Вера Маркова

Пока стоит земля

Избранные стихотворения и переводы

Редактор И. Г. Кравцова

Корректор Л. А. Самойлова

Компьютерная верстка Н. Ю. Травкин

Подписано к печати 29.09.2022.

Издательство Ивана Лимбаха

197348, Санкт-Петербург, Коломяжский проспект, 18

(бизнес-центр «Норд Хаус»)

тел.: 676-50-37, +7 (931) 001-31-08

e-mail: limbakh@limbakh.ru

www.limbakh.ru

Основную часть своей огромной жизни Вера Маркова (1907–1995) была известна как филолог-японист, исследователь японской литературы, но прежде всего — как выдающийся переводчик главным образом с японского, а кроме того, с китайского и английского. Это тот самый случай, когда слово «выдающийся» — не пафосное преувеличение, а точное описание. Ученица великих японистов Николая Конрада и Николая Невского, Маркова перевела на русский язык тексты, основополагающие для нашего сегодняшнего представления о японской культуре: «Записки у изголовья» Сэй-Сёнагон (около 966–1017) — родоначальницы жанра дзуйхицу, хайку Мацуо Басё (1644–1694) и поэтов его школы, древнейшую в японской литературе сказку об издевательстве мачехи над падчерицей «Отикубо-моногатари» (X в.), «Такэтори-моногатари» (X в.; старейший — по крайней мере, из сохранившихся — японский рассказ, далекий предшественник научной фантастики), стихи Сайгё (1118–1190) — одного из популярнейших создателей поэзии танка, пьесы японского драматического театра Но, драмы Мондзаэмона Тикамацу (1653–1724), новеллы Ихара Сайкаку (1642–1693) и Акутагавы Рюноскэ (1892–1927), рассказ Кавабаты Ясунари (1899–1972) «Танцовщица из Идзу» (1926), переводила современную ей японскую поэзию, японские народные сказки; писала предисловия к изданиям переводов японской литературы, вводя их в здешний культурный контекст. Более того: в ее случае можно говорить о формировании русского культурного сознания. Марковой, может быть, первой удалось нащупать адекватное звучание для (переводившихся, вообще-то, и до нее) классических японских поэтических форм — трехстиший хайку (хокку) и пятистиший танка, фактически открыв их тем самым для русского читателя, — найти, как писала ее ученица, востоковед Татьяна Григорьева, «золотой ключик к японской душе». Вряд ли будет большим преувеличением сказать, что огромная популярность средневековой японской поэзии среди позднесоветской интеллигенции в значительной степени создана Верой Марковой. Хайку Кобаяси Иссы, которое мы знаем в русском облике как:

Тихо, тихо ползи,
Улитка, по склону Фудзи
Вверх, до самых высот! —

которое — далеко не всегда вместе с памятью о его японском авторе — держит в уме чуть ли не каждый читающий по-русски, которому мы среди прочего обязаны и названием (в свою очередь, архетипического) романа Стругацких «Улитка на склоне», — это тоже Вера Маркова. Кстати, Аркадий Натанович, японист по исходному образованию, общался с нею, в какой-то мере считал себя ее учеником и, в частности, именно в доме Марковой познакомился с важнейшим для братьев Стругацких автором — Иваном Ефремовым.

«…Забываешь, что это перевод, — писала о работах Марковой
Татьяна Григорьева, — будто читаешь сам оригинал».

В каком-то смысле Вера Маркова сделала японскую литературную классику (что уж, казалось бы, дальше от здешней жизни) частью русской литературной классики и русского мировосприятия, задала ему некоторые неотменимые формы. Мы сейчас видим Японию во многом ее глазами и думаем о Японии в значительной степени ее словами.

Но и это не всё. Именно Маркова первой, еще в 1950-х годах перевела с английского совсем неизвестную тогда не только у нас, но и в собственном своем отечестве Эмили Дикинсон. Именно переводы Марковой стали первой книгой Дикинсон (1981) на русском языке.

А ведь переводческой работой Маркова, филолог-исследователь, занялась только после сорока лет.

Всю жизнь, с юности, Вера Николаевна писала стихи — и никогда их не публиковала, читала только самым заслуживающим доверия собеседникам, а самодельные сборнички-тетрадки, в которые стихи были переплетены, давала в руки совсем немногим. «…Я все время пишу стихи, — говорила Маркова уже в конце жизни в одном интервью. — Я никогда не хотела, да и не умела делать так, чтобы печататься». Первые публикации ее стихов появились в «Новом мире» на закате советской власти, в 1989-м, когда автору было восемьдесят два года, а первый и единственный прижизненный сборник — «Луна восходит дважды» — в 1992-м, когда ей было восемьдесят пять.

Стихи Марковой поражают тем, что написаны совершенно помимо современной ей советской поэзии, вне современных автору, разлитых в воздухе времени поэтических условностей. Они говорят другим языком. Они принадлежат к параллельному — потайному, глубинному пласту русской литературной истории XX века, который продолжает открываться и сегодня, — так, например, совсем недавно более-менее широкий читатель открыл современников и чуть младших ровесников Веры Николаевны, Всеволода Петрова и Павла Зальцмана, — и вполне возможно, открытие его все еще в самом начале. Стихи Марковой писались в постоянном живом общении с литературой и культурой первых десятилетий XX столетия — с тем, что позже назвали Серебряным веком и что на самом деле было громадным, по сию пору не исчерпанным творческим взрывом, — с высвобожденными тогда мощными смыслообразующими силами, — и пронизаны их энергиями.

Ровесница Серебряного века, написавшая первые свои стихи в юности, когда он еще был живой реальностью, Вера Маркова продолжала работу русского модернизма, на поверхности литературной жизни насильственно прерванную.

Кстати, второе, что поражает в этих стихах, — их молодая (вневозрастная? — нет, именно молодая!) сила, молодой огонь. Читатель заметит это с первых же страниц.

Прокуренное дымное небо,
Потупленные в землю деревья,
Зажмуренная на все окна и двери,
Уже почти нежилая Земля —
Вот что было здесь
До тебя, Мария!
 
Но ты родилась,
Но ты родилась,
Как рождаются реки,
Как рождается разум.

Это 1964 год, автору пятьдесят семь лет, а в тексте — ни усталости, ни смирения, ни притупленности восприятия. Их не будет и позже, их не будет никогда, до самого конца. Огонь, огонь.

Я по дорогам памяти сквозной
Люблю скитаться, щурясь близоруко,
И вереницу тех, что были мной,
По росту расставляю, словно кукол.
Займи у самой маленькой, займи
Щепотку зоркости и удивленья.
Спроси у той, бегуньи лет семи,
Как ей жилось — до светопреставленья.
 
Займи у этой, не познавшей лжи,
Отмах руки, необратимость речи.
А этой всё по чести доложи.
Она тебя возьмет к себе на плечи.

Оказал ли влияние на поэтическую оптику Марковой ее многолетний переводческий опыт, работа с иноязычными текстами? Безусловно, оказал, — хотя ничего японского в ее стихах нет. Особенно внимательные читатели, правда, некоторую «японскость» усматривали, — но сама Маркова энергично это отрицала и по большому счету была совершенно права. «Первое стихотворение книги „Тень птицы“, — вспоминал Юрий Коваль, один из тех немногих, кому Маркова читала свои стихи и даже дала их в руки, — знак большого доверия, — напомнило мне японскую танку. Есть все-таки влияние японцев». На это автор ответила: «Так ведь японские танки — это я. Это я, понимаете?.. Какие же влияния? Я влияю на саму себя?»

Если обозначить влияние переводческой работы на собственные стихи Марковой одним словом, его можно назвать освобождающим. Потому что оно расширяло не просто диапазон возможных для авторского голоса интонаций, но и горизонты видения. Задавало его масштаб, а вместе с ним — внутреннюю дистанцию от доставшейся волею судеб современности и зоркость видения иного:

На берегу далекой реки
Тихо.
Волна забита в колодки.
Блеснет на миг,
Как вложенный в ножны кинжал,
Рыба — и пропадет.
Раб, с боками, плетенными из тростника,
Несет тебе твой утренний хлеб.

У Марковой было расширенное историческое зрение. Она жила в большом историческом времени — соразмерном времени природному, от которого историческое не так уж отделено и в конечном счете сливается с ним. Все происходящее здесь-и-сейчас виделось ей как частный случай общего, как один из многих узелков на нити времени. Под всей пестротой происходящего она всегда ощущала неизменную ценностную основу, во времени — вневременное.

А так ли трудно расчеловечиться
По волчьим законам,
По нраву овечьему?
Надо лишь думать шумом, шумом,
Спрессованным, утрамбованным шумом.
 
Всё громче, всё ниже по косогорам —
Сверчки в сумерках —
Думаем хором.
 
А долго ли снова вочеловечиться?
Недолго,
Недолго,
Не дольше вечности.

Тот же 1964-й — без всяких оттепельных иллюзий, до всяких — массовых же — разочарований 1968-го. Ее историческая мысль и историческое чувство оперировали единицами существенно более крупными. И сквозь стоическое принятие-неприятие текущих исторических обстоятельств явственно проступал эсхатологизм.

Все времена спрессованы к концу.
Меж войнами иголки не продену.
Известно лишь Предвечному Отцу,
Какую Он готовит перемену.
 
Так стало душно, словно в душевой.
В тумане люди непричастны к тайне,
Но чувствуют всей кожей, всей душой
Трехтысячного года предстоянье…

Современность Маркова видела прекрасно, остро ее чувствовала — и говорила о ней без обиняков. Она писала без цензуры не только внешней, но и внутренней, все называя своими именами — не теми преходящими, что привязаны к злобе дня, к ее минутной стрелке, — а настоящими, глубокими, тайными.

Я спускалась в колодец лет,
Как зондирует луч больной зрачок,
Как черную ночь испытует восток.
В глубокий жестокий колодец лет
Лживей нет и чернее нет.
 
Я ходила по челюстям,
По разрозненным челюстям,
По височным и лобным костям.
Как головы
Водяных лилий,
Они мои пальцы холодили.

Стихи Марковой были опытом свободы — еще и потому, что писались не для публикации: не только без всякой надежды на таковую, но без потребности в ней, с потребностью в ее отсутствии — чтобы, как сказал другой поэт, не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи и говорить все, что требует быть сказанным.

УДК 821.161.1-1 (081.2) «19»

ББК 84.3 (2 = 411.2) 6-5я44

М 26

Маркова Вера. Пока стоит земля: избранные стихотворения и переводы. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2022. — 616 с., ил.

ISBN 978-5-89059-478-5

Вера Николаевна Маркова (1907–1995) известна прежде всего как филолог-японист, исследователь японской литературы, выдающийся переводчик с японского (Сэй-Сёнагон, Мацуо Басё, Акутагава Рюноскэ и др.) и с английского (Эмили Дикинсон) языков. Но всю свою жизнь Вера Маркова писала стихи — и никогда их не печатала. Первые их публикации появились в «Новом мире» на закате советской власти, в 1989-м, когда автору было восемьдесят два года, а первый и единственный прижизненный сборник — «Луна восходит дважды» — в 1992-м, когда ей было восемьдесят пять. Стихи Марковой написаны помимо современной ей советской поэзии. Они говорят другим языком, принадлежат к параллельному — потайному, глубинному — пласту русской литературной истории XX века, который продолжает открываться и сегодня. Влияние переводческой работы на собственные стихи Марковой можно назвать освобождающим: переводы расширяли и диапазон интонаций, и горизонты видения.

Habent sua fata libelli. Книги имеют свою судьбу. В издательство обратился неравнодушный к поэзии Веры Марковой читатель, превративший домашний архив поэта в первоначальную рукопись. Глубокий интерес к стихам Веры Марковой пробудило услышанное по радио чтение Аллой Демидовой ее переводов с японского.

Мы благодарим Лену Дмитриеву за деятельное участие в подготовке этой книги

© В. Н. Маркова (наследники), 2022

© О. А. Седакова, статья, 2022

© О. А. Балла-Гертман, послесловие, 2022

© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2022

© Издательство Ивана Лимбаха, 2022

Ольга Седакова
Вера Маркова

Имя Веры Николаевны Марковой (1907–1995) известно у нас прежде всего по переводам японской поэзии: именно в переложениях Веры Марковой русский читатель узнал и полюбил Басё, Исикава Такубоку, средневековую японскую поэзию, драму, прозу. В переводе Веры Марковой вышла и первая на русском языке книга стихов Эмили Дикинсон (1981). Это тоже было событие.

Но Вера Маркова — оригинальный поэт остается до сих пор почти неизвестной. Единственная опубликованная в 1992 году книга ее стихов — избранное из очень большого корпуса всего, что она писала в стол в течение тридцати лет, — прошла почти незамеченной.

Вера Маркова (по ее собственному признанию) писала, не думая о публикациях. Она их не хотела. Вероятно, не слишком многих она знакомила со своими стихами: в самиздатских списках этих стихов тоже не знали. Теперь перед читателем может открыться этот большой уединенный мир.

* * *
В царской ложе
Осенней рощи
Серых шинелей все больше, больше...
Ау, дичок — молчок,
Детство мое!
Хорошо ль тебе бегалось,
Высоко ль тебе прыгалось
По черепам, по черепкам,
По красным и золотым черепкам —
Сквозь сплюнутую с губы шелуху?

Представим себе, что это пишется в 1964 году — среди шумного праздника «эстрадной поэзии», когда все гудит яркими рифмами и злободневными эскападами Евтушенко и Вознесенского. Это совсем другой мир, совсем другой стих (верлибра русская поэзия в то время почти не знала), другая сосредоточенность, другой опыт. В этой осенней зарисовке не пейзаж, а история: шинели, знаменитое революционное лузганье семечек… Это о приближении трагического перелома истории (черепа, черепки). Предреволюционное детство. Стихи Веры Марковой пропитаны тем трагическим восприятием происходящего, которого молодые шестидесятники просто не знали. Она же знает, что было и могло бы быть на этом месте — что-то совсем другое.

* * *
Я ненависть нянчила на руках.
Качала ее,
Пеленала ее...
Кормила
Презренным лицом
И шорохом крови.
А теперь она
Идет на меня, качая улицы,
В ногу, в ногу, в ногу,
И сквозь рупор
В упор:
...ый, ый, ый.

Прямые, сильные стихи. Решительный отказ от тропов и вообще от «поэтизмов». Вера Маркова, со студенческих лет имея дело с японской культурой, знает цену немногословия. (При этом о стилизации здесь речь идти не может.) Письмо Веры Марковой ближе современной ей европейской поэзии, чем тому, что в это время писали и читали ее современники. Я думаю, и нынешнему читателю это сдержанное письмо может показаться голым и суховатым. Он привык к другому. Я, признаюсь, от другого (от «лиризма», или «иронии», или «формальных игр») устала. Мне хочется правды — как в речи человека, который пишет, не думая, кто и как его прочтет. Так и писала Вера Маркова.

Последнее ее стихотворение, которое я здесь вспомню, позволяет представить, что она считала живым — и мертвым.

* * *
Мертвое любит казаться живым
Мышью под ноги старый лист
Облако шевелит ушами
И столько хруста в каждом суставе
Когда отворяет окна река
Живое хочет казаться мертвым
Белый валун одинокого лба
Осторожно безумная речь поэта
Вся утыканная сверху ветвями
Древних преданий сухих имен —
Воин прикинувшийся кустом
Бирнамский лес подползающий к замку

Осторожно безумная речь поэта. Такое запоминается навсегда.

Май 2022

Москва

СТИХОТВОРЕНИЯ

I
ПОКА СТОИТ ЗЕМЛЯ
1964–1975

НА РОЖДЕНИЕ РЕБЕНКА

Прокуренное дымное небо,
Потупленные в землю деревья,
Зажмуренная на все окна и двери,
Уже почти нежилая Земля —
Вот что было здесь
До тебя, Мария!
Но ты родилась,
Но ты родилась,
Как рождаются реки,
Как рождается разум.
Пых! — сказало летучее облако
И протерло небо,
Как ветровое стекло.
Ш-ш-шу! — сказали деревья
И все отряхнулись разом,
Как собаки после дождя.
И, натужась, напружась,
Муравей потащил-потащил соломинку,
Ту маленькую, ту большую соломинку,
На которой стоит Земля.
1964

* * *

Цезари
С жару по дюжине.
Вот хорошо!
Недужный поэт, что тебе нужно?
Не на арену гонят,
С арены…
На берегу далекой реки
Тихо.
Волна забита в колодки.
Блеснет на миг,
Как вложенный в ножны кинжал,
Рыба — и пропадет.
Раб, с боками, плетенными из тростника,
Несет тебе твой утренний хлеб.
Так тихо,
Словно солнце остановилось.
Так хорошо,
Пока не упрешься в него плечом
И не покатишь дальше…
1964

* * *

А так ли трудно расчеловечиться
По волчьим законам,
По нраву овечьему?
Надо лишь думать шумом, шумом,
Спрессованным, утрамбованным шумом.
Все громче, все ниже по косогорам —
Сверчки в сумерках —
Думаем хором.
А долго ли снова вочеловечиться?
Недолго,
Недолго,
Не дольше вечности.
1964

* * *

Я ненависть нянчила на руках.
Качала ее,
Пеленала ее...
Кормила
Презренным лицом
И шорохом крови.
А теперь она
Идет на меня, качая улицы,
В ногу, в ногу, в ногу,
И сквозь рупор
В упор:
...ый, ый, ый.
1964

* * *

Серый день остановил время.
Он подлинно то, что есть.
Его можно видеть, трогать, съесть.
Он самая прочная дорога
Между «Бог весть»
И другим «Бог весть».
Но откроется глубоководный зрачок,
И срок придет, сужденный и трудный,
И, как трубач, напрягая губы:
Родительница снова родит.
Воительница снова родит.
И станет широко и легко,
Красно, и сине, и черно, и звездно.
Польется из теплых сосцов молоко.
Так было,
Так будет!
Если не поздно.
1967

БЕГСТВО

И было слово к Ионе, сыну Амафиину:
«Встань, иди в Ниневию, город великий,
и проповедуй в нем, ибо злодеяния
его дошли до Меня». И встал Иона,
чтобы бежать в Фарсис от лица Господня…
Книга пророка Ионы

I
Он опять вернулся ко мне,
Прорицающий, жалящий голос.
Дай другому его, не мне,
Я видна, как ворона в огне
Неба, — мною оно раскололось.
Ни на шаг!
Не хочу, не могу,
Хоть убей, не пойду в Ниневию.
Я гортань свою ненавижу.
На, возьми, подари врагу.
Гонишь? Буду судиться с тобой!
Вот — народом дымится площадь,
Я любого проще и плоше.
Замеси меня вместе с толпой.
Ни на миг!
Не пойду в Ниневию!
Хоть убей, не хочу, не могу.
Там, не видя нависших палиц,
Голос мой будет мной владеть.
Он меня накроет, как сеть.
Убери указующий палец.
II
Ночью пришел Не-человек
И сказал:
«Ты слышишь течение рек?
Вот — устали руки Мои.
Не Я ли тебя подвигал на подвиг?
На каждом повороте винта
Стояли Ниневии врата,
Но каждой дороги давал Я по две.
Не Я ли тебя сажал на колени,
На отцовские теплые колени
Летнего дня и весеннего дня?
Свет облаков и лучей толкотня.
Но ты заградила глаза и уши.
Вот — устали колени Мои,
Солнца Мои и луны Мои,
И ветер Мой твои губы сушит!»
И я отвечала:
«Благослови!
Ты щедро дарил, Строящий души,
Но Ты мне не дал силы любви,
Силы любви и терпенья любви,
Но ты мне не дал железа в крови,
И вот — Твой ветер мне губы сушит!»
1967

* * *

Возвращается ветер.
Возвращается ветер
На круги своя.
Этот старый свитер —
Узнаю тепло этой сброшенной кожи.
Мягок сказочный волос,
И на уровне глаз
Белой мяты семья.
Если голос прохожий, —
О, у голоса королевская власть! —
В этот голос похожий
Головою в колени, как в детстве, упасть.
Оттого, что вечен,
Оттого, что он — не ты и не я,
Возвращается ветер.
Возвращается ветер
На круги своя.
1967

* * *

Долго ль будешь ты подниматься по лестнице,
Бессмертный возлюбленный мой,
Пока не ужалит тебя звезда?
Долго ль будешь спускаться вниз,
Пока не коснешься брезгливо
Пальцами правой ноги
Моря леммингов, крысиного моря?
О! О! О!
Легче ль было в доме Атридов?
Лучше ли в Гефсиманском саду?
На Черной — Богом проклятой — речке?
Долго ль будешь ты подниматься по лестнице
И снова спускаться вниз?
1972

* * *

Луна на том берегу
Бросила мне конец полотенца.
Я стала обматывать полотенцем
Черные обгорелые пни,
Черные обгорелые головы…
Но мне не хватило луны.
1964

* * *

День сначала был шестикрыл.
Это видели я и птицы,
Но, как ворох нудных петиций,
Ветер листья перешерстил.
Поднимается облако пыли
И угрюмо трясет головой.
Вот теперь мы и вправду поплыли,
Как и должно, в обнимку с землей.
Ни юродивого «за грехи»,
Ни первин святого испуга.
Добросовестно, как петухи,
Молнии повторяют друг друга.
Перемычка, коровий брод,
Коридоры, набитые пухом...
Не по этим мосткам перейдет
Стержень мой, именуемый духом.
1967

* * *

Приоткрыли насильно
Глухие осторожные створки
И положили песчинку.
Скрип песчинки
В каждой жемчужине.
1964

* * *

Я спускалась в колодец лет,
Как зондирует луч больной зрачок,
Как черную ночь испытует восток.
В глубокий жестокий колодец лет
Лживей нет и чернее нет.
Я ходила по челюстям,
По разрозненным челюстям,
По височным и лобным костям.
Как головы
Водяных лилий,
Они мои пальцы холодили.
Я спрашивала: «Кто ты? Кто ты?»
И эхо отбрасывало: «Ты!»
И луч возвращался опять на высоты
С высокой подземной глуботы.
1967

* * *

Дети кричали, как птицы,
Когда они раздувают горло
И закрывают глаза.
Один кричал:
«Томагавк!»
Другой кричал:
«Самолет!»
1964

* * *

Я иду по краю
Шириной в два пальца ноги,
Ощупью, как дымок на дожде.
Не окликай меня!
1964

* * *

Я думала,
День прошел сквозь меня
От черного неба до черного неба.
Но нет,
Это ночь
Текла сквозь меня
От белого света до белого света,
Как двойное придыханье совы
Расщеплена:
Память — обетованье.
1970

* * *

Люди, люди
Плачут, что людно.
А у соседа, у людоеда
Какой простор!
Люди, люди —
Цвета спелой дыни
И черной черники,
Цвета белого — в синих прожилках — снега.
Дубленая кожа печенега.
Каждая плоть — кому-то оплот.
Землю схватили за концы,
Тащат в разные стороны:
«Не тронь! Моя!
Мои отцы!
Цвет моей короны!»
Край покоренный
Отдал концы.
Черных
Выпороть.
Белых
Выполоть.
Люди, люди —
Моя единственная дорога, —
Ниже зверя
И выше бога.
1964

* * *

Пересекаются в бесконечности формулы,
Каждая — Архимедов рычаг.
Как трепещут тревожно примулы!
Как сиротливо звери рычат!
Я еще помню тихое небо,
Я еще помню малиновый звон.
Это кажется счастьем.
А счастья не было.
Было преддверие похорон.
1967

* * *

Крикнул —
Шаман или пророк —
На губах пена: —
«Держите,
Вот он,
Ключ
От блаженного острова!
Как просто!»
Смолк
И упал,
Как пчела в смолу,
В долгую, долгую память.
А ключ отпер —
Смерть.
Смерть классовая,
Смерть расовая,
И от желтого брега
До белого брега
Рев распоясавшихся костров,
И безумные девы визжат, приплясывая,
Ногами
Утаптывая ров.
И когда сквозь них проступает
Остов,
И горят их волосы, как скиты,
Соколиным взором
Среди пустоты
Они видят остров, остров, остров…
Сестры,
Отдайте мне ваши глаза!
1964

* * *

Соловьиная ночь.
Петушиное утро.
Кукушкин день.
Вечер думал шапкой накрыть —
А поймал
Только шорох крыльев.
1964

* * *

Закроет,
Блеснет перламутром —
И снова
Раскроет на тех же черных страницах.
Вороненые крылья антиопы.
1964

* * *

Заденешь ветку — смех и потягушки.
И камни с белолобостью телят.
В ладоши — хлоп! И прыгают лягушки,
Как пробки от шампанского летят.
И ряска — жатым ситцем криворотым.
Пруд на воспоминания надет,
На сто морей и рек... За поворотом
Дорога сходит медленно на нет.
1967

* * *

Опрокинутая в пустоту,
Я ношу с собой свое небо,
Как платок на глазах.
1964

* * *

Когда я взгляну вниз
Сквозь улитку скрученных туч,
Когда я увижу, наконец,
Тебя сквозь тебя,
Альпийский твой луг и черную падь, —
Тогда,
Что будет тогда?
Все то же.
Мелко-мелко посыпется тихий дождь.
1971

* * *

Луна —
Половина пшеничного хлеба.
Другая спрятана впрок.
К чему, небо,
Ты прикинулось бережливым? Ты,
Расточитель звезд, прожигатель душ, гуляка,
Разбивающий зеркала!
1964

* * *

Каждый лист
Раскрывается по-своему.
Лист орешника — гармошкой.
Однажды чеканилась поступь воина.
Однажды — навечно тяжесть камня.
Боже мой!
Поверни меня
На голубой клетчатой миллиметровке.
Поставь отвесно,
Как стоит маяк.
Твоя помета, Твоя победа.
1963

* * *

Кружатся, кружатся,
До головокружения кружатся.
Кружатся хаты и деревья,
Кружатся мачты и кочевья.
Кружатся, кружатся,
До головокружения кружатся…
Какая морока сидеть и штопать,
Когда самолет переходит в штопор.
1964

* * *

Я обращалась с мольбой,
Которая больше меня.
Накорми меня хлебом,
Накорми меня светом!
Широко разинутый рот птенца.
1964

