ПОЛИС 2007 №03 [Журнал «ПОЛИС. Политические исследовния»] (doc) читать онлайн

СОДЕРЖАНИЕ
Представляю номер
6

ТЕМА НОМЕРА: РУССКАЯ ИСТОРИЯ И РУССКАЯ СИСТЕМА

В. А. Дубовцев, Н. С. Розов.
Природа "русской власти": от метафор - к концепции
8

В. Б. Пастухов.
Темный век (Посткоммунизм как "черная дыра" русской истории)
24

А. И. Липкин.
Российская самодержавная система правления
39

ПРОБЛЕМЫ И СУЖДЕНИЯ

С. В. Тихонова.
Коммуникационная революция сегодня: информация и сеть
53

С. Н. Пшизова.
Политика как бизнес: российская версия (II)
65

С. П. Перегудов.
Трипартистские институты на Западе и в России: проблемы обновления
78

ВИРТУАЛЬНАЯ МАСТЕРСКАЯ: НОВЫЕ ПРОСТРАНСТВА ПОЛИТИКИ И СПОСОБЫ ИХ ИЗУЧЕНИЯ

Е. С. Алексеенкова.
Когнитивные механизмы интеграции социальных сетей
92



О. Ч. Реут.
Прилагательные суверенитета. Суверенитет как прилагательное
115

М. В. Гаврилова.
Смысловая модернизация русского политического дискурса (на примере экспликации концепта "государство"
125

ИСТОРИЯ ПОЛИТИЧЕСКОЙ МЫСЛИ

В поисках политики (Материалы "круглого стола", посвященного 100-летию со дня рождения Ханны Арендт)
133

НАУЧНАЯ ЖИЗНЬ

Я. А. Пляйс.
Новый этап в развитии политической науки в России
155

РАЗМЫШЛЯЯ НАД ПРОЧИТАННЫМ

С. Ю. Барсукова.
"Империя", или прощание с современностью
165

Л. А. Фадеева.
Идеалы и идолы - сквозь годы и столетия
180

Политическая наука. Хроника событий
186

Аннотации на английском языке
188

Содержание на английском языке
191




стр. 3

постоянный адрес статьи : http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302331




Заглавие статьи ПРЕДСТАВЛЯЮ НОМЕР
Автор(ы) Игорь Константинович ПАНТИН
Источник ПОЛИС. Политические исследования, № 3, 2007, C. 6-7
Место издания Москва, Россия
Объем 4.3 Kbytes
Количество слов 505
Постоянный адрес статьи http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302332


ПРЕДСТАВЛЯЮ НОМЕР

Автор: Игорь Константинович ПАНТИН

Не каждый номер журнала имеет свою неповторимую физиономию, "свои колокола, свою отметину". Не каждый - потому что собрать в одной книжке значительные по теме и глубокие по разработке статьи удается не всегда. В номере, который держит в руках читатель, сделать это, на мой взгляд, удалось.
Прежде всего сказанное относится к статьям раздела "Русская история и русская система", но не только к ним.
Российскую проблему, как она выявляла себя на протяжении трех веков отечественной истории, можно сформулировать как противоречивое сочетание необходимости для страны "европеизироваться" (в духе политических и социально-экономических императивов Современности) и невозможности модернизировать себя "по-европейски", оставаясь в пределах схем и средств, характерных для Запада. Дело не в "особости" пути России - "особость", в смысле "почвенничества", в условиях колоссального развития сети мировых отношений практически невозможна. Имея в виду своеобразие (не "особость"!) истории России, А. С. Пушкин говорил о том, что понимание ее "требует другой мысли, другой формулы".
Две публикуемые в номере статьи: "Природа 'русской власти': от метафор - к концепции" В. А. Дубовцева, Н. С. Розова и "Российская самодержавная система правления" А. И. Липкина - формально продолжают обсуждение "Русской системы" Ю. С. Пивоварова и А. И. Фурсова. Но фактически - переосмысляют идею "русской власти", первая - посредством концептуализации, вторая - путем ее цивилизационного прочтения.
На первый взгляд, несколько особняком от них стоит статья В. Б. Пастухова "Темный век (Посткоммунизм как 'черная дыра' русской истории)", представляющая собой попытку осмыслить современную ситуацию в российском обществе, не горячась и не прибегая к извечному вопросу "Кто виноват?". Как убедится читатель, такой подход к анализу проясняет ряд новых проблем и противоречий сегодняшнего положения дел в стране. К циклу статей, связанных с углубленным изучением современной российской ситуации, относится и статья С. П. Перегудова "Трипартистские институты на Западе и в России: проблемы обновления". Написанная основательно, со знанием дела, она, не будучи "политологической" в узком значении этого слова, имеет для политологов важное значение: отношения гражданского общества, бизнеса и государства являются ключевой проблемой демократизации нашей страны.
Не без пользы для себя читатель ознакомится и со статьями разделов "Проблемы и суждения" и "Научная жизнь".
В этом номере "Полис" возвращается к публикации материалов "Виртуальных мастерских". Читателям предлагаются тексты, подготовленные в рамках мастерской "Новые пространства политики и способы их изучения".
стр. 6
К ним примыкают материалы "круглого стола", посвященного 100-летию со дня рождения Ханны Арендт.
Наконец, любопытен раздел "Размышляя над прочитанным". Представляемые в нем работы, так уж получается, несколько затенили собственно авторское отношение к ним. По-видимому, это было сознательным решением размышляющих. По крайней мере, читатель не остается внакладе. И статья С. Ю. Барсуковой "'Империя', или прощание с современностью" о книге М. Хардта, А. Негри "Империя", и статья Л. А. Фадеевой "Идеалы и идолы - сквозь годы и столетия" о книге Г. Г. Водолазова "Идеалы и идолы. Мораль и политика: история, теория, личные судьбы" представляют нам труды, очень разные по содержанию и стилистике, знакомство с которыми не пройдет бесследно для российского читателя. Не потому, что эти книги так "правильны" и бесспорны, а, скорее, наоборот - потому, что они насквозь пронизаны противоречиями и парадоксами, что в данном случае является свидетельством напряженного поиска истины.
стр. 7
Заглавие статьи ПРИРОДА "РУССКОЙ ВЛАСТИ": ОТ МЕТАФОР - К КОНЦЕПЦИИ
Автор(ы) В. А. ДУБОВЦЕВ, Н. С. РОЗОВ
Источник ПОЛИС. Политические исследования, № 3, 2007, C. 8-23
Рубрика Тема номера: русская история и русская система
Место издания Москва, Россия
Объем 51.3 Kbytes
Количество слов 6247
Постоянный адрес статьи http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302333
ПРИРОДА "РУССКОЙ ВЛАСТИ": ОТ МЕТАФОР - К КОНЦЕПЦИИ
Автор: В. А. ДУБОВЦЕВ, Н. С. РОЗО
"Русская власть" ("система русской власти", "русская система" и т.д.) понимается нами как комплекс устойчивых и воспроизводящихся в российской политической истории свойств политических режимов. Речь идет о самодержавии (в разных формах: от великокняжеской до президентской), о стремлении к максимальной централизации, сосредоточению власти и контролю над ресурсами, нетерпимости к существованию какой-либо оппозиции, привычке делать ставку на принуждение и насилие. Сами термины ввели в оборот Ю. С. Пивоваров и А. И. Фурсов [Пивоваров, Фурсов 1999], сходные взгляды высказывали и другие авторы [Янов 1997; Пастухов 2001].
Ю. С. Пивоваров говорит о нынешнем тотальном возвращении к русской системе власти и задается вопросом о причинах повторяемости такого явления в политической истории России: "...Почему происходит такое возвращение? Почему недолгие периоды демократии - а в XX столетии мы сталкивались с ними дважды - неизбежно уходят? И почему даже эти кратковременные всплески публичной политики расцениваются проницательными русскими аналитиками как вынужденно-переходные формы и этапы аутентичного, равного самому себе, неизменного в принципе русского исторического бытования?" [Пивоваров 2005].
Чтобы подступиться к вопросу о причинах воспроизводства "русской власти", необходимо иметь хотя бы самые общие представления о природе самого феномена. В нашем распоряжении имеется быстро плодящееся множество вдохновенных текстов разных жанров и идейной направленности, но четких образов и идей предлагается существенно меньше. Что же до строгих концепций и эмпирически подкрепленных объяснительных теорий, то их и вовсе нет. Имеющиеся образы и идеи большей частью представляют собой метафоры, что само по себе отнюдь неплохо: данная фигура речи обычно дает емкое, рельефное представление, позволяющее интуитивно понять ("схватить") внутреннюю суть явления. Однако верность такого "схватывания" переоценивать не следует: самые удачные и, казалось бы, решающие проблему метафоры нуждаются в рационализации, критическом осмыслении; даже доказав свою надежность, метафоры требуют концептуализации и эмпирической проверки.

ДУБОВЦЕВ Валерий Аркадьевич, кандидат политических наук, зам. министра государственного имущества Правительства Свердловской области, докторант Института философии и права Уральского отделения РАН; РОЗОВ Николай Сергеевич, доктор философских наук, профессор, ведущий научный сотрудник Института философии и права Сибирского отделения РАН, профессор философского факультета Новосибирского государственного университета, член Сибирской академии политических наук.
стр. 8
МЕТАФОРЫ - ОТ ФИЗИКИ ДО МЕТАФИЗИКИ
Сами авторы понятия "русская власть" Ю. С. Пивоваров и А. И. Фурсов не скрывают своей потрясенности и завороженности неуклонно воспроизводящимся в долгой истории России и, как им представляется, объясняющим все основные события и процессы явлением. Не случайно словосочетание "русская власть" то и дело дополняют определением "метафизическая".
Суть метафизической метафоры сводится к представлению о некой идеальной, надчеловеческой, всеподчиняющей сущности. Правда, метафизические сущности не рождаются и не умирают, а здесь приходится объяснять историческое происхождение "русской власти", причем делается это с опорой на известный (и весьма некритически воспринятый) нарратив об изначальной полноценной "европейскости" Киевско-Новгородской Руси и роковой порче, привнесенной в нее "Ордой" (благо, история последней по-прежнему смутна и практически никак не документирована). Здесь на помощь авторам приходит следующая, биологическая метафора: "Однако в ордынском орднунге этот властный мутант был все же ограничен. Извне - Ордой, изнутри - самим фактом единства князя и боярства. Причем внутреннее ограничение опять-таки было обусловлено внешним - сплочением перед лицом Орды. Как только она пала, мутант прыгнул на Русь и стал для нее новой Ордой" [Пивоваров, Фурсов 1999: 183].
В оправдание перехода от монструозных мутантов к метафизике используется ссылка на "нормальное" европейское полисубъектное христианство: "Русская Власть есть в известном смысле 'преодоление', а не только редукция 'нормальной' христианской полисубъектности. Результат этого преодоления - метафизический характер (природа) Русской Власти" [там же]. Метафизическая природа служит универсальным объяснением для постоянного возрождения "русской власти" (вечность!), а биологическая тема уходит с авансцены, изредка напоминая о себе апелляцией к "инстинктам", толкающим правителей на путь восстановления "русской власти" во всей ее полноте.
Метафизика малопригодна для объяснения периодических кризисов, сломов "русской власти", поэтому здесь на помощь приходит метафора физикалистская. Весь многовековой тренд трактуется как двойственный процесс "утолщения" слоя приближенных к власти лиц (боярство, опричнина, дворянство, разночинное чиновничество, советская номенклатура, организованная концентрическими кольцами умельчающихся партийных, советских и хозяйственных руководителей, - "Властепопуляция"), с одной стороны, и "истончения" богатства (от боярских земель до советских пайков) - с другой. Сломы, смуты и последующие "переделы" "русской власти" происходят, согласно Ю. С. Пивоварову и А. И. Фурсову, либо при излишней концентрации власти-собственности в каком-либо из привластных слоев, либо при чрезмерной ее распыленности.
Следует отметить завидную экспрессивность биологической метафоры кошмарного мутанта, "прыгнувшего на Русь" и терзающего ее много столетий; конкуренцию ей может составить разве что пелевинский образ "аппарата" - "upper rat" - "верховной крысы", грызущей страну ("Священная книга оборотня"). По сравнению с биологическими, метафизические атрибуты имеют, скорее, державно-духоподъемный характер. Первые хороши
стр. 9
для революционеров-радикалов-экстремистов ("убить дракона-мутанта"), вторые - для консерваторов-патриотов разных мастей ("у России своя метафизическая гордость, нам не указ даже западное полисубъектное христианство, не то что демократия"). Вместе с тем, концептуальный потенциал несет в себе не биологическая, а, скорее, более скромная физикалистская метафора "утолщения-истончения" слоев власти-собственности.
По-прежнему популярным источником образов и метафор остается для общественных наук биологический мир и органика человека: любое воспроизводящееся качество естественно объяснять через некий внутренний "генотип". Так, В. Б. Пастухов в своем исследовании циклов проникновения на российскую почву и последующей трансформации западных идей (греческое православие, немецкий марксизм и англо-американский либерализм) вводит метафору "русского гена": "Все эти 'приключения западных идей в России' немного напоминают генную инженерию. В респектабельную 'западную' клетку имплантируется агрессивный 'русский' ген. Клетка перерождается, из нее вырастает невиданный доселе гибрид, в котором слабо угадываются внешние признаки использованного в качестве донора биологического материала. Прожив нелегкую, полную мытарств жизнь, гибрид погибает, не оставив потомства. Но совершенствуется метод, и эксперимент повторяется вновь на новом биологическом материале. Конфликт содержания и формы ('гена' и 'клетки') сопровождает всю историю русской идеологии. Ее сквозной характеристикой является апология государственного произвола. Как бы русская мысль ни изощрялась, она всегда в конечном счете обоснует самодержавие" [Пастухов 2001: 56].
К сожалению, Пастухов останавливается в своих рассуждениях и не исследует важнейшую проблему природы этого "русского гена" со сквозной характеристикой защиты самодержавия. Примененная им биологическая метафора делает законными и (квази) биологические квалификации. Первую позицию можно назвать архетипическим преморфизмом. "Русский ген" представляет здесь неистребимое и навечно заданное твердое ядро неизменяемых архетипов - "семя", которое вне зависимости от обстоятельств будет порождать одни и те же результаты (в конечном счете, защиту самодержавия, воспроизводство "русской системы" и т.д.). Противоположная позиция может быть названа социокультурным ламаркизмом, тут сам "русский ген" изменчив, а его устойчивые внешние проявления (все та же "защита самодержавия") целиком или во многом обусловлены внешними обстоятельствами (например, социально-экономическими и геополитическими).
Очевидно, архетипический преморфизм может служить онтологическим основанием и для обнаруженного А. Л. Яновым альянса западных историков и советологов с державно-почвенническим направлением российской идеологии. Действительно, если "русский ген", вот уже не одно столетие воспроизводящий самодержавие (в широком смысле), заложен в самое ядро русской культуры и неспособен к изменению, то пытаться как-то ему противостоять - это все равно, что надеяться из желудя вырастить розу. Социокультурный ламаркизм, напротив, более органичен для либерально-западнического направления: развитие рынка, приватизация, введение частной собственности и политических институтов демократии,
стр. 10
союз с западными демократиями должны в корне преобразовать российское общество. Следует отметить, что сам А. Л. Янов, будучи историком и являясь к тому же ярким представителем русского либерализма, скорее склонен к преформистской, чем к ламаркистской трактовке. "Тень Грозного царя" - для него не что иное, как внутренний, воспроизводящийся инвариант русской автократической системы [Янов 1997]. Свои либеральные надежды Янов связывает с наличием двух сосуществующих инвариантов: самодержавно-принудительного и либерально-демократического.
Как оценить эти предлагаемые нам модели? С одной стороны, постперестроечная история России свидетельствует в пользу архетипического преморфизма: русская система власти восстанавливается в новых обличьях, но с теми же сущностными характеристиками. С другой стороны, легкость и успешность адаптации русских в Европе, США, Канаде, Австралии, Израиле показывает, что "русский ген" не фатален; опыт нахождения тех, кто ранее были советскими людьми, в иных социальных структурах, в иной культурной среде изменяет их личность. В любом случае "русский ген" (какова бы ни была его реальная, а не метафорическая природа) находится отнюдь не в индивидах! Ведь в иной социальной обстановке люди становятся вполне способны к горизонтальным договорам, гражданскому поведению, участию в демократическом процессе и т.д. В свою очередь, американцы, англичане и итальянцы (в меньшей степени немцы), долгое время живущие и работающие в России, среди русских, также довольно легко адаптируются, приучаются давать взятки, хорошо ориентируются в "распилах" и "откатах", осваиваются в командной иерархии и т.д.
Предварительный вывод может быть таким: пресловутый "русский ген" - это действительно весьма устойчивое, живучее образование, склонное к воспроизводству "русской системы власти". Но полной автономии от внешних социальных условий не наблюдается. Скорее, есть смысл говорить об устойчивости сложного комплекса поддерживающих друг друга черт социального, культурного и психического склада нации.
Тематика пространства, выбора направления и пути - другой источник метафор, популярный, как мы увидим, не только в общественно-политической публицистике, но и у классиков отечественной культурологии и обществознания. Ю. М. Лотман предложил в свое время весьма удачную метафору для понимания особенностей истории России. История эта отличается от истории других европейских стран: она - не поезд, плавно катящийся к месту назначения, а, скорее, странница, бредущая от перекрестка к перекрестку и всякий раз выбирающая путь заново [Лотман 1997: 635].
Эта дорожная метафора достаточно глубока, она высвечивает действительную склонность многих амбициозных правителей и властных элит в России "начинать все сначала", разрушать прежний порядок "до основания" и т.д. Метафора имеет прямое отношение к известной цикличности русской политической истории. Новое направление пути выбирается по мере обнаружения того, что прежнее направление ведет в тупик и грозит опасным отставанием от соседей. Дорожная метафора Ю. М. Лотмана органично увязывается с биологической метафорой В. Б. Пастухова: для радикального поворота движения России в новом направлении правители
стр. 11
(Иван Грозный, Петр I, Николай I, Сталин) опираются на привычный ресурс: принуждение и вертикаль власти. Даже когда реформы на некоторое время обеспечивают альтернативу (Великие реформы Александра II, новая экономическая политика В. И. Ленина, хрущевская оттепель, перестройка М. С. Горбачева и постперестройка Б. Н. Ельцина), "русский ген" довольно скоро берет свое, наступает реакция, стагнация, либо же, как крайний случай, тоталитарная "революция сверху".

А. Л. Янов в своей (уже упоминаемой [Янов 1997]) красноречиво названной книге выводит парадигму русской системы власти из режима Ивана IV со свойственными ему опричниной, репрессиями, карательными походами и т.д. А. Ахиезер, И. Клямкин и И. Яковенко спорят с А. Л. Яновым, утверждая, что у данного властного порядка имелась своя историческая логика: "Если учесть, что после освобождения от монгольской опеки Москва была озабочена не только присоединением новых территорий, но и защитой от внешних угроз тех, что уже находились под ее контролем, то феномен отечественного самодержавия не покажется всего лишь следствием политической невменяемости и аномального властолюбия Ивана Грозного, а предстанет закономерным проявлением вполне определенной исторической логики" [Ахиезер, Клямкин, Яковенко 2006].

Здесь авторы либерального направления грешат некритичным принятием допущения, согласно которому защита от внешних угроз автоматически должна вести к крайней централизации власти, авторитаризму и самодержавию. Кроме того, для оправдания русской системы власти, вполне в духе представителей державничества, используется традиционный геополитический аргумент "осажденной крепости". А поскольку никаких теоретических обоснований связи черт "русской системы" с постоянной необходимостью защищаться от внешних врагов не приводится, им приходится попросту воспроизводить популярные великодержавнические клише. По своему методологическому статусу формула "осажденной крепости" является не более чем геополитической метафорой, причем столь же сомнительной в научном плане, сколько выигрышной в риторико-публицистическом. Здесь нет возможности углубляться в крайне сложные, противоречивые данные о русской истории второй половины XVI века. Заметим только, что многие страны, также вынужденные в свое время обороняться (Нидерланды, Бельгия, Италия, Швейцария, Индия, Австро-Венгрия, Североамериканские колонии), развивались в направлении федеративных республик либо достаточно "мягких" монархий. Высокая степень централизма, самодержавие в большей мере характерны не для обороняющихся стран, а для экспансионистских империй (Османская империя, Испания XVI-XVII веков, Франция с XVII по начало XIX века, Пруссия и Германия с XVIII по середину XX века).

В более поздней работе Ю. С. Пивоваров определяет специфику русской власти так: "Идеалтипически самодержавие - это власть-насилие, власть как насилие, безо всяких там ограничений, 'сдержек и противовесов'. Это - высшее напряжение, густота, интенсивность подавления, распределения, укрощения и пр. Оно качественно, а не количественно отличается от тех видов власти, с которым его обычно сравнивают. И в первую очередь от тех, что произрастают на Западе. Там власть, в каких бы

стр. 12

формах и обличиях она ни являлась миру, всегда и прежде всего - договор, конвенция, список условий, прав и обязанностей сторон, декларация об ограничениях и т.п. Да, и насилие тоже, но строго обузданное императивом права и рационально-дозированным 'рассеянием' (распределением)" [Пивоваров 2005]. Поскольку насилие позиционируется здесь как предмет социологии, а теоретическое и эмпирическое обоснование такого позиционирования хромает, следует квалифицировать данный взгляд как социологическую (шмидтовско-веберианскую) метафору.

Заметим, что Ю. С. Пивоваров полностью отрицает наличие в истории русской властной системы даже намеков на договоры и взаимоограничения. Можно согласиться с тем, что равноправие в ведении переговоров, взаимные уступки и компромиссы не характерны для российской внутренней политики. Вот как пишет об этом М. М. Лебедева: "В российской политической практике и дореволюционного, и советского периодов это находило выражение в стремлении к централизации государства, негативном отношении к компромиссам и разного рода согласованиям (в этом плане показательна статья В. И. Ленина 'О компромиссах', где он под компромиссами понимает временную уступку, с тем чтобы получить реванш), вере в справедливость решений начальства и т.п. Стремление к централизованному, бюрократическому управлению, пожалуй, достигло своего пика в Советском Союзе" [Лебедева 2001]. Тем интереснее сопоставить данный взгляд со все более влиятельной ныне институционалистской позицией, согласно которой те или иные договоры есть везде и всегда, где и когда наблюдается хотя бы некое подобие стабильности. Современный институционализм наряду с горизонтальным договором (контрактом) различает вертикальный (причем этот взгляд имеет свою традицию и своего классика - Т. Гоббса). Применительно к России это означает, что стабильность обеспечивало не голое насилие и принуждение, но некий скрытый, пусть вертикальный, но договор. Ю. С. Пивоваров мог бы возразить, что, например, у царского самодержавия никаких обязательств перед народом не было. Действительно, до октября 1905 г. никаких официальных документов относительно ограничения и обязательств верховной власти не зафиксировано. Более того, как справедливо указывает тот же Ю. С. Пивоваров, в официальных и неофициальных документах постоянно подчеркивались неограниченность и полнота самодержавной власти.

Значит ли это, что никакого договора не было? Будь так, столетия самодержавия, основанные на чистом принуждении (пусть даже с налетом традиционности и патриархальности), продолжались бы и по сию пору. Февральские и октябрьские события 1917 года (коллапс империи) свидетельствуют об обратном. В ходе этих событий был дискредитирован некий скрытый договор, ранее эффективно действовавший. Прежде чем углубиться в эту проблему, дадим методологическую квалификацию данной модели. Увы, пока это тоже только метафора, причем метафора социологическая (речь ведь идет о социальном взаимодействии), которую можно назвать вертикально-договорной, или гоббсианской.

Данная метафора имеет преимущество перед предшествовавшими в том, что не столько "закрывает", сколько "открывает" тему. Действительно,

стр. 13

определение сущности русской системы через образы "мутанта", "метафизического принципа", "генома" или "беспредельного насилия" позволяет создать видимость понимания. Обозначить же природу системы как некий "договор" значит подготовить почву для вопросов: что это был за договор? Почему он нарушался? Почему и как восстанавливался?

ВЛАСТЬ И НАРОД: ИСТОРИЯ НЕГЛАСНЫХ ВЕРТИКАЛЬНЫХ ДОГОВОРОВ

Что же это за договор времен Российской империи? Разумеется, речь пойдет о геополитике и религиозной культуре. Закрепощение крестьян (а в свое время также дворян и посадских - горожан) долгое время оправдывалось одним - расширением территории России ("Святой Руси"). Отнесение прочих религий в разряд либо языческих, либо отступнических придавало расширению своей территории метафизический смысл, ради которого можно было всю жизнь трудиться в поте лица и умирать на поле боя. Этот взгляд подтверждают, казалось бы, странная живая заинтересованность простых мужиков во внешней политике и мужество русских солдат, готовых терпеть лишения и умирать за веру, царя и отечество [см. Лурье 1997: 262 - 286].

Первое громкое поражение (в Крымской войне) привело не только к известным реформам Александра II, но и к готовности проливать кровь за Бухару, а позже - к массовым антитурецким и антианглийским настроениям, что воплощалось в самоорганизации военных комитетов накануне Русско-турецкой войны 1877 - 1878 годов. Точкой перелома была Русско-японская война, затем последовали крестьянские бунты 1905 - 1907 годов и их жестокое подавление в 1908 - 1910 годах. Некая неформальная, но значимая связь между народом и государством (воплощенном в царе, помещиках и офицерстве) распалась. Вот эту связь и следует трактовать как негласный договор, примерно с такой формулой: "Мы, православный народ, готовы нести трудовое тягло, умирать в боях, а вы, царь и помещики-офицеры, должны успешно расширять землю Святой Руси ". Поражение в Русско-японской войне привело к массовому озлоблению и началу делегитимации царя, помещиков и офицерства, что во многом и обусловило гибель империи уже после многочисленных катастроф в ходе Первой мировой войны.

Структурное объяснение состоит в нарушении вертикального договора: царь и помещики-офицеры перестали выполнять свою часть договора (успешное расширение Святой Руси), стали проигрывать войны и утратили легитимность, а вместе с ней и право принуждать народ к труду и войне. Правители лишились метафизического права на "землицу", права на власть, а война потеряла религиозный смысл. Отсюда и популярность лозунгов о земле и мире, чем не преминули воспользоваться чуткие к настроениям в народе большевистские вожди.


Взяв власть, большевики подхватили эстафету прежнего вертикального договора. Именно этот фактор представляется важнейшей из причин удивительной популярности среди рабочих и солдат (вчерашних землепашцев) большевиков и большевистской идеи. Казалось бы, в социально-экономической сфере сильнее должны были быть позиции эсеров (и они действительно пользовались широкой поддержкой - достаточно указать на эсеровское большинство в Учредительном собрании). Однако в предельной

стр. 14

ситуации раскола страны и Гражданской войны наибольшую поддержку получили именно большевики. Обещали же они коммунизм (правду) во всем мире, который начнется с воцарения коммунизма в России. Именно этот лозунг настолько удачно лег на архетипы народного сознания, что вертикальный договор был восстановлен и люди опять готовы были трудиться в поте лица "за палочки" и умирать за победу коммунизма во всем мире, за Сталина и за Советскую Родину.

При Хрущеве еще оставалась надежда на технологический и экономический рывок, мощно подпитываемая явным экономическим ростом, улучшением жизни послевоенных поколений и успехами в космосе. При Брежневе надежды уже угасли, причем не только в широких массах, но и в правящих элитах. Основа вертикального договора рушилась, "время пошло". Власть стала откровенно интересоваться только сохранением status quo. При этом сохранялся важнейший геополитический компонент вертикального договора, но уже не наступательный (борьба за победу коммунизма во всем мире), а консервативно-оборонительный.

Новый распад вертикального контракта в конце 1980-х - начале 1990-х годов во многом был связан с очевидным поражением в Афганистане. Причем, заметим, стимулом к началу войны для советской элиты служили не экономические и даже не геополитические мотивы. Как ни странно, ее стимулы можно назвать сугубо идейными. Отход Афганистана от "социалистического" пути развития рушил представление о поступательности исторического процесса, согласно которому страны пусть медленно и с трудностями, но будут вступать на путь развития социализма как более прогрессивной по сравнению с капитализмом формации. Неужели для того, чтобы послать тысячи людей в далекие и опасные афганские горы, достаточно было идейно-теоретической мотивировки? Разумеется, последняя имела серьезную подоплеку - сохранение легитимности действующей советской власти и советских порядков на территории СССР. Но в то же время, афганская война была отчаянной попыткой коммунистической элиты продлить действие вертикального контракта, опять же ради сохранения и укрепления собственной власти.

Все сказанное позволяет трактовать перестройку, распад Варшавского блока и СССР как процессы разложения и окончательной элиминации прежнего вертикального контракта. Согласно лотмановской метафоре, началось движение к "новой станции". Турбулентность 1990-х годов выступает здесь уже не как хаос, а как попытка власти установить новый вертикальный контракт: "Мы даем вам возможность приватизировать что удастся и богатеть в условиях свободного рынка, а вы нас если и не поддерживаете, то, по крайней мере, терпите ". Попытка такого контракта провалилась, о чем свидетельствуют и широкое недовольство результатами приватизации, и массовые невыплаты зарплат, и дефолт, и правительственная чехарда в конце 1990-х годов. Новая версия вертикального контракта со стороны власти может быть упрощенно выражена таким образом: "Мы вам - сопоставимые со славными советскими временами порядок и стабильность, регулярные повышения зарплат, а вы нам - признание и поддержку на неопределенное время ".

Данный контракт, по-видимому, остается неустойчивым, ненадежным, что толкает власти к новым и новым шагам по обеспечению полноты эко-

стр. 15

номического, политического и идеологического контроля над ситуацией в стране. Достаточно жестко пишут об этом А. Щербак и А. Эткинд: "Механизмом консолидации элит в России стало исключение несогласных и устрашение колеблющихся, обеспеченное серией показательных процессов над лидерами крупного бизнеса и публичной сферы. Соединив в одних руках управление правоприменением, финансовой системой и крупным бизнесом, федеральная власть все откровеннее обращается к тоталитарным моделям, которые живы в памяти действующего поколения. Члены правящей группы претендуют на роли верховных распорядителей всей системы государственной и общественной жизни. Соединяя в себе противоречивые начала элитизма, прагматизма и национализма, идеология этих людей оказалась прежде всего антидемократической" [Щербак, Эткинд 2005].

Проведенный пунктирный анализ судьбы "вертикального договора" в России показывает, что данная модель договора неплохо объясняет основные события отечественной политической истории, а соответствующая метафора вполне может претендовать на то, чтобы быть преобразованной в концепцию и теорию.

В ней уже нет ничего метафорического, кроме остаточной механической терминологии ("привязка"). Модель имеет концептуальный, "открывающий" характер: появляется много содержательных вопросов о дифференцирующих условиях, определяющих выбор горизонтально-договорного, насильственно-принудительного или вертикально-договорного способа "привязки крестьянина к земле". Разумеется, в одной статье нет возможности рассмотреть все имеющиеся типы объяснений феномена "русской власти", но этого и не требуется. Для начала вполне достаточно приведенного набора весьма разноречивых и потенциально богатых идей.

КАК ОБЪЯСНИТЬ ФАКТ ВОЗРОЖДЕНИЯ "РУССКОЙ ВЛАСТИ"?

Вернемся к поставленному в начале статьи вопросу об истоках упорного воспроизводства в веках "системы русской власти". Казалось бы, на него несложно ответить, вооружившись биологической и дорожной метафорами. Действительно, "русский ген власти" после соединения с западными новшествами и краткого периода мутаций и гибридизации вновь проявляет свою твердую, неизменную природу и порождает структуры власти, сходные с прежними. В дорожной метафоре беспорядочные метания от перекрестка к перекрестку, даже при забвении пройденного пути, каждый раз обнаруживают главный центр притяжения - систему русской власти, к которой и совершается возврат.

Легкость метафорической интерпретации хоть и способствует созданию ясного и зримого образа, но оставляет за скобками главный концептуальный вопрос: фатально ли возвращение и при каких условиях возможно поступательное продвижение без циклов и возвратов? Или - в терминах использованных метафор: при каких условиях мутации "русского гена" станут радикальными и необратимыми? При каких условиях "центр притяжения" покинет "русскую систему власти" и переместится на иные "станции"?

М. М. Лебедева предлагает следующее объяснение последнего возврата к русской системе власти: "...Крайне важно, что уменьшение роли государства в

стр. 16

жизни России не сопровождалось реальным переходом властных полномочий к негосударственным акторам, как это в значительной степени происходило в странах Западной Европы и Северной Америки. Фактически многие структуры гражданского общества в России так и остались в зачаточном состоянии. В результате в обществе стала формироваться выраженная потребность в 'наведении порядка', укреплении государственности, усилении позиций на международной арене. По этой причине крайне позитивно воспринимаются решительные действия, в которых демонстрируется сила государства, его мощь. В общественном настроении, согласно опросам, к концу 1990-х годов все более доминировала ориентация на власть, порядок, силу" [Лебедева 2001 ].

Объяснение вполне приемлемое, но раскрывающее только поверхностный слой причинных связей. Почему в одних местах властные полномочия переходят от государства к "негосударственным акторам", а в других этого не происходит? Почему сами люди не доверяют реально появляющимся "другим акторам", не включаются в их организации, но делают главную ставку либо на вхождение в государственные структуры, либо на "связи" в них? Почему "порядок" столь устойчиво ассоциируется с жесткими государственными мерами, с твердой и суровой верховной властью?

Надежные, эмпирически подкрепленные ответы на вопросы такого рода можно получить только путем социологических, политологических и сравнительно-исторических исследований [Рейджин (Рэгин), Берг-Шлоссер, де Мёр 2004; Разработка и апробация 2001; Розов 2002, гл. 5]. Но для самой постановки этих исследований требуется предварительная концептуальная модель, для построения эскизного варианта которой представляются достаточными приведенные выше метафоры и идеи.

ЯДРО КОНЦЕПЦИИ: ПОНЯТИЙНАЯ ЭКСПЛИКАЦИЯ МЕТАФОР

Пастуховский "русский ген" (биологическая метафора) раскрывается как устойчивый, самовоспроизводящийся в историческом времени комплекс особых социальных структур (отношений, организаций и институтов), культурных образцов (идей, ценностей, принципов, передающихся из поколения в поколение) и психических установок, управляющих сознанием и поведением индивидов и групп [Розов 2006].

Пивоваровское "насилие" (социологическая шмидтовско-веберианская метафора) отражает ключевые характеристики основных компонентов данного комплекса: преимущественно принудительные социальные отношения в организациях и институтах с постоянно присутствующей угрозой легитимированного государством насилия (побоев, ареста, конфискации имущества, лишения свободы, казни), а также запечатленные в культуре символы и ценности "порядка" и "сильной руки", преобладание принуждения в установках сознания и поведения.

"Вертикальный договор" (социологическая гоббсианская метафора) не противоречит "принципу насилия", а дополняет и подкрепляет его. Действительно, если сторонами принят (как правило, на неформальном и даже на подсознательном уровне) тот или иной вертикальный договор, то он становится для них главным легитиматором подчинения и насилия. При этом проявляется особая социальная роль так наз. "высших ценностей" (Святая

стр. 17

Русь, Правда, Порядок, Служение Отчизне, Коммунизм во всем мире, Советская Родина, Великая Россия и т.д.). Вертикальный договор в России всегда предполагал ответственность власти за эти ценности, что до поры до времени оправдывало тяготы и лишения, готовность народа терпеть принуждение и насилие со стороны государства и его представителей.

Лотмановское "движение странницы без памяти о ее прошлом пути, движение каждый раз заново" - это попытки новой власти полностью сменить социальные формы и убеждения людей ("старомосковское" на "аглицко-голландско-петербуржское", "старорежимное" на "революционное", "советское" на "демократическое") в соответствии с новыми, обычно импортированными с Запада, идеями, ценностями и практиками. Кружение на месте, постоянный возврат к "системе русской власти" объясняются наличием во всех трех сферах более глубокого инвариантного слоя: неизменным оставался приоритет поддерживаемого государством принуждения и негласных вертикальных договоров в социальных структурах; в культурных образцах и психических установках сохранялся глубинный слой "порядка", "сильной руки", надежды на "управу", государственного патернализма.

Физикалистская метафора утолщения-истончения привластных социальных слоев и распределяющейся между ними власти-собственности может быть естественным образом эксплицирована в концепциях стратификации, социальной мобильности, мобилизации, накопления капитала. Детальная понятийная проработка - отдельная задача. Здесь мы лишь сформулируем комплекс гипотез, но уже не метафорически, а концептуально.

ГИПОТЕЗЫ, ОБЪЯСНЯЮЩИЕ ИСТОРИЧЕСКУЮ ЦИКЛИЧНОСТЬ АВТОКРАТИИ

В течение каждого относительно длительного периода стабильности (30 - 50 лет) те или иные социальные группы накапливают имущественный ресурс (капитал в широком смысле) и обретают способность к мобилизации и консолидации для отстаивания своих имущественных и иных прав, в той или иной форме претендуют на участие в принятии правовых и политических решений.

В терминах вертикального договора это означает претензии на превращение его в систему (режим) горизонтальных договоров. Если верховная власть идентифицирует себя как абсолютная автократия (самодержавие) и не готова к горизонтальным контрактам (которые всегда ее ограничивают), она предпринимает репрессивные действия против групп держателей ресурсов, привлекая для этого силовые структуры и низовые группы.

В одних условиях (когда сами проводники этой политики - собственники) верховная власть расплачивается с низовыми союзниками долей экспроприированных ресурсов, и тогда рекурсивное повторение процесса ведет как раз к расширению привластных слоев и дроблению собственности. В других - когда проводниками политики оказываются неимущие чиновники - власть концентрирует ресурсы (вплоть до полной национализации), расплачиваясь "распределением пайков". В любом случае нахождение некой приемлемой формы вертикального контракта открывает новый период стабильности, и цикл повторяется.

стр. 18

ЗАКРЕПОЩЕНИЕ НАСЕЛЕНИЯ - СЛЕДСТВИЕ ДОГОВОРА ВЛАСТИ С ДЕРЖАТЕЛЯМИ РЕСУРСОВ

К числу референций, часто используемых при создании объяснительных моделей, относятся также экономика и география. Свою версию модели вертикального договора экономист А. А. Аузан дополняет объяснением специфики русской власти, усматривая ее в свойственной этому типу власти тяге к закрепощению населения.

"Когда по сравнению с земельным ресурсом дефицитен ресурс человеческий, возможны два варианта. Либо человеку придается высокая цена, и в этом случае не только быстро развиваются формы частной собственности, но и чрезвычайно повышаются социальные нормы. Либо - и Россия пошла именно по этому пути - раз уж нельзя экономически привязать человека к земельному участку, поскольку у него есть возможность уйти на Юг, на Восток, на Север, то надо его привязать принудительно" [Аузан 2004].

Значимость государственного принуждения в России и его специфика также получают здесь объяснение: "Такая политика напоминает то, что делали меркантилисты в странах Западной Европы. Но есть серьезное отличие. Да, всюду в Западной Европе насилие применялось для того, чтобы загнать люмпена в зоны наемного труда, но в России это насилие применялось для того, чтобы силой государства закрепить людской ресурс за средством производства. Приписные крестьяне - удивительное явление: купец не мог владеть крестьянами, и тогда их приписывали к заводу, к вещи. Формальным обладателем живых душ была вещь. А решающую роль играло государство, поскольку без него это все не может действовать" [там же].

Если в представленную выше концептуальную модель включены экономико-географические представления о человеческом труде как дефицитном ресурсе, о разных способах привязки крестьян к земле и факторе больших российских пространств, - то, следовательно, данная модель рассматривает социальные отношения и структуры с учетом как социально-политических связей между людьми (кто решает, комуподчиняются и т.д.), так и социально-экономических связей между людьми и основными ресурсами, средствами производства (кто чем владеет или распоряжается, кто защищает права, распределяет, следит за правилами обмена и т.д.).

На первый взгляд, основными в России являются (в духе следования марксизму) социально-экономические отношения власти-собственности и перераспределения (от передачи поместий в царской России до деятельности Госплана в СССР и восстановления госконтроля над основными фондами в современной Российской Федерации). Но при внимательном анализе обнаруживается еще более глубокий слой - социально-политическое отношение опять же в форме вертикального договора, но уже не между населением и элитой, а между верховной властью и основными держателями ресурсов. Данный негласный договор, воспроизводящийся через сломы империй, формаций и политических режимов, с позиций верховной власти формулируется примерно так: "Вы служите нам верой и правдой, делитесь богатством, когда потребуется, а мы вас в обиде не оставим - дадим каждому по службе, а если провинитесь, то можем все и отобрать, передать более достойным ". Поскольку перераспределяемый ресурс (поместье, завод, нефтедобывающее предприятие) передается

стр. 19

вместе с рабочей силой, то принуждение по отношению к работникам оказывается не более чем побочным эффектом этого негласного договора.

НАДЕЖДА НА "УПРАВУ" И ВЕЛИКИЕ ПЕРЕДЕЛЫ

Сохранение в той или иной форме негласного вертикального договора - и есть причина пресловутого неизбывного доверия россиян к царю-батюшке, вождю или президенту, причем в прямой пропорции к их реальной или явленной "строгости", способности сурово наказать зарвавшихся бояр, местных руководителей или олигархов. Явственное падение популярности Николая I, Хрущева, Брежнева, Горбачева, Ельцина, насмешки над ними напрямую связаны с их недостаточной твердостью и суровостью.

Простой народ терпит унижение не от государства вообще, а от ближайшего начальства и хозяев, от сравнения своего уровня жизни с бьющей в глаза роскошью богатеев. Общенародная любовь к строгому и суровому вождю питается энергией подспудной надежды: на каждого начальника-обидчика, на каждого "хапугу-прихватизатора" рано или поздно найдется управа. Это широко распространенное народное чаяние наилучшим образом гармонирует с практикой верховного перераспределения. Здесь мы имеем теснейшую смычку массовых установок с рецидивирующей практикой обеспечения верховной властью своего контроля над держателями ресурсов - "великими переделами", т.е. произвольным перераспределением основных источников богатства. Вероятно, эта связка не единственная, хотя она явно одна из ключевых, коль скоро речь идет о формах обеспечения удивительной живучести русской системы власти и ее воспроизводства*.

НЕСТАБИЛЬНОСТЬ АВТОРИТАРИЗМА И НЕОБЯЗАТЕЛЬНОСТЬ "ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО ПЕРЕХОДА"

Ничего специфически русского в представленной выше концепции нет. Вертикальные договоры распространены во всех традиционных и авторитарных обществах, как и во многих демократических (здесь - наряду с горизонтальными). Стремление к абсолютной автократии также отнюдь не уникально. Стало быть, данная концепция открывает широкое поле сравнительно-исторических исследований, а сравнительная политология набирает силу и авторитет. О чем же свидетельствуют ее первые шаги?

Сопоставим теоретические обзоры сравнительно-исторических и сравнительно-политологических исследований таких разных авторов, как профессиональный политолог В. Я. Гельман и экономист Е. Т. Гайдар (второй все чаще обращается ныне к вопросам мировой истории и политики)**.

* В том же ряду следует упомянуть "узлы-синдромы", воспроизводящие маятниковый характер циклов русской истории: геокультурную пубертатность (подростковое неустойчивое преклонение/отрицание русских, обращенное к Европе и Западу), геополитический невроз (метания между мессианским великодержавием и самоуничижением) и этатистско-эскапистское расщепление сознания (совмещение упований на государственное принуждение для других со стремлением избежать его самому) [Розов 2006].

** Отрадно, что помудревший с годами "отец рыночных реформ" обратился к жесткой критике авторитаризма, но грустно, что он не счел нужным в этом контексте дать оценку вполне авторитарной и недемократической по сути политики "навязанного перехода" (проводимой в период его премьерства) и последствиям этой политики.


стр. 20

Е. Т. Гайдар фокусирует внимание на повсеместной неустойчивости авторитарных режимов (в отличие от традиционных и демократических), объясняя этот феномен отсутствием надежного способа передачи власти и неуклонным падением легитимности авторитаризма вследствие модернизации, информационной глобализации, а также повышением значимости свободы для обширных слоев населения, особенно молодежи. Однако перспективы оказываются неутешительными и при анализе "механизмов краха авторитаризма": последний может либо перерасти в тоталитаризм, взяв на вооружение мессианскую идеологию и распространив контроль над повседневной жизнью, сознанием и поведением людей посредством гипертрофии аппаратов принуждения, либо оборваться в революцию и радикализм с последующим восстановлением авторитаризма в новой форме. Успешная демократизация центральноевропейских стран объясняется их вовлеченностью в пространство демократической Объединенной Европы [Гайдар 2006].

В. Я. Гельман пишет о шансах и способах перехода постсоветских стран к демократии, указывая на три видимых варианта такого перехода: 1) постепенное принятие формальных демократических институтов в качестве побочного продукта конкурентной, прежде всего электоральной политики; 2) возврат к неконкурентной (читай: авторитарной) политике и последующее введение формальных институтов для легитимации и укрепления власти; 3) подрыв складывающегося режима и "новый навязанный переход" в результате эскалации конфликтов. Разбор каждого варианта с привлечением сравнительного материала приводит к неутешительным выводам. Демократический переход каждый раз оказывается крайне маловероятным [Гельман 2001: 24 - 26].

На первый взгляд, можно зафиксировать торжество идеи "русской власти": в обоих аналитических обзорах перспективы демократизации для России выглядят крайне маловероятными (чтобы не сказать безнадежными). К тому же пресловутая нестабильность авторитарных режимов (Е. Гайдар), их внутренняя конфликтность (В. Гельман) и неустойчивость вертикальных договоров (А. Аузан) для "русской власти" - не помеха; она и в прошлом пережила немало сломов, смут и трансформаций, переживет и последующие циклы авторитарных взлетов и падений. Наконец, социологические опросы также не дают оснований говорить о растущем народном стремлении к свободам и каких-то серьезных признаках делегитимации авторитаризма в современной России.

РАСШИРЕНИЕ СУБЪЕКТНОСТИ И ПРЕВРАЩЕНИЕ КОНСТАНТ В ПЕРЕМЕННЫЕ

И все же ситуация, как нам представляется, не столь безнадежна: свет надежды несет расширение концептуального видения проблемы. Ю. С. Пивоваров и А. И. Фурсов в полном согласии с магистральной традицией русской политической истории фокусируют внимание на решениях и действиях представителей верховной власти (царей-генсеков-президентов и их ближайших советников), оправдывая свой подход пресловутой метафизической "моносубъектностью Русской Власти". В нашей концепции выступают на сцену не только группы держателей ресурсов, но и низовые слои, от сознания и поведения (субъектности!) которых многое зависит.

стр. 21

Ю. С. Пивоваров и А. И. Фурсов, похоже, исходят из того, что почти все социальные слои и группы в России движимы инстинктом восстановления "русской власти", тогда как акторы, против нее выступающие (бояре, верховники, декабристы, кадеты, диссиденты), безжалостно выбрасываются на свалку истории.

Если же отступить от "метафизики" и опереться на принципы социально-исторической динамики, то приверженность тех или иных групп и слоев "русской системе" (читай: монополизации власти, принуждению и насилию, "сильной руке", "вертикали власти", подавлению любой оппозиции и пр.) должна пониматься как зависимая величина, на которую влияют некие опять же меняющиеся факторы. Тем самым открываются возможности целого спектра социологических, сравнительно-исторических и сравнительно-политологических исследований.

УСЛОВИЯ ЛЕГИТИМНОСТИ ПРИНУДИТЕЛЬНО-НАСИЛЬСТВЕННОЙ ПОЛИТИКИ И АВТОКРАТИИ

Особый интерес вызывает проверка следующей гипотезы: массовые установки на оправданность (необходимость) принуждения и насилия для "наведения порядка" усиливаются при сочетании определенных факторов, как то:

- ассоциирование прежней "славной эпохи" (геополитического престижа) и "порядка" (низкого уровня воровства, коррупции, злоупотреблений властью) с принудительным и насильственным характером власти ("сильной рукой");

- отсутствие опыта смещения руководителей посредством общественных протестов, демократических процедур и судебных процессов, инициированных "снизу";

- распространенность авторитарных отношений, патернализма в семьях, детских и образовательных учреждениях, государственных структурах и частных компаниях, что выражается, прежде всего, в отстранении младших и подчиненных не только от принятия решений, но и от обсуждения их;

- опыт службы в армии, особенно в такой, где порядок обеспечивается прямым принуждением, постоянной угрозой унижения и физического насилия.

Заметим, что гипотеза не имеет дела с чем-то специфически русским (или российским) и поддается проверке на материале разных стран, разных исторических эпох. Сопоставление же контрастных групп по указанным факторам актуально именно для России. Обратная сторона гипотезы состоит в том, что люди:

- не ассоциирующие славные эпохи прошлого с принуждением и насилием;

- знакомые с фактами смещения руководителей в результате инициированных "низами" протестов, демократических процедур и судебных разбирательств;

- воспитывавшиеся в семьях и работающие в организациях с низкой авторитарностью и высокой партиципаторностью;

- не служившие в армии или служившие в частях с низким уровнем насилия и унижения (например, в авиации, разведке), - все они наименее склонны уповать на принуждение и насилие как средства "наведения порядка". Все сказанное практически задает смысловое ядро соответствующей программы эмпирических политико-социологических исследований.

стр. 22

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Гипноз удава - это страх кролика (Ф. Искандер). Могущество и устойчивость "русской власти" напрямую зависят от поддержки ее разными группами населения, в том числе и от ее легитимации историками и политологами. Однако поддержка и легитимация - не единственно возможная реакция на "русскую власть"; последняя отнюдь не вечна. Указанию на имеющуюся альтернативу и посвящена, прежде всего, данная статья.

"Русская власть" - это вполне реальная историческая субстанция, и ныне мы вновь вкушаем ее плоды. Следует признать потрясающую живучесть данного феномена, его способность возрождаться и набирать силу. Однако разве не может (и не должен!) наметившийся "метафизический" пиетет перед этим идолом-мутантом смениться концептуализацией, критическим обсуждением, выдвижением и проверкой гипотез, широкими сравнительными исследованиями - и все это ради получения ответа на вопрос: при каких условиях "русская власть" сменится в России на нечто более приемлемое?

Аузан А. А. 2004. Вертикальный контракт неустойчив. - Отечественные записки, N 6.

Ахиезер А., Клямкин И., Яковенко И. 2006. История России: конец или новое начало? М.

Гайдар Е. Т. 2006. Авторитарные режимы: причины нестабильности. - Общественные науки и современность, N 6.

Гельман В. Я. 2001. Постсоветские политические трансформации: наброски к теории. - Полис, N 1.

Лебедева М. М. 2001. Формирование новой политической структуры мира и место России в ней. - Мегатренды мирового развития. М.

Лотман Ю. М. 1997. Карамзин. СПб.

Лурье С. В. 1997. Историческая этнология. М.

Пастухов В. Б. 2001. Конец русской идеологии. Новый курс или новый Путь? - Полис, N 1.

Пивоваров Ю. С. 2005. Русская власть и публичная политика. Заметки историка о причинах неудачи демократического транзита. - Полис, N 6.

Пивоваров Ю. С., Фурсов А. И. 1999. Русская Власть и Реформы. - Pro et Contra, Т. 4, N 4.

Разработка и апробация метода теоретической истории. Вып. 1 серии коллективных монографий "Теоретическая история и макросоциология". 2001. Новосибирск.

Розов Н. С 2002. Философия и теория истории. Книга 1. Пролегомены. М.

Розов Н. С. 2006. Цикличность российской политической истории как болезнь: возможно ли выздоровление? - Полис, N 2.

Рейджин (Рэгин) Ч., Берг-Шлоссер Д., де Мёр Ж. 2004. Современная политическая наука: новые направления. - Политическая методология: качественные методы. М. (www.nsu.ra/filf^ha/papers/raginl.htm).

Щербак А., Эткинд А. 2005. Призраки Майдана бродят по России: превентивная контрреволюция в российской политике. - Неприкосновенный запас, N 43.

Янов А. Л. 1997. Тень Грозного царя. Загадки русской истории. М.

Работа выполнена при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (исследовательский грант N 06 - 03 - 00346а).

стр. 23

постоянный адрес статьи : http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302333




Заглавие статьи ТЕМНЫЙ ВЕК. ПОСТКОММУНИЗМ КАК "ЧЕРНАЯ ДЫРА" РУССКОЙ ИСТОРИИ
Автор(ы) В. Б. ПАСТУХОВ
Источник ПОЛИС. Политические исследования, № 3, 2007, C. 24-38
Рубрика Тема номера: русская история и русская система
Место издания Москва, Россия
Объем 48.5 Kbytes
Количество слов 6127
Постоянный адрес статьи http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302334


ТЕМНЫЙ ВЕК. ПОСТКОММУНИЗМ КАК "ЧЕРНАЯ ДЫРА" РУССКОЙ ИСТОРИИ

Автор: В. Б. ПАСТУХОВ

У современного русского человека ответ на вопрос, в каком обществе он живет, неизменно вызывает затруднения. Уже не социализм, но еще не капитализм. Вроде бы не тоталитаризм, но уж точно не демократия. Россия откуда-то вышла, да так никуда и не пришла. Россия - символ сюрреализма. Русский народ живет в "посткоммунизме", т.е. после коммунизма, которого так никогда и не было...

Где разум бессилен, там действуют чувства. Когда случайные ассоциации и поверхностные параллели в массовом сознании - ранее единичные и разбросанные - складываются, наконец, воедино, возникает устойчивый образ. Этот образ во многом предопределяет отношение русского человека к окружающей его действительности. Он может отражать реальность более или менее точно. Но независимо от степени адекватности отражаемому предмету образ сам по себе становится реальностью, с которой приходится считаться. Как сказал однажды политический соратник Тони Блэра: "Восприятие в политике важнее действительности".

НОВОЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ

Современная Россия воспринимается как новое средневековье. Этот образ обретает все более существенный смысл. Подобное вполне объяснимо: люди не чувствуют себя защищенными, прежде всего политически и социально, но также и лично. Насилие и связанная с ним непредсказуемость - вот главные действующие лица на российской исторической сцене сегодняшнего дня. В то же время право, законность и ассоциирующиеся с ними преимущества цивилизованного состояния играют в жизни общества все меньшую роль. Это и заставляет проводить аналогии с "темными" веками истории. Такого рода сравнения, некогда робкие и редкие, стали в сегодняшней публицистике общим местом.

Однако во всем этом есть элемент мистики. Почему образ "нового средневековья" окончательно сформировался в России только сейчас? Не тогда, когда страна чуть было не распалась в одночасье, не тогда, когда несколько сотен семей в течение одного десятилетия присвоили большую часть государственных активов, не тогда, когда частные лица начали открыто использовать государственную власть как орудие личного обогащения, а тогда, когда вроде бы начался обратный процесс "возвращения" государства в общественную жизнь, восстановления как минимум видимости общественного порядка и государственного единства.

На самом деле любое явление может быть понято лишь на той стадии своего развития, когда сущность происходящего проявится в достаточной

ПАСТУХОВ Владимир Борисович, доктор политических наук, научный директор Института публичного права и публичной политики.


стр. 24

степени. Сейчас нам необходимо точнее увидеть связь эпох в новейшей истории России и осознать, что ее самый последний "восстановительный" этап не только отрицает предшествующий период (данная мысль, в целом справедливая, зачастую подается односторонне), но сохраняет органическую связь с предыдущим "разрушительным" этапом, последовательно и необходимо вытекает из него, является его логическим продолжением. Эпоху нынешнюю и предыдущую объединяет общая направленность исторического движения, которое не торопится переменить свой ход.

На первый взгляд разговоры о новом русском средневековье кажутся чистой публицистикой хотя бы потому, что при этом подразумевается западное средневековье, какого в России отродясь не было, как не было в ней никогда Нового времени, феодализма, рабовладения и многого другого, что можно найти в истории Европы. Однако в последнее время самому термину "средневековье" стали придавать не столько исторический, сколько философский и культурологический смысл. В подобном контексте разговор о русском средневековье вполне уместен.

Так понимаемое средневековье предстает как универсальное явление, как исторический буфер, отделяющий угасание одной цивилизации от зарождения другой - на том же месте. Предполагается, что в этой точке исторического развития наблюдается перерыв постепенности, прерывание направленного движения. Одна культура не может быть непосредственно замещена другой без того, чтобы на какое-то время не образовался культурный вакуум, сопровождаемый неизбежным в таком случае хаотическим движением органически не связанных между собой культурных фрагментов, - обломков старого, и своего рода "семян нового", - втягиваемых вихрем безвременья в один сплошной, нескончаемый танец.

Такую не совсем обычную трактовку средневековья предлагает Джейн Джекобс. В своей книге "Закат Америки" она пишет: "Средневековье многому может научить именно потому, что дает примеры коллапса культуры, куда более живые и наглядные, чем ее постепенный упадок... Средневековье представляет собой страшное испытание, куда более тяжкое, чем временная амнезия, которой нередко страдают люди, выжившие в землетрясениях... Средневековье означает, что массовая амнезия выживших приобретает постоянный и фундаментальный характер. Прежний образ жизни исчезает в пропасти бытия, как если бы его вообще не было... Средневековье - это не просто вычеркивание прошлого. Это не пустая страница: чтобы заполнить образовавшийся вакуум, на нее многое добавляется. Но эти добавления не имеют ничего общего с прошлым, усиливают разрыв с ним... В малоизвестных версиях средневековья обнаруживаются сходные феномены, приводящие культуры к гибели. Соединение множества отдельных потерь стирает из памяти прежний образ жизни. Он видоизменяется по мере того, как богатое прошлое преобразуется в жалкое настоящее и непонятное будущее" [Джекобс 2006: 11 - 19].

Средневековье, таким образом, дает о себе знать везде, где умирает одна культура и рождается другая. Оно является, перефразируя Маркса, "повивальной бабкой" цивилизаций. Впрочем, не каждые роды бывают успешными. Общество, погрузившись в свой "темный век", не может знать,

стр. 25

каким оно выйдет на свет и выйдет ли вообще*. Кому-то суждено переродиться, а кому-то сгинуть, раствориться в волнах истории. Успех зависит от множества не поддающихся учету факторов объективного и субъективного свойства, от стечения благоприятных условий и (может быть, более всего) от воли, позволяющей этими условиями воспользоваться. Живущие в эту трагическую эпоху люди оказываются на дне исторического колодца, где им остается лишь, глядя вверх сквозь толщу своего культурного опыта, угадывать в просвете контуры будущей цивилизации.

Россия "свалилась" сегодня в один из таких средневековых колодцев культуры. В этот период происходит приостановка развития. Общество "зависает" во времени и пространстве, причем зависание может быть очень длительным, растянутым на несколько веков. Средневековье, эта "черная дыра" истории, застает страну выпавшей из мирового контекста. То есть Россия еще есть, но историческая жизнь из нее уже ушла**.

Но даже тогда, когда заканчивается историческая жизнь, продолжается историческое существование. Где исчезает историческое движение, там остается историческая суета. На дне "средневекового колодца" обитают люди, продолжающие как ни в чем не бывало вести свою частную жизнь. Они не догадываются, что их историческая жизнь завершилась...

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ПРАВА

В этой новой жизни старые порядки угадываются с трудом. Что-то присутствует в виде "институциональных обломков", что-то продолжает работать по инерции, что-то было "перелицовано" до неузнаваемости и теперь выдается за абсолютно новое. Но один элемент исчез полностью, растворился без остатка в "колодезной воде" - это право.

Право в России сохранилось как видимость. Формально оно существует (действуют десятки тысяч норм, работают правоохранительные органы и даже тюрьмы). Но оно существует только для тех, у кого нет ресурсов его преодолеть. Право утратило свое главное качество - всеобщность. Оно стало избирательным, применяемым по обстоятельствам: к кому-то предъявляются все существующие и даже не существующие требования, а кто-то освобождается от всякой ответственности. Именно этот феномен, названный "селективной юстицией", является сутью, системообразующим блоком, краеугольным камнем нового средневековья. Право стало по-настоящему "частным" в том смысле, что оно теперь принадлежит исключительно частным лицам. Гибель русского права удерживает сегодня русское общество в историческом колодце, не дает ему подняться "со дна".

* Средневековье в этом смысле слова больше соответствует тому периоду европейской истории, который принято называть "темными веками". "Когда мрак начинает проясняться, - пишут об этом времени Лависс и Рамбо, - общество и государство оказываются преобразованными. Эту-то новую организацию историки и называли феодальным порядком. Она возникла в тот темный период, который следовал за распадом Каролингской монархии, и сложилась медленно, без вмешательства государственной власти, без помощи писаного закона, без какого бы то ни было общего соглашения между частными людьми..." [Эпоха 2005: 7].

** Это не значит, что в России ничего не происходит. Просто события экономики, политики и культуры не становятся событиями истории. Люди, как всегда, активны, но общество остается неподвижным.


стр. 26

"На дне" действуют свои правила игры. Это правила, регулирующие стихийное поведение лиц, формально соединенных вместе одним лишь общим гражданством, но потерявших на деле духовную, социальную и политическую связь друг с другом. Россия сегодня - это эфемерное государство, оно существует благодаря инерции, которую имеет власть исторического времени (традиции) над географическим пространством (территорией). Его профиль определяют две константы: высокий уровень насилия и более чем скромная роль закона.

Бытие эфемерного государства всегда есть постоянное и непредсказуемое столкновение миллионов разрозненных воль, не ограниченных внутренне ни нравственным, ни юридическим законом. Никакие религиозные либо правовые нормы сегодня не реализуются в России в полном объеме. Двойному этическому стандарту поведения (борьба пафоса духовности с прозой стяжательства) соответствует раздвоение всей публичной сферы на жизнь по закону и жизнь по понятиям. У России появилась жизнь-дублер: теневая экономика, теневая социальная сфера (образование, здравоохранение), теневая культура и, вполне возможно, теневая идеология (агрессивный национализм). В таком обществе все руководствуются исключительно собственными эгоистическими интересами и способны остановиться только в одном случае - когда наталкиваются на стену чужой, еще более сильной воли.

Насилие - единственный эффективно действующий закон нового средневековья. Роль насилия зачастую примитивизируется. Его определяют исключительно как государственный произвол. Русскую власть непременно упрекают в этом произволе, сводя все к отсутствию демократии. В действительности проблема гораздо сложнее. Произвол современной власти есть лишь вершина айсберга. Основание его погружено глубоко в общество, в котором идет непрекращающаяся гражданская война всех против всех. Найдется немало лжепророков, готовых указать пальцем на власть как на причину произвола. Требуется, однако, гораздо больше мужества и мудрости, чтобы признать главным источником насилия само общество.

Произвол начинается, когда кто-то один, сильный и наглый, проходит без очереди в сберкассу, расталкивая инвалидов и пенсионеров, и лишь продолжается, когда некто другой, такой же сильный и наглый, берет миллиардные кредиты в том же Сбербанке, чтобы на эти деньги скупить акции банка, обирая тех же инвалидов и пенсионеров. Между этими наглецами есть лишь количественное, но не качественное различие. Суть вещей от этого не меняется. Поскольку антипод насилия - право - бездействует, то положение конкретного человека (от безработного до олигарха) в современном российском обществе зависит в конечном счете от открытого или скрытого насилия, то есть от воли случая, от стечения обстоятельств.

Ситуация, складывающаяся в правовой сфере, требует, чтобы на право посмотрели под иным, более широким, чем обычно, углом зрения, включив его в общий социальный и культурный контекст.

Сегодня вопрос о праве - главный в политической повестке дня. Однако консенсуса по нему нет, осознание остроты проблемы приходит медленно. Право продолжает оставаться недооцененным "культурным активом".

стр. 27

Его роль в качестве важнейшего инструмента культурного развития полностью так и не раскрыта. И в сознании элиты, и в массовом сознании право остается для русского человека чем-то второстепенным, проблемой второго плана, которую нужно решать если не после, то, по крайней мере, наряду с экономическими или социальными проблемами.

В действительности для возобновления "исторической жизни" в России восстановление правового порядка является conditio sine qua поп. Это не одно из условий, а предварительное условие, создающее предпосылки для разрешения всех других проблем: экономических, социальных и политических. К сожалению, вопросы права продолжают находиться преимущественно в поле зрения юристов. Парадокс же ситуации состоит в том, что сегодня юридическими проблемами в первую очередь должны озаботиться не правоведы, а обществоведы.

Право - великий цивилизатор. Оно способствует возникновению и развитию обществ, поддерживает их стабильность. Его основное предназначение - формировать устойчивые правила игры, обеспечивающие предсказуемость протекания всех социальных процессов. Только при наличии таких правил возможна "капитализация культуры", лежащая в основе исторической эволюции. Деградация права неизбежно ведет к деградации культуры, устойчивое функционирование которой оно призвано поддерживать.

