Уродливое лицо [Марго Лурия] (fb2) читать онлайн

Марго Лурия Уродливое лицо

Уродство, безобразие, дефектность, испорченность — термины, имеющие оценку и совсем не положительную. Когда слова становятся чьей-то реакцией, то перестают быть объективными, но как тогда быть, если альтернатив нет?

Моё лицо уродливо. И это не моя оценка, лишь констатация факта, с которым я родился. Рубцы и шрамы, пятна и волдыри, представляющие, помимо очевидного, неудобства в обществе, ещё и дикую боль, утихающую, только когда перестаёшь быть объектом чьего-либо внимания.

Люди привыкли ассоциировать внешнее с внутренним, доверять надписям, одежде и лицу. Последнее, пожалуй, самое важное в социуме. Человека без лица не существует, глаза — зеркало души и никогда не врут, морщины и шрамы — история целой жизни, таящей множество тайн, неведомых порой никому, кроме их носителя.

Одежду можно переодеть, а вот лицо не снять, впрочем, я бы лучше был человеком без лица, чем с таким уродливым. Ведь когда ты носитель ярких деформаций, даже родители смотрят на тебя как-то по-особенному.

Когда я был маленьким, детская нелепость и наивность в глазах сглаживали углы отвращения родителей. Но с возрастом, они как будто всё больше разочаровывались во мне, хотя я делал успехи с уроками, почти со всеми. В школу я, естественно, не ходил, об этом и речи никогда не шло, ибо даже пухлые щёчки и голубые глаза не умиляли взгляды взрослых, отчего я с рождения понимал, что уродлив.

С годами я становился крепче, образованнее, начитаннее (ведь много времени проводил в одиночестве и развлекал себя историями красивых людей), а вот окна во всём доме, напротив, всё больше заколачивались.

По началу, родители даже заботились о том, чтобы я не переживал о своём лице, поддерживая меня и убеждая не выходить на улицу, дабы не стать посмешищем. Но потом они словно пережили непомерный стыд и уже открыто заявляли о моем уродстве, и что за пределы дома мне лучше не ходить, чтобы не пугать людей.

Меня окружали люди средней образованности, которые знали, как читать и писать, чтобы не выглядеть глупыми и лучше выполнять свою работу, верили в Бога и светлое будущее, которое с каждым прожитым десятилетием становилось все неказистее, но ближе. Тем не менее, никто из них не мог разглядеть за проклятою маской из кожи меня настоящего.

Служанки, работавшие в нашем доме с самого моего рождения, даже после стольких лет каждый раз охали и вздрагивали, стоило мне неожиданно появиться в поле их зрения. Но я никогда не обижался, я понимал, что безобразен, и, чувствуя вину за своё лицо, всё чаще запирался в комнате, куда никто из обитателей дома предпочитал не входить лишний раз, видно, полагая, что, не дай бог, заразятся неведомой хворью.

Я не взлюбил грязь и терпеть не мог бардак, а так как служанки ко мне не заходили, я сам убирал свою комнату минимум раз в день. Если где-то и мог быть порядок, то пусть будет хотя бы в спальне. Ещё чаще я умывал лицо, силясь стереть его или хотя бы затереть губкой до багровых пятен, способных спрятать его, пускай и на время.

От недостатка свежего воздуха я стал слаб и бледен. Доктор посоветовал моим родителя выводить меня на прогулку раз в день, но, понимая сложность ситуации, назначил проводить час у открытого окна в темноте перед сном. “Чтобы лучше спалось” — сдержанно сказал он. Отодрав балки от некогда наглухо заколоченных окон, мать велела днём держаться от них подальше, чтобы никто чего лишнего не увидел. Но жизнь, журчащая так близко и недоступная тебе, манила хотя бы взглянуть.