* * *

Зарево медленно зажило.
Затянулось розовой кожей.
Теперь —
Ты можешь поверить глазам.
Можешь
По головке погладить небо,
Пока не проснулись сестры, сестры,
Пока, как щенята, слепы звезды.
1964

* * *

Снятóе сиротское молоко
Осеннего неба...
И вдруг —
Облако
В рыжих подпалинах,
И другое — двухцветное, как камбала.
1962

ОКТЯБРЬ

I
Смотрят
И не хотят закрыться
Золотые глаза берез
На ветках невозмутимых елей.
Ветер прочистил горло.
Сейчас начнет похоронную речь.
Помяни июнь, помяни июль,
Помяни самого себя,
Теплого, пропахшего медом!
Но послышался только вздох: «о-о-о»,
От горизонта до горизонта.
Для каких берегов?
Для какого солнца?
Для каких несбыточных поколений?
II
Зима поднимается снизу.
Последними уходят вершины,
Оглянутся —
И земной поклон.
Вороны, воры — вороны,
Хозяева в запустелом доме,
Хлопают, хлопают, хлопают дверью.
III
Выстрел.
Комочек перьев.
Правнук спросит:
«А вправду,
Сюда, вот сюда, где шины шипят,
Птицы слетались клевать бруснику?
Правда ли, что тогда охотились люди
Не только на людей?»
Октябрь 1968

* * *

Возьми себе цвет и свет,
Стожары возьми,
Уделив мне,
Однозначность листа в листве,
Одиночество капли в ливне.
1971

* * *

Горбатились лунные горы,
А мы, теряя размах,
В несмазанных сапогах
Шли поступью Святогора.
…И чуть проступал на ветру,
Другой, несказочный холод,
Тот, что бездетен и холост,
Тот, что презирает игру.
1963

* * *

Марии Прокофьевой

Я бросилась в детство,
Раскинув руки крестом,
Но упала на гладкий лед.
Как? Ни трещины, ни разводья?
Ни одной полыньи?
Вернулась, будто очнулась.
Гляжу,
На моей ладони
Маленький боровичок,
Капюшон еще стянут под подбородком.
1974

* * *

Жизнь —
Серый солдатский ворс
На пропыленных сорняках.
Жизнь —
Молния, дождь,
Блеск, тьма, грошовая свечка…
И только одним она не была.
Жизнью она никогда не была.
1970

* * *

Глотая птиц и солнце,
Проходят облака — сновидцы.
А я, облокотясь на поручни земли,
Досматриваю их протяжный сон,
В час
Между вечером и ночью.
1964

* * *

Белые куницы с веток
Свесили головы.
Крапчатый, лапчатый, февральский
Снег на закате —
Как дальний город.
1964

* * *

Время рябины.
Время мелкой и мелочной ряби.
Время сухого листа,
Семенящего через дорогу.
Время семян и прозрачного неба.
Время навалом и на выбор.
Непоправимый выбор.
1964

* * *

Я верила
Числам-убийцам.
Рукам,
Вертящим шар земной
Против шерсти.
И вот теперь я стою на краю
Исполинской могилы
Галилея
И слушаю
Пастуший урок:
Блаженны кроткие,
Ибо они…
Благословенно доброе солнце,
Которое ходит вокруг земли.
1964

* * *

Развели огонь
На седьмом, восьмом и девятом небе.
Листья — желтые сухари.
Зубы себе обломали черви.
Пальцы себе обожгла роса.
1964

* * *

Яблочный Спас!
Кого ты пришел спасти?
Тихий медвяный свет.
Яблоки об одной щеке
На дереве
Круглом,
Как яблоко.
1964

* * *

Слепое слово,
Зачем тебе огненный поводырь?
1964

* * *

Мы шли дорогою облаков,
То выше, то ниже облаков,
Червленых знаменных облаков.
Цветы, словно глядя на царский поезд,
Шапки ломали и кланялись в пояс.
1964

* * *

Прерывистый, напряженный рокот
Дубов-тугодумов,
Подстеленный лепетом осины.
Ей не нужно ветра.
Она
Пенится, брызжет, дрожит, роится…
Она подхватит тяжелую мудрость
Дубов, обдумывающих столетья,
Перемелет зубами света
И бросит
Родичу своему и подобью —
Кипящему рою мошек.
Рассыпьтесь!
Я — житница, я соберу...
1964

* * *

На голову
Укороченный свет.
За день до отступленья
Жжет торопливо свой старый архив
Осень, — косящий взгляд.
И мертвая бабочка на плече.
1964

* * *

Серое, ровно серое,
Словно мышь его строила,
Небо проглажено утюгом,
Небо прокатано катком.
Хоть бы родинка, хоть бы кровинка,
Хоть бы одна задоринка.
1960

* * *

Глаза — это большой костер.
Надо бросать в него ветки,
Новые ветки,
Новые ветки.
Так исчезают леса.
Так начинается полынь.
1962

* * *

Наедине с собою, как с Богом.
Не смотришь, а видишь.
Сначала
С легким всхлипом, как пузырьки,
Всплывают и пропадают
Голоса, города,
Тени…
Потом становится тихо.
Медленно — по ступеням — восходит
Арктическая, ледяная,
Белая-белая мысль.
И я рисую на ней.
Скажи,
Для чего Тебе нужно
Все — и это еще:
Головоногий мой человечек,
Точка, точка и два крючочка?
Смеешься ли Ты,
Кладешь ли в папку и ставишь год
Или входишь в мое плечо
И тихо-тихо толкаешь руку?
Стань меньше, прошу Тебя!
Вот Тебе домик, и вот Тебе дождик,
Косоугольное облако,
Сбитые в пену листья
И длинные, удивленные звезды.
Прости!
Больше я ничего
Не умею.

1967

* * *

В царской ложе
Осенней рощи
Серых шинелей все больше, больше...
Ау, дичок — молчок,
Детство мое!
Хорошо ль тебе бегалось,
Высоко ль тебе прыгалось
По черепам, по черепкам,
По красным и золотым черепкам —
Сквозь сплюнутую с губы шелуху?
1964

* * *

Стоит, на ветру качается
Сахарная пирамида.
…Лучше солью присыпать раны.
Соль земли.
Соль морского ветра.
Соль непримиримого неба.
1962

* * *

Как трудно,
С каким напряженьем,
Мокрая, измученная до хрипа,
Земля-роженица,
Выталкивает из себя весну…
Еще одно злое усилье,
И вдруг блаженная тишина.
Омойте ребенка талой водою,
Оботрите пучком травы.
Я знаю теперь, отчего
Качаются зыбки на каждом дереве.
          (сонным голосом)
Качаются зыбки, качаются зыбки…
1960

* * *

Казалось,
Березки не отмыть, —
Захватана, как бумажный рубль.
А вот она —
Белой рукой
Перебросила молодые листья
С затылка на лицо
И сушит, сушит на солнце.
1964–1972

* * *

Вороновым крылом
Коснулось меня —
И я подвязала кожаный фартук
И стала месить кирпичи.
Сотни, тысячи кирпичей
В уплату
За одну лишь минуту
Залетной дрожи.
1972

* * *

Ребенок родился на свет,
Нашего полку прибыло.
Будет ли считать звезды или прибыль, —
Нашего полку прибыло.
Дерево вышло из-под земли,
Нашего полку прибыло.
Станет ли костром или тенью, —
Нашего полку прибыло.
Отчего-то вдруг полюбил,
Нашего полку прибыло.
Полюбил ли виданное или невиданное, —
Нашего полку прибыло.
1964

* * *

Муха жужжит в кулаке,
А я —
Большой зверь.
Для меня
Дом,
Как глубокий сон,
Упаковка,
Стружки…
Но вдруг
Лбом вышибает дверь
Вестник
И трясет за плечо:
«Проснись!
Вот тебе ключ
От грозы и бури,
Что скажешь,
То сбудется,
Говори!»
Я не хочу!
Я не хочу называть тебя,
Молния.
Я не хочу тебя,
Молния.
Глубокий сон,
Как глубокий снег.
1965

* * *

Я всю жизнь говорю: «нет!»
К моим губам приколочено: «нет».
А голова кивает: «да».
А рука повторяет: «да»,
Чего же ты смотришь на меня?
Гляди, я обструганная — ная´.
Гляди, я напуганная — ная´.
А ведь было за что ругать!
А ведь было за что пугать!
1967

НАСТАВНИКИ

Наставник — тот, кто хранит юность
и хоронит юность.
(Из толкового словаря)

Пришел несмышленыш ко мне,
Как к иконе на стене.
Он ждал от меня мановенья руки,
Слова мои, как щенок, лакал.
А я по земле чертила круги,
А я смотрела на облака.
И там, где стоял он, розовощек,
Вьется сейчас только легкий дымок.
К чему мне теперь моя рука?
К чему мне теперь мои слова?
1967

* * *

Да здравствуют встречи,
Лицом к лицу,
И вкось,
И ожогом,
И как перед Богом,
И как в атаке —
Рубец к рубцу.
1964

* * *

Сколько гипсовых отливок
Слов дебелых и пустых!
Сколько парубков счастливых!
Размахнулись, да ы-ых!
Берегитесь! Ненароком
В воздухе рука застынет.
Это — памятника взмах.
Идолы и вас не минут:
Вот они стоят уроком
На жестоких площадях.
1967

* * *

Утром выпал, —
Бело, бело, —
Лебединое крыло,
Без единой черной отметины.
Все вокруг прибрано, метено…
Как в первый день творенья, светло.
Что написать на нем —
Какое великое слово?
К полудню стек в яму,
Пустой, как зеркало.
1967

* * *

Какая большая, какая тяжелая
Голова подсолнечника
У человека.
Он весь ушел в свою голову,
А голова все глядит на солнце,
Глядит на горячее желтое солнце.
Какая маленькая голова,
Только рот,
Только зубы,
У того,
Кто лузгает семечки.
1964

СВИДЕТЕЛЬСТВУЮ

Я видела, как мерли от голода.
Я видела, как убивают пули.
Я видела, как дуги гнули
И как под рост подрезают головы.
Я видела, как дома дымились.
Я видела, как плодились нéлюди.
Головою о стену люди бились,
Как о плотину бьются стерляди.
Я видела, как ход столетий
Глупцы повернули будто шлюпку.
Я видела, как рождаются дети,
Падающую из гнезда скорлупку.
Я видела облако на рассвете.
Я видела долгий обморок света.
И если нужен верный свидетель,
Свидетельствую: я видела это.
1967

SPIRITUAL

Веди нас на зеленые пастбища,
На медовые заливные луга,
Где дышится так, как трава колышется,
Где верное «завтра» приходит наверное,
Где нога воспоминанья легка!
Веди нас на зеленые пастбища!
Всех веди на зеленые пастбища,
Тех, кто не жил и кто не дожил,
Кто рассеялся в воздухе, как дождик,
Кто плыл, как ястреб, все истребя!
Веди нас на зеленые пастбища,
Туда, где мы обручимся
С собою,
Как с морем венецианские дожи,
Туда, где каждый встретит себя, —
О, этот лик, такой непохожий! —
Где каждый впервые встретит себя.
Ночь вытянулась длинной трубою…
Лишь в самом конце световой кружок
Глядит на нас, словно волчий глаз.
Старый Господь, как свежий ожог.
Веди нас на зеленые пастбища.
29–30 августа 1967

* * *

На стекло дохнули слегка —
И весеннее небо готово.
По снегу, облитому глазурью,
Синие, голубиные,
Смуглые, круглые, легкие тени,
Не разбери-бери.
Наспех, только б скорей,
Поспевает рабочий чертеж.
Видно, скоро в теплом дожде
Сам Великий мастер проснется.
1964

* * *

Поэты ходили друг к другу в гости.
Молотком забивали друг в друга гвозди.
Поэты давно лежат на погосте,
А гвозди ходят друг к другу в гости.
1963

* * *

Сновали тени на стене.
Сновали тени на стене.
Сосед гудел, как пылесос,
И на стену полез.
Он девушек целовал наповал.
Бил по скуле: «На, поскули!»
Под намалеванной горой
Он умер, как герой.
А после — поворот рычага —
Тело свое продел в рукава.
На жизнь и смерть теряя права,
Тело свое продел в рукава.
1964

ПАМЯТНИК ДАНТЕСУ

Что нужно для славы со знаком минус
Тебе, пустоглазый? Тебе, пролаза?
Что нужно, что ты себе вечность выстроил?»
«Так, пустяки.
Пушкин
На расстоянии выстрела.
Храм
На расстояньи руки».
Незабвенный убийца! Ты легче дыма,
Но в книгу бессмертных занесен.
Святое имя, окаянное имя
Начинают звучать в унисон.
Каждое слово,
Каждый жест поэта, — каждый, — награда…
Пощечина —
Монумент наушнику.
Щелчок
Увековечит повесу.
Памятники не расцепляют взгляда.
Этот памятник — Пушкину,
А тот — Дантесу.
1967–1969

* * *

Он ходит с тяжелым стуком
На липовой ноге,
Березовой клюке.
Он спросит медвежьим рыком:
«Кто мое мясо варит?
Кто мою шерсть прядет?
Выдюжил лагерь.
Вывернул горы.
Нет мне сносу и нет с меня спросу».
Таким
Видит себя он сам.
А вот что видят другие:
Он на ходу волочит ногу,
Как заяц перебитую лапу.
Глаза выцвели,
Как у вдовы.
Пучок волос, как пучок травы,
Выжженной, выкошенной травы.
Спасибо зеркалу —
Не выдает.
Покажет то,
Что душа твоя просит,
Хочешь старым —
Старый медведь.
Хочешь юным —
Святой Георгий.
1967

* * *

В этом Инферно
Не привидения —
Только куклы на погляденье.
Как в воздухе детства
Крест до креста —
От площади к другой —
Кукла ходом крота.
Ищет пустую
Плоскую, плоскую площадь.
1972

* * *

Серебро — не ребро,
Золото щелчком.
Длинный —
За ухом перо,
Обойди стороной.
Не вываришь в щелоке
Эту веру, эту поступь,
Этого молчанья приступ,
Этой речи оторопь.
1964

* * *

Человек вылезал из кожи —
И вылез,
Человека прикрыли рогожей,
Били, забили — и забыли.
А воздух кругом был раскален
От беломясых азартных колонн.
Колонны лезли на небосклон.
Но мертвый чуть дунул: «фу-у-у» —
И долго-долго — и удивленно
Ветер потом разгребал траву.
1964

* * *

Ногтем на полях беседы:
«Складывали в штабеля.
Хоронить не могли.
Ослепли от снега».
День был тих,
И остался тих.
Только где-то
На самом краю неподвижной памяти
Комариным звоном запели стекла.
1964

* * *

Я правую руку вложила в огонь,
И она сгорела
До плеча.
Я отрастила новую руку,
Короткую, осторожную руку,
И ношу ее за спиной,
Как суму.
Я стала бывалой.
Я говорю:
«Бывало. Бывало.
С кем не бывало».
Но ты пришел,
Обстрелянный за глаза солдат.
Ты головой покачал.
Ты не веришь,
Что руки до самого неба горят.
На, возьми свечу.
Запали!
Спасибо.
1964

* * *

Память чиркнула спичкой,
Высветила лицо,
И забывчивый ангел устыдился.
Значит, все-таки было?
Значит, было это лицо?
1974

* * *

Считай — и снова считай,
Но меньшего нет и большего нет.
В тебе упакован весь божий свет
По самое горло и самый край.
Какая звездная ночь!
Какая беззвездная ночь!
Какое утро!
1974

* * *

Как начинал он!
Как начинал он
Тогда
«В те баснословные года»,
Посвистом маковки сшибая.
И вдруг схватился
За опустевшее горло.
Время
Бросило дудку в кусты.
1974

* * *

Поют,
Как поется…
Бог не скупился для малой твари,
Каждая мошка звучит струной
На эоловой арфе ветров,
На эоловой арфе больших ветров.
Ветру дано,
И мошке дано,
А тебе не дано.
Поют,
Как поется,
Как на душу Бог положит.
И все же
Слышишь? Слышишь? Слышишь?
Разве этого мало для тебя?
1974

* * *

Что согнулась ты, «непреклонная лира»?
Лебединые шеи, как сухие травы.
«Не согнулась я, но к земле припала.
Там, где пепел певца, слышу голос неба».
1974

* * *

Тело мое —
Тяжелый дубовый крест —
Я волоку в гору, в гору…
Шаг —
И еще шаг.
И вдруг
Легко, легко, легко
Взлетаю, поднимаюсь, парю…
Нога моя не согнет травинки.
Чей бессмертный голос,
Чей стих
Коснулся моих ушей?
Превратил перекладину в крылья?
1974

* * *

Как мать
Вышивает сыну рубашку:
Себе игла,
А ему — шелка…
Как подводный ил
Выдувает вверх
Из своей глубины
Черной, как чрево творенья,
Медные трубы цветов…
Так, только так.
1974

* * *

Не проклинаю!
Нужны для ненависти
Сильное дыхание
И страшная уверенность в себе.
Простить?
Прощу!
Чужим, далеким.
Грехи их позабыть
Нетрудно,
Что собаке отряхнуться.
Но кровному, родному…
Нет!
В своем упорстве
Два перста подъемлю.
22 сентября 1979

* * *

Не отмоет
Хрустальная вода родника,
Где дрожит на дне
Озябший до синевы листок,
Где на счету песчинка…
Не отмоют
Все дочери бурь,
Полощущие полотна морей,
Не отмоют этой улыбки,
Этой покорной улыбки.
В мире стало больше одной улыбкой,
Стало меньше одной душой.
1974

* * *

Гог и Магог —
Два параллельных истукана,
Лежат, —
Нагота неприкрыта.
А давно ли,
Голову задрав, как пожар, —
Идолы с золотыми усами, —
Обоняли вы запахжертв,
Сладостный, томный запах жертв?
Кто вас поверг?
Какой гремящий карающий бог?
Словно чмокнуло свиное корыто:
«Сами, сами, сами!
Сами — с глиняных ног
Упали, лежим, мхом прорастаем,
Муравьиным, мышиным, блошиным раем,
Мы — великаны,
Гог и Магог».
1974

* * *

Я не прошу благословенья,
Хоть ветку протяни мне,
Шершавую, со вздыбленной корой,
С того единственного деревца,
Еще поющего…
Ты сам его когда-то посадил
На склоне лунного серпа.
1975

* * *

Память,
Летящая снизу вверх,
Перебирает все уровни неба.
Память,
Летящая сверху вниз,
Помнит детский уровень ветки.
У него был глаз муравья.
Он выбрал
Небо на уровне травы,
Неподвижную надежную память,
Тихую
На переломе ночи,
Сонную
На переломе утра.
1966–1975

* * *

Идет.
Идет посолонь времени,
Поперек забвенья и славы.
По дороге встречные
Просят, молят.
Одна цыганка хвать за полу:
«Позолоти ручку!
Ручку, ручку позолоти!»
И вдруг отпрянула, смотрит:
Ладонь пуста,
Золотые пальцы
Насмерть припаяны к смуглой руке.
Ни поманить,
Ни приласкать,
Никогда не проси,
Ничего не проси у прохожего бога.
1966–1975

* * *

Кто-то крикнул на улице:
«Началось!»
У дома был опыт.
Окна все враз
По-черепашьи втянули головы.
Сначала — сплошная стена,
А после —
Кукольный дом без передней стены.
Портрет качался,
Как паутина.
1965–1975

* * *

Ветер из-за реки,
Словно голос подростка,
Срывается на петушиную ноту.
Смотрю:
Невысокий камыш
Опять до моей щеки дотянулся
И на мокром податливом песке
Нога оставила детский след.
Он вечен,
Как след на Луне.
1976

* * *

Вот здесь,
На берегу реки,
Стояли камыши в боярских шапках…
Там, где теперь сухое русло,
Река забвенья.
1976

* * *

Все к немногому сводится
Понемногу.
Каждый просвет
Зашпаклеван пылью мохноногой...
Какое долгое — не-ет!
Монашеский герметизм.
А где-то в углу
«Corazon! Corazon!»
Напевает чуть слышно,
На гитаре тренькая, старый метис
В своей — когда-то — цветной рубашке.
Где цвет? Где звук?
Ночь натягивает башлык на башню
Тысячью гусениц-рук.
1976

* * *

Мария Египетская
1 (14) апреля

Марья Зажги-снега,
Марья Заиграй-овражки,
Марья, сполосни берега!
Холмы через голову
Снимают рубашки.
Марья-работница, босая нога,
Где Египет
И где Россия?
Отсель — досель два шага.
Это знают птицы
И вышние силы.
Зажги снега.
1977

* * *

Все в порядке!
Беспамятство в лошадиной дозе,
Снотворно-ровное…
Вместо скалы — гладь.
Так сметает бульдозер
Курганы скифов.
Скоро и споро.
Зачем же возводят опять
Купол без единой опоры,
Пристраивают шатры и венцы
Стражи памяти:
Знамя,
Слово,
Священные мертвецы?
1977

* * *

Не сразу вострубят трубы.
Поэтапно, исподволь
Строится Страшный Суд.
Одесную — осторожные.
Ощуюю — острожные — диавольский сосуд.
Чур меня, человече!
Стражи света,
Скрестите меж нами бердыши!
Отойди, сторона очерненная!
Кто сказал мне:
«Половина души!
Заячья губа, пополам рассеченная…»
1977

* * *

Люди выпалывали цвета,
Кроме зарева
И лиловых молний.
Оттого-то, как в брачную ночь,
Голова ходит крýгом, крýгом…
Видны, наконец-то видны
Боги, как змеи,
В расщелинах молний.
1977

* * *

Я думаю,
Есть для стихов Элизиум
Не в нашей, людской,
Но в божественной памяти.
Там живут они,
Пока мы сгораем.
По ночам
Мы дышим их светом.
Я знаю,
Есть для стихов геенна
В черной неиссякаемой памяти.
Там,
Мерцая, словно гнилушки,
Лишенные света,
Кажутся светом,
Ибо горшей мýки
Не ведает даже Девятый круг.
1977

* * *

Опасаюсь детей.
Им все впервой.
Спросят (как палец прищемят дверью):
«Почему висите
Вниз головой?
Вы разве летучие мыши
В пещере?»
Дети, кто любит ночь?
Спатки, прятки, рай простаков.
Вот два надежных крюка.
Дети, кто любит день?
Вот истýпленная кирка,
Измочаленная кирка,
И на дорогу
Огарок неугасимой свечи.
1977

РОЖДЕНИЕ ВРЕМЕНИ

Дом в три окошечка смыло.
Разлив, раскат.
Зачем нужны очи Сивиллы?
Видно до самых Карпат!
Здесь!
Оно еще здесь, это время.
Холод. Умерли птицы.
К железу пристыли пальцы.
Кто ослеп,
Я или Солнце?
Или оба вместе?
1977

* * *

Задернутый пленкой птичий глаз —
Небо весны,
Небо надежд.
И я тихонько воткну
Веточку с белой куделью
В Землю — Большое гнездо.
1977

* * *

Подружились,
Посестрились,
Росли,
Цвели
И состарились вместе
У времени на закорках.
Никто,
Больше никто на всем белом свете
Не прочтет ее, так как я.
Никто меня не прочтет,
Строка за строкой
И между строк,
Как эта книга
Читала меня.
19 августа 1977

* * *

Дурной чудотворец —
Черный оборотень пламени —
Коснется храма перстом:
Вместо купола
Черная вмятина.
Коснется звезд:
Поперек груди птичий насест.
Коснется глаз:
Бельма латунные.
Коснется чести:
Мелкая месть.
Присохли к небу луны безлунные.
Доверимся корню.
Он знает, где верх.
Доверимся времени.
Только ему —
Оттого, что лишь свет
Поборает свет.
Лишь тьма поборает тьму.
21 августа 1977

* * *

Жили-были
Маленькие глиняные человечки,
Величались: «Мы — настоящие!»,
А им отвечали: «Вы — недобитки!»
Тарарах — в мусорный ящик.
Но мертвые не имут срама.
Маленькие глиняные человечки —
Сыновья Адама.
30 сентября 1979

* * *

Люди дробятся,
Как мокрый снег.
Взглянешь —
В глазах мельтешит.
А отойдешь
В будущее на десять шагов,
И позади опять соберется
Человек-Великан
С печальной улыбкой.
18 сентября 1979

* * *

Мы шли по аллее,
В теплом воздухе мошки толклись,
Заняты трудной работой:
Надстраивали нас в вышину.
Мы уже глядели поверх деревьев.
Но не были мы детьми.
Не доросли до вечернего неба.
19 сентября 1979

* * *

Воробьиная ночь.
Всю ночь
Воробьиная ночь.
Небо сверкало,
Но у молний вырван язык.
Смилуйся, небо!
Верни им грохочущий голос.
Грохочущий детский голос пророка.
1974

* * *

Плененный тигр
Учится прыгать
Сквозь горящий обруч,
Не опалив усов.
А помнится кто-то сказал:
«В начале бе слово»...
Белый лист выпал из рук.
1974

* * *

Огненный шар,
Заключенный в доверчивую плоть,
Прекрасную беззащитную плоть,
Изливается языками огня…
Языки огня щупают, шарят.
Реки — вспять!
Холмы — прополоть!
Впроголодь.
Чем подкормить
Огонь?
Такая сила!
Самому страшно…
Все могу.
Только дышать не могу.
1974

* * *

Милые спутники, простите!
Где ты, конь, допотопный, вчерашний?
Воздух уже не дрожит на лугу.
Завтра — детище Франкенштейна,
Ублюдок мысли,
Наследник, сын,
Единственный — не сожгу, не сомну —
Хранитель отеческих седин,
На Земле, догоняющей Луну.
1974

* * *

Сито —
Как не было свито.
Воздушные кружевные круги
Работы
Самого Сальери,
А ныне
Седая прядка на хворостине.
Кого ты уловишь теперь?
Чей остановишь полет?
Крылья
Рванулись на просвет меж ветвей.
Замерли вдруг.
Запутались в памяти и пустоте.

