Пройдя долиной смертной тени (СИ) [blueberry marshmallow] (fb2) читать онлайн

========== Глава 1. Все начинается с падения. ==========

Конец октября — времена не лучшей погоды для Москвы. Для вечеринок за городом, возможно, тоже. Влажный и уже почти морозный ветер проникал в открытые окна снятого на ночь особняка, колыхал шторы и бутафорскую паутину, но гости, прибывающие уже сильно под градусом, не ощущали холода. Сегодня же Хэллоуин — разве не чудесный повод напиться, перенимая западные традиции? Вот и Мария была в этом уверена.

Вечер только начинался, до наступления ночи было ещё далеко, но на улице уже стемнело, ее мрак сгущался вокруг двухэтажного дома, из которого так громко звучала музыка, что ее басы, должно быть, грохотали даже на ближайшем шоссе.

Терновый венок, гвозди в кистях

Мастурбация, пальцы в брюшных полостях

Иисус Христос с подельниками нас не простят

Вот мы с монахиней на корвете и уносимся в ад*

Мария любила этот трек. Она вообще отчего-то любила все, что так или иначе порочило или унижало религиозные мотивы. Какая-то психологическая травма? Да вроде нет. Обычное детство, обычная школа, обычный неоконченный университет. Никто не окунал Сербскую с головой в веру с малых лет. Забавно лишь то, что, будучи ребенком, она уже не верила в Бога. Всегда хихикала в церкви, полагая, что это взрослые так играют.

Вот и для сегодняшней тусовки девушка избрала образ, так хорошо подходящий ее внутреннему миру — порочная монахиня. Красное кружевное боди, красные же ботфорты, черный плащ, увешанные цепями с готическими крестами, броский смоки-макияж и алая помада. Выцветшие синие волосы с сильно отросшими корнями скрывал за собой традиционный головной убор католической монашки. И, конечно, такой наряд не мог не привлекать внимание парней, сильно выделяясь в общей массе ведьмочек. Здесь сегодня собрались бывшие одногруппники Марии, которых она официально бросила летом, отчислившись по собственному желанию. Однако, на тусовки ее по-прежнему звали.

— Маш, ну ты просто огонь, — Кирилл бросал в ее стороны сальные взгляды и комментарии, все пытаясь примазаться к танцующей девушке.

— Если ты слабоумный, то напоминаю, что не люблю, когда меня так зовут, — по звуку ее голоса казалось, что Сербская мурлычет, однако в этой фразе слышалась и неприкрытая желчь. — Я Мария.

— Типа как Магдалина? — одногруппник находил эту шутку очень крутой и уместной.

Мария же не сочла это за шутку вовсе.

Все вокруг вертелось. Это из-за бликов диско-шара? Или то вина алкоголя? Сербская всегда пила красное — кровь Христа и все дела. Любила она все эти отсылки.

Но сейчас дело было явно не в этом. Ее словно.. накачали?

Девушка вдруг потеряла возможность управлять своим телом самостоятельно и, покачнувшись, попала прямо в руки Кирилла. Она окинула парня ошалелым взглядом, тот же смотрел на нее так довольно, что хотелось сблевать прямо ему в лицо. Деревянные стены загородного дома уплывали вдаль, но Мария не была готова так легко сдаваться. Одногруппники продолжали веселиться, бухать, и никого вокруг не смущало то, как Кирилл внаглую почти лапает Сербскую при всех. Поднимающаяся из самых глубин ребер злость хорошо отрезвляла. Настолько хорошо, что уже в следующее мгновение девушка, почти висящая на руках мучителя, собрала все силы в кулак, или будет вернее сказать — в колено, и лягнула Кирилла что есть мочи прямо в пах.

Обидчик взвыл, складываясь пополам:

— Сука драная!

Мария же смачно шлепнулась на задницу. Суматоха, наконец-то, привлекла внимание остальных ребят. Все закончили танцевать, отвлеклись от своих разговоров, пытаясь понять, что произошло.

— Этот мудак что-то подсыпал мне! — почти рыча, уведомила Сербская всех и сразу.

Она как раз поднималась на ноги и отряхивала свой плащ, когда Кирилл смог выпрямиться и прохрипеть в ответ:

— Она пиздит!

Он уже было хотел хватить ее за руку (или за что угодно, что попадется), когда как вмешались остальные парни. Девушки завизжали, испугавшись драки. Мария поморщилась от их неприятного писка. Вечеринка явно не удалась, и ничего здесь более ее не держит. Более того — если она останется, кое-кому несдобровать.

— Адьос, безбожники, — Сербская, сильно храбрясь, отсалютовала бывшим приятелям, с которыми ее более ничего не связывало, схватила свой черный кожаный рюкзачок и направилась в выходу из особняка.

Ноги ее, к счастью, слушались, а вот сознание — не особо, поскольку она и не вспомнила про свое пальто, висящее на общей вешалке на входе. Девчонки что-то кричали ей вслед, но Марии было слишком тошно слушать их притворное беспокойство.

Девушка шагнула в ночь. Какое-то время она вполне спокойно шла сначала по вымощенной деревом дорожке, но, когда дошла до просёлочной дороги, начала трезветь из-за октябрьского холода. Даже зубы начали постукивать. У нее сейчас было два пути: налево — к шоссе, направо — к окраине ближайшего маленького города, до которого было рукой подать. Решив, что при выборе первого варианта есть большая вероятность, что ее примут за проститутку, Мария шагнула вправо.

И с каждым таким шагом уверенность растворялась, топилась, как маршмеллоу в горячем шоколаде. Господи, она бы сейчас так много отдала за горячий шоколад! Но гордость не позволит ей вернуться к остальным. Нет. Уж лучше она дойдёт до вменяемого населенного пункта и вызовет оттуда такси. Так Сербская и шагала вдоль редких домов, которые вскоре стали появляться все чаще, а под ногами появился асфальт. Дойдя до некой задрипанной автобусной остановки, Мария выудила из рюкзачка свой телефон, и… тот оказался разряжен.

— Боже бля, ну за что, — цедила она сквозь зубы, остервенело нажимая на боковую кнопку айфона, будто это чем-то могло помочь.

Девушка огляделась по сторонам и вдруг заприметила одинокую фигуру в света желтушного фонаря. Кажется, парень какой-то. Может, хотя бы он вызовет ей такси? На улице начинало моросить, кожа покрывалась непрошенной мерзкой влагой.

— Эй, стой! — Мария догнала его.

Кажется, они примерно одного возраста.

— Стой, мне нужна помощь.

И только теперь Сербская поняла, куда тот шел — чуть дальше по улице свет фонарей отражался в золотых крестах. Серьезно? Она вдруг вспомнила, как одета, и едва не прыснула со смеху.

Осень Филипп никогда не любил. Она напоминала ему о том, что за торжеством красоты всегда идут увядание и смерть. Не самые правильные мысли для слуги Господа, но что поделать. Потому настроение у него было сумрачным, совершенно не правильным. Не к тому он привык, когда все остальное время находился в мыслях о божественной благодати. Иногда Филипп думал над тем, что ему очень повезло — Господь выбрал его из многих. Но иной раз начинал сильно сомневаться в себе — бес смущал его. И Филипп старался с ним бороться, как только мог.

Сегодня вечером он снова почувствовал себя смущенным. И поэтому решил, что нужно сходить в храм, помолиться. После вечерней самое то, тем более, что у Филиппа были ключи — он был алтарником в храме и мог себе позволить такие недозволенные «шалости».

Ветер трепал волосы, под ногами шелестели листья. Он все же не любил осень. Подняв воротник длинного пальто, Филипп запахнулся как следует и пошел дальше. Сумерки сгущались над ним. Панфилов остановился и сделал то, за что его могли бы осудить — закурил. На самом деле не так уж он часто курил, но в этот раз все было иначе. Неприятная тяжесть никак не могла развеяться, и молодой человек прибегнул к способу, который привычно заглушал его смятение. И тут его окликнули. Филипп нахмурился и обернулся. Одетая в странный и вульгарный костюм девица — не то путана, не то тусовщица или все сразу. Стыд один, прости Господи.

— Да? — голос у Панфилова был хорошо поставлен, а вот взгляд достаточно холоден для молодых лет. — И что же вам нужно? — улыбка и слегка сощуренные глаза. Она ведь мешает ему и стоило бы сказать об этом, но Филипп почему-то молчит.

В голове у Марии ненароком всплыла шальная мысль, стоило молодому человеку обернуться. «А он красавчик» — подумала она. Совершенно не производил впечатление смазливого мальчика, напротив, в красоте его было даже нечто отталкивающее, что, одновременно, манило ещё больше. Не будь Сербская в таком дерьмовом положении, даже решила бы оставить номерок.

Хотя — кто мешает ей и так это сделать? Так начинаются многие книжные романы — красавчик помогает даме в беде при весьма странных обстоятельствах. В итоге, усмехнувшись, Мария решает, что нужно перестать созерцать его и стоит рассказать, что у нее приключилось.

— Дело в том, что мой телефон разрядился, а мне очень нужно добраться до Москвы. Дрянная история — Хэллоуин вышел из-под контроля, и я теперь даже такси вызвать не могу.

Она сказала все это, вполне спокойно глядя парню в глаза, не забывая попутно растягивать красные губы в самую малость хищной улыбке. И без того низковатый голос охрип от холода. Марию немного потряхивало — лишь теперь она вспомнила, что забыла пальто. Жаль, блин. Оно не стоило дорого, зато было красивым.

И ещё эта морось, потихоньку переходящая в первый снег.

Если бы на месте Панфилова оказался другой человек, он бы конечно воспользовался этой ситуацией — молодая и красивая девушка, одна, да ещё одетая столь нескромно, но все это было не про него и не о нем. Может быть он портит себе жизнь, отказываясь от благ мирских во имя цели, которая туманна и не имеет смысла, но Филипп сейчас не думал об этом.

— Да, конечно, — он, действительно, собирался вызвать такси, и уже запустил руку в карман своего пальто, но тут вдруг обнаружил, что смартфона нет на привычном месте. — Я… Кажется, забыл его дома.

Вот незадача! Но оставлять путника, пусть даже и распутницу, он не собирался, потому легко пожав плечами, продолжил.

— Можете позвонить из моей квартиры. Если вам, конечно, не страшно.

— Вот ведь незадача, — ухмыляется Мария.

Она думает не слишком долго, поскольку..

— Ладно, пойдем, вряд ли мне может повезти на двух моральных уродов за один вечер, — и вновь все та же безбожная ухмылка.

Сербская оглядывается по сторонам — на улице больше ни души. Ветер завывает, раздувая ее черную накидку, заставляя кожу покрываться мурашками. Девушка поёжилась и повернулась вместе с новым знакомым назад — должно быть, в сторону его дома. Мелкие снежинки, ещё даже не успевшие оформиться в полноценные, застревали в синеватых прядях ее волос, что торчали из-под ее головного убора. Так и простудиться недалеко.

Но кстати о знакомстве..

— Я Мария, — идя, попутно представляется девушка. — Только, пожалуйста, не Маша, именно Мария. А тебя как величать, спаситель одиноких путниц?

Кажется, Сербская вовсе не умеет быть серьезной.

Он не шутит с ней из серии «я не был бы так уверен» или что-то подобное. Ему не до кокетства. Филипп смотрит на эту Марию с опаской, вспоминая двух других — Магдалину и Египетскую. Должно быть, то — ещё одно искушение на его пути. Но вслух Панфилов ничего подобного не говорит. Запустив руки в карманы и нахохлившись, как какая-то мрачная птица, он идет в сторону от дороги, туда, куда ведет путь в его скромное убежище — он не живет по месту учебы, а снимает квартиру — небольшую и аскетичную, но все же свою.

— Очень приятно, — становится ощутимо холоднее, и молодой человек чувствует себя сейчас ещё больше не в своей тарелке. — Меня зовут Филипп.

Они переходят на другую сторону дороги, где теперь идут ещё ближе друг к другу. Его дом не так уж далеко — вот он виднеется за поворотом, серый и безликий, как и многие шестиэтажки тут. Между путниками висит неловкая пауза, так как Панфилов не знает о чем говорить с девушкой. Она кажется ему далёкой и чужеродной. Но в конце концов, он все же, решается:

— Ты из Москвы, как я понимаю?

— Ага, — пожимает плечами Сербская. — Из центра типа.

Он тоже. Его родители живут на Пресне и счастливы от выбора их сына посвятить себя делу всей жизни. А ему, в числе прочего, не хочется их разочаровывать.

— Не уверен, что Яндекс работает здесь. Чаще я пользуюсь местным такси, но оно работает не круглосуточно.

Вот ее не напрягает молчать — все равно зубы стучат так, что Марии кажется, что она вот-вот откусит себе язык. Так что на реплику о такси девушка лишь сокрушенно кивает — конечно, в этой жопе мира должны быть проблемы с вызовом такси. Чтоб она ещё хоть раз согласилась на вечеринку в Подмосковье. Хорошо хоть, что сейчас в тепле окажется.

— Можешь проходить, — Филипп отступает в сторону. У него чисто и пусто, что в коридоре, что в комнате. Только в «красном углу» огромный иконостас, рядом свечи, а по стульям и дверцам шкафа висят элементы церковного облачения — Панфилов перед уходом как раз все педантично отпаривал. И книги — уйма книг. Этот странный юноша — семинарист, причем выглядит он достаточно потешно в этой своей аскетичности картинного слуги Бога. Другие-то мало чем отличаются от прочей молодежи. — Садись, я… Сейчас найду телефон такси.

Это «тепло» ее не впечатлило — может, батареи здесь и грели, но вот общая обстановка — ни разу. У нее всегда все церковное ассоциировалась с не самым добрым и приятным. Как и менты. Странная параллель.

Его смартфон лежит на стопке с книгами. Филипп начинает листать записную книжку достаточно нервными движениями пальцев. Почему она так смотрит на него?

— Что?

Сербская, и правда, сидит на стуле и смотрит на Филиппа во все глаза, ощущая, как из глотки готовится вырваться смешок. Вот это ее судьбоносно угораздило тут очутиться. Прямо насмешка Мойр.

— Ты типа в попы собираешься податься? — Мария даже старается звучать не слишком издевальчески, все-таки молодой человек ей помогает. — Просто поддерживаю разговор.

Она даже на всякий случай решила оправдаться, подняв ладони вверх. Не каждый день попадаешь в такую ситуацию, а верующие обычно такие нежные.

Ему не первый раз приходится слышать такое. Сейчас все подались в атеисты — просто удивительно. Но Филипп не обижается, напротив. Как там — меня гнали и тебя будут гнать.

— А ты знаешь, откуда взялось слово «поп»? — спрашивает он, просматривая контакты, и выбирая один. — Это слово возводится к новогреческому «папас». И да — ты верно угадала.

Мария лишь пожимает плечами. Зачем и для чего ей эта информация? Ладно, может, когда-нибудь пригодится. В какой-нибудь алкогольной игре на эрудицию.

Он набрал номер, но услышал только длинные гудки. Ничего удивительного, что ему никто не отвечает.

— Кажется, что у нас проблема.

И что с ней теперь делать? Филипп смотрит на Марию оценивающе, с некоторым презрением оглядывая ее костюм. Пусть она не православная монашка, но все равно… Прости Господь ее душу — не ведает, что творит.

— Придется подождать до утра.

Он кивает на диван, где лежит сложенный плед. Ничего такого, но… Пусть устраивается. А у него есть кресло-кровать.

И вновь Сербская пожимает плечами, когда понимает, что ей придется остаться здесь на ночь — она совершенно не против провести время с красавчиком. Правда, обстановка вокруг не самая уютная, но да и хер с ней. Мария бывала в местах и похуже. Да и дома ее никто не ждёт — родители давно переехали за город в приличное садовое товарищество, так что теперь квартира на Новослободской с чудесным видом на небольшой, но ухоженный пруд в ее полном распоряжении.

Конечно, теперь все стало чуточку проще — она могла бы просто зарядить свой телефон и всё же попытать счастье в приложении. Но делать этого, конечно, не станет. Как хорошо, что Филипп пока об этом не подумал.

— Мы ляжем спать прямо сейчас? — не без подвоха интересуется девушка. — Может, хоть поболтаем? У меня был дико дерьмовый день, пожалуйста.

Она почти канючит.

— У тебя есть какая-нибудь еда?

С девушками у Филиппа было сложно. Не то чтобы он к ним плохо относился — они его не интересовали. Все помыслы юноши были направлены на Господа, и потому поведение этой девушки плохо укладывалось в его картину мироздания. Она что-то от него хочет? Или не хочет ничего? Что происходит, и почему он должен вести себя так, как хочет она, тогда как ему самому некомфортно?

Слишком много вопросов, при полном отсутствии ответов.

— Если ты хочешь, — растерянно пробормотал он. — Можем поболтать.

На самом деле Филипп даже не понимал, о чем конкретно. Ну пусть будет так.

— Расскажешь, что-нибудь?

Смешно, что такой вроде бы строгий, импозантный юноша в каких-то моментах был как дитя.

— Есть чай с конфетами. Знаешь эти — мишки в синих обертках. Мои любимые.

Как радует, что нет поста!

Мария вздохнула. Она-то расчитывала на что-то полноценное, но раз конфеты, то конфеты. Эти богослужители что ли святым духом питаются?

— Тогда веди на кухню, — улыбнулась Сербская и поднялась со стула.

Разбивая мерзкий стереотип о том, что все красотки любят говорить о себе, она, напротив, этого избегала. Мария не считала себя слишком незаурядной, но и скромницей не была. Но больше всего она не любила касаться темы своей учебы. Потому ловко перевела тему, заворачивая за Филиппом в кухонный дверной проем.

— Почему ты решил посвятить себя Богу?

Сейчас Сербская спрашивала это без издевки совершенно. Хоть, возможно, и преследовала свои небольшие низменные интересы.

Панфилов редко принимал гостей. Можно сказать — не принимал их вовсе. У него было мало друзей в семинарии, а вне ее и вовсе не было. Но с ним хотели общаться, правда, только потому, что он был в числе первых учеников. И в местах близких к Богу было полно карьеристов. Вот только сам Филипп таковым был лишь отчасти. Экзальтированный, он верил в собственное предназначение, и желал прикоснуться к божественной благодати.

Вместе с Марией они пошли на кухню — узкую и полупустую. Филипп поставил чайник и достал чай в пакетиках. На столе появились две кружки и конфеты в вазочке. Панфилов любил конфеты и позволял себе этот грех, но лишь тогда, когда не было постов.

— Потому что я считаю Господа основой всего сущего. Потому что хочу, чтобы через меня Господь говорил с людьми и нес спасение в этот мир.

Филипп разлил чай по кружкам.

— А почему ты блудница?

Сербская уже подносила кружку к губам, когда услышала этот вопрос, и едва не поперхнулась, рассмеявшись.

— Тогда ты можешь считать, что через меня говорит Дьявол, — ее это откровенно забавляло. — Может, избавишь меня от беса? В православии же есть обряды изгнания, ага?

А что — был бы очень интересный экспириенс.

— Я буду вскрикивать, а ты орудовать своим распятием. Ты же знаешь, что слишком красив для попа, верно?

Мария продолжала посмеиваться, глядя на выражение лица Филиппа. Когда-нибудь она попадёт в ад.

Панфилов еле донес кружку до рта. То, что говорила эта девушка было ужасно. По правде сказать, он давно не слышал подобного богохульства. Семинаристы сами любят сугубо богословские шутки, и многие из них на грани фола, но одно дело шутки, в совсем другое — богохульство. За такое можно получить вечное проклятие.

— Твои речи выдают глубокую душевную рану, — осторожно начал он. — Без нее никто не станет поносить святое.

Он вздохнул и поставил кружку на стол. В уголках его глаз собрались слезы. Ему стало жаль Марию.

— Горе заставляет тебя быть такой, а не радость. Что же такое случилось? Почему душа твоя неспокойна и смущена?

Сербская закатила глаза. К такому, видимо, и не подступишься. Угораздило же ее оказаться дома у парня, с которым ни пошутишь, ни переспишь. С одной стороны — и хорошо, можно не переживать за свою безопасность. Но с другой… обидно вообще-то.

Но хуже всего то, что частично его слова отозвались в ней. Ее душа, и правда, была похожа на истерзанный и частично протухший кусок мяса. Но Мария здесь не за исповедью. Она просто попросила помощи, но далеко не духовной, и теперь ее такой поворот в разговоре даже немного разозлил. Девушка поднялась на ноги, решив блефовать, потому что теперь Филипп казался ей некой непокоренной вершиной.

— Небось ещё и девственник, — пробормотала она себе под нос, но так, чтобы парень ее слышал. — Спокойной ночи.

И она пошла (или лишь сделала вид) обратно в комнату, надеясь, что он ее остановит. А даже если нет — будет повод свалить побыстрее.

Филипп был преисполнен сочувствия к всему живому. Он действительно, от всей души верил в Бога, хотя и намеревался построить карьеру в церкви. Тем не менее, Панфилов был далек от стяжательства. Над такими, как он, нередко смеются даже в самой церкви, но над Филиппом не смеялись. Он казался лучшим во всем. Его ставили в пример. Казалось бы — вот повод возгордиться, но нет. Никакой гордости или чего-то подобного, не было. Лишь порыв, но порыв мог довести и до греха.

Однако пока Филипп об этом не думал.

— Постой, — встрепенулся он, когда Мария встала. — Не нужно. Прости меня. Я не хотел тебя обидеть.

Он протянул руку, коснулся запястья девушки.

— Мне бы хотелось, чтобы ты осталась. Ты не допила свой чай. Мы можем поговорить про… Другое. Если захочешь.

Манипуляция сработала — Сербская довольна. И чего ей так всралась эта идея? Нет, отнюдь не потому, что Мария привыкла получать все, что хочет. Напротив — те, кого реально хотела она, обычно никогда не хотели ее. И это ранило, это доводило до фанатизма, до натуральной одержимости. Ведь почему ей иначе понадобилось бросить учёбу? Влюбилась не в того, кого надо. Мария то и дело ломала свою жизнь в щепки ради тех, кому это даже не было нужно. Из раза в раз.

Так что теперь она чуть хмуро посмотрела на Филиппа и, действительно, села обратно. Но запал на подкаты немного подрастеряла, отчего-то расстроившись. Не девушка, а ходячие эмоциональные качели.

Теперь Мария вздохнула, взяла одну из конфет, развернула фантик, но есть не стала. Просто уставилась на сладость в своих пальцах.

— Ты знаешь, я думаю, все в мире далеко не черное и белое, — неожиданно сказала она. — Люди любят судить лишь потому, что видят глазами, но не умеют чувствовать сердцем. Так им проще. А потом они злятся, что их не могут разглядеть в ответ.

И к чему эти ночные философствования?

— Такова людская природа, — ответил Филипп, — Но… К сожалению, человек слишком верит в свои силы, напрочь забывая о том, что есть Господь. Тот, что может взять его за руку и повести за собой. Ты бы отринула руку Всевышнего, если бы он потянулся к тебе?

Вот его руку она не оттолкнула, означает ли это, что не все потеряно? Может быть, и нет. Невзирая на то, что Панфилов собрался врачевать души человеческие, он был плохо осведомлен в том, что творится в сердце человеческом.

— У меня есть свои причины не доверять Богу, — ответила девушка, чуть поморщившись. — Но об этом как-нибудь потом.

Скорее всего, это «потом» не настанет, но и ей же лучше. Мария просто пыталась соскочить с темы.

— Расскажи о себе, — просит Филипп. — Где ты работаешь, учишься?

В конце концов — он тоже способен к нормальному диалогу.

И все же ей неприятно говорить о себе, потому что Сербская считает и чувствует себя самой большой неудачницей на свете.

— Не один ты собрался помогать людям, — Мария горько усмехнулась, откидываясь на спинку стула и закидывая ногу на ногу. — Я клинический психолог. Вернее, должна была им стать, а теперь простая официантка. Вот тебе и насмешка Всевышнего. Потеряла дело всей своей жизни ради… неважно. Вот такая вот я.

Люди нередко разочаровывались в своей жизни, если не могли достичь желаемого. Сам Филипп тоже, наверное, испытал бы подобное, если бы потерял мечту всей своей жизни. Но ему повезло — Бог шел с ним рука об руку, а вот Марию подхватил сам Дьявол. И это было уже совсем другое дело. Враг рода человеческого едва ли не взнуздал эту девушку, но проиграл, как всегда проигрывал, ибо Бог всегда готов протянуть руку помощи даже самой заблудшей овце.

— Если ты откроешься перед Всевышним, то он поможет найти тебе правильный путь.

