Книга издана при финансовой поддержке
Министерства культуры Свердловской
области
Составление, подготовка текста и
предисловие Л.П.Быков
В оформлении издания
использованы
репродукции рисунков
Р. Р.Фал ька,
В.Яковлева
Издательство выряжает признатель
ность всем авторам, чьи стихи и вос
поминания составили мемуарный раз
дел этой книги.
Некрасова К.А.
Н48 На нашем белом свете: Стихи, наброски.
Воспоминания современников / Сост. и подгот. текста Л.П.Быкова. — Екатеринбург: Банк
культурной информации, 2002. — 336 с.: ил.
— (Библиотека поэзии Каменного пояса).
13ВИ 5-7851-0365-6
В книгу, представляющую творческое наследие
Ксении Некрасовой (1912-1958), наряду с известными
стихотворениями, вошли архивные материалы. Осо
бый раздел составили стихи и воспоминания, посвя
щенные поэтессе, родившейся на уральской земле.
УДК 821.161.1 -1 (081.2+082),,2002“Н.Н.
ББК 84(2Рос=Рус)6-5я44+я43
С НАМИ НА ОДНОЙ ЗЕМЛЕ
Ксению Некрасову многие, согласитесь, узнали
раньше, чем ее стихи. Товарищи по литературе часто
в последние десятилетия печатали в периодике и
собственных книгах посвященные ей стихи и воспо
минания (эти публикации, заметим, стали основой
мемуарного раздела данного сборника).
Известны и ее портреты, написанные почти одно
временно — в середине 50-х годов — такими во всем
друг от друга отличными художниками, как Роберт
Фальк и Илья Глазунов.
Из фальковской серии некрасовских изображений
чаще других воспроизводится то, где запечатлена
сидящая женщина, коренастую фигуру которой под
черкивает ниспадающее до полу темно-красное пла
тье нехитрого свободного покроя. Мягко опущенные
руки сложены на коленях, лицо спокойно, взгляд кро
ток и задумчив. Все естественно и обыкновенно, и
вместе с тем ладная эта простота напоминает... дым
ковскую игрушку.
Портрет работы И.Глазунова, казалось бы, не име
ет с фальковским ничего общего. Но это портрет той
же самой личности, обнаруживающий за будничной
неприметностью и внешней простотой характер силь
ный, целеустремленный, истовый. Приближенное к
нам лицо, асимметричное, с крупными чертами, таит
такую страстность и напряженность, что безошибоч
3
но угадываешь натуру цельную и глубокую. Сразу при
ходит на ум воскресшее в одном из стихотворений
Бориса Слуцкого восклицание самой Некрасовой:
“Какие лица у поэтов!’’.
Поэты, в отличие от версификаторов, обычно похо
жи на свои создания. О стихах Некрасовой не скажешь:
своеобразны. Они — удивительны. И необычность их
— не от заданности, не от стремления во что бы то ни
стало выделиться среди прочих. Кажется, что ее стихи
— создания того, кто первым из русских почувствовал в
себе дар поэта. Но у изумляющей своей первородностью поэзии — сильные корни. Осознавая их, Некра
сова в одном из писем подчеркивала, что на Руси из
древле существовали “стихи без рифмы, основанные
на глубокой мысли и образе, где словам тесно, а мыс
лям просторно, поэзия историческая и государствен
ная, о трагедиях и победах народа”. Она была убежде
на (и подкрепляла это мнение ссылками на “Слово о
полку Игореве”, “Бориса Годунова”, “Песню о Буревест
нике”), что "нельзя поместить огромные пространства
и человеческие страсти, действующие на этих огром
ных пространствах, в “европейские рамочки” рифм”.
Поэзия Некрасовой оказалась близка взглядам
такого искушенного знатока поэзии, как Николай Асе
ев. Сохранились черновики его “Поэтической панора
мы”, где он, обозревая судьбы русской поэзии с дописьменных времен до 60-х годов нашего столетия,
обращает внимание на стих народный, “не размерен
но повторный, а “дышащий” весельем или гневом, уда
лью или унынием”:
Стих при дворе начинался с виршей,
наборщик с титлов его набирал;
изустный же стих собирался Киршей
Даниловым, — сосланным на Урал.
4
Стих при дворе был приятным, полезным —
чувств верноподданных сладкий плод,
а на Урале — стих был железным,
пламенным от огневых работ.
Там трепетало живое слово
не лампадками у икон,
стих там был — кумача обнова, —
не из немецко-польских сукон.
Поэзия Некрасовой — в кровном родстве с воль
ным словом народной поэзии, равно как с подвижни
ческим искусством уральских камнерезов, мастеров
дымковской игрушки или таких художников, как недав
но открытый на костромской земле “рыцарь сказоч
ных чудес" Ефим Честняков или другой самородок от
живописи Анатолий Зверев. И простота ее строк — не
простота примитива, а простота органичности, перво
зданности, цельности, где все идет от непосредствен
ности души. Души сколь чистой, столь и богатой.
Чудо жизни, ее “огромная красота" открываются
поэту в самых заурядных ситуациях и явлениях. Уме
нием, точнее — свойством видеть поэзию всюду Ксе
ния Некрасова делится с нами. Ее героиня лишена
малейшей предубежденности по отношению к комулибо (или чему-либо) на земле. Привычная иерар
хия ценностей, согласно которой все сущее делится
на главное и второстепенное, новое и привычное,
праздничное и обыденное, неведома этой поэзии —
она ко всему приязненна, всему открыта.
Редкостное ощущение единства жизни отличает
творчество Некрасовой. "Вот на нашем белом све
те..." — так начинается рассказанная ею “Сказка”. И
такое уточняющее местоимение — на нашем — ес
тественно для человека, открывшего в окружающем
множество сокровенных и жизнетворных связей.
В отношении к миру Ксения Некрасова похожа на
5
героинь Андрея Платонова — таких, как Ольга (“На
заре туманной юности”) или Фро. Помните: "Фрося
пробудилась; еще светло на свете, надо было вста
вать жить. Она засмотрелась на небо, полное грею
щего тепла, покрытое живыми следами исчезающего
солнца, словно там находилось счастье, которое было
сделано природой из всех своих чистых сил, чтобы сча
стье от нее снаружи проникло внутрь человека”.
В другом произведении этого художника, умевшего
думать о частной и всеобщей жизни как едином це
лом, есть формула, под которой подписалась бы и
Некрасова: "Чтобы сберечь счастье, надо жить обык
новенно". Героиня ее стихов тоже живет обыкновен
но, подчеркнуто буднично: “Колоть дрова привыкла
я...”, "С утра я целый день стирала...”, "И сели в телегу
и с плугом поехали в поле сеять...". Но каждое утро
она вставала не просто для того, чтобы стирать, се
ять, заготавливать топливо, но и для того, чтобы жить.
Знакомая всем "человечьим мальчишкам” радость
"быть живым” обычно оставляется на пороге отроче
ства, и о ней вспоминают потом лишь в критических
ситуациях, когда из-за болезни, старости ли возника
ет угроза самому факту существования. Радость не
спесива, она возвращается, но уже не одна — с нею
приходит и неумолимое знание о неизбежной конеч
ности твоего "я”. Природная "одаренность к жизни"
помогла Некрасовой пронести сквозь все земные
дни восхищенность всегдашней новизной мира:
Каждый год
рождается вновь —
из весны,
из травы,
из небес человек.
И нет
насыщения жизнью,
6
и хоть сто раз
на земле живи:
утоления нет рукам,
наглядения нет глазам.
И трудно поверить, что вдохновенные гимны зем
ле и ее обитателям принадлежат человеку, не имев
шему подчас и крыши над головой, даже хлеба на
сущного. "Трудно поверить?" — удивляется в свою
очередь поэт и, будто отвечая на подобную читатель
скую реакцию, пишет:
Почему-то первыми на ум идут печали.
Но приходят и уходят беды,
а в конечном счете остается
солнце, утверждающее жизнь.
Пафос приятия сущего в некрасовской лирике
сколь очевиден, столь и последователен. Но обра
тим внимание и на мимоходом вроде бы помянутое
обстоятельство — "в конечном счете". Автор этих сти
хов, неизменно откликаясь на красоту окружающего,
абсолютно чужд прекраснодушия. Ее откровения о
жизни — как стихотворные, так и прозаические —
поражают не только ликующей чистотой и изначаль
ной свежестью, но и житейской прозорливостью и
социальной трезвостью. Сошлюсь хотя бы на мол
чавшие доселе в ее архиве строки рубежа 40-50-х
годов, где дан редкостно точный диагноз состояния
мира:
XX век
конца сороковых годов
стоял — наполнен до краев
свинцовой влагою трагедий,
хотя и кончилась война.