1974

* * *

Дождь пришил меня ниткой
К высокому облаку.
Одутловато-серое,
Словно вышло
Из тюремной больницы,
Серебряная изнанка,
Чуть блеснувшая из-под полы.
Погоди, нам, кажется, по дороге?
1974

* * *

Елене Аксельрод

Встреча.
Ранимое слово,
Пугливое, как птенец в траве.
Того, кто прямо перед тобою,
Кто смотрит,
Кто дышит еще,
Невидимого, как ты увидишь?
В его плохо пригнанной оболочке.
Легче увидеться через, через...
Через сосущий песок,
Через жующие челюсти столетий…
Встреча.
Невероятное слово. Блаженное слово.
1974

* * *

Как щелканье курка,
Решительна и коротка
Была его каждая мысль,
Была его каждая жизнь.
Потому что он мысли менял.
Потому что он жизни менял.
А жил он долго-долго.
А жил он все дольше и дольше,
А щелкал все громче и громче —
Костяшками домино
Во дворе.
1974

* * *

Милостей ждать?
От кого?
Быть милосердным…
Но к кому?
К этой слепой утробе?
Вгрызайся, червяк,
Прокладывай свой спиральный ход
Под тонкой атласной кожурой.
— Какое прекрасное яблоко
Висело на ветке в саду Эдема...
1974

* * *

Запах клевера.
Чуть подсушенный запах.
Голубой цикорий уснул.
Но вот —
Я поднимаю сухую ветку —
Палочку дирижера.
Укажу направо —
Стрекот сверчка.
Укажу налево —
На дне травы
Дробь барабана.
Дико глянуло из-под бровей на меня
Облако.
Слушает…
Слышит…
Неужели и вправду
Кто-то слышит?
1974

* * *

Два близнеца, два рифленых листика
Плещут в ладошки: агу-агу!
Ажурный ум аналитика
Захлебнулся зеленью на лугу.
В этот миг всевидящей лени
Я, как младенец — Творец,
Выдуваю пену явлений,
Для начала теряя конец.
1974–1979

* * *

Вчера
Он пришел ко мне,
Длинноногий,
С еще неоперившейся бородой.
«Ты так долго жила.
Что, что ты нажила?
Дай мне хоть грошик,
Хоть полушку надежды»
В одной руке
Я подала ему горсть земли.
В другой руке
Я подала ему горсть семян.
1975

* * *

Я родилась
Во время легенд,
А сделалась я
Цифрой, жужжащей в черной папке.
Комариная песнь ада.
1976

* * *

Сработано чисто.
Все молнии заземлены.
Все стороны света
Поклоном неистово истовым
Четырежды почтены.
Повернуты розвальни
Передом на юг.
Теперь скажите, довольны вы,
Дьяволы добрых услуг?
8 февраля 1977

* * *

Как живется вам,
Дорогие спасенные,
Как живется-можется?
Нам-то? Слава те господи!
Развели костер на спине кита,
Подвесили котелок.
Вот так и живем.
А того, кто под ноги поглядит,
Живьем, живьем, живьем!
1965

* * *

Сабельный шрам поперек лица...
Память —
Старый бретёр
Рубится в темном лесу.
Все рубится, рубится в темном лесу.
Тени — семеро на одного.
Над каждой тычинкой тонкий свист.
Волчьи ягоды — как волчьи глаза.

* * *

Старо,
Как истертая ступень
Каменной лестницы.
Как зацелованный крест.
Отмахнулся!
И вдруг
Вертится, прыгает, бежит…
Слышу эринный пчелиный рой.

* * *

Вы ошиблись, кажется, адресом,
Святая дурь или Наитие,
День поза-позавчерашний.
Взгляните!
Губы зашиты суровой нитью.
Каплями крови
Имя закрашено.
Тише!
Уважайте молчание!
Запоздалые гости хуже татар,
Но Деве-Обиде путь закрыт.
О словах сожалеет только словарь,
А цветок, он, знаете, не говорит.
1977

* * *

За спиной —
Топот убегающих ног.
А там впереди —
Руки, руки,
Ловят солнце, хватают ветер,
Маленькие,
Перевязанные ниточками руки.
1977

* * *

Тень птицы
Вдоль снега,
Пока
Птица летит
По ангельской трассе,
Вдоль встречного неба...
18 сентября 1979

* * *

На персональных льдинах
Друзья мои плывут.
Растут разводья.
Врозь разбегаются миры.
Редеет перекличка.
Льдины
Все светятся насквозь, истоншены,
Как содранные с луковицы пленки.
Боюсь спросить:
«Как ты живешь, мой друг?
Живешь ли ты?»
22 сентября 1979

* * *

Когда земля заходила волной,
Псы из дома выбегли,
И в высоте, сами собой,
Зазвонили, качаясь, колокола.
Но не видны мелочишки гибели:
Под ноготь
Стеклянная игла.
18 сентября 1979

* * *

Детоубийца!
Стихи убивать — детей убивать.
Сто раз родиться,
Нехотя тысячу раз родиться,
Чтобы найти,
Чтобы всех спасти.
Где они?
Пальцы мох разгребают.
Где они?
Сквозь пальцы ветер.
Рыщут глаза по всем дорогам.
Где они, где они, где они,
Убитые мной,
Позабытые Богом,
Дети мои?
21 сентября 1979

* * *

Охапка осенних листьев,
С чем ты тягаешься, книга, книга?
21 сентября 1979

* * *

Так повелось.
Мне в долг,
Дождю задарма.
Мне хоть бы один перстенек,
А он
Кольца с пальцев роняет в реку.
1979

* * *

Тень птицы пролетела
Не сколупнув
Порошинки.
И только
Лисицы чуют след…
1979

* * *

Семя упавшее на песок
Словно внутрь повернутый глаз
В тебе твой восток и твой восход
В тебе проходят в обнимку дожди
И долгий голос
Дугой переброшенный через ночь
Все говорит — погоди
Все говорит — погоди погоди

* * *

Погоди погоди
Насвистывает шлягер
Но зимние дни повинные дни
Высохшие как в концлагере
Путаются в ногах тепла
Все путаются в ногах тепла

* * *

Мертвое любит казаться живым
Мышью под ноги старый лист
Облако шевелит ушами
И столько хруста в каждом суставе
Когда отворяет окна река
Живое хочет казаться мертвым
Белый валун одинокого лба
Осторожно безумная речь поэта
Вся утыканная сверху ветвями
Древних преданий сухих имен —
Воин прикинувшийся кустом
Бирнамский лес подползающий к замку

* * *

Выросли деревья
Выросла деревня
Высохли деревья
Высохла деревня
Двери заколочены
Земли заболочены
Только ветер да стрижи
Никого не сторожи
Никого не устеречь
Русь моя Русь
Никого не остеречь
Был он волосом рус
Ласковая речь

* * *

Деревья скачут из рамы в раму
Как в цирке
Сквозь бумажные кольца
Зимний лес летняя роща
Но эти —
Чуть загустели поздней весной
Закурчавились кружевом рыжих точек
Завтра
Зубы листьев прорежутся
Завтра
На подрамник натянут деревья
Сегодня — они мои

* * *

Кого проклинаешь ты солдат
— Своего отца своего отца
А если отсохнет язык у тебя
— Буду проклятья мои мычать
Кого ты бьешь по щеке солдат
— Землю свою землю свою
А если отсохнет рука у тебя
— Железную руку отращу
А чем скажи ты заплатишь солдат
За слезы отца за позор земли
— Я тоже выращу сыновей
И подставлю щеку свою

* * *

Тишина
Измеряется гомоном птиц
Остановишься —
Притаят дыханье
Постой с минуту
И вновь положи
Тишину на голос
Какой захочешь
Дождливый голос
Пи-ить пи-ить
Голос — капéль
Дымчатый голос
Деловито озабоченный крик
Щелканьем ножниц кроящий небо
Голос памяти отворяющий детство —
Эхом
Повторяющий себя самого — кукушка —
И моцартовский голос соловья
Как рыба зимой глотает воздух
Я слушаю их
Возле проруби в белый свет

* * *

Птицы
Хороший народ
Поют
На руке не читают линий
Может для песни моей
Будет сегодня солнцеворот
Может дни ее будут длиннее
Ночи короче
Глаза синей
Может

* * *

Земля —
Это просто
Но каждый раз
Заново небеса считаешь
И первое небо — из-под век —
Широкий веер ребристого света
Второе —
Кто серым убожеством крестит?
Серый полыни и теплого пепла
Тень надвинувшая на глаза капюшон
Мягкий бархат мышиной шкурки
Серый с просинью
И кавказской чернью
Третье небо —
Туча хватает тучу
Заглатывает себя самое
На бегу от себя отрывает лапы
И четвертое —
Карманное небо
Еще не остывшая память дождя
В придорожной луже

ДАНТЕ АЛИГЬЕРИ

Мы вмерзли в лед. Но приходит Данте,
И река терцин начинает разгон.
Мы горим в огне, но дайте нам, дайте
Говорить с ним, он пламенем гасит огонь.
«Непреклонной лире» в аду рукоплещут.
Отсеките персты — воспоем хвалу,
Глотки нам забейте — очи заблещут,
Словно молнии, путь указуя орлу.
1982

ЗАКЛИНАНИЕ ОГНЕМ И БУРЕЙ

Заклинаю черным размахом бури,
Заклинаю червонным огнем,
Берегите серые, тусклые будни,
Ваш родной, ваш мышиный дом!
Не стыдитесь праха. Вы — дети праха!
У богов не гостите. Недолго гостить.
Короткими перебежками страха
Не стыдитесь дыханье свое защитить.
Когда гроза свою трубку раскурит,
Не обещайте: полыхнем!
Заклинаю вас черным размахом бури,
Заклинаю червонным огнем.
1982

* * *

О ты, непонятное посещенье,
Когда внезапно взрывается разум!
Глаза обжигающее свеченье
Видно безумцам и богомазам.
Как долго и трудно в разлуке давней
Вдали от тебя душа батрачит.
Твой луч, проницая сквозь щелку ставни,
Пылинки озолотит и означит.
Идти к тебе можно с любого шага,
Волхвы тебя ищут неустанно,
И мальчик, погибший на дне оврага,
Зовет: «Посвети мне чуток, я встану».
1982

* * *

Бездна бездну призывает.
Псалтирь

Я не найду Тебя, Надзвездный.
Мой круг очерчен в должном забытьи.
Но бездна призывает бездну,
И воды надо мной текут — Твои.
Ты сеял на дороге хлебы,
Каменья метил: не преткнись, пята.
И накормил у двери склепа
Печалью. Я вкусила и сыта.
Земные миновав преграды,
Я в бездну тяжко рухнула — свою.
Шумя, лиются водопады —
Там, надо мной. Я голос узнаю.
1982

* * *

Не страшен пожар, страшен набат.
В петлю того, кто ударит в набат!
Такая тишина
Стоит перед гладом, трусом и мором!
С глубиной шепчется глубина,
Но земля загудит, и — непрошеным хором —
Сами колокола зазвонят.
Бессчетны в душе колокола,
Но крепко привязаны языки,
Обвязаны бархатом языки,
Вот почему я дитя заспала
И враг жжет костры вдоль моей руки.
1981

* * *

Одним сиянием клинок горит
В ножнах и нáголо.
Одним дыханием схожу с горы,
Всхожу нá гору.
И нигде не проявлен знак,
Пленка засвечена,
Но извечно вместе — во всех временах —
Зори утра, зори вечера.
Я ищу один-единственный дом,
Где ничто не раздвоено,
Где сварщик сварит белым огнем
Душу женщины, душу воина.
1982

* * *

Повсюду скрыт ведущий голос.
Спит под защитой немоты.
На островки я раскололась,
Но слышу, он навел мосты.
Он правит хором жизни свычной,
Боясь открыться и подпасть.
Душа дробна и мозаична,
Но больше целого в ней часть.
И эту часть стремясь отторгнуть,
Я прячусь, будто бы не я,
Когда весь мир воронкой вогнут
И голос льется, как струя.
26 июня 1981

* * *

Небо неторопливо.
Улиткой выставит рожки и втянет.
С детства знакомая игра.
Любит стоять за спиной.
Дышит, шепчет,
А оглянешься — нет никого.
Не спешит.
Знает, за кем последнее слово.
12 мая 1981

* * *

Моя жестоковыйная земля
Родить не будет, но пребудет ввек!
Уже ни для людей, ни для зверья,
Ни для кого, а так, пустой ковчег.
Не достучусь! Кричу, не докричусь!
Не дозовусь у двери забытья,
Где Ты, расторгнув древний наш союз,
Пребудешь ввек — без Книги Бытия.
24 октября 1981

* * *

Накрыты столы.
          По горло целому городу.
Хозяйки спешат,
          кто кого перекормит.
Ели, насытились,
          семь осталось коробов.
Собакам куски,
          крохи на подоконник.
Потчуют поле
           хлебосольных метелей хлопья,
Грозы-мотовки
          в море метнули молот.
Меньшего не хочу,
          это доля холопья.
Большего не возьму,
          царский пестую голод.
28 марта 1981

* * *

                    Тогда
Останутся пустыни печали,
Где спящие плоскости все равны,
Где ни друга нет,
                    ни подруги,
Где — зачем? — не нужен рост.
— — — — — — — — — — ————— —
Только шепот песка на юге,
На севере — шепот звезд.
29 сентября 1981

* * *

Прощайте, дебри,
Прощайте, звери,
И тростником оперенные реки,
И рыбы в панцире героя!
Прощайте,
Копыта-молотобойцы
И не тронутые ничьей рукой
Сосцы малины...
1964

* * *

Хоть шаром покати по земле,
По земле,
Припавшей к земле.
Где они, литые, густые,
Леса, окликавшие друг друга,
Как горы утром,
Как светом встревоженные петухи?
1964

* * *

Зачем я стою в центре творенья,
Не знаю. Но вот — стою.
Как можно в бездне искать спасенья?
Я в штате при ней состою.
Зачем наша земля изувечена,
Наш век других солоней,
Не знаю. Но тучная вечность
Питается болью моей.
18 октября 1981

* * *

Я плачу не о том, что свыше сил,
Что налита уже с краями чаша,
Что зверь — мой век надежды загасил,
Что Дантова передо мною чаща,
О малом плачу я. Не стоят слез
Грядущего знакомые печали.
Ведь вот оно, грядущее! Сбылось
Незримо, на другом витке спирали.
Вот почему приходит вещий сон
О том, что есть, а не о том, что будет.
И даже Страшный суд в конце времен
Уже свершился: нас все время судят.
18 октября 1981

* * *

Свет не умер.
Он превратился
В лунный блеск и дымные стекла.
Мир не умер.
Он раздробился.
Озарилось и вдруг поблекло.
До утра бродит взгляд охочий,
Наслаждаясь игрой светотени.
Чтó ж они, те другие ночи,
Если эти полны видений?
8 октября 1981

* * *

Именем не гордись: забудут.
Временем не дорожи: минет.
Вспомни, чтó было: снова будет.
Вспомни, чтó будет: легок на помине.
Ищешь друга, врага обрящешь.
Гонишь врага, утеряешь друга.
Хочешь поверить, стань камнем горящим.
Хочешь не верить, веруй упруго.
21 мая 1981

* * *

Ибо, где будет труп,
там соберутся орлы.
От Матфея, гл. 24, ст. 28

Прохожие с сумками шли кособоко,
Заворачивая за кривые углы.
Старик, похожий на нищего Бога,
Глянул ввысь:
«Уже слетелись орлы!»
Оперенный голос звучал как клекот,
В клетках ребер сердцá нащупывал клюв,
Но отечество оперлось на локоть,
И стеклянный шар выдувал стеклодув.
10 мая 1981

* * *

Мы ехали. Взглядом я провожала,
До слез, до рези в глазах,
Лоскутное нянькино одеяло,
Растянутое на ножах.
Затылком был небосвод повернут
Лисьих и волчьих цветов,
Но горе тому, кто походя сдернет
С земли дырявый покров.
Тому, кто замыслит — сплошным
                    Петербургом —
Все берега — в гранит,
И доморощенным демиургом
Все ножи обнажит.
13 мая 1981

* * *

Невечно все, что создается нами,
Но вдруг не сокрушить, такая прорва.
Боролся храм
И каждый камень в храме
Христа Спасителя, но был он трижды взорван.
Навечно созданы великие леса.
Но рушатся,
И нет печальней гула.
И обод огненного колеса —
Земля дрожит, и небо ускользнуло.
8 ноября 1981

* * *

Не пестрым маревом, не призрачным туманом
Я зачарована была.
Дышала под рукой в оцепененье странном
Живая плоть ствола.
И дерево шагало семенами,
Перебегало, словно ртуть.
Но рай земной везде травило пламя.
Он таял — яблоком во рту.
14 ноября 1981

* * *

Как капля, провисало соском
То, чему мною быть,
И взгляд мой слепо дорогу щупал…
Тогда соблазнил меня синий купол
И приманил крестом —
В нашу тьму.
Кто душу вложил в меня, тот вынет, —
Сколько бы по нему
Свои и немцы в упор —
Подвешенный облаком на равнине
Бессмертный бестелесный собор.
20 мая 1981

* * *

За всех в ответе я.
Быть по сему.
Но если кто-то за меня в ответе,
С него я тяжесть на себя сыму,
Пускай он скажет:
«Жить легко на свете!»
Пусть не сомнется под ногой трава.
Никто не взвесит: легок ли на пробу.
Пусть не придут к нему, пока жива,
Знакомцы старые: огонь и прорубь.
1982

* * *

…И услышала я неслышное пение,
Сильное, как прибой,
И дневное столпотворение
Отключилось само собой.
И жизнь моя, обитая войлоком,
Блеснула острей ножа,
И меня унесло — вскачь или волоком —
За оба ее рубежа.
И было начало и воскрешение
Одно, как мукá с водой,
Пока звучало беззвучное пение
И дух мой был — не со мной.
10 июня 1981

* * *

Казни меня или милуй,
Я — порожденье слепых стихий.
Они мной владеют до самой могилы,
По праву,
Не за мои грехи.
Дыханье моря — приливы, отливы
Гонят мою соленую кровь.
Руки мои — ветки оливы.
Череп — поющей сферы покров.
То, что есть, и будет, и было,
Мерзость мира и прелесть его, —
Господи, это мне не под силу! —
Но под силу Тебе — и несу, ничего.
1982

* * *

Приходи в мой странноприимный дом,
Озябшее отражение света.
Я тебя согрею живым огнем.
Я в тебе угадаю насыщенность цвета.
Я выну из двоедушной воды,
Слишком плоской и слишком глубокой,
Твоих зарниц босые следы
И мерцанье звезды твоей златоокой.
9 сентября 1982

* * *

Радость моя, вожделенье очей,
Грозовой и детский восторг бытия,
Свете черных дней и белых ночей,
Прельщение мира, радость моя!
На востоке блеснувший край облаков —
Как душу перевернувший рычаг.
Ты этого хочешь? Твой план таков?
Искрой влечу в Твой большой очаг.
5 октября 1982

* * *

Ясность —
Это сквозь опрозраченный воздух
Еще неясное далекó.
Туча, натянувшая вожжи
Над горой, опрокинутой в молоко.
Но если и там прояснится?
Дорога
Тогда покажется коротка.
Два шага до лунного рога,
А до Господа Бога, Господа Бога,
А до потерянного Бога
Только протянутая рука.
16 июля 1981

* * *

Не оборачивайся книгой,
Ни каторжным листом тетради,
Но помоги мне сбросить иго,
Дай наглядеться, Бога ради,
Впитать тебя в глаза и ноздри,
По шерсти гладить, против шерсти,
И, не просыпав, не разрознив,
Все взять от этой дивной персти.
С высот свободного паренья
Вдруг все увидеть, что бывало!
——————————————————
В последний миг, теряя зренье,
Скажу:
«Мне мало, мало, мало!»
30 сентября — 1 ноября 1981

* * *

Я этой видела весною,
Как высоко вспорхнули ветки
И ветер стал телесно-теплым.
Но трудно обживать родное,
Как николаевским солдатам
Избу в деревне и повети.
Все было так знакомо-чуждо,
Казалось, сходство только дразнит,
Но в зелень я вросла.
Нет нужды,
Что я не призвана на праздник.
И начинали забываться
Мороз, казарменные зимы,
И лето заглянуло в святцы,
Где старое хранилось имя.
17 августа 1982

СЕНТЯБРЬ

Дождь учит первые слова,
И шепелявит, и лепечет,
И жесткий выдох естества
Младенческая осень лечит.
Она еще не доросла
До золотого отрицанья.
Благоволение тепла,
А там — азартные ристанья,
Там вихри, там долой — и прочь.
Там львиная волнится грива.
Там звездно-ледяная ночь,
Как вещий голос, молчалива.
23 сентября 1982

* * *

Я много раз меняла птиц,
Как бы примериваясь к звукам.
Короткий щебет пить-пить-пить,
Анданте струнных с перестуком.
Но чудный хор в моих ушах
Уже не делает попытки —
Где жаворонок? Он в гостях
У неба, он повис на нитке.
Меняю птиц на тишину,
Глубокую воспоминанья,
И никого не обману
Внезапным блеском узнаванья.
1981

ПРЕДЗИМЬЕ

На семь часов укоротился день.
Смыкаясь, ножницы пространство стригли.
Овечья шерсть уже пошла редеть,
И голые леса меня настигли.
Я все еще дышала на авось.
Был у предзимья цвет и запах винный,
И мир был виден мимо и насквозь
До самой темно-алой сердцевины.
1983

* * *

Как скифский золотой зверь,
Облако растянулось в прыжке,
Но север,
Самый северный север,
Как муху, утопил его в молоке.
Ночь наконец дождалась побелки.
Я тоже пришла с той стороны,
Куда глядят все магнитные стрелки,
Где замерзли все мои сны,
Мои очевидцы, мои пророки.
Кладу свои холодные руки
На широкий лоб ледяной луны.
1982

* * *

Каково луне, я не знаю,
Но знаю, вижу,
Каково превратиться в ее отраженье.
Подневольное, плоское,
Тиражирует себя во всех водоемах,
Селится в каждой капле.
Так много, так мало!
Луна утопленников, сновидцев.
Не быть,
А только казаться,
Вот судьба!
15 мая 1981

* * *

Я невидима.
По мне глаза скользят.
Я неслышима,
Как чересчур высокий
Звук.
Но если мир во мне зажат,
То пружину высвободят сроки.
Боже, я — немудрая раба!
Без соизволения хранила.
В поздний час, когда уже слаба,
Узнает рука, чтó значит сила.
6 июня 1981

* * *

Сначала звук, слова потом
Цепляются за кончик нити.
А мы единожды живем,
Вы наших слов не сохраните.
Из-за чего же эта дрожь
И мания вскрывать гробницы,
Души и сердца нетерпеж,
Манок нетронутой страницы?
Не из-за и не для чего,
А так, блажная дурь находит.
За ней, конечно, старшинство.
Со дня творенья колобродит.
1982

* * *

Это в детстве дано было так,
Просто так, как дается дыханье.
Было брошено в знак возмужанья
Просто так, как роняют пятак.
Затерялось, забвеньем пóлито,
Неопознанно, незнакомо,
И его не выкупит золото,
Все подземные клады гномов.
И не вычитать даже прозванья
В бесконечно шуршащих листах.
Что же дали мне в детстве так,
Просто так, как дается дыханье?
9 сентября 1981

ИСПОВЕДЬ

Я знаю, исповедь хмельней вина.
Но не облыжно я себя чернила,
Напраслин на себя не наплела.
Сказала только:
«Да, я изменила
Уклончивостью сердца и плеча».
Построены едва наполовину,
Стоят дома, хлебая снег и дождь.
Есть срок для зодчества,
И если минул,
Повиснет в вечности чертеж.
1982

* * *

Не жаль, что душу раздавала,
Жаль, слишком скупо берегла.
Латать своей чужую я устала.
Из пальцев выпала игла.
По мелочам, но список долог.
Все, все занесено в тетрадь.
Как будто тысячи рассыпанных иголок
Ползком должна я собирать.
1982

* * *

Во сне сквозистом я через пустыню
Брела и вязла в неземном песке.
А ночь была на первой половине
И, может быть, на тонком волоске.
Полынь росла, как в детстве, только горше.
Я, видно, шла к кому-то на хлеба,
И жесткий ветер лжи мне губы морщил.
Хлебать ее всю жизнь — не расхлебать.
Во сне сквозистом я через пустыню
Брела к садам далеким Гесперид.
Уже не та, кем я была доныне.
Еще не та, с кем ночь заговорит.
23 декабря 1982

* * *

Уходит не человек —
Целый мир,
Где было так сладко и так боязно.
Эти лица, которых никто не затмил,
Этот табор, шумящий во чреве поезда.
Целый мир скрутится запятой,
Не гадая, с чем дальний путь перекрестится.
И на новый дом свой, необжитой,
Поглядит, подивится из детского креслица.
1982

* * *

Есть по правую руку Господь,
Есть по левую руку нора.
А он, как зверь, все бежал вперед,
Ослепленный огнями фар.
«Да» и «нет» друг другу сродни,
Это мысли последний итог.
Но гонимого недолги дни,
А гонитель ответ приберег.
Мне бы крылья — окончить спор!
Мне б искусство, петляя, нырять.
Есть по правую руку Господь,
Есть по левую руку нора.
3 ноября 1981

* * *

Я по дорогам памяти сквозной
Люблю скитаться, щурясь близоруко,
И вереницу тех, что были мной,
По росту расставляю, словно кукол.
Займи у самой маленькой, займи
Щепотку зоркости и удивленья.
Спроси у той, бегуньи лет семи,
Как ей жилось — до светопреставленья.
Займи у этой, не познавшей лжи,
Отмах руки, необратимость речи.
А этой все по чести доложи.
Она тебя возьмет к себе на плечи.
1983

ВЕТКА В КУВШИНЕ

Ветка в кувшине не знает, что срезана.
За год до мучеников Ленинграда
Мальчишки дразнили сворой
Старика из бывших месье,
Смешного,
Как безумец Евгений.
Он каркнул, пронзительно, по-вороньи:
«А вы умрете с голоду! Все!
Умрете!»
И молния Зевеса
Блеснула в небе вещим огнем.
О друзья! Берегите неведение!
Берегите завесу.
Нужна завеса
Перед каждым часом и каждым днем.
21 июня 1981

ДЕТСКИЕ ИГРЫ

На сгибе, на сшибе, на перекрестке,
На росстани преждерожденных дорог,
Камешком во мшистой коросте,
Рыбой, прыжком берущей порог,
Изгоем, печальным, как Овидий,
Старухой с развоплощенной душой,
Юницей ли, здесь я, здесь!
Ты видишь?
Я здесь, я играю в жмурки с Тобой.
1982