Правовая система России в данный момент оказалась заблокированной сразу на нескольких уровнях: правосознания, правоприменения и правосудия.

Кризис правосознания представляет наибольшую общественную угрозу. Правовой нигилизм русского народа является "притчей во языцех". В этом смысле у "посткоммунистического" правосознания изначально была очень плохая наследственность. Но были в России и свои правовые традиции. Заложенные реформами второй половины XIX века, они сильно пострадали в огне революции и были почти полностью вытравлены к середине XX века. Начиная с хрущевской "оттепели" можно было наблюдать "правовой ренессанс", процесс восстановления доверия к праву. Завершение брежневского правления странным образом стало "золотым веком" русского правосознания. Хотя в основании государственной системы лежал произвол, авторитет права в элитах советского общества оставался высок, как никогда. Развивалась правовая теория, углубившая понимание ценности права и его сущности. Как следствие, правовой формализм стал частью государственной идеологии, являясь в тот момент самым существенным доводом в пользу теории конвергенции социально-политических систем. Соблюдение законности официально постулировалось как минимум в качестве приоритета государственной политики. По большому счету сама идея "правового государства" родилась в рамках советской правовой доктрины задолго до начала эпохи "демократического брожения".


Сегодня нереалистично даже ставить задачу возвращения понимания права и отношения к праву на тот уровень, который существовал в "застойном" советском обществе. Современная российская элита относится к праву совершенно утилитарно, как к орудию достижения тех или иных целей. В праве отвергается главное - всеобщность и формализм. Без этих качеств право - ничто, пустой звук, дымовая завеса произвола, норматив-

стр. 28

ный декор политического волюнтаризма. В России целесообразность положила законность на лопатки. На самом высшем государственном уровне неоднократно заявлялось, что если закон мешает "здравому смыслу", то закон можно не применять. А что такое "здравый смысл" в этой стране каждый понимает по-своему...

Философия "утилитарного" отношения к праву формирует соответствующую правоприменительную практику. Речь идет о практике "длинной нормативной цепочки". Начальным звеном ее является, как правило, закон, формулирующий некоторые вполне корректные общие принципы. А дальше на закон нанизываются дополнительные законы, подзаконные акты, инструкции, разъясняющие письма, сводящие на нет содержание данного закона. При отсутствии четких правил толкования закона, при блокировании механизмов прямого его действия реальным правом становится административный акт, порой уже не имеющий с законом никакой связи. Это зачастую создает курьезные ситуации. Так, в течение последних десяти лет все законодательные меры, направленные на упрощение процедур финансового контроля, приводили каждый раз к прямо противоположному результату, увеличивая в два, а то и в три раза количество документов, предоставляемых для отчета.

Но есть и более серьезные последствия. Сегодня в России возник дуализм права. Параллельно сосуществуют два нормативно-правовых мира. В большом мире, мире Конституции и федеральных законов, в том числе Гражданского кодекса, живут большие и чистые идеи. В этом мире признается право частной собственности, гарантируются всевозможные экономические, социальные и политические свободы, создаются условия для эффективной хозяйственной деятельности. В маленьком мире "122-х" законов, постановлений правительства, инструкций министерства финансов, распоряжений государственной налоговой службы, приказов государственного таможенного комитета живет всего лишь одна маленькая, но зато очень прожорливая "идейка" - фискальная.

Фискальная практика, фискальная философия, фискальное миросозерцание с присущей им "презумпцией виновности" всех перед государством заполонили собою все нормативно-правовое пространство. Это еще больше роднит современное государство со средневековым. "Подозрительное право" душит любую инициативу, кроме криминальной, так как только последняя имеет достаточно ресурсов, чтобы преодолевать создаваемые им административные барьеры. В результате два мира - мир законов и мир реального права - все меньше пересекаются друг с другом. Мир законов провозглашает свободу распоряжения собственностью, а мир реального права делает собственника целиком зависимым от государства. Мир законов провозглашает презумпцию невиновности, а мир реального права делает каждого потенциально подозреваемым в совершении правонарушений и запускает механизм сплошных предварительных проверок, начиная от перерегистрации общественных организаций и заканчивая сертификацией лекарств.

У законов нет частной и даже вневедомственной охраны. Они не могут защитить сами себя. Мир законов беззащитен перед миром реального рус-

стр. 29

ского права, если на его сторону не встанет суд. Но сегодня в России правосудие не функционирует. И дело не в том, что "правосудие продано" (продано оно не больше и не меньше, чем все остальное), а в том, что оно не эффективно. Судебная власть архаична, непрофессиональна и зависима. На деле ее не коснулись никакие реформы, а реально сделанное представляет собой не более чем косметический ремонт. Она просто не способна принять вызов времени, не говоря уже о том, что она и не хочет его принимать, неизбежно вырождаясь в "правоохранительное ведомство". Пожалуй, только ссылаемый в Петербург Конституционный суд проявляет робкие попытки соединить два мира русского права воедино - за что, видимо, и поплатился...

По своей значимости системный кризис права выходит далеко за рамки собственно правовой сферы, приобретая судьбоносное значение для всей русской культуры. Когда из ураново-плутониевой массы выдергивают защитные свинцовые стержни, в реакторе начинается цепная ядерная реакция, чреватая техногенной катастрофой. Когда из общества выдергиваются защитные правовые скрепы, в нем развивается цепная реакция насилия, чреватая катастрофой социальной.

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ГОСУДАРСТВА

Культурный бульон, в котором "вываривается" современная Россия, неоднороден*. Это "черный ящик": мы знаем приблизительно, что было на входе; мы можем догадываться, что может быть на выходе; но мы с трудом можем представить себе, как именно в этом культурном котле происходит "плавка". Вероятно, это выглядит как непрерывный процесс распада и созидания, разложения старых культурных ценностей и формирования новых, конкуренции нестойких образований с более устойчивыми, и так без конца. Насилие является естественной формой самоорганизации этой стихии.

Что мы можем сказать об исходных элементах? С одной стороны, как отмечает Джейн Джекобс, средневековье отбрасывает старую культуру почти мгновенно, "массовая амнезия" в считанные годы стирает из памяти то, что долгие годы было основой жизни [Джекобс 2006: 12 - 13]. Но с другой стороны, ничто не появляется ниоткуда. Как справедливо заметила Н. Е. Тихонова, исследуя природу "новых" капиталов, практически все они созданы за счет ресурсов, которыми их обладатели имели возможность распоряжаться в старое время (неважно, о каком именно ресурсе в данном случае идет речь) [Тихонова 2005].

Историю, по Тойнби, делают активные меньшинства. Через них культура являет себя. Советское общество оставило после себя в наследство две культуры: официальную и подпольную. Из этой среды вышли две силы (два "активных социальных меньшинства"), ставшие доминирующими в "начальном средневековье" 1990-х годов прошлого века. ____

* Здесь напрашивается аналогия с питательным раствором для взращивания биологических культур. Это неоднородная масса, в которой плавают остатки органики, обломки генетического материала. Если в такой бульон попадают "споры" новой культуры, то они смогут развиться, используя всю эту органику как строительный материал. (Сами по себе "остаточные материалы" ничего уже породить не могут, поэтому так важно "пересечение культур".)

стр. 30

Официальная культура была представлена номенклатурной интеллигенцией, которая стремилась легализовать себя в гражданском обществе, преобразовав свое уже имевшееся право фактического распоряжения собственностью в юридическое право частной собственности [подробнее на эту тему см. Пастухов 1993; 2007].

Неофициальная культура оказалась представлена криминалом. Он, собственно говоря, стремился к тому же, к легализации своего состояния. О его роли в построении "нового общества" известно меньше, но от этого она не стала менее значительной. Рискну предположить, что и сегодня самые богатые люди России не фигурируют на страницах журнала "Форбс", а те, кто там обозначен, включая самых шумных и скандальных персонажей, далеко не всегда являются бенефициарами приписываемых им капиталов.

Добавьте к этому случайных людей, которых неизбежно поднимает с земли вихрь любой революции, и описание нового правящего класса будет полным. Одновременно произошла универсализация и люмпенизация всех остальных социальных групп. В январе 1991 года в стране мгновенно не стало никаких промежуточных социальных слоев. Возникла двухполюсная система. На одном полюсе были те, у кого был ресурс, поддающийся капитализации. На другом - были все остальные, одинаково нищие. Последним была уготована роль исторических свидетелей, оказывать какое-либо влияние на ход событий они не имели возможности. С этого момента начался процесс "внутренней колонизации", освоения новым правящим меньшинством российского социально-экономического пространства*. Освоение происходило стихийно и в полном соответствии с законами социального дарвинизма.

Последствия этой дикой "колонизации" одной частью русского общества другой его части действительно сопоставимы с эффектом, который производит землетрясение. Внешне жизнь переменилась так сильно, что трудно даже представить себе, каким образом новый и старый мир продолжают стоять бок о бок на прежней земле. Но, между тем, так оно и есть - культурные, социальные и, по большому счету, даже экономические основы русской жизни практически не переменились.

В "перестройку" в качестве господствующего класса советского общества вошел номенклатурно-криминальный союз. Он же и вышел из перестройки в качестве господствующего класса русского общества. В СССР основу экономики составляла государственная собственность, которой фактически (с оглядкой на государство) распоряжались частные лица, принадлежавшие к правящим элитам. В сегодняшней России основу экономики составила фактически контролируемая государством частная

* Следует помнить, что достаточность "ресурса" имела тогда и качественно и количественно относительный характер. Мало у кого были "живые" деньги. Поэтому главным образом ценились "возможности" овладения теми или иными материальными ресурсами. Не имело значения, за счет чего такие возможности появлялись: за счет использования власти, выгодного стартового социального или профессионального положения, наследства, имени и прочего. Но и деньги, когда они были, считались иначе, чем сейчас. Пятьдесят тысяч долларов в России 1990-х годов были тем же, что пять миллионов в Нью-Йорке. Тот, кто приватизировал квартиру на Кутузовском проспекте, с самого начала был в другом положении, чем тот, кто получил бесплатно комнату в Перово...


стр. 31

собственность, которой частные лица, образовавшие "новую" элиту, распоряжаются все с той же оглядкой на государство. При этом доминирующим культурным архетипом в России продолжает оставаться "советский человек".

Однако политически общество переменилось сильно. Старые институты были заменены новыми, подверстанными под новую жизнь, которая так и не наступила. Россия примерила на себя платье западной демократии, которое ей оказалось не по размеру. Новая политическая форма была скроена под западную версию христианства, под развитую буржуазию и средний класс. Ни того, ни другого в России 1990-х годов не было. Поэтому новая политическая система повисла на России, как пиджак на вешалке. Между политической формой организации общества с одной стороны и его культурной и социально-экономической организацией - с другой не оказалось никакой связи.

Возникло противоречие, которое на два десятилетия предопределило ход российской истории. Политическое движение России существенно опередило ее культурное и социально-экономическое движение. Политическая революция не была поддержана революцией культурной и социальной. Между тем и другим возник колоссальный зазор. Политическая жизнь страны ушла в отрыв и очень быстро потерялась за горизонтом реальности. Общество осталось далеко в обозе "передовой политики". Оно, по сути, лишилось какой бы то ни было политической организации. А значит, лишилось государства.

Российская государственность стала главной жертвой игры "на политическое опережение". Старой формы государственной организации не стало в течение нескольких месяцев. Новая же форма так и не смогла "прирасти" к социальному телу за пару десятков лет. Все это время общество жило с иллюзией о государстве, будучи на деле предоставлено самому себе, "варясь" в собственных страстях и пороках.

ЭВОЛЮЦИЯ ХАОСА

Там, где нет ни права, ни государства, царит хаос. Но даже хаос имеет свойство меняться. Здесь мы сталкиваемся с очередным парадоксом. С одной стороны, в "средневековье" исторического развития не наблюдается, общество остается внешне неподвижным. Но за этой внешней неподвижностью скрываются внутренние изменения, на первый взгляд почти незаметные. Незаметные, может быть, потому, что их масштаб на фоне привычных нам темпов изменений культуры в "исторические эпохи" является мизерным. То есть отсутствие "макроэволюции" культуры не исключает ее "микроэволюции" даже в замкнутом пространстве средневековья.

Эта разница темпов обусловлена различием механизмов, приводящих культуру в движение. Развитие сформировавшейся, целостной культуры обеспечивается энергией "направленного действия" сложившихся внутри общества классов и социальных групп. "Микроциркуляция" эклектичной культуры средневековья осуществляется за счет энергии "броуновского движения" разобщенных индивидов. Это похоже на детскую игрушку с вибрационным двигателем: внутри что-то страшно щелкает и дрожит, но

стр. 32

при этом агрегат еле-еле ползает по полу по одному ему ведомой траектории. Но, присмотревшись внимательней к этой траектории, в ней можно обнаружить скрытую логику.

Сперва мы видим только войну всех против всех, в которой номенклатурно-криминальный клан, как саранча, пожирает вокруг все, что оказывается в поле его зрения. Все стороны жизни России конца 1980-х - начала 1990-х годов прошлого века определяет дикий, частный, повсеместный произвол. Единственная закономерность, которая может проявиться в такой среде, - это пожирание более сильными субъектами более слабых и постепенная концентрация ресурсов, прежде всего материальных, у болееограниченного числа лиц. Здесь уже важны не только исходные возможности, но также личные качества и удача.

Так или иначе, к концу века в России возник конгломерат из крупных частных структур, владеющих львиной долей общественных ресурсов и находящихся в состоянии постоянного конфликта как друг с другом, так и с обществом в целом. Эпоха "братвы" сменилась эрой финансово-промышленных групп (ФПГ). Государство к этому времени полностью ассимилируется частно-криминальной средой, теряя свое главное системное качество - монополию на насилие. Каждая ФПГ становится своего рода государством в государстве со своими бюджетом и армией. Государственную оболочку различные ФПГ делят между собой пропорционально степени влияния каждой. Таким образом "приватизация" доводится до логического конца, т. е. до приобретения в частное владение отдельных государственных функций.

Даже сегодня мало кто отдает себе отчет в том, что на исходе 1990-х годов история России могла закончиться, и мы писали бы сегодня о России только в прошедшем времени. Утонувший "Титаник" российской государственности оставил после себя страшную воронку, в которую, ломая и тесня друг друга, устремились все социально организованные элементы. Общество с ускорением двигалось к полной неуправляемости. В этот момент все должно было либо завершиться полным распадом, либо кто-то должен был задействовать стоп-кран. Ведь тысячелетняя история русской государственности тоже чего-то стоит. В тот момент, когда, казалось, спасать уже было нечего, сработал инстинкт государственного самосохранения.

Врачи знают, что биологическая смерть - это не акт, это процесс. Организм умирает медленно, по частям. Сначала мозг, потом сердце, потом все остальное. Отдельные "костные" ткани могут продолжать жить в мертвом теле неделями и месяцами. Что-то подобное произошло и с советским государством. Оно умерло от политического инфаркта в 1991 году, но его "внутренние" органы по инерции продолжали свое существование.

Ожидалось, что спецслужбы, которые были скелетом, несущей основой государственности на протяжении, как минимум, последних восьмидесяти лет, дольше других сохранят свою внутреннюю скоординированность, корпоративное сознание, оперативный потенциал. Неожиданной стала их способность к регенерации. В этом смысле советское государство оказалось больше похоже на ящерицу, чем на человека. Как только, по стечению совершенно случайных обстоятельств (выбор преемника Борису Ельцину

стр. 33

был сугубо субъективным решением*), возникли условия, объективно благоприятствующие жизнедеятельности этой корпорации, начался интенсивный процесс возрождения государства. Получилось даже интересней, чем у земноводных: отрос не хвост у ящерицы, а ящерица выросла из хвоста.

Сначала робко и незаметно, а потом все более напористо государство стало восстанавливать свои позиции в обществе. Темпы росли, и, в конце концов, процесс "второго пришествия" государства стал лавинообразным. Оно просовывает себя повсюду: в экономике, в социальной жизни, в массовых коммуникациях, в идеологии, в международных делах. Каковы бы ни были побочные эффекты этой "государственной терапии", она носит спасительный характер, потому что альтернативой ей была бы смерть России. Все разговоры о загубленной демократии - лукавое ханжество. Не было никакой демократии, был средневековый полураспад с единственной перспективой - полного распада. Фальшь сегодняшней "гражданской оппозиции" состоит в том, что под флагом борьбы с "недемократическим государством" идет фактическая борьба с государством как таковым, с робкими попытками обуздать стихию "общественного" произвола. Мы уходим не от демократии, а от государственного разложения. Это - операция "по жизненным показаниям", когда уже не считаются с потерями. По ходу дела теряются руки и ноги, но остается жизнь. Другой вопрос - какая...

О "чекистской корпорации"**, вернувшей России государственность (и что бы ни было дальше, ей это будет зачтено историей), можно смело сказать, что ее недостатки являются продолжением ее достоинств. Она оказалась счастливо сохранившимся ребром советской государственности, из которого история вылепила новое российское государство, как Бог вылепил Еву из ребра Адама. Но то была на сто процентов советская кость.

В развернувшейся борьбе невозможно обнаружить ничего свежего, ничего нового, ничего подающего надежды. Схлестнулись две силы старого общества, силы порядка и силы стихии. Но и этот порядок, и эта стихия одинаково принадлежат старому миру, имеют одну природу. Поэтому из "хвоста ящерицы" выросло "советское" государство. Оно советское насквозь: от прямолинейной риторики дикторов на телеэкранах до восстановления полицейского визового режима на границе. Оно не умеет быть другим.

"Силы порядка" стали бороться с "силами стихии" их же методами. Частному произволу новоявленных олигархов был противопоставлен произвол возрождающегося государства. Без ответа останется вопрос о том, могла ли власть обуздать насилие внутри общества иначе, чем противопоставив ему другое насилие - организованное и поэтому более эффективное. Худо ли, бедно ли, но

* Я думаю, что, если бы Б. Н. Ельцин мог просчитать все последствия своего поступка, он бы его не совершил. Но в тот момент, когда к власти в стране пришел человек из среды "спецслужб", все оказалось решено. "Корпорация" получила шанс, и она его не упустила. Вряд ли это входило в планы. Скорее всего, считалось, что за десять лет потенциал для регенерации полностью исчерпан. Поэтому в расчет принимались только личные качества кандидата. Его происхождению не уделили должного внимания. Это была счастливая для истории ошибка.

** Сегодня принято, в традиционном для России стиле, хвалить Путина и ругать его окружение. Отдавая должное настырности второго президента России, следует признать, что заслуга восстановления государственности в России принадлежит не столько ему лично, сколько всей корпорации, которую он представлял. Это было сугубо "корпоративное дело".


стр. 34

задача была решена. Знаковым событием стало дело Ходорковского. Последний был в определенном смысле символом беспредела своей эпохи. Чтобы нейтрализовать его, власть вынуждена была продемонстрировать, на что способен "организованный" государственный беспредел. Дело Ходорковского было пирровой победой, победой не только над Ходорковским, но и над самим правом (что ни в коей мере не оправдывает Ходорковского). Таким образом, на смену децентрализованному произволу финансово-промышленных групп пришел централизованный произвол государственной власти.

Так они и пошли рука об руку - спасительное восстановление государственного порядка и разрушительное влияние государственного волюнтаризма. Каждый шаг новой власти был противоречием в себе самом. Возвращение незаконно отчужденных активов и нарушение прав собственности, борьба с "медийным терроризмом" телемагнатов и возвращение маразма эпохи "кремлевских старцев" на телевидении, наведение государственной дисциплины и изъязвление экономики сотнями бюрократических барьеров, позволяющих алчно собирать административную ренту. Одно здесь неотделимо от другого, зерна - от плевел. Добро и зло, прогресс и упадок слились в одно целое. Любое действие правительства вызывает смешанное чувство понимания и разочарования.

Общество, сраженное было вирусом разложения, вдруг снова оказалось "огосударствленным". Это, однако, привело не к выздоровлению, а к временной ремиссии. Гнилостный вирус произвола никуда не делся, он просто перетек в государственные артерии. С таким трудом воссозданный "новый порядок" стал всего лишь высшей формой беспорядка. Страна от хаоса в управлении пришла к управлению, порождающему хаос.

ФАКТОР 2012-го ГОДА

Если верить Гегелю и Марксу (а, собственно, почему им не верить?), высшей формой движения антагонистического противоречия является обращение его в свою противоположность, в "кажимость", когда на поверхности явлений мы видим нечто прямо противоположное их сущности. Нынешний порядок - это видимость, порождаемая хаосом, это та высшая точка развития, до которой хаос в принципе может дотянуться. Дальше может быть лишь одно из двух - либо разрушение, либо разрешение. Разрушение происходит всегда от победы одной из сторон, неважно какой. Разрешение возможно лишь как творческое рождение из напряжения противостояния при "опосредовании" какой-то новой, "третьей" силы, движение которой "снимет" противоречие и устранит старые противоположности, переведя их в статус собственных оснований. "Слить" или "снять" - вот исторический выбор, который предстоит сделать России.

Забродивший в "черной дыре" истории бульон русской культуры может, в зависимости от обстоятельств, по-разному вернуться в русло исторического "мейнстрима". Он может пойти шовинистическими пузырями, забурлить черносотенным бунтом, и тогда надетую на него сейчас государственническую "крышку" сорвет, а то и вовсе разнесет "банку" на части. Брызги этого цивилизационного взрыва достанут не только соседей, но и самых отдаленных "доброжелателей". Впрочем, тот же бульон может тихо

стр. 35

и долго киснуть, и, когда он окончательно превратится в кисло-сладкий соус, его аккуратно и бесшумно "сольют" восточные соседи, которые хорошо разбираются в соусах. Это, правда, произойдет не очень скоро.

Существует также хоть и призрачный, но шанс не столько "попасть в историю", сколько "сделать историю". Предпосылки для этого, как ни странно, заложены в дне сегодняшнем. Как писал все тот же Маркс, история никогда не ставит задач, для разрешения которых ею предварительно не созданы условия...

У нынешнего режима "огосударствленного произвола" есть две особенности, отличающие его от произвола олигархических групп, которому он пришел на смену.

Во-первых, он носит всеобщий и универсальный характер, что делает его очевидным. На самом деле это очень важно для мобилизации сил общества на борьбу с произволом. Ведь известно, что одна из самых сложных проблем в онкологии состоит в том, что защитные силы организма не видят раковые клетки, не могут отличить их от здоровых. Стоит найти способ "пометить" опасные клетки, и организм сам их обнаруживает и уничтожает. Ведь подавляющее большинство представителей интеллигенции до сих пор продолжают считать, что при Ельцине они жили в какой-никакой демократии. То есть произвол - массовый, дикий и бесшабашный - они просто не замечали, не могли понять, что с ними происходит. Зато произвол, творимый от имени государства, на виду, его легче разглядеть и идентифицировать как зло (увы, конечно, не всегда, как показывает наш печальный исторический опыт, но это тема отдельного разговора). То есть эволюционно мы идем к возможности осознания обществом произвола как главной проблемы, а значит, вслед за этим возможно и осознание необходимости восстановления правового государства как главного условия преодоления притяжения "черной дыры". Безусловно, кризис права не является причиной, по которой Россия в ней оказалась. Но восстановление правовой системы является обязательным предварительным условием освобождения. Эмансипация России мыслима теперь только через эмансипацию русского права.

Во-вторых, в самой сложившейся ныне российской политической системе коренятся механизмы ее неизбежного ослабления, из-за которых она не сможет оказывать длительное сопротивление гражданскому движению, если таковое возникнет. Это своего рода заряд самоуничтожения, встроенный в баллистическую ракету. Нынешний политический режим генетически возник как режим "корпоративного управления" обществом. Но создавшая его корпорация начала активно разлагаться, как только превратилась в "государственную корпорацию". Мы стали свидетелями массовой фрагментации политической силы, совершившей антиолигархический поворот. Единые команды, будь то "силовиков", "питерцев" или "юристов", перестают быть едиными, как только получают под свой контроль те или иные ресурсы. Они разбиваются на десятки корпораций внутри большой корпорации и начинают "перебивать" планы друг друга, выстраивая несогласованные схемы, проталкивая несовместимых людей на всевозможные государственные позиции. Сейчас об этом рано говорить, но через несколько лет государственная власть России опять окажется колоссом на глиняных ногах. Проклятое "советское ребро", из которого

стр. 36

изготовлена нынешняя государственная система России, даст о себе знать. Новый трест, как и старый, лопнет от внутреннего напряжения.

Вопрос в том, кто на этот раз воспользуется историческим шансом? На фоне всеобщего тления советских культурных останков происходит медленный, несмелый рост элементов новой культуры. Появляются "новые новые русские" элиты. Они еще очень слабы и пугливы. Их трудно обнаружить "невооруженным глазом". Но почти в каждом сегменте общественной жизни исподволь появляются совсем "несоветские" люди.

Подрастает когорта молодых управленцев, прошедших дисциплинирующую школу западного бизнеса. Десять лет назад руководящий состав представительств крупнейших западных компаний в России был сплошь иностранным. Сегодня можно наблюдать прямо противоположную картину, для этого достаточно полистать справочник американской торговой палаты или других бизнес-ассоциаций. Где-то в щели между госкорпорациями и спекуляцией "зацепился", как кустарник на скале, отечественный инновационный бизнес. Но есть и старые бойцы теневой экономики, чья рука "колоть устала". Пройдя огонь, воду и медные трубы экономических войн, они хотят мирно закончить свою сытую жизнь в правовом государстве. Появляется новое чиновничество, над которым довлеет груз образованности и которое не лишено элементов протестантской этики. Сегодня это, как правило, представители второго и третьего эшелонов власти, но у них есть одно естественное преимущество - они молоды. Да, это все микропроцессы на фоне общей заскорузлости нашей культуры. Но не замечать их нельзя. Камень тоже сначала покрывается сеточкой мелких трещин и лишь потом раскалывается на части.

Эти "новые новые русские" так незаметны еще и потому, что они в принципе интегрированы в сегодняшнюю элиту (правда, на вторых ролях). Подобное естественно, поскольку в противном случае у них не было бы шансов выжить. В России пока можно быть эффективным, только находясь внутри системы. Следует помнить, что и политическую революцию, поставившую точку в советской истории, совершили "системные диссиденты" - ассимилированные в номенклатуре интеллигенты.

Но события подталкивают "новых новых" к более активным действиям. Поражение, которое на практике терпит в последнее время "либеральное крыло" в правительстве, выталкивает "номенклатурную интеллигенцию" на улицу. Они уходят с государственной службы в частный сектор, чтобы там осмотреться и отдышаться. Но на дворе уже не начало 1990-х годов, теперь есть куда уйти так, чтобы остаться. Заняв флагманские позиции в государственных и полугосударственных корпорациях, новое поколение топ-менеджеров будет более независимым и политически амбициозным, чем их предшественники. Немаловажно, что эти амбиции будут поддержаны соответствующим финансовым ресурсом и кадровым потенциалом "новых новых русских". В принципе, в России может появиться обеспеченный класс, который соединит в себе оба начала, ныне борющиеся между собой, - государственничество и гражданственность. Надо только уметь ждать.

Сегодня, когда взоры всей России гипнотически прикованы к магической цифре "2008", резонно спросить, что, собственно, существенного

стр. 37

может произойти через год? Ровным счетом ничего, независимо от того, как решится "судьбоносный" вопрос о третьем президентском сроке. Потому что ни в культурных, ни в социально-экономических основах жизни российского общества не произойдет никаких существенных перемен. Перемена лиц, даже ставших символами своей эпохи, сама по себе (если она не вызвала подвижку социальных пластов) историческим событием не является. Все самое важное в России случится не до, а сразу после 2008 года.

Во-первых, в 2009 - 2010 годах страна почти неизбежно переживет структурный экономический кризис - это будет частичная расплата за слишком вольготную "жизнь взаймы", которую население ведет последние три-четыре года. Скорее всего, пострадает энергетический и банковский сектора экономики, что приведет к цепной реакции: будут подорваны слишком расточительные и абсолютно неэффективные социальные программы (к тому моменту страна окончательно превратится в один сплошной "спецпроект", и стабилизационные возможности популизма будут полностью исчерпаны). В результате рубильник политической активности населения после почти двадцатилетнего перерыва будет переведен в положение "ON". (Если к тому же в тот момент страна будет вместо Президента иметь Преемника, то эта активность населения совместится с общим ослаблением государственной машины.)

Во-вторых, и это, пожалуй, самое главное, к указанному моменту произойдет существенный культурный сдвиг. К активной общественной жизни придет поколение, родившееся после коммунизма, поколение, для которого советское прошлое будет только легендой*. Речь идет о совершенно ином поколении, чем то, которое определяет общественный климат сегодня. Его реакции и поведение с позиций сегодняшнего дня непредсказуемы. Оно окажется способно создавать новую реальность.

Нет, не 2008, а 2012 год станет для России судьбоносным. Именно тогда, на выходе из кризиса, новое поколение, ведомое обновленной элитой, будет определять тенденцию развития на следующее десятилетие - либо прежний произвол с последующим неминуемым распадом страны, либо поворот к правовому государству с открывающимся шансом возврата к "исторической жизни". Поколению 2012-го года предстоит выводить Россию из "черной дыры" нового средневековья. Вот тогда России и понадобится новый президент. А пока ей больше нужен старый, чтобы управлять хаосом...

----- Джекобс Дж. 2006. Закат Америки. М.

Лужков Ю. М. 2005. Развитие капитализма в России 100лет спустя. М.

Пастухов В. Б. 1993. От номенклатуры к буржуазии: "новые русские". - Полис, N 2.

Пастухов В. Б. 2007. Лишние люди. - Аргументы недели, N 13(47).

Тихонова Н. Е. 2005. "Новые капиталисты": кто они? - Общественные науки и современность, N 2.

Шанин Т. 2005. История поколений и поколенческая история России. - Эпоха крестовых походов. М.: СПб.

Эпоха крестовых походов. 2005. М.: СПб.

* О грядущей "поколенческой революции" предупреждают многие - от Теодора Шанина до Юрия Лужкова [подробнее см. Шанин 2005; Лужков 2005].


стр. 38

постоянный адрес статьи : http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302334




Заглавие статьи РОССИЙСКАЯ САМОДЕРЖАВНАЯ СИСТЕМА ПРАВЛЕНИЯ
Автор(ы) А. И. ЛИПКИН
Источник ПОЛИС. Политические исследования, № 3, 2007, C. 39-52
Рубрика Тема номера: русская история и русская система
Место издания Москва, Россия
Объем 45.5 Kbytes
Количество слов 5403
Постоянный адрес статьи http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302335


РОССИЙСКАЯ САМОДЕРЖАВНАЯ СИСТЕМА ПРАВЛЕНИЯ

Автор: А. И. ЛИПКИН

Довольно популярным является мнение, что "умом Россию не понять". Однако все зависит от того, как и откуда смотреть, ибо один и тот же исторический материал сквозь разные концептуальные системы видится по-разному. Поэтому путь к пониманию истории России лежит через поиск адекватной системы понятий. Результатом такого поиска в свое время стала "Русская система" Ю. С. Пивоварова и А. И. Фурсова [Пивоваров, Фурсов 2001], в которой был предложен один из возможных подходов к проблеме концептуализации российской политики и "русской власти". Предлагая свой, во многом альтернативный подход к этой проблеме, автор, тем не менее, готов был бы взять в качестве краеугольного камня своих концептуальных построений, вслед за Пивоваровым [Пивоваров 2006а], такое, например, описание российского самодержавия: "Права государственной власти, во всем их объеме, принадлежат Государю Императору. Нет той сферы управления, которая бы не была подчинена его самодержавию. Но из этого не следует, чтобы император осуществлял свои права непосредственно. Правильная организация... предполагает существование посредствующих властей, действующих именем императора, но самостоятельно в кругу представленных им дел. Эта мысль выражена в наказе императрицы Екатерины: 'основные законы государства предполагают по необходимости средние протоки, т.е. правительства, через которые действует власть государства' [Градовский 1875: 143 - 144]. Очевидно, впрочем, что различие используемых концептуальных схем ведет к существенно разному прочтению этого описания, равно как и последних трех-пяти веков истории России. Для Пивоварова и Фурсова в этом описании выявлено существо российского "властного мутанта", а на мой взгляд - раскрывается типичная для не-Запада "самодержавная система правления". В первом случае приведенная выше цитата характеризует "русскую систему" и стоящую в ее центре "персонифицированную власть", определяющую все и вся*. Для меня же - это вполне адекватное описание одного из фрагментов "самодержавной системы правления". Надеюсь, что сопоставление этих двух подходов к описанию феномена российского самодержавия поможет глубже понять отечественную историческую действительность.

ОСНОВНЫЕ ПОНЯТИЯ

Данная работа - продолжение сравнительного культурологического анализа западноевропейской, российской и североамериканской цивилизационных общностей с одной стороны, и древних цивилизаций Средиземноморья - с другой [Липкин 1993; 2004].

ЛИПКИН Аркадий Исаакович, доктор философских наук, профессор Российского государственного гуманитарного университета, руководитель семинара "Цивилизации в современном мире".

* "Россия в полном объеме управляется персонифицированной Властью" [Пивоваров 2006а: 17].


стр. 39

Одним из результатов этого анализа является фиксация некоторого важного качественного различия между, с одной стороны, временем древних Греции и Рима, а с другой стороны, временем Средневековья - зарождения западноевропейской и российской цивилизационных общностей и государств. Общности древних Греции и Рима формировались путем внутренней дифференциации в однородной целостности (речь идет о базовой модели, для которой известное деление древнего римского общества на плебеев и патрициев сути не меняет), образуя города-государства. Общности Средневековья формировались из элементов разного социокультурного происхождения, таких, как крестьянская масса, дружины, города, образуя то, что я буду называть "большими государствами ", подразумевая сложный (включающий множество дружин и городов) состав*.

Согласно этой модели город-государство, как и небольшое княжество, которое по базовой модели соответствует власти одной дружины, не является "большим государством", а Китай, Россия, средневековые Франция и Англия - являются**.

Важной характеристикой "большого государства" служит "система правления", характеризующая отношения между указанными разными социокультурными элементами (городами, дружинами и т.п.; множественность этих структурных элементов системы имеет принципиальное значение).

"Систему правления" больших территориальных государств Запада, которую я буду называть "королевской", изображает схема 1.



Схема 1. "Королевская" договорно-представительная система правления (линия d---dd расположена перпендикулярно плоскости основного треугольника)

Большие территориальные государства Западной Европы формировались из множества уже сложившихся (причем относительно самостоятельно) субъектов в лице крупных феодалов, свободных городов и королей***,

* Отмечу, что в "больших государствах" не работают многие механизмы, характерные для "малых государств" (в частности, механизм прямой демократии).

** Вводимое здесь понятие "большого государства" близко понятию "территориального государства", как оно вводится в истории древнего Востока [см. Дьяконов 1997; Дьяконов, Якобсон 1982: 3 - 21] и в истории Запада [например, Chaunu 1984].

*** Согласно А. Я. Гуревичу [Гуревич 1970], сначала появились раннегосударственные ("варварские") королевства (по своей сути сопоставимые с Киевской Русью), и только потом из-за слабости королевской власти возникли сеньории. Я начинаю с этого "потом".


стр. 40

которые являются основными элементами схемы 1. Они связаны различными отношениями, значительная часть которых основана на договоре (что обозначено двойными стрелками).

При этом города и феодалы имели свои, во многом антагонистические, системы ценностей и культуры, а их внутрисословные отношения были сильнее, чем территориальные (замечу, что позднее, при переходе к бессословному национальному государству, образуется единая национальная культура, и национально-территориальные связи становятся главными). Важной чертой процессов формирования больших территориальных государств Западной Европы было то, что эти процессы не локализовались внутри каждого становящегося территориального государства, а зависели от всего европейского контекста. Поэтому я говорю о королях во множественном числе, имея в виду род-династию королей и сложный процесс дифференциации-разграничения многих территориальных государств внутри западноевропейской цивилизационной общности. Границы определялись многими факторами, действующими на большей части Западной Европы, и одним из таких факторов были династические отношения. Характерное для древнего Рима явление "солдатских императоров" здесь было почти исключено. Король должен был принадлежать к королевскому роду.

Идеологическую поддержку этой системы обеспечивала католическая церковь, возглавляемая Папой и пытавшаяся некоторое время быть одновременно одним из самостоятельных субъектов европейской политики. По мере укрепления королевской власти (чему способствовала борьба за власть между Папой и Императором) короли, подчиняя местную церковь себе, превращали ее в местную государственную религию (элемент d на схеме 1). При переходе к национальному государству место "государственной религии" занимала светская "национальная история" и культура** (элемент dd на схеме 1).

Соответственно, куртуазная светская культура, выросшая при рыцарских замках, и светская городская культура составили основание западноевропейской культуры Нового времени. Именно светские по своей сути субъекты (феодалы, города, короли) модифицировали (подстраивали) под себя христианство, придавая ему соответствующие формы (католичество и протестантизм). Поэтому они, а не религия, обусловливают специфику западноевропейской цивилизации. Европа остается собой и в светское Новое время с его веротерпимостью, допускающей любые религии и даже атеизм на уровне индивидов.

На схеме 1 показаны общеизвестные вещи. Вопрос лишь в том, относится ли это к политологии или к более глубокому социокультурному слою?

Понятие "политика" определяется разными авторами по-разному. Однако все считают его истоком греческие понятия politiky (государственные или общественные дела), при этом к первым политологам относят Аристотеля, а в Новое время - Макиавелли. Оба анализировали природу "городов-государств" определенного типа (полисов). Состав социальных субъектов (социальных слоев) и ролей в этих городах-государствах определялся стандартным разделением труда (крестьяне, ремесленники, торговцы, воины).

* Здесь и далее речь идет о "высокой" культуре, которая, в отличие от "народной", предполагает образование.


стр. 41

Эти субъекты имели свои интересы и старались отстаивать их разными средствами. Часто это принимало форму борьбы за власть в городе или использование этой власти. Различные формы организации власти или "политические режимы" в городах-государствах были описаны еще Аристотелем.

Территориальные государства* Европы Нового времени во многом, на первый взгляд, напоминают ситуацию в этих городах-государствах. Поэтому современная политология, несмотря на затруднения со строгим определением основных понятий, таких, как "политика", "политический институт" и другие, продолжает линию Аристотеля и Макиавелли. "Политика - это прежде всего перевод греческого слова "politeia"... то, что греки называли режимом полиса... В узком смысле слова политика - это особая система, определяющая правителей и способ реализации власти; но одновременно это и способ взаимодействия личностей внутри каждого сообщества" [Арон 1993: 54].

Однако города-государства типа полиса - это "малые государства", а нас будут интересовать "большие государства", в которых политическая борьба происходит на фоне уже существующей "системы правления", за уже определенные ею места. То, что заведомо относится к политике (внутренней и внешней), происходит в ходе борьбы за занятие места короля, мест его приближенных, за территории и права и т.п. Но все это происходит в рамках изображенной на схеме 1 структуры мест-ролей, которая является для всех этих политических процессов предзаданной. То есть "система правления " является более глубоким социокультурным слоем, чем политический режим и политические институты, которые в нее вписываются. Поэтому изображенную на схеме 1 структуру, как и другие подобные структуры, я буду называть "системой правления", избегая слов, производных от "политическое".

Незападные "большие государства" имеют, по большому счету, одинаковую структуру, которую я назвал "самодержавной" (схема 2), поскольку она не предполагает ни договорных отношений, ни прав, центральным отношением здесь является отношение самодержец - подданные, а принципиальным основанием принятия решений - воля самодержца (в качестве образца можно взять Китай). Эта структура характерна для "восточных деспотий".



Схема 2. Самодержавная система правления

* В отличие от них, идеократические большие территориальные государства, где политические и цивилизационные границы совпадают (как в России и США), можно было бы называть неколониальными территориальными империями.


стр. 42

Основное утверждение, выдвигаемое мною, касается отношения между самодержцем и народной массой. Моя гипотеза состоит в том, что основа этой системы как системы мест расположена не вверху, а внизу - именно наличие народной массы создает место самодержцу и тем самым - другим элементам данной структуры. В этом принципиальное отличие "самодержавной системы правления" от "вотчинного (patrimonial) строя" Р. Пайпса (и М. Вебера), от "восточной деспотии" Л. С. Васильева [Васильев 2001] и "русской системы" Ю. С. Пивоварова и А. И. Фурсова. Вотчинная власть у Пайпса растет "сверху", от верховной власти (правителя или правительства); в центре оказывается "господство", господствующие группы и слои общества [Пайпс 1993: 38, 407]; "народные массы" при этом не входят в число системообразующих элементов.

Такая самодержавная система правления сформировалась и закрепилась на Руси в московский период. Это было связано не с особой жестокостью и коварством московских правителей (жестокостям становления Московской Руси можно найти аналоги и на Западе) и не с особым русским менталитетом (менталитет всех слоев ранней Московской Руси не сильно отличался от менталитета ее западных соседей). Это стало результатом сложных процессов, среди которых, несомненно, важна была роль татарского ига, но не столько в приучении народных масс к рабству, сколько в вытеснении зародышей вассально-дружинных отношений [см. Юрганов 1998] и стимулировании перехода в самодержавное состояние, которое далее обрело устойчивость благодаря наличию крестьянской массы и внешнему давлению соседних больших государств.

Иными словами, уникальна не Россия, которую якобы "умом не понять", а Запад с его не имеющей аналогов системой вассалитета, основанной на принципе взаимного договора и права и столь же беспрецедентным феноменом свободных городов. Два эти фактора в совокупности и породили договорно-представительную систему правления - сначала сословную "королевскую", потом демократическую*. Для того чтобы понять Россию, нужно просто выбрать правильную "оптику". Если все перевернуть с головы на ноги и сравнить российскую систему правления не с Западной Европой, а, скажем, с Китаем, то многое встанет на свои места.

Таким образом, в противоположность мнению авторов "Русской системы", мой анализ приводит к выводу о значительно большей похожести "российской самодержавной системы" на великие цивилизации Азии, нежели на Запад. Поэтому речь должна идти не о "метафизической власти", которая определяет все, а о типичной для не-Запада самодержавной системе правления с самодержцем во главе, где первичная структура определяется "народной массой" и предзадана самодержцу. Поэтому называть последнюю "популяцией", как это делается в "Русской системе", мне представляется неадекватным - это не материал для произвола самодержца, а почва, на которой произрастает самодержавие. Самодержец формиру-

* Ставшую "результатом и способом выхода из полуторастолетнего кровавого межконфессионального конфликта", благодаря чему появляются "западные конституции" и их главные субъекты - "гражданин, гражданское общество, нация" [Пивоваров 2006б: 9].


стр. 43

ет лишь вторичную структуру - структуру посредническо-управляющей прослойки, в которой в соответствии с полученными "сверху" привилегиями и обязанностями формируются сословия (но не классы). Большинство процессов и нововведений, рассматриваемых Пивоваровым и Фурсовым, не выходят за рамки этой прослойки. Крестьянскую массу они задевают мало. Даже освобождение от крепостного права (без достаточного, с точки зрения крестьян, количества земли и без разрушения общины) оказалось не столь важным для крестьянской массы событием (те, для кого оно было важным, ушли из общины) и не очень сильно ее изменило.

То, что в российском случае в качестве "государственной религии" была использована иосифлянская версия православия, а не "культ Неба", как в Китае, принципиально ничего не меняет. Мировая религия, каковой является христианство, изначально универсальна и адресована индивиду, его душе, определяя индивидуальный смысл жизни. Использование ее в коллективных целях идентификации "своих" и "чужих" перерождает ее сущность, приравнивая ее к любой языческой "государственной религии"*. Поэтому в российской самодержавной системе православие в этой роли так легко сменил коммунизм, который затем небезуспешно стали пытаться сменить на православие (все того же иосифлянского типа). Так что из наличия в качестве государственной религии христианства родство России с Западом (из чего исходят Пивоваров и Фурсов) отнюдь не выводится. Я не могу согласиться с их утверждением, что "Россия и Запад суть две разные системы, у истоков которых один исторический субъект - христианский" [Пивоваров, Фурсов 2001: 42]. Ни христианство, ни такие параметры, как пространство/время и локальность/внелокальность, рассматриваемые Пивоваровым и Фурсовым, мне не представляются здесь определяющими. Рисуемая ими картина, согласно которой "в XVI - XVII столетиях две великие социальные революции - капиталистическая и самодержавная - кладут начало двум разным внелокальным историческим системам" [там же: 43], выглядит, на первый взгляд, убедительно, но не учитывает принципиальное различие систем правления. Так, монархическая Австро-Венгрия (классический представитель европейских абсолютных монархий), с которой часто сравнивают Россию, многими своими внешними атрибутами похожа на Россию, но при этом остается представителем "королевской" договорно-представительной системы правления, т.е. принципиально отличается от России.

СИСТЕМНОЕ ПРОТИВОРЕЧИЕ И "ВТОРИЧНАЯ СТРУКТУРА"

Российское самодержавие не сводится только к "восточной" схеме 2. Гербом России не случайно служит двуглавый орел. Специфическое отличие России от Востока связано с системным противоречием, которое формируется в петербургский период истории России и воспроизводится до сих пор. Оно заключается в том, что Россия значительно раньше других восточных

* Спор между Иосифом Волоцким и "заволжскими старцами" (они же "нестяжатели") дает нам представление о процессе превращения "мировой религии", каковой является по своей сути христианство, в "государственную" [о прагматической сути спора см. Янов 2001; об "эсхатологическом" контексте - Юрганов 1998].


стр. 44

обществ (еще в XVII веке) столкнулась с военной конкуренцией Нового Запада и оказалась в состоянии успешно противостоять ей. С этого момента Россия вошла в режим "догоняния"*, который потребовал освоения военных и технологических достижений Запада. Этот процесс успешного "догоняния" составляет суть бурного развития России в петербургский период, символами которого стали Петр I и Екатерина II. Но перемены затронули главным образом посредническо-управляющий слой, в котором усвоение технических и организационных достижений закономерно сопровождалось восприятием образцов западной культуры и образования. Однако представление о свободном индивиде и его правах, лежащее в основе культуры Нового времени и западноевропейской системы правления, несовместимо с самодержавием и системой правления, основанной на воле самодержца. Именно с эпохи Петра I и Екатерины II в России формируется системное противоречие между необходимым для военно-технического "догоняния" Запада образованным слоем и самодержавной системой правления. Будучи приобщен к европейскому образованию, этот новый социальный слой стал развиваться по своей логике, чуждой духу самодержавия. Итак, основное системное противоречие российского общества - противоречие между развивающейся культурой западного типа (светской) и самодержавной системой правления, типичной для Востока. Логика формирования этого противоречия схематически выглядит так (схема 3):

"догоняние" => образование => культура => свободная личность => протест против самодержавной системы правления

Схема 3. Логика основного системного противоречия российского общества

Впервые это противоречие выявилось в 1825 году в ходе восстания декабристов. После его подавления можно наблюдать своего рода ролевое расщепление прежде относительно однородного образованного слоя на противостоящих друг другу "чиновника" и "интеллигента". При этом "помещики и чиновники стали партнерами царя во власти" [Уортман 2005: 53], а значительная часть образованного слоя, обеспечивавшая функцию "догоняния", по характеру своего воспитания и деятельности оказывалась обречена на конфликт с самодержавием**, составляя основу интеллигенции, ориентированной на высокую европейскую культуру.

Значение слова "интеллигенция" в России двояко. О ее культурной и нравственной роли удачно сказал Р. Пайпс: это "некое внеклассовое образование", главной отличительной чертой которого является "приверженность общественному благу, интеллигент - это тот, кто не поглощен целиком и полностью своим собственным благополучием, а хотя бы в равной, но предпочтительно и в большей степени печется о процветании всего общества и готов в меру своих сил потрудиться на его благо" [Пайпс 1993: 226, 328 - 330]. На фоне этого широкого значения возникло более узкое, в основе которого - политическое противостояние официальной власти. "В 1870-х годах молодые

* Здесь и далее имеется в виду прежде всего идеальный культурный образ процесса.

** О судьбе носителей правовых реформ [см. Уортман 2004].


стр. 45

люди, обладавшие радикальными философскими, политическими и общественными взглядами, стали утверждать, что право носить титул интеллигентов принадлежит им, и им одним... К 1890-м годам русскому человеку уже мало было иметь образование и участвовать в общественной жизни, чтобы удостоиться этого звания. Теперь он должен был стойко выступать против... старого режима и быть готовым принять активное участие в борьбе за его свержение. Иными словами, принадлежать к интеллигенции значило быть революционером (такая позиция стала предметом критики знаменитого сборника "Вехи". -А. Л.)" [Пайпс 1993:328 - 330]. В дальнейшем я буду иметь в виду широкое значение, которое, кроме того, связываю с принадлежностью к высокой культуре (правая часть схемы 2).

Если исходить из представлений "Русской системы", то все интеллигенты (а с ними, по-видимому, и все прочие социальные группы, располагающиеся в правой части схемы 2) попадают в "лишние люди". В какой мере такой результат можно счесть адекватным? В логике "российской самодержавной системы" все они, равно как и основное системное противоречие российского общества (схема 3), являются ее вторичными, но обязательными элементами. Профессиональные революционеры и террористы, как показал XX век, - это не уникальная особенность российского общества, а естественный продукт протестных настроений учащейся молодежи*.

Указанного системного противоречия не наблюдалось в Китае и других странах с восточной самодержавной системой правления, где высокая культура (к примеру, конфуцианство), сосредоточенная, как и положено данной системе, в посредническо-управляющем слое, не входила в противоречие с основами системы (вплоть до принятия этими странами режима "догоняния" Запада в XIX-XX веках). С этим противоречием незнаком и Запад, культура которого вырабатывалась социальными группами, составлявшими основу соответствующей системы правления.

В отличие от них, "российская самодержавная система правления" оказывается кентавром, включающим два несовместимых элемента: 1) восточную самодержавную систему правления и 2) западную высокую культуру. Российское самодержавие не могло конкурировать с Западом без культивирования в российском обществе западной высокой культуры (именно Запад был референтной группой и для российских царей, и для интеллигенции). В этом суть системного противоречия и главный итог петербургского периода.

Аналогичная ситуация имела место и в экономической сфере. Догоняющее развитие промышленности в условиях самодержавной системы правления порождает, во-первых, "государственный капитализм" в сфере крупной промышленности, а во-вторых, - гнет чиновничьего регулирования в сфере мелкого производства. Такой экономический механизм оказывается, как и интеллигенция, "западным" вкраплением, пристройкой, чуждой основным элементам системы: народной массе и самодержавию. Возможно, развитие современного российского "капитализма" проходит по тому же сценарию.

* Эти настроения и соответствующие "левые идеи" повсеместно находят сочувствие в широких слоях интеллигенции [см., например, Шарль 2005].


стр. 46

Указанноепротиворечие приводит к закономерному колебательному двухфазному процессу внутри самодержавной системы: желание-необходимость догнать Запад инициирует модернизаторско-западническую фазу самодержавия, когда сама самодержавная власть стремится позиционировать Россию как европейскую страну. В этой фазе "сверху" инициируются реформы и активизируется "либерально-демократическая" часть российской интеллигенции (в относительно чистом виде - это, например, эпохи Екатерины II, Александра II, а также Горбачева). На этом пути страна, как правило, добивается некоторых успехов. Но вместе с тем изменения ведут к ухудшению положения базовых для самодержавной системы слоев. При этом логика реформ неизбежно проблематизирует сам принцип самодержавия (вплоть до попытки заговора, восстания или демократической революции). В результате самодержец при поддержке основной части населения переходит к свертыванию реформ или к контрреформам, провозглашая, что Россия - это не Европа.

Следствием резкого перехода к почвенническо-охранительной фазе оказываются застой и потеря конкурентоспособности по отношению к Западу, часто сопровождающаяся военным поражением. Желание-необходимость ликвидировать отставание стимулирует повторение цикла реформ-контрреформ [см. Пантин, Лапкин 2006: 178 - 195]. Эти колебательные циклы обусловлены режимом "догоняния" и происходят в вовлеченной в него "пристройке" (правая часть схемы 2). Народные массы на эти колебания реагируют слабо. Их пассивность или бунт определяются другими проблемами и механизмами, что, в частности, фиксирует Н. С. Розов: "Ни одна либеральная реформа не была результатом широких общественных движений, все они начинались 'сверху', чаще всего как реакция на геополитический провал... Каждая победа (военная. - А. Л.)... приводила к свертыванию либеральных реформ. Напротив, поражения России инициировали реформы" [Розов 2006: 7]. Начиная с Екатерины II реформы коррелируют с либеральными настроениями в образованных слоях России, но более глубоким (базовым) здесь является общая направленность к Европе и европейской культуре. Для контрреформ, напротив, базовым является антизападничество (поэтому Петр I - реформатор).

Из системного противоречия, лежащего в основе цикла "реформы-контрреформы", логически вытекают четыре решения, претендующие на прекращение описанного выше колебательного процесса: 1) отказ от самодержавной системы правления при сохранении и развитии западной российско-европейской культуры; 2) отказ от западной российско-европейской культуры ради сохранения самодержавной системы правления; 3) создание новой высокой культуры, не противоречащей самодержавной системе правления; 4) смена и того, и другого. Им отвечают четыре программы, которые были выдвинуты в среде интеллигенции в XIX веке. Две из них - "модернизаторские" и две - "почвеннические".

Модернизаторские программы провозглашали слом самодержавной системы. Первая из них - "либерально-демократическая" - предлагала сделать это на базе русской национальной европейской культуры, выросшей в рамках петровско-екатерининской политической традиции, и сделать это по-

стр. 47

европейски, т.е. совершить переход к республиканско-демократической системе правления западного типа, к общности, основанной на культуре. Привлекательность такого решения заметно усиливается в модернизаторской фазе описанного выше самодержавного цикла. В рамках "либерально-демократической" линии развивается идеал свободной, ответственной и творческой личности и соответствующего личностного типа патриотизма.

В принципе возможны два варианта реализации такого проекта: "реформы сверху" (со стороны самодержца) и "революция снизу" (со стороны интеллигенции). Проект Сперанского [см. Пивоваров 2006б] является образцом "реформ сверху", которые не выводят за рамки самодержавной системы (поэтому столь сильно желание вновь и вновь воспроизводить его). Подобного рода проекты популярны у либерально-демократической интеллигенции на начальной стадии модернизаторской фазы самодержавного цикла. Но по мере осознания ограниченности подобных реформ и иллюзорности связанных с ними надежд все большая часть этой интеллигенции начинает склоняться к революционному варианту.

Либерализм совместим с патриотизмом, но альтернативен всем формам народничества. Все другие альтернативные решения основывались на народническом идеале (близком по духу позднему немецкому романтизму): "Было народничество консервативное и революционное, материалистическое и религиозное, - писал Н. Бердяев. - Народниками были славянофилы и Герцен, Достоевский и революционеры 70-х годов. И всегда в основании лежала вера в народ как хранителя правды... Основной русской темой будет не творчество совершенной культуры, а творчество лучшей жизни". Поэтому в рамках народничества развивался не столько идеал личности, сколько идеал "народа" в виде "идеализации или допетровской России, или Запада, или грядущей революции" [Бердяев 1990: 131].

Вторая модернизаторская программа - "революционно-народническая" - привела к советскому новомосковскому периоду. Природа советского модернизаторского проекта, провозглашавшего своей целью слом самодержавной системы и развитие новой социалистической культуры, двойственна. Для внешнего мира - это великая социалистическая революция, а внутри страны - это воспроизводство самодержавной системы по мере затухания народного бунта, стихия которого смела прежнюю посредническо-управляющую прослойку вместе с Романовыми*.

* Авторы "Русской системы" со всей определенностью утверждают, что "большевики довели линию "демократизации" господствующих групп до логического конца, распространив ее на общество в целом и тем самым завершив процесс, начатый опричниной", процесс "саморазвертывания Русской Власти, двоякого по своей сути и характеризующегося единством двух тенденций: расширения численности ее носителей, т.е. количественного увеличения биологической субстанции, биомассы, с одной стороны, и уменьшения, сжатия ее вещественной субстанции - с другой" [Пивоваров, Фурсов 2001: 48]. Не могу с этим согласиться. Во-первых, имел место не единый процесс ""демократизации" господствующих групп", а ряд смен субстрата посредническо-управляющей прослойки (после смуты XVII века, при Петре I, после 1917 года и далее). Ее рост - естественное следствие роста государства, происходящее во всем мире. Но эта прослойка никогда не "размазывается" до "властепопуляции", а остается явно выделенной и при царях (верхние разряды Табели о рангах, отмеченные потомственным дворянством), и при большевиках (так наз. номенклатурные посты-должности), и даже сегодня (олигархическая элита).


стр. 48

Первый почвеннический вариант - "самодержавный". Его программа предполагает оставить самодержавную систему и выбросить всю европейско-российскую высокую культуру Нового времени. Но этот самодержавный проект не в состоянии обеспечить необходимые темпы развития и военную конкуренцию с Западом (см. результаты Крымской и Русско-японской войн). Тем не менее Сталину, в отличие от Павла I, Николая I и Александра III, вроде бы удалось совместить этот проект с успешным "догонянием" (по-видимому, за счет демографического взрыва с одной стороны и ГУЛАГа - с другой). При этом в течение длительного времени посредническо-управляющий слой образовывался из первого поколения "выдвиженцев" (из сельской и рабочей массы), но со второй половины XX века этот механизм стал давать сбои (ГУЛАГ, так же как и революция, во многом смог реализоваться благодаря демографическому взрыву начала XX века). Вновь явило себя старое системное противоречие России.

Славянофилы были родоначальниками второго почвеннического "культурно-народнического " направления. Они пытались построить незападную высокую культуру, совместимую с самодержавием. Но их продолжатели - евразийцы, по сути, возвращаются к самодержавному проекту.

Таким образом, практического рассмотрения заслуживают лишь два альтернативных проекта - "самодержавный" и "либерально-демократический". Это подтверждает эффективность "двухмерной модели", предложенной Н. Розовым: "свобода (личная. - А. Л.) - успех (державный. - А. Л.)" [Розов 2006: 10].

СОВРЕМЕННАЯ СИТУАЦИЯ

Современная ситуация, на первый взгляд, кардинально отличается от той, какая была в царской и советской России первой половины XX века. Сегодня мы имеем высоко урбанизированное (а не крестьянское) население со всеобщим средним и массовым высшим образованием. Но, похоже, советская урбанизация сильно отличается от западной. Ее базовой моделью является совхоз-колхоз, ибо заводы и НИИ, цеха и лаборатории по структуре отношений очень напоминают совхозы-колхозы и бригады на селе. Советская урбанизация преобразовала "крестьянскую массу" в "городскую", сохранив при этом основу самодержавной системы (схема 2). Бессильным в деле разрушения этой основы оказалось и гуманитарно выхолощенное советское образование.

Однако была еще высококвалифицированная научная и инженерная страта работников ВПК. Она-то - форпост "догоняния" - и воспроизвела в послевоенном СССР новое поколение интеллигенции, обратившейся к дореволюционной русской и современной западной культуре. На этой почве выросла новая советская высокая культура 1950 - 1970-х годов (отождествляемая с "оттепелью").

Наряду с этим (особенно с 1970-х годов) росли и ориентировавшееся на западные стандарты потребления индивидуализированное потребительское общество*, и связанный с ним "средний класс" (выделяющийся по

* К этому времени Запад был очевидным для всех ориентиром в соревновании двух систем.


стр. 49

качественным и количественным показателям потребления и по образу жизни, он лишь частично перекрывался интеллигенцией, характеризующейся другими показателями).

На почве нового заимствования элементов духовной и материальной культуры западного типа воспроизводились старое системное противоречие и старые мифологемы российской самодержавной системы правления.

Перестройка и события августа 1991 года были не столько проявлением массового народного антикоммунистического бунта, сколько результатом активности сформировавшейся в недрах ВПК интеллигенции. Она же составила основу народных депутатов первого призыва с их культурой самиздатовских листовок, противостоящей культуре государственных СМИ. Но, казалось бы, наметившаяся со времен "оттепели" 1960-х годов либерально-демократическая линия, заглохла уже к середине 1990-х годов. Этому способствовало прежде всего проведение реформ 1992 года, которые резко понизили жизненный уровень тех слоев населения, что составляли социальную базу либеральной демократии, - квалифицированных бюджетников, ученых, врачей, учителей, инженеров ВПК. Именно этот относительно массовый и активный либерально-демократический (а не просто антикоммунистический) слой был "деклассирован" и деморализован реформами.

Но дело не только в этом. Достаточно представленные во власти либералы первой волны (не говоря о Б. Н. Ельцине) не устояли перед соблазном из "благих пожеланий" (которые, как известно, часто "ведут в ад") восстановить "самодержавную систему правления". Ельцинская Конституция 1993 года стала выражением этого стремления. Она обозначила возвращение к самодержавной системе правления после очередной попытки демократической революции (1991 года) и стала символом контрреформ (хотя на фоне брежневской конституции ее часто рассматривают как реформаторскую). Весьма показателен факт выявленной Ю. С. Пивоваровым [Пивоваров 20066] близости Основного закона 1993 года проекту Сперанского, который, как было отмечено выше, является образцом "реформ сверху", не выводящих за рамки самодержавной системы*.

Сегодня, в фазе очередного "застоя", российским экспертным сообществом обсуждаются знакомые по XIX веку проекты, которые по большому счету сводятся к двум: "самодержавному", опирающемуся на власть самодержца и идею "державности", и "демократическому", опирающемуся на культуру и личность.

Последний, в принципе, может быть ориентирован либо на "гражданскую нацию" (пример - Франция [см. После империи 2007]), либо на "гражданскую цивилизацию" (пример - ЕС или США).

Тезис о "цивилизационной особости России" сегодня используется в качестве исходного положения почвенниками (как сторонниками особого евразийского пути, так и приверженцами самодержавия). Но это отнюдь не умаля-

* Интересно было бы проанализировать, насколько далеко ушли от проекта Сперанского реформаторские проекты Основного закона, разрабатывавшиеся в ВС РФ между августом 1991 года и октябрем 1993 года.


стр. 50

ет эвристической значимости цивилизационного подхода*. Полагаю, что взаимодействие и конкуренция идут сегодня по крайней мере на трех уровнях общности: общечеловеческом (глобальном), цивилизационном и национальном, и цивилизационный подход отнюдь не исключает другие. Если в первой половине XX века первую скрипку играли национальные общности, то в его последней трети национальная идентичность все более отступает перед цивилизационной. Яркий пример тому - процесс формирования ЕС**. При этом основой цивилизационных общностей являются не различные типы религии, как утверждают многие, а личностно ориентированные базовые смыслы и ценности***, имеющие светскую основу [Липкин 1993; 2004].

России либерально-демократический проект светской цивилизационной общности (типа ЕС), основанный на светской культуре, позволит, по крайней мере, бесконфликтно интегрировать достаточно индивидуализированное население Поволжья и части Кавказа, уменьшить внутреннюю угрозу дальнейшего распада РФ [После империи 2007]. Причем культура (в отличие от идеологии) в силу своей естественности и органичности содержит плюралистическую идентичность России (пусть и в неявной форме), что дает основу для российского ответа на внешние геополитические вызовы. Дело в том, что современный процесс глобализации ведет к консолидации в рамках цивилизационных общностей. Глобальные тенденции сегодня таковы, что вариант вступления в качестве особой нации в европейскую цивилизацию для России по существу закрыт. Тем не менее, возможен (в предположении, например, демократической революции) путь формирования нации-цивилизации западного типа, подобной США. Такой проект предполагает превращение великой русской национальной культуры в общецивилизационную российскую, дочернюю европейской (подобно культурам Северной и Латинской Америки), что, собственно, во многом и имело место в XIX - начале XX века.

* Законченной "мультицивилизационной" теории на сегодняшний день нет; разные авторы выдвигают разные основания для выявления цивилизаций. Автор определяет их через систему базовых смыслов, которые могут трансформироваться, оставаясь собой. Эффективность такого определения показана на примере республиканского Рима [Липкин 1993; 2004]. Как бы ни определялись цивилизации, это - не пустое понятие. По крайней мере, территориальные границы между ними всегда проводятся достаточно определенно, и столь же определенно разграничиваются характеризующие их базовые смыслы, образы и ценности.

** Одной из центральных проблем здесь является проблема исламского фактора. Исламский мир принадлежит тому же большому культурному средиземноморскому очагу, что и Европа (не случайно средневековая схоластика была общим христианско-исламско-иудейским явлением). Высокая исламская культура и исламская мистика, адресованные индивиду, вполне адекватны исканиям западной высокой культуры и мистики и так ею и воспринимаются. Проблема состоит в том, что исламский мир сегодня одержим (болен) теми же социалистическими мифами (и на той же социальной базе), что и Россия в первой половине XX века, причем и здесь демографический взрыв является решающим фактором. Сущность столкновения Запада с исламским миром имеет не столько конфессиональную, сколько социокультурную основу. Это столкновение между личностным и коллективистским обществами и культурами, у которых принципиально разные представления о ценности человеческой жизни, разные логики коллективного и индивидуального поведения.