7
И в другом стихотворении той же поры выразился
не менее проницательный взгляд на свою эпоху из
того будущего, которое стало нашим сегодня:
И если взять конец XX столетья
и разломить его посередине,
не клеток нервные сцепленья
мы обнаружим в середине,
а металлических кристаллов
остроугольные сцепленья.
При внешней незамысловатости и кажущейся
наивности поэзия Некрасовой обладает прочным
нравственным стержнем: "Имей большое сердце, и
ты поймешь величие полей, величие земли”. Самые
отвлеченные и общие понятия наполнены для по
эта вполне реальным смыслом, и с не меньшей пос
ледовательностью частное, единичное сопрягает
ся в ее стихах с принципиальным, основополагаю
щим:
О! Какие тайны исцеленья
в себе скрывают русские поляны,
что, прикоснувшись к ним однажды,
ты примешь меч за них,
и примешь смерть,
и вновь восстанешь,
чтоб запечатлеть
тропинки эти
и леса,
и наше небо.
Свободные от всех литературных условностей, сти
хи Некрасовой очень искусны. Только в искусности
этой нет и тени искусственности. Ее поэзия ориенти
рована не на совершенство технологии, а на совер
шенство души. Форма тут всецело обусловлена со
держанием. И когда оно того требовало, привыкший
8
к абсолютной раскованности стих представал в безу
коризненной ритмической четкости:
Запоет гармонь,
я взмахну платком,
небеса в глазах
голубым мотком.
А народ кругом
на меня глядит.
Голова моя
серебром блестит.
А вслушайтесь, как богата звуковая инструментовка
ее произведений — она не только восполняет частое
отсутствие традиционной рифмы, но и подтверждает
насыщенную густоту и взаимосвязанность окружающе
го. Вот несколько цитат из одного стихотворения:
Как лоскут осени,
лиса
висит на кожаном ремне...
Живописная пластичность этого образа тонко под
держана звуковой пластикой. А далее:
И ели, как железные, стояли,
и хмель сучки переплетал.
Уподобляясь хмелю, повторяющиеся звукосочета
ния как бы между прочим и вместе с тем очень цеп
ко обвивают собою строки, убеждая в точности на
блюдения. И еще там же:
Лежал Урал на лапах золотых.
В самом звучании стиха зафиксирована держав
ная мощь края, вырастившего Некрасову.
Простые по “внешности”, ее стихи глубоки и слож
ны по чувству и мысли — благодаря как раз своей
9
версификационной выверенное™. Пусть она не все
гда читающим осознается, зато всегда ощущается. И
здесь уместно, считаю, заметить, что нисколько об
ликом и неприкаянным образом существования не
походившая на профессионального литератора (у ме
муаристов в избытке тому свидетельств), эта, по вы
ражению одного из современников, Золушка русской
поэзии над стихами работала с истинно профессио
нальным упорством. Когда разбираешь ее архив, все
эти школьные тетрадки, а то и просто случайно ей
под руку подвернувшиеся листки бумаги, поражаешь
ся количеству вариантов и отдельных строк, и целых
стихотворений. Дарованные природой зоркость и
цепкость глаза, чуткость слуха, отзывчивость и “вооб
ражение сердца" подтверждали себя в словах, ото
бранных с требовательностью и точностью Мастера.
Литературные чиновники, отвергавшие многие ее
строки, часто ссылались на их "неотделанность”, "сы
рость”. Этим “людям литературы” хорошо ответил
Н.Асеев. В заметке, сопровождавшей дебютную пуб
ликацию стихов Некрасовой («Октябрь», 1937, N23),
он писал, что их сырость "есть сырость росы на дере
вьях, сырость взрыхленной земли, сырость морско
го ветра. Не бойтесь такой сырости...”
Эта книга выходит на родине Ксении Александров
ны Некрасовой. Все, кто причастен к выходу сборни
ка, надеются, что многим читателям он откроет са
мобытнейший поэтический мир, а те любители сти
хов, кому имя Некрасовой уже не в новость, найдут в
книге, полнее, чем предыдущие издания, вобравшей
наследие поэта, немало страниц, способных обога
тить представление о творчестве и личности худож
ника, которым вправе гордится наша земля.
Леонид Быков
У МЕНЯ ЕСТЬ СТИХИ...
У МЕНЯ ЕСТЬ СТИХИ...
РУССКАЯ ОСЕНЬ
а картошкой к бабушке
ходили мы.
Вышли, а на улице теплынь...
День, роняя лист осенний,
обнажая линии растений,
чистый и высокий,
встал перед людьми.
Всякий раз
я вижу эти травы,
ели эти
и стволы берез.
Почему смотреть не устаешь
миг,
и час,
и жизнь
одно и то же?..
О! Какие тайны исцеленья
в себе скрывают русские поляны,
что, прикоснувшись к ним однажды,
ты примешь меч за них,
и примешь смерть,
и вновь восстанешь,
чтоб запечатлеть
тропинки эти,
илеса,
и наше небо.
З
13
НОЧНОЕ
/П / а земле,
тс как на старенькой крыше,
сложив темные крылья,
стояла лунная ночь.
Где-то скрипка тонко,
как биение крови,
без слов улетала с земли.
И падали в траву
со стуком яблоки.
И резко
вскрикивали
птицы в полусне.
14
ИЗДЕТСТВА
полоскала небо в речке
и на новой лыковой веревке
развесила небо сушиться.
А потом мы овечьи шубы
с отцовской спины надели
и сели
в телегу,
и с плугом
поехали в поле сеять.
Один ноги свесил с телеги
и взбалтывал воздух, как сливки,
а глаза другого глазели
в тележьи щели.
А колеса на оси,
как петушьи очи, вертелись.
Ну, а я посреди телеги,
как в деревянной сказке, сидела.
15
ИЗБА
доме бабушки моей
печка русская — медведицей,
с ярко-красной душой —
помогает людям жить:
хлебы печь,
да щи варить,
да за печкой
и на печке
сказки милые таить.
16
РИСУНОК
ежали пашни под снегами...
Казалось, детская рука
нарисовала избы углем
на гребне белого холма,
полоску узкую зари
от клюквы соком провела,
снега мерцаньем оживила
и тени синькой положила.
17
ВЕСНА
осоногая роща
всплеснула руками
и разогнала грачей из гнезд.
И природа,
по последнему слову техники,
тонколиственные приборы
расставила у берез.
А прохожий сказал о них,
низко склоняясь:
“Тише, пожалуйста, —
это подснежники...”
18
я недавно молоко пила —
козье —
под сочно-рыжей липой
в осенний полдень.
Огромный синий воздух
гудел под ударами солнца,
а под ногами шуршала трава,
а между землею
и небом — я,
и кружка моя молока,
да еще березовый стол —
стоит для моих стихов.
19
УТРЕННИЙ ЭТЮД
1/аждое утро
Гх*
к земле приближается солнце
и, привстав на цыпочки,
кладет лобастую обветренную
голову на горизонт,
и смотрит на нас —
или печально,
или восхищенно,
или торжественно.
И от его близости земля обретает слово.
И всякая тварь начинает слагать в звуки
восхищение души своей.
А не умеющее звучать
дымится синими туманами.
А солнечные лучи
начинаются с солнца
и на лугах оканчиваются травой.
Но счастливейшие из лучей,
коснувшись озер,
принимают образ болотных лягушек,
животных нежных и хрупких
и до того безобразных видом своим,
что вызывают в мыслях живущих
ломкое благоговение.
20
А лягушки и не догадываются,
что они родня солнцу,
и только глубоко веруют зорям,
зорям утренним и вечерним.
А еще бродят между трав, и осок,
и болотных лягушек
человеческие мальчишки.
И, как всякая поросль людская,
отличны они от зверей и птиц
воображением сердца.
И оттого-то и возникает в пространстве
между живущим и говорящим
и безначальная боль,
и бесконечное восхищение жизнью.
21
ШАХТЕРСКИЙ ПОСЕЛОК НА УРАЛЕ
/'■) /а берегу
ти
тишайшей Ирбитки
стоят шахтерские дома.
В одном, как в большинстве,
живет забойщик,
но из любви к ремеслам
он в отдых мастерит из дерева предмет:
он выточит его
и выкрасит
в растертый на олифе малахит
и на зеленый фон
птиц розовых посадит.
От этого и дом его отличен
от тех домов,
где занимаются слесарйым мастерством
или цветы и овощи разводят.