Она всегда злилась, когда приходилось это обсуждать. Стыдилась самой себя. А ведь вначале Сербская была очень перспективной студенткой, обожала ходить на практику. Эта учёба была для нее светом в окошке. Но она никого не винит в этой потере. Никого, кроме самой себя. Потому, чтобы не впасть в отчаяние прямо перед новым знакомым, она вновь переключает режим. Подается вперед, упираясь локтями в колени — здесь, в пространстве небольшой узкой кухни, они теперь очень близко друг к другу.

— Ты бы хотел меня поцеловать?

Как просто прикидываться озабоченной дурой, чтобы скрыть внутренние терзания.

Ему эти мысли о пути всегда помогали двигаться вперед. Всегда. Бог вел его по узкому мостику над рекой и Филиппу даже в голову не приходила мысль, о том, что тот может его подвести. Но когда девушка, наклонившись к нему, заговорила о поцелуе, Панфилов невольно вздрогнул.

— Если бы был свободен от обязательств — то да.

А что он мог ещё сказать? Ведь Мария виделась ему очень красивой. И даже мысль о поцелуе родила в нем странную тяжесть в груди.

— Зачем тебе это?

Сербская долго молчит, подбирая нужные слова, нужные рычаги. Если она уже настроилась, то ничто не сможет отобрать у нее этот самый настрой. По крайней мере — сейчас, а не как было до сих пор.

— А может ли быть такое, что он уже указывает мне правильный путь? — Мария говорит это вкрадчиво, но не развратно, опасаясь спугнуть момент. — Может, я вижу его сейчас перед собой? Может, служитель Господень исцелит мою боль своим прикосновением. Одним, коротким. Большего не прошу.

На самом деле, она ни разу не верила в то, что говорила. Просто высказывала то, что, как она надеялась, хотел услышать Филипп из ее уст. Все, чтобы получить желаемое. Мария умела быть изворотливой. И умела фиксироваться так, как не умел больше никто из ее окружения. И этому парню очень повезет, если все ограничится одним вечером и одним поцелуем, ведь Сербская — черная вдова. И даже сейчас она почти незаметно придвинулась ещё поближе — так, чтобы их лица разделял всего жалкий десяток сантиметров, чтобы он мог почти почувствовать ее дыхание. Так, чтобы не смог сказать «нет». Такая увлекательная игра с фатальным исходом.

Самым правильным решением было бы выгнать ее и, помолившись, лечь спать. Но Филипп почему-то не мог этого сделать. Нечто удерживало его от весьма необдуманного шага, словно держало за руку и никоим образом не давало вырвать пальцы из цепких клешней. Может быть, то и есть самое настоящее искушение? Самая настоящая слабость?

— Не нужно.

Но Панфилов не отшатывается и все сидит, неловко согнувшись вперед. Пожалуйста, не нужно. Но сейчас его достаточно подтолкнуть, чтобы он повел себя опрометчиво.

Неосознанно Филипп качнулся вперед и его губы коснулись губ Марии. Лицо его исказила странная судорога, почти мучительная, но контакта Панфилов не разорвал. Будто бы застыл, что лотова жена.

Когда Мария получает желаемое, сердце ее начинает трепетать, как мотылёк, пойманный в банку. Ей чертовски нравятся их роли — богомолец и искусительница. Отчего-то глубоко внутри она ощущает собственное падение, ощущает себя плохим человеком, но все это замыливается пьянящим чувством взаимности. Ей просто так нужно, чтобы кто-то любил ее хотя бы на один вечер. А этот парень явно мог дать ей то, чего не дал бы тот же Кирилл, останься она на вечеринке. Искренность, ощущение собственной исключительности. Чтобы она была не телом, а душой, пусть и слишком низко падшей.

Аккуратно, стараясь не слишком напирать, девушка замедляется. Отвечает на такой нужный ей поцелуй почти ласково, начиная потихоньку перехватывать инициативу. Ее пальцы касаются его лица самыми кончиками, без лишней грубости. Она водит ими вдоль его скул, надеясь расслабить, довести до мурашек. В Марии и самой рождается некий трепет из-за происходящего — ей ещё не приходилось быть с кем-то столь запретно бережной.

— Мы не делаем ничего плохого, — шепчет она Филиппу в губы, не открывая глаз, а затем вновь приникает к нему.

Это, пожалуй, самое странное, что она делала — а делала она много странных вещей. Не разрывая поцелуя, Мария плавно приподнимается со стула и переползает к парню на колени, зажимая его с двух сторон своими ногами. Ее губы скользят к его шее. Хочется, чтобы ловушка захлопнулась. Если он, конечно, сейчас не выставит ее вон — отчего-то Сербской кажется, что это разобьет ей сердце.

Она права — он никогда не целовался, никогда не был с женщиной. Да ему этого было и не нужно. Искушение этого рода никогда не касалось его. Потому что все помыслы Филиппа были обращены к Господу. И только к нему. Девушки отходили на второй, даже третий план. Панфилов и не думал становиться простым священником — его привлекало черное духовенство и карьера в церкви.

По несчастью, сейчас он впервые ощутил что-то, что могло пошатнуть хотя бы его телесный стоицизм, а этого было уже достаточно для такого, как он.

— Нет, — выдохнул он куда-то в губы Марии, когда девушка начала проявлять инициативу.

Она была настолько проворной и быстрой, что уже оказалась на его коленях, почти оплетя своим телом, а затем… Затем его губы сами стали отвечать на ее поцелуи, а руки блуждать по ее телу. Филипп был очень неловок, но в нем пробуждалась настойчивость. И она пугала его самого сильнее, чем все происходящее. В нем пробуждался голодный и хладный гад.

Ей понравилось ощущать его руки на своем теле, но не понравилось слышать даже слабейшее «нет». Не насилует же она его в конце концов. Нужно подтолкнуть его к «да», а значит — снова блефовать и манипулировать, в чем Мария была уже слишком искусна. В следующее же мгновение она уже отстегивает свой черный плащ — цепи с крестами с грохотом опадают на пол, оставляя девушку в красном кружевном боди. Не умела она по-человечески одеваться на праздники.

Теперь она чуть отстраняется, чтобы посмотреть Филиппу в глаза. Зрачки у обоих расширились, дыхание участилось.

— Ты хочешь, чтобы я ушла? — выдыхает Сербская, пряча за своим томным тоном ломкость.

Она смотрит на него, на разводы от своей смазанной красной помады и думает, что никогда не видела картины прекраснее. Ее пальцы все ещё сжимают его плечи, но хватка становится все слабее и слабее — как знак того, что она готова сдаться.

Ощущать себя рядом с кем-то было удивительным опытом. Так близко к себе Филипп ещё никогда никого не подпускал. Тем более женщин. Это раздражало и одновременно невыносимо притягивало. Чем? Сладостью запретного плода. Вот так Панфилов это ощущал. А ещё — он был удивительно наивным человеком, который не понимал, что с ним происходит, и, главное, как с этим совладать. То, что было знакомо любой школьнице, для него было тайной за семью печатями.

— Зачем? Куда? — непонимающе шепчет он.

Филипп сжал ее чуть крепче и прижал к себе. Это было совершенно неожиданно для него, но почему бы и нет? Искушение взяло над ним верх именно совершенно неожиданно. И это оказалось весьма приятно.

— Давай продолжим.

Это будто бы говорит не он. И думает.

Внутри разливается непонятное девушке тепло — она всегда так легко влюбляется. Особенно в тех, кто может сулить ей проблемы. Этот парень явно мог их принести со своей абсолютной верой и желанием подарить себя Богу — а Мария не хочет, чтобы между ними вставал какой-то там Бог. Как хорошо, что сейчас его с ними нет.

— Я рада это слышать, — Сербская говорит это без задней мысли и с вполне себе искренней улыбкой, после чего впивается в его губы новым, уже куда более требовательным поцелуем, зарываясь пальцами в его волосы.

Она прижимается к нему всем телом, словно Филипп вот-вот куда-то испарится, оставляя ее в этой хило обставленной квартире наедине с пугающим иконостасом в соседней комнате. Принимается нетерпеливо ерзать у него на коленях, неосознанно приходит в движение. Срывает с себя монашеский головной убор, позволяя сросшим синеватым волосам рассыпаться по плечам. Поцелуи кружат голову, заставляют что-то в груди грузно сдавливаться. Для пущего эффекта Мария проводит языком вдоль линии челюсти Филиппа, все ожидая, когда же у того совсем снесет крышу. Она оплетает его тело ногами и просит:

— Отнеси меня в комнату.

Сербская же, напротив, часто подпускала к себе мужчин так близко. Но физически, а не духовно. Не духовно. Это уж точно.

То, что происходит — невыносимо. Слишком больно для того, чтобы быть правдой. Тем не менее, Филипп поддается тому, что с ним происходит. Не может не поддаваться. Сердце стучит, как сумасшедшее, когда Филипп вдруг понимает, что ему очень приятно чувствовать вкус ее губ на своих губах, ощущать запах волос и того, как духи смешиваются с естественным духом ее кожи. Девушка слишком хороша — это даже раздражает. Очень сильно раздражает. Но остановиться трудно. В случае Филиппа — невозможно.

Девушку он подхватывает на руки почти сражу же, как только она говорит об этом. Несёт ее в свою скудную спальню и тут же роняет на кровать. У него не хватает духа раздеться самому. Он медлит, ожидая непонятно чего. Но чего же? Он сам пока не знает. Невинный во всех смыслах, он даже не до конца понимает, что делать. Просто тычется, как слепой котенок, покрывая поцелуями лицо и шею Марии.

Теперь ее вещи буквально разбросаны по его квартире — ботфорты в прихожей, плащ и головной убор на кухне. Сербской даже нравится то, что она прекрасно видит, что молодой человек неопытен. Так словно лучше ощущается его желание. Нет, она не думает об этом, как будто она его сломила, или как будто он пал к ее ногам. Ей просто нравится происходящее. Нравится тепло его тела и неумелые ласки.

— Иди сюда, — вновь шепчет девушка, притягивая его за шею ближе к себе, чтобы затем перевернуть на спину.

Теперь сверху она, понимая, что сейчас стоит вести процесс самой. Дико хочется курить, но ее чертова электронка так же разряжена, как и телефон. Но, конечно, Мария не станет отвлекаться ради этого. Ей так нужно тепло Филиппа. Мария слегка прикусывает его нижнюю губу, параллельно расстёгивая пуговицы на его рубашке. Как же она ненавидит пуговицы! Пальцы путаются в них и отчего-то подрагивают. Он нужен ей весь и прямо сейчас. Наконец-то разобравшись с рубашкой, Мария притягивает парня к себе, чтобы снять ту окончательно. У него очень худощавое телосложение, но отнюдь не угловатое. Ей нравится — он очень изящен.

И тогда ее руки тянутся к ширинке его брюк — с ней разобраться уже куда проще. Помогая ему избавиться от них, Сербская ощущает в себе все больше нетерпеливости. Но знает, что с девственником нужно не переусердствовать, чтобы все не закончилось слишком быстро.

— Помоги мне, — просит она, поворачиваясь к Филиппу спиной, имея в виду молнию боди.

Его пальцы подрагивают, когда он впивается в язычок молнии. Будто бы на него нашло какое-то затмение — иначе не скажешь. Не озарение, а что-то противоположное. Разумеется, противоположное — иначе и быть не может. Только под властью сил зла он мог согласиться на такое, даже не думая над тем, что для него означает подобное — падение и вечные муки, а для нее — всего лишь эпизод. Один лишь эпизод в цветастой карьере соблазнительницы. Но сейчас юноша об этом не думал. Он вообще ни о чем не думал — настолько удовольствие затмило ему разум.

Когда она снова повернулась к нему, Филипп положил руки ей на грудь, а чуть позже спустился к животу. Ему нравилось смотреть на ее тело, но ещё больше — трогать. Ещё и ещё.

— Пожалуйста, — взмолился он, буквально шепча желаемое. А чего он хочет, собственно? Неизведанного.

И ей, в свою очередь, нравятся его прикосновения. Мария всегда была очень чувствительной и тактильной, так что ее дыхание чуть сбивается, когда его пальцы задевают ее соски. Ей нравится также и видеть, и ощущать его желание. Она пробегается самыми кончиками пальцев вдоль его плоти, довольно ухмыляясь, когда слышит его мольбу, обращенную к ней. Но и «передерживать» и слишком долго дразнить его тоже не стоит. Так, на всякий случай. Хотя сначала..

— Коснись меня, — просит девушка, укладываясь рядом с ним на подушки. — Давай, смелее. Ниже.

Сербская направляет его, но даже больше не для собственного удовольствия, хоть без этого, безусловно, никуда, но и для того, чтобы показать Филиппу, что это такое — быть с женщиной. Сейчас она даже не думала о том, что затягивает чистого молодого человека к себе на самое дно. Она просто хотела, чтобы он помнил ее. Запомнил навсегда.

— Я не знаю как, — почти панически заявляет он, глядя на девушку в огромному смущении.

Но постепенно напряжение спадает. Филипп касается ее кончиками пальцев, двигаясь мягко, а затем — настойчиво, понимая, что девушке приятно от его прикосновений. Очень приятно. И это вдохновляет его. Сначала на то, чтобы продолжить самому, а потом и попросить.

— Я тоже хочу.

Он хочет, о, он очень хочет. Его желание огромно. Сродни боли и неистовства. Ему хочется продолжения и развязки, ибо все это становится слишком мучительным.

— Пожалуйста.

С ее губ срываются хрипловатые стоны. Марии и не нужно, чтобы он был каким-то умельцем — признаться, она терпеть не может тех мужчин, что из себя таких корчат. Ей куда важнее чувственность. А это Филипп ей дает. Много дает, так, что Сербская растворяется в ощущениях, едва не дойдя до пика — хорошо, что парень останавливается сам.

— Тоже хочешь? — усмехается девушка. — Хорошо. Но ты сам попросил.

Предупредив этого сына Божьего, что сейчас был перед ней натуральным Адамом, поддавшимся искушению, она с ухмылкой сползает ниже. Пару раз касается его дразняще пальцами, а затем и кончиком языка. Нужно следить за дыханием Филиппа, потому что Мария не готова останавливаться слишком рано, как бы строго на них не взирали лики с икон. Здесь сегодня и сейчас — царство похоти и падения.

Мария знает, что и как можно делать. Помогая себе одной рукой, она двигается плавно, не позволяя процессу ускориться, а второй рукой водит по его животу, слегка царапая кожу заостренными ноготками. О, он должен запомнить эту ночь. Он должен прочувствовать этот момент. Но тормозит Сербская довольно скоро — они ещё не дошли до самого важного.

— Тише, тише, — ухмыляется она.

И все для того, чтобы в следующий момент устроиться на нем сверху и начать плавно двигаться.

С его губ срывается протяжный, едва ли не звериный стон. Филипп никогда не чувствовал себя так — телесное удовольствие было ему незнакомо, неведомо. Он никогда не понимал, зачем нужен тот самый грех, из-за которого многих юношей заставляют спать, кладя руки на одеяло. Не понимал и не желал понимать. А сейчас… На него вдруг обрушился грех во всей его чистоте и первозданности. И это было, конечно же, ужасно. Ничего страшнее этого Филипп никогда не видел. И никогда не чувствовал.

Но эта боль души была так сладостна и бесстыдна, что Панфилов буквально сорвался. Он мчался навстречу своим ощущениям и никак не мог совладать с ними. Снова и снова, вновь и вновь. Пока, наконец, девушка не уселась на него сверху.

Филипп вздрогнул всем телом, когда она начала двигаться, с удивлением чувствуя, что его тело двигается в ответ. Оно словно зажило своей жизнью — отличной от той, к которой он привык.

— Нет, — вырвался из его горла хрип, после того, как Филипп, содрогнувшись всем телом, принял на себя волну наслаждения.

Оказавшись в объятиях Филиппа, Сербская ощутила странную и совершенно объяснимую благодать. Наверное, так себя чувствуют люди, которых любят. Захотелось никогда не отлипать, так и лежать — кожей к коже.

Девушка и сама успела дойти до пика практически в один момент с ним — можно ли считать то знаком свыше, хах? И теперь она тяжело дышала на его груди, заодно порадовавшись тому, что принимает противозачаточные. Хотя, наверное, к экстренной контрацепции прибегнуть тоже стоит. Просто на всякий случай.

— Знаешь, — вдруг выдыхает Мария, водя кончиком ноготка по плечу парня. — Ты очень хороший.

В отличие от меня.

Но Филипп точно не спас эту заблудшую душу, а лишь запутал и смутил ещё сильнее. Ведь теперь Мария знала, что хочет, чтобы это повторилось.

Тяжело дыша, он вдруг обхватил Марию руками, и крепко прижал к себе.

Комментарий к Глава 1. Все начинается с падения.

* трек ATL — Череп х Кости

========== Глава 2. Если долго вглядываться в бездну. ==========

Он все ещё дрожал. Сначала эта дрожь была мелкой, затем перешла в крупную и снова обратно. К горлу подступил ком. Филипп чувствовал себя так, будто бы его выставили за дверь родного дома, и теперь он один, совершенно один на свете. Захотелось плакать. Холод сковал его тело. Губы парня предательски задрожали. Так вели себя юные девушки, которых только-только обесчестил соблазнитель.

Но Панфилов не пытался оттолкнуть девушку или что-то такое. Нет, в этой ситуации онне винил Марию. Это ведь он — пал, а не она. Он мог бы не поддаваться, но поддался и теперь обречен на вечные муки совести. Вечные страдания.

— Нет, нет, совсем нет, — со слезами в голосе проговорил Филипп, и ласково погладил девушку по щеке.

Он повернулся на бок, и снова прижал Марию к себе. Будто бы в мире сейчас не существовало человека ближе. Впрочем, так оно и было, пусть даже она и была всему виной.

— И что теперь?

На самом деле, Сербской даже стало стыдно. Она сделала что-то настолько ужасное, что этот парень аж реветь собрался? Или он настолько религиозный фанатик, что уже сошел с ума?

Тем не менее, ей было приятно то, как он прижимает ее к себе. В голову даже приходила мысль о том, что они могли бы теперь…

— Ну.. — Мария замялась и пожала плечами. — А разве вашим запрещено быть с кем-то? Попы же вроде даже женятся. Я, конечно, не о том, но чего ты так сокрушаешься? Вон, моя тезка, Магдалина, вообще по мужикам скакала, а прощение получила.

Это — единственный пример, который она знала.

Хорошо у нее получается утешать, ничего не скажешь. Но все же девушка сейчас чувствовала себя неуютно и даже слегка оскорбленно. Ну то есть… Разве это приятно, когда кто-то после секса с тобой так реагирует? Но вместе с тем в ней крепла некая уверенность в том, что ей суждено быть возле Филиппа. Видимо, она тоже сумасшедшая.

Но разве обнимал ее так кто-то до? Ответ очевиден. Оттуда и брало корни чувство, словно она и сама сегодня лишилась невинности. Или, наоборот, приобрела.

— Я хочу… Хотел уйти в монастырь, чтобы потом служить во имя Господа. И… Возможно, пойти дальше. Мне нельзя жениться.

На самом деле речь шла не только об этом. Филипп понимал, что он не устоял перед грехом — осознание этого было куда страшнее, чем сам факт секса. Значит, Дьявол куда сильнее, нежели чем он думал. А он слаб. Ужасно слаб и ничтожен перед ним. И, конечно же, не стоит милости Его.

Истерика начала плавно сходить на нет. Но действительность была куда страшнее. Куда страшнее мифических размышлений о грехе.

— Я спросил не об этом. А о том, что будет с нами?

Хотел ли он, чтобы она осталась? Это было невозможно по понятным причинам, но оставаться одному во тьме Панфилов не мог найти сил. Проклятый слабак!

Марии захотелось порасспрашивать дальше — а разве в монастырь могут идти лишь девственники и никак иначе? Она была не слишком осведомлена в этой теме. Но его последний вопрос выбил ее из колеи, следом выбивая и все предыдущие мысли из головы. Монастыри? Какие монастыри?

— Ну… А ты бы чего хотел? — с некой опаской спросила Сербская.

Если он такой фанатик, то какая к черту разница? Мария не собирается обманываться и строить планы, вкладываться в отношения, если у них нет никакого будущего. Ей было хорошо сейчас лежать рядом с ним. Настолько, что даже не слишком хотелось уезжать в свою пусть неубранную, но гораздо более уютную квартиру. Возможно, это чувство пройдёт с наступлением утра. А возможно, что и нет.

Девушка окинула его взглядом под светом желтого уличного фонаря, что струился из окна. Там уже падали почти полноценные хлопья снега и таяли, едва коснувшись земли и асфальта, а здесь.. Здесь было жарко. Их тела были по-прежнему прижаты друг к другу, и Сербская даже могла почувствовать, как их сердца бьются в одном ритме. В унисон.

— Не, ну если ты хочешь, я свалю, — то был уже не блеф, ибо ей нужно знать здесь и сейчас, стоит вообще рыпаться или нет.

— Нет, я не хочу, чтобы ты уходила.

На самом деле, он сам не знал чего хочет. Откровенно говоря — ничего. Сейчас ему хотелось провалиться сквозь землю. Все его мечты, все фантазии о будущей счастливой жизни во Христе, все то, что он строил в своей голове — все рухнуло из-за его слабости. Филипп понимал, что он желает только одного — или быть лучшем на своем поприще, или никаким. А тут ему словно дали с ноги пот дых. И за что? Почему? Потому, что Всевышний решил испытать его, а он этого испытания не выдержал.

Филипп повернулся и случайно задел рукой тумбочку. Молитвенник шлепнулся на пол. На его страницах было много дыр и пятен — следы пальцев и бессонных ночей в молитвах. Но Панфилов не стал поднимать его. К чему? Сейчас он вряд ли достоин этого.

— Я не знаю. Мне просто страшно оставаться одному, понимаешь? И я словно чувствую, словно ощущаю, понимаешь… Что я не хочу тебя отпускать, хотя должен. Словно я привязан к тебе.

Путы лукавого, вот что это такое.

Мария не стала привычно усмехаться, как-то злорадно улыбаться, хотя в обычном состоянии вполне могла бы. Может быть, сие наваждение и пройдёт с утра, но сейчас, в ночи, она просто уставилась на Филиппа во все глаза. Лежала и всё смотрели на отблески фонарного света на его лице.

— Я тебя не оставлю, — на выдохе бормочет Сербская, едва парень заканчивает предложение.

Со стороны можно предположить, что она — простая распутная и несерьезная девица, не настроенная на настоящие отношения. Но на самом деле это было не так. Только этого она и искала, но, так как не могла найти, подавалась во все, во что могла — вечеринки, странное и саморазрушающее поведение, даже наркотики пробовала. Но ничто так и не принесло ей утешения. Может ли принести его этот странный парень?

Если, конечно, не решит, что Боженька ему дороже. Тьфу.

— Я не понимаю, что со мной происходит, — прошептал Филипп, глядя на девушку. В свете фонаря ее волосы казались почти темными, хотя на свету сияли неестественной синевой. Она походила на существо из другого мира. И это неприятно задевало его сознание. Будто бы, действительно, из ада вышла.

По щекам молодого человека снова поползли слезы. Почему он все же сделал это? Почему предал Господа? Неужели в нем так мало любви к нему? И снова дрожь сотрясла тело.

— Обними меня, пожалуйста, — прошептал Филипп, протягивая к девушке руки.

Она сказала, что не покинет его — эта мысль была сейчас спасительной.

Вот теперь ей уже захотелось ответить: «ты просто вырос, такое рано или поздно случается». Но она все равно не стала этого говорить, хоть ей и были совершенно чужды его душевные терзания. Подумаешь — потрахался. Но надо быть человечнее, если хочешь чего-то от человека, да? Вот и Мария так решила.

— Конечно, иди сюда, — сейчас Сербская почти сюсюкалась с ним.

Подтянула одеяло, прижала парня к себе, умещая его голову у себя на груди, и принялась гладить его по голове, слегка потрепывая волосы. Она укутала и себя, и его, наслаждаясь подобной близостью, хоть в глубине души и понимала, что объятия сейчас, скорее всего, ему нужны не ее, а кого-то, кого вообще не существует.

***

Проснуться не у себя дома было совсем не странно — вполне обычное явление для Сербской. Куда удивительнее было обнаружить себя в чьих-то руках. Всю ночь Филипп прижимал ее к себе, отчего девушка даже сквозь сон расплывалась в улыбке. Солнце уже потихоньку поднималось, ночной снег растаял, но погода все равно обещала быть пасмурной. Мария уставилась на лицо ещё спящего парня. Она не испытывала никаких смущений из-за случившегося секса — с чего бы вдруг? Смущена она, скорее, была из-за своих метаний и обещаний накануне.