*** Только светская культура может создать базу для объединения современного поликонфессионального общества. Европа пошла таким путем сначала в рамках национальных государств, а теперь в рамках цивилизационной общности в виде ЕС. Установление государственной религии в поликонфессиональном обществе ведет к религиозным войнам, через которые Европа прошла в XVI веке.


стр. 51

Естественно, что осуществление этого проекта, как и проекта "гражданской нации", сопряжено с преодолением фактора самодержавной системы правления, являющегося тем элементом, который, с одной стороны, кардинально отличает Россию от Европы и Запада, а с другой - служит главным препятствием для развития России, для использования ее высокого культурного и человеческого потенциала.

Возможность преодоления этого препятствия определяется социо-культурным состоянием общества, системой принятия микро- и макро- решений на уровне общества, а не на уровне "власти", ибо основой самодержавной системы являются сами люди. Следует задаться простым вопросом: как будет вести себя общество, если его освободить от самодержавной опеки, будет ли оно самоорганизовываться и брать ответственность на себя, или создаст хаос, после чего предпочтет свалить ответственность на очередного самодержца? Ответ на этот вопрос не предрешен и требует серьезного исследования.

----- Арон Р. 1993. Демократия и тоталитаризм. М.

Бердяев Н. А. 1990. Русская идея. Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века. - О России и русской философской культуре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М.

Васильев Л. С. 2001. История Востока. В 2 т. М.

Градовский А. Д. 1875. Начало русского государственного права. Т. 1. СПб.

Гуревич А. Я. 1970. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе. М.

Дьяконов И. М. 1997. Переход к территориальному государству в Месопотамии. - История Востока. В 6 т. Л. 1. М.

Дьяконов И. М., Якобсон В. А 1982. "Номовые государства", "территориальные царства", "полисы" и "империя". Проблемы типологии. - Вестник древней истории, N 2.

Липкин А. И. 1993. Духовный кризис и национальное возрождение (Попытка культурно-исторического анализа). Философский очерк. Н. Новгород.

Липкин А. И. 2004. "Духовное ядро" цивилизационной общности. - Синтез цивилизации и культуры: Международный альманах. Вып. 2. М.

Пайпс Р. 1993. Россия при старом режиме. М.

Пантин В. И., Лапкин В. В. 2006. Философия исторического прогнозирования: Ритмы истории и перспективы мирового развития. Дубна.

Пивоваров Ю. С. 2006а. Русская власть и публичная политика. Заметки историка о причинах неудачи демократического транзита. - Полис, N 1.

Пивоваров Ю. С. 2006б. Между казачеством и кнутом (К столетию русской конституции и русского парламента). - Полис, N 2.

Пивоваров Ю. С., Фурсов А. И. 2001. "Русская система" как попытка понимания русской истории. - Полис, N 4.

После Империи. 2007. М.

Розов Н. С. 2006. Цикличность российской политической истории как болезнь: возможно ли выздоровление? - Полис, N 3.

Уортман Р. 2004. Властители и судии: развитие правового сознания в императорской России. Ч. II. Люди. М.

Уортман Р. 2005. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. Т. 1. От Петра Великого до смерти Николая I. М.

Шарль К. 2005. Интеллектуалы во Франции (вторая половина XX в.). М.

Юрганов А. Л. 1998. Категории русской средневековой культуры. М.

Янов А. Л. 2001. Россия: у истоков трагедии. 1462 - 1584: Заметки о природе и происхождении русской государственности. М.

Chaunu P. 1984. La civilisation de l'Europe classique. Paris.

стр. 52

постоянный адрес статьи : http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302335




Заглавие статьи КОММУНИКАЦИОННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ СЕГОДНЯ: ИНФОРМАЦИЯ И СЕТЬ
Автор(ы) С. В. ТИХОНОВА
Источник ПОЛИС. Политические исследования, № 3, 2007, C. 53-64
Рубрика Проблемы и суждения
Место издания Москва, Россия
Объем 36.0 Kbytes
Количество слов 4164
Постоянный адрес статьи http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302336


КОММУНИКАЦИОННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ СЕГОДНЯ: ИНФОРМАЦИЯ И СЕТЬ

Автор: С. В. ТИХОНОВА

Глубокие качественные изменения в социальной жизни, начавшиеся в XX веке и продолжающиеся по сей день, коснулись в первую очередь сферы социальной коммуникации. Их революционный характер ни у кого не вызывает сомнений; выявление сущности коммуникационной революции - задача философского дискурса.

Научные монографии и даже учебники по социальной философии уверенно относят происходящее к информационной сфере. Собственно, именно появление в середине XX века ЭВМ определяется рядом исследователей как революция информационная или компьютерная [Ракитов 1991; Тоффлер 1997 и др.]. Ее результат - информатизация социальных процессов и, как следствие, возникновение информационного общества.

Термин "информационное общество" был предложен профессором Токийского технологического института Ю. Хаяси, а также рядом учреждений, работавших на японское правительство. В представленных этими учреждениями отчетах (1969 - 1971 года) к категории "информационных" относились общества, в которых процесс компьютеризации обеспечивает доступ к надежным источникам информации, избавляет людей от рутинной работы, способствует росту производства. Информационным принято считать такое общество, в котором большинство работающих занято производством, хранением, переработкой и реализацией информации, и особенно знания как ее высшей формы [Рейман 2001].

За прошедшие полстолетия электронные технологии стали не только фундаментом управления информацией, но и средством поддержания социальных связей. В социально-философской рефлексии панорама коммуникационной революции конструируется по трем направлениям: оперирование информацией - виртуальная реальность - социальное взаимодействие. "Золотые воротнички", превращающие информацию в баснословно дорогой товар, игроки виртуальных казино и представители современных социальных движений оказались надежно разнесены по автономным мирам, единство которых, на первый взгляд априорно заданное, крайне редко попадает в фокус исследовательского внимания.

Причиной такой ситуации является, вероятно, последовательность вхождения компьютеризации в социальную практику. Появившийся как атрибут профессиональной деятельности узкой группы людей (программистов, обслуживавших военную промышленность), компьютер вскоре перекочевал в мирные офисы, изменив жизнь своих пользователей; а уже результаты деятельности последних начинали преобразовывать жизнь

ТИХОНОВА Софья Владимировна, кандидат философских наук, доцент кафедры связей с общественностью и рекламы Саратовского государственного социально-экономического университета.


стр. 53

общества в целом. Соответственно за исходную точку анализа происходящих трансформаций неизменно принимались отношения типа человек - машина. Отсюда столь частое обращение к роли "нового класса" экспертов, интеллектуальный потенциал которых служит залогом доступа к технологиям (в первую очередь электронным) и высокому социальному статусу [Гулднер 1997; Иноземцев 2000; Неклесса 1999]. Отведя экспертам роль авангарда цивилизации, исследователи все чаще поднимают тему отчуждения между интеллектуальной элитой и остальным человечеством.

В итоге информационно-компьютерная атрибуция набирающих обороты революционных изменений остается непоколебимой. Возможно, причина такого положения дел кроется в "очарованности" техникой, притягательность которой и страх перед которой нашли наиболее полное выражение в технологическом пессимизме. В работах Ж. Эллюля представлен образ "человека ошарашенного", теряющегося в искусственном мире, мире телевизионных образов, огней рекламы и персональной техники. В текстах Ж. Бодрийяра искусственная среда, реальность третьего порядка, поглощает человека и делает его одиноким пленником нескончаемой вереницы симулякров. Пространства такого рода, включающие в себя (или имитирующие) все условия жизни человека, ставят под вопрос онтологический статус человеческого бытия, поскольку нахождение в них не обеспечивает живого общения. Во-первых, обитатель "электронного коттеджа" видит интересующих его людей преимущественно на экране монитора. Во-вторых, сам по себе интерес к другим людям подчиняется здесь логике потребления, тиражируемой рекламой и корпоративными "культурами". Последние же, как известно, диктуют модели семейных отношений, сексуальности, дружбы, партнерства. Очень ярко эту тенденцию выразил Дж. Хеллер в романе "Что-то случилось": "Холостяки и вдовцы в Торговом отделе нежелательны, ибо Фирма на опыте убедилась, что неженатым агентам трудно поддерживать знакомство с видными людьми и их женами и принимать вместе с ними участие во всяких торжествах и развлечениях... агенты, которые развелись или у которых жены умерли, знают, что надо либо снова жениться, либо подыскивать другую работу" [Хеллер 2000: 22]. В-третьих, даже в тех случаях, когда интеллектуальный уровень нашего персонажа позволяет подняться над Харибдой социальной манипуляции, его поджидает Сцилла виртуальной реальности. Иллюзорные миры предлагают часы жизни, наполненные удовольствием, риском, азартом, чувством собственной значимости. Компьютерные игры позволяют победителю чувствовать себя супергероем, потому что на победу затрачивается масса сил, а значит, она переживается как заслуженная. Изливание души в чатах позволяет забыть о потребности завоевывать доверие окружающих, налаживать гармоничные отношения с ними, так как обеспечивает ощущение, будто тебя понимают. Виртуальный секс даже в единичных случаях никогда не составил бы конкуренции естественному, если бы не доставлял удовольствия. Следовательно, виртуальному (и такому реальному!) миру есть что предложить. Но составляющие этот мир "атомы" социума ограничены "одноразовыми" отношениями друг другом или же вовсе вынуждены довольствоваться искусственными аналогами отношений. Самое большее - возможность совмещения

стр. 54

того и другого. Иными словами, люди перестают быть людьми, выбрав долю придатка техники. Главным образом - компьютера.

Этот волнующий образ находит, как кажется, и эмпирические подтверждения, такие, как разработки в области "цифрового дома", а также огромное количество исследований по проблемам компьютерной, виртуальной и сетевой аддикций [Войскунский 2000; Янг 2000 и др.]. Однако более пристальный взгляд на феномен компьютеризации человеческого мира вскрывает иллюзорность исходного впечатления. "Компьютерная революция" - лишь начальный этап более сложного процесса, говоря языком Тоффлера, его "первая волна".

Проект компьютеризации социальной жизни, изменяющий приватное пространство, не является универсальным для всех стран и континентов. Направления его реализации обусловлены социально-культурными условиями. Так, по словам И. Мидзуко, "городские жители Америки располагают необозримым пространством частной сферы жизни, где находится место и для себя, и для общественных сетей. Средний японский житель лишен того, чем располагает такой же средний житель США: достаточно вместительного для приема гостей дома, отдельной детской, кухни с местом для припасов и утвари, второго автомобиля, дополнительного места у дома для стоянки автомобиля, бесплатных автостоянок в городе, дешевого газа, бесплатных скоростных автомагистралей, ПК с доступом к Интернету (и с местом для установки ПК дома), более одной телефонной линии с различными расценками" [Рейнгольд 2006: 51].

Только при достаточной территориальной базе приватное пространство современного индивидуалиста может быть превращено в автономную крепость, хозяин которой управляет собственными социальными связями с помощью технических средств. Тем не менее, даже в Америке 1980-х годов уже первые проекты "подключения" дома к рабочему месту, предоставившие работникам возможность не посещать офис, не увенчались ожидаемым успехом.

Дж. Нейсбит так охарактеризовал эту ситуацию: "Проходит время, и человеку начинает недоставать сплетен и теплоты взаимоотношений на рабочем месте... В одиночестве компьютеризированного коттеджа человек испытывает изоляцию высокой технологии... Люди... подписываются на аккордную работу дома, а потом на время возвращаются в офис" [Нейсбит 2003: 57]. Утопичность проекта электронного коттеджа стала для него приговором благодаря распространению сетевого взаимодействия, опирающегося на электронные технологии. Сетевые формы взаимодействия индивидов существовали и до изобретения компьютера. Метафора сети указывает на горизонтальные социальные связи, выводящие человека за пределы тех социальных групп, в которых протекает его жизнь, и реализующиеся через межличностные контакты. Согласно Нейсбиту, "смысл существования сетей - способствовать самопомощи, обмениваться информацией, изменять общество, улучшать производительность и условия труда, делиться ресурсами. Они построены так, чтобы передавать информацию путем более быстрым, более привычным человеку и более экономным в смысле расхода энергии, чем любой другой известный процесс" [Нейсбит 2003: 276]. Однако на существо-

стр. 55

вание социальных сетей накладывает жесткое ограничение физическое пространство. Преодолеть его позволили технические достижения в области связи, и первенство в этой сфере принадлежит компьютерным сетям, появление которых составило "вторую волну" коммуникационной революции. Для нашей темы важно то, что сетевые компьютерно опосредованные коммуникации обладают уникальной атрибутивной характеристикой: они опираются на возможность быстрой и эффективной обратной связи, что равнозначно симметричности отношений коммуникатор - реципиент. Основные черты современной сетевой коммуникации:

1) неиерархичность, децентрализация, преимущественно горизонтальное и/или функциональное взаимодействие участников;

2) гибкость, подвижность, изменчивость форм и конфигураций; легкость и быстрота создания и распада структур;

3) открытость сети для "входа" и "выхода"; общедоступность ресурсов сети (прежде всего - информационных);

4) равноправие участников сети независимо от их роли, масштаба, ресурсов;

5) уникальность создаваемых сетей [Бузгалин 2002: 113].

Сегодня развитие социальных сетей и развитие сетей компьютерных представляют собой две стороны одной медали. Это стало возможным благодаря возникновению Интернета. Интернет - генетически первая сеть, опирающаяся на достижения высоких технологий. Его история начинается с создания в 1960-х годах ARPANET и последующего (начавшегося с середины 1990-х) лавинообразного распространения "всемирной паутины" [Кастельс 2004]. В настоящее время Интернет состоит из множества взаимосвязанных компьютерных сетей и обеспечивает удаленный доступ к компьютерам, электронной почте, доскам объявлений, базам данных и дискуссионным группам.

В рамках Интернета происходит одновременное взаимодействие множества людей, в том числе, и находящихся в разных частях планеты. Взаимодействие это весьма многопланово. Оно предполагает общение в режиме реального времени, образование сообществ для совместных социальных действий, конференц-связь на базе Web, сеансы коллективной работы в реальном масштабе времени, электронную самопрезентацию через тексты и графические изображения.

Главная трудность выявления специфики интернет-коммуникации связана с синкретичностью имеющихся типов коммуникации - массовой и личной. Кажущаяся простота их демаркации обманчива. Есть сегменты Интернета, предназначенные для массовой коммуникации, - электронные издания, новостные ленты, реклама. Существуют также специфические средства личной коммуникации - почта, чаты, форумы, мессенджеры, блоги. Однако все массовые сегменты Интернета предусматривают обратную связь с реципиентом (гостевая книга, электронная почта и т.п.), а личная коммуникация органично включает в себя возможность массовой. Например, электронная почта предполагает как адресные, так и групповые или массовые (подписка) публикации, а также мобильные уведомления (SMS). Общение в чате, хотя и имеет личностные характеристики, всегда

стр. 56

может стать источником массовой коммуникации: "...за любой двусторонней приватной интеракцией (в Интернете. - С. Т.)... могут следить до тысячи человек, готовых в любой момент присоединиться к разговору" [Бакулев 2006: 345]. Еще ярче слияние массового, группового, личного типов коммуникации (включая даже автокоммуникацию) демонстрируют блоги (LJ).

Таким образом, синтезируя массовый, групповой и личный типы коммуникации, Интернет создает принципиально новый и уникальный ее вид. Иначе говоря, Интернет отнюдь не ограничивается функциями средства массовой информации и всемирного справочника, являясь, по сути, средой для общения. Последняя характеристика требует особого уточнения. Исследуя проблемы метафорического осмысления Интернета, А. Е. Войскунский говорит о "всемирной паутине" именно как о "новой среде обитания", которую люди активно обживают и осваивают [Войскунский 2001: 64]. На уровне обыденного сознания эта ситуация представлена взаимозаменяемостью формулировок "люди живут в Интернете" и "люди пользуются Интернетом". И пользователи, и исследователи единодушны в восприятии Интернета как особой "страны", "пространства", "территории" со своими "жителями". Правомерность использования термина "население Интернета" уже не вызывает особых сомнений. Более того, Г. Гусейнов считает, что его применение для обозначения сообщества интернет-пользователей позволяет адекватно передать смысл происходящего в глобальной сети - превращения технического посредника в жизненную среду [Гусейнов 2000:89]. Интернет не просто является важным фрагментом социальной реальности (а социальная природа среды общения несомненна), скорее, речь идет о социальной реальности sui generis. В этом качестве Интернет может быть рассмотрен как совокупность определенным образом взаимодействующих индивидуальных и коллективных идентичностей.

Однако такой подход сразу наталкивается на методологические трудности. Классики теоретической социологии при определении элементов социальной структуры имплицитно исходили из тезиса о территориальности современного им социума, т.е. подчиненности общества национальному государству. Национальное государство структурировано на внутренние совокупности - коллективные идентичности (классы, сословия, религиозные и этнические группы), выступающие в качестве подсистем социальной системы, минимальным элементом которых является индивид [Бек 2001: 25]. Глобализация поставила под вопрос логику функционирования общества эпохи модерна, поскольку в социальное пространство активно включились транснациональные агенты, устанавливающие наднациональные социальные отношения. Интернет фактически стал пространством концентрации социальных отношений, национальные характеристики (в первую очередь это элементы национальной культуры, играющие роль коммуникативных регуляторов) здесь ослаблены или исключены. Сходство Интернета с предшествовавшими теоретическими моделями социума исчерпывается наличием в нем национальных доменных зон, виртуальных сообществ (так наз. коммьюнитиз - более или менее постоянные группы общающихся между собой людей - формируются вокруг посещаемых сайтов) и "виртуальных презентаций" реальных людей (на макро-, мезо- и микроуровнях).

стр. 57

Что касается отличий, то в этом отношении фундаментальная роль принадлежит специфике механизмов взаимодействия указанных компонентов, т.е. особенностям социальной коммуникации в Интернете. Исходными для их понимания оказываются категории "субъект", "личность" и "сетевая личность". Первая фиксирует активного индивида, вторая раскрывает его через неповторимую комбинацию социальных ролей, в той или иной степени освоенных им. Третья, по определению К. В. Шапиро, имеет отношение к специфической личности, "о существовании которой сообщество узнает по ее проявлениям на пространстве сети" [Шапиро 2005]. В условиях интернет-коммуникации общающиеся формируют свое представление друг о друге на основе гораздо меньшего объема информации, чем в реальном мире. Субъект, неотделимый в обычной жизни от проявлений своей собственной личности (далеко не всегда сознательных и осознаваемых), в презентации себя интернет-сообществу обладает большей свободой, поскольку собеседникам доступны только те сведения, которые он сочтет нужным им сообщить. Степень их правдивости/ложности каждый определяет самостоятельно. Другими словами, дистантность сетевой коммуникации открывает перед пользователем максимальные возможности в самоопределении и непосредственном самоконструировании: "...Internet дает свободу идентификации: виртуальное имя, виртуальное тело, виртуальный статус, виртуальная психика, виртуальные привычки, виртуальные достоинства и виртуальные пороки" [Иванов 2000: 62].

Развивающиеся практики виртуального самоконструирования обусловили появление новых культурных и социальных регуляторов коммуникационного процесса. Заложенные в культурной памяти нормы, стереотипы и ценности, необходимые для формирования личности, создавались в условиях качественно иной коммуникативной ситуации. Так, традиционные формы требовали непосредственного взаимодействия и личного контакта; формы модерна, несмотря на свою обезличенность, опирались на повторяемость, процедурность и обязательные временные затраты. Сегодня, в режиме сетевого общения, анонимность и высокая вероятность "разовости" взаимодействия приводит к тому, что индивид обращается к старым регуляторам только в силу привычки, уменьшающейся по мере возрастания нового коммуникативного опыта.

Параллельно происходит накопление опыта символического конструирования идентичности. Так, первоначально, основным путем установления "границ Я" в новой реальности являлся перенос в виртуальное пространство уже известных и наработанных в социальном мире символов (пола, возраста, профессии и пр.), т.е. виртуальная реконструкция социальной идентичности. Далее имело место обращение к символическим комплексам, отсылающим к различным культурным мифологиям. Доминирующую роль здесь играла, пожалуй, мифология киберпанка - причудливого сплава маргинализированных персонажей (авантюристов, шпионов, хакеров, террористов) и продвинутых технологий (не обязательно информационных), от киборгов и мутантов до искинов, т.е. искусственных интеллектов.

Тем не менее, подобное "самотворчество" имело естественные границы - жизнь под чужой маской требует слишком большого напряжения. Н. Бейм,

стр. 58

изучавшая поведение онлайновых сообществ на основании своего этнографического исследования r.a.t.s. (группа новостей, посвященных "мыльным операм"), утверждает: "Реальность, по-видимому, заключается в том, что многие, а возможно, и большинство общественных пользователей компьютерных средств коммуникации создают онлайновые эго, совместимые с их внесетевой идентичностью" [Кастельс 2004].

Формируемая таким образом личность проявляется преимущественно через текстуализацию (чаты, форумы и т.п.), опирающуюся на опыт устного общения, а также на антинормативистские речевые субкультуры - компьютерную, подростковую, нарко- и т.п. жаргоны. Причем текст как средство виртуальной презентации личности не обладает самодовлеющим значением, так как сочетается с визуальными образами и дополняется приглашениями к "интерактиву", моторности, игре. Не случайно понятие "виртуальная реальность" используется для обозначения мира компьютерной игры. Вообще говоря, взаимосвязь последней и сетевой коммуникации -тема для отдельного рассмотрения. Отметим только, что игра в Интернете является одновременно источником, школой и моделью сетевой коммуникации. Она отрабатывает навыки взаимодействия людей в условиях "абстрактного" партнерства, в котором особенно важны общность цели, наличие правил, знание условий действия, а также быстрота реакции, стратегические способности и т.п. Собственно человеческие качества и внутренний мир другого не играют здесь особой роли. Зато очень важны эмоционально переживаемые риск, азарт, развлекательность.

Таким образом, сетевую личность характеризует фрагментарность духовного мира, неустойчивость эмоциональных реакций, неспособность к поддержанию долгосрочных коммуникационных отношений. Она может формироваться стихийно, что, впрочем, не исключает возможности ее сознательного конструирования с целью дистанцироваться от данной "исходной" личности. "Отрыв" сетевой личности от индивидуальных качеств человека обусловливает ее принципиальную незавершенность; отсюда краткосрочность и уникальность коммуникативных ситуаций, их автономность и атомарность. В Интернете человек не несет никакой ответственности ни за себя, ни за других, он никому не подчиняется и рискует только степенью удовольствия. Деятельность в условиях сетевого пространства, децентрализованного, лишенного непосредственности взаимодействия, деятельность в отсутствие вертикальной иерархии подрывает привычные стратегии взаимодействия индивидов. Люди не перестают получать удовольствие друг от друга. Они перестают друг за друга бояться. Все смертное, конечное, невозобновимое утрачивает здесь статус реальности.

Фактически, Интернет сегодня является экспериментальной площадкой, где испытываются различные роли и формы поведения, открывающие новые возможности удовлетворения тела и души "на земле". Однако эти формы и роли всегда субъектоцентричны. Совокупность сетевых личностей не порождает качественно новой коллективной идентичности. Подобно большинству других интернет-структур, упоминавшиеся выше "коммьюнитиз" эфемерны, нестабильны.

стр. 59

Хаотичный мир Интернета многими воспринимается как абсолютно автономный и агрессивный по отношению к миру "оф-лайна" в своем стремлении заменить его. Действительно, иногда эти реальности будто бы сознательно демонстрируют стремление "запараллелиться", порождая парадоксальные ситуации. В. Глазычев приводит уникальный случай интернет-коммуникации, когда два партнера по общению в чате с удивлением обнаружили, что их реально разделяют только два компьютерных стола интернет-кафе г. Саратова [Глазычев 2005]. Думается, дело все же не в тотальности "Матрицы", а в организации пространства подобных заведений и в наличии не стремящихся к непосредственному контакту клиентов. В работе "Галактика Интернета" М. Кастельс, обобщая существующие социологическиеисследования, убедительно показывает, что привнесение в существующие общественные отношения социального взаимодействия во всемирной Сети само по себе не оказывает непосредственного влияния на образ повседневности, хотя и способно при определенных обстоятельствах выступать в роли заменителя других видов социальной активности. Чаще всего использование Интернета носит инструментальный характер, будучи тесно связанным с работой, семьей и повседневной жизнью пользователей Сети. Свыше 85% всех рассмотренных случаев приходится на электронную почту; при этом основной объем ее посвящен выполнению различных функций, решению конкретных задач, а также контактам с родными и друзьями в условиях реальной жизни. Первым пользователям Сети представлялись весьма содержательными чаты, группы новостей и многоцелевые интернет-конференции; однако с распространением Интернета их количественная и качественная значимость существенно понизилась [Кастельс2004].

Население Интернета, строящее социальные отношения по специфическим правилам "всемирной паутины", заведомо обречено на участь бипатридов. К тому же ни виртуальный мир, ни киберпротезы не отменяют физических желаний и восприятий. Практика показывает, что затерявшегося в лабиринтах киберпространства "виртуала" можно вернуть в реальность довольно просто. Например, звонком мобильного телефона.

Именно распространение беспроводной телефонии породило "третью волну" коммуникационной революции. История создания мобильной связи охватывает не менее полувека, однако массовым ее использование стало с конца 1980-х годов. В отличие от социальных аспектов функционирования Интернета, аналогичная роль мобильных телефонов исследована слабо. Среди отечественных работ, относящихся к проблеме социального контекста распространения мобильной телефонии, можно выделить статьи С. В. Бондаренко и Б. С. Гладарева [Бондаренко 2005; Гладарев 2004, 2005]. В целом, при исследовании сетевых аспектов формирования информационного общества авторы ограничиваются простым указанием данного средства коммуникации в перечне современных медиаторов социальных взаимодействий.

В первое десятилетие своего существования массовая мобильная связь подчинялась логике стационарной телефонии: адресная личная коммуникация, содержанием которой является разговор. Для ее успешности кроме обладания самим техническим средством нужно знать реципиента (как

стр. 60

минимум, иметь представление о его имени, статусе, должности и т.п.) и его абонентский номер. Выполнение этих условий позволяет сократить временные затраты и ослабить пространственную (территориальную) зависимость коммуникации.

"Массовизация" мобильных телефонов начиналась с высших слоев среднего класса - того самого, который чуть раньше открыл компьютеру путь в "большое плавание" по социальному пространству. Именно повышенная социальная активность среднего класса обеспечила высокую востребованность мобильной связи. Ведь человеку проще и быстрее произнести слово, чем написать или напечатать его, не говоря уже об удовольствии услышать знакомый голос. Дополняя друг друга, Интернет, стационарный и мобильный телефоны уплотняли социальные связи и их интенсивность.

Однако комплементарность новых средств коммуникации оказалась временно нарушенной. Мобильный телефон значительно дешевле компьютера, прост в обращении, его использование может быть целесообразным независимо от рода деятельности и занятий владельца, чего нельзя сказать о компьютере. В итоге численность абонентов мобильных телефонов превысила и будет превышать численность "населения" Интернета, причем первые нередко не имеют ни малейшего представления о "пространстве обитания" вторых, поскольку в сознании массового человека мобильный телефон остается конкурентом не "всемирной паутины", а стационарного телефона.

Впрочем, на практике эта конкуренция весьма эфемерна, в чем убеждают типичные цели "мобильных" контактов. В качестве таковых Б. С. Гладарев выделяет (с опорой на результаты социологического исследования) следующие ситуации:

1) координация совместных действий;

2) "ухаживающие звонки";

3) помощь и консультации;

4) деловые ситуации;

5) сложноопределимые ситуации (ситуации, где смешаны признаки вышеперечисленных ситуаций) [Гладарев 2004: 38].

Типы представлены в порядке убывания, причем первый из них характерен для более чем 50% случаев. В этом легко убедиться, обратив внимание на телефонные разговоры людей в общественных местах. Преобладание функциональных типов мобильного общения объясняется не только дороговизной услуг мобильной связи, ощущаемой отнюдь не всеми абонентами. Думается, далеко не все эпизоды повседневности подходят для полноценного межличностного общения, хотя информационная потребность в контакте может возникать внезапно. В любом случае телефонный разговор исключает коммуниканта из того социального контекста, в котором он находится, и помещает его в другой, на что участники первичного контекста далеко не всегда реагируют благожелательно. Вероятно, поэтому для "общения ради общения" мобильный телефон, в отличие от стационарного, используется весьма редко. Кстати, в цитируемом исследовании респонденты ни разу не указали "общение" в качестве причины контакта. Тем не менее, звонки по телефону служат не только для обмена информацией.

стр. 61

Они открывают иной мир помимо или вместо того мира, где люди пребывают в текущий момент.

Конфликтность совмещения социальных контекстов сгладилась благодаря тому, что во второй половине 1990-х годов логика стационарной телефонии ("телефоны нужны для того, чтобы разговаривать") нарушилась в телефонии мобильной. В 1996 году появились первые SMS-службы, в 1997 году компания "Nokia" объявила о переориентации своего производства в сторону "мобильного Интернета", о переходе к "мобильному информационному обществу", в котором мобильный телефон станет "главным узлом коммуникации". Абоненты превратились в пользователей, обладающих доступом к цифровой информации. Правда, процесс интеграции мобильного телефона и Интернета протекает далеко не идеально, что продемонстрировал коммерческий провал протокола WAP (Wireless Application Protocol - первый мобильный Интернет). Интернет-контент оказался не слишком удобен для мобильной трансляции, хотя при желании им все же можно пользоваться при посредстве мобильного телефона. Дальнейшая адаптация цифрового содержания к условиям мобильной коммуникации, осуществляемая компаниями-разработчиками, привела к появлению цифровой сети I-MODE. В ее рамках существует большое разнообразие информационных услуг. Последние осуществлялись первоначально по трем направлениям: программы (онлайновые услуги, которыми можно воспользоваться через внутреннее меню телефона - доступ к биржевым котировкам, банковские расчеты, мобильная торговля), совместимые сайты (узлы в Интернете) и обмен сообщениями (электронная почта). Дальнейшая эволюция I-MODE привела к появлению сервисов I-MOTION и I-SHOT, которые позволяют легко отправлять, загружать и просматривать видеоклипы и фотографии, а также сервиса I-FeliCa для осуществления бесконтактных платежей при помощи телефонов со встроенными смарт-картами.

На сегодняшний день в России в режиме данной цифровой сети предоставляются функции просмотра I-MODE страниц и, соответственно, скачивания с них мобильного контента, включая Java-приложения (i-appli), отправку и прием почтовых, SMS- и MMS-сообщений.

WAP и I-MODE играют роль проводников в цифровой мир. Проведенные в Японии исследования показали, что молодые люди зачастую не нуждаются в персональном компьютере, если у них имеется мобильный телефон. Свою лепту в это направление вносят также и SMS-сервисы. В некоторых странах, к примеру, на Филиппинах, процесс осуществления SMS-коммуникации всего за несколько лет превратился в "национальное времяпрепровождение" [Бондаренко 2005: 40]. Современных подростков все чаще называют "поколением ТХТ" в силу необычайной популярности в молодежной среде текстинга (обмена SMS-сообщениями), сочетающего непринужденность устной речи с рефлексивностью эпистолярного жанра.

Кроме того, появление SMS-чатов сделало возможным контролируемо анонимную коммуникацию с помощью телефона, сопоставимую по своим характеристикам с интернет-коммуникацией. Все более частыми становятся взаимодействия с совершенно незнакомыми людьми, опирающиеся на мобильную связь как в смысле сопровождения, так и в смысле истоков.

стр. 62

SMS-взаимодействие менее агрессивно к текущему социальному контексту, поскольку привлекает внимания окружающих в меньшей степени, чем телефонный разговор. Пользователи ощущают присутствие рядом с ними людей, находящихся далеко, и остаются доступными для своей социальной сети, даже участвуя в другом общественном событии. "Присутствие-в-отсутствии" становится обычным делом.

В итоге мобильный телефон заключает в себе виртуальный мир, "который всегда с тобой", и выполняет функцию интегратора различных уровней социального пространства. Виртуальная реальность перестает быть миром, скрытым внутри компьютера, в который людям приходится "уходить". Она дробится в реальности социальной, встраиваясь в ее пласты, но не затягивая их в себя. Фактически речь идет об информатизации не только приватного, но и публичного пространства, стирающей границы между ними независимо от местонахождения человека. Г. Рейнгольд обозначил эту ситуацию следующим образом: "Соединяя осязаемые предметы и места нашего обитания с Интернетом, портативные средства связи превращаются в нательные дистанционно управляемые устройства физического мира" [Рейнгольд 2006].


Таким образом, сетевая революция радикально меняет структуру коммуникационного пространства. Любой индивид может (по крайней мере, потенциально) в самых различных ситуациях выступать коммуникатором или реципиентом массовой, групповой и личной коммуникации. Сообщение может обладать самой различной формой и сопровождаться графикой, анимацией, звуком и т.п., коммуникант может его создавать, дополнять, изменять, пересылать, игнорировать... и сотрудничать в этих процессах с самым разным числом партнеров. Границы между виртуальными реальностями и повседневным миром становятся все более прозрачными и проницаемыми, а различные уровни коммуникационного пространства - легко совместимыми. Все эти изменения укоренены в повседневной жизни людей, а потому уверенно обретают статус "естественных".

Возможно, это и есть основная примета "четвертой волны".

Бакулев Г. П. 2006. Гиперперсональная коммуникация: вызов традициям? - Коммуникация и конструирование социальных реальностей. СПб.

Бек У. 2001. Что такое глобализация? М.

Бондаренко СВ. 2005. Особенности символико-смысловых взаимодействий в рамках молодежной субкультуры мобильной коммуникации. - Молодежь Юга России: положение, проблемы, перспективы. Вып. 31. Ростов-на-Дону.

Бузгалин А. В. 2002. Феноменология альтерглобализма. - Вестник Российского философского общества, N 4.

Войскунский А. Е. 2000. Феномен зависимости от Интернета. Гуманитарные исследования в Интернете. М.

Войскунский А. Е. 2001. Метафоры Интернета. - Вопросы философии, N 11.

Гладарев Б. С. 2004. Повседневное пользование информационно-коммуникационными технологиями. - Телескоп: наблюдения за повседневной жизнью петербуржцев, N 5.

Гладарев Б. С. 2005. Новые коммуникационные технологии: игры контроля. - Человек. Сообщество. Управление., N 1.

Глазычев В. 2005. Net-культура. - Искусство кино, N 3.

стр. 63

Гулднер Э. 1997. Будущее интеллектуалов и восхождение Нового класса. - Рубежи, N4(19).

Гусейнов Г. 2000. Заметки к антропологии русского Интернета. - Новое литературное обозрение, N 43.

Иванов Д. В. 2000. Виртуализация общества. СПб.

Иноземцев В. Л. 2000. "Класс интеллектуалов" в постиндустриальном обществе. -Социс, N 6.

Кастельс М. 2004. Галактика Интернет. Размышления об Интернете, бизнесе и обществе. Екатеринбург.

Нейсбит Дж. 2003. Мегатренды. М.

Неклесса А. 1999. Паке Экономикана, или Эпилог истории. - Новый мир, N 9.

Ракитов А. И. 1991. Философия компьютерной революции. М.

Рейман Л. Д. 2001. Информационное общество и роль телекоммуникаций в его становлении. - Вопросы философии, N 3.

Рейнгольд Г. 2006. Умная толпа: Новая социальная революция. М.

Тоффлер Э. 1997. Третья Волна. М.

Хеллер Дж. 2000. Что-то случилось. М.

Шапиро К. В. 2005. Стратегии существования сетевой личности. - Вопросы Интернет-образования, N 8.

Янг К. С. 2000. Диагноз - Интернет-зависимость. - Мир Интернет, N 2.

стр. 64

постоянный адрес статьи : http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302336




Заглавие статьи О КОНКУРСЕ РОССИЙСКОЙ АССОЦИАЦИИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАУКИ 2007 ГОДА НА ЛУЧШИЕ НАУЧНЫЕ, УЧЕБНО-МЕТОДИЧЕСКИЕ И ПОЛИТИКО-ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЕ РАБОТЫ РОССИЙСКИХ ПОЛИТОЛОГОВ
Источник ПОЛИС. Политические исследования, № 3, 2007, C. 64
Место издания Москва, Россия
Объем 2.0 Kbytes
Количество слов 184
Постоянный адрес статьи http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302344


О КОНКУРСЕ РОССИЙСКОЙ АССОЦИАЦИИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАУКИ 2007 ГОДА НА ЛУЧШИЕ НАУЧНЫЕ, УЧЕБНО-МЕТОДИЧЕСКИЕ И ПОЛИТИКО-ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЕ РАБОТЫ РОССИЙСКИХ ПОЛИТОЛОГОВ

В течение 2007 года будет проведен конкурс на лучшие научные, учебно-методические и политико-публицистические работы российских политологов.

На конкурс могут быть представлены книги, статьи, учебные программы и материалы, а также рукописи, созданные в течение 2006 и 2007 годов и являющиеся важным вкладом в развитие отечественной политологии. Тематика работ и количество авторов не ограничиваются.

Работы, созданные как членами РАПН, так и не входящими в Ассоциацию российскими политологами, должны быть отобраны и рекомендованы для участия в конкурсе региональными отделениями РАПН, либо их городскими, университетскими и прочими секциями. На конкурс могут быть приняты работы, рекомендованные диссертационными советами по политологии в регионах или университетских центрах, где еще не созданы соответствующие структуры РАПН.

Индивидуальные члены РАПН имеют право представить на конкурс свои работы при условии, если имеются две письменных рекомендации других членов Ассоциации.

Работы и рекомендации присылать по адресу: 117997, Москва, Нахимовский пр-т, 51/21, Российская ассоциация политической науки.

Работы принимаются на конкурс до 1 октября 2007 г.

Итоги конкурса будут подведены Научным советом РАПН в ноябре 2007 г.

Научный совет РАПН

стр. 64

постоянный адрес статьи : http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302344




Заглавие статьи ПОЛИТИКА КАК БИЗНЕС: РОССИЙСКАЯ ВЕРСИЯ (II)
Автор(ы) С. Н. ПШИЗОВА
Источник ПОЛИС. Политические исследования, № 3, 2007, C. 65-77
Рубрика Проблемы и суждения
Место издания Москва, Россия
Объем 41.9 Kbytes
Количество слов 4907
Постоянный адрес статьи http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302337


ПОЛИТИКА КАК БИЗНЕС: РОССИЙСКАЯ ВЕРСИЯ (II)

Автор: С. Н. ПШИЗОВА

ВНЕЭЛЕКТОРАЛЬНЫЙ ПОЛИТИЧЕСКИЙ РЫНОК

В первой части статьи я уже упоминала о том, что параллельно формированию избирательного рынка в демократических системах происходит становление политического рынка в более широком смысле слова - как взаимодействия между управляющими и управляемыми. Наряду с такими институтами гражданского представительства, как политические партии и выборы, там складываются механизмы функционального представительства, связанные с деятельностью групп давления, стремящихся влиять на процесс принятия политических решений не только в ходе выборов, но и в периоды между ними. В отличие от электорального соревнования, результаты которого на протяжении практически всего XX века в значительной степени определялись идеологическими и социальными идентификациями, серьезно ограничивавшими действие рыночных сил, внеэлекторальное взаимодействие групп давления с политическими институтами изначально базировалось на принципах прагматического обмена.

Как известно, при демократии граждане могут влиять на политику государства либо через участие в выборах, либо путем прямых контактов (индивидуальных или групповых) со своими представителями и должностными лицами. Разумеется, в большинстве случаев их политическая активность сводится к голосованию на выборах. Однако какая-то часть населения любой страны прибегает и к иным механизмам. Чем более развито гражданское общество той или иной страны, чем автономнее и эффективнее составляющие его ассоциации, тем большее число граждан практикует выходящие за рамки регулярных электоральных процедур способы взаимодействия с представителями власти. В ряду таких практик заметное место занимает лоббизм. Именно анализ лоббистской деятельности дал толчок развитию теорий политического рынка [Hayes 1981].

Ускоренное становление политического рынка в сфере функционального представительства объясняется тем, что структурирование спроса и предложения произошло здесь раньше, чем в сфере представительства гражданского. В силу плюрализма социальных интересов в органы власти всегда поступает сразу несколько потоков информации, исходящих из разных источников и отражающих порой противоположные позиции. Поскольку в сложных современных обществах невозможно обеспечить непосредственный контакт каждого гражданина с лицами, облеченными властью, для более эффективного продвижения своих интересов граждане создают организации, союзы, ассоциации, частные корпорации и т.д., дей-

ПШИЗОВА Сусанна Нурбиевна, кандидат исторических наук, доцент кафедры политического анализа факультета государственного управления МГУ им. М. В. Ломоносова.

Окончание. Начало см. Полис, 2007, N 2, с. 109 - 123.


стр. 65

ствующие методами лоббирования. Тем самым складываются предпосылки для возникновения конкуренции между носителями различных интересов, борющимися за влияние на представителей власти, и оформляется пространство спроса на политические решения.

В свою очередь, члены законодательных и исполнительных органов национального, регионального и местного уровней постоянно принимают решения, затрагивающие интересы различных групп, корпораций и организаций. Потенциальные и актуальные продукты их деятельности формируют политическое предложение, которое может обмениваться на разнообразные виды поддержки. Естественно, что группы интересов, стремящиеся повлиять на характер принимаемых решений, вступают в обменные отношения с официальными лицами.

Таким образом, плюрализация политики и легитимация борьбы между группами интересов, характерные для представительных демократий, неизбежно порождают лоббизм как один из способов репрезентации интересов - поначалу нелегальный, но затем становящийся объектом все более тщательного законодательного регулирования. В отличие от выборов, лоббизм напрямую связан с системой функционального представительства, чье соответствие идее либеральной демократии у многих вызывает серьезные сомнения. Эти сомнения касаются, во-первых, положения участников подобного взаимодействия, а во-вторых, тех средств, к которым они прибегают.

Согласно приверженцам плюралистической демократии, при функциональном представительстве шансы групп быть услышанными властью напрямую зависят от объема и качества подконтрольных им ресурсов. Давление на структуры власти со стороны могущественных и влиятельных организаций, отстаивающих свои интересы, приводит к тому, что в восприятии лиц, принимающих решения, картина общественного мнения по конкретным вопросам оказывается искажена. Тем самым подрывается демократический принцип равенства всех участников политического процесса.

Другое направление критики связано с потенциальными возможностями для коррупции, складывающимися внутри и вокруг системы функционального представительства. В противовес открытой борьбе за голоса избирателей во время выборов, где каждый гражданин имеет один голос и является равным любому другому в процессе обмена этого голоса на публичные обещания политиков, лоббистские процедуры нередко не публичны и предполагают участие акторов с различным объемом подконтрольного политического капитала. Использование взяток, а также закулисные интриги, часто ассоциирующиеся в общественном сознании с лоббизмом, породили у многих граждан недоверие как к самим лоббистам, так и к официальным лицам, с которыми они работают. Скандальные разоблачения, время от времени сотрясающие политические системы современных демократий, поддерживают такое отношение к институту лоббизма и способствуют углублению кризиса доверия к демократическим институтам в целом [см., напр. Jaatinen 1999].

Именно эти особенности функционального представительства, по-видимому, и обусловили достаточно раннее применение рыночной парадигмы к анализу взаимодействия органов власти с группами интересов. В

стр. 66

своих развитых формах этот вид представительства находит воплощение в различных моделях корпоративизма, одни из которых дополняют плюралистические системы (плюралистический, социетальный корпоративизм, послевоенный западноевропейский неокорпоративизм), другие вытесняют, подменяют собой или извращают, лишают реального содержания формальные демократические институты (олигархический корпоративизм), а третьи выступают альтернативой демократическому правлению (корпоративное государство). Однако в любом случае при функциональном представительстве отношения строятся на основе обмена. А это иной принцип, нежели тот, на котором базируется теория плюралистической демократии. Он реализуется через рыночный механизм взаимодействия между продавцами и покупателями политических товаров и услуг, предполагающий более или менее свободную конкуренцию, в которой побеждает обладатель большего политического капитала. Столкновение частных интересов (индивидуальных и групповых), часто не скорректированное эгалитаристскими правилами демократии и влиянием идеологий, не закамуфлированное публичной риторикой и демагогией, направленной на обеспечение широкой общественной поддержки, обнажает механизмы формирования спроса и предложения на политические услуги, делая существование политического рынка более очевидным, чем в случае публичной борьбы в рамках представительных институтов.

Несомненные изъяны "свободной" рыночной конкуренции за общественные ресурсы и "продукты политического производства" и явная неспособность традиционных демократических институтов обеспечить эффективное регулирование взаимодействия между группами интересов и властью побудили исследователей обратиться к поиску иных способов решения проблемы. В ходе таких поисков родилась идея, что для регулирования политических рынков могут и должны задействоваться механизмы, которые используются при регулировании рынков экономических.

По мнению сторонников данной точки зрения, отношения между группами интересов и политиками не сводятся к простому давлению первых на вторых. "Политики не в меньшей мере, чем фирмы и потребители, должны рассматриваться как акторы, преследующие собственный интерес", - резонно отмечал в свое время Э. Дауне, призывая коллег отказаться от наивного предположения, будто государственные органы "автоматически" действуют как "максимизаторы" общественного блага [Downs 1957: 279 - 294]. Это означает, что в период между выборами, когда перестает действовать "универсальный политический эквивалент" в виде голосов, политический рынок функционирует подобно рынку экономическому, т.е. на принципах прямого обмена спроса и предложения. Отсюда - угроза вытеснения из деятельности политиков политического содержания. Ведь политика как сфера обеспечения коллективного блага, создающая условия для развития всех прочих сфер жизнедеятельности общества, возможна лишь до тех пор, пока преследование политиками собственных выгод не доминирует над смыслом самого их существования как политиков и не входит в противоречие с ним. При функциональном представительстве опасность такого вытеснения гораздо выше, чем при парламентском.

стр. 67

Между тем в последние десятилетия экспансия функционального представительства в ущерб парламентскому отмечается во всех плюралистических демократиях. Ускорению этого процесса способствует экономическая глобализация и выход на политическую сцену новых акторов, прежде всего крупных транснациональных корпораций. Будучи подчас ключевыми субъектами социально-экономического развития национальных государств, подобные корпорации во многом остаются за рамками традиционной системы политического взаимодействия общества и государства. Попытки теоретиков вписать корпорации, накопившие колоссальный экономический и социальный потенциал, в демократическую модель организации политической сферы (идеи "корпорации участников", "корпоративного гражданства" и "социальной ответственности бизнеса") пока, на мой взгляд, нельзя признать успешными [см. Перегудов 2004; Пшизова 2004]. Более того, как справедливо замечает С. П. Перегудов, сама способность ТНК "выступать в качестве 'ячейки' демократии и демократического правопорядка... далеко не бесспорна" [Перегудов 2003: 36].

В настоящее время в контексте обостряющейся глобальной конкуренции именно крупные корпорации все чаще оказываются главными субъектами системы функционального представительства, существенно потеснив в этом качестве ассоциации работодателей и наемных работников, которые определяли развитие неокорпоративистских систем многих стран Запада после Второй мировой войны. В России, где профсоюзное движение слабо или практически отсутствует, роль корпораций еще значительнее, причем их взаимодействие с государством строится здесь не на основе социальной солидарности, а индивидуально и непосредственно, провоцируя жесткую конкуренцию между отдельными бизнес-структурами за влияние на государственные органы.

Особенность современного корпоративизма заключается в том, что в отношениях с государством и другими экономическими и общественными структурами корпорации все чаще действуют как мультисоциальные субъекты, носители неких общекорпоративных интересов. При этом различия в интересах собственников, топ-менеджеров и персонала низших уровней не артикулируются. Плюралистический характер системе функционального представительства могло бы придать активное давление наемных работников на администрацию, которое вынуждало бы ее учитывать их интересы как при проведении внутрикорпоративной политики, так и в ходе лоббистской деятельности в органах государственной власти. В развитых демократиях так во многом и происходит. Но и там традиционные институты представительства общественных интересов (партии, профсоюзы) находятся в процессе трансформации, и направление этой трансформации едва ли будет способствовать усилению влияния граждан на внутреннюю и внешнюю политику корпораций. Уровень доверия к партиям и профсоюзам падает, их связи с обществом ослабевают, а зависимость от государства и крупного бизнеса растет.

В российском случае корпоративизм имеет еще более специфическую направленность, обусловленную исторически. Здесь представительство интересов корпораций в значительной степени сводится к продвижению

стр. 68

интересов узкого круга собственников и руководителей компаний. Действенных институтов гражданского общества, способных корректировать процесс взаимодействия государства и бизнеса, у нас нет. А следовательно, в торг между контрагентами внеэлекторального политического рынка они не вмешиваются.

Общая тенденция в настоящее время такова: корпорации все больше берут на себя функции социального регулирования, не вынося этот процесс за рамки собственного бизнеса. Логическим развитием данной тенденции может стать делегитимация социального конфликта, лежащего в основе системы плюралистического представительства, путем выведения его из поля политических отношений и превращения в объект внутрикорпоративного регулирования. В этом случае в двухстороннем взаимодействии с властными структурами будут репрезентироваться интересы компаний как целостных субъектов при отсутствии каких бы то ни было "помех" в виде деятельности социально-представительных организаций или ассоциаций гражданского общества, что повлечет за собой трансформацию государства в инструмент проведения интересов крупных корпораций - пусть и в условиях их конкуренции между собой. Эта вполне реальная тенденция серьезно беспокоит сегодня общественность на Западе. Подмена, вытеснение "корпоративным гражданством" иных социальных идентификаций, стимулирующих политическую активность, угрожает самим основам плюралистических демократий.

В России можно говорить уже не об угрозе, а о реализации этой тенденции, причем в самом радикальном варианте.

RES PUBLICA VS. RES PROFESSIONALS

Утверждение рыночных отношений в политике предполагает прежде всего профессионализацию соответствующей деятельности, что в данном случае означает радикальное ослабление любой мотивации (идеологической, идейной, социальной и т.д.) для занятия политикой, кроме карьерной. В результате политическая активность граждан сокращается, институт партийных добровольцев (grassroots) приходит в упадок, и партии утрачивают массовый характер, превращаясь в организации профессиональных политиков с подчиненным им бюрократическим аппаратом. В отличие от тех, кого М. Вебер в свое время называл "подлинными политиками", живущими "для" политики, эти люди, как правило, живут "за счет" политики [см. Филиппов 2002: 109]*. По сути, они составляют корпорацию профессионалов, которая гораздо крепче связана с профессионалами из других политических структур (организованных по тому же принципу), чем с собственными избирателями. Именно на наличие подобной внутренней связи обращают внимание авторы получившей широкий отклик на Западе концепции "политического картеля" [см. Katz, Mair 1995]. Между корпорациями профессионалов, конечно, может идти конкуренция, но она не

* Наличие исключений не отменяет общего правила. Кроме того, налицо тенденция к вытеснению таких "исключений" из сферы политического взаимодействия. Они оказываются просто неконкурентоспособными.


стр. 69

отменяет того факта, что все они входят в единый политический картель. Возникновение такого картеля обусловлено упрочением связей партий и политиков с государством в ущерб их связям с обществом, которое перестает быть основным источником ресурсов, обеспечивающих деятельность политических лидеров и организаций.

Можно согласиться с теми исследователями, которые утверждают, что политические партии как непременный атрибут демократии были, есть и, скорее всего, сохранятся и впредь [см., напр. Афанасьев 2000; Холодковский 2001]. Вопрос, однако, состоит в том, какого рода организация скрывается под этикеткой "политической партии" и - главное - какие функции она выполняет. Ведь если "отвлечься от функций", то партии вообще можно считать чуть ли не вечным институтом. Они существовали при Перикле и при Цицероне, "партиями" именовались средневековые гвельфы и гибеллины, "партии" можно обнаружить в XVIII веке не только в Англии, но и при русском дворе и т.д. Однако если мы сравним функции, к примеру, западноевропейских политических партий XX века и нынешних российских, то обнаружим принципиальные различия между этими политическими субъектами. В первом случае партии - элемент системы представительства, обеспечивающий агрегирование и артикуляцию интересов определенных социальных слоев, во втором - "электорально-профессиональные" организации [Panebianco 1988], озабоченные прежде всего технологическими аспектами избирательных кампаний и занятые преимущественно лоббированием интересов своих спонсоров. По большому счету они суть не что иное, как фирмы по оказанию политических услуг, своего рода лоббистские конторы, принимающие заказы на продвижение в органах власти определенных интересов*. Правда, в отличие от обычных лоббистских контор, партии получают лицензии на свою деятельность по результатам выборов. Это заставляет их рядиться в одежды исторических предшественников - партий массовой интеграции, придавать себе хотя бы видимость идеологического своеобразия, массовости и развитой организационной структуры. Но этот маскарад уже не может скрыть значимость происшедших изменений.

Отсутствие серьезной поддержки в обществе и недостаточность государственных дотаций побуждают российских политиков выступать в роли предпринимателей, изыскивающих средства для своих политических проектов. Естественно, что после прихода к власти они вынуждены возмещать инвесторам их затраты. В условиях широкого распространения нелегальных отношений между выборными политиками и бизнес-структурами едва ли приходится удивляться тому, что все попытки провести через Государственную Думу законопроекты, регулирующие лоббистскую деятельность, оканчивались провалом. Обе стороны взаимодействия делают "свой бизнес" и совсем не заинтересованы в четком законодательном регулировании процесса. К тому же альтернативных общественных источников для поддержания политической деятельности в стране почти нет.

* Усиление лоббизма и повышение значимости функционального представительства, отмечаемые в последние годы во всем мире, говорят о том, что данное направление эволюции характерно для института политических партий в целом.


стр. 70

В свою очередь, отечественные бизнесмены воспринимают участие в политике как продолжение собственной профессиональной предпринимательской деятельности. Об этом недвусмысленно свидетельствуют культивируемые ими способы инвестирования в политику. Совсем недавно некоторые российские корпорации поддерживали сразу несколько партий, причем стоящих на разных или даже противоположных политических позициях [Вешняков 2003: 233, 315; Бунин 2005: 39]. Так, ЮКОС во главе с М. Ходорковским одновременно финансировал как либерально-демократическое "Яблоко", так и КПРФ, хотя возможность союза между данными политическими силами была заведомо исключена. И это далеко не уникальный факт в российской политике. Подобный подход, абсурдный с точки зрения политического представительства, выглядит совершенно логичным в контексте рыночных отношений между агентами политического процесса. Правда, после консолидации элиты под руководством В. В. Путина известное биз-нес-правило "не класть все яйца в одну корзину" практически вышло из употребления. Сегодня интересы бизнеса требуют направления политических инвестиций исключительно в проекты, подконтрольные исполнительной власти. Активное давление власти на бизнес-сообщество с целью придания ему "правильной" политической ориентации, характерное для сегодняшней России, по сути есть не что иное, как административно-политическое вымогательство. Оно подразумевает "добровольно-принудительное" направление частных ресурсов на финансирование политических проектов, инициируемых правящей группировкой. Именно таким образом и обеспечивается создание элементов партии власти в широком смысле* в контексте системы управляемой демократии. Однако при всем том речь идет о реализации экономической элитой бизнес-стратегии, приспособленной к специфическим условиям российской политики.

По мнению ряда исследователей представители российской политической элиты и государственной бюрократии культивируют в своей деятельности так наз. "бюрократическое предпринимательство", на что указывает, в частности, беспрецедентный расцвет коррупции [Сатаров 2005]. Однако, на мой взгляд, мы имеем здесь дело с гораздо более сложным феноменом. Политики и должностные лица всех уровней не только торгуют "административными услугами", обменивая их как на прямые взятки, так и на различного рода политические инвестиции со стороны бизнеса, но и извлекают экономическую ренту (возможно, иногда невольно) из ситуации симбиотического слияния, неразделейности политической и экономической власти. Российская политико-административная элита выстроила такую систему взаимоотношений с бизнесом, которая позволяет ей совмещать роль политического актора, определяющего "правила игры" в экономической сфере, с ролью субъекта экономической деятельности, находящегося,

* "Партия власти" в широком смысле - это сложный, мультисубъектный актор. Она включает в себя различные части правящей элиты, которые создают политическую партию (а при необходимости - и несколько сразу) и используют ее в качестве инструмента конкурентной борьбы за контроль над государственными ресурсами. Результаты такой борьбы легитимируются с помощью демократических процедур. О "партии власти" в широком и узком смысле [см. Пшизова 2007].


стр. 71

благодаря своему статусу, в привилегированном положении. В результате происходит, с одной стороны, "захват бизнеса" властью, когда нежелание "делиться" оказывается равнозначным самоубийству [Барсукова 2006: 40 - 43], а с другой - своего рода приватизация государства, превращение его в инструмент реализации частных интересов правящей элиты.

Что касается политических консультантов и журналистов, образующих, как отмечалось в первой части статьи, третий сегмент российского политического класса, то для них политика - сугубо профессиональная сфера, способ достижения жизненного успеха и материального благополучия. Они-то, собственно, и выполняют основную работу по осуществлению политических проектов. Количество политконсультантов в России, как, впрочем, и на Западе, постоянно растет, а их роль становится все более важной. Этот вид бизнеса превратился в международный, выйдя за пределы национальных государств. Сегодня специалисты в области политических технологий переезжают из страны в страну, предлагая свои услуги различным политическим силам. Как и многое другое, данное явление - прямое следствие глобализации, приводящей к унификации политических процессов в странах, еще вчера так сильно отличавшихся друг от друга.

Стоит отметить, что политические консультанты из постсоветской России - отнюдь не последние в своем деле. Их свобода от идеологических, организационных и, в значительной мере, этических ограничений, существующих в традиционных демократиях, помогает им успешно бороться за клиентов и использовать самый широкий спектр новейших технологий. Не случайно во время недавней "оранжевой революции" на Украине российские консалтинговые фирмы работали "по обе стороны баррикад". К сожалению, в отличие от западных коллег, чья деятельность довольно тщательно регулируется законодательством и привлекает к себе все более пристальное внимание исследователей [см., напр. Johnson 2001; Lathrop 2003; Dulio 2004], российские политические консультанты пока не стали объектом ни специального законодательного регулирования, ни научного анализа. Более того, они сами зачастую выступают в роли аналитиков, предоставляющих обществу "экспертные оценки". Между тем очевидно, что их никак нельзя назвать независимыми экспертами, ибо они вовлечены в политическую борьбу в качестве оплачиваемых профессионалов. Будучи крайне важной, эта тема, однако, требует отдельного рассмотрения, поэтому я ограничусь здесь лишь констатацией ее безусловной актуальности.

Профессионализация политики трансформирует саму суть политического взаимодействия в современном обществе. Ведь западная модель представительной демократии формировалась как реализация идеи о превращении политики в общее дело всех граждан (res publica). Либерально-демократическая парадигма исходила из эгалитаристских принципов Просвещения и понимания политики как области реализации общего блага, обеспечивающей существование и функционирование всех прочих сфер жизнедеятельности общества. Соединение этих двух постулатов предполагает не профессиональное, не кастовое, не специализированное, а массовое, поголовное участие граждан в принятии политических решений. Не следует забывать также, что одной из центральных для Просвещения

стр. 72

была идея "просвещения" в самом прямом и непосредственном смысле слова. В ней выражалось убеждение в правомочности, необходимости и возможности подключения масс к политическому процессу в качестве рационального субъекта. Такова была господствующая идеология Модерна, и именно ее трансформация, по-видимому, определила важнейшие параметры идеологического состояния наступившего Постмодерна.

История массовых обществ XX века принесла с собой изрядное разочарование в рациональности масс, крушение многих иллюзий относительно возможности их просвещения. Однако в результате демократического искуса, порожденного идеями Просвещения, масса, которая так и не смогла стать полноценным субъектом политики, превратилась, тем не менее, в полноправного участника процесса принятия политических решений. Благодаря всеобщему избирательному праву и другим демократическим институтам массы играют ключевую роль в современном обществе. Правда, не в том смысле, который постулировался в идеологических доктринах эпохи Модерна, а скорее в том, о котором писал П. Бурдье в своих работах о журналистике. Рейтинговой логике сегодня подчинена не только культура, но и политика: рынок, по выражению Бурдье, "все больше и больше признается легитимной инстанцией легитимации" [Бурдье 2002: 42].

Демократизация, о которой грезила эпоха Просвещения, произошла, но не столько в форме распространения "просвещения", сколько в виде экспансии "культуры масс". Параметры идеологий теперь определяются тем, чего хотят и что могут воспринять массы. Хотя уровень их рациональности (даже потенциальной) уже не вызывает больших надежд у политиков (идеи "народного просвещения" сегодня не в чести), массы обладают самыми широкими правами. Сочетание этих двух обстоятельств (высокого статуса масс и неверия в их разум) побуждает профессиональных политиков создавать специальный продукт, основанный на изучении массового спроса и призванный обеспечить мобилизацию поддержки, необходимой для легитимации власти в условиях электоральной демократии. По своему содержанию данный продукт зачастую имеет довольно слабое отношение к реальной политике. По сути дела речь идет об отказе слоев, производящих идеологические комплексы, от парадигмы коллективной рациональности и коллективной солидарности в пользу более прагматичной индивидуальной рациональности и рыночного обмена при одновременном усилении популистских тенденций в риторике элит. Отсюда - увеличение дистанции между реальной политикой и ее оформлением, предназначенным для репрезентации обществу. Технологическиевозможности современных политических коммуникаций создают благоприятные условия для такой двойственности [подробнее см. Pshizova 2004]. При этом разрушение функций, ассоциирующихся с демократическими институтами Модерна, не означает упадка самих институтов. Как справедливо замечает К. Лоусон применительно к партиям: "Не партии переживают тяжелые времена, а граждане: это они лишились важного канала доступа к серьезному участию в общественных делах... Партия, не выполняющая свои обязанности по реальному агрегированию интересов, редко теряет власть по этой причине" [Lawson 2004: 257].

стр. 73

В России профессиональное функционирование политической сферы вызвало к жизни довольно экзотический и неизвестный Западу, но абсолютно рутинный для нашей страны способ формирования политических партий. Политики, стремящиеся повысить свой статус и обладающие необходимыми ресурсами, объявляют среди политических консультантов негласный "конкурс" на проект партии. Победитель получает заказ. Естественно, что такого рода партии легко меняют свои позиции, как тактические, так и стратегические, если вообще их имеют.

Как уже упоминалось выше, политика приобретает черты профессиональной сферы услуг, а политические организации - контор по оказанию таковых. Западные исследователи уже диагностировали появление новой модели политической партии: "партии - бизнес-фирмы" [Hopkin, Paolucci 1999]. Следствием подобного развития событий становится постепенное вытеснение механизмов политического представительства широких социальных интересов, которые в свое время сложились на Западе и которые мы безуспешно пытаемся воспроизвести, механизмом рыночного обмена.

ПОЛИТИЧЕСКОЕ ПРЕДПРИНИМАТЕЛЬСТВО И "ДУХ КАПИТАЛИЗМА"

В чем же причины описанных выше изменений? Что мешает сегодня функционированию традиционных демократических институтов? Первое, что бросается в глаза, - это разрушение прежней мотивации политической активности. Еще не так давно большие группы людей участвовали в политической борьбе, поддерживали массовые партии, добровольно работали для них, будучи движимы стремлением выразить свои идеологические и социальные идентификации (например, с социализмом как идеей или с рабочим классом как социальной группой). Развитие процесса, который У. Бек называет "индивидуализацией жизненной ситуации", ведет к партикуляризации интересов и тем самым к разрушению прежних оснований групповых политических действий [Beck 1992]. В индивидуалистическом обществе солидаристские и идеологические установки уже не способны обеспечить массовое политическое участие. Ослабление коллективных идентификаций и идеологических мотиваций ставит под вопрос само существование конвенциональных форм политической активности. На смену деятельности, основанной на коллективных идентификациях, детерминированных базовыми социальными расколами (классовыми, религиозными или территориальными), приходят частные действия, мотивированные частными интересами. На фоне падения доверия к традиционным формам политической жизни усиливается инструментальное отношение к политике, и коллективное действие, необходимое для участия в ней, становится в принципе проблематичным. Ведь государство как институт и политика как сфера жизнедеятельности общества призваны производить блага, в которых заинтересовано все сообщество, которыми пользуются все. В индивидуалистическом обществе производство подобных благ оказывается под угрозой, ибо мотивированные личными интересами рациональные индивиды неизбежно стараются увильнуть от исполнения общественных обязанностей, переложить эту работу на других. Изменение мотивации субъектов политического действия оборачивается обострением проблемы

стр. 74

"безбилетника" (free rider). Способом решения этой проблемы и доминирующей формой политической активности в индивидуалистическом обществе становится политическое предпринимательство.