* * *

Говорят, терпеливому Иову
Возместили его потери,
Всех детей возвратили,
Но только других, не прежних.
А первенца разве забудешь?
Того, что ловил со смехом
Курчавую черную бороду
Пятью лепестками розы.
Есть первенцы-минуты,
И есть минуты-подмены.
Все тороватое время
Меня не сумело утешить.
1982

ТУМАННЫЙ ДЕНЬ

На дне тумана тяжело дышать.
Весомость времени почти что зрима.
На плечи давит вековая кладь:
Оливы Галилеи, камни Рима.
Все времена спрессованы к концу.
Меж войнами иголки не продену.
Известно лишь Предвечному Отцу,
Какую Он готовит перемену.
Так стало душно, словно в душевой.
В тумане люди непричастны к тайне,
Но чувствуют всей кожей, всей душой
Трехтысячного года предстоянье…
1982

НАКАНУНЕ

Как песочные часы, перевернулось
Время в сновиденье.
Вижу улиц покатую сутулость
В северном Риме.
Сыплется струя в средине круга,
Скоро переправа.
На ладье везу, гребец невольный,
Цезаря счастье.
Он свое лицо прикрыл полою.
Эй, поберегитесь!
Вот проснусь. На донышке осталось
Считаное время.
1983

ПРИТЧА О ЗЕРКАЛАХ

Он не спал.
Он отчаялся.
Он не спал.
Все средства казались хороши.
И он занавесил в себе зеркала
И вырвал глаза у своей души.
Теперь хорошо.
Он больше не видит
Ни себя, ни свои дела.
Занавешены зеркала,
Но смотрят своими большими глазами,
Как женщина сквозь чадру...
Но видят.
24 мая 1981

НАУТРО

Вот и кончен бой кулачный!
Обе стенки полегли.
Мотыльковый, синий, злачный
Из-под век зрачок земли.
Неподделен рокот шторма.
Самоволен блеск зарниц.
—————————————
Музыку в раю прикормят,
А земле хватает птиц.
9 мая 1987

* * *

Чуж-чужанин, эй, чуж-чужанин,
Что ты ищешь в нашем посаде?
Ходишь мехом наружу и, всеми гоним,
Сверкаешь зубами, как волк во стаде.
Но вдруг становятся люди людьми
Без ритуальной маски злодея,
Когда мы идем в неделеный мир,
Где несть ни еллина, ни иудея.
Я горнего воздуха выпью глоток,
Я взгляд окуну в мореходные дали
И, может быть, отыщу исток,
Который люди не разверстали.
10 сентября 1982

* * *

Я не верю присяжной правде.
Быть правдивым мешает страх высоты.
Верую небылицам.
Там солнце правды в шубе навыворот.
Там люди не носят личины людей.
Но знаю, там моя родина.
Есть для меня гнездо на ветке.
Есть под холмом для меня нора.
Конец марта 1981

* * *

Идете, схватившись за руки,
Вместе идете, но в разных царствах.
Он в царстве правды,
Ты в царстве кривды.
Маленький поводырь,
Ты ведешь ослепшего Дон Кихота.
Добывай
Лепешку и козий сыр.
Светла, высока его забота.
Он не видит поле в капельках пота,
Ни пáсти, ни пропасти впереди.
Ты зрячий.
Тем перед ним виновен.
Но ты не можешь ослепнуть.
Гляди!
1981

* * *

Пришли к концу повторы и длинноты,
Полудремоты вечер не тянул
И, углем намечая повороты,
Привел меня в заоблачный аул.
Ступени — по числу сердцебиений,
Мне надо ускользнуть любой ценой.
Великие актеры сновидений
Трагедию играли предо мной.
15 ноября 1981

* * *

Не равны меж собой мгновенья.
Есть у них свой чет и свой нечет.
Не воротится вдохновенье,
Как на руку хозяина кречет.
Улетело оно, улетело,
Не скучает со мною розно.
Для меня земные пределы,
Для него сверкающий воздух.
1982

* * *

Прошу тебя, мой младший брат, мой стих,
Додумай за меня: тебе дается.
Владеешь ты взамен потуг моих
Наукою канатоходца.
Над логовом первовспененных вод
Идешь, на цыпочках танцуя,
И чадам мрака, что во мне живет,
Воздушные шлешь поцелуи.
22 ноября 1981

* * *

Узнавая, не узнаю
Ни стены, ни стола, ни стекла.
Всю страну и всю жизнь мою
Память-птица пересекла.
Может, сверху они сон-трава,
Мелочь, россыпь, мякина веков…
Размололи их жернова,
Раскрошили их руки богов.
Падай камнем, птица моя!
Подними горизонты земли.
Как широко вдоль острия,
Как высоко люди прошли!
1983

* * *

Да, я была, когда мной правил страх,
Податливее тающего воска,
Но есть во мне железный стержень-страж,
И голос мой сильнее подголоска.
И долог был, и странен был мой век,
Ступенчаты низины и высоты,
И то, что первый опыт мне предрек,
Теперь, быть может, повторяет сотый.
Снимаю руки с клавиш, заленясь,
Как школьница, отбарабанив гаммы.
В запасе есть молчанье у меня
И тот, не узнанный еще,
Тот самый.
1982

МОЛИТВА

Уже земле я неподсудна.
Дозволь из всех Твоих путей
Один мне выбрать, самый трудный:
Пошли меня хранить детей!
Когда дрожит небесный круг
От нестихающего крика,
Но мать не пробудил испуг,
Пошли меня, пошли, Владыко,
Принять дитя из мертвых рук.
Прекрасен труд мастерового,
Люблю игру его затей.
Отдай другим резец и слово.
Меня пошли хранить детей!
1982

ОБЛАКО

Мне кажется, прикручено лучом,
Со мною облако вдоль жизни бродит,
Поддерживая блещущим плечом
Обломок солнца — тот, что не заходит.
На приторно-восторженной заре,
Когда все небо солгалó мне разом,
Оно одно, как древле Назорей,
Сказало правду — режущим алмазом.
Я по догадке облаком зову
Хранителя, которого не стою.
Гроза и Свет, во сне и наяву,
В час истины поговори со мною.
1983

* * *

У наших ног, как тень, растет
Распятие святого Слова,
И цену крови знает тот,
Кто словом ублажил слепого.

* * *

Слепота в этом мире налажена,
Наши очи отключены,
Но глядят сквозь замочные скважины
Наши слишком зоркие сны.

* * *

И бегут быстрее реки с предгорий,
Куцые реки — только исток,
И ни Белого, ни Черного моря,
И одноразовый челнок.

* * *

О да, ты был! Но годы обесценят,
Воспоминания чуть-чуть блеснут,
Скользя лучом по затемненной сцене,
И подменяют подлинность минут.
4 ноября 1981

* * *

Панацея или подвески,
Откровение или игра, —
Не знаю.
Они на конце пера
Сами чертят свои арабески.
Где среди них спрятан голос мой?
Кто из них перенял цвет моих глаз?
Кто затушил меня и погас?
Кто забавлялся моей тюрьмой?
Кто мою душу спас?
19 мая 1981

* * *

Salve! Я рада гостю.
Как зовут тебя?
А он: «Дай мне имя.
Окрести меня, отпусти».
Только всего?
Ты думаешь, просто?
Птицей назову, полетишь,
Рыбой назову, уплывешь.
Вот что значит давать имена.
А он: «Дай мне имя,
С охотой ли, с неохотой,
Дай имя! Для этого ты рождена,
Дщерь Адама.
Работай!»
21 мая 1981

* * *

Летний лес глядел октябрем.
В цвет желтка перекрашен лист.
На закате нашел проем
Свет — великий иллюзионист.
Чем отводишь глаза, чудодей?
Вспоминаю всей тяжестью дня,
Обожженной кожей моей
Игры Духа, игры Огня.
23 мая 1981

* * *

Берлинская стена
Между тобой и мной.
Берлинская стена
Меж новоселом мира
И мной, смирившейся, смиренной.
Когда, закрыв глаза,
Ты соловьем свистишь на сто ладов
И целый лес наставит уши,
Тогда, на прошлое оборотясь,
В других я узнаю тебя
И слышу —
Долгое молчанье.
24–25 марта 1981

* * *

Пленные зазеленели липы,
Солнце ищет лазейку.
Какие вздохи, какие всхлипы
Опускаются на скамейку.
Вспоминаем бубенчики-зи´мы,
Весны в стиле ретро…
Видим вместо Третьего Рима
Волчье ухо ветра.
Вот песок совком заграбастал
Маленький опадыш.
Век живи, и долее, зá сто...
Если нас загладишь.
9 мая 1981

* * *

Не по канату ходим,
По шелковинке
Над полымем, над половодьем.
Пугают, —
Нам не в диковинку.
Ходим.
Какое общительное Ничто!
На миру и смерть красна.
Мечта, обернувшаяся мечтой,
Последнюю голову — на!
15 мая 1981

* * *

Желторотые народились в апреле,
Желторотые, с выбором, или-или,
И трава разминалась, и перья блестели
Облаков, и руки по ветру плыли.
И голоса выбегали навстречу,
И заглядывал рай соседний,
И земля привечала Предтечу,
Словно в первый и словно в последний.
15 мая 1981

* * *

Когда меня бросили камнем в жизнь,
Серебро плеснуло,
Круги пробежали.
Такая открылась ширь!
Так откатились берега!
Все разом запело, заговорило.
Меня не расслышал никто.
Счислители, ведуны Вселенной,
Подбейте ваш итог
Без меня.
19 мая 1981

* * *

Лимоны в глянцевой зелени веток.
Спагетти простыней на заборе.
Клешни омаров, горы креветок.
Ослики в шляпах, цветы синьоре.
Италия с детства любимых открыток,
Скорбной Ночи, Дантовой тени,
Ты продавала мне свой избыток,
Куплена ценой сновидений.
Вросшая в тело мое и кости,
Сколько раз на меня спускавшая своры,
Снова — но дочерью, а не гостьей —
Я возвращусь к тебе.
В который?
19–20 мая 1981

ПРИТЧА ОБ ИГРАЛЬНЫХ КАРТАХ

Бубновые короли —
Им что! Привыкли вниз головой.
Ты видел, как падает карточный домик,
Но видел ли ты,
Как падают, словно карточный домик?
Я не гадаю больше.
Зачем Кассандре гадать?
24 мая 1981

* * *

Первая — лодочкой руку —
Зубрила.
Формулам глядя в рот,
По косточкам разобрала, разграфила
Квадриги взбесившейся круговорот.
Я вышла вперед.
Я откололась.
На каких алгоритмах Божья гроза?
Отлепи от ушей потаенных
Твой голос.
Ослепи потайные мои глаза.
23 мая 1981

* * *

Памяти С. Е. Фейнберга

Начиналось утро под звуки Баха.
Он играл, задавая строй,
И, как к телу прилипает рубаха,
Музыка оставалась с тобой.
И была в нем бережная суровость,
Отъединенность и близость звезд.
И все забыто!
И снова в новость
Тому, кто из гроба выдернет гвоздь.
18 июня 1981

* * *

Если есть имя одно для всего —
Это «Дорога».
Если и это одно — многословно,
Уйди в молчанье.
Если можешь все разом перевернуть,
Не трогай!
Если спросишь, чем выкупить душу?
Печалью.
Это так, но Владимиркой
Вытянется дорога.
Это так, но шлепнет губами
Омут — молчанье.
Это так, но трус загнусит:
«Не замай! Не трогай!»
Это так, но украсишь свое ожерелье
Печалью.
1981

* * *

Зернистое дробное солнце.
Я на дне зеленого океана.
Глубокó!
И все глубже, шаг за шагом,
Здесь корабль затонул.
Он вез мое сердце.
Облако идет с приспущенным флагом.
Зеленый июньскийветер
Говорит, а они все льются, льются.
И вдруг навстречу
Сытый сеттер
И девушка в лягушачьих блюдцах.
4–5 июня 1981

* * *

У дерева свой поворот головы.
Ночью в профиль,
Утром анфас.
Ветка сосны: «Иду на вы!»
Ветлы не приподнимут глаз.
Я — человек. Мой грех!
Я тоже голову наклоню,
Запрокину и гляну вверх,
Но деревья не примут в свою родню.
Я из тех, с топором,
Кто пришел и поверг.
4–5 июня 1981

* * *

Время прыгнуло,
Распластавшись в полете,
И упало в бархатистую хлябь,
Но была она до или после,
Не знаю, она замкнула круг.
О красота и величье
Совершенного круга!
Я полупроснулась.
Время точится,
Как струйка в клепсидре.
6 июня 1981

* * *

Когда первый отблеск бродил бесприютно
Во время оно,
Мир поклонный и мир непреклонный
Расщепило водное лоно.
И тогда, увидев зерцало,
Первая душа прельстилась
(О, душа моя! Слушай, моя душа!),
Скалою на берег стала,
И суетной пеной
К ногам лáстилась.
4–5 июня 1981

* * *

Послышалось или приснилось,
Попритчилось, и надо скрыть
Под шапкой.
Не велит стыдливость
О самом главном говорить.
И я, свою измерив малость,
Как нищенка среди двора,
Прошу глазами.
Мне досталось
Быть ниже своего пера.
1981

* * *

Привораживает не город — кладбище.
Веревка и гвоздь в цене, говорят,
Там, в Елабуге.
Табунком приходят к этим — для нищих —
Могилам. Так дети ищут клад,
Конец радуги.
Ухом к земле прильни, послушай,
А вдруг зазвенит седая прядь
Лирными струнами?
И наполы разрывая душу,
Споет, как в сторону сына опять
Уходят юными.
23 июня 1981

* * *

Беличьи захоронки.
Орешки да горсть грибов.
Эй, захожий с нашей сторонки,
Сядь на пенек да спой про любовь,
Про быструю — нож сквозь масло — погибель,
Про замшелую дедовскую войну.
Спой про то, что я позабыла.
Ты начинай, а я подтяну.
Беличьи захоронки.
Зарыла, не отыскать самой.
Спой, захожий с нашей сторонки.
Что воскреснет, тому покой.
8 июля 1981

* * *

Отчего море солоно?
Отчего небо ветрено?
Отчего солон ветер морской?
Уходим ходом крота.
Уходим от бури и жгучего солнца,
И если за это цена — слепота,
С моря и неба спросится.
Оттого море солоно.
Оттого небо ветрено.
Оттого солон ветер морской.
8 июля 1981

ПАСТОРАЛЬ

Когда кольнет меня упреком,
Что вот — горим, — не догорим,
Я вспоминаю, данный роком
И ангелом,
Мой светлый Крым.
Там не помянут ношу, лямку
И каторгу, и недобор.
Там розовые руки лягут
На грудь девическую гор.
Я собираю ежевику,
Козу упрямую пасу.
Тропа то делает развилку,
То пряди заплетет в косу.
И пурпуром окрасит щеки,
Должно быть выданный в залог,
Не горный ветер одинокий,
А налетевший диалог.
6 июня 1981

* * *

Рука под холодной струей,
          на время стихает боль.
Я в ледяном дворце
          прозрачной ледышкой стою.
Выгляну на просвет —
          тупо смотрят футбол,
Сорву календарный листок,
          даты не узнаю.
Булыжники перечтет
дрожек джазовый стук,
Шорох шин его заглушит
          в этом огромном «Сейчас».
Я не сразу пойму,
          что вдали, что вокруг.
Два окна — как печаль
          иконописных глаз.
4 июля 1981

ИГРА В МЯЧ

Не знаю,
Чья рука меня бросала,
Кто отбивал нацеленный бросок.
Я вкось летела, падала, взлетала...
Везде заграда —
Пол и потолок.
«Заговори!»
«Молчи!»
«Не надо!»
«Надо!»
Но может ли поверить маловер,
Что этот пол
Порой был ниже ада,
Что потолок звучал Музы´кой сфер?
19 июня 1981

* * *

Ты хочешь, чтоб стихи мои пели?
          Но голос сорван,
Я словно снимаю с бархата блеск
          стихом против ворса.
Петь — это счастье, но есть и другое
          цвета меди и меда,
Цвета солнца, когда оно топит в море
          жерло огнемета.
12 июня 1981

* * *

Немного тепла на ладони,
Немного в глазах.
Вот все, что прошу.
Ночь придет, а ночи бездонны,
Крышку отвинтит страх.
Я прошу у вас, милые дони,
Пока он тянется, этот шлях,
Немного тепла на ладони,
Немного в глазах.
6 июня 1981

* * *

Это было счастливой работой,
(Музыке нужна тишина),
Когда ко мне приходило что-то,
Раздувая занавеси окна.
Это было вместо жизни, вместо
Бога, вместо закрывшихся глаз...
Вот и кончилось интермеццо,
Свет на столе погас.
9 июня 1981

* * *

После полуночи...
Осип Мандельштам

После полуночи —
Долгая пауза.
Это час бреда, час просветлений,
Поднимается из гроба Лазарь.
Пленка проявляется отчей сени.
В этот час лýны теребят
Слово amor,
Слово,
И выпрастывают из-под тряпья
Уворованный у них белый мрамор.
После полуночи
Приходят города
В допотопном дивном оперенье.
Но перед зарей высокая гряда
Слышит легкий стук —
И падает в затменье.
31 августа 1981

* * *

Это было слышимо, было зримо,
И не все ли равно, кто увидел сперва.
Повторяется неповторимо,
Манок и мгновенный порог божества.
Кто сказал, что тайною завладел,
Тот размагнитил тайну.
Кто хочет один войти в предел,
Примет наследство Каина.
8 августа 1981

* * *

Крючок взвился.
Сверкнули чешуйки стальные.
Но не слышу
Пронзительных жалоб.
Как в немом кино,
Мимика агони´и...
Ничего, что за сердце хватало б.
На крючке повис,
Уловлен для чьей-то потребы,
Страшным воплем вырвется мука,
Но на голос наш
Не настроено ухо неба.
Наши рты раскрыты без звука.
27 июня 1981

* * *

Скатится с кручи,
Дотащу до вершины.
Дотащу до вершины,
Скатится с кручи
Этот камень аршинный
И невезучий.
Безголовым торсом
Он в пространство втерся.
И ни впрямь, ни косо
Не задашь вопроса.
Выплюнут Эребом,
Приголублен мною,
Меж землей и небом,
Небом и землею.
5 августа 1981

* * *

Сны золотые —
Царство Иванушки-дурачка.
Обольщение — разуверение.
Умники спешат разуверить.
Вот они цифры, столбики цифр,
И поверх — усмешка.
Да надо же, снятся сны золотые!
Но если не снятся они, что тогда?
Накрест
Две старых доски,
Кривые ржавые гвозди,
И ни поодаль,
Ни в вышине, ни возле.
Ничего.
Только столбики и столбняки.
2–8 августа 1981

* * *

В хаосе вихреворота
Ни покрышки, ни дна.
Жизнь — это новая точка отсчета.
Это — падение и вышина.
Но усталость сморила Предвечного.
Осечка — и разомкнулся круг.
Я — дитя позднего вечера.
Я — творенье озябших рук.
12–15 июля 1981

* * *

Из одних закромов сыплется Слово
Всем прохожим.
Поймал на лету.
Вспыхнет небо красно и лилово,
И трава веселит пяту.
Налетел волей верховного ветра,
Сам не знаешь, зачем гостит.
Не допросится жито вёдра
И леса облетают в горсти.
2 июля 1981

* * *

Дышит угарным газом лето,
На рубероид похожа земля.
Лениво, как сытая змея,
Ветер ползет, перегретый.
Травы уходят для допроса,
Не поднимая головы,
И льются дожди и белые росы
Далеко,
Подальше от Москвы.
28 июня — 6 июля 1981

ОДА КОШКЕ [1]

Кошка — ленивый баловень.
Тихие сытые глаза.
Срисованная с открытки
В долгие лагерные вечера.
Талисман утраченной жизни.
Вкруг нее собирается дом,
Спеленутый теплой мягкой шерсткой.
В печке березовые поленья…
Ноги утопают в коврах.
Мелкие, мелкие штрихи,
Мелкие, мелкие шажки
Через океан застылого времени.
Скрюченная старуха бредет
Уже на воле,
На этой невольной воле,
Вместе с кошкой —
За горизонт земли —
В теплое, мягкое, в молодое бессмертье.
17–18 июля 1981

ПРИЗРАК ОСЫ [2]

Однажды ужалила оса.
И жизнь почти отлетела.
Другой раз почудилось:
Это оса!
Невидимое жужжанье крылышек
Холодком набежало на лоб.
Вздрог — и жизнь отлетела.
Рок — великан
Не только пеплом засыпал Помпеи,
Он — выдумщик, он — ювелир.
В час отдыха создал призрак осы,
Как будто с легкой улыбкой...
18 июля — 10 августа 1981

* * *

Двадцать лет.
Двадцать лет в двадцатые годы...
Какие молодые слова!
До того молодо-зелено,
Небо-трава,
Земля-изумруд!
Не верится,
Да и верить не велено,
Что когда-нибудь плюнут и разотрут.
А он взял и выжил, ать-два, ать-два,
Заговоренная голова.
Годы не зелены и не черны,
Волшебством седины
Отбелены.
И трудный вздох: «Молодо-зелено,
До чего было молодо-зелено!»
29 июля 1981

* * *

Стою, приколочена.
Кто-то мелком мою тень обводит.
В этом мире
Призраки в цене,
Призраки, как бифштексы, с кровью.
Здесь приметы времени
Старят время.
Пятятся, чтобы помолодеть.
Форум почетных старцев,
Лупанарий уцененных матрон,
Понемногу срастается в эпоху.
Глядим на нее в упор,
Но изнутри, как глядят слепые.
Ни рубежа, ни названья…
9 августа 1981

* * *

У Времени две дороги.
Одна — для светил и пастухов.
Тонкие пуповины лучей —
Родительниц и детей сопряженье.
Другая —
Из двадцатого юзом в шестнадцатый век.
Харкает кровью и бранью.
И затишье.
Стоп-краном память отключена
И, кажется, вправду куда-то ведет
Эта спятившая с ума дорога,
Тупиковая эта дорога...
9–10 августа 1981

* * *

«Служба времени».
Кому ты служишь, Время?
Строишь вышки или погреба?
Острый лучик мне уперся в темя,
Словно в шляпку пеструю гриба.
Видишь ли меж нами ты различье?
Может, видишь, а вернее, нет.
Ох, с каким нахальством безразличья
Лузгаешь ты семечки планет.
Ставил ил ведун
Великий опыт
Или разгулялся баловник,
И до Пушкина еще
Был Пушкин пропит
Где-то в счет александрийских книг?
13 августа 1981

* * *

Прощайте,
Позвольте откланяться,
Голосистые кумиры моей юности,
Паны-горлопаны резвой младости.
Вы шикарно держали фасон.
Лихо швыряли за борт
«Тепловатый пушкинский стих» [3].
Прощайте, потешные огни!
Грек на шаланде
И люди из железных гвоздей.
Поэты, вы создали столько масок,
Но позабыли прорези,
И я не вижу ваших зрачков.
Прощайте, голосистые кумиры моей юности!
А жаль!
25 августа 1981

* * *

То ли выброшен из Времени,
Лишний балласт.
То ли слишком с ним сблизились,
Лицом к лицу.
Взрезан лемехом
Черногривый пласт.
Но гигантские клешни
Привешены к подлецу.
Витаем по поднебесью,
Это ли не стыд?
Пьем глоткáми звуки,
Это ли не грех?
От наркоза очнешься ли,
Умащен и мастит?
С проваленной прорвой
Щелкнешь ли орех?
24 августа 1981

* * *

Славны бубны за горами,
Загудели, загремели, поманили,
А горы-то, глядишь, с ногами.
Уходили от нас, уходили,
Эти горы нас уходили.
Эх, не бубны,
Так хоть бубенчики.
Поиграли бы в ладошки
Младенчики.
Дайте, дайте им наиграться,
Ведь придется им тоже гнаться, гнаться,
В новом веке котором-то треклятом,
За шагающим
Араратом,
Потому что славны бубны за горами.
30 августа 1981

* * *

Как продлить свое время?
Усиками плюща
Зацепиться за чью-то память,
Чужую ломкую память?
Стать донором крови,
Мгновенно меняющей цвет?
Отыскать лазейку, щелку, трещину
В будущее? Этот мир «не-я»,
Нерестилище превращений?
Но зачем?
30 августа 1981

* * *

«Мир ловил меня, но не поймал»
(надпись на могиле
Григория Сковороды)

Небо, несомое с собой,
Невесомое, как бог вразнобой.
Поящая душу широкая пойма.
«Мир ловил меня, я не пойман».
Там, где спит Григорий Сковорода,
Над кручей следы его без следа,
Внизу под кручей живая вода.
6 июля — 3 августа 1981

НА СТАНЦИИ

Из трубы тянется лисий хвост.
А не хочешь войти — коченей!
Безголосые Сирин и Алконост
На станционной стене.
Лошадей! И пускай продрог,
Прочь из этой дыры.
Пятеро тоже не знают дорог,
Безумные поводыри.
Он видит — сквозь неподвижный сон —
В очередь наши сны.
Колокольчиков кандальный звон
Заспиртован на дне тишины.
5 августа 1981

ПЬЕСА С АНШЛАГОМ

Три сестры царили в доме поэта.
В блеске свеч
Сияние белых плеч.
И он женат на самой прелестной.
К прелестнице льнет прелестник.
А муж, гробокопатель архивов,
Смешной урод, зубами скрежещет,
Партер со смеху мрет.
И конец?
Как бы не так.
Мертвый поэт зыблет небо, как сполох,
А партер и сегодня полон, —
Аншлаг,
И красавице по-прежнему плещет.
21–24 июня 1981

ДОЧЬ ДАНТЕСА

О юность, юность, юность!
Не вдова сказала: «Убийца, прочь!»
Сказала Леони-Шарлотта, дочь.
Вдова сменила кольцо.
Для памяти нет побудок.
Красавиц щадит
Нестор истории.
Это дочь Дантеса
Теряет рассудок.
Это ей платить прóтори.
Не отцовский вскормил ее,
Пушкинский хлеб.
Перед портретом гения
Она — взахлеб — ловит воздух.
Ее, живую, в больничный склеп,
И память вновь коротка.
Прицелом привычно ошиблись звезды,
И вновь
Через голову поколения
Слепого отмщения шарит рука.
22 июня 1981