Молитвенник все ещё валялся на полу, прямо рядом с ее красным боди. И смех, и грех.

Девушка коснулась щеки Филиппа, аккуратно помацав.

— Просыпайся. Напоминаю, что сегодня воскресенье, у вас разве нет чего-то типа… э-э, службы?

Было бы совсем неудобно ещё и это ему изгадить.

— А мне на работу к вечерней смене, так что надо бы в Москву.

Ему снился не самый приятный сон. Влажные джунгли, вязкая зелень, в которой будто все тонет, и странные звуки — не то птичьи трели, не то подвывания мелких зверей. Он бродит среди всего этого в полном одиночестве, не понимая, что происходит, и как он здесь очутился. Под его ногами змеи, которые обвиваются вокруг щиколоток в молчаливом приветствии. Его словно здесь ждали, но кто и зачем — он не понимает. Пока не понимает. Но в глубине души знает кто.

Сон настолько тяжел, что Филипп пробуждается сам — только бы не смотреть продолжение дальше. Сердце глухо бьется. Рядом лежит Мария. Тяжесть на сердце становится невыносимой. Он глядит сейчас на Марию хмуро, из-за чего его профиль кажется хищным — нос, что птичий клюв и брови вразлет.

— Тебе лучше уйти, — сухо говорит Панфилов. Ночью Филипп цеплялся за эту девушку, а теперь… Ему слишком больно сознавать то, что по непонятной причине начинает к ней привязываться.

***

На занятия он приходит хмурым и даже пропускает тот момент, когда отец Сергий объявляет, что к ним пришел новенький. Панфилову нет до этого дела — страсти гнетут его душу.

Корпус семинарии расположен в старинном особняке — прямо напротив церковь Усекновения головы Иоанна Предтечи, а рядом — парк, куда может пройти любой желающий. Обычно Филипп туда не ходит, но сегодня вдруг обнаруживает себя гуляющим по дорожкам. Ему впервые в жизни плохо и грустно. Очень грустно. Будто бы вчера ночью случилось то, что сожрало его изнутри. Совершенно внезапно он вышел к беседке, где сидел новенький и что-то рисовал. И не холодно ему? Филипп поднялся к нему, думая, что разговор его отвлечет.

— Очень приятно, меня зовут Елисей, — представился юноша на приветствие Панфилова. У него были невинные глаза и нежная улыбка.

— Что ты рисуешь?

— Эскизы к иконе.

— Можно посмотреть?

В другое время Филипп бы восхитился, но сегодня, при первом взгляде на эскизы, его пронзила жуткая зависть. Линии были безупречны, как и стиль. Елисей был мастером своего дела — как жаль.

— Очень… мило.

И все. Всего лишь. Панфилов молча развернулся и ушел. Не смог смотреть на то, что так его взволновало. Темные маковки церкви будто распарывали серое небо. Филипп поднял глаза, чтобы взглянуть на них, но в туманных облаках словно бы глядела на него и скалилась мерзкая рожа. Осенив себя крестом, Панфилов едва ли не убежал из парка. Гнали его чувства, но он будто начал видеть то, чего не видел никогда. Что же будет, когда прихожане соберутся на отчитку, что случалась каждый месяц, и требовала изрядного мужества? Оставалась неделя.

— Да ты сам не свой! — на него налетел Борис, полный весельчак, который даже сейчас расплылся в улыбке.

— Ай! — махнул рукой Панфилов. В его глазах будто бы застыла тень.

***

— Котлета в бургере плохо прожарена! — возмущался молодой человек, пришедший с компанией друзей-обрыганов. — Я требую свои деньги назад!

«А по ебалу ты не хочешь?» — подумала Мария и дежурно улыбнулась:

— Я позову менеджера.

— Наберут кого попало бля, — пробормотал парень, даже не дождавшись, когда официантка отойдёт, и его «дружбаны» загоготали. — Ни монетки чаевых не получат.

Это стало последней каплей.

— Знаешь, уродец, официанты не виноваты в том, что у них на кухне работают Алтынбеки, знающие три слова по-русски, — процедила Сербская. — А такие, как ты, вовсе нас за людей не считают. Желаю тебе с треском вылететь из университета и пойти торговать своей жопой. Очко порвут на раз-два.

— Менеджер! — почти взвигнул пиздарванец.

— Да пожалуйста.

Когда Мария устраивалась на работу в кафе на Арбате, она совершенно не учла, сколько пафосной молодежи может к ним приходить. Здесь требовали называть клиентов «гостями» и относиться к ним так, словно они срут золотом и подтираются купюрами с тремя нулями. Возможно, ее уволят за эту выходку, но ей уже плевать. Всю неделю настроение было отвратным, и вечер субботы Сербской хотелось провести явно не так.

Это было заведение, выполненное в стиле американской забегаловки, отовсюду на нее взирали Мэрилин Монро и Элвис Пресли. Девушка поначалу любила здешнюю атмосферу, ретро-плакаты, висящие даже в туалете, и свою коротенькую униформу, но теперь ее тошнило от этого места — так же, как и от любого другого. Не здесь она должна находиться в двадцать два года. Не здесь.

Пока Виталий, менеджер, разбирался с буйствующими подростками, Мария сдавала смену. Это был ее последний столик на сегодня, и надо же было так обосрать вечер. Она уже переоделась в свою одежду и собиралась покинуть кафе ко всем чертям, когда Виталий вдруг окликнул ее.

— Слушай, — он тихонько заговорил и поманил ее к себе пальцем. — Я все понимаю, гости бывают засранцами, но не надо больше говорить никому, что им порвут очко, хорошо? Радуйся, что он не додумался попросить книгу жалоб, пришлось бы оштрафовать тебя. На сей раз прощаю, ты явно какая-то нервная в последнее время. Возьми несколько выходных.

— Но…

— Наташа возьмет твои смены, она как раз просила дополнительные. Копит на отпуск.

Золотой человек.

Поблагодарив менеджера, Мария надела свою черную косуху и вышла в уже ноябрьский вечер. Снова кружили мелкие снежинки, а изо рта шел пар. Зима в этом году наступала рано, и оставалось надеяться, что и закончится так же — девушка терпеть не могла, когда заносило всю Москву.

Иля по старому Арбату к метро, она курила свою электронную сигарету со вкусом вишневого спрайта и набирала номер подруги. Оксану Мария знала ещё со школьных лет, так что с ней они вполне могли не писать в мессенджерах, а по старым традициям сразу звонить.

— Хэй, вы с Валерой заняты завтра? — сразу спросила Сербская, стоило подруге ответить.

— Планировали дома побыть, — отозвалась Оксана развеселевшим голосом. — Но ради тебя куда угодно. Что будем делать?

— Изгонять из меня бесов, — усмехнулась Сербская, выпуская изо рта густое сладкое облако пара.

— О, тогда и Олю возьмем!

***

— Да ты пизданулась, — рассмеялся Валера, ведя машину.

Рядом с ним сидела Оксана, его девушка, а на заднем сидении рядом с Марией хохотала Оля. Сербская решила, что не потянет вновь платить три с хером тысячи за такси, потому и подумала о друзьях. Да и скрывать ей от них было нечего.

— Я не пизданулась, я бесноватая, — педантично поправила она. — И жажду мести.

Оля рассмеялась пуще прежнего — едва ли не до слез.

— Зачем тебе этот пацан? — продолжал недоумевать Валера.

— Да, будто ты первый раз спишь с кем-то на одну ночь, — Оксана тоже не особенно понимала всех этих телодвижений, так что обернулась и посмотрела на подругу, чтобы лучше видеть ее лицо.

— Здесь дело не в «переспала», — вздохнув с легким раздражением, принялась объяснять Мария. — Он пел мне как соловей, что я нужна ему, цеплялся за меня ночью, а с утра передумал? Неа, так дела не делаются. Если он хочет увидеть ад, то именно в него я его жизнь и превращу.

— Это ты можешь, — прыснула Оля, шурша упаковкой чипсов. — Да ладно вам, ребят, он обидел Марию. Она имеет право сделать все, что считает нужным. На вот, держи.

Подруга передала Сербской термокружку, в которой плескался ещё теплый глинтвейн. Оля обожала его варить сама осенью и зимой, так что, узнав, куда они едут, приготовила сполна. Мария с благодарностью приняла подарок и сделала несколько глотков терпкого и пряного напитка. Красное вино. Как хорошо.

Последние дни она только и читала о том, что местный поп, отец Сергий, является одним из немногих священников в России, которого можно назвать реальным экзорцистом. Сербская даже нашла пару видео на «ютубе» и, конечно, неплохо так посмеялась, но тогда в голове родилась идея. Что если ей примкнуть к стаду бабок, бормочущих всякий бред и орущих во все горло? Тогда Филиппу будет нечего ей на это сказать. Она же пришла не к нему, а к отцу Сергею.

Вот на фоне сумрачного утреннего неба сверкнули купола. Мария могла бы и занервничать, вот только ее так удачно спас Олин глинтвейн.

— Я вас тут, пожалуй, подожду, — усмехнулся Валера и, облокотивший на капот автомобиля, закурил.

— Только не ржите в храме, окей? — шикнула Сербская на хихикающих подруг, когда они уже подходили к другим прихожанам.

— Видела бы ты себя, — подавляла смех Оля, завязывая на голове бандану.

Ни одна из девушек не нашла дома ни платка, ни шали — элементарно не их стиль. По пути покупать не было вариантом, поскольку определились они насчет поездки лишь вчера вечером. Так что теперь и у Марии на голове была бандана — ядовито-розовая с логотипом «Ранеток». Что уж поделать? После посещения их концерта в раннем детстве Сербская таких вещей больше не покупала. Пусть скажут спасибо, что не в головном уборе католической монашки приперлась.

— И че делать-то? — уточнила Оксана, проходя в церковь.

— Просто стойте рядом и кивайте с максимально скорбными лицами, — отдала команду Мария.

Оля пребывала в полном восторге.

Кажется, они успели прийти пораньше — служба ещё не началась, а длиннобородый батюшка, которого Сербская уже видела на сайте семинарии, разговаривал с какой-то рыдающей бабулей. Мария, уважительно дождавшись, пока они договорят, подошла к отцу Сергию.

Черные мартинсы, дырявые джинсы, пушистый красный свитер, косуха. Нелепая бандана, кое-как завязанная, торчащие из-под нее синие пряди волос. Проколотый септум. Марии показалось, что батюшка слегка прихуел.

— Здравствуйте, я… — начала было она, но тут заприметила стоящих поодаль строго одетых парней.

Филипп — один из них.

Сербская зависла.

— Бесноватая она, — подхватила Оля, театрально оттопырив нижнюю губу, словно вот-вот заплачет.

Голубые глаза отца Сергия весело блеснули.

— Это я вижу, — он ласково поглядел на Марию своими ясными глазами и положил ей на голову руку. — Все в руках Божьих, дитя.

Отец Сергий не был строг, потому внешний вид девушки на деле его нисколько не удивил. Не стал он осведомляться и о том, с чего она решила, что ею владеют бесы. Обычно перед процедурой человек молится и постится, дабы необходимо подготовиться, но эта девушка явно этого не делала. Он мог бы указать ей на дверь, но, имея доброе сердце, отец Сергий не стал этого делать — если заблудшая душа пришла сюда посмеяться, то не страшно — Бог наставит ее на путь истинный.

А вот Филипп так благостен не был. Он с ужасом смотрел на Марию, гадая, что именно она собирается делать. Неужели расскажет все при всем честном народе? Неужели Бог так решил его наказать за грех? Инстинктивно Панфилов сжал руку в кулак так, что ногти врезались в кожу. Однако тут же опустил глаза, когда отец Сергий прошел мимо — боялся, что взгляд выдаст его.

Народу собралось много. На всей памяти Филиппа не было каких-то особенных случаев, ради которых стоило приходить и глазеть, однако многие приходили — из праздного ли любопытства, или просто потому, что хотели прикоснуться к благодати Божьей.

Оглянувшись назад, Филипп понял, что стоит не так уж далеко от Марии. Его лицо снова исказила хищная гримаса — чего эта наглая девица добивается?

Кажется, не всеми здесь так легко манипулировать, как оказалось Филиппом неделю назад — это Сербская поняла из короткого разговора со священником. Но ничего. Если они хотят бесноватую, они ее получат. От запаха ладана голова кружилась — а у нее уже случались от него обмороки в церквях. Да и вообще история была достаточно мутной — Мария отказалась носить крест ещё в четвертом классе, отдав его маме. Всегда почитала сатанизм, а в возрасте шестнадцати даже пыталась вызывать демонов, потому что мальчик, на котором она была помешана, не любил ее в ответ. И как вишенка на торте — на правом бедре у нее красовалось давно зажившее и едва заметное шрамирование перевернутого православного креста — сделала на спор. Этого для батюшки будет достаточно?

Злобно пыхтя из-за мыслей о временной неудаче, Мария на время и забыла, где находится. У нее такое бывало. Из полузабвения ее буквально выдрал голос Оли:

— Как думаете, меня посадят, если я запишу изгнание в тикток?

Обе подруги строго посмотрели на нее, и та тут же подняла ладони вверх.

— Ладно-ладно.

— Ну, — зашептала Оксана. — И который из них твой?

Сербская незаметно кивнула в сторону Филиппа.

— Отлично, — почти оскалилась подруга в ответ. — Падай.

— Что?

— Говорю — падай.

Как хорошо, что я этот момент как раз начали читать первые молитвы. Воздух задребезжал от звуков пения хора, а запах ладана и воска мертвенно впивался в ноздри. Изобразить сейчас обморок будет несложно — Мария и сама могла бы шлепнуться, учитывая обстоятельства и обстановку. И вот, я унисон с тем, как прихожане принялись креститься, стоящая в толпе Сербская почти что самым натуральным образом теряет равновесие и опадает на пол. Со стороны ни за что не скажешь, что это постановка.

— Мария! — с ужасом охнула Оксана, пока Оля, шмыгая носом, бросилась на колени около содрогающегося тела подруги.

Почти припадок.

Все вокруг разом пришло в движение.

Взгляд Филиппа остановился на Марии, которая явно пришла для того, чтобы поглумиться над ним. Возможно, впервые в жизни он ощущал такую злость. Он все ещё никак не мог успокоиться после недавних событий, появления в его жизни Елисея, который с каждым днем раздражал его все больше и больше, и выходка Марии стала едва ли не последней каплей. Панфилов следил за каждым движением девушки, казалось, даже лицо его исказилось в жестокой судороге.

Как он мог повестись на эту девчонку? И чем он думал, когда позволил своему разуму замутиться прелестями, которые и прелестями не были. Мерзкая девица, грешная падальщица.

Филипп остался рядом с отцом Сергием — держал водосвятную чашу. Он старался не смотреть в сторону Марии, которая, едва грянули хоры, упала в обморок. Он ни на минуту не верил девушке — лживая сука, бесовская подстилка. Рядом с ней начала трястись какая-то старуха, когда отец Сергий начал читать первые строки псалма:

Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится, говорит Господу: «прибежище мое и защита моя, Бог мой, на Которого я уповаю!»

А вслед за первой — вторая. Третья начала голосить, и вослед за ней, как по цепочке остальные. Если бы Филипп был бы мирским человеком, то сравнил бы это с истерикой в психушке, но в его голове сразу же пошли ассоциации с криками демонов, которые, несомненно, будут жрать его душу в аду.

Он избавит тебя от сети ловца, от гибельной язвы, перьями Своими осенит тебя, и под крыльями Его будешь безопасен; щит и ограждение – истина Его. Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень.

Руки Панфилова предательским затряслись, сердце готово было выпрыгнуть из груди. А рядом с ним стоял Елисей, и выражение его лица — нежное, невинное и скорбное, как у плачущего ангела, раздражало Филиппа до зубовного скрежета.

Все это действо дико смешило Сербскую — бабки взревели в унисон, среди них было видно и молодых девушек. Мария, как клинический психолог, могла бы посоветовать отправить их всех скопом к хорошему специалисту, а желательно — в острое отделение психиатрической лечебницы. Но все вокруг занимались откровенной хуйней. Отец Сергий ходил вдоль «бесноватых», читал молитвы, переодически касаясь их голов. Те рычали, фырчали, пытались кусаться, матерились. К тому моменту Ольга и Оксана уже подняли ее на ноги и пытались «привести в чувства». Мария же, повиснув на их руках, закатывала глаза. Она даже побледнела — все же в ней явно умерла актриса.

Отчитка длилась долго — ещё чуть-чуть, и Сербская взвывала бы на самом деле. Но когда происходящее достигло логического завершения, к ней, сидящей на лавке и сжимающей виски, подошел отец Сергий. Теперь у Марии сильно болела голова от этой какофонии звуков экзорцизма, и вполне можно было предположить, что ей реально плохо.

— Ты не наша прихожанка, — мягко начал батюшка.

Его взгляд будто бы сканировал ее, но делал это почти ласково. Словно на тебя светит прямой луч солнца.

— Нет, — отчего-то ее голос охрип, хоть голосить с остальными и не пришлось. — Я вообще, знаете ли, долго не верила, пока..

Она специально создала эту заминку.

— Пока?

— Мне страшно, отец Сергий. Меня тянет в яму буквально с юных лет. Сатанизм, больные чувства и мысли, в недавние годы даже наркотики. Мама говорила, что женщины в моем роду занимались черной магией, призывали демонов, а я слышала, что таким образом они обрекают на проклятие своих потомков. Недавно случилось кое-что… Что заставило меня поверить. Поверить и захотеть очиститься от греха. Я устала от этих голосов, убеждающих меня в том, что я грязная. Мама говорит, я слышала их с детства. Найти вас — настоящее спасение.

Говоря все это, Мария периодически поглядывала на Филиппа. Она знала, что он все слышит.

И, признаться, она не во всем кривила душой, потому ее слова звучали искренне. Мама, действительно, читала в ее комнате молитвы в детстве, потому что девочка жаловалась на странные звуки, но, как поняла Сербская уже во взрослом возрасте, то всего лишь работал телевизор у соседей за стеной. А вся остальная информация.. Голос был. Но только то был голос самой Марии. Она постоянно говорила самой себе о собственной никчемности, о том, что не заслуживает ничего хорошего. И тогда подкрепляла свои убеждения мерзкими поступками. Например, такими, как сейчас.

Кажется, батюшка ей поверил.

— Понятно, дитя, — он говорил все так же мягко, его бархатистый голос навевал ассоциации с периной облаков. — Думаю, стоит начать с исповеди и причастия.

— Конечно. Я бы хотела, чтобы вы вели меня по этому пути, вам я доверяю. У меня сейчас отпуск, и я видела небольшой отель тут неподалеку… Понимаете, дело срочное. Могла бы я заходить сюда советоваться с вами?

— В любой день. Ты уже ближе к Богу, чем думаешь. Судя по твоим словам.

Оля и Оксана, стоящие рядом, ошалело переглянулись. Их подруга собралась, пусть даже какое-то время, жить в этой дыре?

Едва все закончилось, Филипп отвлекся на свои прямые обязанности, а, когда закончил, поспешил найти Марию. Увидев ее, общающиюся с отцом Сергием, он замер от страха, но оказалось, что все довольно невинно — Мария изображала из себя грешницу, которая готова пасть в объятия церкви. Не очень-то он ей поверил. Когда он подошел, то услышал, как Мария говорит о том, что хочет поселиться неподалеку. Панфилов сжал зубы до боли — ему только этого не хватало.

В толпе прихожан можно было легко потерять назойливую девицу, но Филиппу удалось нагнать ее уже в саду, куда Мария поспешила улизнуть. На счастье здесь сейчас было мало народа.

— Нам нужно поговорить! — он не протянул к девушке руку, но на лице Филиппа отразилась тревога, смешанная с какой-то непонятной тоской.

Оля и Оксана, напитанные впечатлениями, подхватили Валеру и отправились в трапезную — пробовать местную церковную кухню, а Сербская.. Ей понравился этот сад — в это время года на деревьях не оставалось ни листочка, ветви напоминали скрюченные черные пальцы самой смерти. Как раз именно то, что подходит ее нынешнему настроению. После изображенного концерта на девушку накатила некая удручающая волна. Во-первых, она банально устала и выгорела. А во-вторых… Вторая причина как раз сама окликнула ее. И чего она так пристала к нему? Объяснить Мария не могла. Просто выражала свои неправильные и болезненные чувства так, как могла.

Она обернулась и угрюмо уставилась на Филиппа в ответ. Банданы на голове уже не было, и теперь синеватые локоны подхватывал ноябрьский ветер.

— Я не буду рассказывать о нас, не волнуйся, — упавшим голосом сказала Мария. — Никому. Обещаю.

Я, в отличие от тебя, своих обещаний не нарушаю.

Филипп посмотрел на Марию, нахмурившись.

— Тогда что ты тут забыла? — ему это было не понятно. Неужели эта странная девушка может преследовать какие-то иные цели?

Ветер налетел на них, обдав холодом и подняв с земли опавшие листья. Где-то вне зоны видимости заплакал ребенок, и в этом плаче было что-то гнетущее.

— Я сожалею, что мы так расстались, — осторожно начал Филипп. — Но… Это все было для меня шоком.

Вряд ли стоило ему сейчас лгать ей.

— Ты же… Понимаешь это?

Они стояли довольно далеко друг от друга, но достаточно близко, чтобы слышать. И Сербская не спешила это расстояние сократить — мешала затаенная обида. Девушка обхватила себя за плечи, тупо уставившись на Филиппа.

— Ты просил меня быть рядом, и я обещала, что буду. Ты передумал?

Все это звучало твердо, без каких-либо оттенков. Кроме, разве что, легкой печали. Марию покоробила постановка его вопроса: что она тут забыла? О, дорогой, ты не представляешь. Свою честь. И речь идет совершенно не о невинности физической. Отчего-то у нее рождалось чувство, будто это далеко не она им воспользовалась, а очень даже наоборот.

Мария всегда считала веру в Бога слабостью. Люди не хотят сами отвечать за себя, за свои слова и поступки, хотят быть ведомыми, хотят получать оправдания и видеть некий божественный промысел, будучи слишком немощными для того, чтобы понять и признать — смысла-то никакого и нет. И не было никогда. Единственный, на кого ты можешь положиться — ты сам. И никак иначе. Все остальное — банальная глупость. Вот и Филиппа Сербская сейчас находила глупцом и простым мудаком, раз он грубит ей, девушке, с которой впервые в жизни провел ночь, только потому, что тогда в его член «вселился Дьявол». Правильно было бы, наверное, свалить отсюда ко всем чертям, а он пусть и дальше всем пиздит, пытаясь уйти в монахи. Мария не выдержит, если очередной подонок вытрет о нее ноги. Но она не умеет поступать правильно. Если он не хочет ее любви, он познает ее ненависть.

Панфилов как-то странно, порывисто дернул плечом.

— Я не отказываюсь от своих слов. Я…

Он замер, нахмурился так, что брови сошлись на переносице. Невыносимая тоска ухватила его за самое нутро. Филипп вдруг посмотрел на Марию со слезами на глазах.

— Ты не понимаешь. Не понимаешь, сколько мне стоило тогда расстаться с тобой. Ты ничего не понимаешь.

Ему хотелось дотронуться до ее руки, но делать этого Панфилов не стал. Просто стоял и смотрел ей в глаза. Все во что он верил, все, что знал, разбилось вдребезги, а осколки впились в сердце.

Мария продолжает стоять на месте. А она-то думала, что это она тут эмоционально неуравновешенная. Тем не менее, похоже, только она здесь и знает, чего хочет. Сербская смотрит на парня почти холодно, но это, скорее, неосознанно, ведь ее сердце начинает сильно колотиться от его слов, а в лицо словно дышит жаром огнедышащий дракон. И это поздняя осень на дворе.

— Конечно, я ничего не понимаю. Я глупая и необразованная, да? — и все тот же твердый тон. — Я уверена, ты надеялся, что больше не увидишь меня. Но вот она я. И я остаюсь тут. На какое-то время точно.

Мария почти что зло усмехается.

— Кто знает, может, этот ваш экзорцист, и правда, сделает меня «лучше», — она показывается кавычки пальцами. — Но и тогда тебе было бы все равно, верно?

Сербская понимала, что сейчас явно борщит, но из нее словно сочились все эти пропитанные ядом слова. Эмоциональная и словесная гемофилия. Инфекция в душе, черный бубон, а не сердце. Гниль под языком. Купола на фоне серого неба прямо за спиной Филиппа вызывали гнев. Может, в ней, и правда, поселился бес?

