строительство — вот документ.

Строительство шло небыстро, приезжали лишь в теплые месяцы, и только одна­жды, ранней весной девяносто восьмого или девятого, вдруг сбежали сюда — вдвоем.

Изложить покороче — история жуткая. Выходным днем очутились в невероятных гостях (Немчиновка, Баковка, Жуковка): мрамор, стекло, промышленная керамика — мамины однокурсники, живущие в США, попросили что-то им передать через внуков или детей. Хищный взгляд: — Ах, вы врач! — оставайтесь обедать, и меж- ду закусками хозяйка рассказывает: у нее, представьте себе, было четыре замершие бе­ременности (четыре мертвых плода), пока она наконец не нашла суррогатную мать. — Кого?! — Хохлушку, кровь с молоком, та родила им Виталика — вот он, большой уже, сидит за столом. Однако, — глаза у хозяйки опять загораются, — когда они с мужем захотели произвести еще одного, при помощи той же хохлушки, то, — внезапная нотка радости, — беременность и у нее замерла!

В доме курить нельзя, поэтому в паузу — потихоньку одеться, выйти. Вместе, почти не сговариваясь, забраться в автомобиль, и — долой. Дорогой, на окружной (она не была еще МКАДом), завести музыку, петь, оживленно болтать, промахнуть поворот на Ленинский и — раз уже так получилось — рвануть в город N. Ехать теперь не двена­дцать часов, всего полтора, а там — холод в лицо, в промерзшем доме он ощущается даже острей, чем на улице, но — камин, «разлаженная рояль» (камин и рояль — те самые), водка, краковская колбаса («Как же ты на отца похож!»), согреться — снаружи и изнутри — и вместе вспомнить историю еще одного побега, совсем уже давнего.

Средняя московская школа № 31, пятый класс. Училка, классная руководительница (ни имени, ни лица, дура: не знала слова «промозглый» — перечеркнула его в сочинении — слова такого нет!) не отпускает с уроков по записочкам от родите- лей, и мама зашла к ней: — Иди, одевайся пока.

Время года — зима: ботинки надеть, пальто, тапки сунуть в мешок, и — на темную улицу (во вторую смену учились). — Быстрей, мы опаздываем.

Следом — соученик, раздетый, бежит, хватает за хлястик: — Стой! Людмила Олеговна (или Лариса Валерьевна?) не отпускает тебя! — Драться совсем не умел, но очень ловко ткнул его физиономией в снег, и — побежали, чтобы в школу № 31 нико­гда уже больше не приходить.

В июле и августе было холодно, шли дожди, но потом наступила хорошая осень, су­хая и теплая. Скорее закончить прием и от­правиться ворошить желто-зеленые листья, нападавшие на траву, — сеяли несколько раз, и она выросла несмотря на тень. Поси­деть на скамейке, сколоченной тем же Валерой, почитать книжечку.

«Избавиться от верований, заполняющих пустоту, подслащающих горечь. От веры в бессмертие. От веры в полезность грехов. От веры в предопределенность событий — тех утешений, которых ищут в религии» (Симона Вейль, «Тяжесть и благодать»). Ох, не слишком ли радикально? Впрочем, думать об этом не хочется, интерес к человеческой мудрости совершенно пропал.

«Лучший вид на этот город — если сесть в бомбардировщик», написал поэт — о другом городе, о Москве. (Она ему отомстила — роскошным памятником: руки в брюки, итальянские башмаки, с опроки­нутым в небо лицом.) На N. надо смотреть с земли, а лучше — из-под нее. Тут и время течет не так, как в классической физике, словно кто-то возвел его в минус первую степень. Жизнь в такой перспективе стремится не к истощению, к нулю, а наоборот — к полноте. События недавние наплывают одно на другое, слепляются в кучу, случившееся смешивается с никогда не бывшим, зато далекое — бегство из школы, исповедальная лодка на берегу, липа на улице Пушкина — видится близким, счастливым — безмерно более, чем представлялось тогда.

Октябрь 2017 г.

МАКСИМ ОСИПОВ

Очерки из провинциальной жизни

16+

Редактор А. И. Гулявцева

Корректор Л. А. Самойлова

Компьютерная верстка Н. Ю. Травкин

Издательство Ивана Лимбаха. 197342, Санкт-Петербург, ул. Белоостровская, д. 28А. E-mail: limbakh@limbakh.ru WWW.LIMBAKH.RU

ISBN 978-5-89059-348-1

© М. А. Осипов, 2019

© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2019

© Издательство Ивана Лимбаха, 2019