* * *

А где летает пушкинский смех?
Или глохнет эхо,
Здесь, в шипящем шуме помех,
Чтоб не слышали смеха?
Он не мог замолчать, он растет,
Опаляя небо,
И от белых до черных ворот
Резонирует небо.
Вот он, щедрый выкуп за всех.
Солнце правит свадьбу.
————————————————
Мне б хоть раз пушкинский смех,
Хоть во сне услыхать бы.
24 июня 1981

* * *

Знаю сладость твоих наитий,
О, Кастальский ключ!
Твой соблазн!
Прозвучит для отвода глаз —
Механический голос: «Ждите!»
Силой всех напряженных жил
Жду,
А ты набиваешь цену.
И за эту беглую пену
Просишь всю мою беглую жизнь.
Но зато я увижу, хмелея,
Сквозь крутые твои завитки
То, чем были дни велики
И что я помянуть не успею.
6 сентября 1981

* * *

Упаковано плотно пространство в моей душе,
Словно веер, как раздвижные ширмы.
Что ни вижу, ни слышу, оно всегда в барыше.
Захочу, развернется
Во всей первородной шири,
Потому что оно неповторно,
То, да не то,
Взмахом быстрой кисти меняя свет и валеры,
А когда прохудится памяти решето,
Подпирать свой простор
Призывает другие просторы.
И слепительный свет и пленительно голубой,
В самый трудный миг
Включит, но едва на мгновенье.
Я нырну в эту ширь и вернусь,
Но уже другой.
Перепишет меня незаметно руки мановенье.
8 сентября 1981

11 МАЯ 1980 ГОДА

Разрубил пополам в День гнева.
Ризы скорби теперь не наденешь
И не сложишь правую с левой,
Не заломишь и не возденешь.
Ради жизни и ради хлеба
На земле все та же морока,
Но глядит в неподвижное небо
Немигающее око.
11 октября 1981

* * *

Надорвала свой голос — не криком,
Вздохом не дальше губ.
Но было ее молчанье великим.
Лебедей стерег душегуб.
А ты (имена твои многи и многи)
Чем кичишься, пиит?
Не так ли во сне верит безногий,
Что он — еще бежит?
1–6 октября 1981

* * *

Тревожная переправа ночей
И дней решето —
Ничто для того, кто уже ничей.
Ничто на пути в Ничто.
Ничто?
Но раздвоенный лес летит,
Но глаз луны в пол-лица…
И все ласкается, липнет, льстит,
И нет обольщеньям конца.
3–4 октября 1981

* * *

Светочам мира — снопам лучей
Слава!
Памяти сердца — светилу ночей
Слава!
Если до боли ты ослеплен,
Беги, но нет четырех сторон.
Свету от света бежать — куда?
Но есть в горении череда.
Двускатна, двугорба и самая тьма.
Сначала отдых, потом — тюрьма.
Славу тьме никто не поет,
Скорбен ее восход и заход,
Но тот, кто устал в световой кутерьме,
Тьмою тихонько дышит во тьме.
17 октября 1981

* * *

Не наступи ногою на хлеб!
Не попирай чужое слово!
Черствая корка — все же хлеб.
Пресное слово — все же слово.
Не попирай несхожих с тобой!
Они твои близнецы, быть может,
Там, в глубоких глубинах твоих,
Где сам Бог с фонариком ходит.
23 октября 1981

* * *

Как странно, я до сих пор не знала,
Чтó значит тихое дуновенье,
И не знала, не чуяла, не понимала,
Чтó значит легкое прикосновенье.
Любимые руки — все же руки,
И летний ветер — он все же ветер,
И тихие звуки только звуки,
И свет предутренний только светел.
28 октября 1981

* * *

Любовь к себе, как любовь к другим,
Колеблется между адом и раем.
Кого мы верней, чем себя храним?
Кого мы быстрей, чем себя убиваем?
28 октября 1981

* * *

Ты слишком для нас богата,
Золотая осень — царский загул.
Но уже последний стоит караул, —
Ель с выправкою солдата.
17 октября 1981

* * *

Нахохлилась курочка-ряба,
Измокший куст.
Темной затоплен хлябью
Сентябрь — златоуст.
Чудо сгребут граблями...
О тщета!
Еще до конца не ограблена
Вселенская нищета.
12 октября 1981

* * *

Говорят, привыкают к убийству.
Говорят, начинают любить убийство.
Меч палача, вожделея, дрожит,
Губитель живых, щеголяя витийством,
Хуже волка: он не убьет, если сыт.
И я училась бросать кувшинки,
Белые, с золотым венцом,
Как воду выплескивают из кувшина...
Брошу и растопчу башмачком.
Не отсюда ли многие нýжи и тýги
У застывающих очагов?
Не оттого ли цветы в испуге
Трепещут при звуке людских шагов?
25 октября 1981

* * *

Качели возвращают высоту.
Отнимут, снова вернут.
И видно, и слышно за версту,
И нет счастливей минут,
Когда мальчишки взлетают в небо.
Смертельная проба!
Будут их сны, ничему не внемля,
Качаться до гроба.
20 октября 1981

* * *

Не совсем непрозрачно это стекло,
Брезжит юная зелень с отблеском стали.
Но одно на другое налегло.
То, что видим,
Упало на то, что видали.
И на сгибе вечно бегущих лет
Все мне мстится двойным и тройным силуэтом,
И ни прошлого, ни настоящего нет,
И нигде меня нет, ни в том и ни в этом.
20 октября 1981

* * *

Годы нас перетрут в порошок.
Мы для нового века —
Белые пятна.
Но музыка, музыка!
Она прихлынет через порог,
И время пойдет на попятный.
Расскажут о нас медь и смычок
Языком прекрасным и варварски странным.
О музыка, музыка!
Никто бы выманить нас не смог,
Но ты позовешь,
Мы престанем.
15–16 сентября 1981

* * *

Время петь и плясать.
Время жать колосья.
Время пестовать внуков.
Время в чащу уйти,
Как уходят лоси.
Время — ревущее Внуково.
Как остаться собой
В череде превращений?
Как понять тебя, Время, Время,
Ты, бегущее вечности отраженье,
Меченный эрой кремний?
Мы с тобою одно,
Но понять друг друга
Ни теперь, никогда не дано нам.
Уходи от меня!
Небольшая услуга,
Время жить по другим законам.
27 декабря 1981

* * *

Ничто пропасть не может
У господина вселенной.
Меня строптивость гложет —
Знак верности ленной.
Вопросы без ответа
И есть ответы.
Глаза, непокорные свету, —
Живые корни света.
18 октября 1981

* * *

И нельзя отвратить глаза,
И уклоняю мимо.
Щит мой — дымчатая слеза.
Страж мой — страх негасимый.
Скажешь, дело мое сторона.
Скажешь, старость подшибла…
Шаг вперед — погибла и спасена.
Шаг назад — спасена и погибла.
1 ноября 1981

* * *

Светлый нимб не вымысел, не легенда.
Человек из породы огней; он лучист.
Темно-алый ореол инсургента,
Голубое сияние голубиной души.
На концах моих пальцев иней беззвездный,
И не сбросить мне снежного парика.
Воздух,
Жесткий несгибаемый воздух,
Расступись, разомкнись!
Мне навстречу блеснула рука.
14 ноября 1981

* * *

Как я хотела, чтоб меня баюкал
Укромный сумрак, замиряя стогна,
Но жирные намыленные руки
Упрямо свет просовывал сквозь окна.
Пора заснуть. На рандеву явиться
К любимейшим. Но зорче ясновидца
Лопатой сновиденье выгребало
Мертворожденные безвестные начала.
И я краснела за свои деянья
И недеяния без средоточий.
День отогнать легко, но мирозданье
Мне не спускает ни единой ночи.
16 ноября 1981

* * *

Выгребает против течения
Рассвет, налегая на весла,
Юный, еще до первой встречи,
Молоко на губах не обсохло.
Закат, он как госпиталь полевой,
Обагрено все небо,
И не дай мне, Господи, видеть твой
Цвет роковой в День гнева.
5 ноября 1981

* * *

Как долго на охапках влажных веток
Чадящим дымом догорает мысль!
Соблазн души, изношенная ветошь,
Обманный довод, ослепленный смысл.
А обольщала! Так умно и смело,
Как только мысль умеет обольщать.
Теперь прощай! Мы оба у предела —
И в невесомости плывет тетрадь.
12 ноября 1981

РАБЫНЯ

Прекрасен белый лист, когда он самовластен,
и как он страшен, если надо, надо!
Слух на замке, и голос непричастен,
Рука — свинец, и на душе надсада.
Не шар земной на плечи я взвалила,
Листок бумаги спину мне ссутулил.
Неволей, нехотя бегут с пера чернила,
И день чернят, и умирают ульи.
1 ноября 1981

* * *

Говорить через чужие уста,
На чужие плечи примеривать платья,
Вот каким ремеслом я занята.
Говорить самой — не по средствам расплата.
Я ищу себя — и прячу глаза.
Не гляжу в тайничок, темнотою набитый.
А найду себя, что ж! поспешу лобызать
Тем известным поцелуем в ланиты.
17 ноября 1981

ГОРОД ДЕТСТВА

Пристегнута полость меховая,
Санки легко бегут.
Кто-то, меня к себе прижимая,
Мне говорит: «Nun gut».
Мимо — очки, мимо — крендель,
Мимо — высокий сапог.
Скажешь, кинематограф сбрендил,
Сколько всего напек.
Я смотр тебе досконально устрою
Без чертовых этих колонн,
Мой город! Мой город — по имени Троя,
Погибельный Илион.
12 ноября 1981

* * *

Слово — мерцающий студень
В самом зачатье.
Миг узнавания скуден.
Не дошито платье.
Но бежит-разбегается много
Щупальцев длинных
Для чертога и для острога,
В тождестве двуединых,
И для прелести мира —
Дитя и Дева,
И для пряности мира —
Срамное дело.
Звук нижет к звуку,
Родилось — и рождает.
Но предвижу разлуку.
Матерей покидают.
19 ноября 1981

* * *

Вершины гор лишь издали видны.
Смешон отец,
Но дед еще неведом.
Забвеньем пращуры обновлены.
Родятся вновь.
Толпа за ними следом.
Гонимых принимают на ура.
Голодным книги —
Злата драгоценней.
А ты, почивший только лишь вчера,
Стань в очередь до новых поколений.
20 ноября 1981

ПАМЯТЬ СЕРДЦА

Было в Голицынском доме когда-то
Анны Ахматовой окно.
Память хранило светло и свято.
Все порушено, снесено,
Как после нашествия Мамаева.
Маревом витает стена.
Здесь жила Марина Цветаева.
Это на вечные времена.
То, что даже война не тронула,
Глупцы и безумцы не сберегли.
Все равно, залы остались тронные.
У ворот поклон до земли.
23 ноября 1981

* * *

Меня защищают перила, перила,
Подстраховать спешат костыли.
Давно меня радость уговорила:
«Дурная, соломку подстели!»
Но я сама от себя не завишу,
Выбегая на взлетную полосу.
Я вижу больше того, что вижу,
И меньше говорю, чем скажу.
14 ноября 1981

* * *

Даже если б знала, не посягну
На то, что скрыто богами.
Человек ногами попрал луну
И теперь она — пыль и камень.
Не торопись воплотить божество,
Станет оборотнем идол,
И как тогда ты уйдешь от него?
Ты ему свою тайну выдал.
14 ноября 1981

* * *

Отчаяться грех! Есть еще дети.
Они приходят, зовут — не зовут.
За год — дорога тысячелетий.
Расслоится и смыслом наполнится звук.
Младенец не в нашем подчиненьи.
Солнцем скормлен,
Луной повит.
И нет тому, и не будет прощенья,
Кто дитя или душу его умертвит.
10 ноября 1981

* * *

Какая формула простая:
Рай — это сад, где все дает плоды.
И древо жизни, вырастая,
Не менее родит, чем дерево беды.
Я деревцá в раю сажала.
Мне не дано узнать, какой созреет плод,
Но если облако бело и ало,
Не мой ли саженец, — я говорю, — цветет?
12 ноября 1981

ПОСВЯЩЕНИЕ

Как съежилась вселенная моя!
Конец обвит вокруг первоначала.
У жизни был бы привкус жития,
Но в сторону косится одичало.
И медленно включая тормоза,
Я прежде поименно перечислю,
Вас, реки, напоившие глаза:
Нева Петра, щебечущая Свислочь.
Прозванье женское к тебе идет,
Так пышнотела Кама, полногруда!
Там, где реки Великой разворот,
Парящих стен я вспоминаю чудо.
И двух сестер, Арагву и Куру,
Любила я, хоть Бог нам не дал встречи.
Ответа лучшего не подберу:
«Где на земле жила ты? — «В Междуречье».
27 декабря 1982

* * *

Скала становится Монахом или Девой
И сосны плачут янтарем.
Великие слова находит для посева,
Пронзая бездну, Божий гром.
Но слишком я мала, но так ничтожны строки!
Не камень я и не сосна.
Чтоб стали вечностью, жестокие уроки,
Мне вечность не дана.
22 августа 1982

* * *

«Бог посетил!» —
Говорил мой пращур.
Меж ладонями неба и земли.
И его, соболезнуя, звали пропащим.
Все сгорело. Топор и божницу спасли.
8 сентября 1982

* * *

Перебирая в пальцах горстку пепла,
Я ничего не назову тщетой.
Мы все прошли по всем ступеням спектра,
Богатство поверяя нищетой.
И оттого бесцветное блаженство
Мы ищем там, где не нужна шкала.
О жизнь моя, мое несовершенство,
Как низвергалась ты — и как цвела!
11 сентября 1982

* * *

Пролежни на тяжелой мысли.
Она и забыла, с каким торжеством,
На пальцах рук постигая числа,
С ангелами считалась родством.
Так был тогда груз ее легок,
А ночь до того прозрачно-тиха,
Что слышался ясно орлиный клекот
В долгих раздумиях пастуха.
26 сентября 1982

ЧИТАЯ ЭМИЛИ ДИКИНСОН
(вариация на тему)

Нельзя желать воды, которой нет,
И не было, и никогда
                    не будет.
Пусть крутятся миры,
                    как турникет,
И никогда никто нас
не рассудит.
Я жаждой поверяю
                    суть вещей.
Гортань иссохла — этого
                    довольно.
От океана я не жду вестей.
Тем более от ближней колокольни.
27 сентября 1982

* * *

В прозрачной роще ветви дыбом,
Как позлащенные рога,
Но, обернувшись дивным дивом,
Дорога в вышину долга.
Нет для ноги моей опоры,
Мой час полета не пришел,
Не подключиться в птичьи сборы
Тому, кто землю предпочел.
28 сентября 1982

* * *

Я не вступала в подданство березам.
Они и так на дне моих зрачков,
Как пальмы, повинуясь вышним грозам,
Живут и падают на дно веков.
Снега братаются с песком пустыни.
Нет одноцветья, если правит цвет.
И отрешенность к сердцу не пристынет…
Цветным пятном и я вошла в портрет.
5 октября 1982

* * *

Анна… Ужели «И аз воздам»?
Не тебе, судиям, во дни роковые.
Разжатых и сомкнутых губ «Мариам»
Вылилось в легкий выдох «Мария».
Ребра земные развороша,
Сжатый огонь на волю прорвется.
Чья пламенеющая душа
Именем нежным опять назовется?
5 октября 1982

* * *

Мой памятник — зарубка на пространстве.
На времени — царапина пером.
Мой долгий век неутоленных странствий —
По сути монотонный метроном.
Мой стих скорлупки клювом не проклюнет,
Он заключен в белесой глубине…
Мой гонор нож в рукав мне не засунет.
И мой завет стоит лицом к стене.
15 декабря 1982

МЕД И ПОЛЫНЬ

Наконец державные доверили.
Благодушный глянул сверху вниз.
Каплю меда нехотя отмерили.
«Смажем губы. Только повинись!»
Думали, что полегоньку сладите.
Бог велит певцу:
«Иди, нахлынь!»
Пожалели даже каплю сладости,
Пожинайте горькую полынь.
16 декабря 1982

* * *

Явись, возлюбленная тень…
А. С. Пушкин

Иду все медленней, а время все быстрей.
Пробег трусцою пустотелых дней,
Дела и думы из кулька в рогожку,
А прошлое чем дальше, тем дороже.
Как бесконечны вертикали стен!
Свет для меня — возлюбленная тень,
Когда она — младенец в Божьем лоне —
Велит мне быть ясней и непреклонней.
Но я глубоко заторможена.
Вся тяжесть плоти, зимняя весна
Моих видений… И схватить готова
Я за волосы тонущее Слово.
21 декабря 1982

* * *

В душе такой бывает холод,
Притронься, пальцы обожжет.
Своей чрезмерностью отколот,
Он в счет сезонов не войдет.
Кристаллом солнца не разбрызнет,
Алмазов не несет в мошне.
Но эта смерть сильнее жизни
На непонятной вышине.
25 декабря 1982 (ночь)

ФАМИЛЬНОЕ ДРЕВО

Все цвета переплетете,
Пестрядь не пестрей меня.
С миром я единой плоти,
Солнцу дальняя родня.
Это, может, только слава,
Что зверью я голова.
Капелька любого нрава
У меня в крови жива.
Не чиновней, чем синица,
Но во мне грознее рок,
И провиденья хранится
Непроросший корешок.
По божественной заботе
Малую свою равняй,
С миром я единой плоти,
Солнцу дальняя родня.
25 декабря 1982

* * *

…Песни издревле
Росли, как травы и как деревья,
И были так просто, так детски бессмертны.
Стихи распинаем мы на бумаге.
Несчастные боги книжной магии,
И нет в них солнца, ни тени, ни влаги.
Люблю лишь те, что во мраке ночи
Приходят без права и полномочий,
Прощупают сердце и выклюют очи.
26 декабря 1982

СТАРИННЫЙ РОМАНС

Мне совестно, когда душа подкрашена,
Пытаясь подманить огнем ланит.
А песню заведет, мне станет страшно!
Еще страшней, когда она молчит.
Знавала я восторг острее боли
И боль, пронзительную, как восторг.
Но где они? Пропали в чистом поле,
И только ветра коготок востер.
И под напев старинного романса
Я подхлестну изъезженные дни.
Проснись, душа, пляши и подрумянься,
И обмани. Хотя бы обмани!
3 января 1983

* * *

Постыло зимнее тепло,
Но сиверком опалены
Припомним, как темно-темно
Шла туча с южной стороны.
Лохматая прикрыла нас
И волочила грязный ворс,
Но взгляд пустых прозрачных глаз
Нас бросил в ледяной раствор.
И крылья теплые ерша,
Пустился воробьишко вплавь,
И камнем падает душа,
Стеклянных вишен возжелав.
3 января 1983

* * *

Блудил, лукавил, подъегоривал.
Хорохорился: до чего хорош!
Но каждый из нас на земле испробовал
Палящий холод и жаркую дрожь.
И были наши мечи перекрещены
За нашу неправую правоту,
И нас уловляли глубокие трещины.
И заставляли брать высоту.
4 января 1983

I

Когда прекрасный юноша уходит,
Чернеют вдруг полотна всех знамен,
И солнце строгое очами водит:
В любом углу виновный заклеймен.
Когда прекрасный юноша уходит,
Всехсветное не расстается с ним.
Он там! Он здесь! Конец с началом сводит
И воскрешает все, что мы тесним.
Когда же ледяниста и ледаща
Земля, когда слеза огнем горит:
«О, не рыдай мене во гробе зряща!» —
Прекрасный голос с нами говорит.
1988

II

ШЕСТНАДЦАТОЕ ЯНВАРЯ

Годовщина.
Живет ли там это слово — или мертво?
Наши детские часики
Вхолостую крутят мгновенья.
Там другое:
Понять свое тóждество, как торжество,
И неспешно принять, как великое благоволенье.
Ты припомнил нас.
По нашей прошел стороне.
И услышал: ночью твоя скулила собака.
Ты увидел: вот — картины твои на стене.
Как светло блеснули кресты
Над Голгофою мрака.
Только легкий щелчок —
Вот и всё — под твоею рукой.
Не резец или кисть, а только кружок объектива...
Сколько раз мы тоже стояли над плоскогрудой рекой.
Но вода — Божье чудо!
Но воздух — небесное диво!
Чтобы глаз всевидящий вырос на стебельке
И постиг красоту,
И землю омыл красотою,
О, как долго, художник,
Тянулась вечность к тебе,
И пойдет с тобой,
А быть может, вослед за тобою.
29 февраля 1989

* * *

И послали его как подарок и вызов.
С напутственным словом: «Борись!» —
И родители, тайным слухом услышав,
Дали ему имя: Борис.
И там, где другие малюют уродца,
Он запечатлел красоту.
Но город взглянул оком первопроходца
И дал два крыла кресту.
Глядите, вот ясень — как древо жизни,
Ручей — словно царственный Нил!
Но слепец не сберег Отчизны
И ядом свет напоил.
И небо своих отзывает незримо.
«Вернись», — звучит в вышине,
Но осталось то, что неистребимо,
Как первый след на Луне.
23 июля 1990

* * *

Тот кверху тянется, а это срублен,
И у деревьев есть своя судьба.
И даже Сын, столь Господом возлюблен,
Приял конец ничтожного раба.
Но это жизни поворот подспудный,
Но это новый времени отсчет.
Но сила жизни — это подвиг трудный.
И там и здесь растет, растет, растет.
По слову Павла крепнет вера в веру.
Ушедший друг, подставь свое плечо!
Едва бреду сквозь темную пещеру,
Но мне с тобой светло и горячо.
4 февраля 1990

* * *

Приснись нам!
Ну прошу тебя: приснись.
Не обознайся, прыгай по ступеням
На голубой огонь.
К нам — это вниз.
У, зимний холод! Варежки наденем.
Ты говорил нам, что когда мы с ним,
К тебе приходит час двойной свободы,
И в сторону посмотрит Серафим,
Мечом не заграждая переходы.
И по желанью выбираешь ты
Свой возраст: детский, отроческий, юный…
Но лишь один источник теплоты:
Взгляд матери — на целый мир подлунный.
11 марта 1990

* * *

Кто-то однажды Гёте спросил
На могиле усопшего друга:
«Неужели исчез? Он, который дарил
Радость всем? И напрасна заслуга?»
Но ответил Гёте
(Весомость слов
Сохранили скупые строки):
«Не впустую природа эоны веков
Создавала дух столь высокий!»
Ты, мой юный друг, для кого красота
Возжигала огонь озаренья,
Знаю, есть у тебя и глаза, и уста,
И рука для миротворенья.
Ты сперва наметил его чертежи
В башнях Таллина, русских соборах...
Наяву не прошу, но во сне покажи
В наших тайных переговорах.
23 января 1990

* * *

Заговори без покрывала,
Прозрачной памятью нахлынь,
Ты помнишь ли, когда упала
Звезда Полынь,
Звезда Полынь?
Идет старик седобородый,
И над висками белый дым,
Студены годы-ледоходы,
Ты будешь вечно молодым,
Ты будешь вечно молодым.
Слабеют грозные приметы,
Когда на родину отцов
Приходишь ты весною света —
Дыханием святых основ,
Дыханием святых основ.
О нет, я больше не завишу
От бормотанья бытия!
Тебя в летучей песне слышу,
Я вижу в музыке тебя!
Я вижу в музыке тебя!
24 января 1990

* * *

Веди, любовь! Гони, тревога,
Чтоб не исчезнуть без следа!
Кому-то дальняя дорога,
Но мимо храма, в никуда.
Кому-то краткое усилье,
И срезан путь на вышине,
Да за спиной раскрылись крылья,
Цвести ему в другой весне.
Но слушайте слова прощанья,
О, новоселы тех высот,
Где нет болезней, воздыханья,
Где нет печалей и забот.
Припомни, милый, есть святое
И на Земле в словах любви:
«Прощай! — короткое, простое,
Дыханьем Бога оживи».
25 января 1990

16 ЯНВАРЯ 1990 ГОДА

Два года…
Земное горе,
Секунд суеверная дрожь.
А ты на звездном просторе,
Как древо жизни, растешь.
Нас душит смердящий порох
Под стоны отроковиц,
Но слышим ветвей твоих шорох,
Призывное пение птиц.
Несем мы венки разлуки,
А ты с твоей высоты
В дрожащие наши руки
Небесные сыплешь цветы.