22
УРАЛ
ежало озеро с отбитыми краями...
Вокруг него березы трепетали,
и ели, как железные, стояли,
и хмель сучки переплетал.
Шел человек по берегу - из леса,
в больших болотных сапогах,
в дубленом буром кожухе,
и за плечами,на спине,
как лоскут осени —
лиса
висит на кожаном ремне...
Я друга из окошка увидала,
простоволосая,
с крыльца к нему сбежала,
он целовал мне шею,
плечи,
руки,
и мне казалося, что клен могучий
касается меня листами.
Мы долго на крыльце стояли.
Колебля хвойными крылами,
лежал Урал на лапах золотых.
23
Электростанции,
как гнезда хрусталей,
сияли гранями в долинах.
И птицами избы
на склонах сидят
и желтыми окнами
в воду глядят.
24
огни
орностаевый вечер —
он накинул на серые плечи
снежную шкуру
с хвостами снежинок...
Все как в детстве.
Но я уже не буду
от стекол отцарапывать льдинок
и, калачиком ноги, сидеть на окне,
нос расплюснув в стекло.
За спиной в темноте
тени виснут в углах,
и, как баба-яга,
надо мною топорщится страх.
Из сугробов ползет тишина,
заползает в трубу,
и из печки глядит в темноту на меня
слепая ее башка.
Ровно в девять с шахт гудели гудки,
из-за белых готических елей
появлялися черные тени
и в сугробах играли вдогонки
золотые от ламп огоньки.
25
Да, огни...
Вот уже мне двадцать три!
И девчонка, и мысли ее
убежали назад...
А огни, как и прежде,
каждый вечер горят и горят...
26
МИХАИЛУ КУЛЬЧИЦКОМУ
1/огда мы вырастем большие,
/Х^быть может, многие из нас
опустят бороды седые
и бросят юность сочинять —
все переменно,
и тогда
прочти мою
невыросшую речь.
19 октября 1940
27
МОЙ ИНСТИТУТ
верской бульвар...
Оленьими рогами
растут заснеженные тополя,
сад Герцена, засыпанный снегами;
за легкими пуховыми ветвями
желтеет старый дом,
и греют тлеющим огнем
зажженные большие стекла.
И я сама —
торжественность и тишина —
перед засвеченным стою окном:
в окне прошел
седеющий Асеев,
на нервном, как ковыль, лице
морские гавани
нестылых глаз
теплом нахлынули
на снежные покои.
Мы знаем вас,
друг молодости нашей,
чистосердечность вашего стиха
и бескорыстность светлую в поэзии.
Вот юноша, поэт,
и, словно раненая птица,
28
косой пробор
растрепанным крылом
на лоб задумчивый ложится.
Трагедию войны сокрыв,
по лестнице идет другой,
рассеянный и молчаливый,
он знает финские заливы,
мечтательный и верный воин
и грустный, как заря, певец.
Пуховый ветер над Москвой...
Но лебеди покинут белый дом,
последний крик
с плывущих облаков
прощальной песней
ляжет на крыльцо.
Январь 1941
29
1941 ГОД
/") / очь, обезглазненная взрывами,
уставилась из стены,
до жути квадратнобокие
чернели ямы из глазниц.
И тек из разбитых углов
обнаженный, как кровь, кирпич.
А может, и нет
четвертой стены —
может,
это сама война
выставилась на нас двоих.
А в комнате мы:
я
да сын
месячный в колыбели.
А от стены к стене
простерлась пустота.
И ужас колыхал дома,
и обезумевшие стекла
со свистом прыгали из рам
и бились в пыль о тротуар,
истерикой стеклянной звеня.
И входит муж,
он в черной весь пыли.
30
И страшный скульптор
пальцами войны
из каменных пород
лик вылепил его.
Огромный лоб
с изломами тревог
повис над озером глазниц,
где мира нет.
Откосом скал
катился подбородок вниз,
и только
человечий рот
был обнажен и прост
пред волею судьбы.
— Что сын? —
и к сыну подошел.
На склоны лба
спокойствие легло.
И яснолунная склонилась тишина
над ликом сына и отца.
И стены успокоенно молчат,
и потолок повис над головами,
и тоненько звенят в стакане
осколки битого стекла.
И в этой ясности
стоял он долго-долго,
а может, миг,
единый миг.
Таким возьми
31
и рухнул —
и ясности нет.
В ясности буря чувств,
и тяжко от смертей глазам.
И пальцы
жмут изломанный мундштук,
и голос,
как чугунная доска,
от боли треснув
пополам:
— Взорвали шахты мы сейчас
и затопили их.
А площадь за окном
от взрывов бомб
вздымала волосы столбом,
и щупальцы, шурша в небесах,
прощупывали землю и сердца.
32
НЕ НАДО ПЛАКАТЬ, МОЙ СТИХ!
✓П /е надо плакать,
мой стих!
Ты наденешь на плечи рюкзак,
русскую палку в руку возьмешь, —
и по дальним верстам дорог
себя для людей понесешь.
Безгнездные,
мы растеряли стаи:
мужья в боях,
браты в боях,
сыны в боях.
А мы, с грудными на руках,
от бомб
вдоль родины бежали
и зарывали счастье у дорог:
и без цветов,
и без крестов —
и нету слез.
Осиновый кол
в груди моей.
мысли мои иссякли,
глаза слепы от боли,
бездеятельно виснут
руки по бокам,
а сердце,—
сердце что ж?
Все в синяках оно,
в ушибах горя.
Товарищи мои,
мои стихи,
дитя мое,
мое дитя
и молодость моя —
битюжным стоптаны копытом.
И будет
страшный суд
на поле брани.
Еще звенящий благовест мечей
не смолк,
еще зеркалится
невысохшая кровь,
а судьям ставят
красный трон
в судилище народов.
О, жизнь!
Как уберечь твое лицо,
что открывает мир?
Твой гордый лик,
железный взгляд
и беспощадный шаг?
34
В опорках стоптанных,
с мозольными руками,
с высоким лбом
и дерзкими глазами
идешь по полю брани —
без троп и
без дорог —
к высокой цели.
1942
35
В ТЫЛУ
7
Л дет война в России.
жили в Сулюкте —
есть рудники такие,
вместилище вершин и облаков.
Приди, веселие, ко мне!
Куда я посажу тебя?
Давно не мою пола я,
а стульев нет,
а ящики в пыли,
и стол в пыли.
Одна кровать чиста
да снежная гора в окне.
Сядь, радость, на кровать,
я рассмотрю лицо твое —
и многое пойму
в моей печали.
У столбика привязанный осел,
как чаши мальв —
на корточках сидят узбечки,
и тут же очередь у хлебного окна.
Стоит шахтер-киргиз,
и грудь от горла до ремня
36
в раскрытом вороте обнажена, —
как медный чан,
красна она,
как жернов каменный, прочна.
Художник киевский стоит —
на фоне желтых гор
в замерзшем дождепаде
соцветием акаций
поникшее лицо,
а над лицом
великий буревал
немытых локонов
нестриженых волос.
Завернутый в одеяло
ты стоишь —
почти голяк,
полубосой.
И котелок из банки под рукой.
Еще лицо
схватил мой взгляд:
старик в дверях стоял —
и был одеждою он нищ
и счастьем наг.
Шахтерка с шахты подошла
и, скинув глыбину угля,
последней очередь за хлебом заняла —
на икрах тяжкие узлы
из вен и нервов и судьбы,
и слепками из черной глины
повисли комья одежины.
Еще тут граждане стояли —
37
неизъяснимые печали
на лицах влажностью лежали,
и с неба падала крупа.
А у окошка киргизята
босые прыгали кругом —
и вата лезла из халата,
из шапок хлопок вылетал,
и снег на лужах подстывал.
А на щеках — бутоны роз,
и на губах — бутоны роз,
и в каждом взгляде —
меж ресниц —
смешинки вывели птенцов.
1942-43
38
БЕЖЕНКА
именем
не нареку ее —
все имена
вместит она
в безыменьи своем.
Я не достану жемчуга
со дна озер
для глаз.
В орбиты каждый
вложит ей
любимый цвет
своих очей.
И тот, кто взглянет
ей в лицо,
в обрыв ее ресниц...
39
а присохнет язык к гортани
у отрицающих восточное
гостеприимство!
И жило много нас
в тылу,
в огромной Азии,
в горах.
Как и все,
мы пошли в кишлак —
обменять остатки вещей
на пищу.
И лежала пыль
на одеждах наших...
Но ничего
не сумели сменять мы.
Хозяин-старик пригласил нас
пройти и сесть.