— Мне не будет все равно, — бурчит Филипп. Как ему объяснить ей свои чувства, если она не собирается ничего понимать? От раздражения Панфилов даже побледнел. Он глядел сейчас на Марию совершенно бешеными глазами, являя собой яркую иллюстрацию помешанной личности. Может быть, это не во всех этих несчастных, а в него вселился бес? В этом Филипп уже не сомневался.

Где-то рядом послышались голоса. Без лишних слов Панфилов схватил за руку Марию и потянул за собой — к той беседке, где они недавно столкнулись с Елисеем. От сторонних глаз их скрывал пожелтевший плющ.

— Если ты хочешь… Оставаться, то хотя бы не пались, — бешено прошептал Филипп. От близкого присутствия девушки и вовсе стало тошно. Он наклонился к ней и прижался щекой к ее шее, вздрагивая как от лихорадки. — Что ты… Делаешь со мной.

Марию и саму настигла мелкая дрожь, но шла она совсем не от ноябрьского холода, а от жара. Дыхание Филиппа щекотнуло кожу, и та вмиг покрылась мурашками, а где-то внутри распустился розовый бутон — быстро и ярко. Девушка тут же растеряла весь пыл, что так упорно растила в себе для ссоры, и подняла руку, чтобы погладить юношу по голове, запустить пальцы в его волосы. От него пахло ладаном — должно быть, он и вовсе весь пропах им. А она пользовалась духами с ароматом засахаренных роз — сплетаясь, запахи напоминали о чем-то райском, пусть Сербская и не верила во всю эту чушь. Сейчас была готова поверить.

— Тайные встречи, да? — усмехнулась она, мягко отстраняя Филиппа от себя за волосы. — Мне нравится.

Согласившись с правилами, Сербская огляделась по сторонам и, обхватив лицо парня ладонями, поцеловала его. Ощущая губами мягкость его губ, она даже подумала, что счастлива в это мгновение. Нестабильная, она так часто могла пройти с нижнего круга Ада до Эдема всего в пару шагов за жалкие полчаса.

Словно и не было этой мучительной недели. Филипп чувствовал себя ужасно — и тогда, и сейчас, однако сейчас у него, по крайней мере, появилась поддержка в лице Марии, которая была готова разделить с ним грех. Но сколько ее желание продлится? Пока он ей не наскучит, а там уже можно было бы идти прямиком в жерло адово — его там заждались.

Но пока… Вряд ли он достаточно силен для того, чтобы сопротивляться ей. Вряд ли у него хватит на это душевных и моральных сил.

И когда губы Марии касаются его губ, Филипп подается ей навстречу, отвечает на дерзкую выходку девушки не менее дерзкой. Он гладит ее по волосам и спине, обнимает бережно, как дитя. Ровно до того момента, пока не слышит, как за спиной шуршит гравий. В одну минуту Филипп отпускает Марию и срывается с места. На встречу ему выбегает ребенок — девочка в аляповатом дешевом платочке и садится прямо на дорожку, чтобы завязать шнурок ботинка. Панфилов оборачивается к беседке.

— Я ещё не закончил, — произносит он так, чтобы Мария слышала, и спешит прочь. Будет не так трудно найти ее, а если нет… Он решит позже. Тогда, когда мысли придут в относительный порядок.

========== Глава 3. Бездна посмотрит на тебя в ответ. ==========

Учеба в духовном заведении была непроста: изучалось множество всесторонних гуманитарных дисциплин, в которые входили и древние языки — латинский, древнегреческий, церковнославянский. Семинаристы должны уметь петь в хоре, должны изучать и секты, дабы уметь отделить благо от противоположного. В том числе их обучали и естественным наукам, новым языкам — английскому и французскому. Елисей преуспевал во всем. Будучи парнем высоко одухотворенным, Воскресенский жадно вбирал знания с самыми искрящимися глазами, какие было не передать ни одной фотографией, ни одной картиной. Хотя и последнее ему удавалось — прежде, до семинарии, он окончил Строгановку по классу академической живописи, где преподаватели со слезами на глазах принимали его трехметровые полотна с библейскими мотивами. Он трудился, не покладая рук, днем и ночью, даже если учитывать то, что ночевать в мастерской запрещали. Он мог не есть и не спать, а лишь погружаться в глубокие думы и писать, писать, писать, пока не кончится краска. В остальное же время, которое вряд ли можно было назвать свободным, Елисей создавал потрясающие эскизы для медальонов — более всего он любил изображать Богородицу.

Во всем этом совершенно не было какого-то грандиозно амбициозного подтекста — Воскресенский просто был готов отдать себя на растерзание вере, искусству и помощи другим. Он хотел прозреть, и чтобы прозрели другие. Парень с ангельской внешностью и чистой, непорочной душой собирался, конечно, посвятить себя черному духовенству. Его не интересовали физические блага — лишь духовные, о чем знал и его настоятель, рекомендовавший его семинарии, и приемная комиссия. Первоначально Елисей поступил в другое место, поближе к родному Ярославлю, но родители настояли на том, чтобы сын попал в лучшее место. Так он и оказался здесь. В московской духовной академии.

С самой утренней молитвы, с первой пары он светился, сиял божественным светом, пока иные одногруппники лишь храбрились, пытаясь не заснуть. Со стороны он казался сверхчеловеком. Кем-то, в действительности, посланным Всевышним. И даже сейчас, перед обедом, он никуда и не торопился. Все ребята, так похожие на простых студентов, отсчитывали минуты до конца пары по английскому, которую многие считали вовсе ненужной, но не он.

Елисей как раз закончил с переводом текста об искушении Христа и зачитывал его перед группой, пока светская преподавательница одобряюще кивала и улыбалась.

Какой светлый и талантливый мальчик.

— Ты так хорошо знаешь эту тему или сам английский? — по-доброму посмеивалась Зинаида Львовна.

— И то, и другое, — просиял Воскресенский. — Я писал свой вариант искушения в художественном в качестве дипломной работы.

— Я обязана это увидеть!

— Я обязательно вам покажу, если вы хотите, — парень даже ангельски порозовел от смущения.

И как же эта чистота, как же этот свет раздражали Филиппа. Елисей будто бы стал тем, кем не смог стать сам Панфилов. Будто бы после падения Филиппа, он стал каким-то живым укором для него. Словно Господь таким образом решил его наказать, явив чистоту перед лицом порочности. Сидя на своем месте, Панфилов смотрел на Елисея столь тяжким взглядом, что это заметили другие. Когда урок завершился, и студенты потянулись на трапезу, к нему тут же подскочил Петр — тот ещё грязнослов.

— Мне кажется, что он тебе не по душе, — рыжий и гаденький, Петр даже голосом словно блеял, а не говорил.

— Кто? — сделал вид, что не понимает, Филипп.

— Да ладно. Этот тип лезет на первое место. Неужели уступишь?

— Не мое это дело. Пусти.

Но и дураку было понятно, что он — задет, притом глубоко задет. Поэтому даже не пошел на обед — из трапезной доносилось привычное «Отче наш», а Филипп все стоял у окна и смотрел в сад.

***

Марии было откровенно скучно в этом месте. Валера, знатно прихуев от новостей, помог ей привезти в отель все нужные вещи ещё вчера, но девушку не спасали даже любимый ноутбук и любимый «Охотник за разумом» Дэвида Финчера. Признаться, ей было неспокойно. Они так и не обменялись телефонами с Филиппом, и она не знала, что делать, не могла осознать теперешним хладным умом, как умудрилась вляпаться в эту историю. Переехала в натуральную залупу из-за парня, которого знала два дня.

Потрясающе. Очень в твоем стиле, Сербская.

Не выдержав глупых метаний по маленькому и скудно обставленному номеру ужасного места, которое и отелем-то назвать язык не поворачивается, Мария обулась в свои мартинсы, накинула куртку и, заткнув уши наушниками, вышла на улицу. Местности она не знала, да и та, признаться, не была ей интересна, так что ноги быстро понесли ее в знакомый сад. И тут ей как раз позвонила мама. Мама, которая ещё ничего не знала. Черт.

— Да, мамуль? — давай, храбрись. Делай вид, что все идет как надо.

— Родная, я тебя не отвлекаю от работы?

— Нет, мам, я.. В общем-то, не на работе.

— Взяла выходной? — голос Ирины Васильевны повеселел.

— Нет, э-э… Я типа в отпуске.

Боже, Мария, как это все нелепо.

— О, что же не сказала? Приедешь к нам с папой? Собаки тебя заждались!

— Я… Ох, черт. Мам, я не в Москве, но ты не переживай. Поехала посмотреть местный храм. Очень… красивый.

Говоря это, Сербская как раз остановилась посреди гравийной дорожки и обернулась к церкви. Нихера не красиво.

— А, ты с девчонками? — в голоса матери начинало слышаться недоумение.

— Одна, — Мария была готова шлепнуть себя ладонью по лбу.

Она не привыкла врать своим родителям, но правда звучала слишком нелепо.

— Машунь, что-то случилось? — недоумение переродилось в беспокойство.

Мама продолжала называть дочь по сокращенному имени, как в детстве, от чего та поморщилась.

— Нет. Просто у меня был тяжелый год, и я решила, что ты права. Божественное провидение и все дела — это не так плохо. Мне был нужен совет кого-то знающего и проверенного.

— Но как же ты одна в чужом городе?

— Я не одна, — начала было Мария, топчась на месте, но тут увидела идущего к ней совершенно смурного Филиппа. — Не одна. Я тебе перезвоню, мам.

Ирина Васильевна попыталась протестовать, но было поздно — дочь повесила трубку. Сердце вновь зашлось в приступе лихорадочной пляски, и девушка обеспокоенно заговорила с юношей:

— Привет, я… Ты в порядке?

Под его порывистыми шагами разлетался гравий на дорожке. Филипп был так рассержен и растревожен ситуацией с Елисеем, что даже на время забыл о Марии. Ещё ничего толком не произошло, а он уже успел накрутить себя до такой степени, что едва ли не физически чувствовалсебя плохо. Ему не помогли ни голос разума, ни свежий воздух. И явление Марии лучше ему не сделало. Когда девушка замаячила перед ним, он грубо схватил ее за запястье и потащил за собой.

— Хочешь знать, что со мной не так? — он едва ли не плакал, но в его голосе дрожала ярость. — Хочешь?

Они оказались в одном из садовых помещений, где пахло землей и холодным кирпичом. Только здесь Филипп отпустил девушку.

— Меня решили вытеснить с моего места, вот что. И в этом виноват только я.

И мой грех. Ведь даже сейчас в нем зрело греховное желание, едва только они очутились наедине.

Сербская опешила от поведения парня. Тупо стояла перед ним, потирая запястье и гадая, останется синяк или нет. Она-то в чем провинилась? Пусть он не переводит стрелки, не перекладывает ответственность и не срывает свой гнев на ней. Тем не менее, отчего-то Мария не смогла сейчас грубить в ответ.

— Они хотят отчислить тебя? — непонимающе спросила она, а затем сделала небольшой шаг вперед, пересиливая обиду, и попыталась коснуться щеки Филиппа. — Тише. Что случилось?

Услышав слова Марии, Филипп поморщился.

— Что? Нет, конечно, нет. Просто на моем курсе появился молодой человек, который показал мне, что я такое…

И это было безумно унизительно и болезненно — Панфилов никогда такого не испытывал. Ему было больно и страшно — отвратительно, и потому он старался сделать все, чтобы сдержать себя в руках. Получалось плохо — если судить по его реакции и тому, как он вел себя с Марией. В нем будто бы пробуждалась некая червоточина, которую он никак не мог сдержать.

Кому, как не ней, знать, что это такое — быть на грани от того, чтобы потерять мечту. Или потерять ее вовсе. Потому..

— Ты же знаешь, что я рядом?

Такие громкие заявления для столь быстрого знакомства, но что делать с тем, что у нее мозги плывут и топятся зефириной, когда он стоит так близко?

— Знаю, — Филипп устало прикрыл веки и привалился спиной к стене.

Ему хотелось исчезнуть, только бы не быть здесь, но ещё его тянуло к девушке, а это было совершенно невыносимо. Куда хуже всего остального.

— Я соскучился по тебе, — как трудно было произносить эти слова! Очень трудно. Но от них почему-то теплело на душе. Филипп открыл глаза, посмотрел на Марию и протянул к ней руку. Весь в черном, высокий, с резким профилем, он напоминал тень архангела Гавриила с фрески их храма. Его расписывал Васнецов и придал своим работам поразительную индивидуальность.

От последних его слов и у Сербской так потеплело на душе, что на пухлых губах сама собой расцвела улыбка. Она ответила на его порыв ещё большим порывом, тут же прижимаясь к его груди, стоило ей увидеть протянутую руку. У них была достаточно значительная разница в росте, несмотря на то, что и Мария сама по себе низкой не являлась. Теперь ее ном уперся в его шею, и девушка с наслаждением вдохнула его церковный запах, теперь уже даже допуская мысль, что не так уж ее это и бесит. Ее руки сомкнулись за его спиной в районе поясницы.

— И я тоже очень скучала, — почему-то зашептала Мария.

Словно происходящее было каким-то таинством.

Сейчас, в этот момент, она даже не слишком сомневалась в своем решении, не таким уж и глупым оно казалось. Все ради таких мгновений.

— Я уверена, что ты не должен переживать насчет этого сокурсника, — Сербская отстранилась и, все ещё обнимая юношу, смотрела в его зеленые глаза своими искрящимися карими. — Ты такой прекрасный.

Последние слова слетели с губ словно против ее воли, обжигая кончик языка. Слепое обожание.

Панфилов опустил ресницы и усмехнулся. На этот раз не зло, а, скорее, печально. Эдакий падший ангел. Вот он — как есть.

— Считаешь, что я прекрасный? — нежная улыбка и мягкий взгляд сквозь ресницы. Филиппу было приятно, невзирая ни на что. Он осторожно погладил девушку по волосам и крепче прижал к себе. Ее сердце стучало рядом с его. Это было даже приятно.

— Считаю, — с улыбкой кивнула Мария.

Она так была этому подвержена — идеализации того, в кого влюблялась. И сразу он для нее — центр вселенной, сосредоточение всех ее мыслей, желаний и интересов. Жаль лишь, что чаще всего ее разочаровывали.

— Мне очень хочется, чтобы ты… Извини меня за то, что мы так расстались. Я просто был в шоке. Правда…

Он и вправду ощущал себя таким расстроенным, что не хотел ничего, кроме как прощения от нее. Панфилов наклонился и поцеловал девушку, а затем ещё и ещё. Это и вправду было приятно. И не так, как в мечтах.

— Ничего страшного, — сейчас Сербской, и правда, кажется именно так.

Качается, подобно маятнику.

Она отвечает на его поцелуй нежно, впитывая в себя все его нутро, но и горячо, делясь и своим в ответ. Мария, обхватив шею Филиппа, тянет его за собой, не разрывая поцелуя, пока не упирается поясницей в столешницу. Прямо позади нее оказался стол садовника. На нем были расставлены надтреснутые цветочные горшки, большие садовые кусачки для растений, ножницы, рассыпана подсохшая земля. Девушка отталкивается от пола, опираясь на плечи Филиппа, и усаживается прямо на поверхность стола, тут же оплетая его тело своими ногами. Мария — совсем не нимфоманка, нет. Но сейчас, в самом начале отношений (отношений ли?) ей хочется быть к нему так близко, как только возможно. Может, она так и его привяжет к себе сильнее?

Вполне естественно, что, познав плотские радости, Филипп захотел продолжать. И потому, когда Мария прильнула к нему, он почувствовал желание такой силы, что не мог удержаться. Когда девушка села на стол, он тут же схватился за ее вязанное платье, задирая его выше колен. На счастье, невзирая на холод, Мария была недостаточно плотно одета для того, чтобы терять время. С собой Панфилов возился куда больше. Но все же, вскоре ему удалось сделать так, чтобы ничто не мешало им слиться.

Мало что сейчас заботило Филиппа. Он не думал о том, что их могут увидеть, о том, что его поведение не выдерживает критики. Его мысли, правда, смутило то, что пока его братья по вере молятся и едят, он грубо и поспешно совокупляется с женщиной.

— Придешь ещё? — шепчет Филипп на ухо Марии, не разжимая хватки, ощущая, как мышцы его сокращаются от подступающего удовольствия.

Мария вздрагивает всем телом следом. Она старалась звучать тише, чтобы не привлечь внимание, потому лишь негромко поскуливала Филиппу на ухо, цепляясь пальцами за его плечи. Пытаясь выровнять дыхание, она улыбнулась и ответила:

— Конечно. Я всегда тут. Остановилась в отеле прямо через дорогу. Номер тринадцать. Приходи в любое время, и… Дашь мне свой номер?

Нервное дыхание плавно успокаивается. Филипп дышит размеренно до тех пор, пока сердце не входит в свой ритм. Ему не хочется сейчас думать о плохом, о страшном. Не хочется переживать то, что он переживает теперь каждый день. В ее глазах — целый мир. И ему нравится этот мир, потому что в своем Филиппу так неуютно.

— Конечно… Дай свой телефон, — Панфилов забирает из рук девушки айфон и вбивает туда свой номер. Даже не сомневается в этом.

Как хорошо, что парень не живет в общежитии, потому что…

— Я хочу просыпаться с тобой, — Сербская буквально сияет и, смотря на его лицо, впитывая каждую его черточку, заправляет прядь русых волос ему за ухо.

Сейчас все в ее представлении мерцает яркими красками на фоне серой осени. Он ведь ее драгоценный. Тот, кто ее полюбит. Верно?

— Почему нет? Я… Постараюсь.

Ему не хочется, чтобы она думала, будто бы он попользовался ей и свалил. Нет. Ему ведь другое нужно. И важно. Однако, Филипп понимает также и то, что будущего у них нет, и от этого тяжесть мучает его душу. Наверное, от этого ему гадко особенно, просто до конца Панфилов этого не сознает.

***

Мирослав — брюнет с почти черными глазами и, тем не менее, с добрым сердцем, что сквозило в его не по возрасту мудром взгляде. Из него выйдет прекрасный священник. Вечера в общежитии, до ночной молитвы и сна, семинаристы любили проводить за музыкой. Соседом Мирослава по комнате был Петр, который обычно высокомерно фыркал на его гитару, но остальным нравилось. Вот и сейчас парень играл на ней, напевая культовую «Halleluja», пока к ним в гости зашел Филипп.

Мирослав сразу заметил печальное настроение своего приятеля и, когда Петр, в очередной раз грузно вздохнув, покинул комнату, завершил свое исполнение. Все ещё держа гитару в руках, он с лёгкостью в голосе заговорил с Панфиловым:

— Жаль, конечно, что ты не живешь с нами. Разбавил бы компанию Петьки, — усмехнулся он, но затем проницательно подметил: — У тебя что-то случилось?

Из коридора слышалось ангельское пение Елисея — тот готовился к завтрашнему занятию хора.

Войдя в комнату, которую занимали Мирослав и Петр, Филипп вдруг почувствовал себя очень несчастным. Ведь когда-то, до всей этой ситуации, он чувствовал себя куда счастливее. В его душе царили мир и покой, тогда как сейчас — ничего даже близко похожего не было. И Панфилова вдруг охватили такая тоска и печаль, что он едва ли не заплакал. В смятении он закрыл за Петром дверь и сел рядом с Мирославом.

— Нет, ничего… На самом деле, ничего не случилось, — Филипп не мог впадать в подробные откровения с людьми, пусть даже Мирослав и был всегда добр к нему. — Мне просто грустно.

Его слуха коснулось пение Елисея. Как понимающий человек, Филипп, конечно же, оценил сейчас талант молодого человека. Но снова этот талант уязвил его. Заставил в который раз взглянуть на себя с дурной стороны.

— Просто захотелось побыть в покое.

— Я рад, что ты находишь покой здесь, — Мирослав широко и белозубо улыбнулся. — Я думал, ты обычно любишь проводить вечера один или в храме. В любом случае, хорошо, что ты пришел.

Все знали, что Панфилов, как прежде самый талантливый из семинаристов, отдавался своему делу целиком и полностью, коротая вечера рядом с великой росписью Васнецова в их церкви и за своими прямыми обязанностями алтарника. Мирослав не кривил душой, когда говорил, что рад его появлению — он всегда считал, что Филипп — тот, на кого стоит равняться, но, тем не менее, он не мог понять, что же гнетет его душу.

Обычно Филипп не был тем, кого тянет к общению. Нельзя сказать, что ранее Панфилов был особенно замкнутым. Нет. Но его и не тянуло разговаривать со всеми, веселиться и проводить свою юность в необходимом веселье. Все же отсутствие улыбки на лице и веселья в мыслях — дурной знак, и ужасно, что понял Филипп это только сейчас.

— Спасибо. Не так часто я это делал раньше.

А жаль. Нужно было делать, тогда бы, быть может, он не оказался в такой ситуации. Филипп условился с Марией встретиться сегодня вечером, но в итоге он сидел здесь, и не мог заставить себя встать и пойти к ней. Просто не мог и все. И это, конечно же, никуда не годилось.

— Сыграй ещё, что-нибудь, пожалуйста.

Панфилов слышал голос Елисея и понимал, что ещё немного, и он закричит.

***

Сербская ждала уже больше часа. Час и двадцать две минуты, если быть точной, и с каждой новой секундой по ее сердцу расползалось все больше глубоких трещин. Она буквально могла слышать этот хруст. Нижняя губа уже предательски подрагивала, но слез не было. «И не будет» — зареклась Мария, смотря в окно на уже черное небо. Она любила это время года за то, что в шесть вечера уже становилось темно, но сегодня эта темнота ее угнетала. Опять она будет спать одна в такой неродной постели.

И вновь вопрос — что эта девушка вообще здесь забыла?

Час и двадцать шесть минут. Почти зарычав от отчаяния, Мария поднялась на ноги и в который раз подошла к окну. Возможно, она увидит фигуру Филиппа в свете фонарей? Но, конечно, этого не происходило. Все ее сообщения и звонки оставались без ответа. Может, стоит прямо сейчас собрать вещи и уехать? Сербская обернулась на свой чемодан, а затем вновь посмотрела в окно. Сегодня была звездная ночь, из центра Москвы подобного не разглядеть. Из блеск перекрывали разве что темные маковки православного храма.

А может?…

Нет, глупая затея.

Или все же нет? Мария засомневалась и вновь посмотрела на часы. Церковь должна ещё работать. Вздохнув, девушка надела куртку и вышла в темный и холодный вечер. Переходя дорогу по выцветшим и подстертым полосам на асфальте, она все ещё сомневалась. Неужели это может ей помочь? Все потому, что у нее нормального психотерапевта нет. Но, в конце концов, хуже не будет. Она больше не может сидеть в одиночестве, а звонить подругам и признаваться в своем позоре было стыдно. Маме и папе — там более.

Тяжелые двери храма открывались грузно и с громким лязгом — им бы петли смазать. Здесь сейчас практически никого не было, кроме пары работников и троих прихожан, тихо покупающих свечи, что собирались поставить за упокой чьих-то душ. Мария уже было хотела фыркнуть, развернуться и уйти, но тут ее взгляд зацепился за фрески, которые она не разглядела должным образом в прошедшее воскресенье. Они были величественны и.. красивы. Она не знала названий всего, что было здесь изображено, но отметила про себя доброту и печаль в глазах Иисуса на одной из них. Невольно девушка засмотрелась. Здесь было так тихо, так спокойно. Полумрак и пляшущие тени свечей.

Словно пребывая в подобие некого транса, Сербская и не заметила, как к ней подошел отец Сергий со своим мудрым взглядом и смешинками в глазах.

— Что-то ты к нам зачастила, дочь моя, — улыбнулся он, мягко глядя на девушку, которая, по его мнению, выглядела потерянной. Возможно, слишком потерянной — вероятно у нее что-то случилось, и боль эта гонит несчастную туда, где ищет пристанища каждый страждущий. Каждый покинутый человек.

Отец Сергий повел рукой в сторону фресок, что украшали стены храма. Поразительно прекрасные лики святых и ангелов глядели со стен. Их огромные глаза взирали на людей со смесью нежности, печали и всепрощающей любви.

— Что ты думаешь об этом? О них?

Мария ещё раз огляделась по сторонам, словно батюшка и впрямь мягко направлял ее взгляд.

— Они словно… живые, — кое-как вымолвила Сербская, но затем тряхнула головой, обращаясь к священнику. — Вы поймите меня правильно, отец Сергий, я не верующая. Я — человек науки. Вернее, я крещеная, но… У меня в жизни было достаточно моментов, которые уводили все дальше от веры, — она тяжко вздохнула, вновь обратив взор к фрескам. — Не думаю, что я заслуживаю любви в их взглядах. И чьей-либо вообще. Сегодня я в этом убедилась.