Применительно к России это означает, что практически все основные субъекты политики относятся к политической деятельности как предприниматели, т.е. изыскивают средства и вкладывают их в политический процесс в расчете на прибыль. Первая и третья категории российских политических акторов (собственно политики и политконсультанты с журналистами) участвуют в политике в качестве профессионалов: занимаясь производством общественных благ, они нацелены прежде всего на достижение личной выгоды. Вторая категория (представители бизнеса) подходит к политике как к продолжению собственной экономической деятельности. Другими словами, все три группы акторов ориентируются в своем политическом поведении на бизнес-стратегии.

Кстати говоря, рядовые россияне, которым нередко приписывается некая мистическая склонность к нерациональному политическому поведению, по большому счету тоже ведут себя как вполне адекватные акторы политического рынка*. Что бы мы ни думали по поводу равнодушия российских граждан к любым "судьбоносным" кампаниям и их готовности продать свой голос за небольшие деньги или обменять на какие-то иные блага, в ситуации, когда подавляющее большинство участников политической игры руководствуются в своей деятельности сугубо эгоистическими соображениями, подобные стратегии трудно назвать нерациональными**.

Маркетизация политической сферы стимулирует радикальное изменение принципов взаимодействия между участниками политического процесса. Если раньше политики предлагали обществу свое, как правило - идеологически обоснованное, понимание целей и задач дальнейшего развития, пытаясь с помощью пропаганды убедить в его преимуществах идеологически близкие группы граждан и получить от них электоральную поддержку, то теперь спрос на политические услуги, выявляемый с помощью маркетинговых исследований, рождает предложение, которое формируют профессионалы, получающие за свою работу определенное вознаграждение. Отношение созданного ими продукта массового потребления к реальной политике правящей элиты зависит от множества факторов, в т.ч. - от исторической традиции и социально-политического контекста каждой конкретной стра-

* Конечно, рыночная мотивация отнюдь не тождественна рациональной. Однако, как было показано в классическом исследовании М. Олсона, внешне иррациональное групповое поведение в действительности может оказаться вполне рациональным [Olson 1965].

** Наши соотечественники довольно часто голосуют за политиков, занимающих ключевые посты в государстве, ибо верят в силу бюрократической вертикали и считают (надо сказать, не без оснований), что такое голосование сулит им если не конкретные материальные блага, то хотя бы благожелательное отношение со стороны прямого начальства. Весьма показательна в этом плане ставшая чуть ли не хрестоматийной история, случившаяся во время одного из опросов общественного мнения, когда женщина, отвечая на содержательные вопросы анкеты, высказалась в пользу некой партии, но при этом призналась, что голосовала совсем за другую, ту, чьи позиции поддерживала действующая власть. На удивленный вопрос интервьюера о причинах столь странного поведения, респондентка на первый взгляд абсолютно нелогично, а по сути совершенно рационально пояснила, что будет голосовать за нравящуюся ей партию, когда та придет к власти.


стр. 75

ны, от баланса сил внутри и вне ее. Однако в любом случае дистанция, отделяющая профессиональных производителей (и их продукцию) от простых потребителей (читателей, слушателей, зрителей, а также избирателей)... является более или менее значительной, более или менее труднопреодолимой и более или менее недопустимой с точки зрения демократических принципов" [Бурдье 2002: 102]. Тенденция эта общая. Правда, в России она проявляется сильнее, чем, скажем на Западе, принимая более резкие формы из-за исторических особенностей нашей страны, лишенной демократического прошлого, наличие которого помогло бы сгладить многие крайности.

Тем не менее, вопрос о способности фрагментированного общества потребителей политической продукции обеспечить демократический контроль над государственными институтами и придать представительный характер деятельности политиков стоит сегодня перед всеми политическими сообществами. Одним из следствий экспансии функционального представительства в странах Запада стал кризис социального государства, сложившегося в рамках прежней системы парламентской демократии. И пока остается неясным, "насколько политически бдительный, организованный потребитель, овладевший ремеслом масс-медийной символическо-политической инсценировки, может дополнить или заменить организованного рабочего как корректив против безграничной 'самореализации капитала'" [Бек 2001: 214].

В целом, сегодняшнее состояние электорального и внеэлекторального пространств политического взаимодействия свидетельствует о фундаментальном сближении принципов их функционирования. В обоих случаях можно говорить о рыночных механизмах обмена, хотя и с определенной спецификой. Более того, именно благодаря наличию такой специфики электоральный и внеэлекторальный политические рынки дополняют друг друга, что создает условия для формирования целостной рыночно ориентированной политической сферы, принципиально отличающейся от политической сферы эпохи представительных демократий. Реальное распределение общественных ресурсов все больше перемещается в сферу функционального представительства, а электоральный процесс приобретает черты политического спектакля, тщательно срежиссированного профессионалами.

При всем том между старыми демократиями и их новоявленными копиями, безусловно, существуют серьезные различия. В западных странах в силу их исторических традиций опасные тенденции, с одной стороны, проявляются гораздо слабее, а с другой - вызывают глубокую озабоченность, которая может стать предпосылкой если не полной нейтрализации, то по крайней мере ограничения негативных последствий маркетизации политической сферы. Новым же демократиям, где маркетизация несравненно более выражена, а общественное беспокойство по ее поводу практически отсутствует, по-видимому, придется в полной мере ощутить на себе эффекты набирающих силу тенденций.

----- Афанасьев М. Н. 2000. Политические партии в российских регионах. - Pro et Contra, т. 5, N 4.

Барсукова С. Ю. 2006. Теневая экономика и теневая политика: механизмы сращивания. М.

стр. 76

Бек У. 2001. Что такое глобализация? М.

Бунин И. 2005. Выборы и политические субкультуры. - Никонов В. (ред.) Россия в современной политике. М.

Бурдье П. 2002. О телевидении и журналистике. М.

Вешняков А. А. 2003. Финансовый отчет ЦИК о расходовании средств федерального бюджета на подготовку и проведение выборов депутатов Государственной Думы третьего созыва. М.

Перегудов С. П. 2003. Корпорации, общество, государство: эволюция отношений. М.

Перегудов С. П. 2004. Транснациональные корпорации на пути к корпоративному гражданству. - Полис, N 3.

Пшизова С. Н. 2004. Res Publica Corporationum. - Политическая наука в современной России: время поиска и контуры эволюции. М.

Пшизова С. Н. 2007. Партия власти. - Соловьев А. И. (ред.) Политология. Лексикон. М.

Сатаров Г. 2005. Антикоррупционная политика. - Никонов В. (ред.) Россия в современной политике. М.

Филиппов А. Ф. 2002. Политическая социология. Фундаментальные проблемы и основные понятия. - Полития, N 2.

Холодковский К. Г. 2001. Партии: кризис или закат? - Политические институты на рубеже тысячелетий. Дубна.

Beck U. 1992. Risk Society: Towards a New Modernity. L.

Downs A. 1957. An Economic Theory of Democracy. N.Y.

Dulio D. 2004. For Better or Worse?How Political Consultants are Changing Elections in the United States. N.Y.

Hayes M. 1981. Lobbyists and Legislators: A Theory of Political Markets. New Brunswick.

Hopkin J., Paolucci C. 1999. The Party as Business Firm: Cases from Spain and Italy. - European Journal of Political Research, vol. 35.

Jaatinen M. 1999. Lobbying Political Issues. A Contingency Model of Effective Lobbying Strategies. Helsinki.

Johnson D. W. 2001. No Place for Amateurs. How Political Consultants Are Reshaping American Democracy. L., N.Y.

Katz R., Mair P. 1995. Changing Models of Party Organization and Party Democracy: The Emergence of the Cartel Party. - Party Politics, N 1.

Lathrop D. 2003. Campaign Continues: How Political Consultants and Campaign Tactics Affect Public Policy. Westport, L.

Lawson K. 2004. Five Variations on a Theme: Interest Aggregation by Party Today. - LawsonK., Poguntke T. (eds.) How Political Parties Respond: Interest Aggregation Revisited. L., N.Y.

Olson M. 1965. The Logic of Collective Action. Cambridge (MA).

Panebianco A. 1988. Political Parties: Organization and Power. Cambridge.

Pshizova S. 2004. Representative Rule or the Rule of Representations: The Case of Russian Political Parties. - Lawson K., Poguntke T. (eds.) How Political Parties Respond: Interest Aggregation Revisited. L., N.Y.

Статья написана при поддержке гранта Совета по международным исследованиям и обменам в рамках программы "Американо-Российский форум экспертов" Бюро по делам образования и культуры Государственного департамента США.

За мнения, выраженные в статье, данные организации ответственности не несут.

стр. 77

постоянный адрес статьи : http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302337




Заглавие статьи ТРИПАРТИСТСКИЕ ИНСТИТУТЫ НА ЗАПАДЕ И В РОССИИ: ПРОБЛЕМЫ ОБНОВЛЕНИЯ
Автор(ы) С. П. ПЕРЕГУДОВ
Источник ПОЛИС. Политические исследования, № 3, 2007, C. 78-91
Рубрика Проблемы и суждения
Место издания Москва, Россия
Объем 44.3 Kbytes
Количество слов 5546
Постоянный адрес статьи http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302338


ТРИПАРТИСТСКИЕ ИНСТИТУТЫ НА ЗАПАДЕ И В РОССИИ: ПРОБЛЕМЫ ОБНОВЛЕНИЯ

Автор: С. П. ПЕРЕГУДОВ

Одним из наиболее существенных факторов, определяющих степень здоровья общества и его нормальное, лишенное срывов и катаклизмов развитие, является уровень достигнутой им социальной стабильности и способность сохранять ее неопределенно долгое время. Для России, находящейся в процессе трансформации от одной общественно-политической системы к другой, данный фактор является особенно важным и значимым, причем и существующий уровень социального неравенства, и нерешенные проблемы экономического развития обусловливают наличие постоянной угрозы, чувства утраты того относительно "равновесного" состояния, которое достигнуто к настоящему времени.

Не представляя собой некую данность, социальная устойчивость зависит как от объективной общественно-политической ситуации, так и от субъективных действий государственной власти и самого общества. При этом действия власти и общества могут быть мотивированы ситуационно (в том случае, когда они нацелены на временное смягчение существующих диспропорций в распределении собственности и доходов и на укрепление чисто политических и силовых механизмов "гашения" взрывных ситуаций) или же носить более основательный, системный характер. Но когда социальная устойчивость становится "нормой" целеполагания, именно системная адаптация к изменениям объективной социально-экономической ситуации начинает играть решающую роль в достижении и сохранении такой "нормы". И поскольку Россия выбрала для себя путь вхождения в ряды современных социально устойчивых государств, есть все основания кратко остановиться на ключевых моментах данной адаптации.

ТРИПАРТИЗМ, КОРПОРАТИВИЗМ И НОВОЕ СОЦИАЛЬНОЕ ПАРТНЕРСТВО

Первой серьезной попыткой ввести в "системные" рамки отношения основных сторон социального конфликта было создание той модели социального партнерства, которая получила название "трипартистской" или "неокорпоративистской". Начало этому было положено шведскими социал-демократами еще до Второй мировой войны, но в большинстве западных стран трипартизм утвердился уже в послевоенный период. Своего рода его образцами стали так наз. шведская и австрийская модели социального партнерства.

По своей сути это был социальный контракт, опиравшийся на детально разработанный механизм согласования интересов сторон, где представителями наемных рабочих и служащих выступали профсоюзы, а со стороны предпринимателей - союзы бизнеса. Государство в качестве

ПЕРЕГУДОВ Сергей Петрович, доктор исторических наук, главный научный сотрудник ИМЭМО РАН.


стр. 78

"третьей силы" не только влияло на достигнутые договоренности, но и скрепляло их законодательными и иными актами, гарантировало своим авторитетом их исполнение. В ряде стран процедуры согласования включали представителей государства (Великобритания, ФРГ, Франция) также и в качестве одной из "договаривающихся" сторон. Но и в первом, и во втором случаях государство являлось своего рода "контрагентом", выступавшим от имени всего общества, тогда как профсоюзы и предпринимательские организации отстаивали прежде всего свои собственные, "корпоративные" интересы. Именно в силу такого рода распределения ролей вся эта система в 1960-е годы стала называться неокорпоративистской (приставка нео- призвана была подчеркнуть принципиальную разницу между новым, "либеральным" корпоративизмом, и корпоративизмом "тоталитарным", образцами которого была фашистская Италия и салазаровская Португалия).

Распространившиеся практически на все основные западноевропейские страны трипартистская система по существу заняла центральное место (хотя и с заметными отклонениями от "образцов") в механизме выработки и принятия основных социально-экономических решений. Она существенным образом снизила конфликтность социально-трудовых отношений, превратив профсоюзы в прямых участников институтов власти.

Своего наивысшего влияния трипартизм достиг в 1960-е годы. В 1970-е годы трипартистские договоренности широко использовались в европейских странах для решения задач кризисного развития ("пакты Монклоа" в Испании, "линия ЭУР" в Италии, "концертированное действие" в ФРГ). Однако уже тогда и, особенно, 1980-е годы трипатистские формы социального партнерства стали испытывать все более заметный кризис*. Усиливаемая трипартизмом власть профсоюзов в сочетании с разросшимся государственным вмешательством в экономику и ростом иждивенческих настроений стали серьезно тормозить экономическое развитие и вызывать растущее недовольство не только предпринимательских кругов, но и значительной части простых граждан. Именно на волне этого недовольства возник и укоренился "новый консерватизм", наиболее яркими представителями и лидерами которого стали М. Тэтчер и Р. Рейган**. Что же пришло на смену трипартизму там, где он отработал свой ресурс и был частично или полностью демонтирован?

Представления о том, будто с приходом к власти неоконсерваторов социальные отношения были "отпущены на свободу" столь же мало соответствуют реальному положению дел***, как и то, что экономика этих стран целиком и полностью оказалась во власти "свободного рынка". В

* Подробнее об эволюции институтов социального партнерства [см. Перегудов, Лапина, Семененко 1999: 257 - 259].

** Примечательно, однако, что как раз в момент серьезного кризиса трипартизма российские социальные дирижисты сочли, что это и есть именно та система, которая необходима стране в период ее вступления на путь "западных демократий" (о системе социального партнерства в России [см. Бугаев, Оноприенко 2003]).

*** О неоконсервативном и реформистском вариантах регулирования трудовых отношений [см. Перегудов 1990а: 48 - 62; Перегудов 19906: 5 - 20].


стр. 79

действительности все было гораздо сложнее, и точно так же, как в сфере экономики командно-дирижистские методы государственного вмешательства уступили место более гибкому и целенаправленному "неодирижизму", так и в социальной сфере на месте трипартизма возникла система "нового социального партнерства", которая и по своему характеру, и по своим методам принципиально отличается от вышедшего в тираж трипартизма. Основное отличие этой системы от старой заключалось и заключается в том, что место профсоюзов в ней заняли организации гражданского общества, которые, начиная с 1960-х годов, вступили в следующую полосу своего развития и под названием "новых социальных движений" превратились в существенный фактор социально-экономических и политических отношений в странах Запада. Начав преимущественно с протестных акций (особенно характерных для антивоенных, экологических, правозащитных и ряда других организаций), они мало-помалу стали включаться в так наз. систему функционального представительства, или представительства интересов. И когда трипартизм в качестве главного звена этой системы исчерпал себя, они, интегрировавшись в нее, заменили профсоюзы в качестве основной составляющей "третьего угла" треугольника. Произошло это не сразу, причем и сами профсоюзы не были вытеснены из него целиком, сохранив, хотя и в урезанном виде, свои переговорные функции.

Другим существенным отличием новой системы от старой стало то, что далеко не все организации и движения гражданского общества вписались в нее (в первую очередь это относится к антивоенным движениям и организациям). Как в прошлом профсоюзы, сегодня организации гражданского общества, за которыми закрепилось название некоммерческих или негосударственных организаций (НКО, НГО), подпирают своей "внешней" активностью вес и влияние внутри системы.

По существу, в течение сравнительно непродолжительного времени произошла институционализация новых отношений. Причем еще в большей мере, чем в старом трипартизме, наблюдается существенное страновое разнообразие конкретных форм данной институционализации.

В некоторых случаях "новое социальное партнерство" сформировалось в рамках уже функционировавших механизмов и институтов, однако и здесь ключевое взаимодействие не ограничивается работой таких механизмов. Наиболее яркий пример сосуществования старых и новых структур - система консультативных учреждений Европейского Союза*. Созданный еще в самом начале формирования ЕС Экономический и социальный совет (ЭКОСОС) вначале представлял организации бизнеса и профсоюзы, а затем, с созданием европейских некоммерческих организаций, в его состав были включены и представители этих последних. При этом основным звеном системы согласования интересов стал не ЭКОСОС, а разветвленная "комитетская система", буквально подпирающая все базовые политические институты ЕС (Комиссию, Совет министров, Европарламент) и их структурные подразделения. Общее количество функционирующих коми-

* О представительстве групп интересов в ЕС [см. Greenwood 1997; Wallace, Young 1997].


стр. 80

тетов - около тысячи (что сопоставимо с числом комитетов в ряде стран-участниц), в их составе - около 50 тыс. представителей организаций, основная масса которых выступает от имени бизнеса, НКО, правительственных учреждений стран-участниц, а также экспертов. Хотя специалисты, изучающие данную систему, считают ее недостаточно демократичной и указывают на засилье в ней бизнеса и недостаточную открытость деятельности самих комитетов, в своей совокупности она является, тем не менее, действенным инструментом, основанным на принципах нового социального партнерства [см. van Schendelen 1998].

В странах, где организации и движения гражданского общества обрели существенный политический вес, система эта носит более равновесный характер и по праву именуется системой нового социального партнерства. Именно такого рода партнерство создано в Голландии и ряде других европейских стран Северной и Центральной Европы*.

Но даже там, где в комитетской системе не сформировалось четкое трехстороннее взаимодействие, участие в ней организаций гражданского общества обеспечивает их весомую роль в выработке и отчасти в принятии важных государственных решений, в управленческом процессе как таковом.

НОВЫЙ ТРИПАРТИЗМ - НОВЫЕ ПРИОРИТЕТЫ

Если сверхзадачей старого трипартизма являлось смягчение социально-классовых противоречий и достижение социального партнерства бизнеса и лиц наемного труда, то трипартизм новый концентрируется уже на решение других общественно значимых задач, замыкающихся, в основном, на систему социальных услуг и социальную инфраструктуру в самом широком смысле этого слова. Причина подобной ориентации достаточно проста. Государство благосостояния, созданное в период социал-реформистского этатизма, в новых условиях перестает удовлетворять социальные потребности общества, испытывает кризис и начинает трансформироваться в общество благосостояния, где государство утрачивает монополию на предоставление услуг, и наряду с ним в игру вступают другие коммерческие и некоммерческие "игроки". В этих условиях существенно меняется роль и функции бизнеса, особенно бизнеса корпоративного, он решительным образом вторгается в социальную сферу, коммерциализирует ее, создавая вместе с госаппаратом принципиально новую систему взаимодействия, именуемую публично-частным партнерством (Public Private Partnership - PPP)**. Именно данная, социально ориентированная трактовка сущности этого феномена является наиболее адекватной для характеристики новых отношений государства и бизнеса, которые заменили собой прежние, чисто этатистские модели социального менеджмента. Ныне это уже не столько участие государства в делах бизнеса, сколько, напротив, участие бизнеса в делах государства. Вторжение бизнеса не ограничивается социальной сферой, оно распространяется на всю область государственного управления, существенным образом модифицируя и модернизируя его.

* Подробнее об этой модели в Нидерландах [см. Дынкин 2004: 98 - 115; Нечаев 2001: 25 - 31].

** Подробно об этом [см. Osborne 2000].


стр. 81

Особенно глубоко вторгается бизнес в такие виды социальных услуг, как здравоохранение, образование, социальное страхование, внося в эти сферы не только управленческие и технологические новации, но и элементы конкуренции, борьбу за "клиента". В результате существенно меняется вся атмосфера этатистской ментальности, характерная для самих этих сфер и их "клиентов". Недаром даже социал-демократы в лице таких авторитетных лидеров, как Тони Блэр, выдвигают в качестве главного принципа общества благосостояния "свободу выбора", которая, как он утверждает, провозглашалась консерваторами для узких групп избранных, а лейбористами ныне - для всех граждан.

Новая роль, которую начинает играть большой бизнес в обществе и государстве, не дает ему, однако, свободы рук в отношениях с ними. Скорее речь идет об отношениях "контрагентов", каждый из которых имеет и свою сферу интересов, и свой собственный политический ресурс. Но используется этот ресурс не для противостояния, а для взаимовыгодного согласования интересов, и именно в этом заключается первооснова тех преимущественно партнерских отношений, которые складываются между ними. По большому счету там, где такого рода отношения и их институционализация в рамках комитетской системы обрели характер стабильного партнерства, их вполне можно характеризовать как контрактные, т.е, как новый социальный контракт.

В рамках скрепляющего его механизма каждая сторона выполняет собственные, специфические функции: государство вносит свою (львиную) долю средств на содержание услуг и одновременно несет ответственность перед населением за их адекватное функционирование. Как выразитель общенациональных интересов, оно осуществляет соответствующие законодательные, административные и контрольные меры, необходимые для такого финансирования и контроля. Бизнес, наращивая социальные инвестиции, реализует как собственные предпринимательские, так и более широкие, общественно значимые задачи. Органической частью его активности в данной сфере становится спонсорство социальных проектов, филантропическая и иная деятельность в рамках социально ответственного поведения [Перегудов, Семененко, 2006].

Что касается НКО, то наряду с их протестной и лоббистской активностью, они выполняют и важные спонсорские функции в социальной сфере. Делают они это и как самостоятельные организации, и в кооперации с бизнесом. Реализуя принципы социальной ответственности, бизнес (и особенно крупные корпоративные игроки) в целом ряде случаев предпочитает поддерживать те НКО, которые выступают за решение проблем, возникающих в сфере их непосредственной деятельности. Делается это не в последнюю очередь потому, что от этих организаций во многом зависит отношение общественности и ее отдельных групп, рейтинг и "репутационный капитал" соответствующих бизнес-структур*.

Недаром некоторые весьма авторитетные специалисты пишут о "корпоративизации" НКО как одном из проявлений их социальной активности

* Подробно о спонсорской деятельности НКО в США и Великобритании [см. Osborne 2000].


стр. 82

[Kaldor 2003: 8]. В первую очередь в такого рода взаимодействие с бизнесом вступают многие влиятельные экологические, потребительские и правозащитные организации, а также организации, реализующие различные социальные проекты и программы. Но некоторые НКО, в первую очередь благотворительные, сами аккумулируют немалые средства, которые они направляют на решение социально-культурных, образовательных и других общественно значимых задач. Так, из 260 млрд. долл., которые ежегодно тратятся на благотворительность в США, только пятая часть выплачивается корпоративными коллективами и частными фондами. Что же до основной их части, то она собирается и расходуется, в целом, через структуры гражданского общества [Ведомости 2006а].

Аккумулируя всеми упомянутыми способами значительный политический ресурс, НКО обретают способность отстаивать в сферах своей непосредственной деятельности и в сфере социальных отношений в целом интересы общества, добиваясь в меру своих сил и возможностей их учета другими сторонами "треугольника". Именно в этом последнем качестве НКО выступают как полноправный участник нового социального партнерства, причем участник, которого никто другой заменить не может.

Вне зависимости от конкретных механизмов, в рамках которых реализуется такое партнерство, именно оно определяет в странах со сложившейся системой функционального представительства характер социальных и социально-трудовых отношений и правила игры, нацеленные на их стабилизацию.

Адаптация механизмов социального менеджмента к имеющимся социально-экономическим и политическим реалиям, конечно же, продолжается и будет продолжаться, причем в условиях прогрессирующей глобализации эти механизмы неизбежно будут модернизироваться и усложняться. Но в чем можно быть уверенным, так это в том, что времена, когда правила игры диктовала стихия "социального рынка", уже не вернутся.

РОССИЙСКИЙ ТРИПАРТИЗМ И ЕГО АКТОРЫ

В свете только что сказанного имплантация регулятивных механизмов в "социальный рынок" России в начале 1990-х годов была вполне объяснимой. Однако насколько эффективными оказались эти механизмы и какова их реальная роль? Вопрос этот не так прост, как может показаться на первый взгляд. В том, что они не являются основным регулятором социально-трудовых отношений и мало влияют на социальную ситуацию, согласны практически все независимые наблюдатели и эксперты. Но означает ли это, что их влияние можно вообще сбросить со счетов?

Если говорить об их прямом назначении, то это все же не так или не совсем так. Втягивая предпринимательские организации и профсоюзы во взаимодействие друг с другом и с представителями государства, эти регулятивные механизмы трипартистского типа "умеряют" притязания сторон, делают их отношения более предсказуемыми и в какой-то мере приглушают возможные конфликтные ситуации.

Но не менее очевидно и другое. Превращая профсоюзы и их руководство в главного "контрагента" бизнеса и государства, они повышают их обще-

стр. 83

ственный статус, создают (по крайней мере, у профсоюзных функционеров и у властей) ощущение востребованности и тем самым помогают поддерживать столь ценимое ими и столь удобное для них status quo. He подвергается сомнению и система, при которой их доходы гарантируются сбором членских взносов через государственные и корпоративные кассы, доставшиеся в наследство от советских времен, а собственность в значительной своей части остается их законным достоянием. Они участвуют в законотворческом процессе, выступают с различного рода акциями, в том числе протестными, выдвигают требования от имени занятых, однако сцепления с трудовыми коллективами и персоналом предприятий и компаний не происходит. В крупных корпорациях профсоюзные организации и их руководство по существу являются независимыми и находятся большей частью под патронажем собственного менеджмента. Что же до мелких и средних компаний и предприятий, то в них профсоюзы либо слабы, либо отсутствуют вовсе. Случаи, когда они в полной мере выполняют свои защитные функции, довольно редки и являются, скорее, исключением, нежели общим правилом. Социально-трудовые отношения в подавляющем большинстве предприятий и компаний складываются стихийно, сплошь и рядом при полном господстве "хозяйского" права*.

Власти и их социальные ведомства такое положение дел также вполне устраивает, свое участие в регулировании социально-трудовых отношений они обозначают, с социальными партнерами взаимодействуют, систему в работоспособном состоянии поддерживают. А тот факт, что система эта работает вхолостую или почти вхолостую, они предпочитают не замечать. Понимая, что социальная стабильность от нее никак или почти никак не зависит, они уповают на иные методы и формы социальной инженерии, главным из которых становится новый государственный патернализм. Но одновременно опробуются и иные, либерально-рыночные методы, дающие порой непредсказуемый эффект. Тот факт, что все эти методы разрабатываются и принимаются вне какого-либо участия двух других сторон "треугольника", их не только не беспокоит, но даже вполне устраивает. А когда принимаемые ими решения не срабатывают или срабатывают в обратную сторону (как это происходило с монетизацией льгот и происходит с реформой ЖКХ), власти предпочитают, опять-таки, находить выход из затруднительных ситуаций без посторонней помощи. При этом формально их упрекнуть не в чем, ведь в функции трехсторонних комиссий не входит участие в подготовке и согласовании решений по вопросам, выходящим за рамки социально-трудовых отношений.

Здесь также почти отсутствует "сцепление" с теми, кого принимаемые решения напрямую касаются. Однако в данном случае эти решения не остаются на бумаге, а напрямую сказываются на положении миллионов и миллионов сограждан. Дефект нынешней трипартистской системы как раз в том и состоит, что она не приспособлена для такого сцепления, находится вне основных "силовых линий", определяющих главные параметры общественно-политического развития.

* Подробнее об этом [см. Менеджмент и трудовые отношения... 2005].


стр. 84

Поле, где расположены эти линии, формируется в результате самодеятельности его наиболее значимых и влиятельных игроков, которые взаимодействуют по "праву сильного". И если одни игроки (государство и бизнес) при этом располагают и полномочиями, и ресурсами, то другие (общество и отдельные сегменты и группы) практически лишены и того, и другого.

Но оборвем пока на этом нить наших рассуждений и взглянем на то, как ощущает себя крупный бизнес в трипартистской системе и в силовом поле, формируемом государством.

Что касается трипартизма, то бизнес участвует в этой системе лишь постольку, поскольку от его имени и через его представителей это делают "союзы работодателей". Некоторые организации бизнеса включают это название в свой официальный титул (например "Региональное объединение работодателей Пермского края "Сотрудничество"), некоторые же просто официально берут на себя данные функции и обязанности, не меняя названия. Участвуя в согласовании текстов соглашений и беря на себя те или иные прописанные в них обязательства, "союзы работодателей" устанавливают порой довольно тесные отношения с профсоюзами, а точнее - с их верхушкой. Такого рода отношения, однако, очень мало сказываются на реальном взаимодействии "социальных партнеров", которые, как уже отмечалось, складываются совсем другими путями и по другим правилам.

Если судить по тому, как спокойно и даже благожелательно относится бизнес и его наиболее влиятельные круги к своему участию в работе трипартистских институтов, его такое участие вполне устраивает. Система "работает", дело делается, и делается так, что практически не стесняет свободы его действий в отношениях с "работополучателями". И со стороны власти, и со стороны профсоюзов претензий к нему по этой линии нет, все вопросы согласованы, документы подписаны и опубликованы.

В результате все три участника системы более чем удовлетворены ее нынешним состоянием и, судя по всему, не собираются ее менять. Между тем, если взглянуть на ситуацию в социальных и политических отношениях чуть шире и выйти за рамки чисто корпоративных, узкогрупповых интересов, которыми руководствуются основные ее игроки, то мы должны будем наши выводы серьезно скорректировать.

ИНТЕРЕСЫ КОРПОРАТИВНЫЕ И ИНТЕРЕСЫ ОБЩЕСТВЕННЫЕ

О неэффективности данной системы в отстаивании общественных интересов говорилось выше. Но дело не только в неэффективности. Создавая видимость наличия в стране механизмов социального партнерства, она питает иллюзию, что такого рода партнерство существует и что все, что нужно для его развития, уже сделано. Впрочем, дело не только и не столько в иллюзии самой по себе. Как мы могли видеть, существует прямая заинтересованность всех трех непосредственных участников трехсторонних механизмов в том, чтобы они сохранялись в своем нынешнем, неизменном виде. Но и это еще не все. Подобная же заинтересованность существует и в высших эшелонах власти, по эскизам которых выстраивается нынешняя политическая система. Созданный на ее периферии механизм, номинально заполняя реально существующий вакуум полноценных, институцио-

стр. 85

нально оформленных отношений, освобождает политическое пространство для формирования совсем иных, "силовых" механизмов, структурирующих ключевые параметры реальных политических отношений.

Вполне устраивает такой механизм и ту часть правящей элиты, которая исходит из принципов свободного рынка и не приемлет любых его системных ограничений. Для них периферийный трипартизм - это максимум того, что может здесь существовать, не создавая помех для свободной конкуренции и рыночных отношений.

Однако насколько такого рода позиции и основанная на них политическая стратегия (или, точнее, стратегии) отвечают интересам общества и способствуют ли они достижению покоящейся на прочных основаниях социальной стабильности? Представляется, что такого рода сверхзадачи ни та, ни другая стратегия решить не в состоянии. Первая из них ориентируется на популистские приманки и упоминавшийся выше новый социальный патронаж, вторая - на "свободу выбора" для тех, кто вписался в рынок, и на "благотворительные подачки" для их менее удачливых сограждан.

А это значит, что обе они в принципе исключают создание системы, при которой каждая из сторон "треугольника", т.е. государство, бизнес и общество активно взаимодействуют друг с другом. Именно на этой основе может быть создана социальная устойчивость, способная выдержать не только конъюнктурные колебания рынка, но и серьезные кризисные ситуации, от которых не застраховано ни одно общество.

Таким образом, если говорить о государстве как выразителе широких общественных интересов, то наличие "периферийного трипартизма" не только не способствует реализации этих интересов, но, напротив, отвлекает его от выполнения этой коренной его функции. В результате Государство с большой буквы не выигрывает, а проигрывает от сохранения данной системы в ее нынешнем виде. Она устраивает различные фракции его чиновников и политиков, преследующих свои узкокорпоративные интересы, и тот факт, что эти интересы выдаются за общегосударственные, создает главное препятствие для трансформации нынешнего трипартизма в подлинное социальное партнерство.

Проигрыш государства не только в том, что оно лишается надежной опоры для реализации своих базовых, основополагающих функций, но и в том, что, действуя по нескольким азимутам, оно оказывается неспособным генерировать "общую волю", выражая которую оно только и может быть по-настоящему сильным и эффективным.

Если теперь взглянуть на то, какой выигрыш получают и что проигрывают, участвуя в нынешнем трипартизме, две другие стороны треугольника, то мы и здесь обнаруживаем далеко не однозначную картину.

Что касается бизнеса, то, лишь номинально участвуя в трехстороннем взаимодействии, он фактически остается один на один с властью. Тем самым он оказывается почти в полной зависимости от "доброй воли" и самой этой власти, и ее силовых ведомств. Правда, серьезный политический потенциал, которым он располагает, имея в своем распоряжении ресурсы народного хозяйства, вынуждает власть прислушиваться к нему и взвешенно выстраивать свои отношения с ним, вплоть до институциональных. Это, однако, не делает бизнес ни самостоятельным политическим

стр. 86

игроком, ни свободным социальным актором. Он оказывается не в состоянии реально участвовать в выработке социальной стратегии государства, и его социальная ответственность превращается в обязанность, причем такую, которая не имеет сколько-нибудь четко очерченных границ.

Неспособность действовать самостоятельно в столь важной для него социальной сфере серьезно снижает политический вес бизнеса и препятствует встраиванию в политическую систему в качестве ее полноправного участника. Одновременно он лишается возможности повышать свою репутацию и свое влияние в обществе, ибо все или почти все дивиденды от его социальной активности присваиваются теми, кто эту активность организовал, т.е. властью. Отчуждение от общества, все более серьезно ущемляющее его интересы, становится хроническим. И это во многом объясняет тот факт, что препятствия и табу, которые ставят власти его "свободному выбору" в партийно-политической сфере, воспринимаются общественным мнением как вполне оправданные и "законные".

Не столь уж однозначны и плюсы, которые бизнес получает от участия в работе трипартистских институтов и в сфере социально-трудовых отношений. Свобода рук, которой он здесь располагает, одновременно предполагает и свободу рук "работополучателей", и при отсутствии авторитетных и публично санкционированных договоренностей эта взаимная свобода может обернуться опасными и для обеих сторон, и для всего общества последствиями.

В авторитетных кругах бизнеса целесообразность социального контракта с властями и обществом достаточно отчетливо сознается, и представители этих кругов недвусмысленно и неоднократно давали это понять и в обращениях к Президенту, и в некоторых своих публичных выступлениях. Но ясной и целенаправленной линии на установление такого рода отношений со стороны всего бизнес-сообщества и его организаций ненаблюдается.

Из всего сказанного выше напрашивается вывод, что наиболее заинтересованы в сохранении трипартистских структур в их нынешнем виде профсоюзы. Но как уже было отмечено, такая заинтересованность просматривается лишь на уровне их руководства, да и то вряд ли безоговорочно. Что же до рядовых членов и профсоюзного движения в целом, то здесь ситуация выглядит совсем по-иному. Слабое, а во многих случаях и "нулевое" сцепление с "работополучателями" приводит к тому, что движение это оказывает весьма незначительное влияние на состояние социально-трудовых отношений в стране. На основании бесед со специалистами, отслеживающими состояние этих отношений, и собственных наблюдений, а также материалов деловой прессы и средств массовой информации могу утверждать, что профсоюзы оказываются не в состоянии добиться даже соблюдения установленных законом норм и принципов данных отношений*. Авторитет профсоюзов в среде "работополучателей" крайне невысок, многие трудовые коллективы вообще ничего о них не знают.

Так что если исходить из интересов профсоюзного движения и низовых трудовых коллективов, существующая трипартистская система скорее контр-

* Как свидетельствует директор Центра трудовых исследований ГУ ВШЭ В. Гимпельсон, "трудовой кодекс и трудовой процесс - параллельные вещи" [Ведомости 20066].


стр. 87

продуктивна, поскольку практически не позволяет профсоюзам реализовать свои защитные функции. Что же до социально-распределительных функций (характерных для них в советское время), то подавляющее большинство профсоюзов их попросту лишилось, а там, где эти функции сохранились, они реализуются по упомянутой выше линии корпоративного патронажа. И те профсоюзы, которые участвуют в этом, действуют, как уже упоминалось, практически вне связи с федеральными, региональными и местными профобъединениями (была даже попытка их выделить в особую организацию).

Одна из причин слабой эффективности профсоюзов - отсутствие связей и взаимодействия с организациями гражданского общества. В условиях, когда профсоюзное движение слабо и неэффективно, его кооперация с этими организациями не только могла бы придать им политический вес, но и помочь в реализации их конкретных защитных функций. Следует напомнить, что зарубежные правозащитные и некоторые другие НКО все активнее вмешиваются в социально-трудовые отношения там, где нарушаются права человека, этические и иные нормы социально-трудовых отношений. Такого рода вмешательство стимулирует активность профсоюзов и содействует их сближению с НКО. Нет сомнения, что такого рода взаимодействие привело бы к подобному же эффекту и в России. Вступив в непосредственные отношения с НКО, профсоюзы не только нарастили бы свой собственный политический вес, но существенно укрепили бы всю нынешнюю, пока еще очень слабую, инфраструктуру гражданского общества, частью которой они, пока что лишь номинально, являются.

Разумеется, включение профсоюзов в систему реального, а не чисто формального социального партнерства потребовало бы их серьезной организационной перестройки и обновления. Поэтому трудно ожидать, чтобы в своем нынешнем виде они выступили застрельщиками или хотя бы заинтересованными участниками столь назревшей реформы трипартистских учреждений. В то же время вовсе не исключено, что, сознавая тупиковость ситуации и бесперспективность сохранения ее в нынешнем виде, определенная часть нынешнего профсоюзного руководства поддержала бы идею такой реформы и активно в нее включилась.

Как и в случае с бизнесом, здесь мог бы сыграть свою роль "толчок со стороны", причем не обязательно сверху, или только сверху.

Если теперь более пристально взглянуть на то, как существующий в России трипартизм соотносится с той ролью, которую призваны играть организации гражданского общества, то мы сразу же обнаружим, что отстраненность этих последних от трехстороннего взаимодействия ставит их в явно неравное положение в сравнении с другими акторами социальных и политических отношений. Если бизнес и профсоюзы хотя бы взаимодействуют между собой и с государством (пусть формально и далеко не эффективно), то организации гражданского общества вообще лишены такой возможности. Их взаимодействие с бизнесом, как мы уже видели, крайне ограничены или отсутствуют вообще. Что же до государства, то при всех тех усилиях, которые предпринимаются им для выстраивания таких отношений, их характер в целом вполне органичен тем вертикалям, которые оно утверждает в сфере политики. Особенностью этих вертикалей является не

стр. 88

только то, что они не соединяют, а разъединяют включаемых в них акторов (и тем самым лишают их возможности взаимодействовать друг с другом), но - что гораздо важнее, - то, что они исключают для этих акторов саму возможность совместно с государством решать назревшие вопросы общественно-политического развития.

Страдают от такого сепаратизма, как мы уже отмечали, все - и государство, и бизнес, и гражданское общество. Но если государство и бизнес не лишаются при этом ни своих прерогатив, ни своих базовых функций, то гражданское общество и его организации вообще оттесняются от упомянутого выше силового поля и остаются маргиналами. Тем самым программируется их крайне ограниченное участие в политической жизни, и вместо того, чтобы занять подобающее им место в политической системе, они остаются на ее обочине*. Что же до системы социального партнерства в целом, то она оказывается лишенной базового согласия основных социально-политических сил и остается подверженной влиянию тех из них, у кого на данный момент имеется больше шансов одержать верх.

ТАК ЛИ ВСЕ ПРОСТО?

Выход из сложившейся ситуации напрашивается вроде бы сам собой. Нынешнюю трипартистскую систему нужно либо сломать и на ее месте создать современную систему трехстороннего партнерства, либо коренным образом перестроить ее с тем, чтобы она оказалась в состоянии сделать такого рода партнерство фактом. Представляется, что второй путь более предпочтителен, поскольку он позволяет не создавать нечто непривычное, а дает возможность, используя уже существующие механизмы и задействованных в них игроков, добиться тех же результатов, но гораздо более простым и надежным способом.

Еще существеннее другое, а именно необходимость создавать новую систему не сразу и не в ее "окончательном" виде, к чему ни общество, ни государство еще не готовы, а идти к ней постепенно, шаг за шагом с тем, чтобы, выходя на новые рубежи и осваивая их, двигаться дальше. Главное здесь - создать с самого начала такую стартовую ситуацию, которая, будучи "запущена", обусловила бы не просто перевод стрелок на новый путь, но и саморазвитие.

В этом случае появляется возможность не копировать имеющиеся "образцы", а выстраивать систему трехсторонних отношений и механизмов, органически вписывая их в существующие в стране и в обществе условия. Но это будет не просто приспособлением, начнется обратное воздействие на гражданское общество и на политическую систему страны. Тем самым будет задан вектор общественно-политического развития, не нарушающий ее самобытности и одновременно способный вывести ее из той заводящей в тупик цикличности, о которой так много пишут и говорят наши историки и политические философы (и не только они).

Конечно же, все это звучит довольно декларативно, но обозначить этот вектор следовало бы хотя бы потому, что он позволяет прояснить не только

* Сами НКО начинают осознавать такое положение - [см. Либоракина, Никонова 2001; Перегудов, Семененко, 2006, гл. 5 и 6].


стр. 89

"точку отсчета", но и ту сверхзадачу, которая при этом будет или, точнее, должна решаться.

Если теперь попробовать смоделировать саму эту точку отсчета, то наиболее простой и надежный способ сделать это - попытаться создать обновленную модель из того "подручного материала", который уже имеется в наличии. Этот "материал" - существующая трипартистская система и те структуры гражданского общества, которые могут быть инкорпорированы в создаваемую заново систему с тем, чтобы придать ей ту самую "новую жизнь", о которой говорилось выше.

Полагаю, что наиболее подходящими участниками обновленной системы со стороны гражданского общества могли бы стать сформированные в центре и регионах общественные палаты, а точнее, делегированные ими полномочные представители. В составе палат, как известно, широко представлены политические деятели и специалисты, не понаслышке знающие как о конкретных, так и более общих социально-экономических проблемах, от решения которых зависит наше ближайшее и более отдаленное будущее. Эти люди могли бы внести в существующую систему не только свои знания и свой опыт, но и сделать ее по-настоящему работоспособной и эффективной.

Следует отметить, что и в своем нынешнем виде трехсторонние комиссии в разрабатываемых ими документах прописывают пункты, касающиеся не только социально-трудовых отношений, но и ряда вопросов социального развития территорий. Естественно, что изменение состава комиссий неизбежно приведет к заметному расширению данной части соглашений, и это тут же скажется на процессе их выработки и на отношении к этому процессу широкой общественности, средств массовой информации и всего "политического класса". Соответственно, возрастут и требования к представителям организаций и учреждений, которые изначально эту систему сформировали. Статус их будет поднят, они (или те, кто их сменит) превратятся из чиновников и функционеров в политических деятелей.

Представляется, однако, что расширение функций новых трипартистских структур не должно привести к изменению их трехстороннего характера. Ибо профсоюзы как специфические организации гражданского общества смогут если не формально, то фактически вписаться в один, "гражданский" угол трипартистского треугольника. Конечно же, они не "растворятся" и не потеряются в этом углу, а скорее всего попытаются использовать изменившуюся ситуацию для наращивания своего влияния и своей активности.

Новый трипартизм поднимет не только свой статус и степень публичности. Не требуется большого воображения, чтобы осознать, что одновременно поднимется и степень конфликтности как в самих трипартистских структурах, так и вокруг них. Кое-кто может даже сказать, что вместо социальной стабильности и социального согласия новый трипартизм породит и новую нестабильность. Отвечу прямо, такая опасность существует. Собственно, большая вероятность этого и предопределяет (наряду с высказанными выше соображениями) нецелесообразность одномоментной замены одной системы другой. Предложенный выше "этапный" способ реформирования системы позволит дозировать как наделение ее новыми полномочиями, так и расширение ее функций. Кроме того, во всем, что

стр. 90

выходит за рамки сугубо конкретных вопросов социального менеджмента и вторгается в область политики, принимаемые решения и рекомендации будут носить консультативный характер. Да и сам статус нового учреждения неизбежно станет в основном консультативным. С одной стороны, это ограничит его права и полномочия. Но с другой - поднимет его роль и с самого начала сделает весомой частью политической системы.

Естественно, все сказанное выше - это самые общие соображения, призванные прояснить цели и смысл предлагаемой реорганизации. Отработка конкретных путей и форм ее реализации может быть осуществлена лишь специалистами государственного и корпоративного управления при участии представителей всех заинтересованных сторон. Задача эта не из простых, но, как говорится, игра стоит свеч.

И последнее. Выше было замечено, что сдвинуть ситуацию с мертвой точки может, скорее всего, "толчок со стороны". Как представляется, инициатива могла бы исходить либо от авторитетных кругов политической власти, возможно, от самого ее верха, либо от Общественной палаты и ее комитетов, либо от тех и других одновременно. Впрочем, возможны и иные варианты, поскольку нельзя сбрасывать со счетов и того влияния, которым располагает наше экспертное сообщество.

Бугаев А. Н., Оноприенко В. И. (руководители авторского коллектива). 2003. Эволюция договорного регулирования социально-трудовых отношений: социальное партнерство. М.

Ведомости. 2006а, 20 июня.

Ведомости. 2006б, 2 августа.

Дынкин А. А. и др. 2004. Корпоративное гражданство: концепции, мировая практика, российские перспективы. М.

Либоракина М. И., Никонова Л. С. 2001. Социальное партнерство: взаимодействие между государственными, коммерческими и общественными структурами. Опыт проведения учебной программы. М.

Менеджмент и трудовые отношения: практика управления на современных российских предприятиях (Материалы научно-практического семинара ИСИТО). 2005. М.

Нечаев Д. 2001. ФРГ: принципы сотрудничества государства с неправительственными объединениями. - МЭиМО, N12.

Перегудов СП. 1990а. Неоконсервативная модель общественных отношений. - МЭиМО, N 4.

Перегудов СП. 19906. Социал-демократическая модель регулирования трудовых отношений. - МЭиМО, N 5.

Перегудов СП., Лапина Н. Ю., Семененко И. С. 1999. Группы интересов и российское государство. М.

Перегудов СП., Семененко И. С. 2006. Корпоративное гражданство как новая форма отношений бизнеса, общества и власти. М.

Greenwood J. 1997. Representing Interests in the European Union. L.

Kaldor M. 2003. Global Civil Society. L.

Osborne St. P. (ed.). 2000. Public-Private Partnerships. Theory and Practice in International Perspective. L. - N.Y.

van Schendelen R. (ed.). 1998. EU Committees as Influentual Policy-Makers. Brookfield, Ashgate.

Wallace H., Young A. (eds.). 1997. Participation and Policy - Making in the European Union. Oxford.

стр. 91

постоянный адрес статьи : http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302338




Заглавие статьи КОГНИТИВНЫЕ МЕХАНИЗМЫ ИНТЕГРАЦИИ СОЦИАЛЬНЫХ СЕТЕЙ
Автор(ы) Е. С. АЛЕКСЕЕНКОВА
Источник ПОЛИС. Политические исследования, № 3, 2007, C. 92-114
Рубрика Виртуальная мастерская: новые пространства политики и способы их изучения
Место издания Москва, Россия
Объем 73.3 Kbytes
Количество слов 8965
Постоянный адрес статьи http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302339


КОГНИТИВНЫЕ МЕХАНИЗМЫ ИНТЕГРАЦИИ СОЦИАЛЬНЫХ СЕТЕЙ

Автор: Е. С. АЛЕКСЕЕНКОВА

Современные политические процессы далеко не всегда протекают в рамках формальных политических структур, а их акторы зачастую не имеют институциональной природы. Эмпирически можно выделить три типа политических процессов, в которых социальные сети имеют большое значение и анализ которых требует иного, нежели институциональный, методологического подхода [Biryukov, Sergeev 1997]. Это, во-первых, формирование сетевых структур в период, предшествующий образованию ранних государств, когда еще не существовало развитого государственного аппарата и государства как такового, что не означало отсутствия в этих сообществах власти и социальной интеграции. Во-вторых, это распад институционального дизайна и прежних социальных структур общества в периоды относительно быстрых социально-политических трансформаций, ведущий к стихийному формированию различного типа социальных сетей [Казанцев 2006] или актуализации сетей уже существующих (возможно, в новом качестве), по которым начинают транслироваться выработанные в ходе внутрисетевого взаимодействия неформальные практики, замещающие разрушенные институты. И в-третьих, это параллельное существование государственного институционального дизайна и сетевых структур. Наиболее яркими примерами здесь являются организованная преступность, коррупция и лоббизм, огромное количество сетей влияния и доверия, начиная с сетевых взаимодействий в сфере повседневности, этнических и религиозных сферах и заканчивая сферами бизнеса и власти.

Очевидно, что значительное количество неинституциональных социально-политических процессов требует выработки нового методологического подхода, адекватного их природе. В политической науке интерес к сетевому анализу появился сравнительно недавно и быстро получил распространение. Об этом свидетельствует постоянно растущее количество работ по исследованию социального капитала. Тем не менее, практически неизученными остаются когнитивные механизмы, лежащие в основе интеграции социальных сетей. Что объединяет людей в одну социальную сеть? Какова природа связей внутри сети? На эти вопросы у социальных наук по-прежнему нет ответа. В данной статье мы предпримем попытку предложить методологию анализа когнитивных механизмов интеграции, выступающих в роли связей внутри социальной сети.

В основе предлагаемого методологического подхода лежит гипотеза о многослойности человеческого сознания. При этом наиболее глубоким,

АЛЕКСЕЕНКОВА Елена Сергеевна, студентка 5 курса Российского государственного гуманитарного университета (РГГУ), федеральный координатор научно-исследовательского проекта "Российские ворота в глобальный мир", осуществляемого на базе Национального института "Высшая школа управления" при поддержке журнала "Полис".


стр. 92

видимо, является этологический слой, появившийся в период формирования человека как социального животного, власть которого основана на физических и физиологических качествах властного субъекта. Вторым слоем, имеющим глобальный и качественно иной характер, нежели предыдущий этологический, является слой сознания, сформировавшийся в период, предшествующий образованию ранних государств. Его качественное отличие от этологического слоя обусловлено тем, что у человека, в отличие от животного, появляется сознание, а вместе с сознанием - стремление отделить обжитой мир от необжитого, представление о наличии недоступного для человеческого знания мира невидимых сил, духов умерших и т.д. Появление таких представлений имеет решающее значение для развития механизмов социальной интеграции. Первобытное сознание онтологически и операционально интегрировано образами. Власть в таком сообществе основана на способности властного субъекта транслировать в социум определенный набор образов. Третий глобальный слой сознания - рациональная логика - наиболее позднее наслоение, появившееся в Европе эпохи Просвещения, когда власть оформлялась рациональным дизайном политических институтов. Основным нашим предположением является то, что сила связей внутри сетей (глубина интеграции), видимо, напрямую зависит от глубины слоя сознания, которым эта сеть интегрирована. Слабый тип интеграции соответствует наиболее позднему рационалистическому наслоению. Наиболее же глубокая интеграция - интеграция этологическая. Следовательно, в условиях политических трансформаций и катаклизмов, когда разрушается операциональная институциональная интеграция, представленная рационалистически устроенными формальными практиками, на поверхность всплывают более архаичные способы социальной интеграции - этологическая и образная, равно как и наиболее архаичные типы власти - этологическая и "магическая" (власть над ментальными структурами).

Для того чтобы выявить наиболее устойчивые интеграционные механизмы, не имеющие рациональной природы, нам необходимо обратиться к таким источникам, которые давали бы представление о способах интеграции в сообществах социальных животных (материалы этологии) и в человеческих сообществах на стадиях, предшествующих формированию государственности (материалы культурной антропологии).

КРИТИКА ИНСТИТУЦИОНАЛИЗМА. СОВРЕМЕННЫЕ МЕТОДОЛОГИИ АНАЛИЗА НЕИНСТИТУЦИОНАЛЬНЫХ ПРОЦЕССОВ

Институционализм, зародившийся в рамках чикагской школы в 1920-е годы XX века, оказался не в состоянии объяснить все разнообразие политического устройства обществ. В его рамках без ответа оставался вопрос, почему одни и те же институты в одних обществах работают, а в других - нет, а попытки политических элит укоренить опыт более успешных государств очень часто вызывают полное отторжение нововведенных институтов. Более того - в новых условиях как общество, так и политические элиты зачастую продолжают взаимодействовать на основе совершенно иных принципов, нежели институционально предусмотренные. А теория рационального выбора и "методологический индивидуализм", ставшие популяр-

стр. 93

ными в конце XX века, к сожалению, оказались не способны объяснить такие неинституциональные явления, как социальные движения, терроризм и другие виды коллективного поведения, в которых едва ли можно усмотреть индивидуальный интерес.

В решении проблемы неформального социального взаимодействия удалось значительно продвинуться неоинституционализму. Наибольшей заслугой данного методологического направления стало открытие существования в обществе, помимо институтов в их классическом понимании, еще чего-то, что поддерживает данные институты или, наоборот, противоречит им. Это "еще что-то" позволило неоинституционализму в корне пересмотреть само понятие института.

Д. Норт [Норт 1997] совершенно справедливо замечает, что формальные правила можно изменить за одну ночь путем принятия политических или юридических решений, а неформальные ограничения, воплощенные в обычаях, традициях и кодексах поведения, гораздо менее восприимчивы к сознательным человеческим усилиям.

Институт в неоинституционализме - это, по сути, спонтанно возникающие "правила игры" - набор возможностей и ограничений. В данном случае ключевым оказывается слово "спонтанно", означающее, что "правила игры" вырабатываются сами собой в результате человеческого взаимодействия, и это происходит именно потому, что людям так удобно. Ситуация, при которой всем " так удобно", является наиболее устойчивой.

Фундаментальная теоретическая проблема, с которой связано решение вопроса о сотрудничестве, - каким образом индивиды узнают о предпочтениях партнеров и их вероятном поведении, каков минимум знаний о взглядах и желаниях других, которым должен обладать актор в данной среде, чтобы выработать логически обоснованное понимание их поведения и передать это понимание другим? Иначе говоря, какие когнитивные механизмы вовлечены в процесс человеческой интеграции?

Ответ на этот вопрос Норт находит в понятии культуры, которую он определяет как "передачу, путем обучения и имитации, от одного поколения к другому знаний, ценностей и других факторов, влияющих на поведение". Как отмечает Норт, люди воспринимают внешний мир путем переработки информации с помощью предсуществующих ментальных конструкций, обеспечивающих понимание окружающего и решение возникающих проблем, что значительно сокращает трансакционные издержки взаимодействия. Отсюда мы приходим к выводу о том, что главный фактор институциональных изменений - это изменения когнитивных конструкций, которые влияют на восприятие людьми окружающего мира и, следовательно, на то, как они объясняют и оправдывают его.

Политический транзит - это и есть, по сути, ситуация институциональных изменений. И здесь наиболее четко прослеживается взаимосвязь политической культуры и институтов. В переходный период мы оказываемся в ситуации, когда ликвидированы старые институты, а новые пока не сформированы. Случай с гомогенной политической культурой наиболее прост: в период трансформации общие когнитивные механизмы оценки окружающего мира продолжают подпитывать существование неформальных

стр. 94

институтов, функционирующих по принципу "так удобно". И в данном случае переход заключается в легализации уже возникших в обществе неформальных институтов, легитимно функционирующих на основе единой политической культуры.

В случае с гетерогенной политической культурой в условиях трансформации мы сталкиваемся с более сложной ситуацией возникновения "серых зон". "Белая зона" представляет собой сферу социальных явлений, оцениваемых обществом как одновременно легальные и легитимные. "Черная зона" соответствует сфере социальных явлений, которые рассматриваются обществом как одновременно нелегальные и нелегитимные. А "серую зону" в данном случае образует расхождение (the gap) между легальным и легитимным [Sergeyev 1998]. Подобная ситуация обычно имеет место, когда политическая культура элиты не совпадает с политической культурой общества или - еще сложнее - с несколькими политическими культурами, функционирующими в гетерогенном обществе. В таком случае введенные элитой институты представляют собой зону структурного насилия - системы ограничений, которые являются легальными, но абсолютно нелегитимными в глазах всего населения или некоторых групп. Из подобной ситуации возможны два решения. Если воспользоваться терминологией Хиршмана [Hirschman 1970], то одним решением будет exit ("уход"), а другим - voice ("голос"). Вариант exit: в обществе (или его части) будут существовать собственные неформальные институты, функционирующие по принципу "так удобно". Второй вариант решения - voice - возможен при наличии онтологически и ценностно интегрированной социальной сети, имеющей способность внедряться в политически действенную структуру.

Другая ситуация складывается, когда вновь созданные формальные институты не уважаются самой элитой. Классический пример подобного рода - коррупция. В данном случае элита создает формальные институты для общества, но не для себя, а сама продолжает действовать в рамках неформальных институтов по принципу "так удобно".

В обоих случаях картина мира социальной сети кардинально отличается от картины мира, "предписанной" формальными институтами. Именно иное, нежели "предписанное", восприятие ситуации обусловливает "антиинституциональное" поведение сети. В первом случае структурное насилие ведет к возникновению оппозиционных социальных сетей "снизу", во втором случае - сети формируются внутри элит.

Здесь современная политология сталкивается с серьезной методологической проблемой: как анализировать социальную сеть? На основе чего она возникает, и почему та "материя", которая связывает людей в одну сеть, позволяет транслировать неинституциональные и антиинституциональные практики и решения? Вслед за социологией в политической науке оформилось стремление к пересмотру целесообразности институционального анализа. Осознание недостаточности институционального подхода обусловило стремительный рост популярности понятия "социальный капитал". Впервые введенное П. Бурдье [Bourdieu 1986] в 1980-х годы, подхваченное Дж. Коулманом [Coleman 1988, Coleman 1990] и Р. Патнэмом [Putnam 1993] в конце 1980-х -начале 1990-х годов, сегодня это понятие является одним из наиболее диску-

стр. 95

тируемых и охотно эксплуатируемых в социальных науках [Sabatini 2005]. В основе понятия "социальный капитал" лежит представление о наличии определенных неинституциональных связей между людьми, облегчающих социальное взаимодействие [Granovetter 1973, Coleman 1988, Coleman 1990].

Так, П. Бурдье понимает под социальным капиталом некую сумму ресурсов (актуальных и потенциальных), которую индивид (или группа) получает благодаря существованию более или менее устойчивой сети относительно институционализированных взаимоотношений знакомства и взаимного "узнавания" [Bourdieu 1986: 241 - 258]. По мнению Коулмана, социальный капитал определяется его функцией, а именно: это не единая целостность, но несколько различных целостностей, обладающих некой структурой, существенно облегчающей взаимодействие внутри нее [Coleman 1988: 98]. Патнэм определяет социальный капитал как совокупность характеристик социальных структур (сетей), норм и доверия, что позволяет участникам наиболее эффективно взаимодействовать для достижения общих целей [Putnam 1993]. По мнению М. Грановеттера, внутри таких структур облегчается распространение информации и знаний, снижаются степень неуверенности и непредсказуемости поведения партнера, а также трансакционные издержки взаимодействия [Granovetter 1973].

Хотя первоначально наличие в обществе социального капитала считалось фактором, "поддерживающим снизу", облегчающим функционирование демократических институтов [Putnam 1993] и способствующим экономическому процветанию [Фукуяма 2004], впоследствии М. Олсон ввел понятие "негативного социального капитала" как социальных связей, препятствующих политическому и экономическому процветанию государства. Сегодня наиболее дискуссионными являются вопросы о способах измерения социального капитала и его концептуализации [Sabatini 2005].

Теории социального капитала в значительной мере удалось выявить важнейшую роль социальных сетей в политическом, экономическом и социальном взаимодействии. Большой заслугой исследователей в этой области является концептуализация доверия как основного элемента социального капитала [Uslaner 2002, Фукуяма 2004]. Тем не менее, базовые когнитивные механизмы, лежащие в основе формирования социальных сетей, по-прежнему не являются предметом специального анализа. Остается неясной природа сил, интегрирующих людей (зачастую обладающих разными социальными статусами, интересами, происхождением, уровнем образования и т.п.) в единую сеть, внутри которой циркулирует определенный набор общих когнитивных конструкций, формирующих схожее восприятие мира и схожие способы ориентации в нем.

Делая попытку прояснить этот вопрос, мы попробуем обратиться к анализу этологических и антропологических материалов, которые, как нам представляется, способны пролить свет на природу сетевых интеграционных механизмов.

ЭТОЛОГИЧЕСКИЕ ИНТЕГРАЦИОННЫЕ МЕХАНИЗМЫ

Этологический слой сознания (как наиболее глубокий) и этологические практики социального взаимодействия существенно влияют на процесс

стр. 96

интеграции социальных сетей и формирования в них властной иерархии. Существует множество примеров, которые это демонстрируют: криминальные группировки, тюремные сообщества сокамерников, полукриминальные группы подростков и другие антисоциальные элементы, так часто расцветающие буйным цветом в периоды нестабильности и институциональных изменений. Этологические принципы социального взаимодействия проявляются там, где перестают действовать рационализированные нормы социального поведения, где "снимаются" все институциональные ограничения и человек вынужден выстраивать свои отношения с окружающими не на совпадении когнитивных элементов сознания (картин мира, ценностей и т.д.), а на основе собственных психофизиологических качеств.

Большое количество этологических данных говорит нам о том, что уже внутри сообщества социальных животных существует некий социальный порядок, определяющий характер и способы взаимодействий внутри группы. Причем этот социальный порядок обычно имеет строго фиксированную форму ритуалов [Лоренц 2001: 64 - 65]. Ситуация возникновения и функционирования ритуала в сообществе животных напоминает не только процесс формирования символов в человеческой культуре, но и процесс формирования институтов - как неформальных, так и формальных - в человеческом сообществе. Определенная практика взаимодействия, закрепленная путем неоднократного повторения, впоследствии фиксируется институциональной процедурой (тоже в своем роде ритуалом), приобретающей спустя некоторый промежуток времени самостоятельное значение и собственную функцию вне зависимости от тех стимулов, которые вызвали ее появление. Институт, сформированный путем подобного филогенеза, гораздо более устойчив, нежели институт, не имеющий в своей основе неритуализованных практик. Если мы посмотрим на социальную сеть в человеческом сообществе, то увидим наличие того же механизма функционирования социального порядка: возникшие ad hoc (ситуативно) внутри сети нормы взаимодействия постепенно приобретают характер устойчивых операциональных опытов.

Подобная операциональная интеграция сети требует довольно высокой степени когнитивной интеграции внутри нее. Как удалось выявить Лоренцу на примере животных, в результате ритуализации возникает и врожденное понимание сообщения, представленного в виде ритуала, у другого, "воспринимающего лица": сведение множества разнообразных возможностей поведения к одному-единственному, жестко закрепленному действию уменьшает опасность двусмысленности сообщения. То же самое касается социальных сетей в человеческом сообществе: чтобы совместный операциональный опыт (ритуал) эффективно функционировал, необходимо, чтобы он имел одно и то же значение в картине мире каждого члена сети. В качестве примера здесь можно обратить внимание на криминальное сообщество, где ритуал играет очень большую роль: неправильная интерпретация действий "коллеги" по группировке может иметь тяжелые (даже летальные) последствия для обоих. Подобный ритуал и является той связью, которая объединяет животных, равно как и людей, в одно (сетевое или иерархическое) сообщество.

стр. 97

Ритуал у животных выполняет три базовых функции:

1) запрет на борьбу между членами группы*;

2) удержание членов группы в замкнутом сообществе;

3) отграничение этого сообщества от других подобных групп. Обратим внимание на то, что внутри сети в человеческом сообществе

ритуал выполняет абсолютно такие же функции. Наличие совместных операциональных опытов внутри сети значительно повышает степень доверия среди ее членов, что существенно снижает возможность проявления агрессии. Кроме того, внутри сети вырабатываются ритуалы, демонстрирующие доверие к партнеру и тем самым снижающие агрессию. Наличие подобных операциональных опытов (ритуалов), характерных только для данной конкретной сети, формирует ее границы, затрудняющие для ее членов взаимодействие с теми, кто находится вне этой сети. Причина этого - отсутствие общего операционального опыта и, следовательно, неспособность адекватно интерпретировать поведение друг друга. При этом попадание внутрь сети извне крайне затруднено, поскольку "не-члены" сети не имеют опыта участия в совместном ритуале и не способны понять его значение. При этом количество и степень жесткости ритуалов внутри социальной сети могут служить надежными индикаторами степени ее интеграции.