16 января 1990

21 МАЯ

В наш век благого мы не чаем,
Но по дороге в никуда
Мы первый свет твой величаем,
Новорожденная звезда.
Тебя не видят астрономы
В слепом усердии своем,
Но узнаем мы свет знакомый
Как наш обетованный дом.
И вот — по слову Иоанна —
Звезда свершает торжество,
И свет сияет невозбранно,
И тьма не покорит его.
Но чтобы этот свет был вечен:
«Гори и нас благослови!»
Он должен быть очеловечен
Для мук, и счастья, и любви.
Свой труд, свое тепло оставить,
И в самой простоте велик,
Чтоб людям не забыть и славить
Родной звезды прекрасный лик.
21 мая 1990

ФАНТАСМАГОРИЯ

Я видела живых бессмертных —
От вечности на два шага,
И рядом мертвецов инертных —
Их призрачная жизнь долга.
Фантасмагория! В сраженье
Слова, которых как бы нет.
Страницы излучают жженье
Тем ярче, чем сильней запрет.
Какая сила у недобрых!
Душа недаром продана.
Висят на выпученных ребрах
И скалят зубы ордена.
Но тайно длится труд счастливый
Для воскрешения сердец,
И «Реквием» неторопливо
Допишет Моцарт наконец.
21 сентября 1989

«СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ»

Учитель говорил:
«Великое ищите,
А малое приложится само!»
Цепь порвана в глухой самозащите,
Но мы — рабы. У нас на лбу клеймо.
Мы — дети. Побрякушки нам дороже.
Мы — воробьи. Нам — крошки поклевать.
А о великом и мечтать негоже,
Но, бог ты мой, какая благодать,
Как хорошо узнать, что призван каждый.
И замкнутость небес упразднена,
И что живет вовеки, не однажды,
Глотнувший Гефсиманского вина.
10 декабря 1990

* * *

Ни один не осилила цвет,
Когда он един на престоле своем.
А люблю — до чего люблю! —
Зеленый,
Чтоб ни глазок, ни просвет;
Синий,
Без права на дрожь, на излом;
Красный,
Чтоб не ловил на блесну.
И наконец, начало начал:
Понуждающую силком белизну
И черный живородящий накал.
25 июня 1984

* * *

Минуты ночных часов —
Капли на голое темя.
Пытка временем, которого нет.
Я с тем, ненасыщенным,
Я, запоздалая, с теми,
Кто непрозрачен во тьме и прозрачен на свет.
Тень среди них — это я. Свидеться — значит продлиться.
С ними младые лета, с ними жизнь повторить.
Но застыли они, словно наскальные лица.
И ничего не хотят.
Даже меня укорить.
24 июня 1984

* * *

Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь,
а не знаешь, откуда приходит и куда уходит.
Евангелие от Иоанна, гл. 3, ст. 8

От Иоанна. Третья глава.
Добуду ль ответ жалом вопроса?
Земля — кровавая голова —
Чьей рукой вздернута за волосья?
В толпе — сплющенной сплошь —
Зачем вяжу чулок у помоста?
Высоких зрелищ зрители? Ложь!
Но каждый — спроси — особого роста.
Ан нет! Суммарен общий реестр.
Только огонь отгородит.
———————————
Дух дышит, где хочет.
Бродит окрест,
Не спросишь, куда уходит.
25 июля 1984

* * *

Малыми делами откупиться?
Капля камень продолбит?
Однокашники у общего корытца.
Общий воздух, общий стыд.
Современники, кто раньше, кто чуть позже.
Соименники — эпоха одна.
На одном возу одной рогожей.
Чья-то пятка голая видна.
По десяткам рассчитаться?
Вместе канем.
Общая телега на постой.
А наедет колесо на камень,
Эко дело, что прожжен слезой.
25 июля 1984

* * *

Послал мне праведную ярость, —
Знал, не подымется рука, —
Пронзающую сердце жалость,
Чтоб очи — краешком платка.
Ты дразнишь неземной земную...
Ни подписи и ни числа.
Я все еще Тебя ревную
Ко мне, которой я была.
27 сентября 1984

* * *

Мучители?
Я знавала мучителей.
Пивала из одного ковша.
Среди созидателей и разрушителей
Живала, разом правша и левша.
В сжатой гортани утопленный голос.
Непоклонно-поклонная голова.
Место в раю мое голо-голо.
Место в аду заглушила трава.
18 октября 1984

СЛАДКОПЕВЕЦ

Певцы слепого упоенья…
А. С. Пушкин

Глухонемые неповинны.
Я осужден. Я знал. Я мог.
Свой чуткий рык, широкий, львиный,
Я утишил.
И он умолк.
Я долго дудочкой целебной
Дурманил дурней, словно крыс,
Но демон моего молебна
Мне втайне горло перегрыз.
Кому я крикну из-под снега,
Кому, пылая, посулю:
«Я — Слово. Альфа и Омега.
Чтоб воскресить, испепелю».
27 июня 1984

* * *

Георгию Баллу

Как заколдовано запястье!
Как слепо указует перст
На восковые слепки счастья,
На дом, свалявшийся, как шерсть.
А в захоронках — свистом, дыбом!
Сквозных ветров кулачный бой.
Там изойду огнем и дымом
За право быть самим собой.
16 декабря 1984

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Переломили шпагу над головой.
Сон в руку, но с долгой отсрочкой.
Спи, баловень, баюшки-бай.
Честь не в чести. Отплатят с лихвой
Скрепленной семью печатями строчкой.
Не ты умрешь одиночкой.
Баюшки-бай, баю-баю,
Жестянщик и лудильщик стиха.
Орнаментальная слава
Семью колодками слева и справа.
А чья-то песня тиха-тиха.
Лишь ветер ночной надувает меха.
Да колышется ветка лавра.
17 октября 1984

МАЛОВЕР

Предчувствием томимый
А. С. Пушкин «Цыгане»

С пеленок ты боялся ожидать.
Как ты дрожал, предчувствием томимый.
Дареною поблажкой благодать
Кривила губы, —
Так смеются мимы.
Ты недоверчив? Робок или строг?
Где мнимое, теперь скажи на милость?
Какой высокий выстроен порог.
Где счастье?
Вот — споткнулось и затмилось.
А обернись, взгляни через плечо.
Как обознался ты!
Как не поверил!
Блеснет твой дар — светло и горячо,
И оскорбленный Бог захлопнет двери.
4 сентября 1987

* * *

Я б этот день пробила тараном,
Чтоб сгинул заматерелый хлад,
Чтоб на дворике — в царстве моем — татарин
Зазывно пропел:
«Халат! Халат!»
Чтоб ручку вертел чернявый шарманщик…
Но вспомнить — все угадать наперед:
Кто страстотерпец, а кто обманщик,
Кого моя память пустит в расход…
Кого, как свечу, заслоню ладонью,
Да ярый воск ненадежной пыльцы.
—————————————————
А новый двор притворился тихоней.
Что он — чернокнижник, не знают юнцы.
18 сентября 1984

* * *

Святая нищета! Изнеможенье плоти
Освобождающей — какой полет?
Позывы к провороненной работе.
Поденка нудит, коренное ждет.
Я медлила, лукавая рабыня.
Я, как пугливый конь, скосила глаз.
Не мне решать, сады или пустыня.
Я послана была — и не сбылась.
Я задохнулась. Ноша не пропала.
Не дотащу, так перейдет к другим.
Коли´ больней и понукай, стрекало!
Меня догонят — путь неуследим.
16 сентября 1984

* * *

Аредовы веки в реке прожил...
М. Е. Салтыков-Щедрин

«Премудрый пискарь»

Аредовы веки по-свойски?
Мои однолетки крепят затвор.
Еще в разброде юное войско.
Монументален ночной дозор.
Но в тишине искушенной подвала,
Где приближенье всегослышней,
Чую и тороплю начало.
Зорю бьют до скончания дней.
27 сентября 1984

* * *

Кто предо мной?
Стареющий сатир,
Обритый наголо, как новобранец.
Уйти в себя?
Там по глазам, чирк-чирк,
Летающая сабля ранит.
Какое счастье! Это только я!
Мой малый мир — не приговор, но проба —
Садится однодневкой бытия
На руку, ледяную до озноба.
Дозволь, к Твоей ладони я прильну
Там, где бежит извечный ливень линий.
Мне, Господи, прочесть хотя б одну!
Меня омоют золотой и синий.
25 сентября 1984

* * *

Во сне я была
Влажно-размытой белесой ночью.
А я хотела сухого сиянья,
Без игры в поддавки.
Ни полусвета, ни четверти тени.
Я хотела графита мглы.
Во сне я была лунной долиной.
Черные губы на белом лице
Кричали: «Воды! Воды!
Один глоток
Земной туманно-белесой ночи!»
Во сне я была...
7 октября 1984

* * *

О память! Мой единственный пророк!
Когда я снова делаюсь ребенком,
Я по складам читаю весь урок,
Но — как слепая — осязаньем тонким.
Прощупаю невидимую связь
Со всем, что было явлено впервые,
Как сладкий ужас — в сердце вкоренясь:
Дразнилки света, игры снеговые…
Невероятная! Подходишь вплоть,
Растешь со вкусом крови и расплаты.
——————————————————
Левиафан не смог бы побороть
И уронил бы то, что донесла ты.
15 октября 1984

ОДА СНЕГУ

Пою тебе, курчавый снег.
Пою, рассыпчато-сухой!
Как дивно белобровый негр
Мотает дымной бородой.
Ловлю колючий поцелуй
Звезды, растопленной теплом.
Но хоть лыжней исполосуй,
Круши сугробы напролом,
Молчальник, так уверен ты
В своем конечном торжестве,
Что дал ячейку пустоты
Очеловеченной листве.
15–16 февраля 1985

* * *

Осторожнее с черновиком поэта!
Где оно, слово под слоем помарок?
Первое — птичьим полетом руки?
Я ищу
Там, где бормот — чей-то подарок.
Как подсказка на ухо и вопреки.
Еще ничто не берет верховенства,
Еще не разверстаны тома.
Я ищу божественное несовершенство,
Перечеркнутый звездородящий туман.
20 июня 1985

* * *

Берегись остроглазой лиры,
Мальчик!
Она подметит в толпе
Тебя
И отдаст половину Мира,
Как водится в сделке,
Скрепленной кровью,
Чтоб сглотнуть тебя целиком.
И ты не увидишь,
Как в столетьях пульсирует слава,
Толчок, молчанье и снова толчок.
И ты не услышишь,
Как в чужих устах менялся твой голос,
Ты — пасынок, оборотень, отец.
21 июня 1985

* * *

Короткое дыханье дня
И долгое дыханье ночи.
И ничего ни дольше, ни короче
Минуты.
Ни покрышки и ни дна.
Как с мясом вырвана.
Как срублена в лесу,
Просвет заклинив между елей.
А я к вертящемуся колесу
Прикована
На выгибе постели.
Отцовские дороги деревень,
Как полотенца, в пальцах мнутся.
Я, может, проморгала час и день.
С минутой мне не разминуться.
4 июля 1985

* * *

У черного неба сторон еще нет,
И кажется, Богу проснуться лень,
И надо встряхнуть за плечо рассвет,
И надо из ночи вылущить день.
И камень тогда утреннюет впервой.
К себе самому еще не привык,
Он помнит подземный огонь, он живой,
И просит дыханье, глаза и язык.
Мгновенье, пока разумею весть
До первого крика петуха,
А там глядишь, по Сеньке и честь.
И камень — лишь камень, и я глуха.
5 февраля 1986

* * *

…ночь лимоном
И лавром пахнет...
А. С. Пушкин «Каменный гость»

Почем фунт света — знает полярная тьма.
Почем фунт лиха — узнает самый везучий.
А ночь пахнет лавром
И сводит метель с ума.
Я книгу с собой ношу —
Карманный Везувий.
Она сожгла палату мер и весов,
Смешала добро и зло,
И я геенну не кличу.
И мой тяжелый шаг почти невесом.
И мрамор моей руки отпускает добычу.
15 марта 1986

* * *

Так византийские цветные мрежи
Горят в лампадах скудных деревень.
Так в Заполярье еле-еле брезжит,
А числится, как полноправный день.
Так пальмы, рыжим пламенем палимы,
Ручонку, словно краем утюга
Мне обожгли…
Мы с детства неделимы.
Ты это знаешь, русская туга.
3 октября 1986

* * *

О жалкий, жалкий конец!
Погублена рать неудачливым князем,
Но на мертвое поле вышел певец
И взглянул — инозрячим глазом.
И он сухожилия и хрящи
Срастил живой водою величья
И в даль времен поглядел.
Не взыщи,
Если волчий оскал, если тупость бычья.
Если зарытое — путь к небесам,
Забытое — восторг, воспаренье,
Забитый тряпьем и отребьем храм
В его великолепном гниенье.
20 октября 1986

ФАНАТИКУ — СКВОЗЬ ВЕКА

Говорю тебе: «Очумелый, сгинь!
Пусть в поле тебя размы´кают кони,
Губитель идолиц — светлых богинь —
И всевидяще-скорбных очей на иконе!»
Ты мир очищал, абы скорей,
Ни следа, ни слезы,
Подчистую и попросту.
«O sancta simplicitas!» — сказал на костре
Мудрец старухе с вязанкой хвороста.
И я, брезгливо наморща бровь,
Пила жгучий яд, и тем повинней.
О, где вы, творенья людей-богов
И слово, затихшее наполовине?
6 ноября 1986

* * *

Земля скупая камень дала
Чаду своему чахлому, неблаголепному.
Камень лег во главу угла.
Без куска хлеба умер Хлебников.
Уготовили тебе скомороший престол,
Председатель земного шара, освистанный!
А ты, как месяц, истлел и взошел,
Счислитель судéб и свидетель истины.
11 декабря 1985

* * *

Гурман поэзии, сластолюбец,
И ты, растворяющий в уксусе жемчуг,
Мадонной прельщен был поэт или шлюхой,
Считай спондеи, как вздохи женщин.
Вглубь, как природа, мощно-бесплотен,
Он музыкой сопрягает бездны.
———————————————
А впрочем, сюжет для многих полотен,
Хрестоматийно-душеполезный.
29 января 1986

* * *

Я — побирушка у царя морского,
Сама себе не госпожа.
На бережку — не пропустить улова! —
Я златоперый вымолю пожар.
Но меркнет чешуя, как тусклая полуда,
Раздуются и опадут бока.
Вздох — суховей задушит чудо.
Тогда наступит час дареного куска.
17 декабря 1986

СТИХОТВОРЦУ

Потомства не страшись, его ты не увидишь.
Граф Хвостов

Давно истлели рабы и патриции,
Август — лишь календарный срок,
А Овидий все шлет свои «Tristia», —
Две тысячи лет по спине холодок.
Рим каменносерден.
Взамен прощенья
Непрошеные щедроты времен.
А ты, верный труженик коловращенья,
Каким притязаньем обременен?
Доморощенной вечности домогаться?
Пускать петуха, напрягая стих?
Кадить знатокам? С крикунами тягаться?
Не пережить ни тех ни других.
1986

ГДЕ СТОЯЛА ТРОЯ

В тот день, как меня оформляли на службу,
Я подпись поставила — первый крик.
Башмачком я назло разбила стеклянную лужу,
И кто-то насильно на пальцах мне ногти остриг.
С красным крестом в наш дом заходило сраженье.
Багровым огнем на север загнал закат.
В пустую графу мне крупно вписали:
«Смиренье!»,
И бисерным почерком:
«Битва на вырост, в обхват».
23 сентября 1986

ПО ДВОРЦОВОЙ НАБЕРЕЖНОЙ

По набережной мы шли —
Сначала плечо с плечом,
И разговор буксовал,
Не без сладкой ленцы.
Река гостей привечала
Фамильным своим серебром
И брали на караул
Мраморные дворцы.
День к вечеру стал мутноват —
Слезящийся старческий глаз.
Мне кажется, он меня видел,
Как видят юность во сне.
А я — до чего молода!
Еще никто не указ.
Но жизнь на Руси с пригнетом —
Мешок песка на спине.
Нева помогала мне,
И пó ветру я поплыла.
Напарник мой вихрю навстречу…
Гений, с лица неказист.
Шепнуло сердце-вещун,
Что плохи твои дела.
Твой век так недолог, так громок,
Словно в два пальца свист.
20 октября 1986

* * *

Смирилась. На все смотрела сквозь пальцы.
Словно кошка, меняла цвет своих глаз.
Миновало минное поле опалы:
«Коли можешь, живи!»
Представьте, смогла.
И нашла утеху, чего невинней!
Был во мне заблокирован вечный огонь.
От дыханья шел пар. На ресницах иней.
Вот как я холодна. Ритуал! Закон!
Только вот у огня темперамент актера,
Подавай ему рампу во весь разворот.
Кто же знал, что, некормленый, он так споро,
Так легко сам себя с потрохами сожрет?
26 февраля 1986

* * *

Осанна, оборотень! Слава блюдолизу!
Огонь и кровь — отмстители обид.
Идет лунатик по карнизу.
Не окликай! Он взглянет — и убит.
Я помню мятежи в голодной глуби,
Голубкин голос, загнанный в Бедлам.
Как дорог мне, как страшен правдолюбец.
Кляну его.
Жизнь за него отдам.
3 октября 1986

* * *

Пустодом, приметой осени реет,
Недоверчивой белизной ослепит.
И вдруг — подбородок на грудь — стареет
Или тащится по пятам — следопыт.
Но — дай срок!
Исхлещет шрапнелью.
Улестит пуховым платком.
Собеседник мой, говорливый в апреле,
Воскресишь ли меня ледяным глотком?
14 октября 1986

* * *

«Но я пройду, как плуг по борозде.
Пшеницей встанут угли из жаровен —
Мои слова».
Гляди ж, как на воде
След брошенного камня окольцован!
Ты отвернулся, дурням погрозя,
И не оставил ничего на племя.
Ты видел ли, когда молчать нельзя,
Каким огромным ртом смеется время?
1986

* * *

Я правую руку держала левой —
Лукавой шуйцей святую десницу
          Во льду столбняка.
Медоточивые перепевы
Меня усыпляли… Не снится! Не снится
          Ящер товарняка.
Но голос подземного грома донесся,
Пока я спала, как в колыбели, —
          Лицом на восход.
И правая рубит и рубит без спроса,
И мертвые демоны оробели,
          И Лазарь встает.
1986

* * *

Он жгучих даров не жалел
Под машкерой мудреца.
Лишь неба не одолел
Семью пламенами конца.
Назначил удел кознодей:
Цвет — веру, траву — косьбе,
Мне — к людям бежать от людей,
Бежать от себя — к себе.
1986

* * *

На долговременье покупки:

Венецианское стекло —
И обычайные поступки...
Но обольщенье истекло.
Ты восхваляешь — сдул пылинки,
Казнишь, застенчиво черня...
Но по себе творишь поминки,
Живые: рассечен на две половинки
Бога и червя.
1986

ИМЕНА

…Дремлю — и вижу сквозь проточный сон
Кипящее пенорожденье,
И легкое, как танец, восхожденье,
Под горловое пение Имен.
В сродстве с богами были Имена,
Цветку и зверю побратимы,
Но дневный день — чужая сторона.
Мычит немой.
Слова несотворимы.
1986

* * *

Яичный желток, недолгое солнце,
Космы седин, белый-белый ветер...
Да только их сотни, сотни, сотни,
Все видели, никто не заметил.
Стебель стоит, молоко источая…
К ночи трава залатает проруху.
Столько чудес — и столько печали!
Ни слуху ни духу,
Ни слуху ни духу.
1986

DIES IRAE

Жизнь стояла, как мост,
На быках сновидений,
Но слабеют их ноги,
Прогнулись спины.
Мне нужна только явь,
Где вода по колено.
Не дивитесь! Я знаю,
В чем ночи повинны.
Знаю, в каждой душе
Смотровое оконце.
Знаю, крепче креста
Память о конвоире.
————————––
Первый крик петуха.
Не во славу солнца.
Это знак отречения.
Dies irae.
16 февраля — 17 мая 1987

* * *

Солнце и луна для вас.
А меня хранит завет:
«Если луч в глазах погас, —
И во тьме сияет свет».
Если говорят: «Молчок!» —
Это музыки восход.
Переломлен мой смычок,
Но струна сама поет.
4 января 1988

ДОМ НА УГЛУ

Аминь, аминь! Рассыпьтесь, истлейте!
Сколько раз тонул, сколько раз вымирал,
Сколько ты бедовал, город трех столетий,
Изначала судимый мемориал.
Попритчилось: улица порозовела.
Очнулось, зевая, окно в снегу.
Зовут? Я вернуться бы не хотела.
Теперешней — нет!
А другой — не смогу.
Мой дом на углу — половина мира!
Там некогда лев пожирал святых.
Он ныне, быть может, деталь ампира.
А может, на брюхо прилег
И затих.
25 июня 1987

МИЛЫЕ ТЕНИ

Тени,
Упрятали вас в преисподнюю, милые тени.
Открестясь, загоняли в спину осиновый кол.
На колени падали в слезах умилений,
Только б, чур меня, оттуда никто не пришел.
Вам желают покой.
Не для вас арфы покоя.
Не для этого ели вы нашу земную снедь.
Для бестелесных, для вас,
Работа — все горе земное.
Время схлопнулось вдруг,
Но вовремя надо поспеть.
Как хотела бы я, чтоб Эдем приголубил вас мало-помалу,
Чтоб утишился Тот, перед кем вам держать ответ,
Чтобы лев и ягненок у ваших ног задремали
И усыпили вас навеки, навеки, навек.
25 сентября 1987

НА ДОСУГЕ

Старая львица, в клетке брожу
Сквозь одичалые дебри странствий,
Или, покорная чертежу,
Строю Акрополь в строгом пространстве.
С высоких полок ко мне иногда
Сойдут вольнодумцы и фантазеры.
А, пожалуй, махнем, господа,
На лебединые озера?
Нет, я не ропщу! Так велит естество.
Но как долги полярные ночи!
И ядом досуга моего
Разъеден дух мой чернорабочий.
7 августа 1988

ПОЛНОЛУНИЕ

Безоблачна. Задула звезды вдруг.
Поставлен сентябрем чистейший опыт.
Глядится в зеркала. Еще покривлен круг —
И с левого овала стерла копоть.
Она в провалах между слов
Давно копила праздник света,
Но потрясение основ —
Не это.
Все-таки не это!
1 ноября 1987

* * *

Зерно упало на песок
И проросло, само себе не веря.
Хлеб испечен,
И перед первой дверью
Нож первый выхватил кусок.
Нет, голодуху не убью!
И для немногих не хватило корма.
В моей руке черствеющая корка
И девять крошек воробью.
Там жил святой наискосок,
И добрый сеятель рассеял зерна,
Но, ветру судьбоносному покорно,
Зерно упало на песок.
21 июля 1988

НА ПЛОЩАДИ

«Меняю! Меняю! Меняю! —
Ломкий голос кричит. —
Меняю младость на старость.
Пускай мне отдаст ключи
От погребов белоусых старост,
Самую благолепную ярость
И самый сверхзаконный разбой.
Меняю! Меняю! Меняю!»
«Что ты! Господь с тобой!
Вон там закатаны под асфальтом
Столько юных красоток,
А после — старец рябой».
Но голос кричит высоким альтом:
«Меняю! Меняю! Меняю!
Меняю младость на старость!»
1989

СОВЕСТЬ

Благословенье Божье — Совесть,
Как тень истлевших оживить?
Как на ходу гремящий поезд
Одной рукой остановить?
Зачем детей ты породила —
Раскаянье и смертный страх?
И пожирала, и хранила,
Яга и Ангел на часах?
Чтобы тебя уравновесить,
Мне встречи добрые даны,
Но слабых пальцев только десять,
И каждый друг — исток вины.
Земная — только ли земная? —
Обворожает красота,
Но совесть в ней растет, я знаю,
Как в теплом чреве заперта.
26 августа 1988

* * *

Я шла по улице домой.
Порвали псы меня на части.
Теряя первозданный строй,
Сползались пясти и запястья.
Пошел насмарку Божий труд,
И вот я поднялась — химера.
Подделками меня затрут —
Потерянный секрет промера.
Но свет, причудливей, чем тьма,
Блеснул, как на постели брачной.
Я вновь сама себе — сама,
Неприкасаемо прозрачна.
1988

* * *

О, если б ты был горяч или холоден!
Хотя бы смолоду, глупый, смолоду
Голосил: «Хлеба, хлеба нищим!»
Если б нож носил за голенищем,
Оттого, что не дал хлеба палач.
Или если б глаза твои заиндевели
И морозные губы еле-еле
Лепетали безумной вдове: «Не плачь!»
Но только в полночь закинешь голову,
Ты видишь свой отблеск: «Что такое!»
Вдруг зарницы, всполохи, зори,
Чтоб небесам не давать покоя,
Чтоб вечно быть в Божьем кругозоре.
О, если б ты был горяч или холоден!
Теплый, как только что утоплый.
Горе! Горе! Горе!
15 августа 1988

* * *

Сестра и брат — Гармония и Хаос,
Кто старше? Кто кого переживет?
Что ж! Родилось и, кажется, распалось,
Качнулся мир, но музыка — оплот.
Ловлю ее в стихе, в сумбурной речи,
Но знаю, лучше слышит соловей.
Ему дано. Еще он недалече.
Он маленький судья семьи своей.
Еще он здесь. У старого колодца.
Как бы спешит все оплатить с лихвой.
Мы прощены, и песня остается,
И разговор меж мною и тобой.
1988

ВСТРЕЧА

Автобус полон…
Мелкое сметьё.
Ты поднял воротник, уткнулся в книгу
И на скамье вплываешь в забытьё —
Земная тяга не придавит книзу.
И отпадет толпа — постылый стыд,
И ты навстречу озаренью выйдешь…
——————————————————
А Мать с Ребенком пред тобой стоит.
Они! Они!
Но ты их не увидишь.
27 ноября 1987 — 28 августа 1988

ЧУЖАЯ ВИНА

Побратимы, но сбросили крест нательный.
Други, но с хитрою подковыркой —
Перевернутое слово смертельно.
Берегитесь, ради всего святого!
Вожди-колдуны вывели в пробирке
Людей-овчарок.
«Фас!» Прыжок. Готово.
«Береженого Бог бережет», —
Тихоню наставляют старухи.
И люди не видят, слепы и глухи,
Как чужая вина невиновного жжет.
18 марта 1989

* * *

Повисла, как Федра,
Но служанки не завыли: «Царица!»
Так хотелось тебе испариться,
Уйти безымянной в земные недра.
Заброшенные могилы цепью,
Но где же поющая кость таится?
———————————————–
Какому нищему благолепью
Мы мечтаем предать тебя, о царица!
10 июля 1988

* * *

The rest is silence [4].
В. Шекспир «Гамлет»

Глядите, ставят для нас «Мышеловку»!
Мы разве не знали, с какою сноровкой
В дремотное ухо вливают яд.
Отвержены первосущим раем,
Отравлены мы и детей отравляем,
Но куртизаны в нас губы кривят.
На кресле правом и кресле левом
Петушьи гребни пылают гневом,
И Гамлет уплыл на всех парусах.
«Молчание!» —
Скажут поля-неплоды,
Дырявое небо, синюшные воды.
Мы взвешены — и легки на весах.
26 апреля 1988

ДРЕВО ПОЗНАНИЯ

Прости нас, воздух, пронзенный копьем,
          Прости нас!
Реки, прибитые гвоздями,
          Простите!
Лес вековой с лесным зверьем,
          Прости нас!
Простите, бо мертвые сраму не имут,
          Простите!
Еще живые, просим вполсилы:
          «Господи, помилуй!
Древо познания нас искусило.
Оно виновато, и слишком страшна расплата.
          Господи, помилуй!
Голо и пусто, до чего же голо и пусто».
И ответил нам голос златоустый:
«Землю сами вы опростали,
И взрастут волчцы, полынь, цикута.
Бил себя в грудь и каялся даже Малюта,
И опять лютовал — и прощать мы устали.
Сам Христос учил вас своими устами.
          Господи, помилуй!»
27 августа 1988