Кожа на шее словно все ещё горела, ощущая на себе фантомные поцелуи Филиппа. Но, кажется, они лишь оставили ожог, чтобы больше никогда не повториться.

Слушая девушку, священник кивал. Ему было важно узнать, что именно думает она о том, что видит, и услышанное понравилось ему.

— Бог милосерден. Он любит нас. Бог есть радость, и он эту радость зажигает в наших сердцах. Не стоит думать, что мы так уж безнадежны — мы все со своими грехами.

А затем отец Сергий снова взглянул на девушку.

— Подумай над тем, что бы ты сказала ему, как другу, а не как жестокому отцу. Просто подумай… Ведь это взгляд родного человека, а не пугала с плеткой.

Добрая улыбка священника озарила все его лицо. Он, действительно, выглядел очень понимающим и адекватным, да и был таким, что редкость в этих местах.

У Марии пока не было сил поверить в то, что говорит ей батюшка, и оттого посещение церкви все больше казалось ей абсолютно идиотской затеей, но с другой стороны… От одного звука его голоса, одного тепла в его взгляде девушке словно становилось легче. С отцом Сергием хотелось разговаривать. Это и умиротворенная обстановка вокруг приковывали ее ноги к полу, мешая развернуться и уйти прямо сейчас.

— Но если он родной человек, то за что он меня наказывает? Если он всевидящ, то должен знать, что я никогда не причиняла никому зла намеренно. Все мои темные поступки шли от.. От боли.

Ее голос дрогнул на последнем слове.

— Знаете, — усмехнулась Сербская. — В одном из моих любимых фильмов как-то прозвучала цитата: «Если Бог добр, он не может быть всемогущ, а если он всемогущ, то не может быть добр».

Слушая прихожанку, священник понимающе кивал, не отмахивался от нее, не перебивал. Ему ведь, и правда, были важны ее слова — он хотел понять, что это за девушка нежданно-негаданно свалилась перед ним, как райское яблоко.

— Потому, что каждый должен пройти свой путь, — отец Сергий вздохнул. — И так будет и есть. Но почему ты думаешь, что если твой путь тернист — Бог покинул тебя? Он может готовить для тебя свой собственный путь, который ты не сможешь пройти без нужных уроков. А цитата правдивая, но ведь… Кто сказал этому человеку, что в милосердии нет всемогущества? Ведь иметь столь любящее сердце, чтобы оно смогло простить, может только сильнейший человек. Подумай об этом. О том, что мелочные мысли есть у многих, а глубокое-то — нет.

— Мне очень хочется верить, что меня ещё ждёт впереди что-то хорошее, но пока все говорит об обратном. Все ломается и ломается. И я ломаюсь… — Мария запнулась. — Пока на искренние чувства мне отвечали лишь плевками в душу.

И это всегда было так. А кому-то, подверженная болезненным истязаниям, Сербская плюнула сама. Неосознанно, просто собственная трагедия застилала глаза. Так она умудрилась потерять многих близких людей. А готова ли она потерять ещё один даже самый крохотный шанс?

— Скажите.. — очень аккуратно начала она. — Как вы думаете, есть ли смысл бороться за любовь глубоко фанатичного человека, когда ты не понимаешь, привязан он к тебе или нет?

Конечно, это не совсем вопрос для священника, но Мария понимала, что сейчас выслушает все, что скажет ей отец Сергий. Несмотря на разницу во взглядах, она видела в нем фигуру настоящего наставника. Это тебе не терапевт, которому нужно платить деньги. Этот человек не будет юлить.

Священник задумчиво посмотрел на молодую женщину. Ему заинтересовал вопрос девушки, и потому мужчина явно обдумывал то, что услышал. Она говорила о ком-то кто был важен для нее. О ком-то, из-за кого она и пришла сюда. Как всегда — душа от любви исцеляется, пусть даже через страдания.

— Бороться есть смысл всегда, — улыбнулся он. — Разве стоит опускать руки из-за трудностей? Скажи мне — эти чувства меняют тебя в лучшую сторону? Ты чувствуешь благодать любви?

— Я не уверена, — Мария чуть замялась. — Пока мне кажется, что они вытягивают из меня только гниль. Толкают на манипуляции и все прочее. Но… Возможно, я бы хотела перестать быть прежней собой, если бы он не вел себя как..

Она хотела сказать «мудак», но вовремя осеклась.

— Как баран.

И то была чистая правда — Сербская горы бы свернула, чтобы исправить свою натуру, выжечь дотла всю мерзость, облепившую ребра, лишь бы ее любил в ответ тот, кого любит она. Конечно, вряд ли это уже можно назвать любовью, но Мария всегда любила гиперболизировать свои чувства. В конце концов, она за ним сюда примчалась. На широкие жесты и большие шаги она уже была способна, а значит…

— Я бы исправилась ради него. Стала бы лучшей версией себя.

— Тогда есть шанс, что эта любовь — то, ради чего тебе стоит бороться, — отец Сергий мягко увлекает девушку пройтись с ним дальше, указывая ей обратить внимание то на ту, то на другую икону.

Темные лики святых следили за ними, тусклое золото слабо поблескивало на стенах и под куполом.

— Не печалься, дитя, Господь вразумит и его, и тебя наставит на путь. Не бойся просить Бога о милости, и милость же ты и получишь.

Наверное, из уст другого человека эти слова бы прозвучали слишком претенциозно, но в голосе священника звучали такие уверенность и мягкость, что нельзя было сомневаться в том, что он искренне верит в то, что говорит.

— Я так боюсь опять настроить себе воздушных замков, в которых нет смысла, — давно Мария не была с кем-то столь откровенна.

Она шла рядом с батюшкой, и, в какой-то степени, ее мировоззрение все же претерпевало изменения. Раньше Сербская видела в ликах святых лишь строгость и даже надменность, но со всех икон, что находились здесь, на нее взирали исключительно с сочувствием, легкими оттенками печали и.. понимаем?

— Спасибо вам за разговор, отец Сергий, — остановившись, она вновь посмотрела на священника. — Не буду врать, что уверовала, но от разговора с вами мне стало лучше. Я.. Я зайду ещё? И меня зовут Мария.

***

Мирослав все играл и играл, а Филипп, который все глубже опускался в глубину своих мыслей, никак не мог отделаться от гнетущего чувства тоски. Той самой, которая никак не могла покинуть его душу, сколько бы он ни старался. Боль грызла его изнутри, подобно змеям. А потом ещё появились мысли о том, что делает Мария, и это окончательно его добило.

Почему он решил, что вправе так поступать с ней?

— Прости, я должен идти, — какая-то сила подняла его на ноги и заставила выйти из комнаты.

Ветер на улице ударил в разгоряченное лицо. До отеля было не так уж далеко, поэтому Филипп буквально бежал. Но его старания были зря. Поднявшись на этаж, он начал стучать в дверь, но ему никто не отвечал. Скорее всего девушка обиделась, и поэтому… А, может быть, она вовсе ушла?

— Мария, открой, это я!

Молчание. Под конец из соседнего номера вылезла растрепанная голова смурного гражданина.

— Ты что, фраерок, охуел?

— Извините.

Филипп отлип от двери, спустился вниз и вышел на улицу. Номер Марии, который он набрал нервным движением, тоже был нем, как христовы рыбы.

========== Глава 4. Дикий райский сад. ==========

Уйдя в церковь, Мария оставила телефон на зарядке, потому звонок Филиппа обнаружила уже постфактум. И поделом ему — пусть помаринуется эту ночь так, как мариновалась она.

На обратном пути девушка зашла в магазин и купила себе несколько бутылок пива, тут же выпив их в номере, и потому проспала почти до полудня. Обычно нечто будило ее по утрам само собой, но сегодня Сербская еле разлепила веки. Сползала в душ, высушив волосы ужасным феном в ванной гостиницы и быстро настрочила парню:

«Жду тебя в нашей беседке».

Облачившись в короткое платье-свитер, Мария подтянула повыше вязаные чулочки, обулась в грубые ботинки и, надев большую косуху, вышла на улицу. Влажный осенний ветер трепал волосы, заставляя девушку плотнее закутываться в куртку. Ночью шел дождь, и теперь земля и гравий были размыты, потонув в лужах. Шагая прямо по ним через сад, вскоре Сербская дошла до беседки. Видимо, из-за порывов ветра плющ лишился последних листьев, и теперь остался абсолютно лысым. Но обнаружила она здесь не Филиппа, а некого светловолосого юношу, рисующего на листах большого скетчбука детальный эскиз для медальона с Девой Марией.

Хмыкнув себе под нос, Сербская беспардонно вошла внутрь беседки и села рядом, заговорив:

— Выглядит очень красиво, — она кивнула на его наброски. — Учишься в этой семинарии?

— Спаси Господи, да, учусь.

Юноша поднял на девушку нежный, ласковый взгляд. В этом взгляде не было кокетства или чего-то такого, зато было много чистой любви — человека к человеку, души к душе. Так Елисей смотрел на всех — и она не стала для него исключением.

И тут же она протянула руку, чтобы пожалеть его ладонь, испачканную серым из-за грифеля карандаша.

— Мария. Прихожанка вашей церкви.

Ага, прихожанка, у которой едва жопа прикрыта.

— Очень приятно. Я видел вас, — произнёс парень. — Пусть Господь поможет вам в ваших поисках.

И, закончив это социальное взаимодействие, Елисей снова вернулся к своей работе — будто бы ничего более его не волновало сейчас. Впрочем, очень скоро он снова поглядел на Марию.

— Ты здесь в паломничестве или на послушании?

— Я здесь.. — Мария запнулась. — Типа новенькая. Надеюсь прижиться.

Она разглядывала этого парня совершенно без стеснения — миловидный, он напоминал тех самых купидончиков с картин. Интересно, тоже в монахи подастся? Хотя нельзя сказать, что Сербскую это так уж интересовало. Когда она на ком-то зафиксирована, другие особи мужского пола кажутся ей неинтересными. Как куклы Кена, у которых в штанах все гладко.

С ее Филиппом этот юноша в сравнение не пойдет.

Ее Филипп.. Ее ли он вообще?

То, что он вчера так грубо продинамил ее, разумеется, ужасно расстраивало и обижало, но то, что он позже звонил, внушало ей надежду и заставляло придумать парню тысячу оправданий. Может, что-то случилось?

Но когда Мария заметила боковым зрением движение и поняла, что к ним по дорожке движется именно Филипп, она не смогла удержаться от маленькой пакости. Вдруг девушка взяла и просто так переливисто рассмеялась, как то могло бы быть, если бы этот светловолосый семинарист, сидящий рядом, остроумно пошутил. Но он молчал и смотрел на нее, как на очень странную особу. Правда, Филипп ведь этого не знает, так что пусть думает, что хочет.

Елисей уставился на девушку в недоумении, но этого взгляда Филипп не увидел, а увидел кое-что другое, из-за чего его лицо буквально потемнело от ярости. Размашистым шагом Панфилов шел к беседке, а когда поднялся по ступенькам, глянул на Марию совершенно жестоко. На Елисея парень даже не взглянул, хотя тот приветливо кивнул ему.

— Веселитесь? — тревожно звенящий тон голоса и совершенно искаженное лицо. Филипп впервые почувствовал то, чего не чувствовал никогда — он не может держать себя в руках. И это пугало даже его самого.

— Мне нужно поработать, — робко вставил свое слово Елисей.

— Так иди — тебя никто не держит, — оборвал его Филипп, и юноша быстро собрался. Панфилов очевидно напугал его.

Мария наблюдала за сложившейся ситуацией с лицом довольной кошки, полакомившейся сметаной. Только заурчать оставалось. Новый знакомый быстро скрылся, словно и не было тут его, и девушка закинула ногу на ногу и заговорила с совершенно невозмутимой улыбкой, глядя на Филиппа снизу вверх:

— Представляешь, пришла я тебя ждать, а тут твой одногруппник. Хороший малый. Мне повезло, что кто-то разбавил мое одиночество, а то вдруг ты бы не пришел, как вчера.

В ее глазах плясали настоящие черти.

Филипп разозлился так, что даже в глазах потемнело. Ему не хотелось опускаться на скамью рядом с девушкой. Он чувствовал себя так, будто все рядом пылает от жара, который сжигал его изнутри.

— Да? — на его губах появилась ужасно неприятная ухмылка. — А что ты ещё решила?

Впервые он подумал над тем, что в гневе мог бы убить. И, скорее всего, не голыми руками, а каким-то хитроумным способом. Панфилов был из тех, кому в голову приходят совершенно разные и оттого пугающие развязки событий.

Мария поймала себя на двух равно противоположных мыслях. С одной стороны, ей было приятно, что она уязвила Филиппа. Так сказать, отыгралась за вчерашнее. Но с другой… С другой мы не должны причинять боль тем, кого любим. Иначе мы больше любим самих себя, чем этих самых людей. Так что Сербская, тяжело вздохнув, поднялась на ноги и спокойно, без яда сказала:

— Ещё я решила, что все же тебе не нужна, когда ты не пришел вчера. Я, блин, даже к вашему отцу Сергию ходила, — она усмехнулась. — Не бойся, не за тем, о чем ты подумал. Просто за наставлениями.

Девушка оторвала взгляд от лица Филиппа и посмотрела на выглядывающие из-за голых ветвей деревьев купола. Небо все такое же серое, а кресты словно все так же светятся, невзирая на погоду. Ветер шелестел в черных кронах совсем близко.

— Очень красиво у вас там. И спокойно, — она вновь посмотрела на парня, едва заметно хмурясь. — И я хочу, чтобы у нас было так же.

Слова Марии сначала покоробили его, а потом будто бы… Порадовали? Странно, Филипп, казалось, словно и разучился радоваться. Но все же эта радость была со вкусом печали — если все это будет продолжаться, он так и не исполнит свою мечту, а это было разрушающие для него. В то время как Мария получит желаемое, но будет жить рядом с несчастным человеком. Не очень радужная картина, не так ли? И виноват в этом, конечно он сам, потому что вовремя не смог остановиться. По-хорошему он уже сейчас должен отчислиться, но не может.

— У нас так…

Не будет, скажи же, ну.

— Нам будет сложно сделать так, но возможно. Наверное.

Филипп вздыхает.

— Ты ещё не передумала? У меня есть кое какие дела в городе, и мы могли бы… Зайти к тебе. Просто… Да Боже — узнать друг друга.

Он помешан на ней, но этого мало. Вдруг они совсем не подходят друг к другу, как люди?

И будто бы злости как не бывало. Хотя нервозность Филиппа пока не ушла.

Сербская улыбнулась и активно закивала.

— Да, пойдем.

Ей очень хотелось взять его за руку, но Мария вовремя осеклась, вспомнив о том, что они все ещё находятся слишком близко к его семинарии. Потому она просто повела его за собой через сад обратно к дороге, светясь гораздо солнечнее этого хмурого дня.

Ей не нужно было задавать ему уйму вопросов для того, чтобы знать, подходит он ей или нет. Она знала, что подстроится под Филиппа так, как ему будет нужно. Особенно прилежной, конечно, вряд ли станет, но очень постарается. Потому до номера девушка ведет его в молчании, но оно не кажется ей неловким. Ей достаточно просто того, что этот парень идет рядом.

Номер отеля, и правда, скудный — кровать, зеркало, столик, да и всё. Зато сама Мария уже успела здесь наследить — на столе лежали две пустые бутылки из-под пива, под столом — ещё одна. Чемодан открыт, часть вещей валяется на кровати, лифчик бесхозно висит на спинке стула.

— Сорян, я грязнуля, — смеется девушка, сгребая в охапку вещи с постели.

Откинув их кучей на пол рядом с чемоданом, она указывает Филиппу, чтобы тот сел, и продолжает щебетать:

— Тут есть чайник. Всратый, но вроде все ещё чайник. А у меня есть чай с личи и ещё какими-то фруктами. И это, — Мария указывает на конфеты на столе. Те самые, что любит парень. С мишками. — Я запомнила и купила вчера для тебя.

А себе она взяла кислый скиттлз.

Войдя и осмотревшись, парень спокойно сел в кресло, что стояло у окна. Его не смутил бардак или что-то ещё. Наоборот, он чувствовал себя даже спокойным сейчас.

— Ты запомнила? — улыбнулся он и, как мальчишка, глянул на девушку.

Сейчас его улыбка была едва ли не детской.

— Почему ты все таки приехала? — осторожно спросил Филипп, протягивая к Марии руку. — Признаюсь, я думал о тебе хуже. Наверное, не удивительно.

Сербская включила чайник и тут же отозвалась на ласковый жест Филиппа — подошла к нему, взяла за протянутую руку и уселась к нему на колени, подобрав ноги. Сжаться на нем, таком высоком, в клубочек было поразительно приятно.

— Да обо мне многие думают хуже, я привыкла, — усмехнулась Мария. — Когда я только поступила, все мои одногруппницы меня боялись, думая, что я сука и этакая фэм фаталь. Лишь спустя пару месяцев, они, пообщавшись со мной, выдохнули и сказали, что я милая.

Она посмотрела на Филиппа и тихо рассмеялась. Его лицо было так близко сейчас.

— Что, неплохая сталкерша из меня вышла? Я не могла не думать о тебе всю неделю. Срывалась на клиентах в кафе, так что отпуск у меня, можно сказать, вынужденный. Я постоянно вспоминала.. Ну, — Сербская даже смутилась. — Тебя и то, как ты на меня смотрел. Ты — самый необычный из всех, кого я встречала.

Сидеть с Марией на коленях было приятно. Очень приятно. У Филиппа не так много в жизни было тактильных радостей, и присутствие Сербской ошеломило его. Никогда ещё Филипп не ощущал себя настолько нужным кому-то. И это подкупало. Но одновременно и рождало мысли о том, а что будет, когда потребность в нем кончится? Что тогда? И не готовый к этому молодой человек уже начинал страдать. Ещё ничего не было, а страдание уже было — этого ведь всегда достаточно.

— Необычный… — проговорил он. — Знаешь, очень хочется иногда быть самым обычным. Ничего хорошего в этой необычности нет — все это от лукавого. Все для того, чтобы погубить душу, смущать. Я сейчас не о тебе…

Филипп как-то шумно вздохнул и ласково погладил девушку по щеке.

— Может быть поэтому я так и рвусь в монастырь. Просто хочу быть там, где не нужно… Можно просто быть и доживать, понимаешь? Сердце уймется.

Он вспоминал древнюю притчу о послушнице, которую родитель забрал из монастыря. Она была отправлена туда ещё ребенком, смущаемся бесом, но обитель исцелила ее. Когда же девицу насильно выдали замуж, бес снова проснулся и погубил ее, сделав самой большой душегубицей. Вот и с ним точно так же — в обитель его гнало собственное нутро. Но теперь уже поздно. Он сопротивлялся, но знал, что теперь уже поздно. Они все ещё очень пожалеют о том, когда бес проснется.

Боже, пастырь мой, молю тебя — сдержи врага дланью своею. Не дай пасть мне, рабу твоему, и наставь меня на путь спасения. Господи Иисусе Христе, спаси помилуй мя. Спаси, Господи Вседержитель мой.

— Не забивай себе голову, — вдруг дернув головой, улыбнулся Филипп. — То все… Не весело и не интересно.

Мария слушала Панфилова, тут же прильнув к его руке, стоило ему коснуться ее. Даже глаза прикрыла. Ей нравилось слышать звук его голоса.

— Не правда, мне очень интересно, — возразила она. — А что до веселья — я бы хотела разделять с тобой и грусть, и боль. Но.. Тебе не кажется, что эти губительные мысли и дальше сжирали бы тебя в монастыре, хотя при этом ты был бы лишен всего? Не хочу, чтобы это звучало эгоистично, я не ради себя тебя отговариваю.

Сербская тихо посмеялась.

— Хотя, может, и ради себя немного тоже. Знаешь, в нашу первую встречу ты спросил меня, почему я блудница, а потом ещё по боль в моей душе. Так вот — ты был прав. На все это меня толкает пустота огромных размеров. Вот здесь, — девушка коснулась своей груди. — Но я не хочу быть такой. Я хочу счастья и покоя. И ты первый, с кем я все это чувствую. Отец Сергий вчера сказал мне, что Бог для каждого из нас приготовил свой путь. Я, конечно, не сторонница веры в судьбу, но что, если?…

Мария пожала плечами.

— Думаешь, бес бы меня не оставил там?

Вполне здравое замечание. Сам Филипп не думал об этом. Он нередко думал только о том, что ему хотелось думать, а не о том, что могло бы быть в действительности. Огромная разница, между прочим.

— Это толкало меня искать покой в Боге, — задумчиво проговорил Панфилов, когда речь зашла о давних его словах. — Но сейчас мне кажется, что Господь от меня отвернулся.

Перед внутренним оком тут же возник Елисей. Сердце неприятно и часто забилось.

— А ты не думала над тем, что бы ты хотела делать теперь?

Он ведь и сам не знал, чего хотел бы.

Марию забавляло то, как по-детски непосредственно парень говорил о бесах, но теперь уже в куда более добром ключе. Она потрепала его по волосам и ответила:

— У тебя прямо под боком такой шикарный настоятель в храме, а ты погружаешься в тяжкие думы сам. А чего хочу я? — вновь горьковатая усмешка. — Любить тебя. Пока больше ничего не хочу.

Эти слова так легко слетели с ее губ, но Марии не было страшно это говорить. Волнительно до ускоренного сердцебиения, но впервые не страшно. Напротив — признать свои чувства для нее стало неким успокоением. Пожалуй, надо будет и самой снова поговорить с батюшкой.

Вся дерзость Филиппа, все его раздражение куда-то делось — иссякло. Пусть даже для того, чтобы набраться снова. Но пока молодой человек ощущал себя спокойным — жалкая, жалкая ложь самому себе. Тебя обманывать не надо — ты сам обманываться рад.

— Думаешь, у нас получится? Или это что-то как в глупом анекдоте про монастырь или попа?

Панфилов попытался рассмеяться, но смех его вышел жалким и грустным. Он обнял крепче девушку, усадил на своих коленях поудобнее. Сейчас присутствие Марии дарило странное удовольствие — далекое от сексуального. Просто на душе стало внезапно тепло.

Обман, обман, все обман.

— Я умру, если будет иначе, — отчего-то вдруг зашептала Сербская, смотря на Филиппа взглядом умиротворенным, но полным обожания.

Она не лукавила и не пыталась манипулировать. В кои-то веки. Она просто говорила то, что чувствует. Мария ведь и впрямь воспринимает его, как нечто божественное, сошедшее на нее. Как свой последний шанс. Ненормальная.

***

Отец Сергий, тепло пораженный успехами Елисея, позволил юноше воспользоваться своими ключами от храма, зная, как он вдохновлен внутренней обстановкой. Заодно Воскресенский должен был закрыть церковь на ночь, но сначала он хотел подумать среди наивысших красот. Сейчас он занимался тем, что писал седьмую печать, и Елисею нужно было раствориться в вере, как никогда. Он как раз стоял, держа руки за спиной, и рассматривал потрясающе расписанные потолки, когда вдруг услышал шум со стороны входа. Сначала парень решил, что это батюшка, но, обернувшись, рассмотрел во тьме сразу три фигуры — и ни одна из них не была похожа на порядочного человека, отчего-то Елисей почувствовал это моментально.

Ах, как хорошо, что он стоял за опорной колонной!

Сердце дробно заколотилось от страха — что он, робкий и хилый юноша, может сделать против этих людей? Он не сумеет даже тихо прошмыгнуть мимо них, и телефона у него с собой тоже нет. Ощущая, как паника подступает к горлу, Воскресенский попятился назад и почти заполз в служебный коридор, где скрылся в одном из подсобных помещений. Бежать сразу нельзя — заметят!

Но он обязан, обязан предупредить отца Сергия! Милостивый Господь, здесь должен быть стационарный телефон!

Тем временем…

Те, кто пришел ночью в храм знали, что делать. Они двигались молча и с уверенностью людей, которые знали, где и что находится — прямой знак того, что эти люди знают больше, чем нужно, для чужаков. Повинуясь условным знакам, они вошли в алтарь и вскоре вынесли оттуда то, за чем пришли — иконы, паломничества к которым совершали изо дня в день десятки верующих.

Если бы кто-то захотел узнать в этих людях знакомые черты, то не удивился бы, признав в двух из трех рецидивистов, а во втором — льстивого типа, что не так давно терся на территории храма с фотоаппаратом. Журналист, не журналист — черт его разберёт.

— Думаю, что Ленчик оценит, — сказал один.

— Иди ты — ещё бы нет, — гоготунл второй.