Как отмечает К. Лоренц, в сообществах социальных животных одна из важнейших функций, которую выполняют и культурно, и эволюционно возникшие ритуалы, состоит в том, что и те и другие действуют как самостоятельные, активные стимулы социального поведения [Лоренц 2001: 102]. Ритуал ради ритуала возникает только потому, что он позволяет членам сообщества снова почувствовать свою общность. То же самое мы видим внутри человеческих сетей, где обычно существует определенный набор мероприятий (банкетов, собраний, совместных поездок куда-либо и т.д.), которые имеют одну-единственную цель - поддержание необходимой степени интеграции внутри сети.

Таким образом, "клятвы никого не связывают и договоры ничего не стоят, если у партнеров, заключающих договор, нет общей основы - нерушимых, превратившихся в обряды обычаев" [Лоренц 2001: 114], отступление от которых вызывает у них страх и агрессию. Именно ритуал создает "групповую общность" [Шовен 1965: 106 - 107] и феномен дискриминации непосвященных. Социальная сеть неизбежно предполагает наличие понятий "свой" и "чужой", "интегрированный" и "не интегрированный" в сеть "своих". Интересно, что это явление, - на химическом и физиологическом уровне, - прослеживается уже у насекомых. Так, например, пчелы узнают особей из своего улья по совокупности двух критериев - запаха и вибрации [Шовен 1965: 82 - 83]. У высших животных это уже не только химические и

* У животных определенные инфантильные жесты смирения выполняют функцию торможения агрессии со стороны партнера. В их числе, например, принятие позы молодого животного, выпрашивающего пииту [Шовен 1965: 198], принятие сексуальной позы, демонстрация желания почиститься или быть почищенным (этот ритуал у животных означает демонстрацию особого доверия к партнеру [Моррис 2004:172 - 174]) и др. Причем все эти жесты, во-первых, демонстрируют доверие, а во-вторых, ставят того, кто эти жесты делает, в более низкое, подчиненное иерархическое положение по отношению к тому, к кому эти жесты обращены.


стр. 98

физиологические особенности, но и собственно ритуал. Процессы узнавания "своего" - так наз. релизеры [Шовен 1965: 194] - выполняют все три базовые функции: интеграции сообщества, отграничения от других сообществ ему подобных, а также запрета на агрессию внутри группы. Внутри социальных сетей в человеческом сообществе тоже существует огромное количество подобных релизеров, позволяющих отличить "своего" от "чужого", даже если человек еще не заговорил (т.е. без учета факторов когнитивной природы): стиль одежды, прическа, аксессуары, марка автомобиля, манера поведения и т.д.

Значение релизеров во многом определяется степенью интеграции внутри сети. У животных Лоренц выделяет несколько типов взаимоотношений по степени возрастания интеграции: 1) анонимная стая, не имеющая иерархии и понятия индивидуальности особей (в человеческом сообществе это соответствует толпе); 2) "сообщество без любви" (примером и у животных, и у людей служит соседство: соседа знают, на него не нападают, но и личных уз при этом не возникает); 3) коллективная борьба одного сообщества против другого; 4) союз или узы. Последние два типа заслуживают особого внимания, поскольку именно в этих взаимоотношениях важна роль сетей и иерархий.

Третий тип социальной организации у животных встречается среди крыс и имеет наибольшее сходство с человеческим сообществом. Для крыс характерна передача опыта из поколения в поколение внутри тесно сплоченного сообщества. При этом ключевое значение имеет способность отличить "своих" от "чужих", что свидетельствует о высокой степени интеграции внутри сообщества, поддерживаемой наличием жесткой иерархии. Вследствие наличия большого количества особей личное знакомство в большинстве случаев невозможно. Поэтому существует определенный знак, по которому животные распознают представителей своего сообщества. У крыс это запах.

Животные дерутся между собой по двум причинам: с целью утвердить свое главенство в социальной иерархии или защитить право на владение каким-либо участком территории. При этом некоторые виды сугубо иерархичны и не имеют определенной территории, некоторые - сугубо территориальны и не имеют иерархии. Человек принадлежит к третьему типу - для него значение имеют оба фактора [Моррис 2004: 160 - 161], но в первую очередь он испытывает на себе влияние иерархической системы. Статус в иерархии* означает прежде всего степень доступа к основным ресурсам, то есть наделяет властью. Феномен власти как интегрирующего механизма, способного поддерживать социальный порядок, появляется уже внутри сообщества социальных животных. Однако у животных основой положения особи на той или иной ступени социальной иерархии являются ее физические и физиологические качества - размер, вес, здоровье, сила и т.п. [Шовен 1965:70 - 78,265]. Основания у властных отношений даже в пер-

* Интересно то, что иерархия именно социальна - одна и та же особь, помещенная поочередно в разные группы своих собратьев, будет занимать в них разные иерархические позиции и менять свое поведение в соответствии с положением в этой конкретной группе [Шовен 1965: 243 - 244].


стр. 99

вобытном человеческом сообществе иные, но им посвящена следующая часть статьи.

Четвертый тип отношений, который выявил К. Лоренц, прямо свидетельствует о том, что уже в сообществе социальных животных возникают социальные сети. Союз, или группа, характеризуется тем, что групповые объединяющие реакции тесно связаны с индивидуальностью членов группы [Лоренц 2001: 216 - 217]. Это объединение стабильно во времени и независимо от места. Главным элементом здесь является персональное узнавание партнера в любых обстоятельствах, т. е. наличие личной связи*, основанной на индивидуальном опыте. Праформой таких объединений является образование пар. Подобные личные связи формируют механизм переадресации агрессии с партнера на особь, с которой не связывает личная связь. Среди людей примером такой переадресации может служить совместное высмеивание одноклассниками кого-то, не принадлежащего к их группе. Внутри группы узы тем прочнее, чем дольше ее члены знают друг друга.

Таким образом, уже у животных мы наблюдаем наличие социальных сетей, внутри которых порог агрессии фактически снижен до минимума посредством ее переадресации на "не-членов" сообщества. Порог агрессии снижается благодаря использованию определенного ритуала, который и является связью, объединяющей животных в сообщество. Причем нормальное функционирование этого ритуала возможно только в условиях гарантии адекватного его восприятия адресатом. Ту же форму социального взаимодействия мы наблюдаем внутри социальной сети в человеческом сообществе: через наличие общих операциональных опытов, одинаково интерпретируемых членами сети, и релизеров для узнавания "своего", которые являются индикаторами степени интеграции социальной сети.

Нельзя сказать, что внутригрупповые отношения у животных полностью лишены агрессии: агрессия там присутствует, но она "регламентирована" социальной иерархией, нормы взаимодействия внутри которой запрещают агрессию особей низших рангов по отношению к особям высших рангов.

Хотя подобные социальные взаимоотношения характерны и для человеческих сообществ, у них есть существенная отличительная черта: уже у первобытного человека в этих отношениях задействована не только физиология, но и сознание. Чем определяется социальное положение внутри человеческого сообщества и каковы интегративные механизмы внутри человеческих сетей и иерархий, мы попытаемся выяснить на материале культурной антропологии.

ИНТЕГРАЦИОННЫЕ МЕХАНИЗМЫ В СООБЩЕСТВАХ, ПРЕДШЕСТВУЮЩИХ ОБРАЗОВАНИЮ РАННИХ ГОСУДАРСТВ

Если основой иерархии у животных являются физические качества превосходства одной особи над другой, а ритуал как основа взаимодействия

* За пределом своего круга гусь издает триумфальный крик только в случае "влюбленности". Постороннему гусю, оказавшемуся в чужой группе, требуется очень длительное время, чтобы быть принятым в эту группу совместного триумфального крика.


стр. 100

представляет собой способ снижения внутривидовой агрессии, то в человеческих сообществах для объяснения структуры сообщества и системы взаимодействий внутри сети недостаточно лишь исследования физиологических характеристик и способов снижения агрессии. Безусловно, этологический слой сознания, как наиболее глубокий и наименее рефлекторный, является наиболее устойчивым и постоянно самовоспроизводящимся в кризисных условиях, когда снимаются все надэтологические наслоения. Однако не вызывает сомнений сам факт существования этих наслоений, обусловленных наличием у человека сознания, причем состоящего изрефлексивной и не рефлексивной компонент. Рефлексивная часть сознания, по сути, представлена рационалистической логикой, которая, несомненно, является более поздним наслоением. Попробуем исследовать другую, дополняющую ее часть, наиболее иллюстративно представленную "догосударственным" сознанием. Здесь перед нами стоит задача исследовать механизмы двоякого рода, те, которые интегрируют "догосударственное" сообщество в его стабильном состоянии и те, которые действуют в кризисном социуме; безусловно, два этих состояния имеют качественно различные характеристики.

А) Интеграция догосударственных сообществ в состоянии стабильности

Поскольку основным объектом нашего анализа в этой части работы является интеграция социальных сетей в догосударственных человеческих сообществах, мы должны обратить внимание на базовые характеристики когнитивных структур этих сообществ, наличие которых (структур) как раз и отличает сообщество людей от сообщества животных. Первое, чему здесь стоит уделить внимание, - это наличие в первобытном сознании коллективных представлений [Леви-Брюль 1999: 28], которые не имеют логической основы, а воздействуют на чувства и поддерживаются церемониями, нацеленными на эффект эмоционального заражения и крайнего нервного возбуждения (пляски, экстазы и т.д.). Видимо, основой интеграции сетей в таком сообществе является совпадение картин мира, т.е. когнитивных конструкций, с помощью которых происходит восприятие окружающей реальности. Но чтобы понять, каким образом когнитивные конструкции интегрируют социальную сеть в раннем сообществе, необходимо обозначить ряд качественных характеристик первобытной картины мира.

Картина мира в ранних сообществах предполагает наличие у человека не только образа объекта, который он считает реальным, но и наличие у этого объекта таинственной силы, исходящей от него или воздействующей на него [Леви-Брюль 1999: 29]. Для первобытного мышления нет разделения на реальное (ощущаемое) и нереальное (то, что нельзя воспринять с помощью органов чувств). Символ и знак равнозначны причине, поэтому эффект образов равнозначен эффекту символизируемых существ. Догосударственное сообщество интегрировано образами.

Для понимания интеграции социальных сетей в таком обществе важно то, что там не существует двоякой трактовки одного и того же образа, и это гарантирует правильность интерпретации. Первобытные представления - это суть система однозначных взаимосвязей предметов и явлений с некими

стр. 101

таинственными силами, это картина мира, построенная на ассоциациях или, в терминологии Леви-Брюля, на партиципациях: первобытное сознание не строит логических цепочек, но строит цепочки ассоциаций, где один образ немедленно вызывает в сознании появление другого образа. На этом построены все церемонии и ритуалы, и именно поэтому столь большое значение придается их визуальному оформлению: правильно сформированный образ вызовет необходимое явление, образ дождя связан в сознании с образом определенной церемонии, призванной его вызвать.

Подобный характер первобытных представлений оказывается решающим фактором интеграции. По сути, в ранних сообществах отсутствуют индивидуальные представления - они полностью замещены коллективными. Коллективная предассоциация - основа коллективной интерпретации реальности. Одно и то же изображение, одно и то же явление одинаково интерпретируется всеми членами сообщества. Более того, при виде одного изображения у членов сообщества формируется одна и та же цепочка ассоциаций-сопричастностей как между этим изображением и другим реальным предметом или явлением, так и между изображением и определенными таинственными силами и духами. Первобытное сознание отличается высокой степенью когнитивной интеграции, глубокая онтологическая интеграция догосударственного сообщества требует глубочайшей операциональной интеграции. Член общества, не интегрированный операционально, в соответствии с первобытными представлениями является угрозой выживанию племени, поскольку он тем самым навлекает гнев невидимых сил*.

Следовательно, первобытному обществу был необходим институт "социальной гигиены" в терминологии М. Фуко [Фуко 2004], чтобы избавляться от тех, кто несет для него угрозу. И такой институт существовал: пример этого - африканские ордалии - своего рода реактив, единственно способный обнаружить зловредную силу, якобы воплотившуюся в одном или нескольких членах общественной группы**. В других сообществах институтом социальной гигиены является исповедь. Механизмы социальной гигиены - это средство поддержания стабильности функционирующей картины мира, на которой держится интеграция сети.

Но чаще всего проблема неконвенционального поведения перед первобытным сообществом не стоит, поскольку картина мира чрезвычайно эмоционально нагружена и постоянно воспроизводится в церемониях и ритуалах, цель которых - поддержание эмоционального единства племени и

* "Туземец ангами имеет очень четкое представление о действиях, из которых должно состоять его служение богам. Он знает, что всякий, кто не будет служить именно таким образом, должен умереть, если не физически, то, по крайней мере, социально" [Леви-Брюль 1999: 377].

** Как отмечает Леви-Брюль, "тот, кто затевает ссору с соседом, знает, что это вызывает тревогу у всех и что ipso facto он становится своего рода общественно опасным... В этих обществах каждый избегает возможности создать себе репутацию сварливого человека под страхом прослыть необщественным элементом, опасным человеком, несущим ответственность за любые неудачу и несчастье, которые могут постигнуть общественную группу... Сварливый человек почти всегда столь же ненавистен и опасен для своей общественной группы, как и кровосмеситель, и все одинаково хотят от него избавиться. Он считается приносящим несчастье, подобно колдуну" [Леви-Брюль 1999: 418 - 419].


стр. 102

взаимосвязи с определенными мистическими силами. Церемония - это, по сути, создание коллективного психического состояния, отличающегося крайней эмоциональной интенсивностью, в котором представление еще не дифференцировано от движений и действий, осуществляющих для группы ту сопричастность, к которой она стремится. Ту же функцию актуализации сопричастности к предкам или окружающим группу существам (но на более высоких стадиях развития племени, когда сопричастность уже не ощущается непосредственно) выполняет миф [Леви-Брюль 1999: 355], который тоже является сильнейшим средством эмоционального воздействия.

Таким образом, интеграция социальных сетей в первобытном обществе основана на интеграции когнитивных конструкций, имеющих не логическую, а образную природу и вследствие этого оказывающих сильнейшее эмоциональное интегрирующее воздействие на членов сети. Ритуал в таком сообществе, построенный на актуализации определенных образов в сознании его членов, имеет ту же функцию, что и ритуал у животных, - поддержание интеграции, но посредством психоэмоционального воздействия.

Главным эмоциональным двигателем интеграции первобытного племени является, конечно же, страх: "основа наших идей о невидимых силах - страх, который они нам внушают", "мы не верим, мы боимся" [Леви-Брюль 1999: 388]. Сильнейшее эмоциональное воздействие страха, внушаемого невидимыми силами, является важнейшим интегрирующим механизмом. Операциональные практики формируются, поддерживаются и воспроизводятся в соответствии с онтологической укорененностью этого страха непознанного. Любые непривычные, странные, необъяснимые действия, идущие вразрез с общепринятыми, производят тот же эффект, что и необычные предметы, существа и события, - они внушают страх и подозрение, являют собою зловещее предзнаменование. Этот страх навлечь беду актуализирует, с одной стороны, механизмы интеграции, с другой - механизмы социальной гигиены, цель которых - препятствовать распаду коллективной картины мира.

Активизация обоих механизмов - функция шамана, который как раз и является "ответственным" за поддержание общей картины мира и социального порядка, на ней основанного. Человек, отказывающийся соблюдать церемонии, ставит под сомнение их магическую действенность, а значит - и представления о взаимосвязях между реальным миром и миром невидимых сил. В результате неконвенционального поведения кого-то из членов племени в обжитой мир прорываются враждебные силы и нарушают сложившийся порядок. Возникает кризис, угрожающий основам социальной интеграции, а также эффективности и функциональности ее главного стража - шамана. Далее мы рассмотрим, что происходит в кризисном социуме ранних сообществ.

Б) Формирование новой иерархии в кризисном социуме

При анализе ранних сообществ нам удалось выявить наличие в них интеграционных механизмов особого типа - образной интеграции, а также механизма социальной гигиены в качестве способа поддержания

стр. 103

интеграции. Существуют еще два вида элементов социального порядка ранних сообществ, важных для выявления интеграционных механизмов. Это, во-первых, функционирование интеграции в форме социальной иерархии и, во-вторых, порядок замещения этой иерархии (восстановления интеграции) в условиях кризиса (нарушения сложившегося социального порядка). В первом случае мы должны обратить внимание на природу власти как фактора интеграции в ранних сообществах, а во втором - на механизм восстановления интеграции в кризисном социуме посредством восстановления властной иерархии. Важно при этом получить ответ на вопрос, каковы условия восстановления интеграции: является ли властная иерархия самовоспроизводящейся или же ее воспроизводство зависит от существования особых социальных сетей с особым типом когнитивной интеграционной схемы?

Характерной чертой первобытного сознания является деление мира на познанный и непознанный, обжитой и необжитой. Но это всегда деление некоего целого: в обжитом мире незримо присутствуют силы из мира необжитого, они влияют на структуру повседневности, но рядовой член племени не способен с ними взаимодействовать. В представлении первобытных людей есть некоторые существа и предметы, которые открываются для взаимодействия только отдельным лицам [Леви-Брюль 1999: 50]. На этом убеждении основана иерархия первобытного племени: во главе ее стоит тот, кто способен взаимодействовать с невидимыми силами*. Магические способности в первобытном обществе являются способом легитимации социальной иерархии. Шаман обладает сверхъестественным знанием (проявляемым через пророчества и предсказания) и сверхъестественными способностями (совершение чудес) вследствие того, что он является мастером экстаза, специалистом по трансу, во время которого его душа, как принято считать, покидает тело, чтобы подняться на Небо или спуститься в Ад. От остальных членов сообщества он отличается интенсивностью личного религиозного переживания [Элиаде 1998: 18 - 19]. Именно шаман транслирует те образы, посредством которых осуществляется интеграция социальной сети. С другой стороны - само представление о природе и механизме смены власти в раннем сообществе является важнейшим интегрирующим компонентом картины мира. Поэтому основной нашей задачей в данной части работы является анализ интеграционного потенциала представлений о власти в ранних сообществах.


Нарушение социального порядка в первобытном обществе может быть вызвано двумя причинами: "антисоциальным" поведением кого-то из членов племени, т.е. нарушением операциональной интеграции, или же утратой шаманом своих магических способностей "договариваться" с невидимыми силами, т.е. делегитимацией властной иерархии. Для восстановления социального порядка в первом случае существуют институты социальной гигиены, о которых говорилось выше. Восстановление же

* У Дж. Фрэзера мы находим множество тому примеров: "...Во многих частях света верховный правитель происходит по прямой линии от древнего мага или знахаря. С момента обособления особого класса шаманов на него было возложено исполнение обязанностей, обеспечивающих безопасность и благосостояние общества" [Фрэзер 1998: 101].


стр. 104

социального порядка, нарушенного "дисквалификацией" и делегитимацией шамана, требует наличия института замещения главы иерархии, каналов выдвижения нового шамана, причастного к сфере сакрального, недоступной остальным членам общества [Элиаде 1998: 20].

Обратимся к работе В. Проппа "Исторические корни волшебной сказки" [Пропп 1998], которая поможет нам прояснить природу и функционирование института замещения, поскольку "волшебная сказка", по-видимому, является одним из наиболее консервативных видов фольклора и, по мнению некоторых исследователей, может отражать представления о структуре социума неолитической эпохи. Автор анализирует жанр волшебных сказок, имеющих общую композиционную основу.

Сказка начинается с нарушения социального порядка: какая-нибудь беда - основная форма завязки. "Из беды и противодействия создается сюжет" [Пропп 1998: 141]. Затем для решения этой проблемы снаряжается герой, призванный восстановить социальный порядок. Герой отправляется в путь, который, как правило, начинается с перехода границы обжитого и необжитого мира: он попадает в лес, где встречает Ягу, та снабжает его волшебными средствами. Затем герой может попасть в "мужской дом", где тоже получает волшебные средства. Позднее могут последовать переправа героя в другое царство и его превращение: путь в иной мир преграждает змей, который проглатывает героя, благодаря чему проглоченный перемещается в "тридесятое царство", где решает проблему. По возвращении герой убивает царя и венчается на царство или становится наследником (получает в награду полцарства и царевну в придачу).

Основная идея В. Проппа заключается в том, что сюжет волшебной сказки повторяет процедуру посвящения (инициации) в первобытных племенах*. На наш взгляд, между сюжетом волшебной сказки и обрядом посвящения имеется определенное сходство, однако функции обряда посвящения - прежде всего социализация - вызывают ряд сомнений:

1) массовые обряды инициации с элементами членовредительства, физического издевательства, почти умерщвления инициируемых [Пропп 1998: 184 - 190] противоречат этологическому принципу внутривидового

* "Сказка сохранила не только следы представлений о смерти, но и следы некогда широко распространенного обряда посвящения юношества при наступлении половой зрелости. Этот обряд настолько тесно связан с представлениями о смерти, что одно без другого не может быть рассмотрено... Предполагалось, что мальчик во время обряда умирал, а затем вновь воскресал уже новым человеком. Это - так называемая временная смерть. Смерть и воскресение вызывались действиями, изображавшими поглощение, пожирание мальчика чудовищным животным. Он как бы проглатывался этим животным и, пробыв некоторое время в желудке чудовища, возвращался, т.е. выхаркивался или извергался. Для совершения этого обряда иногда выстраивались специальные дома или шалаши, имеющие форму животного, причем дверь представляла собой пасть. Тут же производилось обрезание. Обряд всегда совершался в глубине леса или кустарника, в строгой тайне. Обряд сопровождался телесными истязаниями и повреждениями (отрубанием пальца, выбиванием некоторых зубов и т.д.). Другая форма временной смерти выражалась в том, что мальчика символически сжигали, варили, жарили, изрубали на куски и вновь воскрешали. Воскресший получал новое имя, на кожу наносились клейма и другие знаки пройденного обряда. Мальчик проходил более или менее длительную и строгую школу. Его обучали приемам охоты, ему сообщались тайны религиозного характера, исторические сведения, правила и требования быта и т.д. Он проходил школу охотника и члена общества, школу плясок, песен и всего, что казалось необходимым в жизни" [Пропп 1998: 148 - 150].


стр. 105

самосохранения; если такие обряды действительно имели массовый характер и через них проходили все члены племени мужского пола, то, с учетом законов эволюции, это могло значительно тормозить процесс развития племени;

2) если инициация - это процесс социализации, т.е. обучения охоте, правилам быта, религиозным обрядам и т.п., значит, социализация ребенка отсутствовала с момента рождения до периода полового созревания. Но мы не встречаем указаний на то, что социализация (вполне естественная в своей основе) каким-то образом искусственно сдерживалась (для этого ребенка необходимо было бы изолировать от племени);

3) у Леви-Брюля существуют указания на то, что обряд инициации проводился с определенной периодичностью, и мужчина любого возраста, не прошедший инициацию, мог пройти этот обряд в любое время. Такое установление противоречит тезису о том, что инициация должна была проводиться строго в период полового созревания юношей;

4) в соответствии со сказкой, герой - Иван-дурак, младший сын - не вполне социализированный элемент, обладающий некими уникальными особенностями (именно его, а не 10, 20, 30 юношей посылают бороться с бедой). Таким образом, волшебных помощников приобретают не все инициируемые юноши, а только один. А это прямо противоречит концепции инициации как социализации, поскольку свидетельствует о том, что герой приобретает сакральное, тайное знание, недоступное всем остальным;

5) как правило, после возвращения герой убивает царя и сам становится царем либо получает царевну и полцарства в придачу, т.е. речь идет об избранном человеке (а не о группе подростков), который становится во главе иерархии.

Все это заставляет усомниться в том, что сказка описывает процесс социализации через инициацию. Представляется обоснованным предположение, что в основе сказки лежит описание института замещения главы социальной иерархии. Сказка описывает процесс становления шамана - приобретения одним из членов племени сакрального знания.

Таким образом, обряд инициации может быть объяснен как поиск среди остальных членов племени того единственного, который в ходе обряда продемонстрирует свою способность выжить в нечеловеческих условиях (довольно ярко описанных как в сказках, так и в работах антропологов) и проявит свои уникальные способности. Что касается женской инициации, то она, видимо, тоже является механизмом отбора царицы (или шаманки), хотя этнографических данных здесь явно недостаточно. Видимо, и женская инициация осуществлялась через физическое и сексуальное насилие, через "символическую дефлорацию" [Пропп 1998: 405 - 406] и пр.

Что же дает нам анализ образа власти, выявляемого новой интерпретацией В. Проппа, для понимания способов интеграции сетей?

Ключевым моментом, на наш взгляд, является то, что в соответствии с этим образом шаман является как бы и "своим", и "чужим", поскольку в результате посвящения он приобретает знание и способность трансляции картины мира членам своего племени. С другой стороны, шаман получает знание, тайное для всех остальных членов племени, благодаря чему вступа-

стр. 106

ет в другую сеть, состоящую из тех, кто его посвящал и наделил этим знанием. Мы видим, что общество "волшебной сказки" интегрировано двумя типами сетей. Назовем их "сетями повседневности" и "сетями власти": первые интегрируются посредством картины мира, состоящей из тех образов, которые транслирует в эти сети шаман, а вторые - посредством другой картины мира, в которой присутствуют сакральное знание и представление об относительности картины мира "сетей повседневности". Связующим звеном обеих сетей является шаман, транслирующий в "сети повседневности" далеко не все знания, которыми владеют "сети власти". Но именно наличие этих "сетей власти" делает стабилизацию и восстановление социального порядка возможными. Знание о том, как поддерживать власть, коренным образом отлично от знания о власти. Именно поэтому знание, циркулирующее внутри "сетей власти", является тайным и сакральным: оно теряет свои сакральные способности к восстановлению порядка, как только становится публичным. Распад современных авторитарных и тоталитарных систем вызван именно десакрализацией знаний о способах поддержания социальной интеграции. Это знание эффективно именно потому, что скрыто от общества.

Понятно, что "сети власти" являются закрытыми для всех, за исключением того, кого отберет шаман в качестве своего преемника. Но значит ли это, что представление об относительности картины мира "сетей повседневности" не может иметь другого носителя?

В мире волшебной сказки, т.е. в мире первобытного племени, по сути, существуют два варианта "инаковости": это "инаковость" шамана и "инаковость" изгоя. Оба отличаются от остальных своей асоциальностью, но первый стоит над социумом, второй вне социума. В чем разница между ними?

Во время обряда отбора шамана кандидат подвергается нечеловеческим испытаниям: с ним делают то, что выходит за рамки нормальных конвенциональных процедур социального взаимодействия. Вследствие этого он становится свидетелем относительности социальных норм и, преодолев их, возвышается над ними: шаман обладает сакральным знанием о природе и относительности социальных норм благодаря тому, что выходит за пределы общей для племени картины мира. Но социальная функция шамана состоит в поддержании социальных норм и общей онтологии, именно для этого его делают шаманом - шаман, зная об относительности социальных норм, вынужден поддерживать эти способы интеграции, чтобы сохранить свою власть. Поэтому поведение вождя-шамана в первобытных племенах так сильно регламентировано. Человека, обладающего сакральным знанием, выходящим за рамки общей картины мира, интегрируют в иерархию, ставя его на первое место в ней, с тем, чтобы он, боясь потерять власть (а вместе с ней и жизнь), всячески поддерживал общую картину мира и основанную на ней операциональную интеграцию.

Изгой - это, по сути, нелегитимный шаман: он знает об относительности общей картины мира и нарушает операциональную интеграцию, не пройдя обряд отбора и не будучи наделен властными полномочиями. Иначе говоря, он - самозванец, и ему нечего терять (за исключением, конечно, социальных взаимосвязей, которые, видимо в силу разрушенной

стр. 107

общности онтологии, не имеют на него столь сильного интегрирующего воздействия). Именно такой нелегитимный шаман подвергается процедуре социальной гигиены. Похоже, что уже в первобытном племени возникает деление на власть и оппозицию.

Важно отметить, что стабильное функционирование такой системы возможно только при условии, что "самозванство" не станет массовым, иначе рухнет сложившаяся картина мира, а следовательно, и схема интеграции. Для соблюдения этого условия необходима замкнутость, автаркичность системы, защищающая от проникновения внешних сил и формирования альтернативных моделей социального поведения. Видимо, у догосударственной общности такие условия были, ведь в "волшебной сказке" нет места войне или какому-либо еще вторжению извне. Другие главные характеристики общества "волшебной сказки" - это наличие двух базовых типов интеграции в виде "сетей повседневности" и "сетей власти", внутри которых циркулируют два типа знания: первое основано на представлении о сакральности власти, второе - на представлении об относительности социальных норм и картины мира "сетей повседневности".

Тот факт, что сходный алгоритм посвящения шамана наблюдался в разных уголках мира и до сих пор воспроизводится в мировом фольклоре, свидетельствует о глубокой укорененности данного паттерна в традиционном в сознании. Этот паттерн представляет механизм интеграции кризисного социума, апеллирующий к чрезвычайно глубоким уровням сознания, быть может, не менее глубоким, чем паттерны этологического поведения, "обнаруживающиеся" всякий раз в зонах структурного насилия. Форма его трансляции - это сказка, т.е. один из важнейших механизмов социализации. Маленькому ребенку в образной, эмоционально воздействующей форме дают понятие о модели первобытного социума, где основой легитимации социальной иерархии является обладание сакральным знанием.

МЕТОДОЛОГИЯ ИССЛЕДОВАНИЯ ОБРАЗНОЙ ИНТЕГРАЦИИ

Распространенность описанной выше модели в обществах, не имеющих общей культурной традиции и практик взаимодействия, и ее воспроизводство в мировом фольклоре ставят вопрос о природе этой распространенности. Можно предположить, что эти образы и модели являются универсалиями, столь же глубоко укорененными в человеке, как и паттерны этологического поведения. Но где вместилище этих образов, когда они активизируются, и главное - каким образом возможна интеграция на их основе?

Ответа на эти вопросы современная наука не дает. Единственное направление, которое пыталось исследовать содержание глубин человеческой психики, - это аналитическая психология. Фрейд, занимаясь исследованием индивидуальных неврозов, совершенно не уделял внимания социальным проявлениям бессознательного. Влияние многослойности человеческой психики на социальное поведение человека, по Фрейду, ограничивается лишь наличием у каждой личности Персоны - маски, социальной роли индивидуума, которая периодически вступает в конфликт с Оно. Социализация, по Фрейду, обусловила наличие у человека Я-идеала [Фрейд 1990:428 - 429].

стр. 108

Уже Юнг приблизился к тому, чтобы выявить глубинные универсальные образы, имеющие коллективный характер. Он заметил, что новые идеи человечества формируются поверх неких изначальных образов, представляющих собой как бы первичный рисунок, "отражение постоянно повторяющегося опыта человечества" [Юнг 2003: 109].

Вытеснение первичных образов более поздними рационалистическими наслоениями ведет к тому, что "психологическое состояние, ранее подавленное, должно вновь начать утверждать себя, когда начинают убывать главные идеи подавлявшего состояния" [Юнг 2003:210 - 211]. Однако роль структурного насилия как стимула социальной интеграции у Юнга представляется весьма упрощенно. Ослабление структурного насилия, видимо, действительно ведет к "всплыванию" более ранних коллективных образов и возникновению основанных на них локальных социальных сетей (достаточно вспомнить хрущевскую "оттепель"). Нам представляется, что усиление структурного насилия также ведет к "всплыванию" архаических образов, только сети, возникающие в таких условиях, не носят массового характера. Эти подавленные образы "всплывают", видимо, индивидуально или в очень узких и закрытых группах. Атмосфера всеобщего недоверия ("охоты на ведьм") не позволяет сформироваться широким сетям. Обычно это сети замкнутые, тайные, локальные, строго законспирированные и немногочисленные. Или же имеет место второй вариант "всплывания" подавленных образов в условиях высокой степени структурного насилия - пополнение психиатрических больниц, тюрем, рост числа сексуальных извращений, шизофрении, деятельность ведьм-одиночек в эпоху инквизиции. Таким образом, как рост, так и ослабление структурного насилия ведут к "всплыванию" образов: только в первом случае они проявляются в виде индивидуальных и узкогрупповых аномалий, а во втором ведут к образованию широких социальных сетей.

Для понимания механизмов образной интеграции социальных сетей важно то, что эти архаические образы могут "всплывать" не только у одного конкретного индивида в период невроза (как это описано у Фрейда или у Юнга в "Психологии бессознательного"), но и у групп людей одновременно [Юнг 2003]. Что, как правило, сразу же приводит в действие механизмы социальной гигиены по отношению к группе. Кроме того, архаические образы могут быть вызваны к жизни определенными символами (так сказать, символами-вирусами). Подробно социально-интегративные функции архетипов Юнг не рассматривает (помимо религиозной сферы, в которой, по его мнению, любой "иррациональный факт, каковым является и психика, куда лучше передается в образной форме" [Юнг 2003: 210 - 211]). Однако он вплотную приближается к ответам на другие важные для нас вопросы. Что обусловливает возможность актуализации в определенный момент определенных образов у группы людей? Где находятся архетипы? Ответ Юнга - в бессознательном. В то же время он вводит гипотезу о наследственности архетипов*. Более того, Юнг доходит до их биологической уко-

* "Архетипические мотивы берут свое начало от архетипических образов в человеческом уме, которые передаются не только посредством традиции или миграции, но также с помощью наследственности. Эта гипотеза необходима, так как даже сложные архетипические образы могут спонтанно воспроизводиться без какой-либо традиции" [Юнг 2003: 210 - 211].


стр. 109

рененности, основываясь на том, что некоторые его пациенты, незнакомые со средневековой мыслью, полностью воспроизводили аналогичные способы мышления*.

Нам представляется, что человеческое сознание действительно способно воспроизводить архаические способы мышления. И образы (представленные снами, видениями, метафорами), точнее, связки образов являют собой воспроизводство отрезков этого мышления. Такие связки образов, имеющие в совокупности вид "способа мышления о...", очень напоминают, с одной стороны, человеческий ген, с другой - биологический вирус.

Исследования аналитических психологов доказывают, что далеко не каждый образ, появившийся в сознании, способен стать вирусом - жить и развиваться внутри сознания и передаваться от одного человека к другому так, чтобы стать связкой социальной сети. Следовательно, такие образы-вирусы должны обладать определенными специфическими чертами. Однако глубинная психология не ставит перед собой ни задачи исследования внутренней структуры этих образов, ни задачи исследования их интегрирующих способностей.

Понять функционирование образа-вируса применительно к анализу интеграторов социальных сетей может помочь метафора Р. Докинза [Докинз 1993]: автор, исследуя культурный опыт человека, приходит к выводу, что человеческая культура наследуется из поколения в поколение благодаря тому, что существуют некие единицы наследования, схожие с биологическим геном, - мимы**. Они способны передаваться от одного ума к другому "с помощью устного и письменного слова, подкрепляемого великой музыкой и изобразительным искусством", причем "выживаемость хорошего мима, входящего в мимофонд, обусловливается его большой психологической привлекательностью" [Докинз 1993]. Эмоциональное воздействие образа - вот его ключевая особенность, влияющая на способность "заражать". Мим способен адаптироваться к меняющимся условиям окружающей среды, в которой оказывается человек, иначе он не имел бы шанса выжить. Создается впечатление, что передача мимов сопряжена с непрерывным мутированием и слиянием.

Однако в работе Р. Докинза идея мимов-вирусов занимает почти маргинальные позиции: предположив, что набор мимов составляет "культурный

* "Такая непрерывность может существовать лишь вместе с биологической передачей по наследству определенного бессознательного состояния. Под этим я подразумеваю, естественно, не наследование представлений, каковое было бы трудно, если не невозможно, доказать. Наследуемое свойство должно быть, скорее, чем-то вроде возможности регенерации тех же или сходных путей. Я назвал эту возможность "архетипом", что означает ментальную предпосылку и характеристику церебральной функции" [Юнг 2003: 210 - 211].

** "Точно так же, как гены распространяются в генофонде, переходя из одного тела в другое с помощью сперматозоидов или яйцеклеток, мимы распространяются в том же смысле, переходя из одного мозга в другой с помощью процесса, который в широком смысле можно назвать имитацией. Посадив в мой разум плодовитый мим, вы буквально поселили в нем паразита, превратив тем самым разум в носителя, где происходит размножение этого мима, точно так же, как размножается какой-нибудь вирус, ведущий паразитическое существование в генетическом аппарате клетки-хозяина. И это не просто fkson de parler: мим, скажем, "веры в загробную жизнь" реализуется физически миллионы раз, как некая структура в нервной системе отдельных людей по всему земному шару" [Докинз 1993].


стр. 110

капитал (в терминологии П. Бурдье), Докинз не ставил задачи исследования преобразований этого "культурного капитала" в "социальный капитал", т.е. исследования роли мимов-вирусов в качестве социальных интеграторов. Хотя автор, безусловно, дает нам нить для дальнейших логических размышлений, утверждая, что трансляция когнитивных образов-вирусов осуществляется через текст (текст как в узком, так и в широком смысле, рассматривающем реальность как нарратив).

Идея текста-вируса, представленная в работах Х. Олкера, В. Ленерт и Д. Шнайдера [Олкер, Ленерт, Шнайдер 2001; Олкер 1998а, 19986], имеет большое значение для исследования социальных интеграторов. Основной в совместной работе вышеупомянутых авторов является мысль о том, что истории, подобные истории Иисуса, обладают "инфицирующими", "вирусоподобными" свойствами, исследовать которые можно при помощи анализа миметической сюжетной структуры [Олкер, Ленерт, Шнайдер 2001: 72 - 73]. В результате герменевтического анализа Ленерт и Олкера-Шнайдера возникло понятие "вирусного текста" - "инфицирующего, способного репродуцироваться в других местах и ситуациях, но требующего иных биологических 'хозяев' [Олкер, Ленерт, Шнайдер 2001: 88]. В другой своей работе Р. Олкер исследует сказочные сюжеты и выводит формулу структуры волшебных сказок [Олкер 1998а: 413 - 414], которая, по его мнению, представляет собой последовательность неких простейших вирусоподобных элементов.

Сама идея текстов-вирусов и возможности герменевтического анализа текста на предмет выявления сюжетных структур, формирующих текст-вирус, достойна, на наш взгляд, самого широкого применения при анализе социально-политических текстов как одного из основных типов социальных интеграторов. Нам также представляется, что если бы генерирование текстов-вирусов было только вопросом выявления некой "волшебной структуры", то проблема создания эффективного с политтехнологической точки зрения текста, способного мобилизовать массы, была бы давно решена. Тем не менее, написание такого текста до сих пор не относится к разряду простых задач. Почему?

Дело в том, что наш язык является поверхностной структурой (метамоделью) по отношению к модели мира как структуры глубинной. И одной из основных задач при анализе текста является выявление образной картины мира, заложенной в нем, или отдельных ее элементов, которые чаще всего предстают в виде пресуппозиций [Гриндер, Бэндлер 1995: 134 - 135].

Языковая метамодель при исследовании социальных сетей может служить важнейшим инструментом анализа степени интеграции благодаря тому, что она дает возможность выявлять образную структуру картины мира. Степень сходства языковых метамоделей может быть использована как индикатор степени сходства моделей мира членов той или иной социальной сети.

Безусловно, мы не найдем и двух человек, использующих абсолютно идентичные языковые конструкции, и все-таки существует параметр, по которому можно судить о принадлежности людей к одной социальной сети и сходстве их картин мира, - это структура образов, используемых в языке с помощью метафор.

стр. 111

Любой текст, как это показал Р. Барт, обладает большим количеством коннотаций [Барт 2001: 34 - 35]. При этом часть коннотаций остается недоступной читателю, поскольку он не владеет знанием об их означаемых, что может быть обусловлено отсутствием определенного опыта или некоего "культурного капитала". Однако если несколько человек образуют между собой социальную сеть, интегрированную общей картиной мира, то вероятность разночтений или неадекватных интерпретаций коннотаций резко снижается. Таким образом, анализ текстов, циркулирующих внутри социальной сети, на предмет совпадения образных коннотаций, на наш взгляд, может стать эффективным методом когнитивного анализа степени интеграции социальных сетей.

По мнению Я. Г. Дорфмана и В. М. Сергеева, смысл текста - это указание на ту ролевую структуру, которую актуализируют поименованные в этом тексте объекты, а смысл слова - указание на роль, которую играет поименованный этим словом объект, если, конечно, данное слово - имя объекта [Дорфман, Сергеев 1983: 141]. При этом такой коннотативный текст (в терминологии Барта), где смысл определяется контекстом, а в разных ситуациях читателю доступна только одна структура объекта, а другая скрыта, обладает свойством "мутации" в зависимости от "биологического" хозяина и его картины мира. Авторы отмечают, что в качестве подобных объектов могут выступать и целостные ассоциативные образы [Дорфман, Сергеев 1983:143], а текст целиком или его фрагмент могут быть включены в различные нарративы и поэтому имеют множество потенциальных смыслов. То есть, будучи помещены в другой контекст, текст или образ способны "мутировать". И это обусловливает вирусоподобные свойства текстов-интеграторов.

Теперь логично перейти к проблеме вместилища ассоциативных образов, способных мутировать, будучи помещенными в другой контекст, т.е. проблеме формы, образующей коннотативные смыслы и глубинные метаструктуры. Одной из наиболее распространенных является метафора.

"Суть метафоры - это понимание и переживание сущности одного вида в терминах сущности другого вида" [Лакофф, Джонсон 2004: 27]. По Сергееву и Дорфману, это сохранение роли и смысла при замене объекта и имени. Одной из основных (и наиболее важных для нас) характеристик метафоры является следующая: когда концепт структурирован метафорой, он может быть расширен только в определенном направлении [Лакофф, Джонсон 2004: 34]. Метафора, будучи формой коннотации, отсылки к другому элементу "культурного капитала", безусловно, является смыслообразующей. Она может служить средством понимания только благодаря своему эмпирическому основанию, которое должно иметь социальное происхождение (речь идет прежде всего о конвенциональных метафорах): для того чтобы один человек мог понять смысл, обозначенный метафорой в речи другого, эмпирическое основание этой метафоры должно быть общим для них обоих.

Базовые онтологические метафоры основываются на регулярных корреляциях, возникающих в опыте человека ("эмпирический гештальт" - "базовая область опыта" [Лакофф, Джонсон 2004: 148 - 149]). Это значит, что по мере формирования социальной сети и по мере роста продолжитель-

стр. 112

ности интеракций внутри нее будет формироваться определенный, характерный только для этой сети, набор метафор, соответствующий уникальному операциональному опыту данной сети и образной структуре ее картины мира. Этот тезис имеет для нас особое значение, поскольку количество общих или схожих метафор, циркулирующих внутри сети, может служить надежным индикатором степени интеграции ее членов.

Придя к выводу, что одним из базовых типов интеграции социальных сетей является интеграция посредством "инфицирующих" образов, мы можем попытаться ответить на вопрос о том, где же "вместилище" этих образов, и выдвинуть предположение, что образ-вирус представляет собой метафорическую семантическую конструкцию, имеющую множество потенциальных смыслов, "инфицирующие" свойства которой определяются способностью мутировать (раскрыть один из потенциальных смыслов), будучи помещенной в пределы картины мира и операциональных опытов носителя.

Таким образом, нам удалось выявить некоторые, на наш взгляд, базовые механизмы социальной интеграции: в человеческих сообществах, в отличие от сообществ социальных животных, функционируют не только психофизиологические и ритуально-символьные, но и образные интеграционные механизмы. "Вирусная" природа этих образов, безусловно, требует дальнейшего более глубокого исследования, однако уже сейчас вполне очевидно, что одним из наиболее распространенных "вместилищ" таких вирусов являются метафорические конструкции текстов. Понимание того, каким образом устроен и функционирует подобный "инфицирующий" текст, способно открыть широчайшие возможности в области политических технологий и сетевого политологического анализа.

----- Барт Р. 2001. S/Z. М.

Гриндер Д., Бэндлер Р. 1995. Структура магии. М.

Докинз Р. 1993. Эгоистичный ген. М.

Дорфман Я. Г., Сергеев В. М. 1983. Морфогенез и скрытая смысловая структура текстов. - Вопросы кибернетики. М.

Казанцев А. А. 2006. Три сценария "цветной" революции в РФ: Моделирование сетевой динамики российской политии. - Полис, N 1.

Лакофф Дж., Джонсон М. 2004. Метафоры, которыми мы живем. М.

Леви-Брюль Л. 1999. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М.

Лоренц К. 2001. Агрессия. СПб.

Моррис Д. 2004. Голая обезьяна. СПб.

Норт Д. 1997. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М.

Олкер Р. 1998а. Волшебные сказки, трагедии и способы изложения мировой истории. - Язык и моделирование социального взаимодействия. Благовещенск.

Олкер Р. 19986. Диалектическая логика "Мелосского диалога" Фукидида. - Язык и моделирование социального взаимодействия. Благовещенск.

Олкер Х. Р., Ленерт В. Дж., Шнайдер Д. К. 2001. Иисус Арнольда Тойнби (Вычислительная герменевтика и непрерывная традиция классической средиземноморской цивилизации). - Полис, N 6.

Пропп В. 1998. Морфология. - Исторические корни волшебной сказки. М.

Фрейд З. 1990. Я и Оно. - Психология бессознательного. М.

стр. 113

Фрэзер Дж. 1998. Золотая ветвь. М.

Фуко М. 1997. История безумия в классическую эпоху. СПб.

Фуко М. 2004. Ненормальные. СПб.

Фукуяма Ф. 2004. Доверие: социальные добродетели и путь к процветанию. М.

Шовен Р. 1965. От пчелы до гориллы. М.

Элиаде М. 1998. Шаманизм: архаические техники экстаза. Клев.

Юнг К. Г. 2003. Психология бессознательного. М.

Biryukov N., Sergeev V. 1997. Russian Politics in Transition: Institutional Conflict in a Nascent Democracy. Aldershot; Brookfield; Singapore; Sidney.

Bourdieu P. 1986. The Forms of Capital. - Richardson J.G. (ed.). Handbook of Theory and Research for the Sociology of Education. N.Y.

Coleman J. 1988. Social Capital in the Creation of Human Capital. - American Journal of Sociology, N 94.

Coleman J. 1990. Foundations of Social Theory. Cambridge (MA).

Granovetter M. 1973. The Strength of Weak Ties. -American Journal of Sociology, N 78.

HirschmanA.O. 1970. Exit, Voice and Loyalty: Responses to Decline in Firms, Organizations and States. Cambridge (MA); L.

Putnam R. 1993. Making Democracy Work. Princeton.

Sabatini F. 2005. An Inquiry into the Empirics of Social Capital and Economic Development. - http://www.socialcapitalgateway.org/eng-cv.htm

Sergeyev V. M. 1998. The Wild East. - Crime and Lawlessness in Post-communist Russia. N.Y.

Uslaner E. M. 2002. The Moral Foundations of Trust. Cambridge.

Автор выражает благодарность В. М. Сергееву за предложенную тему и плодотворные теоретические дискуссии, а также А. С. Кузьмину и А. А. Казанцеву за полезные обсуждения.

стр. 114

постоянный адрес статьи : http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302339




Заглавие статьи ПРИЛАГАТЕЛЬНЫЕ СУВЕРЕНИТЕТА. СУВЕРЕНИТЕТ КАК ПРИЛАГАТЕЛЬНОЕ
Автор(ы) О. Ч. РЕУТ
Источник ПОЛИС. Политические исследования, № 3, 2007, C. 115-124
Рубрика Виртуальная мастерская: новые пространства политики и способы их изучения
Место издания Москва, Россия
Объем 32.4 Kbytes
Количество слов 3498
Постоянный адрес статьи http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302340


ПРИЛАГАТЕЛЬНЫЕ СУВЕРЕНИТЕТА. СУВЕРЕНИТЕТ КАК ПРИЛАГАТЕЛЬНОЕ

Автор: О. Ч. РЕУТ

Эволюция суверенитета во многом исторически обусловлена. Начиная с Вестфальского мира 1648 года режим суверенитета заменил все другие формы политической организации на международном уровне. Зависимые государства, традиционные империи, зоны опеки, содружества в настоящее время стали в определенной степени историческими реликтами. Однако в нынешней мировой системе триумф суверенитета привел к несоответствию между силовыми возможностями государств и существующими международными принципами и нормами. Деколонизация дала странам "третьего мира" такой уровень суверенитета (де-факто и де-юре), достичь которого или защитить который собственные силовые возможности им бы не позволили. К тому же суверенитет "некоторых стран вовсе не является всеобъемлющим"* [Балуев 2003].

Настоящая статья посвящена рассмотрению российского дискурса суверенизации. Приближение к пониманию вопросов целесообразности и возможности удержания или ослабления государственного суверенитета - одна из актуальных задач, стоящих перед российским политическим классом и политологическим сообществом. Объектом исследования является процесс суверенизации, а предметом - дискурсивные стратегии, определяющие "прочтение" концепта суверенитета и формирующие отношение к нему заинтересованных акторов. Совокупность дискурсивных стратегий рассматривается в качестве дискурсивной практики. Данный подход базируется на предположения М. Фуко о том, что дискурс представляет собой практику, которая "имеет свои собственные формы сцепления и последовательности" [Фуко 2004].

Дискурсивная практика - гетерогенное множество детерминированных во времени и пространстве правил, которые, в свою очередь, определяют "условия осуществления функции высказывания". Что касается предмета исследования, то "прочтение" концепта суверенитета синтезирует совокупности позиций, присущих политическому, экспертному (академическому) и медийному комплексам в современной России. В этом смысле целесообразно говорить о различающихся между собой (возможно, точнее - несовпадающих) политическом, экспертно-академическом и медийном дискурсах. В классификационном плане можно выделить еще художественный дискурс, но в настоящей работе он не рассматривается.

АБСОЛЮТНЫЙ СУВЕРЕНИТЕТ

Собственно структурирование российского дискурса суверенизации (и, следовательно, десуверенизации) представляет собой довольно интерес-

РЕУТ Олег Чеславович, докторант Петрозаводского государственного университета.

* В настоящей статье прилагательные суверенитета выделены курсивом.


стр. 115

ное занятие. В отличие от "традиционных" систематизирующих ограничений, разбивающих некую общность на группы (и/или классы), в той или иной степени (контрастно) противопоставляемые друг другу, рассматриваемое дискурсивное пространство непредставимо в категориях "центра". Дихотомическая пара "суверенитет - несуверенитет" подразумевает, что любое положение, не совпадающее с абсолютным, оказывается несуверенитетом. Среднего/центрального положения с его собственными "правыми" и "левыми", "либеральными" и "консервативными" не существует. Проблема ослабления или удержания суверенитета автоматически оказывается в дискурсивном поле уже после бесконечно малого отхода от классического веберовского понимания суверенитета и классической вестфальской государствоцентричной модели международных отношений.

Своеобразные полюса дискурса, с одной стороны, фиксируют бинарную оппозицию. С другой стороны, положение (полюс) "суверенитет" сам по себе конструирует политического "другого/чужого". Или же, иными словами, политический "другой" в процессе десуверенизации деконструирует монополию суверенитета как специфичного способа организации практик человеческой жизни и политического сообщества. Политический "другой" приватизирует функции государственного/национального суверенитета, которому остается лишь технологическое умение преследовать свои цели и достигать их, несмотря на давление взаимозависимости.

В этих условиях суверенитет оказывается "абсолютной ценностью", "гражданской ценностью", "политическим синонимом конкурентоспособности", "условием наличия собственного глобального проекта", "собственностью нации" и т.д. Это означает, что 1) или суверенитет не должен как-либо уточняться, 2) или в качестве определений могут использоваться прилагательные (в алфавитном порядке): "абсолютный", "безусловный", "веберовский", "вестфальский", "вневременной", "всеобъемлющий", "идеальный", "исключительный", "классический", "нормальный", "полноценный", "полный", "равный", "(свой) собственный", "состоявшийся", "сущностный", "традиционный", "универсальный", "унитарный" и им подобные, только они и никакие иные.

Применительно к неизменности системы смыслов, определяющих категорию "суверенитет", это означает, что связанность с "монополией на легитимное физическое насилие" подразумевает кажущееся только на первый взгляд обязательным требование оперировать следующими понятиями: "(абсолютный) государственный суверенитет" и "суверенное государство". С позиций основ теории международных отношений и международного права приведенные выражения не имеют прикладного смысла, так как суверенитет может быть только государственным, а само государство - только суверенным. В противном случае перед нами не суверенитет и не государство [Реут 2006в]. Очевидно, что все упомянутые выше "оттенки" (список которых можно продолжить) описывают один и тот же объект: суверенитет или, как было отмечено, государственный (или национальный) суверенитет.

Данная ситуация сформирована исключительно на основе консервативной ориентации на представление суверенитета в качестве некой универ-

стр. 116

сальной опоры и предельно предсказуемого политического института, верность и преданность которому требует неизменности и непоколебимости уточняющих прилагательных. Казалось бы, настоящий и подлинный суверенитет уже практически невозможно уточнять. Однако дискурсивные стратегии, не имеющие заранее согласованных и установленных внешних и внутренних ограничений, предоставляют такую возможность.

Прежде всего, это - современный суверенитет, понимаемый как суверенитет своего времени. Данная характеристика как бы затрагивает классические/традиционные устои суверенитета, но не противоречит его по-модернистски обновляющейся содержательной основе.

Следующие прилагательные - "политический", "экономический", "юридический" - фиксируют определенную принадлежность к категориальному аппарату, получившему распространение в пределах установленного профессионального цеха. Внутренне они не противоречат друг другу и даже взаимно друг друга дополняют, но применимость их "по частям" все-таки оттеняет ту или иную сторону концепта. Множественность и разнообразие значений непроизвольно создают ситуацию, при которой использование прилагательных составляет активный фактор динамики смысла.

Губернатор Тверской области, член Генерального совета партии "Единая Россия" Д. Зеленин уточняет, что именно "политический суверенитет является синонимом конкурентоспособности государства". При этом он добавляет, что "политическая конкурентоспособность может быть выстроена только на аналогичной экономической базе" [см. Романчева 2006]. Данный тезис фиксирует внешний контур суверенитета, который существует и, следовательно, конкурирует в условиях глобальной экономики, не ограниченной масштабами национальных экономических систем. Как бы противоречиво это ни выглядело, экономический суверенитет, по мнению президента организации "Деловая Россия" Б. Титова, подразумевает уклонение от глобальных вызовов и пертурбаций, возникающих в конкурентной среде, и взятие курса "на строительство суверенной экономики", в рамках которой можно будет реализовать "модель развития внутреннего спроса" [см. Романчева 2006].

Отсутствие необходимости оперативно реагировать на изменения внешней среды предполагается юридическим суверенитетом, у которого обнаруживаются дополнительные уточнения: "формальный" и "формально-юридический". Казалось бы, здесь, как и в системе права в целом, трудно определить очевидные противоречия и изъяны, которые в свою очередь оправдывают возможность применения уточняющих прилагательных. Тем не менее такие находятся, и их условно можно разделить на три группы.

Первая группа иллюстрирует возникновение излишних определений, которые несут ничтожно мало в содержательно-смысловом плане, но оказываются необходимыми для теоретических построений авторов-разработчиков. Характерным для российского дискурса примером может служить градация на реальный и де-юре суверенитет, предложенная А. Кокошиным [см. Путеев 2005]. В его прочтении "де-юре" означает "официальный", по сути, статистический, каких "в мире насчитывается около двух сотен". Под словом "реальный" подразумевается нечто особенное: либо связанное со

стр. 117

свободой действий в военной сфере, либо предопределенное наличием "сильной финансовой системы с невысокой степенью зависимости от внешних заимствований" [Кокошин 2006]. На иллюзорность и ограниченность подобных конструкций неоднократно указывал В. Иноземцев, одна из недавних работ которого [Иноземцев 2006] как раз посвящена критике концептуальных построений, лежащих в основе монографического труда Кокошина "Реальный суверенитет в современной мирополитической системе".

Рассмотрим вторую группу прилагательных, уточняющих юридическое измерение суверенитета, на примере функциональной классификации, разработанной С. Краснером [Krasner 1999, 2001] и в настоящее время претендующей на статус образцовой. По Краснеру, термин "суверенитет" используется, по меньшей мере, в четырех различных значениях: 1) внутренний суверенитет, относящийся к организационным формам управления внутри государства; 2) взаимный суверенитет, имеющий отношение к способности властей контролировать трансграничные передвижения; 3) международный юридический суверенитет, связанный с признанием государствами друг друга; 4) вестфальский суверенитет, предписывающий одним государствам воздерживаться от вмешательства во внутренние дела других государств. В этой исчерпывающей схеме, по ироничному замечанию Иноземцева [Иноземцев 2006], "все суверенитеты вполне реальны".

Обратим внимание на важное наблюдение Е. Кузнецовой [Кузнецова 2006], согласно которому внутренний суверенитет, в трактовке Краснера, продолжает традицию идеального боденовского, стремящегося "создать интеллектуальную опору для легитимизации процесса централизации власти". Сегодня, правда, внутренний суверенитет предполагает не столько следование одной модели отношений власти с другими политическими субъект ами, сколько толерантность, право народа на самоопределение и выбор формы правления. Вместе с тем, казалось бы, очевидное положение, в соответствии с которым внешний суверенитет должен предоставляться сразу по утверждении внутреннего, на практике зачастую оказывается невыполнимым. Суверенитет в его формальном понимании подразумевает статус, призванный легитимировать суверенную власть со стороны других государств - акторов межгосударственных отношений. А признание суверенитета государства означает признание де-факто его равного статуса с остальными. "Внутренний суверенитет более тесно связан с внешним и вестфальским суверенитетом, чем этого хотелось бы многим ищущим 'независимости' лидерам", во многом по причине обоснованной критики, которая звучит из хорошо организованного лагеря правоведов-международников, не готовых мириться даже с гипотетической узурпацией власти, авторитарной политикой, отсутствием демократического или иного контроля над властью.

Третья группа прилагательных в российском политическом дискурсе может быть связана с научными работами и публицистическими выступлениями председателя Конституционного суда Российской Федерации В. Зорькина, пытающегося сохранить традицию абсолютной устойчивости нормативного ядра в системе представлений о современном суверенитете.

стр. 118

Конечно, Зорькину "по должности" приходится считать, что "государственный суверенитет остается основой конституционного строя большинства государств" [Зорькин 2004]. Интересно, однако, другое: для пояснения многих своих теоретических положений он готов игнорировать процессы, развивающиеся внутри собственно института государства, и довольствоваться лишь "пропусканием" выборочного количества архаичных тезисов сквозь призму наднационального взаимодействия. "Объединенные Нации - это объединенные суверенитеты. Нет объединенных суверенных государств - нет ООН. Нет ООН - нет механизма решения региональных и глобальных конфликтов" [Зорькин 2006].

Угроза распада России связывается, по Зорькину [Зорькин 2004], с разделенным суверенитетом, на базе которого "отдельные региональные руководители" "время от времени" предлагают строить федерацию. При этом для обращения к международно-правовым процедурам используются мягкие суверенитеты, т.е. такие, которые предполагают или предусматривают "право этносов и регионов на самоопределение" и "гуманитарные интервенции". Практически единственный способ защиты от "внешних систем управления" - отождествление суверенитета с государством. Подобная логика, тем не менее, приводит к утрате понимания того, что суверенитет в первую очередь отражает отношения власти между людьми в обществе и между обществами. "Конституция закрепляет государственный суверенитет Российской Федерации, т.е. суверенитет России как Нации, соединенной с другими суверенными и равноправными Нациями в рамках ООН. Для России - в смысле ее легитимации - нет ничего более высшего, чем такая Конституция. Верховенство Конституции как раз является высшим выражением суверенитета всего народа России. И в этом смысле - это демократический суверенитет... Там черным по белому написано о народном суверенитете и о суверенитете России" [Зорькин 2006].

НЕАБСОЛЮТНЫЙ СУВЕРЕНИТЕТ

Если последовательно переходить к исследованию "функции высказывания" о государственности с позиций разворачивающегося в настоящее время дискурса "суверенизация versus десуверенизация", то категория суверенитета может и должна уточняться настолько, насколько этого требует политическая практика. Сам суверенитет последовательно "подталкивается" в пространство дискурсивного. Десуверенизация - относительно новый концепт политологии и теории международных отношений. Данная категория находится в процессе становления, причем это относится не только к отечественной науке. Новизна и отсутствие устоявшегося понимания того, что выступает основополагающим и определяющим в рассматриваемом концепте, предопределяет создание ситуации, при которой сам термин наделяется разными смыслами [Реут 20066].

Понимание десуверенизации как процесса, объединяющего три "направления": прямое или косвенное нарушение суверенитета, универсализацию прав человека и прав нации на самоопределение, становление наднациональных институтов и норм, - стало в определенной степени традиционным. Такое понимание методологически нивелирует возможности

стр. 119

системного исследования процесса "размывания" суверенитета. Заранее установленное восприятие десуверенизации, маркированное в значительной степени негативными оценками и коннотациями, начинает постепенно отступать от предписанной ему роли "чужого". Естественным образом это проявляется через уточнение понятия суверенитета, которое отражает возникновение новых международных обязательств, сужающих пространство абсолютного суверенитета. В контексте данной трансформации появились относительный, ограниченный, частичный, условный, гибридный и квази- суверенитеты.

Видимо, в отдельную группу можно выделить прилагательные с "не": "неполный", "неполноценный", "несостоявшийся", "ненормальный" и даже "непослушный". Однозначно негативные оценочные характеристики несут такие прилагательные, как "бесполезный", "больной", "искаженный", "символический", "иллюзорный", "условный", "суррогатный".

Политический и экспертно-академический дискурсы продолжают производить новые оценки суверенитета. Так, В. Сурков в своей работе "Национализация будущего: параграфы pro суверенную демократию" "добавил" суверенитету прилагательное "всесоюзный" - исключительно для обозначения "устойчивой ассоциации суверенных государств" в пространстве складывающегося Европейского союза [Сурков 2006].

В то время как Зорькин призывает к восстановлению энергетического суверенитета, предполагающего "существенную корректировку соглашений с глобальными монополистами, подписанных в начале 90-х годов" [Зорькин 2006], бывший премьер М. Касьянов определяет российский суверенитет как нефтедолларовый и ратует за проведение внутренних структурных реформ в национальной экономической системе. Первый, таким образом, в значительной степени обосновывает то, что было утрачено в стране за последние полтора десятилетия, тогда как второй пытается относительно последовательно объяснять необходимость будущих изменений.

Концепт интеллектуального суверенитета был предложен мэром Москвы Ю. Лужковым на съезде партии "Единая Россия" в Екатеринбурге. По справедливому замечанию А. Макарычева, появление данного "изобретения" "симптоматично в контексте различного рода семантических поисков внутри 'партии власти'" [Макарычев 2006]. Одновременно с этим можно констатировать, что интеллектуальный суверенитет практически полностью соответствует известной метафоре "мягкая власть" или "умная мощь" (основанная на способности влиять силой убеждения и моральным примером).

Как это ни парадоксально, но для подобной конструируемой связки в российском дискурсе нашлась другая характеристика: максимальный суверенитет [Третьяков 2006]. Данный тип организации политического пространства подразумевает принятие ответственности за развитие других стран и народов, которые, в свою очередь, обладают лишь малым суверенитетом. Фрагментированность статусов усиливается практически аксиоматическим положением, в соответствии с которым высшая форма суверенности определяется исключительно как "исторический статус союзообразующей страны".

стр. 120

Между тем общая схема формирования международных союзов посредством интеграции между государствами и децентрализации внутри них предполагает надкушенный суверенитет [Кузнецов 2006]. Представляется, что подобная калька с англоязычного термина "perforated sovereignty" не совсем адекватно описывает смысл, заложенный в оригинальный концепт. Субрегиональная кооперация, реализуемая через систему взаимопроникающих институтов, предполагает постепенное сближение и в определенной степени "срастание" двух частей, как правило, периферийных, приграничных сообществ [Реут 2006а].

Действительно, проявлений феноменов "размывания" суверенитета безграничное множество. Все они в той или иной степени пытаются добиться собственного отличительного маркера, в том числе через процедуру деконструкции ключевого концепта "суверенитет" и указание на то, что суверенитеты бывают разные и, следовательно, нуждаются в прилагательных. Принципиально важно, что в своем феноменологическом пространстве, включающем эти прилагательные, концепт суверенитета фиксируется исключительно с позиций наблюдения за его употреблением. Это, в свою очередь, предполагает выделение трех последовательных функций, имеющих большое значение для рассмотрения и критического анализа дискурсивных практик: 1) собственно процесс употребления понятия; 2) определение условий его употребления; 3) обнаружение тех, кто это понятие употребляет. Данный тезис великолепно развивается А. Пятигорским, одна из недавних работ которого имеет более чем показательное название - "Национальный суверенитет как объект феноменологии". Интересно, что и сам исследователь не удерживается от соблазна/искушения привнести свои "уточнения": "Строго феноменологически... национальный суверенитет будет иметь смысл только в противопоставлении актуального, потенциального или "исторического" суверенитета одной территории государственному суверенитету" [Пятигорский 2006].