Мы пыль отряхнули
и вымыли руки —
и сели за яства.
И глыбой мрамора лежало
в пиале солнечной
40
овечье молоко,
урюк и яблоки дышали,
орехи грецкие трещали,
лепешки пресные
разламывал хозяин в угощение,
и пряно пахло
фруктами из сада
и медной утварью
осыпанной листвы.
Да присохнет язык к гортани
у отрицающих восточное гостеприимство!
41
ВДАЛИ ОТРОДИНЫ
идела я на каменных ступенях —
и олеандра
дугою изогнула стебель
на фоне грецкого ореха,
лист у которого
так пряно-вкусно пахнет.
Кругом цвели обильные цветы.
Полутеней, оттенков и теней
здесь не имеют яркие венцы,
и день кончается без тени,
и не сумерничают здесь.
С
Тверской бульвар
в день зимний, снежный
стоит передо мной
у раскаленных гор,
средь выжженных песков
и глиняных ущелий, —
все белый снег
да искристый мороз...
Мне травы тонкие на стеклах,
взращенные морозом изо льда,
приятнее для глаз
и сердцу ближе,
42
чем настоящие цветы
в тропических жарах.
Ах, север, север!
Здесь пряно,
пыльно,
душно,
от пестроты и яркости
болят глаза,
и так тоскливо —
по большим снегам, —
хоть горсточку бы
русского снежку
с московских улиц
вьюга принесла.
43
МАЛЬЧИК
андал —
это так просто:
посредине кибитки яма,
а над ямою низенький столик,
он покрыт одеялом,
похожим на тюльпанное поле.
В яму углей горячих насыпают,
под одеялом протянут ноги,
и сидят вокруг теплыни люди,
от работы дневной отдыхая.
А на стенах висят тарелки,
ярче неба в тарелках звезды,
и красивей луны пиалы
на уступчивых нишах стоят.
И синее морей одеяла,
и желтее пустынь одеяла,
разноцветней лугов одеяла
друг на друге лежат.
Но чудесней всего на свете
в глинобитной кибитке киргиза
баранчук—
годовалый мальчик;
он в пухлом халате на вате,
азиатским платком подпоясан.
С
44
Перламутровых пуговок ряд
на спине у халата звездится,
и ястреба легкие перья
в тюбетейке пучком стоят.
Как огонь,
он древнее древних,
он киргизов гордый наследник,
он родитель людей нерожденных,
годовалый сидит у бабая,
и глазищи в косых разрезах
обливают потоком счастья
мир и солнце,
себя и свет.
45
ГОРНЫЙ ФЕВРАЛЬ
х! Какие здесь луны
стоят в вечерах
и в ночах
в конце февраля,
когда на склонах — снега,
когда воздух, как раздавленный
плод,
по рукам,
по щекам,
по ресницам течет,
ароматом весны
прилипая кустам.
Ах!
Какие
голубые
огни
отлуны
освещают холм
и котловину, грязную днем;
при луне она — голубой цветок
с лепестками зубчатых гор.
В сердцевине цветка — дома,
золотые тычинки
огней-фонарей,
46
и над всем — тишина, небеса,
голубые снега на горах.
47
В КОТЛОВИНЕ ХРЕБТА АЛАТАУ
Стихотворение,
возникшее от роз, неба и весны
ил-был Саваоф на свете.
Люди его называют — Бог,
а по-моему, он —
прадед поэтов.
Был огромен, как небо, Бог,
и седина покрывала
виски и затылок его.
Реки соков
текли по мускулам рук и ног
и впадали голубыми руслами
в стволовидную шею его,
поднимая лицо,
как прозрачную гроздь.
В обширном молчании
шел по светилам поэт,
а сбоку земля моя —
над сугробами белого камня
тихо несла голубеющий свет,
лезвием горных вершин
отсекая утро и ночь.
Желтые ветви зорь
падали, золотом расписав
камни в дымчатых вечерах.
И ошеломленный поэт,
48
брови вверх приподняв углом, —
встал поперек пути
и, планету схватив за хребет,
положил ее между ног
и сел.
И камень,
что может другие камни строгать,
нашел среди гор поэт
и, отломив от хребта кусок,
сделал крупный резец себе.
И землю вертел в руках,
от видения нем
и богатством матери горд.
И долго сидел
над землей Саваоф,
высекая замысел свой.
А когда он руки свои
отделил от работ,
положив у ступни отупелый резец,
и встал —
тончайшей розой
из мраморных гор
лежала земля...
Так вот — без тревог и сомнений —
идет по земле
человеческий гений...
7944
49
ЧЕСНОК
чень вкусен
горный чеснок
О
в мае.
И я пошла за ним
в горы.
На склонах лежали
знаменами маки.
Навстречу бежали
широколунные киргизята
с охапками красных тюльпанов.
Шли чинно,
рукой подперев на плечах
горизонты,
за водой к роднику
молодые киргизки.
Из-под шелковых шалей
на длинные косы
сыпали блики
пунцовые маки.
А на самой высокой вершине,
над смертью и жизнью,
стоял длинноухий,
стоял черноокий
осел,
50
упираясь
копытцами в камни.
И мне стало забавно.
Обычно душа моя
в тяжелое время
старалась забраться
поглубже внутрь сердца
и тихо сидеть там.
Но животное было
так тонко
очерчено умной природой,
так мудро
водило ушами
на фоне огромного
синего неба,
а чеснок
так едуч
и так сладок,
что миг этот чудный
осветил мои мысли
и мозг мой,
и все стало просто...
1944
51
ОСЕНЬ У СНЕГОВЫХ ВЕРШИН
1/аждый день,
/х»возвращаясь с обедом,
я мимо горы прохожу.
Удивляет она меня.
На вершине ее кишлак —
и ни заборов,
ни стен,
ни оград
вокруг его жилищ не стоит —
ни единого дерева нет,
ни куста,
и со всех горизонтов
дуют ветры, —
дрогнут на небе
серые тучи
и, лапы раскинув,
и пасти разинув,
и выгнув пластами
звериную спину,
рушатся с неба
на склоны горы,
кибитки киргизов
сглотнув на пути.
И когда на вершине хмарь —
52
в котловине у нас
дождь
или гроза,
или слякотно сеет крупа...
И думаю я:
как же выдержала высь?
53
АННЕ АХМАТОВОЙ
я встала нынче
на рассвете...
Глянула —
а дом попался в сети
из зеленых черенков и почек
и из тонких,
словно тина, веток.
Обошла я все дома в квартале город весь
в тенетах трепетал.
Спрашивала я прохожих —
где же пряхи,
что сплетали сети?
На меня глядели с удивленьем
и в ответ таращили глаза.
Вы скворцов
доверчивей все, люди! —
Думаете, это листья?
Просто яблони
и просто груши?..
Вот проходит мимо
женщина
под рябью...
Голова седая,
54
алицокаклепест,
а сама как стебель,
а глаза как серый
тучегонный ветер...
— Здравствуйте, поэт, —
сказала я учтиво.
Жаловалась Анна:
— А я встала рано
и в окно увидела цветы...
А в моем стакане
розы с прошлых весен —
все не сохли розы.
Из друзей никто мне
не принес весны.
Я сейчас с мальчишкой
здесь, на тротуаре,
из-за ветки вишни
чуть не подралась.
Все равно всю ветку
оборвет мальчишка...
И проходит дальше.
Голова седая,
а лицо как лепест,
а сама как стебель,
а глаза как серый
тучегонный ветер.
И ложатся под ноги ей тени
облачками...
Львами...
С гривами цветов...
1944
55
!/ моим дверям
спускался склон горы,
весь бурый
и колючий.
И тонкая ослиная дорога
из белой пыли
устремилась ввысь, —
то пряталась в тени,
то поднималась вновь,
лиловая от сени облаков...
Два башмака
стоят у нашего порога —
прекраснейшие из башмаков людских, —
пожалуй, больше б им пристало
названье: корабли,
так велики обширные носки,
и задники прочны,
и расстоянье меж бортами
просторно и удобно для ноги,
и шерсть козлиная легла на стельки.
И я сама в нехоженых краях
шла, не боясь,
за кожаными башмаками:
великолепно в них шагал тогда
56
мой милый друг.
О, мой возлюбленный
из молодости нашей!
И множество земель
мы вместе исходили,
и разные мы слышали языки,
и горе видели,
и победили горе,
и утренние радостные страны
ложились в красках на мои листы.
57
ПИСЬМО НЕОТПРАВЛЕННОЕ
де же ты?
Сколько писем
писать еще?
И ответа, как благовеста,
ждать.
Ждать от тебя ответа?