— Заткнитесь, — шикнул третий.

Им повезло — в храме сейчас не было даже сторожа, который совершал обход в дальней части церковных помещений. И снова — работа знатока.

— Малец чисто сработал.

— Получит свою копейку, христопродавец.

Елисей слышал каждое их слово и просто тихонько краснел от ужаса и гнева.

Грабители!

Как они смеют приходить в храм Божий и воровать отсюда? Тем более — древние иконы, реликвии! И самое интересное — о ком они говорят? Кто предал их?

Да где же этот чертов телефон?

Почти на карачках Воскресенский выполз из своего укрытия и так же отправился дальше по служебным коридорам за сторожем.

Вот только эти мерзкие люди сработали слишком быстро и чисто — уже через пару минут и след их простыл.

========== Глава 5. Признания. ==========

Florence + the Machine — No Light, No Light

Утро встретило его мягким, осенним солнцем. Оно пробралось через занавески и скользнуло по лицу Филиппа кривым росчерком. Молодой человек вздохнул и открыл глаза. Снился ему по прежнему тяжкий сон, в котором он путался, как муха в паутине. Было очень тяжело дышать, но когда Панфилов открыл глаза, то увидел, что светит солнце, а рядом лежит Мария. Ее теплый бок согревал его, а дыхание приятно щекотало щеку.

Может быть, его фанатизм не стоил того? Может быть, стоило стать простым священником, жениться, наплодить детей и быть самым довольным человеком в приходе? Почему бы и нет?

— Эй, — Филипп подул на ее лоб, в после схватил девушку и стал тискать. — Чего ты столько спишь?

Мария ненавидела, когда ее будят, всю свою жизнь, но проснуться в руках Панфилова оказалось настоящим блаженством. Девушка рассмеялась, ещё даже не разлепив веки, и принялась притворно возмущаться:

— Нет, ну если так будет каждое утро!..

А затем она перевернула парня на спину, а сама наглейшим образом влезла на него сверху, радостно устроившись у него на груди.

— То я буду самой счастливой на свете, ты же это знаешь?

Спать с девушкой в одной кровати оказалось очень приятно. Непривычно, но приятно, поэтому сумрачное настроение Филиппа, который каждый день со дня знакомства с Марией просыпался с тяжестью на сердце, немного рассеялось. Смылось и развеялось, будто бы солнце, что било в окно, слегка подсушило слезы души.

— Возмутительно! — рассмеялся он. — Почему ты мне раньше об этом не сказала?

Ведь для него это было важно. Невзирая ни на что. И то была чистейшая правда. Та, что так хочет скрываться за грубостью повседневности.

Сербская ткнула кончиком своего носа в его, а затем невесомо чмокнула в губы.

По утрам Филипп был ещёпрекраснее, чем ей виделся до этого. Волосы растрепались и примялись, но все равно лежали красивыми легкими волнами, а в зеленых глазах отражалось что-то, ранее неведомое Марии.

— Ты вроде говорил, что вы сегодня начинаете попозже? — лукаво спросила она, специально чуть ерзая на его теле.

В глазах Панфилова зажглось озорство. То самое, что делало его черты хищными и совсем не ангельскими.

— И что же ты предлагаешь? — лениво тянет он.

Сербская потянулась прямо на нем, подобно спокойно урчащей кошке, и сама разулыбалась, строя из себя святую невинность:

— Даже не знаю, столько всего можно предложить. И столькому тебя научить. Но да ладно, тебе не понравится — слишком порочно.

Рассмеявшись, Мария сделала вид, что отмахнулась от собственной идеи, надеясь лишь раззадорить этим парня. Сейчас ее грудь покоилась прямо на его груди, а сама она смотрела на Филиппа искушающе, словно и впрямь предлагала ему то самое яблоко — хотя впервой ли? Ее рука под одеялом мягко провела по его боку, чуть царапая кожу длинными ноготками. Не больно, лишь заигрывающе, а ухмылка на губах становилась все более соблазняющей.

Парень даже встрепенулся.

— Нет, скажи!

Чувственность пробуждала в нем желание, которое он даже не мог побороть. Да и не пытался, откровенно говоря. В глубине его зрачков разгоралось настоящее пламя, а на губах змеилась ухмылка. Прямо-таки падший ангел.

— Скажи, а лучше покажи!

Мария рассмеялась.

— Какой прыткий!

Держа одеяло на плечах, девушка медленно сползла ниже, не отрывая взгляда от Панфилова. Она крепко ухватилась за его мужское естество, принимая сходу водить ладонью вверх-вниз — нужно же разогнать кровь.

— Так мы с тобой уже делали, но я решила, что ты заслужил ещё, — ее голос даже немного сел. — Но я потом затребую ответную.. услугу, понимаешь же?

И сразу после этим слов девушка коснулась языком его плоти, раздразнивая желание. Нельзя сказать, что по жизни Мария так уж любила это делать, несмотря на имение вполне богатого опыта. Чаще всего она делала это лишь потому, что от нее этого ждали и хотели. Но сейчас Сербская хотела сама. И речь шла уже не о привязке к себе, нет. Ей просто хотелось сделать своему мужчине приятно. Отправить на седьмое небо, так сказать.

Прикосновение ее губ было вновь таким сладостным, что Филипп не смог сдержать стона. Он запрокинул голову назад и часто задышал, силясь прийти в себя, но вместо этого голова закружилась ещё сильнее. С его губ сорвался ещё один стон, а затем Панфилов и вовсе не стал их сдерживать. Его чувствительность была раскалена до предела. Однако, он все же попытался сдержаться, когда почувствовал, что удовольствие накрывает его. Филипп мягко оттолкнул Марию, а затем уложил ту на подушки.

Панфилов не знал, что ему делать, однако, очень скоро страсть ему подсказала. Филипп был очень нежным в эту минуту. Максимально нежным и ласковым. Повинуясь желанию, он старался сделать так, чтобы девушка чувствовала себя комфортно. насколько это возможно. Он очень боялся сделать ей неприятно, но очень скоро понял, что ей все нравится, и продолжил свой натиск.

Марии, к ее удивлению, даже не понадобилось его направлять — для абсолютного новичка в вопросах секса Филипп оказался очень хорош. Сербская почти жалобно попискивала, прикрыв веки, наблюдая за миром, сомкнувшимся в этом молодом человеке, сквозь ресницы. Она даже и не пыталась себя сдерживать, несмотря на тонкость стен в дешевом отеле и раннее утреннее время. Пусть позавидуют, если так хочется. Не выдержал бурного удовольствия, ее тело вскоре содрогнулась, сведенное сладкой судорогой.

— Иди сюда, — чуть хрипловато позвала девушка, привлекая Панфилова к себе за плечи, чтобы впиться в его губы поцелуем и позволить войти в себя.

И все же Мария, как никто другой, знала разницу между тем, чтобы заниматься сексом с любимым человеком и абсолютно посторонним. Если в последнем случае ты ощущаешь все лишь на физическом уровне, то в первом чувствуешь, как искрится сама твоя душа. Сейчас, лежа под Филиппом, подаваясь вперед в ответ на каждый его толчок, Сербская знала, что это — то единение, в поисках которого она провела всю свою жизнь. И хотелось надеяться, что он тоже это чувствует.

Он все ещё никак не мог привыкнуть к этим ощущениям, к движениям, которые были раньше ему чужды, а теперь снова и снова заставляли почувствовать себя другим человеком.

Этот человек знал, что такое удовольствие и мог подарить его, пусть даже не всегда умело с первого раза. Но Панфилов очень сильно старался. И его старания увенчались успехом — тем, из-за которого он снова застонал, как животное, сжимая девушку в своих объятиях даже сильнее, нежели чем то нужно.

— Прости, я снова что-то… Тебе не больно?

Ему бы не хотелось ее боли. Не хотелось, чтобы она отдалялась от него, считая жестоким. Хотя… Как никто, Филипп знал, что уж жестокости-то в нем достаточно.

Мария заулыбалась, одновременно выравнивая дыхание. Да пусть он хоть до хруста костей ее сожмёт — она будет только рада.

— Нет, — прошептала Сербская, оставляя поцелуй на кончике его носа. — Все отлично.

А затем она рассмеялась, продолжая гладить спину и плечи Филиппа.

— Такими темпами у нас дети раньше времени появятся. Придется снова идти в аптеку. Меня тут, вероятно, уже запомнили.

Чуть закряхтев, Мария вылезла из объятий Панфилова, поднимаясь на ноги, но тут же вновь протянула ему руку.

— Пойдешь со мной в душ? Помогу тебе собраться потом.

А хотел ли он детей? Странный вопрос. Возможно — да, но, скорее всего, ему не придется гадать, когда он уйдёт в монастырь. Мысль об этом впервые причинила ему резкую боль. Поморщившись, Филипп улыбнулся:

— Ничего не имею против.

Он потянулся и потискал ее за бочок, а потом соскочил с кровати. У него вдруг прибавилось сил. Да и в целом, мир будто бы засиял новыми красками.

***

Тем удивительнее было столкнуться с новостями, которые обрушились на Филиппа, когда он переступил порог семинарии. Кто-то посмел ограбить храм! Похитили две иконы — Благовещение и Страшный суд. Реликвии храма, к которым стекались паломники со всего мира. К месту преступления уже стекались журналисты, работала полиция.

— Просто удивительно, как у кого-то поднялась рука, — сокрушенно пробормотал Мирослав, закончив просвещать друга о том, что тот так ловко пропустил, проспав.

— Говорят, что у грабителей был сообщник из местных, — вступил в разговор Георгий — рыжеватый парень с голубыми глазами.

— Не может быть!

— Ну так говорят…

***

Высокая блондинка с миловидным, вполне ещё юным личиком и высоким ростом сидела на лавочке у церкви. На голове — платок, и одета она вполне презентабельно для храма, но любой бы сказал, что она в таких местах — не частый гость. То ли нервозность взгляда, то ли слишком развязная поза указывали на это.

Из церковной лавки, где пробовали чай и пирожки, быстро спустился парень в зеленой толстовке и, держа стаканчики с чаем, поспешил у девушке.

— На вот, держи.

— Спасибо, Вить.

Девушка сделала глоток и повела плечами.

— И угораздило же вписаться в это. Впрочем, я рада.

— Да ладно — такой репортаж можно снять!

Чутье не обманывает никогда. Эти двое — журналисты, причем снимают не для федеральных каналов — давно подались на ютуб, где приманивают аудиторию перчеными фактами. Сейчас на повестке дня — разоблачение. Эти двое уверены, что настоятель сам организовал похищение с целью создать инфоповод. Тем более, что свидетель — единственный на данный момент, ученик семинарии, правда, ребята не знали кто, но узнать не проблема, когда хочешь.

— Неприятно здесь, — поежилась девушка.

— Да лан, Лар, боишься, что Боженька накажет? — усмехнулся Виктор.

— Иди в жопу — просто холодно, и тут по-уродски. Домой хочется.

Лариса зябко повела плечами и продолжила пить свой чай.

— Потрись тут днем. Может чего узнаешь.

— А ты?

— Сменю под вечер.

Мимо болтающих прошла шаркая какая-то церковная бабка, зыркнула на них и пошла дальше, картинно вздыхая. Тут было таких много. И нужно было постараться подмазаться хоть к одной.

— И вот — поищу даму сердца, — хохотнул Виктор, кивнув в сторону бабки.

Лариса на это и сама картинно закатила глаза. День обещал быть просто прекрасным. В кавычках, естественно.

***

Этот день стал абсолютно роковым для всех — для прихожан, для семинаристов и, в первую очередь, для отца Сергия. Факт ограбления не вызывал у него праведный гнев, нет. Скорее — глубокую боль и задумчивую печаль. Священник стоял у алтаря, и глядел на пустующие места, где раньше были иконы, устало хмурясь. Должно быть, ограбление организовали частные коллекционеры — батюшка сразу подумал об этом. К сожалению, в мире было слишком много людей, для которых вера не значила ничего, но деньги — все.

Отец Сергий сейчас не думал о том, чем заменить украденное. Он бы даже помолился за души тех грешников, что совершили этот страшный поступок, но его отвлек звук тихих шагов позади. Полиция к наступлению вечера уже уехала, а храм был пока закрыт для посещений, поэтому то мог быть лишь кто-то свой.

— А, Филипп, дитя, — усталая улыбка, морщинки собираются в уголках глаз. — Проходи.

Суета очень действовала на нервы. И не только потому, что их с Марией могли увидеть сторонние лица. Вероломное ограбление пробудило в душе Филиппа какую-то странную тоску и боль. Будто бы оно лишило его всего того, к чему он привык, всего того, что согревало его душу. Возможно, то тоже была кара Господа за то, что он совершил такой страшный грех? Скорее всего, так и было. Скорее всего, он был виноват во всем более чем — хуже всех прочих. Хуже всех остальных.

Тоска сжирала Филиппа. До такой степени, что у него сжимало сердце. Было больно и страшно. Потому что на свете ничего не было страшнее пустоты и мыслей о грядущем искушении. Панфилов так боялся сорваться в пучину отчаяния, снова сойти с ума, что готов был на многое, лишь бы ничего не ощущать. Вообще никогда на свете. Никогда на этом свете.

Он поднял голову и уставился на лик спасителя, что смотрел на него во все глаза. Темные очи сочились печалью и пониманием. Может быть, Спаситель тоже думал над тем, что так заботило Панфилова? Почему бы и нет?

— Батюшка, — кивнул Филипп отцу Сергию, когда подошел ближе к алтарю и увидел мужчину, — Что же это такое происходит… У меня в голове не укладывается.

В уголках глаз защипало.

— Бывают разные люди, сын мой, — отец Сергий понимающе и даже ободряюще положил руку Панфилову на плечо. — Кто-то дальше от Господа, кто-то ближе. Потому я и считал всегда, что тебе следует стать приходским священником. Ты очень талантливый юноша, и такие люди нам нужны. Чтобы помогать детям Господним.

Мужчина совершенно не лукавил душой — он всегда считал, что самый талантливый из его воспитанников не должен уходить в монахи, как того хотел. Нечто подсказывало отцу Сергию, что парень ещё не нашел свое верное предназначение, но вскоре Бог укажет ему путь. Возможно, уже указывает, ибо..

— Что-то ещё гнетет душу твою? — проницательно поинтересовался священник.

Филиппу не нравились эти увещевания батюшки. Он-то видел себя не обычным приходским священником, но как ему это объяснить? Поэтому Панфилов лишь мягко опустив голову, промолчал. Ему не хотелось споров на эту тему сейчас. Да и вообще когда-либо ещё. Просто не хотелось и все.

Поэтому Филипп сосредоточился на другом вопросе — постарался как можно спокойнее обдумать то, что заинтересовало отца Сергия.

— Я не знаю, — честно признался Панфилов, кривя душой. — Мне кажется, что моя жизнь ломается, как лед на реке. И ничего уже не получится так, как я того хотел бы. Мало прилагаю сил. И мало талантлив. Боюсь, что Господь не любит меня.

— Господь любит все свои творения, дитя, — мягко наставлял отец Сергий. — Именно те смятения, которым ты поддаешься, идут от лукавого, а то, что заставляет твое бытие становиться светлее, и есть твой путь. Подумай об этом.

***

— Давай, Мария, хватит тут сидеть на жопе! — Оля, короткостриженная блондинка, скакала вокруг подруги. — Ты небось целыми днями свои чудесные штанишки просиживаешь в этом кошмарном номере. Угадала?

Сербская хмуро глянула на явившуюся без предупреждения девушку, продолжая сидеть на кровати со сложенными на груди руками.

— А ты тащилась на метро и автобусе, чтобы сходить в сельский клуб?

— Когда ещё будет такая возможность? — рассмеялась Оля. — Только не говори, что сама в монашки подалась со своим попом! Ты же сидишь тут взаперти, как принцесса в башне, ожидая, когда он перестанет иконы целовать.

В чем-то подруга была права — Мария, и правда, света белого не видела, тем не менее, она все же возразила:

— Не правда, я иногда хожу в их сад.

— Звучит потрясающе.

Оля отзеркалила ее позу, глядя на Марию с явным испытующим сомнением. Она знала, что рано или поздно Сербская сломается. Любительница искать приключения на свою пятую точку.

— О Боже, ладно! — и сдалась она довольно быстро. — Один вечер.

Оля захлопала в ладоши.

***

Местный клуб имел название «Эдем». Едва завидев табличку, Сербская не удержалась от саркастичного:

— Серьезно?

— Да ты смотри, как звезды сошлись! — а Оля все хохотала и хохотала своим звонким голоском. — Сам Бог указывает тебе путь истинный!

Несмотря на окружающую местность, заведение казалась достаточно приличным. Днем оно функционировало как единственное нормальное в округе кафе, но по вечерам столики убирали, освобождая танцпол. Здесь было много искусственных плодовых растений в горшках, а на стенах изображены милые ангелочки, сидящие на пушистых облачках. Должно быть, в клубе кучковалась вся живущая в городке молодежь, потому что народу собиралось много — все подползали и подползали новые люди. Под потолком кружился диско-шар, из углов били разноцветными световыми лучами специальные лампы, а звук в колонках выкрутили на максимум.

Что хорошо в маленьких городах — у них соответствующий ценник на выпивку. Меньше, чем через час, Мария и Оля потратили не так уж и много, зато прилично налакались горящими шотами «b-52». Танцевать не хотелось, пока…

— Боже, у них тут даже музыка не старперская! — взвизгнула от счастья Оля, когда заиграла «I wanna be your slave» группы «Måneskin». — Я рассчитывала максимум на «Руки Вверх»! Пойдем!

I wanna be your sin

Я хочу быть твоим грехом,

I wanna be a preacher

Я хочу быть проповедником,

I wanna make you love me

Я хочу заставить тебя полюбить меня,

Then I wanna leave ya

А после – хочу тебя бросить

— Да вы издеваетесь, — пробормотала Мария.

И как раз в этот самый момент на диванчик рядом с ними беспардонно плюхнулась некая девушка в цветастом парике и ободке с перламутровым рогом единорога, находу предлагая:

— Девчонки, хотите развлечься?

— Как? — заинтересовалась Оля, перегибаясь через Сербскую.

В любой другой день Мария согласилась бы на что угодно, даже не раздумывая, но сейчас..

— Прости, трахаться ни с кем не будем, — отрезала она, следом выпивая ещё один шот.

— Если не хотите, то и не надо, — рассмеялась единорожиха. — Я просто хочу вам кое-что подарить. Вы мне понравились.

Странная, но привычная миру подруг особа положила на стол две таблетки с выгравированными смайликами, подмигнула девушкам и, все так же задорно хихикая, поднялась на ноги и скрылась в толпе, точно яркий мираж. Распространительница.

— Экстази! — обрадовалась Оля и, даже не думая, проглотила свою таблетку.

Заметив, что Мария замешкалась, подруга ткнула ее локтем в бок.

— Когда это ты отказывалась?

— Я не знаю, Оль..

— Никто ни о чем не узнает, — перебила подруга. — Мы в этих делах опытные.

— Все равно..

— А ну прекрати! Ты сама мне сказала, что этот твой Фил в монахи собрался. Это все не продлится долго, а ты уже лишила себя всего привычного уклада жизни ради него. Я не настаиваю, но подумай: мы красивы и молоды. Когда тусить, если не сейчас?

Мария вздрогнула от ее слов. Филипп, и правда, не давал ей никаких гарантий. Более того — прямым текстом говорил про монастырь. Она сама не хотела быть такой — жалкой тусовщицей, не видящей конца и края. Но внутренние масштабы зудящей пустоты и мокрого, липкого страха толкали на безрассудства. Вздохнув, Сербская кивнула и проглотила таблетку.

***

И снова ему нечего было сказать на слова отца Сергия. Ничего, потому что по сути тот был прав — если бы Господь указывал на его путь, то несомненно, делал бы это через свет, но никак не через боль и тьму. А боль и тьма в его случае явно не носили имя «Мария». Да, когда-то она вовлекла его в грех, но сейчас же все было иначе. Рядом с ней он словно преображался, хотя и не делал для этого что-то особенное.

Тени от огней свечей плясали на расписных стенах и сводах церкви. Отец Сергий ощущал некое странное подозрение, словно он что-то упускает. Он слишком хорошо знал этих детей.

Панфилов хотел ответить на слова батюшки, даже речь приготовил, усиленно размышляя о том, что сказать и как, однако его прервала трель телефонных уведомлений. Батюшка мог бы и пожурить его, но не стал — не такой уж он человек. В его глазах лишь вновь заискрились смешинки, когда он мельком увидел сообщения.

Мария: «Ты брсишь меня, да??»

Мария: «сКажи лучше честно и сразу»

Мария: [Голосовое сообщение]

Судя по тексту, девушка была явно не в себе. Смутившись, Панфилов попытался исправить положение:

— Это Мирослав. Ему что-то надо…

— Да-да, иди, мальчик мой, — махнул рукой отец Сергий, пряча улыбку.

Панфилов буквально выбежал из церкви, строча сообщения.

Филипп: «Что такое? Ты где?»

Мария молчала. Тогда Филипп врубил голосовое, где в числе прочего девушка заявила, что находится в местном клубе.

«Черт», — Панфилов был просто в ярости. Заснув телефон в карман, Филипп буквально побежал туда, где отжигала блудница. Уж он то знал, на что способны местные.

***

— Я знаю, ты ничего мне не обещал, знаю, — еле двигая языком, Сербская записывала ещё одну «голосовуху» в туалете «Эдема». — Но мог бы тогда сразу сказать нет! Я так тебя люблю, ты понимаешь? Понимаешь же? Мне ничего больше не надо, только чтобы ты любил меня в ответ. Так что если этого не пред… не предвидится, убей меня сразу, не жалей!

— Родная, — рядом ее за плечо тормошила округлившая глаза Оля. — Родная, пойдем, тебе лучше в отель. Или хочешь, вместе поедем ко мне?

— Нет! — остервенело замотала головой Мария. — Пусть он мне все скажет! Сегодня!

— Да ты же невменько..

Вздохнув, Оля кое-как отлепила подругу от стены, когда из одной из кабинок туалета вылезла все та же девушка, подарившая им волшебные таблетки, вот только уже без парика и с размазанным макияжем. Блевала что ли?

Оле пришлось практически тащить Марию на улицу, хотя она и сама сильно шаталась. Вне клуба в их лица тут же ударил промозглый ветер, чуть отрезвляя, но, тем не менее, не до конца. Здесь терлось много таксистов из национальных меньшинств, сально поглядывающих на выходящих девушек, но все, чего сейчас хотела Оля — скорее нырнуть в свою теплую постель, так что ей было уже плевать. Она договорилась с одним из водителей, чтобы тот доставил их обеих в Москву за кругленькую сумму, о которой нетрезвый мозг сейчас тоже не заботился.

— Мария! — позвала она. — Мария, давай!

Обернувшись, Оля обнаружила Сербскую сидящей на парапете и размазывающей по лицу слезы.

— Ну серьезно что ли?

— Я никуда не поеду! — голос Марии едва не сорвался.

Он успел как раз вовремя — ещё немного и Мария бы уехала. Возможно, даже навсегда — от этой мысли Панфилову стало не хорошо. Даже очень не хорошо. Он разозлился, и когда Мария посмотрела на него, оказавшись близко, схватил девушку за руку. Не сильно, но ощутимо.

— Куда ты собралась? Мы уходим! — зашипел он, буквально таща девушку за собой. Но та не особо сопротивлялась хотя бы сейчас, и это немного успокаивало парня. Может быть, они на глаза никому не попадутся? Может быть все пройдёт более или менее гладко? — Что ты устроила?… Да куда ты? Зачем это все? И что ты мне понаписала?

Ему было неприятно сознавать, то, что на вопросы Марии у него уже есть ответ. Спасибо за то отцу Сергию.

Сербская шла за парнем, продолжая шмыгать носом. Оля права — состояние у нее совершенно невменяемое. Хотя, наверное, оно у нее такое по жизни, потому что злость Филиппа внезапно согрела ее сердце. Так ему не все равно?

Осознав эту мысль, Мария разрыдалась пуще прежнего, вот только на этот раз от облегчения, и бросилась ему на шею.

— Я тебя люблю, — почти хныкала она, вися на Панфилове. — Так сильно люблю. Я думала, ты уйдёшь от меня в этот свой монастырь, и я.. Я не хочу быть без тебя. Отказываюсь.

Ещё эта Оля ей плешь проела. Но благо, сейчас подруга замешкалась, завидев происходящее, и решила уехать одна. И слава богу.