Пока никто не видел, я подсматривал в окно, прячась то снизу, то сбоку. Улица жила и дышала, как живой организм. Наш дом находился на достаточно тихом перекрёстке, но даже здесь днём творилась вакханалия. Голоса людей, пение птиц, стук колёс и шум ветра создавали неповторимую музыку, впервые оглушившую меня, стоило открыть окно. В комнату ворвалась свежесть и опьянила разум, голова закружилась и я, поддавшись подкосившимся ногам, сполз по стене рядом с окном.

Матушка сильно ругалась, обнаружив меня возле места преступления, и всё повторяла, как боится, что я простужусь и заболею, но я точно знал, что все страшились не этого, и, хоть свои мысли не озвучив, но погрузившись в полнейшее отчаяние, я заперся в спальне на пару дней.

В моей комнате окна были по-прежнему заколочены, я стал подозревать мать в предусмотрительности, с которой она всегда чувствовала мои передвижения. Даже грустно, ведь не будь я так страшен, возможно, она стала бы идеальной матерью.

Стены сужались и давили, я и не замечал раньше, как в комнате душно и тесно. Мои руки заныли от напряжения, и я стал ковырять балки на окне, лишь бы пролить хоть немного света.

Достигнув апогея в своём уродливом отчаянии, я наконец понял, что более не могу жить взаперти. Мне не нужна семья, что стыдливо отводит глаза, и не нужна еда, дарующая бесцельное существование. И пусть меня заколят в страхе люди, приняв за чудище, я буду счастлив прожить, хоть и пару дней, свободным от оков своего я.

Бывало, к нам захаживали в гости люди, все они вели себя сдержанно и весьма любезно, но напряжение, с которым каждый из них бросал взгляд в сторону уродца и тут же убирал, опасаясь статься невежливым, навсегда утвердили во мне недоверие к человеку. Поэтому я и не надеялся, что встречу за пределами дома того, кто будет со мной, если не мил, то хотя бы равнодушен. Решение, буквально, снизошло сверху. Я собирал вещи с верхней полки, как на голову свалилась маска, которую я носил, когда болел чахоткой. Человек в маске, безусловно, привлекает внимание, так как люди, в большинстве своём, боятся заболеваний, но уродливое лицо, пожалуй, куда хуже страха перед заразой. Я зачесал волосы вперёд, чтобы прикрыть лоб, задрал воротник повыше и надел маску. Вид, конечно, был таинственно угрожающий, как у персонажей мистических романов, что я читал, но не уродливый.

Глубокой ночью я покинул отчий дом с мыслью, что, наверное, никогда больше в него не вернусь. Но, если быть до конца откровенным, не совсем о свободе я грезил. Жизнь отшельника без понимания и любви мне итак, была знакома, и свежий воздух вряд ли лишит меня мук. Я жаждал найти уродство. То самое, от которого всю жизнь прятался. Я надеялся, где-то в мире есть тот, кому знакомы мои тяготы, и кто стал бы мне другом и семьёй, тот, кто настолько же уродлив, как и я.

Жизнь играла тенями на земле, дыша каждой частичкой, даже камни, лежавшие на обочине, казалось, пульсировали вместе со всем организмом. Всё это было так не похоже на мёртвую крепость, в которой я родился.

Я был как птица, вольная лететь, куда глядят глаза, и паря над любыми препятствиями, но все же зажатый в тиски своих перьев. Я не мог перестать быть птицей и обрести покой. Вечно блуждающий странник, вглядываюсь в лица людей, рассматривая всё разнообразие плоти.

Мир за пределами моего дома был странным.

Люди сильно отличались от персонажей, о которых я столько читал. Печальные, обречённо блуждающие друг за другом, словно по одной линии. Взгляды, наполненные беспросветной трагедией, давно потеряли всякую надежду. Изредка пара глаз то там, то тут следовали за мной, но большинство не обращали внимания на незнакомца, чьего лица не видели, и я мог пребывать в тени своей маски.