Если бы сто рук
имела я,
все бы травы
я перебрала,
сосчитала бы пыль земли,
увидела бы очи твои.
Но, может, ты
не в траве лежишь?
Иль беркут склевал
глаза твои,
и синицы кудри
с твоей головы
на гнезда птенцам унесли?
Нет!
Это думы мои
черные по ночам.
Не коснется секира тебя,
не испепелит чужой огонь,
58
чернорукий фашист
не подымет ладонь
в золотое лицо твое!
Да охранит тебя от врага
большая любовь моя!
Дождь барабанит по крыше,
темная ночь за окном,
и опять пауками мысли
выползают из темных углов.
Господи,
был бы хоть ты!
Думы свои
я сожму в кулаки,
вырасту до небес.
И в величии слез пред людьми
свитки горя расстелю:
читайте, люди,
сердце мое —
зеркало ваших бед!
За окном редеет рассвет,
на гудок шахтеры идут.
Надо мне на смену идти.
Встаю.
59
В ГОСПИТАЛЕ
тояла кровать
у большого неба...
С
Нежно, люди, касайтесь земли,
не шумите делами звуков
и слова не бросайте громко.
Этот час
будет бережно тихим.
Сядь тихонько
в траву у подушки,
мир, взъерошенный
бомбами, войнами,
мир, заляпанный
кровью по пояс.
Юноша в льдисто
кристальной постели —
в наледи бинт —
в молчании синем
глазами сиял
у какой-то,
большей, чем бог,
человеческой цели.
Встанем молча,
60
склоняя колени
пред защитником
русской земли.
И сквозь стоны и раны
и огненный вскрик
мы почувствуем подвиг его.
Руки!
Опять эти руки
лезут в глаза:
белые пальцы,
как свечи зажженные,
лежат пятернями
в моих зрачках.
У нас в СССР
таких и нету,
холеных,
с фитилями красных ногтей.
Чьи они?
Чьи?
Были тревоги,
выли собаки,
люди с узлами
бежали во мраке,
ногами давя
о плиты и камни
звонкие всхлипы
ребячьих слез.
Прожекторы светы
вздымали столбами берез
и мощно крестили
61
распятьем Россию,
и небо,
и землю,
и страшную ночь.
Поля покачнулись,
шатнулись за облако
шваброю леса —
и сгинули в тучах.
Огромные смерти
со стеклянными лбами
торжественно плыли
на жестких крылах.
Пощады не ждал я,
и красных перчаток
горящую пачку
я кинул в глазницы
стального врага.
Смерть глянула косо
и клич приняла.
И в мертвой петле
задохнулась луна.
Шатался враг,
качался я.
И,боем яростно дыша,
шаталась птица —
на крылах —
моя.
Но нет патронов у меня,
и пулемет умолк.
И вдруг — не я,
а мозг —
62
схватил
с кружащей высоты
две обнаженных пятерни.
И я забыл,
что я живу,
что бездна надо мной,
что жить могу,
я видел руки —
и войну.
Я видел родину мою.
И врезался винт
моего истребителя
смерти в плечо,
алюминий кроша.
Руки,
опять эти руки
давят глаза.
Красные когти,
как факелы пламени,
торчат из мотора
в моих зрачках...
Стояла кровать
у большого неба...
Сядь тихонько
в траву у подушки,
мир, взъерошенный
войнами, бойнями,
мир, заляпанный
кровью по пояс.
63
Только взор мой
да ты,
да вселенная
трав и растений
встанет молча,
склоняя колени
пред защитником
русской земли.
И сквозь раны
почувствуем сердце его —
любовь, как сдвинутое
небо,
к нам приближает пламень
звезд.
64
СЕВЕРНЫЙ ВОКЗАЛ
приходила вечерами
с вокзала
к северным перронам
и, как сограждане мои,
в высоких залах
поезда ждала.
Я у стены стою:
напротив толпы
слушающих пенье,
как эти залы, мы
с неповторимой росписью
единого двадцатилетия.
Но солнечность картин —
под копотью трагедий,
и на одеждах зальных,
как на пальто у нас,
фанерные заплаты на стенах.
Бледное лицо
и в серых кольцах глаза,
а бас Шаляпина
из воздуха воздвиг
звучанье давних битв.
И щит славян
на цареградском камне
65
рукою русского прибит,
и толпы слушают,
пред звуком чувства обнажив.
А я,
как нищая
пред собором вниманий,
за подаяньем сердца
протягиваю ладони.
1944
66
ВПЕРЕД
примирилась с вами,
асфальтовые улицы.
Пред бетонными этажами
смирилась я,—
а разве так надо?
Надо забыть
восшествие жизни
до половины небес,
а на другой половине —
последней —
в себе уничтожить первую.
Оставить за спиной
ручьи недель,
текущие средь трав, —
где папоротник
в банановые пальмы
перерождается в очах,
когда сидишь на дне ручья
и к пальцам ног
от берега
сплываются рыбешки.
Оставить за спиной
и не глядеть назад —
67
там сын у меня на руках —
Тарас.
И сад...
О! Этот сад, —
чернеют ямы,
да коренья
распластаны из ям торчат.
И яблонь нет,
и вишен нет,
и сына нет,
и в сердце даже корня нет —
все уголь, уголь,
да зола,
да разбомбленная земля.
Я примирилась с вами,
асфальтовые улицы,
и пред бетонными этажами
смирилась я,
и город приняла в себя,
чтоб снова быть.
Я благодарна людям,
что их так много,
что вновь могу
средь них найти себе друзей.
И равнодушные потоки
переулков
вливают человечьи зыби
в массивы теплых площадей.
1945
68
тише, генералы и адмиралы,
пробуйте ваши бомбы,
ваши запаянные в сталь Везувии!
Вы мешаете думать,
как вырастить лучше
высокие кроны,
и прочие корни,
и нежные чаши
на тонких стеблях.
69
***
тоит на печи горшок.
Пчелиный тает воск в горшке
для смазывания воском ран
на грушевых стволах,
и яблонях,
и вишнях.
А у печи сидит солдат...
Еще пыль не сошла с сапог,
еще пот не обсох с дорог,
и шинель от спины до полы
пахнет порохом от войны,
и глядит из его зрачков
боль разбомбленных городов.
Лежит лучина на столе,
пучки кудельки —
на ведре.
Он на лучину вьет пучки,
приготовляя помазки.
С
Он мог бы молотами бить,
железо сверлами сверлить,
но две ноги,
одна рука —
и опечалена судьба.
70
И отворачивает взгляд
от бабьей утвари солдат.
Солдат встает
и, дверь раскрыв,
садится на порог.
Лежат колхозные поля
в прозрачности пространств
весенних —
и величавы и спокойны,
как мысль огромного народа
в очарованье мастерства.
Еще поля не засевали,
еще сады не зацветали,
еще на вспаханной земле,
как струны, борозды лежали,
и ветер пашни задевал,
и звук от пашни отлетал.
Солдат в безмолвии сидел,
на родину свою глядел.
Глядел на родину солдат-—
и от огромной красоты
солдат душою потеплел.
Трава шуршала у сапог:
“Солдат с войны вернулся жив!’’
И ветки вторили берез:
“Пришел здоров!
Пришел здоров!"
Сучок сучку передавал:
71
“Врага изгнал!
Врага изгнал!"
И шелестел поток вершин:
“Он мир принес!
Он мир принес!”
И, с воском взяв горшок, пошел
залечивать он раны на стволах —
на грушевых стволах
и на вишневых тоже.
72
I /то ты ищешь, мой стих,
'Т преклоняя колени
у холмов погребальных?
Для чего эти листья осины
у тебя в домотканом
подоле лежат?
О поэт!
Это ж слезы,
и плачи,
и вопли
я собрал на могиле
у наших солдат.
Ты возьми их —
и сделай весну.
Слышишь, аисты
крыльями бьют
на семи голубых холмах?
На синем, синем краю —
гарбузовым цветком земли
раскрываются солнца лучи,
как оранжевый шар,
как тычина в лучах,
в желтых, тыквенных лепестках.
73
Вскинешь к солнцу ладонь,
а в ладони — душа.
Нет,
не душа,
не весна,
а любовь!
74
д д ир дому сему —
/(/С говорит приходящий в семью,
приветствуя миром живущих,
и люди людям,
как хлеб и соль на блюде,
несут тишину к жилищам.
И приходит в сады и комнаты
большая, как небо, радость
оттого, что людские головы
больше не косит пулеметная очередь.
75
ДЕНЬ
утра я целый день стирала,
а в полдень вышла за порог
к колодцу за водой.