* * *

Читаю стихи медленно, медленно,
Раздвигая слова пространством.
Завертит ветер крылья мельницы,
Слова сольются, — пиши пропало!
Пробую слово бережно, бережно,
На вкус, на зрение, на осязание.
Слезами отмыто, светом отбелено,
Слово — родитель и создание.
1989

* * *

Я в долг брала обеими руками,
Но отдала…
Так мало отдала!
Как быть! Я повинюсь сперва пред земляками,
И ветер просвистит на пустырях села.
Потом, как издавна водилось перед казнью,
Я поклонюсь на все четыре стороны´.
А небо?
Я больна светобоязнью.
Земля?
Пока жива, мы с ней разлучены.
Когда-нибудь, парящее забвенье,
Что изболелась я любовью, не пойму.
В безвестных временах, открыв чужие вены,
Я заплачý сполна.
Не ведаю кому.
6 ноября 1987

* * *

Я так боюсь поддельного румянца,
Но вспыхну, словно от глотка вина,
И не прельщусь посулом самозванца,
Вассальной верностью пригвождена.
Не так-то просто, жмурясь перед кривдой,
Скрываться от себя и от других.
Блеснет зазор меж Сциллой и Харибдой.
И проскользнет неустрашенный стих.
И руки опущу, и отпылаю,
Вдоль стен, как в дни обстрела, семеня.
И никогда сама не разгадаю,
Кто говорил во мне и за меня.
1989

* * *

Светильник никто не держит под спудом.
Ставят высоко, чтоб сумрак пробить.
Огонь ты возжег.
Виден он отовсюду.
Приспело время себя забыть.
Но если сам на высокую кровлю
Взошел ты, все разом умалены.
Ты сам себе не судья и не ровня.
Свидетели дней твоих умилены.
О, это слепящее мгновенье,
Неистребимый наркотик высот!
И что восхождение — это паденье,
Только печальный светильник поймет!
1989

НАДЕЖДА

Здравствуй, милый мой гость желторотый!
Чем одарить тебя между
Днями спячки и днями охоты!
Неужели и впрямь надеждой?
Окрыленную я теряла.
Приземленную находила.
Может, в потном разгаре аврала
Ты ударишь в гудящее било,
Поглядишь в упор, как твой пращур?
О мой шепот, робкое veto…
Есть надежда: смердящий ящер
Не выносит очей человека.
8 ноября 1988

ДУБРОВЫ ВЕКА [5]

Я искала глазами высокую крону...
Да куда там!
Лес подстрижен под бобрик.
Но ветви растут.
Но воздух нетронут —
И доверчиво разжимаются ребра.
Рыжий лес, рыжий лес под солнцем июня,
Еще тлетворный в строю застылом.
Слышу крик прощального вещего луня.
Слышу:
Шелест бросает вызов светилам.
13–16 сентября 1987

МОЛЧАЛЬНИЦА

Прожила я восемь десятилетий.
Прожила я восемь столетий, дети.
Рай и ад исходила до голой кости.
В аду прижилась, в раю только гостья.
Голосом не своим я всю жизнь говорила.
Знали голос мой лишь перо и чернила.
А они — рот на запор — молчали,
Когда пели в раю, а в аду кричали.
17 сентября 1987

ПОЛНОЧЬ

Все, что видела, все мое!
Возненавидела — тоже мое.
Позабыть? Какая нищая месть!
Это «всехнее» было и есть.
И позабуду, не убудет.
Сердца остуду ночь не осудит.
И звезды, сутулясь, как старики,
Выпьют желчь из моей руки.
21 сентября 1987

ЧУЖИЕ ДАРЫ

Как написано в письме поэта [6]:
«Я еще отбрасываю тень».
Подарили,
Обогнув полсвета,
Русской бабе корешок женьшень.
Острова Ципангу [7] неповинны,
Что вполсилы ворожба.
Подморожен посвист соловьиный…
Песня ваша, но моя судьба.
Радость узнавания прогоркла.
Я своя — лишь для родных могил.
————————————————–
Не перековал кузнец [8] мне горла.
Он мой кровный голос пощадил.
14 октября 1987

ТЕАТР ТЕНЕЙ

Ноне ценится доброта —
Новинка замордованной жизни.
Как говорится, ради Христа
Подайте медный пятак отчизне!
Не обездольте вдов и сирот!
Пожалуй кирпичик
Дырявой часовне,
Уважаемый доброхот —
Орловского рысака чистокровней!
Как благостен бывший костолом!
Толпа умилением разогрета.
Пыль в глаза!
Дым столбом!
—————————————
Театр теней такого-то лета.
25 октября 1987

МОСТЫ

Каждый час к нам мосты мостят:
Мост спасения, мост-огнепад.
Но кем и откуда мост наведен,
Не знаем, люди слепых сторон.
У одного (взойди, не сойдешь)
На подступах блаженная ложь.
А другой все возьмет
И останется нем.
Помоги моему неверью, Эдем.

1 июля 1989

* * *

Доблестней Самофракийской Ники,
Юность моя брала редут.
Как зверей погибающих,
В Красной книге
Моих современников перечтут.
Но придет не из этих — посторонних...
Здравствуй, друг!
Сколько лет, сколько зим!
И в глазах, глубоко в себя обращенных,
Я увижу снова огонь и дым.
25 июля 1989

НЕДОБИТКИ

Умалены ценою умолчанья,
Горластым, — как у нас заведено, —
Советуем «простое, как мычанье»,
И стук костяшек домино.
А голова у нас, как на шарнирах,
В запасе два, а то и три лица.
Но сердце — нет! В переворотном мире
Одно и то же до конца.
Порою ночь нас заставляет вскрикнуть,
И, как репей, к нам прищепляет сны.
И то, к чему подушкам не привыкнуть,
Скупает нас за полцены.
31 августа 1989

* * *

Благословите убийцу-толпу;
И каждого, кто вас ненавидит!
Он смотрит — придирчиво — на скорлупу,
Но лебеденка в ней не увидит.
Он прав, опуская свинцовый сапог.
Есть на земле вседозволенность горя.
И если крикнут:
«Вот Бог и порог!»
Что ж! Так начинается вечное море.
30 июля 1989

* * *

Разрушающий всесилен, как Бог.
Нет на земле острей наслажденья.
Созидающий в высший миг одинок.
Завершит — и уходит светотенью.
Но замысел получен взаем.
Прозреет однажды меньшáя братия.
А тот, кто разрушил...
Довольно о нем!
Непросто дается даже проклятье.
27 августа 1989

* * *

Мне кажется, оглянувшись назад,
Как тень, кружилась я около жизни.
Щепотка любви, шепоток укоризны.
Не вино, не лекарство — и не яд.
Другим исцелять — и другим искушать.
По плечу для меня
Только служба тени —
Наплывы предчувствий, гаданий, сомнений.
Дальней тенью дареная благодать.
12–14 июля 1989

* * *

Желтеет роща. Оскудели
Деревья на дворе моем.
Вчера еще — купчиха в теле,
Да муженек стал игроком.
Он листья всех мастей тасует,
Где так дышалось горячо,
И ворон небо полосует,
И зябнет тощее плечо.
Ты, может быть, качаешь чадо?
Сдалась, быть может, голытьбе?
————————————————
А мне и спрашивать не надо!
Я все узнаю по себе.
12 сентября 1989

* * *

Каррарский мрамор
Ищет ваятеля.
Палитра света —
Руку художника.
Стену снесут медные трубы.
Искала я доброго работодателя,
Но кандалы отгадали острожника.
Истина крепко сжала губы.
20–22 августа 1989

* * *

Душа хранит свое владенье,
Она не закричит «ату!»,
Когда жонглер-воображенье
Мячами вяжет пустоту.
Игрой ребячьей мы согреты,
И горе, отдыхая, спит,
И руки не всегда воздеты,
И вечный свет не ослепит.
10 сентября 1989

* * *

Как много на белом свете дорог!
Конь и дорога — плоть едина.
Копытом цокая, ждут господина.
Битюг,
Аргамак,
Единорог.
Бросай поводья! Бег изначален.
Сужденному всадник себя предает.
По кругу летит между звезд и развалин
И рушится — у своих ворот.
25 июля 1989

* * *

Зеленый двор.
И в эту зелень,
Раскинув руки, с высоты…
Но мне не будет плат подстелен
И лист не перейдет «на ты».
Так близко, близко, так далеко…
Но вместе, стоит мне уснуть,
Твой тихий взгляд и Божье око.
Твой легкий шаг и Млечный путь.
27 августа 1989

* * *

Мелькает предугаданье,
Восток и запад зарниц.
И Господа хвалит дыханье
От нас отлетающих птиц.
Спешите, певцы и струны,
Сквозь беглое облачко слёз,
Прославить наш мир подлунный,
Где нам гостевать довелось.
6 сентября 1989

БАЛЛАДА

Солнце встало, его притушу.
Приберусь — и язык прикушу.
Память сломит крепкий замок:
«Волчья сыть, травяной мешок,
Вороная горячая масть!
Просишь ухом к земле припасть,
Этот дальний корежащий гул
Колокольню с земли смахнул.
Так написано на роду.
Уходи на чужом поводу!»
7 сентября 1989

* * *

Годы, как черепа, оголенные.
Постоим перед старым рвом
И за вины свои непрощенные,
Может, глотку кому перервем.
Молодые пускай хороводятся,
И младенец ловит сосок.
—————————————————–
Мне б над ними Покров Богородицы
Придержать за один уголок.
10 сентября 1989

* * *

Вас ноги несут и уносят.
Я еле ноги тащу.
Никто прощенья не просит.
Я все равно прощу.
Бреду я, нищая духом.
Возьмите злато мое.
Какое, не слыхано слухом,
Быть может, мечта и тряпье,
И эта, как безнадежность
Ответа, подарок ничей,
Густая, терпкая нежность
Последней кровинки моей.
7 сентября 1989

ПОСВЯЩЕНИЕ

Я слышу на голой ветке густой шелест,
Словно ливнем омывающим листва поима.
Как в памяти музыку, слышу — вижу прелесть
Лица, обращенного в короткое имя.
Ты тогда пригнулся ко мне. Я не сумела
Разглядеть, как всю роскошь последнего лета
Набросал ты обломком изначального мела…
Так за что же приподнята я и согрета?
9 октября 1989

* * *

И всюду перечеркнута земля,
Здесь каменной стеной,
А там живою цепью —
Воскресшие владенья короля —
Поклон бывалому великолепью.
А впрочем, понарошку нет чудес,
Один творец и в жизни, и на сцене.
И тысячи Шекспиров — только лес
Для выхода громоподобной тени.
30 сентября 1989

РАЗГОВОР С МУЗОЙ

В моем муравьином ранге,
Но все же по выслуге лет,
Спрошу-ка:
Ты — падший ангел
Или недоношенный свет?
Единственный верный выкуп
Юродивой русской земли,
Ты в счет берешь явную липу
И шепчешь:
«Он был! Довели!»
Твоя недолгая жалость
Замерзнет завтра во льду,
Скажи мне, что с тобой сталось,
Хрипунья в Охотном ряду?
Какие кривятся обличья!
Продерзость — право шутих.
Но пошлости нет для величья
И мерзости нет для святых.
10 октября 1989

AVE, MARIA!

Если мне приснятся ночные звонки,
Если крадется, ног под собой не слыша,
Вдоль заборов мать от самой чеки!
«Погляди в последний раз, Миша! Миша!»
Если фары-ловцы — болотный огонь,
Если город страшней самого Эреба,
Разбудили меня, за плечо меня тронь,
И что хочешь проси, и моли, и требуй!
Я чтó хочешь отдам, я чем хочешь плачу,
В каждой жилке моей ночь и Россия…
А потом закрою глаза и включу
Световую дорогу:
«Ave, Maria!»
23 сентября 1989

ЛЕГЕНДА

Лопатой сгребаем улики,
Но если лагерь — геенна,
Но если в нем умер великий,
Чтó правда и чтó легенда?
Блуждающий взгляд туманен,
И сердце за ниточку тянет.
Звалась моя первая: «Камень»;
Последняя камнем станет.
20 октября 1989

* * *

Незыблемость легчайшей пленки,
Как бы гранитная стена,
И голосок продольно-тонкий,
Как напряженная струна,
Все ждет и ждет. Но нет дыханья
Утопшему в его уста.
Уже очнуться нет желанья
И притянула пустота,
Которой не бывать пустою.
Лишь для прельщения нема.
И если я чего-то стою,
Мне кто-то крикнет: «Эй, кума!»
29 октября 1989

ПЕСНЯ ОБ ИВЕ

Не тешит меня вольнодумство
Стареющих волокит.
Ни петровское шумство,
Ни благолепный скит,
Ни гром барабанов спесивый —
Летят гробы-мотыльки…
————————————–
О ива, ива, ива —
И контур черной руки.
27 сентября 1989

* * *

Век приходит и век уходит,
И человек прошел.
Но — проклятье! Зачем он уводит
Птиц, и оленей, и пчел?
Прошел мимо леса и мимо сада,
В трубку свернул и унес,
И только одни бессмертные яды
Текут дорогою гроз.
11 октября 1989

* * *

«Ишь прикинулся
Солнышка добрей!
Сухарики хруп-хруп-хруп.
Дай мне разгуляться, царь-брадобрей!
Дай волю мне, головоруб!»
«но, расточитель своей души,
Остатнее сохрани!
Ты — древо жизни. Не засуши
Последние ветки свои.
Пусть будет обида твоя высока,
И плодоносен гнев!
Топор для дятла. Снег для старика,
Мужи для юных дев».
3 октября 1989

РАЗГОВОР СО СВОЕЙ ДУШОЙ

Душе, душе моя,
Что спишь? Пора очнуться.
Забиты тромбом встречные пути.
И ни вперед, ни разминуться,
Ни умягчить, ни в щепки разнести.
В венецианской маске сновиденья
Чтó ускользаешь в пустоту?
Припомни, Кем в час моего рожденья
Поставлена солдатом на посту.
Подумай, перед Кем в ответе?
Но голову ты свешиваешь вниз
И спишь свинцовым сном тысячелетий…
Душе моя, душе моя, очнись!
19 октября 1989

* * *

Пушечным залпом вдоль реки.
Льды ломаются одержимо.
Этот благовест, сжав кулаки,
Переспорил сибирскую зиму.
Шлепанцы бабушки, колокола...
Запевающий голос неровен.
Музыка так долго ждала,
Запертая в себе, как Бетховен.
11 сентября 1989

* * *

Мы видим в тюрьме перестуком
На звезды смотрел номад,
Задабривал жирным туком
И первенцем, — рад не рад.
Какой мы казнимы бедою!
Что, если б воскрес старожил?
Стада бы не дали удоя
И воздух его б задушил.
Мы жертвы множим и множим,
Но никому, в никуда,
И скажем себе, не поможем:
«Вот я — наизнанку звезда!»
21 октября 1989

* * *

Когда иссякли силы человечьи
И горечь желчи собралась во рту,
На деревенском, на простом наречье
Он попенял Отцу за глухоту.
Последний крик. Оборвалось дыханье.
Земля забилась в корчах…
И тогда —
Нет, время ни к чему! — обетованье
Теперь явилось в наши города.
Пропащий бомж, заблудшая овечка…
Но пастырь не забыл. Он знает счет,
Он знает, что затепленная свечка
И в пламени не тает, а растет.
21 октября 1989

* * *

Оплавит пламенем словá
Отчаянье, летя с обрыва,
А ненависть тем и жива,
Что огненно-красноречива.
Надежда? Но ее лови
У отравителей сознанья,
И лучшие слова любви —
Прощание и поминанье.
Так что ж ты хочешь от меня?
Чтоб взглядом разомкнула дали,
Где вечно сеют семена
Нас пережившие печали?
Глаза и уши загражу
И в государыню-пустыню
Уйду. Там я найду грозу,
Свет перейму и тьмой застыну.

* * *

Я вижу снег.
Он чередует
По воле света все цвета.
Я вижу свет.
Он днюет и ночует
У моего оконного креста.
Когда же нагляжусь я и устану,
Уловленная снегом и крестом,
Когда ничем я неизбежно стану,
Я стану всем.
И помирюсь на том.

* * *

«Витающий в пространстве волосок —
Глагол людской».
Да, так сказал мудрец.
Я вижу сталью скошенный лесок.
Я слышу крик, последний крик сердец.
Кровавые разомкнуты уста.
Они в пустыне мира вопиют.
Восход в конце Великого поста —
Благая весть, как колокол, пуста.
В каких словах найдет себе приют?
Наш рай земной посулом не сберечь.
Кто гибель обещал, лишь тот пророк.
Но и его провидческая речь —
Витающий в пространстве волосок.

* * *

Я поняла, откуда безнадежность,
Шалая, как материнский страх.
Есть у нее другое имя: нежность.
Да, я дрожу: ребенок на руках!
И если робость я с себя не сброшу,
Отчаянью не погляжу в лицо,
Мне чудится, я потеряю ношу,
Как с пальца соскользнувшее кольцо.

* * *

На волю глаза свои отпусти,
Туда, куда жаворонок
Не залетал!
На дно души своей опусти!
Там дива морские,
Лежбище тайн.
А здесь, наглядный, словно плакат,
Лепишься вдоль боковой стены.
Этот путь не взлетит,
Он только горбат,
И падает, падает
Без глубины...

СНОВИДЕНИЕ

В самом светлом сне
Я скитаюсь по бездорожью,
Где сшибаются лбами
Туман и туман.
Если душу проймет
Нездешнею дрожью,
Говорю: «Это снова самообман».
Но не все ли равно, какою ошибкой
Или Истиной рождена благодать?
Улыбнулся… Живу этой улыбкой.
Полночь о солнце не может гадать.

* * *

Я солнца зимнего собой не заслоняю,
И время сквозь меня течет, теряя вес.
Полуоглохшая, усталая, больная,
Но на земле чудес я — чудо из чудес.
Как льдинка, человек во мне все больше тает,
По мостовой стучит, стучит капель.
Да, небо тяжело, но как оно блистает!
Да, тяжела земля, благословенна цель!

* * *

Хвала звезде, над яслями вставшей!
Младенцу и Матери хвала!
Хвала росткам, а листве опавшей
Благодарение — жизнь отдала.
Полям, плодоносителям хлеба,
Путям, по которым идет колея,
Хвала! На земле замешено небо.
На небе замешена земля.

* * *

Амфитеатром —
Пустые стулья.
А где-то
Над берегом золотоносной Леты
Поют твои
Львиноголосые соловьи —
И камни —
Еще горячи на ощупь.
1972

* * *

Вижу:
Волкодавом пойман,
          ты в дальних снегах лежишь.
Слышу:
На ионийский лад
          ты настроил кифару свою.
Голос,
Аполлонов голос
          в иудейских грустных губах.
Голод,
Голод света и слова,
          ты во мне утолил.
1964

* * *

Была у нее звезда во лбу —
Вот почему она мертва.
Была у нее звезда во лбу —
Вот почему она жива —
Марина — потерянная могила.
Земля ее голосом заговорила,
И поет, поднимаясь, трава.
1964

* * *

Бросили камень,
Бросили камень,
Бросили камень.
Кто сгонял с дороги,
Кто набивал себе руку,
Кто в осужденье,
Кто в науку,
Кто просто так.
И только когда он умер,
Положили камень бережно, бережно,
Как спящего накрывают одежей,
А когда проросло сквозь камень лицо, —
Еще один камень.
1964

* * *

Я объелась временем.
Техника-оборотень,
Индейские лица в полосках грима.
Вернулась бы к берегу священной Сороти,
Но кости исчезли и тени незримы.
Теперь подсчитаю, что осталось,
Чего не сдвинешь и не поборешь:
К детям до боли едкая жалость
И этот — без имени — узник и сторож.
16 февраля 1982

* * *

Темным мохом и лунным светом
Поросла дорога
И, состарясь по всем приметам,
Стала важной и строгой.
И никто пустозвонкой-гитарой
Городок не поддразнит,
И никто влюбленной парой
Не спешит на праздник.
И никто не помянет вздохом,
Словом не обессмертит.
Лунным светом и темным мохом
Нас дорога метит.
1 марта 1982

* * *

Туман стирает ластиком углы
Все обесцвечено,
Все белокровно.
Туман мой город
У меня украл.
И вдруг
Бросается на грудь,
Слюнявит щеку
Шатущий ветер…
Он живой, он дышит.
Мы снова двое…
15 февраля 1982

* * *

Отлетает к стене от стены,
Как чужой, мой собственный голос.
Нет противника яростней тишины.
Я сама с собою боролась.
О счастливцы, музыка и молотьба,
И ветер, вдоль неба гнутый,
И каждый, кому подарила судьба
Наполненность каждой минуты!..
16 декабря 1981

* * *

Есть память —
Выловит из глубины
Воспоминание — застылый миг.
Я ничего не вижу в движеньи.
Птица с прутиком в клюве
Летит — не долетит до гнезда.
Есть другая память.
Не мелочится.
У нее все заметано в стога.
Ни одной травинки не оставит
Нежной, тающей соком на губах
В единственный благословенный вечер.
4 января 1982

* * *

А вокруг красота-лепота,
Званый пир, молодые лица.
Одиночество густо, словно толпа,
Но редеет,
И чувствую, будет длиться,
Будет длиться тоской соляного столпа.
Загостятся лишь пóслухи и обиды.
Но пока — вот они — в полном цвету,
Облачном недолгом цвету,
Сады воздушные Семирамиды,
Ускользающие в пустоту.
28 ноября 1981

* * *

Свет
С седьмого неба летит,
Но обознался:
Волчье логово.
Ан и человек не вместит,
Сунет копеечку:
«Богови богово».
Остальное кесарю-косарю.
О проснись, петел не пел еще!
Проснись, душа, не проспи зарю
На этом седом остылом пепелище.
15 февраля 1982

* * *

На мир наброшена сеть,
Но не выловит ответа.
День должен темнеть,
Чтоб настала весна света.
Порожденье огня и тьмы,
Правой руки и левой,
Мы выйдем из нашей тюрьмы
Не для тяжбы, а для посева.
21 декабря 1981

* * *

Не этого стеной свинцовой,
Которая бросает в дрожь,
Обменом семени и слова
Ты испокон веков живешь,
И тем, что до того стыдливо,
Так прячет исповедь свою,
Но ни приливов, ни отливов
Не знает.
Я на том стою.
27 ноября 1981

ПОЗАБЫТАЯ ПОЭМА

Тур ходит по горам, а турица по долам,
Тур как свистнет, турица как мигнет.
          Народная загадка

Ты ко мне издалека пришла,
Как турица, мигнула в долине,
Но была я не в ангельском чине,
Как младенца, тебя заспала.
Что ж поделать! Память молчит,
Не подскажет, пробуй не пробуй,
Только где-то, вместо надгробья,
Раскаленный камень лежит.
11 декабря 1981

* * *

Ночь пишет серебром по серебру.
Но ищет крышу дальняя дорога.
В родной избе соломенные дни.
Вернулся блудный сын.
Хвалите Бога!
Как молят задубелые ступни!
Вдовица-мать под снегом и соломой.
Еще горит — распятый огонек.
Ты видишь крышу? Сдвинут холм знакомый,
И прямо в небо прядает конек.
1982

* * *

Памяти Б. А. Булгакова

Когда я думаю о нем,
Я слышу звон разбитого стекла.
Он словно заслонен своим концом.
А жизнь была! Не верю, но была.
Все полной мерой: юность и любовь,
Труды и тюрьмы… Все в горящий срок,
И все забыто…
Он теперь любой,
Кто жил тогда — и пережить не смог.
27 сентября 1982

* * *

Он был — безвестным поэтом.
Божественно-косноязычный, как дети,
Раскачивал он громады слов,
Самых простых, обиходных слов,
А для него — допотопных столпов,
И руки его иссохли, как плети,
И вырос горб под тяжестью гор.
Когда ж поселился в нем смутный гул
И вдохновенья огонь и ветер,
Бог полотенцем руки вытер
И на прощанье в него вдохнул
Вещее знанье, зловещее знанье,
Чтобы слушать, как землю знобит
Не человечьим, собачьим ухом.
И голос целителя всех обид,
Гремящий громом, летящий пухом.
И первый раз на своем веку
Он толпу подпустил на выстрел.
Раскрыл уста и горло прочистил,
И пропал — ни за понюх табаку.
1970

* * *

Памяти Э. Дикинсон

Ты в пустоту, ты нá ветер
Сеяла себя,
Туда, где палкою стучит
Слепорожденная земля,
Где уши не растут.
Не мимо слово молвится,
Но мимо вдаль бежит,
Пока в сухой пыли шоссе
Его не остановят вдруг
Поднятой рукой.
1964

* * *

Старинные фото...
Нелегка у них работенка.
Давно прошедших людей
Парад-алле.
Кто он? Зачем он мне? Но эта картонка,
Быть может, последний след на его земле.
Усы дугой, сочным яблоком щеки.
Бонвиван, такой благодушный взгляд.
Ему невдомек, что уже приблизились сроки.
На нынешних фото
Люди так не глядят.
Словно я подергала ручку звонка на подъезде,
Где ни крыши, ни дверей, ни крыльца.
Кто же он?
А, наверно, видела в детстве,
Хорошо, что я не узнáю его конца.
18 ноября 1981

Ты время черпала там, где его исток [9].
Немного дашь отпить — в язык вопьются осы.
Твой профиль молодой в глубокой синеве
Горит, как месяц горбоносый.
Такою, — сквозь лицо, оплывшее свечой, —
Я видела тебя, прекрасную на зависть,
Пока я слушала твой голос вечевой
Там, где стихи скупают нá вес.
Не с нами ты была, но от звезды к звезде
Плыла, на все ключи закрытая загадка.
А внуки спросят нас: «Вон там или вот здесь
Земли коснулась узенькая пятка?»
1968–1970

* * *

Когда косили нас огонь и голод
И первым дрогнул тот, кто виноват,
Певучий твой и позабытый голос
В разгар войны был призван, как солдат.
Победа стала и твоей победой.
Листочек лавра — грозная вина.
А где друзья? Поди посмей поведай.
Спешит наушник. Ты заклеймена.
Отвергла бегство — вдвое нежеланна.
И хлеб, и угол — с горем пополам.
———————————————————
Сладчайшим именем назвали: «Анна»,
Поили горечью,
«И Аз воздам».
1988–1989