— Почему ты решила… Подожди, не кричи так… Почему ты решила, что я тебя не люблю? Это же просто глупо. И что я тебя брошу… Я как раз хотел сказать…

Слова отца Сергия снова эхом прозвучали в его голове. Снова и снова, как наваждение. И это было даже приятно, словно за этими словами была какая-то поддержка, которую ранее Филипп не ощущал.

— Что, возможно, не уйду в монастырь. Но я пока не уверен, особенно если ты будешь так себя вести.

Он ведь ничего не обещал ей сейчас. Ничего. Но с другой стороны это было не совсем правдивым, так как вот только что Панфилов дал девушке надежду. Они вместе шли по дороге к отелю, и руки Филиппа держали девушку крепко, дабы та не упала. По пути им попадались редкие прохожие, один из них даже остановился, засунув руки глубоко в карманы. Сейчас Панфилову было совершенно наплевать на всех.

========== Глава 6. Страсти Христовы. ==========

Это утро было не таким радостным, как предыдущее — давал о себе знать выпитый алкоголь. Действие таблетки сошло на «нет» после сна, но вряд ли такое прокатит с выпивкой — уж Мария знала. Ее страшно мутило, а то, что за окном ещё не встало солнце, лишь добавляло сюрреализма в этот момент — вокруг темно, и все кружится. Девушка смачно промычала, приложив ладонь ко лбу, словно в лихорадке. К сожалению, воспоминания о прошлом вечере не отбило, как такое часто с ней бывало. Сербская прекрасно помнила все, что учудила. Ещё и лицо с глазами опухли и болели от пролитых слез.

Как оказалось, время только ползло к пяти утра. Мария помнила, что, пока она то дремала, то нет, Филипп долго не спал. Курил, смотрел в окно, подтыкал ей одеяло. Какой стыд. А ещё она помнила, что ему рано в семинарию, так что старалась не будить раньше положенного времени — и без того тошно. Тем не менее, парень открыл глаза. Видимо, из-за ее возни. Блядство.

— Ты сильно на меня злишься? — не своим голосом спросила Мария, хрипя и отчего-то звуча на пару тонов выше. — Прости меня пожалуйста. Оля убедила меня, что… В общем, я не хотела. Я так сильно боюсь тебя потерять, и..

В итоге девушка осеклась и замолчала.

Все время, когда Мария спала, Филипп не сомкнул глаз. Поведение девушки было вопиющим, однако, он все же постарался сдержаться. Она была явно не привыкшей к другому образу жизни и, соответственно, не могла сразу настроиться на что-то иное. Но понимать что-либо — это одно, а вот ощущать — совсем другое. И Панфилов попал в эти ножницы из чувств без возможности легкого исхода.

Может быть, лучше бросить все и уйти? Нет, это не выход. Многие вещи были не выходом из ситуации. Но что поделать?

В конце концов, парня сморил сон. Он впал в забытие и очнулся только тогда, когда Мария «ожила».

— Нет, не очень, — отозвался Филипп морщась. — Но признаюсь — вчера это было жестко.

Он усмехнулся:

— «Жена, которую Ты дал мне в спутницы, дала мне плоды этого дерева, и я ел их» — промолвил человек, — процитировал Филипп Библию.

Панфилов протянул руку к Марии.

— Ты меня не потеряешь.

Теперь уж точно.

Сербская облегченно выдохнула, тут же ныряя в объятия молодого человека, чтобы уткнуться носом в его грудь. Тепло его тела приносило ей пьянящее умиротворение, к которому было легко пристраститься, как к наркотику. Хотя — она уже, учитывая, в какой ситуации девушка оказалась.

— Прости меня, это было глупо, — признала Мария. — Я привыкла решать вопросы именно так. Чуть что напиться, принять что-то, возможно, даже причинить себе вред. Я привыкла выводить на эмоции и манипулировать, чтобы меня любили. Но с тобой я так не хочу. Я хочу быть настоящей собой и даже лучшей версией. Я буду стараться, я обещаю.

За окном бушевал и завывал ветер, ветви ближайших деревьев царапали стекло. Но Сербской было хорошо и уютно с Филиппом. Так, словно она впервые в жизни обрела дом. Тот самый дом, который искала годами, как слепой бездомный котёнок, которого все отшвыривают в сторону. Теперь же.. Теперь этого котенка забрали с улицы и напоили тёплым молоком.

— А ты? Это правда, что ты сказал мне вчера? Ты решил так.. Из-за меня?

Сердце забилось сильнее, но при этом более глухо, пока Мария ожидала ответа.

Он порывисто обнимает ее, привычно сжимает в объятиях. В этой борьбе победила она, а не он. Но, может быть, в этом нет ничего плохого? Может быть, так и должно быть? Отец Сергий прав, пусть даже его правота разбивалась об острые углы сознания Панфилова. Обломки его когда-то слишком крутого «я». Эгоизм застилал глаза и всякое такое…

— Можно сказать и так, но… — Филипп улыбнулся. — Я могу ещё передумать. Глядя на твое поведение.

Да, передумает он, конечно.

— Ты же не считаешь меня слабаком? — вдруг спрашивает Панфилов, став на мгновение очень серьезным.

Мария хотела было рассмеяться и пихнуть парня, но смена его тона заставила ее нахмуриться и проникновенно посмотреть в его глаза.

— Нет. Я считаю, что ты очень сильный, если выбираешь вместо покоя, который искал в монашестве, борьбу. Наоборот, если бы ты решил все бросить и скрыться в монастыре, это была бы трусость. Я так считаю. Остаться в миру означает ежедневное сражение, так что в моих глазах ты — храбрый воин.

Со всей нежностью улыбнувшись, девушка потянулась и поцеловала Филиппа куда-то в бровь.

Вот это — ее любимая часть похмелья. Размышлять и говорить о высшем.

— У каждого из нас есть свой бес. И прятаться от него нет смысла. Нужно давать отпор.

Но вот сильным Филипп себя не чувствовал совершенно. То, что он отступил от своей мечты, виделось ему удивительной слабостью. Такой, которая портит все на свете — в том числе замутняет душу и смущает разум. Но как объяснить это Марии? Она должна была его понять, потому что сама испытывала подобное, но и только то. Плакаться об этом сейчас ей смысла не имело, ибо девушка могла предвзято оценить то, что услышит.

— Я не хочу более видеть своего беса, — прошептал Панфилов, стараясь говорить, как можно мягче. — Мне кажется на это у меня нет сил.

Он вздыхает, а затем осторожно касается губами щеки девушки.

— Больше не доводи себя в таких местах до подобного состояния, — ласково треплет он ее по волосам. — Мне страшно за тебя.

— Ну, а это мой бес, — пожала плечами Сербская, улыбаясь, но отчего-то чувствуя горечь. — И его смог прогнать ты. Но я тоже чувствую, что он постоянно рядом, постоянно шепчет, что все сломается, что мне снова будет больно. Что мне нужно убить себя. Поверь, и такое было.

Мария вытянула руку, указывая на шрамы на запястье.

— Я не хочу, чтобы это повторилось, но и на тебя ответственность вешать не буду. В том смысле, что я должна справляться со своими демонами сама. Но если ты будешь рядом.. Это вдохновляет меня и заставляет хотеть жить. Иметь возможность каждое утро смотреть в твои сонные глаза, чувствовать твои объятия каждую ночь. Я поступлюсь чем-то привычным для себя ради этого, потому что я люблю тебя. Всем приходится идти на некоторые жертвы.

Панфилов слушал Марию, и находил ее слова удивительно честными и правдивыми. Как говорят — от души. От души он чувствовал себя открытым перед ней, как книга. От души он понимал, что для него значит ее любовь, а значила она для него не мало. Филипп чувствовал удовольствие от того, что девушка говорит ему все это. Ещё немного, и он готов был сказать ей все это вслух, но передумал в последнюю минуту. Все равно у него не нашлось бы правильных слов. У него ничего бы не нашлось, что прозвучало бы сейчас достаточно правдиво.

— Обещаю тебе, что буду бороться с этим бесом — прошептал он.

И сдерживать своего. Хотя своего Филипп ещё не до конца узнал.

— Я поговорю с отцом Сергием. О нас, — тихо говорит Панфилов и упрямо смотрит прямо в глаза Марии.

Когда Сербская услышала это, в уголках ее глаз вдруг защипало, и даже нижняя губа задрожала. Она понимала, что с этим парнем все будет куда серьёзнее, чем с прочими, и была к этому готова. Не просто готова — она была счастлива! Ведь, признаться, Мария ничего не желала так страстно, как быть с тем, кого любит, на всех уровнях. И свадьба, и даже венчание ее не пугали, а только радовали. Ради такого она даже уверовать готова.

Вот так — та, что то строила из себя карьеристку, то безмозглую распутницу и тусовщицу, просто искала свою семью.

Мария всхлипнула и, вновь прижавшись к Панфилову, прошептала:

— Спасибо.

Небо на востоке потихоньку окрашивалось из черного в серый, что означало скорое пробуждение городка и остальных учеников семинарии. Значит — Филипп скоро уйдёт. И тогда Сербская вспомнила про ещё одну вещь. Она резво высвободилась из объятий юноши и вскочила с кровати, игнорируя головную боль и легкие «вертолеты». Так и бегала из угла в угол номера в одних трусах, ища рюкзак, а затем, найдя, выудила из него разноцветный перламутровый нож-бабочку.

— Вот! — радостно рассмеялась девушка, все ещё гнусавя и шмыгая носом. — Я слышала, кто-то ограбил храм, и он из ваших был свидетелем. Об этом много где уже трещат.

Мария вновь заползла на постель и протянула свою находку Панфилову.

— Он пережил со мной некоторое дерьмо. Носи с собой, хорошо?

Раньше Филипп не так уж часто встречал рассветы, поэтому, кидая быстрые взгляды в окно, не мог не восхититься красотой божьего утра. На душе вдруг сделалось так легко и спокойно, что у юноши даже плечи расправились. Вот, что любовь сделала с ним — удивительно, на что способны чувства.

— Зачем это? — смеётся Панфилов, но нож все-таки берет. Эта забота трогает его до глубины души. Раньше не не чувствовал себя настолько нужным кому-то. А сейчас хватил этого до краев — и напился допьяна.

Филипп затаскивает девушку снова в кровать. Звонко целует в губы, когда та оказывается снова рядом с ним. Его глаза сияют, когда юноша глядит на нее, и даже вечная морщинка между бровей разглаживается.

— Спасибо за нож.

***

Впервые в жизни Панфилов не подготовился к уроку. И это было ужасно, потому что таким нервозным парень уже давно себя не чувствовал. Ему казалось, что все в аудитории смотрят на него, а некоторые — торжествуют. Ему в буквальном смысле слова чудились шепотки и смешки за его спиной. А, может быть, и не чудились? Может быть, он, действительно, слышит все это? А, может быть, разум застилает боль и раздражение? Филипп шумно и раздраженно вздохнул.

Один из преподавателей, протоиерей Николай, практически влетел в аудиторию — не самое спокойное поведение для его чина, но повод, однако, был.

— И так, дети мои, — пытаясь скрыть то, как сильно он запыхался, начал мужчина. — Все помнят, что сегодня нас навещает патриархия в связи с недавним ужасающим происшествием?

Семинаристы закивали — все, кроме одного.

— Елисей, ты готов? — уточнил протоиерей Николай, причитая. — Именно ты сегодня представляешь нашу семинарию. Такая гордость.

Когда отец Николай объявил о визите из патриархии, внутри Филиппа поднялась волна головокружительной надежды. Ведь это означало то, что этот визит может сыграть ему на руку. Если его выделят, то запомнят, а там — дело в шляпе. Потому, когда отец Николай взглянул на своих студентов, Филипп даже приосанился, а когда протоиерей объявил Елисея — Панфилов замер от шока.

— Что? — выдохнул парень, уставившись в одну точку.

Этого просто не могло быть. Не могло.

Воскресенский, скромно просияв, кивнул уже сам. Учитывая все недавние события, он был уверен, что заслужил это — даже в этом светлом парне проросли семена гордыни, что засеял явно лукавый. В конце концов, это не он водил пьяных девушек под ночь по улицам. Как выяснилось вчера, когда Елисей шел обратно в общежитие после того, как в очередной раз давал показания в полиции.

Тем временем преподаватель уже немного пришел в себя и бродил между рядами, перечисляя оценки за недавнюю работу по догматическому богословию.

— Филипп, — протоиерей Николай, едва заметно нахмурившись, покачал головой, когда обратил свой взор к ученику. — Тройка. Не похоже на тебя.

Пальцы Филиппа дрожали, поэтому он почти сразу же сцепил руки на коленях. Со стороны было видно, как он побледнел, хотя внутри него пылало пламя пожара. Губы Панфилова предательски вздрогнули, когда ему объявили о плохой оценке. Тут он уже понимал, что действительно виноват, но этот штрих довершил картину происходящего. Злобная судорога исказила губы молодого человека. Он зыркнул на Елисея и покорно склонил голову перед отцом Николаем.

— Я все сделаю, чтобы исправить положение, отче.

Все.

***

В перерыве Елисей, как и всегда, собирался порисовать в уже полюбившейся ему беседке в саду. Ещё стоит позвонить родителям, дабы рассказать о своих головокружительных успехах на новом месте. Мог ли Воскресенский только подумать, что добьётся подобного всего за одну неделю?

Бредя между деревьями, парень осознавал, как горд собой и счастлив. Вот только не суждено ему было оказаться здесь одному. В беседке уже находился Панфилов. Интересно, он тут просто так или снова ждёт ту особу вызывающего вида? Отчего-то Елисей даже неодобрительно запыхтел, прохода внутрь и садясь на свое обычное место. Сегодня он отсюда не уйдёт, даже если они вновь его погонят.

— Утро, — поздоровался он, кивнув и доставая изрисованные листы из папки.

Эскиз медальона с Девой Марией был готов на девяносто девять процентов — оставалась последние штрихи.

Чтобы прийти в себя, Панфилов решил прогуляться по саду. В эти часы там никого не было, и Филипп в одиночестве бродил по дорожкам, чувствуя, как внутри него пожар сменяется лютой тоской и обратно. Разрозненные мысли то вспыхивали, то гасли в его сознании. Лица отца Николая и Елисея роились перед ним, как жалящие пчелы.

Несомненно, то было наказание за беспутную жизнь. Сомневаться не приходилось. Виноват, о как он виноват, что пустил жизнь свою под откос. Теперь уже ничего не исправить. Говорят, что уныние — страшный грех. Вот и грех Филиппа был страшен. Оставалось лишь молить Господа Бога о прощении. И Панфилов молил. Беззвучно он взывал к Господу, но не слышал его, как слышал раньше.

В ужасе, в странной немоте своей, Филипп добрался до беседки. Елисей считал ее своей, но, на самом деле, она была их с Марией.

Мария… Филипп не винил ее, нет. Только себя. И теперь ему предстояло сказать ей… Пальцы неосознанно сжали в кармане подаренный ею нож.

— Филипп, — заговорил Елисей, отчего-то не сдержавшись. — Я должен тебе кое-что сказать. Вчера я видел тебя с той же девицей, что и тогда в этой беседке. И мне кажется, нет, это мой долг — наставить тебя на путь истинный. Как брата своего. Мне говорили, ты собрался в черное духовенство? А даже если и нет.. Эта барышня явно не сможет стать хорошей женой священника. Она вообще православная? Ты совершаешь большой грех.

Воскресенский не лукавил, он, действительно, верил в то, что говорил. Тем не менее, что-то в нем заставляло верить в свою правоту, и в то, что он просто обязан сказать все это Филиппу. Спасти его грешную душу.

Его лицо напоминало лик архангела, который пришел, чтобы поразить грешника. И Елисей разил. Его слова сокрушительно действовали на Филиппа. Пламя снова вспыхнуло, да с такой силой, что в глазах Панфилова все зажглось алым огнем.

— Ты… Да как ты смеешь!

Все произошло за долю секунды. Рука Филиппа дернулась, он выбросил ее вперед, все ещё сжимая нож, и вонзил тот в шею парня. Пальцы Елисея разжались, и на пол беседки посыпали рисунки. Лик Божьей матери залила кровь.

***

Даже в обед Мария продолжала мучиться от последствий похмелья — девушку то мутило, то бросали в жар, холод и обратно. Как хорошо, что она, наученная опытом, запаслась таблетками на такие случаи. И от головной боли, и от тошноты. И даже тем мерзким гелем, который должен очистить ее организм от токсинов. Сербская как раз принимала его и морщилась от отвращения, когда в ее дверь заколотили с такой силой, что та затряслась, а сама Мария чуть не подавилась.

— Господи.. — прохрипела она.

Так и зубы можно о ложку сломать.

Однако, когда она открыла дверь, все ещё возмущение разом испарилось. На пороге стоял Филипп с практически бешеным взглядом. Растрепанный и тяжело дышащий.

— Заходи, — пролепетала Мария и взяла его за руку, затаскивая в номер.

Но что-то было не так — его ладонь оказалась липкой. Сербская недоуменно посмотрела уже на свои пальцы и увидела то, от чего внутри похолодело — на них отпечаталось что-то темно-алое. Кровь почти свернулась, но… Девушка с ужасом принялась осматривать Панфилова и уже тогда заметила мелкие брызги на его лице, подряснике и кителе. Ее руки задрожали — как и губы.

— Что.. что случилось?

Он даже не осознал того, что сделал. Поначалу. Тупо смотрел на деяние рук своих и молчал. Тело Елисея грузно лежало у его ног. И, откровенно говоря, это было страшно. И совсем не так, как то было показано по телевизору или описано в книгах. В ужасе Филипп взглянул на лик Богородицы. Руки Панфилова были все в крови. Липкой и страшной.

Но затем его накрыл страх. Парня заколотило так, что лязгнули зубы. Молодой человек понял, что у него два пути — или бежать сознаваться, или попытаться выкрутиться. И Филипп выбрал второе.

Взяв тело Елисея за подмышки, он потянул его за собой оставляя кровавый след. Стер отпечатки пальцев. Все равно ему теперь спасения не было. Тело найдут. Так может быть подумают, что это те же воры, пришли прикончить свидетеля… Дай Бог! Панфилов слышал в одном разговоре, что свидетелем был именно Воскресенский.

Покончив с этим, он буквально ломанулся через кусты, даже не понимая, куда конкретно идет. А шел он понятно куда…

На пороге номера Марии, Филипп буквально дрожал. А когда та открыла дверь, ворвался внутрь.

— Случилось… Я… Ударил Елисея ножом. Это сделал я.

Филипп сел на кровать и закрыл лицо руками.

Сербская же так и стояла на месте, вперившись в парня ошалелым взглядом.

Он сделал.. что?

Но затем мозги лихорадочно заработали, несмотря на то, что тело все ещё тряслось. Марии все равно — она должна защитить любимого человека. Так что она буквально ломанулась к Панфилову, садясь перед ним на корточки.

— Эй, эй, посмотри на меня, — теперь кровь была размазана по его лицу. — Соберись. Скажи мне, тебя кто-то видел? Он умер? Где тело? Ты стер отпечатки?

Заваливая парня вопросами, Мария, уже совершенно не боясь испачкаться, взяла его лицо в свои ладони. Шок всегда заставлял ее начинать группироваться и действовать как можно скорее.

Его руки буквально ходили ходуном. Он дрожал так, что нельзя было даже разобрать то, что шепчут его губы, а шептали они одно — проклятие.

Он был Каином, убившим своего брата Авеля. Проклятым во веки вечные. Но из сумрака его вытащил голос Марии. Она буквально обрушила на него поток вопросов. И этим кое-как привела в чувство.

— Я не знаю… Я постарался все стереть, а потом… Потом просто бросил его за беседкой. Меня никто не видел.

Повинуясь все тому же страху, Панфилов дёрнулся на встречу девушке, и порывисто ее обнял. Мария в ответ сжала его плечи, слегка растирая их ладонями.

— Хорошо, — шептала она с облегчением. Таким, насколько возможно в подобной ситуации. — Я рядом, ты не один. Мы обязательно справимся.

Сербская ведь не на простого клинического психолога училась — на судебного. Ее факультет юридической психологиимногое ей дал, в том числе — практику в тюрьмах и полиции. Уж кому, как не ей, знать, как много убийств остаются нераскрытыми. Конечно, они будут стараться как можно скорее найти виновного, потому что рядом трется можно журналистов после ограбления, но…

Ограбление!

— Эй, скажи мне, — Мария заглянула Панфилову в глаза. — Получится связать убийство с ограблением?

Если так, то все хорошо, верно? Сербская наслышана о том, как пустить следствие по ложному следу. Практическое мышление как оно есть.

Филипп попытался сделать глубокий вдох. Так, может быть, он сможет прийти в себя? Хотя бы чуть-чуть, пожалуйста.

— Я не знаю, возможно… Возможно, да.

Его мозг вдруг начал лихорадочно обрабатывать ту информацию, которую дала ему Мария. Это ведь выход… Да, это выход.

— Что… Что нужно для этого сделать?

— Нам нужно вернуть тебя в семинарию. Прямо сейчас. До начала следующей пары.

Как хорошо, что подрясники у семинаристов черные.

Мария поднялась на ноги и побежала за перекисью и ватными дисками, принялась стирать кровь с лица Филиппа, с рук, оттирать ее от одежды. Перепачканная вата комками разбросана у ее ног.

— Соберись, никто не должен тебя заподозрить, понятно? — девушка потянулась к Панфилову и поцеловала в губы. — Нож отдай мне. Никто ведь не знает о нас с тобой, да? Вот и хорошо.

Он будет против, но она готова даже подставить кого-то, если понадобится. И у Марии есть план как.

***

Она уже не раз видела этих двоих. И выдали журналисты себя легко — приняв Марию за простую прохожую, снимали свой ролик на фоне церкви. Услышав обрывки речи высокой блондинки, Сербская сразу поняла, что стервятники расследуют ограбление. И они явно что-то выяснили, раз терлись здесь уже третий день.

Необходимо было притвориться той, кем Мария не является — богобоязненной прихожанкой. Хорошо, что она купила вменяемый платок, который теперь завязала так, чтобы волос не было видно вовсе. Длинное платье ниже колен, довольно строгое, плащ — и вуаля. Без макияжа девушка умела выглядеть очень даже благочестивой.

Взяв с собой хлебные горбушки, она присела на лавочку около церкви и принялась кормить голубей крошками, выжидая. Потрясающе скучное занятие, но что поделать? Ведь наживка сработала. Очень скоро Мария боковым зрением заметила движущуюся к ней фигуру того самого мужика-журналиста. Должно быть, решил сразить юную девушку своим обаянием, дабы что-то вызнать.

Отлично.

Виктор уже вконец заебался от всей этой котовасии с попами и их прихлебателями. Ему надоело смотреть на то, как толпы людей занимаются какой-то херней. Хотелось домой — есть фастфуд и пить вино, а не это вот все. Однако, Лариса будто бы зафиксировалась на всем этом бреде и совершенно была уверена в том, что необходимо ввязаться в расследование, а не поснимть и уехать, сваляв на коленке «репортаж из желтого дома».

Вот и сейчас они терлись возле храма, немая происходящее, как вдруг Лариса увидела девушку, одиноко сидящую на лавочке. Кивком головы она показала на нее, и, вздохнув, Виктор потопал выполнять задание.

— Добрый день, — вежливо поздоровался он. — Отдыхаете? А я вот уже пару дней не отдыхал.

Виктор немного помолчал.

— Вы здешняя?

— Да, — улыбнулась Мария, еле содержавшись, чтобы не добавить «милок», но решила, что это будет совсем уж по-старчески. — Переехала какое-то время назад, чтобы быть поближе к приходу. А вы? Вы паломник?

Она тяжело вздохнула.

— Слышали уже о недавней трагедии? Ох, что же теперь делать? Кто мог покуситься на святое? Вы не представляете, как я сокрушена. И мальчики тоже места себе не находят. Подрабатываю в семинарии на кухне, так больно видеть их скорбные лица.

Лучше сразу заговорить зубы.

Виктор сам нашел выходы на нескольких антикваров, узнав, что одному поступил заказ на некие иконы, которые было очень трудно достать. Дураку было понятно, что речь шла об этих самых. Но ничего нового журналист не узнал, кроме разве что важной мелочи — судя по всему, наводчик находился среди семинаристов. Забавная подробность.

Виктор сделал сочувствующее лицо.

— Да, я знаю, что мальчики так расстроены. Бедные дети.

Он улыбнулся.

— Раз уж вы работаете… Не подскажете мне, как мой племянник? Рыжий такой пухляк? Мы с его матерью немного повздорили, но я у парня единственный взрослый друг — отец-то умер.

И дальше, и дальше. Сплошной пиздежь в исполнении Виктора было легко и приятно слушать.