Очевидно, что российский дискурс удержания или ослабления суверенитета предусматривает некоторые теоретические предпосылки для изменения словоупотребления. "Размывание" суверенитета и "эрозия" вестфальской картографии объективно расширяют набор правил, регулирующих современную систему международных отношений. Суверенитет девальвируется, виртуализируется, отрицается, ограничивается, приватизируется. Одним словом, переосмысливается. При этом процесс десувере-низации становится, по справедливому замечанию А. Богатурова, "общемировым трендом", который, в свою очередь, определяется, с одной стороны, как "радикальный теоретический вывод" об изменении суверенитета, а с другой - как "размягчение" суверенитета. Следует, однако, отметить, что время от времени указанное "размягчение" выступает только как составная часть "общемирового тренда":

- размягчение суверенитета (на Востоке Европы): в отсутствие "железного занавеса" бывшие социалистические страны приветствовали стремление западных государств включиться в управление преобразованиями на их территориях, не протестуя и не считая происходящее вмешательством в свои внутренние дела;

стр. 121

- преодоление суверенитета: внешне похожий, но иной по своей природе процесс развивался в Западной Европе в рамках ускорившейся интеграции;

- бесполезность суверенитета (в развивающихся странах "третьего мира"): многие бывшие колонии в силу экономической и политической слабости продолжали обладать суверенитетом лишь формально ("фиктивно"), на деле не имея возможности его отстаивать не только перед более сильными зарубежными государствами, но даже перед крупными многонациональными корпорациями.

Одновременно с этим Богатуров замечает, что, например, суверенитеты США, Китая, Индии и Японии остаются прочными, а "многие из новых государств (на Балканах, Кавказе и в Центральной Азии) предпочитают воевать за утверждение суверенитета, а не мириться с его 'отмиранием'" [Богатуров 2006].

СУВЕРЕНИТЕТ КАК ПРИЛАГАТЕЛЬНОЕ

С позиций постулирования дискурсивного характера политических отношений десуверенизация последовательно приводит к нескольким важным последствиям.

Во-первых, политические способы организации "легитимного права насилия на собственной территории" заменяются административными. При этом вытеснение (а порой и "выдалбливание") суверенитета одновременно означает сужение сферы публичности и прозрачности, равно как и укоренение управленческих практик, основанных на тайной (непубличной) политике и негласных отношениях между акторами.

Тем не менее не следует усматривать эту тенденцию среди действий/акций вне-, не- и наднациональных акторов (прежде всего сетевых организаций и сетевых сообществ), которые не признают нормальный, в данном случае - политический, суверенитет, практикующий гомогенную автономию иерархических отношений. Для них не исключено существование негосударства, не практикующего традиционную организацию политического пространства, а функционирующего в условиях десуверенизации (равно как и деполитизации, дедемократизации и т.д.).

Попытка концептуального рассмотрения этого сложнейшего процесса, хотя и с определенными ограничениями, вызванными неомарксистской "заданностью" авторов, была предпринята М. Хардтом и А. Негри в работе "Множество: война и демократия в эпоху империи". Поскольку суверенитет представляет собой отношение, элементами которого выступают правители и управляемые, любое смещение баланса сил - или в сторону тех, кто отдает команды, или в направлении тех, кто подчиняется и готов подчиняться, - разрушает дуалистичную природу власти. В настоящее время баланс сил в суверенных отношениях смещается в сторону управляемых, и они, таким образом, обретают способность строить горизонтальные и вертикальные социальные связи самостоятельно: "унитарный суверенитет постепенно становится излишним". Более того, автономия политически самоорганизующегося пространства отбирает "всякую самостоятельную роль у суверена". И дело оказывается не только в том, что "суверенитет более не относится исключительно к сфере политичес-

стр. 122

кого", но и в том, что "множество просто изгоняет суверенитет из политики" [Хардт, Негри 2006].

Во-вторых, модель десуверенизированной власти внутренне нестабильна, поскольку она постоянно испытывает на себе множественные воздействия со стороны тех институтов, которые не мыслят себя вне политического поля и, соответственно, ресуверенизируют деятельность управленческих структур или, по крайней мере, пытаются это делать.

Для сторонников и идеологов суверенитета как "абсолютной ценности" процесс десуверенизации представляет собой замену/подмену политического суррогатным, виртуальным и эволюцию в направлении создания ситуации "суверенитет без суверенитета". Администрирование, технологичность, "правительственность" и полная нечувствительность к политическим факторам начинают определять реакцию удержания традиционного суверенитета перед лицом новых вызовов, инициированных десуверенизацией.

Подобное удержание суверенитета предписывает "игру по техническим правилам и развитие индивидуалистических стратегий" [Жижек 2005], а вот собственно политика вынужденно редуцируется до полицейских функций. Такой суверенитет способен уже лишь на выполнение инструментальных задач. Государство превращается в суверенного арбитра.

Суверенитет, лишенный абсолютов, - не менее загадочное для дискурсивных практик пространство. Предельно важная связь обнаруживается между антиподами: несуверенитетом и суверенитетом, десуверенизацией и гиперсуверенизацией. Последняя понимается как отсутствие структурных ограничений для реализации суверенной политики, отсутствие ограничений в сфере суверенного вообще. На самом деле, с одной стороны, мир без границ - это мир без суверенов, суверенитетов, политических субъектов. С другой стороны, это мир без ограничений для суверенов, суверенитетов, политических субъектов. "Чем меньше политики, тем ее больше", и, следовательно, чем меньше суверенитета, тем его больше.

В продолжение тезиса о возможности "измерения" состояния суверенитета степенью десуверенизации и взаимной "конвертации" гиперсуверенизации и десуверенизации следует отметить, что в этих условиях все внесуверенные зоны, т.е. пространства с выделенными или фиксированными границами, начинают исчезать.

Суверенными становятся рыночные отношения (представляющиеся сложно сочетаемыми взаимодействия глобальной конкурентоспособности и суверенной экономики), блогосфера и интернетовские коммуникации (через организацию условий функционирования различных сообществ), институт семьи (к примеру, фраза "Мой дом - моя крепость" начинает использоваться в качестве объяснения определенных политических предпочтений), а также космополитичное искусство, сфера интимного и индивидуализированного. Более того, исключительной особенностью российского дискурса суверенизации стало отнесение к суверенному демократии.

Суверенная демократия и суверенный арбитраж, наряду с множеством смыслов и знаков, привнесенных в российские дискурсивные практики, характеризуют общее положение проникновения концепта суверенитета в новые пространства политики и неполитические сферы. В условиях десуве-

стр. 123

ренизации "конец суверенитета", таким образом, совпадает с его "рождением". Мы видим как на стадии "размывания" суверенитета, т.е. движения в направлении "мира без суверенитета", концепт обрастает прилагательными. Одновременно с этим в "мире без границ" суверенитет сам оказывается прилагательным.

----- Балуев Д. Г. 2003. Роль государства в современной мировой политике. Н. Новгород (http://www.kis.ru/~dbalu/staterole.htm).

Богатуров А. Д. 2006. Понятие мировой политики в теоретическом дискурсе. - Мировая политика: проблемы теоретической идентификации и современного развития. Ежегодник. М.

Жижек С. 2005. Интерпассивность, или Как наслаждаться посредством Другого. СПб.

Зорькин В. 2004. Апология Вестфальской системы. - Россия в глобальной политике, N 3 (http://www.rg.ru/2006/08/22/zorjkin-statjya.html).

Зорькин В. 2006. Стенограмма выступления на Круглом столе "Суверенное государство в условиях глобализации". - Российская газета, 06.09 (http://www.rg.ru/2006/09/06/diskussia.html).

Иноземцев В. 2006. Приехали... Состоялось превращение советского ученого в российского спецпропагандиста. - Свободная мысль, N 4.

Кокошин А. А. 2006. Реальный суверенитет в современной мирополитической системе. 3-е изд. М.

Кузнецов А. С. 2006. "Надкушенный суверенитет": проблема категории "суверенитет" при исследовании субнациональной дипломатии. - Политэкс, N 3 (http://politex.info/content/view/231/40).

Кузнецова Е. 2006. Западные концепции государственного суверенитета. - Международные процессы, N 11 (http://www.intertrends.ru/eleventh/007.htm).

Макарычев А. 2006. Кто чужие, где свои. - http://www.birzhaplus.ru/print.php716898

Путеев К. 2005. Россия в современном мире. - Граница России, N 48 (http://www.duma-er.ru/pubs/pubs/13295).

Пятигорский А. 2006. Национальный суверенитет как объект феноменологии. - Российское экспертное обозрение, N 5 (http://www.rusrev.org/content/review/de-fault.asp?shmode=8&ids=137&ida=1518&id v=1527).

Реут О. 2006а. Без территории. Суверенитет без прилагательных. - Российское экспертное обозрение, N 4 (http://www.rusrev.oig/content/review/print.asp?ids=132&ida=1345).

Реут О. 20066. Состояние десуверенизации. - http://www.russ.ru/politics/docs/so-stoyan ie_desuveren izacii

Реут О. 2006в. Суверенная демократия. Ненужное зачеркнуть. - http://www.intellectuals.ru/cgi-bin/proekt/index.cgi?action=articul&statya"=view stat&id=20061026175254&versia=l

Романчева И. 2006. Масштаб суверенной экономики. - http://vzglyad.ru/politics/2006/U/22/58241.html

Сурков В. 2006. Национализация будущего: параграфы pro суверенную демократию. - Эксперт, N 43 (http://www.expert.ru/printissues/expert/2006/43/nacionalizaciya_bud uschego).

Третьяков В. 2006. Стенограмма выступления на Круглом столе "Суверенное государство в условиях глобализации". - Российская газета, 06.09 (http://www.rg.ru/2006/09/06/diskussia.html).

Фуко М. 2004. Археология знания. СПб.

Хардт М., Негри А. 2006. Множество: война и демократия в эпоху империи. М.

Krasner S. 1999. Sovereignty. Organized Hypocrisy. Princeton.

Krasner S. 2001. Problematic Sovereignty. - Krasner S. (ed.). Problematic Sovereignty. Contested Rules and Political Possibilities. N.Y.

стр. 124

постоянный адрес статьи : http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302340




Заглавие статьи СМЫСЛОВАЯ МОДЕРНИЗАЦИЯ РУССКОГО ПОЛИТИЧЕСКОГО ДИСКУРСА. НА ПРИМЕРЕ ЭКСПЛИКАЦИИ КОНЦЕПТА "ГОСУДАРСТВО"
Автор(ы) М. В. ГАВРИЛОВА
Источник ПОЛИС. Политические исследования, № 3, 2007, C. 125-132
Рубрика Виртуальная мастерская: новые пространства политики и способы их изучения
Место издания Москва, Россия
Объем 24.5 Kbytes
Количество слов 2710
Постоянный адрес статьи http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302341


СМЫСЛОВАЯ МОДЕРНИЗАЦИЯ РУССКОГО ПОЛИТИЧЕСКОГО ДИСКУРСА. НА ПРИМЕРЕ ЭКСПЛИКАЦИИ КОНЦЕПТА "ГОСУДАРСТВО"

Автор: М. В. ГАВРИЛОВА

Систему политических убеждений трудно отделить от высказываний и текстов, в которых она реализуется. Язык неразрывно связан с мышлением и познанием человека, содействуя выработке, укоренению и распространению политических понятий. В данной статье рассматриваются способы осмысления концепта "государство " в переломные исторические периоды, а именно - на рубеже XIX-XX и XX-XXI веков, когда менялась форма правления, формировалась новая российская государственность.

Источниками исследования являются инаугурационные речи российских президентов, Президентские послания Федеральному собранию Российской Федерации (2000 - 2006 годов), программы 15 российских политических партий начала XX века и 5 политических партий начала XXI века. Важность изучения последних обусловлена тем, что эти идеологически значимые документы способствуют утверждению норм и политических ценностей, на основе которых возможны последующие общественные договоренности, оценки и решения.

По нашим наблюдениям, существительное "государство" как ключевое слово русского политического дискурса на протяжении XX века сочеталось с определениями, отражающими идеологические установки политической элиты: государство диктатуры пролетариата - пролетарское государство - социалистическое общенародное государство - правовое государство - современное (эффективное) государство. Кроме того, в связи со сменой субъекта власти концептуальная парадигма "советская власть - советский народ" была преобразована в совокупность отношений "демократическая власть - народ (народы России)" (1991 - 1996 годы), а затем "эффективное государство - рядовой гражданин (граждане России)".

Изменение государственного устройства России определило необходимость номинации общности людей, проживающих на территории страны: советский народ (советский политический дискурс) - народы России (Б. Ельцин, 1991 год) - многонациональный российский народ - россияне (Б. Ельцин, 1996 год) - народ России (В. Путин, 2000 год) - единая нация (В. Путин, 2004 год). Таким образом, по мнению действующего президента, в начале XXI века наша страна вступает в новую фазу развития государственности, формируя государство-нацию. Иными словами, в России формируется новая социальная общность - нация, организованная в государство, каждый член которого является гражданином, способным проявлять самые лучшие патриотические, гражданские чувства.

ГАВРИЛОВА Марина Владимировна, кандидат филологических наук, доцент СПбГУ


стр. 125

В ходе изучения особенностей экспликации концепта "государство" в инаугурационных речах российских президентов мы выяснили его прототипическую структуру: 1) граждане образуют государство, которым руководит его глава; 2) президент обязан защищать и беречь государство; 3) Россия - демократическое государство. Сравнительный анализ прототипов показывает, что президенты привносят изменения в ядро общенационального концепта, внедряя в общественное сознание значения, выражающие новые политические реалии. Тем самым они обогащают содержание концепта "государство", дополняя его личностными смыслами. Ельцин призывал к возрождению государства, в то время как Путин ставит задачу его модернизации (т.е. изменения в соответствии с современными требованиями) путем постепенных структурных реформ.

В XX веке под влиянием политических преобразований в общественном сознании меняется трактовка понятия "государство". Эти изменения нашли свое отражение в словарных дефинициях, которые можно выстроить в хронологической последовательности следующим образом:


1) начало XX века - царство, империя, королевство, земля, страна под управлением государя [Даль 1994: 955];

2) 1930-е годы - организация классового господства, предназначенная для охраны экономических и политических интересов господствующего класса и подавления враждебных классов [Толковый словарь русского языка 1994: 610]; особо значимыми для революционного дискурса являлись такие признаки государства, как классовый характер, господство и насилие (как писал В. И. Ленин, "государство есть машина для угнетения одного класса другим, машина, чтобы держать в повиновении одному классу прочие подчиненные классы...");

3) 1980-е годы - политическая организация общества; в советском политическом дискурсе толкование слова отражало классовый состав общества и содержало идеологические компоненты; признавалось главенство правительства, с помощью которого господствующий класс осуществляет свою власть, обеспечивает охрану существующего порядка, руководит основными сферами общественной жизни и подавляет классовые противоречия [Словарь русского языка 1981: 339];

4) начало XXI века - политическая форма организации общества, осуществляющая управление обществом, охрану его экономической и социальной структуры [Современный толковый словарь русского языка 2004: 138].

Словарь языковых изменений конца XX века фиксирует актуализацию в языковом сознании слов "государство", "госсектор" (как противоположность частному сектору), "государственный", "государственность". Возвращается в актив "государственник" в значении "сторонник сильной государственной власти, сохранения единого государства" [Толковый словарь русского языка конца XX века 2000: 178 - 179].

На протяжении XX века словари фиксировали в основном значении слова "государство" семантические признаки, востребованные в политической борьбе за завоевание и удержание власти. В качестве примера рассмотрим компонент значения "охрана", закрепляющий в общественном сознании то, что, с точки зрения правящей элиты, следует беречь и защищать:

стр. 126

охрана экономических и политических интересов господствующего класса (1920 - 1930 годы) - охрана существующего порядка (1980-е годы) - охрана экономической и социальной структуры государства (2000-е годы).

Лексикографические данные XX - начала XXI веков позволяют выявить прототипическую основу исследуемого нами концепта в русском языковом сознании: 1) государство - это форма организации общества; 2) государство выполняет охранительную функцию; 3) государство руководит обществом; 4) государство может выполнять функцию подавления. Как видим, существуют различия между данным прототипом и типическим представлением российских президентов о государстве.

Концепт "государство" объединяет в публичном пространстве высказывания современных политиков, придерживающихся противоположных идейных воззрений. Примечательно, что различные политические силы наделяют существительное "государство" одинаковыми признаками, выделяя в качестве главных искомых свойств силу и эффективность: "могучее, демократическое и процветающее Российское государство" (ЛДПР), "сильное государство" ("Единая Россия", "Яблоко"), "сильное, эффективное государство" ("Родина"), "сильное, эффективное и демократическое государство" (В. Путин).

Добавим, что семантическая категория "государственная власть" представлена в программах политических партий начала XX и XXI веков через прилагательное "сильный": "Во всяком государстве, при всяком режиме необходима сильная и твердая правительственная власть" ("Отечественный союз"), "сильная, уверенная в себе правительственная власть" ("Союз 17 октября"), "сильная государственная власть есть основное условие для живучести государства" (Партия правового порядка), "сильная и ответственная власть, основанная на консолидации общества, необходима для сохранения страны" (Послание Президента РФ В. В. Путина Федеральному собранию Российской Федерации, 2003 год).

Другими важнейшими семантическими связями, определяющими силу государства и государственной власти и в начале XX, и в начале XXI веков были, во-первых, законность и порядок, и во-вторых, единение людей, доверие народа правительству. "Отнюдь не насилие и произвол, а строгое соблюдение закона и утверждаемых им гражданских свобод от посягательств с чьей бы то ни было стороны составляет, по убеждению партии, основу для силы государственной власти" (Партия правового порядка). "...Для работы нужны условия. В создании этих условий и состоит наша политическая задача. Главными условиями являются порядок и законность" ("Единая Россия"). "Сильная и авторитетная власть... найдет опору в доверии и содействии народа" ("Союз 17 октября").

Выступления государственных деятелей в рассматриваемый нами период объединяет тема государства как гаранта (защитника) соблюдения прав и свобод человека. Как писал С. Ю. Витте: "...задачей правительства является установление таких учреждений и таких законодательных норм, которые соответствовали бы выяснившейся политической идее большинства русского общества и давали положительную гарантию в неотъемлемости дарованных благ гражданской свободы". "...Совершенствование поли-

стр. 127

тической системы и строительство эффективного государства как гаранта стабильного общественного развития, гаранта соблюдения прав личности" (Послание Президента РФ В. В. Путина Федеральному собранию Российской Федерации, 2000 год).

Российских политиков связывают "через столетие" утверждения, что "...успех реформ зависит от согласованной работы государственных служащих" ("Единая Россия"), "...от однородности состава правительства и единства преследуемой им цели" (С. Витте).

Политические силы, как в начале XX, так и в начале XXI веков, осознавали и осознают опасность отторжения российских земель, видя в ней серьезную угрозу для государства. "Россия единая и нераздельная. Поддерживая это положение, как свое основное начало, считая всякую попытку отторжения от России какой-либо из ее окраин - изменой родине..." (Русский народнический всесословный союз). "...Не может быть, чтобы русское общество желало анархии, угрожающей помимо всех ужасов борьбы расчленением государства" (С. Витте). "...Набирающий темпы глобальный передел зон политико-экономического влияния может угрожать самому суверенитету и даже территориальному существованию страны" ("Родина").

Обратимся к особенностям экспликации базового политического концепта "государство" в инаугурационных речах российских президентов. Слова "народ", "Россия", "Российская Федерация", "республика", "страна", "отчизна", "граждане", "государство" являются наиболее частотными, информативными, т.е. ключевыми словами этих текстов. Причем речевые предпочтения Ельцина проявляются в использовании слов "республика" и "РСФСР*, а Путина - в употреблении номинаций "отечество", "держава".

На новом этапе развития российской государственности слово "государство" в инаугурационной речи согласуется со следующими определениями: "процветающее", "демократическое", "миролюбивое", "правовое", "суверенное" (Б. Ельцин, 1991 год), "по-настоящему современное", "демократическое", "Российское", "великое", "мощное", "могучее" (В. Путин, 2000 год), "другое", "российское" (В. Путин, 2004 год). Кроме того, слово "государство" выступает в составе несогласованных определений: "граждане государства" (Б. Ельцин, 1991 год), "главы государств Содружества", " Содружество Независимых Государств", "процветание государств" (Б. Ельцин, 1996 год), "глава государства", "история нашего государства", "достоинство (государства)" (В. Путин, 2000 год),"глава государства" (два словоупотребления) (В. Путин, 2004 год).

Рассматривая лексическую сочетаемость прилагательного "демократический", мы обнаружили преемственность политических взглядов российских президентов в употреблении словосочетания "демократическое государство". Добавим, что в системе политических представлений президентов термин "демократия" связан с идеей мира. У Ельцина прилагательное "демократический" имеет положительное оценочное контекстуальное значение и трактуется как "социальные изменения в обществе", "активное участие людей в жизни общества".

В инаугурационной речи Ельцина слово "государство" встречается в предложениях, формулирующих новые идеологические ориентиры пост-

стр. 128

советской России: "государство сильно благополучием своих граждан", "народ ответственен перед государством, которое поставил над собой", "в основе возрождения нашего государства - духовное раскрепощение человека, подлинная свобода совести и полный отказ от любого идеологического диктата", "цивилизованные отношения с государствами мира".

Ельцин наделял политическое понятие "государство" признаками процветания, демократичности, миролюбия, правового порядка, суверенности. Лексикографические данные советского периода показывают, что прилагательные "миролюбивое", "суверенное", "демократическое" являлись устойчивыми атрибутами и социалистического государства. В начале 1990-х годов понятие "государство" расширяет свои сочетательные возможности, его начинают употреблять с определениями "процветающее" и "правовое".

В инаугурационной речи Путина прилагательное "демократическое" употребляется уже без эмоционально-экспрессивной составляющей и означает "участие граждан в выборах представителей власти". В понимании сути демократии Ельцин делает акцент на личной инициативе граждан, Путин же заявляет об ответственности государства перед гражданами. Он уточняет значение прилагательного "демократическое", включая компоненты значения "воля народа", "закон" и "мир". Отметим, что в его инаугурационном выступлении 2004 года не используются слова "демократия", "демократический", "власть".

В инаугурационных выступлениях Путина в роли атрибутивного компонента понятия "государство" выступают определения "демократическое", "современное", "российское", "великое", "мощное", "могучее". Словарь сочетаемости фиксирует в качестве устойчивых выражений советского времени словосочетания "демократическое государство" и "могучее государство". Путин расширяет сочетательные возможности слова "государство", употребляя его с определениями "современное", "российское", "великое", "мощное". Данные словосочетания фиксируют такие индивидуальные концептуальные признаки, как "отвечающее требованиям своего времени", "выдающееся", "обладающее большими силами". Вероятно, именно эти признаки являются значимыми для Путина в толковании слова "государство". Кроме того, президент привносит дополнительные смыслы в сочетание "сильное государство". Так, в инаугурационной речи 2004 г. создается контекстуальная антонимия: "могли гордиться авторитетом сильной, но миролюбивой страны", т.е. в данном контексте сила означает прежде всего военную мощь.

Если в инаугурационных речах Ельцина звучат мотивы судьбы, исторического выбора, исторической миссии, то Путин выступает уже за "по-настоящему современное государство". В дальнейшем основными концептами выступлений действующего президента становятся рациональный выбор и государственный интерес, прагматизм. Таким образом, концептуальные системы российских президентов чуть ли не противоположны: когнитивная схема цивилизационной судьбы у Ельцина vs становление государства-нации у Путина.

Наши наблюдения над высокочастотными и регулярно употребляемыми словами в выступлениях Путина показывают, что прилагательное "государ-

стр. 129

ственный" - одно из его ключевых слов. Сочетательные возможности слова существенно расширяются, что приводит к возникновению его новых созначений. Прилагательное "государственный" сочетается преимущественно со словами, относящимися к сфере внутренних функций государства: "служба", "должность", "власть", "органы" (управления), "служащие", "поддержка", "политика", "управление", "гарантии", "контроль", "строй", "строительство", "регулирование", "средства", "функции", "собственность", "награды", "аппарат", "унитарное предприятие", "совет", "дума", "комитет" и т.д. Поскольку ключевые слова позволяют выявить систему идей и взглядов языковой личности, можно предположить, что, по мнению действующего президента, усилия государства должны быть направлены в первую очередь на установление и развитие связей между учреждениями и организациями, управляющими обществом.

Сочетаемостные связи слов в тексте позволяют эксплицировать личностные смыслы. Обращает на себя внимание тот факт, что Путин, говоря о государстве (России, стране), использует глаголы с семой "сохранить", "предохранять": '"Берегите Россию!' Именно в этом я вижу свою главную президентскую обязанность" (2000 год), "обязанности Президента хранить государство и верно служить народу" (2004 год). Сравнивая инаугурационные речи Путина с текстом присяги, содержащимся в ст. 82 Конституции РФ, где говорится о том, что Президент должен "защищать суверенитет и независимость, безопасность и целостность государства, верно служить народу", мы наблюдаем смещение смыслового акцента: в сочетании со словом "государство" глагол "защищать", который означает "ограждать", "отстаивать", "охранять", постепенно замещается глаголами "беречь" и "хранить", актуализируя семы "оберегать", "заботиться".

В конце XX века наблюдалась актуализация слова "держава", имеющего стилистическую помету "высокое" и толкование: 1) независимое государство (обычно большое и сильное); 2) какая. О стране, имеющей всемирно значимые достижения в какой-либо области [Толковый словарь русского языка конца XX века 2000: 204]. Кроме того, словарь фиксирует актуализацию словосочетания "великая держава", которое применимо к наиболее крупным и экономически мощным государствам, обладающим большим военным потенциалом и играющим ведущую роль в мировой политике [Толковый словарь русского языка конца XX века 2000: 126]. М. Ильин по этому поводу писал: "Современные дискуссии о судьбах России и СССР, в том числе и как империи, о роли сакрально-тео-идеократического компонента в государственной организации способствуют активизации употребления слов держава, державность и т.п. К сожалению, державный дискурс, развиваемый отдельными политиками и политическими объединениями, остается крайне бедным содержательно. Как правило, под державой понимается просто могучее политическое образование. Значительные смысловые слои, сохраненные концептной историей, пребывают невостребованными. Их использование способно обогатить как мышление нынешних поколений российских политиков, так и их практические действия" [Ильин 1997: 228].

В ходе исследования был сделан вывод о том, что в новейшем русском политическом дискурсе наблюдаются актуализация и семантическое раз-

стр. 130

двоение идеологически значимой макропропозиции "Россия - (великая) держава". И в программах политических партий ("Единая Россия", КПСС, ЛДПР, "Родина", "Яблоко"), и в инаугурационном выступлении В. Путина 2004 года используется словосочетание "великая держава". Однако политики наполняют данную идеологему различным содержанием.

В программах политических партий это словосочетание используется преимущественно в описаниях внешнеполитической деятельности государства. При этом сохраняется зафиксированное с XVII века понимание державы как "имперской государственной структуры в целом": "место России в современном мире должно определяться ее растущим влиянием, достойным звания великой державы" ("Единая Россия"), "ныне наступил новый исторический этап <...> этап ее возрождения как великой державы" (ЛДПР), "тем самым погромщики социализма выступили в роли могильщиков великой державы" (КПРФ), "возвращение России не только формального, но и заслуженного статуса великой державы" ("Яблоко"). В программных документах прослеживается актуализация этимологического значения лексемы "держава", от выражения "крепко держать". Отметим, что определение "великий" актуализирует семантику мощи и силы, крепости и величества, семантически поддерживая в дискурсивном пространстве концепт "сильное государство".

Высокий стилистический ранг слова, актуализация семантики имперского величия и силы, контроля над другими государствами, призыв к восстановлению утраченной державности, внешнеполитический контекст, держава как прошлое и будущее - таковы основные отличительные особенности употребления словосочетания "великая держава" в программах политических партий начала XXI века.

Обратимся к особенностям употребления слова "держава" в выступлениях действующего президента. В 2004 году это слово впервые прозвучало в его инаугурационной речи: "Мы с вами - наследники тысячелетней России, Родины выдающихся сынов и дочерей: тружеников, воинов, творцов. Они оставили нам с вами в наследство огромную, великую державу". Начиная с 2000 года, Путин расширяет сочетаемостные возможности слова "держава", в частности, уточняя его значение за счет увеличения количества определений: "Россия была и остается одной из ведущих культурных, научных и, конечно, спортивных держав мира" (8 июня 2001 года), "мы самые крупные ядерные державы" (25 мая 2002 года), "ваш труд - это залог могущества нашей державы. Это перенапряжение военных сил двух блоков и двух основных держав" (21 марта 2000 года), "современная мировая держава", "космическая держава" (16 октября 2003 года) и т.п. Иными словами, в выступлениях Путина преобладает неосновное значение слова - "страна, имеющая всемирно значимые достижения". Полагаем, что актуализация именно этого значения объясняется стратегической политической задачей главы государства - добиться конкурентоспособности России в современном мире.

Это лишь один пример, иллюстрирующий тот факт, что провозглашаемые в программных заявлениях политические ценности наполняются в новейшем политическом дискурсе разным содержанием. При этом различ-

стр. 131

ные политические силы претендуют на подлинность именно их трактовок ключевых для начала XXI века политических сочетаний. К таковым относятся "достойная жизнь", "сильное государство", "политическая и экономическая стабильность", "социальная политика", "единство страны" и др. Представляется, что одной из насущных задач политиков следует считать выработку согласованных лексических значений основных политических лозунгов.

Подведем некоторые итоги. В конце XIX и XX веков наблюдается актуализация политического понятия "государство". При этом в качестве обязательных признаков российского государства выступают определения "сильное" и "единое". Особенности концептуализации понятия "государство" отражают изменения российской политической системы. В начале XXI века данное понятие семантически связывается со словами "нация", "суверенность", "территория", "европейское", "эффективность" и др. Концепт "государство" представлен при помощи слов "Россия", "Российская Федерация", "РСФСР", "Родина", "страна", "республика", "отчизна", "держава". Анализ сочетаемостных связей позволяет предположить, что тематическая область "внутренние функции государства" имеет наибольшее значение в системе политических представлений действующего президента России.

----- Даль В. И. 1994. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4-х т. Т. 1. М. Ильин М. В. 1997. Слова и смыслы: опыт описания ключевых политических понятий. М.

Словарь русского языка. 1981. В 4-х т. Т. 1. 2-е изд. М.

Современный толковый словарь русского языка. 2004. СПб.

Толковый словарь русского языка. 1994. В 4-х т. Т. 1. М.

Толковый словарь русского языка конца XXвека: Языковые изменения. 2000. СПб.

стр. 132

постоянный адрес статьи : http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302341




Заглавие статьи В ПОИСКАХ ПОЛИТИКИ МАТЕРИАЛЫ "КРУГЛОГО СТОЛА", ПОСВЯЩЕННОГО 100-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ХАННЫ АРЕНДТ
Источник ПОЛИС. Политические исследования, № 3, 2007, C. 133-154
Место издания Москва, Россия
Объем 69.4 Kbytes
Количество слов 8574
Постоянный адрес статьи http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302342


В ПОИСКАХ ПОЛИТИКИ МАТЕРИАЛЫ "КРУГЛОГО СТОЛА", ПОСВЯЩЕННОГО 100-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ХАННЫ АРЕНДТ

14 октября 2006 года исполнилось 100 лет со дня рождения Ханны Арендт - яркого и самобытного политического философа XX в. Она родилась в Ганновере (Германия) в еврейской семье. Ее родители - Поль и Марта Арендт - были из Кенигсберга (семья матери в свое время эмигрировала сюда из России) и являлись членами социалистической партии. Часть детства Ханна провела в Кенигсберге, а в 1914 году после смерти отца переехала в Берлин вместе с матерью. Училась Арендт в Марбургском, Фрайбургском и Гейдельбергском университетах, в числе ее наставников были М. Хайдегтер и К. Ясперс. После ареста и восьмидневного пребывания в тюрьме в 1933 году она бежала из Германии во Францию, а в 1941 году - из оккупированной Франции в Нью-Йорк. Преподавала во многих университетах США. Ханна Арендт умерла 4 декабря 1975 года и похоронена на кладбище Бард-колледжа в Нью-Йорке.

Столетний юбилей Х. Арендт широко отмечался в мире. В США, Израиле, Германии, Португалии, Турции, Канаде, Франции, Финляндии и других странах состоялись конференции и семинары, были опубликованы новые работы, посвященные ее жизни и творчеству. 20 декабря 2006 года в Санкт-Петербургском государственном университете, на факультете философии и политологии, прошел юбилейный семинар "В поисках политики", организованный редколлегией журнала "Полис" и местными отделениями РАПН и АПН. Семинар предполагал реальное и виртуальное участие.

Предлагаем вниманию читателей размышления участников семинара: д.ф.н., профессора, зав. кафедрой философии и социологии Хабаровского государственного технического университета Л. Е. Бляхера; д.ф.н., профессора, зав. кафедрой эстетики и философии культуры Санкт-Петербургского государственного университета Н. В. Голик; д.ф.н., профессора, зав. кафедрой теории и философии политики Санкт-Петербургского государственного университета В. А. Гуторова; д.ф.н., профессора кафедры философии и политологии Нижегородского государственного архитектурно-строительного университета А. В. Дахина; д.п.н., профессора кафедры международных политических процессов Санкт-Петербургского государственного университета С. А. Ланцова; д.ф.н., профессора, зав. кафедрой философской антропологии Санкт-Петербургского государственного университета Б. В. Маркова; к.ф.н., доцента философского факультета Московского государственного университета Ю. Б. Мишкинене; д.ф.н., профессора, зав. кафедрой политического управления Санкт-Петербургского государственного университета Л. В. Сморгунова; к.ф.н., доцента кафедры философии Новосибирского государственного университета Е. А. Тюгашева.

Л. Е. Бляхер.

Философ и политика: выбор методологической позиции

Как философ и политик соотносятся друг с другом? Эта проблема, четко обозначенная в трудах Х. Арендт, - одна из ключевых для XX века. Причина

стр. 133

ее актуализации заключается в специфике реальности, над которой должен рефлектировать мыслитель. Прошедшее столетие вывело на авансцену мировой политики множество режимов, плохо или совсем не укладывавшихся в рамки классической политологии как учения о демократии. Поскольку большая часть этих режимов базировалась на постулатах, принципиально чуждых европейской ойкумене, их изучение быстро трансформировалось в исследование того, как с этими режимами бороться. Тем самым политология и политическая философия из способа изучения особой сферы социальной реальности, по сути, превращались в политику (точнее, ее суррогат), утрачивая статус избранных форм рефлексии. Было непонятно, почему мнение философа важнее и глубже, чем мнение политика.

В исследовательском процессе социальный мыслитель должен обязательно занимать стороннюю (внешнюю) позицию по отношению к изучаемой реальности - от "трансцендентального субъекта" классической философии до редукции феноменологов. В противном случае он, лишившись ресурса дистанцирования, столкнется с "парадоксом Мидаса". Легендарный царь, как известно, превращал все, к чему прикасался, в золото. В сходной ситуации оказывается философ, находящийся внутри коммуникативных сетей общества. Он способен видеть лишь то, что "видит" сама сеть, и в тех формах, которые она ему предоставляет. Проводимый им анализ - это фактически саморефлексия общества. Такой анализ сам должен стать предметом философского исследования. Он не уменьшает, а увеличивает пласт подлежащего рефлексии.

Сложность, однако, состоит в том, что анализ переходной, нестабильной современной реальности исключает возможность "чисто внешней" позиции. Размышления из "прекрасного далека" неизбежно вносят в исследование размерности и определения, релевантность которых еще нужно доказать. Между тем подобное доказательство предполагает, что кризисная (переходная) реальность уже определена, - иначе вводимые размерности просто не с чем сравнивать. Но наличие понятий, введенных априори, с одной стороны, уничтожает потребность в новых, а с другой - автоматически делает "невидимой" реальность, не укладывающуюся в определения. Анализ постфактум тоже малопродуктивен. Политический выбор уже сделан, и все, что ему сопутствовало, просто исчезает. Остается "скачок", мгновенная, а значит, не нуждающаяся в специальном изучении перестройка элементов политической системы. Поэтому основание для анализа современной политики и политического должно быть найдено внутри самого политического. Здесь возможно несколько вариантов, каждый из которых так или иначе был реализован Арендт.

Первый вариант заключается в создании некой мифологемы (аксиомы, системы аксиом), отношение которой к реальности не рефлектируется, а постулируется. Она - отправной момент философствования. Создав ее, философ получает точку опоры и может определенным образом отнестись к политической реальности, следовательно, изучить ее. Причем это исследование будет обладать известной степенью релевантности. Ведь соответствующая мифологема-аксиома тоже порождена политическим сознанием (философа), т.е. в какой-то мере инициирована наличным политическим, отражает его.

стр. 134

Чтобы такая позиция стала возможной, сконструированную философом мифологему должен разделять адресат философствования. В противном случае результат исследования будет отторгнут как "чужой", и акт философской коммуникации не состоится. Однако, если адресат разделяет аксиому, философствование отторгается как излишнее ("я это уже знаю"). Продуктивным подобный подход оказывается лишь в том случае, если адресат увидел в философе пророка. Соответственно, само философствование здесь равнозначно проповеди, которая, по определению, есть политический, а не политико-философский акт. Именно так и были восприняты обществом размышления Арендт по поводу тоталитаризма. По существу, данное понятие было введено ею не как исследовательский конструкт или теория, а как мифологема. Выполнив функцию называния (новая область политики получила имя), "теория тоталитаризма" скрыла от глаз исследователя изучаемый объект. Будучи наделенной максимально негативным содержанием, "теория тоталитаризма" в кратчайшие сроки превратилась в теорию борьбы с тоталитаризмом. Вместо описания другой политии мы получили руководство по борьбе с ней.

Другим вариантом обретения основания для философского анализа является превращение в аксиому некой политической (но не апологетической) позиции. Данный путь действительно позволяет "исследовательски" отнестись к политической реальности. Но позиция философа-политика тоже ограничена. Она сохраняет свою критичность лишь постольку, поскольку само политическое движение (партия, организация и т.д.), с которым он отождествил себя, сохраняет оппозиционность. В силу этой оппозиционности философ способен проникнуть "под маску" системы номинации реальности. Противопоставив господствующей номинации иную, он в состоянии, говоря словами Р. Барта, "демифологизировать реальность". Но, победив вместе с партией (движением), социальный мыслитель утрачивает такую возможность. Когда прежняя система номинации отбрасывается как ложная, оппозиционная выдвигается на роль господствующей (и вновь единственной). Начинается процесс ремифологизации - от "возрождения духовности" до "национальной идеологии". Новая система номинации делает невидимой кризисность реальности вне зависимости от того, преодолен кризис на самом деле или нет. Может быть, с этим и связан острый конфликт между Арендт и теоретиками сионизма, не допускавшими возможности критического отношения к государству Израиль. В отличие от них, Арендт понимала, что любая апологетическая позиция лишает мыслителя основания для рефлексии. Но, лишившись "права на проповедь", философская публицистика Арендт утратила и адресата.

Однако существует и третий путь. Для его обозначения использовались термины: "самоирония" (К. Маркс), "позиция чужака" (Г. Зиммель), "участное сознание" (М. Бахтин).

Дело в том, что в деструктурированном пространстве политики не только деструктурируется реальность, но и разрушается самоидентификация личности, в том числе личности философа. В традиционном социальном философствовании мыслитель, который, по Р. Декарту, несомненно, есть, определяет/завершает социальную реальность (систему), наличие которой

стр. 135

тоже не оспаривается. Он выступает как "Другой" по отношению к данности. В ситуации социального хаоса философу самому необходим "Другой", по отношению к которому он мог бы самоопределиться. И поскольку "реальный Другой" в хаосе - проблема, должен появиться "искусственный Другой", смоделированный философом. Возникает дополнительный канал коммуникации, не участвующий в социальном взаимодействии. В нем-то и происходит самоопределение.

Чтобы такой канал возник, философ должен внутренне "разделить" себя на участника события, эмоционально переживающего ситуацию, аналитика ("маску"), рефлектирующего над ситуацией (при этом не столь важно, какой именно будет его позиция, главное, чтобы она не была апологетической), и философа, создавшего "маску" и обозначившего свое отличие от нее. Первая позиция позволяет социальному мыслителю ощутить, пережить социальный хаос, вторая - исследовать его, третья - самоотождествиться (апофатически: "я не маска") и, соответственно, сделать свое исследование релевантным, "услышать" разные "голоса политики". Философ получает возможность организовать игру позициями и, тем самым, обнаружить гетерогенность реальности. Участник кризисной ситуации ищет "Другого", с которым он мог бы соотнести себя. Таким "Другим" - каждый раз разным - становится маска аналитика. Она сконструирована искусственно, с конкретными исследовательскими целями. Между философом и маской возникает дополнительный канал коммуникации. Подобный канал не участвует в событии, а значит, находится в иной онтологии и потому дает возможность избежать рефлексивных парадоксов и обрести "избыточное видение" (Бахтин), необходимое для исследования.

Однако этого еще не достаточно. Введение позиции философа оправдано лишь в том случае, если оно обеспечивает появление какого-то дополнительного канала коммуникации, задающего новый контекст, т.е. расширяет эвристические возможности. И это действительно происходит. Дело в том, что сам акт коммуникации неизбежно меняет исходные позиции аналитика, ибо за ним следует не возврат-возвращение, а возврат-возражение, обусловленный слиянием исследовательских горизонтов. Такое слияние становится возможным и необходимым в силу того, что после акта коммуникации каждая из указанных позиций сохраняется внутри другой в качестве "вот-бывшей" (по выражению М. Хайдеггера). А это означает появление уже новых контекстов. Основанием для их возникновения служит сам акт коммуникации, который, в свою очередь, требует наличия позиции философа, не совпадающей с позицией какой-либо из сторон коммуникации. Только полифония исследовательских контекстов, позволяющая услышать "голоса политики", делает исследование философски релевантным.

Подобный диалог с историко-философским контекстом и организует Арендт-философ. Постоянные отсылки к современным ей мыслителям (К. Ясперсу, К. Попперу), неявный, но постоянный спор с Хайдеггером, классические философские контексты - именно это и рождало "неслиянное единство" ее творчества, позволяло не только проповедовать, но и анализировать реальность, рефлектировать над ней.

стр. 136

В. А. Гуторов.

Ханна Арендт и греческая политическая мысль

Х. Арендт всегда интересовалась античной традицией. Но в какой мере ее интерпретация греческих политических текстов, прежде всего аристотелевских, диктовалась логикой собственных философских построений, а в какой - преемственностью по отношению к трактовкам этих текстов ее учителями и предшественниками, например, К. Ясперсом или М. Хайдеггером?

Современники Арендт по-разному оценивали характер и направленность ее политической философии. Например, П. Рикер определял круг занятий Арендт как философско-политическую антропологию, или политическую антропологию, тогда как Ю. Хабермас, разрабатывая свою теорию коммуникативного действия, характеризовал ее концепцию власти как "коммуникативную".

На рубеже 1960 - 1970-х годов одной из центральных категорий политической философии Арендт становится понятие "homo politicus" (эквивалент греческого понятия "aner politikos"). Вместе с другими западными интеллектуалами она ощущала тенденцию к дегуманизации человека, развивавшуюся под влиянием экспансии "homo economicus", т.е. "человека экономического". Истинное призвание человека Арендт видела в том, чтобы быть субъектом политического творчества, совершаемого в некоем "пространстве явленности", где только и можно самореализоваться через "выявление себя другим" при условии его "открытости миру".

Речь идет, таким образом, о коммуникативном акте, который понимается в философско-антропологическом смысле. Для Арендт политическая коммуникация, благодаря которой только и возможно существование собственно политического пространства, или пространства публичной свободы, была не чем иным, как "модусом благоприятного человеческого существования". Данное выражение принадлежит Хайдеггеру, к ранней философии которого восходит философская антропология М. Бубера. Основополагающий фактор человеческого существования, по Буберу, - не индивид сам по себе, не коллектив, а именно человек, вернее, взаимоотношение между "Я" и "Другим", которое в живом мире нигде больше невозможно обнаружить.

Что касается выражения "открытость миру", то оно теснейшим образом связано с немецким термином "Offentlichkeit", который был введен Э. Гуссерлем и позднее прочно укоренился в немецком экзистенциализме вообще и в экзистенциальной феноменологии в частности. Основным представителем последней был Хайдеггер, оказавший решающее влияние на мировоззрение Арендт.

Излишне повторять, какое значение для формирования философии Хайдеггера имела феноменологическая интерпретация платоновских и аристотелевских текстов, например знаменитого "мифа о пещере" Платона. Этот миф занимает центральное место в обосновании идеи философского правления в его труде "Государство". Следуя традиции, заложенной Хайдеггером, Арендт, тем не менее, предпочитала (вполне в духе ее собственной политической философии) подчеркивать тенденцию смешения Платоном в "Государстве" различия между "episteme" и "poiesis", т.е.

стр. 137

между универсальной теорией и продуктивным, имеющим практическую направленность знанием. В результате роль государственного деятеля трансформируется в роль ремесленника, искусственно фабрикующего законы. В своем сочинении "Human Condition" Арендт назвала эту тенденцию "инструментализацией политики": "Замена [творческого] действия простым актом (the substitution of making for acting) и соответствующая деградация политики, превращаемой в средство достижения предполагаемой "более важной" цели - в древности это защита нравственных людей от [произвольного] правления дурных в целом и безопасность философа - в частности, в средние века - спасение души, а в новое время - производительность и прогресс общества, - является старой традицией политической философии..." В инструментализации политики, по Арендт, скрывались и истоки ее тоталитарного перерождения, что обусловливало несовместимость политики и свободы.

По логике Арендт, экспансия "homo faber" (производителя вещей), или "homo economicus", в современном мире и утрата человеком статуса "homo politicus", который был ему свойственен в древности, - одна из важнейших причин распространения тоталитаризма на Западе. Впрочем, такой ход мысли вполне соответствует известному тезису Ясперса о том, что семена тоталитарного перерождения в рассеянном виде постоянно присутствуют в самых что ни на есть либеральных демократиях.

Можно предположить, что исходным пунктом аргументации для Арендт служили строки знаменитого "первого параграфа" "Политики" Аристотеля: "Поскольку... всякое государство представляет собой своего рода общение, всякое же общение организуется ради какого-либо блага (ведь всякая деятельность имеет в виду предполагаемое благо), то очевидно, что все общения стремятся к тому или иному благу, причем больше других и к высшему из всех благ стремится то сообщество, которое является наиболее важным из всех и обнимает собой все остальные. Это сообщество и называется государством или политическим сообществом". Вслед за Аристотелем Арендт повторяла, что человек в большей степени - существо политическое, т.е. принадлежит политическому сообществу, основанному на особого рода отношениях внутри гражданского коллектива, а не на безудержной погоне за богатством. Поэтому создание условий, способствующих развитию его общественной (политической) природы, служит во благо самого человека, который склонен впадать в заблуждения. Адекватной таким условиям Арендт считала модель полиса как политического идеала постсовременного человека. Полис, по Арендт, - это особый автономный мир, некое политическое пространство, которое наделено "публичностью" и в котором свобода может быть осуществлена как субстанциональная основа полноценной жизни человека. Такая свобода с необходимостью подразумевает власть ("архэ"), более того, власть является синонимом свободы.

Важный момент аргументации Арендт - сопоставление модели "постсовременной политики" с греческим полисом через противопоставление аристотелевского восприятия политики так наз. экономико-центристскому пониманию К. Марксом логики исторического процесса. Справедливо ли это?

стр. 138

Анализ многих произведений Маркса свидетельствует о близости его позиции к традиции полисной мысли. Некоторые философы, в том числе Арендт и Хабермас, отвергают тезис о том, что марксистская концепция "praxis" ближе к той, которую Аристотель закрепил в понятии "phronesis" (практическое знание), чем к той, которая выражена понятием "techne" (техническое знание). Проблема, на наш взгляд, состоит в трудности установления адекватных различий между теоретическими, эпистемологическими и методологическими аспектами понятия "praxis". Например, толкование этого понятия как включающего в себя значения социальной работы и технической активности, с одной стороны, противостоит таким аристотелевским категориям, как "практическая мудрость" ("phronesis") и "политическая деятельность" ("praxis"). С другой стороны, не исключена и следующая трактовка: в понятии "praxis" воплощено понимание Марксом самопознания, классовой активности, политического знания и критической науки, которые не могут быть сведены до уровня технического знания и производственной активности. Данное противоречие возникает тогда, когда философы и ученые "разводят" "молодого" и "старого" Маркса. В истории философии аберрации такого рода случались неоднократно (вспомним постоянные споры ученых XIX и XX веков о противоположности "молодых" и "старых" Платона и Аристотеля).

В настоящее время можно с полной уверенностью утверждать, что, следуя Аристотелю, Маркс не сводил в своих эпистемологических установках социальную и политическую сферы к области инструментальных и технических средств. Соответственно, его можно считать предшественником Арендт в том плане, что он отвергал, как впоследствии и она, инструментализацию политики.

В современной научной литературе неоднократно подчеркивалось, что главная установка в разграничении Аристотелем теории и практики основывается на возможности человеческой рациональности и свободе человеческого действия. Таким образом, мы можем говорить об аристотелевской политической антропологии в том же идентичном смысле, в каком мы говорим о весьма близких системах политической антропологии Маркса и Арендт (хотя она это и отрицала).

Н. В. Голик.

Истоки радости (перечитывая Х. Арендт)

Х. Арендт - признанный классик и "самый замечательный автор" (по выражению Л. Гудкова), исследовавший природу тоталитаризма. Несмотря на это, в русскоязычной философской и социологической литературе ее творчество недостаточно освоено.

Предпринятое Арендт исследование тоталитаризма и неотделимых от него социально-политических явлений могло быть не совсем точным в деталях (это становится очевидным по прошествии определенного отрезка времени), но в стратегическом плане оно безошибочно. Этому способствовал несомненный дар Арендт - "Кассандрино" чутье, обострявшееся по мере того, как ее собственный жизненный опыт, экзистенциальный опыт переживания реалий бытия XX века и опыт интеллектуального познания-прозрения сливались в единое целое.

стр. 139

Фундаментальная проблема, рассматриваемая Арендт, - сохранение идеалов человечности (она традиционна для немецкого гуманизма и, возможно, впервые была наиболее четко сформулирована И. Гете). В этом плане знаменательна ее книга очерков-портретов и статей "Люди в темные времена" [Арендт 2003]. В ней автор пытается ответить на вопрос: как в условиях социальной катастрофы (хаоса, голода, резни, несправедливости, отчаяния, бессилия, ненависти и ярости) и чудовищных преступлений XX века можно было сохранить в себе "свечение" подлинной человечности, несовместимой с риторическими изысками или "болтовней" (М. Хайдеггер)?

Любая биография есть автобиография, в которой автор проговаривает себе себя. Герой очерка Арендт "Вальдемар Гуриан, 1903 - 1954", журналист, писатель, ученик философа М. Шел ера и профессора конституционного и международного права К. Шмитта, предстает личностью, воплощающей в себе совокупность неизменных ценностных принципов или нравственных добродетелей. Фундаментальное основание их иерархии - верность основным детским воспоминаниям, а значит, верность всем, кого он когда-либо знал, и всему, что он когда-либо любил. Верность заставляла В. Гуриана следить за творчеством каждого автора, вызывавшего у него интерес, вне зависимости от того, был ли он с ним лично знаком. Она же "материализовалась" в практическом императиве: помогать друзьям, когда тем бывало трудно, и их детям без всяких условий и оговорок. Добродетель верности была "основной тональностью, на которую была настроена вся его жизнь - настолько, что наиболее чуждым ему грехом хочется назвать грех забвения - возможно, один из кардинальных грехов в человеческих отношениях".

В системе античных добродетелей мужество почиталось "политической добродетелью 'par excellence'". В полном смысле этого многозначного слова, именно мужество приводит Гуриана в политику. Для человека, далекого от политики, этот выбор был не совсем ясен, ибо самый глубокий и страстный интерес Гуриана - идеи и "конфликты в человеческом сердце". Однако для Арендт этот выбор был очевиден, поскольку для нее политика служила полем "битвы не тел, а душ и идей - единственной сферой, где идеи могли принять форму и образ, чтобы сразиться, а сражаясь, проявиться как истинная реальность человеческого удела и как сокровеннейшие руководители человеческого сердца". Политика, понимаемая в таком ключе, оказывалась "своего рода осуществлением философии или, говоря точнее, сферой, где плоть материальных условий человеческого существования пожирается страстью идей".

Особое внимание в книге уделено феномену доброты. Доброта как специфическое отношение к миру и миру "Другого", воплощаясь в способности совершать благие поступки бескорыстно (ради благой цели самой по себе), наделяет личность подлинным величием. Обладание этой способностью, собственно, и есть критерий человечности, хотя, как правило, оно делает людей уязвимыми. Размышления Арендт вводят современного читателя в мир "природы" этического, в пространство постижения смысла и предназначения человеческой жизни, прикосновения к особому духовному опыту как способу бытия человека. Прекрасно понимая, что самый тонкий анализ не в состоянии передать то, что испытывается только как свой-

стр. 140

ство собственного бытия, своей жизни, своего восприятия, своего "Я", так как невозможно объяснить неведомую силу механизма доброты, повелевающего людьми, Арендт обращается к искусству, литературе, и прежде всего к произведениям Ф. Достоевского.

С гениальностью великого "оптика", создавшего сложную систему "зеркал", отражающих и выявляющих то, что недоступно холодному логическому анализу, Достоевский "самым неопровержимым образом показывает" доброту Мышкина (в сцене приема у Епанчиных, когда он случайно разбивает дорогую вазу). По мнению Арендт, эта сцена разоблачает князя Мышкина и показывает, что он "есть добр и не быть добрым не может" и что его доброта избыточна для этого мира. Следует отметить, что нравственные качества вообще и доброта в частности - "субстанция" трудно уловимая и трудно описываемая. Подлинная доброта не желает быть узнанной, поэтому скрывается под маской напускной грубости или нечаянной неловкости, как в случае с героем Достоевского.

Исследование "ансамбля" личностных свойств приводит Арендт к закономерному выводу о том, что тайна "человеческого, слишком человеческого" всегда остается неразгаданной. Этот вывод подтверждает известное положение К. Ясперса - мы всегда есть больше того, что знаем о себе. Приведем слова Арендт: "Истинное величие, даже в произведениях искусства, в которых борьба между величием гения и еще большим величием человека протекает всего острее, возникает лишь тогда, когда за осязаемым непостижимым творением мы чувствуем существо, остающееся более великим и более таинственным, так как само произведение указывает на стоящую за ним личность, чья сущность не может быть ни исчерпана, ни полностью раскрыта ничем из того, что она способна сделать" [Арендт 2003: 86].

Данная позиция естественным образом соединяется с фундаментальной установкой благоговения перед "Другим" - человеком, культурой, миром - и глубокого, подлинного уважения к нему. В социально-политической проекции этой установки ужас происходившего в XX веке и продолжающегося до сих пор предстает не чередой сменяющих друг друга жестокостей: империализм (не просто завоевание), тоталитаризм (не просто диктатура), антисемитизм (не просто ненависть к евреям), - а антропологической катастрофой. Незаметно для самого себя человек "потерялся" и сотворил "тотальность бесчувственности", "царство черной злобы, не знающей гуманности" (Ясперс).

В жизни и творчестве Арендт в полной мере смогла воплотить мысль Ясперса о необходимости "для каждого немца изменить свой подход к миру" и стать частью гармонии, объединяющей Америку и Европу. Она была убеждена в том, что истина живет в глубинах души и является лишь с помощью интроспекции. Переселившись в США, Арендт, никогда не приспосабливаясь и не прячась, внесла "третье измерение" в американскую политику.

Сегодня Арендт можно с полным правом отнести к числу авторов, которых, по словам М. Фуко, не спутаешь ни с "великими" литераторами, ни с творцами религиозных канонических текстов, ни с основателями наук. С некоторой долей условности их можно назвать "основателями дискурсивности". Особенность этих авторов состоит в том, что они создали не только

стр. 141

свои произведения: "Они создали нечто большее: возможность и правило образования других текстов..."

А. В. Дахин.

100 лет спустя: Ханна Арендт подает хороший пример

Имя Х. Арендт - одна из "визитных карточек" западной/американской политической науки второй половины XX века - ассоциируется со свежим ветром открытия новых горизонтов послевоенного будущего. В то время классический гоббсовский образ/архетип власти, предназначенной для осуществления необходимого насилия, рушился вместе с крахом фашизма, разоблачением сталинизма и, наконец, распадом СССР.

Арендт в числе других подвижников постпозитивизма оказалась в центре поиска новых черт нетоталитарного политического будущего, будущего без насилия. Ее идеи о власти как ненасильственной коммуникации и совместном действии равных автономных индивидов дали импульсы зарождению и последующему восхождению к вершинам популярности концептов "открытого общества", "прав человека" и т.п.

Постсоветская Россия также попала под обаяние этой идеи и тестировала ее на протяжении 1990 - 2000 годов на уровне как теоретического изучения, так и практической политики. В частности, события августа 1991 года воспринимались как победа над "темными силами" коммунистического строя и начало "демократического" времени, когда все передовые/хорошие люди будут свободно объединяться и вместе делать хорошую политику. В России на протяжении 10 лет "демократизация" отождествлялась с развитием общества. При этом в Москве в 1993 году демократию насаждали при помощи танков, а некоторое время спустя теми же танками ее распространяли на Чечню.

Мир второй половины XX века тоже "испытывал" идею ненасильственной демократии, предположив устами Ф. Фукуямы, что в конце столетия "развитие общества" заменяется "распространением демократии". Однако после событий 11 сентября 2001 года продвигать демократию на Восток в глобальном масштабе стали военные. Иными словами, результаты испытания неутешительны. В России появился политический конструкт под названием "суверенная демократия", утверждающий власть в качестве суверена, главное свойство которого - сила, т.е. готовность к насилию. Власть утверждает конструкт силы, но она же и боится быть в нем. Международный политический код, основанный на конструктах "расширениядемократии на Восток" и "антитерроризма", допускает возможность одностороннего силового политического действия на мировой арене. Осваиваясь в этом коде, страны мира начинают ощущать угрозу применения насилия друг против друга. Складывается впечатление, что идея ненасильственной демократической власти тестирования не прошла. В чем же дело?

Вернемся лет на 100 в прошлое. В те времена политические теории произрастали на почве политической философии, провозглашавшей эмансипацию человеческого индивида в качестве автономного атома национального государства. И либеральные, и социалистические теории конструировали общество из экономических-и-политических атомов: в первом случае - из частных индивидов, во втором - индивидов-пролета-

стр. 142

риев. И в тех и в других теориях основной элемент конструкции полагался одновременно: 1) собственником, необходимым для работы индустриальной экономической системы; 2) политическим атомом, необходимым для политического воспроизводства государства. Разница состояла в следующем. Либеральные теоретики акцентировали внимание на фундаментальности частной собственности и возможности акта свободной продажи (индивид-продавец) в экономическом аспекте и на фундаментальности акта голосования (индивид-избиратель) в политическом аспекте. Социалисты же утверждали фундаментальность индивидуального долга перед обществом (индивид-должник) и акта силового конструирования власти (индивид-с-ружьем). И в том, и в другом случае базовая философская идея основывалась на отношении "атомарный индивид - национальное государство", где ключевым политическим фактором является так или иначе понимаемое насилие. Миссию политического насилия либеральные течения усматривали в том, чтобы подгонять социокультурное разнообразие внутри страны под политический стандарт национального государства, тогда как социалисты считали необходимым подгонять социокультурное разнообразие под политический стандарт "пролетарского государства". Радикальным проявлением либеральной политической ветви стал фашизм, социалистической - сталинизм. В обоих случаях мир имел дело с радикализацией миссии насилия в рамках классической философии государственной власти.

Взгляды Арендт - это аллергическая реакция на тот самый радикализм. Именно поэтому ее голос был услышан по обе стороны линии фронта "холодной войны", а переосмысление вопроса о насилии получило такой резонанс. Однако проблема классической философской подосновы политических теорий XX века связана не только и не столько с вопросом о насилии, сколько с вопросом о соотношении социокультурного разнообразия и строения государства.

Безусловно, после Арендт, после утверждения конструкта прав человека политика стала чувствительнее к разнообразию. Как теперь выглядит эта "чувствительность", показывает, например, статья Х. Альбрехта и О. Шлумбергера "В ожидании светлого будущего: изменение режима без демократизации на Среднем Востоке": "Рассуждения о "несостоятельности демократии" следуют из глубокого непонимания механизмов работы арабской политики и государственно-общественных отношений, - утверждают авторы статьи. - ...Мы только сейчас поистине начинаем вникать в природу успеха авторитаризма на Среднем Востоке, в Северной Африке и в ряде других регионов, и мы пока далеки от практики межрегионального сравнительного анализа, сфокусированного не на демократическом транзите, но на авторитарных реорганизациях" [Albrecht, Schlumberger 2004: 386, 387]. Как видим, в понимании "государства (демократического)" в контексте этнокультурного разнообразия появляются новые нотки: существует "глубокое непонимание" и демократии, и авторитаризма, если они берутся в контексте другой культуры, т.е. применительно к иной формации культуры западная политическая наука не имеет обоснованного конструкта государства. В повседневной практической политике это непони-

стр. 143

мание преодолевается именно силой. В нашей стране фактор этнокультурного разнообразия прорастает во внеконституционный федерализм современного российского государства. В рамках официальной политики централизации политического управления протекают три процесса федерализации: 1) публичное "укрупнение регионов"; 2) публичное/непубличное предоставление некоторым национальным регионам особых статусов (заключение специальных договоров с Республикой Татарстан, Чечней); 3) коррупционный захват группами переселенцев с юга России или мигрантами из среднеазиатских государств СНГ политического влияния в ряде малых городов центральной и европейской части России (Кондопога, Сальск и др.). В первом случае разнообразие преодолевается административной силой федерального центра, во втором - федеральный центр уступает силе этнокультурного разнообразия, в третьем - разнообразие силой коррупции подчиняет себе местные центры власти. Погромы в пригородах Парижа и во многих других городах Европы в 2005 году показали, что западные государства также испытывают на себе новое давление внутреннего этнокультурного разнообразия.

Теоретическая проблема заключается в преодолении абстрактного философского атомизма в понимании природы политической власти и государства и, соответственно, в переходе к философии конкретного, т.е. связанного с культурой и социально-исторической памятью сообществ, понимания государства и власти. Иными словами, формулу "атомарный индивид - национальное государство" необходимо расширить в формулу "личность - локальное сообщество - государство/страна". Конечно, за прошедшие 100 лет формула "атомарный индивид - национальное государство" модифицирована в систему "индивид - общественные организации - государство/институт", но и она не отвечает структуре нового вызова этнокультурного разнообразия. В основании системы "личность - локальное сообщество - государство/страна" лежит стратификация идентичностей, а в основании системы "индивид - общественные организации - государство/институт" - стратификация членства. Последняя система достаточно эффективна в социальной среде, где повседневная культура отношений людей преобразована в повседневные технологии социального взаимодействия. Но в ситуации, когда культура остается более мощным регулятором социальных процессов, чем социальные технологии, формула "индивид - общественные организации - государство/институт" дает сбои, т.е. порождает "протесты", "террор", "коррупцию", "авторитаризм", "национализм" и пр.

Таким образом, спустя 100 лет после рождения Арендт, в начале XXI века, необходимо переосмыслить философскую аксиому о свободных социальных атомах. Пришло время адаптировать выросшие на ее основе политические теории к тому обстоятельству, что люди действуют в обществе не только как "свободные атомы", но и как "включенные в этнокультурные сообщества" акторы. Нужна очередная волна поиска, которая помогла бы распознать новый горизонт под названием "наше будущее - XXII век". В таких людях как Арендт сегодня в равной мере нуждается как российская, так и западная политическая наука.

стр. 144

Б. В. Марков.