Не знаю, сколько прошло дней, не вёл счёт, растерявшись от впечатлений, но, когда заныл желудок, я понял, что времени осталось мало. Денег у меня не было, ничего, кроме книг и школьных уроков, я не знал, да и руками никогда не работал. От отчаяния мелькнула мысль о воровстве, которую я даже успел обдумать, ссылаясь на крайность ситуации и вопрос жизни и смерти, но, когда дело дошло до решительных действий, я понял, что не гожусь на всё, что требует решимости.

Когда я обессилел настолько, что уже не мог пошевелится, моё тело, избрав какой-то сарай на отшибе, повалилось возле него на земь. Словно птенец, что упал при попытке научится летать, я был разбит от неудач, но будучи влюблённым в мир, судорожно любовался напоследок чистым, как мои мотивы, небом.

Перед глазами резко потемнело, и я решил, что вскоре грянет свет, но тут увидел того, кто нагнулся надо мной и пристально вглядывался.

Его лицо было ужасным, огромный рубец ото лба шёл через всё лицо до самого подбородка, нос скошен вправо и зажил как будто без кончика. Глаза, что осматривали меня, в белках наливались жёлтым с алыми вкраплениями.

Я подумал, он хочет меня обокрасть и не стал мешать, ибо вещи мне уже не нужны, да и красть то особо и нечего. Но пригнав что-то массивное, он начал затаскивать моё дряхлое тело. Тут я благополучно потерял сознание и проснулся уже в мягкой кровати, укутанный в одеяла, с влажной тряпкой на лбу.

Я запаниковал, не обнаружив на себе маски, и заёрзал, теряясь в пространстве. Искажённое лицо мужчины устремилось ко мне.

— Тише — произнёс он, протягивая влажный свёрток. Это была моя маска. — Жена постирала. — ответил он на немой вопрос.

Преодолев за пару дней огромное расстояние, я увидел неисчислимое множество лиц. Я понял, что такое красота и почувствовал её необъяснимый след, понял силу взгляда и почему идеальные черты не запоминаются, в отличии от изъянов. Я был тенью каждого, кого встречал, был скульптором острых штрихов и плавных линий и будто создавал сам целые деревни. Наблюдателю порой не чужда спесь. Но что чувствует Бог, когда встречает подобное? Создал ли он это уродство и, если да, то зачем?

Я неуверенно протянул руку и забрал маску.

Незнакомец накормил меня и дал отдохнуть. Его жена постирала и зашила мою одежду. Они были счастливы в круговороте обычных хозяйственных дел. Но я был поражён совсем не им, а его женой. Она была вполне красива, таких, обычно, называют миловидными, и не была служанкой в доме, а любящей женой, и её любовь выражалась хрупкими руками и нежным взглядом. На секунду мне почудилось, что я один видел уродство её мужа. Могла ли она и впрямь не замечать его лица? Но как ей удалось, разглядеть за отвратительным безобразием любовь и красоту души. И почему этого не могут другие?

Через пару дней, когда я полностью восстановился от истощения, мне стало не по себе. Скольким я был обязан, и как мало мог дать. Отчего стал ворчать, как пожилой старик каждый раз, стоило кому-нибудь потревожить меня. Картина грустна и нелепа, как ни посмотри, потому чувство презрения к самому себе достигло непомерных масштабов. Мой спаситель, видя глупое самобичевание, безмолвно подозвал к себе и, после непродолжительного ворчания с моей стороны, повёл куда-то. Он долго шёл, сохраняя дистанцию, видимо, чтобы я потомился в своём диком смущении. Недалеко от дома простиралось поле, остановившись у инструментов пахаря, мужчина посмотрел на меня и указал пальцем на работу, которую я должен был сделать.

— Вспаши поле — успокоишься. — кротко произнёс он и удалился, оставив меня наедине с вереницей уродливых мыслей.

Его удивительная способность, выражать мысли кратко и без лишних эмоций, не всегда помогала понять, о чём думает неприглядного вида мужчина, осуждает или одобряет. Его лицо не помогало, а ведь это — его прямая функция. Мне лишь пару раз удалось застать его улыбку и мягкий взгляд, и всё он дарил лишь своей жене. Тем не менее, он никогда не был груб, лишь иногда угрюмо вздыхал, провожая взглядом чью-то ошибку.