Рыжий пухляк? Как хорошо, что на досуге Мария поспрашивала Филиппа о его однокурсниках. Больше он, конечно, говорил о Мирославе, но и соседа его, благо, упомянуть не забыл. Так они подозревают его?

А ты ври, ври, журналюга. Поможем друг другу.

— О, Петька-то? — по-доброму хохотнула Сербская. — Петя хороший мальчик у вас. Задиристый немного, но кто без греха?

И только Мария хотела сказать что-то ещё, как вдруг в саду раздался почти истерический крик.

========== Глава 7. Свобода воли. ==========

Marilyn Manson — Godeatgod

Его ждали в самом дальнем углу сада. Почти что у храмовой стены. Забавное совпадение. К нему пришел человек от Евгения Михайловича — так представился Петру адвокат-представитель человека, который желал купить иконы. Петр в самом начале и не хотел ничего — просто думал подзаработать. А потом все как-то закрутилось…

И вот теперь он стоит, а ему в руки передают конверт, и все как будто так и надо. На душе немного гадко, но пусть, потом забудется.

— Просили передать, что очень благодарны, — худой мужчина улыбнулся.

Петр кивнул и обрадовано стал пихать в карман конверт.

— Если что — всегда помогу.

Он развернулся и быстро пошел назад. Решил срезать через кусты, чтобы его никто не увидел. И вот тут-то он совершил ошибку, потому что в поспешности своей споткнулся и упал, а упал он прямо на что-то или кого-то…

Холодное и одновременно мягкое, но не совсем. Петр уставился на бескровное лицо Елисея с огромной раной на шее и заорал. Так, что на его крик сбежались. Кровь сокурсника текла по его рукам, скользкая и тяжкая. В ужасе Петр пытался оттереть ее, но та была слишком липкой для этого, и отчетливо пахла железом и гнилой землей.

Мария ринулась в сад, даже на раздумывая, как и журналист, сидящий до этого рядом с ней. Едва не путаясь в юбке, она умудрилась быть ни чуть не медленнее мужчины.

Тело обнаружили? Неужели тело нашли?

Сердце колотилось как сумасшедшее. Сербская увидела пухлого и рыжего парня, который еле поднялся на ноги и продолжал вскрикивать, отчаянно пытаясь избавиться от кровяных ошметков, но в итоге лишь блеял и пачкался сильнее. На губах Марии сама собой появилась ухмылка — как хорошо все складывается. Обычно подозревают в первую очередь того, кто обнаружил труп.

Из кустов торчали ноги, и, посмотрев на них, девушка вздрогнула. Это тот самый человек, которого убил Филипп. Убил. Но не стоит об этом думать, верно? Нужно думать о том, как спасти того, кто жив. Ее парня.

— Это ли не ваш племянник? — Сербская не удержалась от ехидства, обращаясь к бледному, но явно взбудораженному журналисту.

Тот ничего ей не ответил, да и словно не слышал ее вовсе. А затем к месту происшествия стали стекаться и остальные семинаристы, в числе которых девушка увидела и Панфилова. Она еле поборола желание кинуться к нему прямо сейчас.

— Вызывайте полицию! — крикнул Мирослав, бросаясь в кусты. — И скорую!

О, дорогой, Елисею уже не помочь.

***

День вышел, очевидно, сумбурным. Показания принимали у всех, кто находился рядом — в том числе и у Марии. Она знала, что журналюга не сможет выдать ее, так что решила не выдавать его в ответ и просто сказала, что является паломницей. Всегда хорошо прикинуться глубоко верующей. С ней говорили от силы десять минут, в то время как на семинаристов потратили весь день.

Петр из-за встречи с заказчиком не имел алиби — его даже не было на паре.

Ох, как хорошо находиться в месте, где, видимо, даже не слышали о камерах видеонаблюдения.

Сербская же все равно не находила себе места. Она старалась не писать и не звонить Филиппу на случай, если у них изъяли телефоны, потому просто изводилась в номере. Так что, когда раздался стук в дверь, Мария тут же ее распахнула, по пути споткнувшись и ударившись об угол кровати.

— Ну что? — выпалила она, скрюченно потирая ушибленную ногу.

Все складывалось как нельзя лучше. Словно бы, занявшись этим, Мария заручилась поддержкой лукавого. Судя по тому, что слышал Панфилов, в случившемся обвиняли Петра. У парня не было алиби, ко всему прочему тот очень странно себя вел, а в довершении всего — у него обнаружили конверт с большой суммой денег, происхождение которого было неизвестно.

Следователи, которые занимались этим делом, были в восторге. Журналисты мигом стали писать о Божьей каре и семинаристе-маньяке. Все были довольны и счастливы — кроме патриархии и Филиппа. Первые отбивались от внимания «мирских», а последний — не знал, что ему делать.

Совесть мучила его безумно. Страшно. Он не мог найти себе места. Не мог думать, дышать, говорить. Только не здесь, только не сейчас.

Ноги сами понесли его к Марии, когда следователи закончили первый допрос, и потрясенные семинаристы поспешили убраться в свои комнаты. Когда девушка открыла ему, Филипп все ещё глядел на нее безумным взглядом.

— Как ты? — он вошел в комнату и потерянно огляделся по сторонам.

Нет, он все-таки должен это сделать, как бы не хотел обратного.

— Я… Я хочу сказать тебе кое-что, — голос Панфилова был сух, в взгляд воспален. — Я считаю, что теперь проклят. Проклят, понимаешь? И у меня только один выход из ситуации. Понимаешь, какой?

Чего? Что он несёт?

Мария непонимающе и нервно улыбнулась, но улыбка эта быстро сползла с ее губ, стоило ей начать осознавать смысл сказанных им слов. Внутри все сжалось, а затем ухнуло вниз грузной кучей, желая утащить за собой и девушку. Коснувшись района солнечного сплетения, где болело сильнее всего, Сербская еле удержалась, чтобы не рухнуть на пол.

— Да, я поняла, — в тон ему ответила она. — Это значит, что ты пизданулся. А ещё — что ты лжец.

Дыхание участилось, ведя следом за собой истерический припадок. Как собачку на веревочке. Мария пыталась сглотнуть ком в горле.

— Идиотка, — выдохнула, почти выполнила девушка, смотря куда угодно, толко не на Филиппа. — Поверила тебе. Оля была права, между нами всегда будет стоять твой Бог. У нас просто разные приоритеты.

Ей хотелось сказать ему очень много. Хотелось материться и колотить вещи, дать Панфилову пощечину, похожую на то, что только что дал ей он своими словами. Но унижаться ещё сильнее смысла не было. Она и так чувствовала себя самой опущенной из опущенных. Приехала, как дебилка, сидела одна в номере целыми днями, чувствовала вину за свою выходку с клубом. Мария ведь только сейчас осознала, что в ответ на все ее признания Филипп ни разу так не сказал, что тоже любит ее. Он любит лишь одно — то, чего не существует.

А ещё себя.

Но не ее.

— Уходи, — жестко потребовала Сербская, когда тело ее затряслось, а к глазам подползли слезы. — Проваливай, я сказала! Удачи тебе с твоими монахами!

«Дай Бог тебе по ебалу» — как говорится.

— Ты спрашивал, считаю ли я тебя слабаком? Так вот спрятаться, поджав хвост, — слабость высшей степени. Я больше не хочу тебя видеть. Никогда, ясно?!

— Мария, пожалуйста, ты не понимаешь!

Он стоял перед ней и заламывал руки. Даже не понял — зачем ей сказал все это, почему. Неведомая сила заставила его вспомнить о мечтах. О тихой келье, где нет ни часов, ни минут. О том, как он был счастлив когда-то, но не ценил этого. Смерть Елисея потрясла его, как и любое зло, показала, насколько сильно он опустился. Очень, очень низко.

Однако, слова Марии били его по живому. Задевали какие-то струны в его душе, которые отзывались удивительной болезненностью. Хуже этого ничего не было. Даже мысли об убийстве. Но говорить или возражать девушке он не стал. Глянул на нее с мукой во взгляде, а потом, хлопнув дверью, вышел прочь.

Для нее не было ничего хуже, чем вновь так обжечься. Хотя в этот раз Мария, возможно, вовсе выжгла себя дотла. Ещё никогда прежде она не была так близка к счастью, и теперь его вырвали у нее из рук, прямо у нее из-под носа. Когда раздался хлопок двери, девушка не выдержала. Схватила со стола стакан, с размаху бросив тот о стену, а затем, взревев, упала на колени.

Сама во всем виновата. Не нужно было вовсе начинать эти изначально обреченные отношения. «Никогда не связывайся с алкоголиками» — всегда наставляла мама. Но ее ситуация оказалась даже хуже. Фанатик — это ад сам по себе. Если алкоголик бывает нормальным в просветах, то этот… Этот никогда не будет с ней полноценно. По-настоящему.

Захлёбываясь слезами и часто, тяжело дыша, Мария потянулась за своим ножом, чтобы сделать то, что привыкла делать в таких ситуациях. Но потом остановилась.

Нет. Он не заслужил. Даже ее манипуляций больше не заслужил.

Вместо этого девушка кое-как поднялась на ноги и начала собирать кучей свои вещи.

***

Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго новопреставленного раба Твоего, Елисея, и яко благ и человеколюбец, отпущаяй грехи и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная, возставляя его во святое второе пришествие Твое в причастие вечных Твоих благ…

Голос отца Сергия раздавался эхом под сводами церкви. Священник истово молился, подняв взгляд к лику Христа на потолке храма. И Христос смотрел на него в ответ — с тоской и милосердной нежностью. За своей молитвой отец Сергий не заметил, как в храм вошел Филипп, да и юноша не заметил отца Сергия.

Панфилов грохнулся на колени и стал неистово креститься. С его губ стали срываться слова молитвы. Беззвучной, но жаркой. Перед глазами все плыло и дрожало. А когда отец Сергий шагнул к нему, и его длинная тень скользнула по полу, Филипп и вовсе закричал.

— Тише, тише, мальчик мой, — батюшка и сам испугался, в привычном отеческом жесте кладя руку Панфилову на плечо. — Что так гнетет тебя?

Вполне очевидным было бы предположить, что смерть сокурсника, но отчего-то отец Сергий решил задать вопрос более обширно. В его глазах читались сочувствие и даже легкий испуг. Он никогда не видел своего алтарника таким.

Голос священника ворвался в сознание Филиппа. Он даже не сразу понял, где находится, и почему с ним все это происходит, и только потом сознание молодого человека чуть прояснилось. Он поднял взгляд на отца Сергия, и слова потоком полились из него:

— Я самый большой грешник. Самый большой из возможных. Мне нет прощения, так как я пал жертвой страстей, хотя все, о чем я мечтал, это стать монахом. Я думал, что меня спасет молитва, но нет. Бог покинул меня. Покинул навсегда.

Слезы текли по щекам Филиппа, когда пальцы юноши цеплялись за руки отца Сергия.

— Господь не покинул тебя, сын мой, — успокаивающий тон священника обволакивал. — Я давно говорил, что не вижу тебя монахом. Слишком горяча твоя душа. И всегда была. Скажи мне, не по той ли юной особе ты страдаешь, что приходила в наш храм и носит имя пресвятой Богородицы?

Отец Сергий улыбнулся тепло и даже понимающе, но отнюдь без ехидства.

Мысли Филиппа были настолько разрознены, что он не сразу понял, что именно говорит батюшка. А потом он активно закивал, глядя на мужчину во все глаза. Не лгал же, конечно, совершенно не лгал. Ведь уход Марии его тоже более чем ошеломил. Возможно даже больше, чем убийство. Сейчас он чувствовал себя особо пустым и жалким. И не было той, что могла бы его утешить. Не было той, кого мог бы утешить он. Вот, что было особенно ужасным.

— Все началось с этого, а потом лукавый совершенно завладел мной. Абсолютно. И теперь я не знаю, что мне делать. Я не знаю, батюшка.

Признаваться в убийстве молодой человек не собирался, однако, ему хотелось получить благословение и утешение, как и многим из нас. Как и многим из тех, кто ищет и не находит покоя.

— Знаешь, что я скажу тебе, Филипп, — батюшка вздохнул. — Не все в нашем мире идет от Бога или Дьявола. У людей есть воля, к кому из них потянуться, но решения они принимают сами. Нужно уметь брать на себя ответственность. Мария твоя — девушка хорошая, у нее есть стержень, я это почувствовал сразу. Она сбита с пути так же, как и ты. И к верному же пути вам стоит идти вместе. Если тебе, конечно, амбиции не дороже любви. Нет ничего в мире прекраснее настоящей и чистой любви.

Отец Сергий был не из тех священников, что навязывают свои взгляды. Тем не менее, он совсем не был глуп, как многие думают о служителях церкви. За годы в роли пастыря он научился читать людей. Научился бы ещё Филипп его слышать.

Его продолжало трясти. В памяти всплывало лицо Елисея. Оно было таким белым, а в глазах юноши плескался такой ужас, что сердце Филиппа оборвалось и ухнуло куда-то вниз. Далеко-далеко. И валялось сейчас где-то в пятках. А затем заговорил отец Сергий, и парню стало ещё хуже. Тот заговорил о свободной воле. О том, что каждый из нас может выбрать свой путь. Вот Филипп и выбрал — потерял любимую и убил невинного человека.

Из гордыни, из подлости, из зависти.

— Батюшка… Я ушел от нее. Страшно обидел. Подумал, что в обители мне будет лучше. Но на самом деле… Я сделал хуже всем. Из меня словно кусок вырвали. Из самого сердца.

Филипп стукнул кулаком по груди, а затем захныкал, как дитя.

— И теперь… Что же теперь…

Отец Сергий вновь почти по-озорному улыбнулся. Его не радовали страдания ученика, конечно же, нет. Но его наивность и отчаянность в какой-то степени заставляли вспомнить молодого себя.

— Просто поговори с ней. Многое можно изменить правильным разговором и правильными же извинениями, — внезапно священник даже подмигнул Филиппу. — Думаешь, мы с матушкой Татьяной никогда не ссорились? Беги к ней вместо того, чтобы страдать грехом уныния.

Мысли Филиппа схватились за Марию — ее образ словно зацепил его, как крючок, и поднял наверх. Она ведь не отвернулась от него, когда узнала об убийстве Елисея. Наоборот, даже помогла, и очень помогла! А как он отблагодарил ее — сказал, что готов бросить ее ради мечты, которая не может быть реализована никогда. Какой из убийцы монах? И какой протоиерей? Он никогда не сможет стать хоть кем-то, кроме как узником тюрьмы.

Но слова отца Сергия подарили ему надежду хоть где-то. Если ничего нельзя изменить со смертью Елисея, то по крайней мере можно попытаться наладить с Марией. Пожалуйста, только бы он смог!

— Спаси Господи! — сорвалось с губ парня, он вскочил на ноги и помчался прочь из церкви.

Сказать честно — не от большого ума он так себя вел. Но что поделать? Нервы его были определенно не в порядке. Тем более, что у стойки регистрации в отеле его ждал ещё один удар судьбы.

— Уехала ваша знакомая! — грубо ответила женщина в синем платье, закрывая книгу учета.

— Как это? Куда? — опешил Филипп, он остановился только для того, чтобы спросить о том, есть ли зарядка для телефона, а тут такие новости!

— Откуда мне-то знать? — женщина передернула плечами.

Панфилов как умалишенный стал трясти разряженным телефоном, но гаджет ничего годного не выдал.

***

Любовь может сломить — это Мария знает, как никто другой. Но не в этот раз. В этот раз в девушке что-то щелкнуло, и она поняла, что хочет снова стать собой, снова делать что-то для себя, а не посвящаться от и до другому человеку. Возможно, ее давняя мысль о том, чтобы посвятить себя карьере, не так уж плоха. Сейчас Сербская слишком слаба морально, чтобы думать о возвращении на учёбу, да и смысла нет — прошла половина семестра, она упустила слишком много. Но, может, в следующем году?

С этими мыслями она протирала столик, радуясь тому, что в поздний час у нее не было клиентов. Телефонами пользоваться в зале не разрешали, но, когда тот зазвонил, Мария вытащила его из кармашка рабочего фартука и ответила:

— Да, Оль.

— Хэ-э-эй, — весело протянула подруга. — Ты же скоро заканчиваешь? У меня есть идея, чтобы ты перестала хандрить. Ты, я, «Мутабор»…

— Нет, я не думаю, — спокойно ответила Сербская. — Мне нужно работать.

И повесила трубку.

В какой-то степени Филипп ее, действительно, исцелил. Заставил увидеть изнанку самой себя, и та девушке не понравилась. И раньше не нравилась, но теперь вызывала настоящее омерзение. Нельзя быть такой отчаянной, нельзя так растворяться в человеке, в человеке же искать покой. Как «мем» из интернета про депрессию в Египте. Если у тебя нет покоя с самим с собой, другой тебе его не подарит. Этот другой может даже разбить тебе сердце в пух и прах.

И в этот момент на диванчики у столика, что меланхолично протирала Мария, плюхнулись молодые ребята. Те самые, которым тогда нагрубила Сербская.

— О, нет-нет, — тут же начал клиент. — Давайте за другой столик.

Менеджер тоже тут же напрягся, прислушиваясь.

— Подождите, — выдохнула Мария. — Оставайтесь тут, я с радостью вас обслужу.

— В коктейль плюнете?

— Нет, даю слово. И вообще.. Простите меня. Я не имела права грубить вам и срывать свою злость. Мы вообще не должны желать зла другим людям.

Парни как-то странно переглянулись, но тут же весело загоготали.

— Тогда нам тех ваших бургеров…

— Простите, молодые люди, я обслужу вас, — вмешался менеджер, а затем шепнул официантке: — К тебе там пришли.

Сербская оглянулась и увидела Филиппа. Сердце неприятно вздрогнуло. Странно он, однако, смотрелся в антураже американской забегаловки среди неоновых вывесок. Сначала девушка собиралась вовсе не подходить, по в итоге решила самолично прогнать Панфилова. Она любила его, да. И, возможно, пронесет эту любовь через года, но ей не нужно, чтобы с ней играли. Захотел — пришел. Захотел — ушел.

Мария подошла к нему, сложив руки на груди. Посмотрела исподлобья. Сейчас она выглядела забавно — волосы завязаны в хвост набекрень, сама одета в персиковое короткое платье, сверху — белый фартук. Такая у них униформа.

— Чего тебе?

Филипп пытался до нее дозвониться и дописаться, но у него ничего не получилось. Девушка везде его заблокировала. Оставалось только одно — ехать к ней на работу. Больше Филипп о Марии ничего не знал. Да и хотел ли он тогда узнать? А она о нем хотела? Они впали в зависимость от собственных чувств. И это было почти сродни опьянению. Страшно и жестоко по отношению друг к другу. Но так нередко бывает под властью чувств.

Расследование шло своим чередом. Петра «раскололи», найдя его связь с ограблением церкви. В работе была версия о том, что он таким образом «заметал следы». О причастности к делу Филиппа никто даже не думал. Да и сам он мало-помалу стал размышлять над тем, что, возможно, то был всего лишь ночной кошмар в его жизни. Всего лишь ночной кошмар… Мозг отказывался считать, что произошедшее — реальность.

Отец Сергий благословил его, когда Филипп, выбрав в церковной лавке самое красивое кольцо, решил поехать в Москву свататься к Марии. Лучше так, чем… Это было его окончательное решение. Самое верное.

И вот теперь он стоял перед Марией, и не знал, что же ей сказать. Как начать разговор.

— Выходи за меня замуж, — без перехода выпалил он, убирая руки в карманы все глубже и глубже.

Она не поверила своим ушам, опешив сразу от двух вещей: от храбрости Филиппа и от его наглости. Заявиться сюда после своих метаний и вновь дурить ей голову? Хотя Сербская и чувствовала, как к лицу прилила волна жара, она лишь нахмурилась сильнее.

— Не верю.

А мерзкий червячок внутри уже начал пищать в ухо: «поверь ему, поверь, поверь, поверь».

Естественно, она ему не верит. Это вполне понятно. Филипп сам бы не верил. Возможно, он бы отступил раньше, встретив столь нелестный прием. Или бы решил, что не судьба им быть парой. Но не сейчас. Сейчас он достаёт из кармана коробочку с кольцом, открывает и протягивает девушке.

— Я не шучу. Я серьезно.

Редкие люди в зале и другие работники начинают косо посматривать на них, но Панфилов игнорирует их.

И все же сердце начинает биться чаще, когда Сербская видит кольцо. Вся спесь с нее сбивается мигом, и она ошалело смотрит то на коробочку в руках Панфилова, то на него самого.

— Что, прям отец Сергий благословил? — ей важно задать этот уточняющий вопрос, чтобы поверить окончательно. Но все равно пока в ее тоне слышатся явные холод и сомнение.

— Да, отец Сергий. Он даже помог мне выбрать кольцо, — молодой человек улыбнулся, ловя себя на мысли, что давно не делал этого.

Кое-кто за столиком начал посмеиваться, а парочка, сидящая ближе всего к двери, оживленно перешептываться.

— Я пришел сказать тебе, что люблю тебя, — наконец сказал Филипп. — Что без тебя я ощущаю себя половиной от целого. Я люблю тебя.

Когда он говорил ей это последний раз? Тут Панфилов с ужасом понял, что никогда ранее не произносил этих слов. Никогда ранее. Неудивительно, что девушка сбежала от него. Филипп делает шаг вперед, ещё один и ещё. Подходит к Марии и берет ту за руку — осторожно и очень аккуратно.

— Пожалуйста, прости меня, дорогая.

Он подносит ее пальцы у своим губам и целует. Очень осторожно, ведь девушка в любой момент может одернуть руку.

Или нет? Филипп старается поймать взгляд Марии.

Можно было бы подумать, что сейчас у Сербской вновь снесет крышу, и она забудет о себе, опять несясь на всех порах в пучину любовного забвения. Но нет — на этот раз Мария решила подойти ко всему куда более здраво, потому вместо того, чтобы сразу броситься Филиппу на шею, стойко выдержала его взгляд. Сама недоверчиво анализировала его слова, хоть поцелованная рука и начала мелко дрожать.

— Я тоже люблю тебя, — как-то слишком высоко произнесла девушка спустя целую минуту молчания. Голос дрогнул.

В итоге, конечно, Мария не выдерживает и порывисто обнимает Панфилова, вставая на носочки, зарываясь носом в его волосы. Вдыхает его родной запах, который теперь оттенила морозность воздуха — на улице вновь начинался мокрый снег.

— Ты должен знать, что я скажу «да», — шепчет она ему на ухо, а затем отстраняется и смотрит в глаза. — Но ты уверен? Не передумаешь? Не считаешь, что слишком торопишься?

Мария знала, что в православных традициях сохранился обычай не «узнавать» друг друга всю жизнь. Необязательно быть знакомыми слишком долго для брака. Однако, выращенная на традициях запада, Сербская немного боялась. Боялась реальности. Статистики разводов и прочего. Хотя и буйный романтик в ней вспоминал соседку бабу Валю и ее мужа деда Семена, который часто говорил про свою жену: «я нашел лучшее в своей жизни сорок три года назад, сделал предложение на второй день и ни разу не пожалел». Сама Мария знала, насколько сильно умеет любить. Знала и не сомневалась. А Филипп? Не клюнет ли его вновь петух в жопу, как говорится?

Они стоят и смотрят друг на друга. И этот взгляд очень тяжелый. Будто бы Мария в душу заглядывает к нему, а не просто скользит взглядом по лицу. Но Филипп не отводит взгляда. Ему очень важно, чтобы Мария осталась с ним. Приняла предложение. Она — его спасение, пусть даже ранее он думал иначе. Смерть Елисея нанесла ему огромный удар. Разорвала душу в клочья. Панфилов верит, что лишь любовь Марии способна его излечить.

— Не передумаю, — его руки скользят по ее плечам в нежном жесте. — Какой же поп без попадьи?

И смеётся. Смеётся так легко и весело, что у молодого человека даже глаза увлажняются от слез.

— Да соглашайся! — крикнул какой-то парень из зала.

— Вы красивая пара! — девушка за соседним с ним столиком подняла за парочку бокал с коктейлем.

— Попадьи? — рассмеялась Мария. — Никогда меня так не называй, ясно?

Боже, она теперь будет матушкой. Вот уж угораздило.

— Да! — громко ответила Сербская, чтобы все услышали, успокоились и отстали, а затем, ласково улыбаясь, сказала Филиппу уже тише: — Я говорю: «да».

И не дожидаясь, пока он поцелует ее, впивается в его губы своими сама. Самые любимые и чудесные губы.

***

Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох - они успокаивают меня.

— Псалтирь 22:4