Понятие тоталитаризма в трудах Ханны Арендт

Для Х. Арендт фашизм был формой тоталитарной идеологии, когда вся нация ставилась под ружье ради осуществления идеи. Предложенная ею трактовка этого феномена настолько понравилась немцам, что они признали ее выдающимся представителем немецкой философии. Дело в том, что Арендт уравняла победителей и побежденных. Тоталитаризм уже был не исключительно немецкой виной, но вызовом времени, на который ответили все народы. По сформулированным ею критериям, тоталитарной оказывается не только Россия, но и Америка, навязывающая всему миру свое понимание свободы и прав человека.

Однако не только это заставляет усомниться в критериях тоталитаризма как формы идеологии. Арендт стремилась к деидеологизации, но очевидно, что понятие "тоталитаризм" - это идеологический концепт. Идеологи рассматривают ход событий так, как если бы они подчинялись некоему закону, который на самом деле выводится из "идеи", будь то идея классовой или межрасовой борьбы. Для Арендт идеологии являлись манифестациями интересов определенных групп. Их ненаучность, по ее мнению, состояла в том, что они объясняют любой факт, исходя из предпосылок, кажущихся очевидными, но в действительности недоказуемых и неопровержимых. Трактовка их как чисто идеологических конструктов упрощает дело и укрепляет иллюзию относительно невозможности реставрации идеологии после ее разоблачения. В этом смысле дискурс Арендт нуждается не только в рецепции (что характерно для правозащитников), но и в критике.

Борьба рас или классов относится к мифам, власть которых проявилась в столетие, характеризующееся господством рационализма. Разоблачения этих мифов как форм идеологии оказалось явно недостаточно. Несмотря на послевоенную критико-идеологическую реакцию, сегодня они вновь возвращаются и находят множество сторонников.

Убеждения, лежащие в основе так наз. тоталитаризма, есть некие верования, выражающие устои определенного образа жизни. Например, племена, практиковавшие каннибализм, кажутся нам кровожадными варварами, которых необходимо срочно цивилизовать, а если это невозможно, то уничтожить (в 1862 году в Америке за скальп индейца платили 100 долларов). По критериям Арендт, это - тоталитаризм в чистом виде. Но если разбираться, окажется, что, поедая сердце врага, эти люди верили в то, что тем самым заимствуют его силу и мужество и локализуют зло. Однако и американцы не были кровожадными миссионерами. Свою жестокость они оправдывали тем, что у индейцев и негров нет души. И только признание церкви, что она у них все-таки есть, положило конец рабовладению.

Арендт верила в преимущества цивилизационного процесса и демократии, которую он с собой несет. М. Хайдеггер, как крестьянин-почвенник, напротив, отстаивал ценности традиционного общества. Его "нацизм" заключался в том, что он считал оправданным обращение к столь радикальным мерам, к которым прибегли фашисты для спасения нации и реализации извечной мечты о рейхе. Конечно, "Deutschland uber Alles" внушает ужас, но разве любой народ не имеет права гордиться собой?

стр. 145

Замена национализма космополитизмом, в форме которого самоутверждались сильные культуры и народы, обернулась тем, что казалось невозможным, - возвращением фашизма и терроризма. Чтобы справиться с ними, дискурса о тоталитаризме явно недостаточно, так как он по-прежнему опирается на образ врага: любой народ может найти у своих соседей, особенно богатых и могущественных, тоталитарные проявления. При этом используется старое понятие "мирового зла": террористы и фашисты угрожают основам нашего существования, попирают наши ценности, главные из которых - право на жизнь и свобода. Если вникнуть в позицию тех, кто хочет стереть клеймо терроризма с восточных народов (например, прочитать книгу Э. Саид а "Ориентализм"), то придется признать, что у них есть своя правда: европейцы создали и научно обосновали такой образ Востока, который соответствует их интересам и желаниям.

Пришло время освободиться от власти старых дискурсов. Нужно осознать, что прежние оппозиции - добра и зла, тела и духа, свободы и необходимости, цивилизации и варварства - сменяются новыми. Мы уже пришли к пониманию того, что противоречия между рабочим и буржуа, селянином и горожанином, европейцем и арабом не являются ни "природными", ни метафизическими. Благодаря глобализации и урбанизации происходит выравнивание уровня жизни людей, повышается их благосостояние и увеличивается продолжительность свободного времени. Конечно, причиной конфликтов во многом еще остается неравенство. Но в гораздо большей степени ответственность за них несет пещерное мышление тех людей, которые принимают решения. На самом деле современные технологии позволяют решать конфликты более гуманными способами, не прибегая ни к терактам, ни к "миротворческим" интервенциям.

Что касается понятия "тоталитаризм", то нужно отдать должное Арендт, которая показала, что Вторая мировая война разразилась не только по вине немцев: их противники столь же "тоталитарно" отстаивали свои убеждения. Каждый народ может гордиться собой, выбирать и реализовывать свой путь развития; важно не ущемлять при этом интересы других народов.

С. А. Ланцов.

Политическая философия Ханны Арендт и тоталитарный опыт XX века

Х. Арендт принадлежит к числу первых исследователей феномена тоталитаризма. Она, как и большинство из них, опиралась в своем анализе на опыт нацистской Германии, фашистской Италии и сталинского Советского Союза. Некоторые выводы, сделанные Арендт, нашли свое подтверждение уже после смерти исследователя. В частности, это касается ее трактовки роли идеологии в условиях тоталитарных режимов. С одной стороны, она разделяла общепринятые суждения о том, что идеология играет огромную роль в легитимации тоталитарных режимов и лежит в основе функционирования базовых институтов тоталитарного общества. С другой стороны, Арендт отмечала факт выхолащивания изначальных идеологических постулатов и политических программ тоталитарных движений, с которыми они приходили к власти. По ее мнению, "тотальная преданность возможна тогда, когда идейная верность пуста, лишена всякого конкретного содер-

стр. 146

жания, из которого могли бы естественно возникнуть перемены в умонастроении" [Арендт 1992: 30].

Сравнивая нацистскую Германию и Советский Союз 1920 - 1930-х годов, Арендт отмечала, что Гитлеру, в отличие от Сталина, было легче приспособить эклектичную нацистскую идеологию для нужд повседневного функционирования тоталитарного режима. Сталину же приходилось иметь дело с гораздо более фундаментальной и концептуально разработанной идеологией марксизма-ленинизма. Тем не менее и ему, в конце концов, удалось подменить марксистскую теорию собственными установками, которые варьировались в зависимости от "текущего момента" и обеспечивали бездумное и бессловесное подчинение. "Тот факт, - указывала Арендт, - что высшая доктринальная образованность и наилучшее знание марксизма-ленинизма не давали никаких указаний для политического поведения, что, напротив, можно было следовать "правильной" партийной линии, если только повторять сказанное Сталиным вчера вечером, естественно приводил к тому же состоянию умов, к тому же сосредоточенному исполнительному повиновению, не нарушаемому ни малейшей попыткой понять, а что же я делаю" [Арендт 1992: 30].

Попытки десталинизации, "возвращения к ленинизму", предпринимавшиеся после смерти Сталина в СССР и в других государствах социалистического лагеря (советская "оттепель" 1950 - 1960-х годов, "пражская весна" 1968 года), неизбежно расшатывали прежнюю тоталитарную систему. Немалая часть диссидентов начинала свой путь к разрыву с практикой "реального социализма" с попыток обратиться к "истинному марксизму", найти ответы на волновавшие их вопросы в трудах основоположников "единственно верного учения". Горбачевская перестройка также начиналась с клятв в верности марксизму-ленинизму, с требований его "очищения" от наследия сталинизма и творческого обновления. Это "творческое обновление" и дало импульс тем идеологическим и социально-политическим процессам, которые в конечном счете привели к распаду СССР и крушению социалистического лагеря в Восточной Европе.

На этом фоне выделяется Северная Корея, где, несмотря на экономические трудности, прежняя политическая система сохраняется почти в неизменном виде. Становление и развитие тоталитаризма в этой стране полностью подтвердило выводы о характере и функциональных особенностях тоталитарной идеологии, сделанные Арендт в классическом труде "Истоки тоталитаризма" [Арендт 1996]. Поначалу КНДР была лишь одним из "народно-демократических" государств, возникших по советскому образу и подобию после Второй мировой войны. Однако, оказавшись в эпицентре конфликта двух коммунистических гигантов, СССР и КНР, руководство Северной Кореи сумело освободиться как от советского, так и от китайского влияния. К 1970-м годам в КНДР формируется особая модель экономической и политической системы, имеющая свою специфику во всех сферах, включая идеологическую.

Постепенно из документов Трудовой партии Кореи, речей и выступлений северокорейского лидера Ким Ир Сена исчезает само понятие "марксизм-ленинизм". На смену ему приходят "идеи чучхе", которые с содержа-

стр. 147

тельной точки зрения представляют собой тот же примитивный сталинский "марксизм", но соединенный с конфуцианской традицией и корейским национализмом. Идеи чучхе в большей степени соответствуют тем характеристикам идеологии тоталитарного режима, о которых писала Арендт. Источник этих идей только один - работы самого "Великого вождя" Ким Ир Сена, а после его смерти - статьи и речи сына, "Любимого руководителя" Ким Чен Ира. Помимо своеобразной идеологии, консервации политической системы способствовали полная изоляция страны (даже от социалистического лагеря в период его существования) и эффективная репрессивная политика. Северокорейскому режиму удалось относительно безболезненно осуществить процедуру "престолонаследия" - передать власть от Ким Ир Сена Ким Чен Иру. Кстати, это подтверждает еще один вывод Арендт: при всем значении феномена личной власти, в условиях тоталитаризма вождь является своеобразным "чиновником от масс", которого в любое время можно заменить ему подобным.

В целом можно констатировать, что многие выводы Арендт относительно сущности тоталитаризма по-прежнему актуальны для изучения истории и современной практики тоталитарных режимов как правого, так и левого толка.

Ю. Б. Мишкинене.

Концепция массы Ханны Арендт

Концепция массы как субстрата тоталитарных движений во многом базируется на экзистенциалистском методе философствования. Правда, сама Х. Арендт никогда не называла себя экзистенциалисткой, хотя и не отрицала, что ассоциирует себя с немецкой философской традицией и такими ее представителями, как Э. Гуссерль, М. Хайдеггер, К. Ясперс.

Экзистенциалистская парадигма философствования предполагает, что познание человека и человеческих отношений требует иного мышления, чем познание природных закономерностей. Вслед за Ясперсом и Хайдеггером Арендт отказалась от определений человека в рамках "человеческой природы" или "изначальной сущности". Такая постановка вопроса отрицает субъект-объектное отношение к человеку и предполагает стирание граней между субъектом и объектом.

Главная идея Арендт - представить политику в качестве центральной сферы человеческой жизни. Из основных видов деятельности только политическое действие, по ее мнению, является свободным. Человек в политике обретает свое истинное бытие, и это бытие - политическое.

Согласно концепции Арендт, настоящая свобода проявляется в подлинной коммуникации, т.е. в политике. Эта идея уходит своими корнями в повседневную практику греческого полиса-государства, в котором граждане выходили на площадь для принятия политических решений. В этот момент они были равны: ими никто не управлял, и они никем не управляли.

Политический мир, в представлении Арендт, - это мир не насилия, а свободного действия на основе общественного согласия. Человек становится личностью, обретает политическую свободу не благодаря врожденным и неотъемлемым правам, а благодаря политическому сообществу,

стр. 148

определенной организации власти и политических институтов, способных гарантировать эту свободу.

Подобное понимание политики послужило для Арендт методологической основой исследования таких феноменов, как тоталитаризм и массовое общество. Тоталитаризм в ее концепции характеризуется полным отсутствием свободы, политического сообщества, подлинной политики и политического действия. Беспрецедентность данной формы правления, не имеющей аналогов в истории человечества, заключается в том, что она разрушает альтернативу между законной и незаконной властью, на которой базировались определения правительства в традиционной политической философии. Отличие тоталитаризма от всех беззаконных, основанных на произволе форм правления (диктатуры, тирании, деспотии) состоит в том, что он опирается на "объективные законы", а именно - сверх- и надчеловеческие законы природы (нацизм) и истории (коммунизм).

С концепцией тоталитаризма в политической философии Арендт неразрывно связаны понятия "масса" и "массовое общество". "Тоталитарные движения возможны везде, где имеются массы, по той или иной причине приобретшие вкус к политической организации... - писала Арендт в книге "Истоки тоталитаризма". - Потенциально массы существуют в каждой стране, образуя большинство из того огромного количества нейтральных, политически равнодушных людей, которые никогда не присоединяются ни к какой партии и едва ли вообще ходят голосовать" [Арендт 1996: 415].

Предпосылки для образования массы, по Арендт, возникли в Европе после первой мировой войны в ситуации хаоса, беззакония, общей дезинтеграции политической жизни. Главным катастрофическим последствием войны стало появление миллионов беженцев, которые не были приняты ни одним сообществом, ни с кем не ассимилировались. Они были лишены политического сообщества, которое могло бы гарантировать их политические права.

Люди, по стечению обстоятельств сбившиеся в массу, испытывают, согласно Арендт, "мировое отчуждение" и одиночество. Одинокому человеку нужно множество таких же, как он, чтобы переложить на кого-то ответственность за свое существование. Масса - это однородное и политически индифферентное целое, характеризующееся полным распадом всех связей: профессиональных, социальных, семейных, классовых.

По мнению Арендт, масса появилась в начале XX века во многих европейских странах, но именно в Германии и Советском Союзе она стала питательной средой для установления тоталитарного господства.

Если в Германии масса возникла в силу исторических обстоятельств, то в СССР она создавалась искусственно, целенаправленными действиями властей. Так, введение паспортной системы и коллективизация уничтожили крестьянство как класс; закрытие бирж труда, запрет забастовок, стахановское движение распылили силы рабочего класса; многочисленные "чистки" в партии и антибюрократические законы не дали зародиться классу бюрократии; доносительство и публичные отречения разрушили святую святых любого общества - семью. Сюда же можно отнести массовые репрессии против интеллигенции, которые привели если не к исчезновению, то к значительному сокращению и деформации этого общественного слоя.

стр. 149

Анализируя природу тоталитарных обществ, Арендт пришла к парадоксальному выводу: "Тоталитарные режимы, пока они у власти, и тоталитарные вожди, пока они живы, пользуются до самого конца массовой поддержкой. Приход Гитлера к власти был законным, если признать выбор большинства, и ни он, ни Сталин не могли бы остаться вождями народов, пережить множество внутренних и внешних кризисов и храбро встретить несчетные опасности беспощадной внутрипартийной борьбы, если бы не имели доверия масс" [Арендт 1996: 408].

По убеждению Арендт, успех тоталитарных движений в массах означает крушение иллюзий демократических государств и их партийных систем. Более того, масса как основа тоталитарных движений злонамеренно использует демократические свободы в целях их уничтожения.

Развитие массовых движений, по Арендт, сопровождалось разрушением классовой структуры общества. Когда в начале XX века она была разрушена, стало очевидным, какое большое количество людей оказалось за бортом партийной и политической системы. "Падение охранительных стен между классами, - писала Арендт, - превратило сонные большинства, стоящие за всеми партиями, в одну громадную, неорганизованную, бесструктурную массу озлобленных индивидов, не имевших ничего общего, кроме смутного опасения, что надежды партийных деятелей обречены, что, следовательно, наиболее уважаемые, видные и представительные члены общества - болваны, и все власти, какие ни есть, не столько злонамеренные, сколько одинаково глупые и мошеннические" [Арендт 1996: 419].

После Первой мировой войны в Германии резко возросло число недовольных и отчаявшихся людей, что и способствовало установлению фашистского режима. Как видим, изначально политически индифферентная масса, приобретая вкус к политике, искажает политическую жизнь и приводит к непоправимым для политического сообщества последствиям - к тоталитаризму. При этом центр власти смещается от армии к тайной полиции и устанавливается внешняя политика, открыто ориентированная на мировое господство.

Л. В. Сморгунов.

Потребность думать и желание знать: политический анализ философии Ханны Арендт

Х. Арендт, как никто другой, интересовалась проблемой соотношения философии и политики, мышления и реальности. Наиболее развернутое выражение эта проблема получила в ее незавершенной книге "Жизнь ума". Из трех запланированных разделов были написаны только два - "Размышление" ("Thinking") и "Проявление воли" ("Willing"). После смерти Арендт в ее пишущей машинке нашли листок с заголовком третьего раздела - "Суждение" ("Judging") - и двумя эпиграфами. Впрочем, ее лекции по политической философии И. Канта позволяют получить представление об этой теме, имевшей непосредственное отношение к способности человека связывать в коммуникации всеобщее и частное.

Как свидетельствует исследовательница творчества Арендт М. Канован, та пыталась найти нечто среднее между представлениями о политическом

стр. 150

смысле философии Платона и Сократа, Хайдеггера и Ясперса. Когда речь шла о Платоне и Хайдеггере, философия представлялась ей отшельнической, антиполитической и сочувствующей насилию, если же она обращалась к Сократу и Ясперсу, то невольно верила, что настоящая философия может быть коммуникативной и находиться в гармонии со свободной политикой [Canovan 1992: 264].

Принципиальными для Арендт были три методологические установки, предваряющие политический анализ философии. Одна из них касается различия между проблемой природы человека и проблемой условий его существования в этом мире. Первая проблема для нее не имела смысла, так как либо она предполагала для ответа наличие верховного существа (если задавался вопрос: "Кто есть человек?"), либо человек должен был трактоваться как вещь наряду с другими вещами (если задавался вопрос: "Что есть человек?"). О человеке можно сказать лишь, что он существо обусловленное. Но и условия существования не обусловливают его абсолютно, что выражается в постоянном порождении человеком нового и его истории. В этом отношении порождаемый мир есть мир явлений, преходящих вещей и процессов. Философия в принципе пыталась преодолеть этот мир, т.е. найти другой, который был бы устойчивым, согласованным и прекрасным. Уход от первого мира - принципиальная позиция философа, как она проявилась в истории философии. Вторая предпосылка связана с различием между жизнью деятельной ("vita activa") и созерцательной ("vita contemplativa"). Это принципиальное различие используется для разрешения вопроса об отношении политики и философии к свободе. Начиная с Платона утверждается представление о приоритете жизни созерцательной над жизнью деятельной, последняя лишается свободы и рассматривается как неистинная. Арендт ставила задачу разрушить иерархию действия и созерцания. Третья установка имеет отношение к различию между жизнью и смертью как условиями существования человека. Арендт использовала древнеримское различие между понятиями "жить - находиться среди людей", "умереть - перестать быть среди людей" для подчеркивания связи между жизнью и политикой. Для нее центральной политической категорией, в отличие от метафизической мысли, являлась не смертность, а рождаемость.

Проанализированная Арендт история философской мысли убедила ее в том, что, как бы ни было обосновано разделение между деятельностью и мышлением, все же это обоснование исторически объяснимо, и границы здесь часто естественным образом нарушались. Размышляя, например, о Платоне и Пармениде, Солоне и Сократе, подчеркивая различия между ними, она утверждала, что "обе практики мышления касаются невидимых вещей, которые, тем не менее, говорят о являющемся (звездном небе над нами или делах и судьбах людей), невидимых [вещей], которые представлены в видимом мире так же, как гомеровские боги, которые были видимы только тому, кому они являлись" [Arendt 1978:151]. У Сократа Арендт усматривала удачное сочетание действия и мышления. Эта иллюзия стала особенно явной после обоснования идеи "смерти Бога", которую она трактовала как идею изменения типа мышления философии и метафизики. Два преимущества позиции после смерти Бога Арендт выделила особо: 1) эта

стр. 151

ситуация заставляет нас смотреть на прошлое новыми глазами, избавившись от власти какой-либо традиции; 2) многовековое различие между многими людьми и "профессиональными мыслителями", специализирующимися в том, что считалось предположительно наивысшей формой активности человеческих существ, утрачивает свою обоснованность [Arendt 1978: 12 - 13]. В то же время новая позиция небезопасна, так как чревата утратой прошлого вместе с традициями.

Арендт различала понятия "разум" и "интеллект'" как способность мыслить и желание знать. Мышление и разум не имеют отношения к тому, с чем имеет дело интеллект. Потребность разума воодушевляется проблемой смысла, а желание знать (т.е. интеллект) ориентировано на истину. Истина, по сути, есть результат монологичного интеллекта, занятого познанием соответствия наших представлений реальности. По Арендт, истина требует повиновения, она не нуждается в каком-либо критерии, так как сама служит критерием и окончательным арбитром. Смысл, напротив, возникает только в процессе мышления, которое дискурсивно, т.е. невозможно без речи, произносимой в процессе коммуникации. Смысл постоянно рождается, он подвижен, "увертлив", ускользает, когда его пытаются поймать. Если искать истину можно в одиночку, то поиск смысла всегда происходит в диалоге, даже с самим собой. Не наука и научная философия, а философское мышление о смысле, присущее в принципе всем, составляло для Арендт предмет политического анализа. Публичный (т.е. открытый для коммуникации и дискурса) характер такого мышления - залог того, что человек в состоянии различать добро и зло не в моральном, а в политическом смысле. Потребность думать и желание знать связаны со способностью человека мыслить, которую можно использовать и как когнитивную, и как дискурсивную. В этом Арендт усматривала основание для оценки "банальности зла" и возможности для интеллекта попасть в "немыслие".

Е. А. Тюгашев.

Постижение государственности

В творчестве Х. Арендт можно найти немало плодотворных идей, позволяющих - при соответствующей систематической экспликации - открыть новые горизонты в постижении государственности. В своей работе "О революции" Арендт, в частности, отмечала, что для обозначения форм правления греки использовали термины с корнями "архия" - от apxeiv (dp. -греч. - предводительствовать, начальствовать; ср. также архл - начало в "монархии" или "олигархии") и "кратия" - от Kpaieiv (dp. -греч. - быть сильным, иметь власть, править в "демократии"). Речь шла о выделении двух терминологических рядов в описании форм государственности, каждый из которых не может быть сведен всего лишь к одному термину.

На возможность терминологической фиксации форм государственности указывал Ш. Пеги. В начале 1904 года в одном из выступлений, посвященном политическому анархизму, он обратил внимание на различие между терминами, образованными от корней "архия" (монархия, олигархия, демархия) и "кратия" (монократия, аристократия, демократия) [см. Федье 2002: 200]. При этом Пеги отметил, что термин "демархия" не

стр. 152

сложился, а термин "монократия" не закрепился. Терминологический ряд "архии" ученый связывал с авторитетом, компетентностью и экономической властью, а терминологический ряд "кратии" - с силой, командованием и административной властью. Как писал Ф. Федье, "простое этимологическое разыскание показывает нам, что в корнях этих слов кроется глубокое различие смысла, достаточное для объяснения их разной судьбы" [Федье 2002: 201].

Григорий Богослов, один из отцов христианской церкви, предпринял попытку упорядочить формы государственности, восходящие к "архэ". Обосновывая свою тринитарную доктрину, он разделил земное правление по формам теизма: 1) монархия (единоначалие) - правление одного, включающее веру в одного Бога; 2) полиархия (многоначалие), исходящая из многобожия и рассеивающая Божье могущество, разделяющая Его сущности между несколькими богами; 3) анархия (безначалие), которая распыляет Божью сущность настолько, что при ней становится уже почти невозможно постичь само существование Бога [Григорий Богослов 1994: 302 - 303].

Следует отметить, что, рассуждая в рамках традиционных для античности типологий, Григорий Богослов отождествлял полиархию с аристократией, которая, в свою очередь, часто отождествлялась с олигархией. Анархия для Григория Богослова была тождественна демократии. Подобное смешение понятий не было преодолено и впоследствии. Г. Гегель, в частности, отмечал: "Неуместны также, как это делается в новейшее время, бесконечные разглагольствования о наличии демократического и аристократического элементов в монархии, ибо определения, которые при этом имеются в виду, именно потому, что они имеют место в монархии, уже не представляют собой что-либо демократическое или аристократическое" [Гегель 1990: 312].

Термин "монархия" используется для отображения ситуации, в рамках которой соподразумеваются: 1) "единовластие" (в смысле единоначалия); 2) "не-единоначалие"; 3) "многоначалие"; 4) "безначалие". Таким образом, данный термин фиксирует только одну бытийную возможность государственности, которой сопутствуют иные совозможности, отображаемые в гнезде словоформ.

К термину "монархия" по первичному дифференцирующему признаку количества примыкают термины "олигархия", "полиархия", "анархия". Олигархия, как правление немногих, выделялась Платоном и Аристотелем в качестве отдельной формы государства. Понятие полиархии, определяемое как правление многих, актуализировал относительно недавно в качестве политологической категории Р. Даль. Об анархии как естественно-правовом состоянии абсолютной свободы писал Т. Гоббс. В настоящее время употребляется также термин "архия", обозначающий политически организованное общество.

Не затрагивая вопрос о конкретном государственно-правовом содержании монархии, олигархии и т.п., рассмотрим абстрактно-общие характеристики этих форм правления, инвариантные по отношению к формам структурной самоорганизации в различных сферах общественной жизни.

Анархия всегда ассоциировалась не только с безвластием (безначалием), но и с хаосом, беспорядком, смешением всего сущего. В этом смысле она -

стр. 153

не безвластие, а беспредельная власть, броуновское движение разнородных корпускул власти в войне всех против всех. По Гоббсу, анархия - это естественно-правовое состояние, где взаимное "правление" осуществляется в специфической форме. П. Кропоткин связывал анархию с локально-договорными и обычно-правовыми отношениями. Если не обсуждать проблему исторической реальности "анархических" государств, то нельзя не признать модельную возможность анархии как естественной формы правления. Анархия не менее вероятна, чем рынок совершенной конкуренции, который, впрочем, относится скорее к области теоретических абстракций, чем к действительной экономической жизни. Интерпретация анархии как базисной и "естественной" формы правления позволяет рассмотреть остальные формы в синергетическом аспекте самоорганизации. Примечательно, что Даль идентифицирует полиархии по многопартийности (что аналогично полиполии на "фирменном" рынке), а олигархии на рынке власти идентичны олигополии.

На протяжении XX века наши представления о возможных формах государственности существенно расширились. Такие явления, как тоталитаризм, военные режимы, "государствоподобные" образования, вновь актуализировали классические представления о деспотии, тирании и олигархии, а также привлекли внимание к вопросу о генезисе государств и их ранних форм. Новые горизонты открывает ностальгия по ушедшим формам государственности (например, империи), возрождение которых пока маловероятно. В политологии предпринимаются первые, еще довольно робкие шаги по переосмыслению устоявшейся в либерально-правовой традиции типологии государств.

В современном политологическом дискурсе наиболее популярна тема демократии. Думается, что концепты теократии, аристократии и бюрократии также должны быть актуализированы и введены в гнездо понятий, отражающих источники и механизмы "кратии".

----- Арендт Х. 1992. Массы и тоталитаризм. - Вопросы социологии, N 2.

Арендт Х. 1996. Истоки тоталитаризма. М.

Арендт Х. 2003. Люди в темные времена. М.

Гегель Г. 1990. Философия права. М.

Григорий Богослов. 1994. Слово 20-е. - Творения иже во святых отца нашего Григория Богослова, архиепископа Константинопольского. Т. 1 (б.г.). Репринт: Свято-Троицкая Сергиева Лавра.

Федье Ф. 2002. Воображаемое. Власть. М.

Arendt H. 1978. The Life of the Mind. San Diego; London; New York.

Albrecht H., Schlumberger O. 2004. "Waiting for Godot": Regime Change Without Democratization in the Middle East. - International Political Science Review, Vol. 25, N 4.

Canovan M. 1992. Hannah Arendt. A Reinterpretation of Her Political Thought. Cambridge.

стр. 154

постоянный адрес статьи : http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302342




Заглавие статьи НОВЫЙ ЭТАП В РАЗВИТИИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАУКИ В РОССИИ
Автор(ы) Я. А. ПЛЯЙС
Источник ПОЛИС. Политические исследования, № 3, 2007, C. 155-164
Рубрика Научная жизнь
Место издания Москва, Россия
Объем 86.7 Kbytes
Количество слов 4102
Постоянный адрес статьи http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302343


НОВЫЙ ЭТАП В РАЗВИТИИ ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАУКИ В РОССИИ

Автор: Я. А. ПЛЯЙС

4 ноября 1988 года увидело свет Постановление Государственного комитета по науке и технике СССР (ГКНТ СССР) за N 386 "О номенклатуре специальностей научных работников", которым впервые утверждалась номенклатура специальностей научных работников по политологии. Постановление стало не только актом официального признания политической науки в нашей стране, но и актом ее институционализации. По приказу ВАК при СМ СССР за N 1 от 25 января 1989 года номенклатура, утвержденная ГКНТ СССР, была принята к руководству всеми органами аттестации научных и научно-педагогических кадров.

Постановление ГКНТ и приказ ВАК открыли путь к созданию инфраструктуры, необходимой для становления и развития любой науки. Стали открываться специализированные кафедры, отделения по подготовке профессиональных политологов, формироваться диссертационные советы. Осенью 1990 года в ВАК был создан первый экспертный совет по политическим наукам, состоявший из 26 видных ученых, 18 из которых представляли различные институты Академии наук, один (д.и.н., проф. Лукин В. П.) - МИД СССР, остальные 7 человек - высшие учебные заведения. Председателем совета был утвержден директор Института Европы АН СССР чл. -корр. АН СССР, д.и.н. Журкин В. В., а его заместителями - д.и.н. Кременюк В. А. из Института США и Канады АН СССР и Шеремет К. Ф. из Института государства и права АН СССР. Ученым секретарем совета стал к.и.н. Шамшуров В. Н. из Института этнологии и антропологии АН СССР.

У истоков экспертного политологического сообщества в ВАКе стояли и многие другие ученые, известные в СССР и за рубежом. В их числе д.э.н., проф., чл. -корр. АН СССР Вольский В. В. из Института Латинской Америки АН СССР, д.и.н., проф. Мирский Г. И. из ИМЭМО АН СССР, д.ю.н., проф., чл. -корр. АН СССР Старушенко Г. Б. из Института Африки АН СССР, д.ю.н., проф. Туманов В. А. из Института государства и права АН СССР, чл. -корр. АН СССР Фурсенко А. А., представлявший Ленинградское отделение Института истории АН СССР [Бюллетень ВАК 1990: 9 - 11]. Некоторые из них и сегодня продолжают активную деятельность на научном и общественном поприщах.

Первые специализированные диссертационные советы по политологии были созданы в 1990 году в Институте общественных наук при ЦК КПСС (председателем совета стал д.ф.н., проф. Бурлацкий Ф. М.) и при Уральском отделении АН СССР. Первые защиты докторских диссертаций состоялись в этом же году, и произошло это в диссертационном совете Ф. М. Бурлацкого.

Постановление ГКНТ СССР от 4 ноября 1988 года никогда бы не появилось на свет, если бы не воля всесильного в то время ЦК КПСС. Именно по инициативе Центрального комитета 13 марта 1987 года, т.е. уже более 20 лет

ПЛЯЙС Яков Андреевич, доктор исторических наук, профессор, заместитель председателя экспертного совета ВАК по политологии.


стр. 155

тому назад, было принято совместное постановление ЦК КПСС и Совмина СССР N 327. Будучи обращено к ГКНТ СССР, постановление предписывало этому ведомству, совместно с Министерством высшего и среднего образования СССР, Академией наук СССР и с участием заинтересованных министерств и ведомств СССР, "пересмотреть и утвердить номенклатуру специальностей научных работников, по которым должна проводиться подготовка докторов и кандидатов наук, в соответствии с новым перечнем специальностей по подготовке специалистов с высшим образованием и с учетом развития новейших направлений науки и техники" [Собрание Постановлений... 1987: 498].

Прошедшие с тех пор годы - в общем и целом срок совсем небольшой для становления новой для нашей страны науки, обретения ею собственного национального лица. Это же можно сказать и о становлении политологии как учебной дисциплины, учитывающей российские реалии. Отмечая "очень юный возраст" российской политологии, президент фонда "Политика" Вячеслав Никонов говорил в одном из своих интервью: "Политология у нас, в отличие от западных стран, - явление еще молодое. В США еще в начале XX века президентом стал известный политолог профессор Томас Вудро Вильсон. В СССР же политология как дисциплина была оформлена в 1989 году* постановлением ЦК КПСС. Могу сказать, что я тоже приложил свою руку к этому постановлению. Итого российской политологии всего 17 лет - очень юный возраст" [Российская газета 05.06.2006].

* * *

Несмотря на свою молодость, отечественная политология за прошедшие годы успела преодолеть этап становления и вступила в период устойчивого развития. Однако процесс этот отнюдь не был простым и гладким. Мне неоднократно доводилось писать в самых разных изданиях, в том числе на страницах журнала "Полис", о том, как именно происходило это развитие, какие проблемыприходилось решать, какие трудности преодолевать на каждом из этапов. В частности - анализировать как количественный, так и качественный аспекты развития отечественной политологии [Пляйс 2001; 2002; 2005; 2006].

К проблемам и задачам, которые, на мой взгляд, предстояло решать в будущем, я в свое время относил следующие:

- недостаточно развитая сеть подготовки профессиональных политологов;

- малая востребованность результатов политологических исследований со стороны властных структур;

- неадекватный статус политической науки и подготовки научных кадров политологов в институтах системы РАН;

- слабая связь с зарубежными политологическими школами и центрами, в том числе в рамках СНГ;

- недостаточное представительство женщин в политологическом сообществе и в политической науке в частности.

Все эти проблемы имели определенные причины объективного и субъективного свойства. Среди объективных причин главной была и остается,

* Дата, упоминаемая В. Никоновым, неточна. Выше мною указана официальная дата совместного постановления ЦК КПСС и Совета министров (13 марта 1987 года). Это решение было подготовлено, судя по всему, в недрах отдела науки и учебных заведений ЦК.


стр. 156

конечно, молодость нашей науки. Нельзя, разумеется, все проблемы решить сразу, возвести и стены, и крышу здания, не построив фундамента. Не создав необходимой для любой науки инфраструктуры в виде системы подготовки профессиональных кадров (аспирантуры, докторантуры, диссертационных советов), профессионально ориентированных периодических изданий и пр., нельзя и помышлять о том, что сами собой возникнут научные школы и центры, будут развиваться научные направления, сформируются теоретический и прикладной сегменты науки и т.д. Среди субъективных причин приоритетное значение имеет, пожалуй, отношение к нашей науке со стороны властей разного уровня. Не часто результаты исследований профессиональных политологов (не дилетантов) востребованы властными структурами.


Несмотря на эти и другие проблемы, в прошедшие годы развитие политической науки в России шло достаточно уверенно и, в целом, по нарастающей - и количественно, и качественно. В подтверждение этого тезиса приведу некоторые цифры и факты. Речь пойдет, прежде всего, о количественных показателях - о росте числа защит кандидатских и докторских диссертаций (см. таблицу N 1).

Таблица N 1
Годы
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
Итого за 10 лет

Количество












докторских
3
10
14
13
13
20
22
25
28
27
175

диссертации












Количество












кандидатских
0

1!
58

56
69
74
76
140
603

диссертации












Общее












количество
3

2:
58

76
91
99
104
167
778*

диссертаций















Продолжение таблицы N 1
Годы
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
Итого, 2000 - 2006
Итого за все годы

Количество докторских диссертаций
40
36
39
32
49
40
45
281
456

Количество кандидатских диссертаций
220
170
233
264
310
325
390
1912
2515

Общее количество диссертаций
260
206
272
296
359
365
435
2193
2971*




* В это число включены и иностранцы, однако их доля очень незначительна.

О чем говорят данные, приведенные в таблице N 1?

Во-первых, о том, что число и кандидатских и докторских диссертаций (так сказать, "остепененных" кадров) среди политологов устойчиво растет. При этом заметно быстрее растет число защищенных кандидатских диссертаций. Однако соотношение между числом кандидатских и докторских диссертаций (=5,5 раза) в политологии несколько меньше, чем в других науках (7 - 10 раз). Такое развитие процесса вполне естественно, поскольку в его основе лежат постепенное увеличение количества отделений и факультетов,

стр. 157

занятых подготовкой профессиональных политологов, рост числа аспирантов, докторантов и соискателей, а также интенсификация деятельности диссертационных советов в наших ведущих вузах и академических центрах.

Несмотря на достоверность приведенных фактов, некоторые авторы утверждают обратное. "Так называемая политология, - пишет, например, один из авторов "Независимой газеты" А. Кротков, - и колумнистская скороспелая аналитика - занятия по современной табели о рангах весьма почтенные. Зря, что ли, многие доктора истории и философии стремглав перезащищаются в докторов политических, а среди новоиспеченного доктората "политики" составляют едва ли не три четверти - совсем как 58-я статья среди сталинского зэчества. Правда, суть большинства политологических изысканий - взвешивание думских раскладов и процеживание горячих политических сплетен. История и историософия для политологов - не более чем девушки по вызову, обязанные выполнять все, даже извращенные прихоти клиента. Политологи напрасно забыли Ульянова-Ленина: тот, кто берется решать частные вопросы, не решив предварительно общие, будет на каждом шагу натыкаться на эти самые нерешенные общие вопросы" [Независимая газета 2006].

Нет смысла втягиваться в полемику с господином Кротковым, которым, судя по всему, движет какая-то личная неприязнь к политологам и политологии, но два замечания по существу хочется все же высказать.

1. Факты, приводимые автором "НГ" (см. цитату), пусть останутся на его совести. Все это не более чем выдумка автора, плод его явно неадекватного воображения. Никто из докторов наук не бросился перезащищаться. Среди 450 с лишним докторов политических наук не найдется и 10 обладающих второй докторской степенью. Вообще в науке две докторские степени - крайне редкое явление. Две кандидатские степени встречаются чаще, но и они в целом тоже достаточно редки.

2. Нет также никаких оснований считать, что "суть большинства политологических изысканий - взвешивание думских раскладов и процеживание горячих политических сплетен". Если бы господин Кротков был хоть немного знаком с подлинными исследованиями российских политологов, он, очевидно, не стал бы отрицать, что достаточно интенсивно развиваются фактически все основные направления политической науки [Пляйс 2002].

* * *

В развитие нашей науки большой вклад вносят диссертационные советы, призванные быть, образно говоря, основными инструментами фильтрации научных работ по качеству. За прошедшее с 1990 года время (особенно в период 2000 года) число их постепенно, но устойчиво росло. Из 26 докторских советов, действовавших до начала июля 2000 года, т.е. до реорганизации сети диссертационных советов, 22 работали в вузах и НИИ Москвы, а остальные 4 - в Санкт-Петербурге и Екатеринбурге (по 2 совета в каждом городе). Из 27 кандидатских советов 16 работали в вузах и НИИ Москвы, а остальные 11 - в Санкт-Петербурге, Воронеже, Казани, Орле, Саратове, Уфе, Нижнем Новгороде, Ростове-на-Дону и Владивостоке.

Реорганизация сети диссертационных советов, проведенная в 2000 - 2001 годах, привела к заметному изменению общей картины как в географии сове-

стр. 158

тов, так и в их статусе; это особенно касается регионов России. По данным на начало 2002 года, число докторских советов в Москве увеличилось с 26 до 28, а число кандидатских советов, наоборот, уменьшилось с 16 до 6. Общее же число советов в Москве сократилось с 42 до 34. Но это только в Москве.

В регионах (включая Санкт-Петербург) ситуация менялась аналогично столичной. Здесь число докторских советов выросло в несколько раз: с 4 до 14, а число кандидатских сократилось с 11 до 10. В целом же число советов в регионах увеличилось с 15 до 24. В общей сложности в Российской Федерации (на начало 2002 года) действовало 42 докторских совета и 16 кандидатских по политическим наукам. Общее же число советов по данной дисциплине увеличилось с 53 до 58. Это произошло главным образом за счет значительного роста числа докторских советов, что можно расценивать не иначе как положительно.

К концу сентября 2005 года картина вновь изменилась. В вузах и НИИ Москвы на этот момент действовали в общей сложности 39 советов, из них 31 - докторский (в вузах - 18 и в НИИ - 13) и 8 - кандидатских (все в вузах). В российских регионах работали 28 советов, из них 5 - в Санкт-Петербурге. Большинство из этих 28 советов, а именно 17, имело статус докторских, а остальные 11 - кандидатских. В целом же по Российской Федерации осенью 2005 года работали 67 диссертационных советов, из которых 48 были докторскими, а 19 - кандидатскими. К ним надо прибавить два кандидатских совета, работающих в странах СНГ. Это - советы в Кыргызско-Российском Славянском университете в Бишкеке и в Таджикском государственном педагогическом университете им. К. Джураева в Душанбе. Срок функционирования 50 из 67 советов был определен на период действия научной номенклатуры, у остальных 17 он закончился 31 декабря 2006 года*.

Эти данные можно свести в общую таблицу (см. таблицу N 2).

Таблица N 2
Число советов
Москва
Регионы
Итого

докторских
кандидатских
докторских
кандидатских

До начала июля 2000 года
22
16
4
11
53

После реорганизации
2000 - 2001 годов (на начало 2001 года)
28
6
14
10
58

На конец сентября 2005 года
31
8
17
11
67*




* Приведенное число не учитывает вышеупомянутых диссертационных советов в г. Бишкеке и в г. Душанбе.

Таким образом, к концу 2005 года, по сравнению с 2000 годом, общее число диссертационных советов по политическим наукам в России выросло с 53 до 67. При этом число докторских советов выросло с 26 до 48 или почти в два раза, а кандидатских, наоборот, уменьшилось - с 27 до 19. Значительный рост числа докторских советов произошел главным образом за счет преобразования в

* Деятельность некоторых из них была продлена до 1 июня 2007 г. (От редакции: В момент подготовки номера к печати нам стало известно, что срок деятельности диссертационных советов продлен до 15 ноября 2007 года.)


стр. 159

Москве кандидатских советов в докторские (было 16 кандидатских, осталось 8). Регионы также оказались охвачены этим процессом. Если в 2000 году в регионах было всего 4 докторских совета, то в 2005 году - уже 17 (рост в 4 с лишним раза). Многие из них также выросли из кандидатских. Количество же кандидатских советов в регионах осталось прежним - 11: образование новых скомпенсировало убыль. Рост общего числа советов шел главным образом за счет возникновения новых советов в регионах. В то время как в Москве за 5 лет прибавился всего 1 совет (было 38, стало 39), в регионах - 13 (было 15, стало 28).

Однако процесс преобразований советов не закончился в 2005 году. В начале января 2007 года Минобрнауки издало приказ N 2, которым было утверждено новое Положение о совете по защите докторских и кандидатских диссертаций. Согласно этому приказу, все диссертационные советы, не приведенные в соответствие утвержденному Положению до 1 июня 2007 года, после указанной даты должны будут прекратить свою деятельность. Сегодня еще рано судить, как новые правила отразятся на численности, составе и эффективности работы советов. Потребуется полгода-год, чтобы убедиться в обоснованности затеянной реформы. Изменения, конечно, произойдут, но, как мне представляется, не радикальные, поскольку за прошедшие годы и география, и состав советов вполне устоялись.

Таблица N 3*
Годы
Москва
СПб.
Регионы
СНГ
Итого:
в т.ч. в МГУ
в т.ч. в РАГС
в т.ч. в других

вузах
в т.ч. в

институтах

РАН

2001
28
3
1
1
33
4
8
12
9

2002
23
3
6
1
33
5
3
19
6

2003
20
4
6
1
31
2
5
18
6

2004
36
3
8
2
49**
8
9
22
10

2005
29
1
9
-
39***
3
8
22
6

2006
25
4
20
-
45****
4
10
30
4

Итого:
161
18
50
5
230
26
43
123
41




* При составлении таблицы были использованы данные, предоставленные автору зав. отделом гуманитарных и общественных наук ВАК РФ Н. И. Загузовым.

** 13 человек из этого числа, или 26,5 % - женщины, 2 человека - из стран СНГ.

*** 10человек из этого числа, или 25,6 % - женщины.

**** 9 человек из этого числа, или 20 % - женщины, 1 человек - гражданин Польши.

Возникает вопрос: как в целом относиться ко всем описанным процессам, происходившим до 2007 года? Моя оценка достаточно позитивна. Я имею в виду и увеличение числа советов (в том числе докторских), особенно в регионах, и трансформацию кандидатских советов в докторские, и рост числа защищаемых диссертаций. В общем, все эти процессы говорят о естественном, поэтапном и достаточно динамичном развитии как самой политической науки, так и соответствующей инфраструктуры. Что касается ситуации в столице, то она также вполне понятна. И преобразование кандидатских советов в докторские, и рост числа защит докторских диссертаций - все говорит о том, что политическая наука в Москве поднялась на более высокую ступень, чем в целом по стране. При этом основные центры - Российская

стр. 160

академия государственной службы при Президенте РФ и МГУ им. М. В. Ломоносова - по-прежнему возглавляют движение. Иллюстрацией к последнему утверждению служит предлагаемая выше таблица (см. таблицу N 3), в которой показано, сколько докторских диссертаций было защищено в 2001 - 2006 годах в целом по стране и отдельно в МГУ им. М. В. Ломоносова и в РАГС.

Дополнением к таблице N 3 (см. Дополнения к таблице N 3) может служить следующая информация. Лидеры прежние: в Москве это РАГС и МГУ, с большим отрывом опережающие любой из остальных московских вузов и НИИ; в регионах это Санкт-Петербургский и Саратовский государственный университеты, которые уже несколько лет соперничают между собой за 1-е и 2-е места. Но, наряду с прежними лидерами, за последние годы выявились новые претенденты на лидерство. В Москве это Военный университет, в котором за 6 лет было успешно защищено 11 докторских диссертаций по политическим наукам, а также Дипломатическая академия (13 защит за 6 лет). В регионах это Северо-Кавказская академия государственной службы (всего за 7 лет работы совета, с 1999 по 2006 год, было защищено 73 диссертации, в т.ч. 6 докторских). В других центрах результаты заметно скромнее, исключение могут составить лишь РГСУ (11 докторских защит за 6 лет) и МГИМО (У) (6 защит за те же 6 лет).

Дополнения к таблице N 3
Москва

Годы
РАГС
МГУ
МГИМО
ГТА
ВУ
МПГУ
Академия транспорта
МГСУ (РГСУ)
РУДН
Академия ФПС
Итого

2001
8
4
2
2
1
1
1
-
-
-
19

2002
3
5
2
1
3
-
-
3
-
-
17

2003
8*
2
-
1
1
1
1
1
-
1
16

2004
9
8
-
3
3
1
-
1
1
-
26

2005
8
3
1
2
2
1
2
2
-
2
23

2006
10**
4
1
4
1
1
-
4
-
-
25

Итого
43
26
6
13
11
5
4
11
1
3
126



Институты РАН

Годы
ИСП
ИСПИ
ИМЭМО
Институт
Институт США и
Институт
УрО
Институт
Институт
Итого





Африки
Канады
философии

Востока
Европы


2001
2
1
3
1
1
-
1
-
-
9

2002
1
1
1
-
-
-
1
1
1
6

2003
1
2
-
-
1
-
-
1
1
6

2004
2
3
1
-
-
3
-
-
-
9

2005
2
2
-
-
-
1
-
-
1
6

2006
1
2
-
-
1
-
-
-
-
4

Итого
9
11
5
1
3
4
2
2
3
40



Регионы РФ и страны СНГ***

Годы
СПбГУ
СГУ
УГУ
КубГУ
Воронежский ГУ
Волгоградская АГС
СНГ
Итого

2001
3
1
-
-
-
-
1
5

2002
3
3
1
1
1
-
1
10

2003
4
1
1
-
-
1
1
11

2004
3
2
2
_
1
-
2
10

2005
1
4
-
-
-
-
-
5

2006
4
4
-
1
-
-
-
9*

Итого
18
15
4
2
2
1
4
46




стр. 161

Дополнения к таблице N 3 (окончание)
Общие результаты

Годы
Москва
Институты РАН
Регионы и СНГ
Итого

2001
19
9
5
33

2002
17
6
10
33

2003
13
6
11
30

2004
26
9
10
45

2005
23
6
5
34

2006
25
4
16
45

Итого
126
40
54
220




* В это число включены 3 диссертации, защищенные в Северо-Кавказской академии государственной службы.

** В это число включены 4 диссертации, защищенные в Северо-Кавказской академии государственной службы (3) и в Орловской академии государственной службы (1), относящихся пока к системе РАГС.

***В 2006году было защищено также 5 диссертаций в Нижегородском государственном университете им. Н. И. Лобачевского, 1-е Саратовском государственном социально-экономическом университете, 1-е Казанском государственном университете им. В. И. Ульянова-Ленина.

Несомненный интерес представляют и данные о соотношении между специальностями. Если раньше по второй специальности защищалось до 60 - 65 % докторских диссертаций, то в последние три года - уже 54 %. Соответственно несколько выросло число защит по первой и четвертой специальностям, что, безусловно, важно с различных точек зрения.

Некоторое представление о происходящих переменах дает таблица о распределении докторских диссертаций по специальностям в период с 2001 по 2006 год (см. таблицу N 4).

Таблица N 4*
Специальность,
номер по
номенклатуре ВАК
Годы
Итого

2001
2002
2003
2004
2005
2006
Количество
%

23.00.01
6
8
3
14
3
8
42
17,7

23.00.02
10
21
23
24
25
23
126
53,2

23.00.04
12
3
15
10
10
12
62
26,2

10.01.10
1
1
1
1
1
2
7
2,9

Итого
29
33
42
49
39
45
237
100




* Кроме диссертаций, указанных в таблице, в 2001 году следует учесть также одну диссертацию, защищенную по специальности 23.00.03, две - по специальности 23.00.05 и одну - по специальности 09.00.10. Все они были защищены в 2000 году, а утверждены и учтены в 2001 году. Таким образом, общее число учтенных в 2001 года диссертаций составит 241.

Анализируя приведенные данные и выявляя тенденции, следует иметь в виду, что определенные погрешности в анализе и общей картине неизбежны. Отчасти это связано с не всегда верным определением диссертационными советами специальности защищаемой работы - погрешностью, всплывающей на уровне ВАК. Но главная сложность заключается в другом: когда при реорганизации номенклатуры в 2000 году третья и пятая специальности были слиты со второй, картина резко изменилась в пользу

стр. 162

новой специальности 23.00.02. Если до 2000 года она именовалась "Политические институты и процессы ", то после реорганизации стала называться "Политические институты, этнополитическая конфликтология, национальные и политические процессы и технологии ", а это, разумеется, гораздо более емкое определение.

Несмотря на пертурбации, затронувшие не только политологию, но и другие науки, процессы развивались, и "караван шел вперед". Подытоживая сделанное, скажу, что, во-первых, приведенные выше цифры и факты подтверждают факт количественного и качественного развития политической науки в России, происходящего повсеместно - и в Москве, и в регионах, хотя не везде одинаково интенсивно.

Во-вторых, во многих наших регионах образуются оригинальные исследовательские центры, развивающие конкретные научные направления, связанные, как правило, со спецификой этих регионов.

В-третьих, ярко выраженное прикладное значение политической науки повсюду получает подтверждение. Не случайно основная доля диссертаций защищается по специальности 23.00.02.

Наряду с отмеченными, есть и другие факты, свидетельствующие об успешном развитии политологии в России. Это, прежде всего, более активная, чем прежде, деятельность региональных отделений Российской ассоциации политической науки (РАПН), а также расширение международной деятельности. За прошедшие годы все это стало нормой, о чем регулярно сообщается в специализированных изданиях, как региональных, так и общефедеральных [Бюллетень ВАК РФ 1998: 56 - 57].

Как обычно, развитие выявляет и проблемы, нерешенные задачи. Какие же проблемы выявились у отечественной политической науки? О некоторых из них речь уже шла в начале статьи. Это были естественные проблемы становления и роста новой для нас науки, таковыми в определенной мере они остаются и теперь. Правда, по мере развития острота их становится менее очевидной и постепенно сглаживается. Например, доля женщин среди профессиональных политологов и ученых-политологов хотя и медленно, но устойчиво растет.

Однако наряду с естественными есть проблемы, так сказать, рукотворные, появления их можно было бы легко избежать. Одной из таких проблем (кстати, весьма важной) является радикальная и достаточно частая корректировка номенклатуры научных специальностей. За недолгую историю отечественной политологии их было уже три. "Издержки" подобных перестроек всем известны.

Определенная корректировка номенклатуры в соответствии с требованиями времени - дело для науки необходимое и полезное. Понимая это, экспертный совет, после многих и весьма основательных консультаций с научной общественностью, предложил весной прошлого года внести некоторые коррективы в действующую номенклатуру. Суть их, прежде всего, в том, чтобы восстановить в несколько уточненном виде специальности 23.00.03 и 23.00.05, а также в том, чтобы уточнить специальность 23.00.02, которая при реорганизации в январе 2000 года стала, как уже отмечалось выше, слишком широкой. Мы предложили вернуть ей первоначальное наз-

стр. 163

вание - "Политические институты и процессы". Кроме того, учитывая важность управления и политических технологий, экспертный совет поставил вопрос о введении новой специальности - 23.00.06 - "Политическое управление и политические технологии". Убеждены: если высокие чиновники, от которых зависит решение данного вопроса, примут во внимание позицию научной общественности, от этого выиграют и наука, и практика.

Другой "рукотворной" проблемой может, как мне представляется, стать почти тотальное упразднение кандидатских диссертационных советов. В определенных случаях (особенно если речь идет об отдаленных регионах) создание и функционирование таких советов является единственно возможным решением проблемы формирования необходимой научной инфраструктуры и корпуса ученых. Особенно это важно для молодой науки. На более высокой ступени развития науки, когда будет достаточно кадров самой высокой научной квалификации, необходимость в кандидатских советах может отпасть сама собой.

В целом отмечу, что, несмотря на некоторые нерешенные проблемы, политическая наука у нас в России шаг за шагом развивается, а ее общественная значимость растет.

----- Бюллетень ВАК. 1990, N 1.

Бюллетень ВАК РФ. 1998, N 3.

Независимая газета, 14.09.2006.

Пляйс Я. А. 2001. Политическая наука в России в 1999 г. - Полис, N 1.

Пляйс Я. А. 2002. Политология и актуальные проблемы политической жизни современной России. М.

Пляйс Я. А. 2005. О генезисе, предмете и современном состоянии политической науки в России. - Вестник Московского университета. Сер. 12. Политические науки.

Пляйс Я. А. 2006. От становления к устойчивому развитию. Некоторые итоги развития политической науки в России за 15 лет. М.; Ростов-на-Дону.

Российская газета, 05.06.2006.

Собрание Постановлений Правительства СССР (отдел первый). 1987. М.

Исследование проведено при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (грант N05 - 03 - 01108а)

стр. 164

постоянный адрес статьи : http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302343




Заглавие статьи "ИМПЕРИЯ", ИЛИ ПРОЩАНИЕ С СОВРЕМЕННОСТЬЮ
Автор(ы) С. Ю. БАРСУКОВА
Источник ПОЛИС. Политические исследования, № 3, 2007, C. 165-179
Рубрика Размышляя над прочитанным
Место издания Москва, Россия
Объем 46.4 Kbytes
Количество слов 5548
Постоянный адрес статьи http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302345


"ИМПЕРИЯ", ИЛИ ПРОЩАНИЕ С СОВРЕМЕННОСТЬЮ

Автор: С. Ю. БАРСУКОВА

Есть книги, которые внедряются в уже сложившуюся картину мира, дополняя, уточняя, обогащая ее. Есть книги другого рода. Они предлагают новую аналитическую перспективу для анализа общественных процессов. "Империя"* М. Хардта и А. Негри из их числа.

Мое первое знакомство с этой книгой было заочным. Зарубежный коллега удивился моей неосведомленности, точнее, он был потрясен. Западные обществоведы объявили "Империю" наиболее интеллектуально продвинутой версией неомарксизма, а авторов назвали "Марксом и Энгельсом эпохи Интернета". Ф. Джеймисон анонсировал работу Хардта и Негри как "первый великий теоретический синтез нового тысячелетия".

Наконец книга вышла на русском языке. В полной тишине.

Отчасти тому виной сами авторы - книга написана языком, отделяющим ее от "простецов" (вспомним У. Эко) прочной стеной интеллектуального превосходства. Общая низкая активность академического сообщества в обсуждении теоретических работ, не успевших получить "статус классики", непопулярность марксизма, симпатию к которому авторы не просто не скрывают, но всячески подчеркивают, сложность аналитической схемы и стиля изложения - вот причины того, что широкого обсуждения книги в России пока не состоялось.

Сразу оговорюсь, что не разделяю "безудержную радость быть коммунистом" (с. 380), поэтому часть книги, посвященная освободительному потенциалу пролетариата в борьбе с Империей, перешла для меня в разряд малоинтересного чтения. Более того, пафосность этих страниц смущала и отталкивала. Но авторы и не скрывают симпатии к Б. Спинозе с его изречением, что пророк создает свой народ. Отсюда - "...политический дискурс должен возвыситься до пророческой роли" (с. 74). В итоге труд Хардта и Негри предстает как бы в двух ипостасях: во-первых, это интереснейший анализ свершившихся перемен, а во-вторых, пророчества перемен грядущих, описываемых в терминах борьбы и, конечно, победы пролетариата. Мои симпатии целиком на стороне первого.

Позиция авторов заявлена четко: мы живем во времена Империи**. Современность с ее опорой на идеи модерна закончилась. Наступил новый мировой порядок, экономическим нервом которого является мировой

БАРСУКОВА Светлана Юрьевна, доктор социологических наук, профессор кафедры экономической социологии Государственного университета - Высшей школы экономики.

* Хардт М., Негри А. Империя. Пер. с англ. - М.: 2004. Праксис, 440 с.

Michael Hardt, Antonio Negri. Empire. - Harvard University Press; Cambridge, Massachusetts; London, England. 2000.

** Принципиально, что Империя, о которой пишут М. Хардт и А. Негри, не имеет аналогов в прошлом. Российскую империю или империю английской королевы в терминах авторов правильнее было бы называть не империями, а империалистическими владениями.


стр. 165

рынок, а организационной структурой - сети. Империя - политически единый мир и глобальный рынок. В книге рассказывается о том, как складывался этот порядок, каков механизм его функционирования, как изменяются в этой связи социальные институты, трудовые отношения, практики расизма, международные нормы и пр. Как правило, до эмпирики авторы не опускаются, ограничиваясь сферой логики*.

МЕЖДУНАРОДНЫЕ ОТНОШЕНИЯ: ОТ ДОГОВОРОВ К НАДНАЦИОНАЛЬНОЙ ВЛАСТИ

Что же означает переход к Империи в сфере международных отношений? По мнению Хардта и Негри, это означает правовую эволюцию от идеи международного порядка, основанного на договорах и соглашениях национальных суверенов (Вестфальский мир, Венский конгресс, создание Священного союза и пр.), к идее глобального порядка как новой суверенной наднациональной всемирной власти**. Постсовременность предполагает доминирование наднационального права, которое в конечном счете определяет право внутреннее. Глобализация экономики снижает эффективность правовых структур, действующих на национальном уровне, и увеличивает возможности наднациональных правовых институтов - ВТО, МВФ, Всемирного банка и пр. Промежуточным звеном этого перехода выступает ООН: "С одной стороны, вся идея структуры ООН основывается на признании и легитимации суверенитета отдельных государств... Однако, с другой стороны, этот процесс легитимации оказывается эффективен только в том случае, если он передает права суверена реальному наднациональному центру" (с. 20).

Принципиальная новизна складывающегося глобального порядка заключается прежде всего в легитимности права на вмешательство. В эпоху современности вмешательство допускалось для принудительного обеспечения добровольно достигнутых договоренностей, тогда как постсовременность оправдывает вмешательство во имя высших моральных принципов под предлогом возникновения чрезвычайной ситуации. Новое имперское право - это сдвиг к универсальным этическим ценностям как результат унификации условий производства. Отсюда возрождение понятия "справедливые войны", используемого в дебатах о войне в Персидском заливе. Сегодня "справедливая война" перестает быть практикой защиты или сопротивления, а трактуется как форма предупреждения гуманитарных проблем.

Империя предполагает, во-первых, легитимность военного аппарата в силу моральной обоснованности его акций ("Империя создается не только на основе одной лишь силы, но и на основе способности представить эту силу залогом права и мира" - с. 29), во-вторых, эффективность военных

* Менее всего авторы хотели бы создать "хронику событий политической жизни, то есть, по сути, самый немощный и скучный образ отражения бытия" (с. 335).

** Идея наднациональной власти не объясняется "анахроническими моделями" устройства национальных государств Т. Гоббса и Дж. Локка. У Гоббса все сводится к договору людей, отдающих себя под власть государства. У Локка (институциональный реализм) картина иная: по мере становления центра формируются сети локальной контрвласти как система сдержек и противовесов. Но, по мнению авторов книги, для объяснения природы глобальной власти нужна новая парадигма, а не перенос идей Гоббса или Локка на мировой уровень.


стр. 166

действий как средства достижения порядка в политически едином мире. В этом смысле Ф. Фукуяма прав, рассуждая о конце истории: история империалистических войн закончилась. "Каждая имперская война является гражданской войной, политической акцией..." (с. 180).

Меняются и формы вмешательства. Помимо военной интервенции арсенал легитимного имперского влияния включает моральное и правовое вмешательство. Моральное вмешательство осуществляют в том числе СМИ, религиозные организации, но ключевую роль играют так наз. неправительственные гуманитарные организации (НПО). Поскольку они не связаны напрямую с правительствами, принято считать, что они руководствуются моральными и этическими императивами. Примеры - "Врачи без границ", "Международная амнистия". Эти "богадельни и странствующие ордена Империи" (с. 47) - мощное мирное оружие нового мирового порядка.

ИЗМЕНЕНИЕ СОСТАВА ПРОЛЕТАРИАТА И ЕГО ПОЛИТИЧЕСКИХ ТРЕБОВАНИЙ

Лозунг "Пролетарии всех стран - соединяйтесь!" - это проект разрушения национального государства и создания нового глобального сообщества. И этот проект реализовался: "...Пролетарский интернационализм потерпел поражение, но его дело победило" (с. 60). Борьба пролетариата бросила вызов национальным государствам, поэтому "создание Империи явилось ответом на пролетарский интернационализм" (с. 61).

Особо подчеркнем, что пролетариат в прежнем понимании (как промышленный рабочий класс) практически исчез. Пролетариат эпохи постсовременности - это те, "чей труд прямо или косвенно эксплуатируется и подчиняется капиталистическим нормам производства и воспроизводства" (с. 62). Или иначе: это не только промышленный рабочий класс, но и все те, "кто находится в зависимом положении, подвергается эксплуатации и трудится под властью капитала" (с. 241). Аматериальная рабочая сила - трудящиеся, вовлеченные в коммуникацию и производство аффектов, - постепенно занимает центральное место в процессе производства и в составе пролетариата.

Если бы пролетариат исчез и не было бы его борьбы, то не было бы и преобразования капитала, не произошло бы и смены парадигмы его развития. "...Капиталистический кризис не является просто результатом внутреннего развития капитала, но вызван непосредственно столкновением с пролетариатом" (с. 246).

Однако изменились не только состав пролетариата, но и формы и закономерности пролетарской борьбы. Отдельные очаги борьбы локальны и непродолжительны, они больше не становятся началом революционного цикла. Политический парадокс нашего века, чаще всего называемого "веком коммуникаций", состоит в том, что "борьба стала почти некоммуницируемой" (с. 64). Слиянию очагов борьбы препятствует отсутствие признанного общего врага (разъяснение природы общего врага - насущная политическая задача коммунистов) и единого языка протестных выступлений (раньше таким языком был язык антиимпериализма и пролетарского интернационализма, теперь же общий язык борьбы надо создавать). Это непростые задачи, так как Империя через глобальные сети "снимает" колониальные, расовые, империалистические противоречия. Но не все потеряно. "...Насколько протест-

стр. 167

ные движения потеряли в широте охвата, продолжительности и коммуницируемости, настолько они выиграли в интенсивности" (с. 64).

У К. Маркса есть образ крота истории, который поднимается на поверхность во время открытого классового конфликта, а затем снова уходит под землю и роет дальше, двигая историю. "...Старый крот Маркса раз и навсегда умер", - утверждают авторы "Империи" (с. 66). Протестные выступления времен Империи подобны броску змеи. Отсутствие коммуникативных тоннелей означает, что каждое отдельное протестное выступление выполняет работу разрушения, "не ожидая расширения масштабов протеста как условия своего успеха" (с. 66). Теперь "выступления протеста не связаны по горизонтали, но каждое из них совершает прорыв ввысь, по вертикали, прямо к виртуальному центру Империи" (с. 67).

Если у Маркса субъектом борьбы выступал пролетариат, а объектом - коммунизм, то в эпоху постсовременности субъектом борьбы становятся массы, а объектом - освобождение человечества.

В целом история борьбы трудящихся видится следующим образом.

Первая фаза - на авансцене образ профессионального рабочего. Цель борьбы - республика советов рабочих, создание профсоюзов и строительство авангардной партии.