СУДЬБЫ

Головою до пят достаешь, гибкая.
Очертил твою линию Апеллес.
Блуждала, как лодка тяжелогруженая,
И недолог, и труден каждый причал.
Вот стоишь; набежавшей славой увенчана.
Загремели овации. Зал встает.
Не к добру! Вернее Кассандры почуяла.
«Притушить нельзя ли?» Уже занялось.
Сколько хрупких судеб тебе отпущено,
Но «вечнее меди» памятник твой.
1989

ПОСЛЕ ЮБИЛЕЯ

I
Как странно! Похвала тебе
Звучит порой, как завыванье
Тех гончих псов на той стрельбе,
На той охоте, том закланье.
Друзья твои оттеснены,
Но твой портрет, сломав заслоны,
Огромный, посреди стены,
Глядит, ничем не удивленный.
Хулы или хвалы размах
Такой знакомый, беглый, зыбкий…
И я поймала на устах
Тень снисходительной улыбки.
II
Королева в плену держит голову прямо,
Знает:
Выкуп кровью берет новизна.
А в ушах переломленный вопль Приама,
Победителей роковая возня.
Не сгибаясь, несла ношу печали,
С плеч сбегали складки убогих хламид.
На горящей свече слова улетали,
Улетали туда, где ничто не горит.
Величаем хором тебя, не чуднó ли?
Мы прощаем, что ты оставалась горда,
И твой колокол гнева,
Крестные боли,
И что спорят теперь о тебе города.
1989

Памяти Л. Е. Фейнберга [10]

* * *

Память — это несовершенная вечность.
«Долина», из книги второй;
Л. Корн — лит. псевдоним Л. Е. Фейнберга

(«AVE, MIRABILE!»)
И твой наступит срок.
          И ты не встретишь дня,
Все глубже уходя
          во мглу великой башни.
Цвети ж, грядущий мир, светлей,
          чем цвел вчерашний,
Один, блаженствуя, цвети — и жди меня.
————————————————————
1981

* * *

Старости подневольный житель,
Он стал накануне юным во сне,
И сошел к нему добрый учитель,
Такой, как прежде, в венке из чобра,
По коктебельской крутизне.
В трех временах
Великий звон.
Огни всех церквей и всех часовен…
Он нам не поведал последний сон
И — простыней был загипсован.
Осталась у него на устах
Полуулыбка древних статуй.
И каждый мялся и долго стоял,
Как неумелый соглядатай.
1981

* * *

Это не выстрел.
Сухой тростник
Переломился под колесом.
Отлетает никем не замечено,
Все его необъятное небо.
Вспугнута ветром его луна,
Пеплом присыпан
Млечный Путь,
И в сыновней печали
Театр облаков
Опускает занавес…
Но разве мало других небес?
Разве они обнищали?
Отчего же так содрогнулась земля?
1980

* * *

«Сокрылся в облаках» —
Припомнились слова старинного романа.
Но как ушел он?
Отрясая прах?
Или на кромке яви и тумана,
Помедлил вдруг, превозмогая страх,
Тяжелой нежностью опутан?
И были облака черны или белы,
Как виделись с земли драконы, звери?
И что прикрыли вы —
Огонь? Зиянье мглы?
Привратники,
Две половинки двери.
1980

* * *

Ушел
Учитель бессмертия,
Царь — без особых примет.
Бабий причет:
«Свет очей моих, ясный мой сокол!»
Теперь пора задымленных стекол.
Свет слепит,
Когда его нет.
Голос живой —
Для песков пустыни.
Неслышный голос
Растет, как гром.
Эта полночь
Никогда не остынет,
Этот день, этот север —
В груди острием.
1981

* * *

Хорошо ли ты уложил свой багаж?
Погоди, я напомню:
Роса на закате,
Павлиний глаз,
Голубой цикорий,
Гроза…
Седая, черная
Огненосная гроза.
Птицы, отданные нам на поруки,
Пенек, на котором ты стоял,
Нараспашку раскинув руки.
Пенек — единственный твой пьедестал.
1981

* * *

Дверца сейфа настежь.
Расшифрованы.
Выданы с головой
Тем, кто смотрит
Оттуда.
Или, может быть,
В белом свете нездешних очей
И мы надеваем корону чуда?
Страшно!
Нет тайных помыслов,
Только деянья.
Падаем.
Есть куда падать.
И есть куда восходить
В этой палящей жажде свиданья.
А пока — простое
Прости!
3 марта 1981

ТРИЛИСТНИК В КНИГЕ

Трилистник с четырьмя лепестками,
Мы высмотрели тебя на счастье,
И взяли с брызгами-сосунками
И перелеском тигровой масти.
Какие тебя ворожили боги!
Беспамятство тебя сторони´тся.
Ты воскресил двоих у дороги,
Заложенный на бессмертной странице.
1984 — 23 августа 1985

* * *

Когда глаза его выцвели,
Как васильки стареют,
До бледной голубизны,
Тогда стихи его вещие,
«Беременные Бореем» [11],
Впервые стали грозны.
И как столбец синодика,
Коим Иван открестился,
Спели за упокой
Над этой, грозящей неистово,
Боящейся малой искры,
Бочкой пороховой.
Но если голос голубя
В его Голубиной книге
Вопль, рыданье, набат,
Что делать нам в этом логове,
Где все упованья поникли,
Где ангелы голосят?
1 сентября 1981

* * *

Казалось, он в тихой келье безвестья,
Куда не вхож суеслов,
Но тайно он жил на Лобном месте
Усекновенных голов.
Вставший над ним хранитель-гений
Его трудов не сберег.
Пропали полотна его видений,
На строках лежит зарок.
Но был равнодушен или зорок
Ангел в дыму времен?
Вдвоем они миновали морок:
Для них — творческий сон.
1982

* * *

Увижу зарницы кошачьи глаза,
Листок на подбое напомнит тополь,
И старая разгорится гроза,
И высветит тополиный Акрополь.
И может быть, на предгорье Яйлы,
Или, верней, на скале Карадага
Ты ждешь меня.
Так сказали послы.
Теперь не хватает встречного шага.
1982

МАЛЬЧИК В КИММЕРИИ

И была такая страна
Под названием Коктебель,
И вышел сеятель сеять,
И от проросшего зерна
В душе поднимался стебель.
И напиталась красками кисть,
И узнавала запал и расчет,
И так киммерийский воздух был чист,
Что слышался рифм пчелиный полет.
И мальчик ставил на утре лет
Узкую пятку в широкий след.
И там, где они вдоль моря прошли,
Сыпались сердолик и агат,
И там, где они не касались земли,
Всех цветов палитры — наплыв и накат.
И к профилю на венце горы
Мальчик прикоснулся щекой,
И повисло облачко с той поры
На горе прозрачной дугой,
И в ответ серебрится полынь,
И где кончил один, там начал другой.
Так будет во веки веков. Аминь.
18 июня 1981

ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО
(фотоснимок)

Стоим, взявшись за руки,
В саду позднего лета,
Глаза твои уже знают,
И тело почти бестелесно.
Оно становится музыкой,
Окрылено рифмой.
Я руку сжимаю крепко,
Но как удержать птицу?
Сам Иоганн Себастьян играет
На органе небесного ветра,
И с горы-усыпальницы
Волошин медленно сходит.
Уже собрались гости
На встречу с юным влюбленным,
И от меня ушел ты
С той же легкой улыбкой.
1982

* * *

Для тебя — всю твою жизнь.
Для меня, когда ты ушел.
Радость видений, боль укоризн
Проросли сквозь твой опустевший стол.
Не отнимется то, что было дано.
Чистый пламенник — эта голубизна.
Небо теперь — твое полотно.
Мне ли руку твою не узнать?
1983

* * *

Места встречи не назначаю.
Спящий дух мой не знает дорог.
Примет ли он сигнал: «Встречаю!»,
Будет ли он и там одинок?
Если б в огненных каменоломнях
Отвели мне угол внаем,
Я б со всеми, кого еще помню,
Побыла бы, а после — вдвоем.
Побыла бы в круге земного,
Над скворчаньем сковороды.
Не пришел никто? Ни полслова?
Гончим псом учую следы.
13 октября 1981

* * *

Трости надломленной не преломит, и льна курящегося не угасит, доколе не доставит суду победы.
Матфей, гл. 2, ст. 20

Забываю выжженные рубцы,
Забываю осколки в горле моем,
И тучи — серебряные льстецы —
Нас качают вдвоем.
Но тени не можешь отбросить ты,
Только торжествующий свет.
Нет предела для моей слепоты,
И для зоркости тоже нет.
Я вижу: роится пустота,
Тишиной молчанье не назову —
В эти дни величайшего поста,
Преломившего трость наяву.
1983

* * *

Любовь слоиста.
До верхнего неба далеко.
Не пролететь даже птице
Сквозь шесть небес.
Седьмое — черно,
И не мигает око
Светила,
Дробящего вечность, как волнорез.
А для меня даже первое небо — порох.
Блеснуло, обрушилось, запорошило глаза.
Но зашуршит в траве
Твой невысокий посох,
И обовьется рука моя, словно лоза.
1982

* * *

Я — одинока?
Как страна,
Где горы, долы, и зверье, и люди.
По самый край заселена
Загадками взрывоопасных штудий.
Я не перечу и не перечту
Всех спорщиков.
Пусть собирают вече.
Но тихий голос на лету
Заговорит. Я вздрогну и отвечу.
1982

* * *

О, пепел!
Ты помечен камнем.
Камень лелею.
Прожилками листа мелькнули
Знакомые руки.
Теряя, заклинаю память
Страшным заклятьем.
Все отдаю, и даже эту
Слабую душу.
1 октября 1981

* * *

Ты мне принес тогда Благую весть,
Во сне сияя светом голубым,
Чтоб поделиться радостью своей.
Все сопряглось, что было и что есть,
В своем единстве мир стал постижим
И вдруг раскрылся для слепых очей.
Слова твои забылись, но близки,
Их тайный смысл не замкнут на засов.
Два берега единственной реки
Сомкнулись в перекличке голосов.
1982

* * *

Ты говорил: «Ave, mirable!»
Рассы´пались годы, как легкий прах,
Расточили земную плоть и ограбили,
И осталась душа на семи ветрах.
И нáчало захаживать запросто
То, чего язык мой не наречет,
Руша стены и раздвигая заросли…
Ave, mirable! Твой черед.
1983

* * *

Вострубил!
Потрескались губы,
В красных жилках белки его глаз,
Но, Божьим попущением глухи,
Не слышим.
Только душа напряглась.
А пока я еще взыскую чуда
В час между ангелом и людьми,
Не оставляй меня оттуда,
С плеча свою руку не сыми!
1981

* * *

Прошлое, как длинный ряд столбов,
Выдюжив, становится инертным.
Но бежит из памяти любовь.
Надо умереть, чтоб стать бессмертным.
Не оглядываться мне позволь.
Ветер с моря. Грудь ему открою.
В воздухе растворенная соль —
Ты исчез, но я дышу тобою.
1982

ПРИСКАЗКА

Жила-была Маша,
Варила кашу,
А пресна или солона,
Знала Маша одна.
Двое мужей с ней кашу делили.
Одного свои увели, другого немцы убили.

Повесть первая

ДЕНЬ В КАЗЕННОМ ДОМЕ

СУДЬБЫ

Кому гнездо, кому нора.
Кому глядеть в стакан до утра,
Кто числится «делом внутренним»,
Кто прыгает сквозь ножи,
А тебе — обожженная утренником,
Обескровленная жизнь.
А тебе — квартирка впритирку:
Плотно набитый пенал.
С кем хочешь ложись на подстилку,
Лишь бы сынок не пенял.
Ты сберегла свою касту.
Кому — в руки заступ,
Тебе — перо.
Эх, мóлото, мóлото — и размолото!
Для кого слово — золото,
Для тебя — мелкое серебро.

РЕДАКЦИОННЫЙ ДЕНЬ

Заводили наспех ключом
Целлулоидных машинисток.
По тропе коридорной
Шествовали на водопой.
Аккуратно били в набат,
Словно семечки грызли,
И по плечу трепали
Застывающих на посту.

В НАБОР!

Ни одной-единственной новой строчки,
Ни слова, ни полуслова, ни точки,
Ничего не засыпал в кормушку времен,
Но, широкими помавая бровями
И скульптурною челюстью оснащен,
Он держится бычьими пузырями
Самых именитых имен.
Он покóрен на каждом распутье в поле
Указующему персту.
Он ловит начальственную волю,
Как птица ловит мух на лету:
Молчание, или пэан хвалебный,
Или дверь пометить крестом…
Он, переваливая через гребни,
По реке сползает плотом.
Он не спросит, что будет потом:
Станет ли шкафом, стропилами, дымом;
Единым, слитным, неразделимым,
Как идущая на приступ толпа;
Дробленым, как манная крупа;
Проклинаемым или боготворимым…
Его герои хранимы судьбой,
Как солдаты в потешном сраженье.
Он, бреясь, видит в своем отраженье
Портретное сходство с самим собой.
Но когда позолота стает,
Он — волк в грызущейся волчьей стае,
Он — рыбник с вафельницей в руке,
Щерящий железные зубы.
Он — епископ на пуховике,
Благословляющий в лесорубы.
Стихи его носят почтенный армяк,
Но луковка ли, дракон ли на крыше,
Если не шепнут ему свыше,
Он, как утопленник, обмяк.
Уже флюгера повернулись с поклоном,
Далекий град зашумел в лесу,
Но поэма с отливом сине-зеленым
Улеглась
          как раз
                    в полосу.

РЕДАКЦИОННАЯ КОРЗИНА

Я шлю вам тетрадь сына моего.
Он с детства писал стихи,
Он пил и ел стихи, —
И он казнен за чужие грехи,
Или так,
За какую-то малость.
Но если бы от него
Хотя бы одна строка осталась!

СОСЛУЖИВЕЦ

Он не был в кольце
Небесных сил,
Но он на лице
Стеклянную маску,
Глухую маску,
Непробиваемую
Носил.
Пасть разевали ямы,
Дымились бессменно печи…
Он тот же самый
При каждой встрече.
Такой же искристо-белый,
И пальцы целы…
Все десять пальцев
Не знали увечий.
И играли они
На лучших струнах —
Как ночи и дни,
Солнечных и лунных —
С благостным ропотом…
И восхищались роботом
Сотни чувствительных убийц.
О, пропади он пропадом!
Когда огонь поцелует в чело,
Растопит маски его стекло,
Пусть он будет — безлиц!

ТЕНЬ

Тень моя,
Караульный мой,
То за мной,
То передо мной,
Вместе идем домой.
Вместе волочим ядро.
Вместе точим перо.

Повесть вторая

НОЧНОЙ РОЗЫСК

ПАМЯТЬ СЕРДЦА

Первый — другого не встретится! —
Каждый волосок его светится,
Яблоки мускулов, купол ребер,
Теплые тела его бедер…
За ним — босиком по стеклу.
Чтó мне дорога дальняя!
За него — кулаком по столу,
По столу самого Сталина.
Спасибо родителям — отпоили,
Вовремя на уголек подули,
Стул подставили, подхватили…
Хорошо сидеть за столом на стуле!
Книга, да лампа,
Да медвежья лапа.
Второй явился в лампасах.
Маслом смазана речь.
Разве трудно такого сберечь?
Прочен, как русская печь.
А осталось — имя да черная рамка,
Да — там, где натерла лямка, —
Колеи поперек плеч.
Надоело считать сороке,
Раздавая ложками кашу.
С этим — в старой сорочке,
С тем — ресницы подкрашу.
Дохни на меня — не растаю.
Губами прильни — пустая.
Ты не феникс и не феномен…
Напиши, дружок, так и быть,
На ладони моей свой номер,
Чтобы мне тебя не забыть.

НОЧНОЙ РОЗЫСК

День — человек рабочий.
Скинет робу — и прочь.
Морочит тебя и порочит,
Ключи подбирает
Ночь.
Ключ к каждой двери
От чердака до подвала.
Считает потери:
— «Куда подевала?
Гола, в чем мать родила!
А я за тобой
Давала то-то, и то-то, и то-то…»
— «Утюг был горяч: прожгла.
Одни рукава остались — для счета».

ШАГИ

Длинная улица, длинная, длинная…
То ли Морская, то ли Неглинная.
Что-то знакомое на углу,
Но память запахивает полу.
Я, вновь молодая, иду сквозь мглу.
Скоро, скоро, скоро,
Скоро за сотым
Поворотом
Будет наш дом,
Дом наш, проглоченный живьем.
Скоро, скоро, скоро…
Но слу-у-ушай! За спиной — шаги,
Шаги, шаги, шаги, шаги.
Шаркают, шмыгают сапоги.
Сперва отвлеченно и независимо
Черный ворон чертит круги.
Piano, piano, pianissimo.
Шаги, шаги, шаги, шаги,
Точно ловят тонкую нить,
Точно просят их извинить.
Но вдруг
Сотрясается все вокруг,
Раздается громкое стук, стук, стук:
Барабанный дробный уверенный шаг,
На две створки распахнутый враг.
Двадцать пуль и бездонный овраг.
Топот, посвист, цоканье конницы.
Стена, из-под рук уходя, сторонится.
А оглянешься — никого!
Тихо, пусто, темно, мертво.
Самообман или колдовство?
И опять за спиной шаги,
Шаги, шаги, шаги, шаги.
Шаркают, шмыгают сапоги.
С наглым, назойливым торжеством
Шепот перерастает в гром.
Падают ниц за домом дом.
По бесконечной улице конница
Гонится, гонится, гонится, гонится…
Затылку до боли горячо,
Невидимый коготь вцепился в плечо.
Головокружение и бессонница!
Подушка сползает в темный провал.
«Кто там снова убит наповал?
Кто забывал, забывал, забывал?»
С кем эту ночь мне досыпать?
Сердце в мукý толочь опять?
Спать! Спать! Спать!

СЫН

Собран из разномастных деталей.
Руки — словно с чужого плеча.
Семь нянек тужили, толкали, гадали —
На каждый толчок — ответ: «А для ча?»
Негатива краски — наоборот:
Темная кожа и светлые волосы.
Страна разрывает сетку широт,
Что ж душно ему, как в маленькой волости?
Ни один на свете не скажет знахарь,
Что на нем завтра, как чирей, вскочит.
Он кричит на восход в ожидании знака, —
Молодой простуженный кочет.
Маша знает: с таким непросто.
Отошла, не выдержав искуса.
Слово товарища? Не по росту.
Слово наставника? Взглянет искоса.
Он просит только соли крупицу,
А ему толкают в горло преснятину.
Он еще ищет, за что б зацепиться,
А зверь под вздохом чует рогатину.
Пальцем ноги он пробует воду.
Броситься вплавь, так уж до берега.
Он ждет у реки явленья народу…
Мессии будущего! Являйтесь бережно.

СОСЕДКА

Живу, как солдатка.
Беру на постой.
Вот мой обычай простой:
Ешь, пей сладко,
К ночи скажу: «Постой!»
Не потому, чтоб уж очень сластена,
Но ночью кровать широка, холодна.
Зудят комары. Шуршат по стенам,
Поворачиваются в ушах имена.
Наговорила? Вот мило!
На месте моем, безусловно,
Всякий другой…
Да разве мертвая виновата,
Что подмахнули ее рукой?
Но вот что хуже:
Наговорила даже на мужа.
Рубашка розовая.
Ночевка разовая.

Повесть третья

БОЛЬШОЙ ВЫХОД

ДЕТСКАЯ ПЕСЕНКА

Убит петушок, убит, убит.
Убит, убит петушок.
Кто, кто это видел?
Я, воробей, это видел.
Я все ходил около, около.
Я ходил все около, около.
Кто, кто убил петушка?
Спроси-ка ловчего сокола
У царя на правой руке.
А ты что делал, дятел-звонарь?
А я отвязал свой колокол,
А я отвязал свой колокол.
А ты что делал, ветер, ветер?
А я собирал перья, перья,
А я собирал белые перья
Для самой мягкой подушки.

БОЛЬШОЙ ВЫХОД

Гром оваций заварили погуще,
С сахаром. В точности как привык.
Вошел, увеличенный лупой могущества,
Низколобый, сухорукий старик.
В запечатанном наглухо конверте
Глаза таили: «Я так хочу!»
Он шел, податель жизни и смерти.
Озолотит? Предаст палачу?
Он нарастал наплывом с экрана.
Галуны, лампасы et cetera,
Подсказывали бармы царя Иоанна,
Преображенский мундир Петра.
Гортанный голос выкрикнул: «Мало!»
Теменем рассекая тьму,
Растет, чтоб заря до плеча не достала…
Приидите, поклонитесь ему!
Звезду оседлаю тебе во славу.
Амбразуру телом своим заслоню.
Паду, как желудь, я — раб лукавый —
Под твою исполинскую ступню.
Но, набивая несытое черево
Истошным воем фанфар и труб,
Не ведал он, что подгнившее дерево
Лесничий пометил крестом: на сруб.
За ним шли «птенцы гнезда Петрова»,
Шипя, науськивая, теребя,
И каждый в карауле у гроба
Сладострастно видел себя.

СМЕРТЬ ГОСПОДИНА ВСЕЯ РУСИ

Еще не отзвякали Сорокоуста
Поминальные медяки,
Как из дальних голодных пýстынь
Потянулись гуськом возки.
Еще не свернули в трубку знамена,
Еще не сдали трона внаем,
Но время глаза протереть удивленно:
Да полно, вправду ли мы живем?
Вправду ли нас приманили на крупку
И сеть была, как вечность, крепка?
Время счистить с памяти струпья
Краем острого черепка.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Все это было, было, было…
Этого теплой водой не запить.
Я его по указке любила,
Я сына учила его любить.
«Волку слава!
Забудь отца!» —
Блеяла ягненку овца.

Повесть четвертая

ВОСКРЕШЕНИЕ

ВОСКРЕШЕНИЕ

Над ним не раздался надгробный плач,
Не шли впереди ни поп, ни трубач.
Цветы не засы´пали холма.
Могила его проглотила сама,
Захлопнула челюсти над ним,
И был ли он во тьме недвижим,
Ходил ли по мукам за кругом круг, —
Узнать не могли ни жена, ни друг.
Уже отвердела его гортань,
Но голос сказал ему: «Лазарь, встань!»
Он встал и вышел в черный пробой,
Увидел пронзительный свет над собой
И, клочьями отрывая тьму,
Потянулся к прошлому своему:
Назад, в Россию! — и тряский вокзал
За оба плеча его крепко взял,
Втянул, закружил в толпе, затолкал,
Бросал, как щепку, с волны на волну
И выплюнул — на ту сторону.
И он походкой слепого пошел,
И был ему воздух земли тяжел.

МАЛЬЧИШКИ

Вьются, как вереды:
«Эй, дядя, дядя,
Носки сзади,
Пятки спереди».
Видят,
На ком особая мета
Выходца
С не нашего света.

ТАЙНОЕ ИМЯ

Встречный чужой человек
Голосом родным говорит.
Колокол испепелен,
Голос идет по земле,
Повторяя имя Твое,
Повторяя тайное имя Твое.

У ПОРОГА

Дедовской пахнет земля избой.
Снова на родине изгой.
К какому порогу ты подойдешь?
К какому богу ты припадешь?
Много ли тебе возвратят
По долговым распискам назад?
Вот тебе твой заржавленный меч,
Вот тебе и постель, и печь,
И голова для согнутых плеч!
Шапку по самые уши — на!
Вот тебе дом и вот жена!
Жирно на хлеб намажем уют,
Даже скажем: Сталин капут.
Земля отдает,
И ад отдает,
И челюсти человек разожмет,
Только время не отдает.
Крепко держит в своей горсти
Все, что успеет наскрести.
Как целовальник в кабаке,
Разденет и пустит налегке.
Страшен ты для нетронутых глаз.
Пустые глазницы торчат напоказ.
Отнят навеки слезный дар —
Подушка, смягчающая удар.
И неподвижная одна
Улыбка к зубам пригвождена.
С кем теперь тягаться тебе?
Сутягой стать в продленной судьбе?
Глотая окрики и пинки,
Выводить на бумагах крюки?
Или ты — погребальный факел в руке
У того, кто прячется невдалеке,
И подожжешь, не окончив спор,
До неба наваленный костер?
Или, может быть, вступая в права,
В тебе живая душа жива,
И там, где пройдешь ты, давно забыт,
На парусе легкое семя летит,
И, черную память свою отбеля,
В пуху лежит молодая земля?
Время, его осталось в обрез.
Знаешь ли сам, для чего ты воскрес?

Повесть пятая

ДРУЗЬЯ ВОЗВРАЩАЮТСЯ

ПЕРВЫЙ ДРУГ

Когда-то — тысячу лет назад —
Ты был задорен, горяч и упрям:
«Хочешь, будь мне крестовый брат,
Не хочешь, ступай к чертям!»
Никто не мог перейти твой Неман:
Направо — ангел, налево — демон.
Ты и в кромешный ад
Не пустил бы отступника Петра.
Да, была такая пора
Тысячу лет назад!
Вот он, гляди, твой старый товарищ,
Не очень белый, не слишком черный,
Чуть обкуренный дымом пожарищ,
Слегка осуждающий, в меру покорный.
Он не ходил в тюрьму с передачей,
Но утопающего не топил.
Он вовремя скрылся в толпе незрячей,
Но пил… О бог ты мой, как он пил!
Гляди, вот и теперь из кармана
Неловко бутылку он достает.
Гляди, горячей струей кармина
Он заливает прошлому рот.
А ты не слеп, но ломаешь с ним хлеб.
Скажи, ты ослаб? или ты окреп?
Нет, это он собирает крохи
При каждом взгляде, при каждом вздохе.
Это он боится упасть в пустоту.
Но ты ногой стираешь черту.

ВТОРОЙ ДРУГ

Пришел с кривою улыбкой.
Не бросился обнимать: ура!
Пил не очень шибко,
Закусывал рыбкой —
И просидел до утра.
Потом с неделю подумал,
Словно решая урок.
Отписал чин по чину все, что сберег.
Обложился подушками (меньше шума).
Спустил курок.