От долгого стояния в наклон
чуть-чуть покалывало поясницу
и руки от движенья вдоль
ломило от ладоней до плеча.
А в улице лежала тишина,
такая тишина,
что звук слетающих снежинок
был слышен гаммой,
как будто неумелою рукою
проигрывает малое дитя:
слетают до и ля
и звездочками покрывают землю.
Напротив домики
в снегурочных снегах стояли,
и опадающие листья
казалися
как полушубки в заячьих мехах.
И ягоды краснеющей рябины
одел в чепцы холстиновые
иней.
76
В средине улицы
косматая собака
валялась на снегу,
уставив в небо нос.
Я цепь к ведру
веревкой привязала
и стала медленно
спускать валек.
И надо всем стояла тишина.
1946
77
ежат намятыми плодами
снега февральские у ног.
Колоть дрова
привыкла я:
топор блестящий занесешь
над гулким белым чурбаком,
на пень поставленным ребром,
удар! —
и звук, как от струны.
Звенит топор о чурбаки,
и, как литые чугуны,
звенят поленья, и мороз,
и мой топор,
и взмах,
и вздох.
Лежат намятыми плодами
снега февральские у ног,
и утро с синими следами
по небу облаком плывет.
1946
78
1 когда я от долгой дороги
С/с присела на камень,
положив на пенек
карандаш и бумагу,
я увидела город фиалок.
Вздымали стебли, словно сваи,
над мхом резные терема
с одним окошком посредине,
и ярко-желтая кайма
легла лучом вокруг окна,
на фиолетовых стенах
стелясь округлыми коврами...
1947
79
В ЧАС МЕТЕЛЬЩИЦЫ
I / утру на улицах
/Vпусто и тихо
и город без толп и звучаний
домами похож
на каких-то детенышей кротких,
а это так потому,
что огромные зданья
вместили в себя
сны человечьи
и от снов
приняли облик
бурых и серых медведей.
И стоят у ворот
в фартуках лунно-молочных,
в козьих платках,
в шерстяных носках
на толстых ногах
с пышными метлами
в жестких руках
метельщицы.
И не гляди,
что в грубошерстных носках они
80
и от лучей и воды
руки красны.
Метлами пыль снимают они
с ресниц уснувшей Москвы.
И такая метла осторожно
меня обошла.
И сказала метельщица басом:
“Перестань слезы тереть”.
И, за руку взяв,
метельщица меня повела
к себе в дом.
В предутрии, ухо прижав к Москве,
выслушивают поэты сердце города.
И краски воздушного цвета
снимает дерзко с рассвета
живописец встающих картин.
81
БАЛЛАДА О ПРЕКРАСНОМ
метельщицы в подвале
я осталась ночевать, —
в ту пору я писала о цветах —
и синие думы,
как утренний снег,
дымились в словах моих.
Проснуласьночью, —
лампочка в потолке...
Стоит у стены кровать, —
под красным одеялом
старуха сидит:
в кофте зеленой,
в заплатанном платке,
руки, как бурые корни женьшеня,
лежат на красном одеяле.
— Бабушка, —
говорю я, —
а цветы похожи на ребят,
но ребята с возрастом грубеют,
а цветы остаются как были,
и не потому ли люди смотрят долго
в чашечки цветов, о детстве вспоминая?
Утром
я в мятежности вставала:
82
ночью что
метельщице наговорила,
где в стихах ей белых разбираться,
просмеет с подружками меня,
скажет, ненормальная пришла.
Но
вошла тут с улицы старуха,
и в руках у ней букет —
солнечных, желтеющих шаров, —
по-крестьянски сжатый в кулаке.
— Вот тебе, —
метельщица сказала, —
за твои хорошие слова.
Я взяла цветы —
из глаз слеза упала...
Это новое —
решила я.
83
й
-й *
тходит равнодушие от сердца,
когда посмотришь на березовые
листья,
что почку открывают
в середине мая.
К младенчеству весны
с любовью припадая,
ты голову к ветвям склоняешь,
и в этот миг
походит на рассвет —
бурею битое,
грозою мытое,
жаждой опаленное
твое лицо,
мой современник нежный.
84
уна,
как маятника диск,
чуть колебалась над землей,
и степь лежала, как ладонь
натруженной земли.
Посредине степи — костер,
во все стороны — тишина,
и, спиной прислонясь
к небесам,
сидят парни вокруг огня...
85
ела наши, что сделаны нами, —
огромного роста.
Липа и кедр городам по колено,
а ладони у нас, как кленовые листья,
тонки и малы, —
на ладонь не уместишь кирпич.
И вот у таких-то
слабых и хрупких,
не вырастающих и до половины дерева,
из-под рук поднимаются многоэтажные
здания,
протягиваются километровые мосты.
И пальцы,
умеющие отделять лепестки цветов,
рассекают каменные горы.
86
НА ПЕРЕПУТЬЕ
иду со станции в колхоз...
Белая стоит зима...
На березовых ручьях
птички красные сидят.
И вдруг —
в овчинной на сборках шубе,
в холостяных обшитых рукавицах,
снег взметая подолом юбки,
выступила навстречу мне
женщина из-за берез,
и я сказала “Здравствуйте!” ей,
и она сказала “Здравствуйте!” мне.
— Ходила за рассадой я в теплицы,
да зря, видать...
А вы чьи будете?
— Я? Я из Москвы. —
И тишина упала между нами.
В молчанье мы до птичника дошли, —
вдоль окон куры восседали,
и в красных фесках головы склоняли
задумчивые петухи.
— Капусты новый сорт
выращиваю я, —
сказала спутница моя.
87
На перекрестке трех троп дороги
разошлись.
— Счастливо вам дойти! —
колхозница простилась
и в сторону свою пошла.
Шел белый снег
на синие равнины.
88
УТРЕННИЙ АВТОБУС
юблю я утренние лица
людей, идущих на работу, —
черты их вычерчены резко,
холодной вымыты водою.
Садятся рабочие люди в автобус.
Еще не бранятся
на мягких сиденьях
гражданки в шляпах модных и перьях,
и потому
в автобусе нашем
доверчиво-тихо.
Почти все пассажиры
читают газеты.
Проходит автобус
вдоль Красной Пресни...
Уборщица входит
с лицом сухощавым,
в синем халате
и красном платочке.
Парень в спецовке учтиво встает,
место свое уступая женщине.
А рядом сидят два маляра.
89
Старший маляр спокоен и важен.
Глаза у него как сталь строги.
С ним сидит ученик молодой,
навсегда удивленный Москвой.
А раннее утро уходит вдаль...
Автобус полон народу.
Моя остановка.
И я схожу.
Идет Москва на работу.
90
тром рабочие ходят по улицам,
а ленивые телом
спят в четырех стенах,
и, конечно,
великолепие зорь
достается рабочим.
91
УЛИЦА
олнует улица меня
неуловимою идеей,
которую назвать я не умею,
лишь стать частицей улицы могу.
Пойдем вдвоем,
читатель милый,
по вечереющей Москве
и с улицей смешаем цвет
одежд своих,
восторженность весны
с толпою разделив...
Давай присядем здесь —
в тени листвы —
и будем лица проходящих
читать, как лучшие стихи.
И город встал,
касаясь облаков,
одетый в камень
и украшен медью.
И в окнах зори отражались.
И вальсы, как грядущее, звучали,
и синими огнями загорались
92
вечерние рекламы на фасадах.
И на безлиственных сучках
цвел чашечками розовый миндаль...
И множество детей,
как первые цветы,
лежали на простынках белых
и в первый раз глядели в небеса.
Вон
детский врач идет
с улыбкой Джиоконды,
дано ей травами младенцев мыть,
и солнцем вытирать,
и воздухом лечить.
Еще вон женщина прошла,
шелками стянута она,
как гусеница майского жука,
и серьги с красными камнями
висят, как люстры, под ушами,
и от безделья кисти рук
черты разумные теряют.
Две ножки в пестрых босоножках
девчонку дерзкую несли
с глазами яркими, как всплески,
на платье — яблоня в цвету.
Навстречу ей
студенты шли,
веселья звучного полны,
93
с умом колючим за очками
и просто с синими глазами...
Взволнованных мечтаний
город полн...
Он вечно улицами молод
и переулками бессмертно стар.
94
доровенные парни
мостят мостовую.
Солнце их палит лучами,
шеи медью покрывает,
ветер пылью овевает
чуть насмешливые лица.
З
А девчонки у машин,
вея желтые пески,
словно камешки роняют
проголосные стихи:
“Мастер наш, Иван Петрович,
носит давнюю мечту:
голубыми тротуарами
асфальтировать Москву”.