Я начал пахать, разложив вокруг себя инструменты, назначение которых пришлось постигать по ходу, в итоге, проводив своё упорство, оставил лишь лопату, которой и работал. Я пахал до самой ночи, пока мужчина не вернулся забрать меня. Он принял работу, любезно не подмечая огрехи, похлопав по спине и поблагодарив.

— Как ощущения? — спросил он, забрав лопату и передав мне кусочек хлеба, который я за секунду проглотил, словно голодный шакал.

— Всё это — довольно странно для меня. Всю жизнь меня терзали муки моего уродства. И вот когда я нашёл вас, вся моя жизнь как будто потеряла смысл.

— Пару дней на поле — станет легче. — мой взгляд обвёл вспаханные просторы и в недоумении остановился на лопате в руке мужика. — дело не в том, чтобы вспахать поле, — пояснил он. — а в том, чтобы понять, зачем ты это делаешь.

Все следующие дни я, не дожидаясь пробуждения хозяев, встречал рассветы на поле. Весь в земле, промокший от пота и сходящих с лица эмоций, спина ныла, руки застыли, обхватив ручку лопаты, казалось, я слился с ней и стал частью поля. Кто бы ни проходил мимо, был далеко за пределами моих мыслей. Всё слилось воедино: природа, люди, животные, моё лицо.

Жена моего спасителя приносила еду и следила за тем, чтобы я хоть иногда отдыхал. Её одну я видел в эти дни. Она была приветлива и нежна, словно ангел, что оберегает лицо души от ужасов плоти.

И под чарами сияющих глаз я, потеряв всякую застенчивость, спросил:

— Как вам удаётся быть такими счастливыми?

— Что вы, так было не всегда. Всё было совсем иначе, пока не грянуло несчастье. Пожар и отчаяние. В тот день мы потеряли не только лицо моего мужа, но и нашего сына. — её лицо потеряло улыбку, а глаза на секунду потухли. — Ничего. — тихо произнесла она. — Не скажу, что было просто. Он настаивал на моем отъезде, не хотел тянуть меня в пучину. А что я? Разве я могла? Люди любят не лицо, не руки и не тело, а то, что внутри, а это осталось у моего мужа таким, как прежде. Пережить утрату сложно, но лишь тепло родного человека способно растопить любое горе.

— Вы прекрасны. Никогда бы не подумал, что встречу такую, как вы. Я бы с радостью похитил вас, не будь так благодарен вашему мужу. — к счастью, она засмеялась.

— Вы не найдёте то, что ищете, нигде.

— По-вашему, я обречён?

— На самом деле, никто не обречён. Но вы должны искать покой в себе.

— Ваш муж, кажется, не справился бы без вас.

— Кто знает. Порой вместе легче, порой нет. Но пока вы сами не откроете глаза, никто не покажет вам мир таким, какой он есть.

Её слова меня ранили. Я был слишком слаб и глуп, чтобы понять её, ибо искать что-то в себе гораздо сложнее, чем где-либо. Нет карты, нет помощи, а на кону счастье всей жизни, и, кто бы сказал, что это такое. Но когда я видел, как она смотрела на своего любимого, в груди что-то растекалось, что-то тёплое то ли зависть, то ли умиление.

Её муж очерствел вместе со своим лицом, но этот человек не был уродлив, им был я. В чём бОльшая трагедия, родиться безобразным и никогда не знать иного пути, или иметь и потерять? Я искал уродство, а нашёл красоту, и смотреть на неё оказалось гораздо сложнее…

Без прощаний и благодарностей я оставил их как-то ночью, прихватив только свои вещи. Многое хотелось сказать, но слов я не нашёл, впрочем, думаю, они и без них понимали, на сколько я мог быть признателен.

И на рассвете я навсегда покинул деревню, оставив лишь вспаханное поле и свою маску.