Вторая фаза приходится на расцвет фордизма и тейлоризма, ее герой - работник массового производства. Итог борьбы - организация массовых профсоюзов, создание государства благосостояния и социал-демократический реформизм.

Третья фаза соответствует постфордистскому, информационному режиму производства. Возникает образ социального рабочего как представителя аматериальной рабочей силы. Его проект - абсолютная демократия.

Программные политические требования масс в эпоху Империи сводятся к следующим.

1. Всемирное гражданство. Требование, прозвучавшее в 1996 г. на демонстрациях во Франции, проходивших под лозунгом "Документы для всех!", трактуется как приведение правового статуса населения в соответствие с произошедшими в последние годы реальными экономическими изменениями. Будущие города видятся авторам "Империи" как "локомотивы циркуляции, временные пристанища" переселенцев*. "Рабская принадлежность к нации, к идентичности, к народу" (с. 336) объявляется крепостной зависимостью эпохи постсовременности.

2. Социальная заработная плата. Поскольку в условиях Империи "жизнь и производство стремятся к слиянию" (с. 372), "социальная заработная плата... распространяется на массы в целом и даже на безработных, ибо производят массы в целом" (с. 371). Фактически речь идет о некоем гражданском доходе, который полагается каждому члену общества.

3. Право на репроприацию (не путать с национализацией машин и ресурсов - задачей прежних коммунистов). Национализацию никто не отменяет

* Навязываемые СМИ представления о "кокаиновых путях", "дорогах терроризма" авторы книги считают попыткой Империи удержать географическую картину мира в формате изолированных, сегментированных фрагментов.


стр. 168

("частная собственность на средства производства является всего лишь отвратительным деспотическим пережитком" - с. 378), но задача ставится шире" В условиях аматериального производства "репроприация означает свободный доступ и контроль над знанием, информацией, коммуникацией и аффектами" (с. 374).

БОРЬБА ПРОЛЕТАРИАТА: ОТ АКТИВНЫХ ЗАБАСТОВОК К ПАССИВНОМУ "БЕГСТВУ" ОТ ОБЩЕСТВА-ФАБРИКИ

Конечной целью своей книги Хардт и Негри называют "нахождение той почвы, на которой могли бы зародиться силы сопротивления ей (Империи. - С. Б.) и сформироваться альтернативные варианты развития" (с. 298). Вместе с тем авторы честно признаются, что не способны предложить политическую альтернативу Империи. И дело не в интеллектуальной несостоятельности. Альтернатива Империи, по их мнению, возникнет не из теоретических изысканий, а из практики: "...Марксу понадобилась Парижская коммуна, чтобы совершить рывок, представив коммунизм в его конкретике" (с. 195). Но что совершенно очевидно, так это абсурдность борьбы с Империей на путях изоляции, определяемой с расовых, религиозных или региональных позиций. Любой такой проект неизбежно выродится в гетто. "Реально с Империей можно соперничать лишь на ее же уровне общности..." (с. 196).

Хардт и Негри спорят с "товарищами из числа левых", которые видят средство борьбы с глобальным капитализмом в защите локального, возводя барьеры на пути потоков капитала. Ошибочно думать, что глобальное влечет за собой гомогенизацию и недифференцируемое тождество, тогда как локальное сохраняет гетерогенность и различие. "Глобальность не должна пониматься как культурная, политическая и экономическая гомогенизация", - утверждают авторы "Империи" (с. 55). По их мнению, уже невозможно возродить локальные идентичности, которые были бы вне глобальных потоков капитала и Империи. Бороться нужно не против глобализации как таковой, а против Империи как особого режима глобальных отношений. Любую ностальгию по прошлому создатели монографии считают неуместной. И дело не в этическом отношении к пролитой в эпоху современности крови. "Империя лучше в том же смысле, в котором Маркс отстаивает превосходство капитализма над предшествовавшими ему формами общества и способами производства" (с. 54).

Самое трудное в новых условиях - определить врага. Поскольку его образ размыт, бороться с ним лицом к лицу не получится. Лучше повернуться к нему спиной, оставив его наедине с пустотой. "Если в дисциплинарную эпоху важнейшим понятием сопротивления был саботаж, в эру имперского контроля им может стать бегство" (с. 201). Империи угрожают не организованные в профсоюзы рабочие, а внешне дезорганизованные, нечетко структурированные формы труда и жизни. Неуправляемая миграция, эпизодическая занятость, отказ от общепринятой заботы о "завтрашнем дне" - вот что угрожает Империи, пытающейся создать общество-фабрику. Авторы используют замечательную метафору: "героизм человеческой пассивности" (с. 340). Они убеждены в том, что протест пролетариата в

стр. 169

эпоху постсовременности не имеет ничего общего с баррикадами и стачками. Суть борьбы состоит в отказе "принимать некую жесткую программу материального производства" в качестве жизненной основы (с. 257).

ОТ ДИСЦИПЛИНАРНОГО ОБЩЕСТВА К ОБЩЕСТВУ КОНТРОЛЯ

Империя предполагает особый режим власти, определяемый Хардтом и Негри как биовласть. Биовласть регулирует общественную жизнь "изнутри", становясь "неотъемлемой, жизненной функцией, которую каждый индивид принимает и выполняет по собственному согласию" (с. 36). Дисциплина и принуждение не являются более голосом извне, а представляют собой внутреннее долженствование.

Идею перехода от дисциплинарного общества к обществу контроля авторы позаимствовали у М. Фуко (хотя тот не формулировал ее в таких терминах). В дисциплинарном обществе дисциплинарные институты (тюрьмы, фабрики, школы, психбольницы и пр.) структурируют социальную территорию. В обществе контроля механизмы принуждения становятся имманентными социальному полю, составляя внутреннюю сущность самих субъектов (посредством коммуникационных систем, информационных сетей, СМИ и пр.). Как писал Фуко, "жизнь стала... объектом власти".

Данный переход стал возможен при изменении институциональной логики. В эпоху современности социальные институты производили устойчивые идентичности, подобные стандартизированным деталям машин: мать, рабочий, учащийся и т.д., поскольку институты были выделены локально (дом, церковь, цех). Совокупность институтов уподоблялась "архипелагу фабрик субъективности" (с. 186). "...В стенах каждого института индивид, по крайней мере частично, был защищен от воздействия других институтов" (с. 186). Но эта идентификационная жесткость стала препятствием для капитала, стремившегося к максимальной гибкости и мобильности.

При переходе к Империи институты преодолевают локальность и связанные с ней ограничения. Скажем, дискурсы и практика "семейных ценностей" проникают во все сферы социального пространства. "Человек всегда все еще находится в семье, всегда все еще в школе..." (с. 187). Это означает производство субъективностей без четкой социальной идентификации - гибридных, изменчивых. Конечно, в дисциплинарном обществе идентичность индивида не была одномерной: человек мог быть отцом и рабочим одновременно. Но разные формы идентичности определялись различием времени и местонахождения: отец - дома, рабочий - на фабрике. "В обществе контроля все эти различия времени и местонахождения утрачивают свою определенность и разграниченность. Гибридная идентичность... - это рабочий вне фабрики, ученик вне школы... - все это одновременно" (с. 308 - 309).

Таким образом, дисциплинарное общество основано на разделительных линиях, определяющих зоны эффективности институтов, тогда как общество контроля использует горизонтальную сетевую структуру, весь пакет социальных связей. Именно алокальность институтов позволяет им, внешне

стр. 170

разлагаясь, повышать интенсивность воздействия. "Институты работают, даже если они распадаются, - и, возможно, они работают тем лучше, чем больше распадаются" (с. 187).

ПОСТМОДЕРНИЗМ И ФУНДАМЕНТАЛИЗМ: ОТ ПРОТИВНИКОВ МОДЕРНА ДО СОЮЗНИКОВ ИМПЕРИИ

Постмодернистские и постколониалистские теории, несмотря на ниспровергательную риторику, по мнению Хардта и Негри, "ломятся в открытую дверь" (с. 136) Империи. Сама приставка "пост-" подчеркивает, что эти теории направлены против прежних форм правления. Постмодернисты находятся в тупике, поскольку не способны адекватно определить объект своей нынешней критики. Дело в том, что теоретикипостмодернизма и постколониализма защищают разнообразие, текучесть и гибридность как вызов бинарной логике и жесткой определенности эпохи современности*. "'Дискурс' и "интерпретация" представлены как мощное оружие против институциональной ригидности, свойственной модернистской картине мира" (с. 139). Но специфика господства Империи в том и состоит, что она "управляет посредством различных иерархий гибридных и фрагментированных субъективностей, которыми так восторгаются эти теоретики" (с. 136). "Обращаемость, мобильность, разнообразие и смешение являются самими условиями возможности мирового рынка" (с. 147). "Власть... зашла им в тыл, чтобы присоединиться к ним в штурме от имени разнообразия" (с. 136).

Например, постмодернистское мышление в области международных отношений опровергает модернистское воспевание национальных государств и территориальной целостности. Но "фактически Империя тоже решительно настроена на то, чтобы отбросить все эти формы суверенитета эпохи современности и обеспечить свободу различий, не стесненных границами" (с. 140). Если прежде "национальные государства были главными игроками... мирового производства и обмена, то для мирового рынка они оказываются во все возрастающей степени лишь преградами" (с. 147). Знамя плюрализма и многообразия подхвачено Империей. "Имперская машина живет... притязая на реализацию проекта универсального гражданства... непрестанно разрушая историю и идентичность в типично постмодернистской манере" (с. 45).

Довольно оригинально сравнение фундаментализма и постмодернизма. По мнению авторов "Империи", "упрощая, можно утверждать, что постмодернистские дискурсы прежде всего обращены к победителям в процессе глобализации, а фундаменталистские - к проигравшим" (с. 146). Это варианты осмысления, "ответ на одну и ту же ситуацию, только на противоположенных полюсах глобальной иерархии" (с. 146).

* Авторы "Империи" считают, что "общим знаменателем" многочисленных и разнообразных постмодернистских теорий является атака на Просвещение и современность. Но дело в том, что у истоков современности лежали две конфликтующие традиции: революционный гуманизм Возрождения и реакция на него в виде создания дуализмов как основы картины мира. "Когда постмодернисты противостоят современности, они на самом деле выступают против второй традиции из нашей схемы" (с. 138).


стр. 171

Объявление постмодернизма и фундаментализма родственными течениями, на первый взгляд, довольно странно. Ведь их дискурсы абсолютно противоположны: первый выступает за смешение, различие, мобильность, тогда как второй несет на знаменах чистоту, тождество, застой. Но дело в том, что неверно понимать под фундаментализмом воссоздание мира (такое значение вкладывалось в это понятие до эпохи современности). Скорее, это отрицание глобализации через призыв к вымышленному образу прошлого. Фундаментализм основан на исторических иллюзиях. "Возврат к традиции" - вымысел наших дней, направленный против нынешнего социального порядка. Поэтому правильнее трактовать фундаментализм не как домодернистский, а как постмодернистский проект.

ОТ МОДЕРНИЗАЦИИ К ПОСТИНДУСТРИАЛИЗАЦИИ (ИНФОРМАТИЗАЦИИ) ОБЩЕСТВА

Экономическая модернизация - это переход от преобладания сельского хозяйства к господству промышленного производства, т.е. индустриализация экономики. Постмодернизация - это переход от преобладания промышленности к преобладанию сферы услуг и информации, т.е. информатизация экономики.

Никто и никогда не объяснял суть этих вещей с такой ясностью. Доказательства перехода от одной парадигмы к другой, выраженные в количественных показателях (доля населения, занятого в этих сферах, доля стоимости, создаваемой разными секторами), категорически не устраивают. Сомнительна сама способность количественных показателей отражать парадигмальные сдвиги.

Авторы "Империи" блестяще объясняют суть модернизации и постмодернизации с точки зрения иерархической взаимосвязи различных секторов экономики в рамках каждой парадигмы. Суть модернизации не в снижении количественных показателей сельскохозяйственного производства и не в миграции рабочей силы из сельского хозяйства и добывающих отраслей в промышленность (что верно), а в том, что само сельское хозяйство приобрело промышленный характер. "...Ферма постепенно превратилась в фабрику" (с. 267). Соответственно, суть постмодернизации заключается отнюдь не в миграции работников из промышленности в сферу услуг (что статистически тоже верно), а в том, что промышленное производство приобретает характер сферы услуг. "Новый императив управления теперь звучит так: "Относись к производству как к услуге"... Так же, как в процессе модернизации все области производства стремились к тому, чтобы приобрести промышленный характер, так в процессе постмодернизации все производство тяготеет к производству услуг" (с. 268).

Наиболее показательный пример подобного изменения - переход от фордистской модели к тойотистской. Тойотизм - это инверсия взаимосвязи между производством и потреблением, "поскольку, по крайней мере теоретически, решение о производстве товара принимается после и как реакция на решение рынка. В предельных случаях товар не производится

стр. 172

до тех пор, пока потребитель не выбрал и не оплатил его" (с. 272). Следовательно, коммуникации и информация начинают играть центральную роль в производстве*.

Количественный подход приводит к ложным историческим аналогиям, когда некоторые общества XX века рассматриваются как аналоги обществ, существовавших в прошлом. Скажем, по доле сельскохозяйственного производства и доле занятых в этой сфере сравнивают современную Индию или Нигерию со вчерашней Францией или Англией. Это абсурд! На ранних этапах истории, когда Франция и Великобритания были аграрными странами, сельское хозяйство господствовало в экономике, а в XX веке сельскохозяйственное производство оказалось подчиненным промышленности в рамках мировой системы. Стало быть, современная Нигерия и прошлая Франция "находятся не на одном пути развития, а в абсолютно различных и даже противоположных ситуациях - господства и подчинения" (с. 265). Экономика развитых стран - это не набор количественных характеристик, а господствующее положение в мировой системе. Отставание зависимых экономик не означает, что они не растут, просто это такой рост, который сохраняет их подчиненное положение в мировом хозяйстве.

В информационном обществе ключевую роль играет аматериальный труд по производству таких аматериальных благ, как услуга, продукт культуры, знание или коммуникация. Существуют три типа аматериального труда: 1) производство как услуга, когда материальный труд по выпуску товаров тяготеет по характеру к аматериальному труду; 2) решение аналитически-символических задач, включая рутинные операции над символами; 3) порождение аффектов и манипулирование ими.

Новая информационная инфраструктура обеспечивает возможность глобального производства и управления в новой Империи так же, как строительство дорог обеспечивало возможность существования Римской империи. Сети новой информационной инфраструктуры - это почти всегда гибрид сетевых моделей демократического (например, Интернет) и олигополистического (например, теле- и радиовещание) типа. Олигополистические сети характеризуются централизацией, массовым распространением и односторонней связью.

Информатизация вызвала изменение модели организации производства. Рабочие могут легко связываться друг с другом без учета расстояний или даже просто оставаться дома, что ведет к исчезновению фабричных городов. Вертикальная индустриально-корпоративная модель трансформируется в горизонтально интегрированное сетевое предприятие. Организационной основой производства вместо конвейера становится сеть. Это уже банальность. Не банальны два вывода, которые делают авторы "Империи". Во-первых, "сетевизация" производства ослабляет положение трудя-

* М. Кастельс и Ю. Аояма выделили две модели информатизации. Первая модель экономики услуг (США, Канада, Великобритания) характеризуется резким перераспределением рабочей силы из промышленности в сферу услуг, где доминируют финансовые услуги. В рамках второй инфо-индустриальной модели (Япония, Германия) менее активно сокращается занятость в промышленности, а сам процесс информатизации преимущественно связан с промышленным производством.


стр. 173

щихся. "Капитал может отказаться от переговоров с данным местным населением, переместившись в другую точку мировой сети, - или просто использовать возможность такого перемещения как козырь на переговорах" (с. 277 - 278). Во-вторых, "географическое рассредоточение производства породило потребность в чрезвычайно централизованных управлении и планировании, а также в централизации специальных услуг, требующихся производству, особенно финансовых" (с. 278). Централизация управления породила феномен узловых центров сетевого пространства. "Центробежные процессы в производстве сбалансированы центростремительной тенденцией в управлении" (с. 278). Вместо старых промышленных центров рождаются "подлинные города контроля" (такие, как Нью-Йорк, Токио, Лондон).

ОТ ИМПЕРИАЛИЗМА К ИМПЕРИИ

Почему капиталу оказался тесен империалистический проект развития и понадобился имперский проект? В чем был движущий момент империализма, и почему он себя исчерпал? Хардт и Негри отвечают на эти вопросы в строгом соответствии с логикой марксизма.

Капитал постоянно испытывал затруднения от несоответствия рабочего-производителя и рабочего-потребителя. "...Рабочий никогда не создаст достаточный спрос на прибавочную стоимость" (с. 210), так как ее изъятие и составляет суть капиталистической эксплуатации. Эта проблема обостряется, с одной стороны, с ростом производительности труда, в результате чего зарплата рабочих составляет все меньшую часть создаваемой стоимости, с другой стороны, инвестициями капиталистов в производство, что усугубляет недостаточную способность общества к потреблению, увеличивая масштаб проблемы. Выход один - экспансия. Не патологическая воинственность империализма вела его по колониальному пути, а элементарная экономическая потребность вовлечения новых групп населения в процесс потребления создаваемых капиталом благ. "Капитал - это организм, который не в состоянии обеспечивать существование иначе, как устремляясь за свои пределы... Внешнее окружение ему сущностно необходимо" (с. 212). Запад нуждался в незападном мире (Восток, Африка, Индия) и как в негативном основании европейской идентичности. Восток не был познан как эмпирический объект, но он был сконструирован ("ориентализирован") как объект европейского дискурса*.

Проблема в том, что капитал не может удержаться от инвестиций в пространство, открывшееся ему сначала в роли потребителя благ или поставщика сырья. Инвестирование означает наем местной рабочей силы, пролетаризацию социума. Так внешнее становится внутренним. Опора на нека-

* Ответственность за это возлагается на антропологию, усилиями которой аборигенный "Другой" импортировался в Европу. Этим грешил и К. Маркс, утверждавший, что "истории индийского общества нет". Под этим Маркс понимал не то, что в Индии ничего не происходило, но то, что курс событий определялся исключительно внешними силами. Авторы "Империи" видят ограниченность марксизма в том, что в его рамках можно представить "неевропейскую историю лишь как строго движущуюся по пути, уже пройденному самой Европой" (с. 120).


стр. 174

питалистическое окружение позволяет реализовать прибавочную стоимость, однако потребность в капитализации этой реализованной прибавочной стоимости приводит к "капитализации некапиталистического окружения как такового" (с. 213). Отсюда капитал вынужден все время продвигаться к новым рубежам. А поскольку земля имеет предел, логический конфликт между реализацией и капитализацией становится реальным противоречием.

Тупиковость пути была очевидной. С одной стороны, империализм создавал условия для экспансии капитала. С другой стороны, он возводил и укреплял жесткие границы между странами, препятствовал свободному переливу капитала, рабочей силы и товаров, т.е. мешал формированию мирового рынка. И чем меньше "свободного" пространства оставалось, тем очевиднее становилось, что "империализм означал бы смерть для капитала, если бы не был преодолен" (с. 310). Империализм на излете был подобен лечению, угрожавшему жизни пациента.

Где же выход? Фактически, памятная дискуссия В. Ленина и К. Каутского - два противоположных ответа на этот вопрос. Каутский полагал, что капитализм способен достичь реального политического и экономического объединения мирового рынка. На смену империалистическим войнам придет мирная фаза "ультраимпериализма" (термин Каутского как аналог понятия "империя"). Борьба национальных капиталов сменится их сотрудничеством в мировом масштабе ("единый мировой трест"). С этим прогнозом своего оппонента Ленин был полностью согласен. Расходились же они в политическом вопросе. Ленин считал, что революционеры должны использовать противоречия империалистического капитала прежде, чем тот эволюционирует в мирный "ультраимпериализм". Поэтому он и торопился, споря с Г. Плехановым о готовности к революции. Ленин видел альтернативу: либо мировая коммунистическая революция, либо Империя.

Но история не реализовала замыслы Ленина. В конце XX века ТНК преодолевают юрисдикцию и полномочия национальных государств. "В идеале у мирового рынка не существует внешнего: весь мир является его владением" (с. 181). Поверхностные наблюдатели готовы признать: государство потерпело поражение, а корпорации правят миром. На деле все сложнее. Нынешняя фаза развития капитализма - это подрыв могущества национальных государств, функции которых перешли на другие уровни и в другие сферы. Контроль и выражение интересов совокупного капитала осуществляются посредством ряда международных структур. "...Власть конституируется на наднациональном уровне, иными словами... начинает складываться Империя" (с. 289).

ПИРАМИДА МИРОВОГО УСТРОЙСТВА

Хардт и Негри определяют конфигурацию глобальной власти как пирамидальную структуру, состоящую из трех последовательно расширяющихся ярусов, каждый из которых вбирает несколько уровней.

Первый ярус (фактический центр управления миром) включает в себя три элемента - монополию применения силы, регулирование финансами и производство культурных кодов. Соответственно, на первом ярусе оказываются США как государство, монополизирующее право на применение

стр. 175

силы в глобальном масштабе, организации, контролирующие рычаги мировой финансовой системы ("Большая семерка", Парижский и Лондонский клубы, Давосский экономический форум и др.), и культурные объединения, обладающие достаточным символическим капиталом для решающего влияния в культурной сфере. "Имперский контроль осуществляется при помощи трех глобальных и абсолютных средств: ядерной бомбы, денег и эфира" (с. 320). Или: "Эффективность основывается на разрушении (посредством бомбы), наказании (посредством денег) и запугивании (посредством коммуникации)" (с. 331).

Второй ярус (условно назовем его производственным) представлен созданными ТНК сетевыми структурами и основной массой национальных государств. Последние, по сути, выполняют функцию политического опосредования интересов ведущих мировых держав и ТНК, а также насаждают дисциплину среди местного населения. Деятельность ТНК возможна благодаря защите и гарантиям со стороны первого уровня глобальной системы. Роль ТНК в создании Империи выходит за пределы экономики: "Гигантские промышленные и финансовые силы производят не только товары, но и субъективности... они производят потребности, социальные отношения, тела и умы - иначе говоря, они производят производителей" (с. 44).

Третий ярус (определим его как выражение интересов населения в системе мировой власти) представлен неправительственными организациями и зависимыми малыми государствами. В начале 1990-х годов в мире насчитывалось более 18 000 неправительственных организаций. Их функции весьма разнообразны: замена традиционных профсоюзов (например, ассоциации женщин-предпринимателей), миссионерство (Организация католической помощи и др.), защита групп населения, не представленных государством (например, Всемирный совет аборигенных народов) и пр.

Подчеркнем, что грядущая Империя не является американской, а США - ее центром. "Основополагающий принцип Империи... заключается в том, что ее власть не имеет никакой реальной и локализуемой территории или центра. Имперская власть распределена в сетях посредством мобильных и взаимосвязанных механизмов контроля" (с. 354). Пирамида власти утверждает ее принципиальную алокальность. "...У нашей постсовременной Империи нет своего Рима", - утверждают авторы книги (с. 297).

ПРИВИЛЕГИРОВАННОЕ МЕСТО США В ИМПЕРИИ

Отсутствие у Империи центра не означает, что США ничем не отличаются в ряду других стран. Америка занимает, безусловно, привилегированное положение в глобальных иерархиях (даже центр современного искусства переместился из Парижа в Нью-Йорк). Это объясняется двумя факторами: борьбой американского пролетариата и спецификой американского конституционализма.

Первое не может не вызвать удивления, поскольку Соединенные Штаты не особо отмечены забастовочной активностью. Но, по мнению авторов "Империи", удар по капитализму во второй половине XX века нанесли не стачки и забастовки рабочих, а их новые жизненные установки, новые формы коллективного поведения, требующие переопределения управлен-

стр. 176

ческой парадигмы. "Сила рабочего класса сосредоточена не в институтах представительства, но в... автономии самих трудящихся" (с. 252).

Ярче всего это проявилось именно в США. В 1960 - 1970-е годы в Америке произошла коренная переоценка ценностей: "Молодежь, отвергавшая удушающую повторяемость фабрики-общества, изобретала новые формы мобильности и гибкости, новый образ жизни" (с. 257). Мечта родителей о постоянной и стабильной занятости по восемь часов в день пятьдесят недель в году на протяжении всей жизни стала казаться их детям смерти подобной. Не "настоящая" политическая и экономическая борьба, а "эксперименты 'всего лишь в сфере культуры' имели чрезвычайно глубокие политические и экономические последствия" (с. 257). Изменившиеся жизненные стили американцев, особенно молодежи, повлияли на саму сущность капиталистического кризиса: "вместо несбалансированности обращения и перепроизводства ею становится реорганизация аппарата управления" (с. 251).

Вторым фактором, позволившим Америке стать во главе Империи, явилась ее конституционная специфика. Суверенитет США изначально строился на иной основе, чем суверенность национальных государств Европы.

Во-первых, в противоположность идеям Т. Гоббса или Ж. -Ж. Руссо, американские отцы-основатели полагали, что "порядок, принимаемый массами, должен быть рожден не из передачи власти и правовых полномочий, а из согласия самих масс, из демократического взаимодействия сил, объединенных в сети" (с. 156). Несмотря на религиозную риторику, в основе американского общественного устройства лежит абсолютно светская идея власти* ("здесь нет более никакой необходимости или пространства для трансценденции власти" - с. 156). В европейской же традиции эпохи современности политическая власть отнесена к трансцендентной реальности, тем самым источник власти отчужден от общества.

Подлинным певцом абсолютного суверена как "Бога на земле" стал Т. Гоббс. И хотя в свое время разработанная им теория способствовала становлению абсолютной монархии, ее "трансцендентальный принцип мог фактически быть одинаково применен к различным формам правления" (с. 89), поэтому "республиканский абсолют" Руссо фактически не отличается от "Бога на земле" Гоббса.

Во-вторых, американская государственность выстраивалась через понятие фронтира как постоянно отодвигающейся границы. Исторически Америке свойственна тенденция к открытому, экспансионистскому проекту, действующему на неограниченной территории. Суть этого проекта - в превращении внешнего пространства во внутреннее, чего не было в отношениях метрополий и колоний**. (Отсюда частые аналогии, проводимые между Америкой и Древним Римом.) "...Важнейшей особенностью импер-

* "Ханна Арендт ставила американскую революцию выше французской, поскольку первая воплощала неограниченное стремление к политической свободе, а вторая была ограниченной по своим целям борьбой лишь с нуждой и неравенством" (с. 352).

** Правда, есть опыт уничтожения индейцев. Но они не были участниками создания американского продукта, поэтому, согласно версии авторов книги, их уничтожили как элемент враждебной живой природы.


стр. 177

ского суверенитета является то, что его пространство всегда открыто" (с. 161). Суть Империи - интернализация внешнего.

Европейцы эпохи современности, напротив, мыслили пространство в дихотомии внешнего и внутреннего. Метрополии и колонии никогда не становились единым целым, жестко различаясь в плане подчинения-господства.

Таким образом, европейское понятие трансцендентных суверенов позволило Европе реализовать империалистические амбиции, тогда как дух демократической экспансии, лежащий в основе истории и конституции Соединенных Штатов, дал им возможность стать лидером Империи. "Сегодняшняя идея Империи, - отмечают авторы книги, - родилась благодаря глобальной экспансии собственного, исходно рассчитанного на внутренние условия конституционного проекта США" (с. 174).

ИМПЕРАТИВ ИМПЕРИИ

Империя не укрепляет границы, она принимает всех, втягивая в свой порядок, как мощный водоворот. Но культурная ассимиляция не является ее приоритетом. Более того, Империя находит способы подтвердить, закрепить существующие различия и превратить их в механизм управления на основе потенциальных конфликтов, сопряженных с инаковостью. "...Империя не создает различий. Она берет то, что ей дают, и работает с этим" (с. 189). Забудем о дефиниции имперского правления "Разделяй и властвуй!". Нынешняя Империя действует с точностью до противоположного. "Тройственный императив Империи суть: инкорпорируй, дифференцируй, управляй" (с. 191).

Эти принципы хорошо видны на примере изменения практик расизма. Империя принимает труд всех. Кажется, что расизм отступает. Но он только меняет формы. Более того, прогрессирует по масштабности и интенсивности. Расизм эпохи современности черпал доводы в биологии. Поэтому утверждение, что различия между расами обусловлены не биологически, а культурно и социально, составляло суть антирасистских теорий современности. Социальный конструктивизм был выставлен как щит против биологического детерминизма. Имперский расизм, как это ни парадоксально, принимает аргументы социального конструктивизма, но ставит их себе на службу. Различия культур и традиций объявляются непреодолимым препятствием для уравнивания рас. Создается "расизм без рас", т.е. расизм, который более не опирается на биологическую концепцию расы. Ограниченность гибкости, пластичности культур объявляется основой их жесткой сегрегации. Отличие состоит в том, что биология иерархизирует расы, а культурология - сегрегирует. В конечном счете культурология подменяет биологию как теоретическую основу расизма. "...Имперская теория в принципе не может ничего сказать о превосходстве или неполноценности различных рас... Иерархия видится не как причина, но как результат социальных обстоятельств" (с. 184). Иерархия рас трактуется как результат свободной конкуренции рас, своего рода рыночного отбора культур. Это не расизм исключения, но расизм дифференцированного участия.

стр. 178

Империя меняет и традиционное представление о центре и периферии мирового хозяйства. По мнению Хардта и Негри, теории центра и периферии (С. Амин, И. Валлерстайн), Севера и Юга описывают вчерашний день. Консолидация мирового рынка, размах перемещения капитала и рабочей силы не оставляют возможности определить некую географическую область как центр или периферию, Север или Юг. Это не означает, что между США и Бразилией, Англией и Индией не существует различий. Однако "разные нации и регионы включают в себя в разной пропорции то, что раньше рассматривалось как элементы Первого и Третьего мира, центра и периферии, Севера и Юга" (с. 312).

Впрочем, это не отменяет жесткого сегментирования. Но теперь центр и периферия, Север и Юг как бы прижимаются друг к другу на одной географической территории. Иными словами, "разрыв между богатством и бедностью увеличился, а физическое расстояние между богатыми и бедными, наоборот, сократилось" (с. 313).

Это рождает ситуацию постоянной социальной угрозы, оправдывающей мощный аппарат принуждения и контроля. Империи свойственен диктаторский тип правления как единственно адекватный минуте опасности. Она всегда в опасности, поскольку построена на жесткой сегрегации общества в условиях пространственного и технологического сближения "культурно и социально чуждых элементов", что неизбежно чревато конфликтами. Кризис - неизменное состояние Империи.

* * *

Очевидный эмпирический диссонанс с идеями книги М. Хардта и А. Негри - взрыв национализма, распространение антиамериканизма, коррозия мультикультурности, растущее игнорирование политкорректности и пр. - порождает массу вопросов. Выдержит ли новая левая идеология проверку временем? Реализуются ли ее призывы? Не скрою, мне бы этого не хотелось. Не хочется победы пролетариата, пусть и аматериального, в виде всемирного гражданства и зарплаты неработающим. Но мои потаенные надежды на несбыточность таких революций не отрицают масштаб "Империи" как системного анализа социально-экономических и политических характеристик постсовременности.

стр. 179

постоянный адрес статьи : http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302345




Заглавие статьи ИДЕАЛЫ И ИДОЛЫ - СКВОЗЬ ГОДЫ И СТОЛЕТИЯ
Автор(ы) Л. А. ФАДЕЕВА
Источник ПОЛИС. Политические исследования, № 3, 2007, C. 180-185
Рубрика Размышляя над прочитанным
Место издания Москва, Россия
Объем 19.0 Kbytes
Количество слов 2488
Постоянный адрес статьи http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302346


ИДЕАЛЫ И ИДОЛЫ - СКВОЗЬ ГОДЫ И СТОЛЕТИЯ

Автор: Л. А. ФАДЕЕВА

Есть такие аспекты творчества, в том числе научного, которые нет смысла рецензировать, но о которых стоит думать, говорить, размышлять. Григорий Водолазов вынес в подзаголовок своей новой книги "Идеалы и идолы. Мораль и политика: история, теория, личные судьбы" проблему преломления морали и политики в истории, теории и личных судьбах. Судьбы людей предстают в работе не в виде иллюстраций и даже не в качестве контекста: они составляют основную ткань повествования и его основной пафос. Автор откровенно предупреждает об этом читателя, вводя в посвящение слова У. Уитмена: "Это не книга, Камерадо, тронь ее - и Человека тронешь". Посвящая свою работу Эвальду Васильевичу Ильенкову, Водолазов во введении набрасывает штрихи к его портрету. Эти "штрихи", как путеводная нить, вводят читателя в мир автора, который одновременно является и миром философии, и интеллектуальным пространством, и полем дебатов интеллигенции, и политическим миром. Если расставлять разделы книги по полкам в соответствии с разделами политической науки, то нашлось бы что поставить на полки политической философии и истории политических учений, политической этики и публицистики, и еще, может быть, политического источниковедения.

Уже по оглавлению, включающему такие разделы, главы, очерки, как "Наш современник Сократ", "Земляничная поляна", "К новому миру", "Куда же ты завел меня, Платон", "Услышат ли? Поймут ли?", можно судить о том, что перед нами не строго научная монография, и не автобиография в чистом виде, и не политический памфлет (тем более что ее объем составляет 863 страницы, 54 усл. п.л.). И нет другого способа узнать, что же это такое, кроме как прочитать ее. Можно сказать, что автор применяет (и весьма искусно) профессиональный преподавательский прием: сначала поставить вопрос, заинтересовать аудиторию, а затем уже объяснить, рассказать, просветить.

Многое в книге объясняет личность самого автора, который реализует свой огромный потенциал просветителя в преподавательской, научной, публицистической деятельности и даже в повседневном общении, особенно с молодежью. Возьму на себя смелость утверждать, что Водолазову присущи и просветительский дух, и просветительское миссионерство, и просветительский задор. С одной только разницей: человек, обладающий всеми этими качествами, родился и реализовал себя в стране, лидеры которой лишь на словах превозносили дух Просвещения (да и то в его критике Старого порядка). Отсюда и авторский вопрос, положенный в обоснование

ФАДЕЕВА Любовь Александровна, доктор исторических наук, зав. кафедрой политических наук Пермского государственного университета.

* Размышления по поводу книги Г. Г. Водолазова "Идеалы и идолы. Мораль и политика: история, теория, личные судьбы" (М.: Культурная революция, 2006).


стр. 180

книги: Как Идеалы... в процессе их реализации (или даже теоретической конкретизации и прояснения) оборачиваются вдруг отвратительными, коренным образом отличающимися от исходных устремлений, Идолами и возможно ли избежать этих гнетущих разум и сердце превращений?" (с. 16).

Поставленные Водолазовым вопросы можно назвать типичными для поколения российских "шестидесятников" (о них в работе тоже идет речь, причем о "шестидесятниках" как XX, так и XIX в.). В то же время это вопросы, над которыми бьются умы интеллектуалов разных стран на протяжении, по меньшей мере, двух последних столетий. Не случайно автор уже в постановочной части книги вводит в интеллектуальный и политический дискурс М. Робеспьера и Ж. -Ж. Руссо. "Есть, по-видимому, какие-то фундаментальные пороки в наших мыслях, теориях, практических действиях, сопровождающих все крупные, все "великие" социальные трансформации, - с горечью замечает он. - Постоянная ирония истории, постоянные попадания - под пение сладкоголосых идеологических сирен - в тупики и ловушки, из которых потом долго приходится выбираться тяжелыми, полными драм и трагедий тропами" (с. 27). После этих печальных слов автор выражает поистине просветительскую надежду на то, что смысл вчитываться в книги, вглядываться в судьбы и изучать действия в сопоставлении замыслов и результатов еще не утрачен. Движение к новой парадигме и "новый, генеральный пересмотр всей предшествующей мировой интеллектуальной традиции" он обозначает как свою миссию (с. 30). Осознавая сложность и масштабность задачи, Водолазов намечает "сделать здесь первые шаги".

Автор предлагает начать с Начала, под коим подразумевает "сотворение Мира... политической философии". Поиски этого начала приводят его к Платону, к адресованным мыслителю предсмертным Сократовым "письмам". Эту свою находку Водолазов объясняет словами одного из студентов Московского государственного лингвистического университета, которым он читал курс по истории политических учений. "Это не подлинные письма Сократа, это Ваша реконструкция мыслей и идей Сократа", - писал студент своему профессору, признавая в то же время, что сама идея писем - не просто художественный прием, а нечто большее, поскольку в них отражены идеи, мысли, выражения Сократа, зафиксированные для истории Платоном и Ксенофонтом, о смысле человеческого бытия, добре и зле, устройстве мира. "Мир - не вселенская бессмыслица... Как же можно говорить об осмысленности человеческой деятельности, если она вплетается в бессмысленную цепь?" (с. 95).

Коллеги-ученые по-разному трактуют подобный "прием" и допустимость его применения в научном анализе. Автор - "беллетрист от философии", сказал один из них. "И что сие означает? - поинтересовалась я. - Что он в состоянии изложить философские проблемы таким образом, таким языком, которые понятны и интересны даже неспециалисту?"(с. 107).

"Вы приблизили его к нам", - искренне написала студентка-третьекурсница о "придумке" автора, позволяющей понять, по ее выражению, что "сама Жизнь Сократа и есть его подлинная философия" (с. 107).

"Жизнь есть Философия" и "Философия есть Жизнь" - таким представляется жизненное кредо Водолазова, протестующего против того, чтобы отрывать философию от жизни, отдалять ее от людей, от "простейших жиз-

стр. 181

ненных ситуаций, вопросов, которые задают себе постоянно и которыми мучаются простые, нормальные люди", делать ее сознательно эзотеричной. В книге философия, напротив, теснейшим образом переплетена с жизнью в различных ее аспектах, в особенности, что касается "ближнего", человеческого мира.

Нет ничего удивительного в том, что вторая глава книги, "Земляничная поляна", характеризует авторский "путь к Сократу" посредством, по выражению Водолазова, "импрессионистской мозаичности": воспоминаний, реминисценций, зарисовок, размышлений. На мой взгляд, это удивительно сильная, яркая и эмоционально выразительная глава. Зарисовки о детстве, семье, друзьях, складывающиеся в цельное полотно авторского мира, многое объясняют в отношении автора к жизни, философии, политике, истории. Впечатляют маленькие наброски, озаглавленные "Встреча с Гитлером" и "Встреча со Сталиным". Здесь Григорий Григорьевич ошарашивает читателя. "Ну, конечно, не лично. Через посредников", - начинает он рассказ о "встрече с Гитлером", когда трехлетний малыш, которого вместе с детским садом должны были эвакуировать, попал под бомбежку гитлеровской авиации (с. 162 - 164). Через семь лет произошла уже "встреча со Сталиным", и тоже через посредников - сотрудников госбезопасности, арестовывавших (в пятый раз) отца и изымавших - на этот раз в качестве свидетельств антисоветской деятельности - портреты вождей, неаккуратно раскрашенные детьми. После этого длинных обоснований антитоталитарного настроя автора не требуется, он очевиден и безусловен.

Есть в этой главе удивительно красивая новелла под названием "Одна - и на всю жизнь", сопровождаемая фотографиями женщины, которую автор без преувеличения называет "красавицей, купающейся в лучах обожания". Мне этот рассказ напомнил новеллы С. Цвейга изяществом слога, композиции, печали, к счастью, не ставшей трагической. Завершает рассказ призыв автора "взглянуть на тот - ее - портрет, - чтобы лишний раз почувствовать, как все-таки прекрасен этот в сущности-то совершенно бессмысленный мир" (с. 175). Поскольку следующая зарисовка называется "Мир начинается с Солнца и Музыки", авторское лукавство в словах о "бессмысленности мира" столь же очевидно, сколь и простительно.

Вероятно, строгий читатель может упрекнуть меня в том, что в рецензию включены такие личные, не научные, "импрессионистские" сюжеты, но, на мой взгляд, именно они и связывают философию и жизнь, как в широком смысле, так и в плане понимания связи философии автора с перипетиями его жизни.

"Лифт по этажам" - вверх и вниз, через годы и столетия - вновь возвращает читателя к Началу, на этот раз в "школу Платона". Описывая труд философа "Государство", Водолазов неожиданно задает читателю вопрос: можно ли представить, чтобы политологическое сочинение современного автора начиналось аналогичным образом, например с описания погоды: "Был пасмурный осенний день, моросил холодный дождь, и ветер гнал по Тверской желтые листья"? И сам же на него отвечает: авторы, равно как и работники издательств, у нас "вне медицинских подозрений" (с. 182). Забавно и справедливо. Однако для Водолазова нет просто "приемов" для

стр. 182

привлечения читательского интереса. Он объясняет читателю, что у Платона нет лишних описаний и деталей и что, "пролистывая" несерьезные страницы, можно "пролистнуть... Платона". "Платон начинает с того, с чего на самом деле - в реальной жизни и реальной истории - начинается тема Государства. Это только изуродованным специализацией, жестким (даже - жестоким) разделением труда профессионалам кажется, что история Политики, теория Государства начинается с неких фундаментальных теоретико-политических формул и постулатов, с разбора мудреных, высокоученых (понятных только Посвященным) дискуссий коллег по профессиональному цеху. Но так начинается только кабинетная, только учебно-школьная или учебно-вузовская политология" (с. 183).

Очевидно, что автор вступает в полемику со своими, далеко не воображаемыми, оппонентами по фундаментальной проблеме "философия и жизнь" сразу по нескольким позициям. Первая - это социальное предназначение науки. Вторая - взаимоотношения общества и государства. Водолазов называет извращенным и идиотски перевернутым видение мира, в котором "насущные, "обыденные" потребности и интересы простых людей" считаются "пустяками, не заслуживающими серьезного внимания и уважения, а вот Проблемы Государственного Строительства, жизнь Государственных Структур - причислены к вопросам, единственно достойным больших умов" (с. 183).

В анализе платоновских конструктов в поле зрения Водолазова - "человеческая (выделено автором. - Л. Ф.) составляющая... теоретических абстракций" (с. 184). Выразительны и драматичны авансцена, расположение героев, улыбка Кефала. Поставленные Кефалом вопросы о смысле жизни и справедливости делают органичными и переход автора к толстовскому "Кефалу" - Ивану Ильичу с его слезами и отчаянием, и перекличку с сомнениями Михаила Горбачева. Водолазов настаивает на том, что главные для Сократа и Платона (равно как и для философии в целом) вопросы - те, которые "поднимаются из глубин жизненных коллизий человеческого существования" (с. 188). Разворачивая перед читателем античную драму, спор о справедливости, Водолазов поворачивает героев (платоновских, но ставших для него своими) разными гранями, комментирует, подсказывает, даже досадует: "Но, Сократушко, дорогой! Да он же так же и утверждал!" (с. 196).

Автор ни на минуту не забывает, а в финале демонстрирует и читателю, что "все эти Кефалы, Полемархи, Фрасимахи - не что иное, как грани самого Сократа... Сократ пасует не перед собеседниками. Перед проблемой" (с. 198). Водолазов выделяет последнее слово жирным шрифтом, поскольку обозначенная проблема - суть дискуссии о морали и политике. Он вкладывает ее в уста третьестепенного персонажа - Главкона: "Шанс принести пользу своему Отечеству и своим согражданам имеет только тот.., кто способен во имя победы своего государства, не колеблясь, спокойно и решительно, перешагивать через всякие там морально-нравственные ограничители. Нравственный же, справедливый человек на месте политического руководителя... не сможет обеспечить общественную стабильность" (с. 201). Автор раскручивает проблему, рассматривает ее с разных сторон, с позиций то общества, то государства. Аргументы, приводимые им от

стр. 183

имени Платона в пользу нравственных принципов, состоят из нескольких пластов: 1) обаяние фрасимаховского "реализма" заключается в обосновании права сильнейшего; 2) "моральные догмы" укоренены в традициях, бережно передаваемых из поколения в поколение; 3) следование принципам нравственности и морали - норма повседневной жизни.

Однако Платон не был бы Платоном (а Водолазов не был бы Водолазовым), если бы данные аргументы приводились в сухой и обезличенной форме. Нет, на страницах книги ведется горячая полемика, до сих пор не утратившая своей актуальности. "Вы постоянно советуете "сильнейшим", пренебрегающим нравственностью людям: старайтесь, действуя не-нравственно, выглядеть в глазах людей абсолютно нравственным человеком, - обращается Платон (и автор) к защитникам права сильнейшего. - Вы не чувствуете, что здесь вы "попались"? Ведь этим своим утверждением вы, по сути, признаете реальную громадную силу Нравственности" (с. 216). Наголову разбив аргументы противников, автор дает по ним финальный залп: "Вы полагаете, что наивысший реализм состоит в том, чтобы в своих теориях исходить из того, что есть, а не из того, что "должно быть"... Прекрасно. А вы не задумывались.., что в жизни есть как "здоровье", так и "болезнь", как "красота", так и "уродство", как "норма", так и "ненормальность"?.. Вы можете ответить на вопрос, какая реальность перед вами - "здоровая" или "больная", что это - реальность "нормы" или реальность "отклонения от нее"?.. И что же, в этом случае, будут означать ваши "реалистические" рекомендации - проспособляться к тому, что есть? Приспосабливаться к логике "ненормальности" и "уродства"?" (с. 216).

Поставив эти вопросы, определив систему координат, Водолазов приступает к анализу того, что есть норма государства, что есть реальность, как они соотносятся друг с другом. Переход от теоретических экзерсисов Платона к зарисовкам из жизни "факультета на Моховой" отнюдь не ломает стройности авторских рассуждений. Напротив, посредством такого перехода и осуществляется связь между философией и "простейшими жизненными ситуациями, вопросами, которые задают себе постоянно и которыми мучаются простые, нормальные люди". Из этих зарисовок в совокупности складываются реальность государства и представления о норме, но уже применительно к хрущевскому времени. Начиная с этого раздела Водолазов вводит в ткань повествования тексты статей, написанных им в те годы, о которых он ведет речь. Прием не новый, им пользуются многие; в качестве блестящего примера можно упомянуть книгу С. Коэна "Провал крестового похода. США и трагедия посткоммунистической России" (М., 2001). И в том и в другом случае авторов объединяет стремление документально подтвердить позиции и взгляды, которых они придерживались в описываемое ими время. Поэтому их нельзя упрекнуть в том, что они, как говорится, крепки задним умом. С включением таких текстов научная ценность книги возрастает, поскольку она приобретает новые качества - источника, отражающего не только авторское видение мира, но и в значительной мере саму эпоху.

"Беличье колесо" Платона, "Новый мир" А. Твардовского, наступление марксовой эпохи, "трудные поиски идеала в России двумя поколениями шестидесятников - XIX и XX веков" - все эти феномены Водолазов харак-

стр. 184

теризует ярко, образно, эмоционально, сохраняя при этом научную стройность и строгость. Заключительная глава "В тупике. В чем причина, кто виноват?" посвящена главному вопросу книги, вернее, ряду вопросов: "Почему идеал обернулся идолом, красота - безобразием, свобода - рабством, добро - злом, истина - ложью?" (с. 515). Автор утверждает, что, как правило, деформация идеала при его воплощении - не трагедия, а норма. Однако в силу некоторых обстоятельств она может стать трагедией. Основным "материалом" для анализа деформации идеала в России в этой главеслужат перестройка и последующие трансформационные процессы в нашей стране. Это тот "материал", который создавался и "лепился" при активном участии самого Водолазова и который далеко еще не переработан историей и не стал пока историей. Отсюда - особая эмоциональность автора, его глубокая вовлеченность в дискуссии о демократии и гражданском обществе, о судьбах России. Здесь он выступает не только, а возможно, и не столько в качестве теоретика и аналитика, сколько в качестве публициста и общественного деятеля. Было бы нелепо вменять ему это в вину. Напротив, его включенность и вовлеченность в политический дискурс позволяют понять, что призывы помнить о тесной связи философии и жизни для автора - не ораторский прием, а, скорее, жизненная позиция.

Можно предположить, что именно эти части книги станут для многих читателей самыми интересными, впечатляющими, дискуссионными. На мой же взгляд, перипетии перестроечной и постперестроечной борьбы, вплетенные в общий замысел книги, - далеко не основное ее содержание.

Но вернемся к началу и вспомним слова Уитмена: "Это не книга, Камерадо, тронь ее - и Человека тронешь". Вот и в рассматриваемой нами книге мораль и политика, история и теория необычайно тесно переплетены с судьбами людей. Спорить, обсуждать можно и нужно, но указывать, что следовало, а чего не следовало делать автору, как надо было раскрыть тот или иной вопрос, а от какого суждения воздержаться, в данном контексте подобно тому, чтобы попытаться оспорить чью-то судьбу.

Российская ассоциация политической науки признала книгу Г. Водолазова лучшей публикацией 2006 года в номинации "Политико-публицистические работы". Справедливо и это признание, и выбор номинации. Рефреном завершающей части книги звучат слова древних: "Делай, что должно, и будь, что будет". Григорий Водолазов сделал то, что должен был сделать, и сделал так, как мог только он.

стр. 185

постоянный адрес статьи : http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302346




Заглавие статьи ПОЛИТИЧЕСКАЯ НАУКА. ХРОНИКА СОБЫТИЙ
Источник ПОЛИС. Политические исследования, № 3, 2007, C. 186-187
Место издания Москва, Россия
Объем 7.3 Kbytes
Количество слов 826
Постоянный адрес статьи http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302347


ПОЛИТИЧЕСКАЯ НАУКА. ХРОНИКА СОБЫТИЙ

15 марта 2007 года в ИНИОН РАН состоялось первое московское заседание межрегионального семинара "Политические идеи и идеологии в публичной сфере".

На заседании был заслушан и обсужден доклад А. Казанцева "Структура концепции 'суверенная демократия' и ее роль в современной политической жизни России". По мнению докладчика, понятие "суверенной демократии" отсылает к российским традициям аинституциональной, коллективной (тоталитарной) и "монархической" демократии, т.е. к достаточно архаическим, домодерновым слоям политической культуры, а сама концепция "суверенной демократии" представляет собой модель модернизации России, опирающуюся на антилиберальные модернизационные традиции.

В дискуссии приняли участие В. Сергеев, А. Кузьмин, А. Окара, Р. Евстифеев, К. Коктыш, В. Капицын, О. Малиново. В заключительном слове А. А. Казанцев подчеркнул важность для политической науки постановки задачи анализа политических концептов, подобных "суверенной демократии", поскольку в современной политологии не существует общепринятого инструментария анализа брэндов и слоганов.

О. Малинова

23 марта 2007 года в помещении СПб филиала ГУ-ВШЭ состоялось 19-е совместное заседание межрегионального семинара по проблемам публичной политики и межрегионального семинара "Политические идеи и идеологии в публичной сфере". С докладом "Что такое публичная политика: историко-теоретический аспект. 1. Европейское Просвещение и рождение идеи публичной публики. 2. Публика и публичная политика в культуре российского Просвещения" выступил к.ф.н. В. Каплун. Анализируя происхождение и характер феномена "публичной политики", докладчик сделал акцент на антропологизированных подходах, предложенных в рамках современной западной политической социологии (в частности, исторической социологии политики) и направления в современной исторической науке, получившего название cultural history. В дискуссии выступили А. Зиновьев, О. Малинова, А. Сунгуров, А. Лисовский, А. Карцев, К. Постоутенко.

О. Малинова, А. Сунгуров

4 апреля 2007 года в рамках VIII Международной научной конференции ГУ-ВШЭ "Модернизация экономики и общественное развитие" работала секция "Публичная политика как условие модернизации в России" (ведущий - проф. ГУ-ВШЭ Н. Беляева).

На секции были представлены доклады "Публичная политика в России: интересы субъектов и модернизация институтов" (проф. Н. Беляева), "Социально-экономическая модернизация и современный российский трипартизм" (проф. С. Перегудов), "Укрепление властной вертикали и проблема политической модернизации в России" (доц. Р. Туровский), "Горизонты институционального воображения: образы политического будущего в массовых и элитных группах"'(доц. А.3удин). В работе секции приняли участие более 40 участников.

Н. Беляева

10 апреля 2007 года в Москве, в Российской академии государственной службы при Президенте Российской Федерации прошла международная научная конференция "Политология и политико-государственное управление в современной России",

стр. 186

приуроченная к 15-летию кафедры политологии и политического управления. Конференцию открыл президент-ректор В. Егоров.

В обсуждении проблем развития политической науки в России, государственной политики, политического проектирования и прогнозирования в системе политико-государственного управления, его эффективности приняли участие более тридцати ведущих российских и зарубежных ученых. С приветствием к руководству Академии в связи с юбилеем кафедры обратились Председатель Совета Федерации РФ С. Миронов, вице-президент РАН А. Некипелов. В рамках юбилейных мероприятий был организован "круглый стол" на тему: "Мартовский тур региональных выборов как праймериз выборов в Государственную Думу России".

А. Фалина

20 - 21 апреля 2007 года в соответствии с приказом N 326 от 14 февраля 2007 года Федерального агентства по образованию Тюменский государственный университет проводил Всероссийскую студенческую олимпиаду по политологии для студентов-политологов. Непосредственной организацией олимпиады занималась кафедра политологии Института истории и политических наук университета при информационной поддержке РАПН.

Олимпиада проводилась в два тура. Первый (заочный) этап проходил в форме электронного тестирования по следующим направлениям: 1) история политических учений; 2) теория политики; 3) сравнительная политология; 4) политический менеджмент; 5) политическая регионалистика; 6) геополитика; 7) политические отношения и процессы; 8) политическая конфликтология. В компьютерном тестировании участвовали 66 студентов из пятнадцати вузов от Санкт-Петербурга до Якутии. Было подготовлено более 300 тестовых вопросов, из которых формировались разные варианты заданий, состоящие из 40 вопросов. Каждый зарегистрированный участник олимпиады, заходя на сайт ТюмГУ 9 - 10 апреля, в течение часа должен был ответить на индивидуальный тест.

Второй (очный) тур проходил 20 - 21 апреля 2007 года на базе Института истории и политических наук Тюменского государственного университета. К участию во втором (очном) туре были приглашены конкурсанты, занявшие высшие позиции в рейтинге первого тура - 28 студентов из 11 вузов. Состав жюри определялся оргкомитетом олимпиады (председатель жюри - д.филос.н., профессор МГИМО(У) МИД РФ, председатель правления РАПН О. Малинова). По итогам олимпиады победителями стали: в личном зачёте Алексей Шабуров (УрГУ) - 1 место и премия Президента РФ; Андрей Шуклин (ТюмГУ) и Владимир Меркушев (ТюмГУ) -

2 место; Виктор Сидоров (КазГУ) и Станислав Терентьев (Ю-УрГУ) - 3 место. В номинации "Политологический тест": Андрей Шуклин (ТюмГУ) - 1 место; Александр Мудров (НГУ)- 2 место; Станислав Терентьев (Ю-УрГУ) - 3 место. В номинации "Редакторование научных и специальных текстов": Алексей Шабуров (УрГУ) - 1 место; Илья Рябков (НГУ) - 2 место; Михаил Быстряков (НГУ) -

3 место. В номинации "Ролевая игра": Андрей Булыгин (СГУ) - 1 место; Григорий Козлов (УрГУ) - 2 место; Михаил Горбачев (СГУ) - 3 место.

На заключительной пресс-конференции была подчеркнута важность проведения ежегодных олимпиад как для студентов-политологов, так и для политической науки в целом. Участие в подобных олимпиадах не только повышает интерес студентов к выбранной специальности и способствует развитию горизонтальных связей между студентами и преподавателями разных вузов, но и может стать ещё одним каналом развития российского сообщества политологов.

В. БОГОМЯКОВ, Г. ЗАБОЛОТНАЯ

стр. 187

постоянный адрес статьи : http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302347




Заглавие статьи SUMMARIES
Источник ПОЛИС. Политические исследования, № 3, 2007, C. 188-190
Место издания Москва, Россия
Объем 13.1 Kbytes
Количество слов 1878
Постоянный адрес статьи http://www.ebiblioteka.ru/sources/article.jsp?id=12302348


SUMMARIES

V.A. Dubovtsev, N.S. Rozov. - The Nature of "Russian Power": from Metaphors to a Conception.

In their article, the two scholars undertake an attempt of conceptualization of steadily reproduced particular features of Russian autocracy-type political regimes in their different historical forms - from the form of Grand Dukedom to the presidential one. The authors offer a critical analysis of the "Russian power" conception introduced by Yu. S. Pivovarov and A. I. Fursov, of its metaphoric properties and concrete socio-political content. The article develops the vision of a "vertical agreement" between the people and the power, interprets, from this angle, the key stages of Russia's recent political history. A complex of hypotheses is formulated, that are to explain the historically cyclic character of autocracy, as well as to outline an answer to the question about the conditions of transformation of the "Russian power" into something more acceptable.

V. B. Pastukhov. - Sombre Age (Post-Communism as a "Black Hole" of Russian History).

It is in the context of ideas of "new Middle Ages" that the author is carrying out his analysis of post-Communist transformations of Russian society. He reads into the " Middle Ages" notion - following J.Jacobs - first of all, a philosophical and culturological meaning of a universal historical buffer separating the dying-away of one civilization from the generation of another - at the same place. The author analyses the processes of "evolution of the chaos" of the post-Communist period, the opportunities and dangers Russia faces today and is yet about to face.

A. I. Lipkin. - Russian Autocratic System of Rule.

The article offers an attempt to present a system of notions required for an adequate description of cyclic processes in Russian political history of the 18th - 20th centuries. The author's concept emphasizes two main points. First, that Russia belongs to the autocratic system of rule, typical for non-European societies, which is based on masses (peasant masses initially and urban - nowadays) that always delegate responsibility for state government to a tsar, who creates the estate of agents (nobles as the tsar's servants) for administering the masses. Second, that these agents become accustomed to Western culture and education, based on anti-autocratic ideals of individual freedom and law; it was an objective process of "catching-up" Europe in the military and technological spheres since the 18th century. As a result, this autocratic system began to swing between (1) reforms under the slogan "Russia is a European state", which are useful for the process of catching-up, but unhealthy for autocracy-type system of rule, and (2) counter-reforms under the slogan "Russia is not Europe", which are useful for the latter, but unhealthy for the former. And the stability of this swinging (in the agent stratum mainly) of the autocratic system of rule is based on masses.


S. V. likhonova. - Communication Revolution Today: Information and Network.

The article deals with the modern communication revolution interpreted by the author as a transition from computer communication to net communication. The inculcation of computer into the social life resulted in the formation of a unique communication environment made up of computer networks. Synthesizing the mass, group, personal and anonymous communications, the Internet has thus constituted the basis of new social forms. Their popularity and mass character have been provided by the joining of mobile telephony and computer technologies, which has proved to be the source of permeability of all levels of the communication space. The soon-to-be mergence of the virtual and the social worlds is to signify a new wave of the communication revolution.

стр. 188

S. N. Pshizova. - Politics as a Business: Russian Version (II).

In the second part of the article (for its first part see Polis, 2007, No. 1), particular features and prerequisites of the formation of extra-electoral political market are considered. As opposed to the space of the functioning of public representative institutions, which was for the most part of the 20th century taken up by ideological and social identifications, the system of functional representation related to the activities of pressure groups was, from the very outset, based on principles of pragmatic exchange and market competition. The conformity of these principles with the idea of pluralistic democracy is very questionable. But today, in the author's opinion, against the background of the widespread expansion of functional representation, rapprochement of the principles of functioning of electoral and extra-electoral spaces is to be observed, which creates conditions for the formation of an integral market-oriented political sphere. Marketization of politics stimulates professionalization of political activities and promotes change of functions of traditional democratic institutions, simultaneously encouraging the cultivation of business strategies by all the main actors. In Russian (radical) version, it means that the matter of real distribution of societal resources is transferred into the sphere of functional representation, whereas the electoral process acquires features of a political performance thoroughly staged by professionals.

S. P. Peregudov. - Tripartist Institutions in the West and in Russia: Problems of Updating.

The task S.P. Peregudov sets himself in his article, is to analyse the history and modern practices of social partnership in countries of the West, as well as problems of Russian tripartism. Focusing on the evolving institutions of interaction of business, trade unions and the state in regulating the relations at the labour market, the author considers the main stages of their evolution, as well as the formation, in a number of developed countries, the model of "new tripartism", in the framework of which the interaction is embracing a large set of organizations of civil society. As a result, the agenda of the negotiation process is changing, a considerable variety of forms of interaction institutions is observed. What is also changing is the role of business, new forms of interaction are being actively developed, such as the state-private partnership. As for the model of tripartist relations that has formed in Russia, it has a peripheral character; imitating the existing patterns, it does not allow to fill the dialogue with a real content. The article substantiates the thesis of the necessity of renovating the existing system, of including the structures of civil society into it, of making use of the public chambers, functioning in the center and in regions, for this purpose. Potential difficulties, as well as prospects, of the eventual formation of institutions of "new tripartism" in Russia are analysed.

Ye. S. Alekseyenkova. - Cognitive Mechanisms of Social Networks Integration.

The analysis of social networks is now rather popular in political science, though it appeared quite recently. Nevertheless, the basic mechanisms, lying at the foundation of social networks formation, still fail to constitute scientific matter at issue. The author of the article tackles the problem of cognitive integration of social networks, analyses its reasons and mechanisms: what integrates individuals, who often have different social positions, interests, backgrounds, levels of education etc., into one social network, inside of which just the number of common cognitive constructions, that determine the shared world-view, are circulating? The article offers a hypothesis, according to which the basic integrating mechanisms are "virus-images" that form the world-view of social networks. New interpretation of researches in the fields of ethology and cultural anthropology allowed the author to empirically corroborate the presupposition that integration through images is the most deeply rooted and the most stable as compared with other types of integration. The article also proposes a new methodological approach to the investigation of integrating images by means of text-analysis.

O. Ch. Reut. - Adjectives of Sovereignty. Sovereignty as an Adjective.

The article considers Russian discourse of sovereignization. The necessity to approach to the understanding of questions of expediency and possibility to retain or reduce state sovereignty is

стр. 189

regarded as one of urgent tasks confronting the Russian political class and the country's community of researchers in the field of political science. Processes of sovereignization and desov-ereignization are the object of research in the article, and the subject of analysis is constituted by discursive strategies determining modern mind's "reading" of the concept of sovereignty. The whole complex of discursive strategies is regarded as a discursive practice.

M. V. Gavrilova. - Modernization of Russian Political Discourse in the Aspect of Meanings Read into Notions (With the Explication of the Concept "State" as an Example).

The subject considered in the article consists in the problems of reinterpretation of the concept "state" in the periods of transformation of the Russian statehood (at the turn of the 20th and 21st centuries). Investigating particular features of the explication of the concept "state" (the key one in Russian political discourse through the 20th century) in the Russian presidents' inaugurals, the author reveals its prototypical structure. The author researches those particularities of the conceptualization of the notion "state", which reflect the changes of the Russian political system in the late 20th - early 21st centuries.

In the Search of Politics (Materials of a "Round Table" Discussion in Honour of the H. Arendt Centenary).

The subject of the discussion is the significance of the ideas of Hannah Arendt (1906 - 1975) for politico-philosophical discourse of the 20th century. The participants disclose the originality of H. Arendt's political philosophy, fairness and transparency of her politico-philosophical views, importance of her conceptions of the political, of political events, of totalitarianism and of mass society, of power and state, of virtue and humanity - for the understanding of the contemporary world. The core point, as exposed in the discussion, is H. Arendt's idea of close relations between philosophy and politics.

Ya. A. Plyays. - New Stage in the Development of Political Science in Russia.

The processes of official recognition and institutionalization of political science in the USSR/RF, of the formation of the professional community's infrastructure are investigated in the article. The author analyses the Higher Certifying Commission's statistics for the period of 1990 to 2006 in their different aspects, discusses problems and consequences of the processes of dissertation boards' reorganization. The analysis carried out allows to ascertain the indubitable quantitative growth and qualitative development of political science in Russia.

S. Yu. Barsukova. - "Empire", or Farewell to Modernity.

The author shares with the readers her reflections on the book "Empire" by M. Hardt and A. Negri. The book is, undoubtedly, one of the most authoritative neo-Marxist works, concentrated on a new world order. The authors' position is definitely announced: we are living at the times of Empire. There has been nothing of this kind ever before, and the so-called empires of the past were nothing more than imperialist projects. The Empire whose springing up is taking place before our eyes, means that the epoch of the Modern has reached its end. What has come is a new world order, whose economic nerve is the world market and whose organizational structure is presented by global networks of market exchange. The Empire is forming the political unity of the world, as well as the global market. The questions of how this order has been taking shape, what is the mechanism of its implementation, how social institutions, labour relations, practices of racism, international norms etc. are changing in this connection, do not receive a definite answer, but the version presented by the authors of the book, is certainly worthy of note.

стр. 190