А старый мастер,
могуч да широк,
грудь как колокол,
в белой рубахе,
сидит на коленях посреди
мостовой,
камень к камню в ряды кладет,
95
как ткач шелка,
мостовую ткет.
Долго я стою перед ними, —
вижу в них я корни всходов
будущих культур и музык.
96
ПОД МОСКВОЙ
ердитоглазые официантки,
роняя колкие слова,
подавали кушанья
на красно-желтых подносах
желающим пить и есть.
Ощущались медвежьи аппетиты
у сезонников за столом,
большеруких
и груболицых.
Много ездили,
много видели,
города построили для людей, —
барахла не нажили,
да ума
прибавили.
Идут по жизни мужики,
одаряя встречных-поперечных
жемчугами русской речи
от щедрот немереной души.
С
Пил высокий, чернобровый,
плечи как сажень,
галстук новый,
пиджак новый,
при часах ремень.
97
А другой был ростом ниже,
но в кости широк
и, как всякий лесоруб,
красен налицо.
На щеках — ветров ожог,
на висках — зимы налет.
А старушка-выпивушка
у стола сидит
и умильно и сердечно
на друзей глядит.
В кружке с пивом у нее
огоньки горят,
а на беленьком платочке
пятаки лежат.
И на окнах занавески
вышиты руками —
белой ниткой по батисту
льдистыми цветами...
А кругом народ ядреный
утверждает жизнь —
щи с бараниной хлебает,
смачно пивом запивает,
белым хлебом заедает.
98
КОНЕЦ ДНЯ
л я ежду двух гор
У1/С ставили дом машины.
Стояли женщины
на строящихся стенах,
и клали кирпичи,
и возвышали цех.
Склонялся час к шести,
и медленно кирпичный брус
сошел с ладони,
движеньем затихающим
оканчивая день.
И ослабели сухожилья,
натянутые в локтевых изгибах,
звенящие от подниманья бревен,
от напряженья сдвинутых вещей...
И отделились руки от труда,
и матерьялы встали по местам,
и принял звук работ
обличие предметов.
1947
99
ЧАША В СКВЕРЕ
я деж стволов березовых у сквера
X и (-возвышалась мраморная чаша;
листья виноградные из камня
чаши основанье обвивали.
И девчонка в ватной душегрейке,
в яркой, как зарницы, юбке,
протирала тряпкою холщовой
каменные гроздья по бокам.
Мрамор для нее —
не камень бессердечный.
Девушка фасады лицевала
мрамором на Ленинских горах.
И еще в свои семнадцать весен
наблюдала изморозь на окнах
и рисунки трав на огородах,
острых елей тонкие черты.
И сейчас, рассматривая чашу,
вдруг вплетенный в мраморные стебли
цвет укропа каменный находит,
высеченный четко и красиво.
Рос укроп на огородах буйно;
раньше ей и в мысль не приходило,
чтобы будничный укроп на грубом камне
100
восхищал людей
тончайшею резьбою.
Так, смывая пыль на высечках и гранях
и разглядывая каменные травы,
для себя она негаданно постигла
единенье жизни и искусства.
Прошлогодний лист из чаши выметает
и водою наливает чашу,
и от влаги оживает мрамор
и сквозит прожилками из недр.
И с обветренными девушка руками,
в ссадинах от ветра и воды,
в алой юбке,
пред зарей вечерней,
с легкими, как пламень, волосами
и с глазами, полными раздумья,
тихо перед вазою стоит,
вытирая пальцы о холстину.
И в такой вот час и возникает
светлое желанье стать ученым
или зодчим, мудрым и суровым,
чтобы все, что видишь, все, что понял,
от себя народу передать.
101
исток
//огда неверие ко мне приходит,
/\*стихи мои
мне кажутся плохими,
тускнеет зоркость глаза моего, —
тогда с колен
я сбрасываю доску,
что заменяет письменный мне стол,
и собирать поэзию иду
вдоль улиц громких.
Я не касаюсь проходящих,
что ходят в обтекаемых пальто
походкой чванной, —
лица у них надменны,
разрезы рта на лезвие похожи
и в глазах бесчувственность лежит.
Не интересней ли
с метельщицей заговорить?..
102
I/ ак мне писать мои стихи?
/V Бумаги лист так мал.
А судьбы разрослись
в надширие небес.
Как уместить на четвертушке небо?
103
О СЕБЕ
годно было солнцу
и земле —
из желтых листьев
и росы
сверчка, поющего стихом,
на свет произвести.
104
поэт
Ст. Щипачеву
ы прячете доброе сердце
в застегнутый наглухо
черный пиджак, —
и вдруг при взгляде на стихи
чуть розовеет бледное лицо,
так при огне просвечивает
алым
задумчивое
зимнее
окно.
105
НАСТАВНИК
учень у меня
Х-' как петушиные одежды —
золотисто-синий хвост,
и белых два крыла,
и красный гребень у чела.
День потому
наряден так,
что каждый мой
свершающийся шаг
осеняет учитель особый, —
одетый в одежды
из листьев чудесных.
Вздымался кедр
передо мной,
касаяся медвежьей головой
плывущих туч
над хвойною землей.
Я каждый день
сидела перед ним.
И удивлялась
древесине,
что, не ломаясь, возникала.
106
РАЗДУМЬЕ
л") /а столе открытый лист бумаги,
ти чистый, как нетронутая совесть.
Что-то запишу я
в памяти моей?..
Почему-то первыми на ум
идут печали.
Но проходят и уходят беды,
а в конечном счете остается
солнце, утверждающее жизнь.
107
мои стихи
л я ои стихи...
у V С Они добры и к травам.
Они хотят хорошего домам.
И кланяются первыми при встрече
с людьми рабочими.
Мои стихи...
Они стоят учениками
перед поэзией полей,
когда сограждане мои
идут в поля,
ведут машины.
И слышит стих мой,
как корни в почве
собирают влагу
и как восходят над землею
от корневищ могучие стволы.
108
лова мои —
как корневища.
А мысль —
как почвы перегной.
Как сделать мне,
чтоб корневище ствол дало
и кончиками веток зацвело?..
109
мой талант,
дай силу мне
мой тяжкий труд
окончить до предела.
Не отнимай всепокоряющую кисть,
дай искренность в словах,
дай правду жесткую в чертах
людей, и подвигов,
что выну из души.
110
***
1 мею ль право
СА, я совет держать —
сама лишь лепечу
несложными словами,
о клены истин
разбивая лоб.
Но мы должны
указывать пути сердцам —
Поэты мы,
и время с веком
обвенчало нас.
111
под пятой младенца.
Цепляясь за столы и стулья,
мальчишка на ступень вторую
встал.
А первой не было.
Тускнел от времени провал,
младенец рос.
112
ИЗ ДЕТСКИХ ДНЕЙ
этот год
весну не обнимали,
люди людям
соловьиными ночами
не раскрывали в радости сердец.
Весну поставили к стенке,
даже глаз больших и опечаленных
весне платком не завязали.
“Братцы!
Бейте пулей в очи синие!
Не до девок нам, не до любви”.
И шаталось время от стрельбы.
Громыхала по хребту России
батогом гражданская война,
и зияли впадинами шахты,
словно след громадного коня.
113
вождь
-упавное на земле — Люди!" —
_) сказал Ленин
и положил в изголовие
Вечность.
114
XX век
конца сороковых годов
стоял — налитый до краев
свинцовой влагою трагедий,
хотя и кончилась война*.
* Это стихотворение, как и следующее, в рукописи
перечеркнуто.
115
если взять конец XX столетия
и разломить его посередине,
не клеток нервные сплетенья
мы обнаружим в сердцевине,
а металлических кристаллов
остроугольные сцепленья.
Попробуй душу отомкни,
хотя ровесники мои,
как гейзер теплоты,
старинное искусство почитают.
Век девятнадцатый,
в заостренных шипах
как ветвь багряных роз,
к портрету Ленина вплетают.
Но само поколение мое
созданием подобного бедно.
Быть может, непосредственность души
обильем воли заглушили.
116
я я ир расколот на две тыквенных корки —
уиС и поэтограда в них не найти.
Нету поэту и места
среди семечковой родни.
117
толпе,
весною осененный,
прошел нарядный гражданин —
весь цвета стали,
сам блондин,
лицо с капканьими зубами,
а вместо глаз —
хорьки сидят,
и из ресниц, как из травы,—
косятся в сторону поживы.
118
МОЕ ПАЛЬТО
я я ое пальто!
У1/С Все собираюсь я
твой внешний вид
прославить перед миром
в наш многотрудный,
многодумный век.
Но не клицу теперь
стихами облачаться, —
все о куске,
о хлебе
думают народы.
Душа и бог
преобразованы в желудок, —
что в нас лежит
и требует почтенья.
Мое пальто!
Твои седые петли
и воротник, в морщинах от тревог,
и плечи, сникшие
от тяжкого раздумья,
все горести мои
с тобой, мое пальто.
119
Мы оба так нелепы
и смешны
среди желудочных молитв и баснопений,
и больно мне слепое отношенье
к твоим полам,
к твоим локтям,
мое пальто.
120
Посвящается критикам
в Переделкине
идят вороны на пеньке:
коробочками мака
на дымчатых зобах
две серых головы
таинственно шуршат,
таращится в оранжевых кругах
вороний глаз —
вороньи тайны в нем лежат.
И заглянула я в зрачки
и вдруг — очки
взглянули на меня,
седые волосы в кружок
и отложной воротничок.
С
1947
121
ОБРАЩЕНИЕ К МУЗЕ
I /то ты, Муза,
'"свсе ходишь за мной
и поешь мне в уши
стародавние ритмы.
Видишь —
Москва отвергла ямбы,
кирпичи сменила на металлы,
новые пронзительные песни,
словно нити,
вдернула в сердца.
122
лут рекрасное мы чувствуем
/С
по облику времен:
если бы Девятую симфонию
Бетховена
вычертить в чертежах,
она бы уподобилось утру
на улице Горького, —
и линии углов или колонн,
протянутые ввысь,
ты ощутишь,
как струн скользящий ряд.
Чуть прикоснись рукой —
и тихий звон
раздастся над землей...
123
заметила луна:
каждый вечер у окна
молча девочка сидит,
на нее — луну — глядит.
От внимания такого
зарумянилась луна:
"Что за милый человечек
из открытого окна
в небо смотрит на меня,
вы заметили, звезда?”
В удивлении звезда...
124
ДОМ СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ
/") /ет к нему
«'С
ни дорог, ни шоссе,
но ты отдал себя стихам —
и иди.
Будут душу
дожди мочить,
станут душу
молнии бить,
нет в пути
ни машин, ни крыш.
Вот и дом
посреди Москвы.
Печатают валенки
следьями пол,
и овчинный на мне кожух
груб, неуклюж.
И мне стыдно следьев моих
на зеркальном полу,
и швейцаров стыдно до слез.
Но множество мною
пройдено зал —
я, и это отринув,
иду.
125
И опять —
преградою на пути
не рукам,
не ногам,
а мыслям моим
и понятьям моим--над последней ступенью в зал
мрамор стоит без одежд
в откровении белых линий творец ее
похитил у природы
изгибы вольные стеблей
и колыхание ветвей,
непринужденные поклоны
отягощенного цветка
на хрупкость тонкого плеча.
Я не привык так явно и открыто
смотреть на очертанья человечьи.
Но где пределы
торжествующих восхищений
пред телом моим и вашим?
И зеркало отразило
молодого поэта,
впервые идущего в Дом писателя.
Это ничего,
что лицо у поэта как степь...
Веруешь, что слова твои
высушат наговоры зла
и добро принесут стихи,
что поэмы людям, как хлеб
126
в голодающий день, нужны,
что ты голод насытишь их.
Если веруешь — так садись,
оставайся тут и живи!
127
ом, в котором я живу,
полутерем,
полудом.
И ступень одним концом
погрузилась в прах времен.
На ступени меж расселин
фиолетовый лишайник.
И растет вокруг поляна,
и колодец между трав.
Звездным небом у колодца
бочки полные стоят.
Ая
приезжаю из Москвы
усталая.
Никак не привыкну
к бетонам,
асфальтам.
А здесь под ногами
и стебли, и травы.
По скошенным травам
шла я недавно
и вдруг разглядела,
до этого раза
128
была как слепая
и мимо ходила.
А кто-то
до страшности щедрый
полотна созданий оставил:
одуванчика лист,
мысообразный и бледно-зеленый,
лежал на трехлистнике
темно-зеленого клевера.
И от дикой моркови
перисто-хрупкие листья
чуть колыхались
на фоне желто-огнистой ромашки.
129
ПРО МОРОЗ
ночью север в бревна дул.
Лицо скуластое надув,
в свистульку губу подтянув,
дудил в чердачных желобах,
шуршал под окнами в снегах,
колыша блики на стенах,
метелью снов
колебля мой покой.
А утром я,
открыв глаза,
вздохнула в синий полумрак
и увидала —
изо рта
птенцы пуховые летят,
и, отдалясь от уст,
они тончали в оперении
и, не откидывая тени,
тонули медленно в углах.
И, вынув руки из одежд,
я пальцем тронула рассвет
и стужей руку обожгла...
1947
130
юблю засохшие цветы
в осенний вечер в вазе тонкой,
когда в пылающей печи
поленья щелкают со звоном...
Все это выдумка одна:
и вазы нет,
и нет огня
да и квартиры у меня.
131
РАЗДУМЬЕ
легка
лукаво-добродушна,
чуть-чуть растрепана толпою,
в одеждах ярких и нарядных
проходит улица пред мною.
Отряхни ноги у порога
и войдем в горницу весны —
уважая листья и цветы,
снимем кепки с головы.
132
СЛЕПОЙ
о тротуару идет слепой,
у С а кругом - деревья в цвету.
Рукой ощущает он
форму резных ветвей.
Вот акации мелкий лист,
у каштана литая зыбь.
И цветы, как иголки звезд,
касаются рук его.
Тише, строчки мои,
не шумите в стихах:
человек постигает лицо вещей.
Если очи взяла война ладони глядят его,
десять зрачков на пальцах его,
и огромный мир впереди.
133
РУБЛЕВ. XV ВЕК
оэт ходил ногами по земле,
у С а головою прикасался к небу.
Была душа поэта словно полдень,
и все лицо заполнили глаза.
134
знаю:
в доме вещь
от долгого житья
с хозяевами рядом
приобретает нрав
хозяйки милой
иль делается желтой и ребристой
в мозолистой хозяина руке.
Не ради барыша
ученики и мастера
из дерева торжественных пород
точили стулья и столы
и каждый стул,
как живопись, несли.
Ковали медные горшки.
Изображенья четкие листвы
чеканили по краешкам сосуда.
А то животных вырезали
резцом по дереву на стульях и столах.
Недаром вещи в сказках говорят
на человечьих языках.
135
СКАЗ КА О ВОДЕ
, Этот странный источник
• между двух гор
с бараньими лбами!..
Под нависшими камнями колодца
сидят желтые тюльпаны
и косятся на меня
черными, колючими зрачками,
высматривая мои следы.
О
Распустив за плечи
сумерки кос,
к роднику за водой подошла
в красном платье киргизка
и, наполнив кувшин,
ушла...
И запахло тончайшей свежестью
цветущих миндальных деревьев,
и от гор отделились тени
с голубыми лицами из воздушных волн.
И тогда,
капли стряхнув
от струи родниковой,
у колодца женщина явилась вновь,
136
в белом вся,
и над бледным лбом большая чалма,
полумесяцы глаз под чалмой.
Женщина вынула
из колодца воду
и свернула ее,
как блестящий с коконов шелк;
подходящий взяла сучок
и к нему подвязала ручей, как куделю,
и, воткнув в расселину скал,
села прясть у колодца воду.
— Ты кто? —
крикнула я,
пятясь за камень. —
Разве воду прядут?!
— Я спряду и совью в жгуты
воду всю из моего колодца,
и не высохнут струи в жару,
не расплещутся капли по ветру.
Я желания в нити вплету:
я хочу, чтоб
гроздья винограда,
словно солнце, соками светились,
я хочу,
чтобы яблоки смеялись,
чтобы сны о звездах
снились людям.
Чтобы земля жила веселее
137
и чтоб мысли горели ярко
и дела великие вершились!..
О! Этот тихий источник
между двух гор
с бараньими лбами!
138
юбит мое поколение
птиц острокрылых,
и поляны, и рощи,
и венцы на цветках
среди листьев зеленых.
С этих растений, наверное,
зодчие древние
брали рисунок, когда строили
Спасскую башню.
А зубцам на кремлевской стене
форму ласточкина хвоста
дали старые мастера...
139
О МАСТЕРСТВЕ
строении Блаженного собора
все повторяется горшок,
рисованный багрянцем.
А из горшка росток,
и вправо лист на черенке,
а посредине на стебле
алеет луковый цветок.
Последние комментарии